«Мемуары»

Мемуары (fb2) - Мемуары 2091K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Филипп де Коммин

Филипп де Коммин МЕМУАРЫ

Академия наук СССР

Philippe de Commynes Memoires

Перевод, статья и примечания Ю.П. Малинина

Издательство «Наука» Москва 1986

Редакционная коллегия серии «Памятники исторической мысли»

К.3. Ашрафян, Г.М. Бонгард-Левин, В.И. Буганов (зам. председателя), Е.С. Голубцова, С.С. Дмитриев, В.А. Дунаевский, В.А. Дьяков, М П. Ирошников, Г.С. Кучеренко, Г.Г. Аитаврин, М.В. Нечкина, А.П. Новосельцев, А.В. Подосинов (ученый секретарь), Л.И. Пушкарев, В.И. Рутенбург, А.М. Самсонов (председатель), В.А. Тишков, 3.В. Удальцова (зам. председателя).

Ответственный редактор Ю.Л. Бессмертный

© Издательство, 1986

Филипп де Коммин. Гравюра с рисунка XV в.

МЕМУАРЫ

ПРОЛОГ

Монсеньор архиепископ Вьеннский,[1] удовлетворяя Вашу просьбу, с коей Вы соблаговолили ко мне обратиться, – вспомнить и описать то, что я знал и ведал о деяниях короля Людовика XI, нашего господина и благодетеля, государя, достойного самой доброй памяти (да помилует его господь!), я изложил как можно ближе к истине все, что смог и сумел вспомнить.

О временах его юности я могу рассказать только с его слов. С того момента, как я прибыл к нему на службу, и до самой его кончины, при которой я присутствовал, я общался с ним чаще, чем кто-либо другой, по роду своих обязанностей, связанных с выполнением ответственных поручений или же, по крайней мере, с постоянным отправлением должности камергера. В нем, как и в других государях, которым я служил или которых знал, я обнаружил и добрые и дурные свойства; они ведь люди, как и мы, а совершенен один господь.

Все же, когда у государей добродетели и добрые чувства перевешивают пороки, они заслуживают всяческой похвалы, особенно если учесть, что они больше склонны к произволу, чем другие люди, как из-за недостаточно строгого воспитания в юности, так и по той причине, что в их зрелые годы большинство людей стремится им угодить, потакая их нравам и склонностям.

Я хотел бы ни в чем не отступать от истины, и поэтому может статься, что где-нибудь в этом сочинении будет сказано о короле нечто, не заслуживающее похвалы, но я надеюсь, что те, кто прочтет это, примут во внимание указанную причину.

Осмелюсь, однако, сказать во славу ему, что я, кажется, не знал ни одного другого государя, у кого было бы меньше пороков, чем у него. А я ведь, как никто другой во Франции в мое время, часто общался и хорошо знал и светских, и духовных владык как нашего королевства, так и Бретани, Фландрии, Германии, Англии, Испании, Португалии, Италии, а если не знал лично, то имел о них представление по сообщениям их послов, по их письмам и инструкциям. Поэтому у меня была возможность получить достаточно сведений об их характерах и нравах. Но, восхваляя короля в этом отношении, я вовсе не склонен задевать честь и доброе имя других государей.

Я посылаю Вам то, что сумел в короткий срок вспомнить, и надеюсь, что это Вам пригодится для какого-нибудь труда, который Вы собираетесь написать на латинском языке, в коем Вы весьма искусны. Этот труд сможет прославить государя, о котором я Вам поведаю, а также и Вас самих. Если в чем-то мой рассказ окажется неудовлетворительным, обратитесь к монсеньору де Бушажу [2] и другим, кто это сделает удачней и лучшим языком. Но по долгу чести и по причине многих благодеяний и милостей короля по отношению ко мне, не иссякавших вплоть до его смерти, я обязан сохранить о нем более добрую память, чем кто-либо другой. Ущерб и горести, что я претерпел после его кончины, также заставляют меня вспоминать о его милостях, хотя это вещь обычная, что после смерти столь великих и могущественных государей происходят большие перемены, в результате которых одни теряют, а другие приобретают. Ведь блага и почести распределяются отнюдь не по желанию тех, кто их домогается.

Чтобы поведать о временах, когда я познакомился с упомянутым сеньором королем, как Вы просите, я должен начать с того, что произошло до моего прибытия к нему на службу; затем я по порядку буду излагать события с того момента, как я стал слугой короля, вплоть до самой его кончины.

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава I

Когда я вышел из детского возраста и мог уже ездить верхом, меня привезли в Лилль к герцогу Карлу Бургундскому[3], бывшему тогда еще графом Шароле, и он принял меня к себе на службу. Это было в 1464 году. Примерно три дня спустя в Лилль прибыли послы короля, среди которых были граф д’Э, канцлер Франции Морвилье и епископ Нарбоннский [4]. Послы были выслушаны при открытых дверях в присутствии герцога Филиппа Бургундского, графа Шароле и всего их совета. Упомянутый Морвилье говорил очень вызывающе, утверждая, что граф Шароле, будучи в Голландии, велел захватить вышедшее из Дьеппа небольшое военное судно, на борту которого был бастард Рюбанпре[5], и заключить последнего в тюрьму, обвинив его в том, что тот-де прибыл, чтобы схватить и увезти графа; об этом граф через бургундского рыцаря мессира Оливье де Ла Марша [6] возвестил повсюду, и особенно в Брюгге, куда постоянно приезжает множество иностранцев. По этой причине, продолжал Морвилье, король, восприняв как оскорбление эти ничем не оправданные действия, требует, чтобы герцог Филипп отправил мессира О. де Ла Марша под стражей в Париж, где он понесет заслуженное наказание.

Герцог Филипп на это ответил, что мессир О. де Ла Марш – уроженец бургундского графства [7] и его, герцога, майордом, а потому никоим образом не подвластен короне, но если он сказал или сделал что-либо, затрагивающее честь короля, и это будет установлено с помощью дознания, то его накажут подобающим образом; что же касается бастарда Рюбанпре, то его действительно арестовали за речи и поступки, совершенные как им самим, так и его людьми близ Гааги, в Голландии, где тогда же находился и его, герцога, сын – граф Шароле; и что если граф обнаружил излишнюю подозрительность, то это свойство он унаследовал не от него, своего отца, никогда его не проявлявшего, а от своей матери[8], которая была самой мнительной из всех ему известных женщин. Но хотя сам он никогда не был подозрительным, говорил герцог, окажись он на месте сына в то время, когда поблизости был Рюбанпре, он бы его тоже приказал арестовать; однако если окажется, что как утверждают послы, упомянутый бастард не намеревался захватить его сына, то его незамедлительно отпустят на свободу и отправят к королю в соответствии с их просьбой.

Затем слово опять взял Морвилье. Он возвел тяжкие и порочащие честь обвинения на бретонского герцога Франциска [9], сказав, что герцог встретился с графом Шароле, когда тот был в Туре у короля, и заключил с ним боевой союз, скрепив его грамотами, заверенными рукой мессира Танги дю Шастеля [10], позднее приобретшего большую власть в королевстве и ставшего губернатором Руссильона. Это событие в изображении Морвилье выглядело столь чудовищным и преступным, что ничего более позорного и постыдного для государя сказать было бы невозможно.

Граф Шароле, возмущенный тем, что оскорблен его друг и союзник, несколько раз порывался ответить на эту речь. Но Морвилье постоянно прерывал его словами: «Монсеньор де Шароле, я прибыл сюда говорить не с Вами, а с монсеньором Вашим отцом». Граф не раз умолял своего отца, чтобы тот позволил ему ответить, но герцог возражал: «Я ответил за тебя так, как, мне кажется, отцу следует отвечать за сына. А если тебе все же очень хочется высказаться самому, то подумай сегодня, а завтра скажешь все, что пожелаешь». Еще Морвилье говорил, что заключение графом союза с герцогом Бретонским он может объяснить только тем, что король отнял у графа пенсию и губернаторство в Нормандии, которые ранее даровал [11].

На следующий день на совете в присутствии тех же лиц граф Шароле, преклонив колени на бархатный коврик, взял слово первым и, обращаясь к отцу, сказал о бастарде Рюбанпре, что его арестовали по справедливой и разумной причине и это обнаружилось во время следствия (я, однако, думаю, что причины вовсе не существовало, а были лишь сильные подозрения. Я был свидетелем его освобождения из тюрьмы, где он провел пять лет). После этого он стал опровергать обвинение, выдвинутое против него и герцога Бретонского, заявив, что они действительно заключили дружеский союз и стали братьями по оружию, но что этот союз создан не в ущерб королю и его королевству, а чтобы ему служить и помогать, если понадобится; что же касается пенсии, которую у него отняли, то он получил лишь четвертую ее часть – 9 тыс. франков [12] – и никогда не требовал вернуть ни ее, ни губернаторство в Нормандии, ибо благодаря милости своего отца он может вполне обходиться без других благодетелей.

Думаю, что, если бы не страх перед присутствовавшим отцом, к которому была обращена его речь, граф высказался бы гораздо резче. Под конец герцог Филипп произнес весьма кроткие и мудрые слова: он умолял короля не торопиться принимать на веру то, что порочит его и сына, и быть всегда милостивым к ним.

Затем принесли вино и угощение и послы откланялись. Когда граф д’Э и канцлер отошли от графа Шароле, простившись с ним, тот, находясь довольно далеко от отца, сказал епископу Нарбоннскому, подошедшему к нему последним: «Передайте королю, что я смиренно препоручаю себя его доброй милости, и скажите ему, что неплохо мне намылил здесь шею через своего канцлера, но не пройдет и года, как он в этом раскается». Епископ Нарбоннский по возвращении передал эти слова королю, о чем Вы позднее узнаете. Это породило взаимную ненависть между королем и графом Шароле, и король почти потерял надежду выкупить города в верховьях Соммы – Амьен, Абвиль, Сен-Кантен и другие, переданные королем Карлом VII герцогу Филиппу Бургундскому по Аррасскому договору с условием, что герцог и его наследники мужского пола будут владеть ими, пока король не выкупит их за 400 тысяч экю [13]. Однако герцог, состарившись и препоручив ведение всех своих дел двум братьям – монсеньору де Круа и монсеньору де Шиме, а также другим представителям их дома, принял выкуп от короля и вернул ему названные города. Граф Шароле, его сын, был этим крайне возмущен, поскольку это были земли, лежавшие на границах их владений, и вместе с ними терялось большое число подданных – добрых рояк. Он обвинил в этой сделке членов семейства Круа, и, когда его отец, герцог Филипп, совсем одряхлел, а дожидаться этого пришлось недолго, он изгнал их из земель отца, лишив всех должностей и имуществ.

Глава II

Через несколько дней после отъезда вышеупомянутых послов в Лилль приехал герцог Бурбонский Жан [14] якобы для того, чтобы навестить своего дядю герцога Филиппа, который весьма благоволил к дому Бурбонов. Герцог Бурбонский был сыном его сестры, уже долгое время вдовевшей и жившей у брата с некоторыми из своих детей – тремя дочерьми и сыном.

Однако истинной причиной приезда герцога Бурбонского было стремление убедить и склонить герцога Бургундского к тому, чтобы он собрал армию. То же самое должны были сделать и другие сеньоры Франции, дабы выразить королю протест против дурного порядка и отсутствия справедливости при его правлении, и если он не пожелает исправить положения, то принудить его к этому силой. Так началась война, впоследствии названная войной за общественное благо, ибо на словах она велась во имя общественного блага королевства [15].

Герцог Филипп, прозванный после смерти Добрым, дал согласие на сбор войска, но истинный замысел ему открыт не был, и он совсем не ожидал, что дело дойдет до войны. Войско сразу же стало собираться. К графу Шароле в Камбре, где в то ж.е время был и герцог Филипп, приехал граф Сен-Поль, ставший позднее коннетаблем Франции [16]. Туда же прибыл и маршал Бургундии, происходивший из дома Нефшателей. Граф Шароле созвал во дворце епископа Камбре большое собрание советников и других приближенных к его отцу лиц и тогда-то объявил всех членов дома Круа своими смертельными врагами и врагами отца, несмотря на то что за сеньором де Круа давно уже была замужем дочь графа Сен-Поля, который, правда, утверждал, что он вынужден был отдать ее помимо своей воли. В конце концов все де Круа были изгнаны из владений герцога Бургундского, потеряв значительное имущество.

Герцог Филипп был всем этим крайне недоволен, ибо племянник сеньора де Круа монсеньор де Шиме, добропорядочный молодой человек, был его первым камергером, и он бежал, не попрощавшись со своим господином, опасаясь за свою жизнь, ибо, как ему передали, иначе его бы арестовали или убили. Но преклонный возраст герцога Филиппа вынуждал его терпеливо сносить все, что делалось против его людей, поскольку он возвратил королю Людовику сеньории на Сомме за 400 тысяч экю. А граф Шароле обвинил членов семейства Круа в том, что именно они присоветовали герцогу Филиппу вернуть их. Граф Шароле, однако, полностью помирился с отцом и немедля собрал армию. Под его началом было примерно 300 кавалеристов и 4 тысячи лучников.

В качестве главного распорядителя и главнокомандующего при нем состоял граф Сен-Поль, который поставил по приказу графа Шароле большое число добрых рыцарей и оруженосцев из Артуа, Эно и Фландрии. Такие же по составу и столь же крупные отряды привели под своей командой монсеньор де Равенштейн, брат герцога Клевского, и бургундский бастард Антуан. Были и другие командующие, но, чтобы не быть многословным, я их здесь не буду называть. Среди прочих было двое рыцарей, которых очень уважал граф Шароле. Один – сеньор Обурден, незаконный брат графа Сен-Поля, старый рыцарь, прошедший выучку в былых войнах между Францией и Англией, когда во Франции царствовал Генрих V Английский, а герцог Филипп был его союзником [17]. Другого звали сеньором де Конте, и он, кажется, был такого же возраста, что и первый. Оба были очень храбрыми и мудрыми рыцарями, и им поручили главное попечение об армии.

Довольно много было и молодых. Из них особенно известен мессир Филипп де Лален, происходивший из рода, давшего многих отличившихся доблестью и храбростью рыцарей, которые все почти погибли в войнах за своих сеньоров.

В общем армия насчитывала около 1400 кавалеристов, скверно снаряженных и вооруженных, поскольку в этих краях долгое время царил мир и после Аррасского договора было мало продолжительных войн. По-моему, они прожили мирно свыше 36 лет, не считая нескольких мелких и кратких столкновений с жителями Гента. Кавалеристы, правда, запаслись большим количеством лошадей (лишь немногие имели менее 5-6 лошадей) и многочисленной прислугой. Лучников собралось около 8-9 тысяч, но после смотра оставлены были самые лучшие, и отправка остальных по домам причинила больше забот, чем их сбор.

В это время подданные Бургундского дома были очень богаты благодаря длительному миру и доброте своего государя, мало облагавшего их тальей [18], и мне кажется, что тогда их земли имели больше права называться землей обетованной, чем любые другие в мире. Они упивались богатством и покоем, которые впоследствии навсегда утратили, и упадок начался 23 года назад [19]. И мужчины и женщины тратили значительные суммы на одежду и предметы роскоши; обеды и пиры задавались самые большие и расточительные, какие я только видел; бани и другие распутные заведения с женщинами (я имею в виду женщин легкого поведения) устраивались с бесстыдным размахом. Словом, в те времена подданным этого дома казалось, что ни один государь не достоин их и ни один не сумеет взять власть над ними.

А сейчас не знаю, есть ли в мире более обездоленная страна, и полагаю, что несчастье на них пало за грехи, совершенные в пору благоденствия. Главное же – они плохо знали, что все блага проистекают от бога, распределяющего их по своей воле.

Итак, армия была полностью и быстро подготовлена к походу, о чем я выше рассказал, и граф Шароле тронулся с нею в путь. Все воины двигались верхом, за исключением тех, кто обслуживал артиллерию, прекрасную и мощную по тому времени, и тех, кто сопровождал большой обоз, замыкавший войско графа.

Граф направился к Нуайону и по пути осадил Нель, небольшой замок с гарнизоном, который и взял через несколько дней. Французский маршал Жоакен Руо, вышедший из Перонна, постоянно держался неподалеку от армии графа, но, не причинив ей никакого вреда, поскольку у него было мало людей, отошел к Парижу, как только граф приблизился к нему.

На всем дальнейшем пути граф не предпринимал никаких вооруженных действий, и его люди расплачивались деньгами за все, что брали. Поэтому города на Сомме, да и другие тоже, впускали его небольшие отряды и предоставляли им за плату все необходимое. Казалось, они выжидают, дабы уяснить, кто окажется сильнее – король или сеньоры. Таким образом граф дошел до Сен-Дени близ Парижа, где должны были, согласно договоренности, собраться все сеньоры королевства. Но их там не оказалось.

Что касается герцога Бретонского, то он держал при графе в качестве посла вице-канцлера Бретани Рувиля, очень опытного человека, нормандца по происхождению. У того были чистые бланки с подписью герцога, заполнявшиеся им в зависимости от обстоятельств в виде писем или посланий от герцога, и он пользовался ими, когда люди графа обнаруживали недовольство герцогом.

Когда граф появился под Парижем, произошла крупная стычка, продолжавшаяся и у ворот города и закончившаяся для парижан неудачно. В городе были только отряды упомянутого Жоакена и монсеньора де Нантуйе, впоследствии ставшего главным королевским майордомом. Нантуйе в тот год служил королю так преданно, как не служил королю Франции в тяжелое время ни один подданный, но в конечном счете был плохо вознагражден за это, причем скорее из-за наговора со стороны врагов, чем из-за небрежения короля, что, однако, не может полностью оправдать последнего.

В тот день люди в городе были сильно напуганы, и раздавались даже крики «Они вошли!», о чем мне рассказывали позднее. Но страх был безоснователен. Монсеньор де Обурден, о котором я выше говорил, настаивал на штурме Парижа, где он вырос. Тогда город был еще не столь хорошо укреплен, как сейчас, но, вероятно, его бы не удалось взять. Военные, презрительно относившиеся к горожанам, с которыми вступали в стычки у ворот, согласились бы на штурм, однако граф вернулся в Сен-Дени.

На следующий день утром собрался совет, где решали, следует ли идти навстречу герцогам Беррийскому и Бретонскому, которые были недалеко, как утверждал вице-канцлер Бретани, показывавший письма от них. Но письма он писал сам на чистых бланках за подписью герцога, а в действительности ничего не знал. Было решено переправиться через Сену, хотя некоторые считали, что следует вернуться, поскольку другие сеньоры не подошли в условленное время, и что достаточно уж и того, что позади остались Сомма и Марна. Другие выражали серьезные опасения насчет того, что у них не обеспечены тылы и некуда будет отступить, если возникнет необходимость. В результате все войско сильно роптало на графа Сен-Поля и бретонского вице-канцлера.

Граф Шароле перешел Сену и расположился у моста Сен-Клу. На следующий день после переправы он получил известие от одной сеньоры королевства, собственноручно ему написавшей, что король покинул Бурбонне и в спешном порядке движется на него[20].

Следует, однако, вкратце рассказать о том, как король оказался в Бурбонне. Узнав, что все сеньоры королевства выступили против него или, по крайней мере, против его управления, он решил напасть первым на герцога Бурбонского, который ему казался наиболее опасным противником из всех. Он надеялся быстро его поставить на колени, поскольку тот был слаб. Король захватил несколько местечек и занял бы остальные, если бы к герцогу не подоспела подмога из Бургундии, которую привели маркиз Ротлен, сеньор де Монтегю и другие. Был среди них и закованный в латы нынешний канцлер Франции монсеньор Гийом де Рошфор, человек весьма уважаемый. Этот отряд, набранный в Бургундии графом де Боже и кардиналом Бурбонским – братом герцога Жана Бурбонского, засел в Мулене. С другой стороны на помощь герцогу Бурбонскому подоспели герцог Немурский, граф Арманьяк и сеньор д’Альбре, приведший большое число людей, среди которых были военные из его владений, покинувшие королевскую службу и вернувшиеся домой. Вся эта масса людей была плохо снабжена и обеспечена, ибо не получала никакой платы и вынуждена была существовать за счет населения.

Несмотря на их многочисленность, король поставил их в тяжелое положение. Кое-кто начал с ним переговоры о мире, и в первую очередь герцог Немурский. Он присягнул королю в том, что будет поддерживать его, но позднее нарушил клятву, и за это король возненавидел его, о чем сам мне не раз говорил.

Поскольку быстро покончить с этим делом не удалось, а граф Ц1ароле приближался к Парижу, король стал опасаться, как бы к графу не присоединились отряды его брата [21] и герцога Бретонского, двигавшиеся из Бретани (все они действовали, якобы заботясь о благе всего королевства). Сомневаясь, кроме того, в верности Парижа и других городов, король решил побыстрее вернуться в столицу и предотвратить соединение этих двух больших армий. Причем у него вовсе не было намерения сражаться, как он мне не раз признавался, вспоминая об этих событиях.

Глава III

Как я уже сказал выше, граф Шароле, узнав, что король покинул Бурбонне и направляется прямо к Парижу (так, во всяком случае, считал граф), решил пойти ему навстречу. Он огласил содержание полученного им письма, не назвав автора, и убедил всех в том, что стоит испытать судьбу. Сам он продвинулся до деревни Лонжюмо, что возле Парижа, а коннетабль Сен-Поль с авангардом – на 3 лье дальше, до Монлери. По окрестностям разослали конных разведчиков, чтобы заранее знать, куда движется король и когда он подойдет. С помощью графа Сен-Поля, а также сеньоров де Обурдена и де Конте около Лонжюмо было выбрано место для сражения и решено, что, как только король появится, граф Сен-Поль отойдет к Лонжюмо.

Следует сказать, что монсеньор дю Мэн с 700 или 600 кавалеристами поначалу расположился на пути герцога Беррийского и Бретонского, в чьих отрядах были опытные и знатные рыцари, которых король Людовик, вступив на трон, разжаловал, хотя они хорошо послужили его отцу, когда тот отвоевывал и умиротворял королевство [22] (много раз король Людовик потом раскаивался в этом, признавая свою неправоту). Среди прочих там были граф Дюнуа, достойнейший во всех отношениях человек, маршал де Лоеак, граф Данмартен, сеньор де Бюэй [23] и многие другие – всего 500 человек. Все они покинули королевскую службу и перешли к герцогу Бретонскому, будучи уроженцами его страны и его подданными, составив цвет его армии.

Граф Мэн не считал возможным самостоятельно сразиться с ними, но он постоянно держался вблизи них, продвигаясь навстречу королю. А те стремились соединиться с бургундцами. Поговаривали, что граф Мэн был с ними в сговоре, но я ничего подобного не знаю и не верю в это [24].

Граф Шароле, находившийся в Лонжюмо, в то время как его авангард стоял в Монлери, узнал от доставленного ему пленника, что граф Мэн соединился с королем, в распоряжении которого были все его отряды, насчитывавшие около 2200 кавалеристов, а также арьербан [25] из Дофине и 40-50 добрых савойских дворян.

Король тем временем держал совет с графом Мэном, великим сенешалом Нормандии де Брезе, адмиралом Франции, принадлежащим к дому Монтобанов, и другими, но в конце концов, не посчитавшись с высказанными мнениями, постановил: в битву не ввязываться и вступить в Париж, не приближаясь к бургундцам. По-моему, его решение было правильным.

Король не доверял великому сенешалу Нормандии и потребовал, чтобы тот признался, заключил ли он договор с восставшими сеньорами или нет. Великий сенешал ответил, что да, но что он лично останется с королем, а они – лишь с договором. Произнес он это, по своему обыкновению, с усмешкой. Король был удовлетворен и поручил ему возглавить авангард, дав проводников, чтобы уклониться от столкновения. Великий сенешал, действовавший по своему разумению, сказал тогда одному из своих приближенных: «Я их сведу сегодня так близко, что понадобится немалое искусство, чтобы избежать сражения». Так он и поступил, но в результате именно он и его люди оказались первыми жертвами. Обо всем этом мне поведал король, так как в то время я был с графом Шароле.

Авангард подошел к Монлери, где стоял граф Сен-Поль, 27 июля 1465 г. Граф Сен-Поль тут же известил об этом графа Шароле, располагавшегося в трех лье, в том месте, которое он выбрал для битвы, и попросил скорей прислать подмогу, ибо отойти к нему, как было условлено, он не мог: его конница и лучники были уже выстроены в боевом порядке и прикрыты обозом, так что отход выглядел бы как бегство, а это уже грозило бы всей армии поражением. Граф Шароле срочно послал бастарда Бургундского Антуана с большим отрядом и затем, поразмыслив, идти ему самому или нет, двинулся туда вслед за другими. Он прибыл на место около семи часов утра; там уже собралось пять или шесть королевских отрядов, расположившихся вдоль длинного рва, разделявшего обе армии.

В войске графа Шароле все еще находился вице-канцлер Бретани Рувиль и с ним один старый воин по имени Мадре, который сдал Пон-Сент-Максанс [26]. Напуганные ропотом, поднявшимся из-за того, что время сражаться пришло, а сеньоров, которых они представляют, так и нет, они, не дожидаясь схватки, бежали той дорогой, которая, как они полагали, приведет их к бретонцам.

Граф Шароле застал графа.Сен-Поля уже на ногах. Все подходившие воины выстраивались в линию. Лучники были разутыми, и перед каждым в землю были воткнуты колья. Открыли несколько бочек вина, дабы можно было подкрепиться. И хотя я мало что успел разглядеть, все же заметно было у всех огромное желание ринуться в бой, что казалось добрым знаком и внушало большую уверенность.

Ж. Фуке. Портрет Карла VII

Поначалу пришли к выводу, что все без исключения должны спешиться, но потом приняли иное решение, и почти все кавалеристы сели на лошадей; только нескольким добрым рыцарям и оруженосцам приказали остаться в пешем строю. Среди них были монсеньор де Корд и его брат, а также мессир Ф. де Лален. В то время у бургундцев особым уважением пользовались те, кто действовал в пешем строю вместе с лучниками. Многие знатные люди поступали именно так, чтобы поднимать дух простолюдинов и заставлять их лучше сражаться. Обычай этот шел от англичан, в союзе с которыми герцог Филипп Бургундский, еще молодым, вел войны во Франции, длившиеся без перерыва 32 года. Основная тяжесть боевых действий ложилась на англичан, которые были богатыми и могущественными. У них тогда был мудрый, красивый и очень храбрый король Генрих, которому и служили люди умудренные и храбрые, и среди них такие выдающиеся полководцы, как граф Солсбери, Тальбот и другие, о которых я умалчиваю, поскольку все это происходило до меня, хоть я и застал кое-кого в живых. Но, когда бог отказал в своей милости англичанам, этот мудрый король умер в Венсеннском лесу, а его безумный сын был коронован в Париже и стал королем Франции и Англии [27]. Тогда-то пришли в движение все сословия Англии, между ними вспыхнули раздоры, тянувшиеся почти до настоящего времени, и дом Йорков узурпировал королевскую власть, а может быть, и по праву ее захватил – не могу сказать точно, ибо исход подобных дел предопределяется на небесах.

Возвращаясь к своему предмету, замечу, что бургундцы потеряли много времени и понесли потери из-за того, что сначала спешивались, а потом вновь седлали лошадей. Тогда же погиб юный и храбрый рыцарь мессир Филипп де Лален, так как был плохо вооружен.

Люди короля пробирались цепочкой через лес Торфу, и, когда мы прибыли на место, их насчитывалось менее 400 кавалеристов. Если бы их атаковали сразу же, они не сопротивлялись бы, ибо задние, как я сказал, могли двигаться лишь гуськом. Число их, однако, все увеличивалось. Видя это, мудрый рыцарь монсеньор де Конте заявил своему господину монсеньору Шароле, что если тот желает выиграть это сражение, то пора выступать, и, изложив свои соображения, добавил, что если бы это сделали раньше, противник ввиду его малочисленности был бы уже разбит, сейчас же его силы возрастают на глазах. И он был прав.

Но тут начались споры – каждый хотел высказать свое мнение. Тем временем на окраине деревни Монлери завязалась ожесточенная схватка лучников. У короля были вольные лучники [28]\ все в красивом обмундировании с золотым шитьем, и командовал ими Понсе де Ривьер. Бургундские же лучники сражались без командующего, да и порядка у них не было, как нередко случается в самом начале стычек. Среди них находились пешие Филипп де Лален и Жак де Мае, человек хорошо известный, ставший позднее обер-шталмейстером герцога Карла Бургундского. Но бургундцев было больше. Они захватили один дом, сорвали две или три двери и, прикрываясь ими, выскочили на улицу, а дом подожгли. Ветер им благоприятствовал и гнал огонь в сторону королевских воинов; те начали отступать, вскочили на лошадей и бежали.

В ответ на этот шум и крик выступил граф Шароле. Как я говорил, он отказался от прежнего плана и решил продвигаться, сделав два привала, поскольку расстояние между обеими армиями было велико. Королевские войска располагались около замка Монлери; их позиция защищена была большим валом и рвом, перед которыми простирались поля, засеянные бобами, пшеницей и другими зерновыми, уже высоко поднявшимися, ибо земля там плодородная.

Лучники графа шли первыми, в полном беспорядке. По моему мнению, в бою лучники являются решающей силой, когда их очень много, когда же их мало, они ничего не стоят. Но им нельзя давать хорошего снаряжения, дабы они не боялись потерять своих лошадей или что иное. Для этой службы люди, ничего не видевшие в жизни, более ценны, чем многоопытные. Такого же мнения придерживаются и англичане – цвет лучников мира.

Предполагалось устроить в пути два привала для отдыха пехотинцев, ибо дорога была долгой и тяжелой из-за высоко поднявшихся хлебов. Однако все было сделано наперекор задуманному, как будто люди сознательно стремились к поражению. Этим бог показал, что руководит сражениями он и что именно его воля предопределяет их исход. Мое мнение таково, что ни один человек по своему разумению не способен устанавливать и поддерживать порядок, когда имеет дело с массой людей – ведь на поле боя события разворачиваются иначе, чем они планируются заранее, и если человек, от природы наделенный разумом, возомнит, будто он способен это сделать, то он согрешит против бога. Каждый должен делать то, что может и к чему призван, но при этом знать, что все содеянное лишь исполнение замыслов божьих, начинающееся подчас с мелких происшествий и событий и завершающееся победой, дарованной богом тон или иной стороне. И тайна эта столь велика, что непостижимым образом одни королевства и крупные сеньории иногда слабеют и исчезают, а другие – возникают и крепнут [29].

Возвращаясь к теме рассказа, следует заметить, что граф совершил переход одним махом, не дав отдохнуть своим лучникам и пехотинцам. Кавалерия короля тем временем перешла в двух местах ров, и, когда она приблизилась настолько, что ее можно было атаковать с копьями наперевес, бургундские кавалеристы прорвали ряды собственных лучников – цвет и надежду армии, не дав им возможности ни разу выстрелить, и ринулись вперед. Примерно из 1200 этих кавалеристов не более 50, как я полагаю, умели держать копье наперевес и от силы 400 были в кирасах, а слуги все были невооруженными, поскольку долгие годы не знали войны. Наемных же солдат Бургундский дом не держал, дабы не отягощать народ налогами [30]. Но с того дня и по сию пору земли этого дома не знают покоя,, и сейчас там все обстоит хуже, чем когда-либо.

Таким образом, бургундцы сами растоптали главную свою надежду. Однако господь, следуя своим замыслам, неведомым людям, пожелал, чтобы то крыло войска, где находился граф Шароле и которое прошло справа от замка, не встретило никакого сопротивления и победило. В тот день я был неотлучно при графе и вовсе не испытывал страха, чего со мной никогда и нигде больше не случалось, – ведь я был молод и понятия не имел об опасностях. Меня лишь поражало, что кто-то осмеливается сражаться с моим господином, поскольку я считал его величайшим из всех. Так бывает с неискушенными людьми: их суждения легковесны и в них мало смысла, а посему лучше держаться того мнения, что никогда не раскаивается тот, кто мало говорит, зато очень часто – тот, кто говорит много.

По левую руку были сеньор Равенштейн, мессир Жак де Сен-Поль и другие, но у них, кажется, было недостаточно сил, чтобы сдерживать врага. К тому же они приблизились к нему настолько, что уже не могло быть и речи о каких-нибудь изменениях боевых порядков. Поэтому они были разбиты наголову и одни из них бежали, преследуемые, к обозу, где собрались бургундские пехотинцы, а другие – и их было большинство – рассеялись по лесу, до которого было примерно поллье. Погоню за ними возглавили дворяне из Дофине и Савойи, к которым присоединились и многие другие. Все они были убеждены, что одержали победу. Таким образом, с этой •стороны бургундцы не устояли. Большинство их, в том числе и важные особы, устремились к Пон-Сент-Максансу, полагая, что он еще в их руках. Многие укрылись в лесу, недалеко от которого стоял обоз, и среди них господин коннетабль с довольно сильным отрядом. Он вскоре доказал, что отнюдь не считал битву проигранной.

Глава IV

Граф Шароле, со своей стороны, во главе небольшого отряда продолжал наступать и проскакал еще пол-лье за Монлери. Хотя противник был многочисленным, никто графу не оказывал сопротивления и он был уверен в своей победе. Но его нагнал старый люксембургский дворянин Антуан Ле Бретон и сообщил, что французы сосредоточились в поле и что если он продолжит погоню, то погубит себя. Однако, как он ни убеждал графа, остановить его ему не удалось. Вслед за ним прискакал монсеньор де Конте, упоминавшийся мною выше, и сказал то же самое, что и старый люксембургский дворянин, но говорил он столь решительно, что граф внял его словам и доводам и повернул назад. Думаю, если бы он проскакал дальше на расстояние двух полетов стрелы, то его взяли бы в плен, как некоторых других, кто бросился в погоню раньше его.

Проходя через деревню, мы натолкнулись на толпу бегущих пехотинцев противника. Граф кинулся их иреследовать, не имея и сотни кавалеристов. Один из бегущих обернулся и нанес ему удар пикой в живот, след от которого мы вечером обнаружили. Большая часть их спаслась в садах, этот же был убит.

Когда мы шли мимо замка, то увидели возле ворот лучников из королевской охраны, но те не двинулись с места. Граф крайне обеспокоился, так как не предполагал, что у противника есть еще силы для сопротивления, и, повернув в сторону, поскакал в поле. Часть его отряда отстала, и за ним погналось 15 или 16 королевских кавалеристов. Его стольник Филипп д’Уаньи, несший штандарт, был убит сразу же, а сам граф оказался на краю гибели. Ему нанесли несколько ударов, причем один из них мечом в горло, плохо защищенное шейной пластиной, которая еще с утра была плохо закреплена, и я сам видел, как она отскочила. Метка от этого удара осталась у него на всю жизнь. Нападавший, подняв руку, закричал: «Монсеньор, сдавайтесь! Я Вас узнал, не вынуждайте меня Вас убивать!». Граф, однако, продолжал защищаться, и в разгар схватки между ними вклинился служивший у графа сын одного парижского врача по имени Жан Каде, толстый мужиковатый здоровяк на лошади соответствующей стати, который и разъединил их. Все королевские всадники тем временем отступили к краю рва – туда, где они стояли утром, испугавшись приближавшегося бургундского отряда. Граф, весь в крови, рванулся навстречу этому отряду, над которым виднелось совершенно изодранное, длиной меньше фута знамя бастарда Бургундского и знамя графских лучников. Отряд этот насчитывал менее 40 человек, а нас, присоединившихся к нему, было менее 30. Все мы никак не могли понять, что происходит.

Граф немедля пересел на другую лошадь, предоставленную ему одним из его пажей – Симоном де Кенже, ставшим впоследствии известным человеком [31], и помчался по полю собирать людей. В течение получаса, как я заметил, все помышляли только о бегстве, и, появись тогда хотя бы сотня врагов, мы бы разбежались. Мало-помалу к нам стали стекаться люди. По 10, по 20 человек, кто пешим, кто на коне. Пехотинцы были изнурены и изранены из-за действий как нашей собственной конницы во время утренней атаки, так и неприятеля. Поле, на котором мы стояли, еще полчаса назад покрытое высокими хлебами, было голым и страшно пыльным. Повсюду валялись трупы людей и лошадей, но ни одного мертвого из-за пыли опознать было невозможно.

Вдруг мы увидели, что из леса вышел отряд в 40 всадников со знаменем графа Сен-Поля и направился к нам, обрастая примыкавшими к нему людьми. Нам казалось, что он движется слишком медленно; к графу два или три раза посылали гонцов с просьбой поторопиться, но он не спешил и продвигался шагом, заставляя своих людей подбирать валяющиеся на земле копья. Двигались они в боевом порядке, и это ободряло нас. Когда они с присоединившимися к ним людьми подошли к нам, то у нас оказалось 800 кавалеристов. Пехотинцев же почти не было, что и помешало графу Шароле одержать полную победу, так как войско противника находилось под защитой рва и высокого вала.

Тем временем от короля бежали граф Мэн и несколько других людей, которые увели 800 кавалеристов. Некоторые уверяли, что граф Мэн сговорился с бургундцами, но я убежден, что в действительности ничего подобного не было. Вообще столь большого дезертирства с обеих сторон никогда еще не наблюдалось, и это несмотря на то, что оба государя не покидали поля боя. От короля один почтенный человек бежал аж до самого Лузиньяна, ни разу в пути не подкрепившись, а от графа другой достойный человек – до Кенуа-ле-Конта. Оба они потом не удержались от взаимных издевок.

Итак, обе армии вновь выстроились одна против другой; раздалось несколько пушечных выстрелов – и с обеих сторон оказались убитые.

Но сражаться никто уже не желал. Наша армия была многочисленней королевской, зато им придавало силу личное присутствие короля, который обращался к ним с добрыми словами. Все, чему я был свидетелем, убеждало меня в том, что, если б только он отсутствовал, все его люди разбежались бы.

Кое-кто из наших хотел возобновить битву, особенно монсеньор де Обурден, говоривший, что видел, как разбегаются люди короля. Впрочем, если бы можно было найти сотню лучников, чтобы стрелять через вал, дело обернулось бы в нашу пользу. Но пока судили да рядили, не вступая в бой, начало темнеть. Король вернулся в Корбей, и мы решили, что он со своей охраной расположился там па ночлег.

В том месте, где ранее находился король, случайно взорвался бочонок с порохом и огонь перекинулся на тележки, стоявшие вдоль рва. Мы же подумали, что это противник зажег костры.

Граф Сен-Поль, который вел себя как главнокомандующий, п монсеньор де Обурден, ставивший себя еще выше, приказали свезти повозки к тому месту, где мы стояли, и огородиться ими. Пока мы сохраняли боевой порядок и были при оружии, появилось множество королевских людей, охотившихся за добычей, поскольку они были уверены, что за ними – полная победа. Но им пришлось проходить сквозь наши ряды, и многие нашли свою смерть – ускользнуло лишь несколько человек.

В этот день из именитых людей короля погибли мессир Жоффруа де Сен-Белен, капитан Флоке и великий сенешал Нормандии, а из бургундцев – мессир Филипп де Лален. Пехотинцев и простых воинов больше полегло у бургундцев, зато король потерял больше кавалеристов. Что же касается знатных пленников, то всего более их оказалось у людей короля, которые схватили лучших из тех, кто бежал с поля боя.

В общем потери с обеих сторон составили по меньшей мере две тысячи человек, ибо сеча была кровавой а как у тех, так и у других были и настоящие воины, и настоящие трусы. Но особенно удивительно, по-моему, то, что армии, сойдясь на поле боя, три или четыре часа простояли друг против друга, не двигаясь с места.

Оба государя должны были бы высоко оценить тех людей, что остались им верными в этот трудный момент, но они поступили как люди, а отнюдь не как ангелы: отобрали чины и должности у одних за то, что те покинули поле битвы, и одарили ими других, убежавших на десять лье дальше. Один из наших потерял власть и был Здален от государя, но через месяц вошел в еще большее доверие.

Загородившись повозками, мы расположились, как могли, на отдых. Было много раненых; большинство пало духом и боялось, как бы не выступили парижане с 200 кавалеристами маршала Жоакена Руо, королевского наместника в городе, и не пришлось бы вести бой с двух сторон. Когда спустилась ночь, 50 копейщикам был отдан приказ разведать, где расположился король, но пошло только 20. Как мы полагали, расстояние от нашего лагеря до короля равнялось трем полетам стрелы.

Монсеньору Шароле перевязали рану на шее, и он, как и все, немного попил и поел. С того места, где он сел перекусить, убрали четыре или пять голых тел и бросили туда две охапки соломы. Когда перетаскивали тела этих насчастных, один из них вдруг запросил лить и ему влили в рот травяного отвара, который пил сеньор Шароле. Он пришел в себя, и его узнали. Это был известный лучник Саваро из личной охраны графа. Ему оказали помощь, и он выздоровел.

Чтобы решить, как действовать дальше, собрался совет. Первым высказался граф Сен-Поль, заявивший, что положение наше ненадежно, и предложивший сжечь на заре часть обоза, сохранив при этом всю артиллерию, так чтобы подводы остались лишь у тех сеньоров, у кого под рукой не менее десяти копейщиков, и направиться в Бургундию, ибо, не имея припасов, оставаться между Парижем и королем нельзя. В том же духе выступил монсеньор де Обурден, который, однако, посоветовал дождаться разведчиков, и еще три или четыре человека. Последним взял слово монсеньор де Конте. Он сказал, что, как только среди воинов распространится слух об отступлении, начнется повальное бегство и мы будем разбиты, не успев пройти и 20 лье. Приведя и другие разумные доводы, он высказался в конце концов за то, чтобы всем в эту ночь как можно лучше подготовиться и на заре атаковать короля и либо победить, либо погибнуть. Такой план он считал более надежным, чем отступление.

Около полуночи вернулись разведчики и сообщили, что король расположился якобы на том месте, где видны огни (ясно было, что разведчики забрались не слишком далеко). Туда сразу же отправили других людей, а час спустя начали готовиться к бою, хотя большинство предпочло бы ретироваться.

На рассвете отправленные из лагеря разведчики встретили одного нашего писаря, который поутру был послан в деревню за бочонком вина. Он сказал им, что из деревни все люди короля ушли. Разведчики передали эту новость в лагерь, а сами отправились на место проверить, так ли все обстоит на деле. Убедившись, что сказанное соответствует истине, они возвратились, и их известие обрадовало всех. Нашлось немало людей, которые начали ратовать за то, чтобы преследовать врага, хотя еще час назад они выглядели жалкими и растерянными.

У меня была старая измученная лошадь. Она случайно сунула морду в ведро с вином, я позволил ей его выпить и впервые увидел, какой она может быть бодрой и ретивой.

Когда совсем рассвело, все сели на лошадей, разойдясь по отрядам, изрядно поредевшим. К нам, правда, продолжали подходит» многие из тех, кто прятался в лесу. Чтобы подбодрить воинов, сеньор Шароле велел одному францисканцу объявить всем, что он якобы из бретонской армии, которая должна вот-вот подойти. Никто ему не поверил, но позднее, около 10 часов утра, появился бретонский вице-канцлер Рувиль с Мадре, о которых я говорил выше, и привел двух лучников в форме гвардейцев герцога Бретонского, и это сильно воодушевило армию. Его щедро угощали, засыпали вопросами и хвалили за то, что он вовремя скрылся, ибо раньше на него все очень гневались, а еще более хвалили за то, что вернулся.

Весь этот день монсеньор Шароле оставался в поле. Он ликовал, возомнив, будто к нему пришла слава, что впоследствии ему дорого обошлось: он перестал прислушиваться к советам других людей и все стал решать сам. До этого дня война его совсем не прельщала и он не любил ничего, что с ней связано, теперь же его мысли приняли иное направление, и он уже не переставал воевать до самой своей смерти. Это стало причиной и его собственной гибели, и разорения всего Бургундского дома, который, правда, продолжает существовать, но очень ослабел. Трое великих мудрых государей, его предшественников,[32] помогли ему вознестись чрезвычайно высоко, так что не было короля, за исключением французского, более могущественного, чем он, а по числу прекрасных и крупных городов в государстве никто вообще не мог его превзойти. Однако не должны люди, и особенно государи, слишком мнить о себе – им следует знать, что все милости и удачи – от бога.

Скажу еще две вещи о нем: во-первых, я убежден, что он лучше всех способен был переносить любые тяготы, когда обстоятельства Требовали этого; а во-вторых, он, по-моему, был самым храбрым из всех известных мне людей. Я никогда не слышал от него жалоб на усталость, так же как не видел, чтобы он чего-то испугался. И так было в течение семи лет, пока я участвовал вместе с ним в военных действиях, которые велись в летнюю пору, а в отдельные годы и зимой. Его замыслы и планы были грандиозными, но никому не дано их осуществить, если господь не поможет.

На следующий день, третий после битвы, мы вошли в деревню Монлери. Ее жители попрятались – кто в церковной звоннице, кто в замке, но граф приказал их собрать и заплатил им за все по счету, как делал у себя во Фландрии, так что они не потеряли ни гроша. Замок не сдался, но его осаждать не стали.

По прошествии этого дня граф по совету сеньора де Конте направился в Этамп, большой, великолепный город, расположенный в плодородной местности. Граф торопился опередить бретонцев, двигавшихся туда же, и разместить ослабевших и израненных людей под прикрытием стен, а остальных – в окрестных полях. Благодаря такому благодатному пристанищу была спасена жизнь многих людей.

Глава V

Позднее к Этампу подъехали также мессир Карл Французский – единственный брат короля, бывший в то время герцогом Беррийским, герцог Бретонский, монсеньоры Дюнуа, де Данмартен, де Лоеак, де Бюэй и де Шомон с сыном Карлом Амбуазским, ставшим впоследствии значительным лицом в королевстве[33]. Всех перечисленных король по восшествии на престол разжаловал и лишил должностей, несмотря на то что они хорошо служили его отцу и королевству при отвоевании Нормандии и в других войнах.

Сеньор де Шароле и все самые знатные сеньоры из его армии вышли им навстречу и пригласили в Этамп, где для них были приготовлены квартиры, а их конница стала лагерем в полях. В их армии было 800 знатных кавалеристов, очень красиво одетых, в большинстве своем бретонцев, недавно покинувших королевскую службу, о чем я уже говорил, и они составили ядро их сил. Было также много лучников и других пеших воинов, хорошо обмундированных, и около шести тысяч прекрасно снаряженных конников, из чего видно, что герцог Бретонский был могущественным сеньором, ибо все это войско существовало благодаря его сундукам.

Король, как я говорил, отошел в Корбей и отнюдь не бездействовал. Оставив часть своей конницы в Париже, что было необходимо, он устремился в Нормандию, дабы набрать там людей и предотвратить возможные волнения в этой области.

В первый вечер по прибытии вышеназванных сеньоров в Этамп все пересказывали друг другу новости. Бретонцы говорили, что взяли в плен нескольких беглецов из армии короля и что, подойди они путь раньше, разбили бы и пленили треть его армии. Они решили отправиться в разведку, полагая, что королевское войско стоит неподалеку. Их стали отговаривать, но Карл Амбуазский вместе с другими тем не менее вышел за пределы лагеря посмотреть, не видно ли чего, и вернулся, захватив пленных и несколько орудий.

Пленники уверяли, что король погиб (так им казалось, потому что они дезертировали в самом начале боя). Когда новость дошла до бретонского войска, все поверили в это и возликовали, предвкушая те блага, которыми осыпет их, сделавшись королем, Карл Французский. Как потом мне рассказал один достойный человек, присутствовавший при этом, они стали совещаться о том, как бы побыстрее спровадить бургундцев. Кто-то даже предложил, и его почти все поддержали, отобрать у них по возможности все имущество. Но радость была недолгой. Из всего этого Вы можете видеть, какие распри начинаются в королевстве при любых переменах.

Вернемся к армии, что стояла в Этампе. После ужина все высыпали на улицу. Монсеньоры Карл Французский и де Шароле стояли у окна и вели дружескую беседу. Среди бретонцев был любитель пускать ракеты, которые, падая на землю, крутились и взрывались. За это его прозвали мастером Жаном-Пусти-огонь или мастером Жаном Змеевиком. Он-то и запустил с высокого дома, дабы его не заметили, две или три ракеты, завертевшиеся над толпой. Одна из них ударила в переплет окна, у которого, высунув головы, стояли рядом, в футе друг от друга, эти два сеньора. Оба в испуге отскочили и недоуменно поглядели друг на друга, заподозрив, что это было сделано специально. К сеньору Шароле подбежал сеньор де Конте и, пошептав ему что-то на ухо, спустился, во двор, где велел вооружиться лучникам из охраны и вообще всем в доме. Сеньор Шароле быстро переговорил с герцогом Беррийским, и тот также велел собраться лучникам их охраны. У дверей дома сошлось 200 или 300 пеших кавалеристов и множество лучников. Все начали искать, откуда взялся огонь. И тогда несчастный, пустивший ракету, бросился в ноги и признался, что это сделал он, и в доказательство запустил еще три или четыре ракеты. После этого подозрения рассеялись, поднялся всеобщий смех и все стали расходиться, снимать оружие и устраиваться на ночлег.

На следующее утро собрался представительный совет, где присутствовали все сеньоры со своими особо доверенными слугами. На нем решали, что делать дальше. Поскольку во главе никого не было, то, как обычно бывает на таких собраниях, и речи произносились самые разные. Хорошо приняли и внимательно выслушали речь герцога Беррийского. Еще совсем молодой и не участвовавший прежде в крупных военных операциях, он дал понять, что война его удручает. При этом он упомянул о множестве раненых среди людей монсеньора де Шароле, выразив им сочувствие, и сказал, что ввиду стольких причиненных бед лучше было бы, чтобы эта война вообще не начиналась. Речь эта не понравилась монсеньору де Шароле и его людям, о чем я расскажу ниже.

Однако на совете постановили идти на Париж, чтобы попытаться заставить город вставать на защиту общественного блага королевства, во имя которого сеньоры, по их словам, и собрались. Они полагали, что если парижане внемлют их призыву, то и остальные города королевства поступят так же.

Речь монсеньора Карла Французского на совете повергла монсеньора де Шароле и его людей в сомнения, и последний сказал им: «Вы слышали, что говорил этот человек? Его испугали семь или восемь сотен раненых, которых он увидел, проходя по городу, хотя они ему никто и он не знает их. А случись что-либо, что коснется его самого, так он испугается еще больше и сразу же нас бросит, если сочтет нужным. Судя по прошлым войнам между его отцом королем Карлом и моим – герцогом Бургундским, против нас все объединяются с легкостью. Следовательно, нужно искать друзей».

И только по этой причине к королю Эдуарду Английскому, правившему в то время, был послан протонотарий Гийом де Клюни, умерший впоследствии в сане епископа Пуатье. Прежде монсеньор де Шароле был настроен враждебно к этому королю и поддерживал дом Ланкастеров, с которым его связывало родство по линии матери [34]. Де Клюни должен был начать переговоры о браке графа с сестрой английского короля Маргаритой, однако не доводить дела до конца, а, памятуя о том, что король явно заинтересован в этом браке, лишь заручиться его обязательством ничего не предпринимать против графа, а в случае необходимости оказывать ему поддержку. И хотя граф и в мыслях не держал заключить этот брачный договор, всем сердцем ненавидя дом Йорков, события тем не менее обернулись так, что через несколько лет договор был все же заключен и, более того, граф получил орден Подвязки и носил его всю жизнь [35].

Дела, подобные тем, о которых я только что рассказал, очень часто случаются в этом мире, особенно среди могущественных государей, которые куда более подозрительны, чем прочие люди, по причине сомнений и недоверия, внушаемых им обычно без всякой нужды их льстивыми приближенными.

Глава VI

Итак, в соответствии с принятым решением все сеньоры оставили Этамп, проведя в нем несколько дней, и направились в Сен-Матю-рен де Ларшан и в Мореан-Гастинуа. В этих двух городах остановились монсеньор Карл Французский и бретонцы, а граф Шароле расположился на обширных лугах по берегу Сены. Он распорядился, чтобы все раздобыли колья, чтобы привязывать лошадей, и приказал доставить на повозках семь или восемь лодок, а также несколько разобранных бочек – он намеревался возвести мост через Сену, так как иной переправы не было. Его сопровождал монсеньор де Дюнуа, который из-за подагры не мог ехать верхом и передвигался на носилках, а сзади носили его штандарт. Когда они подошли к реке, то велели спустить на воду доставленные лодки и переправились с лучниками на небольшой островок посреди реки. Оттуда лучники обстреляли группу кавалеристов маршала Жоакена и Салазара, пытавшихся помешать им переправиться на их берег. Позиция этих последних на высоком берегу среди виноградников была очень неудачной. К тому же у бургундцев была сильная артиллерия, коей командовал очень искусный канонир мэтр Жиро, служивший ранее королю и взятый в плен в битве при Монлери. В конце концов королевские кавалеристы были вынуждены очистить место для переправы и вернуться в Париж. В этот вечер мост был доведен до острова и граф Шароле велел там сразу же раскинуть большой шатер, где и провел ночь вместе с 50 своими кавалеристами.

На заре собралось много бочаров, которые принялись изготовлять бочки из подвезенного материала. До полудня мост был перекинут на другой берег реки, туда немедля перешел граф Шароле и распорядился поставить там шатры, которых у него было множество. Затем он приказал переправиться по мосту всему своему войску и артиллерии; они расположились на пологой части берега, так что идущим сзади любо было смотреть на них. В тот день успели переправиться только люди графа, а на следующий, рано утром, переправились со всеми своими воинами герцоги Бретонский и Беррийский, которые сочли прекрасным мост, возведенный столь быстро. Они прошли немного дальше и тоже раскинули лагерь.

Едва стемнело, как мы увидели вдали чуть заметные огни. Кое-кто предположил, что это королевская армия, но еще до полуночи мы получили известие, что это герцог Жан Калабрийский, единственный сын короля Рене Сицилийского[36], и с ним 800 кавалеристов из герцогства и графства Бургундского в сопровождении большого числа конных воинов и немногочисленной пехоты. Я не встречал лучшего и более искушенного в военном деле войска, чем войско этого герцога, хотя оно и было невелико. У его служило примерно 120 закованных в латы итальянских и других кавалеристов, которые участвовали с ним в боевых действиях в Италии. Среди них были Джакомо Галеотто, граф Кампобассо, сеньор де Бодрикур, в настоящее время губернатор Бургундии, и другие – все очень опытные военные. Учитывая их малое число, можно сказать, что они составили поистине цвет нашей армии. Герцог привел также 400 конных арбалетчиков, которых ему предоставил пфальцграф, – они выглядели истинными вояками – и 500 швейцарских пехотинцев; последние впервые появились в нашем королевстве, проложив путь другим, которых стали впоследствии призывать, так как они, где бы ни воевали, всюду проявляли большую храбрость.

Это войско подошло к нам утром и.в течение того же дня переправилось по нашему мосту. По нему, можно сказать, прошла вся военная мощь французского королевства, не считая сил короля. И уверяю вас, что эту мощь представляло огромное и прекрасное воинство, насчитывавшее большое число благородных и опытных людей. Но хотелось бы их видеть друзьями и сторонниками королевской власти, к которой им следовало бы относиться с должным почтением, а не ее врагами, постоянно опасающимися короля.

Во главе бургундцев в армии герцога Калабрийского стоял маршал Бургундии монсеньор де Нефшатель, а под его началом были его браг сеньор де Монтегю, маркиз де Ротлен и много рыцарей и оруженосцев, часть которых участвовала в экспедиции в Бурбонне, о чем я выше говорил. Они примкнули к герцогу Калабрийскому, чтобы обеспечить безопасность в пути и потому, что герцог был владетельной особой и самым крупным военным предводителем в своем войске. Между ним и графом Шароле установились самые дружеские отношения.

Когда собралась вся эта армия, численность которой, по-моему, определяли в 100 тысяч всадников или около того[37], сеньоры постановили двинуться на Париж и для этого объединили все свои авангарды. Бургундский повел граф Сен-Поль, а авангард герцогов Беррийского и Бретонского – Оде д’Эди, ставший позднее графом Комменжа, и маршал де Лоеак. За ними тронулась в путь остальная армия, при которой находились все государи. Граф Шароле и герцог Калабрийский с трудом поддерживали порядок и командовали своими отрядами. Оба были хорошо вооружены, и чувствовалось, что они полны желания до конца выполнить свой долг. Герцоги же Беррийский и Бретонский удобно устроились на небольших иноходцах, одев полудоспехи, слишком легкие для боя. Поговаривали даже, что на них были просто атласные рубахи с нашитыми позолоченными бляхами, дабы не тяжело было, но я не знаю, правда ли это.

Когда армия дошла до Шарантонского моста, расположенного в двух малых лье[38] от Парижа, она быстро отбила его у засевшего там небольшого отряда вольных лучников и переправилась по нему через Сену. Граф Шароле разбил лагерь вдоль реки, окружив повозками и артиллерией обширное пространство между мостом и своим Конфланским дворцом, находившимся невдалеке. Вместе с ним остановился и герцог Калабрийский, а герцоги Беррийский и Бретонский со своими людьми разместились в Сен-Мор-де-Фоссе. Все же остальные отправились в Сен-Дени, от которого до Парижа было тоже два лье. Здесь армия простояла одиннадцать недель, и за это время произошли события, о которых я далее расскажу.

Уже на следующий день начались стычки, доходившие до ворот Парижа, где засели монсеньор де Нантуйе, королевский главный майордом, державшийся доблестно, и маршал Жоакен. Народ в городе был перепуган, но кое-кто из других сословий рад был бы видеть сеньоров в городе, полагая, что те действуют на благо и пользу королевства. Были и такие люди среди подданных сеньоров, которые, приняв их сторону, надеялись таким образом добиться высоких постов и должностей, которых в этом городе жаждут сильнее, чем в любом другом. Ведь те, кто их занимают, выжимают из них все, что можно, а не то, что им положено. Должности бывают без жалованья, и они продаются за 800 экю, а бывают с незначительным жалованьем, и они продаются за сумму, превышающую общее жалованье за 15 лет, но те, кто приобретают их, редко остаются в накладе. Парламент[39] поддерживает такой порядок вещей, и не без причины – ведь в нем заинтересованы все советники парламента, среди которых достаточно добрых и почтенных лиц, но немало и дурных. То же самое можно сказать и об остальных сословиях.

Глава VII

Я говорю об этих должностях и постах потому, что ради них люди жаждут перемен, и так обстоит дело не только в наше время.

При короле Карле VI в наше королевство вторглись англичане и началась война, тянувшаяся до Аррасского мира[40]. Переговоры о мире в Аррасе шли в течение двух месяцев, и в них участвовали: со стороны короля – четыре или пять принцев, герцоги, графы, пять или шесть прелатов и десять или двенадцать советников парламента; со стороны герцога Филиппа Бургундского – еще большее число важных персон того же ранга; папу представляли два кардинала, англичан – знатные лица. Герцог Бургундский не хотел нарушать свои обязательства по отношению к англичанам, с которыми был связан договором и взаимными обещаниями, прежде чем отмежеваться от них, и потому английскому королю и его сторонникам были предложены герцогства Нормандия и Гиень, но при условии, что король по примеру своих предшественников принесет за них оммаж французскому королю [41] и вернет все другие земли, захваченные им в нашем королевстве помимо упомянутых герцогств. Но англичане отказались, не пожелав приносить оммаж; и впоследствии за это на них обрушились беды: их перестал поддерживать Бургундский дом, а с потерей такого союзника они утратили силу и стали терпеть поражения.

Правителем Франции от имени английского короля был тогда брат короля Генриха V герцог Бедфорд, женатый на сестре герцога Филиппа Бургундского. Он жил в Париже и даже в худшие времена получал, как регент, 20 тысяч экю в месяц. Но англичане потеряли Париж, а затем мало-помалу и остальную часть королевства. По возвращении в Англию никто из них не пожелал смириться с такой потерей. Однако в самом английском королевстве не было возможности удовлетворить все их претензии, и разгорелась борьба за власть, тянувшаяся долгие годы [42]. Король Генрих VI, увенчанный в Париже короной Англии и Франции, был заключен в Лондонский замок и обвинен в измене и оскорблении величества; там он провел большую часть своей жизни и под конец был убит[43].

Герцог Йоркский, отец короля Эдуарда IV, провозгласил себя королем, но несколько дней спустя был разбит и погиб в сражении [44]. Уже мертвому, ему отрубили голову, как поступили позднее с графом Варвиком, весьма влиятельным человеком в Англии. Последний в сопровождении небольшого числа людней, бежавших с поля сражения, увез из Англии в Кале графа Марча, позднее ставшего королем Эдуардом IV. Граф Варвик поддерживал дом Йорков, а герцог Сомерсет – дом Ланкастеров.

Эта борьба длилась столь долго, что все представители дома Варвика и Сомерсета погибли в сражениях или были обезглавлены. По приказу короля Эдуарда был утоплен в бочке с мальвазией его брат герцог Кларенс, который, как говорили, сам намеревался стать королем. А после смерти Эдуарда его второй брат, Глостер, убил двух сыновей Эдуарда, объявил его дочерей незаконнорожденными и венчался на царство. Вслед за этим в Англию прибыл граф Ричмонд, долгие годы бывший узником в Бретани, а ныне являющийся королем. Он разбил в сражении и убил жестокого короля Ричарда, который, как уже сказано, незадолго до этого умертвил своих племянников [45]. Таким образом, насколько мне помнится, в этих английских междоусобицах погибло 80 человек из королевского рода. Некоторых из них я знал лично, а о других слышал от англичан, состоявших при герцоге Бургундском, когда я ему служил.

Так что не только в Париже и не в одной Франции люди бьются за блага и почести мира сего. Поэтому государи и могущественные сеньоры должны остерегаться раздоров в своем доме, ибо оттуда огонь распространяется по всей стране. И по-моему, все это происходит по божьему соизволению: когда государи и королевства процветают, упиваясь богатством, и не сознают, откуда проистекает такая милость, бог посылает им неожиданно одного или нескольких врагов. В этом убеждает история библейских царей или недавние события в Англии, Бургундии и других странах – словом, все, что Вы наблюдали и наблюдаете ежедневно.

Глава VIII

Я, однако, увлекся, и пора вернуться к моей теме. Подойдя к Парижу, сеньоры вступили в переговоры с горожанами, обещая им должности, деньги и все прочее, что могло их соблазнить. Через три дня в парижской ратуше состоялось большое собрание, и после долгих и бурных словопрений по поводу публично оглашенных предложений и требований, выдвинутых сеньорами якобы ради великого блага королевства, было решено послать к ним людей для переговоров о мире.

Многочисленная депутация из уважаемых горожан прибыла на встречу с сеньорами в Сен-Мор. Речь от ее имени держал знаменитый мэтр Гийом Шартье, в ту пору епископ Парижский, а от сеньоров выступил граф Дюнуа. Герцог Беррийский, брат короля, председательствовал, сидя в кресле, все остальные сеньоры стояли: с одной стороны – герцоги Бретонский и Калабрийский, а с другой – сеньор де Шароле, который был при полном вооружении, за исключением шлема и налокотников, и в роскошной накидке поверх кирасы. Он приехал из Конфлана через Венсеннский лес, который охранялся многочисленными королевскими людьми, и поэтому вынужден был взять с собой сопровождение.

Сеньоры стремились войти в Париж, чтобы по-дружески договориться с горожанами о реформах в королевстве, которое, как утверждали они, дурно управляется; при этом выдвигались тяжкие обвинения против короля. В ответ они выслушали весьма обнадеживающие речи, но при этом депутация попросила дать ей время для принятия решения. С тех пор король невзлюбил епископа и всех, кто был с ним.

Депутаты уехали, но переговоры продолжались, и каждый из сеньоров вел их в отдельности. Убежден, что некоторые в тайне дали согласие на то, чтобы сеньоры под видом простолюдинов пробрались в город и провели, если пожелают, своих людей небольшими группами. Эта измена позволила бы не только захватить город, но и одержать полную победу над королем. Ибо по многим причинам народ быстро бы переметнулся на их сторону, а затем примеру Парижа последовали бы и прочие города королевства.

Но бог подал мудрый совет королю, и он успешно им воспользовался. Предупрежденный обо всех этих событиях еще до того, как посланные к сеньорам горожане вступили в переговоры, он появился в Париже с военными силами, способными укрепить верность народа. Он привел значительное войско и разместил в городе две тысячи кавалеристов из нормандских дворян, большое число вольных лучников, а также своих придворных, состоящих у него на жалованьи, и других благонадежных людей, которые не покидали его в это тяжелое время.

Таким образом, сговор не состоялся и умонастроение народа изменилось настолько, что никто из тех, кто был ранее за нас, не осмелился бы высказаться за соглашение с нами, иначе ему бы не сдобровать. Король, однако, не проявил в связи с этим делом никакой жестокости, хотя кое-кто лишился службы, а некоторых выслали из города. Похвально, что мстить иным способом он не стал. А ведь если бы сговор состоялся и задуманное доведено до конца, то ему ничего бы не оставалось, как только бежать из королевства. Он сам мне не раз говорил, что если бы Париж изменил ему и он не смог бы войти в город, то бежал бы к швейцарцам или к миланскому герцогу Франческо, которого почитал за наилучшего друга, что тот и доказал, во-первых, послав ему в помощь 500 кавалеристов и три тысячи пехотинцев под командой своего старшего сына, Галеаццо, ставшего затем герцогом (они дошли до Форе и начали военные действия против монсеньора де Бурбона, но ввиду смерти герцога Франческо[46] вернулись назад), а во-вторых, дав совет вступить в переговоры о мире и не отвергать ни одного требования сеньоров, дабы внести разлад в их коалицию и в то же время сохранить верность своих людей. Эти переговоры завершились Конфланским миром.

Помнится, не более трех дней мы простояли под Парижем, как в него вошел король. Он сразу же вступил в сражение с нами, особенно преследуя фуражиров, которым приходилось далеко ходить за фуражом и поэтому для их охраны требовалось много людей. Надо сказать, что Париж и Иль-де-Франс расположены в очень благодатном крае, вполне способном прокормить две столь мощные армии. Мы не испытывали никакого недостатка в продуктах, да и в Париже едва ли почувствовали присутствие лишних людей. Там подорожал только хлеб – на одно денье за хлебец. Мы ведь не перекрывали движения по трем рекам – Марне, Ионне и Сене, как и по речкам, впадающим в них. Вообще, из всех известных мне городов Париж пользуется тем преимуществом, что он окружен чрезвычайно плодородными и изобильными землями. Количество продуктов, поступающих в него, просто невероятно. В этих местах, а именно в Турнеле, я прожил позднее полгода, состоя при короле Людовике, обычно обедая и почивая вместе с ним, а после его кончины провел против своей воли 12 месяцев узником в его дворце [47], из окон которого наблюдал, сколько всего поступало в Париж из Нормандии вверх по Сене. Это намного больше того, что только можно вообразить.

Таким образом, из Парижа каждый день производились многолюдные вылазки, завершавшиеся крупными стычками. Наш дозор, насчитывавший 50 копий, стоял у Гранж-о-Мерсье. Но, кроме того, мы держали всадников как можно ближе к Парижу, и они часта вступали в схватку с парижанами, но обычно им приходилось отступать до самого нашего обоза, иногда шагом, а иногда рысью. На когда им приходила подмога, они отгоняли противника к воротам Парижа. И так было все время. Ведь в городе насчитывалось более 2500 хорошо экипированных и разместившихся со всеми удобствами кавалеристов, а также много нормандских дворян и вольных лучников; они ежедневно встречались с дамами, перед которыми им хотелось покрасоваться во всеоружии.

У нас тоже народу было достаточно, но не хватало всадников. Конными были лишь бургундцы – около двух тысяч копий, но они были хуже экипированы, чем те, что стояли в Париже, поскольку слишком привыкли к мирной жизни, о чем я уже говорил. К тому же 200 из них располагались в Ланьи, где находился герцог Калабрийский. Но зато у нас было очень много хороших пехотинцев.

Армия бретонцев разместилась в Сен-Дени, и они вступали в сражения, где только могли. Прочие же сеньоры рассредоточились по округе, чтобы армия могла прокормиться. Позднее к нам присоединились еще граф Арманьяк, герцог Немурский и сеньор д’Альбре. Своих людей – почти шесть тысяч всадников, творивших массу бесчинств, – они оставили вдалеке от нас, так как те не получали никакой платы и могли бы уморить нашу армию голодом, если бы им не выдали жалованья. Но граф Шароле, насколько мне известно, выдал им деньги – пять или шесть тысяч франков – при условии, что они не будут приближаться к нам.

Глава IX

Возвращаясь к парижским делам, следует сказать, что здесь каждый день приносил успех или неудачу обеим сторонам, но серьезных военных действий не было, так как король, не имевший ни малейшего желания искушать судьбу в крупном сражении, не выпускал из города большие отряды. Он стремился к миру, но, как подобает мудрому человеку, хотел его достичь, разъединив силы противника.

Тем не менее как-то утром вдоль противоположного 6epeia реки, напротив Конфланского дворца, выстроились четыре тысячи королевских вольных лучников, нормандские дворяне и немного кавалеристов. А в четверти лье от них, в деревне, расположилась другая группа кавалеристов, между ними лежала прекрасная равнина. Нас же от них отделяла Сена. Люди короля начали рыть у деревни Щарантон траншею и сооружать из земли и дерева вал. Траншея прошла напротив Конфлана, по другому берегу реки. За нею они поставили мощную артиллерию, которая сразу же выбила из деревни Шарантон людей герцога Калабрийского. Потеряв убитыми несколько пехотинцев и всадников, те поспешили перебраться к нам, и герцог Жан остановился в небольшом доме над рекой, совсем рядом с дворцом монсеньора де Шароле.

Затем эта артиллерия начала обстреливать наше войско и по-вергла всех в смятение, поскольку первый же залп скосил нескольких человек, а два ядра попали в комнату графа Шароле, когда он обедал, и убили поднимавшегося по ступенькам трубача, который нес блюдо с мясом. Граф Шароле перебрался на нижний этаж, приказав там все устроить поудобней, и решил никуда оттуда не двигаться.

Наутро все сеньоры явились на совет, который всегда собирался у графа Шароле; после совещания обычно все оставались обедать. Герцоги Беррийский и Бретонский усаживались на скамье, а граф Шароле и герцог Жан Калабрийский – перед ними[48]. Граф всем оказывал честь, приглашая к столу, как и подобало хозяину дома.

На совете было решено пустить в ход нашу артиллерию. Орудий было много у графа Шароле, прекрасные пушки имелись также у герцога Калабрийского и герцога Бретонского. В стене, тянувшейся вдоль реки позади Конфланского дворца, проделали большие бреши и в них установили лучшие пушки (кроме бомбард и других тяжелых орудий, которые не стреляли), а все остальные расставили, где только можно. В итоге артиллерия, которую выставили сеньоры, оказалась гораздо более мощной, чем королевская.

Траншея, проделанная людьми короля, была очень длинной и тянулась к Парижу; ее продолжали рыть дальше, выбрасывая землю в нашу сторону, чтобы уберечься от артиллерийского обстрела. В эту траншею все они и попрятались, не осмеливаясь высунуть голову. Кругом были прекрасные луга, и местность была ровной, как ладонь. Я никогда еще не видел столь ожесточенной перестрелки, продолжавшейся несколько дней. Мы надеялись выбить их артиллерийским огнем, но они, каждый день получая подкрепление из Парижа, держались стойко и тоже не жалели пороха. Многие из наших вырыли окопы возле своих домов, другие же воспользовались рвами, которых здесь было множество, ибо в этой местности добывали камень. Так в течение трех или четырех дней все спасались от обстрела. Правда, страху было больше чем потерь. Ни один именитый человек тогда не погиб.

Когда сеньоры увидели, что, к их стыду, королевское войско не понесло никакого урона, они поняли, сколь опасно их положение. Ведь это придало смелости парижанам, которых во время перемирия можно было видеть столько, что, казалось, в городе никого не осталось. И тогда на совете было решено построить мост из лодок, срезав у них узкие части и по широким настлав доски, а две последние лодки закрепив якорями. Для этого по Сене были подвезены большие лодки, по которым могло бы сразу пройти много пеших людей.

Итак, переправа через реку была делом решенным. Обеспечить ее безопасность поручили канониру мэтру Жиро, который говорил, что бургундцы выиграли от того, что противники набросали столько земли, поскольку атакующие окажутся теперь намного выше королевских людей, которые засели в траншее и не осмелятся выйти из нее, опасаясь артиллерийского огня. Эти доводы придали храбрости нашим людям накануне переправы, для которой все лодки были уже подведены, за исключением двух последних, стоявших наготове, так что мост был почти полностью сооружен. Но как только его закончили, появился королевский герольд и заявил, что мы нарушаем перемирие. Оно было заключено на два дня, и в тот вечер его срок истекал. Герольд, приехавший в действительности посмотреть, как у нас обстоят дела, разговаривал со случайно оказавшимися на мосту монсеньором де Бюэем и другими.

По мосту могли пройти бок о бок три кавалериста с копьями у бедер. Кроме того, у нас имелось шесть больших судов, на которых могла сразу разместиться тысяча человек, и много маленьких. Для прикрытия переправы расставили артиллерию. Были составлены списки отрядов для переправы и назначены ее руководители – граф Сен-Поль и сеньор де Обурден. После полуночи все начали вооружаться и еще до восхода солнца были готовы. Некоторые, пока еще не рассвело, прослушали мессу и сделали все, что должны в подобных случаях делать добрые христиане. В ту ночь я стоял в карауле, от которого никто не освобождался, и находился в большой палатке, разбитой посреди лагеря. Начальником караула был монсеньор де Шатогион, погибший впоследствии в битве при Муртене. Все мы ждали часа выступления. Но вдруг из траншеи, где сидели королевские люди, раздались крики: «Прощайте, соседи, прощайте!», а затем они подожгли свой лагерь и отвели артиллерию. Начало светать. Те, кто готовились к переправе, собрались у реки и увидели, что противник отошел уже очень далеко, к Парижу. Радуясь такому исходу, все отправились снимать оружие.

Как оказалось, король разместил за рекой своих людей лишь для того, чтобы обстреливать наше войско; вступать же в сражение, как я уже говорил, он не желал, чтобы не испытывать судьбу, хотя сил у него было не меньше, чем у всех сеньоров, вместе взятых. В его намерение входило расколоть лигу и добиться мира, не подвергая опасности в таком ненадежном деле, как сражение, своего столь высокого и могущественного положения, каковым является положение государя великого и покорного Французского королевства [49].

Несколько дней длилось перемирие, во время которого в Гранж-о-Мерсье, поблизости от нашего войска, встречались представители обеих сторон, чтобы заключить мир, там ежедневно в тайне договаривались о переходе кого-нибудь на сторону противника. От короля там бывал наряду с прочими граф Мэн, от сеньоров – граф Сен-Поль и другие представители. Много раз они собирались, так ничего и не решив. Перемирие тем не менее продолжалось, и множество людей встречалось возле большого рва, на полпути между обеими армиями, – его никто не имел права перейти даже в дни перемирия. В результате не проходило и Дня, чтобы десять или двенадцать человек не перебегало от короля к сеньорам и наоборот. Позднее это место прозвали Торжком – из-за того, что там заключались сделки.

По правде говоря, встречи и общение в подобных условиях очень опасны, особенно для той стороны, которой явно грозит поражение. Ведь естественно, что большинство людей думает о том, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью готово переметнуться на сторону того, кто сильнее. Есть, правда, столь добродетельные и твердые люди, что не имеют таких побуждений, но их мало. Особенно же опасно, когда сманивают людей государи, и если они умеют это делать, значит, господь милостив к ним, ибо это признак того, что им не свойственна безрассудная гордыня, которая порождает презрение к людям. По этой причине, если приходится вести переговоры о мире, нужно использовать самых верных слуг, какие только есть у государя, причем среднего возраста, чтобы молодые по слабости своей не вступили в какую-нибудь бесчестную сделку, а возвратившись, не напугали слишком дурными вестями своего господина, и предпочтение следует отдавать тем, кто был государем облагодетельствован и обласкан; но в любом случае посылать следует людей мудрых, ибо от глупца никогда пользы не будет. Вести же переговоры лучше где-нибудь подальше, а когда послы возвращаются – выслушивать их наедине цли в узком кругу, чтобы можно было, если новости окажутся тревожными, внушить им, что следует говорить остальным, коли их начнут расспрашивать. Ведь когда они возвращаются с переговоров, все хотят знать новости, а кое-кто при этом станет утверждать, что от него ничего не скроют. И если послы таковы, какими они, по-моему, должны быть, то они и поступят так, что всем ясно станет, какой у них мудрый господин.

Глава X

Я завел разговор на эту тему, потому что видел в этом мире много лжи, особенно со стороны слуг по отношению к своим господам; и чаще всего обманутыми остаются гордые государи и сеньоры, не желающие прислушиваться к словам других людей, в отличие от смиренных, которые с охотой им внимают. Из всех, кого я знал, самым мудрым человеком, способным выпутаться из беды в тяжелое время, был наш господин – король Людовик XI, смиреннейший в своих речах и одежде и весьма настойчивый, когда ему нужно было привлечь на свою сторону полезных или опасных для него людей.

Он не унывал, если с первого раза получал отказ от того или иного человека, и продолжал свои усилия, не жалея посулов и даров в виде денег или тех должностей, которые, как он знал, того прельщали. В мирное и спокойное время он, бывало, лишал доверия и прогонял некоторых людей, а затем, когда появлялась в них нужда, возвращал их, щедро одаряя, и пользовался их услугами, не держа на них никакого зла за прошлое. Он был, естественно, другом людей невысокого положения и врагом всех могущественных, способных обойтись без него. Никто, кроме него, не изъявлял желания знать стольких людей, и не прислушивался к людям столь внимательно, и не осведомлялся о столь многих вещах. Поистине он знал, как своих подданных, всех могущественных и значительных людей в Англии, Испании, Португалии, Италии и во владениях герцогов Бургундского и Бретонского. Благодаря таким способностям и приемам, о которых я рассказал, он удержал корону, несмотря на многочисленных врагов, коих сам себе нажил, вступив на престол.

Но в особенности его выручала великая щедрость. Дело в том, что если в трудную минуту он вел себя мудро, то, как только чувствовал себя в полной безопасности или хотя бы получал передышку, он начинал во вред себе уязвлять людей по мелочам, ибо с трудом переносил спокойную жизнь. Он с легкостью злословил о людях и в глаза, и за глаза, исключая лишь тех, кого побаивался, – а таких было немало, – поскольку по природе своей был довольно-таки боязливым. Но когда его болтливость приносила ему неприятности или же он опасался их и хотел как-то поправить дело, он говорил обиженному: «Я знаю, что язык мой причиняет мне много вреда, но он же иногда и доставляет радость. Однако я готов повиниться». Слова эти он обязательно подкреплял каким-нибудь подарком, и дары егс> были щедрыми.

Большая милость божья для государя, когда он умеет различать добро и зло, а в особенности когда он больше следует добру, чем злу, как делал наш господин – король. По моему мнению, ему пошли на пользу трудности, перенесенные в юности, когда он бежал от отца и укрывался у герцога Филиппа Бургундского, у которого прожил шесть лет [50], – ведь он вынужден был угождать тем, в ком нуждался, и познал невзгоды, а это немало значит. Когда он обрел силу, став королем, он поначалу помышлял лишь о мести, но очень скоро из-за этого приключилось немало бед, и тогда к нему пришло раскаянье. И он исправил все, что, заблуждаясь, безрассудно натворил, и снова расположил к себе тех людей, которых раньше считал виновными, о чем Вы позднее узнаете[51]. Если бы он не был воспитан иначе, чем, как я видел, воспитывают сеньоров в этом королевстве, то ни за что не сохранил бы власть. А тех ведь воспитывают так, что ни о каком чтении они понятия не имеют и ни одного мудрого человека в их окружении не бывает, умеют они лишь наряжаться да говорить глупости. Они держат управляющих, которые ведают их делами и к которым только и можно обращаться, а к ним самим нет, ибо, не имея подчас дохода даже в 13 ливров серебром, они надменно отвечают: «Обратитесь к моим людям», подражая тем самым большим вельможам. Потому-то мне часто приходилось видеть, как слуги наживаются за их счет и дают им понять, что они глупцы. А если случайно кто-нибудь среди них возьмется за ум и пожелает знать, каково же его состояние, то оказывается, что уже поздно и поправить ничего нельзя. Так что следует заметить: все люди, которые когда-либо были великими и совершали великие дела, подготавливались к этому смолоду и успехи их объясняются либо воспитанием, либо милостью божьей.

Глава XI

Я задержался на этой теме, но ведь она такова, что даже при желании мне трудно от нее оторваться. Возвращаясь к войне, напомню, что, как Вы уже слышали, люди короля, засевшие в траншее вдоль Сены, покинули ее в то время, когда их должны были атаковать. Перемирие продлилось не более одного или двух дней, и вскоре боевые действия возобновились с особенным ожесточением. Стычки происходили с утра до вечера. Из Парижа выходили небольшие отряды, но они тем не менее часто опрокидывали наш дозор, которому приходилось высылать подкрепления. Не припомню ни одного дня, чтобы он прошел без столкновений, хотя бы совсем незначительных. Если бы король пожелал, то уверен, что они были бы гораздо более крупными, но он относился с крайней недоверчивостью ко многим своим людям, причем без причины. Позднее он мне рассказал, что как-то ночью застал открытой в Сент-Антуанской башне дверь, ведущую в поля, и заподозрил в измене мессира Карла де Мелена, поскольку его отец охранял башню. Я же о мессире Карле ничего не скажу, кроме того, что уже говорил, но замечу, что лучшего слуги, чем он, у короля в то время не было.

В один прекрасный день в Париже решили дать нам бой (полагаю, что это было решение не короля, а капитанов), атаковав с трех сторон: одним, самым большим отрядом, – возле Парижа, другим – у Шарантонского моста (этот отряд не сумел причинить нам вреда), а третьим, в 200 кавалеристов, – через Венсеннский лес. Об этом намерении наше войско было предупреждено одним пажом, который посреди ночи прокричал с другого берега реки, что добрые друзья сеньоров извещают их об атаке, назвал имена некоторых и немедленно скрылся.

Едва начало светать, как перед Шарантонским мостом появился мессир Понсе де Ривьер, а монсеньор дю Ло и другие через Венсеннский лес добрались до нашей артиллерии и убили одного канонира. Повсюду забили тревогу, полагая, что началось то, о чем ночью предупредил паж. Монсеньор де Шароле быстро вооружился, а еще раньше это сделал герцог Жан Калабрийский, который в любое время по тревоге был первым при полном вооружении и на боевом коне. Он был одет так же, как и его итальянские кондотьеры, но выглядел, как подобает государю и главнокомандующему. Он сразу же рванулся к нашим передовым отрядам, чтобы не допустить преждевременного выступления людей, ведь все войско с радостью повиновалось ему так же, как и сеньору де Шароле, и он действительно заслуживал такой чести.

Мгновенно все были на ногах и при оружии, укрываясь за цепью повозок. По другую сторону было только около 200 всадников в дозоре. Все были полны ожидания, но я никогда не видел, чтобы люди возлагали столько надежд на сражение.

На шум прискакали герцоги Беррийский и Бретонский, которых я лишь в этот день и видел вооруженными. Герцог Беррийский был при полном вооружении, но людей с ним было мало. Они проехали через весь лагерь и остановились неподалеку, чтобы встретиться с мессиром де Шароле и герцогом Калабрийским и переговорить с ними. Тем временем усиленный конный дозор подошел поближе к Парижу и заметил группу всадников, направлявшихся в нашу сторону, чтобы выяснить, в чем причина поднявшегося шума.

Наши пушки открыли огонь, когда люди монсеньора дю Ло подошли на близкое расстояние. Король располагал сильной артиллерией, и орудия, расположенные на стенах Парижа, дали в ответ несколько залпов. Удивительно, что их ядра долетели до нашего войска, ведь расстояние было в два лье, но, вероятно, они очень высоко подняли дула пушек. Пальба с обеих сторон убедила всех, что началось большое сражение.

Погода была хмурая и туманная. Наши конные дозорные, приблизившись к Парижу, заметили отряд всадников, а вдалеке от него, как им показалось, множество поднятых копий, и они вообразили, что в поле вышли все королевские батальоны и все парижане. Но это был обман зрения, вызванный пасмурной погодой. Наши повернули назад, к сеньорам, расположившимся за пределами лагеря, и сообщили им свою новость, уверив их в том, что схватки не избежать. Всадники же, вышедшие из Парижа, увидев, что наши дозорные повернули назад, стали приближаться, и это еще более убедило всех в том. что сообщение дозорных соответствует истине. И тогда герцог Калабрийский подъехал к тому месту, где был штандарт графа Шароле и где собралось большинство знатных людей его дома, готовых его сопровождать с развернутым знаменем. Наготове был и паж, носивший. по обычаю Бургундского дома, его гербы. Герцог Жан обратился к нам: «Ну, вот мы и дождались того, чего желали! Смотрите, король со всем народом вышел из города и они идут на нас, как говорят дозорные. Так что наберитесь мужества: коли они вышли из Парижа, мы измерим их силу парижским аршином, а он велик!» – и поскакал дальше воодушевлять людей.

Наши дозорные малость оправились от первоначального испуга, увидев, что отряд вражеских всадников невелик, и вновь приблизились к городу. Королевские батальоны оставались на том же месте, где их заметили раньше, и это заставило наших призадуматься. Они подошли к ним как можно ближе. Солнце уже поднялось, было светло, и они увидели, что это высокий чертополох, заросли которого доходили до городских ворот, – ничего другого там не было. Об этом сообщили сеньорам, и те отправились слушать мессу и завтракать. Ложным донесением дозорные опозорили себя, хотя их можно извинить, если учесть плохую погоду и вспомнить о ночном предупреждении пажа.

Глава XII

Переговоры о мире велись главным образом между королем и графом Шароле, поскольку они представляли главные силы. Сеньоры предъявляли большие требования, особенно герцог Беррийский, желавший получить Нормандию, но король на это не соглашался. Граф Шароле хотел вернуть города на Сомме – Амьен, Абвиль, Сен-Кантен, Перонн и прочие, которые король выкупил у герцога Филиппа за 400 тысяч экю за три года до этого и которые в свое время герцог получил от короля Карла VII по Аррасскому миру. Граф Шароле был крайне огорчен потерей этих земель, утверждая, что при его жизни король не имел права выкупать их, и напоминал ему, сколь многим он обязан его дому, когда, скрываясь от отца короля Карла, он был принят в Бургундии и прожил там шесть лет, получая деньги на содержание, а затем в сопровождении членов этого дома совершил поездки в Реймс на коронацию и в Париж.

Мирные переговоры зашли столь далеко, что однажды утром король переправился через реку к нашему войску, оставив многочисленных всадников, сопровождавших его, на берегу. В лодку с ним сели, не считая гребцов, всего лишь четыре или пять человек: монсеньоры дю Ло, де Монтобан – адмирал, де Нантуйе и другие. Их поджидали по ту сторону реки графы Шароле и Сен-Поль. Король обратился к графу Шароле со словами: «Брат мой, Вы обещаете мне безопасность?» (граф был ранее женат на его сестре) [52] – и тот ответил: «Да, монсеньор». Я, как и многие другие, слышал это сам. Тогда король вышел на берег со своими спутниками, и графы оказали ему подобающие почести. Дабы не остаться в долгу, король произнес следующее: «Теперь, брат мой, я знаю, что Вы поистине благородный человек, достойный своего происхождения от французского королевского дома». – «Почему, монсеньор?» – спросил граф Шароле. «Потому что, когда я отправил послов в Лилль к дядюшке, Вашему отцу, и к Вам, этот глупец Морвилье наговорил Вам такого, что Вы передали мне через архиепископа Нарбоннского – человека благородного, что он не раз доказал, сумев всех умиротворить, – что не пройдет и года, как я раскаюсь в том, что Вам довелось услышать от Морвилье, и Вы выполнили свое обещание, причем задолго до истечения срока», – ответил король, добродушно усмехаясь, ибо, зная натуру собеседника, был уверен, что тот получит удовольствие от этих слов. Они и впрямь ему пришлись по душе. «А с людьми, которые выполняют обещания, я люблю иметь дело», – закончил король и затем отмежевался от слов Морвилье, заявив, что не поручал ему говорить что-либо подобное.

Король, прохаживаясь, долго беседовал с обоими графами, и за ними наблюдало много вооруженных людей, стоявших поблизости. Тогда-то и были высказаны требования насчет герцогства Нормандского, городов на Сомме и другие, выдвинутые ранее сеньорами как лично для себя, так и во имя блага королевства. Но сейчас о благе королевства речь уже не шла – его вытеснила забота о благах частных. О Нормандии король и слышать не хотел, но требование графа Шароле удовлетворил и по его настоянию согласился предоставить должность коннетабля графу Сен-Полю. Они распрощались очень любезно. Король, сев в лодку, вернулся в Париж, а остальные – в Конфлан.

Так шли дни – то мирные, то заполненные военными действиями. Все соглашения, достигавшиеся в Гранж-о-Мерсье, где обычно собирались представители обеих сторон, нарушались. Но переговоры между королем и сеньором де Шароле не прерывались, и они обменивались посланцами, несмотря на вооруженные столкновения. В переговорах участвовали Гийом Биш и Гийом д’Юзи. Оба они действовали от имени графа Шароле, однако ранее король благоволил к ним, приняв их по просьбе графа после того, как их прогнал герцог Филипп. Эти переговоры были не всем по душе; среди сеньоров росло взаимное недоверие, и все стало им уже надоедать, так что, не случись через несколько дней некоторых событий, они, к своему позору, разошлись бы по домам.

Сеньоры трижды, как я видел, держали совет, собравшись вместе в одной комнате; однажды я заметил, как недоволен был граф Шароле, когда после двух совещаний, проходивших в его присутствии, они не пригласили его на заседание в его же собственную комнату, чего не следовало бы делать, учитывая, что в составе нашей армии его военные силы были наиболее крупными. Сеньор де Конте, человек очень мудрый, как я уже отмечал, убеждал его проявлять терпение и говорил, что если он их прогневит, то они придут к соглашению без него, и что поскольку он самый сильный, то ему нужно быть и самым благоразумным, то есть избегать ссоры с ними, всячески заботиться о том, чтобы действовать совместно, и ради этого скрывать свой гнев, и что, если говорить правду, многие даже в его окружении весьма удивлены тем, что столь ничтожные личности, как две вышеупомянутые, участвуют в столь важных делах, ибо это очень опасно, особенно когда имеешь дело с таким щедрым королем, как наш. Де Конте ненавидел Гийома Биша, но я уверен, что его заставило так говорить не недоверие к нему, а забота о пользе дела, так как он высказал то же самое, что и другие. Граф Шароле согласился с этим мнением и стал чаще устраивать для сеньоров пиршества, более обильные, чем раньше; благодаря этому он смог теснее сойтись с ними самими и с их людьми, которых прежде не имел привычки приглашать.

По-моему, в этом действительно была необходимость, поскольку опасность раскола была велика. В подобном сообществе мудрый человек всегда полезен и его услуги трудно переоценить, лишь бы к нему прислушивались. Но я не знал государей, которые способны были распознавать людей, пока они не оказывались в беде, а если они и умели это делать, то не пользовались этим. Они ведь вверяют власть тем, кто им более приятен – либо потому, что у них подходящий возраст, либо потому, что их взгляды совпадают с их собственными, а иногда они подпадают под влияние тех, кто умело организует их развлечения. К людям же разумным они обращаются, только когда в них появляется нужда. Такими были в свое время, насколько я мог видеть, король, граф Шароле, король Эдуард Английский и многие другие. Этих троих я наблюдал, когда им приходилось особенно трудно из-за того, что они пренебрегали разумными людьми. А графа Шароле, когда он стал герцогом Бургундии и фортуна вознесла его выше любого другого представителя его дома, сделав столь могущественным и прославленным, что он перестал страшиться равных ему государей, господь настолько лишил рассудка, что он начал пренебрегать любыми советами, полагаясь только на себя самого. И вскоре он горестно закончил жизнь, погубив многих своих людей и подданных и разорив свой дом, как Вы и сами можете видеть.

Глава XIII

Причины, по которым я обстоятельно говорил об опасностях, подстерегающих во время переговоров, и о том, что государям надлежит проявлять мудрость и хорошо знать людей, коим они поручают их вести, сейчас станут ясными, и тем, кто не постиг еще сути дела, будет понятно, что именно заставило меня столь долго рассуждать об этом предмете.

Во время переговоров, проходивших на общих собраниях, где все могли общаться друг с другом, вместо договора о мире в тайне от короля было заключено соглашение о передаче Нормандского герцогства герцогу Беррийскому, единственному брату короля, который, получив этот удел, вернул бы королю Берри. Сделка удалась потому, что великая сенешальша Нормандии [53] с согласия некоторых своих приближенных и родственников впустила в цитадель Руана герцога Жана Бурбонского, и тот, таким образом, вошел в город. Она сразу же согласилась на эти перемены, поскольку очень уж хотела, чтоб Нормандией управлял принц королевской крови, и того же самого желали почти все нормандские города и селения. Нормандцам всегда казалось и кажется по сей день, что их столь великому герцогству подобает быть под властью не меньше чем у герцога. По правде говоря, оно и впрямь могущественное и приносит огромные доходы. В мое время там собирали по 950 тысяч франков, а некоторые говорят, что и больше.

Отступившись от короля, все жители Руана принесли присягу герцогу Бурбонскому, выступавшему от имени герцога Беррийского, за исключением Уата [54], который был любим королем, ибо был им воспитан и служил у него во Фландрии камердинером, а также Гийома Пикара, ставшего впоследствии генеральным сборщиком налогов в Нормандии. Не пожелал принести присягу и нынешний великий сенешал Нормандии [55]; он вопреки воле матери, совершившей, как сказано, эту сделку, вернулся к королю.

Когда король узнал о переменах в Нормандии, он понял, что не сможет исправить случившегося, и решил заключить мир. Он немедленно дал знать сеньору де Шароле, находившемуся в своем войске близ Конфлана, что желает переговорить с ним, и назначил час, когда он прибудет в поле к его лагерю. Он выехал к урочному часу со случайно подвернувшимися ста всадниками – по большей части шотландскими гвардейцами и другими. Граф же Шароле отправился почти без сопровождения и без всяких церемоний. Однако к нему по пути присоединилось много народа, так что его свита оказалась гораздо большей, чем королевская. Он приказал всем остаться в стороне и встретился с королем наедине. Король сказал ему, что мир на деле достигнут, и рассказал о еще неизвестных графу событиях в Руане, заявив, что по своей воле он никогда не дал бы брату этого удела, но раз сами нормандцы пожелали подобного новшества, то он дает согласие и готов заключить договор целиком в той форме, в какой он был представлен несколько дней назад. Помимо этого, оставалось договориться лишь о немногих вещах.

Сеньор де Шароле чрезвычайно обрадовался, так как его войско крайне нуждалось в продовольствии и особенно в деньгах и, не случись этого, все сеньоры, сколько их там ни было, вынуждены были бы с позором разойтись. Правда, в тот день или несколько дней спустя к графу прибыло подкрепление, посланное отцом, герцогом Филиппом Бургундским, которое привел монсеньор де Савез, и оно насчитывало 120 кавалеристов и 15 сотен лучников, а с ними было доставлено 120 тысяч экю наличными на шести вьючных лошадях и большое количество луков и стрел. Так что войско бургундцев, опасавшихся, как бы другие не заключили договора без них, получило хорошее пополнение.

Переговоры о соглашении были настолько приятны королю и графу де Шароле, и они с таким воодушевлением стремились довести их до конца, что, по словам последнего, не замечали, куда идут. А направлялись они прямо к Парижу и зашли так далеко, что вступили на вал, который по приказу короля был выведен довольно далеко за городские стены, в конце траншеи, дабы под его прикрытием можно было проходить в город. За графом следовало четверо или пятеро его людей. Оказавшись на валу, они перепугались, но граф держался превосходно. Полагаю, что с этого времени оба эти сеньора стали более осторожны в проявлении своей радости, поняв, что она может обернуться бедой.

Когда в войсках стало известно, что сеньор де Шароле взошел на вал, поднялся шум. Граф Сен-Поль, маршал Бургундский, сеньоры де Конте и де Обурден и многие другие стали упрекать сеньора де Шароле и людей из его свиты в безрассудстве, вспоминая о том, как с его дедом приключилось несчастье в Монтеро в присутствии короля [56]. Всем, кто находился в поле, приказали немедленно вернуться в лагерь, и маршал Бургундский сказал: «Если этот юный государь, безрассудный или потерявший голову, погубит себя, то не дадим погибнуть его дому и делу его отца и нашему. А потому пусть все вернутся на свои места и будут наготове, не страшась грядущей судьбы, ибо вместе мы представляем достаточную силу, чтобы отойти к границам Эно, Пикардии или Бургундии». Произнеся эти слова, он вскочил на коня.

Граф Сен-Поль тем временем покинул лагерь, высматривая, не появится ли кто со стороны Парижа. Прошло немало времени, и вот показались 40 или 50 всадников – это был граф Шароле в сопровождении королевских лучников и других. Как только граф Шароле заметил своих, он велел сопровождавшим его вернуться назад и обратился к маршалу де Нефшателю, которого побаивался, поскольку тот, будучи добрым и честным рыцарем, высказывался крайне смело и даже отваживался говорить ему: «Я служу Вам до поры до времени, пока Ваш отец жив». Граф сказал: «Не браните меня, я прекрасно понимаю свое безрассудство, но я слишком поздно заметил, что нахожусь возле вала». Маршал высказал ему в глаза больше, чем говорил в его отсутствие, и граф, не молвив ни слова в ответ, понурив голову, вернулся к войску, где все обрадовались, увидев его, и стали с похвалой отзываться о честности короля. Однако никогда более граф ей себя не вверял.

Глава XIV

В конце концов по всем вопросам было достигнуто согласие, и на следующий день после этого граф Шароле устроил общий смотр, чтобы узнать, сколько у него осталось людей и сколько он потерял. На смотр без предупреждения приехал король с 30 или 40 всадниками и осмотрел все отряды один за другим, кроме отряда маршала Бургундского, который не любил короля, поскольку тот ранее подарил ему Эпиналь в Лотарингии, а затем отнял и передал герцогу Жану Калабрийскому, что нанесло маршалу немалые убытки.

Мало-помалу король, осознавший свою ошибку, примирился со служившими его отцу добрыми и знатными рыцарями, которых он сместил с их постов, взойдя на престол, и которые по этой причине объединились против него. Было объявлено, что король примет на следующий день в Венсеннском замке всех сеньоров, которые должны ему принести оммаж, и что ради их безопасности замок будет отдан под охрану графу Шароле.

В назначенный день там у короля собрались все до единого сеньоры; вход охранялся хорошо вооруженными людьми графа Шароле. Тогда-то и был подписан мирный договор. Монсеньор Карл принес королю оммаж за Нормандское герцогство, граф Шароле – за пикардийские и другие земли, которые он вытребовал, а граф Сен-Поль дал клятву верности, вступив в должность коннетабля. Но не бывает пиршеств, где все были бы сыты, и одни получили все, чего желали, а другие ничего.

Король перетянул на свою сторону некоторых добрых мужей невысокого положения. Большинство же присоединилось к новоиспеченному герцогу Нормандскому и герцогу Бретонскому, которые направлялись в Руан, чтобы вступить во владение Нормандией. Когда были оформлены все бумаги и сделано все прочее, необходимое для установления мира, все распрощались друг с другом и, покинув Венсеннский замок, разъехались по своим местам.

Граф Шароле выехал во Фландрию в тот же день, когда тронулись в путь герцоги Нормандский и Бретонский. По дороге графа нагнал король, старавшийся убедить его в своих дружеских чувствах, и проводил до Вилье-ле-Бель, деревни в четырех лье от Парижа, где они заночевали. Короля сопровождало немного людей, но он приказал, чтобы к нему явилось 200 кавалеристов, дабы проводить его обратно, и об этом приказе сообщили графу Шароле, который уже улегся спать. Тот заподозрил неладное и велел вооружиться своим людям. Как видите, двум могущественным сеньорам почти невозможно пребывать в добром согласии из-за постоянных подвохов и подозрений. Два могущественных государя, если они желают жить в дружбе, не должны видеться, а общаться им следует через опытных и мудрых людей, которые будут вести переговоры и улаживать споры.

На следующее утро оба упомянутых сеньора расстались, обменявшись добрыми словами. Король вернулся в Париж в сопровождении своих людей, и подозрения насчет цели их приезда рассеялись. Г раф же Шароле двинулся по дороге на Компьень и Нуайон (по приказу короля ему везде был открыт путь) в Амьен, где он принял оммаж от дворян, живущих в долине Соммы и в Пикардии, на землях, за которые король, как я выше говорил, уплатил 400 тысяч золотых экю три года назад и которые возвратил ему по мирному договору. Затем он без промедления отправился в Льежскую область, поскольку ее жители вот уже на протяжении пяти или шести месяцев воевали с его отцом, которого самого в это время там не было – он находился то в Намюре, то в Брабанте. Среди льежцев уже начались распри, однако зимняя пора не позволяла предпринять против них решительные действия: были сожжены многие деревни и в мелких стычках нанесено льежцам несколько поражений, после чего был заключен мир. Льежцы обязались его соблюдать под угрозой большого штрафа. После этого граф уехал в Брабант.

Глава XV

Обратимся к герцогам Нормандскому и Бретонскому, которые отправились принимать герцогство Нормандию. Как только они въехали в Руан, начались споры из-за добычи. С ними ведь были названные мною рыцари, привыкшие к высоким должностям и большим почестям при короле Карле; они решили, что их выступление достигло цели, и потому все желали захватить места получше, не полагаясь более на обещания короля. Герцог Бретонский требовал своей доли, поскольку его участие в деле было наибольшим. И страсти накалились настолько, что герцог Бретонский вынужден был, опасаясь за свою жизнь, перебраться на гору Святой Екатерины близ Руана, а когда дело дошло до того, что люди герцога Нормандского вместе с руанцами готовы были осадить его в этом месте, ему пришлось ретироваться прямиком в Бретань.

Король меж тем продвигался к Нормандии. Вы понимаете, что он следил за событиями и ускорял их, ибо мастерски владел искусством разделять людей. Некоторые из тех, что держали укрепленные местечки, начали их ему сдавать, заключая с ним соглашения. Об этом я знаю лишь по его рассказам, так как меня в тех местах тогда не было. Он вступил в переговоры с герцогом Бретонским, в руках которого была часть крепостей Нижней Нормандии, в надежде заставить его порвать все отношения с его братом. Он провел вместе с герцогом несколько дней в Кане и подписал там с ним договор, по которому город Кан и другие с определенным числом солдат оставались в руках монсеньора де Лекена. Договор этот, однако, был таким неопределенным, что ни тот ни другой, полагаю, его никогда в расчет не принимали. Герцог Бретонский затем уехал, а король вернулся назад и двинулся на своего брата.

Герцог Нормандский, видя, как король захватил у него Пон-де-л’Арш и другие места, понял, что не может оказать сопротивление, и решил бежать во Фландрию. Граф Шароле, находившийся тогда в Сен-Троне, городке Льежской области, испытывал огромные трудности: его вконец измученной армии приходилось вести борьбу со льежцами, и к тому же в зимнее время. Ему очень горько было видеть эти раздоры, так как он больше всего на свете хотел бы видеть герцога в Нормандии, что, как он полагал, на треть ослабило бы короля. Он велел собрать людей по Пикардии и разместить их в Дьеппе, но еще до того, как они собрались, комендант города заключил соглашение с королем. Таким образом, король вернул себе всю Нормандию, за исключением мест, оставшихся по Канскому соглашению в руках монсеньора Лекена.

Глава XVI

Герцог Нормандский, как я уже сказал, решил немедля бежать во Фландрию, но тут он примирился с герцогом Бретонским. Оба они признали свои ошибки и согласились, что из-за раздора гибнет все лучшее в мире.

Могущественные люди примерно одинакового положения, когда они заключают союз, почти не в силах сохранять его в течение долгого времени, если только над ними нет кого-то главного, который должен быть мудрым и уважаемым человеком, дабы ему все подчинялись; я говорю это не понаслышке, так как собственными глазами видел много тому подтверждений. Ведь, к нашему горю, все мы склонны к раздорам, не учитывая их последствий, и, как я заметил, это происходит во всем мире. Мне кажется, что один мудрый государь, имея под рукой десять тысяч человек и средства для их содержания, внушает больше почтения и более опасен, чем десяток союзников, собравшихся вместе и имеющих по шесть тысяч человек каждый, поскольку у них будет столько вопросов, которые надо разрешить, что они потеряют половину времени, прежде чем придут к согласию.

Итак, герцог Нормандский, без средств и покинутый всеми своими рыцарями, некогда служившими королю Карлу, а теперь перешедшими к королю Людовику, от которого они получили больше, нежели имели при его отце, скрылся в Бретани. Оба герцога, как говорили бретонцы, поумнели после нанесенного им удара и держались вместе в Бретани. Их главным представителем был сеньор де Лекен, через которого шли взад и вперед многочисленные посольства: от обоих герцогов к королю и от него к ним, от них к графу Шароле, будущему Бургундскому герцогу, и от него к ним, от короля к герцогу Бургундскому и наоборот; одни из них направлялись, чтобы узнать новости, другие – переманить на свою сторону нужных людей и со всякими темными целями, прикрытыми благовидными предлогами. Некоторые послы имели действительно добрые намерения добиться умиротворения, но с их стороны было великим безумием мнить себя столь мудрыми и добродетельными, чтобы полагать, будто их личное содействие поможет примирить столь могущественных, ловких и упорных в достижении своих целей государей, как эти, тем более что у них не было основания желать примирения. Добрые души, мнящие себя способными добиться того, о чем они понятия не имеют, поскольку их господа нередко скрывают от них свои тайные помыслы, всегда найдутся. Такие люди, о которых я говорю, чаще всего служат для парадности и отправляются обычно за свой счет. Но с ними всегда едет какой-нибудь скромный человечек с особым поручением. Все это я постоянно наблюдал в посольствах, по крайней мере, того времени, о котором рассказываю. И насколько государи должны, как я говорил, проявлять мудрость при выборе людей, которым они поручают свои дела, настолько же и те лица, что отправляются за границу представлять их интересы, должны хорошо все обдумать, прежде чем браться за эти дела; и проявит большую мудрость тот, кто воздержится и не станет в них вмешиваться, если поймет, что мало в них смыслит и не пригоден для их ведения, ибо многие способные люди из тех, кого я знал, оказывались сбитыми с толку и беспомощными, когда брались за них.

Я видел государей двух типов: одни столь неуравновешенные и подозрительные, что не знаешь, как с ними и обходиться, так как им все время мерещится, что их обманывают; другие же вполне доверяют своим слугам, но столь мало смыслят в своих обязанностях, что не понимают, кто им приносит добро, а кто зло. Причем первые постоянно переходят от любви к ненависти и от ненависти к любви. И поскольку среди государей обоих типов редко встречаются добрые, то положение при них не слишком надежно и прочно. Я, однако, предпочел бы жить при мудром государе, нежели при глупом, поскольку при цем легче найти средства и способы избежать его гнева и заслужить его милость. А к невежественным не знаешь, как и подойти, так как приходится иметь дело не с ними лично, а с их слугами, но тем не менее им всё равно следует служить и подчиняться, если живешь там, где они правят, ибо таковы обязанность и долг.

Но если хорошо посмотреть, то мы должны возлагать надежды единственно на бога, ибо в нем одном мы обретаем уверенность и благость, коих нельзя найти ни в чем, принадлежащем к этому миру. Однако каждый из нас очень поздно это постигает, и то лишь когда оказывается в беде. Но лучше поздно, чем никогда.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава I

Так шло время; герцог Бургундский каждый год воевал с льежцами [57] а король, когда видел, что герцог сталкивается с трудностями, старался предпринять что-либо против бретонцев, тем самым в какой-то мере помогая льежцам. Герцог Бургундский тогда выступал против короля, чтобы помочь своим союзникам, но нередко они без него заключали какой-нибудь договор или перемирие с королем.

В 1466 г. герцог Бургундский взял расположенный в Льежской области Динан – город очень большой, сильный и богатый благодаря торговле медными изделиями, которые назывались динандерией и были в действительности горшками, сковородками и тому подобными вещами. Случилось это еще до смерти его отца, герцога Филиппа, который скончался в июне 1467 г. Герцог Филипп, уже совсем старый, повелел доставить себя к месту событий на носилках, настолько он ненавидел динанцев из-за их жестокости по отношению к его подданным в графстве Намюр, а особенно к жителям Бувиня – городка, расположенного в четверть лье от Динана за рекой Мезой. Сам город динанцы не осаждали, поскольку их разделяла река, но на протяжении восьми месяцев они опустошали его окрестности и обстреливали из двух бомбард и других тяжелых орудий бувиньские дома, вынуждая несчастных горожан прятаться по погребам и там жить. Взаимная ненависть этих двух городов была невероятной, она доходила до того, что их жители не позволяли своим детям вступать в браки друг с другом и те искали себе пару каждый в своем городе, поскольку другие добрые города находились далеко.

За год до разрушения Динана, когда граф Шароле вернулся из-под Парижа, где он был, как Вы слышали, с другими сеньорами Франции, динанцы заключили с ним мирное соглашение и выплатили некоторую сумму денег. Сделали они это сепаратно от города Льежа, сами по себе. А это верное предвестие поражения – когда те, кто должны держаться вместе, разобщаются и бросают друг друга, будь то объединившиеся в союз государи и сеньоры или города и общины. Примеров я не привожу, ибо полагаю, что все сами были очевидцами подобных случаев или же читали о них. И следует заметить, что наш господин, король Людовик, лучше любого другого из мне известных государей постиг это искусство разделять людей ради чего он не жалел ни денег, ни богатств, ни трудов, расточая их не только перед господами, но и перед слугами.

Так, динанцы очень быстро раскаялись в том, что заключили названное соглашение, и подвергли жестокой казни четырех видных горожан, заключавших договор. По этой причине, а также из-за действий жителей Бувиня они возобновили войну в графстве Намюр. Герцог Филипп, армией которого командовал его сын, осадил город; на помощь герцогу прибыл граф Сен-Поль, коннетабль Франции, но он действовал от своего имени, а не по приказу короля и привел не королевских кавалеристов, а людей, набранных в Пикардии.

Динанцы самонадеянно совершили вылазку, но понесли большой урон. На восьмой день после того, как городские стены были пробиты, их взяли приступом, так что друзья динанцев не успели даже подумать, стоит ли им оказывать помощь. Город был сожжен и стерт с лица земли; пленники – до 800 человек – по настоятельной просьбе Тувинцев были утоплены перед Бувинем. Не знаю, было ли это наказанием господним за их великие злодеяния, но месть свершилась слишком жестокая.

На следующий день после взятия города ему на помощь пришел большой отряд льежцев, нарушивших свое обещание герцогу, так как они по соглашению с герцогом отложились от динанцев, как те, следуя их же примеру, отложились от них. Герцог Филипп (а он был очень стар) тем временем уехал, и на льежцев со всей своей армией двинулся его сын. Мы встретили их раньше, чем предполагали: наш авангард случайно, из-за ошибки проводников, сбился с пути и наткнулся на ядро их армии с главными военачальниками. Время было уже позднее, но тем не менее мы приготовились их атаковать. В этот момент к графу Шароле прибыли их депутаты с просьбой, чтобы он во имя девы Марии – а был канун Рождества богородицы [58] – возымел жалость к их народу, и оправдывали свою вину, как только могли.

Льежцы, однако, держали себя так, как будто вопреки речам своих послов желали сразиться. Но после того как депутаты раза два или три сходили туда и обратно, они согласились сохранять мир, заключенный в прошлом году, и выплатить определенную сумму денег, а в залог того, что они впредь будут лучше держать свое слово, обещали дать 300 заложников, названных находившимися при нашей армии епископом Льежским и его служителями, и привести их на следующий день в восемь часов утра. В эту ночь бургундское войско пребывало в большой тревоге, так как оно лишено было какого-либо прикрытия и занимало позицию, удобную для атаки со стороны льежцев, которые все были пешими и лучше нас знали местность. Кое-кто из них горел желанием нас атаковать, и, по-моему, им бы сопутствовала удача. Но те, кто заключил договор, не допустили этого.

На рассвете все наше войско, насчитывавшее, много ли мало, три тысячи кавалеристов, 12 или 13 тысяч лучников и большое число пехотинцев из соседней области, собралось, выстроилось в боевом порядке и двинулось прямо на них, чтобы или взять заложников, или, если их не дадут, сразиться с ними. Мы нашли их войско уже распавшимся, люди расходились в беспорядке отдельными отрядами, как и подобает дурно управляемому народу. Было уже около полудня, но заложников они все еще не выдали.

Граф Шароле спросил находившегося при нем маршала Бургундского, следует ли организовать погоню за льежцами. Маршал ответил утвердительно и сказал, что их можно разбить без всякого риска и со спокойной совестью, ибо вся вина ложится на них. Затем граф спросил сеньора де Конте, которого я уже не раз поминал, и он тоже настаивал на немедленных действиях, указывая на то, что льежцы расходятся отдельными группами и что такой прекрасной возможности их разбить никогда более не представится. Потом был спрошен коннетабль Сен-Поль, который держался противоположного мнения, полагая, что поступить таким образом значило бы бесчестно нарушить данное обещание; он утверждал, что такому множеству людей трудно за столь короткий срок прийти к соглашению относительно выдачи заложников, притом столь большого числа, и предлагал послать к ним кого-нибудь, чтобы выяснить их намерения. Все трое долго и упорно убеждали графа, приводя свои доводы. С одной стороны, ему говорили, что есть возможность разгромить его старых и закоренелых врагов, пока они не способны оказать сопротивление, а с другой – ему напоминали о его обещании. Кончилось тем, что к льежцам послали трубача, который и встретил высланных графу заложников.

Так закончился этот спор, и все разошлись по своим местам. Кавалеристы были очень недовольны советом коннетабля, поскольку предвкушали богатую добычу. В Льеж были немедленно отправлены послы для утверждения мирного договора. В городе народ, по своему непостоянству, все время твердил им, что мы-де не осмелились вступить в сражение; в послов стреляли из кулеврин [59] и всячески их оскорбляли.

Г раф Шароле вернулся во Фландрию. Когда, позднее, умер его отец, он устроил торжественные и очень пышные службу и похороны в Брюгге и сообщил о его смерти королю [60].

Глава II

Принцы не переставали в тайне вынашивать новые замыслы. Король был крайне разгневан на герцогов Бургундского и Бретонского, так что они с большим трудом могли обмениваться вестями. Их гонцам часто чинили препятствия, и во время военных действий им приходилось пользоваться морским путем: из Бретани, например, они вынуждены были плыть в Англию, там по суше добираться до Дувра, а оттуда – в Кале. Прямым же путем ехать было очень рискованно.

Все это время, пока продолжались распри (а они длились лет 20 или более[61], и одни годы проходили в войнах, а в другие годы заключались перемирия и велись тайные приготовления, и каждый государь включал в договоры о перемирии и своих союзников), господь оказывался милостив к французскому королевству в том смысле, что в Англии не прекращались начавшиеся за 15 лет до этого войны и раздоры и в кровопролитных сражениях там погибло много знатных людей [62]. Все говорили, что англичане плохие верноподданные, поскольку у них два дома претендовало на корону Англии – дом Ланкастеров и дом Йорков. Нет сомнения, что если бы положение дел у англичан было таким же, как и прежде[63], то у нашего королевства было бы немало забот.

Король всегда стремился покончить прежде всего с Бретанью – потому что ему казалось, что ее завоевать легче, чем владения Бургундского дома, поскольку она хуже защищена, и потому что бретонцы принимали к себе его недругов, в том числе его брата, а также имели своих сторонников в королевстве. По этой причине он неоднократно разными способами оказывал давление на герцога Бургундии Карла, дабы тот разорвал отношения с бретонцами, а взамен король обещал порвать с льежцами и другими его противниками, но такое соглашение не состоялось.

Герцог Бургундский вновь двинулся на льежцев, которые, несмотря на то что за год до этого выдали заложников и заключили договор, несоблюдение которого влекло бы за собой казнь заложников и выплату крупного штрафа, тем не менее нарушили мир и взяли город Юи, изгнав жителей и предав город огню. Он собрал войско у Лувена, что в области Брабант близ границы с Льежем. Туда к нему прибыл граф Сен-Поль, коннетабль Франции, который в то время был тесно связан с королем и держал его сторону, а вместе с ним кардинал Балю и другие королевские посланцы. Граф сказал герцогу Бургундскому, что льежцы – союзники короля, на которых распространяется договор о перемирии, и предупредил, что король окажет им помощь, если герцог нападет на них. В то же время он предложил: если герцог согласится на то, чтобы король начал войну с Бретанью, то король предоставит ему свободу действий против льежцев. Их аудиенция была краткой, при скоплении народа, и пробыли посланцы лишь один день.

Герцог Бургундский объяснил, что нарушили договор и совершили нападение льежцы, а не он и поэтому он не может бросить своих союзников-бретонцев. Послы поспешили обратно. Когда они садились на коней (это было на следующий день после их приезда), он во всеуслышание заявил им, что умоляет короля соблаговолить ничего не предпринимать против Бретани, на что коннетабль возразил: «Монсеньор, вы все что угодно оборачиваете в свою пользу. Вы желаете воевать с нашими друзьями и в то же время сдерживать нас, дабы мы не смели преследовать наших врагов, как Вы преследуете своих. Но так быть не может, и король этого не потерпит». На прощание герцог сказал им: «Льежцы в сборе. Надеюсь, не пройдет и трех дней, как мы сразимся. Если я проиграю, то уверен, что вы поступите по-своему, но если я выиграю, то вы оставите бретонцев в покое», – после чего он сел на коня. Послы разошлись по домам, чтобы приготовиться к отъезду, а он при оружии и с большой свитой выехал из Лувена к городу Сен-Трону, чтобы осадить его. У него была огромная армия, так как к нему из Бургундии съехались все, кто только мог. Я никогда еще не видел вблизи столь великого сборища.

Незадолго до его отъезда обсуждался вопрос о заложниках – казнить их или поступить как-то иначе. Некоторые высказывались за то, чтобы их всех казнить, особенно сеньор де Конте, о котором я не раз уже говорил. Ни разу до этого я не слышал, чтобы он выступал столь зло и жесткосердно. Вот почему государю необходимо иметь в своем совете нескольких человек – ведь порой и самые мудрые впадают в заблуждение, проявляя пристрастность при обсуждении дел, либо любовь или ненависть, либо из желания сказать что-нибудь в пику другому, а нередко и из-за своего настроения, а потому не стоит совещаться в послеобеденное время. Некоторые, пожалуй, скажут, что людей, способных так ошибаться, нельзя допускать в совет государя. На это следует ответить, что все мы люди и если кто пожелает найти таких, которые всегда говорят мудро и никогда не сбиваются, то должен будет их искать на небесах, ибо среди людей он таких не отыщет. Но зато в совете всегда найдется такой человек, который выступит хорошо и мудро, даже если он и не привык это часто делать, и таким образом одни сглаживают ошибки других.

Возвращаясь к совету, скажу, что двое или трое, преклоняясь перед могуществом и умом упомянутого Конте, присоединились к его мнению. Ведь на совещаниях всегда найдется немало людей, которые высказываются только после других и, ничего не понимая в деле, желают лишь угодить тому, кто уже выступил, особенно если это человек могущественный. Затем был спрошен монсеньор де Эмберкур, родом из-под Амьена, один из самых опытных и разумных рыцарей, известных мне. Он выразил мнение, что следует поступить истинно по-божески и освободить всех 300 заложников, показав тем самым, что герцог не жесток и не мстителен; при этом надо еще учесть, что они вернутся домой с добрыми чувствами и надеждой на сохранение мира; но на прощание им необходимо напомнить о милости, оказанной им герцогом, и просить, чтобы они постарались обратить свой народ к доброму миру, а если они не пожелают внять этому, то пусть в благодарность за доброту герцога, по крайней мере, не участвуют в войне против него и своего епископа, который находился в его свите. Это мнение было принято, и заложников при освобождении заставили дать соответствующее обещание. Им было сказано, что если кто-либо из них объявится на поле боя и будет взят в плен, то ему отрубят голову. С этим они уехали.

Мне кажется, стоит добавить, что после того, как сеньор де Конте вынес свой жестокий приговор заложникам, о котором Вы слышали, и когда они (а часть их присутствовала на совете) уже воспряли духом благодаря проявленной к ним истинной доброте, один из членов совета сказал мне на ухо: «Вы видите этого человека? Несмотря на глубокую старость, он еще полон сил; но я осмелюсь что угодно поставить за то, что теперь он не проживет и года, высказав столь страшное суждение». Так и случилось – прожил он недолго, но успел хорошо послужить своему господину в сражении, о котором я расскажу ниже.

Возвращаясь к нашему изложению, напомню, что, как Вы уже слышали, герцог покинул Лувен и осадил Сен-Трон, подтянув артиллерию. В городе находилось около трех тысяч льежцев под командованием великолепного рыцаря, который участвовал в переговорах о мире в предыдущем году, когда мы встретились с ними на поле боя. На третий день после начала осады подошло еще много льежцев – около 30 тысяч воинов [64], худых ли, хороших, все пешие, кроме 500 всадников, и с многочисленной артиллерией – чтобы снять осаду. В 10 часов утра они были в укрепленной и хорошо защищенной болотами деревне Брюстем, в пол-лье от нас. Среди них был бальи Лиона Франсуа Руайе, в то время посланный королем к льежцам. Это сразу же посеяло тревогу в нашем войске. По правде говоря, порядка у нас не было, так как, хотя и был отдан приказ держать в поле хороших конных разведчиков, предупредили нас об этом, однако, фуражиры, бежавшие от льежцев.

В тот день я впервые увидел, как умело герцог Бургундский самолично отдает приказы. Он немедленно выдвинул все отряды в поле, кроме нескольких, которым он приказал продолжать осаду. Среди последних он оставил 500 англичан. По обе стороны деревни он расставил 1200 кавалеристов, а сам с 800 кавалеристами расположился напротив деревни, подальше, чем другие. Кавалеристов было немало, и многие знатные люди спешились и примкнули к лучникам.

Монсеньор де Равенштейн с авангардом герцога, состоявшим из спешившихся кавалеристов и лучников с несколькими орудиями, подошел к рвам, большим и глубоким, наполненным водой, огнем орудий и стрельбой лучников вынудил льежцев отступить и захватил эти рвы и артиллерию. Но когда один наш залп оказался неточным, льежцы воодушевились и, вооруженные длинными пиками, дававшими им преимущество над нами, ударили по нашим лучникам и их предводителям. В один миг они перебили 400 или 500 человек, пошатнув тем самым все наши штандарты. Мы были на грани полного поражения, но в этот момент герцог бросил в бой лучников из своего отряда под командованием мессира Филиппа де Кревкера, сеньора де Корда и других знатных людей, которые с громкими криками устремились на льежцев и молниеносно их разбили.

Рогир ван дер Вейден. Портрет Филиппа Доброго

Конница, которая, как я говорил, расположилась по обе стороны деревни и не могла, равно как и герцог Бургундский, из-за болот ничего предпринять против льежцев, лишь держалась настороже, чтобы встретить их, если они опрокинут наш авангард и прорвутся на равнину. Но льежцы бежали вдоль болот, и гнали их одни пехотинцы. Герцог Бургундский отрядил в погоню и часть бывших при нем конников, но им пришлось искать объезд и проскакать два лье, чтобы отыскать проход, и тут их застала ночь, спасшая жизнь многим льежцам. Другие конники были отправлены к городу, поскольку оттуда доносился шум, вызывавший подозрение, что это вылазка. В действительности горожане трижды совершали вылазки, но были отбиты, причем очень хорошо себя при этом проявили оставленные там англичане.

Разбитые льежцы собрались возле своего обоза. Их осталось мало. Погибло около шести тысяч человек [65], что составляет в глазах человека, не любящего прикрас, большое число (за свою жизнь я часто сталкивался с тем, как люди, чтобы угодить своим господам, из одного убитого делают сотню и такой ложью нередко заслуживают благоволения). А если бы не ночь, то их погибло бы более 15 тысяч.

Было уже очень поздно, когда с этим делом покончили, и герцог Бургундский отошел назад со всем своим войском, кроме 1000 или 1200 всадников, которые, преследуя бегущего противника, проскочили на два лье вперед, ибо иначе из-за небольшой речки не могли бы его настигнуть. Ночью, правда, они не сумели многого сделать, но кое-кого они убили и взяли в плен, остальные же льежцы – и это была большая часть их войска – спаслись в городе. В этот день немалую помощь в управлении войском оказал сеньор де Конте, который через несколько дней умер в городе Юи [66], и кончина его была славной. Это был храбрый и мудрый человек, но он не прожил долго после того, как высказал безжалостное мнение по поводу заложников-льежцев, о чем Вы уже слышали.

Когда герцог снял доспехи, он вызвал секретаря и продиктовал ему два письма – коннетаблю и другим послам, бывшим с ним за четыре дня до того в Лувене, где сообщил им о победе и просил ничего не предпринимать против бретонцев.

Через два дня после битвы гордыня этого безумного народа, хотя потери его были и невелики, оказалась сломленной. Так что всем без исключения следует опасаться превратностей сражения и не делать на него ставку, если только его можно избежать. Ведь даже небольшая потеря людей сильно подрывает дух воинов, проигравших сражение, и вселяет в них страх к врагу и презрение к своему господину и его служителям, из-за чего они начинают роптать и поднимать голос смелее, чем обычно, предъявляя требования и возмущаясь, если им отказывают. И трех экю тогда не хватит на то, на что прежде вполне хватило бы и одного. Если проигравший битву – человек мудрый, он в этот сезон [67] не пойдет ни на какое рискованное дело с людьми, бежавшими с поля боя, а будет лишь держаться настороже и вступать в бой в таких местах, где его люди смогут взять верх и победить, чтобы изгнать страх из их сердец и вернуть им храбрость.

Проигранное сражение в любом случае имеет дурные и далеко идущие последствия для проигравшего. Завоевателям, правда, необходимо искать сражений, дабы быстрей добиться цели, особенно если у них хорошая пехота, лучшая, чем у их соседей, а лучшая нынче – у англичан и швейцарцев. Говорю это не желая принизить другие народы, а потому, что на счету этих последних крупные победы и их людям недолго нужно пробыть на поле боя, чтобы добиться успеха, в отличие от французов и итальянцев, которые зато мудрее и ими легче управлять.

Победитель, напротив, приобретает в глазах своих людей больший, чем прежде, почет и уважение; все его подданные выказывают ему повиновение и из почтения соглашаются на все, что он потребует. Его воины становятся отважнее и храбрее. Поэтому такие государи иногда столь возносятся в своей славе, что впоследствии за это бывают наказаны. Ведь всем управляет господь, который в соответствии с заслугами людей предопределяет судьбы.

Когда жители Сен-Трона узнали, что сражение проиграно и что они со всех сторон блокированы, то они, считая поражение более крупным, чем оно было на самом деле, сдали город, сложили оружие и выдали заложников – десять человек, выбранных герцогом Бургундским, который приказал их обезглавить. Среди них было шестеро из числа тех заложников, что были накануне освобождены на условиях, о которых говорилось выше.

Герцог снял свое войско и двинулся на Тонгр, который уже ждал осады. Однако город был не способен сопротивляться и потому, не дожидаясь бомбардировки, сдался на тех же условиях и выдал десять человек, среди которых было еще пять или шесть вышеупомянутых заложников. Все десять человек были казнены, как и предыдущие.

Глава III

Оттуда герцог двинулся к Льежу. Среди его жителей возникли разногласия: одни хотели держаться и защищать город, утверждая, что людей для этого достаточно; особенно отстаивал это мнение один рыцарь по имени Рэз де Линтер[68]. Другие, напротив, видя, как вся их область разрушена и сожжена, желали заключить мир на любых условиях.

Когда герцог подошел к городу, переговоры о мире были все же начаты при посредничестве людей невысокого звания – пленников герцога; некоторые из этих заложников не в пример тем, о которых я говорил выше, испытывали благодарность за оказанную им герцогом милость и добились того, что к герцогу пришли 300 наиболее влиятельных горожан – в одних рубашках, босые, с непокрытыми головами – и принесли ключи от города, сдаваясь на его милость и ничего не требуя, кроме как избавления их от грабежей и пожарищ. При этом в тот день присутствовал посол короля монсеньор де Муа и королевский секретарь мэтр Жан Прево, которые прибыли, чтобы высказать те же предостережения и требования, что за несколько дней до этого высказал коннетабль.

В день сдачи города герцог, намеревавшийся в него войти, послал туда первым монсеньора де Эмберкура, поскольку тот управлял городом в мирные годы и имел там связи. Но в тот день горожане впустить его отказались, и он расположился в небольшом аббатстве близ одних из городских ворот примерно с 50 кавалеристами. А всего у него было около 200 воинов, и я среди них. Герцог Бургундский посоветовал, чтобы он не выходил оттуда, если чувствует себя там в безопасности, если же это место укреплено слабо, то пусть возвращается назад, так как из-за плохой дороги, проходившей через гористую местность, помощь оказать будет трудно. Де Эмберкур решил не покидать аббатства, поскольку укрепления были хорошие; при себе он задержал пятерых или шестерых видных горожан – из тех, что пришли сдать ключи от города, – дабы использовать их, а как – Вы об этом узнаете позднее.

В девять часов вечера мы услышали звон городского колокола, по которому собирался народ, и де Эмберкур стал опасаться: не для того ли это, чтобы двинуться на нас, ибо он знал, что монсеньор де Линтер и некоторые другие противились заключению мира. Его подозрения были обоснованными и послужили нам на благо, потому что горожане обсуждали именно этот вопрос и были готовы к нападению.

Сеньор де Эмберкур сказал: «Если мы их отвлечем до полуночи, то будем спасены, ибо они устанут и захотят спать, а те, кто злоумышляет против нас, разбегутся, когда увидят, что затея их не удалась». И, прибегнув к хитрости, он послал двух горожан из тех, кого задерживал у себя (о них я говорил), и вручил им письмо, содержавшее довольно выгодные предложения. Сделал он это исключительно ради того, чтобы выиграть время и дать горожанам повод для словопрений, поскольку у них был и до сих пор сохраняется обычай собираться всем народом в епископском дворце по звону находящегося в нем колокола, когда необходимо обсудить какое-либо общее дело.

Итак, двое наших заложников-горожан, людей честных, подошли к воротам, до которых было менее двух полетов стрелы, и нашли там множество вооруженных людей, одни из которых хотели напасть на нас, а другие нет. Они громко объявили бургомистру, что пришли с добрыми предложениями от сеньора де Эмберкура и что хорошо было бы пойти их обсудить во дворце. Так и было сделано. Вскоре мы услышали звон дворцового колокола и поняли, что они занялись делом.

Назад два наших горожанина не вернулись. Через час мы услышали еще более сильный, чем прежде, шум у ворот, поскольку там собралось еще больше людей и они стали кричать и осыпать нас со стен оскорблениями. Де Эмберкур понял, что опасность возросла, и послал вслед за первыми остальных четырех заложников, что были у него, с письмом, в котором напоминал, что в качестве губернатора города, назначенного герцогом Бургундским, он милостиво обходился с жителями и что он ни в коей мере не желает их погибели, ибо совсем недавно принадлежал к одному из их цехов – кузнецов и литейщиков – и носил их ливрею, а потому будет лучше, если они поверят его словам, сдадут, как обещали, город и выполнят все, о чем договорились, и что только тогда они спасут свою страну и обретут добрый мир. Он дал наставления этим четырем, и они, как и первые двое, направились к воротам, которые нашли распахнутыми. Одни горожане встретили их грубыми оскорблениями и угрозами, а другие с удовлетворением выслушали их и вернулись во дворец. И вновь услышали мы звон дворцового колокола и очень обрадовались, тем более что шум у ворот утих.

Они оставались во дворце долго, почти до двух часов пополуночи, и постановили, что будут придерживаться заключенного соглашения и утром передадут сеньору де Эмберкуру городские ворота. Затем все разошлись, чтобы отдыхать, как и предсказывал сеньор де Эмберкур. А мессир де Линтер со всеми своими сторонниками бежал из города.

Я столь долго рассказывал об этом незначительном событии для того, чтобы показать, как с помощью подобных ловких и хитрых приемов, требующих немалой сообразительности, можно подчас избежать опасности и крупных потерь и убытков.

На следующий день рано утром к сеньору де Эмберкуру явилось несколько бывших заложников; они сообщили, что горожане просят его приехать во дворец, где все собрались, и дать клятву, что город будет избавлен от грабежей и поджогов, поскольку эти пункты договора более всего беспокоят народ, и что затем ему передадут ворота. Он известил об этом герцога Бургундского и отправился в город. Дав клятву, он вернулся к воротам, велел спуститься вниз страже, находившейся наверху, и взамен поставил 12 своих кавалеристов и лучников, а над воротами водрузил знамя герцога Бургундского. Потом проехал к другим воротам, которые были замурованы, и передал их под охрану бастарду Бургундскому, расположившемуся в соседнем квартале; следующие ворота он поручил маршалу Бургундскому, а последние – одном дворянину, состоявшему при нем. Таким образом, у всех четырех въездов в город были поставлены люди герцога Бургундского, а над воротами развевались его знамена.

Следует иметь в виду, что Льеж в то время был одним из самых населенных и могущественных городов страны; он был пятым или шестым городом. Туда стеклось много беженцев из окрестных районов, и поэтому, потери, понесенные в сражении, были совсем не ощутимы. Горожане не терпели нужды ни в чем. А нам не хватало продуктов и денег. Стояла уже зима [69], шли невероятно сильные дожди, и земли вокруг были настолько топкими и заболоченными, что только диву даешься. Герцог Бургундский не имел никакого желания осаждать льежцев, да и не смог бы, поскольку армия была совершенно измотана. Так что если бы они повременили со сдачей дня два, он ушел бы восвояси.

Из этого я хочу заключить, что великая честь и слава, обретенные герцогом в этом походе, достались ему исключительно по милости божьей и без всяких обращений к господу, ибо герцог не осмелился бы просить его о таком благе. По общему же мнению, он удостоился такого блага и почета за милосердие и доброту, проявленные к заложникам, о чем я выше говорил. Я специально веду речь об этом потому, что государи и другие люди нередко жалуются, что им платят злом за то доброе, и приятное, что они делают другим, и говорят, что впредь не станут с такой легкостью прощать, проявлять радушие и прочие милости, хотя это и входит в их обязанности. По-моему, это недостойные слова, и они – от недомыслия тех, кто так говорит и поступает. Ведь если государя или другого какого человека никогда не обманывали, то он подобен животному, не имеющему понятия о добре и зле и разнице между ними. К тому же все люди разные, и из-за зла, причиненного одним или двумя, нельзя отказываться от благодеяний по отношению к другим, особенно когда в этом бывает необходимость. Я полагаю, что хорошо бы уметь различать людей, поскольку не все достойны наград. Мне даже странно помыслить, что мудрый человек способен проявить неблагодарность за оказанное ему кем-либо благодеяние. А вот если удостаивают отличия глупца, то пользы это никогда не принесет, и этого-то государи могут не понимать. Мне кажется, что лучше всего проявляется настоящий ум, когда сеньор отличает и окружает себя людьми добродетельными и честными: ведь люди будут судить о нем по его приближенным.

В заключение скажу, что, по-моему, никогда не следует переставать делать добро, поскольку и один человек, даже самый неприметный, который никогда не был облагодетельствован, неожиданно может оказать такую услугу и проявить такую признательность, что искупит все зло и неблагодарность других.

На примере этих заложников Вы сами убедились, что бывают люди добрые и признательные, а бывают, и таких большинство, дурные и неблагодарные. Из них ведь только пять или шесть человек поступили так, как того желал герцог Бургундский.

Глава IV

На следующий день после передачи ворот герцог с триумфом вступил в город Льеж, и для этого было снесено 20 саженей стены и засыпан ров близ главной дороги [70]. Вместе с ним вошли пешими около двух тысяч кавалеристов при всем оружии и десять тысяч лучников; прочие же остались за пределами города. Он въехал верхом в окружении своих придворных и командующих войском, разодетых в свои лучшие одежды, и у собора сошел с коня. Он пробыл в городе несколько дней и казнил пять или шесть человек из бывших своих заложников, а также городского гонца, которого сильно ненавидел. Для горожан он установил кое-какие законы и обычаи и обложил их большим денежным побором, сказав, что они обязаны заплатить за то, что все эти годы нарушали условия мира и другие соглашения.

Он захватил также всю их артиллерию и оружие и приказал снести все городские башни и стены, после чего вернулся в свои земли, где его встретили с большим почетом и выказали полное повиновение, особенно жители Гента, которые вместе с некоторыми другими городами еще до его похода в Льежскую область начали смуту. Но в этот час его встретили как победителя, и самые знатные гентцы пешими несли перед ним свои знамена до самого Брюсселя [71].

А все началось с того, что после смерти своего отца герцог прежде всех остальных городов своих земель въехал в Гент, полагая, что там его любят больше всего и что примеру этого города последуют и другие. На следующий день после его приезда горожане, вооружившись, собрались на рынке, когда там проносили мощи святого Льеве-на. Они поднесли раку к стенам домика сборщика хлебной пошлины, установленной для уплаты городского долга, который был сделан, чтобы рассчитаться с герцогом Филиппом Бургундским по условиям мирного договора, заключенного с ним после двухлетней войны, и закричали, что святой желает пройти через дом не сворачивая, и в миг разнесли постройку.

Тогда герцог пошел на рынок и поднялся в один из домов, чтобы переговорить с ними. По пути к нему подошДи многие нотабли и предложили пойти с ним, но он велел им остаться у ратуши и ждать его. Однако простой народ заставил их пойти на рынок. Там герцог приказал поднять раку и отнести в церковь. Одни, повинуясь ему, взялись ее поднимать, но другие удержали их. Они потребовали от герцога сократить денежные поборы и обвинили в злоупотреблении властью некоторых лиц в городе. Он обещал восстановить справедливость и, поняв, что не сможет заставить их разойтись, вернулся к себе. А они оставались на рынке в течение восьми дней.

На следующий день герцогу были представлены статьи договора с требованием вернуть все, что отнял у города герцог Филипп по миру в Гавере[72], и среди прочего – разрешить всем цехам (а их было 72) иметь свои знамена согласно обычаю. Не чувствуя себя в безопасности, он вынужден был согласиться на все их требования и предоставить им привилегии, которых они добивались. И как только он, несколько помедлив, дал свое разрешение, все эти знамена, уже заранее сшитые, были выставлены на рынке, из чего видно, что они были у них еще до того, как герцог принял решение.

Так что герцог оказался прав: после въезда в Гент у него были все основания сказать, что примеру этого города последуют остальные. Ведь возмущение началось и в других местах, где убивали служащих и совершали прочие бесчинства. А вот если бы он помнил о словах своего отца, говорившего, что гентцы любят сына государя, а самого государя – никогда, то ему не пришлось бы раскаиваться. По правде говоря, после льежцев гентцы – самый неверный народ, но при всей своей нечестивости они наделены и добрым свойством: они никогда не поднимали руку на личность государя и у них добропорядочные буржуа и нотабли [73], которые совсем не разделяют безумств народа.

Герцогу пришлось смириться с их неповиновением, чтобы не воевать сразу и со своими подданными, и с льежцами [74], но он правильно рассчитал, что если его поход завершится удачно, то он заставит гентцев образумиться. Так и случилось. Ведь, как я уже сказал, они пешком несли перед ним до самого Брюсселя знамена и грамоты с привилегиями, которые они вынудили его подписать перед отъездом из Гента, и при большом стечении народа в огромном брюссельском зале, где присутствовали многие послы, они сложили перед ним эти свои знамена и грамоты, дабы он поступил с ними, как ему заблагорассудится. По его приказу герольды сорвали знамена с копий и отправили их в Булонь-сюр-Мер, что в десяти лье от Кале, поскольку там находились те знамена, которые его отец, герцог Филипп, в свое время отнял у них, после того как победил и подчинил их. А канцлер герцога взял грамоты со всеми привилегиями и разорвал одну из них, касавшуюся судопроизводства. Ведь во всех других городах Фландрии государь ежегодно назначал всех эшевенов, отчитывавшихся перед ним, а в Генте в соответствии с этой привилегией он назначал лишь четырех, которые затем подбирали еще 22 человека, как что всего у них было 26 эшевенов [75]. Ну а когда служители закона устраивают графа Фландрского, то и живут они целый год в мире и все его просьбы охотно удовлетворяются, а когда нет, то постоянно бывают неожиданности. Кроме того, гентцы уплатили 30 тысяч флоринов герцогу и 6 тысяч его приближенным, а также кое-кого изгнали из города. Все прочие привилегии были им возвращены. Другие города, ничего не предпринимавшие против герцога заключили с ним соглашения, выплатив деньги.

Из этого ясно видно, какие блага извлекаются из победы и какой урон влечет за собой поражение. А потому нужно остерегаться сражений и не полагаться на их превратности, если только этого можно избежать. Но если обстоятельства принуждают, то прежде, чем принимать бой, следует взвесить все страхи и сомнения, ибо люди, действующие под влиянием страха, более предусмотрительны и чаще выигрывают, чем те, кто одержим гордыней. Правда, когда господь прикладывает руку, то все это ничего не значит.

Льежцы в течение пяти лет были отлучены от церкви из-за разгоров со своим епископом,[76] к которому не питали никакого почтения, но тем не менее продолжали безрассудно творить зло, так что даже непонятно было, что, кроме чрезмерного богатства и великой гордыни, ими движет. По-моему, очень мудро говорил король Людовик: когда шествует гордыня, следом за ней идут бесчестье и убыток. Сам же он этим пороком запятнан не был.

После подчинения Льежа герцог въехал в Гент, где ему устроили пышную встречу. Въехал от туда при оружии. Жители вышли ему навстречу за пределы города, дабы он по своей воле мог одних изгнать, а другим дозволить вернуться. К нему туда прибыли послы короля, а в ответ он отправил своих. Кажется, к нему приезжали и из Бретани, куда он также направил послов.

Так прошла зима. Король всячески старался добиться от герцога согласия на свободу действий против Бретани и делал выгодные предложения. Но соглашение не состоялось, и король, помня еще и о том, как он поступил с его союзниками-льежцами, был недоволен, герцогом.

Глава V

В конце концов король не вытерпел и, как только наступило лето, ввел войска в Бретань и захватил два небольших замка – Шантоссе и Ансени. Эта новость сразу же дошла до герцога Бургундского, которого герцоги Нормандский и Бретонский стали настоятельно просить о помощи. Он немедленно собрал армию и написал королю, умоляя его, чтобы он соблаговолил отказаться от своей затеи, поскольку на обоих этих герцогов распространялся мирный договор и они были союзниками Бургундии. Не получив удовлетворительного ответа, герцог с большим числом людей подошел к Перонну и разбил там лагерь. Король в это время находился в Компьене, а его армия продолжала оставаться в Бретани.

Через три или четыре дня к герцогу явился в качестве королевского посла кардинал Балю[77]. Он начал вести переговоры и убеждать герцога, что бретонцы смогут прекрасно договориться с королем и без него. Говорил он так потому, что король всегда старался расколоть их. Кардиналу был оказан почетный и радушный прием, но он очень торопился и пробыл у герцога недолго. Обратно он возвращался, получив заверения в том, что герцог собрал армию вовсе не для того, чтобы обременять заботами короля и воевать с ним, его единственная цель – помочь своим союзникам. В общем с обеих сторон звучали лишь почтительные речи.

Сразу же после отъезда кардинала к герцогу прибыл герольд по имени Бретань [78] и привез письмо от герцогов Нормандского и Бретонского, сообщавших, что они заключили мир с королем и отреклись от всех своих прежних соглашений, в том числе и от союза с Бургундией, и что по условиям мира герцог Нормандский получил 60 тысяч ренты и отказался от Нормандии, которая ему раньше была выделена в качестве удела (монсеньор Карл Французский [79] был этим не очень доволен, но ему пришлось смириться).

Новость потрясла герцога Бургундского, ибо он собрал армию только для того, чтобы оказать поддержку упомянутым герцогам. Герольд оказался в опасном положении, так как возникло подозрение, что письмо подделано королем, через чьи владения он проехал. Однако те же самые известия дошли до герцога и иными путями.

Король считал, что достиг своей цели и без труда сможет склонить герцога к тому, чтобы и он отрекся от союза с вышеназванными герцогами. Они стали тайно обмениваться посланиями, и в конце концов король выплатил герцогу 120 тысяч золотых экю, причем половину наличными, чтобы возместить ему расходы по сбору армии, и сделал он это еще до того, как армия была распущена.

Герцог направил к королю ближайшего к себе человека – камердинера Жана Бошизена. Король проникся большим доверием к герцогу и пожелал лично встретиться с ним, надеясь полностью склонить его на свою сторону после того, как от него отступились союзники и ему была выплачена крупная сумма денег. Он передал об этом герцогу через упомянутого Бошизена, с которым вновь послал к нему кардинала Балю и губернатора Руссильона мессира Танги дю Шастеля, велев им также сообщить герцогу, что он чрезвычайно заинтересован в этой встрече. Они застали герцога в Перонне, но тот не выразил особого желания встретиться, потому что опасался восстания льежцев, к которому их подталкивали два королевских посланца, отправленных еще до того, как было заключено перемирие с герцогами и их союзниками. (Но льежцы тогда ответили этим посланцам, что вряд ли осмелятся выступать после прошлогоднего поражения и разрушения их стен, а если они еще узнают о заключении мирного договора, то у них и вовсе пропадет всякое желание, даже если бы оно и было.) Однако в конце концов было решено принять короля в Перонне, раз уж он так хотел. Герцог собственноручно написал ему письмо и заверил в полной безопасности, после чего послы уехали обратно к королю, находившемуся в Нуайоне. Герцог же, намереваясь навести порядок в Льеже, предложил епископу Льежскому, с которым вели борьбу горожане, покинуть город; вместе с ним уехали сеньор де Эмберкур, герцогский наместник в области, и некоторые другие.

Глава VI

Вы уже слышали, как было принято решение о поездке короля в Перонн. И он отправился туда без всякой охраны, решив во всем положиться на герцога и его гарантии. Он пожелал, чтобы в качестве сопровождающего ему дали служившего в то время герцогу монсеньора де Корда с бургундскими лучниками. Так и было сделано. С королем отправилось немного людей, но это все были важные лица – герцог Бурбонский и его брат кардинал Бурбонский, коннетабль граф Сен-Поль, который был против этой поездки. В то время коннетабль не боялся герцога и не выражал к нему почтения, как раньше, почему и любви между ними не было. Поехали также губернатор Руссильона, кардинал Балю и другие.

Когда король приблизился к Перонну, герцог выехал ему навстречу с большой свитой и проводил в город, где поместил его в прекрасном доме сборщика налогов возле замка, поскольку в самом замке помещения были плохие и их было мало.

Между двумя великими государями войны начинаются с легкостью, но примирение достигается с большим трудом из-за всех подвохов, которые делаются противниками. Ведь каждая сторона прилагает немало усилий, чтобы ухудшить положение соперника, и все, что ради этого делается, не всегда даже помнят, как случилось с этими двумя государями, которые столь неожиданно решили встретиться, что не предупредили своих людей, продолжавших повсюду выполнять то, что им было поручено их господами.

Герцог Бургундский велел собрать бургундскую армию, с которой была высшая знать, в том числе три брата из савойского дома – монсеньор де Бресс, епископ Женевский и граф Ромон (между савойцами и бургундцами всегда была большая дружба). В их отряде были и немцы, жившие на границе с Савойей и графством Бургундским. А следует сказать, что король в свое время заключил сеньора де Бресса в тюрьму за то, что он приказал убить двух рыцарей в Савойе, так что особой любви между ними не было. Вместе с ними прибыли также монсеньор дю Ло, которого король, после того как приблизил к себе, также надолго заключил в тюрьму, откуда тот бежал и скрылся в Бургундии, мессир Понсе де Ривьер и сеньор д’Юрфе, ставший впоследствии обер-шталмейстером Франции.

Весь этот отряд подъехал к Перонну, когда в него въезжал король; де Бресс и трое других, названных мною, вошли в город с крестом св. Андрея [80]; они надеялись сопровождать герцога Бургундского, когда тот будет встречать короля, но немного опоздали. Они вошли прямо в покои герцога, отвесили поклон, и монсеньор де Бресс обратился к нему с просьбой, чтобы он, невзирая на прибытие короля, оставил их всех троих при себе ради их безопасности, как он обещал им это еще в Бургундии, куда они к нему приезжали; сеньор де Бресс сказал также, что они готовы ему служить во всем и против всех. Просьбу эту герцог удовлетворил, поцеловав и поблагодарив их. Армия, которую привел маршал Бургундский, расположилась в соответствии с приказом за городом. Маршал был зол на короля не менее других из-за города Эпиналь в Лотарингии, который король сначала отдал ему, а затем отнял и передал герцогу Жану Калабрийскому, о ком я не раз говорил в этих воспоминаниях.

Короля сразу же предупредили о приезде всех вышеупомянутых лиц и о том, как они одеты [81]. Это его напугало, и он попросил, чтобы герцог Бургундский позволил ему расположиться в замке, поскольку все эти прибывшие люди были его недоброжелателями. Герцог приказал устроить ему новое жилье и заверил в том, что бояться нечего.

Великое безумие – одному государю предавать себя во власть другого, особенно если они воюют друг с другом, и потому государям чрезвычайно полезно в юности читать об исторических событиях, из которых явствует, как часто при подобных встречах древние хитрили и обманывали друг друга, совершали вероломные поступки, захватывали в плен и убивали тех, кому обещали безопасность и кто полагался на эти заверения.

Как мне кажется (а я сужу по своему опыту, приобретенному в этом мире, где в течение 18 или более лет я состоял при государях и имел ясное представление о наиболее важных и тайных делах, вершившихся как во французском королевстве, так и в соседних сеньориях), одно из лучших средств, делающих человека мудрым, – зто читать древние истории и на прошлых событиях и примере наших предшественников учиться тому, как себя мудро вести, действовать и чего остерегаться. Ибо наша жизнь так коротка, что ее не хватает для того, чтобы приобрести опыт в стольких вещах. Прибавьте также и то, что мы подчас умираем до срока, и жизнь человеческая не столь продолжительна, как могла бы быть, и телом мы не так уж крепки, да и доверие и верность друг к другу у нас невелики. Я даже не представляю себе, какие узы могли бы обеспечить доверие друг к другу, особенно среди великих мира сего, весьма склонных к своеволию и не признающих каких-либо доводов, а что того хуже – часто окруженных людьми, которые готовы на все, лишь бы понравиться своим господам, и потому восхваляют любые их деяния, и добрые и дурные, а если и найдется среди них такой, кто пожелает сделать добро, то его же и обругают.

Не могу также удержаться, чтобы не укорить невежественных сеньоров. Ведь при всех сеньорах непременно состоят, как положено, клирики и люди длинной мантии [82], и когда это люди добрые – они на месте, а когда нет – они очень опасны. По любому поводу они сошлются на закон или пример из истории, но даже самый добрый пример они преподносят в дурном смысле. Однако при мудрых государях, которые сами начитаны, они не могут злоупотреблять своей осведомленностью и не осмеливаются лгать. Поверьте, господь учредил королевскую должность, как и вообще должности правителей, совсем не для того, чтоб их занимали глупцы или те. что бахвалятся, говоря: «Я не служитель и предоставляю все делать моему совету, я доверяю ему», – и, не приводя иных резонов, предаются развлечениям. А если бы их хорошо воспитывали в детстве, то они бы разговаривали иначе и старались, чтобы люди их уважали за их достоинства.

Я не хочу сказать, что все государи пользуются услугами людей дурного нрава, но большая часть из тех, кого я знал, отнюдь не пренебрегали ими. Однако, когда приходится туго, мудрые государи, как я заметил, сразу научаются использовать самых достойных людей и ничего не жалеют, чтобы привлечь их. Из всех государей, с которыми я был знаком, лучше всего это умел делать наш господин, король, который больше всех почитал и уважал людей добропорядочных и доблестных. Он был достаточно начитан и любил обо всем расспрашивать и слушать. У него был совершенный природный ум, превосходящий все науки, какие только можно изучить в этом мире. Все написанные книги были бы бесполезны, если бы не напоминали о прошлых событиях, и из одной только книги за три месяца можно узнать больше, чем увидели бы своими глазами и познали бы на опыте 20 человек из сменяющих друг друга поколений.

В заключение скажу, что господь, как мне кажется, не может сильнее покарать страну, как только послав ей неразумного государя, ибо отсюда – все прочие беды. В первую очередь это раздоры и войны, поскольку такой государь передает свою власть в чужие руки, хотя должен бы ее беречь более всего остального. А раздоры влекут за собой голод, мор и прочие бедствия войны. Так что сами судите, разве не должны подданные скорбеть, когда видят, что дети их государя плохо воспитываются, окруженные людьми дурного нрава.

Глава VII

Вы уже слышали о том, как бургундская армия подошла к Перонну почти одновременно с королем, так как герцог не успел отменить приказ (она находилась уже в Шампани, когда шли переговоры о встрече с королем), и поэтому праздник был испорчен, поскольку у короля зародились подозрения насчет цели ее прибытия. Однако оба государя через своих лФдей договорились собраться и обсудить дела самым дружеским образом; а через три или четыре дня, когда в ходе переговоров удалось достичь многого, в Льеже произошли важные события, о которых я Вам расскажу.

Король, направляясь в Перонн, не подумал о том, что отправил в Льеж двух посланцев, дабы они возмутили жителей против герцога. Эти посланцы так хорошо постарались, что собрали массу людей, которые ринулись на город Тонгр, где находились епископ Льежский и сеньор де Эмберкур с двумя или более тысячами человек. Льежцы схватили только епископа и де Эмберкура, а также нескольких приближенных епископа, убили же немногих, поскольку все разбежались, побросав свое имущество. Затем льежцы тронулись обратно в свой город, расположенный неподалеку от Тонгра. По пути сеньор де Эмберкур договорился с одним рыцарем, мессиром Жаном де Вильде, что значит по-французски Дикий, и этот рыцарь спас его от расправы безумствовавшего народа. Он взял с де Эмберкура обещание помочь ему в случае опасности, которого тот не сдержал, ибо позднее рыцарь был убит.

Схватив своего епископа, сеньора Льежа, люди ликовали. Испытывая ненависть к некоторым каноникам, захваченным в тот день, они убили как бы для затравки пятерых или шестерых из них. Среди пленных был мэтр Робер, человек очень близкий епископу, которого я несколько раз видел при полном вооружении (таков обычай прелатов в Германии)[83] рядом со своим господином. Так его они убили на глазах епископа, разрубили тело на куски и со смехом бросали их друг в друга. По пути, а им надо было пройти всего лишь семь или восемь лье, они убили 16 человек – каноников и других добропорядочных людей, почти всех служителей епископа. Памятуя о мирном договоре, они, однако, успокаивали себя, говоря, что воюют только против своего епископа [84], которого в качестве пленника вели в город.

Беглецы, о которых я сказал, посеяли панику в тех местах, куда бежали. Одни из них утверждали, что льежцы перебили всех, другие говорили иначе; эти новости быстро дошли до герцога. О таких событиях один человек берется сообщать без всякой охоты, поэтому прибыло несколько людей, которые видели, как вязали каноников, и полагали, что среди пленников оказались и епископ с сеньором де Эмберкуром и что все были убиты. Они уверяли, что видели в толпе королевских посланцев и называли их по именам. Все это было передано герцогу, который сразу же в это поверил и пришел в ярость, говоря, что король приехал, дабы обмануть его. Он немедленно приказал закрыть ворота города и замка и велел распустить слух, будто это сделано из-за того, что пропала шкатулка с дорогими перстнями и деньгами.

Нельзя сказать, чтоб король не испытывал беспокойства, когда обнаружил, что заперт в этом небольшом замке под охраной множества лучников, стоявших у ворот; он уже видел себя заключенным в ту большую башню, где граф Вермандуа умертвил одного из его предшественников, короля Франции [85].

В то время я был еще с герцогом, служил у него камергером и спал, когда хотел, в его комнате, ибо таков обычай этого дома. Когда ворота заперли, герцог велел людям выйти из его комнаты и сказал нам, оставшимся в ней, что король настоял на встрече против его воли и приехал с коварными замыслами, всячески утаивая цель своего приезда; затем он пересказал льежские новости – как король обманул его с помощью своих посланцев и как все его, герцогские, люди были перебиты. Он был страшно разгневан на короля и сыпал угрозами; уверен, что если бы в этот час среди нас, к кому он обращался, нашелся бы такой, кто поддержал его и посоветовал отомстить королю, то он бы так и поступил и по меньшей мере заключил бы короля в эту большую башню. Но, кроме меня, его речи слышали только два камердинера, один из которых – Карл де Визен, уроженец Дижона, человек честный и пользовавшийся доверием своего господина. Мы не стали распалять его чувств, но, сколь могли, успокоили его.

Вскоре кое-что из этого разговора стало известно другим людям и разошлось по городу, вплоть до комнаты короля, и тот сильно испугался – как и любой другой, кто оказался бы в таком положении. Теперь Вы понимаете, как много надо учитывать, чтобы завершить миром распрю, начавшуюся между столь могущественными государями, и сколь велика ошибка, которую оба они совершили, не предупредив своих слуг, занимавшихся их делами вдалеке от них, и представляете, что могло бы из этого произойти.

Глава VIII

Это великое безумие – встречаться двум одинаково могущественным государям, если только они не в юных летах, когда на уме одни лишь развлечения. Ведь когда с возрастом у них появляется стремление возвыситься за счет других, их взаимное недоброжелательство и зависть растут с невероятной быстротой, даже если они и не угрожают друг другу. Поэтому было бы лучше, если бы они разрешали споры с помощью мудрых и добрых слуг, о чем я уже говорил и в связи с чем хочу привести еще несколько известных мне случаев из событий моего времени.

Вскоре после своей коронации и еще до войны лиги Общественного блага наш король встретился с королем Кастилии. Они были самыми верными союзниками во всем христианском мире, ибо их союз был союзом короля с королем, государства с государством и человека с человеком и они обязаны были беречь его даже под страхом проклятия. Для этой встречи Генрих Кастильский с большой свитой прибыл в Фонтараби, а наш король остановился в четырех лье от него, в Сен-Жан де Люз, так что каждый из них оставался в пределах своего королевства.[86]

Я там не был, но о встрече мне рассказывали король и монсеньор дю Ло, слышал я о ней и в Кастилии от тех сеньоров, что ездили вместе с кастильским королем: от великого магистра ордена Сант-Яго и архиепископа Толедского – двух самых могущественных в то время людей в Кастилии. На ней присутствовал также любимец короля Генриха граф Ледесма, поражавший своим великолепием и большой охраной, насчитывавшей около 300 всадников [87].

По правде говоря, король Генрих был человеком нестоящим. Все свое родовое имущество он раздал, или же оно было расхищено при его попустительстве всеми желающими.

Наш король, по своему обыкновению, также прибыл в сопровождении большой свиты. Особенно хороша была его гвардия. Приехала туда и королева Арагона, у которой была тяжба с кастильским королем из-за Эстеллы и других местечек в Наварре. Наш король взялся их рассудить.[88]

Продолжая разговор о том, что свидания могущественных государей отнюдь не являются необходимыми, замечу, что между этими двумя королями прежде никогда не возникало разногласий – им нечего было делить. Они виделись всего лишь раз или два на берегу реки, разделяющей оба королевства, в маленьком замке Юртюби, куда кастильский король приплывал со своего берега, и очень не понравились друг другу. Наш король понял, что Генрих Кастильский ничего не может предпринять без ведома великого магистра ордена Сант-Яго и архиепископа Толедского, и поэтому стал искать согласия с ними. Те посетили его в Сен-Жан де Люз, и они прекрасно поняли друг друга, а их короля он уважать перестал.

Большая часть людей из обеих свит разместились в Байонне, и, несмотря на союзные отношения, между ними из-за различия языков сразу же возникли недоразумения. Направляясь на встречу с королем, граф Ледесма переплывал реку на лодке под парусами из золотой парчи, а на ногах у него были сапоги, усыпанные драгоценными камнями. Французы поговаривали, что камни и парчу он позаимствовал из церквей, но это неправда. Он был очень богат, и впоследствии я встретил его, когда он уже имел титул герцога Альбукеркского и владел обширными землями в Кастилии.

Люди двух национальностей стали насмехаться друг над другом. Король Кастилии был некрасив, и его одежда, необычная для французов, вызывала их смех. Наш же король был одет столь плохо, что хуже и быть не может: на нем был короткий костюм невиданного фасона и шляпа со свинцовым образком на макушке. Кастильцы смеялись над ним, поговаривая, что это от скупости. В конце концов все разъехались с насмешками и издевками на устах, и два короля никогда после этого не проявляли друг к другу симпатии.

В окружении кастильского короля позднее началась грызня, продолжавшаяся до его смерти и долгое время спустя. Покинутый своими приближенными, он был самым несчастным монархом, какого мне только приходилось видеть.

Королева Арагона, в свою очередь, осталась недовольна решением нашего короля, высказавшегося в пользу Кастилии, и возненавидела его, хотя немного ранее, когда она вела борьбу с восставшими горожанами Барселоны, получала от него помощь. Их дружба, таким образом, длилась недолго, вспыхнувшая же между ними война тянулась более 16 лет, а разногласия сохраняются и по сей день [89]

Следует рассказать и о других встречах. Ныне здравствующий император Фридрих по настоятельной просьбе бургундского герцога Карла встретился с ним в Трире[90]. Герцог, дабы продемонстрировать там свое богатство, истратил массу денег. Они провели вместе несколько дней и обсудили кое-какие вопросы, договорившись, между прочим, о брачном союзе своих детей, который позднее был заключен. И вдруг император уехал, даже не простившись, к великому стыду и бесчестию герцога; и уже никогда впоследствии ни они, ни их люди не выказывали взаимного благорасположения. Немцы презрительно отзывались о роскоши и высокомерных речах герцога, приписывая их его гордыне, а у бургундцев вызвала презрение слишком маленькая свита императора и убогое одеяние немцев. Так зародился конфликт, который привел позднее к военному столкновению при Нейсе [91].

Я был также очевидцем встречи герцога Бургундского с королем Эдуардом Английским в Сен-Поле, что в графстве Артуа[92]. Герцог был женат на сестре короля, и к тому же они были собратьями по орденам [93]. Они пробыли вместе два дня. В ту пору в Англии шла ожесточенная война и обе враждующие партии обращались за помощью к герцогу, который прислушивался то к одним, то к другим, чем еще более разжигал их взаимную ненависть. Но все-таки, предоставив людей, деньги и суда, он помог королю Эдуарду вернуть королевство, откуда тот был изгнан графом Варвиком. Однако, несмотря на эту услугу, благодаря которой Эдуард восстановил свою власть, они после встречи невзлюбили друг друга и никогда друг о друге не отзывались добрым словом.

Я видел, как герцога посетил пфальцграф Рейнский, которого в течение нескольких дней с почетом принимали в Брюсселе, устроив в его честь большое празднество и разместив его в богато украшенных палатах [94]. Но люди герцога говорили о немцах, что они хамы, бросают сапоги на роскошные постели и вообще в отличие от нас люди непорядочные. А немцы судачили и злословили, завистливо взирая на все это великолепие, так что впоследствии герцог и пфальцграф Рейнский никогда не проявляли взаимных симпатий и ни разу не оказали друг другу услуги.

Видел я и встречу герцога с герцогом Сигизмундом Австрийским, который продал ему за 100 тысяч золотых флоринов графство Феррета, расположенное близ Бургундского графства, поскольку не мог защищать Феррету от швейцарцев[95]. Эти два сеньора друг другу не понравились, и позже Сигизмунд, примирившись со швейцарцами, отнял у герцога Феррету, сохранив и деньги, и это стало источником бесконечных бед для герцога Бургундского [96].

В ту же пору приезжал и граф Варвик, который после этого никогда больше не выражал дружеских чувств к герцогу Бургундскому, как и герцог к нему [97].

Еще я присутствовал при свидании нашего короля с королем Англии Эдуардом в Пикиньи, о чем расскажу позднее, в соответствующем месте[98]. Они вели двойную игру и из того, что друг другу обещали, выполнили немногое. Правда, войн между ними больше не было, ибо их разделяло море, но не было и доброй дружбы.

В заключение скажу еще раз, что могущественным государям, как мне кажется, вообще не нужно видеться, если только они хотят оставаться друзьями. И вот по каким причинам. Их слуги не могут удержаться, чтоб не помянуть прошлого, что всеми принимается в обиду; в свите одного люди обязательно окажутся лучше одетыми, чем в свите другого, что порождает насмешки, которые чрезвычайно раздражают; а если это люди разных национальностей, то недоразумения возникают из-за различий в языке и покрое одежды, ибо то, что нравится одним, другим не по душе. Из двух государей один окажется более представительным и видным собой, чем другой, и возгордится, слыша со всех сторон похвалы, а это не может не бросить тени на другого. В первые дни после того, как они разъедутся, обо всем этом люди будут переговариваться потихоньку, на ушко, а затем начнут судачить, как обычно, и за обедом, и за ужином; разговоры же эти дойдут и до одного, и до другого государя, ибо в этом мире мало что можно сохранить в тайне, тем более то, о чем все болтают.

Глава IX

Я отвлекся, чтобы высказать свое суждение о подобных встречах, и теперь возвращаюсь к тому, как король оказался в заключении в Перонне. В течение двух или трех дней ворота замка оставались закрытыми и охранялись. Герцог Бургундский с королем не виделся; все люди короля были оставлены при своем сеньоре, и они проходили изредка в замок через калитку в воротах; из герцогских же людей, по меньшей мере влиятельных, в комнату к королю почти никто не заходил.

В первый день в городе повсюду было тревожно, люди перешептывались. На следующий день герцог поостыл и созвал совет, заседавший большую часть дня и часть ночи. Король через посредников обращался ко всем, кто, по его мнению, мог ему помочь, и не скупился на обещания. Он велел раздать 15 тысяч экю золотом, но тот, кому это было поручено, дурно выполнил свою обязанность, ибо часть денег оставил себе, о чем король позднее узнал [99]. Особенно король боялся тех, что некогда состояли у него на службе, а теперь приехали, как я говорил, с бургундской армией, объявив, что нынче они служат его брату герцогу Нормандскому.

На упомянутом совете обсуждали несколько предложений. Большинство высказывалось за то, чтобы не нарушать обещания, касающегося личной безопасности короля, тем более что король соглашался сохранять мир на тех условиях, что записаны в договоре; другие желали просто, без всяких церемоний посадить короля под стражу; третьи же предлагали немедленно призвать его брата герцога Нормандского и заключить новый мир к вящей выгоде всех принцев Франции. И казалось этим последним, что в случае заключения такого мира столь могущественный король, испытав сильное унижение, смирится и если к нему приставить охрану, то он вряд ли когда-либо сможет восстановить свои силы. Дело зашло так далеко, что я видел уже человека, совсем одетого и готового ехать к герцогу Нормандскому в Бретань; у него было несколько писем к нему, и он дожидался лишь письма герцога Бургундского. Однако этот план был отвергнут.

Король тем временем приступил к переговорам и предложил выдать в качестве заложников герцога Бурбонского с его братом кардиналом, коннетабля и некоторых других, чтобы после подписания мира он смог вернуться в Компьень, где немедленно заставил бы льежцев раскаяться в содеянном или же объявил бы им войну Названные королем лица сами предлагали себя в качестве заложников, по меньшей мере на людйх, но не знаю, так ли они говорили промеж себя. Думаю, что нет, ибо, по правде говоря, я уверен, что он бросил бы их и не вернулся бы назад.

В эту третью ночь герцог совсем не раздевался и лишь два или три раза прилег на постель, а так все ходил по комнате. Он всегда так делал, когда был взволнован. Той ночью я спал в его комнате и несколько раз прохаживался вместе с ним. К утру он пришел в еще большую ярость, чем раньше, сыпал угрозами и готов был совершить все что угодно. Однако он ограничился тем, что принял такое решение: если король поклянется соблюдать мир и отправится с ним в Льеж помочь отомстить за епископа Льежского, своего близкого родственника, то он будет удовлетворен. И он неожиданно направился в комнату к королю, чтобы сказать ему это.

У короля был один друг[100], который его предупредил обо всем и убедил, что если он примет эти два условия, то беды не будет, а если нет, то навлечет на себя такие несчастья, что хуже и быть не может. Герцог, появившись в его присутствии, был настолько взволнован, что у него дрожал голос и он готов был в любой момент взорваться. Внешне он был сдержан, но жесты и голос выдавали гнев, когда он обратился к королю с вопросом, намерен ли он придерживаться мирного договора, уже составленного и написанного, и соблаговолит ли поклясться в этом. Король ответил, что да. В действительности этот договор почти ничем не отличался от договора, заключенного под Парижем, в том, что касалось герцога Бургундского. Но в отношении герцога Нормандского он был сильно изменен, так как в нем говорилось, что герцог отказывается от Нормандии и получает в удел Шампань, Бри и другие соседние земли [101].

Затем герцог спросил, соблаговолит ли король отправиться с ним к Льежу, дабы отомстить за измену льежцев, которую те совершили по его вине, и напомнил ему о его близком родстве с епископом Льежским, происходившим из дома Бурбонов. На это король ответил согласием, сказав, что, как только будет принесена клятва и заключен желанный мир, он с удовольствием поедет с ним в Льеж и поведет с собой сколько ему угодно людей. Эти слова очень обрадовали герцога. Был немедленно принесен текст договора о мире и взят из королевского сундука настоящий крест святого Карла Великого, называемый крестом победы, на котором они и дали клятву. В городе сразу же ударили в колокола, и весь народ возликовал.

Впоследствии королю было угодно оказать мне честь: он сказал, что я хорошо послужил делу восстановления мира [102].

Герцог немедля сообщил эти новости в Бретань и послал дубликат договора, свидетельствовавшего, что он не отрекся и не бросил своих союзников[103]. Таким образом, монсеньор Карл Нормандский оказался в выигрыше, если учесть, что по договору, заключенному им в Бретани, у него оставалась, как вы слышали, одна лишь пенсия.

Глава X

На следующий день по заключении мира король и герцог направились в Камбре, а оттуда в Льежскую область. Было начало зимы [104] и стояла очень ненастная погода. С королем шли шотландцы из его гвардии и небольшое число кавалеристов, но он приказал прислать ему еще около 300 кавалеристов.

Армия герцога была разделена на две части. Одну вел маршал Бургундский, о котором вы уже слышали; с ним шли бургундцы и все те савойские сеньоры, о которых я говорил, а также большое число людей из Эно, Люксембурга, Намюра и Лимбурга. Другую вел герцог. На подходе к Льежу стали держать совет в присутствии герцога, и на нем некоторые высказались за то, чтобы отправить часть армии назад ввиду того, что городские ворота и стены Льежа были снесены еще в прошлом году, а ждать помощи горожанам неоткуда, поскольку король собственной персоной выступил против них и предъявил им требования почти такие же, как и герцог. Но это предложение герцог отверг и поступил правильно, ибо в противном случае оказался бы как никогда близок к полному поражению. К этому его побудило недоверие к королю, и он рассердился на тех, кто выступал, возомнив себя слишком сильным и проявив опасную гордыню или безумие. Мне часто приходилось слышать подобные выступления – обычно так говорили капитаны, либо желающие прослыть храбрецами, либо не представляющие себе того, что им предстоит сделать. Это очень хорошо понимал король, наш господин, да помилует его господь! Он действовал медлительно и осторожно, когда за что-либо брался, и все взвешивал столь хорошо, что крайне редко терпел неудачи и чаще всего оказывался хозяином положения.

Итак, маршалу Бургундскому был отдан приказ подойти к городу и расположиться в нем со всем своим войском, о котором я говорил, а если горожане ему в том откажут, взять его силой. Тем временем появились льежцы, желавшие вступить в переговоры; они приехали в Намюр, куда через день прибыли герцог с королем и откуда войско маршала уже выступило. Когда оно подошло к Льежу, жители безрассудно атаковали его, но их легко разбили и многие погибли, а остальные бежали обратно. В этот момент епископ ускользнул от них и добрался до нас.

В городе находился папский легат[105], посланный разобрать спор епископа с горожанами и добиться их примирения, поскольку горожане были все это время отлучены от церкви из-за оскорблений епископа и по другим вышеназванным причинам. Этот легат, превышая свои полномочия, – он надеялся сам стать епископом города – побуждал народ взяться за оружие и защищаться, а также совершил достаточно других безрассудных дел. Поняв, какая опасность грозит городу, он бежал из него, но был схвачен со всеми своими людьми, коих насчитывалось около 25 хорошо снаряженных человек. Когда герцог об этом узнал, то передал тем, кто его схватил, чтобы они, не говоря ни слова, поживились на его счет, как если бы это был купец, и отпустили его. (Но если бы ему сообщили о легате публично, то он не смог бы его задержать и вынужден был бы его освободить из уважения к апостолическому престолу.) Однако те не сумели воспользоваться случаем, поскольку переругались, и претендующие на свою долю добычи во время обеда при всем народе сообщили об этом герцогу. Герцог тогда приказал немедленно освободить и привести легата, вернул ему все его имущество и оказал почетный прием.

Масса людей, входивших в авангард под командованием маршала Бургундского и сеньора де Эмберкура, шла прямо на город, надеясь войти в него; обуреваемые алчностью они предпочитали его разграбить, нежели принять предлагавшееся им соглашение. Они считали, что дожидаться короля с герцогом Бургундским, которые отстали от них на семь или восемь лье, нужды нет. Поспешив, они с наступлением ночи вошли в одно из предместий и подошли к воротам, кое-как восстановленным горожанами. После кратких переговоров горожане отказались их впустить. Стояла уже глубокая ночь. У них не было ни квартир, ни подходящего места, чтобы они могли расположиться; началась неразбериха, люЗдо бродили взад и вперед, звали своих господ, искали свои отряды, выкликивая имена капитанов.

Видя этот беспорядок и сумятицу, мессир Жан де Вильде и другие льежские капитаны воспряли духом. Им пошла на пользу их беда, а именно разрушенные стены, так как они могли атаковать с любой стороны. И они произвели вылазку через стенные бреши, напав на передовые отряды; кроме того, через виноградники и холмы они набросились на пажей и слуг, пасших стада коней на окраине предместья, и многих перебили. Люди массами ударились в бегство, благо ночь не бесчестила, и льежцы столь преуспели, что перебили около 800 человек, из них 100 кавалеристов.

Благородные и доблестные люди из авангарда (а они почти все были кавалеристами и происходили из хороших домов) соединились в один отряд и, развернув штандарты, бросились к воротам, опасаясь, как бы горожане не атаковали оттуда. Грязь из-за непрестанных дождей была страшная, и они, пешие, шли, увязая в ней по щиколотки. Народ, оставшийся в городе, с большими факелами, освещавшими все вокруг, неожиданно выскочил из ворот. Наши, подошедшие уже совсем близко, выставили четыре мощных орудия и дали два или три залпа вдоль улицы, уложив многих горожан, и это вынудило тех отступить и закрыть ворота. А в это время по всему предместью шел бой; атаковавшие горожане захватили часть обоза и скрылись, благо держались вблизи города, а оставались они за его пределами с двух часов пополуночи до шести часов утра. Их отбили, только когда рассвело и можно было различать людей. Мессир Жан де Вильде был ранен и через два дня скончался в городе, как и один или два других предводителя льежцев.

Глава XI

Хотя вылазки иногда и необходимы, они очень опасны для осажденных, так как потеря десяти человек для них страшнее потери ста для осаждающих. Ведь численность тех и других не соотносима, и осажденные не могут по желанию пополнить свои ряды, а когда они теряют командующего или предводителя, то результатом обычно бывает то, что подчиненные и прочие военные люди только и ждут, чтобы разбежаться.

До герцога, расположившегося в четырех или шести лье от города, дошли тревожные вести. Ему сперва донесли, что все его войско разбито. Вскочив на коня, он приказал всем седлать лошадей и велел ничего не говорить королю. Когда он подошел к городу с другой стороны, ему сообщили, что все в порядке, убитых не так много, как предполагалось, и все именитые люди, кроме одного фламандского рыцаря монсеньора де Санмера, живы, но находятся в очень тяжелом положении и нуждаются в помощи, так как всю ночь простояли в грязи у самых городских ворот; а что касается бежавших с поля боя пехотинцев, то часть их вернулась, но они столь обескуражены, что, кажется, не способны взяться за оружие. При этом его просили ради всего святого поторопиться, дабы вынудить горожан оттянуть часть сил для обороны в другое место, и прислать продовольствие, так как у них не было ни куска хлеба. Они ничего не ели и не пили в течение двух дней и ночи, исключая тех, кто прихватил с собой бутылку. Погода стояла ужасающая. Многие были ранены, и среди них принц Оранский [106], которого я забыл упомянуть; он доблестно сражался и не оставил позицию. Монсеньоры дю Ло и д’Юрфе также хорошо держались. Но в эту ночь бежало более двух тысяч человек.

Чтобы поднять их дух, герцог спешно отправил им подкрепление в 200 или 300 всадников, приказав им скакать как можно быстрее, и небольшое количество продовольствия, какое только удалось собрать.

Уже наступала ночь, когда герцог получил эту новость, но он, послав помощь, отправился туда, где развевался королевский штандарт, и там все рассказал королю, чему тот очень обрадовался, ибо иной исход событий мог бы ему повредить [107].

Подкрепление быстро подошло к городскому предместью, многие знатные люди и кавалеристы спешились, чтобы вместе с лучниками захватить его и найти квартиры; среди них были бастард Бургундский, занимавший очень высокий пост при герцоге, сеньор де Равенштейн, сын коннетабля граф де Русси и другие. Они без труда взяли предместье и дошли до самых ворот, восстановленных горожанами, как и те, первые. Квартиры были определены, и герцог разместился в центре предместья, а король остановился в эту ночь на очень большой и хорошо устроенной мызе, или хуторе, в четверти лье от города. Вместе с ним осталось много людей, как его собственных, так и наших.

Город Льеж расположен среди гор и долин в очень плодородно i местности, пересекаемой рекой Мезой. Население его было на редкость многочисленным, и он по величине был почти равен Руану. От тех ворот, где расположились мы, до ворот, возле которых стоял наш авангард, через город путь был коротким, а за городом он составлял три лье, причем по плохой, ухабистой дороге, разбитой из-за зимней непогоды. Городские стены были снесены, так что горожане могли нападать с любой стороны. Рва у города никогда не было из-за каменистой, очень твердой и крепкой почвы, и проходила лишь небольшая канава.

В первый же вечер, как только герцог остановился в предместье, наш авангард сразу же испытал облегчение, поскольку горожанам пришлось разделить свои силы на две части. Около полуночи в нашем стане началась паника. Герцог быстро выбежал на улицу, а чуть позднее к нему, преодолев изрядное расстояние, подъехали король и коннетабль. Кто-то кричал: «Они выскочили из ворот!». Люди передавали разные устрашающие вести, а ненастье и темень еще более усиливали страх. Герцогу Бургундскому храбрости было не занимать, но ему частенько не хватало умения устанавливать порядок. По правде говоря, он в этот час вел себя не так хорошо, как хотелось бы многим его людям, ибо он уронил себя в глазах короля, который и взял на себя командование, обратившись к монсеньору коннетаблю со словами: «Скачите со всеми вашими людьми в такое-то место, ибо если они выйдут, то пройдут именно там». При виде того, как он держал себя и отдавал распоряжения, можно было попять, что он наделен большой доблестью и недюжинным умом и что прежде ему приходилось попадать в такое же положение. Тревога, однако, оказалась ложной, и король с герцогом разошлись по своим домам.

На следующее утро король переехал в предместье, в небольшой домик совсем рядом с домом герцога Бургундского, а вместе с ним перебралась в ближайшую деревню и его гвардия, состоявшая из 100 шотландцев и кавалеристов. Герцог Бургундский опасался, как бы король не проник в город, или не бежал до его взятия, или же не причинил вреда ему самому, находясь в такой близости от него. Поэтому он велел разместить в стоявшей между их домами большой риге 300 кавалеристов, среди которых был весь цвет его знати, и проломить в риге стены, чтобы легче было выскочить наружу. Они должны были следить за стоявшим рядом домом короля. Так они сидели в риге восемь дней, пока не был взят город, и все это время никто – ни герцог, ни другие – не снимал оружия.

Вечером накануне взятия города было постановлено, что на следующий день утром, т. е. 30 октября 1468 г., будет произведена атака. и с нашим авангардом условились, что как только они услышат залп из бомбарды и двух серпантин, то сразу же бросятся на штурм, не дожидаясь других выстрелов, в то время как герцог вступит в бой со своей стороны. Начаться это должно было в восемь часов утра. Приняв это решение, герцог Бургундский, чтобы отдохнуть, сам снял оружие и приказал разоружиться своим людям, особенно тем, что сидели в риге. А чуть позднее горожане – как будто они были предупреждены об этом – задумали произвести вылазку с обеих сторон.

Глава XII

А теперь посмотрите, как великий и могущественный государь может неожиданно оказаться в тяжком положении, даже имея дело с малочисленным противником, если отмахнется от того, что всякое дело нужно хорошо обдумать и обсудить, прежде чем к нему приступать.

Во всем городе не было ни одного военного человека, кроме прибывших из округи. Там не было ни одного рыцаря или дворянина, ибо те немногие, что имелись раньше, были убиты или ранены за два или три дня до этого. Не было ни стен, ни ворот, ни рвов и ни одного стоящего орудия. Не было ничего, кроме самих жителей города и семи или восьми сотен пехотинцев, пришедших из горной местности Франшимон, лежащей за Льежем. Люди из этих мест славились в городе своей храбростью.

Отчаявшись получить помощь и видя, что король лично выступил против них, горожане решили рискнуть и сделать всеобщую вылазку, иначе им все равно угрожала гибель. Их план был таков: вывести через стенные бреши позади дома герцога Бургундского лучшие силы – 600 человек из Франшимона, а проводниками должны были быть хозяева тех домов, где остановились король и герцог; бесшумно они могли бы подойти незамеченными через пролом в скале прямо к домам этих двух государей. А поскольку на пути были дозорные, то их предполагалось убить или успеть одновременно с ними подойти к домам. Таким образом, их расчет строился на том, что по дороге их ничего не отвлечет и хозяева проведут их к своим домам, где расположились оба государя. Совершив неожиданное нападение, они бы убили их или же схватили и увели с собой, еще до того как сбегутся люди, благо путь недалекий; а в худшем случае они погибли бы ради выполнения задуманного дела, и смерть была бы для них желанной, ибо гибель, как уже было сказано, грозила им со всех сторон.

Они постановили, кроме того, что весь городской люд с громкими криками выскочит из тех ворот, к которым шла главная улица нашего предместья, и попытается разбить наши силы. Они не оставляли надежды на полную победу и рассчитывали, что при худшем исходе найдут славную кончину. Если бы только они располагали тысячью хорошо вооруженных кавалеристов, их атака завершилась бы победоносно, но и без этого они едва не достигли своей цели.

Как и было решено, 600 франшимонцев прошли через стенные бреши (полагаю, что еще до 10 часов вечера), изловили и перебили большую часть дозорных, среди которых погибли три дворянина из дома герцога Бургундского. И если бы они затем прямо прошли к намеченному месту, не выдав себя, то без труда убили бы обоих государей в постелях. Однако льежцы остановились у палатки нынешнего герцога Алансонского[108] и монсеньора де Крана, стоявшей за домом герцога, стали тыкать в нее пиками и убили одного из слуг. Поднялся шум, люди стали хвататься за оружие, вскакивать с постелей. Льежцы бросились от палатки к домам короля и герцога и, подойдя к стоящей рядом с ними риге, где, как я говорил, герцог посадил 300 кавалеристов, стали, словно развлекаясь, с силой бить пиками в отверстия стен, сделанные для выхода. Все дворяне в риге за два часа до этого сняли оружие, чтобы отдохнуть перед завтрашним штурмом, так что льежцы имели дело с почти безоружными людьми (некоторые, заслышав шум у палатки герцога Алансонского, надели кирасы). Те начали отбиваться у отверстия и у дверей и тем самым спасли обоих государей, поскольку именно в этот момент кое-кто из их людей успел схватить оружие и выскочить на улицу.

Я вместе с двумя дворянами спал в маленькой комнатушке герцога Бургундского. Кроме нас, было еще только 12 лучников, стоявших при оружии на часах и игравших в кости, а основной герцогский дозор находился далеко, у городских ворот. Хозяин этого дома подвел отряд льежцев, и они атаковали нас столь неожиданно, что мы едва успели надеть на герцога кирасу и салад[109]. Спустившись по лестнице, чтобы выйти на улицу, мы увидели, как лучники защищают от льежцев дверь и окна. На улице стоял сильный шум. Одни кричали: «Бургундия!», другие: «Да здравствует король!» и «Бей их!». Прошло время, достаточное, чтобы дважды прочитать «Pater noster», прежде чем лучники и мы с ними смогли вырваться из дома.

Мы не знали, в каком положении король, и сомневались в том, на чьей он сейчас стороне. Как только мы выскочили из дома с двумя или тремя факелами, то в их свете и свете других факелов увидели сражающихся вокруг нас людей. Но это продолжалось недолго, так как со всех сторон к жилищу герцога сбегались люди. Первым из льежцев был убит хозяин герцогского дома; он не сразу умер, и я слышал его последние слова. Льежцы почти все погибли. Они напали также и на дом короля; хозяин дома проник внутрь и был убит шотландцами, которые показали себя добрыми воинами, ибо ни на шаг не отступили от своего господина, все время отстреливаясь из луков и ранив при этом больше бургундцев, чем льежцев.

Другие горожане вышли, согласно приказу, через ворота, но столкнулись со столь многочисленным дозором, подошедшим туда, что быстро были отброшены назад, не проявив стойкости.

Как только горожане были отбиты, король с герцогом собрались, чтобы обсудить случившееся. Увидев много убитых, они поинтересовались, не их ли это люди. Но среди погибших наших было мало, зато многие были ранены. Нет сомнения, что если бы льежцы не отвлеклись в двух местах, особенно у риги, где им оказали сопротивление, а прямо следовали за своими проводниками, этими двумя хозяевами, то убили бы и короля, и герцога и, полагаю, разгромили бы и всю армию.

Оба сеньора разошлись по своим домам, весьма напуганные этой смелой вылазкой. Сразу же был собран совет, чтобы обсудить вопрос о штурме, назначенном на следующий день. Король очень боялся того, что если герцогу не удастся взять город штурмом, то ему не миновать беды, ибо герцог будет держать его в плену из опасения, что он начнет против него войну, коли будет отпущен. Вот видите, в сколь злополучном положении оказались эти два государя: они никак не могли избавиться от взаимных подозрений, хотя не прошло и 15 дней, как они заключили окончательный мир и торжественно поклялись честно его сохранять. Однако проникнуться доверием друг к другу они оказались неспособны.

Глава XIII

Чтобы разрешить свои сомнения, король через час после того, как он вернулся в свой дом после той вылазки, о которой я рассказал, пригласил некоторых приближенных герцога, присутствовавших на совете, и спросил у них о принятом решении. Они ему ответили, что было решено штурмовать город на следующий день по ранее принятому плану. Король высказал основательные и весьма разумные опасения, с которыми люди герцога полностью согласились, ибо все они опасались этого штурма ввиду многочисленности горожан и исключительной храбрости, проявленной ими менее двух часов назад, а потому предпочли бы подождать еще несколько дней или пойти с льежцами на мировую. Затем они вернулись к герцогу и изложили ему в моем присутствии все опасения короля и свои собственные, которые они, однако, боясь прогневить герцога, представили как мнение короля. Герцог, охваченный подозрениями, ответил, что король желает спасти льежцев, тогда как успех дела несомненен, поскольку у горожан совсем нет артиллерии и отсутствуют стены, а те, что были восстановлены у ворот, уже разрушены, а потому больше нельзя ждать и откладывать штурм, назначенный на утро; если же королю угодно отправиться в Намюр и переждать там, пока город будет взят, то он, герцог, будет только рад, лишь бы король не уезжал оттуда до окончания дела.

Этот ответ пришелся не по душе всем присутствовавшим, ибо штурма боялись все. Его передали королю, но не в столь резкой форме, а самой почтительной, на какую только были способны. Он выслушал с мудрым спокойствием и сказал, что в Намюр ехать не желает и завтра будет вместе со всеми. По-моему, он лучше бы сделал, если бы этой ночью уехал, ведь у него было 100 лучников из охраны, много дворян его дома и около 300 кавалеристов. Но несомненно, что он не хотел, чтобы его обвинили в трусости, поскольку дело касалось его чести.

В ожидании рассвета все немного отдохнули, не снимая оружия; некоторые исповедались, ибо предстояло опасное дело. Когда рассвело и наступило назначенное для штурма время – восемь часов утра, как я говорил, – герцог приказал произвести выстрел из бомбарды и два выстрела из серпантины, чтобы известить авангард, стоявший с другой стороны и очень далеко от нас (если двигаться, как было уже сказано, по загородной дороге, хотя через город путь был коротким). Там услышали условный сигнал. Все быстро приготовились к приступу. Затрубили герцогские горнисты, и знаменссцы двинулись к стенам, а за ними их отряды. Король стоял в окружении большой свиты: при нем были 300 кавалеристов, его охрана и сеньоры и дворяне его дома.

Когда все мы приготовились к схватке, то обнаружили, что никакой защиты нет, кроме двух или трех дозорных. Все горожане в этот час завтракали, полагая, что по случаю воскресенья их атаковать не станут, и мы во всех домах нашли накрытые столы. Вообще народ немногого стоит, если только у него нет предводителя, которого уважают и боятся; правда, бывают моменты, когда он приходит в ярость и тогда становится страшным.

Перед штурмом льежцы оказались очень ослаблены как из-за людских потерь во время двух вылазок, когда погибли и все их предводители, так и ввиду тяжких трудов, которые они приняли на себя в течение^ восьми дней, ибо им всем пришлось постоянно нести сторожевую службу, поскольку они со всех сторон были обложены. По-мсему, они понадеялись, что в воскресенье смогут отдохнуть, и потому были захвачены врасплох. Как я сказал, с нашей стороны город никто не защищал, а еще менее он был защищен со стороны авангарда, в который входили бургундцы и другие, которых я называл. Они вошли в город раньше нас и убили немного людей, так как весь народ бежал через мост за Мезу, в Арденны, а оттуда в другие безопасные места. Там, где мы проходили, я видел убитыми только двух мужчин и женщину, а всего, я думаю, погибло не более 200 человек, остальные же убежали или попрятались по церквам и домам.

Король ехал довольный, видя, что никто не сопротивляется входящей с двух сторон армии, насчитывавшей, как полагаю, 40 тысяч человек. Герцог проехал вперед и, развернувшись, двинулся навстречу королю и проводил его до дворца[110]. После этого он сразу же направился к собору св. Ламберта, куда пытались вломиться бургундцы, чтобы захватить пленников и ценности. И хотя к собору были приставлены его люди, они не могли разогнать тех, кто осаждал оба портала. Я видел, как герцог, подъехав туда, собственноручно убил одного человека, после чего все разошлись и собор остался неразграбленным. Но впоследствии все прятавшиеся в нем и все ценности были все же захвачены.

Другие церкви, коих было множество (я слышал от монсеньора де Эмберкура, который хорошо знал город, что там ежедневно служили столько же месс, сколько и в Риме), оказались по большей части разграблены – в них врывались якобы для того, чтобы захватить пленников. Сам я не был ни в одной церкви, кроме собора, но мне об этом рассказывали, и я своими глазами видел следы грабежей. К тому же еще долгое время спустя папа угрожал отлучением всем, кто имеет что-либо из городской церковной утвари и не возвращает ее, а герцог рассылал специально людей по всем своим землям, чтобы выполнить распоряжение папы.

Когда город был взят и к полудню разграблен, герцог вернулся во дворец. Король к тому времени уже отобедал; с радостным видом по случаю победы он за обедом восхвалял великую храбрость и мужество герцога, надеясь, что его слова будут ему переданы, и тая в душе лишь одно желание – вернуться в свое королевство. После обеда король радушно встретил герцога и еще более стал превозносить его деяния, что доставило герцогу большое удовольствие.

Говоря о несчастном народе, бежавшем из города, хочу подтвердить свои слова, сказанные в начале этих воспоминаний, относительно бед, постигающих людей после проигранной битвы или другого, более мелкого поражения. Эти несчастные бежали через Арденны с женами и детьми. Один рыцарь из тех, что жили в этой области, державший сторону Льежа до последнего часа, напал на большую группу беженцев, чтобы заслужить милость победителя, и написал об этом герцогу Бургундскому, преувеличив число убитых (хотя погибло действительно много народу), и тем самым добился прощения. Другие горожане бежали в город Мезьер на Мезе, что на территории королевства. Двое или трое руководителей этих групп были схвачены, в том числе некий Мадуле, и приведены к герцогу, который приказал их казнить. Много людей тогда погибло и от голода, холода и усталости.

Глава XIV

Через четыре или пять дней после захвата Льежа король начал убеждать людей из окружения герцога, которых считал своими друзьями, помочь ему добиться разрешения на отъезд. Обратился он и к герцогу, сказав с мудрой осторожностью, что если герцог нуждается в нем, то пусть его не щадит, а если нет, то ему хотелось бы отправиться в Париж и публично утвердить их договор в парламенте.

Таков обычай во Франции – все соглашения утверждать в парламенте, без чего они не имеют силы[111]. Но власть королей при этом все же велика.

Кроме того, король предложил герцогу следующим летом встретиться в Бургундии и провести в свое удовольствие целый месяц. Герцог в конце концов на все согласился, хотя и роптал потихоньку, и пожелал, чтобы мирный договор был снова зачитан перед королем, дабы узнать, не раскаивается ли он в его подписании, и предложить ему исправить его по своему желанию. Он также извинился перед королем за то, что увлек его за собой в Льеж, и попросил включить в договор статьи о возвращении монсеньорам дю Ло, д’Юрфе и Понсе де Ривьеру тех земель и должностей, которые они имели до войны.

Просьба пришлась не по душе королю, поскольку это были не его сторонники и служили они не ему, а его брату монсеньору Карлу, а потому он не склонен был распространять на них условия договора. Он ответил, что согласен, но при условии, что герцог сделает такую же уступку в пользу монсеньоров де Невера и де Круа. Ответ был мудрым, ибо герцог сразу же умолк. Он настолько ненавидел этих людей и так много у них отнял, что никогда бы не дал на это согласия. Что касается других пунктов, то король сказал, что ничего не желает изменять и подтверждает все, в чем поклялся в Перонне.

Таким образом, разрешение на отъезд было получено, герцог отпустил короля и примерно пол-лье сопровождал его. При расставании король спросил: «А если вдруг мой брат, который сейчас в Бретани, будет недоволен уделом, который я ему из любви к Вам выделил? Как мне тогда, по-Вашему, поступить?». Герцог, не подумавши,, ответил: «Если он не захочет его брать, то удовлетворите его сами; я полагаюсь на вас обоих». Этот разговор, как Вы позднее услышите, имел важные последствия. Итак, король, к своей радости, уехал, – и его провожали до границ герцогских земель монсеньоры де Корд и д’Эмери, а также великий бальи Эно.

Герцог остался в городе. Он поистине жестоко обошелся с его жителями в наказание за насилия, учиненные ими над герцогскими подданными, и за то, что со времен его деда они никогда не соблюдали данных обещаний и заключенных соглашений. Шел уже пятый год, с тех пор как герцог впервые лично посетил город и заключил с его жителями мирное соглашение, которое они ежегодно нарушали. В течение многих лет они были также отлучены от церкви из-за того, что яростно враждовали со своим епископом, но на все распоряжения церкви по этому поводу они всегда отвечали дерзостью и неповиновением.

Как только король уехал, герцог решил отправиться с небольшой группой людей во Франшимон, высокогорный лесной район чуть дальше Льежа. Оттуда родом были лучшие льежские воины, и именно они совершили те вылазки, о которых я выше рассказал. Накануне его отъезда утопили большое число несчастных горожан, схваченных в домах, где они прятались во время штурма. Кроме того, было решено сжечь этот густонаселенный город, запалив его с трех концов. Для этого, а также чтобы уберечь от огня церкви, выделили три или четыре тысячи пехотинцев из жителей области Лимбург,, которые были соседями льежцев, говорили на том же наречии и имели почти такие же обычаи.

В первую очередь был разрушен большой мост через Мезу,. а затем было приказано взять под охрану дома каноников вблизи собора, дабы тем было где жить и отправлять службу. Такой же приказ был отдан в отношении других церквей. Сделав это, герцог выехал во Франшимон. Едва он оказался за городом, как запылали дома на том берегу реки, где он, проехав четыре лье, стал лагерем. Ужас охватывал, когда ночью доносился шум обваливавшихся и рушившихся домов; на расстоянии четырех лье все слышно было так, будто мы находились в самом городе. Не знаю, то ли ветер способствовал этому, то ли наше местоположение у реки.[112]

На следующий день герцог тронулся дальше, а оставшиеся в городе продолжали его разрушать, как им и было приказано; сохранены были только все или почти все церкви и более 300 домов церковнослужителей. Благодаря этому город быстро вновь заселился – народ вернулся к своим пастырям.

Из-за сильных холодов и морозов большая часть людей герцога вынуждена была продвигаться во Франшимон пешком [113]. В этой земле – одни деревни, а укрепленных городов нет. Герцог провел пять или шесть дней в небольшой долине, в деревне Поллер. Армию он разделил на две части, чтобы быстрее опустошить страну, и приказал сжечь все дома и разрушить все имевшиеся в области кузницы, благодаря которым жители и добывали главным образом средства к существованию. Людей преследовали по густым лесам, где они попрятались со своим имуществом, многих убили или взяли в плен, так что добыча кавалеристов была богатой.

Мороз творил невероятные вещи. Я видел одного дворянина с отмерзшей ногой, которой он уже не владел, и одного пажа, у которого отвалились два пальца на руке. Видел я там и замерзшую женщину с новорожденным младенцем. В течение трех дней вино, которое в войске герцога раздавали всем желающим, рубили топором, ибо оно замерзло в бочках, и этот лед, расколотый на куски, люди уносили в шапках или корзинках, как им было угодно. Я рассказал бы и о многих других удивительных вещах, но долго писать. Голод вынудил нас через восемь дней поспешно бежать оттуда. Герцог отправился в Намюр, а затем в Брабант, где его хорошо приняли.

Глава XV

Король, расставшись с герцогом, с радостью вернулся в королевство, но пока не стал ничего предпринимать против герцога в отместку за его обращение с ним в Перонне и Льеже; кажется, он терпеливо выжидал момента. Однако позднее, хоть и не очень скоро, между ними вспыхнула большая война, причиной чего было отнюдь не то, о чем я выше сказал (хотя это и могло способствовать ее началу), поскольку заключенный мир почти полностью повторил условия мира, подписанного королем в Париже. Но герцог Бургундский по совету приближенных пожелал расширить границы своих владений, а затем в ход были пущены кое-какие уловки, чтобы рассорить его с королем, и об этом я еще расскажу.

Монсеньор Карл Французский, единственный брат короля, бывший ранее герцогом Нормандским, получив известие о договоре, заключенном в Перонне, и об уделе, который он должен был получить, сразу же стал умолять короля, дабы тот соблаговолил выполнить договор и передать ему обещанные земли. Король направил к нему своих людей для переговоров, и началось хождение послов туда и обратно. Герцог Бургундский также отправил послов к монсеньору Карлу, чтобы они убедили его не принимать никакого другого удела, кроме Шампани и Бри, выделенного ему его стараниями, и чтобы дали ему понять, какую любовь герцог проявил к нему в та время, когда был им покинут, ибо герцог не пожелал следовать его примеру и даже распространил мирный договор на герцога Бретонского как на своего союзника[114]. Помимо того, он велел объяснить ему, что расположение Шампани и Бри выгодно им обоим и что если король вдруг нападет на него, то на следующий же день он получит помощь из Бургундии, так как она лежит по соседству, и что этот удел принесет ему большие доходы, поскольку там взимается талья и эд,[115] а король никаких прав не имеет, кроме сюзеренитета и права апелляционного суда. Но монсеньор Карл, хотя ему было 25 лет или более[116], самостоятельно ничего или почти ничего не предпринимал, во всех делах им руководили и направляли его другие люди.

Так прошла зима (король уехал от нас, когда она была уже ь разгаре), а переговоры по поводу этого удела все еще продолжались, поскольку король ни за что не соглашался отдать обещанные земли, не желая, чтобы его брат и герцог оказались столь близкими соседями, и уговаривал брата взять Гиень с Аа-Рошелью, что составляло почти всю Аквитанию. Этот удел стоил несравненно больше, чем Бри с Шампанью. Но монсеньор Карл боялся не угодить герцогу Бургундскому и того, что если он примет предложение короля, а тот не сдержит своего слова, то он потеряет и друга, и удел и окажется ни с чем.

Король, который в проведении подобных переговоров был самым искушенным из всех государей той поры, понял, что только потеряет время, если не привлечет на свою сторону тех, кто пользовался доверием брата. И он обратился к Оде д’Эди сеньору де Лекену, впоследствии ставшему графом Комменжа, который родился в Гиени и там же женился, с просьбой убедить своего господина принять этот удел, который был намного больше того, что тот требовал; от этого выиграл бы и брат, с которым они стали бы добрыми друзьями и жили бы, как подобает братьям, и его слуги, а особенно он, Оде ц Эди. Король уверял, что не может быть и сомнения в том, что эн передаст брату эту область во владение. Таким манером монсеньор Карл был побежден и принял в удел Гиень, к большому неудовольствию герцога Бургундского и его послов, присутствовавших при этом.

А причина, по которой были арестованы кардинал Балю, епископ Анжерский и епископ Верденский, – в том, что кардинал писал монсеньору Карлу Гиенскому, убеждая его не брать никакого другого удела, кроме того, что был обеспечен ему герцогом Бургундским по миру в Перонне, выполнять который король клятвенно обещал при кардинале; кардинал высказывал также ряд опасений, которые необходимо было принять -во внимание, а это шло вразрез с желаниями и намерениями короля [117].

Таким образом, в 1469 году монсеньор Карл стал герцогом Гиенским, получив прекрасные владения – область Гиень с губернаторством Ла-Рошель. Он в то время встретился с королем, и они долгое время провели вместе.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава I

В 1470 году король возымел желание отомстить герцогу Бургундскому и, решив, что пора уже настала, стал тайком подбивать города на Сомме – Амьен, Сен-Кантен и Абвиль, чтобы они поднялись против герцога, призвали королевскую кавалерию и разместили ее у себя; ведь великие сеньоры, по крайней мере мудрые, всегда стремятся действовать скрытно и под благовидными предлогами. А чтобы Вы представили себе, к каким уловкам прибегают во Франции, я хочу рассказать, как это все происходило и почему король и герцог оба обманулись в своих ожиданиях и между ними возобновилась ожесточенная и беспощадная война, которая продолжалась 13 или 14 лет.

Король действительно очень хотел, чтобы в этих городах началось возмущение, и нашел предлог: герцог Бургундский, дескать, расширил свои границы более, чем положено по договору; и вот началось хождение послов от одного к другому. Они проходили через названные города и вершили там свои тайные дела. Гарнизонов в городах не было, и во всем королевстве царило спокойствие, не нарушаемое ни герцогом Бургундским, ни герцогом Бретонским. Герцог же Гиенский в то время пребывал, как кажется, в доброй дружбе с королем. Король, однако, не желал возобновлять войну, чтобы захватить один или два из этих городов, а всячески старался разжечь восстание во всех, землях герцога Бургундского, надеясь таким способом взять верх над ним.

Множество людей, чтобы угодить королю, оказалось замешано в этом деле, и в сообщениях, которые он получал, успехи постоянно преувеличивались; одни похвалялись, что склонили на его сторону какой-либо город, другие говорили то же самое о наиболее могущественных представителях герцогского дома, которые якобы готовы выступить против герцога. Все это лишь отчасти было верно. И если бы только король мог представить, что произойдет в дальнейшем, он не нарушил бы мира и не возобновил бы военных действий, невзирая даже на то, что у него были основания возмущаться тем, как с ним обошлись в Перонне; тем более что он обнародовал мирный договор в Париже через три месяца после возвращения в королевство.[118] Он возобновил борьбу с герцогом не без опаски, но жажда мести оказалась сильнее.

А теперь посмотрите, каким манером его побуждали к этому. Коннетабль Франции граф Сен-Поль, человек очень мудрый, а также советники герцога Гиенского и другие желали войны между королем и герцогом Бургундским, а не мира по двум причинам: во-первых, они боялись, что из-за длительного мира сократятся их огромные доходы – ведь коннетабль держал 400 кавалеристов, оплата которых не контролировалась – они должны были лишь являться на смотр.[119] За это коннетабль получал свыше 30 тысяч франков в год, кроме жалования за службу, и имел доходы от нескольких прекрасных местечек, которыми управлял; а во-вторых, они хотели занять короля, ибо, как они говорили промеж себя, натура его такова, что если он не будет занят войной с внешними врагами или борьбой с сеньорами, то начнет ее со своими слугами – придворными и должностными людьми, поскольку душа его не выносит покоя.

Вот почему они изо всех сил старались вовлечь короля в войну. Коннетабль предлагал в любой день захватить Сен-Кантен, поскольку его земли лежали поблизости, и говорил, что у него полно сторонников во Фландрии и Брабанте и что он сможет поднять восстание против герцога во многих городах. Герцог Гиенский, находившийся при короле, и все его главные советники также настойчиво предлагали свои услуги в этом деле и обещали королю привести 400 или 300 кавалеристов, набранных по приказу герцога Гиенского. Но они преследовали совсем не те цели, что имел в виду король, а прямо противоположные, как Вы позднее узнаете.

Король пожелал придать делу официальный характер и решить его в торжественной обстановке, поэтому он созвал в Тур на март – апрель 1470 года штаты, чего никогда не делал ни раньше, ни после этого, но пригласил только избранных людей, о которых знал, что они не станут противоречить ему [120]. Им было доложено о действиях герцога Бургундского, наносящих ущерб короне, и представлен в качестве челобитчика граф д’Э, который сказал, что герцог захватил у него Сен-Валери и другие земли, которые он держал от него в округе Абвиля и в графстве Понтье, и не желает слушать никаких оправданий графа. А сделал это герцог потому, что небольшое судно из города Э захватило торговое судно из Фландрии, и граф предлагал возместить убытки. Кроме того, герцог требовал от графа принести ему оммаж против всех, чего граф не желал делать, поскольку это подрывало власть короля[121]. На ассамблее присутствовали юристы, парламентские и другие, и она приняла в соответствии с волей короля решение вызвать герцога на суд в Парижский парламент. Король отлично понимал, что герцог гордо откажется или совершит что-нибудь другое в нарушение прав парламента и, таким образом, причина для войны с ним станет гораздо более весомой.

Вызов был передан герцогу в Генте в то время, когда он шел к мессе, парламентским судебным приставом. Герцог, удивленный и возмущенный, велел схватить пристава, и его продержали под стражей несколько дней, но в конце концов отпустили.

Рогир ван дер Вейден. Портрет Карла Смелого

Теперь Вы знаете, что было сделано, дабы начать против герцога войну, но он был предупрежден и вооружил большое число людей, оплачиваемых на дому, как о них говорили. Они получали небольшую плату за то, чтобы, оставаясь дома, были наготове. Им ежемесячно устраивали смотры на местах и выдавали деньги. Так продолжалось месяца три или четыре, пока герцогу не надоело; и тогда он распустил этих людей, а от всех страхов освободился, поскольку король часто засылал к нему посольства.

Герцог уехал в Голландию. У него не было под рукой ни войска, ни гарнизонов в пограничных городах, и это обернулось для него бедой. В Голландии герцог Жан Бурбонский, ныне покойный, известил его, что скоро против него будет начата война в Бургундии и Пикардии и что у короля в этих землях и при его дворе много сторонников. Герцог, оказавшийся без людей (ибо он распустил тех, о ком я выше говорил), был крайне встревожен этим сообщением и быстро переправился по морю в Артуа, в город Эден. Он стал подозревать своих приближенных и с недоверием относиться к переговорам, что велись в тех городах, о которых я говорил, но действовал он медленно, не вполне доверяя всему, что ему сообщали. Он вызвал из Амьена двух наиболее видных горожан, чье участие в переговорах казалось ему подозрительным, но они столь удачно оправдались, что он их отпустил.

А в это время от него бежало несколько людей, в том числе Бодуэн [122], которые перешли на службу к королю, и это напугало его ввиду возможных серьезных последствий. Он призвал всех броситься в погоню, но отправились немногие, так как было начало зимы и прошло еще мало дней после его возвращения из Голландии.

Глава II

Через два дня после бегства этих приближенных герцога (которым удалось уйти), а случилось это в декабре 1470 года, монсеньор коннетабль вошел в Сен-Кантен и заставил жителей принести присягу королю. Тогда герцог понял, что дела его плохи, поскольку у него не было армии, и он разослал по стране своих слуг набирать людей. А сам он с небольшим числом своих сторонников, которых смог собрать (всего 400 или 500 всадников), двинулся в Дуллан, чтобы предотвратить отпадение Амьена; но амьенцы уже пять или шесть дней как вели переговоры с королем, ибо королевская армия стояла рядом, под самым городом. Сначала они ответили королю отказом, так как часть горожан держала сторону герцога, который туда послал своего гоффурьера; и если бы у герцога было достаточно людей, чтобы он мог рискнуть самолично войти в город, он бы его не потерял, но он не осмелился войти с малым сопровождением, хотя некоторые горожане и просили его об этом. А когда противники увидели его нерешительность и слабость, они поступили по-своему и впустили людей короля. Жители Абвиля помышляли сделать то же самое, но туда от имени герцога вошел монсеньор де Корд и не допустил этого.

От Амьена до Дуллана всего пять малых лье, и поэтому герцог, как только узнал, что люди короля вошли в Амьен, вынужден был отступить; он поспешил в Аррас, опасаясь, как бы не случилось подобное и во многих других местах, ибо он видел себя окруженным родственниками и друзьями коннетабля. А с другой стороны, из-за сбежавшего бастарда Бодуэна он подозревал в измене и его брата – великого бастарда Бургундского. Тем временем к нему мало-помалу сходились люди.

Королю казалось, что он достиг цели, и он поверил тому, что ему говорили коннетабль и прочие о числе его сторонников; и если бы у него не было этой уверенности, он не стал бы начинать войну.

Однако пора мне в конце концов объяснить, что двигало коннетаблем, герцогом Гиенским и его главными советниками (несмотря на доброе обхождение, помощь и великие почести, которые оказывал герцогу Гиенскому герцог Бургундский) и какую выгоду могли они извлечь, столкнув в войне этих двух великих государей, живших в мире, и их сеньории. Я об этом уже кое-что рассказал: это было сделано, дабы надежнее обеспечить свое положение и чтобы король, пребывая в бездействии, не начал распрей с ними самими. Но главная причина была все же не в этом, а в том, что герцог Гиенский и другие заинтересованы были в браке с единственной дочерью и наследницей герцога Бургундского [123]в, поскольку сыновей у того не было; несколько раз герцога Бургундского просили дать согласие на этот брак, и он никогда не возражал, но в то же время вовсе не желал его заключать; такие же обещания он давал и другим.

Посмотрите же, что придумали эти люди, чтобы добиться своего и заставить герцога выдать дочь замуж. Как только два вышеупомянутых города были взяты и герцог вернулся в Аррас, куда по возможности стекались люди, герцог Гиенский тайно прислал к нему человека с запиской в три строчки, написанной его рукой и закатанной в маленький кусочек воска; в ней говорилось: «Постарайтесь ублажить своих подданных и не заботьтесь ни о чем, ибо Вы найдете друзей».

Герцог Бургундский, поначалу весьма встревоженный, послал человека к коннетаблю просить его, чтобы тот не отягощал его положения и не ускорял ход войны, которая была начата без всякого предупреждения и вызова. Коннетабль был очень доволен этими словами, и ему казалось, что он держит герцога в своих руках, поскольку тот обратился к нему с просьбой, будучи явно встревожен. И он ответил, что положение герцога ему кажется чрезвычайно опасным и что он не знает иного средства выйти из него, как только выдать дочь замуж за герцога Гиенского; тогда ему будет оказана военная помощь, герцог Гиенский со многими другими сеньорами объявит себя его сторонником и ему будет возвращен Сен-Кантен, где он поставит своих людей; а без этого брака и объявления о нем он, коннетабль, не осмелится ввести в город людей герцога, ибо король слишком могуществен, он хорошо все организовал и имеет немало сторонников в герцогских землях; он передал и многое другое в том же духе, чтобы его запугать.

Я не знаю случая, чтобы добром кончил человек, который вознамерился держать в страхе и подчинении своего господина или могущественного государя, с которым он имеет дело, что Вы поймете на примере этого коннетабля. Ведь его господином был король, а большая часть его имущества и дети находились под властью герцога, но тем не менее он постоянно прибегал к подобным приемам, распаляя их взаимное недоверие и пугая одного другим, отчего он и нажил беду. И хотя все люди стремятся освободиться от подчинения и страха и все ненавидят тех, кто их держит в этом состоянии, однако никто в этом не сравнится с государями, ибо больше, чем кто-либо иной, они ненавидят тех, от кого они зависят.

Когда герцог Бургундский выслушал ответ коннетабля, он понял, что не найдет у него никакого сочувствия и что он-то и есть главный виновник этой войны. И герцог проникся глубокой ненавистью к нему, от которой его сердце никогда впоследствии не освободилось, и главным образом из-за того, что тот, запугивая его, хотел заставить его выдать замуж свою дочь. В это время он уже отчасти воспрял духом и собрал много людей. Теперь Вы понимаете, приняв в расчет требования герцога Гиенского и коннетабля, что все это было согласовано между ними, ибо герцог Бретонский позднее передал герцогу Бургундскому такие же, и даже более грозные, вести и разрешил монсеньору де Лекену отпустить на королевскую службу 100 бретонских кавалеристов. Отсюда Вы можете сделать вывод, что война велась, дабы заставить герцога согласиться на упомянутый брак и что доверием короля злоупотребили, посоветовав ему начать эту войну; а что касается его сторонников, которыми, как ему говорили, он будто бы располагал в герцогских землях, то все это мало соответствовало истине.

Однако в этом походе коннетабль, ненавидевший герцога, очень хорошо служил королю, ибо он знал, какую ненависть тот затаил против него самого. Столь же верен королю был и герцог Гиенский со своими сторонниками, так что для герцога Бургундского события принимали очень опасный оборот. Но когда он готов был согласиться на брак своей дочери с герцогом Гиенским, после того как начался тот торг, о котором я рассказал, то герцог Гиенский, коннетабль и другие их сторонники повернули против короля и попытались, насколько возможно, ослабить его. Но какие бы решения люди ни принимали в таких делах, все завершается по божьему благоволению.

Глава III

Вы должны были понять из долгого рассказа, каковы были истинные причины этой войны и то, что оба государя были на сей счет достаточно слепы, не понимая, ни тот ни другой, ее мотивов, что свидетельствует об удивительной ловкости тех, кто заправлял делом; можно сказать по этому поводу, что одна половина людей не имеет ни малейшего представления о том, как действует другая. Все те события, о которых речь шла в предыдущих Главах, случились в течение короткого срока. После взятия Амьена, дней через 15 по меньшей мере, герцог стал лагерем возле Арраса, ибо дальше он не отступал, а затем пошел к реке Сомме и прямо на Пикиньи. В пути к нему прибыл посланец от герцога Бретонского, бывший всего лишь пехотинцем, и передал герцогу от имени своего господина то, что тот узнал от короля; и, между прочим, сказал о связях, которые король имел в некоторых крупных городах, из которых он назвал Антверпен, Брюгге и Брюссель. Он также предупредил герцога, что король решил его осадить в любом городе, где только настигнет, даже в Генте; полагаю, что герцог Бретонский сообщил все это ради герцога Гиенского, дабы посодействовать его браку.

Герцог Бургундский был крайне недоволен этими предупреждениями герцога Бретонского и тут же ответил посланцу, что его господин дурно осведомлен и что это какие-то его худые советники пожелали внушить ему подобные страхи, дабы он не выполнял своего долга и не помогал ему, как обязан делать, будучи союзником, и что он плохо осведомлен о том, что собой представляют Гент и другие города, где, по его словам, король якобы собирается его осадить, поскольку эти города слишком велики чтобы их осаждать. Герцог Бургундский велел, чтобы он рассказал своему господину о бургундской армии, которую видел, и передал, что на самом деле все обстоит иначе, ибо он, герцог Бургундский, решил перейти Сомму и сразиться с королем, если тот встретится на пути, дабы остановить его; и чтобы он просил герцога, своего господина, выступить за Бургундию против короля и поступить так, как он, герцог Бургундский, поступил, когда заключал договор в Перонне.

На следующий день герцог Бургундский подошел к городу Пикиньи на Сомме, месту сильно укрепленному, и решил поблизости построить мост через реку, дабы перейти Сомму. Но неожиданно оказалось, что в Пикиньи размещено 400 или 500 вольных лучников и небольшое число дворян. Те, когда увидели, что герцог Бургундский собирается переправиться, вышли и устроили засаду вдоль длинной дороги, но настолько удалились от города, что дали возможность людям герцога Бургундского погнаться за ними; они настигли их, когда те спешили вернуться в город, часть их перебили и захватили предместье, что находится на той дороге. Затем подвезли четыре или пять орудий, хотя с этой стороны город было не взять, так как там протекала река. Однако вольные лучники испугались, что будет построен мост и их осадят с другой стороны, поэтому они покинули город и бежали. Замок продержался дня два или три, и затем из него все ушли [124].

Эта небольшая победа придала смелости герцогу Бургундскому, и он расположился в окрестностях Амьена. Дважды или трижды он менял позицию, говоря, что готовит поле на тот случай, если король пожелает сразиться. И наконец, он подошел к самому городу так близко, что его артиллерия смогла его обстреливать. Так он простоял шесть недель. В городе было 1400 королевских кавалеристов и 4 тысячи вольных лучников. Там находились монсеньор коннетабль и все высшие начальники королевства – обер-гофмейстер, адмирал, маршалы, сенешалы и множество других достойных лиц.

Король оставался тем временем в Бове, куда съехалось множество народа; с ним были его брат герцог Гиенский и герцог Никола Калабрийский (старший сын Жана, герцога Калабрийского и Лотарингского, единственный наследник Анжуйского дома). При короле была также знать, собранная по арьербану. Нет сомнений в том, что, как я слышал, все состоявшие при короле люди искренне желали ринуться в бой. Но король уже начал понимать, из-за чего возникла эта война, и видел, что она отнюдь не идет к концу, но разгорается сильнее, чем когда-либо раньше.

Те, что были в Амьене, задумали сделать вылазку, чтобы атаковать герцога Бургундского с его войском, но при условии, что король пришлет им армию, которая стояла с ним в Бове. Король, извещенный об этом плане, отверг его и запретил это дело. Ибо, хотя оно и казалось выгодным, все же был риск, особенно для тех, кто выступит из города, поскольку они вышли бы через двое ворот, одни из которых были рядом с войском герцога Бургундского, и если бы им не удалось сразу же, с первого удара одержать победу, то над ними, пешими, нависла бы угроза уничтожения, а город мог быть захвачен.

Между тем герцог Бургундский послал к королю пажа по имени Симон де Кенже, который впоследствии стал бальи города Труа, с письмом в шесть строчек, написанных его собственной рукой, где смиренно жаловался на то, что его преследуют по чьему-то наущению и что если король был бы хорошо обо всем осведомлен, то он не поступил бы таким образом.

Армия, посланная королем в Бургундию, разбила все бургундские силы, выставленные против нее, и захватила много пленных. Число убитых было невелико, но разгром был полный. Армия стала осаждать и брать города, что напугало герцога. Он, однако, приказал распространить в войсках прямо противоположные сведения, будто его люди взяли верх.

Когда король прочитал письмо, присланное герцогом Бургундским, он очень обрадовался по той причине, о которой Вы уже слышали,[125] а также потому, что его удручали затянувшиеся боевые действия; и он составил ответ и дал полномочия некоторым из тех, что были в Амьене, заключить перемирие на срок от двух-трех до четырех-пяти дней. В конце концов оно было заключено, как мне кажется, на год, чем коннетабль граф Сен-Поль был недоволен; ведь что бы ни говорили или ни думали люди, граф Сен-Поль был тогда главным врагом герцога Бургундского, и никогда между ними не было дружбы, как Вы слышали вначале. Но они посылали друг к другу людей, занимаясь интригами, и подыскивали себе помощников из окружения другого. И все, что ни делал герцог, Вce это было ради возвращения Сен-Кантена. Коннетабль же, когда испытывал опасения или страх перед королем, несколько раз обещал герцогу, что передаст ему город. Случилось даже как-то, что люди герцога Бургундского, по желанию коннетабля, подошли к городу на два или три лье, чтобы войти в него. Но когда дело дошло до того чтобы их впустить, коннетабль раскаялся и отказался от своего намерения, отчего в конце концов на него свалилась беда; ведь он надеялся, что благодаря своему положению и большому числу людей, оплачиваемых королем, сможет распоряжаться ими обоими, натравливая их друг на друга, что ему до сих пор удавалось; однако затея его была чересчур опасной, поскольку оба государя были слишком сильными и могущественными и слишком искушенными.

Когда эти армии разошлись, король отправился в Турень, герцог Гиенский в свои земли, а герцог Бургундский в свои. И некоторое время дела оставались в том же положении. Герцог Бургундский созвал у себя представительное заседание штатов, чтобы они поняли, сколь великий ущерб он понес от регулярной кавалерии короля и что, будь у него 500 регулярных кавалеристов для охраны границ, король никогда бы не начал этой войны и сохранялся бы мир[126]. Предупреждая их о тех Потерях, которые они могут понести в будущем, он всячески убеждал их дать согласие на оплату 800 копий [127]. В конце концов они выделили ему 120 тысяч экю-в дополнение к тому, что давали раньше, и от уплаты их была освобождена Бургундия.

Но его подданные опасались оказаться в таком же подчиненном положении, в какое попало королевство Франции из-за этой французской кавалерии [128]. По правде говоря, их опасения имели основание, ибо, когда у герцога оказалось 500 воинов, он захотел их иметь больше и стал смелее действовать против своих соседей; а сумма в 120 тысяч экю возросла до 500 тысяч, что позволило намного увеличить число воинов, отчего сильно пострадали его сеньории. Я же полагаю, что оплачиваемое войско хорошо используется лишь мудрым правителем, но когда он не таков или у власти стоит ребенок, то его советники используют его не всегда к выгоде короля и его подданных.

Ненависть Между королем и герцогом Бургундским не ослабевала. Герцог Гиенский, вернувшись в свои земли, стал часто засылать к герцогу Бургундскому послов, продолжая настаивать на браке с его дочерью. А герцог затягивал дело и поступал так со всеми, кто просил ее руки; уверен, что он вовсе не желал иметь сына и не хотел, пока он жив, выдавать дочь замуж, а стремился лишь привлечь к себе тех, кто домогался ее руки, чтобы пользоваться их помощью и услугами. Ведь у него были столь великие замыслы, чта и целой жизни не хватило бы для их осуществления, и они были: настолько обширны, что и пол-Европы его бы не удовлетворило [129]

Он был достаточно храбр, чтобы взяться за любое дело, и трудности мог снести любые, если оказывалось необходимо; в его распоряжении было много людей и денег, но не доставало ему ума и хитрости, чтобы вести свои дела, а ведь если нет очень большого ума, все прочее, что необходимо для успешных войн, ничего не стоит, и поверьте, что умом наделяет господь. Если бы можно было объединить некоторые качества короля, нашего господина, и некоторые качества герцога, то получился бы совершенный государь. Ибо, без всякого сомнения, король изрядно превосходил его умом, что он в конце концов и доказал своими делами.

Глава IV

Ведя речь об этих предметах, я забыл рассказать о короле Эдуарде Английском, а ведь эти три сеньора, а именно: король, герцог Бургундский и король Эдуард – были самыми могущественными в свое время. Я не придерживаюсь порядка в своем изложении, как полагается для исторического труда, и не указываю Вам точные даты событий, как и не привожу примеров из прошлого, ибо Вы сами это достаточно знаете, и с моей стороны это значило бы учить ученого; я лишь сообщаю Вам в общем все то, что я видел, знал или слышал от государей, коих Вам называю. Вы ведь сами жили в ту пору, когда эти события происходили, и потому нет необходимости приводить Вам те или иные даты [130].

Как мне кажется, я уже говорил о причинах, заставивших герцога Бургундского жениться на сестре короля Эдуарда: это было сделано главным образом для того, чтобы заполучить союзника в борьбе против короля, а иначе он никогда бы на это не пошел из-за сильной привязанности к дому Ланкастеров, которому он приходился близким родственником по своей матери, происходившей из Португальского дома. А ее матерью была дочь герцога Ланкастерского, и потому насколько велика была его любовь к этому дому, настолько же он ненавидел дом Йорков. Во время же заключения этого брака дом Ланкастеров был низвергнут, а о доме Йорков больше никаких разговоров не было, ибо Эдуард, герцог Йоркский, стал уже королем и хранил мир. Во время войн между этими двумя родами в Англии произошло семь или восемь крупных сражений, в которых погибло 60 или 80 принцев и сеньоров королевской крови, о чем я выше говорил в своих воспоминаниях. А те, что остались живы, бежали к герцогу Бургундскому, и это все были молодые сеньоры, чьи отцы погибли в Англии; и герцог Бургундский до женитьбы принял их, как родственников по ланкастерской линии. Они пребывали в столь великой нужде (пока герцог не узнал об их приезде), в какой и просящие милостыню не бывают; так, я видел, как герцог Экзетерский ходил пешком, босым, вслед за свитой герцога, переходя из дома в дом, чтобы обеспечить себе пропитание и не называя при этом своего имени. Это был самый близкий родственник Ланкастеров, женатый на сестре короля Эдуарда [131]. Позднее его узнали, и он получил маленькую пенсию. Были там также Сомерсеты и другие. Все они впоследствии погибли в сражениях. Их отцы и их люди грабили и разрушали Французское королевство, владея долгие годы большей его частью [132]. Но все они поубивали друг друга, а те, кто остались живы в Англии, как видите, потеряли своих детей.

И после этого говорят: «Господь больше не наказывает людей, как он имел обыкновение делать во времена детей Израилевых, и терпит злых государей и злых людей». Я же убежден, что он не обращается больше к людям со словами, как раньше, ибо оставил в этом мире достаточно доказательств, чтобы в него уверовали; но, читая обо всех этих вещах и прибавляя то, что Вы знаете сверх того, Вы сами можете понять, что никто или почти никто из злых государей и прочих, имеющих власть в этом мире и пользующихся ею жестоко и тиранически, не остается безнаказанным. Но не всегда это случается в тот день и час, когда этого хотелось бы тем, кто or них страдает.

Возвращаясь к королю Эдуарду Английскому, скажу, что дом Йорков поддержал первый человек Англии – граф Варвик, а герцог Сомерсет, наоборот, поддерживал Ланкастеров. Графа Варвика можно назвать почти что отцом короля Эдуарда, поскольку он его воспитывал и оказывал разные услуги; поэтому-то граф и стал могущественным, ибо, помимо того, что он /сам по себе был знатным сеньором, он еще получил в дар от короля обширные владения как из коронных земель, так и из конфискованных; он был также капитаном Кале и занимал другие важные посты; и я слышал, что era доходы с указанных владений, кроме вотчины, составляли 80 тысяч экю в год.

У графа Варвика начались разногласия с его господином за год до того, как герцог Бургундский был под Амьеном; и герцог их разжигал, поскольку был недоволен, что граф Варвик имел в Англии такую большую власть, а с ним он не ладил, так как сеньор Варвик всегда поддерживал связь с королем, нашим господином. И действительно, я сам видел, что в то время или немного ранее граф Варвик был настолько могуществен, что держал в подчинении короля, своего господина, и погубил отца королевы сеньора Скейлза и двоих его детей [133], да и третий был под угрозой, а этих людей король Эдуард очень любил. Он лишил жизни также и некоторых других английских рыцарей и какое-то время честно охранял короля, выбрав слуг для его окружения, чтобы он позабыл о других приближенных, ибо считал своего господина немного простоватым.

Герцог Бургундский опасался такого поворота событий и тайно содействовал тому, чтобы король Эдуард мог освободиться от Варвика, и даже нашел способ обратиться лично к королю. И дела пошли так, что король от него освободился, набрал людей и разгромил отряд сторонников графа Варвика. Этот король был очень удачлив в сражениях, ибо он выиграл по меньшей мере девять крупных битв, и притом пешим.

Граф Варвик оказался не столь силен. Он сообщил своим тайным друзьям о том, что им делать, и, снарядив судно, вышел в море вместе с герцогом Кларенсом, который был женат на его дочери и поддерживал его, хотя и приходился братом королю Эдуарду. Вместе с женами, детьми и большим числом сторонников они добрались до Кале. В этом городе находился его наместник монсеньор Вэнлок и некоторые из его домашних слуг, которые, вместо того чтобы его принять, открыли огонь из пушки. Когда они стояли там на якоре, герцогиня Кларенс, дочь графа Варвика, разродилась сыном. С большим трудом удалось добиться согласия сеньора Вэнлока и других, чтобы прислали две бутылки вина. Это было очень жестоко со стороны слуги по отношению к своему господину, который, надо полагать, думал о его благе [134], назначая на этот пост, который является самым завидным в Англии и, по-моему, лучшим капитанским местом в мире, по крайней мере в христианском. Ведь я несколько раз там бывал во время этих распрей, и мэр со всей достоверностью поведал мне о складе шерсти [135], что сдача его в аренду давала бы королю Англии (в то время, о котором я говорю) 15 тысяч экю, однако капитан забирает все доходы, получаемые по эту сторону моря, себе, а кроме того, продает еще охранные грамоты и распоряжается большей частью гарнизона.

Король Англии был чрезвычайно рад, что сеньор Вэнлок отказал своему капитану, и послал ему письмо, утвердив его самого в должности капитана, поскольку тот был мудрым и старым рыцарем и носил орден Подвязки. Монсеньор Бургундский был также им очень доволен, он находился тогда в Сент-Омере и послал меня к сеньору Вэнлоку; ему он назначил пенсию в тысячу экю и просил его и дальше проявлять любовь к королю Англии, каковую он уже доказал.

Он решил так и поступать, и когда я приехал туда, он в доме Склада в Кале в моем присутствии принес клятву на верность королю Англии против всех; то же самое сделал гарнизон и жители города. Прошло два месяца, пока я ездил туда и обратно для переговоров с ним и пока пребывал там; а герцог Бургундский находился в Булони, где собрал большой флот против графа Варвика, ибо тот, отплывая от Кале, захватил несколько судов, принадлежавших подданным герцога Бургундского. Это ускорило наше вступление в войну, поскольку граф продал добычу в Нормандии, а герцог Бургундский по сему случаю арестовал всех французских купцов, приехавших на ярмарку в Антверпен [136].

Поскольку об обмане и лиходействе в этом мире нужно знать так же, как и о добрых делах, и не для того, чтобы к ним прибегать, но чтобы остерегаться, я хочу привести один пример такого обмана или хитрости – называйте как хотите, – ибо сделано это было с умом, и хочу также, чтобы стало ясно, что обманывают и наши соседи, и мы и что на каждом шагу мы сталкиваемся с добром и злом.

Когда граф Варвик подошел к Кале, надеясь войти в город, являвшийся его главным прибежищем, монсеньор Вэнлок, человек очень мудрый, сообщил ему, что если он это сделает, то погубит себя, так как против него – вся Англия и герцог Бургундский, а также жители Кале и некоторые представители гарнизона, такие, как монсеньор Дюрфор, который был маршалом короля Англии, и другие, у которых были свои люди в городе, так что лучше ему уехать во Францию и не думать о Кале, о котором он, Вэнлок, даст ему отчет, когда придет время. Он сослужил хорошую службу своему капитану, дав такой совет, но очень плохую – королю. Никогда еще человек не проявлял столь великой верности, как он в отношении сеньора Варвика, особенно если учесть, что английский король назначил его главным капитаном, а герцог Бургундский дал пенсию.

Глава V

Следуя этому совету, граф Варвик высадился в Нормандии, где был хорошо принят королем, который щедро снабдил его деньгами, чтобы он мог содержать людей, и приказал бастарду Бурбонскому, адмиралу Франции, крупными силами защищать этих англичан от флота герцога Бургундского, который был настолько велик, что никто не осмеливался выйти в море ему навстречу; армия герцога вела военные действия с подданными короля на море и на суше, создавая постоянную угрозу. Все это происходило до того, как король взял Сен-Кантен и Амьен, о чем я говорил, а взяты эти два города были в 1470 году.

На море герцог Бургундский превосходил короля и упомянутого графа, так как в порту Эклюз он забрал множество судов из Испании и Португалии, два судна из Генуи и несколько барок из Германии. Король Эдуард был человеком невысокого полета, но зато этот государь был чрезвычайно красивым, самым красивым из всех, кого мне вообще доводилось видеть, и очень храбрым. Его совсем не беспокоила высадка упомянутого графа, в отличие от герцога Бургундского, который чувствовал, что в Англии народ склоняется на сторону графа Варвика, и неоднократно предупреждал об этом короля Эдуарда. Но тот ничего не боялся, что мне кажется полным безумием – не бояться своего врага и не желать ни во что верить, особенно если угроза очевидна.

Ведь король Людовик предоставил в помощь графу все суда, какие у него только были и какие он смог собрать, и посадил на них множество людей. Он добился заключения брака между принцем Уэльским и второй дочерью графа Варвика. Этот принц был единственным сыном короля Генриха Английского[137], бывшего еще живым и находившегося в заключении в лондонском Тауэре, так что все было готово для высадки в Англии. Это был странный брак: разгромить и свергнуть отца и женить его сына на своей дочери!

Как и удерживать брата враждебного короля – герцога Кларенса, который должен был бояться, как бы дом Ланкастеров не вернул себе корону! Все это не могло пройти незамеченным.

Я же во время этих приготовлений был в Кале и вел переговоры с монсеньором Вэнлоком; я еще не понимал его двойной игры, которую он вел уже три месяца, и, узнав об этих приготовлениях, я попросил, чтобы он соблаговолил изгнать из города 20 или 30 домашних слуг графа Варвика. Поскольку я был уверен, что армия короля и графа готова к отплытию из Нормандии, где она находилась, и что если она неожиданно высадится в Англии, то в Кале может произойти переворот с помощью этих слуг графа Варвика, в результате чего он, Вэнлок, уже не будет господином в городе, то я и просил его настоятельно, чтобы он их выдворил. Он со мной все время соглашался, но в какой-то момент отвел меня в сторону и сказал, что он останется господином города и желает мне сообщить кое-что для передачи герцогу Бургундскому, а именно что он ему советует, если тот хочет быть другом Англии, постараться установить мир, а не продолжать войну; сказал он это, имея в виду флот, направленный против графа Варвика. Он добавил, что это легко будет сделать через одну девицу, которая в тот день проезжала через Кале, направляясь во Францию к мадам Кларенс, и везла условия мира от имени короля Эдуарда.

Он говорил правду, но как сам он злоупотреблял доверием других, так и его эта девица обманула, ибо ехала она с тайным поручением, выполнение которого нанесло бы ущерб графу Варвику и всем его сторонникам. Об этих потаенных хитростях или обманах, что совершаются в наших землях, по сю сторону моря, правдивее, чем я, Вам никто другой не поведает – по крайней мере, о тех, что произошли за последние 20 лет. Тайное поручение, с которым ехала эта женщина, состояло в том, чтобы убедить монсеньора Кларенса не становиться причиной гибели своего рода и не помогать восстановлению у власти рода Ланкастеров, памятуя о прежних оскорблениях и вражде; и что ему следует понять, что после того, как граф выдал свою дочь замуж за принца Уэльского, он постарается его сделать королем и уже принес ему оммаж. И так хорошо потрудилась эта женщина, что убедила сеньора Кларенса, который обещал перейти на сторону короля, своего брата, как только окажется в Англии.

Эта женщина не была ни легкомысленной, ни сумасбродной в своих речах[138]; она имела возможность проходить к своей хозяйке и потому добилась своего быстрей, чем добился бы мужчина. И сколь ни был искушенным человеком монсеньор Вэнлок, эта женщина его все же обманула и сделала свое тайное дело, в результате чего граф Варвик был разгромлен и погиб со всеми своими сторонниками; потому быть подозрительным и следить за теми, кто ходит туда-сюда, не стыдно, но великий стыд – быть обманутым и по своей вине погибнуть. Однако подозрительность должна быть умеренной – излишняя тоже не к добру.

Я Вам уже говорил, что армия монсеньора Варвика и та, которую собрал король ей в помощь, были готовы к отправке, а флот монсеньора Бургундского, стоявший вблизи на якоре, был готов сразиться с ними. Господь соизволил так распорядиться, что ночью поднялась сильная буря, и флот герцога Бургундского вынужден был спасаться: одни суда направились в Шотландию, другие – в Голландию, а через несколько часов подул попутный ветер, и граф в полной безопасности переправился в Англию.

Герцог Бургундский известил короля Эдуарда, в каком порту должен высадиться граф, ибо держал при короле специально людей, дабы они напоминали ему о его интересах, но тому ни до чего не было дела, он только охотой и занимался; самыми же близкими к нему людьми были архиепископ Йоркский и маркиз Монтегю [139], оба братья графа Варвика, но они принесли великую и торжественную клятву служить королю против их брата и вообще всех, и он им верил.

Когда граф Варвик высадился, к нему прибыло значительное подкрепление. Король Эдуард, узнав об этом, только тогда и стал вникать в дела, но было уже поздно; он обратился к герцогу Бургундскому с просьбой, чтобы тот держал флот в море и не давал возможности графу вернуться во Францию, а на суше-де все будет в порядке. Герцог был недоволен этими словами, ибо при тех обстоятельствах, как кажется, лучше было бы не допускать появления графа на английской земле, чем доводить дело до сражения.

Через пять или шесть дней после высадки граф Варвик собрал большие силы; он расположился в трех лье от короля Эдуарда, у которого людей было больше (если б только все они были верны ему!) и который жаждал сразиться с графом. Король Эдуард остановился то ли в укрепленной деревне, то ли в доме, куда можно было попасть только по мосту, и чувствовал себя, как он мне сам рассказывал, хорошо. Остальные его люди расположились по соседним деревням. Когда он обедал, ему неожиданно сообщили, что маркиз Монтегю, брат упомянутого графа, и некоторые другие, вскочив на коней, кричали при всем народе: «Да здравствует король Генрих!».

Поначалу он не поверил в это, но затем послал несколько человек узнать, вооружился и расставил людей у ограды своего дома для защиты. При нем был один опытный рыцарь по имени монсеньор Гастингс, обер-камергер Англии, имевший самое большое влияние на него. Он был женат на сестре графа Варвика, однако оставался верен своему господину и привел в его армию три тысячи конников, как он сам мне говорил. Был еще монсеньор Скейлз, брат жены короля Эдуарда, и некоторые другие добрые рыцари и оруженосцы; все они понимали, что дело принимает дурной оборот, ибо вернувшиеся люди подтвердили, что полученные королем известия верны и что на него собираются напасть.

Господь был так добр к этому королю, что внушил ему мысль держаться близко к морю, по которому за ним следовало судно с припасами и две торговые барки из Голландии. У него едва хватило времени, чтобы перебраться на них. Его камергер немного задержался, чтобы сказать командующему его войском и некоторым частным лицам, дабы они следовали за остальными [140], но хранили верность королю; затем он вместе с другими сел на судно, которое было готово к отплытию.

У них в Англии такой обычай: когда они одерживают победу в сражении, то простолюдинов не убивают и ни от кого не требуют выкупа, и все стремятся угодить победителю. Поэтому всем этим людям, когда король уехал, не причинили никакого зла. А еще мне король Эдуард рассказывал, что во всех выигранных им сражениях он, как только брал верх, вскакивал на коня и кричал, чтобы щадили народ, а убивали лишь сеньоров, и из них не удавалось избежать смерти почти никому.

Так в 1470 году бежал король Эдуард на этих двух барках и одном небольшом судне, а с ним около 700 или 800 человек, у которых не было никакой одежды, кроме доспехов. Денег у них не было ни гроша, и они едва ли представляли себе, куда направляются.

Для этого бедного короля (а именно таковым он мог теперь себя считать) было крайне необычно бежать таким образом, спасаясь от преследования собственных слуг. Он ведь за 12 или 13 лет привык к наслаждениям и удовольствиям больше, чем любой другой государь его времени, ибо ничего иного и в мыслях не держал, как только женщин (от которых он терял голову), охоту и наряды. Когда он отправлялся на охоту, то вез за собой несколько шатров, где для дам устраивал пиршества. Но он был настолько создан для этого, что второго такого я не встречал. Он был юн и прекрасен, как никто другой в его время. Я говорю: именно в то несчастное время, ибо позднее он очень растолстел.

Посмотрите же, какие превратности судьбы выпали на его долю. Он бежал в сторону Голландии. В то время ганзейцы были врагами англичан, как и французов, и держали несколько военных кораблей в море; англичане их очень боялись и не без причины, ибо те были добрыми воинами и причинили им большой ущерб в этом году, захватив несколько кораблей. Ганзейцы издалека увидели суда, на которых плыл бежавший король, и начали преследовать их на своих семи или восьми судах. Король оторвался от них и достиг побережья Голландии или более северного берега, так как он прибыл во Фризию, подойдя к маленькому городку Алкмару; его судно стало на якорь как можно ближе к городу, поскольку из-за отлива они не могли войти в гавань. Ганзейцы же также встали на якорь поблизости, ожидая прилива, чтобы настичь их.

Беда никогда не ходит одна. Судьба этого короля переменилась – и переменились его мысли. Всего 15 дней назад он был бы поражен, если бы кто-нибудь ему сказал: «Граф Варвик изгонит Вас из Англии и за 11 дней станет ее хозяином». Ведь тому не понадобилось больше времени, чтобы добиться повиновения страны, и теперь он насмехался над герцогом Бургундским, который нес расходы, охраняя море, и говорил, что хотел бы его уже видеть в Англии! Что может в свое оправдание сказать человек, столь много потерявший по собственной вине, кроме слов: «Я не думал, что так случится». Но государь (если он в зрелых летах) должен краснеть, оправдываясь столь недостойным образом.

Это прекрасный урок для государей, которые не боятся и не страшатся своих врагов, считая это делом постыдным (а большинство приближенных угодливо поддерживает их в этом) и полагая, что их за это будут больше ценить, уважать и хвалить за смелые речи. Не знаю, что будут говорить им в глаза, но мудрые люди сочтут такие речи безрассудными, ибо бояться того, чего следует бояться, и оберегать себя от опасности – к чести. Поэтому очень ценен для государя мудрый человек в его окружении, надежный, достойный доверия и имеющий право говорить правду.

Случайно в том месте, где хотел высадиться король Эдуард, оказался монсеньор де ла Грютюз, губернатор герцога Бургундского в Голландии, который немедленно был обо всем извещен (ибо те высадили людей на берег) и таким образом узнал об угрозе со стороны ганзейцев; он запретил ганзейцам преследовать беглецов и отправился на корабль, где был король, чтобы приветствовать его; король вступил на берег, а с ним – 1500 человек[141], среди которых был и герцог Глостер, его брат, провозгласивший себя впоследствии королем Ричардом.

У короля не было ни гроша, и он отдал хозяину судна платье, подбитое прекрасным куньим мехом, пообещав в будущем дать и больше. Столь убогой свиты у него никогда еще не было. Но сеньор де ла Г рютюз принял их с почетом, снабдив некоторых одеждой и взяв на себя все расходы до Гааги, в Голландии, куда он их повез, известив монсеньора Бургундского об этом событии.

Тот был сильно обеспокоен новостью и предпочел бы, чтобы король погиб, ибо опасался графа Варвика, своего врага, ставшего хозяином Англии. На сторону графа сразу же после его высадки перешло множество людей. То войско, которое бросил король Эдуард, встало под знамена графа из любви или страха, и каждый день люди все прибывали. Тогда он двинулся на Лондон. Многие его добрые рыцари и оруженосцы предались лондонским удовольствиям, и это впоследствии пошло на пользу королю Эдуарду, как и то, что королева, его жена, в своем несчастном положении разродилась сыном [142].

Глава VI

Прибыв в Лондон, граф направился в замок Тауэр и вывел оттуда короля Генриха, которого некогда сам же туда и засадил, обвинив в том, что он изменник и виновен в оскорблении величества; теперь же он называл его королем, привел в Вестминстерский дворец и усадил на королевский престол в присутствии герцога Кларенса, которому все это не нравилось. Граф немедля послал в Кале 300 или 400 человек, которые прошли через весь район Булоннэ и были радушно приняты сеньором Вэнлоком, о котором я говорил. И тогда стало ясно, что он всегда оставался верен своему господину – графу Варвику.

В тот день, когда герцогу Бургундскому сообщили о прибытии короля Эдуарда в Голландию, я находился в пути, возвращаясь из Кале к герцогу; застал я его в Булони, ничего не зная о случившемся и о бегстве короля. Герцог сначала получил известие о смерти короля, и оно его не тронуло, поскольку он больше любил Ланкастеров, чем Йорков. Кроме того, он принял у себя герцогов Экзетерского и Сомерсета и некоторых других из партии короля Генриха и поэтому считал, что ему легко будет достичь согласия с этим домом. Но он очень боялся графа Варвика и не знал, как удовлетворить бежавшего к нему короля Эдуарда, на сестре которого он был женат и с которым был собратом по орденам, ибо тот носил орден Руна, а герцог – Подвязки.

Герцог отослал меня немедленно обратно в Кале вместе с одним или двумя дворянами, принадлежавшими к этой новой партии короля Генриха, и изложил мне свои соображения насчет того, как мне действовать при этих новых людях; он настоятельно просил меня поехать туда, говоря, что ему нужна услуга в этом деле. Я добрался до Турнеэма, замка близ Гина, но ехать дальше не осмеливался, поскольку натолкнулся на людей, бежавших от англичан, которые опустошали окрестные земли. Я сразу же послал в Кале просить у монсеньора Вэнлока охранную грамоту, хотя я уже привык ездить туда без пропуска и меня принимали там с почетом, поскольку англичане чрезвычайно вежливы.

Все это было для меня внове, так как я никогда не был столь близким свидетелем перемен в этом мире. Я в ту же ночь известил герцога о своих опасениях насчет дальнейшего передвижения, но не сообщил ему о том, что послал за охранной грамотой, поскольку очень сомневался в его ответе. Герцог прислал мне в качестве опознавательного знака кольцо, которое носил на пальце, и приказал, чтоб я ехал дальше, не боясь, что меня схватят, ибо он меня выкупит. Он совершенно спокойно подвергал опасности свог слуг, используя их, когда нужно; но я предусмотрительно заручился охранной грамотой, которую получил вместе с очень любезным письмом монсеньора Вэнлока, написавшего, что я могу приехать, как обычно.

Я проехал в Гин и встретил капитана за пределами замка; он предложил мне выпить, но в замок не пригласил, как обычно это делал; он с великим радушием и почетом встретил дворян – сторонников короля Генриха, что приехали со мной. Наконец я попал в Кале. Навстречу мне никто не вышел, как бывало раньше. Все носили ливреи монсеньора Варвика. На дверях моего дома и моей комнаты нарисовали более сотни белых крестов [143] и написали стихи о том, что король Франции и граф Варвик едины.

Все это мне показалось очень странным, и я на всякий случай отправил в Гравелин, что в пяти лье от Кале, приказ захватить всех купцов и все товары из Англии – в ответ на то, что англичане разъезжали повсюду [144]. Вэнлок пригласил меня на обед, на котором присутствовало много народу; у него на шапке была эмблема графа Варвика – золотой узловатый жезл – и у всех других то же самое, а кто не мог завести золотого, имел суконный. На этом обеде мне сказали, что, как только они получили вести из Англии, менее чем за четверть часа все уже носили эту эмблему – настолько перемена произошла быстро и неожиданно; и я впервые тогда понял, сколь в этом мире все неустойчиво. Вэнлок вел со мной почтительные речи и объяснил, почему он остался верен графу, своему капитану, рассказав о его благодеяниях по отношению к нему. Но что до другие, которые были вместе с Вэнлоком, то это были самые вероломные люди, ибо их я считал наиболее преданными королю Эдуарду, а они оказались самыми опасными его врагами, и полагаю, что одни изменили ему из страха, а другие по доброй воле. Те, кого я в свое время хотел изгнать из города, т. е. домашние слуги упомянутого графа, были в этот час в фаворе. Однако они никогда так и не узнали о том, что я говорил о них Вэнлоку.

На все их речи я отвечал, что король Эдуард мертв и что я в этом уверен (хотя и был убежден в обратном), и сказал еще, что если бы это было и не так, то тем не менее союз монсеньора герцога Бургундского с королем и королевством Англии таков, что не может быть нарушен ни в коем случае, и что того, кого они признают королем, признаем и мы; а что касается прошлых событий, то следует помнить слова «С королем и королевством», и поручителями нерушимости этого союза являются для нас четыре главных города Англии [145].

Купцы очень хотели, чтобы меня арестовали за то, что по моему приказу, как они говорили, у них было захвачено имущество в Г равелине. Но я с ними договорился о том, что они заплатят за весь скот, который они забрали, или же вернут его: по соглашению с Бургундским домом они могли объезжать некоторые определенные пастбища и брать за установленную цену скот для снабжения города; они за него заплатили и не взяли никого в плен. Таким образом, мы согласились в том, что союзные договоры, которые у нас были с Английским королевством, остаются в силе, а кроме того – что королем мы будем вместо Эдуарда считать Генриха.

Герцог Бургундский был очень доволен этим соглашением, поскольку граф Варвик собирался послать четыре тысячи англичан в Кале, дабы начать войну, и он не мог найти способа его успокоить. Однако крупные лондонские торговцы (некоторые из которых находились в Кале) отвратили графа от этого намерения, потому что в городе находился склад их шерсти; она доставляется туда дважды в год на невероятно большую сумму и лежит там, пока не наедут купцы, а сбывается она главным образом во Фландрию и Голландию. Таким образом, эти купцы помогли заключить соглашение и не допустить отправки людей монсеньора Варвика.

Это было очень кстати для герцога Бургундского, поскольку случилось именно тогда, когда король захватил Амьен и Сен-Кантен. Ведь если бы герцогу пришлось воевать сразу с двумя королевствами, он бы потерпел поражение. Он изо всех сил старался умиротворить монсеньора Варвика, заверяя, что ничего не намерен предпринимать против короля Генриха, ибо он сам происходит из рода Ланкастеров; с той же целью он приводил и другие доводы.

Возвращаясь к королю Эдуарду, скажу, что он прибыл к герцогу Бургундскому в Сен-Поль и стал умолять его помочь ему вернуться, убеждая, что у него много сторонников в английском королевстве и богом заклиная не бросать его, ибо он женат на его сестре и они собратья по орденам. Герцоги же Экзетерский и Сомерсет, наоборот, настраивали его в пользу короля Генриха. Герцог не знал, кому угодить, и боялся обидеть обе стороны; так у него на глазах разгорались ожесточенные распри. Наконец он склонился в пользу герцога Сомерсета и других, поскольку они обещали ему помочь в борьбе с графом Варвиком, с которым издавна враждовали. Король Эдуард, находившийся там же, был недоволен этим. Однако его всячески утешали и говорили, что это лишь уловка, дабы не вести войну сразу с двумя королевствами, ибо если герцог Бургундский потерпит поражение, то вообще не сможет помочь ему.

Герцог, понимая, что не в силах больше удерживать короля Эдуарда от возвращения в Англию (а по ряду причин он и не решался его гневить), сделал вид, будто не оказывает ему никакой помощи, приказав глашатаям кричать, чтобы никто не шел к нему на подмогу; а тайком велел выдать ему 50 тысяч флоринов с крестом св. Андрея, нанял для него три или четыре больших судна, которые велел снарядить в голландском порту Вере, куда все могли заезжать [146], и тайно оплатил 14 хорошо снаряженных судов, предоставленных ганзейцами, которые обещали служить ему до высадки в Англии и 15 дней спустя. По тем временам это была очень серьезная поддержка.

Глава VII

Король Эдуард отбыл в 1471 году, тогда же, когда герцог Бургундский двинулся на Амьен против короля. И казалось герцогу, что в Англии дела для него не могут обернуться плохо, ибо он имел друзей с обеих сторон. Как только король Эдуард оказался на суше, он двинулся прямо на Лондон, поскольку у него было там более двух тысяч скрытых сторонников, из которых 300 или 400 рыцарей и оруженосцев, и это давало ему немалое преимущество, поскольку он не зависел от могущественных людей.

Едва до графа Варвика, находившегося на севере с крупными силами, дошли эти новости, он поспешил в Лондон, надеясь войти в него первым. Он думал, что город поддержит его, но случилось обратное – весь город с большой радостью принял короля Эдуарда в Великий четверг[147], и произошло это вопреки мнению большинства людей, считавших его человеком конченым; но если бы перед Эдуардом закрыли ворота, ему ничто бы уже не помогло, ибо граф Варвик был всего в одном дне пути от него.

Как мне говорили, три вещи явились причиной того, что настроение в городе переменилось. Первая – те люди, что были втайне за короля Эдуарда, и его жена-королева, родившая сына; вторая – его крупные долги, так что купцы, которым он был должен, стали за него; а третья – многие благородные женщины и богатые горожанки, с которыми у него раньше были очень близкие и короткие отношения и которые склонили на его сторону своих мужей и родственников.

Он пробыл в городе только два дня и отбыл в предпасхальный вечер со всеми, кого смог набрать, навстречу графу Варвику, которого и встретил на следующее утро, в день Пасхи. Когда они оказались друг против друга, герцог Кларенс, брат короля, перешел к нему с 12 тысячами человек, что напугало графа Варвика. Для короля же, у которого было мало людей, они явились серьезной подмогой.

Вы уже слышали, как сторговались с герцогом Кларенсом; но, несмотря на это, сражение было очень яростным и ожесточенным [148]. С той и другой стороны все были пешими. Королевский авангард понес большие потери, вступив в схватку с войском графа Варвика. Но тут подошли основные силы, и король лично вступил в бой и сражался наравне с другими, и даже более, чем все остальные.

Граф Варвик не имел привычки спешиваться во время битвы и, бросив своих людей в сражение, обычно садился на коня. Если все шло хорошо, то он вступал в схватку, а если плохо, то он заранее скрывался. На этот раз его брат маркиз де Монтегю, который был очень храбрым рыцарем, заставил его спешиться и отослать лошадей. И так обернулись дела в тот день, что погиб и граф, и его упомянутый брат, маркиз де Монтегю, как и множество других благородных людей. Избиение было великое, поскольку король Эдуард, покидая Фландрию, решил, что не станет больше по обыкновению призывать, чтобы сохраняли жизнь людям из народа и убивали благородных, как он делал раньше, во время прежних сражений, ибо он затаил сильную ненависть против народа Англии за то, что тот проявлял большую любовь к графу Варвику, а также и по другим причинам. Поэтому на сей раз не щадили никого. Со стороны короля Эдуарда погибло 1500 человек; и было это сражение очень тяжелым.

В день битвы герцог Бургундский находился под Амьеном, там он и получил от герцогини, своей жены, письмо, которое ему написал король Эдуард, сообщив об этом событии. Он не знал, следует ли ему радоваться или огорчаться, ибо ему казалось, что король Эдуард был им недоволен: ведь помощь герцог оказал ему не по доброй воле, а скрепя сердце и едва вовсе не отступился от него; по правде говоря, большой дружбы между ними никогда впоследствии не было. Однако герцог извлек из этою свою выгоду и приказал повсюду обнародовать эту новость.

Я забыл рассказать, что случилось с королем Генрихом после этого сражения; ведь король Эдуард застал его в Лондоне. Король Генрих был человеком очень невежественным и почти безумным; и если мне не солгали, то сразу после этого сражения герцог Глостер, брат Эдуарда, который впоследствии стал королем Ричардом, убил простодушного короля Генриха своими руками или же приказал убить в своем присутствии в каком-то укромном месте.

Принц Уэльский [149], о котором я говорил, к моменту сражения уже высадился в Англии; к нему присоединились герцоги Экзетерский и Сомерсет и некоторые другие из его рода, как и прежние сторонники. У него было более 40 тысяч человек, как мне передавали те, кто был с ним. И если бы граф Варвик пожелал его дождаться, то, по всей видимости, они остались бы господами и сеньорами. Но страх перед герцогом Сомерсетом, отца и брата которого он умертвил [150], а также перед королевой Маргаритой, матерью принца, был причиной, вынудившей его сражаться, не дожидаясь их. Посмотрите же, как долго длилась эта старая вражда [151] подобных которой надо опасаться, ибо они приносят великие беды.

Как только король Эдуард выиграл сражение, он двинулся на принца Уэльского; произошла ожесточенная битва, причем у принца было больше людей, чем у короля Эдуарда [152]. Однако король одержал победу, принц Уэльский пал в бою, как и многие другие крупные сеньоры и множество людей из народа, а герцог Сомерсет был схвачен и на следующий день обезглавлен.

За 11 дней граф Варвик завоевал все королевство Англии или, по меньшей мере, подчинил его. Король же Эдуард завоевал его за 21 день, но он дал два крупных сражения. Так что убедитесь сами, как стремительно происходят перемены в Англии. Король Эдуард казнил многих людей в разных местах, особенно преследуя тех, кто выступил против него. Из всех народов мира народ Англии наиболее склонен к таким войнам. После этой победы король Эдуард жил в Англии мирно до самой своей смерти, но это стоило ему больших трудов и требовало немалого ума.

Глава VIII

А теперь я оставлю события в Англии и вернусь к ним, когда это понадобится, в каком-нибудь другом месте. Последнее, что я рассказал о наших делах по сю сторону моря, – это отъезд герцога Бургундского из-под Амьена, а также отъезд короля в Турень, а герцога Гиенского, его брата, – в Гиень; последний, как я уже говорил, продолжал настаивать на браке с дочерью герцога Бургундского.

Герцог Бургундский, как я говорил, всегда делал вид, будто согласен на брак, но никогда не желал его, а лишь обнадеживал всех; к тому же он не забывал, как обошлись с ним, чтобы вынудить заключить этот брак. Граф Сен-Поль, коннетабль Франции, намеревался быть посредником при заключении брачного соглашения, а герцог Бретонский хотел, чтобы это было сделано через него. Король же был весьма озабочен тем, чтобы сорвать его, хотя в этом не было нужды по причинам, о которых я уже говорил в другом месте, – потому что герцог не желал иметь столь могущественного зятя и склонен был этим браком торговать. Таким образом, король старался зря, но откуда ему было знать мысли другого. Неудивительно, что он так боялся этого брака, – ведь если бы брак был заключен, его брат очень бы усилился и вместе с герцогом Бретонским поставил бы под угрозу положение самого короля и его детей. В связи со всеми эти делами от одного к другому направлялись многочисленные послы, как тайные, так и официальные.

Столь частое хождение посланцев туда и обратно – вещь не слишком надежная, ибо сплошь и рядом они договариваются о дурных делах. Однако послов необходимо и отправлять, и принимать. Те, кто прочтет об этом, могут, пожалуй, спросить, какие же средства я предложил бы для безопасности, и скажут, что предохраниться здесь невозможно. Я понимаю, что найдется достаточно людей, кто лучше меня сумеет высказаться на этот счет, однако посмотрите, что сделал бы я.

Тех, кто пришел от настоящих друзей и не вызывает никаких подозрений, следует, по-моему, радушно принять и позволить им достаточно часто видеться с государем – в зависимости от его личных качеств. Я имею в виду – если он мудр и честен, ибо если он не таков, то чем меньше он является послам, тем лучше. К приему послов пусть он будет хорошо одет и подготовлен к тому, что ему говорить, и прием чтоб был покороче, ибо дружба между государями отнюдь не вечна.

Если тайные или официальные послы приходят от государей, питающих ненависть, какую я все время наблюдал между теми сеньорами, о которых рассказывал выше и которых хорошо знал и часто посещал, то в отношении их никогда нет полной уверенности. По моему мнению, их следует принять с почетом и хорошо с ними обращаться, а именно выслать им людей навстречу, удобно разместить, но приказать надежным и искушенным людям их повсюду сопровождать, якобы ради почета и безопасности, чтобы знать, с кем они общаются, и не допускать, чтобы они получали известия от недоброжелателей, ибо они есть в любом доме. Кроме того, я бы побыстрее их выслушивал и спроваживал обратно, ибо мне кажется, что не к добру держать при себе врагов. Угостить их, повеселить, сделать подарки – чтоб все было по чести.

Еще, я думаю, что если война уже началась, то прерывать какие-либо переговоры о мире или отказываться их начинать не следует, ибо никогда не знаешь, как обернется дело; напротив, нужно их поддерживать и выслушивать всех посланцев, поступая так, как я сказал выше, и внимательно следить, что за люди будут посещать послов (их ведь будут присылать днем и ночью), но следить как можно более скрытно. И в ответ на одного посланца, которого бы они прислали мне, я отправил бы им двоих, и даже если бы они стали жаловаться и просить, чтобы им их больше не присылали, я бы все равно искал удобный случай и возможность их отправить. Ибо Вы не сумеете отправить другого столь хорошего и надежного шпиона, который имел бы такую возможность смотреть и слушать. А если Ваших людей двое или трое, то противнику невозможно будет помешать тому или другому из них поговорить с кем-нибудь, тайно или нет: я имею в виду – поговорить, соблюдая приличия, как и подобает послам. Несомненно, что мудрые государи всегда стараются заиметь друга или друзей в стане противника и остерегаются, насколько возможно, как бы люди из их окружения не стали друзьями противника. Правда, в таких делах не все получается так, как хочется.

Могут сказать, что враг от этого возгордится [153]. Меня это не трогает. Зато я буду иметь больше сведений о нем. А в конечном счете, кто от этого выиграет, тому и честь. И хотя другие смогут делать то же самое в отношении меня, я тем не менее не переставал бы посылать послов и ради этого поддерживал бы и не прерывал любые переговоры, чтобы всегда иметь предлог для посольств. А затем, ведь всегда одни люди не столь искусны, как другие, и не настолько понятливы, и не имеют такого же опыта в подобных делах, и, наконец, не испытывают такой же потребности в этом; в итоге выигрывают самые мудрые.

Хочу Вам привести красноречивый пример. Когда бы ни велись переговоры между англичанами и французами, благодаря уму и искусности французы всегда брали верх. И англичане говорят, как некогда они мне сказали во время переговоров с ними, что в сражениях с французами они всегда или чаще всего выигрывают, а на всех переговорах проигрывают и несут убытки. И действительно, насколько я знаю, в нашем королевстве есть такие люди, способные вести ответственные переговоры, каких нет ни в одном другом известном мне государстве; и это особенно те, кто воспитан нашим королем: ведь для подобных дел нужны люди услужливые, умеющие все стерпеть, снести любые речи ради достижения цели, и именно таких, как я говорил, он и подбирал себе.

Я немного затянул разговор о послах и о том, что за ними нужен глаз, но сделал это не без причины, ибо видел так много обмана и зла, совершаемых под покровом посольств, что не могу это обойти молчанием.

История с браком герцога Гиенского и дочери герцога Бургундского, о чем я выше говорил, дошла до того, что уже было дано какое-то устное обещание и какое-то письменное. Но то же самое, как я видел, было сделано и в отношении герцога Калабрийского и Лотарингского Никола [154], единственного сына герцога Жана Калабрийского, о котором я ранее говорил, и герцога Савойского Филиберта, ныне покойного[155], и герцога Австрийского Максимилиана, единственного сына императора Фридриха, ныне Римского короля [156]. Последний получил письмо, написанное рукой дочери по приказу отца, герцога Бургундского, и бриллиант. Все эти обещания были даны на протяжении менее чем трех лет; и я уверен, что при его жизни ни один брак не был бы заключен, по крайней мере с его согласия. Но герцог Максимилиан, впоследствии Римский король, воспользовался полученным обещанием, и я позднее скажу, каким образом. Я рассказываю все это не для того, чтобы возлагать вину на тех, о ком говорю; я лишь излагаю события, как я их наблюдал. И делаю это в надежде, что не глупцы и простаки будут развлекаться чтением этих воспоминаний, но что государи и придворные станут искать в них добрые уроки.

Во время переговоров об этом браке постоянно обсуждались и новые замыслы против короля. У герцога Бургундского бывали сеньоры д’Юрфе и Понсе де Ривьер и некоторые другие менее значительные лица, которые приезжали от герцога Гиенского; бывал аббат Бегар, впоследствии епископ Сен-Поль-де-Леон, который приезжал от герцога Бретонского, дабы указать герцогу Бургундскому на то, как король обрабатывал людей из окружения герцога Гиенского, чтобы склонить их на свою сторону – одних лаской, других силой. Король уже приказал захватить одно местечко, принадлежавшее монсеньору д’Эстиссаку, служившему герцогу Гиенскому, и предпринял некототорые другие действия. Он схватил кое-кого из слуг его дома, из чего можно было заключить, что он намерен вернуть себе Гиень, как в свое время вернул Нормандию после того, как передал ее ему в удел, о чем Вы уже слышали.

Герцог Бургундский часто посылал к королю людей по этому поводу, король же отвечал, что это герцог Гиенский, его брат, желает расширить свои границы и плетет интриги, а он сам посягать на удел своего брата не думает.

Посмотрите же, сколь великие трудности и смуты временами возникают в этом королевстве, когда в нем нарушается согласие, и сколь сложно и тяжело покончить с ними, если они начались; ибо едва они начнутся, как уж в них замешано двое или трое принцев либо менее значительных персон, а не успеет это празднество продлиться и два года – как все соседи в гости к нам. И когда такое начинается, то все надеются на скорый конец, однако всегда следует опасаться обратного по причинам, о которых Вы узнаете в ходе этого рассказа.

В то время, о котором я говорю, герцог Гиенский и его люди вместе с людьми герцога Бретонского просили герцога Бургундского, чтобы он ни за что не принимал помощи от англичан, врагов королевства, ибо все, что герцоги делали сами, шло-де на благо и успокоение королевства, и что когда он сделает нужные приготовления, то они окажутся и так достаточно сильными, поскольку у них много сторонников среди капитанов и других людей.

Однажды я присутствовал при том, как сеньор д’Юрфе излагал все это герцогу, прося его поторопиться со сбором армии, и герцог отозвал меня к окну и спросил: «Сеньор д’Юрфе вот убеждает меня собрать армию, самую большую, какую только могу, говоря, что мы совершим великое благо для королевства. А Вы как думаете, если я вступлю на территорию королевства и приведу армию, это будет на благо?». Я, засмеявшись, ответил, что, по-моему, нет. И тогда он мне сказал так: «Благо королевства мне ближе, чем полагает монсеньор д’Юрфе, ибо вместо одного короля я желал бы там видеть шестерых».

В ту пору, о которой мы говорим, король Эдуард Английский, думая, что брак, о котором идет речь, действительно может быть заключен (и он в этом ошибался), старался, как и наш господин, король, заставить герцога Бургундского отказаться от него, имея в виду, что у короля, нашего господина, нет сына[157] и что если он умрет, то герцог Гиенский сможет заполучить корону, а тогда Англии будет грозить полное поражение, если учесть, сколько сеньорий соединится тогда под французской короной. Король Эдуард принял это дело удивительно близко к сердцу, как и весь совет Англии, хотя и напрасно; и никаким оправданием герцога Бургундского англичане не хотели верить.

Несмотря на просьбы герцогов Гиенского и Бретонского не призывать никаких иностранцев, герцог Бургундский тем не менее хотел, чтобы король Англии начал как-нибудь войну, а он, герцог, сделал бы вид, что ничего об этом не знает и не имеет к этому никакого отношения. Но англичане ни за что бы этого не сделали. В это время они скорей бы помогли королю, настолько они боялись, как бы Бургундский дом не соединился с французской короной путем этого брака.

Из моего рассказа Вы видите, что все эти сеньоры были в большом затруднении, хотя у них всех было много мудрых людей, которые глядели столь далеко, что и жизни бы не хватило, чтобы увидеть половину того, что они предвидели. И кончилось тем, что все они скончались в трудах и заботах в короткий промежуток времени, один за другим. Каждый из них радовался смерти союзника, как очень желанной вещи, а вскоре и сам отправлялся вслед, оставляя наследникам массу забот; исключение составляет наш король, ныне царствующий [158], который получил в наследство умиротворенное королевство. Для него отец сделал больше, чем можно пожелать, хотя его самого я только и видел воюющим, кроме краткого периода перед его кончиной.

В то время, о котором я говорю, герцог Гиенский был немного болен, и одни утверждали, что ему угрожает смерть, а другие – что зто пустяки. Его люди торопили герцога Бургундского с началом военных действий, ибо время благоприятствовало. Они заявляли, что король уже собрал армию и что его люди уже под Сен-Жан-д’Анжели, или под Сентом, или на подходе к ним. И они добились того, что герцог Бургундский отправился в Аррас и там собрал армию, а оттуда пошел дальше – к Перонну, Руа и Мондидье. Его армия была очень сильной, лучшей, чем когда-либо, ибо у него было 1200 набранных по приказу копий, в которых на каждого кавалериста приходилось по три лучника, и все были хорошо снаряжены и на хороших лошадях, а в каждом отряде было по десять опытных кавалеристов, не считая лейтенанта и знаменосца; прибыли также хорошо снаряженные и получавшие большое жалованье дворяне из его земель, предводительствуемые знатными рыцарями с оруженосцами, а земли его тогда были очень богатыми.

Глава IX

Когда герцог был готов уже выехать из Арраса, он получил два известия. Первое – что герцог Никола Калабрийский и Лотарингский, наследник Анжуйского дома, сын герцога Жана Калабрийского, едет к нему просить руки его дочери. Герцог его очень хорошо принял и весьма обнадежил.

На следующий день, а это было, как мне кажется, 15 мая 1472 года, пришло письмо от Симоне де Кенже, посла герцога Бургундского при короле, с сообщением о смерти герцога Гиенского и о том, что король уже захватил значительную часть его владений. Очень скоро пришли сообщения об этом и из других мест, и толковали об этой смерти по-разному.

Герцог, крайне огорченный ею, по совету некоторых, написал письма в различные города, выдвинув обвинения против короля, но пользы из этого извлек мало, поскольку нигде не вспыхнуло волнений. Уверен, что, если бы герцог Гиенский не умер, у короля было бы много забот, так как бретонцы были уже готовы к выступлению и имели в королевстве сторонников более, чем когда-либо, но со смертью герцога потеряли их.

Разгневанный, герцог Бургундский двинул свои войска на Нель в Вермандуа, начав грязную, злодейскую войну, какой никогда еще не вел, а именно – все сжигал повсюду, где только проходил. Его авангард осадил Нель, в котором находилось лишь небольшое число вольных лучников. Герцог остановился в трех лье от него. Те, что были в городе, убили герольда, пришедшего передать им требования. Их капитан вышел наружу (безопасность ему была обеспечена), намереваясь сдаться. По этому случаю было установлено перемирие, и защитники города открыто стояли на стене, и в них не стреляли. Капитан не смог договориться и вернулся в город. Жители его убили еще двух человек. Поэтому перемирие было отменено, и от мадам де Нель, находившейся в городе, потребовали, чтобы она вышла со своими домашними слугами и имуществом. Она так и сделала; и сразу же город был взят штурмом и большая часть находившихся внутри перебита. Тех, кого захватили в плен, повесили, кроме некоторых, кого кавалеристы отпустили из жалости; многим отрубили кисти рук.

Мне тяжело говорить об этих жестокостях, но я был на месте событий, и о них нужно что-то сказать. Следует заметить, что герцог Бургундский совершил столь жестокий акт в порыве гнева, вызванного серьезными причинами. Он приводил две из них: одна – то, что он, как и другие, считал смерть герцога Гиенского странной[159]; вторая – то, что, как Вы понимаете, он был крайне огорчен потерей Амьена и Сен-Кантена, о чем Вы уже слышали.

В то время, когда он собирал армию, о которой я говорил, к нему дважды или трижды приезжали сеньор де Кран и канцлер Франции мессир Пьер д’Ориоль, и еще до его похода и смерти герцога Гиенского они тайно обсуждали условия окончательного мира, относительно которых никак не могли сговориться, поскольку герцог хотел получить обратно два вышеупомянутых города, а король не желал их возвращать. Однако они все же договорились, поскольку короля напугали военные приготовления герцога, а также потому, что каждый надеялся достичь своих целей, о которых Вы услышите.

По условиям этого мира король возвращал герцогу Амьен и Сен-Кантен, о которых шла речь, позволял ему поступить по своему усмотрению с графом Невером и Сен-Полем, коннетаблем Франции, и захватить все их земли, если удастся; герцог подобным же образом оставлял на его усмотрение герцогов Бретонского и Гиенского с их сеньориями, чтобы король с ними делал, что захочет.

Герцог поклялся соблюдать этот мир, и я при сем присутствовал, а за короля поклялись сеньор де Кран и канцлер Франции; на прощание они посоветовали герцогу не распускать армию и даже усилить ее, чтобы король, их господин, был более покладистым и поскорее передал ему во владение два упомянутых города. С собой они взяли Симона де Кенже, дабы он присутствовал при клятве короля и подтвердил все, что сделали его послы. Но дело отсрочилось на несколько дней, и тогда-то случилась вышеупомянутая смерть. В результате король отправил Симона де Кенже обратно с очень сухим напутствием и отказался давать клятву, что было неуважением и насмешкой над герцогом, которого это привело в негодование.

Люди герцога, когда уже шла война, начавшаяся как по этой причине, так и по другим, о которых Вы имеете достаточное представление, отзывались о короле с невероятной непочтительностью, и люди короля тоже не очень скрывали свои чувства к герцогу.

Тем, кто в будущем прочтет это, покажется, пожалуй, что эти два государя были не очень-то верны своему слову или же что я дурно говорю о них. Но ни о том, ни о другом я не хотел бы говорить плохо, тем более что я был привязан к нашему королю, как все знают. И чтобы продолжить то, о чем Вы, монсеньор архиепископ Вьеннский, меня просили, я должен рассказать то, что знаю, какое бы впечатление это ни производило; когда будут вспоминать других государей, их найдут великими и благородными, наш же король был очень мудрым, он расширил свое королевство и умер, примирившись со всеми соперниками.

Посмотрим же, какой из этих двух государей хотел обмануть своего партнера, чтобы если в будущем какому-нибудь юному государю придется заниматься такими же делами, то он, прочитав это, лучше б знал, как поступать, дабы не стать жертвой обмана. Ибо, хотя государи, будучи противниками, отнюдь не всегда одинаково ведут себя в одинаковых ситуациях, быть осведомленным о событиях прошлого тем не менее полезно. Мое мнение по этому поводу, и я думаю, что я прав, таково: каждый из этих государей намеревался обмануть другого и их цели были довольно схожи, как Вы услышите.

У обоих армии были наготове и стояли лагерем. Король взял уже несколько крепостей и, ведя переговоры о мире, оказывал сильное давление на своего брата. К нему уже примкнули сеньоры де Кюртон, Патрик Фолькар и некоторые другие, бежавшие от герцога Гиенского, а армия короля находилась в окрестностях Ла-Рошели, где у него было много сторонников, которые склоняли на его сторону горожан, распространяя слухи о болезни их герцога и обещая им мир с королем. Полагаю, что намерение короля было таково: если бы ему удалось победить или он был бы близок к этому, а также если бы умер его брат, то он не стал бы заключать этого мира, но если бы он встретил сильное сопротивление, он бы его заключил и выполнил все обещания, чтобы обезопасить себя. Он хорошо рассчитал время и проявил удивительное проворство: Вы ведь поняли, что он специально продержал у себя Симона де Кенже в течение восьми дней, а тем временем и случилась эта смерть. Он прекрасно знал, что герцог Бургундский так жаждет возвратить себе эти два города, что не осмелится его раздражать и позволит ему спокойно протянуть с принесением клятвы 15 или 20 дней, как оно и произошло, а тем временем он посмотрит, что будет.

Поскольку мы поговорили о короле и тех средствах, коими он думал обмануть герцога Бургундского, то нужно сказать и о том, что замышлял герцог в отношении короля и что он сделал бы, не случись вышеупомянутая смерть. Симон де Кенже имел от него поручение, данное по просьбе короля, отправиться в Бретань после того, как при нем будет принесена клятва о мире и получена грамота, подтверждающая все, о чем было договорено с послами короля, ознакомить с грамотой герцога Бретонского, а также послов герцога Гиенского, находившихся там, дабы они известили об этом своего господина, бывшего в Бордо; этого хотел король, надеявшийся напугать бретонцев известием о том, что герцог Бургундский, на помощь которого они возлагали наибольшие надежды, заключил мир без них.

Вместе с Симоном де Кенже отправился один герцогский гонец по имени Анри, уроженец Парижа, спутник разумный и сметливый; и у него была верительная грамота на имя Симона, написанная рукой герцога. Ему было поручено передать ее Симону только тогда, когда тот уедет от короля и- прибудет в Нант к герцогу; там Симон должен будет вручить эту грамоту, уполномочивающую его передать герцогу Бретонскому, что ему не следует сомневаться и бояться того, что герцог Бургундский покинул его и герцога Гиенского, и что герцог, наоборот, пожертвует жизнью и имуществом, чтобы помочь им, и что мир он заключил лишь для того, чтобы вернуть эти два города, Амьен и Сен-Кантен, которые король отнял у него во время перемирия, нарушив свое же обещание.

Еще он должен был передать, что герцог, его господин, как только получит требуемые города, в чем он не сомневается, отправит к королю именитых послов, чтобы умолять его соблаговолить кончить военные действия против обоих герцогов и не настаивать на выполнении клятвы, которую он, герцог Бургундский, дал, и сообщит королю, что он решил ее не выполнять так же, как и в отношении его была не выполнена клятва, данная под Парижем при заключении договора, называемого Конфланским, и клятва, данная в Перонне, которую впоследствии он, король, подтвердил, и что король отлично знает, что захватил эти два города вероломно, во время мира, а поэтому должен примириться с тем, что и у него их отбирают подобным же образом. А что касается графов Невера и Сен-Поля, коннетабля Франции, с которыми король позволил поступить по его усмотрению, то герцог заявит королю, что, хотя и ненавидит их, на что есть причины, тем не менее желает забыть, что они его оскорбили, и не трогать их и будет молить короля поступить точно так же и в отношении двух герцогов, от которых он, герцог Бургундский, отступился, дабы все жили в мире и безопасности, как и обещали в Конфлане, когда собрались все вместе; а буде король не пожелает поступить так, то он заявит ему, что окажет помощь своим союзникам. И в час, когда слова эти будут переданы, его армия будет наготове.

Но случилось иначе. Так человек предполагает, а бог располагает, ибо смерть, все смешавшая и изменившая замыслы, привела к другому исходу, как Вы слышали и еще услышите. Король не вернул этих двух городов и после смерти своего брата по праву наследования заполучил герцогство Гиень.

Глава X

Вернемся к войне, о которой я говорил ранее, рассказав, как жестоко обошлись с бедными вольными лучниками, схваченными в городе Нель; оттуда герцог отправился к городу Руа, в котором было 1500 вольных лучников и некоторое число кавалеристов из арьербана. У герцога же Бургундского была самая великолепная армия, какую он когда-либо имел. На следующий день, после того как он подошел к городу, этих вольных лучников охватила тревога. Некоторые спрыгнули со стен и перешли к нему. На второй день лучники сдались, бросив лошадей и снаряжение, и только кавалеристы прихватили с собой по одной кургузой лошади каждый. Герцог оставил людей в городе и приказал затем снести укрепления города Мондидье. Но ввиду того, что народ этого кастелянства встретил его радушно, он велел их затем восстановить и оставил там своих людей.

Уходя оттуда, он принял решение направиться в Нормандию. Но, проходя мимо Бове, атаковал его; монсеньор де Корд шел во главе авангарда. Они с налета взяли предместье, что напротив епископского подворья; захватил его очень алчный бургундец по имени мессир Жак де Монмартен, у которого было 100 копий и 300 лучников герцога, набранных по приказу. Монсеньор де Корд атаковал с другой стороны; но у него были слишком короткие лестницы, и он ничего не смог сделать. Из двух пушек, что он имел, было сделана только два выстрела по воротам, и в них пробили большую дыру; если бы у него были ядра, чтобы продолжить обстрел, он, несомненно, вошел бы в город, но он не готовился к такому делу и поэтому был плохо обеспечен боеприпасами.

В городе вначале были только жители и капитан Луи де Баланьи вместе с небольшим числом людей из арьербана. Этими силами спасти город было нельзя. Но господь не пожелал его гибели и ясна дал это понять. Люди монсеньора де Корда сражались бок о бок в том месте, где была брешь, пробитая в воротах. И потому герцогу Бургундскому передали через нескольких посланцев, чтобы он подъезжал и что он может быть уверенным в том, что город взят. Но пока герцог двигался к городу, кто-то из горожан сообразил принести вязанки хворосту, чтобы, подпалив, бросать его в лицо тем, кто пытался прорваться через ворота. Его столько накидали, что огонь перекинулся на ворот i и осаждающим пришлось отступить, чтобы подождать, пока пламя утихнет.

Когда герцог подъехал, то решил, что город будет взят, как только погаснет сильный огонь, охвативший ворота. Если бы герцог расположил часть войск со стороны Парижа, город неизбежно оказался бы в его руках, ибо в него никто не смог бы войти. Но господь пожелал, чтобы он не рискнул это сделать, хотя для страха не было оснований: помехой ему показалась маленькая речка, которая там протекала. А впоследствии, когда в город вступило уже много королевских кавалеристов, он хотел было так поступить, но тем самым поставил бы под угрозу всю свою армию, и его с большим трудом от этого отговорили. Было это 27 июня 1472 года.

Огонь, о котором я говорил, пылал весь день, а к вечеру в город прошло десять копий, набранных по приказу короля, как мне рассказывали, ибо я тогда состоял еще при герцоге Бургундском; они проникли незаметно и быстро разместились по квартирам, не столкнувшись ни с кем перед городом. На рассвете начали подвозить герцогскую артиллерию; вскоре мы увидели, что в город вошло много народу, по меньшей мере около 200 кавалеристов, и если бы они не прошли, то думаю, что город бы сдался. Герцог Бургундский, охваченный гневом, решил взять его приступом; он, несомненно, сжег бы его, если б штурм удался, что было бы великим несчастьем, но, как мне кажется, город был спасен поистине чудом, не иначе.

После того как все эти люди вошли в город, герцогская артиллерия стала беспрерывно обстреливать его на протяжении 15 дней или около того. Укрепления были разбиты настолько, насколько требовалось, чтобы можно было начать штурм. Однако ров был полон воды, и нужно было перекинуть мост с одной стороны от сожженных ворот, с другой стороны от этих ворот можно было подойти к стенам спокойно, хотя там и была одна бсовая башня, которую не сумела разрушить артиллерия, поскольку она была очень низкой.

Нападать на такую массу людей – затея очень опасная и безумная, к тому же в городе, как я полагаю, находились коннетабль (или же он был недалеко от города, не знаю точно), маршал Жоакен, маршал Лоеак, монсеньоры де Крюссоль, Гийом де Валле, Мери де Куэ, Салазар и Эствено де Виньоль, и у них было по меньшей мере 100 копий кавалеристов, набранных по приказу, и множество пехотинцев и дворян, собравшихся под началом этих капитанов.

Однако герцог постановил штурмовать город, хотя в этом его никто не поддержал. Вечером, когда сн лег на свою походную кровать одетым или раздевшись не до конца как он обычно делал, он спросил кое-кого, не отложить ли штурм. Ему ответили, что да, поскольку в городе очень много людей, так что если бы они даже были защищены одним лишь плетнем, то и тогда их было бы достаточно для обороны. Он усмехнулся и сказал: «Завтра вы там никого не найдете».

На рассвете начался яростный и смелый штурм, но защитники были еще смелее. Через мост прошло великое множество людей, и в толпе задавили монсеньора д’Эпири, старого бургундского рыцаря, который был самым знатным из погибших там. С другой стороны некоторые забрались даже на стену, но никто не вернулся назад. Сражались врукопашную, долго, да и весь штурм был долгим. Часть отрядов герцог оставил, чтобы они пошли на приступ после первых, но, видя, что время уходит, он бросил в бой и их. Из города вылазок не было. Горожане ведь могли видеть, как много людей готово отразить их, если они выйдут. Во время этого штурма погибло около 120 человек. Наиболее видным из них был монсеньор д’Эпири. Некоторые полагали, что погибло гораздо больше. Раненых было почти 1000 человек.

Ночью из города была сделана вылазка, но людей вышло немного, и они были по большей части на конях, которые спотыкались о палаточные канаты. Они ничего не добились и потеряли двоих или троих дворян, но ранили одного очень знатного человека по имени Жак д’Орсан, герцогского фельдцейхмейстера, который несколько дней спустя умер.

Через семь или восемь дней после этого штурма герцог пожелал расположиться возле ворот, что со стороны Парижа, разбив войско на две части. Его никто не поддержал ввиду того, что в городе оставалось много людей. Это следовало сделать в самом начале, теперь же было не время. Убедившись, что иного выхода нет, он снял осаду и, сохраняя боевой порядок, отошел от города. Он ожидал, что горожане за ним бросятся в погоню и тогда он разгромит их. Однако они не выступили.

Он направился в Нормандию, поскольку обещал герцогу Бретонскому подойти к Руану, где собирался быть и тот; но герцог Бретонский отказался от своего намерения ввиду смерти герцога Гиен-ского и не тронулся из своей страны.

Герцог Бургундский подошел к городу Э, который был ему сдан, как и Сен-Валери; он велел сжечь все вокруг вплоть до самых ворот Дьеппа. Он взял и сжег Нефшатель, предал огню большую часть области Ко и собственной персоной явился перед воротами Руана. Он то и дело терял своих фуражиров, и его войско испытывало сильный голод. Ему пришлось двинуться обратно, поскольку наступала зима, и как только он повернул назад, люди короля заняли Э и Сен-Валери, взяв в плен семерых или восьмерых из тех бургундцев, что были оставлены там по договору о сдаче городов.

Глава XI

Примерно в это время я прибыл на службу к королю (то был 1472 год), который принял к себе большинство советников своего брата герцога Гиенского. Произошло это в Пон-де-Сэ, куда король приехал, чтобы руководить военными действиями против герцога Бретонского.

Там его посетили послы из Бретани, и он отправил в Бретань своих. Среди прочих приезжал Филипп дез Эссар, приближенный герцога Бретонского, и Гийом де Супленвиль, советник монсеньора де Лекена, который бежал в Бретань, когда увидел, что его господин, герцог Гиенский, при смерти. Он выехал из Бордо морем, боясь попасть в руки короля, поэтому и бежал так рано. С собой он захватил исповедника герцога Гиенского и смотрителя кухни, которых обвиняли в смерти герцога Гиенского и которые позднее долгие годы провели в заключении в Бретани.

Эти поездки послов в Бретань и обратно продолжались недолга: король решил установить мир с Бретанью и ублажить сеньора де Лекена, чтобы привлечь его на свою сторону, дабы он ему не мешал, ибо в Бретани он был единственным умным и достойным человеком, под влиянием которого могущественный герцог Бретонский мог оказаться опасным противником, а договорившись с ним, можно было заставить бретонцев жить в мире. К тому же почти все население этой страны ничего другого в действительности и не желало. Ведь в королевстве всегда служили уважаемые и почтенные бретонцы, и в прошлом они оказали большие услуги [160]. Поэтому я считаю, что король поступил мудро, заключив договор; некоторые, правда, его осуждали, но они не были столь прозорливы, как он. Он правильно оценил де Лекена, решив, что ему без всяких опасений можно вручить то, что было вручено; он считал его человеком чести, поскольку во время прошлых усобиц тот никогда не вступал в сговор с англичанами и не соглашался передать им Нормандию; вот почему он получил столько благ – он их заслужил.

Исходя из этих соображений, король велел Супленвилю изложить письменно все, что сеньор де Лекен, его господин, требует для герцога Бретонского и для себя, что тот и сделал, и король на все согласился. Требования были следующие: 80 тысяч франков пенсии для герцога; для его же господина – 6 тысяч франков пенсии, губернаторство в Гиени, два сенешальства – в Ландах и в области Бордо, пост капитана одного из замков в Бордо и капитанские посты в двух замках Байонна, в Даксе и в Сен-Севере, а также 80 тысяч экю наличными, королевский орден и графство Комменж. Все требования были приняты и исполнены, за исключением пенсии герцогу, которую выплачивали лишь в половинном размере и только в течение двух лет. Кроме того, король дал Супленвилю 6 тысяч экю, и как ему, так и его господину он выдал деньги наличными за четыре года. Супленвиль получил также 1200 франков пенсии, пост мэра Байонна, бальи Монтаржи и другие более мелкие должности в Гиени. А Филипп дез Эссар стал смотрителем вод и лесов Франции, бальи Мо и получил 1200 франков пенсии и 4 тысячи экю наличными. С этого момента и до кончины нашего господина, короля, эти должности за ними сохранялись, и поэтому монсеньор де Комменж был ему добрым и преданным слугой.

Умиротворив Бретань, король вскоре направился в Пикардию.

Король и герцог Бургундский, как только наступала зима, всегда по обыкновению заключали перемирие на шесть месяцев или на год, а то и более. Поэтому и на сей раз они заключили его, как обычно, и для этого приехал канцлер Бургундии и другие. Им был показан договор об окончательном мире с герцогом Бретонским, по которому этот герцог отрекался от союза с англичанами и герцогом Бургундским; на этом основании король желал, чтобы послы герцога Бургундского не включали его в число своих союзников. Они на это не соглашались, говоря, что это право герцога объявлять себя на определенное время сторонником короля или их сторонником и что в прошлом герцог Бретонский письменно отрекался от них, но тем не менее союза и дружбы не оставлял. Они считали, что герцог Бретонский – государь, который руководствуется чужим умом, а не своим, но который всегда в конце концов понимает, что в его интересах, а что нет [161] И было это в 1473 году.

Когда велись эти переговоры, с обеих сторон проявляли недовольство графом Сен-Полем, коннетаблем Франции; король сильно возненавидел его и его близких, а герцог Бургундский ненавидел его еще более, и причин у него на то было больше (я был осведомлен об истинных причинах ненависти и той и другой стороны). Герцог никак не мог забыть, что коннетабль был повинен в захвате Амьена и Сен-Кантена, и считал, что тот спровоцировал и вдохновил войну между ним и королем, поскольку во время перемирий коннетабль произносил самые прекраснодушные речи, а как только начиналась война, он оказывался главным врагом. К тому же тот хотел принудить его выдать свою дочь замуж, как Вы уже знаете. Был и еще один повод для вражды: пока герцог стоял под Амьеном, коннетабль совершил набег на Эно и наряду с прочими геройствами сжег замок Сор, принадлежавший рыцарю по имени мессир Бодуэн де Ланнуа. До этого времени не было принято устраивать пожарище, и герцог стал все жечь в отместку за сожжение замка Сор.

Поэтому начали договариваться о том, как избавиться от коннетабля. Люди короля обратились по этому поводу к врагам коннетабля, из тех, что служили герцогу Бургундскому. Ведь у короля было не меньше оснований, чем у герцога, с недоверием относиться к коннетаблю, поскольку на него все возлагали вину за войну. И, на его погибель, вышло наружу все, что он говорил и о чем договаривался с той и другой стороной.

Могут спросить: разве не мог король один с ним справиться? И на это отвечу, что нет, поскольку владения коннетабля лежали как раз между королевскими и герцогскими. Он владел Сен-Канте-ном в Вермандуа, большим и укрепленным городом; у него были Ам и Боэн и другие очень мощные крепости возле Сен-Кантена, и он мог разместить там людей в любой час и из любой партии, какой ему угодно. От короля он имел 400 хорошо оплачиваемых кавалеристов и сам был контролером и устраивал смотры, а потому располагал крупными суммами, имея на содержании меньше воинов, чем положено. Кроме того, его обычные доходы давали ему 40 или 50 тысяч франков и еще он взимал по одному экю с бочки вина, провозимой через его владения во Фландрию и Эно. У него были обширные собственные сеньории и много сторонников и во французском королевстве, и в землях герцога, где он имел сильные родственные связи.

Перемирие длилось весь этот год, и тем временем была заключена сделка в отношении коннетабля. Люди короля обратились к рыцарю герцога по имени монсеньор де Эмберкур, о котором Вы уже слышали в другом месте этой книги, ибо он с давних пор ненавидел коннетабля и позднее его ненависть еще более усилилась, так как на одной из ассамблей в Руа, где коннетабль и другие представляли короля, а канцлер Бургундии, сеньор де Эмберкур и прочие – герцога, во время обсуждения общих дел коннетабль дважды очень грубо оскорбил сеньора де Эмберкура. На это тот ответил, что если он и стерпит обиду, то из почтения не к нему, а к королю, которого коннетабль представляет в качестве посла, а также из почтения к своему господину, которого представляет он, и что он ему об этом доложит.

Эта грубая выходка и необдуманное оскорбление стоили впоследствии коннетаблю жизни и имущества, как Вы увидите. Поэтому люди, стоящие у власти, и государи должны всячески остерегаться произносить и наносить подобные оскорбления и думать о том, кому они их наносят. Ведь чем выше они стоят, тем большее огорчение и боль причиняют их оскорбления, ибо оскорбленным кажется, что бесчестье особенно велико, когда оно исходит от важных и могущественных персон, а если это к тому же их господин или сеньор, то оскорбленным кажется, что они больше не могут рассчитывать на почести и награды от него. А люди лучше служат, надеясь на будущие благодеяния, чем в благодарность за прошлые.

Возвращаясь к моему рассказу, добавлю, что люди короля постоянно обращались к сеньору де Эмберкуру и названному канцлеру, поскольку тот разделял оскорбление, нанесенное в Руа, и был большим другом сеньора де Эмберкура. И довели они это дело до того, что в Бувине, близ Намюра, была устроена встреча по этому поводу. От короля там были сеньор де Кюртон, губернатор Лимузена и мэтр Жан Эберж, впоследствии епископ Эвре; а от герцога – канцлер, о котором я говорил, и сеньор де Эмберкур. Произошло это в 1474 году.

Коннетабль был предупрежден о том, что за его спиной совершается сговор, и поспешил послать людей к этим двум государям. Каждому из них он дал понять, что все знает; и он так постарался на сей раз, что заронил в короля подозрение, будто герцог хочет его обмануть и перетянуть коннетабля на свою сторону. Поэтому король немедленно отправил гонца в Бувинь и велел послам не заключать договора против коннетабля, а только продлить в соответствии с инструкцией перемирие на год или на шесть месяцев, точно не знаю.

Когда гонец прибыл туда, соглашение было уже заключено и накануне вечером произошел обмен его текстами, закрепленными печатями; но послы столь хорошо понимали друг друга и были в столь дружеских отношениях, что вернули друг другу эти тексты, в которых говорилось, что коннетабль по указанным причинам является преступником и врагом обоих государей и они клятвенно обещают друг другу, что первый из них, кто его схватит, казнит его в течение восьми дней или же выдаст другому, дабы тот поступил по своему усмотрению; и во всеуслышание должно было быть оглашено, что коннетабль является врагом обеих партий, как и те, кто будет ему служить и окажет поддержку и помощь. Помимо того, король обещал вернуть герцогу Сен-Кантен, о котором уже много говорилось, и отдавал ему все деньги и недвижимое имущество коннетабля, которое могло оказаться в пределах королевства, а также все сеньории, которые тот держал от герцога. И среди прочих он отдавал Ам и Боэн, очень сильные крепости. Король и герцог должны были к определенному дню прислать свои войска к городу Ам и осадить коннетабля. Однако по указанным мною причинам это соглашение было аннулировано и назначены день и место, куда должен был приехать коннетабль, чтобы в полной безопасности переговорить с королем, ибо коннетабль имел основания бояться за себя, зная о соглашении в Бувине.

Ж. Бурдишон. Портрет Людовика XI

Это место было в трех лье от Нуайона, на пути в Ла Фер, близ маленькой речки; со стороны коннетабля там был выставлен дозор. На дороге, что там проходила, соорудили мощный барьер, Коннетабль приехал туда первым, и с ним была вся его кавалерия или почти вся, ибо пришло 300 кавалеристов, а под платье, без пояса, он надел кирасу. С королем было 600 кавалеристов, и среди прочих – монсеньор де Данмартен, обергофмейстер Франции, заклятый враг коннетабля.

Король послал меня вперед, чтобы извиниться перед коннетаблем за то, что его заставили долго ждать. Вскоре и он сам подъехал, и они начали разговор, при котором присутствовало пятеро или шестеро человек из свиты короля. Коннетабль извинился за то, что приехал вооруженным, сославшись на то, что опасается графа де Данмартена. Они договорились, что все прошлое будет забыто и о нем никогда больше не будет речи. Коннетабль прошел на сторону короля[162], между ним и графом де Данмартеном было достигнуто согласие, и он поехал с королем в Нуайон, а на следующий день вернулся в Сен-Кантен, полагая, что примирился с королем.

Когда король как следует поразмыслил и услышал, как ропщут его люди, он решил, что сделал глупость, отправившись разговаривать со своим слугой и встретив его за закрытым барьером и в сопровождении кавалеристов, которые были его же подданными и им же оплачивались. И если его ненависть была и прежде достаточно велика, то теперь она стала еще сильней; самонадеянность же коннетабля ничуть не уменьшилась.

Глава XII

Если внимательно поглядеть, в каком положении находился король, то следует заключить, что он поступил очень умно, ибо, я уверен, в противном случае коннетабля, несмотря на всю неприязнь к нему, принял бы герцог Бургундский, если бы коннетабль передал ему Сен-Кантен.

Но столь мудрый сеньор, каким был коннетабль, действовал опрометчиво, или же господь не дал ему возможность уразуметь, с кем он имеет дело, если он таким образом и в таком виде предстал перед своим королем и повелителем, которому принадлежали все те кавалеристы, что его сопровождали. Даже по лицу короля было видно, как он этим был удивлен и поражен. А когда коннетабль оказался рядом, то их разделял лишь небольшой барьер, и он даже не колебался, перейдя на сторону короля. В тот день ему грозила большая опасность.

Я рассказываю это потому, что коннетабль и некоторые из его близких гордились этим делом и похвалялись, что король их боится, считая его трусливым человеком. Он и в самом деле был таким, но на то были надлежащие причины. Он выпутался из тяжелых войн с сеньорами своего королевства благодаря широким раздачам и еще более широким обещаниям и не хотел ничем рисковать, если можно было найти более удобный выход. Многим казалось, что его вынудили поступить таким образом страх и боязнь, но они ошибались и убедились в том, когда осмелились выступить против него и испытали поражение, как граф д’Арманьяк [163] и другие, ибо король хорошо знал, когда следует бояться, а когда нет. Я решаюсь воздать ему хвалу за это (не помню, говорил ли я это уже, а если и говорил, то об этом стоит сказать дважды), поскольку я не знал другого человека, который бы столь мудро себя вел в опасной ситуации.

Продолжая разговор о монсеньоре коннетабле, замечу, что он, идя на риск, хотел, чтобы король его боялся, или мне это кажется – я ведь не хотел бы оговаривать коннетабля и веду речь об этом лишь для того, чтобы предупредить тех, кто служит могущественным государям, которые все по-разному представляют себе заботы этого мира; и своему другу, если бы он у меня был, я посоветовал бы приложить все силы к тому, чтобы господин его любил, а не боялся, ибо я никогда не видел, чтобы человека, приобретшего большую власть над своим господином путем его запугивания, не постигла беда, причем по воле его господина. Я знаю достаточно таких случаев в этом королевстве, происшедших в наше время или немного раньше; в этой стране так было с монсеньором де Ла Тремойлем [164] и другими, в Англии – с графом Варвиком и его сторонниками, мог бы я привести примеры из Испании и других мест. Но те, кому придется читать эту главу, знают об этом лучше меня. И очень часто бывает, что подобная дерзость порождена большими заслугами, и тем, кто ее проявляет, кажется, что их заслуги столь велики, что от них могут многое стерпеть и что без них нельзя обойтись. Но государи, напротив, держатся того мнения, что все обязаны им хорошо служить, и благосклонны лишь к тем, кто им вторит, а от тех, кто их бранит, только и желают побыстрей избавиться.

По этому поводу я должен еще сослаться на мнение нашего господина-короля. Однажды он сказал мне, говоря о тех, кто оказывает большие услуги (он сослался на автора, у которого позаимствовал эту мысль), что слишком хорошая служба иногда губит людей и что большие услуги оплачиваются большей неблагодарностью, и случается это как по вине тех, кто эти услуги оказал, ибо они, пользуясь благосклонностью своей судьбы, слишком высокомерны и к государям, и к сотоварищам, так и по забывчивости государей. Еще он мне сказал относительно того, как преуспеть при дворе, что, по его мнению, самая большая удача для человека – это когда государь, которому он служит, оказал ему какую-нибудь большую милость с малыми затратами, поскольку он окажется ему весьма обязан, и что это совсем не то, как если бы он сам оказал государю столь большую услугу, что тот чувствовал бы себя сильно обязанным, ибо государи,-естественно, больше любят тех, кто у них в долгу, нежели тех, кому они должны. Таким образом, в любом положении жизнь в этом мире сопряжена со многими заботами, и господь оказывает большую милость тем, кому он дает здравый природный рассудок.

Встреча короля с монсеньором коннетаблем произошла в 1474 г.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава I

В этот сезон [165] герцог Бургундский отправился завоевать область Гельдерн в связи с тяжбой, которая достойна того, чтобы о ней поведать, дабы показать, сколь всемогущ господь.

Был тогда молодой герцог Гельдернский по имени Адольф[166], женатый на одной из дочерей из дома Бурбонов, сестре монсеньора Пьера де Бурбона [167], что живет и ныне; а женился он на ней в доме Бургундского герцога, почему и пользовался некоторым его благоволением.

Он совершил страшный поступок: однажды вечером схватил своего отца, когда тот собирался идти спать, провел его босым в очень холодную пору пять немецких лье, заключил в подвал башни, куда почти совсем не проникал свет, кроме как через слуховое окошко, и продержал его там пять лет[168]; из-за этого вспыхнула война между герцогом Клевским, на сестре которого был женат плененный герцог, и этим молодым герцогом Адольфом. Герцог Бургундский несколько раз пытался их примирить, но безуспешно. В конце концов к этому приложили руку папа и император, и герцогу Бургундскому было велено любыми средствами освободить герцога Арнольда из тюрьмы. Он так и сделал, ибо молодой герцог не осмелился ему отказать, видя, сколь многие важные лица вмешались в это дело, и боясь герцога Бургундского. Я несколько раз видел, как они спорили в зале на заседании большого совета и как добрый старик вызывал своего сына на поединок. Герцог Бургундский очень хотел их примирить, испытывая симпатию к молодому. Последнему был предложен пост губернатора, или управителя, области Гельдерн со всеми доходами, за исключением маленького городка Граве, лежащего близ Брабанта, который вместе с доходами от него должен был остаться у отца, который получил бы еще и 3 тысячи флоринов пенсии. Таким образом, у отца остался бы доход в 6 тысяч флоринов и титул герцога, как и положено. Вместе с другими, более опытными людьми меня отправили передать это предложение молодому герцогу, который ответил, что предпочел бы бросить своего отца вниз головой в колодец, с тем чтобы и его самого сбросили туда же, нежели заключать такое соглашение, ибо его отец пробыл герцогом 44 года – так пора уже и ему стать герцогом; но что он охотно даст ему 3 тысячи флоринов в год при условии, что он никогда более не появится в герцогстве. Он наговорил еще много другого, столь же безрассудного.

Случилось это как раз тогда, когда король захватил Амьен у герцога Бургундского, находившегося с теми двумя, о которых я рассказываю, в Дуллане. Озабоченный своим положением, герцог поспешил в Эден и забыл об этом деле. Тогда молодой герцог, переодевшись французом, бежал в сопровождении одного спутника в свои земли. Переправляясь через реку возле Намюра, он заплатил зп переправу один флорин. Его заприметил некий священник, у которого зародились подозрения, и он переговорил об этом с извозчиком. Тот всмотрелся пристально в лицо того, кто заплатил флорин, и узнал его; его схватили и отвезли в Намюр, где он и пробыл в заключении до смерти герцога Бургундского, пока его не освободили гентцы [169]. Они хотели его женить на той, которая впоследствии стала герцогиней Австрийской[170], и повели с собой в Турне; там он, лишенный охраны, был злодейски убит – господь, видимо, не счел его пребывание в тюрьме достаточным отмщением за оскорбление, нанесенное им отцу.

Отец его умер еще до кончины герцога Бургундского, когда сын находился в тюрьме; умирая, он ввиду неблагодарности сына оставил все наследство герцогу Бургундскому. Воспользовавшись этой распрей, герцог Бургундский в то время, о котором я говорю, завоевал герцогство Гельдерн, хотя и встретил там сопротивление. Ведь он был могуществен, а с королем у него было заключено перемирие; и владел он им до самой смерти, а наследники его еще и по сей день его держат, и так будет, пока угодно богу. А рассказал я об этом, как предупреждал вначале, чтобы показать, что подобные жестокости и злодеяния не остаются безнаказанными.

Присоединив к своей державе это герцогство, герцог вернулся в свои земли, преисполненный гордости; и он решил вмешаться в германские дела, поскольку император был не из храбрых и терпел что угодно, лишь бы не вводить себя в расходы, к тому же один, без помощи других сеньоров Германии, он был бессилен. Поэтому герцог продлил перемирие с королем. Некоторым из советников короля казалось, что не следует продлевать перемирия и предоставлять герцогу столь большие выгоды. Это им подсказывал обычный здравый смысл, но, будучи неискушенными людьми, они не понимали сути дела. Но были другие [171], лучше их разбиравшиеся в ситуации и более осведомленные, так как сами принимали участие в этом деле, и они предложили королю, нашему повелителю, смело идти на это перемирие и позволить герцогу столкнуться с немцами, которые невероятно многочисленны и могущественны. Они говорили следующее: «Как только герцог возьмет один город или закончит одну войну, сн начнет другую, поскольку такой уж он человек, что никогда не удовлетворится чем-то одним (и этим он отличался от короля, ибо чем больше впутывался, тем сильнее запутывался), и лучший способ ему отомстить – предоставить свободу действий и сначала даже немного помочь, чтобы не вызвать никаких подозрений насчет возможности нарушения перемирия; ведь при размерах и могуществе Германии он неизбежно вскоре истощит свои силы и потерпит полное поражение, ибо, поскольку император – человек не слишком большой доблести, князья империи сами организуют отпор». В конце концов так и случилось.

В связи со спором двух претендентов на епископский престол в Кёльне, один из которых был братом ландграфа Гессенского, а другой – родственником пфальцграфа Рейнского[172], герцог Бургундский принял сторону родственника пфальцграфа и попытался силой посадить его на этот престол, надеясь получить за это кое-какие крепости. В 1474 году он осадил Нейс, возле Кёльна. А там находился ландграф Гессенский с войском. У герцога было столько замыслов, что он не знал, за что взяться в первую очередь, ибо он хотел, чтобы в это же время во Францию переправился король Эдуард Английский, у которого была большая армия, готовая выступить по первому же требованию герцога.

Он очень торопился покончить со своими делами в Германии, а именно: хорошо укрепить Нейс, если бы он был взят, и еще одну или две крепости Еыше Кёльна, благодаря чему Кёльн бы тогда сдался; затем подняться вверх по Рейну до графства Феррета, принадлежавшего тогда еще ему, и, таким образом, овладеть всем Рейном вплоть до Голландии, а на Рейне ведь больше укрепленных городов и замков, чем в любом королевстве христианского мира, кроме Франции.

Перемирие с королем было заключено на шесть месяцев, и большая часть срока уже прошла. Король предлагал еще продлить его, дабы герцог спокойно мог действовать в Германии, но тот не пошел на это, так как дал обещание англичанам.

Я не касался бы событий под Нейсом, поскольку это не связано с моими воспоминаниями, – меня ведь там не было, – но я вынужден упомянуть об этом из-за всего, что с этим связано. В городе Нейсе разместились ландграф Гессенский и многие его родственники и друзья, числом до 1800 всадников, как мне говорили, и это все были доблестные люди, что они и доказали; были также пехотинцы – столько, сколько требовалось. Ландграф был братом того епископа, который был избран, и представлял партию, враждебную другому епископу, которого поддерживал герцог Бургундский.

Таким образом, в 1474 году герцог Бургундский осадил Нейс. У него была самая прекрасная армия, какую ему только приходилось иметь, особенно по части конницы. Ибо для осуществления некоторых своих замыслов в Италии он набрал несколько тысяч итальянских кавалеристов, и хороших и плохих, а их предводителем был граф де Кампобассо[173] из Неаполитанского королевства, человек вероломный и очень опасный; среди них был также Джакомо Галеотто, дворянин из Неаполя, человек очень благородный, и некоторые другие, которых я ради краткости не называю. Еще он располагал англичанами, очень хорошими воинами, числом до трех тысяч, и множеством собственных подданных на хороших лошадях и хорошо вооруженных, весьма опытных в военном деле, а также очень большой и мощной артиллерией. Все было наготове, чтобы соединиться с англичанами, которые собирали силы, чтобы поскорее высадиться на континенте.

Но дело затягивалось, поскольку король Английский не мог предпринять такой поход, не собрав парламента, который равнозначен штатам и является учреждением справедливым и священным; благодаря ему короли становятся сильнее, и им лучше служат, если только они его собирают в подобных случаях. Собрав сословия, они объявляют им свое намерение и просят у своих подданных средств – будь то на экспедицию во Францию или в Шотландию или на другие подобные предприятия; ибо в Англии не взимаются никакие налоги и сословия охотно и щедро помогают королю, особенно при экспедициях во Францию. Прибегают к этой практике английские короли еще и тогда, когда хотят получить деньги и делают вид, будто собираются идти в Шотландию и набирают армию. А чтобы собрать большую сумму, они выдают жалованье лишь за три месяца и возвращаются во дворец, хотя денег получили на год. Король Эдуард часто прибегал к подобной практике.

Армия была подготовлена за год. Об этом сообщили герцогу Бургундскому, который в начале лета отправился к Нейсу, полагая, что он за несколько дней введет своего человека во владение Кёльном и приобретет ряд крепостей вроде Нейса и других, дабы добиться тех целей, о которых я Вам говорил.

Я полагаю, что здесь не обошлось без вмешательства всевышнего, с состраданием взиравшего на наше королевство, – ведь у герцога была столь большая армия, уже приобретшая за несколько лет опыт военных действий в королевстве, что с ней никто не вступал в бой и некому было померяться силами в открытом поле – от нее лишь охраняли города. Но верно и то, что здесь достойно проявил себя король, который не желал ничем рисковать; и поступал он так не только из страха перед герцогом Бургундским, но и из опасения, что в его королевстве подданные выйдут из повиновения, ес^и только ему случится проиграть сражение. Ибо он считал, что не все, кто ему служит, благонамеренны, особенно гранды. И он, если уж говорить откровенно, много раз мне замечал, что хорошо знает, чего стоят его подданные, и проверит их, коли дела пойдут плохо. А поэтому, когда герцог Бургундский вступил на территорию королевства, он приказал лишь хорошо укрепить крепости на его пути. Таким образом, армия герцога Бургундского в короткий срок распалась сама по себе, и король при этом ничем не рисковал, проявив истинную дальновидность.

А если бы к тем силам герцога Бургундского, о которых я говорил, присоединилась бы еще армия короля Английского в самом начале кампании, что, без всякого сомнения, случилось бы, не соверши герцог Бургундский ошибки и не задержись с таким упрямством под Нейсом, то нашему королевству наверняка пришлось бы очень тяжело. Ибо никогда еще король Английский не переправлял разом столь сильной и хорошо подготовленной к войне армии, как в то время, о котором я говорю. Все без исключения крупные сеньоры Англии были в ней. Она, может быть, насчитывала 1500 кавалеристов (а для англичан это великое дело), хорошо снаряженных и с большим сопровождением, а также 14 тысяч конных лучников, с луками и стрелами, и достаточно пехотинцев, обслуживающих войско. Во всей армии не было ни одного пажа [174]. А кроме того, король Английский должен был высадить 3 тысячи человек в Бретани, чтобы соединиться с армией герцога. Я видел два письма, написанных рукой монсеньора д’Юрфе, обершталмейстера Франции, в то время служившего герцогу Бретонскому, одно адресованное королю Англии, а другое – монсеньору Гастингсу, в которых, между прочим, говорилось, что герцог Бретонский благодаря своим сторонникам сможет за один месяц добиться такого успеха, какого армии англичан и герцога Бургундского, как бы они ни были сильны, не добьются и за шесть. Уверен, что так бы и случилось, если бы события продлились дольше. Но господь, всегда любивший это королевство, распорядился иначе, о чем я ниже скажу. Письма же, о которых я говорил, были куплены королем, нашим повелителем, – да помилует его господь – у одного английского секретаря за 60 марок серебром.

Глава II

Герцог Бургундский завяз под Нейсом (как я Вам сказал), и обстоятельства складывались для него гораздо менее удачно, чем он предполагал. Жители Кёльна, расположенного в четырех лье выше по Рейну, ежемесячно тратили 1000 флоринов золотом на содержание армии из страха перед герцогом Бургундским; вместе с другими городами, что выше их по Рейну, они выставили 15 или 16 тысяч пехотинцев, расположившихся с мощной артиллерией напротив герцога Бургундского на другом берегу Рейна, и срывали доставку припасов ему, которые шли по воде из Гельдерна, вверх по течению реки, обстреливая суда из пушек.

Император и имперские князья-выборщики [175], собравшиеся, чтобы обсудить этот вопрос, постановили набрать армию, к чему их подталкивал наш король, направив им несколько посланий. А они отрядили к нему кельнского каноника из Баварского дома и еще одного посла, и те отвезли ему письмо, где говорилось, какую армию император намерен создать в случае, если король, со своей стороны, пожелает присоединиться к ним. Им удалось получить благоприятный ответ и обещание, что будет выполнено все, о чем они гросили, более того – король обещал грамотой за своей печатью как императору, так князьям и городам, что, как только император прибудет в Кёльн и начнет кампанию, он пришлет ему 20 тысяч человек под командованием монсеньора де Крана и Салазара. Таким образом, в Германии была подготовлена армия, которая была удивительно большой – столь большой, что даже невероятно. Ибо все князья Германии, и светские и духовные, и епископы, и все общины прислали людей, и все помногу. Мне рассказывали, что небогатый епископ Мюнстерский, епархия которого находится рядом с Нейсом, привел 6 тысяч пехотинцев и 1400 конников, одетых в зеленое, а также 1200 повозок.

Император потратил семь месяцев на сбор армии и к концу срока встал в полулье от герцога Бургундского. Как мне рассказывали некоторые из людей герцога Бургундского, армия короля Англии и герцога, вместе взятые, не составляли и трети той, о которой я говорю, как по числу людей, так и по количеству палаток и шатров. Кроме армии императора, на другом берегу реки прямо напротив герцога Бургундского стояла еще и та армия, о которой я говорил [176], и она доставляла много хлопот его войску, срывая снабжение.

Как только император и князья империи появились перед Нейсом, они послали к королю пользовавшегося у них большим авторитетом доктора по имени Геслер [177], ставшего впоследствии кардиналом, который стал добиваться, чтобы король выполнил свое обязательство и отправил 20 тысяч человек, как обещал, иначе немцы вступят в переговоры. Король его всячески обнадежил, подарил 400 экю и отправил вместе с ним к императору одного человека по имени Жан Тьерселен, сеньор де Бросс. Однако доктор Геслер уехал недовольный.

Достойно удивления, какие переговоры шли во время этой осады, ибо король старался заключить мир с герцогом Бургундским или хотя бы продлить перемирие, чтобы не дать высадиться англичанам. Король Англии, со своей стороны, старался изо всех сил заставить герцога Бургундского уйти из-под Нейса, дабы тот выполнил свое обещание и помог ему, не теряя времени, вести войну, в нашем королевстве. По этому поводу дважды приезжал послом сеньор Скейлз[178], племянник коннетабля, очень приятный рыцарь, и некоторые другие.

Герцог же Бургундский не двигался с места – господь помутил его ум и рассудок, ибо всю свою жизнь он стремился к тому, чтобы англичане высадились во Франции, а теперь, когда они были готовы и все складывалось благоприятно как в Бретани, так и в других местах, он упрямо продолжал добиваться невозможного.

При императоре был легат апостолического престола [179], и он каждый день бывал то в одном лагере, то в другом, обсуждая условия мирного договора; был там, кажется, и король Дании [180], который остановился в небольшом городке недалеко от Нейса, и он также добивался мира. Таким образом, герцог Бургундский мог бы с почетом выйти из положения и отправиться навстречу королю Англии. Но он не сумел этого сделать и оправдывался перед англичанами, ссылаясь на то, что якобы была бы попрана его честь, если бы он ушел; приносил он и другие убогие извинения. Но это были уже не те англичане, что жили во времена его отца и участвовали в былых войнах во Франции, а совсем другие, не сведущие во французских делах. Поэтому герцог поступал неумно, если намеревался пользоваться их помощью в будущем; ему нужно было бы с самого начала руководить ими шаг за шагом.

Пока он упорствовал, ему в двух или трех местах объявили войну. Одну начал живший доселе с ним в мире герцог Лотарингский, который послал ему под Нейс вызов [181]; а побудил его к этому монсеньор де Кран, желавший, чтобы он помог королю, который не преминул пообещать герцогу сделать его могущественным человеком. Он без промедления начал действовать и произвел большие опустошения в герцогстве Люксембург; была снесена крепость Пьерфор, расположенная в двух лье от Нанси, на земле герцогства Люксембург.

Более того, король и некоторые из его советников добились заключения на 10 лет союза между швейцарцами и такими городами в верховьях Рейна, как Базель, Страсбург и другие, которые ранее враждовали друг с другом. И был еще заключен мир между герцогом Сигизмундом Австрийским и швейцарцами, поскольку герцог Сигизмунд хотел вернуть себе графство Феррета, которое он заложил герцогу Бургундскому за 100 тысяч рейнских флоринов [182]. Они договорились обо всем, кроме одного вопроса, спорного между швейцарцами и герцогом Сигизмундом: швейцарцы хотели проходить с оружием через четыре города графства Феррета в любое время. Этот вопрос был вынесен на суд короля, и он рассудил в пользу швейцарцев. Из всего сказанного Вы можете понять, какие козни король тайно строил против герцога Бургундского.

Как все это было решено – так и исполнено: в одну прекрасную ночь схватили мессира Пьера д’Аршамбо, губернатора герцога Бургундского в области Феррета, а с ним и его 800 кавалеристов; их всех отпустили на волю, ни к чему не обязывая, а его самого отвели в Базель, где устроили над ним суд за разные злоупотребления и насилия, совершенные им в области Феррета. В итоге ему отрубили голову, а вся область Феррета оказалась в руках герцога Сигизмунда Австрийского; швейцарцы же начали войну в Бургундии и захватили Бламон, принадлежавший маршалу Бургундскому из дома Нефшателей. Бургундцы пришли ему на помощь, но были разбиты. Швейцарцы, сильно опустошив область, вернулись в свои края.

Глава III

Срок перемирия между королем и герцогом Бургундским истек, и король об этом очень сожалел, так как предпочел бы продлить его. Однако, видя, что это невозможно, король отправился осаждать один маленький, но хорошо укрепленный замок, называвшийся Троншуа, и была это в 1475 году в начале лета, когда стояла прекрасная погода. Замок был взят приступом за несколько часов. А на следующий день король отправил меня переговорить с теми, кто сидел в Мондидье. Они вышли за ворота со своим имуществом, оставив город нам. На другой день я поехал на переговоры в Руа вместе с адмиралом бастардом Бурбонским, и подобным же образом мне был сдан и этот город, ибо у него не было никакой надежды на помощь, но, если бы герцог был в этих краях, его жители бы не сдались. Несмотря на наше обещание, оба города были, однако, сожжены.

Оттуда король отправился на осаду Корби, где его уже ждали; там мы вырыли прекрасные апроши, и артиллерия короля вела обстрел в течение трех дней. В городе находились монсеньор де Конте и некоторые другие, они и сдали его, выйдя со всем своим имуществом. Два дня спустя несчастный город был разграблен и со всех концов подожжен, как и два первых. После этого король задумал увести армию, надеясь, что герцог Бургундский пойдет на перемирие ввиду своего тяжелого положения. Но одна женщина, которую я хорошо знаю (называть ее не стану, поскольку она еще жива), написала королю, чтоб он направил своих людей в Аррас, и король поверил ей, поскольку она была женщиной уважаемой. Я отнюдь не хвалю ее поступок, и ее никто к этому не принуждал. Король направил туда монсеньора адмирала бастарда Бурбонского в сопровождении большого числа людей, и они сожгли много городов, начиная от Абвиля и кончая Аррасом. Жители Арраса, долгое время не знавшие бедствий и преисполненные великой гордыни, заставили бывших в их городе военных выступить из города против людей короля. Но число их было недостаточно, чтоб сразиться с королевскими людьми, и они были отбиты столь энергично, что множество их погибло и попало в плен, в том числе и все их предводители – мессир Жак де Сен-Поль, брат коннетабля, сеньор де Конте, сеньор де Каранси и другие, а среди них оказались и люди, очень близкие той даме, которая была причиной этого события, и понесла эта дама большие потери.

Но король со временем из уважения к ней возместил убытки.

Именно тогда король послал к императору Жана де Тьерселена, сеньора де Бросса, дабы постараться не допустить его соглашения с герцогом Бургундским и принести извинения за то, что он не послал свою кавалерию, как обещал, и заверить в том, что он сделает это и будет продолжать действовать против герцога и наносить ему большой урон на границах Пикардии и Бургундии. А кроме этого, он сделал новое предложение, состоявшее в том, чтобы они дали взаимное обещание не заключать друг без друга ни мира, ни перемирия и чтобы император взял себе все сеньории, которые герцог держал от империи и которые по праву должны ей принадлежать, объявив их конфискованными, а король чтобы взял сеньории, которые герцог держал от короны, – такие, как Фландрия, Артуа, Бургундия и некоторые другие.

Хотя этот император никогда не отличался доблестью, он, однако, был человеком благоразумным; за свою долгую жизнь он сумел приобрести большой опыт. Переговоры между нами и им затянулись. К тому же он устал от войны, хртя она ему ничего и не стоила, ибо все сеньоры Германии участвовали в ней за свой счет, как того требует обычай, когда дело касается всей империи.

И он ответил так: возле одного города в Германии жил медведь, который приносил много бед. Три приятеля из этого города, завсегдатаи кабаков, пришли к кабатчику, которому были должны, и попросили еще раз поверить им в долг, сказав, что не пройдет и двух дней, как они все заплатят, ибо поймают медведя, который причинял столько зла, и получат за его шкуру большие деньги, не считая подарков, которыми их осыпят со всех сторон. Хозяин выполнил их просьбу, и, пообедав, они направились туда, где обитал медведь. Приблизившись к берлоге, они неожиданно столкнулись с ним, испугались и бросились бежать. Один взобрался на дерево, другой помчался к городу, а третьего медведь схватил и подмял под себя, сунув морду ему под ухо. Несчастный распластался на земле и притворился мертвым. А у этого зверя нрав таков: когда он видит, что его добыча, будь то человек или животное, недвижима, он ее отпускает, считая мертвой. Так что медведь отпустил этого несчастного, не причинив никакого вреда, и ушел в свою берлогу. Тот, почувствовав себя свободным, поднялся и бросился бежать к городу. Его приятель, сидевший на дереве и видевший это чудо, спустился и устремился за ним, крича ему, чтобы он подождал; тот обернулся и подождал. Подбежав, сидевший на дереве стал заклинать своего приятеля рассказать, что медведь ему нашептал, столь долго держа свою морду у него под ухом, на что тот ответил: «Он сказал мне, чтоб я никогда не торговал шкурой медведя, пока его не убью» [183].

Этой басней император и отплатил королю, не дав никакого иного ответа нашему человеку, словно желал сказать: «Придите сюда, как вы обещали, и давайте убьем, если сможем, этого человека, а тогда и разделим его имущество».

Глава IV

Вы уже слышали, что мессира Жака де Сен-Поля и других взяли в плен под Аррасом; коннетабля это очень огорчило, ибо мессир Жак был его добрым братом. Но это была не единственная беда, поскольку в то же самое время оказался в плену его сын граф де Русси, герцогский губернатор в Бургундии[184], а кроме того, умерла жена коннетабля [185], благородная дама, сестра королевы, пользовавшаяся ее поддержкой и благоволением. А тем временем состоялся сговор против него: Вы уже слышали, что это едва не произошло на ассамблее в Бувине. Никогда после этого коннетабль не чувствовал себя в безопасности и подозрительно относился к обеим сторонам, особенно страшась короля. Ему казалось, что король раскаялся в том, что забрал обратно договор, подписанный в Бувине. Граф де Данмартен и другие со своей кавалерией расположились возле Сен-Кантена, и коннетабль боялся их, как своих врагов, и сидел в Сен-Кантене, куда привел 300 пехотинцев из своих земель, не доверяя полностью кавалерии.[186]

У него хватало забот, ибо король через нескольких гонцов передал ему, что требует выполнения службы – чтобы он привел войско в Эно и осадил Авен в то время, когда монсеньор адмирал и другой отряд опустошали Артуа, о чем я говорил; и он, напуганный, повиновался. Он простоял под городом несколько дней, расставив сильную охрану ради собственной безопасности, а затем ушел в свои земли и сообщил королю (я сам выслушивал по приказу короля его человека), что он снял осаду потому, что получил достоверное известие о двух людях в своей армии, которые имели от короля поручение его убить; и были представлены столь очевидные доказательства, что невозможно было не поверить и не заподозрить одного из этих двоих в том, что он и рассказал коннетаблю то, о чем должен был бы молчать. Я не хочу никого из них называть и продолжать разговор об этом.

Коннетабль часто посылал людей в войско герцога Бургундского, как я уверен, с целью заставить его отказаться от своей безумной затеи [187]. В то же время он посылал людей и к королю, дабы его успокоить и объяснить ему, зачем он направлял посланцев к герцогу, и таким образом поддержать с ним добрые отношения. Иногда он ему сообщал, что у герцога дела идут очень хорошо, чтобы немного припугнуть короля. А сам он так боялся преследования со стороны короля, ччо упросил герцога прислать ему его брата мессира Жака де Сен-Поля (еще до его пленения, когда тот был под Нейсом), а также сеньора де Фьена и других его родственников, чтобы разместить их с людьми, но не под крестом святого Андрея [188], в Сен-Кантене, и обещал герцогу, что будет держать Сен-Кантен для него и позднее его ему передаст, дав соответствующее обязательство за своей печатью; и герцог на это согласился.

Но когда мессир Жак, сеньор де Фьен и другие его родственники дважды подъезжали на одно или два лье к Сен-Кантену, то коннетабль, забывая о своих опасениях, отсылал их обратно. Он поступил так и в третий раз – настолько сильно было его желание оставаться в том же положении между королем и герцогом, ибо он обоих так боялся, что только диву даешься. Я знал об этом от нескольких человек и особенно со слов мессира Жака де Сен-Поля, который все это рассказал королю, будучи его пленником, в моем присутствии. Ему было поставлено в большую заслугу то, что он искренно ответил на вопросы короля.

Король спросил его, сколько было у него людей, когда он собирался войти в город. Тот ответил, что в третий раз с ним было 3 тысячи человек. Он спросил также у него, чью сторону он бы держал – короля или коннетабля, если бы имел гораздо больше сил. И мессир Жак де Сен-Поль ответил, что первые два раза он ехал для того, чтобы помочь своему брату, коннетаблю, а в третий раз, поскольку коннетабль дважды обманул его господина и его самого, он, если бы был сильнее, сохранил бы город для своего господина, герцога Бургундского, но не учинил бы никакого насилия над коннетаблем и не сделал бы ничего ему во вред при условии, что тот согласился бы выйти из города по его приказу. Позднее, немного времени спустя, король освободил из тюрьмы мессира Жака де Сен-Поля, дал ему войско и высокую должность и пользовался его услугами вплоть до своей смерти, а причиной тому были его ответы.

Начав рассказывать о Нейсе, я упомянул – одно за другим – много разных событий, поскольку они произошли в то же самое время; ведь осада длилась целый год. Две вещи окончательно вынудили герцога Бургундского снять осаду: одна – война, которую король начал против него в Пикардии, предав огню три городка и опустошив сельские местности в Артуа и Понтье; а другая – большая и прекрасная армия, которую набрал король Англии по его просьбе и настоянию, чего герцог добивался всю жизнь, мечтая, чтоб она переправилась по сю сторону моря, и только сейчас достигнув своей цели.

Король Англии и все сеньоры его королевства были чрезвычайно недовольны тем, что герцог Бургундский так тянет, и, кроме просьб, они прибегли к угрозам, поскольку понесли большие расходы и потому, что время уходило. Герцог был горд тем, что заставил собраться эту огромную германскую армию [189] в которой участвовало столько князей, прелатов и городов и которая была самой большой на памяти людей – и при их жизни, и гораздо раньше. И даже общими усилиями они не сумели заставить его снять осаду города. Однако эта слава ему дорого обошлась, ибо честь достается тому, кто получает выгоду от войны.[190]

Легат, о котором я говорил, все время ходил от одного войска к другому и наконец добился заключения мира между императором и герцогом; и город Нейс был передан в руки этого легата, чтобы он поступил так, как прикажет апостолический престол.

В каком же смятении должен был быть герцог, когда видел, что, с одной стороны, его теснит наш король, начавший против него войну, а с другой – его торопит, угрожая, его друг король Англии и что город Нейс в таком состоянии, что дней через 15 голод затянул бы веревку на шее осажденных горожан (это случилось бы даже через 10 дней, как сказал мне один находившийся там капитан, которого король принял к себе на службу). По этим причинам герцог Бургундский снял осаду [191]. И было это в 1475 году.

Глава V

Следует, однако, рассказать о короле Англии, который держал свою армию в Дувре, откуда собирался переправить ее морем в Кале. Армия эта была самой большой, какую только короли Англии переправляли за море, и вся состояла из конницы; по снаряжению и вооружению она была лучшей из всех, которые когда-либо вторгались во Францию, и в ней были все или почти все сеньоры Англии. Она насчитывала 1500 кавалеристов на хороших лошадях, по большей части в латах и богатых одеждах по нашей моде и с большим конным сопровождением; 15 тысяч конных лучников с луками и стрелами и множество пешей и другой прислуги, чтобы ставить палатки и шатры, которых было множество, а также обслуживать артиллерию и возводить лагерные укрепления. Во всей армии не было ни одного пажа. Три тысячи человек англичане распорядились направить в Бретань.

Я это уже говорил выше, но повторяю затем, что хочу сказать следующее: если бы господь не помутил разум герцога Бургундского и не пожелал спасти наше королевство, которому он оказал до сих пор больше милостей, чем любому другому, то разве можно было бы поверить в то, что герцог с таким упрямством осаждал бы Нейс, эту сильную и хорошо защищенную крепость, видя, что впервые за всю его жизнь Английское королевство решилось переправить армию по сю сторону моря, и ясно сознавая, что без него ее действия во Франции окажутся тщетными? Ведь если бы он хотел воспользоваться ее помощью, он должен был бы на протяжении всей кампании не терять ее из виду, руководить и наставлять англичан во всем, что необходимо для ведения войны в наших условиях, по эту сторону моря. Ибо когда они приходят к нам в первый раз, то поначалу они удивительно беспомощны и глупы, но в короткий срок они становятся отличными храбрыми воинами.

А он поступил наоборот, и от его действий они чуть голову не потеряли. Что же касается его армии, то она у него была столь побитой, столь жалкой и бессильной, что он не осмеливался ее им показать; ведь он потерял под Нейсом 4 тысячи солдат, среди которых были его лучшие люди. Вот и посмотрите, как господь с ним обошелся, что он все сделал наоборот, хотя все знал и понимал лучше, чем кто другой десять лет назад.

Когда король Эдуард находился в Дувре, готовясь к переправе, герцог Бургундский прислал ему 500 голландских и зеландских барок, плоскодонных и с низкими бортами, приспособленных для перевозки лошадей – их называют скютами [192], и пришли они из Голландии. Но, несмотря на большое число этих и всех тех судов, что сумел приготовить сам король Англии, на переправу от Дувра до Кале было затрачено более трех недель.

Так что Вы видите, сколь трудно было королю Англии переправиться во Францию; и если бы король, наш повелитель, был искушен в морских делах так же, как и в сухопутных, король Эдуард никогда бы не переправился, по крайней мере в тот сезон. Но он сам в них почти ничего не понимал, а те, кого он облек военными полномочиями, и того менее. Король Англии затратил три недели на переправу. А вот суда из Э способны взять людей вдвое или втрое больше, чем его небольшие перевозные барки.

До того, как взойти на судно и выйти из Дувра, король Англии послал к нашему королю герольда по прозвищу Подвязка, уроженца Нормандии. Он привез письменный вызов, составленный на прекрасном языке и в изящном стиле (уверен, что англичанин никогда так не напишет), с требованием вернуть ему Французское королевство, которое должно ему принадлежать, дабы он мог восстановить старые вольности для церкви, знати и народа, избавив их от великих тягот и трудов, на которые их обрек король, и с оправданием всего того, что последует в случае отказа, – и все это в обычной для таких посланий форме и манере.

Король лично прочитал это послание, затем в одиночестве удалился в гардеробную и велел позвать герольда, которому сказал, что понимает, что король Англии действует не по своему почину, а побуждаемый герцогом Бургундским и общинами Англии, и что военный сезон уже почти прошел и герцог Бургундский вернется из-под Нейса разбитым и обессилевшим, а что касается коннетабля, который, как ему хорошо известно, имеет с королем Англии какую-то договоренность, поскольку король женат на его племяннице,[193] то он его обманет; и, рассказав герольду, сколько благ коннетабль получил от него, добавил: «Он иначе и жить не желает, как только лицемеря и обманывая всех ради своей выгоды». Он привел герольду и разные другие доводы, дабы убедить короля Эдуарда Английского войти с ним в соглашение, и отсчитал ему собственной рукой 300 экю в звонкой монете, пообещав еще 1000, если соглашение состоится. А при народе он подарил ему прекрасную штуку малинового бархата в 30 локтей.

Герольд ответил, что он постарается добиться этого соглашения и верит, что его господин охотно к нему склонится, но что об этом не стоит заводить разговор, пока король Англии не переправится по сю сторону моря. А когда он будет здесь, то пусть пришлют герольда за охранной грамотой для послов, которых следует к нему направить, и обратятся к монсеньору Говарду или монсеньору Стенли, а также и к нему, дабы они помогли герольду проехать.

Пока король разговаривал с герольдом, в зале собралось много народу, с нетерпением желавшего услышать, что скажет король, и посмотреть, с каким лицом он выйдет из гардеробной. Закончив разговор, король позвал меня и сказал, чтоб я занял герольда до тех пор, пока ему не дадут сопровождения для обратного проезда, дабы никто с ним не вел разговоров, и чтобы я велел выдать ему штуку малинового бархата в 30 локтей. Я так и сделал. А король начал беседовать с некоторыми людьми, рассказывая об этом послании; он отозвал в сторону семерых или восьмерых и дал им его прочитать; лицо у него было спокойное и уверенное, без всяких признаков страха, ибо он был очень рад тому, что сумел договориться с герольдом.

Глава VI

В связи с этой переправой следует сказать несколько слов о монсеньоре коннетабле, который был очень озабочен тем, как он обошелся е герцогом Бургундским в связи с Сен-Кантеном, и тем, что лишился доверия короля, ибо от коннетабля бежали его главные советники – монсеньор де Жанлис и монсеньор де Муа – и король их уже принял к себе, хотя монсеньор де Муа и продолжал наезжать к коннетаблю. Король всеми силами побуждал коннетабля приехать к нему и предлагал различные вознаграждения за графство Гиз, которое раньше обещал ему [194].

Коннетабль рад был бы приехать, но при условии, что король принесет клятву на кресте святого Лауда Анжерского[195], что не причинит ему никакого зла и не позволит другим это сделать. И, ссылаясь на то, что некогда король принес такую клятву сеньору де Лекену, говорил, что он и ему может ее принести. На это король ответил, что такую клятву он давать никогда не станет, а другую, какую только потребует коннетабль, он даст с удовольствием. Вы сами сможете понять, сколь великое напряжение ума требовалось от короля и коннетабля, коли не проходило и дня в течение определенного времени без переговоров по поводу этой клятвы. И если хорошенько поразмыслить об этом, то сколь же жалкой покажется наша жизнь, если приходится принимать на себя столько трудов и забот, дабы столь часто говорить и писать почти что наперекор своим же мыслям, сокращая свою жизнь.

И если заботы этих двоих, о ком я говорю, были велики, то у короля Англии и герцога Бургундского они были не меньше. Переправа короля Англии в Кале и отход герцога Бургундского из-под Нейса совершились примерно в одно время или, по крайней мере, с разницей в несколько дней. Герцог большими переходами двинулся к Кале, к королю Англии, с очень небольшим эскортом. Свою армию, изрядно побитую, как Вы слышали, он отправил грабить Бар и Лотарингию, дабы она пожила в свое удовольствие и отдохнула. А поступил он так потому, что герцог Лотарингский начал против чего войну, послав вызов под Нейс; но это была со стороны герцога Бургундского большая ошибка наряду с прочими, которые он совершил в отношении англичан, ожидавших, что при их высадке он приведет по меньшей мере 2500 хорошо снаряженных кавалеристов и множество других конных и пеших сил, как он обещал им, дабы побудить их высадиться, заверив также в том, что начнет войну во Франции за три месяца до их высадки, чтобы они нашли короля более уставшим и покладистььм. Но тут, как Вы слышали, вмешалось провидение.

Король Англии выехал из Кале вместе с герцогом [196], они прошли через Булонне и направились к Перонну, где герцог принял англичан довольно плохо, ибо приказал поставить у ворот охрану и впустить их только в небольшом числе; они.разместились за городом и очень удобно, поскольку были хорошо обеспечены всем необходимым.

Когда они были уже в Перонне, коннетабль отправил к герцогу Бургундскому одного из своих людей по имени Луи де Сенвиль и извинился перед герцогом за то, что не передал ему Сен-Кантена, сказав, что если бы он это сделал, то не смог бы ему больше оказать никакой услуги во французском королевстве, ибо потерял бы всякое доверие и лишился бы многих людей; но что теперь, ввиду того что король Англии рядом, он сделает все, что пожелает герцог Бургундский. И чтобы его в этом удостоверить, он прислал герцогу верительную грамоту, адресованную королю Англии, т. е. коннетабль облекал герцога Бургундского своими полномочиями. Более того, он прислал герцогу Бургундскому бумагу за своей печатью, в которой обещал служить и помогать ему и всем его друзьям и союзникам, как королю Англии, так и прочим, и готов ради этого выступить против всех живых и мертвых без исключения.

Герцог Бургундский представил королю Англии эту верительную грамоту и передал то, что ему было поручено; но при этом прихвастнул, заверив короля Англии, что коннетабль впустит его в Сен-Кантен и во все другие свои крепости. Король Эдуард в это сразу поверил, поскольку был женат на племяннице коннетабля и потому, что считал, что тот так боится короля Франции, что не осмелится не выполнить данного герцогу Бургундскому обещания. Но помыслы коннетабля даже при его страхе перед королем были направлены не к тому; он полагал, что ему удастся еще раз по обыкновению обмануть их и оправдаться перед ними, так что они проявят терпение и не станут его принуждать принять их сторону.

Король Эдуард и его люди не слишком разбирались в делах этого королевства и действовали довольно неумело, поэтому они не могли сразу же понять, к каким обманам прибегают здесь и в других местах. Ибо по натуре англичане, никогда не покидавшие Англию, очень холеричные люди, как и все народы холодных стран. Наша страна, как Вы знаете, расположена между холодными и жаркими странами, окруженная, как известно, со стороны восхода солнца Италией, Испанией и Кастилией, а со стороны захода – Англией и землями Фландрии и Голландии, и еще к нам со стороны Шампани прилегает Германия. Таким образом, мы берем кое-что и от жаркого пояса, и от холодного, поэтому люди у нас двух темпераментов. И, по-моему, во всем мире нет страны, лучше расположенной, чем Франция [197].

Король Англии возликовал, получив новости о монсеньоре коннетабле (хотя уже заранее мог иметь кое-какие дурные предчувствия, пусть даже и неопределенные), и покинул Перонн вместе с герцогом Бургундским, у которого людей не было, ибо все ушли в Бар И Лотарингию, как я Вам говорил. Когда они приблизились к Сен-Кантену, большая толпа англичан, рассказ которых я через несколько дней услышал, бросилась вперед. Они ожидали, что при их подходе грянут колокола и к ним выйдут с крестом и святой водой. Но как только они подошли к городу, открылась артиллерийская пальба и выскочили пешие и конные воины; двое или трое англичан было убито и несколько взято в плен. Был отвратительный дождливый день, и они вернулись к своему войску, злые и возмущенные коннетаблем, которого называли изменником.

На следующее утро герцог Бургундский изъявил желание покинуть короля Англии, что было очень странно, ибо он сам же и настоял на его приезде; он хотел отправиться к своей армии в Бар, говоря, что сделает много полезного для него. Англичане, новички в здешних делах, подозрительные и осторожные, были недовольны его отъездом и не верили, что у него есть готовое войско. К тому же герцог Бургундский не знал, как уладить дело с коннетаблем, хотя он им и сказал, что все что ни делается – к лучшему. Они боялись также приближавшейся зимы, и, если послушать их, казалось, что в душе они более склонны к миру, чем к войне.

Глава VII

Когда герцог Бургундский беседовал с королем, собираясь уезжать, англичанами был схвачен лакей Жака де Грассе, дворянина королевского дома [198], одного из тех, что получают жалованье в 20 экю.

Этот лакей был немедленно приведен к королю Англии и герцогу Бургундскому, которые были вместе, и затем помещен в палатку. Когда они его допросили, герцог Бургундский расстался с королем Английским и поехал в Брабант, направляясь в Мезьер, где стояла часть его людей. Король Английский приказал отпустить этого лакея, ввиду того что это был их первый пленник, и на прощанье монсеньор Говард и монсеньор Стенли дали ему нобль [199] и сказали: «Рекомендуйте нас доброй милости короля, вашего повелителя, если сможете с ним поговорить». Лакей поспешил к королю, находившемуся в Компьене, чтобы передать эти слова. У короля зародились сильные подозрения, не шпион ли он, поскольку Жильбер де Грассе, брат хозяина этого лакея, тогда находился в Бретани и был весьма обласкан герцогом. Лакея заковали в кандалы и в эту ночь посадили под строгую охрану. Однако многие люди поговорили с ним по поручению короля и доложили, что он отвечал очень уверенно и что королю стоит его выслушать.

На следующий день рано утром король побеседовал с ним. Выслушав его, он приказал его расковать, но оставить пока под охраной. И пошел король к столу, размышляя, посылать человека к англичанам или нет. Прежде чем сесть за стол, он сказал мне несколько слов об этом; а как Вы знаете, монсеньор архиепископ Вьеннский, наш король разговаривал совсем запросто и обычно обращался к тем, кто был рядом с ним, как я тогда, и любил говорить на ушко. Он вспомнил английского герольда, который сказал ему, чтобы он не преминул прислать за охранной грамотой, дабы направить к королю Англии послов, как только он пересечет море, и чтобы обратился к упомянутым сеньорам Говарду и Стенли.

Сев за стол в раздумье (а Вы знаете, что при этом вид у него был такой, что людям, его не знавшим, он мог показаться странным и его можно было принять за недоумка, но поступки его свидетельствовали об обратном), он сказал мне на ухо, чтобы я послал за этим лакеем, который находился у монсеньора де Аля, сына Меришона де Ла-Рошель, и пошел с ним есть в свою комнату, чтобы тайком узнать у него, не согласится ли он под видом герольда отправиться в войско короля Английского.

Я немедленно исполнил то, что он мне приказал, и очень удивился, когда увидел этого лакея, ибо мне показалось, что ни по виду, ни по манерам он совсем не подходит для такого дела. Однако он обладал здравым рассудком, как я позднее понял, и приятной, привлекательной речью. Король до этого разговаривал с ним всего лишь один раз. Этот малый очень испугался, услышав, чего я хочу, и бросился перед мною на колени, как будто его приговорили к смерти. Я его уговаривал, как только мог, и пообещал место сборщика налогов на острове Рэ и денег. Для вящей убедительности я сказал ему, что этого хотят англичане; затем я заставил его поесть со мной (при этом, кроме нас двоих, присутствовал один слуга) и мало-помалу наставлял его в том, что ему нужно делать.

Через некоторое время король прислал за мной. Я ему рассказал о нашем малом и назвал других, более подходящих, по моему разумению; но он не желал никого другого и сам пошел с ним говорить и одним словом убедил его лучше, чем я сотней. В комнату с королем вошел только монсеньор де Вилье, тогда обер-шталмейстер, а нынче бальи Кана. И когда король решил, что наш малый вразумлен, он послал обер-шталмейстера за штандартом, какие носили трубачи, чтобы сшить ему плащ, ибо сам король церемоний не любил и трубачи и герольды его не сопровождали, как других государей. И таким образом, обер-шталмейстер и один из моих людей сшили, как могли, этот плащ; тогда обер-шталмейстер пошел за щитом с гербами к одному юному герольду адмирала по прозванию Ровная дорога, и этот щит передали нашему малому. Ему также тайком принесли сапоги и экипировку, привели коня и посадили на него, так что никто ничего не знал. Привязали красивую суму к седельной луке, чтобы уложить туда плащ, хорошенько наставили в том, что ему говорить, и отправили прямо в войско англичан.

Когда наш малый подъехал к войску короля Английского в своем плаще, его сразу же задержали и повели к палатке короля. У него спросили, зачем он приехал, и он сказал, что прибыл от короля, чтобы поговорить с королем Английским, и что ему поручено обратиться к сеньорам Говарду и Стенли. Его отвели в палатку и очень хорошо накормили. Когда король Английский встал из-за стола, а он обедал, когда прибыл герольд, к нему привели герольда, и он его выслушал. Герольду поручено было передать, что король Франции с давних пор желает доброй дружбы, дабы оба королевства жили в мире, и что он никогда с тех пор, как стал королем Франции, не воевал и ничего не предпринимал против Английского короля и королевства и приносит извинения за то, что в свое время принял монсеньора Варвика, ибо сделал это исключительно против герцога Бургундского, а не против него, короля Англии.

Наш король также велел объяснить ему, что герцог Бургундский звал его лишь для того, чтобы самому заключить повыгодней договор с королем Франции, и что если к этому приложили руку и другие, то только затем, чтобы поправить свои дела и добиться личных целей, а до короля Английского им-де нет никакого дела, лишь бы с его помощью получше обделать свои дела. Еще он велел напомнить ему о том, что приближается зима, и объяснить, что он, король Французский, хорошо понимает, сколь великие расходы он понес и сколько людей в Англии, как знатных, так и торговых, желает этой войны, но что если король Английский все же подумает о своих интересах и пойдет на заключение договора, то король Франции сделает так, что и он, и его королевство останутся довольны. А чтобы короля Англии лучше осведомить обо всех этих вещах, его просили выдать охранную грамоту на 100 всадников, дабы король мог прислать к нему послов, хорошо осведомленных о воле короля, или же, если король Английский предпочтет, чтобы встреча произошла в какой-нибудь деревне на полпути от одной армии к другой, куда приехали бы люди от обеих сторон, то король будет рад и пришлет со своей стороны охранные грамоты.

Король Английский и часть его приближенных нашли эти предложения очень выгодными. Нашему малому выдали охранную грамоту, какую он просил, дали четыре нобля и отправили с ним своего герольда, чтобы получить у короля такую же охранную грамоту, какую выдали они. И на следующий день послы съехались в одной деревне возле Амьена. Со стороны короля там были бастард Бурбонский – адмирал, монсеньор де Сен-Пьер и епископ Эвре по имени Эберж. А король Английский послал туда монсеньора Говарда, одного человека по имени Сен-Леже, доктора по имени Мортон, который нынче является канцлером Англии, и архиепископа Кентерберийского.

Многим, думаю, покажется, что король слишком унизил себя. Но мудрые люди правильно рассудят, вняв моим словам, сказанным выше, что Французское королевство избежало большой опасности благодаря тому, что господь осенил его своей дланью. Он вразумил короля принять мудрое решение и помутил разум герцога Бургундского, совершившего, как Вы видели, столько ошибок в этом деле и погубившего план, который столько раз мечтал привести в исполнение. Мы тогда вершили промеж себя так много тайных дел, что от этого на королевство обрушились бы большие беды, и довольно скоро, не будь начаты эти переговоры; и пришли бы эти беды как со стороны Бретани, так и с других сторон. Я истинно верю после всего, что видел в свое время, что к нашему королевству господь особенно благоволит.

Глава VIII

Как Вы слышали, послы собрались на следующий день после возвращения нашего герольда, поскольку мы находились близка друг от друга – в четырех лье или менее. Герольд по возвращении был хорошо принят и получил свою должность на острове Рэ, откуда был родом, и деньги. Послы обменялись некоторыми предложениями. Англичане потребовали, как обычно, корону или по меньшей мере Нормандию и Гиень. Но много желаешь – мало получишь. После этого первого дня позиции сблизились, ибо обе стороны стремились к этому. Когда наши послы вернулись (английские уехали к своему войску), король выслушал требования и их последние условия: 72 тысячи экю наличными до их отъезда, женитьба ныне царствующего короля[200] на старшей дочери короля Эдуарда, которая сейчас является королевой Англии [201], а ей на содержание – герцогство Гиень или 50 тысяч экю ежегодно, которые следовало доставлять в лондонский замок в течение девяти лет, а по истечении этого срока – чтобы нынешний король и его жена спокойно пользовались доходами с Гиени, а наш король освобождался бы от платежа королю Англии. Были и некоторые другие мелкие пункты, касающиеся торговли, которых я не упоминаю. Этот мир между двумя королевствами должен был длиться девять лет[202]. В договор включались все союзники и с той и с другой стороны, и со стороны короля Англии это прежде всего герцоги Бургундский и Бретонский, если бы они пожелали быть включенными. Король Английский предлагал, что было очень странно, назвать некоторых лиц, которые, как он говорил, изменили королю и короне Франции, и представить письменные доказательства того.

Король так сильно обрадовался тому, что сообщили ему его люди, что даже удивительно. Он собрал совет, на котором присутствовал и я. Некоторые высказали мнение, что со стороны англичан это только притворство и обман. Король думал иначе и ссылался на то, что приближалась зима и стояла ненастная погода, и на то, что у англичан нет ни одной своей крепости; он напоминал также, сколь дурно обошелся с ними герцог Бургундский, порвавший с ними. Он был уверен в том, что коннетабль не сдаст ни одной крепости, поскольку ежечасно посылал к нему людей, чтобы его удержать, умилостивить и предостеречь против столь дурного поступка.

А кроме того, король хорошо знал характер короля Англии, слишком любившего удобства и удовольствия. И потому на этом совещании он говорил мудрее любого другого, поскольку лучше всех разбирался в этом деле. В итоге решили как можно быстрее собрать деньги и договорились, каким способом их достать, а именно чтобы все ссудили определенную сумму. Помимо этого, король сказал, что он готов на все, чтобы выпроводить англичан из королевства, но ни за что в жизни не согласился бы уступить им земли, ради сохранения которых рискнул бы всем пожертвовать.

Монсеньор коннетабль узнал, что ведутся переговоры, и испугался, как бы над ним со всех сторон не нависла опасность, ибо он боялся того соглашения, которое предполагалось заключить против него в Бувине; по этой причине он то и дело посылал людей к королю. И в то время, о котором я говорю, к королю прибыли от коннетабля дворянин по имени Луи де Сенвиль и его секретарь Рише, кои оба еще живы, и изложили свое поручение сначала монсеньору де Бушажу и мне, а затем королю, ибо такова была воля короля.

Король очень обрадовался, что они приехали, когда ему о них доложили, ибо намеревался ими воспользоваться, как Вы услышите. Сеньор де Конте, служитель герцога Бургундского, взятый ранее нами в плен под Аррасом, под честное слово получил разрешение ездить к герцогу; король обещал ему взять его выкуп на себя и дать очень крупную сумму денег, если он сумеет договориться с герцогом о мире. Случайно он приехал к королю в тот день, когда прибыли двое упомянутых людей коннетабля. Король поместил де Конте вместе со мной за большой старой ширмой, что была в его комнате, дабы он послушал и пересказал своему господину, герцогу Бургундскому, как коннетабль и его люди говорят о нем. А сам король сел на скамью рядом с ширмой, чтоб мы могли слышать слова Луи де Сенвиля. С королем же был только монсеньор де Бушаж. Луи де Сенвиль и его спутник начали говорить и рассказали, что их господин послал их к герцогу Бургундскому с кое-какими предложениями, имевшими целью отвратить его от дружбы с англичанами, и что они застали его в таком гневе на англичан, что едва не убедили его не только бросить англичан, но и помочь преследовать их, когда они повернут назад.

Рассказывая это, Луи де Сенвиль, желая угодить королю, начал изображать герцога Бургундского – топать ногами и клясться святым Георгием; он сообщил, что герцог обзывал короля Английского кривобоким, прозвищем сына одного лучника, которого звали, как и короля, и что вообще вылил на него все ругательства, какие только существуют на свете. Король хохотал, просил его говорить погромче, поскольку стал якобы немного туговат на ухо, и велел рассказать все еще раз. Тот не пожалел труда и от души повторил все снова. Монсеньор де Конте, стоявший вместе со мной за ширмой, был необычайно поражен, ибо никогда бы в это не поверил, что бы ему ни говорили, если бы не услышал сам.

В заключение люди коннетабля посоветовали королю заключить перемирие, чтобы избежать всех тех великих опасностей, что нависли над ним, и сказали, что коннетабль ручается, что добьется этого, и что если для удовлетворения англичан отдать им под зимние квартиры лишь один или два городка, пусть даже самые плохие, они останутся довольны. И хотя они и не назвали их, но ясно было, что они имели в виду Э и Сен-Валери. Коннетабль полагал, что таким способом он сможет ублажить англичан и заставить их забыть о том, что он отказался им передать крепости.

Король, довольный уже тем, что сделал свое дело и дал послушать сеньору де Конте, что говорят о герцоге люди коннетабля, милостиво обошелся с последними и в ответ сказал: «Я отправлю к моему брату человека с вестями». И затем он их отпустил. Один из них при мне поклялся, что будет нам сообщать обо всем, что касается короля.

Королю было очень трудно скрыть свои чувства, когда они советовали передать англичанам города; но, опасаясь, как бы коннетабль не сделал еще хуже, он ответил так, чтобы они не поняли, сколь недоволен он был их предложением, и послал к коннетаблю человека. Путь был недалеким, и требовалось немного времени, чтобы съездить туда и обратно.

Сеньор де Конте и я вышли из-за ширмы, когда те ушли; король смеялся и был очень доволен. Де Конте проявлял нетерпение после того, как услышал, что эти люди насмехались над его господином, хотя и вели с ним переговоры, и не мог дождаться, чтобы сесть на лошадь и поехать рассказать обо всем герцогу Бургундскому. Его в тот же час отправили с инструкцией, которую он записал своей рукой, и верительным письмом, написанным королем, и он уехал.

Наши отношения с Англией были уже улажены, как Вы слышали; все переговоры были проведены сразу, в один присест. Те, кто от имени короля встретился с англичанами, доложили обо всем королю, как Вы уже знаете; люди же короля Английского вернулись к себе. Представители обеих сторон на этой встрече согласовали и постановили, что оба короля должны увидеться и после встречи, на которой они поклянутся соблюдать договор, король Английский вернется в Англию, предварительно получив 72 тысячи экю, и, пока он не пересечет моря, у нас в заложниках будут оставаться сеньор Говард и обер-шталмейстер мессир Джон Чейн. Особо было обещано 16 тысяч экю пенсий ближайшим служителям короля Английского: две тысячи экю в год монсеньору Гастингсу (этот всегда отказывался давать расписку), две тысячи экю канцлеру, а остальное монсеньору Говарду, обер-шталмейстеру, Челенджеру, монсеньору Монтгомери и другим. Советникам Эдуарда Английского было также роздано большое количество наличных денег и посуды.

Герцог Бургундский, узнав эти новости, срочно выехал из Люксембурга к королю Англии и приехал к нему в сопровождении лишь 16 всадников. Король Английский был поражен столь неожиданным приездом и спросил у него, что его привело, видя, что тот разгневан. Герцог ответил, что приехал говорить с ним. Король спросил, желает ли он говорить наедине или на людях. В ответ герцог спросил, заключил ли он мир. Король Англии ему ответил, что заключил перемирие на девять лет, включив в него и его, и герцога Бретонского, и попросил его дать на это согласие. Герцог пришел в ярость, заговорил по-англиЙ£ки (он знал этот язык), стал напоминать о многих прекрасных подвигах английских королей, совершенных во Франции, и о великих тяготах, которые те с честью несли, и всячески хулил это перемирие, говоря, что он призывал сюда англичан не ради своих нужд, а чтобы они вернули себе то, что им принадлежит; и заявил, что не согласится на перемирие с нашим королем до тех пор, пока не пройдет трех месяцев после возвращения короля Английского домой, – дабы англичане поняли, что он вовсе не нуждался в их появлении. Сказав это, он вышел и уехал обратно. Король Английский с явным неудовольствием воспринял слова герцога, как и члены его совета; но другие, недовольные этим миром, хвалили герцога за его речи.

Глава IX

Для заключения мира король Английский расположился в полу-лье от Амьена; наш король стоял у ворот города и издалека мог наблюдать, как подходят англичане. Не греша против истины, можно сказать, что они не были искушены в военном ремесле и двигались довольно плохим строем. Король послал английскому королю 300 повозок с вином, лучшим, какое только можно было достать. И этот обоз выглядел почти как войско, равное по величине английскому. По случаю перемирия множество англичан пришло в город; вели себя они дурно, проявляя мало уважения к своему королю. Они пришли большой толпой, вооруженные, и если бы наш король пожелал проявить вероломство, то у него не было бы более благоприятного случая разбить столь значительный отряд. Но он помышлял только о том, чтобы их хорошенько угостить и обеспечить себе добрый мир с ними на всю жизнь.

Он приказал установить при входе в город два больших стола, по одному с каждой стороны ворот, и уставить их вкусными и разнообразными яствами, вызывающими жажду, самыми лучшими винами, какие только можно вообразить, и поставить прислугу. О воде и речи не было. За каждый из этих двух столов усадили по пять или шесть человек из хороших фамилий, самых толстых и жирных, чтобы привлечь желающих выпить; и среди них были сеньор де Кран, сеньор де Брикбек, сеньор де Брессюир, сеньор де Вилье и другие. И как только англичане подходили к воротам, они сразу же видели это застолье; там были люди, которые брали их коней под уздцы и шутливо предлагали сразиться на копьях, затем подводили к столу, усаживали и наилучшим образом обслуживали, и те были очень довольны.

Когда они появлялись в городе, то, где бы ни останавливались, они ни за что не платили; там было девять или десять таверн, хорошо обеспеченных всем, что необходимо, куда они заходили выпить и закусить, требуя все что угодно. И продолжалось это три или четыре дня.

Вы уже слышали, сколь не по душе было это перемирие герцогу Бургундскому, но еще более оно было не по нраву коннетаблю, который, чувствуя себя обманутым, со всех сторон видел опасности. Поэтому он послал к королю Английскому своего исповедника с доверительным письмом, в котором заклинал его именем господа не верить обещаниям и словам короля Франции, но захватить Э и Сен-Валери и провести там часть зимы, ибо не пройдет и двух месяцев, как он, коннетабль, устроит так, что он получит хорошие квартиры (гарантий он ему не давал, а внушал только большие надежды), а чтобы у английского короля не было причины заключать неугодное соглашение из-за недостатка денег, он предлагал ссудить 50 тысяч экю и сделал много других предложений. Но наш король уже велел сжечь эти два города, о которых шла речь, поскольку коннетабль ему советовал передать их англичанам, а король Английский был об этом извещен, и он ответил коннетаблю, что перемирие уже заключено и он ничего менять не станет и что если бы тот выполнил то, что ему обещал, то тогда этого перемирия не было бы. Тут-то наш коннетабль совсем отчаялся.

Вы уже слышали, как англичане пировали в городе Амьене. Однажды вечером монсеньор де Торси пришел сказать королю, что их слишком много и что это очень опасно. Король разгневался на него, и все умолкли. Назавтра был тот день недели, на который в этот год пришелся день Невинных [203], а в этот день король не говорил и не хотел говорить ни о каких своих делах и считал большим несчастьем, если о них заговаривали, а потому чрезвычайно сердился на тех своих приближенных, которые, зная его привычки, тем не менее это делали.

Однако в то утро, о котором я говорю, когда король встал и приступил к молитве, некто пришел и сказал мне, что в городе почти девять тысяч англичан. Я решился рискнуть пойти к нему в комнату и сообщить об этом. Я сказал ему: «Сир, хотя сегодня и день Невинных, я вынужден передать вам то, что мне известно», – и стал долго говорить и об их численности, и о том, что они все прибывают, вооруженные, и что никто не осмеливается закрыть перед ними ворота, опасаясь их рассердить.

Король сразу же отложил часослов, сказав, что сейчас не время блюсти приметы Невинных, и велел мне садиться на коня и попытаться переговорить с начальниками англичан, дабы посмотреть, нельзя ли их вывести из города, а буде я встречу французских капитанов, то сказать им, чтобы пришли поговорить с ним; он заявил, что поедет к воротам сразу же вслед за мной. Я так и сделал и переговорил с тремя или четырьмя начальниками англичан, которые были мне знакомы, передав им то, что касалось этого дела. Но вместо одного уходившего в город входило 20, и король послал вслед за мной монсеньора де Жье, в то время маршала Франции.

В связи с этим поручением мы зашли в одну таверну, где было-уже выполнено 111 заказов, хотя еще не было и девяти часов утра. Дом был полон: одни пели, другие, напившись, спали. Когда я увидел это, то понял, что никакой опасности нет, и передал это королю,, который без промедления приехал с большой свитой к воротам. Он тайно велел разместить 200 или 300 вооруженных кавалеристов по домам их капитанов, а некоторых посадить над воротами, черев которые ходили англичане. Свой обед он приказал принести в дом привратника и пригласил с собой за стол нескольких знатных англичан.

Король Английский был предупрежден об этом беспорядке и устыдившись, сообщил королю, чтобы тот приказал никого не впускать. Но король ответил, что никогда этого не сделает, а если королю Английскому угодно, то пусть пришлет своих лучников, чтобы они сами охраняли ворота и пропускали кого хотят. Так и была сделано, и множество англичан по приказу короля Английского вышло из города.

Тогда было решено, что, дабы покончить со всем, нужно определить место встречи обоих королей и выделить людей для его осмотра. Со стороны короля поехали монсеньор де Бушаж и я, а от короля Английского – монсеньор Говард, один человек по имени Челенджер и герольд. Проехав вдоль реки, мы сошлись на том, что самым удобным и безопасным местом является Пикиньи, в трех лье от Амьена, возле укрепленного замка видама Амьенского, который был сожжен герцогом Бургундским. Город располагался в низине на реке Сомме, в том месте неширокой и без бродов.

С той стороны, откуда должен был ехать король, местность была красивой и просторной; со стороны короля Английского она была также хорошей, если не считать того, что на подступах к реке отрезок дороги длиной в два больших полета стрелы проходил между болотами, так что, если не было достаточной уверенности, этим путем ехать было очень опасно. Но, как я говорил в другом месте англичане, вне всякого сомнения, по части заключения договоров и соглашений не столь ловки, как французы, и, что бы там ни говорили, они действуют довольно грубо. Но с ними нужно иметь немного терпения и все обсуждать спокойно.

Когда вопрос о месте был решен, отдали приказ построить там очень прочный и довольно широкий мост, для чего предоставили плотников и материалы; посреди моста установили мощную деревянную решетку, как в клетках для львов. Отверстия между перекладинами были такими, чтобы в них можно было лишь просунуты руку. На случай дождя был сделан балдахин, под которым могли укрыться по 10-12 человек с каждой стороны. Решетка доходила до края моста, дабы нельзя было перейти с одной стороны на другую. А на реке была одна лишь маленькая лодка, в которой сидело два гребца, чтобы перевозить желающих с одной стороны на другую.

Я хочу объяснить причину, заставившую короля устроить место овидания так, чтобы нельзя было переходить с одной стороны моста на другую, – вдруг это в будущем кому-нибудь понадобится в подобной же ситуации. Во времена короля Карла VII, когда он был еще совсем юным, королевство терзали англичане и король Генрих V осаждал Руан [204], зажав его в тиски. Большая часть осажденных принадлежала к сторонникам правившего тогда герцога Жана Бургундского. Между герцогом Жаном Бургундским и герцогом Орлеанским существовала сильная вражда [205], и большая часть королевства разделилась на две партии, отчего дела короля обстояли скверно. Ибо борьба партий в стране всегда приводила к печальным результатам и угасала с трудом.

Из-за этой вражды, о которой я говорю, за 11 лет до того был убит в Париже герцог Орлеанский [206]. У герцога Бургундского было большое войско, и он намеревался отправиться к Руану, чтобы снять осаду; и дабы быстрее этого добиться и заручиться поддержкой короля, он договорился встретиться с королем в Монтеро, при впадении Йонны[207]. Там был построен мост и барьеры. А посреди барьера сделали маленькую калитку, закрывавшуюся с обеих сторон, через которую можно было пройти с одной стороны на другую, если б того пожелали и те и другие. Таким образом, король был с одной стороны моста, а герцог Жан с другой, оба в сопровождении большого числа военных, особенно герцог. Они начали на мосту беседовать, причем в том месте, где они стояли, с герцогом было три или четыре человека. Когда беседа началась, герцог Бургундский или был приглашен, или сам пожелал засвидетельствовать почтение королю, но он открыл калитку, которую открыли и с другой стороны, и прошел с этими тремя. Его тут же и убили, как и тех, что были ним, и из-за этого, как известно, случилось позднее немало бед.

Но это не относится к моей теме, поэтому я и не буду продолжать. Об этом мне рассказал король, готовясь к встрече, и рассказал именно так, как я Вам передал. Он заметил еще, что если бы на той встрече, о которой я говорил, не было калитки, то нельзя было бы и пригласить герцога пройти и этого великого несчастья, в котором виноваты были главным образом некоторые лица из окружения убитого герцога Орлеанского, возвысившиеся при короле Карле VII, не произошло бы.

Глава X

На следующий день после того, как был сделан тот барьер, о котором Вы слышали, приехали оба короля, и было это 29 августа 1475 года. Король прибыл первым – и с ним примерно 800 кавалеристов. Со стороны короля Английского была вся его армия в боевом порядке; и поскольку мы не ожидали увидеть ее всю, то нам она показалась удивительно большим скоплением всадников. С нашей стороны ничего похожего не было, поскольку при короле не было и четверти его армии. Было условлено, что с каждым королем к барьеру подойдет 12 человек из наиболее влиятельных и приближенных к ним лиц. На нашей стороне было четыре человека Английского короля, чтобы наблюдать за тем, что мы делаем, и столько же наших было при короле Английском. Как я сказал, король первым приехал и подошел к барьеру; нас с ним было 12, в том числе герцог Жан Бурбонский, ныне покойный, и его брат – кардинал. Королю угодно было, чтобы я в этот день оделся так же, как и он. Это была его давняя привычка – появляться с кем-нибудь, на ком было бы такое же платье, что и на нем.

Король Английский приехал с большой свитой по той дороге, о которой я говорил, и вид он имел вполне королевский. С ним были его брат герцог Кларенс, граф Нортумберленд и некоторые другие сеньоры, а также его камергер по имени монсеньор Гастингс, его канцлер и прочие, и лишь трое или четверо были одеты в золотую парчу, как и король. На голове у короля был берет из черного бархата, с большим цветком лилии из драгоценных камней. Это был очень красивый высокий государь, но он начал полнеть, и раньше, когда я его видел, он был красивей; я не помню, чтобы мне приходилось видеть более красивого человека, чем он, в то время когда монсеньор Варвик изгнал его из Англии.

Приблизившись к барьеру на четыре или пять футов, он снял берет и преклонил колени на полфута от земли. Король, который уже стоял там, опершись о барьер, также сделал низкий поклон, они пожали друг другу руки через отверстия, и король Английский еще ниже преклонился. Король взял слово и сказал ему: «Добро пожаловать, монсеньор мой кузен. Никого в целом мире я не жаждал так видеть, как Вас. Хвала всевышнему за то, что мы собрались здесь со столь добрыми намерениями». Король Английский ответил на это на довольно хорошем французском языке.

Затем взял слово канцлер Англии, который был прелатом, епископом Элийским [208] и начал с пророчества, в которых у англичан никогда недостатка не было: согласно пророчеству, в этом месте, Пикиньи, между Англией и Францией должен быть установлен великий мир.После этого была развернута грамота, данная нашим королем королю Английскому относительно заключенного договора. Канцлер спросил у короля, в таком ли виде он утвердил договор и угоден ли он ему. На что король ответил, что да; то же сделали и с грамотой, данной королем Английским.

Тогда принесли требник, и каждый король возложил на него одну руку, а другую – на святой истинный крест, и оба поклялись соблюдать то, что они обещали, а именно: перемирие на девять лет[209], включая и союзников с обеих сторон, и заключение брака между их детьми, как было записано в договоре.

После принесения клятвы наш король, у которого язык был хорошо подвешен, начал с усмешкой говорить королю Английскому, что ему нужно приехать в Париж, где для него устроят праздник с дамами, и что он ему даст в исповедники монсеньора кардинала Бурбонского, который охотно отпускает подобного рода грешки, ежели они случаются, ибо кардинал, известен как добрый наперсник в таких делах.

Немного поговорив на эту тему, король, который себя держал как главный на этих переговорах, велел нам удалиться, сказав, что хочет побеседовать с королем Английским наедине. Люди короля Английского тоже отошли, не дожидаясь, чтоб им об этом сказали. Недолго побеседовав, король подозвал меня и спросил у Английского короля, знает ли он меня. Он ему ответил, что да, и назвал места, где видел меня, сказав, что некогда я старался оказать ему услуги в Кале, когда был при герцоге Бургундском.

Король спросил его, не желает ли герцог Бургундский заключить перемирие, поскольку тот, как Вам уже известно, высокомерно ответил на это предложение, и спросил также, как ему угодно поступить в связи с этим. Король Английский ответил, что ему стоит еще раз предложить перемирие, и если тот не пожелает принять его, то тогда он, Английский король, полагается на них двоих. Затем король перешел к герцогу Бретонскому, ради которого и начал этот разговор, и задал в отношении его тот же самый вопрос. Король Английский ответил ему, что в пору своих бедствий он не нашел другого столь доброго друга, и просил не воевать с герцогом Бретонским. И король умолк. Подозвав свою свиту, король самыми любезными и учтивыми словами, какие только возможны, простился с королем Английским и сказал доброе слово каждому из его людей. И таким образом, они оба одновременно или почти в одно время отошли от барьера и сели на коней. Король отправился в Амьен, а король Английский – к своему войску, куда ему прислали из дома короля все необходимое, вплоть до факелов и свечей.

На этом собеседовании не присутствовали герцог Глостер, брат короля, и некоторые другие, недовольные этим миром. Но позднее они появились, и герцог Глостер вскоре даже посетил короля в Амьене, и король сделал ему прекрасные подарки – посуду и хорошо снаряженных лошадей.

Возвращаясь с этого свидания, король по дороге разговаривал со мной о двух предметах. Он считал, что король Английский был явно склонен прокатиться в Париж, что ему совсем не нравилось, и говорил: «Он необычайно красив, этот король, и безмерно любит женщин. А в Париже он может найти какую-нибудь красотку, которая его столь прельстит прекрасными речами, что ему, пожалуй, захочется вернуться». И сказал, что предки короля Англии слишком долго жили в Париже и Нормандии, но по сю сторону моря его общество мало приятно, а вот когда он за морем, то он желанный друг и добрый брат.

А еще король беспокоился потому, что убедился в его непреклонности, когда речь зашла о герцоге Бретонском, а он очень хотел добиться его согласия на войну с Бретанью. И он дал ему это еще раз понять через монсеньора де Бушажа и монсеньора де Сен-Пьера. Но король Английский, видя, что на него оказывают нажим, заявил, что если против Бретани начнут войну, то он еще раз пересечет море, чтобы ее защитить. После такого ответа с ним об этом больше не заговаривали.

Когда король приехал в Амьен и собрался ужинать, к нему на ужин пришло трое или четверо людей короля Английского, которые помогли ему заключить этот мир. И монсеньор Говард начал нашептывать королю на ухо, что если он пожелает, то можно найти средство заставить Английского короля, его повелителя, приехать в Амьен, а в случае чего и в Париж, попировать с королем. И хотя это предложение королю совсем было не по душе, он тем не менее, изобразив на лице радость, стал кивать головой, но определенного ответа не дал; а на ухо мне сказал, что случилось то, чего он опасался, и предложение уже сделано. Говорили они об этом и после ужина, но эту их затею чрезвычайно вежливо отклонили, сказав, что королю нужно срочно выступать в поход против герцога Бургундского.

Хотя все эти дела были весьма важными и с обеих сторон прилагали усилия к тому, чтобы вести их благоразумно, все же случались и смешные вещи, которых не забыть. Не стоит удивляться тому, что король старался и не жалел расходов на то, чтобы выпроводить англичан по-дружески, чтобы в будущем иметь их друзьями или, по крайней мере, не врагами, ибо свежи еще были воспоминания о тех великих бедах, которые они принесли этому королевству.

На следующий день после встречи в Амьене появилось множество англичан, и некоторые из них говорили нам, что этот мир был заключен не без участия святого духа – ведь пророчества из них так и изливаются. А сказали они так потому, что в день встречи на палатку короля Английского сел белый голубь, который не двигался с места, несмотря на шум в лагере. Правда, по мнению других, голубь уселся на эту палатку чтобы обсушиться, ибо она была самой высокой, а в тот день сначала прошел небольшой дождь, а потом выглянуло яркое солнце. Такое объяснение дал мне один гасконский дворянин, служивший королю Английскому, по имени Луи де Бретель, который был крайне недоволен миром. Поскольку он знал меня с давних пор, он разговаривал со мной запросто и говорил, что мы якобы насмехаемся над королем Английским. Я спросил у него: сколько сражений выиграл король Английский? Он ответил, что девять, в которых лично принимал участие. Затем я спросил: а сколько он проиграл? Он сказал, что всего лишь одно – и поражение нанесли ему мы; он считал, что позор того положения, в котором оказался их король, столь велик, что его не искупают девять выигранных сражений.

Я передал это королю, который сказал мне, что это страшный смутьян и что нужно помешать ему заниматься болтовней. Он пригласил его к обеду и, отобедав с ним, предложил ему очень выгодное вознаграждение, если он пожелает остаться по сю сторону моря. А когда увидел, что тот не хочет оставаться, дал ему 1000 экю наличными и пообещал облагодетельствовать нескольких его братьев, живших здесь; я же сказал ему на ушко несколько слов, дабы он постарался поддержать дружбу между двумя королями.

Ничего на свете наш король так не боялся, как обронить какое-нибудь слово, которое англичане истолкуют как насмешку над ними. На следующий день после встречи, когда он удалился в свою комнату, где нас было трое или четверо, у него сорвалась с языка шутка по поводу тех вин и подарков, что он отправил в войско англичан [210]. Обернувшись, он заметил одного гасконского купца, который жил в Англии и пришел просить разрешения на провоз некоторого количества гасконского вина без уплаты королевской пошлины, что была бы очень выгодно для купца, если бы он получил разрешение. Король был удивлен присутствием купца и тем, что он смог войти. Он спросил у него, из какого он города в Гаскони и имеет ли в Англии жену. Купец ответил, что женат, но не богат. Король немедленно, не выходя из комнаты, дал ему человека, чтобы проводить до Бордо. А я по приказу короля переговорил с ним, и в результате он получил очень хорошую службу в родном городе, право беспошлинного провоза вина, которое испрашивал, и 1000 франков наличными, чтобы привести свою жену; но в Англию поехал его брат, чтобы сам он там не показывался. Таким образом, король сам себя наказал штрафом за излишнюю болтливость.

Глава XI

В тот день, о котором я говорю, т. е. на следующий после встречи, монсеньор коннетабль прислал своего приближенного по имени Рапин, которого король впоследствии облагодетельствовал, и тот стал его верным слугой. Он привез послание королю, и король пожелал, чтобы монсеньор дю Люд и я его выслушали.

К тому времени монсеньор де Конте уже вернулся, съездив с донесением, изобличающим коннетабля, о чем Вы выше слышали, и коннетабль теперь не знал, какому святому вручить свою судьбу, считая, что теперь он погиб. Речи Рапина были полны смирения; он сказал, что его господин прекрасно понимает, что его оговорили, но что королю должно быть по опыту известно, что он отнюдь не желал зла. А дабы убедить короля в своей доброй воле, он предложил, если тот пожелает, свои услуги в отношении того, чтобы добиться от монсеньора Бургундского помощи в нападении на короля Английского и все его воинство. По тому, как он говорил, чувствовалось, что у его господина не осталось никаких надежд. Мы сказали ему, что у нас с англичанами доброе согласие и мы отнюдь не желаем войны. Монсеньор дю Люд, что был со мной, рискнул даже спросить у него, не знает ли он, где хранятся наличные деньги его господина. И я испугался (поскольку это был очень преданный слуга), что коннетабль поймет, в каком он положении и что его ожидает, и ударится в бегство, тем более что всего лишь год назад над ним уже нависала опасность. Но в своей жизни, как здесь, так и в других местах, я мало видел людей, которые умеют бежать вовремя: одни не надеются, что их примут и дадут убежище в соседних странах; другие слишком привязаны к своему добру, женам и детям. И по этой причине погибло много знатных людей.

Когда мы доложили обо всем королю, он позвал секретаря. С ним были только монсеньор Говард, служитель короля Английского, ничего не знавший о том, что готовилось коннетаблю, сеньор де Конте, вернувшийся от герцога Бургундского, и нас двое, которые побеседовали с Рапином. Король продиктовал письмо коннетаблю и сообщил ему о том, что он делал накануне и в день заключения перемирия, что у него много важных дел и ему не хватает такой головы, как его, коннетабля. Затем он повернулся к англичанину и монсеньору де Конте и сказал им: «Я не думаю, что мы получим тело, но голова-то будет у нас, а тело уж пусть остается». Письмо это было вручено Рапину, и он счел его благой вестью; ему показались весьма дружественными слова короля о том, что ему очень не хватает такой головы, как голова его господина, ибо он не понимал их смысла[211].

Король Английский переслал королю доверительные письма коннетабля, написанные ему, и сообщил все, что тот ему когда-либо говорил. Таким образом, вы можете понять, каково было его положение между этими тремя могущественными людьми, если каждый из них желал ему смерти.[212]

Король Английский, получив свои деньги, прямым путем двинулся в Кале, причем большими переходами, ибо боялся ненависти герцога Бургундского и местных жителей. И в самом деле, когда его люди отклонялись от пути, то кто-нибудь всегда обретал упокоение в кустах. В заложниках он оставил, как и обещал, монсеньора Говарда и мессира Джона Чейна, но до того времени, пока не пересечет моря.

Вы уже слышали в начале рассказа об английских делах, что королю Английскому этот поход был отнюдь не по сердцу. Еще в Англии, в Дувре, до того как взойти на корабль и пуститься в плавание, он вступил в сношения с нами. И пересечь море он вынужден был по двум причинам: во-первых, потому, что этого желало все его королевство по привычке, сохранившейся с прежних времен, и на него оказывал давление герцог Бургундский; а во-вторых, чтобы оставить себе весьма крупную сумму денег из тех, что он собрал в Англии на этот поход. Ибо, как Вы слышали, английские короли взимают деньги лишь со своего домена, если только они не ведут войну с Францией.

Чтобы успокоить своих подданных, король прибег к такой хитрости. Он захватил с собой 10 или 12 человек как из Лондона, так и из других английских городов – толстых и тучных, которые были главными, кто в общинах Англии ратовал за этот поход и набор мощной армии. Король разместил их в прекрасных палатках, но это была отнюдь не та жизнь, к какой они привыкли, – и они быстро устали. Они полагали, что когда они пересекут море, то через три дня состоится сражение. Король Английский подогревал их сомнения и страхи и подводил к мысли о добром мире, чтобы по возвращении в Англию они помогли ему заглушить ропот, который мог подняться в связи с его возвращением. Ведь никогда еще король Английский, начиная с короля Артура, не перевозил разом за море столько людей. А вернулся он очень скоро, как Вы слышали, и у него осталось много денег из тех, что он собрал в Англии для уплаты солдатам. Таким образом, он выполнил большую часть того, к чему стремился. Он был совсем не приспособлен к тем трудам, что неизбежно выпадают на долю короля Английского, если он намерен завоевывать что-либо во Франции. К тому же в то время наш король немало позаботился об обороне, хотя и не сумел бы полностью предохранить себя от врагов, ибо их было слишком много.

У короля Английского было еще одно большое желание – заключить брак короля Карла VIII, ныне царствующего, со своей дочерью; этот брак вынудил его закрыть глаза на многие вещи, что было очень выгодно нашему королю.

Когда англичане переправились в Англию, за исключением заложников, оставшихся при короле, король отправился в маленький городок под названием Вервен близ Лана, на границе с Эно; а тем временем в Авен должны были приехать канцлер Бургундии и другие послы герцога Бургундского вместе с сеньором де Конте; на этот раз король желал полного примирения. Это великое множество англичан его напугало, ибо в свое время он насмотрелся на их деяния в этом королевстве и не хотел, чтобы они вернулись.

Король получил известие от канцлера, просившего, чтобы он прислал своих людей к одному мосту на полпути от Авена до Вервена, где он будет ждать их со своими спутниками. Король сообщил ему, что прибудет сам; но некоторые, с кем он общался, отговаривали его [213]. Однако он поехал и взял с собой заложников-англичан, которые присутствовали при его приеме послов, приехавших в сопровождении множества лучников и других военных. В тот час у них не было беседы с королем, и их повели на обед.

Один из этих англичан, начавший раскаиваться в заключенном договоре, сказал мне у окна, что если бы они видели много таких воинов при герцоге Бургундском, то, вероятно, не заключили бы мира. Монсеньор де Нарбонн, который ныне является монсеньором де Фуа, услышал эти слова и сказал; «Неужто вы столь наивны, чтобы думать, будто у герцога Бургундского нет большого числа таких воинов? Он только отослал их набраться сил. Но ведь у вас было столь сильное желание вернуться, что 600 бочек вина и пенсия, выданная королем, быстро возвратили вас в Англию».

Вспылив, англичанин заявил: «Вот так все нам говорят, насмехаясь над нами. Вы называете деньги, что нам дал король, пенсией? Но это дань. И клянусь святым Георгием, вы сможете так говорить до тех пор, пока мы не вернемся». Я прервал их разговор и обратил его в шутку, но англичанин остался недоволен и сказал пару слов об этом королю, который чрезвычайно разгневался на сеньора де Нарбонна.

На сей раз король недолго беседовал с упомянутым канцлером; они договорились, что бургундцы приедут в Вервен, что те и сделали, поехав вместе с королем. По прибытии в Вервен король поручил заняться ими и другими мессиру Танги дю Шастелю и мессиру Пьеру д’Ориолю, канцлеру Франции. Обе стороны начали выдвигать большие претензии, и каждая настаивала на своем. Вышеупомянутые лица пришли к королю и сказали, что бургундцы вели надменные речи, но с них быстро сбили спесь; они сообщили и их предложения, которыми король был весьма недоволен. Он сказал, что все эти предложения делались много раз, но что речь идет не об окончательном мире, а только о перемирии и что он не желает, чтобы и далее велись эти разговоры, и потому сам хочет говорить с ними. И он пригласил бургундского канцлера и других послов в свою комнату, где вместе с ним были только ныне покойный адмирал – бастард Бурбонский, монсеньор де Бушаж и я. Было заключено перемирие на девять лет, по которому каждый оставался при своем [214]. Но послы умоляли короля пока не оглашать условий перемирия, чтобы спасти честь герцога, который поклялся не заключать его до тех пор, пока не пройдет некоторое время после отъезда короля Английского из этого королевства, и чтобы не казалось, что он признал договор о перемирии, заключенный Английским королем [215].

Король Английский, сильно раздосадованный тем, что герцог не пожелал признать договор о перемирии, и извещенный о том, что король обсуждает с герцогом условия другого перемирия, послал очень близкого к себе человека, рыцаря по имени Томас Монтгомери, к королю в Вервен, в то время когда король договаривался с людьми герцога Бургундского о том перемирии, о котором я говорю. Мессир Томас обратился к королю с просьбой соблаговолить не заключать с герцогом иного перемирия, чем то, что уже заключено. А также просил не соглашаться на передачу герцогу Сен-Кантена и предложил королю, что если он пожелает продлить войну с герцогом Бургундским, то король Английский согласен ради него и ему в помощь вновь пересечь море в будущий сезон, лишь бы король возместил ему убытки, которые он понесет по той причине, что пошлина на шерсть в Кале ему ничего тогда не даст [216] (эта пошлина, бывает, достигает 50 тысяч экю), и оплатил содержание половины английской армии, тогда как король Англии оплатит содержание другой ее половины. Король выразил безмерную признательность королю Английскому, подарил мессиру Томасу кое-что из посуды, но предложение о совместном ведении войны отклонил, сказав, что перемирие уже согласовано и что оно то же самое, какое заключили и они, два короля, и на тот же срок – в девять лет, но что герцог пожелал иметь особую грамоту; он извинялся, как только мог, чтобы успокоить посла, который уехал назад вместе с теми, что оставались у нас заложниками.

Король ликовал, узнав о предложениях короля Английского; при этом присутствовал и слышал все только я. Надо думать, что было бы весьма опасно предлагать королю Английскому вернуться, ибо ничего не стоит разжечь вражду между французами и англичанами, когда они оказываются вместе, а бургундцам и англичанам нетрудно вновь прийти к согласию, и поэтому желание заключить перемирие с бургундцами у короля только возросло.

Глава XII

Перемирие заключено – возобновились переговоры по поводу коннетабля; короче говоря, было принято то, о чем договорились в Бувине и что я изложил выше. Обе стороны обменялись соответствующими грамотами, скрепленными печатями. В соответствии с этой договоренностью герцогу были обещаны Сен-Кантен, Ам и Боэн, все имущество коннетабля, находящееся во владениях герцога, и вся его движимость, где бы она ни находилась; обсудили также, каким образом осаждать Ам, где жил коннетабль, и решили, что первый, кто его схватит, должен в течение восьми дней или свершить над ним суд, или передать его другому.

Все это быстро привело к тому, что лучшие люди коннетабля, как монсеньор де Жанлис и другие, испугались и начали его покидать. Коннетабль, зная, что король Английский переслал его письма и сообщил все, что знал о нем, а также что его враги должны заключить перемирие, сильно встревожился и стал просить у герцога Бургундского охранной грамоты, дабы он мог приехать и рассказать ему о вещах, которые его непосредственно касаются. Герцог поначалу отказался, но в конце концов послал ему грамоту.

Много мыслей приходило в голову этому могущественному человеку насчет того, как ему скрыться, ибо он обо всем был осведомлен и видел дубликат грамоты, составленной против него в Бувине. Однажды он даже обратился к некоторым своим приближенным лотарингцам, решив вместе с ними бежать в Германию с большой суммой денег, ибо дорога была безопасной, купить на Рейне крепость и оставаться там до тех пор, пока удастся договориться с одной из сторон. Но затем он решил все же держаться в своем добром замке Ам, который стоил ему многих денег, ибо он подготовил его для того, чтобы отсидеться в нем в момент крайней опасности, и снабдил всем необходимым настолько, насколько только можно представить.

Однако он не мог найти верных людей, которые бы остались с ним, ибо все, кто ему служил, были уроженцами сеньорий того или другого государя [217]. Он не осмеливался им полностью открыться потому, вероятно, что испытывал сильный страх, хотя я уверен, что он нашел бы немало таких людей, которые бы его не бросили. Ему нужно было бояться не того, что его осадят два государя, а того, что осадит один, ибо двум армиям прийти к согласию невозможно.

Последним его решением было отправиться к герцогу Бургундскому с этой охранной грамотой; и он взял только 15 или 20 всадников и пошел в Моне в Эно, где находился сеньор д Эмери, главный бальи Эно, самый близкий друг, какой был у коннетабля. Там он и остановился в ожидании вестей от герцога Бургундского, который начал войну против герцога Лотарингского, поскольку тот послал ему вызов во время осады Нейса и нанес большой ущерб его области Люксембург.

Как только король узнал об отъезде коннетабля, он решил не допустить того, чтобы коннетабль вернул себе дружбу герцога Бургундского, и срочно собрав 700 или 800 кавалеристов, двинулся с ними к Сен-Кантену, будучи хорошо осведомлен о положении в городе. Когда он подошел к городу, ему вышли навстречу с изъявлением покорности, и он велел мне войти в город и определить квартиры. Я так и сделал; затем вступила кавалерия, а после нее король, которого хорошо приняли жители. Часть людей коннетабля ушла в Эно.

Король сразу же известил герцога Бургундского о взятии Сен-Кантена, дабы отнять у него надежду овладеть городом с помощью коннетабля. И герцог, узнав эти новости, велел сеньору д’Эмери, своему главному бальи в Эно, расставить стражу в Монсе, дабы коннетабль не мог выехать, и запретить ему покидать свое жилище. Бальи не осмелился не повиноваться и выполнил это. Однако охрана была не столь бдительной, чтобы один человек не мог бы бежать, если бы пожелал.

Что же после этого можно сказать о Фортуне? Ведь человек держался между двумя враждующими друг с другом государями, имел под рукой столь сильные крепости и вот уже 12 лет как держал четыре сотни кавалеристов, при которых сам же был контролером и набирал кого хотел; был очень мудрым и храбрым рыцарем и много повидал; имел большие наличные деньги – и этот человек, упав духом, оказался в такой опасности и безо всякой помощи! Можно сказать, что обманщица Фортуна отвернулась от него. Но вернее будет сказать, что эта великая тайна – не дело рук Фортуны, ибо Фортуна – ничто, всего лишь поэтическая выдумка; если принять во внимание все вышесказанное и многое другое, о чем я не упоминал, то следует заключить, что от него отвернулся господь. И если бы у человека было право судить, – а его нет, особенно у меня, – то я бы ?сказал, что разумной причиной его наказания было то, что он всегда изо всех сил старался поддержать вражду между королем и герцогом. Именно их вражда позволяла ему сохранять большую власть и высокое положение; и ему немногое нужно было делать, чтобы их вражда не утихала, поскольку те были натурами слишком разными.

Поистине невежественны те, кто верит в существование Фортуны или чего-либо подобного, что могло бы навлечь на столь мудрого человека ненависть сразу трех государей, которые за свою жизнь ни в чем не пришли к согласию, кроме этого дела; и их согласию не помешало даже то, что король Английский был женат на племяннице коннетабля и необыкновенно любил всех родственников своей жены, особенно из дома Сен-Полей. Бесспорно и несомненно то, что его обошел своей милостью господь, коли он стал врагом этих трех государей и не нашел ни одного друга, который отважился бы его укрыть однажды ночью. И кроме бога, никакая Фортуна руку к этому не прилагала. Так было и будет со многими другими, на которых после великого преуспеяния обрушиваются великие бедствия.

После ареста коннетабля король потребовал от герцога или выдать его, или поступить так, как записано в договоре. Герцог ответил, что он так и сделает, и велел отправить коннетабля под строгой охраной в Перонн.

К тому времени герцог уже взял несколько крепостей в Лотарингии и Баре и осаждал Нанси, который храбро оборонялся. У короля была многочисленная кавалерия в Шампани, которая внушала страх герцогу, ибо перемирие не предусматривало, что он может разгромить герцога Лотарингского, бежавшего к королю. Монсеньор де Бушаж и другие послы короля оказывали на герцога сильное давление, чтобы он выполнил условия договора. Он все обещал; восьмидневный срок, в течение которого он обязан был или выдать коннетабля, или устроить над ним суд, истек, и прошло еще более месяца. Но, чувствуя этот нажим, он испугался, как бы король не помешал ему захватить Лотарингию, – а это дело он очень хотел довести до конца, дабы иметь проход из Люксембурга в Бургундию и соединить все свои сеньории в одно целое (ибо, заполучив это небольшое герцогство, он мог бы проехать по своей земле от Голландии до Лиона). Поэтому он написал своему канцлеру и сеньору де Эмберкуруг о которых я достаточно много говорил и которые оба были врагами и недоброжелателями коннетабля, чтобы они отправились в Перонн и в указанный день передали коннетабля посланцам короля, ибо оба вышеназванных обладали полной властью в отсутствие герцога; он сообщил также сеньору д’Эмери, чтобы выдал коннетабля.

Тем временем герцог обстреливал город Нанси, где было много храбрых людей, державших оборону. Один герцогский капитан по имени граф Кампобассо, изгнанный из своего родного королевства Неаполитанского за поддержку анжуйцев [218], вошел в сношения с герцогом Лотарингским (ибо монсеньор Лотарингский, будучи ближайшим родственником и наследником Анжуйского дома, сумел найти способ его перетянуть; к тому же граф был предан Анжуйскому дому, чью сторону он держал в Неаполитанском королевстве, заплатив за это изгнанием, и это также его толкало к измене своему господину и переходу к герцогу Лотарингскому) и обещал ему затянуть-осаду и сделать так, чтобы возникла нехватка во всем том, что необходимо для взятия города. Он легко это мог сделать, поскольку был тогда главным начальником армии, и поступил он коварно по отношению к своему господину, как я позднее скажу. Но это было как бы приуготовление к тем бедам, которые приключились с герцогом Бургундским впоследствии.

Я полагаю, что герцог надеялся взять город до дня выдачи коннетабля, чтобы его не выдавать. Возможно, он учитывал то, что если король заполучит коннетабля, то станет больше благоволить к герцогу Лотарингскому, чем раньше. Король был осведомлен о предложениях графа Кампобассо, но не вмешивался в это дело, он не желал предоставлять герцогу Бургундскому свободу действий в Лотарингии по многим причинам и держал большое число солдат близ этой области.

Герцогу не удалось взять Нанси до того срока, который был назначен для выдачи коннетабля. Поэтому на следующий день, после того как срок истек, его люди охотно выполнили приказ своего господина, поскольку ненавидели коннетабля, и у пероннских ворот передали его в руки адмирала Франции бастарда Бурбонского и монсеньора де Сен-Пьера, которые отвезли его в Париж. Мне говорили, что три часа спустя примчались гонцы от герцога с приказом не выдавать коннетабля, но было уже поздно.

В Париже начался процесс над коннетаблем. Король всячески торопил суд. Были назначены люди для ведения процесса; они рассмотрели те материалы против коннетабля, которые представил король Английский, о чем Вы слышали выше, – и в конце концов коннетабль был приговорен к смерти и конфискации имуществ.

Глава XIII

Эта выдача коннетабля кажется очень странной; и говорю я так яе потому, что хочу оправдать коннетабля или возвести вину на герцога Бургундского, перед которым тот был сильно виноват. Но ведь герцогу Бургундскому, столь могущественному государю из столь славного и почтенного дома, не было никакой нужды выдавать ему охранную грамоту, чтоб его схватить; и что за жестокость – послать его из жадности на верную смерть. Совершив это великое бесчестье, герцог и начал терпеть неудачи Так что если присмотреться к тому, что господь свершил в наше время и вершит ежедневно, то кажется, что он ничего не желает оставлять безнаказанным, и ясно видно, что эти необычные вещи идут от него, ибо они сверхъестественны и представляют собой его кару, насылаемую неожиданно, особенно на тех, которые прибегают к насилию и жестокости и которые, понятно, не могут быть людьми маленькими, а являются всесильными – или сеньорами, или владетельными государями.

Долгие годы процветал Бургундский дом – лет 100 или около того – во время правления четырех его представителей [219] и был так уважаем, как никакой другой в христианском мире, ибо, хотя и были дома более могущественные, они жили в печали и горести, а этот всегда наслаждался счастьем и преуспеянием.

Первым господином этого дома был Филипп Храбрый, брат Карла V, и он женился на дочери Фландрии, графине этой области, а также Артуа, Бургундии, Невера и Ретеля [220]. Вторым был Жан.

Третьим – добрый герцог Филипп, который присоединил к своему дому герцогства Брабант, Люксембург, Лимбург, Голландию, Зеландию, Эно и Намюр. Четвертым же был этот герцог Карл, который после кончины отца стал одним из самых богатых государей христианского мира; у него было больше драгоценностей, посуды, ковров, книг и белья, чем можно было бы найти в трех самых могущественных домах. Наличных денег, правда, у других домов было больше, ибо герцог Филипп долгое время совсем не взимал налогов, но тем не менее у пего было наличными более 300 тысяч экю. Карл получил в наследство и мир с соседями, который, однако, продлился недолго. Но я совсем не хочу возлагать на него вину за начало войны, поскольку этому достаточно посодействовали и другие.

Его сеньории сразу же после смерти его отца предоставили ему от всей души и без особых оговорок помощь на десять лет, каждая область отдельно, исключая Бургундию, и это могло приносить ему 350 тысяч экю ежегодно. В то время, когда он выдал коннетабля, он собирал более 300 тысяч, да имел еще наличными свыше 300 тысяч экю, а все захваченное им имущество коннетабля не стоило и 80 тысяч экю, денег же у того было только 76 тысяч. Таким образом, основания для того, чтобы совершить столь большую ошибку, были невелики.

Господь уготовил ему противника малосильного (это – герцог Лотарингский), совсем юного и неопытного; дал ему в слуги лживого и коварного человека, которому он более всего доверился [221], и наделил подозрительностью к своим подданным и добрым слугам. Разве это не верные признаки тех приуготовлений, кои делает господь еще со времен ветхозаветных, когда желает сменить кому-либо судьбу добрую на злую и из счастья повергнуть в беду? Но у того никогда не смягчалось сердце, и вплоть до самого своего конца он считал, что процветанием он обязан своему уму и доблести.

Еще до того, как выдать коннетабля, он проникся сильным недоверием или презрением к своим подданным, ибо послал набрать 1000 копий среди итальянцев, и их было очень много с ним под Нейсом. Граф Кампобассо имел 400 легких кавалеристов или более, но земель у него не было, так как из-за войн, которые вел Анжуйский дом, коему он служил, в Неаполитанском королевстве, он был изгнан и лишен своих владений; он жил в Провансе с королем Рене Сицилийским или с сыном герцога Жана, герцогом Никола, после смерти которого герцог Бургундский и принял на службу некоторых его слуг, особенно итальянцев, – таких, как названный мной граф Кампобассо, Джакомо Галеотто, очень храбрый почтенный и верный дворянин, и некоторые другие.

Граф Кампобассо, когда ездил в Италию, получил от герцога 40 тысяч дукатов, чтобы набрать свою роту. Проезжая через Лион, он договорился с одним медиком по имени мэтр Симон Павийский и передал через него королю, что если король пожелает сделать для него то, что он попросит, то по возвращении он сможет выдать ему прямо в руки герцога Бургундского. Это было сказано монсеньору де Сен-Пьеру, который находился тогда в Пьемонте в качестве королевского посла. Вернувшись и разместив свои войска в графстве Марль, он вновь предложил королю, что как только он приедет в лагерь своего господина, то легко сможет или убить его, или взять в плен, и объяснил, каким образом, он это сделает: герцог-де часто объезжает войско на небольшой лошади с малой свитой – это соответствовало истине – и тогда-то его легко убить или схватить. Предлагал он еще и другое: если король и герцог сойдутся на поле боя друг против друга, то он со своей кавалерией перейдет на сторону короля, если будут приняты некоторые его условия.

Король проникся презрением к этому человеку за его вероломство и, пожелав проявить великодушие по отношению к герцогу Бургундскому, передал ему все это через сеньора де Конте, о котором я говорил; но герцог не поверил этому, решив, что король преследует какие-то другие цели, и еще более возлюбил этого графа. Господь, как видите, помутил ему рассудок в тот момент, коли он не внял ясным предупреждениям короля.

Но сколь коварным и вероломным был тот, о ком я говорю, столь же добрым и преданным был Джакомо Галеотто, проживший еще долгое время и умерший в большой славе и почете [222].

КНИГА ПЯТАЯ

Глава I

Итак, завоевав всю Лотарингию и получив от короля Сен-Кантен, Ам, Боэн и имущество коннетабля, герцог Бургундский начал договариваться с королем насчет заключения соглашения, и они условились встретиться на реке, близ Осера, на таком же мосту, какой был возведен при свидании короля с королем Эдуардом Английским в Пикиньи; и по этому поводу они постоянно обменивались посланцами. Герцог хотел дать своей армии отдохнуть, поскольку она была основательно потрепана под Нейсом и во время лотарингской войны, а часть ее разместить гарнизонами в некоторых крепостях графа де Ромона и других возле городов Берн и Фрибур, с которыми герцог собирался воевать, потому что, когда он был под Нейсом, они действовали против него и помогли отнять у него графство Феррету, ьак Вы слышали, а также отняли часть земель графа де Ромона.[223] Король всячески торопил его со встречей и просил оставить в покое бедных швейцарцев и дать отдых своей армии.

Швейцарцы, узнав о его приближении, направили к нему посольство и предложили вернуть все, что они захватили у сеньора де Ромона, но граф де Ромон, со своей стороны, просил его лично прибыть к нему с подмогой. Герцог пренебрег предложением послов, чего отнюдь не стоило делать, учитывая время года и состояние его армии, и решил выступить против швейцарцев. С королем он заключил соглашение и обменялся грамотами, так что король не возражал против захвата Лотарингии [224].

Герцог, покинув со своей армией Лотарингию, вступил в Бургундию, где к нему вновь явились послы этой старой германской лиги, называемой Швейцарией, и сделали предложения более выгодные, чем раньше: помимо возвращения земель, они предлагали выйти из всех союзов, которые ему неугодны, в особенности из союза с королем, и стать его союзниками, и поставлять ему для борьбы с королем шесть тысяч человек за довольно умеренную плату всякий раз, когда он только потребует. Но герцог и слышать ни о чем не хотел, приближая свое поражение.

Так называемый в тех краях Новый союз, куда входили Базель, Страсбург и другие города, расположенные вдоль реки Рейн, издавна враждовал со швейцарцами и помогал герцогу Сигизмунду Австрийскому, будучи его союзником, когда он вел войну со швейцарцами, но впоследствии объединился со швейцарцами и заключил с ними союз на десять лет, как и герцог Сигизмунд. Заключен этот союз был благодаря королю, его настояниям и его деньгам, о чем Вы слышали в другом месте, и тогда-то графство Феррета и было захвачено у герцога Бургундского, а мессир Пьер д’Аршамбо, его губернатор в этой области, был казнен в Базеле. Этот Аршамбо как раз и был повинен в больших затруднениях герцога, от которых произошли и прочие беды. Государь должен быть очень внимательным к тому, кого он ставит губернатором вновь присоединенной к его владениям области, ибо вместо того, чтобы обращаться с жителями очень мягко, быть по-доброму справедливым и делать все лучше, чем было раньше, этот поступал наоборот, учиняя великое насилие и грабеж, отчего и стряслась беда и над ним, и над его господином, и над многими другими добрыми людьми.

Этот союз, который, как я сказал, был заключен благодаря королю, оказался для него чрезвычайно выгодным, гораздо более выгодным, чем многие думают. По-моему, это было одно из самых мудрых дел, предпринятых им в свое время, и одно из самых пагубных для его врагов. Ибо после разгрома герцога Бургундского никогда больше не находилось ни одного человека (я имею в виду – среди его подданных и в его королевстве), который осмелился бы поднять голову и противоречить воле короля, ибо все они прежде плыли под парусом, раздуваемым герцогом. Так что это было великое дело – объединить герцога Сигизмунда Австрийского и Новый союз со швейцарцами, которые столь долго враждовали друг с другом, а такое дело не делается без больших расходов и многочисленных посольств.

После того как герцог развеял надежды швейцарцев на соглашение с ним, они вернулись назад, чтобы предупредить свой народ и подготовиться к защите. А герцог подошел со своей армией к области Во, в Савойе, которую швейцарцы отняли у монсеньора де Ромона, и взял три или четыре крепости, принадлежавшие монсеньору де Шатогиону, которые швейцарцы обороняли неудачно. Оттуда он двинулся осаждать крепость Грансон, которая также принадлежала сеньору де Шатогиону. В ней было 700 или 800 отборных швейцарских солдат, поскольку она была рядом с их землями, и они намеревались ее упорно оборонять.

Герцог располагал довольно большой армией, поскольку к нему из Ломбардии ежечасно подходили люди – подданные Савойского дома: он ведь собственным подданным предпочитал иностранцев, из которых мог нанять достаточно много хороших солдат, а после смерти коннетабля по некоторым соображениям он стал недоверчиво относиться к своим подданным. Артиллерия его была хорошей и мощной, и он устроил пышный лагерь, дабы блеснуть перед посольствами, которые приходили из Италии и Германии: при нем были все его лучшие драгоценности, много посуды и большое количество других украшений. А в голове он вынашивал фантастические замыслы насчет герцогства Миланского, где, как он полагал, у него были сторонники.

Осажденная и подвергнутая в течение нескольких дней обстрелу крепость Грансон сдалась на его милость, и он приказал там всех перебить. Швейцарцы собрали подкрепление, но совсем небольшое, как я слышал от некоторых из них. Ведь их земли поставляют не так много солдат, как иногда думают, а в то время они давали меньше, чем сейчас; это позднее большинство их оставило мирные занятия, чтобы стать военными. От их союзников подошло также немного людей, поскольку они вынуждены были торопиться, чтобы помочь осажденным; и когда они тронулись в путь, то узнали о гибели своих людей в крепости.

Герцог Бургундский наперекор мнению тех, с кем советовался, решил идти навстречу им к подножию гор, через которые они проходили, а это было для него крайне невыгодно, поскольку он стоял в таком месте, где было удобно их подождать, – прикрытое артиллерией и отчасти озером, оно, без всякого сомнения, не позволило бы им нанести ему поражение.

Он послал сотню лучников охранять один выход с этих гор, и они столкнулись со швейцарцами. Сам он тоже тронулся в путь, а большая часть его армии оставалась еще в долине. Первые решили повернуть назад, чтобы соединиться с остальными, а всякие там пехотинцы, стоявшие дальше всех, подумали, что они бегут, и тоже бросились бежать. Мало-помалу вся армия стала отступать к лагерю, хотя некоторые и выполняли свой долг честно. В конечном счете, вернувшись к лагерю, они даже не попытались защищаться и все ударились в бегство. И швейцарцы захватили лагерь, артиллерию, многочисленные палатки и шатры герцога и его приближенных, и бесконечное множество другого имущества – спаслись только люди; были потеряны и все драгоценности герцога, но из людей на сей раз погибло лишь семь кавалеристов. Все остальные бежали вместе с герцогом. Так что о нем лучше и не скажешь, как только то, что в этот день он потерял и достояние, и честь, чего не случилось с королем Иоанном Французским, который храбро сражался и был взят в плен в битве при Пуатье[225].

Это был первый случай в его жизни, когда он испытал злосчастье и злую судьбу. Все другие его предприятия приносили ему или выгоду, или честь. Сколь же великая беда на него свалилась в этот день из-за того, что он понадеялся на свою голову и пренебрег советом! И сколь великие беды из-за этого пали на его дом, который и по сей день пребывает в горести, и так будет еще долго! А сколь много разных людей стали после этого его врагами, хотя еще за день до того, выжидая, притворялись его друзьями! Но из-за чего началась эта война? Из-за какой-то повозки с овчинами, которую монсеньор де Ромон отнял у одного швейцарца, проезжая по его земле! [226]

Если бы господь не оставил герцога, то он, очевидно, не оказался бы в опасности из-за такой малости, особенно если учесть те предложения, которые ему были сделаны [227], и то, что в войне с этим народом он не мог обрести ни богатства, ни славы. Ведь в то время швейцарцев еще не уважали так, как нынче, и они были самым бедным народом. Я слышал от одного их рыцаря, который был среди первых послов, отправленных к герцогу, что когда они предостерегали его против этой войны, то сказали, что победа над ними ничего ему не даст, ибо их страна бесплодна и очень бедна и он не найдет там дорогих пленников, и что шпоры и удила лошадей в его войске стоят больше денег, чем сумеет он собрать на их землях, если захватит их.

Возвращаясь к сражению, скажу, что король был очень быстро извещен о случившемся, поскольку располагал многими шпионами и осведомителями в тех краях, и большую часть из них я лично отправлял; он чрезвычайно обрадовался, и огорчало его лишь малое число погибших. Из-за этих событий он оставался в Лионе, чтобы иметь возможность чаще получать известия и вовремя вмешаться в дела герцога. Ибо король, как мудрый человек, боялся, как бы тот силой не заставил швейцарцев примкнуть к нему. Тем более что герцог располагал Савойским домом как своим собственным; герцог Миланский был его союзником [228], а король Рене Сицилийский намеревался передать в его руки Прованс. Если бы все так и случилось, то в его подчинении были бы земли от моря Заходящего солнца до моря Восходящего солнца[229], и тогда пожелай он – и из нашего королевства был бы только выход по морю, ибо он владел бы Савойей, Провансом и Лотарингией.

К ним ко всем король послал людей. Ведь одна из тех, кто держал сторону герцога, а именно мадам Савойская, была его сестрой. Другой, король Рене Сицилийский, был его дядей [230], и он едва выслушал его посланцев, сохраняя тесные отношения с герцогом. Король послал людей и к германской лиге[231], хотя это сделать было очень трудно из-за сложного пути. Приходилось отправлять туда людей под видом нищенствующих, паломников и тому подобных. Эти города высокомерно ответили: «Передайте королю, что если он не объявит герцогу войну, то мы заключим с ним соглашение и объявим войну ему самому». И он боялся, что они так и поступят. Объявлять войну герцогу он не имел никакого желания и со страхом ожидал, каковы будут известия от его людей, разосланных по тем краям.

Глава II

А теперь стоит посмотреть, как изменились люди после этой битвы, и как преобразились их речи, и сколь мудро управился со своими делами король. Это будет прекрасным уроком для тех юных сеньоров, которые действуют безрассудно, не имея достаточного опыта, не учитывают последствий и пренебрегают советами тех, к кому должны прислушиваться.

Прежде всего герцог послал к королю сеньора де Конте со смиренными и любезными речами, что отнюдь не соответствовало его натуре. Как же он переменился в одночасье! Он просил короля честно соблюдать перемирие и извинялся за то, что не явился на встречу, которая должна была состояться под Осером, уверяя, что вскорости прибудет туда или в другое место, назначенное королем. Король очень радушно его принял и заверил, что выполнит все, о чем его просят, ибо пока не считал нужным поступать наоборот. Король хорошо знал верность подданных герцога, которые в случае чего все стали бы на защиту своего государя, и хотел дождаться конца его военной авантюры, не давая ее участникам повода прийти к согласию. Но сколь бы хорошо сеньор де Конте ни был принят королем, он тем не менее выслушал множество насмешек в городе, где во всеуслышанье распевали песни во славу победителей и к бесчестью побежденного.

Как только герцог Миланский Галеаццо[232], который был еще жив, узнал об этом событии, он возрадовался, хотя и был союзником герцога; но ведь он заключил этот союз, опасаясь того большого влияния, которое герцог Бургундский имел в Италии. Герцог Миланский срочно отправил к королю одного неприметного человека, миланского горожанина, который через посредника обратился ко мне и передал герцогское послание. Я уведомил о его прибытии короля, и он велел мне его выслушать, ибо был недоволен герцогом, который разорвал союз с ним, чтобы заключить его с герцогом Бургундским, хотя и был женат на сестре королевы [233]. Этому послу было поручено сообщить, что его господин, герцог Миланский, извещен о том, что король и герцог Бургундский должны встретиться и заключить великий мир и союз, что было совсем не по душе этому герцогу, его господину, который велел привести и доводы, на основании которых королю не следует этого делать; они были малоубедительны, и в конце своей речи он сказал, что если король пожелает взять на себя обязательство не заключать ни мира, ни перемирия с герцогом Бургундским, то герцог Миланский даст королю 100 тысяч дукатов наличными.

Ознакомившись с предложениями посла, король велел привести его и в присутствии одного лишь меня дал ему краткий ответ: «Монсеньор д’Аржантон, присутствующий здесь, мне все сообщил. Передайте своему господину, что мне не нужны его деньги и что я собираю их ежегодно в три раза больше, чем он, а что касается мира и войны, то я поступлю по своему усмотрению. Но если он раскаивается в том, что разорвал союз со мной ради союза с герцогом Бургундским, то я буду рад вернуться к прежнему соглашению».

Посол смиренно поблагодарил короля, решив про себя, что король отнюдь не алчен, и стал умолять его восстановить союз в прежней форме, говоря, что сможет заставить своего господина придерживаться его. Король согласился, и после обеда союз был провозглашен [234], а в Милан немедленно отправили нашего посла, и там также было сделано торжественное объявление. Таков был один из ударов судьбы, постигших герцога Бургундского, – от него отвернулся могущественный человек, который всего лишь за три недели до этого прислал к нему большое и представительное посольство, чтобы заключить союз.

Король Рене Сицилийский договаривался о том, чтобы сделать герцога Бургундского своим наследником и передать в его руки Прованс. Для вступления во владение этой областью был отправлен монсеньор де Шатогион, который нынче в Пьемонте [235], а с ним поехали и другие, чтобы набрать солдат для герцога Бургундского, и везли они 20 тысяч экю наличными. Но как только об этом стало известно, они едва сумели спастись от плена, ибо там находился монсеньор де Бресс, но деньги у них были отобраны. Герцогиня Савойская, получив известие сб этой битве, сразу же дала знать о ней королю Рене, успокаивая и утешая его в этой неудаче. Ее посланцы-провансальцы были схвачены, и, таким образом, стало известно о договоре короля Сицилийского с герцогом Бургундским.

Король немедленно направил кавалерию к Провансу и послов к королю Сицилийскому, дабы просить его прибыть к нему, уверяя в радушном приеме, а в случае отказа угрожал применить силу. Короля Рене убедили, и он приехал к королю в Лион, где был встречен с большим почетом и радушием [236].

Я присутствовал при разговоре, состоявшемся в момент его прибытия, когда Жан Косса, сенешал Прованса, почтенный человек из хорошего дома, выходец из Неаполитанского королевства, сказал нашему королю: «Сир, не удивляйтесь тому, что король, мой господин и Ваш дядя, предложил герцогу Бургундскому сделать его своим наследником, – ведь это ему посоветовали сделать его верные слуги, и прежде всего я, поскольку Вы. хотя и являетесь сыном его сестры и его собственным племянником, причинили ему большие неприятности, захватив замки Анжер и Бар, и дурно обошлись с ним во всех прочих делах. И мы торопились заключить этот договор с герцогом Бургундским для того, чтобы Вы о нем услышали и пожелали нас ублаготворить, памятуя о том, что король, мой господин, является Вашим дядей; но у нас никогда не было намерения доводить это соглашение до конца». Король воспринял искренние слова Жана Коссы, руководившего этим делом, с большим пониманием и мудростью. И через несколько дней разногласия были улажены, король Сицилийский и все его служители получили деньги, и в его честь король устроил празднество с дамами, угощая и ублажая его в соответствии с его вкусами, как только можно; они стали добрыми друзьями, а о герцоге Бургундском, от которого король Рене, как и все прочие, отступился, не было и речи. Таково было еще одно горькое следствие этого поражения для герцога.

Мадам Савойская, которая с давних пор питала нелюбовь к королю, своему брату, тайно послала гонца по имени сеньор де Монтаньи, который обратился ко мне с просьбой помирить ее с королем, объяснив причины, по которым она отвратилась от короля, и высказав ее опасения насчет него. Она была все же очень мудрой женщиной, истинной сестрой короля, нашего повелителя, и отнюдь не по доброй воле отступалась от герцога и от дружбы с ним; как кажется, она желала выждать и между тем восстановить отношения с королем. Король через меня передал ей благожелательнейший ответ и попытался зазвать ее к себе, послав к ней человека. Так вот поступила другая союзница герцога, начавшая интриговать против него.

В Германии со всех сторон стали объявляться противники герцога, в том числе и такие имперские города, как Нюрнберг, Франкфурт и многие другие, объединившиеся со Старым и Новым союзами против него, как будто они получили бы великое отпущение грехов за причинение ему зла.

Добыча, оставшаяся после битвы, изрядно обогатила нищих швейцарцев, которые по невежеству сначала даже не знали цену доставшемуся им в руки имуществу. Один из самых прекрасных и богатых шатров в мире был разрезан на куски. Некоторые продавали серебрянные блюда и чаши по два больших блана [237] за штуку, полагая, что это олово.

Большой бриллиант герцога – один из самых крупных в христианском мире, с подвешенной жемчужиной, – был поднят одним швейцарцем, положен в сумку и брошен под повозку; впоследствии он за ним вернулся и предложил его одному священнику за флорин, а этот его отослал своим сеньорам и получил от них три франка. Еще они заполучили три одинаковых камушка, называемых Тремя братьями, другой большой камень, именуемый Корзинкой, и еще один, который называется Фламандским камнем и является одним из самых крупных и самых красивых, какие только известны, а также бессчетное количество других ценностей, которые и научили их понимать, чего стоят деньги. А одержанные победы, уважение, кое им выказал впоследствии король, и блага, коими он их наделил, позволили им безмерно обогатиться.

Все их послы, которые в то время приезжали к королю, получали от него богатые денежные подарки, и таким образом, отсылая их назад в шелках и с полными мошнами, он ублажал их за то, что не выступил на их стороне. Он пообещал также выплачивать им пенсию и выдавал ее, предвидя второе сражение, в размере 40 тысяч рейнских флоринов ежегодно – 20 тысяч городам, а другие 20 тысяч отдельным лицам, которые управляли этими городами. И думаю, что не солгу, если скажу, что со времени первой битвы при Грансоне до самой кончины короля города и отдельные лица из швейцарцев получили от нашего повелителя миллион рейнских флоринов, причем я имею в виду только четыре города – Берн, Люцерн, Фрибур, Цюрих и их кантоны, раскинувшиеся в горах. Швейцария ведь сплошь состоит из деревень, как мне объяснил один из их весьма скромно одетых послов.

Глава III

Возвращаясь к герцогу Бургундскому, надо сказать, что он повсюду собирал людей, разбежавшихся в день сражения, и через трИ недели набрал их большое число. Он остановился в Лозанне, в Савойе, где Вы, монсеньор архиепископ Вьеннский, служили ему добрым советником [238], пока он пребывал в тяжелом состоянии, вызванном грустью и печалью от полученного им афронта; по правде говоря, я думаю, что никогда он не был в столь здравом рассудке, как накануне этого сражения.

Об этом новом большом наборе, что он провел, я говорю со слов принца Тарентского[239], рассказывавшего об этом королю в моем присутствии. За год до того принц с очень большой свитой приехал к герцогу в надежде заполучить руку его дочери и единственной наследницы; и как по своему облику, так по одеянию и свите он выглядел настоящим сыном короля, и его отец, король Неаполитанский, показал, что ничего ради сына не пожалеет. Герцог, однако, повел двойную игру, поддерживая в то же время надежды сына мадам Савойской и других. Поэтому принц Тарентский, которого ввали доном Федериго Арагонским, а также члены его совета, недовольные этими оттяжками, послали к королю рассудительного герольдмейстера, который испросил у короля охранную грамоту для принца, чтобы тот смог проехать через королевство и вернуться к королю, своему отцу, который его вызывал. Король весьма охотно ее предоставил, ибо ему казалось, что это повредит доброму имени герцога Бургундского.

Но еще до того, как этот посланец вернулся, были собраны войска всех германских лиг [240], и они расположились неподалеку от герцога Бургундского. Принц простился с герцогом, подчиняясь распоряжению короля, своего отца, вечером накануне сражения, а в первом сражении он держал себя, как подобает добропорядочному человеку. Но некоторые говорят, что он последовал Вашему совету, монсеньор архиепископ Вьеннский. Ибо я слышал, как он, а также герцог Атри, называемый графом Джулио [241], и некоторые другие, когда прибыли к королю, свидетельствовали о том, что Вы писали в Италию о первом и втором сражении, за несколько дней предвидя их исход [242].

Как я сказал, все эти союзники во время отъезда принца расположились совсем рядом с герцогом, а затем двинулись на него, чтобы снять начатую им осаду маленького городка Муртена близ Берна, который принадлежал монсеньору де Ромону. Союзники, как мне говорили те, кто был с ними, имели около 30 тысяч отборных и хорошо вооруженных пехотинцев: 11 тысяч пикейщиков, 10 тысяч алебардщиков и 10 тысяч кулевринщиков, а также 4 тысячи конников. Союзники еще не все собрались, и на поле боя были лишь те, кого я перечислил, но и их было достаточно. Монсеньор Лотарингский привел мало людей, поскольку герцог Бургундский захватил все его земли, но и это пошло ему на пользу.

Герцогу Лотарингскому пошло на пользу также то, что он всем надоел при нашем дворе; ведь могущественные люди, все потерявшие, чаще всего надоедают тем, кто их поддерживает. Король дал ему немного денег, и тот с весьма сильной кавалерией прошел через Лотарингию в Германию и затем вернулся назад. Этот сеньор потерял не только свою Лотарингию, графство Водемон и большую часть Бара, но и остальные свои земли, которые удерживал король. Таким образом, у него ничего не осталось и, что хуже того, все его подданные без принуждения принесли присягу герцогу Бургундскому, в том числе и слуги из его дома, так что казалось, что ему почти не на что уповать. Однако в таких делах последним судией остается господь, когда он того желает.

После своих разъездов, о которых я сказал, герцог Лотарингский направился к союзникам и, пробыв несколько дней в пути, приехал с небольшим количеством людей за считанные часы до сражения, что было к его великой чести и выгоде, ибо если бы он приехал позже, то встретил бы дурной прием. По его прибытии войска обеих сторон сошлись в боевом порядке, после того как союзники три дня простояли близ герцога Бургундского в укрепленном месте. Герцог, оказав незначительное сопротивление, был разбит и обращен в бегство [243], и на сей раз ему не повезло так, как в предыдущей битве, где он потерял всего лишь семь кавалеристов. Тогда это случилось потому, что у швейцарцев совсем не было конницы, но на сей раз, под Муртеном, у немцев было четыре тысячи хороших конников, и они долго преследовали людей герцога Бургундского, предоставив своей пехоте сражаться с многочисленными пехотинцами герцога. Ведь, кроме его подданных, у него было много англичан и новых людей, пришедших из Пьемонта и из земель, подвластных герцогу Миланскому, о чем я говорил. Принц Тарентский, когда прибыл к королю, рассказывал мне, что никогда не видел столь прекрасной армии, как у герцога, и что он сам и другие занялись подсчетом, когда эта армия проходила по мосту, и насчитали почти 23 тысячи наемных солдат, без артиллерийской прислуги, следовавшей за армией. Но мне кажется это число преувеличенным; многие люди, относясь к таким вещам легкомысленно, считают только на тысячи и представляют себе армии большими, чем они есть на самом деле.

Сеньор де Конте, прибывший к королю вскоре после сражения, поведал королю в моем присутствии, что в этом сражении со стороны герцога погибло восемь тысяч человек, состоявших на жаловании, и довольно много прочего мелкого люда; и на основании того, что мне пришлось услышать, думаю, что всего погибло 18 тысяч человек, и в это легко поверить, если учесть, сколь многочисленной была у союзников конница, считая тех, кого направили многие сеньоры Германии, и тех, кто был уже в Муртене во время осады. Герцог Бургундский в отчаянии, что естественно, бежал в Бургундию и остановился в местечке, называемом Ла Ривьер, где начал по возможности собирать людей. Немцы же продолжали преследование лишь до наступления ночи, а затем вернулись обратно, отказавшись от дальнейшей погони.

Глава IV

Эта неудача привела герцога в удрученное состояние; ему казалось, что его бросили все его друзья, и судил он по ряду признаков, обнаружившихся после первого его поражения под Грансоном, со времени которого прошло лишь три недели. Из-за этих своих сомнений он, ни с кем не посоветовавшись, приказал привезти силой герцогиню Савойскую и одного из ее детей, который ныне является герцогом Савойским [244]\ в Бургундию. Ее старший сын был спасен некоторыми из слуг Савойского дома, благо те, кто совершал насильственный увоз, действовали в страхе и были вынуждены спешить. Герцога толкнула на этот поступок боязнь, что герцогиня уедет к королю, своему брату, и он говорил, что идет на это злое дело ради того, чтобы помочь Савойскому дому.

Герцог велел отвезти ее в замок Рувр, близ Дижона, где стража была малочисленной. Ее навещали все, кто хотел, в том числе и нынешние монсеньор де Шатогион и маркиз де Ротлен. Герцог договаривался о том, чтобы женить их обоих на дочерях герцогини, правда, в то время эти браки не состоялись, но позднее они были все же заключены.

Ее старшего сына, Филиберта, в то время герцога Савойского, его спасители доставили в Шанбери, где жил сын Савойского дома епископ Женевский [245], человек очень своевольный, находившийся под влиянием коммандора де Ранвера, и препоручили его вместе с его младшим братом [246], прозванным протонотарием, этому епископу, поручив тому также охрану замков Шанбери и Монмельян и взяв на себя охрану другого замка, где хранились все драгоценности мадам Савойской.

Как только герцогиня оказалась в Рувре в сопровождении всех своих придворных дам и множества слуг, она, видя, что герцог занят набором людей и что люди, ее охраняющие, не испытывают перед своим господином привычного страха, решила послать человека к королю, своему брату, чтобы заключить с ним соглашение и убедить вызволить ее. Она, однако, очень боялась попасть к нему в руки, ибо неприязнь между ними была великой и давней, и если бы не то положение, в каком она оказалась, она бы не пошла на это.

От имени этой дамы к королю прибыл пьемонтский дворянин по имени Ривероль, ее обер-камергер. С помощью одного человека он обратился ко мне. Выслушав его, я передал его слова королю, и тот его принял. Выслушав его, король сказал, что, несмотря на прежние разногласия, не может отказать своей сестре, попавшей в такую беду, и что если она пожелает стать его союзницей, то он пошлет за ней губернатора Шампани, которым тогда был Карл Амбуазский сеньор де Шомон. Ривероль откланялся и поспешил к своей госпоже. Она обрадовалась этой новости, но тем не менее, выслушав первого своего посланца, она тут же послала второго умолять короля выдать ей охранную грамоту, чтобы она могла бы проехать в Савойю, и вернуть ей герцога, ее сына, и другого сына, а также передать ей крепости, которые он помог удержать под ее властью в Савойе, а со своей стороны она обещала отказаться от всех союзов и заключить союз с ним. Король выполнил все, о чем она просила, и немедленно послал гонца к сеньору де Шомону, чтобы тот начал действовать, и дело это было и начато удачно и удачно закончено. Сеньор де Шомон с большим числом людей дошел до Рув-ра, не причинив ущерба краю, и доставил мадам Савойскую со всей ее свитой в ближайшее подвластное королю место.

Последнего из посланцев этой дамы король отправил назад, уже выехав из Лиона, где пробыл шесть месяцев, чтобы, как и подобает мудрому человеку, наблюдать за действиями герцога Бургундского, не нарушая перемирия. Хорошо зная натуру герцога, король гораздо успешнее воевал с ним, когда предоставлял свободу действий и тайно подстрекал его врагов, нежели если бы объявил ему войну. Ибо как только была бы объявлена война, герцог сразу же прекратил бы эти военные действия и не случилось бы того, что случилось.

Возвращаясь из Лиона, король направился по реке Луаре от Роана к Туру; прибыв туда, он сразу же узнал об освобождении своей сестры; он очень обрадовался и срочно вызвал ее к себе, распорядившись оплатить все ее дорожные расходы. Когда она подъехала, он выслал навстречу ей множество людей, а сам принял ее у ворот Плесси-дю-Парка [247] и весьма добродушно сказал: «Добро пожаловать, мадам бургундка!». Она поняла по выражению его лица, что он только шутит, и разумно ответила, что сна добрая француженка и готова повиноваться королю во всем, что ему угодно будет приказать.

Сеньор провел ее в ее комнату, оказывая всяческое уважение. На самом деле он имел сильное желание побыстрее от нее отделаться. Она была очень мудрой, и они хорошо друг друга понимали; а эта дама еще сильнее желала уехать. На меня король возложил все заботы об ее отъезде: прежде всего найти деньги на оплату ее подорожных расходов сюда и обратно, затем достать шелка и оформить письменно их союз и будущие взаимоотношения.

Король хотел разубедить ее выдавать замуж двух дочерей за тех, о ком я выше говорил, но она стала извиняться за них, говоря, что они упрямятся. Они и в самом деле заупрямились. И когда король узнал об их желании, то он дал свое согласие. После семи или восьми дней пребывания этой дамы в Плесси она и король совместно поклялись быть добрыми друзьями на будущее и обменялись грамотами; она простилась с королем, и он приказал сопроводить ее до дома и вернуть ей детей, все ее крепости, драгоценности и прочее имущество. Они были рады расставанию, и впоследствии остались добрыми братом и сестрой вплоть до самой смерти.

Глава V

Чтобы продолжить рассказ, следует сказать о герцоге Бургундском, который, бежав с поля боя под Муртеном (это сражение состоялось в 1476 году), остановился в городе Ла Ривьер и пробыл там более шести недель, имея еще мужество набирать людей. Однако делом он занимался мало и держался в уединении; и кажется, что он делал все не иначе как из упрямства, как Вы поймете. Горе от проигранного первого сражения под Грансоном было столь велико, что потрясло его душу, и он по-настоящему заболел. Его природные пыл и гнев были так сильны, что он, дабы охладить их, почти никогда не пил вина, но по утрам обычно выпивал травяной отвар и ел розовое варенье. Но печаль столь преобразила его натуру, что ему теперь давали пить крепкое неразбавленное вино; и чтобы кровь приливала к сердцу, ему ставили банки, в которые сначала совали горящую паклю, а затем, с жару, ставили на грудь, к сердцу. Но об этом Вы, монсеньор архиепископ Вьеннский, знаете больше меня, как человек, помогавший лечить его от этой болезни и заставивший его сбрить бороду, которую он отпустил. И по-моему, он никогда уже после этой болезни не проявлял прежней мудрости и ума у него изрядно поубавилось. Таким страстям подвержены люди, которые совсем не знакомы с бедой и не умеют находить выход из тяжелого положения, и это особенно касается тех государей, которых обуяла гордыня.

А в таком положении или подобном первым прибежищем должен быть бог: следует поразмыслить, не оскорбил ли ты его чем-нибудь, смириться перед ним и осознать свои грехи, ибо это он предрешает исход таких дел и никогда не ошибается. После этого большим благом будет поговорить с каким-нибудь близким другом и откровенно поведать ему о своих печалях, не стыдясь раскрыть перед ним душу, ибо это облегчает и укрепляет сердце и восстанавливает дух [248]. Ведь поскольку мы люди, подобные горести неизбежно вызывают сильные страдания, и их нужно излить или на людях, или с глазу на глаз, но ни в коем случае не идти по пути герцога и не прятаться, не уединяться. Но он наводил страх на своих людей, которые не осмеливались подойти к нему с утешением или советом и предоставляли ему делать что угодно, боясь, что их слова обернутся для них бедой.

В течение этих шести недель при нем находилось совсем немного людей, что и неудивительно – ведь он проиграл два крупных сражения, как Вы слышали, после чего объявились новые враги, а друзья охладели; и, как обычно случается после таких неудач, о чем я уже говорил, его подданные, уставшие и измученные, начали роптать, выказывая презрение к своему господину.

В Лотарингии у него было отобрано несколько небольших крепостей – Водемон, Эпиналь, а позднее и другие. Повсюду зашевелились его противники, и самые злобные оказались самыми смелыми. Герцог Лотарингский, как только все зашевелились, собрал небольшой отряд и подошел к Нанси. Он захватил большую часть близлежащих маленьких городков, но у герцога Бургундского оставался еще Понт-а-Муссон, в четырех лье от Нанси или около того.

Среди тех, кто находился в Нанси, был монсеньор де Бьевр, из дома Круа, добрый и честный рыцарь. У него были все храбрые люди, в том числе очень смелый человек незнатного происхождения по имени Кольпен, которого, как и других, он привлек на герцогскую службу из гарнизона города Гина. Под началом этого Коль-пена в городе было около 300 англичан, которые, хотя осада затягивалась и апроши подведены не были, возмущались тем, что герцог Бургундский медлил с подмогой; он и в самом деле совершил большую ошибку, что не подошел к городу, ибо оттуда, где он стоял, до Лотарингии было далеко и, чтобы помочь, следовало подойти ближе; ему нужно было бы защищать то, чем он владел, нежели гоняться за швейцарцами с мыслью отомстить им за свое поражение. Но его упрямство нанесло ему большой вред, ибо он, не советуясь ни с кем, все решал сам, и как его ни торопили с оказанием помощи этому городу, он беспечно оставался в местечке Ла Ривьер примерно шесть недель. А если бы он действовал иначе, он легко бы помог этому городу, поскольку у герцога Лотарингского людей было недостаточно; сохранив же за собой Лотарингию, он в своем распоряжении всегда бы имел проход через Люксембург и Лотарингию из одних своих сеньорий в другие и в Бургундию. Поэтому, если бы его рассудок был в том же состоянии, что и раньше, он бы поспешил с помощью.

Между тем, пока в Нанси ждали его помощи, упомянутый мной Кольпен, предводитель отряда англичан, был убит из пушки, и это была великая потеря для герцога Бургундского, ибо иногда и один человек способен предохранить своего господина от больших неприятностей, даже если он не родственник и не знатного происхождения, а наделен лишь умом и доблестью. И именно это, насколько я знаю, прекрасно понимал король, наш повелитель, который, как никакой другой государь, боялся терять своих людей.

Лишь только Кольпен погиб, англичане, бывшие под его началом, стали роптать и, не зная о том, сколь невелики силы герцога Лотарингского и сколь большими людскими ресурсами располагает герцог Бургундский, отчаялись в своих надеждах на помощь. Ведь англичане, долгое время не воевавшие за пределами своего королевства, почти не разбирались в осадном деле. Они изъявили желание вступить в переговоры и сказали сеньору де Бьевру, главе города, что если он не приступит к переговорам, то они сделают это без него.

И хотя он был добрым рыцарем, ему не хватало твердости; он их умолял и увещевал всеми силами, но если, как мне кажется, он поговорил бы с ними покруче, то ему вняли бы лучше, разве что только господь бог помешал бы ему; ведь им нужно было продержаться всего лишь три дня, чтобы дождаться помощи. Короче говоря, англичане пожелали, и город был сдан герцогу Лотарингскому с сохранением жизни и имущества осажденных.

На следующий день или самое позднее через два дня после сдачи прибыл герцог Бургундский со значительными силами, ибо к нему подошли люди из Люксембурга и других его сеньорий; он оказался один на один с герцогом Лотарингским, что его совсем не пугало, так как герцог Лотарингский был достаточно слаб.

Глава VI

И стал герцог Бургундский искать вчерашний день и осаждать Нанси. Но сколь лучше было бы ему не упрямиться в свое время и не сидеть на месте; однако такое немыслимое своеволие государям приуготовляет господь бог, когда ему угодно переменить их судьбу. Если бы этот сеньор пожелал внять совету и укрепил бы в округе маленькие крепости, он в короткий срок овладел бы городом, ибо тот был плохо обеспечен припасами, а у него было более чем достаточно людей, дабы его блокировать, и он имел возможность пополнить и переформировать свою армию, но он взялся за дело не с того конца.

Пока он занимался этой осадой, злосчастной для него, всех его подданных и многих других, кого эта война совсем и не касалась, некоторые из его людей начали плести интриги против него. Как я уже говорил, его враги повылезали со всех сторон, и среди прочих граф Никола де Кампобассо, происходивший из Неаполитанского королевства, откуда он был изгнан за поддержку Анжуйского дома; герцог принял его после кончины герцога Никола Калабрийского вместе с прочими его людьми.

Граф, как я говорил в другом месте, был очень беден, в отношении и наследственного, и благоприобретенного имущества. Герцог Бургундский сразу же дал ему 40 тысяч дукатов, дабы он поехал в Италию и набрал 400 копий, которые сам бы и оплачивал. И с тех пор тот начал махинации с целью погубить своего господина, о чем я уже говорил, и продолжал их до того часа, о котором я сейчас говорю, когда он, видя затруднения своего господина, вновь стал договариваться с герцогом Лотарингским и некоторыми капитанами и служителями короля, находившимися в Шампани близ армии герцога Бургундс-кого.

Герцогу Лотарингскому он обещал поддержать его и сделать так, чтобы осада не удалась из-за нехватки необходимых для этого принадлежностей и припасов для артиллерии. И он это мог сделать, поскольку разделял с герцогом Бургундским всю власть и главные обязанности. С нашими людьми он вел переговоры более активные и все время предлагал убить или пленить своего господина и просил за это жалованье для его 400 копий, 20 тысяч экю наличными и хорошее графство.

В то время, когда он вел эти переговоры, несколько дворян герцога Лотарингского попытались проникнуть в город. Одни прошли,, а другие были схвачены, и среди последних был один провансальский дворянин по имени Сифрон, через которого и происходили сношения между графом и герцогом Лотарингским. Герцог Бургундский приказал немедленно повесить Сифрона, сказав, что когда государь осаждает и обстреливает город, то всякий, кто хочет попасть в город, чтобы усилить его оборону, достоин смерти по праву войны. Но к этому праву не прибегают в наших войнах, которые в общем более жестоки, нежели войны в Италии или Испании, где оно является обычным. Герцог, однако, пожелал, чтобы этот дворянин умер; и тот, видя, что выхода никакого нет и что его поведут на смерть, попросил передать герцогу Бургундскому, чтобы он соблаговолил его выслушать и что он сообщит ему нечто, касающееся era персоны.

Когда те дворяне, которых он об этом просил, пришли передать его слова герцогу, то случайно рядом оказался граф Кампобассо о котором я говорил, ибо, зная о взятии Сифрона, он специально пришел, опасаясь, как бы тот не рассказал о нем то, что знал; ведь тот был в курсе всех интриг графа и с той и с другой стороной, и ему было все известно, а именно это он и хотел рассказать.

Герцог ответил тем, кто пришел к нему с этой просьбой, что тот-де желает лишь спасти свою жизнь и что пусть он все расскажет им. Граф поддержал эти слова, а, кроме графа и одного секретаря, при герцоге никого не было, ибо все обязанности по армии лежали на графе. Пленник же сказал, что он расскажет все только герцогу Бургундскому. А герцог вновь приказал его отвести и повесить, что и было сделано. Когда его вели, Сифрон умолял некоторых, чтобы? они попросили своего господина за него и что он сообщит ему такое,, что он и герцогства не пожалеет за это отдать. Знавшие его возымели к нему жалость и решились пойти попросить своего господина соблаговолить его выслушать. Но этот злодей граф, стоявший у деревянной двери, что вела в комнату герцога, и следивший, чтобы никто не вошел, их не впустил и сказал: «Монсеньор велел поспешить с повешением». И он послал людей, чтобы поторопить прево [249]. Таким образом, Сифрон был повешен к великому ущербу для герцога Бургундского, которому стоило бы не проявлять такой жестокости, а по-человечески выслушать этого дворянина, и если бы он так поступил, то и сам был бы еще жив, и дом его остался бы в целости и даже намного усилился, если принять во внимание все, что случилось в этом королевстве позднее[250]. Но следует верить, что господь распорядился иначе.

Вы уже слышали выше о вероломном поступке герцога по отношению к графу де Сен-Полю, коннетаблю Франции, совершенном незадолго до того: как он его схватил, несмотря на охранную грамоту, и выдал королю на смерть и, более того, передал королю для судебного процесса все бумаги, скрепленные печатями, и письма, полученные от коннетабля. И хотя у герцога были справедливые причины смертельно ненавидеть коннетабля и способствовать его гибели, о чем было бы долго писать, он тем не менее мог бы это сделать, не злоупотребляя его доверием, ибо какие бы оправдания ни приводить по этому поводу, они не смогут обелить герцога, запятнавшего себя вероломством и бесчестием, которые он совершил, когда выдал коннетаблю подлинную и законную охранную грамоту, а затем, невзирая на нее, схватил его и продал из жадности – и не только ради города Сен-Кантена, крепостей, наследственного имущества и движимости коннетабля, но также и из опасения, что ему не удастся взять город Нанси, который он осаждал в первый раз. Ведь он выдал коннетабля после некоторых проволочек, когда испугался, что армия короля, стоявшая в Шампани, помешает ему взять Нанси, поскольку король угрожающе требовал от него через своих послов выполнения соглашения, по которому первый из них двоих, кто схватит коннетабля, должен или выдать его в течение восьми дней другому, или казнить. Герцог же просрочил много дней, и единственно из страха и желания взять Нанси он и велел выдать коннетабля, как Вы уже слышали; и как он на этом месте, под Нанси, совершил позднее преступление, когда вторично осаждал город и казнил Сифрона, не пожелав его выслушать (ибо и слух у него уже был заложен и рассудок замутнен), точно так же и он сам на том же месте был обманут и предан тем, кому более всего доверял, и это предательство стало справедливым возмездием ему за то, как он из алчности поступил с коннетаблем и городом Нанси. Но судить об этом надлежит господу богу; я же говорю об этом не только для того, чтобы разъяснить суть излагаемого, но и чтобы дать понять, как должно доброму государю избегать подобных подлых и вероломных поступков, несмотря ни на какие советы. Нередко ведь случается, что люди, желая угодить государям и не осмеливаясь им противоречить, советуют им подобные вещи, и если те следуют таким советам, то они достойны сожаления ввиду возможной кары как со стороны бога, так и со стороны мира. Поэтому подобных советчиков лучше держать подальше.

Вы уже слышали, как господь избрал в сем мире орудием мести герцогу Бургундскому за его поступок против коннетабля графа Кампобассо, и свершилась месть в том же самом месте и тем же самым манером, но много более жестоко. Ибо, как ранее герцог выдал коннетабля на смерть, несмотря на охранную грамоту и выказанное ему доверие, точно так же и сам был предан своим самым доверенным в армии человеком, то есть тем, кому он более всего доверял, и кого принял к себе старым, бедным и беззащитным, и кому платил 100 тысяч дукатов в год, из коих тот сам оплачивал своих солдат, и оказал другие большие благодеяния. Но тот начал интриговать уже тогда, когда отправился в Италию с 40 тысячами дукатов наличными, которые он получил в качестве, как говорится,, воспомоществования, то есть для набора солдат.

Дабы совершить эту измену, он обратился к двоим людям: первым был медик в Лионе по имени мэтр Симон Павийский, а вторым, в Савойе, был тот, о ком я уже говорил [251]. Вернувшись, он разместил своих солдат в нескольких небольших крепостях в графстве Марль, близ города Лана, и возобновил свои интриги, предлагая или сдать все крепости, которые держал, или же, если король вступит в сражение с его господином, договориться об условном сигнале, по которому он перешел бы от своего господина на сторону короля со всем своим отрядом. Второе предложение было совсем не по нраву королю, и тогда тот предложил другое: как только его господин станет лагерем, он его во время объезда войска или схватит, или убьет. Этот третий замысел ему и в самом деле удалось бы осуществить, ибо у герцога был такой обычай, что как только он сходил с лошади там, где разбит лагерь, то снимал доспехи, оставляя на себе только кирасу, садился на маленькую лошадь и в сопровождении лишь восьми или десяти пеших лучников, а иногда еще и двоих-троих дворян из своих камердинеров объезжал войска с внешней стороны, чтобы поглядеть, хорошо ли все укреплено. И тогда-то граф и мог с десятью всадниками без всякого труда выполнить задуманное.

Король, видя, сколь настойчиво этот человек предлагает предать своего господина (а происходило это во время перемирия), и не понимая, зачем он это делает, решил проявить великодушие по отношению к герцогу Бургундскому и через сеньора де Конте, о котором я много раз говорил в этих воспоминаниях, передал ему в моем присутствии о всех происках графа, и я уверен, что сеньор де Конте честно исполнил поручение и сообщил все своему господину. Но тот все воспринял наоборот и сказал, что если бы это была правда, то король ему ничего бы не сообщил. Было это еще задолго до того, как герцог подошел к Нанси, и я думаю, что он ничего не сказал об этом графу.

Глава VII

Однако нужно вернуться к нашей главной теме – к осаде Нанси, которую герцог вел посреди зимы с малым числом плохо вооруженных и почти не получавших жалованья людей, среди которых было много больных, да еще в ту пору, когда против него, как Вы слышали, плелись интриги. В общем роптали все, презрительно наблюдая за его действиями, как это обычно бывает в пору неудач, о чем я уже ранее говорил. Но против него лично и его государства интриговал один лишь граф Кампобассо, подданные же его хранили верность.

Занимаясь приготовлениями, герцог Лотарингский обратился к Старому и Новому союзам, о которых я выше упоминал, чтобы они предоставили ему людей для борьбы с герцогом Бургундским, стоявшим под Нанси. Все эти города охотно согласились, и оставалось только найти деньги. Король поддержал его, отправив послов к швейцарцам, и выдал ему 40 тысяч франков для содержания немцев [252]. Он также направил в Бар своего наместника в Шампани монсеньора де Крана с семью или восемью сотнями копий и вольными лучниками под командованием опытных капитанов.

С благословением и деньгами короля герцог Лотарингский набрал много немцев, как пеших, так и конных, которым он платил жалованье сам, а кроме того, Союзы предоставили ему людей, содержавшихся на их счет. У него было также множество дворян из нашего королевства, а в Баре стояла армия короля, о которой я сказал, но она не вступала в военные действия, а выжидала, кто возьмет верх. Герцог Лотарингский с названными немцами расположился в Сен-Никола, возле Нанси.

В нашем королевстве вот уж девять месяцев или около того находился король Португальский[253], с которым наш король заключил союз против нынешнего короля Испании [254]; король Португалии приехал, надеясь, что король даст ему большую армию для ведения военных действий в Кастилии со стороны Бискайского графства или Наварры, ибо он держал множество крепостей в Кастилии на границе с Португалией и несколько крепостей по соседству с нами, вроде Бургоса и других. Я думаю, если бы король ему помог, что он порой склонен был сделать, то король Португальский вышел бы победителем из этой войны. Но у короля желание прошло, и он долгое время – год или более – лишь обнадеживал короля Португальского. А тем временем дела этого последнего в Кастилии ухудшались, ибо, когда он приехал сюда, его сторону держали почти все сеньоры королевства Кастильского, но, видя, сколь долго он отсутствует, они стали мало-помалу вести иные речи и договариваться с королем Фердинандом и королевой Изабеллой, которые и поныне царствуют.

Отказывая в обещанной помощи, король извинялся, ссылаясь на то, что в Лотарингии шла война, и на опасность того, что, если герцог Бургундский поправит свои дела, он сможет напасть на королевство. И этот бедный португальский король, будучи очень добрым и справедливым, забрал себе в голову мысль отправиться к герцогу Бургундскому, который был его двоюродным братом, и примирить его с королем, чтобы король смог оказать ему помощь, ибо ему стыдно было возвращаться в Кастилию и Португалию, потерпев неудачу и ничего не добившись, –ведь он столь легкомысленно решился съездить во Францию вопреки мнению своего совета.

Итак, в самый разгар зимы король Португальский тронулся в путь и, застав герцога Бургундского, своего двоюродного брата, под Нанси, стал излагать ему то, что сказал наш король, надеясь прийти к соглашению. Но он понял, что примирить их очень трудно и что они расходятся во всем. Поэтому он задержался всего на два дня и, простившись с герцогом, своим двоюродным братом, вернулся обратно в Париж. Герцог просил его остаться и предлагал отправиться в Понт-а-Муссон, недалеко от Нанси, чтобы не допустить продвижения там противника, ибо герцог знал о прибытии немцев, расположившихся в Сен-Никола. Но король Португальский извинился, сказав, что он не при оружии и не готов к такому делу, и возвратился в Париж, где и оставался еще долгое время.

В конце концов король Португальский начал подозревать, что король хочет его схватить и выдать его врагу, королю Кастилии. Поэтому он переоделся и решил бежать с двумя людьми в Рим и постричься там в монахи. Но в этой одежде он был схвачен одним нормандцем по имени Ле Беф. Король, наш повелитель, был сконфужен и потому приказал снарядить на нормандском побережье несколько судов и поручил мессиру Георгию Греку[255] доставить его в Португалию.

Война между ним и королем Кастилии началась из-за его племянницы, дочери его сестры, бывшей замужем за ныне покойным королем Генрихом Кастильским; ее дочь была очень красивой, и она по сю пору живет в Португалии, оставшись незамужней. Эту девушку королева Изабелла, сестра короля Генриха, лишила кастильского престола заявив, что мать зачала ее в прелюбодействе. Такое мнение разделяло довольно много людей, считавших, что король Генрих не был способен к деторождению по одной причине, о которой я умалчиваю.

Как бы там ни было, хотя эта девушка и родилась под брачным покровом, кастильская корона досталась королеве Изабелле и ее мужу, королю Арагона и Сицилии, ныне царствующему. Король Португальский пытался устроить брак этой своей племянницы с нашим нынешним королем Карлом VIII, что и явилось причиной его приезда сюда [256]; но для него все обернулось великим уроном и огорчением, и вскоре после возвращения в Португалию он умер.

А потому, как я уже говорил где-то в начале своих воспоминаний, государям следует внимательно относиться к тому, кого они посылают в качестве послов за границу; ведь если бы те, кто приехал сюда от имени короля Португальского заключать союз [257] (я присутствовал при этом деле как один из представителей короля), были бы мудрее, они лучше бы разобрались в наших делах, прежде чем советовать своему господину отправляться в поездку, которая ему столь повредила.

Глава VIII

Я обошел бы эту тему стороной, но я хочу показать, что государю лишь в крайнем случае можно отдавать себя в руки другого государя и лично отправляться за помощью. Итак, возвращаясь к своему главному предмету, скажу, что не прошло и одного дня после отъезда короля Португальского из лагеря герцога Бургундского, как герцог Лотарингский с немцами из своего войска покинул лагерь в Сен-Никола и выступил против герцога Бургундского. В этот же самый день [258] на его сторону перешел граф де Кампобассо, исполнивший свое намерение, и встал в его ряды вместе с примерно 160 кавалеристами, причем его огорчало, -что он не смог еще более навредить своему господину.

Защитники Нанси были предупреждены о переговорах графа де Кампобассо, и это придало им сил для обороны. К тому же к ним пробрался один человек, переплывший ров, который заверил их в том, что они получат помощь, а то они уже были готовы сдаться. Если бы не измена графа, они бы не продержались до этих пор; но господь пожелал свершить свое тайное предначертание.

Герцог Бургундский, извещенный об измене, собрал ненадолго совет, хотя и не имел обыкновения это делать, но, как обычно, поступил по-своему. Некоторые высказались за то, чтобы уйти в Понт-а-Муссон, недалеко оттуда, оставив людей в крепостях близ Нанси, говоря, что, как только немцы снабдят Нанси припасами, они разойдутся, а герцогу Лотарингскому еще долгое время будет недоставать денег, чтобы вновь набрать столько людей, и что припасов надолго не хватит, так что город посреди зимы опять окажется в тисках голода, а тем временем герцог Бургундский сможет собрать большее войско.

Я слышал от людей осведомленных, что в его армии не было и четырех тысяч человек, причем лишь дюжина сотен была в состоянии сражаться. Денег у герцога было достаточно, ибо недалеко оттуда, в Люксембургском замке, у него лежало 450 тысяч экю, и он мог бы навербовать довольно много людей. Но господь не пожелал проявить к нему милости, и он не внял этому мудрому совету, не сознавая, сколь много врагов окружило его со всех сторон; он сделал худший выбор: произнеся безумную речь, он, несмотря на все высказанные соображения по поводу многочисленности немцев герцога Лотарингского и близкого присутствия армии короля, решил ждать и принять сражение с небольшим числом перепуганных людей.

Когда граф де Кампобассо прибыл к герцогу Лотарингскому, немцы передали ему, чтобы он убирался прочь, ибо они не терпят предателей в своих рядах. И он удалился в Конде, небольшой замок близ переправы, которую он кое-как поправил в надежде, что когда герцог Бургундский и его люди побегут, то он налетит на них, как имел обыкновение делать.

Соглашение с герцогом Лотарингским вовсе не входило в планы графа; но, переговорив с другими, перед тем как покинуть герцога Бургундского, он пришел к заключению, что другой возможности связать руки герцогу Бургундскому, как только перейти на сторону его противника во время сражения, нет. Но граф не хотел делать это раньше времени, чтобы в решающий момент посеять более сильную панику в войске герцога; и он уверял, что если герцог обратится в бегство, то ни за что не уйдет живым, поскольку он оставил у него 12 или 14 преданных людей, дабы одни из них спровоцировали бегство, как только немцы начнут наступление, а другие следили за герцогом и убили бы его, если он побежит. И это правда, ибо я знал двоих или троих из тех, что были оставлены для убийства герцога. Договорившись об этом великом предательстве [259], он вернулся к войску герцога Бургундского, а затем, когда узнал о прибытии немцев, выступил против своего господина. Позднее, видя, что немцы не желают его принять в свои ряды, он ушел, как было сказано, в Конде.

Немцы начали наступать. С ними шло много наших конников, получивших разрешение вступить в армию герцога Лотарингского. Многие другие сели в засады поблизости, чтобы в случае, если герцог будет разбит, захватить пленников и другую добычу. Так что Вы видите, в какое положение поставил себя герцог, не пожелав внять разумному совету.

Когда обе армии сошлись, армия герцога Бургундского, уже дважды перед тем битая, малочисленная и небоеспособная, сразу же была разгромлена, и одни были убиты или попали в плен, а другие, и их было немало, бежали. Среди прочих на поле боя погиб и герцог Бургундский. Я не хочу об этом рассказывать, поскольку меня там не было, но я слышал от тех, кто это видел, как он был сброшен на землю и они не имели возможности ему помочь, поскольку их уже взяли в плен. Но погиб он не на их глазах, ибо на него налетела целая толпа людей, которые его убили и, устроив большую давку, содрали одежду, даже не узнав его. И произошло это сражение в пятый день января 1476 года [260] в канун богоявления.

Глава IX

Впоследствии мне показали в Милане печатку, которую я много раз видел висевшей у него на камзоле: она представляла собой камею с его гербом и вырезанными агнцем и огнивом [261]; ее продали в Милане за два дуката. Тот, кто снял ее, был ему плохим камердинером. Я часто видел, как его с большим почтением одевали и раздевали важные персоны, но в сей последний час почестями его обошли. И погиб он, погубив свой дом, как я говорил, в том самом месте, где он из алчности согласился выдать коннетабля, и по прошествии недолгого времени. Да соблаговолит господь простить его грехи!

Я знал его в те времена, когда он был могущественным и славным государем, уважаемым и почитаемым соседями, как ни один другой государь в христианском мире, а может, и вообще на всем свете. Я не вижу никакой иной причины того, что он столь быстро навлек на себя гнев божий, как только то, что он считал все милости и почести, приобретенные им в этом мире, заслугой своего ума и доблести, не отдавая должного богу. Но, по правде говоря, он наделен был и добрыми, похвальными качествами.

Он содержал на свой счет и обеспечивал подобающую жизнь стольким важным персонам, что всех государей превзошел в этом. Его благодеяния, правда, были не слишком великими, поскольку он хотел всем дать почувствовать их. Никто щедрее его не предоставлял аудиенции своим служителям и подданным. В то время, когда я его знал, он отнюдь не был жестоким; он стал таким незадолго до своей гибели, что было дурным знаком. Он очень и даже слишком любил пышность в одежде и всем прочем. Послам и иноземцам он оказывал весьма большой почет и радушно и гостеприимно принимал их у себя. Он жаждал великой славы, что более всего и толкало его к этим войнам, и желал походить на тех государей древности, о которых после смерти говорили: он был храбр, как никто иной в его время.

Но вот оборвалась его жизнь, и все обернулось к его урону и бесчестью, ибо честь достается всегда тем, кто побеждает. Не могу даже сказать, в отношении кого господь бог проявил больший гнев – в отношении его самого, погибшего на поле боя сразу же, без долгих мучений, или его подданных, которые никогда уже после этого не знали покоя, беспрестанно воюя, не имея сил покончить с войной, и враждуя друг с другом жестоко и смертельно? И что еще им тяжело было сносить – так это то, что на их защиту встали иноземцы, их бывшие враги – немцы [262].

В действительности, кто бы им ни помогал после гибели герцога, им никто не желал добра, и, судя по их делам, они потеряли рассудок, как и их государь. Ведь еще до его смерти они отказывались принять любой добрый и верный совет, выбирая все пагубные пути. И сейчас они пришли к смуте, которая долго не кончится или, по крайней мере, будет еще возобновляться.

Я придерживаюсь мнения, высказанного одним человеком, с коим мне приходилось встречаться, а именно что господь дает подданным государя в зависимости от того, хочет ли он наказать их или наградить, а государю дает подданных и располагает их сердца к нему в зависимости от того, желает ли он его возвысить или унизить. И именно так он поступил в отношении этого Бургундского дома: ведь после долгого процветания и наслаждения богатством при предшествующих трех великих и мудрых государях, что продолжалось 120 лет, он дал им герцога Карла, который обрек их на бесконечные тяжкие войны и зимой и летом, на труды и издержки. Погибло или попало в плен много богатых и состоятельных людей. Эти великие потери начались под Нейсом и продолжались в последующих трех или четырех сражениях вплоть до его смерти; и последняя битва окончательно погубила все силы его страны, ибо погибли, были разорены или оказались в плену все его люди, которые умели и хотели защищать благополучие и честь его дома.

И кажется, что потери эти были столь же велики, сколь велик был достаток, коим они пользовались во время благоденствия. Я уже сказал, что знал его могущественным, богатым и окруженным почетом, но то же самое могу сказать и о его подданных, ибо они жили в лучшем краю Европы. Я не знал ни одной другой сеньории или страны, которая бы, при всех прочих равных условиях и даже будучи гораздо большей но размерам, столь же изобиловала богатством – движимостью и постройками, где бы столь же расточительно тратились деньги и устраивались богатые празднества и пиршества, как в этой стране в то время, когда я там жил. И если кому-либо, кто там не был в то время, о котором я говорю, покажется, что я преувеличиваю, то пусть обратится к другим, кто был там, как и я, и они скажут, что я даже преуменьшаю.

Но господь бог одним махом сокрушил это величественное и великолепное здание, этот могущественный дом, который приютил и вскормил столько знатных людей, который был так почитаем и близкими, и далекими людьми и имел на счету столько славных побед, сколько не было ни у одного другого в свое время. И продолжалось это благополучение и милость божия на протяжении 120 лет, когда все соседи – Франция, Англия и Испания – терпели бедствия. Все прибегали в то или иное время к его помощи, как Вы знаете из истории жизни короля, нашего повелителя, который в молодости, при своем отце, короле Карле VII, нашел радушный прием у доброго герцога Филиппа, где пробыл шесть лет. А из Англии там нашли пристанище братья короля Эдуарда – герцог Кларенс и герцог Глостер, который позднее провозгласил себя королем Ричардом; из партии же короля Генриха, принадлежавшего к Ланкастерскому дому, я видел там всех или почти всех родственников короля. Со всех сторон этот дом был почитаем – и вдруг оказался поваленным, разоренным и опустошенным, с повергнутыми и государем и подданными, как никакой из соседних домов. Такие и подобные деяния господь бог вершил еще до нашего рождения и будет вершить после нашей смерти; и можно быть уверенным в том, что великое благоденствие государей или их великие беды происходят по божественному соизволению.

Глава X

Продолжая далее мой рассказ, скажу, что короля, уже учредившего почту[263] в этом королевстве (до этого ее никогда не было), очень быстро известили о поражении герцога Бургундского; он каждый час ждал новостей о нем, будучи предупрежден о прибытии немцев и о всем прочем, что предшествовало битве. Множество людей держали ушки на макушке, чтобы первыми услышать новости и сообщить их ему, ибо он охотно одаривал того, кто первым приносил ему какие-либо важные вести, не забывая при этом и гонцов. И он находил удовольствие в том, чтобы заранее предупреждать об этом, говоря: «Я дам столько-то тому, кто принесет мне новости». Монсеньор де Бушаж и я первыми получили известие о битве при Муртене и вместе передали его королю, который каждому из нас дал по 200 марок серебра.

Монсеньор дю Люд, который ночевал вне замка Плесси, первым узнал о прибытии конного гонца, привезшего письмо о битве под Нанси, о которой я говорил. Он потребовал у гонца эти письма, и тот не осмелился ему отказать, ибо он пользовался большой властью при короле. И сеньор дю Люд ранним утром, когда едва начало светать, пришел и начал стучать в ближайшую к королю дверь. Ему открыли. Он вручил письма, написанные монсеньором де Краном и другими, из коих никто поначалу не был уверен в гибели герцога; некоторые утверждали, что он спасся, и якобы видели, как он бежал.

Король так обрадовался этой новости, что не сразу сообразил, что ему делать. С одной стороны, он боялся, что если герцог взят в плен немцами, то они могут освободить его за большую сумму денег, которую он легко им выдаст; а с другой стороны, его заботило следующее: если и после третьего поражения герцог ускользнет, то стоит ли захватывать его сеньории в Бургундии. Ему казалось, что он без труда сможет ими завладеть, поскольку почти все достойные люди из этих земель погибли в вышеупомянутых сражениях. Решение его (о котором, полагаю, знали немногие, кроме меня) было таково: если герцог жив и здоров, немедленно ввести свою армию, стоящую в Шампани и Баре, в Бургундию и захватить эту область, пока там царит большая паника, а захватив ее, сообщить герцогу, что это было сделано якобы для того, чтобы спасти ее для него и не допустить разорения ее немцами (ведь это герцогство находилось под суверенитетом короля, и он ни за что не желал бы, чтобы оно попало в руки немцев), и что все взятое будет ему возвращено. И ему удалось бы это сделать, хотя многим казалось это дело не простым. Но они не знали, какие намерения двигали им [264]. Он, однако, отказался от своего замысла, когда узнал о гибели герцога.

Как только король получил письма, в которых, как я сказал, ничего не говорилось о смерти герцога, он послал в город Тур за всеми капитанами и многими другими важными особами и показал им эти письма. Все выразили великую радость, но тем, кто стоял рядом, было видно, что среди них немало таких, которые выражали радость через силу, ибо предпочли бы, чтобы дела герцога обстояли лучше. А причина, вероятно, заключалась в том, что короля очень боялись и опасались, как бы он, избавившись от своих врагов, не пожелал произвести перемены, а в особенности – как бы не лишил их должностей и постов; ведь среди них было много таких, кто участвовал в лиге Общественного блага или же служил его брату герцогу Гиен-скому и выступал в свое время против него.

Поговорив некоторое время с ними, он прослушал мессу, а затем велел накрыть в своей комнате стол и всех пригласил обедать, в том числе канцлера [265] и некоторых членов совета; во время обеда он все время обсуждал случившееся. Помню, что я и некоторые другие следили за тем, как сидевшие за столом едят и с каким аппетитом; по правде говоря, я не знаю, то ли из-за радости, то ли из-за печали, но никто, кажется, не наелся и наполовину. Причем они отнюдь не стеснялись есть в присутствии короля, ибо среди них не было никого, кто не сиживал бы с ним частенько за столом.

Встав из-за стола, король отошел в сторону и начал одаривать некоторых землями герцога, как если бы он уже знал о его смерти. Бастарда Бурбонского – адмирала Франции – и меня он отправил, наделив необходимыми полномочиями, принимать в его подданство всех, кто пожелает, приказав выехать немедленно и по пути останавливать всех встречных почтовых гонцов и вскрывать письма, чтобы узнать наверное, жив герцог или мертв.

Мы спешно тронулись в дорогу, несмотря на то, что стояли самые сильные холода, какие только были в мое время. Не проехав и полдня, мы встретили гонца, у которого взяли его письма, где сообщалось, что тело герцога было разыскано среди мертвых одним его пажом итальянцем[266] и его врачом по имени Лопес, уроженцем Португалии, который заверил монсеньора де Крана, что это именно герцог, его господин, о чем они немедленно и известили короля.

Глава XI

Когда мы все это узнали, то поскакали прямо к предместьям Абвиля и оказались первыми в этих местах, от кого сторонники герцога получили это известие. Мы нашли, что народ в городе уже вступил в переговоры с монсеньором де Торси, которого давно очень любил, а военные и служащие герцога начали договариваться с одним нашим человеком, которого мы послали вперед. По нашей просьбе они вывели из города 400 фламандцев; но когда народ узнал об этом, он открыл ворота монсеньору де Торси, что повредило городским капитанам и служащим, поскольку семерым или восьмерым из них мы пообещали деньги и пенсии согласно полномочиям, полученным от короля, но теперь они ничего не получили, ибо город был сдан не ими.

Город Абвиль входил в те земли, что король Карл VII передал по Аррасскому миру на условии их возврата в случае отсутствия у бургундских герцогов мужского потомства. Поэтому и неудивительно, что нам с такой легкостью открыли ворота. Оттуда мы отправились в Дуллан, чтобы привести в повиновение Аррас, главный город области Артуа,. которая была старым патримонием графов Фландрских, всегда по праву передававшимся и дочерям и сыновьям.

Монсеньоры де Равенштейн и де Корд, находившиеся в Аррасе, вместе с некоторыми горожанами пришли переговорить с нами в Мон-Сент-Элуа, аббатство близ Арраса. Мы договорились, что я вместе с некоторыми другими приеду к ним; поскольку мы сомневались в том, что они пойдут на наши условия, адмирал с нами не поехал.

Вскоре после нашего прибытия подъехали названные монсеньоры де Равенштейн и де Корд вместе с другими важными лицами и некоторыми жителями Арраса. Среди прочих представителей города приехал и их пансионарий мэтр Жан де да Вакери, от их имени державший речь; впоследствии он стал первым президентом Парижского парламента. Мы тогда предложили открыть город для короля и принять нас, сказав, что король считает город и всю область своими по праву конфискации и что если они этому воспротивятся, то их принудят силой, ибо сеньор их разгбит и область некому защищать после упомянутых трех сражений.

Де ла Вакери ответил за названных сеньоров, что графство Артуа принадлежит мадемуазель Бургундской, дочери герцога Карла, и перешло оно к ней по праву наследования от графини Маргариты Фландрской, которая была графиней Фландрии, Артуа, Бургундии, Невера и Ретеля и женой герцога Филиппа Бургундского Первого, сына короля Иоанна и брата короля Карла V; и они умоляли короля, чтобы он соблаговолил соблюдать перемирие, заключенное между ним и покойным герцогом Карлом.

Мы не слишком настаивали, поскольку были готовы к такому ответу и потому, что главной целью моего визита к ним было переговорить с некоторыми присутствовавшими там лицами, чтобы склонить их на сторону короля. Я с ними поговорил, и они вскоре стали добрыми слугами короля.

В этой области царила большая паника, и на то были причины: я уверен, что за восемь дней они не нашли бы у себя и восьми кавалеристов; впрочем, и других военных, как пеших, так и конных, набралось бы в округе не более 1500 человек, ускользнувших с поля боя, где погиб герцог Бургундский, но они держались близ Намюра и в Эно.

Речи и манера разговора бургундских подданных сильно изменились, ибо они теперь говорили тихо и подобострастно; не то, чтобы они в былые времена говорили более высокомерно, чем следует, – просто тогда, когда я еще был с ними, они чувствовали себя столь сильными, что говорили с королем и о короле отнюдь не с таким почтением, как впоследствии. И если б люди всегда вели себя мудро, они бы в пору преуспеяния были умеренны в речах, чтобы у них не было причины меняться, когда придет беда.

Я вернулся с докладом к монсеньору адмиралу и узнал от него новость – что приезжает король, который тронулся в путь вскоре после нас, разослав от своего имени и имени своих сторонников письма, дабы собрать людей; с их помощью он надеялся привести к повиновению те сеньории, о которых я говорил.

Глава XII

Велика была радость короля, когда он воочию убедился, что взял верх над всеми своими ненавистными врагами. Одним он отомстил, как коннетаблю Франции, герцогу Немурскому [267] и некоторым другим иные сами умерли, оставив его наследником, как его брат герцог Гиенский или все представители Анжуйского дома – король Рене Сицилийский, герцоги Жан и Никола Калабрийские, затем их кузен граф дю Мэн [268], ставший позднее графом Прованским, а также граф д’Арманьяк, убитый в Лектуре[269]; после всех них король унаследовал земли и имущество. Но насколько Бургундский дом был более великим и могущественным, чем прочие (а с помощью англичан он воевал еще с его отцом, Карлом VII, на протяжении 32 лет без пе~ ремирий [270], благо его владения граничат с Францией и его подданные склонны воевать с французским королем и его королевством), настолько же более великими были его радость и выгода от его падения. Королю казалось, что в своей жизни он больше ни с кем не столкнется, кто стал бы ему противоречить, ни в своем королевстве, ни в соседних землях. Ведь с англичанами он заключил мир и изо всех сил старался этот мир сохранить.

И потому, что он освободился от всякого страха, господь не позволил ему взяться за это столь великое дело с того конца, с какого нужно было. Ибо с помощью брака и дружеских уз он легко бы смог присоединить к короне все эти крупные сеньории, на которые иначе претендовать не имел никакого права [271]; в случае заключения этого брака он под его сенью сделал бы все, что хотел, и поступил с ними по своей воле ввиду великого разорения, оскудения и немощи этих сеньорий – таким образом он усилил бы и обогатил свое королевство и установил длительный мир, который был необходим, дабы облегчить тяготы королевства – и прежде всего вывести за его пределы солдат, которые и в прошлом, и в настоящем беспрестанно бродили по всему королевству, и чаще всего без особой надобности [272].

Еще при жизни герцога Бургундского король несколько раз разговаривал со мной о том, что бы он сделал, если б герцог умер, и говорил он весьма разумно, что постарается женить своего сына, нашего нынешнего короля, на дочери герцога, ставшей впоследствии герцогиней Австрийской, и что если она не согласится на это (поскольку монсеньор дофин был моложе ее[273]), то попытается женить на ней какого-нибудь молодого сеньора из нашего королевства, дабы поддерживать с ней и ее подданными дружбу и получить без всяких споров все то, что он считал своим. Такого мнения король придерживался еще за восемь дней до известия о гибели герцога. Но он начал мало-помалу отказываться от этого мудрого плана, который я изложил, с того дня, как узнал о смерти герцога и отправил с поручением меня и адмирала. Он говорил об этом мало и лишь начал обещать кое-кому земли и сеньории бургундского герцога.

Глава XIII

Когда король, выехавший после нас, находился еще в пути, к нему со всех сторон стали приходить приятные вести. Сдались замки Ам и Боэн. Жители Сен-Кантена сами впустили к себе монсеньора де Муа, находившегося по соседству, Король был также уверен во взятии города Перонна, который держал мессир Гийом Биш, и был обнадежен нами и другими, что на его сторону перейдет монсеньор де Корд. В Гент он отправил своего цирюльника по имени мэтр Оливье[274], который был уроженцем одной из деревень под Гентом, а других послал в прочие города и отовсюду получал обнадеживающие известия, ибо многие ему служили больше словом, чем делом.

Когда король подъехал к Перонну, я вышел ему навстречу; и тогда-то мессир Гийом Биш и другие передали город под его власть, чему он был очень рад. Король пробыл в городе весь этот день, и я обедал с ним, как обычно; он ведь любил, чтобы за стол с ним садилось по меньшей мере семь или восемь человек, а то и больше. Отобедав, он вышел из-за стола и выразил неудовольствие тем, что мы с адмиралом немногого добились, и сказал, что послал мэтра Оливье, своего цирюльника, в Гент и что тот добьется подчинения этого города, а Робине д’Уденфора – в Сент-Омер, где у того есть друзья, способные захватить ключи от города и впустить его людей; он назвал и других, которых отправил в разные большие города, и подозвал монсеньора дю Люда и еще кое-кого, чтобы они подтвердили его слова. Мне не подобало спорить и возражать ему, и я сказал лишь, что сомневаюсь в том, что мэтру Оливье и другим удастся так легко, как они полагают, справиться со столь крупными городами.

Причина, побудившая короля высказать мне свое неудовольствие, заключалась в том, что он отказался от своего прежнего намерения [275], ибо его успешные действия вселили в него надежду, что ему никто не будет противиться. Прислушавшись к чьим-то советам, он вознамерился полностью уничтожить и сокрушить Бургундский дом, а его сеньории передать в разные руки; и он уже определил тех, кому собирался передать соседние с ним графства Намюр и Эно, а другие большие территории, как Брабант, Голландия, он хотел передать некоторым германским сеньорам, чтоб они стали его друзьями и помогли ему в осуществлении его замыслов. Ему угодно было мне все это изложить потому, что ранее я ему предлагал и советовал другой путь, о котором выше говорил [276] и он желал, чтобы я понял, почему он изменил первоначальному замыслу, и согласился бы, что этот путь выгоднее для королевства, столь сильно пострадавшего от величия Бургундского дома и обширности его сеньорий.

Внешне все, что говорил король, выглядело справедливо, но, по совести, мне это представлялось совсем иначе. Однако ум нашего короля был столь обширен, что ни я, ни другие из его окружения не сумели бы с такой ясностью предвидеть результаты его действий, как он сам, ибо, без всякого сомнений, он был одним из самых мудрых и искусных государей, царствовавших в то время. Но в столь важных делах сердцами королей и могущественных государей располагает господь, и он руководит ими в зависимости от того, какие деяния желает совершить. Ведь несомненно, что если б господу было угодно, чтоб наш король оставался при том намерении, к которому сам пришел еще до смерти герцога, то войн, которые произошли впоследствии и идут по сей час, не было бы. Но мы все, и с той и с другой стороны [277], оказались недостойными столь длительного мира,, и отсюда-то и проистекает ошибка, совершенная нашим королем, а отнюдь не из недостатка ума, который, как я сказал, был весьма незаурядным.

Я столь долго говорю об этих вещах, чтобы показать, что когда берутся за такое большое дело, то сначала нужно его хорошенько взвесить и обсудить, дабы иметь возможность выбрать наилучший план действий, и при этом особенно важно препоручить себя господу и обратиться к нему с молитвой, чтобы он соблаговолил наставить на верный путь, ибо все идет от него – это видно и из писаний, и из-опыта. Я отнюдь не желаю возложить вину на нашего короля и сказать, что он потерпел неудачу в этом деле, поскольку были и другие, которые знали и ведали больше меня и придерживались тогда того же мнения, что и он, хотя его план никогда и нигде не обсуждался.

Хронисты обычно пишут лишь то, что служит в похвалу тем лицам, о которых они говорят, и о многом умалчивают или же подчас не знают правды. А я решил невзирая на лица говорить только о том, что истинно и что я видел сам или узнал от достаточно важных персон, которые достойны доверия. Ведь не бывает, надо полагать, столь мудрых государей, что не ошибались бы иногда, а при долгой жизни – и частенько. Но такими они и их дела предстают тогда, когда о них сказана вся правда. Самые великие сенаты и консулы, какие только были и есть, заблуждались и заблуждаются, и это можно наблюдать каждодневно.

Пробыв день в деревне возле Перонна, король решил на следующий день въехать в город, который, как я сказал, был ему сдан. Перед этим он отозвал меня в сторону и велел отправиться в Пуату и к бретонской границе, сказав на ухо, что если мэтру Оливье его затея не удастся и монсеньор де Корд не перейдет на его сторону, то он прикажет сжечь район Артуа вдоль реки Лис, который называется Алле, и затем немедленно вернется в Турень. Я ему рекомендовал нескольких лиц, которые при моем посредничестве перешли на его сторону и которым я от его имени пообещал пенсии и другие блага. Он записал их имена и выполнил то, что я им обещал. Таким образом, я неожиданно должен был уехать от него [278].

Перед тем как я сел на коня, ко мне подошел монсеньор дю Люд (в некоторых отношениях король к нему очень благоволил, но это был человек, весьма озабоченный своей личной выгодой и всегда спокойно злоупотреблявший доверием людей, хотя сам при этом был очень легковерным и его частенько обманывали; он воспитывался в детстве вместе с королем, умел ему угождать и был очень обходительным) и сказал с усмешкой следующие слова: «Как, Вы уезжаете в тот момент, когда только и нужно заниматься своими делами? Ведь королю в руки плывет такая добыча, что он сможет наградить и озолотить всех, кого любит. А я вот думаю стать губернатором Фландрии и озолотиться с головы до ног!» – и он расхохотался. Мне же было не до смеха, ибо я боялся, не подсказаны ли эти слова королем, и потому сказал, что буду рад, если это сбудется, и что надеюсь на то, что король меня не забудет, и уехал.

За полчаса до этого ко мне приехал один рыцарь из Эно и привез письма от тех людей, кому я писал, обращаясь с просьбой соблаговолить перейти на королевскую службу. Этот рыцарь был моим родственником, и он еще жив, поэтому я не называю его имени, как и имен тех, от кого он привез письма. В двух словах он предложил мне сдать все крупные крепости и города области Эно; я же, когда прощался с королем, сказал ему вкратце об этом. Король послал за ним, но сказал мне о нем и всех прочих, кого я ему назвал, что это совсем не те люди, какие ему нужны. Один ему не нравился по одной причине, другой – по другой, и он считал, что их предложения ничего не значат и что он прекрасно обойдется и без них. На том я и расстался с ним, а рыцарю предложил обратиться к монсеньору дю Люду, отчего он испугался и сразу же уехал, не став всерьез обсуждать своего дела, ибо с монсеньором дю Людом он никогда бы не пришел к согласию и взаимопониманию, поскольку приехал, чтобы извлечь барыш и обогатиться, а сеньор дю Люд первым делом спросил, сколько ему дадут города за то, что он возьмется хлопотать за них [279].

Я полагаю, что пренебрежение, выказанное королем к этому рыцарю и другим, и отказ от их услуг идут от бога, ибо, как я позднее понял, что если бы он проявил уважение к ним, то смог бы добиться своей цели; но случилось так, что господь бог не пожелал, чтобы он осуществил все свои намерения, то ли по тем причинам, о которых я уже говорил, то ли потому, что не хотел, чтобы король узурпировал область Эно, принадлежащую империи, ибо не имел на нее никаких прав, тем более что императоры и короли Франции связаны старыми союзами и клятвами. И король впоследствии понял это, ибо, захватив Камбре, а также Кенуа и Бушей в Эно, он вернул эту часть Эно, а Камбре, имперскому городу, предоставил нейтралитет.

Хотя меня не было на месте этих событий, я был осведомлен о том, как там идут дела, в которых хорошо разбирался, поскольку имел о них представление и знал, в каком положении находятся обе стороны; позднее мне о них рассказали те люди с той и другой стороны, которые их вели.

Глава XIV

Как Вы уже слышали, мэтр Оливье отправился в Гент с верительной грамотой на имя мадемуазель Бургундской, дочери герцога Карла. Ему было поручено в частной беседе посоветовать ей отдаться под власть короля. Но это было не главное, поскольку он весьма сомневался в том, что ему удастся поговорить с ней наедине или что он сумеет добиться желаемого, даже если разговор состоится; он намеревался разжечь в городе Генте сильное возмущение, учитывая, что во все времена этот город был склонен к мятежам и что герцоги Филипп и Карл держали горожан в страхе и отняли у них некоторые привилегии по миру, заключенному после войны, которую гентцы вели с герцогом Филиппом. При герцоге Карле они также были лишены привилегии, касавшейся их судопроизводства, за то, что оскорбили его, когда он первый раз въехал в город в качестве герцога. Я уже говорил об этом раньше и поэтому не стану повторять. Все эти соображения придали мэтру Оливье, королевскому цирюльнику, смелости в его деле. Он переговорил кое с кем, считая, что к его пожеланиям должны прислушаться, и обещал от имени короля вернуть им их утраченные привилегии, а также сделал и иные предложения, но в ратуше он не был и публично не выступал, ибо хотел прежде поглядеть, чего ему удастся добиться от юной государыни, хотя на сей счет он кое-что уже предугадывал.

После нескольких дней пребывания в Генте мэтр Оливье был приглашен, чтобы доложить о своих полномочиях; он появился в присутствии государыни одетым гораздо лучше, чем ему подобало. Он вручил свою верительную грамоту. Барышня сидела на троне, а рядом с ней стояли герцог Клевский, епископ Льежский с некоторыми другими важными персонами и множество прочих людей. Она прочитала его грамоту, и мэтру Оливье было предложено изложить свое поручение. Тот ответил, что ему поручено лишь переговорить с барышней наедине. Ему сказали, что обычай этого не позволяет, особенно если это касается юной барышни на выданье. Он настаивал на том, что будет говорить только с ней одной. Тогда ему пригрозили, что его заставят говорить, и он перепугался. Уверен, что когда он пошел вручать свою грамоту, то совсем не подумал о том, что будет говорить, ибо это была не главная его задача, как Вы уже слышали.

Кое-кто в этом собрании стал над ним насмехаться – и над его низким положением, и над тем, как он себя держал; особенно гентцы подняли его на смех, поскольку он был уроженцем маленькой деревушки возле их города. Позднее он в спешке бежал из города, и если бы не сделал этого, то, как его предупредили, оказался бы в опасности: его сбросили бы в реку; уверен, что они именно так и поступили бы с ним.

Мэтр Оливье, который величал себя графом де Меланом по названию маленького городка близ Парижа, капитаном которого он был, из Гента бежал в Турне. Это был город верный королю, ибо считался его городом и платил ему 10 тысяч парижских ливров ежегодно, а в остальном пользовался полной свободой и принимал любых людей, как хорошо знают все, кто живет в этих местах[280]. Служители церкви и буржуа этого города свое состояние поместили в Эно и Фландрии, получая оттуда доходы, поскольку город расположен вблизи этих двух областей, и по этой причине они еще во времена прежних войн короля Карла VII и герцога Филиппа Бургундского обычно давали также и герцогу ежегодно 10 тысяч ливров и столько же, как я знаю, они платили и герцогу Карлу Бургундскому, но в тот момент, когда туда приехал мэтр Оливье, они ничего не платили, спокойно живя в свое удовольствие.

Поручение, данное мэтру Оливье, оказалось для него непосильным, но осуждения за это достоин не столько он сам, сколько те, кто ему его дал. Результат был таков, каков должен был быть; но он при этом проявил и ум, и способности, кое-чего добившись. Так, зная, что город Турне ближе всего расположен к этим двум областям, которые я назвал, и что из него очень удобно нанести им урон, если разместить в нем кавалерию короля, стоявшую поблизости (правда, жители города ни за что на это не соглашались, ибо всегда держались нейтралитета между этими двумя государями и не принимали ни ту ни другую сторону), мэтр Оливье тайно сообщил монсеньору де Муа, сын которого был бальи города, хотя и не жил в нем, чтобы он привел свой отряд, стоявший в Сен-Кантене, а также и других кавалеристов, которые имелись в тех местах. Тот подъехал в условленное время к воротам и нашел там мэтра Оливье в сопровождении 30 или 40 человек, который смело приказал убрать заграждения, так что горожане наполовину по своей воле, а наполовину по принуждению повиновались, и ввел кавалерию в город, чему народ был очень рад, а правители города – нет. Семерым или восьмерым из этих последних он велел выехать в Париж, но они не осмелились отправиться туда, пока король был жив. Вслед за этими кавалеристами в город вошли и другие, и они впоследствии нанесли этим двум областям небывалый урон, разграбив множество прекрасных деревень и мыз, чем более всего вреда причинили жителям Турне по той причине, о которой я сказал[281]. И тогда горожане сделали так, что к городу подошли фламандцы, вызволили из тюрьмы герцога Гельдернского, заключенного туда герцогом Карлом, и поставили его своим предводителем. Подойдя к городу, они продержались недолго и в большом беспорядке бежали, потеряв множество людей. Среди прочих тогда погиб и герцог Гельдернский, который сражался до последнего, надеясь помочь делу. Но у него было слабое прикрытие, и он погиб. Таким образом, благодаря мэтру Оливье королю досталась честь и его враги понесли большой урон. Даже более мудрому и более могущественному человеку не удалось бы столь успешно справиться с таким делом.

Я довольно подробно рассказал о поручении, которое сей мудрый король дал столь незначительной персоне и которое оказалось бесполезным для его великих замыслов. Как кажется, в данном случае господь помутил рассудок нашего короля, ибо, как я уже говорил, если бы он не представлял себе это дело столь легким и не поддался бы мстительным чувствам, которые он питал к Бургундскому дому, то, без сомнения, он бы сегодня был вершителем судеб этой сеньории.

Глава XV

После того как король заполучил Перонн, сданный ему мессиром Гийомом Бишем, человеком весьма низкого происхождения (он был уроженцем Мулен-Анжильбера в области Ниверне и обогатился и вошел в силу при герцоге Карле Бургундском, который передал ему в руки Перонн, поскольку рядом находился его дом, в местечке Клери, которое мессир Гийом Биш купил и построил там мощный и красивый замок), он принял там послов мадемуазель Бургундской, среди которых были все главные и наиболее влиятельные лица, окружавшие ее; то, что они пришли все вместе, было совсем не умно, но их отчаяние и страх были столь велики, что они не знали ни что говорить, ни что делать.

Среди них были: канцлер мессир Гийом Югоне, человек весьма знатный и мудрый, который пользовался большим доверием герцога Карла и получил от него большие блага; сеньор де Эмберкур, о котором я довольно много говорил в этих своих воспоминаниях, – на моей памяти это был самый мудрый дворянин и наиболее способный для ведения столь важных дел; сеньор де ла Вер, великий сеньор Зеландии; сеньор де ла Грютюз и многие другие, как знатные дворяне, так и представители церкви и добрых городов.

Наш король, прежде чем их выслушать (всех вместе и каждого в отдельности), постарался завоевать сердца каждого из них. Они держали смиренные и почтительные речи, как люди, пребывающие в страхе. Однако те, чьи земли находились в таких местах, где они не ждали прихода войск короля, ни за что не соглашались брать на себя обязательства по отношению к королю, если только он не заключит брак монсеньора дофина, своего сына, с их госпожой.

Названный канцлер и сеньор де Эмберкур, обладавшие в течение долгого времени очень большой властью и желавшие ее сохранить и к тому же имевшие владения на границах с королевством – один в герцогстве Бургундском, а другой на окраинах Пикардии, возле Амьена, внимательно отнеслись к предложениям короля и согласились содействовать заключению этого брака и перейти полностью к нему на службу, когда брак будет заключен. И хотя это был наилучший путь,-королю он был совсем не по душе, и он сердился на них за то, что они не оставались при нем сразу же [282], но виду не показывал, ибо хотел, насколько возможно, воспользоваться их помощью.

Король уже пришел к доброму согласию с монсеньором де Кордом, который был главой и господином Арраса, и по его совету и предложению попросил этих послов, чтобы они через сеньора де Корда открыли ему аррасскую цитадель; в то время между городом Аррасом и цитаделью проходили стена и ров и были ворота, закрывавшие город от цитадели, тогда как сейчас наоборот – цитадель закрывается от города. После того как послам было сделано несколько представлений насчет того, что если они согласятся на это, то все пойдет к лучшему и легче будет достичь мира, они, особенно канцлер и сеньор де Эмберкур, дали свое согласие. Они выдали сеньору де Корду письменное разрешение и дозволение сдать аррасскую цитадель, что тот охотно и сделал[283]. Как толко король вошел туда, он приказал возвести напротв ворот и в других местах возле города земляной вал. В соответствии с этим соглашением монсеньор де Корд ушел из города и увел оттуда всех своих солдат, какие только при нем были, и они разошлись кто куда, примкнув к той партии, к какой хотели.

Сеньор де Корд, освобожденный от службы своей государыне благодаря согласию послов на то, чтобы он впустил короля в аррасскую цитадель, решил присягнуть королю и служить ему, учитывая, что его родовые владения находятся по сю сторону Соммы, возле Бове; по родовому имени ведь он был Филиппом де Кревкером, вторым братом сеньора де Кревкера. А эти земли, коими владел Бургундский дом при жизни герцогов Филиппа и Карла на реке Сомме, как я уже говорил, беспрепятственно возвращались к королю по условиям Аррасского договора, по которому они передавались лишь герцогу Филиппу и его наследникам мужского пола; герцог же Карл, как я говорил, оставил только дочь. Поэтому мессиру Филиппу де Кревкеру ничто не мешало стать служащим короля, и не было ничего дурного в том, что он перешел на службу к королю, поскольку не давал новой клятвы названной государыне и вернул ей те земли, что держал от нее. Об этом говорили и будут говорить по-всякому, поэтому я и рассказываю, как оно было; при этом я хорошо знаю, что он был вскормлен, взращен и поднят до высот власти герцогом Карлом, а его мать одно время воспитывала мадемуазель Бургундскую и что он был от имени герцога Карла, к моменту его гибели, губернатором Пикардии, сенешалом Понтье, капитаном Кро-туа, губернатором Перонна, Руа и Мондидье, капитаном Булони и Эдена; он и по сей день занимает эти посты, но уже от имени короля и с теми правами и полномочиями, с какими король, наш господин, ему их пожаловал.

После того как король получил цитадель Арраса, о чем я уже говорил, он оттуда направился осаждать Эден, взяв с собой сеньора де Корда, который, как было сказано, держал эту крепость еще за три дня до того, и там еще оставались его люди, но они выказали желание удержать ее для барышни, говоря, что принесли ей клятву; и в течение нескольких дней шла артиллерийская стрельба. Осажденные, однако, прислушались к своему господину (по правде говоря, осажденные и осаждающие отлично поняли друг друга), и крепость была королю сдана; затем он подошел к Булони, и там случилось то же самое, правда, эти продержались на день больше. Ловкие действия короля были бы для него опасны, будь в этом крае войско, способное обороняться. И король, который позднее мне об этом рассказывал, прекрасно все понимал; ведь в Булони были люди, которые знали, что нужно делать, и старались вовремя ввести в город солдат, дабы защищать его на совесть.

Эдуард IV. Портрет XV в.

Пока король на протяжении пяти или шести дней находился под Булонью, жители Арраса, понимая, что их обманули и что с двух сторон им угрожает множество солдат и многочисленная артиллерия, старались найти людей и разместить их в своем городе; они обратились за этим к двум соседним городам – Лиллю и Дуэ. В Дуэ было немного конников, и среди них сеньор де Вержи и другие, которых я не могу вспомнить. Они вернулись после сражения под Нанси и решили между собой пойти в город Аррас и набрали, сколько могли, людей – около двух или трех сотен всадников, плохих ли хороших, и пять или шесть сотен пехотинцев. Жители же Дуэ, в то время еще преисполненные гордыни, заставили их волей или неволей покинуть город прямо в полдень, совершив большую глупость, несчастные последствия которой они потом испытали на себе. Ведь местность вокруг Арраса ровная, как ладонь, и до него от Дуэ было около пяти лье. Если бы они дождались ночи, то сумели бы осуществить свой замысел.

Пока они были в пути, об их продвижении предупредили тех, кто сидел в цитадели, то есть сеньора дю Люда, Жана дю Фу и людей маршала де Лоеака, которые решили немедленно выйти им навстречу и во что бы то ни стало не пропустить их в город, ибо понимали, что без них город не сможет защищаться.

Затея сидевших в цитадели была опасной, но они действовали смело и разгромили отряд, вышедший из Дуэ. Те почти все погибли или были взяты в плен, и среди прочих схвачен был и сеньор де Вержи. На следующий день приехал король, и он был очень доволен случившимся; всех пленников он прибрал к своим рукам. Некоторых из пехотинцев он велел казнить, чтобы напугать тех немногих солдат, что имелись в этом районе. Монсеньора де Вержи, который ни за что на свете не хотел присягать ему на верность, он долгое время продержал в заключении, в тесной камере и в кандалах. Пробыв в тюрьме более года, тот, наконец, по совету своей матери склонился перед волей короля и поступил весьма мудро. Король вернул ему все его земли и отдал те, на которые он претендовал, сделав обладателем более 10 тысяч ливров дохода и разных прекрасных должностей [284].

Некоторым удалось добраться до Арраса, но их было мало. Король подвел мощную артиллерию и начал беспрерывный обстрел. Ров и стены города были плохими, и сильная бомбардировка привела всех в ужас – ведь в городе военных людей почитай что и не было. Монсеньор де Корд имел в городе своих людей, а, кроме того, король держал в своих руках цитадель, так что город был обречен. Горожане заключили соглашение о сдаче города, но оно было весьма скверно выполнено, в чем отчасти был повинен сеньор дю Люд. Король велел казнить нескольких буржуа и многих других почтенных людей. Сеньор дю Люд и мэтр Гийом Серизе получили изрядный куш: дю Люд говорил мне, что ему тогда досталось 20 тысяч экю и две куньих шкурки. Жители города дали королю заем в 60 тысяч экю, что было для них слишком большой суммой. Однако я полагаю, что впоследствии его погасили, поскольку жители Камбре дали взаймы 40 тысяч, и позднее им их точно вернули, так что думаю, что и с другими городами поступили так же.

Глава XVI

Во время осады Арраса мадемуазель Бургундская находилась в Генте во власти безрассудных жителей, что для нее обернулось бедой, а для короля выгодой, ибо когда один проигрывает, то другой выигрывает.

Как только гентцы узнали о смерти герцога Карла, то сочли себя свободными и схватили всех представителей своего правосудия, а их было 26, и почти всех казнили; сделали они это под тем предлогом, что те обезглавили за день до того одного человека, которого, хоть он и заслуживал такой кары, не имели права казнить, поскольку их полномочия со смертью герцога, поставившего их на эти должности, прекращались. Они казнили также нескольких влиятельных и почтенных лиц в городе, которые были друзьями герцога и пользовались его милостью; некоторые из них в мою бытность там и в моем присутствии помогли разубедить герцога Карла, намеревавшегося разрушить значительную часть города. Горожане принудили барышню подтвердить их прежние привилегии, отнятые у них по миру, заключенному в Гавере с герцогом Филиппом, и по миру с герцогом Карлом. Эти привилегии всегда являлись причиной их раздоров со своими государями. Больше всего им хотелось иметь слабого государя, и вполне естественно, что они любили государей до тех пор, пока те были детьми и не имели власти, а когда они становились сеньорами, их никогда не любили, как случилось и с этой барышней, которую они заботливо оберегали и уважали, пока она не стала дамой.

Следует полагать, что, если бы гентцы после смерти герцога не бунтовали, а попытались сохранить его владения, они смогли бы быстро поставить солдат в Аррас, а может быть, и в Перонн, но они ни о чем ином не помышляли, кроме бунта.

Между тем, когда король стоял под Аррасом, к нему прибыли послы от штатов областей, принадлежавших барышне, ибо в Генте собрались депутаты трех сословий; гентцы тогда все делали, как им было угодно, поскольку держали барышню в своих руках. Король их выслушал; между прочим, они сказали, что все их предложения о мире исходят якобы от барышни, которая решила во всем действовать по воле и совету штатов своих областей. Они просили, кроме того, чтобы король соблаговолил прекратить военные действия, которые он вел в Бургундии и Артуа, и назначил бы день встречи, дабы иметь возможность прийти к дружескому примирению, а на это время приостановил бы военные операции.

Но король уже брал верх над ними и считал, что далее дела пойдут для него еще лучше, ибо он был хорошо осведомлен о том, что их войска были всюду биты и одни люди погибли, а множество Других перешло на его сторону; среди этих последних главным был монсеньор де Корд, которого он весьма ценил, и не без причины: ведь силой король и за долгий срок не добился бы того, чего достиг благодаря ему и его сторонникам за несколько дней, как Вы уже слышали. А поэтому он с пренебрежением отнесся к предложениям и просьбам послов. К тому же он хорошо знал и понимал, что народ в Генте такой, что всюду будет вносить смуту, и они не сумеют прийти к согласию, действуя против него, ибо при своих прежних государях этот народ ни во что не ставил умных и облеченных властью людей, а лишь угрожал их жизни и подвергал расправам; и особенно ненавистны гентцам были бургундцы, которые пользовались раньше большой властью [285]. Все это король прекрасно понимал, ибо в таких вещах он разбирался, как никто другой в его королевстве, и учитывал, что гентцы всегда стремились умалить власть своего сеньора, лишь бы от этого не страдали их собственные интересы. И потому он решил, что если среди них начнутся раздоры, то их нужно разжигать, ибо те, кто ему противостоял, были глупцами (таковы почти все горожане) [286], особенно в делах, которые с таким искусством умел вести король; и он делал все необходимое для того, чтобы довести до конца свой замысел и победить.

В ответ на фразу послов о том, что их государыня ничего не предпримет без решения и совета штатов ее земель, король заметил, что они плохо осведомлены о том, какова ее истинная воля и воля некоторых близких ей людей, ибо он уверен, что она склонна вести свои дела через своих близких, которые отнюдь не стремятся к миру, а их, послов, не признает; послы пришли в сильное замешательство, поскольку не привыкли решать столь важные вопросы. Они сразу же ответили, что уверены в своей правоте и могут, если понадобится, показать данную им инструкцию. Им же сказали, что если королю будет угодно, то им покажут письмо, написанное лицами, заслуживающими доверия, где говорится о том, что барышня желает вести свои дела только при посредстве четырех определенных лиц. Но они вновь возразили, что уверены в обратном.

Тогда король велел показать им письмо, которое в свое время привезли канцлер Бургундии и сеньор де Эмберкур, когда приезжали в Перонн, и оно было написано тремя лицами: отчасти самой барышней, отчасти вдовствующей герцогиней Бургундской, женой герцога Карла и сестрой короля Эдуарда Английского, а отчасти сеньором Равенштейном, братом герцога Клевского и близким родственником барышни. Оно было написано тремя, для большей убедительности, хотя все излагалось там от лица одной барышни. По содержанию это была верительная грамота канцлера и Эмберкура, но в ней барышня заявляла, что намерена вести все свои дела через четырех человек: вдовствующую герцогиню – ее мачеху, сеньора де Равенштейна и упомянутых канцлера и Эмберкура; и она просила короля, чтобы он соблаговолил во всем, что касается ее, иметь дело только с ними и не обращаться ни к кому другому.

Когда гентцы и другие депутаты прочитали это письмо, они пришли в негодование, а люди короля, общавшиеся с ними, стали его подогревать. В конце концов им отдали письмо, и это была самаяважна я бумага, какую они получили, – ведь они только и помышляли о распрях и о том, чтобы все в этом мире переделать по-новому, а дальше ничего не видели, хотя потеря Арраса и должна была бы их образумить. Но это были люди, не приученные к серьезным делам, и таково большинство горожан, как я сказал.

Они возвратились в Гент и застали там у барышни герцога Клевского, ее ближайшего родственника по матери, который был уже очень старым. Он воспитывался в Бургундии при герцогском доме, от которого всегда получал пенсию в шесть тысяч рейнских флоринов, и по этой причине он иногда наезжал туда как бы по долгу службы. При барышне тогда были также приехавшие по своим личным делам епископ Льежский и некоторые другие особы. Епископ приехал просить освободить его область от уплаты примерно 30 тысяч флоринов – эту сумму жители должны были уплатить герцогу Карлу по соглашению, заключенному после войны, которую они вели против него, о чем я выше говорил [287]. Эта война велась из-за епископа и в его интересах, поэтому он не слишком нуждался в том, чтобы его просьба была уважена, и предпочел бы, чтобы жители были победнее (он ведь ничего не взимал со своей области, кроме доходов с небольшого домена, несмотря на обширность и богатство области и свою большую духовную власть).

Епископ был братом герцогов Бурбонских, Жана и Пьера [288], живущих и поныне: он был человеком, любившим хорошо поесть и пожуировать, и мало разбирался в том, что для него полезно, а что нет. У него тогда нашел пристанище мессир Гийом де ла Марк, прекрасный и храбрый рыцарь, но очень жестокий и необузданный, который всегда был ему и Бургундскому дому врагом, выступавшим на стороне льежцев. Барышня дала ему, благоволя к епископу Льежскому, 15 тысяч рейнских флоринов, дабы укротить его. Но он вскоре перекинулся на сторону короля против нее и своего господина епископа, намереваясь сделать епископом своего сына. Он разбил епископа в сражении, собственноручно убил его и сбросил его тело в реку, где оно пролежало три дня.[289]

Герцог же Клевский приехал, надеясь женить своего старшего сына на барышне (по многим причинам он считал свое дело верным). Полагаю, что брак этот и в самом деле состоялся бы, если бы жених нравился и ей, и ее окружению, ибо он происходил из того же Бургундского дома, при нем воспитывался и герцогство его находилось по соседству; однако ему повредило то, что его часто видели и хорошо знали [290].

Глава XVII

Возвращаясь к моему повествованию, скажу, что эти депутаты вернулись в Гент. Был собран совет, и барышня воссела на трон в окружении нескольких сеньоров, чтобы выслушать доклад депутатов. Они начали с того, что напомнили о данном ею поручении, и затем перешли к своим полномочиям, сказав, что они заявили королю о ее намерении во всем руководствоваться советом штатов, а тот ответил им, что уверен в обратном и предъявил им письмо, когда они стали настаивать на своем. Барышня, взволнованная и негодующая, тут же сказала, что неправда, будто такое письмо было написано и существует. Но тот, кто держал речь, а им был то ли гентский, то ли брюссельский пансионарий, в тот же миг достал из-за пазухи письмо и перед всеми вручил ей его, тем самым показав, что он очень дурной и бесчестный человек, если так осрамил эту юную барышню, по отношению к которой не подобало совершать столь грубого поступка, – ведь если она и совершила ошибку, то наказывать ее следовало не при народе.

Не стоит задаваться вопросом, сильно ли она была пристыжена, ибо все говорят по-разному. Вдовствующая герцогиня, сеньор де Равенштейн, канцлер и сеньор де Эмберкур присутствовали при этом. Герцога Клевского и его сторонников на словах обнадеживали насчет брака его сына, так что они все разгневались и началась открытая свара[291]. Герцог Клевский до этого момента питал надежду на то, что сеньор де Эмберкур поддерживает его в его брачных планах, но, узнав из письма, что он обманывался, стал его врагом. Епископ Льежский также не любил сеньора де Эмберкура, памятуя о прошлых делах, совершенных, когда тот был в Льеже губернатором, как не любил его и спутник епископа, приехавший вместе с ним, – мессир Гийом де ла Марк.

Граф де Сен-Поль, сын коннетабля, о котором я говорил, ненавидел сеньора де Эмберкура и канцлера за то, что они выдали его отца в Перонне королевским слугам, о чем Вы слышали выше. А жители Гента питали к ним сильную ненависть независимо от того, причинили ли те им какой-нибудь вред, а только потому, что они были облечены большой властью, хотя они заслуживали ненависти не более, чем любой другой человек, живший в то время как у нас, так и у них, ибо они были добрыми и верными слугами своих господ.

В конце концов, когда минула ночь, после того как было обнародовано это письмо, и настало утро, канцлер и сеньор де Эмберкур были схвачены гентцами, хотя их об этом и предупреждали; но, к своему несчастью, они не сумели бежать, как бывало и со многими другими. Думаю, что их враги, коих я назвал, помогли их схватить.

Вместе с ними оказался мессир Гийом де Клюни, епископ Теруа-на, умерший впоследствии епископом Пуатье, и все трое были посажены вместе. Жители Гента отчасти соблюли юридические формальности, чего они обычно, когда мстили, не делали, и назначили для допроса своих юристов, среди которых был и человек из дома де ла Марка [292].

Вначале у них спросили, зачем они через монсеньора де Корда сдали цитадель в Аррасе, но долго на этом не задерживались, хотя другой их вины и не могли найти; страсти не позволяли гентцам остановиться на этом, ибо поначалу им неважно было, что их сеньор ослаблен потерей какого-либо города, а их ум и разумение не позволяли им понять, какой урон они могут понести со временем из-за этой потери. Обвинители остановились на двух других пунктах: во-первых, на том, что они, как утверждали гентцы, принимали дары, и в частности дар от города Гента, когда благодаря решению, вынесенному канцлером, помогли выиграть один процесс против частного лица [293]. На все, что касалось их обвинения в коррупции, те отвечали очень хорошо: в ответ на частное обвинение, будто они, как утверждали гентцы, продали справедливость, приняв от них деньги, они сказали, что этот процесс был ими, гентцами, выигран потому, что их дело было правое, а что до денег, которые они взяли, то они их отнюдь не просили и не требовали, а когда им их предложили, то и взяли.

Вторым же пунктом обвинения, на котором был сделан упор, было то, что, как утверждали гентцы, они в свое время вместе с покойным герцогом Карлом и в его отсутствие, когда они являлись его наместниками, неоднократно попирали привилегии и права города, а всякий человек, нарушающий привилегии Гента, достоин смерти. Для этого обвинения не было никаких оснований, ибо горожане не были их подданными и они не могли уничтожать привилегий города, а если герцог и его отец и отняли у гентцев некоторые привилегии, то сделано это было по соглашению с горожанами после распрей и войн; однако им были оставлены другие привилегии, более значительные, чем нужно для преуспеяния города, и их эти двое полностью соблюдали.

Несмотря на оправдания этих почтенных и именитых особ по обоим пунктам обвинения (ибо о главном пункте, о котором я говорил вначале, не было и речи), эшевены города Гента приговорили их в ратуше к смерти якобы за нарушение привилегий и принятие денег за проведение вышеупомянутого процесса в пользу горожан.

Оба названных сеньора, выслушав жестокий приговор, естественно, испугались, не видя никакой возможности спастись, Ибо находились в руках горожан. Однако они апеллировали к королю в его парламент, надеясь по меньшей мере отсрочить казнь, дабы за это время их друзья смогли бы помочь им спасти жизнь.

Накануне вынесения приговора их сильно пытали без всякого судебного постановления, и весь процесс длился не более шести дней. Несмотря на апелляцию, сразу же после приговора им предоставили всего лишь три часа, дабы исповедаться и поразмыслить о своих делах, а по истечении этого срока их отвели на рынок и подняли на эшафот.

Мадемуазель Бургундская, ставшая впоследствии герцогиней Австрийской, узнав о приговоре, отправилась в ратушу просить и молить за осужденных, но это не помогло. Оттуда она пошла на рынок, где собрался при оружии весь народ, и увидела этих двоих на эшафоте. Барышня была в своем траурном одеянии и в очень скромном и простом головном уборе, чтобы разжалобить народ; и она, в слезах и всклокоченная, обратилась к нему с мольбой, дабы он возымел жалость к двум ее слугам и соблаговолил ей их вернуть [294].

Значительная часть народа пожелала, чтобы ее воля была исполнена и им была бы сохранена жизнь, но другие были против, и тогда скрестились пики тех и других, как перед боем. Но требовавшие их смерти оказались сильней и стали кричать тем, кто был на эшафоте, чтобы они поскорей отправляли этих двоих на тот свет. И в итоге обоим отрубили голову, а бедная барышня вернулась в свой дом в горести и печали, поскольку это были ее самые доверенные люди.

После того как жители Гента совершили это деяние, они разлучили ее и с монсеньором де Равенштейном, и с вдовствующей герцогиней, женой герцога Карла, поскольку те поставили свои подписи под письмом, которое было передано сеньору де Эмберкуру и канцлеру, как Вы знаете. Таким образом, горожане стали повелителями и взяли власть над этой бедной юной государыней. Ее действительно можно было назвать бедной, и не столько потому, что она потеряла так много больших городов ^а потеря казалась невозместимой ввиду того, что они попали под столь сильную руку, как рука короля, хотя она еще и могла надеяться вернуть их благодаря милости, дружбе или соглашению с королем), сколько потому, что она оказалась во власти закоренелых врагов и притеснителей ее дома, и это было большим несчастьем. В их действиях и поступках вообще было больше безумства, нежели злоумышления. И по большей части это были богатые ремесленники, пользующиеся влиянием и властью, которые не имеют никакого представления о важных делах, касающихся управления государством. Зло, идущее от них, двоякое: во-первых, они всеми средствами стремятся ослабить и умалить своего государя, а во-вторых, когда они, совершив какое-либо зло или большую ошибку, видят, что оказались слабее противника, то они выражают самую великую покорность и преподносят самые богатые дары, дабы добиться соглашения. И они лучше, чем жители любых других городов, какие только мне известны, умеют выбрать людей, к которым нужно обратиться, чтобы добиться соглашения.

В то время когда король брал вышеупомянутые города, крепости и местечки в пределах Пикардии, его армия находилась в Бургундии и ее командующим формально считался нынешний принц Оранский [295], который был уроженцем и подданным Бургундского графства; незадолго до этого он уже во второй раз объявил себя врагом герцога Карла. Король воспользовался им, поскольку тот был могущественным сеньором и в графстве, и в герцогстве Бургундском, имел там много родственников и был любим жителями. Но королевским намести» ком, руководившим армией, был монсеньор де Кран, которому король все и доверил; он был мудрым и верным своему господину человеком, но слишком уж пекся о личной выгоде. Этот сеньор, подошедший к Бургундии, отправил принца Оранского и других в Дижон сделать необходимые представления и потребовать повиновения королю, и они столь хорошо справились с этим, главным образом благодаря принцу Оранскому, что Дижон и все другие города Бургундского герцогства, а также некоторые города графства, как Осон и другие, изъявили покорность королю.

Принцу Оранскому были обещаны высокие должности и, кроме того, ему обещали передать во владение все крепости в Бургундском графстве, которые составляли наследство деда принца Оранского и из-за которых у него была тяжба с сеньорами де Шатогион, его дядьями; им, как он говорил, покровительствовал герцог Карл, ибо когда этот вопрос в течение нескольких дней обсуждался в торжественном собрании, в присутствии многих служащих и перед лицом герцога, то последний высказался против принца – так, во всяком случае, говорил сам принц; по этой причине он оставил службу у герцога и перешел к королю.

Но, несмотря на это обещание, когда сеньор де Кран овладел всем вышеназванным и получил в свои руки лучшие крепости из тех, что должны были перейти к принцу, как входившие в упомянутое наследство, он не пожелал их ему передать, невзирая ни на какие его просьбы. Обещание же принцу было дано королем, несколько раз прямо писавшим об этом. Король хорошо знал, что сеньор де Кран дурно обходится с принцем, но он опасался неудовольствия сеньора де Крана, которому было поручено все управление этой областью, и не предполагал, что у принца хватит смелости и умения поднять восстание в Бургундии или, по крайней мере, на значительной ее части, как сделал тот. Но я пока оставлю разговор об этом до другого раза.

После того как жители Гента силой взяли власть в свои руки, казнили тех двоих, о которых Вы слышали, и изгнали всех, кого только пожелали, они повсюду стали смещать людей и ставить других по своему усмотрению; особенно они преследовали, лишая имущества, тех, кто верно служил Бургундскому дому, и делали это без всяких различий и невзирая на то, что некоторые из них могли еще кое в чем быть полезными. Особую враждебность они проявили к бургундцам, изгнав их и тем самым вынудив стать слугами и подданными короля, к чему стремился и сам король, который добивался этого и заманчивыми и хитроумными предложениями, и богатыми дарами и обещаниями, а также и с помощью военной силы.

Чтобы совершить эти перемены, горожане вызволили из тюрьмы герцога Гельдернского, с давних пор содержавшегося там герцогом Карлом по причинам, о которых Вы выше слышали, и сделали его командующим армией, собранной из них самих, то есть жителей Брюгге, Гента и Ипра, которую отправили к Турне, чтобы сжечь предместья; но для их дела и дела их сеньора пользы от этого было мало. Для них полезнее бы были 200 человек в Аррасе и 10 тысяч франков наличными для содержания других людей в этом городе, когда началась его осада (но при условии, что они успели бы во время туда войти), чем 10 таких армий, как эта, насчитывавшая 12 или 15 тысяч хорошо оплачивавшихся воинов, ибо она ничего не могла сделать, как только сжечь небольшое число домов в местности, почти не имевшей значения для короля, поскольку он не взимал с нее ни талью, ни эд; однако их разума не хватило на это. Не могу понять, почему господь так оберегал город Гент, который причинил столько зла и был столь мало полезен той области, где расположен, и ее общественному благу, а еще менее – своему государю. Ведь это не Брюгге, который является большим складом товаров и где собирается множество иностранцев; через него проходит больше товаров, чем через любой другой город Европы, и если бы он был разрушен, то этим был бы нанесен непоправимый ущерб.

Глава XVIII

Вообще говоря, мне кажется, что господь не сотворил в этом мире ни одного человека, ни животного, которым не дал бы какую-либо противоположность, чтобы держать их в смирении и страхе [296]. Так что город Гент вполне на своем месте в этих землях, ибо там больше, чем где-либо в христианском мире, предаются всяческим удовольствиям, к коим склонен человек, и более всего привержены к роскоши и расточительству [297]. Правда, там все добрые христиане, бога почитают и хорошо ему служат [298].

И это не единственный народ, которому господь дал кого-либо в пику. Ибо французскому королевству он дал в противники англичан, англичанам дал шотландцев, испанскому королевству – Португалию. Я не желал бы называть Гранаду, поскольку там живут враги веры, однако до сих пор Гранада причиняла большое беспокойство Кастилии. Государям Италии (большая часть которых владеет землями не по праву, если только оно не предоставлено им небесами, но об этом можно лишь догадываться), которые управляют своими народами и распоряжаются их деньгами довольно жестоко и насильственно, господь противопоставил города-коммуны Италии, как Венеция, Флоренция, Генуя, отчасти Болонья, Сиена, Пиза, Лукка и другие; все они нередко противостоят сеньорам, а сеньоры – им, и все следят за тем, чтобы соперник не усилился.

А если говорить о частностях, то Арагонскому дому он противопоставил Анжуйский дом; Висконти, герцогам Милана, – Орлеанский дом; венецианцам – сеньоров Италии, а также флорентийцев; флорентийцам – их соседей жителей Сиены, а также Пизы и Генуи, а генуэзцам дал дурное управление и недоверие друг к другу, так что у них разлад происходит из-за собственных лиг, таких, как Фре-гозо, Адорно, Дориа и другие. Все это столь очевидно, что понятно для всех.

Что касается Германии, то здесь всегда противостоят друг другу Австрийский и Баварский дома, а кроме того, баварцы враждуют между собой, а австрийцы – со швейцарцами. И в начале борьбы у этих последних была лишь одна деревня под названием Швиц, которое перешло затем на всю страну, и она могла выставить не -более 600 человек, но затем число их столь выросло, что среди них оказались и два лучших из принадлежащих Австрийскому дому города – Цюрих и Фрибург, и они смогли выиграть несколько крупных сражений, в которых погиб герцог Австрийский [299]. Много я другой розни в этой Германии, как между жителями Клеве и Гельдерна, между герцогами Гельдернскими и Юлихскими, между ганзейцами, живущими на самом севере, и королями Дании.

А если говорить о Германии вообще, то там так много крепостей и так много людей, склонных к злодеяниям, грабежам и налетам « прибегающим к силе и насилию в отношениях друг с другом по малейшим поводам, что диву даться можно; ибо там даже один человек вместе со своим слугой может бросить вызов большому городу или герцогу, если только, чтобы лучше было заниматься грабежом, у него есть небольшой замок в горах в качестве убежища, где могло бы разместиться 20 или 30 всадников.

И таких людей государи Германии отнюдь не наказывают, поскольку пользуются их услугами в своих делах; но города по возможности наказывают их жестоко и часто осаждают и разрушают их замки. Поэтому города содержат оплачиваемые войска. Так, кажется, и живут города и государи в Германии, принуждая друг друга соблюдать права, и думаю, что так оно и должно быть во всем мире.

Я говорю только о Европе, поскольку не знаю, как обстоят дела в других частях света – в Азии и Африке, но, как приходится слышать, и у них такие же войны и раздоры, как у нас, и даже более бесчеловечные; ибо я знаю в Африке несколько мест, где продают друг друга христианам, и это удостоверено португальцами, которые приобрели там много рабов и приобретают их каждодневно.

Следовательно, как эти раздоры, так и все, что господь создал и предназначил в противовес каждому государству и почти каждому человеку, о чем я говорил, необходимо в этом мире. И с первого взгляда, если судить об этом, как судят люди необразованные, но желающие придерживаться должного мнения, мне кажется, что так оно и есть, и главным образом по причине жестокости некоторых государей, а также злокозненности других людей, у которых достаточно и ума и опыта, но они предпочитают использовать их во зло.

Ведь когда государь или другой человек, какое бы положение он «и занимал, имеет силу и власть над другими и хорошо образован, многое повидав и прочитав, то от этого он или становится лучше, или портится: ибо дурные люди портятся от многознания, а хорошие становятся лучше. Однако надо полагать, что знание скорее улучшает людей, нежели портит, – ведь стыдно сознавать свое зло, если способен удержаться от злодеяний или, по крайней мере, заставить себя пореже к ним прибегать. А если человек недобр, то он может хотя бы сделать вид, что не желает никому причинить зло и обиду. Я наблюдал много примеров того, как могущественные особы избегали дурных поступков благодаря знанию, а также страху перед божественным воздаянием, о котором они имеют лучшее представление, чем люди невежественные, ничего не видевшие и не читавшие.

Таким образом, я хочу сказать, что те, кто не обрел мудрости из-за недостатков воспитания и потому, что их наклонности, как это бывает, им в этом помешали, не представляют, докуда простираются их власть и права, данные им богом над подданными, ибо они ничего такого сами не знают и не слышали от людей знающих. А знающие люди встречаются при них редко, а если и появляются, то боятся сказать правду, опасаясь немилости; ну а если кто осмелится что-либо высказать, то его никто не поддержит и, более того, сочтет сумасшедшим, истолковав его слова в самом худшем для него смысле.

Так что следует заключить, что ни природный рассудок, ни наш ум, ни страх перед богом, ни любовь к ближнему не предохраняют нас от насилий по отношению к другим и от захвата чужого имущества всеми возможными средствами и его удержания; ведь когда сильные удерживают города или замки своих родственников или соседей, они ни за что не хотят их возвращать, и после того, как они однажды заявят об этом и приведут доводы в пользу того, чтобы их удержать, все их люди, во всяком случае близкие к ним и желающие заслужить их благоволение, начинают говорить их языком. О раздорах же среди слабых я вовсе не говорю, поскольку над ними стоят сильные, которые иногда расправляются с враждующими (и обычно их жертвами становятся те, кто прав), прибегая к изгнав ниям, запретам и широким конфискациям. С течением времени, правда, потерпевший может отстоять свои права, если только двор, т. е. государь, под властью которого он живет, не настроен против него.

Таким образом, господь, как я уверен, подчас вынужден проявлять свою власть и сечь нас, как розгами, нашей же жестокостью и злокозненностью. И особо опасны и внушают страх жестокость и невежество государей, от которых зависит благополучие или злосчастие их сеньорий.

Ведь если государь могуществен и у него много солдат, благодаря которым он получает сколько угодно денег, чтобы оплачивать их и расходоваться на свои собственные прихоти, не думая об общественных нуждах, и если он в своих безумных и опасных затеях и тратах совсем не желает ограничить себя, даже если все, кого это затрагивает, его предостерегают, ничего, правда, не добиваясь или, что еще хуже, навлекая на себя его гнев, то кто же сможет тогда помочь, если господь не придет на помощь?

Господь не говорит больше с людьми, и нет больше пророков, чьими устами он вещает, ибо его учение достаточно внятно, понятно и ясно тем, кто желает его усвоить и знать, и за его незнание не будет прощен никто, по крайней мере из тех, у кого было время и возможность пожить и кто наделен природным рассудком. Как же иначе смогут быть наказаны эти могущественные люди, которые силой своей вершат все что угодно, если господь не приложит руку? Ведь наименьшая кара, к коей они всегда прибегают, – это смертная казнь. И карают они под видом правосудия, имея под рукой людей соответствующей профессии, готовых к их услугам, которые из греха простительного сделают грех смертный, а если не окажется законных оснований для этого, то найдут причину, чтобы не выслушивать сторон и свидетелей, дабы подольше держать обвиняемого и ввести его в разорительные расходы, а тем временем разузнать, не желает ли кто-нибудь принести жалобу на задержанного, которого хотят погубить.

А если этот путь им кажется недостаточно надежным и верным для достижения их цели, то у них есть и другие, более короткие, и тогда они говорят, что необходимо преподать урок, и поступают в таком случае, как им заблагорассудится. В отношении тех, кто достаточно силен и состоит в вассальной зависимости от них, они действуют прямо. Скажут такому: «Ты не повинуешься и нарушаешь оммаж, который принес мне», и затем, если могут, – а за ними такое дело не станет, – отнимут силой его имущество и пустят по миру. А если это всего лишь их сосед, то, коли он силен и отважен, они дают ему жить спокойно, но коли слаб, то не знает, куда и деться, ибо они заявят, что он якобы поддерживает их врагов, или просто запустят своих солдат в его земли, или перекупят чью-либо тяжбу с ним, или поддержат против него его соседа и предоставят последнему людей, или же найдут другой способ его разорить.

Из своих подданных они, чтобы возвысить новых людей, отрешают от должности тех, кто верно служил их предшественникам, за то, что они якобы слишком многих предали смерти. Служителей церкви они ссорят из-за бенефициев, чтобы изыскать средства для обогащения кого-либо, и делают это чаще всего по просьбе отнюдь не заслуживших того людей, как мужчин, так и женщин; а женщины нередко берут власть и пользуются своим влиянием. Знатных людей они вынуждают нести постоянные расходы и принимать на себя различные тяготы по причине войн, которые ведут из прихоти, не учитывая Мнения и желания тех, кого должны бы созывать на совет, прежде чем начинать войну; а ведь это люди, которые отдают себя, свою жизнь и имущество и поэтому должны быть обо всем осведомлены еще до того, как начинается война.

Своему народу они по большей части ничего не оставляют; взимая налоги в гораздо больших размерах, чем следует, они, кроме того, совсем не наводят порядка в снабжении своих войск, и солдаты бродят по стране, ничего не платя и совершая другие злодеяния и бесчинства, как знает каждый из нас; ибо они отнюдь не довольствуются своим содержанием, но притесняют бедных людей и под Угрозой вынуждают выдавать им хлеб, вино и прочие припасы, а если у какого доброго человека окажется красивая жена или дочь, то он проявит благоразумие, если получше ее упрячет.

А ведь поскольку солдатам платят, то порядок навести было бы легко, если бы им выдавали жалованье не позже, чем через каждые два месяца. Таким образом, у них не было бы оснований и оправданий для того зла, что они совершают под предлогом неуплаты жалованья, поскольку деньги собираются и выплачиваются в конце года. Я говорю об этом, подразумевая наше королевство, которое притесняется и страдает из-за этого больше, чем любая другая мне известная сеньория; и помочь в этом может только мудрый король. У других же соседних стран свои напасти.

Глава XIX

Итак, продолжая свою речь, хочу спросить, есть ли на земле такой король или сеньор, который мог бы облагать налогом подданных, помимо своего домена, без пожалования и согласия тех, кто должен его платить, не совершая при этом насилия и не превращаясь в тирана? Могут, пожалуй, возразить, что бывает иногда так, что нет времени для созыва собрания, ибо нужно безотлагательно начинать военные действия. На это отвечу, что в такой спешке нужды нет и времени на все достаточно. Скажу еще, что короли и государи становятся более сильными и внушают больший страх своим врагам, когда они действуют, руководствуясь советами своих подданных.

Ведь когда приходится обороняться, то издалека видно, как сгущаются тучи, особенно если они идут из-за рубежа, и в этом случае подданные не должны ни на что жаловаться и ни в чем отказывать королю. И не может такое случиться столь неожиданно, чтобы нельзя было бы созвать нескольких важных особ – таких, чтобы люди могли сказать: «Это делается отнюдь не без причины», не прибегая при этом к фиктивным войнам или небольшим сражениям без повода и по своему произволу ради того, чтобы получить возможность собрать деньги [300].

Я хорошо знаю, что нужны деньги для охраны и обороны границ, даже когда нет войны, чтобы не быть захваченным врасплох, но в этом следует проявлять умеренность. Во всех этих делах полезен ум мудрого государя, ибо если государь добр, то он знает, что есть бог, и что есть мир, и что он должен и может делать и дозволять. И, по-моему, из всех в мире сеньорий, которые я знаю, общественные дела ведутся лучше всего и менее всего совершается насилий над народом в Англии, где совсем нет разбитых и разрушенных войной домов и где превратности и беды войны падают на тех, кто ее ведет.[301]

У нашего короля из всех сеньоров мира меньше всего оснований произносить слова: «Я имею право взимать с моих подданных столько, сколько мне угодно». И никакой чести не окажут ему те, кто подскажет такие слова с тем, чтобы представить его более могущественным, ибо подобные речи способны вызвать страх и ненависть соседей к нему и те ни за что не согласятся оказаться под его властью. Но вот если бы наш король сам или по внушению тех, кто хочет его возвеличить и превознести, говорил: «У меня столь добрые и верные подданные, что они ни в чем мне не откажут, о чем бы я ни попросил, и они боятся меня, подчиняются и служат мне лучше, чем любому другому государю на земле, и терпеливее всех сносят все беды и невзгоды, и менее всех вспоминают о прошлых потерях», то, как мне кажется, это было бы поистине похвально; это не то, что слова: «Я беру сколько хочу, и у меня есть на то неотъемлемое право». Король Карл V так не говорил [302]. Не слышал я такого и от других королей, но слышал зато от некоторых их советников, которые полагали, что подобными речами оказывают им большую услугу.

Но, по-моему, они дурно поступали по отношению к своему сеньору, ибо держали такие речи лишь для того, чтобы показать себя добрыми слугами, и не понимали, что говорят.

Приводя примеры доброты французов в наше время, достаточно напомнить о собрании штатов в Туре после кончины нашего доброго повелителя короля Людовика – да помилует его господь! – в 1483 году. Тогда некоторые полагали, что собирать их опасно, а кое-кто из захудалых и недостойных людей не раз высказывался и до и после заседания штатов, что-де вести речь о собрании сословий – значит оскорблять величество и умалять власть короля; но это именно они оскорбляют бога, короля и общественное дело, поскольку такие речи служили и служат тем, кто недостойно пользуется властью и авторитетом и не способен ими пользоваться, ибо привык только нашептывать на ухо да рассуждать о вздорных вещах, и потому они боятся больших собраний, опасаясь того, что их самих разоблачат, а дела их осудят.

В то время, о котором я рассказываю, все люди – и большие, и средние, и малые – считали, что королевская власть обходится слишком дорого, поскольку в течение 20 лет они страдали от самой большой и страшной тальи, какая когда-либо была, – почти в 3 миллиона франков, которая, разумеется, взималась ежегодно. Король Карл VII никогда не взимал более 1 миллиона 800 тысяч франков в год, а его сын, король Людовик, к моменту своей кончины собирал 4 миллиона 700 тысяч франков, не считая поборов на артиллерию и другие подобные вещи. И поистине нельзя было не сострадать народу, видя его нищету. Однако было и одно достоинство у нашего доброго повелителя: он не накапливал деньги в казне, а тратил все, что собирал[303]. Он вел широкое строительство для укрепления и обороны городов и крепостей королевства, причем большее, чем все короли – его предшественники. Он многое дарил церквам. Иногда, правда, стоило бы это делать поменьше, ибо он брал у бедных и давал тем, кто не испытывал никакой нужды. В общем, в этом мире ни в чем нет идеальной меры.

Но разве в этом королевстве, перенесшем столько тягот, после смерти нашего короля вспыхнуло возмущение против ныне царствующего? Разве принцы и подданные взялись за оружие против своего юного короля? Пожелали они другого? Или захотели отнять у него власть? Или обуздать его, чтобы он не мог пользоваться своим королевским достоинством и повелевать? Конечно, нет[304]. И не найдется столь дерзких людей, чтобы сказать «да». Все было сделано как раз наоборот, ибо все – как принцы и сеньоры, так и жители добрых городов – предстали перед ним, признали его королем и принесли ему присягу и оммаж; принцы и сеньоры покорно, преклонив колени, подали свои прошения и определили состав совета, в который вошло 12 названных ими человек. И с этого момента король, которому было лишь 13 лет, управлял посредством этого совета.

На своем собрании штаты весьма смиренно изложили просьбы и пожелания, направленные на благо королевства, и, полностью полагаясь на добрую милость короля и его совета, без возражений пожаловали ему все, что у них соблаговолили испросить и что было в письменном виде представлено им как необходимое для короля. Испрошенная сумма равнялась 2 миллионам 500 тысячам франков, которая была достаточна для удовлетворения всех потребностей, и скорее слишком велика, нежели мала; испрошено было и кое-что другое. Сословия покорно просили, чтобы через два года их вновь собрали, и если королю будет не хватать денег, то они ему пожалуют столько, сколько ему будет угодно, если случится война или кто-нибудь станет ему угрожать, то они представят в его распоряжение и себя, и свое имущество, не отказывая ни в чем, что ему только понадобится [305].

Разве при таких подданных, которые столь щедры, король имеет право ссылаться на привилегию, будто он может брать с них деньги по своему соизволению? Не будет ли справедливее по отношению к богу и миру взимать деньги таким способом, нежели творя произвол? Ведь ни один государь не может взимать их иначе, как в результате пожалования, чтобы не стать, как я сказал, тираном и не быть отлученным от бога. Однако есть немало людей слишком глупых, чтобы понять, что они в таком случае могут делать и дозволять.

Но есть также и народы, которые оскорбляют своих сеньоров, не повинуются им и не оказывают помощи в их нуждах, а когда видят, что они в затруднении, то вместо того, чтобы помочь, выказывают презрение или восстают и бунтуют, нанося оскорбление и нарушая клятву верности, которую они давали.

Когда я говорю о королях и государях, я подразумеваю их самих и их управителей, а под народом понимаю тех, кто под их властью обладает силой и главенствует[306]. Ведь самые большие беды идут обычно от наиболее сильных, поскольку слабые ищут только покоя.

Среди сильных бывают также и женщины, которые, как и мужчины, иногда и кое-где пользуются властью и силой либо благодаря любви мужей, либо потому, что управляют от имени своих детей, либо потому, что владеют сеньориями. Если бы я пожелал говорить о средних и низших сословиях этого мира, то разговор слишком бы затянулся; мне достаточно указать на высших, ибо именно по ним распознается могущество и справедливость бога. Ведь когда случается несчастье с бедным человеком или даже с сотней их, никто над этим не задумывается, поскольку все относят это на счет его бедности и говорят, что за ним плохо ухаживали, а если он утонет или свернет себе шею, значит, ему некому было помочь, так что и говорить об этом нечего. Но когда несчастье случается с большим городом, то так не рассуждают, а еще менее прибегают к таким рассуждениям, когда дело касается государя.

Могут спросить, почему могущество бога проявляется чаще против больших людей, нежели против малых? Дело в том, что на малых и бедных людей всегда найдется достаточно таких, кто их накажет, если они того заслуживают. Их наказывают довольно часто и тогда, когда они не совершают никаких злодеяний, либо для того, чтобы преподать урок другим, либо чтобы захватить их имущество, а бывает, что и по ошибке судей; но нередко они действительно заслуживают того, чтобы над ними свершилось правосудие. Но кто займется расследованием деяний великих государей и государынь, их могущественных советников и губернаторов провинций, необузданных городов, не повинующихся своему сеньору, и их правителей? А если расследование проведено, то кто обратится к судье? И кто примет это во внимание и будет судить? Кто накажет их (я имею в виду дурных людей и не подразумеваю добрых, которых, впрочем, мало)? Но каковы, однако, с точки зрения божественной власти и справедливости причины преступлений, совершаемых ими и прочими во всех тех случаях, о которых я выше говорил, и во многих других, о которых я ради краткости умолчал и не стал приводить примера? По этому поводу я скажу, что причиной является отсутствие веры, а для невежественных людей – отсутствие ума и веры одновременно, но главным образом – отсутствие веры, отчего происходит все зло в мире, и особенно то зло, что вынуждает людей жаловаться на унижения и притеснения со стороны других, более сильных.

Ведь если бы у человека была истинная и добрая вера и он твердо верил в то, что муки ада таковы, каковы они на самом деле, и в то, что «я никогда не попаду в рай, если не дам полного удовлетворения обиженному и не верну того, что, как я сам отлично знаю, захвачено у другого», то разве нашелся бы такой король или королева, принц или принцесса либо иной человек любого сословия и положения, какие только есть в этом мире, – словом, человек среди высших и низших, всех мужчин и женщин, живущих на земле, который со спокойным и ясным сознанием, как сказано, пожелал бы vдepжaть что-либо принадлежащее его подданному или подданным либо другим каким людям – его близким соседям или еще кому, если он незаконно захватил чужое или пользовался тем, что захватил его отец или дед, и неважно что – герцогство или графство, город, замок, движимость, луг, пруд или мельницу? И разве нашелся бы такой, кто пожелал бы напрасно, незаслуженно предать кого-либо смерти, или незаконно держать в тюрьме, или отнимать у одних, дабы обогащать других (а это самое обычное занятие), или бесчестно поступать по отношению к своим родственникам и слугам, например женщинам, ради собственного удовольствия, или совершать другие подобные деяния? Право же, нет! Это невероятно! Таким образом, если бы у людей была твердая вера и они верили бы в то, что заповедует нам бог и церковь под страхом проклятья, и сознавали бы, что жизнь их столь кратка, а муки ада столь ужасны, бесконечны и беспрестанны, то были бы они такими, каковы они есть? Следует заключить, что нет и что все зло идет от отсутствия веры.

Когда, например, король или государь попадает в плен и страшится умереть в тюрьме, то разве есть в мире что-либо столь дорогое, что он не отдал бы, дабы вырваться из нее? Да он отдаст и собственное имущество, и имущество своих подданных, как сделал король Иоанн Французский, когда его в битве при Пуатье захватил принц Уэльский, которому он выплатил 3 миллиона франков и отдал всю Аквитанию или, по крайней мере, ту часть ее, которой владел, а также много других городов, селений и крепостей, составивших треть королевства[307], в результате чего поверг свое королевство в столь великую нужду, что еще долгое время в ходу была медная монета с небольшим серебряным вкраплением [308]. И все это было отдано королем Иоанном и его сыном, королем Карлом Мудрым, ради освобождения упомянутого короля Иоанна. Если бы они не пожелали этого отдать, то англичане отнюдь не предали бы его смерти, а в худшем случае заключили бы в тюрьму. Но даже если бы они его и казнили, то эта кара не соответствовала бы и одной стотысячной доле малейшей кары ада [309].

Он отдал все то, о чем я сказал, разорив своих детей и королевство, потому что верил в то, что сам видел, и понимал, что иначе он не освободится[310]. И надо полагать, что люди, поступающие таким образом по отношению к своим детям и подданным, за что их и настигает расплата, не обладают твердой верой и не понимают, что оскорбляют этим бога и нарушают его заповеди.

Разве найдется такой государь, кто, удерживая город своего соседа, по его требованию пожелает его вернуть из страха перед богом и адскими муками? А король Иоанн отдал так много единственно ради того, чтоб выйти из тюрьмы. И я еще раз скажу, что это – от недостатка веры.

Выше я задал вопрос: кто будет расследовать дела высших и кто обратится к судье, кто будет судьей и кто покарает злодеев? Я отвечу на это, что обвинением послужит плач и стон народа, который они угнетают и притесняют столькими способами без жалости и сострадания; горестные жалобы вдов и сирот, чьих мужей и отцов они убили, заставив страдать тех, кто остался после них, и вообще всех, кого они преследовали и чьего имущества домогались. Это и послужит обвинением, и их пронзительные крики, плач и жалостные слезы дойдут до господа нашего, который и будет истинным судией и, вероятно, не захочет оттягивать наказания до того света, а накажет их на этом.

Таким образом, следует полагать, что они понесут наказание за то, что не пожелали верить и не имели твердой веры и убеждения. Потому необходимо, чтобы господь давал соответствующие знаки и предупреждения, дабы они сами и все люди верили, что не избегнут наказания за свою жестокость, и чтобы господь обратил на них свою силу, могущество и справедливость. Ибо никто иной в мире, кроме него, не способен на это.

На первый взгляд кары господни отнюдь не так велики, как они представляются по прошествии времени; и ни одна из них не постигает государя, или тех, кто управляет его делами, или же управляющих большими общинами без того, чтобы она не имела весьма больших и грозных последствий для подданных. Я считаю несчастьями лишь то, что ощущают на себе их подданные [311], ибо упасть с лошади, сломать ногу, схватить сильную лихорадку и затем излечиться – все это идет им на благо, и от этого они становятся мудрее. Несчастья же случаются тогда, когда господь настолько оскорблен, что не желает более терпеть и проявляет свою силу и божественную премудрость. Прежде всего он омрачает их разум, нанося тем самым великую рану всем, кого это затрагивает. Он вносит смуту в их дом, вызывая недовольство и раздоры. Государь тогда настолько восстает против господа нашего, что отвергает советы мудрых людей и возвышает людей новых, не наделенных мудростью, неблагоразумных, льстецов, которые поддакивают всем его словам. Если он хочет обложить налогом в один денье, то они предлагают два; если он хочет наказать человека, то они предлагают его повесить, и прочее в том же духе; и делают это ради того, чтобы государя сильнее боялись и чтобы придать ему в глазах других больше достоинства и доблести в надежде, что благодаря этому и их самих больше будут бояться, как если бы его престиж составлял их наследственное достояние.

Те же люди, которых такие государи с подобными советниками изгоняют, отказывая во всем, и которые долгие годы несли службу и завязали связи и дружбу в своих землях, выражают недовольство вместе со своими друзьями и благожелателями. И случается, что их так прижимают, что они вынуждены защищаться или бежать к каким-либо своим соседям, которые бывают врагами и недоброжелателями тех, от кого они бегут. И в раздоры внутренние вмешиваются со стороны. А существуют ли ненависть и вражда более сильные, чем между бывшими друзьями и приятелями?

От внешних врагов, когда внутри существует единство, защищаться легко, поскольку у них не найдется никаких сторонников и единомышленников. Но думаете ли вы, что недостаточно мудрый государь, окруженный безрассудными людьми, сумеет заблаговременно распознать приближение такой беды, как раздоры среди своих, или осознать, что это будет ему во вред? Или же понять, что это идет от бога? Нет, он будет все так же обедать, спать, держать столько же лошадей и платьев и окружит себя еще большей свитой, ибо привлекает к себе людей, раздавая обещания и распределяя между ними все то, что осталось от имущества изгнанников, а также и свое собственное имущество, дабы пуще прославиться. А в тот час, когда он будет менее всего помышлять об этом, господь выдвинет против него врага, о котором он, возможно, никогда и не думал. Тогда возникнут у него дурные мысли и сильные подозрения насчет тех, кого он оскорбил, и начнет он бояться многих из тех, кто не желает ему никакого зла. И не станет он искать убежища у бога, не положится на свои силы.

Глава XX

Разве не наблюдали мы в наше время подобных случаев, происшедших совсем рядом с нами? Ведь видели мы короля Эдуарда IV Английского, столь рано умершего, главу дома Йорков. Разве удалось ему уничтожить род Ланкастеров, под властью которого его отец и он сам жили долгое время, принеся оммаж английскому королю Генриху VI, происходившему из этого рода? Нет, хотя Эдуард впоследствии и держал Генриха долгие годы в заключении в замке Лондона – главного города Английского королевства, а затем, наконец, велел умертвить.

И разве не видели мы также первого и главного распорядителя всеми делами упомянутого короля Эдуарда, графа Варвика, который перебил всех своих друзей, и прежде всего герцогов Сомерсетов, а в конце стал врагом своего господина, короля Эдуарда, выдал свою дочь замуж за принца Уэльского, сына короля Генриха VI, и возжелал восстановить на престоле дом Ланкастеров, но был разбит в сражении и убит вместе со своими братьями и сородичами? То же самое было и с многими другими сеньорами Англии, которые сначала убивали своих врагов, а затем, когда наступал подходящий момент, дети последних мстили им и убивали их самих.

Надо думать, что подобные удары наносит именно божественное правосудие. Но, как я говорил в другом месте, королевство Англии – единственное из всех королевств пользуется той милостью, что здесь страна и народ не разоряются и не разрушаются и не сжигаются постройки, а злая судьба преследует только военных, особенно знать. Таким образом, ничто не совершенно в этом мире.

После того как король Эдуард Английский справился со всеми своими делами в королевстве и получил от нашего короля 50 тысяч экю, ежегодно доставляемых в его лондонский замок, столь разбогатев, что богаче и быть невозможно, он внезапно умер от меланхо,-лии, вызванной женитьбой нашего короля, ныне царствующего, на мадам Маргарите, дочери герцога Австрийского. Он заболел сразу же, как только получил эту новость, ибо рухнули его надежды на замужество собственной дочери, которую он уже повелел называть мадам дофиной, и мы прекратили выплачивать ему пенсию, которую он считал данью, хотя она не была ни тем ни другим, как я выше объяснил.

Король Эдуард оставил жену и двух прекрасных сыновей: одного звали принцем Уэльским, а другого герцогом Йоркским. Герцог Глостерский, брат покойного короля Эдуарда, взял на себя руководство племянником, принцем Уэльским, и принес ему оммаж как своему королю, и отвез в Лондон якобы для коронации, а в действительности – чтобы извлечь из убежища в Лондоне его брата, который прятался там со своей матерью, не доверявшей ему.

В конечном счете с помощью одного епископа – епископа Батского [312], которого король Эдуард некогда сделал канцлером, а затем лишил должности и заключил в тюрьму, откуда освободил за большие деньги, он совершил поступок, о котором Вы сейчас услышите. Этот епископ открыл герцогу Глостерскому, что король Эдуард в свое время влюбился в одну английскую даму и обещал ей, что женится, если только она допустит его до своей постели, и она согласилась. И епископ сказал, что он их обвенчал, и при этом присутствовали только он сам и они оба [313]. Он был человеком придворным и никому этого не сообщил, даже помог заставить молчать эту даму, так что дело оставалось в тайне. Позднее король Эдуард женился на дочери одного английского дворянина по имени монсеньор Риверс, которая была вдовой [314] и имела двоих сыновей и в которую он влюбился.

Когда епископ Батский раскрыл эти обстоятельства герцогу Гло-стерскому, тот воспользовался ими, чтобы привести в исполнение зловещий замысел. Он приказал убить двух своих племянников и провозгласил себя королем – королем Ричардом. Двоих дочерей брата он объявил на заседании парламента незаконнорожденными и лишил их королевского герба; всех добрых слуг покойного брата, во всяком случае тех, кого удалось схватить, он велел казнить.

Однако его жестокости продолжались недолго, ибо в то время, когда он был преисполнен самой великой гордыни, какой не преисполнялся ни один английский король за 100 лет, и когда он казнил герцога Бекингемского[315] и держал наготове большую армию, господь ниспослал ему совершенно ничтожного врага: это был происходящий из рода Ланкастеров граф Ричмонд [316] живший пленником в Бретани, а ныне являющийся королем Англии; правда, что бы там ни говорили, мне кажется, что он не близкий родственник королей, и в свое время, незадолго до того, как покинуть наше королевство, он рассказал мне, что его с пятилетнего возраста или охраняли как беглеца, или содержали в тюрьме. Этот граф Ричмонд в течение 15 лет или около того пробыл пленником в Бретани у герцога Франциска, недавно умершего, в руки которого попал из-за бури, когда пытался бежать во Францию вместе с графом Пемброком, своим дядей. Я находился в то время у упомянутого бретонского герцога, когда они были схвачены. Герцог обходился со своими пленниками мягко и, когда умер король Эдуард, дал им большое число людей и суда и при поддержке герцога Бекингемского, который за это и был казнен, отправил в Англию. Но поднялся противный ветер, начался шторм, и они вернулись в Дьепп, а оттуда по суше в Бретань.

Вернувшись в Бретань, граф Ричмонд стал опасаться, как бы герцогу не надоело расходоваться на него, ибо при нем состояло около 500 англичан, и как бы он, в ущерб ему, не вступил в соглашение с королем Ричардом, поскольку тот этого добивался, поэтому он, не попрощавшись с герцогом, уехал вместе со своим отрядом.

Немного времени спустя ему оплатили переправу трех или четырех тысяч человек. И наш нынешний король дал его спутникам большую сумму денег и несколько орудий. На нормандском судне он добрался до Уэльса, откуда был родом. Король Ричард двинулся ему навстречу, но с графом Ричмондом соединился английский рыцарь сеньор Стенли, муж его матери, который привел к нему около 26 тысяч человек. Произошло сражение, и на поле боя погиб король Ричард, а граф Ричмонд на том же поле короновался короной Ричарда и стал королем Англии.

Разве можно назвать все это Фортуной? Это же истинный суд божий! Чтобы это стало более понятно, скажу еще, что, как только король Ричард совершил жестокое убийство двух племянников, о чем я выше говорил, он потерял свою жену,[317] и некоторые говорят, что он сам умертвил ее. У него был единственный сын, и тот рано умер.

Разговор этот, что я веду, был бы более уместен дальше, где я буду говорить о кончине короля Эдуарда, ибо в то время, о котором говорится в данной главе, он был еще жив; но я сделал это, дабы продолжить тему моего рассуждения.

Подобным же образом мы наблюдали, как переходила и испанская корона после смерти короля Генриха[318], последнего из умерших, женой которого была сестра короля Португальского, родившая ему красавицу-дочь. Однако дочь не стала его наследницей и была лишена короны под тем предлогом, что была зачата матерью в прелюбодействе. И тут не обошлось без споров и войн, ибо король Португальский пожелал поддержать свою племянницу, а заодно с ним были и многие сеньоры королевства Кастилии. Тем не менее сестра короля Генриха[319], бывшая замужем за сыном короля дона Хуана Арагонского, добилась королевства и стала его государыней. И рассудили таким образом, передав ей корону, на небесах, где судят и многих других.

Немного позднее Вы наблюдали и то, как сошлись в сражении друг против друга король Шотландский и его сын, которому было 13 или 14 лет. Сын и его сторонники выиграли сражение, и король, который убил своего брата [320] и обвиняется во многих других деяниях, подобных братоубийству, погиб на месте.

Вы видите также, что герцогство Гельдернское лишилось своих герцогов, и слышали о неблагодарности последнего герцога по отношению к своему отцу. Я мог бы рассказать и о многих других подобных случаях, которые легко можно распознать по проявлению божьей кары, вызывающей войны, которые влекут за собой смерть и голод; и все это зло происходит из-за отсутствия веры. Следовательно, нужно признать, что ввиду злонравия людей, особенно могущественных, которые не верят и не отдают себе отчета в том, что такое бог, необходимо, чтобы у каждого сеньора и государя был противник, дабы держать его в страхе и смирении; иначе было бы невозможно существовать ни под ними, ни при них.

КНИГА ШЕСТАЯ

Глава I

Пора, однако, вернуться к моей главной теме и продолжить воспоминания, начатые по Вашей просьбе, монсеньор архиепископ Вьеннский.

Когда герцог Гельдернский подошел к Турне, он начал жечь все вокруг, вплоть до предместий. В городе было 300 или 400 военных, которые сделали вылазку и ударили в хвост его отходившему войску, которое сразу же бросилось бежать. Герцог Гельдернский, человек очень храбрый, отъехал в сторону, дабы дать дорогу своим отступающим людям. Служили ему плохо, и потому он был сброшен на землю и убит, равно как и многие из его людей; людей же короля, совершивших этот подвиг, было совсем немного. Войско фламандцев после этого поражения ретировалось, хотя уничтожен был всего лишь один их отряд.

Как говорят, мадемуазель Бургундская и все, кто любил ее, были чрезвычайно рады этому происшествию, поскольку было точно известно, что гентцы уже решили ее насильно выдать замуж за герцога Гельдернского, ибо по своей воле она бы за него не пошла по причинам, которые ясны из моего рассказа о нем.

Те, кто в будущем прочтет эти воспоминания, лучше меня разбираясь в делах и событиях этого королевства и соседних, возможно, удивятся тому, что, излагая события за год, прошедший после смерти герцога Карла Бургундского, я совсем не упоминаю англичан и не объясняю, почему они терпели, что король наложил руку на города, столь близко от них расположенные, как Аррас, Булонь, Эден, Ардр, а также и на многие замки и что он на несколько дней расположился под Сент-Омером. Дело в том, что умом и способностями наш король превосходил короля Эдуарда Английского, что царствовал тогда, хотя король Эдуард и был очень храбрым государем, выигравшим в Англии восемь или девять сражений, в которых участвовал пешим, что весьма похвально для него. Но эти столкновения были кратковременными и участие в них не требовало от короля Эдуарда больших усилий ума. Ведь едва сражение закончится – он уже хозяин положения до следующего раза, а когда какая-либо смута поднимается в Англии, то за десять дней, а то и меньше кто-либо уже берет верх. У нас же, по сю сторону моря, дела обстоят иначе: они требуют, чтобы наш король, ведя войны, в то же время вникал во все, что происходит во многих местах его королевства и у соседей; и особенно, между прочим, чтобы он умел ублаготворять короля Англии, сдерживая его посольствами, подарками и прекраснодушными речами, дабы тот не вмешивался в наши дела.

Ведь наш король прекрасно понимал, что англичане, как дворянство, так и общины и люди церкви, всегда склонны к войне против Франции под предлогом своих претензий на французский престол и в надежде на завоевания, поскольку господь позволил их предшественникам в свое время выиграть несколько крупных сражений и сделать обширные приобретения в Нормандии и Гиени, коими они владели 350 лет[321]; и когда король Карл VII нанес им решительное поражение, они захватили с собой в Англию огромную добычу и богатство, похищенное у несчастных людей и сеньоров Франции (многие из которых попали к ним в плен), ибо они разграбили много городов и крепостей в нашем королевстве; и они до сих пор все еще надеются повторить это. Но едва ли им удалось бы это совершить во время правления короля, нашего повелителя, ибо он ни за что бы не стал рисковать своей короной и собирать всю знать королевства, чтобы сражаться с ними, как было сделано при Азенкуре [322], но поступил бы мудрее, если бы дело дошло до войны, как могли Вы видеть, когда он поспешил навстречу королю Эдуарду Английскому [323].

Король, наш повелитель, чувствовал, что король Английский и его приближенные предпочтут сохранять мир и получать от него вознаграждение. Поэтому он платил королю Английскому пенсию (они называли ее данью) в 30 тысяч экю, которые доставляли в Лондон, а его приближенным выплачивал около 16 тысяч, а именно: канцлеру[324], главному хранителю архива, который является ныне канцлером[325], обер-камергеру сеньору Гастингсу, человеку большого ума и достоинства и весьма влиятельному, мессиру Томасу Монтгомери, сеньору Говарду герцогу Норфолкскому, который позднее перешел на сторону этого лиходея короля Ричарда, обер-шталмейстеру мэтру Чейну, мэтру Челенджеру, маркизу – сыну королевы Англии от первого брака[326]. Король также одаривал богатыми подарками всех, кто только к нему приезжал. И если приезжали к нему с серьезными предупреждениями, то он провожал таких столь ласковыми словами и столь богатыми подарками, что они оставались довольными им, и если даже и понимали, что он поступает так ради того, чтобы выиграть время и добиться своего в этой войне, которую начал, то не подавали вида, поскольку извлекали из этого немалую выгоду.

Всем вышеупомянутым он, помимо пенсий, сделал подарки. И знаю наверное, что монсеньору Говарду, кроме пенсии, он за два года передал как в деньгах, так и в посуде по меньшей мере 24 тысячи экю, а камергеру сеньору Гастингсу он зараз дал 1000 марок серебра посудой. В Счетной палате в Париже хранятся расписки всех этих особ, кроме сеньора Гастингса, обер-камергера Англии (от него была получена лишь одна расписка, и то с большим трудом).

Этого обер-камергера пришлось долго уговаривать, прежде чем он стал принимать пенсию, и виновником того был я, ибо это я сделал его другом герцога Карла Бургундского, когда служил еще при этом последнем, и тот назначил ему ежегодную пенсию в 1000 экю, о чем я рассказывал; и королю было угодно, чтобы я и на этот раз стал посредником, теперь уже между сеньором Гастингсом и им, так чтобы камергер стал его другом и сторонником, ибо в прошлом, при жизни герцога и позднее, тот был непримиримым врагом короля благоволя к мадемуазель Бургундской, и одно время от него можно было ожидать того, что он добьется оказания ей помощи против короля. Таким образом, я начал устанавливать дружеские отношения посредством переписки, и король назначил ему пенсию в две тысячи экю, что было вдвое больше того, что платил ему герцог Бургундский. А затем король, наш повелитель, отправил к нему Пьера Клере, своего майордома, строго наказав получить с него расписку, дабы в будущем было ведомо и известно, что и обер-камергер, и канцлер, и адмирал, и обер-шталмейстер, а также и другие находились на содержании короля Франции.

Пьер Клере, будучи весьма мудрым человеком, встретился с обер-камергером частным образом, с глазу на глаз, в его лондонском доме. Сказав ему все, что было нужно, в том числе и то, что король пожаловал ему эти две тысячи экю золотом (ибо в другой монете король никогда не давал денег могущественным иностранным сеньорам), и, передав обер-камергеру эти деньги, Пьер Клере стал умолять его написать расписку в подтверждение того, что он получил деньги сполна. Но сеньор Гастингс отказался сделать это, и тогда Клере стал просить его написать хотя бы только три строчки на имя короля – что он деньги получил, дабы он, Клере, мог бы отчитаться перед королем, своим господином, и тот бы не подумал, что он эти деньги присвоил себе, ибо король – человек недоверчивый. Камергер, понимая, что просьба Клера обоснованна, сказал: «Монсеньор, то что вы говорите, – весьма резонно, но этот дар сделан мне по доброй воле короля, Вашего господина, а не по моей просьбе. Если Вам угодно, чтоб я его принял, то передайте мне его из рук в руки без всяких расписок и свидетельств, ибо я совсем не хочу, чтобы обо мне говорили: „Обер-камергер Англии был на содержании у короля Франции“, – и чтобы мои расписки оказались в его Счетной палате».

Упомянутый Клере тем и удовлетворился; он оставил ему деньги и вернулся с докладом к королю, который сильно разгневался из-за того, что он не привез расписку; но тем не менее король похвалил камергера и стал уважать его более, чем любого другого приближенного короля Англии, и отныне всегда выплачивал ему пенсию без расписок.

Таким образом наш король и уживался с англичанами. Однако на короля Английского часто оказывали нажим и просили его помочь этой юной государыне. Поэтому король Английский направлял к нашему королю людей, чтобы заявить протест по этому поводу и побудить его заключить мир с нею или, по крайней мере, перемирие. Ибо среди тех, кто входил в его совет, и особенно среди членов парламента (это вроде наших штатов) оказалось несколько мудрых людей, которые были весьма прозорливы и не получали пенсий от нас, как другие. Они-то совместно с палатой общин и настаивали на том, чтобы король Английский открыто помог упомянутой барышне, утверждая, что мы его обманываем и что брак [327] никогда не состоится, ибо по договору, заключенному обоими королями в Пикиньи, клятвенно обещано, что за дочерью короля Английского, которую уже титуловали мадам дофиной, пришлют через год, а срок этот давно истек.

Но с какими бы увещеваниями подданные к нему ни обращались, он не желал к ним прислушиваться, и на то было несколько причин. Он был человеком грузным, погрязшим в плотских утехах, и не смог бы снести тягот войны по сю сторону моря; а кроме того, выпутавшись из очень тяжелого положения, он боялся оказаться в нем опять. К тому же в отношении нас его сердце размягчалось алчным желанием получать ежегодно в своем лондонском замке эти 50 тысяч экю. И когда его послы приезжали к нам, то их так хорошо принимали и делали им такие прекрасные подарки, что они уезжали довольные, хотя им никогда и не давали решительных ответов, что делалось ради выигрыша во времени, а лишь говорили, что через несколько дней наш король пришлет к их королю почтенных особ, которые дадут такие заверения по поводу волнующих его дел, что тот будет удовлетворен.

Итак, когда эти послы уезжали, то через три недели или месяц спустя (иногда раньше, иногда позже), что для такого случая было отнюдь не малой затяжкой, король отправлял в Англию своих послов, причем всегда таких, которые не были в предыдущем посольстве, чтобы, если предыдущие послы уже начали какие-либо переговоры, последующие не смогли бы их продолжить и не знали бы, что отвечать. Посланные обычно изо всех сил старались любыми способами так успокоить короля Английского насчет Франции, чтобы он продолжал хранить терпение и ничего не предпринимал; а он столь сильно желал заключить этот брак, как и королева, его жена, что это, вместе с другими причинами, названными мной, заставляло его не замечать того, что часть членов его совета называла великим ущербом для его королевства, тем более что он боялся разрыва брачного соглашения из-за насмешек, которые уже раздавались в Англии, особенно среди тех, кто стремился к смутам и раздорам.

Чтобы немного прояснить этот вопрос, скажу, что король, наш повелитель, никогда не желал этого брака, ибо жених и невеста не подходили друг другу по возрасту и девушка, которая нынче является королевой Англии, была намного старше монсеньора дофина, являющегося сейчас нашим королем [328]. Таким образом, благодаря этим хитростям и хождениям послов туда-сюда каждый год события затягивались на один или два месяца, и в данный сезон причинить вред нашему королю было уже невозможно. Но если бы не надежда на этот брак, то король Английский, без сомнения, не стал бы долго терпеть того, что мы захватываем крепости, столь близко от него расположенные, и постарался бы их защитить; ведь даже если бы он в самом начале объявил себя защитником мадемуазель Бургундской, то наш король, остерегавшийся действовать наудачу, без уверенности в благополучном исходе дела, не ослабил бы Бургундский дом настолько, насколько он это сделал.

Я говорю об этих вещах главным образом для того, чтобы дать понять, как ведутся дела в этом мире, и чтобы те, в чьих руках сосредоточено управление такими важными делами, смогли, если они прочтут эти воспоминания, или остеречься, или воспользоваться этим – как уж им будет полезней. Ибо хоть сами они, возможно, и будут достаточно умны, небольшое предуведомление все же может сослужить неплохую службу. По правде говоря, если бы мадемуазель Бургундская пожелала бы прислушаться к предложению выйти замуж за монсеньора Риверса [329], брата королевы Англии, то он помог бы ей и привел большое войско; но это был бы неравный брак, ибо он был незначительным графом, а она – самой богатой невестой в свое время.

Между нашим королем и королем Англии шли кое-какие переговоры. Между прочим, наш король предлагал ему, что если он пожелает, присоединившись к нему, лично прибыть в края, принадлежащие барышне, и захватить свою часть, то наш король даст согласие на то, чтобы он овладел Фландрией без принесения оммажа [330] и Брабантом. Наш король предлагал также, что захватит своими силами четыре самых крупных города Брабанта и затем передаст их во владение ему, королю Английскому, а кроме того, обещал оплатить ему содержание 10 тысяч англичан в течение четырех месяцев, чтобы тому легче было снести военные издержки, и предоставить многочисленную артиллерию, прислугу и конную тягу для нее – лишь бы король Английский завоевал Фландрию, тогда как он, наш король, действовал бы в других местах.

Король Английский ответил, что фламандские города слишком велики и сильны, и если их даже удастся захватить, то эту область будет трудно удержать, так же как и Брабант, и что англичанам эта война придется не по нраву, поскольку они вывозят туда много товаров; но что если наш король соблаговолит передать Англии, раз король Английский хочет получить свою долю в этом завоевании, несколько крепостей из тех, которыми англичане прежде владели в Пикардии, как Булонь и другие, то в этом случае король Англии объявит себя его сторонником и пришлет к нему на службу людей, которых оплачивать, правда, будут за французский счет. Это был весьма мудрый ответ [331].

Глава II

Таким образом, как я выше сказал, от нашего короля к королю Английскому ездили туда и обратно послы, чтобы затянуть время, а силы барышни Бургундской между тем иссякали. Ибо из того небольшого числа военных, что осталось у нее после смерти отца, многие перешли на сторону короля, особенно после того, как ее покинул монсеньор де Корд, увлекший за собой и многих других. Некоторые это сделали по необходимости, поскольку их имущество находилось или в самих городах, оказавшихся под властью короля, или возле них, а также и ради того, чтобы получить от него какие-либо блага: ведь ни один другой государь не наделял ими столь щедро своих слуг, как он. Кроме того, в больших городах постоянно нарастала смута, особенно в Генте, который всюду посеял раздоры, как Вы уже слышали.

В окружении барышни обсуждалось несколько партий для нее, и говорили, что ей нужен муж, способный защитить оставшиеся у нее владения, или же что ей нужно выйти замуж за монсеньора дофина, чтобы сохранить их целиком. Некоторые очень хотели этого брака, в том числе и она сама, до того как было передано то письмо, что она вручила сеньору де Эмберкуру и канцлеру. Но другие, действуя в пользу сына герцога Клевского, указывали на юный возраст монсеньора дофина, которому было лишь девять лет или около того [332], и напоминали, что он обещан в мужья английской принцессе; третьи же ратовали за сына императора, Максимилиана, ныне являющегося римским королем.

Барышня затаила ненависть против короля из-за упомянутого письма, которое, как ей казалось, стало причиной ее позора и гибели двух вышеупомянутых почтенных особ, когда оно было публично ей вручено, в присутствии стольких людей, о чем Вы уже слышали; и все это придало дерзости гентцам, которые удалили от нее многих слуг, разлучили ее с мачехой и сеньором де Равенштейном и настолько запугали женщин из ее окружения, что те не осмеливались ни письма вскрыть, не показав его своей госпоже, ни разговаривать с ней тихо.

И тогда она удалила от себя епископа Льежского, сына Бурбонского дома, который желал выдать ее замуж за монсеньора дофина, что было бы большой честью для нее и великой выгодой для ее страны, не будь монсеньор дофин так молод. Однако епископу не удалось осуществить свой замысел. Он удалился в Льеж, и никто больше не стал заниматься этим браком. Этот проект было бы трудно осуществить во всех отношениях, и я уверен, что если бы кто-нибудь вмешался в это дело с целью довести его до конца, то великой бы чести он не обрел, а поэтому все умолкли.

Вскоре собрался совет по этому поводу, на котором присутствовала мадам д’Альвен [333], первая дама барышни, которая сказала, как мне передали, что необходим мужчина, а не ребенок, и что ее госпожа – женщина, способная рожать детей, а это-то и нужно стране; ее мнение и было принято. Некоторые осуждали эту даму за то, что она высказалась столь вольно, а другие хвалили и говорили, что она вела речь именно о браке и о том, что необходимо для страны. Таким образом, оставалось только найти такого мужчину. Уверен, что если бы король захотел, чтобы она вышла замуж за нынешнего монсеньора д’Ангулема [334], то она так бы и поступила – столь сильно она стремилась сохранить связь с Французским домом.

Однако господь пожелал заключения другого брака [335], и мы так и не знаем почему. Недавние события показали, что брак, который был заключен, повлек за собой самые большие войны как у нас, так и в их краях и что если бы она вышла замуж за монсеньора д’Ангулема, то войн не было бы и Фландрия, Брабант и другие области не претерпели бы великих бедствий.

Герцог Клевский находился в Генте при барышне и усиленно искал друзей в ее окружении, которые помогли бы ему женить его сына на ней, но она не была склонна к этому браку, ибо ни ей, ни ее приближенным не нравился сын герцога Клевского.

Тогда начались переговоры о браке с сыном императора, ныне римским королем, о чем в свое время уже был разговор между императором и герцогом Карлом, и все между ними было согласовано [336]. По повелению отца барышня в то время даже написала письмо сыну императора и подарила ему перстень с бриллиантом; в письме говорилось, что, следуя доброй воле своего сеньора и отца, она обещает герцогу Австрийскому, сыну императора, вступить с ним в брак, о котором достигнуто соглашение, тогда, когда угодно будет ее сеньору и отцу.

Император направил нескольких послов к барышне в Гент; когда эти послы прибыли в Брюссель, их письменно известили, чтобы они подождали там, пока за ними приедут. И написал это письмо герцог Клевский, который был против их приезда и желал, чтобы они вернулись назад недовольные. Но послы, уже имевшие сношения с Бургундским домом и особенно с вдовствующей герцогиней Бургундской, которая была разлучена с барышней и находилась вне Гента, как Вы слышали, тронулись дальше, ибо она их предупредила, как мне говорили, чтобы они не останавливались в пути, невзирая ни на какие письма; она также уведомила их о том, что они должны делать по приезде в Гент, сообщив, что барышня и многие из ее окружения весьма благосклонны к их предложениям.

Вняв этому совету, послы императора двинулись прямо в Гент, несмотря на то, что им было приказано обратное; герцог Клевский был этим очень рассержен, но он не знал еще о намерениях дам. На совете было решено выслушать послов, и после того, как они сообщат о своем поручении, барышня должна их радушно приветствовать и сказать, что она посоветуется насчет того, что они сообщили, и только затем даст ответ, а до этого ничего не скажет. Так барышня и решила поступить.

Упомянутые послы представили свои грамоты, как им и было приказано, и изложили свое поручение, сказав, что вопрос об этом браке был решен еще между императором и герцогом Бургундским, ее отцом, с ее ведома и согласия, как явствует из письма, написанного ее рукой, которое они представили вместе с бриллиантом, подаренным, как говорили они, в знак свадьбы; и от имени своего господина послы настойчиво просили, чтобы барышня соблаговолила выполнить желание и обещание своего сеньора и отца, сдержав тем самым и собственное слово, и вступила бы в этот брак, а также чтобы она заявила перед всеми присутствующими, действительно ли она написала упомянутое письмо и намерена ли она выполнить обещанное.

На эти слова барышня, не спрашивая ничьего совета, ответила, что именно она написала письмо и послала бриллиант по велению и желанию отца, и подтвердила свое согласие с содержанием письма. Послы выразили глубокую благодарность и, обрадованные, вернулись на свои квартиры.

Герцог Клевский был рассержен этим ответом, который шел вразрез с тем, что было решено на совете, и прямо заявил барышне, что она дурно поступила. Она же на это возразила, что иначе поступить не могла, ибо обещание было дано и ей нельзя было идти на попятную.

После таких ее слов герцог Клевский, отлично зная, что в ее окружении многие придерживаются того же мнения, через несколько дней решил вернуться в свои земли и отказаться от своего намерения. Таким образом, переговоры относительно брака были завершены, и герцог Максимилиан прибыл в Кёльн, куда за ним приехали некоторые из приближенных барышни; полагаю, что они доставили ему деньги, ибо у него их было немного – ведь его отец был удивительно скуп, как ни один другой государь или иной какой человек.

Сын императора в сопровождении 700 или 800 всадников был доставлен в Гент, где и сыграли свадьбу; но поначалу этот брак отнюдь не принес большой выгоды подданным барышни, ибо вместо того, чтобы получать деньги, они должны были их давать. Число пришедших с герцогом было совершенно недостаточно, чтобы противостоять таким силам, какими располагал король; к тому же их нравы совсем не отвечали вкусам подданных Бургундского дома, привыкших жить при богатых государях, которые обеспечивали их хорошими должностями и держали блестящий и пышный, благодаря убранству, пирам и одеянию людей и слуг, двор.

Немцы же совсем не такие, они грубы и живут, как мужланы. И я ничуть не сомневаюсь в том, что это по великому и мудрому совету и благодаря милости божьей был принят во Франции тот закон и порядок, по которому дочери не наследуют королевства, дабы избежать того, чтобы оно оказалось в руках иностранного государя и подпало под власть иностранцев, ибо французы едва ли стерпели бы такое [337].

Так же поступают и другие народы; и постепенно не остается ни одной сеньории, особенно из крупных, территория которой в конце концов не оказалась бы под властью ее уроженцев. Вы можете это видеть на примере Франции, где англичане на протяжении 400 лет владели крупными сеньориями, а сейчас у них только Кале и два небольших замка, которые им стоит немалых трудов удерживать. Остальное же они потеряли быстрее, чем завоевали, ибо в течение дня они теряли больше, нежели захватывали за год. В этом можно также убедиться и на примере Неаполитанского королевства, острова Сицилии и других провинций, которыми французы владели долгие годы; а все, что осталось в память о них, – одни лишь могилы их предков [338].

Иноземного государя терпят, если только он мудр и привозит с собой небольшую и уважающую местные порядки свиту, но когда с ним приезжает много народу, сносить его нелегко. Ведь когда он привозит или приглашает по случаю войны своих людей, то между ними и подданными почти всегда возникают разногласия, раздоры, зависть – как из-за различия обычаев и нравов, так и из-за насилий, часто совершаемых чужеземцами, не чувствующими любви к стране, в отличие от ее уроженцев, а особенно из-за того, что чужеземцы домогаются доходных должностей и стремятся к владычеству над страной. А поэтому в чужой стране государю очень трудно бывает благоразумно приводить все к согласию; и если государь не может похвалиться мудростью, которая из всех достоинств идет единственно от милости божьей, то, каковы бы ни были его другие достоинства, он вряд ли сможет достичь своей цели. И если он проживет там всю жизнь, то и у него, и у всех его приближенных будут великие заботы и тревоги, когда он состарится и его люди и слуги перестанут надеяться на улучшение его здоровья.

Когда брак был заключен, положение дел в стране почти не поправилось, ибо герцог и его жена были слишком юны. Герцог Максимилиан ни о чем не имел представления как ввиду своей молодости, так и потому, что находился в чужой стране, а также и по причине довольно дурного воспитания; его ведь не учили заниматься важными делами. А кроме того, у него не было и людей для ведения военных действий. Так что страна по-прежнему пребывала в великих затруднениях и, как кажется, пребывает и поныне. Как я сказал, это большое несчастье для страны, когда приходится искать сеньора в чужих землях; и господь оказал великую милость королевству Франции тем установлением, о котором я сказал выше и по которому дочери исключаются из числа престолонаследников, ибо малые дома благодаря этому могут вырасти, большому же королевству, как наше, это может принести одни лишь беды.

Через несколько дней после свадьбы, или же пока договаривались о ней, была потеряна область Артуа. Я считаю, что с меня достаточно не ошибаться в сути дела, а если я ошибаюсь в сроках – на месяц, чуть более или менее, то да соблаговолят читатели простить меня. Позиция короля становилась все крепче, ибо ему никто не противостоял. Он то и дело брал какую-нибудь крепость, если не было перемирия или не начинались переговоры о мире; однако последние невозможно было довести до конца, поскольку противникам короля недоставало ума, из-за чего они и несли бремя войны.

Герцог Максимилиан и мадемуазель Бургундская в первый год имела сына – эрцгерцога Филиппа, ныне правящего [339]. Во второй год у них была дочь Маргарита, которая ныне является королевой Франции [340]. В третий год родился сын Франциск, названный в память герцога Франциска Бретонского. А на четвертый год она умерла, упав с лошади или от лихорадки, но скорей всего, от падения. Некоторые говорят, что она была беременна. Это было большим несчастьем для ее людей, ибо она была дамой добропорядочной, щедрой и любимой своими подданными; ее больше почитали и боялись, чем мужа. К тому же она была владелицей этой страны. Она очень любила своего мужа и имела добрую репутацию. Смерть ее случилась в 1482 году.

В Эно король овладел городами Кенуа-ле-Конт и Боэн, которые позднее вернул. Это напугало его противников, поскольку он не искал никаких соглашений и явно желал захватить все, ничего не оставляя Бургундскому дому. Уверен, что если бы он смог раздать и раздарить по своему усмотрению все владения этого дома и его полностью уничтожить, то он бы так и сделал; но он решил вернуть эти города, захваченные в Эно, по двум причинам. Во-первых, он считал, что у государя больше сил и его положение прочнее, когда он остается в пределах своего королевства, где он миропомазан и коронован, чем за его пределами, а эти земли лежали вне его королевства (они были возвращены в 1478 году). Другой же причиной было то, что короли Франции и императоры были связаны великой клятвой ничего не предпринимать одним против империи, а другим против королевства, а эти города, о которых я говорю, находятся в империи. По той же самой причине король вернул и Камбре, предоставив ему нейтралитет, довольный уже и тем, что ему удалось его взять; правда, горожане впустили короля в город при условии сохранения в неприкосновенности их прав.

Глава III

В Бургундии война так и продолжалась, но король не мог довести ее до конца, поскольку немцы оказывали некоторое содействие принцу Оранскому, наместнику герцога Максимилиана и мадемуазель Бургундской, но делали они это ради денег, которые им выплачивал принц Оранский, а не из благоволения к герцогу Максимилиану, ибо на его сторону не встал ни один человек, по крайней мере в то время, о котором я говорю. Это были военные товарищества Швейцарской лиги, искавшие приключений, которые отнюдь не были ни друзьями, ни сторонниками Австрийского дома.

Бургундия могла бы получить значительную помощь, если бы было чем ее оплачивать, и более всего в этом мог помочь герцог Сигизмунд Австрийский, дядя герцога Максимилиана, чьи земли лежали поблизости, особенно графство Феррета, которое он за несколько лет до того продал за 100 тысяч рейнских флоринов герцогу Карлу Бургундскому, а затем отнял, не вернув денег, и держит его, таким образом, и по сей день. Он никогда не отличался ни большим умом, ни большой честностью, а от таких друзей помощи мало. Он относится к тем государям, о которых я в другом месте говорил: они не желают вникать в собственные дела и знают лишь то, что их слугам угодно им сообщить, за что они в старости и расплачиваются, как случилось с герцогом Сигизмундом.

Во время этой войны в Бургундии его приближенные склоняли его на ту сторону, на какую хотели, и он почти всегда держал сторону короля против своего племянника. А под конец пожелал передать свое очень большое наследство иностранному дому, отняв его у своего собственного, ибо у него никогда не было детей, хотя он и был женат дважды. Но в итоге через три года, под влиянием другой клики приближенных, вручил все свои владения, еще при жизни, племяннику – герцогу Максимилиану, ныне римскому королю, сохранив за собой лишь пенсию в размере трети доходов, но без всякой власти и прав, в чем не раз раскаивался, как мне говорили. И если даже то, что мне об этом сообщали, неправда, тем не менее следует полагать, что именно таков бывает конец государей, предпочитающих жить не по-людски.

И они заслуживают такой хулы потому, что господь ведь возложил на них великие обязанности и вверил великую службу в этом мире. Когда люди лишены рассудка, их не в чем упрекнуть; но когда они пребывают в здравом уме и сами здоровы, а свое время проводят в праздных и глупых развлечениях, их нечего оплакивать, когда с ними случается беда; а вот если они распределяют время разумно и в соответствии со своим возрастом и сначала занимаются полезными делами и заседают на советах, а затем идут пировать и развлекаться, то тогда они достойны похвалы и способны сделать счастливыми своих подданных.

Война в Бургундии тянулась довольно долго, поскольку немцы оказывали небольшую помощь герцогу Максимилиану, тогда как силы короля были слишком велики. Бургундцам не хватало денег, и их люди, вступая с королем в соглашения, сдавали крепость за крепвстью.

Однажды сеньор де Кран, королевский губернатор, осадил город Доль, главный в графстве Бургундском. В городе было мало людей, и сеньор де Кран их ни во что не ставил. Поэтому с ним случилась беда: во время вылазки горожан он, к своему позору и ущербу для короля, был застигнут врасплох и потерял часть артиллерии и немного людей.

Король, рассерженный этой неудачей, начал поэтому думать о том, чтобы поставить другого губернатора Бургундии; недоволен он был и грабежами в этой области, которые и в самом деле были очень велики. Но до того, как он был отрешен от этой должности, сеньор де Кран одержал победу над отрядом немцев и бургундцев и захватил в плен самого могущественного сеньора Бургундии – сеньора де Шатогиона. Больше в этот день ничего не произошло (я говорю об этом лишь по слухам), однако сеньор де Кран покрыл себя доброй славой.

Как я уже начал говорить, король решил назначить, по вышеуказанным причинам, нового губернатора Бургундии, не трогая доходов и приобретений сеньора де Крана. Он лишил его только кавалерии, оставив ему всего шесть кавалеристов и двенадцать лучников для сопровождения. Сеньор де Кран был человеком очень тучным, и он остался доволен этим и уехал домой, благо у него были другие хорошие должности.

На его место король назначил мессира Карла Амбуазского сеньора де Шомона, очень храброго, мудрого и добросовестного человека. Этот сеньор взялся за то, чтобы привлечь на свою сторону всех немцев, воевавших в Бургундии, и не столько ради того, чтобы пользоваться их услугами, сколько для того, чтобы, поставив их на жалованье, легче было завоевать остальную часть области. Поэтому он послал людей к швейцарцам, которых называл господами – членами лиги, и сделал им великолепное, выгодное предложение: во-первых, 20 тысяч франков в год четырем городам – Берну, Люцерну, Цюриху, а также, думаю, и Фрибуру – и их трем кантонам, представлявшим собой горные деревни, – Швицу, название которого носит вся страна, Золотурну[341] и Унтервальдену; затем 20 тысяч франков в год частным лицам и тем людям, которые служили ему и помогали в этих переговорах. Он предлагал стать их первым союзником и гражданином и хотел получить соответствующую грамоту. По этому пункту возникли некоторые затруднения, поскольку их первым союзником всегда был герцог Савойский. Однако они согласились на его предложения и на то, чтобы поставлять королю на службу постоянно шесть тысяч человек с жалованьем в четыре с половиной немецких флорина в месяц; и это число солдат оставалось неизменным вплоть до смерти короля.

Если бы король был беден, то он не смог бы сделать этого, так что ему все обернулось на пользу, но швейцарцам, думаю, в конце концов это пойдет во вред: ибо они настолько привыкли к деньгам, о которых ранее почти не имели понятия, особенно о золотой монете, что уже сейчас между ними начинают возникать раздоры. И иначе причинить им ущерб невозможно – настолько скудны и бедны их земли и настолько сами они хорошо воюют; поэтому лишь немногие пытались бороться с ними.

После заключения этого договора, когда все немцы, находившиеся в Бургундии, перешли на службу к королю и стали получать от него жалованье, силы бургундцев были полностью подорваны. Ради краткости скажу лишь, что после ряда преобразований, проведенных губернатором де Шомоном, был осажден и благодаря соглашению взят расположенный близ Доля замок Рошфор, в котором сидел мессир Клод де Водре.

Затем он осадил Доль, который не удалось захватить его предшественнику, и взял его приступом. Говорят, что некоторые наши немцы из этих вновь прибывших замыслили войти в город, чтобы защитить его, но среди них замешалось так много вольных лучников (без всякого намерения помешать немцам, но единственно ради поживы), что, когда они вошли, все предались грабежу и город был сожжен и разрушен.

Вскоре после взятия Доля губернатор осадил хорошо укрепленный город Осон, где у него были верные сторонники, и он еще до осады написал королю, прося должности для некоторых из них, и король охотно дал согласие. Хотя меня не было на месте этих событий, я тем не менее был осведомлен о них по сообщениям королю и по письмам, которые ему по этому поводу писали и которые я читал, часто даже отвечая на них по указанию короля.

В Осоне было мало людей, и их предводители, сговорившись с сеньором де Шомоном, губернатором, через пять или шесть дней сдали его. Таким образом, в Бургундии уже нечего было брать, кроме трех или четырех горных замков, как Жу и другие, и города Безансона, который был имперским городом и почти ничем не был связан с Бургундским графством. Но поскольку он был анклавом в этой области, то представлял соблазн для ее правителя. И губернатор вошел в него от имени короля, но затем покинул, и жители при этом выполнили свои обязанности так, как они привыкли делать в отношении других государей, владевших Бургундией.

Таким образом, благодаря усердию губернатора вся Бургундия была завоевана; король весьма торопил его, опасаясь, как бы у него не возникло желания, чтобы в этой области постоянно кто-нибудь выходил из повиновения и, следовательно, у него всегда найдутся дела и король не отправит его служить в другое место. Ибо Бургундия – благодатная область, и сеньор де Шомон вел себя там, как ее владелец. Сеньор де Кран, о котором я говорил, и губернатор сеньор де Шомон оба неплохо обделали там свои дела.

Некоторое время при сеньоре де Шомоне в области сохранялось спокойствие. Но затем, когда я приехал туда, несколько местечек, как Бон, Семюр и другие, восстали (меня туда отправил король вместе с пансионариями своего дома[342]. Впервые тогда он вручил высшую власть этим пансионариям, но впоследствии и по сей день эта практика стала обычной). Названные города были взяты вновь благодаря умным действиям губернатора и недальновидности его врагов. На этом примере видна разница между людьми, зависящая от божьего соизволения: тем, кого господь желает поддержать, он дает самых мудрых людей или наделяет их правителя способностью находить таковых; и до сих пор он всегда давал понять, что желает поддержать наших королей, как нашего покойного доброго повелителя, так и нынешнего короля, хотя иногда он и посылал им испытания.

Те, кто потерял эти города[343], пользовались любовью жителей области и имели много людей, но они не сумели быстро разместить их по этим городам, поднявшимся и восставшим за них, и дали время губернатору собраться с силами, чего не должны были делать, зная, в каком он тяжелом положении; им следовало бы поставить людей в хорошо укрепленном Боне, который они тогда бы смогли защитить, а не в других городах.

В тот день, когда губернатор собрал войско, чтобы идти против маленького, яростно сопротивляющегося городка Вердена, будучи хорошо осведомленным о положении дел у его противников, те вошли в этот городок, намереваясь пройти оттуда в Бон и там расположиться; у них было 600 отборных кавалеристов и пехотинцев – немцев из графства Феррета, которыми командовали несколько опытных дворян из Бургундии, и одним из них был Симон де Кен-же. Они сделали остановку, хотя им следовало бы идти дальше и войти в Бон, который, если бы они вошли в него, стал бы неприступен. Но никто не дал им доброго совета, и они провели в Вердене лишнюю ночь, подверглись нападению, и город был взят приступом; а затем был взят Бон – и порядок восстановлен. После этого у врагов короля в Бургундии сил больше не осталось.

В то время я находился в Бургундии с пансионариями короля, как я уже говорил; но король отозвал меня из-за какого-то письма, в котором ему сообщили, что я избавляю некоторых жителей Дижона от военного постоя. Это вместе с другим малозначительным подозрением. стало причиной моей неожиданной отправки во Флоренцию. Я повиновался, как и положено, и поехал сразу же, как только получил письмо.

Глава IV

Распря, из-за которой король меня отправил туда, происходила в связи с соперничеством двух могущественных и знаменитых родов. Один – род Медичи, а другой – Пацци, который, пользуясь поддержкой папы [344] и короля Ферранте Неаполитанского, замышлял убить Лоренцо Медичи со всеми его сторонниками. Однако им это не удалось, и они убили в соборе Флоренции только его брата Джу-лиано Медичи [345] и одного человека по имени Франческино Нори, который был слугой дома Медичи и хотел прикрыть своим телом Джулиано. Лоренцо был тяжело ранен и скрылся в церковной ризнице за медными дверями, изготовленными по заказу его отца.

Один его слуга, которого он за два дня до этого выпустил из тюрьмы, сослужил ему верную службу в этом деле, приняв на себя несколько ударов. И случилось это в час большой мессы, Условным знаком, по которому должно было начаться избиение, были слова молитвы «Sanctus», которые произнесет священник во время литургии.

Но произошло все иначе, нежели предполагали заговорщики. Ибо, намереваясь одержать полную победу, некоторые из них поднялись во дворец [346], чтобы убить находившихся там сеньоров, которых было примерно девять человек; они переизбираются через каждые три месяца, и в их руках – все управление городом [347]. Но за заговорщиками почти никто не последовал, и когда они поднялись по дворцовой лестнице, за ними захлопнули двери, так что наверху их оказалось всего четверо или пятеро, и в страхе они не знали, что и говорить; сеньоры же, находившиеся наверху и уже прослушавшие мессу, вместе со своими слугами видели в окно, что в городе происходит возмущение и как Якопо Пацци с другими посреди площади перед дворцом кричит: «Свобода! Свобода!» и «Народ!

Народ!». Этими криками они надеялись поднять народ, призвав его на помощь; однако народ не пожелал восстать и сохранял спокойствие, поэтому Пацци и его друзья бежали с площади, потерпев неудачу в своей затее. Видя это, магистраты, или правители, о которых я говорил и которые находились во дворце, немедленно схватили тех пятерых, поднявшихся наверх, как я говорил, без сопровождения и намеревавшихся убить этих правителей, чтобы властвовать в городе, и сразу же повесили их под окнами дворца. Среди них был повешен и архиепископ Пизанский.

Правители, видя, что весь город встал на их сторону и сторону Медичи, немедленно сообщили на все переправы, чтобы хватали и приводили к ним любого человека, который покажется подозрительным. В тот же час был схвачен Якопо Пацци и один представитель папы Сикста[348], который командовал войском графа Джироламо, участвовавшего в заговоре[349]. Этот Пацци вместе с другими был тотчас же повешен под теми же окнами. А второму, представителю папы, отрубили голову; в городе были схвачены и другие, и всех их не мешкая повесили, в том числе и Франческо Пацци. Думаю, что всего было повешено в городе 14 важных особ и убито некое число людей помельче.

Вскоре после случившегося я от имени короля прибыл во Флоренцию; выехав из Бургундии, я почти не задерживался в пути, и у мадам Савойской, сестры нашего короля, пробыл всего два или три дня, и там меня очень хорошо приняли. Оттуда я отправился в Милан, где также остановился на два или три дня, чтобы просить у миланцев солдат в помощь флорентийцам, которые были их союзниками в то время, и они охотно согласились предоставить их, тем самым удовлетворяя просьбу короля и выполняя свой долг. Тогда они поставили 300 солдат, а позднее прислали еще.

Фрагмент письма Филиппа де Коммина к его майордому (июнь 1486 г ). Между строк – транскрипция письма, сделанная в XVIII в. (ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, авт. 71, №31)

В заключение скажу, что папа сразу же после случившегося отлучил флорентийцев от церкви [350] и направил от себя и от короля Неаполитанского армию, какую только смог собрать; эта армия была мощной и прекрасной, и при ней состояло большое число знатных людей. Она осадила Ла-Кастеллину, близ Сиены, и взяла ее, как и несколько других крепостей; лишь благодаря случайности флорентийцы не были полностью разбиты, ибо они долгое время жили, не зная ни войн, ни опасностей. Лоренцо Медичи, Глава города, был сам юным, и юные же им руководили. Они были очень упрямы, военных предводителей у них не имелось, а армия была очень слабой.

Командующим армией папы и короля Неаполитанского являлся герцог Урбинский[351], могущественный и мудрый человек и опытный военачальник. При ней был также сеньор Роберто да Римини [352], вошедший позднее в силу, затем сеньор Констанцио да Пезаро[353] и некоторые другие, среди которых и два сына упомянутого короля – герцог Калабрийский и сеньор дон Федериго, которые оба еще живы [354], а также большое число прочих знатных людей. Они взяли все крепости, какие только осаждали, но не так быстро, как это сделали бы мы, ибо они не столь умело разбивают лагеря и поддерживают в них порядок, как мы; но что касается снабжения и других вещей, необходимых для походной жизни, то они это делают лучше нас.

Благоволение нашего короля немного помогло флорентийцам, но не настолько, насколько мне бы хотелось[355], ибо я не располагал армией для их поддержки – у меня был лишь эскорт. Я пробыл в самом городе Флоренции и на его землях один месяц; флорентийцы очень хорошо со мной обращались и взяли на себя расходы, причем в последний день обращались лучше, чем в первый. Затем король отозвал меня обратно; проезжая через Милан, я принял от нынешнего герцога Джана-Галеаццо оммаж за герцогство Генуэзское, вернее – его мать принесла мне как представителю короля оммаж за него[356]. А оттуда я направился прямо к королю, нашему повелителю, который устроил мне хлебосольный и радушный прием; он беседовал со мной о своих делах дольше, чем когда-либо, а затем я лег с ним спать, хотя и не был достоин такой чести и он имел достаточно других людей, более достойных. Он был столь мудр, что с ним невозможно было допустить ошибки, если только повинуешься во всем, что он повелел, и ничего не добавляешь от себя.

Глава V

Я нашел нашего короля немного состарившимся и предрасположенным к болезни. Однако это проявлялось не столь явно, и он по-прежнему вел все свои дела с большим толком. В Пикардии война так и продолжалась, и она его очень беспокоила, как и его противников, потерявших власть над этой областью.

Герцог Австрийский, нынешний римский король, имея под своим командованием фламандцев, осадил Теруан[357]; монсеньор де Корд, королевский наместник в Пикардии, собрал всю армию, что король держал в пределах этой области, и в помощь ей привел восемь тысяч вольных лучников для охраны. Как только герцог Австрийский узнал о его приближении, он снял осаду и двинулся ему навстречу; они сошлись в местечке под названием Гинегат[358]. У герцога было много людей из Фландрии, тысяч 20 или более, а также немного немцев и 300 англичан, которых вел мессир Томас Ориган, английский рыцарь, служивший еще герцогу Карлу Бургундскому.

Кавалерия короля была гораздо более многочисленной, чем у противника, и она смяла герцогскую кавалерию, которую вел монсеньор Филипп де Равенштейн, и стала преследовать ее вплоть до Эра. Герцог присоединился к своим пехотинцам. В армии короля было 1100 или 1200 кавалеристов, набранных по королевскому приказу. В преследовании участвовала лишь часть из них, в том числе монсеньор де Корд, который был командующим, а с ним и монсеньор де Торси. Хотя они действовали храбро, тем не менее командующему авангардом не подобает заниматься погоней. Некоторые из наших отступили под тем предлогом, что нужно оборонять крепости, а Другие просто бежали, пользуясь случаем. Пехота же герцога удерживала свои позиции и внесла смятение в наши ряды; правда, ею руководило около 200 пеших дворян из хороших фамилий. В их числе был и монсеньор де Ромон, сын Савойского дома, а также граф Нассау и некоторые другие, которые живы до сих пор. Доблесть этих последних придала силы народу, который так стойко держался, что даже удивительно, поскольку все видели, как бежала их конница. Королевские вольные лучники принялись грабить обоз герцога и сопровождавших его маркитантов и прочих. На них напали герцогские пехотинцы и перебили некоторых.

Герцог потерял убитыми и взятыми в плен больше, чем мы, но поле боя осталось за ним; уверен, что, если бы ему посоветовали вернуться к Теруану, он не застал бы там ни души, так же как и в Аррасе. Но, на свою беду, он не решился на это; правда, в таких случаях не всегда ясно, что нужно делать, а кроме того, у него были и некоторые опасения. Я рассказываю об этом с чужих слов, поскольку я при этом не присутствовал, но для продолжения рассказа мне нужно было упомянуть об этом событии.

Я находился при короле, когда пришли эти известия, и он был очень огорчен ими, ибо не привык терпеть поражения и всегда был столь удачлив во всех своих делах, что уверен был, что и дальше будет так, как ему угодно; а удачлив он был благодаря своему уму и потому, что не рисковал и не полагался на победы в сражениях, но эта битва произошла отнюдь не по его указанию. Он создавал столь большие армии, что находилось мало желающих с ними сражаться, а артиллерией снабжал их лучше, чем любой другой французский король; крепости он предпочитал брать неожиданно, причем такие, которые, как он знал, были плохо защищены. А взяв, он ставил в них столь большие гарнизоны и так обеспечивал артиллерией, что отбить их у него было невозможно. И если во вражеской крепости капитан или кто другой желал вступить в сделку и сдать ее за деньги, то он мог быть уверен, что найдет в короле купца, которого никакая, даже очень крупная, сумма не испугает, и он согласится, не скупясь, на любую.

Эта битва поначалу привела его в ужас, поскольку он считал, что ему не сказали всей правды и что она была полностью проиграна; а он прекрасно понимал, что если она проиграна, то, значит, он потерял все, что захватил у Бургундского дома в этих краях, и в других местах его положение станет очень ненадежным. Однако, узнав всю правду, он успокоился и отдал распоряжение, чтобы впредь без его ведома ничего подобного не предпринимали. А монсеньором де Кордом он даже остался весьма доволен.

С этого именно момента он решил начать мирные переговоры с герцогом Австрийским, но так, чтобы они принесли наибольшую выгоду и чтобы в результате их можно было настолько связать руки герцогу с помощью его же собственных подданных (которые, как он знал, склонялись к тому же, чего добивался и он сам), что он никогда не сможет причинить ему вред.

Тогда же у него в глубине души возникло весьма серьезное желание преобразовать систему управления в королевстве, главным образом – сократить сроки проведения судебных процедур, и в связи с этим обуздать парламент; не то, чтобы он хотел урезать его полномочия, но ему было многое в нем не по душе, за что он его и не любил. Он хотел также ввести в королевстве общие кутюмы и единые меры, и чтобы все кутюмы[359], переложенные на французский язык, были сведены в одну хорошую книгу, дабы покончить с плутовством и грабительством адвокатов, от которых в этом королевстве страдают гораздо сильней, чем в любом другом, и наши дворяне хорошо это знают. Если бы господь явил такую милость, даровав ему еще пять или шесть лет жизни и не слишком отягощая болезнями, то он сделал бы много добра своему королевству, ради чего он и обременял, как ни один другой король, своих подданных налогами. Ни силой, ни представлениями и протестами его нельзя было бы заставить их уменьшить, но нужно было, чтобы это шло от него самого, как и случилось бы, если бы господь пожелал оградить его от болезни. А потому хорошо поступает тот, кто делает добро, пока есть возможность и пока господь дарует здоровье.

Соглашение, которое король хотел заключить с герцогом Австрийским и его землями при помощи гентцев, предполагало брак между монсеньором дофином, его сыном и нынешним королем, и дочерью герцога и герцогини, по условиям которого за королем оставались бы графства Бургундское, Осеруа, Маконне и Шароле, а он возвращал бы Артуа, сохраняя за собой лишь цитадель Арраса в том состоянии, в какое он ее привел; ибо город Аррас ничего не стоил ввиду того, что цитадель была со всех сторон укреплена и между нею и городом был глубокий ров и массивная стена. Таким образом, цитадель была защищена, и от имени короля ее держал епископ. Сеньоры Бургундского дома всегда (по меньшей мере в течение 100 лет) сами назначали угодного им епископа Аррасского, как и капитана цитадели. Но король поставил там своих людей, желая усилить свою власть, и приказал снести городские стены и выстроить стены с другой стороны рва, так, чтобы цитадель прикрывалась со стороны города сначала глубоким рвом, а затем стенами; таким образом, оя оставил город беззащитным.

О герцогстве Бургундском, графстве Булонском, равно как и о городах на Сомме и кастелянствах Перонна, Руа и Мондидье, вообще не упоминалось. Когда велись эти переговоры, гентцы внимательно следили за ними, весьма сурово держа себя по отношению к герцогу и герцогине, его жене; некоторые другие города Фландрии и Брабанта, особенно Брюссель, склонились перед волей гентцев, что казалось удивительным, если учесть, что в Брюсселе всегда жили герцоги Филипп и Карл Бургундские, а потом и герцог Австрийский с герцогиней имели там резиденцию. Но те выгоды и блага, что горожане имели при упомянутых сеньорах, заставили их забыть о боге и своих сеньорах и пойти навстречу злой судьбе, с которой они позднее и столкнулись, как Вы узнаете.

Глава VI

В то время, а это был март 1479 года, между королем и герцогом было заключено перемирие, но король хотел мира, особенно в тех землях, о которых я говорил, и чтобы мир был заключен полностью к его выгоде, как я сказал. Он уже начал стареть и прибаливать; когда он находился в Форже, возле Шкнона, во время обеда с ним случился удар и он потерял речь. Его подняли из-за стола и подвели к огню; окна были закрыты, и хотя он порывался подойти к ним, его кое-кто удержал от этого, думая сделать как лучше. Эта болезнь случилась с ним в марте 1480 года[360]. Он полностью потерял речь и совсем лишился рассудка и памяти.

В тот момент Вы и приехали к нему в качестве врача, монсеньор архиепископ Вьеннский. Ему сразу же поставили клистир, и Вы велели открыть окна и дать воздуха; к нему тут же стали понемногу возвращаться речь и рассудок, и позже он сел на коня и вернулся в Фврж, ибо эта беда настигла его в четверти лье от него в небольшом приходе, куда он приехал на мессу.

Короля стали лечить; он объяснялся знаками, когда хотел что-либо сказать. Между прочим, он потребовал себе официала из Тура, чтобы исповедаться, и знаками дал понять, чтобы вызвали меня, поскольку я отправился в Аржантон, примерно в десяти лье оттуда. Когда я приехал, то застал его за столом, и с ним был мэтр Адам Фюме, который некогда был врачом короля Карла, а теперь докладчик[361]. Был там также и другой врач по имени мэтр Клод[362]. Король плохо понимал то, что ему говорили, но боли он совсем не чувствовал. Он показал мне знаком, чтобы я лег спать в его комнате, ибо слов почти не произносил. И я прислуживал ему на протяжении 15 дней за столом и ухаживал за ним, как камердинер, что считал своим долгом и большой честью для себя.

Через два или три дня речь и рассудок стали к нему возвращаться, и ему казалось, что никто его лучше меня не понимает, поэтому он хотел, чтобы я все время состоял при нем. Он исповедался этому официалу в моем присутствии, поскольку иначе они не понимали друг друга. Ему немногое нужно было сказать, ибо он исповедался за несколько дней до этого. Ведь французские короли, перед тем как прикасаться к золотушным, исповедуются, и наш король ни одной недели не пренебрегал этим [363].

Когда ему стало немного лучше, он начал справляться, кто это силой удержал его и не дал подойти к окну. Ему сказали. И тогда он немедленно выгнал их из своего дома. Некоторых он лишил службы и велел не показываться ему на глаза; других, как монсеньора де Сегре и Жильбера де Грассе сеньора де Шанперу, он не лишил должностей, а лишь отослал прочь.

Многие были напуганы этой его фантазией и оправдывались, говоря, что они хотели сделать как лучше, и говорили правду. Но воображение у государей особое, чего не понимают те, кто берет-» ся об этом судить. Наш король ничего так сильно не боялся, как лишиться беспрекословного повиновения, стараясь, чтобы ему подчинялись без исключения во всем. Ведь король Карл, его отец, когда у него началась та болезнь, от которой он умер, вообразил, что его хотят отравить по наущению сына, и зашел в своем страхе так далеко, что вообще перестал принимать пищу; и тогда было решено по совету врачей и его наиболее влиятельных и близких слуг кормить его силой. Так и было сделано по указанию и распоряжению служивших ему людей, и ему стали вводить через рот отвар, а немного спустя после этого насилия король Карл умер. И король Людовик, который всегда был против такого образа действий, удивительно близко принял к сердцу то, что и к нему тоже применили силу; правда, он не столько сердился, сколько делал вид, и основанием для этого был страх, что его возьмут под опеку и без него будут решать все дела и вопросы под предлогом, что его рассудок не в порядке.

Когда он таким образом напугал всех тех, о ком я сказал, он осведомился о решениях совета и о депешах, которые были отправлены за последние 10 или 15 дней. А этими делами занимались епископ Альбийский[364], его брат – губернатор Бургундии [365]\ маршал де Жье и сеньор дю Люд; все они находились при короле, когда с ним случилась беда, и разместились под его покоями в двух маленьких комнатушках. Он пожелал также просмотреть полученные письма, которые приходили каждый час. Ему показали наиболее важные из них, и я их ему прочитал. Он сделал вид, что понял, взяв их в руки и, притворившись читающим, хотя ничего не разумел, сказал несколько слов или объяснил знаками, что он хотел бы предпринять.

Мы немногое могли сделать, ожидая конца его болезни, ибо он был хозяином, с которым следовало вести себя честно. Болезнь длилась около 15 дней, и затем его рассудок и речь пришли в прежнее состояние, но он был еще слаб и боялся возвращения этой напасти, он, естественно, не желал доверяться советам врачей.

Как только он стал себя хорошо чувствовать, он освободил кардинала Балю [366], которого 14 лет продержал в тюрьме, хотя за того много раз просили и апостолический престол, и другие; и в конце концов королю был отпущен этот грех, и наш святой отец, папа, прислал ему по его просьбе бреве. Когда с королем случилась эта болезнь, присутствовавшие при нем сочли его умирающим и сделали несколько распоряжений, чтобы сократить чрезмерную и тяжкую талью, которую он накануне ввел по совету монсеньора де Корда, своего наместника в Пикардии, для содержания 20 тысяч постоянно оплачиваемых пехотинцев[367] и двух с половиной тысяч пионеров (эти люди назывались также лагерными людьми), и им он придал 1500 кавалеристов, набранных по приказу, которые должны были в случае необходимости спешиваться. Кроме того, он заказал большое число повозок для прикрытия лагеря, палаток и шатров, позаимствовав это у армии герцога Бургундского, и обходился такой лагерь в полтора миллиона франков в год. Когда все было готово, король направился посмотреть, как его разбивают возле Пон-де-л’Арша в Нормандии, на прекрасной равнине; там были и шесть тысяч швейцарцев, о которых я говорил. Взглянув на это всего лишь раз, он вернулся в Тур, где болезнь его возобновилась. Он вновь потерял речь, и в течение двух часов его считали умершим; случилось это на галерее в присутствии нескольких человек, и его положили на соломенный тюфяк.

Монсеньор де Бушаж и я препоручили его монсеньору святому Клоду, и все остальные, присутствовавшие там, сделали то же самое. К нему сразу же вернулась речь, а через час он, совсем ослабев, стал бродить по дому. Заболел он во второй раз в 1481 году, но, как и прежде, продолжал разъезжать по стране. Он побывал у меня в Аржантоне, где провел целый месяц, будучи сильно больным; оттуда отправился в Туар, где также был болен, и совершил поездку в Сен-Клод, ибо был препоручен святому Клоду, как Вы слышали.

Выехав из Туара, он отправил меня в Савойю против сеньоров де ла Шамбра, де Мьолана и де Бресса [368], хотя прежде он оказывал им тайно помощь, пока они не схватили в Дофине сеньора д’Иллена[369], которому поручил охрану герцога Филиберта, своего племянника [370]. Вслед за мной он послал кавалерию, которую я повел в Макон против монсеньора де Бресса. Однако мы с ним тайно пришли к согласию, и он схватил сеньора де ла Шамбра, когда тот спал в комнате с герцогом, в Турине, что в Пьемонте, и затем дал мне об этом знать. Я сразу же отвел свою кавалерию, и он с герцогом Савойским прибыл в Гренобль, где монсеньор маршал Бургундский [371], маркиз де Ротлен и я встретили их. Король потребовал, чтобы я приехал к нему в Боже, в Божеле, и я был поражен, увидев его таким истощенным и худым, и недоумевая, как он может ездить по стране; но его крепкое сердце не сдавалось.

В Боже он получил письмо с сообщением о том, что герцогиня Австрийская умерла, упав с лошади. Конь, на котором она ездила, был горяч и сбросил ее на большое бревно. Некоторые говорят, правда, что она упала в приступе лихорадки. Но как бы там ни было, немного дней спустя после падения она умерла, и это было великое горе для ее подданных и друзей, ибо после ее смерти они больше не знали мира: ведь народ Гента ее почитал гораздо больше, чем мужа, поскольку она была владелицей страны. И случилось это в 1482 году.

Когда король пересказывал мне эти новости, он ликовал. У нее осталось двое детей под опекой гентцев,[372] а гентцы, как он знал, были склонны к раздорам и мятежам против Бургундского дома, так что королю казалось, что его час настал, тем более что герцог Австрийский был юн, а его отец-император держался в стороне и к тому же был крайне скуп и занят своими войнами.

С этого часа король начал оказывать давление на правителей Гента с помощью монсеньора де Корда и договариваться о браке своего сына, монсеньора дофина, с дочерью герцога, Маргаритой, которая ныне является нашей королевой; чаще всего он обращался к одному пансионарию города по имени Гийом Рен[373], человеку мудрому, но злокозненному, а также к другому по имени Копеноль [374], служащему при эшевенах, который был башмачником и пользовался большим доверием горожан, ибо столь необузданный народ только такого пошиба людям и вручает власть.

Король вернулся в Тур. Там он настолько огородил себя от мира, что лишь немногие люди его видели. Он без причин стал удивительно подозрительным ко всем, боясь, как бы его не лишили власти или не умалили ее; он удалил от себя всех привычных ему людей, даже самых близких, какие только у него были, хотя не лишил их ничего. Они разъехались, чтобы нести службу в других местах, или вернулись домой; но так продолжалось недолго, ибо жить ему оставалось уже немного и он делал настолько странные вещи, что те, кто не знал его, считали, что он свихнулся; но они его просто не понимали.

Что касается подозрительности, то все могущественные государи таковы, особенно такие мудрые и имеющие много врагов и недоброжелателей, как он. Более того, он знал, что его не любят в королевстве ни большие люди, ни малые, поскольку он обременил народ налогами так, как ни один другой король, хотя у него и было благое намерение облегчить это бремя, как я говорил, но ему следовало бы заняться этим пораньше.

Король Карл VII при посредничестве некоторых мудрых и добрых рыцарей, которые своей службой помогли ему отвоевать Нормандию и Гиень у англичан, стал первым, кто добился права облагать страну тальей по своему усмотрению, без согласия штатов королевства [375]. Но тогда для этого были серьезные основания: нужно было и обеспечить безопасность отвоеванных областей, и избавиться от наемных отрядов, грабивших королевство[376]. Поэтому сеньоры Франции дали свое согласие на это, за что им были обещаны пенсии из тех денег, что собирались с их земель.

И если бы наш король дольше прожил и при нем оставались его прежние советники, то к настоящему времени он далеко бы продвинулся в этом деле [377]. Но, не успев этого сделать, он обременил свою душу и души своих преемников тяжким грехом и нанес глубокую рану своему королевству, от которой долго не удастся излечиться; к тому же он ущемил королевство и тем, что создал по примеру итальянских сеньоров наемную армию.

Король Карл VII в час своей кончины взимал с королевства в общей сложности 1 миллион 800 тысяч франков и содержал всего 1700 кавалеристов, набранных по приказу, и они поддерживали добрый порядок в провинциях его королевства, так что еще задолго до его смерти солдаты перестали бродить по королевству, что было великим облегчением для народа. А в час кончины нашего повелителя, короля Людовика, в казну поступало 4 миллиона 700 тысяч франков [378]; кавалеристов было около четырех или пяти тысяч, а пехотинцев, как размещенных по лагерям, так и других [379], более 25 тысяч человек.

Таким образом, не стоит удивляться тому, что у него были всякие дурные мысли и подозрения и что он чувствовал, что ему добра не желают, хотя среди тех, кого он вскормил и облагодетельствовал, нашлось бы много таких, которые и перед лицом его смерти остались бы ему верны.

В Плесси-дю-Парк, где он жил, к нему почти никто не приходил, кроме домашних слуг и лучников, которых у него было изрядное число – четыре сотни, и они ежедневно несли охрану, прохаживаясь по замку и стоя у ворот. Ни один сеньор и никто из важных особ не жил там, и туда почти никогда не пропускали влиятельных сеньоров группами. Его посещал только монсеньор де Боже, нынешний герцог Бурбонский, который являлся его зятем. Вокруг всего замка Плесси он велел на подходе ко рву установить решетку из толстых железных прутьев, а в стены вделать железные броши с многочисленными остриями. Он также приказал поставить четырех больших железных «воробьев» [380] – в таких местах, откуда легче было вести стрельбу, и это было грандиозное дело, ибо стоили они более 20 тысяч франков. А под конец он велел, чтобы 40 арбалетчиков день и ночь сидели во рву и по ночам, до того как утром откроют ворота, стреляли во всякого, кто будет приближаться. Ему все более казалось, что его подданные выжидают удобного момента, чтобы лишить его власти.

По правде говоря, кое-кто действительно поговаривал о том, чтобы войти в Плесси и ускорить ход событий в нужном направлении, поскольку они развивались слишком медленно, но пойти на это все же не осмелились и поступили разумно, ибо охрана была очень сильна.

Король часто менял камердинеров и других слуг, говоря, что таким способом он поддерживает чувство страха и уважение к себе. Для осуществления управления он держал при себе одного или двух человек, худородных и имевших довольно дурную славу, которые, однако, должны были понимать, если у них хватало ума, что с его смертью они могут лишиться всего. Так с ними и случилось[381]. Они не передавали ему ничего из того, что им писали и о чем просили, если только это не касалось безопасности и защиты государства, ибо ничто иное короля не интересовало.

В то время у него со всеми был заключен мир или перемирие. Своему врачу он платил ежемесячно по 10 тысяч экю, так что через пять месяцев тот имел 54 тысячи экю.

Мечтая об исцелении, он уповал на бога и святых, понимая, что только чудо может спасти его; по примеру некоего короля, которому господь бог продлил жизнь за его смирение и раскаяние, а также благодаря молитвам одного святого пророка наш король, который своим смирением превосходил всех государей мира, стал искать какого-либо монаха или благочестивого человека, чтобы тот выступил за него заступником перед богом и помог продлить его дни, и ему называли таких во всех концах света. За некоторыми из них он посылал. Кое-кто приезжал поговорить с ним, и он вел речь только о продлении жизни. Большинство мудро отвечало на это, что у них нет такой власти.

Он делал большие, и даже слишком большие пожертвования церквам, хотя архиепископ Турский [382], человек благой и святой жизни, кордельер и кардинал, писал ему, помимо всего прочего, чтобы он лучше брал деньги у каноников церквей, которых он богато одарил, и распределял их среди бедных тружеников и прочих, кто платит огромные налоги, нежели взимал с них подати и отдавал деньги богатым церквам и каноникам, как он это делает. За год число его обетов, приношений и даров в виде реликвариев и ковчежцев весьма выросло: здесь и серебряная ограда для святого Мартина Турского, весившая около 18 марок[383], и ковчежец для монсеньора святого Евтропия Сентского, и реликварии, которые он подарил Трем волхвам в Кельне, Божьей матери в Ахене, что в Германии, святому Сервию Утрехтскому, а также ковчежец святому Бернардину в Ак-виле, что в Неаполитанском королевстве, золотые чаши, посланные святому Иоанну Латеранскому в Рим [384]\ и много других золотых и серебряных даров церквам его королевства, что в общем составляет сумму в 700 тысяч франков.

Он подарил церквам и много земель, но этот дар за ними сохранен не был. В общем, пожертвования были огромные.

Глава VII

Из людей, известных своей набожностью, король выбрал одногс человека по имени брат Робер [385] и послал за ним в Калабрию. Король называл его «святым человеком» за его набожную жизнь; к в его честь нынешний король основал монастырь в Плесси-дю-Парк, вместо часовни близ Плесси, что стояла возле моста. Этот отшельник в возрасте 12 лет поселился под скалой и прожил там до 43 лет [386] или около того, пока наш король не послал за ним своего майордома, которого сопровождал принц Тарентский, сын Неаполитанского короля, ибо отшельник не хотел ехать без разрешения папы и своего короля, что свидетельствовало об уме этого простого человека, основавшего две церкви в мавританских землях.

С тех пор, как он стал вести отшельническую жизнь, он перестал есть – и не ест и поныне – мясо, рыбу, яйца, молочные кушанья и не употребляет никаких жиров. Мне кажется, не приходилось видеть другого человека, который вел бы столь праведную жизнь и чьими устами столь несомненно вещал бы дух святой; он был грамотен, хотя и не посещал школы. Правда, ему помогал его итальянский язык [387]. Этот отшельник проехал через Неаполь, и его там приняли с почетом, как важного апостолического легата; его посетили и король Неаполитанский, и его дети, и говорил он с ними так, словно был воспитан при дворе. Оттуда он проехал в Рим, и его навестили все кардиналы. У папы он трижды получил аудиенцию с глазу на глаз, каждая из которых длилась по три или четыре часа, и сидел рядом с ним в прекрасном кресле, что было великой честью для столь маленького человека; а отвечал на вопросы он так, что все поражались. Наш святой отец пожаловал ему разрешение основать орден, получивший название «Отшельники святого Франциска».

Затем он приехал к королю, который почтил его так, как если бы это был сам папа: он встал перед ним на колени, умоляя просить бога за него, чтобы господь соизволил продлить ему жизнь. И тот ответил, как подобает мудрому человеку. Я много раз слышал его, когда он говорил перед нынешним королем [388] в присутствии всех вельмож королевства, ибо он два месяца жил при нем; и казалось, что он говорил и учил по вдохновению божьему, поскольку иначе он не смог бы высказать того, что высказал. Он еще жив и поэтому может измениться к лучшему или к худшему, так что я помолчу о нем. Появление этого отшельника, которого называли святым человеком, у многих вызвало смех, но они не имели понятия о думах нашего мудрого короля и не знали, для чего он его пригласил.

Наш король жил в Плесси, полный тех подозрений, о которых я говорил, и держал при себе немногих людей, не считая лучников; из-за своей мнительности он не позволял никому из тех, кому не доверял, оставаться в Туре или близ него, но всех их удалял подальше от себя, приказав лучникам выпроваживать их.

Разговоры с ним велись исключительно о важных делах, имевших к нему отношение. У него был вид скорее мертвого человека, нежели живого, – столь невероятно он был истощен. Одевался он богато, чего раньше не имел привычки делать, и носил только платья из малинового атласа, подбитые красивым куньим мехом; такого меха он довольно много раздарил, хотя его и не просили об этом, ибо никто не осмелился бы обратиться к нему с такой просьбой.

Он назначал жестокие наказания, чтобы его боялись, ибо опасался, что ему перестанут повиноваться, как он сам мне признавался. Он смещал служащих, разжаловывал военных, сокращал или полностью отнимал пенсии и, как он говорил мне за несколько дней до своей смерти, проводил время, делая и переделывая людей. Таким манером он заставил говорить о себе в королевстве больше, чем когда-либо раньше, и поступал так из страха, как бы его не сочли умершим, ибо, как я неоднократно говорил, с ним виделись немногие люди, и когда шли разговоры о его действиях, то никто не сомневался в том, что он жив, и с трудом верили в его болезнь.

А за пределами королевства он повсюду рассылал людей, чтобы поддержать проект брака дофина с английской принцессой, и ради этого хорошо всем платил – и королю Эдуарду, и частным лицам. В Испанию он отправлял послов с заверениями в самых дружеских и добрососедских чувствах и таким образом постоянно напоминал о себе. Повсюду ему покупали за любую цену добрых лошадей и мулов, но не в нашем королевстве, а в тех странах, где он хотел бы, чтоб его считали здоровым.

За собаками он отправлял куда угодно: в Испанию – за гончими, в Бретань – за маленькими борзыми и дорогими испанскими борзыми; в Валенсию – за маленькими мохнатыми собачками, за которых заплатил дороже, чем их продавали. В Сицилию он специально послал человека приобрести у одного местного чиновника мула и заплатил за него вдвое; в Неаполь послал за лошадьми. Отовсюду ему привозили диких животных: из Берберии – своеобразных маленьких волков, которые не больше лисы и называются шакалами; в Данию поехали за лосями, которые станом похожи на оленей, но большие, как буйволы, и с короткими мощными рогами, и за северными оленями, станом и мастью похфжими на ланей, но с гораздо более ветвистыми рогами, и я видел северного оленя с 54 рожками. За три пары таких животных он уплатил купцам 4500 немецких флоринов.

Однако, когда ему их доставляли, он не проявлял к ним никакого интереса и по большей части даже не разговаривал с теми, кто их привозил. И поступал он так все ради того, чтобы соседи и подданные его боялись сильнее, чем когда-либо раньше, но это был его конец, а потому он и вел себя таким образом.

Глава VIII

Возвращаясь к главной теме нашего разговора и завершая эти воспоминания, нужно сказать о заключении договора о браке между нынешним королем, которого тогда звали монсеньором дофином, и дочерью герцога и герцогини Австрийских, что сделано было благодаря гентцам, к великому неудовольствию короля Эдуарда Английского, обманутого в надежде на брак своей дочери с монсеньором дофином, нынешним королем Франции, а этого брака он и королева, его жена, желали больше всего на свете, так что даже не поверили бы никому – ни своему подданному, ни кому другому, если бы им стали предрекать, что все произойдет наперекор их желанию. Ведь совет Англии несколько раз предупреждал, когда наш король завоевывал Пикардию, которая лежит рядом с Кале, что, захватив ее, он может попытаться взять также Кале и Гин. То же самое говорили постоянно находившиеся в Англии послы герцога и герцогини Австрийских, бретонцы и другие, но король Английский ничему не верил, по-моему, не столько по недомыслию, сколько из-за алчности, ибо он не хотел потерять тех 50 тысяч экю, что выплачивал ему наш король, как не хотел и расставаться с удобствами и удовольствиями своей мирной жизни.

По поводу брака дофина с дочерью герцога Австрийского однажды был собран совет в Алсте, во Фландрии, на котором присутствовали герцог Австрийский, нынешний римский король, и депутаты штатов Фландрии, Брабанта и других областей, принадлежащих герцогу и его детям. На совете гентцы действовали наперекор желаниям герцога; до этого они изгнали некоторых людей герцога, отобрали у него сына, а затем заявили ему, что хотят, чтобы этот брак, о котором я говорю, был во имя мира заключен, и заставили его дать согласие против собственной воли. Ведь он был очень молод и при нем почти не было благоразумных людей, поскольку едва ли не все сторонники Бургундского дома или погибли, или перешли на нашу сторону (я имею в виду важных особ и таких, кто способен давать советы и оказывать помощь). А своих людей у него было мало. Кроме того, потеряв жену, которая была владелицей этих областей, он не осмеливался говорить столь решительно, как раньше.

Короче говоря, король, извещенный об этом монсеньором де Кордом, весьма обрадовался. Был назначен день, когда ему должны были привезти в Эден невесту дофина. А за несколько дней до того, а было это в 1481 году[389], сеньору де Корду был сдан за деньги хорошо укрепленный город Эр, расположенный в Артуа, который очень важен для фламандцев, поскольку находится на границе области; а сдал город сеньор де Коен [390] из Артуа, который держал город от имени герцога Австрийского и сеньора де Бевра, своего капитана. И хотя фламандцы хотели умалить силу своего государя, они все же боялись ослабления своих границ и расширения владений короля.

Когда все, о чем я говорил, было согласовано, к королю прибыли послы Фландрии и Брабанта. Однако решающее слово оставалось за гентцами, которые были наиболее сильными и держали в своих руках герцогских детей; но они всегда первыми были готовы ко всяким смутам. С послами приехали от имени римского короля, чтобы добиться мира для своей страны, и некоторые рыцари, юные и неразумные, как он сам. Среди них были мессир Жан де Берг и мессир Бодуэн де Ланнуа, а также один секретарь.

Король был уже очень болен и с большой неохотой решился допустить их до себя; очень тяжело было ему принести и клятву во исполнение заключенного договора, и все это потому, что он не хотел, чтобы его видели. Однако он дал клятву, ибо ему это было выгодно; он ведь неоднократно изъявлял желание заключить упомянутый брак, но при этом хотел получить лишь графство Артуа или Бургундское графство, одно из двух, но господа гентцы, как он их называл, отдали ему оба, а сверх того еще и графства Шароле, Ма-конне и Осеруа. И если бы они могли передать ему также графства Эно и Намюр со всеми бургундскими подданными, говорящими по-французски, то они охотно сделали бы и это, чтобы ослабить своего сеньора.

Король, наш повелитель, был очень мудр и хорошо понимал, что такое Фландрия и что значит лишить фландрского графа области Артуа, которая лежит между владениями французского короля и Фландрией и является как бы уздой для фламандцев, ибо оттуда графу поставляют добрых солдат, с помощью которых он наказывает фламандцев, когда они творят глупости. А потому, отнимая у графа Фландрского область Артуа, король делал его самым несчастным сеньором мира, ибо тот уже не мог рассчитывать на повиновение подданных и попадал в зависимость от воли гентцев. В этом посольстве, о котором я сказал, главными были Гийом Рен и Копеноль, правитель Гента, которых я выше упоминал.

По возвращении посольства назад в Эден была привезена и передана в руки монсеньора де Корда герцогская дочь; это было в 1483 году. Ее привезла мадам де Равенштейн, незаконная дочь покойного герцога Филиппа Бургундского, а приняли ее от имени короля нынешние монсеньор и мадам де Бурбон, а также сеньор д’Альбре и другие; они отвезли ее в Амбуаз, где находился монсеньор дофин.

Если бы герцог Австрийский мог отнять ее у тех, кто ее сопровождал, пока они еще не выехали за пределы его земель, то он это охотно бы сделал, но гентцы послали с ней сильную охрану. Кроме того, ему начали полностью отказывать в повиновении, и множество людей присоединилось к гентцам, поскольку те держали в своих руках сына герцога и благодаря этому смещали и назначали людей, как им было угодно. Среди прочих их сторону держал и сеньор де Равенштейн, брат герцога Клевского и главный воспитатель этого ребенка, которого звали герцогом Филиппом и который жив по сю пору, и если господь дарует ему долгую жизнь, то он дождется большого наследства [391].

Кто радовался этому браку – а король Английский горько сожалел, ибо он воспринял его как позор и насмешку над собой и очень боялся, что потеряет пенсию, или дань, как ее называли англичане, которую выплачивал ему наш король. Он боялся также, как бы в Англии не стали его презирать и не подняли восстание против него, особенно если учесть, что он не пожелал в свое время прислушаться к советам. К тому же он видел, сколь усилился и сколь близко подошел к его владениям наш король; это его так сильно удручало, что он, получив эти новости, заболел и вскоре умер, как говорят некоторые, от удара. Как бы там ни было, но причиной болезни, от которой он умер так быстро, была скорбь, вызванная этим браком. В великое заблуждение впадает государь, когда свое мнение ценит больше, чем мнения других, ибо это приводит подчас к большим несчастьям и потерям, которые нельзя возместить. И случилась его смерть в апреле 1483 года [392].

Как только этот король умер, наш король был немедленно извещен о случившемся, но не выразил никакой радости. А через несколько дней он получил письмо от герцога Глостерского (приказавшего умертвить двух сыновей короля Эдуарда, своего брата), который захватил корону Англии и стал именоваться королем Ричардом.

Этот король искал дружбы нашего короля и, как я думаю, очень хотел получать вышеупомянутую пенсию, но король не пожелал отвечать на его письмо и не стал слушать его посланца, считая герцога Глостерского жестоким злодеем; ведь после кончины короля Эдуарда герцог Глостерский принес оммаж своему племяннику как королю и верховному сеньору, а затем совершил свое преступление и велел предать позору в парламенте Англии двух дочерей Эдуарда, объявив их незаконнорожденными, для чего воспользовался тем, что сообщил ему английский епископ Батский, который в свое время был облечен большим доверием короля Эдуарда, но затем был им смещен и заключен в тюрьму, откуда его выпустили за большой денежный выкуп. Этот епископ утверждал, что король Эдуард поклялся жениться на одной английской даме (и он назвал ее имя), поскольку был влюблен в нее и хотел пользоваться ее ласками, и обещание это дал при нем, епископе. В результате он делил с ней постель, но и в мыслях не держал выполнять свое обещание. Так что такие игры очень опасны, и свидетельство тому – эти улики против короля.

Я знал немало придворных, которые, если бы им подвернулось столь приятное приключение, не упустили бы его и дали бы такое же обещание. Этот злодей епископ лелеял месть в своем сердце почти 20 лет. Но за это он был наказан; у него был горячо любимый сын, которого король Ричард хотел всячески облагодетельствовать и женить на одной из упомянутых двух дочерей брата, лишенных своего достоинства, а именно на той, что нынче является королевой Англии и имеет прекрасных детей. Этот сын по приказу короля Ричарда, его господина, служил на военном корабле, который был захвачен у нормандского побережья. После споров между теми, кто взял его в плен, он был доставлен в парижский парламент и помещен в Пти-Шатле, где и просидел, пока не умер от истощения и голода.

Король Ричард, умертвивший двух своих племянников, не намного пережил его, как и герцога Бекингемского. Ибо господь очень быстро послал королю Ричарду врага, у которого не было ни гроша за душой и, как кажется, никаких прав на корону Англии – в общем, не было ничего достойного, кроме чести; но он долго страдал и большую часть жизни провел пленником, преимущественно в Бретани, попав в возрасте 18 лет в руки герцога Франциска (который, правда, хорошо обращался с ним как пленником); получив немного денег от нашего короля и набрав около трех тысяч нормандцев – самых больших головорезов, каких только удалось найти, он высадился в Уэльсе, где к нему присоединился его отчим, сеньор Стенли, почти с 25 тысячами англичан. К исходу третьего или четвертого дня он сошелся с этим злодеем королем Ричардом, и тот был сразу же убит, а он короновался и царствует по сей день.

Я уже рассказывал в другом месте об этих событиях, но здесь уместно было упомянуть о них еще раз, чтобы показать, как господь в наше время платит наличными, не откладывая на будущее, за подобные жестокости. Он наказал и многих других в то же самое время, в чем Вы убедились бы, если бы нашлось кому об этом поведать.

Глава IX

Итак, заключив столь желанный для него брак дофина [393], король держал фламандцев в своих руках; Бретань, которую он ненавидел, жила с ним в мире (он навел на бретонцев страх, разместив на границе с ними большое войско); в Испании также все было спокойно, и король и королева Испанские желали только дружбы с ним, правда, и их он держал в напряжении и вводил в расходы из-за области Руссильон, которая перешла к нему от Арагонского дома, переданная королем Хуаном Арагонским, отцом ныне царствующего короля Кастилии, в качестве залога, пока не будут выполнены некоторые условия договора, которые и до сих пор еще не выполнены [394].

Что касается государств Италии, то они искали его дружбы, заключили с ним несколько союзных договоров и часто присылали свои посольства. В Германии ему подчинялись швейцарцы не менее, чем его собственные подданные. Короли Шотландии и Португалии были его союзниками. Часть Наварры делала все, что он пожелает [395]. Собственные подданные трепетали перед ним, и что бы он ни приказал, выполнялось сразу же, беспрекословно и безоговорочно.

Со всего света ему присылали вещи, которые считались полезными для поддержания его здоровья. Папа Сикст, последний из усопших пап, носивших это имя [396], будучи извещен о том, что король из благочестия желает получить антиминс[397], на котором служил мессу святой Петр, тут же прислал его вместе с другими реликвиями, которые ему были позднее возвращены.

Священная склянка с миром, находившаяся в Реймсе и никогда не покидавшая своего места [398], была принесена ему прямо в его комнату в Плесси и, когда он умирал, стояла на буфете. Он намеревался помазаться миром, как это было сделано при его коронации; и хотя многие полагали, что он хотел умастить все тело, в это поверить нельзя, поскольку склянка очень мала и не содержит такого количества этого масла. Я видел ее в то время, о котором говорю, а также и тогда, когда короля погребали в соборе Клерийской богоматери.

Турок, ныне царствующий[399], направил к нему посла, который доехал до Прованса. Но король не пожелал принять его и не позволил ему ехать дальше. Посол вез ему большой список реликвий, оставшихся в Константинополе в руках Турка, которые тот предлагал королю вместе с большой суммой денег, чтобы король соблаговолил получше охранять брата этого Турка, находившегося в нашем королевстве в плену у родосцев[400]. Сейчас он в Риме, в руках папы.

Из всего сказанного можно понять, сколь умен и велик был наш король, и то, как его уважали и почитали в мире, как лечили его, чтобы продлить ему жизнь, и благочестивыми, угодными богу средствами, и мирскими. Однако все это было бесполезно, и он должен был перейти туда, куда перешли и его предшественники. Господь был очень милостив к нему, ибо он не только создал его самым мудрым, самым щедрым и самым достойным из всех государей, что царствовали одновременно с ним и были его врагами и соседями, которых он во всем превосходил, но и позволил ему пережить их, хотя и не надолго; ведь герцог Карл Бургундский и его дочь герцогиня Австрийская, король Эдуард и герцог Галеаццо Миланский, король Хуан Арагонский – все они умерли раньше него; правда, герцогиню Австрийскую и короля Эдуарда он пережил совсем не намного. У всех у них добро совмещалось со злом, ибо они были людьми; но без всякой лести можно сказать, что у него было гораздо больше качеств, соответствующих его положению короля и государя, нежели у любого другого. Я почти со всеми этими государями был знаком и знал, на что они способны, а потому сужу справедливо.

Глава X

В этом, 1482 году король пожелал увидеть монсеньора дофина, своего сына (которого не видел уже несколько лет), поскольку настороженно относился к его общению с множеством людей при дворе: он заботился о здоровье ребенка и в то же время опасался, что его могут сбить с пути и воспользоваться им для создания какой-нибудь коалиции в королевстве. Ибо именно так случилось с ним самим, когда он в 13-летнем возрасте[401] по наущению некоторых сеньоров королевства выступил против короля Карла VII, своего отца; эта война получила название Прагерии и длилась недолго. Среди прочего он рекомендовал своему сыну, монсеньору дофину, некоторых советников и всячески убеждал его никого не лишать службы, ссылаясь на собственный опыт: когда король Карл VII, его отец, почил в бозе и корона перешла к нему, он разжаловал всех добрых и именитых рыцарей королевства, которые служили его отцу и помогли ему отвоевать Нормандию и Гиень, изгнать англичан из королевства и воестановить мир и добрый порядок, благодаря чему оно ему досталось в цветущем состоянии, и тем самым навлек на себя большую беду, ибо из-за этого началась война так называемого Общественного блага (о ней я рассказывал в другом месте) и она могла привести к тому, что его бы лишили короны.

Вскоре после того, как король поговорил с монсеньором дофином, своим сыном, и завершил переговоры о его браке, о чем я уже говорил, его постигла болезнь, которая и унесла его из этого мира; она началась в понедельник и продолжалась до субботы той же недели, предпоследнего дня августа 1483 года. Я присутствовал при его кончине, поэтому хочу немного о ней рассказать.

Как только с ним случилась эта беда, он потерял речь, как бывало и прежде, а когда она к нему вернулась, он чувствовал себя как никогда слабым, хотя еще и до этого он был так слаб, что с большим трудом подносил руку ко рту; а худым и истощенным он был настолько, что вызывал жалость у всех, кто его видел.

Король, решив, что умирает, в тот же час послал за монсеньором де Боже, мужем своей дочери, который ныне является герцогом Бурбонским, и велел, чтобы тот отправился к его сыну, королю (именно так он назвал его), в Амбуаз, поручив дофина и всех его слуг его попечению; он передал герцогу все королевские полномочия и обязанности, велел никого не допускать до короля и наставил его во многих важных и необходимых делах. И если бы сеньор де Боже во всем или хотя бы отчасти следовал его наставлениям (ибо некоторые из них были весьма необычными и их невозможно было придерживаться), так, чтобы в общем они были выполнены, то уверен, что это пошло бы на пользу и королевству, и ему самому, если иметь в виду последующие события.

Затем он послал к сыну канцлера со всеми его служащими, чтобы отвезли королевские печати. Туда же отправил часть лучников из охраны, с капитаном, весь свой охотничий и соколиный двор и всех прочих. Всех навещавших его он также отправлял в Амбуаз к королю, как он говорил, и просил хорошо ему служить. И через всех передавал ему что-нибудь, а более всего через Этьена де Века, который был воспитателем нового короля и служил у него первым камердинером, за что король, наш повелитель, сделал его бальи города Мо.

Речь, восстановившись, ему уже более не изменяла, как не изменял и рассудок, который никогда не был столь здравым, ибо ему постоянно прочищали желудок и потому испарения не поднимались в голову. За все время болезни он не издал ни одной жалобы, в отличие от других, которые держатся иначе, когда чувствуют себя плохо. Я, по крайней мере, принадлежу по натуре к этим последним и знаю еще некоторых таких же – ведь недаром говорят, что жалобы облегчают боль.

Глава XI

Речь его все время была вразумительной; и длилась его болезнь, как я сказал, с понедельника до субботнего вечера.

Здесь я хотел бы сравнить горе и зло, что он причинил другим людям, с тем горем и злом, которые он претерпел сам перед смертью, поскольку я надеюсь, что его страдания зачтутся ему как частичное очищение от грехов и откроют ему врата рая; и если его страдания были не столь велики и продолжительны, как причиненные им другим людям, то, значит, у него было иное и более высокое предназначение в этом мире, чем у них. Ведь если даже он и не страдал ни от кого, а, напротив, добился такого повиновения, что казалось, будто вся Европа для того только и создана, чтобы ему служить, то в этом случае и то малое, что ему пришлось снести против своей воли и привычки, ему было очень тяжело пережить.

Он не переставал надеяться на того доброго отшельника, который, как я говорил, приехал из Калабрии и находился в Плесси, и постоянно посылал к нему с просьбой, чтобы тот соблаговолил продлить ему жизнь, ибо, несмотря на все указания, что он дал тем, кого отправил к монсеньору дофину, своему сыну, он воспрял духом и обрел надежду избежать смерти. И если бы такое случилось, он удалил бы от себя всех, кого направил в Амбуаз к новому королю. В связи с теми надеждами, что он возлагал на отшельника, один теолог и другие[402] решили сказать ему, что он обольщается и что в его случае он может рассчитывать только на милосердие божье; при этом разговоре присутствовал его врач, мэтр Жак Куатье, которому он всего более доверял и платил ежемесячно 10 тысяч экю, надеясь, что тот продлит ему жизнь. Итак, мэтром Оливье и этим врачом, мэтром Жаком, было принято решение сказать королю, что нужно думать только о своей совести, оставив все прочие мысли, и не надеяться на этого святого человека, на которого он возлагал упования.

И точно так же, как он в свое время очень быстро возвысил их без достаточных оснований до положения столь высокого, какого они не заслуживали, так и они быстро взялись без страха высказать это, отбросив почтительность и уважение, с которыми должно обращаться к государю, к которому их и подпускать бы не стоило; и поступили они так, как добро бы поступить было тем людям, которых король долгое время держал при себе, а незадолго перед смертью удалил из-за своих подозрений. И подобно тому, как было объявлено о смерти двум важным особам, которых он некогда казнил, причем один из них исповедался перед смертью, а другой нет (это были герцог. Немурский и граф де Сен-Поль), – и объявлено посланным для этого комиссаром, вкратце сообщившим о вынесенных приговорах и предоставившим им исповедника, чтобы они могли за тот небольшой срок, что был им дан, распорядиться своей душой, – точно так же и трое вышеупомянутых[403] объявили нашему королю о смерти в кратких и безжалостных словах, сказав: «Сир, нам нужно исполнить свой долг. Не уповайте более на этого святого человека и ни на что другое, ибо пришел Ваш конец, а поэтому подумайте о своей душе, поскольку ничего другого не остается». Каждый из них поспешно добавил что-то еще, и король ответил: «Я надеюсь, что господь поможет мне, ибо, возможно,- я не так уж сильно болен, как вы думаете».

Сколь же больно было ему слышать эти слова и этот приговор! Ведь ни один человек не боялся так смерти и не делал столь многого, чтобы избежать ее, как он. Пока он был здоров, он все время просил своих слуг и меня, что если он занеможет, то чтобы ему не говорили о смерти и не произносили этого страшного слова, а лишь побуждали бы исповедаться, ибо ему казалось, что у него не станет сил выслушать столь жестокий приговор. Однако он стойко выслушал его и держался вплоть до самого смертного часа, как никто другой, кого мне приходилось видеть умирающим.

Он велел передать кое-что сыну, которого называл королем, спокойно исповедался и прочитал несколько молитв, как подобает при приобщении святых тайн, совершенном им по собственной воле. Как я уже сказал, он говорил столь ясно, как если бы никогда не был болен, и говорил все о таких вещах, которые могли быть полезны королю, его сыну. Между прочим, он сказал, что желает, чтобы сеньор де Корд в течение шести месяцев не отходил от короля, его сына, и чтобы он ничего не предпринимал ни против Кале, ни против других крепостей, поскольку, хотя эти действия пошли бы на пользу королю и королевству и были согласованы с ним, они все же опасны, особенно осада Кале, так как могут встревожить англичан. Но более всего он хотел, чтобы после его кончины в течение пяти или шести лет королевство хранило бы мир, коего сам он при своей жизни никогда не терпел. Королевство и на самом деле нуждалось в мире, ибо, хотя оно и было велико и могущественно, оно устало и ослабело, особенно из-за того, что войска бродили из одного района в другой, как они продолжали действовать и впоследствии, разоряя все на своем пути.

Он велел не вступать в борьбу с Бретанью и дать возможность герцогу Франциску жить в мире, не вызывая у него опасений и страхов, и таким же образом велел держать себя в отношении всех дру^ гих соседей королевства, чтобы король, его сын, и королевство могли пользоваться миром до того, пока король не вырастет и не достигнет совершеннолетия, когда будет распоряжаться всем по собственной воле.

Выше я начал сравнивать те страдания, что он причинил многим другим людям, жившим под его властью и ему повиновавшимся, с теми муками, что он претерпел сам перед смертью (и если его собственные мучения были не столь сильными и долгими, то, как я выше говорил, они тем не менее были очень тяжкими для него ввиду того, что по своей натуре он требовал повиновения более, чем кто другой в его время, и более всех им и пользовался, так что даже одно слово, сказанное наперекор его воле, было для него уже большим наказанием), и поэтому рассказал о том, сколь бесцеремонно ему было возвещено и объявлено о его близкой смерти. Но еще за пять или шесть месяцев до этого король проникся недоверием ко всем людям, особенно к тем, которым была доверена власть. Он боялся своего сына и приказал его строго охранять, так что с тем никто не виделся и не вступал в разговоры, кроме как по приказанию короля. В конце он стал сомневаться в своей дочери и зяте, нынешнем герцоге Бурбонском, и всегда разузнавал, что за люди приезжают вместе с ними в Плесси, а под конец разогнал совет, который был созван в замке герцогом Бурбонским по его же собственному повелению.

А когда его зять с графом Дюнуа, встретив посольство, прибывшее на бракосочетание его сына в Амбуаз, вернулись в Плесси с множеством людей, то король, велевший усиленно охранять ворота, взошел на галерею, выходившую во двор замка, призвал одного из капитанов гвардии и приказал ему пойти ощупать вышеназванных сеньоров, дабы узнать, нет ли у них под одеждой кольчуг, и сделать это, беседуя с ними, чтобы не слишком было явно.

Согласитесь, что если он и вынуждал многих людей жить при нем в страхе и опасениях, то за это он поплатился, ибо на кого же он мог положиться, если не доверял даже собственному сыну, дочери и зятю! И я говорю это не только ради его оправдания, но и в назидание всем другим сеньорам, которые стремятся к тому, чтобы их боялись. В старости они все почувствуют, что возмездие неизбежно, и как бы во искупление своих грехов будут бояться всякого человека.

Сколь же велико было страдание этого короля, коль он испытывал такие страхи и сомнения! У него был врач по имени мэтр Жак Куатье, которому он выплатил наличными 55 тысяч экю, из расчета по 10 тысяч экю в месяц, а также дал епископство Амьенское его племяннику и другие должности и земли ему самому и его друзьям. Этот врач был груб с ним и разговаривал так резко и оскорбительно, как не разговаривают и со слугами; однако король его настолько боялся, что ни за что бы не осмелился его удалить, и лишь жаловался на него тем, с кем разговаривал. И все это потому, что врач однажды дерзко ему сказал: «Я знаю, что в одно прекрасное утро Вы удалите меня, как Вы поступили и с другими, но клянусь (и он произнес страшную клятву), что после этого Вы не проживете и восьми дней!». Эти его слова настолько напугали короля, что после этого он только и делал, что заискивал перед ним и осыпал наградами. А это было для короля настоящим чистилищем в сем мире, если учесть великое послушание, оказываемое ему всем народом и могущественными особами.

Это правда, что король, наш повелитель, создал жуткие места заключения в виде железных клеток и деревянных, обитых снаружи и изнутри железным листом, шириной около восьми футов, а высотой – футом больше роста человека, и со страшными замками. Первым их изобрел епископ Верденский, и он же был посажен в первую из них, как только она была построена, где и пролежал 14 лет [404]. Многие впоследствии проклинали епископа, в том числе и я, когда испытал, что это такое, проведя в заключении при нынешнем короле восемь месяцев.

А еще король ввел страшные ножные кандалы, сделанные немцами, очень тяжелые и изнуряющие: на каждую ногу надевалось кольцо вроде ошейника, с трудом открывающееся, а к нему массивная и тяжелая цепь, на конце которой было железное ядро жуткого веса. И называли их «королевскими дочками». Я видел много знатных узников с ними на ногах; впоследствии они, к своей великой чести и радости, вышли из заключения и получили от короля большие блага. Среди них был сын монсеньора де ла Грютюза [405] из Фландрии, плененный в сражении, – его король женил, сделал своим камергером, сенешалом Анжу и дал 100 копий; также сеньор де Пьен [406], попавший в плен во время войны, и сеньор де Вержи [407] – они оба получили от него кавалерийские отряды и стали или его камергерами, или его сына, заняв одновременно и другие посты; то же случилось и с монсеньором де Ришбургом [408], и с братом коннетабля, и с одним человеком по имени Рокаберти [409], из Каталонии, также взятым в плен во время войны, – его король облагодетельствовал, – и со многими другими из разных стран, которых было бы слишком долго перечислять.

Однако все это не относится к нашей главной теме, хотя следует сказать, что, подобно тому как в его время были изобретены эти разнообразные страшные узилища, так и сам он накануне смерти оказался во власти страха, такого же и даже большего, чем испытывали его узники; такое состояние я считаю великой милостью для него, поскольку оно частично искупило его грехи. Я говорю об этом также и для того, чтобы показать, что ни один человек, как бы высоко он ни стоял, не может избегнуть страданий, либо тайных, либо явных, и особенно это касается тех, кто вынуждает страдать других.

Король к концу дней своих приказал со всех сторон окружить свой дом в Плесси-ле-Тур большой железной оградой в виде массивной решетки, а на четырех углах дома поставить четырех железных «воробьев», больших, прочных и просторных. Решетка была установлена напротив стены со стороны замка, а с другой стороны – у крепостного рва, одетого камнем; в стену же были вделаны часто посаженные железные броши, каждая с тремя или четырьмя остриями. Кроме того, он велел, чтобы при каждом «воробье» было по 10 арбалетчиков, которые лежали бы во рвах и стреляли во всех, кто приблизится до открытия ворот, а в железных «воробьях» прятались бы в случае опасности.

Понятно, что эти укрепления были недостаточно мощны против большого числа людей или армии, но король ведь не этого боялся. Он боялся только того, чтобы какой-нибудь сеньор, или несколько сеньоров, не захватил – то ли силой, то ли путем сговора – замок ночью и не присвоил себе власть, вынудив его, короля, жить иа положении умалишенного и не способного к управлению. Открывались ворота и спускался мост в Плесси только с восьми утра, после чего в замок входили служители; капитаны охраны расставляли обычный караул у дверей и назначали дозор из лучников у ворот и во дворе – все как в строго охраняемой пограничной крепости. Входили в замок только через калитку и лишь с ведома короля, не считая майордома и людей таких хозяйственных служб, которые королю на глаза не показывались.

Можно ли с честью содержать короля в более тесной тюрьме, чем та, в которой он сам себя содержал? Клетки, куда он сажал других, имели по восемь футов вдоль и поперек, а сам он, столь великий король, имел для прогулок маленький двор замка. Но он даже и туда не спускался, а оставался на галерее, из которой выходил только в комнаты; и мессу слушать ходил, минуя двор.

Кто же после этого скажет, что король не страдал, если он так ограждал и оберегал себя, если питал такой страх к своим детям и всем близким родственникам, если ежедневно менял и передвигал с одной должности на другую своих слуг и людей, живших при нем и обязанных ему и почестями, и благами, – ведь никому из них он не осмеливался довериться, обрекая себя на столь необычные узы и заточение. Правда, место его заточения было большим, чем обычная тюрьма, однако и сам он был больше, чем обычный узник.

Могут, пожалуй, возразить, что бывали люди и более мнительные, чем он. Но они жили не в мое время и, может быть, не отличались такой мудростью, и не имели столь добрых подданных; к тому же они, возможно, были жестокими тиранами, тогда как наш король не причинил зла никому, кто его не оскорбил.

Все сказанное приведено мною не только ради того, чтобы показать мнительность нашего короля, но чтобы также дать понять, что страдания, что он претерпел, равносильны тем, которые он принес другим; и я считаю, что все, о чем я рассказал, в том числе и его очень тяжелая и мучительная болезнь, которой он очень боялся, еще будучи здоровым, – это наказания, ниспосланные ему господом богом в сем мире, чтобы их меньше было в мире ином, а также чтобы те, кто будет царствовать после него, имели больше жалости к народу и были не так скоры на расправу, как обычно, хотя я и не желаю возводить обвинений на нашего короля, ибо не знал лучшего государя. Правда, он обременял подданных налогами, но отнюдь не потерпел бы, чтобы это делал кто другой, его приближенный или иностранец.

После стольких страхов, подозрений и страданий пережитых королем, господь бог явил ему чудо и излечил его душу и тело, как обычно он делает, совершая чудо, ибо забрал его из этого скорбного мира после приобщения святых тайн в здравом рассудке, в полном сознании и доброй памяти, безболезненно и со словами на устах, вплоть до молитвы «Pater noster» в момент кончины. Король сам Филипп де Кочмин распорядился о своем погребении, сказав, кого желает видеть в процессии и какой дорогой она должна идти; он говорил, что надеется не умереть до субботы и что пречистая дева, которую он всегда почитал и молился ей, возлагая на нее свои упования, не откажет ему в этой милости – быть похороненным в следующую субботу. Так оно и случилось, ибо он почил в последнюю субботу августа 1483 года в восемь часов вечера в Плесси, где его в предыдущий понедельник и поразила болезнь. Да соблаговолит господь бог принять его в свое царствие небесное! Аминь!

Глава XII

Немного же надежд должно быть в сем мире у бедных и малых людей, если даже столь великий король после таких трудов и страданий оставил все и ни на час не смог продлить жизнь, как ни старался. Я познакомился с ним и стал ему служить, когда он был в расцвете сил и на вершине преуспеяния, но я никогда не видел его беспечным и беззаботным. Из всех удовольствий он предпочитал ловлю зверей и соколиную охоту, в зависимости от сезона, и самую большую радость доставляли ему собаки. Женщинами он в то время, когда я был при нем, не интересовался, ибо, когда я прибыл к нему, у него умер сын, по которому он сильно скорбел, и он в моем присутствии дал обет богу не прикасаться ни к одной женщине, кроме королевы, своей жены. И хотя по брачному установлению так и следует поступать, тем не менее это было великое дело – столь твердо следовать своему решению и столь неуклонно выполнять данное обещание, особенно если иметь в виду, что королева была отнюдь не из тех женщин, с которыми вкушают большое наслаждение, хотя она была доброй дамой.

Охота, правда, доставляла ему наряду с удовольствиями и много хлопот, поскольку требовала немалых усилий. Вставал он рано утром, весь день в любую погоду преследовал оленей и иногда заезжал очень далеко. А поэтому возвращался обычно усталым и почти всегда разгневанным на кого-нибудь: ведь это занятие такое, что не всегда добиваются желанного. Однако, по общему мнению, король был самым искусным охотником своего времени.

Его охота, бывало, продолжалась непрерывно по нескольку дней, и он останавливался в деревнях, пока не поступали новости о военных действиях, ибо почти каждое лето между ним и герцогом Карлом что-нибудь происходило, а на зиму они заключали перемирия.

Кроме того, у него было много забот в связи со спором из-за графства Руссильон с королем Хуаном Арагонским, отцом ныне царствующего короля Испании. Хотя эти двое, отец и сын, были небогатыми и вовлечены в ожесточенную борьбу со своими подданными, как горожанами Барселоны, так и другими, и сын ничего не имел (но он ожидал наследства от короля Генриха Кастильского, брата своей жены, и оно впоследствии ему и досталось), они тем не менее оказывали сильное сопротивление нашему королю, пользуясь любовью жителей Руссильона, но защита его дорого обошлась Арагонскому королю, который потерял там многих знатных людей, растратил большие деньги и сам там умер [410].

Таким образом, удовольствие он получал лишь кратковременное и сопряженное, как я сказал, с большими трудами для него. Когда он отдыхал, его ум продолжал работать, ибо у него были дела в стольких местах, что даже удивительно; ведь он любил вмешиваться в дела своих соседей, как в свои собственные, приставляя к соседним государям своих людей и разделяя тем самым с ними власть. Когда он вел войну, то мечтал о мире или перемирии, но когда добивался мира или перемирия, то тяготился ими. Он вникал во множество мельчайших дел своего королевства, без которых спокойно мог бы обойтись, но такова уж была его натура, и он так и жил. А память его была столь велика, что он помнил все и знал всех и во всех окружавших его странах. Поистине он создан был управлять скорее миром, нежели королевством.

Я не рассказываю о его юности, поскольку меня тогда не было при нем. Но в возрасте 11 лет [411] он был втянут некоторыми сеньорами королевства в войну против короля Карла VII, своего отца, которая длилась недолго и называлась Прагерией. Он женился на дочери Шотландии против своей воли и при ее жизни постоянно сожалел об этом[412]. Позднее из-за раздоров и борьбы группировок в доме короля, его отца, он удалился в принадлежавшее ему Дофине, и за ним последовало много знатных людей, даже больше, чем он мог содержать. Там он женился на дочери герцога Савойского[413]. А вскоре после свадьбы у него произошла ссора с тестем, вылившаяся в ожесточенную войну [414].

Король Карл, видя, что к сыну примкнуло слишком много знатных людей и военных, решил выступить против него собственной персоной во главе большого войска и изгнать его вон; он тронулся в путь и постарался привлечь на свою сторону многих людей сына, приказав им, как своим подданным, под страхом обычных наказаний вернуться к нему. И многие повиновались, к великому неудовольствию нашего короля, который, видя гнев отца, решил, хотя и был силен, покинуть свою область и оставить ее отцу[415]. С немногими людьми он отправился в Бургундию к герцогу Филиппу Бургундскому, который его с большим почетом принял и выделил ему и его главным приближенным – графу де Комменжу, сеньору де Монто-бану и другим – часть своего состояния в виде ежегодных пенсий. И пока он там находился, герцог все время делал подарки его приближенным. Однако ввиду больших расходов и множества людей, что он содержал, ему часто не хватало денег, что весьма удручало и заботило его; и он вынужден был их искать и занимать, ибо иначе его люди покинули бы его, а это большая мука для государя, не привыкшего к такому. Трудно ему было в Бургундском доме еще и потому, что приходилось угождать герцогу и его главным управителям из страха, что может им надоесть за столь долгий срок, ибо он пробыл там шесть лет [416]; и все это время король, его отец, засылал послов, чтобы его либо выдворили вон, либо отправили к нему. Из всего этого Вы можете понять, что он вел отнюдь не праздную, бездумную и беззаботную жизнь.. Можно ли назвать такую пору, когда он жил в радостях и удовольствиях? Я уверен в том, что с детства и вплоть до самой смерти он знал одни лишь труды и заботы, как уверен и в том, что если пересчитать все счастливые дни его жизни, когда он получал больше радостей и удовольствий, нежели забот и трудов, то их окажется очень мало, думаю, что на 20 дней, полных забот и трудов, придется только один день спокойный и счастливый. А прожил он около 61 года, хотя всегда считал, что не проживет более 60 лет, говоря, что с давних пор – некоторые уточняют, что со времен Карла Великого, – короли Франции не жили дольше. Но король, наш господин, прожил значительную часть своего 61-го года [417].

А можно ли сказать, что герцог Карл Бургундский имел больше радостей и развлечений, чем наш король, о котором я вел речь? Правда, в юности у него их было немало. Он ведь ничем не занимался примерно до 32 лет и был до этого возраста здоровым и безмятежным. А затем начал ссориться с управителями своего отца, которых тот поддерживал [418]. По этой причине он удалился от него и уехал в Голландию, где был хорошо принят, и вошел также в сношения с горожанами Гента, которых навещал иногда. Он ничего не получал от отца, но Голландия была очень богатой областью и делала ему щедрые дары, как и многие крупные города других областей, в надежде обеспечить себе в будущем его благоволение; и это всеобщий обычай – стремиться угодить больше тем людям, которые надеются на усиление в будущем своей власти и могущества, чем тем, кто достиг уже предела и не может подняться выше; первым выражают больше любви, особенно в народе. Вот почему герцог Филипп, когда ему сказали, сколь сильно гентцы любят его сына и как тот умеет управляться с ними, ответил, что они всегда очень любили своих будущих сеньоров, но едва те становились действительными сеньорами, они их начинали ненавидеть. Эта пословица была верной, ибо никогда, после того как герцог Карл стал сеньором, они не проявляли любви к нему, что они и доказали, как я говорил в другом месте. Со своей стороны и он перестал их любить. А его наследникам они причинили даже больше вреда, чем ему самому.

Продолжая свой рассказ, хочу спросить: какие удовольствия знал герцог Карл с тех пор, как начал войну за земли Пикардии, выкупленные нашим королем у его отца, герцога Филиппа, и вступил с другими сеньорами королевства в лигу Общественного блага? – Одни труды, и физические и умственные, без всяких радостей, ибо вскружила ему голову слава и толкнула его на завоевание всего, что казалось ему подходящим. Каждое лето он отправлялся в поход и с большой опасностью для собственной персоны брал на себя всю заботу и попечение о войске и даже оставался недоволен собой, хотя вставал первым, а ложился последним, совершенно уставшим, как самый жалкий человек из его войска.

И если он некоторые зимы отдыхал, то в это время озабочен был тем, чтобы найти деньги. Так что он каждый день трудился с шести утра, не зная никаких удовольствий, кроме славы, которую он вкушал от этих трудов и от приема многочисленных посольств. В этих заботах и бесславии он и кончил свои дни, убитый швейцарцами под Нанси, как Вы уже слышали. Что приобрел он этими трудами и что за нужда ему была в них, если он был столь богатым сеньором и владел столькими прекрасными городами и сеньориями, где мог бы, если б захотел, жить в свое удовольствие?

Затем следует сказать о великом и могущественном короле Англии Эдуарде. В ранней юности он был свидетелем того, как был разбит и погиб в сражении его отец, герцог Йоркский, вместе с отцом графа Варвика. Граф Варвик опекал короля Эдуарда и вел его дела, пока тот был молод. По правде говоря, он и сделал его королем, ради чего свергнул короля Генриха, который многие годы царствовал в Англии и был, по моему и всеобщему суждению, настоящим королем; однако такие вещи, как королевства и большие сеньории, господь бог держит в своих руках и распоряжается ими по своей воле, ибо он – начало всего.

Причина, по которой граф Варвик служил дому Йорков против короля Генриха Ланкастерского, кроется в розни и вражде, которые раздирали дом безумного короля Генриха; и королева, его жена, которая происходила из Анжуйского дома и была дочерью короля Рене Сицилийского [419], взяла сторону герцога Сомерсета против графа Варвика; но все считали короля Генриха, так же как его отца и деда, законными королями. Как кажется, этой даме лучше было бы взять на себя роль судьи или посредника между партиями, чем говорить: «Я поддержу эту сторону», – ибо из-за этого произошло много битв и в конечном счете почти все как с одной, так и с другой стороны погибли. Но ведь государям внушают, что, вмешавшись в такие распри и споры, они смогут быть в курсе событий и держать обе партии в страхе. Я готов согласиться, что юному королю стоит поступить таким образом в случае спора между дамами, ибо это обеспечит ему приятное времяпрепровождение и он будет знать все их новости; но нет ничего страшнее участия в распрях между мужчинами – принцами и доблестными, храбрыми мужами. Это значит разжечь огонь в своем доме, ибо очень скоро кто-либо из них скажет: «Король против нас» – и станет искать сторонников, войдет в соглашение с врагами короля. Одни объединения орлеанцев и бургундцев должны бы на сей счет умудрить королей, ибо война между ними тянулась 62 года и в нее вмешались англичане, намеревавшиеся воспользоваться ею, чтобы овладеть всем нашим королевством.[420]

Возвращаясь к королю Эдуарду, нужно сказать, что в тот момент, когда он достиг своих целей, он был юным и самым красивым на свете государем; он, как никто, любил развлечения, женщин, празднества, пиры и охоту. И, как мне кажется, эта пора приятной жизни продолжалась 16 лет или около того, пока не начались разногласия с графом Варвиком [421]. Хотя король был изгнан из королевства, борьба эта тянулась недолго, и король вернулся, одержав победу. Он стал больше, чем прежде, предаваться удовольствиям, не боясь никого, очень растолстел и располнел. И в расцвете лет от этих излишеств у него начались боли в пояснице, и он довольно быстро умер от удара, и после него погиб весь его род.

В наше время царствовали еще два доблестных и мудрых государя: король Венгрии Матвей и император турок Оттоман [422].

Король Матвей Венгерский был сыном одного рыцаря, которого называли белым валашским рыцарем [423], который, хотя и был простым дворянином, отличался большим умом и доблестью, благодаря чему многие годы управлял королевством Венгерским и одержал немало побед над турками, оказавшимися по соседству с его королевством после незаконного захвата сеньорий в Греции, Славонии и Боснии. Вскоре после его кончины в совершеннолетие вступил король Ланцелот [424], которому и принадлежало это королевство вместе с Богемией и Польшей. Как говорят, ему посоветовали схватить обоих сыновей названного белого рыцаря под тем предлогом, что их отец взял слишком большую власть в королевстве, пока король был ребенком, и что его дети, которые были очень влиятельны, могут пожелать сделать то же самое, что и их отец. Поэтому король Ланцелот решил их схватить и так и поступил. Он велел немедленно казнить старшего из них [425], а Матвея, второго сына, заключить в тюрьму в Буде, главном городе Венгрии; но тот пробыл там недолго, вероятно, потому, что господь бог благосклонно взирал на дела его отца, ибо вскоре король Ланцелот был отравлен в Праге одной женщиной из приличного добропорядочного дома, брата которой мне приходилось видеть. Король и она были влюблены друг в друга, и она была возмущена тем, что он собрался жениться во Франции на дочери короля Карла VII, ныне являющейся принцессой Вианской [426], ибо это означало, что он отказывается от того, что ей обещал. Она отравила его в ванне, дав съесть яблоко, разрезанное ножом, смазанным ядом.

Сразу же после смерти короля Ланцелота венгерские бароны собрались в Буде, чтобы избрать короля согласно обычаю и привилегии, в соответствии с которой они устраивали выборы, когда умирал король, не оставивший детей. И разгорелась между ними ненависть и вражда из-за короны. В городе появилась вдова упомянутого белого рыцаря, мать Матвея, с очень большой свитой, ибо у нее было много наличных денег, оставленных ей мужем. Поэтому ей удалось быстро собрать значительное войско, тем более что, как мне кажется, она имела много сторонников среди баронов и горожан ввиду большой власти и влияния, коими пользовался в королевстве ее муж. Она направилась прямо к тюрьме и освободила сына. Часть баронов и прелатов, собравшихся на выборы короля, в страхе бежала. А оставшиеся избрали Матвея королем [427], и он правил королевством к своей великой славе, снискав больше почтения и хвалы, чем любой другой король в последнее время. Он был одним из самых храбрых людей своего времени и одержал внушительные победы над турками. Во время его царствования его королевство ни в чем не потерпело ущерба; напротив, оно расширилось как за счет турок, так и за счет Богемии, большей частью которой он владел, а также Валахии, откуда он происходил, и Славонии, а в Германии он захватил у императора Фридриха большую часть Австрии и держал ее до самой своей смерти, которая случилась в Вене в 1491 году[428].

Он был королем, который с одинаковой мудростью вел свои дела и во время мира, и во время войны, во все вникая сам и лично отдавая приказы. Под конец своих дней, когда ему уже нечего было бояться врагов, он окружил себя роскошью и великолепием, собрав массу прекрасной мебели, драгоценностей и посуды для украшения своего дома. Его начали сильно бояться, ибо он стал жестоким и к тому же болел тяжелой неизлечимой болезнью, от которой и умер довольно рано[429], проведя всю свою жизнь более в трудах и заботах, нежели в удовольствиях.

Турок, которого я назвал, был мудрым и храбрым государем, чаще пользовавшимся умом и хитростью, нежели силой и смелостью. Правда, его отец оставил ему могущественную державу, ибо был храбрым государем и завоевал Адрианополь, что значит город Адриана. А сам он, когда ему было 23 года, взял Константинополь, что значит город Константина. Я видел его портрет, и он производил впечатление человека чрезвычайно умного.[430]

Для всех христианских государей было большим бесчестьем, что они допустили потерю Константинополя. Он взят был штурмом; император Востока, которого звали Константином [431], был убит в стенном проломе, погибло и много других знатных людей, а над многими женщинами из могущественных и благородных домов было учинено насилие. Нет такого злодеяния, которое бы не было там совершено. И это был его первый подвиг. Он продолжал свои великие деяния, и однажды я слышал, как венецианский посол говорил герцогу Карлу Бургундскому, что он завоевал две империи, четыре королевства и 200 городов. Он имел в виду империи Константинопольскую и Трапезундскую, а королевства – Боснию, Сербию и Армению, но не знаю, причислял ли он к ним Морею. Он завоевал также множество прекрасных островов на море, где у венецианцев еще сохраняются крепости, и среди прочих – острова Митилену и Негро-понт. А еще он захватил почти всю Албанию и Славонию. И если он так много завоевал у христиан, то не меньше – и у народов его веры, среди которых он разгромил многих могущественных сеньоров, таких, как Караман [432] и другие.

Большинство своих дел он вел самостоятельно, своим умом. Так же действовали и наш король с королем Венгрии; они трое были самыми могущественными людьми, какие только царствовали за последние 100 лет. Но добропорядочностью, образом жизни и добрым отношением к близким и посторонним людям наш король превосходил этих двоих. Недаром он был христианнейшим королем.

Что касается мирских утех, то Турок вкусил их досыта и провел в них значительную часть своей жизни. Но если бы он не был так предан плотским грехам, то сотворил бы еще больше зла. Чревоугодничал он сверх меры, и от такой жизни его рано одолели болезни. Как я слышал от тех, кто его видел, он страдал распуханием ног; случалось это с ним в начале лета, когда ноги вырастали размером с человеческое тело, от чего не было никакого средства, но затем это проходило. Ни один хирург не знал, что это такое, но говорили, что это от чрезмерного чревоугодия либо, может быть, кара божья. Он умер неожиданно в возрасте 52 лет или около того [433]. Он оставил завещание, и я видел его. Чтобы облегчить душу, он отменил введенный им новый налог (если только завещание подлинное). Так что судите, как тогда должен поступать христианский государь, у которого вообще нет разумного права вводить налоги без согласия народа.

Посмотрите же, как в короткое время друг за другом умерли столь могущественные люди, которые так много трудились, чтобы возвеличиться и прославиться, и так много страдали от забот и страстей, сокращая свою жизнь; и быть может, за это их души примут мучения. Говоря об этом, я не имею в виду Турка, ибо в отношении него дело ясное и он окажется вместе со своими предшественниками [434]. Но что касается нашего короля, то я питаю надежду, как уже сказал, на то, что господь бог смилостивился над ним, как смилостивится и над всеми другими, коли ему будет угодно.

Однако если рассуждать просто, как делают люди совсем необразованные в литературе, но лишь обладающие некоторым опытом, то не лучше ли было им и всем другим государям, и людям среднего сословия, которые жили при этих высочайших особах и будут жить при других, избрать средний путь в этой жизни? То есть меньше принимать на себя забот и трудов, браться за меньшие дела, сильнее страшиться бога, и не притеснять народ и своих ближних столь жестокими способами, о которых я выше достаточно рассказал, и предаваться благопристойным радостям и удовольствиям. Ведь жизнь тогда станет более долгой, болезни будут приходить позднее, а смерть будет сильнее оплакиваться и большим числом людей, она станет менее желанной для других и менее страшной [435].

Разве нельзя на многих прекрасных примерах понять, сколь мало значит человек и сколь эта жизнь многострадальна и кратка; и что как только приходит смерть, то нет уже ни великих людей, ни малых и всякий человек тогда начинает питать к плоти страх и отвращение; и что душа неизбежно должна отправиться за своим приговором? А ведь приговор выносится по заслугам и деяниям плоти.

КНИГА СЕДЬМАЯ

Глава I

Продолжая свои воспоминания, хочу Вам рассказать, как случилось, что ныне царствующий король Карл VIII предпринял поход в Италию, в котором участвовал и я, и вышел он из города Вьенн, в Дофине, 23 августа 1494 года, и вернулся в свою страну около октября 1495 года [436] По этому поводу были сильные споры – идти в поход или нет, ибо всем мудрым и опытным людям предприятие казалось весьма безрассудным и благонадежным его находили только король да еще некий Этьен де Век [437], уроженец Лангедока, худородный и ни в чем не разбиравшийся человек. До поры до времени, пока не стал колебаться, поддерживал его и служивший в ведомстве финансов генеральный сборщик Брисоне[438], который впоследствии благодаря этому походу приобрел большие церковные богатства, став кардиналом и получив разные бенефиции. Этьен де Век и до этого обладал немалым состоянием и был сенешалом Бокера и президентом Счетной палаты в Париже, а раньше он преданно служил королю в качестве камердинера, когда тот был ребенком; он-то и перетянул на свою сторону генерального сборщика, и вдвоем они стали главными зачинщиками этого похода, за что снискали мало похвал, но много хулы, ибо для столь великого предприятия ничего не было готово.

Но король был юным, неопытным и очень своевольным человеком, а мудрых людей и добрых наставников вокруг него было мало. Наличных денег совсем не имелось, и перед тем, как выступить в поход, заняли 100 тысяч франков у банка Саули в Генуе из 14 процентов, уплачиваемых во время каждой ярмарки [439], и сделали займы в нескольких других местах, о чем я скажу после. Не было ни палаток, ни шатров, хотя в Ломбардию вступили уже зимой. И лишь одна добрая вещь была в наличии – веселое, но необузданное войско, состоявшее из молодых дворян. Таким образом, следует сделать вывод, что этим походом как в начале, так и в конце руководил сам господь, ибо ум предводителей, как я сказал, почти ни в чем не проявлялся, хотя они и могут заявить, что благодаря им их господин обрел великую честь и славу.

Когда король, о котором я говорю, был в коронационном возрасте, т. е. 14 или 15 лет, к нему прибыл герцог Лотарингский с требованием вернуть ему захваченное королем Людовиком XI герцогство Бар и графство Прованс, оставленное Людовику XI его двоюродным братом, королем Карлом Анжуйским, после своей смерти по завещанию, ибо он умер бездетным [440]. Герцог Лотарингский считал эти земли своими, поскольку был сыном дочери короля Рене Сицилийского, владевшего герцогством Анжуйским и графством Прованс, который, по утверждению герцога, незаконно лишил его наследства, оставив его королю Карлу Анжуйскому, ибо этот последний был всего лишь его племянником, сыном графа дю Мэна [441]. Король возразил ему, сказав, что Прованс, согласно многим завещаниям, не может переходить по женской линии. В итоге Бар был возвращен, за что король потребовал лишь определенную сумму денег. И чтобы приобрести большое влияние и могущественных друзей (особенно дружбу старого герцога Жана Бурбонского, который хотел жениться на сестре герцога Лотарингского), король дал герцогу высокую должность [442], предоставил ему 100 копий и назначил 36 тысяч ливров в год, которые должны были выплачиваться в течение четырех лет, пока изучается вопрос о правах на графство Прованс. Я присутствовал при обсуждении и решении этого дела, поскольку входил в совет, созданный близкими родственниками короля и штатами королевства [443].

Упомянутый мной Этьен де Век, который уже приобрел кое-что в Провансе и предавался мечтам о походе в Неаполь, внушил королю (а тот был тогда совсем юным) сказать в присутствии своей сестры, герцогини Бурбонской, обращаясь к монсеньорам де Ком-менжу, дю Ло, которые также входили в совет, и ко мне, чтобы мы проследили, дабы герцог Лотарингский не потерял графство Прованс. Было это еще до принятия вышеупомянутого решения [444].

Еще до истечения четырехлетнего срока появились некие юристы из Прованса, которые прибыли, чтобы представить кое-какие завещания – короля Карла I, брата святого Людовика, и других сицилийских королей из дома Франции, а также свидетельства, согласно которым не только графство Прованс принадлежит нашему королю, но и королевство Сицилийское и иные владения Арагонского дома [445], а герцог Лотарингский не имеет на все это никаких прав (хотя некоторые утверждали обратное). Все эти юристы обращались к Этьену де Веку, который их речами питал своего господина, и доказывали, что все это оставлено нашему королю по завещанию покойного короля Карла, который был графом Прованским, сыном Карла Анжуйского графа дю Мэна и племянником короля Рене. А король Рене, в свою очередь, перед смертью сделал короля Карла своим наследником, отдав ему предпочтение перед герцогом Лотарингским, сыном своей дочери, и сделал это под влиянием завещания Карла I и его жены, графини Прованской, в которых якобы говорилось, что Сицилийское королевство и графство Прованс неразделимы и не могут передаваться дочерям, пока в роду есть сыновья. Подобное, же завещание составил и их наследник – король Карл II.[446]

За эти четыре года опекуны короля, герцог и герцогиня Бурбонские, а также камергер по имени сеньор де Гравиль и другие камергеры, которые в то время были в большой силе, призвали герцога Лотарингского ко двору и облекли его доверием и высокими полномочиями, надеясь получить от него помощь и поддержку, ибо он был человеком храбрым, не то что придворные; они рассчитывали со временем избавиться от него, что они и сделали, когда почувствовали себя достаточно сильными и когда ослабели герцог Орлеанский и многие другие, о ком Вы слышали [447]. Они не могли больше удерживать герцога Лотарингского еще и потому, что по истечении четырех лет ему не вернули графства и не дали никаких письменных обязательств на будущее, отказано ему было и в дальнейшей выплате 36 тысяч ливров; не достигнув согласия с ними, он, возмущенный, Покинул двор.

За четыре или пять месяцев до этого ему представилась прекрасная возможность, если бы только он сумел ею воспользоваться. Все Неаполитанское королевство восстало против короля Ферранте из-за невыносимой тирании, установленной им и его сыновьями, и все бароны вместе со штатами королевства отдали себя под власть церкви [448]. Однако король Ферранте с помощью флорентийцев начал их сильно теснить, поэтому папа и упомянутые сеньоры королевства обратились к герцогу Лотарингскому с просьбой стать королем. Его долгое время ждал в Генуе, где были снаряжены галеры, кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи [449], однако он был занят придворными дрязгами и спорами по поводу его отъезда, который все оттягивался, хотя при нем уже были люди от всех сеньоров Неаполитанского королевства, торопившие его с отправкой.

В конце концов король и его совет дали всем знать, что желают ему помочь овладеть неаполитанским престолом, и обещали 60 тысяч ливров, из которых он получил только 20, а остальные куда-то пропали; ему также разрешили взять с собой 100 копий, что ему предоставил король, и повсюду разослали посольства, чтобы поддержать его. Однако королю, которому было около 19 лет [450], его воспитатели, упомянутые мной, ежедневно говорили, что это королевство должно принадлежать ему самому (я охотно вспоминаю об этом, чтобы показать, как незначительные люди возбуждают весьма серьезные ссоры); то же самое утверждали и некоторые из французских послов, направленных в Рим, Флоренцию, Геную и другие места в поддержку герцогу Лотарингскому. Известно мне это как от послов, так и от самого герцога, проезжавшего через Мулен, где я тогда находился вместе с герцогом Жаном Бурбонским из-за разногласий со двором [451]; к тому времени его экспедиция была уже почти сорвана ввиду долгой затяжки. Я выехал к нему навстречу, хотя отнюдь не принадлежал к его приверженцам, ибо это он грубыми и безрассудными словами помог удалить меня от двора. Он встретил меня очень радушно и стал жаловаться на тех, кто остался при короле; он два дня провел с герцогом Жаном Бурбонским и затем уехал в Лион.

В общем, друзья герцога Лотарингского настолько были утомлены и изнурены затянувшимся ожиданием, что папа и бароны заключили мир с королем Ферранте, гарантировавший баронам безопасность [452]; но когда бароны вернулись в Неаполь, то все были схвачены, несмотря на то что папа, венецианцы, испанский король и флорентийцы поручились за выполнение условий мира и дали клятву, обещая им безопасность. Ускользнул только принц Салернский, который уехал за море и не пожелал присоединиться к этому мирному соглашению, поскольку хорошо знал короля Ферранте. А герцог Лотарингский, к своему стыду, вернулся в свои земли; никогда после этого он уже не пользовался у себя дома большим влиянием, потеряв свое войско и 36 тысяч ливров, выплачивавшихся ему за Прованс, и в таком положении он остается и по сей день, т. е. по 1497 год.

Глава II

Принц Салернский со своими тремя племянниками, сыновьями принца Бизиньяно, отправился в Венецию, где у него были большие связи, чтобы, как он мне говорил, испросить совета, куда, по их мнению, ему лучше направиться за помощью: к герцогу Лотарингскому, к королю Французскому или к королю Испанскому? По его словам, они ответили ему, что герцог Лотарингский – мертвый человек и его невозможно воскресить, король Испанский станет слишком могущественным, если приобретет Неаполитанское королевство и присоединит его к Сицилии и другим своим землям в районе Лионского залива, будучи и без того очень сильным на море; и они посоветовали ему отправиться во Францию, где благодаря тому, что французские короли в свое время владели Неаполитанским королевством, он найдет доброе отношение и дружбу. Уверен, что они совсем не предполагали, что из-за этого произойдет то, что произошло.

Итак, эти бароны прибыли во Францию, где приняли их хорошо, но содержание выделили бедное. В течение двух лет они настойчиво добивались своего, обращаясь по любому поводу к Этьену де Веку, бывшему тогда сенешалом Бокера и королевским камергером, и жили они один день в надеждах, а другой в унынии. Старались они получить поддержку и в Италии, особенно в Милане, где герцогом был Джан-Галеаццо [453], но не Великий, что погребен в Павийской картезианской обители, а сын герцога Галеаццо и герцогини Боны Савойской. Эта герцогиня не отличалась умом. Овдовев, она стала опекуншей своих детей и приобрела, большую власть (я виделся с ней в ту пору), но руководил ею долгое время состоявший при ее доме секретарь по имени Чикко [454], который изгнал и выслал всех братьев герцога Галеаццо ради безопасности своей госпожи и ее детей, и среди прочих – сеньора Лодовико, ставшего впоследствии герцогом Милана. Этого последнего она вернула сама, хотя он и был ее врагом и вел с ней борьбу; а вместе с ним позволила вернуться и Роберто да Сан-Северино, доблестному капитану, и они позднее изгнали Чикко. Короче говоря, она по глупости своей вернула их при посредничестве одного молодого человека по имени Антонио Тассино, ее стольника, происходившего из незнатной феррарской фамилии, ибо полагала, что они не причинят никакого вреда Чикко, в чем они дали клятвенное обещание. Но на третий же день его схватили и провезли через Милан в бочке, поскольку он путем брака породнился с Висконти и потому в самом городе его взять не осмелились бы. Сеньор Аодовико желал, чтобы этого Чикко в таком виде встретил подъезжавший к городу сеньор Роберто да Сан-Северино, который его сильно ненавидел; затем его отвезли в заключение в замок Павии, и он там позднее умер.

Они оказывали этой даме, как ей казалось, великие почести и всячески ей угождали; когда они держали совет, то ей сообщали лишь то, что хотели, – правда, ей и нельзя было доставить большего удовольствия, как только не говорить ни о каких делах. Они позволили ей одаривать Антонио Тассино, как ей было угодно; он расположился возле ее комнаты, возил ее по городу на крупе своей лошади, и вообще у них были сплошные праздники и танцы. Но длилось это недолго, около полугода. Она сделала много добра этому Тассино; через него проходили все курьерские сумки. Но это породило великую зависть а вместе с ней и сильное желание у сеньора Аодовико, дяди двоих ее детей, стать самому герцогом, что он позднее и сделал.

Однажды утром у нее отняли обоих сыновей и поместили их в донжоне, называемом Рокко; ради этого в сговор вошли сеньор Аодовико, сеньор Роберто да Сан-Северино, один человек по имени Паллавичини, который был наставником молодого герцога, и капитан донжона, который после смерти герцога Галеаццо долгое время не покидал донжона, пока по глупости своего господина, молодого герцога, который, как его мать, не отличался мудростью, не был хитро обманут сеньором Аодовико.

Поместив детей в Рокко, они захватили казну, которая в то время была самой большой в христианском мире, и велели Боне Савойской дать отчет в ее расходовании; они сделали три ключа от казны, и один из них дали ей, но она его никогда уже не касалась. Они вынудили ее отказаться от опеки, и опекуном стал сеньор Аодовико. Более того, они разослали во многие места, и прежде всего во Францию, письма, которые я, к ее великому стыду, видел, где обвиняли ее в связи с этим Антонио Тассино и в других грехах. Тассино они удалили, не причинив никакого зла. Сеньор Роберто спас ему жизнь и помог сохранить имущество. Эти два могущественных человека, сеньоры Аодовико и Роберто, не могли заходить в Рокко, когда хотели, ибо капитан со своим братом держали там около 150 солдат и приказали крепко охранять ворота, когда те двое приходили в Рокко, пропуская вместе с ними только одного или двух человек, и так было очень долго.

Тем временем между сеньором Лодовико и сеньором Роберто вспыхнула крупная ссора, как это обычно и бывает, ибо две силы не могут долго сосуществовать; поле боя осталось за сеньором Лодовико, а другой отправился служить к венецианцам. Однако двое сыновей последнего стали служить сеньору Лодовико и Миланскому государству, а именно – мессир Галеаццо и граф да Каяццо; некоторые говорят, что с ведома отца, а другие – что нет. Но как бы там ни было, сеньор Лодовико принял их с большой любовью и часто пользовался их услугами, что делает и поныне. Следует иметь в виду, что их отец, сеньор Роберто, происходил из дома Сфорца; мать его была незаконнорожденной, но они ведь там в Италии не делают большой разницы между законными и незаконными детьми. Я говорю об этом потому, что эти двое его сыновей помогли нам во время нашего похода в Италию, действуя в согласии с принцем Салернским, который был главой дома Сан-Северино. У них были и другие причины оказывать нам помощь, о которых я скажу позднее.

Сеньор Лодовико быстро дал знать, сколь сильно он желает прибрать власть к своим рукам; он велел отчеканить монету, с одной стороны которой было изображение герцога, а с другой – его собственное, что вызвало ропот многих людей. Герцог был женат на дочери герцога Калабрийского, который после смерти своего отца, короля Ферранте I Неаполитанского, стал королем Альфонсом. Она была отважной женщиной и охотно помогла бы своему мужу, если бы смогла, но сам он не отличался мудростью и всегда лишь повторял ее слова. Капитан миланского Рокко, никогда не покидавший этот донжон, долгое время сохранял большое влияние; у него зародились кое-какие подозрения, и поэтому, когда один из сыновей Боны выходил из Рокко, другого он оставлял там.

Короче говоря, за год или два до нашего похода в Италию сеньор Лодовико, возвращаясь однажды с герцогом из города, подвел его прямо к Рокко, как он это обычно делал. Капитан со своими людьми вышел на подъемный мост поцеловать руку герцога, как того требовал обычай. На этот раз герцог, на свою беду, немного не дошел до моста, и капитан был вынужден сделать один, может, два лишних шага, и тогда двое братьев Сан-Северино и другие схватили его. Стража сразу же подняла мост; но сеньор Лодовико велел зажечь свечу и поклялся, что отрубит головы всем, кто находится внутри, если они не сдадут крепость прежде, чем сгорит свеча. И они сдали ее. Он поставил там свой большой и надежный гарнизон, действуя якобы от имени герцога. А над этим добрым человеком, капитаном, устроил суд, заявив, что тот хотел сдать крепость императору, и арестовал нескольких немцев, обвинив их в том, чтр они вели переговоры об этом, но позднее отпустил. Он также велел обезглавить одного секретаря, второму вменил в вину руководство этим делом, и еще одного человека, обвиненного в переправке посланий по этому поводу. Капитана он долго продержал в тюрьме, но в конце концов выпустил и сказал, что когда мадам Бона однажды подкупила брата капитана, чтобы убить его, сеньора Лодовико, в Рокко, то капитан спас его, поэтому на сей раз и он спасает ему жизнь.

Однако я уверен, что если бы капитан был действительно виновен в намерении передать миланский замок императору (который мог бы предъявить претензии на него как император и герцог Австрийский, ибо этот Австрийский дом заявлял о кое-каких своих правах на Милан), то он не был бы прощен. Ведь в этом случае в Италии началось бы сильное возмущение и все миланское государство в один прекрасный день встало бы на сторону императора, поскольку во времена императоров там платили лишь полдуката с очага, а теперь с ними – и с церковью, и со знатью, и с народом – герцоги обращаются как жестокие тираны.

Глава III

Когда сеньор Лодовико захватил замок и почувствовал, что вся власть и военные силы герцогского дома в его руках, он замыслил пойти дальше. Ведь кто владеет Миланом, тот распоряжается и всей сеньорией, поскольку в городе живет вся знать сеньории и все, кто ведает охраной и управлением других городов. Что касается состояния этого герцогства, то мне никогда не приходилось видеть более прекрасного и более богатого края, и если бы герцог довольствовался 500 тысячами дукатов в год, то его подданные жили бы в безмерном довольстве, а он в полной безопасности; но он, как настоящий тиран, взимает 650 или 700 тысяч дукатов, и поэтому народ только и ждет, что смены сеньора.

Оказавшись, как я сказал, столь близко у цели, сеньор Лодовико, женившийся на дочери герцога Феррарского, от которой имел несколько детей[455], стал прилагать усилия, чтобы приобрести друзей как в Италии, так и за ее пределами. В первую очередь он объединился с венецианцами ради безопасности их государств и стал их большим другом в ущерб собственному тестю, у которого венецианцы перед тем отняли небольшую область Полезино, со всех сторон окруженную водой и на диво изобилующую всякими благами; захватив ее, венецианцы придвинулись к Ферраре на расстояние в пол-лье. В Полезино есть два добрых городка, которые я видел, – Ровиго и Бадия. И потеряна эта область была во время войны, которую венецианцы вели в одиночестве против короля Неаполитанского Фер-ранте, выставившего все силы под командованием своего сына герцога Калабрийского Альфонса, а также против представлявшего Милан сеньора Лодовико, флорентийцев, папы и Болоньи [456]. Тем не менее венецианцы, почти разгромленные или, по меньшей мере, оказавшиеся в очень тяжелом положении после потери многих крепостей и истощения ресурсов, сумели, к своей чести и выгоде, заключить мир с помощью сеньора Лодовико, так что все остались при своем, за исключением бедного герцога Феррарского, который начал эту войну под влиянием сеньора Лодовико и короля Ферранте, на чьей дочери был женат. Он вынужден был уступить венецианцам область Полезино, которую они держат и поныне. Говорят, что сеньор Лодовико получил за это от венецианцев 60 тысяч дукатов, но не знаю, правда ли это; однако герцог Феррарский, как мне известно, был в этом уверен. Но в то время сеньор Лодовико еще не был женат на его дочери; таким образом и завязалась его дружба с венецианцами.

Ни один приближенный и ни один родственник герцога Джана-Галеаццо Миланского не попытался воспрепятствовать сеньору Лодовико в захвате герцогства, кроме юной и мудрой жены герцога, которая была дочерью вышеупомянутого герцога Альфонса Калабрийского, старшего сына короля Ферранте I Неаполитанского. В 1493 году сеньор Лодовико начал засылать к ныне царствующему королю Карлу VIII послов, чтобы убедить его явиться в Италию и завоевать Неаполитанское королевство, разбив и изгнав названных мною его владельцев. Ибо, пока те были в силе, сеньор Лодовико не осмеливался сделать то, что он впоследствии сделал;[457] ведь и король Сицилийский Ферранте I, и его сын Альфонс в то время были могущественными и богатыми, весьма опытными в военном искусстве и известными своей храбростью, хотя впоследствии они не проявили этих достоинств. Сеньор же Лодовико – человек чрезвычайно мудрый, но весьма опасливый и нерешительный, особенно когда испытывает страх (говорю об этом так потому, что я знал его лично и много раз вел с ним переговоры), к тому же он коварен и ради выгоды готов изменить своему слову.

Таким образом, в 1493 году он начал, как я сказал, искушать нашего юного 22-летнего короля славой похода в Италию, убеждая, как я говорил, в его правах на это прекрасное Неаполитанское королевство, которое ему искусно расхваливал и превозносил. По всем делам он обращался к Этьену де Веку, которому казалось, что на посту сенешала Бокера он недостаточно обогатился, и к его большому другу генеральному сборщику Брисоне, человеку богатому и знающему толк в финансах; сенешал посоветовал Брисоне стать священником, дабы затем получить кардинальскую шапку, тогда как сам рассчитывал на герцогство [458].

Приступая к этому делу, сеньор Лодовико в данном году направил к королю в Париж большое посольство, во главе которого стоял граф да Каяццо, старший сын Роберто да Сан-Северино, о котором я говорил; в Париже граф разыскал принца Салернского, которому, как было выше сказано, приходился кузеном, а тот был главой дома Сан-Северино и жил во Франции, изгнанный королем Ферранте, о чем Вы уже слышали, и добивался организации похода против Неаполя. С графом да Каяццо приехали также с большой свитой граф Карло да Бельджойозо и мессир Галеаццо Висконти, два миланца, оба прекрасно одетые. Это было первое их большое посольство, направленное к королю; их публичные речи представляли собой лишь общие слова по случаю приезда.

Но, опережая их, сеньор Лодовико прислал одного секретаря чтобы договориться о принесении герцогом Миланским, его племянником, оммажа за Геную через поверенного, что и было сделано хотя и не по праву; однако король мог оказать ему такую милость – направить кого-либо для принятия оммажа, ибо такое уже случалось, и когда герцог находился под опекой матери, то я ее принимал в ее миланском замке, будучи послом покойного короля Людовика со специальным поручением насчет оммажа. Но тогда Генуя была не в их руках, а ее держал мессир Баттиста да Кампофрегозо. А к тому времени, о котором я говорю, сеньор Лодовико вернул ее[459]; и чтобы добиться инвеституры, он раздал некоторым камергерам короля 8 тысяч дукатов, и те, приняв их, нанесли ущерб королю, поскольку если бы они захотели, то несколько ранее могли бы добиться передачи Генуи под власть короля; ну а коли они решили взять деньги за инвеституру, то должны бы были требовать больше, ибо герцог Галеаццо в свое время выплатил королю Людовику, моему господину, 50 тысяч дукатов, из которых король Людовик – да простит его господь и осенит своей милостью! – подарил мне 30 тысяч экю наличными. Правда, они утверждали, что взяли эти 8 тысяч дукатов с согласия короля. Одним из получивших их был Этьен де Век, сенешал Бокера, и я уверен, что сделал он это ради того, чтобы посодействовать сеньору Лодовико в деле подготовки похода которого тот добивался.

Когда послы, о которых я выше рассказал, находились в Париже граф Каяццо, пользовавшийся большим доверием в Милане (но доверие, выказывавшееся его брату мессиру Галеаццо да Сан-Северино было гораздо большим), имел частный разговор с королем, преимущественно по поводу армии. Он предлагал королю услуги и большую помощь как людьми, так и деньгами, ибо его господин располагал уже Миланским государством как своим собственным и убеждал, что поход будет легким. Несколько дней спустя он и мессир Галеаццо Висконти откланялись королю и уехали, а граф Карло да Бельджойозо остался, чтобы продвигать дело. Он немедленно переоделся во французское платье и проявил столь большое усердие, что многие стали прислушиваться к нему. Король послал в Италию одного человека по имени Перрон да Баски [460], выросшего при Анжуйском доме у герцога Жана Калабрийского и ставшего рьяным поборником этого похода; тот побывал у папы Иннокентия, у венецианцев и флорентийцев. Эти поездки и переговоры продолжались семь или восемь месяцев, может, немного больше или меньше, и всюду между теми, кто знал о плане похода, на разные лады шло его обсуждение, но никто не считал, что король собственной персоной должен его возглавить.

Глава IV

А тем временем происходили мирные переговоры в Санлисе между королем и эрцгерцогом Австрийским [461], наследником Бургундского дома. Хотя перемирие было уже заключено, в дальнейшем дело застопорилось из-за взаимного недоброжелательства. Ибо король отказался от юной дочери римского короля, сестры эрцгерцога [462], в отношении которой были только словесные обязательства (но они были такими значительными, что больше и быть не может), и взял в жены дочь герцога Франциска Бретонского[463], чтобы мирным путем присоединить герцогство Бретань. Сразу же после заключения брачного договора он стал владеть всем герцогством, кроме города Ренна, где находилась его невеста, которая ранее вступила в брак с римским королем через его поверенного и публично совершила в церкви церемонию бракосочетания; теперь же ее под руку в качестве поверенного нашего короля вел принц Оранский, ее дядя, и произошло это примерно в 1492 году.

В поддержку эрцгерцогу прибыло большое посольство от императора Фридриха, который пожелал стать посредником при заключении мирного соглашения. Прислали своих людей также римский король, пфальцграф и швейцарцы, чтобы помочь достичь примирения, ибо все понимали, что могут возникнуть большие осложнения, так как римский король был оскорблен тем, что у него отняли ту, которую он называл своей женой, и вернули дочь, считавшуюся несколько лет королевой Франции.

В конечном счете дело закончилось миром, поскольку все устали от войны, особенно подданные герцога Филиппа, настолько пострадавшие как от войны с королем, так и от собственных раздоров, что больше уже не имели сил. Мир был заключен только на четыре года [464], чтобы дать людям отдых и вернуть римскому королю его дочь, что было сопряжено с трудностями, как, по крайней мере, понимали в окружении нашего короля. Я присутствовал при заключении мира вместе с другими делегатами, каковыми были монсеньор герцог Пьер Бурбонский, принц Оранский, монсеньор де Корд и многие другие важные особы. Герцогу Филиппу обещали вернуть все, чем король владел в графстве Артуа, ибо, согласно брачному договору, составленному в 1482 году, если брак не состоится, то все земли, данные за невестой, должны быть возвращены вместе с ней герцогу Филиппу. Но еще до этого люди эрцгерцога захватили Аррас и Сент-Омер, так что оставалось вернуть лишь Эден, Эр и Бетюн, и со временем эти сеньории и доходы с них были возвращены и герцог поставил там своих людей. Но король удерживал некоторое время замки, где мог оставить свои гарнизоны на четырехлетний срок, истекавший в день святого Иоанна 1498 года, а затем обязан был и их вернуть сеньору эрцгерцогу, в чем и было дано клятвенное обещание.

Были ли разорваны эти брачные узы в соответствии с заповедями церкви, я не знаю, ибо одни доктора теологии говорили мне, что-да, а другие – что нет, и потому я рассказываю лишь то, как было. Но как бы там ни было, обе эти дамы оказались несчастными из-за своих детей; наша за четыре года родила одного за другим трех сыновей, и никто из них не выжил, и лишь один прожил около трех лет[465]. А мадам Маргарита вышла замуж за принца Кастильского, единственного сына короля и королевы Кастильских и наследника нескольким других королевств, но принц умер в первый же год супружества, т. е. в 1497 году, оставив ее беременной, и она сразу же после его смерти разродилась мертвым сыном, что повергло в большое горе короля и королеву Кастильских и все королевство [466].

Римский король, как только были расторгнуты те брачные договоры, о которых я рассказал, женился на дочери герцога Галеаццо Миланского[467], сестре герцога Джана-Галеаццо, о котором шла речь, и устроил этот брак сеньор Лодовико. Имперские князья и многие друзья римского короля были крайне недовольны этим браком, считая, что она происходит из недостаточно знатного дома. Ведь род Висконти, как зовутся те, что правили в Милане, благородством не отличается, а еще меньше благородства у рода Сфорца, основателем которого был герцог Франческо Миланский[468]. Его отец ведь был сыном башмачника из города Коттиньола, хотя считался доблестным человеком. А сам Франческо проявил еще большую доблесть, когда стал герцогом Милана с помощью жены, незаконнорожденной дочери герцога Филиппо Мария; он захватил герцогство и владел им не как тиран, а как истинно добрый государь, и благодаря своей доблести и доброте он заставил уважать себя самых знатных государей своего времени. Я говорю обо всем этом, чтобы показать последствия расторжения брачных уз, но не знаю, что может из-за этого произойти в будущем.

Глава V

Возвращаясь к нашей главной теме, напомню, что, как Вы уже слышали, граф Каяццо и другие послы отбыли от короля из Парижа, и начались кое-какие переговоры в Италии, и наш король, по своей молодости, принял это дело очень близко к сердцу, но никому еще не открывался, кроме тех двоих [469]. В связи с этим походом к венецианцам от имени короля обратились с просьбой оказать помощь и дать совет, и они ответили, что будут рады встретить короля, но помощи оказать не смогут ввиду опасности со стороны Турка, хотя у них с ним и мир, а что касается того, чтобы подавать советы столь мудрому королю, имеющему столь добрый совет, то это была бы слишком самонадеянно, но что они скорее помогут ему, нежели станут противодействовать.

Заметьте, сколь мудро они сумели ответить, и они всегда так Делают, а поэтому, как я считаю, на сегодняшний день они в своих делах принимают решения более мудрые, чем любой иной государь или коммуна в мире. Но господь всегда дает знать, что человеческие суждения и разум бесполезны, когда ему угодно поступить по-своему. И он распорядился этим делом иначе, нежели предполагали венецианцы, ибо они не верили, что король может явиться собственной персоной, и, что бы они ни говорили, не испытывали никакого страха перед Турком, поскольку царствующий ныне Турок не отличается доблестью. Они надеялись отомстить Арагонскому дому, и отцу и сыну, которых сильно ненавидели, обвиняя их в том, что это они призвали Турка в Скутари [470] (я имею в виду отца нынешнего Турка, Мухаммеда Оттоманского, который завоевал Константинополь и нанес большой урон венецианцам). О герцоге Альфонсе Калабрийском они говорили многое, и между прочим, что он был виновником войны между ними и герцогом Феррарским, которая баснословно дорого обошлась им и в которой они было считали себя уже разбитыми. Об этой войне несколько слов сказано мною выше. Они говорили также, что герцог Калабрийский послал в Венецию специально человека, чтобы отравить воду в цистернах, по крайней мере в тех, к которым ему удастся подобраться, поскольку некоторые закрывались на ключ; ведь в городе никакой другой водой не пользуются, так как он со всех сторон окружен морем, а эта вода очень хорошая, и я пил ее восемь месяцев, когда пребывал в этом городе. Я был там и еще раз в то время, о котором идет речь.

Но главным для них были не эти обвинения, а то, что отец и сын мешали им расширить свои владения в Италии и Греции, ибо те всегда держались начеку; однако венецианцы сумели заново завоевать королевство Кипр[471], не имея на него никаких прав. Из-за своей ненависти венецианцы полагали, что им выгодна будет война между нашим королем и Арагонским домом, поскольку не думали, что она кончится так быстро, и надеялись, что их враги, арагонцы, будут ослаблены, но не разбиты и, по крайней мере, передадут им, венецианцам, какие-нибудь города в Апулии, на берегу их залива, дабы получить от них помощь. Так оно и случилось, но венецианцы едва не ошиблись в своих расчетах. Кроме того, они полагали, что их не смогут обвинять в том, что они призвали короля в Италию, поскольку они не подали ему совета и не оказали помощи, как явствует из их ответа Перрону да Баски.

В 1493 году король направился в Лион, чтобы заняться этими делами, но это отнюдь не означало, что он уже решился пересечь горы. Туда к нему приехал с большой свитой мессир Галеаццо, брат графа Каяццо да Сан-Северино, о котором шла речь, и прибыл он от сеньора Лодовико, будучи его заместителем и главным советником. Он привел большое число прекрасных, добрых лошадей и захватил доспехи, чтобы сражаться на турнирах; а сражался он хорошо, поскольку был молодым и очень ловким рыцарем. Король встретил его радушно, с большим почетом и наградил своим орденом. Затем он вернулся в Италию, а в качестве посла при короле неизменно оставался, чтобы содействовать подготовке похода, граф Бельджойозо. В Генуе, где от имени короля находились обер-шталмейстер Франции сеньор д’Юрфе и другие, начали снаряжать огромный флот.

Затем где-то в начале августа того же года король отправился во Вьенн, в Дофине, куда каждый день поступали вести из Генуи от посланного туда герцога Людовика Орлеанского, что ныне царствует [472]; он был тогда еще молодым и красивым человеком и любил развлечения. О нем достаточно говорилось в этих воспоминаниях. В то время предполагалось переправить армию морем и высадить ее в Неаполитанском королевстве – по настоянию и совету изгнанных из него принцев Салернского и Бизиньянского, которых я уже упоминал. Было приготовлено около 13 генуэзских нефов, много галер и талионов, и по этому случаю королю там повиновались так же, как и в Париже, ибо Генуя находилась под властью Миланского го,-сударства, которым управлял сеньор Лодовико, и ему никто не противоречил, кроме жены герцога, приходившейся дочерью королю Альфонсу (его же отец, король Ферранте I, к этому времени уже умер). Власть этой дамы была невелика, однако, видя, что король готовится переправить армию, она заявила о поддержке отца, как и ее неумный муж, который лишь повторял ее слова в разговорах с дядей, а тот уже утопил нескольких гонцов, направленных ею к отцу. Расходы на этот флот были очень большими (полагаю, что он обошелся в 30 тысяч франков), но он оказался бесполезным; на него ушли все наличные деньги, которые король смог получить благодаря собственным финансовым поступлениям.

Как я сказал, у короля не было ни ума, ни денег, равно как и всего прочего, необходимого для такого предприятия, и если оно все же благополучно завершилось, то лишь по милости бога, который явно дал это понять. Я отнюдь не хочу сказать, что король был глупее людей своего возраста, но ведь ему было лишь 22 года[473] и он едва оперяться начал. А те, кто им руководил в этом деле, т. е. названные мною сенешал Бокера Этьен де Век и генеральный сборщик Брисоне, ныне кардинал Сен-Мало, были людьми низкого происхождения и совершенно неопытными, но тем лучше господь проявил свое могущество: ведь наши враги считались весьма мудрыми и опытными в военном деле и управлении королевством, они были богаты и им служило множество мудрых советников и добрых капитанов. Я имею в виду короля Альфонса, незадолго до того коронованного папой Александром[474], уроженцем Арагона, который держал его сторону вместе с флорентийцами и имел добрые отношения с Турком. У короля Альфонса был милый сын 22 или 23 лет по имени дон Ферранте, который также носил доспехи и был очень любим в королевстве, и еще брат Федериго, ставший позднее, после вышеназванного дона Ферранте, королем. Федериго был весьма мудр и командовал их флотом; он долгое время провел за морем, у нас, и относительно него Вы, монсеньор архиепископ Вьеннский, искушенный в астрологии, неоднократно уверяли меня, что он станет королем; в то время он обещал мне четыре тысячи ливров ренты, если только ему достанется корона, и было это за 20 лет до того, как он ее получил [475].

Продолжая рассказ, скажу, что король изменил прежний план под давлением герцога Миланского, от которого получал письма и известия через его посла графа Карло, и этих двоих, которых я называл [476]. Генеральный сборщик стал колебаться, видя, что все мудрые и разумные люди порицают затею короля перейти на ту сторону Альп, приводя многие доводы, в том числе и то, что стоял уже август, а кроме того, не было ни денег, ни палаток и ничего другого из нужных вещей. Непоколебимым оставался только сенешал, за что я его ценил и ценю; в течение трех или четырех дней генеральный сборщик встречал холодный прием у короля, но затем король вернул ему свою милость.

В это время у сенешала умер слуга, как говорили, от чумы, поэтому он не осмеливался приходить к королю, своему господину, и король был весьма расстроен, поскольку его никто не поддерживал в этом деле. При нем были монсеньор де Бурбон и его жена, и они изо всех сил старались добиться отмены похода, но им противодействовал генеральный сборщик, так что один день поход отменялся, а на другой день вновь утверждался. В конце концов король решил выступить; я сел на лошадь одним из первых, надеясь перейти горы в небольшой компании, но меня потребовали назад, сказав, что все отменяется.

В этот день у одного миланского купца был сделан заем в 50 тысяч дукатов, но сеньор Лодовико выдал их нам при условии, что мы дадим поручителей, которые возьмут на себя обязательства по отношению к купцу, и среди них был и я, поручившийся за долю в шесть тысяч дукатов, а другие поручились за оставшуюся сумму; заем был беспроцентный. А еще до этого было занято у банка Сау-ли в Генуе 100 тысяч франков из 14 тысяч франков процентов за каждые четыре месяца; некоторые утверждали, что кое-кто из наших имел долю и в этом займе, и в процентах на него.

Глава VI

Итак, король выступил из Вьенна 23 августа 1494 года и двинулся прямо на Асти. В Сузу к нему на почтовых [477] прибыл мессир Галеаццо да Сан-Северино. Оттуда король пошел в Турин, где одолжил у мадам Савойской, дочери покойного маркиза Гульельмо Монферратского и вдовы Карла Савойского, ее драгоценности, которые заложил за 12 тысяч дукатов. Несколько дней спустя он прибыл в Казале к маркизе Монферратской, юной и мудрой даме, вдове маркизма Монферратского. Она была дочерью короля Сербии, и когда Турок захватил эту страну, то император, которому она приходилась родственницей, взял ее к себе и выдал замуж в Монферрате [478]. Она также предоставила свои драгоценности, которые также были заложены за 12 тысяч дукатов. Так что Вы можете понять, каково бы было начало войны, если бы сам господь не вел нас!

Несколько дней король провел в Асти. Стояла очень жаркая погода, все вина в Италии в этом году были кислыми, что пришлось не по нраву нашим людям. Туда с большой свитой приехал сеньор Лодовико с женой; они пробыли два дня и затем уехали в Аноне, замок в полулье от Асти, принадлежавший Миланскому государству; и каждый день у него собирался совет.

Король Альфонс собрал две армии. Одна была в Романье, возле Феррары; ею командовал его сын, в большую свиту которого входили сеньор Вирджинио Орсини, граф Питильяно и мессир Джан-Джакомо Тривульцио, который ныне в наших рядах[479]. Против них выступил именем короля монсеньор д’Обиньи, добрый и мудрый рыцарь, у которого было примерно 200 копий или меньше. И еще было 500 итальянских солдат, содержавшихся королем, которых вел граф Каяццо, довольно часто упоминавшийся мной, но он действовал за сеньора Лодовико; последний опасался, как бы все это войско не было разбито, ибо если бы мы повернули назад, то он остался бы один на один со всеми своими врагами, имевшими много сторонников в Миланском государстве.

Другая же армия была на море, и командовал ею дон Федериго, брат Альфонса; корабли стояли в Ливорно и Пизе (ибо флорентийцы были тогда еще на их стороне и предоставили некоторое число галер; кроме toro, с ними были Обьетто ди Фьеско и другие генуэзцы, с помощью которых они надеялись склонить на свою сторону Геную и едва не добились этого), а также в Специи и Рапалло, где было высажено на берег около тысячи человек и собрались их сторонники. Они, без сомнения, сделали бы то, что задумали, если бы не были так быстро атакованы; но в тот же день возле Рапалло на них напал герцог Людовик Орлеанский, имевший несколько нефов, большое число галер и один огромный галеас, принадлежавший мне; на нем находился сам герцог и его главные военачальники, а шкипером был мессир Альбертинелли. На галеасе было много больших орудий, и вообще наша артиллерия была мощной; когда он подошел довольно близко к берегу, то артиллерийским огнем почти полностью уничтожил врага, никогда не видевшего ничего подобного, ибо для Италии это было внове. А затем с наших судов был высажен на берег десант.

А по суше из Генуи двигалась наша армия, в которую входили швейцарцы под командованием бальи Дижона[480] и люди герцога Миланского, которых вел брат упомянутого Обьетто по имени Джан-Алоис ди Фьеско и мессир Джованни Адорно; но они не вступали в сражения, однако хорошо исполнили свой долг, перекрыв некоторые проходы. И когда все наши люди соединились, враги были разбиты и обращены в бегство. 100 или 120 из них погибло, и восемь или десять человек было взято в плен, в том числе и некий Фрегозино[481], сын кардинала Генуэзского, а спасшиеся были обобраны до нитки людьми герцога Миланского, но никакого иного зла им не причинили, ибо таков их обычай.

Я видел все письма, которые приходили по этому поводу как к королю, так и к герцогу Миланскому. Таким образом, этот морской флот был отброшен и более не подходил на близкое расстояние. По возвращении генуэзцы замыслили поднять бунт в городе и даже убили нескольких немцев, потеряв и кое-кого из своих, но их утихомирили.

Следует сказать несколько слов о флорентийцах, которые дважды присылали к королю послов, пока он еще оставался во Франции, и вели с ним двойную игру. Однажды мне пришлось иметь дело с ними; среди них были епископ Ареццо[482] и один человек по имени Пьетро Содерини, а привели их сенешал с генеральным сборщиком. Флорентийцев просили лишь пропустить нашу армию и предоставить 100 кавалеристов за плату, принятую в Италии, т. е. за 10 тысяч дукатов в год. Они действовали по поручению Пьеро Медичи, молодого и неопытного человека, сына покойного Лоренцо Медичи, который был одним из самых мудрых людей своего времени и держал себя в городе как сеньор; его сын тоже ведет себя как сеньор. Их дом возвысился при жизни двух предшественников Лоренцо, а именно при Пьеро, отце Лоренцо, и при Козимо, который был родоначальником и главой дома, человеком, заслуживающим того, чтобы его причислить к великим людям, ибо при нем, всего лишь торговце, дом стал таким могущественным, что, думаю, такого еще никогда и не было в мире. Ведь его служащие благодаря одному имени Медичи пользовались таким доверием, как мне приходилось видеть во Фландрии и в Англии, что диву даться можно. Я встречался с одним из них по имени Герардо Канизиани, благодаря которому, можно сказать, король Эдуард IV и удержался у власти, когда вел ожесточенную войну в своем Английском королевстве, ибо получил от него более 120 тысяч экю, которые были ссужены с малой выгодой для дома Медичи; однако впоследствии эти деньги были возвращены. Знал я и другого, по имени Томмазо Портинари, который выступал поручителем за названного короля Эдуарда перед герцогом Карлом Бургундским сначала за 50 тысяч экю, а в другой раз и в другом месте – за 80 тысяч. Я отнюдь не хвалю купцов за такие операции, но весьма хвалю государей, которые хорошо обращаются с купцами и держат свое слово, ибо государи не знают, когда им могут понадобиться деньги, а ведь даже небольшая сумма может подчас сослужить хорошую службу.

Но их род, кажется, уже клонится к упадку, как бывает во многих королевствах и империях; и большая власть предшественников повредила этому Пьеро Медичи, хотя Козимо, первый из них, правил с мягкостью и милосердием, как и положено в свободном городе. Лоренцо, отец этого Пьеро, о котором сейчас идет речь, из-за кое-каких распрей с семейством Пацци и другими, о чем говорилось в другом месте этих воспоминаний, после того как повесил некоторых из них (я был в то время в городе), взял себе охрану из 20 человек с ведома и разрешения Синьории, и они выполняли все его повеления. Однако он пользовался своей большой властью умеренно, поскольку, как я сказал, был одним из самых мудрых людей своего времени. Но сын его решил, что ему это принадлежит по праву, и стал наводить страх с помощью этой охраны, устраивая по ночам драки и насилия и расточая городские деньги. Его отец тоже расходовал их, но делал это столь благоразумно, что почти никто не выражал недовольства.

Во второй раз этот Пьеро прислал к королю посольство в Лион – приехал Пьеро Каппони и другие. В свое оправдание они говорили, что король Людовик некогда велел Флоренции вступить в лигу с королем Ферранте против Жана Анжуйского, разорвав союз с последним, и теперь, поскольку они по велению короля вступили в эту лигу, которая должна сохраняться еще несколько лет, они-де не могут порвать с Арагонским домом; но если король придет к ним, то они окажут ему помощь. При этом они не предполагали, как и венецианцы, что он тронется в поход. В обоих посольствах всегда был кто-либо из врагов Медичи, и во втором им был сам Пьеро Каппони, который тайком сообщил нам, что нужно сделать, чтобы восстановить Флоренцию против Пьеро Медичи, а также посоветовал изгнать всех флорентийцев из Франции, что и было сделано. Так он выполнил поручение более коварное, нежели то, что ему было дано. Я говорю об этом, чтобы Вы лучше поняли, что случилось потом, ибо король, как и сенешал с генеральным сборщиком, так и остались враждебно настроены к Пьеро Медичи, поддерживая близкие отношения с его врагами в городе, в особенности с этим Каппони и двумя двоюродными братьями Пьеро, тоже Медичи.

Глава VII

Я уже рассказал о том, что произошло на побережье возле Рапалло. Дон Федериго отступил к Пизе и Ливорно и не смог собрать тех пехотинцев, что высадил на берег. Флорентийцы, которые всегда питали больше симпатий к Французскому дому, нежели к Арагонскому, сильно тяготились союзом с этим последним. Наша армия в Романье, хотя и была очень слабой, тем не менее действовала удачно и начала мало-помалу теснить дона Ферранте, герцога Калабрийского. И тогда король, побуждаемый сеньором Лодовико и другими названными мной, принял решение двигаться дальше. Сеньор Лодовико сказал ему по прибытии: «Сир, не бойтесь этого похода. В Италии три державы, которые мы считаем могущественными, и одна из них, Милан, заодно с вами. Другая – Венеция – держится в стороне. Так что Вы имеете дело только с третьей –

Неаполем, с которой некоторые из Ваших предшественников успешно воевали, когда объединялись со всеми нами. Если Вы доверитесь мне, то я помогу Вам стать более великим, чем Карл Великий, ибо мы легко изгоним Турка из Константинопольской империи, когда завладеем Неаполитанским королевством» [483]. В отношении ныне царствующего Турка это была бы правда, если бы нам все благоприятствовало.

Таким образом, король стал отдавать распоряжения относительно своих дел, согласуясь с желаниями и намерениями сеньора Лодо-вико, что породило зависть у некоторых из наших – сначала у одного камергера, а там и у другого (и все это было некстати, поскольку без сеньора Лодовико было не обойтись, и играло на руку монсеньору Орлеанскому, претендовавшему на Миланское герцогство), а в особенности у генерального сборщика, который уже считал себя всемогущим, и между ним и сенешалом начались контры. Сеньор Лодовико поэтому предупредил короля, что генеральный сборщик, предлагая остановить продвижение, действует против него, Лодовико, и вводит всех в заблуждение. Генеральному сборщику и впрямь лучше было бы не вмешиваться, ибо он никогда не вникал в государственные дела и не имел о них понятия, а к тому же был человеком несдержанным на язык, хотя и очень привязанным к своему господину.

Между тем было решено направить несколько посольств, в том числе и в Венецию, куда поехал я. Я на несколько дней задержался с отъездом из-за того, что король заболел оспой и был при смерти, так как у него началась еще и лихорадка; но болезнь продолжалась лишь шесть или семь дней. Я тронулся в путь, как и другие послы, оставив короля в Асти, и был твердо уверен, что он не пойдет дальше. Я добрался до Венеции со своей свитой и мулами за шесть дней, и дорога была самой лучшей в мире. Я боялся вступать в разговоры, опасаясь, как бы король не двинулся дальше; но господь бог распорядился иначе, и король все же пошел дальше, в Павию, и прошел через Казале, где находилась маркиза Монферратская, благосклонная к нам добрая дама, не терпевшая сеньора Лодовико (он ее также ненавидел). Когда король прибыл в Павию, у него возникли кое-какие подозрения, ибо ему не хотели дозволить расположиться в городе и замке, хотя он желал расположиться именно там, что и сделал, велев усилить на ночь охрану, как мне рассказывали те, что были вместе с ним. Сеньор Лодовико был напуган этим и обратился к нему с вопросом, не подозревает ли он его в чем-нибудь. Однако различие в манере держаться между нами и ими было таково, что дружба не могла долго длиться, и что касается нас, то мы менее сдержанны на язык – но не король, а его приближенные [484]Э.

В замке Павии находился герцог Миланский Джан-Галеаццо, о котором выше шла речь, и его жена, дочь короля Альфонса, вызывавшая большую жалость, ибо ее муж был болен и содержался вместе с сыном, живущим и поныне, и одной или двумя дочерьми, как в заключении; сыну его было тогда около пяти лет. Никто, кроме ребенка, не виделся с герцогом. Когда я провел там, еще до приезда короля, три дня, то так и не нашел способа увидеть его, поскольку мне отвечали, что он болен. Но король с ним разговаривал, поскольку был его двоюродным братом, и позднее пересказал мне этот разговор, состоявший из одних общих слов, так как король не желал ничем раздражать сеньора Лодовико, хотя, как он признавался, охотно бы предостерег герцога. Именно тогда герцогиня бросилась на колени перед Лодовико, умоляя его пощадить ее отца и брата. Он ответил, что не может и что у нее есть более важная обязанность – молиться за мужа и за себя, ибо она еще молодая и красивая женщина.

Оттуда король направился в Пьяченцу, и там сеньор Лодовико получил известие, что его племянник, герцог Миланский, при смерти. Получив разрешение короля, он уехал; король просил его вернуться, и он обещал. Герцог умер еще до того, как он добрался до Павии. И он немедленно, как на почтовых, помчался в Милан; я узнал об этом из писем состоявшего при нем венецианского посла, сообщавшего в Венецию, что сеньор Лодовико хочет стать герцогом. По правде говоря, низложение герцога было неугодно Венецианской сеньории; и меня там спросили, не выступит ли король в поддержку ребенка. Но хотя этот поступок был бы разумным, я высказал сомнение, поскольку король нуждался в названном Лодовико.

Глава VIII

В конечном счете он стал герцогом; и ради этого, как говорили некоторые, он и настоял на том, чтобы мы перешли горы. На него возложили вину за смерть его племянника; родственники и друзья последнего в Италии выступили, чтобы отнять у Лодовико власть. Они легко бы это сделали, если бы не продвижение короля, который уже был в Романье, как Вы слышали. Граф Каяццо и монсеньор д Обиньи заставили их отступить, ибо сеньор д’Обиньи получил подкрепление в 150 или 200 французских кавалеристов и некое число швейцарцев. Дон Ферранте отошел к своим друзьям, простояв полдня лицом к лицу с нашими людьми. А отступили они к Форли, госпожой которого была незаконная дочь Миланского герцога, вдова графа Джироламо, что был племянником папы Сикста, – так во всяком случае говорили, – и она держала их сторону [485]. Но наши люди взяли штурмом одну ее крепость, в течение полудня подвергнув ее обстрелу, поэтому она по доброй воле перешла на нашу сторону.

Народ Италии повсюду воспрял духом, стремясь к переменам, ибо он стал очевидцем невиданных для него вещей. Ведь они не имели понятия об артиллерии, в которой французы были искусны, как никто. Дон Ферранте двинулся к Чезене, доброму городу, принадлежавшему папе, чтобы затем через Анкону вернуться в Неаполитанское королевство. Когда его люди отклонялись от своего пути, население грабило обоз и имущество, ибо по всей Италии люди только и ждали, чтобы восстать, и это случилось бы, если бы со стороны нашего короля хорошо велось дело, соблюдался порядок и не было грабежей (но все делалось наоборот, о чем я сильно скорблю, ибо французская нация могла бы приобрести честь и добрую славу этим походом). Народ ведь пбклонялся нам, как святым, видел в нас людей справедливых и добрых, но такое отношение длилось недолго, и виной тому были беспорядки и грабежи, учинявшиеся нами, а также проповеди, с которыми враги повсюду обращались к народу, обвиняя нас в том, что мы совершаем насилие над женщинами и отнимаем имущество и деньги, где только найдем. В более тяжких грехах в Италии обвинить невозможно, ибо итальянцы ревнивы и алчны, как никто. Что касается насилий над женщинами, то это ложь, что же до остального, то кое-что было на самом деле.

Глава IX

Итак, по ходу рассказа я оставил короля в Пьяченце, где он совершил торжественную заупокойную службу по своему двоюродному брату – герцогу Миланскому. И, как мне кажется, он почти совсем не представлял, что ему дальше делать, поскольку новый герцог Миланский уехал от него. Как мне говорили знающие люди, у всех было сильное желание повернуть назад из-за неуверенности и плохого снабжения и те, кто первыми хвалили поход, теперь его хулили, вроде обер-шталмейстера сеньора д’Юрфе. Хотя его там не было и он больной находился в Генуе, от него были получены письма, где он выражал сильные опасения за будущее, основанные на полученных им предостережениях. Но, как я говорил в других местах, господь показал, что это он руководит походом, и король получил неожиданное известие, что герцог Миланский возвращается и что во Флоренции что-то происходит в связи с упоминавшейся мной враждой против Пьеро Медичи, который жил, как если бы был сеньором, вызывая этим зависть самых близких родственников и многих других добропорядочных людей (всех из дома Каппони, Содерини, Нерли и почти всех граждан).

По этой причине король пошел дальше, направляясь в земли флорентийцев, чтобы либо вынудить их встать за него, либо захватить их слабые города, дабы расположиться там на уже начинавшуюся зиму. Некоторые небольшие города выступили за него, в том числе и Лукка, враг флорентийцев, и выразили королю полную покорность и готовность служить. Советы герцога Миланского преследовали две цели – не допустить в этот сезон дальнейшего продвижения короля и заполучить Пизу, большой прекрасный город, и Сар-цану с Пьетрасантой.

Два последних города принадлежали ранее генуэзцам, но были во времена Лоренцо Медичи захвачены флорентийцами.

Король двинулся через Понтремоли, принадлежавший герцогу Миланскому, и осадил Сарцану, очень сильный замок, самый лучший у флорентийцев, но плохо обеспеченный припасами из-за их ожесточенных распрей. Но, кроме того, если говорить правду, флорентийцы вообще неохотно выступали против Французского дома, чьими верными слугами и сторонниками они были во все времена как по причине своих торговых дел во Франции, так и потому, чта принадлежали к гвельфам. Если бы крепость была хорошо снабжена, то королевская армия потерпела бы неудачу, поскольку это был бесплодный и горный край, где не было никакого продовольствия и к тому же все было завалено снегом. Он простоял там всего лишь три дня [486], и еще до того, как крепость сдалась, туда прибыл герцог Миланский, приехавший через Понтремоли, где горожане и его гарнизон затеяли большую драку с нашими немцами [487]\ которыми командовал один человек по имени Бюзе, и убили нескольких из них. Хотя я и не присутствовал при этом, я знаю это со слов короля, герцога и других людей. Эта драка привела в дальнейшем к большим затруднениям для нас, о чем Вы позднее услышите.

Тем временем во Флоренции начались волнения и горожане стали говорить, что они не хотят испытывать на себе опасную ненависть короля и герцога Миланского, который постоянно держал посольство в городе, и они избрали 15 или 16 человек, чтобы направить их к королю. И Пьеро Медичи согласился послать их; правда, у него и выхода иного не было при том положении дел, ибо флорентийцы были бы разбиты, поскольку в городе был небольшой запас продовольствия и они понятия не имели, что такое война. Когда эти послы прибыли, то изъявили согласие принять короля во Флоренции и сделали разные предложения; для большинства из них важно было только одно – чтобы король пришел и дал им возможность изгнать Пьеро Медичи, и им казалось, что они нашли доброе взаимопонимание с теми приближенными короля, кто руководил тогда его делами и кого я довольно часто называл.

А в то же время названный Пьеро вел переговоры и через одного своего служащего по имени Лоренцо Спинелли, который был управляющим его банком в Лионе, – человека, известного в своем мире и долго прожившего во Франции; но о делах при нашем дворе он не мог иметь никакого понятия, впрочем, как и те, кто при нем состоял, – столь часто там происходили перемены. И договаривался он с теми, кто ненавидел стоявших у власти [488], т. е. с монсеньором де Брессом, ставшим позднее герцогом Савойским, и монсеньором де Мьоланом, камергером короля и губернатором Дофине. А вскоре после этого к королю прибыл и сам Пьеро, чтобы дать ответ на заданные запросы; как мне рассказывали, Пьеро Медичи чувствовал, что погубит себя, если не выполнит желание короля, и потому хотел заслужить его добрую милость и в этом опередить других.

По его прибытии ему навстречу были посланы монсеньор де Пьен, уроженец Фландрии, камергер короля, и генеральный сборщик Брисоне, которого я уже часто упоминал. Они сказали ему, что хотят получить в свое распоряжение Сарцану, и он немедленно дал согласие. Кроме того, они попросили его передать королю Пизу, Ливорно, Пьетрасанту и Рипафратту. Он на все согласился, не переговорив со своими спутниками, которые хорошо знали, что король уже расположился на отдых в Пизе; однако, они не думали, что король оставит за собой эти города, составлявшие всю мощь их государства. Мне рассказывали об этом те, кто вел переговоры с Пьеро, и при мне они смеялись над ним и удивлялись, как это он так быстро согласился на столь большие уступки, на какие они и не рассчитывали.

Итак, король вошел в Пизу, а вышеназванные вернулись во Флоренцию; Пьеро велел устроить жилище для короля в своем доме, который был самым прекрасным из домов горожан или купцов, какой мне только приходилось видеть, и обставлен он был так, как ни у одного другого человека этого сословия во всем мире.

Однако нужно сказать несколько слов о герцоге Миланском, который уже хотел выпроводить короля из Италии, надеясь извлечь из этого выгоду, оставив за собой те города, что взял король. Он очень торопил короля с передачей ему Сарцаны и Пьетрасанты, говоря, что они принадлежат генуэзцам, и ссудил ему в то время 30 тысяч дукатов; об этом займе он рассказал мне и позднее некоторым другим, чтобы заручиться нашим обещанием вернуть его. Получив отказ короля, он уехал на диво сердитым, сказав, что дела призывают его обратно; никогда после этого король его уже не видел, но он оставил мессира Галеаццо да Сан-Северино при короле, полагая, что тот и граф Карло да Бельджойозо будут присутствовать на всех советах.

Пока король находился в Пизе, названный мессир Галеаццо по указанию своего господина собрал в своем доме влиятельных жителей города и посоветовал им восстать против флорентийцев и обратиться к королю с просьбой дать им свободу, надеясь, что таким способом Пиза окажется в руках герцога Миланского, которому она некогда и принадлежала, во времена герцога Джана-Галеаццо, первого под этим именем в Миланском доме, страшного и злого тирана, но тем не менее весьма почитаемого. Его останки покоятся в картезианском монастыре Павии, возле парка, над большим алтарем, куда поднимаются по лестнице. Мне показывали их (т. е. его кости, которые пахли так, как им и положено) монахи-картезианцы. Один из них, уроженец Борго, назвал его при мне святым, и я спросил у него на ушко, почему он зовет его святым, если вокруг него нарисованы гербы многих незаконно захваченных им городов, на которые он не имел никаких прав (его изображение на коне, высеченное из камня, возвышалось над алтарем, и останки находились под ногами коня) ; и тот тихо ответил: «Мы здесь у себя зовем святыми всех, кто делает нам добро». Ведь он построил им эту прекрасную картезианскую церковь, всю из чудного мрамора, которая является самой красивом, какую только мне когда-либо приходилось видеть.

В продолжение нужно сказать, что мессир Галеаццо мечтал о власти. И, как я думаю, герцог Миланский, на чьей незаконной дочери он был женат, обнадеживал его, выказывая желание сделать его своим преемником, как если бы тот был его сыном, поскольку у герцога не было взрослых детей. Флорентийцы очень жестоко обращались с пизанцами, словно с рабами; они завоевали их около 100 лет назад, в тот год, когда венецианцы захватили Падую, положив начало своим владениям на материке[489]. Эти два города, примерно равные по числу жителей, оказались в одинаковом положении,, они были старыми врагами своих завоевателей, вражда с которыми началась задолго до их покорения. Пизанцы собрали совет, и, согласившись с тем, что предложил им сделать столь могущественный человек, как мессир Галеаццо, они после заседания, чтобы добиться свободы, большой толпой вышли навстречу королю, шедшему к мессе, и все, как мужчины, так и женщины, стали кричать: «Свобода! Свобода!», умоляя его со слезами на глазах даровать им ее. Один докладчик и советник парламента в Дофине по имени Рабо, шедший перед королем, сказал ему – то ли выполняя чье-то поручение, то ли свое обещание, а может, и не понимая, чего они просят, – что они достойны сострадания ввиду жестокого обращения с ними и что им нужно пожаловать то, чего они добиваются. И король, даже не понимавший, что значит это слово «свобода» и не способный, естественно, дать им ее, так как город не принадлежал ему и он был там лишь дружески принят, когда оказался в большой нужде, – король, который едва начинал постигать беды Италии и понимать,, как обращаются государи и коммуны со своими подданными, ответил, что будет рад сделать это. Советник, названный мною, передал им его слова, и народ сразу же закричал: «Ноэль!»[490]. Они бросились к очень красивому мосту через реку Арно и сбросили на землю большого льва, стоявшего на массивном постаменте из мрамора при входе на мост и называвшегося Мардзокко (он символизировал флорентийскую синьорию), а затем столкнули его в реку; а на этом постаменте позднее поставили изображение короля Франции, с мечом в руке и попирающего своим конем Мардзокко, т. е. льва. Впоследствии, когда в город вошел римский король, они поступили со статуей короля так же, как и со львом. Но таково уж свойство народа в Италии – угождать более сильным; однако с ним так дурно обращались и обращаются, что он заслуживает извинения.

Глава X

Король покинул Пизу, где недолго пробыл[491], и направился к Флоренции. Там ему указали на тот урон, который он нанес флорентийцам, когда нарушил свое обещание и предоставил свободу пизанцам. Те, кому было поручено объясниться с флорентийцами по этому поводу, извинялись, говоря, что король сделал это по недоразумению, и вступили в новое соглашение, о котором я ниже расскажу (а сейчас лишь вкратце остановлюсь на том, как кончил Пьеро Медичи) ; они также договорились о въезде короля во Флоренцию, совершенном им после того, как он оставил гарнизоны в Пизе и в других городах, что были ему открыты.

Названный Пьеро после передачи королю упомянутых мной городов, что было сделано отчасти с согласия флорентийцев, полагал, что король их не будет удерживать и что как только он выедет из Пизы, где ему нечего было делать более трех или четырех дней, то он вернет ее ему. Думаю, что если бы король пожелал провести в ней зиму, то флорентийцы согласились бы, хотя Пиза была им дороже всего, даже Флоренции, не считая их собственных жизней и имущества. Когда Пьеро вернулся во Флоренцию, то встретил там суровый прием со стороны всех, и было это не без причины: ведь он лишил их всей силы и мощи, всего, что они завоевали за 100 лет; казалось, что их сердца предчувствовали будущие беды. И как по этой причине, которая, по-моему, была главной, хотя они никогда об этом не говорили, так и из ненависти к Пьеро, о чем я уже говорил, они задумали вернуть свою свободу, которую, как считали, у них отняли, и решили изгнать его из города, забыв о благодеяниях его предшественников Козимо и Лоренцо Медичи.

Хотя Пьеро Медичи не знал об этом, он тем не менее пребывал в тревоге; он направился ко дворцу Синьории, чтобы переговорить о приеме короля, который находился в трех милях от города. При Пьеро, как обычно, была его охрана; когда он постучался в ворота дворца, то один человек из Нерли, которого я знал, как и его отца (а их было несколько братьев, очень богатых), ему сказал, что войти он может не иначе, как только один; причем этот человек был вооружен. Пьеро немедленно вернулся домой, вооружился и вооружил слуг и дал знать об этом некоему Паоло Орсини, находившемуся на содержании флорентийцев, ибо Пьеро по матери был Орсини и всегда, как и его отец, держал при себе кого-нибудь из этого дома; он решил Сопротивляться, а в случае неудачи покинуть город. Скоро он услышал повсюду крики: «Свобода! Свобода!» – и увидел вооруженный народ. И он, вняв доброму совету, покинул город с помощью Паоло Орсини, и это была скорбная развязка для него, если учесть, что могуществом и богатством он и его предшественники, начиная с Козимо, главы дома, были равны великим государям. Но в этот день судьба отвернулась от него и он потерял и честь, и состояние.

Я тогда находился в Венеции и узнал эти грустные для меня новости (поскольку я любил его отца) от флорентийского посла; если бы Пьеро доверился мне в свое время, то с ним бы не приключилось это несчастье; ведь по прибытии в Венецию я написал ему и предложил заключить соглашение, на которое мне были даны устные полномочия от сенешала Бокера и генерального сборщика, и если бы он согласился на него, то король, к своему удовлетворению, получил бы проход или, в худшем случае, заполучил бы в свои dvkh Ливорно и сделал бы для Пьеро все, что бы тот ни пожелал. Но он прислал мне насмешливый ответ через того сира Пьеро Кап-пони, которого я выше упоминал. Флорентийский посол на следующий день передал Синьории письмо от своей Синьории, в котором сообщалось об изгнании Пьеро за то, что он пожелал стать сеньором города с помощью Арагонского дома и Орсини, и излагались многие другие ложные обвинения. И таковы уж злоключения этой жизни, что если кто разбит и бежит, то он всюду встретит одних лишь преследователей, и даже друзья станут врагами, как этот посол по имени Паоло Антонио Содерини, один из самых мудрей людей в Италии: накануне он говорил мне о Пьеро как о своем естественном сеньоре, а потом, по приказу своей Синьории, объявил себя его врагом. но от себя лично он, правда, не сделал никаких заявлений. Через день стало известно, что Пьеро едет в Венецию, а король с большим триумфом вошел во Флоренцию; и тогда венецианцы письменно известили посла, что ему следует покинуть их Синьорию и вернуться назад, воспользовавшись дувшим в это время попутным ветром (я видел это письмо, которое он мне показал); и он уехал.

Два дня спустя приехал Пьеро, в коротком платье, похожем на платье слуги; в Венеции его приняли с большими сомнениями, настолько там боялись не угодить королю. Однако по здравому рассуждению они не могли отказать ему и старались узнать от меня, что скажет об этом король, а пока в течение двух дней держаЛи его за городом. Мне хотелось помочь ему, и никаких инструкций, враждебных ему, я от короля не имел, поэтому я сказал венецианцам, что, как полагаю, Пьеро бежал от страха перед народом, а не от короля. И тогда ему позволили войти в город. Я посетил его на следующий день после того, как он переговорил с Синьорией, которая его хорошо разместила, дозволила носить оружие в городе и содержать 15 или 20 вооруженных слуг; ему оказали большие почести, несмотря на то что Козимо, о котором я говорил, помешал им в свое время овладеть Миланом; но, невзирая на это, к нему проявили уважение из почтения к его дому.

Когда я увидел его, то он мне показался человеком не способным вновь стать на ноги. Он долго рассказывал мне о своей злосчастной судьбе, и я по мере возможности утешал его. Между прочим, он рассказал, что потерял все свое имущество и в довершение этого один его фактор, оставшийся в городе, отказал ему в его просьбе прислать сукно для него самого, его брата и для Паоло Орсини на сумму всего в 100 дукатов. Вскоре он получил через монсеньора де Бресса, ставшего позднее герцогом Савойским, известие от короля, который пригласил его к себе. Король же тем временем уже уехал из Флоренции, как будет ниже сказано.

Глава XI

Сейчас мне потребовалось немного времени, чтобы рассказать об этом Пьеро Медичи, и это достойно удивления, ибо власть его дома продолжалась 60 лет и была столь великой, что больше и быть не может. На следующий день после его бегства из Флоренции король вошел в город, где Пьеро приготовил для него свой дом. Туда заранее прибыл сеньор де Бальзак, чтобы устроить жилье, и когда он узнал о бегстве Пьеро Медичи, то принялся грабить все, что только попадалось ему в доме, говоря, что их банкир в Лионе должен ему большую сумму денег. Среди прочего он взял целый рог единорога [492], стоивший шесть или семь тысяч дукатов, два больших куска от другого рога и много других вещей. Остальные делали то же, что и он. В один из домов города было снесено все самое ценное, и народ все растащил. На долю Синьории пришлись наиболее богатые драгоценности, около 20 тысяч дукатов, имевшихся в наличии в городском банке, много прекрасных агатовых сосудов и такие красивые камеи, что диву даться можно (я их видел однажды), а также около трех тысяч золотых и серебряных медалей весом в 40 фунтов, таких красивых, что, думаю, нигде в Италии больше не было подобных. Все имущество, потерянное им за этот день, стоило 100 тысяч экю.

Итак, король, как сказано, прибыл во Флоренцию и заключил с горожанами договор; они, полагаю, сделали это по доброй воле. Королю они выплатили 120 тысяч дукатов, из которых 50 тысяч сразу же, а остальные в два приема через довольно краткие сроки. Они передавали королю все свои города, о которых я говорил, и изменяли свой герб: вместо прежней красной линии они брали королевский герб; король взял их под свое покровительство и охрану и поклялся на алтаре святого Иоанна в том, что вернет им города через четыре месяца после того, как войдет в Неаполь, или же раньше, если вернется во Францию; но события повернулись иначе, о чем речь будет впереди.

Он недолго оставался во Флоренции и направился в Сиену, где был хорошо принят, а оттуда – в Витербо, где его враги имели намерение засесть и укрепиться, чтобы в случае благоприятных обстоятельств дать бой (как мне рассказывал посол короля Альфонса и посол папы в Венеции), но дон Ферранте отступил к Риму. По правде говоря, я ожидал, что король Альфонс выступит собственной персоной, поскольку считался неустрашимым, а сына оставит в королевстве, тем более что это место, Витербо, как мне кажется, имело очень выгодное для них расположение: за их спиной были бы королевство Неаполитанское, земли папы и крепости, принадлежавшие Орсини. Поэтому я был поражен, когда мне пришло письмо от короля из Витербо; позднее командор сдал ему и замок в Витербо, и все это при содействии кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, который вместе с домом Колонна управлял этими городами. Мне казалось тогда, что господь желает положить конец этому походу, и я написал королю и посоветовал заключить доброе соглашение, но затем раскаялся в этом, поскольку его противники сами искали соглашения с ним.

Акквапенденте и Монтефьясконе, как и все крепости в округе, были сданы ему еще до Витербо, о чем я узнал из его собственных писем и тех депеш, что получала Синьория, которую ее послы извещали обо всем происходившем день за днем, и мне показывали некоторые из них или уведомляли об их содержании через секретарей.

Оттуда король направился в Непи и затем в земли, принадлежавшие Орсини; все эти земли были переданы ему незаконным сыном сеньора Вирджинио Орсини, сеньором Карло Орсини, якобы по приказу отца, который состоял на службе у короля Альфонса и Говорил, что будет помогать ему до тех пор, пока дон Ферранте держится в Риме и землях церкви, но не более того. Так вот и живут в Италии сеньоры и капитаны: беспрестанно вступая в сделки со своими противниками из страха, что окажутся в накладе. Затем король был принят в Браччано, главном городе сеньора Вирджинио, красивом, хорошо укрепленном и имеющем большой запас продовольствия. Я слышал, что король остался чрезвычайно доволен и городом, и оказанным ему там приемом, ибо его армия, как никогда до этого, крайне нуждалась в продовольствии. И если учесть, сколько раз эта армия оказывалась на грани развала с тех пор, как собралась во Вьенне, в Дофине, и какими судьбами она сохранялась, то станет ясно, что вел ее сам господь.

Глава XII

Из Браччано король отправил кардинала Сан-Пьетроин-винколи в Остию, которая была его епархией. Это был важный город и владели им Колонна, захватившие его у папы; немного позднее люди папы отняли его у кардинала[493]. Город был укреплен слабо, но с давних пор он держал Рим в большой зависимости от себя. Названный кардинал был большим другом дома Колонна, который принял нашу сторону благодаря кардиналу Асканио, брату герцога Миланского и вице-канцлеру в Риме[494], и питал ненависть к Орсини, ибо Колонна и Орсини всегда противостояли и противостоят друг другу, как у нас Люсы и Граммоны или в Голландии Хуки и Кабиллау [495].

Если бы не эти раздоры между Колонна и Орсини, то папские земли были бы самым благодатным в мире краем, ибо там не платят ни тальи, ни других налогов, и ими всегда бы хорошо управляли,. ибо папы всегда мудры и пользуются добрыми советами; но вместо этого там очень часто происходят грабежи и жестокие массовые убийства. Вот уж четыре года, как мы видим, что это творят и те и другие, ибо позднее Колонна выступили против нас, что принесло им великий урон, поскольку они получили от нас более 20 тысяч дукатов ренты в Неаполитанском королевстве с таких прекрасных сеньорий, как графство Тальякоццо и прочие, ранее принадлежавшие Орсини, и имели многое другое, вроде солдат и пенсии; мы им ни в чем не отказывали, но они, изменив нам, поступили поистине вероломно и без всяких причин. Но нужно учесть, что с давних пор они были сторонниками Арагонского дома и других врагов Французского королевства, поскольку принадлежали к гибеллинам, а Орсини, как и флорентийцы, будучи гвельфами, поддерживали Францию.

Вместе с кардиналом Сан-Пьетро-ин-винколи в Остию был послан королевский майордом Перрон да Баски, который за три дня до этого привез морем, высадившись в Пьомбино, 20 тысяч дукатов (это были деньги, ссуженные герцогом Миланским); а при нашем небольшом флоте остался принц Салернский и некий сеньор де Сереной, из Прованса; буря их забросила на Корсику, сильно повредив суда, и они столько времени потратили на ремонт, что ни на что уж не могли пригодиться. Этот флот стоил больших денег, а короля нагнал лишь в Неаполе.

В Остии у кардинала было около 500 кавалеристов и две тысячи швейцарцев и при нем состояли граф де Линьи [496], двоюродный брат короля по матери, сеньор д’Алегр и другие. Они задумали перейти там Тибр и затем окружить дона Ферранте, сидевшего в Риме, и сделать это при помощи и содействиии Колонна; Главами этого дома в то время были Просперо и Фабрицио Колонна и кардинал Колонна, и им по поручению короля сеньор да Баски оплачивал две тысячи пехотинцев, которых они набрали по своему желанию и держали в принадлежавшем им городе Дженцано.

Нужно иметь в виду, что здесь я веду речь сразу о нескольких событиях, и о каждом из них необходимо кое-что сказать особо. Еще до того, как король овладел Витербо, он послал камергера сеньора де Тремойля, президента парламента де Гане – хранителя его печати и генерального сборщика Бидана в Рим на переговоры с папой, который, по итальянскому обычаю, все время с кем-нибудь о чем-то договаривался. Когда они были уже там, папа ночью впустил в город дона Ферранте со всей его армией и наших людей ненадолго посадил под арест. Но в тот же день папа выслал из города наших послов, оставив в заключении кардинала Асканио, вице-канцлера и брата герцога Миланского, и Просперо Колонна; некоторые говорят, что он сделал это по их просьбе. Обо всем этом я был немедленно извещен письмом короля, а Синьория получила от своих людей еще более полные сведения. Все это случилось до того, как король вошел в Витербо, а он ни в одном месте более чем на два дня не задерживался; и разворачивались события для нас гораздо успешнее, чем можно было ожидать, ибо, как все понимали, в это вмешался господь – владыка сеньоров.

Наша армия, стоявшая в Остии, из-за плохой погоды бездействовала. Нужно также иметь в виду, что люди, которых привел монсеньор д’Обиньи, вместе с ним вернулись назад и были не у дел.

Около 50 итальянских солдат, находившихся вместе с ним в Романье под командованием сеньоро Родольфо Мантуанского [497]\ сеньора Галеотто делла Мирандола и брата сеньора Галеаццо да Сан-Северино Фракассы[498], получив хорошую плату, были распущены. Как Вы уже слышали, король из Витербо направился в Непи, принадлежавший сеньору Асканио. И самым приятным известием для него было то, что, пока наши люди стояли в Остии, в Риме обвалилась более чем на 20 локтей в ширину стена, открыв проход в город.

Папа при неожиданном появлении нашего юного короля, которому благоприятствовала судьба, не имея другого выхода, согласился впустить короля в Рим и попросил охранную грамоту для дона Фер-ранте – герцога Калабрийского и единственного сына короля Альфонса; грамоту выдали, и дон Ферранте ночью выехал в Неаполь. Его провожал до ворот кардинал Асканио. Король вступил в Рим [499] при оружии, желая дать понять, что он имеет право повсюду поступать так, как ему угодно; навстречу ему вышли некоторые кардиналы, губернаторы и сенаторы города. Ему предоставили дворец святого Марка (что находится в том квартале, где жили тогда Колонна со своими друзьями и сторонниками), а папа укрылся в замке Святого Ангела.

Глава XIII

Можно ли поверить в то, чтобы король Альфонс, столь гордый и выросший на ратном поле, а также его сын и все эти могущественные Орсини побоялись остаться в Риме? Ведь они видели и знали, что герцог Миланский и венецианцы заколебались и стали договариваться о создании лиги против короля, которая, как я уверен, была бы создана, если бы королю оказали сопротивление в Витербо и Риме и задержали бы его на несколько дней. В общем, господь пожелал дать знать, что все это выше человеческого разумения; и надо заметить, что после обвала в Риме городской стены обвалилась на 15 локтей и наружная стена замка Святого Ангела, как мне рассказывали некоторые, в том числе и два кардинала, присутствовавшие при этом и положившие много труда, дабы убедить короля, что это – чудесное знамение и что папу нужно взять силой, о чем я позднее расскажу.

Однако следует немного сказать и о короле Альфонсе. Как только герцог Калабрийский дон Ферранте, о котором я не раз говорил, вернулся в Неаполь, его отец, король Альфонс, решил, что недостоин короны по причине своих жестоких злодеяний, жертвой которых стало около 24 принцев и баронов. Он их схватил, нарушив данное им с отцом обещание, и сразу же после смерти отца казнил (его отец держал их некоторое время под стражей после войны, начатой ими против него[500]); так же он поступил и с двумя другими, арестованными его отцом, в нарушение обещания о безопасности, и одним из них был принц Россано, герцог Сесский. Этот герцог был женат на сестре дона Ферранте и имел от нее сына, которого женил, чтобы обезопасить его, на дочери дона Ферранте[501], поскольку сам герцог замышлял изменить дону Ферранте, за что сумел бы избежать наказания, если бы не вернулся , по требованию короля, получив заверения в безопасности, и не был схвачен. Дон Ферранте посадил в тюрьму сначала его самого, а затем и сына, когда тому исполнилось 15 или 16 лет. Отец пробыл в заключении 34 года к тому часу, когда Альфонс стал королем; а Альфонс велел всех этих узников перевезти на Искью, небольшой остров возле Неаполя, и всех там убить. Но кое-кто остался в неаполитанском замке, как, например, сын принца Россано и граф Пополо. Я усердно выспрашивал, как же их убили, ведь многие считали их живыми, когда наш король вошел в Неаполь, и один из их доверенных слуг рассказал мне, что убиты они были одним африканским мавром (которому было приказано сразу же уехать в Берберию, чтобы преступление не вышло наружу) без всякого снисхождения к старости этих принцев, проведших 34 года в заключении.

Король Альфонс был самым жестокосердным, самым порочным и сластолюбивым человеком. А его отец был еще более страшным, ибо никто никогда не мог предвидеть его гнева, и, оказав какому-либо человеку радушный прием, он бывало его вероломно хватал, как поступил с графом Якопо [502], которого схватил и казнил, хотя тот был послом герцога Франческо Миланского, на незаконной дочери которого король был женат (правда, это дело было между герцогом и королем согласовано, поскольку они оба боялись доблестного Якопо и его товарищей, которых называли Браччески [503]; и был Якопо сыном Николо Пиччинино); таким способом он схватил и многих других, без всякого к ним милосердия и пощады, о чем рассказывали мне его приближенные; не имел он никакого сострадания и к народу.

А что до их страсти к деньгам, то они оба держали в руках всю торговлю в королевстве и доходили до того, что раздавали народу свиней для выпаса и откормки, дабы повыгоднее их затем продать; а если у кого-либо свинья умирала, то тот обязан был заплатить за нее. В местах изготовления оливкового масла, как, например, в Апулии, они скупали его по установленной ими самими цене; так же было и с пшеницей, которую они закупали до того, как она созреет, а затем продавали по самой высокой цене. А если их товар падал в цене, они принуждали народ поднимать цены; и в то время, когда продавали они, никто другой продавать не имел права. Если бывало узнают, что какой-нибудь сеньор или барон хорошо ведет хозяйство и скопил немалую сумму, то требовали у него дать взаймы, и тот под угрозой вынужден был уступать. Они отнимали у сеньоров лошадей для выведения хорошей породы (а пород было несколько) и заставляли сеньоров разводить их для них. А пасти эти свои стада, насчитывавшие многие тысячи коней, кобылиц и жеребят, посылали в разные места на пастбища все тех же сеньоров и других людей, причиняя им большой ущерб.

Оба они учинили насилие над многими женщинами. К церкви они не испытывали никакого почтения и не повиновались ее установлениям. Продавали епископства, и отец продал, например, епископство Тарентское за 13 тысяч дукатов одному еврею для его сына, принявшего крещение. Несколько аббатств они передали своим сокольничим для их сыновей, говоря им при этом: «Вам ведь придется держать так много соколов и кормить так много людей за свой счет!». Сын никогда не соблюдал поста и даже вида не делал. Они оба многие годы прожили без исповеди и причастия. Так что хуже, чем они, и жить невозможно. Некоторые люди, правда, говорили, что молодой король Ферранте был бы еще хуже (хотя перед смертью он стал смиренным и милосердным), если бы не оказался в нужде.

Глава XIV

Читателям может, пожалуй, показаться, что я говорю все это из какой-то личной ненависти к ним. Но право же, это не так; я говорю это, чтобы продолжить воспоминания и показать, что нашим походом с самого начала руководить человеку было невозможно и что это делал сам господь, избравший нашего доброго и юного короля, которому столь дурно служили и армия которого была столь плохо снаряжена, своим орудием мести королям Неаполя, которые были столь мудры, богаты и опытны, имели так много мудрых людей, заинтересованных в защите королевства, так много союзников и приверженцев, что они издалека предвидели беду, но тем не менее не смогли ни обезопасить себя, ни защититься; ведь, кроме неаполитанского замка, нигде королю и одного дня не сопротивлялись. Как сказал нынешний папа Александр, французы пришли в деревянных шпорах и с фурьерским мелом в руках, чтобы без всяких затруднений пометить свои квартиры. И он сказал «деревянные шпоры» потому, что сейчас, когда молодые люди отправляются в город, пажи вставляют им в туфли небольшие деревянные колышки и они разъезжают на мулах, покачивая ногами.

Наши люди редко надевали доспехи во время этого похода; король прошел путь от Асти до Неаполя за четыре месяца и двенадцать дней; посол потратил бы на это меньше времени. Наконец, скажу, что, как я слышал от некоторых добрых людей, ведущих монашескую, святую жизнь, и от многих других (а ведь глас народа – глас божий), господь бог пожелал наказать королей Неаполя так, чтобы все это ясно видели, и тем самым дать урок всем королям и государям, дабы они жили как подобает добрым людям и в соответствии с заповедями божьими. Потому-то короли из Арагонского дома, о которых я веду речь, и лишились сразу и чести, и королевства, и больших богатств, и всякого рода имущества, которое разошлось по стольким рукам, что вряд ли можно узнать, где оно теперь; а кроме того, трое из них за год или чуть более лишились и жизни, но надеюсь, что души свои они не загубили. Ведь король Ферранте, бывший незаконным сыном Альфонса [504]ь9 (а этот Альфонс был королем мудрым, честным и добродетельным), перенес великие мучения, когда узнал о выступлении против него французской армии, от которой он не мог себя обезопасить; и он понимал, ибо был очень мудрым человеком, что они с сыном прожили жизнь дурно и навлекли на себя всеобщую ненависть. Во время перестройки одной капеллы, как меня уверяли некоторые из наиболее близких к нему людей, была найдена книга, на обложке которой было написано: «Король и его тайный совет», и в ней якобы были перечислены все его злодеяния; ее видели только трое, ибо он бросил ее в огонь.

Причиняло ему страдание еще и то, что его сын Альфонс и внук Ферранте не желали верить в приход французов и отзывались о нашем короле презрительно, угрожая встретить его у самых Альпийских гор, и они едва было не исполнили свою угрозу. Несмотря на его запреты, они не желали молчать; и он говорил им, что молит бога, -чтобы им никогда не пришлось столкнуться с французским королем в Италии, и что ему самому пришлось перенести много бедствий из-за французов, хотя он и вел борьбу лишь с одним незначительным человеком из Анжуйского дома – герцогом Жаном, сыном короля Рене. Он из всех сил старался с помощью своего посла по имени мессир Камилло Пандоне остановить короля, пока тот еще не тронулся в поход, и предлагал стать его данником и выплачивать 50 тысяч дукатов в год, а также признать его сеньором своего королевства и принести ему клятву верности и оммаж. Но, видя, что не может добиться какого-либо мира ни с нами, ни с Миланским государством, он от этого заболел и умер[505]; обуреваемый душевными муками, он исповедался и, надеюсь, покаялся в грехах.

Его жестокий и грозный сын Альфонс, постоянно находившийся при армии, пока наш король не вышел из Рима, отказался от короны. Им овладел такой страх, что все ночи напролет он кричал, будто слышит французов и что деревья и камни вопиют: «Франция!» – и не осмеливался выйти из Неаполя. А когда его сын вернулся из Рима, он ввел его во владение королевством, и тот короновался и проехал по Неаполю в сопровождении наиболее важных особ, таких, как его дядя дон Федериго, кардинал Генуэзский и послы; а затем были устроены все положенные по такому случаю торжества.

Карл VIII. Скульптурный портрет итальянской работы. XV в.

А сам Альфонс бежал на Сицилию с королевой, своей мачехой (она была сестрой короля Фердинанда Кастильского, ныне живущего, которому и принадлежало королевство Сицилия), в один из ее городов. Это была великая новость для всех, и особенно для Венеции, где я тогда находился. Одни говорили, что он отправился к Турку, другие – что он уехал, дабы облегчить положение сына, к которому в королевстве не питали такой ненависти, как к нему; а по-моему, он поступил так из одной лишь трусости, ибо жестокие люди никогда не были смелыми, о чем известно из истории и о чем свидетельствует отчаянье Нерона и некоторых других.

Он так спешил уехать, что сказал своей мачехе в день отъезда, как передавали мне те, что были с ним, что если она сегодня не поедет, то он бросит ее. И она попросила, чтобы он подождал еще трое суток, дабы исполнился ровно год с того дня, как он стал королем, на что он ответил, что если ему не позволят уехать, то он выбросится из окна, и добавил: «Разве вы не слышите, как все кричат: „Франция!“. И тогда они сели на галеру. Он захватил с собой всяких вин, ибо любил вино более всего, и различных семян, чтобы развести сад, но никакого распоряжения об имуществе и состоянии не сделал, и оно почти все осталось, в неаполитанском замке. Он взял лишь кое-какие драгоценности и немного денег, и они направились в ее город в Сицилии, а оттуда в Мессину или Палермо. Он повез с собой нескольких монахов, так как дал обет уйти из мира, и особенно он любил одетых в белое монахов из Монте-Оливето (они-то мне и рассказали обо всем этом, когда были в Венеции, где в их монастыре покоятся мощи святой Елены). Там он с этими монахами стал вести самую святую жизнь, денно и нощно служа богу, как они это делают в своих монастырях, живя постоянно в постах, воздержании и творя милостыни. А затем с ним случилась страшная болезнь – у него появился песок в моче, а тело покрылось язвами. Как мне говорили, никогда еще ни один человек так не мучился, как он; однако он проявил великое терпение и решил постричься в монахи и дожить свои дни в одном из монастырей Валенсии Великой. Но болезнь его так прихватила, что он недолго прожил и умер; есть, однако, надежда, что ввиду полного раскаяния душа его удостоилась райской славы.

Сын ненамного пережил его и умер от лихорадки и дизентерии. Думаю, что им лучше было бы вообще не появляться на свет. Так что менее чем за два года в Неаполе перебывало пять королей: троих я называл, а еще король Карл VIII Французский и ныне царствующий дон Федериго, брат Альфонса.

Глава XV

Для большей ясности следует сказать, что, как только дон Фер-ранте короновался, он почувствовал себя новым человеком и решил, что с бегством отца все прежние обиды и вражда исчезли. Он набрал сколько смог людей, как конных, так и пеших, и двинулся к границе королевства в Сан-Джермано, хорошо укрепленное и удобное для обороны место, через которое французы позднее прошли дважды; он разбил там лагерь и поставил в городе гарнизон. Место это было защищено маленькой речкой, которую не всегда можно было перейти вброд, горами и расположенным у их подножья замком. И тогда-то друзья Ферранте воспряли духом.

Король в это время находился еще в Риме, где пробыл по меньшей мере дней 20 и вел кое-какие переговоры. При нем были соблюдавшие нейтралитет 18 кардиналов и другие особы, и среди них – упомянутый Асканио, вице-канцлер и брат герцога Миланского, и кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи, сильно враждовавшие и с папой, и между собой, а также епископ Горицийский, кардинал Сен-Дени, кардинал Сан-Северино, кардинал Савелли, Колонна и другие. Все они желали устроить над папой, отсиживавшимся в замке Святого Ангела, суд и избрать нового. Дважды наша артиллерия была готова открыть огонь по замку, как мне рассказывали наиболее видные лица, но король по своей доброте всегда противился этому. Замок оборонять было трудно, так как насыпь была искусственной и небольшой, а часть стены чудом обвалилась. Папу они обвиняли в том, что он купил свое священное достоинство, и это было правдой; главным купцом, всем этим заправлявшим, был при этом упомянутый Асканио, который получил большие деньги и в качестве вице-канцлера стал управляющим дворцом и имуществом папы и многими городами патримония святого Петра. Они спорили из-за того, кому быть папой, однако, по-моему, они могли бы прийти к согласию и избрать нового папу, угодного королю, и даже папу-француза. Не знаю, хорошо или плохо поступил бы в этом случае король, но уверен, что он сделал бы все возможное, чтобы добиться мирного соглашения; однако он был слишком молод и окружен дурными наставниками, чтобы заняться таким великим делом, как реформа церкви; на это он имел полное право, однако ему не удалось ее провести. Не сомневаюсь, что все сведущие и разумные люди сочли бы реформу благим, великим и весьма святым делом, но она требовала огромного труда; так что намерение короля в данном случае было благим (и оно до сих пор остается таковым), но ему некому было помочь.

Поэтому король избрал иной путь и заключил с папой мирное соглашение, которое, правда, не могло долго оставаться в силе, поскольку папу принудили к нему и он слишком явно готовился к организации лиги против короля, о которой позднее пойдет речь. По этому соглашению, папа примирился с кардиналами и некоторым из них, как присутствовавшим, так и отсутствовавшим, обязался платить за кардинальскую шапку. Папа обещал предоставить королю четыре города: Террачину и Чивитавеккью, которые он отдал, Витербо, уже взятый королем, и Сполето, так и не отданный, несмотря на обещание. Они должны были быть возвращены папе, как только король покинет Неаполь, что и было сделано, хотя папа его и обманул. По соглашению, королю передавался также брат Турка, за которого получали от Турка 45 тысяч дукатов в год и потому боялись его потерять [506]. Папа также обещал не назначать ни на одно церковное место своих людей без согласия короля; были и другие пункты касательно консистории. Своего сына, кардинала Валенсии, папа давал в заложники [507], назначив его легатом при короле. А король со всем смирением, на которое только способны короли, выразил папе сыновнее почтение. Папа возвел в сан кардинала двоих его людей: генерального сборщика (которого чаще всего звали просто генералом), бывшего до этого епископом Сен-Мало, и епископа Ле-Мана, происходившего из дома Сен-Полей, который в это время находился во Франции.

Глава XVI

Когда дела эти были завершены, король покинул Рим[508] большим другом папы, как ему казалось; но восемь кардиналов уехали из Рима, недовольные соглашением^ и шестеро из них были сторонниками вице-канцлера и кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, хотя, как кажется, Асканио лишь притворялся, а в душе был согласен с папой, но его брат, герцог Миланский, еще не порвал с нами. Король направился в Дженцано, а оттуда в Веллетри, и там кардинал Валенсии бежал от него. На следующий день король взял штурмом Монтефортино, принадлежавший Якопо Конти, который взял у короля деньги и затем перешел на сторону противника, ибо Конти были сторонниками Орсини; при этом были перебиты все осажденные.

После этого король пошел в Вальмонтоне, принадлежавший дому Колонна, а затем остановился в четырех милях от Монте-Сан-Джованни, очень сильной крепости, которая была взята (и все или почти все находившиеся там – убиты) только после семи- или восьмичасового обстрела; она принадлежала маркизу Пескаро и находилась на папской земле; и там соединились все силы французской армии.

Оттуда король направился к отстоявшему в 16 милях или около того Сан-Джермано, где король Ферранте, только что венчанный на царство, расположился лагерем, как было выше сказано, со всеми набранными им людьми. Это была его последняя надежда, и, кроме этого места, сражаться было уже негде, ибо оно лежало на границе его королевства и было удобно расположено благодаря речке и горам.

И он направил множество людей для охраны и обороны горного ущелья Канчелле, в шести милях от Сан-Джермано.

Но еще до того, как король подошел к Сан-Джермано, король Ферранте в беспорядке отступил, оставил и город, и горный проход. В этот день нашим авангардом командовал монсеньор де Гиз, а король шел сразу за авангардом. В ущелье Канчелле был направлен монсеньор де Рье, и засевшие там арагонцы очистили его; после этого король вступил в Сан-Джермано. Король Ферранте бежал прямо в Капую, где жители отказались впустить его солдат и разрешили войти лишь ему самому с небольшим количеством людей. Но он там не задержался и, опасаясь восстания, каковое и случилось, выехал в Неаполь, обратившись к капуанцам с просьбой стоять за него и обещав на следующий день вернуться; ночью все его люди должны были дожидаться его в Капуе, но, вернувшись через день, он никого не застал, ибо все ушли; сеньор Вирджинио Орсини и его кузен граф Питильяно пошли в Нолу и там со своими людьми были захвачены нашими. Они утверждали, что имеют охранную грамоту и что с ними поступают не по праву; грамота действительно была, но на руках они ее не имели. Их не заставили ничего платить, но злоключения и неприятности они перенесли большие.

Из Сан-Джермано король двинулся в Миньяно и Трани, которые ему были открыты. Затем он расположился в Кальви, в двух милях от Капуи. Туда к нему пришли жители Капуи договориться о передаче города, и король вступил в Капую со всей армией. А из Капуи он на следующий день пошел в Аверсу, что на полпути от Капуи до Неаполя и на расстоянии пяти миль от каждого из городов; там его посетили неаполитанцы и договорились с ним о сдаче города, сохранив за собой свои старые привилегии; и в Неаполь первыми были отправлены маршал де Жье, сенешал Бокера, хранитель печати президент Гане и секретари.

Король Ферранте, видя, что народ и вооруженная знать восстали против него и накануне его приезда разграбили его большую конюшню, сел на галеру и отплыл на Искью, остров в 18 милях от Неаполя. А наш король с великой радостью и торжественностью был принят в городе[509]; все вышли ему навстречу, и первыми те, кто всего более был обязан Арагонскому дому, вроде членов дома Ка-раффа, которые получили от Арагонского короля 40 тысяч дукатов дохода в виде наследственного имущества и бенефициев; ведь короли там передают земли своего домена в держания, и то же самое делают и другие, так что во всем королевстве, как думаю, не найдется и трех человек, которые бы не держали своего имения либо от короны, либо от кого другого.

Никогда еще народ не выражал такой любви к королю и его нации, как в этот день; людям казалось, что они полностью избавились от тирании, и они по своей воле переходили на нашу сторону. В Калабрии перешли все, хотя туда были посланы без войска только монсеньор д’Обиньи и Перрон да Баски. По доброй воле перешла и вся Абруцце, начиная с города Аквила, которая всегда была доброй сторонницей французов. Перешли и все города Апулии, за исключением хорошо укрепленного и бдительно охранявшегося Бриндизи и Галлиполи, который также охранялся, ибо иначе народ там встал бы на нашу сторону. В Калабрии же не подчинились три города: Амантея и Тропея, ранее верные анжуйцам, а позднее поднявшие флаг нашего короля; но поскольку он передал их монсеньору де Преси и не пожелал включить в свой домен, они подняли арагонские флаги. Арагонским остался и замок Реджо; но они все держались благодаря тому, что король не послал военных сил против них. Таранто сдался, как город, так и цитадель, и все по своей воле, поскольку в Апулию было отправлено немного наших людей. Король получил также Отранто, Монополи, Трани, Манфредонию, Бардетту и все остальные города, за исключением вышеназванных. В течение трех дней жители городов приходили к нашим людям, чтобы сдаться, и их направляли в Неаполь. Туда же съехались и все принцы и сеньоры королевства, чтобы принести оммаж, кроме маркиза Пескаро, но его братья и племянники приехали.

Граф Арена и маркиз Сквиллаче бежали в Сицилию, поскольку король отдал их земли монсеньору д’Обиньи. В Неаполь прибыли принц Салернский, приведший наш флот (который оказался бесполезным), его кузен принц Бизиньяно с братьями, герцог Мельфий-ский, герцог Гравинский, старый герцог Сорский, который давно уже продал свое герцогство кардиналу Сан-Пьетро-ин-винколи (а брат последнего, префект Рима, владеет им и поныне), граф Ман-туоро, граф Фонди, граф Трипальда, граф Челано, который, будучи давно уже изгнанником, ехал вместе с королем, молодой граф Троянский из дома Косса, граф Пополо, которого освободили из неаполитанской тюрьмы вместе с молодым принцем Россано, уже упоминавшимся мной (он долгое время пробыл в заключении с отцом, который просидел 34 года; этот юный принц уехал с доном Ферранте), маркиз Котроне, все члены дома Кальдора, граф Маддалони, граф Марильяно (которые оба принадлежали к семейству Караффа, державшему всегда в своих руках высшие должности при Арагонском доме), а также и все остальные сеньоры королевства, кроме троих вышеназванных.

Глава XVII

Когда король Ферранте бежал из Неаполя, оставив в замке[510] маркиза Пескаро с некоторым числом немцев, он направился к отцу, чтобы получить помощь от Сицилии. Дон Федериго держался на море с несколькими галерами и дважды, получив охранную грамоту, приезжал переговорить с нашим королем. Он просил короля оставить его племяннику, дону Ферранте, часть королевства с королевским титулом, а за ним самим сохранить имущество его и жены, и в его отношении дело было несложным, поскольку он имел небольшие владения. Король предложил для него и его племянника земли во Франции, и я полагаю, что он выделил бы им хорошее большое герцогство, но они не согласились. А оставаясь в своем королевстве, они отказались бы от любого договора, какой бы им ни предложили, как только заметили бы, что дела оборачиваются в их пользу.

Перед неаполитанским замком, где были одни немцы, ибо маркиз Пескаро ушел оттуда, была расставлена артиллерия, и начался обстрел; и если бы кто отправил четыре пушки к острову Искья, то был взят бы и он. Но с этого и начались беды. Ибо взяты были все сопротивлявшиеся крепости, которых насчитывалось четыре или пять, и пошли пиры, празднества и турниры. Наши столь возгордились, что не считали уже итальянце? и за людей.

Король венчался на царство и расположился в Кастелло ди Ка-поана, а иногда наезжал в Монте Империале[511]. Подданным он оказал большие милости и снизил подати; как я уверен, народ сам по себе от него не отвратился бы (хотя этот народ непостоянен), но ему следовало бы ублажить кое-кого из знатных людей, которых дурно приняли и грубо обошлись с ними у городских ворот. Лучше всего обращались с теми, кто из дома Караффа и которые были истыми арагонцами, хотя и у них многое отняли, не оставив им ни одной ни должности, ни службы; с анжуйцами вроде графа Марильяно [512] обращались хуже, чем с арагонцами. Был издан указ, в котором на президента Гане возлагалась вина за получение денег, а на сенешала – за то, что он присвоил герцогство Нольское и возвел себя в сан обер-камергера; этим же указом за всеми, кроме анжуйцев, сохранялись их владения и всем под угрозой судебного преследования запрещалось их расширять. А тех, кто самовольно захватил чужие земли, как граф Челано, силой выдворяли. Все службы и должности были отданы французам, причем одну и ту же должность давали и двоим, и троим. Все очень большие запасы продовольствия в неаполитанском замке[513] были после его захвата с ведома короля розданы всем желающим.

Замок был сдан после соглашения с немцами, которые получили все имущество, что находилось в нем; был также взят после обстрела и Кастель дель Ово. Эта победа свидетельствует о том, что те, кто руководил этим походом, действовали не сами по себе; как ясно всем, это поистине было делом господним; но те крупные ошибки, о которых я сказал, были совершены людьми, ослепленными славой и не понимавшими, откуда идет это благо и честь, людьми, которые действовали в соответствии со своими дурными страстями и слишком малым опытом. И как видим, судьба так быстро и очевидно переменилась к ним, как быстро происходит смена дня и ночи на Готланде и в Норвегии, где летом дни длиннее, чем где-либо, и как только наступит ночь, тут же или чуть спустя, через четверть часа, уже наступает новый день. Точно так же всякий мудрый человек мог бы наблюдать, как в короткое время этот славный и добрый поход обернулся поражением, хотя он мог бы принести много блага и чести всему христианскому миру, если бы люди поняли, что их вел господь; ведь Турка, который еще жив и является самым никудышным человеком в мире, так же легко было бы ниспровергнуть, как и короля Альфонса; к тому же в руках нашего короля был его брат, которого тот боялся более всего на свете, но он недолго прожил после бегства кардинала Валенсии (говорят, что он был выдан королю уже отравленным)[514]

А сколько тысяч христиан готово было восстать – никто и представить себе не может. Ведь от Отранто до Албании всего 60 миль, а от Албании до Константинополя около 18 дней перехода по суше, как мне подсчитали те, кто часто проделывал этот путь; и на этом пути нет ни одной крепости, кроме двух или трех, ибо все остальные разрушены. Там три густонаселенные страны – Албания, Славония и Греция, и их жители постоянно ждали известий о нашем короле от своих друзей в Венеции и Апулии и сами писали им, ожидая лишь этого Мессию, чтобы восстать.

От имени короля к ним был послан епископ Дураццо, албанец [515]; он разговаривал со множеством людей, с детьми и племянниками многих сеньоров и знатных особ этих областей: с родственниками Скандербега, с сыном самого Константинопольского императора[516], с племянниками сеньора Константина, ныне правящего в Монферрате[517], которые были также племянниками или кузенами короля Сербии. Все они были готовы встать на сторону короля. Более 500 янычар перешло бы к нему; были бы взяты также благодаря сеньору Константину и его сторонникам (а он несколько дней прятался у меня в Венеции) и Скутари с Круей, поскольку Македония с Фессалией и Албанией составляли его патримоний, который некогда принадлежал Александру Великому; Скутари и Круя находятся рядом, и в свое время его отец или дядя заложил их венецианцам, но те потеряли Крую, а Скутари передали Турку по мирному договору.

Сеньор Константин находился в трех лье от этих городов, и он выполнил бы свой замысел, не задержись епископ Дураццо в Венеции на несколько дней после отъезда сеньора Константина. Я каждый день поторапливал епископа с отъездом, ибо мне он казался человеком легкомысленным, но он говорил, что сделает что-нибудь такое, что заставит всех говорить о себе. К несчастью, в тот день, когда венецианцы узнали о смерти переданного папой в руки короля брата Турка, они решили немедленно известить об этом Турка через своих секретарей, и приказали не пропускать в эту ночь ни одного судна мимо двух башен у входа в залив, и велели поставить дозор, ибо они опасались лишь того, что могут проскочить некоторые из стоявших в порту маленьких судов, называемых грипами, пришедших из Албании или с греческих островов; а ведь тот, кто первым принес бы эту новость Турку, получил бы хороший подарок.

А бедный архиепископ хотел выехать к дожидавшемуся его сеньору Константину именно в эту самую ночь; он вез много мечей, щитов и дротиков для сторонников сеньора Константина, у которых ничего не было. Когда он проходил мимо двух башен, его вместе со слугами схватили и посадили в одну из них, а его судно пропустили. И тогда-то были найдены письма, раскрывавшие весь замысел. Как мне рассказывал сеньор Константин, венецианцы предупредили об этом самого Турка и его людей из ближайших крепостей; и если бы не прошедший вперед грип, шкипер которого, албанец, известил его о происшедшем, то он был бы схвачен; но он бежал морем в Апулию.

Глава XVIII

Однако пора мне кое-что рассказать о Венеции и о том, зачем я там находился, пока король продвигался к Неаполю, взяв верх над своими противниками.

Я выехал из Асти, чтобы поблагодарить венецианцев за добрый ответ, что они дали двум послам короля, и чтобы поддержать, насколько это было в моих силах, нашу дружбу с ними; ибо по своей силе, уму и умению искусно действовать они были единственными в Италии, кто мог бы легко помешать королю.

Герцог Миланский, который помог мне в этой поездке, написал туда своему постоянному послу (а он там всегда держал кого-либо) чтобы тот составил мне компанию и поруководил мною. Этому послу Синьория выплачивала 100 дукатов в месяц, предоставила прекрасно устроенное жилище и три лодки бесплатно, чтобы ездить по городу. Венецианский посол в Милане имел то же самое, кроме лодок, поскольку там ездят на лошадях, а в Венеции – на лодках по воде.

В пути я проехал через их города – Брешию, Верону, Виченцуг Падую и другие. Везде мне оказывали большой почет, чтя того, кто меня послал, навстречу мне выезжало большое число людей вместе с их подеста, или капитаном (у них оба капитана одновременно не выходят из города и второй доезжает только до городских ворот). Они провожали меня в гостиницу и хозяину приказывали, чтобы он отменно принимал меня, с учтивыми словами оплачивая расходы. Но если сосчитать все чаевые, что приходилось давать музыкантам трубачам и тамбуринщикам, то выгода от бесплатного обслуживания была уж не так и велика; но тем не менее обходились они со мной учтиво.

В тот день, когда мне предстояло приехать в Венецию, меня встретили в Фузине, в пяти милях от Венеции; там с судна, приходящего по реке из Падуи, пересаживаются на маленькие барки очень чистые и с обитыми красивыми бархатными коврами сидениями. Оттуда плывут морем, ибо добраться до Венеции по суше нельзя; но море очень спокойное, не волнуемое ветром, и по этой причине в нем вылавливают множество рыбы всяких сортов.

Я был поражен видом этого города со множеством колоколен и монастырей, обилием домов, построенных на воде, где люди иначе и не передвигаются, как на этих лодках, очень маленьких, но способных, думаю, покрывать и 30 миль. Около города, на островах, в округе по меньшей мере в пол-лье, расположено около 70 монастырей, и все они, как мужские, так и женские, очень богаты и красивы и окружены прекрасными садами; и это не считая того, что расположено в самом городе, где монастыри четырех нищенствующих орденов, 72 прихода и множество братств; удивительное зрелище – столь большие красивые церкви, построенные на море.

В Фузину навстречу мне приехало 25 дворян, хорошо и богато одетых в красивые шелка и шарлаховое сукно; они приветствовали меня и проводили до церкви Сант-Андреа, что возле самого города и там я вновь был встречен таким же числом других дворян, а также послами герцога Миланского и Феррарского. Они также произнесли приветственную речь, а затем посадили меня на другие суда, которые они называли пьятто и которые гораздо больше первых; два из них были обиты алым атласом и застелены коврами и в каждом из них помещалось 40 человек. Меня усадили между этими двумя послами (а в Италии почетно сидеть посредине) и провезли вдоль большой и широкой улицы, которая называется Большим каналом. По нему туда и сюда ходят галеры, и возле домов я видел суда водоизмещением в 400 бочек и больше. Думаю, что это самая прекрасная улица в мире и, с самыми красивыми домами; она проходит через весь город.

Дома там очень большие и высокие, построенные из хорошего камня и красиво расписанные, они стоят уже давно (некоторые возведены 100 лет назад); все фасады из белого мрамора, который привозится из Истрии, в 100 милях оттуда; но много также на фасадах и порфира, и серпентинного мрамора. В большинстве домов по меньшей мере две комнаты с позолоченными плафонами, с богатыми каминами резного мрамора, с позолоченными кроватями, с разрисованными и позолоченными ширмами и множеством другой хорошей мебели. Это самый великолепный город, какой я только видел, там самый большой почет оказывают послам и иностранцам, самое мудрое управление и торжественней всего служат богу. И если у них и есть какие-либо недостатки, то уверен, что господь простит им за то, что они проявляют такое почтение к служению церкви.

В обществе 50 дворян я доехал до Сан-Джорджо – аббатства черного реформированного монашества, где меня и разместили. На следующий день за мной приехали и отвезли в Синьорию [518], где я представил свою грамоту дожу, председательствующему на всех их советах; он избирается пожизненно и почитается, как король; ему адресуются все послания, но один он всего делать не может. Его влияние гораздо большее, чем оно было бы у государя, если бы таковой имелся у них. Он был дожем уже 12 лет, и я нашел его человеком благонравным, мудрым и очень опытным в итальянских делах, а также приятным и любезным [519].

В этот день я ни о чем другом не вел разговоров; мне показали три или четыре комнаты с богатыми золочеными плафонами, с постелями и ширмами; сам дворец красив и роскошен, весь из тесаного мрамора, а с фасада и боков – из позолоченных камней, каждый из которых шириной примерно в дюйм. В этом дворце четыре прекрасных зала, богато позолоченных, и много других помещений, но двор маленький. Из комнаты дожа можно слушать мессу, которую служат у большого алтаря капеллы Сан-Марко, и эта капелла самая красивая и богатая в мире, хотя и называется лишь капеллой; она вся из мозаики. Они похваляются тем, что нашли секрет этого искусства и создали, как я видел, соответствующее ремесло.

В этой капелле находится их сокровищница, о которой много говорят, и состоит она из вещей, предназначенных для украшения церкви. Там есть 12 или 14 больших бриллиантов, каких я никогда не видел. Два из них – самые крупные, один в 700, а другой в 800 каратов, но они не чистой воды. Еще там дюжина золотых кирас, спереди и с боков украшенных очень хорошими камнями, и дюжина золотых корон, которые в старые времена надевали на себя во время некоторых праздников 12 женщин, называвшихся королевами, и проходили в них по островам и церквам. Короны однажды были похищены вместе с большей частью женщин города прятавшимися за островами грабителями из Истрии и Фриуля, что расположены поблизости; однако мужья бросились в погоню, настигли их, вернули все в Сан-Марко и основали капеллу, которую каждый год в день этой победы посещают члены Синьории. Там собраны большие богатства для украшения церкви, среди которых и много других золотых вещей в рубиновых, аметистовых и агатовых сосудах, а также в одном небольшом, но изумрудном; однако если все оценить, то это не такое уж великое сокровище. Просто золота и серебра в сокровищнице совсем нет, и, как сказал мне дож в присутствии членов Синьории, у них говорить о необходимости большой сокровищницы считается смертельным преступлением; и думаю, что они правильно поступают, опасаясь внутренних раздоров.

Затем мне показали арсенал, расположенный там, где они держат свои галеры и производят все необходимое для флота, и этот арсенал представляет собой самую удивительную ныне вещь на свете; но и в былые времена он был таковым.

Я пробыл там восемь месяцев, освобожденный от всех расходов, как и другие послы. И скажу Вам, что, по моему разумению, венецианцы столь мудры и настолько склонны усилить свою Синьорию, что когда они займутся этим, то их соседи проклянут этот час. Ибо венецианцы как никто хорошо понимали, что им нужно для защиты и обороны, и в то время когда король был в Италии, и позднее; и они по сю пору воюют с ним, расширяя свои владения за счет взятых в залог семи или восьми городов Апулии, которые неизвестно когда вернут. Когда король вошел в Италию, они не могли поверить, что он так легко и быстро берет города, ибо для них это было необычно; почему впоследствии и они, и другие в Италии стали строить и строят много крепостей.

Они не спешат расширять свои владения, как римляне, ибо не столь доблестны, и никто из них, в отличие от римлян, не отправляется воевать на материк, за исключением их проведиторов и казначеев, которые сопровождают капитанов, дают им советы и обеспечивают всем необходимым войско. Но все войны на море велись их собственными дворянами в качестве военачальников и капитанов галер и нефов и другими их подданными. Однако благодаря тому, что они лично не служат в сухопутных армиях, у них нет таких храбрых и доблестных людей, которые стремились бы к власти, как бывало в Риме, и поэтому они у себя в городе не знают гражданских смут, а это их самое большое богатство, какое только я вижу. И здесь они все прекрасно предусмотрели: у них ведь нет народных трибунов, которые у римлян были отчасти причиной разладов, поскольку народ не пользуется у них никаким доверием и никуда не приглашается, а все должности занимают дворяне, за исключением секретарских. Кроме того, большая часть народа у них – из иноземцев. Они хорошо знают по Титу Ливию о всех ошибках, совершенных римлянами, поскольку изучают его историю и хранят его останки во дворце Падуи [520]. И на основании этих и других соображений я говорю еще раз, что они – на пути к величию.

Глава XIX

Нужно, однако, рассказать о моей миссии, заключавшейся в том, чтобы принести благодарность за добрые ответы, данные двум служителям короля, которые ранее посетили Венецию, и в том, чтобы получить согласие венецианцев на продолжение нашего похода, поскольку это было еще до того, как король вышел из Асти. Поэтому я напомнил им о прежних долговременных союзах между королями Франции и ими; более того, я предложил им Бриндизи и Отранто на условии их возвращения в случае, если им взамен будут даны лучшие земли в Греции. Они же произносили самые прекрасные слова о короле и его делах, поскольку не верили, что он пойдет дальше, а в ответ на мои предложения сказали, что они – друзья и слуги короля и не хотят, чтобы он покупал их любовь. Поэтому король не удерживал эти города и добивался, чтобы венецианцы вступили в войну на его стороне, чего они совсем не желали делать.

У венецианцев были также послы из Неаполя, которые ежедневно умоляли их о помощи, предлагая все что угодно, но, как признавался король Альфонс, правивший в то время, они потерпели неудачу, хотя и убеждали, что Венеция окажется в опасности, если наш король возьмет верх. Турок тоже прислал немедленно своего посла, которого я несколько раз видел; по наущению одного папского представителя он угрозами пытался заставить венецианцев объявить войну нашему королю. Они всем давали благоприятные ответы, ибо вначале не испытывали никакого страха перед нами и только смеялись. Кроме того, герцог Миланский передал им через своего посла, чтобы они ни о чем не заботились, ибо он-де знает способ, как спровадить короля назад так, чтобы у него ничего не осталось в Италии; то же самое он передал и Пьеро Медичи, как рассказывал мне этот последний.

Но когда они и герцог Миланский увидели, что король получил в свои руки города флорентийцев, особенно Пизу, то они прониклись страхом и заговорили о том, чтобы помешать его походу. Совещались они долго, а тем временем король продвигался все дальше; и ходили послы от одних к другим. Король Испании тоже начал бояться за острова Сицилию и Сардинию, а король римский проникся завистью, поскольку ему внушали опасения насчет имперской короны, и заявил, что король намерен ее захватить и просит уже об этом папу, хотя это была неправда.

Из-за своих опасений оба эти короля направили большие посольства в Венецию, когда я находился там. Король римский, бывший их соседом, послал четырех человек: епископа Тридентского [521], который был главным, двух рыцарей и одного доктора. Им был оказан большой почет, предоставлены хорошо устроенные жилища, как и мне, на расходы выдано по 10 дукатов в день и бесплатно кормили их лошадей, оставленных в Тревизо. Вскоре прибыл и один очень благородный рыцарь из Испании[522], хорошо одетый и с большой свитой, которого также приняли с большим почетом и освободили от всех расходов. Герцог Миланский, кроме своего постоянного посла, прислал еще епископа Комо и мессира Франческо Бернардино Висконти.

И начались тайные ночные совещания, ведшиеся вначале через секретарей; но никто, особенно герцог Миланский и венецианцы, не осмеливался еще публично выступить против нашего короля, ибо неизвестно было, удастся ли создать лигу, о которой стоял вопрос. Меня посетили послы Милана, принесли письмо от своего господина и сказали, что приехали потому, что венецианцы прислали еще двух послов в Милан, а так как миланцы обычно держат в Венеции только одного посла, то следовало прислать в ответ и других; но это была ложь, ибо все они собрались, чтобы организовать лигу против короля, однако столько стариков не могут быстро прийти к согласию.

Затем эти послы спросили меня, не знаю ли я, кто прибыл в качестве послов Испании и римского короля, чтобы они могли известить своего господина. Я был уведомлен из нескольких мест, как слугами послов, так и другими, что посол Испании переодетым проехал через Милан и что немцами руководил герцог Миланский. Я знал также, что неаполитанский посол постоянно передает пакеты с письмами, приходящие из Неаполя, и было все это до того, как король покинул Флоренцию[523]. Я расходовал много денег, чтобы быть осведомленным, а средствами я располагал большими; поэтому я знал о первоначальном содержании статей их договора, которые еще не были согласованы, поскольку венецианцы очень медлительны в таких делах. По этой причине, видя, что лига вот-вот будет создана, я не желал больше делать вид, будто ничего не знаю, и сказал миланским послам, что если они прибегают к столь странным приемам, то я намерен указать на то, что король вовсе не желает терять дружбу герцога Миланского, если только есть средство ее сохранить; и что я, как слуга короля, не хочу допустить и извинить того, что они, возможно, отправляют герцогу, своему господину, неблагоприятные донесения; и что я уверен в плохой осведомленности герцога, которому следует хорошо подумать, прежде чем терять признательность короля за его былые услуги; и что короли Франции никогда не проявляли неблагодарности, и какие бы слова ни были произнесены, взаимную любовь терять совсем не стоит, ибо она весьма полезна для обеих сторон. Я просил их соблаговолить высказать то, что их тревожит, дабы известить об этом короля, пока не случилось чего-либо непоправимого. Но они все заверили меня, произнеся великие клятвы, что не имеют никаких подобных намерений, и при этом лгали, поскольку приехали, чтобы обсудить вопрос о создании лиги.

На следующий день я направился в Синьорию, чтобы переговорить об этой лиге и высказать то, что считал необходимым в такой ситуации. Среди прочего я сказал им, что по союзному договору с нынешним королем и с его отцом, покойным королем Людовиком, ни одна из сторон не может поддерживать врагов другой, поэтому они не могут, не нарушая обещания, вступать в лигу, о которой идет речь. Они попросили меня выйти, а затем, когда я вернулся, дож сказал мне, что не следует верить всему, что говорят в городе, ибо каждый волен говорить что угодно; и что они и в мыслях не держали создавать лигу против короля и не слышали о ней никогда, но, напротив, желают организовать лигу, объединяющую нашего короля, двух других королей и всю Италию против Турка, так чтобы каждый нес свою долю расходов, а если кто-либо в Италии не пожелает вносить положенной ему доли, то чтобы король и другие принудили его к этому силой. И они предложили заключить соглашение, по которому король получил бы определенную сумму денег наличными, а они помогли бы ему продвигаться дальше и взяли бы в залог города Апулии – те, которые они сейчас держат; кроме того, король был бы признан, с согласия папы, главой Неаполитанского королевства, и получал бы ежегодно некую сумму денег, и держал бы три города. Если бы господу было угодно, чтобы король пожелал тогда прислушаться к моим предупреждениям!

Я ответил, что не осмеливаюсь заключать такое соглашение, и просил их не торопиться с созданием этой лиги, сказав, что напишу обо всем королю; я обратился к ним с просьбой, которую обращал и к другим, высказать мне все их тревоги, не умалчивая ни о чем, в отличие от миланских послов. И они пожаловались на то, что король удерживает папские города, а еще более на то, что удерживает флорентийские, и особенно Пизу, сказав, что король не раз письменно заявлял, в том числе и им, о своем желании получить в Италии одно лишь Неаполитанское королевство и потом двинуться на Турка, тогда как сейчас он хочет захватить в Италии все, что возможно, и ничего не имеет против Турка. Еще они сказали, что монсеньор Орлеанский, оставшийся в Асти, внушает страх герцогу Миланскому, ибо его люди очень угрожающе себя держат; под конец они обещали мне ничего нового не предпринимать, пока я не получу ответа от короля или же пока не истечет время, необходимое для его получения, проявив при этом больше чести, чем герцог Миланский. Я известил обо всем короля и получил холодный ответ. И с этого времени они стали открыто собираться каждый день, поняв, что их замысел раскрыт.

Тем временем король был еще во Флоренции, и если бы ему оказали сопротивление в Витербо, на что венецианцы надеялись, то они послали бы туда людей, как и в Рим, если бы король Ферранте остался в нем; они и помыслить не могли, чтобы он бросил Рим, и, когда узнали об этом, начали испытывать страх. Послы обоих королей всячески торопили их с заключением соглашения, угрожая в противном случае уехать из Венеции, поскольку они провели в ней уже четыре месяца. Они каждый день ходили в Синьорию. Я делал все возможное, ибо понимал, что если лига будет создана, то наш поход и обретенная благодаря ему великая слава обратятся в дым. Но венецианцы еще надеялись, что королю будет оказано сопротивление у Сан-Джермано и что туда будут стянуты все силы Неаполитанского королевства, как оно и было.

Глава XX

Узнав, что Сан-Джермано оставлен и король вошел в Неаполь, они послали за мной и сообщили мне эти новости, делая вид, будто рады им. Они сказали, однако, что неаполитанский замок хорошо защищен, и я видел, что они питают надежду, что он устоит. Они дали согласие на то, чтобы неаполитанский посол набрал в Венеции людей и отправил их в Бриндизи, но тем временем, пока решался вопрос о лиге, их послы сообщили, что замок сдался. Они вновь послали утром за мной, и я застал человек 50 или 60 в комнате дожа, который был болен желудком; он передал мне эту новость с радостным лицом, но, кроме него, никто в этом собрании не способен был притвориться радостным. И одни сидели у подножия скамей, подперев головы руками, другие – в иных позах, но все явно опечаленные. Думаю, что даже когда в Рим пришло известие о проигранной Ганнибалу битве при Каннах, то и тогда сенаторы не были так напуганы и потрясены. Никто, кроме дожа, не взглянул на меня и не произнес ни одного слова, и меня это весьма удивило. Дож спросил у меня, намерен ли король сдержать то, что обещал им; и я всячески заверил их, что так оно и будет, и объяснил, каким путем можно сохранить добрый мир, предложив свои услуги в надежде избавить их от подозрений; затем я ушел.

Переговоры о лиге не были еще завершены, и немцы, недовольные этим, хотели уехать. Герцога Миланского приходилось упрашивать по поводу не знаю уж какой статьи[524], но тем не менее он велел своим людям согласиться на все, так что в итоге договор о лиге был спешно заключен [525]. Пока они этим занимались, я постоянно извещал обо всем короля, торопя его принять меры, чтобы либо остаться в королевстве, изыскав побольше денег и набрав как можно больше пехотинцев, либо тронуться в обратный путь, оставив в главных городах сильные гарнизоны, и сделать это, пока еще не собрались его противники. Я также предупредил монсеньора Орлеан^ ского, который находился в Асти лишь с людьми своего дома, чтобы он разместил там солдат, поскольку, как я его убеждал, он скоро подвергнется нападению. А монсеньору де Бурбону, оставшемуся во Франции регентом вместо короля, написал, чтобы он срочно послал людей для защиты Асти, ибо если бы этот город был потерян, то из Франции было бы невозможно доставить королю помощь. Еще я известил маркизу Монферратскую, которая была врагом герцога Миланского и проявляла большую благосклонность к нам, чтобы она в случае необходимости помогла, монсеньору Орлеанскому людьми, поскольку с потерей Асти потеряны были бы и маркизаты Монфер-рат и Салуццо.

Договор о лиге был заключен поздно вечером. А утром, ранее, чем обычно, меня вызвали в Синьорию. Дож сказал мне, что во славу святой троицы заключен союз между нашим святым отцом, папой, королями римским и кастильским, венецианцами и герцогом Миланским с троякой целью: во-первых, чтобы защитить христианский мир от Турка; во-вторых, для защиты Италии; и в-третьих, чтобы сохранить их государства. Об этом я должен был известить короля. Их собралось там очень много, около сотни или более человек, и все гордо стояли с высоко поднятыми головами, совсем непохожие на тех, какими они были в тот день, когда сообщили мне о падении неаполитанского замка. Дож сказал также, что написал своим послам при короле, чтобы они простились с ним и вернулись назад. Одного из них звали мессиром Антонио Лоредано, а другого – мессиром Доменико Тревизано.

У меня сжалось сердце, и я очень испугался за короля и всех его спутников, полагая, что военная готовность лиги большая, чем была в действительности, поскольку они сами мне это внушили. Я боялся, что немцы уже готовы выступить, и если бы это было так, то королю не удалось бы выбраться из Италии. Я решил, будучи разгневан, не говорить многого, но они вынудили меня выйти на поле ристалища, и я сказал, что еще вчера вечером известил об этом короля, как делал неоднократно и ранее, и что он сам писал мне об этом, уведомленный о готовящемся заключении договора из Рима и Милана. Дож переменился в лице от удивления: как это я говорю, что писал об этом накануне вечером, если во всем мире нет людей более скрытных, чем они, и нигде заседания советов не обставлены такой секретностью, а людей часто заключают в тюрьму по одному лишь подозрению в разглашении тайны. Но именно поэтому я и сказал им так. Кроме того, я заявил, что написал уже и монсеньору Орлеанскому, и монсеньору де Бурбону, чтобы они разместили в Асти людей, надеясь этим задержать их наступление на Асти, и если бы они были готовы настолько, насколько думали и похвалялись, они без труда взяли бы Асти, ибо город был плохо защищен и в таком положении оставался еще долгое время спустя.

Они принялись убеждать меня, что не имеют ничего против короля, но хотят защитить себя от него, ибо он злоупотребил данным им обещанием овладеть одним лишь Неаполитанским королевством, а затем пойти против Турка, проявив совсем другое намерение – разгромить герцога Миланского и флорентийцев и захватить земли церкви. На это я ответил, что короли Франции всегда содействовали возвышению церкви, приумножению ее богатств и всегда защищали ее; и что нынешний король будет скорее делать то же самое, нежели притеснять церковь; и что ими движут совсем не эти побуждения, а желание посеять смуту в Италии и извлечь из этого выгоду для себя; и что я уверен в том, что они именно так и поступят. Им не понравились эти мои слова, как мне передали; но из того, что они овладели городами Апулии, взятыми ими в залог за оказанную королю Ферранте помощь против нас, всем стало ясно, что я сказал правду.

Я встал, чтобы уйти. Они меня вновь усадили, и дож спросил, не намерен ли я приступить к переговорам о мире, поскольку накануне я завел об этом речь. Но тогда я поставил условием начала переговоров о мире отсрочку на 15 дней образования лиги, дабы я успел написать королю и получить ответ.

Когда все было сказано, я вернулся к себе. А они пригласили послов, сходившихся один за другим, и когда я выходил с их собрания, то встретил неаполитанского посла, в красивой новой одежде и радостного, на что были причины, ибо для него создание лиги было великим событием.

После обеда все послы членов лиги отправились кататься на лодках, что было одним из развлечений в Венеции; и у каждого посла количество лодок соответствовало числу сопровождающих лиц и размеру выплачиваемого Синьорией содержания; а всего было около 40 лодок, украшенных штандартами с гербами хозяев. Все это общество с множеством музыкантов проехало мимо моих окон. Послы Милана, по крайней мере один из них, который многие месяцы составлял мне компанию, сделали вид, будто меня уже не узнают. В течение трех дней ни я, ни мои люди не выходили в город, хотя ни разу ни обо мне, ни о ком из моих людей не было сказано бранного слова. Вечером был устроен великолепный праздник, зажжены огни на колокольнях и множество фонарей на посольских домах и произведен артиллерийский салют. Около 10 часов вечера я сел на крытую лодку и проехался вдоль берегов посмотреть праздник, в особенности вдоль посольских домов, где пировали и гуляли.

Но в этот день еще не было оглашения договора и большого празднества, поскольку папа попросил подождать несколько дней, чтобы сделать это в воскресенье, накануне пасхи, которое они называли оливковым воскресеньем. Он хотел, чтобы каждый государь и послы там, где будет оглашение, несли в руках оливковую ветвь, которую они считали символом мира и союза, и чтобы в Испании и Германии договор был обнародован в один и тот же день. В Венеции по этому случаю по земле настелили деревянную дорогу, красиво обитую, как они это делают на праздник Тела господня, и она вела от дворца до конца площади Сан-Марко. После мессы, которую служил папский посол, отпустивший грехи всем присутствующим на оглашении договора, они, члены Синьории и послы, все хорошо одетые, прошли процессией по этой дороге; многие, во всяком случае немцы, были в платьях из малинового бархата, который им выдала Синьория, а все их слуги были в новых, но очень коротких одеждах. По возвращении процессии были показаны мистерии и в лицах изображены Италия, а затем все короли и государи и королева Испанская. Тогда же они огласили договор у порфирового камня, где у них всегда происходят оглашения. За всем этим украдкой наблюдал из окна турецкий посол, который было уже отправился домой, но они пожелали, чтобы он остался и посмотрел это празднество; а ночью он пришел поговорить со мной при содействии одного грека и пробыл в моей комнате почти четыре часа; он очень желал установления дружбы между своим господином и нами.

Я дважды получил приглашение на это празднество, но отказался. В городе я еще оставался месяц, и обращение со мной было столь же хорошим, как и раньше; а затем по требованию короля и с их разрешения я уехал [526] и в полной безопасности и за их счет был доставлен до Феррары. Герцог Феррарский выехал мне навстречу и в течение двух дней радушно принимал меня, избавив от расходов, и так же поступил мессир Джованни Бентивольо в Болонье. А туда за мной приехали флорентийцы, и я направился во Флоренцию дожидаться короля, к рассказу о котором я сейчас и возвращаюсь.

КНИГА ВОСЬМАЯ

Глава I

В продолжение моих воспоминаний для лучшего вашего осведомления считаю необходимым вернуться к рассказу о короле, который со времени вступления в Неаполь до того момента, как его покинуть, только и помышлял о приятном времяпровождении, тогда как другие были озабочены тем, чтобы побольше загрести и поживиться; но для него это извинительно ввиду его возраста, а вот для других такое ослепление совершенно непростительно, ибо король во всем полагался на них. Ведь если бы они догадались убедить его укрепить три или четыре замка, то это королевство и по сей день оставалось бы за ним или, по крайней мере, он сохранил бы Неаполь, но он раздал запасы из замков Неаполя и Гаэты; а укрепи он замок Неаполя – город бы не осмелился восстать против него. После создания лиги король стянул к себе все свои силы и распорядился, чтобы 500 французских кавалеристов, 2500 швейцарцев и немного французских пехотинцев остались охранять Неаполитанское королевство, а с остальными решил вернуться во Францию тем же путем, каким пришел; лига же готовилась помешать ему в этом.

Король Испании направил на Сицилию несколько каравелл с небольшим числом людей. Однако еще до ухода нашего короля они овладели Реджо в Калабрии, что возле Сицилии, хотя я несколько раз писал королю, что они должны там высадиться, о чем мне сообщил неаполитанский посол, полагавший, что высадка уже произошла. И если бы король вовремя послал туда людей, то они удержали бы замок, поскольку жители города были за него. Кроме того, переправившееся из Сицилии войско взяло Амантею, Тропею и Отранто в Апулии, куда не были посланы наши люди, хотя там жители сначала подняли флаги нашего короля, но ввиду того, что силы лиги расположились возле Бриндизи и Галлиполи и в городах совсем не было наших людей, они подняли арагонские флаги и впустили дона Федериго, стоявшего в Бриндизи. Таким образом, по всему королевству стало меняться умонастроение и судьба отвернулась от нас, хотя еще два месяца назад была очень благосклонной, и случилось это как из-за создания лиги, так и из-за отъезда короля, оставлявшего незначительные – не столько по численности, сколько по недостатку военачальников – силы.

Главнокомандующим был оставлен монсеньор де Монпансье, из дома Бурбонов, – добрый и храбрый рыцарь, но легкомысленный человек; раньше полудня он и не вставал. В Калабрии король оставил монсеньора д’Обиньи, шотландца по национальности, доброго, мудрого и честного рыцаря, который был коннетаблем Неаполитанского королевства; ему, как я говорил, он передал графство Арена и маркизат Сквиллаче. Он оставил и сенешала Бокера Этьена де Века, который был капитаном Гаэты, обер-камергером и владел герцогством Нола и другими сеньориями; через его руки проходили все деньги этого королевства, и бремя, возложенное на него, оказалось более тяжелым, чем он мог и способен был снести; он был сильно озабочен тем, чтобы удержать королевство. Оставлен был также монсеньор Донжюльен, лотарингец, ставший герцогом Монте-Сант-Анджело, который во время оборонительных сражений проявлял чудеса храбрости. В Манфредонии король оставил мессира Габриеля де Монфокона, которого очень уважал и наделил обширными землями. Но тот столь плохо подготовился к обороне, что сдал город через четыре дня из-за недостатка продовольствия, хотя получил город с большими запасами (к тому же в местности этой хлеб – в изобилии). Но все, что было найдено в замках, они распродали, и Монфокон был одним из виновников этого. В Трани остался Гийом де Вильнев, но слуги продали его дону Федериго, который долгое время продержал его на галерах. В Таранто остался Жорж де Сюлли, который держался очень хорошо и умер от чумы; он сохранял город за королем до тех пор, пока голод не вынудил его сдаться.

В Аквиле оставался бальи Витри[527] который также хорошо защищался, а в Абруцце – мессир Грасьен де Герр, державшийся доблестно.

У всех у них было мало денег; они должны были получить их с Неаполитанского королевства, но все источники доходов там иссякли. Король рассчитывал также на хорошо им обеспеченных принцев Салернского и Бизиньяно (которые, пока могли, служили ему верно) и на Колонна, получивших от него все, что они просили; им и их людям он передал более 30 городов. И если бы они пожелали сохранить их для него, как должны были бы сделать и в чем поклялись, то оказали бы ему великую услугу, а сами удостоились бы славы и получили бы выгоду, ибо, по-моему, они и за 100 лет никогда не достигали такого могущества, как при нем, но они вступили в сговор с врагами короля еще до его отъезда; правда, они стали служить ему, следуя примеру Милана, ибо сами были, естественно, гибеллинами, но тем не менее им не следовало нарушать клятву, коли король с ними столь великодушно обошелся. Король сделал для них даже большее: он под охраной, как бы в качестве пленников, увел с собой их врагов – сеньора Вирджинио Орсини и графа Питильяно, также из рода Орсини, поступив незаконно, поскольку он хорошо знал и понимал, что они были схвачены, несмотря на охранную грамоту, и король показал, что понимает это, когда отпустил их по просьбе Колонна, не желая везти их дальше Асти. Но члены рода Колонна первыми неожиданно выступили против него, еще до того, как он прибыл в Асти.

Глава II

Отдав распоряжения по своему разумению, король тронулся в путь[528] с имеющимися при нем людьми, среди которых, полагаю, было по меньшей мере 800 кавалеристов, включая сюда его придворных, 2500 швейцарцев, а всего у него было, как думаю, около семи тысяч человек на содержании[529]. Из них 1500 человек составило охранение, следовавшее за придворным обозом как бы в качестве прислуги. Граф Питильяно, считавший лучше меня, говорил, что всего было девять тысяч человек; и сказал он мне это после нашей битвы, о которой речь впереди. Король направился к Риму, откуда папа пожелал заблаговременно уехать в Падую, отдавшись под власть венецианцев, приготовивших ему там жилье.

Позднее венецианцы, как и герцог Миланский, воспряли духом и отправили в Рим людей, и хотя те прибыли вовремя, папа тем не менее не рискнул остаться, чтобы дождаться короля, несмотря на то что король готов был ему служить и выказывал всяческое почтение и даже прислал послов с просьбой, чтобы папа не покидал Рима; папа выехал в Орвьето, а оттуда в Перуджу, оставив в Риме кардиналов для приема короля. Король там долго не задержался и никому не причинил вреда. Мне он написал, чтобы я выехал к нему в Сиену, где я его и застал. По своей доброте он радушно принял меня и спросил, усмехаясь, вышлют ли венецианцы людей, чтобы встретить его; ведь вся его компания состояла из молодых людей, которые не могли поверить, что, кроме них, еще кто-то умеет владеть оружием.

В присутствии одного из его секретарей по имени Бурден я передал ему то, что сообщила мне при отъезде Синьория, то есть что венецианцы и герцог Миланский совместно выставят 40 тысяч человек, но не для нападения на него, а якобы для обороны, и рассказал, что, когда я покидал Падую, один из их проведиторов, направленных против нас, приватно известил меня о том, что их люди не станут переходить реку возле Пармы (кажется, она называется Ольо), которая протекает по их земле, если только король не нападет на герцога Миланского. С проведитором мы договорились об условном знаке, по которому могли бы в случае необходимости посылать друг к другу людей, чтобы найти доброе согласие; я не хотел полностью порывать отношений с ним, так как не знал, что может случиться с моим господином. Об этой договоренности слышал „только присутствовавший там Алоис Марчелло, бывший в тот год губернатором Монте-Веккио, своего рода их казначеем; он должен был проводить меня. Там были также люди маркиза Мантуанского, доставившие ему деньги, но они не слышали наших слов. Я передал королю бумагу, где было указано число их конников, пехотинцев и стратио-тов и приложен список командующих. Но в окружении короля немногие люди верили моим словам.

После двух дней пребывания короля в Сиене, когда лошади уже отдохнули, я стал торопить его с отъездом, поскольку враги его еще не собрались; я боялся, как бы не подоспели немцы, хотя римский король проводил сборы неохотно, желая получить от венецианцев побольше наличных денег.

Однако что бы я ни говорил, король вынес на решение совета два других незначительных вопроса, и прежде всего – стоит ли возвращать флорентийцам их крепости и брать ли у них 30 тысяч дукатов, которые они оставались должны в счет своего дара, а также 70 тысяч дукатов, что они предлагали взаймы, дабы поставить королю на службу при его возвращении 2 тысячи пехотинцев, а также 300 кавалеристов под командованием Франческо Секко, храброго рыцаря, пользовавшегося доверием короля. Я вместе с другими держался того мнения, что король должен взять все деньги, а из городов оставить за собой только Ливорно, пока мы не дойдем до Асти. В этом случае он смог бы выплатить жалованье своим людям и у него еще остались бы деньги, так что можно было бы измотать противников и затем ударить по ним. Но это мнение не было принято, и помешал монсеньор де Линьи, молодой человек, двоюродный брат короля, и непонятно по какой причине, разве что только из жалости к пизанцам. Другой вопрос был вынесен на совет монсеньором де Линьи через одного человека по имени Гоше де Дентвиль и через некоторых жителей Сиены, желавших иметь монсеньора де Линьи своим сеньором; ибо в городе шла постоянная вражда [530] и он управлялся хуже, чем любой другой город Италии.

Мне предложили высказаться первым, и я заметил, что, как мне кажется, королю стоит продолжать свой путь, а не заниматься подобными несерьезными предложениями, которые не будут иметь никакого значения уже через неделю, и что Сиена – город имперский и передать его сеньору де Линьи значило бы восстановить против себя империю. Все придерживались того же мнения, но тем не менее решение было принято противоположное. Сиенцы приняли де Линьи в качестве своего капитана и обещали ежегодно выплачивать определенную сумму денег, из которых он так ничего и не получил, и это задержало короля на шесть или семь дней [531]. Королю там представили дам; и он оставил в городе около 300 человек, ослабив свои собственные силы. Оттуда он двинулся в Пизу, пройдя через Поджи-бонси и Кастель-Флорентино. И не прошло и месяца, как оставленные им в Сиене люди была оттуда изгнаны.

Глава III

Я забыл рассказать, как, будучи во Флоренции, когда ехал к королю, посетил в реформированном монастыре брата-проповедника по имени брат Джироламо[532], человека, как говорили, святой жизни, проведшего 15 лет в этом монастыре; со мной был королевский майордом Жан Франсуа, человек весьма мудрый [533]. А причиной посещения было то, что он всегда проповедовал к великой пользе короля и слова его удержали флорентийцев от выступления против нас, ибо никогда еще проповедник не пользовался в городе таким доверием. Что бы там ни говорили или ни писали в опровержение, он постоянно уверял слушателей в пришествии нашего короля, говоря, что король послан богом, дабы покарать тиранов Италии, и что никто не сможет ему оказывать сопротивление и противиться. Он говорил также, что король подойдет к Пизе и вступит в нее и что в тот же день во Флоренции произойдет государственный переворот (так оно и случилось, ибо в этот день был изгнан Пьеро Медичи). Он заранее предрекал и многое другое, как, например, смерть Лоренцо Медичи, и открыто заявлял, что имел на сей счет откровение. Проповедовал он также, что церковь будет реформирована мечом, чего, правда, не случилось, хотя все шло именно к тому, но еще может случиться.

Многие хулили его за то, что он утверждал, будто имеет откровение от бога, но другие верили ему; что же касается меня, то я считаю его добрым человеком. Я спросил у него также, сможет ли король, не подвергая опасности свою персону, вернуться назад, учитывая, что венецианцы собрали большую армию, о чем брат Джироламо знал лучше меня, хотя я только что от них вернулся. Он мне ответил, что у короля будет много трудностей на обратном пути, но он выйдет из них с честью, даже если его будут сопровождать всего 100 человек, и что господь, приведший его сюда, выведет и обратно, но за то, что он не исполнил своего долга и не реформировал церковь, как и за то, что он допустил, чтобы его люди обирали и грабили народ, и особенно приверженцев его партии, словно они были врагами, хотя они по доброй воле открывали ему ворота, господь вынес ему приговор и вскорости накажет его; но он добавил, чтобы.я передал королю, что если он пожалеет народ и помешает своим людям причинять зло и будет их карать за это, как ему и положено, то господь отменит или смягчит приговор, но чтобы он не думал, что для прощения достаточно будет сказать: «Я сам не причиняю никому никакого зла». Еще он заметил, что сам пойдет к королю и все ему выскажет; так он и сделал и вел с королем речь о возвращении флорентийцам их городов [534].

Мне пришла в голову мысль о смерти монсеньора дофина, ибо я не Видел ничего другого, что могло бы взять короля за живое[535]. Й я говорю это для того, чтобы стало понятнее то, что весь этот поход был поистине тайной божией.

Глава IV

Как я сказал, король пошел в Пизу, и пизанцы, мужчины и женщины, стали умолять своих гостей-французов, чтобы они во имя бога удержали короля и не позволили ему возвратить их под тиранию флорентийцев, которые и в самом деле обращались с ними жестоко. Но таково положение многих городов Италии, которые подчинены другим, а Пиза враждовала с Флоренцией 300 лет, пока последняя ее не покорила. Их слова и слезы вызвали жалость у наших людей и заставили забыть об обещаниях и клятве, данной королем на алтаре св. Иоанна во Флоренции; в это дело вмешались разного рода люди, вплоть до лучников и швейцарцев, и они стали угрожать тем, кого подозревали в желании, чтобы король сдержал обещание флорентийцам, например кардиналу Сен-Мало (я сам слышал, как один лучник угрожал ему), которого я ранее называл генеральным сборщиком Лангедока[536]. Дерзкие слова были высказаны и маршалу де Жье, а президент де Гане свыше трех дней не осмеливался ночевать у себя. А больше всех старался помочь пизанцам граф де Линьи; они со слезами приходили к королю, вызывая жалость у всех, кто, по их разумению, мог бы им помочь.

Однажды после обеда собрались 40 или 50 дворян королевского дома и со своими топориками на груди пошли в комнату короля, где он, сидя за столом, играл с монсеньором де Пьеном и одним или двумя камердинерами, и больше там никого не было. Один из сыновей Салазара Старшего обратился к нему со словами в защиту пизанцев, обвиняя некоторых из вышеназванных его приближенных в том, что они изменяют ему. Но король, ласково обошедшись с ними, отослал их обратно, и на этом все кончилось.

Король потерял в Пизе шесть или семь дней[537]; он сменил там гарнизон и передал цитадель некоему Антрагу, человеку дурных нравов, служившему герцогу Орлеанскому, а над ним поставил графа де Линьи. Там были оставлены пехотинцы из Берри. Этот Антраг заполучил в свои руки Пьетросанту, как полагаю, за деньги, и еще одну крепость поблизости, называемую Мотроне, а также Либрефатто возле Лукки. Очень сильный замок Сарцана был передан по настоянию графа ле Линьи его приближенному бастарду монсеньору де Русси, а замок Сарцанелла – другому близкому ему человеку. Король оставил в этих местах много людей (хотя нужды в них там не было), но отказался от помощи и предложений флорентийцев, о чем я уже говорил, поставив тем самым своих людей в безнадежное положение.

Как только король выехал из Сиены, он узнал, что герцог Орлеанский захватил у герцога Миланского город Новару, и поэтому мог быть уверен в том, что венецианцы объявят ему войну, поскольку от их имени я передал ему, что если он начнет военные действия против герцога Миланского, то они окажут тому всяческую помощь по недавно заключенному договору о лиге, и они уже держали наготове большое войско.

Следует иметь в виду, что, когда лига была создана, герцог Миланский задумал захватить Асти, полагая, что там никого нет; но благодаря моим письмам, о которых я говорил, герцог Бурбонский ускорил посылку туда людей. Первыми пришли туда около 40 копий из отряда маршала де Жье, что оставались во Франции, и они поспели вовремя, а за ними подошли 500 пехотинцев, посланных маркизом Салуццо.

Это заставило остановиться людей герцога Миланского, которых вел мессир Галеаццо да Сан-Северино, и они расположились в замке, которым герцог Миланский владел в полулье от Асти. Мало-помалу к Асти подошло около 350 наших кавалеристов и дворян из Дофине и почти две с половиной тысячи швейцарцев и вольных лучников из Дофине; всего собралось примерно 7500 человек. Однако они слишком долго собирались и совсем не помогли нам в том деле, ради которого были вызваны, т. е. в поддержке короля, ибо вместо того, чтобы помочь королю, они сами стали нуждаться в помощи. Сеньору Орлеанскому и его капитанам было предписано ничего не предпринимать против герцога Миланского, а лишь охранять Асти и выйти навстречу к королю к реке Тичино, чтобы помочь ему переправиться, ибо это была единственная река, лежавшая на его пути. Следует сказать, что герцог Орлеанский не ходил в поход дальше Асти, где был отставлен королем, и ему, несмотря на предписание короля, пришла в голову соблазнительная мысль захватить город Новару, что в 10 лье от Милана. Он был принят там с большой радостью и гвельфами, и гибеллинами, а помогла ему во всем этом маркиза Монферратскэя.

Замок Новары продержался два или три дня; если бы герцог Орлеанский пошел сам или направил своих людей к Милану (а предложений подобного рода было предостаточно), то его и туда бы впустили и приняли даже с большей радостью, нежели в его собственном замке Блуа, как рассказывали мне наиболее могущественные люди Миланского герцогства. Он мог бы это сделать без опасений в первые три дня, поскольку люди герцога Миланского еще находились в Аноне, возле Асти, когда была взята Новара, и подошли к Новаре лишь через четыре дня; но, вероятно, он не доверял получаемым известиям об их продвижении.

Глава V

Из Сиены король направился в Пизу, о чем вы уже слышали и знаете, что там произошло; из Пизы он прошел в Лукку, где был хорошо встречен горожанами. Он пробыл там два дня и пошел в Пьетросанту, которую держал Антраг, при этом король совсем не боялся ни врагов, ни друзей. Между Луккой и этой крепостью была прекрасная горная местность, которую легко было бы защитить силами пехоты, но его противники еще не собрались. Возле Пьетро-санты есть проход между потоком Серавецца и скалами с одной стороны и очень глубокими приморскими болотами – с другой, где нужно идти дорогой не шире пруда; и этого перехода от Пизы до Понтремоли я боялся больше всего, ибо был наслышан о том, что достаточно здесь поставить поперек повозку и два добрых орудия, чтобы небольшим числом людей полностью преградить нам путь.

Из Пьетросанты король пошел в Сарцану, и там кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи предложил поднять восстание в Генуе и направить туда наших людей. Вопрос этот обсуждался на совете (я присутствовал на нем наряду с множеством придворных и капитанов), где было единогласно решено, что это не имеет смысла, ибо если король выиграет сражение, то Генуя сама склонится перед ним, а если проиграет, то ее не удастся удержать. И это был первый случай, когда я услышал, что они считают сражение неизбежным. Королю было доложено о принятом решении, но, невзирая на него, он направил в Геную монсеньора де Бресса, ставшего впоследствии герцогом Савойским, моего свояка сеньора де Бомона де Полиньяка [538] и сеньора д’Обижу из Амбуазского дома с 20 кавалеристами, набранными по приказу, и 1500 арбалетчиками, прибывшими совсем свеженькими морем из Франции. Я поразился: неужели у столь юного короля нет добрых советников, которые решились бы объяснить ему, в сколь опасное положение он ставит тем самым самого себя. А что до меня, то, кажется, он мне совсем не верил.

У нас был небольшой флот, состоявший примерно из восьми галер, который пришел из Неаполя под командованием губернатора Дофине монсеньора де Мьолана и Этьена де Нева из Монпелье. Он подошел к Специи и Рапалло в то время, о котором идет речь, и был разбит на том самом месте, где наши люди в начале похода нанесли поражение королю Альфонсу, причем разбит теми, кто в этом первом сражении был на нашей стороне, а именно – мессиром Алоисом Фьеско и мессиром Джованни Адорно, увезшими теперь свою добычу в Геную. Было бы лучше, если б люди с этих судов оставались при нас, но даже и с ними нас было бы мало. Монсеньор де Бресс и этот кардинал расположились в предместьях Генуи, полагая, что в городе начнется возмущение в их пользу; но герцог Миланский вместе с правившим там домом Адорно и с Джаном-Алоисом Фьеско, мудрым рыцарем, разместили своих людей так, что наше сухопутное войско ввиду малочисленности оказалось под угрозой разгрома, постигшего уже наш флот; и если оно уцелело, то лишь потому, что правители Генуи не осмелилась выйти из города, опасаясь, как бы не поднялись Фрегозо [539] и не закрыли им ворота. Наши люди с большим трудом добрались до Асти и не участвовали в сражении, которое было дано королем, где они были бы весьма кстати.

Из Сарцаны король вынужден был пойти в Понтремоли, к подножью гор. Этот город и замок были довольно сильными и расположены в недоступной местности, и если бы там было достаточно защитников, то нам бы их было не взять. Но, очевидно, брат Джиро-ламо сказал мне правду, когда предрекал, что господь будет руководить королем, пока тот не окажется в безопасности, ибо его враги как будто ослепли и поглупели, не став защищать этот замок.

В городе было 300 или 400 пехотинцев, и король направил туда свой авангард под командованием маршала де Жье, с которым был мессир Джан-Джакомо Тривульцио, влиятельный дворянин из Милана, добрый капитан и благородный человек, яростный враг герцога Миланского, изгнавшего его в Неаполь, где он и был принят на королевскую службу после бегства короля Ферранте; с его помощью город был взят без единого выстрела, и гарнизон ушел из него.

Но тут случилась серьезная беда, ибо швейцарцы вспомнили, как во время последнего посещения города герцогом Миланским между ними и жителями произошла большая драка, о которой я упоминал, и в ней было убито почти 40 немцев; в отместку они, несмотря на капитуляцию, перебили всех мужчин, разграбили город и подожгли его, уничтожив припасы и все прочее, при этом погибло более десятка самих швейцарцев, напившихся пьяными; и маршал не знал, как и удержать их. Они осадили также замок, чтобы схватить находившихся внутри людей, которые были слугами мессира Джана-Джакомо Тривульцио, разместившего их, когда ушел гарнизон; и потребовалось, чтобы король лично послал туда людей, дабы разогнать швейцарцев. Разрушение этого города нанесло немалый урон и нашей чести, и нашим припасам, значительное количество которых оказалось уничтожено в то время, когда мы остро нуждались в них, хотя местное население и не было враждебно к нам настроено, за исключением жителей городских окрестностей, которым мы причиняли зло.

Если бы король пожелал прислушаться к предложениям мессира Джана-Джакомо, то многие города и дворяне перешли бы на его сторону, ибо тот хотел, чтобы король всюду вывесил штандарты находившегося в руках сеньора Лодовико малолетнего сына герцога Миланского Джана-Галеаццо, умершего в Павии, о чем я выше рассказывал. Но король не пожелал этого сделать из любви к монсеньору Орлеанскому, который претендовал и претендует на это герцогство. Король прошел дальше Понтремоли и расположился в небольшой долине, где не. было и десятка домов, названия которой я не знаю [540]; он провел там – непонятно почему [541] – пять дней, очень голодных, в 30 лье от нашего авангарда, ушедшего вперед; кругом были очень высокие и крутые горы, через которые никогда ранее не проходила мощная артиллерия, как пушки и тяжелые кулеврины, которые мы тогда перетащили. В свое время герцог Галеаццо[542] провез через них четыре фальконета или других орудия того же веса – около 500 фунтов, и местное население было этим поражено.

Глава VI

Нужно рассказать и о герцоге Орлеанском, который, взяв замок Новара, потерял там несколько дней и затем отошел к Виджевано. Два городка, расположенных поблизости, прислали к нему людей с предложением войти в них, но он отказался и поступил мудро. Жители же Павии дважды присылали к нему людей, и в этом случае ему следовало бы прислушаться. Возле Виджевано он оказался перед лицом всей армии герцога Миланского, которую вели братья Сан-Северино, которых я столь часто упоминал. Городок этом был захудалым, хуже Канда [543]; я посетил его немного позже, когда в нем собрались герцог Миланский и военачальники, и они мне показали то место, где стояли в боевом порядке оба войска. Миланцы держались близ города и в самом городе, и если бы герцог Орлеанский продвинулся еще на 100 шагов, они бы ушли за реку Тичино, через которую соорудили большой лодочный мост и уже стояли на берегу, готовые к переправе. Я видел также разрушенную земляную насыпь, которую они сделали со стороны реки для прикрытия переправы, намереваясь покинуть город и замок, что явилось бы для них немалой потерей. Это было излюбленное место герцога Миланского, где самая великолепная охота на птиц всякого рода, какую я только знаю.

Но монсеньору Орлеанскому случайно показалось, что он в опасности, и, решив что и без того уже многого добился, он отступил в местечко Трекате, с сеньором которого, имевшим поручение от герцога Миланского, я беседовал несколько дней спустя. В Трекате к герцогу Орлеанскому прибыли представители от наиболее значительных лиц Милана и предложили ему войти в город, обещая дать в залог своих детей. И они без труда впустили бы его, ибо позднее влиятельнейшие особы города рассказывали мне (но герцог Орлеанский этого не знал), что герцогу Миланскому не удалось бы найти достаточно людей, чтобы обороняться в миланском замке, и что знать и народ желали уничтожения этого дома Сфорца. Об этих переговорах мне рассказывали также герцог Орлеанский и его люди, но он не очень-то доверял этим предложениям и ему не хватало человека, который бы разбирался в этих делах лучше него, а кроме того, не было единодушия и среди его капитанов.

К войску герцога Миланского присоединилось около двух тысяч немцев, приведенных мессиром Фредериком Капеллером, уроженцем графства Феррета, и это придало смелости и мессиру Галеаццо, и другим; и они пошли к Трекате, чтобы дать бой герцогу Орлеанскому, но герцог отказался вступить в сражение, хотя его войско было более многочисленным, чем миланское. Возможно, его капитаны не пожелали рисковать, опасаясь, что, проиграв, они могут погубить короля, от которого они не имели никаких вестей, ибо противник охранял все дороги. И все войско герцога Орлеанского ушло в Новару, где очень дурно распорядилось снабжением – как сохранением имевшихся запасов, так и поставкой дополнительного хлеба в город, хотя в округе можно было бы достать хлеб даже без денег, и впоследствии в городе ощутили сильную нехватку его. А их враги расположились в полулье от них.

Глава VII

Я уже говорил, что король остановился в долине за Понтремоли, где без всякой надобности наше войско провело, сильно голодая, пять дней. Там наши немцы, виновники великих бесчинств в Понтремоли, боявшиеся немилости и гнева короля, совершили похвальное дело: они по своему почину пришли и предложили перетащить артиллерию через эти удивительные годы (я называю их так потому, что они очень высокие и крутые и там нет прохоженных путей; я видел все самые высокие горы Италии и Испании, и через другие горы перетащить артиллерию было бы гораздо легче). И предложили это на условии, что король простит им то, что они натворили. У нас было 14 тяжелых и мощных артиллерийских орудий. По выходе из долины дорога поднималась круто вверх, и я видел, что мулы шли по ней с большим трудом. Немцы попарно ухватились за крепкие веревки, сразу по 100 и 200 человек, и когда одни уставали, их сменяли другие. Кроме того, были использованы и лошади из конной артиллерийской тяги и по одной лошади дал каждый человек из королевской свиты, у кого были лошади в обозе, чтобы быстрее преодолеть горы; но если бы не немцы, лошади не смогли бы пройти.

По правде говоря, немцы не только перетащили артиллерию – без них наше войско вообще бы не прошло. Так что они оказали большую помощь, правда, они испытывали столь же большую необходимость и столь же острое желание перейти горы, сколь и другие; они натворили множество бед, но добро, сделанное ими, искупило содеянное зло. Самым сложным был, однако, не подъем, а спуск, ибо за вершиной сразу же начиналась долина (ведь дорога была такой, какой создала ее природа, совершенно неустроенной), и лошадей, и людей приходилось поддерживать с противоположного ската, что было несравненно более тяжким делом, чем подъем, причем постоянно требовались то плотники, то кузнецы, а когда какое-либо орудие срывалось, то нужны были огромные усилия, чтобы его поднять. Некоторые считали, что лучше уничтожить всю тяжелую артиллерию, чтобы быстрее продвигаться, но король ни за что не согласился на это.

Маршал де Жье, находившийся в 30 милях от нас, торопил короля, и мы соединились с ним через три дня [544]. Враги разбили напротив него, по меньшей мере в полулье, прекрасный лагерь, и они бы победили, если бы напали сначала на маршала, а потом на нас. Он расположился в Форново (что значит «новая дыра») [545], доброй деревушке у основания горы при выходе на равнину, чтобы не допустить, дабы нас атаковали в горах. Но у нас был лучший страж, чем он, – сам господь бог внушил нашим врагам иной план. Их алчность была столь велика, что они решили подождать нас на равнине, чтобы ничто из добычи не ускользнуло от них; ибо они считали, что с гор мы могли бы бежать к Пизе, во флорентийские крепости, но они заблуждались, так как мы отошли от них слишком далеко, и, кроме того, если бы дело дошло до схватки и мы бы бежали, то они смогли бы успешно нас преследовать, ибо знали дороги лучше нас.

Со своей стороны мы пока что воздерживались вступать в бой; но маршал де Жье сообщил королю, что когда он перешел горы, то отправил 40 всадников к войску врага на разведку и они были отброшены стратиотами, которые убили одного дворянина по имени Ле Беф, отрезали ему голову, подвесили к вымпелу копья и отвезли своему проведитору, чтобы получить за нее один дукат[546].

Стратиоты напоминают мусульманских конников, и одеты они и вооружены, как турки, но на голове не носят уборов из полотна, называемых тюрбанами; люди они суровые и круглый год спят на открытом воздухе, как и их лошади. Они все греки, приходящие из тех мест, которыми владеют венецианцы; одни из Наполи-ди-Романия в Морее, а другие из Албании, из-под Дураццо. У них хорошие турецкие лошади. Венецианцы доверяют им и постоянно держат их на службе. Я видел их всех, когда они высадились в Венеции и им был устроен смотр на острове, где расположено аббатство Сан-Николо; их было почти полторы тысячи. Люди они храбрые, и сражаться с ними нелегко.

Стратиоты гнались за нашими всадниками, как я сказал, до месторасположения маршала, где стояли немцы, убили троих или четверых из них и захватили с собой их головы, ибо таков их обычай. Когда венецианцы воевали с Мухаммедом Оттоманским, отцом нынешнего Турка, то он не желал брать пленных и давал дукат за голову противника, и венецианцы стали делать то же самое; и полагаю, что этим они хотели навести страх на войско противника. Но стратиоты, в свою очередь, были сильно напуганы артиллерией, ибо когда выстрелили из фальконета и убили одну из их лошадей, то они, не привыкшие к такому, сразу же отступили. Но, отступая, они схватили одного из капитанов наших немцев, который без оружия сел на лошадь посмотреть, ушли ли они, и был сражен их копьями. Этого мудрого человека отвезли к маркизу Мантуанскому, главному капитану венецианцев, при котором были его дядя сеньор Родольфо Мантуанский и граф Каяццо, военачальник герцога Миланского, хорошо знавший пленного капитана. Нужно сказать, что все их войско было в боевой готовности, по крайней мере те, кто собрался, ибо пришли еще не все, хотя сбор начался за восемь дней до того. Так что если бы не долгие беспричинные стоянки, о которых я говорил, то король смог бы спокойно и безопасно вернуться во Францию; но господь распорядился иначе.

Глава VIII

Маршал, опасаясь, что его будут атаковать, поднялся в горы, и при нем было, как он мне рассказывал, не более 160 кавалеристов и 800 немцев, ибо от нас помощи ему ждать было нечего, поскольку из-за трудностей, связанных с передвижением артиллерии, мы подошли только через полтора дня после того; и в пути король останавливался в домах двух небогатых маркизов.

Поднявшись в горы, чтобы дождаться нас, находившихся еще довольно далеко, наш авангард пребывал в беспокойстве. Однако господь, всегда желавший спасти наше войско, и на сей раз помутил разум врагам. Граф Каяццо спросил у нашего взятого в плен немца, кто командует авангардом, и тот сказал. Он спросил также о нашей численности, хотя сам все знал не хуже, поскольку во время всего похода был на нашей стороне. И немец преувеличил наши силы, сказав о 300 кавалеристах и 1500 швейцарцах. В ответ граф заявил, что он лжет, и что во всей нашей армии не наберется более трех тысяч швейцарцев, и что половину из них послать вперед не могли. Пленник был отправлен в шатер маркиза Мантуанского, а они стали между собой совещаться о том, как атаковать маршала. Но маркиз поверил в число, названное нашим немцем, и сказал, что у них нет столь хороших пехотинцев, как наши немцы, и что еще не все собрались, а сражаться без отсутствующих опасно; и что если они будут отбиты, то Синьория придет, пожалуй, в гнев, так что лучше дождаться нас на равнине, поскольку мы не сможем пройти иначе, как только у них на виду. Его мнения придерживались и оба проведи-тора, с которыми никто не осмеливался спорить.

Хотя другие утверждали, что, разбив авангард, они возьмут и короля, тем не менее все быстро согласились с тем, что следует подождать нашу армию на равнине, полагая, что тогда никто не сможет ускользнуть. Я узнал об этом совещании от них самих, когда вместе с маршалом де Жье впоследствии беседовал с ними. Таким образом, уверенные, что через день или чуть позже король перейдет горы и расположится в деревне Форново, они отошли к своему лагерю. Тем временем подошли и остальные их люди; и мы могли продвигаться лишь у них на виду – настолько узким было то место.

Спускаясь с гор, мы обозревали Ломбардскую равнину, одну из самых благодатных, красивых и густонаселенных в мире. И хотя она считается равниной, ездить по ней тяжело, поскольку она вся изрыта оврагами, как и Фландрия, и даже больше; но земля ее лучше и плодороднее, и дает она как добрую пшеницу, так и хорошее вино и фрукты; при этом они никогда не оставляют земли под паром. Из-за сильного голода и тягот, что мы претерпели в пути по выходе из Лукки, нам доставляло истинное удовольствие любоваться этой равниной. При спуске артиллерия доставляла чрезвычайные хлопоты – настолько дорога была крутой и неудобной. С высоты было видно войско противника со множеством палаток и шатров, казавшееся очень большим, каким оно и было на самом деле; венецианцы выполнили то, о чем они через меня сообщили королю, сказав, что с герцогом Миланским они поставят 40 тысяч человек; ибо если там и не было столько, то недоставало немногого, ибо собралось 35 тысяч солдат, четыре пятых из которых принадлежали Святому Марку [547]. Там было около 2600 кавалеристов в доспехах, и при каждом из них конный арбалетчик и другие вооруженные люди, так что на одного кавалериста приходилось четыре конника [548]. А стратиотов и легких конников насчитывалось пять тысяч, остальные же были пехотинцами, и они расположились в хорошо укрепленном и защищенном сильной артиллерией месте.

Глава IX

Король спустился с гор около полудня и расположился в деревне Форново; и это был пятый день июля 1495 года, воскресенье. Мы нашли там большое количество хлеба, вина и фуража для лошадей. Народ повсюду встречал нас радушно (и никто из добропорядочных людей не причинял ему зла) и приносил пищу: маленькие очень черные хлебцы, весьма дорогие, вино, на три четверти разбавленное водой, и немного фруктов; все это доставляло радость армии.

Я кое-что купил, но велел испробовать все в моем присутствии, ибо было подозрение, что эти припасы оставлены, дабы отравить наше войско, так что поначалу никто к ним не прикасался. А два швейцарца погибли, попив воды; их схватил озноб, и они умерли в канаве, что вызвало у людей еще большие опасения. Но еще до полуночи все начали есть, сначала лошади, а затем и люди, и чувствовали себя хорошо. По этому случаю следует сказать о честности итальянцев, ибо мы нигде не обнаружили яда; но если бы они пожелали к нему прибегнуть, то в этом походе мы с большим трудом смогли бы уберечь себя.

Мы прибыли, как Вы слышали, в воскресенье в полдень; король спешился и выпил воды, многие из знатных людей съели по куску хлеба; полагаю, что в этот час ничего съестного уж больше не осталось, поскольку местный хлеб мы еще не осмеливались есть.

Сразу же после обеда к самому войску подскочило несколько стратиотов, вызвав у нас переполох; ибо наши люди их еще не видели. Вся армия в полном порядке приготовилась к бою, разделившись на три части: авангард, средние войска и арьергард; от одного строя до другого не было и полета ядра, так что они легко могли прийти друг другу на помощь. Но тревога оказалась напрасной, и все разошлись; однако до наступления ночи тревоги возникали еще раз или два. У нас палаток и шатров было мало, и наш лагерь раскинулся в их сторону, поэтому достаточно было и 20 стратиотов, чтобы поднять панику, тем более что они не отходили от края нашего лагеря, скрываясь в расположенном там леске.

Мы находились в долине между двумя небольшими холмами, и по ней протекала река, которую можно было перейти вброд, если не было паводков, что в этом краю случаются быстро и неожиданно, но длятся недолго; такие речки называются потоками. Долина была каменистой, усеянной большими камнями, что мешало лошадям; а в ширину она была около четверти лье. На одном из холмов, что справа, расположились наши враги, и нам нужно было пройти мимо них по другой стороне реки; до их войска было, кажется, пол-лье. Был и другой путь – подняться на левый холм, ибо в тот момент мы находились на их стороне реки [549], но такое движение выглядело бы как отступление.

За два дня до того мне было сказано, чтобы я переговорил с ними (ибо и самые мудрые начали испытывать тревогу) и кого-нибудь взял с собой, дабы произвести подсчеты и разузнать положение их дел. Я весьма неохотно взялся за это (к тому же я не мог идти без охранной грамоты), но ответил, что имею добрую договоренность с проведиторами, достигнутую после отъезда из Венеции в тот вечер, когда я прибыл в Падую, и что уверен в их согласии вступить со мной в переговоры на полпути от одного войска к другому; но сказал также, что, предложив им прийти на встречу, я лишь придам им смелости и что вообще мне слишком поздно это поручили.

В то воскресенье, о котором идет речь, я написал проведиторам (одного звали мессир Лука Пизани, а другого – мессир Марко Тревизано) и попросил их, чтобы один из них пришел переговорить со мной в безопасное место, как они мне предложили сделать при отъезде из Падуи, о чем выше было сказано. Они ответили, что сделали бы это с большей охотой, если бы мы не начали войну против герцога Миланского, но тем не менее один из них или оба – как уж они решат – придет в определенное место на полпути между нами. Этот ответ я получил в воскресенье вечером, но никто из доверенных лиц короля его не оценил. Я же боялся брать на себя слишком много, чтоб не сочли трусостью то, что я тороплюсь с переговорами, и в тот вечер не стал ими заниматься, хотя охотно помог бы королю и всей нашей армии выйти из тяжелого положения, если бы смог это сделать, не навлекая на себя опасности.

Около полуночи кардинал Сен-Мало, перед этим разговаривавший с королем, (а мой шатер был рядом с королевским), сказал мне, что утром король выступает и что он пройдет вдоль лагеря противника, даст по нему несколько артиллерийских залпов, чтобы ошеломить врага, и, не останавливаясь, двинется дальше. Я уверен, что это было предложение самого кардинала, человека, ничего не разумеющего в таких вещах и слишком неопытного, чтобы судить о них; королю следовало бы собрать на совет самых мудрых людей и капитанов, но за время обратного похода я лишь трижды видел, как собирался совет, после чего поступали наперекор принятым решениям. Я сказал кардиналу, что если подойти к их войску на столь близкое расстояние, чтобы можно было открыть огонь, то немыслимо избежать схватки, и что ни тем, ни другим не удастся удержаться и не вступить в бой, и что это решение идет вразрез с начатыми мной переговорами.

Мне было совсем не по душе присоединяться к такому решению, но мое положение с начала царствования этого короля было таково, что я не осмеливался противоречить, чтобы те, кого он наделил властью, не сделались моими врагами; а ведь он, наделяя властью, не знал никакой меры.

В эту ночь еще дважды поднималась тревога, и все потому, что против стратиотов не приняли мер, какие следует принимать против легкой конницы; ведь 20 пеших кавалеристов со своими лучниками всегда бы остановили две сотни стратиотов, но дело это было для нас еще новым. Той ночью разразилась на диво сильная гроза, и гром и молнии были такими, что и передать невозможно; казалось, будто разверзлись твердь и небеса, знаменуя пришествие страшных бед. Ведь мы находились у подножия высоких гор, летом, в жаркую пору; и хотя гроза – явление природное, все равно было страшно, тем более когда ощущаешь себя в опасности перед лицом столь многочисленного противника, обойти которого не было никакой возможности, и оставалось лишь принять сражение, располагая небольшим числом людей. Ведь у нас имелось – худых ли, хороших – не более девяти тысяч человек, из которых две тысячи составляли королевская свита и слуги знатных людей в армии. А пажей, обозную прислугу и прочих подобных людей я совсем не принимаю в расчет.

Глава X

В понедельник утром, около семи часов, в шестой день июля 1495 года, король сел на лошадь и несколько раз велел позвать меня. Я подошел к нему; он был при полном вооружении, на самой красивой лошади, какую мне только приходилось видеть в своей жизни; звали ее Савойя. Некоторые говорили, что это была лошадь де Брес-са, подаренная ему герцогом Карлом Савойским; она была вороной, всего с одним глазом и не очень крупная, под стать росту седока. И казалось, что это совсем другой человек, а не тот юноша, каким создала его природа, если судить по его внешнему виду и нраву; ведь он и по сей день говорит очень робко (ибо воспитан был в большом страхе) и роста невысокого, но эта лошадь придала ему величие; и лицо у него стало внушительным, и цвет его приятным, а речь – уверенной и мудрой. И я подумал, вспомнив о брате Джи-роламо, что тот сказал правду, что руководить королем будет сам господь и что в пути его ждут трудности, из которых он выйдет, сохранив свою честь.

Король сказал мне, что если противник согласится вступить в переговоры, то чтобы я начал их; и он назначил для переговоров присутствовавшего при этом кардинала и маршала де Жье, который вряд ли мог заниматься ими, поскольку командовал в то утро авангардом, который доверили ему ввиду разногласий между графом Нарбоннским и де Гизом: они уже несколько раз были командующими и каждый из них утверждал, что настал его черед вести авангард. Я ответил королю: «Сир, я охотно займусь этим, но только мне никогда не приходилось видеть, чтобы две столь большие армии, сошедшиеся так близко, разошлись без боя».

Вся наша армия вышла на берег, построилась в боевом порядке, один строй возле другого, как в предыдущий день; мне эта военная мощь казалась очень незначительной в сравнении с тем, что я видел у герцога Карла Бургундского или у отца молодого короля. Я и кардинал отошли по берегу в сторону и продиктовали письмо двум вышеназванным проведиторам (писал его доверенный секретарь короля Роберте); кардинал сказал, что заботиться о мире – обязанность, подобающая его должности и сану, так же как и моей должности посла, недавно прибывшего из Венеции, тем более что я уже принимал на себя функции посредника; мы написали им, что король не имеет намерения причинять кому-либо ущерб и что он хочет лишь пройти своей дорогой, и потому если они пожелают вступить в переговоры и прийти на встречу, как было условлено за день до этого, то мы будем рады и употребим все силы на благо мира.

Со всех сторон начались уже стычки; поскольку мы продвигались шагом той дорогой, что проходит мимо них по другому берегу реки [550], как я говорил (от нас до них было, пожалуй, четверть лье, и все их войско выстроилось в боевом порядке, ибо, по своему обычаю, они устраивают столь большой и просторный лагерь, что очень быстро наводят порядок и принимают боевое положение), они послали часть стратиотов, конных арбалетчиков и кавалеристов, чтобы те, двигаясь незаметно, заняли деревню, из которой мы вышли, переправились там через речку и ударили по нашему большому обозу, состоявшему, полагаю, из более чем шести тысяч вьючных животных – мулов, лошадей и волов. Противник за несколько дней до того столь хорошо расставил свои силы, что лучше и не придумаешь, причем таким образом, чтобы атаковать короля со всех сторон и в случае нашего разгрома не дать ускользнуть ни одному человеку. И те, о ком я сказал, напали на наш обоз.

А но левому берегу наступали маркиз Мантуанский со своим дядей, сеньором Родольфо, граф Бернардино да Монтоне и весь цвет их армии, числом до 600 кавалеристов, как они мне впоследствии рассказывали. Все в доспехах, с плюмажами, длинными копьями и в сопровождении многочисленных конных арбалетчиков, стратиотов и пехотинцев, они с правого берега перешли на левый, чтобы ударить нам в хвост. На маршала де Жье с нашим авангардом двинулся граф Каяццо примерно с 400 кавалеристами, с таким же сопровождением и с большим числом пехотинцев. За ним шел другой отряд, почти в 200 кавалеристов, который вел сын мессира Джованни Бен-тивольо, сеньора Болоньи, молодой и неопытный человек (им, как и нам, не хватало опытных военачальников); он должен был ударить по авангарду после графа Каяццо. Такой же второй отряд шел и за маркизом Мантуанским, и с той же целью, а вел его мессир Антонио Урбино, незаконный сын герцога Урбинского. Еще два больших отряда осталось у них в лагере. Все это я знаю от них самих, ибо со следующего дня начал переговоры с ними и многое видел собственными глазами. Венецианцы не хотели рисковать всеми своими силами и оставлять лагерь незащищенным, но им стоило ввести в бой все свое войско, если уж они начали сражение.

Я ненадолго отвлекусь, чтобы рассказать, что случилось с письмом, отправленным мною и кардиналом с одним трубачом. Оно было получено проведиторами; но когда они его прочитали, наша артиллерия, до сего времени молчавшая, начала вести огонь, на который сразу же ответила их артиллерия, которая была хуже нашей. Проведи-торы немедленно послали нашего трубача обратно, а вместе с ним маркиз отправил и одного своего с сообщением, что они рады будут вступить в переговоры, но при условии, что наша артиллерия замолчит, как и их собственная.

Я был тогда при короле, разъезжавшем взад и вперед, и велел этим двум трубачам поехать остановить артиллерийскую стрельбу, и те передали фельдцейхмейстеру, чтобы он больше не стрелял. На короткое время огонь с обеих сторон прекратился. Но неожиданно они вновь сделали выстрел, и наша артиллерия ответила еще более мощным огнем, поскольку подвезли еще три орудия. Когда эти два трубача опять приехали в их лагерь, то, поскольку они решили сражаться, нашего трубача арестовали и отвели в палатку маркиза. Граф Каяццо сказал, как я знаю от присутствовавших при этом, что не время вести переговоры, раз мы наполовину разбиты; и один из проведиторов, который мне и рассказывал об этом, согласился с ним, а другой – нет; маркиз также поддержал его, но его дядя, который был добрым и мудрым человеком, любившим нас и против своей воли поднявшим против нас оружие, всеми силами воспротивился. Однако в конце концов они все согласились с тем, что нужно начать сражение.

Глава XI

Надо сказать, что король включил в авангард все свои главные силы: тот насчитывал примерно 350 кавалеристов и три тысячи швейцарцев, и на него уповало все наше войско. А кроме того, король велел спешиться и присоединиться к авангарду 300 лучникам и 200 конным арбалетчикам, причем все эти люди были из его охраны, так что он тем самым нанес ущерб самому себе. К ним присоединили и прочих пехотинцев, которых было немного; с нашими немцами шли брат герцога Клевского монсеньор Анжильбер Клевский и Лорне, а командовал немцами бальи Дижона. Артиллерия двигалась впереди них. Здесь были бы весьма кстати те, кого оставили во флорентийских землях и послали в Геную вопреки всеобщему мнению.

Наш авангард подошел на очень близкое расстояние к их лагерю, и он потому и был усилен, что мы полагали, что он первым начнет бой. Два других наших соединения шли вдалеке и не могли быстро прийти на помощь авангарду, как за день до этого. А маркиз уже вышел на берег и переправился на нашу сторону реки, оказавшись прямо за спиной у нас, в каких-то четверти лье от арьергарда; итальянцы двигались тихим шагом и тесно сомкнутыми рядами, что представляло собой удивительно красивое зрелище. Король, развернувшись спиной к авангарду, поскакал к арьергарду. Я держался вместе с кардиналом, ожидая ответа от проведиторов; сказав ему, что время забав прошло, я поехал к королю. По дороге я потерял пажа, бывшего моим двоюродным братом, камердинера и лакея, следовавших за мной на небольшом расстоянии, но я не видел, чтобы их убили.

Не проехав и 100 шагов, я услышал, что в той стороне, куда я направлялся, поднялся шум. Это были стратиоты, налетевшие на обоз и на те три или четыре дома, где останавливался король; они убили там или ранили четверых либо пятерых человек, а остальные убежали. Но из погонщиков вьючных животных они перебили почти сотню и учинили страшный беспорядок в обозе. Когда я подъехал к королю, то он посвящал кого-то в рыцари [551]; но враги были уже совсем рядом, и ему пришлось остановиться. Я услышал, как бурбонский бастард Матье, которому король очень доверял, и один простой, но добропорядочный дворянин по имени Филипп дю Мулен закричали королю: «Уходите, сир, уходите!» – и заставили его отъехать к войску под его знамя. В какой-то момент, как я видел, король оказался ближе всех, исключая этого бастарда, к противнику, примерно в 100 шагах, почти без охраны и сопровождения, и случилось это менее чем через четверть часа после того, как я подъехал. А ведь его предшественники не появлялись на поле боя и имели лучшую охрану. Но в конце концов хорошо охраняется тот, кого оберегает бог, а им руководил сам господь, как истинно пророчествовал брат Джироламо.

Арьергард стоял по правую руку от короля, чуть вдалеке, и ближе всего к нему с этой стороны был отряд Робине де Фрамезеля, состоявший из 80 копий герцога Орлеанского, и отряд сеньора де ля Тремойля, насчитывавший около 40 копий. В толпе этих кавалеристов было также 100 шотландских лучников. Я же находился с левой стороны, где стояли дворяне с жалованьем в 20 экю и другие люди королевского дома, а также пансионарии. Ради краткости я не буду перечислять капитанов, но командовал арьергардом граф де Фуа.

Как я сказал, четверть часа спустя после моего прибытия король оказался очень близко от врагов; их кавалеристы с копьями наперевес тронулись легким галопом и ударили по нашим двум отрядам. Но эти отряды, действуя одновременно вместе с шотландскими лучниками, отбили их, и король лично принимал в этом участие. Левое же крыло, где был я, ударило по ним с фланга; воспользовавшись тем большим преимуществом, что можно было атаковать с двух сторон, мы нанесли им мощный удар. Стратиоты же, шедшие у них в хвосте, как только увидели, что наши мулы и сундуки несутся к нашему авангарду, настигаемые другим отрядом стратиотов, сразу же бросились тоже в погоню за обозом, оставив без прикрытия свою кавалерию; несомненно, что если бы они бросили против нас еще 1500 легких кавалеристов, вооруженных своими страшными мечами, то при своей малочисленности мы были бы полностью разбиты. Однако господь помог нам, и, нанеся удар копьями, итальянцы сразу же почти все бросились назад, а их пехота устремилась вдоль берега.

В тот самый момент, когда они ударили по нашим отрядам, граф Каяццо атаковал авангард; но до схватки дело не дошло, ибо, не успев скрестить копья, итальянцы испугались и бежали. Наши немцы схватили 15 или 20 из них за уздечки коней и убили, а остальные ушли, почти не преследуемые, поскольку маршал более всего заботился о том, чтобы не разъединять свои силы, ибо довольно близко от себя видел другой отряд противника. Однако кое-кто все же бросился в погоню, и часть бегущих, с мечами в руках, ибо копья они побросали, помчалась той дорогой, по которой прошли мы, – по берегу реки.

Следует вам сказать, что те, кто атаковал короля, были удивительно легко отбиты и обращены в бегство и мы устремились в погоню за ними. Одни из них побежали в деревню, откуда ушли мы, другие – более коротким путем к своему войску; и преследовали их все, кроме короля. Он остался на том же месте с немногими людьми, подвергая себя опасности, поскольку мы оторвались от него. Одним из первых был убит сеньор Родольфо Мантуанский, дядя маркиза; он должен был дать знать мессиру Антонио Урбино, когда тому следует вступать в бой, ибо они полагали, что дело будет долгим, как обычно бывает у них в Италии. Полагаю, что мессир Антонио не получил никакого сигнала к выступлению, и этим можно извинить то, что он не принял участия в сражении. Нас сопровождало множество слуг и лакеев, и они, окружив итальянских кавалеристов, перебили многих из них – ведь они все были с топорами в руках, которыми рубили деревья для устройства лагеря, и ими они разбивали забрала шлемов и сильными ударами в голову убивали их, ибо иначе убить кавалериста было очень трудно, настолько шлемы были прочными, и я не видел, чтобы кого-либо из них убили иначе, как только втроем или вчетвером. Много подвигов было совершено и длинными мечами, которыми вооружены были наши лучники и слуги. Король некоторое время оставался на том же самом месте, где была проведена атака, не желая ни участвовать в погоне, ни присоединяться к авангарду, ушедшему вперед. Около себя он оставил семерых или восьмерых молодых дворян. Он, будучи в первых рядах, счастливо избежал опасности во время первого натиска, хотя бастард Бурбонский был схвачен чуть ли не в 20 шагах от него и увезен в лагерь противника.

Глава XII

Итак, король остался на том месте, о котором я сказал, со столь малой охраной, что при нем и был-то один лишь его камердинер по имени Антуан дез Обю, человек слабый и плохо вооруженный, а остальные отъехали немного в сторону, как рассказывал мне тем же вечером сам король в их присутствии, отчего они должны были испытывать сильный стыд за то, что бросили его. Однако они вовремя подоспели к нему, когда на него с камердинером напал небольшой отряд разбитых кавалеристов, скакавших вдоль берега и увидевших, что возле него нет людей. У короля была лучшая лошадь в мире, но он, тронувшись с места, стал защищаться; в этот момент и подскочили его люди, что были невдалеке, и обратили итальянцев в бегство. И тогда король, вняв совету, поскакал к авангарду, который стоял на месте, что для короля было очень кстати; однако если бы авангард продвинулся вперед еще на 100 шагов, то он заставил бы бежать все войско противника. И одни говорили, что ему следовало бы это сделать, а другие – что нет.

Наш отряд, пустившийся в погоню, достиг почти края их лагеря со стороны Форново, и я не видел, чтобы кому-либо из наших был нанесен хоть один удар, кроме Жульена Бурнеля, свалившегося замертво от удара одного бежавшего итальянца; правда, он был плохо вооружен. Там мы остановились, и раздался клич: «К королю!». И тогда все остановились, чтобы дать передышку сильно уставшим лошадям, ибо мы долгое время скакали по плохой каменистой дороге. Мимо нас проскакал отряд бегущих итальянских кавалеристов примерно в 30 человек, но мы не тронулись с места; нас пронял страх.

Как только наши лошади немного отдохнули, мы тронулись крупной рысью обратно, возвращаясь к королю, хотя не знали, где он находится. Но, едва отъехав, мы увидели его вдалеке и тогда велели нашим слугам спешиться и собрать на поле копья, которых там было предостаточно, особенно с толстыми деревянными древками, которые, правда, немногого стоили, ибо были полыми и легкими, весившими менее метательного копья, но зато красиво украшенными; так что мы оказались снабжены копьями лучше, чем утром. Мы двигались прямо к королю, и на пути столкнулись с пересекавшими поле итальянскими пехотинцами, до того времени прятавшимися на берегу, и это были те, кого вел в атаку на короля маркиз. Некоторых из них мы убили, а другие ускользнули, переправившись через реку, но мы не стали увлекаться погоней. Несколько раз в пылу сражения раздавался крик: «Вспомните о Гинегате!» – напоминавший о проигранном при короле Людовике XI сражении против римского короля и призывавший разграбить их обоз, но на сей раз мы ничего не грабили и ничего не захватили.

Стратиоты же похватали с наших вьючных животных все, что хотели, но из самих животных увели лишь 55 с самой красивой упряжью, принадлежащих королю и его камергерам, прихватив с собой и одного камердинера короля по имени Габриэль, при котором были реликвии, с давних пор принадлежавшие королю; камердинер шел при обозе, поскольку там везли королевскую постель. Большое число сундуков было брошено и потеряно, а многие оказались разграблены нашими же людьми (тогда как противник заполучил лишь то, о чем я сказал); за нашим войском пешком следовала толпа бродяг обоего пола, и они обчищали трупы.

Потери с той и другой стороны были таковы (я думаю, что я близок к истине, поскольку получил сведения с обеих сторон): мы потеряли Жюльена Бурнеля. капитана королевской охраны, одного дворянина на жаловании в 20 экю, девять шотландских лучников, из других конников авангарда – около 20 человек, а в обозе потери составили 60 или 80 погонщиков; итальянцы же потеряли 350 кавалеристов, погибших на поле боя; в плен не попал никто, чего, вероятно, никогда не бывало в сражениях. Из стратиотов погибли немногие, поскольку они набросились на обоз, а всего у них погибло около 3500 человек, как говорили мне некоторые из их наиболее высокопоставленных людей (правда, другие называли иную цифру); из знатных людей, согласно виденному мною списку, полегло до 18 персон, среди которых четверо или пятеро из дома Гонзаго, к которому принадлежит маркиз; этот последний потерял почти 60 кавалеристов – дворян из своих земель, а пехотинцев среди погибших не было ни одного.

Удивительно, что столько людей было убито в рукопашной схватке, ибо артиллерия с обеих сторон, как полагаю, уложила всего десяток человек[552] и весь бой длился не более четверти часа, ибо, как только итальянцы сломали или метнули копья, они все бежали. Погоня же продолжалась примерно три четверти часа. В Италии не привыкли к таким битвам, поскольку они сражаются, вводя одно соединение за другим, и бой, бывает, тянется целый день, никому не принося победы.

С их стороны бегство было великое: бежало почти 300 кавалеристов и большая часть стратиотов, одни – в Реджо, что довольно далеко оттуда, а другие – в Парму, до которой было около восьми лье. В тот момент, когда утром завязалось сражение, от нас бежал» граф Питильяно и сеньор Вирджинио Орсини, и последний остановился в доме одного дворянина; они ведь были нашими пленниками >а слово, и мы нанесли им большую обиду. Граф же бежал прямо к своим. Он был хорошо известен среди кавалеристов, поскольку служил у флорентийцев и у короля Ферранте. Когда они повернули назад, он бросился за ними с криком: «Питильяно! Питильяно!». Когда он достиг их лагеря, то там уже грузили палатки и стояло множество нагруженных мулов. Он проскакал около трех лье вслед за убегающими, крича им. что победа за ними, дабы они вернулись за добычей, и таким образом подняв их дух, он большую часть их повернул обратно, а если бы не он, то они бы все разбежались. Так что этот человек, ушедший от нас, оказал им отнюдь не малую услугу. А вечером он предложил атаковать нас, но никто и слушать его не хотел. Об этом мне впоследствии рассказывали они сами, в том числе и маркиз Мантуанский, сказавший, что именно граф остановил их войско; и действительно, если бы не он, то ночью все они бежали бы.

Когда все мы собрались вокруг короля, то увидели за пределами их лагеря множество кавалеристов в боевом строю, причем виднелись только их головы и копья, а также пехотинцев, не вступавших в бой. Но расстояние до них было большее, чем казалось, и, чтобы атаковать их, нужно было перейти реку, вода в которой поднялась и стала разливаться, ибо весь этот день шел на диво сильный дождь с молнией и громом, особенно во время битвы и погони. Король спрашивал совета, стоит ли двинуться на них или нет. При нем состояла трое итальянских рыцарей: один – Джан-Джакомо Тривульцио, который жив по сю пору и преуспевает; другой – мессир Франческо Секко, достойнейший рыцарь 72 лет, который был на содержании флорентийцев; а третий – мессир Камилло Вителли. Последний со своими тремя братьями был на жалованье у короля, и прибыл он к нему без приглашения, чтобы участвовать в битве при Сарцане, из Читта-ди-Кастелло, проделав очень большой путь; этот Камилло приехал один, поскольку понял, что со своим отрядом он не сможет добраться до короля.

Двое последних высказались за то, чтобы ударить по еще виднеющимся войскам. Французы же держались иного мнения и говорили, что и без того сделано уже достаточно и что время позднее и пора устраиваться на ночлег. Мессир Франческо Секко упорно настаивал на своем предложении, указывая на то, как те беспорядочно двигаются взад и вперед по дороге в Парму, ближайший город на пути их отступления, и говоря, что это бегущие и возвращающиеся обратно. Как мы узнали позднее, он говорил правду, его поведение и речи выдавали храброго и мудрого рыцаря; если бы мы выступили, то итальянцы бы все разбежались (в этом мне признавались все их военачальники и некоторые даже в присутствии герцога Миланского), и это была бы самая великая и самая выгодная для нас победа за последние 200 лет, ибо если бы мы сумели ею воспользоваться, мудро повели свои дела и хорошо обходились с народом, то через восемь дней наступления на герцога Миланского у того ничего бы не осталось, кроме Миланского замка, – настолько было сильно желание его подданных перейти к нам; то же самое случилось бы и при наступлении на венецианцев, при этом нечего было бы беспокоиться о Неаполе, ибо венецианцы нигде не смогли бы найти людей кроме как в самой Венеции. Брешии и небольшом городке Кремона, ибо все остальное они в Италии потеряли бы [553]. Но господь распорядился так, как сказал мне брат Джироламо: он оставил за нами одну только честь, всех же других благ мы не заслужили, поскольку не смогли бы ими тогда воспользоваться по причине своей бестолковости и отсутствия порядка. Но я уверен, что если бы сейчас, т. е. в 1497 году, король оказался бы в таком же положении, то он сумел бы лучше распорядиться.

Пока мы разговаривали, уже стемнело, и итальянский отряд, стоявший напротив нас, ушел в свой лагерь, а мы остались на нашем берегу. Лагерь мы разбили в четверти лье от места сражения; король остановился на небольшой мызе, или ферме, где было много необмолоченного хлеба, чем и воспользовалось все войско. Поблизости стояло и несколько других домишек, но они нам были ни к чему, поскольку все устроились на ночлег, как могли, под открытым небом. Помню, что я лег в винограднике прямо на землю, без всякой подстилки и без плаща, так как утром король его у меня позаимствовал, л багаж мой был далеко и искать его было уже поздно. Кто имел что, тот поел, но еда была у немногих, да и то это был какой-нибудь кусок хлеба, взятый у слуги. В комнате короля находились раненые – сенешал Лиона и другие, которых он велел укрыть и накормить; все чувствовали, что легко отделались, и уже не мнили о своей славе, как было накануне сражения, ибо враг держался поблизости. Этой ночью все немцы стояли в дозоре и король раздал им 300 экю; они хорошо справились со своим делом, и всю ночь звучали их тамбурины.

Глава XIII

На следующий день утром я решил попытаться продолжить переговоры о соглашении, по-прежнему заботясь о безопасном проходе для короля. Но я с трудом мог найти трубача, согласившегося поехать в войско противника, поскольку во время сражения, будучи неопознанными[554], были убиты восемь трубачей и один взят в плен; кроме того, итальянцы удерживали у себя того трубача, которого король посылал к ним накануне сражения. Однако один из трубачей все же согласился и отвез им охранную грамоту от короля, и они через него прислали мне свою, чтобы начать переговоры на полпути от одного войска к другому, что мне казалось делом затруднительным; но я не желал ни прерывать переговоры, ни усложнять их. Для ведения их король назначил кардинала Сен-Мало, маршала Франции сеньора де Жье, а также своего камергера сеньора де Пьена и меня; итальянцы же поручили их главному капитану Синьории маркизу Мантуанскому, графу Каяццо (я неоднократно упоминал его в своих воспоминаниях, он был капитаном, командовавшим людьми герцога Миланского, и некогда служил нам), а также проведиторам венецианской Синьории Луке Пизани и Марко Тревизано. Мы приблизились к ним настолько, что могли их разглядеть (на берегу они были только вчетвером); нас разделяла река, сильно разлившаяся накануне; из их лагеря, кроме них, никто не вышел, а на нашей стороне были только мы и дозор, располагавшийся в этом месте. Мы послали к ним герольда узнать, не пожелают ли они переправиться через реку.

Как я сказал, эта встреча казалась мне делом весьма безнадежным, и думаю, что и все остальные испытывали сомнения; итальянцы даже их и не скрывали, заявив, что договоренность была вести переговоры на полпути от одного войска к другому, а они-де прошлет более половины пути и потому реку переходить не станут, тем более что все они – командующие войском и не желают подвергаться такому риску. Наши же представители, также считавшие себя важными особами, побоялись перейти на их берег и предложили пойти мне, не сказав даже, что я должен делать и говорить. Я ответил, что один,, без свидетелей, не пойду, и взял с собой королевского секретаря Роберте, своего слугу и герольда. Итак, я переправился через реку-Мне казалось, что даже если я ничего и не добьюсь, то все равно, выступив в качестве посредника, я выполню свой долг по отношению-к собравшимся.

Подъехав к итальянцам, я указал им на то, что они не прошли полпути, как сказали, а лишь доехали до берега реки. Я полагал, чта если мне удастся всех собрать вместе, то они не разъедутся, не договорившись. Они ответили, что река слишком широкая и в ней быстрое течение, так что переговоры провести не удастся; и я не знал,, что делать, дабы склонить их к тому, чтобы они переправились через реку. Они спросили, не сделаю ли я какого-либо предложения; но я не имел никаких инструкций и поэтому сказал, что не могу им ничего предложить, но если они пожелают что-либо предложить сами то я доложу обо всем королю.

Пока шел этот разговор, подъехал один из наших герольдов и: сообщил мне, что наши вышеупомянутые сеньоры уехали, передав мне, чтобы я действовал по своему усмотрению, чего я делать не хотел, ибо они лучше меня знали волю короля, поскольку были ближе к нему и перед нашим отъездом о чем-то шептались с ним. Не хуже их я знал лишь то, в каком положении его дела в данный момент.

Маркиз Мантуанский заговорил со мной о сражении и спросил, убил бы его король, если бы взял в плен. Я ответил, что нет и даже наоборот, радушно принял бы, ибо у короля есть причина любитв его – ведь он своей атакой дал королю возможность проявить храбрость и обрести большую честь. Затем он просил меня позаботиться о пленниках, в особенности о его дяде сеньоре Родольфо, полагая, что тот жив, хотя я знал, что это не так. Я заверил его, что са всеми пленниками обращаться будут хорошо, и просил за бастарда Бурбонского, попавшего в плен к ним. Насчет пленников нам было легко договориться, ибо, как я сказал, их почти совсем не было, и такое, кажется, случилось впервые. Маркиз потерял в бою нескольких своих родственников, семь или восемь человек, а также весь свой отряд почти в 120 кавалеристов. После этих переговоров я откланялся и сказал, что вернусь к ним до наступления ночи, и мы заключили перемирие на этот день.

Вернувшись с секретарем к королю, я сообщил свои новости; король собрал совет в убогой комнатушке, но никакого решения принято не было, и все только смотрели друг на друга. Король переговорил потихоньку с кардиналом и затем распорядился, чтобы я вернулся к ним, дабы узнать, что они скажут (хотя инициатива переговоров шла от меня и итальянцы, надо полагать, ждали, что я начну их первым), а кардинал потом добавил, чтобы я не вступал ни в какое соглашение. Я и не думал заключать соглашение, ибо не имел никаких инструкций, и не желал возражать и отказываться от поездки, ибо надеялся чем-либо помочь, по крайней мере, узнать кое-что о положении противника, который, без сомнения, пребывал в большем страхе, чем мы, и потому мог бы сделать какое-нибудь предложение, что придало бы уверенности обеим сторонам и продвинуло бы переговоры; и я тронулся в путь.

Когда я добрался до берега реки, уже надвигалась ночь; ко мне подъехал один из их трубачей и сообщил, что четверо их представителей просили меня не приезжать этим вечером, поскольку уже поздно и их дозор состоит из стратиотов, которые никого не знают, так что мне может грозить опасность. Трубач хотел провести у нас ночь, чтобы утром проводить меня, но я отослал его назад, сказав, что утром, около восьми часов, буду на берегу реки, и чтобы он меня ждал, и что если произойдут какие-либо изменения, то я пришлю герольда. Ибо я не хотел, чтобы он ночыо разведал что-либо о нашем положении, и, кроме того, я не знал, какое решение примет король, поскольку я видел, как ему нашептывали что-то на ухо, что повергало меня в сомнения. И я вернулся, чтобы известить обо всем короля.

Все поужинали, чем могли, и устроились на земле спать. Вскоре после полуночи я зашел в комнату короля и застал там его камергеров, готовившихся седлать лошадей. Они сказали, что король решил срочно уйти в Асти или в земли маркизы Монферратской. А мне они предложили остаться, чтобы продолжить переговоры; но я извинился и сказал, что не желаю идти по доброй воле на смерть и не поеду в последних рядах конницы.

Как только король проснулся, еще до рассвета, он прослушал мессу и сел на коня. Протрубили тревогу, но сигнала сниматься не дали. Думаю, что в сигнале тревоги никакой нужды не было, поскольку он мог внушить страх армии, по крайней мере людям сведущим, так как после сигнала мы разворачивались спиной к противнику и трогались в путь, как бы спасаясь от него, что для войска может обернуться страшной бедой. По выходе из лагеря дорога была очень плохой – она проходила по выбитой и лесистой местности. К тому же мы сбились с пути, так как проводников совсем не было; я слышал, как спрашивали проводников для знаменосцев и для обер-тталмейстера, но все отвечали: «У меня нет».

Заметьте, что проводник у нас все же был: сам господь провел нашу армию сюда и, согласно брату Джироламо, он намеревался ее вывести и обратно, ибо невероятно было, чтобы король проехал ночью без проводника по столь опасной местности. Но еще более важным знамением того, что господь бог желает предохранить нас, было то, что противник не заметил нашего отхода до полудня и все ждал возобновления начатых мною переговоров.

К тому же и река разлилась так, что до четырех часов пополудни никто не осмеливался переправиться через нее, чтобы преследовать нас; но позднее граф Каяццо с 200 легкими итальянскими кавалеристами перешел ее, подвергая себя большой опасности из-за сильного течения и потеряв утонувшими одного или двух человек, как он мне впоследствии рассказывал. Мы вынуждены были идти гуськом по горбатой и лесистой дороге, тянувшейся шесть миль или около того; а затем мы попали в большую красивую долину, где нас уже ждал авангард с артиллерией и обозом, который был столь большим, что издали казался огромным войском. Поначалу мы испугались их из-за белого квадратного флага мессира Джана-Джакомо Тривульцио, ибо с таким же флагом вступал в бой маркиз Манту-анский. А авангард испугался нашего арьергарда, поскольку видел, что тот, дабы сократить путь, шел не по дороге. Все выстроились в боевом порядке, но страх продолжался недолго, ибо с обеих сторон подъехали вестовые и сразу же узнали друг друга.

Оттуда мы направились передохнуть в Борго-Сан-Донино, и там у нас был дан сигнал тревоги, что сделано было весьма кстати, дабы отвлечь немцев, которые, как мы боялись, могли разграбить город. И заночевали мы во Фьоренцуоле. На второй день мы остановились на ночлег около Пьяченцы и перешли там реку Треббию, оставив на другом берегу 200 копий, наших швейцарцев и всю артиллерию, кроме шести орудий, взятых королем; сделано это было, чтобы лучше и удобнее расположиться на ночь, ибо эта река обычно неглубокая, особенно в летнее время; но около десяти часов ночи вода в ней так поднялась, что ее нельзя было перейти ни пешим, ни на коне, и обе части армии не могли оказать друг другу помощь, что было очень опасно из-за близости противника. Всю ночь мы пытались отыскать средство переправиться с одного берега на другой, но ничего не нашли, пока вода не спала сама около пяти часов утра, и тогда были протянуты веревки с одного берега на другой, чтобы помочь перейти пехотинцам, которым вода доходила до пояса.

Сразу же после них переправилась кавалерия и артиллерия; приключение это было неожиданным и рискованным, если учесть, что в том месте поблизости находился враг; в Пьяченцу, помимо гарнизона, вошел и граф Каяццо [555], поскольку некоторые жители города намеревались впустить короля, но они хотели, чтобы сделано это было под эгидой малолетнего сына последнего герцога Джана-Галеаццо, незадолго до того умершего, как вы слышали. Если бы король соблаговолил прислушаться к этому предложению, то при посредничестве мессира Джана-Джакомо Тривульцио и других к нему примкнули бы многие города и многие лица. Но он не желал вызывать неудовольствие своего двоюродного брата герцога Орлеанского, находившегося в это время, как вы знаете, в Новаре. А по правде говоря, король не очень-то хотел усиления своего брата и предпочитал не вмешиваться в это дело.[556]

На третий день после того, как мы покинули место сражения, король обедал в Кастель-Сан-Джованни, а ночевал в лесу. На четвертый день он обедал в Вогере, а ночь провел в Понте-Куроне. На пятый день он заночевал возле Тортоны и перешел реку, называющуюся Скривил, которую охранял Фракасса; люди, что Фракас-са имел под своим началом от герцога Миланского, находились в Тортоне, и, когда он был извещен теми, кто устраивал жилище короля, что король желает лишь перейти реку, он отошел в Тортону и сообщил, что может выдать нам сколько угодно припасов. Он так и сделал, и, когда наша армия проходила мимо ворот Тортоны, Фракасса вышел в сопровождении лишь двоих человек к королю, извинился, что не принял его в городе, и велел вынести из города множество припасов, снабдив все наше войско; а вечером он пришел к королю, к месту его ночлега. Нужно иметь в виду, что он происходил из дома Сан-Северино, был братом графа Каяццо и мессира Галеаццо и незадолго до того состоял на жаловании короля в Романье, как я говорил в другом месте.

Оттуда король направился в Ницца-делла-Палья, что в маркизате Монферрат, куда мы хотели добраться поскорее, чтобы быть среди друзей и в безопасности, ибо легкая кавалерия графа Каяццо постоянно сидела на нашем хвосте и в первые дни причиняла нам большое беспокойство, а у нас было немного конников, изъявлявших желание ехать сзади, – ведь чем ближе мы были к безопасным местам, тем менее наши люди желали сражаться. Поэтому и говорят, что такова наша французская натура, и итальянцы в своих историях пишут, что когда французы наступают – они более чем мужчины, а когда отступают, то они хуже женщин; я согласен с первым утверждением, ибо поистине французы – самые твердые люди на всем свете, и я имею в виду кавалеристов, ну а что до второго, то при отступлении все люди вообще менее смелы, чем когда покидают свои дома, выступая в поход.

Глава XIV

Итак, продолжая рассказ, следует заметить, что с тыла нас защищали 300 немцев, у которых было множество кулеврин, а ,<роме того, им дали аркебузы на подставках, и с их помощью они 6ыстро отогнали стратиотов, которых было немного. Основная часть войска противника, с которым мы сражались в Форново, двигалась как можно быстрее, но, поскольку они выступили через день после нас и кони их были закованы в броню, они не сумели нас догнать и приблизиться на расстояние менее чем в 20 миль, так что в пути мы не потеряли ни одного человека. Когда они поняли, что не смогут нагнать нас (а может быть, они и не сильно желали этого), они пошли к Новаре, под которой стояли люди герцога Миланского и римского короля, как вы слышали выше; но если бы они смогли нагнать нас во время нашего отхода, то, возможно, добились бы большего успеха, чем под Форново.

Я не раз говорил, что господь постоянно давал знамения, указывающие на то, что именно он руководит походом, но здесь стоит еще раз сказать об этом. Ведь со дня битвы до нашего прихода в Ницца-делла-Палья мы ни разу не устраивали лагеря, и каждый располагался, где мог Мы испытывали сильную нужду в припасах; кое что нам доставляли местные жители, но они легко могли бы нас отравить, если б пожелали, подмешав яд в пищу, вино или воду, как могли бы в один момент осушить источники и колодцы; правда, мне попадались только небольшие родники, но если бы они захотели, то им удалось бы и их обезводить. Однако господь бог, надо верить, лишил их этого желания. Я был свидетелем столь сильной жажды, что толпы людей пили из рвов тех маленьких городков, через которые мы проходили. Мы проделывали длинные и долгие переходы и пили грязную стоячую воду; и чтобы напиться, мы заходили в нее по пояс, поскольку за нами шла толпа невоенного люда и большое число вьючных животных.

По поводу остановок я никогда не слышал споров. Король всегда трогался в путь до рассвета, и без проводников мы шли, пока не наступал полдень, когда мы останавливались, чтобы поесть; каждый подыскивал себе место и сам приносил корм своему коню и кормил его; помню, что я сам делал это дважды. В течение двух дней мне нечего было есть, кроме очень плохого хлеба, и при этом я был из тех, кто испытывал наименьшую нужду.

За одно следует похвалить нашу армию – за то, что мне никогда не приходилось слышать, чтобы люди жаловались, хотя поход был самым трудным, какой я помню на своем веку, а я испытал с герцогом Карлом Бургундским очень тяжелые походы. Мы двигались, не опережая тяжелые артиллерийские орудия, которые доставляли много хлопот, поскольку не хватало лошадей; но всякий раз, когда требовались дополнительные лошади, их находили у знатных людей в войске, которые охотно их предоставляли, так что мы не потеряли ни одного ядра и ни одного фунта пороха. Думаю, что люди никогда еще не видели, чтобы столь тяжелая артиллерия и с такой скоростью прошла по тем местам, где прошли мы. И если я говорил о беспорядке, имевшем место в связи со стоянками и другими делами, то случалось это не потому, что в войске не было опытных людей, а потому, что судьбе было угодно, чтобы эти люди пользовались наименьшим доверием. Ведь король был юным и своевольным, как я уже говорил. В заключение же скажу, что господь бог пожелал, чтобы вся слава похода досталась ему самому.

На седьмой день после отхода с места сражения мы вышли из Ницца-делла-Палья и стали лагерем возле Алессандрии; на всю ночь был выставлен усиленный дозор. А утром, перед рассветом, мы, т. е. король и люди его дома, собрались и направились в Асти, а кавалерия еще оставалась в лагере. В Асти мы нашли большое количество всякого продовольствия, что явилось великим благом и подспорьем для армии, испытывавшей сильную нужду во всем, поскольку она претерпела большой голод, жажду, жару, постоянно недосыпала и перенесла немало трудностей; все снаряжение было изодрано и никуда не годилось.

Прибыв с королем в Асти, я, перед тем как лечь спать, отправил одного дворянина по имени Филипп де ла Кудр, который раньше служил мне, а затем перешел на службу к герцогу Орлеанскому, в Новару, где был осажден врагами этот герцог, как вы могли слышать. Город был еще не настолько плотно блокирован, чтобы человек не мог в него пробраться или выехать оттуда, поскольку противник стремился взять его измором. Через этого дворянина я передал герцогу, что от имени короля ведутся кое-какие переговоры с герцогом Миланским и что я тоже веду их при посредничестве герцога Феррарского, и потому мне кажется, что ему следует приехать к королю, убедив остающихся в городе, что он вскоре вернется и приведет помощь; ведь в городе находилось 7500 человек, получавших жалование, как французов, так и швейцарцев, и по численности это была прекраснейшая армия.

После первого дня пребывания в Асти король был извещен герцогом Орлеанским и другими, что под Новарой собрались две армии противника; герцог Орлеанский просил помощи, поскольку у него из-за дурных распоряжений, сделанных вначале, кончилось продовольствие. Ведь в городе и окрестностях было достаточно продуктов, особенно хлеба, и если бы с самого начала были сделаны запасы и хорошо налажено снабжение, то противник никогда бы не взял города и, продержавшись в нем месяц, герцог, к великому стыду врагов, с честью бы покинул его.

Глава XV

Пробыв несколько дней в Асти, король направился в Турин. Покидая Асти, он послал майордома по имени Перрон да Баски в Ниццу, чтобы подготовить флот для отправки на помощь неаполитанским замкам, которые еще держались. С этим флотом он послал в качестве своего наместника и командующего монсеньора д’Арбана. Флот дошел до острова Понца, где оказался на виду у противников, но те не смогли подойти к нему из-за плохой погоды. Пользы от него было мало, так как д’Арбан повернул в Ливорно, и там большая часть его людей покинула суда и бежала на берег. А вражеский флот зашел в Порто-Лонгоне, близ Пьомбино, и простоял там без движения почти два месяца, так что если бы люди не покинули наш флот, то он легко бы смог помочь этим замкам, ибо положение Порто-Лон-гоне таково, что из него можно выйти лишь под одним ветром, который зимой дует редко. Д’Арбан был достойным человеком, но неопытным в морском деле.

В это же самое время, когда король находился в Турине, между ним и герцогом Миланским начались переговоры, в которых приняла участие герцогиня Савойская, бывшая дочерью Монферратского дома, вдовой и матерью малолетнего герцога, который был тогда еще жив [557]. Велись они и через других людей; я также был привлечен к ним. Члены лиги, т. е. военачальники, стоявшие лагерем под Новарой, хотели, чтобы их вел я и прислали мне охранную грамоту. Но поскольку среди придворных всегда есть завистники, кардинал, которого я уже столько раз упоминал, не позволил мне вести их; он надеялся на результаты переговоров мадам Савойской, от имени которой их вел казначей Савойи[558], мудрый и добрый слуга своей госпожи, в доме которого остановился кардинал. Но переговоры затянулись, поэтому к швейцарцам отправили бальи Дижона [559] в качестве посла, чтобы он набрал около пяти тысяч человек.

Только что я говорил о флоте, собранном в Ницце, чтобы помочь неаполитанским замкам, что он не смог оказать им поддержку по вышеупомянутым причинам, и тогда монсеньор де Монпансье и другие знатные люди, находившиеся в замках Неаполя, решили ввиду такой неудачи покинуть их, воспользовавшись морскими судами, стоявшими возле замков, но оставить там достаточное число людей для обороны – в зависимости от запасов продовольствия, которые были так невелики, что меньше и быть не может. Оставив командующим Огнуа и двух других знатных людей, они в сопровождении 250 человек уехали.

Сеньор де Монпансье, принц Салернский, сенешал Бокера и другие направились в Салерно. Король Ферранте заявил, что они нарушили соглашение и что он может казнить заложников, выданных за несколько дней до того, а ими были монсеньор д’Алегр, некий де ла Марк из Арденн, сеньор де ла Шапель из Анжу, Рокаберти из Каталонии и Жанлис.

Следует иметь в виду, что примерно за три месяца до того король Ферранте вошел в Неаполь с помощью сообщников и пользуясь бездеятельностью наших людей, которые были хорошо о всем осведомлены, но ничему не сумели воспрепятствовать. Я еще расскажу об этом, хотя говорить могу только со слов наших предводителей, а о тех событиях, при которых не присутствовал, я долго рассуждать не люблю. Когда король Ферранте уже находился в Неаполе, туда дошел слух, будто наш король погиб в битве при Форново, и наших людей, державшихся в замке, уверили с помощью подложного письма герцога Миланского в том, что так оно и есть, и они уверовали в это; поверили в это и Колонна, которые сразу же отступились от нас, поскольку всегда стремились быть на стороне более сильного, и это несмотря на то, что многим были обязаны королю, как я говорил уже в другом месте.

Из -за этого обмана, но главным образом потому, что наши люди, которых было немало, понимали, что они заперты в замке[560] с небольшим запасом продовольствия, без лошадей и другого имущества, потерянного в городе, после примерно трех месяцев и 14 дней они заключили 6 октября 1495 года соглашение и дней через 20 покинули замок. Они обязались в случае, если через определенный срок им не придут на помощь, покинув замок, отбыть в Прованс, не вступая более в военные действия ни на море, ни на суше против Неаполитанского королевства, и выдали заложников. Однако, по словам короля Ферранте, они нарушили это соглашение, отплыв без его ведома, наши же утверждали обратное; тем не менее заложникам грозила серьезная опасность, и не без причины. Думаю, что наши люди поступили мудро, уехав, несмотря на соглашение, но лучше было бы им сдать замок в условленный день и вернуть заложников, тем более что они и 20 дней не продержались бы из-за нехватки продовольствия и не имея никакой надежды на помощь. Сдача неаполитанского замка привела к полной потере королевства.

Глава XVI

Остановившись, как я сказал, в Турине и иногда наезжая для развлечений в Кьери, король ждал вестей от немцев[561], к которым направил посла, и пытался выяснить, нельзя ли укротить герцога Миланского, чего ему очень хотелось бы. Его совсем не трогало положение дел герцога Орлеанского, который начал испытывать нужду в продовольствии и ежедневно просил о помощи; он был зажат в Новаре теснее, чем раньше, и войско его противников выросло на 1000 всадников, приведенных из графства Феррета мессиром Фредериком Капеллером, доблестным и опытным рыцарем, известным как во Франции, так и в Италии. У них было также 11 тысяч немцев из земель римского короля и ландскнехты, которыми командовал уроженец Австрии мессир Георг Эбенштейн, доблестный рыцарь, взявший в свое время для римского короля город Сен-Омер. Ввиду возрастания сил противника, с которым не удавалось войти ни в какое почетное для короля соглашение, королю посоветовали отправиться в Верчелли и посмотреть, как можно спасти герцога Орлеанского с его войском, у которого, как я говорил в другом месте, был совсем небольшой запас продовольствия, когда он вступил в Новару.

Для него лучше было бы сделать то, что я советовал ему по прибытии в Асти и о чем выше говорил, т. е. покинуть город, выдворив оттуда всех бесполезных людей, и приехать к королю, поскольку лично он смог бы повести дела так, как ему хотелось, и тогда, по крайней мере, оставшиеся в городе не страдали бы так сильно от голода, ибо он смог бы быстрее принять какое-либо решение, если б понял, что сохранить за собой город нельзя. Но архиепископ Руанский [562], который сначала был вместе с ним в Новаре, а потом по его поручению выехал к королю и был в курсе всех дел, постоянно просил его не покидать города, обещая помощь, и ссылался на всесильного кардинала Сен-Мало, который якобы придерживался того же мнения. Архиепископ обещал помощь из добрых чувств к герцогу, но я был совсем в ней не уверен, ибо никто не захотел бы идти сражаться без короля, а последний не имел к этому ни малейшего побуждения. И все дело упиралось в этот единственный город, который герцог Орлеанский хотел удержать, а герцог Миланский вернуть, поскольку он расположен в 10 лье от Милана и является ключом к обладанию всем герцогством, где девять или десять крупных городов, лежащих друг возле друга на небольшом пространстве. Герцог Миланский поэтому говорил, что если ему вернут Новару, не требуя взамен Генуи, то он все сделает для короля.

В Новару несколько раз отправляли муку, половина которой в пути исчезала; а обоз под охраной примерно 60 кавалеристов, которых вел молодой дворянин Шатильон из дома короля, был разграблен. Некоторые из сопровождавших при этом были схвачены, другие успели добраться до города, третьим еле-еле удалось убежать. Трудно даже поверить в то, как бедствовало наше войско в Новаре; там каждый день умирали от голода, а две трети людей были больны. Их все время обнадеживали, но надежды их были тщетны. Те, кто управлял королевскими делами, жаждали битвы, не учитывая того, что, кроме них, этого не хотел никто; все главнокомандующие, как, например, принц Оранский, вновь прибывший к королю, который ему очень доверял в военных делах, и все прочие командиры стремились с честью выйти из положения путем соглашения, поскольку уже приближалась зима, денег не было, а французов в армии оставалось все меньше, и многие были больны; люди каждый день уходили с разрешения короля и без него. Но все эти скверные признаки не мешали тем, о ком я выше говорил, писать герцогу Орлеанскому, чтобы он не двигался с места, и подвергать его большей опасности; они рассчитывали на тех немцев, что обещал привести бальи Дижона, которого просили набрать их как можно больше. Среди нас не было согласия, и каждый говорил и писал, что хотел.

Противники, заключения соглашения, мешавшие собраться нам для переговоров, утверждали, что король не должен их начинать первым и что следует предоставить это нашим врагам, которые, в свою очередь, отвечали, что и они не желают быть первыми. А время между тем шло, к несчастью для тех, кто был в Новаре; в их письмах только и шла речь об умирающих ежедневно от голода и о том, что они не продержатся более десяти дней, затем – более восьми и наконец – более трех; правда, они отодвигали свои сроки. Поистине столь сильный голод людям приходилось испытывать лишь за 100 лет до нашего рождения [563].

Пока тянулось это дело, умерла маркиза Монферратская, и начались споры за власть над маркизатом, на который, с одной стороны, претендовал маркиз Салуццо [564]\ а с другой – сеньор Константин [565], дядя умершей маркизы, который был греком, разоренным турками, как и ее отец, король Сербии. Сеньор Константин укрепился в замке Казале, держа при себе обоих ее сыновей, старшему из которых было лишь девять лет; они были детьми покойного маркиза и этой мудрой и прекрасной дамы, верной сторонницы французов, которая умерла в возрасте 29 лет. Власти домогались и другие родственники, и этот важный вопрос был поставлен теми, кто их поддерживал, перед королем. Король приказал мне отправиться туда и уладить его в интересах безопасности детей и в соответствии с желанием большинства жителей области. Король беспокоился, как бы из-за своих распрей они не призвали на помощь герцога Миланского – ведь услуги этого Монферратского дома были нам весьма полезны.

Мне очень не хотелось уезжать, пока я не добился возобновления мирных переговоров, ввиду тех наших бед, о которых я говорил, и приближения зимы. Я боялся, как бы эти прелаты [566] не убедили короля дать сражение, в котором некому было бы участвовать, если бы не подошли крупные иностранные силы из Швейцарии. Но если бы они подошли и их оказалось бы достаточно, для короля тогда возникла бы новая опасность – оказаться в зависимости от них; а кроме того, враги наши были могущественны и держались в удобном и хорошо укрепленном месте.

Учитывая все это, я рискнул сказать королю, что, как мне кажется, он хочет подвергнуть и себя, и свое государство большой опасности из-за незначительного повода, и что ему стоит вспомнить, в сколь тяжелом положении он оказался под Форново, но там он вынужден был пойти на это, тогда как сейчас его никто не принуждает, и что ему не следует упускать возможность заключить почетное соглашение только потому, что ему говорят, будто он не должен первым начинать переговоры. Я предложил, если он пожелает, провести переговоры так, чтобы не была затронута честь ни одной из сторон. Он ответил мне, чтобы я поговорил с монсеньором кардиналом, что я и сделал. Но тот мне дал странный ответ, ибо жаждал сражения, победа в котором, по его словам, не вызывает сомнений. Говорили, что герцог Орлеанский обещал ему 100 тысяч дукатов ренты для его сына, если овладеет Миланским герцогством. На следующий день я прибыл к королю откланяться, направляясь в Казале, и провел у него полтора дня. Я встретился с монсеньором де ла Тремойлем и поведал ему о своих заботах, поскольку он был близок к королю, спросив, стоит ли мне снова поговорить с королем. Он ответил утвердительно и ободрил меня, ибо все ведь желали вернуться домой.

Король находился в саду. Поэтому я возобновил прежний разговор с кардиналом, и тот сказал, что как служитель церкви он должен начать переговоры. Я же сказал, что если их не начнет он, то это сделаю я, и король и наиболее близкие к нему люди, как мне кажется, не рассердятся на меня за это. С тем я и уехал. Но перед отъездом я уведомил принца Оранского, главнокомандующего армией, что если мне удастся что-либо предпринять, то я сообщу ему.

Я отправился в Казале, где меня хорошо приняли все члены Монферратского дома; я нашел, что большинство их встало на сторону сеньора Константина; все полагали, что так безопаснее для детей, поскольку он не мог унаследовать маркизат, тогда как у маркиза Салуццо такие права были. Я несколько раз собирал как знать и служителей церкви, так и представителей городов и по их просьбе и по просьбе большинства сделал заявление, что король желает, чтобы управление было вручено сеньору Константину; ввиду могущества короля и той любви, что эта область питала к Французскому дому, противиться воле короля они не стали.

Примерно на третий день моего пребывания там туда приехал майордом главного капитана венецианцев маркиза Мантуанского с соболезнованием по поводу смерти маркизы, поскольку маркиз был ее родственником; и мы с ним завели разговор о том, как заключить соглашение и избежать сражения, ибо все к этому располагало. Король раскинул лагерь возле Верчелли; сделал он это, правда, не перейдя реку [567], с малым числом палаток и шатров, которых он вообще мало взял, а из тех, что имелись, многие были потеряны; из-за начинавшейся зимы было уже сыро, да и место представляло собой низину. Король провел там лишь одну ночь и уехал на следующий день в город, оставив принца Оранского, графа де Фуа и графа де Вандома, который захворал болезнью желудка и умер, что явилось тяжкой утратой, поскольку он был красивым, юным и мудрым человеком и прибыл к нам на почтовых, ибо распространился слух, что должно быть сражение, а в поход с королем в Италию он не ходил. С ними остался также маршал де Жье и некоторые другие капитаны; основную силу составляли немцы, участвовавшие в походе короля, ибо французы неохотно задерживались в лагере вблизи города, и многие из них покинули лагерь с разрешения и без, а многие болели.

От этого лагеря до Новары было 10 больших итальянских миль, что составляет 6 французских лье; место труднопроходимое и топкое, как во Фландрии, и потому там вдоль дорог по обеим сторонам вырыты очень глубокие канавы, глубже, чем во Фландрии. Зимой там большая грязь, а летом пыль. Между нашим войском и Новарой в одном лье от нас была небольшая крепость Борго, которая находилась в наших руках, а у них была другая – Камара, в одном лье от их войска; помимо того, нас разделяли сильно разлившиеся воды.

Как я уже начал говорить, мы с майордомом маркиза Мантуан-скогО, прибывшим в Казале, вступили в переговоры. Я привел ему доводы, по которым его господину следовало бы избегать сражения: что он уже испытал опасности при первом сражении и что он воюет за людей [568]\ которые никогда не приумножат его могущества за оказанные им услуги, и что ему следует войти в соглашение с нами, в чем я со своей стороны помогу. Он ответил мне, что его господин этого сам желает, но нужно, чтобы мы, как нам уже говорили, начали переговоры первыми, поскольку в их лигу входит папа, римский король, король Испании и герцог Миланский, т. е. стороны более высокого ранга, чем наш король. Я заметил, что это безумие – заниматься сейчас подобными церемониями и что король должен будет при этом присутствовать собственной персоной, тогда как от других явятся лишь представители; и я предложил ему, чтобы мы с ним в качестве посредников и начали переговоры, если он пожелает, но при условии, что его господин их вскоре продолжит. Мы договорились, что я на следующий день пошлю в их лагерь трубача с письмом к венецианским проведиторам – мессиру Луке Пизани и мессиру Марко Тревизано, функции которых состояли в том, чтобы давать советы капитанам и обеспечивать войско.

Следуя нашей договоренности, я изложил проведиторам суть разговоров с этим майордомом, воспользовавшись случаем, чтобы продолжить свою посредническую миссию, о чем условился с ними по выезде из Венеции; к тому же король был совсем не против, а мне это казалось необходимым, поскольку испортить дело – всегда найдется достаточно людей, а вот исправить его (так, чтоб найти и возможность, и желание уладить столь серьезные разногласия и выслушать многословные речи всех, кто якобы занимается этим) – таких людей мало; ведь во время подобных кампаний мнения сильно расходятся.

Проведиторы обрадовались этой новости и известили меня, что скоро пришлют мне ответ и по своей почте дадут знать об этом в Венецию. Им быстро ответили из Венеции, и в наш лагерь приехал один граф [569], служивший герцогу Феррарскому, люди которого вместе с его старшим сыном и этим графом находились на жаловании герцога Миланского; другой же сын герцога Феррарского служил нашему королю [570]. Этот граф, которого звали Альбертино, встретился с мессиром Джаном-Джакомо и затем обратился к принцу Оранскому в соответствии с договоренностью между мной и вышеупомянутым майордомом, сообщив, что ему поручено маркизом Мантуан-ским, проведиторами и другими капитанами их войска просить охранную грамоту для маркиза и прочих, числом до 50 всадников, чтобы они смогли приехать на встречу с представителями короля, которых тот соблаговолит назначить; они ведь понимали, что с их стороны разумным будет оказать честь королю и приехать к нему или прислать своих людей первыми. Затем граф попросил разрешения поговорить с королем, и ему было дозволено.

В частном разговоре он посоветовал королю ничего не предпринимать, заверив, что их войско пребывает в сильной тревоге и скоро развалится; и эти слова, сказанные по секрету, выдали желание графа сорвать соглашение, а не помогать и содействовать ему, несмотря на то что его официальная миссия имела противоположный смысл, как вы слышали. При этом тайном разговоре присутствовал мессир Джан-Джакомо Тривульцио, большой враг герцога Миланского, а он рад был бы не допустить мира; но всего более желал этой войны господин этого мессира Альбертино – герцог Феррарский, испы-тывавший огромную ненависть к венецианцам за то, что они отняли у него земли, Полезино и другие, поэтому он и прибыл в армию лиги к герцогу Миланскому, который женат был на его дочери.

Выслушав графа Альбертино, король позвал меня и стал советоваться, выдавать или нет охранную грамоту. Желавшие сорвать мирные переговоры, например мессир Джан-Джакомо и другие, действовали, кажется, в пользу герцога Орлеанского, выразив желание сражаться (на совете еще не было служителей церкви, которых в этот момент не нашли) [571] и уверяя, что армия "противника разойдется, ибо иначе умрет от голода. Другие же, в их числе и я, говорили, что мы быстрее их умрем от голода, поскольку они находятся все же в своей стране, и что они слишком сильны, чтобы удариться в бегство и дать себя разбить, и что подобные речи произносят те, кто желает войны во имя собственных интересов, ради которых королю и его армии рисковать не стоит. Короче говоря, охранная грамота была выдана и отослана и было условлено, что на следующий день в два часа пополудни принц Оранский, маршал де Жье, сеньор де Пьен и я подъедем к одной сторожевой башне между Борго и Камарой и там встретимся с ними.

Мы подъехали туда в сопровождении отряда кавалеристов и застали маркиза Мантуанского и одного венецианца [572], которому была поручено командование стратиотами, и они учтиво объяснили, что со своей стороны также желают мира. Мы договорились, что на следующий день несколько их человек приедут в наш лагерь, дабы удобнее было вести переговоры, а затем король пошлет к ним своих людей, которых назначит. Так и было сделано.

На следующий день к нам прибыли мессир Франческо Бернардино Висконти, от имени герцога Миланского, и один секретарь маркиза Мантуанского; с нашей стороны с ними встретились вышеупомянутые лица и кардинал Сен-Мало. И мы приступили к мирным переговорам [573]. Мы потребовали Новару, где был осажден герцог Орлеанский, и Геную, заявив, что это фьеф короля, захваченный: герцогом Миланским. Они извинились, сказав, что действуют против короля только ради собственной безопасности и что герцог Орлеанский, захватив Новару силами короля, первым начал войну; но что их господин ни за что не согласится на наши требования, хотя готов, дабы угодить королю, принять любое другое. Они пробыли два дня и вернулись в свой лагерь, куда затем отправились и мы – маршал де Жье, де Пьен и я, ибо они хотели видеть именно нас.

Мы были бы рады передать Новару в руки людей римского короля, входивших под командованием мессира Георга Эбенштейна, мессира Фредерика Капеллера и мессира Ганса[574] в состав их армии, ибо иначе помочь городу мы могли, если бы только дали сражение, чего нам совсем не хотелось; чтобы обосновать это условие, мы сослались на то, что герцогство Миланское является фьефом империи.

Мы несколько раз ходили туда и обратно, из одного лагеря в другой, не достигнув согласия; но я все время оставался в их лагере ночевать, ибо таково было желание короля, боявшегося срыва переговоров. В конце концов мы опять собрались у них; приехали также бальи Амьена монсеньор де Морвилье и президент де Гане, знавший латынь, ибо до сих пор я объяснялся на плохом итальянском, и мы письменно изложили статьи договора. Процедура была такой: как только мы приехали в дом герцога Миланского, он вышел с герцогиней, чтобы встретить нас в начале галереи; мы все встали перед ним возле его комнаты, где были расставлены двумя тесными рядами кресла, одно против другого. Мы сели с одной стороны, а они с другой. Первым из них сел представитель римского короля, затем посол Испании, маркиз Мантуанский, оба венецианских проведитора, венецианский посол, а потом герцог Миланский с женой и последним – посол Феррары. Говорили только герцог с их стороны и один из нас; но по своему темпераменту мы не могли говорить столь сдержанно, как они, и два или три раза принимались говорить все вместе, и тогда герцог восклицал: «О, по одному!».

Что касается выработки статей, то все, в чем мы достигали согласия, немедленно записывалось одним нашим и одним их секретарем, а в конце они оба читали тексты, составленные один по-итальянски, а другой по-французски; и когда мы вновь собирались, чтобы посмотреть, не нужно ли что-нибудь добавить или сократить, то их опять зачитывали. Это хорошая процедура при выработке столь важного договора. Переговоры тянулись дней 15 или более, но в первый же день мы договорились о том, что герцог Орлеанский сможет выйти из Новары; на этот день мы заключили перемирие, которое затем день за днем продлевали до самого мира. Ради безопасности герцога маркиз Мантуанский отдал себя в руки графа де Фуа в качестве заложника и сделал это охотно и без страха, чтобы успокоить нас. но заставил нас поклясться, что мы по чистой совести ведем мирные переговоры, а не для того только, чтобы вызволить герцога Орлеанского.

Глава XVII

В Новару освобождать герцога Орлеанского отправился маршал де Жье с людьми герцога Миланского, и они позволили выйти только самому герцогу с небольшим отрядом, что тот с великой радостью и сделал; оставшиеся же в городе были так измучены голодом и болезнями, что маршалу пришлось оставить им в заложники своего племянника монсеньора де Рамфора, обещая, что всех их выпустят через три дня.

Выше вы уже слышали, что бальи Дижона был направлен к швейцарцам, ко всем их кантонам, чтобы набрать до пяти тысяч немцев, и к моменту выхода герцога Орлеанского из Новары они еще не пришли; если бы они пришли, то я нисколько не сомневаюсь, что произошла бы битва. И хотя обещали, что их придет гораздо больше, чем просили, ждать их было невозможно – столь невыносимый голод был в городе; от него и от болезней уже умерло две тысячи человек, а оставшиеся были так истощены, что походили скорее на мертвых, нежели на живых; думаю, что никогда люди не испытывали более сильного голода, не считая осажденных в Иерусалиме [575]. И если бы господь их надоумил сделать запасы хлеба, имевшегося в окрестностях города, когда они его захватили, то они никогда не дошли бы до столь бедственного положения и вынудили бы врагов с позором снять осаду.

Через три или четыре дня после того, как герцог Орлеанский покинул Новару, обе стороны согласовали вывод из города и всех остальных воинов; чтобы обеспечить их безопасность, назначены были маркиз Мантуанский и мессир Галеаццо да Сан-Северино, командующие венецианскими и миланскими войсками, и они выполнили порученное им дело. Город же остался в руках его жителей, поклявшихся не впускать в него ни французов, ни итальянцев, пока не заключен мир. Кроме того, в замке осталось 30 наших людей, которым герцог Миланский позволил покупать в городе продукты за деньги, но каждый раз лишь на один день.

Если б не видеть собственными глазами, то невозможно было бы поверить в изможденность вышедших людей. Лошадей вышло очень мало, ибо почти все были съедены. И хотя их было почти пять с половиной тысяч человек, среди них не нашлось бы и 600, способных сражаться. Многие отставали в пути, и им оказывали помощь их собственные враги. Помню, что я спас одним экю почти 50 человек, лежавших в саду возле неприятельского замка Камара, накормив их супом; там умер лишь один из них да в пути четверо, ибо от Новары до Верчелли, куда они направлялись, было 10 миль. Король проявил милосердие к тем, кто добрался до Верчелли, велел раздать им 800 франков милостыни и выплатил жалование как живым, так и мертвым, в том числе и швейцарцам, из которых умерло почти четыре сотни. Но, несмотря на все это, в Верчелли умерло около 300 человек, одни от переедания, а другие от болезней, и множество их валялось в городской грязи.

Примерно в это время, когда все уже вышли из Новары, кроме 30 человек, оставшихся в замке (из них каждый день одного не досчитывались), прибыли швейцарцы [576] – восемь или десять тысяч человек – и влились в наше войско, где уже было около двух тысяч швейцарцев, участвовавших в походе на Неаполь. Другие же 10 тысяч остановились близ Верчелли; дело в том, что королю не советовали объединять эти два отряда, насчитывавших вместе почти 20 тысяч воинов. Думаю, что никогда еще не собиралось столько людей из их страны. По мнению тех, кто знал ее, там осталось мало людей, способных носить оружие. Большинство из них пришло по своей воле, и потребовалось даже поставить охрану у выхода из области Пьемонт, чтобы никого не пускать больше, иначе пришли бы даже женщины и дети.

Можно спросить, не был ли вызван такой наплыв их любовью к покойному королю Людовику, который сделал для них много добра и помог им завоевать славу и уважение во всем мире. Некоторые старики действительно любили короля Людовика, а среди них было немало капитанов в возрасте старше 72 лет, которые воевали еще против герцога Карла Бургундского. Но все же главной причиной была их алчность и великая бедность. При этом два кантона – Берн и Швиц[577] – объявили себя нашими противниками, но тем не менее к нам пришли все их бойцы. Так много прекрасных воинов я никогда еще не видел, и мне казалось, что их невозможно разбить, если только не взять голодом, холодом или какой другой нуждой.

Пора, однако, вернуться к переговорам. Герцог Орлеанский, уже восемь или десять дней живший в свое удовольствие, постоянно посещаемый разного рода людьми, некоторые из которых, кажется, объясняли ему, почему так много людей, что были с ним в Новаре, оказались в такой нужде, громогласно рассуждал о необходимости сражения, и его поддерживали другие, например монсеньор де Линьи и архиепископ Руанский, занимавшийся его делами, а также две или три менее важные особы. Толкали его к этому и некоторые швейцарцы, пришедшие предложить свои услуги в войне. Все они не приводили никаких доводов, ибо у герцога Орлеанского никого не оставалось в Новаре, кроме 20 или 30 человек в замке. Поэтому оснований для сражения больше не было; ведь король не имел никаких претензий, и если прежде хотел сразиться, то лишь затем, чтобы спасти герцога, своих слуг и подданных. Враги же были очень сильны, и лагерь их невозможно было взять – настолько он был укреплен рвами, полными воды, и удобно расположен, а кроме того, им пришлось бы защищаться только от нас, ибо со стороны города опасности больше не существовало. У них имелось 2800 тяжело вооруженных кавалеристов, пять тысяч легкой кавалерии, одиннадцать с половиной тысяч немцев [578] во главе с добрыми командирами мессиром Георгом Эбенштейном, мессиром Фредериком Капелером и мессиром Гансом, а также другие силы, в том числе и многочисленная пехота; казалось, они хотели дать понять, что сами не уйдут и что их нужно атаковать в лагере.

Было и другое, еще большее опасение: как бы все швейцарцы не объединились, не захватили короля и всех богатых людей в армии и не увели их в свою страну, ибо сопротивление оказать было бы трудно; и после заключения мира появились кое-какие признаки этой опасности, как вы увидите.

Глава XVIII

Пока у нас шли споры (и герцог Орлеанский схватился с принцем Оранским так, что стал уличать его во лжи), маршал, сеньор де Пьен, президент Гане, сеньор де Морвилье, видам Шартрский[579] и я отправились в лагерь противника и заключили мир, хорошо сознавая, что он долго не продлится, но мы вынуждены были это сделать потому, что надвигалось холодное время года и у нас не было денег, и нужно было с честью уйти, имея на руках письменный текст достойного мира, который можно было бы разослать повсюду. И король подписал его в своем Большом совете в присутствии герцога Орлеанского [580].

Суть его была такова, что герцог Миланский должен был служить королю против кого угодно и обязан был сразу же снарядить в Генуе за свой счет два нефа, чтобы отправить их на помощь неаполитанскому замку, который тогда еще держался, а через год поставить еще три нефа; в случае, если король совершит новый поход в Неаполь, то он должен лично помогать ему в отвоевании королевства и пропустить через свои земли людей короля. Если же венецианцы через два месяца не примут этого мира и пожелают поддержать Арагонский дом, то герцог должен будет служить королю и против них, лично и своими подданными, за что ему перейдут все захваченные у венецианцев земли. Он также прощал королю долг в 80 тысяч дукатов из 180 тысяч, которые ссудил королю во время похода, и обязался выдать двух генуэзцев в залог выполнения договора. Генуэзский замок передавался на два года в руки герцога Феррарского, как нейтрального лица, и герцог оплачивал одну половину охраны замка, а король другую; в случае, если герцог Миланский предпримет что-либо против короля с помощью Генуи, герцог Феррарский может передать замок королю. Герцог Миланский должен был также выдать двух заложников из миланцев, и их он выдал; и если бы король не уехал так быстро, он выдал бы и генуэзцев, но, узнав о его отъезде, он отказался это сделать.

После того как мы вернулись от герцога Миланского, принесшего клятву в исполнении мирного договора, а венецианцы взяли два месяца отсрочки для принятия решения, утверждать его или нет (ибо на больший срок они откладывать не хотели), наш король также дал клятву и на следующий день решил двинуться в путь, мечтая вернуться во Францию, как и все его окружение. Но ночью швейцарцы, что были в нашем войске, стали совещаться, разбившись по кантонам и собравшись под звуки тамбуринов в кружки, как они обычно делали, когда совещались. Об этом мне рассказывал Лорне, долгое время бывший их командующим и хорошо знавший их язык; он остался на ночлег в лагере и ночью пришел оттуда, чтобы предупредить короля. Одни из них предлагали схватить короля и всех его приближенных, т. е. богатых людей; другие, соглашаясь с ними, хотели потребовать лишь трехмесячную плату, говоря, что так было установлено еще отцом короля, который всякий раз, как они приходили к нему со знаменами, выплачивал именно такую сумму. Третьи хотели бы схватить только главных лиц, не трогая короля (и уже готовы были исполнить свой замысел, так что город Верчелли наполнился людьми). Но король покинул город еще до того, как они приняли решение, и направился в Трино, город маркиза Монфер-ратского. Вся вина ложилась на них, поскольку мы им не обещали большей платы, чем за месяц, тогда как они прослужили всего пять дней. В конечном счете с ними удалось договориться, но еще до этого они схватили бальи Дижона и Лорне (и это сделали те, кто ходил с нами в Неаполь), своих давних командиров, чтобы получить дополнительную плату за 15 дней их обратного пути; некоторым уплатили за три месяца, и общая сумма составила 500 тысяч франков, выдачу которых с их согласия гарантировали поручители и заложники. А случилось все это по вине самих же французов, кое-кто из которых, досадуя на этот мир, им и предложил поступить таким образом, о чем один из капитанов швейцарцев сообщил принцу Оранскому, который уведомил об этом короля.

Приехав в Трино, король послал к герцогу Миланскому маршала де Жье, президента Гане и меня, чтобы мы пригласили его приехать для переговоров; мы привели герцогу не один довод, чтобы убедить его поехать к королю, доказывая, что это по-настоящему закрепило бы мир, но он возражал, сославшись на некое заявление монсеньора де Линьи, который якобы сказал, что его, герцога, следовало бы схватить, когда он был у короля в Павии, а также на речи кардинала, пользовавшегося полным доверием короля. Кое-какие безрассудные речи действительно в свое время произносились (но кем, не знаю), однако король в то время искренне желал его дружбы. Король находился в Роббио и хотел устроить встречу так, чтобы их разделял барьер. Но когда он ознакомился с его ответом, то отправился в Кьери, где провел одну или две ночи, а затем тронулся в путь, чтобы перейти горы. Меня он отправил в Венецию, а других в Геную снаряжать два нефа, обещанные герцогом Миланским. Но герцог ничего не сделал, и вместо того, чтобы сдержать обещание, он ввел нас в большие расходы на приготовления, а затем не позволил судам выйти в море и послал два своих судна – но против нас.

Глава XIX

Моя миссия в Венеции заключалась в том, чтобы узнать, желают ли они принять этот мир, и выдвинуть три условия: во-первых, чтобы они вернули Монополи, захваченный ими у нас; во-вторых, чтобы они отозвали маркиза Мантуанского и других, которых направили в Неаполитанское королевство на службу к королю Фер-ранте [581]; и в-третьих, чтобы они заявили, что король дон Ферранте не принадлежит к их вновь созданной лиге, членами которой до сих пор назывались лишь папа, римский король, король Испании и герцог Миланский. Когда я приехал к ним, то меня приняли с почетом, но отнюдь не так, как в первый раз, поскольку мы теперь были в открытой вражде, а тогда – в мире.

Я изложил свое поручение. Дож сказал, что они рады меня принимать и что ответ я получу быстро, но прежде ему нужно посоветоваться с сенатом. И в течение трех дней совершались всеобщие процессии, распределялась милостыня и произносились публичные проповеди – это они молили господа явить милость, чтобы они приняли доброе решение; мне сказали, что они часто поступают таким образом в подобных случаях. В этом городе, как мне кажется, и впрямь почтительней, чем где-либо, относятся к служению богу, и церкви там самые богатые и красивые; в этом они подобны римлянам, и думаю, что могущество их Синьории, достойной и далее скорей возвеличиваться, нежели ослабевать, идет именно от этого.

В заключение скажу, что я прождал ответа 15 дней, и в результате все мои требования были отклонены под тем предлогом, что венецианцы якобы не ведут никакой войны с королем, а все, что они сделали, так это ради того, чтобы помочь своему союзнику герцогу Миланскому, которого король-де хотел разгромить. Затем я имел отдельный разговор с дожем, и он предложил мне доброе соглашение, по которому король Ферранте принес бы с согласия папы ом-маж за свое королевство нашему королю и выплачивал бы ему ежегодно 50 тысяч дукатов в виде ценза, некоторую сумму наличными ссудили бы ему и венецианцы. Они надеялись благодаря этой ссуде заполучить в свои руки те города, что они держали в Апулии, вроде Бриндизи, Отранто, Трани и других. Кроме того, король Ферранте предоставил бы королю или оставил за ним какой-либо город в районе Апулии в качестве гарантии выполнения договора (они имели в виду Таранто, остававшийся еще за королем) и в придачу еще один или два города. Свое желание передать города именно с этой стороны они обосновывали тем, что они наиболее удалены от Франции и что оттуда удобнее будет выступить против Турка. А об этом намерении король возгласил, вступив в Италию, уверяя, что поход предпринят, дабы быть поближе к Турку; но, напоминая об этом, они лукавили, ибо со стороны короля это было ложью, а от господа скрыть свои мысли нельзя. Сверх того, дож Венеции предложил мне, что если король пожелает выступить против Турка, то ему будет предоставлено достаточно крепостей в упомянутом районе и вся Италия окажет ему содействие, а римский король, в свою очередь, также начнет войну; и что вместе с нашим королем они будут так держать в своих руках всю Италию, что никто не осмелится противоречить их повелениям; со своей же стороны они снарядят для него 100 галер, а на суше выставят 5000 конников.

Я откланялся дожу и Синьории [582]в, сказав, что доложу обо всем королю. Прибыв в Милан, я нашел герцога Миланского в Виджевано, где находился в качестве посла и майордом нашего короля Риго. Герцог выехал навстречу мне, сделав вид, что охотится, ибо они весьма почтительны к послам. Я просил его позволить поговорить с ним отдельно, и он обещал, но по всем признакам отнюдь не желал этого разговора. Я хотел поторопить его с теми судами, что он обязался отправить по договору в Верчелли и которые были готовы к отплытию (а неаполитанский замок еще держался), но он только притворялся, будто готов их передать нам.

В Генуе от имени короля находились майордом Перрон де Баски и Этьен де Нев, которые сразу же написали мне, как только узнали о моем прибытии в Милан, и пожаловались на то, что герцог Миланский обманул их, сделав вид, будто хочет передать им корабли, а в действительности отправив два судна против нас. Губернатор Генуи то говорил им, что не может допустить на суда вооруженных французов, то, что на каждое судно может подняться не более 25 человек, то приводил иные возражения того же сорта, в тайне дожидаясь новостей о сдаче неаполитанского замка, где, как герцог хорошо знал, запасов продовольствия было лишь на месяц или около этого. А флота, собиравшегося в Провансе, было недостаточно для оказания помощи без этих двух нефов, ибо противник держал возле замка огромный флот, как свой собственный, так и венецианский и испанский.

Я провел у герцога три дня. В один из дней герцог собрал совет, где пришел в гнев из-за того, что я находил его ответ по поводу этих двух нефов неудовлетворительным, ибо он говорил, что по договору в Верчелли он обещал снарядить два нефа, но отнюдь не обещал, что позволит подняться на них французам. На это я ему ответил, что его оправдание кажется мне весьма неубедительным и что если бы он мне вдруг одолжил доброго мула, чтобы перейти горы, то неужто он велел бы мне вести его под уздцы, так, чтобы я на него смотрел, но сесть не мог? После долгих споров он отвел меня в сторону на галерею. и тогда я объяснил ему, какие труды я и другие приняли на себя, чтобы заключить договор в Верчелли, и в сколь опасное положение ставит он нас, французов, нарушая его и допуская потерю королем этих замков, что означало бы потерю всего Неаполитанского королевства, что привело бы к вечной ненависти между ним и королем. За соблюдение договора я предложил ему княжество Тарантское и герцогство Бари, которыми он уже владел. Я напомнил также об опасности, которой он подвергает и себя, и всю Италию, соглашаясь на то, чтобы венецианцы владели городами в Апулии. Я, как на исповеди, обо всем сказал правду, особенно о венецианцах, но он в заключение ответил лишь, что на нашего короля нельзя полагаться, как нельзя и доверять ему.

После этого разговора я получил разрешение герцога на отъезд, и он проехал пол-лье вместе со мной. При расставании он, видя, сколь грустным я уезжаю, произнес прекрасные слова, хотя это и была ложь (если дозволено так говорить о государях). Он сказал мне, неожиданно изменив тему разговора, что желает проявить ко мне свои дружеские чувства и, дабы король меня радушно принял, на следующий день пошлет мессира Галеаццо (и тот сделал бы все, если бы ему это было поручено) направить эти два нефа на соединение с нашей армией, заявив, что желает услужить королю и сохранить для него неаполитанский замок, а вместе с ним и все королевство (он и впрямь сохранил бы его ему, если бы выполнил обещание); и что, когда они будут отправлены, он собственноручно напишет мне об этом, чтобы король узнал эту новость от меня первого и понял бы, что обязан этим мне, и что курьер нагонит меня еще до того, как я приеду в Лион.

С этой доброй надеждой я и уехал; с нею я пересекал горы, и как заслышу за собой почтового курьера, так и думаю, что это тот самый, что должен доставить мне обещанное письмо, хотя, зная людей, я имел основания для сомнений. Я доехал до Шамбери, где застал монсеньора Савойского, радушно прйвявшего меня и задержавшего на один день; затем я добрался до Лиона, так и не дождавшись курьера. Я обо всем доложил королю, который, будучи в Лионе, только и думал, что о пирах да турнирах, а все остальное его не касалось.

Все, кто в свое время возмущался миром, подписанным в Вер-челли, теперь были очень рады тому, что герцог Миланский обманул нас, и вошли в большое доверие к королю; мне же он намылил шею, как это обычно делается при дворах государей в подобных случаях, и я был весьма расстроен. Я рассказал королю о предложении венецианцев, показав письменное его изложение, но он его почти не оценил, а кардинал Сен-Мало, руководивший всеми делами, оценил и того менее. Однако, когда я поговорил с королем об этом в другой раз, то мне показалось, что он предпочел бы принять это предложение, дабы не потерять Неаполитанское королевство; но я не видел людей, способных заняться этим делом, и те, что стояли у власти, не хотели обращаться к людям, способным им помочь, а если и обращались, то как можно реже. Сам король, пожалуй, и обратился бы, но он боялся обидеть тех, кого облек доверием, и в особенности кардинала, его братьев и родственников, которые ведали его финансами.

Это может служить прекрасным уроком государям, ибо им следует стараться самим вести свои дела с помощью по меньшей мере шести человек, а иногда, в зависимости от предмета обсуждения, приглашать еще кого-либо, но так, чтобы все они были равными; ведь если один окажется столь могущественным, что остальные будут его бояться (как было при короле Карле VIII и продолжается до сих пор, когда один является главным), то он и будет на самом деле и королем, и сеньором, а настоящего короля перестанут уважать и станут плохо ему служить, поскольку его управители будут обделывать свои личные дела, а его дела забросят.

Глава XX

Я вернулся в Лион 12 декабря 1495 года, после 22-месячного отсутствия. Наши замки в Неаполитанском королевстве еще держались, как я говорил ранее; наместник короля монсеньор де Монпансье и принц Салернский оставались еще в Салерно, а в Калабрии находился монсеньор д’Обиньи, который все время болел, но держал себя великолепно. В Абруице был мессир Грасьен де Герр, в Монте-Сант-Анджело – Донжюльен, а в Таранто – Жорж де Сюлли. Но они испытывали такую нужду, что и представить невозможно, а забыли о них настолько, что едва удосуживались сообщать им новости, а когда все же посылали им вести, то лгали или давали пустые обещания, ибо король, как я говорил, сам ничем не занимался. А ведь если бы им лишь вовремя послали деньги, которых здесь, в Лионе, растратили в 12 раз больше, то они никогда бы не потеряли королевства; я имею в виду те 40 тысяч дукатов, что с большим запозданием были им отправлены в счет жалованья более чем за год, когда все уже было потеряно. Если бы эти деньги пришли месяцем ранее, то не случилось бы тех бед и того бесчестья, о которых вы услышите, и не начались бы раздоры между ними; причиной же всему было то, что король сам ничем не распоряжался и не слушал людей, приезжавших от них, а его приближенные, замешанные в это дело, были неопытны и ленивы и кое-кто, как я думаю, находился в сговоре с папой. Так что господь, как кажется, стал полностью обходить короля своей милостью, хотя вначале он ее и оказывал.

После того как король пробыл в Лионе два месяца или около того, он получил известие, что монсеньор дофин, его единственный сын, при смерти, а три дня спустя пришла весть о его кончине[583]. Король, естественно, погрузился в скорбь, но она длилась недолго; однако мать, королева Французская и герцогиня Бретонская Анна, скорбела так сильно и долго, как только может это делать женщина. Полагаю, что, кроме естественной любви, которую матери обычно испытывают к детям, причина здесь и в том, что сердце ее предчувствовало и другую беду. Король, переживавший недолго, как было сказано, пожелал утешить ее и устроил танцы, пригласив к ней для этого разодетых молодых сеньоров и дворян. Среди них был и герцог Орлеанский, которому было около 34 лет, и на королеву это подействовало крайне удручающе, ибо ей казалось, что герцог рад этой смерти, поскольку после короля оказался ближе всех к короне. По этой причине они долгое время не разговаривали.

Дофин умер примерно в трехлетием возрасте; это был красивый и разговорчивый ребенок, не по годам смелый. И скажу вам, что именно по этой причине отец столь легко и перенес его смерть, ибо он уже боялся, что как только ребенок вырастет и его способности разовьются, то он сможет ограничить его власть и могущество.

Ведь сам король был на редкость тщедушен и умом не отличался, но зато невозможно было найти более доброго существа.

Так поймите же, сколь достойны жалости могущественные государи и короли, если они даже собственных детей страшатся! Боялся своего сына (а это был ныне царствующий король Карл) и столь мудрый и добродетельный король Людовик, который благоразумно принимал предохранительные меры, пока не оставил сына в 14 лет королем. А сам король Людовик внушал страх своему отцу, королю Карлу VII, и даже с оружием выступил против него вместе с некоторыми сеньорами и рыцарями королевства из-за споров при дворе и в правительстве, о чем он мне неоднократно рассказывал; было ему тогда около 13 лет, и борьба эта длилась недолго. А когда он стал взрослым, то у него произошла уже крупная размолвка с отцом, королем Карлом VII, и он удалился в Дофине, а оттуда во Фландрию, оставив Дофине королю, своему отцу, не доводя дела до войны; обо всем этом шла речь в начале моих воспоминаний.

Ни одна тварь не избавлена от страданий, и все добывают хлеб свой в трудах и в поте лица, как заповедовал господь, сотворив человека и нерушимо определив такую долю для всех людей. Но тяготы и труды неодинаковы: телесные легче, а духовные тяжелее; у мудрых одни, а у глупых другие, но у глупых страдания и горести сильнее, чем у мудрых, хотя многим кажется, что наоборот, – ведь у них меньше утешений. Бедным людям, которые работают и трудятся, чтобы прокормить себя и детей и уплатить талью и другие налоги своим сеньорам, пришлось бы жить в слишком великих тяготах, если бы в этом мире на них лежали одни труды и заботы, а на долю государей и сеньоров приходились бы одни радости; но все обстоит иначе, и если бы я взялся описать все страдания, что на моих глазах претерпели могущественные люди, как мужчины, так и женщины, лишь за 30 последних лет, то получилась бы целая книга. Причем я имею в виду людей отнюдь не такого положения, которых описывает Боккаччо [584], а таких, которые выглядят богатыми, здоровыми и процветающими, так что те, кто не общался с ними так близко, как я, счел бы их счастливыми. Я много раз замечал, что их горести и страдания вызываются столь незначительными причинами, что если не жить с ними, то с трудом и поверить можно; по большей части они связаны с подозрениями и доносами, этой тайной болезнью, царящей в домах могущественных государей и приносящей много зла и им самим, и их слугам и подданным, болезнью, сокращающей им жизнь настолько, что после Карла Великого во Франции едва ли можно найти короля, прожившего более 60 лет.

Из-за подозрительности король Людовик, когда приблизился к этому возрасту, будучи больным, счел себя уже почти мертвым. Его отец, Карл VII, совершивший во Франции столько прекрасных дел, когда заболел, то вообразил, что его хотят отравить, и не желал ничего есть. У короля Карла VI, сошедшего с ума, были подозрения другого рода, и все из-за доносов; это великая ошибка государей, что они не проверяют доносов, даже не очень важных, ибо, если бы их проверяли, их стало бы меньше. Следовало бы заставлять людей говорить в присутствии друг друга, т. е. обвинителя – в присутствии обвиняемого, и тогда ложные доносы прекратились бы. Но ведь есть столь глупые государи, что обещают и клянутся ничего не говорить из того, что было им доложено, и потому нередко носят тревогу в себе и проникаются ненавистью к лучшим и наиболее верным слугам, причиняя им ущерб к удовольствию и удовлетворению наиболее дурных слуг, а тем самым они наносят вред и урон своим подданным.

Глава XXI

Монсеньор дофин, единственный сын короля Карла VIII, скончался где-то в начале 1496 года, и это была самая большая утрата, какую только мог понести король, ибо после у него ни один ребенок не остался в живых. Беда эта была не единственной, поскольку в то же самое время он получил известие, что неаполитанский замок был сдан теми людьми, которых оставил там монсеньор де Монпансье, как из-за голода, так и ради освобождения выданных монсеньором де Монпансье заложников, каковыми были монсеньор д’Алегр, затем один из сыновей дома де ла Марк, что в Арденнах, некий де Ла Шапель из-под Лудена и один каталонец по имени Хуан Рокаберти. Все находившиеся в замке вернулись домой морем.

Другое бесчестье и урон причинено ему было человеком по имени Антраг, который держал укрепленную цитадель Пизы и владычествовал над городом, а затем передал ее в руки пизанцев, нарушив клятву, дважды данную королем флорентийцам в том, что он вернет им этот город вместе с Сарцаной, Сарцанеллой, Пьетросантой, Либ-рефатто и Мотроне, которые были ему предоставлены флорентийцами, когда он испытывал большие затруднения после его прибытия в Италию, как и 120 тысяч дукатов, из которых мы должны были им вернуть лишь 30 тысяч. В другом месте обо всем этом уже говорилось. Однако все эти города были проданы: бастард Сен-Поль продал генуэзцам Сарцану и Сарцанеллу; Антраг продал Пьетросан-ту жителям Лукки, а Либрефатто – венецианцам; и все это было сделано к бесчестью и урону короля и его подданных и повлекло за собой потерю Неаполитанского королевства.

Первую клятву относительно возвращения этих городов, как было уже сказано, король дал на алтаре св. Иоанна во Флоренции. Вторую – в Асти, по возвращении назад, когда флорентийцы ссудили ему 30 тысяч дукатов наличными, в коих он очень нуждался, причем на условии, что если Пиза будет возвращена, то ему не нужно будет их выплачивать, а кроме того, ему будут возвращены драгоценности и прочее, что он оставил в залог. Они также обязались предоставить ему еще заем в 70 тысяч дукатов, которые должны были выплатить людям короля в Неаполитанском королевстве, и оплатить содержание 300 кавалеристов в этом королевстве, которые служили бы королю до тех пор, пока оно не было бы полностью подчинено. Но из-за вышеупомянутого злодеяния все это осталось невыполненным, и нужно было вернуть 30 тысяч дукатов, ссуженных флорентийцами; а причиной такого ущерба было непослушание и наушничанье, ибо кое-кто из близких к королю придал Антрагу смелости, чтобы он смог действовать таким образом.

В это же время, где-то во втором месяце 1496 года, монсеньор де Монпансье, сеньор Верджинио Орсини и мессир Камилло Вител-ли, видя, что все потеряно, собрали силы и захватили несколько маленьких крепостей. Против них выступил король Ферранте, сын короля Альфонса, обратившегося, как вы слышали, к религии. Заодно с королем Ферранте действовал брат жены сеньора де Монпансье маркиз Мантуанский, который был главным капитаном венецианцев; они настигли де Монпансье в городе Ателла – месте очень невыгодном для французов из-за недостатка продовольствия.

Ферранте и маркиз Мантуанский разбили лагерь на возвышенности и укрепили его, как бы опасаясь сражения, ибо король Ферранте со своими людьми всегда и всюду был бит, а маркиз вернулся из-под Форново, где уже сражался с нами.

Венецианцы взяли в залог шесть очень важных городов Апулии – Бриндизи, Отранто, Галлиполи, Трани и другие. Они держали в своих руках также захваченный у нас Монополи, город, впрочем, незначительный. За это они ссудили королю Ферранте некоторую сумму денег и поставили на его службу в королевстве кавалерию, расходы на которую оценивали в 250 тысяч дукатов. Кроме того, они желали поставить ему в счет и расходы на охрану этих городов, и я думаю, что в их намерение отнюдь не входило вернуть их, ибо не в их привычке возвращать удобно расположенные города, как эти, лежащие на берегу их залива и позволяющие им стать истинными его владыками, к чему они всячески стремятся. От Отранто, что находится у выхода из залива, до Венеции, кажется, 900 миль. На этом побережье папе принадлежат Анкона и другие города, но все желающие плавать по заливу должны платить пошлину Венеции, и потому приобретение этих городов значит для нее гораздо больше, нежели многие думают; к тому же оттуда она получает большое количество необходимых для нее продуктов – хлеба и масла.

В том месте, о котором идет речь [585]\ среди наших людей начались споры из-за начавшей уже ощущаться нехватки продовольствия и отсутствия денег: кавалеристам задолжали за полтора года и более и они терпели сильную нужду. Немцам тоже были должны, но все же не так много, ибо все деньги, что монсеньор де Монпансье смог достать в этом королевстве, пошли на них. Тем не менее им были должны более чем за год, но они, правда, разграбили несколько мелких городков и неплохо обогатились. Но если бы те 40 тысяч экю, что им несколько раз обещали прислать, были бы доставлены вовремя или они знали бы, что могут получить их во Флоренции, то раздоров не было бы, однако они потеряли всякую надежду. И если бы, как говорили мне некоторые из их предводителей, наши люди согласились дать бой, то они его, вероятно, выиграли бы, а если бы и проиграли, то отнюдь не потеряли бы половину людей, как случилось это в результате заключения ими соглашения, оказавшегося для них гибельным. Оба командующих – монсеньор де Монпансье и сеньор Верджинио Орсини – желали сражения[586], но им пришлось умереть в заключении, ибо в отношении них соглашение соблюдено не было. Они оба обвинили монсеньора де Преси, юного рыцаря из Оверни, в том, что это он помешал сражению, но тот был очень храбрым рыцарем, хотя и не склонным подчиняться своему командующему.

В их войске было два вида немцев. Было 1500 швейцарцев, пришедших еще вместе с королем и служивших ему до самой его смерти так верно, что и сказать невозможно. И были другие, которых мы называем ландскнехтами, что значит «земляки»; они были выходцами из разных областей – из верховьев Рейна, Швабии, Во, Савойи и Гельдерна. Они, естественно, ненавидели швейцарцев, а швейцарцы их. Их всего насчитывалось 700 или 800 человек, и присланы они были позднее, получив жалованье за два месяца, которое сразу же по прибытии проели; а больше им денег не платили. Из-за такой нужды и ввиду опасного положения они, в отличие от швейцарцев, не испытывали к нам любви и потому договорились с доном Фер-ранте и перешли на его сторону. По этой-то причине, а также из-за раздоров среди предводителей наши люди и заключили себе на гибель нечестивое соглашение с доном Ферранте, который поклялся его соблюдать, поскольку маркиз Мантуанский хотел обеспечить безопасность своему зятю – монсеньору де Монпансье.

По этому соглашению, они все сдавались противнику, передавали ему всю королевскую артиллерию и возвращали все крепости, что наш король еще держал в этом королевстве, как в Калабрии, где находился монсеньор дОбиньи, так и в Абруцце, где был мессир Грасьен де Герр, а также Гаэту и Таранто. Король же Ферранте был обязан переправить их со всем ИхМуществом, впрочем незначительным, морем в Прованс. Король Ферранте, однако, велел всех – а их было около пяти или шести тысяч человек – отправить в Неаполь.

Другого столь бесчестного соглашения в наше время не было и не будет; ни о чем подобном я и не читал, разве что о соглашении, заключенном, как рассказывает Тит Ливий, двумя римскими консулами с самнитами, жившими близ нынешнего Беневенто, в горном проходе под названием Кавдинское ущелье; римляне тогда не пожелали его соблюдать и отослали обоих консулов в качестве пленников к врагу [587].

Если бы наши люди вступили в сражение и проиграли его, то и тогда они не потеряли бы погибшими столько народу, ибо две трети из них умерли от голода и чумы, когда находились под охраной на судах возле острова Прочида, куда их отправил король Ферранте. Там умер и монсеньор де Монпансье, и одни говорят, что от яда, а другие, коим я больше верю, – что от лихорадки. Полагаю, что из них всех вернулось домой никак не более 1500 человек, ибо из швейцарцев, которых насчитывалось около 1300 человек, вернулось не более 350, и все были больные. И они достойны хвалы за верность, ибо ни за что не пожелали перейти на сторону короля Ферранте, предпочтя смерть, которую многие из них приняли на Прочиде из-за жары, болезней и голода, поскольку их долгое время так плохо кормили на этих судах, что и сказать невозможно. Я видел, как они вернулись, особенно швейцарцы, привезшие все свои штандарты; они все были больны, и по их лицам было видно, сколь много они выстрадали; когда они на судах выходили подышать воздухом, то их приходилось поддерживать.

По соглашению, сеньор Вирджинио с сыном[588], как и все итальянцы, служившие королю, могли вернуться в свои земли; но его и его единственного законного сына (у него был еще незаконный, сеньор Карло, человек весьма достойный) задержали. Многих итальянцев из его отряда ограбили, когда они стали расходиться. Так что если б не злая судьба, обрушившаяся на тех, кто заключал это соглашение, то их и жалеть не стоило бы.

Вскоре после того, как король Ферранте добился для себя той чести, о которой я выше сказал, и заново женился – на дочери своего деда короля Ферранте[589] (она родилась от его брака с сестрой ныне царствующего короля Кастилии и приходилась сестрой его собственному отцу королю Альфонсу), которой было 13 или 14 лет, он заболел опасной лихорадкой и через несколько дней умер. Королевство перешло по наследству дяде Ферранте королю Федериго, который владеет им и поныне. Мне даже страшно и говорить о подобных браках, которых на моей памяти на протяжении лет 30 в этом доме было несколько.

И случилась эта смерть после заключения упомянутого соглашения в Ателле, в 1496 году. Король дон Ферранте, а затем и Федериго, когда стал королем, обвиняли сеньора де Монпансье в том, что он не сдал крепости, как обещал по договору. Но Гаэта и другие были не в его руках, и хотя он был наместником короля, тем не менее те, кто именем короля держал эти крепости, не соглашались сдать их по его приказу. Правда, сдав их, король ничего бы не потерял, ибо на их охрану и снабжение ушли большие деньги, а сдать их все же позднее пришлось. И я нисколько не преувеличиваю, ибо сам видел, как однажды отправляли помощь и продовольствие неаполитанскому замку, а затем раза три – в Гаэту; эти четыре экспедиции обошлись более чем в 300 тысяч франков и оказались бесполезными.

Глава XXII

Вернувшись из похода, король, как уже сказано, долгое время провел в Лионе, интересуясь лишь турнирами и джострами; он надеялся сохранить за собой те крепости, о которых я говорил, но его не волновало, каких денег это будет стоить, и он ни малейшего труда не прилагал, чтобы вникнуть в дела. Из Италии ему приходило довольно много предложений, важных и достойных внимания короля Франции, который богат людьми и деньгами и располагает обильными запасами хлеба, производимого в Лангедоке, Провансе и других областях, чтобы посылать все это в Италию. И что касается королей Франции, то они всегда должны понимать, как итальянцы служат, помогают и оказывают содействие, ибо иначе, что бы король ни предпринял, он ничего не добьется. Ведь они не служат бесплатно и не могут этого делать, если только это не герцог Миланский или какая-нибудь их синьория. Когда какой-либо бедный капитан проявляет искреннее желание послужить Французскому дому, надеясь добиться своих прав в Неаполитанском королевстве или в герцогстве Миланском, то, сколь бы он ни был верен и даже если является сторонником вашей партии (а в Италии самая надежная связь – между теми, кто принадлежит к одной партии), он не сумеет вам долго служить, не получая оплаты, ибо люди его бросят, а он потеряет все свое состояние; большинство же капитанов не имеет ничего, кроме верности своих солдат, которым они платят из денег, получаемых от тех, кому они служат.

Карл VIII. Портрет с императорскими регалиями. XV в.

Но каковы были те предложения, о которых я сказал? Они были столь серьезными, что еще до потери Гаэты, а затем позднее, через два года после возвращения короля, когда герцог Миланский не сдержал ни одного своего обещания (и поступил он так не только по лживости и злому умыслу, но и потому, что боялся, что если король станет слишком могущественным, то он его свергнет с престола, ибо считал короля человеком неверным и мало надежным), стоял вопрос о том, чтобы направить в Асти герцога Орлеанского с большим числом добрых воинов; и я видел его уже готовым к отъезду, тогда как его обоз был уже отправлен. Герцог Феррарский заверил нас, что предоставит 500 кавалеристов и 2000 пехотинцев; хотя он и был тестем герцога Миланского, он предпочитал отвести от себя опасность, которая угрожала ему со стороны венецианцев и герцога Миланского (и уже с давних пор, как выше было сказано, ибо венецианцы отняли у него Полезину и только и мечтали о том, чтобы его разгромить), и дружбе с зятем предпочел бы более надежное положение для себя и своих детей, а к тому же он считал, что герцог Миланский с его помощью договорится с королем, когда почувствует страх. Маркиз Мантуанский, продолжавший еще служить венецианцам в качестве их главного капитана, был недоволен ими и относился к ним подозрительно, а потому обещал присоединиться с 300 кавалеристами к своему тестю, герцогу Феррарскому, ведь его жена – дочь герцога Феррарского и сестра герцогини Миланской. Мессир Джованни ди Бентивольо, который правит Болоньей как сеньор, поставил бы нам 150 кавалеристов и прислал бы двух сыновей, под началом которых также была кавалерия и добрая пехота; а владения его расположены в таком месте, где он мог бы оказать немалую помощь против герцога Миланского. Флорентийцы, лишенные Пизы и других городов, о которых шла речь, оказались настолько разоренными, что могли подняться на ноги только благодаря большим переменам, и они предоставили бы нам за свой счет 800 кавалеристов и 5000 пехотинцев, оплатив их содержание за шесть месяцев. Орсини, Вителли и префект Рима, который был братом кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, неоднократно мной упоминавшегося, привели бы 1000 кавалеристов, поскольку все они состояли на жаловании у короля; однако сопровождение их кавалеристов не такое, как у наших (наших сопровождают лучники), плата же самим кавалеристам почти одинаковая; одному кавалеристу выплачивается 100 дукатов в год, а тысяче – 100 тысяч дукатов, но нашей кавалерии требуется двойная сумма из-за наличия лучников.

Всех этих солдат нужно было бы хорошо оплачивать, кроме флорентийских. Герцогу Феррарскому, маркизу Мантуанскому и Бенти-вольо следовало бы возместить только часть расходов, поскольку они претендовали на земли герцога Миланского. Заметьте, что если бы на герцога Миланского неожиданно напали отряды герцога Орлеанского и всех тех, кого я назвал, то он не сумел бы защититься и был бы либо разбит, либо вынужден встать на сторону короля против Еенецианцев. Содержание всех этих итальянцев на протяжении довольно долгого времени обошлось бы менее чем в 80 тысяч экю, и после разгрома герцога Миланского Неаполитанское королевство само собой оказалось бы вновь в наших руках.

Виновным в том, что это сулившее успех предприятие не было осуществлено, оказался сам герцог Орлеанский; хотя и говорили, что он должен выступить со дня на день, ибо уже отправил вперед все необходимое и оставалось лишь тронуться в путь ему самому и его готовой, оплаченной армии (а в Асти его уже ждали 800 французских кавалеристов и почти 6000 пехотинцев, из которых 4000 были швейцарцы), он изменил намерение и дважды просил короля соблаговолить поставить этот вопрос на совете, что и было сделано, и оба раза в моем присутствии. Совет, на котором присутствовало по меньшей мере человек 10-12, единогласно постановил, что ему следует выступать, поскольку он заверил в этом вышеупомянутых друзей в Италии, которые уже понесли расходы и держались наготове. Но герцог Орлеанский – то ли по чьему-то совету, то ли потому, что боялся уезжать, видя, сколь плохо чувствует себя король, которому он наследовал бы в случае его смерти, – заявил, что ради собственных претензий он в поход не пойдет, но охотно это сделает в качестве наместника короля и по его приказу. Тем совет и закончился.

На следующий день и все последующие дни флорентийские и другие послы оказывали сильное давление на короля, чтобы он заставил герцога выступить, но король отвечал, что не может посылать на войну силой, и потому поход оказался сорван [590]. Король был недоволен, ибо понес большие расходы и питал надежду отомстить герцогу Миланскому, тем более что он ежечасно получал известия о приготовлениях Джан-Джакомо Тривульцио, наместника короля и герцога Орлеанского в Асти, который был уроженцем Милана, имел в Миланском герцогстве много родственников и был там любим, а потому располагал поддержкой множества людей, как родственников, так и других.

После этой неудачи последовали и другие, даже две или три одновременно, и прежде всего в Генуе, жители которой склонны ко всяким смутам. Неудача постигла мессира Баттиста да Кампофрего-зо, могущественного главу одной из партий Генуи; он был изгнан из города, и ни его сторонники, ни сторонники дома Дориа, которые были дворянами, в отличие от Фрегозо, ничем не могли ему помочь. Дориа, которые не могли быть дожами из-за своего дворянства, поддерживали Фрегозо, ибо в Генуе ни один дворянин не может быть дожем, и им некоторое время был названный мессир Баттиста. Однако он был обманут своим дядей кардиналом Генуэзским[591], который незадолго до описанных событий передал власть над Генуей герцогу Миланскому, и в Генуе стали править Адорно, которые, не принадлежа к дворянам, часто становились дожами с помощью дворянской семьи Спинола. Таким образом, в Генуе знатные люди делают дожей, но сами быть ими не могут. А мессир Баттиста надеялся поднять вооруженное выступление своей партии в городе и округе, желая, чтобы синьория перешла под власть короля: противники были бы изгнаны, а он со своими людьми стал бы у власти.

Другая неудача случилась, когда жители Савоны обратились к кардиналу Сан-Пьетро-ин-винколи и предложили передать ему город, надеясь получить свободу, ибо они находились под властью Генуи и платили подати. Если бы удалось овладеть этим городом, то Генуя оказалась бы в тисках, поскольку королю принадлежал Прованс и он распоряжался в Савойе.

Получив эти новости, король велел мессиру Джан-Джакомо Три-вульцио оказать поддержку мессиру Баттиста да Кампофрегозо и предоставить людей, чтобы сопровождать того до ворот Генуи и посмотреть, не восстанут ли его сторонники. А с другой стороны, король, побуждаемый кардиналом Сан-Пьетро-ин-винколи, написал мессиру Джан-Джакомо, чтобы он в то же время послал людей к кардиналу, чтобы они провели его к Савоне; этот приказ был передан ему также устно сеньором де Сереноном из Прованса, человеком дерзким на слова, дружившим с кардиналом. Король приказал мессиру Джан-Джакомо перебраться в такое место, откуда он смог бы поддерживать, их обоих, не предпринимая ничего против герцога Миланского и не нарушая заключенного с ним в предыдущем году мира, о котором говорилось в другом месте.

Однако эти приказы плохо согласовывались друг с другом. И так часто случается с распоряжениями могущественных государей, когда они отсутствуют на месте событий и вынуждены быстро рассылать письма и людей с приказами, предварительно не выслушав мнений о положении дел. Ведь удовлетворить требования и просьбы мессира Баттиста да Кампофрегозо и кардинала одновременно было невозможно. Идти к стенам Генуи без большого числа людей не имела смысла, поскольку в городе многочисленное, храброе и хорошо вооруженное население. А если еще предоставить людей кардиналу, то армию пришлось бы разбить на три части, ибо часть должна была остаться при мессире Джан-Джакомо. Кроме того, в Генуе и Савоне находилось много людей герцога Миланского, ибо они, как и король дон Федериго и папа, очень боялись, как бы Генуя не изменила им.

У мессира Джан-Джакомо был, однако, свой замысел: он хотел, не дробя своих сил, выступить прямо против герцога Миланского, и, если б ему удалось это осуществить, он сделал бы великое дело. И он приступил к его выполнению: написав королю, что желает защитить тех, кто направится к Генуе и Савоне, он под этим предлогом вышел на главную дорогу, ведущую от Алессандрии к Генуе, по •которой герцог Миланский только и мог послать помощь против наших, и взял три или четыре небольших города, которые сами открыли ворота. При этом он говорил, что не ведет войны с герцогом Миланским, поскольку сделал это по необходимости. Король также •отнюдь не считал, что начнет войну с герцогом, если захватит Геную и Савону, ибо, как он говорил, эти города герцог держит от него •и он имеет право лишить его их.

Но, удовлетворяя просьбу кардинала, мессир Джан-Джакомо передал ему часть армии, чтобы пройти к Савоне. Они нашли город хорошо защищенным и вернулись обратно, так что замысел провалился. Другая часть армии была дана мессиру Баттиста для похода к Генуе, и тот уверял, что его ждет удача. Но, после того как они прошли три или четыре лье, в его отряде, как среди немцев, так и французов, зародились сомнения, впрочем напрасные, и они, поскольку отряд был малочислен, испугались опасности, которая их могла подстерегать, если бы не восстали приверженцы мессира Баттисты.

Таким образом, сорвались все эти замыслы, что усилило герцога Миланского; он избежал большой беды, которая случилась бы, если •бы мессир Джан-Джакомо смог развернуть активные действия, но венецианцы прислали герцогу много людей. Наша армия отступила. Пехотинцы были распущены, города, что были взяты, возвращены, и война завершена для короля без всякой пользы, хотя на нее истратили большие деньги.

Глава XXIII

С начала 1496 года, когда прошло уже три или четыре месяца после возвращения короля из-за гор, и вплоть до 1498 года король ничего в Италии не предпринимал. Все это время я был при нем и присутствовал при решении почти всех дел. Король переезжал из Лиона в Мулен, из Мулена в Тур и всюду устраивал турниры и джостры, ни о чем ином и не помышляя. Его наиболее доверенные люди так перессорились, что хуже и быть не может. Одни из них хотели продолжить действия в Италии – это были кардинал и сенешал[592], надеявшиеся извлечь из этого выгоду и укрепить свою власть, ибо во время похода все шло через них. Им противостоял адмирал [593], который распоряжался всей властью при юном короле до похода в Италию и хотел, чтобы все планы насчет нее были оставлены, поскольку видел в этом выгоду для себя, полагая, что вернет себе былое могущество и отнимет его у других. Так обстояли дела года полтора или около того.

Тем временем король отправил послов к королю и королеве Кастилии [594], поскольку стремился после войны с ними добиться мира. Их силы были велики и на море, и на суше. И хотя на суше они добились немногого, на море они оказали значительную помощь королям Ферранте и Федериго, ибо Сицилия[595] расположена по соседству с Неаполитанским королевством, в полутора лье от него, возле Реджо-ди-Калабрия; говорят, что когда-то все это было сушей, но море пробило пролив, называемый нынче Фаро-ди-Мессина. Из Сицилии, сеньорами которой были король и королева Кастилии, доставлялась в Неаполь немалая помощь и каравеллами, присланными из Испании, и людьми. В Сицилии располагалась и тяжелая кавалерия с легкой конницей, которая затем вступила в Калабрию и начала военные действия против людей нашего короля. А их суда постоянно оказывали поддержку им, так что когда все их силы соединились, то наш король оказался гораздо слабее.

В других районах король Кастильский причинил королю небольшой ущерб. Его многочисленная конница вошла в Лангедок, где провела некоторое время, занимаясь грабежами; часть ее пробыла там два, три и даже четыре дня, но ничего большего она сделать не смогла. Монсеньор де Сент-Андре из Бурбонне, находившийся на этой границе от имени губернатора Лангедока монсеньора герцога Бурбонского, захватил тогда городок Сальс в Руссильоне, откуда испанцы вели войну с королем. За два года до того Руссильон с округом Перпиньян был им возвращен [596], и этот городок входит в данный округ. Захватить его было очень сложно, поскольку там находилось много народа, в том числе и дворяне королевского дома Кастилии, а примерно в одном лье стояла лагерем их армия, более значительная, чем наша. Однако сеньор де Сент-Андре так мудро и скрытно осуществил свой замысел, что взял город за 10 часов, о чем я знаю из его письма. Город был взят приступом, причем убито было 30 или 40 испанских дворян, и среди них сын архиепископа Сант-Яго; погибло также 300 или 400 других людей, ибо они не ожидали, что все произойдет так быстро, поскольку не знали, на что способна наша артиллерия, поистине лучшая в мире.

Теперь вы знаете, что произошло между нашими королями и как для короля Кастильского эта война обернулась позором и бесславием, если учесть, сколь велика была его армия. Ведь когда господь бог желает покарать человека, то он обычно начинает с небольших огорчений; но затем он причинил королю и королеве Кастилии гораздо большие; так же господь поступил и с нашим королем.

Король и королева сильно провинились перед нашим королем, на-:рушив клятву после того, как он совершил большое благодеяние и вернул им Руссильон, охрана и восстановление которого стоили таких денег его отцу. Тот дал за него в залог 300 тысяч экю, и наш король оставил им залог ради того, чтобы они не мешали ему в его •планах завоевания Неаполитанского, королевства. Они тогда восстановили старый союз Франции и Кастилии, каковой был союзом короля с королем, королевства с королевством и подданных с подданными; тогда было обещано не мешать королю в этом завоевании и решено не выдавать замуж дочерей короля и королевы Кастильских за представителей Неаполитанского, Английского и Фландрского домов. Это последнее предложение о браках было сделано с их стороны, и привез его от имени королевы Кастильской один кордельер по имени брат Жан де Молеон. Но когда король начал войну и дошел до Рима, они всюду разослали послов, чтобы заключить союз против него, в том числе и в Венецию, где я находился; там и была создана лига, о которой я много говорил, и в нее вступили они, папа, римский король, венецианская Синьория и герцог Миланский. И они сразу же начали против короля войну, заявив, что соблюдать такое обязательство, как не выдавать замуж дочерей за названных королей, невозможно (а у них было четыре дочери и один сын), хотя сами же и сделали это предложение, как я сказал [597].

Возвращаясь к моей теме, нужно сказать, что все военные действия нашего короля в Италии оказались неудачными и за ним сохранялась в Неаполитанском королевстве только Гаэта (ее еще удерживали, когда начались мирные переговоры с королем и королевой, но вскоре она была потеряна; в Руссильоне же военные действия больше не возобновлялись, и каждый остался при своем). Они прислали одного дворянина и одного монаха из Монсеррато[598], ибо все дела вели через подобных людей то ли из лицемерия, то ли чтобы меньше расходоваться, и переговоры о возвращении Руссильона вел упомянутый брат Жан де Молеон, кордельер [599]. Эти послы в первую очередь стали просить короля, чтобы он соблаговолил забыть о той обиде, что нанесли ему король и королева (королеву всегда упоминают, поскольку ей принадлежала Кастилия и ее власть была большей, так что их брак был весьма честным и равным), а затем предложили перемирие, включая всех членов лиги, по которому король сохранял бы за собой Гаэту и другие крепости, удерживаемые им в королевстве, и мог бы их во время перемирия свободно снабжать; они предложили также назначить день, когда могли бы собраться послы всех членов лиги, чтобы обсудить мирный договор [600]. После заключения такого мира король и королева хотели вернуться к плану завоевания мавров – пересечь море, отделяющее Гранаду от Африки, и захватить ближайшие к ним земли короля Феса. Однако некоторые утверждали, что они отнюдь не имели такого желания и были удовлетворены сделанным, т. е. завоеванием Гранадского королевства; это было яюистине прекрасное и великое завоевание, самое прекрасное в наше время, подобного которому предшественники никогда не осуществляли; и из любви к ним я хотел бы, чтобы они никогда ни о чем ином не помышляли и выполнили бы то, что обещали нашему королю.

Вместе с теми послами король отправил сеньора де Клерье из Дофине; король пытался заключить мир или перемирие, не включая в него членов лиги. Но если бы он принял их предложение, то спас бы Гаэту, а этого было бы достаточно, чтобы отвоевать Неаполитанское королевство с помощью его друзей.

Вернувшись, де Клерье привез новое предложение, ибо Гаэта была потеряна еще до того, как он достиг Кастилии[601]. Это новое предложение состояло в том, чтобы вернуться к прежней старой дружбе, завоевать Италию и поделить добычу, и сделать это так, чтобы расходы были общими и короли действовали бы вместе. Но до этого король и королева желали общего перемирия между членами лиги и назначения дня встречи в Пьемонте, куда все могли бы прислать послов, ибо они хотели выйти из лиги с честью. Судя по тому, что случилось впоследствии, это предложение было лишь уловкой, чтобы выиграть время и дать возможность передохнуть королю Ферранте, который был еще жив, и дону Федериго, вступившему позднее во владение королевством. Правда, король и королева были не прочь получить это королевство, ибо у них было больше прав на него, чем у тех, кто им владел и владеет[602]. Анжуйский же дом, чьим наследником был наш король, отстаивал предпочтительность своих прав. Но мне кажется, что по природе и характеру населяющих его людей, которые только и желают перемен, это королевство должно принадлежать тому, кто сможет его удержать.

Позднее сеньор де Клерье и некий Мишель де Граммон вновь поехали в Испанию с некоторыми предложениями. Де Клерье питал мало почтения к Арагонскому дому и надеялся получить маркизат Котроне в Калабрии, который считал своим и который удерживался королем Испании со времени последнего завоевания, совершенного его людьми в Калабрии; де Клерье был добрым человеком, но излишне доверчивым, особенно в отношении высокопоставленных особ. Вернувшись во второй раз [603], они привезли с собой послов королей Испании; де Клерье сообщил, что король и королева, учитывая их права на Неаполитанское королевство, готовы удовлетвориться только ближайшими к Сицилии землями, т. е. Калабрией, а все остальное предоставить нашему королю и что король Кастилии лично отправится в поход и возьмет на себя такие же расходы по армии, как и король. Король Кастилии уже овладел четырьмя или пятью сильными крепостями в Калабрии, одной из которых является Котроне, хороший и сильно укрепленный город. Я присутствовал при этом докладе, и многим показалось, что все сказанное неправда и что следует послать туда кого-либо более смышленого, чтобы проверить эти предложения. Поэтому к первым послам был добавлен сеньор де Бушаж, человек мудрый и пользовавшийся большим доверием короля Людовика, как нынче и короля Карла, сына покойного короля Людовика.

Испанский посол, которого привез де Клерье, никак не подтвердил того, о чем сообщил де Клерье, но, правда, заявил, что, как он уверен, де Клерье не сказал бы того, что не слышал от его сеньоров; тем самым он дал понять, что произошла какая-то ошибка, – никто ведь не мог поверить в то, что король Кастилии лично явится в Италию и пожелает или сможет нести такие же расходы, как и наш король.

Когда сеньор де Бушаж, де Клерье и Мишель де Граммон вместе с другими прибыли к королю и королеве Кастилии, их разместили под охраной в таком месте, где они ни с кем не могли общаться. Король и королева трижды беседовали с ними, и, когда де Бушаж рассказал им о том, что сообщили де Клерье и Мишель де Грам-мон, они ответили, что высказывали лишь свои соображения, ничуть не больше, и что они охотно вступят в переговоры о мире и готовы заключить его к чести и выгоде нашего короля. Де Клерье был весьма раздосадован таким ответом, и не без причины, и стал доказывать им в присутствии сеньора де Бушажа, что они ему раньше говорили иначе.

Сеньор де Бушаж и его спутники заключили тогда перемирие [604], которое могло быть расторгнуто через два месяца после объявления одной из сторон; в него не включались члены лиги, но оно распространялось на зятьев и сватов короля Испании: на римского короля и короля Англии, ибо принц Уэльский и эрцгерцог Австрийский были женаты на их дочерях и до сих пор живут с ними [605]. Правда, принц Уэльский еще очень молод. У них была еще одна дочь на выданье [606], ибо всего их было четыре; старшая овдовела после того, как вышла замуж за короля Португальского и он на глазах у нее сломал себе шею, пустив в карьер арабскую лошадь, и случилось это через три месяца после женитьбы[607].

Когда де Бушаж вернулся и сделал доклад, король понял, что правильно поступил, послав его, и что, по крайней мере, он будет теперь уверен в том, в чем ранее сомневался; относительно же де Клерье он решил, что тот слишком легковерен. Де Бушаж сообщил ему, что не смог ничего сделать, кроме как заключить перемирие, и оно действительно было удачным, поскольку означало раскол лиги, которая так помешала королю в его делах и которую он, несмотря на все попытки, никак не мог расколоть. Де Бушаж сказал также, что вслед за ним к королю приедут послы короля и королевы Кастилии и они, как было сказано ему при отъезде, получат полномочия заключить добрый мир. А еще он сказал, что принц Кастильский, единственный сын короля и королевы Испании, был болен, когда они уезжали.

Глава XXIV

Через 10 или 12 дней после возвращения де Бушажа и его спутников от одного королевского герольда, оставленного в Испании, чтобы привезти испанское посольство, де Бушажу пришло письмо. В нем было сказано, чтобы он не беспокоился, если послы задержатся на несколько дней, ибо скончался принц Кастильский [608], по которому короли (их именно так называли) [609] скорбят так сильно, что и представить невозможно, в особенности королева, за жизнь которой даже стали опасаться. Я и впрямь никогда не слышал о таком трауре, какой был объявлен по всем их королевствам, ибо все ремесленники, как рассказывали мне позднее их послы, прекратили работу на 40 дней, все оделись в черные одежды из грубого сукна, а знатные и состоятельные люди ездили и на мулах, покрытых до колен этим сукном, так что открытыми оставались только глаза; черные флаги вывесили на воротах всех городов. Когда мадам Маргарита, дочь римского короля и сестра монсеньора эрцгерцога Австрийского, которая была женой этого принца, получила скорбную весть, то, будучи беременной на шестом месяце, она разродилась мертвой девочкой.[610]

Сколь же печальна была эта смерть для их дома, который покрыл себя такой славой и честью и владел по праву наследования такими обширными землями, каких никогда не было ни у одного христианского государя, державшего наследственные земли, и который совершил столь прекрасное завоевание Гранады и вынудил нашего короля уйти из Италии, сорвав его планы, что считалось их великим успехом, принесшим им почет во всем мире! Папа даже хотел передать им титул «христианнейших», отняв его у нашего короля, и несколько раз уже употребил его в бреве, отправляемых им; но поскольку этому воспротивились некоторые кардиналы, он дал им другой титул и стал называть «католическими»; этот титул остается по сей день, и надо полагать, что и в будущем Рим сохранит его за ними. Они привели свое королевство в полное повиновение и восстановили в нем справедливость, так что казалось, что и бог и мир хотят почтить их более, чем любого другого государя, к тому же и сами они пребывали в добром здравии.

Но это еще не все. Свою старшую дочь, которую они любили сильнее всего на свете, после того как потеряли принца, своего сына, они через несколько дней после его смерти выдали замуж за короля Португальского Эммануила, молодого и недавно вступившего на престол государя [611]. Корона Португалии перешла к нему после смерти последнего из их умерших королей, который был крайне жестоким правителем [612]. Он, например, велел отрубить голову своему тестю, а позднее убил и его сына, своего шурина, который был старшим братом нынешнего короля, последний же жил в постоянном страхе. Шурина он убил собственноручно во время обеда, в присутствии его жены, и своим наследником он сделал незаконнорожденного сына [613].

Совершив эти злодения, он стал жить в большом страхе и подозрениях и вскоре потерял единственного сына, который сломал шею, объезжая арабскую лошадь, когда пустил ее в карьер, о чем я уже говорил. Его сын был первым мужем той дамы, о которой идет речь и которая вышла замуж за ныне царствующего короля Португалии, вернувшись в эту страну вторично; она была, как говорят, честной и мудрейшей из всех женщин на свете.

Продолжая разговор о несчастьях, постигших в короткий срок короля и королеву Кастилии, столь славно и счастливо проживших почти до настоящего времени, т. е. до 50-летнего возраста (правда, королева была двумя годами старше), нужно сказать, что они выдали дочь за короля Португалии, чтобы не иметь более врагов в Испании, которая вся принадлежала им, кроме Наварры, где их власть также была велика, поскольку они владели четырьмя ее главными городами. Они выдали ее за короля Португальского еще и ради того, чтобы разрешить вопрос о ее вдовьей части и понесенных ранее расходах и чтобы удовлетворить некоторых португальских сеньоров, которые были изгнаны из своей страны после того, как покойный король умертвил двух вышеупомянутых сеньоров, и потеряли в результате конфискации свое имущество. Оно и поныне им не возвращено, хотя обвинены они были в том, что хотели возвести на престол нынешнего короля Португалии; одного из этих рыцарей вознаградили в Кастилии, а их земли в Португалии отошли к королеве Португальской, о которой я веду речь.

Следует иметь в виду, что нет ни одного народа, который испанцы ненавидели бы так, как португальцев; они презирают их и насмехаются над ними. Поэтому королям Испании не по душе было отдавать свою дочь за человека, неугодного для королевства Кастилии и других их сеньорий. Если б они могли, они бы так не сделали, и это причиняло им новое огорчение вдобавок к тому, что им приходится расставаться с дочерью. Однако печаль их прошла, и они провезли жениха и невесту по всем главным городам своих королевств и представили дочь как наследную принцессу, а короля Португалии – как своего наследного принца, которому надлежало стать королем после их кончины. И тогда пришло и некоторое утешение: названная дама, принцесса Кастильская и королева Португальская, забеременела. Но затем горе преисполнило их настолько, что, думаю, они хотели бы, чтобы господь забрал их из этого мира: ибо эта дама, которую они так любили и уважали, умерла в результате родов, и случилось это менее месяца назад, а у нас сейчас октябрь 1498 года. Но родившийся сын, ставший причиной ее смерти, выжил и был назван по отцу Эммануилом [614].

Все эти великие несчастья случились с ними на протяжении трех месяцев. Но еще до кончины их дочери горестное и печальное событие произошло в нашем королевстве, где скончался король Карл, восьмой под этим именем, о котором я так много говорил и о смерти которого еще буду говорить ниже. Господь бог, как кажется, сурово взирал на эти два дома, недовольный, что наши королевства не имеют сострадания одно к другому.

Всякие перемены в королевстве бывают болезненными для большей части людей, и хотя некоторые от этого выигрывают, во сто крат больше таких, кто проигрывает; однако при смене короля неизбежны изменения многих обычаев и порядка жизни, ибо то, что нравится одному королю, другому не по душе. Как я говорил уже в другом месте, если рассмотреть жестокие и неожиданные кары, ниспосланные господом нашим на великих мира сего за последние 30 лет, то окажется, что этих кар было больше, чем за 200 предшествующих лет, если говорить о Франции, Кастилии, Португалии, Англии, Неаполитанском королевстве, Фландрии и Бретани. И если б написать о всех тех случаях, коим я был очевидцем (и о всех особах, как мужчинах, так и женщинах), то получилась бы большая и весьма удивительная книга. Достаточно было бы знать о событиях последних 10 лет, чтобы понять и постигнуть могущество божие, ибо великим людям господь наносит удары более жестокие, более тяжкие и более продолжите \ьные, чем малым. Так что мне кажется, что если все учесть, то станет ясно, что великие не имеют преимуществ в этом мире перед малыми. И великие люди сами бы поняли это, если бы пожелали видеть и слышать то, что происходит с их ближними, и если бы боялись, чтобы то же самое не произошло и с ними; ведь они как угодно наказывают людей, живущих под ними, а господь бог по своей воле располагает ими самими, ибо никто другой над ними не властен. Счастлива та страна или королевство, где король или сеньор мудр и страшится бога, следуя его заповедям.

Мы показали вкратце, какие горести обрушились в течение трех месяцев на эти два больших и могущественных королевства, которые незадолго до того испытывали такую ненависть друг к другу и так старались причинить друг другу зло, надеясь возвеличиться и неудовлетворенные тем, что имели. И скажу еще раз, что когда сменяются государи, то всегда есть люди, испытывающие радость и улучшающие свое положение, но даже и им столь неожиданная смерть поначалу внушает ужас.

Глава XXV

Теперь я хочу оставить разговор об итальянских и кастильских делах и вернуться к нашим, чтобы поведать как о горестях и утратах, так и радостях, испытанных разными людьми в связи с кончиной во Франции нашего короля Карла, восьмого под этим именем. Он жил в своем Амбуазском замке, где предпринял самое большое строительство, к какому только приступали короли за последние 100 лет, причем как в замке, так и в городе, и результаты видны, если взглянуть на башни, на которые можно подниматься верхом на лошади, и те постройки, что были начаты в городе, где планировались столь крупные и дорогостоящие здания, что их долго бы не удалось закончить. Он привез из Неаполя многих великолепных мастеров – каменотесов и художников. Приступая к выполнению своих замыслов молодым, король, казалось, не думал о смерти и надеялся жить долго; он собирал прекрасные, доставлявшие ему радость вещи из разных стран – Франции. Италии, Фландрии. В душе он все время надеялся вернуться в Италию и признавался, что совершил там множество ошибок, и даже перечислял их; ему казалось, что если ему удастся туда вернуться и отвоевать потерянное, то он сможет лучше обеспечить охрану этой страны, нежели в первый раз.

Переговоры шли повсюду, и было сделано совсем новое предложение: королю, чтобы восстановить его власть в Неаполитанском королевстве, обещали привести 1500 итальянских кавалеристов под командованием маркиза Мантуанского, Орсини, Вителли и префекта Рима – брата кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, а монсеньору д’Обиньи, столь хорошо послужившему королю в Калабрии, предлагалось отправиться во Флоренцию, где ему оплатили бы половину расходов на армию за шесть месяцев. В первую очередь следовало бы взять Пизу или, по крайней мере, маленькие крепости в округе, а затем объединенными силами вступить в Неаполитанское королевство, откуда все время прибывали посланцы от сторонников нашего короля.

Папа Александр, ныне правящий, также повсюду усиленно договаривался о поддержке короля, будучи недоволен венецианцами, и прислал тайно курьера, которого я сам приводил в комнату короля незадолго до его смерти. Венецианцы же были готовы сговориться против герцога Миланского, а о переговорах с Испанией вы уже слышали. Римский король больше всего на свете желал дружбы с нами, чтобы вместе с королем осуществить свои замыслы в отношении Италии. Этот римский король по имени Максимилиан был заклятым врагом венецианцев и пользовался полной поддержкой империи и Австрийского дома, откуда был родом.

Наш король был склонен жить добродетельно, по заповедям божьим; он желал навести добрый порядок в правосудии и церкви и так устроить свои финансовые дела, чтобы, помимо доходов с домена, взимать с народа в виде тальи только миллион двести тысяч франков (эту сумму ему предоставили штаты в Туре, когда он уже стал королем) [615]. Он хотел, чтобы эта сумма шла на оборону королевства, а сам он чтобы жил за счет домена, как прежде делали короли; и он мог этого добиться – ведь если бы хорошо управлять его большим доменом, то доходы с него, включая габели, соляные склады и др., превзошли бы миллион франков. В то же время это было бы большим облегчением для народа, который платит сейчас более двух с половиной миллионов франков тальи.

Он старался покончить со злоупотреблениями бенедиктинцев и других орденов. К себе он приблизил добрых монахов и слушал их. Ему хотелось добиться, чтобы все епископы имели лишь по одной епархии, кроме кардиналов, которые могли бы иметь по две, и чтобы они жили при своих приходах [616]. Но навести порядок среди служителей церкви было бы очень трудно.

Он щедро раздавал милостыню нищим. За несколько дней до смерти, как рассказывал мне его исповедник, известный прелат епископ Анжерский[617], он устроил публичную аудиенцию, на которой выслушал всех, в особенности бедняков, а затем отдал добрые распоряжения; я виделся с ним за восемь дней до его кончины в течение целых двух часов, и после этого никогда уже не видел его живым. Если бы даже на этой аудиенции и не были отданы важные распоряжения, то тем не менее она помогла бы держать многих в страхе, особенно чиновников, некоторые из которых после нее были смещены за вымогательства.

Находясь на вершине мирской славы и исполненный благих намерений в отношении бога, король однажды, 7 апреля 1498 года, в канун Вербного воскресенья, вышел с женой, королевой Анной Бретонской, из ее комнаты и направился ко рву замка посмотреть на игру в мяч; и повел он ее туда впервые. Они взошли на разломанную из-за проводившихся работ галерею, которую называли галереей Акельбака – по имени того, кто ею раньше владел и охранял ее; это было самое неприличное место в замке, ибо там был развал и все ходили туда справлять свою нужду. При входе на галерею король ударился лбом о косяк, хотя был невысокого роста; затем он посмотрел на игру и со всеми поговорил. Я при этом не присутствовал, так как за восемь дней до того уехал домой. Но мне рассказывали об этом епископ Анжерский и королевские камердинеры. Последнее, что он произнес, будучи здоровым, были слова о том, что он надеется, если сможет, полностью избежать смертных грехов и тех, которые могут ему быть отпущены. После этого он упал навзничь и потерял речь. Случилось это около двух часов пополудни, и оставался он там до 11 часов ночи. Трижды к нему возвращалась речь, но ненадолго, как рассказывал мне его исповедник, который в ту неделю дважды его исповедовал, причем один раз в связи с приходом к нему золотушных больных. На галерею входили все кто хотел, а он девять часов пролежал на жалком соломенном тюфяке, пока не отдал богу душу. Исповедник, находившийся при нем неотлучно, сказал мне, что все три раза, когда к нему возвращалась речь, он говорил: «Да помогут мне господь мой, пресвятая дева Мария, монсеньор святой Клод и монсеньор святой Блез!». Так и покинул сей мир этот великий и могущественный государь; и в сколь же убогом месте это произошло, когда у него было столько прекрасных дворцов и строился еще один; но пришла беда – и для него не нашлось даже убогой комнаты.

На этих двух примерах [618], что приведены здесь, можно прекрасно понять, сколь велико могущество бога и сколь ничтожна наша жалкая жизнь, в которой мы принимаем на себя такие тяготы ради мирских вещей, а смерти сопротивляться не можем – что короли, что пахари.

Глава XXVI

Я уже говорил в другом месте, в связи с событиями в Италии, что во Флоренции на протяжении 15 лет жил брат-проповедник, или якобинец, известный своей святой жизнью (с которым я виделся и беседовал в 1495 году), по имени брат Джироламо; он предсказал многое из того, что случилось в дальнейшем, о чем я уже говорил, и всегда заявлял в публичных проповедях, что наш король пересечет горы и что об этом, как и о других вещах, о которых он говорил, ему якобы было откровение от бога; говорил он и то, что король избран богом, чтобы реформировать церковь и покарать тиранов. Но из-за того, что брат Джироламо утверждал, будто имел обо всем этом откровение от бога, многие были им недовольны, а папа и некоторые жители Флоренции его возненавидели. Однако он жил, как видно, прекраснейшей жизнью и произносил замечательные проповеди, обличая пороки и вернув многочисленных жителей города на путь добродетели.

В том же, 1498 году, когда почил король Карл, окончил жизнь и брат Джироламо, через четыре или пять дней [619]. Я объясню, зачем я это рассказываю. Он всегда публично проповедовал, что король вновь вернется в Италию, чтобы выполнить возложенную на него господом миссию – мечом реформировать церковь и изгнать тиранов из Италии, и что если он этого не сделает, то господь жестоко его покарает. Все его первые и последние проповеди были отпечатаны и продаются. Эту угрозу королю, что господь его жестоко покарает, если он не вернется, он не раз повторял в письмах к королю незадолго до смерти того, а мне он говорил об этом лично, когда я беседовал с ним о том, что произойдет на нашем обратном пути из Италии: тогда он и сказал, что над королем свершится суд небесный, если он не исполнит того, что предначертал ему господь, и не прекратит грабежей.

Незадолго до кончины короля среди флорентийцев вспыхнули раздоры. Одни продолжали с надеждой ждать прибытия нашего короля, уповая на обещания брата Джироламо, и несли большие расходы, впадая в великую нужду, чтобы вернуть Пизу и другие города, переданные в свое время королю, из которых венецианцы удерживали Пизу; другие же горожане хотели встать на сторону лиги, отложившись от короля, говоря, что ждать короля – безумие и глупость и что брат Джироламо всего лишь еретик и обманщик, которого нужно посадить в мешок и бросить в реку; однако он пользовался такой поддержкой в городе, что никто не осмелился бы это сделать.

Папа и герцог Миланский часто писали флорентийцам, настраивая их против упомянутого брата Джироламо, и убеждали их, что вернут им Пизу и другие города, если они откажутся от дружбы с королем, схватят брата Джироламо и покарают его. Однажды во Флоренции собралось заседание Синьории, на котором присутствовали некоторые из его врагов, а состав Синьории менялся каждые два месяца. И там оказался один кордельер, то ли приглашенный то ли пришедший сам [620]. Он вступил в спор с братом Джироламо назвал его еретиком и сказал, что тот обманывает народ, говоря, что получает откровения от бога, и предъявил другие обвинения, а затем предложил ему в доказательство правоты испытание огнем; слова эти были сказаны в присутствии членов Синьории. Брат Джироламо не захотел подвергнуться испытанию огнем, но его товарищ предложил-сделать это вместо него, и тогда с другой стороны выступил товарищ кордельера. Был назначен день, когда они должны были быть преданы огню, и они в этот день пришли оба в сопровождении своих со-братьев-монахов; однако якобинец держал в руке Corpus Domini[621], а кордельеры и Синьория хотели, чтобы он шел без него, но тот отказался, и тогда все они вернулись в свои монастыри. Народ же, подстрекаемый врагами брата Джироламо и Синьорией, отправился» к монастырю, схватил там его вместе с двумя другими и сначала подверг невероятно жестоким пыткам. Тогда же народом был убит главный человек в городе и друг брата Джироламо – Франческа Валори. Папа прислал комиссара с полномочиями устроить процесс, и в конце концов все трое были сожжены. Ему предъявили обвинение лишь в том, что он внес раздоры в город и что в пророчествах говорил то, что узнавал от своих друзей из Совета.

Я не хочу ни извинять, ни обвинять его и не знаю, совершили ли они зло или добро, осудив его на смерть, но знаю, что он говорил многие истинные вещи, о которых никто из жителей Флоренции не мог бы его уведомить. И что касается короля и тех бед, что он предсказал ему, то случилось то, что вы знаете: сначала умер единственный сын короля, а затем и он сам; я видел письмо, которое он написал королю.

Глава XXVII

С королем случился удар, или апоплексия; врачи надеялись, что-болезнь уйдет в руку, так что он перестанет ею владеть, но отнюды не умрет; однако произошло иначе. У него было четыре добрых врача, но он доверился самому неопытному из них и дал ему такую власть, что другие и говорить не осмеливались, хотя накануне, за четыре дня до смерти, видели признаки болезни и хотели дать ему слабительное. Все тогда бросились к герцогу Орлеанскому, к которому, как ближайшему родственнику, переходила корона.

Камердинеры короля Карла богато убрали его тело, и сразу же началась служба, не прекращавшаяся ни днем ни ночью, и каноников сменяли кордельеры, а когда кончали те, то начинали «добрые люди», чей монастырь был им основан [622]. Он оставался в Амбуазе восемь дней, сначала в красиво обтянутой и украшенной комнате а затем в церкви, и все было устроено так богато, как никогда еще не делалось для королей. Все его камердинеры, приближенные служащие не отходили от его тела. Служба и процессии продолжались целый месяц, пока он не был погребен [623]/, и обошлось это в 45 тысяч франков, как рассказывали мне люди из финансового ведомства.

Я приехал в Амбуаз через два дня после его кончины и пошел помолиться к его телу, возле которого провел пять или шесть часов. По правде говоря, я никогда не видел подобной, столь глубокой скорби. Но ведь его приближенные – камердинеры и 10 или 12 юных дворян, приставленных к его комнате, – пользовались его благорасположением и получали такие большие подарки, составлявшие целые состояния, каких еще никогда не делали короли. Кроме того, он разговаривал со всеми мягко и любезно, как никто другой; думаю, что он ни разу никому не сказал неприятного слова. И он не мог умереть в лучший час, чтобы оставить по себе добрую память в истории и вызвать самые сильные сожаления служивших ему людей. Полагаю, что со мной он обошелся круче, чем с кем бы то ни было, но я понимаю, что было это в его юности и виноват был не он, а потому я не могу держать на него зла [624].

Переночевав в Амбуазе, я отправился к новому королю, к которому был в свое время близок как никто и из-за которого произошли все мои беды и несчастья; однако в тот момент он с трудом вспоминал об этом. Он очень мудро вступил во владение королевством, ибо в тот год, до конца которого оставалось еще шесть месяцев, он не отменял пенсий, от должностей отстранил лишь немногих, заявив, что желает за всеми сохранить в неприкосновенности положение и состояние (это ему пошло на пользу), и решил как можно быстрей отправиться на коронацию. В качестве пэров Франции у него были следующие лица[625]: первым шел герцог Алансонский – и он был за герцога Бургундского; вторым – за герцога Нормандского – шел монсеньор де Бурбон; третьим – вместо герцога Гиенского – был герцог Лотарингский; первым графом – за графа Фландрского – шел монсеньор Филипп де Равенштейн; вторым – взамен графа Шампанского – монсеньор Анжильбер Клевский; и третьим, заменявшим графа Тулузского, был монсеньор де Фуа. И произошла коронация Людовика XII, ныне царствующего, в Реймсе 27 мая 1498 года.

С ним в четвертый раз к власти пришел представитель боковой ветви, Первые два раза это произошло при Карле Мартелле или его сыне Пипине и при Гуго Капете – все они были майордомами, или королевскими управляющими, и захватили королевство, узурпировав власть у королей. В третий раз это было при Филиппе Валуа, а в четвертый – при нынешнем короле. Но последние двое получили трон справедливо и законно. Все это так, если начинать первое поколение королей Франции с Меровея. Но до Меровея во Франции было еще два короля – Фарамон, который был первым избранным королем Франции, ибо другие назывались герцогами или королями Галлии, и Клодион, его сын[626]. Фарамон был избран в 420 году и правил 10 лет, а сын его Клодион правил 18 лет, так что оба этих короля правили 28 лет. Меровей, пришедший после, был не сыном Клодиона, а родственником, поэтому может показаться, что прямые ветви королевских поколений прерывались пять раз, но. как я сказал, первое поколение принято начинать от Меровея, ставшего королем в 448 году. С этого времени, когда началось первое поколение королей Франции, до коронации Людовика XII, ныне царствующего, прошло 1050 лет. А если начинать с Фарамона, то на 28 лет больше,, что составит 1078 лет с тех пор, как появился впервые король Франции. От Меровея до Пипина прошло 303 года, и все это время продолжался род Меровингов. От Пипина до Гуго Капета – 237 лет, и это время рода Пипина и Карла Великого, его сына. Род же Гуга Капета непрерывно продолжался 339 лет и оборвался с приходом короля Филиппа Валуа. А династия Филиппа Валуа длилась без перерывов до кончины короля Карла VIII в 1498 году; он был последним в этой династии, которая правила 169 лет и представлена семью королями: королем Филиппом Валуа, королем Иоанном, королем Карлом V, королем Карлом VI, королем Карлом VII, королем Людовиком XI и королем Карлом VIII. И конец.

ФИЛИПП ДЕ КОММИН И ЕГО «МЕМУАРЫ»

«Мемуары» Филиппа де Коммина были написаны в самом конце XV столетия. Они вышли в свет в 1524 г. и сразу же обрели необыкновенную популярность: на протяжении XVI-XVII вв. были переведены почти на все европейские языки, в том числе и на латынь, и к нынешнему времени выдержали более 120 изданий. В чем причина такого успеха? Прежде всего в том, что Коммин долгое время находился в самой гуще политических событий второй половины XV в. и оставил уникальные свидетельства по истории этого важного этапа в развитии Франции и Европы. Но главное – он создал своеобразное историческое и социально-политическое учение, которое обеспечило ему славу одного из проницательнейших умов своего времени.

Сочинение Коммина подводит своего рода итог развитию французской историографии XIV-XV вв. Начиная с XIV в. во Франции резко возрастает интерес к истории и наблюдается расцвет исторических жанров. По своей популярности среди писателей и читателей история оставляет позади не только эпическую литературу, но и переживавший в это время кризис рыцарский роман.[627] В отличие от историографии предшествующего периода с характерной для нее приверженностью к всемирно-историческим хроникам и энциклопедическим компиляциям новое историографическое направление, зародившееся еще в XIII в. в трудах Виллардуэна и Жуанвиля, тяготе-до к современности, к событиям своего времени и недавнего прошлого [628]. Поэтому широкое распространение получили такие жанры, как мемуары, биографии и автобиографии; и даже исторические сочинения, по традиции называвшиеся хрониками и историями, посвящались главным образом современным событиям. Освобождаясь от жестких жанровых рамок старой хронографии, писатели стали более восприимчивыми к влиянию других литературных жанров, например романа, в результате чего появились рифмованные хроники и романизированные биографии. Писатели начали все более ориентироваться на античную историографию, которая благодаря многочисленным французским переводам вошла в круг излюбленного чтения образованных людей, и это проявилось прежде всего в приобщении к риторике – «самому благородному из всех искусств», по словам писателя XV в. П. Шуане [629].

Пробуждение интереса к истории вообще и к истории современности в частности было, несомненно, вызвано осознанием исторической важности своей эпохи, ее непреходящей политической и этической ценности и поучительности для потомков. Отсюда и стремление запечатлеть современные события и вплести их в канву истории так, чтобы они сохранились в памяти грядущих поколений. А эпоха эта, в глазах французов, ее современников, была полна событий «удивительных и горестных». Она поражала человеческое воображение катаклизмами Столетней войны и «черной смерти», трагическим накалом ожесточенных классовых битв и феодальных усобиц. Но в то же время эта эпоха воодушевляла французов победами их оружия на последнем этапе войны с Англией и возрождением сильного французского государства. Позднее, во второй половине XV в., она почти никого не оставила безучастным к той жаркой борьбе, что сопровождала создание раннеабсолютистской монархии; наконец, ее современники стали свидетелями впечатляющих походов французской армии за Альпы, открывших так называемые Итальянские войны.

Если пользоваться современными историческими понятиями, то можно сказать, что это была эпоха глубокого кризиса, поразившего социально-политические устои «классического» феодализма и феодальную культуру, кризиса, который, не уничтожив основ феодализма как социально-экономической формации, расчистил почву для торжества абсолютизма и развития раннекапиталистических отношений. Упадок традиционных институтов и обесценение привычных идейных ценностей, порождавшие чувство неуверенности за настоящее и будущее или, в более редких случаях, надежду, что все идет к лучшему, были тем важным побудительным мотивом, благодаря которому одни брались за перо, чтобы отстоять и утвердить старые ценности, а другие – чтобы пробить путь новым понятиям и представлениям.

С точки зрения развития исторической науки значение историографии XIV-XV вв. заключается прежде всего в том, что она, ориентируясь преимущественно на современность, более четко, чем раньше, поставила вопрос о достоверности излагаемых событий и в значительной мере освободилась от нарочитого провиденциализма; и оба этих момента тесно связаны друг с другом. Историки того времени пишут главным образом о том, что они сами видели, слышали или в чем принимали личное участие; для них характерна забота о получении сведений из первых рук, от очевидцев и участников событий. Правда, потребности в критическом отношении к свидетельствам очевидцев, к критическому сопоставлению данных источников еще не ощущалось, и главным критерием достоверности был обычно социальный статус информатора – чем выше было его положение в обществе, тем больше он казался достойным доверия.

Секуляризация исторической мысли во многом объясняется тем, что история в эту эпоху перестала быть достоянием духовенства и с распространением светской образованности и подъемом городской культуры к ней все более и более стали обращаться представители дворянства и горожане. Они принесли свою трактовку исторических и социально-политических событий, соответствующую их мировоззрению, которое хотя и было «замешано» на христианской доктрине, все же отличалось от учения церкви и нередко входило в противоречие с ним. Наиболее очевидно секуляризация проявилась в более или менее последовательном отказе от идеи непосредственного вмешательства бога в дела человеческие и отрицании чудес. В свою очередь, это побуждало искать причины событий в земном мире, отступая от старой, чисто повествовательной формы писания истории. А установка на поиск причинно-следственных связей – пусть даже не до конца осознанная и не декларированная – один из характерных признаков истории как науки нового времени.

В этом отношении показателен Жан Фруассар, крупнейший французский хронист XIV в., который в начале своей знаменитой «Хроники» объясняет, что пишет «историю», а не «хронику»: «Если бы я говорил: То-то и то-то случилось в то время“, не раскрывая и не разъясняя причин, которые были важными, серьезными, очень вескими и очень побуждающими, коль скоро привели к большим осложнениям, – то это будет хроника, а не история. Однако я никак не хочу обойтись без того, чтобы не выяснить всего дела или отдельного факта…» [630]. При объяснении событий Фруассар, как и большинство других историков той эпохи, обращается не к извечным истинам, запечатленным в Священном писании, и не ищет символической связи между ними и социально-политическими явлениями, а находит причины последних в мотивах, движущих людьми. Эти мотивы, правда, также соотносятся с извечными, по его понятиям, этическими нормами, в чем проявляется его верность некоторым традициям средневековой культуры. Однако существенно здесь его отличие от предшественников: у него связь событий с абсолютным прообразом, и в конечном итоге с богом, опосредована человеком и его свободой воли. Таким образом, совершался переход от символической к причинно-следственной интерпретации событий – этой важнейшей тенденции в развитии французской историографии начиная с XIV в.[631]

Наиболее замечательным памятником французской исторической мысли той эпохи являются «Мемуары» Филиппа де Коммина.

1. ЖИЗНЬ КОММИНА

Филипп де Коммин, родившийся около 1447 г., происходил из знатного фламандского семейства ван ден Клитов. Его предки с XIV В. подвизались на службе феодальных сеньоров Фландрии, сначала графов фландрских, а затем герцогов Бургундских, к которым графство отошло в 1384 г. Дед Коммина был советником графа Луи де Маля, а отец занимал посты бальи Гента и верховного бальи Фландрии при герцоге Филиппе Добром, который, кстати, был крестным отцом Коммина и дал ему свое имя. Сеньория Коммин, от которой происходит фамильное имя историка, была получена его дедом в качестве приданого за женой в 1373 г. и перешла по наследству его дяде, а отец и он сам владели сеньорией Ренескюр. Поэтому при бургундском дворе его именовали сиром де Ренескюр, а во Франции, куда он позднее перебрался, его называли по его французскому владению сиром д’Аржантон, но свои письма и донесения он обычно подписывал «Коммин».

Рано потеряв родителей, Коммин вырос в доме своего двоюродного брата, который дал ему подобающее дворянину воспитание: его научили владеть оружием и конем, читать и писать по-французски, но латынью, языком науки того времени, не утруждали. В наследство от отца он получил только доброе имя, ибо тот умер, запутавшись в долгах, в счет которых были конфискованы все его владения, в том числе и сеньория Ренескюр. Позднее Коммин выкупил ее, но, когда он в 1464 г. поступил на службу к наследнику Бургундского дома графу Шароле, ставшему после смерти Филиппа Доброго (1467 г.) герцогом Карлом Смелым, он мог полагаться только на щедрость своего господина [632].

Бургундский дом был тогда одним из наиболее богатых и могущественных в Европе, и его владения охватывали, помимо герцогства Бургундского, большую часть земель, составлявших тогдашние Нидерланды, Франш-Конте и множество более мелких сеньорий. Начало бургундскому государству было положено герцогом Филиппом Храбрым (1364-1404), братом короля Карла V. Опираясь на родство с французским королевским домом и проводя искусную матримониальную политику, он сумел присоединить к своему первоначальному владению/ герцогству Бургундскому, немало других владений, и прежде всего богатую Фландрию. А его преемники Жан Бесстрашный (1404-1419) и Филипп Добрый (1419-1467) с той же целью воспользовались феодальной усобицей во Франции в начале XV в. и борьбой Франции и Англии на последнем этапе Столетней войны[633].

Собранное чисто феодальным способом, бургундское государство отличалось крайней социально-экономической, политической и культурной неоднородностью. Каждая из входивших в него земель сохраняла свои старые вольности, привилегии и административное устройство, подпав поначалу лишь под контроль герцогских советников. Но герцоги, вдохновляясь примером французской монархии, постепенно насаждали в отдельных землях новые административные институты, находившиеся под их прямым руководством. Особенно решительно за создание централизованного государства взялся Карл Смелый (1467-1477). При нем были созданы правительственные учреждения, функции которых распространялись на отдельные комплексы владений (парламент и счетная палата в Мехелене для Нидерландов) или сразу на все владения (Большой совет и Генеральные штаты). Он ввел также фактически постоянные налоги и создал регулярную наемную армию. При его предшественниках герцогский бюджет составлялся преимущественно за счет доходов с домена, т. е. с герцогского имущества, в виде феодальной ренты в разных формах и поступлений от осуществления публичных прав герцога как государя; налоги с согласия сословного представительства отдельных земель вводились лишь в экстраординарных случаях. Карл же за десять лет правления выжал из подданных в виде налогов столько же денег, сколько его отец, Филипп Добрый, за сорок пять[634].

Централизаторская политика герцогов наталкивалась, однако, на серьезные препятствия, и прежде всего на партикуляризм отдельных земель, в особенности Фландрии с ее богатыми и сильными городами, борьба с которыми красной нитью проходит через всю историю бургундского государства. Этой политике противодействовали также империя, на чьи земли герцоги постоянно покушались, и Франция, для политической целостности которой столь могущественный сосед, как Бургундия, представлял большую угрозу.

Сильно заботило герцогов еще и то, что, несмотря на все свое величие, они не были суверенными государями и по одним владениям оставались вассалами французского короля, а по другим – германского императора. Переговоры Филиппа Доброго с императором Фридрихом III о возведении его в королевское достоинство по его имперским землям завершились безрезультатно. Не более удачными оказались и домогательства королевской короны для Карла Смелого. Он добился от Фридриха III согласия, но на встрече в Трире (1473 г.), где должна была состояться коронация, для которой все уже было приготовлено, император накануне церемонии покинул город, оставив герцога при несбывшихся надеждах.

Тем не менее Карл. Смелый до конца жизни не оставлял надежды стать королем, в мечтах расширяя свое королевство до размеров королевства Лотаря, внука Карла Великого и основателя древней Лотарингии. Ради этого он предпринял завоевание герцогств Лотарингии и Бара, которые врезались в его владения и разделяли их на две части. Но, столкнувшись здесь с сопротивлением имперских городов, немецких князей и швейцарцев, коалицию которых всеми силами поддерживал французский король Людовик XI, он потерпел в 1477 г. полное поражение и погиб. Бургундское государство развалилось.

Но в 1464 г., за 13 лет до этого поражения, когда Коммин впервые прибыл к Карлу, ничто еще не предвещало такого конца. Великие герцоги Запада, как величали бургундских герцогов, пребывали в зените своей славы. Их двор, в атмосферу которого окунулся Коммин, был одним из самых блестящих и расточительных в Европе. При нем нашли свое последнее благодатное пристанище поклонники рыцарских идеалов и певцы рыцарской культуры. Эта культура крайне эстетизировалась в ту пору и выродилась в «пышное представление с тщательно обученными актерами, наслаждавшимися своей игрой и постоянно старавшимися убедить себя в ее серьезности» [635]. Ослепительные по красоте и изобретательности оформления придворные празднества и турниры, в подготовке которых участвовали лучшие нидерландские художники того времени, театральнопышные приемы посольств, а в случае военных действий – сборы больших армий и устройство лагерей, напоминавших города и игравших яркими красками шатров и палаток, – все это создавало герцогам тот ореол величия, о воздействии которого говорит, применительно к себе, Коммин: «Я лишь поражался, что кто-то осмеливается сражаться с моим господином, поскольку считал его величайшим из всех» [636].

Вскоре после поступления на службу Коммин принял участие в войне так называемой лиги Общественного блага (1465 г.), созданной французской феодальной знатью во главе с герцогами Бретонским и Карлом Бургундским, который в том году стал наместником своего престарелого отца, Филиппа Доброго, и взял все дела в свои руки. Лига под демагогическим лозунгом борьбы за общественное благо французского королевства выступила против централизатор-ской политики Людовика XI, намереваясь ослабить короля или даже сместить его с престола, для чего выдвинула в противовес ему его младшего брата, Карла Французского. Играя на своекорыстии членов лиги, Людовик XI сумел разобщить ее и сохранил власть, хотя подписанный в конце 1465 г. мир был достаточно тяжел для него и ему потребовалось приложить позднее немалые усилия, чтобы ликвидировать его последствия [637]ll.

После этой войны Коммин участвовал в карательных экспедициях Карла Смелого против восставших горожан Динана (1466 г.) и Льежа (1467 г.). Он с детства был воспитан в духе презрения и враждебности к горожанам, ибо все его родственники состояли на герцогской службе, и указанные экспедиции, несомненно, укрепили в нем эти чувства, в избытке излившиеся на страницы его «Мемуаров».

В 1467 г. Коммин был посвящен в рыцари, что при бургундском дворе было важным знаком отличия, и получил высокую придворную должность камергера. Он стал участвовать в придворных рыцарских турнирах. До нас дошло свидетельство его участия в рыцарском празднике, устроенном в 1468 г. в Брюгге по случаю бракосочетания Карла Смелого с Маргаритой Йоркской. Тема праздника, почерпнутая из рыцарских романов, была задана в письме, полученном герцогом от «принцессы Неведомого острова», которая извещала, что подарит свою милость тому, кто, сразившись и победив «рыцаря Золотого дерева», освободит великана, плененного карликом. На поле ристалища, напротив трибуны для дам, действительно был выведен под охраной карлика закованный великан. Ради его освобождения и в надежде заслужить милость «принцессы Неведомого острова» Коммин и принял вызов «рыцаря Золотого дерева» [638].

Сам Коммин не оставил воспоминаний о своих рыцарских деяниях, видимо, рано поняв, что это только игра, не имеющая ничего общего с той политикой, что вершилась за кулисами и к которой он скоро получил доступ.

С 1467 г. он быстро выдвинулся в ближайшем окружении Карла Смелого, став одним из его доверенных советников. Прямо он об этом не пишет, и автор его новейшей биографии Ж. Дюфурне полагает, что он делает это преднамеренно – желая внушить читателям, что был при герцоге фигурой второго плана, не посвященной в его политические замыслы, а потому, бежав от него через несколько лет к королю, не мог причинить ему вреда [639]. Но такое объяснение кажется недостаточным. Коммин действительно не слишком много сообщает о себе, своих обязанностях и полномочиях при Карле Смелом. Однако он все же говорит о себе гораздо больше, чем многие другие французские писатели того времени, не изменявшие своим сеньорам. Хотя Коммин и не пишет, каковы именно были его функции, он все же не упускает возможности показать, что имел немалое влияние на герцога, например, в связи с посредничеством между ним и королем Людовиком XI во время пребывания последнего в Перонне в 1468 г.

Встреча Людовика XI с Карлом Смелым в Перонне, едва не завершившаяся трагически для французского короля, сыграла большую роль в жизни Коммина, поскольку благодаря ей он познакомился с Людовиком XI. Тот прибыл в Перонн, во владения бургундского герцога, для заключения мирного договора, но вскоре после его приезда в Льеже началось восстание против герцога и местного епископа, инспирированное королем. Когда новость дошла до герцога Карла, он в бешенстве приказал заключить короля под стражу. Свобода и даже жизнь венценосного узника оказались под угрозой; всерьез обсуждался план вынудить короля отречься от престола, и тот не жалел ни денег, ни обещаний, чтобы вырваться на свободу. Через Коммина осуществлялась связь между королем и герцогом, и он, сознавая, сколь серьезными последствиями чревато насилие над королем, приложил все силы, чтобы убедить Карла Смелого войти в соглашение с Людовиком и отпустить его на свободу. Соглашение было наконец достигнуто, и в обмен на тяжелый и унизительный договор Людовик XI получил свободу.

Людовик XI во время частых встреч и бесед с Коммином в Перонне безусловно произвел на него сильное впечатление своим проницательным умом и трезвой расчетливостью – теми качествами, которые Коммин, надо полагать, уже научился ценить в людях, особенно занимающихся политикой. Впечатление должно было быть тем более сильным, что король представлял собой резкий контраст безудержному в порывах страсти герцогу, способному на безрассудные поступки из гордости и упрямства. Как неоднократно Коммин будет вспоминать в своих «Мемуарах», король как никто другой умел привлекать к себе людей, когда чувствовал нужду в них, искусно играя на их самолюбии и обольщая посулами богатых даров и высоких должностей. Искушение оказалось слишком велико, чтобы Коммин смог устоять; есть косвенные данные, что после Перонна он уже начал оказывать кое-какие услуги королю [640]. Однако еще четыре года он оставался в Бургундии в полном фаворе у Карла Смелого. В эти годы началась дипломатическая служба Коммина, и поэтому они были очень важными с точки зрения приобретения им политического опыта, проникновения в скрытые сферы политики и формирования его мировоззрения. В 1470 г. он совершил поездку в Кале, где по поручению герцога вел тайные переговоры с представителями английской королевской династии Ланкастеров, тогда как открыто Карл Смелый поддерживал враждебных им Йорков. На следующий год он посетил с дипломатическими миссиями Англию, Бретань и Испанию, чтобы содействовать созданию антифранцузской коалиции. О поездке в Испанию в «Мемуарах» есть только два косвенных намека, но она, по-видимому, сыграла решающую роль в дальнейшей судьбе Коммина, так как по дороге он снова встретился с Людовиком XI. Неизвестно, о чем они говорили, но известно, что после встречи Коммин поместил у одного турского купца 6 тысяч ливров, сумму по тем временам немалую [641]. А через год, в августе 1472 г., во время франко-бургундской кампании он ночью бежал в лагерь французского короля.

Об этом событии в «Мемуарах» всего лишь две фразы: «Примерно в это время я прибыл на службу к королю (это был 1472 год), который принял к себе и большинство служителей своего брата герцога Гиенского. Произошло это в Пон-де-Сэ…» (I, 240). Характерно, что Коммин пишет: «Я прибыл на службу к королю» – так, как будто речь идет об исполнении им-своей обязанности. Возможно, что именно так он и расценивал свое бегство и измену Карлу Смелому, по крайней мере по прошествии долгого времени, тем более что Фландрия, откуда он происходил, была под сюзеренитетом французской короны. Здесь же он упоминает и советников герцога Гиенского, как и он, перешедших на сторону короля из лагеря оппозиции, но при смягчающих обстоятельствах: брат короля, их сеньор, к этому времени уже умер.

Объясняя измену Коммина, которую Карл Смелый ему никогда не простил, исключив его из всех амнистий, распространявшихся на лиц, бежавших от него к королю, исследователи обычно указывают на несколько причин. Это личные счеты с герцогом, который хотя и весьма ценил Коммина, но, будучи человеком крайне неуравновешенным и вспыльчивым, обращался с ним подчас очень грубо. Известен, например, случай, когда герцог ударил его сапогом по лицу в присутствии придворных, за что те окрестили Коммина прозвищем «голова в сапоге». Другой и гораздо более важной причиной были королевские благодеяния. Сразу же по прибытии во Францию Коммин получил от короля две тысячи ливров, а затем ежегодный пенсион в размере шести тысяч, две большие сеньории – Тальмон и Туар в Пуату, а также много владений помельче в том же Пуату, Берри и Анжу. С помощью короля Коммин в январе 1473 г. женился на одной из самых богатых невест королевства – Элен де Шамб, принесшей ему в приданое крупную беррийскую сеньорию Аржантон [642].

Однако, не преуменьшая значения королевских милостей, стоит особо подчеркнуть ту роль, которую сыграло в его измене желание и стремление служить у такого незаурядного политика, каким был Людовик XI. Несмотря на свой 25-летний возраст, Коммин был уже искушенным дипломатом с солидным опытом и широким политическим кругозором, а если прибавить к этому «здравый природный рассудок», коим он был наделен и коему воздает великую хвалу на протяжении всех своих «Мемуаров», то станет ясным, что эта причина не могла быть второстепенной, хотя ее и трудно взвесить.

Царствование Людовика XI (1461-1483) знаменательно тем, что при нем французская монархия одержала важную победу над силами политической децентрализации. Успешно завершенная в 1453 г. Столетняя война, в какой-то момент поставившая под угрозу независимость и единство Франции, в конечном итоге способствовала политической консолидации страны, высоко подняв авторитет королевской власти, которая стала оплотом национального единства и получила в дальнейшем широкую поддержку в борьбе с сепаратизмом феодальной знати. В 1439 г. королевской власти удалось добиться от Генеральных штатов введения постоянного прямого налога на содержание регулярной наемной армии, получившей организационное оформление в 1445-1446 гг. По окончании Столетней войны королевская власть сохранила за собой право взимать налоги без предварительного их вотирования сословным представительством. Государственные доходы, выросшие при Людовике XI более чем в три раза, позволили создать мощную постоянную армию и перейти к наступлению на силы феодальной оппозиции, возглавлявшиеся герцогами Бургундским и Бретонским.

Будучи проницательным и хладнокровным политиком, Людовик XI не торопил события и в борьбе со своими врагами по возможности избегал прямых военных столкновений, не рискуя полагаться лишь на военную удачу. Он предпочитал дипломатические средства, среди которых немаловажным было привлечение на свою сторону наиболее опасных людей из окружения его могущественных противников. Ради этого он щедрой рукой раздавал деньги, земли и доходные должности, что ослабляло оппозицию вернее, нежели победы на полях сражений. Пренебрегая всеми правилами «честной игры», когда дело касалось политики, он проявлял редкую изобретательность в политических интригах. Чтобы обескровить Бургундию, он постоянно провоцировал выступления южнонидерландских городов против герцога и приложил все силы, чтобы создать лигу соседних имперских городов и князей против него, сумев с этой целью даже примирить извечных врагов – эрцгерцога Австрийского и швейцарцев. А в критический момент войны Карла Смелого за герцогства Бар и Лотарингию король установил экономическую и финансовую блокаду бургундских земель, отвлекши на Францию главных торговых партнеров Нидерландов, которым предоставил небывало выгодные условия торговли, и отвратив от герцога всех его внешних кредиторов. В условиях тяжелого финансового дефицита герцог потерпел полное поражение и погиб в битве под Нанси [643].

Коммин бежал к королю в то время, когда бургундская проблема занимала короля более всего. Знавший всю подноготную бургундской политики, он, естественно, оказался бесценным помощником для Людовика XI и поэтому в течение нескольких лет был первым его советником, почти неотлучно находился при нем, сопровождал во всех поездках и даже спал с ним в одной постели, что было тогда знаком высшего благоволения. О влиянии Коммина при королевском дворе миланский посол писал: «Он один правит вместе с королем и является всесильным. Никого столь же могущественного и с таким же большим весом, как он, больше нет…» [644].

Французский двор при Людовике XI разительно отличался от бургундского своей нарочитой скромностью и внешней непритязательностью. Король был скуп на парадную роскошь и даже одевался «столь плохо, что хуже и быть не может» (I, 138). Величие королевского достоинства он видел не в придворном декоруме, а в реальной власти, подразумевавшей беспрекословное повиновение подданных. Его двор был средоточием политической жизни, и сюда стекались только люди, полезные для его политических комбинаций, да астрологи и врачи, которых он, будучи суеверным и чрезвычайно боясь смерти, неизменно держал при себе. Сугубо деловая обстановка в окружении короля была, судя по всему, вполне по душе Коммину, уже достаточно проявившему прагматический склад своего ума. Тем более что здесь он достиг вершины политической карьеры, и период, когда он пользовался наибольшим доверием короля, с 1472 по 1476 г., он описал очень подробно, с особой тщательностью останавливаясь на тех делах, которые он успешно вел или в которых подавал королю мудрые советы.

Так, по его совету Людовик XI продлил в 1472 г. перемирие с Карлом Смелым и тем самым дал герцогу возможность ввязаться в роковую войну с имперскими князьями и городами. При непосредственном участии Коммина был заключен мирный договор с Эдуардом IV Английским, высадившимся во Франции в 1475 г. с большой армией и намеревавшимся соединиться с Карлом Смелым против короля. По договору, Людовик XI обязался выплачивать английскому королю большой ежегодный пенсион, в чем многие видели тогда позор для Франции, купившей мир вместо того, чтобы добиться его с оружием в руках. Но сам Людовик XI «говорил, посмеиваясь, что он гораздо проще изгнал англичан, чем его отец, ибо он изгнал их накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином» [645].

Вместе с королем Коммин в конце 1475 г. выехал в Лион, чтобы быть поближе к местам, где разворачивалась решающая борьба между Карлом Смелым и лигой германских князей и городов, и чтобы в критический момент, если понадобится, ввести срочно в действия против герцога французскую армию. Коммин, как сообщает он сам, возглавлял службу разведки и рассылал повсюду шпионов и вестовых под видом монахов и паломников (II, 106-107).

Коммин был приобщен ко многим вопросам высшей политики, связанным не только с бургундскими делами, но и итальянскими. Однако его большое влияние сохранялось лишь до 1477 г. и после гибели Карла Смелого пошло на убыль. Коммин объясняет немилость к нему короля разногласиями по поводу бургундского наследства: король стоял за вооруженный захват владений погибшего герцога, а он, Коммин, отстаивал план мирного присоединения через брак дофина с наследницей герцога Марией Бургундской (II, 168-172). Но дело не только в том, что Людовик XI не терпел несогласия, но и в том, что он перестал доверять Коммину в бургундских делах, опасаясь, что тот может оказать Фландрии какую-либо помощь против Франции. О подозрительности короля свидетельствует то, что после миссии Коммина во Фландрию он сослал его в Пуату, а затем отправил в оккупированную французскими войсками Бургундию, но быстро отозвал обратно. Об этом последнем случае Коммин пишет: «…король отозвал меня из-за какого-то письма, в котором ему сообщили, что я избавляю некоторых горожан Дижона от военного постоя. Это вместе с другим незначительным подозрением стало причиной моей неожиданной отправки во Флоренцию» (II, 268). Трудно сказать, насколько обоснованными были подозрения короля, но в любом случае отстаивать безгрешность Коммина, слишком известного своим сребролюбием, было бы неосторожно. Есть, например, косвенные свидетельства того, что он получал большие деньги от дома Медичи в качестве платы за какие-то услуги, которые оказывал, видимо, в тайне от короля.[646]

Во Флоренцию Коммин был отправлен с поручением укрепить союз североитальянских государств с Францией против испанцев в Южной Италии и ради этого содействовать прекращению разгоревшейся в ту пору войны Флоренции с папой. Цели своей он не достиг и, вернувшись во Францию, застал укрепившихся в своей роли новых фаворитов короля, которые окончательно оттеснили его на второй план. В его ведении, однако, оставались итальянские дела, и он продолжал быть посредником между королем и послами итальянских государств. Но все шло к тому, чтобы полностью отстранить Коммина от политических дел. Незадолго до своей смерти Людовик XI продиктовал завещание сыну, наследнику престола, и дочери Анне, назначавшейся опекуншей и регентшей до совершеннолетия брата, будущего короля Карла VIII. В нем был список рекомендованных для королевского совета лиц. Коммин среди них назван не был.

Со смертью Людовика XI в 1483 г. положение Коммина оказалось критическим. Регентша Анна Боже, следуя наставлениям покойного отца, вывела его из совета, и тогда он перекинулся на сторону оппозиции, требовавшей введения в совет принцев крови и назначения опекуном юного короля и регентом королевства первого из них – Людовика Орлеанского. Под давлением принцев Анна расширила совет и ввела туда наряду с другими и Коммина, которого, правда, до важных дел не допускали. Коммин поддерживал требование принцев созвать Генеральные штаты, от которых те ожидали помощи в своих планах захвата власти. Но созванные в 1484 г. Турские штаты, получив значительные уступки от правительства Анны Боже, особенно в налоговом вопросе, отказались поддержать принцев, и те перешли к открытой вооруженной борьбе. Коммин первое время занимал выжидательную позицию и оставался в совете но, будучи ставленником Людовика Орлеанского, долго в нем удержаться не смог и был изгнан, как он сам говорит, «грубыми и безрассудными словами» (III, 9). После этого он открыто перешел на сторону мятежных принцев и стал одним из активных деятелей оппозиции, которой помогал и деньгами, и своим дипломатическим искусством.

Участие в лиге принцев завершилось для него тем, что он в январе 1487 г. был арестован и заключен в одну из знаменитых железных клеток, устроенных Людовиком XI в донжоне Лошского замка, где и просидел пять месяцев. Тем временем лига потерпела поражение от правительства. Приговор, вынесенный Коммину в марте 1489 г., был довольно мягким. Ему было предписано удалиться на десять лет в одно из своих поместий без права выезда. Однако приговор оставался в силе только год, и в 1490 г. Коммину дали свободу передвижения, а затем пригласили ко двору [647].

Новая перемена в судьбе Коммина объясняется переориентацией французской внешней политики на Италию и подготовкой похода в Неаполитанское королевство. Долгое время занимавшийся итальянскими делами, Коммин мог быть очень полезен в осуществлении этого замысла. Но поскольку он оставался верным принципам итальянской политики Людовика XI и выступал против похода, ему не удалось сблизиться с королем. По мнению Коммина, этот поход был чистой авантюрой, ибо у короля «не было ни ума, ни денег, равно как и всего прочего, необходимого для такого предприятия, и если оно все же благополучно завершилось, то лишь по милости бога…» (III, 32). Тем не менее он был включен в свиту, сопровождавшую Карла VIII в Италию. Но после очередного разногласия с королем Коммин, настойчиво предлагавший отказаться от экспедиции, был отправлен послом в Венецию для укрепления союза с республикой и получения от нее помощи.

Посольство оказалось неудачным, и Коммин не скрывает этого тем более что правительство ничем не содействовало его успеху и не поддерживало связи со своим послом, вынужденным даже о продвижении французской армии узнавать от венецианцев. По прибытии в Венецию его главной задачей стало предотвращение организации антифранцузской лиги, слухи о которой носились по городу. Однако он был бессилен перед логикой событий и, когда лига была создана, вернулся к королю, чтобы предостеречь его от опасности столкновения с объединенными силами лиги. «Но в окружении короля, – вспоминает он, – немногие люди верили моим словам» (III, 142). Позднее он еще сильнее выразит отношение короля: «А что до меня, то мне казалось, что он мне совсем не верит»

(III, 153). Несмотря на это недоверие, Коммин, однако, оказался полезным королю при составлении и заключении мирного договора со Священной лигой.

После смерти Карла VIII в 1498 г. на престол вступил Людовик XII, бывший принц Орлеанский, к которому Коммин был очень близок в период борьбы с правительством Анны Боже. Но нового сближения Коммина с ним, теперь уже королем, не произошло. Он некоторое время заседал в совете, но затем был удален от двора и не появлялся там вплоть до 1505 г. Одно из предположительных объяснений опалы Комхмина – его недовольство разводом Людовика XII с дочерью Людовика XI Жанной Французской. В 1505 г. он вновь появился при дворе, вероятно, в связи с подготовкой второго похода в Италию и сопровождал короля в этом походе, но неизвестно, каковы были его функции. После 1507 г. сведения о Коммине как политике исчезают. Он умер в 1511 г. в замке Аржантон, оставив наследницей свою единственную дочь, Жанну, графиню де Пантьевр.

* * *

Коммин начал работу над «Мемуарами» во время ссылки, в 1489 г., по просьбе архиепископа Вьеннского Анджело Като. Анджело Като, в свое время преподаватель натурфилософии и астрономии. Неаполитанского университета, сначала служил в качестве врача и астролога дону Федериго принцу Тарентскому, с которым в 1476 г. приехал в Бургундию. Затем он перешел на службу в том же качестве к Людовику XI и от него в 1482 г. получил архиепископство Вьеннское[648]. Анджело Като намеревался составить историю царствования Людовика XI на латинском языке и обратился к Коммину, чтобы тот поделился с ним своими воспоминаниями. Поначалу Коммин поэтому рассматривал свой труд именно как вспомогательный материал для заказчика. Но постепенно он стал проникаться сознанием самостоятельной ценности своего сочинения и в «Мемуарах» все реже обращался к заказчику и начал адресоваться к тем, «кто прочтет эти воспоминания», выражая надежду, что «не глупцы и простаки будут развлекаться чтением этих воспоминаний, но государи и придворные будут искать в них добрых уроков» (I, 222). И когда Анджело Като в 1496 г. умер, Коммин продолжил работу над «Мемуарами».

По датировке Ж. Дюфурне, первые пять книг были созданы им в 1489-1490 гг., шестая книга – в 1492-1493, седьмая – в 1495-1496 и, наконец, восьмая – в 1497-1498 гг. [649]

«Мемуары» делятся на две главные части. Первая, наибольшая, охватывает время правления Карла Смелого и Людовика XI (1464-1483 гг.) и состоит из шести книг. Вторая часть – книги седьмая и восьмая – посвящена итальянскому походу Карла VIII, его подготовке и последствиям, что соответствует периоду с 1483 по 1498 г. Деление на эти две части идет, надо полагать, от самого Коммина, поскольку большинство дошедших до нас рукописных копий «Мемуаров» начала XVI в. содержит только первую часть. Но, кроме этого, существует различие между частями в смысле глубины раскрытия событий. Коммин гораздо лучше понимал ход событий в правление Карла Смелого и Людовика XI, поскольку в разное время был ближайшим сподвижником того и другого. При Карле VIII он как политик был отодвинут на задний план, и поэтому во второй части он меньше анализирует факты, не всегда понимая их скрытые причины.

2. КОММИН И ИСТОРИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ЕГО ВРЕМЕНИ

«Мемуары» Коммина многое связывает с историографической традицией XIV-XV вв. Как и многие его предшественники, Коммин проявляет большую заботу о достоверности излагаемого материала и надежности источников, предпочитая писать главным образом о том, чему сам был свидетелем. Именно в этом видит он различие между собой и старыми хронистами: «Хронисты пишут лишь то, что служит во хвалу тем лицам, о которых они говорят, и о многом умалчивают илц подчас не знают правды». И, давая понять, что сам он намерен следовать истине, подчеркивает: «А я решил не взирая на лица говорить только о том, что истинно и что я сам видел или узнал от достаточно важных персон, достойных доверия» (II, 172-173). И хотя это намерение далеко не всегда Коммином реализуется, оно само по себе весьма характерно. Вспоминая и рассказывая о различных событиях своего времени, он почти всегда оговаривает, был ли он их свидетелем и участником или знает о них со слов других, и кого именно; причем когда пишет не по личным впечатлениям, то обычно дает только краткое изложение событий.

В отличие от Фруассара, причислявшего себя к историкам (на том основании, что он не просто излагал ход событий, но объяснял их причины), сам Коммин себя к историкам не относил. По его мнению, в историческом сочинении события должны излагаться в строгой хронологической последовательности и привязываться к точным датам. Он не считал для себя это обязательным, тем более что поначалу смотрел на свой труд как на вспомогательный материал для Анджело Като, обращаясь к которому, писал: «Я не придерживаюсь порядка при письме, как положено для истории, и не указываю Вам годы и точное время событий, как и не привожу примеров из прошлых историй, ибо Вы сами это достаточно знаете, и с моей стороны это значило бы учить ученого; я лишь говорю Вам в общем все то, что я видел, знал или слышал от государей, коих Вам называю. Ведь Вы сами жили в то время, когда происходили эти события, и поэтому нет необходимости в указании Вам точного времени и дат» (I, 190).

И тем не менее именно Коммин более всех других писателей той поры имеет право называться историком. Глубже любого другого исторического писателя своей эпохи он проник в скрытые пружины, движущие политикой, и дал на редкость всестороннюю характеристику политических событий, сумев обнаружить и некие объективные их причины, благодаря чему политическая история начала обретать научную почву под ногами. Все это связывает Коммина уже не с предшествующей ему историографической традицией, а с последующим развитием исторической науки.

Чтобы выявить оригинальные исторические и общественно-политические взгляды Коммина, необходимо обратиться к господствующим в его время идеям, о которых наилучшее представление дает историческая и политическая литература Франции и Бургундии середины и второй половины XV в.

Для начала стоит задаться вопросом, в чем видели смысл своего труда писатели того времени, обращавшиеся к истории, и какую пользу они находили в истории вообще? При разных непосредственных побудительных мотивах историки никогда, как правило, не упускали из виду наставительную цель – сохранение в памяти людей событий прошлого. Память о прошлом нужна, чтобы на его примерах и уроках устраивать жизнь современную, – это историки сознавали, видимо, всегда. Но из прошлого извлекаются такие уроки, которые отвечают мировоззрению человека, обращающегося к нему. История всегда была «учительницей жизни», но учила и учит в зависимости от того, как понимается сама жизнь. Иначе говоря, смысл исторических знаний и исторические взгляды неотрывны от общественно-политических воззрений, т. е. от представлений о человеке, обществе и государстве.

В XV в., как, впрочем, и на протяжении всего средневековья, ценность истории видели прежде всего в том, что она учит добродетельной жизни, доблести и отвращает от пороков. Так, бургундский дипломат и писатель Г. де Ланнуа в наставлениях сыну наряду с военными упражнениями предписывает чтение хроник древней истории и рекомендует ему: «Держи при себе книги по римской истории или хроники деяний предков и читай их с охотой, ибо в них сможешь многое узнать и по примерам из истории… будешь с честью вести себя во всех делах» [650]. Ту же мысль в отношении исторических сочинений проводит и французский религиозно-политический деятель и историк Т. Базен: «Когда люди их читают, они приобретают большие познания и понимают, что должны следовать честным и доблестным деяниям и избегать, осуждать и ненавидеть порочные и постыдные» [651].

Историческая литература – это «зеркало нравов». Читатель в ней должен искать нравственных поучений, а писатель, создавая ее, – именно эту цель иметь в виду. Французский хронист Жан д’Отон считал, например, что он писал свою хронику для того, чтобы «увековечить блестящее зрелиЩе достохвального труда достойных почести людей (французских рыцарей), чтобы их благие деяния послужили им самим во славу и стали бы примером… указующим путь чести для тех, кто пожелает следовать доблести» [652]о.

Не забудем, что в средние века смысл всякого познания видс\и главным образом в постижении нравственных ценностей и этика, говоря словами знаменитого мыслителя XIII в. Р. Бэкона, была «руководительницей и царицей всех остальных научных занятий». И хотя в XV в. появились новые взгляды на познание и его цели, господствующей все же оставалась старая этическая концепция. Она совершенно естественно вытекала из представлений о человеке и смысле человеческой жизни, в основе которых лежало христианское учение, ибо, как известно, «мировоззрение средних веков было по преимуществу теологическим» [653].

В литературе XV в. человек определялся как существо социальное в его нравственных отношениях с другими людьми и подлежащее нравственной оценке с точки зрения его способности и склонности к выбору между добром и злом. Доминирующей к концу средневековья стала точка зрения, в соответствии с которой человек обладает свободой воли и свободой выбора и разум – главное достояние человека, отличающее его от животных, – призван направлять его к добру. «Разум наставляет нас в том, что мы должны делать и чего избегать, о чем должны молчать или говорить, и, таким образом, он является щитом и заступником, предохраняющим нас от ежедневных поползновений дьвола и плоти», – говорит Г. де Ланнуа, выражая широко распространенное представление о разуме как источнике добродетели [654]. Оно прямо согласовывалось с понятиями о содержании и смысле человеческой жизни. В ее содержании особо выделялись труд и познание. Труд получал при этом двоякую, но отнюдь не противоречивую оценку: с одной стороны, он рассматривался как кара и наказание роду человеческому за грехопадение прародителей, а с другой – как необходимое средство искупления грехов и обретения надежды на посмертное спасение. Ту же самую цель преследовало с господствующей точки зрения и познание, в том числе и историческое. И высшая ступень знания, дававшая «мудрость», означала не что иное, как высокую степень нравственного совершенства человека: «Мудрость – это добродетель и как бы возница прочих добродетелей» [655].

Естественно, что в то же время существовало и представление о сугубо практическом знании и о мудрости как большой искусности в мирских делах, но в данной идеологической системе подобные знания и мудрость оценивались гораздо ниже, если не вовсе негативно, нежели знание и мудрость, несущие нравственное совершенство. Как говорит Т. Базен, «знание, не ведущее к справедливости, должно скорее называться хитроумием, чем знанием».[656]

Ведь в конечном итоге смысл человеческой жизни видели в спасении души, и перед этой высшей целью все остальные, земные цели обесценивались; поэтому «мудрый человек в этом преходящем мире должен заботиться о вечной душе, которой предстоит отвечать за деяния тела…» [657]. Нравственность, таким образом, в отличие от других достоинств, приобретала абсолютную ценность и была главным, если не единственным, критерием при оценке людей и их поступков, причем не только в перспективе смерти и божественного воздаяния. В земной жизни с ее практическими задачами она зачастую также ценилась выше способностей, обеспечивающих успех в мирских делах, ибо широко распространено было убеждение, что именно в награду за добродетели господь дарует победы и удачи в этой жизни. А если он и позволяет порочному человеку возвыситься, а добродетельному претерпеть унижение, то лишь затем, чтобы первого в назидание прочим низвергнуть потом с этой высоты, а второго возвысить или, к вящей его славе, вознаградить в будущей жизни.

Именно эта этическая концепция человеческого существования, преобладавшая во франко-бургундской литературе XV в., была отправной логической точкой развития социально-политических воззрений.

Организация общества чаще всего представлялась по старой трехчленной схеме, согласно которой оно делится на три сословия – духовенство, дворянство и народ. Третье сословие (термин появился на Генеральных штатах 1484 г.) иногда подразделялось на горожан, купцов и крестьян. Общество обычно изображалось в виде политического тела, и функции сословий уподоблялись функциям членов тела. Главная роль отводилась королю, дворянству и духовенству, которые, подобно верхним членам тела, управляют всем организмом, а народ, подобно ногам, поддерживает и носит тело. Труд крестьян и горожан считался, конечно, полезным и нужным для общества, но низменным, а сами они, «находящиеся в рабском состоянии», неспособными к осуществлению «высшего предназначения» человека в обществе [658].

Социальное устройство рассматривалось как часть мирового божественного порядка, и всякое сословие, человеческая группа (или мирская должность) понимались как элементы единого и нерушимого социального порядка. Категория порядка, одна из основополагающих социальных категорий, выражала не просто организационный принцип, но и его неизменность. Порядок, как считалось, достигается прежде всего тем, что каждый член общества выполняет предписанные ему обязанности и не пытается изменить их: «Пусть у каждого будет собственное назначение, чтобы тело (т. е. государство. – Ю. М.) было в хорошем состоянии, в спокойствии и благополучии. Потрясение этого порядка разрушило и погубило многие государства» [659]. Другим непременным условием порядка, социальной стабильности были союз, согласие и мир между различными сословиями и членами одного и того же сословия, ибо «мир и союз – самые необходимые вещи для королей и государств» [660]. При этом особо важное значение придавалось единению знати, междоусобицы которой Чаще всего нарушали мир и порядок. «Нет большего счастья для королевства, – пишет бургундский писатель Ж. Шатлен, – чем союз и согласие вельмож» [661].

Порядку, союзу, согласию и миру в социальной мысли той эпохи противостояли перемены, разногласия, раздоры и войны. Коль скоро социальный строй мыслился частью мирового божественного порядка и потому совершенным, то всякие перемены представлялись злом, ибо совершенное может меняться лишь в худшую сторону. Один из ораторов на Генеральных штатах 1484 г., обращаясь к королю, говорил: «Ради Вашего блага и блага королевства мы боимся… в первую очередь перемен», и свой страх он обосновывал тем, что «мирские дела меняются от одной крайности к другой и очень часто от хорошего состояния доходят до крайне плохого» [662]. Наибольшую опасность перемен видели в социальных пертурбациях, когда вместо выполнения своих обязанностей «одни занимают должности других», что равносильно тому, что «ноги, носящие голову, руки и туловище, перемещаются наверх, а голова вниз, отчего тело и все его члены теряют упорядоченность и естественное взаиморасположение».[663]

Социальная мысль, таким образом, была ориентирована на стабильность сущего и основную задачу, стоящую перед обществом, A. Bernier. P., 1833, p. 58. видела в обеспечении его устойчивости и неизменности путем предотвращения перемен, раздоров и войн. Путь к этой цели проходил через нравственное совершенствование всех членов общества, и именно в этом пункте социальная концепция тесно смыкалась с этической концепцией человеческой жизни. Все перемены и потрясения в обществе в конечном итоге объяснялись людскими пороками. Именно алчность, гордыня и зависть побуждают людей посягать на положение и собственность других. «Известно, что всякий человек, нападающий на другого, побуждается к тому гордыней, высокомерием, алчностью или завистью» [664]. Но если люди станут высоконравственными и «каждый без споров будет довольствоваться тем, что имеет» [665], тогда наступит мир и порядок, – словом, общество будет справедливым.

Справедливость в общественной мысли этого периода представлялась главным устоем общественного устройства. При этом под справедливостью подразумевали в первую очередь добродетель как внутреннее качество людей. Ее первоисточником считался бог, а проявлялась она через человеческую совесть. «Всякий человек, чувствующий, понимающий и знающий нашу святую христианскую веру, должен знать, что справедливость исходит из милосердия божьего… и должен вести себя в соответствии с правом и справедливостью, поступая с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с ним самим» [666]. Под справедливостью одновременно подразумевалось и соблюдение правовых норм, существующих в государстве, так что быть справедливым человеком значило быть и праведным, и законопослушным. И общество, состоящее из справедливых людей, – «царство справедливости и законности» – было тем идеалом, который культивировался на протяжении почти всего средневековья.[667]

Соблюдение справедливости вменялось в обязанность всем членам общества; на рыцарство же возлагалась функция ее поддержания, и существовало даже представление, что рыцарство было и учреждено именно с этой целью после первого акта несправедливости на земле – убийства Авеля его братом Каином. Рыцари должны были защищать справедливость, в ее религиозном истолковании, с оружием в руках, и в связи с этим в литературе XV в., как и во всей предшествующей средневековой литературе, одним из горячо обсуждавшихся был вопрос о справедливых и несправедливых войнах.

По традиции, восходящей к учению Аврелия Августина, допустимыми признавались только справедливые, или священные, войны, которые ведутся в защиту веры и справедливости. Зло, приносимое войной, оправдывалось только ее справедливостью: «Необходимо, чтобы предмет тяжбы был очень справедлив, основан на праве и угоден богу, дабы можно было удовлетворительно ответить за столь великие жестокости, чинимые во время войны» [668].

Итак, социальная доктрина, выражавшая интересы господствующего класса феодалов, апеллировала к нравственному долгу человека и требовала от него быть справедливым и ради достижения главной цели жизни – спасения души, и ради установления общественного порядка и сохранения его в неизменности.

Идея справедливости в то же время выражала и смысл существования государства, как он представлялся большинству политических мыслителей XV в. Во Франции того времени государство мыслилось не иначе как в форме монархии, поэтому политическая власть идентифицировалась с королевской. Главной функцией королевской власти, как и рыцарства, считалось поддержание справедливости в обществе. Король был наиболее могущественным гарантом правопорядка, и именно в его справедливости видели смысл существования государства. «Посредством справедливости правят короли, – писал Ж. Шатлен, – и без их справедливости государства… превратились бы в разбойничьи притоны» [669]. Справедливость короля начиналась с его добродетели; только будучи сам справедливым (праведным), он мог, как считалось, проводить справедливую политику, т. е., говоря словами Г. де Ланнуа, «охранять добрых и мирных людей от угнетения, злокозненности и насилия со стороны сильных и лживых… беспощадно наказывать злодеев в соответствии с законами и обычаями страны» [670]. В своей политике государь должен сообразоваться с законами страны, не менять их и не устанавливать новых по своему произволу, не притязать на собственность подданных и защищать ее от посягательств других [671].

Понятиями противоположными справедливости и справедливому государю были тирания и тиран. Тирания выводилась из безнравственности монарха, следствием чего было притеснение подданных, посягательство на их собственность, войны и прочие беды. При этическом складе политического мышления проблемы государственного управления обычно сводились к проблемам нравственным, и объяснение тех или иных политических событий искали в душевных свойствах государя или его приближенных. Ж. Шатлен, например, так объясняет междоусобные войны при Карле VII: «Поскольку по натуре он был очень непостоянным, около него часто происходили различные перемены. Среди придворных образовывались враждующие группы и партии, стремившиеся вытеснить друг друга, чтобы захватить власть» [672]. Этико-политическая мысль многих авторов не шла дальше перечисления тех христианских добродетелей и рыцарских доблестей, коими должен обладать государь на благо своего государства. В их сознании было два эталона – справедливого государя и тирана, и, давая характеристику государственным деятелям, они подгоняли их под один из них. Признавая кого-либо справедливым, они наделяли его всеми возможными достоинствами, а причислив к тиранам, делали из него вместилище всех пороков. Подобное упрощение и идеализация человеческих типов, отрицавшие сложность человеческого характера, были одним из сознательных принципов мышления благодаря убеждению в том, что в человеке, как пишет Т. Базен, «добродетели соединены и связаны так, что если есть хотя бы одна, то обязательно присутствуют и все прочие, а если нет хотя бы одной, то непременно отсутствуют и другие» [673]. Убеждение это подкреплялось и словами из соборного послания апостола Иакова (II, 10): «Кто соблюдет весь закон и согрешит р одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем».

Ярко выраженный этический характер средневековой социально-политической мысли был обусловлен тем, что она сформировалась под сильным влиянием церкви, чьи догмы в значительной степени определяли тогдашнее мышление [674], а поскольку и сам бог, и божественный закон, по которому мир, как считалось, был сотворен богом и управляется им, мыслились в категориях преимущественно этических, то естественно, что и социально-политические отношения трактовались прежде всего в этическом плане. Однако морализирующей была не только религиозная мысль. Рыцарская концепция с ее кодексом чести и куртуазной любви, возникшая независимо от учения церкви и во многом ему противоречившая, за что на протяжении всего своего существования подвергалась критике со стороны идеологов церкви [675], была также этической по существу и играла немаловажную роль в социально-политических воззрениях дворянства [676].

В этой напряженно бьющейся этической мысли, под ее религиозной оболочкой и за ее явно классовым характером все же нетрудно увидеть элементы, имеющие общечеловеческую ценность. Проблемы нравственного долга человека в обществе, соотношения морали и политики имеют непреходящее значение, и они встают в любом обществе, хотя, конечно, решаются совершенно по-разному. Нравственное совершенство человека в средние века считалось ключом к разрешению всех социальных проблем, и на этом совершенстве настаивали тем более, чем более вопиющими были социальные неурядицы, чем разительней пропасть между богатством и бедностью, привилегированностью и бесправием, чем ожесточенней борьба за власть и блага между представителями высшего класса. В этом отношении показательно то, как рисовались в XV в. и ранее цель государственного управления и ее достижение.

Таковой целью считалось общественное благо, в котором разграничивались материальная сторона и духовная. Примечательно, что материальное благо всех подданных выводилось непосредственно из справедливости и мира в стране: «Со справедливостью приходит мир, а в мире растут и множатся труд, богатство и торговля народа» [677]. Под духовным же благом понимали высокую нравственность членов общества, обеспечивающую и справедливость, и посмертное спасение. Поэтому некоторые писатели употребляли вместо понятия общественного блага понятие общественного спасения. Достижение общественного блага было делом всех людей, но наибольшая ответственность за это возлагалась на дворянство и короля, который должен опекать подданных, как пастырь свое стадо. Для него это, как считалось, было единственным путем спасения собственной души.

Общественному благу противопоставляли личное благо или выгоду, в связи с чем вставал вопрос о соотношении личного и общественного. Он решался, конечно, в пользу общественного блага, но средством разрешения считали все то же нравственное усовершенствование человека. Стремление к личному благу рассматривалось как проявление порочности людей – этого главного зла общественной и политической жизни в представлении той эпохи. Во имя общественного блага все должны приносить в жертву личные выгоды. «Да не растлите души свои честолюбием и алчностью, – говорил канцлер при открытии Генеральных штатов 1484 г., – но примите на себя устройство общественных дел и забудьте о личных выгодах» [678].

Возвращаясь к вопросу о том, в чем видели историки XV в. смысл своего труда, следует подчеркнуть, что наставление в нравственности как главный смысл создания и чтения исторических сочинений имело гораздо большее значение в их глазах, нежели это может показаться на наш современный взгляд. Коль скоро нравственность имела абсолютную и всеобщую ценность, не могло быть задачи более высокой и значительной для воспитания человека и гражданина (хотя понятие гражданина еще не существовало), чем именно нравственное воспитание.

С другой стороны, ориентация на этические ценности не позволяла видеть в истории развития, изменения, не говоря уже об историческом прогрессе. Ясно ощущались лишь те исторические рубежи, что наметило христианство. Картина событий, разворачивающаяся в историческом времени, казалась лишь повторением одних и тех же ситуаций, где проявляются одни и те же человеческие свойства. «При нашей жизни, как мы знаем, ничего не произошло такого, подобного чему не было бы раньше, и поэтому, – пишет П. Шуане, – воспоминание пр©шлых событий очень полезно как для того, чтобы утешить, наставить и укрепить себя против несчастий, так и для того… чтобы воодушевиться и обрести силы для благих дел» [679]. В прошлом видели почти что современную себе жизнь, только с другими персонажами, и потому неудивительно, что считалось, будто знание истории наделяет непосредственным предвидением будущего и дает ключ к любой жизненной ситуации, к разрешению любой проблемы. И когда, например, канцлер на Генеральных штатах 1484 г. заверял депутатов в том, что новый король, Карл VIII, будет управлять страной наилучшим образом, то аргументировал он только тем, что у короля «достаточно предвидения, приобретенного чтением и познанием прошлого» [680]. По этой причине историческое знание в ту эпоху приобретало в глазах людей исключительную ценность.

Объяснение исторических и общественно-политических событий в ту пору искали, естественно, в области морали и межличностных отношений. Определяя мотивы действий и поступков отдельных исторических личностей, виновников тех или иных исторических событий, историки обращались к абсолютным, в их понимании, нравственным эталонам, заданным христианской и рыцарской концепцией, и судили в зависимости от соответствия поступков этим эталонам. При этом не было нужды прибегать к идее прямого вмешательства бога в общественные и политические события, ибо воля бога казалась воплощенной в нравственном законе. Наделенные разумом, помогающим различать добро и зло, и свободой воли[681], люди сами способны ориентироваться в том, чего желает бог, и, отступая от его воли и губя свою душу, сами карают себя. Такая позиция, характерная для историков XV в., была важным моментом в процессе секуляризации исторической и общественной мысли.

Но наряду с этической концепцией в XV в. начали пробивать себе путь и воззрения, которые можно квалифицировать как рационально-эмпирические. Наиболее отчетливо они, до Коммина, выражены в автобиографическом романе Жана де Бюэя «Юноша». Ж. де Бюэй, профессиональный военный, прошедший выучку на нолях сражений последнего этапа Столетней войны, глубоко проникся убеждением в ценности человеческого разума и практического опыта для понимания стоящих перед человеком его сугубо земных обязанностей, имея в виду при этом в качестве цели успешность человеческих действий, не подлежащую нравственной оценке и прямо не соотносимую с-посмертным воздаянием. «Чтобы управлять собой и другими, отправлять должности и осуществлять власть над другими, требуются большие познания и ум» [682], – пишет он и в другом месте особо подчеркивает важность опыта в познании: «Никто не может что-либо познать, не испытав этого» [683]. Исходя из этих своих убеждений, он предлагает и соответствующий способ овладения искусством управления людьми: «Для совершенного >правления нужно знать то, чем управляешь, и его природу… Тот, кто имеет власть и управляет людьми, должен познать их еще до принятия власти. И лучше всего это можно сделать, если быть сначала частным лицом и общаться с людьми более низкого положения или с равными себе. Таким путем люди низкого положения, обладающие большим природным умом, обычно достигают больших успехов» [684].

Чрезвычайно важно отметить, что с рационально-эмпирических позиций Ж. де Бюэю удается увидеть то, чего не замечали другие мыслители, взиравшие на вещи с этических высот, а именно: он уловил «обновление времени», т. е. некое совершенствование в человеческой деятельности, происходящее с течением исторического времени. Он увидел это прежде всего в своей профессиональной сфере военного дела, которая была одной из наиболее динамичных сфер человеческой практики. Одно лишь изобретение артиллерии могло породить сознание превосходства своего времени над прошлым, но для этого нужно было посмотреть на вещи именно с иных позиций, не с отвлеченно-нравственных, а с прагматическо-рационалистиче-ских, что и сделал Ж. де Бюэй. Уверенность в том, что его военный опыт не менее важен, чем военное искусство, изложенное в сочинениях старых авторов, и может во многом его дополнить, и побудила его взяться за перо: «Если кто-либо вздумает обвинить меня в том, что я хочу построить из старого дерева новый дом, поскольку те, кто описал деяния римлян, составил французские хроники и рассказал о других сражениях прошлых времен, якобы достаточно изложили способы и средства ведения войны и нет нужды в том, чтобы вновь говорить об этом, то я отвечу на их доводы так: кто никогда не прекращает обновлять свои познания, тот всегда найдет что-нибудь новое. Кроме того, скажу, что со дня на день и все более и более множатся изобретения людей и обновляются приемы деятельности, ибо по мере обновления времени появляются и новшества; и сейчас есть много вещей и хитроумных изобретений, о которых другие не знали и не использовали их, а потому сдается мне, что мой труд будет кое в чем полезен» [685].

В этих словах Ж. де Бюэя легко заметить зародыш идеи исторического прогресса – прогресса, совершаемого благодаря развитию человеческого разума и его успехам на поприще познания и освоения мира. В полной мере она оформится в следующем, XVI столетии, но этому предшествовал этап, на котором определился переворот в социальном сознании, заключающийся в признании самостоятельной ценности позитивных практических знаний и разума как средства их обретения. Этот этап, судя по всему, приходится на вторую половину XV в., и в его становлении сыграл немалую роль Филипп де Коммин.

* * *

Переходя к анализу исторических и общественно-политических взглядов Коммина, зададимся вопросом: в чем он видел ценность исторических знаний и какое значение придавал своему труду? Как и многие его современники, он очень высоко ставил историческую литературу, выше, чем любую другую: «Все написанные книги были бы бесполезны, если бы не напоминали о прошлых событиях, так что из одной только книги за три месяца можно узнать больше, чем увидели бы своими глазами и познали на опыте 20 человек из сменяющих друг друга поколений» (I, 130). По его мнению, «одно из лучших средств стать человеку мудрым – это читать древние истории и учиться на прошлых событиях и примере наших предшественников, как себя вести и чего остерегаться, дабы действовать мудро. Ибо наша жизнь так коротка, что ее не хватает для приобретения опыта в стольких вещах» (I, 129).

На первый взгляд может показаться, что Коммин не отступает от старой традиции и, подобно большинству историков той эпохи, усматривает ценность исторических знаний в том, что они учат «мудрому поведению». Однако стоит обратить внимание на то, что историческая литература для него – это концентрированный жизненный опыт, а мудрость – то качество, которое приобретается благодаря именно опыту. В этих его воззрениях уже чувствуется иная концепция человека и человеческого существования, как раз и предопределившая его разрыв с прежней исторической и общественной мыслью.

Этот разрыв прежде всего проявляется в нравственной оценке человека. При всей дуалистичности религиозно-этической концепции человека, видевшей в человеческой натуре сочетание порочного, плотского и добродетельного, духовного начал, она делала акцент на духовном, разумном и добром начале, и именно поэтому традиционная социально-политическая доктрина, рассмотренная выше, строилась на вере в возможность нравственного совершенства человека. Коммин смотрит на это иначе: он не верит, что в человеке от природы заложено некое доброе начало, и не считает, что таковым является разум. «Следует заключить, – пишет он, – что ни природный рассудок, ни наш ум, ни страх перед богом, ни любовь к ближнему не предохраняют нас от насилия по отношению к другим и от захватов чужого имущества всеми возможными средствами» (II, 212).

Для Коммина природный разум – самое великое достояние, какое только человек может получить от бога, но в его представлений разум – не источник добродетели, а средство познания мира, причем разум в его системе ценностей стоит намного выше нравственных достоинств. «В любом положении жизнь в этом мире сопряжена со многими заботами, и господь, – пишет он, – оказывает большую милость тем, кому он дает здравый природный рассудок» (I, 252). Коммин весьма пренебрежительно относился к умозрительному знанию и спекулятивным наукам своего времени. «Совершенный природный ум, – заявляет оН, – превосходит все науки, какие только можно изучить в этом мире» (I, 130).

Природный ум – это способность здраво мыслить и рассуждать, но она становится умением лишь в процессе приобретения практического опыта. Коммин то и дело подчеркивает ценность именно практического опыта, преследующего сугубо земные, мирские цели, ибо, когда люди не имеют никакого опыта, «их суждения дурно обоснованы и в них мало смысла» (I, 28). Так, рассказывая о заседании совета Людовика XI, где решался вопрос, продлевать ли перемирие с Карлом Смелым, который просил об этом, чтобы иметь возможность начать войну в Гельдерне, Коммин пишет о тех, кто советовал отказать герцогу; что они руководствовались обычным здравым смыслом, но, будучи неискушенными людьми и не имея достаточного опыта, они не понимали сути дела. Люди же опытные, и прежде всего сам Коммин, советовали не мешать Карлу ввязываться в войну с империей, которую он непременно должен был бы проиграть (II, 5).

Французский историк В. Бурийи определяет понятие ума у Коммина как «ясное, отчетливое понимание событий и хорошее знание людей, их страстей и интересов, необходимые, чтобы одерживать верх над ними, а также – верное определение целей, равно как и средств их достижения» [686]. Дефиниция довольно точная, но в дополнение к ней необходимо отметить, что таковым, по Коммину, является ум, обогащенный практическим опытом.

Прагматическая направленность мысли Коммина проявляется и в его понимании мудрости. Мудрость наряду с разумом является одной из важнейших категорий его мировоззрения, и он особенно часто использует ее при характеристиках людей и их действий. Видный современный исследователь творчества Коммина П. Аршамбо в работе, специально посвященной этой проблеме, пришел к выводу, что Коммин чаще всего использует понятие мудрости в традиционном для XV в. моральном смысле (см. выше). Но в оценке содержания этого понятия исследователь исходил из того, что Коммин вкладывал в него моральный смысл всякий раз, когда использовал его при суждениях о людях, их внутренних качествах, а когда судил об их действиях, то употреблял его якобы в морально нейтральном смысле. Иначе говоря, П. Аршамбо понимает под моралью совокупность внутренних качеств человека вообще (по оппозиции моральное – физическое) безотносительно к христианской и рыцарской морали, с чем трудно согласиться [687]. Для XV в. мудрость в «традиционном моральном смысле» предполагала совокупность не любых внутренних качеств, а вполне определенных – христианских добродетелей. Но именно этого-то и нет в понятии мудрости у Коммина, независимо от того, употребляет он его применительно к людям или их действиям. В обоих случаях мудрость у него, как правило, морально нейтральна.

В представлении Коммина мудрость достигается прежде всего благодаря уму и практическому опыту, недостаток которого может быть возмещен чтением исторических сочинений, и проявляется она в успешном руководстве своими делами. По этой причине он, например, считает мудрым даже неаполитанского короля Альфонса, которого сам же изображает настоящим исчадием ада (III, 81), и мудрости он противопоставляет не безнравственность, а безрассудство и невежество. Мудрость, таким образом, у него часто тождественна большому уму, также предполагавшему опытность и обнаруживавшему себя в успешной практической деятельности.

Нравственное содержание разума и мудрости у Коммина выхолащивается не случайно. Ведь для него главной целью человеческой деятельности является успех или, говоря его собственными словами, выгода, польза. Исходя именно из этого, он и оценивает людей и их поступки. Если человек добивается успеха в чем-либо, то независимо от его нравственных качеств и использованных ради достижения цели средств Коммин готов воздать ему хвалу и причислить к умным и мудрым людям.

Однако Коммин был человеком верующим, и сомнения в его религиозности, иногда высказывавшиеся в историографии, не имеют под собой почвы, хотя и вполне понятны. В его мировоззрении слишком очевиден разлад между его рационально-эмпирическими взглядами и нравственной основой веры. Важно, что он сам сознавал этот разлад и задавался вопросом, помогают ли ум и знания стать человеку добрым. Проблема соотношения ума и нравственности, знания и нравственности является едва ли не извечной проблемой этики. В рамках христианской идеологической системы она, правда, остро не вставала, поскольку разум как источник добра и познание как средство нравственного совершенствования, естественно, предназначались прежде, всего для достижения добродетели.

Проблема начала возникать по мере освобождения разума от христианско-нравственного истолкования и по мере секуляризации познания. В мировоззрении Коммина этот процесс достиг такой точки развития, что проблема уже встала со всей очевидностью, и его подход к ней представляет для нас тем больший интерес, что это одна из наиболее ранних попыток ее разрешения в средневековой литературе.

В представлении Коммина ни разуму, ни опытному познанию, которое он более всего ценил, вера и добро сами по себе не присущи. Есть люди, пишет он, «у которых достаточно и ума, и опыта, но они предпочитают использовать их во. зло». Человек, много видевший и читавший, «становится или лучше, или портится: ибо дурные люди портятся от многознания, а хорошие становятся лучше. Однако следует полагать, что знание скорее улучшает людей, нежели портит – ведь стыдно сознавать свое зло…» (II, 211). Коммин, таким образом, склоняется к тому, что ум и знания помогают стать человеку добрым, если только они приводят его к осознанию постыдности зла. Но он хорошо понимает, что сами по себе они не обязательно приводят к такому результату и необходимо нечто побуждающее человека к осознанию этого и держащее его под страхом возмездия за совершаемое зло. Как человек верующий, он считает, что такой силой является бог, который непременно карает за совершаемое зло, причем карает уже в земной жизни. Говоря о бедах, приключившихся с великими мира сего, Коммин пишет: «Если присмотреться к тому, что господь совершил в наше время и вершит ежедневно, то кажется, что он ничто не желает оставить безнаказанным, и ясно видно, что эти необычные вещи идут от него, ибо они вне досягаемости природы и представляют собой его кару, насылаемую неожиданно…» (II, 92). По его мнению, умный человек благодаря познанию убеждается в реальности и действенности божественного правосудия и поэтому приходит к вере и начинает избегать зла. «Я наблюдал много примеров того, – говорит он, – как могущественные особы избегали дурных поступков благодаря знанию, а также страху перед божественным воздаянием, о котором они имеют лучшее представление, чем люди невежественные, ничего не видевшие и не читавшие» (II, 212).

В связи с этим важно заметить, что у Коммина вера выделяется в обособленную область сознания; она не присуща человеку от рождения, а является актом его воли и постигается разумом и знанием, в котором Коммин неизменно превыше всего ценит то, что приобретается личным опытом и дополняется сведениями из исторических книг. Поэтому он столь сильно настаивает на необходимости веры, как бы заклиная зло, коренящееся в человеке, каким он себе его представляет; поэтому столь часто указывает он на божественное воздаяние за зло и делает это гораздо чаще, чем многие современные ему писатели, не знавшие конфликта между верой и моралью, с одной стороны, и разумом и познанием – с другой.

Итак, для Коммина польза истории заключается в том, что она учит людей мудрости, но мудрости не моральной, а практической, которая необходима для достижения успеха в земной жизни и деятельности. И он сам ваялся за создание исторического труда в надежде, что его будут читать государи и придворные и извлекут из него уроки – но уроки не морали, а политической мудрости. При этом Коммин, правда, имел в виду еще одну цель – внушить мысль о неизбежности божественного возмездия за зло, поскольку не видел иной возможности предотвратить это зло. Вытесненная в обособленную область сознания, вера перестает определять его мировоззрение, но тем самым она повергает его в сомнения. И когда он смотрит на жизнь с высоты неизбежного вопроса о смерти, то впадает в пессимистический тон. «Разве нельзя на многих прекрасных примерах понять, сколь мало значит человек и сколь эта жизнь многострадальна и кратка; и что как только приходит смерть, то нет уже ни великих людей, ни малых, и всякий человек тогда питает к плоти страх и отвращение, а душа отправляется за своим приговором? А ведь там приговор выносится по заслугам и деяниям плоти». Он сомневается, стоит ли тратить столько сил и подвергаться многим опасностям ради жизнеустройства и благоприобретения: «Если рассуждать естественно, как делают люди необразованные, но лишь имеющие некоторый опыт, то не лучше ли было… избрать средний путь в этой жизни? То есть меньше принимать на себя забот и трудов, браться за меньшие дела, сильнее страшиться бога и не притеснять народ и своих ближних… предаваться благопристойным радостям и удовольствиям. Ведь жизнь тогда станет более долгой, болезни будут приходить позднее, а смерть будет сильнее оплакиваться и большим числом людей, она станет менее желанной для других и менее страшной» (II, 340-341).

Такие сомнения не свойственны писателям с традиционными этическими взглядами на жизнь, ибо они твердо знают, что жить нужно так, чтобы всегда и во всем иметь в виду прежде всего свои нравственные обязательства перед богом и миром. Они не знают «среднего пути», поскольку для них существуют только два пути – путь греха и путь добродетели.

Для Коммина же жкчзнь в согласии с заповедями божьими не антитеза жизни, построенной на прагматических принципах, а альтернатива, в пользу которой он к тому же не высказывается со всей определенностью. Да и рисует он эту жизнь не так, как она обычно изображалась, – в труде и активной добродетели. Недаром он предпосылает своим мыслям слова: «Если рассуждать естественно, как делают люди необразованные, но лишь имеющие некоторый опыт». Вероятно, он сознавал, что его вариант лучшей жизни, его «средний путь» отличается от того, что предлагала современная ему общественно-политическая мысль.

Однако не стоит преувеличивать значение сомнений Коммина относительно правильности жизни, направленной на достижение практических земных целей. Ведь эти сомнения оказались не настолько сильными (даже в конце его жизни!), чтобы в его сознании верх взяло традиционное этическое отношение к человеческому существованию. Если бы такое случилось, он написал бы свой труд с совершенно иных идейных позиций. Но что важно, так это сами сомнения, обнажающие противоречивость его концепции жизни, обусловленную его явным отходом от средневековых христианских догм и стремлением осмыслить жизнь в ее земном содержании.

Все это отразилось не только на отношении Коммина к историческим знаниям, но и на его понимании истории. В его представлении, история – это прежде всего политика и ее основными творцами являются люди, наделенные властью, особенно государи и придворные. Он четко выделяет в обществе только два класса – дворянство и народ, под которым понимает преимущественно горожан. По Ком-мину, дворянство наделено властью над народом и имеет законное право участвовать в управлении государством через сословное представительство, поскольку оно несет бремя военной службы. Отводя дворянству главную роль в обществе, Коммин не придает никакого значения старому рыцарству. Сами понятия «рыцарь» и «рыцарство» он употребляет крайне редко. Как военная организация, рыцарство потеряло в его глазах смысл существования, и ему он противопоставляет регулярную армию, ядро которой, с его точки зрения, должны составлять лучники.

Как представитель господствующего класса по происхождению и по убеждениям, Коммин, естественно, с пренебрежением относился к народу. Приобщение народа к власти, по его мнению, всегда было чревато опасностями для общества и государства. Так, одной из причин гражданских смут в Римском государстве он считал то, что там народ через должность народных трибунов был допущен к управлению государством, и противопоставлял римскому политическому устройству государственный строй Венеции, где «нет народных трибунов, которые у римлян были отчасти причиной разладов, поскольку народ не пользуется у них никаким доверием и никуда не приглашается, а все должности заполняются дворянами, за исключением секретарских» (III, 114). Он убежден, что народ не способен отправлять государственные обязанности, поскольку «немногого стоит, если только у него нет предводителя, которого уважают и боятся». Но в то же время он понимает, что восставший народ становится могучей силой, способной спутать все карты в политической игре, и потому пишет о народе, что «бывают моменты, когда он приходит в ярость и тогда становится страшным» (I, 161).

Рассмотрение исторических событий преимущественно в их политическом аспекте было, конечно, не ново, и Коммин отнюдь не оригинален в этом, как и в том, что ищет объяснение событий в мотивах, движущих отдельными личностями или – в более редких случаях – отдельными социальными группами. Но если его предшественники определяли мотивацию поступков, исходя из христианско-рыцарской шкалы этических ценностей и соответствующих социально-этических понятий, которые рассматривались нами выше, то Коммин, не приемля эту шкалу ценностей, анализирует поступки людей, отталкиваясь от собственной концепции человека. Считая, что люди по своей природе более склонны к злу, нежели к добру, он видит побудительную причину их действий прежде всего в стремлении к личному благу, личной выгоде и крайне редко – в желании следовать нравственным заповедям.

Поэтому при осмыслении социальной жизни Коммин совсем не прибегает к категориям справедливости, союза, порядка, согласия и общественного блага, выражавших суть старой социальной доктрины. Из нее он позаимствовал только категории негативного ряда – перемены, раздоры, войны, личное благо, отвечающие его собственным взглядам на общество. Перемены как перераспределение должностей и материальных благ он также считал одним из главных социальных зол, проистекающих из стремления людей к личному благу: «Всякие перемены в королевстве бывают болезненными для большинства людей, и хотя некоторые от этого выигрывают, во сто крат больше таких, кто проигрывает» (III, 300). А от раздоров «гибнет все лучшее в мире» и «верный признак поражения – когда те, кто должны держаться вместе, разобщаются и бросают друг друга» (I, 96).

Коммин сознательно отказался от старой социальной доктрины с ее идеалом общественного устройства, поскольку в ней социальные реалии представали в ложном свете. Он рассматривает жизнь с рационалистической точки зрения и берет ее в том виде, в каком она предстает его проницательному взору – со всем присущим ей злом, войнами, распрями и борьбой, не считая это чем-то ненормальным и не строя никаких иллюзий насчет возможности нравственного совершенствования людей. Наоборот, все это для него естественно, поскольку проистекает из природных наклонностей людей [688]. Чтобы эти мысли Коммина не показались слишком банальными на фоне частых ламентаций в средневековой литературе по поводу нравственной испорченности людей, следует заметить, что выражать сожаления по поводу испорченности и при этом уповать на нравственное возрождение и искать средства к тому – это одно, но считать «испорченность» в порядке вещей – совсем другое. Во втором случае – Совершенно иной взгляд на вещи, который именно и начал пробивать себе путь с конца XV в. В связи с этим стоит вспомнить, что такого же взгляда придерживался Н. Макьявелли и примерно те же идеи сыграли немаловажную роль в становлении реформационных учений Лютера и особенно Кальвина.

Итак, Коммин не осуждает стремления людей к личному благу, поскольку это стремление для него в порядке вещей. «Ведь естественно, что большинство людей смотрит, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью переметывается на более сильную сторону. Есть, правда, столь добродетельные и твердые люди, что не имеют таких побуждений, но их мало» (I, 66). И по поводу раздоров он говорит, что, «к нашему горю, все мы склонны к раздорам, не учитывая их последствий, и, как я заметил, это происходит во всем мире» (I, 91). Коммин, таким образом, возводит в норму ту социальную жизнь, характерные явления которой были для прежней социальной доктрины недопустимой аномалией, способной привести общество к гибели. При этом он не считает современные ему общественные порядки совершенными, но не видит реальных возможностей их улучшения в социальном плане, поскольку не верит в добрую волю людей.

Хотя Коммин крайне редко прибегает к историческим реминисценциям, несомненно, что его выводы относительно человека и человеческого общества сделаны на основании не только личного опыта, но и знания истории. Он оставался сыном своего времени в том, что считал человеческое общество раз и навсегда созданным богом и потому неизменным в главных принципах его организации. В отличие от де Бюэя он не ощущал исторического прогресса, но зато прекрасно сознавал, что история общества неразлучна с социально-политической борьбой (не считая ее, конечно, двигателем прогресса). Коммин создает концепцию всеобщего взаимного противодействия людей и государств, осуществляющегося по воле бога. «В общем мне кажется, – пишет он, – что господь не сотворил в этом мире ни одного человека, ни животного, которым не дал бы какую-либо противоположность, чтобы держать их в страхе и смирении» (II, 207-208). Аналогичным образом и каждое государство имеет себе противостоящее. В противовес Франции бог дал Англию, Англии – Шотландию, государям Италии противостоят города-коммуны, в Германии друг другу противостоят княжества и т. д. (II, 208-210).

Эта концепция заслуживает особого внимания, потому что она представляет собой первую во французской исторической и политической мысли попытку выявить объективные, независимые от воли отдельных людей причины социально-политической борьбы, неизменно сопутствующей истории. Она как бы санкционирует и утверждает естественность общества борющихся за свои интересы людей, ибо таковым оно создано богом и не может быть иным, а с другой стороны, объясняет, что взаимное противодействие людей кладет пределы человеческим устремлениям, поскольку мораль этого сделать не в состоянии. Кроме того, в представлении Коммина о взаимном противостоянии государств иногда видят и зародыш идеи европейского политического равновесия [689], с чем можно согласиться, учтя, однако, что у Коммина еще нет понятия о союзах государств, обеспечивающих равновесие политических сил.

Коммин впервые обратил внимание и на такой фактор истории и международной жизни, как национальные характеры, или темпераменты, различие в которых он объясняет различием климатических условий. Сравнивая англичан с французами, он замечает: «По натуре англичане, никогда не покидавшие Англию, очень холеричные люди, как и все народы холодных стран. Наша страна, как Вы знаете, расположена между холодными и жаркими странами … таким образом, мы берем и от жаркого пояса, и от холодного, и поэтому люди у нас двух темпераментов. И по-моему, во всем мире нет страны, лучше расположенной, чем Франция» (II, 37-38). Неясно, почему Коммин связывает с холодным климатом холерический темперамент, но его мысль насчет этой связи представляет большой интерес, поскольку является первой наметкой теории климатов, которую позднее, в XVI в., создал Ж. Боден.

Итак, в событиях исторического прошлого и современной ему социально-политической жизни Коммин сумел увидеть не борьбу божественного и земного, добра и зла, добродетели и порока, что в той или иной форме видела вся предшествующая средневековая историография, а естественное столкновение частных интересов и интересов отдельных человеческих сообществ, прежде всего государств. «Структура» событий в его представлении усложняется, теряя упрощенность очертаний, которую придавала им этическая концепция. И если в связи с этим задаться вопросом, считал ли Коммин по примеру многих своих современников, что знание истории наделяет предвидением будущего, то, хотя он нигде прямо и не дает на него ответа, можно с большой долей вероятности угадать, что ответ был бы если и не отрицательным, то по крайней мере с существенными оговорками. Коммин слишком хорошо понимал, что люди по-разному ведут себя даже в одинаковом положении, и потому, рассказывая, например, о том, как Карл Смелый и Людовик XI хотели однажды друг друга обмануть, он поясняет, что «если в будущем какому-нибудь юному государю придется заниматься такими же делами, то он, прочитав это, лучше будет знать, как поступать и как избежать обмана». Но тут же он оговаривается: «Ибо, хотя государи, будучи противниками, отнюдь не всегда одинаково себя ведут в одинаковых ситуациях, быть осведомленным о событиях прошлого тем не менее полезно» (I, 230).

Еще лучше он понимал сложность человеческой натуры и непоследовательность человеческих поступков и не был склонен наделять одних людей только достоинствами, а других – недостатками. И то и другое совмещается в людях, и никакая мудрость не застраховывает от ошибок. «Ведь не бывает, надо полагать, столь мудрых государей, что не ошибались бы иногда, а при долгой жизни и частенько, – пишет он и добавляет, – но такими они и их дела предстают тогда, когда о них сказана вся правда. Самые великие сенаты и консулы, какие только были и есть, заблуждались и заблуждаются, и это можно наблюдать каждодневно» (II, 173).

Эти суждения Коммина могут показаться слишком примитивными, чтобы на них обращать внимание. Однако следует учесть, что осознание сложности человеческой натуры и неоднозначности исторических и общественно-политических событий было важным моментом в развитии средневековой общественной мысли, без которого невозможно было и осознание неповторимости и неповторяемости исторических явлений.

Коль скоро человеческому обществу, в представлении Коммина, изначально поисуща взаимная вражда людей, в его глазах чрезвычайно вырастает ооль государственной власти, единственно способной сдерживать эту вражду и предотвращать ее худшие последствия. Именно поэтому политика оказывается у него средоточием общественной жизни, и прошлой, и современной ему, и он ищет в истории именно политической мудрости, надеясь и сам поделиться ею со своими потомками – государями и придворными. История, по Коммину, творится политиками, и ее ход предопределяется тем, насколько они владеют искусством управления и насколько сознают ответственность за возложенные на них обязанности. Взгляды Коммина на функции государственной власти и цели государственного управления, таким образом, составляют органическое целое с его общими историческими и социальными воззрениями и заслуживают особого рассмотрения.

3. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ КОММИНА

Коммин, как и его предшественники, видел воплощение государственной власти в монархе, и потому политические идеи находили свое выражение прежде всего в представлениях об обязанностях или достоинствах монарха. Отличительной чертой его политических взглядов, сразу же бросающейся в глаза при сравнении их с политическими представлениями других писателей, является то, что он совсем не пользуется понятием справедливости применительно к государю и его политике и, таким образом, отодвигает на задний план проблему морали в политике. Его идеалом был не справедливый государь, а мудрый, что логично вытекает из его прагматических воззрений на человеческую жизнь и деятельность. Управление государством – один из видов деятельности, и человеку, профессионально занимающемуся политикой, необходимы прежде всего большой ум и солидный политический опыт, которые и делают его мудрым. Обращаясь к своим читателям, Коммин говорит: «Поверьте, господь учредил королевскую как и вообще должность государя совсем не для того, чтобы ее занимали глупцы…» (I, 130).

Категория мудрости в политических взглядах Коммина по своей универсальности сопоставима лишь с категорией справедливости в традиционной политической доктрине. По содержанию она необычайно емка, поскольку Коммин сводит к мудрости все достоинства, какие только могут понадобиться при управлении государством.

Главным признаком мудрости монарха он считает способность и желание лично заниматься делами и осуществлять власть, не передавая ее в руки других. Государь должен держать власть в своих руках и «хранить ее, как ничто иное» (I, 131). Только невежественные государи, не способные управлять, передают свои полномочия советникам, и именно это, по мнению Коммина, является причиной раздоров и войн в государстве. В мудрости же монарха и его личном правлении он видит гарантию мира в отличие от других мыслителей эпохи, считавших залогом мира нравственную «справедливость» монарха.

Коммин особенно подчеркивает роль мудрого монарха в предупреждении и ликвидации смут среди знати и в то же время вменяет в достоинство правителю умение разделять врагов с тем, чтобы брать над ними верх. Исключительно на государя возлагает он обязанность не допускать вражды в своем ближайшем окружении, способной разжечь огонь по всей стране. Словом, мудрый государь, в понимании Коммина, – это властитель, способный держать в своих руках нити управления страной, умеющий предотвращать и подавлять внутренние усобицы и войны, используя все обещающие успех средства. Именно такой государь и может обеспечить мир и порядок.

Государи для Коммина являются вершителями судеб своих народов; от того, насколько они владеют искусством управления, во многом зависит, как сложится история их государств – будут ли они сильными и процветающими или придут в упадок, погрязнут в междоусобных распрях и станут жертвами своих соседей. Наиболее ярким примером различия исторических судеб государств ему служили Франция и Бургундия. Франция, возродившаяся после долгих внутренних смут и войны с англичанами благодаря мудрости Карла VII и Людовика XI, и Бургундия, которая после длительного периода процветания при первых трех герцогах из династии Валуа оказалась поверженной в прах из-за недальновидности и безрассудства Карла Смелого.

Политическая мудрость, по мнению Коммина, нужна особенно в межгосударственных отношениях, которые он существенно переосмысляет по сравнению с их традиционной трактовкой. Большинство писателей XV в. их рассматривали как личные отношения между государями, построенные на принципах христианской и рыцарской морали. Коммин же, как было сказано выше, включает их в свою систему противоположностей, благодаря чему они приобретают у него объективный и независимый от воли правителей характер. Столкновение интересов государств для него неизбежно, и так было всегда, поскольку это предопределено богом. Во власти государей лишь возможность предрешить исход столкновений, выбрав наиболее верные политические средства. Среди этих последних Коммин решительно отдает предпочтение дипломатии. Военные действия часто зависят от случайностей, и военные поражения имеют слишком тяжелые последствия. Поэтому мудрому государю «нужно остерегаться сражений и не полагаться на их превратности, если только их можно избежать» (I, 121). Он полностью одобряет, например, мирный договор Людовика XI с англичанами в Пикиньи, по которому тот откупился большой суммой денег и предотвратил войну. Но если бы король не проявил мудрости, то могло бы случиться то, что было в прошлом, когда дворянское ополчение, выступив против англичал, проиграло в 1415 г. битву при Азенкуре, что имело самые бедственные последствия для страны (II, 241).

Войну в качестве политического средства Коммин признает лишь в случае ее неизбежности, что, однако, не мешает ему преклоняться перед государями, сделавшими на нее ставку во всей своей политике и добившимися успеха, как Мухаммед II, турецкий султан, взявший Константинополь. Но и для успешного ведения войны требуется прежде всего большой ум, ибо «при наличии всего необходимого для завоеваний, если нет очень большого ума, то все прочее ничего не стоит…» (I, 189). Для Коммина не существует справедливых и несправедливых войн, поскольку он отказывается от самого критерия нравственной справедливости; он нередко представляет войны как акт божественного правосудия, но никогда – человеческого.

Впрочем, Коммин не противопоставляет войну и дипломатию, считая, что одна должна поддерживать другую. Военные победы закрепляются за столом переговоров, и он приводит в пример англичан, которые хотя чаще всего и побеждали французов на полях сражений, никогда не умели удержать за собой все плоды победы, ибо, «когда бы ни велись переговоры между англичанами и французами, умом и искусностью французы всегда брали верх над англичанами»

(I, 221).

Дипломатия для Коммина – это искусство, в котором государь может найти наилучшее применение своему уму, опыту, мудрости. Коммин в своем сочинении оставил множество советов и наставлений в столь хорошо знакомом ему деле (см. гл. VIII книги третьей), и именно в них особенно отчетливо проявляется его прагматическая мысль, свободная от уз средневековой рыцарской и христианской этики. По этой причине мысли Коммина о дипломатии всегда привлекали внимание исследователей, обычно сравнивающих в этом плане Коммина с Макьявелли [690]. Как и знаменитый итальянский мыслитель, Коммин проявляет полную беспринципность в своих правилах ведения политической игры, но, правда, не доходит до оправдания политических убийств. Он, например, настоятельно рекомендует дипломатический шпионаж, подкуп с помощью послов людей в окружении противника и хвалит тех мудрых государей и послов, которые умеют это делать. Для него дипломатия – скрытая борьба, в которой «выигрывают самые мудрые» (I, 220).

Таким образом, если предшественникам Коммина история представлялась ареной борьбы добродетели и порока, доблести и вероломства, то в его глазах она – поле состязания ума и глупости, мудрости и невежества. Нет большего греха, чем глупость и невежество! Но Коммин не абсолютизирует мудрость, ясно сознавая, что на всякого мудреца довольно простоты. Поэтому, хотя он и выступает за то, что государь должен лично заниматься делами управления, он совсем не имеет в виду, что правление должно быть единоличным. Даже очень мудрый государь сможет успешно вести свои дела, только если прибегает к советам других людей и держит при себе опытных советников.

В этом отношении мысли Коммина во многом смыкаются со старыми средневековыми представлениями о совете и его социальной функции, которые достаточно полно отражены в исторической литературе XV в. И поскольку понятие совета занимает видное место во взглядах Коммина, так что без предварительного выяснения сущности этого понятия его мысли могут быть не всегда доступны, необходимо вкратце остановиться на нем; тем более что этот вопрос пока еще очень слабо исследован.

Необходимость совета при государе, с точки зрения историков и политических мыслителей XV в., вытекала из твердого убеждения, что, во-первых, совет как наставление, получаемое от другого человека, является эффективным средством достижения любых целей, не менее важным, чем средства материальные, а то и более ценимым; а во-вторых, только действуя по совету других людей, а не самостоятельно, человек может добиться успеха. Дать совет значило оказать действенную помощь, и поэтому советы оценивались наравне с материальной помощью. Так, Ж. Шатлен, говоря о взятии турками Константинополя, сетует, что «не нашлось ни одного христианского государя, который попытался бы вместе с другими или отдельно, при виде такого бесчестья, воспротивиться ему оружием или советом» [691]. А в речи канцлера на Турских штатах 1484 г. совет был даже поставлен выше оружия, когда канцлер заверял делегатов в том, что Карл VIII «поведет своих подданных к миру, ибо станет сильным и укрепит себя и свой дом непобедимым оружием… однако король имеет в виду, что он вооружится не телесным оружием, но прежде всего советом мудрых, которому, убеждает он вас, он будет верить».[692]

Залогом того, что человек будет действовать по совету, считалась вера или доверие человека к чужим советам, поэтому в литературе настойчиво проводилась мысль о необходимости такого доверия. Оно расценивалось . как большое достоинство, особенно для государей, в чем нередко видели причину могущества и успехов исторических деятелей. «Этот государь был очень могущественным, добрым… он верил в совет», – пишет О. де Ла Марш о бургундском герцоге Филиппе Добром [693]. На то же самое достоинство указывает и французская писательница XV в. Кристина Пизанская, когда говорит о короле Карле V: «Наш король был справедливым, праведным, усердным, сильным и стойким в своих делах благодаря тому, что укреплял себя советами» [694]. По этому поводу она приводит и поговорку, возможно, имевшую широкое хождение: «Кто ищет доброго совета и доверяется ему, и честь и благо – все тому» [695].

Недоверие к советам и самостоятельность в решениях, принимавшихся, говоря языком того времени, «по своему собственному совету», категорически осуждалось и расценивалось как верный путь к неудачам и поражениям. Т. Базен, например, объясняет поражение и гибель Карла Смелого тем, что тот «верил своему уму и советv, отбрасывая здравые советы других…» [696]. Иными словами, пренебрежение к чужим советам и стремление действовать по-своему воспринималось как свидетельство гордыни, одного из смертных грехов, поэтому Ж. де Бюэй поучает: «Добрый рыцарь не должен полагаться на свои силы и бахвалиться своей доблестью, он обязан быть мудрым и искусным, доверять доброму совету и пользоваться им» [697].

Естественно, что когда речь шла о совете как о необходимом и верном средстве преуспеяния на том или ином поприще, то подразумевался совет добрый, мудрый или честный – словом, совет позитивный, которому постоянно противопоставлялся совет негативный (злой, неразумный, ложный), в котором усматривали одну из главных причин бедствий и неудач как в прошлом, так и в настоящем. И если доброго совета следовало искать, доверяясь ему, то злого и ложного – бояться и избегать. «Да убоимся легковесного совета, и пусть он не пребудет с нами, ибо он – враг мира и союза», – говорил один из ораторов на Турских генеральных штатах 1484 г.[698]

Советы, добрые и тем более злые, очень часто были безличными т. е. советчики не уточнялись. Это представлялось не столь важным в отличие от качества совета, предопределяющего характер и результат поступка. Совет, таким образом, приобретал свойства субстанциальной, самодовлеющей идеи, и потому достаточно было сказать, что тот или иной поступок совершен по доброму или злому совету, чтобы исчерпать его мотивы.

Итак, в исторической литературе XV в., как и более ранней, совет был очень важной категорией мотивировочного плана. В политическом аспекте совет рассматривался как необходимое средство справедливого управления и толковался прежде всего в нравственнопсихологическом смысле, что было вполне в духе идеологии той эпохи. Королю надлежало руководствоваться советами, дабы успешно справляться со своими обязанностями, и его своеволие, как считалось, могло иметь тяжкие последствия и для него самого, и для подданных. Поэтому мысль об обязательности совета для государя проводилась особенно настойчиво. «Король должен пользоваться и действовать по совету и зрелому решению, и чем больше его могущество, тем опаснее для него действовать своевольно, не советуясь» [699].

Под советом для государя в литературе XV в. понимался не столько собственно королевский совет, сколько совет вообще, который можно получить от любого мудрого человека. И средневековые властители и в самом деле нередко обращались за советами к разным людям – к астрологам, отшельникам, провидцам, проповедникам, т. е. к людям мудрым божьей мудростью [700]. В представлении о совете воплощено характерное для средневековья отношение к слову, слову как сущности, и сущности более реальной, нежели материальные вещи. Поэтому совет и воспринимался как материально-действенная помощь, ибо слово и дело еще не разошлись и помочь словом значило помочь делом. Именно в словах была заключена вся мудрость мира, постигнув которую, человек мог быть уверен в успешности всех своих действий. Как сказал Ж. Масслен, автор дневника Турских штатов 1484 г., в своей речи, обращенной к королю: «Соломон говорит: ,,Слава царей – исследовать слово"… и пусть государи исследуют слова других, чтобы знать, что нужно государству и что нет, что нужно улучшить и что укрепить…» [701].

Совет как орган власти был своего рода функцией от совета как наставления, слова, и разделить эти два значения понятия «совет», используемого в литературе XV в., обычно бывает невозможно. Но когда все же затрагивался вопрос именно о совете при государе, то, как правило, предлагалось составить его из того или иного числа мудрых и добродетельных лиц, способных подавать благие советы. В то же время государи всячески предостерегались против дурных, злых советчиков, стремящихся по своей порочности из всего извлечь личную выгоду и ради этого сбивающих государей с пути истинного. Именно дурные советчики, как считалось, внушают государям, чтобы они правили самовластно, и подталкивают их к тирании, и на них, дурных советчиков, чаще всего возлагалась вина за просчеты государственного управления.

Хотя Коммин и очень высоко ценил практический ум и жизненный опыт, он тем не менее уверен, что, только советуясь, можно добиться успеха. Правда, у него доверие к советам других людей и способность давать советы являются атрибутом практической мудрости. Он не раз ставит в упрек государям, что они не обращаются за советами, но из гордыни действуют самостоятельно, и этим подчас объясняет политические неудачи. Так, о Карле Смелом он говорит:

«…господь… столь умалил ему разум, что он стал презирать советы всех людей, полагаясь только на самого себя. И вскоре он горестно закончил жизнь, погубив многих своих людей и подданных и разорив свой дом…» (I, 79).

Однако в отношении совета при государе Коммин отказывается от ригористических требований многих своих современников, по мнению которых в совете должны заседать люди, способные всегда подавать благие советы. Поскольку человеческая мудрость для него не абсолютна, он вполне допускает, что советники могут заблуждаться, ибо человеческой природе свойственно совершать ошибки. «Государю, – пишет он, – необходимо иметь в своем совете нескольких человек – ведь и самые мудрые часто заблуждаются либо из-за пристрастия к обсуждаемым делам, либо из любви или ненависти, либо из чувства противоречия… Некоторые, пожалуй, скажут, что людей, способных ошибаться по таким причинам, нельзя допускать в совет государя. На это следует ответить, что все мы люди и если кто пожелает найти таких, которые всегда говорят мудро и никогда не сбиваются, то должен будет их искать на небесах, ибо среди людей он таких не найдет» (I, 103).

Залогом силы и могущества государства для Коммина был не только мудрый государь, правящий с помощью опытных советников, но и поддержка государственной власти со стороны верхушки обще-ства, т. е. дворянства и высшего слоя горожан, осуществляющаяся посредством сословного представительства. Сословное представительство он называет «вещью священной и справедливой» (II, 8), и силу английского государства, достаточно проявившуюся во время Столетней войны, он во многом связывает именно с тем, что английские короли управляют с помощью парламента.

Взгляды Коммина на сословное представительство являются одним из наиболее интересных и противоречивых аспектов его политической и исторической мысли. Они во многом повторяют старые феодальные идеи насчет сословного представительства, но в ряде существенных моментов расходятся с ними.

Генеральные штаты по старой идейно-политической традиции участвовали в решении важных финансовых и политических вопросов, и король во имя справедливости должен был действовать по их совету и при их согласии. Основной функцией возникших в начале XIV в. Генеральных штатов или более узкого собрания представителей трех сословий – нотаблей – являлось вотирование налогов [702]. Это право вытекало из феодального права на денежную помощь, согласно которому сеньор обязан жить за счет доходов с домена и может требовать со своих вассалов денежной помощи лишь в экстренных случаях: при ведении затяжной войны, посвящении в рыцари старшего сына и т. д. Для получения помощи сеньор должен был созвать совет вассалов и получить их согласие на нее. Применительно к королю это означало, что вводить налоги, составляющие денежную помощь, в тех областях, что не входят в состав его домена, он может только с согласия подданных, т. е. Генеральных штатов. Нарушение-этих норм рассматривалось как тиранические действия, ибо денежные поборы без согласия налогоплательщиков приравнивались к посягательству на чужую собственность.

Наиболее важным поводом для введения налогов была, естественно, война и необходимость содержания армии. Следует заметить,, что постоянная наемная армия не предусматривалась в этой политической системе, основанной на феодальном праве, и более того – существенно ей противоречила. Ведь признание необходимости постоянной армии непременно влекло за собой и признание необходимости постоянных налогов на ее содержание, что стирало границы пран короля на денежную помощь и тем самым сильно умаляло политическую и финансовую роль штатов. Но именно это и случилось во Франции в XV в., когда штаты 1439 г., как отмечалось выше, вотировали прямой налог на содержание армии, предоставив Карлу VII право-взимать его в течение неограниченного времени вплоть до окончания войны с Англией.

Идейно-политическая борьба, развернувшаяся во Франции в XV в. в связи с централизаторской политикой монархии, преимущественно сосредоточивалась на вопросе о полномочиях Генеральных штатов. Противники сильной центральной власти отстаивали точку зрения, что штатам принадлежит высшая власть в стране и они имеют право создавать королевский совет, передавая ему свои полномочия. Особенно яростным нападкам подвергались постоянное налогообложение и регулярная армия как предлог для незаконных и быстро растущих денежных поборов (тальи). Как писал Т. Базен, эта армия «существует на радость тиранам, потому что они всегда жаждут власти и, пренебрегая справедливостью, заботятся не о спокойствии подданных и какой-либо их пользе, а набираются сил и духа в стремлении задавить их тяжкой кабалой налогов и страхом» [703]. Подобные же речи прозвучали и на Генеральных штатах 1484 г. Большинство депутатов тогда выступили за то, что талья. «введенная первоначально из-за войны, должна быть упразднена с ее прекращением», а армия распущена, ибо «не в солдатах состоит главная сила и спасение родины, но в любви подданных и мудром совете».[704]

Сторонники же монархического правления отстаивали мнение, что король вообще может обходиться без Генеральных штатов, а если он все же соблаговолит их созывать, то они обязаны оказать ему финансовую помощь и не имеют права вникать в дела политического управления. В связи с этим поднимался вопрос о сущности и происхождении королевской власти, имевший решающее значение для определения ее полномочий. Еще с начала XIV в. королевскими леги-стами усиленно проводилась идея божественного происхождения королевской власти, заимствованная из позднего римского права. «В отношении своих подданных король в своем королевстве является как бы телесным богом… и как господь почитается на небесах, так почитается и государь на земле… ибо государь – наместник бога всемогущего» [705]. Эта идея подкреплялась распространенной среди народа усилиями монархии и церкви верой в чудодейственную силу королей, приобретаемую благодаря процедуре коронации и миропомазания и позволяющую им излечивать больных золотухой [706]. О том, что Людовик XI, например, каждую неделю принимал золотушных, не пренебрегая этой своей обязанностью, пишет Коммин (гл. IV шестой книги).

Идеи божественного происхождения королевской власти и ее абсолютного суверенитета во второй половине XV в. имели, правда, ограниченное распространение. Историческая и политическая литература того времени на них почти не откликается, и их уделом пока что была королевская канцелярия и юстиция. И если в речах, произнесенных на Турских штатах 1484 г., прозвучало, что «короли являют собой образ бога», то там же говорилось и о том, что «государство – это дело народное» и что именно народу (под которым подразумевалось прежде всего дворянство) принадлежит суверенитет, а короли являются лишь его уполномоченными.[707]

В этой идейной борьбе Коммин занимал промежуточную позицию [708]. Он совершенно недвусмысленно говорит о том, что короли не имеют права облагать подданных налогами без их пожалования Генеральными штатами. А поскольку вопрос о сословном представительстве поднимается им в связи с денежными поборами на содержание армии и ведение войн, он высказывается за то, что государям неплохо было бы получать согласие подданных и на ведение войн, поскольку «короли и государи становятся более сильными и внушают больший страх своим врагам, когда действуют по совету своих подданных» (II, 217). Определенно же он настаивает на предварительном совете и согласии на войну только от дворян (II, 216).

В историографии эти взгляды Коммина получили двоякую оценку. Еще первый исследователь его творчества известный литературный критик Сент-Бев отозвался о них поистине восторженно, провозгласив Коммина первым носителем идеи народоправства во Франции [709]. В том же духе расценивали их и другие исследователи XIX – начала XX в., подчеркивавшие, кроме того, что Коммин стал сторонником ограниченной монархии под влиянием английского политического устройства [710]. В историографии XX в. эта точка зрения осталась преобладающей, хотя в нее были внесены некоторые уточнения. Бельгийский исследователь Г. Шарлье справедливо отметил, что идея сословного представительства была заимствована Ком-мином не из Англии, а из старой феодальной доктрины, широко распространенной во Франции [711]. А крупнейший современный знаток творчества Коммина Ж. Дюфурне вскрыл психологическую подоплеку приверженности Коммина к этой идее: поскольку он принял уча-тие в лиге принцев после смерти Людовика XI и вместе с ней требовал созыва Генеральных штатов 1484 г., то в своих воспоминаниях он стал решительно отстаивать необходимость сословного представительства, чтобы тем самым оправдать свое участие в лиге [712].

К иному выводу – что Коммин видит в Генеральных штатах не ограничивающий власть короля, а совещательный орган – впервые пришел русский историк И. Пузино, которого поддержала и А. Е. Рогинская. По мнению Пузино, у Коммина по поводу необходимости сословного представительства «одно лишь обособленное утверждение, из коего вывод, будто он был сторонником парламентаризма, является произвольным и ничем не подтверждаемым толкованием» [713].

Действительно, хотя Коммин ясно и неоднократно выражает убеждение, что король должен получать согласие штатов на налоги, выступая против королевского волюнтаризма в этом вопросе, тем не менее в его взглядах есть ряд нюансов, не позволяющих его отнести к сторонникам ограниченной монархии. Дело в том, что у него в отличие от старой концепции сословно-представительного управления полностью отсутствует понятие об ограниченных правах короля на денежную помощь и он признает необходимость постоянной армии, а соответственно и постоянных денежных поборов на ее содержание. «Я хорошо знаю, что нужны деньги для охраны и обороны границ, даже когда нет войны, чтобы не быть захваченным врасплох, но в этом следует проявлять умеренность. Во всех этих делах полезен ум мудрого государя…» (II, 218). Залогом того, что при налогообложении будет соблюдаться разумная мера, он считал мудрость государеву. Иными словами, его представление об обязанности короля получать согласие штатов на налоги было лишено правовой основы, благодаря которой штаты могли бы ограничивать власть короля, и не согласовано с его взглядами на полномочия монарха. Штаты, по его мнению, должны предотвращать тиранию, но для этого он не предусматривал никаких реальных возможностей, ибо всю полноту политической власти считал прерогативой короля.

Таким образом, для Коммина, который был вполне искренен в своем неприятии тирании, чьи истоки по традиции видел в безверии и аморальности монарха (что, напомним, не мешало ему иногда и тиранов считать мудрыми людьми), функционирование сословного представительства было не принципом, соблюдение которого гарантировало бы страну от тирании, а всего лишь признаком ее возможного отсутствия. Если государь не только мудр, но и обладает твердой верой, определяющей границы его власти над подданными, то он будет действовать с совета и согласия подданных, а если нет, то может стать тираном, и тогда его непременно постигнет кара господня. Коммин не допускает и мысли о неподчинении и сопротивлении тирану: каков бы ни был государь, подданные обязаны ему повиноваться.

Коммин был сторонником сильной и неограниченной королевской власти, носитель которой был бы мудр и сознавал, что силу свою он должен черпать в поддержке подданных. Но при этом Коммин явно не разделял представления о божественном происхождении королевской власти, и если он и проводит мысль, что за свои действия король ответствен перед одним лишь богом, то лишь потому, что не видел никакой реальной власти над ним.

У Коммина интересы государя явно расходятся с интересами подданных, хотя он и пытается их увязать с помощью сословного представительства. Ради этого он искажает историю Генеральных штатов 1484 г., ничего не говоря об острой борьбе, происходившей на них, по вопросу о налогообложении и представляя дело так, что штаты якобы без возражений пожаловали королю все, что он попросил. Характерно, что у него совсем отсутствует понятие общественного блага, которое в старой политической концепции выступало как цель государственного управления, и сохраняется лишь такой элемент общественного блага, как мир, который, впрочем, достигается не нравственными усилиями государя и подданных, а прежде всего мудрой и властной политикой короля. Целью королевской политики, по Комми-ну, является создание сильного стабильного государства и обеспечение мира, во имя чего он не склонен ограничивать короля определенными нравственными и правовыми рамками. В связи с этим он говорит о нуждах государя или государства, причем собственно королевские политические интересы тождественны, по его мнению, интересам государства и общества. Однако нужды государя прямо не отвечали благу подданных, ибо требовали от них материальных жертв в виде постоянной финансовой помощи, и потому противоречили общественному благу, как оно понималось сторонниками старой политической концепции. Понятие нужд государства, или государственной необходимости, было уже достаточно распространенным во времена Коммина, и то, что оно шло вразрез с понятием общественного блага, ясно сознавалось противниками централизаторской политики королевской власти и соответствующих перемен в идеологии. Так, Т. Базен, обвиняя Людовика XI в пренебрежении к общественному благу, подчеркивал, что тираны «для исполнения своих желаний… угнетают несчастных подданных безмерными и нестерпимыми налогами под притворным, мнимым и ложным предлогом государственной пользы и необходимости» [714]. В понятии государственных нужд, подменявшем идею общественного блага, ясно проступает идея государственного интереса, развитая в политических учениях будущих столетий. В XV же веке пока только определилась тенденция политической мысли к отрыву от этического подхода к политическим проблемам и к осмыслению их в рационально-эмпирическом плане, что нашло наиболее яркое воплощение во взглядах Коммина.

В исторической перспективе политические идеи Коммина, особенно его концепции мудрости и государственной необходимости, стоят у истоков одного из наиболее влиятельных течений западной политической мысли, которое в XVI в. представляли такие крупные фигуры, как Макьявелли, Гвиччардини и Боден[715]. Это то течение, о котором К. Маркс и Ф. Энгельс писали в «Немецкой идеологии»: «…начиная с Макиавелли, Гоббса, Спинозы, Бодена и других мыслителей нового времени, не говоря уже о более ранних, сила изображалась как основа права; тем самым теоретическое рассмотрение политики освобождено от морали, и по сути дела был выдвинут лишь постулат самостоятельной трактовки политики» [716]. Возникшее в результате реалистического взгляда на вещи и обобщения политического и исторического опыта, оно решающим образом повлияло на собственно историческое мышление; освободив его от использования христианско-нравственных критериев, это течение в то же время направило его в русло рационалистического осмысления истории и сыграло немалую роль в том, что история с XVI в. стала историей политической по преимуществу.

Сознательный отказ от этического подхода к историко-политическим явлениям был реакцией на мышление средневековья, своего рода его антитезисом. Взгляды Коммина на методы политического управления отдают определенным аморализмом; из них проглядывает, хотя и невысказанное, пресловутое правило «цель оправдывает средства». И на это были свои причины. Накал политической борьбы, сопровождавшей становление централизованного государства, был столь велик, что королевская власть в лице Людовика XI и его сподвижников, к которым относился и Коммин, была самой логикой борьбы подведена к использованию этого правила. В идеологическом же аспекте эта борьба привела к возникновению во второй половине XV в. как бы идейного вакуума, поскольку старые этмко-политиче-ские понятия в глазах сторонников монархии обесценились, а новые, отвечающие зарождавшемуся в ту пору абсолютизму, находились на стадии становления. Все это создавало особо благоприятные условия для того, чтобы ориентироваться на практику и соотносить политические средства прямо с результатами их применения.

Все это не означает, что Коммин напрочь отказывался от нравственных оценок. Его понимание добра и зла в ту эпоху сохранявшегося господства богословия в интеллектуальной жизни неизбежно выливалось в понимание идеи бога. Эти взгляды Коммина представляют для нас тем больший интерес, что в них нашла свое отражение и его историческая концепция.

4. ЭТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ КОММИНА И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ

Чтобы определить этическую позицию Коммина, нужно выяснить его отношение к двум существовавшим тогда этическим системам – рыцарской и христианской. Рыцарская этика по отношению к христианской была до некоторой степени автономной этической системой, особенно в своих сугубо светских, наиболее существенных элементах, и в то же время смыкавшейся с христианской, которой она подчинялась и как бы получала от нее право на существование благодаря таким общим идеям, как справедливость и мир, поддержание которых вменялось в обязанность рыцарю. Главные нормы рыцарской этики (в литературе XV в. – честь, доблесть, храбрость, щедрость, куртуазность) не ставились в прямую зависимость от результатов деяний рыцаря, т. е. эти нормы были самодовлеющими и их соблюдение требовалось как в победах, так и в поражениях. «Добродетельно поступайте во всем, как и должны поступать, и тогда все – и победы и поражения – послужит вашей чести», «помните, что побеждать и терпеть поражение надлежит с честью» [717].

Рыцарская этика отвечала не столько цели защиты веры, мира и справедливости, «навязанной» ей христианством, сколько более конкретной цели – приобретения чести и славы, что, впрочем, могло совмещаться с борьбой за справедливость, но часто расходилось. Для многих рыцарских писателей слава была главным стимулом рыцарских деяний, защиту же справедливости они упускали из виду.

Здесь важно заметить, что рыцарская этика представляла для дворянина целую концепцию жизни, ибо она определяла и смысл жизни (завоевание славы), и ее нормы. Она воспринималась в качестве регулятора социальных отношений – но только внутриклассовых, между феодалами – и политических, поскольку короли были также рыцарями и на их поведение распространялись требования кодекса чести. Будучи столь всеобъемлющей, она выполняла в то же время и функцию исторической концепции [718]. Рыцарская историография, наиболее ярким представителем которой был Ж. Фруассар^ а в XV в. – Ж. Шатлен, О. де Ла Марш, Ж. Молине, Ж. д’Отон, видела в рыцарстве главную социальную силу и не находила ничего более достойного, как только описывать доблестные подвиги рыцарей во все времена, начиная с библейских, ибо всех героев древности, и мифических и исторических, причисляли к рыцарству. Даже описывая жестокость, алчность и другие проявления нерыцарских чувств своих героев, эти писатели не слишком хорошо сознавали противоречия между своими взглядами и реальностью, настолько высоко в их сознании стоял рыцарский идеал. И они верили, что только рыцарство может спасти и поддержать мир и справедливость.

Однако в XV в. в связи с упадком рыцарства как военно-политического института рыцарская этика стала быстро обесцениваться. В области военного дела и политики ее начали вытеснять прагматические нормы, и этот процесс отчетливо отразился в литературе той эпохи[719]. Наиболее законченное выражение он получил у Коммина, который вообще не придавал никакого значения ни рыцарству, ни рыцарским социально-политическим идеям. Его понятие чести, которое он все же иногда использует, почти полностью лишено нравственного содержания. Он его употребляет для одобрения успешных действий независимо от того, какими средствами достигается успех. Он не раз приводит своего рода поговорку «кто побеждает (или кта получает выгоду) – тому и честь». Причем приводит он ее всегда в форме скрытого спора со сторонниками рыцарской чести, как бы предвидя возможность критики его суждений. Так, например, он говорит о чести как следствии успеха, даже если он достигается благодаря дипломатическому шпионажу (I, 220). А если он иногда и прибегает к понятию чести в моральном смысле, то лишь для того, чтобы обвинить в бесчестии своих противников, как он это делает в отношении Карла Смелого, который, бежав с поля боя при Гран-соне, «потерял и достояние, и честь, чего не случилось с королем Иоанном Французским, который храбро сражался и был взят в плен в битве при Пуатье» (II, 104-105).

Обвинение в трусости, брошенное Карлу Смелому, не означает,, однако, что Коммин высоко ценил храбрость. По его мнению, храбрость нужна только солдатам на поле боя, для государя же полезней страх, ибо он делает его более предусмотрительным, и такие правители чаще выигрывают, чем те, кто одержим гордыней (I, 121). О Людовике XI он неоднократно говорит, что тот по натуре был «довольно боязливым», вменяя ему это в достоинство, поскольку благодаря боязливости король дважды сумел выпутаться из беды и спасти корону. Первый раз – когда не рискнул продолжать военные действия с лигой Общественного блага и стал на путь раздачи земель, денег и должностей, а во второй раз – когда откупился от англичан, высадившихся во Франции, за что противники упрекали его в трусости. Мир, купленный деньгами, претил рыцарскому духу ?с его понятиями о храбрости и чести. В этом Коммину противостоит даже столь практически мыслящий де Бюэй: «Да не придет нам в голову мысль обретать мир силой денег» [720]. Но Коммин смело возводит страх (причем не страх божий!) в разряд достоинств, как бы нарочито подчеркивая тем самым все свое неприятие рыцарской морали, а соответственно и рыцарской концепции истории.

Гораздо сложнее отношение Коммина к христианским моральным тленностям. Он не придавал им значения в социально-политическом плане, как играющим слишком незначительную роль в социально-политической жизни, но в то же время, будучи верующим, он ни разу не ставит под сомнение основных положений вероучения, как не сомневается он и в духовном авторитете церкви. Правда, он явно сочувствовал идеям реформы церкви, которые в его время с наибольшей силой прозвучали в проповедях Савонаролы, с которым он лично был знаком, относясь к нему с нескрываемым почтением. Но это были планы реформы консервативного толка, имевшие в виду укрепление дисциплины и пресечение наиболее вопиющих злоупотреблений высшего духовенства с тем, чтобы поднять авторитет церкви и религии.

В мировоззрении Коммина христианские нравственные нормы претерпели существенные изменения под воздействием его рационально-эмпирических понятий, хотя сам он вряд ли отдавал себе отчет в этих изменениях. Чтобы понять характер этих последних, следует учесть, что христианская мораль, как мы уже говорили, имела в глазах верующих абсолютную ценность для человеческого существования, что вытекало из того, что смыслом жизни считалось спасение души. Соответственно и все ее категории, т. е. понятия грехов и добродетелей, были также абсолютны, поскольку прямо соотносились с богом и страшным судом, когда человеку придется отвечать за каждый свой грех и будет учитываться каждая его добродетель, как учила церковь. Абсолютность христианской морали особенно ясно проявляется в убеждении, что один лишь бог может истинно судить о нравственности человека, суждения же людей относительны, ибо ничто, доступное их восприятию и разумению, не дает твердых оснований для истинного суждения. И прежде всего недостаточным основанием являются мирские успехи и поражения человека, поскольку бог, как считалось, мог посылать неудачи в земной жизни ради спасения души.

Коммин же, прибегая к христианским категориям, постоянно их релятивизирует, «заземляет», поскольку соотносит их не с богом, а с результатами земной деятельности человека. Так, с их помощью он подкрепляет свои прагматические положения, опровергая рыцарские нормы. Причем у него это не критика последних с позиции христианской морали, что было не ново, а именно подкрепление с помощью безусловно авторитетной этической системы еще далеко не общепринятых и сомнительных, в глазах многих людей, положений. Утверждая, например, что люди, испытывающие страх, действуют с большим успехом, нежели смельчаки, он ассоциирует храбрость с гордыней. Ассоциация традиционная, ибо церковь на всем протяжении существования рыцарской этики осуждала ее за то, что она порождена гордыней, но делала это в подкрепление христианской морали. Коммин же отстаивает свои прагматические нормы. Об умении государей привлекать на свою сторону людей из лагеря противника он также пишет, что «если они умеют это делать, то, значит, господь даровал им большую милость, ибо это признак того, что они не запятнаны безрассудным пороком гордыни» (I, 66).

Коммин приспосабливает христианские категории к своим прагматическим представлениям и стремится осмыслить добродетели и пороки, исходя из их полезности и вредности для человека в его земных делах, как правило, упуская из виду посмертное воздаяние за них. Под гордыней он понимает нежелание и неумение заниматься делами, пренебрежение к опасности, чужим советам, что в итоге влечет за собой неудачи: «Когда шествует гордыня, следом за ней идут бесчестье и убыток» (I, 121). Богу нет нужды наказывать гордеца, ибо тот наказывает себя сам. Наоборот, смиренные у Коммина – это умные и осторожные люди, которым сопутствует успех.

Столь же утилитарно Коммин определяет и полезность благодеяний, которые, согласно христианскому вероучению, были одним из главных условий спасения души. По его мнению, делать добро людям нужно прежде всего в расчете на то, что когда-нибудь и они отблагодарят за это: «По-моему, никогда не следует переставать делать добро, поскольку и один только человек, и притом самый неприметный, которому никогда и не благодетельствуют, неожиданно может оказать такую услугу и проявить такую признательность, что искупит все зло и неблагодарность других» (I, 116).

Даже когда Коммин прямо соотносит добродетели и пороки с божественным воздаянием, он видит это воздаяние исключительно в земной жизни, а о нравственных качествах человека судит в зависимости от того, потерпел ли тот неудачу или добился успеха. Поражение и гибель Карла Смелого, например, он объясняет тем, что тот проявил алчность, когда выдал королю графа Сен-Поля на верную смерть, чтобы захватить имущество последнего, и за это был наказан богом. Но ему не приходит в голову мысль обвинить в алчности более удачливых захватчиков чужой собственности, как Людовик XI или Матвей Корвин. Впрочем, при убеждении, что за грехи бог карает, и за добродетели награждает, склонность к суждениям о нравственности человека в зависимости от исхода его действий является естественной и встречается не только у Коммина. Но у других писателей абсолютность нравственности все же поддерживается более или менее устойчивым сознанием того, что удачи и поражения воистину оцениваются на том свете. Как говорит Ж. Шатлен, «умирают и добрые и злые, и мы считаем злыми тех, кто в час, когда прибирает их господь, оказываются перед ним праведными. Один он распознает добрых и злых» [721]. Мысль же Коммина почти не заглядывает по ту сторону жизни. Он, конечно, не сомневается в посмертном воздаянии, но крайне редко вспоминает о нем, поэтому в его суждениях соотнесение земных неудач с проявлением божествен ной воли гораздо более устойчиво, а отсюда и большая релятивность христианской морали.

Достойно внимания также и то, что Коммин намного реже обращается к позитивным категориям, нежели к негативным. В оценкам неудач он регулярно использует идею наказания богом за грехи, но при объяснении побед у него крайне редко появляется мысль о вознаграждении за добродетели. Подобное нарушение традиционной этической системы является следствием глубокого внедрения в его сознание прагматических норм, которые и потеснили позитивные религиозные нормы. Человек должен жить и действовать, сообразуясь со своей выгодой, но не впадать при этом в грех, за что его неминуемо постигнет кара господня, и Коммин настойчиво убеждает в опасности перехода этой границы. Однако христианская мораль, предостерегая против греха, четко обрисовывает путь добродетели, указывая, как не впасть в грех и что для этого нужно делать, предлагая систему добродетельных норм поведения и пр. У Коммина же из этой системы сохраняются в основном самые абстрактные идеи, и во избежание греха он рекомендует «верить в бога и его наказания», «страшиться бога», «сознавать, что все мирские блага и удачи идут от бога», и т. д. Все они прямо не противостоят его прагматическим положениям в отличие от понятий добродетели, и это позволяет ему согласовывать их, не ощущая противоречий. Иначе говоря, вера у Коммина не запечатлена в положительных нравственных категориях, прилагаемых ко всем областям жизни и определяющих программу жизни, а сведена к совести человека и указывает лишь на допустимые пределы действий. Центр тяжести перенесен у него с внешних выражений на внутреннее осознание.

Коммин ясно формулирует понятие зла. Зло – это насилие над другими. Понятие же добра у него неопределенно, и его можно установить лишь по оппозиции с понятием зла.

Обесценивание христианской морали было у Коммина, повторяем, неосознанным, и оно проявляется в общей тенденции мышления; но именно этим оно и примечательно, поскольку дает представление о том этапе развития религиозного сознания, который непосредственно предшествовал появлению реформационных идей первой половины XVI в. Связь между тем и другим несомненна, и реформационные учения в процессе своего становления и распространения подвергли уже сознательному пересмотру отношения земного и небесного, сделав акцент на внутренней религиозности и санкционировав действия практического разума.

Наконец, у Коммина меняется и понимание бога. Вопрос этот заслуживает рассмотрения потому, что для всякого мыслителя, не отказавшегося от веры, какую бы форму она ни принимала в его сознании, бог все же остается творцом и законодателем мира. Однако бог как чистая идея, не соотносившаяся ни с какой конкретной реальностью или, наоборот, соотносившаяся со всем миром, – реальностью слишком большой и неопределенной, чтобы быть точным коррективом идеи бога, – был функцией от вйдения мира. По мере изменения мировоззрения менялось и понимание бога. Постепенная секуляризация социально-политической и исторической мысли отражалась на идее бога, без которой трудно понять этот процесс во всей его полноте. Применительно к Коммину проблема бога тем более важна, что он столь часто обращается к богу как конечной причине исторических и политических событий, так что его общую историческую концепцию иногда характеризуют как провиденциалистскую, августиновского толка.[722]

У мыслителей, отстаивающих этическую концепцию жизни, главными атрибутами бога являются закон и благо. Бог есть закон, закон по сути нравственный. Бог дал этот закон миру и в соответствии с ним управляет миром. Им же должны руководствоваться и люди во имя обретения высшего блага – спасения души. При этом всякое вмешательство бога в мирские дела, в представлении этих мыслителей, отмечено стремлением свершить акт справедливости и сотворить благо, ибо проявление божественной силы никогда не является нравственно нейтральным.

У Коммина же бог выступает как сила преимущественно нравственно нейтральная. Бог наделил людей разумом, но разумом, не несущим в себе изначально основ нравственности. Он организовал мир по принципу всеобщих противоположностей, который хотя и служит поддержанию порядка, но не тождествен нравственному закону. Вмешательство бога в земные дела у Коммина также по большей части не преследует цели восстановить справедливость. Бог помогает умным и мудрым людям, а неопытным и глупым оказывает содействие лишь в тех случаях, когда избирает их орудием своей мести и противопоставляет преступным государям. В качестве нравственного начала мира бог у Коммина оборачивается своим карающим ликом и представляет собой ту силу, что призвана удерживать людей в определенных границах действий, карая за их преступления, но не определяя действий внутри этих границ.

Коммин отрицает возможность чудес, относя их к библейским временам, и оставляет за провидением один способ проявления – через человеческий разум. Интересно, что у Коммина, исключительно высоко ценившего ум и личный опыт (на чем основывается самостоятельность человеческих решений и действий), отнюдь не ослабевает представление о божественной опеке над человеком. Людовик XI был для него образцом умного человека, но тем не менее он регулярно отмечает, что те или ины£ решения короля возникли в результате советов или внушений, идущих от бога. А при объяснении неудач Карла Смелого он не ограничивается ссылками на его недалекий ум, но подчеркивает, что господь, кроме того, еще и отнимал у него рассудок. Уловить границы, в пределах которых человеческий разум у Коммина независим от бога, невозможно, так как он обычно отождествляет проявление божественной воли с действиями практического разума. Именно это отождествление и составляет характерную особенность его понимания идеи бога, отличающую его от других мыслителей эпохи, для которых воля бога воплощена в нравственном законе.

Был ли Коммин в своих общих исторических воззрениях прови-денциалистом? Если считать провиденциалистской всякую концепцию общественного развития как выражения воли божьей, то Коммин, несомненно, провиденциалист. Но в таком случае необходимо провести различие между его провиденциализмом и провиденциализмом августиновского толка. Различие следует провести по одному очень существенному пункту – целенаправленности божественной воли. У Августина она ясна: бог ведет людей к граду божьему, достигаемому путем нравственного совершенствования и спасения души. Поэтому наследниками Августина являются все мыслители, придерживающиеся этической концепции человека и общества. У Коммина же эта прямая и ясная перспектива нравственного развития общества отсутствует. Божья воля у него или растворена в прагматической человеческой мысли, или, вознесенная над человеком, совершенно неопределенна в своих целях. Это позволяет видеть в исторической концепции Коммина закат средневекового провиденциализма, утратившего свою религиозно-этическую сущность.

* * *

В свое время Сент-Бев сказал о Коммине: «Политическая история во Франции начинается отсюда» [723]. И действительно, если определять точку отсчета, от которой можно вести развитие исторической науки во Франции, то таковой могут быть только «Мемуары» Филиппа де Коммина. Гораздо более глубокое по сравнению с его предшественниками проникновение в суть событий, смелое обнажение психологического механизма политической борьбы и оригинальная для того времени историко-политическая концепция – все это обусловило чрезвычайный интерес к его сочинению на протяжении нескольких столетий, вплоть до нашего времени. Без Коммина трудно понять эволюцию исторической и общественно-политической мысли во Франции на стыке двух эпох – средневековья и Возрождения. Без него неполным было бы представление об истоках знаменитого французского рационализма, столь ярко проявившегося во французской науке XVI-XVII вв. Однако Коммин интересен не только как историк и мыслитель, в чьем творчестве отразился определенный, и очень важный, этап развития общественной мысли прошлого. Поднимая такие вопросы, как вопрос о нравственном содержании познания, о соотношении морали и политики и значении исторического знания, он независимо от того, как он отвечает на них и насколько его ответы приемлемы с нашей точки зрения, прикасается к едва ли не вечным проблемам человеческого бытия, для которых не существует исторических дистанций. И предлагаемый первый перевод «Мемуаров» Филиппа де Коммина на русский язык поможет советскому читателю по достоинству оценить творчество этого историка.

Ю. Малинин

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ

Автограф «Мемуаров» не сохранился. Вероятно, его вообще не было и Коммин не писал, а диктовал свой труд. На миниатюре одной из рукописных копий «Мемуаров» он изображен именно диктующим.

До нас дошло пять рукописных копий «Мемуаров» первой половины XVI в., из них только одна, хранящаяся в Национальной библиотеке в Париже (ms. Polig-пас), содержит их полный текст, остальные же – лишь первую часть (книги I-VI). Любопытно, что одна из лучших рукописей (ms. Dobree), хранившаяся в XVIII в. в библиотеке аббатства Сен-Жермен-де-Пре, в годы Французской буржуазной революции попала в Россию и сначала входила в собрание графа А. Головкина, а затем – князя М. Голицына, но в 1825 г. была продана во Францию.

Впервые первая часть «Мемуаров» была издана в 1524 г. в Париже. Быстро распроданная, она переиздавалась еще пять раз с 1525 по 1530 г. Первое издание второй части вышло в 1528 г. и было переиздано в 1529 г., после чего начали появляться в свет издания полного текста «Мемуаров». Однако критическое издание, с выверенным текстом, было осуществлено только в 1552 г. Д. Соважем. Д. Соваж впервые разделил труд Коммина на книги и главы (это деление сохраняется по сей день) и назвал его «Мемуарами». Ни одна из рукописей не имеет на титульном листе этого названия. Все они, как и первые издания «Мемуаров», назывались «Хрониками». Издания первой части именовались «Хроникой и историей, составленной и написанной покойным господином Ф. де Коммином», а второй – «Хроникой короля Карла VIII». Д. Соваж, порывая со сложившейся традицией и называя книгу «Мемуарами», несомненно, руководствовался тем, что сам Коммин ни разу не называет свое сочинение иначе, чем воспоминаниями, мемуарами. Более того, Коммин даже подчеркивает, что он не историк и не хронист, а потому позволяет себе не всегда строго придерживаться хронологической последовательности в изложении событий. Издание Д. Соважа особенно ценно тем, что при его подготовке была использована не дошедшая до нас рукописная копия, которая, по утверждению Д. Соважа, была снята с оригинала. Проверить утверждение Д. Соважа невозможно, но текст его издания близок к тексту лучших из сохранившихся рукописей, и поэтому его издание котируется сейчас наравне с этими рукописями.

Лучшими научными изданиями «Мемуаров» Ф. де Коммина в настоящее время являются издания Б. де Мандро (Ph. de Commynes. Memoires/Ed. par В. de Mandrot. P., 1901-1903. T. I-II) и Ж. Кальметта (Ph. de Commynes. Memoires/Ed. par J. Calmette. P.t 1924-1925. T. I-III), которые и были использованы при подготовке русского перевода.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Августин, Аврелий (354-430), богослов, один из «отцов церкви» 403, 436

Австрийский дом (Габсбурги) 206, 207, 229, 271, 378

Леопольд III, герцог (1351-1386) 207, 453

Маргарита (1480-1530), дочь Максимилиана I и Марии Бургундской 219, 229, 242, 246-248, 258, 274, 275, 375, 455, 456, 459, 462 Сигизмунд, герцог (1427-1496) 69, 130, 163, 164, 230, 393, 445, 448 Филипп Красивый, герцог (1478-1506), сын Максимилиана I и Марии Бургундской 229, 242, 248, 274, 374, 375, 455, 456, 462 Франциск (сентябрь-декабрь 1481), сын Максимилиана I и Марии Бургундской 229

См. также Владислав Постум, Максимилиан I, Фридрих III Адольф Клевский, сир де Равенштейн, брат Жана, герцога Клевского 10, 18, 52, 74, 187, 200, 202, 225

Адольф Эгмонт, герцог Гельдернский (уб. 1477) 124, 125, 194, 205, 219, 220, 447

Адорно, генуэзский род 206, 322, 369 Джованни 279, 322

Адриан, римский император (117 – 138) 263

Аквавива, Джулио-Антонио, герцог Атри 170, 450

Алегр, Ив де Турзель, сеньор д’ 292, 345

Александр Великий (356-323 до н. э.), царь Македонии 304 Александр VI Борджа, папа Римский (1492-1503) 277, 290, 291, 293, 295, 299, 300, 313, 317, 350, 357, 370, 375, 378, 380, 459 Алонсо Карильо д’Акуньа, архиепископ Толедский 67, 444 Альбре, Ален, сир д’ 248 Альбре, Каол, сир д’ 12, 31 Альвен, Жанна ван ден Клит, мадам де 225, 226, 454

Альвен, Людовик, сир де Пьен 256, 285, 320, 338, 339, 351, 355, 457

Альенора Аквитанская (1122-1204), жена Генриха II Плантагенета 442 Альфонс V Великодушный, король Арагона, Сицилии и Неаполя (1416-1458) 296, 441, 460, 462 Альфонс II (1448-1495), король Неаполитанский (с 1494) до коронации – герцог Калабрийский 236, 270-272, 276, 277, 279, 283, 290, 291, 293-298, 303, 308, 322, 365, 411, 465 Альфонс V (1432-1481), король Португальский (с 1438) 180-182, 218, 451

Альфонсо Пикколомини, герцог Амальфийский 302 Амбуазский дом 322

Гуго, сир д’Обижу, советник и камергер Карла VIII 322 Жорж, архиепископ Руанский (ум. 1510) 347, 348, 354, 461

Карл, сеньор де Шомон, губернатор Бургундии 23, 173, 231, 232, 240, 441, 455

Людовик, епископ Альбийский 240, 455

Пьер, сеньор де Шомон, отец Карла Амбуазского 23

Английский королевский дом 372 Анджело Като (1430-1496), архиепископ Вьеннский, врач и астролог при Людовике XI 5, 113, 140, 170, 174, 220, 239, 277, 278, 397, 398, 439, 446, 450

Анжильбер (Энгильберт) Клевский, брат Жана, герцога Клевского 332 Анжуйский дом 92, 111, 159, 161, 176, 188, 206, 261, 273, 296, 373, 441, 446, 450. 451 представители младшей династии: Жан, герцог Калабрийский и Лотарингский (ум. 1470) 26, 27, 29, 31, 32, 36, 37, 42, 63, 92, 109, 111, 161, 189, 273, 281, 296, 441

Иоланда, графиня де Водемон (ум. 1483), дочь короля Рене и мать Рене II 458

Карл I, граф Мэн (ум. 1472) 13, 14, 19, 34, 266, 440 Карл II, граф Мэн (ум. 1481) 189, 266, 451, 458

Маргарита, герцогиня Алансонская, дочь Иоланды 266

Маргарита (1429-1482), королева Англии, жена Генриха VI Ланкастера 106, 261, 446 Никола, герцог Калабрийский и Лотарингский (ум. 1473) 92, 109, 111, 161, 176, 189

Рене (1409-1480), король Сицилийский 26, 161, 166, 168, 189, 261, 266, 296, 441, 430, 458 Рене II, герцог Лотарингский (ум. 1508) 130, 137, 158, 159, 161, 170, 171, 175-177, 180, 182-183, 265-268, 382, 448, 451, 458

Анна Бретонская (1476-1514), дочь Франциска II, жена Карла VIII (с 1491) и Людовика XII (с 1499) 274, 360, 379, 455, 459

Анри, гонец Карла Смелого 114

Антуан де Виль, сеньор де Донжюльен 316, 360

Арагонская династия в Неаполе см. Неаполитанский дом

Арагонский дом 206, 250, 266, 276, 281, 289, 292, 295, 301, 302, 355, 373, 441, 462

Хуан II (1397-1479), король Наварры (с 1425) и Арагона (с 1458) 218, 250, 251, 258, 259, 444, 457 Хуана (ум. 1517), дочь Хуана II и вторая жена Ферранте I 296-298 Хуана Энрикес (1425-1468), вторая жена Хуана II, мать Фердинанда II 67, 68, 444

См. также Фердинанд II Католик Аранити Константин (Комнин), правитель Монферрата 304, 348, 349, 460, 461

Арбан, Л. д’Альман, сеньор д’ – командующий французским флотом 344, 345

Арена, граф 302

Арманьяки, род 449 Жак, герцог Немурский (1437-1477) 12, 13, 31, 188, 253. 451 Жан V, граф (уб. 1473) 12, 31, 123. 189, 447

Жан, бастард, граф Комменж (ум. 1473) 259

Людовик, граф де Гиз (уб. 1503) 300, 331

Арнольд Эгмонт, герцог Гельдернский (ум. 1473) 124, 125, 219, 417

Артур, легендарный король бриттов 154

Артур, принц Уэльский (1486-1502), страший сын Генриха VII Тюдора 374, 462

Аршамбо, Пьер д (Хагенбах), бургундский губернатор в графстве Фер-рета 130, 164

Аршамбо П., американский историк 410

Баварский дом 128, 206

Роберт, архиепископ Кёльнский (ум. 1480) 126, 448 Филипп, пфальцграф Рейнский 274 Фридрих I, пфальцграф Рейнский (ум. 1476) 69, 1267 445 Базен Тома (1412-1491), епископ Лизье, французский историк и политический мыслитель 399, 401, 405, 422, 425, 429

Баланьи, Людовик де Гоммель, сеньор де, капитан г. Бове 115 Бальзак, Робер де, сеньор д’Антраг, советник и камергер Карла VIII 290, 320, 321, 362, 363

Балю Жан, епископ Анжерский, кардинал, советник Людовика XI (1421 – 1491) 50, 61, 62, 83, 84, 241, 444, 445, 455

Барбариго Агостино, дож Венеции (1486-1501) 306, 311-313, 357, 460

Баски, Перрон да, посол Карла VIII в Италии 273, 276, 292, 301, 344, 358 Баязет II, турецкий султан (1481-1512) 251, 275-277, 282, 299, 303, 304, 308, 310, 312, 357, 456, 460

Беатриса, графиня Прованская (ум. 1267), жена Карла I Анжуйского 266

Бевр, Филлип де, капитан г. Эр 247 Бек-Креспен, Антуан дю, архиепископ Нарбоннский 7-9. 38, 439 Бек-Креспен, Жанна дю, жена великого сенешала Нормандии Пьера де Брезе 40, 443

Бельджойозо, Карло, граф, посол Милана при дворе Карла VIII 272, 273, 277, 278, 286

Бентивольо, Аннибале, сын Джованни Бентивольо 331

Бентивольо, Джованни, правитель Болоньи 314, 331. 367, 368 Берг, Жан де см. Коэн Бессе, Антуан де, бальи Дижона 279, 331, 345, 347, 352, 356, 459, 461

Бидан, Дени де, генеральный сборщик налогов в Лангедойле 292 Билер-Лагрола, Жан де, кардинал Сен-Дени 299

Биш, Гийом 39, 190, 195 Бо, Изабелла-Элеонора де, жена Федериго I 302

Бодвиль, Филипп де, маршал Бургундии 241, 455

Боден, Жан (1530-1596), французский политический мыслитель и философ 417, 429, 448

Бодрикур. Жан де, губернатор Бургундии и Шампани 26

Боккаччо, Джованни (1313-1375), итальянский писатель, гуманист 361, Борджа, Гоффредо, маркиз Сквилачче, сын папы Александра VI 302 Борджа, Цезарь (Чезаре) (1475-1507), кардинал, правитель Романьи, сын папы Александра VI 299, 300, 303, 460

Боскетто. Альбертино, граф, посол герцога Феррарского 350-351, 461 Бошизен, Жан 62

Бранкович, Стефан, правитель Сербии 278, 304, 348, 459

Брезе, Жак де, сын Пьера де Брезе 41, 443

Брезе, Пьер де, великий сенешал Нормандии 14, 20, 443 Бресс см. Филипп Савойский Брессюир, Жак де Бомон, сеньор де 145

Бретань, герольд герцога Бретонского 61

Бретель, Людовик (Луи) де 151, 152 Брикбек, Жан д’Эстутвиль, сеньор де 145

Брисоне, Гийом, генеральный сборщик налогов в Лангедоке, кардинал Сен-Мало (1445-1514) 265, 272, 275, 277, 278, 280, 282, 286, 288, 299, 320, 329, 333, 338, 339, 340, 347, 348, 351, 359, 370, 458, 459, 460–

Бурбоны, род 9, 124, 136

Екатерина, жена Адольфа Гельдернского 9, 124

Жак, сын Жана II (ум. 1468) 9 Жан II (1426-1488) герцог (с 1456) 9. 12, 30, 40/41, 62, 70, 88, 149, 201, 266, 267, 439, 452, 458 Жильбер, граф де Монпансье (ум. 1496), вице-король Неаполя 315, 345, 360, 362-365, 461 Изабелла (ум. 1465), вторая жена Карла Смелого 9

Карл, кардинал, архиепископ Лионский (ум. 1488) 12, 149, 150 Людовик, Бурбонский бастард (ум. 1486), адмирал Франции 97, 131, 141, 155, 160, 187

Людовик, епископ Льежский (уб. 1482) 48, 60, 65, 66, 71, 193, 201, 202, 225, 443, 444, 452 Маргарита, жена Филиппа Савойского 9

Матье, великий Бурбонский бастард (ум. 1505) 333, 335, 339 Пьер (1435-1503), сир де Боже (герцог с 1488) 12, 124, 201, 243, 248, 252, 255, 267, 274, 278, 311, 312, 321, 382, 447, 450, 452, 453, 458

Пьер, сир де Каранси 131 Франциск, граф де Вандом (ум. 1495) 349

Бургундский дом 11, 17, 22, 28, 37, 50, 103, 110, 124, 160, 167, 184, 185, 189, 190, 194, 197, 201, 205, 224, 226, 227, 229, 238, 247, 259, 274, 387, 444, 450, 451, 452

Агнесса, сестра Филиппа Доброго, жена Карла I, герцога Бурбонского 9, 439

Анна, сестра Филиппа Доброго, жена Джона Ланкастера, герцога Бедфорда 28

Анна, мадам де Равенштейн (незаконнорожденная дочь Филиппа Доброго) 248

Антуан, великий Бургундский бастард 10, 14, 19, 57, 74, 89 Бодуэн, Бургундский бастард 88, 89, 446

Жан Бесстрашный (1371 – 1429, герцог с 1404) 22, 148, 160, 387, 441, 443, 449, 451

Карл Смелый (1433-1477, герцог с 1467, до 1467 – граф Шароле) 7-19, 21-27, 29, 31, 32, 36-45, 47-63, 65, 66, 68-85, 87-94, 96-99, 101-107, 109-119, 121, 122, 124-131, 133-139, 141-147, 150-185, 187-189, 192-195, 197, 199, 200-203-205, 220, 222, 226, 227, 230, 236, 239, 241, 251, 260, 261, 263, 280, 331, 343, 354, 387-394, 398, 410, 417, 419, 422, 423, 431, 436, 439-451, 457

Мария (1457-1483), дочь Карла Смелого, жена Максимилиана Габсбурга 89, 107-109, 125, 188, 189, 192, 193, 195. 197, 199-204, 220, 222-229, 239, 241, 242, 247, 251, 394, 445, 446, 447, 451, 452, 454, 455, 456. 459

Филипп Добрый (1396-1467, герцог с 1429) 7-10, 15, 22. 24. 28, 35, 38, 39, 41, 43, 47-49, 59, 60, 161, 185, 193, 194, 197, 239, 248, 259, 260, 387, 388, 389, 421, 439, 441, 444, 450

Филипп Храбрый (1342-1404, герцог с 1364) 22, 160, 188, 387, 441, 449

Бурдей, Эли де, архиепископ Турский 244, 456

Бурден, Жан, секретарь Карла VIII 317

Бурийи В., французский историк 410 Бурнель, Жюльен 336 Бушаж, Эмбер де Батарне, сир дю Бу-шаж (1438-1523), французский политический деятель и дипломат 6, 143, 147, 151, 155, 159, 185, 241, 373, 374, 375, 439

Бьевр, Жан де Рюбанпре, сеньор де, бургундский капитан Нанси 175, 176 Бьянко, Джованни, миланский посол при Людовике XI 167, 450 Бэкон Роджер (ок. 1214-1292), английский философ и естествоиспытатель 400

Бюзе, капитан швейцарцев 285 Бюэй, Жан де (1406-1477), адмирал Франции, видный французский полководец, писатель 13, 23, 33, 407, 408, 416, 422, 432, 440

Вакери, Жан де ла, президент Парижского парламента 188 Валле, Гийом де, сир де ла Рош-Тес-сон 116

Валори Франческо 381 Валуа, королевская династия во Франции (1328-1589) 419, 449 Варвик см. Невиль, Ричард Век, Этьен де (1447-1506), сенешал Бокера и Нима, один из ближайших советников Карла VIII 252, 265, 266, 268, 272, 273, 275, 277, 278, 280, 282, 283, 301, 316, 345, 370, 458, 459, 462

Венсан де Керло, аббат Бегар, бретонский дипломат 109

Вермандуа, Герберт, граф (ум. 943) 66, 444

Визен, Карл де, камердинер, хранитель драгоценностей Карла Смелого 66 Виллардуэн, Жоффруа (ок. 1150 – ок. 1213), участник JV крестового похода, автор «Истории завоевания Константинополя» 384 Вильгельм Завоеватель (1027-1087), герцог Нормандии, английский король (с 1066) 442

Вильде, Жан де, капитан льежского ополчения 65, 73

Вилье, Ален Гуайон, сир де, обер-шталмейстер Франции 140, 145 Вильнев, Гийом де, французский капитан г. Трани 316

Виньоль. Эствено де Талорес 116 Висконти, миланский род 206, 269, 275, 461

Бьянка-Мария (ум. 1469), жена герцога Франческо Сфорца 275 Валентина (1370-1408), дочь герцога Джан-Галеаццо, жена Людовика Орлеанского, бабка Людовика XII 461

Галеаццо, миланский посол во Франции 272, 273

Джан-Галеаццо, герцог Миланский (1385-1402) 268. 286, 458 Лиза, жена Франческо Симонетты 269 Филиппо-Мария, герцог Миланский (1412-1447) 275

Франческо-Бернардино, миланский посол в Венеции 309, 351 Вителли, семья 368, 378 Вителли, Камилло, кондотьер на службе у Карла VIII 337^ 363 Владислав Австрийский Постум (1435 – 1457), король Венгрии (с 1453) 262, 457

Водре, Клод де 232

Вольфар де Борсель, сеньор де ла Вер (ван ден Вере) 195

Вудвиль Елизавета (1437-1492), королева Англии, жена Эдуарда IV 158, 217, 224, 454

Вудвиль Ричард, граф Риверс (уб. 1469), отец Елизаветы Вудвиль 95, 217, 446

Вудвиль Энтони, граф Риверс и лорд Скейлз, брат Елизаветы Вудвиль 99, 129, 224, 448, 454

Вэнлок Джон, наместник в Кале 96-98, 102, 103, 446

Габриэль см. Ла Шамбр, Габриэль Гелеотто, Джакомо, итальянский кондотьер 26, 126, 161, 162, 449 Гальянико, Себастьяно-Ферреро, казначей Савойи 345, 461 Гане, Жан де, президент Парижского парламента 292, 301, 303, 320, 355, 356

Ганнибал (247-183 до н. э.), карфагенский полководец 311 Гастингс, Вильям (уб. 1483). лорд, обер-камергер Англии 99, 100, 128, 144, 149, 221, 222

Гвиччардини, Франческо (1483-1540), истальянский политический деятель, историк 429

Ге, Жильбер дю, сенешал Лиона 338 Геклен. Бертран дю (1314-1380), полководец, коннетабль Франции 447 Генри, герцог Бекингенский (уб. 1483) 217, 218, 249, 434

Генрих II Плантагенет (1133-1189), король Англии (с 1134) 442 Генрих V Ланкастер (1387-1422), король Англии (с 1413) 10, 13, 28, 148, 440, 449

Генрих VI Ланкастер (1421-1471), король Англии (с 1422) 15, 28, 97, 101 – 104, 106, 185, 216, 261, 440, 442, 446

Генрих VII Тюдор (1457-1509), король Англии (с 1485) 28, 217, 218, 250, 374, 442, 449, 454, 462 Генрих IV (1425-1474), король Кастилии и Леона (с 1453) 67, 68, 181, 218, 258, 444, 451, 454 Генрих, ланграф Гессенский (ум. 1483) ^ 126

Генрих фон Шварценбург, епископ Мюнстерский 129

Георгий Грек (Палеолог), советник и камергер Людовика XI 181, 451 Герман Гессенский, архиепископ Кёльнский 126, 448

Герр, Грасьен де, советник и камергер Карла VIII 316, 360, 364 Геслер, Георг, кардинал 129, 448 Гиз см. Арманьяк, Людовик Гийом де Аранкур, епископ Верденский 83, 256, 445, 456

Гийом де Вержи, советник и камергер Людовика XI 198, 256, 452, 457 Гийом де Шалон, принц Оранский (уto.

, 1475) 74, 445

Гоббс, Томас (1588-1679), английский философ и политический мыслитель 429

Говард, Джон, герцог Норфолкский 136, 139-141, 144, 147, 151, 153, 221

Голицын М. А. (1804-1860), русский князь, библиофил 438 Голланд, Генри, герцог Экзетерский 94, 102, 104, 106

Головкин А. Г. (ум. 1823), русский князь, коллекционер и библиофил 438

Гонзага, мантуанский род 336

Джан-Франческо, маркиз Мантуанский (ум. 1519) 326, 327, 331-334, 337-339, 341, 349, 351-353, 363, 364, 366-368, 461

Клара, сестра маркиза Мантуанско-го и жена Жильбера Бурбона, графа де Монпансье 363

Родольфо, дядя маркиза Мантуанско-ГО 293, 317, 326, 331, 334, 339, 459 Горн, Жан де, епископ Льежский 452 Гравиль, Людовик Мале, сеньор де, камергер Карла VIII, адмирал Франции 267, 371, 462

Граммон, Мишель де, французский посол в Испании 373, 374 Граммоны, наваррский род 291 Грассе, Жак де 139

Грассе, Жильбер де, сеньор де Шанпе-ру 139, 240

Грей, Вильям, епископ Элийский 149, 449

Грей Джон, первый муж Елизаветы Вудвиль 454

Грей, Томас, маркиз Дорсет, сын Елизаветы Вудвиль от первого брака 221, 454

Грютюз, Жан, сир де ла, сын Людовика Грютюз 256

Г рютюз, Людовик, сир де ла, бурбунд-ский губернатор Голландии 101, 195, 256

Гуго Канет (946-996), король Франции (с 987), основатель династии Капетингов 382, 383

Евгений IV, папа Римский (1431 – 1447) 28

Елена, мать римского императора Константина (ум. 327) 298

Жак де Вандом, Шартрский видам 355, 461

Жан (Иоганн), герцог Клевский (ум.

1481) 10, 124, 193, 200-202, 225-227. 248, 332, 452 Жан Пусти-огонь 23, 24 Жан II де Шалон, принц Оранский (ум. 1502) 204, 205, 229, 274, 347, 349-351, 355, 452, 455 Жанлис, Жак де 345

Жанлис, Жан де, советник Людовика, коннетабля Франции 137, 156 Жиро, мэтр (Жиро де Самьен), бургундский канонир 25, 33 Жуанвиль, Жан де (1225-1317), сенешал Шампани, историк 384 Жье, Пьер де Роган, сеньор де, маршал Франции 147, 240, 301, 320, 321, 323, 325-327, 330, 331, 338, 339, 349, 351, 352, 356

Изабелла Кастильская (1451-1504), королева Кастилии (с 1474) 180, 181, 218, 250, 275, 314, 371, 372, 374-376,451,454,462

Иллен, Филибер де Г роле, сеньор д’

241, 455

Иннокентий VIII, папа Римский (1484-1492) 267, 268, 273, 438 Иоанн II (1445-1495), король Португалии (с 1481) 250, 375, 376, 462

Иоанн II Добрый (1319-1364), король Франции (с 1350) 165, 188, 214, 383, 431, 441, 450, 454

Йорки, английский род 15, 25, 28, 50, 94, 95, 102, 216, 261, 391, 457 Анна, сестра Эдуарда IV, жена герцога Экзетерского 95, 446 Джордж (1449-1478), герцог Кларенс, брат Эдуарда IV 28, 96, 98, 102, 105, 149, 185

Елизавета (1465-1503) королева Англии, дочь Эдуарда IV, жена Генриха VII 142, 154, 223, 246, 249, 449, 454

Маргарита (ум. 1503), сестра Эдуарда IV, третья жена Карла Смелого 25, 94, 105, 200, 202, 225, 226, 390, 441

Ричард (1411-1460), герцог, отец Эдуарда IV 28, 261, 442 Ричард (ум. 1483), герцог, сын Эдуарда IV 28, 217, 249 Эдуард (1476-1484), принц Уэльский, сын Ричарда III 218 См. также Ричард III, Эдуард IV, Эдуард V

Кабиллау, голландский род 291 Кальвин, Жан (1509-1564), швейцарский церковный реформатор 415 Кальдора, неаполитанский род 302 Кальметт Ж., французский историк 438 Кампобассо, Никола де Монфор, граф де 26, 126, 159, 160-162, 176-179, 182, 183, 448, 449, 451 Кампофрегозо (Фрегозо), генуэзский род 206, 322, 369, 460 Баттиста да 237, 369, 370, 459 Джованни (Фрегозино) 280, 459 Паоло да, кардинал Генуэзский 280, 296, 369, 462

Канизиани, Герардо, флорентийский купец 280

Кантельмо, Джан-Паоло, граф Пополо 294, 302

Кантельмо, Пьер-Джан-Паоло, герцог Сорский (Сора) 302 Капеллер, Фредерик, немецкий капитан 324, 346, 351, 354

Капетинги, королевская династия во Франции (987-1328) 455 Каппони, флорентийский род 284 Пьеро 281, 289

Каранси см. Бурбон, Пьер, сир де Ка-ранси Караффа, неаполитанский род 301-303 Джан-Томмазо, граф Маддалони 302 Джан-Франческо, граф Марильяно 302, 303

Караччоло, Трояно, герцог Мельфий-ский 302

Кардон, Жан-Франсуа де, майордом Карла VIII 319, 460 Карл Великий (742-814), король франков (с 768), император (с 800) 71, 260, 282, 361, 383, 388, 446 Карл Мартелл (688-741), майордом Франкского королевства (с 715) 382 Карл III Простоватый (879-929), король Франции (898-922) 66, 444 Карл IV Красивый (1294-1328), король Франции (с 1322) 455 Карл V Мудрый (1337-1380), король Франции (с 1364) 160, 188, 211, 214, 383, 387, 447, 451-454

Карл VI Безумный (1368-1422), король Франции (с 1380) 27, 363, 383, 449

Карл VII (1403-1461), король Франции (с 1422) 9, 23, 24, 38, 44, 45, 148, 185, 187, 189, 194, 211, 221, 239, 240, 242, 243, 251, 259, 262, 361, 383, 404, 419, 421, 425, 439, 440, 447, 449, 451, 455 Карл VIII (1470-1498), король Франции (с 1483) 110, 142, 154, 181, 189, 195, 212, 217, 218, 223-225, 233, 238, 246-248, 250-252, 265-268, 272-293, 296, 298-303, 305, 308-313, 315-323, 325-335, 337, 338, 340-351, 353, 355-357, 359-362, 366, 368-383, 395-398, 407, 438, 439, 441, 447, 449-456, 458-460, 462, 463

Карл Ангулемский (1459-1496), отец Франциска I 226, 454 Карл I Анжуйский (1220-1285), король Неаполя (1266-1285) и Сицилии (1266-1282) 266, 441, 458 Карл II Анжуйский (1254-1309), король Неаполя (с 1285) 266, 458 Карл Французский (1446-1472), по-. следовательно: герцог Беррийский, Нормандский, Гиенский 12, 13, 23-27, 29, 32, 37, 38, 40, 41, 43-45, 61, 70, 71, 81-87, 89-93, 106-114, 117, 186, 188, 389, 392, 440, 442, 444, 445, 447 Карл, герцог Алансонский 382 Кастильский дом 371 Екатерина (1483-1536), жена Артура, принца Уэльского, затем – Генриха VIII, короля Англии 374, 462

Изабелла (1470-1498), жена Альфонса Португальского, затем – Эммануила, короля Португалии 374, 375, 376, 462

Мария (ум. 1517), жена Эммануила, короля Португалии 374, 462 Хуан, инфант (1478-1497) 275, 374, 375, 462

Хуана Безумная (1479-1555), жена Филиппа Красивого, эрц-герцога Австрийского 374, 462 Хуана, по прозвищу Бельтранеха (1462-1505) 181, 218, 451

См. также Генрих IV Кастильский, Изабелла Кастильская Каяццо см. Сан-Северино, Джан-Франческо Кенже, Симон де, паж Карла Смелого, позднее бальи Труа 19, 92, 111 –

114, 233, 441

Киснерос, Грасиан де, испанский посол во Франции 372, 462 Кларенс, герцог см. Йорки Клере, Пьер, майордом Людовика XI 222

Клерье, Гийом де Пуатье, сир де, маркиз Котроне 302, 373, 374, 462 Клит, Колар ван ден, дед Коммина 387 Клит, Колар ван ден (ум. 1453), отец Коммина 387

Клит, Жан ван ден, двоюродный брат и воспитатель Коммина 387 Клод (ум. 697), епископ Безансона 241, 379

Клодион (Хлодион), первый вождь франков (V в.) 382, 383, 463 Клюни, Гийом де, епископ Пуатье и Теруана 24, 25, 202 Колонна, римский род 290-292, 300. 316, 317, 345, 459

Джан-Баттиста, паж Карла Смелого 187, 451

Джованни, кардинал 292, 299 Просперо 292 .

Фабрицио 292

Кольпен, Джон, английский капитан Комменж, граф см. Арманьяки Константин I (280-237), римский император (с 306) 263 Константин XI Палеолог (1403-1453), последний византийский император (с 1448) 263, 457 Контарино, Бернардо 351, 461 Конте, Гийом Ле Жен, сир де (ум. 1467) 10, 13, 15, 18, 21, 22, 24, 39, 42, 49, 51, 52, 54, 443

Конте, Людовик Ле Жен, сир де 131, 143, 144, 153, 154, 162, 167, 171, 179

Конти, римский род 300 Якопо 300

Копеноль (Копенхоле, Ян ван) 242, 248, 456

Корд, Филипп де Кревкер, сир де, маршал Франции 15, 52, 62, 81, 88, 115, 187, 190, 191, 195-199, 202, 225, 236-238, 241, 242, 247, 248, 254, 274

Косса, Антонио, граф Троянский 302 Косса, Жан (Джованни), сенешал Про-ванса 168

Коэн, Жан де Берг, сеньор де 247, 456 Кран, Жорж де ла Тремойль, сир де 76, 112, 129, 130, 145, 180, 186, 187, 204, 205, 230-232 Кревкер, Антуан де 15, 197 Кристина Пизанская (1363-1431), французская писательница 421 Круа, бургундский род 9, 10, 175, 457 Антуан де 9, 10, 81, 439 Жан де, граф де Шиме, брат Антуана де Круа 9, 10, 439 Филипп де, барон де Кьеврен, позднее – граф де Шиме, сын Жана де Круа, камергер Филиппа Доброго 9, 10

Филипп де, граф де Порсьен, сын Антуана де Круа, зять коннетабля Сен-Поля 10

Крюссоль, Людовик, сеньор де 116 Куатье, Жак (ум. 1505), врач Людовика XI 253, 255, 456

Кудр, Филипп де ла, камергер герцога Орлеанского 344

Куэ, Мери де, французский капитан 116

Кюртон, Жильбер де Шабанн, граф де, губернатор Лимузена 113, 120

Лален, Филипп де (ум. 1465), бургундский рыцарь 10, 15, 20 Ла Марш, Оливье де (ок. 1429-1502), майордом и церемониймейстер бургундского двора, писатель 7, 421, 431, 439

Ланкастеры, английский род и королевская династия 24, 28, 50, 94, 95, 98, 102, 104, 185, 216, 391, 441 Джон Гонт (1339-1399), герцог, сын Эдуарда III и отец Генриха IV 94, 441,454

Джон, герцог Бедфорд (1389-1435), брат Генриха V 28

Филиппа (1359-1415), дочь Джона Гонта, бабка Карла Смелого по матери 94

Эдуард, принц Уэльский (1453-1471), сын Генриха VI 96, 98, 102, 216, 446

См. также Генрих IV, Генрих V, Генрих VI

Ланнуа, Бодуэн де, камергер и майор-дом Марии Бургундской 247 Ланнуа, Бодуэн де, сир де Моланбе 119 Ланнуа, Гильбер де (1386-1462), бургундский дипломат, писатель 399, 400, 404

Ланцелот см. Владислав Австрийский Постум

Ла-Рошель, Жан Меришон де, сеньор де Брейбертен, губернатор острова Рэ 140

Лауд (Ло), епископ Труа (ум. 478) 137, 448

Ла Шамбр, Габриэль де, камердинер Карла VIII 336

Ла Шамбр, Луи (Людовик) де 241, 455

Ла Шапель, сеньор де 345, 362 Ле Беф, Робен 181

Ле Беф (участник сражения при Фор-ново) 326

Ле Бретон, Антуан 18 Ледесма, Бельтран де ла Куэва, граф 67, 68, 444

Лекен см. Эди, Оде д’

Ленонкур, Клод де, бальи Витри 316, Линтер, Рэз де, сеньор де Хере 55-57, 443

Линьи см. Люксембургский дом Ло, Антуан де Кастельно, сир дю 36-38, 63, 67, 74, 80, 266

Лоеак, Андре де Лаваль, сир де, маршал Франции 13, 23, 27, 116, 198 Лопес, врач Карла Смелого 187 Лоредано, Антонио, венецианский посол 312

Лорне, Луи (Людовик) де Мантон, сир де, капитан швейцарцев 332, 35э, 356

Лотарь I (796-855), франкский император (с 840) 388, 446 Люд, Жан Дайон, сир дю (ум. 1480), один из ближайших советников Людовика XI 152-153, 185, 186, 190-192, 198, 240

Людовик IX Святой (1214-1270), король Франции (с 1226) 226, 441 Людовик XI (1423-1483), король Франции (с 1461) 5, 7-10, 12-14, 20, 21, 23, 29, 31, 33-35, 38-45, 47, 49, 50, 60-63, 65-72, 74, 75, 77-87, 89, 90, 92, 94, 97, 99, 103, 106, 107, 109, 110, 112-1 14, 117-123, 125, 126, 128-131, 133-139, 141, 143-152, 154-156, 158-160, 162, 163, 166-174, 178-180. 185, 186, 189-192, 194-204, 206, 211, 220-225, 229-233, 236-260, 264-266, 273, 281, 310, 331, 354, 361, 374, 383, 389-398, 410, 419, 426, 427, 429, 431, 433, 436, 439-459, 462, 463

Людовик XII (1462-1515), король Франции (с 1498), до коронации – герцог Орлеанский 267, 277, 279, 282, 310-312, 320-321, 323, 324, 333, 342, 344, 346-348, 351-355, 366, 368, 381-383, 395-397, 439, 453, 458, 459, 461

Людовик I Анжуйский (1339-1385), король Сицилийский (с 1382), основатель второй (младшей) Анжуйской династии дома Валуа 441

Людовик де Шалон, принц Оранский, дед Жана II де Шалон (ум. 1463) 205

Люксембургский дом 159, 300

Антуан, бастард де Русси (или бастард де Сен-Поль), незаконный сын Антуана, графа де Русси 330, 362

Антуан, граф де Русси и де Бриенн, сын коннетабля 74, 132, 448 Жак, сеньор де Ришбург, брат коннетабля 18, 131-134, 256, 457

Жак, сеньор де Фьен, двоюродный брат коннетабля 133 Жан Эннекен, бастард, сеньор де Обурден (1400-1466) 10, 12, 13, 20, 21, 33, 42

Жаклина, дочь коннетабля, жена Филиппа де Круа 10

Жаклина, сестра коннетабля, мать Елизаветы Вудвиль и теша Эдуарда IV 136, 448

Людовик, граф де Линьи, сын коннетабля 292, 318, 320, 354, 356, 459

Людовик (1418-1475), граф де Сен-Поль, коннетабль Франции 9, Ю, 12-14, 19-21, 26, 33, 34, 38. 39, 42, 43, 48-50, 62, 70, 86-90, 92, 93, 107, 112-114, 116, 119-123, 133, 137, 138, 142, 144, 146, 152, 153, 156-160, 163, 178, 188, 253, 433, 440, 446-449, 459 Пьер, граф де Сен-Поль, сын коннетабля 202

Филипп, епископ Ле-Мана, кардинал 299

Люсы, наваррский род 291 Лютер, Мартин (1483-1346) немецкий церковный реформатор 413

Мадре, воин 14, 22, 440 Мадуле, предводитель льежцев 80 Максимилиан I Габсбург (1439-1519), эрцгерцог Австрийский (с 1490), король Римский (с 1486), император Священной Римской империи (с 1493) 109, 217, 225-230, 235, 237-239, 242, 247, 248, 274, 275, 287, 308, 309, 312, 336, 343, 346, 350, 352, 357, 374, 378, 444, 447, 451, 454, 456, 459, 460

Макьявелли, Никколо (1469-1527), итальянский политический мыслитель и историк 415, 420, 429 Мандро, Бернар де, французский историк 438

Маргарита Шотландская (1424-1444), первая жена Людовика XI 259, 457 Марк, Гийом де ла (по прозвищу Арденнский вепрь) (1446-1485) 201, 202, 452

Марк, Жан де ла, сын Гийома де ла Марк 452

Марк, Робер де ла 345, 362 Марк, Эверар де ла, брат Гийома де ла Марк 202, 452 Маркс, Карл (1818-1883) 429 Мае, Жак дю, обер-шталмейстер Карла Смелого 15

Масслен, Жан (ум. 1500), французский церковный и политический деятель 423

Матвей (Матиаш Хуньяди) Корвин (1443-1490), король Венгрии (с 1458) 262, 263, 264, 433, 457, 459 Медичи, флорентийский род 233, 234, 280, 281, 395, 455

Джулиано (1453-1478), брат Лоренцо Великолепного 233 Козимо (1389-1464), правитель Флоренции (с 1434) 280, 288, 289 Лоренцо Великолепный (1449-1492), правитель Флоренции (с 1469) 233, 235, 280, 284, 288, 319 Пьеро (1472-1503), сын Лоренцо Великолепного, правитель Флоренции (1492-1494) 280, 281, 284-286, 288-290, 308, 319 Мелен, Карл де, сеньор де Нантуйе, обер-гофмейстер Франции 1 1, 27, 36, 38

Мелен, Филипп де, сеньор де ла Борд-ле-Виконт, отец Карла де Мелена 36 Мендоса, Лоренсо Суарес, испанский посол в Венеции 309, 460

Меровей (V в.), вождь франков, основатель династии Меровингов 382, 383, 463

Меровинги, династия франкских королей (V в.-751) 383 Мирандола, Галеотто Пико делла 293 Молен, Клод де (мэтр Клод), врач Людовика XI 239, 455

Молеон, Жан (Хуан) де, испанский посол 372

Молине, Жан (1435-1507), бургундский хронист 431

Монмартен, Жак де, камергер Карла Смелого 115 Монпансье см. Бурбоны Монтаньи, Антуан де, посол Иоланды Савойской 168

Монтгомери, Томас, рыцарь из личной охраны Эдуарда IV 144, 155, 156, 221

Монтегю, Клод де, бургундский капитан 12, 26

Монтегю, маркиз см. Невиль, Джон Монтегю, Томас, граф Солсбери, наместник Генриха V Английского в Нормандии 15

Монтесеко, Джован-Баттиста, участник заговора Пацци 234, 455 Монтобан, Жан де, адмирал Франции 14, 38, 259

Монтоне, Бернардино да 331 Монтоне, Браччо да, итальянский кондотьер 460

Монферратский дом 348, 349 Бонифацио, маркиз 459 Бьянка, жена Карла I, герцога Савойского 278, 345

Гульельмо VIII, маркиз 275, 356, 461 Мария Сербская, маркиза (ум. 1495) 278, 279, 282, 312, 321, 340, 347, 459, 461

Монфокон, Габриэль де 316 Мор, Томас (1478-1535), английский гуманист, писатель и политический деятель 442

Морвилье, Пьер де, канцлер Франции 7, 8, 38, 39

Морвилье, Рауль де Ланнуа, сир де, бальи Амьена 352, 355

Мортон, Джон, архиепископ Кентерберийский, канцлер Англии при Генрихе VII 141, 221, 454 Муа, Колар де, бальи Вермандуа 55, 137, 189, 194

Муа, Жак де, сын Колара де Муа, бальи Турне 194

Мулен, Филипп де, советник и камергер Карла VIII 333

Мурад I, турецкий султан (1421-1451) 263

Мухаммед (Мехмед) II (1432-1481), турецкий султан (с 1451) 262-264, 276, 278, 326, 420, 457 Мьолан, Людовик де, маршал Савойи, губернатор Дофине 241, 285, 322 Мэн, граф см. Карл I и Карл II Анжуйские Нани, Алессандро, папский легат 129, 134, 448

Нантуйе см. Мелен, Карл Нарбонн, виконт см. Фуа, Жан Нассау, Энгильберт, граф 237 Неаполитанский дом (Арагонская династия в Неаполитанском королевстве) 372

Беатриче (1457-1508), дочь Ферран-те I, жена Матвея Корвина 459 Изабелла (ум. 1524), дочь Альфонса II, жена Джан-Галеаццо Сфор-ца 272, 277, 282, 283 Хуана (1479-1518), дочь Ферран-те I, жена Ферранте II 365, 461 Элеонора, дочь Альфонса II, жена принца Россано 294 См. также Альфонс II, Альфонс V Великодушный, Федериго I, Ферранте I, Ферранте II Нев, Этьен де, командующий французским флотом 322, 358 Невер, Жан, граф де 81, 112, 114 Невили, английский род:

Анна (1451-1485), дочь Варвика, жена принца Уэльского Эдуарда, затем – Ричарда III 96, 218, 454 Джон (ум. 1471), маркиз Монтегю 99, 105, 446

Джордж, архиепископ Йоркский, канцлер Англии 99, 446 Екатерина, сестра Варвика, жена лорда Гастингса 99

Изабелла (ум. 1477), дочь Варвика, жена герцога Кларенса 96, 98 Ричард (1428-1471), граф Варвик, «делатель королей» 28, 69, 95-106, 123, 141, 149, 216, 261, 262, 445, 454, 457

Ричард (ум. 1460), граф Вестморланд и Солсбери, отец графа Варвика 261

Нель, Екатерина д’Эстутвиль, графиня де 112

Нерли, флорентийский род 284, 288 Нерон (37-68), римский император (с 54) 297

Нефшатель, Тибо де, маршал Бургундии 9, 26, 42, 49, 57, 63, 72, 73, 130

Нефф В., американский литературовед и историк 411 Нори, Франческино 233 Нортумберленд, Генри Перси, граф 149

Обижу, сир д’ см. Гуго Амбуазский Обиньи, Беральд Стюард, сеньор д\ французский капитан 279, 283, 292, 301, 302, 316, 360, 364, 378 Обурден, сеньор де см. Люксембургский дом

Обю, Антуан дез, камердинер Карла VIII 335 Огнуа, Перро д’ 345 Оливье ле Дэн (Дьявол) (ум. 1484), брадобрей Людовика XI 190, 192-194, 253, 451,456

Онорато, Каэтано, граф Фонди 302 Ориган, Томас, бургундский капитан 236

Ориоль, Пьер д, канцлер Франции 112, 155,451

Орлеанский дом 206 Жан, граф Дюнуа (1402-1468), незаконнорожденный сын Людовика I Орлеанского, французский полководец 13, 23, 25, 29

Людовик I (1371-1407), герцог, брат Карла VI, короля Франции 148, 443, 449

Людовик II, герцог, см. Людовик XII Мария Клевская (ум. 1487), герцогиня, мать Людовика XII 12, 440 Франциск, граф Дюнуа, сын Жана, графа Дюнуа 255

Орсан, Жак д’, бургундский фельдцейх-мейстер 117

Орсини, римский род 288-293, 300, 316, 368, 378

Вирджинио 279, 291, 300, 316, 336, 363, 364, 365

Джан-Джордано, сын Вирджинио 365, 461

Карло, граф Ангвиллара 291, 365 Николо, граф Питильяно 279, 300, 316, 317, 336, 337

Паоло, граф Трипальда 288, 289, 302 Франческо, герцог Гравинский 302 Отон, Жан д (1466-1527), французский хронист 400, 431 Оттоман см. Мухаммед II

Павел II, папа Римский (1464-1471) 72, 80

Палеолог, Андрей, сын византийского императора Константина XI 304, 460

Паллавичини, Джан-Франческо, капитан миланского Рокко 269-271

Пандоне, Камилло, неаполитанский посол 296

Пантьевр, Жанна, графиня де (1490 – 1515), дочь Коммина 397 Парато, Гвидо, итальянский врач 450 Пацци, флорентийский род 233, 281, 455

Якопо 234

Пачеко, Хуан, великий магистр ордена Сант-Яго 67, 444

Пемброк, Джаспер Тюдор, граф 218 Перо, Раймон, епископ, Горицийский Пескара, Альфонсо д’Авалос, маркиз 300-302

Пизани, Лука, венецианский проведитор 317, 329, 338, 339, 350

Пикар, Гийом, Генеральный сборщик налогов в Нормандии 41 Пипин Короткий (741-768), франкский король (с 751) 382, 383 Пиччинино, Николо 294 Пиччинино, Якопо, итальянский кондотьер 294, 459

-Подвязка, герольд Эдуарда IV 136 Полиньяк, Анна де, дочь Жана де По-линьяка 460

Полиньяк, Жан де, сеньор де Бомон, свояк Коммина 332, 460 Пополо, граф. см. Кантельмо, Джан-Паоло Портинари, Томмазо, представитель банка Медичи в Брюгге и советник Карла Смелого 280 Португальский королевский дом 94 Альфонс (1475-1491), сын Иоанна II, короля Португалии 375, 376, 462

Изабелла (1397-1473), дочь Иоанна I, короля Португалии, третья жена Филиппа Доброго, герцога Бургундии 7, 94, 439 Михаил, сын Эммануила, короля Португалии 376, 462 Хуана (1439-1475), сестра Альфонса V, короля Португалии и жена Генриха IV, короля Кастилии 181, 218

См. также Альфонс V, Иоанн II, Эммануил Прево, Жан, секретарь Людовика XI 55

Преси, Франциск Турзель, сир де 301, 364

Пузино И., русский историк 427

Рабо, Жан, сир дЮпи, советник Гре-нобльского парламента 287

Равенштейн см. Адольф и Филипп Клевские

Рамфор, Людовик Роган, сеньор де 352 Ранвер, Жан Моншеню, коммандор конгрегации св. Антония 172 Рапин, Жан, оруженосец коннетабля Сен-Поля 152-153

Рели, Жан де (ум. 1499), епископ Анжерский, исповедник Карла VIII 253, 379, 456, 462

Рен, Гийом, эшевен Гента 242, 248, 456

Рене, граф дю Перш, герцог Алансон-СКИЙ (ум. 1492) 76, 77, 445 Рене Сицилийский см. Анжуйский дом Риарио, Джироламо, правитель Форли И Имолы 234, 283, 455, 459 Ривероль (Риварола, Гоффредо), обер-гофмейстер Иоланды Савойской 172, 173

Риверс, граф см. Вудвили, Ричард и Энтони Ривьер, Понсе де, командующий королевскими лучниками 15, 36, 63, 81, 109

Риго д’Орей, майордом Карла VIII 358 Римини, Роберто да (Малатеста), правитель Римини 236, 455 Ричард III (до коронации – герцог Глостер) (1452-1485), король Англии (с 1483) 28, 101, 106, 150, 217, 218, 221, 249, 250, 442, 454 Ричмонд, граф см. Генрих VII, король Англии Ришбург см. Люксембургский дом Рише, Жан, секретарь коннетабля Сен-Поля 143

Робер см. Франциск Паолийский Робер, мэтр (Робер де Мориальме), архидьякон Льежа 65 Роберт Стиллингтон, епископ Батский 217, 249, 454

Роберте, Флоримон, секретарь Карла VIII 331, 339, 340

Ровере, Джованни делла, префект Рима 302, 368, 378

Ровере, Джулиано делла, кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи 267, 290, 291, 292, 299, 300, 302, 322, 368, 369, 378, 458

Ровная дорога, герольд адмирала Бурбона 140

Рогинская А. Е., советский историк 427 Рокаберти, Перес де, сеньор де Сомьер 256, 457

Рокаберти, Хуан де 345, 362 Ромон, граф см. Савойский дом Россано принц, Джан-Баттиста ди Марцано 294, 302, 459

Россано принц, Марино ди Марцано, герцог Сесский 294, 459 Ротерхем, Томас, епископ Линкольнский, канцлер Англии при Эдуарде IV 144. 149, 221, 454

Ротлен, Филипп де, бургундский капитан 12. 26, 172, 241 Рош, Анри де ла, смотритель кухни при Карле Французском 117 Рошфор, Гийом де, канцлер Франции 12, 252

Руайе, Франсуа, бальи Лиона 52 Рувиль, Жан де, вице-канцлер Брета-ьи 11, 12, 14, 22

Pvo, Жоакен, маршал Франции 11, 21, 25,27.1 16

Русси см. Люксембургский дом Рье, Жан де, маршал Бретани 300 Рюбанпре, бастард, агент Людовика XI 7, 8, 439

Саваро, Пьер, лучник из охраны Карла Смелого 21 Савез, Филипп де 41 Савелли, Джан-Баттиста, кардинал 299 Савойский дом 164, 166, 172, 237 Бона (1449-1503), дочь герцога Людовика, жена Галеаццо-Марии Сфорца 167, 236, 268-271, 273, 450

Жак (Джакомо), граф де Ромон (1450-1486), сын герцога Людовика 63, 163-165, 170, 237, 450 Жак-Луи (Джакомо-Лодовико), граф Женевский (1470-1485), брат герцога Карла I 172, 450 Жан-Луи (Джованни-Лодовико), епископ Женевский (1447-1482), сын герцога Людовика 63, 172, 450 Карл I Воитель (1468-1490), герцог (с 1482) 172, 278, 330, 450 Карл-Иоанн-Амедей (Карл II) (1488-1496), герцог (с 1490) 345, 461

Людовик (1413-1465), герцог (с 1451), тесть Людовика XI 259 Мария (ум. 1475), дочь герцога Людовика, жена графа Сен-Поля 132, 448, 459

Филиберт I Охотник (1465–1482), герцог (с 1472) 109, 170, 172, 241, 44 7~ 455

Филипп II Безземельный (1443-1497), герцог (с 1496, до этого – граф де Бресс) 63, 168, 241, 285, 289, 322, 359

Шарлотта (1441-1483), дочь герцога Людовика, вторая жена Людовика XI 258, 259, 450, 457, 459

Савонарола, Джироламо (1452-1498), итальянский религиозный и политический деятель 318, 319, 323, 330, 333, 338, 341, 380, 381, 432, 460, 463

Салазар (Старший), Жан де, французский капитан 25, 116, 129, 320 Салазар, Франциск де (внук Салазара Старшего) 320

Салуццо, Лодовико, маркиз 321, 348, 349, 461

Сальвиати, Франческо, архиепископ Пизанский 234, 455 Санмер, фламандский рыцарь 74 Сан-Северино, итальянский род 270, 272, 342

Антонелло, принц Салернский 268, 272, 277, 292, 302, 316, 345, 360 Бернардино, принц Бизиньяно 268, 277, 302, 316

Галеаццо 270, 273, 276, 278, 286, 287, 293, 321, 324, 342, 353, 358 Гаспаро (Фракасса) 293, 342, 459, 461

Джан-Франческо (Каяццо) 270, 272, 273, 275, 276, 279, 283, 324, 326, 327, 331, 332, 334, 338, 339, 341, 342, 461

Роберто 268-270, 272 Федериго, кардинал 299 Санта-Кроче, Онофрио да, папский легат 72-73

Сегре, Жак д’Эспине, сеньор де, советник и камергер Людовика XI 240 Секко, Франческо, итальянский кондотьер 318, 337

Сен-Белен, Жоффруа де 20 Сенвиль, Людовик де 138, 143 Сен-Леже (Челенджер), Тома, шталмейстер Эдуарда IV 141, 144, 147, 221

Сен-Поль см. Люксембургский дом Сен-Пьер, Жан Блоссе, сеньор де 141, 151,160,162,451

Сент-Андре, Гишар д’Альбон, сеньор де 371

Сент-Бев III (1804-1869), французский литературный критик 426, 436 Мария Сербская см. Монферратский дом

Серенон, Людовик Вильнев, сеньор де 292, 369^

Серизе, Гийом де 198 Сикст IV, папа Римский (1471-1484) 233, 234, 236, 241. 245, 250, 271, 283, 395, 455, 456, 459 Симон Павийский, лионский врач 161, 179

Симонетта, Франческо (Чикко), секретарь Боны Савойской 268, 269, 458 Сифрон (Сифред да Баски) 177, 178 Скандербег, Георгий Кастриоти (1404-1467), албанский князь 304 Сквилачче, маркиз см. Борджа, Гоффре-до Соваж, Дени, французский издатель XVI в. 438

Содерини, флорентийский род 284 Паоло-Антонио, флорентийский посол , в Венеции 289

Пьетро, посол Пьеро Медичи во Франции 280

Соломон (ок. 960-935 до н. э.), царь Израильско-Иудейского царства 423 Солсбери, граф, см. Монтегю Томас Сомерсеты, английский род 95, 216 Джон Бофор (ум. 1471), герцог 27, 95, 102, 104, 106, 261 Эдмунд Бофор (ум. 1455), герцог 106

Сорский (Сора), герцог см. Кантельмо, Пьер-Джан-Паоло

Спинелли, Лоренцо, представитель банка Медичи в Лионе 285, 290 Спиноза Б. (1632-1677), голландский философ 429

Спинола, генуэзский род 369 Стенли, Томас, граф Дерби 136, 139-141,218,250

Супленвиль, Гийом де, гофмейстер Франциска II Бретонского 117, 118 Сфорца, миланский род 270, 275, 324 Асканио, кардинал (1455-1505) 291-293, 298-300, 459 Бона (1493-1557), дочь герцога Джан-Галеаццо, жена Сигизмунда I, короля Польши 282 Бьянка-Мария (1472-1510), дочь герцога Галеаццо-Мария, жена Фи-либерта I Савойского, затем – Максимилиана I Габсбурга 275, 459

Друзиана, незаконнорожденная дочь Франческо I, жена Якопо Пиччи-нино 294

Катерина (1463-1509), дочь герцога Галеаццо-Мария, жена Джироламо Риарио 283, 459

Констанцио, принц Пезаро (1447 – 1483) 236, 455

Лиза, незаконнорожденная дочь Му-цио-Аттендоло, мать Роберто да Сан-Северино 269

Муцио-Аттендоло (1369-1424), отец Франческо I 275, 459 Франческо (1491-1511), сын герцога Джан-Галеаццо 282, 283, 323, 341

герцоги:

Галеаццо-Мария (1444-1476), герцог (с 1466) 30, 166, 167, 251, 268, 273, 275, 323, 450, 459, 460 Джан-Галеаццо (1469-1494), герцог (с 1476) 236, 268, 272, 273, 275, 277, 282, 283, 284, 323, 341, 458

Лодовико Моро (1451-1508), герцог в 1494-1500 268-273, 275, 276-287, 291-293, 298, 300, 305, 308, 309, 311, 312, 317, 320-324, 326, 328, 329, 337, 338, 342-348, 350-352, 355-359, 366-370, 372, 378, 380, 460, 461 Массимильяно (1491-1530), герцог (1512-1515) 271

Франческо I (1401-1466), герцог (с 1450) 30, 275, 294, 442, 459 Франческо (1492-1535), последний герцог Милана (с 1521) 271 Сюлли, Жорж де 316, 360

Тальбот, Джон, граф Шрусбери (ок.

1388-1453), английский капитан 15 Тассино, Антонио 269 Тит Ливий (59-17 до н. э.), римский историк 308, 364, 460 Толедский архиепископ см. Алонсо Карильо, д’Акуньа Торси, Жан д’Эстутвиль, сеньор де Торси 146, 187, 237 Тревизано, Доменико, венецианский посол 312

Тревизано, Марко, венецианский прове-дитор 317, 329, 338, 339, 350 Тремойль, Жорж де ла (1385-1446), один из ближайших советников Карла VII 123, 447

Тремойль, Людовик де ла (1460-1525), камергер Карла VIII 292, 333, 348

Т ривульцио, Г видо-Антонио, епископ Комо 309

Тривульцио, Джан-Джакомо (1448-1518), итальянский кондотьер, перешедший на службу к французской короне и ставший маршалом Франции 279, 323, 337, 341, 342, 350, 351, 368-370, 459

Тридентский епископ см. Ульрих фон Лихтенштейн Турок см. Мухаммед II, Баязет II Тьерселен, Жан, сеньор де Бросс 129, 131

Уаньи, Филипп д\ сеньор дю Кенуа-сюр-Дель, стольник Карла Смелого 18

Уат, Жан де Монтеспедон, бальи Руана 41, 443

Уденфор, Робине д’ 190 Ульрих фон Лихтенштейн, епископ Тридентский 309, 460 Урбинский герцог см. Федериго да Монтефельтро Урбино, Антонио да Монтефельтро, сын герцога Урбинского 332, 334

Фарамон, легендарный король франков 382, 383, 463

Федериго (1432-1304), король Неаполитанский, до коронации – принц Таренский 170, 171, 236, 245, 277-279, 281, 296, 298, 302, 315, 316, 365, 370, 373, 397, 450, 455, 459 Федериго да Монтефельтро, герцог Урбинский 236, 332, 455 Фердинанд II Католик (1452-1516), король Арагона (с 1474), Сицилии (с 1468), Неаполя (с 1504) 180, 181, 218, 250, 258, 268, 275, 296, 308, 312, 315, 350, 357, 365, 371, 372, 374, 376, 444, 451, 462 Ферранте I (1423-1494), король Неаполитанский (1448-1494) 170, 233, 234, 236, 245, 267, 268, 270, 271, 272, 277, 281, 294, 295, 296, 365, 450, 455, 458, 462

Ферранте II (1469-1496), король Неаполитанский (с 1495) 277, 279, 281, 283, 290-293, 295, 296, 298, 300–

302, 310, 323, 336, 345, 346, 356, 357, 363-365, 373, 461

Филипп II Август (1165-1223), король Франции (с 1180) 442 Филипп VI Валуа (1293-1350), король Франции (с 1328) 382, 383, 455 Филипп Клевский, сир де Равенштейн, сын Адольфа Клевского 237, 248, 382

Фирмиано, Мартино, епископ Дураццо 303, 304

Фландрский дом 187, 372 Людовик (Луи) де Маль, граф 387 Маргарита (1350-1405), жена Филиппа Храброго, герцога Бургундского 160, 188, 449

Флоке (Робер де Флок), французский капитан 20

Фолькар, Патрик 113 Фонди, граф см. Онорато, Каэтано Фор, Журден, исповедник Карла Французского 117

Фрамезель, Робине де 333 Франциск I (1494-1547). король Франции (с 1515) 439, 454 Франциск II, герцог Бретонский ( 1450–

1488) 8, 11-13, 22. 23, 26, 27, 29, 32, 37, 43-45, 49, 61, 83, 85, 90, 91, 107, 109, 110, 112-114, 117, 1 18, 128, 142, 145, 150, 151, 218, 229, 250, 254, 274, 393, 439, 442.

Французский королевский дом 226, 281, 2857 349, 366

Анна (1462-1522), дочь Людовика XI, жена Пьера де Боже, герцога Бурбонского 248, 255, 266, 267, 278, 395-397, 447, 450, 452, 453, 458

Екатерина (ум. 1446), сестра Людовика XI, первая жена Карла Смелого 433

Жанна (1464-1504), дочь Людовика XI, жена герцога Людовика Орлеанского (разведена после его вступления на престол) 397 Иоланда (ум. 1478), сестра Людовика XI, жена герцога Амедея IX Савойского 166, 168-170, 172–

174, 234

Карл-Орланд (1492-1495), дофин, сын Карла VIII 319, 360, 362, 459, 460, 461

Мадлена (ум. 1486), сестра Людовика XI, жена Гастона де Фуа, принца Вианского 262, 457 Франциск (1472-1473), сын Людовика XI 258

См. также Карл Французский, Карл V, Карл VI, Карл VII, Карл VIII, Людовик XI, Людовик XII, Франциск I, Филипп II

Франческо Апулийский 381, 463

Фрегозино см. Кампофрегозо, Джованни Фрегозо см. Кампофрегозо

Фридрих II Гогенштауфен (1194-1250), германский король, император (с 1215), король Сицилийский (с 1198) 441

Фридрих III Габсбург (1415-1493), император Священной Римской империи (с 1440) 68, 109, 125, 126, 128, 129, 131, 132, 225-227, 242, 263, 271, 274, 278, 279, 388, 444, 445, 448, 459

Фруассар, Жан (1337 – ок. 1405), французский хронист и поэт 386, 398, 431

Фу, Жан дю 198

Фуа, Гастон де, принц Вианский 457

Фуа, Жан де (ум. 1500), виконт де Нарбонн, затем граф де Фуа 154, 155, 331, 333, 349, 352, 382

Фуа, Екатерина де 456

Фьен см. Люксембургский дом Фьеско, Джан-Алоис, ди 279, 322 Фьеско, Обетто ди 279 Фюме, Адам, врач Карла VII, Людовика XI и Карла VIII 239, 453

Хедерлейн, Ганс, капитан швейцарцев 351, 354, 461

Христиан I (1426-1481), король Дании (с 1448) 129, 448 Хуки, голландский род 291 Хуньяди, Владислав (ум. 1457), старший сын Яноша Хуньяди 262, 457 Хуньяди. Янош (1400-1456), регент венгерского королевства (с 1444) 262, 457

Чейн, Джон, обер-шталмейстер Эдуарда IV 144, 153, 221

Челано, граф, Роджерьоне АккрочамуРО 302, 303

Челенджер см. Сен-Леже Чикко см. Симонетта, Франческо Шабанн, Антуан де, граф де Денмар-тен, обергофмейстер Франции 13, 23, 122, 133

Шамб, Элен де (ум. 1532), жена Ком-мина 392

Шамб, Жанна де, свояченица Комми-на 460

Шарлье Г., бельгийский литературовед и историк 427

Шароле, граф см. Карл Смелый Шартье, Гийом (ум. 1472), епископ Парижский 29

Шастель, Танги дю, виконт де ла Бель-ер, губернатор Руссильона 8, 62, 155, 439

Шатильон, Жак де Колиньи, сир де 347 Шатлен, Жорж (1405-1476), бургундский хронист и писатель 402, 404, 421, 431, 434

Шатогион, Гуго де Шалон, сир де 164, 168, 205, 231, 450

Шатогион, Людовик де Шалон, сир де 33

Шиме, граф. см. Круа, Жан де Шомон, сеньор де см. Амбуазский дом Шуане. Пьер (ум. 1477), врач и астролог Людовика XI, писатель 385, 406

Э, Карл д’Артуа, граф д 7, 8, 87 Эбенштейн, Георг, немецкий капитан 346, 351, 354

Эберж, Жан, епископ Эвре 120, 141 Эди, Оде д’, сеньор де Лекен, граф Комменж 26, 27, 44, 45, 83, 117, 118, 137, 266

Эдуард III (1312-1377), король Англии (с 1327) 441, 454, 455, 461 Эдуард IV (1442-1483), король Англии (с 1461, с перерывом в октябре 1470 – апреле 1471) 24, 28, 40, 68, 69, 94-101, 103-106, 110, 126-129, 134-143, 145-156, 158, 160, 163, 185, 200, 216-218, 220, 222-225, 246-249, 251, 261, 262, 280, 394, 445, 446, 449, 454 Эдуард V (1470-1483), король Англии (апрель – август 1483) 28, 217, 249, 446

Эдуард Черный принц (1330 – 1376), старший сын Эдуарда III, принц Уэльский 214

Эзоп, древнегреческий баснописец 448 Эмберкур, Ги де Бриме, сир де (ум. 1477), бургундский капитан, губернатор Льежа 51, 55-57, 62, 65, 66, 73, 79, 119, 120, 159, 195, 196, 200, 202-204, 225

Эмери, Антуан Ролен, сеньор д\ великий бальи Эно 81, 158, 159 Эммануил (1469-1521), король Португалии (с 1495) 374-376, 462 Энгельс, Фридрих (1820-1895) 429 Эпири, Аме де Рабютен, сеньор д’ 116 Эссар, Филипп дез, смотритель вод и лесов Франции 117, 118 Эсте, Альфонсо д\ сын герцога Феррарского 350, 461

Эсте, Беатриче д\ дочь герцога Феррарского, жена Лодовико Моро 271, 272, 279, 367, 450

Эсте, Изабелла д\ дочь герцога Феррарского, жена маркиза Мантуанского Эсте, Ферранте д сын герцога Феррарского 350, 461

Эсте, Эрколе д\ герцог Феррарский 271, 272, 276, 305, 314, 344, 350, 355, 366-368, 461 Эстиссак, Жан д 109

Эстрада, дон Фернандо, герцог, испанский посол 372, 462

Югоне, Гийом, канцлер Бургундии 118–

120, 154, 155, 159, 195, 196, 200, 202-204, 225 Юзи, Гийо д’ 39

Юрфе, Пьер, сеньор д\ обер-шталмей-стер Франции 74, 80, 109, 110, 128, 277, 284

Яков III (1451-1488), король Шотландии (с 1460) 218, 250, 454 Яков IV (1473-1533), король Шотландии (с 1488) 218

УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ

Абвиль, город в Пикардии 9, 38, 85, 87, 88, 131, 187, 446 Абруцце, провинция в Италии 301, 316, 360, 364

Авен, город в Эно 133, 154 Аверса, город в Италии 301 Австрия 263

Андрианополь, город в Западной Турции 263

Азенкур, город в Артуа 221, 420, 454 Азия 207

Аквила, город в Италии 244, 301, 316 Аквитания 83, 210, 442 Акквапенденте, город в Италии 291 Албания 263, 303, 304, 326, 459 Алессандрия, город в Италии 344, 370 Алкмар, город в Голландии 100 Алле, область во Фландрии 191 Алст, город во Фландрии 247 Альпы 278, 385

Ам, город и замок в Пикардии 119, 121, 156, 163, 189

Амантея, город в Италии 301, 315 Амбуаз, город и замок в Турени 248, 252, 253, 255, 377, 281, 382 Амьен, город в Пикардии 9, 38, 51, 85, 88, 91, 92, 95, 97, 104-106, 112, 114, 119, 125, 141, 145-147, 150-151, 195

Амьенское епископство 255 Англия 5, 10, 15, 28, 29, 35, 49, 50, 94-101, 103-106, 110, 123, 135, 136, 138, 144, 149, 152-155, 185, 210, 216, 218, 220-223, 247-249, 261, 280, 377, 385, 387, 391, 416, 417, 425, 427, 440, 442, 446, 449, Анжер, главный город провинции Анжу 168

Анжу, провинция и герцогство во Франции 256, 266, 345, 392, 458 Анкона, город в Италии 283, 366 Аноне, город в Италии 279, 321 Ансени, город в Бретани 61 Антверпен, город в Брабанте 91, 96 Апулия, провинция в Италии 276, 301, 303, 304, 307, 310, 313, 315, 357, 358, 363

Арагон, королевство 277, 444, 457, 460, 462

Арденны 79, 80, 345, 362

Ардр, город в Артуа 220 Аржантон, сеньория и замок в Берри 239, 241, 392, 397 Арена, графство в Италии (Калабрия)

Армения 263 Арно, река в Италии 287 Аррас, главный город провинции и графства Артуа 27, 89, 91, 111, 131, 132, 143, 187, 195, 197-199, 201, 202, 205, 220, 237, 238, 274, 445, 452

Артуа, провинция и графство во Франции 10, 68, 88, 132-134, 160, 187, 188, 191, 199, 228, 238, 247, 248, 274

Асколи, герцогство в Италии 458 Асти, город в Италии 278, 279, 282, 295, 304, 308, 310-312, 316-318, 321, 322, 340, 344, 346, 362, 366, 368

Ателла, город в Италии 363, 365, 461. 462

Африка 207, 372

Ахен, город в Германии 244

Бадия, город в Италии 271 Базель, город в Швейцарии 130, 163, 164

Байонн, город во Франции 67, 118 Бар, область и герцогство 137, 139, 159, 168, 171, 180, 186, 266, 389, 393, 458

Бари, герцогство в Италии 358 Барлетта, город в Италии 301 Барнет, город в Англии 446 Барселона, город в Испании 68, 258, 444, 456

Безансон, город во Франш-Конте 232 Беневенто, город в Италии 364 Берберия, область в Северной Африке 246, 294

Берн, город и кантон в Швейцарии 163, 169, 170, 231, 354 Берри, провинция во Франции 40, 320, 392

Бетюн, город в Артуа 274 Бискайское графство, в Испании 180 Бламон, город во Франш-Конте 130 Блуа, город и замок в графстве Блуа

Бове, город в Иль-де-Франсе 92, 115, 197

Богемия (Чехия) 262, 263 Боже, Божеле, город и область в Восточной Франции 241 Бокер, город в Лангедоке 265, 268, 272 Болонья, город в Италии 206, 271, 314, 331, 367

Бон, город во Франш-Конте 232, 233 Борго-Сан-Донино, город в Италии 341, 349, 351

Борго-Сан-Сиро, город в Италии 286 Бордо, город в Гиени 113, 118, 152 Босния 262, 253

Боэн, город и замок в Эно 119, 121, 156, 163, 189, 229

Брабант, провинция в Южных Нидерландах 43, 44, 50, 82, 87, 124, 139, 161, 190, 224, 226. 239, 247, 456 Браччано, город в Италии 291 Бретань, герцогство во Франции 5, 13, 28, 35, 44, 45, 49, 50, 61, 70, 71, 81, 113, 117, 118, 128, 129, 135, 139, 142, 151, 217, 218, 246, 250, 254, 274, 377, 391, 442, 455 Бретиньи, город в Иль-де-Франсе 454 Брешия, город в Италии 305, 337 Бри, провинция во Франции 71, 83, 441 Бриндизи, город в Италии 301, 308, 311, 315, 357, 363

Брюгге, город во Фландрии 7, 49, 91, 205, 206, 390

Брюссель, город в Брабанте 59, 60, 69, 91, 226, 239, 443

Брюстем, деревня близ города Сент-Трон 52, 443

Бувинь, город в графстве Намюр 47, 48, 120, 121, 133, 143, 156, 443 руда, город в Венгрии 262 Булонь, город и графство (Булонне) во Франции 60, 96, 102, 138, 197, 220, 224, 239

Бурбонне, область и герцогство во Франции 12, 13, 26, 371 Бургос, город в Испании 180 Бургундия, Бургундское герцогство 12, 21, 26, 29, 35, 38, 40, 42, 51, 61, 63, 80, 83, 88, 93, 130-132, 159, 161, 163, 171, 172, 175, 186, 195, 199, 201, 204, 233, 234, 239, 259, 387, 389, 391, 395, 399, 419, 439, 440, 442, 433, 445, 452, 457 Бургундское графство см. Франш-Конте Бушей, город в Эно 192 Валахия 263

Валенсия, город в Испании 246 Вальмонтоне, город в Италии 300

Веллетри, город в Италии 300 Вена, город в Австрии 263 Венгрия 262

Венеция (Республика Св. Марка) 206, 268, 276, 281-283, 288-290, 296, 303-309, 311, 313, 317, 326-328, 331, 337, 338, 350, 356, 357, 363, 372, 396, 414, 461 Венсеннский замок 43 Вервен, город в Пикардии 154, 155 Верден, город во Франш-Конте 233 Вере, город в Зеландии 104, 446 Вермандуа, область в Пикардии 111, 119

Верона, город в Италии 305 Верчелли, город в Италии 346, 349, 353, 356, 358, 359

Виджевано, город в Италии 324, 357 Вилье-ле-Бель, деревня близ Парижа 43

Витербо город в Италии 290-293, 299, 310

Виченца, город в Италии 305 Во, область в Савойе (соврем, кантон в Швейцарии) 164, 364 Водемон, графство в Лотарингии 171, 175

Вьенн, город в Дофине 265, 277, 278, 291, 458

Гаага, город в Голландии 7, 101 Гавере, город в Брабанте 59, 199, 443 Галлиполи, город в Италии 301, 315, 363

Галлия 382

Гасконь, провинция во Франции 152 Гаэта, город в Италии 315, 316, 364-366, 372, 373, 462

Гельдерн, область и герцогство в Северных Нидерландах 124, 125, 128, 207, 219, 364, 410

Гент, город во Фландрии 10, 59, 60, 87, 91, 190, 192, 193, 199-206, 225-227, 242, 248, 260, 384, 443, 444, 452

Генуя, город в Италии 97, 206, 236, 265, 267, 273, 277, 278, 279, 284, 322, 332, 347, 351, 355, 356, 358, 369, 370, 455

Германия 5, 65, 97, 125, 126, 129. 132, 135, 138, 156, 164, 169, 171. 206, 207, 244, 250, 263, 313. 416, 444, 452 Гиень, область и герцогство во Франции 28, 83, 84. 106, 109, 114, 118, 142, 221, 242, 251, 442, 454 Гиз, графство в Пикардии 137, 448 Гин, город близ Кале 102, 175, 2^7 Гинегат, город в Артуа 236, 335, 455, 457

Голландия, область и графство в Северных Нидерландах 7, 88, 99-102, 104, 126, 138, 159, 161, 190, 260, 439

Готланд, остров в Балтийском море 303 Граве, город в Брабанте 124 Гравелин, город близ Кале 103 Гранада, город и эмират в Испании 206, 372, 375

Грансон, город в Швейцарии 164, 165, 169, 172, 174, 450 Гренобль, город в Дофине 241 Греция 262, 276, 303, 308

Дакс, город в Гаскони 118 Дания 207, 246

Дженцано, город в Италии 292, 300 Дижон, город в Бургундии 66, 172, 205, 233, 395

Динан, город в Льежской области 47, 389, 443

Доль, город во Франш-Конте 230, 232 Дофине, провинция во Франции 14, 18, 241, 259, 265, 277, 285, 287, 291, 321, 322, 361, 373, 457, 458 Дувр, город В Англии 50, 135, 136, 153 Дуллан, город в Пикардии 88, 125, 187 Дураццо (Дуррес), город в Албании 326

Дуэ, город в Артуа 197, 198 Дьепп, город в Нормандии 7, 44, 117, 218

Европа 93, 185, 206, 207, 253, 384, 387, 389, 448, 452

Жу, замок во Франш-Конте 232

Зеландия, провинция в Северных Нидерландах 161, 446

Золотурн, кантон Швейцарии 231

Иерусалим 353, 461

Иль-де-Франс, провинция во Франции 30, 441

Ионна, река во Франции 30, 148

Ипр, город во Фландрии 205

Искья, остров близ Неаполя 294, 301, 302

Испания 5, 35, 97, 123, 138, 177, 185, 246, 250, 309, 313. 325, 352, 371, 373, 375, 376, 378, 391, 451, 462

Истрия 306, 307

Италия 5, 26, 35, 126, 138, 161, 164, 167, 170, 176,177,179,206,250, 265, 268, 270, 271-273, 275, 276, 279-281, 283-284, 286, 287, 290, 291, 305-308, 310, 312-314, 318-320, 325, 334, 336, 338, 346, 349, 357, 362, 366, 368, 370-375, 378, 380, 305-397, 416, 441, 450, 452, 458, 459, 462

Кавдинское ущелье (в Италии) 364 Казале, город и замок в Италии 278, – 282, 348, 349

Калабрия, провинция в Италии 244, 253, 301, 316, 360, 364, 371, 373, 378, 456

Кале, город в Северной Франции 28, 50, 60, 95, 97, 98, 102, 103, 135, 137, 150, 153, 155, 228, 247, 254, 391, 446, 448, 461 Кальви, город в Италии 301 Камара, город и крепость в Италии 349, 351, 353

Камбре, город и епископство в Южных Нидерландах 9, 71, 192, 198, 229, 444

Кан, город в Нормандии 44 Канд (Сен-Мартен-де-Канд), город в Турени 324, 460 Канны, город в Италии 311 Канчелле, ущелье в Аппенинах 300 Капуя, город в Италии 300, 301 Караман, область и государство в Малой Азии 264, 457

Кастелло ди Капоана, замок в Неаполе 302

Кастель дель Ово, замок в Неаполе 303, 460

Кастель Ново, замок в Неаполе 460, 461

Кастель-Сан-Джованни, город в Италии 342

Кастель-Флорентино, город в Италии

Кастилия, область и королевство в Испании 67, 68, 138, 180, 206, 218, 372, 373, 376, 377, 444, 462 Каталония, область в Испании 256, 345, 444

Кенуа-ле-Конт, город в Эно 20, 192, 229

Кёльн, город в Германии 126-129, 227, 244, 448 Кипр, остров 276

Клеве, герцогство в Германии 201, 207 Клери-сюр-Сомм, город в Пикардии 195 Клери-сюр-Луар, город в Центральной Франции 25 1

Ко, область в Нормандии 117 Комменж, графство в Гаскони 118 Коммин, сеньория во Фландрии 387 Компьень, город во Франции 43, 61, 139, 447

Конде (Конде-Нортен), город и замок в Лотарингии 182, 183

Константинополь 251, 263, 276, 282, 303, 420, 421, 459, 460 Конфлан, город в Иль-де-Франсе 29, 32, 39, 41, 440

Корбей, город в Иль-де-Франсе 20, 23 Корби, город в Пикардии 131 Корсика, остров 292, 441 Котроне, маркизат в Италии 373 Коттиньола, город в Италии 275 Кремона, город в Италии 337 Кротуа, город и замок в Пикардии 197 Круя, город в Албании 304 Кьери, город в Италии 346, 356

Ла-Кастеллина, замок в Италии 235 Лан, город в Пикардии 154, 179 Лангедок, провинция во Франции 265, 366, 371, 442, 458

Ланды, область в Юго-Западной Франции 118

Ланьи, город в Иль-де-Франсе 31 Ла-Ривьер, город во Франш-Конте 172, 174, 175

Ла-Рошель, город во Франции 83, 84, 113

Ла-Фер, город в Пикардии 121 Лектур, город в Гаскони 189, 447 Ленинград 450

Либрефатто (соврем. Рипафратта), город в Италии 286, 320, 362 Ливорно, город в Италии 279, 281, 286, 289, 318, 344

Лилль, город во Фландрии 7, 9, 38, 197

Лимбург, область и город в Южных Нидерландах 72, 81, 161 Лион, город во Франции 159, 161, 166, 168, 173, 179, 276, 281, 285, 290, 359, 360, 366, 370, 394, 450 Лионский залив 268 Лис, река во Фландрии 191 Лозанна, город в Савойе (с XVI в. – в Швейцарии) 170

Ломбардия, провинция в Италии 164, 265, 327

Лондон 101, 104-106, 154, 216, 217, 221, 454

Лонжюмо, город в Иль-де-Франсе 13 Лотарингия 42, 63, 137, 139, 159, 160, 163, 166, 171, 175, 180, 388, 393, 450

Лош, город и замок в Турени 396 Луара, река во Франции 173 Лувен (Левен), город в Брабанте 50-52, 54

Луден, город в Анжу 362 Лузиньян, город в Пуату 19 Лукка, город в Италии 206, 284, 320, 321, 362

Льеж, Льежская область (Южные Нидерланды) 43, 44, 47, 49, 50, 55, 57-60 62, 65, 71-74, 76, 79-82, 202, 225, 391, 443-445, 452 Люксембург, герцогство 72, 130, 144, 158, 159, 161, 175, 176, 182 Люцерн, город в Швейцарии 169, 231

Македония 304

Макон, Маконне, город и область в Бургундии 238, 241, 248 Малая Азия 457

Манфредония, город в Италии 301, 31Ъ Марль, графство в Северо-Восточной Франции 162, 179 Марна, река во Франции 12, 30 Меза (Маас), река в Восточной Франции и Нидерландах 47, 74, 79-81 Мезьер, город в Шампани 80, 139 Мелан, город и графство в Иль-де-Франсе 451

Мессина, город в Сицилии 298 Мехелен, город в Брабанте 388, 442 Милан, Миланское герцогство 165, 167, 171, 183, 206, 234Г 236, 268-271, 273, 275, 277, 279, 281-283, 289, 296, 305, 309, 312, 313, 316, 321, 324, 337, 347, 348, 352, 357, 358, 366, 368, 369, 459, 461 Миньяно, город в Италии 301 Митилена, город на острове Лесбосе 263

Мо, город в Иль-де-Франсе 252 Мондидье, город в Пикардии 111, 115, 131, 197, 239

Монлери, город в Иль-де-Франсе 13-17, 22, 25, 443

Монмельян, замок в Савойе 172 Монополи, город в Италии 301, 356, 363

Монпелье, город в Лангедоке 322 Моне, город в Эно 158 Мон-Сент-Элуа, аббатство близ Арраса 187

Монтаржи, город в Центральной Франции 118

Монте-Империале (Поджо-Реале), замок близ Неаполя 302, 460 Монте-Оливето, монастырь во Флоренции 298

Монтеро, город в Иль-де-Франсе 42, 148, 443, 449

Монте-Сан-Джованни, город в Италии

Монте-Сант-Анджело, город в Италии

Мотефортино, город в Италии 300 Монтефьясконе, город в Италии 291

Монферрат, маркизат в Италии 279, 304, 312

Море-ан-Гастинуа, город в Иль-де-Франсе 23

Морея, область в Греции 263, 326 Мотроне, крепость в Италии 320, 362 Мулен, город в Бурбонне 12, 267, 370, 458

Мулен-Анжильбер, город в графстве Невер 195

Муртен, город в Швейцарии 33, 170, 171, 174, 185, 450

Наварра, область и королевство в Испании 67, 180, 250, 376, 444 4 56 Намюр, город и графство в Южных Нидерландах 43, 47, 48, 72, 78, 82, 120, 125, 161, 188, 190, 248, 443 Нанси, город в Лотарингии 130, 159, 160, 175, 176, 178-182, 186, 198, 261, 393, 448, 451 Нант, город в Бретани 1 14 Наполи-ди-Романия см. Невплион Неаполь, Неаполитанское королевство 126, 159, 161, 168, 176, 228, 244-246, 266-268, 272, 277. 282-284, 290-295, 296, 298, 299, 301. 302, 308, 310, 311, 312, 315, 316, 322, 323, 337,345,346,353,355, 356,359, 360, 362, 363, 364, 366, 368, 371 – 373, 377, 378, 396, 441, 458-462 ^

Невер, город и графство в Восточной Франции 160, 188 Невплион, город в Греции 326 Негропонт (Эвбея), остров в Греции

Нейс, город в Германии 68, 126-130, 133-135, 137, 158, 161, 163, 184, 445, 448

Нель, город и замок в Пикардии 11, 111, 114

Непи, город в Италии 291, 293 Нефшатель, город в Нормандии 1 17 Ниверне (графство Невер) 195 Нидерланды, группа феодальных владений, входивших в состав Священной Римской империи и королевства Франции (совр. Нидерланды, Бельгия, Люксембург и часть Северной Франции) 387, 388, 393, 446, 449, 450

Ницца, город в Провансе 344, 345 Ницца-делла-Палья, город в Италии 342-344

Новара, город в Италии 320, 321, 323, 343, 344, 346, 347, 349, 351-354 Нола, город и герцогство в Италии 300, 303, 316, 458 Норвегия 303

Нормандия, область и герцогство во Франции 8, 23, 28, 31, 38-41, 43, 44, 71, 96-98, 109, 115, 1 17, 118, 136, 142, 150, 221, 241, 242, 231, 442

Нуайон, город в Иль-де-Франсе 11, 43, 62, 121, 122

Нюрнберг, город в Германии 169

Овернь, провинция во Франции 364 Ольо, река в Италии 317 Орвьето, город в Италии 317 Осер, Осеруа, город и область в Бургундии 163, 167, 238. 248 Осон, город во Франш-Конте 205, 232 Остия, город в Италии 291 – 29 3, 459 Отранто, город в Италии 301, 303, 308, 315, 357, 363

Павия, город в Италии 268, 269, 282, 283, 286, 323, 324, 356

Падуя, юрод в Италии 287, 305, 308, 317, 329, 460

Палермо, город в Сицилии 298 Паола, город в Италии 456 Париж 7, 11, 13-15, 21, 23-33, 36-39, 41-43. 47, 71, 80, 82. 85. 114, 115, 1 17, 148, 150, 151, 160, 181, 193, 194, 265, 272, 273, 275, 277, 438. 440

Парма, город в Италии 317, 336, 337 Перпиньян, город в Руссильоне 371 Перонн, город в Пикардии 1 1, 38, 61 – 64, 70, 81- 85, 91, 11 1, 114, 138, 139, 159, 190, 191, 195, 196, 199, 200, 202, 239, 390, 444 Перуджа, город в Италии 317 Пиза, город в Италии 206, 279, 281, 284, 286-288, 308, 310, 318, 319-322, 326, 362, 367, 378, 380, 459

Пикардия, провинция во Франции 42-о 44, 48, 88. 118, 131, 134. 195, 196, 204, 224, 236, 241, 247, 260 Пикиньи, город в Пикардии 69, 91, 147 149, 163, 419, 445, 446 Плесси (Плесси-дю-Парк, или Плессн-ле-Тур), замок близ Тура 173, 185, 243-245, 250, 253, 255-258, 450, 463

Поджибонси, город в Италии 318, 460 Полезина (Полезино), область в Италии 271, 272, 351, 366 Поллер, деревня в Льежской области 82

Польша 262

Пон-де-л’Арш, город в Нормандии 44, 241

Пон-де-Сэ, город в Анжу 117

Пон-Сент-Максанс, город в Иль-де-Франсе 14, 18, 440

Понт-а-Муссон, город в Лотарингии 175, 181, 182

Понте-Куроне, город в Италии 342 Понтремоли, город в Италии 285, 322, 323, 325

Понтье, графство в Пикардии 87, 134, 197

Порто-Лонгоне, порт на острове Эльба 344, 345

Португалия 5, 35, 97, 180, 181, 187, 206, 250, 375-377 Прага 262, 456

Прованс, провинция во Франции 161, 166, 168, 251, 266, 292, 346, 358, 364, 366, 369, 442, 451, 458 Пуату, провинция во Франции 191, 392, 395, 452

Пуатье, главный город Пуату 165, 202, 214, 431, 450

Пьемонт, область в Италии 162, 168, 171, 241, 354, 373, 451, 455 Пьерфор, город в Лотарингии 130 Пьетрасанта (Пьетросанта), город в Италии 284, 286, 320-322, 362 Пьомбино, город в Италии 292, 344 Пьяченца, город в Италии 283, 284, 341

Рапалло, город в Италии 279, 281, 322 Реджо (Реджо-ди-Калабрия), город в Италии 301, 315, 371 Реджо (Реджо-нель-Эмилия), город в Италии 336

Реймс, город во Франции 38, 250, 382 Рейн, река 126, 128, 130, 156, 364 Ренескюр, сеньория во Фландрии 387 Ренн, город в Бретани 274 Ретель, город и графство в Северо-Восточной Франции 160, 188 Рим 79, 181, 244, 245, 251, 267, 291 – 293, 296, 298, 300, 310, 312, 317, 372, 375

Роан, город в графстве Форе (Южная Франция) 173 Роббио, город в Италии 356 Ровиго, город в Италии 271 Родос, остров 456 Рокко, замок в Милане 269-271 Романья, область в Италии 279, 281, 283, 293 Россия 438

Рошфор, замок во Франш-Конте 232 Руа, город в Пикардии 111, 114, 119, 131. 197, 239

Руан, город в Нормандии 40, 41, 43, 44, 74, 1 17, 148, 448

Рувр, замок в Бургундии 172 Руссильон, область в Пиренеях 8, 250, 258, 259, 371, 372, 444, 456, 457. 462

Савойя, герцогство 18, 63, 164, 166, 170, 173, 179, 241, 364, 369, 455 Савона, город в Италии 369, 370 Салерно, город в Италии 360 Салуццо, маркизат в Италии 312 Сальс, город в Руссильоне 371 Сан-Джермано, город в Италии 298, 300, 301, 311

Сан-Джорджо, аббатство в Венеции 306 Санлис, город в Иль-де-Франсе 274, 459

Сан-Николо, аббатство в Венеции 326 Сардиния, остров 308, 441 Сарцана, город и замок в Италии 284-286, 320, 322, 337, 362, 459

Сарцанелла, город и замок в Италии 320,362

Святой Елены гора (близ Руана) 44 Священная Римская империя 439, 443 448

Северное море 450 Сезия, река в Италии 461 Семюр, город в Бургундии 232 Сена, река во Франции 12, 25, 27, 30-33, 36

Сен-Валери, город в области Ко 87, 1 17, 144, 146

Сен-Дени, город в Иль-де-Франсе 1 1, 12, 27, 463

Сен-Жан-д’Анжели. город в Сентонже (Юго-Западная Франция) 111 Сен-Жан-де-Люз. город в Гаскони 67 Сен-Жермен-де-Пре, аббатство под Парижем 438

Сен-Кантен, город в Пикардии 9, 38, 85, 87, 88, 89, 93, 97, 104, 112, 114, 119, 120, 122, 133, 137-139, 155, 156, 158, 163, 178, 189, 194, 448 Сен-Клод, город во Франш-Конте 241 Сен-Клу, город в Иль-де-Франсе 12 Сен-Матюрен-де-Ларшан, город в Иль-де-Франсе 25

Сен-Мор, город в Иль-де-Франсе 27. 29, 440

Сен-Никола, город в Лотарингии 180-182

Сен-Поль, город и графство в Артуа 68, 104

Сен-Север, город в Гиени 118 Сент, главный город Сентонжа 111 Сент-Омер, город в Артуа 96, 190, 220, 274, 346

Сен-Трон, город в Льежской области 44, 51, 52, 55

Серавецца, горный поток в Аппенинах

Сербия 460

Сердань, область в Восточных Пиренеях 444

Сиена, город в Италии 206, 235, 290, 317, 318, 321, 460

Сицилия, остров 228, 246, 266, 268, -296, 298, 302, 308, 315, 371, 373, 441, 460, 462

Сквилачче, маркизат в Италии 316 Скривия, река в Италии 342 Скутари (Шкодер), город в Албании 276, 304, 459 Славония 262, 263, 303 Сомма, река во Франции 9-12, 38, 39, 85, 91, 147, 197, 239, 439, 457 Сор, город и замок в Эно 1 19 Специя, город в Италии 279, 322 Сполето, город в Италии 299 Средиземное море 450 Страсбург, вольный имперский город на Рейне 130, 163 Суза, город в Италии 278

Тальмон, сеньория в Пуату 392 Тальякоццо, графство в Италии 292 Таранто, город в Италии 301, 316, 357, 358, 360, 364 Таро, река в Италии 461 Террачина, город в Италии 299 Теруан, город в Артуа 202, 236, 237, 455

Тибр, река в Италии 292 Тичино, река в Италии 321, 324 Тонгр, город в области Лимбург 55, 65 Тортона, город в Италии 342 Торфу, лес близ города Этамп 15 Трани, город в Италии 316, 357, 363 Трапезундская империя 263, 460 Треббия, река в Италии 341 Тревизо, город в Италии 309 Трекате, город в Италии 324 Трино, город в Италии 356 Трир, город в Германии 68, 388, 444 Троншуа, город и замок в Пикардии 131

Тропея, город в Италии 301, 315 Труа, город в Шампани 92, 440, 441 Туар, сеньория в Пуату 241, 392 Тур, главный город Турени 8, 87, 173, 186, 211, 239, 241, 242, 245, 370, 378, 446, 450, 458

Турень, провинция во Франции 93, 106, 191

Турин, город в Италии 241, 278, 344, 346

Турне, город в Эно 125, 193, 194, 205, 220, 444, 452

Турнеэм, город в Артуа 102 Тьюксбери, город в Англии 447

Уаза, река во Франции 440 Унтервальден, кантон в Швейцарии 231 Ури, кантон в Швейцарии 455 Утрехт, городv и епископство в Северных Нидерландах 444 Уэйкфилд, город в Англии 442 Уэльс, область королевства Англии 218, 250

Фаро-ди-Мессина, пролив 371 Феррара, город и герцогство в Италии 271, 279, 314, 352

Феррета, графство (Южный Эльзас) 69, 126, 130, 163, 164, 230, 233, 324, 346

Фес, город и государство в Северо-Западной Африке 372 Фессалия, область в Греции 304 Фландрия, графство в Южных Нидерландах 5, 10, 22, 41, 43-45, 49, 60, 87. 104, 105, 119, 132, 138, 160, 188, 192, 193, 224, 226, 236, 239, 247, 248, 256, 280, 285, 327, 349, 361, 377, 378, 387, 388, 392, 395, 442, 452, 454, 456, 463 Флоренция, город в Италии 206, 233, 234, 236, 267, 281, 284-290, 309, 310, 314, 318-320, 362, 364, 378, 380, 395, 455, 460 Фонтараби, город в Испании 67 Форе, область в Южной Франции 30 Форж, деревня в Турени 239 Форли, город в Италии 283 Форново (Форново-ди-Таро), селение в Северной Италии 325, 327, 328, 335, 342, 343, 345, 348, 363, 460 Франкфурт, город в Германии 169 Франция, Французское королевство 5, 9, 10, 12, 14, 15, 28, 29, 47, 50, 70, 80, 85, 93, 95, 97-99, 126, 127, 129, 130, 135, 136-138, 141, 142, 145, Франш-Конте (графство Бургундия) 26, 35, 63. 69, 160, 188, 204, 205, 229, 230-232, 238, 248, 387, 439

Фрибур, город и кантон в Швейцарии 163, 169, 207, 231

Фризия, область в Северных Нидерландах 100

Фриуль, область в Италии 307

Цюрих, город в Швейцарии 169, 207, 231, 461

Чезене, город в Италии 283 Чивитавеккья, город в Италии 299 Читта-ди-Кастелло, город в Италии 337

Шампань, провинция во Франции 65, 71, 83, 138, 159, 173, 176, 178, 180, 186, 441

Шанбери, город и замок в Савойе 172, 359

Шантоссе, город в Анжу 61 Шарантон, город в Иль-де-Франсе 27, 32, 36

Шароле, графство (Восточная Франция) 238, 248

Швабия, область в Германии 364

Швейцария 163, 169, 229, 348

Швиц, кантон в Швейцарии 207, 231, 354, 461

Шинон, город в Турени 239

Э, город и графство в Нормандии 87, 136, 144, 146

Эвре, город в Нормандии 141

Эден, город в Артуа 88, 125, 197, 220, 247, 248, 274

Эклюз (Слейс), город в Зеландии 97

Эно (Геннегау), область в Южных Нидерландах 10, 42, 72, 133, 154, 158, 161, 188, 192, 193, 229, 248. 456

Эпиналь, город в Лотарингии 42, 63, 175

Эстелла город в Наварре 67, 444

Этамп, город в Иль-де-Франсе 22, 23, 25

Эр, город в Артуа 237, 247, 274

Юи, город в Льежской области 50, 54

Юртюби, замок в Гаскони 67

Примечания

1

Об архиепископе Вьеннском Анджело Като см. статью.

(обратно)

2

Эмбер де Батарне, сир дю Бушаж был советником при четырех французских королях – Людовике XI, Карле VIII, Людовике XII и Франциске I. См. о нем: Mandrot В. de. Imbert de Batarnay, seigneur du Bouc-hage. P., 1886.

(обратно)

3

Герцог Бургундский Карл Смелый в 1464 г. был еще наследником престола с титулом графа Шароле.

(обратно)

4

Епископ Нарбоннский – Антуан дю Бек-Креспен.

(обратно)

5

Бастард Рюбанпре долгое время состоял на службе у герцога Бургундского, но примерно за год до описываемых событий перешел к королю. В Голландию был послан королем, чтобы схватить и увезти во Францию бретонского эмиссара (см.: Lavisse Е. Histoire de France. Р., 1902, t. IV, pt. II, p. 342), так что обвинение графа Шароле, выдвинутое против него, было несправедливым.

(обратно)

6

Оливье де Ла Марш – майордом и церемониймейстер бургундского двора. Его «Мемуары» являются ценным источником по истории бургундских владений середины и второй половины XV в. В них, в частности, содержится подробное описание церемониала и этикета при бургундском дворе.

(обратно)

7

Бургундское графство (Франш-Конте) входило в состав Священной Римской империи, и потому О. де Ла Марш, как уроженец графства, был неподвластен французской короне.

(обратно)

8

Матерью Карла была португальская принцесса Изабелла, третья жена герцога Филиппа Доброго. Карл поэтому обычно называл себя португальцем, желая тем самым еще более подчеркнуть свою независимость от французского короля. См.: Chastellain С. Oeuvres. Bruxelles, 1864, t. V, Р. 453.

(обратно)

9

Бретонский герцог Франциск II. Герцогство Бретань, находившееся под сюзеренитетом французской короны, было фактически самостоятельным, и герцоги называли себя «добровольными вассалами» короля. Опасаясь включения своих владений в состав королевского домена, бретонские герцоги традиционно поддерживали оппозиционные королям силы, что, впрочем, не мешало многим бретонским дворянам состоять на службе у короны.

(обратно)

10

Танги дю Шастель был обер-шталмейстером Карла VII. Разжалованный после вступления на престол Людовика XI, он перешел на службу к герцогу Бретонскому, а позднее по Конфланскому миру 1465 г., которым завершилась война феодальной лиги Общественного блага против короля, был восстановлен в должности обер-шталмейстера.

(обратно)

11

Пост губернатора Нормандии и пенсию Карл Смелый получил от Людовика XI в 1461 г., вскоре после коронации последнего.

(обратно)

12

В действительности Карл получил к 1464 г. из королевской казны, как свидетельствуют финансовые документы, не 9, а 36 тыс. франков. Франк во времена Коммина был расчетной денежной единицей, равноценной ливру. В одном франке – 20 су, а в одном су – 12 денье. В то время в ходу была золотая монета экю, курс которой менялся примерно от 1 франка 7 су до 1 франка 12 су.

(обратно)

13

По Аррасскому мирному договору, заключенному в 1435 г., когда в ходе Столетней войны произошел уже перелом в пользу Франции, Бургундия разрывала союзные отношения с Англией. Это помогло французской монархии успешно завершить войну, но в обмен она передала Бургундии очень важные в стратегическом отношении города и земли на Сомме, которые, правда, могли быть выкуплены королем. Людовик XI выкупил их в 1463 г. с помощью фаворитов Филиппа Доброго братьев Антуана и Жана де Круа, которых граф Шароле не без основания подозревал в тайном сговоре с королем.

(обратно)

14

Герцог Жан Бурбонский был племянником Филиппа Доброго по своей матери, Агнессе, сестре последнего.

(обратно)

15

Речь идет о войне лиги Общественного блага, начатой крупнейшими феодалами Франции с целью ослабить монархию и восстановить или закрепить свою независимость от нее. Она продолжалась с 1464 по 1465 г. и велась под демагогическим лозунгом борьбы за общественное благо королевства (главным козырем в руках лиги было увеличение налогового бремени при Людовике XI); война завершилась миром в Конфлане и Сен-Море, о котором речь пойдет ниже.

(обратно)

16

Граф Сен-Поль получил должность коннетабля по условиям Конфланского мира.

(обратно)

17

Коммин вспоминает о втором этапе Столетней войны, начавшемся в 1415 г., когда англичане с помощью бургундцев захватили почти всю Северную Францию с Парижем.

(обратно)

18

В бургундском государстве до Карла Смелого не было постоянного прямого налога (тальи), он вводился лишь в экстраординарных случаях с согласия сословного представительства отдельных земель в отличие от Франции, где талья с 1439 г. регулярно взималась без вотума Генеральных штатов и в правление Людовика XI выросла более чем в три раза.

(обратно)

19

Коммин писал эту главу в 1489 г., таким образом, начало упадка Бургундского государства от относил к 1465-1466 гг., когда у власти встал Карл Смелый.

(обратно)

20

Граф Шароле получил сообщение о продвижении короля от Марии Клевской, герцогини Орлеанской.

(обратно)

21

Карл Французский, младший браг Людовика XI, примкнувший к лиге, был в описываемое время герцогом Беррийским.

(обратно)

22

Участие в лиге многих бывших сподвижников Карла VII, лишенных своих должностей Людовиком XI, объясняется не только их личной обидой на нового короля, но и тем, что в XV в. уже глубоко укоренилось представление о несменяемости должностных лиц королевства – кроме как по суду за какие-либо преступления. Поэтому важным результатом войны лиги, помимо восстановления в своих должностях разжалованных королем лиц, было опубликование в 1467 г. королевского ордонанса, в котором государственные должности были объявлены пожизненными. См.: Kubler L’origine de la perpetuite des offices royaux. Nancy, 1958, p. 24-35.

(обратно)

23

Коммин называет крупнейших полководцев Карла VII, из которых особый интерес представляет Жан де Бюэй. На склоне жизни он написал автобиографический роман «Юноша», этико-политические идеи которого во многом перекликаются с идеями Коммина.

(обратно)

24

Карл Анжуйский граф Мэн, дядя Людовика XI, в действительности был в сговоре с членами лиги.

(обратно)

25

Словом «кавалерист» при переводе передается французское понятие «homme d’armes» (мн. ч. «gens d’ar-mes» или «hommes d’armes»). «Gens d armes» составляли регулярный воинский контингент, созданный на основании реформы 1445 г., который набирался из дворян и представлял собой тяжело вооруженную конницу. Эта кавалерия делилась на отряды, или роты («compagnies d’ord-оппапсе»), а отряды состояли из «копий» («lances»). В «копье» входило 6 человек: 1 кавалерист («horn-me d’armes»), вооруженный копьем (отсюда и название этого подразделения), и 5 вспомогательных конных воинов. Арьербан – феодальное ополчение второго призыва, состоявшее, в отличие от бана, не из прямых вассалов короля, а из вассалов вассалов (арьервассалов). Из-за низкой боеспособности и плохой экипировки созывался редко, лишь в крайних случаях.

(обратно)

26

Пон-Сент-Максанс, городок на р. Уазе, был сдан Мадре бургундцам. Мадре состоял на королевской службе, но перешел на сторону лиги, сдав город.

(обратно)

27

Английский король Генрих V умер в 1422 г. По договору в Труа (1420 г.) его малолетний сын Генрих VI, по матери приходившийся внуком душевнобольному французскому королю Карлу VI и унаследовавший болезнь деда, становился королем Англии и Франции.

(обратно)

28

Вольные лучники – регулярный пехотный контингент, созданный Карлом VII в 1448 г. и распущенный Людовиком XI в 1480 г. Был создан и пополнялся путем принудительного набора – по одному человеку от каждых 80 очагов. Сначала обязательным вооружением вольных лучников были луки или арбалеты, но впоследствии их вооружение стало самым разнообразным (пики, алебарды, кулеврины), так что в то время, о котором пишет Коммин, вольными лучниками называли пехотинцев вообще. Вольными же их звали потому, что они освобождались от уплаты налогов.

(обратно)

29

Говоря, что судьбы государств предопределяются волей божьей, Коммин явно склоняется к провиденциализму. Подробнее об этом см. статью.

(обратно)

30

Государственные налоги вводились с согласия сословного представительства главным образом для найма и содержания армии (см. об этом статью).

(обратно)

31

Симон де Кенже в 1482 г., после того как в одном из сражений попал в плен к французам и провел 4 года в тюрьме, получил от Людовика XI придворную должность камергера и пост бальи г. Труа.

(обратно)

32

Тремя предшественниками Карла были бургундские герцоги из дома Валуа: Филипп Храбрый (1364-1404), Жан Бесстрашный (1404-1419), Филипп Добрый (1419-1467).

(обратно)

33

Карл Амбуазский стал впоследствии губернатором Иль-де-Франса, Шампани и Бри.

(обратно)

34

Бабкой Карла по матери была дочь герцога Ланкастерского Джона Гонта, третьего сына английского короля Эдуарда III и родоначальника дома Ланкастеров.

(обратно)

35

Карл Смелый женился на Маргарите Йоркской в 1468 г. Это был его третий брак. Английский орден Подвязки он получил в 1469 г. Говоря об ордене Подвязки и бургундском ордене Золотого Руна, Коммин всегда имеет в виду только орденские знаки, а не ордена как рыцарские корпорации.

(обратно)

36

Король Рене Сицилийский и его сын Жан Калабрийский были представителями так называемой второй Анжуйской династии, ведшей свое происхождение от Людовика I Анжуйского (ум. в 1384 г.), сына короля Иоанна Доброго. Представители этой династии, начиная с Людовика I, на протяжении более полувека вели борьбу за Неаполитанское королевство, где правила первая Анжуйская династия. Основателем последней был Карл Анжуйский (1226-1283), брат французского короля Людовика IX Святого (1215-1270). При поддержке римского престола Карл Анжуйский в 1266 г. захватил Сицилию и Южную Италию, разгромив наследников Фридриха II Гогенштауфена. Но В 1282 Г. анжуйцы были изгнаны из Сицилии в результате восстания, получившего название Сицилийской вечерни, и власть на острове перешла к Арагонскому королевскому дому. За наследниками Карла осталось лишь Неаполитанское королевство. В 1381 г., пользуясь внутриполитической смутой в королевстве, в борьбу за неаполитанский престол включился Людовик I Анжуйский, усыновленный неаполитанской королевой Джованной I (ум. в 1382 г.). Но ни ему, ни его наследникам закрепиться на этом престоле не удалось. Анжуйцы, представители как первой, так и второй династии, были к 1444 г. вытеснены из Южной Италии арагонским королем Альфонсом V Великодушным (ум. в 1438 г.), владевшим уже Сицилией, Корсикой и Сардинией. Рене, герцог Анжуйский и граф Прованский, был последним неаполитанским королем (или королем Обеих Сицилий, откуда и титул короля Сицилийского) и после своего изгнания из Италии продолжал носить королевский титул, который оставался чисто номинальным. Его сын Жан Калабрийский долгое время вел войны в Италии за возвращение отцовского наследства, но безуспешно (подробнее об этом см.: Макьявелли Н. История Флоренции. Л., 1973). Права Анжуйского дома на неаполитанскую корону, перешедшие позднее к Людовику XI и его наследникам, послужили предлогом для похода французского короля Карла VIII в Южную Италию, о чем Коммин пишет в двух последних книгах своих «Мемуаров».

(обратно)

37

Коммин преувеличивает численность армии примерно вдвое.

(обратно)

38

Во времена Коммина 1 лье равнялось примерно 4,5 км. Малое лье – около 2 км.

(обратно)

39

Парижский парламент был высшим судебным органом, юрисдикция которого распространялась на северные районы королевства, включая сюда и те земли бургундских герцогов, как Фландрия, которые находились под сюзеренитетом короны. Карл Смелый, однако, не признавал полномочий Парижского парламента в своих землях и в противовес ему учредил парламент в Мехелене. Парижский парламент имел также важные политические функции – он регистрировал королевские указы, которые без этого не имели силы, и обладал правом ремонстрации, т. е. опротестования указов. Благодаря этой политической функции и постепенно утверждавшемуся принципу несменяемости должностных лиц (см. выше, примеч. 20), который способствовал развитию практики продажи парламентских должностей, становившихся почти что собственностью их обладателей, парламент вел себя достаточно независимо по отношению к королевской власти и нередко вступал с нею в конфликты. Именно поэтому, как позднее скажет Коммин, Людовик XI хотел «обуздать парламент», ибо «ему многое в нем было не по душе, за что он его и не любил» (см. гл. V шестой книги). Помимо Парижского парламента во Франции в XV в. были созданы особые парламенты для Лангедока, Прованса, Бургундии, Гиени и позднее для Бретани.

(обратно)

40

Коммин имеет в виду английское вторжение во Францию в 1415 г. Об Аррасском мире см. выше, примеч. 13.

(обратно)

41

Нормандия вошла в состав английского королевства в 1066 г., когда нормандский герцог Вильгельм Завоеватель захватил Англию и стал королем, а Гиень (Аквитания) – в 1154 г., когда на английский престол взошел Генрих II Плантагенет, женатый на владелице этих земель Альеноре Аквитанской. По Нормандии, Гиени и другим своим владениям во Франции английские короли считались вассалами французской короны и приносили оммаж. Земли эти были почти полностью отторгнуты от Англии французским королем Филиппом II Августом (1180-1223), что и послужило началом того конфликта, который в конце концов вылился в Столетнюю войну.

(обратно)

42

Объяснение причины войны Алой и Белой роз в Англии, данное Ком-мином, весьма характерно для его историко-политических взглядов. Борьбу за «блага и почести сего мира» он считает важнейшим мотивом любых социально-политических движений; эта борьба, по его мнению, предопределена человеческой натурой и потому постоянно сопутствует человеческой истории.

(обратно)

43

Генрих VI в последний раз был свергнут с престола и умер, по официальной версии, «от меланхолии и расстройства» в Тауэре в 1471 г. Есть сведения, что он был убит Ричардом Глостером, будущим королем Ричардом III.

(обратно)

44

Ричард Йоркский, отец короля Эдуарда IV, был убит в сражении при Уэйкфилде 30 декабря 1460 г.

(обратно)

45

Коммин неоднократно в своих «Мемуарах» изображает Ричарда Глостера жестоким тираном, наказанным за свои злодеяния Генрихом Тюдором графом Ричмондом, ставшим позднее королем Генрихом VII, который выступал, как считал Коммин, в качестве орудия божественной кары. Тем самым Коммин предвосхитил трактовку образа Ричарда в тюдоровской историографии и оказал на нее определенное влияние. Его «Мемуарами», которые были хорошо известны в Англии в списках еще до их публикации в 1524 г., широко пользовались историки тюдоровской эпохи, в том числе и Томас Мор, когда работал над своей «Историей Ричарда». См.: Осиновский И.Н. Томас Мор: Утопический коммунизм, гуманизм, Реформация. М., 1978, с. 102.

(обратно)

46

Миланский герцог Франческо Сфорца умер 8 марта 1466 г.

(обратно)

47

Коммин жил в Турнеле с 13 декабря 1474 г. по 24 апреля 1475 г. Арестованный за участие в антиправительственной лиге, он находился в заключении в 1488-1489 гг.

(обратно)

48

Места на скамье возле стены считались почетными, поэтому граф Шароле усаживал на них герцогов Беррийского и Бретонского.

(обратно)

49

Говоря о покорности королевства, Коммин явно идеализирует положение вещей.

(обратно)

50

Людовик, будучи дофином, прожил в Бургундии у Филиппа Доброго, скрываясь от отца, Карла VII, против которого он постоянно интриговал, с сентября 1456 по июль 1461 г.

(обратно)

51

Людовик XI по вступлении на престол разжаловал многих служащих своего отца, Карла VII, мстя им за те преследования, которым он подвергался, будучи дофином. После войны с лигой Общественного блага он по заключенному миру вернул многим из разжалованных их должности и пенсии (см. выше, при-меч. 22).

(обратно)

52

Карл Смелый первым браком был женат на сестре короля Екатерине Французской.

(обратно)

53

Жанна дю Бек-Креспен, вдова великого сенешала Пьера де Брезе, погибшего в битве при Монлери.

(обратно)

54

Бальи Руана Жан де Монтеспедон. по прозвищу Уат.

(обратно)

55

Жак де Брезе, сын Жанны дю Бек-Креспен и Пьера де Брезе, стал великим сенешалом в июле 1465 г., сразу же после гибели отца.

(обратно)

56

Дед Карла, герцог Жан Бесстрашный, был убит в 1419 г. в Монтеро во время свидания с дофином Карлом, будущим королем Карлом VII. Убийство было совершено приближенными дофина (сам он, возможно, был к нему не причастен) из партии арманьяков, или орлеанцев, и являлось актом мести за убийство в 1407 г. герцога Людовика Орлеанского, совершенное по указанию Жана Бесстрашного.

(обратно)

57

Льежская область (епископство) была частью Священной Римской империи и Бургундскому дому не принадлежала. Но бургундские герцоги постоянно предпринимали усилия, чтобы включить ее в состав своих владений, чем и объясняется вражда жителей области, особенно двух ее наиболее крупных городов – Льежа и Динана, к герцогам и их подданным, в частности к жителям Намюрского графства, на территории которого находился город Бувинь. Вражда особенно обострилась после того, как при содействии Филиппа Доброго льежским епископом в 1456 г. был избран Людовик Бурбон, который фактически передал управление областью в руки герцога. В этой борьбе льежцев за сохранение своей независимости король Людовик XI . оказывал им всяческую поддержку. См.: Kurth G. La cite de Liege au Moyen Age. P., 1910, t. III.

(обратно)

58

Праздник рождества богородицы – 7 сентября.

(обратно)

59

Кулеврина – огнестрельное оружие. В XV в. кулевринами называли и легкие орудия небольшого калибра, переносившиеся обычно на руках (именно такие кулеврины имеет в виду Коммин), и тяжелые.

(обратно)

60

Филипп Добрый умер 16 августа 1467 г.

(обратно)

61

Коммин преувеличивает длительность борьбы короля с феодальной оппозицией. Эта борьба фактически закончилась с гибелью Карла Смелого в 1477 г.

(обратно)

62

Коммин имеет в виду войну Алой и Белой роз.

(обратно)

63

Иначе говоря, такое положение дел, каким оно было до войны Роз.

(обратно)

64

Коммин явно завысил численность подошедших войск.

(обратно)

65

По другим источникам, погибло от трех до четырех тысяч льежцев. Битва при Брюстеме произошла 28 октября 1467 г.

(обратно)

66

В действительности де Конте умер в Брюсселе 19 декабря 1467 г.

(обратно)

67

См. примеч. 1 к книге четвертой.

(обратно)

68

Рэз де Линтер был агентом Людовика XI и состоял у него на жаловании.

(обратно)

69

Коммин различает только два времени года – зиму и лето, и поэтому ноябрь, когда происходят описываемые здесь события, для него разгар зимы.

(обратно)

70

Карл пожелал совершить триумфальный въезд в город в качестве победителя, поэтому приказал снести часть стены и засыпать ров.

(обратно)

71

Коммин ошибается. То, что он пи шет о Генте, имело место не в 1467. а в 1469 г.

(обратно)

72

По условиям мира в Гавере (1453 г.), которым завершилась война герцога Филиппа Доброго с Гентом, у города были отняты почти все его вольности.

(обратно)

73

Под «буржуа» Коммин здесь имеет в виду городской патрициат, состоявший из богатой торгово-ростовщической верхушки. Нотабли – у Коммина, видимо, наиболее влиятельные представители патрициата.

(обратно)

74

Льежцы не были подданными герцога, поскольку их область входила в состав империи и подлежала управлению выборного епископа.

(обратно)

75

Эшевены были городскими судьями с административными и полицейскими функциями. Порядок назначения и выборов эшевенов, о котором говорит Коммин, был установлен в Генте в 1301 г.

(обратно)

76

На Льежскую область был наложен интердикт в 1461 г. О вражде льежцев с бургундскими герцогами и своим епископом Людовиком Бурбоном, выбранным вопреки их воле, см. примеч. 1 к книге второй.

(обратно)

77

Жан Балю был в описываемое Ком-мином время одним из наиболее доверенных лиц короля. При помощи короля в 1464-1467 гг. сделал быструю духовную и политическую карьеру, став членом королевского совета, советником Парижского парламента, епископом Анжерским и кардиналом. См. о нем: Forgeot Н. Jean Balue cardinal d’Angers. P.t 1893.

(обратно)

78

Герольды обычно именовались в соответствии с географическими названиями.

(обратно)

79

Карл Французский – брат короля, герцог Нормандский. Королевские дети считались «детьми Франции», отсюда и их титулатура.

(обратно)

80

Крест св. Андрея был символом Бургундского дома.

(обратно)

81

Коммин имеет в виду, что у них на одежде был крест св. Андрея.

(обратно)

82

Людьми длинной мантии назывались чиновники, прежде всего парламентские.

(обратно)

83

Коммин относит Льежскую область к Германии, потому что она входила в состав империи.

(обратно)

84

Коммин хочет сказать, что льежцы, вспоминая о мирном договоре с Карлом Смелым, успокаивали себя мыслью, что поскольку они выступили только против епископа, а не против герцога, то договора они не нарушили и у герцога не может быть повода для репрессий.

(обратно)

85

В Пероннской башне умер от болезни (но не был убит) король Карл Простоватый (929 г.), попавший в плен к графу Герберту де Верман-дуа.

(обратно)

86

Встреча Людовика XI с Генрихом IV Кастильским имела место в апреле 1463 г. Французский король выступил на ней в качестве арбитра в споре Кастилии и Арагона из-за Каталонии и Наварры. Восставшая против арагонского короля Хуана II Каталония признала своим сеньором кастильского короля, отчего и возник спор.

(обратно)

87

Великим магистром ордена Сант-Яго был в это время граф Ледесма, но Коммин имеет в виду дона Хуана Пачеко, который стал великим магистром позднее. Архиепископом Толедским был дон Алонсо Карильо д’Акуньа.

(обратно)

88

Королева Арагона Хуана, вторая жена Хуана II Арагонского, мать Фердинанда Арагонского.

(обратно)

89

По соглашению, выработанному Людовиком XI, Каталония и Наварра оставались за Арагоном, но Кастилии передавалась часть территории Наварры (Эстелла и др.). Когда Каталония с Барселоной восстала против Арагона, Людовик XI по договору 1462 г. предоставил Арагонскому королю военную помощь для подавления восстания. За это он получил во временное владение, до погашения Арагоном своего долга за оказанную помощь, Руссильон и Сердань. Борьбу за эти земли, население которых оказало вооруженное сопротивление французской оккупации, чем стремился воспользоваться Арагон, чтобы вернуть их, не погашая долга, и имеет в виду Коммин, когда говорит о вспыхнувшей между Францией и Арагоном войне.

(обратно)

90

Встреча Фридриха III с Карлом Смелым в Трире произошла в сентябре-ноябре 1473 г. На ней Карл добивался от императора королевского титула и уступки ему четырех епископств – Льежа, Утрехта, Кам-бре и Турне, обещая взамен выдать замуж за его сына Макси-мил па ча свою единственную дочь и наслслницу, Марию. Фридрих III отказал герцогу во всех его притязаниях.

(обратно)

91

О военном столкновении Карла Смелого с силами империи под Нейсом Коммин подробно говорит в гл. I книги четвертой.

(обратно)

92

О встрече бургундского герцога с Эдуардом IV речь идет в гл. VI книги третьей.

(обратно)

93

Эдуард имел бургундский орден Золотого Руна, а Карл – английский орден Подвязки.

(обратно)

94

Встреча Карла Смелого с пфальцграфом Фридрихом I произошла в феврале 1467 г.

(обратно)

95

Встреча в Аррасе в марте-апреле 1469 г.

(обратно)

96

Мирный договор, заключенный в 1474 г. между швейцарцами и Сигиз-мундом Австрийским при активном содействии Людовика XI, развязал руки швейцарцам в их успешной борьбе с Карлом Смелым, о которой Коммин будет обстоятельно говорить ниже.

(обратно)

97

Граф Варвик посетил герцога Карла в апреле 1469 г.

(обратно)

98

О свидании в Пикиньи Коммин детально рассказывает в гл. X книги четвертой.

(обратно)

99

Раздать деньги король поручил кардиналу Валю, но тот из данных ему 15 тысяч экю половину оставил себе. Коммин из этих денег не получил ничего и был, конечно, обижен. Именно он оказался тем другом, который сообщил позднее королю о том, сколь дурно кардинал выполнил поручение.

(обратно)

100

Этим другом был сам Коммин.

(обратно)

101

Карл Смелый потребовал от короля предоставить Карлу Французскому в качестве удела сеньории, лежащие по соседству с Бургундией. Выполнение этого требования чрезвычайно усилило бы феодальную оппозицию.

(обратно)

102

Коммин действительно сделал много для восстановления мира между королем и герцогом в качестве посредника между ними и составителя условий договора, и король отмечал его заслугу в своих письмах.

(обратно)

103

Герцог давал понять своим союзникам, что он не отрекся от них, заключив Пероннский договор, в отличие от них, подписавших ранее сепаратный мир с королем.

(обратно)

104

Поход против Льежа начался в середине октября 1468 г.

(обратно)

105

Папский легат Онофрио да Санта Кроче, согласно другим источникам, действительно хотел примирить льежцев с епископом. См.: Kurth С. 0Pj cit., t. III, P. 370-373.

(обратно)

106

Гийом де Шалон принцем Оранским во время описываемых событий еще не был.

(обратно)

107

Людовик XI боялся, что в случае поражения Карл не отпустит его.

(обратно)

108

Рене дю Перш стал герцогом Алан-сонским в 1476 г.

(обратно)

109

Салад – вид шлема.

(обратно)

110

Герцог въехал в город первым, а затем развернулся и поехал навстречу королю, чтобы встретить его как бы в качестве хозяина города.

(обратно)

111

См. примеч. 39 к книге первой.

(обратно)

112

Стоит обратить внимание на то, что на Коммина наиболее сильное впечатление произвел далеко разносившийся шум рушившихся домов, а не зарево пожарища. Не является ли это лишним свидетельством в пользу того, что в средние века в чувственном восприятии слух играл гораздо большую роль, нежели зрение?

(обратно)

113

Экспедиция во Франшимон имела место в ноябре-декабре 1468 г.

(обратно)

114

Герцог Бургундский напоминал Карлу Французскому о сепаратном мире, который тот заключил с королем.

(обратно)

115

Талья – прямой поземельный налог; эд («помощи») – в XVb. косвенный налог, преимущественно на вино и напитки.

(обратно)

116

Карл Французский родился в 1446 г., так что во время этих событий ему было менее 22 лет.

(обратно)

117

Кардинал Балю после пероннских событий, за которые король и его окружение возложили на него вину, поскольку именно он подготавливал встречу короля с герцогом, попал в опалу. Тогда он вступил в сношения с противниками короля, герцогом Бургундским и Карлом Французским, за что и был королем арестован и посажен в 1469 г. в тюрьму, откуда был выпущен только в 1480 г. Вместе с ним в заключении оказался по той же причине епископ Верденский Гийом де Аранкур.

(обратно)

118

Пероннский договор был обнародован королем в ноябре 1468 г.

(обратно)

119

Без контролеров коннетабль мог присваивать себе часть этих денег, представляя на смотр фиктивных кавалеристов.

(обратно)

120

В 1470 г. было созвано собрание нотаблей, т. е. представителей сословий, назначенных королем, а не избранных. Но Коммин ошибается, говоря, что это было единственное собрание представителей сословий в царствование Людовика XI. Король собирал Генеральные штаты в Туре в 1468 г. Возможно, что в памяти Ком-мина эти два собрания совместились.

(обратно)

121

Принести оммаж против всех – значит, и против короля.

(обратно)

122

Бургундский бастард Бодуэн, незаконнорожденный сын Филиппа Доброго, бежал вместе с тремя другими служителями герцога.

(обратно)

123

Мария Бургундская – дочь Карла от второго брака (с Изабеллой Бур-бонской).

(обратно)

124

Пикиньи был взят 25 февраля 1471 г.

(обратно)

125

Король обрадовался по той причине, что начал понимать, что его обманывают и война идет не к концу, а лишь разгорается.

(обратно)

126

Штаты, созванные в Абвиле в июле 1471 г.

(обратно)

127

См. примеч. 25 к книге первой.

(обратно)

128

Постоянная армия, возникшая во Франции в 40-е годы XV в. и сменившая феодальное и городское ополчение, была причиной введения постоянного прямого налога (тальи), и потому ее существование вызывало жаркие политические споры (см, статью).

(обратно)

129

Карл Смелый мечтал о воссоздании королевства Лотаря, образовавшегося после раздела империи Карла Великого по Верденскому договору (843 г.).

(обратно)

130

Коммин обращается к архиепископу Вьеннскому.

(обратно)

131

Он был женат на сестре Эдуарда IV Анне.

(обратно)

132

Коммин имеет в виду английские завоевания во Франции на втором этапе Столетней войны, с 1415 г.

(обратно)

133

Коммин ошибается. Казненный отец королевы – Ричард Вудвиль.

(обратно)

134

Вэнлок вел притворную игру, чтобы спасти Варвика, как позднее объяснит сам же Коммин.

(обратно)

135

В Кале находился большой склад шерсти, вывозившейся английской компанией купцов-складчиков на континент, главным образом в Нидерланды.

(обратно)

136

Распоряжение об аресте французских купцов было отдано 12 июня 1470 г. Людовик XI не стал принимать ответных мер, чтобы не обострять отношений с герцогом Бургундским.

(обратно)

137

Эдуард, принц Уэльский, сын Генриха VI и Маргариты Анжуйской.

(обратно)

138

Коммин подчеркивает, что эта женщина была лишена характерных женских пороков, как они изображались во французской средневековой литературе, в которой существовала сильная антифеминистская тенден-ция.

(обратно)

139

Джордж Невиль, архиепископ Йоркский, и Джон Невиль, маркиз Монтегю.

(обратно)

140

Т. е. чтобы перешли на сторону Варвика.

(обратно)

141

Выше Коммин говорит, что с Эдуард дом село на суда 700 или 800 человек, имея в виду, надо полагать, только воинов, а 1500 человек – общее число спутников.

(обратно)

142

Эдуард V родился в Вестминстере 4 декабря 1470 г.

(обратно)

143

Белый цвет здесь – цвет Франции.

(обратно)

144

Разъезжали по владениям бургундского герцога, занимаясь грабежом, сторонники Варвика, которые смотрели на герцога и его подданных как на врагов, поскольку Карл Смелый поддерживал Эдуарда IV.

(обратно)

145

Именно такова была позиция, занятая Карлом Смелым в отношении Англии, – сохранять с ней союзные отношения независимо от того, кто будет на престоле.

(обратно)

146

Порт Вере в Зеландии был нейтральным.

(обратно)

147

11 апреля 1471 г.

(обратно)

148

Сражение при Барнете 14 апреля

(обратно)

149

Эдуард, сын Генриха VI.

(обратно)

150

Варвик не был непосредственно виновен в их гибели.

(обратно)

151

Вражда тянулась с самого начала войны Алой и Белой роз и была одним из ее исходных моментов.

(обратно)

152

Битва при Тьюксбери 4 мая 1471 г.

(обратно)

153

Возгордится от того, что к нему так часто присылают посольства.

(обратно)

154

Представитель Анжуйского дома.

(обратно)

155

Герцог Филиберт Савойский умер в 1482 г.

(обратно)

156

Титул римского короля носили или императоры до их коронации римским папой, или, как в случае Максимилиана, наследники имперского престола, признанные таковыми, при жизни императора, курфюрстами.

(обратно)

157

В действительности у короля уже был сын, будущий король Карл VIII, который родился 30 июня 1470 г.

(обратно)

158

Т. е. Карл VIII, вступивший на престол в 1483 г.

(обратно)

159

Многие подозревали и обвиняли Людовика XI в отравлении брата, но утверждать это со всей определенностью невозможно.

(обратно)

160

В армиях французских королей во время Столетней войны служило много бретонских дворян, которые нередко занимали высокие командные должности. Достаточно вспомнить Бертрана дю Геклена, коннетабля при Карле V, который в 70-е годы XIV в. освободил от англичан почти всю Южную Францию.

(обратно)

161

Перемирие, заключенное в Компьене 3 ноября 1472 г. (Коммин ошибается, называя 1473 г.), распространялось и на герцога Бретонского, т. е. король в этом пункте уступил.

(обратно)

162

Коннетабль прошел к королю через барьер.

(обратно)

163

Граф Жан V д’Арманьяк, активный участник оппозиции, был в феврале 1473 г. блокирован со своим войском в городе Лектуре и капитулировал, подписав соглашение, по которому передавал королю почти все свои владения в обмен на пенсию. Но после отхода королевской армии он захватил город, воззвав о помощи к герцогу Бургундскому и англичанам, после чего Лектур был взят вновь королевскими войсками и подвергнут жестокому разгрому, жертвой которого стал и граф. Это событие 6 марта 1473 г. получило в литературе название «драмы в Лектуре».

(обратно)

164

Жорж де ла Тремойль, один из фаворитов Карла VII, пользовавшийся его безграничным доверием, был арестован и удален от двора в 1433 г.

(обратно)

165

Сезон у Коммина означает не только время года (зима и лето, ибо весну и осень он никогда не выделяет в качестве времен года), но и период года, когда обычно ведутся военные действия. Таковым было лето (т. е. весна и лето по нашим представлениям), тогда как на зиму чаще всего заключали перемирие или мир, хотя Карл Смелый, как отмечает сам Коммин, нередко нарушал этот старый средневековый порядок и нередко вел войны и зимой. Поход в Гельдерн, завершившийся присоединением этой области к бургундским владениям, был совершен в июне-июле 1473 г.

(обратно)

166

Адольф был сыном герцога Арнольда Гельдернского. В 1463 г. женился на Екатерине Бурбонской в Брюгге.

(обратно)

167

Герцог Пьер Бурбонский был женат на дочери Людовика XI Анне и вместе с женой был регентом в ма-ЛСАе.тство Карла VIII.

(обратно)

168

Герцог Арнольд Гельдернский пробыл в заключении с начала 1463 по конец 1470 г.

(обратно)

169

Об освобождении его Коммин будет говорить в гл. XIV книги шестой.

(обратно)

170

На Марии Бургундской, дочери Карла Смелого, которая после брака с Максимилианом Габсбургом (1477 г.) стала титуловаться герцогиней Австрийской.

(обратно)

171

Коммин имеет в виду самого себя. Можно, однако, усомниться в том, что Коммин и Людовик в тот момент столь прозорливо предвидели, как пишет ниже Коммин, исход борьбы Карла Смелого с имперскими городами и князьями. Коммин исказил действительное положение дел, чтобы представить и себя и короля в более выгодном политическом свете. См. по этому поводу: Bittmann К. Ludwig XI. und Karl der Kiihne: Die Memoiren des Ph. de Commynes alshistorische Quelle. Gottingen, 1964, Bd. 1.

(обратно)

172

Герцог встал на сторону Роберта Баварского, который был изгнан из Кельна, потеряв архиепископский престол. Вместо него капитул избрал при поддержке императора и многих имперских князей Германа Гессенского. Герцог охотно откликнулся на призыв о помощи Роберта Баварского, поскольку это давало ему повод укрепить свои позиции на берегах Рейна.

(обратно)

173

Граф Кампобассо, итальянский кондотьер, на которого Коммин возложит вину за поражение Карла Смелого при Нанси в 1477 г. См. гл. VIII книги пятой.

(обратно)

174

Говоря, что в английской армии не было ни одного пажа, Коммин подчеркивает, что она целиком состояла из воинов.

(обратно)

175

Князьями-выборщиками (курфюрстами), которые выбирали императоров Священной Римской империи, были, по «Золотой булле» Карла IV, король Чешский, пфальцграф Рейнский, герцог Саксонский, маркграф Бранденбургский и три архиепископа – Кёльнский, Трирский и Майнцский.

(обратно)

176

Коммин имеет в виду армию Кёльна и других нижнерейнских горо-дов.

(обратно)

177

Георг Геслер, ставший кардиналом Санта-Лючия в 1477 г.

(обратно)

178

Лорд Скейлз – брат английской королевы и племянник коннетабля Сен-Поля.

(обратно)

179

Алессандро Нани, епископ Форли.

(обратно)

180

Христиан I (1448-1483).

(обратно)

181

Герцог Лотарингский Рене II, вступив в союз с королем, послал письменный вызов Карлу Смелому в мае 1473 г.

(обратно)

182

«Вечный союз» между Сигизмундом Австрийским и швейцарцами, оформленный Констанцским договором в 1474 г.

(обратно)

183

Сюжет басни очень древний, был использован еще Эзопом.

(обратно)

184

Антуан де Люксембург граф де Русей, сын коннетабля, был взят в плен французами в июне 1473 г.

(обратно)

185

Жена коннетабля – Мария Савойская, свояченица короля.

(обратно)

186

Коннетабль не доверял полностью кавалерии, поскольку, хотя она и находилась под его командованием, она была королевской и жалованье получала от короля.

(обратно)

187

Безумной затеей Коммин называет осаду Нейса.

(обратно)

188

Крест св. Андрея был символом Бургундии, и коннетабль просил, чтобы войско прибыло не «под крестом св. Андрея», дабы ввод его в город не носил характера передачи города бургундцам.

(обратно)

189

Армия империи насчитывала не менее 60 тысяч человек.

(обратно)

190

Осада Нейса была в свое время знаменитым событием благодаря скоплению больших армий и пышности герцогского лагеря, напоминавшего настоящий город. Чтобы полюбоваться этим зрелищем и поучиться военному делу, сюда стекалось дворянство из разных уголков Европы, и все это, конечно, тешило тщеславие герцога. Но по этому поводу Коммин делает очень характерное для него, политика, мыслящего прагматически, замечание, когда говорит, что в итоге «честь достается тому, кто получает выгоду от войны».

(обратно)

191

С императором Карл Смелый подписал перемирие на девять месяцев (12 июня 1473 г.).

(обратно)

192

От голландского «schuit».

(обратно)

193

Матерью английской королевы была сестра коннетабля Жаклина де Люксембург.

(обратно)

194

Графство Гиз расположено рядом с Сен-Кантеном, и потому король не хотел, вопреки своему же обещанию, передавать его коннетаблю, ибо это еще более усилило бы последнего.

(обратно)

195

В кресте св. Лауда Анжерского содержался, как считалось, кусок креста, на котором был распят Христос, поэтому он особо почитался Людовиком XI.

(обратно)

196

Эдуард IV и герцог Бургундский вышли из Кале 17 июля 1473 г.

(обратно)

197

Хотя суждения Коммина о связи между климатом и темпераментом людей весьма туманны и трудно понять, почему он считает, что холодный климат обусловливает холерический темперамент, тем не менее эти суждения заслуживают внимания, поскольку предвосхищают теорию климатов, разработанную в XIV в. французским мыслителем Ж. Боденом.

(обратно)

198

Так называемые дворяне королевского дома составляли особую кавалерийскую роту при короле с 1471 г.

(обратно)

199

Нобль – английская золотая монета, равноценная в то время примерно 3,5 ливрам.

(обратно)

200

Коммин имеет в виду сына Людовика XI Карла VIII.

(обратно)

201

Елизавета, вышедшая в 1486 г. замуж за Генриха VII.

(обратно)

202

В действительности – семь, а не девять лет.

(обратно)

203

В средние века широко распространено было поверье, что день недели, на который в предыдущем году выпал день Невинно убиенных младенцев (28 декабря), является несчастным, и поэтому в этот день недели нельзя заниматься делами. В 1475 г. это была среда, поскольку в 1474 г. день Невинных приходился на сре-ДУ-

(обратно)

204

Коммин допускает ошибку, полагая, что во время свидания дофина Карла с герцогом Жаном Бургундским (Бесстрашным) Генрих V осаждал Руан, ибо свидание состоялось 10 сентября 1419 г., а Руан был взят англичанами 13 января того же года. О свидании в Монтеро см. примеч. 56 к книге первой.

(обратно)

205

Борьба бургундцев и арманьяков (орлеанцев) в начале XV в. была борьбой за власть при душевнобольном короле Карле VI. На пост регента претендовали брат короля, Людовик Орлеанский, и дядя, герцог Бургундский Жан Бесстрашный, – два самых могущественных феодала Франции; на две соответствующие партии разделились почти все феодалы, жители многих городов, и даже крестьяне в некоторых местностях делились на бургундцев и арманьяков (орлеанскую партию часто называют арманьяка-ми по свойственникам герцога Орлеанского, принадлежавшим к могущественному южнофранцузскому дому Арманьяков). Ожесточенная борьба этих партий дала возможность англичанам быстро оккупировать значительную часть Северной Франции после их высадки в 1415 г., ибо их поддержали бургундцы, тогда как арманьяки сплотились вокруг дофина Карла.

(обратно)

206

Герцог Орлеанский был убит 23 ноября 1407 г.

(обратно)

207

Свидание в Монтеро и убийство герцога Бургундского было событием, произведшим чрезвычайносильное впечатление на современников и долго остававшимся в памяти людей последующих поколений. Поэтому Людовик XI, подготавливая место встречи с Эдуардом IV, все тщательно предусмотрел, чтобы не повторилось Монтеро.

(обратно)

208

Епископ Элийский Уильям Грей был казначеем, а не канцлером.

(обратно)

209

В действительности – на семь, а не на девять лет.

(обратно)

210

Король якобы сказал, что он, в отличие от отца, легко изгнал англичан, ибо он изгнал их накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином.

(обратно)

211

Своей зловещей шуткой король дал понять, что отрубит голову коннетаблю.

(обратно)

212

Эти три человека – Людовик Х1„ Карл Смелый и Эдуард IV.

(обратно)

213

Надо полагать, что против поездки короля был сам Коммин, столь убежденный противник личного участия монархов в переговорах.

(обратно)

214

Фактически перемирие восстанавливало статус кво.

(обратно)

215

По этому договору, заключенному 13 сентября 1475 г., Карл объявлял амнистию лицам, перешедшим от него на сторону короля, но Коммин ей не подлежал.

(обратно)

216

Пошлина на шерсть в случае войны Англии с бургундским герцогом сильно уменьшилась бы потому, что шерсть вывозилась главным образом в Нидерланды, принадлежавшие герцогу.

(обратно)

217

Т. е. герцога Бургундского или короля.

(обратно)

218

См. примеч. 36 к книге первой.

(обратно)

219

Речь идет о четырех герцогах Бургундских из династии Валуа (см. примеч. 32 к книге первой).

(обратно)

220

Маргарита Фландрская, на которой Филипп женился в 1369 г.

(обратно)

221

Лживый и коварный слуга – граф Кампобассо.

(обратно)

222

Галеотто перешел на службу к французской короне и погиб в одном из сражений в 1488 г.

(обратно)

223

Жак (Джакомо) Савойский, граф де Ромон, был генеральным наместником Карла Смелого в Нидерландах.

(обратно)

224

Людовик XI дал согласие на оккупацию Карлом Лотарингии, за что оставил за собой часть имущества казненного коннетабля.

(обратно)

225

Коммин сравнивает поведение Карла Смелого в битве при Грансоне (2 марта 1476 г.) с поведением французского короля Иоанна Доброго в битве при Пуатье (1356 г.), который держался до последнего, пока не был взят англичанами в плен.

(обратно)

226

Конфискация двух повозок с овчинами за нарушение действовавшего запрета, действительно имевшая место, была, конечно, лишь второстепенным мотивом конфликта.

(обратно)

227

Имеются в виду предложения швейцарцев, о которых Коммин говорит в начале этой главы.

(обратно)

228

Миланский герцог Галеаццо-Мария Сфорца заключил с Бургундией союзный договор 30 января 1476 г.

(обратно)

229

Т. е. от Северного моря до Средиземного.

(обратно)

230

Король Рене Анжуйский – Глава Анжуйского дома; королем был лишь номинально после того, как потерял Южную Италию, захваченную арагонцами.

(обратно)

231

Под германскими лигами Комглин подразумевает швейцарскую конфедерацию и союз рейнских имперских городов.

(обратно)

232

Герцог Галеаццо-Мария умер 26 декабря 1476 г.

(обратно)

233

Герцог был женат на одной из сестер французской королевы Шарлотты – Боне Савойской.

(обратно)

234

Возобновление франко-миланского союзного договора произошло не сразу же по прибытии миланского посла Джованни Бьянко в Лион, в марте 1476 г., а позднее – в августе того же года.

(обратно)

235

Сир де Шатогион находился с дипломатической миссией в Северной Италии (1490 г.), когда Коммин работал над этой частью своего труда.

(обратно)

236

Король Рене Анжуйский (Сицилийский) прибыл в Лион в начале апреля 1476 г.

(обратно)

237

Блан – серебряная монета.

(обратно)

238

Анджело Като (позднее ставший архиепископом Вьеннским) прибыл вместе с принцем Тарентским, при котором служил врачом и астрологом

(обратно)

239

Принц Тарентский – Федериго, второй сын короля Неаполитанского Ферранте I Арагонского. Стал королем Неаполитанским в 1496 г.

(обратно)

240

Т. е. швейцарской конфедерации и союза рейнских городов.

(обратно)

241

Граф Джулио-Антонио Аквавива, герцог Атри.

(обратно)

242

Анджело Като, занимавшийся астрологией, предсказывал исход сражений.

(обратно)

243

Сражение при Муртене произошло 22 июня 1476 г.

(обратно)

244

Карл I Савойский стал герцогом в 1482 г.

(обратно)

245

Жан-Луи (Джованни-Лодовико) Савойский.

(обратно)

246

Жак-Луи (Джакомо-Лодовико) Савойский граф Женевский.

(обратно)

247

Плесси-дю-Парк (или Плесси-ле-Тур) – замок близ Тура, излюбленная резиденция короля.

(обратно)

248

Коммин, вероятно, был знаком с медицинской литературой своего времени. Его рассуждения по поводу облегчения и укрепления сердца напоминают совет, который дает итальянский врач Гвидо Парато в своем трактате о способах сохранения и поддержания здоровья, перевод которого на французский язык был преподнесен Филиппу Доброму (рукопись хранится в собрании ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде – Фр. Qv. VI. 1): «...мы хотим без промедления заметить, что все же наиболее благотворным для сердца лекарством является добрый и верный друг, которому можно свободно, без малейшей подозрительности раскрыть все тайны своего сердца».

(обратно)

249

Прево – должностное лицо местной администрации с судебно-полицейскими функциями.

(обратно)

250

Говоря о возможности усиления Бургундского дома, Коммин, вероятно, хочет сказать, что если бы Карл Смелый пережил Людовика XI, то он смог бы воспользоваться просчетами правительства Анны и Пьера Боже в малолетство Карла VIII и борьбой знати против этого правительства.

(обратно)

251

Коммин имеет в виду Жана де Сен-Пьера, королевского посла в Пьемонте. Он упоминает о нем в гл. XIII книги четвертой.

(обратно)

252

Т. е. для оплаты немецких солдат, состоявших на службе герцога Лотарингского.

(обратно)

253

Альфонс V.

(обратно)

254

Фердинанд Арагонский, женатый на Изабелле Кастильской, сестре кастильского короля Генриха IV. Изабелла после смерти брата отстранила от престола его дочь Хуану, как якобы незаконнорожденную. Альфонс V, которому Хуана приходилась племянницей, вступился за ее права, что и привело к конфликту между ним и Фердинандом и Изабеллой.

(обратно)

255

Георгий Палеолог, обосновавшийся во Франции в 1477 г.

(обратно)

256

Если бы король выдал племянницу замуж за дофина, он без труда добился бы от Франции помощи в борьбе с Испанией.

(обратно)

257

Договор от 8 сентября 1475 г.

(обратно)

258

4 января 1477 г.

(обратно)

259

Современная историография во многом реабилитировала Кампобассо, которого Коммин изобразил предателем и главным виновником поражения Карла Смелого. Так, по мнению крупнейшего исследователя Ком-мина Ж. Дюфурне, Кампобассо не совершил предательства, перейдя на службу к герцогу Лотарингскому, поскольку этот герцог был его законным сеньором, как наследник Анжуйского дома, чьим вассалом считался Кампобассо; к тому же он ушел с согласия Карла Смелого. Поэтому никто из бургундских хронистов и мемуаристов не винит Кампобассо в трагических для Карла событиях под Нанси. Коммин чрезвычайно усугубляет его вину с тем, чтобы оправдать собственную измену Карлу. «В Кампобассо, – пишет Дюфурне, – Коммин нашел своего двойника, и, чтобы стереть прошлое, причинявшее ему тайные муки, он наклнулся на итальянца. Измена графу ему слишком напоминала его собственную измену, и, чтобы забыть самому и заставить других забыть о ней, он изображает чудовищной его измену» (см.: Dufournet J. La destruction des mythes dans les. Memoires de Commynes. P., 1966,. p. 29-64).

(обратно)

260

Во Франции в средние века год начинали с пасхи, поэтому по современному летосчислению битва произошла 5 января 1477 г.

(обратно)

261

Агнец и огниво – эмблема бургундского ордена Золотого Руна.

(обратно)

262

Под бывшими врагами-немцами Коммин подразумевает Максимилиана Габсбурга.

(обратно)

263

Почтовая служба была во Франции впервые учреждена королевским ордонансом от 19 июня 1464 г.

(обратно)

264

Коммин, вероятно, имеет в виду, чта король вынашивал план женитьбы, дофина на Марии Бургундской, от которого отказался, узнав о гибели герцога.

(обратно)

265

Пьер д’Ориоль.

(обратно)

266

Джан-Баттиста Колонна.

(обратно)

267

Герцог Немурский был казнен за интриги против короля в 1476 г.

(обратно)

268

Рене Анжуйский умер в 1480 г., а граф Мэн, от которого король унаследовал Прованс, – в 1481 г.

(обратно)

269

См. примеч. 46 к книге третьей.

(обратно)

270

Коммин преувеличивает длительность-борьбы Бургундского дома с Карлом VII; она продолжалась с 1419 г., когда был убит Жан Бесстрашный, до Аррасского мира 1435 г.

(обратно)

271

Коммин имеет в виду, что без брачного союза король не имел права претендовать на те земли бургундских герцогов, которые входили в состав империи.

(обратно)

272

Солдаты,, распускавшиеся по окончании военных действий, действительно представляли собой настоящий бич для населения, поскольку они, не получая жалованья, бродили по стране, занимаясь грабежами. Правительству Карла V, Карла VII и Людовика XI приходилось принимать особые меры, чтобы выводить, их за пределы страны.

(обратно)

273

Марии было 19 лет, а дофину 6.

(обратно)

274

Оливье ле Дэн, по прозвищу Дьявол или Злой, был одним из довереннейших слуг короля, от которого получил земли близ Мелана и пост капитана этого города.

(обратно)

275

Король отказался от прежнего намерения женить дофина на Марии Бургундской и решил силой захватить бургундские владения, против чего выступал Коммин.

(обратно)

276

Коммин настаивал на женитьбе до-фича на Марии.

(обратно)

277

Ко пмин имеет в виду французов и подданных Бургундского дома.

(обратно)

278

Король отправил Коммина в Пуату, решив отстранить его от дел, связанных с бургундским наследством, поскольку Коммин отстаивал план брачного союза. Более того, король, видимо, перестал доверять ему в том, что касалось Бургундии.

(обратно)

279

Они не могли прийти к согласию, поскольку оба хотели получить «комиссионные» за передачу городов королю.

(обратно)

280

По Аррасскому миру 1435 г., Турне, оставаясь владением короля, должен был придерживаться нейтралитета между королем и герцогом Бургундским.

(обратно)

281

Поскольку жители Турне вкладывали деньги в хозяйство соседних областей.

(обратно)

282

Король был недоволен тем, что они ставили свой переход к нему на службу в зависимость от брака Марии с дофином.

(обратно)

283

Цитадель Арраса была сдана 4 марта 1477 г., а город – 4 мая того же года.

(обратно)

284

Сир де Вержи стал советником и камергером короля.

(обратно)

285

Для гентцев бургундцы были иностранцами, приобретшими большую власть над Фландрией благодаря тому, что эта область вошла в свое время в состав владений бургундских герцогов.

(обратно)

286

Горожане ничего не смыслят в политических делах – таково убеждение Коммина.

(обратно)

287

Контрибуция, наложенная на Льеж после взятия его в 1467 г. (см. гл. III книги второй).

(обратно)

288

Епископ Льежский был братом Пьера де Боже, мужа Анны Французской, и герцога Жана Бурбонско-го. Пьер де Боже стал герцогом Бурбонским после смерти Жана в апреле 1488 г. Пьер и Жан входили в регентский совет после смерти Людовика XI (1483 г.), пока новый король, Карл VIII, не достиг совершеннолетия.

(обратно)

289

Гийом де ла Марк устроил покушение и убил епископа Людовика Бурбона (август 1482 г.), чтобы посадить на его место своего сына Жана; сделать ему это, однако, не удалось, и престол занял Жан де Горн.

(обратно)

290

Т. е. сын герцога никому не нравился.

(обратно)

291

В письме шла речь о браке Марии Бургундской с дофином, что и возмутило герцога Клевского.

(обратно)

292

Брат Гийома де ла Марка – Эверар де ла Марк.

(обратно)

293

Гентцы обвинили их в коррупции, и любопытно, что в доказательство они вспомнили случай, когда судебный приговор был вынесен в их же пользу.

(обратно)

294

Мария Бургундская обратилась к гентцам с просьбой о помиловании обвиненных не в день их казни (3 апреля 1477 г.), а раньше.

(обратно)

295

Жан де Шалон, принц Оранский, был главнокомандующим лишь номинально.

(обратно)

296

Этой мыслью Коммин начинает одно из своих самых примечательных рас-суждений, смысл которого сводится к тому, что бог создал мир по принципу всеобщего взаимного противоборства животных, людей и человеческих сообществ, прежде всего – государств. Утверждая, что всеобщая борьба является богоустановленной и что именно благодаря ей отдельные лица и сообщества «принуждают друг друга соблюдать права», Коммин как бы санкционирует такой порядок вещей. Он не представляет себе социально-политическую жизнь, построенную на иных принципах, ибо не верит в возможность достижения традиционного для средневековой мысли социального идеала – общества добродетельных людей, живущих друг с другом в мире, союзе и согласии. Его суждения насчет взаимного противостояния государств Европы, а также князей и городов Германии, синьорий и городов-коммун Италии рассматриваются в историографии как наиболее раннее выражение идеи европейского политического равновесия.

(обратно)

297

Город Гент, по мысли Коммина, на своем месте потому, что, являясь постоянным источником смут, он как бы создает противовес расточительному образу жизни фламандцев, не дает им возможности полностью предаваться жизненным удовольствиям.

(обратно)

298

Замечание Коммина, что фламандцы являются добрыми христианами, поскольку они почитают бога и хорошо ему служат, хотя здесь же он говорит о том, что они более всех других народов склонны к удовольствиям и привержены к роскоши и расточительству, является красноречивым свидетельством его представления о том, что значит быть добрым христианином. Верное служение богу он не связывает непосредственно с выполнением всех христианских нравственных заповедей. Показателем набожности для него является обилие богатых и красивых церквей и регулярное посещение церковной службы. Почитать бога – значит верить, что он существует и что может покарать за грехи. Но к' грехам, влекущим за собой божественное возмездие, причем уже в этом мире, Коммин, судя по всему, что он говорит об этом в своем сочинении, относит почти исключительно только насилие над ближними. Что же касается богатства, чревоугодия и прочих плотских грехов, то если он подчас и осуждает их, то лишь потому, что они сокращают жизнь и обременяют ее болезнями. Все это является еще одним доказательством того, что в вере Коммина подорваны ее этические основы.

(обратно)

299

Намек на гибель Леопольда III Австрийского в 1386 г.

(обратно)

300

Говоря о фиктивных войнах, Коммин имеет п виду прежде всего практику английских королей, которые, чтобы получить денежные субсидии от парламента, иногда объявляли о походе в Шотландию или Францию, собирали на него деньги, но затем или отменяли поход, или сокращали его сроки, оставляя себе или все деньги, или часть их.

(обратно)

301

Коммин неоднократно в своих «Мемуарах» выражает свое восхищение английским общественным строем, главное достоинство которого видит в регулярно действующем парламенте. Но на основании этого было бы неосторожно делать вывод, к которому приходят многие исследователи, что Коммин был вообще сторонником парламентарной, ограниченной монархии, в том числе и для Франции (см. статью).

(обратно)

302

Французский король Карл V провел реформу королевских финансов и упорядочил сбор налогов, которые более или менее регулярно вотировались сословными представителями. Он, правда, собирал для этого не Генеральные штаты, а преимущественно нотаблей (см. примеч. 3 к книге третьей).

(обратно)

303

Коммин вменяет в достоинство королю то, что он не копил денег, а все их тратил, пользуясь тем, что в его времена еще сохраняла свою ценность рыцарская этика с ее представлением о щедрости. Однако сам Коммин отнюдь не придерживался этой этики, и сомнительно, чтобы он на самом деле считал щедрость большим достоинством. Скорее всего, он, желая найти какое-нибудь оправдание своему благодетелю и кумиру Людовику XI в том, что тот чрезвычайно усилил налоговое бремя, не нашел ничего лучшего, как только прибегнуть к понятию щедрости.

(обратно)

304

Оппозиционное движение знати после смерти Людовика XI, возглавлявшееся первым принцем крови Людовиком Орлеанским, рассматривалось его участниками, в том числе и Коммином, как выступление не против короля, а против правительства регентов Пьера и Анны Боже. Делая столь сильный акцент на том, что против самого короля никто не выступал, и забывая при этом упомянуть, что вооруженное выступление знати все же имело место, Коммин, несомненно, проявляет желание «похоронить» воспоминания о событиях, участие в которых обернулось для него тюремным заключением, судом и ссылкой. О своем заключении он, правда, упоминает в «Мемуарах», но нигде не объясняет его причин.

(обратно)

305

Коммин дает явно идеализированную картину истории Турских штатов 1484 г., на которых шла острая борьба по вопросу о налогообложении и о составе королевского совета, о чем он не мог не знать. По мнению Ж. Дюфурне, Коммин сознательно исказил реальную картину событий и представил Генеральные штаты как орган власти, преданный и послушный королю, чтобы оправдать свое участие в антиправительственной лиге знати, которая именно и потребовала созыва этих штатов, надеясь с их помощью захватить власть при малолетнем Карле VIII.

(обратно)

306

Под народом Коммин подразумевает дворянство и верхушку горожан, но это только в данном случае, почему он и оговаривается. Во всех прочих случаях народом он называет низшие сословия (главным образом горожан).

(обратно)

307

Коммин имеет в виду мирный договор в Бретиньи (8 мая 1360 г.). Возможно, однако, что он вспоминает договор, подписанный Иоанном Добрым в 1359 г. в Лондоне, который был гораздо более тяжелым для Франции, но дофин Карл и Генеральные штаты его отвергли, после чего был подписан более умеренный мир в Бретиньи.

(обратно)

308

Такая монета в действительности никогда не выпускалась.

(обратно)

309

Коммин преувеличивает вину Иоанна Доброго. Тяжелый для Франции договор в Бретиньи был подписан не столько ради освобождения короля, сколько потому, что Франция в тот момент была не способна продолжать войну и вынуждена была принять требования англичан.

(обратно)

310

В действительности король не проявлял особого стремления вернуться во Францию и умер в Англии.

(обратно)

311

Мысли Коммина о небесных карах, которые ожидают правителей за притеснение подданных, довольно необычны и особенно ярко свидетельствуют о его отступлении от традиционного средневекового провиденциализма. Утверждая, что карой господней являются только те беды государей, которые тяжело отражаются и на их подданных, он «вынуждает» этих последних за все их горести, что они претерпевают из-за монарха-тирана, сносить еще и кары господни.

(обратно)

312

Роберт Стилингтон был канцлером с 1467 по 1473 г.

(обратно)

313

Тайная женитьба короля является спорным фактом.

(обратно)

314

Королева Елизавета была вдовой Джона Г рея.

(обратно)

315

Герцог Бекингемский был казнен в. октябре 1483 г. за организацию заговора в пользу графа Ричмонда Генриха Тюдора, ставшего позднее королем Генрихом VII.

(обратно)

316

Граф Ричмонд претендовал на престол, поскольку был по матери потомком Джона Гонта герцога Ланкастера, третьего сына Эдуарда III.

(обратно)

317

Женой Ричарда была Анна Невиль, дочь графа Варвика.

(обратно)

318

Генрих IV Кастильский.

(обратно)

319

Изабелла Кастильская.

(обратно)

320

Яков III подозревался в убийстве брата, которого он перед этим заключил в тюрьму.

(обратно)

321

Коммин завышает срок господства англичан в Гиени (в действительности оно длилось с 1154 по 1452 г. с большими перерывами, когда англичане сохраняли за собой лишь портовые города).

(обратно)

322

Битва при Азенкуре 25 октября 1415 г.

(обратно)

323

См. гл. VIII-X книги четвертой.

(обратно)

324

Томас Ротерхем, епископ Линкольнский.

(обратно)

325

Джон Мортон, архиепископ Кентерберийский, стал канцлером в 1487 г.

(обратно)

326

Томас Грей маркиз Дорсет.

(обратно)

327

Речь идет о проектировавшемся браке Елизаветы, дочери Эдуарда, и дофина Карла.

(обратно)

328

Елизавета, вышедшая позднее замуж за Генриха VII, была на 5 лет старше дофина.

(обратно)

329

Энтони Вудвиль, граф Риверс и лорд Скейлз.

(обратно)

330

Фландрия находилась под сюзеренитетом французской короны, поэтому графы Фландрские должны были приносить оммаж королю. Предлагая Эдуарду владеть Фландрией без принесения оммажа, Людовик делал важную уступку.

(обратно)

331

Ответ англичан фактически означал отказ от предложений короля.

(обратно)

332

Дофину в 1477 г., когда происходят описываемые события, было 7 лет, а Марии Бургундской – 20.

(обратно)

333

Мадам д’Альвен была кузиной Ком-мина.

(обратно)

334

Граф Карл Ангулемский, отец Франциска I.

(обратно)

335

С Максимилианом Габсбургом.

(обратно)

336

Соглашение о браке было достигнуто в 1476 г.

(обратно)

337

По французскому закону о престолонаследии (так называемый Салический закон), престол могли занимать только мужчины, родственники правящей династии по мужской линии. Этот закон окончательно утвердился после смерти Карла IV (1328 г.), последнего представителя династии прямых Капетингов, когда на французский престол предъявил права английский король Эдуард III, племянник Карла IV по матери. Претензии Эдуарда были тогда отвергнуты на том основании, что он родственник по женской линии, и королем стал Филипп VI Валуа.

(обратно)

338

См. примеч. 36 к книге первой.

(обратно)

339

Филипп Красивый, наследник своей матери, Марии Бургундской.

(обратно)

340

Маргарита (род. в 1480 г.) считалась королевой Франции до 1493 г., когда ее помолвка с Карлом VIII была расторгнута и король женился на Анне Бретонской, чтобы присоединить к Франции Бретань.

(обратно)

341

На самом деле – Ури.

(обратно)

342

Пансионарии королевского дома, столовавшиеся при королевском дворе, составляли особый военный корпус. Принимали также участие в различных придворных церемониях.

(обратно)

343

Коммин имеет в виду Жана де Ша-лона, принца Оранского, который сначала был номинально командующим королевской армией, а затем, не получив обещанных земель, перешел на сторону Марии Бургундской.

(обратно)

344

Сикст IV (Франческо делла Ровере).

(обратно)

345

Речь идет о так называемом заговоре Пацци 26 апреля 1478 г. Коммин прибыл во Флоренцию в июне т'ого же года.

(обратно)

346

Во дворце Палаццо Веккьо заседали члены Синьории, приоры, которые переизбирались через каждые два месяца. Их было восемь человек, но Коммин говорит о девяти, вероятно, причисляя к ним еще гон-фалоньера справедливости.

(обратно)

347

На захват дворца направилась группа заговорщиков во главе с архиепископом Пизанским Франческо Сальвиати.

(обратно)

348

ДжРван-Баттиста да Монтесекко.

(обратно)

349

Джироламо Риарио, сеньор Форли и Имолы.

(обратно)

350

Флорентийцы были отлучены от церкви буллой от 1 июня 1478 г.

(обратно)

351

Федериго Урбинский.

(обратно)

352

Роберто Малатеста.

(обратно)

353

Констанцо Сфорца.

(обратно)

354

Сыновья Ферранте I – Альфонс, герцог Калабрийский (ум. в 1496 г.), и Федериго, принц Тарентский (ум. в 1 304 г.).

(обратно)

355

Коммин не просто симпатизировал дому Медичи, но и оказывал ему какие-то политические услуги, которые щедро оплачивались.

(обратно)

356

Генуя считалась вассальным владением французской короны.

(обратно)

357

Теруан был осажден 29 июля 1479 г.

(обратно)

358

Сражение при Гинегате произошло 7 августа 1479 г.

(обратно)

359

Иначе говоря, он хотел ввести единое обычное право и единую систему мер.

(обратно)

360

В действительности события, описываемые Коммином, имели место в марте 1479 г.

(обратно)

361

Адам Фюме был врачом Карла VII, Людовика XI и Карла VIII. Пои Карле VII он был одновременно осведомителем Людовика XI, тогда еще дофина. Поэтому Людовик XI, став королем, в благодарность за услуги сделал его губернатором Нанта, докладчиком королевского двора, а в последние годы своей жизни – хранителем королевской печати. Докладчик королевского двора – должностное лицо, облеченное судебными полномочиями по отношению к служащим королевского двора.

(обратно)

362

Клод де Молен.

(обратно)

363

О вере в чудотворную способность французских королей излечивать золотушных см. статью.

(обратно)

364

Людовик Амбуазский.

(обратно)

365

Карл Амбуазский.

(обратно)

366

Кардинал Балю был освобожден в декабре 1480 г.

(обратно)

367

Речь идет о пехоте, созданной королем взамен вольных лучников, которые проявили низкую боеспособность в битве при Гинегате.

(обратно)

368

Они стремились, действуя порознь, к освобождению Савойи от контроля короля, державшего под охраной герцога Филиберта. Де ла Шамбр захватил герцога и увез его в Пьемонт, после чего король и направил Ком-мина в Савойю (начало 1482 г.).

(обратно)

369

Д’Иллеи, охранявший герцога, был арестован в конце 1481 г.

(обратно)

370

Герцог был сыном сестры короля.

(обратно)

371

Филипп де Бодвиль.

(обратно)

372

По традиции дети Марии (Филипп и Маргарита) должны были находиться под опекой Фландрии, Брабанта и Эно (Геннегау) попеременно, через каждые четыре месяца. Но гентцы, представлявшие Фландрию, когда их срок опеки истек, отказались передать детей другим областям.

(обратно)

373

Гийом Рен был в 1482 г. городским советником. В августе того же года гентцы казнили его.

(обратно)

374

Копеноль получал пенсию от короля Франции. Был казнен горожанами в 1492 г.

(обратно)

375

В 1439 г. (см. статью).

(обратно)

376

См. примеч. 30 к книге пятой.

(обратно)

377

Т. е. в деле сокращения налогов.

(обратно)

378

Коммин дает достаточно точную оценку сумм налогов, собиравшихся во Франции в начале и в конце царствования Людовика XI. Следует иметь в виду, что он оценивает размеры не одной тальи (главного прямого налога), но всех видов королевских налогов.

(обратно)

379

В отличие от отрядов королевского приказа (compagnies d’ordonnance), стоявших лагерями, были и другие пехотные корпуса (так называемые mortes-payes), которые получали меньшее жалованье, были хуже экипированы и несли преимущественно гарнизонную службу.

(обратно)

380

«Воробьи» (moineaux) – круглые сторожки, крыши которых своей формой напоминали хохолки некоторых видов воробьев.

(обратно)

381

Говоря о «худородных людях» при короле, Коммин, возможно, имел в виду и цирюльника Оливье Дьявола, который вскоре после смерти Людовика XI был повешен.

(обратно)

382

Эли де Бурдей.

(обратно)

383

Марка серебра – 243 г, марка – 10 ливров 5 су.

(обратно)

384

Речь идет о дарах различным церквам.

(обратно)

385

Коммин имеет в виду св. Франциска Паолийского (1416-1507, канонизирован в 1519), уроженца г. Паола в Калабрии. Его личного имени Коммин, видимо, не знал, поскольку того все называли просто «святым человеком», поэтому во всех рукописях «Мемуаров» ошибочно стоит имя Робер.

(обратно)

386

В действительности до 66 лет.

(обратно)

387

Коммин, вероятно, имеет в виду, что он знал латынь, изучить которую ему помог его родной итальянский язык.

(обратно)

388

Карл VIII.

(обратно)

389

В действительности не в 1481, а в 1482 г.

(обратно)

390

Жан де Берг. Под этим именем Коммин ниже упоминает его в качестве одного из послов Фландрии и Брабанта.

(обратно)

391

Филипп Красивый, наследник Марии Бургундской, в то время когда Коммин работал над этой книгой, был наследником и своего отца, Максимилиана, но тот его пережил.

(обратно)

392

19 апреля 1483 г.

(обратно)

393

Брак заключен не был – Маргарита и дофин были только помолвлены.

(обратно)

394

Руссильон был передан Людовику XI в 1462 г. в качестве залога за финансовую и военную помощь, предоставленную для подавления восстания в Барселоне. Должен был оставаться в руках французского короля, пока не будет погашен долг.

(обратно)

395

Коммин имеет в виду одну из враждовавших в то время феодальных партий Наварры, которая возглавлялась Екатериной де Фуа и пользовалась поддержкой короля.

(обратно)

396

Сикст IV умер в 1484 г.

(обратно)

397

Антиминс – холст, на который во время мессы клали гостию.

(обратно)

398

Миром, содержавшимся в этой склянке, совершалось помазание на царство французских королей.

(обратно)

399

Баязет II.

(обратно)

400

Брат Баязета Джем, спасаясь от преследований брата, попросил убежища на Родосе и оттуда был отправлен во Францию. О его дальнейшей судьбе см. гл. XV и XVII книги седьмой.

(обратно)

401

Людовику было 16 лет, когда он в 1440 г. принял участие в антикоро-левском выступлении знати, названном современниками Прагерией – по чешской столице Праге, ставшей в то время благодаря гуситскому движению своего рода символом борьбы с королевской (императорской) властью вообще.

(обратно)

402

Теолог Жан де Рели, Оливье ле Дэн и др.

(обратно)

403

Т. е. Жан де Рели, Оливье ле Дэн и Жак Куатье.

(обратно)

404

Гийом де Аранкур. См. примеч. 61 к книге второй.

(обратно)

405

Был взят в плен в битве при 1‘ине-гате.

(обратно)

406

Луи д’Альвен.

(обратно)

407

Гийом де Вержи.

(обратно)

408

Жак де Люксембург сир де Риш-бург.

(обратно)

409

Рокаберти служил Хуану II Арагонскому, а затем перешел на службу к Людовику XI.

(обратно)

410

Коммин имеет в виду борьбу Франции и Арагона за Руссильон в 1473 г. Хуан II Арагонский передал Руссильон Франции в 1462 г. в качестве залога за оказанную ему военную помощь. По договору, Руссильон должен был быть ему возвращен после того, как он вернег Франции долг – ту сумму, в которую была оценена помощь. Но Хуан II в 1473 г., не погасив долга, з'ахватил Руссильон силой, пользуясь поддержкой местных жителей, тяжело пострадавших от французского режима управления. В 1473 г. арагонский король, вновь вынужденный обратиться к Франции за помощью, вернул ей Руссильон.

(обратно)

411

Шестнадцать лет.

(обратно)

412

Маргарита Шотландская, вышедшая замуж за Людовика XI в 1436 г. и умершая в 1443 г.

(обратно)

413

На Шарлотте Савойской Людовик женился в 1451 г.

(обратно)

414

В марте-сентябре 1454 г.

(обратно)

415

Людовик бежал из Дофине в августе 1456 г.

(обратно)

416

В действительности менее пяти лет (август 1456 – июль 1461 г.).

(обратно)

417

Людовик XI родился 3 июля 1423 г. и умер 30 августа 1483, прожив 60 лет и чуть менее двух месяцев.

(обратно)

418

Карлу Смелому было 30 лет в 1463 г., когда он вступил в борьбу с всесильными советниками своего отца – членами семейства де Круа, справедливо обвинив их в том, что они помогли Людовику XI выкупить города по Сомме, отошедшие к Бургундии по Аррасскому миру 1435 г. (см. примеч. 13 к книге первой).

(обратно)

419

Маргарита Анжуйская.

(обратно)

420

См. примеч. 41 к книге четвертой. Коммин сильно преувеличивает длительность борьбы этих партий.

(обратно)

421

Расчет также неточный. Варвик поддерживал Йорков с 1460 по 1470 г.

(обратно)

422

Мухаммед II.

(обратно)

423

Янош Хуньяди, отец Матвея Корвина.

(обратно)

424

Владислав Австрийский Постум (ум. в 1457 г.).

(обратно)

425

Владислав, старший брат Матвея Корвина.

(обратно)

426

Мадлена Французская, вышедшая в 1462 г. замуж за принца Вианского Гастона д Фуа.

(обратно)

427

Матвей взошел на престол в январе 1458 г.

(обратно)

428

На самом деле в 1490 г.

(обратно)

429

В возрасте 47 лет.

(обратно)

430

Высокая оценка, которую Коммин дает личности и деятельности Мухаммеда II, особо подчеркивая, что тот больше пользовался умом и хитростью, нежели силой и смелостью, весьма выразительно характеризует его историко-политические взгляды. Хотя он ниже и скажет о том зле, что совершил султан во время своих завоеваний, он тем не менее относит его к великим и образцовым государям, ибо почти не принимает в расчет религиозно-этических ценностей. Подробнее об этом см. статью.

(обратно)

431

Константин XI Палеолог.

(обратно)

432

Правитель области Караман в Малой Азии, был разбит в 1473 г.

(обратно)

433

В 1481 г.

(обратно)

434

Т. е. в аду.

(обратно)

435

Нравственно-наставительное заключение, к которому приходит Коммин после размышлений о судьбах современных ему монархов, что лучше было бы им поменьше принимать на себя трудов и побольше думать о боге и спасении души, носит едва ли не риторический характер на фоне его идей и убеждений, слишком явно не соответствующих этому заключению. Это не значит, конечно, что Коммин в данном случае кривит душой. Он оценил жизнь с точки зрения смерти, обессмыслившей его ценности и идеалы. Но такая точка зрения для него отнюдь не привычна, и совсем не она была главной в его мировоззрении. В противном случае оно было бы религиознонравственным по своей сути.

(обратно)

436

Король выступил из Вьенна 22 августа 1494 г. и вернулся во Францию, перейдя границу, 23 октября 1495 г.

(обратно)

437

Этьен де Век был уроженцем Дофине, а не Лангедока. Он действительно являлся одним из главных инициаторов итальянского похода.

(обратно)

438

Гийом Брисоне, сын купца, мэра г. Тура, был генеральным сборщиком финансов Лангедока с 1483 г. В ведении генеральных сборщиков были экстраординарные доходы королевства (талья, эд и др.). Ординарные же доходы (доходы с королевского домена) собирались казначеями О колебаниях Брисоне в отношении похода в Италию Коммин пишет в V гл. данной книги.

(обратно)

439

Заем был сделан на чрезвычайно тяжелых условиях – уплаты 14% во время каждой ярмарки, которые проводились через четыре месяца, что в общем составляет 42% годовых! (см. конец главы V данной книги).

(обратно)

440

Рене Лотарингский был внуком короля Рене Сицилийского по своей матери, Иоланде, которая все отцовское наследство заложила: Людовику XI – Бар, а своему двоюродному брату Карлу Анжуйскому графу Мэну – Прованс, Анжу и права на Неаполитанское королевство с номинальным титулом короля. А этот последний все завещал Людовику XI. Рене Лотарингский требовал вернуть ему Бар и Прованс на том основании, что он был родственником короля Рене по прямой линии, тогда как последний граф Мэн, называемый Коммином королем Карлом Анжуйским, был родственником по боковой линии, племянником, и потому-де не имел права распоряжаться наследством короля Рене и передавать его по завещанию.

(обратно)

441

Королем Карлом Анжуйским Коммин в данном случае называет графа Мэна Карла II, который после смерти своего дяди Рене Анжуйского (или Сицилийского) принял титул короля.

(обратно)

442

Герцог Рене Лотарингский получил от короля должность обер-камергера.

(обратно)

443

Королевский совет, в состав которого входил Коммин после смерти Людовика XI, был создан под давлением принцев крови и затем утвержден Турскими штатами 1484 г. Коммин в этом совете был креатурой принцев, поэтому когда те перешли к открытому вооруженному выступлению против правительства регентов Пьера и Анны Боже, его выгнали из совета.

(обратно)

444

Решение, о котором говорится в предыдущем абзаце.

(обратно)

445

См. примеч. 36 к книге первой.

(обратно)

446

В данном абзаце упоминаются представители первой, или старшей, Анжуйской династии: Карл I Анжуйский, брат французского короля Людовика IX Святого, король Неаполя и Сицилии, и его сын Карл II.

(обратно)

447

Рене был привлечен ко двору в противовес лиге принцев, возглавлявшейся первым принцем крови и наследником престола Людовиком Орлеанским (будущим королем Людовиком XII), к которой примкнул и Коммин.

(обратно)

448

Речь идет о выступлении неаполитанских баронов против Ферранте I. имевшем место в 1485-1486 гг. Их поддержал папа Иннокентий VIII.

(обратно)

449

Джулиано делла Ровере, позднее, папа Юлий II.

(обратно)

450

Королю было 16 лет.

(обратно)

451

Коммин бежал в Мулен к герцогу Бурбонскому в конце 1485 г., когда за участие в лиге принцев был лишен всех должностей и оказался под угрозой судебного преследования.

(обратно)

452

Мир был заключен папой в августе 1486 г.

(обратно)

453

Джан-Галеаццо Сфорца (1476-1494). Ниже упоминается Джан-Галеаццо Висконти Великий (1385-1402).

(обратно)

454

Франческо Симонетта.

(обратно)

455

От Беатриче д’Эсте он имел двоих сыновей.

(обратно)

456

Речь идет о так называемой Феррарской войне (1482-1484).

(обратно)

457

Т. е. провозгласить себя герцогом Миланским.

(обратно)

458

Коммин намекает на то, что впоследствии де Век приобрел в Италии герцогства Асколи и Нола.

(обратно)

459

В 1478 г. генуэзцы восстали против миланского господства, разбили миланскую армию и избрали дожа – Баттисту да Кампофрегозо.

(обратно)

460

Весной 1492 г.

(обратно)

461

Филипп Красивый, сын Марии Бургундской и Максимилиана Габсбурга.

(обратно)

462

Маргарита, которой в 1493 г., когда была расторгнута помолвка, было 13 лет.

(обратно)

463

Анна Бретонская. В 1490 г. она вступила в брак с Максимилианом Габсбургом через поверенного.

(обратно)

464

Мирный договор в Санлисе 23 мая 1493 г.

(обратно)

465

Анна родила четырех детей, из которых дольше всех (3 года) прожил дофин Карл-Орланд.

(обратно)

466

Подробнее об этом Коммин пишет в гл. XXIV книги восьмой.

(обратно)

467

Бьянка Сфорца, вышла замуж за Максимилиана в 1494 г.

(обратно)

468

Франческо Сфорца, герцог Миланский. Его отец, Муцио Аттендоло, был кондотьером; о его низком происхождении ходили разные слухи, и Коммин передает один из них.

(обратно)

469

Брисоне и де Век.

(обратно)

470

Современный город Шкодер в Албании.

(обратно)

471

В 1489 г.

(обратно)

472

Людовик XII.

(обратно)

473

В действительности королю в 1494 г. было 24 года.

(обратно)

474

Александр VI Борджа.

(обратно)

475

О пребывании Федериго во Франции Коммин пишет в главе III книги пятой.

(обратно)

476

Брисоне и де Век.

(обратно)

477

С учреждением почтовой службы во французском языке появилось выражение, совершенно аналогичное русскому выражению «ездить на почтовых», т. е. ездить быстро.

(обратно)

478

Мария, дочь Стефана Бранковича, правителя Сербии, была выдана замуж императором Фридрихом III за Бопифацио Монферратского.

(обратно)

479

Джан-Джакомо Тривульцио перешел на сторону французов в феврале 1493 г.

(обратно)

480

Антуан де Бессе.

(обратно)

481

Джованни да Кампофрегозо.

(обратно)

482

Джентиле Бекки.

(обратно)

483

Готовясь к походу в Италию, Карл VIII заявлял, что истинной целью его экспедиции является освобождение Константинополя и святых мест от турок. 22 ноября 1494 г. он даже издал соответствующий манифест, чтобы успокоить итальянские государства, и торжественно заверил их, что оккупация Неаполитанского королевства является лишь необходимым средством достижения этой цели. См.: Delabor – de Н. F. L’expedition de Charles VIII en Italie. P., 1888, p. 480.

(обратно)

484

Людовик Орлеанский со своими приближенными открыто говорил о претензиях на Миланское герцогство.

(обратно)

485

Екатерина, незаконнорожденная дочь Галеаццо Сфорца и вдова Джирола-мо Риарио, племянника Сикста IV.

(обратно)

486

Король подошел к Сарцане 29 октября 1494 г.

(обратно)

487

Т. е. швейцарцами.

(обратно)

488

Под стоявшими у власти Коммин подразумевает в первую очередь Брисоне и де Века.

(обратно)

489

Флорентийцы захватили Пизу в 1406 г., а венецианцы Падую в 1403.

(обратно)

490

Возглас ликования, которым во Франции обычно встречали короля.

(обратно)

491

9-10 ноября 1494 г.

(обратно)

492

За рог мифического животного единорога в средние века выдавали или рога некоторых видов антилоп, или бивни нарвала. Считалось, что рог единорога помогает обнаружить яд в пище.

(обратно)

493

Колонна захватили Остию в сентябре 1494 г., и кардинал по поручению короля ввел туда войска 23 декабря того же года. Позднее папа вернул себе этот город.

(обратно)

494

Асканио Сфорца.

(обратно)

495

Ожесточенно враждовавшие между собой два наваррских и два голландских рода.

(обратно)

496

Луи де Люксембург граф де Линьи, сын казненного коннетабля Сен-Поля и Марии Савойской, сестры французской королевы Шарлотты.

(обратно)

497

Родольфо Гонзага, дядя маркиза Мантуанского.

(обратно)

498

Фракасса – прозвище Гаспаро да Сан-Северино.

(обратно)

499

31 декабря 1494 г.

(обратно)

500

Война 1486 г., о которой Коммин говорит в главе I данной книги.

(обратно)

501

Сын принца Россано был лишь обручен с дочерью короля Беатриче; замуж она вышла за венгерского короля Матвея Корвина.

(обратно)

502

Кондотьер Якопо Пиччинино.

(обратно)

503

Прозвище, образованное от имени знаменитого кондотьера начала XV в. Браччо да Монтоне.

(обратно)

504

Альфонс I Великодушный был неаполитанским королем с 1442 по 1448 г. Как король Арагона и Сицилии (1416-1458) – Альфонс V.

(обратно)

505

25 января 1494 г.

(обратно)

506

Джем был передан французам временно, до окончания военной кампании, причем деньги от султана Бая-зета должен был по-прежнему получать папа.

(обратно)

507

Цезарь Борджа.

(обратно)

508

28 января 1495 г.

(обратно)

509

22 февраля 1495 г.

(обратно)

510

В замке Кастель Ново. В Неаполе был и другой замок – Кастель дель Ово.

(обратно)

511

Монте Империале – замок Монте (Поджо) Реале.

(обратно)

512

Имеются в виду сторонники Анжуйского дома.

(обратно)

513

Неаполитанским замком Коммин называет Кастель Ново.

(обратно)

514

Джем умер 25 февраля 1495 г.

(обратно)

515

Мартино Фирмиано.

(обратно)

516

Андрей Палеолог 6 сентября 1494 г. подписал с Карлом VIII договор, по которому уступал королю свои права на Константинопольскую и Тра-пезундскую империи и на Сербию в обмен на пенсию (4300 дукатов в год), земли с доходом в 5 тысяч дукатов и войско в 100 копий.

(обратно)

517

Константин Аоанити. См. о нем гл. XVI книги восьмой.

(обратно)

518

3 октября 1494 г.

(обратно)

519

Агостино Барбариго, избран дожем в 1486 г.

(обратно)

520

В Падуе в 1413 г. были обнаружены останки человека, которые без колебаний сочли останками Тита Ливия, уроженца этого города, и воздвигли надгробный памятник, который Коммин, несомненно, видел.

(обратно)

521

Ульрих фон Лихтенштейн.

(обратно)

522

Лоренсо Суарес де Мендоса.

(обратно)

523

Король покинул Флоренцию 28 ноября 1494 г.

(обратно)

524

Затруднения на переговорах были вызваны тем, что Максимилиан отказался признать Лодовико Моро герцогом Миланским, считая его узурпатором.

(обратно)

525

31 марта 1495 г.

(обратно)

526

31 мая 1495 г.

(обратно)

527

Клод де Ленонкур.

(обратно)

528

Король выступил из Неаполя 29 мая 1495 г.

(обратно)

529

По другим источникам, король оставил в Неаполитанском королевстве около 12 тыс. человек и примерно столько же взял с собой.

(обратно)

530

В Сиене шла борьба двух партий, одна из которых («популяры») обратилась за помощью к Карлу VIII.

(обратно)

531

Король пробыл в Сиене четыре дня (13 – 17 июня).

(обратно)

532

Речь идет о знаменитом Джироламо Савонароле.

(обратно)

533

Жан-Франсуа де Кардон.

(обратно)

534

Первый раз Савонарола встречался с королем в ноябре 1494 г., а во второй раз, о чем говорит Коммин, 18 июня 1495 г. в Поджибонси.

(обратно)

535

Коммин хочет сказать, что божьей карой королю, предвещанной Савонаролой, могла быть только смерть дофина.

(обратно)

536

Брисоне.

(обратно)

537

На самом деле только три дня (20 – 23 июня).

(обратно)

538

Жан де Полиньяк был женат на Жанне де Шамб, сестре жены Ком-мина, Элен де Шамб. Дочери Жана де Полиньяка Анне, племяннице Коммина, принадлежал один из пяти лучших списков «Мемуаров».

(обратно)

539

Фрегозо (Кампофрегозо) – один из могущественных кланов Генуи.

(обратно)

540

Долина Магриола.

(обратно)

541

Из-за трудности переправы тяжелой артиллерии.

(обратно)

542

Галеаццо-Мария Сфорца, герцог Миланский.

(обратно)

543

Канд – небольшой городок возле Шинона (департамент Эндр и Луара).

(обратно)

544

3 июля 1495 г.

(обратно)

545

В действительности название Форново происходит от лат. «Forum novum», но Коммин производит название от итал. «foro novo».

(обратно)

546

За голову первого француза было выдано 10 дукатов, а затем стали давать по одному дукату.

(обратно)

547

Т. е. Венеции, называвшейся Рес публикой св. Марка.

(обратно)

548

Один тяжеловооруженный кавалерист и четыре вспомогательных конника составляли итальянское копье (французское состояло из шести человек).

(обратно)

549

Французская армия остановилась на правом берегу Таро, где был разбит и лагерь противника.

(обратно)

550

В день битвы французы перешли на левый берег реки.

(обратно)

551

Посвящение в рыцари накануне или после сражения было старой средневековой традицией.

(обратно)

552

Артиллерия оказалась неэффективной, поскольку шел сильный дождь и порох был подмочен.

(обратно)

553

Коммин хочет сказать, что венецианцы в этом случае не смогли бы помочь Арагонскому дому отвоевать Неаполитанское королевство у французов.

(обратно)

554

Трубачи не считались участниками сражений, поэтому их нельзя было убивать.

(обратно)

555

Не граф Каяццо, а его брат Фра-касса.

(обратно)

556

Спор между Лодовико Сфорца (Моро) и герцогом Орлеанским за Миланское герцогство. Герцог Орлеанский считал себя законным наследником Милана, как родственник дома Висконти по своей бабке Валентине Висконти.

(обратно)

557

Герцог Карл-Иоанн-Амедей.

(обратно)

558

Себастьяно-Ферреро ди Гальянико.

(обратно)

559

Антуан де Бессе.

(обратно)

560

Коммин сначала говорит об осаде двух неаполитанских замков (Ка-стель Ново и Кастель дель Ово), а завершает рассказ сдачей лишь Кастель Ново.

(обратно)

561

Т. е. швейцарцев.

(обратно)

562

Жорж Амбуазский, фаворит Людовика Орлеанского.

(обратно)

563

Коммин, вероятно, имеет в виду осаду Кале 1347 г., жители которого вынуждены были сдаться Эдуарду III Английскому, поскольку страдали от голода.

(обратно)

564

После смерти маркизы Марии Сербской, вдовы Бонифацио V, остался несовершеннолетний маркиз Гуль-ельмо VIII. Маркиз Салуццо претендовал на регентство, поскольку его жена была двоюродной сестрой Гульельмо VIII.

(обратно)

565

Константин Аранити.

(обратно)

566

Кардинал Сен-Мало (Брисоне) и архиепископ Руанский.

(обратно)

567

Река Сезия.

(обратно)

568

За венецианцев.

(обратно)

569

Граф Альбертино Боскетто.

(обратно)

570

Альфонсо д’Эсте, сын герцога Феррарского, служил у герцога Миланского, а Ферранте д’Эсте состоял на службе у французов.

(обратно)

571

Кардинал Сен-Мало и архиепископ Руанский.

(обратно)

572

Бернардо Контарино.

(обратно)

573

Эти переговоры, шедшие с 16 по 19' сентября, завершились четырехдневным перемирием.

(обратно)

574

Ганс Хедерлейн.

(обратно)

575

Коммин вспоминает осаду Иерусалима при императоре Тите в 70 г. н. э

(обратно)

576

Швейцарцы пришли 26 сентябри 1493 г.

(обратно)

577

В действительности не Швиц„ а Цюрих.

(обратно)

578

Немцев было не более 9 тысяч.

(обратно)

579

Жак де Вандом.

(обратно)

580

9 октября 1495 г.

(обратно)

581

Комин ошибается. Маркиз Манту-анский с венецианской армией был направлен в Неаполитанское королевство против французов весной-1496 г., а Коммин выехал в Венецию 4 ноября 1493 г. Вероятно, ему было поручено воспрепятствовать оказанию помощи Арагонскому дому – об этом намерении венецианцев французское правительство-вполне могло догадываться.

(обратно)

582

Коммин выехал из Венеции 24 ноября 1495 г.

(обратно)

583

Дофин Карл-Орланд умер 6 декабря 1495 г.

(обратно)

584

Коммин имеет в виду сочинение Дж. Боккаччо «О знаменитых мужах и женщинах», очень популярное во Франции; французский перевод его существовал уже в нескольких изданиях к тому времени, когда писал Коммин.

(обратно)

585

В городе Ателла.

(обратно)

586

В действительности швейцарцы и немцы отказались сражаться, поскольку не получали жалованья, поэтому граф де Монпансье вынужден был остановиться в Ателле.

(обратно)

587

Коммин вспоминает знаменитый эпизод Самнитских войн (321 г. до н. э.).

(обратно)

588

Джан-Джордано Орсини.

(обратно)

589

Хуане Арагонской, тетке Ферранте II, было 17 лет, когда он на ней женился.

(обратно)

590

Мысль о походе была оставлена из-за капитуляции Ателлы.

(обратно)

591

Паоло да Кампофрегозо.

(обратно)

592

Брисоне и де Век.

(обратно)

593

Луи Мале, сеньор де Гравиль.

(обратно)

594

Коммин не всегда различает, что Фердинанд был королем Арагона, а Изабелла – Кастилии, и нередко называет их обоих королями Кастилии или Испании.

(обратно)

595

Сицилия принадлежала Арагонскому дому.

(обратно)

596

Готовясь к походу в Южную Италию, Карл VIII вернул Испании Руссильон по Барселонскому договору 19 января 1493 г.

(обратно)

597

Главным предлогом для вступления Испании в войну против Франции было стремление поддержать папу и обеспечить неприкосновенность его владений.

(обратно)

598

Дон Фернандо герцог де Эстрада и брат Грасиан де Киснерос. Этому испанскому посольству предшествовало французское посольство в Испанию, т. е. инициатива переговоров исходила от французского правительства, а не испанского, как полагает Коммин.

(обратно)

599

Коммин хочет сказать, что Фердинанд и Изабелла предпочитали пользоваться услугами монахов в качестве дипломатов.

(обратно)

600

Иначе говоря, испанская сторона отвергала проект сепаратного мира, предлагая привлечь к договору всех членов Священной лиги.

(обратно)

601

Гаэта была взята 19 ноября 1496 г.

(обратно)

602

Фердинанд Арагонский мог претендовать на Неаполитанское королевство в качестве наследника своего дяди Альфонса Великодушного, которому Ферранте I приходился незаконнорожденным сыном.

(обратно)

603

Это была третья, а не вторая поездка Клерье в Испанию (май – начало июня 1497 г.).

(обратно)

604

Перемирие было заключено 24 ноября 1497 г.

(обратно)

605

С принцем Уэльским Артуром, сыном Генриха VII, была обручена Екатерина; женой эрцгерцога Австрийского Филиппа Красивого была Хуана Безумная.

(обратно)

606

Незамужней оставалась Мария, которая лишь в 1300 г. вышла замуж за Эммануила Португальского после смерти своей старшей сестры, Изабеллы, его первой жены.

(обратно)

607

Изабелла была сначала замужем за наследником Португальского престола Альфонсом, а после его гибели вышла замуж за португальского короля Эммануила.

(обратно)

608

Испанский инфант дон Хуан умер в октябре 1497 г., поэтому Коммин ошибается, говоря, что известие о его смерти пришло после заключения перемирия с Испанией (24 ноября 1497 г.), ибо французские послы должны были, конечно, знать о его смерти до своего возвращения во Францию.

(обратно)

609

Коммин имеет в виду испанское выражение «los reyes», употреблявшееся в отношении Фердинанда и Изабеллы.

(обратно)

610

Маргарита Австрийская, вышедшая замуж за дона Хуана Кастильского в конце марта 1497 г., после того как французский король Карл VIII отказался от брака с ней, разродилась мертвым сыном, а не дочерью.

(обратно)

611

Эммануил взошел на португальский престол и 1493 г. На Изабелле он женился в октябре 1497 г.

(обратно)

612

Иоанн II (1481-1495), которому Эммануил приходился шурином. Коммин несколько ошибается: Иоанн II собственноручно убил только старшего брата Эммануила, Якова, но своего тестя, их отца, не убивал.

(обратно)

613

Он действительно одно время хотел сделать наследником престола своего незаконного сына в обход прав родного сына Альфонса, погибшего в результате падения с лошади.

(обратно)

614

Изабелла умерла 24 августа 1498 г., родив сына, которого назвали Михаилом, а не Эммануилом.

(обратно)

615

Турские штаты – 1484 г.

(обратно)

616

Коммин имеет в виду, что король хотел покончить с наиболее вопиющими злоупотреблениями среди духовенства – с практикой сосредоточения в одних руках сразу нескольких должностей и бенефициев, а также с так называемым абсентизмом духовенства.

(обратно)

617

Жан де Рели, видный церковный и политический деятель того времени.

(обратно)

618

Два примера – смерть Людовика XI и Карла VIII.

(обратно)

619

В действительности через полтора месяца. Карл VIII умер 7 апреля 1498 г., а Савонарола был сожжен 23 мая.

(обратно)

620

Брат Франческо Апулийский.

(обратно)

621

Гостия.

(обратно)

622

Монастырь «добрых людей» (или отшельников св. Франциска) был основан близ замка Плесси-ле-Тур и состоял из учеников Франциска Паолийского, приглашенного Людовиком XI.

(обратно)

623

Погребение состоялось в Сен-Дени 2 мая 1498 г.

(обратно)

624

При Карле VIII Коммин был заключен в тюрьму и затем приговорен к ссылке (см. статью).

(обратно)

625

По старой традиции на церемонии коронации должны были присутствовать, выполняя каждый свою особую функцию, пэры Франции – крупнейшие вассалы короля (герцоги Бургундский, Нормандский, Гиен-ский и графы Фландрский, Шампанский и Тулузский; кроме них, раньше еще были и духовные пэры). Но поскольку к концу XV в. все эти феодальные владения, кроме Фландрии, были включены в состав королевского домена, титул пэра стал номинальным и давался на время церемонии коронации ближайшим сподвижникам короля.

(обратно)

626

Фарамон – легендарная личность Недостаточно удостоверены источниками и личности Клодиона и Меровея. Последний, согласно легенде, родился якобы от жены Клодиона и морского чудовища, откуда и имя Меровей.

(обратно)

627

Histoire litteraire de la France. P., 1965, t. 1, p. 243.

(обратно)

628

Шишмарев В.Ф. Избранные статьи. М.; Л., 1965, с. 368-369.

(обратно)

629

Le Rosier de guerres. Enseignements de Louis XI Roy de France pour le Dauphin son fils. P., 1925, Ch. IV; cm.: Simone F. Umanesimo, Rinascimento, Barocco in Francia. Milano, 1968, p. 175-177.

(обратно)

630

Цит. по: Мелик-Гайказова Н. Н. Французские хронисты XIV в. как историки своего времени. М , 1970, с. 23.

(обратно)

631

См.: Хлопин А. Д. О способах интерпретации причинно-следственных связей в хрониках XIV в. – В кн.: Из истории культуры средних веков и Возрождения. М., 1976, с. 154-133.

(обратно)

632

Dujournet ]. La vie de Ph. de Commynes. P., 1969, p. 16-19.

(обратно)

633

Vaughan R. Philippe the Bold. Cambridge, 1962; John the Fearless. L., 1966;

(обратно)

634

Mollat М. Comptes generaux de l’etat bourguignon entre 1416 et 1420. P., 1965, p. XLIV-XLV.

(обратно)

635

Kilgour R. The Decline of Chivalry as Shown in the French Literature of the Late Middle Ages. Cambridge, 1937, p. 227

(обратно)

636

Ph. de Commynes. Memoires/Ed. J. Calmette. P., 1924, t. 1, p. 28. В дальнейшем ссылки на Коммина по этому изданию будут даваться в тексте.

(обратно)

637

См.: Siein Н. Charles de France, frere de Louis XI. P., 1921.

(обратно)

638

О. da La Marche. Memoires/Ed. Beaune et d’Arbaumont. P. 1885, t. Ill, p. 19?..

(обратно)

639

Dufournei J. La vie…, p. 24.

(обратно)

640

Ibid., р. 25-27.

(обратно)

641

Ibid., р. 29-30.

(обратно)

642

Ibid., р. 56-57.

(обратно)

643

Candilhon R. Politique economique de Louis XI. P., 1946.

(обратно)

644

Dufournet J. La vie…, p. 67.

(обратно)

645

]. de Roy. Journal elite Chronique scandaleuse/Ed. B. Mandrot. P., 1896, t. II, p. 344.

(обратно)

646

Dufeurnet J. A propos des lettres inedites de Commynes a Gaddi. – Bibliotheque d’Humanisme et Renaissance, 1966, t. 28, N 3, p. 283-604; см.: Малинин Ю. П. Мораль и политика во Франции во второй половине XV в.: (Филипп де Ком-мин). – В кн.: Политические деятели античности, средневековья и нового времени. Л., 1983.

(обратно)

647

Dufournet J. La vie…, р. 158-164.

(обратно)

648

Dufournet Angelo Cato et les Memoires de Ph. de Commynes. – In: Melanges de langue et de litterature medievales offerts a Pierre Le Gantil. P., 1973, p. 213-222.

(обратно)

649

Voss Ph. de Commynes und sein Memoirenwerk in der Forschung seit 1943. – Deutsches Archiv fur Erforschung des Mittelalters, 1973, 23 Jahr., Heft 1.

(обратно)

650

С. de Lannoy. Oeuvres/Ed. Ch. Potvin. Louvain, 1878, p. 456.

(обратно)

651

Т. Basin. Histoire des regnes de Charles VII et de Louis XI/Ed. J. Quicherat. P., 1855, t. 1, p. 1.

(обратно)

652

]. d’Auton. Chronique de Louis XII/Ed. R. de IVIaulde La Claviere. P., 1889, t. 1.

(обратно)

653

Маркс К., Энгельс Ф Соч. 2-е изд., т. 21, с. 495.

(обратно)

654

G. de Lannoy. Op. cit. p. 364.

(обратно)

655

Т. Basin. Op. cit., t. Ill, p. 176.

(обратно)

656

Ibid., p. 189.

(обратно)

657

Le Rosier de guerres… ch. II.

(обратно)

658

С. Chastellain. Oeuvres/Ed. Kervyn de Lettenhove. Bruxelles, 1889, t. VII, p. 13-14.

(обратно)

659

J. Masselin. Journal des Etats Generaux de France tenus a Tours en 1484/Ed.

(обратно)

660

Ibid., p. 234.

(обратно)

661

G. Chastellain. Op. cit., t. I, p. 133.

(обратно)

662

Masselin. Op. cit., p. 254.

(обратно)

663

Lefevre de Saint~Rcmy. Chronique/Ed. F. Morand. P., 1876, t. I, p. 97.

(обратно)

664

]. de Bueil. Le Jouvencel/Ed. C. Favre et L. Lecestre. P., 1887, t. I, p. 118.

(обратно)

665

R. Caguin. Le passe-temps d’oysivete. Anciennes poesies fran$aises/Ed. A. de Montaiglon. P., 1857 t. VII, p. 255.

(обратно)

666

G. de Lannoy. Op. cit., p. 297-298.

(обратно)

667

Jarett В. Social Theories ol the Middle Ages. Westminster, 1942, p. 94.

(обратно)

668

С. de Lannoy. Op. cit., p. 389.

(обратно)

669

G. Chastellain. Op. cit., t. Ill, p. 475.

(обратно)

670

G. de Lannoy. Op. cit., p. 366.

(обратно)

671

f. Masselin. Op. cit., p. 58.

(обратно)

672

G. Chastellain. Op. cit., t. II, p. 182.

(обратно)

673

Т. Basin. Op. cit., t. Ill, p. 180.

(обратно)

674

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 7, с. 361.

(обратно)

675

P-ainter S. French Chivalry: Chhalric Ideas and Practics in medieval France. Baltimore. 1940, p. 154-155.

(обратно)

676

Lclvis P. Later Medieval France: The Polity. L., 1968, p. 182.

(обратно)

677

С. de Lannoy Op. cit., p. 363.

(обратно)

678

Masselin. Op. cit., p. 34.

(обратно)

679

Le Rosier de guerres…, ch. I.

(обратно)

680

J. Masselin. Op. cit., p. 56.

(обратно)

681

Концепция личности, наделенной относительной свободой выбора и свободой действий, проявляется во французской литературе еще в IX в. (см.: Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной женщины IX в. – В кн.: Художественный язык средневековья. М., 1982, с. 101-102), и она прошла, таким образом, длительный путь развития.

(обратно)

682

I. de Bueil. Op. cit., t. I, p. 38.

(обратно)

683

Ibid., t. II, р. 168.

(обратно)

684

Ibid., t. I, p. 58.

(обратно)

685

Ibid., p. 17.

(обратно)

686

Bourilly V.-L. Les idees politiques de Ph. de Commynes. – Revue dhistoire moderne et contemporaine, 1899, t. I, N 1, p. 98-99.

(обратно)

687

Archambault Р. Commynes’ «saigesse» and Renaissance Idea of Wisdom. – Biblio-theque d Humanisme et Renaissance, 1967, t. 29, N 3. В своем исследовании П. Ар-шамбо основывается на работе В. Неффа (Neff IV. The Moral Language of Commynes. N. Y., 1937), который к морали относит все человеческие качества, кроме физических.

(обратно)

688

Рогинская А. Е. Исторические взгляды Коммина. – Средние века, 1946, вып. II, с. 282.

(обратно)

689

Prucher А. I «Memoires» di Ph. de Commynes e ГI talia del Quatrocento. Firenze, 1957, p. 43.

(обратно)

690

Bourilhj V.-L. Op. cit., р. 113-115; Charlier С. Commynes. Bruxelles, 1945, p. 93-95.

(обратно)

691

С. Chastellain. Op. cit., t. I, p. 11.

(обратно)

692

Massehn. Op. cit., p. 56.

(обратно)

693

O. de la Marche. Op. cit., t. I, p. 100.

(обратно)

694

Christine de Pisan. Le livre des fais et bonnes meurs du sage roy Charles. – In: Nouvelle collection des memoires pour servir a lhisloire de France. P., 1854, t. 1, p. 74.

(обратно)

695

Ibid., p. 609.

(обратно)

696

T. Basin. Op. cit., t. II, p. 419.

(обратно)

697

I de Bueil. Op. cit., t. II, p. 71.

(обратно)

698

Mabselin. Op. cit., p. 258.

(обратно)

699

Le Rosier de guerres…, ch. III.

(обратно)

700

Huizinga ]. Le declin du Moyen Age. P., 1958, p. 10.

(обратно)

701

]. Masselin. Op. cit., p. 430.

(обратно)

702

Об этом см.: Хачатурян Н. А. Возникновение Генеральных штатов во Франции.

(обратно)

703

Т. Basin. Op. cit., t. I, p. 171.

(обратно)

704

Masselin. Op. cit., p. 370, 414.

(обратно)

705

Procedures politiques du regne de Louis XII/Ed. R. Maulde de Claviere. P., 1885,

(обратно)

706

Cm : Bloch M. Les rois thaumaturges. Strasbourg, 1924.

(обратно)

707

Masselin. Op. cit., p. 146-148.

(обратно)

708

См.: Малинин 10. П. Сословное представительство и королевская власть в системе политических взглядов Коммина. – Вести. ЛГУ. История, 1974, № 8.

(обратно)

709

Sainte-Beuve С.-A. Causeries du lundi. Р., 1852, t. 1, р. 193.

(обратно)

710

Bourilly V.-L. Op. cit., р. 112.

(обратно)

711

Charlier С. Op. cit., р. 89.

(обратно)

712

Dufournet ]. La vie…, р. 150.

(обратно)

713

Пузино И. Рассуждения Ф. де Коммина в защиту национальной монархии. – Журнал министерства народного просвещения, новая сер., 1913, XVIII, № 1, с. 93.

(обратно)

714

Т. Basin. Op. cit., t. I, p. 632.

(обратно)

715

Рутенбург В И. Жизнь и творчество Макьявелли. – В кн.: Макьявелли Н. История Флоренции. Л., 1973, с. 370; Archambault Р. Op. cit.

(обратно)

716

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 314.

(обратно)

717

A. de La Sale. L’histoire et plaisante cronique du petit Jehan de Saintre et de la jeune dame des Belles Cousines/Ed. J. Guichard. P., 1843, o. 89, 91.

(обратно)

718

Huizinga /. Men and Idi as. N. Y., 1960, p. 197-198.

(обратно)

719

Kvgoui R. L. Op. cii.

(обратно)

720

]. de Bueil. Op. cit., t. II, p. 258

(обратно)

721

G. Chastellain. Op. cit., t. I, p. 28.

(обратно)

722

Вайнштейн О.Л. Западноевропейская средневековая историография. М.; Л., 1964, с. 218.

(обратно)

723

Sainte-Beuve С.А. Op. cit., р. 193.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

КНИГА ПЕРВАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

КНИГА ВТОРАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

КНИГА ТРЕТЬЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

КНИГА ПЯТАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

КНИГА ШЕСТАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

КНИГА СЕДЬМАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

КНИГА ВОСЬМАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава XXII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

  Глава XXVI

  Глава XXVII

ФИЛИПП ДЕ КОММИН И ЕГО «МЕМУАРЫ»

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg