«Тамбов. Хроника плена. Воспоминания»

Тамбов. Хроника плена. Воспоминания (fb2) - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания (пер. Любовь Шендерова-Фок) 12972K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Шарль Митчи

Шарль Митчи Тамбов. Хроника плена: Воспоминания

Моим детям и их семьям. Памяти их дорогой мамы

Charles Mitschi

TAMBOV

Chronique de captivité

Le temps de l’épreuve, de l’espoir et de la désillusion

© Jérôme Do Bentzinger-Editeur, 2005

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

Перевод с французского Любови Шендеровой-Фок

Эта книга не могла бы описать все ужасы условий жизни в тамбовском лагере, если бы её не дополняли рисунки двух известных художников, разделивших с автором тяготы заключения. Рисунки на полную страницу сделаны эльзасским художником Камилем Клаусом, выполнившим их в технике pierre noire специально для этой книги. Автор также выражает ему глубокую признательность как другу, который оказал ему честь написать предисловие к этой книге.

Гравюры, воспроизводящие жизнь в лагере, принадлежат лотарингскому художнику Альберту Тиаму, увы, скончавшемуся в сентябре 1998 года. Автор благодарит от всего сердца госпожу Элизабет Тиам, давшую разрешение поместить в эту книгу рисунки её мужа.

К читателю

Вначале этот текст представлял собой рассказ совершенно частного характера, трагический опыт, рассказанный отцом своим детям через полвека после возвращения из плена. Во времена нашего детства мы хорошо видели, насколько недавний насильственный призыв повлиял на нашего отца. Он часто вспоминал анекдотические, символические или поучительные случаи, которые мы, впрочем, будучи слишком юными, плохо соотносили с историческим и политическим контекстом. Записав эти воспоминания, наш отец помог нам понять всю глубину этой «обыкновенной драмы», порождённой насильственным призывом эльзасцев и лотарингцев, и лучше объяснить это нашим собственным детям. Пусть этот рассказ поможет другим читателям передать память об этой странице истории.

Клодин Митчи и Жан Митчи

Рубашка, в которой Шарль Митчи покинул лагерь в августе 1945 года

Предисловие Рубашка заключённого

Флаг личной одиссеи и реликвия общей судьбы, рубашка солдата поневоле и заключённого Шарля Митчи свидетельствует не только о личной драме, но и о трагедии всего Эльзаса в войне 1939–1945 годов. Эту провинцию, которую швыряло от одного государства к другому, расшатали и обескровили многочисленные исторические конфликты. Оставаясь глухи к урокам и многочисленным напоминаниям о прошлом, мы не сможем понять, что любая война есть абсурд и ужас и что никакая война ни вчера, ни сегодня, никогда не была и не может быть справедливой.

Предмет одежды, бережно хранимый его обладателем, несёт на себе не только отпечаток истерзанного тела, следы разорванного сердца, но и потрясающую энергию Шарля Митчи. В этой книге он рассказывает свой жуткий маршрут точно и пунктуально, сохраняя образцовую объективность.

Достигнув самой глубины ужаса, он признаётся: «Я стал глух к любому проявлению человеческих чувств. В голове только одна мысль: поесть и выжить». В действительности это был больше не голос рассудка, он не слышал и не подчинялся ничему, кроме того, чего требовало его тело, которое знало — лучше и быстрее, чем мысль, — как действовать перед лицом опасности.

Но трогает и волнует здесь не только захватывающий драматический сюжет, но особенно — точность, понимание, слабость и храбрость героя поневоле. Автор не скрывает ничего, мы идём вместе с ним по «крестному пути» и радуемся вместе с ним, когда наконец рубашка узника становится рубашкой свободного человека!

Но речь не идёт о той иллюзорной и эфемерной победе, которую празднуют победители… Нет. Единственная победа, которая имеет смысл, — это победа над самим собой. Её не празднуют публично. Она переходит от сердца к сердцу.

Камиль Клаус

Предисловие переводчика

Мемуары Шарля Митчи (1917–2008), скромного школьного учителя из Эльзаса, написанные в 1993 году, почти через пятьдесят лет после разгрома фашистской Германии, отсылают нас к истории Второй мировой войны, к одной из её трагических страниц, малоизвестных широкой российской публике.

Эльзас — провинция на востоке Франции, на границе с Германией, — на протяжении столетий многократно становился жертвой большой политики. После поражения Франции в войне с немцами в 1940 году этот край был насильственно отторгнут от Франции и аннексирован немецко-фашистским рейхом. Население Эльзаса подверглось принудительному онемечиванию, был запрещён не только французский язык, но и эльзасское наречие (диалектная форма немецкого языка). Мужчины призывного возраста были насильно загнаны в немецкую армию путём репрессий и шантажа, большинство из них попало на Восточный фронт, и после победы Советского Союза в Сталинградской битве многие оказались в советском плену.

История французов на Восточном фронте — это не только всем известная эпопея авиаполка «Нормандия-Неман», доблестно сражавшегося на стороне Красной армии, но и трагедия многих тысяч насильно призванных в немецкую армию жителей Эльзаса и Лотарингии. В масштабах такой огромной войны, какой была Вторая мировая, это, может быть, всего лишь эпизод, однако мировая история состоит не только из сражений и передела границ, но из тысяч и миллионов личных трагедий, затронувших в разной степени почти каждую семью. После аннексии Эльзаса и Лотарингии фашистской Германией в вермахт было призвано почти 130 000 человек из этих провинций, и как минимум две трети из них оказались на Восточном фронте. Тех, кто пошёл служить не по принуждению, были единицы. Домой не вернулось почти 40 000. Сдалось в плен, не желая поднимать оружие против союзников, почти 19 000 человек. Все они оказались в лагерях для военнопленных, и большинство из них — в лагере № 188 на станции Рада в двадцати километрах от Тамбова.

История сбора пленных французов в тамбовский лагерь началась после статьи Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса»[1] в газете «Правда» летом 1943 года. Лагерь этот был не только «французским», туда собирали пленных, происходивших не из Германии, а из стран, завоёванных или союзных Германии, — там были также и венгры, итальянцы, румыны, люксембуржцы, бельгийцы, но большинство составляли добровольно сдавшиеся в плен французы из Эльзаса и Лотарингии. Зимой 1943/44 года решение об их судьбе все ещё не принято, и желающие сражаться против немцев французы пишут письмо Сталину с просьбой об организации отдельной бригады «Эльзас-Лотарингия». Но летом 1944 года советское правительство и Французский комитет национального освобождения[2] договариваются об отправке полутора тысяч французов из тамбовского лагеря в войска де Голля, сражающиеся в Северной Африке. Эти Пятнадцать сотен, в число которых автор не попал из-за крайнего истощения и физической слабости, были отправлены в Северную Африку через Тегеран и Палестину. На этом дальнейшая репатриация остановилась, и сейчас уже трудно сказать почему. Существуют разные версии, но некоторые архивы не открыты до сих пор, и поэтому эти версии невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Может быть, это был результат неразберихи во французской миссии и сложных отношений де Голля и его Французского комитета национального освобождения с находящимся в Москве в эмиграции секретарём французской компартии Морисом Торезом или шпиономания Сталина, но, скорее всего (и в отношении люксембуржцев это подтверждено документально), советское руководство собиралось после победы менять пленных солдат, происходивших из стран-союзников, на русских перемещенных лиц, и по этому поводу могли идти какие-то тайные переговоры. Принудительная депортация казаков и других русских эмигрантов после окончания войны — косвенное тому подтверждение.

Так или иначе, французов в этот лагерь продолжали собирать до самого конца войны. В том числе некоторых французов, попавших в плен в 1940 году при поражении Франции, проведших четыре года в немецких лагерях и освобождённых из немецкого плена в Восточной Пруссии, отправили не домой, а в Тамбов. Там же оказались и те, кто, сбежав от немцев, попал в партизаны в составе польской Армии Крайовой генерала Андерса. Число заключённых Радинского лагеря № 188 составляло к концу войны около 10 000 человек, точное число прошедших через этот лагерь так и не известно. Судьба попавших в этот лагерь была трагической — страшные бытовые условия, голод, холод, антисанитария не щадили никого, хотя условия там были чуть лучше, чем в остальных лагерях военнопленных (он носил статус оздоровительного — какая дьявольская ирония судьбы!). Цифры смертности в лагере в разных источниках самые разнообразные. В советских отчётах фигурирует цифра 1329 человек (имеется в виду число французов, умерших в советском плену не только в Тамбове, но и по всей России), но она опровергается и многочисленными показаниями самих военнопленных, и работами разных историков. По данным французских исследователей, в этом лагере за одну только зиму 1944/45 года умерло по самым скромным оценкам около 4000 человек, хотя в некоторых работах называется число и 10 000. Точное число умерших неизвестно до сих пор… Недаром ещё в 1943 году в лагерь поступает телеграмма с приказом заменять в отчётах о движении военнопленных слово «умерло» словом «отгружено»[3].

В каждом народе есть и герои, и предатели. Среди французов были не только участники Сопротивления и лётчики авиаполка «Нормандия-Неман», доблестно сражавшегося на стороне Красной армии, но и волонтёры Легиона французских добровольцев против большевизма, созданного коллаборационистским правительством Петена. Эльзасцы были и среди карателей, сжёгших дотла французскую деревню Орадур вместе со всеми жителями, и споры об их участии в этом страшном эпизоде не стихают до сих пор. Но большинство из тех, о ком пойдёт речь в этом рассказе, не относится ни к тем, ни к другим. Это были совершенно невоенные, мирные люди, насильно загнанные в чужую армию чужой страны и отправленные умирать за ненавидимые ими нацистские идеи…

Одним из тех, кто попал в лагерь № 188 в двадцати километрах от города Тамбова, название которого знают в каждой эльзасской семье, и был Шарль Митчи, молодой учитель начальной школы из деревни Сульцерен. Он повторил судьбу десятков тысяч своих соотечественников, которых в Эльзасе называют «malgre-nous», буквально — «против нашей воли». Как и многие его товарищи по несчастью, вынужденные надеть немецкую форму под угрозой расправы с ними и их семьями, автор воспоминаний принял решение, попав на фронт, при первой же возможности дезертировать и сдаться в плен Советской армии в надежде, что ему удастся пробраться в Северную Африку, чтобы присоединиться к де Голлю и его армии «Свободная Франция». Поверив обещаниям и французского правительства в изгнании, руководимого де Голлем, и листовкам советской пропаганды, он привёл в действие свой план и, не сделав ни единого выстрела, сдался в плен советским войскам в первые дни 1944 года под Новоградом-Волынским. Судьба и большая политика распорядились по-другому, и вместо Алжира автор оказался в Радинском лагере № 188 под Тамбовом, пройдя перед этим через лагеря Киева и Курска…

Ему пришлось пройти через многое. Но история двухлетней одиссеи скромного школьного учителя из Эльзаса Шарля Митчи — это не только и не столько история его мытарств, обманутых надежд, балансирования на грани жизни и смерти, но история человека, в кромешном аду сохранившего честь и достоинство и сумевшего остаться самим собой…

Выход этой книги был бы невозможен без помощи и действенного участия многих людей. Сердечное спасибо детям автора — Жану Митчи и Клодин Митчи, а также её супругу Кристиану Касселю. Моя благодарность французским историкам Катрин Клейн-Гусефф и Режи Бати — за советы и консультации по историческому контексту, тамбовскому журналисту Е. Н. Писареву — за подробные ответы и предоставленные фотографии, Е Н. Шевандиной — за ценные советы и замечания по качеству перевода, моему мужу В. В. Фоку и моей дочери Юлии Фок — за неоценимую помощь в переводе и безграничное терпениемоей матери М. С. Шендеровой — за помощь и поддержку в работе с российскими архивами и библиотеками, Лидии Пискарёвой-Васильевой, Юлии Зиновой и Екатерине Сокур — за переводы немецких текстов, а также всем моим русским и французским друзьям, которые помогали и поддерживали меня всё это время.

Л. Шендерова-Фок

Пролог

Между двумя войнами

Как горько и сладко, зимою, ночами Внимать у очага, что дымит и мерцает, Как тихо, спокойно былое всплывает…[4] Ш. Бодлер

Конец июля 1940 года. Оказавшись в Тулузе в последние дни июня после бесславного поражения французской армии, я решил после демобилизации вернуться в Эльзас, откуда я не получал никаких известий в течение нескольких недель. Когда поезд въехал в наши края, я был совершенно ошеломлён увиденным. Хотя я и ожидал, что увижу свою землю, как и большую часть, три четверти Франции, оккупированной врагами, я убедился, что Эльзас был просто-напросто аннексирован великим нацистским рейхом.

На платформах станций молодые женщины в неизвестной мне униформе раздают еду и горячее питье возвращающимся. Это немецкий Красный Крест. Повсюду французские названия станций, административных зданий, магазинов, населённых пунктов, улиц заменены немецкими надписями. По улицам важно расхаживают не только одетые в серо-зелёное солдаты, но и Goldfasanen (золотые фазаны[5]) — нацистские бонзы в жёлтой униформе, и среди них, к сожалению, есть и эльзасские карьеристы. К счастью, их немного. Повсюду на огромных афишах — гигантская метла, выметающая все, что напоминает о Франции, и лозунг «Hinaus mit dem welschen Plunder!» («Вон французский[6] хлам!»).

Абсолютный запрет на разговор по-французски, даже диалектные эльзасские формы слов «здравствуйте», «добрый вечер», «до свидания», «прощай» строго запрещены. Ношение беретов, которые немцы называют Hirnverdunkelungsmütze (дурацкий колпак для помрачения мозгов) и которые рассматриваются как знак выражения симпатий к Франции, также не допускается. За любое нарушение этих правил — наказание вплоть до заключения в концентрационный лагерь в Ширмеке (не путать с лагерем смерти в Штрутхофе) в долине реки Брюш[7].

Нацистский агитплакат 1940 года

Франкозвучащие имена также запрещены и должны быть германизованы. Больше нет Жана, Шарля, Роже, Шарлотты — на их месте Иоганн, Карл, Рюдигер, Карла. За ними скоро последуют фамилии — Петит станет Кляйном, Дюбуа — Хольцером[8], Клодпьер — Глаттпетером.

Прослушивание передач иностранных радиостанций, например особенно любимого эльзасцами лондонского радио, рассматривается как измена Родине и влечет за собой наказание вплоть до смертной казни в случаях, признанных особо тяжкими.

Чтобы удовлетворить свою ненависть к Франции, нацисты не постеснялись ополчиться на памятники, воздвигнутые в память об эльзасских героях наполеоновской эпохи, уважаемые и не тронутые немцами в период аннексии 1870–1918 годов. Памятники генералу Клеберу в Страсбурге, генералу Раппу и адмиралу Брюа[9] в Кольмаре были варварски разрушены в 1940 году членами Reichsarbeitdienst (RAD, обязательные трудовые формирования для молодых немцев). Сами статуи работы кольмарского скульптора Августа Бартольди были чудом спасены мужественными патриотами, которые, рискуя жизнью, спрятали их, что позволило восстановить эти три памятника после войны.

Разрушение памятников генералам Раппу и Брюа в Кольмаре летом 1940 года

Надо сказать, что меньше чем два года назад, когда представители Франции и Англии Даладье и Чемберлен вернулись после подписания Мюнхенского соглашения о расчленении Чехословакии, их встречали с огромным энтузиазмом как спасителей прочного мира. А менее чем через год, 1 сентября 1939 года, произошло вторжение в Польшу, разрушение польского государства и началась Вторая мировая война.

В это время я был временно освобождён от воинской повинности из-за тяжёлой операции, которую я перенёс в 1937 году, и, как следствие, не подлежал призыву. Примерно через пять недель после начала войны я получил повестку явиться в призывную комиссию, которая на этот раз объявила меня годным к военной службе во французских вооруженных силах, но во вспомогательных подразделениях, таких как служба снабжения, штаб, медицинская служба и т. д., а не в армейских — пехоте, кавалерии, артиллерии.

Шарль Митчи с учениками, 1937 год

На военном обучении в Клермон-Ферране, Рождество 1939 года

В Нанте на обучении в Венсеннской Военной школе управления, весна 1940 года

Несколькими днями позже я получил предписание 19 октября 1939 года явиться в казарму 313-го СМА (Centre Mobilisateur dArtillerie — призывной центр артиллерии) в Клермон-Ферране (артиллерии — поскольку я сдавал экзамен по военной подготовке в этих войсках). 17 октября я женился. Бракосочетание состоялось в мэрии Сульцерена, 18 октября я обвенчался, хотя церемония проходила не в церкви, а у нас, в доме при школе. На следующий день я отправился в армию.

Прибыв в казарму 313-го СМА, я обнаружил, что для меня нет формы. Две недели я ходил в гражданской одежде, прежде чем получил военное обмундирование цвета хаки. Мои товарищи, прибывшие раньше, были одеты в небесно-голубую форму — остатки со времён войны 1914–1918 годов. Как хорошо мы были экипированы и подготовлены к войне! Вместе с ещё двумя дюжинами таких же солдат вспомогательной службы (среди них — мой дорогой друг Жорж Ремон, будущий нотариус в Ла-Рош-Винёз) я спал на соломе прямо на цементном полу. Никто не говорил о военной школе, в которую меня должны были бы направить. Мы ничего не делали и умирали от скуки до самого Рождества, когда ко мне, к моей радости, на шесть дней каникул приехала моя жена, учительница. Капитан Верой, очень любезный офицер из резервистов, разрешил мне ночевать в городе, и мы провели в отеле в Клермон-Ферране неделю медового месяца.

В январе 1940 года я наконец получил предписание явиться в Венсеннскую Военную школу управления, расположившуюся во время войны в старинном монастыре в Ле Кует близ Нанта, и меня приписали к медицинской службе. На пасхальные каникулы моя жена опять приехала меня навестить. Я нашёл для неё прекрасную маленькую комнату совсем рядом со школой, и у меня было право выходить каждый вечер. В эти праздничные дни мы смогли отлично погулять в окрестностях Нанта.

Как аспиранту[10] управления медицинской службой, мне дали дополнительный отпуск на десять дней, и вечером 9 мая 1940 года я покинул Военную школу. Утром 10 мая, на рассвете, наш поезд остановился в Ви-три-ле-Франсуа, где мы увидели первые дома, разбомблённые немецкой авиацией. Этот роковой день стал концом того, что мы до сих пор называли странной войной, и началом настоящих военных действий со всеми их ужасами.

В этот день, 10 мая 1940 года, Гитлер начал большое наступление на Францию, нарушив нейтралитет Бельгии, Голландии и Люксембурга, так же как это сделал Вильгельм II в 1914 году. Это был, как и в Польше, блицкриг, подкреплённый большими силами авиации и бронетехники. Наши генералы, которые хотели сражаться теми же методами, что и в 1914 году, оказались бессильны перед мощным потоком наступления современного оружия и отказывались слушать предостережения и советы некоего полковника де Голля, временно назначенного бригадным генералом.

В силу этих обстоятельств мой отпуск был сокращён, через три или четыре дня после его начала я получил приказ вернуться в Клермон-Ферран, откуда я был направлен в Вевр, около Весуля, для службы на складах медицинского оборудования. Но немецкое наступление было неудержимым, и 14 июня, чтобы избежать окружения и человеческих потерь, а также из-за огромного количества оборудования и лекарств, мы должны были погрузить все, что хранилось на складах, в громадный товарный поезд и отправиться в долгое бегство на юг.

После десяти дней беспокойного путешествия, во время которого нас несколько раз чуть не обогнали и не окружили передовые немецкие части, мы наконец прибыли в Тулузу, где мы и узнали грустную новость о капитуляции Франции и почти в это же время услышали знаменитое воззвание де Голля от 18 июня[11], которое немного прибавило нам надежды и мужества.

И вот в конце июля 1940 года, демобилизовавшись, я решил вернуться в Эльзас к моей жене и семье. В Эльзас, аннексированный великим нацистским рейхом, аннексированный насильственно и с очевидным нарушением международного права, полностью подавленный немецкими диктаторскими законами, сеющими террор.

Франция на коленях, три четверти её территории оккупировано немцами. Гитлер думает только о том, чтобы проглотить Великобританию, которая противостоит немцам в одиночку. Но, несмотря на интенсивные и массированные бомбардировки английских городов, он никогда не рискнет высадиться в Англии и вынужден будет изменить все свои планы.

После одного года войны Гитлер, ещё в мирное время ставший хозяином в Австрии и Чехословакии, оккупирует Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург, Францию. Венгрия, Румыния и Болгария становятся его вассалами, а Югославия и Греция в свою очередь оккупированы после тяжёлой кампании весной 1941 года.

Деревня Вир-о-Ваяь близ Гюнсбаха, родной деревни Шарля Митчи, разрушенная немецкой бомбардировкой 18 июня 1940 года

Гитлер нападает на СССР

23 августа 1939 года, за восемь дней до развязывания войны и постыдного раздела Польши после её разгрома, Советы и немцы подписали пакт о ненападении. Несмотря на то что русские соблюдали условия договора и регулярно поставляли в Германию зерно, мясо, овощи, топливо и сырьё, 22 июня 1941 года Гитлер без объявления войны начал гигантское наступление на Россию. Никогда ещё история не знала такого скопления войск и военной техники. Этого никто не ожидал, и продвижение немецких войск было молниеносным. К октябрю нацистские войска продвинулись более чем на тысячу километров.

Но с конца ноября немецкая армия вязнет в раскисшей земле, а потом и в снегу. Тем не менее весной наступление возобновляется, и немецкая армия продвигается вглубь Советского Союза.

Зима 1942/43 года станет для немцев трагической. 6-я армия под командованием генерала Паулюса будет окружена и уничтожена под Сталинградом (ныне Волгоград). Это поражение ознаменует решительный поворот в войне: начало неудержимого советского контрнаступления, которое закончится только взятием Берлина в мае 1945 года.

Umschulung, профессиональная переподготовка

Вернёмся к моему возвращению в аннексированный Эльзас в 1940 году. Всемогущая немецкая администрация заставляет всех преподавателей и других государственных служащих подписать определённые обязательства, если они захотят остаться на службе. Мы равнодушно подписываем всё, что дают, прекрасно зная, что эти подписи, вырванные силой и с нарушением всех прав в отношении людей, по закону остающихся французами, не будут иметь никакого юридического значения. Их не будут принимать во внимание в день освобождения — освобождения, в которое уже сейчас свято верит подавляющее большинство из нас, несмотря на шаткую и неспокойную военную ситуацию.

Начиная с 1 октября 1940 года я должен был, как и все мои коллеги младше сорока пяти лет (за исключением замужних женщин), пройти Umschulung, переподготовку по педагогике и особенно по политическим вопросам, в Германии, в моём случае — во Фрайбурге. Замужние учительницы могли оставаться преподавать в Эльзасе и проходить переквалификацию на месте, по сокращённой программе в Кольмаре. Мы считали, что сможем вернуться домой по окончании триместра стажировки, и для нас стало неприятным сюрпризом, когда 2 января 1941 года нас отправили в коммуну Баден, чтобы мы заменили там немецких учителей, мобилизованных в вермахт. Таким образом, я оказался учителем в Ленцкирхе, прекрасной туристической деревушке в Шварцвальде, недалеко от озера Титизее, а моя жена осталась работать в Сульцерене, в Эльзасе. Директор школы, хотя и был членом национал-социалистической партии (все государственные служащие должны были состоять в НСДАП в обязательном порядке), был очень корректен и даже любезен со мной, тем более что я мог доставать ноты Дебюсси для его жены, прекрасной пианистки. От Дебюсси она была без ума, а ноты его произведений невозможно было отыскать в Германии, но в Кольмаре их найти было можно.

Раз в неделю двое священников приходили в школу давать уроки религиозного воспитания. Протестантский пастор из соседней деревни был отвратительным и убеждённым нацистом, он гордо выставлял напоказ свой Kritzspinn, значок нацистской партии, — что-то вроде пуговицы с отчеканенной свастикой. Я же, хотя и был протестантом, немедленно подружился с кюре Аенцкирха, любезным и приветливым темпераментным маленьким толстяком. В то время как даже в Эльзасе в начале 1941 года ещё мало кто знал генерала де Голля, кюре во время нашей прогулки в окрестностях деревни сказал мне однажды: «Не правда ли, господин Митчи, этот генерал де Голль однажды станет для вас, французов, кем-то вроде Жанны д’Арк?»

Это означало, что кюре слушал иностранное радио — несомненно, английское — с риском попасть в концлагерь за прослушивание вражеских радиостанций, что он был ярым антинацистом и прекрасно знал о моих профранцузских настроениях, которые я, впрочем, недостаточно скрывал в деревне и ресторане, где обычно питался.

Двумя месяцами позже, в марте, этот же мой друг кюре увёл меня на маленькую сельскую тропинку и там сказал очень серьёзным тоном: «Господин Митчи, земля горит у вас под ногами, я вам по-дружески, но настоятельно советую переехать, и чем быстрее, тем лучше».

На той же неделе я случайно узнал, что одна из моих французских коллег, незамужняя учительница, получившая назначение в деревню на равнине около Вье-Бризах, была этим недовольна и хотела бы найти место в Шварцвальде. Я немедленно связался с ней, и уже в следующий четверг мы пришли к Oberschulrat (инспектору немецкого образования) и объяснили ему наше желание поменяться, которое было тут же удовлетворено безо всяких возражений. Так, после пасхальных каникул я начал преподавать в Мердингене, у подножия тунибергских виноградников, совсем рядом с Вье-Бризах, что было, несомненно, лучше, чем более или менее продолжительное пребывание в концлагере. Спасибо за этот дружеский поступок, господин кюре, и за вашу смелость.

Я провел в Мердингене около года вместе с моим коллегой и другом эльзасцем Мартином Эберле. После этого я был переведён в Ашкаррен, красивую винодельческую деревушку около Кайзерштуля. Там я познакомился с ещё одним коллегой-эльзасцем, быстро ставшим одним из моих лучших друзей. Жан Ланг из Мюнстера был прекрасным скрипачом профессионального уровня. Невероятно, но два учителя-эльзасца были единственными, кто нёс ответственность за образование в немецкой деревне. Тут-то весной 1943 года я и получил приказ явиться в комиссию во Фрайбурге для рассмотрения вопроса о моём принудительном призыве в немецкую армию.

Принудительный призыв

После драматического поражения Франции в июне 1940 года Германия была уверена в том, что быстро выиграет войну либо с помощью переговоров с Англией (именно с этой целью Рудольф Гесс[12] нелегально покинул страну, чтобы попытаться обсудить это с Лондоном), либо путём высадки на Британские острова. Нацистские начальники официально заявляли, что война для эльзасцев полностью завершена, поскольку вермахт не будет в них нуждаться, чтобы победоносно закончить борьбу. «Если бы мы объявили мобилизацию эльзасцев, это стало бы признанием немецкого поражения!» — возмущался Kreisleiter (глава района) Кольмара. Он и не знал, насколько он близок к истине… Однако гауляйтер[13] Роберт Вагнер[14] начиная с сентября 1940 года пытается ввести начальную военную подготовку для малолетних эльзасцев путём приёма их в гитлерюгенд. Поначалу факультативно (хотя на родителей очень сильно давили морально), а затем, в начале 1942 года, это становится обязательным.

Дети от десяти до четырнадцати лет были объединены в юнгфольк (волчата), а с четырнадцати до восемнадцати лет — в собственно гитлерюгенд. Начиная с 1941 года, даже до объявления обязательного членства в гитлерюгенде, ни один ребёнок не мог быть принят в среднюю школу, если он не был членом гитлерюгенда или его аналога для девочек — BDM (Bund deutscher Madel — союз немецких девушек).

Переход из юнгфольк в гитлерюгенд был сопряжён с ежегодной церемонией, которая должна была заменить конфирмацию у протестантов или первое причастие у католиков. На этой церемонии четырнадцатилетние дети должны были принести клятву верности фюреру: «Я обещаю выполнять мои обязанности в гитлерюгенде с любовью и верностью фюреру и нашему флагу и да поможет мне Бог!»I[15]. Каждому выдавали диплом.

В 1942 году этот маскарад происходит в Штоссвире для детей из этой деревни и из Сульцерена. Среди них — Фредерик (Фретцла), Николя (Ники), Роберт (Роби). Этот последний, у которого правая рука была в гипсе из-за травмы, не смог достаточно четко выполнить гитлеровское приветствие, и тогда один эльзасский наци насильно вырвал ему правую руку вперёд. Мальчик испытал сильную боль. На обратном пути часть юных сульцеренцев разрывает свои дипломы в знак протеста. Мать одного из них, ярая сторонница нового режима, тут же бежит к Ortsgruppenleiter (местный политический начальник), господину Фредерику Г., чтобы донести о «преступлении». К счастью, этот последний оказался дядей юного Фретцла, и история, которая могла повлечь за собой драматические последствия для вовлечённых в это семей, свелась к хорошей головомойке для «преступников».

В гитлерюгенде и BDM молодёжь занимается в основном спортом, в частности лёгкой атлетикой, и, для мальчиков, чтением военных карт, ручным метанием гранат, стрельбой. С четырнадцати лет начинается настоящая военная подготовка — обращение с ружьём и пулемётом. Каждый год они проводят четыре недели в военных лагерях.

Гауляйтер Вагнер убеждён, что лишь обязательная военная и трудовая повинность сможет интегрировать юных эльзасцев в немецкое общество: «…Обязательная трудовая повинность и военная служба ускорят интеграцию молодых поколений. Каждая жертва, принесённая Эльзасом в борьбу за независимость Германии, будет вкладом в укрепление связей, которые объединяют его с немецкой родиной»II.

26 июня 1935 года Гитлер издает закон об обязательной трудовой службе. Каждый немец, достигший девятнадцатилетнего возраста, должен провести шесть месяцев в трудовых лагерях, чтобы собственноручно поучаствовать в возрождении своего народа. На самом деле это не было ничем иным, как подготовкой к военной службе. Организация, дисциплина, тренировки — всё военное. Часть времени посвящена работе, часть — военному обучению, разве что вместо ружья — лопата.

Декретом от 8 мая 1941 года гауляйтер Вагнер внедряет обязательную трудовую службу в Эльзасе: «Все молодые люди, мужчины и женщины от 17 до 25 лет, могут быть привлечены к обязательной трудовой повинности»III.

В начале войны Гитлер распространяет трудовую повинность на девушек, которые должны провести полгода службы в специальных лагерях. После утренней зарядки и туалета они идут помогать крестьянам в работе. По окончании этих шести месяцев они должны столько же проработать в службе помощи (Hilfdienst). Они работают на оружейных заводах, в противовоздушной обороне, в городских службах, таких как трамвай (так

было в случае с одной нашей приятельницей Люси, женой Альберта Майстера, которая должна была работать кондуктором трамвая в Карлсруэ).

В августе 1941 года начинаются медицинские осмотры родившихся в 1922 году. Тех, кто отказывался идти туда, было много, их доставляли насильно, с полицией. Другие пытаются уклониться от призыва и убежать в свободную часть Франции. Реакция гауляйтера не заставляет себя долго ждать — вводится запретная зона глубиной два-три километра вдоль Вогезов и швейцарской границы. Патрули с собаками получают приказ стрелять в эльзасцев, пытающихся нелегально попасть во Францию и Швейцарию.

Первые отправки в трудовые лагеря, расположенные на немецкой территории, начались в октябре 1941 года. Они стали причиной многочисленных антинемецких демонстраций. В поездах молодые эльзасцы распевали «Марсельезу» и «Лотарингский марш». В дверях некоторых вагонов развевались трёхцветные флаги. Из окон раздавалось: «Да здравствует де Голль!», «Да здравствует Франция, Пруссия — дерьмо», «d’Schwowe mian zam Landla nüss!» («Швабы, вон с нашей земли!»[16])

В трудовых лагерях в Баварии, Австрии, Северной Германии служба была тяжёлой, питание — недостаточным. Работа лопатой зачастую уступала место обращению с огнестрельным оружием.

Во время большой церемонии с парадом, музыкой и пением надо было принести присягу верности. Перед отрядами, построенными в каре, с лопатами в руках, группа молодёжи (преимущественно эльзасцев) должна была произнести от лица своих товарищей следующую присягу: «Я клянусь, что хочу хранить нерушимую верность фюреру рейха и немецкому народу, я клянусь во всем повиноваться ему и назначенным им начальникам…»IV

22 июня 1941 года. Сенсационная новость производит эффект разорвавшейся бомбы не только в Эльзасе, но и во всём мире. Я это прекрасно помню. Кажется, это было в воскресенье, потому что я был дома в Сульцерене.

Как обычно, я встал ещё до шести утра, чтобы послушать новости лондонского радио, не слишком подвергаясь при этом опасности. Я подпрыгнул от счастья! Германия только что вступила в войну с Советским Союзом! Радость охватила весь Эльзас, безумная надежда превратилась в уверенность — Германия проиграет войну!

Но, вынужденный вести войну на три фронта — от Шпицбергена до Биарритца на западе, от Скандинавии до Чёрного моря на востоке и от Ливии до Египта на юге, Гитлер всё время будет нуждаться в притоке свежих войск. После введения обязательной трудовой повинности не получим ли мы вскоре обязательную военную службу в Эльзасе?

Тут же на стенах повсюду расцветают афиши, призывающие молодых эльзасцев вступать добровольно в немецкую армию. Надо спасти Европу от большевизма! Добровольцам обещают золотые горы. Но ни обещания, ни афиши успеха не имеют. Этих упрямцев, которые отказываются от лучшего шанса в своей жизни, можно только принудить.

На настойчивые просьбы Роберта Вагнера Мартин Борман[17], советник, имевший самое сильное влияние на Гитлера после отъезда Рудольфа Гесса, отвечает, что фюрер «в ближайшее время не будет рассматривать вопрос о воинской повинности в Эльзасе, но было бы желательно иметь в вермахте большое количество эльзасских добровольцев»V. Начиная с января 1942 года пропаганда добровольчества усиливается. Мэры эльзасских городов выпускают пламенные воззвания к своим сотрудникам, призывающие идти добровольцами. Безуспешно. В одной из своих речей Вагнер говорит о нескольких сотнях добровольцев, но среди них немало немцев, недавно обосновавшихся в Эльзасе.

После переговоров с министерством в Берлине Вагнер отдаёт приказ в разные партийные инстанции начать взятие на учёт всех эльзасцев, считающихся достойными служить в немецкой армии (февраль 1942 года). 8 мая 1942 года Берлин объявляет в секретном письме высшим нацистским должностным лицам в Эльзасе о грядущей мобилизации эльзасцев 1920–1924 годов рождения.

В другом письме министр Штуккарт[18] уточняет: «вводится проверка политической благонадёжности в партийных органах или в гестапо. В случае сомнений политического характера от призыва следует отказатъся»VI. Если бы Вагнер следовал намерениям Гитлера, количество тех, кого можно было бы мобилизовать, не превысило бы горстки добровольцев. Вагнер это знает: между 1940 и 1941 годами он неоднократно утверждал, что не хочет видеть эльзасцев в армии, поскольку они несут несчастье всякой армии, в которой они служат.

30 июня 1942 года Вагнер объявляет секретным письмом политическим руководителям районов о неминуемом призыве на военную службу в Эльзасе: «Молодые люди, считающиеся достойными, пройдут призывную комиссию и будут призваны в армию…Те, кто не предстанет перед призывной комиссией, или те, кто не подчинится приказу, будут строго наказаны». В этом же циркуляре он напоминает об антинемецких демонстрациях, сопровождавших введение обязательной трудовой повинности: «Те, кто захочет перейти границу, должны знать, что они идут навстречу своей смерти. Каждый должен знать, что граница хорошо охраняется и будет применено оружие»VII.

Поначалу намеченный на конец мая или начало июня, затем на 1 июля, затем на 8 июля декрет о призыве опять откладывается. 25 августа Вагнер наконец осуществляет свою мечту: закон о военной службе ратифицирован.

Его публикация производит эффект разорвавшейся бомбы. Она сопровождалась патетическим воззванием гауляйтера к населению. Вот несколько цитат из этого документа: «Обязательная военная служба введена для молодых людей немецкого происхождения, принадлежащих к классам, которые будут введены специальным указом. <…> Призывники подчиняются тем же правилам, что и немецкие солдаты, и обладают теми же правами»VIII.

Другой указ уточняет: «В день призыва молодые эльзасцы получат немецкое гражданство»IX.

Этот указ о призыве молодых эльзасцев не относится к тем, кто получил офицерский чин во французской армии, за исключением аспирантов, поскольку в немецкой армии аспирант не обязательно становился офицером. Надо отметить, что в декрете от 25 августа говорится уже не о «достойных молодых людях», а о «молодёжи немецкого происхождения». Призыв начинается через два дня после утверждения закона. 28 августа 1942 года молодые эльзасцы, родившиеся между 1920 и 1924 годами, вызваны в призывную комиссию. 4 февраля 1943 года — пять следующих возрастных групп (1914–1919 годов рождения), 10 сентября 1943 года, в свою очередь, призываются родившиеся в 1908–1913 годах, затем 1925–1927 годы. Наконец, в разгар немецкого отступления, в октябре 1944 года, мобилизуют мужчин 1907–1908 годов рождения. Итак, между 1942 и 1944 годами насильно призваны в общей сложности 130 000 эльзасцев и лотарингцев двадцати одной возрастной группы.

Нацистский декрет о введении воинской повинности в Эльзасе от 25 августа 1942 года

Но вернёмся в 1943 год. Ужасный выбор стоит перед эльзасцами: остаться или уехать? Выбор кажется простым: искать убежища в свободной зоне[19] или даже в Швейцарии. Сколько раз после войны можно было услышать вопрос от «внутренних французов»: но почему эти молодые эльзасцы не уехали к нам? Те, кто задавал эти вопросы, плохо понимали нацистов, их методы, их репрессии. Вот несколько цитат из указов, адресованных гауляйтером административным, политическим, полицейским властям: «Все военнообязанные эльзасцы, которые не предстанут перед призывными комиссиями или которые не подчинятся приказу, будут немедленно арестованы и после отбытия тюремного заключения будут отправлены в Германию»X.

«Перевозка подсудимых должна производиться под воинской охраной, достаточной для того, чтобы предотвратить любые антинемецкие выступления, такие как распевание французских песен или любые другие профранцузские демонстрации»XI.

«В коммунах, где призыв молодёжи 1920–1924 годов рождения вызовет мятежи и бунты, полиция должна действовать максимально сурово, оружие будет применяться без промедления»XII.

Вопреки всем этим мерам и несмотря на риск, которому они подвергались, к И ноября 1942 года более 12 000 эльзасцев уклонилось от необходимости надевать вызывающую у них омерзение нацистскую военную форму. Чтобы воспрепятствовать массовому бегству и обуздать строптивцев, Вагнер принимает следующие меры (И февраля 1943 года):

«Все военнообязанные эльзасцы, не явившиеся в призывные комиссии, будут арестованы и отправлены в лагерь в Фольбруке (Ла Брок) около Ширмека (имеется в виду концентрационный лагерь, не путать с лагерем смерти в Штрутхофе, который находился рядом), где они предстанут перед призывной комиссией. Сразу после медицинского осмотра они будут под конвоем полиции направлены в специальные армейские подразделения (имеются в виду Straf-Batallions, штрафные батальоны, которые посылали на самые опасные участки фронта)»XIII.

Так как все эти меры оказываются недостаточными, Вагнер решает перекинуться на родственников. Если один из членов семьи эльзасцев перейдет границу, вся семья должна быть отправлена в Германию или в оккупированную Польшу. В приказе от 10 сентября 1942 года (совершенно секретно) можно прочесть:

«…в следующую пятницу все эльзасские газеты должны напечатать два или три красноречивых материала об эльзасцах, которые были отправлены вместе с семьями в Германию, поскольку они не явились в призывную комиссию».

В одном только районе Зюндгау 600 семей были оторваны от своего домашнего очага. Но побеги продолжаются, и как раз в Зюндгау молодые люди организованной группой уходят в Швейцарию. Именно тогда в вогезских деревнях появляются проводники через границу.

Вагнер в ярости. Репрессии становятся всё более кровавыми. Он приказывает казнить тринадцать юношей из Баллерсдорфа, пойманных при попытке перейти границу.

Антинемецкие выступления, сопровождающие отправку насильно призванных юношей, принимают такой размах, что немцы вынуждены принимать драконовские меры. В письме высшим военным властям Вагнер пишет:

«Во время призыва групп 1920–1924 годов происходили невыносимые сцены, которых необходимо впредь избегать во что бы то ни стало.

Начальник гражданской администрации (Chef der Zivilverwaltung) просит вас сообщать районным администрациям (Kreisleitungen), где и когда должны собираться эльзасские призывники и по каким улицам их необходимо вести на станции отправления.

Он также просит вас отправлять их маленькими группами, за которыми будет легко присматривать.

Чтобы сохранить порядок при посадке призывников, необходимо запретить проникновение членов их семей на станции отправления».

Цитата из инструкции маршала Кейтеля[20], главнокомандующего вермахта, касающаяся призывников из Эльзаса, Лотарингии и Люксембурга, наглядно демонстрирует, насколько немецкие власти доверяли эльзасским рекрутам:

«Необходимо в принципе исключить использование в оккупированной Франции, Бельгии и Нидерландах солдат родом с западных территорий, подчинённых Германии».

К несчастью, не все эльзасцы, которых это касалось, смогли уклониться от военной службы. Их и их семьи мы считаем жертвами этой войны. Сказать об этом необходимо, потому что мы убеждены, что трагизм ситуации, в которой они оказались, не понимали ни в странах-союзниках, ни даже в самой «внутренней» Франции.

Таким образом, из-за жестоких репрессий, бесчеловечных мер, принимаемых нацистами, пытаться уйти в свободную зону или в Швейцарию означало не только смертельный риск, но и, более того, подвергало опасности всю семью[21]. К тому же, по здравом размышлении, не было ли в подчинении насильственному призыву средства эффективно бороться с нацистскими оккупантами? Подавляющее большинство тех, кого заставили надеть немецкую военную форму, уезжало с твёрдой решимостью при первой же возможности перейти к русским (они были уверены, что их пошлют в Россию), чтобы потом отправиться в Северную Африку в армию де Голля и участвовать в освобождении Франции, как им советовало лондонское радио (передача «Французы говорят с французами»). Более того, в ожидании этой возможности они могли развлечься тем, что подрывали боевой дух немецких солдат, уставших от долгих лет войны. Это было очень просто и зачастую весьма эффективно, я могу это подтвердить со знанием дела.

Что касается меня, я принял решение давно. Я был женат, у меня был малолетний ребёнок, я не имел права думать только о себе и подвергнуть репрессиям мою семью. Если бы я перешёл «границу» и укрылся в свободной Франции, моя жена не только была бы уволена и осталась бы без средств к существованию, но её, несомненно, отправили бы в Германию или даже, вероятнее всего, в Польшу. То же самое произошло бы с моими родителями и в особенности с родителями жены, у которых и так были неприятности из-за их сына Альфреда (дядя Фредди), оставшегося вместе с семьёй в свободной зоне около Роанна, эвакуированного туда в 1939 году вместе с предприятием Plasco[22] из Хюнинга. Мы с женой предполагали следующий сценарий.

Отправление эшелона с насильно мобилизованными. Рис. А. Тиама

После моего призыва и трёх месяцев военного обучения в Германии меня, конечно, пошлют на Восточный фронт. При первой же возможности я перейду линию фронта и сдамся русским, которые пошлют меня в Северную Африку, в чём нас многократно уверяли по лондонскому радио. Через несколько недель Красный Крест пошлет неминуемое письмо: «Ваш родственник пропал без вести на Восточном фронте такого-то числа. Нельзя с уверенностью утверждать, что он попал в руки Советов. Не исключена возможность, что часть исчезнувших могла погибнуть за родину на полях сражений». И тогда моя жена узнает, что я сбежал и что, конечно же, я на пути в Северную Африку! Надо было быть молодым, обладать необыкновенным оптимизмом, питать иллюзии и, более того, твёрдо верить в победу союзников, чтобы рассуждать столь наивно. Но была весна 1943 года, прошло всего несколько месяцев после кровавой Сталинградской битвы, первой решительной победы русских, которая ознаменовала великий поворот в войне.

Как уже говорилось, эльзасцы, родившиеся между 1914 и 1919 годами, стали получать повестки в призывную комиссию начиная с 4 февраля 1943 года. Однако на тот момент эта мера относилась только к тем, кто жил в Эльзасе. А мы — те, кто был отправлен на работу в Германию: учителя, служащие и рабочие, — получили право на небольшую отсрочку. Но в конце весны настал и наш час. Когда мне пришла повестка с приказом явиться на медицинскую комиссию во Фрайбурге (точную дату я не помню), я работал в Ашкаррене вместе с моим коллегой и дорогим другом Жаном Лангом (он был на шесть лет старше меня).

Пока мы стояли, выстроенные в ряд, абсолютно голые, перед военными врачами, я вдруг заметил рядом со мной знакомое лицо. Это был Фриц Баумгарт, один из моих бывших учеников в Сульцерене, тот самый, который в 1936 году, прямо перед Рождеством, ловко стянул в моем кабинете выручку от продажи антитуберкулёзных марок! Я увидел его во второй и последний раз полутора годами позже в тамбовском лагере, где он менял жизенно необходимый ему кусок хлеба на щепотку mahorka[23] — грубого русского табака. Результат не заставил себя долго ждать — три недели спустя он плачевно закончил свою молодую жизнь в лагерном бараке-лазарете.

Во время обследования в призывной комиссии я получил научное доказательство того, что у меня дальтонизм — нарушение цветового восприятия. Надо было различить на картинке из множества разноцветных кусочков цифры, сформированные из точек одного цвета. Из двадцати предложенных цифр я смог прочесть всего три!

В результате этого визита к врачам я был объявлен, как почти все мои товарищи, K.V. — Kriegsverwengungfähig — годен к военной службе, может воевать. Ничего не оставалось, как ждать неминуемый Stellungsbefehl — вызов на службу в вермахт. В середине июня мне пришёл приказ явиться 23 июня 1943 года на вокзал в Кольмаре, при себе надо было иметь запас продовольствия на один день и чемодан, чтобы отправить домой гражданскую одежду. Я договорился со своим другом Альфредом Хабре, который потом стал учителем начальных классов в Сульцерене и которого я знал со школьной скамьи, что мы повезём только один чемодан на двоих, мой. Цель нашего путешествия и место призыва — Росток, большой порт на Балтике. Часть, к которой мы были прикомандированы, называлась Infanterie-Panzerjäger-Ersatz-Kompanie 522, там мы должны были пройти обучение. Мой друг Дольфи, Адольф Лохштеттер, крёстный моего малыша Хансала[24], был вместе с нами, но мы должны были расстаться чуть раньше, не доезжая Ростока, чтобы он мог явиться в свою часть в Нойстрелице.

Поскольку призывников из Кольмара было всего несколько десятков человек, а не сотен, как это было в прошлые отправки, начальство не испугалось разгула антинемецких манифестаций и близким родственникам разрешили пройти на платформу, откуда мы должны были отправляться.

Отъезд

Прощание, хотя и трудное, не было очень мучительным, так как мы были уверены, что через три месяца, по окончании обучения, нам предоставят Heimaturlaub (отпуск домой), который по правилам вермахта предоставляли всем перед отправкой в действующую армию. Тогда я еще не знал, что увижу своих только через двадцать шесть месяцев! Моя жена держалась очень мужественно, она не проронила ни слезинки! Затем нас посадили в вагоны под руководством нескольких унтер-офицеров, совсем не агрессивных, исключительно счастливых оттого, что они не на фронте. Мы вели себя довольно вызывающе, разговаривали между собой по-французски, и скоро из вагонов стали раздаваться отрывки из «Марсельезы» и «Лотарингского марша». Свисток, поезд отправляется. Последнее «до свидания», взмахи руками, и скоро любимые лица исчезли вместе с последними домами Кольмара.

В этот день мы добрались только до Фрайбурга, нас разместили в школе, где мы должны были провести два дня в ожидании других групп наших товарищей, принудительно призванных из всех уголков Эльзаса. Нам разрешили ненадолго выходить в город, и Дольфи, к своей радости, за эти два дня разыскал свою немецкую приятельницу, графиню, с которой он познакомился, когда преподавал в одной шварцвальдской деревне.

В день отъезда нас набралось, по всей вероятности, более тысячи человек, направлявшихся в Северную Германию, где нас ждали радости прусской муштры. В каждом вагоне (это были все-таки пассажирские, а не товарные вагоны) было три-четыре унтер-офицера — des Gefreite (капралы), des Obergefreite (старшие капралы), des Unteroffiziere (сержанты), в их обязанности входило следить за нами и давить в зародыше любые поползновения к нарушению дисциплины или профранцузские выступления. Но они не учли характер наших эльзасцев. Из чемоданов немедленно появились приличные куски сала, бутылки с вином и шнапсом. Даже самые чёрствые из наших охранников не могли устоять перед таким соблазном! Через час большинство из них уже лежало на скамейках или под ними, убаюкиваемые «Марсельезой», «Походной песней», «Мадлон», «Лотарингским маршем». Пытаясь доказать, что для немцев война уже проиграна, мы рассказывали им последние новости с фронта, которые нам удалось услышать перед отъездом по лондонскому радио. Наша работа по подрыву боевого духа немецких войск началась! Через несколько часов, придя в себя после этой пьянки, они ничего не помнили, но я уверен, что некоторые наши слова всё-таки остались в их подсознании.

В Ростоке

На следующее утро мы наконец приехали в пункт назначения и отправились в казарму пешком, не зайдя в Росток — так я в нём и не побывал! Уже издали мы услышали: «Rechts…um! In Gleichschritt… marsch! Gewehr…über!» (Напра…во! Шагом… марш! Ружье на левое плечо!). Кричали не слишком приятными голосами со специфическим прусским акцентом. Сцена, открывшаяся нашим взорам во дворе казармы, предвещала, что это и станет нашей жизнью — повсюду крики, свистки, окрики. Марш, стой, налево, направо, кругом, бегом, отбой, подъём… И всем этим управляют дирижёры — боги казармы Herr Gefreiter (господин капрал), Herr Obergefreite (господин старший капрал), Herr Unteroffizier (господин сержант). Зачастую полные ничтожества в гражданской жизни, которые тут чувствуют себя всесильными.

Мы наконец прозрели. До этих пор мы не до конца понимали, что с нами произошло, но сейчас нужно было отказаться от наших гражданских привычек и надеть омерзительную немецкую форму. Теперь-то мы поняли всю тяжесть ситуации. У нас было ощущение, что мы не только теряем свою национальную принадлежность, но даже и личность, и душу! Больше ничто не отличает нас от других, эта униформа погрузила нас в трясину, выбраться из которой будет непросто, и неизвестно, удастся ли выбраться когда-нибудь?

Затем нас разделили на отделения и взводы, причём все они были составлены наполовину из эльзасцев, уже успевших послужить во французской армии и чей возраст колебался между двадцатью четырьмя и двадцатью девятью годами, а наполовину — из семнадцатилетних прусских фанатиков, только что призванных на военную службу. К сожалению, мы с моим другом Фредом Хабре попали в разные отделения, и в последующие дни мы больше не виделись, кроме как вечером учебного дня. Унтера, все гораздо младше нас, взялись за вдалбливание в наши головы Drill, муштры, всем известной немецкой дисциплины, с утра до вечера. Беспрерывные свистки, задававшие темп всех событий, в первый же день почти довели меня до болезни. В шесть часов утра: свисток — побудка и подъём, Fruhsport (утренняя зарядка) в пижаме и сапогах. Свисток — к умывальникам. Свисток — открыть краны и побриться. Свисток — закрыть краны. Свисток — подняться в спальни для уборки. Спальни должны были быть в безупречном состоянии, тщательно вымыты, все вещи должны были быть разложены в предписанном порядке: одна пылинка на этажерке или на сапоге влекла за собой немедленное наказание. Свисток — спуститься в столовую, чтобы выпить стакан «кофе» (отвратительного пойла) с кусочком чёрного хлеба с маргарином, который надо было проглотить как можно скорее. Опять свисток — построение во дворе для военной подготовки. Под пронзительные крики богов казарменного двора опять начиналось — Stillgestanden! (Смирно!), Rechts… um! (Напра…во!), Macht… Kehrt! (Направо кру…гом!), Hinlegen! (Лежать!), Aufstehn! (Стоять!) и т. д.

Богатый особо экзотическими эпитетами словарь этих господ… это была поэма. Вдруг раздавалось Stillgestanden! (Стоять смирно!), за ним следовало Riihrt euch! (Вольно!) и Ein Witz! (Анекдот!). Горе тому, кто не мог рассказать анекдот, желательно сальный, — наряд на чистку картошки или мытьё туалетов в наказание за этот непростительный пробел! Это продолжалось целый день, до шести часов вечера.

Самым трудным было не столько бегать с утра до вечера, сколько выносить эти крики, свистки, сдерживать клокотавший в нас гнев и неудержимое желание отдубасить этих жалких проходимцев, обладавших, к несчастью, во дворе казармы полной властью. Даже в ночных кошмарах мне снились свистки и оголтелые вопли инструкторов. В нас возбуждало негодование ещё и то, что молодые прусские новобранцы выполняли все эти упражнения с радостью, энтузиазмом и даже фанатизмом.

На второй день ко мне подошёл Альфред Хабре с очень озабоченным видом: «Знаешь, что со мной только что случилось? Меня собираются включить в группу, которую через несколько дней пошлют в Россию!» Какая катастрофа! Я останусь один, без моего друга Фреда, в этом сумасшедшем доме. Я быстро принял решение: завтра утром я пойду к командиру и попрошусь добровольцем в Россию, во-первых, чтобы остаться с Фредом, и во-вторых, чтобы больше не слышать целый день окрики унтеров. Моё предложение было благосклонно принято и я даже удостоился поздравлений!

Полдень, построение. Полная неожиданность! Фреда нет! От его товарищей я узнал, что ему удалось вернуться в отделение из-за плохого зрения. и вот теперь он останется в Ростоке, а я поеду в Россию.

Нас построили для церемонии принятия присяги. Одному нашему товарищу-эльзасцу поручено прочесть текст присяги с поднятой правой рукой над знаменем батальона, которое держат горизонтально четверо других эльзасцев. Пока все остальные члены группы одинаково поднимают правую руку — большой, указательный и средний пальцы вытянуты, он читает свой урок так убеждённо, и мы слушаем с таким вниманием и усердием, что лишь отдельные обрывки достигают наших ушей: «Schwore… Treue… Fiihrer… Vaterland…» («Клянусь… верность… фюрер… Родина…»).

Справка из военного архива в Берлине о послужном списке Шарля Митчи в вермахте

На пути в Россию

1 июля, отправление. Первый этап: Нойстрелиц, в ста километрах от Ростока, где нас временно прикрепляют к Grenadier-Ersatz-Bataillon № 48 и включают в основную группу — несколько сотен новобранцев, в основном эльзасских, обречённых на «обучение» в России. Следующий этап — Польша. По дороге наш поезд останавливается на несколько часов в Штеттине, что позволяет нам посетить порт, уже подвергшийся бомбардировкам английской авиации. Опять остановка на два-три дня в Гросс-Борне, в холмистой засушливой местности, где не растёт ничего, кроме редких сосен. Тамошний военный лагерь — идеальное место для учений. Нам предоставляется почётное право на несколько упражнений под палящим солнцем на мелком песке, который забивается под одежду и в обувь. Но в конце дня мы проводим приятный и тихий вечер в Soldatenheim (солдатском клубе) с кружкой пива, спасибо двум нашим товарищам, которые довольно хорошо пели. У меня в ушах до сих пор звучит чувствительная песенка: «Mamatschi, ich will ein Pferdchen, ein Pferdchen wär mein Paradies» («Мамочка, я хочу лошадку, с лошадкой я буду как в раю»).

Путешествие продолжается. Мы довольно удобно размещаемся в товарных вагонах на подстилке из соломы, что позволяет нам выспаться ночью. Мы пересекаем Польшу наискосок, направление — юго-восток. Время от времени в заболоченных местностях мы видим стаи аистов — десятки, иногда сотни, грациозно парящие поблизости в поисках еды. Крестьяне, работающие на полях, не высказывают к нам никакой симпатии. Куда там! Обычно они подчёркнуто отворачиваются, чтобы показать свою неприязнь к немцам. Некоторые грозят нам кулаками. Вот двое детей смотрят на наш поезд. Один — маленький, лет семи-восьми — поднимает руки и приветливо машет нам. Тут же другой — лет пятнадцати — немедленно даёт ему пинка, отчего тот кубарем падает.

Мы пытаемся убивать время максимально приятными способами. Одни читают, другие играют в карты или любуются пейзажем. Но чаще мы разговариваем о положении, в котором мы оказались, о политической и военной ситуации. Никто не сомневается в благоприятном исходе войны, но все спрашивают себя, сколько времени это ещё будет продолжаться. Но какова цель нашего путешествия в ближайшем будущем? Никто этого не знает, включая командиров нашего эшелона.

Мы только что проехали Польшу и въезжаем на вокзал Львова, города, который до 1918 года принадлежал Австрии и назывался Лембергом, а потом — между двумя войнами — был польским. Теперь это часть Украины. Это была огромная сортировочная станция и центр обработки солдат от вшей — не нас, а солдат вермахта, покидающих Россию и едущих в отпуск в Германию. После Львова печальная реальность войны всё время напоминает о себе. По обе стороны железнодорожного пути валяются обломки вагонов и паровозы, одни — уже заржавевшие, другие — ещё сверкающие, свидетельства активной деятельности партизан, которых здесь, кажется, много. Восхищаясь этими диверсиями русских патриотов, мы чувствуем зарождающуюся тревогу. Не взлетим ли и мы на воздух с минуты на минуту? Несомненно, поезд на ночь останавливается на больших станциях именно по этой причине.

В Новограде-Волынском

После Бродов, Дубно, Ровно наш поезд останавливается почти в чистом поле, на маленькой станции, окружённой красивыми, хотя и крытыми соломой домиками. Мы слышим голоса, разговоры, тон которых так отличается от того, что мы слышали последние три недели! Больше нет прусских крикунов! Говорят почти по-эльзасски! Приказ выгрузить оружие и багаж и собраться на платформе. Сегодня И июля. Два дня льёт как из ведра. Мы приехали в пункт назначения, но так и не знаем названия места.

Still gestanden!.. ohne Tritt… marsch! (Смирно!.. He в ногу… марш!) Мы с трудом идём по немощёной дороге, превратившейся в трясину. Наши ноги вязнут в жидкой грязи, прилипающей к подошвам. Через полчаса мы входим в огромный двор, с четырёх сторон окружённый большими казармами. Нас принимают унтера, которые распределяют прибывших по спальням в соответствии с отделениями и взводами одной и той же роты.

Меня определили в первую роту батальона Reserve-Grenadier- Bataillon п488, к которому мы отныне прикомандированы. В мирное время этот батальон базируется в Баварии, и почти все унтера — баварцы. Но есть и несколько австрийцев, вюртембергцев и, к несчастью… несколько пруссаков! Акцент, который мы слышали на станции, был баварским. Какое облегчение! Я больше не жалел, что попросился добровольцем в Россию. Мы узнали, что мы в Звягеле — немецкое название, а на самом деле в Новограде-Волынском, так город называется по-русски и по-украински. Но это военная тайна! Абсолютно запрещено сообщать это название нашим семьям. Для них наш адрес — Feldpostnummer (полевая почта) 1031 °C, без других указаний.

Звягель (я использую это название, потому что оно короче) тогда был маленьким городом с 50 000 населения. Городским, в нашем понимании этого слова, выглядел только центр, тогда как остальная часть была приспособлена для жизни хуже, чем наши деревни: дома в основном одноэтажные, крытые соломой, улицы немощёные — в дождь они превращались в трясину, в сухое время года их покрывал толстый слой глинистой пыли. Прилично выглядели лишь официальные здания — мэрия и в особенности театр, о котором у меня ещё будет что сказать.

Поскольку мы были ещё новичками и нам были слишком хорошо известны репрессивные методы нацистов, то поначалу мы сохраняли в тайне место нашего пребывания. Время от времени я писал письма по-немецки, чтобы не возбуждать подозрений у цензоров. Несмотря

на очень плотное расписание, особенно в первые недели, я всё-таки до конца ухитрялся каждый день писать своей жене Марте. Чтобы она смогла отметить на карте место, где мы сейчас находимся (большая карта Восточной Европы, утыканная булавками, висела на стене нашей кухни в Сульцерене с июня 1941 года), я писал в начале каждого моего пронумерованного письма большую букву. Сначала N, потом О, потом V и так далее. Через 15 дней она прекрасно всё знала, а через пять месяцев, когда Новоград-Волынский будет взят русскими и когда поток моих писем прекратится, она будет знать, что я, несомненно, смог дезертировать. Но прошло совсем немного времени, и мы уже не предпринимали никаких мер предосторожности. В наших письмах по-французски мы открыто писали о фронте, который неумолимо приближался.

На второй или на третий день всем эльзасцам и лотарингцам батальона, получившим во французской армии чин от сержанта до аспиранта — я был одним из них, приказали собраться во дворе казармы. Офицер объявил нам интересную новость: нас приравняли к немецким Unteroffiziere (сержантам), по крайней мере, формально, но со всеми полагающимися преимуществами. При этом до выхода официального указа мы не имеем права носить соответствующие чину нашивки. Эта непонятная ситуация так и будет продолжаться до самого конца. Вот повезло! На деле мы получили все преимущества Unteroffizier, но никаких обязанностей. Нам не нужно было стоять в карауле, как простым солдатам, поскольку мы считались Unteroffiziere, и в то же время нас не назначали на еженедельные офицерские дежурства, поскольку у нас не было нашивок. Зато мы могли пользоваться всеми выгодами этого положения — правом на проживание в четырёхместных спальнях (а не в тридцати-сорокаместных, как простые солдаты), правом на Bursche — денщика, который убирал и приносил нам еду. Во дворе казармы мы помогали другим унтерам, но сами упражнения не делали. Время от времени мы добровольно участвовали в кое-каких тренировках, которые могли пригодиться нам в будущем, — таких как, например, обращение с ручным или станковым пулемётом. Однако мы были обязаны активно участвовать в учениях на пустыре в окрестностях Звягеля. Мы и не просили большего! Мы учились использовать кусты и передвигаться по земле так, чтобы спрятаться, и изучали топографию окрестностей города — вещи, которые несколькими месяцами позже спасут мне жизнь.

Итак, в дальнейшем я делил спальню на четверых с двумя немецкими сержантами и эльзасцем Андельфингером, учителем начальных классов родом из Вальдигхоффена, работавшим в Хомбурге. Я немного знал его раньше, поскольку мы сталкивались во время футбольных матчей в 1932–1933 годах, он был в команде Нормальной школы[25] Кольмара (он был на два года старше меня), а я играл за Высшую начальную школу Кольмара. Я снова увидел его на Кольмарском вокзале 23 июня во время нашего отъезда и там познакомился с его очаровательной симпатичной женой. Мы быстро стали неразлучными друзьями. Он, как и я, каждый день писал письма жене, и мы часто развлекались тем, что менялись конвертами — он надписывал адрес Марты, а я — его жены.

Наша привилегированная ситуация не отделила нас от наших эльзасских товарищей по роте, которые не проявляли к нам никакой зависти. Мы были согласны друг с другом в главном — необходимости оказывать немцам пассивное сопротивление и постепенно подрывать их дух. Мы, со своей стороны, поддерживали корректные отношения с младшими офицерами, многие из которых были вполне симпатичными. Они, конечно, были немцами, но большинство из них не были гитлеровцами, совсем наоборот. Мы открыто говорили им, что мы думаем о ситуации, что мы по закону и по ощущениям французы. Мы рассказывали им, что немцы сделали в Эльзасе, что нас призвали насильно и что у нас нет никаких сомнений в исходе войны. Мы знакомили их с реальной ситуацией на разных фронтах, зная последние новости от наших друзей и близких, которые слушали передачи лондонского радио и, несмотря на цензуру, передавали их нам в завуалированном виде. С этими офицерами у нас были жаркие споры, но к их чести надо сказать, что никто из них на нас не донёс и даже не угрожал доносом. Напротив, один из них, известный своими пронацистскими настроениями, в приступе гнева схватил фотографию фюрера в рамке, висевшую у него над кроватью, швырнул на землю и растоптал!

Пассивное сопротивление

Наш день долог (мы встаём в половине пятого) и заполнен до отказа, служба тяжёлая, иногда очень тяжёлая, причем по нашей вине.

Все средства хороши, чтобы мешать службе и разозлить наших хозяев.

Например, во время Einzelausbildung (школа для солдат) повсюду на плацу происходят инциденты. Достаточно инструктору отдать команду Links…urn! (Нале…во!), чтобы часть солдат повернулась направо. Или Rechtsum…kehrt! (Направо кру…гом!), которая выполняется всегда направо в любой армии, даже во французской, и некоторые новобранцы спокойно поворачиваются налево. Немецкие унтера, естественно, считают это обструкцией и бойкотом. Последствия: после положенного времени еще час Nachexerzieren — дополнительных занятий, в то время как остальные отдыхают. Эти занятия, по большей части индивидуальные,

были крайне утомительны. Непредсказуемая последовательность в бешеном ритме: Stillgestanden! — Im Gleichschritt… marsch! — Hinlegen! — Aufstehn! — Rechts… um! — Hinlegen! — Robben! (Смирно! — Шагом марш! — Лечь! — Встать! — Направо! — Лечь! — Ползком марш!) Ползком — означало ползти на локтях. И так далее… Самым тяжёлым наказанием (по уставу его было вообще запрещено применять) была Gewehrpumpen, гимнастика для рук, при этом ружьё надо было держать за самый конец. Через несколько минут такой гимнастики наказуемый был совершенно измотан и рук поднять не мог!

Однажды Oberleutnant (обер-лейтенант), в гражданской жизни — пастор, который был не из нашей роты, и которого я, по его мнению, поприветствовал слишком вяло, подверг меня, безоружного, испытанию сеансом Hinlegen, Aufstehn, Robben и т. д., и затем Gewehrpumpen до тех пор, пока я не упал от изнеможения. Это одно из самых тяжёлых воспоминаний этой войны.

Обращение с оружием было совсем другим, чем во французской армии. Например, оружие держат перед грудью, а не с правой стороны, ружьё носят не на правом плече, а на левом. Сначала мы учили это в индивидуальном порядке. Тут всё шло отлично. А вот когда надо было выполнять коллективные упражнения, всё было по-другому. Gewehr… uber! (Оружие на плечо!) — половина ружей оказывается на правом плече! Начинаем заново. На этот раз все ружья — на левом. Gewehr… ab! (Оружие на землю!) — все ружья на земле, но штук пятнадцать из них — у левой ноги! Естественно, следуют санкции в отношении зачинщиков беспорядка.

В этом случае найти нарушителей было легко и наказание было персональным. Но было много других случаев непослушания, где найти виновных было невозможно. Известно, что немецкий строевой шаг гораздо медленнее французского, максимум десять шагов в минуту. Вначале нам было очень трудно привыкнуть к этому шагу, и мы быстро поняли, что у нас есть новое средство борьбы против начальства. На маневры на пустырях в окрестностях города мы выходили целыми ротами. А в каждой роте, кроме эльзасцев и лотарингцев, были один-два немецких взвода. По команде Im Gleichschritt… marsch! вся рота двигалась с места: Eins, zwo, drei, vier… (Раз, два, три, четыре…) Но тут же вместо звука нормальных шагов так-так-так-так… слышалось неясное тактактактак-тактактактак — es rollt! es rollt! (пошло-поехало!) Останавливаемся и начинаем сначала. То же самое — отделения немецких новобранцев идут правильно, эльзасцы держат французский ритм! Ah! Ihr wollt nischt, ihr Schweinehunde!.. Ga-a-as! («А, вы не хотите, стадо свиней! Га-а-аз!») Приказывают немедленно надеть противогаз. Feindliche Flieger von rechts! (Неприятельские самолёты справа!) Все должны броситься на землю в поле или на лугу слева от дороги. Robben! (Ползком!) Надо ползти, помогая себе только локтями, ноги неподвижны. Мы все уже в грязи, тут команда: Auf der Strasse… Antreten! (На дорогу… становись!) — Stillgestanden! (Смирно!) — Im Gleichschritt… march! (Шагом марш!) Чудесным образом все идут в ногу. Больше не «едет»! Вдруг: Ein lied! (Запевай!) Младший офицер кричит: «Auf der Heide…» («На земле…»), потом Eins, zwo, drei, vier! Лирическая песня вырывается из тридцати немецких глоток: «Auf der Heide steht ein kleines Blümelein…» («На земле растёт цветочек…») Эльзасцы, естественно, не поют — отчасти из-за того, что не знают слов, отчасти потому, что хотят внести сумятицу. То же: «Ah! Ihr wollt nicht!» («А, так вы не хотите!») — и цирк опять начинается заново, с одной только разницей — опять надо ползти в грязи, но при этом ещё и петь с противогазом на лице. Вечером, пока все остальные отдыхают или пишут письма, у нас есть почётное право на дополнительный коллективный урок пения, который длится больше часа.

Приходя на пустырь, обычно офицеров мы не видим. Они появляются в виде исключения для короткой проверки работы, которую мы выполняем под руководством младших чинов — унтер-офицеров, старших капралов и капралов. В ходе этих маневров мы учимся, например, на бегу бросаться на землю. Для тренировки это упражнение было разделено на семь или восемь движений, которые заучивали отдельно: правое колено на землю — правую ногу вытянуть — ружьё в левой руке — левое колено на землю… и так далее, потом эти движения подряд: Eins, zwo, drei, vier… и всё быстрее, быстрее. Через несколько дней — поразительный результат! У нас получается бросаться на землю на бегу, на полной скорости, за долю секунды, без единого ушиба, без единой царапины, как будто мы ложимся на ковёр! Потом, согласно военному принципу «видеть, но не быть увиденным», — упражнения по маскировке, поиски кустарников, бугров, пучков травы, с помощью которых можно скрыться из виду противника, естественных прикрытий, то есть мест, которые позволили бы двигаться вперёд незамеченными. Осознавая полезность этих упражнений, которые могут нам понадобиться в ближайшем будущем, мы выполняем их безропотно, несмотря на их выматывающий характер. Затем — упражнения по развёртыванию, наступлению, атаке. Всё это более или менее трудно и выполняется в более или менее бешеном темпе, вслед за унтерами, которые нами командуют.

Я с удовольствием вспоминаю «старого» Unteroffizier, ему было 35–36 лет, он провёл несколько лет на фронте, в основном на передовой. Он был необыкновенно спокоен и вежлив. Опираясь на свой личный опыт, он научил нас целой куче разных важных «трюков», не требуя от нас ненужных усилий. Если всё шло хорошо, то через полчаса — три четверти часа он выставлял часового, обязанностью которого было предупредить нас, если на горизонте покажется офицер (что случалось весьма редко), а мы ложились на траву в тени деревьев и отдыхали, дожидаясь часа возвращения в казарму.

Напротив, другой унтер-офицер, молодой человек лет двадцати, важный начальник в гитлерюгенде до призыва, который никогда не был на фронте, задавал нам жару. Обращаясь с нами, как с мальчишками из гитлерюгенда, он пытался превратить нас в автоматы, реагирующие на его малейшие прихоти. Занятия под его руководством были всегда долгими и тяжёлыми. Однажды, когда мы шли вдоль реки Случь, притока Днепра, он обнаружил брод, нечто вроде естественной запруды из больших камней. Поскольку воды в реке было немного, реку можно было перейти вброд по этим камням. Не колеблясь, он скомандовал: Über den Fluss… marsch, marsch! (Переход через реку… марш, марш!), и мы переходили туда-обратно через реку по грудь в воде. К счастью, это было в августе месяце, в сильную жару. Далее опять последовали боевые упражнения, Hinlegen-Aufstehn, до тех пор, пока одежда на нас не высохла. Мы, конечно, были совсем не рады такому вынужденному купанию, но зимой, несколько месяцев спустя, я смог перебраться через реку по этому самому броду при гораздо более драматичных обстоятельствах.

Этот сержант, в сущности, был неплохим мальчишкой, но он, отравленный нацистским обучением, пробовал играть с нами, как играют с оловянными солдатиками. До возвращения в казарму оставался ещё целый час, и он быстрым шагом повёл нас на картофельное поле, в десяти минутах ходьбы от места маневров. После того как часовой занял своё место наверху, он приказал нам копать землю с помощью Speckmesser, немецкого штыка, по форме напоминающего нож, и заполнить наши карманы клубнями. Через четверть часа мы уже сидели вокруг костра, спрятавшись в лесочке, жарили и ели нашу картошку.

Я всё время говорю «эльзасцы», но вместо этого я должен говорить «эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы», поскольку нас специально смешали в разных подразделениях. Люксембуржцы были, конечно, самыми активными и храбрыми среди нарушителей установленного порядка. Я помню одного молодого парня лет двадцати, высокого, тощего, каска была ему так велика, что болталась на голове то направо, то налево и падала на глаза при каждом движении. Настоящий Дон Кихот! Он всё время делал не то, что ему приказывали, и с медлительностью, выводившей из себя немецкого унтера. Каждый день его вызывали из строя для индивидуальных упражнений. Rechts… urn! (Наира… во!) Он медленно поворачивался на четверть оборота направо, а частенько и налево. Gewehr…uber! (На пле… чо!) Ружьё на плечо он поднимал, как полено. Это регулярно заканчивалось сеансом Hinlegen! — Aufstehn! (Лечь! — Встать!) Он всегда повиновался, но с обескураживающей медлительностью. Немцы, отчаявшись, в конце концов стали считать его слабоумным. Этого он и добивался! Но во время обучения он всё равно оставался козлом отпущения в роте.

Наше пассивное сопротивление, наше скрытое неповиновение закончилось тем, что мы вывели из себя нашего командира роты, Hauptmann (капитана), очень спокойного и понимающего, в мирной жизни учителя начальной школы. У меня была возможность с ним поговорить (как всегда, благодаря моему аспирантскому чину во французской армии) и объяснить ему особую ситуацию эльзасцев-лотарингцев, насильно призванных в немецкую армию. Посчитав, что мы переполнили чашу его терпения и за наше поведение ему придётся отвечать перед начальством, он построил всю нашу роту во дворе казармы и сказал серьёзным голосом, что в случае последующего инцидента он расстреляет одного из наших, выбранного по жребию, чтобы показать пример остальным. Это заставило нас задуматься.

Но вернёмся к люксембуржцам. Наша казарма была окружена огромным забором и день и ночь охранялась часовыми. Вечером, после службы, солдаты могли выйти в город, например в Soldatenheim, солдатский клуб, единственное развлечение в этой стране. Чтобы вернуться в казарму, надо было ответить на предупреждение часового, сказать пароль, который менялся каждый день… Однажды вечером один Unteroffizier подходит к двери, которую охраняет люксембуржец: «Halt! Wer da?» («Стой! Кто идёт?») Вместо того чтобы сказать пароль, он продолжает идти. До сих пор никто у него пароль не спрашивал. Все же его знают! Второе предупреждение! Ответ: «Halt deine schnauze, bloder Kerl!» («Заткни глотку, идиот!») Третье предупреждение! «Scher dich zum Teufel!» («Пошёл к черту!») В ту же секунду раздаётся выстрел! Бедный унтер-офицер рухнул на землю с пулей в груди. Я сам не присутствовал при этой сцене, но поскольку я тогда работал Sani (сокращенно от Sanitäter, санитар) в Revier (лазарете), я был там, когда к нам принесли тяжелораненого. Врач смог только перевязать его перед отправкой в тыловой госпиталь. Мы так никогда и не узнали, остался ли он в живых. Что же касается нашего люксембуржца, то его тщательно допросили, но неприятностей у него не было. Его не в чем было упрекнуть, он поступил строго по уставу. Чтобы лучше осознать эту драму, надо оказаться в нашей ситуации, понять наше состояние духа: мы были на войне, среди врагов, но не видели их в лицо. Я не могу избавиться от мысли, что, действуя таким образом, наш товарищ хотел отомстить — может быть, бессознательно — за преступление, которым был наш насильственный призыв. Если бы это произошло в Люксембурге или во Франции, ему бы вынесли благодарность после войны. В любом случае мы все были с ним солидарны.

Казарменная жизнь

Под конец июля месяца 1943 года всех бывших унтер-офицеров и аспирантов французской армии вызвали к майору, командиру батальона. Что с нами будет? Он весьма вежливо обрисовал общую ситуацию: больше нет ни немцев, ни французов — есть только защитники западной цивилизации от варварства, от большевистского нигилизма. Германия нуждается в кадрах для этого крестового похода. Германия великодушно предоставляет нам возможность стать офицерами. Достаточно записаться на курсы КОВ — Kriegs-Offizier-Bewerber (аспирантов-офицеров военного времени), которые очень скоро откроются около Ниццы, на Лазурном Берегу! Какое искушение и какая дилемма! Либо отказаться от своих убеждений, хотя бы формально, в надежде дезертировать по приезде во Францию. Либо остаться верными своим обязательствам и делать, что должно, здесь, на месте. Четверо наших товарищей поддались соблазну и уехали во Францию. Я точно знаю, что двоим из них удалось дезертировать и скрываться во французских семьях до освобождения. Мы с моим другом Андельфингером вместе с ещё несколькими нашими товарищами, среди которых был Эрвин Швитцер (столяр из Лотарингии, который потом ремонтировал дом нашего друга Конрада в Хёрдте) выбрали второй путь. Странно, но командир на нас не рассердился — он понял, что происходило с нашей совестью, и не пытался изменить наше мнение.

И трудная жизнь в казарме продолжается: вставать каждое утро в половине пятого. Упражнения, учения, стрельба, марши — мы заняты до самого вечера. И всё это на фоне скудного питания, да ещё и плохого качества. Dorrgemuse — сушёные овощи, которые мы называем Drahtverhau (колючая проволока), и редкие маленькие кусочки мяса под видом Eintopfgericht[26].

Целыми неделями мы не видели ни единой картофелины! Макарон и свежих овощей тоже никогда не было.

Вечер после службы посвящён написанию писем, если этому не мешали какие-нибудь крикуны. Это самая лучшая часть дня. Прежде всего ежедневное письмо Марте и иногда несколько слов моим родителям в Гюнсбах, родителям жены и свояченице в Кольмар. Пока мы пишем письма, до нас издалека доносится меланхоличное звучание протяжных славянских напевов. Голоса звягельских девушек время от времени заглушаются резкими звуками перестрелки, свидетельствующей

о непрекращающейся активности партизан, наводнивших местность.

В окрестностях Звягеля действуют три вида партизан. Не будем забывать, что мы находимся на Украине, совсем рядом с бывшей польской границей, поэтому тут и украинские, и польские, и русские партизаны. В обычное время они объединяются в борьбе против немцев. А в периоды затишья сражаются между собой: поляки — за освобождение их территории, украинцы — за свою независимость, русские — за всемогущество России.

Они действуют очень эффективно, буквально свирепствуют. Не было дня, когда они не спустили бы с рельсов или не взорвали немецкий поезд, или не уничтожили бы военный эшелон, или не убили бы несколько одиночных солдат, оставляя на дороге изуродованные трупы — глаза выколоты, язык вырван, носы и уши отрезаны! Странная вещь — с тех пор как мы, эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы, находимся здесь, нападения на военных в городе практически прекратились. Не потому ли это, что мы достаточно часто и душевно общаемся с гражданским населением? И как это соотносится с сопротивлением?

Мы время от времени выходим по вечерам и возвращаемся всегда глубоко за полночь безо всякого риска. Немцы всеми способами борются с этими по большей части неуловимыми, скрывающимися в лесах и болотах врагами.

После 20 июля я наконец получил первое письмо от Марты! Какая радость и какое счастье! Радость, к несчастью, омрачённая печальной новостью. В день моего отъезда из Кольмара на мамашу Гассер[27], которая каждый день трудилась в саду в Шпеке, наехал грузовик на Базельской дороге. Её должны были положить в больницу Диаконата[28] с переломом левой ключицы, но, что хуже всего, у неё был шок, который весьма серьёзно на ней отразился — потеря памяти, бессвязная речь. Ей, воплощению доброты, которая долгие годы страдала от всё усиливающейся глухоты, это было совсем некстати! Она так до конца никогда и не оправилась от этого до самой своей смерти в 1948 году.

Туда-обратно письмо и ответ шли минимум три недели! Как долго! Двадцати дневное ожидание ответа на вопрос делало диалог практически невозможным. Но странное совпадение: мы поняли, что часто в один и тот же день, иногда в одно и то же время, говорим в письмах друг другу об одном и том же: хороших книгах, хороших стихах, музыке, любимых людях. Передача мыслей на расстоянии?

Я также часто переписывался со своим близким другом Жаном Лангом, который в то время всё ещё работал в Ашкаррене (его призовут в свою очередь в 1944 году, вместе с эльзасцами 1908–1913 годов рождения). Перед моим отъездом мы договорились о секретном коде. Каждый раз, как он будет узнавать хорошие новости по лондонскому радио: большое поражение немцев, важное наступление русских, — он будет сообщать мне о том, что у его сына Фредерика, родившегося несколько недель назад, прорезался новый зуб. Бедный малыш — за первые шесть месяцев жизни у него должно было прорезаться двадцать зубов!

Однажды мне пришла в голову идея написать письмо Фредди, брату моей жены, который всё ещё был в эвакуации около Роанна. Переписка между эльзасцами, которые отказались вернуться домой в 1940 году, и их семьями, остававшимися в Эльзасе, была не только долгой и трудной, но и опасной для этих последних. Шансы на успех были, по моему мнению, минимальными, но попробовать стоило.

Итак, я послал первое письмо, естественно, указав номер полевой почты F.P.N. 10 310. Чудо! Двадцатью четырьмя днями позже пришёл ответ! Моё письмо шло четырнадцать дней, письмо моего свояка — десять.

Обмениваться письмами между Роанном и Кольмаром через Звягель — около 4500 километров — оказалось гораздо быстрее, чем напрямую, и не представляло никакой опасности для кольмарцев.

В это время русский фронт приближается медленно, но неумолимо. Немецкие солдаты, возвращающиеся из Житомира, города, расположенного в восьмидесяти километрах по прямой от Звягеля, рассказывают нам, что Киев находится под серьёзной угрозой и не исключено, что он в ближайшие дни будет взят русскими. Ночью мы слышим звуки канонады и бомбардировок, приглушённые расстоянием.

Что касается нас, учения, манёвры и марши продолжаются. Теперь это в основном стрельбы. Прежде всего надо выучить немецкую манеру стрельбы, которая сильно отличается от французской. С deutsche Griindlichkeit (чисто немецкой тщательностью) надо сначала разложить на составные части акт стрельбы, выучить каждое движение, затем сделать всё подряд: Eins, zwo, drei, vier, Feuer! (Раз, два, три, четыре, огонь!) Для эльзасцев-лотаргингцев это новая возможность вывести из себя начальство, поскольку они упорно продолжали делать по-своему, как их учили раньше. Посыпались санкции. В нашем взводе унтера особенно озлобились на моего друга Хуссельштайна, лесника из Ла Хуб, около Пети-Пьер в департаменте Нижний Рейн, парня ниже меня ростом, но весившего больше ста килограммов. Бывший унтер-офицер французской армии, он упорно выполнял движения по-своему.

И вот у нас настоящие стрельбы! Мы лежим бок о бок, офицер командует: Eins, zwo, drei, vier… Feuer! Следуют выстрелы, но лишь немногие попадают в мишень. Инструкторы в ужасе! Тут Хуссельштайн собирается с духом и говорит офицеру: «Herr Leutenant, lassen Sie uns bitte schiessen, wie wir es gelernt haben!» («Господин лейтенант, я вас прошу, разрешите нам стрелять по-нашему»). Младший лейтенант, человек открытый и понимающий, уступает и разрешает нам стрелять без команды. Результаты отличные! У Хуссельштайна лучший результат в роте, включая унтеров, по кучности стрельбы. Его награждают большой сигарой. Если бы это было в Германии, ему бы дали внеочередной отпуск на трое суток. Но мы, к несчастью, в России, в стране, которую Хусселынтайн больше не покинет: через год он умрёт от истощения в тамбовском лагере.

После десятка марш-бросков на десять, пятнадцать, двадцать километров, по одному маршу в неделю, мы идём нанести визит в украинскую деревню в тридцати километрах от нас, где жители, немецкие иммигранты, ещё говорят на своём родном языке. В самом начале нашего пребывания в Звягеле нам поменяли наши прекрасные сапоги, предназначенные для солдат на фронте, на обычную обувь, к счастью, в хорошем состоянии. Хотя у меня в Tornister (рюкзаке) ещё остаются две пары отличных шерстяных носков, связанных моей мамой, я уже некоторое время больше не ношу ничего, кроме Fusslappen (русские носки), особенно на марше. Это квадратные куски толстой фланели, в которые мы заворачиваем ноги, точь-в-точь как когда-то пеленали младенцев. В этих Fusslappen я чувствую себя так хорошо, особенно во время маршей, что даже клянусь себе, что когда вернусь, больше никогда не надену обычные носки[29]! Отправляемся рано утром, ещё до рассвета. Тридцать километров пути туда мы проходим без проблем, под безоблачным небом, через леса, поля и луга. Но когда после нескольких часов отдыха надо отправляться обратно, это настоящее мучение. Из-за натруженных ног мы ужасно страдаем. Дорога обратно кажется нам вдвое, втрое длиннее, чем путь туда. Захромавшим разрешают сесть на телегу, им завидуют все остальные, которые еще могут плестись с горем пополам. Вечером, после возвращения в казарму, многие направятся в Revier (лазарет), чтобы подлечить ноги.

Вскоре за первыми письмами последовали первые посылки. Если я правильно помню, у нас было право на одну посылку весом один или два килограмма в месяц. Но у наших семей было право посылать маленькие стограммовые пакеты в неограниченном количестве! В магазинах были картонные коробки размером в одну маленькую книгу специально для этой цели.

С самого начала нашего пребывания в Звягеле мы обнаружили, что соль была большим дефицитом среди гражданского населения. Мы стали получать неимоверное количество маленьких пакетов с солью, которые мы по вечерам выменивали на съестные припасы, особенно на яйца (большую часть населения Звягеля составляли крестьяне, в основном крестьянки, так как мужчины были или в Красной армии, или высланы в Сибирь, или ушли в партизаны). Но рынок соли скоро насытился. Настала очередь сахарина — продукта, неизвестного до прихода немцев. Другие вещи, которые ценили украинки, были швейные иголки и нитки, мулине для вышивания, шерсть. Благодаря этому обмену мы смогли улучшить свой весьма скверный дневной рацион. Однажды я нашёл в посылке пару чулок из искусственного шёлка (вискоза, которую потом заменил нейлон). Вот повезло! В этот же вечер я предложил своё сокровище одной из наших крестьянок, которая до того обрадовалась, что предложила мне взамен целую сотню яиц и большой кусок масла! Я, естественно, разделил свою добычу с моим другом Андельфингером, что не помешало мне съесть за неделю как минимум пять дюжин яиц! Это мне вышло боком — я получил фурункулёз, от которого потом долгое время не мог избавиться.

В ротах ходили всё более упорные слухи, что батальон скоро покинет Звягель и будет переведён во Францию. В это было трудно поверить. Это было бы слишком хорошо! Что, немцы больше не испытывают к нам недоверия? Однако однажды утром Major (командир) объявил перед всеми ротами, что батальон покидает Россию и будет располагаться во Франции… Прекрасно!..

Но эта мера относится только к Reichdeutschen или Altdeutschen (немцы из рейха или немцы по происхождению). На нас как будто ушат холодной воды вылили! Все те, кто получил немецкое гражданство по призыву в вермахт, но происходит из западных стран, находящихся под управлением немецкой администрации, то есть эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы, остаются на месте, так же как и младшие чины, которые ими командуют. Это был конец прекрасной мечты, слишком прекрасной, чтобы быть правдой!

Наши отношения с некоторыми из унтеров улучшались день ото дня, рискуя стать дружескими. Я особенно вспоминаю одного молодого фельдфебеля из Швабии, женатого, отца семейства, человека вежливого, приветливого, понимающего и любезного. Он испытывал отвращение ко всему, что имело отношение к наци и гитлеровцам. Для него самым большим несчастьем, которое могло постигнуть Германию, был приход к власти Гитлера и национал-социалистов. Он так доверял нам (то есть бывшим эльзасским и лотарингским унтерам французской армии), что поверял нам свои самые сокровенные мысли. Он был убеждён (а это было абсолютно немыслимо для немца), что только разгром, поражение в войне избавит Германию от гитлеровского гнёта. Он уехал в отпуск с твёрдым намерением больше не возвращаться, спрятаться до конца войны, при случае уехать в Швейцарию. К сожалению, он вернулся и был убит несколькими месяцами позже в сражении под Шепетовкой.

Некоторые другие Unteroffiziere тоже были симпатичными, они не прятали своих антинацистских чувств, но демонстрировали глубинный немецкий патриотизм. Тут был один маленький тиролец, которому, поскольку он заикался, поручили пост кладовщика. Он талантливо играл на Konzertzither (цитре) и целыми вечерами потчевал нас полными меланхолии протяжными напевами своей Heimat (родины), аккомпанируя себе на своём любимом инструменте. Когда он пел, он не заикался.

Другой, по фамилии Бургер, открытый и очень приветливый, был нашим соседом — он приехал из Бадена. Он был футболистом профессионального уровня, с которым мы — Андельфингер и я — имели удовольствие играть вместе в матчах между ротами, организованных нашим славным лейтенантом, чтобы хоть чуть-чуть нарушить монотонное течение нашей военной жизни.

Еще один, имя которого я забыл, напротив, пытался доказать нам свою симпатию, но его неискренний взгляд никого обмануть не мог. Я ему не доверял с первого же дня, его выдавала притворная доброжелательность и слащавость. К несчастью, я был прав, в чём с грустью и убедился через несколько недель.

Я уже говорил ранее, что наши отношения с самыми симпатичными из унтеров «рисковали» стать дружескими. Трудно объяснить, особенно тем, кто не пережил войну, через сорок пять лет после неё, когда франко-немецкие отношения стали добросердечными и ими остаются, наше состояние духа в тот момент. Все соображения человечности и личных чувств должны были отступить перед этим абсолютным императивом: война! Эта война, которую союзникам надо было выиграть, чего бы это ни стоило, если мы рассчитывали когда-нибудь вернуться в нашу родную страну и освободиться от гитлеровской тирании. Мы оказались здесь в силу обстоятельств, из-за чудовищного нарушения прав народов, в рядах вражеской армии, лицом к лицу с народом-союзником, которому мы в значительной степени будем обязаны нашим освобождением. В нашем частном случае великий день, когда должна будет решиться наша судьба, приближался, это был вопрос нескольких недель. И не нужно было, чтобы соображения сентиментального порядка помешали нам в этот день выполнить то, что мы считали своим долгом. Я бы, конечно, никогда не стал подло стрелять в кого-то из этих немецких товарищей, и не нужно было также, чтобы факт нашего дезертирства рассматривался ими как «отрицание любого чувства товарищества», как однажды напишет Марте один молодой австриец, добавив «однако, если бы я лучше знал его убеждения, я мог бы многое понять».

В немецкой армии слово Unteroffizier означало «сержант» в узком смысле этого слова, но также и младших офицеров в более широком смысле. Между сержантами и офицерами были другие младшие офицеры: Feldwebel, Oberfeldwebel, Stabsfeldwebel, Hauptfeldwebel — фельдфебель, старший фельдфебель, штаб-фельдфебель, старшина роты. В нашей роте был один особенно неприятный молодой фельдфебель родом из Северной Германии. Ужасно гордый собой, высоко задрав голову, заложив руку за борт кителя между двумя пуговицами, как Наполеон, он прогуливался по двору казармы, как генерал, всегда начеку, чтобы застать врасплох какого-нибудь Landser (рядового), уличив его в какой-либо ошибке. Он внушал нам ужас, заставляя делать Nachexerzieren (дополнительные упражнения) из-за малейшего пустяка. У него в комнате была маленькая скрипка «три четверти», которую он, скорее всего, украл где-то в России. Я не знаю, каким образом он узнал, что я немного играл на этом инструменте. С этого момента неделями, вместо того чтобы дать мне возможность написать письма, он заставлял меня приходить к нему в комнату и играть на этой скрипке, которая была мне слишком мала, популярные сентиментальные песенки того времени: «Stern von Rio… Hörst du mein heimliches Flehen?..» («Звезда Рио… Слышишь ли ты мою тайную грусть?..»).

Stabsfeldwebel, военные, прослужившие от шести до восьми лет, имели устойчивую репутацию алкоголиков.

Среди них был один весьма оригинальный субъект, встречи с которым в городе надо было тщательно избегать, особенно один на один. В моменты этиловой эйфории он имел несносную привычку: встретив на дороге одиночного рядового пехотинца, скомандовать Stillgestanden! подойти к нему, расстегнуть ширинку и обильно оросить штаны бедного Landser. Поскольку это всегда происходило без свидетелей, ему не о чем было волноваться.

Среди офицеров был один странный тип, настоящий феномен. Это был Unterarzt, фельдшер, который ничему не научился, несмотря на пять лет службы, и которому ничего нельзя было поручить. Он весь день прогуливался вокруг Звягеля в компании своей собаки, которую звали Itissouda, что значило «иди сюда». Я потом часто вспоминал его, в плену, когда русские окликали нас: «Itissouda, bistré!» («Иди сюда, быстро!») У этого медика была ещё одна особенность, не менее эксцентричная, чем у фельдфебеля: когда он встречал одиночного солдата на дорогое, он также кричал ему: «Stillgestanden!», спускал ему штаны, вынимал шприц и делал ему укол, к счастью, безопасный!

Медбрат-санитар в лазарете

Однажды утром в начале сентября нам отменяют и учёбу, и упражнения, поскольку всем будут делать прививки. Пока наша рота ждёт своей очереди в Revier (лазарет), Sanitätsfeldwebel (младший фельдшер) приходит спросить нас кое о чем, в частности, сколько раз и от каких болезней нам делали прививки во французской армии. Абсолютно случайно он спрашивает меня, чем я там занимался, в каком роде войск и в каком чине служил. Когда он узнаёт, что я был в медицинской службе, да ещё в чине аспиранта, широкая улыбка озаряет его лицо: «Совершенно необходимо, чтобы ты перешёл к нам. Я сейчас же найду твоего Kompaniefiirer (командира роты). Завтра утром ты придёшь сюда, а там посмотрим».

Я объяснял ему, что был аспирантом в управлении медицинской службой и что у меня нет никаких медицинских навыков, но ничего не помогало, он упорно считал, что я должен быть в их санитарной команде.

Этот день стал поворотным моментом в моей военной немецкой жизни. Таким образом, к одной странности добавляется другая: как и мои товарищи, я считался, но не был унтер-офицером, а теперь я буду считаться Sani (Sanitäter, что значило медбрат-санитар), но не буду им, и так будет продолжаться до самого конца.

Здание, в котором расположился Revier (лазарет), было достаточно просторным. Там был большой медицинский кабинет, где военный врач Oberarzt (лейтенант медицинской службы) консультировал пациентов; фельдшерский пункт, где Sanitäter — или попросту Sani — лечили больных под руководством унтер-офицера; нечто вроде небольшого госпиталя: две или три палаты для лежачих больных; и, наконец, одна комната, служившая аптекой, где в запертых на ключ шкафах хранились часто употребляемые лекарства.

Руководителем Revier был Oberarzt, который имел чин лейтенанта, и Sanitätsfeldwebel, младший фельдшер. Лечение, которое назначал врач, проводили три (а со мной — четыре) медбрата под руководством Sanitätsunteroffizier, сержанта.

Sanitätsfeldwebel Зепп (Йозеф) Лаутенбахер был очень симпатичным человеком, который никогда не демонстрировал своего превосходства над нами, а, напротив, обращался с нами как равный с равными. Мы немедленно подружились, я даже не знаю почему. Может быть, потому, что он родился под знаком Водолея в феврале 1917 года, на три дня позже меня? Он был родом из Мюнхена, где у его родителей был большой мясной магазин. Его призвали на службу в 1937 году, и с тех пор он больше не снимал военной формы. За четыре года войны, до того как попасть в наш учебный батальон, он участвовал в разных кампаниях, был на фронте, подолгу и по большей части на передовой. Он совсем не был нацистом, но, как и большинство немцев, был вполне явным патриотом и до смерти боялся русских и поэтому был полон решимости сражаться до конца, чтобы помешать этим последним оккупировать Германию. Однако после ужасного разгрома под Сталинградом, когда зимой 1942/43 года 6-я армия под началом маршала Паулюса была полностью уничтожена, он уже не был столь оптимистичен и открыто обвинял нацистов, руководивших Германией, в сложившейся катастрофической ситуации. Его заветной мечтой было вернуться к учёбе после войны, чтобы стать врачом. Удалось ли ему это осуществить?

Sanitätsunteroffizier, сержант медицинской службы, был простым крестьянином из Верхней Баварии, удивительный парень, очень вежливый, всегда одетый с иголочки. У него был врождённый талант диагноста, совершенно исключительный природный дар. Я видел, как он стоял, прислонившись к стене, около окна в глубине кабинета и внимательно наблюдал за пациентом, которого Oberarzt расспрашивал и выслушивал. Его диагнозы, по большей части отличавшиеся от тех, которые ставил врач, оказывались правильными как минимум в девяти случаях из десяти. Очень сдержанный по природе, он трудно сходился с людьми, но всегда был вежлив и готов помочь.

Медбратьями были трое Gefreite (капралов). Л. М., эльзасец из Друсенхайма, был призван насильно в немецкую армию в конце 1942 года вместе с первым эльзасским призывом. Это он напишет в марте 1944 года одно из тех двух писем моей свояченице, в которых были попытки объяснить, при каких обстоятельствах я исчез в январе 1944 года. Он был очень симпатичным, но я никогда не мог понять, как он с такой лёгкостью уподоблялся своим немецким товарищам. Я убеждён, что он считал себя обязанным выполнять свой солдатский долг только из чувства солидарности со своими однополчанами. Мысль о дезертирстве никогда, даже мимолётно, не посещала его. Это хорошо видно из его письма. Для него это был вопрос совести, хотя с точки зрения его политических взглядов — я уверен в этом — ему не в чем было себя упрекнуть.

Карл Гребер, двадцатилетний австриец родом из Фельдкирха в земле Форарльберг, был жизнерадостным, очень открытым и полным энтузиазма. Война грубо прервала его занятия медициной, о чём он горько сожалел. Второе письмо моей свояченице в марте 1944 года напишет он.

Влюблённый в хорошенькую блондинку (о чём можно было судить по фотографиям) из Бреслау, он писал ей ежедневно. Благодаря этой привычке мы каждый вечер собирались за одним столом. Он любил делиться со мной своими взглядами на жизнь, поверять мне свои чувства и будущие планы.

После того как письма были написаны, я регулярно давал ему уроки французского языка, к которым часто присоединялся немецкий аббат.

Карл прекрасно понял ситуацию, в которой оказался я и остальные эльзасцы, хотя и не одобрил моё намерение дезертировать при первой же возможности. Я бережно храню его хитроумное письмо, полное недомолвок, призванных обмануть цензуру.

Третий медбрат, Йозеф Альберт, был двадцатипятилетний шваб, исключительно робкий, забитый, грустный и пессимистичный. Я уверен, что ему в его возрасте ни разу не хватило смелости поцеловать девушку. Очень верующий, он все вечера проводил, углубившись в молитвенник. Он был прекрасным медбратом, добрым и деликатным, хотя и очень замкнутым. В свободное время мы подолгу откровенно и со страстью обсуждали вопросы, которые нас занимали. У моих немецких товарищей, включая фельдфебелей и Unteroffizier, не было иллюзий по поводу военной ситуации. Но страх перед русскими укреплял их храбрость и решимость сражаться до конца. Я пытался им доказать, что логически война уже проиграна, что ничто уже не может задержать наступление советских войск, которые только что, 25 октября[30], взяли Киев (250 километров от Звягеля), и что скоро Германия окажется между двух фронтов, потому что высадка союзников во Франции не заставит себя долго ждать (к сожалению, это произойдет только семь месяцев спустя). Я говорил им открыто, что собираюсь при первой же возможности перейти на сторону русских, которые, конечно же, пошлют меня в Северную Африку. Эта идея казалась им настолько безумной, настолько сумасшедшей, что они считали мои намерения лихачеством и фанфаронством, которые невозможно даже воспринимать всерьёз!

Итак, я приходил каждое утро в восемь часов в Revier и возвращался вечером ночевать в роту. Но через три недели Sanitätsfeldwebel наконец окончательно перевёл меня в Revier. Мои товарищи постепенно учили меня моей новой профессии: накладывать повязки на любые части тела, лечить язвы, раны, переломы, натёртые в долгих маршах ноги, измерять температуру и пульс, раздавать лекарства, прописанные врачом, и следить за их приёмом. Также мне позволили делать кое-что в лаборатории, например определять скорость оседания эритроцитов[31]. Позже мне доверили делать подкожные и внутримышечные уколы.

Среди больных на постельном режиме было много эльзасцев, в большинстве своём симулянтов и лодырей, предпочитавших тёплую постель упражнениям на свежем воздухе при температуре, которая в конце ноября доходила до минус десяти — пятнадцати градусов. Они были мастерами в искусстве Thermometer-Wichsen[32], хитрость которого состояла в ловком натирании градусника, чтобы поднять столбик ртути и доказать необходимость остаться в лазарете. Они, естественно, нашли в моем лице сообщника и снисходительного Sani, но я не мог им помочь избежать сильнодействующих методов, которыми лечили упорную лихорадку. Эти методы состояли в том, что больного раздевали, обматывали ему грудь простыней, смоченной в ледяной воде, заставляли его проглотить лошадиную дозу аспирина и накрывали горой одеял, чтобы заставить его хорошенько пропотеть.

Что же касается лекарств, то немецкие военные врачи предпочитали натуральные средства обычным химическим лекарствам. Так, например, мы почти всегда лечили понос сушёной черникой. У нас в аптеке хранилась дюжина пятидесятикилограммовых мешков. Это лечение оказалось очень эффективным и приятным даже для нас, а мы были вполне здоровы. Для лечения фурункулёза использовался метод столь же простой, сколь и оригинальный — из вены на руке брали несколько кубиков крови и сразу же вкалывали в ягодицу. Мои товарищи пробовали избавить меня от фурункулёза с помощью этой терапии, но результат был неубедительным.

Когда я обосновался в Revier, я решил, что настало время заняться моими зубами. За несколько недель до призыва дантист Арман Мейер, родители которого дружили с семьей Гассер, вырвал мне добрую дюжину зубов, в основном из верхней челюсти, где у меня осталось только четыре резца. С такой беззубой челюстью я и прибыл в Россию. Когда мой фельдфебель узнал об этом, он позвонил в стоматологический центр, который находился на другом конце города, и договорился, что меня примут на следующий день. Восемь дней спустя у меня уже был нормальный рот благодаря прекрасному протезу, вставной челюсти, так хорошо сделанной, что я носил её вплоть до 1950 года!

Я всё так же выходил в город один-два раза в неделю, чтобы осуществлять свои обменные операции. Благодаря регулярно приходившим пресловутым стограммовым пакетам у меня всегда было что предложить крестьянкам из окрестностей Звягеля. Несмотря на языковый барьер, дружеские связи с украинками мало-помалу устанавливались. Типичная комната, в которую нас приглашали войти, была очень простой и бедно обставленной. Главным элементом обстановки была огромная печь, служившая для обогрева, для готовки и на которой зимой можно было спать наверху. В углу — одна деревянная кровать без пружин. В другом углу — стол с двумя скамьями по сторонам. На стенах — несколько семейных портретов, икона, полуприкрытая вышитым полотенцем, и другие картины на религиозные сюжеты. В субботу вечером перед иконой зажигают лампаду, и вся семья молится. Ещё одна живописная деталь — деревянная люлька, подвешенная к потолку. Женщины рассказали нам, что часть мужчин из города была перед войной сослана в Сибирь за участие в борьбе за независимость, другие были мобилизованы в начале войны в июне 1941 года, наконец, остальные… тоже не здесь… сейчас… Мы прекрасно понимали, что они ушли в партизаны. В партизаны, активность которых день ото дня всё возрастала. В самом Звягеле с момента нашего прибытия нападений не было. Но борьба партизан против вермахта становилась всё более яростной и открытой, особенно в лесах. Они устраивали диверсии на железных дорогах, взрывали поезда, нападали на военные конвои на Rollbahnen — больших дорогах, единственных, которые были заасфальтированы. Большинство этих диверсий происходило в лесу. Эти леса наводили ужас! По сто метров справа и слева от Rollbahn или железнодорожного пути немцы вырубили все деревья, создав мёртвую зону, которая легко просматривалась и вход в которую был строго запрещён гражданским, которые имели право пересекать её только в определённых местах и при наличии propust — пропуска. В любого, кто был замечен вне этих переходов, немедленно стреляли. Но несмотря на все эти меры предосторожности, количество диверсий и нападений, преимущественно ночных, неуклонно увеличивалось.

Части СС всё больше и больше применяли кровавые репрессии против гражданского населения. Для осуществления этих карательных операций в качестве подкрепления они всё чаще и чаще призывали части вермахта. Однажды — думаю, это было в конце октября — одна из наших рот была назначена для участия в такой операции. Очень рано утром, задолго до подъёма, наших солдат погрузили в грузовики и привезли к деревне, жителей которой подозревали в укрывательстве партизан. Солдаты ещё до рассвета заняли круговую позицию и оцепили деревню, но на достаточно большом расстоянии от неё, чтобы никто не смог поднять тревогу. Потом на сцене появился отряд СС под предводительством офицера. Как только они вошли в деревню, переводчик потребовал, чтобы жители вышли из своих хижин без вещей, но с оружием, если оно

у них было. Судя по всему, мужчин, способных носить оружие, предупредили вовремя, и они смогли покинуть деревню до прихода немцев. Ответом на приказ СС были крики, вопли и рыдания: собрались только обезумевшие и перепуганные женщины, дети и несколько стариков. Затем переводчик спросил, не найдутся ли добровольцы показать немцам, где прячутся партизаны. Никто не двинулся с места. Он повторяет свою пафосную речь. Добровольцев нет! Эсэсовцы приходят в ярость, подходят сомкнутым строем с оружием в руках к несчастным перепуганным украинцам, приказывают им взять кирки и лопаты и заставляют копать длинную траншею. Через два часа упорной работы женщин, детей и стариков выстраивают на краю канавы. Трещат пулемёты! В деревне не остаётся ни одного выжившего. В это время другие эсэсовцы поджигают хижины и деревня превращается в гигантское море огня! Коровы, телята, свиньи, птица, обезумев от страха, разбегаются в разные стороны.

Наша рота, которая не принимала участия в операции, не представляла себе, что там случилось. Солдаты поймали десяток свиней, телят и птицу и считали, что им повезло. Только несколько человек, которые находились на передовых позициях, видели своими глазами все совершённые злодеяния. Им, шокированным и потрясённым до глубины души, понадобилось несколько дней, чтобы решиться рассказать об этом, и то тайком!

Другие солдаты, которые оставались в казарме, знали только, что первая рота совершила длинный марш по окрестностям, чтобы добыть что-то для улучшения нашего пайка хотя бы на следующие несколько дней.

Поскольку у Revier (лазарета) были особые отношения с кухней, нам перепало несколько отличных кусков свинины и здоровенный ломоть сала, который был немедленно порезан на маленькие кусочки, чтобы его перетопить. У меня появилась прекрасная возможность устроить маленький, но настоящий французский пир для своих немецких товарищей. Благодаря топлёному свиному жиру я смог приготовить картошку фри — блюдо, которого они никогда не пробовали (кроме эльзасца Л. М., конечно) и к которому прилагались сочные свиные котлеты и французское красное вино, добытое у Marketenderware (это были торговцы, которые каждые десять — пятнадцать дней приходили в столовую и у которых всегда можно было достать табак, сигареты, водку, пиво, туалетное мыло, крем для бритья… Французское красное вино было, конечно, редкостью). Фельдфебель, Unteroffizier и санитары были так поражены, так восхищены картошкой фри, что практически забыли про мясо, а картошку фри я потом должен был готовить ещё несколько следующих вечеров. Благодаря тому, что у нас были яйца, молоко и фрукты, которые мы выменивали у местных, а также некоторое количество Dextropur[33], который мы нашли в аптеке (что, конечно, противоречило правилам, но фельдфебель закрыл на это глаза), на десерт у нас значились oeufs à la neige[34].

Обычно в казармах, и в немецких, и во французских, существовали наряды на кухню, но здесь, в Звягеле, этого не было. Вермахт нанимал на работу молодых украинок, которые мыли и чистили картошку и другие овощи (когда они были!), убирали и помогали поварам готовить еду. Однажды около полудня к нам в лазарет принесли молодую девушку, 16 или 17 лет, страшно обожжённую. Во время готовки она попятилась и упала навзничь прямо в полный кипящего супа огромный чан. Ожоги третьей степени почти всего тела! Две трети кожи повреждено, шансы на выживание практически нулевые! Мы втроём лечили её со всей преданностью, на которую были способны. Надо было удалить лохмотья омертвевшей кожи, намазать специальной мазью обожжённую поверхность, перевязать открытые раны. К несчастью, у нас в лазарете был всего один хлопковый бинт, нужно было обойтись эрзацем, бумажными бинтами, напоминавшими теперешнюю туалетную бумагу. Все эти три часа, пока мы обрабатывали раны, эта юная девушка, находившаяся в полном сознании, проявляла необычайную храбрость. Вечером мы на носилках отнесли её к матери. В течение недели мы дважды в день приходили к ней домой, чтобы обработать раны и сделать перевязки, но мы видели, что день ото дня ей становилось хуже. На восьмой день мы нашли безутешную мать рядом с неподвижным телом дочери. Девушка умерла за несколько часов до этого, оставаясь в полном сознании до последней минуты. Я никогда не забуду тебя, маленькая Надя.

Удивительная вещь для подразделения, находящегося менее чем в ста километрах от фронта, — у нашего батальона был свой оркестр, и совсем неплохой. Большинство участников хорошо владели игрой и на духовых, и на струнных инструментах, что позволило этому «симфоническо-духовому» (наподобие оркестра Республиканской гвардии в Париже) оркестру, состоящему из пятидесяти человек, выступать или в форме духового — только с деревянными (флейта, гобой, кларнет, фагот…) и медными (труба, рожок, валторна, тромбон, туба…) духовыми инструментами, или как настоящий симфонический оркестр. Все эти музыканты автоматически стали санитарами, в обязанности которых входило выносить раненых с поля боя, когда батальон будет участвовать в военных действиях, что и случилось довольно скоро.

Во время прививок, когда все члены оркестра по очереди проходили через лазарет, я познакомился со многими музыкантами, в частности с Тони Бауэром из Аугсбурга. Учитель начальных классов в мирное время, он был скрипачом высокого уровня, играл в профессиональном квартете и иногда выступал в составе Аугсбургского симфонического оркестра. Мы немедленно подружились, и он стал впоследствии не только моим товарищем, но и верным и преданным другом. Как и тот симпатичный фельдфебель, о котором я писал раньше, он так ненавидел нацистов, что с нетерпением ожидал поражения Германии, так как, по его мнению, только это могло избавить Европу от гитлеризма.

Военный оркестр один занимал целый корпус нашей казармы, что позволяло им заниматься и индивидуально, и коллективно, обычно по утрам и вечером после шестнадцати часов. Каждый день после полудня, когда мне полагалось сидеть и изучать толстый справочник фельдшера, я уходил к моему другу Тони, где я знакомился с другими музыкантами, в частности с Konzertmeister (скрипка соло), молодым артистом из Гамбурга, примерно двадцати лет от роду. Студент-медик до призыва, он играл каждый вечер в ночных клубах, чтобы заработать на жизнь и платить за учёбу. Счастливые от того, что нашли во мне благодарного и внимательного слушателя, скрипачи часами играли мне по очереди самые красивые пассажи из великих скрипичных концертов, в частности тех, которые мне тогда нравились больше всего, — Бруха[35] и Мендельсона[36] (произведения которого исполнять в Германии было запрещено). Благодаря им я много раз мог присутствовать на репетициях симфонического оркестра под управлением Hauptmann (капитана), к несчастью, малосимпатичного. Я вспоминаю с глубоким волнением последний концерт между Рождеством и Новым годом, в 1943 году, когда русские стояли всего в тридцати километрах от Звягеля, а в программе была первая симфония Брамса. Я и теперь не могу слушать её без тихой грусти.

Вот уже пять лет лишённый возможности общаться с семьей, Тони, как и многие солдаты, женатые или холостые, выходил в город каждый вечер, не только чтобы что-то выменять или зайти в Soldatenheim (солдатский клуб), но в основном чтобы встретиться с Наташей, красивой украинкой. Он был убеждён, что не нарушает верность жене, которую он очень любил, но просто удовлетворяет естественную потребность, обострившуюся из-за долгих лет воздержания. В 60-е годы я имел счастье участвовать в приёме, который устраивал муниципалитет Кольмара для музыкантов Аугсбургского симфонического оркестра после концерта в местном театре. Я узнал там от трёх друзей Тони, один из которых был его кузеном, что он пропал без вести в начале 1944 года и с войны так и не вернулся.

Русские наступают

Какова была военная обстановка на нашем участке с октября 1943 года? OKW (Oberkommando der Wehrmacht — Верховное главнокомандование вермахта) решило остановить наступление русских на Днепре, а затем контратаковать. Почему именно там? Днепр — огромная река, определявшая весь характер киевского региона: её западный берег представлял собой крутые склоны и отвесные скалы от двадцати до пятидесяти метров высотой, тогда как противоположный берег был абсолютно плоским. Крупные немецкие силы, сосредоточенные на скалах, доминировали над расположением русских, и защищаться было легко. Как только русские подошли к Киеву, немцы с помощью двух 1000-килограммовых авиабомб и множества вагонов динамита взорвали огромный мост, соединявший два берега реки. Несмотря на авианаблюдение, Красной армии удалось создать плацдарм к северу от Киева, западнее Чернигова, и немецкие пилоты не смогли обнаружить ни высадку, ни мост через реку. Разгадка этого чуда была в том, что русские понтонёры строили мост ночью и удерживали его днём на глубине полметра под водой с помощью мешков с песком. Ночью мост поднимали на поверхность, и по нему шла пехота, грузовики и танки. Вскоре русским удалось построить ещё несколько плацдармов на реке. Чтобы не попасть в окружение (а именного этого они больше всего боялись со времен Сталинграда), немцы вынуждены были оставить Киев[37].

26 октября, в день годовщины русской Революции[38], Красная армия заняла Киев, а затем веером продвинулась вперёд до Коростеня и Житомира на западе и Корсуни на юге. Маршал Манштейн[39] предпринял несколько попыток контратаковать со стороны Житомира, но, несмотря на некоторый первоначальный успех, этот город, так же как и Коростень, попал в руки русских, которые потом еще несколько недель зачищали территорию между Киевом и Житомиром.

Здесь, в Новограде-Волынском, война пока почти не чувствуется. Иногда по вечерам мы смутно слышим глухие звуки канонады, громыхающей около Житомира. Время от времени над нами летают самолёты, но это всегда немецкие Fieselerstorch — маленькие самолёты-разведчики, которым хватает небольшой посадочной площадки. К концу сентября теоретически наше обучение было закончено, и нам должны были предоставить Heimaturlaub, отпуск перед отправкой в действующую армию. Части формировались из расчёта восемь эльзасцев, лотарингцев и люксембуржцев из ста, в исключительных обстоятельствах и на короткое время — пятнадцать из ста солдат в батальонах резерва и максимум пять из ста в боевых частях. Какое доверие!

Инструкция маршала Кейтеля от 19 мая 1943 года:

«В резервных частях контингент эльзасцев, лотарингцев и люксембуржцев не должен превышать, как правило, примерно восьми процентов от общей численности подразделения, в исключительных случаях и временно максимум до пятнадцати процентов, во фронтовых частях не более пяти процентоe»XIV.

Но дни шли, а об отпуске речи не заходило.

Наоборот, в начале ноября наш учебный батальон был трансформирован в Kampfgruppe, боевую часть, задачей которой была защита Новограда-Волынского в случае наступления русских. Сразу же вокруг города начались работы по строительству оборонительных сооружений, и Sani не были исключением. Нужно было выкопать систему траншей, связанных ходами сообщения, устроить огневые точки, выступы и другие противотанковые сооружения и т. и. Несколькими днями позже был сформирован отряд, который должен был покинуть Звягель, чтобы усилить оборону Барановки, маленького города в сорока километрах на юг, в частности туда был отправлен мой друг Андельфингер. Я же был прикомандирован к этому отряду в качестве Sani для сопровождения. Шли пешком, по холоду, но светило солнце, и, к счастью, дорога была сухой. В Барановке я провёл последний вечер со своим другом и вернулся в Звягель, на этот раз, к счастью, на машине. Тогда я не знал, что больше не увижу его. Через несколько недель он был убит в боях под Звягелем.

Праздники конца 1943 года

Был декабрь 1943 года, приближалось Рождество. Несмотря на то что фронт был уже близко, нас навестил Fronttheater (фронтовой театр). В труппу входили четверо певцов, рассказчица и пианист. В программе была опера Хумпердинка[40] «Бензель и Гретель» в весьма упрощённой версии: певцы — сопрано, меццо, альт и бас — исполняли под аккомпанемент пианино арии двух детей, матери и отца, а рассказчица, переодетая бабушкой, читала тексты из сказки, связывающие музыкальные номера. Представление было прекрасным и трогательным, но навело слушателей на грустные размышления.

На Рождество наши повара приготовили нам отличный праздничный ужин. В качестве Marketenderware (дополнительного пайка) нам выдали пирожные, шоколад, конфеты, французское вино и литр водки, а также табак и сигареты. Зепп Лаутенбахер, наш фельдфебель, прекрасный скрипач-любитель, под аккомпанемент трёх своих приятелей, игравших на гитаре, аккордеоне и цитре, скрасил наше бдение, фоном которому служил всё более ощутимый звук канонады. Мы пытаемся веселиться, но сердце у нас не на месте, мы чувствуем, что нас ждут важные события, которые решат нашу судьбу.

Мне крайне трудно сейчас, полвека спустя, найти слова, чтобы описать настроение и состояние духа, в котором я находился в тот момент. С одной стороны, я был ужасно разочарован и опечален тем, что не получу отпуска, на который я так рассчитывал, чтобы увидеть родных, особенно жену и маленького сына, которому должно было исполниться два года. Принимая во внимание военную ситуацию, надеяться на отпуск раньше, чем через много месяцев, было невозможно. Подумать только, когда я в июне уезжал из Сульцерена, я был совершенно уверен, что увижу свою семью через три месяца! С другой стороны, если бы я этот отпуск получил, что могло бы случиться после этих десяти дней счастья? Меня направили бы в боевую часть, где я растворился бы среди немцев в соответствии с этими пресловутыми пятью процентами, о которых я уже говорил, и шансов на реализацию моего плана побега в ближайшем будущем было бы гораздо меньше. Тогда как здесь, где моё окружение состояло на девяносто пять процентов из эльзасцев, лотарингцев, люксембуржцев и немецкого меньшинства, более или менее понимающего, и когда Красная армия стояла в тридцати километрах, у меня было гораздо больше возможностей осуществить свой план. В конечном счёте такое развитие событий меня устраивало, что не мешало мне в глубине души чувствовать тревогу, страх и волнение, когда я думал об этом необратимом, решительном поступке, который мог стоить мне жизни и стать причиной страшных репрессий в отношении моих близких. Вот в каком душевном состоянии я провел эти последние дни 1943 года.

В течение недели между Рождеством и Новым годом, как я уже говорил, был дан последний концерт симфонического оркестра. На День святого Сильвестра[41] — такой же праздничный ужин, такая же раздача Marketenderwaren, как и в Рождество. Музыканты из оркестра разошлись по казармам, чтобы как-то оживить наш вечер, несмотря на то что фронт уже находился в опасной близости. Но на сердце было неспокойно, и большинство Landser (рядовых) пыталось утопить свой страх в вине и водке.

Русские атакуют

Вдруг, незадолго до полуночи, происходит нечто невероятное. Все небо вспыхнуло, стало светло как днём. Что случилось? Невзирая на близость русских войск, наши подрывники не захотели нарушать традицию и запустили фейерверк, чтобы отметить наступление нового года. По небу во всех направлениях разлетаются трассирующие пули, висящие на парашютиках осветительные ракеты десятками планируют на нетронутый снежный ковёр, вот уже несколько дней укрывающий луга. Феерическое зрелище! Поначалу они сосредоточены над нашей казармой, потом их становится всё больше и больше, особенно на востоке и северо-востоке. Без сомнения, русские воспользовались моментом и запустили свои собственные осветительные ракеты, чтобы произвести разведку окрестностей города. Немедленно объявляется тревога. Нельзя терять времени. План обороны сразу же вступает в силу. Во дворе казармы — боевая тревога. Одна за другой роты занимают свои позиции в окопах, которые мы оборудовали несколько недель назад. Всю ночь — случайные выстрелы. Л. М., Гребер и вместе с ними сержант-фельдшер присоединяются к передовым линиям, тогда как врач, фельдфебель, Альберт и я уходим в Hauptverbandsplatz (пункт первой помощи), расположенный в центре города в подвале театра.

Под утро русская армия начинает наступление. Мы отчётливо слышим выстрелы танковых пушек, лязг гусениц, треск пулемётов. Русские явно пытаются нас окружить.

Прибывают первые раненые, некоторые самостоятельно, других приносят на носилках санитары. В основном ранения лёгкие, и им необходима только дезинфекция и перевязка. Но в десять часов к нам принесли майора с Bauchschuss — тяжёлым ранением в живот. Такие раненые в большинстве случаев безнадёжны. Несмотря на страдания, он безостановочно кричал: «Я хочу, чтобы меня прооперировали! Вы слышите? Я приказываю вам оперировать меня прямо здесь!» К сожалению, мы не могли ничего для него сделать. Хотя он был транспортабелен, мы не могли отправить его в госпиталь — за это время русские окружили город. Для проформы и чтобы успокоить его, мы толстым слоем обмотали ему бинтами живот, чтобы вставить внутренности на место.

Сразу после полудня русские начали проникать в город в некоторых местах. Тогда нам приказали отступить и заново развернуть наш пункт первой помощи в казарме. Самое время: через четверть часа после этого русский танк добрался до театра, где его блокировали наши войска.

Яростная битва длилась весь день, и тиски вокруг нашей Kampfgruppe (боевой группы) сжимались всё теснее. Вечером, когда бой немного стих, нам сообщили, что один раненый сам добрался до пункта первой помощи в театре через полчаса после того, как мы оттуда ушли. Совершенно необходимо было забрать его оттуда. По приказу фельдфебеля Альберт, Л. М. и я пошли туда, таща за собой большие санки. Часть города, по которой мы шли, представляла собой зрелище настолько мрачное и зловещее, что нас бросало в дрожь.

Ночь уже давно наступила, электричества не было, только пламя от горящих домов по обе стороны улицы освещало нас и наши силуэты, которые проецировались на уцелевшие стены, как в театре теней. То и дело ружейные выстрелы и автоматные очереди вынуждали нас прятаться, бросаться на землю, вжиматься в стены, продвигаться короткими перебежками от одного убежища к другому. Через час мы наконец добрались до театра, где нашли молодого лейтенанта, раненного в ногу. Он не мог ходить и лежал недалеко от бедного майора, который тем временем отмучился.

К одиннадцати часам мы вернулись в казарму, где нас ждала изнурительная работа Sani. Одна из комнат на первом этаже была занята больными из Revier и легкоранеными, которым нужно было только минимальное лечение, другая была отдана получившим более серьёзные ранения, которым требовалась помощь врача и небольшое хирургическое вмешательство. Это было всё, что мы могли сделать на месте, обходясь тем, что у нас было в пункте первой помощи. Те, кто нуждался в более интенсивном лечении, должны были ждать эвакуации в тыл, что было в тот момент абсолютно невозможно. И наконец, была палата с тяжелоранеными и безнадёжными. Апокалиптическое зрелище представлялось нашим глазам! Вот один раненый, которому артиллерийский снаряд оторвал руку и часть груди, оставив открытой часть лёгкого. Вот другой, лишившийся ног по самый пах. Ещё один потерял ногу и часть таза. И что сказать о несчастных, которым взрывом снаряда разворотило живот и разорвало кишки? В сознании до последней минуты, они знали, что уже погибли, но из последних сил пытались удержать свои внутренности на месте. И совсем невыносимый случай — молодой парень в абсолютном сознании, которому снарядом снесло часть черепа, оставив открытой всю левую половину мозга! Всё это на фоне глухого и невнятного шума, шорохов, стонов, молитв, перекрывавшихся проклятиями и резкими криками безнадёжности, гнева и возмущения! Если бы у меня была хоть капля веры, я бы потерял её в эту ночь. Два военных капеллана, протестант и католик, пытались со всей силой веры и убеждения утешить этих потерявших надежду несчастных, знавших, что они уже приговорены, и облегчить им переход от жизни к смерти, обещая им лучшую жизнь в загробном мире.

Что можно было сделать в этих жутких случаях? Делать перевязки, про которые мы заранее знали, что они бесполезны, делать обезболивающие уколы, скрывать правду. Как только раненый испускал последний вздох, его выносили во двор на мороз: надо было освобождать место для новых раненых, которые продолжали поступать. В два часа ночи я понял, что сейчас упаду в обморок: голова кружилась, силы меня покинули, и я не мог больше бороться с подступающей рвотой. Я рухнул на соломенный тюфяк и заснул мёртвым сном. Когда через два или три часа я проснулся, то понял, что во мне что-то изменилось, я больше не тот, что был раньше. Этот первый настоящий контакт с войной ожесточил меня, я очерствел, и чувства мои притупились. Отныне я смогу переносить этот ужас. Я опять вернулся к работе, которая по большей части состояла в том, чтобы выносить трупы и складывать их во дворе в штабеля, как складывают брёвна.

На следующее утро, в воскресенье, 2 января 1944 года, бой за Звягель возобновился с новой силой. Русские продвинулись внутрь города и подошли вплотную к казармам. Один танк въехал во двор, где его подбили. Я почувствовал, что решительный момент для меня настал. Я отправился на второй этаж Revier, там организовал (на солдатском жаргоне «организовать» — добыть что-нибудь, неважно, какими средствами) буханку хлеба, спрятал её в солдатский мешок и наполнил мою Feldflasche (походную фляжку) водкой. Во дворе готовили к отправке колонну машин под защитой танка, двух самоходных пулемётов и бронеавтомобиля, которая должна была прорвать окружение, чтобы вывезти часть легкораненых. Фельдфебель, который видел, в каком печальном состоянии я находился прошлой ночью и который считал, что я не в силах больше этого выносить, предложил мне сопровождать раненых, если я захочу. Я согласился без особых раздумий и вскочил в одну из машин колонны.

Но в последний момент, сам не знаю почему, я передумал и вернулся в пункт первой помощи в казарме. Итак, конвой уехал без меня. Тут я добавлю в скобках: один знакомый, Жорж С., как и я, учитель, видел, как я садился в машину колонны, которая была полностью уничтожена при попытке вырваться из окружения. С чистой совестью он смог написать своей матери-беженке в Сульцерен, что Митчи был убит вместе со всеми ранеными. Мадам С., конечно, рассказала всему Сульцерену, что я погиб. Естественно, новость дошла и до моей жены, однако она не придала этому никакого значения. Она была уверена, что я ещё жив и вернусь рано или поздно.

Я дезертирую

Русские давили всё больше, и положение попавших в мышеловку немцев становилось критическим. Прошёл слух, что, как только настанет ночь, боевая группа попытается прорвать кольцо, чтобы освободить окружённые войска, включая, конечно же, пункт первой помощи. Для меня настал решающий момент, пора было действовать, поскольку это могло помешать задуманному побегу. Я очень нервничал и был в состоянии крайнего возбуждения, когда вдруг в два часа дня Зепп Лаутенбахер, наш фельдфебель, приказал нам собрать всех больных и раненых, способных ходить, и сформировать из них группу под командованием Oberleutnant (лейтенанта), который был сам ранен в ногу и хромал. Эта группа должна попытаться добраться до обрывистого берега реки Случь, где они смогут найти убежище за скалами. И вот удача: я, как Sani, был назначен сопровождать группу! Мы продвигались медленно, чтобы раненые не отставали, использовали любые складки местности в качестве укрытий, как вдруг неожиданно услышали крики «Hourreh! НоиггёЫ» («Ура! Ура!») и треск выстрелов.

Внезапно появившаяся группа русских солдат атакует нас справа. «Voile Deckung!» («Ложись! На землю!») — кричит наш лейтенант, который, храбро встав во весь рост, поливает автоматными очередями атакующих русских. На некоторое время ему удаётся приостановить их атаку (судя по письму Л. М., он убил пятерых). В этот момент группа немецких солдат, подошедшая слева, вмешивается в схватку, открывает огонь по русским и прикрывает отход раненых, которыми командует лейтенант.

Я тут же узнал их командира — это был не кто иной, как пресловутый слащавый, угодливый и неискренний Unteroffizier, которому я не доверял с самого начала. Присутствие этих бойцов меня встревожило, поскольку значительно снижало шансы моего побега на успех. В случае неудачи меня бы точно расстреляли! Прижавшись всем телом к земле, я лежал, спрятавшись за небольшим холмиком, и наблюдал за сражением и отступлением раненых, которые пытались вернуться в казарменный медпункт. Моего отсутствия никто не заметил! Меня била лихорадка, так я был взволнован и возбуждён. Наверное, я испытывал те же чувства, что актёры и музыканты перед выходом на сцену: одновременно и боялся, и страстно желал, чтобы всё поскорее началось. Только мои чувства были в тысячу раз сильнее.

Сердце билось так, как будто готово было разорваться, несмотря на пятнадцатиградусный мороз, лоб покрылся потом. Роковой момент настал. Тысячи мыслей теснились в моей голове, секунды казались часами! К счастью, в такие моменты происходит что-то вроде раздвоения личности. Казалось, что кто-то другой вместо меня принимает решения и действует.

Я, забыв осторожность, слегка приподнимаюсь, чтобы оценить ситуацию. В тот же момент Unteroffizier оборачивается, наши взгляды встречаются! Разгадав мои намерения, он безо всяких колебаний немедленно направляет на меня оружие. Я слышу свист пуль над моей головой!

К счастью, он стрелял не из винтовки, а из автомата — оружия, без сомнения, более впечатляющего, но гораздо менее точного (стрелявший находился всего в тридцати метрах от меня). К моему великому облегчению, русские захватили всё его внимание и не оставили ему времени, чтобы заняться мной. Пронесло! Тут настало время применить те трюки, которые нам вдалбливал тот симпатичный немолодой Unteroffizier во время учёбы. Всё время продвигаясь в относительно спокойном направлении, откуда пришли русские, я искал укрытия, распластывался по земле, полз, использовал каждую неровность, каждый куст. Маскироваться было трудно, тем более поскольку нам не выдали белое зимнее обмундирование, тёмное серо-зелёное пятно резко выделялось на ковре ровного белого снега. Alea jacta est, жребий брошен, но что он нам готовит?

На подходе к реке Случь я столкнулся нос к носу с четырьмя эльзасцами, которые были в боевой группе и во время атаки русских потеряли контакт с остальными. Они явно не пытались найти своих! К нашей великой радости, Случь покрылась льдом. Вода замёрзла даже в том мелком месте, где этот сумасшедший унтер-офицер в августе месяце заставлял нас переходить её в полном обмундировании. Мы перебрались благополучно. Для нас это был Рубикон, который остался позади! Но тем не менее успокаиваться было рано, поскольку немецкая контратака ещё могла начаться — для нас это была бы катастрофа!

Мы находимся на ничейной земле: перед нами — огромная белая равнина, безлюдное пространство, впечатляющее своей тишиной, а позади нас, в нескольких километрах, продолжается яростный бой. По дороге к нам присоединяются двое заблудившихся немцев, ищущих свою часть. Они не понимают, что только удаляются от своих позиций. Эта неожиданная компания восторга у нас не вызывает. Надо будет смотреть за ними в оба! Теперь мы передвигаемся открыто, но всё ещё волнуемся. На кого мы наткнёмся? На русских солдат, что было бы лучшим вариантом, на партизан, что было бы не так весело, или — кто знает — на немцев? Для нас, эльзасцев, это была бы катастрофа и смертный приговор.

Тут настало время открыть ещё одну скобку. После войны из письма А. М. я узнал, что попытка прорвать русское окружение, намеченная на воскресенье, была предпринята в ночь с 2 на 3 января, что она удалась и что большая группа войск, включая медпункт вместе с врачом, фельдфебелем, Unteroffizier и моими товарищами-санитарами, смогла выйти из окружения. Что же касается меня, мой товарищ Л. М. пришёл к следующим выводам: я не был ранен — другие услышали бы мои крики и помогли бы мне; я не отбился от группы и не был взят в плен — у меня было достаточно времени, чтобы, воспользовавшись темнотой, добраться до медпункта. Опираясь на собственный опыт и принимая во внимание роль партизан в этой борьбе, он был на восемьдесят процентов убеждён, что я был убит в этой короткой схватке.

Напротив, мой друг Карл Гребер в своём письме дал понять, что, зная мои политические убеждения, он не исключает, что я перешёл на сторону врага[42].

Здесь я закрываю скобку, чтобы вернуться к событиям 2 января 1944 года. Проблемы со здоровьем заставили меня на два года прервать свой рассказ. Перечитав две последние страницы и сев писать продолжение, я ясно понимаю, что надо было совсем потерять голову, если не сойти с ума, чтобы решиться на такую авантюру с минимальными шансами на успех!

Перейдя Случь, мы продолжаем двигаться открыто в восточном направлении по ничейной земле, почти пугающей своим спокойствием. Вдалеке, там, где девственно чистая белизна луга встречается с серым небом, на горизонте виднеется более тёмная полоса, которая становится всё шире по мере того, как мы приближаемся. Наверное, это лес! Что нас там ждет? Справа и слева от нас, и особенно сзади, слышится грохот пушек, сопровождаемый автоматными очередями и одиночными винтовочными выстрелами. Временами шум войны удаляется, но только затем, чтобы потом, чуть позже, вернуться с новой силой. Бодрости это нам не придаёт. Сейчас мы, по крайней мере, укрыты от снарядов и пуль, но этого недостаточно, чтобы успокоиться. И в самом деле, несколько раз треск автоматов, вроде бы совсем рядом, заставляет нас маскироваться, передвигаться ползком. Мы пробираемся, пригибаясь, бегом, от одной воронки к другой. Эти ямы остались после немецкого наступления в 1941 году. Прибившиеся к нам двое немцев становятся проблемой. Мы уверены, что они думают только об одном — воспользоваться первой же возможностью, чтобы присоединиться к своим.

Мы предупреждаем их, что решили дезертировать и перейти к русским и намереваемся сделать это без единого выстрела. Чтобы пресечь любые попытки сопротивления, один из наших эльзасцев становится позади них, держа палец на гашетке заряженной винтовки. По мере приближения к лесу наши два фрица начинают заметно нервничать. За ними всё время надо следить, между тем не переставая наблюдать за опушкой леса.

Вдруг, выйдя из-за кустов, за которыми мы прятались, мы видим в четырёх сотнях метров от нас хижину, крытую соломой, перед которой смутно виднеются несколько человеческих фигур. Немецкие солдаты, или русские, или всё же партизаны? С такого расстояния на исходе дня определить трудно. Мы всё так же продолжаем продвигаться вперед, используя редкие кусты и неровности, чтобы прятаться. Подойдя к хижине метров на сто, мы понимаем, что эти люди не в униформе, но вооружены. Сомнений нет: это партизаны! У нас больше нет выбора, надо продолжать идти, так как нас, несмотря на сумерки, конечно уже заметили из-за нашей тёмной униформы, так выделявшейся на белом снегу. Что они с нами сделают? Перестреляют как кроликов? Так уже не раз бывало.

Посоветовавшись с товарищами, я взял себя в руки и продолжил идти вперёд, один, в то время как остальные не спускали глаз с немцев. Я был всего в сорока метрах от дома. Размахнувшись, я отбросил винтовку на несколько метров, показывая этим, что я сдаюсь. Партизаны (их было пятеро или шестеро), которые внимательно следили за моими движениями, сделали мне знак, чтобы я подобрал оружие и отдал им. Я сделал это. За мной последовали мои товарищи и двое немцев. Настал самый ужасный, самый тяжёлый момент. Мы дрожали от страха. Никогда в жизни я так не боялся, как в эту минуту! Что нас ждёт? В голове одна мысль: лишь бы это кончилось поскорее. Тут партизаны опустили оружие и повесили на плечо. Первый взял мою винтовку, отвёл затвор и заглянул в дуло, чтобы проверить, нет ли в стволе следов пороха. Он блестел, как серебро! То же самое было с оружием моих эльзасских друзей. Это было неопровержимым доказательством того, что мы не стреляли! К несчастью, про оружие наших немцев нельзя было сказать то же самое. Тот, кто, без сомнения, был начальником партизан, вдруг помрачнел. Он посмотрел немцам в глаза, бросил несколько фраз (которые мы, естественно, не поняли) и дал им знак следовать за собой. Он повёл их в лес за домом. Через несколько минут в тишине раздались выстрелы. Двоих немцев мы больше не видели.

Тем временем вокруг нас развернулось настоящее представление. Остальные партизаны накинулись на нас, как дикие звери, но не для того, чтобы как-то нам навредить, а чтобы отобрать всё, что у нас было. Первое, что они сделали, — схватили нас за левое запястье, чтобы прибрать к рукам наши часы. Их движения были настолько ловки и точны, что было очевидно — эту операцию они проделывали уже десятки раз. У одного из партизан на предплечье было уже пять или шесть пар! Потом они пришли в восторг от бензиновых зажигалок, найденных в карманах у моих товарищей. Они не знали других зажигалок, кроме допотопных — кусочек стали, которым надо было бить по кремню, чтобы зажечь кусочек трута! Что же касается меня, то у меня, естественно, тут же отобрали буханку хлеба и фляжку с водкой. Потом они обшарили мои карманы и завладели моим бумажником, в котором они среди прочего нашли фотографии нашей квартиры в Сульцерене, сделанные господином Граффом (нашим другом, которого мы в шутку величали графом) в начале войны. Там они увидели всю нашу обстановку — столовую, спальню, гостиную с пианино и т. д. «Kapitalist! Kapitalist!» — закричали они в один голос! Симпатичнее от этого я в их глазах не стал.

Между тем наступила глубокая ночь. Один из партизан повёл нас на мрачную прогулку по чёрному лесу до деревни, где располагалась русская регулярная часть. К счастью, идти было недалеко. Мы остановились во дворе большого деревянного дома, где расположился штаб. Примерно через час ожидания нам приказали войти в дом. Мы шли по длинному коридору в полной темноте, без всякого освещения. Десятки рук принялись нас ощупывать, рыться в карманах в поисках того, что ещё не было украдено. У меня взять было больше нечего, но они тянули меня за пальцы, чтобы снять обручальное кольцо и перстень с печаткой. Чтобы спасти их, я изо всех сил сжал пальцы, но стало понятно, что надо будет придумать более надёжное средство скрыть их от завистливых взглядов русских, падких на всё, что блестит. В конце коридора открылась дверь, и мы вошли в хорошо освещённую комнату. За длинным столом сидели несколько офицеров, которые допрашивали стоящих перед ними пленных немцев. Через несколько минут настала наша очередь. Среди десятка немцев я был единственным эльзасцем. Я попытался объяснить свою ситуацию ближайшему ко мне офицеру с помощью единственных трёх русских слов, которые знал: «Niet Niemski, Franzouski!» («Не немец, француз!»)

Мне повезло, он понял. Он усадил меня (другие пленные оставались стоять в течение всего допроса) перед молодым капитаном, без сомнения, евреем, прекрасно говорившим по-французски, который тут же начал спрашивать меня: какой полк? какая рота? каким вооружением располагает подразделение? и так далее. Я охотно и без зазрения совести выложил ему все те скудные сведения, которыми располагал. Ведь я оказался перед союзниками, которые помогут нам избавиться от фашистского ига! Официальная часть допроса завершилась. Капитан достал из кармана пачку и предложил мне сигарету, к большой зависти остальных пленных. Я вежливо отказался, объяснив, что не курю. Тогда он спросил, как получилось, что на мне немецкая униформа. Я вкратце объяснил, что случилось с нами, эльзасцами, после поражения 1940 года: наша провинция была просто-напросто аннексирована немцами с грубым нарушением международного права, а затем начиная с 1942 года всех молодых эльзасцев, родившихся между 1912 и 1927 годами, насильно призвали в немецкую армию. Он был явно культурным человеком — как минимум он знал, что такое Эльзас (я не могу сказать того же о большинстве русских, которые нам встретятся потом). Ещё я рассказал ему, что был аспирантом французской армии и что в июне 1943 года, перед моим призывом в немецкую армию, мы с женой решили, что при первой же возможности я дезертирую, чтобы перейти к русским, которые, конечно, пошлют меня в Алжир, чтобы я мог присоединиться к французской армии и принять участие в борьбе против захватчиков. Услышав это, он достал из кармана блокнот, вырвал листок, написал на нём несколько строк и отдал мне записку: «Бережно храните её, это всё, что я могу для вас сделать. Она удостоверяет, что вы дезертир, и просит русское командование рассматривать вас как офицера. Вас не будут заставлять работать и у вас будет право на некоторые преимущества, положенные вашему чину согласно Женевской конвенции». Затем он сам отвёл меня во двор и передал солдату, которому было поручено отвести меня в соседнюю избу.

Войдя внутрь, я увидел, что внутренность дома представляла собой одну большую комнату. Полночь, должно быть, уже наступила. Большая семья, от детей до бабушек и дедушек, спала или пыталась заснуть. Одни спали на огромной изразцовой печи, другие — на большой кровати, остальные — на столе и двух скамьях. В углу пять немецких офицеров, хоть и пленные, но сохранившие свою спесь, смерили меня с ног до головы пренебрежительным взглядом: «Was suchen Sie hier? Hier sind nur Offiziere! Machen Sie, dass Sie hinauskommen!» («Что вы здесь делаете? Здесь только офицеры! Убирайтесь вон!»)

«Ich bin offizier! Französischer Offizier!» («Я офицер, французский офицер!»)

Они не знали, что ответить.

В этот момент два русских солдата принесли охапку соломы и расстелили её на земляном полу. Она будет нашей постелью этой ночью.

После всех переживаний этого сумасшедшего дня я долго не мог заснуть, несмотря на то что сильно устал. Я воспользовался этим, чтобы оценить ситуацию, в которой оказался. Вопреки советам русского капитана, я не хотел оставаться с этими немецкими офицерами. Мне не терпелось найти своих эльзасских товарищей.

Русская изба. Рис. А. Тиама

На следующее утро я увидел во дворе остальных пленных, охраняемых сравнительно пожилыми русскими солдатами, и среди них — моих четверых товарищей. Эти последние были совершенно не согласны со мной: они не могли понять, почему я решил отказаться от тех преимуществ, которые, возможно, спасли бы мне жизнь, и не остался с офицерами. За ночь привели ещё пленных, теперь нас стало около тридцати.

Около полудня «мой» капитан вышел из штаба, заметил меня и подошёл, чтобы узнать, как мои дела. Тут через двор прошёл русский полковник, за которым следовал десяток военных, в основном солдат. Капитан отдал ему честь и, показывая на меня, объяснил ему, что мой случай, вне всякого сомнения, особенный. Полковник сделал мне знак следовать за ним и войти в соседний дом вместе с его сопровождающими. Группа расселась вокруг большого стола; мне оставили место слева от командира. Едва сев за стол, полковник, этот русский офицер высокого ранга, вынул из внутреннего кармана во много раз сложенный лист газеты «Правда», аккуратно оторвал прямоугольный кусок величиной с почтовую открытку и ловко свернул из него два конуса, большой и маленький, соприкасающиеся вершинами. Потом он достал из внешнего кармана маленький кожаный мешочек с коричневыми крошками, наполнил большой конус и аккуратно закрыл его. Это была махорка, заменитель табака, который получают из мелко порубленных прожилок и стеблей. Он протянул мне свою «сигарету» и предложил закурить. Мне было очень трудно объяснить ему, что я не курю. Довольно-таки раздосадованный, он достал из другого кармана свою допотопную зажигалку, постучав кусочком железа по кремню, выбил искру и запалил кусочек трута. Так он зажёг свою сигарету.

Вскоре полная русская женщина поставила на стол деревянную супницу, от которой шёл пар. Достав из карманов штанов деревянные ложки, русские военные собрались вокруг огромной миски, в которой были кусочки мяса, овощи и картошка, обильно залитые коричневым соусом, и начали есть. Можно ли себе представить французских офицеров, среди которых был старший офицер, которые едят из одной миски вместе с простыми солдатами? Я никогда не забуду, как они предложили мне ложку и пригласили меня разделить с ними обед. Но вот досада! Хотя я два дня ничего не ел, мне кусок в горло не лез — то, что со мной произошло, начисто отбило у меня аппетит. Мог ли полковник понять мой отказ? Конечно, нет! Увидев, что я оказываюсь от его столь великодушного предложения, он пришёл в страшную ярость! Видано ли это, чтобы военнопленный отказывался от пищи? Он, конечно, решил, что я считаю их еду невкусной, недостаточно аппетитной, а их соседство — ниже своего достоинства! Он заорал на меня так, что стены дрожали! Впрочем, потом он успокоился, и перед тем как уйти — без сомнения, на фронт, — дружелюбно мне улыбнулся.

Возвратившись во двор, я расположился на скамейке, смахнув с неё снег, и вытянул ноги в ожидании дальнейшего развития событий, когда вдруг ко мне подошёл русский солдат. Его взгляд был прикован к моим ботинкам. Он начал пинать меня по ногам, жестикулировать и ругаться, однако негромко, чтобы его не заметили охранники. Он, несомненно, остановил свой выбор на моих ботинках — они были почти новые (нам их выдали всего за несколько недель до этого). Поскольку я не подчинился, он начал сам развязывать шнурки на моих башмаках. Сопротивляться было бесполезно. Военнопленный не имеет никаких прав! Итак, я уступил и отдал ему свою обувь. Он протянул мне свои, сношенные до дыр. Верх несчастья: они были по размеру гораздо меньше моих! Я примерил их, и мне удалось засунуть туда пальцы и часть ступни, но пятка вылезала как минимум на четыре сантиметра! Что делать? Мне оставалось только отрезать задники. И вот в этих опорках мне предстояло пройти три сотни километров пешком, по снегу, в мороз!

В середине дня охранники собрали нас и повели в отдельное здание, откуда поднимался большой столб чёрного дыма. Мы вошли в очень тесное помещение вроде прихожей, там нам приказали раздеться, повесить одежду на вешалку из железной проволоки и развесить в маленьком помещении (вроде тех, которые используют наши крестьяне, чтобы коптить сало или ветчину), чтобы обработать её от вшей. Потом нас отвели в более просторное помещение. На длинном столе расположился десяток деревянных мисок, в которые один из пленных наливал совсем немного воды. Русские называли этот барак баней или парилкой. Нам надо было обойтись одним литром воды, чтобы помыться полностью!

На выходе из бани — катастрофа! Пока мы мылись, русские свалили нашу обработанную одежду кучей, вперемешку, всё перепутав! Неописуемая толчея, каждый пытается найти свои вещи или, скорее, завладеть одеждой получше, принадлежавшей другому. Мне с большим трудом удалось найти более или менее сносные штаны, поношенный свитер, весь в дырах, летнюю шинель, шерстяной шлем, пару «русских носков» (полотенца, в которые мы заворачиваем ноги вместо носков) и, конечно, на мои ботинки никто не польстился! Но что меня огорчило больше всего — это потеря кителя. Того кителя, в котором я тщательно хранил важную записку, которую дал мне капитан с наказом беречь как зеницу ока. Как доказать, что я дезертир? Меня охватила досада: мой оптимизм был сильно подорван! На следующий день, после второй и последней ночи, проведённой в этой прифронтовой деревне, присутствие духа понемногу вернулось ко мне, сменив уныние, в которое я впал накануне. Самый главный шаг сделан, не так ли? Разве я не нахожусь по другую сторону? Пленный, да, но в плену у союзников! Этот плен для нас, эльзасцев, не может длиться долго. Не французы ли мы, не друзья ли Советов? Через несколько дней нас, конечно, отделят от немцев, наших общих врагов, и, когда нас наберется достаточно много, отправят в Северную Африку. Нам это обещали и французы из Лондона по радио, и русские через громкоговорители перед линией фронта. Я уже видел себя в униформе хаки среди солдат Вооружённых сил Свободной Франции!

Из Новограда-Волынского в Киев

Следующим утром мы начинаем длинный переход вглубь Украины. Никто не знает ни расстояния, ни продолжительности, ни маршрута, ни пункта назначения. Сейчас самое главное — то, что мы удаляемся от зоны боевых действий, где всё время слышен грохот пушек: немецкое контрнаступление всё ещё возможно, хотя и маловероятно.

Мы бодро идём по дороге, снег искрится под сверкающими лучами солнца, пейзаж феерический. Снег на дорогах утрамбованный и плотный, и я могу нормально идти в моих ужасных опорках. Ночью к нам прибавились ещё пленные, среди них несколько французов. Теперь нас добрых пятьдесят человек, мы идём под охраной четверых совсем молодых русских солдат. Солнце светит в глаза, чуть справа. Это хорошо — значит мы идём на север-северо-восток. Со временем пушечный грохот заметно стихает и растворяется вдали. Но это уже третий день без еды, чувство голода просыпается и становится всё более настойчивым. Я с ностальгией и сожалением вспоминаю обильную еду полковника, от которой я отказался накануне!

Новоград-Волынский — Киев. Рис. Ш. Митчи

Вдоль дороги — воронки от снарядов, вырванные с корнем деревья, подбитые танки. Здесь прошла война, и тяжёлые бои оставили свой след на земле, по которой мы идём. Редкие деревни, разбросанные тут и там, большинство домов разрушено или сожжено. Повсюду торчат чёрные обгорелые балки, часто ещё дымящиеся, свидетельствуя о тяге нацистов к разрушению. Но жизнь продолжается. Из развалин, мало-мальски пригодных для жилья, время от времени выходят женщины. Они смотрят на нас печально, но не враждебно. Некоторые из них выносят ведра с картошкой, которую они раздают нам под одобрительными взглядами охранников: одна картофелина на человека, может быть, две для тех, кому повезло. Сегодня никакой другой еды не будет.

Моя слабеющая память не позволяет мне рассказать все перипетии этого долгого пути в хронологическом порядке. Но я опять вижу, как будто это было вчера, картины, образы, сцены, которые мне не забыть никогда.

На следующий день очень холодно, пятнадцать — двадцать градусов мороза, но солнце сияет все так же. Мы идём бодро, хотя голод и жажда начинают мучить уже всерьёз.

Этим вечером, после 25-30-километрового перехода, мы приходим в деревню, не до конца разрушенную войной. Туда уже пришли другие пленные: среди них — вот неожиданность! — мой друг Леон Бретейль, приятель по Кольмарской Высшей начальной школе в 1932–1933 годах. Он был призван в тот же батальон в Звягеле, что и я, только в другую роту. В следующие несколько месяцев мы больше не расстанемся, вплоть до его отъезда в Северную Африку.

По случаю нашей встречи удача нам улыбнулась: этой ночью мы спим в большой школе, в хорошо натопленном классе. Устав от долгого перехода, я быстро заснул. Вдруг около полуночи нас внезапно разбудил скрип двери и звук шагов. Несколько русских солдат со свечками в руках пробирались между спящими. Они стали нас обшаривать в поисках в основном колец. В некоторых случаях у них получилось ими завладеть, хотя и не без труда. Настала моя очередь. Двое, со смуглой кожей и раскосыми глазами, монголы, наклонились надо мной и начали срывать с меня обручальное кольцо и перстень. Они почти расквасили мне руки, но так и не смогли стянуть столь желанные предметы с распухших от холода и усталости пальцев.

Тогда один из грубиянов достаёт револьвер, взводит курок, направляет его на меня и грозит мне жестами и словами отстрелить мои упрямые пальцы. Хотел ли он меня испугать, чтобы заставить меня снять кольца, даже если мне придётся сильно ободрать пальцы? К счастью, в эту минуту трое из наших охранников, наверняка разбуженные шумом, входят в комнату и берут их на мушку. Этого было достаточно, чтобы прогнать чужаков и положить конец этой безобразной сцене.

С этой минуты я носил кольца на шее, под одеждой, нанизав их на бечёвку. Ночью, при малейшей тревоге, я клал их в рот, чтобы уберечь от обысков, которым мы ещё не раз подвергались.

Однажды утром, после двух- или трёхчасового перехода, мы увидели большое подразделение русских солдат, идущих на фронт колонной по четыре. Та часть дороги, где снег был утоптан, была не более трёх-четырёх метров шириной, поэтому мы были вынуждены идти практически вплотную к русским, чтобы с ними разминуться. Они встретили нас угрожающими жестами и концертом из ругательств и оскорблений. Мне не повезло — я был с левого края нашей колонны, то есть шел в нескольких сантиметрах от русских, которые становились всё более и более агрессивными. Некоторые их них пытались плюнуть мне в лицо, другие били меня кулаками или прикладом винтовки или автомата. Я их понимаю! В моей униформе я представлял для них ненавистного врага, с которым они встретятся лицом к лицу через несколько часов. Среди них было много женщин-военных. Я особенно хорошо помню одну из них, офицера, верхом на лошади. Эта женщина вытянула меня хлыстом по лицу. Я и сейчас чувствую этот удар! Это был один из немногих случаев, когда я подвергся жестокому обращению со стороны русских.

В этот же день, после полудня, мы делаем короткую остановку в деревне, где расположилась на отдых русская боевая часть. Один из офицеров, капитан, явно выпивший слишком много, подходит к нашей группе пленных, размахивая огромным револьвером. Красный от злости, он начал громогласно выкрикивать ругательства, которые мы, естественно, не поняли. Прохаживаясь вдоль колонны, он раздавал направо и налево удары рукояткой револьвера под ребра.

Подойдя ко мне, он почему-то останавливается, орёт ещё пуще, а затем вдруг приставляет дуло револьвера к моему виску. Я до сих пор чувствую холод металла на коже. Настал мой последний час?

К счастью для меня, один из наших охранников, который видел всю эту сцену, прибежал со всех ног и резко и решительно отвел руку этого чересчур агрессивного капитана. Теперь уже он орал, что отвечает за пленных, что в группе не должно быть никаких посторонних, что капитан ему не начальник и не авторитет. Капитан, пристыженный и почти протрезвевший, вернулся обратно и присоединился к своим.

Один из дней выдался особенно долгим и тяжёлым. Уже настала ночь, а мы всё ещё идём. Наверняка прошли уже километров тридцать. Миновав очередную деревню, мы остановились в огромном колхозе. Вместо того чтобы расположить нас на ночлег в амбаре, как это уже было два или три раза, нас загнали под громадный навес, состоящий только из гигантской крыши, опирающейся на несколько толстых прямоугольных кирпичных столбов. Несмотря на обыски, у некоторых пленных ещё остались у кого спички, у кого зажигалки. С помощью соломы и сучков, раскиданных на земляном полу, нам удаётся зажечь несколько костров, которые мы подкармливаем ветками, явно оставшимися после обрезки фруктовых деревьев. Все пленные тут же расселись вокруг этих пылающих костров, дававших больше дыма, чем тепла, поскольку ветки были зелёные и мокрые. Но нас немного согревает уже сам вид пламени.

Но как же спать прямо на полу, в этом убежище, открытом всем ветрам, и не подохнуть от холода? Одному из наших приходит в голову блестящая идея, тут же подхваченная всеми остальными. Мы берём две шинели и пристёгиваем их на пуговицы одна к другой. У нас получается нечто вроде узкого чехла, куда мы проскальзываем, обнявшись, как влюблённые, чтобы сохранить тепло наших тел и не дать ему быстро улетучиться. Через час мы встаём, чтобы опять погреться около костра, который поддерживают несколько наших товарищей. Потом мы опять ложимся. и так продолжается до раннего утра. Тут нам в виде исключения дают попить «tcha’i», который одни считают чаем, а другие — чем-то вроде кофе. Неважно, это принимается с благодарностью и помогает нам согреться перед нашим нескончаемым переходом.

Как и у многих моих товарищей, у меня воспалились глаза от солнца и дыма, и, встав, я не мог держать их открытыми — так было больно. Следующие два дня я шёл, надвинув на глаза шерстяной шлем, как слепой.

Мы были в дороге уже четыре или пять дней, когда утром я почувствовал сильную боль в паху. Мне удалось подняться, но с каждым шагом становилось всё хуже, я думал, что упаду в обморок, так было больно. Что делать? Остаться здесь? Это означало бы смерть. Я не был бы первым, кто закончил свои дни в снегах и холоде России. Меня спасла только помощь моих товарищей. По двое по очереди они поддерживали меня с двух сторон, положив мои руки себе на плечи. Так боль можно было терпеть, и нам удавалось идти с той же скоростью, что и остальные, измотанные переходами по двадцать-тридцать километров в день.

Ближе к вечеру мы входим в большой город, частично разрушенный войной. Мы проходим перед большим зданием, откуда вырывается аромат свежего хлеба: хлебозавод! Соблазнительный запах этого хлеба, предназначенного не для нас, ещё больше усиливает мучительное чувство голода, которое проявляется сильными спазмами в пустом желудке. Город, который мы прошли, называется Коростень. Название было мне знакомо, поскольку часто упоминалось в военных сводках.

Следующим утром рассвет никак не наступит. Небо остаётся чёрно-серым. Скоро мириады снежных хлопьев начинают падать с неба, почти ничего не видно. Начинается буран. Мы идём в полутьме, мы деморализованы. Наконец светает, но мы не видим ничего дальше десяти метров. Слой свежего снега, покрывающий старый, утоптанный и плотный, становится всё толще: пять сантиметров, потом десять, потом пятнадцать! Он не перестаёт валить. Мы уже не различаем, где край дороги. Какая пытка идти в разбитых башмаках без пятки, одновременно жмущих и сваливающихся с ног! Мы всё ещё на дороге или уже идём через поле? Наши охранники знают не больше нашего! Снег по щиколотку, затем выше. Пока мы с трудом бредём по рыхлому снегу, мне на память приходят отрывки из «Возвращения из России» Виктора Гюго:

Шёл снег. Зима на мир обрушилась лавиной: Равнина белая за белою равниной. …………………………………………………. А снег валил, валил. Свистал неумолимо Полярный ветр. По льду шагали день за днем — В местах неведомых, без хлеба, босиком. То не были бойцы, идущие походом, То плыли призраки под чёрным небосводом, Бредущая во тьме процессия теней. И снеговой простор тянулся перед ней[43].

Вечером, когда уже совсем стемнело, мы замечаем впереди силуэты домов, которые кажутся нам знакомыми. Мы вернулись туда же, откуда ушли, — в деревню, где были утром! Мы весь день шли по кругу, почти двадцать километров! Как описать, насколько мы пали духом?..

Последовало и другое ужасное разочарование. После длинного и утомительного перехода мы вечером приходим в колхоз, где в жилых домах расположились на отдых русские военные. Сельскохозяйственные постройки не заняты и, несомненно, предназначены для нас. Из одной трубы идёт дым: может быть, это готовится ужин для нас? Нас ведут в амбар, где вошедшие первыми видят два дымящихся котла. Двое пленных в униформе хаки (значит, румыны или венгры) начинают раздавать пустые консервные банки, в которые они наливают до половины явно что-то горячее, судя по пару, который от них поднимается. Наконец-то суп! Мы медленно продвигаемся, терпеливо ожидая своей очереди. Первые уже исчезли внутри амбара и жадно глотают эту бурду, если не особенно съедобную, то, по крайней мере, горячую. К несчастью, из-за моих скверных ботинок я нахожусь в самом конце очереди. Когда нам до амбара остаётся всего несколько метров, трое русских солдат с винтовками выходят из соседнего дома, хватают полдюжины бедолаг, естественно, вместе с ними и меня — единственного француза среди пятерых или шестерых немцев. Держа винтовки под мышкой, они заставляют нас выйти из очереди и отойти метров на тридцать к одному из тех больших колодцев с журавлём, похожих на те, которые часто можно видеть в венгерских степях.

Пока наши товарищи пируют в амбаре, мы вынуждены под угрозой удара прикладом наполнять водой большую бадью, привязанную к короткому концу журавля, погружая её в колодец, а потом тянуть за верёвку, привязанную к длинному концу, чтобы вытащить бадью и вылить её содержимое в другие вёдра, стоящие у края колодца.

Вокруг колодца тут же образуется толстый слой льда, по которому наша обувь скользит, мы всё время больно падаем. Потом надо было носить полные вёдра в маленький домик в нескольких десятках метров, солдатскую баню, и выливать их в бак.

Колодец с журавлём. Рис. А. Тиама

Я пытаюсь бурно протестовать с помощью трёх слов «Niet Niemsku, Franzouski!», что оставляет моих собеседников равнодушными. Напротив, они не перестают кричать «Dava’i, davai, bistre», чтобы заставить нас работать быстрее. Через полчаса я возобновляю попытки объяснить нашим мучителям, что они могли бы заменить нас теми пленными, которые уже поели, лучше бы немцами. Без толку! Голова начинает кружиться, я почти не держусь на ногах, я больше не могу! Но удары прикладов моих истязателей берут верх над крайней усталостью. Я шатаюсь, но иду как во сне, иногда опрокидывая ведро, что каждый раз вызывает новый удар прикладом. Пытка закончилась только часа через два. Шатаясь от изнеможения, обессиленные, изнурённые, продрогшие от холода, мы возвращаемся в амбар, где нас встречает полная тишина. Все лежат на соломе и крепко спят. Никаких следов супа! Разбитые и подавленные, мы валимся на сено. У нас нет времени предаваться унынию, мы так устали и так хотим спать, что засыпаем моментально.

Во время этого бесконечного путешествия по Украине, которое длилось больше двух недель, для нашего питания не было предусмотрено ничего, абсолютно ничего. Мы целиком зависели от доброты, от доброй воли удивительных русских крестьянок, которые много раз раздавали варёную картошку горемыкам, носившим ту же форму, что и те солдаты, которые за несколько дней до этого сожгли их деревни, разрушили их дома, угнали или убили их мужей. Они делали это инстинктивно, безо всякого принуждения со стороны наших охранников. Они не знали, что под этой ненавистной униформой скрывается много французов, которые считали для себя невозможным участвовать в совершаемых нацистами ужасных преступлениях.

Каждый вечер к нам присоединяются всё новые и новые пленные. Нас уже несколько сотен. Продовольственное снабжение и так почти отсутствовало, а теперь станет ещё хуже. Время от времени, каждые два или три дня, нам дают поесть ужасного супу, который больше всего напоминает воду, оставшуюся от мытья посуды. Несмотря на отсутствие чего бы то ни было питательного в этой бурде, мы хотя бы утоляем жажду и хоть немного согреваемся. И я, и многие мои товарищи по несчастью со всей уверенностью можем поручиться, что за время нашего перехода — а он длился более двух недель — мы не ели ничего, кроме десятка картофелин и такого же количества порций скверного супа.

За эти дни мы чудовищно похудели, наши тела превратились в скелеты. Скоро мы уже с трудом узнавали друг друга в этих жалких, опустившихся людях, бредущих, едва волоча ноги, по этому белому бескрайнему простору, который никак не хочет заканчиваться. К голоду прибавляются две напасти — наверное, даже хуже, чем голод, — жажда и вши.

Всё замёрзло и покрылось снегом, днём невозможно найти ни капли воды. Только по вечерам, и то не всегда, мы находим питьевую воду. Глотать снег не только бесполезно — жажда только усиливается, — но и гораздо опаснее, чем кажется. Многие из наших товарищей, не в силах воспротивиться желанию, все-таки ели снег, сначала чуть-чуть, потом всё больше. Большинство из этих неосторожных заплатили за своё неблагоразумие тяжёлыми заболеваниями, такими как дизентерия или тиф. Наши охранники хорошо знали о возможных последствиях. Часто только с помощью удара прикладом им удавалось помешать нам воспользоваться этим самоубийственным способом утолить жажду. В итоге мы были им благодарны.

Питьевой воды нет, воды для мытья — тем более, о том, чтобы побриться, и речи не могло быть. В любом случае бритв больше ни у кого не было, они были желанным объектом для обыскивавших нас солдат. Скоро мы стали так отвратительно, отталкивающе грязны, что стали добычей для беспощадных врагов человека — вшей. Поначалу заражённых этими паразитами почти не было. Через несколько дней это превратилось уже в настоящее нашествие. Однажды вы чувствуете зуд: вы находите одного или двух насекомых. На следующий день их уже несколько десятков, затем сотни. Они размножаются с головокружительной скоростью. Скоро все складки, все швы на одежде становятся белыми от гнид, которые тут же лопаются. С этой минуты вы проиграли, у вас не получится от них избавиться без сильнодействующих средств (которых у нас тогда, конечно, не было). Днём во время привалов и вечером после дневного перехода охота на вшей становится нашим главным и основным занятием. Мы обматываем вокруг шеи шерстяной шлем, что немедленно притягивает вшей к этому тёплому месту. Нам остаётся только их снимать оттуда. Мы можем поймать и раздавить ногтями добрую сотню. Через несколько дней все участки тела, закрытые одеждой, представляют собой кровавое поле битвы из-за тысяч и тысяч укусов этих паразитов, с которыми у нас нет никакой возможности справиться. Конец этому бедствию был положен только долгие недели спустя, в лагерях Курска и Тамбова, где была налажена регулярная и радикальная система обработки против вшей. Два или три года спустя после возвращения из плена мои спина, живот, бёдра всё ещё были покрыты бесчисленными белыми точками — шрамами, оставшимися от укусов, — так же густо, как веснушками некоторые блондинки.

Невозможно передать весь ужас происходившего. Усталость, голод, жажда, паразиты косили нас как косой. Каждый день не один бедолага был вынужден оставить борьбу за выживание. Вот сцена, которую мы видели по несколько раз в день.

Пленный, накануне вечером ещё вполне крепкий, начинает волочить ноги, отставая от колонны. Он начинает шататься, не держится на ногах, теряет равновесие и, наконец, падает на снег. Его милосердные и преданные друзья, у которых силы тоже на исходе, подбегают, чтобы помочь ему с горем пополам подняться. Они поддерживают его, положив его руки себе на плечи, говорят ему ободряющие слова. Чаще всего все усилия оказываются бесполезны. Бедняга, совершенно вымотанный и обессиленный, падает опять. Колонна не может остановиться и продолжает идти, оставив несчастного позади. Один из конвоиров, ответственных за пленных, остаётся с ним, но здесь, в чистом поле, вдали от какого-либо жилья, у охранников нет никакого средства спасти его. Через полчаса охранник догоняет колонну. Что произошло? Можно ли верить утверждениям бывших военнопленных, таких как А. 3., который пишет в своей книге: «…первые выстрелы прозвучали… Тут прикончили отставших, неспособных двигаться дальше…» Я никогда не был свидетелем подобных сцен. Но возможно, что охранник, не в силах помочь несчастному, избавлял его от дальнейших страданий.

После ночи, проведённой в довольно большом посёлке (я не помню, как он назывался), мы узнали, что советское начальство собирается отделить наиболее ослабленных и больных пленных от основной группы, чтобы отправить их на лечение в больницу. Советские больницы были, конечно, переполнены десятками тысяч пострадавших от нацистских преступлений и солдатами, раненными на фронте. Русские врачи и медсёстры — будет ли у них время, место, желание, воля лечить раненых врагов? Утром мы покидаем остающихся, полные пессимистичных мыслей об их судьбе, уверенные, что мало кому из них удастся избежать смерти.

Среди них был один из моих лучших друзей, Рене Гери из Страсбурга. Его состояние было крайне опасным. Он страшно исхудал и ослаб, голова буквально пылала — у него наверняка была температура под сорок, его бил озноб, тело сотрясалось от страшного кашля, дыхание было поверхностным и учащённым. Безо всякого сомнения — пневмония! Я покинул его с тяжёлым сердцем, безо всякой надежды когда-нибудь увидеться снова. Через двадцать лет после войны — какая неожиданность! — я получаю письмо, подписанное Рене Гери! Случилось чудо! Благодаря своей непобедимой воле и, конечно, лечению Рене победил смерть. В этом письме он просил меня подтвердить перед судьёй, что его нынешние лёгочные неприятности связаны с пребыванием в русском плену. Таким образом он смог получить пенсию, как инвалид войны. В возрасте 77 лет он ушёл на пенсию и спокойно жил в доме номер два по рю Нойвиллер, полностью отдавая себя работе по защите интересов Malgré-Nous[44].

Когда речь идёт об Украине, не следует представлять себе огромное пространство — плоское, без рельефа, как наша эльзасская равнина. На самом деле это обширная волнистая местность, иногда холмистая, вроде той части, по которой мы шли во время нашего нескончаемого странствия. Но однажды, в конце второй недели пути, мы оказались в странном месте: бесконечно длинная, шириной всего несколько сотен метров полоса, абсолютно плоская, как будто только что выровненная, похожая на гигантское футбольное поле. Мы шли поперёк, без дороги, увязая в глубоком снегу. Перейдя на другую сторону, мы узнали, что только что пересекли большой приток Днепра. Значит ли это, что мы где-то в окрестностях этой огромной реки? Это предположение придало нам сил и храбрости, невзирая на нашу слабость и истощение. Мы спрашиваем наших охранников: «Skolki kilometri?» — «Piat!» («Сколько километров? — Пять!»)

Стемнело, и вскоре мы остановились на ночлег.

В киевском лагере

На следующий день после нескольких часов перехода, мы задаём другому охраннику тот же вопрос. Тот же ответ: «Piat!» Послезавтра опять: «Piat!» Всё те же пять километров. Нас охватывает безнадёжность, мы чувствуем, что нас покидают последние силы. Людские потери, которые почти было прекратились, возобновляются с новой силой, тем более что дорога начинает понемногу подниматься, что делает переход ещё более изнурительным. Теперь мы идём по холмистой местности — по склонам, возвышающимся над западным берегом Днепра около Киева. Поднявшись на вершину одного из холмов, мы вдруг видим за поворотом дороги огромное скопление бараков, окружённых несколькими рядами колючей проволоки и сторожевыми вышками. Это наш первый лагерь военнопленных вместимостью примерно 10 000 человек. Потом мы узнали, что этот лагерь был построен немцами для русских евреев, которых они собирали там перед отправкой в лагеря смерти. Можно себе представить, какой комфорт нас там ожидал!

Внутри лагеря, рядом с воротами, мы увидели Feldküche — немецкую полевую кухню на колёсах, из котла которой поднимался пар. Наконец-то суп! Двое молодых людей в униформе хаки, пленные венгры, ведут себя как хозяева. Один из них заставляет нас двигаться вперёд колонной по одному к кухне, между тем как другой, кажется, получает злобное удовольствие, награждая нас ударами хлыста, если ему кажется, что мы выполняем манёвр не слишком быстро. Третий раздаёт нам круглые пустые консервные банки, которые четвёртый наполняет до половины с помощью старой каски с приделанной ручкой. Суп — горячая мутная бурда, в которой разболтано немного муки. Мы так изголодались, что опорожняем банки в один глоток. Но у моего желудка своё собственное мнение на этот счёт — он категорически отказывается принимать эту пресную жидкость безо всяких следов соли (в это время в Советском Союзе соль была ещё большей редкостью, чем сахар) и тут же возвращает её обратно. Я не был единственным, кого тут же вырвало от этого мерзкого пойла.

Затем, построив в колонну по четыре с помощью ударов хлыста молодого венгра, нас ведут к баракам. По дороге мы останавливаемся и замечаем справа огромную кучу отбросов и нечистот, на которой можно разглядеть картофельные очистки. В один миг десяток пленных — среди них и я — кидаются на эту кучу и роются в гнилых отбросах в поисках картофельных очисток, которые мы проглатываем не жуя, грязными, без всякого стеснения и отвращения. Потрясающе! Мой желудок не протестует и не отказывается от этой гниющей еды. Потом нас гонят дальше, чтобы запихнуть в предназначенные нам бараки, где мы спим без тюфяков и одеял прямо на дощатых нарах в два этажа.

На следующее утро, вместо того чтобы дать нам отдохнуть после всех мук этого трёхсоткилометрового жуткого, голодного, происходившего в нечеловеческих условиях марша из Новограда-Волынского в Киев, нас выводят из бараков на рассвете, велят построиться в колонну по четыре и выйти из лагеря. Под командой нескольких русских охранников мы спускаемся по восточному склону холма — более крутому, чем другие, — до пригородов Киева, где нас вводят во двор большого кирпичного завода. Пожилые русские рабочие кладут на руки каждому по три огромных кирпича. Исхудавшие до скелетообразного состояния, мы сгибаемся под их тяжестью, начинается наш крестный путь. Надо дотащить тяжёлый груз до лагеря на вершине холма по той же дороге, по крутому склону. Многие падают, но охранники безжалостны: они помогают несчастным подняться на ноги и опять нагружают их. Во второй половине дня после супа, такого же отвратительного, как накануне, опять то же самое. Этот ад длился три дня. Я почти забыл детали моего пребывания в киевском лагере, самом жутком за время моего плена, но эта проклятая история с кирпичами навсегда останется в моей памяти.

Одной из моих главных задач было разыскать французов, находящихся в лагере и рассеянных среди тысяч немецких пленных. Так, например, к своей огромной радости, я нашёл прекрасного друга, Фрица Трегера из Страсбурга, который учился на третьем курсе, когда я поступил в Нормальную школу. Мы долго вглядывались друг в друга, прежде чем узнать, настолько мы оба исхудали. Он воспользовался отступлением немцев во время сражения под Житомиром, чтобы перебежать к русским, и прибыл в киевский лагерь другим маршрутом за несколько дней до нас.

Нас набралось более сотни эльзасцев и мозельцев, и мы поручили трём или четырём нашим товарищам, наименее ослабленным, пойти делегацией к начальнику советского лагеря и попросить его рассматривать нас как союзников, больше не смешивать нас с немцами, нашими общими врагами, и сформировать из нас французскую бригаду. Невероятно трудная миссия! Добраться до начальника лагеря было практически невозможно: надо было пройти через нескольких немецких офицеров, заправлявших всем в лагере, у которых не было никакого желания потворствовать нашему ходатайству. Благодаря настойчивости и терпению наши товарищи добились приёма у начальника, но, несмотря на любезность последнего, не смогли добиться никакого положительного результата.

Всё это время в лагере было очень оживлённо: каждый день прибывали новые сотни пленных, и один или два раза в неделю большие группы отбывали в неизвестном направлении. В начале февраля по лагерю начал курсировать упорный слух: группа, пришедшая из Новограда-Волынского, уедет следующей. Слух оказался правдивым.

Перед тем как покинуть Киев и продолжить рассказ — небольшое отступление от темы. В 1989 году, во время туристической поездки на Украину, мы ехали на автобусе по холмам к западу от Киева. Я не нашёл ни одного знакомого места, кирпичного завода тоже не увидел. Я был бы рад увидеть на украинской равнине крестьянские домики под соломенными крышами. Огромное разочарование! Все фермы были покрыты толем или шифером, материалом гораздо более водоустойчивым, но гораздо менее эстетичным!

Из Киева в Курск на поезде

Однажды утром на второй неделе февраля — общая тревога в наших бараках! Мы выходим под привычные крики «Davaï, davaï, bistré», русские солдаты выводят нас из лагеря. Мы спускаемся с восточной стороны холма, входим в пригород Киева, проходим мимо кирпичного завода, чтобы после долгого перехода оказаться на сортировочной станции. Мороз трескучий, жуткий холод пронизывает нас насквозь, пока мы ждём развития событий на платформе. Наконец, к станции подъезжает товарный поезд. Он состоит из вагонов для перевозки скота, таких же как были тогда у нас — восемь лошадей вдоль или сорок человек стоя, но чуть более просторных, потому что железнодорожная колея немного шире. Под всё те же крики «Davaï, bistré!» охранники заставляют нас забраться в поезд из расчёта по сто человек на вагон. Места едва хватает, чтобы чуть-чуть пошевелиться. Нет и речи о том, чтобы все могли сесть одновременно, надо что-то организовать: пятьдесят человек сидят, остальные стоят, потом меняются. Благодаря духу дисциплины, всё ещё не покинувшему немцев, это соглашение соблюдается. Сидящие даже могут чуть-чуть вытянуться, расположившись между ногами сидящих позади.

Несмотря на то что мы тесно прижаты друг к другу, мы всё равно страдаем от холода. В середине вагона есть маленькая чугунная печка, чуть толще, чем труба, которая над ней возвышается, но она всё равно остаётся безнадёжно холодной. На полу разбросаны клочки соломы, несомненно, оставшиеся от перевозки русских военных, потом они нам очень пригодятся. Ни о какой еде и речи нет, по этому поводу мы в трауре. На исходе дня толстые раздвижные двери закрывают и крепко запирают. Поезд трогается только через два часа.

Сколько времени мы будем ехать, куда мы едем? Как и договаривались, мы меняемся примерно каждый час и без особых дискуссий, хотя часов ни у кого нет. Пятьдесят сидящих, сонные, ворча, встают — остальные пятьдесят облегчённо садятся. За ночь поезд несколько раз останавливается или маневрирует, чтобы пропустить другие, более важные.

Утром поезд останавливается на станции. Вдруг мы слышим удары сверху, справа, слева. Что происходит? Это наши охранники, вооружённые длинными деревянными молотками, проверяют вагон, стуча, как одержимые, по крыше и перегородкам, чтобы убедиться, что никто не пытался оторвать доску и сбежать! Эта комедия повторялась два или три раза в день в течение всего нашего путешествия. Потом дверь резко открывается, и охранник кидает нам мешок soukharis, ломтей сухого хлеба, твёрдых, как камень, такой хлеб солдаты в походе едят, размачивая его в горячей воде. Другой охранник приносит ведро воды. Глухой шум, дверь опять задвигают и запирают. Она останется закрытой до завтрашнего утра. И так будет каждый день. Мы делим сухари: каждому достанется по одному куску, и это на весь день. Потом мы пьём немного воды по очереди, прямо из ведра. Этой воды хватит, только чтобы напиться утром; остаток дня мы сильно страдаем от жажды, ещё хуже, чем от голода.

Киев — Курск. Рис. Ш. Митчи

Поезд трогается опять, путешествие продолжается. Время от времени, как и в первую ночь, поезд останавливается или маневрирует. Дни идут один за другим, похожие друг на друга. Дверь открывается один раз в день, только чтобы охранники швырнули нам мешок сухарей и выдали ведро воды.

За эти шесть недель мы обросли бородами и стали неузнаваемыми. В бородах размножаются и продолжают свирепствовать вши. Скоро появляются первые больные, по большей части это дизентерия. Первые больные — первые смерти. Каждое утро мы слышим, как охранники, проходя вдоль поезда, кричат в открытые двери: «Skolko kaput?» («Сколько умерло?») Один, два, три трупа выгружают из каждого вагона и бросают на насыпь.

А наши естественные потребности? Двери закрыты день и ночь и открываются только утром, только чтобы мы могли выгрузить трупы, если они есть, и получить нашу скудную пищу. Мы вынуждены облегчаться прямо там, насколько возможно ближе к двери, что позволяет нам выбрасывать экскременты в щель между дверью и стенкой вагона с помощью соломинок. Особенно плохо было больным с поносом и дизентерией.

При таком истощении, как у нас, холод скоро стал непереносим. Мы решили прибегнуть к средству абсолютно запрещённому, средству, которое рассматривалось как диверсия. Несмотря на многочисленные обыски, некоторые из нас сохранили немного спичек, у других нашлись самодельные ножи. С помощью ножей мы откалываем от досок, образующих двойные стенки вагона, сначала мелкие щепки, потом куски дерева побольше. Благодаря тому, что у нас есть спички, нам удаётся зажечь небольшой огонь, сам вид пламени которого согревает нам сердце больше, чем тепло, которое он даёт. Ободрённые этим первым успехом, мы продолжаем откалывать ещё больше дерева, чтобы поддерживать огонь, не думая о последствиях, которые это может иметь для нас. На следующее утро охранники видят слабый дымок, поднимающийся над крышей нашего вагона, и убеждаются в причиненном ущербе. Вчетвером они вслепую наносят удары молотками по массе пленных, серьёзно ранив некоторых из них. Мне очень повезло, я получил всего один удар, который лишь слегка задел меня по спине. К счастью, этот инцидент не имел никаких других последствий.

Свет проникает в вагон через два слуховых окошка, забранных металлическими решётками, для того чтобы помешать любым попыткам побега. Страшный холод покрыл эти ржавые решётки толстым слоем инея. Некоторые из наших товарищей, измучившись от жажды, не могут противиться соблазну и, несмотря на наши неоднократные предостережения, начинают скрести щепками иней и глотать его, забыв о том пагубном действии, которое это может оказать на их уже и так сильно подорванное здоровье. В вагоне, в котором дышит сотня человек, очень влажно, и через час на решётке образуется новый слой инея, и всё повторяется снова. Один молодой немец, которому едва исполнилось восемнадцать, пошёл ещё дальше в своём безрассудстве. Грубо оттолкнув своих товарищей, он уцепился двумя руками

за решетку и начал слизывать инеи прямо с металла. Но не тут-то было! Он испустил страшный крик: было очень холодно — слюна мгновенно замёрзла, и его язык намертво примёрз к металлу. Ему удалось освободиться только ценой нестерпимой боли и с помощью товарища, который его оторвал, оставив на решётке розовые лохмотья мяса. Его стоны раздирали нам сердце.

Нас преследует чувство голода, оно мучает нас день и ночь, не переставая, так что от слабости начинает кружиться голова. Смертность увеличивается, по утрам мы выгружаем из вагона по четыре-пять трупов. Скоро в нашем вагоне умерло уже больше двадцати человек. Из — за этого стало немного просторнее, и теперь мы можем сесть все одновременно, если один будет сидеть между ногами другого. Мне удалось занять угол, что позволило мне прислониться к стене и хоть чуть-чуть спать ночью. Боясь лишиться столь удобного места, из угла я больше не выходил.

Крайняя худоба, слой грязи на лице и шестинедельная борода сделали из меня старика! Я слышал, как один немец, по крайней мере, мой ровесник, а то и старше, сказал своим товарищам, показывая на меня пальцем: «Der Alte da, in der Ecke, der kommt auch bald dran!» («Старик, вон тот, в углу, скоро его очередь!») Это было 14 февраля 1944 года, в день моего двадцатисемилетия!

Моё физическое состояние ухудшалось на глазах. Поскольку я мог только сидеть или стоять без всякой возможности ходить, мои ноги закостенели и отказывались меня держать. Руки и ноги были едва ли толще, чем у ребёнка, ребра выступали. Я чувствовал, что

силы мало-помалу меня покидают. Тело было в плачевном состоянии, но разум оставался ясным. Ни разу я не пожалел о том, что сделал, ни минуты я не сомневался в благополучном исходе этого страшного приключения! В эти мрачные дни я часто слышал монотонное, деморализующее бормотание тех, кто опустил руки и отказался от борьбы, — они громко молились, взывая к тем, кто их оставил, — к святым, к деве Марии, к гипотетическому богу. Этот тяжёлый жизненный опыт укрепил моё убеждение в том, что если бог существует, то не где-то во вселенной, а внутри нас. Что это сила, которая поможет нам преодолеть самые тяжёлые препятствия при условии, что мы покажем свою силу воли и готовность к любым испытаниям, что мы не ослабим наши усилия, что мы продолжим бороться за себя до конца. «Hilf dir selber, so hilft dir Gott!» («Помоги себе сам и небо тебе поможет!»)

Невозможно представить себе трагизм нашей ситуации. Чтобы понять, надо через это пройти. В нашем сознании жила одна-единственная мысль — добраться как можно раньше до места назначения и положить конец этому чудовищному кошмару. В середине восьмого дня поезд вдруг замедлил ход, затем остановился, как это уже много раз было за время нашего путешествия. Но в этот раз поезд не маневрирует. Раздаются крики наших охранников, двери отпирают, затем открывают. Мы находимся на большой сортировочной станции, это большой город Курск, цель нашего жуткого путешествия. Знакомые крики «Davaï, bistré!» заставляют нас выйти из вагонов. Нам удаётся подняться с большим трудом. Шесть недель назад мы безо всяких усилий спрыгнули бы на платформу. Сейчас ни у кого не хватает духу это сделать, несмотря на настойчивые призывы охранников. Как и остальные пленные, которые ещё могут передвигаться, я сажусь на край вагона и осторожно соскальзываю на землю. Но мои окостеневшие ноги отказываются мне служить, и я, как и другие, падаю на колени, потом растягиваюсь на животе. «Davaï, bistré!» Холодный воздух будит наш инстинкт самосохранения, и это помогает нам подняться и попытаться сделать несколько шагов. В вагоне остаются мёртвые и те живые, у кого нет сил подняться. Русские солдаты пытаются заставить их двигаться, слегка пиная их ногами пониже спины, но, увидев, что это бесполезно, оставляют их на произвол судьбы.

В это время мы строимся в колонну по четыре. Нас, уцелевших, несколько сотен, в основном немцы, но есть и люксембуржцы, бельгийцы, поляки, чехи и т. д. Печальное шествие тронулось — это мертвенно-бледные, жалкие, опустившиеся люди, живые трупы, которые не идут, а бредут, едва передвигая ноги. Дорога начинает понемногу подниматься, что сильно затрудняет наше движение, ведь мы все до крайности ослаблены. Мы наконец поднимаемся на вершину небольшого холма и останавливаемся перед огромным комплексом больших зданий: это русская казарма, сейчас занятая военнопленными, — место нашего пребывания на следующие несколько недель. Группы пленных расхаживают по двору, другие смотрят на новоприбывших из окон. Время от времени мужчина или женщина в белом халате проходят через двор — зрелище, невиданное до сих пор! Этим вечером нам дают горячего супу, первый раз действительно съедобного. Тут я передаю слово моему другу Фрицу Трегеру, который в разговоре в нескольких словах кратко, но красноречиво описал наше путешествие и курский лагерь:

«Путешествие в товарных вагонах из Киева в Курск в холоде, голоде, жажде заставило нас потерять последние килограммы, которые ещё были у нас в запасе, настолько, что через восемь дней мы не узнавали друг друга.

Умерших по дороге просто выбрасывали на железнодорожную насыпь.

По двору лагеря в Курске всё время ходили люди в белых халатах.

Каждый месяц мы проходили медицинские осмотры.

Тем из нас, кто страдал отёками, назначали режим восстановления, который состоял, главным образом, в освобождении от работы и улучшении рациона.

Каждую неделю нас посылали в баню, чтобы помыться и дезинфицировать в печи нашу одежду и бельё.

Если хотя бы на одном человеке находили хотя бы одну вошь, на санобработку посылали всю спальню».

В Курске

Память не позволяет мне изложить последующие события в хронологическом порядке, но самые важные сцены всё ещё ясно и живо стоят у меня перед глазами.

В один из первых дней нашего пребывания в Курске, по всей вероятности, уже во второй, несколько русских солдат пришли, чтобы забрать человек пятнадцать пленных, им раздали лопаты. Мне, как всегда, «повезло», и я оказался среди них. Нас отвели метров на двести за казармы, на абсолютно пустой участок. Надо было выкопать там могилы, чтобы похоронить пленных, умерших в лагере. Как я смогу это сделать? Я едва могу поднять пустую лопату! На месте, которое мне указали, у меня получилось воткнуть лопату на несколько сантиметров, помогая себе ногой. Я повернул лопату и попытался отбросить направо немного земли, моё ослабевшее тело последовало за ней, и я растянулся во весь рост. Удар прикладом, который нанёс мне русский солдат (что не помешало ему рассмеяться), заставил меня попробовать ещё раз… с тем же результатом. Тут русский убедился в моём плачевном состоянии и настаивать больше не стал. Другие пленные, прибывшие в Курск задолго до нас, были в гораздо лучшей физической форме и продолжили работу, но она приняла зловещий оборот. С каждым ударом лопаты они выкапывали рваный ботинок, берцовую кость или лоскут немецкой униформы. Мы обнаружили кладбище, где немцы хоронили солдат, погибших во время молниеносного наступления 1941 года!

Русские жутко боялись заразных болезней и, в частности, тифа, поэтому после нашего приезда в Курск нас повели в баню, которая, впрочем, была таковой только по названию. На самом деле это было здание, предназначенное для дезинфекции одежды, где заодно можно было помыться. В предбаннике нам велели прицепить наши вещи к кольцам, которые затем повесят в горячую печь, чтобы убить всех паразитов, особенно вшей. Потом мы вошли в большое помещение, где уже суетились несколько пленных. Каждому из нас выдали таз, до половины наполненный водой, и по крошечному кусочку мыла. В первый раз за время нашего плена мы получили возможность помыться! Мы с отвращением обнаружили на себе толстый слой грязи и мириады укусов вшей. После того как мы полностью вымылись, мы перешли к первому парикмахеру, который остриг нас наголо с помощью скверной машинки, которая скорее выдирала волосы, чем брила. Следующий с помощью опасной бритвы сбрил нам волосы подмышками, на груди и вокруг гениталий. Третий, вооружённый закреплённым на конце длинной палки полотенцем, смоченным в желтоватой жидкости, обмазал нам всё тело, особенно его свежевыбритые части, чтобы окончательно изгнать насекомых. Наконец, чистые и избавленные от вшей, мы получили нашу продезинфицированную одежду.

В один из первых дней русское начальство наконец отделило нас от других национальностей, в частности от немцев. Нам предоставили небольшой дом, где мы были одни, — нас набралось около девяноста — ста эльзасцев и мозельцев, где мы заняли большой зал со стоящими вдоль стен двухэтажными койками, которых было достаточно, чтобы разместить больше двухсот человек. Ни тюфяков, ни одеял не было — спать надо на голых досках, и так будет продолжаться в течение всего нашего плена в СССР. Мы страшно мёрзнем. В середине зала стояла чугунная печка в рабочем состоянии, однако не было никаких сомнений, что её уже несколько месяцев не топили. Никаких следов топлива — ни дров, ни угля, ни торфа! С другой стороны, добрая сотня неиспользованных рам от кроватей, лежащих вдоль стены и сделанных из отличного сухого дерева, кажется, смеялась над нами. Не думая о более чем пагубных последствиях, которые может повлечь за собой наш акт вандализма, мы по общему согласию решаем совершить, как в вагоне, серьёзную диверсию. Из последних сил, которые у нас ещё остались, мы начинаем разбирать и ломать рамы, быстро превращая их в дрова. Минут через десять потрескивание пламени уже отогревало наши сердца, и скоро по залу распространилось приятное тепло. Улёгшись на верхние кровати, где воздух уже чуть-чуть нагрелся, мы впервые проводим отличную ночь, несмотря на голые доски. Каждый вечер одна или две кровати — надо было экономить — отправляются в печку, и так до самого конца марта, пока погода не смилостивилась над нами. Наша диверсия так и осталась незамеченной! То, что наше преступление не было раскрыто, было почти чудом! В нашу общую спальню русское начальство не зашло ни разу — всё общение происходило во дворе, куда нас дважды в день вызывали для proverka.

В самом начале в первый раз за время нашего плена мы прошли медицинский осмотр. Врач, одетый в белый халат, которому помогала медсестра тоже в белом, осмотрел нас и констатировал наше плачевное состояние. Пленных поделили на две категории: objis (общая) — те, кто был признан относительно крепкими и способными выполнять кое-какие работы и которым полагался обычный рацион питания, и convalos — находящиеся в плохом физическом состоянии, таких пленных освобождали от работ, и им полагалось усиленное питание. Как и большинство моих французских друзей, я был признан convalo.

На следующее утро — о сюрприз! — нас ожидает отличный кусок хлеба, почти белого хлеба, первый кусок более или менее съедобного хлеба за очень долгое время. Несмотря на волчий голод, мы стараемся есть как можно медленнее, чтобы растянуть удовольствие. Днём и вечером нас кормят супом, не слишком густым, с разболтанными в нём дрожжами, но это лучшее из того, что мы ели до сих пор. Этого нам недостаточно, чтобы насытиться, но чувство голода становится уже не таким неотступным, не таким изнуряющим. Наше физическое состояние мало-помалу улучшается. Через две недели — новый медицинский осмотр: на этот раз врач посчитал, что нам достаточно обычного питания и мы можем выполнять кое-какие работы. Нас перевели в категорию obji. Этот режим, к несчастью, был совсем другим. Утром tcha’i — неописуемое пойло, и к нему шестьсот граммов вроде бы чёрного хлеба размером не больше кулака. Это была сырая, тестообразная масса, напоминающая мастику или пластилин, которую отказался бы есть даже скот. Конец хорошему супу с дрожжами дважды в день. Вместо него — рыбный суп, в котором нет никаких следов рыбы, кроме запаха. Изредка можно было там обнаружить рыбные кости, остатки мякоти или кусок головы. Через несколько дней мы пришли в такое же скелетообразное состояние, как и по приезде сюда, и голод начал мучить нас ещё больше. Но поскольку мы были французами, у нас было преимущество — нас не посылали на работы. Через две недели — опять медицинский осмотр, где меня опять признали convalo на две недели. По окончании этих двух недель прекрасный сон закончился — несмотря на расшатанное здоровье, я оставался obji до самого нашего отъезда, именно из-за этого несколько месяцев спустя меня вычеркнули из списка полутора тысяч человек, отправляемых в Алжир.

Однажды мы с моим другом Шарлем Нестом из Шильтигхайма нашли способ время от времени улучшать наш обычный рацион. Мы обнаружили позади кухни сточную трубу. Повара выливали туда воду, оставшуюся от мытья котлов, в которой обычно ещё плавало несколько рыбьих голов. Растопырив пальцы, мы запускали руки в канаву, в которую стекала вода, вылавливали рыбные головы и жадно их проглатывали. Я поклялся Несту, что, вернувшись, всегда буду есть рыбу с головой! Через двадцать лет после войны я нашёл его. Первые слова, которые он произнёс, обращаясь ко мне, даже прежде чем меня поприветствовать, были: «Ну что, ты исполнил своё обещание?» Не надо было уточнять, о каком именно обещании он говорил!

Благоприятное впечатление, которое произвёл на нас лагерь по приезде, было сильно омрачено уже на второй день. Когда мы обустраивались в своём отдельном корпусе, мы вдруг услыхали эти омерзительные песни, которые нас заставляли петь в вермахте! В русском лагере — нацистские военные песни, возможно ли это? Вопят: «…und das heisst Erica!..Landser du alleine, sollst meine Freunde sein!..O du schoner Westerwald!..Heidi, heiho lala!» и т. д. («И ее звали Эрика… Ты один, молодой солдат, будешь моей радостью… О мой прекрасный Вестервальдский лес… Хайди, хейхо, ла-ла…») Мы выходим из казармы и видим группу пленных, орущих во всю глотку и марширующих в ногу через двор на ужин. Ими командует огромный тип весом килограммов под двести. Немец? Упрямый пруссак? Нет, поляк, но хорошо говорящий по-немецки. Поляки, будучи, как и русские, славянами, благодаря общности языков общались с ними гораздо легче. В Курске они занимали все важные должности, доверенные пленным. Конечно, самым всесильным в лагере после русского начальства был этот польский мастодонт, который, как многие подозревали, был добровольцем, а не призванным насильно. Мы познакомились с Антоном — так его звали — уже на следующий день, он должен был вести нас на обед. Он ждал на дворе перед нашим корпусом.

Как только мы собрались, он командует, естественно, по-немецки: «Смирно!» Никто не слушается. Потом: «В колонну по четыре!» Спокойно, не торопясь, мы строимся в четыре колонны. «Шагом марш!» Группа медленно трогается, строем, но не в ногу. «В ногу!» — орёт он. Безрезультатно. Дальше он решает, что если нас заставить петь, то мы будем вынуждены идти в ногу. «Запевай!» — и он сам запевает одну из тех надоевших немецких песен, которые мы слышать больше не можем, которые режут нам слух. Полное молчание! Красный от злости, он начинает выкрикивать немецкие ругательства, перемешивая их с польской бранью. Он кричит, что нас накажут, что нас лишат супа. Ничего не помогает, мы остаёмся немы, как карпы. В конце концов он вынужден сдаться, хотя и не забыв пообещать нам проблемы в будущем. А мы в это время, как обычно, едим свой суп. Вернувшись в расположение, мы решаем отправить двух наших товарищей делегатами к русскому начальству, чтобы попросить их не заставлять французов маршировать в ногу, отправляясь за супом под командой чужака, и особенно чтобы избавить нас от пения немецких военных песен, вызывающих столь плохие воспоминания. Мы выигрываем дело. На следующий день в час обеда Антон уже здесь, чтобы нас сопровождать, но не говорит ни слова. Мы дисциплинированно строимся в колонну по четыре, идём строем, но не в ногу, и приходим на кухню, где Антон приказывает поварам начать нас обслуживать.

Проходит неделя за неделей, всё такие же однообразные. В наших сердцах поселяется безнадёжность. К тому же никто больше не говорит об отъезде, о де Голле, об Алжире. Мы всё так же освобождены от работ и проводим дни в разговорах и воспоминаниях. Чтобы успокоить чувство голода, рассказываем друг другу кулинарные рецепты. В конце марта двор, который до сих пор был покрыт толстым слоем снега и льда, медленно превращается в большую грязную лужу. Когда мы его переходим, чтобы дойти до столовой, ноги утопают в грязи и воде до лодыжек. Но весна близко: увидим ли мы исполнение нашего самого заветного желания — уехать в Алжир и вступить в ряды войск Свободной Франции?

Я забыл рассказать обо одном мрачном эпизоде, о котором нельзя умолчать. На третий день после нашего приезда в лагерь команда человек в тридцать — только немцы, наших там не было — вышла из лагеря на работы, суть которых не была им известна заранее. Вернулись они вечером очень подавленные и рассказали нам о том кошмаре, который им пришлось пережить. Их миссия состояла в том, чтобы освободить и вымыть вагоны, из которых мы высадились за три дня до этого. С ужасом они обнаружили там не только тела своих товарищей, умерших в поезде в последнюю ночь путешествия, но и трупы тех, кто прибыл туда живым, но был настолько обессилен, что не мог встать и идти. Их просто оставили там умирать от голода и холода в открытых вагонах.

Пришла весна, выглянуло солнце, и вернулась хорошая погода. Нам больше не надо было ломать кровати, чтобы протопить барак, и мы могли выходить на улицу без шинели. Русские, которые увидели, что я хожу в старом свитере, изношенном до дыр, подарили мне немецкий китель, без сомнений, снятый с умершего пленного. Посередине двора, вполне уже просохшего, валялись обломки крыла самолёта, сбитого, по всей вероятности, во время советского контрнаступления прошлой осенью. В течение нескольких дней один пленный возился вокруг этих обломков, пытаясь оторвать куски алюминия. Это был один вежливый и симпатичный немец, очень одарённый и искусный мастер, который превращал обломки металла в высоко ценимые его товарищами вещи. За порцию табака — каждые две-три недели нам выдавали немного mahorka — он делал для них пепельницы, ручки для ножей, ложки. Он украшал их гравировкой с помощью отвёртки, которую неизвестно где раздобыл и которая служила ему резцом. Он с лёгкостью согласился принять и мой заказ и за махорку, которую выдали нам накануне, на следующий день сделал мне прекрасную ложку, отполированную до блеска и украшенную выгравированным посередине словом «Курск» и датой. Эта ложка служила мне в течение всего моего пребывания в плену, и несмотря на бесчисленные обыски, я смог её сохранить и привезти домой, хотя и разломанной на две части.

Ложка, сделанная для Шаоля Митчи в курском лагере

Наступил май месяц. Вечером, лёжа на голых досках, мои друзья, в подавляющем большинстве практикующие[45] католики, поют песни во славу Девы Марии. С огромным удовольствием я, неверующий, присоединяюсь к ним, распевая во всё горло:

Это месяц Марии, месяц прекрасный, Деве любимой новую песню поём.

Никаких новостей для французов всё так же нет. Напротив, невзирая на свои обещания не посылать французов на работы, русское начальство собирает некоторых из наших товарищей в команду, которая должна помогать крестьянам в колхозе. Их работа будет заключаться в том, чтобы вскопать землю и подготовить её к севу. Во время коллективизации все старые деревенские поля превратили в огромное пространство, принадлежащее всем крестьянам деревни сразу и которое надо было обрабатывать с помощью тракторов, являющихся общественной собственностью. Обычно тракторов было совсем немного, поскольку некоторые трактора были сломаны, а запасные части достать было невозможно, не было топлива или, наконец, не хватало трактористов. Чтобы хоть как-то восполнить недостаток машин, привлекали дополнительную рабочую силу, и можно было увидеть парадоксальную картину: с одной стороны огромного поля — пять или шесть тракторов с плугами, а с другой — две-три сотни сельскохозяйственных рабочих, выполняющих ту же самую работу с помощью лопат!

Я сам никогда не был свидетелем того, как работали мои товарищи-колхозники, но, по их рассказам, всё происходило следующим образом.

Утром сельскохозяйственные рабочие, гражданские и пленные, вооружённые лопатами, выстраивались на краю участка, который надо было обработать. Каждому поручали вскопать полосу определённой ширины. Чтобы вечером получить право на полную порцию хлеба, и пленным, и гражданским надо было за день обработать участок заранее определённой длины — норму. За каждый недовыполненный метр порцию уменьшали на какое-то количество граммов. На десять — двенадцать работников приходился один надзиратель, которому было поручено контролировать работу. Эти надзиратели, которых совсем не всегда вдохновляла их однообразная работа, время от времени куда-то уходили. Работники, как крестьяне, так и пленные, занимались тем, что слегка ковыряли землю по самой поверхности, чтобы продвинуться вперёд побыстрее и выиграть несколько лишних метров для выполнения нормы. Надзиратели ничего не замечали… Неудивительно, что урожайность на русской земле была такой низкой! Для наших товарищей работа в колхозе была настоящим адом. Истощённые от недоедания, ослабленные многомесячным пленом, они никогда не могли выполнить норму и получали уменьшенный хлебный паёк, хотя даже нормального было совершенно недостаточно.

К счастью для наших французских товарищей, это бедствие длилось всего несколько дней. Однажды вечером их в спешном порядке вернули в казарму, на этот раз уже окончательно. Для французов есть новости! Один из русских начальников лагеря объявил нам, что долгожданный момент наконец настал. Мы больше не пленные, мы свободные люди. Скоро мы отправимся в Алжир, чтобы бороться против нашего общего врага. Через несколько дней нас отправят в лагерь, где соберут всех пленных французов, находящихся в России. Там нас переоденут в новое обмундирование и будут хорошо кормить, чтобы мы могли восстановить силы перед путешествием в Северную Африку, которое, конечно, принесёт нам немало испытаний. Нас отправят, как только будут получены необходимые указания. Наконец, он порекомендовал нам выбрать из своих рядов того, у кого был самый высокий чин во французской армии, чтобы этот человек принял на себя командование отрядом во время путешествия. Радость, которая наполнила наши сердца после этой короткой речи, не поддаётся описанию! Несмотря на голод и слабость, не отпускающие ни на секунду, мы впадаем в эйфорию. Теперь можно и помечтать! Разумеется, надо будет ещё немного потерпеть, три или четыре недели, чтобы набрать все утраченные за время плена килограммы, чтобы вернуть здоровье. Но всё это без всякого принуждения, как свободные люди! В этот же вечер мы пытаемся уладить вопрос с назначением командира. Практически все наши товарищи служили во французской армии как минимум в начале войны, в 1939–1940 годах. Среди нас были простые солдаты, капралы, несколько сержантов и, к несчастью, всего один аспирант — я. Поэтому командовать группой выпало на мою долю. Эту честь я с удовольствием передал бы кому-нибудь другому, но выбора у меня не было.

На следующий день мы последний раз идём в баню в Курске. К нашей огромной радости, польские «парикмахеры», хотя и сбривают нам волосы на теле, не трогают уже хорошо отросшие волосы на голове. Потом, уже чистые, мы в последний раз идём к врачу. Несмотря на слабость и крайнюю худобу, врач считает нас способными перенести путешествие в лагерь мечты, названия которого мы ещё не знаем. И вот наконец великий день, день отъезда! Утро начинается, как всегда, с proverka, которая обычно заключается в том, что всех, живущих в корпусе, выстраивают в колонну по пять человек, чтобы пересчитать. Этот процесс часто вызывает сложности, русские солдаты не слишком искушены в упражнениях подобного рода. Это делается, чтобы убедиться, что ночью никто не сбежал (как здесь, в нашем состоянии, кому-то могла прийти в голову нелепая мысль о побеге?). Но в это утро всё по-другому, на этот раз — перекличка. Русский офицер пытается читать по списку наши фамилии и имена. Поскольку они написаны кириллическими буквами, это часто вызывает замешательство: они так искажены, их так неправильно произносят, что понять их невозможно. После часа дискуссий и долгих объяснений всё наконец улажено.

Теперь, когда все условия выполнены, нашему отъезду ничто не препятствует. Офицер велит мне принять командование. Все мы стараемся с достоинством распрощаться с русским начальством.

«Смирно! Напра…во! Вперёд… марш!»

И проходя перед русскими офицерами:

«Равнение налево!» Я отдаю честь.

Ворота казармы открываются: «Не в ногу… марш!»

Из Курска в Тамбов

Мы спускаемся в город по той же дороге, по которой нас вели в лагерь три месяца назад. Нас сопровождают двое русских солдат, они идут в нескольких метрах впереди нас, не отдают нам никаких приказов, только показывают дорогу. Итак, мы свободны! Какое ощущение счастья, как хорошо! Мы в такой эйфории, что, несмотря на наше ослабленное состояние, мы почти бежим до самого подножия холма. Мы приходим на вокзал, вызывающий мрачные воспоминания, на вокзал, где мы должны были бросить своих несчастных спутников мёртвыми или умирающими. На запасном пути уже стоит состав из пяти или шести вагонов для скота. Солдаты, которые должны нас сопровождать, уже загрузили в первый вагон запасы продовольствия, которым нас будут кормить во время путешествия. Военные пытаются с нами разговаривать, они больше не считают нас пленными. Мы садимся из расчёта по двадцать — двадцать пять человек в каждый из вагонов, предоставленных в наше распоряжение. Места вполне достаточно, чтобы сидеть, лежать, немного двигаться. Ещё несколько часов ожидания, и наш состав прицепляют к товарному поезду. Паровоз испускает хриплое рычание, и эшелон трогается. Те, кто сильно устал, немедленно ложатся прямо на пол. То, что нам приходится лежать прямо на полу вагона, нас больше не волнует — за эти четыре с половиной месяца мы привыкли спать на голых досках, без тюфяков и одеял. Двери не только не заперты — они широко открыты! Самые смелые без колебаний садятся на край вагона в проём открытой двери, поставив ноги на ступеньку. Начинаются оживлённые дискуссии, мы строим планы на будущее, больше ничто не мешает нашему оптимистичному настрою.

Курск — Тамбов. Рис. Ш. Митчи

Время от времени поезд останавливается на станциях, на запасных путях, чтобы пропустить военные или пассажирские поезда. Иногда мы ненадолго останавливаемся в чистом поле, чтобы удовлетворить естественные потребности. Машинист поезда относится к нам очень уважительно: за несколько минут до отправления раздаётся паровозный свисток, чтобы опаздывающие успели вовремя сесть в эшелон. Настаёт ночь, мы ложимся и скоро засыпаем под монотонный стук колёс.

Никто не имеет представления ни о цели, ни о продолжительности нашего путешествия. Каждое утро наши русские сопровождающие раздают нам дневной рацион: по несколько кусков soukharis (сухого хлеба), иногда немного жира, по столовой ложке сахарного песка на человека, и ставят в каждый вагон по два ведра чистой воды — одно для умывания, другое — чтобы утолять жажду. Начиная со второго дня мы замечаем нечто, заставившее нас удивиться и встревожиться. На каждой большой станции двое или трое сопровождающих, нагруженные мешками, исчезают за домами. В это же время наш рацион в последующие дни уменьшается и к концу путешествия падает ниже жизненно необходимого минимума. Естественно, мы понимаем, что русские солдаты продали нашу еду на чёрных рынках за вокзалами.

На третий или четвёртый день мы надолго останавливаемся на большом вокзале, частично разрушенном бомбардировками. Мы пытаемся прочитать название — ВОРОНЕЖ, большой город, который несколько раз становился местом ожесточённых боёв. Итак, мы находимся приблизительно на той же широте и примерно в двухстах пятидесяти километрах к востоку от Курска.

На следующий день мы понимаем, что поезд сменил направление и теперь мы движемся на север, северо-восток. Мы скоро замечаем, что паровоз сменили и что в эшелоне больше нет других вагонов, кроме наших пяти-шести. На восьмой день поезд неожиданно останавливается на запасном пути маленькой станции — РАДА. Нам дают понять, что мы прибыли на место назначения. Один за другим вагоны пустеют. Мы оглядываемся налево, направо — никаких следов лагеря. Нас ждут русский офицер и несколько вооружённых солдат. Надо немедленно построиться в колонну по четыре и следовать за военными. Мы направляемся по лесной дороге, поросшей травой.

Измученные дорогой и всё так же терзаемые голодом, мы можем двигаться только с большим трудом, невзирая на нескончаемые «Dawaï! Bistré!» наших новых хозяев. Через час, после того как мы прошли три или четыре километра, мы выходим на поляну, за которой располагается лагерь № 188, называемый тамбовским[46], поскольку он находится в двадцати километрах от этого города. Какое разочарование! Лагерь окружён несколькими рядами колючей проволоки, вокруг — сторожевые вышки с солдатами, вооружёнными до зубов! И это — лагерь французов, лагерь свободы?

Тамбовский лагерь. Рис. А. Тиама

Тамбовский лагерь

Теперь нам надо перестроиться в колонну по пять, иначе ни один русский солдат не сможет нас пересчитать даже с помощью такого устройства, как счёты, с которыми они не расстаются, кажется, никогда! Русский офицер выходит из комендатуры, перед которой мы построены, берёт список, который ему передали те, кто вёл нас со станции, и начинает перекличку, нещадно коверкая наши имена.

Это трудно: одни откликаются, хотя их не вызывали, другие молчат, потому что не понимают, что вызвали именно их, так как имена произносятся самым невероятным образом. Перекличка заканчивается, другой русский начинает нас считать: «Adin, dwa, tri…» Наконец он, пользуясь счётами, умножает полученное число на пять (мы стоим в колонне по пять) и прибавляет два или три из последнего неполного ряда. Не получается, надо делать всё заново. Он пересчитывает нас четыре или пять раз, пока число, которое у него получилось, не сходится со списком. Только тогда солдат открывает створки деревянных ворот. Мы входим в лагерь. Ворота закрываются, и два солдата берут на себя заботу о нас. «Dawaï na sauna!» — кричит им офицер. Мы следуем за ними, проходим по главной аллее до бани, проходя по дороге через три деревянные триумфальные арки, во славу Сталина, партизан и Красной армии.

Тамбовский лагерь № 188, как предполагает один из бывших его узников, вначале был оборудован для партизан, которые прятали там оружие и боеприпасы во время немецкого вторжения. С 1942 года этот лагерь под эгидой немецкого Красного Креста служил для приёма военнопленных с центрального и южного участков Восточного фронта[47]. С 1944 года лагерь принимал пленных пятнадцати разных национальностей — кроме французов, которые составляли большинство, здесь были венгры, румыны, поляки, затем немцы, чехи, люксембуржцы, бельгийцы и итальянцы.

Лагерь, находящийся на полпути между Москвой и Сталинградом, ныне Волгоградом, работал под началом НКВД, зловещей тайной полиции, с помощью которой Сталин совершал свои чудовищные преступления, жертвы которых исчислялись миллионами. Сначала, после революции 1917 года, называвшаяся ЧК, потом она стала называться ГПУ и потом, после войны и до самого конца Советского Союза, — КГБ. НКВД занимал капитальное здание в сотне метров от лагеря, шефом которого был офицер высокого ранга Иванов, который никогда не показывался на глаза. Он делегировал свои полномочия — военные, дисциплинарные и административные — Антонову, пленному румыну с повадками диктатора, а политические — politruk, русскому политическому комиссару по фамилии Олари. Олари был грубой скотиной, абсолютно бескультурной. Перед войной он был рабочим на заводе «Рено» в Париже и сражался как доброволец на стороне республиканцев во время войны в Испании.

Но вернёмся к нашему прибытию в лагерь. Мы идём в баню по Французскому проспекту (Avenue des Français). С двух сторон аллеи в ряд стоят бараки, наши будущие жилища, почти целиком спрятанные под землю, над поверхностью торчат только крыши. Однако участки между бараками и аллеей нарядно украшены лотарингскими крестами[48], красными звёздами и гербами наших городов. В лагерной обстановке это выглядит приятно и даже весело, что несколько смягчает наше разочарование. Мы проходим мимо кухни и наконец оказываемся на самом краю лагеря, в бане, напротив барака № 46. Вши, от которых нас избавили перед отъездом из Курска, не преминули заново появиться во время путешествия в Тамбов и живо размножились опять. Конечно, мы были рады возможности помыться и особенно пройти обработку от вшей. Баня представляла собой здание также полуподземное, похожее на другие бараки, но гораздо более просторное, сильнее выступавшее над землей. Как только мы входим, спустившись на несколько ступенек, мы раздеваемся, и нашу одежду отправляют в парильню на дезинфекцию. В общем, такой же церемониал, как в Курске, — «парикмахеры» состригают нам отросшие волосы с помощью беззубой машинки и бреют все волосистые части тела, перед тем как дезинфицировать их с помощью неописуемо вонючей жидкости. Наконец можно помыться. Работник бани наливает нам сначала черпак горячей воды, затем холодной в грязные шайки, используемые без разбора и больными, и здоровыми, и раздаёт нам по маленькому кусочку мыла. Баня будет обязательной раз в три недели под угрозой наказания. Вши нас больше не беспокоили.

Эта обязанность, неприятная, но необходимая, нами исполнена. Нас ведут в карантин, изолированный от основного лагеря решёткой трёхметровой высоты. Все вновь прибывшие должны провести там пять-шесть недель, до тех пор пока врач не посчитает, что они не представляют опасности заражения для остальных обитателей лагеря.

В карантине к нам сразу бросаются другие пленные, обступают нас со всех сторон и забрасывают вопросами: «Откуда вы? Давно ли вы в плену? Из какого лагеря вы приехали? Знаете ли вы, когда мы уедем в Алжир?» Другие, уже вышедшие из карантина, прилипают к разделяющей нас решётке, чтобы задать нам те же вопросы.

Баня.

Рис. А. Тиама

Баня.

Рис. А. Тиама

Вдруг я замечаю среди массы наших собратьев знакомое лицо! Это же мой приятель из долины Мюнстера! Я кричу изо всех сил: «Альберт! Альберт!» Альберт среагировал на своё имя, но не нашёл среди нас никого знакомого. Тем не менее он подошёл к решётке. «Ты не узнаёшь меня?» Он сделал знак, что нет, но внимательно оглядел меня с ног до головы. Без толку. Я сказал, как меня зовут. «Если бы ты не назвал своё имя, я никогда бы тебя не узнал! Вам уже дали что-нибудь поесть?» — «Сегодня нет ещё». Альберт быстро исчезает и через несколько минут появляется с котелком, полным супа. Я не знаю, где он смог его раздобыть, но подозреваю, что это была его собственная порция, которую он мне отдал, когда увидел, в каком я состоянии. Это был Альберт Цингле, владелец известной лыжной фабрики из Штоссвира, через много лет после этой встречи породнившийся[49] с моим сыном.

Наконец пришёл румынский шеф (румыны, в большинстве своём прилично говорившие по-русски, казались настоящими хозяевами лагеря). Он сделал нам знак следовать за ним и отвёл нас в барак № 63, дверь которого он открыл энергичным ударом плеча.

Бараки в Тамбове представляли собой ямы глубиной два-три метра, шириной десять — пятнадцать метров и длиной двадцать — тридцать метров в зависимости от их категории. Они были покрыты брёвнами, одним концом упиравшимися в землю, а другим — друг в друга на высоте примерно одного-двух метров над землёй посередине ямы. Крыша была покрыта слоем земли и дёрна примерно в тридцать сантиметров толщиной. Большие бараки имели по два выхода и были рассчитаны на триста пятьдесят человек; маленькие — с одним входом — могли служить жилищем для ста двадцати обитателей. Свежий воздух поступал туда только через дверь; свет — через маленькие слуховые окна на уровне земли или в крыше, в лучшем случае — через окно на фасаде рядом с дверью. День никогда не наступал там по-настоящему, и пленные жили в сумерках. Оборудованы бараки были самым примитивным образом: с двух сторон и в середине — неизбежные нары, в глубине — средство для обогрева, иногда это была старая бочка из-под бензина, но чаще — кирпичная печка, сложенная румынским специалистом. Около входной двери — абсолютно необходимый и самый важный предмет мебели — стол, служивший для раздачи хлеба.

Тамбовский лагерь, 1945 (?) год.

(Фотография сделана Н. А. Мамаевым, работавшим вольнонаёмным фотографом в лагере в 40-е годы. Оригинал находится в музее Тамбовского государственного университета имени Г. Державина.)

Вечером, к восьми часам, румынский начальник приказал мне вывести всех моих людей из барака (теперь я был старшим по бараку), построить их в колонну по три и следовать за ним. Нас вывели из карантина и привели к очень большому почти квадратному бараку. Примерно четверть часа мы ожидали приказа войти.

Внутри барака. Рис. А. Тиама

Наконец настала наша очередь. Мы спускаемся на несколько ступенек, проходя мимо надзирателя, который считает нас и записывает на деревянной доске наш номер барака и количество людей. Мы входим. Какой сюрприз! Обширное подземное помещение, но вместо нар — два ряда длинных деревянных столов с простыми скамьями. Перед нами — нечто вроде стойки, из-за которой два человека выносят огромный бак с дымящимся супом. Возможно ли такое, столовая в лагере для пленных? На полу — дощатый настил, стены и балки выбелены извёсткой. Мы робко и почти в замешательстве рассаживаемся вокруг столов. По знаку начальника столовой, которым оказался не кто иной, как тот, что нас только что пересчитывал, — раздача начинается. Один подавальщик, вооружённый палкой, всё время перемешивает суп, чтобы не получилось так, что одним достанется только жижа, а другим — более желанная гуща со дна. Другой с помощью поварёшки объёмом в три четверти литра наливает суп в отличные деревянные миски, стоящие на подносах. Официанты в белых передниках разносят подносы на столы и одновременно раздают нам украшенные цветочками деревянные ложки, которые затем мы оставляем себе. В первый раз за всё время нашего плена мы едим нормальный суп, не слишком густой, но вполне наваристый и горячий. Последняя ложка проглочена, мы тщательно моем миски и ложки весьма примитивным способом — с помощью пальцев и языка. Этот способ мыть посуду останется единственно возможным до самого конца нашего плена. Вас это шокирует? Знайте, что вода была драгоценностью и редкостью. Чаще всего нам её не хватало, даже чтобы утолить жажду и немного помыться. По приказу начальника заседание закрывается, и мы покидаем столовую, гордо выставив напоказ наше новое приобретение, торчащее из левого кармана кителя, — ложку, которая станет одним из неотъемлемых атрибутов военнопленного. Мы возвращаемся на наше место жительства, в карантинный барак № 63. Я не могу утверждать, что мы встали из-за стола сытыми, это было далеко не так.

Раздача хлеба. Рис. А. Тиама

Нам нужно было бы гораздо больше еды, чтобы утолить голод, который всё так же продолжал терзать нас без передышки. Но к нам вернулся некоторый оптимизм, который мы совсем уже было потеряли при виде сторожевых вышек и колючей проволоки.

Мы неплохо спали в эту первую ночь в лагере № 188, впоследствии ставшем столь печально известным. Нам не было слишком тесно, поскольку нас было меньше ста человек, а барак был рассчитан на сто двадцать.

Со следующего утра нам надо было ознакомиться и попытаться привыкнуть к распорядку, понять нравы и обычаи лагеря. Двое наших товарищей вызвались сходить за tchai, «кофе» на кухню. Они скоро вернулись, неся на плечах огромный бак на палке, продетой через ручки. Поскольку я был старшим по бараку, на меня возложили полномочия по раздаче этого «кофе», неописуемого пойла, которое надо было разливать в выданные нам пустые консервные банки. В ожидании кофе я поручил пятерым нашим товарищам сходить за хлебом в маленький домик, куда на телеге привозили хлеб для всего лагеря. Они успешно выполнили поручение и вернулись, неся в руках ещё тёплые буханки. В тамбовском лагере французам полагалось семьсот граммов в день, в отличие от других национальностей, которые должны были довольствоваться шестьюстами граммами. Ну вот у нас есть хлеб, но как разделить его поровну на девяносто шесть человек? Порезать его на куски было бы просто: хотя предполагалось, что ножей у нас нет, некоторым из наших удалось уберечь свои во время многочисленных обысков. Но как получить девяносто шесть кусков одинакового веса? Задача, которую без весов решить невозможно! К счастью, наши товарищи из соседнего барака, «старики», которые находились тут уже три недели, предложили нам воспользоваться их весами, но только после того, как они разделят свой хлеб.

Тем временем звучит лагерный сигнал собраться на proverka, утреннюю проверку. Надо собрать всех перед бараком и построиться в колонну по пять. Как только я вижу русского офицера, я командую: «Смирно!» — и представляю ему своих ребят. Вместе со своим коллегой он идёт вдоль строя, разглядывает нас и считает вслух, показывая каждый ряд рукой: «Adin, dwa, tri…» Второй офицер пересчитывает заново. По счастью, у них получается одно и то же число: девяносто шесть. Проверка закончена. В дальнейшем это совсем не всегда будет происходить так быстро.

В лагере.

Рис. А. Тиама

Теперь можно начинать сложное дело по раздаче хлеба. Сначала я режу буханку пополам, потом отрезаю от неё кусок величиной приблизительно в одну порцию и кладу его на весы, которые нам любезно согласились одолжить наши соседи. Тем временем один из наших кладёт на другую чашку весов кусок кирпича, служащий гирей. Чашка опускается, надо прибавить к порции небольшой кусочек. Слишком много — надо убавить чуть-чуть. И так девяносто шесть раз подряд, пока все не получат свою порцию. Но это ещё не конец! После того как все девяносто шесть порций розданы, остаётся кусочек весом примерно сто граммов. Двадцать или тридцать человек, тесно обступившие меня со всех сторон и следящие за каждым моим движением, настаивают, что этот кусок должен быть разделён поровну между всеми. Как поступить? Я предлагаю разрезать остаток на маленькие кусочки, раздать первым по списку в алфавитном порядке и продолжить завтра. Так и сделали. Всё это заняло около двух часов.

Раздача хлеба. Рис. А. Тиама

Во время раздачи хлеба мы слышим крики, доносящиеся с территории лагеря вне карантинной зоны: «Смирно!» — «Направо кругом!» — «Нале…во! Вперёд марш!» — «Сменить направление направо!» Как только каждый получил свой кусок хлеба, мы бросаемся (если можно употребить это слово, учитывая нашу слабость) наружу и прилипаем к решётке. С другой стороны — наши товарищи, уже вышедшие из карантина, сгруппированные в роты и взводы, с радостью и воодушевлением предаются военному обучению! Что происходит? Со вчерашнего дня, с момента нашего приезда в тамбовский лагерь, у нас не было возможности поговорить с теми, кто приехал сюда до нас. Вот что мы смогли узнать за этот день, вот что старые заключённые нам рассказали.

Большая новость

Несмотря на листовки («Эльзасцы, лотарингцы, дезертируйте из немецких частей, вы вступите в ряды армии Свободной Франции!»), которые русские в первые месяцы 1943 года разбрасывали над немецкими позициями, к весне 1944 года для военнопленных эльзасцев и лотарингцев ничего не сделано, ничего не меняется. Глубоко разочарованные, павшие духом, потерявшие всякую надежду, на исходе сил и терпения, больше не думающие о возвращении во Францию, а точнее, о переправке в Северную Африку, собранные в тамбовском лагере французы видят два исхода — влачить жалкое существование в лагере для военнопленных и наверняка умереть ужасной смертью в этом бесконечном заключении или найти свободу, но, быть может, также и смерть, сражаясь в рядах Красной армии. Ужасная дилемма! Отчаявшись, они выбрали меньшее из двух зол. В апреле 1944 года они несколько раз писали обращения к товарищу Сталину с просьбой принять их в ряды «славной

Красной армии» под именем Эльзасско-Лотарингской бригады[50]. Лагерные офицеры сказали, что последнее ходатайство как будто бы было одобрено красным диктатором. В лагере тут же началась лихорадочная активность. Рабочие команды эльзасцев и лотарингцев, рассеянные по разным строительным объектам региона, были расформированы и вызваны в лагерь, питание улучшили, хлебный паёк увеличили с шестисот до семисот граммов хлеба в день. Всех французов разделили на роты и взводы и занялись военной подготовкой, их командиры были вызваны для военного обучения. К счастью, судьба распорядилась по-другому и уберегла их от этого варианта развития событий, который стал бы для них трагическим.

12 мая в ходе вечерней проверки было сделано объявление. Русский офицер, размахивая документом, под впечатляющее молчание прочитал перед каждым бараком следующее официальное коммюнике примерно следующего содержания: все эльзасцы и лотарингцы, принудительно призванные в немецкую армию, будут освобождены советским командованием и отправлены в Северную Африку для вступления в ряды армии генерала де Голля.

Одна из многих листовок, которые разбрасывались над немецкими позициями на Восточном фронте в частях, где служили эльзасцы. Перевод текста листовки помещен в Приложении

Тут же повсюду раздались крики «Да здравствует де Голль! Да здравствует Сталин!». Во всё горло запели «Марсельезу». Это была эйфория, всеобщее ликование!

На следующий же день начались работы по украшению лагеря. Каждое утро после proverka все с радостью и энтузиазмом занимались военной подготовкой.

Это был рассказ наших товарищей, прибывших в лагерь за два месяца до нас. Именно эту подготовку мы только что видели по другую сторону решётки.

Когда я вместе с моими товарищами прибыл в лагерь, это было дней через десять после памятного 12 мая 1944 года, первая колонна для отправки в Африку — пятнадцать сотен человек, ни одним больше, ни одним меньше — была почти сформирована. Оставалось ещё семьдесят — семьдесят пять свободных мест. Их займут вновь прибывшие, а значит, люди из нашего барака, семьдесят пять — восемьдесят из девяноста шести. Для двадцати остающихся это будет тяжело, но они смогут надеяться на лучшее вместе с сотнями товарищей, приехавших позже, как, например, с группой из восьмидесяти человек, прибывшей в лагерь через восемь дней после нас. Ими командовал Й. Ф.[51], мой старый приятель по Высшей Нормальной школе Кольмара, о котором я ещё потом буду часто писать. Они были настроены оптимистично, с уверенностью думая о том, что их включат в следующий эшелон, который отправится через несколько недель, как нам сказали.

Через несколько дней нас раньше времени выпускают из карантина. Мы включены в список избранных счастливчиков, зачислены в роты и взводы, нас размещают в другом бараке вне карантина. После полудня мы идём в баню, и нас осматривает врач. Все идёт хорошо, нас признают годными к долгому путешествию. Каждое утро мы занимаемся военной подготовкой, в особенности «школой солдата», поскольку ко дню приезда комиссии в лагерь нам надо научиться маршировать по-французски, то есть более быстрым шагом, чем по-немецки, проходить торжественным маршем, отдавать честь, поворачиваться направо и налево.

Нам объявили о грядущем приезде смешанной военной комиссии из русских и французских офицеров. В этот день лагерь должен быть в безупречном состоянии. Работа по уборке и украшению разгорелась с новой силой. Аллеи украшаются с обеих сторон ветками берёз, а кое-где — столами и скамейками, тоже сделанными из берёзы. (В лесу, который нас окружает, растут почти исключительно берёзы. Это очень красиво!)

Но нашим главным занятием остаётся обустройство участков, окружающих бараки, это наше любимое развлечение. Старые украшения освежают, переделывают заново или вовсе заменяют новыми. Повсюду можно увидеть лотарингские кресты, обрамлённые буквой V (victoire — победа), красные звёзды (чтобы доставить удовольствие русским), трёхцветные флаги, гербы главных городов Эльзаса и Лотарингии, макеты башни Страсбургского собора и эльзасских домов, сделанные из песка и раскрашенные чем придётся (например, чёрный цвет делали из древесного угля, а красный — из толчёного кирпича). Эти украшения, зачастую настоящие произведения искусства, привлекали к себе восхищённое внимание русского командования, обычно очень восприимчивого к любому искусству, будь то музыка, театр или изобразительное искусство, тем более что эти украшения были сделаны настоящими художниками, такими как, например, знаменитый скульптор и специалист по деревянным мозаикам Альберт Тиам из Меца.

Мы также пытаемся хоть немного улучшить наш «гардероб», в большинстве случаев ужасный. Некурящие выменивают свою долю makhorka (время от времени нам её выдают) на куски униформы хаки у наших румынских друзей и шьют для себя и своих товарищей элегантные пилотки, украшенные трёхцветными кокардами или лотарингским крестом и вышитым сбоку женским именем — жены, невесты или матери. Я вспоминаю своего приятеля из долины Мюнстера, который вышил на своём полицейском берете «Моя дорогая мамочка».

6 июня, в день высадки союзников в Нормандии, хотя этого мы не знали, по лагерю объявляется тревога. Надо подготовиться к предполагаемому параду ко дню приезда знаменитой комиссии, а для этого надо провести генеральную репетицию. Со знаменем во главе, Пятнадцать сотен, разделённые на несколько рот, выходят из лагеря строевым шагом, в безупречном порядке, распевая во всё горло «Походную песню», «Мадлон», «Вам не получить Эльзас и Лотарингию». Впервые мы выходим из лагеря свободно, без надзирателей. Снаружи, на опушке леса, начальник лагеря, шесть офицеров и политрук Олари ждут нас, чтобы произвести смотр. Мы проходим перед ними, гордые и счастливые, как один человек поворачивая голову по команде шефа французов Пьера Эглера: «Tête…droite!» («Равнение направо!») Офицеры отдают нам честь, держа правую руку у фуражки. Олари кричит изо всех сил: «Vivi la fouture et gloriouse armée de De Gaulle!» («Да здравствует будущая славная армия де Голля!»[52])

Во время этих нескольких недель питание, хотя и недостаточное, чтобы поддержать нас, чтобы добрать потерянные килограммы, в целом было нормальным и позволило нам, в общем, сохранить вес. Хлеб, очень сырой, тяжёлый и плохо перевариваемый, наверняка состоящий из смеси зёрен неясного происхождения, картошки и большого количества воды, был достаточно вкусным (по крайней мере, для очень голодных). Вы, конечно, думаете: семьсот граммов хлеба в день, это же прекрасно! Но вы не знаете, что этот кусок, который легко можно было уместить между двух ладоней, размером не больше мужского кулака, соответствовал ста пятидесяти граммам того хлеба, который мы едим сейчас, но худшего по качеству (мнение бывшего врача тамбовского лагеря). Днём нам давали суп из муки, жидкий, но наваристый и вполне вкусный, и к нему — пару ложек kacha: нечто вроде овсяной каши, пюре из проса (это было лучше всего!), гороха или других овощей. Вечером опять давали суп, такой же как в день нашего приезда.

В бане.

Рис. А. Тиама

Дни проходят в настоящем счастье и веселье. Это были единственные недели, которые вызывают у меня хорошие воспоминания, тем более что я больше не был старшим по бараку и больше не нёс эту обязанность, которая совсем не всегда была приятной. Но новостей о приезде этой знаменитой комиссии всё так и нет, хотя было объявлено, что она обязательно приедет. Нарастает раздражение, появляются признаки нетерпения, в наших душах опять поселяется сомнение. А если вся эта суматоха была просто злой шуткой? Неприятное событие усилило наш нарождающийся пессимизм и опустило наш моральный барометр до нуля: в середине июня русское начальство вдруг стало организовывать французские бригады, которые отправляли на работы в лес, колхоз, на торфоразработки, строительство шлюза и т. д. Мы решили, что перед нами просто разыгрывали комедию и мы никогда не уедем в Алжир.

И вдруг ситуация меняется! В один из последних дней июня все французские бригады срочно возвращают в лагерь. Все уверяют нас, что в этот раз всё серьёзно, что мы скоро уедем. Одни настаивают на том, что видели на русских армейских складах, расположенных неподалёку от лагеря, великолепную новую униформу, предназначенную для нас. Другие видели на станции Рада поезд, который должен нас увезти, один из них даже пересчитал вагоны. В лагере то и дело объявляют тревогу, офицеры без конца нас пересчитывают и проверяют. Баня работает на полную мощность. Пленные беспрестанно обеспечивают её водой, и у парикмахеров голова идёт кругом: все отъезжающие должны обязательно пройти баню, бритье и стрижку.

На следующий день мы должны пройти медицинский осмотр перед комиссией из врачей лагеря и полудюжиной срочно прибывших из Москвы. Нам сказали, что те, чьё состояние здоровья не будет удовлетворительным, никуда не поедут! Но видя, с какой скоростью происходит этот осмотр, мы уверились, что это просто формальность! Как только первые вошли в медпункт, как уже торопят следующих: «Davaï, davaï, bistré!»

Подходит моя очередь. Я прохожу перед женщиной-врачом, начальником медицинской службы лагеря, которую наши окрестили матерью французов. Одной рукой она прощупывает у меня бицепс на левой руке и, не почувствовав ничего, кроме кожи и костей, даёт отрицательный знак секретарю, который… вычёркивает моё имя из списка отъезжающих! Я слишком слаб, я не перенесу тяжёлого путешествия из Тамбова в Алжир! Это был удар под дых. Меня выбросили! Я не уеду вместе с товарищами! Конец прекрасным мечтам!

Это был единственный раз за всё время моего заключения, когда у меня на глаза навернулись слёзы, когда я почти пал духом. Совершенно необходимо овладеть собой, не опускать руки и надеяться на лучшее вместе с моими товарищами, тоже не включёнными в список отъезжающих. Сейчас, когда операция по возвращению французов на родину уже началась, нет никаких причин, чтобы её остановить, говорил я себе. Как только нас станет достаточно много, настанет и наша очередь уехать, самое позднее — через четыре-пять недель, уверял нас политрук Олари. Теперь нашим девизом будет «не падать духом и надеяться на лучшее». Впоследствии меня вместе с моими товарищами по несчастью присоединят к другому бараку, опять в карантине.

Через пару дней к нам пришёл Пьер Эглер, до сих пор бывший шефом французов, что означало, что он был ответственным за французский сектор под командованием русских (фактически НКВД) и румынского военнопленного Антонова, военного и административного начальника всего лагеря, о чём я уже писал. Он вызвал меня и моего приятеля Й. Ф. к себе в «хату», в свой «кабинет» в глубине барака № 65, чтобы решить, кто станет следующим главой французского сектора. Мы были единственными аспирантами резерва французской армии, наш чин был посередине между унтер-офицером и младшим лейтенантом, и среди принудительно призванных это был самый высокий возможный чин, поскольку офицеров немцы не призывали. Таким образом, именно на нашу долю выпала «честь» быть его преемниками. Я немедленно отказался, приведя две причины. Первая, менее важная, состояла в том, что моё недостаточно хорошее физическое состояние не позволило бы мне эффективно и правильно выполнять эти обязанности. Вторая была гораздо глубже. В нынешнем состоянии дел русские рассматривают нас как врагов, так же как немцев и их союзников румын. Они бросают наших товарищей в трудовые бригады, где им поручают самые неприятные, опасные, изматывающие работы, нередко приводящие к смерти от истощения, как это было на торфоразработках или на строительстве плотины Цнинстроя[53]. Шеф французов не имеет никаких возможностей, никакой власти, чтобы улучшить судьбу своих соотечественников. Находясь между молотом и наковальней, между русским начальством (НКВД) и французскими пленными, он играет роль промежуточной инстанции, чтобы выполнять приказы, полученные сверху. В то же время он принимает на себя обязанности, которые русские с удовольствием с себя сняли. В глазах наших товарищей шеф французов — причина всех их несчастий, и они упрекают его в том, что он ничего не сделал, чтобы улучшить их положение. Эти аргументы совсем не порадовали Эглера. Напротив, Й. Ф. немедленно согласился взять на себя эту важную и трудную обязанность. Итак, он будет шефом французов. Справится ли он? Он, который десять лет назад был тихим, забитым мальчиком, выйдет ли из него начальник? Я не могу удержаться от того, чтобы привести тут некоторые мнения из воспоминаний о Тамбове:

«Й. Ф. был высокий весельчак, которого худоба делала ещё выше. Пост, который он занимал в лагере, он получил только благодаря чину аспиранта французской армии. Это был мечтатель, не обладающий никакой энергией, и казалось, что он парит над грустной действительностью… У него абсолютно не было никакого начальственного характера».

«Й. Ф. был учителем начальных классов около Мюлуза. Ничтожество, которое осмелилось занять пост шефа французов и которое ничего не сделало, чтобы защитить своих людей…»

Но с другой стороны, один из моих друзей, бывший узник Тамбова Марсель Херр из Страсбурга, после войны писал мне:

«Я окончательно покинул лагерь осенью 1945 года… Й. Ф. уехал через три дня после меня… Я встретил его во Франкфурте-на-Одере. Я считаю Й. Ф. порядочным человеком…»

Первые два мнения, безусловно, отрицательные, однако они показывают, насколько трудно было занимать эту должность. Мы бы предпочли иметь дело с русским начальником.

Отъезд Пятнадцати сотен

Вернёмся к нашим Пятнадцати сотням, ждущим приезда франко-русской комиссии с нарастающим нетерпением. По лагерю курсируют самые разные, самые противоречивые слухи. В какой-то момент русский офицер заявил, что в комендатуре получили телеграмму о том, что комиссия выехала из Москвы и прибудет с минуты на минуту. Тревога высшего уровня! Офицеры бегают по лагерю туда-сюда, непрерывно дёргая stargis (старших по бараку). День проходит: никто из посторонних не появился перед главными воротами лагеря. Вся эта неопределённость продолжается до тех пор, пока однажды утром рожок вдруг не протрубил общий сбор: без предупреждения, безо всякой предварительной телеграммы комиссия прибыла в комендатуру.

Весь отряд в полторы тысячи человек выстроился перед бараками по две стороны главной аллеи — Avenue des Français (Французского проспекта). Торжественный, волнующий момент: генерал Пети[54] и генерал Петров[55]в сопровождении свиты французских и русских офицеров производят смотр рот. То улыбаясь, то с серьёзным выражением лица французский генерал пристально разглядывает своих будущих солдат, беседуя с некоторыми из них, в основном с командирами рот, взводов, все они — ветераны боёв 1940 года. Он явно удивлён тем, как красиво украшены бараки и аллеи, и говорит: «Как вы тут хорошо устроились, лучше чем французские солдаты, сражающиеся сейчас в Италии!»

Он что, не заметил огромный контраст между этой идиллической картиной и исхудавшими, измождёнными лицами пленных? В свите генерала был один эльзасец, капитан Нойрор (кажется, он был из Друссенхайма) из эскадрильи «Нормандия-Неман», группы лётчиков, сражавшихся вместе с русскими. Некоторые из наших товарищей, к счастью, смогли с ним поговорить с глазу на глаз и рассказать ему о той плачевной ситуации, в которой находились эльзасские пленные.

Полдень. Наш генерал и его свита присутствуют во время обеда, накрытого частью в столовой, частью на столах рядом с бараками. Молодая дама, кажется, дочь генерала, вооружённая кинокамерой, будет нас снимать, так же как она делала это во время церемонии. Только сегодня нам положена отличная и внушительная порция kacha из проса. Миска почти полна, нас просят выставить её напоказ, чтобы продемонстрировать, как хорошо нас кормят! Этот фильм начала июля 1944 года будет единственным подлинным документом из тамбовского лагеря № 188. С этой плёнки позже в Алжире будут отпечатаны фотографии, некоторые из которых появятся через много лет после окончания войны в первых публикациях о Тамбове. Четыре или пять из этих фотографий были у моего друга Бретейля, бывшего в числе Пятнадцати сотен. Впервые я увидел их у него дома. Отрывки из этого фильма были показаны по телевидению в передаче о Тамбове в октябре 1992 года.

После полудня все полторы тысячи идут строевым шагом на площадку за лагерем и проходят перед военными чинами, которые вечером покидают лагерь. Потом будет несколько дней тишины и ожидания.

Вдруг вечером 6 июля четыре первые роты срочно отправляют в лес на склад армейского обмундирования. Они возвращаются одетые в абсолютно новую русскую униформу, в прекрасные ботинки с офицерскими обмотками, за спиной — рюкзаки со сменой белья. На следующий день лагерь бурлит с четырёх часов утра. Последние роты идут на склад и возвращаются оттуда в семь часов в своём новом одеянии. В это время русские офицеры с деревянными дощечками и папками подмышкой ходят взад и вперёд по аллеям, запрещая людям выходить из бараков, вызывая stargis, рассылая приказы во все уголки лагеря и их же отменяя. Напряжение длится несколько часов. Наконец, в полдень настаёт великий момент!

Начальник Государственного управления по делам военнопленных и интернированных генерал И. А. Петров с группой советских

Здесь я вставляю несколько фраз из рассказа одного из бывших узников Тамбова, свидетеля, который, как и я, видел всё своими глазами:

«7 июля 1944 года, полдень. На центральной аллее тамбовского лагеря полторы тысячи молодых людей из Эльзаса и Мозеля чувствуют, что их сердца бешено бьются от радости. Переодетые в русскую форму, они построены по-военному и ждут приказа выйти из лагеря, приказа, который приведёт их к свободе. Через несколько дней их передадут французской военной миссии, которая ждёт их в Тегеране! Через несколько недель они станут французскими солдатами в Северной Африке.

7 июля 1944 года, полдень. На центральной аллее лагеря другие молодые люди из Эльзаса и Мозеля чувствуют, что их сердца слабеют. Их нет среди полутора тысяч счастливцев, которые скоро обретут свободу, которые в эту секунду полны счастья. Они должны довольствоваться надеждой, которую вселяет этот отъезд, если они хотят выжить, чтобы тоже испытать эту радость».

Итак, в полдень 7 июля 1944 года полторы тысячи счастливчиков выстроились на главной аллее, сгруппированные по ротам, со сделанным из добытых по случаю кусков материи и краски трёхцветным флагом во главе. Две створки главных ворот открываются, отряд из полутора тысяч избранных трогается, выходит из лагеря под звуки трубы, на которой играет мой кольмарский друг из квартала Крутенау Реми Мюллер, а потом под воинственные звуки «Походной песни».

Слева и справа по сторонам аллеи стоим мы, сто пятьдесят — двести неудачников — те, кто должен остаться, с глазами, полными слёз, удручённые, но с верой в будущее, в то, что придёт и их черёд, что через несколько недель уедут и они. Мы машем в знак прощания в последний раз, и группа исчезает за деревьями.

После войны я узнал, что генерал Пети и генерал Петров встретили их на станции Рада, чтобы попрощаться и пожелать им удачи. Политрук Олари был ответственным от советской стороны и провожал их до иранской границы, откуда он вернулся в лагерь через несколько недель. Капитан Нойрор сопровождал их до Тегерана, где он передал группу, разделённую на четыре отряда, четырём французским офицерам, после чего вернулся в Москву для выполнения дипломатических обязанностей. В Тегеране шестьдесят семь человек были госпитализированы. Оставшиеся в составе этих четырех отрядов в конце июля выехали из иранской столицы в Северную Африку, проехав по дороге через Иран, Ирак, Сирию, Палестину, Южную Италию, чтобы наконец прибыть в Алжир 30 августа 1944 года.

После знаменательного отъезда Пятнадцати сотен французский сектор в течение нескольких недель будет находиться в ситуации междуцарствия. Пьер Эглер, бывший шеф французов, находится на пути в Северную Африку. Как мы уже видели, он предложил Й. Ф. в качестве преемника, но из-за отсутствия политрука Олари официального назначения сделано не было, и наш сектор существовал без начальника, чего, впрочем, никто не заметил.

Приезд в лагерь генерала И. А. Петрова и генерала Эрнеста Пети в сопровождении советских и французских военных и журналистов перед отправкой Пятнадцати сотен. Июль 1944 года

Начальник Государственного управления по делам военнопленных и интернированных генерал И. А. Петров и глава французской военной миссии в СССР генерал Эрнест Пети подписывают соглашение о передаче 1500 французских военнопленных в распоряжение войск Свободной Франции

Медбрат в лазарете

Тогда, в момент междуцарствия, мне было бы очень легко найти себе какое-нибудь тёпленькое местечко, небольшую спокойную должность, где кормили бы чуть лучше и которая позволила бы мне, по крайней мере, остановить потерю веса и немного поправить свои дела. Но поскольку во время беседы с Эглером я отказался от любого военного или административного поста, это было бы плохо воспринято моими товарищами… и мной самим.

Итак, я решил возобновить работу, которой меня немного обучали в вермахте в Новограде-Волынском, и работать медбратом во французском бараке-лазарете — в нашем секторе из-за того, что народу стало меньше, работал всего один такой барак. Снаружи барак-лазарет выглядел совершенно так же, как другие большие бараки с двумя входами, только обстановка внутри была совсем другой. Многочисленные окна пропускали дневной свет. В середине почти по всей длине стояли два ряда грубо сколоченных двухэтажных кроватей со спальными местами шириной меньше метра, предназначенными одновременно для двух больных. Весь комфорт состоял в скверном, часто развороченном тюфяке и старом одеяле.

Тяжелобольные, неспособные залезть наверх, занимали нижние места, тогда как менее серьёзные больные должны были карабкаться на верхние койки. Под нижними кроватями стояли большие консервные банки или старые котелки, служившие ночными горшками для больных, неспособных передвигаться самостоятельно. По краям барака было два прохода с земляным полом, ведущих к двум входам в лазарет. Около одного из них небольшой угол, завешанный одеялами, служил спальней и санитарам, и врачу, молодому студенту медицинского факультета из Страсбурга. Около другой двери находился ещё один отгороженный одеялами угол — там возвышался огромный бак, такой же как те, в которых разносили кофе или суп, служивший туалетом и распространявший по всему бараку тошнотворную вонь.

При поступлении в лазарет больной в обязательном порядке оставлял свои вещи и взамен этого получал нечто вроде пижамы, рубашку и кальсоны из грубой небелёной ткани. Если больной по какой-то причине должен был выйти из барака, например чтобы пойти в баню, единственное, что он мог на себя надеть, было одеяло — даже зимой, когда температура падала до двадцати или тридцати градусов мороза!

Я начал работать в лазарете через день после отъезда Пятнадцати сотен, работа эта не имела ничего общего с работой медбрата. Чтобы лечить больных и ухаживать за ними, прежде всего надо было иметь лекарства. К сожалению, в лагере не было даже самых простых медикаментов. Как лечить тяжёлое заболевание настойкой йода или аспирином? Тогда, в июле месяце, наши больные страдали прежде всего от малярии (Радинский лес был окружён болотами), тяжёлого поноса и дизентерии. Даже не имея в своём распоряжении никаких лекарств, санитар выполнял очень важную и нелёгкую работу. В наиболее тяжёлых случаях часто получалось, что больной, измученный жаждой, отказывался от любой еды[56], при этом ему полагались увеличенные порции супа, каши и хлеба, немного сахара, масла и иногда даже сала. Санитар старался убедить больного, что он здесь для того, чтобы выжить, пытался уговорить и, если необходимо, заставить его съесть хоть немного. Эти усилия часто были тщетны. Бедняга выжидал благоприятного момента и без ведома санитара менял свою еду на глоток воды, чтобы утолить терзающую его жажду. У меня до сих пор стоит перед глазами один молодой парень, которого голод и лишения превратили в скелет. За два дня он не проглотил ни кусочка. Каждое утро он прятал свой кусок хлеба под матрас в ожидании лучших дней. Я им занимался, ценой немалых усилий мне удалось уговорить его проглотить немного каши и масла. В это время другие больные, способные вставать и немного передвигаться, шатаясь, столпились вокруг нас. Месяцами накапливавшийся голод пересилил человеческие чувства, и их завистливые взгляды ясно говорили об их намерениях. Потом я понял, что, как только я отвернулся, чтобы заняться другим тяжёлым больным, они напали на беззащитного бедолагу и завладели всем, что у него было съестного, либо выпросив, либо украв.

В обязанности медбрата также входило поддержание чистоты и порядка в лазарете, что совсем не всегда было просто, так как большинство больных были не в состоянии встать и передвигаться. Случаев тяжёлого поноса и дизентерии было очень много. Не очень тяжёлые больные для отправления своих естественных надобностей доходили до бака в уголке «WC»; другие, лежачие, были вынуждены с помощью медбрата использовать банки и котелки, стоявшие у них под кроватями, в качестве ночных ваз. Легко можно представить все «происшествия», которые могли случиться! Убирать было очень трудно, поскольку в нашем распоряжении было очень мало воды. Опорожнив горшки в бак, их надо было хотя бы ополоснуть, но как? Нет нужды описывать смрадную атмосферу, царившую внутри барака! Кроме того, надо было заниматься уборкой земляного пола, часто сырого и запачканного экскрементами. И что сказать о беднягах, которые пытались дойти до туалета и не выдерживали по дороге из-за слабости организма? Как выстирать их рубашку и кальсоны? Но самыми тяжёлыми, самыми драматическими были случаи заболевания малярией. Кроме редких крошечных доз хинина, в распоряжении врача не было никаких лекарств.

Больные из лазарета идут в баню.

Зима 1944/45. (Почти голые, только в одеялах!)

В лазарете. Рис. А. Тиама

Сильные приступы лихорадки мучили больных день и ночь, доводя их до бреда. Было слышно, как они кричат: «Мама, забери меня! Отстаньте от меня, отстаньте, я хочу домой! Я не хочу тут оставаться, заберите меня!»

Несмотря на то что мы за ними следили, несколько раз больным в бреду удавалось ускользнуть от нас, выйти из барака и блуждать по аллеям лагеря. Поймать их и вернуть обратно в лазарет было очень трудно, их безнадёжное состояние удивительно прибавляло им сил. Мои друзья, которым можно доверять, рассказали мне одну драматическую историю. Собственными глазами я этого не видел, но один из троих бывших узников, выступавших в телепередаче про Тамбов осенью 1992 года, рассказывал то же самое. В приступе сумасшествия одному больному удалось уйти из барака, он добрался до отхожего места, а потом до ограды лагеря, где бросился на колючую проволоку. Часовой на вышке, думая, что имеет дело с попыткой побега, убил его очередью из автомата.

Дни были долгими и утомительными, ночи — беспокойными из-за больных в бреду и лихорадке, кричавших и пытавшихся выйти из барака. Я быстро понял, что идя работать в лазарет, переоценил свои силы и способность к сопротивлению. Уже в первый вечер я очень сильно устал, у меня опухли лодыжки. На второй вечер опухоль распространилась до колен. При нажатии на неё пальцем оставался «стаканчик», вмятина. Это был отёк, задержка воды, вызванная недостаточностью питания (в основном белков и витаминов), как сказал мне врач. Отёк распространялся в соответствии с законом тяготения — вечером вода была в ногах, а утром — у головы. В большинстве случаев он сопровождался истощением и непрекращающимся желанием помочиться (полиурия). На третий вечер вода поднялась до бёдер, затем до живота. Я почти не мог двигаться. На шестой или седьмой день я должен был признать очевидное: работать в лазарете я больше не могу, надо вернуться в барак к своим старым товарищам.

На третий день после моего дебюта в лазарете, на прогулке во время дневного перерыва я встретил своего старого школьного товарища И. Ф., который должен был стать шефом французского сектора, в компании с М. Е., одним из моих собратьев по заключению со времён жуткого киевского лагеря. Он достаточно натерпелся в Курске, где среди немногих французов был вынужден работать в колхозе. Оба они были родом из Мюлуза, познакомились они здесь, в Тамбове, и тут же стали почти братьями. В тот момент они оба были в плохом состоянии (Й. Ф. через несколько дней попадёт в больницу). Так получилось, что в тот день лазарету выделили солёные огурцы, которые многие тяжелобольные есть отказались. Я сходил и взял немного огурцов для моих друзей, которые сгрызли их с наслаждением. Через несколько месяцев, в момент, когда я был на пороге смерти, а они оба хорошо питались, они могли бы отплатить мне тем же. Они этого не сделали. Я их не виню.

Французский сектор

В конце июля или в начале августа политрук Олари вернулся в лагерь после того, как сопроводил Пятнадцать сотен до иранской границы. Его первой задачей будет организовать французский сектор, так как количество заключённых увеличилось со ста пятидесяти — трёхсот человек 7 июля 1944 года до пятисот — шестисот.

Й. Ф., хотя и находящийся в это время в больнице, наконец официально назначен шефом французов, а его друг М. Е. — военным шефом и заместителем шефа французского сектора. В этом качестве он будет исполнять обязанности Й. Ф. во время его отсутствия. Также он был ответственным по политическим вопросам во французском секторе. Эту функцию выполнял не Фернан Вагнер из Кольмара, как это утверждают некоторые авторы книг про Тамбов (в которых, кстати говоря, подобные ложные утверждения встречаются весьма часто), но упомянутый М. Е., занимавший этот пост до отъезда Пятнадцати сотен. Никто не знал, кем он был на самом деле. Он не общался ни с кем из пленных и выходил из своей комнатушки только для того, чтобы пообщаться с Олари, с которым он разговаривал на русском языке, который знал прекрасно. Француз из «внутренней» Франции, он мог попасть в Россию только в составе петеновского Легиона французских добровольцев (LVF)[57]. Всё-таки удивительно, что человек, добровольно вступивший в LVF, мог пользоваться — и не он один! — покровительством русских. Это нас возмущало.

Главной обязанностью политрука Олари, согласно названию его должности (политический комиссар), было объяснять нам диалектику советской коммунистической партии, то есть проводить среди нас политическую агитацию. Он пытался нам объяснить, что под руководством коммунистического режима Советский Союз стал земным раем, что его граждане гораздо более свободны и счастливы, чем несчастные жертвы капитализма на Западе и т. д. Мы выслушивали нескончаемые похвалы товарищу Сталину — самому гениальному политику, экономисту, военному, учителю и гуманисту всех времён. Можно было подумать, что мы слушаем каких-нибудь Геббельса или Геринга, расхваливающих достоинства Гитлера! Он заставлял нас дважды в неделю присутствовать на «информационных» собраниях. Одно из них было посвящено специфическим советским сюжетам: он рассказывал нам о таких вещах, как структура советского социалистического государства, колхозы, совхозы, права и обязанности советского гражданина, преимущества однопартийной системы, выборы с одним-единственным кандидатом и особенно о великих победах Красной армии в Великой Отечественной войне. Другое собрание называлось «вопросы — ответы»: пленные спрашивали о том, что их волновало, а политрук Олари в общих чертах отвечал. О Советском Союзе мы спрашивали редко, гораздо чаще наши вопросы касались Франции и союзников: наступления войск, высадившихся в Нормандии и Италии, политической ситуации во Франции, Петена, де Голля. Мой лотарингский друг Герберт Г., к несчастью, уже скончавшийся, рассказывал в своих записках «Тамбов — что это было?» следующую историю: во время собрания «вопросы — ответы» один из наших товарищей задал вопрос, касающийся нападения англичан в июле 1940 года на французскую эскадру, стоявшую на рейде в Мерс-эль-Кебире[58]. Услышав название «Мерс-эль-Кебир», политрук, к нашему крайнему изумлению, немедленно заявил: «Я не знаю этого человека!» Но главным образом мы пользовались этими собраниями, чтобы изводить Олари вопросами о нашем возвращении. Вначале ответ был всё время один и тот же: «Вы уедете, когда вас наберётся достаточное количество, чтобы сформировать эшелон, самое позднее — через несколько недель». Недели шли одна за другой, но никаких новостей о нашем отъезде не было. В лагерь прибывало всё больше эльзасцев и лотарингцев: нас набралось уже на два, три, четыре эшелона — всё так же ничего! Дни становились всё короче, наступила зима со снегом и холодами, новостей всё не было. Олари со своим привычным краснобайством находил любые оправдания — французское начальство не предприняло необходимых действий, Пятнадцать сотен вели оскорбительные разговоры о Советском Союзе после прибытия в Алжир, наступление советских войск идёт так быстро, что весь транспорт направлен на снабжение русских солдат едой и боеприпасами… Во время одного из собраний, когда мороз ударил так, что температура упала до тридцати градусов ниже нуля, наш политрук обнаглел до такой степени, что заявил нам, широко улыбаясь: «Для французов подул благоприятный ветер!» Он имел в виду, что из Москвы получены хорошие новости. Ещё одна ложь! И так продолжалось до начала августа 1945 года. После войны, после нашего возвращения во Францию по этому поводу ходила масса разнообразных слухов, но была также и заслуживающая доверия информация, согласно которой в высших инстанциях для нашей репатриации не было сделано ничего. Олари, лагерное руководство, НКВД знали не больше нашего. Однако генерал Пети, французский военный атташе в Москве, который занимался репатриацией Пятнадцати сотен, был несправедливо обвинён в том, что не сделал всё, что можно, чтобы Советы приняли решение о продолжении репатриации насильно призванных эльзасцев и лотарингцев после 7 июля 1944 года. Один из насильно призванных родом из Гайспольсхайма после побега из немецкой армии добился назначения в марте 1945 года во французскую военную миссию в Москве, где он работал в службе генерала Пети, которого хорошо знал. Он свидетельствовал:

«Генерал Пети всё время не оставлял мысли о проблемах насильно призванных эльзасцев и лотарингцев, находящихся в плену у русских. Но его положение было сложным: он должен был не только попытаться переубедить русских, которые считали этих пленных предателями и французскими фашистами, но и привлечь на свою сторону французское начальство (посольство и Министерство иностранных дел), чтобы добиться от них поддержки… Второй список был уже готов, но русские так и не дали зелёный свет этому освобождению. Тем не менее известно, что руководство Свободной Франции было в курсе нашей ситуации. Главный врач французской военной миссии в Тегеране, который 18 июля 1944 года встречал Пятнадцать сотен, писал в своём рапорте главе кабинета де Голля: “…наконец, многочисленный контингент эльзасцев и лотарингцев всё ещё находится в России. Принимая во внимание суровость русской зимы, было бы хорошо сделать всё возможное, чтобы уменьшить потери от холода и болезней”».

В бараке. Рис. А. Тиама

После окончания военных действий генерала Пети заменил генерал Келлер, который попросил генерала де Голля обратиться с просьбой к Сталину по нашему поводу. Аббат М. Хоффарт писал в Saisons d Alsace (выпуск за лето-осень 1971 года): «…Но то, что генерал де Голль не ответил на просьбу генерала Келлера обратиться к Сталину напрямую в 1945 году и попросить о нашем освобождении, то, что Красный Крест не смог попасть в Тамбов, чтобы спасти выживших, хотя во все другие французские лагеря они попали, — вот факты, которые мы и сегодня не можем объяснить. К счастью, раньше мы этого не знали!»

Со своей стороны, я думаю, что нашу драматическую ситуацию надо рассматривать в контексте событий, происходивших во всём мире, — не для того, чтобы найти оправдания или извинения, но для того, чтобы объяснить, понять, что же всё-таки произошло. В 1944–1945 годах война, охватившая весь мир, достигла кульминации и вынудила русских и западных союзников решать крайне сложные проблемы. Их главной задачей было как можно быстрее победить в этой войне, поскольку Германия, хотя и понёсшая тяжёлые потери, всё ещё не была поставлена на колени. Речь шла о том, чтобы согласовать военные усилия и подготовиться к будущему разделу зон влияния. И у России, и у Франции была масса других дел, кроме как интенсивно заниматься этими двенадцатью-тринадцатью тысячами эльзасцев и мозельцев, находящихся в плену в Советском Союзе и составлявших в мировом масштабе всего лишь каплю в море. Реальную ответственность за нашу трагедию несут наше правительство, беспечность которого стала причиной нашего поражения в 1940 году, и правительство Виши, которое бросило на произвол судьбы эльзасцев и мозельцев после июня 1940 года.

Некоторые считают, что Советы рассматривали отправку Пятнадцати сотен в Алжир как единичный реверанс одного правительства другому, как «цветочек», который Сталин подарил де Голлю, и что в России было принято окончательное решение о прекращении дальнейшей репатриации военнопленных французов. И здесь возникает вопрос: почему же тогда тысячи насильно призванных продолжали собирать в тамбовском лагере? Это один из тех парадоксов, которые мы можем так часто видеть у русских.

Хотя наша ситуация между июлем 1944 года и августом 1945 года была трагической, надо признать, что концентрация французских военнопленных в одном лагере имела свои положительные стороны, это было меньшее из зол. Если бы мы растворились среди немцев в сотнях лагерей, разбросанных по советской территории в Европе и Азии, с нами было бы то же самое, что и с немцами, которые смогли вернуться домой только через несколько лет после окончания военных действий, да и то если им удалось выжить. Даже пламенные речи политрука, его сознательная или несознательная ложь были для нас спасительными: несмотря на все разочарования, они поддерживали столь необходимую нам надежду на то, что мы всё-таки выживем. Без этой надежды зимой 1944/45 года было бы не три тысячи смертей, а, по крайней мере, в два раза больше.

Жизнь в лагере ухудшается

Вернемся к июлю месяцу 1944 года. Именно с отъезда Пятнадцати сотен в лагере начались настоящие беды, страдания, мучения для более чем десяти тысяч эльзасцев и мозельцев; именно из-за того, что происходило в период с июля 1944-го по август 1945-го, название «Тамбов» обрело свою жуткую репутацию.

Отъезду Пятнадцати сотен сопутствовало ещё одно событие, для нас не менее драматическое: резкое изменение нашего режима питания на следующий же после 7 июля день. Это было как день и ночь. Конец наваристым супам, прощай, отличная kacha! В течение трёх месяцев днём и вечером нам давали отвратительное пойло, называемое рыбным супом, хотя в нём не было ничего рыбного, кроме названия. Это напоминало горячую воду, оставшуюся от мытья посуды, в которой плавали кости, изредка — куски голов, но никогда ни кусочка мяса. Я спрашиваю себя, как это нашим поварам удавалось готовить столь мерзкую бурду, которая воняла так сильно, что на этот раз я поклялся, что вернувшись домой, никогда больше не стану есть рыбу (и держал слово много лет). Единственное правдоподобное объяснение: рядом с нами находился русский учебный военный лагерь, и, вероятно, наш суп готовили из их объедков, прокипячённых в воде.

Вдруг однажды осенью — большой и приятный сюрприз! Больше никакой горячей воды с рыбным запахом, вместо неё — мутноватый суп, в котором плавают маленькие жёлтые кубики, очень вкусные и питательные. Мы решили, что это были кусочки чего-то вроде заварного крема, нарезанного кубиками, из американской помощи, направляемой в Россию. Доказательство этому я видел своими глазами: кусок упаковочного картона, который я взял на кухне, чтобы использовать в качестве нотной бумаги, на котором было написано большими буквами «DRIED WHOLE EGGS» — целые сушёные яйца! Увы, этот роскошный период продолжался всего несколько дней…

Другой тяжёлый период был связан с супом из моркови, вернее, из морковной ботвы, поскольку мы в нём ни разу не нашли ни следа самих овощей. Это был просто отвар без капли жира, полученный путём кипячения листьев. Ботвы в супе было очень много, но проглотить её ни у кого не получалось. Объяснялось это, скорее всего, тем, что в военный лагерь по соседству привозили много овощей — и все листья великодушно отдавали в лагерь для военнопленных.

Время нашего пребывания в лагере № 188 в 1944–1945 годах можно было бы разделить на эры или периоды, так же как это делают специалисты по древней истории. Можно было бы говорить об эре рыбного супа, мимолётном периоде супа из яиц, периоде горохового супа (когда пленные на самом дне котелка находили семь-восемь горошин, плававших в прозрачной жидкости), эре кукурузного супа, о которой я сейчас расскажу, поскольку это отразилось на мне весьма печально.

В одно прекрасное утро, как только мы начали делить хлеб, в бараке раздались восторженные единодушные крики: «Печенье! Мы будем есть печенье!» На деле это оказался кукурузный хлеб, испечённый в виде прямоугольников. Выглядел он прекрасно, но с первого же укуса нас постигло разочарование: он был ужасным на вкус и день ото дня становился всё хуже. Днём и вечером нам давали жёлтый суп из кукурузной муки, достаточно наваристый и чуть менее противного вкуса. В течение нескольких недель нам давали кукурузу утром, днём и вечером! От одного из поваров я узнал, что им привезли мешки с кукурузной мукой, которые до этого хранились в сыром месте, и поэтому их содержимое прокисло и начало плесневеть. Когда хлеб разламывали, оба куска оставались связаны волокнами плесени, а запах был тошнотворным. Через неделю, видя этот хлеб, я умирал от желания вонзить в него зубы, так аппетитно он выглядел, но мой организм сопротивлялся и категорически отказывался глотать эту испорченную пищу. Тогда я думал, что умру от голода рядом с куском хлеба. Именно в этот критический момент, когда я почти сдался и морально, и физически, почти отчаялся, мне посчастливилось пережить один из самых вдохновляющих моментов за всё время плена.

По прибытии в лагерь молодой (он был младше меня на пять лет) Жак Фритш, для своих — Жанки, узнал, что в таком-то бараке находится его земляк. Какое разочарование постигло его, когда он увидел этого молодого учителя, которого он едва знал, ведь он надеялся встретить старого приятеля! Тем не менее мы стали часто встречаться, и дружба, которая в дальнейшем только крепла, объединила нас сразу и навсегда. Жак был прирождённым мастером и умел работать и по металлу, и по дереву одинаково хорошо. Я бережно храню нож, который он сделал для меня в лагере. Поскольку у Жанки был доступ в мастерскую с абразивными кругами для заточки инструмента, его посетила гениальная мысль: время от времени предлагать поварам на кухне свои услуги по заточке ножей. Таким образом он нашёл средство иногда улучшать свой рацион благодаря небольшим прибавкам, особенно тем, которые он получал на лазаретной кухне, где для больных готовили еду получше. Однажды я увидел, как Жак подходит к моему бараку, пряча что-то под курткой. В то время мне было хуже всего и морально, и физически. Сам страдающий от голода, он вынул из-под куртки целый котелок лапши, который он получил за помощь на лазаретной кухне! И это произошло в один из самых критических моментов нашего пребывания в Тамбове, когда голод убил любое чувство солидарности среди заключённых, когда каждый не думал ни о ком, кроме себя, когда за кусок хлеба отрекались от собственного брата, когда все мы стали братьями-врагами, как это хорошо сказал в своём интервью Камиль Хиртц, страсбургский художник и поэт, бывший узник Тамбова. Чтобы оценить всё значение этого бескорыстного жеста человеческой солидарности, надо пережить это самому. Я буду вечно помнить об этом и буду ему благодарен до конца моих дней.

Раздача хлеба Рис. А. Тиама

Нож, сделанный в лагере другом Шарля Жаком Фритшем

Когда я вернулся в барак после недолгой работы в лазарете, поначалу мои отёки ещё увеличились. Один мой страсбургский приятель, студент-медик, к счастью, смог меня успокоить. Отёки этого типа при нормальном питании и достаточном количестве витаминов исчезают достаточно быстро и не вредят здоровью, поскольку кости и мышцы не страдают, а затрагивается только соединительная ткань. От этого недуга страдали многие десятки наших товарищей. Утром, когда мы вставали, жидкость начинала заполнять ноги: к полудню лодыжек уже не было видно; за ними, в свою очередь, исчезали колени: ноги превращались в слоновьи. При тяжёлых отёках жидкость захватывала даже живот до самого пупка. В это время моим соседом по нарам был один особенно симпатичный молодой страсбуржец, сын известного эльзасского поэта и художника Анри Солвена. Утром, несмотря на всю серьёзность нашего состояния, мы не могли удержаться от смеха, глядя друг на друга: за ночь жидкость из ног перетекала, и головы становились огромными, объём увеличивался практически вдвое, но асимметрично — та сторона, на которой мы спали, была гораздо больше другой! За день жидкость под действием силы тяжести покидала голову и опять раздувала ноги, и ещё до наступления вечера у нас опять были ноги, как у слона, и живот, как у беременной женщины. Мой бедный сосед, к несчастью, через несколько недель умер от истощения в расцвете лет.

Однажды вечером, пытаясь добраться до уборной, я не смог подняться по лестнице на несколько ступенек, чтобы выйти из барака, — настолько мне было тяжело передвигаться, я был почти парализован из-за жидкости, скопившейся в ногах и животе. Мне пришлось позвать товарищей, чтобы они поддержали и подтолкнули меня. Я прекрасно помню, о чём я тогда подумал: «Наверное, таким слабым и зависимым чувствует себя восьмидесятилетний старик!» (Заметим, что я недавно отпраздновал своё 76-летие и всё ещё могу подниматься по лестнице, как молодой!)

Французских пленных становится ещё больше

До самого конца плена я так и не смог окончательно избавиться от отёков, но моё состояние быстро улучшилось благодаря натуральным лекарствам. Один из врачей лагеря поставил рядом с бараками несколько пустых бочек из-под солярки, которые наполнили водой (той водой, которой в лагере было так мало!). Затем он отправил бригаду относительно трудоспособных заключённых собирать с земли и обрывать с веток сосновые иголки, которые другая бригада должна была порубить как можно мельче, прежде чем положить их в бочки настаиваться. Получался напиток не очень вкусный, но содержащий много витаминов, который нас заставляли пить маленькими дозами по несколько раз в день. С этого момента мой отёк медленно, но верно начал уменьшаться, хотя окончательно так и не исчез.

Эльзасские и лотарингские военнопленные продолжали прибывать в лагерь всё чаще, одни — маленькими группами по двадцать — тридцать человек, другие — отрядами по двести — триста. Некоторые, попавшие в плен недавно, щеголяли завидной физической формой, но подавляющее большинство пленных, которые уже прошли через другие лагеря, условия в которых были зачастую гораздо хуже, чем в Тамбове, были в плачевном состоянии и крайне истощены. Но все они были энергичны, полны надежд и твёрдо верили в скорое возвращение на родину. Нас скоро стало восемьсот, затем тысяча, две, три тысячи, и к началу лета 1945 года количество французов в лагере достигло десяти тысяч!

По прибытии в лагерь все пленные обязательно проходили медицинский осмотр, обычно самый беглый. Чаще всего он состоял в прощупывании тела — мускулов, особенно бицепсов. По результатам этих «исследований» пленных разделяли на три категории.

Objis (общие) — стопроцентно трудоспособные — те, кто хорошо себя чувствуют и у кого ощупывание показало чуть больше, чем кожа да кости. Из них потом будут набирать рабочих в бригады, работающие вне лагеря в колхозах, на стройках, в карьерах.

Семьдесят пять процентов — вторая категория, освобождённые от тяжёлых физических работ, но способные выполнять наряды внутри лагеря.

Convalos (выздоравливающие) — третья категория, в глазах русских не больные (как они могли судить об этом по простому ощупыванию?), но неспособные работать даже внутри лагеря. Как я уже рассказывал, в Курске convalo полагался специальный режим питания с белым хлебом, маслом, сахаром… Здесь, в

Тамбове, не было ничего подобного. Они были просто освобождены от работ и нарядов, и по этой причине их селили в отдельных бараках: № 50 на сто двадцать человек, и № 26, 32 и 46, рассчитанные на двести пятьдесят человек.

За время нашего пребывания в лагере эти осмотры повторялись много раз, но нерегулярно. Я никогда не был достаточно крепким, чтобы попасть в первую категорию objis. Я всё время плавал между семьюдесятью пятью процентами и convalos, каждый раз меняя место жительства, и поэтому пожил, по крайней мере, в пятнадцати разных бараках. Однако мне повезло, и я ни разу не попадал в лазарет, который мы называли «прихожей смерти». Поскольку я ни разу не был признан ob]i, я никогда не выходил из лагеря на работы и могу свидетельствовать только о том, что происходило внутри, за колючей проволокой лагеря.

Внутренняя структура французского сектора

Несколько слов о разных видах бараков. Кроме тех, которые служили жильём и лазаретами, было несколько бараков-мастерских. В бараке № 51 собрали парикмахеров, которые стригли головы наголо и брили нас время от времени.

В бараке № 52 портные штопали рваную одежду или приводили в порядок униформу, хранившуюся на складах обмундирования. Но большую часть времени они проводили, перешивая шинели цвета хаки, взятые в румынском или венгерском секторах, в форму для начальников и других привилегированных обитателей французского сектора. Были также мастерские обувные, столярные, бочарные. Все французские мастера жили и питались вместе, для этого их собрали в одном бараке № 48, рассчитанном на сто двадцать человек. Начальник этого барака, stargi, написал потом книгу о Тамбове, полную неправды и неточностей.

Хотя я всегда жил в обычных бараках среди основной массы заключённых и никогда не пользовался никакими льготами, я достаточно часто тесно общался с начальниками, Й. Ф. и М. Е. За те месяцы, что я провёл в тамбовском лагере, я стал одним из самых старых заключённых и был в курсе организации нашего сектора — организации, в которой я не принимал участия и не получал никаких преимуществ. Я думаю, что могу добросовестно всё это описать и исправить неточности, чтобы не повторять глупости, написанные на эту тему другими моими товарищами, прибывшими в лагерь только в 1945 году.

Французов в лагере становилось всё больше, и политрук Олари счёл, что совершенно необходимо создать в помощь начальникам Й. Ф. и М. Е. нечто вроде штаба, небольшую команду, способную помогать в их административной деятельности. Некоторые из них, лекторы, будут помогать или даже замещать политрука на военных и политических информационных собраниях. Большинство этих избранных счастливцев были интеллектуалами, чаще всего преподавателями, я почти всех знал лично. Многие из них стали моими друзьями, что ничуть не помешало мне критически смотреть на их деятельность или, скорее, бездеятельность. Этот штаб, сконцентрировавшийся вокруг двух начальников, Й. Ф. и М. Е. и называющийся, неизвестно почему, Клубом, быстро заслужил дурную репутацию. Его членов (которых почти никто близко не знал) обвиняли, чаще всего несправедливо, в том, что они были причиной всех наших бед: ужасной еды, ухудшения санитарных условий, плохого ухода в лазарете, неправомерного направления бригад наших товарищей из objis на тяжёлые работы и т. д. На деле их возможности и влияние были сильно ограничены, и их работа состояла — например, для таких, как Герберт Г.[59], — в том, чтобы собирать среди заключённых вопросы для пресловутых собраний в жанре «вопросы — ответы»; а для таких, как Фернан Вагнер из Кольмара, — в помощи, а чаще в замене политрука Олари на военно-политических информационных собраниях. Но обычной задачей для всех членов Клуба была служба в качестве передаточного звена между советским управлением лагеря и всеми заключёнными, чтобы заставить этих последних выполнять приказы, издаваемые высшим начальством. Мой друг Герберт Г, учитель из Лотарингии, даёт совершенно теоретическую, идеализированную и идиллическую картину. В своих записках «Тамбов — что это было?» он выдвигает утверждения, которые заставили бы улыбнуться бывших лагерников, если бы ситуация не была такой драматической. Вот несколько примеров:

«…товарищи из Клуба иногда сильно рисковали <…> они самоотверженно выполняли свою работу, заметно облегчая бремя и беды заключения, одинаковые для всех».

Или говоря о приёме новых пленных: «Надо было поднять их дух… благодаря неуклонному улучшению условий жизни <…> действовать, чтобы улучшить условия проживания <…> пытаться накормить новоприбывших <…> после супа <…> результаты следует считать положительными <…> французский сектор функционировал под самоотверженной защитой некоторых членов Клуба»XV.

Я думаю, что Герберт пришёл бы в замешательство, если бы его попросили предоставить конкретные примеры подобных действий Клуба, кроме совсем уж редких случаев, в течение недель и месяцев условия жизни заключённых только ухудшались. Надо сказать правду: кроме некоторых личных историй (взаимоотношения с заключёнными родом из той же деревни, со школьными товарищами и т. д.), члены Клуба почти не общались с основной массой интернированных. Я уверен, что если бы можно было опросить уцелевших из Тамбова, то процент тех, кто знал о Клубе или был знаком с его членами, был бы ничтожным. Знали, что он существует, поскольку время от времени видели, как тот или другой член Клуба важно расхаживал по аллеям лагеря, где благодаря униформе цвета хаки их нельзя было не заметить.

Я думаю, что к Клубу в лагере относились так плохо, поскольку его члены составляли касту, отделённую от остальных заключённых. Они жили в комнатах или, скорее, в каморках в бараке-библиотеке № 45 и в бараке-театре № 65, у них были кровати с тюфяками и одеялами. Они не спали на голых досках, как мы, и могли раздеться ночью. Не для того ли, чтобы поберечь свою прекрасную униформу, которую портные сшили им за несколько дополнительных порций супа или махорки? Среди прочего им полагались адъютанты, которые убирали их каморки и ходили с вёдрами за супом для своих хозяев прямо на кухню, где повара не упускали возможности щедро наполнять их прямо со дна котла. Не будем забывать, что повара обязаны были своим тёплым местечком этим людям, которые предложили их кандидатуры начальству!

Когда голод, нужда, отсутствие гигиены и болезни превращают вас в ходячий скелет, почти в труп, то крайне трудно не завидовать, не возмущаться, глядя на этих привилегированных обитателей лагеря, сытых, плотных, прекрасно одетых, освобождённых от каких бы то ни было работ! Я думаю, что причины их непопулярности, причины обид заключённых, не попавших в число этих любимцев судьбы, надо искать именно в этом. Но я абсолютно убеждён, что большинству членов Клуба не в чем было себя упрекнуть. Такие люди, как Ж. Метц из Страсбурга, Э. Сент-Эв из Меца, Г. Г. из лотарингской деревни (все они были учителями) и Ф. Вагнер, уполномоченный из Кольмара, не совершили никаких неблаговидных поступков, и никто из тех, кому повезло меньше, их ни в чем несправедливо не обвинял. Но альтруистическим, идеализированным, бескорыстным побуждениям, приводимым Гербертом Г. в качестве причины для вступления в Клуб, я предпочитаю гораздо более простые, приземлённые, но гораздо более убедительные, которые мне однажды привел Фернан Вагнер в нашем разговоре в лагерной библиотеке: «Я стал лектором, потому что у меня хорошо подвешен язык, will ich е grossi Gosch ha (я за словом в карман не лезу[60]). Если мне прикажут организовать политическое собрание, я это сделаю, но я никогда не отступлю от политических убеждений, которые я унаследовал от отца (его отец был хорошо известным в Кольмаре активистом социалистического направления). Я никогда не буду делать коммунистов из моих товарищей. Что ты хочешь, я дал слабину и занял тёпленькое местечко, поскольку я хочу увидеть когда-нибудь мою жену и ребятишек».

Через несколько лет после войны Фернан организовал в Кольмаре первое Содружество бывших узников Тамбова. Почти все кольмарцы, бывшие когда-то в тамбовском лагере, откликнулись на призыв и единогласно избрали его своим президентом. Фернан рано умер, со дня его смерти прошло уже больше десяти лет.

Чтобы лучше играть свою роль связующего звена между дирекцией лагеря и заключёнными, чтобы воплощать в жизнь распоряжения и приказы, издаваемые русским начальством, Клуб посчитал себя обязанным организовать специальный аппарат — корпус полицейских.

Раздача супа. Рис. А. Тиама

Суп.

Рис. А. Тиама

Герберт Г. рассказывает: «…нужно было организовать отряд полицейских… для поддержания гигиены, сплочённости отрядов, чтобы следить за минимальным исполнением нарядов». До этих пор всё верно, но сплочение групп происходило только из-за единодушного неодобрения и несогласия с репрессивными методами работы полицейских. И дальше: «…речь шла о том, чтобы защитить как людей, так и всё то, что могло помочь выжить и что могли украсть. Люди и их скудные пожитки в любой момент могли стать добычей “сильной руки”».

Если вы хотите заставить бывшего узника Тамбова хохотать до упаду, попросите его привести хотя бы один случай, когда полицейский защитил бы кого-нибудь или чьё-нибудь имущество!

Этими полицейскими командовали трое начальников. Двое из них оставили о себе самые плохие воспоминания у населения лагеря. В., высокий парень крепкого телосложения, сытый, хорошо одетый — положение обязывает, запомнился своей суровостью и непреклонностью. Он никогда ничего хорошего не делал для своих товарищей, пуская в ход лишь репрессивные меры, присущие его должности. Другой, Ст., военный и полицейский начальник одновременно, ростом ниже среднего, плотный, толстощёкий, с безжалостным взглядом, выполняя свои обязанности, тоже был жесток и суров. Наказания он раздавал щедро — например, за то, что ему не выказывали знаки уважения, что он принимал близко к сердцу. Поскольку этот господин, сержант резерва французской армии, имел наглость пришить нашивки унтер-офицера на рукава своей оригинальной гимнастёрки и требовать от своих товарищей-заключён-ных отдавать ему честь.

Третий из начальников полиции, Жозеф Стейер, хозяин мясной лавки из Мюлуза, напротив, представлял собой полную им противоположность. Он производил впечатление уже одним своим высоким ростом и приветливым взглядом, его авторитет был естественным и не вызывал ни у кого отторжения. Его интересовала позитивная и конструктивная сторона деятельности, и с помощью убеждения, а не наказаний он добивался гораздо лучших результатов, чем те двое других. Вот пример.

Когда уже наступила хорошая погода, после того как стаял снег, русские запретили заключённым сидеть или лежать на голой земле — не для того, чтобы докучать или притеснять, но просто в их же собственных интересах, чтобы избежать тяжёлых болезней, особенно пневмонии, поскольку в этом болотистом месте земля оставалась сырой почти всё лето. Однажды Стейер заметил одного пленного, сильно ослабевшего, который разлёгся во весь рост около барака. Вместо того чтобы назначить ему наказание, он сказал ему: «То, что ты делаешь, очень опасно — ты рискуешь заболеть пневмонией. Давай вставай! Если тебя увидит кто-то из моих коллег — тебе дадут наряд!» Жозеф Стейер, к несчастью, умер три года назад.

Поскольку количество французских пленных всё увеличивалось, Олари решил, что ему необходим ещё один политрук, Жан Шоль[61], или мсье Жан, как мы его обычно называли. Он был немецким коммунистом еврейского происхождения и попал в Россию как беженец после прихода к власти Гитлера в 1933 году. Он был ответственным за собрания «вопросы — ответы», где не выказывал никакой особенной симпатии к французам. На наши несколько неудобные вопросы о наших правах он часто отвечал: «Не забывайте, что вы пришли в Советский Союз с оружием в руках!»

Заключённый у барака. Рис. А. Тиама

По той же самой причине, поскольку количество заключённых росло, надо было расширить военную структуру французского сектора путем назначения командиров батальонов из числа имевших чин во французской армии. Каждый батальон включал в себя несколько бараков, соответствовавших ротам. Население каждого барака было в свою очередь разделено на взводы под началом командиров взводов. Командир французов, военный командир, командир по политической части, командиры бараков, командиры рот — французский лагерь буквально кишел командирами!

Внутренняя структура французского сектора функционировала под контролем группы из трёх русских офицеров, которые несли службу в лагере по очереди. Один из них, лейтенант Маленков, по гражданской профессии учитель, был особенно приветливым и любезным. Несмотря на языковый барьер, у меня с ним наладился хороший контакт, особенно в последние месяцы заключения, с конца зимы 1945 года. Пленные французы всё прибывали, и лагерь больше не мог вместить их всех, в результате большую часть карантинной зоны пришлось присоединить к общей. Все те, кто жил в старой части лагеря, продолжали питаться в столовой. Все остальные (и я в том числе), оказавшиеся в преобразованной части карантинной зоны, в большинстве своём семьдесят пять процентов или convalo, ели свой суп прямо в бараках, куда нам его приносили в огромных бадьях. Обязанность разливать суп принадлежала командиру барака, что он и делал под недоверчивыми и критическими взглядами своих компаньонов: погружает ли он черпак до дна каждый раз? Наливает ли он до краёв? У каждого заключённого была одна из тех знаменитых консервных банок, присланных американцами в рамках военной помощи русским, содержимого которых мы никогда не видели и на которых фигурировала надпись большими буквами «OSCAR MAYER — CHICAGO — CORNED BEEF», хорошо знакомая всем бывшим узникам Тамбова. Мы ели суп из этих банок, покрытых толстым слоем налёта — их практически никогда не мыли. Когда после основной раздачи оставалось ещё немного супа, добавка, то её делили так же, как и хлеб, — между первыми по списку в алфавитном порядке, пока суп не заканчивался, и в следующий раз продолжали дальше.

В бараках

Нары во всех бараках скоро оказались заняты полностью. Обычно в каждом отсеке, то есть в пространстве между двумя опорами, размещалось по пять заключённых при условии, что они лежали плотно, как ложки в футляре. Мы были так плотно утрамбованы, что повернуться могли только одновременно, по общему согласию. Исхудавшие, как скелеты, без тюфяков и одеял, мы спали прямо на голых досках. Кожа и та плоть, что у нас ещё осталась, сдавливались между костями и нестругаными досками. Даже через два года после возвращения домой у меня ещё оставались следы синяков, большие чёрные пятна на костях таза и вдоль бёдер. Горе тому, кто, страдая от полиурии (частых позывов к мочеиспусканию), был вынужден вставать ночью. Стоило ему покинуть место на нарах, как тела остальных четырёх обитателей отсека в соответствии с древним законом «природа не терпит пустоты» занимали освободившееся место. После возвращения из своей экспедиции в уборную, которая находилась в дальнем конце лагеря, бедняга с большим трудом отвоёвывал своё законное место. Соседи по отсеку, разбуженные вторгшимся, бранились и осыпали его оскорблениями, из-за этого просыпались остальные и начинался общий хай, который, впрочем, скоро успокаивался, настолько мы были изнурены.

Вследствие отёков, а также из-за холода я несколько раз болел воспалением мочевыводящих путей. По несколько раз за ночь мне приходилось слезать с нар, выходить из барака и бежать по аллее со всей посильной скоростью, благополучно добираться почти до самого пункта назначения, но… увы! Всем известен этот психологический феномен — вы чувствуете сильнейшее желание помочиться; пока вы не можете найти «удобства», вы можете контролировать свою потребность, но когда вы замечаете туалет, соответствующие мышцы расслабляются, и происходит неприятность. Мой организм был настолько ослаблен, что со мной это случалось много раз. В наших условиях подобный досадный случай становился катастрофой. По возвращении в барак я, естественно, не мог лечь обратно и причинить неудобства моим товарищам. Я обращался за помощью к лучшей подруге заключённых — большой кирпичной печке, вместе с другими товарищами по несчастью я прижимался к горячей стенке животом и ногами до тех пор, пока не высушивался полностью.

Но однажды ночью со мной случилась гораздо более досадная неприятность. Зимой 1944/45 года я долгое время страдал от острого поноса, я даже думаю, что это была дизентерия, поскольку я замечал белые следы в фекалиях и испытывал сильную боль. Я никому не говорил об этом из-за боязни попасть в один из лазаретов, служивших для многих моих товарищей воротами на тот свет. Однажды вечером, когда большинство моих соседей ещё не спало, сильная боль в животе не давала мне заснуть. Не в силах терпеть, я спустился с нар и пошёл к выходу. Я не успел сделать и пяти шагов, как произошла катастрофа. Всё, что меня беспокоило, оказалось в моих штанах, и по бараку немедленно распространился невыносимый смрад. Что делать? Тут же раздались раздражённые вопли разбуженных соседей: «Какая вонь! Выведите эту свинью, он нас потравит! Вон, вон!» Ну и красавец же я! Снаружи царил сибирский холод — по крайней мере, минус тридцать. Я вышел и оказался на свежем снегу, выпавшем парой дней раньше. Несмотря на ледяной ветер, обжигавший кожу, я разделся и стал стирать в снегу испачканные вещи одну за другой, а ясный лунный свет служил мне помощником. Одевшись, я вернулся в барак, где оставшийся на моём тряпье снег тут же растаял, и я сразу промок. Я прижался к своей старой и верной подруге-печке и оставался рядом с ней почти до самого утра. И вот чудо! Моему организму, хотя и ослабленному, эта экспедиция почти не повредила — ни кашля, ни бронхита, ни пневмонии! Всего лишь обострение насморка и диареи. Кстати о насморке, которым страдали почти все заключённые. Рискуя шокировать чувствительные души, я должен сказать, что носовых платков у нас давно не было, и мы научились виртуозно сморкаться с помощью большого и указательного пальца. Насморк всегда проявлялся во время еды — особенно если суп был достаточно горячим, что мы особенно ценили. С первой же ложки из носа начинало непрерывно течь, что, однако, никак не влияло на нашу ненасытность и прожорливость.

В нашей унылой жизни в бараках почти не было хороших моментов. Только монотонность, несчастья, безнадёжность. Однако я с удовольствием вспоминаю один вечер, когда уже в темноте я гулял в одиночестве по пустой аллее лагеря. Вдруг, проходя мимо телеги, которая каждый день привозила продукты на кухню, я увидел, как что-то круглое покатилось по земле и остановилось у края дороги. Увидев, что за мной никто не наблюдает, я бросился к этому предмету, который мог быть только чем-то съедобным, и подобрал прекрасную большую свёклу, которую тут же спрятал под шинель. Я вернулся в барак со всей скоростью, на которую были способны мои слабые ноги, и подошёл к своей верной подруге-печке, к счастью, не занятой. Там всегда можно было найти кусок железной проволоки, которую использовали, раскалив докрасна, для проделывания дырок в трубке или для выжигания узоров на свежевырезанных деревянных поделках. Надев свёклу на проволоку, я погрузил её в раскалённый пепел. Через несколько минут я уже пировал этой манной, упавшей не с небес, а с продуктовой телеги. Пир этот я разделил по-братски с одним из моих товарищей, владельцем куска проволоки. Я до сих пор чувствую на языке этот сладостный вкус, хотя весьма вероятно, что сегодня я не смог бы проглотить ни кусочка этой полусырой свёклы пополам с пеплом.

Рис. А. Тиама

Я с нежностью вспоминаю сценки, происходившие в одном из бараков, где мне довелось пожить, — том, где я занимал место на нижнем этаже нар. Каждое утро после раздачи хлеба я в компании нескольких товарищей наслаждался своей жалкой порцией, сидя на нижних нарах и спустив ноги на землю. Мы едим медленно, смакуя каждый кусочек, чтобы как можно дольше растянуть удовольствие, тщательно следим, чтобы не уронить ни крошки. Несколько крошек всё же ускользают от нашего внимания и падают на землю. Тут же одна, две, три, четыре маленькие мышки, недоверчиво поглядывая на нас, навострив ушки, осторожно показываются из-под кроватей. Затем, осмелев, они медленно продвигаются вперёд до самых наших ног, чтобы насладиться неожиданно доставшимся им скудным угощением. Скоро они так привыкли к нам, что даже движения наших ног их не отпугивали. Эти зверушки — такие маленькие, такие доверчивые, привносили чуть-чуть поэзии в наше печальное существование. Для нас они олицетворяли жизнь, надежду, радость. Спасибо, мышки!

Хлеб, которого мы с таким нетерпением ждали каждое утро, становился всё хуже и хуже. Цвет и вкус стали неопределимыми, и никто не мог бы сказать, из чего он был сделан. Точно можно было сказать, что количество воды увеличилось, и при том же весе от шестисот до семисот граммов порции становились всё меньше и меньше и скоро стали гораздо больше напоминать замазку, нежели хлеб. Прибавьте сюда качество супа, который день ото дня становился всё жиже, и вы поймёте, почему мой друг, врач и бывший узник Тамбова, профессор Е. Рёгель, говорит, что наш дневной рацион был как в концлагере, абсолютно недостаточный ни с точки зрения количества, ни по качеству. В нём содержалось не больше тысячи трёхсот сорока калорий в день, тогда как жизненно необходимый минимум составляет тысячу пятьсот калорий.

Голод

Голод в Тамбове был постоянным. Он был везде. С первого до последнего дня заключения, с утренней побудки и до вечернего отбоя, в утренних и вечерних снах он не переставал нас преследовать. Самое плохое, что могло случиться с заключённым, — чувство голода переставало его мучить. Это означало, что он оставил борьбу за выживание. «Узник, не испытывающий больше чувства голода, чаще всего был приговорён. Мучения из-за голода были гарантией воли к жизни», — добавляет Е. Рёгель. Другой врач, бывший узник Тамбова, свидетельствует: «Очевидно, что при таком режиме питания, как в тамбовском лагере, физиологическое истощение в очень короткий срок было неизбежным. Рацион позволял дожить лишь до первой же инфекции, принимая во внимание заторможенность физического и психического существования».

Рис. К. Клауса

Голод стал для всех настоящей манией. Чтобы успокоиться и хоть чуть-чуть забыть о нём, мы нашли довольно-таки необычное средство. Вечером, когда большинство наших товарищей уже спало на нарах, мы собирались близким кругом, нас было человек пятнадцать, вокруг нашей подруги-печки и рассказывали друг другу самые соблазнительные кулинарные рецепты. Среди нас были повара, которые представляли нам чудесное жаркое, сочные паштеты, тушёное мясо, фрикасе и т. д., тогда как кондитеры состязались в изобретательности, давая нам попробовать самые обольстительные десерты. Выделялся желудочный сок, рот наполнялся слюной — и мы переносились в другой мир и становились чуть менее несчастными.

Но многие из наших товарищей, лежавших на нарах, которые были вынуждены слушать эти разговоры, ужасно злились и начинали на нас орать, не желая слушать про чудеса из мира иллюзий: «Эй вы, банда мерзавцев! От ваших рецептов с ума сойти можно! Мы вам морду набьём, если вы будете продолжать!» Это не мешало нам на следующий день начинать всё сначала с новой силой.

Поведение заключённого на протяжении всего дня отмечено печатью голода: жадность и ненасытность во время еды, распри, ревность и подозрительность во время раздачи пищи.

Часто, когда я слышу, что кто-то рядом говорит: «Я голоден, как волк!» или даже «Я умираю от голода», я не могу удержаться и не возразить: «Нет, вы не голодны, вы просто довольно сильно хотите есть. Голод — это совсем другое!» Я тоже не знал, что такое голод, до января 1944 года и никогда не испытывал его после августа 1945-го. Я всего лишь сохранил некоторую прожорливость за столом после возвращения домой: я ел, я заглатывал пищу, мне всегда было мало. Я останавливался только тогда, когда желудок начинал болеть! Но я всё ещё хотел продолжать! К счастью, это длилось недолго.

Писать об этом трудно. Тому, кто однажды насытился, невозможно даже со всей возможной силой воображения заново пережить это чувство постоянного голода, почувствовать то, что вас мучило, пытало, терзало в течение двадцати месяцев. Это не настоящая боль, но это страдание. Что-то неопределимое, что охватывает весь организм, когда главными становятся рот и глотка, что-то, что не даёт вам покоя, терзает, неотступно преследует и что мало-помалу разрушает в вас любое человеческое чувство. Важно лишь одно — выжить! Единственный девиз — каждый за себя! Дойдя до состояния скелета, вы больше не считаете своего соседа по нарам другом, он становится для вас соперником, почти врагом. За кусок хлеба были готовы на всё! Я не могу удержаться от того, чтобы ещё раз процитировать страсбургского художника Камиля Хиртца: «Все мы стали братьями-врагами!»

Мне кажется уместным привести здесь слова, произнесённые перед камерами телекомпании «France 3 Alsace» двумя русскими женщинами, работавшими в лагере № 188 [62].

Ира Давидовна[63], сотрудник французского сектора в 1943–1945 годах, взволнованно рассказывает:

«Я ходила в бараки осматривать пленных. Я пересчитывала больных и сообщала о них. Когда прибывала очередная группа пленных, мы им помогали устроиться… Их тогда столько умирало. Главное, было холодно и люди были голодные. Это было очень тяжело. Многие пленные прибывали обмороженными. Кроме того, они были больны: понос, тиф и всё такое…»

А вот очень тенденциозные показания другой сотрудницы лагеря, Марии Полушкиной, которую я сразу узнал по телевизору и о которой у меня остались самые плохие воспоминания. Говоря о французских пленных, она настаивает:

«Их хорошо кормили, вот что я вам могу на это ответить. Они все возмущались. Вы, французы, не хочу придираться, но вы хорошо жили. Венгров и немцев посылали на тяжёлые работы. А все французы оставались в лагере. Тех, у кого были вши, посылали на санобработку, и всех каждые десять дней водили в баню…»

В первые месяцы заключения у меня ещё были воспоминания о моих в Эльзасе, была надежда скоро увидеть жену, сына, родных. Это обостряло волю, уверенность в том, что я выживу. Но в Тамбове я быстро дошёл до такой слабости, до такого крайнего истощения, до такого упадка физических и душевных сил, что у меня больше не было ни сил, ни желания, ни мужества даже думать о своих. В голове только одна мысль: поесть, выжить! Только несколько недель спустя, когда я стал заниматься хором, я вновь стал человеком, хотя моё физическое состояние почти не улучшилось.

Я всегда не без зависти восхищался теми немногими из моих товарищей, которые находили в себе силы отложить кусочек своей хлебной порции до вечера или даже до следующего утра. Это было настоящее геройство, о котором, впрочем, им часто приходилось потом сожалеть, поскольку днём или даже ночью недостаточно хорошо спрятанное добро могли украсть те из наших товарищей, которые не могли противостоять соблазну.

Я честно признаюсь, что за все двадцать месяцев плена я смог проявить такую силу воли и храбрость всего два раза. Это и вправду мало!

В первый раз это произошло в бараке № 63, там же, где жили мышки. Однажды утром, когда чувство голода было чуть менее неотступным и я был чуть менее ненасытным, чем обычно, я принял героическое решение отложить четверть дневной порции хлеба до ужина и, чтобы его не украли, держать его в надёжном месте на дне кармана брюк. Вечером, страшно гордый своим подвигом, я решил продолжить опыт и поберечь хлеб на случай, если проснусь ночью. Так получилось, что эту ночь я спал без просыпу до самого утра. Когда я проснулся, меня ожидало жестокое разочарование! Моя рука, нащупывавшая карман, чтобы достать хлеб, провалилась в большую дырку! Никаких следов хлеба! Ночью крыса прогрызла дырку в штанах и съела или утащила этот неожиданный паёк, не оставив ни крошки. Единственными следами преступления было несколько обрывков тряпки. Удручённый и сконфуженный, как ворона из басни, я ругался, хотя было уже поздно[64], что больше со мной такого не повторится!

Второй случай произошёл гораздо позже. Мой большой друг Жак Фритш был командиром взвода в бараке, где stargi, командир роты, торговец углём из Мюлуза, принадлежал к тому типу начальников, которые пользуются своей властью, чтобы отравлять жизнь своим товарищам по заключению. Так как в бараках не было никакой системы освещения, мы были вынуждены искать хоть какие-нибудь способы, чтобы обеспечить раздачу супа, поскольку довольно часто это происходило уже после наступления темноты. Самым простым решением проблемы было настругать из дерева, лучше всего из досок, тонкие лучинки, которые служили нам свечками. Но портить доски считалось преступлением, командование лагеря за это строго наказывало. Однажды вечером один заключённый из взвода Жака был застигнут одним из русских в процессе изготовления лучинок из дощечки, которую он только что нашёл. Позвали командира барака, который сам пригласил Жака, и на этом, принимая во внимание незначительность вины, история бы закончилась простым предупреждением (речь шла о маленькой досочке, не имевшей никакой ценности). Но stargi, углядев возможность ещё раз утвердить свою власть и нанести удар недостаточно лояльному подчинённому, не стал ничего слушать и потребовал у русского примерного наказания, наиболее строгого — помещения в карцер, лагерную тюрьму, и не для виновного, а для Жака, командира его взвода.

По поводу карцера Герберт Г. в своих записках о Тамбове пишет, что тюремная камера, называемая карцером, находилась около швейного барака, у входа в лагерь (барак № 21, прямо рядом с моргом, бараком № 22, это важно!). «Я не знал никого из этих несчастных “наказанных”… эти наказания не назначались членами Клуба, только советскими… нас в известность не ставили». Эти утверждения хорошо демонстрируют, что Герберт мало общался с основной массой заключённых, которые прекрасно знали как этих «несчастных наказанных», так и тех, кто был причиной их помещения в карцер. Напротив, он лично хорошо знал командира барака, который назначил Жаку наказание. Обратимся к аббату Хоффарту, который прибыл в Тамбов, по крайней мере, на шестнадцать месяцев раньше Г. Г. и который прекрасно знал всё, что происходило в лагере. В карцер сажали «тех, кто нарушил наиболее важные правила лагерной дисциплины, а иногда, к несчастью, и тех, от кого хотели отделаться некоторые командиры. Переход в этот барак для многих стал последним испытанием, дневной рацион там был сильно уменьшен, и есть надо было стоя».

Жак и в самом деле попал в карцер, и его дневной рацион в течение нескольких дней был уменьшен наполовину. Утром пятого или шестого дня я узнал из «надёжных источников», что его сегодня выпустят. Эта отличная новость придала мне храбрости, и я сохранил половину дневного хлебного пайка, чтобы отнести его Жаку, на котором заметно отразились тяготы пребывания в карцере.

За хлебом. Рис. А. Тиама

Наряды и бригады

Поскольку мы только что говорили о карцере, то сейчас, наверное, самое время поговорить о других наказаниях, которые назначались со всей строгостью в основном нашими полицейскими начальниками и которые обычно состояли в нарядах.

За дровами

На самые важные, но также и на самые изнурительные принудительные работы посылали бригады, в которые включали в основном objis, стопроцентно трудоспособных — тех, кого русское медицинское начальство признало годными к самым тяжёлым работам.

Насколько я знаю, две из этих бригад каждое утро уходили на работы за территорией лагеря и возвращались вечером, чтобы провести ночь за колючей проволокой. На выходе из лагеря их принимала и тщательно пересчитывала женщина, о чём мне рассказывал горнист лагеря, мой друг Рене Мюллер, присутствовавший при этих выходах. Вечером по возвращении — та же процедура пересчитывания. Беда, если вечерний результат не сходился с утренним! Одна из этих бригад работала в колхозе по соседству. Рабочий день там был длинным, и за ними был установлен строжайший надзор. Другая бригада выполняла столь же, если не более тяжёлые работы. Они должны были валить в ближнем лесу деревья, срезать с них ветки и распиливать на чурбаки. Этот исключительно тяжёлый труд был нормирован — кажется, за день надо было сделать девять кубометров Дров.

Кроме этих, были другие большие бригады, также зависящие от лагеря, но они находились вне его территории неделями и месяцами, до самого освобождения. Одной из самых тяжёлых была бригада Цнинстроя. Пленные должны были вместе с русскими гражданскими рабочими и работницами строить шлюз на притоке Волги. Во время этих работ бедняги часто должны были стоять в воде, доходившей до самых бёдер!

Другая бригада работала на торфе — работа не менее трудная, часто смертельная. Их посылали в болотистые местности вокруг Тамбова, заражённые малярией. Одни, стоя в воде и грязи, должны были рыть канавы для стока воды, чтобы дренировать и осушать торфяники. Другие с помощью узких и длинных железных лопат должны были вырезать из торфа брикеты и складывать их в штабеля для просушки. Этот труд был не только изнурительным, но и мучительным, так как кислая торфяная вода разъедала кожу на руках и ногах.

В тамбовском лагере, как и в любом другом, существовали неизбежные ежедневные наряды, жизненно необходимые. Прежде всего я имею в виду наряды на дрова. Каждый день на приготовление чая и супа для нескольких тысяч заключённых уходило впечатляющее количество дров. Топливо было необходимо и для отопления лазаретов и двух больниц, а также чтобы подкармливать лучшую подругу наших бараков — печку. К счастью, дрова для отопления можно было в изобилии найти на лесосеке на некотором расстоянии от лагеря — там, где работали бригады лесорубов. Стволы деревьев использовались в качестве строительного материала, или их распиливали — по большей части вручную — на доски, например для нар. Но все ветки предназначались для отопления.

Каждое утро довольно внушительная группа заключённых, назначаемых, как правило, командирами бараков или в случае необходимости принудительно привлечённых полицейскими, выходила из главных ворот лагеря. Несколько русских солдат их принимали, бегло пересчитывали и вели через лес до вырубки. В тёплое время года это была вполне приятная прогулка. Дойдя до просеки, где лежало бесчисленное количество поваленных деревьев, они рассеивались по всей вырубке в поисках веток, которые могли бы послужить для приготовления еды и отопления бараков. Русские солдаты их не торопили. Как только охранник считал, что пленный собрал достаточно, наступала свобода. Заключённые могли собирать растения, например одуванчики или крапиву, листья земляники, или вырывать из земли коренья, которые потом тонко нарезанными попадут в суп и дадут немного навару и витаминов — тех витаминов, которых нам так не хватало. Затем следовало возвращение в лагерь, каждый заключённый тащил охапку сучьев и складывал её перед воротами.

Наряд на дрова

Зимой ситуация была совершенно иной. Эта работа, необходимая как никогда, становилась гораздо труднее даже для тех, кто не был так уж сильно ослаблен. Командирам бараков было крайне сложно найти людей, способных на этот поход, ставший таким трудным.

Чаще всего людей на эти работы назначали полицейские. Они входили в барак и вслепую выбирали жертв, не принимая во внимание их физическое состояние. Чаще всего это были наиболее ослабленные — те, у кого не было сил вовремя смыться. Даже ждать охранников перед воротами, часто долго, на морозе — температура воздуха была от двадцати до тридцати градусов ниже нуля — было для этих людей тяжёлым испытанием. Потом переход в несколько километров через лес, увязая в глубоком снегу! Придя на лесосеку, они должны были прилагать почти нечеловеческие усилия, чтобы вытащить окоченевшими от холода руками несколько сучьев, погребённых под толстым слоем снега, который не хотел их отдавать. Возвращаясь, надо было тащить до ворот лагеря вязанку сучьев, негнущихся и ещё более тяжёлых от налипшего на них снега и льда. Вернувшись в барак, они падали или еле вползали на нары, абсолютно обессиленные, измотанные холодом, голодом, усталостью и лишь самую малость согреваемые теплом своего жилища.

Наряды на уборные (сортиры)

Но был ещё один наряд, самый отвратительный, которого больше всего боялись, против которого больше всего протестовали, который чаще всего обсуждали, который вызывал самые яростные споры и о котором я сейчас расскажу, — это был наряд на чистку уборных, который все называли нарядом на сортиры.

Наряд на сортиры. Рис. А. Тиама

Эти уборные — самые примитивные выгребные ямы — находились в дальнем от главных ворот конце лагеря. Для большинства заключённых проще всего было добраться туда по центральной аллее. Те, которым повезло меньше, должны были пересекать лагерь по всей

ширине, то есть совершить прогулку в двести пятьдесят метров, чтобы иметь возможность облегчиться. Нетрудно представить, в какую проблему это превращалось для тех, кто болел острым поносом или дизентерией, или для тех, кто страдал от полиурии и голодных отёков. Оборудовать эти отхожие места, предназначенные для удовлетворения естественных потребностей количества заключённых, соответствующего населению целого города, было нелёгкой задачей. Первые пленные, прибывшие в лагерь, должны были выкопать огромные канавы двадцать пять — тридцать метров длиной и несколько метров глубиной. Затем им приказали быстро построить по всей длине ямы узкие бараки, открытые со всех сторон, представлявшие собой просто крышу на нескольких столбах. Вдоль траншей протянули жерди, тонкие стволы деревьев, опиравшиеся на колышки и служившие сиденьями.

В течение первых нескольких недель моего заключения этих трёх или четырёх уборных было достаточно, чтобы удовлетворить потребности заключённых. Но когда нас стало несколько тысяч и когда ямы почти заполнились, надо было бы их закопать и вырыть новые чуть дальше. Но дирекция лагеря приняла другое решение и посчитала, что заключённые будут их вычерпывать по мере заполнения с помощью старых суповых баков (по большей части дырявых), которые больше нельзя было использовать на кухне. Те, кто был в наряде, должны были вычерпывать содержимое уборных с помощью банок, закреплённых на длинных палках, и наполнять пятидесяти-шестидесятилитровые баки,

а потом, как во время обеда, с помощью дубины, продетой через ручки, выносить это тошнотворное месиво из лагеря и выливать в лесу за несколько сотен метров. Совершенно ясно, что эта работа была абсолютно необходима, в противном случае гнилая и заразная жижа распространилась бы по лагерю. К несчастью, французские полицейские командиры, без сомнения, испытывавшие ностальгию по временам, когда они назначали наряды на чистку сортиров наказанным беднягам во время службы во французской армии, воспользовались возможностью и убедили начальство сделать чистку уборных дисциплинарной мерой. Итак, на эти работы назначались только провинившиеся, причём они должны были делать это без перчаток и без возможности потом вымыться. Но кто же были эти преступники, эти правонарушители, эти злодеи?

Вот несколько примеров. Один несчастный, едва избавившийся от долгого поноса, который довёл его до состояния ходячего скелета, тихим шагом прогуливался по аллее, смотря в землю прямо перед собой. Навстречу ему шёл русский сержант, но тот заметил его в последний момент, слишком поздно, чтобы успеть вынуть правую руку из кармана и отдать ему честь. Русскому военному было наплевать, но французский полицейский увидел это и счёл преступлением: один день на чистку уборных!

Как я уже говорил, русское начальство запрещало заключённым сидеть и особенно лежать на земле даже в тёплое время года. В их же интересах, так как земля в этой болотистой местности оставалась сырой всё лето. Этот неосторожный поступок мог повлечь за собой тяжёлые последствия, серьёзные заболевания, особенно пневмонию. Один convalo, исхудавший почти до состояния трупа, только что прогуливавшийся по лагерю, выбрал место посуше, чтобы присесть на несколько секунд. Но от полицейских ничего не ускользает, они всегда начеку: один день нарядов!

Русские также разрешали находиться в бараках только ночью и во время приёма пищи. Один больной, который ни за что не хотел, чтобы его положили в лазарет, откуда чаще всего попадали в печально известный барак № 22 — морг, остался полежать днём на нарах с молчаливого разрешения и при пособничестве старшего по бараку. Полицейский заглянул в барак и увидел несчастного: наряд на сортиры!

Вечером, уже когда было темно, один заключённый, с опухшими ногами, отёкший до самого живота и страдавший от почти непрерывного желания помочиться, направлялся в уборную так быстро, как только позволяло его состояние. Увы, как только он увидел барак, он почувствовал, что соответствующие мышцы расслабились… Чтобы не намочить штаны полностью, он направился к ближайшему дереву и попался на глаза одному из «сторожевых псов»; цена — два или три дня нарядов!

Наиболее тяжёлый случай. Один заключённый, страдавший от острого поноса, напрасно пытался успеть добежать до уборной. По дороге произошла катастрофа — коричневая жижа вытекла из его штанов и запачкала снег с края аллеи. Это «преступление» заслуживало примерного наказания: несколько дней нарядов на уборные!

Наряд на сортиры. Рис. А. Тиама

Я не утверждаю, что все, получившие наказание в виде наряда на чистку уборных, были очень сильно ослаблены. Среди них были и те, кто совершил преступление — подобрал овощи, упавшие с телеги, привозившей продукты, и особенно те, кто упорно и обоснованно отказывался отдавать честь этому поганому Ст., фланировавшему по лагерю с сержантскими нашивками на рукавах! Однако подавляющее большинство этих наказанных составляли люди, страшно ослабленные, обессиленные, истощённые голодом, холодом, паразитами, отсутствием гигиены и санитарии. Эти работы по очистке длились чаще всего целый день, иногда большую часть ночи, даже когда было очень холодно; многие из этих несчастных заболели пневмонией, для них открылись двери лазарета, откуда они чаще всего отправлялись в 22-й барак, морг. За зиму 1944/45 года умерло почти три тысячи человек, и многие из этих смертей были связаны с бесчеловечным способом исполнения этих нарядов, хотя эта работа и была совершенно необходима. Если бы идея фикс наказывать, чтобы установить свою власть, не поселилась в умах наших полицейских начальников и их приспешников, эти работы можно было бы сделать более гуманными. По моему скромному мнению, надо было бы привлекать на эти работы не трудоспособных — здоровых в лагере не было, кроме «сачков», а хотя бы людей, находившихся в менее тяжёлом физическом состоянии, организовать бригады и работать по очереди, наполняя баки не доверху и ограничив время работы одним часом для каждой группы.

Санитарно-гигиенические условия

После того как мы поговорили о такой драматической вещи, как наряды на уборные, настало время рассказать о плачевной санитарно-гигиенической ситуации в лагере. Одним из самых главных бедствий было почти постоянное отсутствие воды. Зимой, когда всё замерзало, её не было вообще. Мы пытались добыть воду, растапливая снег в консервных банках, которые мы ставили перед открытой дверцей печки. Но как получить воду в количестве, достаточном для трехсот пятидесяти человек, в бараке с одной-единственной печкой? Очевидно, это было невозможно. Итак, мы постоянно жили в грязи до следующего похода в баню.

В бане.

Рис. А. Тиама

В тёплое время года было ещё хуже. На весь лагерь была всего одна колонка с водой, один кран на почти восемь тысяч человек, и тот работал с перебоями, насос всё время ломался. Было невероятной удачей время от времени добыть четверть банки воды, чтобы хоть немного умыться. Но быть заключённым значило проявить изобретательность! У нас получалось совершить полный туалет с помощью одного стакана воды. Набрав в рот глоток воды, мы пускали его на руки тонкой струйкой и мыли, например, лицо, второй глоток был предназначен, чтобы вымыть грудь, ещё один — для рук и так далее. Я клянусь, у нас получалось вымыть всё тело.

Я уже рассказывал, как мы впервые ходили в баню в тамбовском лагере. Всё лето мы ходили туда регулярно каждые три недели. Но когда нас стало несколько тысяч, это очень скоро стало невозможно. Теоретически за пятнадцать месяцев моего пребывания в лагере я должен был бы, по крайней мере, двадцать раз побывать в бане, тогда как я был там максимум восемь или десять раз! Церемониал всегда был один и тот же — обработка одежды против вшей, стрижка наголо и бритьё и, наконец, мытье с помощью небольшого количества горячей воды в тазике, уже послужившем тысячи раз тысячам людей, дурно пахнувшем и покрытом изнутри толстым слоем грязи.

Во время этих походов в баню, когда мы выстраивались со своими тазиками в чём мать родила вдоль длинных столов, появлялась возможность оценить, насколько мы все были худы и измучены и какой «прогресс» произошёл с нашими телами между двумя помывками. Я часто думал об этом, особенно сразу после войны, рассматривая в газетах и журналах жуткие фотографии несчастных заключённых Освенцима, Треблинки и Маутхаузена. Совершенно ту же самую картину я видел вокруг себя в бане тамбовского лагеря зимой 1944/45 года! Я на всю жизнь запомню замечание одного из моих товарищей. Стоя позади меня, он сказал, указав на меня пальцем: «Этот завтра утром больше не проснётся!»

По правде говоря, много раз бывало, что, проснувшись утром, мы понимали, что рядом лежит один из наших товарищей, к которому смерть пришла ночью. Я несколько недель подряд спал рядом с одним заключённым, он был молчалив и подавлен, не произносил ни слова, и его каждый раз надо было заставлять проглотить хоть чуть-чуть нашей скудной еды. Однажды утром он не встал вместе с остальными, он не двигался и не открывал глаза. Я потрогал его — он уже окоченел и был совсем холодный. Видимо, он умер ещё в середине ночи. Я потом узнал от одного приятеля из долины Мюнстера, что это был молодой парень из Мюльбаха, сын булочника Хиглистера.

После первого похода в баню в мае 1944 года мы больше не жаловались на вшей. Но им на смену тут же пришли другие паразиты, хотя и менее опасные, — блохи. Они были другой породы, нежели наши, французские, — их укусы были менее болезненными, и они предпочитали жить в песке или, естественно, в бараках.

Они атаковали нас тысячами, тиранили нас на нарах, и нам не оставалось ничего другого, кроме как спасаться бегством от их натиска. Мы снимали одежду перед бараком и трясли её так, как только нам позволяли силы, в надежде отделаться хотя бы от самых крупных врагов. После зимы большинство скамеек в лагере были заняты нашими собратьями по заключению, которые, раздевшись до пояса, охотились на блох, окопавшихся в складках рубашки или кителя. Я уже говорил раньше, когда речь шла о столовой, что одним из главных атрибутов заключённого была деревянная ложка, которую носили в левом нагрудном кармане кителя, так, чтобы все видели. Я мог бы добавить, что типичный узник Тамбова — это человек, в любую свободную минуту, сидя или стоя, обеими руками шарящий в открытом вороте рубахи или ширинке. Он занят почёсыванием и в особенности ловлей блох, которых он ловко давит ногтями, и пальцы у него скоро становятся красными от крови, которую эти паразиты у него же высосали.

Вот одна история, скорее комическая. Однажды барак, пустовавший в течение нескольких недель, определили для размещения вновь прибывших. Командир группы и один из его товарищей вошли туда, чтобы осмотреть помещение. Через несколько секунд они выбежали оттуда, размахивая руками и взывая о помощи. Они были густо облеплены чем-то черным и шевелящимся — это были мириады блох, изголодавшихся от долгого поста. Двух новичков пришлось тут же препроводить в баню, чтобы избавить от этих особенно агрессивных паразитов.

Другим видом паразитов, осложнявших нашу жизнь в бараках, были клопы — паразиты особо изощрённые и скрытые. Прячась в щелях стропил и досок над нами, они выжидали, пока мы крепко заснём, чтобы упасть, как парашютисты, на открытые части наших тел. Их укусы, честное слово, были не самыми приятными, но гораздо хуже была отвратительная и мерзкая вонь, которую они испускали, когда удавалось их раздавить.

На некоторое время в течение зимы я, как и многие мои товарищи, стал жертвой мучительной болезни — чесотки, вызываемой паразитом из семейства паукообразных, почти микроскопическим — он был размером меньше четверти миллиметра, однако его можно было видеть невооружённым глазом. Он проникал под кожу, разрывал её и проделывал там ходы. Болезнь проявлялась в виде маленьких морщин, которые выглядели как простые поверхностные царапины и находились в основном на нежных участках кожи — под мышками, в паху, на бёдрах и между ними, а также между пальцами рук. Она сопровождалась непрерывным и сильным зудом, поэтому мы были вынуждены чесаться не переставая. У меня чесотка проявлялась главным образом в паху, на внутренней стороне бёдер и между пальцами рук. Я непрерывно чесался, и чем больше я чесался, тем сильнее зудела кожа. Этот порочный круг заканчивался кровотечением из поражённых частей тела и жгучей болью в дополнение к зуду. В тамбовском лагере эта болезнь была следствием антисанитарных условий, в которых мы существовали. К счастью, нам раздали, хотя и совсем понемногу, желтоватое жидкое мыло, содержащее серу, чтобы мы смогли обработать поражённые части тела. Это лечение доказало свою эффективность и постепенно затормозило развитие этой неприятной напасти; но последствия оставались до самого нашего возвращения. Даже сейчас, через пятьдесят лет, я иногда чувствую лёгкий зуд между пальцами рук, вполне достаточный для того, чтобы захотеть почесаться.

В течение нескольких месяцев, чтобы справиться с наплывом заключённых, пришлось открыть три или четыре дополнительных лазарета, чтобы принять всех больных. Кроме того, существовали две больницы, которые располагались не в землянках, а в надземных постройках. В начале весны 1945 года Й. Ф. поручил мне каждое утро обходить лазареты и больницы, чтобы записывать в список имя и место рождения скончавшихся накануне. Я выполнял эту работу, уже начатую кем-то другим, в течение двух или трёх месяцев; затем продолжил кто-то ещё. Когда Й. Ф. осенью 1945 года покидал лагерь с последним эшелоном репатриантов, советские начальники, к сожалению, при последнем обыске отобрали у него эти списки, которые были бы такой ценностью для семей пропавших!

Барак № 22

За зиму санитарные условия в лагере серьёзно ухудшились, и ежедневная смертность значительно увеличилась. Каждое утро сани, что-то вроде волокуш, которые когда-то использовали наши лесники, останавливались перед лазаретами или тем или другим бараком. Два-три человека из похоронной команды выносили из бараков раздетые трупы, на которых чёрным были написаны имя и порядковый номер, складывали их на сани, как брёвна, чтобы отвезти их в 22-й, в морг. Тела отвезли в лес, чтобы похоронить в общей могиле, только после того, как растаял снег.

Страсбургские художники Камиль Хиртц и Камиль Клаус, бывшие студенты Школы изящных искусств, прошедшие через Тамбов, рассказывают в своих воспоминаниях:

«Мы подходим к бараку, такому же как те, в которых мы жили:

— Стой, посмотри в эту дыру!

Я наклонился и сначала увидел с краю три человеческих тела, абсолютно раздетых. Потом я начал считать остальные: пять, десять, пятнадцать… я остановился на тридцати, поскольку остальные были свалены в кучу и терялись в темноте.

— Но посмотри! Они шевелятся!

Действительно, было видно, как двигалась рука или нога, или голова поворачивалась набок.

— Нет, они все мертвы. Это крысы их шевелят».

Доктор Кляйн, офтальмолог из Страсбурга, дал интервью газете «Dernières Nouvelles d’Alsace», из которого я цитирую небольшой фрагмент:

«Каждый день умирало от двадцати до тридцати пяти человек. Их отвозили вечером в общую могилу из барака № 22, где их сваливали в кучу (именно этот барак, где доктор Кляйн увидел как-то раз, как человек, которого посчитали мёртвым, с трудом поднимался: для него это была лишь отсрочка…). Трупы перевозили ночью, чтобы избежать слишком любопытных взглядов».

Несмотря на абсолютно недостаточное питание, ужасные санитарные условия, более чем примитивное оборудование бараков, крайне суровый климат, половину этих человеческих жизней можно было бы спасти, если бы врачей было достаточно на 15 000 человек всех национальностей и если бы они располагали хотя бы минимальным набором лекарств.

Барак № 22 (морг).

Рис. К. Клауса

Жажда.

Рис. К. Клауса

Страх.

Рис. К. Клауса

Вши, блохи, тараканы.

Рис. К. Клауса

В июле 1944 года, после отъезда Пятнадцати сотен, в лагере было всего-навсего три медика: русская женщина-врач, которую, неизвестно почему, называли матерью французов, очень достойный немецкий врач доктор Кох и студент из Страсбурга, окончивший пять курсов медицинского факультета, вышеупомянутый доктор Кляйн, прикомандированный к больнице. Им помогали две или три русские «медсестры» весьма сомнительной квалификации. Потом прибыли ещё два или три немецких врача и один итальянец.

Что же касается медикаментов, предоставим слово тому, кто знает лучше, — доктору Кляйну:

«На двести двадцать больных, которых могла принять больница, к которой я был прикомандирован, сорок процентов страдало открытой формой туберкулёза, двадцать пять процентов — алиментарной дистрофией с сочащимися язвами, тридцать пять процентов — с тяжёлыми проблемами пищеварения. И чтобы всё это лечить, смехотворное фармацевтическое обеспечение: пять ампул сульфаниламида, десять таблеток аспирина в день!»

И в это же время — какой абсурд! парадокс! — декорации в лагерном театре раскрашивали, используя… лекарства! Мне об этом рассказывали, но я не хотел верить! Однако Камиль Хиртц, работавший помощником руководителя и главного художника театра, немца Шмидта, подтвердил эту версию:

«Мы делали специальные керосиновые лампы, чтобы получать сажу. Мы толкли кусочки черепицы, чтобы получать порошок коричневого цвета. Мы рисовали с помощью таблеток от малярии, которые давали красивый жёлтый цвет, метиленового синего и каких-то других лекарств, из которых получался отличный красный. Я знал, что эти лекарства были нужны больным, но русские сказали нам их использовать».

Случалось и ещё хуже! Однажды вечером, зимой, когда уже стемнело и северный ветер снизил температуру до минус двадцати градусов, старый грузовик со скамейками в кузове, открытый всем ветрам, остановился около большого лазарета — того самого, где я проработал летом несколько дней. В барак вошёл русский военный, и через несколько минут я увидел, как оттуда выходит человек тридцать больных, исхудавших до состояния «кожа да кости», настоящие призраки, одетые только в рубашки и кальсоны и укрытые изношенными одеялами. Медбратья заталкивали их в кузов грузовика, где они должны были сесть на скамейки. Не успели они расположиться, как грузовик тронулся.

Один из медбратьев, которого я хорошо знал, дал мне разгадку этой трагической тайны. Русское командование приказало лагерным врачам отобрать тридцать наиболее тяжёлых больных, которых отправят в госпиталь-санаторий в Кирсанове, в ста километрах от лагеря — я мерил расстояние по карте, — где их будут особо хорошо лечить. Так и было сделано, невзирая на протесты врачей и среднего медперсонала, у которых сердце разрывалось от того, что они должны были позволить в таких жутких условиях перевозить больных, у большинства из которых была лихорадка и температура за сорок градусов! Я не знаю, сколько из них доехало до Кирсанова живыми, но я знаю, что имена двоих моих молодых друзей из Гюнсбаха, Жильбера Граффа и Эрнеста Граффа, были в списке заключённых, умерших в Кирсанове, куда они, скорее всего, живыми не доехали. Эта трагическая история преследовала меня многие годы. С течением времени она казалась мне всё более и более чудовищной, до такой степени, что я начал сомневаться в своём рассудке или как минимум в памяти. Я был готов поверить, что мне приснился сон или что это была игра воображения. Но меня не удивило то, что я прочитал 23 декабря 1990 года в свидетельствах доктора Кляйна:

«Офицер приказал мне показать ему шестьдесят больных, которые не доживут до завтра. Когда он получил список, он велел погрузить их босыми и одетыми только в одеяла на повозку, чтобы отвезти их в госпиталь в Кирсанове, в семидесяти километрах от Тамбова. Было десять градусов ниже нуля. Живым не доехал никто».

Речь не идёт об одном и том же транспорте, но это подтверждает, что эта гнусная история была не единственной, это повторялось много раз. Трагический пример абсурда, противоречий, свойственных советской административной машине. Теория: выбирают больных, чтобы их лечить; перевозят их в госпиталь, чтобы им было лучше… и мы только что видели, что получалось на практике.

Пленные 1940 года и партизаны

Немного сменим тему. Однажды, в начале зимы, по лагерю разнеслась потрясающая, невероятная новость: в лагерь вошёл большой отряд французских солдат, около трёхсот человек. Они были прекрасно обмундированы: пилотки, шинели с подвёрнутыми полами, гимнастёрки, обмотки, кожаная обувь. Сбежался народ со всех бараков. Впервые со времени визита генерала Пети мы видели французскую военную форму, ту самую, которую мы носили в 1939–1940 годах! Картину омрачало только русское обрамление. Откуда они пришли? Как они сюда попали? Обоюдное потрясение! Для нас — увидеть соотечественников во французской форме тут, в русском лагере для военнопленных, для них — встретиться лицом к лицу с французами, одетыми в немецкую военную форму, в русском лагере! Контакт был тут же установлен, и тайна для обеих сторон быстро была разгадана. Наши друзья попали в плен к немцам в 1940 году и были отправлены в Восточную Пруссию, где их и «освободили» во время русского наступления осенью 1944 года. Но вместо того чтобы репатриировать во Францию — во Францию, которая была в это время почти полностью освобождена, их предпочли отправить в наш злополучный тамбовский лагерь. Находясь в плену больше четырёх лет, они смогли сохранить все свои личные вещи — бумажники, кошельки, зажигалки, часы и т. д. Через несколько недель у них не осталось ничего, всё постепенно забрали во время обысков. Всё же русские разместили их в отдельных бараках и кормили более сытно и питательно, чем нас. Но тем не менее в течение ужасной зимы 1944/45 года среди них умерло несколько десятков. Их отправили домой через Одессу только после подписания капитуляции 9 мая 1945 года — кажется, 15 мая, — присоединив к ним ещё человек двадцать французов, о которых надо рассказать сейчас.

Прибытие пленных в лагерь.

Рис. А. Тиама

Из 130 000 насильно призванных эльзасцев и мозельцев около 16 000[65] попало в плен к русским. Среди них было много людей, имевших храбрость, часто подкреплённую везением, дезертировать и добровольно сдаться в плен Красной армии. Но не будем забывать и о той небольшой группке людей доблестных, даже героических — тех, кто не только сбежал из немецкой армии, но и решил вступить в бой на другой стороне, вместе с польскими партизанами под командованием генерала Андерса. Они показали пример исключительной отваги, потому что прекрасно знали, что если они попадут опять к немцам, то их точно расстреляют. Их храбрость оценили по достоинству, и большинство из них были награждены серебряной медалью. 16 октября 1944 года группа этих бывших партизан, человек двадцать, отлично одетых в ватные штаны и куртки, выставив напоказ свои серебряные медали, вошла в лагерь. Им предоставили кое-какие льготы — сущие пустяки — они имели право на отдельные каморки, например в бараке № 45 (библиотеке), занимали разные начальственные посты, работали переводчиками… но, несмотря на все их медали, права выйти из лагеря они не имели.

Одному моему страсбургскому приятелю, с которым я в Тамбове не встречался (с ним я познакомился уже в Страсбурге через моего сына), сотруднику SNCF[66]Марселю Херру посчастливилось найти среди этих партизан двух своих друзей. Я его цитирую:

«…И вот кого я встретил — это был мой земляк Люсьен Анжель, в прекрасной физической форме, одетый в хороший ватный костюм и гордо носивший на груди серебряную медаль! Мы горячо обнялись, как старые друзья. <…> Он взял на себя обязанности командира одного из бараков лагерного госпиталя — должность, бесспорно, привилегированную».

Люсьен Анжель умер в лагере в конце зимы. Как утверждал Марсель Херр — и это мне неделю назад подтвердил мой друг, горнист тамбовского лагеря Рене Мюллер, — он был единственным эльзасцем, умершим в Тамбове, которого вынесли из лагеря в белой рубашке и в гробу.

Марсель Херр нашёл там и друга детства из Кёниге-хоффена, «…одетого в новую синюю ватную куртку, с залихватски сдвинутым на одно ухо французским охотничьим беретом, украшенным металлическим значком, на котором был отчеканен охотничий рог, знак этого элитного подразделения». Этот приятель Херра, Рене Зигель, был репатриирован вместе с пленными 1940 года и бывшими партизанами 15 мая 1945 года. Прибыв в Страсбург 20 августа 1945 года, он опубликовал 25 числа того же месяца в газете «Dernières Nouvelles d’ Alsace» длинный список «солдат поневоле», которых он встретил в Тамбове.

Я же нашёл среди этих партизан своего приятеля, учителя из Зюндгау, который по возвращении в Эльзас смог передать весточку моей жене. К несчастью, он умер через два или три года после войны.

Говоря о пленных 1940 года, я уже упоминал об обысках. Эти развлечения имели место каждые несколько недель, обычно по воскресеньям, когда рабочие бригады возвращались в лагерь на отдых. Рано утром по сигналу горна на сбор все заключённые должны были выйти из бараков вместе со всеми своими личными вещами и построиться в колонну по пять человек. Пока мы ждали, а это могло длиться несколько часов, офицеры и другие военные из соседнего армейского лагеря тщательно проверяли нары и конфисковывали всё, что попадалось им под руку: ножи, иголки, табакерки, трубки, которые мы украдкой прятали под досками или за балками. Если известие о грядущем обыске доходило до наших ушей заблаговременно, мы пытались зарыть около барака те вещи, которые были нам особенно дороги. Но русские раскусили нас и стали тщательно осматривать землю в поисках свежеразрытых мест! Обыск в бараках заканчивался, и эти «барахольщики» переключались на нас: куртки, штаны, рубахи, обувь — осматривали всё! Щадили они только наши деревянные ложки!

Ещё один из тех парадоксов, тех нелепостей, так часто встречавшихся у русских! С одной стороны, мы должны были сами резать хлеб перед раздачей, а с другой стороны, они запрещали нам иметь ножи и регулярно конфисковывали их. Но изобретательности и упорству заключённых не было предела. Едва кончался обыск, умельцы приступали к работе — и на следующее утро хлеб раздавали как обычно, как будто ничего и не произошло!

Умельцы

Можно задать себе вопрос, как нашим умельцам удавалось делать предметы первой необходимости, не имея ни материалов, ни инструментов. Хотелось бы перечислить тут все таланты, трюки и уловки, которые обнаружились в наших бараках! Это поразительно, как нищета, нужда и лишения стимулировали изобретательность.

Нож, сделанный другом Шарля Митчи Жаком Фритшем. Зарубки на ручке — число месяцев, проведённых в плену

Из толстого гвоздя, случайно найденного или украденного (на нашем жаргоне — организованного), терпеливо расплющиваемого на камне с помощью куска железа в течение целого дня, получалось лезвие ножа изогнутой формы. Иногда для этого использовали ржавый кусок старого обруча от бочки, как поступил Жак Фритш, делая нож, который он мне подарил. Медная или латунная проволока, расплющенная с одной стороны, с дыркой, пробитой в этом месте чем придётся, и заточенная о камень с другой стороны, становилась иголкой — инструментом особой ценности. Мы выдёргивали нитки из ткани карманов, которые были нам не особенно нужны, и с помощью этих иголок и ниток зашивали рваную одежду. Как я уже рассказывал, некоторые даже ухитрялись шить пилотки цвета хаки и украшать их вышивками, трёхцветными кокардами и лотарингскими крестами. Другие с помощью ножей, которые им повезло достать, делали из дерева трубки, ручки для ножей, табакерки и т. д. Среди нас был известный художник из Лотарингии, скульптор и резчик Альберт Тиам. Он учился в мастерской своего отца, вместе с которым они придумали новый вид искусства — рельефные мозаики из дерева. Две большие картины, подписанные Тиамом, изображающие лотарингские сельские интерьеры, много лет украшали главный зал вокзала в Меце. С помощью подручных средств и примитивных ножей Тиам делал настоящие чудеса, потрясающие предметы искусства: трубки, табакерки, шкатулки, шахматы — на них он выменивал у русских лишние порции супа или хлеба, которыми он по-братски делился со своими товарищами.

В течение зимы русские просили нас попытаться украсить лагерь ледяными скульптурами. Тут Альберту Тиаму представился случай показать всё своё искусство. Я особенно хорошо помню бюсты Ленина и Сталина, сделанные по приказу русских по фотографиям, а также бюст де Голля. Весной по просьбе Шоля он вырезал из большого пня бюст Сталина. Сходство было потрясающим. Что-то с ним стало?

Proverka — тамбовский горнист

Зимой самым ненавистным, самым противным и мерзким испытанием была proverka, то есть сбор и пересчёт, который устраивали дважды в день. По сигналу горна на сбор все обитатели сектора должны были собраться перед бараками и ждать, когда придёт их очередь быть пересчитанными. Так как дежурный офицер и его заместитель ошибались довольно часто, ждать надо было долго, в крайних случаях это ожидание могло длиться несколько часов, обычно на морозе, так как зима 1944/45 года была особенно суровой. Все обитатели бараков, как здоровые, так и больные, обязаны были явиться на этот сбор. Больные, даже с высокой температурой, плохо одетые, плохо обутые, должны были ждать больше часа на сильном морозе, пока их пересчитают, перед тем как отправиться в медпункт, откуда их довольно часто выпроваживали, поскольку русский врач решал, что они недостаточно сильно больны для госпитализации. Все бывшие узники Тамбова, конечно, помнят один особенно тяжёлый случай. После proverka, вернувшись в комендатуру, русский офицер понял, что не досчитался одного человека. Опять объявляют proverka, все опять собираются перед бараками, опять ждут на морозе, который тем временем стал ещё сильнее, — опять одного не хватает! Считают снова и снова, и только после восьмой проверки, в два часа ночи, ошибку находят — офицер вечером не заметил, что его коллега утром записал одного заключённого как отсутствующего, причина — его отправили в лазарет! Доктор Кляйн вспоминает: «Какой абсурд, эта проверка в два часа ночи, производимая русским офицером, который использовал осколок стекла вместо стирательной резинки (бумаги было мало, списки писались на дощечках)!» Эти зимние proverka, безусловно, сильно увеличили количество смертей в Тамбове.

Мой друг Рене Мюллер, горнист лагеря, сказал мне, что в этот памятный вечер должен был восемь раз трубить сигнал сбора. В начале июля 1944 года, за несколько дней до отъезда Пятнадцати сотен, когда Рене Мюллер, недавно приехавший в лагерь, сидел в столовой и ел свой суп, к нему подошёл французский дневальный, который отвёл его в кабинет начальника французского сектора Пьера Эглера. Этот последний узнал, что Рене был горнистом в том же самом 153-м пехотном полку в городе Битш, где он сам проходил военную службу в 1938 году. Он протянул ему трубу (горна в лагере не было) и попросил его проиграть несколько военных сигналов. «С этой минуты ты будешь новым горнистом лагеря!» Он выполнял эти обязанности до 2 августа 1945 года. Надо отметить, что вся деятельность французского сектора лагеря происходила под традиционные сигналы французской казармы. Каждый день Рене трубил подъём, несколько раз сигналы на сбор (для proverka, отправление рабочих бригад и т. д.), три раза на кормёжку, отбой. Когда он был в особенно хорошем настроении, он трубил что-нибудь оригинальное (ветераны меня поймут!).

Рене жил в маленькой каморке в бараке «пленников сорокового», и его кормили чуть лучше, чем нас, но он должен был находиться в распоряжении комендатуры двадцать четыре часа в сутки. Это его можно увидеть в документальном фильме, когда колонна Пятнадцати сотен выходит из лагеря — он стоит справа, с трубой в руках.

Что ему запомнилось больше всего? В июле 1944 года генерал Пети, перед тем как покинуть лагерь, на минуту повернулся к нему, чтобы пожать ему руку: «Отлично, малыш, ты хорошо выполнил свой долг. Ты вернёшься уже в этом году!» Тут, к несчастью, он сильно ошибался!

И ещё: в ночь с 8 на 9 мая 1945 года, чуть позже трёх часов утра, нашего горниста разбудил русский дневальный, который принёс ему приказ явиться в комендатуру. Тут его ждал тот симпатичный лейтенант Маленков: «Davaï, davaï, Signalist! Voïna gotova!» («Труби прекращение огня!») Вот так около четырёх часов утра Рене Мюллер протрубил в тамбовском лагере сигнал к прекращению огня, означавший конец войны! Молодым, не служившим в армии во Франции, этот сигнал был незнаком, но они поняли, что этот неизвестный сигнал, поданный в необычное время, должен иметь совершенно особенное, важное значение!

В конце зимы, когда мороз немного спал и стало ясно, что снег скоро растает, всех заключённых лагеря привлекли к работам трудным, но совершенно необходимым. Речь шла об очистке лагеря от снега, который, растаяв, мог затопить бараки. С утра до вечера мы должны были выносить из лагеря большие глыбы снега. Этот труд был не напрасным, и снег растаял без эксцессов, всего лишь превратив аллеи и подходы к баракам в непролазную грязь. Но солнце, стоявшее уже высоко над горизонтом, быстро всё высушило. Однако некоторые бараки всё же были серьёзно повреждены: крыши не выдерживали огромного количества тающего снега и впитавшейся в покрывавшую их землю воды.

С приходом весны начались работы по восстановлению украшения аллей и входов в бараки — во время долгой зимы декор сильно пострадал или вообще исчез. Отовсюду появились лотарингские кресты, советские красные звёзды, эльзасские домики. Сделанные из берёзы скамейки и заборы привели в порядок. Скоро лагерь опять приобрёл приличный вид, который прошлым летом вызвал такое восхищение у советского начальства и генерала Пети и его свиты.

Культурные мероприятия

Хотя в течение этой долгой зимы я был в жалком физическом состоянии, я не смирился и не закоснел на нарах. С помощью одного или другого из моих товарищей, помогавших мне преодолеть три-четыре ступеньки, я каждый день выходил из барака, чтобы заставить свои мозги поработать — либо в IGIA (или Intelligensia-Club), либо в библиотеке. Может показаться странным, что после воспоминаний об ужасающих условиях жизни, после той Голгофы для заключённых разговор пойдёт о культурных мероприятиях. Однако они были. Несмотря на холод, голод и болезни, группа инженеров, техников, школьных учителей и художников, не желавших погрузиться в безнадёжность, объединилась, чтобы стимулировать волю к жизни у себя и своих товарищей. Для этого они организовывали беседы, рисовали картины и делали наброски. Русские, чувствительные ко всему, что относилось к культуре, предложили им место, барак IGIA, или Intelligentsia-Club. Эту IGIA не особенно высоко ценили в Клубе, большинство членов которого отказалось в ней участвовать. Я присутствовал там на весьма интересных докладах, например, один эльзасский инженер рассказывал про нефть в Пехельбронне[67], один венгр — об изобретении и действии застёжки-молнии, мой друг и коллега Жан Меттауер — о производстве мюнстерского сыра. Художник Камиль Клаус, тоже входивший в эту группу, вспоминает: «Еда была одинаковой для всех, но в то время как наши товарищи усердно и упорно трудились в лесу или на торфоразработках, мы организовали группу, как мы её называли, интеллектуалов и художников». Однажды, когда он делал наброски типичных лиц заключённых, он был застигнут политруком Олари, который, схватив его за шиворот, начал орать:

— Что это за нелепости, что за фашистские безобразия вы тут рисуете?

— Я рисую то, что вы мне приказали.

— Немедленно разорвите это дегенеративное безобразие и рисуйте, как настоящий лояльный демократ! Нарисуйте счастливых людей, улыбающихся, радующихся жизни, гордых победами союзников и освобождением, которое социализм несёт человечеству. У вас нет никакого права рисовать мне эти искажённые безнадёжные лица!

Голод.

Рис. К. Клауса

Библиотеку, расположенную в бараке № 45, ругали несправедливо. Правда, что там было много пропагандистской коммунистической литературы, несовместимой с теми чувствами, которые вызывало у нас заключение. Но наряду с ней было много французских книг, как переводов великих русских писателей — Толстого, Достоевского, Пушкина, Гоголя, Чехова, Лермонтова, так и французских авторов — Гюго, Бальзака, Золя. Именно в библиотеке я регулярно встречался с некоторыми членами Клуба, которые стали моими друзьями и с которыми я потом имел возможность работать, как мы увидим чуть дальше. Именно тут меня попросили заниматься пением с нашими товарищами в бараках и выучить с ними некоторые французские песни, такие как «Походная песня», «Хор жирондистов», «Мадлон», «Марш полка Самбр-и-Мёз», «Вам не получить Эльзас и Лотарингию», и по приказу русских не «Интернационал», которого я в лагере никогда не слышал, но советский гимн, ныне запрещённый[68], от которого я помню лишь несколько строк:

Славься, Отечество наше свободное, Славы народов надёжный оплот! Знамя советское, знамя народное Пусть от победы к победе ведёт!

Театр и хор

В большом бараке № 65 устроили театр. Сильно сказано, если учесть, как примитивно эти бараки были устроены! Но этот театр был замечательно оборудован нашими изобретательными товарищами практически из ничего. Я вспоминаю, в частности, одного своего дорогого друга Камиля Вагнера из Вир-о-Валь, электрика железнодорожной компании SNCF, который с помощью подручных средств провел туда электричество. Ток подавался от электрогенератора (двигатель внутреннего сгорания и генератор переменного тока). Немецкий художник Шмидт, руководитель театра, с помощью Камиля Хиртца сделал восхитительные декорации (мы уже знаем, откуда они добывали краски). Зрительный зал с земляным полом был оборудован скамейками, которые можно было вынести наружу в случае необходимости. Перед сценой даже сделали оркестровую яму! Один пленный венгр, Буби Беамтер, собрал маленький, но интересный оркестр. Я уже говорил, что русские проявляли большой интерес ко всему, что касалось культуры, и поддерживали нас любыми доступными средствами. В театре всё-таки имелась неплохая скрипка, хотя струны на ней, к сожалению, были гитарные, кларнет (на нём играл один люксембуржец), балалайка (на ней играл Буби, одновременно дирижируя) и труба, про которую мы уже знаем: днём она служила горном сигнальщику Рене Мюллеру, а вечером на ней играл Люсьен Швайкарт, будущий профессор консерватории и первая труба Страсбургского филармонического оркестра.

Одна скрипка на как минимум пятерых умеющих играть! Ничего страшного! За недостатком скрипок нашлись скрипичные мастера-любители, румынские крестьяне, возможно, цыгане, которые с помощью ножей, сделанных из гвоздей, сотворили настоящее чудо и сделали струнные инструменты из срубленной в соседнем лесу берёзы! Итак, скоро у нас появилось ещё три или четыре скрипки, конечно, не Страдивари, но всё же гораздо лучше, чем ничего, а также цимбалы и контрабас. Что касается этого последнего инструмента, заметим, что струны на нём были сделаны частично из электрических проводов разного диаметра, частично из колючей проволоки, с которой были сняты колючки! Два скрипача были особенно одарёнными: Хольц, учитель начальной школы из Лотарингии, и особенно — гениальный франко-румын Арман Жорж.

Тут я в скобках расскажу о Буби Беамтере. Мои венгерские друзья говорили мне, что Буби был лучшим джазистом в Будапеште и что его знала вся венгерская столица. Я с самого начала признавал, что Буби очень талантлив, но относил эти чересчур лестные оценки на счёт местного патриотизма. В 1989 году мы с женой провели несколько дней отпуска недалеко от Будапешта. Я не упустил возможности спросить у продавщицы в музыкальном магазине, знает ли она Буби, и тут же получил ответ, что Буби знают все, что он был лучшим джазовым пианистом Будапешта и что он, к несчастью, умер в 1987 году. Но она нашла мне кассету с музыкой, написанной и исполненной дуэтом Сабо — Беамтер.

Обложка кассеты с записью джазового дуэта Сабо-Беамтер, купленной Шарлем Митчи в Будапеште через 40 лет после окончания войны

Наш маленький театр использовался по очереди заключёнными всех основных национальностей лагеря, которые устраивали там, по-дружески соревнуясь, свои весьма интересные представления самых разных жанров — музыка, пение, скетчи, маленькие театральные пьесы, где в основном насмехались над нацистами. Самые лучшие представления устраивали румыны, венгры и немцы. Французская группа, хоть и самая многочисленная, так и не смогла приблизиться к этим трём. Было немало добровольцев, готовых репетировать, петь, невзирая на бедственное положение, в котором мы находились, но у них не было руководителя. Один из них (он станет потом одним из столпов хора) очень хотел сделать всё возможное, чтобы они выучили несколько песен, но у него не было никакого музыкального образования, и их пение в унисон и без аккомпанемента не вызывало особенного энтузиазма у слушателей. В конце осени один из членов Клуба, кажется, Жорж Метц, с которым я был знаком по Нормальной школе Страсбурга, попросил меня взять хор на себя. Смогу ли я пуститься в эту авантюру? Морально я был готов, но у меня осталось так мало физических сил. Смогу ли я принять вызов?

Решение было принято быстро: я приму предложение и начну работать с завтрашнего утра. Одно лишь то, что у меня появилась цель, план, изменило всё. Несмотря на то что я едва держался на ногах от слабости, я почувствовал, что силы мало-помалу начали ко мне возвращаться.

Я и сейчас восхищаюсь двадцатью своими товарищами, которые с пустыми желудками, исхудавшие до скелетообразного состояния, были готовы заниматься. Большинство из них никогда в хоре не пели, но недостаток опыта у них с лихвой искупала готовность к любым испытаниям. Надо самому это пережить, чтобы понять, что такое петь, когда тебя день и ночь, без единой минуты передышки, пытают неутолимым голодом, когда не остаётся ничего, кроме единственного желания — хоть раз поесть досыта, хоть раз! Большинство из нас находилось в этой ситуации больше года! К счастью, пение дало нам цель, стимулировало волю к жизни. Я убеждён, что многие из хористов обязаны, в том числе, и пению тем, что выбрались из этого тяжёлого и долгого испытания живыми.

Ну вот мы готовы начать работу. Но что петь? В лагере у нас не было никаких нот и не было никакой возможности их достать. Оставалось только одно — писать самим. Но чтобы писать, нужна бумага, одна из самых редких и дефицитных вещей в лагере и самый желанный объект для курильщиков. Лучшей бумагой для скручивания сигарет была газетная, найти её было практически невозможно. Годилось всё, что хоть как-то напоминало бумагу, даже бумажные деньги, рейхсмарки! С помощью друзей, работавших на кухне, нам удалось достать упаковочную бумагу, жирную и грязную. В неё заворачивали консервы из американской помощи русским, и для курения она не годилась из-за неприятного запаха.

Чернила в России тоже, должно быть, были редкостью, поскольку в лагере их было не найти. Но нам повезло достать у вновь прибывших «чернильные карандаши» (в наше время уже не знают, что это такое), выменяв их на табак, — из их грифелей, растворённых в воде, получались вполне сносные чернила.

Теперь можно было начинать работать по-настоящему. Я расположился в бараке-библиотеке, куда попросил по очереди приходить добровольцев, знающих интересные мелодии. Чтобы мотивировать певцов и одновременно заинтересовать будущих слушателей, надо было подобрать самые разные номера для разучивания — от простых песен до оперных арий или хоров, включая самые популярные мелодии из оперетт. Я внимательно слушал арии, которые мне пели медленно, фраза за фразой, чтобы я мог записать их нотами на заранее разлинованной бумаге. Потом я добавлял слова. Как только две или три мелодии были записаны таким образом, надо было как можно быстрее разложить их на два или три голоса, чтобы начать репетировать с хором.

Эти уроки хорового пения происходили обычно по утрам и после полудня за бараками, причём место приходилось каждый раз менять, чтобы скрыться от инквизиторских взглядов полицейских, ищущих очередную жертву для нарядов. У нас не было никакой защиты, нам не давали никаких поблажек. Поскольку никто из моих певцов не знал нотной грамоты, надо было научить их запоминать разные голоса на слух, что было довольно утомительно. Тем важнее то, что они сделали! Буби Беамтер, у которого тоже был экземпляр нот, работал над этими песнями со своим оркестром таким же способом, с помощью прослушивания и подражания тому, что он им играл на своей балалайке. И так продолжалось до тех пор, пока хор и оркестр не почувствовали, что готовы репетировать вместе, то есть чтобы хористы пели под аккомпанемент музыкантов.

Хор заключённых тамбовского лагеря под управлением Шарля Митчи. Рис. А. Мюллера

В то же время я познакомился с одним из пленников 1940-го, учителем начальных классов из Мортань-дан-ль’Орн, Пьером Дюрозуа, который приходил в библиотеку, чтобы не закоснеть на нарах, чтобы заставить работать ум и память. У него был настоящий талант писателя, и он написал маленькую сатирическую пьесу о нацизме, «Преступления и наказания», которую несколько раз играли в лагерном театре французские актёры-любители. Ещё у него была идея написать что-то вроде оперетты или, скорее, Singspiel — пьесу, в которой сцены будут перемежаться музыкальными номерами и песнями, для которых музыку должен был написать я. После войны мой друг композитор Карл Рейш настоял на том, чтобы я переложил один из этих номеров, медленный вальс, для маленького оркестра и фортепиано. Я исполнял его два или три раза в концертах хорового союза Сульцерена под названием «Воспоминание о Тамбове, или Ностальгия».

Ну вот после более чем полутора месяцев работы настало время репетировать хору и оркестру вместе, чтобы завершить работу над песнями, которые мы разучивали. Было нелегко совместить цыганский стиль венгров и румын с ортодоксальной манерой пения нашего хора. Но добрая воля, проявленная обеими сторонами, и потрясающая музыкальность Буби Беамтера помогли быстро преодолеть все трудности.

И вот настал день, когда хор должен был пройти «боевое крещение», когда надо было впервые выступить перед публикой с программой, состоящей исключительно из музыкальных номеров, в которой не было ни пьес, ни скетчей, которых требовал обычай. В афише — восемнадцать песен. Хоровые выступления чередовались с сольными — либо с вокальными номерами, позволившими оценить прекрасные голоса певцов-любителей Дисса, Берга, Шеффера и Гумберта, либо с инструментальными, исполненными такими артистами-профессионалами, как Арман Жорж на скрипке или Люсьен Швайкарт на трубе. Среди исполненных номеров — навскидку — «Санта Лючия», венские мелодии, куски из опер и оперетт: «Грёзы о вальсе», «Тоска», «Марш королей», «Сельская честь», «Весёлая вдова», «Королева чардаша» и т. д.

Этот первый концерт, состоявшийся 8 июня 1945 года в присутствии многочисленной неравнодушной публики, позволил, по общему мнению, восстановить репутацию французского сектора и вознести наш хор до уровня конкурентов — венгерских, румынских и, что мы принимали особенно близко к сердцу, немецких…

Ноты, записанные Шарлем Митчи по слуху в лагере и вывезенные во Францию

Как и в гражданской жизни, во французском секторе имелись и критики, члены IGIA, которые в своих статьях, написанных на дощечках в бараке-библиотеке, выносили своё суждение о мероприятиях разных национальностей. В рецензии критика Фашо можно прочесть следующие строки:

«Французская культурная группа только что подняла планку очень высоко, представив один из самых лучших концертов в лагере… Действительно, вчера наши товарищи, взявшие на себя неблагодарное дело развлекать заключённых, слишком часто находящихся в мрачном настроении, заслужили уважение, поскольку слушатели вышли из зала довольными и с радостью в сердце».

Программа концерта 8 июня 1945 года

Русское начальство очень поддерживало культурные мероприятия и присутствовало на всех наших концертах. Больше всего им нравилось попурри из французских и русских народных песен, которое я переложил для хора и оркестра и которое расположило в мою сторону молодого лейтенанта Маленкова. Его оценка впоследствии оказалась для меня очень полезной.

Я прибавлю ещё, что эти концерты — всего их было три — с большим вкусом и остроумием вёл Эжен Сент-Эв, весьма симпатичный член Клуба.

Русские студентки

Однажды в середине декабря 1944 года в наш барак-библиотеку неожиданно вошла группа молодых русских военных в сопровождении моего друга Эжена Сент-Эва, члена Клуба, ответственного за культурную деятельность во французском секторе. По правде сказать, это были молодые студентки Московского военного института иностранных языков. Этих нарядных девушек, затянутых в великолепную новую униформу, прислали в наш сектор, чтобы совершенствоваться во французском языке. Эжену Сент-Эву, студенту словесности и будущему молодому учителю, поручили организовать эти занятия, которые должны были длиться пять или шесть недель. Он набрал среди нас студентов, учителей младших классов, других людей, хоть как-то связанных с преподаванием, которые могли бы выполнять роль учителей. Какое событие для нас, год или два не видевших женского лица, которое бы заслуживало этого названия! Студентки были очень любезны, они щедро раздавали табак и настоящие сигареты заключённым, с которыми общались. Они проводили время с нами, их импровизированными учителями, в бараке-библиотеке с 09.30 до 14 часов и с 15 до 19 часов.

Выросшие как в инкубаторе, вне всякого западного влияния, некоторые из них, оказавшись лицом к лицу с нами, бедными жертвами капитализма, смотрели на нас немного наивно, скорее даже снисходительно, они-то имели счастье вырасти в советском раю! Как-то раз одна из этих славных девчушек спросила меня самым серьёзным образом, действительно ли во французских деревнях есть школы! Я предполагаю, что наши ответы и объяснения хоть чуть-чуть, но поколебали их представления о западном мире. Но в отличие от нас, они не интересовались ни политикой, ни войной, которая уже подходила к концу. К нашему великому облегчению, они задавали вопросы, относящиеся только к повседневной и культурной жизни, о литературе, живописи, музыке, условиях жизни и работы, о развлечениях во Франции. Но их самой любимой темой были французские песни. Конечно, надо было учить их французским народным песням, но они особенно хотели слушать и напевать вместе с нами популярные песенки тридцатых годов, например «Я буду ждать», «Дождь на дороге», «Гитара любви», «Говори мне о любви», «Самое прекрасное танго мира» и т. д.

Чудесные дни, прожитые в компании этих симпатичных студенток, прошли слишком быстро, приблизился последний день, день прощания и отъезда девушек, погаснет единственный солнечный луч, ворвавшийся в наш мрачный тюремный мир. Чтобы поблагодарить наших гостей за любезность, интерес и понимание, которое они проявляли в течение своего пребывания, мы решили — конечно, по совету Эжена Сент-Эва — подарить им сборник французских песен, изготовленный моими товарищами с помощью подручных средств. И специалисты, знавшие наизусть все песни, слова и музыку, и рисовальщики, способные красиво проиллюстрировать, нашлись легко. Задача записать эти мелодии нотами досталась, естественно, тому, кто делал эту же работу для хора в последнее время. Весьма вероятно, что где-то в России ещё есть кто-то из этих студенток — вероятно, уже бабушка или даже прабабушка, — у кого сохранился этот щедро проиллюстрированный сборник французских песен.

Ноты, записанные Шарлем Митчи

Несколько лет назад я нашёл в книге одного из авторов-полемистов, писавших работы о Тамбове, рассуждения столь же абсурдные, сколь и недоброжелательные, по поводу пребывания этих симпатичных московских девушек во французском секторе. Он утверждал, что обязанностью этих студенток было узнавать обо всём, что происходило в лагере, и информировать об этом начальство. И что начальство на основании этих доносов посчитало, что нас не нужно сейчас освобождать, видя, что мы недостаточно продвинулись в нашем «демократическом» образовании. Как будто бы у русских не было никаких других дел, кроме как следить за несколькими тысячами интернированных французов!

Турне по бригадам

Политрук Олари, которого нельзя было заподозрить в особенной меломании, вдруг начал проявлять интерес к нашему хору. Я думаю, что очень лестные отзывы русского начальства о наших выступлениях должны были отразиться и на нём, политическом начальнике нашего сектора. Во всяком случае, он решил — конечно, с одобрения лагерного начальства — послать нас на гастроли по всем рабочим бригадам, чтобы хоть немного отвлечь наших бедных товарищей и чуть-чуть поднять им настроение. Идея выйти из лагеря после такого долгого пребывания за колючей проволокой казалась, на первый взгляд, привлекательной, но петь перед беднягами, подточенными голодом, измученными работой, часто в бесчеловечных условиях (я имею в виду бригады, работавшие на торфе и на Цнинстрое) — эта мысль не вызывала у нас никакой радости, это было довольно-таки бестактно. Увы, выбора у нас не было, у заключенного нет никаких прав, кроме права подчиняться!

В одно прекрасное июньское утро после proverka нас собрали перед главными воротами и посадили в допотопный грузовик со скамейками в кузове. Такое странное, но приятное чувство — вдохнуть воздух свободы! К нашему великому потрясению, мы были совершенно одни, с нами был только шофёр. Ни охранников, ни русских солдат! Нас сопровождал только командир батальона, мой приятель Жорж Риль, будущий мэр Эрштайна, ответственный за нашу группу перед русским начальством. Олари приезжал каждый день туда, где мы выступали перед бригадами.

Наш шофёр был настоящий сорвиголова, он водил машину так, что мы обливались потом от страха. Иногда он съезжал с дороги, чтобы сократить путь, и ехал через лесосеки, переезжая через стволы поваленных деревьев. Мы боялись, что нас просто выбросит из машин, и нас так трясло, что многих укачивало. Я уже не очень хорошо помню все детали нашего турне, но, кажется, в первый день мы пели в колхозе. Большое облегчение: мы увидели наших товарищей улыбающимися, они были довольны, что могут немного отвлечься, слушая нас. Мы провели ночь в пустой конюшне, лёжа на соломе. Вот удача! В соломе мы случайно нашли куски подсолнечного жмыха, которыми лошади явно пренебрегли. Силой терпения у нас получилось раздробить их на мелкие кусочки, которые мы долго размягчали во рту, прежде чем проглотить. Мы были так голодны, что это нам показалось вкусным!

На другой день мы пели перед группой наших товарищей, работавших на тамбовской текстильной фабрике. Это был единственный раз, когда я видел город Тамбов. Эта фабрика была «украшена» громадными портретами Сталина, как минимум в два-три раза больше натуральной величины, и каждую дверь, как внутри, так и снаружи, охраняли вооружённые до зубов солдаты!

Больше всего нам запомнились поездки в Цнинстрой и к бригадам, работавшим на торфе. Заключённые, вернувшиеся со шлюза, где они работали целый день, стоя в воде, встретили нас враждебными и осуждающими взглядами и осыпали насмешками! Можно представить себе, в каком настроении мы там пели, когда приехал Олари. А петь надо было во что бы то ни стало.

Всё же в Цнинстрое мы провели абсолютно чудной вечер! На ночёвку нас отвели в маленькое строение, смежное с чем-то вроде пустого сарая. Вдруг мы услышали рядом, в помещении, которое считали пустым, музыку и пение. Толкнув дверь, мы увидели группу молодых женщин и девушек, а также мужчин в возрасте, которые танцевали и пели народные песни. Это было очень красиво! Русские инстинктивно пели на несколько голосов. Им аккомпанировали два аккордеониста. Девушки немедленно жестами пригласили нас присоединиться и провести вечер с ними. Нас не надо было уговаривать! Какой чудесный вечер! Знал бы это Жорж Риль, которому выделили отдельную комнату! Некоторые девушки быстро набрались смелости и пригласили кое-кого из моих певцов танцевать с ними народные танцы. Их, которые едва держались на ногах! Мы ушли к себе очень поздно. Утром — страшный скандал! Олари, которому ужё все доложили, прыгал вокруг Риля, тыкал ему в грудь револьвером и изрыгал ругательства, как бешеный! После этого и мы, единственные виновники происшедшего, получили от политрука положенную порцию брани. Но в течение дня всё успокоилось.

Последний этап наших гастролей был на торфяниках, где я встретил своего приятеля, учителя Жозефа Фриделя, с которым познакомился в лагере. Он был начальником в этой бригаде. Я и сейчас вижу грустные, потухшие взгляды этих бедолаг, кожа на их руках была разъедена кислой торфяной водой, и они хотели только одного — чтобы их оставили в покое. А мы всё равно должны были петь! Это один из самых печальных моментов, которые мне пришлось пережить за время моего заключения.

По возвращении в лагерь надо было опять начать работать, чтобы готовить следующий концерт. Но по баракам начали курсировать всё более и более устойчивые слухи: первая отправка будет уже скоро! Никто не смел в это поверить! В лагере шли земляные работы: заканчивалось строительство театра на открытом воздухе, по типу римских театров: полукруглые ступеньки, вырытые в земле, окружающие круглую сцену.

Однажды мне почти официально сказали, что следующий концерт французского сектора состоится через несколько дней в новом открытом театре, помпезно называемом амфитеатром. И что это будет прощальный концерт!

Конечно, приготовить новую программу в такой короткий срок было невозможно. Надо было взять лучшие номера из наших предыдущих концертов и ещё поработать над ними. Хотя наше физическое состояние не улучшилось, мы принялись за работу с новым энтузиазмом, пусть и несколько окрашенным скептицизмом.

Мы были так худы, так слабы, так измучены голодом! В последние три месяца нам предоставили небольшую привилегию — мы могли, чередуясь с другими группами, время от времени, кажется, раз в восемь или десять дней, приходить на кухню, чтобы съесть дополнительную порцию супа, оставшегося после того, как все бараки получили своё. Но поскольку это происходило в «эру супа из морковной ботвы», после пятого или шестого раза мы от этого отказались: ходить туда, чтобы выпить пол-литра горячей воды, смысла не было — ботва была совершенно несъедобной (попробуйте сами).

Прощальный концерт и отъезд

Наш последний концерт в конце концов был назначен на субботу, 27 июля 1945 года (а не 28-е, как я по ошибке написал в программе!).

Одежда, которую я практически не снимал все эти двадцать месяцев, кроме походов в баню, была в плачевном состоянии. Брюки были изношены до дыр и лишь кое-где грубо залатаны. Рубашка представляла собой нечто странное, состоящее из двух десятков дыр, перемежающихся ленточками ткани, — после бани я не знал, в какие из этих дырок засовывать руки и голову. По случаю концерта, а также в силу дружеского расположения лейтенант Маленков отвёл меня на склад обмундирования и выдал мне русскую военную рубашку из небелёного холста с завязками вместо пуговиц и новёхонькие немецкие брезентовые брюки.

Программа прощального концерта 27 июля 1945 года

У меня перед глазами стоят полукруглые ряды ступенек, заполненные до отказа (на самом деле на концерте присутствовала всего лишь малая часть обитателей лагеря, население которого возросло до нескольких тысяч человек). В первом ряду — русское начальство лагеря в полном составе. Передо мной — мои хористы, всё ещё измученные голодом и истощённые, но в эйфории от близкой перспективы отъезда. Справа от них — оркестрик под управлением преданного и талантливого Буби Беамтера, который с балалайкой в руках одновременно аккомпанирует певцам и управляет своими музыкантами. Конферансье Эжен Сент-Эв остроумно представляет разные части программы. Кульминация концерта — финальное попурри из русских и французских народных песен, которому русское начальство аплодировало стоя.

Уже несколько дней русское командование составляет списки отъезжающих, работа эта трудна и сопровождается множеством ошибок, поскольку имена и фамилии записаны кириллицей. Я с огромной радостью заметил, что все члены хора не только попали в этот эшелон из полутора тысяч человек, но и оказались в одной группе из пятидесяти человек, которая будет ехать в одном и том же вагоне. Я думаю, что освобождаемых первыми отбирали в основном в соответствии с порядком прибытия в лагерь, поскольку в этот эшелон попали все те, кто не уехал с Пятнадцатью сотнями и остался в лагере в июле 1944 года. Большинство из лагерных «шишек» ухитрилось попасть в начало списка! Мой поклон И. Ф., шефу французов — как капитан, покидающий свой корабль последним, он оставался в лагере до конца и уехал только с одним из последних эшелонов — думаю, с седьмым.

Наконец 1 августа каждому выдали новую русскую военную рубашку — у меня это была уже вторая — и объявили, что завтра мы уедем. Буря восторга (ведь мы оставались скептиками до последней минуты)! Это не мешало нам с болью в сердце думать о наших товарищах, которые должны будут проявить терпение, несколько недель или даже месяцев ожидая своей очереди на освобождение.

Утром 2 августа мы собираемся перед бараками на последнее построение, последнюю proverka. Это не могло не обернуться последней неприятностью. Нас отводят на спортивную площадку, где построен деревянный барьер. Построившись в колонну по пять, мы ждём своей очереди подвергнуться последнему обыску. По вызову русского офицера, вооружённого списком отъезжающих, мы по очереди проходим перед русскими солдатами, специалистами в этом вопросе. От них не ускользает ничто. Ни один письменный документ, ни один клочок бумаги с записанными, например, именем и адресом семьи, которую надо предупредить, или даже просто кулинарный рецепт не должен покинуть лагерь! Но они отбирают также и личные вещи — ножи, металлические ложки, табакерки и т. д., за исключением банок Oscar Mayer, которые служили и ещё верно послужат нам мисками, и символичных деревянных ложек. Лично мне повезло — в последний момент меня заметил симпатичный лейтенант Маленков, который взял меня за руку и беспрепятственно провёл за барьер под самым носом у обыскивавших! Благодаря любезности русского офицера-меломана я спас свою алюминиевую ложку и прекрасный ножик, который для меня сделал Жак, а также часть написанных в лагере нот, которые сейчас, пятьдесят лет спустя, пожелтевшие, лежат передо мной и помогают мне воскрешать воспоминания. Тёплое рукопожатие, несколько прощальных слов по-русски, и приветливый офицер навсегда исчез, смешавшись с толпой заключённых.

Как только мы оказываемся по другую сторону барьера, мы считаемся свободными. Мы до конца поверим в это только после того, как окажемся в поезде. Сидя на земле — 2 августа 1945 года погода была отличная, — мы ждём, когда закончится обыск. Только после обеда, построенные в колонну по пять, мы подходим к воротам, чтобы навсегда покинуть лагерь сосредоточения французов, лагерь № 188, тамбовский лагерь. По той же лесной дороге, что и четырнадцать месяцев назад, но в обратном направлении и с совсем другими чувствами мы приходим на станцию Рада. По дороге у нас есть время подумать о наших товарищах, которых мы только что покинули и которым мы желаем скорейшего освобождения, но особенно о тех, кто остался там навсегда не похороненными, а просто скинутыми, как звери, в общую могилу, где их никогда не найдут. Время от времени мы проходим мимо русских солдат, они знаками выказывают своё дружеское расположение, мы охотно отвечаем, поскольку ответственными за придирки и жестокое обращение, которое нам приходилось выносить в лагере, были не они, а некоторые из наших, проявлявшие излишнее усердие.

Вокзал в Раде. Современный вид

Придя на станцию Рада, мы останавливаемся перед предназначенным для нас длинным товарным поездом, стоящим на запасном пути. Последний приказ на посадку из расчёта пятьдесят человек на вагон. Русские вагоны гораздо больше наших, и на этот раз нам совсем не тесно, мы легко можем сидеть и даже лежать все одновременно. Отряд невооружённых русских солдат, которые сопровождают нас, чтобы обеспечивать наше пропитание (всё такое же скудное), занимает пассажирский вагон в голове поезда. Бывшие лагерные «шишки» заняли первый товарный вагон; они растеряли всю свою спесь, всё своё высокомерие, стоило нам выйти из лагеря. Специальный вагон выделен для больных, которых посадили в поезд, невзирая на всю серьезность их состояния. Один из этих больных, Жорж Графф, мой друг детства из Гюнсбаха, к сожалению, умер во время путешествия, такая же судьба постигла и некоторых других. Согласно заметкам Эмиля Шнейдера из Гюбершвира (одного из троих бывших тамбовцев, которые поедут в составе делегации в Радинский лес в 1991 году[69]), поезд отправился только в 23.30. Мы почти не спали в эту короткую первую ночь в поезде. Возбуждение было слишком сильным! Сияющее солнце разбудило нас рано утром. Но то, что его лучи светили слева, а не сзади, нас заинтриговало и заставило волноваться. Итак, мы едем не на запад, но на юг, иногда даже на юго-восток, и это нас не на шутку тревожит. В следующие дни мы едем через огромные поля подсолнухов. О, это чудесно, огромное жёлтое море! Но эти красивые цветы, которые, как известно, всегда обращены к восходящему солнцу, показывают нам свои распустившиеся венчики справа от вагона, а зелёные чашечки — слева: еще одно доказательство того, что мы всё время едем на юг. Не приготовили ли нам русские в очередной раз неприятный сюрприз?

Поезд едет с весьма умеренной скоростью и часто останавливается, иногда на несколько часов. Очевидно, путешествие будет долгим. Утром — это было на четвёртый или на пятый день — после ночи, проведённой на вокзале, название которого нам разобрать не удалось, мы замечаем изменения: глядя на паровоз, мы видим миллионы подсолнухов, показывающих нам свои золотые короны — итак, поезд едет на запад, иногда даже на северо-запад. Какое облегчение! Все сомнения отброшены, мы скоро будем дома!

Остановок всё так же много, иногда в чистом поле, но чаще на больших станциях, где нас ждут крестьяне, нагруженные съестными припасами, которые они хотят выменять на одежду. Мы можем свободно выходить из вагонов, исключительно любезный машинист паровоза предупреждает нас длинными свистками минут за десять до отправления, благодаря чему никто не отстал от поезда. Торговля идёт полным ходом, годится всё: носки, даже слегка рваные, русские носки (Fusslappen, портянки), грязные ношеные кальсоны, но больше всего ценятся новые рубахи! Большинство наших товарищей приехали на Запад, одетые в китель на голое тело. Но это было нестрашно, ведь жаркое лето было в самом разгаре.

Я поменял одну из моих двух новых рубашек (вторую я твёрдо решил сохранить на память. Она и сейчас тут!) на большую миску творога и тут же, прямо в поле, жадно съел большую часть. Остаток я переложил в вывернутую пилотку — это для моих друзей-певцов. На другой станции я встретил русского старика с длинной белой бородой. Он был в плену в Германии во время Первой мировой войны и мог немножко объясняться на ломаном немецком. «Kommunismus nix gut!» — повторял он мне много раз, кидая завистливые взгляды на мои новые брезентовые брюки. Сам он носил старые стеганые штаны, изношенные до дыр, отвратительные и засаленные. «Brot für Hose!» («Хлеб за штаны!») Сделка состоялась. Он исчез за домами и вернулся через несколько минут, нагруженный двумя огромными буханками хлеба. Эти штаны были настолько пропитаны грязью, что могли стоять сами по себе. Я носил их до самого возвращения во Францию.

Надписи, которые мы видим, больше не на кириллице: итак, мы в Польше, в стране, разрушенной и измученной войной, превращенной в руины. Печальные следы счастливых времён… В течение многочисленных остановок у нас есть возможность поговорить с поляками, которые ужасно страдают от русской оккупации. Они ненавидят этих «освободителей», которые украли половину их страны и выслали множество их сограждан.

Мы въезжаем в Германию. Местность кажется более богатой, а поля хорошо возделаны. Остановки всё так же часты и долги. Как только поезд останавливается рядом с каким-нибудь городом, начинаются дикие набеги на окрестные сады. Мы выкапываем картошку, морковку, рвём фасоль и горох, стебли ревеня, вырываем лук и т. д., а в это время наши товарищи ищут воду и дрова для костра, которые послужат приготовлению нашей жратвы. Скоро, как по волшебству, бесчисленное количество костров зажигается вдоль железнодорожных путей, и в сотнях банок Oscar Mayer начинают тушиться овощи. У нас есть всё, кроме мяса! Это был первый раз за долгие месяцы, когда мы смогли наконец наесться. Можно ли нас упрекать за эти налёты на немецкие огороды? Были ли эти действия предосудительными, заслуживающими наказания? Во всех наших бедах, всех наших несчастьях, всех наших страданиях, всех лишениях, которые нам пришлось перенести за эти годы, русские были виноваты гораздо меньше, чем нацисты и огромное большинство немцев, которые за ними последовали, одобряя, поддерживая и бурно приветствуя истерическую манеру Гитлера. Это они ответственны за нарушение международного права, за преступления против человечества и за насильственный призыв эльзасцев, лотарингцев, люксембуржцев и некоторых бельгийцев. Если сравнить с тяжестью этих преступлений, наши набеги на немецкие огороды были всего лишь незначительной мелкой кражей.

К 18 августа мы приехали во Франкфурт-на-Одере, где провели два дня перед тем, как пересесть в другой поезд с «нормальным» расстоянием между колёсами (как известно, русская железнодорожная колея шире, чем на Западе[70]). Время от времени мы видели на других путях длинные поезда, везущие тяжёлые грузы, металлические балки, моторы и станки, демонтированные с немецких заводов. Их везли в Россию. Мы видели и русские военные поезда, возвращающиеся в свою страну, вагоны которых были забиты под завязку велосипедами, мотоциклами, швейными машинками, музыкальными инструментами. Самыми причудливыми предметами были завалены даже крыши.

Наконец мы садимся в наши французские товарные вагоны с надписями «40 человек — 8 лошадей», и путешествие продолжается в направлении Магдебурга. По дороге мы проезжаем Берлин и видим разрушения, причинённые бомбардировками союзников. 20 августа мы наконец прибываем на границу русского и английского сектора. Согласно запискам Эмиля Шнейдера из Гюбершвира, это место около Магдебурга называлось Ауфлебен. Там ждут английские армейские доджи, чтобы отвезти нас в лагерь около Шёнингена, примерно на полпути между Магдебургом и Брауншвейгом. В этом английском лагере стояло и французское подразделение, ему поручено было нас принять. Нас принимают очень тепло, мы от этого давно отвыкли. Все с нами исключительно любезны и заботливы. Мы любуемся новой французской униформой, которая нам ещё не знакома. При входе в лагерь солдаты, вооружённые специальными пульверизаторами, вдувают во все дырки нашей одежды неизвестный нам белый порошок. Это ДДТ, инсектицид, который должен избавить нас от последних паразитов, случайно привезённых из России. Потом мы проходим за столы, где нам раздают деликатесы, которых мы не видели больше двух лет, — сардины, сыр, шоколад, мёд… В конце стола молодой человек насыпает в стаканы коричневый порошок, затем доливает горячей воды и протягивает нам: мы в процессе знакомства с новинкой — растворимым кофе!

После душа — о, какого полезного и благотворного, который занял весь остаток дня, нас провели в столовую, которая нас буквально ослепила — на столах, накрытых скатертями, тарелки, приборы, стаканы и даже цветы. Изумительно! Меню не уступает сервировке. Для нас, так долго не имевших возможности есть в обстановке, достойной цивилизованного человека, это настоящий пир! Наконец мы чувствуем себя совершенно свободными, вырвавшимися из долгого кошмара.

На следующее утро объявили посадку в поезд. Это будет последний этап нашего путешествия перед прибытием во Францию. Но опять небольшое разочарование для той части эшелона, в которой был я вместе с моими хором: вагонов в составе недостаточно для того, чтобы увезти всех! Я опять среди тех, кто остался за бортом! Нас немедленно уверили в том, что мы обязательно уедем завтра. Мы больше не у русских, теперь обещаниям можно верить. На следующий день мы и в самом деле располагаемся в вагонах специально сформированного для нас состава, который гораздо короче прежнего — нас не больше двухсот пятидесяти-трёхсот человек. Вечером мы прибываем на голландскую границу и проводим ночь в военном лагере. После высадки я вижу за оживлённым разговором с несколькими французскими офицерами нашего друга Жозефа Стейера, единственного из трёх полицейских начальников лагеря, которому не в чем было себя упрекнуть и которому тоже не досталось места в первом эшелоне. Они договорились, что наши певцы дадут концерт для военных в актовом зале лагеря сразу после ужина. Волнующее событие! Здесь, на германо-голландской границе, взволнованные до слеё, мы в последний раз вместе поём наши песни для офицеров, солдат и медсестёр, понимающих и восприимчивых. В качестве гонорара — аперитив: бокал вина. Первый бокал вина! Нам казалось, что это сон!

На следующий день мы опять садимся в поезд, на этот раз уже в настоящий пассажирский. Мы проезжаем большую часть Голландии. На всём протяжении путешествия жители, конечно, знающие о драме, произошедшей с эльзасцами и лотарингцами, знаками высказывают нам горячую симпатию. Потом мы въезжаем в Бельгию и рано утром останавливаемся в Брюсселе. В огромном холле вокзала стоят столы, накрытые скатертями, нас ждёт королевский завтрак. Мы ослеплены белизной хлеба: оказывается, это хлеб из рисовой муки. Опять садимся в наш поезд, почти сразу проезжаем границу и въезжаем во Францию. Какой волнующий момент! Через короткое время поезд останавливается на вокзале: «Валансьен! Все на выход!» Это наша первая остановка во Франции. Здесь мы находим своих товарищей, на день раньше уехавших из английского лагеря около Брауншвейга. Около казармы мы видим двоих из нашего эшелона, которые попали в Россию как члены LVF (Легиона французских добровольцев), столь дорогого сердцу Петена и Лаваля[71]. Прибыв накануне в Валансьен, они были тут же задержаны и арестованы. Теперь они сгребали лопатами уголь, сгруженный с грузовика перед казармой.

В Валансьене — первый этап нашей демобилизации. Мы проходим перед столами, за которыми сидит вереница секретарей. Они задают нам вопросы, записывают ответы, берут у всех нас адреса. Любезная дама берёт адрес моей семьи, чтобы послать им телеграмму о нашем близком возвращении. Моим телеграмма пришла 23 августа! Настаёт самый приятный момент: казначей выдаёт каждому под роспись билет в тысячу франков! Тысяча франков! Можете себе представить? На эти деньги можно будет устроить кутёж! Мы, конечно, не имели представления о фантастическом обесценивании франка во время войны. После первой покупки нас ожидало жестокое разочарование: эта тысяча франков не стоила и двадцати довоенных!

Мы опять в поезде, пассажирском, конечно. Но он скоро берёт направление на юг, вместо того чтобы везти нас в Эльзас. Значит, писанине ещё не конец! Мы оказываемся в конце концов в Шалон-сюр-Сон, где нас допрашивают, чтобы выявить коллаборационистов, доносчиков на участников Сопротивления, а также других пособников нацистов. В это же время нам меняют, по мере возможности, наши старые немецкие вещи на одежду хаки. Нам опять, в который раз, не везёт. Поскольку мы приехали на следующий день после основной части нашего эшелона, на нашу долю почти ничего не осталось. Мне, например, не досталось ничего, кроме огромных штанов хаки и изношенного свитера. Домой я приехал в своих старых тамбовских башмаках с отваливающимися подмётками, которые надо было прикручивать электрическим проводом! Однако надо сказать, что кормили нас в этой казарме очень хорошо, даже, может быть, слишком хорошо, поскольку многие из наших вынуждены были обратиться в медпункт из-за того, что у них разболелись животы.

«Was lange wahrt wird endlich gut!» («Всё достаётся тому, кто умеет ждать!»)

Поздно вечером 30 августа мы садимся в поезд, на этот раз это последняя часть нашего долгого путешествия. После Бельфора все кинулись к окнам, нам не терпелось увидеть Вогезы и эльзасскую равнину. Через Альткирш поезд проезжает не останавливаясь. Наконец скрип тормозов, поезд постепенно замедляет ход и медленно въезжает на вокзал: это Мюлуз. Большая часть наших товарищей покидает нас здесь. Нетерпение оставшихся нарастает. Ещё целых полчаса! Мы видим хорошо знакомые места, любуемся вершинами так любимых нами вогезских гор. Вот и три замка Эгисхайма, ещё несколько минут потерпеть! Наконец тормоза скрипят, мы расталкиваем друг друга, перед нами появляется знакомый силуэт вокзала, мы в Кольмаре. Двери открываются гораздо раньше, чем поезд останавливается. Мы видим на площади огромную толпу матерей, отцов, братьев, сестёр, жён… Многие из них, к несчастью, будут разочарованы. Мы бросаемся к выходу! Самые нетерпеливые прыгают через забор, наступают на ноги, устраивают давку — каждый хочет первым обнять своих! Крики радости одних смешиваются со встревоженными вопросами других, которые не видят тех, кого так ждали. «Вы не видели того и того? Вы не знаете X или У?» Трудно проложить себе дорогу. Наконец я вижу вдали два знакомых силуэта — это папаша Гассер, мой тесть, в сопровождении Лолотты[72], превратившейся за это время из девочки в девушку. Трогательные объятия! Но как попасть в Сульцерен, в Гюнсбах? Я узнал, что поезд по долине больше не ходит. В эту минуту я вижу ещё одну знакомую фигуру: Поль Маршал приехал специально, чтобы отвезти меня домой. Почти одновременно с ним подходит Пьер Ферч, мой друг-авто-механик из Сульцерена, и также предлагает мне свои услуги. Сторговались на том, что Поль отвезет меня к родителям в Гюнсбах, куда чуть позже подъедет Пьер, чтобы отвезти меня домой.

Трогательный момент встречи с родителями, которые не смогли сдержать слёз радости. Я тоже. В течение многих месяцев после возвращения малейшее волнение вызывало у меня слёзы, особенно когда я слышал «Марсельезу». Может быть, потому, что после пребывания в нацистской Германии и коммунистической России я поклялся себе, что никогда больше не буду жаловаться на Францию, никогда не буду её критиковать, несмотря на все её недостатки.

Хотя нас хорошо и обильно кормили в Валансьене и Шалоне, у меня осталось неутолённое желание насладиться куском мюнстерского сыра! Несмотря на все советы и предостережения военных врачей, я жадно проглотил половину сыра в Гюнсбахе, а остаток постигла та же судьба вечером в Сульцерене.

Что сказать о встрече с моими в Сульцерене? Представьте себе, что вас внезапно разлучили больше чем на два года с тем, кто тебе дороже всего на свете, двадцать месяцев молчания, одиночества, полной неизвестности, без единого знака, что человек жив, и вы поймёте, насколько мы были рады встрече. Я потом узнал от друзей и соседей, что моя жена держалась с исключительной, образцовой храбростью, ни на секунду не сомневаясь в благополучном исходе этого долгого испытания, даже когда слишком бойкие языки распускали слухи о моей смерти в Новограде-Волынском.

Мой малыш Хансала, которому уже исполнилось три с половиной года и которого я покинул, когда ему было полтора, привык во время моего отсутствия каждый день целовать одну из моих фотографий, висевших на буфете на кухне. Когда он увидел взволнованного человека с пожелтевшим лицом, запавшими глазами и бритой головой, он, естественно, не смог сопоставить его с тем, кто был на его драгоценной фотографии. Его папа — тот, кто на фото, а не этот чужой человек, которого он испугался, но которому он тем не менее вежливо предложил стул. Понадобилось несколько долгих месяцев, чтобы между нами установился сердечный контакт, чтобы он принял этого надоедливого чужака, который пришёл и нарушил его близость с мамой. Из-за моего нетерпения и раздражительности это было особенно трудно.

Для меня и моей жены эта встреча была счастьем вновь обретённой любви. Но жить порознь так долго, когда каждый из нас был вынужден думать, принимать решения, действовать, брать на себя ответственность поодиночке, — всё это не могло не оставить следов.

Возвращение французских военнопленных в октябре 1945 года. Париж, Восточный вокзал, перед посадкой на поезд в Эльзас

Надо было опять научиться жить вместе, как молодые супруги. Благодаря жизнерадостному, открытому и покладистому характеру моей жены всё наладилось.

Надо отдельно сказать, что в это время испытаний самый известный эльзасец двадцатого столетия, будущий лауреат Нобелевской премии мира Альберт Швейцер, находясь в джунглях экваториальной Африки, много думал о нас. Вот перевод начала письма[73], которое он мне написал сразу же после войны:

«Дорогой Митчи!

Итак, ты жив! Я с большой тревогой думал все эти годы об эльзасцах твоего поколения и особенно о жителях долины Мюнстера. И теперь (благодаря эльзасским газетам, которые снова стали к нам приходить) я узнал, сколько из них нашли свою смерть далеко от дома, на полях сражений или как узники этих ужасных лагерей. Какие страдания ты должен был перенести в Тамбове! Надо, чтобы ты мне всё рассказал, когда мы наконец снова встретимся».

Шарль Митчи и Альберт Швейцер после концерта мужского хора деревни Гюнсбах, 1952 год

Эпилог

Прошло уже почти полвека с момента нашего возвращения из Тамбова. Ряды бывших узников лагеря сильно поредели, и бреши увеличиваются с каждым днём. Те, кто тогда был молод и с кем сейчас ещё можно связаться, почти все уже старики. За эти сорок восемь лет они смогли более или менее интегрироваться в обычную жизнь, создать семью, они знали радости и печали, у них появились дети, внуки, у кого-то даже правнуки. Большинство из них до сих пор поражаются, что им удалось вернуться из лагеря, где так много их товарищей осталось в общих могилах. С течением времени и с возрастом некоторые воспоминания приняли в их памяти совершенно другую форму из-за того, что факты, хотя и реальные, стали казаться им невероятными, происходившими только в их воображении, как это случилось в моём случае с историей о перевозке больных в Кирсанов. Бывший узник Тамбова стал более снисходительным и здравомыслящим. Он стал отличать нацистских начальников, которые послали нас в Россию, от советских, которые подвергли нас таким же тяжёлым испытаниям, как и своих врагов — немцев. Он отказался от не подлежащего обжалованию приговора в отношении русских, которые могли дать нам только то, что у них было, хотя даже для их собственного народа этого было недостаточно. Я лично утверждаю, что русские никогда не пытались преднамеренно вредить нам, подвергать жестокому обращению и ещё менее — стереть нас с лица земли. И не будем забывать об их решающем вкладе в борьбу против нацистских варваров, оплаченном двадцатью миллионами жизней.

Учётная карточка военнопленного Шарля Митчи, хранящаяся

Тем не менее надо сказать, что физические и моральные страдания, перенесённые насильно призванным, заключённым в лагере, где он голодал, где он был близок к смерти, наложили существенный отпечаток на его дух и тело, но, с другой стороны, разбудили в нём непреклонную волю и твёрдую надежду выйти оттуда.

Бывший узник Тамбова — совсем не тот человек, каким он был до 1943 года. Его тело преследуют осложнения, вызванные голодом и другими лишениями, санитарными условиями, тяжёлым климатом — болезни лёгких и пищеварительного тракта, сердечно-сосудистые проблемы, ревматизм, артроз и т. д. Но кроме этого, остаются проблемы невидимые, которые задели нашу психику, наше внутреннее «я». Я читаю в заключении психиатра, который осматривал меня при запросе пенсии по инвалидности: «…физическая и психическая астения, бессонница, потеря памяти, проблемы внимания и концентрации, раздражительность, тревожность, повышенная эмоциональность».

Наш насильственный призыв, за которым последовало заключение в разных русских лагерях для военнопленных, был тяжёлым испытанием. Но это испытание имело и положительные последствия, чем я и хотел бы закончить воспоминания о трудных временах. Мы вышли оттуда зрелыми людьми, ощутив дремлющие в нас внутренние силы, неожиданную для нас силу воли и поняв, что надежда на благополучный исход творит чудеса. Мы стали больше ценить достоинство, терпимость, солидарность, справедливость и особенно — мир в то время, когда ему так грозит опасность в разных концах света.

Кольмар, вторник, 30 марта 1993 года

53 года спустя: возвращение в Тамбов

Путешествие, прекрасно организованное ассоциацией «Pèlerinage Tambov»[74], позволило мне 7 августа 1998 года снова посетить Тамбов в составе группы из шестидесяти девяти человек, многие из которых были очень молоды и хотели туда поехать просто из симпатии и интереса к проблеме насильно призванных.

В субботу 8 августа, в первый день визита, состоялись три церемонии. В десять часов утра перед памятником погибшим в Тамбове состоялась церемония при участии губернатора области, которая сопровождалась маршем почётного караула и военного оркестра в присутствии международных делегаций (наша делегация была единственной, которую возглавлял министр). Мы почтили память миллионов жертв последней войны среди военных и мирного русского населения. Во время войны в СССР не делали различий между немцами и эльзасцами-лотарингцами, но мы ему в сильной степени обязаны освобождением от нацистского гнёта. В одиннадцать часов все присутствующие, кроме военных, переместились в Радинский лес, туда, где были братские могилы.

Мне очень трудно писать о том, что происходило в моей душе в тот момент, в том месте, где я провёл самые ужасные шестнадцать месяцев своей жизни. Мне казалось, что это сон, что всё это нереально. Я был потрясён безмятежностью этого места, такого тихого, такого спокойного. Невозможно было себе представить, что здесь в чудовищных условиях умерли тысячи моих товарищей, что они зарыты — единственное слово, которое может подойти, — как животные, без намёка на достойное погребение. Нечто вроде раздвоения личности долгое время не давало мне отождествиться с моим alter ego, с тем, кто провёл здесь долгие месяцы, закопанный в убогом бараке, терзаемый паразитами и навязчивым голодом без единой секунды передышки. Однако, пока произносились речи на иностранных языках, картины и воспоминания первых недель, проведённых в лагере, дремавшие на дне моей памяти, мало-помалу всплыли из глубины.

Шарль Митчи с вывезенными из лагеря рукописными нотами. Автор фотографии — Ролан Вайделих, корреспондент газеты «Derniers NouveUes d'Alsace» (DNA)

Памятник французам на интернациональном кладбище в Раде

Туристы на интернациональном кладбище в Раде

Захоронение немецких военнопленных

Памятник российско-французской дружбе в Тамбове

Открытие французского сквера в Тамбове, лето 2012 года

Надпись на памятнике:

«Памяти 17 000 насильно призванных эльзасцев и мозельцев, погибших за Францию в 1943–1945 годах за колючей проволокой тамбовского лагеря и других лагерей военнопленных в России»

Мемориал в Мюлузе памяти насильно призванных эльзасцев и мозельцев, погибших в лагерях военнопленных в СССР в 1943–1945 годах

Место, где нашли свой последний приют тысячи солдат разных национальностей, после нескончаемых переговоров было доверено VDK (Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge) — немецкой ассоциации по уходу за воинскими захоронениями. Эта организация построила на братской могиле памятник в виде семи или восьми стел, представляющих страны, выходцы из которых покоятся здесь: немцы, французы, люксембуржцы, румыны, венгры, итальянцы, чехи. Все они пришли в Россию как друзья или как минимум как союзники нацистов, за двумя исключениями: эльзасцы-мозельцы и люксембуржцы, которые, несмотря на то что их заставили надеть ненавистную немецкую форму, пришли сюда как друзья и союзники русских. Именно поэтому наш министр Жан-Пьер Массере[75] предпринял энергичные дипломатические шаги в тесном контакте с соответствующими ассоциациями и при эффективной поддержке VDK и добился у русских (несмотря на ожесточённое сопротивление любым подобным мемориалам) разрешения поставить рядом отдельный памятник эльзасцам и мозельцам.

После кратких речей и возложения венков разными делегациями перед стелами международного мемориала под кронами деревьев зазвучала чудесная музыка в исполнении струнного оркестра. Это была ария из Сюиты ре мажор И. С. Баха. Я сразу почувствовал облегчение, свалился железный ошейник, душивший меня с момента приезда в лес. На меня нахлынули сильные чувства, воскресли давние воспоминания, глаза наполнились слезами. Я опять, как и пятьдесят четыре года назад, почувствовал горькое разочарование, ужасное смятение, вызванное отъездом Пятнадцати сотен в Алжир. Церемония открытия международного мемориала завершилась выступлениями трёх священников — католического, протестантского и православного.

Днём, около шестнадцати часов, наша делегация и кое-кто из представителей других стран опять встретились в Радинском лесу перед французским участком. Его привели в порядок, расчистили от леса, вырубили кусты и украсили цветами молодые члены ассоциации «Pèlerinage Tambov», которые ездили сюда несколько раз за последние три года. На этом участке находится братская могила № 37, где среди прочих похоронены двое молодых людей из долины Мюнстера, Эрнест Графф из Гюнсбаха и Эрнест Кемпф из Вир-о-Валь.

Совсем рядом, в конце небольшой аллеи, установлен французский памятник: деревянный крест и две стелы из вогезского песчаника. На одной — карта трёх департаментов Эльзаса и Лотарингии, на другой — надпись:

«Aux Français d’Alsace et de Moselle incorporés de force au au mépris du droit dans l’armée allemande de 1942 à 1945 qui qui périrent par milliers à Tambov Rada au camp 188 dit de rassemblant de français alors qu’ils espéraient rejoindre les forces alliées»[76].

Самым торжественным моментом было захоронение у подножия стелы двадцати урн с землёй из Эльзаса и Мозеля, привезённой из двадцати округов трёх департаментов. По двое, бывший узник Тамбова или родственник тех, кто погиб, в сопровождении кого-то из русских или французских девушек и юношей прошли по аллее с урнами в руках. Было трудно сдержать слёзы, многие плакали.

Мне выпала большая честь нести урну округа Кольмар с землёй, взятой около часовни Шапель-де-Буа[77] в Винценхайме. Шедшему со мной в паре Кристофу Хартманну, моему молодому другу из Херлисхайма, было поручено поставить урну в ячейку у подножия стелы.

Всё казалось символичным. Война, насильственный призыв, даже сама судьба не хотели, чтобы эти несчастные, которым мы сегодня отдаём дань памяти, покоились в своей эльзасской или лотарингской земле. И вот теперь в этих урнах их родная земля пришла к ним сюда, в Россию. И что сказать про этот лес, который принял нашу церемонию так спокойно, так безмятежно? Эти стволы деревьев, гибкие и стройные, возносящиеся к небу, эта листва, не напоминают ли они колонны и своды собора?

Белые кресты на французском участке не стоят на отдельных могилах. Для семей тех, кто погиб, этот памятник символизирует гигантское, размером со всю Россию, кладбище, принявшее десятки тысяч насильно призванных эльзасцев и мозельцев, павших на полях сражений или умерших в лагерях для военнопленных. Здесь семьи жертв могут вспомнить о своих, так же как сказала одна участница паломничества:

«Я как будто приехала на могилу моего брата. Я не знаю, где он, он погиб, но я знаю, что он в русской земле. И сегодня я принесла ему цветы».

После возложения многочисленных венков депутатами и делегатами Жан-Пьер Массере произнёс короткую речь, очень искреннюю и полную достоинства. «Солдаты поневоле» обязаны этому мозельцу, который, как хорошо сказала одна журналистка в своём репортаже, «за год сделал для них больше, чем все его предшественники».

По окончании речи министра лес огласили проникновенные звуки не предусмотренной программой «Марсельезы». Я никогда не слышал, чтобы её пели на общественных собраниях с такой точностью и чистотой. Это было очень трогательно, многие прослезились.

В понедельник, 10 августа, мы посетили кладбище в Кирсанове. Ещё один волнующий день. Здесь наши умершие товарищи хотя бы заслужили более пристойное погребение. На огромном прямоугольном участке стоял большой крест из белого камня, а вокруг него — около двухсот пятидесяти могил, некоторые — индивидуальные, другие приютили двоих-троих умерших. Покрашенные белой краской низкие бордюры вокруг могил образовывали как бы гигантскую шахматную доску. Крестов с именами не было, но списки и чёрные дощечки с цифрами позволили точнее идентифицировать места захоронения погибших.

Моя жена легко нашла номер 93, могилу моего друга Мориса Эбера из Селеста, а потом и номер 5, могилу Жильбера Граффа, моего земляка из Гюнсбах-Мюлель.

Мы вернулись из этого паломничества — в широком смысле этого слова — глубоко потрясёнными душой и разумом. Это впечатление ещё усилилось после того, как мы посмотрели видеозаписи этого поминовения, происходившего там, где всё было так наполнено печалью и тоской, страданиями и скорбью.

Но это путешествие в Тамбов имело для меня неожиданно счастливые последствия. Целая цепь обстоятельств позволила мне вновь встретиться с Эженом Сент-Эвом, которого я не видел со времени нашего возвращения из плена. Эта встреча взволновала и вновь подружила нас.

Совершенно случайно Эжен за несколько месяцев до этого вновь встретился с Зоей Масленниковой, одной из русских студенток, о которых я рассказывал. Наверное, я что-то предчувствовал, когда писал ту фразу, где я задаюсь вопросом, что случилось с той тетрадью, которую этим девушкам при их отъезде из Тамбова подарили их случайные учителя. Я с огромной радостью узнал, что госпожа Масленникова, скульптор и писательница, живущая в Москве, бережно сохранила этот сборник французских песен, который мы с Эженом сделали специально для них. Моя дочь имела возможность любоваться этим драгоценным документом во время встречи с Зоей в 2000 году в Москве.

Эжен и Зоя, оба, независимо друг от друга, записали свои истории, как тех времён, так и недавние, и их трогательные рассказы были опубликованы в русском журнале «Континент». Мы все трое были счастливы встретиться и писать друг другу, нас объединяла дружба, которая выдержала полвека молчания[78].

Зоя Масленникова с нотной тетрадью, подаренной ей в лагере

Приложения

1

Распоряжение [декрет] о мерах против уклонения от воинской обязанности от 1 октября 1943 года [79]

На основании переданных мне Фюрером полномо чий я приказываю:

§ 1

(1) Глава гражданской администрации Эльзаса может вынести решение о запрете проживания на территории Эльзаса дезертиров или личностей, уклоняющихся от воинской или трудовой обязанности, а также членам их семей. Запрет проживания влечёт за собой выселение указанных лиц немецкого происхождения полномочными представителями рейхсфюрера СС, Комиссара Рейха по укреплению немецкой нации. Имущественная ответственность (конфискация — возмещение убытков и др.) производится в соответствии с Положением о распоряжении имуществом выселенных из Эльзаса на территорию Рейха лиц немецкого происхождения от 2 февраля 1943 года (см. Сборник [Бюллетень] распоряжений, с. 33).

(2) Уголовное преследование на основании нарушения уголовно-правовых предписаний остаётся неизменным согласно законодательству.

§ 2

(1) К членам семьи по смыслу ч. 1 § 1 относятся родственники и породнившиеся лица по восходящей и нисходящей линии, приёмные и патронатные родители и дети, супруги, а также братья, сёстры и их супруги, которые проживали совместно с лицами, скрывающимися от воинской обязанности, вплоть до их бегства или призыва на службу Вермахту, и разделяли с ними домашнее хозяйство и трапезу не фиктивно, а какое-либо продолжительное время.

(2) Под действие данного закона не подпадают те члены семьи, которые настоятельно пытались предотвратить побег или помешать его исполнению при условии, что это может быть доказано.

§ 3

(1) Лица, которые знали о планируемом побеге, уклонении от воинской или трудовой обязанности, однако не сообщили об этом незамедлительно в ближайшее отделение полиции, будут приговорены чрезвычайным судом земельного суда в Страсбурге к каторжным работам или тюремному сроку. То же самое относится к лицам, не сообщившим незамедлительно полиции об известном им местоположении беглецов.

(2) Члены семьи по смыслу ч. 2 § 52 Уголовного кодекса Германии, которые настоятельно пытались предотвратить побег или помешать его исполнению, освобождаются от наказания в случае, если их действия могут быть подтверждены доказательствами.

(3) Уголовное преследование на основании предписаний ч. 1 может возникнуть только на основании распоряжения главы охранной полиции и службы безопасности рейхсфюрера СС в Страсбурге. В дополнение к уголовному наказанию или вместо него могут также быть назначены арест и конфискация имущества.

§ 4

§ 1 и 2 действуют начиная с 25 августа 1942 года, § 3 вступает в силу с опубликованием данного распоряжения.

Начальник гражданской администрации Эльзаса Роберт Вагнер, гауляйтер и рейхсштатгальтер (имперский наместник).

2

Письма от немецких однополчан, полученные семьёй Шарля Митчи после его исчезновения

24. 03. 1944

Уважаемая госпожа Гассер,

По Вашему запросу о местонахождении вашего зятя К. М. я хочу написать Вам всё мне известное. Я должен сообщить Вам печальную новость: как Вы уже узнали из служебных инстанций, а мы узнали от военного фельдшера и от моего товарища Гребера, Карл 02.01.1944 пропал без вести. Я пишу Вам от имени всех санитаров, к которым Вы тоже обращались с этой просьбой, так как до настоящего момента мы все всё ещё находимся вместе. Я пишу Вам также как эльзасец, ведь только мы вдвоём с Карлом были уроженцами этой многострадальной страны. То, что я могу Вам немного помочь в Вашей печали и немного смягчить Ваши страдания, для меня сегодня как избавление. Как Вы уже знаете, в Новогоднюю ночь русские совершенно неожиданно нанесли удар по Звягелю, так что на утро нового года город подвергся сильному обстрелу. Сам я находился на передовой линии, в то время как Карл был позади на главном перевязочном пункте у врача и помогал ему делать перевязки. Первого января после полудня напали русские танки, однако только один из них достиг перевязочного пункта, который к тому времени врач уже свернул. В общем, там тоже ничего не произошло. Ночью я видел Карла в последний раз. Я ходил с ним и ещё с одним санитаром в город забирать раненых. В этот момент он был спокоен и смело делал своё дело, со мной он много не говорил. В воскресенье, 2 января, русские нас окружили и прорвались в некоторые части города; некоторые танки подобрались совсем близко к казарме, где вместе с ранеными находились врач и Карл. В этот момент Карл был взволнован и нервничал, так что Sanitätsfeldwebel (младший фельдшер) дал ему задание: вместе с легкоранеными и остававшимися в нашем распоряжении больными отойти к реке Случь, где были скалы и хорошее укрытие; за провожатого был один смелый лейтенант. Но они не успели далеко уйти, русские уже догоняли. Лейтенант застрелил пятерых русских, и во время этой перестрелки Карл исчез.

Лейтенант вернулся со своими людьми обратно в казарму, где тем временем уже снова стало спокойно.

С надеждой, что всё обернется к лучшему и однажды мы с Вами сможем побеседовать устно, (привет вам)

Луис Маттерн

24. 03. 1944

Уважаемая мадам Гассер,

На Ваш запрос очень трудно найти правильный ответ. Заранее хочу сказать, что у меня с Карлом были настоящие сердечные отношения, он учил меня французскому, да и просто так я с удовольствием с ним общался как с очень образованным человеком. (По специальности я студент медицины.) Больше всего мне нравилась его, вероятно, необыкновенно прекрасная семейная жизнь. О его местонахождении все мы знаем только то, что он 02.01.1944 в четырнадцать часов удалился с главного перевязочного пункта, не оставив никакого сообщения. На то, перебежал ли он к врагам, я лично не хочу отвечать ни да, ни нет. Это было бы слишком тяжёлым обвинением, которое я, если бы оно себя оправдало, должен был бы держать за отрицание любого чувства товарищества, хотя я бы тоже, ведь я знаю очень хорошо его образ мыслей, мог бы многое понять. После указанного времени Карла больше никто не видел.

С надеждой не слишком глубоко ранить Вас вышеизложенными строками, сердечный Вам привет,

Ваш Карл Гребер

3

Листовка

Эльзасцы-лотарингцы!

Задумывались ли вы, за кого воюете?

Вы воюете за Гитлера, гонителя французского народа, отобравшего у французов их свободу. Гитлеровские войска вторглись в нашу страну и высасывают кровь французского народа до последней капли.

ТОВАРИЩИ! Вы не можете и не должны сражаться за этого варвара, этого боша!

Сдавайтесь, сложив оружие, сдавайтесь Красной Армии — союзнику войск Жиро и де Голля, вы поддержите и внесете свой вклад в победу союзных войск, которые сражаются за свободу всех народов и за свободную Францию!

Долой Гитлера!

Да здравствует французский народ!

Да здравствует свободная Франция!

Рядовые ХЕНГЕЛЬ Шарль 7/337-208 I.D.

КЮНЦ Поль 7/309-208 I.D.

БАРТЕЛЬ Анри, 7/309-208 I.D.

ФРИЦ Эжен, 7/309-208 I.D.

АШБОШЕР Альфонс, 7/309-208 I.D.

БЛИНД Альфред, 7/309-208 I.D.

Эта листовка служит пропуском для перехода в плен.

4

Докладная записка начальника УПВИ НКВД СССР И. А. Петрова наркому внутренних дел СССР Л. П. Берии о возможности освобождения военнопленных французов и образования из них французской воинской части для борьбы против немцев[80]

Москва

7 января 1944 г.

Сов. секретно.

Народному комиссару внутренних дел Союза ССР генеральному комиссару государственной безопасности т. Берии Л. П.

В сентябре месяце текущего года НКИД запросил НКВД СССР о возможности освобождения военнопленных французов и образования из них французской воинской части для борьбы против немцев на советско-германском фронте.

Во исполнение Ваших указаний нами было дано распоряжение всем фронтовым лагерям НКВД о направлении военнопленных французов в Радинский лагерь № 188 Тамбовской обл. На 1 января с[его] года в указанном лагере уже сосредоточено 915 военнопленных французов из общего количества их в 1454 чел.

Среди них преобладают французы, уроженцы Эльзас-Лотарингии. Из 425 опрошенных жителей Эльзас-Лотарингии 369 чел., уроженцев разных городов Франции И чел. и остальные 45 чел. — из Люксембурга, Бельгии, Голландии и др.

Абсолютное большинство в возрасте 1920–1924 гг. рождения по роду войск пехотинцы, рядовой состав.

В германскую армию были мобилизованы. Большинство из них добровольно перешли на сторону Красной Армии.

За период сентябрь-декабрь месяцы 1943 г. проведённая среди военнопленных французов работа дала следующие результаты.

Военнопленные французы в количестве 799 чел. подписали обращение Французскому комитету национального освобождения о зачислении их в армию де Голля и обратились с ходатайством к Советскому правительству с просьбой о содействии в осуществлении их желания.

Отобрана группа военнопленных французов в количестве 40 чел. для антифашистской школы.

Создан антифашистский актив в 26 чел. Антифашистский актив принимает участие в антифашистской работе, содействует укреплению дисциплины среди военнопленных французов, помогает изучению их настроений.

Политико-моральное состояние военнопленных французов в основном здоровое. Оно особенно укрепилось в связи с происшедшими событиями в международной жизни, наступлением Красной Армии и докладом товарища Сталина; преобладающими настроениями среди них являются антифашистские, антивоенные настроения.

К немногим военнопленным французам, проявляющим профашистские настроения, основная масса военнопленных французов относится с презрением, бойкотируют их; к немцам и ко всему немецкому относятся с ненавистью и презрением, немцев иначе как презрительной кличкой «боши» не называют. «Серый мундир, в который облекли нас немцы, чтобы заставить нас убивать своих друзей-русских и умирать от их руки, позором жжёт наши сердца. Воевать вместе с бошами и носить на груди хвостастый крест в когтях хищного грифа, терзающего тело прекрасной Франции, — это позор, который можно смыть только кровью. Месть, беспощадная месть предателям нашей родины», — заявил военнопленный француз Шмитт Жан.

«Я полон таким отвращением к немцам, что готов удушить каждого из них, кто попадается мне на глаза», — заявил военнопленный Ульмер Отто.

Мысль о вступлении в армию Французского комитета национального освобождения является сейчас основой всех побуждений военнопленных французов. Имя генерала де Голля исключительно популярно среди них, многие военнопленные французы носят на головном уборе или мундире эмблему генерала де Голля или трёхцветную ленточку.

Антифашистская работа среди военнопленных французов продолжается в направлении разъяснения им значения и роли Французского комитета национального освобождения, Тегеранской конференции и доклада председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина 6 ноября 1943 г.; проводится работа по увеличению и укреплению антифашистского актива.

Для усиления антифашистской работы направляется политинструктор, знающий французский язык.

Для организации агентурно-оперативной работы на место командирована группа оперативных работников.

Сосредоточение военнопленных французов в Радинский лагерь № 188 заканчивается; командованию послано указание о содержании антифашистской работы среди военнопленных французов.

Считаю возможным по примеру проводимых формирований воинских соединений из румынских, словацких и других военнопленных сформировать из военнопленных французов воинскую часть для использования её против немецко-фашистских войск на советско-германском фронте.

Прошу Вашего указания.

(Петров)

7 января 1944 г.

5

Перевод с французского

Французскому комитету национального освобождения

Жертвы судьбы своей страны, молодые эльзасцы и лотарингцы, французы душой и сердцем, с июня 1940 г. живут под игом наци. Несмотря на все угрозы, несмотря на все меры, принятые против нас, наше сердце остается верным нашему отечеству — Франции. Мы знаем из ваших радиопередач, что Свободной Франции известны условия, при которых мы были влиты в армию Гитлера. Участвовать в борьбе и разделить победу с союзниками, которая освободит Францию, — таков долг француза.

Мы просим Французский комитет национального освобождения позволить нам вступить в ряды армии генерала де Голля, в армию Комитета Свободной Франции. Мы готовы и с нетерпением ждем того дня, в который нам позволят бороться под трёхцветным знаменем.

Да здравствует Свободная Франция!

Да здравствует генерал де Голль!

Да здравствует Французский комитет национального освобождения.

Следуют 42 подписи.

6

Перевод с французского 09. 10. 1943

К Французскому комитету национального освобождения

Мы, молодые эльзасцы и лотарингцы, недавно прибывшие в лагерь № 188, которые уже написали заявление Советскому правительству, все присоединяемся к своим товарищам и единогласно решили участвовать в борьбе за освобождение и победу нашего отечества.

Мы, молодые бельгийцы и люксембуржцы, собратья по оружию, просим, как и наши товарищи эльзасцы и лотарингцы, зачислить нас в ряды войск Свободной Франции, чтобы освободить наше отечество.

Таким образом, мы присоединяемся к письму наших товарищей, которое было направлено Вам 10 сентября. «Жертвы судьбы своей страны, молодые эльзасцы и лотарингцы, французы душой и сердцем, с июня 1940 г. живут под игом наци. Несмотря на все угрозы, несмотря на все меры, принятые против нас, наше сердце остается верным нашему отечеству — Франции. Мы знаем из Ваших радиопередач, что Свободной Франции известны условия, при которых мы были влиты в армию Гитлера.

Участвовать в борьбе и разделить победу союзников — таков долг француза.

Мы просим Французский комитет национального освобождения позволить нам вступить в ряды армии свободной Франции».

Да здравствует Комитет свободной Франции.

Да здравствует генерал де Голль.

Следуют 57 подписей.

7

Перевод с французского

Лагерь для военнопленных № 188

Господину маршалу Сталину

Подавленные нацистским господством после позорного перемирия в июне 1940 г., эльзасцы, лотарингцы, бельгийцы и люксембуржцы разделили судьбу всех народов, угнетённых фашизмом. Не считаясь ни с кем в своих злодеяниях, эти варвары силой мобилизовали в свою армию, постоянно терпящую поражения, всех мужчин, которые из-за этого были им необходимы.

Случай дал нам возможность бежать из фашистских рядов. Будучи военнопленными, мы горим желанием сражаться с оружием в руках за свободу всех народов. Позором будет, если мы после нашего возвращения не сможем ответить на вопрос близких: «Что ты сделал для свободы?»

Мы послали Французскому комитету национального освобождения несколько просьб о разрешении сражаться в рядах армии генерала де Голля. Но этим не ограничивается наше желание. Мы хотим сражаться не только за Францию и для Франции, но за освобождение всех порабощённых народов, которые борются за свою свободу.

По примеру наших братьев поляков, чехов и румын, желание которых уже осуществилось, мы просим господина маршала Сталина позволить нам образование французской бригады. Бригада «Эльзас-Лотарингия» покажет ту же храбрость, с которой бились наши братья во время испанской войны. Как они, мы не пожалеем жизни, сражаться вместе с Красной Армией до полного уничтожения фашизма и освобождения оккупированных территорий Советского Союза, Франции и всех порабощенных народов.

Да здравствует Советский Союз!

Да здравствует свободная Франция!

Следуют 199 подписей

Помета на первом листе: «Послано сообщение т. Сталину, т. Молотову. 8 января 1944 г. В дело[81].

Об авторе

Шарль Митчи родился 14 февраля 1917 года в Кольмаре, в Эльзасе, находившемся в то время под немецкой оккупацией. Его детские годы прошли в деревне Гюнсбах, в долине Мюнстера. Его отец был скромным рабочим, инвалидом, потерявшим ногу на фронте Первой мировой войны. Шарль был единственным ребёнком в семье.

До 1929 года Шарль Митчи учился в деревенской начальной школе, но затем его учителя уговорили родителей послать мальчика учиться сначала в Высшую начальную школу Мюнстера, а затем в Кольмар, где он подготовился к поступлению в Нормальную школу Страсбурга, старейшую Нормальную школу Франции, созданную ещё в 1810 году, за 72 года до принятия закона об обязательном бесплатном образовании. В Страсбурге благодаря своим учителям он оказался в культурной среде, полной музыки, чтения, музеев. В тамбовском лагере судьба свела его со многими друзьями по учебным заведениям Мюнстера и Страсбурга. Увы, многие из них не вернулись…

В 1936 году, после окончания учебы в Страсбурге, Шарль Митчи получил место учителя в небольшой горной деревушке Сульцерен, неподалеку от Гюнсбаха. Там он познакомился со своей будущей женой, учительницей Мартой Гассер, в 1939 году они поженились. После войны он продолжал работать учителем, а затем и директором в той же школе.

В той же деревне, что и Митчи, родился и вырос знаменитый доктор Альберт Швейцер, будущий лауреат Нобелевской премии мира 1952 года. Шарль Митчи был с ним хорошо знаком, и вкус и стремление к музыке привил ему именно Швейцер. Начиная с 1934 года Шарль Митчи регулярно участвовал в деятельности Дома Швейцера, который был построен в 1928 году на деньги, полученные Швейцером в качестве премии Гёте. Дом Швейцера служил европейской базой и административным центром его деятельности в Ламбарене (Французская Экваториальная Африка). Работая в Доме Швейцера, Шарль познакомился со многими его сотрудниками, в частности с Эмми Мартин, близкой родственницей знаменитого физика Макса Планка, и помогал ей выполнять работу секретаря, архивиста и отвечать на письма, присылаемые Швейцеру со всех концов света. Во время пребывания Швейцера в Гюнсбахе Шарль Митчи часто помогал ему, переключая регистры при игре на органе в деревенской церкви. Шарль часто с восхищением вспоминал, как Швейцер играл все хоралы Баха наизусть, без нот.

В ноябре 1939 года Шарль Митчи был призван во французскую армию. После обучения в Клермон-Ферране и Нанте он получил чин аспиранта-офицера медицинской службы. Из Нанта его перевели в Тулузу, где в июне 1940 года он был демобилизован после поражения Франции. В июне 1943 года, как все молодые эльзасцы и лотарингцы, Шарль Митчи в нарушение международных конвенций был принудительно призван в немецкую армию. 2 января 1944 года, во время сражения под Новоградом-Волынским, он, как и собирался сделать это с самого начала, дезертировал из немецкой армии и сдался в плен наступающим советским войскам, в результате чего оказался в тамбовском лагере. Его окончательно освободили из лагеря 2 августа 1945 года, и после путешествия, длившегося почти месяц, он наконец вернулся домой.

Он вновь занял должность школьного учителя, работая бок о бок со своей женой, и снова стал заниматься музыкой. Ведь именно музыка, по его собственному признанию, помогла ему выжить в лагере: он возглавил лагерный хор, и эта деятельность спасла его. Всю оставшуюся жизнь, наряду со своей профессией, он не оставлял занятия музыкой.

В долине Мюнстера он дирижировал смешанным взрослым и детским хором, который много раз занимал первое место на конкурсе школьных хоров в Мюлузе (основан в 1949 году и сейчас носит статус международного). Он руководил также двумя мужскими хорами в Гюнсбахе и Винценхайме, и оркестром мандолин в Аюттенбахе. Иногда эти ансамбли объединялись, и он организовывал в окрестных деревнях замечательные концерты из фрагментов оперетт и опер, привлекая для этого дружественный оркестр. В двадцать лет, после знакомства со своей будущей женой, любительницей музыки и прекрасным музыкантом-любителем, он начал учиться играть на скрипке и продолжил занятия после возвращения из плена. Занятия были успешными, и он довольно быстро начал играть в симфоническом, а позже в камерном оркестре Кольмара.

Шарль Митчи на крыльце школы в Ленцкирхе, где он в 1941 году работал учителем по направлению нацистской администрации.

2008 год.

Это последняя фотография Шарля Митчи

У Шарля Митчи двое детей. Сын, родившийся еще в начале войны, стал инженером. Дочь, родившаяся уже после войны, стала математиком. У Шарля Митчи пять внуков и десять правнуков. В 1973 году он овдовел и в 1974 году женился на акушерке Шарлотте Циммер, кузине его первой жены. Вместе они совершили несколько путешествий в Россию — в 1989, 1991 и 1998 годах. По многочисленным просьбам членов семьи уже под конец жизни Шарль Митчи всё-таки решился написать воспоминания об этом тяжёлом испытании, каким был его принудительный призыв в немецкую армию и долгое заключение в русском плену. Парадоксально, но с молодых лет Шарль Митчи полюбил русскую литературу и восхищался русской культурой, и даже заключение в русском лагере не смогло разрушить эту внутреннюю связь.

В 1998 году он отправился в Тамбов, в путешествие, которое его глубоко потрясло. Одним из самых важных для него событий в это время стала волшебным образом случившаяся встреча со старым лагерным другом Эженом Сент-Эвом и Зоей Масленниковой, одной из русских студенток, направленных когда-то в короткую командировку в лагерь для совершенствования во французском языке. Зоя Масленникова, впоследствии ставшая скульптором и писательницей, была хорошо знакома с Борисом Пастернаком и Анной Ахматовой, бюсты которых она лепила. Эжен Сент-Эв и Зоя Масленникова написали прекрасную маленькую повесть «Маленький французский оазис», рассказывавшую об их встрече в лагере. Зоя приезжала во Францию, чтобы увидеться с Эженом и Шарлем. Дочь и зять Шарля летом 1999 года навещали её в Переделкино.

Французская версия книги Шарля Митчи вышла в 2002 году и сразу имела большой успех в Эльзасе, поскольку позволила молодым поколениям, плохо знающим историю своей родины, лучше понять страдания, перенесённые их отцами и дедами во время последней войны. Она также позволила читателям — не эльзасцам, многие из которых ещё не знакомы с печальной историей Эльзаса и тем, чем был для эльзасцев этот постыдный принудительный призыв, лучше понять, почему все они не смогли от него уклониться.

Шарль Митчи умер в 2008 году.

Клодин Митчи

Список литературы

1. ВОРР, Marie-Joseph, Histoire d’Alsace sous l’occupation allemande. [Nancy]: Ed. Place Stanislas, 2011.

2. RIEDWEG Eugene, Les «Malgre-Nous». Histoire de Г incorporation de force des Alsaciens Mosellans dans ГАгшёе allemande, Mulhouse: edition du Rhin, 1995.

3. RIGOULOT Pierre, LAlsace-Lorraine pendant la guerre 1939–1945 (Coll. Que sais-je?), Paris, 1997.

4. RIGOULOT Pierre, La tragedie des Malgre-nous. Tambov, le camp des Français, Editions Оепоё1, Paris, 1990.

5. MENGUS Nicolas, HUGEL Andre, Malgre nous! Les Alsaciens et les Mosellans dans l’enfer de Г incorporation de force, La Tour Blanche — Les Presses du Belvedere, 2010.

6. BATY Regis Tambov, camp sovietique 1942–1946. les archives sovietiques parlent. Tome 1. Strasbourg, 2011.

7. KLEIN-GOUSSEFF Catherine — Directeurde publication. Retours d’URSS: les prisonniers de guerre et les internes frangais dans les archives sovietiques, 1945–1951, Paris: CNRS ed., 2001.

8. GEROLD Herbert, Tambow… qu’etait-ce? 1944–1945 au campn°188 (Russie). Temoignagedunmembredu «Clubfrangais», Epinal, 1984.

9. Comprendre… Г incorporation de force: Les jeunes d’Alsace et de Moselle dans l’Armee allemande, № 1, Strasbourg, ГАші Hebdo, 2012.

10. Comprendre… Г incorporation de force: Les Francais dAlsace et de Moselle incorpores de force dans lArmee allemande. Un abecedaire de la deportation militaire, № 2, Strasbourg, lAmi Hebdo, 2012.

11. KIRCH NER Klaus, HUG EL Andre, Staline parle aux Alsaciens en Russie. Tracts aeriens sovietiques destines aux Alsaciens obliges de servir dans la Wermacht de 1943 a 1945. Verlag D+C, Colmar, 2001.

12. ПИСАРЕВ E. Рада, Потьма, тьма ГУЛАГа, Тамбов, 1999.

13. Военнопленные в СССР. 1939–1956. Документы и материалы / Сост. М. М. Загорулько, С. Г. Сидоров, Т. В. Царевская / Под ред. М. М. Загорулько. — М.: Логос, 2000.

14. Фильм — Retour à Tambov, FR3 Alsace, 1992. («Возвращение в Тамбов».)

Примечания

I. Marie-Joseph Bopp, Histoire d’Alsace sous l’occupation allemande. [Nancy]: Ed. Place Stanislas, 2011. P. 148.

II. «Comprendre… Г incorporation de force: Les jeunes d’Alsace et de Moselle dans l’Armee allemande», № 1, Strasbourg, l’Ami Hebdo, 2012, P. 10.

III. Eugene Riedwig, Les Malgre nous: histoire de Г incorporation de force des Alsaciens-Mosellans dans l’armée allemande. Mulhouse: Ed. du Rhin, 1995, p. 48 или Verordnungsblatt, 1941, p. 362/

IV. RIGOULOT Pierre, L’Alsace-Lorraine pendant la guerre 1939–1945 (Coll. Que sais-je?), Paris, 1997, p. 54.

V. Eugene Riedwig, Les malgre-nous. P. 70.

VI. Eugene Riedwig, Les malgre-nous. P. 72.

VII. «Comprendre… Г incorporation de force: les Français d Alsace et de Moselle incorpores de force dans l’armée allemande» № 2, Un abecedaire de la deportation militaire n°2, p. 33–34.

VIII. «Comprendre… Г incorporation de force» n°l, p. 12.

IX. Eugene Riedwig, Les malgre-nous. P. 75.

X. MENGUS Nicolas, HUGEL Andre, Malgre nous! Les Alsaciens et les Mosellans dans l’enfer de Г incorporation de force, La Tour Blanche — Les Presses du Belvedere, 2010, p. 45.

XI. «Comprendre… Г incorporation de force» n°l, p. 12.

XII. «Comprendre…» n°2, p. 60.

XIII. MENGUS Nicolas, HUGEL Andre, Malgre nous! Les Alsaciens et les Mosellans dans l’enfer de Г incorporation de force, La Tour Blanche — Les Presses du Belvedere, 2010, p. 45.

XIV. MENGUS Nicolas, HUGEL Andre, Malgre nous! Les Alsaciens et les Mosellans dans l’enfer de Г incorporation de force, La Tour Blanche — Les Presses du Belvedere, 2010, p. 46.

XV. GEROLD Herbert, Tambow… qu’etait-ce? 1944–1945 au camp n°188 (Russie). Temoignage dun membre du «Club frangais», Epinal, 1984.

Ноты, записанные Шарлем Митчи в Тамбовском лагере

Ноты, записанные Шарлем Митчи по слуху в лагере и вывезенные во Францию

Примечания

1

Эренбург И. Г. Война (апрель 1943 — март 1944). — М.: Гослитиздат, 1944. С. 192–198.

(обратно)

2

До 1943 года — движение «Свободная Франция». (Здесь и далее — примечания переводчика).

(обратно)

3

Этот документ находится в государственном архиве Тамбовской области, доступ к нему был открыт в течение некоторого времени, но сейчас эти документы вновь засекречены.

(обратно)

4

Перевод А. Сосинского.

(обратно)

5

Здесь и далее в скобках дан перевод с немецкого языка, если не указано иное.

(обратно)

6

В оригинале употреблено слово welschen — презрительное название французов и франко-швейцарцев.

(обратно)

7

На территории Эльзаса существовало два лагеря недалеко друг от друга. Один из них — упомянутый лагерь в Ширмеке — был трудовым, и туда ссылали «на перевоспитание», например за недостаточно почтительное отношение к новым властям, за гомосексуализм или проституцию, туда же попадали и семьи тех, кто смог перебраться через границу или уклонился от призыва в армию. Через него прошло около 25 000 человек. Лагерь в Штрутхофе был лагерем уничтожения и медицинских опытов на людях, через него прошло около 40 000 человек. Туда попадали в основном евреи, а также политические заключённые. От голода, изнурительного труда и медицинских опытов, а также в газовых камерах лагеря Штрутхоф погибли 25 000.

(обратно)

8

Речь идёт о прямом переводе с французского на немецкий: petit и klein — соответственно французское и немецкое слова, переводящиеся как «маленький», du bois и holzer — «деревянный». В случае с Клодпьером и Глаттпетером речь идет о той же германизации, что и с именами.

(обратно)

9

Генерал Жан-Батист Клебер, генерал Жан Рапп, адмирал Арман Жозеф Брюа — французские военачальники, уроженцы Эльзаса.

(обратно)

10

Чин во французской армии, который давали выпускникам специальных курсов, нечто промежуточное между прапорщиком и лейтенантом.

(обратно)

11

Шарль де Голль (1890–1970) — французский государственный, военный и политический деятель, основатель движения «Свободная Франция», ставший символом французского Сопротивления. После освобождения Франции в 1944 году стал председателем временного правительства Французской Республики и занимал этот пост до 1946 года. Впоследствии занимал различные посты в правительстве, а с 1959 по 1969 год был президентом Франции.

После проигрыша Франции в войне в 1940 году в своей речи 18 июня он заявил, что, несмотря на оккупацию, война для Франции еще не закончена, и призвал сограждан вступать в ряды движения Сопротивления.

(обратно)

12

Рудольф Гесс (1894–1978) — высокопоставленный деятель нацистской партии, заместитель Гитлера, рейхсминистр. 10 мая 1941 года тайно улетел на самолете в Англию и спрыгнул с парашютом над территорией Шотландии, где сдался местным фермерам. Существует версия, что Гесс улетел в Англию для организации мирных переговоров между Гитлером и английским правительством с целью создания коалиции против Советского Союза. После бегства Гесса из Германии в Англию Гитлер объявил его сумасшедшим. Гесс был посажен в тюрьму в Англии, затем, в 1945 году, переведён в тюрьму в Нюрнберге, на Нюрнбергском процессе он был приговорен к пожизненному заключению. Обстоятельства и причины побега Гесса до сих пор до конца не выяснены.

(обратно)

13

Гауляйтер (gauleiter — нем.) — высшая партийная должность областного уровня.

(обратно)

14

Роберт Вагнер (1893–1946) — один из высших руководителей Третьего рейха, гауляйтер земли Баден и Эльзаса. На его совести — насильственная германизация Эльзаса, принудительный призыв эльзасцев в вермахт, уничтожение десятков тысяч евреев и множество других преступлений против гражданского населения. При приближении войск союзников в ноябре 1944 года сбежал из Страсбурга и укрылся в крестьянской семье, где был арестован американцами и выдан французским властям. В 1946 году французским военным судом был приговорен к смертной казни и расстрелян.

(обратно)

15

Примечания, обозначенные римскими цифрами, см. в конце книги.

(обратно)

16

По-эльзасски.

(обратно)

17

Мартин Борман (1900–1945) — высокопоставленный деятель нацистской партии и её последний лидер после самоубийства Гитлера. Личный секретарь фюрера, начальник партийной канцелярии и обладатель множества других руководящих постов Третьего рейха. Долгое время считалось, что он сумел бежать в Южную Америку после разгрома нацистской Германии, но в 1972 году его останки были найдены, и было официально доказано, что 2 мая 1945 года он покончил с собой, поняв невозможность выбраться из Берлина.

(обратно)

18

Вильгельм Штуккарт — статс-секретарь Имперского и Прусского министерств внутренних дел.

(обратно)

19

Свободная зона — после капитуляции Франции в 1940 году по условиям Компьенского соглашения Франция была разделена на три неравные части — Эльзас и Мозель (Восточная Лотарингия) были аннексированы и насильственно присоединены к Германии, а остальная часть, формально существовавшая под управлением марионеточного правительства, полностью находившегося под влиянием Германии, была поделена: северная часть и атлантическое побережье были оккупированы немцами, прилегающая к Италии небольшая территория — итальянцами, а южная часть была объявлена свободной зоной со столицей в городе Виши.

(обратно)

20

Вильгельм Кейтель (1882–1946) — немецкий военный деятель, начальник верховного командования вермахта (вооружённых сил Германии) — OKW (1938–1943). Подписал Акт капитуляции Германии, закончивший Великую Отечественную войну и Вторую мировую войну в Европе. На Нюрнбергском процессе обвинён в преступлениях против человечества и казнён через повешение 16 октября 1946 года как один из главных военных преступников вермахта.

(обратно)

21

1 октября 1943 года гауляйтер Вагнер издал указ о репрессиях против родственников уклонистов. Текст этого указа очень важен для понимания условий, в которых оказывались семьи уклонистов, и целиком помещен в Приложениях.

(обратно)

22

Предприятие Plasco — один из первых заводов, выпускавших пластиковую посуду.

(обратно)

23

Здесь и далее русские слова сохраняются в транскрипции автора.

(обратно)

24

Сын автора носит имя Жан, Хансала или Ханси — эльзасский уменьшительно-ласкательный вариант.

(обратно)

25

Нормальная школа (Ecole Normale) — нечто вроде учительского института, готовившего учителей для начальной школы.

(обратно)

26

Eintopfgericht (нем.) — айнтопф — традиционное немецкое блюдо, густой суп из мяса и овощей, заменяющий и первое, и второе.

(обратно)

27

Мадам Гассер — мать жены автора.

(обратно)

28

Диаконат — протестантская община сестер в Страсбурге, сестры занимались образованием детей и уходом за больными.

(обратно)

29

Обещание, конечно, невыполненное. — Прим, автора.

(обратно)

30

Автор ошибается — Киев был взят 6 ноября 1943 года.

(обратно)

31

Речь идёт о простейшем анализе крови. Изменение скорости оседания эритроцитов является косвенным признаком воспалительного процесса.

(обратно)

32

Дословный перевод с немецкого — «натирание термометра», однако есть и более скабрёзный вариант перевода, который с большей вероятностью и имелся в виду, принимая во внимание солдатскую среду.

(обратно)

33

Заменитель сахара.

(обратно)

34

Десерт из взбитых яиц. Дословный перевод с французского — «снежные яйца».

(обратно)

35

Макс Брух (1838–1920) — немецкий композитор и дирижёр. Его произведения были запрещены к исполнению в нацистской Германии, так как, хотя он родился в немецкой католической семье, его ошибочно считали евреем, поскольку среди написанных им произведений было несколько фантазий на еврейские темы.

(обратно)

36

Феликс Мендельсон-Бартольди (1809–1847) — немецкий композитор, педагог, дирижёр. Его музыка была запрещена к исполнению в нацистской Германии из-за еврейского происхождения музыканта.

(обратно)

37

Автор несколько упрощает ситуацию — на деле взятие Киева советскими войсками осенью 1943 года было гораздо более кровавым, и хотя уличных боев в Киеве не было, безвозвратные потери с советской стороны составили больше шести тысяч человек и около восьмисот с немецкой.

(обратно)

38

Киев действительно был взят в канун годовщины Октябрьской революции — 6 ноября 1943 года, но автор ошибается в датах из-за расхождения старого и нового стилей.

(обратно)

39

Эрих фон Манштейн (1887–1973) — немецкий фельдмаршал, участник Первой и Второй мировых войн. Имел репутацию наиболее одарённого стратега в вермахте и был неформальным лидером немецкого генералитета. Командовал немецкими войсками в битве за Днепр, а затем — южным крылом немецких войск на правобережной Украине. После окончания войны был приговорён британским трибуналом к восемнадцати годам тюрьмы за «недостаточное внимание к защите жизни гражданского населения» и применение тактики выжженной земли. Освобождён в 1933 году по состоянию здоровья.

(обратно)

40

Энгельберт Хумпердинк (1834–1921) — немецкий композитор, последователь Вагнера. Его опера «Гензель и Гретель» на сказочный сюжет стала едва ли не обязательным произведением в рождественском репертуаре немецких оперных театров.

(обратно)

41

День святого Сильвестра празднуется по григорианскому ка лендарю 31 декабря, в канун Нового года.

(обратно)

42

Полный текст обоих писем — см. Приложения.

(обратно)

43

Фрагмент поэмы «Искупление» Виктора Гюго (перевод Г. Шенгели).

(обратно)

44

Malgré-Nous — общее название эльзасцев, насильно призванных немцами в вермахт.

(обратно)

45

Практикующий католик — общепринятый термин, означающий человека католического вероисповедания, регулярно исповедующегося, принимающего причастие и посещающего мессу.

(обратно)

46

В официальных документах Государственного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ) он называется Радинским.

(обратно)

47

Это не совсем так. Уже в 1943 году туда попадали военнопленные преимущественно не немецкого происхождения — итальянцы, венгры, французы и др. Насчет Красного Креста автор, скорее всего, ошибается, этот лагерь принадлежал системе НКВД, упоминания о нём встречаются в документах НКВД с ноября 1942 года.

(обратно)

48

Крест с двумя перекладинами, с 1940 года служивший символом движения «Свободная Франция».

(обратно)

49

Кузина Альберта Цингле вышла замуж за Жана Митчи, сына автора.

(обратно)

50

В архиве ГУПВИ хранятся обращения военнопленных французов к Сталину и к Французскому комитету национального освобождения с просьбой о формировании Эльзасско-Лотарингской бригады ещё в сентябре 1943 года. В январе 1944 года начальник ГУПВИ НКВД генерал И. А. Петров пишет докладную записку наркому внутренних дел Л. П. Берии с просьбой рассмотреть вопрос о возможности освобождения военнопленных французов и формирования из них французской воинской части для борьбы против немцев на советско-германском фронте (см. Приложения).

(обратно)

51

Полное имя — Joseph Fortmann.

(обратно)

52

Сильно искажённый французский.

(обратно)

53

Пленных французов посылали на строительство шлюзов на реке Цна.

(обратно)

54

Генерал Эрнест Пети — глава французской военной миссии в СССР с 1942 по 1945 год.

(обратно)

55

Генерал Иван Алексеевич Петров — в 1943–1945 годах начальник Управления НКВД но делам военнопленных и интернированных (УПВИ НКВД).

(обратно)

56

Описываются типичные симптомы последней стадии алиментарной дистрофии — сильная жажда и снижение аппетита вплоть до полного отсутствия.

(обратно)

57

Легион французских добровольцев против большевизма (LVF — Legion des Volontaires Franchises contre le bolchevisme) — полк, сформированный профашистским правительством Виши и воевавший на стороне Гитлера. Маршал Анри Филипп Петен (1856–1951) — глава коллаборационистского правительства Виши.

(обратно)

58

В июле 1940 года, после проигрыша Франции в войне, британские корабли потопили французскую эскадру, стоявшую на рейде на военной базе Мерс-эль-Кебир во Французском Алжире. Это было сделано с целью не допустить попадания этой эскадры под контроль Германии, так как командующий этим соединением адмирал Жансуль был убеждённым сторонником профашистского правительства Виши.

(обратно)

59

Полное имя — Herbert Gerold.

(обратно)

60

По-эльзасски.

(обратно)

61

Второго политрука звали не Жан Шоль, a Johann Schaukel. Он был немецкий или австрийский еврей по происхождению, бывший член Коминтерна. Часть его семьи была уничтожена нацистами.

(обратно)

62

Имена и цитаты взяты из фильма «Возвращение в Тамбов» (Retour à Tambov, FR3 Alsace, 1992).

(обратно)

63

Так во французском тексте и в субтитрах этого документального фильма. Вероятно, это ошибка корреспондента.

(обратно)

64

Дословно цитируется последняя строчка басни Лафонтена «Ворона и лисица».

(обратно)

65

По данным французского историка Catherine Klein-Gouseff, в плен попали 19 000 человек.

(обратно)

66

SNCF (Societe Nationale des Chemins de fer Français) — французская железнодорожная компания.

(обратно)

67

Пехельбронн (Pechelbronn) — небольшой город в департаменте Нижний Рейн, где было открыто одно из первых в мире нефтяных месторождений. Нефть промышленным способом там добывали с 1740 по 1964 год.

(обратно)

68

Воспоминания написаны в 1993 году, во время, когда российским гимном была Торжественная песня Глинки. Текст припева советского гимна приведён в редакции 1943 года.

(обратно)

69

Репортаж об этой поездке вошел в документальный фильм «Возвращение в Тамбов», показанный в 1992 году по французскому телевидению (Retour à Tambov, FR3 Alsace, 1992).

(обратно)

70

Примечательно, что переход на другую колею случился уже в Германии, а не в Польше. Видимо, это был временный путь, наведенный наступавшими советскими войсками.

(обратно)

71

Пьер Лаваль — премьер-министр профашистского правительства Виши (1942–1944).

(обратно)

72

Лолотта (Шарлотта) — воспитанница семьи Гассер, Шарль Митчи женился на ней через несколько лет после смерти первой жены.

(обратно)

73

Письмо Альберта Швейцера к Шарлю Митчи, написанное на эльзасском наречии, хранится в домашнем архиве семьи Митчи. Шарль Митчи был соседом, другом и доверенным лицом А. Швейцера.

(обратно)

74

Ассоциация «Pèlerinage Tambov» — («Паломничество в Тамбов») была создана в Эльзасе в 1993 году с целью увековечения памяти об эльзасцах и мозельцах, призванных насильно в немецкую армию и умерших в лагерях военнопленных на Восточном фронте во время Второй мировой войны. С 1996 года к работе ассоциации, состоящей в основном из бывших солдат и их родственников, присоединились молодые эльзасцы-волонтёры и тамбовские студенты, изучающие французский язык. Одна из основных целей ассоциации — уход за братскими могилами военнопленных в Радинском лесу. Делегация из Эльзаса приезжает в Тамбов каждые два года.

(обратно)

75

Государственный секретарь по делам ветеранов войн (1997–2001).

(обратно)

76

«Французам из Эльзаса и Мозеля, насильно и незаконно призванным в немецкую армию с 1942 по 1945 год, которые тысячами гибли в тамбовской Раде, в лагере № 188, называемом лагерем сосредоточения французов, хотя они надеялись присоединиться к силам союзников». (Перевод с французского.)

(обратно)

77

Часовня Chapelle-de-Bois в деревне Винценхайм близ Кольмара — традиционное место сбора бывших узников Тамбова.

(обратно)

78

Повесть Зои Масленниковой о тамбовском лагере, опубликованная в журнале «Континент» (1997, № 1), называлась «Маленький французский оазис» и была посвящена «Светлой памяти Эжена Сент-Эва, живого или мёртвого», так как на тот момент связь ещё не была восстановлена. В лагере между Эженом и Зоей завязался короткий платонический роман, продолжение которого, естественно, было невозможно. Эжен и Зоя вновь встретились во Москве в 1997 году, будучи уже совсем пожилыми людьми. Зоя и Шарль встретились во Франции в 2001 году. Копию этой тетрадки Зоя потом подарила детям Шарля Митчи.

(обратно)

79

Цитируется по книге: MENGUS Nicolas, HUGEL Andre, Malgre nous! Les Alsaciens et les Mosellans dans l’enfer de Г incorporation de force, La Tour Blanche — Les Presses du Belvedere, 2010. P. 106–107.

(обратно)

80

Текст документа цитируется по книге: Военнопленные в СССР. 1939–1956: Документы и материалы / под ред. М. М. Загорулько, С. Г. Сидорова, Т. В. Царевской. — М.: Логос, 2000. С. 198–200.

(обратно)

81

ГА РФ. Ф. 9401, on. 1, д. 2012, л. 4–9. Перевод с французского.

Подпись неразборчива.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Предисловие Рубашка заключённого

Предисловие переводчика

Пролог

  Между двумя войнами

  Гитлер нападает на СССР

  Umschulung, профессиональная переподготовка

Принудительный призыв

Отъезд

В Ростоке

На пути в Россию

В Новограде-Волынском

Пассивное сопротивление

Казарменная жизнь

Медбрат-санитар в лазарете

Русские наступают

Праздники конца 1943 года

Русские атакуют

Я дезертирую

Из Новограда-Волынского в Киев

В киевском лагере

Из Киева в Курск на поезде

В Курске

Из Курска в Тамбов

Тамбовский лагерь

Большая новость

Отъезд Пятнадцати сотен

Медбрат в лазарете

Французский сектор

Жизнь в лагере ухудшается

Французских пленных становится ещё больше

Внутренняя структура французского сектора

В бараках

Голод

Наряды и бригады

Наряды на уборные (сортиры)

Санитарно-гигиенические условия

Барак № 22

Пленные 1940 года и партизаны

Умельцы

Proverka — тамбовский горнист

Культурные мероприятия

Театр и хор

Русские студентки

Турне по бригадам

Прощальный концерт и отъезд

Эпилог

53 года спустя: возвращение в Тамбов

Приложения

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Об авторе

Список литературы

Примечания

Ноты, записанные Шарлем Митчи в Тамбовском лагере Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg