«Вот жизнь моя. Фейсбучный роман»

Вот жизнь моя. Фейсбучный роман (fb2) - Вот жизнь моя. Фейсбучный роман (Лидеры мнений) 2185K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Иванович Чупринин

Сергей Чупринин Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Научные рецензенты

Владимир Вениаминович Агеносов, доктор филологических наук, профессор Института международной политики и экономики имени А. С. Грибоедова (Москва).

Инна Семеновна Булкина, доктор философии, старший научный сотрудник Института культурной политики Центра культурных исследований при Министерстве культуры Украины (Киев).

Александр Моисеевич Городницкий, доктор геолого-минералогических наук, профессор, главный научный сотрудник Института океанологии им. П. П. Ширшова (Москва).

Юлий Анатольевич Дубов, доктор технических наук (Лондон).

Евгений Анатольевич Ермолин, доктор педагогических наук, профессор, заведующий кафедрой журналистики и издательского дела Ярославского государственного педагогического университета.

Максим Анисимович Кронгауз, доктор филологических наук, профессор РГГУ и РАНХиГС (Москва).

Андрей Семенович Немзер, профессор Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики (Москва).

Александр Львович Осповат, почетный профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, профессор, руководитель направления «Филология» в Национальном исследовательском университете – Высшей школе экономики (Москва).

Виктор Владимирович Селютин, кандидат физико-математических наук, доцент Южного федерального университета, заведующий лабораторией математического моделирования эколого-экономических систем Института математики, механики и компьютерных наук имени И. И. Воровича (Ростов-на-Дону).

Лев Семенович Симкин, доктор юридических наук, профессор (Москва).

Роман Давыдович Тименчик, профессор Еврейского университета в Иерусалиме.

Мария Александровна Черняк, доктор филологических наук, профессор РПГУ имени А. И. Герцена (Санкт-Петербург).

Вячеслав Иванович Шаповалов, доктор филологических наук, профессор Кыргызско-Российского Славянского университета (Бишкек).

От автора

Эта книга родилась будто сама по себе. Нечаянно, комментируя в Фейсбуке чей-то пост, рассказал одну историю из тех, что я называю «подблюдными», поскольку все они уже были опробованы в дружеском застолье, потом вторую, третью. А дальше… Дальше они сами стали выниматься из памяти, выстраиваясь в сюжет, каким я и осознаю свою жизнь – единственную, другой не будет.

Как уже никогда не вернется и время, что родилось на излете оттепели, проползло сквозь вязкие семидесятые – восьмидесятые, рванулось вперед на рубеже девяностых и теперь, шаг за шагом, капля по капле, истекает.

Мое время, время моих ровесников – и чужое, полное тайн и загадок для новых, пошедших в рост поколений.

Его надо бы объяснить.

Так возникли, и опять же сначала в Фейсбуке, комментарии с примечаниями, ссылки на полезные книги и иное всякое, что неожиданно сблизило эту книгу… ну, не с энциклопедией полувека, конечно, я не так самонадеян, а с чем-то вроде подготовительных материалов к ней.

Бог даст, и они пригодятся.

Тем, кто постарше, – для сравнения с собственным опытом.

Тем, кто моложе, – как повод обратиться в будущем к источникам более надежным, чем эта исповедь сына века.

До н/э

Старея, все отчетливее ощущаю свое отличие от тех, кто родился у Грауэрмана[1], а читать учился по Пастернаку.

В доме моих обожаемых родителей книжек не было, кроме численника[2] – помнит ли кто-нибудь смысл этого слова? Первой книгой, которую мне, первокласснику, выдали в школьной библиотеке, были «Детские годы Володи Ульянова», а первой книгой, которую я купил, получив пять рублей в подарок на день рождения, стал сборник повестей и рассказов кабардинского писателя Хачима Теунова[3]. Что до поэзии, то она началась для меня с книги стихов Евгения Евтушенко[4] «Нежность», которую мне оставили (ровесники знают, что это такое) в поселковом универмаге, а критика – со «знаниевской» брошюры[5] Геннадия Красухина[6], ставшего много лет спустя моим товарищем, о жанре поэмы в русской поэзии 1950-1960-х годов.

Не беспокойтесь, я не буду дальше тянуть жалостливый сериал «Детство – В людях – Мои университеты», а подойду сразу к университету. Вернее, к дням подготовки к вступительным экзаменам, когда я, приехав в Ростов, отправился в районную библиотеку за учебными пособиями и взял там составленную Н. А. Трифоновым хрестоматию «Русская литература XX века: Дооктябрьский период».

Вернувшись туда, где мне случилось жить в предэкзаменационные дни, я открыл эту книгу. И мне открылась МОЯ литература. Ахматова. Хлебников. Мандельштам. Ходасевич. Бунин.

И Гумилев. Вполне понятно, что в конце первого курса я уже делал доклад о творчестве Гумилева на студенческой научной конференции. Он был, конечно, постыдно щенячьим, но в перерыве меня поманил к себе латинист Сергей Федорович Ширяев. «Не делом занялись, молодой человек, – сказал он мне брюзгливо. – Уж лучше бы Фурмановым». – «Фурмановым? – опешил я. – Никогда!» – «Ну, раз никогда, – так же брюзгливо молвил Сергей Федорович, – то вот вам номер телефона. Позвоните».

И я позвонил. И я пришел в дом по улице Горького, бок о бок с пожарной частью; ростовчане помнят, кто там жил[7]. Поднялся на третий этаж. Постучал – звонка рядом с дверью так и не появилось до самой смерти хозяина. Мне открыли.

Я вошел – и мне открылся МОЙ мир. Портрет Пастернака на стене. Портрет Солженицына за стеклом книжной полки. И книги, книги, книги, каких я до того не видел даже в университетском спецхране[8].

Так началась МОЯ жизнь. И она пока продолжается.

* * *

До шестого класса я доучился в деревне Усть-Шоноша, что в пятидесяти километрах от Коноши и в пятидесяти же от Вельска. Там у меня и первая любовь была. Галя Шухтина, за которой я ухаживал также, как все, наверное, в этом трепетном возрасте. Ну, то есть гонялся за нею за переменах, норовя огреть учебником по макушке, а в классе, моя парта была сзади, окунал кончик ее косы, украшенной бантами, в чернильницу-непроливашку. И Галя, оказывается, отвечала мне взаимностью, так что, когда родители увезли меня на свою родину, мы с моей зазнобой года два даже попереписывались, слали друг другу фотокарточки, и одна у меня до сего дня сохранилась: те же косы, такое же форменное платье, но вздымаемое уже завидной грудью.

Тем дело и кончилось. На десятилетия. Как вдруг получаю официальное приглашение на празднование 870-летия Вельска. В этом городе, что означен в метрике как место моего рождения, меня, по правде говоря, только крестили, вот и вся связь, но молодцы-вельчане, разыскивая, надо думать, земляков по Википедии, не сплошали и… Скажите сами, мог ли я не поехать?

О том, как домчались мы с женой до Вельска поездом «Полярная стрела» (Москва – Лабытнанги), в другой раз. О том, что увидел я на родине, – тоже. Это ведь рассказ о первой любви, согласны? Поэтому час езды на такси по унылому хвойному подлеску, и мы в Усть-Шоноше. «Тормози», – схватил я за плечо водителя, мгновенно опознав барак, в котором детство прошло. И, выскочив из машины, у первой же прохожей спрашиваю, живет ли здесь по-прежнему Галя Шухтина. «А как же», – отвечает. И дорогу мне показала.

Добежал, постучал в дверь. Она открылась. «Сережа, ты приехал», – сказали мне безо всякого изумления.

Вот и всё свиданье. По навесному мостику над Шоношей, загубленной диким лесосплавом, мы все-таки прошлись. И у старой школы постояли. Но – таксист ждет, жена улыбается, и говорить нам с Галей вроде бы не о чем; шутка ли, сорок семь лет прошло с тех пор, как расстались… «Получается, – говорю жене уже на обратной дороге, – не так уж сильно я изменился, если Галя меня сразу узнала». – «Да не узнала она, а знала, что вы здесь», – пробурчал водитель. И протянул мне местную газету, где про всех, кто на юбилей приедет, написано, и с фотографиями.

На минуту я даже расстроился. И тут же себя утешил: значит, ждала и, значит, не была уверена, что к ней заеду, и волновалась. И сейчас еще, наверное, волнуется, как и я волнуюсь.

* * *

Меня спрашивают: «А стоило ли вообще становиться москвичом?»

Отвечу. Я учился в Ростовском университете и, по общему мнению, должен был получить рекомендацию в его же аспирантуру. Наверняка поступил бы, наверняка защитил бы кандидатскую, потом докторскую (почему нет?) и к нынешнему дню, скорее всего, заведовал бы в Ростове кафедрой, печатался в соответствующих изданиях, выпускал монографии и т. п.

Не вышло. Так как мы с приятелями затеяли машинописный журнальчик «Одуванчик»[9] тиражом сначала в четыре, потом в десять экземпляров, не что чтобы крамольный, но все-таки, и это, как решило факультетское начальство, не стоило исключения из университета, но стоило невыдачи рекомендации в аспирантуру. Ну и ладно, я поработал в районной газете[10], в областной молодежке[11] и, набравши обязательный тогда двухгодичный производственный стаж, поступил-таки в ИМЛИ[12]. Стал то есть москвичом.

И вот стою я года три или четыре назад на сцене Донской научной библиотеки, рассказываю что-то собравшейся там профессуре, а сам думаю: ребята, а ведь я бы мог быть среди вас и одним из вас и так же слушать заезжего литературного критика из Москвы. Случись так, жизнь, наверное, была бы не хуже, чем моя нынешняя, эта, но проживаю я все-таки эту.

* * *

OPUS, говорите вы, MAGNUM[13]?

Мой отец всю свою жизнь проработал железнодорожником – сначала в Ростовской области, потом, уже как ссыльный[14], в Архангельской и, наконец, снова в Ростовской. Совершенно поэтому понятно, что первой газетой, попавшей мне в руки, был «Гудок». И то ли читал я в детстве этот орган Министерства путей сообщения чересчур уж старательно, то ли повлияло то, что старший брат у меня был журналистом, правда спортивным, но после девятого класса я заявился в редакцию районной газеты: хочу, мол, попробовать. Ну, пробуй, сказали мне и дали задание побеседовать с крановщиком, победителем, как сейчас помню, социалистического соревнования.

Прихожу на стройку, спрашиваю, где такой-то. Да у себя, отвечают и показывают рукою высоко-высоко вверх. Я обомлел, но полез, конечно, а когда до кабины добрался, то выяснилось, что крановщика-то и нет. Обедать ушел.

До сих пор иногда снится, как я с этого крана спускался. Руки дрожали. Но заметку все-таки добил, ее напечатали, и со временем я благоприобрел некоторую даже, знаете ли, самоуверенность. Так что и первую в своей жизни литературно-критическую статью – о стихах моего сокурсника, блистательно тогда начинавшего Леши Приймы[15], – опубликовал в университетской многотиражке «За советскую науку» без всякой робости. И за первую рецензию в журнале «Дон»[16] за 1968 год – отчего-то о романе «Зори лютые» кубанского писателя Бориса Тумасова[17] – тоже, не мандражируя, взялся.

А вот когда я уже на четвертом курсе заклеивал конверт, чтобы отправить в «Новый мир»[18] малюхонькую, на две всего машинописные странички, рецензию на сборник стихов ленинградской поэтессы Ирины Маляровой[19], руки у меня опять задрожали. И дрожали ровно до той поры, пока я не взял в университетской читалке наконец-то пришедший журнальный номер – второй за 1970 год и последний, что был подписан к печати Александром Трифоновичем Твардовском.

Две странички всего. Но в «Новом мире»!.. И успел при Твардовском!.. Значит, жизнь удалась. Я же вам говорю – OPUS MAGNUM, как и было сказано.

* * *

Служа в 1971 году заведующим отделом промышленности и транспорта в районной газете, я, разумеется, скучал и, признаюсь уж, резвился. Завел при редакции литературное объединение, а в самой газете «Литературную страницу». Собственные стихи на ней печатать, правда, посовестился, благо самодеятельных поэтов по хуторам и станицам и тогда без меня хватало, а вот два рассказа о любви, до того побывавшие в студенческом журнале «Одуванчик», все-таки тиснул.

Что не принесло мне ни славы, ни неприятностей. Как не принесли мне никакого вреда и журналистские шалости, вроде того, что лирические зарисовки – был в арсенале советской печати и такой жанр – о знатных, допустим, доярках, подписывал именем Игоря Северянина, а проблемные статьи о наболевших нуждах, скажем, стрелочников щедро инкрустировал цитатами из поэтов, которые были строжайше запрещены к упоминанию.

Ну, и кто меня поймает? Отдела проверки в маленькой нашей газете, естественно, не было. Цензора тоже, поскольку эти обязанности возлагались на самого редактора. А большое начальство к стихам было глухо.

Один только всего и помню, раз вызвали меня к секретарю райкома по идеологии. И показывает он мне свежий газетный оттиск с моей же руки отчетом о прошедшем заседании районного партхозактива[20]. Где написано, что в докладе первого, наоборот, секретаря рефреном – вы поняли, рефреном! – проходила мысль о чем-то там таком.

Оказывается, наш районный идеолог, человек невинный, но добросовестный, полез-таки за незнакомым термином в словарь и обнаружил, что рефреном могут называть и припев.

«Это что же, – закричал он на меня. – Наш Василий Назарович на трибуне, выходит, частушки пел?!»

Кричал долго. Но я и не оправдывался. Пытался лишь вспомнить, бывают частушки с припевами или все-таки нет.

* * *

И тут же о разнице между московской литературной жизнью и провинциальной[21], во всяком случае, тогдашней.

Работаю, еще до всякой аспирантуры, в областной газете «Комсомолец», печатаю первые рецензии в «Новом мире», «Юности»[22], «Дружбе народов»[23]. И, естественно, меня приглашают на семинар молодых критиков в Переделкино[24]. А как вернулся, звонок, зовут в местное отделение Союза писателей. Встречает меня их оргсекретарь и по совместительству детский писатель. Очень дружелюбен, расспрашивает, расхваливает. Вот тебе, говорит, Сергей, талон на приобретение машинописной бумаги по писательскому лимиту[25]. А вот, говорит без перерыва, мои книги. Напишешь о них для «Вечернего Ростова»[26], я уже договорился, а потом расширишь и отдашь в «Дон». Там уж ты сам договоришься, ладно?

Зиновий Самойлович Паперный[27], руководивший переделкинским семинаром и давший мне, кстати, много позже рекомендацию в Союз писателей, будто предвидя все, говорил мне еще в семинарские дни: «Можно, Сережа, быть в провинции прозаиком, можно поэтом. А критиком никак нельзя. Сожрут вас в этой банке с тарантулами». А что, спрашиваю, Москва – это не банка с тарантулами? Тоже, кивает Зиновий Самойлович, банка, но большая-большая, можно в сторонку отползти…

* * *

Наладившись на рубеже 60—70-х в критики, стремился я, разумеется, печататься в центральных, как тогда говорили, журналах. Но Москва от Ростова далеко, об Интернете еще и слуха не было, так что, приезжая в столицу сначала студентом, затем журналистом из провинции, я в надежде получить заказ обошел все, кажется, известные мне редакции. Кроме, понятно, «Молодой гвардии»[28] и «Нашего современника»[29], уже тогда мне чужеродных. Для «Юности», ежусь, написал рецензию на первую книжку Татьяны Глушковой[30] – но кто же тогда знал, как время развернет эту ученицу Ильи Сельвинского? А в «Знамени»[31] в ответ на предложенную статью об Арсении Тарковском Дмитрий Викторович Стариков[32], ведавший там критикой, посмотрел, помню, на меня с искренним изумлением: «Почему именно о Тарковском? – И он пренебрежительно щелкнул пальцами. – Таких, как Тарковский, у нас на пятачок пучок. Напишите лучше о Сергее Поделкове[33] – в нем есть масштаб».

Ну надо же, думаю, а я его и не читал. Пришлось топать в сотый на Горького[34], чтобы, стоя у прилавка, листать солидный (масштаб же!) том Поделкова. И уж на то, чтобы этот масштаб не поприветствовать, ума у меня все-таки хватило. А в самоучителе литературного поведения, которым я руководствовался, появилось очередное правило – можно писать только о книгах, которые ты либо уже купил за собственный счет и по собственной воле, либо еще только мечтаешь положить на свою прикроватную тумбочку.

* * *

Живя еще в Ростове, но печатаясь уже в столице, я стал приобретать некоторую даже известность в узком, но шумном (тогда, тогда!) кругу местных литераторов. Местная партийная газета «Молот»[35] даже уделила моей нескромной персоне целый абзац. До сих пор помню. Да и как забудешь, если сказано было – цитирую навскидку: «В славном эскадроне донских писателей появилась еще одна критическая сабля».

Причем слова «еще одна» были, как все понимали, типичной для партийно-советской печати гиперболой. Критиков на Дону как тогда не водилось, так и позже они, кажется, не произросли. Поэтому местные мастера поэзии и прозы начали охотиться именно за мною – не потому, что я стал таким уж хорошим критиком, а потому, что был единственным, других нету.

Они охотились, я прятался, видя даже известную доблесть в том, чтобы ни словом не обмолвиться об окружавшем меня – и не то чтобы очень гадком, но каком-то безнадежно сереньком – региональном ландшафте. Тоже, знаете ли, своего рода эмиграция – из постылой малой родины в вымечтанную и желанную, общероссийскую.

Хотя, признаюсь, случалось и мне оскоромиться. Напечатал я, например, в Ростовской молодежке, где тогда служил, обзор поэтического раздела журнала «Дон» – вполне никакой, поскольку и те немногие цветы моего злоречия, что в нем были, начальство выпололо. Опасаться, следовательно, нечего – и вдруг шум, гам, скандал, вызывают, и не куда-нибудь, а в обком партии[36], и это, по нормам тех прекрасных лет, означало неприятности не только для меня, автора, но и для ни в чем не повинного редактора газеты.

Являюсь, куда зван, а мне и говорят: «Вот Виктор Александрович заявление на вас подал. Докладывает, что вы его, товарищ критик, грубо оскорбили». И Виктор Александрович тут же сидит, в упор на меня смотрит. Фронтовик, старейшина нашего эскадрона, грудь в орденских колодках, а стихи ни к черту. «Извините, – отвечаю, – но я ведь о подборке Виктора Александровича вообще, кажется, ничего не написал. Ни одного слова, тем более оскорбительного…»

«Вот то-то, вот-то оно и есть – вскричал оскорбленный поэт, – что ты, сопляк, мою подборку даже не заметил». И – старый человек, фронтовик – тут же в кабинете картинно разрыдался.

С тех пор я так и помню: поэты могут критику простить что угодно, кроме равнодушия к их стихам.

Совсем, простите мне эту рискованную параллель, как случайные спутницы нашей безалаберной юности, каждая из которых (именно каждая) в определенной ситуации, когда «все» уже случилось, непременно говорила: «Теперь ты, наверное, будешь обо мне плохо думать». И не понимала бедная, что все гораздо хуже и что теперь о ней не будут думать совсем.

* * *

Теперь еще 60-е, но самый их конец. Я – студент филфака Ростовского университета, а мой друг уже аспирантом, но на философском. Репутация у него в глазах парткома была ни к черту, но диссертация – о французском экзистенциализме – безупречна, так что пришлось допускать к защите. И вот день торжественного акта. Пора начинать, как кто-то из парткомовских философов спохватывается: «А где стенографистка? Нет стенографистки?»

Ее, как вскоре выяснилось, потрудились не приглашать, а между тем без стенограммы протокол защиты будет недействительным. «Ну что, будем отменять?» – обращается председательствующий к членам ученого совета. И тут меня вдруг осенило: «Я, я буду стенографисткой…»

Защита у моего друга, словом, прошла блестяще. Черных шаров[37] накидали умеренно. К стенограмме – до сих пор горжусь – претензий нет. Но искомую степень специалисту по французскому экзистенциализму так и не утвердили – что-то там неподобающее раскопалось в документах, им представленных.

* * *

Выбор Москвы, как ПМЖ[38], был для честолюбивого ростовчанина отнюдь не предрешен. Почти на равных котировался и Ленинград, культурная, так сказать, столица. Во всяком случае, в видах своих гумилевских штудий я первым делом отправился не в ЦГАЛИ[39] и не в Ленинку[40], а в Рукописный отдел Пушкинского дома[41].

Квартировал же я или, как в России говорят, останавливался у Сергея Николаевича Артановского[42], к которому как к своему старинному другу меня и направил Леонид Григорьевич Григорьян.

Сергей Николаевич профессорствовал в Институте культуры, был тогда еще молод, уже обеспечен и состоял в очередной раз в разводе, так что, разбираясь с его дивной коллекцией рукописных книг начала 20-х годов, я брал еще и уроки холостяцкого образа жизни – впрок, впрочем, так и не пошедшие.

Особенно восхищало меня то, что Сергей Николаевич, джентльмен до мозга гостей, содержал одновременно экономку, ведавшую хозяйством, и кухарку.

«Дорого же», – сострадал я своему старшему другу. А он отвечал мне наставительно: «Жена, поверьте, обходится гораздо дороже».

* * *

Люди, поколением чуть старше, рассказывают, что и пишущие машинки надо было ставить на специальный учет, чтобы в случае чего те, кому положено, могли определить злоумышленника по специфическим особенностям шрифта. Наверное, так, но я о своей «Эрике»[43], что берет, как известно, четыре копии[44], уже никому не заявлял и, ничего поэтому не опасаясь, перепечатывал на ней, что хотелось. Достаточно, впрочем, невинное – стихи там, «Огненный столп» Гумилева, цветаевский «Белый стан» да мандельштамовские «Воронежские тетради». А криминальный самиздат[45] читал, какой друзья давали – то на недельку, а то и на ночь. И в машинописном, и в ротапринтном виде, реже переснятом и отпечатанном на фотографических карточках.

Прорывным, сейчас бы сказали, стало появление ксероксов. Их было мало, только в солидных учреждениях, так что множительная техника эта точно была под строгим контролем первых отделов[46].

Но кого ж это у нас контроль останавливает? Так что распространение сведений, порочащих и т. п.[47], чем раньше занимались только бесстрашные энтузиасты, встало и на коммерческую, можно сказать, основу. Ксерокопии можно было уже купить, и стоили они недешево, поэтому и меня однажды познакомили с неким жучком, который на подведомственном ему ксероксе деньгу заколачивал, и немалую. Намекали даже, что он на них дачу построил – в Жуковке, тогда, правда, еще не столь знаменитой.

И как не боялся, вы спросите. Может, и боялся, но дело-то было немногим страшнее фарцовки[48] и уж точно менее опасное, чем операции с валютой[49], а ведь занимались в 70-е и ими.

* * *

Чего в советские годы по-настоящему боялись, так это слушка, что ты, мол, или твой ближайший друг, или твоя девушка тоже стучите[50]. Старожилы наверняка помнят это характерное похлопывание по плечам – там, где могли бы быть погоны. Кто сказал? Все говорят. Проверить такой слушок было невозможно, опровергнуть, соответственно, тоже. И мне до сих пор стыдно перед некоторыми своими знакомцами, что я в слушок о их причастности, так никем и не доказанной, тоже верил[51].

* * *

Иногда слушок был и не ложным, так что многие из моих ровесников вспоминают, что и их тоже пытался завербовать человек из ГБ[52].

Со мною – свят, свят! – никто и никогда таких душегрейных разговоров не вел. Но ожидали их все, и все к ним не то чтобы готовились, но с жадностью слушали, как кому-то удалось-таки ловко отбрыкаться.

* * *

Мне было ужасно жалко бедолагу, парня действительно отличного. Но отношения с ним я все-таки свел до минимума и на заседаниях нашей университетской литстудии, куда он тоже ходил, стал говорить осмотрительнее и тех, кто неосмотрителен, пресекать.

* * *

Лет двадцать назад я придумал фразу, в видах чистоты идейных риз, конечно, рискованную, но, как и сейчас мне кажется, не лишенную смысла.

Вот эта фраза: советская власть, не к ночи будь помянута, существовала так долго, что и в ней успело нарасти кое-что хорошее.

Например, семинары молодых писателей и, в частности, молодых критиков.

Я сам прошел эту школу: Дубулты…[53] Переделкино… Москва… Сначала как семинарист, потом, спустя десятилетие, как руководитель. И не в том, разумеется, дело, что нас чему-то научили или я – позже – кого-то чему-то научил. Но нам кое-что показали вживе, чего на бумаге не увидишь.

Это первое. А вот и второе. Ну, вообразите, вы заведуете отделом промышленности и транспорта районной газеты «Свет Октября», а именно такова первая запись в моей трудовой книжке, – и вдруг получаете приглашение в Дубулты! Покруче, доложу я вам, было потрясение, чем французская виза в паспорте перестроечных уже лет, и стимул идти в профессию очень основательный.

Наконец, третье – люди, ровесники или около того. Покойный ныне иркутянин Женя Раппопорт[54], что в моем альбомчике «Чуприделки» написал: «Для чупринского музея я согласен быть евреем». Блистательный эрудит, тогда омич, а десятилетиями позже краснодарский профессор (и тоже ныне покойный) Сережа Поварцов[55], кому я однажды, путаясь в завистливых соплях, сказал: мы очень с тобой похожи, но ты лучше. Синеглазый, как нестеровский отрок, псковитянин Валя Курбатов[56], на которого так, говоря нынешним словом, запала Мариэтта Сергеевна Шагинян[57], что вызволить его удавалось только саратовскому жителю Сереже Боровикову[58]. Насмешливый вятич Витя Бердинских[59], который не писал еще солидных монографий, но силен был мгновенным рецензионным наскоком.

Э, да что говорить! Мы как были, так и остались на ты и по имени – при всех расхождениях, при всем взаимонепонимании, при всех распрях, на которые был так богат рубеж века. И литература как стала тогда, на этих семинарах, делом для нас домашним, где все на ты и всё по имени, так и осталась. Что, разумеется, самое главное.

И кому это, скажите на милость, мешало? И как молодым писателям уже 2000-х не снимать шапку, встречаясь с Сергеем Александровичем Филатовым[60], который довёз Василия Ширяева[61] с Камчатки в Москву, который открыл Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко и Захара Прилепина, вывел Артема Скворцова[62] и Романа Сенчина в руководители семинаров, свел, наконец, вместе чудных «попуганок»[63]?

В лягушатниках, а семинары молодых и есть лягушатники, не живут. И я не сомневаюсь, что птенцы гнезда Филатова еще не раз передерутся. Но как были, так и останутся друг с другом на «ты» и по имени, и литература для них останется делом домашним. Или, если хотите, семейным.

Я ездил на Филатовский форум[64] каждый год, и в этом поеду тоже. Может быть, тоже покажу что-нибудь, что предусмотрено регламентом мастер-класса.

Но так как эта новелла явно подзатянулась и вышла чересчур патетичной, подбавлю-ка я перчику. Скажу о разнице между теми семинарами и нынешними.

Может быть, я и не прав, конечно, пусть меня поправят, но разница, мне кажется, в том, что тогдашние семинаристы едва не наизусть знали книги своих мастеров (тех, конечно, кто того стоил) и завороженно следили за тем, как «свой» мастер рассеянно пролистывал твою машинопись и машинопись твоих товарищей. Нынешние же молодые, хоть с Камчатки, хоть из Литинститута, в большинстве своем книг писателей, отряженных им в мастера, безусловно не читали и вряд ли когда прочтут. Зачем? Если можно волшебный хоровод друг вокруг друга водить ночь за полночь – ту самую ночь за полночь, какую мастера просиживают за чтением рукописей, из которых еще неизвестно, выйдет что-либо путное или нет.

Я поначалу, признаюсь, досадовал. Потом обвыкся – на то, блин, и свобода, чтобы прилежание и почтительность вышли из обращения. Сейчас, как рассказывают мне вузовские приятели, студент, вон, и из аудитории может беспрепятственно выйти, если ему надоест слушать про разницу между юсом большим и юсом малым.

* * *

На одном из семинаров молодых критиков в Переделкине лекцию о перспективах литературы социалистического реализма нам читал ведущий специалист по марксистско-ленинской эстетике. Можно сказать, светило.

И так он ловко читал, что все тенденции обнажил, закономерности обнаружил, но не назвал ни одной книги, ни одного живого – на тот год – писателя. Только «Железный поток»[65], с которым не промахнешься. И только, кажется, Леонид Леонов[66], да и то со «Скутаревским».

Дочитал, оглядел зал, ждет вопросов. И кто-то из нас: «Разве же можно, говоря о литературе, обойтись вообще без упоминания конкретных произведений?»

«Можно, – был нам ответ, – марксистское представление о Прекрасном так масштабно, что не стоит эмпирикой мельчить тему».

Тогда я только посмеялся. Но теперь, четыре десятилетия прошло, и сам иногда могу так построить лекцию или статью, чтобы и тренды были налицо, и дискурсы чтобы не бездельничали, а ни одной книги – то есть того, что, собственно, и составляет литературу, – названо не будет.

Наловчился, выходит, и я не мельчить тему.

* * *

На встречу с молодыми провинциальными критиками пригласили Катаева[67]. «Вертер» написан еще не был, но «Святой колодец» и «Траву забвения» уже твердили наизусть – по крайней мере, все те, кто, как и я в ту пору, считал литературу, прежде всего, атакой стилем.

Это казалось невозможным, чуть ли не оксюмороном – вы поглядите-ка: лауреат сталинских премий, секретарь, начальник, казалось бы, пробу ставить негде, и гражданская репутация более чем сомнительна, и вдруг такой, ну надо же, такой виртуоз, такой мастер!..

Как тут встречу пропустить, а если повезет, как не спросить о чем-нибудь важном, судьбоносном!

Спросить удавалось, а вот ответы разочаровывали. Валентин Петрович явно отбывал номер и с нами говорил через губу, отнюдь не воспламеняясь. Так что если и мастер-класс это был, то барственной снисходительности. Не больше.

Ровно до тех пор, пока кто-то из нас не начал свой вопрос со слов: «Валентин Петрович, вот вы сегодня лучше всех пишете на русском языке[68]. Скажите, пожалуйста…»

«Скажу, – прервал вопрошателя Катаев. – Скажу, что лучше всех на русском языке сегодня пишет Владимир Набоков[69]. Все услышали, нет? Тогда я повторю – и будто в разрядку – НА-БО-КОВ!»

И, помедлив, обвел глазами зал: «Я – второй».

Семидесятые, знаете ли, годы. Известный своей, знаете ли, самовлюбленностью и своим, знаете ли, конформизмом сталинский лауреат[70].

* * *

Прочел в комменте к одной из своих давних записей: «Писателей оправдывает то, что они – прекрасные собутыльники. А среди поэтов иногда встречаются еще и симпатичные барышни…» И нечаянно вспомнилось.

В первой половине семидесятых я побывал подряд на нескольких семинарах молодых критиков. Юноши были разные, а вот барышни – все, как на подбор, страшненькие. Нетрудно было задуматься, что вот, мол, наша профессия только «синим чулкам» и впору. И лишь десятилетия спустя от некоей союзовский функционерки услышал, что такой была сознательная установка писательского начальства. Симпатичных на семинары в Дубулты и Переделкино не брать: чтобы семинаристы и их руководители в особенности не изблядовались.

Теперь-то от писательских союзов только тень и осталось. А девушек, что в критики нынче идут, хоть на подиум вызывай. Да посмотрите, скажу я вам, на попуганок – ведь чудо же, как хороши!..

* * *

И снова начало 70-х. Семинар молодых критиков в Переделкине. Уже отужинали. И мы – все как один провинциалы – сидим в закутке под лестницей, вокруг стола, на котором Арсений Александрович Тарковский обычно играл в нарды. А мимо, спускаясь со второго этажа, где и бар был тогда, и бильярдная, проходят писатели.

Да не те, что в Доме творчества взяли на срок или полсрока комнатку с умывальником, но без унитаза. А именитые, статусные, постоянные насельники переделкинских дач.

И один из них, в распахнутой богатой шубе, подле нас присаживается. Мы смущаемся, а он и говорит: «Ей-богу, я даже не знаю, зачем молодые сейчас идут в писатели. Вот я, помню, опубликовал первый роман и тут же получил за него Сталинскую премию. Ну и что что второй степени – все равно у меня через месяц была квартира на улице Горького, автомобиль „ЗИМ“ и жена – балерина Большого театра».

* * *

Начало писательских карьер – тема вообще из увлекательнейших. Поэтому нарушу-ка я хронологию и забегу вперед – в год, кажется, 1975-й или что-то вроде. Всесоюзное совещание молодых писателей. Семинар критики. За учительским (руководящим) столом Виктор Ксенофонтович Панков[71], Григорий Абрамович Бровман[72], еще кто-то, а володеет и княжит, конечно, Виталий Михайлович Озеров[73]. Спор ведут в основном Витя Ерофеев, только что прославившийся статьей о маркизе де Саде, и Гога Анджапаридзе[74], за которым давно уже идет слава, что именно от него в Лондоне убежал Анатолий Кузнецов[75]. Гога, понятно, за устои советской литературы, Витя, само собой, в них сомневается. Но оба блистают эрудицией, сыплют цитатами: Гога – по-английски, Витя – по-французски. Наставники дремлют.

И тут встает Коля Машовец[76] (ныне, увы, покойный) из Саратова. И начинает так: «Я как критик-коммунист…» Что он говорил дальше, никого уже не волновало. Ни нас, семинаристов, ни тем более наставников. Как они, бедолаги, встрепенулись от слов, давно не слышанных, как взорлили! И что же? Уже через два месяца тихий аспирант из Саратова стал инструктором ЦК ВЛКСМ по работе с творческой молодежью, потом зам. редактора «Литературной учебы»[77], главным редактором издательства «Молодая гвардия»[78]. Взлет был вертикальным, благодаря всего двум словам, а дальше… Дальше перестройка, не к ночи будь помянута.

* * *

А теперь, по странной ассоциации, расскажу о друге, на поколение меня старше, который сызмладу поставил перед собою одну цель – Родине пригодиться. Годы стояли совсем еще глухие, ни о каком диссидентстве, организованном сопротивлении властям и помину не было, так что и выбора не было – надо в партию вступать.

Он и вступил, стал, еще студентом философского факультета МГУ, кандидатом в члены, как это было предписано партийным уставом. А там – человек же яркий, талантливый, прирожденный оратор – был принят в агитгруппу ЦК ВЛКСМ пропагандировать решения XXII и самого антисталинского, кто помнит, съезда. И так успешно пропагандировал, так страстно боролся за восстановление ленинских норм, что из кандидатов был исключен и на два года отправлен – кажется, бетонщиком – строить Братскую ГЭС[79]. Впрочем, в МГУ вернулся и, получив диплом, стал преподавать марксистско-ленинскую (а какую еще?) философию в Таганрогском радиотехническом институте. Параллельно, энергия же неуемная, организовав летний лагерь для трудных подростков. Этот лагерь в свою пору нашумел, приобрел, как сказали бы сейчас, медийную известность, да и потом давал о себе знать – хотя бы тем, что несколько самых неподдающихся питомцев моего друга стали, годы спустя, офицерами Армии обороны Израиля.

Вузовское начальство способностями Ванги[80], конечно, не обладало, но от слишком уж борзого преподавателя постаралось избавиться. Отпустив его в аспирантуру Ростовского университета, где мы, собственно говоря, познакомились. И опять он подал заявление в партию, а пока суд да дело придумал для студентов и аспирантов школу молодого пропагандиста. Взяв на себя обязанности нашего идеологического противника, нам же поручив всеми силами защищать ценности советского образа жизни.

Вам уже смешно? И вы уже, конечно, догадались, что заявление о приеме в партию удовлетворено не было, блестящую защиту кандидатской диссертации каким-то хитрым образом не утвердили, и уехал мой друг по распределению в Хабаровск.

«Так далеко же!..» – сострадал я. «Это смотря от чего далеко», – нимало не храбрясь, а просто чувствуя свои силы, отвечал он мне. И действительно – заявление в партию снова подал и, в подтверждение своей политической зрелости, напросился в лекторы, чтобы по селам и стойбищам разъяснять решения очередного, не помню уж какого, съезда.

Надо ли рассказывать, что через малое время моего друга и из Хабаровска турнули? Я и не буду рассказывать, пропущу полтора десятилетия, наполненных неустанной и для Родины всегда полезной деятельностью, чтобы застать героя моего скорбного повествования уже в дни перестройки и в роли директора крупного дорожно-строительного треста.

Который, это важно, не деньги, как тогда говорили, прокручивал, а действительно строил – дороги, коровники, другие объекты хозяйственного назначения в одной из северных областей России.

Кончилось как обычно. Родина – на этот раз в лице отечественного бизнеса и власти, ставшей до невозможности демократической, – и тут отторгла своего верного сына. Так что сидит мой друг в деревне и пишет книги – не о своем личном опыте, к сожалению, а о том, почему от века к веку проваливаются в нашей стране реформы.

* * *

Существует мнение, что в критики выходят неудавшиеся прозаики. Или, еще чаще, поэты.

Мнение небезосновательное. Я ведь тоже писал стихи. Не то чтобы не мог молчать, но в совхозе, куда в сентябре привезли первокурсников на уборку урожая, стихи писали все. Так что и я начал. Правда, стесняясь и никому их не показывая, кроме своего старшего друга, ростовского поэта и переводчика Леонида Григорьевича Григорьяна. Он прочел и сказал: «Культурно». Это был приговор, и веером по редакциям, как советовал Мартин Иден[81], я подборки уже не рассылал.

Врать, впрочем, не хорошо. На четвертом курсе я приехал в Пушкинский дом, поработать с гумилевским архивом, и пошел-таки с жидкой пачечкой стихов почему-то в редакцию журнала «Звезда»[82]. Меня встретил заведовавший там поэзией и показавшийся мне престарелым Николай Леопольдович Браун[83]. Полистал, пожевал губами и вопросительно протянул руку: «Годится. Давайте теперь паровоз[84], и пойдете у нас в молодежном номере».

Паровоз!.. Пусть кто-нибудь другой расскажет молодым поэтам, что обозначало это слово на тогдашнем литературном жаргоне. Я ведь не толковый словарь отшумевшей цивилизации пишу, а рассказываю о своей жизни – единственной и неповторимой, как любая другая.

В общем, профессионального стихотворца из меня не получилось, но с тех пор я с пониманием и состраданием смотрю на юношей (и особенно девушек) бледных со взором горящим, от которых никто не требует теперь паровозов, но требуют, надо думать, чего-то иного.

В утешение же себе люблю повторять, что большого вреда русской поэзии я все-таки не нанес.

1973–1988

Баловаться воспоминаниями так баловаться. Поэтому вытащу-ка я из своей памяти сценку с давно покойным Александром Львовичем Дымщицем[85]. Это имя сегодня если и вспоминают, то исключительно с дурной стороны. А я вот Александру Львовичу лично обязан.

Подаю, помнится, документы в очную аспирантуру Института мировой литературы (ИМЛИ), а у меня их не берут: иногородний, у института нет мест в общежитии… – словом, не берут. Спускаюсь, приунывши, со второго этажа и сталкиваюсь с А. Л., который за полгода до этого читал лекцию на переделкинском семинаре молодых критиков и, должно быть, запомнил меня в лицо. Спросив, в чем дело, велел подождать, а сам скрылся за заветной дверью отдела аспирантуры. Через пять минут прошел мимо, не сказавши мне ни слова. А еще через пять соответствующая тетка сама вышла ко мне и забрала документы. Пустяк, вы скажете. Конечно, пустяк, но без него ни в аспирантуру бы мне не поступить, ни спустя три года в «Лит. газету» не попасть, а может и вообще не стать москвичом.

Спасибо Александру Львовичу я так, кажется, тогда и не сказал.

* * *

Курсовые работы в университете мне разрешали писать о Гумилеве. Но как тема для дипломной не годились ни Гумилев, ни современные поэты, что меня уже все сильнее начинали занимать. Что бы такое, думаю, выбрать, и Георгий Сергеевич Петелин[86], заведовавший в Ростовском университете кафедрой, вдруг спрашивает: «А кого вы, Сережа, любите перечитывать?» – «Бунина», – отвечаю. «А еще?» – «Еще Толстого». – «Отлично, – резюмировал мой учитель. – За него и беритесь».

Я взялся, сочинил выпускную работу «Жан-Жак Руссо и Лев Толстой как критики культуры», не вполне, мне и сейчас кажется, пустую, и ее же в виде реферата подал в аспирантуру. И все вроде бы хорошо, но Толстого на ученом совете в ИМЛИ оставили за кем-то еще, а мне… «Вот, – благодушно говорит тогдашний директор Борис Леонтьевич Сучков[87], – в стране до сих пор нет ни одного специалиста по русскому натурализму. А надо бы, надо… – И уже ко мне: – Вы хоть Боборыкина-то читали? Или Арцыбашева?»

Я смутился. Но… мужик и охнуть не успел, как тема была уже утверждена. Самоуправство, казалось бы, глупейший случай, но я и Борису Леонтьевичу, и случаю считаю себя обязанным. Во-первых, потому что увлекся, но об этом отдельно. А во-вторых, откуда нам знать, какие именно струны задевает Провидение, угадывая нашу внутреннюю сущность? Побывав автором диссертации и, соответственно, нескольких статей о литераторах, которых, кроме меня, никто во второй половине XX века не читал, я по прошествии времени стал понимать, что могу, конечно, написать и о Толстом, и о Чехове, но зачем? Чтобы стать автором одной из десятков тысяч работ, посвященных и тому классику, и другому? Скажу даже сильнее. Мне, человеку по натуре честолюбивому, совсем не улыбалась и роль однолюба – ведущего специалиста по биографии и творчеству самого великого имярека: всё равно ведь затеряешься в тени, особенно величественной. Литература каждому из нас сулит такой обширный, такой соблазнительный выбор, и что же мне теперь, как Щеголеву, выходить замуж за Пушкина?[88]

Это я шутки шучу, конечно. Но отчасти все-таки объясняю причину, по какой в 1980-е, то есть в годы максимального издательского внимания к классике, включая и второй, третий ее ряды, подготовил не что-нибудь, а издания Николая Успенского, Власа Дорошевича, все того же Пьера Бобо и Куприна, чьи книги навсегда, казалось бы, ушли с освещенной авансцены.

То же и с современной словесностью. Ну, зачем, скажите на милость, писать мне тридцать вторую рецензию, допустим, на «Обитель» Захара Прилепина, если вслед за мною выйдет еще не одна чертова дюжина обозревателей и если мои скромные соображения на этот счет уже так или иначе, пусть вразброс, пусть не очень точно, но изложены другими более скорыми на язык ораторами? Я уж лучше о самых ярких критиках последнего полувека напишу, чтобы появилась книга – может быть, и не во всем удачная, но в своем роде единственная. И лучше, чего никто из моих коллег тоже не делал, попробую в кучку собрать всё, что о современной литературе знаю, – пусть стоит себе на полке «Жизнь по понятиям» как памятник 1990-2000-м.

Или вот Фейсбук. Я и ходу в него еще не знал, когда в «Знамени», поочередно с Натальей Ивановой, начал вести «Попутное чтение». Рецензии на книжные новинки? Да нет, никакие не рецензии, конечно, скорее фейсбучного типа, разве что на бумаге, посты, где главное – впечатление высказать, не утруждая ни себя, ни читателей доказательствами. Так вроде бы никто из профессионалов еще не делал – поэтому отчего же мне не попробовать?

«Эка ты расхвастался», – скажет мне жена без всякого одобрения. Ну, простите, больше не буду. Это раз. А два… «Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня, и жизни ход сопровождает их…»

Сказано о стихах, но только ли о стихах?

* * *

Не знаю, как в Москве, а в Ростове-на-Дону на рубеже 1960–1970 годов филологи по Дерриде[89] еще не ботали, Лакана[90] и Бодрийяра[91] не знали. На пике моды был структурализм в его тартуском изводе и, штудируя «Труды по знаковым системам»[92], я, помнится, даже и словарик для себя составлял, перелагая термины, кружащие голову, на язык родных осин.

Поэтому надо ли говорить, что первую главу собственной дипломной работы я написал тоже по-птичьи[93], щеголяя своей, сказали бы сейчас, продвинутостью?

Мой научный руководитель Георгий Сергеевич Петелин, автор вполне себе традиционных работ о Бальзаке и Стендале, не возражал. Лишь попросил, ссылаясь на свою позитивистскую замшелость, лично для него перевести на родную речь то, что я в ажитации насочинял. А то, говорит, чувствую, что на защите я вас как должно защитить не сумею. Так что сели мы рядком, и уже фразе на десятой – пятнадцатой мои щеки бурно запунцовели. Ибо всё, ну или почти всё, что у меня было изложено так кучеряво, так, знаете ли, по-современному, в переводе на язык классического литературоведения выглядело удручающе бледно. Во всяком случае, обыкновенно. Биться было не из-за чего, и надо ли говорить, что с тех самых пор я уже почти полвека прикладываю все силы, чтобы обойтись без филологического новояза? И в собственных сочинениях что вроде бы удается. И в редакторской практике, что, признаюсь, выходит куда хуже. Ведь сколько ни тверди иному просвещенному автору: «Да говори просто – ты довольно умен для этого»[94], – он все равно в статью, хоть бы и о трагедиях Озерова подпустит таких дискурсов, таких, с позволения сказать, нарративов, что либо святых выноси, либо пасуй перед смесью французского с нижегородским.

Я и пасую, то есть попустительствую, особенно если имею дело с автором молодым; глядишь, мол, еще и сам выправится. Со мною не согласятся, но я-то уверен: исключая стиховедение и, может быть, специальные области теории литературы, почти обо всем можно написать так, что читатель только языком прицокнет: вот статья, а все понятно, все на русском языке. Недаром же все первые лица из размышлявших и размышляющих об истории нашей литературы – от Михаила Леоновича Гаспарова до Александра Павловича Чудакова, от Сергея Георгиевича Бочарова до Романа Давыдовича Тименчика[95] – говорят с нами на таком прекрасном русском языке, что прозаиков завидки берут. Зачитаешься, бывает, и думаешь: а что, если не только критика, но и наука о литературе тоже неотъемлемая и законная часть изящной словесности? Только настоящая, конечно, наука. И словесности часть, в самом деле, изящной.

* * *

Став аспирантом ИМЛИ, я оказался приписанным к Отделу русской классической литературы. Заседали сотрудники этого Отдела (обязательно с большой буквы) по средам.

Я и сейчас, закрыв глаза, как живых вижу тогдашних столпов отечественного литературоведения. Заведующий Отделом (и мой научный руководитель) Константин Николаевич Ломунов[96]. А ошуюю и одесную – Кирилл Васильевич Пигарев[97], Ульрих Рихардович Фохт[98], Лидия Дмитриевна Опульская[99],Андрей Леопольдович Гришунин[100], Уран Абрамович Гуральник[101] и, разумеется, член-корреспондент Академии наук Петр Алексеевич Николаев[102]].

Ведь были люди в наше время, не то что нынешнее племя!.. Боюсь, правда, что мало кто и тогда, и сейчас сумел бы отличить эстетические воззрения Урана Абрамовича от научной позиции Петра Алексеевича.

Но входили в Отдел, конечно, и другие. Сияющая обаянием, в том числе интеллектуальным, Екатерина Васильевна Старикова[103], хмурый остроумец Зиновий Самойлович Паперный, блистательный Юрий Владимирович Манн…[104]Не они, разумеется, одни стоят доброй памяти, но я, пожалуй, уйду пока от персоналий к общим для Отдела проблемам.

Одна из них состояла в том, что надо было время от времени жучить Александра Павловича Чудакова. Самый младший по возрасту он ходил (так, по крайней мере, казалось) во всеобщих любимцах, но поступал не всегда подобающе. Так, например, в отличие от большинства ведущих и старших научных сотрудников, что заполняли своими трудами малотиражные и безгонорарные (sic!) имлийские сборники, Александр Павлович с его отменным пером и ума палатой был зван еще и в «Вопросы литературы»[105], и вообще во все издания, которые могли до него дотянуться. А следовательно, находясь на академической службе, дерзал получать гонорары.

Что было, разумеется, абсолютно неприемлемо этически. Так как же его, молодого, незрелого, было не жучить старшим товарищам?

* * *

Нам, имлийцам, вузовские аспиранты завидовали. Еще бы! У них комсомольская жизнь била ключом и, как тогда шутили, всё больше по голове. Да и потом – то припашут (слово уже нынешнее) к приему вступительных экзаменов, то позовут ассистентами на семинары. А еще ведь сентябрьские выезды на картошку[106], где бог бы с ней, с картошкой, главное – удержать подопечных студентов, чтобы они совсем уж не разгулялись.

То ли дело академический институт. От хиленькой комсомольской организации, куда под предводительством Славы Бэлзы[107], будущего телепросветителя, входили Витя Ерофеев и несколько известных ныне литературоведов, никто ничего никогда не требовал. Совсем ничего. Так что обязанностью только и было носить крышку гроба на частых тогда в институте гражданских панихидах.

И еще овощная база.

Об этом вместилище гнилой картошки и подгнивающей капусты мне пару дней назад напомнил Юрий Владимирович Манн, крупнейший в мире знаток Гоголя и русского романтизма. «Когда я первый раз туда отправился, – рассказал он, посверкивая стеклышками очков, – то, выйдя из метро, стал спрашивать, где же она, Кунцевская. А вы, мне ответили, как увидите людей тоже в очках, так за ними и пристраивайтесь. Всем, кто в очках, в одно место дорога»[108].

И лучшие, действительно, люди бродили тогда по этим садам Академа[109]. В фуфаечках и, у кого были, в болотных сапогах. Чудаков Александр Павлович, Бочаров Сергей Георгиевич[110], иные многие… Посланцы из других институтов на овощной базе в Кунцеве, конечно, квасили по-черному. Но не мы, не филологи. Разве что чекушку раздавим, не более. Атак… Иногда и стихи читали там же, у контейнеров, но чаще продолжали начатые ранее и всегда актуальные, всегда захватывающие разговоры – о Бестужеве-Марлинском и о пэоне втором[111]. Или все-таки о четвертом?

Годы прошли, но я так и перевозил свой ватничек и свои резиновые сапоги с одной съемной квартиры на другую. Вдруг, думал, еще пригодятся.

* * *

Как научный руководитель, Константин Николаевич Ломунов большого вреда мне не причинил. Диссертацию посмотрел уже после предзащиты, но, впрочем, до самого торжественного акта. И потребовал двух изменений.

Первое. Во всех фразах и оборотах типа «радикально-демократическая и либеральная критика поддержала (или, наоборот, осудила)» снять неуместный соединительный союз «и». Чтобы и первой, несомненной, и второй, сомнительной, критикам были посвящены отдельные фразы. Или – можно и так, сказал профессор, – если суждение правильное, оставить одну радикально-демократическую, если неправильное – оставить, соответственно, одну либеральную.

И второе требование. Открыть список использованной литературы классиком (понятно, простите за тавтологию, что не литературы). Любым.

И я, помнится, в видах скорой защиты выбрал Энгельса. Со временем, когда я плотнее вошел в литературно-критический, как тогда говорили, «цех», выяснилось, что угадал я правильно. Тогда, в 70-е, цитаты из классиков уже отнюдь не были обязательным условием публикации (защиты – да, а публикации – не обязательно). Чем большинство моих коллег – критиков и филологов – невозбранно и пользовались.

Кроме тех, кто хотел попасться начальству на глаза. И тогда особенно уж бесстыжие всюду, куда можно, совали что-нибудь из Ленина или постановления очередного пленума ЦК КПСС. Те, кто лучше о себе думал, могли подпустить что-нибудь из Энгельса, считавшегося почему-то наиболее нравственно приемлемым. А щеголи – как правило, из выпускников вольнодумной Академии общественных наук при ЦК нашей партии[112] – с особым шиком цитировали все-таки Маркса. Но непременно – «Из ранних произведений»[113].

* * *

Скажи мне, что за книги у тебя на полках стоят, и я скажу, одной ли мы с тобой крови. В нашем поколении этот критерий срабатывал безошибочно. И кто из нас, придя в квартиру к полузнакомым людям, не скользил взглядом – хоть бы и расположившись уже за пиршественным столом – по разнорослым книжным рядам? Что-то отмечая с чувством избирательного родства, и у меня, мол, такие же дома, а на чем-то тормозя даже и с ревностью: где же это они раздобыли то, за чем я давно и безуспешно охочусь…

Вот позвала как-то меня, еще аспиранта, к себе в гости дальняя родственница моей жены. Она тогда продавщицей работала в «Синтетике» на Калининском – ну, москвичи, кому за 50, даже за 40, этот магазин сразу вспомнят и поймут, что с дефицитом у нашей милой Гали проблем не было.

И действительно: в спальне этажерочка для себя, с Пикулем[114], Юлианом Семеновым[115], зарубежными детективами – это, теперь-то понятно, взамен дамских романов, которых на русском языке тогда еще не было. А в гостиной… Ну, глаз не отвести: два, даже три, может быть, полированных шкафа, а в них – всё, что филологическая душенька пожелать может. И «синий» Мандельштам, и «агатовая» Ахматова[116], и академический Достоевский, и альбомы – то Дега, то Чюрленис, – и Эйдельман[117], и Аверинцев, и Лотман…

И все томики не потрепанные, как у меня дома, а чистенькие, с иголочки. Спрашиваю осторожно: зачем это тебе? «Ну как, – отвечает. – Я ведь замуж выйду? Выйду. Дети появятся? Само собою. А как вырастут – у них уже и библиотека будет. Так что спасибо скажут».

На скучном языке такая заготовка книжек впрок называется, наверное, отложенным потреблением. Сейчас, дескать, мне не до книг, зато вот выйду на пенсию и тогда уж начитаюсь. Или детям, действительно, пригодится, внукам. И страшно подумать, какие фантастические тиражи оседали, помимо государственных библиотек, по домам у такой вот Гали, у такого, к примеру, Петра Ивановича. Не решусь сказать, была ли наша страна самой читающей в мире. Но вот то, что нигде, наверное, книжное собирательство не было столь престижным, столь прочно вошедшим в обычай, как у нас, – это уж точно.

А Галя… Много лет мы с ней не встречались, поэтому я и не знаю, говорят ли нынче ее выросшие дети спасибо за шкафы, набитые когдатошним дефицитом. Зачем гадать, если с ума нейдет недавний разговор с одним моим старшим товарищем, который, собравшись вдруг помирать, начал спешно отдавать старые долги, приводить в порядок архивы. И надо, говорит, книги еще куда-то, пока я в силах, пристроить, вон их сколько за жизнь накопилось. «Ну что ты торопишься, – сержусь я. – Во-первых, и сам еще, Бог даст, почитаешь. И дети твои в конце концов сами разберутся». – «Э, – отмахивается он от меня, еще, с его точки зрения, молодого и глупого. – Дети-то, конечно, всё выбросят. Но им неловко это будет делать, стыдно как-то перед памятью обо мне. Уж лучше я их от этой неловкости и этой докуки сам избавлю».

* * *

И опять аспирантские, 70-е. Самиздат как один из трех (наряду с библиотекой ИМЛИ и толстыми литературными журналами) источников и составных частей самообразования. И зовут меня, помнится, на публичную лекцию в Институт, тоже помнится, стали и сплавов.

В зале – битком. А перед собравшимися – Григорий Соломонович Померанц[118], чье имя я, к стыду своему, раньше не слышал.

К стыду – поскольку именно та лекция многое мне – и в жизни и в себе самом – объяснила. Речь шла о процессе европеизации неевропейских стран, что, во-первых, вписывало Россию, лишая ее права на исключительность, в общий цивилизационный поток, а во-вторых, давало простое объяснение нашего едва ли уже не трехсотлетнего дуализма: и в Европу, изнемогая, тянемся, и Европою никак стать не можем. Ибо Европа, – говорил Григорий Соломонович, сам в Европе никогда, кажется, не бывавший, – это, при всех региональных и прочих, вплоть до личностных, различиях, есть царство цивилизационной однородности, мир единых стандартов жизни и общественного консенсуса в жизнепонимании. Тогда как Россия, подобно любой другой неевропейской стране, ставшей на путь европеизации, клочковата или, как говорил Померанц, лоскутообразна: в одной квартире могут жить интеллектуалы высшей европейской пробы, а в соседней – ну, вы понимаете кто.

Насчет квартир, может быть, еще и метафора. А вот то, что в десятке километров от космодрома в Плесецке наши русские люди по-прежнему живут и думают, как при Василии II Темном, известно каждому, кто прочел рассказы Галины Турченко в «Знамени» (2014, № 10) или посмотрел фильм Андрона Михалкова-Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына».

Естественно, что, став, спустя десятилетие, одним из руководителей «Знамени», я первым делом позвонил Григорию Соломоновичу и попросил разрешения опубликовать ту давнюю лекцию в журнале. «Почему именно ее? – удивился Померанц. – В ней многое, мне кажется, устарело».

Разве?

Мне-то кажется, что ключ лоскутообразности и сейчас многое открывает. И в нынешнем состоянии страны. И в таких, как я сам, людях: вроде бы и продвинутых, либералах и «западниках», как раньше говорили, по убеждениям, но живущих с постоянной оглядкой на свое детство и на свою родню, знать ничего не знающую ни о правах человека, ни о том, о чем спорят на страницах хотя бы даже и «Знамени».

Помните, как у Шукшина: одна нога в лодке, а другая все-таки на берегу…[119]

* * *

Кандидатские мы защищали вместе с Владимиром Ивановичем, тогда еще Володей, Новиковым[120] он по русской эпиграмме, я по русскому натурализму. Вместе и банкет для членов Ученого совета заказывали. И не где-нибудь, не как-нибудь, а в шикарном ресторане «Прага», в отдельном кабинете. Что по цене было тогда вполне доступно даже и понаехавшим в Москву вчерашним аспирантам.

Ну, банкет как банкет. Один из моих тогдашних оппонентов Владимир Иванович Гусев[121], теперь-то уже более четверти века со мною не здоровающийся, вошел в предание тем, что зубами разгрызал один стеклянный фужер за другим. Сановный член-корреспондент Академии наук Владимир Родионович Щербина[122] время от времени подсказывал, чтобы закуску ему подкладывали поаппетитнее, а напитки подливали подороже. Шармер Ульрих Рихардович Фохт норовил за коленку ухватить случайную аспирантку, неосторожно усевшуюся с ним рядом. Остальные же почтенные члены почтенного совета явно томились, отбывая положенный ритуал. Пока…

Пока вдруг не выяснилось, что в соседнем кабинете гуляют членши Комитета советских женщин[123]. «Хорош бабец», – заглянув туда, сказал один глубокоуважаемый филолог другому – и понеслось! Оба банкета как-то сами собою перемешались, и таких отчаянных, таких половецких плясок, как в тот вечер, я, боюсь, уже никогда больше не увижу. Одна печаль: Валентина Терешкова, заправлявшая советскими женщинами, сразу же незаметно удалилась, как и полагается руководительнице высокого ранга. Что профессоров, конечно, огорчило, когда же это еще удастся пройтись с космонавтом в знойном танго, зато подопечным Валентины Владимировны позволило пуститься во все тяжкие. Или почти во все.

Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя. В девяностые, по случаю уже докторской защиты, никакого загула и близко не было. Тихонько отужинали с оппонентами, книжки друг другу подарили с трогательными надписями – вот и вся недолга. То ли с деньгами было уже не слава богу, то ли, еще скорее, кураж повыветрился.

* * *

Защитив в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о русском натурализме конца XIX – начала XX века, выпустив однотомник, а затем и трехтомник Петра Дмитриевича Боборыкина, я какое-то время с гордостью числил себя ведущим (да что ведущим – единственным в мире!) специалистом по творчеству этого мало кем читанного писателя.

Пока, годы были еще глухие, не раздался телефонный звонок и меня не попросил о встрече какой-то немец, тоже, оказывается, что-то там раскопавший в драматической жизни и судьбе Пьера Бобо. Так что уселись мы, как сейчас помню, в редакции «Литературной газеты», и гость из ФРГ выложил на стол свою монографию – на чистом немецком языке и толстенную-претолстенную, с бездною, надо думать, новонайденных фактов, смелых открытий и глубоких предположений.

Я этим триумфом германской филологии был, разумеется, сражен, но разговор поддерживаю и, применительно к какой-то повести Петра Дмитриевича замечаю, что она, де, полемична по отношению к «Крейцеровой сонате». Мой собеседник, вообще-то сильный в интеллектуальном пинг-понге, этот ход почему-то пропускает. Ну и ладно. Я пускаюсь в сопоставления нашего общего героя с Лесковым, с Помяловским, и тут ученый немец, безо всякого смущения, говорит, что этих писателей он не читал[124]. Зачем ему, он ведь специалист по Боборыкину.

И мое априорное почтение к западной русистике сильно поубавилось. Мне, я знаю, скажут, что в России тоже было достаточно специалистов, подобных флюсу, и назовут имена европейских и американских историков литературы, отличающихся и фантастической эрудицией, и широтой научного кругозора, Но вот именно что отличающихся – от основной массы гелертеров[125], что, застряв в своей компетенции, не покладая рук трудятся в ней будто в узкой штольне и не то чтобы не умеют, но принципиально, в силу своих научных убеждений не хотят приподнять голову над поверхностью.

Впрочем, антизападническое высокомерие мне явно не к лицу. Поэтому признаю-ка я лучше, что и в российской высшей школе, особенно в результате Болонской прививки[126], сделали сейчас сознательную ставку не на подготовку гуманитариев с общекультурной выучкой, а на производство специалистов, которые знают пусть немногое, зато в пределах своей компетенции знают все.

Наверное, это и правильно, наверное, прогрессивно.

* * *

Признанные достижения советской школы художественного перевода и советской детской поэзии обычно объясняют тем, что вода дырочку найдет. Не печатали «взрослые» стихи Генриха Сапгира[127] или прозу Юза Алешковского – вот и стали они, пусть на время, писателями для детей. Рассыпали в 46-м набор первой книги Арсения Тарковского, а он взял да и ушел в восточные переводы, те самые, от которых голова болит.

Талант как река. Если истощается, то по внутренним причинам. А столкнувшись с внешней преградой, не пересыхает, но может сменить русло.

Это всего лишь метафора, конечно, и, конечно же, неточная. Так что скажу по-другому: для сильного писателя – с именем, с судьбою, с амбициями – вынужденный уход со своего пути на боковую тропку, безусловно, драма. Тогда как для жанров, что раньше считались вспомогательными, да и для целых, случалось, ветвей словесности – едва ли не подарок. Сказано ведь про Москву, что пожар способствовал ей много к украшенью.

Поэтому ни слова больше ни про детскую литературу, ни про художественный перевод, то есть ни слова о том, что и без меня известно. Взглянем лучше под этим же углом зрения на историю отечественной филологии. На то, как укрепился и, особенно в послеоотепельные десятилетия, бурно расцвел в ней жанр комментария. Всякого – от реального до текстологического и интертекстуального.

Полномасштабные труды типа «Актуальные проблемы теории литературы» или «Классическое наследие и современность» оставили начальникам или тем, кто в эти начальники рвался. Зачем? Затем, чтобы ни при какой погоде в эти труды не заглядывать. И, брезгливо отстраняясь от всего, что маркировано как идеология, заниматься делом – то есть расшифровывать <нрзб>, прояснять в рукописях темные места, ликовать, что удалось установить отчество одного из фигурантов одного из писем Александра Ивановича Тургенева[128]. Ида, протаскивать, было такое слово, в нонпарельный набор то, что крупным шрифтом было непредставимо. Не забыть ведь: первая на родине публикация пастернаковского «Гамлета» прошла в комментариях будущего академика Вячеслава Всеволодовича Иванова к книге Льва Семеновича Выготского «Психология искусства» (М., 1965).

Да и я помню, как почти полностью привел в одном из примечаний «Слово» («В оный день, когда над миром новым…») Николая Гумилева. Милая молодая женщина, мой редактор, взглянула на меня не без ужаса. Хорошо, я заменил крамольное имя никаким словосочетанием «старый поэт»: вдруг пройдет – не через редактора, конечно, а сквозь цензуру.

И прошло ведь. Как многое тогда проходило – складывающийся помалу массив академических, научно выверенных изданий, пополняя хотя и облегченными, зато комментированными сборниками полузабытых второ– и третьеразрядных писателей, за которые взялись не только профессиональные литературоведы, но и критики, но и, случалось, поэты или прозаики.

И выросла культура филологических комментариев, претендующая на то, что только она-то и есть наука, строгое и точное знание – в отличие как от начальнических глобалок, так и от партизанских вылазок в стиле ярко талантливых, но недисциплинированных Владимира Николаевича Турбина[129] и Георгия Дмитриевича Гачева[130].

И, слава богу, конечно. Но… В одном прибывает, в другом убывает. И не сбросить со счетов, что как раз в те же 60-80-е, когда филология из разреженных концептуальных высот опустилась у нас на землю грешных фактов, филология в Европе, наоборот, от всякой дисциплины отвязавшись, пустилась в продуцирование всё новых и новых кружащих голову концепций и гипотез.

Итог? Комментируя всё, комментируем теперь и эти гипотезы.

Придя, еще аспирантом третьего года обучения, на работу в «Литературную газету», я, разумеется, позвал в ней печататься всех, кого тогда знал. Кто-то откликнулся – например, Карен Степанян[131], и с тех пор мы с ним уже больше трех десятилетий работаем вместе. Кто-то не согласился. А один мой тогдашний приятель по аспирантуре задумчиво спросил: «И что ты можешь предложить?» – «Для начала, – говорю, – рецензию» («Сто строк на машинке», как это тогда по газетной рубрикации называлось).

«Нет, – отказался он решительно. – Не буду и мараться. Вот если бы мне дали разворот под статью о смысле искусства, тогда да. А так нет, не хочу я».

Прошли десятилетия, и мы с тем приятелем случайно встретились на эскалаторе в метро. Поговорили, пока спускались. Или поднимались, неважно. Работает, рассказал он мне, лифтером, или, на новый манер, консьержем. Диссертацию не защитил. Трактат о смысле искусства пишет.

* * *

А вот моей начинающей сослуживице поручили подготовить статью[132] о буржуазных, с позволения сказать, литературоведах, что злонамеренно извращают великую русскую классику.

Подготовить – это ведь не значит написать. Кто она, в самом деле, пока такая, чтобы лично бросать вызов акулам западной советологии? Подготовить – это значит для начала соорудить список пригодных к ответственному делу авторов, и пусть уж начальство, после долгих обычно колебаний, выберет наиболее достойного.

Выбрали наконец: Щербина Владимир Родионович, член-корреспондент Академии наук и в ту пору заместитель директора Института мировой литературы. Ну, сослуживица, как положено, дозвонилась, договорилась о теме статьи, об ее объеме, сроках и, в назначенный день, приезжает за готовеньким. А ее перенаправляют к Ушакову[133], в ту пору институтскому ученому секретарю, и уже Александр Миронович протягивает ей папочку, заметим, пухлую. А в папочке… нет, не статья, конечно, а стопа инионовских рефератов и вырезки из других газет и журналов – «Правды» там, «Коммуниста», – где кузькину мать нашим заклятым недругам уже показали другие, предыдущие бойцы идеологического фронта. «Вот, – ласково говорит молодой журналистке Александр Миронович, – сами разберитесь, что отсюда для статьи Владимира Родионовича пригодится».

Ну что, и пошла она, сиротинушка, солнцем палима. Но статью, конечно, по цитатам выстроила, сдала в набор, из набора получила. И везет сверстанную уже полосу опять в ИМЛИ. Член-корреспондент Щербина Владимир Родионович без большого внимания глянул, губами пожевал. «Не маловато ли получилось?» – спрашивает… не сослуживицу, конечно, кто она пока такая, а Александра Мироновича, что рядом застыл. «Нет, – говорит ученый секретарь, – хорошо получилось. Достойную вы им, Владимир Родионович, отповедь дали».

Так статья в газете и появилась. На «красную доску», была у нас такая, ее, конечно, не выдвинули, премией не вознаградили. Но бессловесную, зато понятливую мою сослуживицу на заметку взяли, пригласив, спустя малое время, на работу уже… да, да, в Институт мировой литературы.

Встретились мы как-то. «Что делаешь-то хоть?» – спрашиваю. «Да что, – отвечает. – Готовлю вот, как и раньше, материалы, но не только для статей, а больше уже для монографий – то заместителю директора, то самому директору[134], бывает даже, что лично академику Храпченко»[135].

* * *

Трех царей, как Пушкин, я, безусловно, не видел. Зато… Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным[136], что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, Он двинется – и охранник двинется.

А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз[137], тоже, когда надо, притормаживая.

И я понял, что манера Виталия Александровича Сырокомского[138], тогдашнего первого заместителя главного редактора «Литературной газеты», ходить с Астраханского[139] в редакцию на Костянском[140] пешком, но так, чтобы его черная «Волга» след в след стелилась вдоль тротуара, взята не из одних соображений моциона, но еще и по руководящей моде. Ноблесс оближ – вот как это называется.

И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать[141].

* * *

Вообще-то в ранние 70-е годы мы, конечно, были полными дураками. Беспечными от непобитости. Советскую власть в телефонных разговорах, разумеется, хаяли, но – конспираторы хреновы – исключительно как некую (догадайтесь, мол) Софью Власьевну запретные книжки и ксероксы давали кому ни попадя, к знаменитым диссидентам, за которыми и в самом деле была слежка, в гости захаживали, и всё как с гуся вода, вот что интересно. То ли жандармский контроль не был совсем уж тотальным, как про него думали, то ли таких, с позволения сказать, фрондеров, как мы, насчитывались многие тысячи, и заниматься ими (нами) было уже бессмысленно.

Да вот случай. Приезжает к нам в Плющево, где мы тогда с женой квартиру снимали, приятель по аспирантуре – и натурально с портфелем, вперемешку с библиотечными книжками набитым тамиздатом. Поменял у меня Набокова на Авторханова[142], «Время и мы»[143] на «Вестник РХД»[144] – и за стол, обильно сервированный – сами догадайтесь, что мы тогда пили. А когда отправился на электричке домой, то портфель этот… Может быть, украли у него, а скорее всего, просто потерял. Взволновался, поскольку установить владельца по библиотечным ярлычкам было раз плюнуть, позвонил и – «это не телефонный разговор» – снова ко мне приехал, чтобы объясниться и передать, ходила тогда и такая по рукам, брошюру «Как вести себя на допросах»[145].

Стоим – не в квартире, конечно, там прослушка[146] может быть, – а на улице, и на повышенных от возбуждения тонах уславливаемся, кто что говорить будет, когда заметут. А договорив, оглянулись… Время было летнее, и стояли мы, оказывается, под широко распахнутым окном местного отделения милиции. Не ГБ, конечно, но все-таки. И тоже ведь пронесло[147].

* * *

На поэтическом «квартирнике»[148] я был всего раз в жизни. Москва, 70-е, я аспирант, и зовут меня послушать приехавшего на один вечер из Питера Виктора Кривулина[149].

Имя совсем для меня новое, но как же не послушать, если чтение будет только для своих, а я в Москве все еще чувствую себя понаехавшим.

И вот собрались, ждем поэта из другой комнаты, а пока кто-то из организаторов собирает со всех по трешке – «Виктору на обратный проезд». Что тоже в моих глазах повышает статус и, сейчас бы сказали, эксклюзивность того, что нам предстоит услышать.

Впрочем, как Виктор Борисович читал, описывать не стану, чтобы не проиграть в состязании с петербуржцами, знавшими его не в пример лучше меня.

И вот – расходимся. Идем к метро гурьбою, жарко обсуждаем услышанное и увиденное Я, правда, от провинциальной робости стараюсь никому не перечить. И лишь когда кто-то из новых моих знакомых восклицает: «И все-таки я так скажу: Кривулин гораздо выше Слуцкого!», подаю голос: «А почему именно Слуцкого?» – «Что ж тут непонятного, – объясняют мне хором. – Ведь сейчас же именно Слуцкий у них считается самым первым». Воля ваша, но я опять, сейчас бы сказали, не догоняю: «А чем Кривулин-то выше?» – «Чем, чем? – отвечают мне уже с раздражением. – Тем, что Слуцкий у этих сук печатается»[150].

* * *

Была – это я совсем уж несмышленышам напоминаю – литература советская, в том числе хорошая. Была антисоветская, в том числе, по эстетическому счету, очень иногда так себе.

А была еще катакомбная, и вот ее-то в 70-80-е я совсем не знал. Ни смогистов[151], ни лианозовцев[152], ни «Московского времени»[153], ни питерского андеграунда[154]]. И это, ей-богу, как-то даже странно. Во всяком случае, для критика, мало того что специализировавшегося в те годы на поэзии, так еще и стремящегося, как я, к систематике, каталогизации всего сущего и имеющего хоть какое-то право на существование.

Но вот же – не знал. Самиздат и тамиздат со стихами такого рода в моей среде – сначала аспирантской, затем журналистской – не бродил; всё больше Бродский, ну, и то, что в эпоху гласности станут называть возвращенной классикой – в диапазоне от «Реквиема» Ахматовой до «По праву памяти» Твардовского. «Младофилологи»[155], в чей круг я тогда входил по касательной, всем современным, «савецким» в общем-то брезговали – хоть литованным, а хоть бы даже и не литованным.

Что же до самих катакомб… В них надо было еще попасть – по чьему-нибудь личному приглашению. По избирательному родству, словом. А какое, спрошу я вас, у дворников, сторожей и операторов газовой котельной могло быть родство с вполне себе благополучным – так это, во всяком случае, воспринималось – homo soveticus: защищает диссертацию, печатается в подцензурных газетах и журналах, ездит на семинары молодых советских писателей, про черное и белое вслух не говорит, на горячее и горькое публично не откликается. Знать, конформист. Или, хуже того, коллаборант.

И вот годы миновали, десятилетия. Первые перья нашего андеграунда – те, что не погибли, конечно, – вышли в князья, приобрели статусность: их издают, переводят, зовут на Запад и на Восток, пишут о них монографии. Так что трещинке, какая тридцать – сорок лет тому назад нас разделяла, пора б зарасти. Но вот же – не зарастает. Как до дела какого, отношения прекрасные, полные согласия и взаимного уважения, а чуть попробуешь душевно сблизиться – прежний холодок, дистанция: ты, мол, родом из СССР, мы – из подполья.

С чем сравнить? Помню, как неприятно меня, читателя, уже в поздние советские годы, в перестройку изумлял Виктор Петрович Астафьев. Ведь всеми почестями был к тому времени осыпан – и Герой, и лауреат, и депутат, – а никак, хоть убей, не мог забыть, что на заре туманной писательской юности его, никому еще не известного провинциала, по приезде то ли в Дубулты, то ли в Ялту вселяли в номер подле сортира, а лучшая комната доставалась какому-нибудь, прости Господи, куплетисту, и с подозрительной непременно фамилией.

Родовая травма, знаете ли. Ее не избыть.

* * *

Ну, а если к квартирникам возвращаться, то они (или, еще лучше, салоны) были в большой позднесоветской моде. Там и первые наши рок-группы пробовали голос, и стихи читали какие ни попадя, и, разумеется, философствовали.

Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял[156]. Настолько исключительный по своему интеллектуальному наполнению, что разговоров я, «старый позитивист», каким себя грешным делом числю, почти не запомнил. Но одну деталь из запасников все-таки вытащу.

Миша (Михаил Наумович, естественно) – человек ищущего ума и познаний энциклопедических, к каким он в ту пору решил прибавить еще и японский язык. Так что со всех предметов в квартире (с ламп, с подпотолочных карнизов, с гвоздиков, на которых картины) свисали длинные бумажные ленты с иероглифами. Поэтому чувствовал ты себя будто в японском саду. И даже в туалете с иероглифами не мог расстаться.

Мода на квартирники, на салоны, на кружки, грубо говоря, по интересам, как и всякая другая, оказалась все-таки преходящей. Ведь десятилетием раньше за подобные сборища могли бы и замести. А десятилетием позже, когда споры выплеснулись на печатные площадки и площади городские, в них нужда вроде бы отпала.

Хотя… Наша редакция по Большой Садовой соседствует с домом Шехтеля, где нынче фонд «Стратегия», возглавляемый Геннадием Бурбулисом[157]. Чем фонд занимается, знать не знаю, однако позвали нас однажды с Натальей Борисовной Ивановой на заседание образовавшегося там дискуссионного клуба.

В зале – герои вчерашних дней: Андраник Мигранян[158], Виталий Третьяков[159], президентские помощники – еще ельцинские и даже, не исключаю, горбачевские. А солировал, понятное дело, сам Геннадий Эдуардович, объявивший, что он открыл новую область научного знания – политсофию. С чем ее едят, я (старый позитивист, как было сказано) так и не уразумел, а вот многочисленные гипсовые бюсты античных философов, в кругу которых шла дискуссия, помню отлично.

* * *

Превращая «Литературную газету» из официозной «Литературной правды» (по аналогии с «Комсомольской» или «Московской») в Гайд-парк[160] при социализме, Александр Борисович Чаковский[161], надо думать, выговорил у властей два условия.

Первое – обозревателем или заведующим отделом мог быть беспартийный.

И второе – обозревателем или заведующим отделом в «Литературной газете» мог быть еврей.

Оно конечно, русских беспартийных, как приравненных к ним евреев-коммунистов, и в других редакциях хватало. Но выдвинуться на заметную, как сейчас бы сказали, позицию им было трудно. Поэтому Сырокомский или легендарный Индурский[162] возглавлявший московскую «Вечерку», воспринимались, безусловно, как исключение из общего негласного правила.

А тут – все флаги в гости к нам…[163] Флаги и потянулись – один другого профессиональнее. А за ними и авторы – один другого блестящее.

Что привело, конечно, к перекосам в национально-кадровой политике редакции. О тех, кто сообщал про эти перекосы Центральному Комитету нашей партии, пусть расскажут другие. Но и я помню, как первая моя «литгазетовская» начальница, земля ей пухом, искренне недоумевала:

«Но ведь это и в самом деле несправедливо: башкир по статистике в стране больше, чем евреев, но башкир в редакции всего один (Ахияр Хасанович Хакимов[164], член редколлегии по литературам народов СССР), зато евреев…» И она начинала загибать пальчики.

* * *

Мой коллега по 70-80-м Олег Мороз[165], комментируя в Фейсбуке одну из моих новелл, сравнил вторую (нелитературную) тетрадку старой «Литературной газеты» с тетрадкой первой, собственно литературной – к явной невыгоде для последней. Вторая, нелитературная, да простит мне Олег Павлович вольный пересказ его коммента, на протяжении многих лет посылала луч света в темное царство советской действительности, тогда как первая, литературная – экая паршивка! – советской власти что есть мочи прислуживала.

Взгляд, конечно, варварский, но (в целом) верный, как сказал бы сами знаете кто, и я далек от намерения разрушить представление, сложившееся еще в те приснопамятные времена. Правда, два десятилетия, отданных словарному промыслу, прочно приучили меня, сколь возможно, уклоняться от оценочных суждений и держаться, опять-таки сколь возможно, точности при характеристике как происходящего, так и давно случившегося. Поэтому я так люблю давать справки, всегда скучноватые, но иногда полезные.

Итак, справка. Задуманная (не знаю уж, насколько сознательно) как дискуссионный клуб в условиях реального социализма, «Литературная газета», тем не менее, была и оставалась, прежде всего, органом Союза писателей СССР. Там, на улице Воровского, сидели – говоря по-нынешнему– члены ее совета директоров, которые, неся ответственность только перед подлинными владельцами (ЦК КПСС, Совмин, КГБ, МИД и проч.), вели все оперативное управление газетой. Разумеется, неусидчивые акционеры то и дело тоже вмешивались «в теченье месячных… изданий», но напрямую, каждый день и каждую минуту руководили редакцией, повторяю, именно так называемые «рабочие» секретари[166] правления СП. И им, что очень важно, было глубоко начхать на Госплан, Аэрофлот, собес, прокуратуру и все прочие ведомства, тяжбами с которыми так прославились «литгазетовские» отделы экономики, коммунистического воспитания, науки, писем и, кажется, еще один, забыл какой, отдел. Зато им – членам совета директоров – было глубоко не наплевать на их собственное благополучие, на их собственный символический капитал и вообще на порядок в идеологических войсках, вверенных их попечению.

Это понятно?

Я еще кое-что расскажу о кунштюках, какие выкидывало в те годы писательское начальство. Но что кунштюки? Гораздо тяжелее переносилось рутинное каждодневное давление, какое испытывали сотрудники литературных отделов и от какого были почти свободны «золотые перья» второй тетрадки.

Впрочем, почему, говоря «вторая тетрадка», мы – и Олег Павлович, и я – всякий раз имеем в виду только комвос (это был самый звездный – отдел коммунистического воспитания), экономику и науку? Ведь восемь полос второй пагинации[167] делились между внутренними отделами, клубом «12 стульев» (самым популярным у публики) и отделами международными. В обязанности которых (а вовсе не в обязанности литературных отделов) как раз и входило ведение идеологической борьбы с «литературными власовцами», сионистами, антисоветчиками и прочими агентами мирового империализма. И именно туда – не знаю уж, с Лубянки[168] или со Старой площади[169] – фельдкурьеры привозили самые зловещие статьи, подписанные всегда безлико – В. Петров или, допустим, Н. Николаев.

Смешно было бы мне снимать сейчас вину и с самого себя, и со своих коллег. Мы не были героями, хотя как победу понимали всякую удавшуюся попытку отбить у начальства какую-нибудь крамольную фразу или пробить выпад в сторону «секретарской литературы». Люди, не способные жить по лжи, в «Литературной газете», как и вообще в печати советских лет, не задерживались. Увы, но это так. Среди нас, вне всякого сомнения, были трусы, были дураки, были раздолбай, но подлецов при мне все-таки, кажется, не было.

Что, разумеется, никого из нас не освобождает от ответственности за грязь, которой более чем с избытком хватало на литературных полосах старой «Литературной газеты».

Мой коллега, а сейчас писатель Андрей Яхонтов[170], с которым я как-то в те годы столкнулся в туалетной комнате, едко заметил: «Работа у нас такая – приходится часто мыть руки…»

Так что у наших коллег, у тех, кто в глухие годы безвременья отважно боролся с Академией наук и Аэрофлотом, были (и, вероятно, до сих пор есть) основания относиться к коллегам из литературных отделов с некоторым высокомерием, если не с презрением.

Никаких обид!

Хотя я, что уж теперь скрывать, все равно обижался. Пока не вспомнил мопассановскую «Пышку» – ну, вы, конечно, тоже помните чудесную историю о простушке, которая телом спасла знатных дам от бесчестия, а они ее же за это запрезирали…

* * *

С тех пор, как Александр Борисович Чаковский придумал, а Виталий Александрович Сырокомский обустроил еженедельный Гайд-парк при социализме, «Литературная газета» к подписчикам и в розницу поступает в среду.

Но!

Не знаю, как сейчас, а в советскую пору ее подписывали в свет и печатали малую часть тиража еще поздним вечером в понедельник, так что, уходя домой, ты, если оказывался «свежей головой»[171], мог и с собой прихватить экземплярчик. Вторник же считался днем санитарным: газету с курьерами развозили по тем адресам, где могли, что надо поправить, что не нужно снять или, наоборот, поставить срочно возникшее в уже вроде бы вышедший номер.

Такого рода изменения случались не часто (все ж таки и заместители главного редактора свое дело знали туго, и свой, прикрепленный к редакции цензор[172] не дремал), но, тем не менее, случались – как правило, на второй (общественно-политической или, как мы ее называли, «духоподъемной») полосе или на полосах международного отдела.

Впрочем, как-то произошло подобное и с материалом, который я вел. Интервью с одним второстепенным литначальником в понедельничном номере есть, а в том номере, что за среду, что к подписчикам ушло, его уже нету. Интервьюируемый, вспоминаю, едва не плакал – так напечатали его или нет, можно ли это интервью ставить в свой, сейчас бы сказали, curriculum vitae, или никак нельзя?

Интервьюируемого не жалко. А вот специалистов по истории отечественной журналистики пожалеть можно. Ведь они, если уж работать совсем тщательно, должны будут ушедшие в продажу номера сравнивать с понедельничными, да и сохранились ли эти понедельничные?..

* * *

Картинка из жизни позднесоветской «Литературной газеты», уже на Костянском. Буфет – не тот, что на втором этаже, закрытый, только для членов редколлегии, а общедоступный, на первом. Все галдят, занимают друг другу и любимым авторам очередь, переходят от компании к компании, подсаживаются туда, где веселее.

А в углу стол, где хлебает свою лапшичку цензор. К нему не подсаживались – никто и никогда.

* * *

Обозревателем в «Литературной газете» жилось мне в общем-то неплохо. Но все-таки – мечтать же не вредно? – грезились и вольные хлеба. Фриланс, говоря по-современному. И вот как-то встречаю на улице Юлика Смелкова[173] – совсем, боюсь, ныне забытый, он был кинокритиком не из худших, литературным тоже. И совсем недавно ушел из «Комсомольской правды», где служил, на эти вот самые вольные.

«Ну и как?» – спрашиваю. «Да нормалек, – отвечает Юлик. – Бегать вот только надо много».

И я вспомнил, как много хлопот все-таки было у тогда печатавшихся. Сначала надо отвезти заметку в редакцию, потом съездить туда же – «снять вопросы», и еще раз – вычитать верстку, а в хороших редакциях – еще и сверку. И только после всего, когда заметка выйдет, отправиться за гонораром – либо на улицу Чехова[174], где окормлялись авторы «Нового мира» и «Дружбы народов», либо на улицу Правды[175], куда были приписаны авторы «Знамени», «Октября»[176], «Юности» да хоть бы даже и «Литературного обозрения»[177].

Это вам не нынешний удаленный доступ, и деньги, если их все-таки дают, на карточку.

* * *

Было в приснопамятные времена такое явление – «секретарская литература», куда включались произведения, да и вообще любой чих, секретарей (особенно так называемых «рабочих», то есть состоящих на службе и при жалованье) правления Союза писателей СССР, лауреатов Государственной[178] (не говорю уж – Ленинской![179]) премии и прочая, и прочая. Так что литературные критики эпохи развитого социализма подразделялись на две категории – одни могли (иногда даже хотели) сказать доброе слово о Сергее Венедиктовиче Сартакове[180] и Егоре Александровиче Исаеве[181], а другие, хоть ты стреляй, таких слов не находили. Это называлось, помнится, «критика умолчанием».

Ну так вот. Был, значит, порядок, который все знали и который «старая» «Литературная газета», разумеется, не нарушала. Если же и нарушала, то по недоразумению.

Вышел – один только пример приведу– новый, не помню уж какой, роман Петра Лукича Проскурина[182], и он кому-то в верхах не понравился. Надо, следовательно, указать на недостатки, на которые, по редакционному заданию, и указал наш нижегородский (тогда, понятно, горьковский) постоянный автор. Что при всей-де значительности замысла автору не удалось… не проработанной оказалась центральная сюжетная линия… и особенно не получилось с женскими образами.

А «Литературная газета», я уже рассказывал, выходила в свет по понедельникам, а подписчикам поступала в среду, так что вторник оставался днем, когда можно было точечно устранить точечные же ошибки.

И вот вторник. Петр Лукич по своим, как тогда бы сказали, каналам узнал, что на него, как сказали бы сейчас, наезжают, и тотчас связался с кем-то наверху, причем повыше, чем его недоброжелатель, поэтому – приходит новая команда: роман этот одобрить.

За дело, ввиду срочности и значимости, взялся сам Евгений Алексеевич Кривицкий[183]. И поступил просто – убрал все отрицательные частицы перед глаголами и эпитетами. Так что все теперь сановному автору удалось, и сюжетная линия оказалась проработанной… Кроме – у Евгения Алексеевича тоже было ведь было свое понятие о самолюбии – женских образов. Они у Петра Лукича Проскурина так и остались – не получившимися.

Правда, уже не «особенно».

* * *

Геннадий Красухин эту историю рассказал бы, конечно, лучше. Но и я помню.

Отправились мы одновременно с Геннадием Григорьевичем в отпуск. Прилетели в Сухуми, оттуда автобусом в Гульрипши, где был тогда Дом творчества «Литературной газеты». Оформляемся, а Геннадию Григорьевичу и говорят: «Вам телеграмма». Читаем: «Срочно возвращайтесь тчк Сырокомский».

Оказывается, последним материалом, который Гена вел в газете перед отпуском, была статья безвреднейшего Иосифа Львовича Гринберга[184], где деликатно-деликатно, с оговорками-оговорками, но были все-таки высказаны какие-то упреки в адрес Роберта Рождественского[185][186]. Натурально, скандал, и надо было теперь «Литературной газете» замаливать грехи перед секретарем правления Союза писателей СССР, давать гневную отповедь зарвавшемуся Иосифу Львовичу.

* * *

В поздние годы советской власти менять место работы людям нашей профессии смысла почти что не было. Зарплаты всюду примерно одинаковые. Уровень идеологического давления тоже, и если ты не стремишься сделать шуструю карьеру и не возражаешь публично против верноподданических ритуалов, то тебя и не тронут. Так что если и уходили, то разве от совсем уж скверного начальника или соблазняясь тем, что на новом месте сулили либо укороченные часы «отсидки» (так это называлось), либо «библиотечный» (считай, свободный) день.

Но! Публично рассказывать, что тебя, мол, и туда, и сюда переманивают, было, тем не менее, принято. Повышая – в собственных, по крайней мере, глазах – свой, сейчас бы сказали, деловой рейтинг. И вот, помню, мой тогдашний руководитель, член редколлегии «Литературной газеты», собрал у себя в кабинете едва ли не весь отдел. Зовут меня, говорит, в «Новый мир» заместителем главного редактора. Что посоветуете? Стали гадать, кто-то не поленился даже разграфить лист бумаги: в одну колонку плюсы, в другую минусы. Зарплаты сопоставимы. Продуктовые «заказы»[187] (понимают ли нынешние это слово?) тоже. Список книжной экспедиции[188] есть и тут и там. Здесь на работу к десяти, там к двенадцати, что плюс, но здесь есть спецбуфет[189] для членов редколлегии, а там нету, что минус. Долго – Геннадий Красухин не даст соврать – судили и рядили, пока вдруг не вспомнилось: «А машина?» Персональной машины члену редколлегии, правда, и в «Литературной газете» не полагалось, зато были разгонные, то есть можно было брать свободного водителя, когда понадобится, или дожидаться своей очереди на него. Не очень, конечно, удобно, но в «Новом мире» ведь и этого нет! Что, собственно, дело и решило.

* * *

Оправдывая NN, под началом которого я служил много лет, обыкновенно говорили, что он человек вообще-то добрый, то есть по собственной инициативе никого не зарежет. Ну, а уж если прикажут…

* * *

Слышал я, что землячества и сейчас есть. Даже процветают. Возможно. Но в 70-е они точно были, так что однажды и я, став сотрудником центральной, как тогда говорили, «Литературной газеты», сподобился быть приглашенным.

Собрались где-то в полуцентре Москвы, в огромной, по тем временам, представительской квартире, то есть в квартире, что предоставлялась высокопоставленным командированным, как опять же говорили, с мест. Мебель – по тем временам, только по тем, не по нынешним! – роскошная, но на каждом стуле жестяная бирка с инвентарным номером. И на бокалах, на вилках– тоже, чудилось, номерочек.

И сразу за стол, вел который, как сейчас помню, замзав одного из отделов ЦК – с внешностью ровно такой, как на портретах, что ликующие москвичи носили с первомайской демонстрации на октябрьскую. Но голос, не в пример прямым его начальникам-геронтократам, зычный, так что, как он рявкнул: «Дончаки! Казаки!!!», так все и присмирели. Чтобы вослед каждому зажигательному тосту подниматься единой волною: любо, мол, братцы, любо!..

Улучив паузу, ко мне сосед склонился: «Ты, – тогда принято было, что все партийцы меж собою на ты, но по имени-отчеству – Ты из какой станицы? Или, может, из Ростова?» Но увы. «Я не казак, – говорю. – Я из иногородних». И он в ту же минуту потерял ко мне интерес: иногородних, то есть жителей Донской области, не входящих в казачье сословие, оказывается, не жаловали не только в царское время, но и в позднесоветское.

А мне-то что, литературному, с позволения сказать, критику? Закусываю себе потихоньку, послеживаю, как земляки мои яства обильные вкушают, а скованность снимают «Араратом» да «Стременной», и очень успешно, гляжу, снимают. Во всяком случае, «любо», спустя час, кричали уже вразброд. Но когда кто-то – в ранге, кажется, руководителя главка – произнес здравицу во славу Михаила Александровича Шолохова[190], встали все, и многих – сам видел – слезою пробило.

Дальнейшее неинтересно; пьянка, да еще без женщин, она и есть пьянка. Но в конце…

В самом уже конце пять-шесть московских казаков, погомонив, опять встали, а за ними и остальные поднялись, чтобы сначала невпопад, а потом и слитным уже хором… грянуть «Боже, царя храни!..»[191]

70-е, повторяю, годы, вторая их половина.

Замзав, впрочем, отдадим ему должное, не пел. Но пухлой ладонью по столу такт отстукивал.

* * *

В Ростове тамиздат, а еще чаще самиздат, я в основном получал из рук своего старшего друга и учителя Леонида Григорьевича Григорьяна. А в Москве книжки с грифом «YMCA-Press»[192]«Ардиса»[193] или «Посева»[194], вперемешку с «Континентами»[195] и «Синтаксисами»[196], текли в нашу семью уже отовсюду, но прежде всего, как я понимаю, от Копелевых.

К ним были близки роднейшие в ту пору мои друзья Лина и Саша Осповаты[197]. Да и сами Раиса Давыдовна[198] с Львом Зиновьевичем[199] баловали меня своей (и, безусловно, мною не заслуженной) приязнью. Особенно Раиса Давыдовна – борьба с гебней своим, конечно, чередом, но ей по-прежнему было интересно всё, что происходило в литературе, даже подцензурной, так что и говорили мы по преимуществу о том, что «Литературная газета» напечатала да что в «Новом мире» появилось.

Чаще всего на бегу, то есть на пути от метро «Аэропорт» к писательским кооперативным домам по Красноармейской улице. Или у меня, куда они раза два-три захаживали позвонить – когда в их квартире телефонную связь совсем уже обрезали. Но случалось и мне к ним забегать, и тут литературные наши разговоры приобретали дополнительную остроту, так как Копелевы, уж конечно, знали и даже я не сомневался, что из гэбэшной машины, наглухо припаркованной под кустиками возле их дома, нацелясь антеннами, пишут всё – включая наши споры о новых стихах Кушнера или пересуды о том, что Феликс Кузнецов[200] творит с московской писательской организацией.

И вот однажды завернул я по какому-то делу к Копелевым, а они, похоже, как раз обдумывали, чьи подписи собрать под очередным письмом в чью-то защиту. И тут, если говорить совсем уж по-розановски, глянул на меня Лев Зиновьевич острым глазком: «Может быть, вы, Сережа?..» Я и ответить не успел, как Раиса Давыдовна отрезала: «Не надо ему. Пусть о стихах пишет. А это… Не его это дело».

Не его это дело! – чем не индульгенция? Я и стыдился долгие молодые годы, что вот, мол, коллаборантствую, сотрудничаю с богомерзкой властью вместо того, чтобы бросить ей в лицо что-то, облитое горечью и злостью. Клял себя, что на площадь не выхожу, а правозащитникам, жизнь на борьбу положившим, сочувствую, конечно, но как-то вчуже. И все же диссидентом так и не стал. Ни натуру не переменишь, ни представление о том, для чего тебя мама на свет родила. Так что, исключая август 1991-го, я и на митинги не ходил, и кровавый, чей бы он ни был, режим не обличал.

И сейчас не обличаю. Не мое это дело.

* * *

Приходя ближе к 80-м на Пневую, где жили тогда Лина и Саша Осповаты, мы с женой почти всякий раз заставали там чудную компанию. Появлялись и москвичи, конечно, но чаще приезжали и на ночлег останавливались друзья – Рома Тименчик из Риги, Саша Долинин[201], Гарик Левинтон[202] из Питера, другие. Я им даже название дал – младофилологи. И потому что молоды были, и потому что даже со стороны было видно: действительно, новое поколение, кроме шуток. Объединенное не столько едиными научными принципами, сколько общей этикой.

С властью ни в какое сотрудничество не вступать и с властью этой в открытую не бороться. Внутренней эмиграцией – вот чем это было, где каждый – царь, и живет, соответственно, один. Но если уж повезет, а им повезло, то в кругу таких же, как он сам, царей. Что диссертаций не защищают и в гонорарных изданиях не печатаются. Монографий не замышляют (тогда, во всяком случае, не замышляли), но заняты делом – атрибуция, текстология, комментарии, статьи с названиями типа «Еще раз к вопросу об одном из источников…». Мне, признаюсь, дела эти казались малыми, несоразмерными их дарованию, да и не мне одному казались. Лев Самойлович Осповат, помню, даже советовался со мною, уже вполне себе статусным критиком, при гонорарах и при зарплате, как бы и Сашу чуть-чуть поворотить в сторону узаконенного литературоведения. Ведь получилось же это – чтобы и ученые степени, и работа в штате – у Мариэтты Омаровны, у Александра Павловича Чудакова, которых в этом кругу глубоко уважали… Не уверен, впрочем, что деликатнейший Лев Самойлович об этом говорил с сыном, знал, должно быть, что услышит в ответ.

Поэтому жили как хотели. И пили – теперь даже страшно вспомнить, как пили. Но, впрочем, не напивались, случая такого не помню, потому что и молоды были, и закуску Лина всегда проворила отменную, и весь хмель выходил в застольные разговоры – обычно исключительно филологические. А пили почти всегда водку, с демократической «бескозыркой», если кто помнит, или – удача! – с «пимпочкой»[203]. Иногда, впрочем, появлялась и «березовая», с «винтом», которую из магазина «Березка», вместе с Мандельштамом и Цветаевой в «Библиотеке поэта», приносили заезжие иностранцы, тоже филологи. Не буду называть имен, иные из которых краса и гордость нынешней мировой славистики. Вспомню лишь о Каэле, прибывшем из Австралии, чтобы дописать в Москве диссертацию о советской драматургии 1950-х – и на кой, думал я, сдалась ему, в краю непуганых кенгуру, «Иркутская история»?[204]

Но сдалась же, и уезжать из холодной, из полуголодной доперестроечной Москвы он никак не хотел. Только и повторял, что в Австралии жить очень хорошо, но скучно, а в России плохо, зато очень-очень интересно.

Такие вот вечера на Пневой – едва ли, как я сейчас понимаю, не самые счастливые в моей жизни.

* * *

Были такие сигареты – «Краснопресненские», самые дешевые в классе сигарет с фильтром, 18, что ли, копеек. Их курили либо небогатые, либо те, кто имел доступ в буфеты ЦК КПСС, где они тоже продавались – под тем же демократичным названием и по той же демократичной цене, что на улице, но изготовленные, как рассказывали, то ли по спецзаказу, то ли в спеццехе табачной фабрики.

Потом цех, видимо, закрылся. А может, возникла конкуренция с мировыми брендами. Во всяком случае, курировавший литературные страницы «Литературной газеты» Евгений Алексеевич Кривицкий перешел на «Мальборо».

Да сигареты, впрочем, что!.. Разочек, уже в перестройку, случилось ночевать в ленинградской обкомовской гостинице. Там, в холодильнике гостиничного номера, было все, что нужно проезжающему: сервелат, карбонат, сыр, расфасованный по пакетикам, и масло. Обычное, сливочное, но перетянутое ленточкой «Свободно от радиации».

* * *

Никто за тринадцать лет службы в «Литературной газете» не доставил мне столько хлопот и неприятностей, как Евгений Алексеевич Кривицкий, многолетний заместитель главного редактора по всем литературным разделам. Но человек он, в общем-то, был добрый, даже мягкосердечный, так что вспоминаю я его «с теплом», как некоторые сейчас повадились почему-то завершать свои письма.

А тогда… Особенно нас, нижних чинов, раздражала привычка Евгения Алексеевича, чуть что, звонить, чтобы посоветоваться, Альберту Андреевичу Беляеву[205] – этот достойный господин позднее, в разгар перестройки, возглавлявший вполне себе либеральную газету «Культура», во время оно был заместителем заведующего отделом культуры в ЦК и проходил у нас, вослед Громыке, под кличкой «господина Нет».

И вот съездил я в 80-е, ближе к их середине, к Давиду Самойловичу Самойлову в Пярну сделал с ним беседу о молодых поэтах и вообще о поэзии, которая, мне кажется, и сейчас стоит внимания. А в заголовок поставил пастернаковскую строчку, очень, на мой взгляд, шедшую к делу: «Талант – единственная новость».

Я, политгазетовским меркам, в том уже статусе, что по мелочам меня не правят и материалы мои не задерживают. И политики никакой в беседе с Давидом Самойловичем, разумеется, не было, «неприкасаемых»[206] Егора Исаева и Роберта Рождественского мы не затрагивали, так что волноваться вроде бы не о чем.

Но тут вдруг вызывают меня к Евгению Алексеевичу. Вхожу. И он, весь как маков цвет, бросает мне: «Меняйте заголовок». Начинаю что-то возражать, объясняю, почему именно эта строка ложится на материал лучше прочих. Но Кривицкий меня не слушает: «Меняйте». – «Но почему?» – «Потому, – захлебывается от ярости[207] Евгений Алексеевич. – Потому что Пастернак предал нашу Советскую Родину!»

И это уже 80-е годы, ближе к середине.

Выхожу из кабинета, «Чего это он?» – спрашиваю у Люси, секретарши Кривицкого. «У, – говорит, – тут на него Альберт так по телефону орал, что у меня, в приемной, стекла тряслись».

* * *

Мариэтта Чудакова, надеюсь, не слишком рассердится на меня за новеллу, где она выступает в роли главного действующего лица.

Но сначала антураж: «Литературная газета» еще на Цветном бульваре, и я занимаю крохотную (стол, стул и кресло для одного посетителя) комнатку, дверь которой выходит прямиком в кинозал.

И повод к действию: Фазиль Искандер только что напечатал повесть «Морской скорпион» в журнале «Наш современник» (да, да именно там, куда, как и в «Дружбу народов», ушли авторы разбомбленного «Нового мира»). Повесть, как мне сейчас помнится, не из самых у Фазиля сильных, но автор неоднозначен, соответственно откликнуться на нее «Литературная газета» может только «Двумя мнениями об одной книге» (был в нашем Гайд-парке тогда такой формат).

Кому я заказал отрицательное мнение, уже не помню. А за положительное взялась Чудакова. И вот, когда стало известно, что материал ставят в очередной номер, прихожу я утром во вторник на работу и вижу: на стульчике у моей двери скромно сидит Мариэтта Омаровна. Зная литгазетовский обычай кромсать текст в отсутствие автора, она, оказывается, взяла у себя в Ленинке отпуск на неделю за свой счет и будет теперь здесь дежурить[208]. Где дежурить? Естественно, в моем кабинетике, и я, грешным делом, за эту неделю ее едва не возненавидел: ну, в самом-то деле, ни чихнуть тебе по свободе, ни потрепаться с кем-нибудь по телефону. Хотя, чтобы быть справедливым, ей с моим участием удалось-таки за эти дни отбить атаки на два своих абзаца и даже снять один пассаж, совсем уж одиозный, в тексте своего оппонента.

И вот понедельник, день выпуска газеты. Я появляюсь на работе, а никакой Мариэтты Омаровны на стульчике у двери, для нее уже родном, нету. И сразу же звонок от Люси, секретарши нашего куратора Евгения Алексеевича Кривицкого: «Срочно, Сережа, бегом!» Ну, бегом так бегом. Спускаюсь на второй этаж, вхожу куда звали, а там… И не напротив Евгения Алексеевича, как положено, а рядышком с ним сидит Мариэтта Омаровна и что-то заместителю главного редактора втолковывает. Хочет, как она мне потом, смеясь, рассказывала, уговорить его снять какую-то совсем уж дурацкую, на той же полосе, чужую статью. «Ну вот это уж нет!..» – взревел разъяренный и не покрасневший даже, а как-то побуревший Кривицкий. И мы рука об руку с Мариэттой Омаровной удались.

Текст ее, как вы сами понимаете, остался неповрежденным[209]. Евгений Алексеевич, правда, на следующий день велел Чудакову в авторы больше не звать. Но спустя малое время охолонул – и все опять повторилось сначала.

И еще о Мариэтте Чудаковой. Я, правда, уже рассказывал эту историю в фильме об Александре Павловиче Чудакове, но так как большинство из моих знакомых клянется, что телевизор ни разу не смотрит, то, наверное, и повториться не большой грех.

А начну я с того, что особой короткости в наших отношениях с этой семьей у меня и моей жены никогда не было. Но однажды мы так славно засиделись в ЦДЛе, что решили коротать ночку уже у нас, на Красноармейской. Приехали, чуть-чуть, кажется, выпили и заговорили почему-то о любви, о том, есть ли способ проверить ее подлинность и степень уверенности любящих друг в друге. «Почему же нет», – отмела наши сомнения Мариэтта Омаровна и ловко, что твоя белка, взобралась на довольно-таки высокий подоконник нашей комнаты. И уже оттуда, полуоборотясь, сделала знак, понятный только Александру Павловичу. Он принял что-то вроде борцовской стойки и простер руки перед подоконником – не выше чем в сантиметрах пятидесяти над полом. И тогда Мариэтта не то чтобы упала спиною назад, не сгибая колен, а как-то уютно легла прямо с подоконника в подставленные руки мужа. Мы только дух перевели. А она, тут же вскочив, эффектно подбоченилась.

Вот, а вы говорите, нет такого способа. Мы с женою, клянусь, тоже любим друг друга. Но повторить сальто-мортале почудаковски так никогда и не решились.

* * *

Сообразив, что я по возрасту ровесник времен Очаковских и покоренья Крыма, на встречах с молодыми писателями меня часто спрашивают, как и за что присуждались литературные премии в советскую пору.

Увы, дети и внуки мои, меня там в те годы не стояло, так что и своего хорошего анекдота у меня на этот счет нету. Скажу то, что и без меня знают. Премии тогда были исключительно государственными, то есть бюрократическими, и присуждались, как правило, либо затем, чтобы подтвердить уже сложившийся в глазах власти писательский статус, либо чтобы произвести очередника (иногда даже внеочередника) в соответствующий чин. Попытка наградить Солженицына Ленинской премией – той же оперы. Верховная власть вроде бы и хотела этого, так что дальнейшие (после возможного получения Александром Исаевичем медали с профилем Ильича) события могли бы сложиться по-другому, но победили бюрократы рангом пониже, как-то так заболтав-заболтав саму идею, что искомая награда ушла «Тройке» Олеся Гончара[210] – в Украине кому-то, может быть, еще и памятной, а в России точно забытой.

Случались, будем справедливы, и исключения – когда власть, по каким-то своим видам, решала подать сигнал о собственной, как сказали бы сейчас, культурной вменяемости. Так, Сталинской премией первой (самой главной!) степени в 1946 году (sic!) был отмечен Михаил Лозинский за перевод «Божественной комедии» Данте. Но первое место в перечне чудес все равно – и теперь уже навсегда – удержит Сергей Сергеевич Аверинцев, в возрасте 31 года получивший премию Ленинского комсомола[211] за свою кандидатскую диссертацию «Плутарх и жанр античной биографии».

Где Плутарх, где Ленинский комсомол – разберись, наука.

* * *

То, что в советские годы за хорошими книгами надо было побегать, хотя они и выходили, случалось, оглушительными тиражами, меня не изумляло: ведь на то они и хорошие. То, что с таким же трудом удавалось достать (для обмена, не пугайтесь, для обмена!) «Вечный зов»[212] или «Петровку, 38», переиздававшиеся ежегодно, не изумляло тоже; в конце концов, люди могут располагать и дурным вкусом, не правда ли?

А вот куда деваются и почему в магазинах тоже не лежат стотысячекратно растиражированные книги Сартакова, Шуртакова[213], Маркова[214], Кожевникова[215] или, скажем, Алима Кешокова[216], для меня, признаюсь, долго оставалось загадкой; кто, ну кто в трезвом уме и здравой памяти будет за свои деньги читать «Грядущему веку» или, предположим, «Победу»?

Загадка разрешилась сама собой, когда мне в руки попал Сводный план Госкомиздата РСФСР[217] (понятно, что молодые писатели ни о каком Госкомиздате не слыхивали, да и понятно ли им, что такое РСФСР?). Такие объемистые фолианты выпускались для служебного, если я не вру, пользования и содержали в себе перечень книг, какие на следующий год предполагались к изданию как в Москве, так и во всех республиканских и областных центрах России. И вот я листаю и вижу, что подле некоторых названий стоит какая-то таинственная звездочка, и означает она всего-навсего, что данная книга «рекомендована для массовых библиотек».

А сколько массовых библиотек было тогда, до капитализма, в нашем государстве, вы только вообразите:[218] Красный уголок в каждом рабочем общежитии, Ленинская комната в каждой подводной лодке…[219] Их тьмы, и тьмы, и тьмы были, способные проглотить и упокоить на своих полках любой тираж любой книги[220] – была бы она рекомендована.

* * *

Принято считать, что сексуальная революция пришла в Россию вместе с глянцевыми календариками и видеосалонами, которые держали ушлые ребята из райкомов и горкомов Ленинского комсомола.

Оно, может, и так, но не умалить бы нам заслуги истинных первопроходцев – мастеров литературы социалистического реализма, лауреатов Государственных и всяких прочих важных премий, в своих романах на десятилетие раньше, чем комсомольцы, вызвавших к жизни проблему пола – румяную фефёлу. Не позабыть бы, что именно Юрий Васильевич Бондарев[221] открыл невыездным читателям самые злачные местечки гамбургского Репербана. Не упустить бы из виду уроки ядреного простонародного секса, щедро преподанные в эпопеях Анатолия Степановича Иванова и Петра Лукича Проскурина. Не оставить бы в нетях те «шишечки на титечках», что будто бы грезились Гавриле Державину – герою биографического романа Олега Николаевича Михайлова[222]. Даже Георгий Мокеевич Марков уж на что был пресен, но и он расцветил свой финальный роман «Грядущему веку» сюжетиком про (безответственную партийную работницу, что, изголодавшись по мужской ласке, пыталась нырнуть под бочок к первому (вы только подумайте – к самому первому!) секретарю обкома.

Словом, у газетного обозревателя, призванного зорко следить за движением литературного процесса, выбора не было – тема актуальна, вопрос назрел, надо писать. Я и написал – кажется, в самом начале 80-х, проверить негде, – литературный фельетон, которому дал название «Оживляж», подслушанное у московских просвирен.

Жду реакцию своего редакционного начальства. А ее нет, и только всезнающие секретарши тишком проговариваются, что мой текст, инкрустированный ароматными цитатами, размножен на машинке и роздан членам редколлегии. Потом, ну надо же, его вроде бы повезли на Воровского, 52[223], где будто бы зачитывали вслух за общим обедом – не мои язвительные комментарии, конечно, а цитаты, одни только цитаты. Не знаю, возили ли «Оживляж» еще куда-то, но в итоге все-таки напечатали, повыщипав, естественно, из него все «секретарские» фамилии и убрав то, что хотя бы косвенно указывало на Юрия Бондарева (слишком влиятелен) и Анатолия Иванова (слишком злопамятен).

Так что я короткое время слыл автором неологизма[224], ныне, думаю, всеми благополучно забытого. А редакция обогатилась несколькими мешками читательских писем и бандеролей, откуда становилось ясно, что в Пензе и Перми, Краснодаре и Красноярске местные литначальники, вослед старшим товарищам из Москвы, тоже дерзнули сказать каждый свое веское слово про «шишечки на титечках» и соития на сеновале или в жаркой баньке. Пролагая, тем самым, путь Ленинскому комсомолу с завозными «Эмманюэлями»[225] и «Греческими смоковницами»[226].

* * *

Вспомню-ка я хотя бы раз Александра Борисовича Чаковского – человека яркого и, вне всякого сомнения, лучшего редактора «Литературной газеты» за все годы ее существования.

Самое начало 80-х годов. Большая группа сотрудников газеты (в основном юмористов, но не только) во главе с Александром Борисовичем едет в Ленинград на встречу с тамошней общественностью. Перед встречей, как и принято обычно, инструктаж. Александр Борисович велит, чтобы вопросы были поострее[227] – про международное положение и про то, о чем обычно вслух не говорят. А главное – чтобы непременно задали ему вопрос про «Ваську Аксенова» (Василий Павлович только что нашумел «Метрополем»[228] и совсем недавно осел в Штатах; книжки его из библиотек уже изъяты, имя запрещено к упоминанию). Те, кому положено, берут на карандаш, чтобы те, кому положено, могли вовремя подать какие надо записки.

И вот идет вечер. Партер уж полон, ложи блещут. Александр Борисович, само собою, солирует, о том говорит и об этом. И вдруг явно начинает нервничать: перебирает бумажки с вопросами, раздраженно оглядывается… Наконец не выдерживает: «Тут, я знаю, меня хотели спросить про Ваську Аксенова…» Из-за ширмы чертом выпрыгивает не молодой уже член редколлегии, склоняется почтительно к Александру Борисовичу и, вы угадали, подает нужную записочку. «Ну что вам сказать о Ваське Аксенове, – врастяжку начинает Чаковский. – Писатель он, конечно, талантливый, но человек оказался с гнильцой…» И вечер покатился дальше, чтобы докатиться в финале до – тоже уже покойного – Сан Саныча Иванова[229].

* * *

В партию (Коммунистическую, какую же еще)[230] меня приглашали трижды. Два раза неинтересно, как всех. Зато третий заслуживает воспоминания.

Служу в «Литературной газете», и вызывает меня к себе Виталий Александрович Сырокомский, первый заместитель главного редактора. Вхожу, а он, вместо здрассьте, говорит: «Вам, Сергей Иванович, в партию пора. Подавайте заявление и скажите, что рекомендацию я вам уже написал».

Я, натурально, начинаю что-то бормотать, вполне понятно что. А он, все сразу понимая, прерывает мое блекотанье ленивой отмашкой и спрашивает: «Вы что, в самом деле хотите всю жизнь дуракам подчиняться?» Пауза. И нравоучительно: «Дураками лучше руководить, чем им подчиняться».

Умнейший, скажу я вам, человек был Виталий Александрович.

* * *

Коммунистов мой отец не любил. Как и казаков. Причем теперь я понимаю, примерно за одно и то же: за сословное чванство и высокомерие по отношению ко всяким там иногородним или беспартийным – словом, за кастовость.

Ну, и как мне эту неприязнь было не унаследовать? Хотя…

Казаки на мой век выпали уже исключительно опереточные. «Я поначалу даже струхнул, – писал мне в 1990-м из Ростова в Москву Леонид Григорьевич Григорьян, к слову сказать, полукровка – но, как узнал, что у них Мойша Кацман подъесаулом на кобыле гарцует, сразу успокоился».

А что до коммунистов, то люди, из нашего круга пополнявшие партийные ряды, в 80-е годы, особенно в поздние, вместо негодования вызывали уже скорее сострадание. И жалость, правда, не без оттенка брезгливости. Ну надо же, мол, и этот вляпался!.. И этому пришлось частичкой своей бессмертной души заплатить за возможность сделать карьеру, то есть – так это тогда уже объяснялось – не в нижних чинах всю жизнь проскрипеть[231], а получить право благотворно влиять на ход событий – пусть не в стране, а в своем издательстве, в своем журнале или в газете. И ведь не все же, как тогда говорили, скурвивались – кому-то, все мои ровесники знают примеры, действительно удавалось, взяв ту или иную значимую должность, пробуждать в окружающих добрые чувства: то слабым помогут, то достойную публикацию пробьют, то партбилетом за кого-то или за что-то поручатся.

Так что – вслед за своим тезкой Сережей Боровиковым процитирую популярное тогда mot: «В партии – не все сволочи, но все сволочи – в партии».

Сам себе противоречу? Ну что же делать? Значит, противоречу.

А если уж к кастовости вновь возвращаться, то она ведь на чем хочешь взойти может. Помню, запросился мой тогдашний приятель из Ростова в Москву. А как вожделенный штампик о прописке в паспорт было в те годы получить? Либо в лимитчики[232] податься, либо в очную аспирантуру, либо в законный, да хоть бы и в фиктивный, брак вступить. Словом, выбрал мой приятель женитьбу, и я, сам понаехавший, собрал для него, до сих пор смешно, девичник. В основном из продавщиц и парикмахерш, перед которыми новоявленный жених как только павлиний хвост ни распускал: и стихи им читал, и на свои связи со значительными лицами намекал. А они – мовешки, сказал бы Федор Павлович Карамазов, – смотрят на него, знаете ли, свысока: еще бы, ведь он, ну и что, что поэт, ну и что, что с дипломом, а все одно провинциал, тогда как они – столбовые москвички и кого хочешь осчастливить могут.

А могут и не осчастливить.

* * *

Если уж говорить о Викторе Ерофееве, то он одно время снимал квартиру у шофера своего отца, посла Советского Союза. Окнами, помню, прямо на Ваганьковское кладбище. Так что сидим мы как-то перед этими самыми окнами, разговариваем. О чем? О том, в частности, что такой-то из молодых (а мы все еще были молоды) продался, а такой-то нет. И Веща, тогда жена Виктора, в сердцах бросает: «Витьке вот тоже все говорят: продавайся да продавайся. А я его спрашиваю: ну, за что тебе продаваться? За поездки в ГДР или Болгарию? Так ты и так в Польшу к моим родителям ездишь. За кандидатство? Так ты и без них диссертацию защитил; захочешь, еще защитишь. За квартиру? Ну, купим мы с тобой кооператив, купим. Я, например, – и голос ее становится мечтательным, – хочу, чтобы у меня своя лошадь была. Я ей даже имя придумала: Ксантиппа. Ну и что, дадут они мне эту Ксантиппу?»

И для коды: материалы для неподцензурного альманаха «Метрополь», после которого имя Виктора Ерофеева узнают не только в ИМЛИ, но и в мире, кажется, уже собирались.

* * *

Во второй половине 70-х годов мы – я, Витя Ерофеев, Миша Эпштейн – шли ровно. Каждый уже напечатал что-то для себя знаковое. Каждый успел приобрести начальную известность в узких кругах. Поэтому мы и не удивились, когда на ступеньках вестибюля Дома литераторов к нам подошел Феликс Феодосьевич Кузнецов, недавно ставший первым секретарем Московской писательской организации и еще имевший тогда репутацию безусловного либерала. Приобнял он как-то так ловко за плечики сразу всех троих и говорит: «Пора вам в Союз писателей документы подавать». – «А ничего, – спрашиваем, – что у нас пока книжек нет?» (По тогдашним правилам, замечу в скобках, для приема в Союз писателей требовалась книжка, а лучше две.)

«Ничего, подавайте», – милея людскою лаской, отвечает Феликс Феодосьевич, который уже знал, наверное, о том, что вот-вот будет опубликовано постановление ЦК «О работе с творческой молодежью», сулившее этой самой молодежи неслыханные льготы и, сейчас бы сказали, преференции.

Нас и принимали с учетом этих неслыханных льгот, по-курьерски – всего полтора года. А выдали… Поскольку тогда в Союзе писателей шел как раз обмен членских билетов, то выдали не «корочку» с подписью Георгия Мокеевича Маркова, а справку, что такой-то, мол, является…

Я, получивши эту справку, прямо с улицы Герцена помелся на Кузнецкий мост, в Книжную лавку писателей[233]. Пошел ли куда-нибудь Миша, не знаю. А у Вити, спустя малый срок, случился «Метрополь». И его, в Союз писателей уже принятого, но недооформленного, надо было гнать поганой метлой. И вот, здесь я иду уже по чужому рассказу, собрались его вместе с Женей Поповым, который был ровно в том же положении – со справкой, исключать, как кого-то озарило: «Подождите, а членский-то билет у него есть? Нету? Значит, мы его и Попова не исключаем, что скандал будет усиливать, а просто не утверждаем, что обычная практика».

Отшумело лет пятнадцать, и я, в недолгую свою «вертушечную» пору, спрашиваю Юрия Николаевича Верченко[234], зачем вы всю эту «Порнографию духа»[235] (так называлась установочная статья в газете «Московский литератор») вокруг «Метрополя» устроили. «Так это не мы, – отвечает, и, думаю, вполне искренне. – Большой союз[236] тогда умыл руки, мы не вмешивались, а воротил всем Феликс, его была личная инициатива». – «А зачем ему?» – спрашиваю еще раз. «Ну как, – услышал я в ответ. – Ему очки надо было набирать».

* * *

В Союз писателей, конечно, рвались[237]. И не только дорогой товарищ Леонид Ильич[238] – хотя весь обмен членских билетов в конце 70-х годов был, как поговаривали, затеян лишь затем, чтобы именно Брежнев получил заветную «корочку» за № 1. Остальные вступали за разным – кто-то за подтверждением своего профессионального статуса, кто-то просто за обретением легального положения не тунеядца. И все – за причитающимися благами.

С нынешней позиции они, может быть, и были ничтожны. Но были же!.. Возможность приобрести в Литфонде пачку белой финской бумаги и записаться (ау, Владимир Войнович!) на кроличью шапку в писательском ателье. Право невозбранно ходить в недорогой и вполне ничего себе ресторан ЦДЛ со всеми его буфетами, ездить с льготными путевками по Домам творчества в Переделкине, Малеевке, Голицыне, Ялте, Дубултах, Коктебеле и Пицунде. Кому надо, отдавать ребенка в писательский детский сад и всем, включая членов членской семьи, обращаться по надобности в писательскую же поликлинику. Ну, и я уже не говорю про книжную лавку на Кузнецком – не только, чтобы было что почитать, туда ходили, но и затем, чтобы иметь возможность давать взятки (книгами, тогда именно книги были в ходу!) и гаишникам, и стоматологам, и учрежденческим секретаршам.

А кинофестиваль, раз в два года!..[239]

А регулярные продуктовые заказы со шпротами, гречкой, зеленым горошком и ссохшейся, правду сказать, черной икрой в бумажных стаканчиках!..

Вот и шли приемные документы. А вернее, вылеживались годами.

С чем я, едва получив свою справку о профпригодности, сразу же и столкнулся, так как был избран в бюро творческого объединения критиков и литературоведов. У оного бюро полномочий и обязанностей было много, но главная – служить первой контрольной инстанцией для тех, кто в наш Союз вознамерился.

И вот первое заседание, мне в новинку. Сидим, одних отклоняем, других откладываем – до новой книги, кого-то все же рекомендуем. Доходим, наконец, до почтенного соискателя, лет под девяносто, про которого только то и известно, что он – правнук Марко Вовчок[240]. Собственных книг нету, только составление прабабушкиных переизданий и заметки о парусном флоте – для отрывного календаря, например. Принимать вроде как не за что, но старый, жалко… И начинаем, вместо дела, обсуждать, на кой ему в эти-то лета членский билет понадобился. Пицунда? Да какая уж тут Пицунда! Шапка кроличья, кинофестиваль, ресторан с его приманками? Тоже поздно. Уже вроде и поликлиника не очень к чему… И тут Льва Александровича Аннинского, тоже только что в бюро со мною избранного, осеняет: «Он же хочет быть похороненным из Малого зала!»

И нас как пробило. О да, была, была у членов СП СССР еще и эта привилегия – уйти из жизни с почетом, да при этом еще и возложив все похоронные хлопоты и траты на родной Союз.

Не помню уже, получил ли престарелый правнук искомый билетик. Но помню, что Лев Александрович с тех пор на заседания и ногой не ступал. Не хочу, сказал, решать, кому жевать зеленый горошек и кому откуда быть увезенным на кладбище.

* * *

Рекомендации в Союз писателей СССР мне дали Лев Александрович Аннинский, Зиновий Самойлович Паперный и Владимир Иванович Гусев.

Льва Александровича я, помнится, едва не боготворил, да и воспринимался он тогда, в конце 70-х, как, безусловно, в нашей профессии первый; был даже, литературные старожилы подтвердят, своего рода мем: фрукт – яблоко, поэт – Пушкин, критик – Аннинский.

А Зиновий Самойлович и Владимир Иванович по-доброму отнеслись ко мне на Переделкинском семинаре молодых критиков, каким они руководили.

Зиновий Самойлович, для всех, но не для меня Зяма, давно покоен. А Владимир Иванович…

Его проза и даже его критические работы сейчас мало кому, боюсь, памятны, хотя книга «В предчувствии нового» в свои годы звенела, и «сорокалетние» прозаики держали Владимира Ивановича за своего теоретика. Теперь он профессорствует в Литературном институте и с 1990 года возглавляет Московскую городскую организацию Союза писателей России.

С тех же примерно пор мы с ним не разговариваем. А последняя, какая помнится, встреча состоялась у нас несколькими годами ранее, когда он только-только начал делать карьеру и, соответственно, подал заявление в партию.

Его это, видимо, мозжило. Так что расположились мы с приятелем в Пестром буфете ЦДЛ, и подсаживается к нам Владимир Иванович. Несколько минут терпит наш с приятелем словесный пинг-понг, до какого я и сейчас большой охотник, а потом, налив рюмку водки, наставительно произносит: «Когда партий в литературе так много, как сейчас, надо примыкать к господствующей».

* * *

Самые очаровательные несмышленыши среди нынешних молодых писательниц отчего-то считают, что гонорары в советские годы были совсем уж плёвыми.

Ну, не скажите, не скажите… За листовую статью, например, в «Новом мире» платили 300 рублей, что, как минимум, вдвое превышало месячную зарплату сотрудника редакции, который вел эту статью. Не знаю, честное слово, не знаю, где теперь поддерживалось бы такое соотношение.

А книжки? На гонорар за сборник статей о поэзии «Крупным планом» (1983) я купил себе мебель на всю квартиру, включая в число приобретений роскошный велюровый диван финского производства. И где это я сейчас сумел бы так прибарахлиться, кроме разве как в «ЭКСМО» или «ACT»?[241]

Книжки – у критиков, во всяком случае, – выходили, впрочем, не часто. Так что пробавлялись в основном внутренними рецензиями[242] (нынешняя молодежь о таких, наверное, и не слыхивала) и лекциями – по линии бюро пропаганды советской литературы[243] – где-нибудь в клубе камвольной фабрики. Раз пятнадцать рублей, два пятнадцать рублей – жить, словом, можно, если без закидонов, конечно.

А тех, кто был не в форме или по причинам идеологической невыдержанности отлучен не только от печатного станка, но и от камвольной фабрики, на плаву поддерживали бюллетени по временной нетрудоспособности. Их в поликлинике Литфонда[244] и выписывали, и продлевали охотно – особенно когда дело касалось писателя, от советской власти пострадавшего. Бытовала даже фраза: «Если бы я не болел, то давно бы умер. С голоду».

А вы еще говорите, что Советская власть плохо содержала своих писателей!..[245]

* * *

Не знаю, кто-то из дерзких обновителей литературного языка, может быть, уже и в прописях выводил нечто р-р-революционное. Всё возможно, чего только не бывает на белом свете, но мой опыт говорит все-таки о другом. И я, в бытность мою руководителем семинара поэзии в Литературном институте, чаще с изумлением наблюдал, как из вполне симпатичных однокалиберных утят прорастают (или не прорастают) невиданные лебеди. Да хоть бы даже воробушки, но тоже невиданные, лишь на себя похожие.

Либо вот еще. Подрабатываю я в начале 80-х рецензентом в Литературной консультации Союза писателей[246]. Приварок к обычным доходам отличный – всего-то и надо, что прочесть (чаще всего сущую графоманию) и сочинить автору письмо – строгое и вместе с тем благожелательное, чтобы безутешный автор куда следует не пожаловался.

Писем этих (вернее, их машинописных копий) собрались у меня дома тонны, пока я их не пожег, в очередной раз надеясь расчистить место в шкафах и на книжных полках. Не жалко, потому что настоящие писатели среди моих заочных корреспондентов попались всего три-четыре раза. И среди них…

Папка увесистая, и две ее трети, а скорее даже три четверти занимали стихи ровные, гладкие и, как тогда говорили, «проходимые» – в точности такие, как у всех. Зато последний раздельчик открывал поэта с абсолютно незаемным голосом и абсолютно, по тем меркам, не публикабельного.

Заглядываю на титульную страницу: Нина Искренко[247]. Соответственно и пишу что-то вроде: «Перед вами, Нина, выбор, по какому пути пойти. Пойдете по первому, и ваши стихи уже сейчас с готовностью напечатают в „Работнице“ или „Крестьянке“[248], а там, глядишь, достигнете и уровня Риммы Казаковой[249]. Так что всё у вас будет хорошо. Ну, а если продолжите писать, как последнее время начали, то жизнь ваша будет несладкая, зато ваша».

Нина Юрьевна мне не ответила. Но свой выбор сделала – послушавшись себя, разумеется, а не стороннего рецензента. И я временами думаю, какой значительной фигурой могла бы Нина Искренко стать в нашей поэзии, не сгори она так рано (1951–1995). Но десятка полтора первоклассных стихотворений напечатать все-таки успела. И мне успела-таки сказать спасибо – на бегу, перед началом очередного вечера знаменитого некогда московского клуба «Поэзия»[250].

* * *

Литературный секретарь – была, была в расписании социальных ролей в советскую эпоху даже эта. Когда она возникла и почему так долго держалась, не знаю. Может быть, не исключаю, именно для того, чтобы не допускать впредь таких идиотских недоразумений, как с тунеядцем Иосифом Бродским. Аналогичного происхождения были и профкомы литераторов при крупных издательствах, куда для защиты от милиционера входили люди, жившие литературным трудом, но не имевшие возможности или не считавшие для себя возможным вступать в официальный Союз писателей.

Но о профкомах лучше, наверное, расскажут другие, а я о своем опыте. Благо такого вольнонаемного помощника имел право завести себе каждый рядовой член Союза писателей. Секретарю нужно было из своих денег выплачивать ежемесячную зарплату, а 13-процентный налог с нее переводить государству. И всё – он защищен от подозрений в тунеядстве и, более того, вправе даже претендовать на социальные блага, положенные всем работающим.

Совершенно понятно, что приличные писатели оформляли секретарями либо отказников[251], каким ОВИР[252] не разрешал выезд на историческую родину, либо самых отъявленных диссидентов, каким уже и внутренних рецензий не давали.

У меня таких заслуг перед алией[253] или правозащитным движением нет. А вот свой литературный секретарь был – жена моего товарища, которую раздражала необходимость во всех анкетах именоваться домохозяйкой. Так что жили мы беспечально: она, не получая от меня, естественно, ни копейки, расписывалась в зарплатной ведомости, которую мне как работодателю тоже выдали, а муж сам переводил государству налог в сберкассе. И более того – когда моя помощница забеременела, а вслед за тем родила, то в полном объеме получила и декретные, и двухлетнее, кажется, пособие по уходу за ребенком.

И мы, помнится, очень веселились, что удалось так ловко обштопать то ли дурковатую, то ли притворявшуюся дурковатой советскую власть[254].

* * *

Ну, если уж хвалить советскую власть, то по полной. Она ведь по отношению к творческой интеллигенции остерегалась, без крайней нужды, действий, скажем так, одиозных. Ну, например, совсем уж закоренелых антисоветчиков из Союза писателей, конечно, исключали, но, как правило, оставляли их членами Литфонда. То есть оставляли право на приобретение пачки писчей бумаги раз в квартал, возможность с Анатолием Исаевичем Бурштейном[255] (памятным многим) в ведомственной поликлинике обсуждать, ну например, свежее высказывание Анатолия Максимовича Гольдберга[256] (тоже многим памятного) по Би-би-си, а также сохраняли, если у кого таковая была, аренду на переделкинскую дачу.

Уж на что, кажется, достал власти Борис Леонидович Пастернак своей Нобелевской премией, а ведь и его – спасибо, конечно, – не заставили паковать вещички.

Да и после его смерти никто на дачу-кораблик покуситься не решился[257]. Хотя – видимо, в целях покуражиться – предлагали многим. Отпрыгивал от этой идеи каждый, буквально каждый – хотя бы из опасения свой собственный некролог испортить.

Или вот «Неясная поляна» – поле, что между улицей Павленко[258], где до наших дней стоит Дом-музей Пастернака, которое в один сезон засевали картофелем, а в другой капустой. Единственная, кстати, ландшафтная достопримечательность писательского поселка, так что со второго этажа пастернаковской дачи, где кабинет, открывался вид далеко-далеко – вплоть до кладбищенского холма, а там «с притихшими его вершинами соседствовало небо важно».

На притихшие вершины властям было, разумеется, наплевать, экономика должны была быть экономной, так что не раз и не два покушались это поле застроить – хоть бы даже коттеджами для подрастающего поколения классиков. Так ведь нет же, писатели вставали стеной, слали по инстанциям письма, и инстанции отступали.

И вот советская власть приказала долго жить, и, рассказывают, к председателю колхоза, которому это поле принадлежало, пришли с предложением продать неэффективно используемую землю за хорошие деньги. Председатель отказался – и его убили. Убили, говорят, и следующего, а потом, пишу опять же по чужим рассказам, поле это стало переходить из рук в руки.

Теперь на Неясной поляне роскошный поселок из неписательских, отнюдь не писательских вилл и дворцов, поэтому со второго этажа пастернаковской дачи если что и открывается, то разве лишь трехметровый глухой забор.

* * *

Я, с вашего разрешения, все-таки доктор филологических наук и даже, может быть, профессор. Поэтому имею, мне кажется, право посреди побасенок поставить и фрагмент никем пока не написанной «подлинной истории» русской литературы последнего полувека.

Итак…

Во второй половине 1970-х было принято решение канонизировать деревенскую прозу[259]. Принято, как я полагаю, не вдруг, а в позиционных боях между Отделом пропаганды ЦК КПСС[260], где со времен А. Н. Яковлева[261] окопались прогрессисты, ко всему национальному относившиеся с подозрением, и Отделом культуры[262], симпатизировавшим как раз тем, в чьих книгах был русской дух и Русью пахло. Они-то на тот момент и победили, спустив прямые указания в «Литературную газету», которую вел в те годы Александр Борисович Чаковский, внутренне ориентировавшийся всегда на прогрессистов из Отдела пропаганды, да и лично настроенный к «деревенщикам» враждебно, чему примером сначала просто негативные, а затем (Отдел культуры тоже ведь со счетов не сбросишь!) кисло-сладкие первые рецензии на Белова, Распутина, Астафьева и прочих. Но тут – приказ, решение принято. Как поступить? Разумеется, по-литгазетовски, организовав дискуссию, в которой градус похвал деревенщикам должен был бы повышаться от статьи к статье. Вот эту-то дискуссию мне, тогда обозревателю «Литературной газеты», как раз поручили. И это, кстати сказать, за тринадцать лет моей службы в газете был единственный случай, когда делом, не передоверяя замам, руководил сам Чаковский. Со стартовой статьей (про то, что крестьянский мир наша то ли Атлантида, то ли античность) справился Борис Андреевич Можаев[263], и написал он действительно блестяще. Затем – по законам литгазетовского жанра, должна была быть контрстатья, вернее, не то чтобы контр, но уточняющая, про то, что, хоть крестьянский мир и ушел под воду, зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей и вообще у нас НТР (если кто забыл – научно-техническая революция).

В качестве возможного автора я назвал тогдашнего своего доброго знакомца Сашу Проханова. Этого имени Чаковский, конечно, никогда не слышал, а между тем у Александра Андреевича была к той поре прекрасная репутация молодого и многообещающего писателя. Шутка ли, к его первой книжке предисловие написал Юрий Валентинович Трифонов, вообще-то молодых (и не только молодых) сотоварищей не жаловавший. Правда, Проханов к этому времени от нежных дымчатых рассказов «с психологией», приглянувшихся Трифонову, уже переключился на НТР и писал, как я тогда говорил, «никелированную» прозу с роскошными (что твой Олеша!) гроздьями метафор про молодых технократов и техногорода на Крайнем Севере.

Техногорода Чаковского устроили; пусть, мол, попробует, буркнул он, дымя по обыкновению сигарой. Саша попробовал – и у него получилось: старухам деревенским низкий, мол, поклон, но будущее, разумеется, за их внуками, выпускниками МИФИ и МФТИ. Статью набрали, и, так как Александр Борисович до прямого общения с малоизвестным автором не снизошел, я понес гранки в августейший кабинет, оставив Сашу в своем крохотном (старики, может быть, помнят эти кабинетики еще на Цветном, выходившие дверями в кинозал). Ну и что же… Чаковский прочел, пыхнул сигарой: «Годится, пусть только вставит два-три советских слова». Возвращаюсь и говорю Александру Андреевичу, что Чак требует два-три советских слова. «Ну, надо же когда-нибудь начинать…» – молвил Александр Андреевич и вставил не два, не три, а четыре слова: романтизм «революционный», созидание «социалистическое», народ «советский», а планы «ленинские».

Так оно и пошло. Деревенщики спустя малый срок выпустили по двух-, трехтомнику, а позже и по собранию сочинений, получили кто Героя Соц. Труда, кто орден Ленина, вошли в вузовские обязательные программы и рекомендательные школьные. Всё – по заслугам.

По заслугам получил и Александр Андреевич. Эта вот его статья (ничего гадкого в ней, клянусь, не было!) понравилась, говорили, лично Михаилу Андреевичу Суслову. Во всяком случае, ему первому из писателей доверили полететь в воюющий Афганистан. Вышло «Дерево в центре Кабула», и от него кое-кто уже отвернулся. Сбили южнокорейский «боинг», и прохановская ода доблестным ракетчикам послужила причиной того, что от него отвернулись уже почти все старые знакомцы, зато прильнули новые. В годы уже перестройки он хотел взять «Литературную газету», но весь редакционный коллектив встал так насмерть, что «соловью Генерального штаба», как Алла Латынина хлестко назвала Проханова, пришлось удовлетвориться мелким журнальчиком «Советская литература (на иностранных языках)», а потом запустить собственную газету «День» (нынешнее «Завтра»). Все логично, не правда ли?

* * *

К слову о деревенщиках. Опять же вторая половина 1970-х. Мне удалось, благодаря хлопотам «Литературной газеты», получить вожделенную московскую прописку и купить однокомнатную квартиру в писательском кооперативе по Красноармейской, 23. Естественно, что я тут же отдал в литфондовский детсад, что прямо под окнами, свою пятилетнюю дочь. И вот возвращается она после первого дня, проведенного в неволе, и говорит, что подружилась с внучкой Самого Главного Писателя, а фамилии, конечно, не знает. Кто таков, гадаю, Самый Главный – Марков, Шолохов… Загадка разрешилась, когда на следующий день в нашу дверь позвонили и на пороге появился Владимир Алексеевич Солоухин. Лично решил удостовериться, с правильной ли семьей познакомилась его внучка. Почти не разговаривая, осмотрелся: ну, что сказать – однушка, мебель из ДСП, икон нет, тем более старинных… Больше мы с ним никогда не встречались. И у дочери дружба сразу же сошла на нет.

* * *

Да, судьба любит шутки шутить. Я вот вспомнил только что, как единственный раз в жизни встречался с Владимиром Алексеевичем Солоухиным. И забыл прибавить, что пишу я эти строчки на даче, предыдущим арендатором которой был до меня вот именно что Владимир Алексеевич.

* * *

И еще о деревенщиках. Конец, наверное, 1970-х. В Тбилиси назначена научно-практическая (были тогда такие) конференция о сближении, вероятно, народов – сближении литератур.

Да какая разница, чему она посвящена, если прямо из аэропорта всю московскую делегацию повезли в загородный ресторан. А там!.. Стол описывать не берусь, нет такого таланта, упомяну лишь, что вел его Нодар Думбадзе[264], и этим для понимающих все сказано. Я в грузинское застолье попал впервые, поэтому уже через час мог только блаженно улыбаться.

А из ресторана, натурально, в гостиницу «Иверия», сейчас она входит в сеть отелей Рэдисон Блю, в самом начале проспекта Руставели. Номер роскошный, но, по советской манере, на двоих. И выпадает мне жить вместе с писателем-деревенщиком (имя не назову, хоть пытайте), чуть старше меня и недавно начавшим, но начавшим очень удачно.

Ну и вот, просыпаемся мы с гудящими головами, я собираюсь идти дискутировать, а сожитель мой явно никуда не собирается. «Не пойду, – говорит, – и все». – «Что так?» – снова спрашиваю. «А, – говорит, – надоели мне эти грузины. Пойду русских искать, их, я думаю, такими большими пельменями здесь не кормят». И действительно, день он где-то слонялся и нашел, действительно, пару каких-то доходяг, кажется, на рынке, так что, когда я вернулся после заседаний и обеда, плавно перетекшего в ужин, дым в нашем общем номере стоял уже столбом. Пришлось, при всем человеколюбиии, этих гостей как-то выпроводить.

А на завтрашний вечер еще круче. Сидит в номере мой деревенщик, а напротив очередной доходяга, и топлес. «Гони его», – шепчу я деревенщику, а деревенщик мне резонно отвечает: «Куда же он пойдет, если видишь, он даже рубашку загнал, чтобы не с пустыми руками в гости прийти?» Ну, по счастью, свежая рубашка у меня в чемодане еще оставалась, так что откупился я довольно дешево. А наутро уже и в Москву было пора.

* * *

Этому анекдоту я даже название придумал – «Вербовка».

Время действия – конец 1970-х; я уже бурно печатаюсь, но, видимо, воспринимаюсь еще не совсем как отрезанный ломоть.

Место действия – Тбилиси, гостиница «Иверия», номер (отнюдь не люкс, не по чину было бы, но хороший), который я делю с вполне себе славным писателем-деревенщиком.

И мои соседи по писательской делегации, из которых в видах этого повествования надо упомянуть Вадима Валериановича Кожинова[265]. Он прибыл с женой, Еленой Владимировной Ермиловой[266], и по какой-то причине (может быть, медицинской) не мог или не не хотел таскать ее чемодан, так что эта не слишком обременительная, впрочем, обязанность выпала на мою долю. С самим же Вадимом Валериановичем мы все эти дни вежливо раскланивались, и только.

Но вот последний вечер. Мой визави, проводив забредшего к нему и сильно захмелевшего гостя, уже сладко почивает, а я по давней привычке что-то еще читаю перед сном.

И тут стук в дверь. Открываю: Вадим Валерианович. В руках бутылка вина, что запомнилось, не грузинского. «Разрешите?» – «Ну, конечно». Я смущен, признаться; ну как, я еще, считай, мальчишка, а он известный критик, литературовед, друг Бахтина, и знаменитая дискуссия «Классика и мы»[267] к тому времени уже состоялась. Вадим Валерианович явно понимает мое смущение и разговор заводит ab ovo: «Вы, я слышал, родились в Архангельской области?» – «Да, – говорю я, – в лагерном лазарете». – «А как там ваша матушка очутилась?» – интересуется. Сосед мой по гостиничному номеру сладко похрапывает, я рассказываю, Вадим Валерианович разливает винишко, что-то рассказывает сам. «Считается, – замечает между прочим, – что я недурной критик, но друзья-то знают, что как повар я гораздо талантливее. Хотя, на самом деле, я, в первую голову, конечно, политик, но какая у нас в стране политика – только литературная». И без перехода, снижая голос до шепота, спрашивает: «Как же вас, молодого человека с такой хорошей родословной, занесло ко всем этим, – пренебрежительно щелкает пальцами, – тарковским, левитанским, Трифоновым? Что они вам, если у вас есть судьба и если у вас могут появиться, если захотите, настоящие читатели?»

Дневников тогда я, увы, не вел, как и сейчас не веду, поэтому не буду даже пытаться пересказывать наш разговор, затянувшийся за полночь. Вот одни только опорные слова: Русский клуб – Рубцов и Передреев[268] – почему-то Тяжельников[269] – Битов[270], изменивший своему назначению – мировой заговор против России – особая роль, которую мог бы в «Литературной газете» взять на себя я как русский не только по культуре, но и по крови – и хазары[271], конечно же хазары, хотя, это я точно помню, Кожинов особо заботился о том, чтобы не выглядеть в моих глазах антисемитом да, кажется, им и не был….

Меня не покупали. Мне не сулили денег или карьеру. Мне только обещали настоящих (это слово можно даже вразрядку) читателей.

Вадим Валерианович, безусловно, был уверен в своей убедительности. Я же как-то все больше томился и не то чтобы скучал, но… И он – тонкий человек, умный человек – это почувствовал. С аристократической вежливостью простился и вышел.

Больше мы с ним не говорили никогда – ломоть оказался и в самом деле отрезанным. Но чемодан Елены Владимировны к регистрации на посадку нес все-таки я.

* * *

Бытует, кстати сказать, устойчивое мнение: советская власть в 60-80-е годы боролась со своими критиками, как тогда говорили, «слева», придерживавшимися либеральных воззрений, а националистов как «социально близких» будто бы не трогала. Чуть ли не во всем поддерживала. Это не совсем так.

Или совсем не так. Смотрите сами: в феврале 1970 года выдавливают Александра Твардовского из «Нового мира» – и в декабре того же года изгоняют Анатолия Никонова[272] с должности главного редактора журнала «Молодая гвардия», с этими самыми либералами отчаянно враждовавшего. Конечно, в 1968 году публикация глав из книги Аркадия Белинкова[273] в журнале «Байкал», а «Сказки о тройке» братьев Стругацких в альманахе «Ангара» привела к разгрому обоих этих изданий. Но и один из лидеров Русского клуба Сергей Семанов[274] снят был в 1981 году с поста главного редактора журнала «Человек и закон», а в 1982 году потерял редакторские полномочия и Николай Палькин[275], опубликовавший в «Волге» статью Михаила Лобанова[276] «Освобождение», где осторожный роман Михаила Алексеева[277] «Драчуны» послужил лишь поводом для публицистически страстного – и тогда крамольного! – разговора о голоде 1933 года в Поволжье.

Да одна только трагифарсовая судьба Ивана Шевцова[278] чего стоит! Это же надо – написать еще в 1949 году, то есть в самый разгар государственного антисемитизма, роман «Тля» про борьбу русских художников-патриотов с безродными космополитами-авангардистами и суметь напечатать его только через пятнадцать лет, на излете хрущевской оттепели. А напечатав, тут же огрести по полной: и рецензии пошли исключительно разгромные, и договора на другие романы разорвали, и с насиженного места в журнале «Москва» согнали, и даже в Союз писателей автора уймы книг рискнули принять только к его 60-летию, в 1979-м. Вы не поверите, но даже тесная дружба Шевцова с членом Политбюро товарищем Полянским[279] («Я стал бывать у него в Кремле дважды в неделю – просто разговаривали, спорили», – вспоминал Иван Михайловича) не стала охранной грамотой для злополучного борца с мировым еврейством.

Вам его не жалко? Очень уж, скажете, неравновесные фигуры: Никонов – и Твардовский, Алексеев – и Стругацкие, Шевцов – и Гроссман, чей роман с редакционного стола перекочевал прямо на Лубянку. Оно так. Но чувство боли поражает не только достойных людей, и если уж мы говорим о свободе, то, наверное, для всех, не правда ли? Так что если и о притеснениях, то тоже обо всех…

«Не высовываться!» – вот трамвайный и идеологический закон ушедшей в небытие эпохи. Не отклоняться от генерального курса и, более того, не слишком пережимать с верностью, чему иллюстрацией и Шевцов, и Всеволод Кочетов[280], покончивший с собою тоже, можно предположить, не от сладкой жизни цепного пса режима.

И такие примеры особо ретивым тоже стоило бы помнить.

Теперь это время – за чертой горизонта. Может ли вернуться? Во всяком случае, теперешняя власть действует пока не таской, но лаской: разве же не эмблематичны в этом смысле для последнего десятилетия кадры телевизионной хроники, демонстрировавшие Путина, который равно почтительно приветствовал и Сергея Михалкова, и Александра Солженицына, и Даниила Гранина, то есть три ни в чем – ну абсолютно ни в чем! – не схожих между собою типа гражданского и творческого поведения. Вот вам и сдержки с противовесами: теперь всем сестрам по серьгам, как в веке оном – всем по сопатке.

* * *

Про то, как решением партийных инстанций в конце 70-х годов была канонизирована деревенская проза, я уже рассказывал. Но ничего у властей не вышло бы, не опирайся это решение на согласный хор городских интеллигентов, по русской традиции в очередной раз преклонившихся перед народом-богоносцем. И перед его, соответственно, певцами.

Сами-то деревенщики своих восторженных поклонников и поклонниц, часто с подозрительно звучавшими фамилиями или отчествами, сколько я помню, чуждались. Предпочитали держаться в своем кругу, заединщиками, было такое слово, а в авторы предисловий-послесловий к своим книгам приглашали или друг друга, или критиков, близких им по жизненному опыту. И лучше провинциалов – либо Игоря Дедкова[281] из Костромы, Валентина Курбатова из Пскова, либо критиков с талантом, может быть и пожиже, а с репутацией поплоше, но тоже, еще раз вспомню это слово, заединщиков.

Тут вроде и обиды никакой нет; родное к родному тянется. Засбоило уже на развороте к перестройке, когда по рукам пошла переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым, а Василий Белов опубликовал роман, слабенький, правда, зато с грозным названием «Все впереди». Да и в публицистике Валентина Распутина, до юдофобии, впрочем, не опускавшегося, отчетливее, чем прежде, зазвучали антиинтеллигентские и антипрогрессистские ноты.

Я-то – человек, и происхождением, и родством повязанный с русским простонародьем, а потому имеющий возможность сравнивать свои личные впечатления с сугубо литературными, – деревенской прозой никогда зачарован не был. Умом, да, умом ее историко-культурное значение как понимал, так и теперь понимаю, а зачарован… нет, не был. Поэтому и разочаровываться мне было не в чем. А вот многие мои городские друзья пережили, вспоминаю, жестокий шок. Кто-то бранил Эйдельмана: нечего, мол, было провоцировать легкого на срыв Виктора Петровича. Кто-то, полушутя, судачил, что Василий Иванович как раз к этой поре бросил пить, и по «политическим причинам», как сам он заявил публично, а организм-де, нанес ответный удар – и прямо по таланту. И все дружно заперебирали имена из школьной программы, ставя юдофобию в ряд тех же пагубных (но, наверное, так же простительных) слабостей больших русских писателей, что и пьянство.

И годы прошли, прежде чем Астафьев, полуразорвавший со своим кругом, был либеральной интеллигенцией прощен – благодаря решительной поддержке ельцинских реформ и, в особенности, благодаря своим резким высказываниям против коммуняк и Сталина. Что же до Белова и Распутина, то они, сосредоточась на антиреформаторской риторике, из художественной прозы ушли, и некому было уже навевать сон золотой о народе-богоносце. Да и российская жизнь в девяностые, в двухтысячные годы клонила как-то в сторону от града Китежа и крестьянской Атлантиды.

Если же у кого иллюзии и оставались, то их окончательно, и как бы не навсегда, рассеяли события последних полутора-двух лет.

* * *

С Олегом Васильевичем Волковым я никогда не разговаривал. Только почтительно кланялся при встрече. Его биография повергала в трепет: одноклассник Набокова по Тенишевскому училищу, Олег Васильевич за двадцать два года (с 1928 по 1950) пятикратно – вы слышите, пятикратно! – был взят по обвинению в контрреволюционной агитации, видал и Соловки, и Ухт-Печлаг, иное многое, а писал…

Автобиографическое «Погружение во тьму» тогда еще и в Париже не вышло. Так что известна была только его охотничья, как тогда говорили, или экологическая, как ее позже назовут, проза. Которая, сразу признаюсь, не трогала меня ничем, кроме чистейшего, до хрустальной прозрачности, русского языка: прямо хоть сейчас в учебник для самых начальных классов.

Почему же я вдруг о нем вспомнил? Где-то ближе к концу 1970-х был большой писательский десант в Новосибирск: то ли пленум очередной, то ли Декада советской литературы, то ли еще что, доброго слова не стоящее. И спускаемся мы по самолетному трапу, и по полю идем – гурьбою, кто с чем: с портфельчиками, с рюкзаками, где смена белья да зубная щетка. И – ото всех отдельно – вышагивает Олег Васильевич. В одной руке тоже, кажется, маленький чемоданчик, а в другой – чуть на отлете – плечики с парящим по ветру тщательно отглаженным парадным костюмом.

«Зря вы так себя, Олег Васильевич, мучаете. Мы-то ведь по-простому», – сострадающе сказал ему кто-то из писательских секретарей. Тот даже приостановился: «Почему зря? Мне тоже выступать. Вам – перед начальством, поэтому вам можно и по-простому. А мне – перед читателями».

Тенишевец, что уж тут. Старая школа. Дворянская кость.

* * *

И несколько слов о моем дебюте в роли оратора. Все те же 70-е, вторая половина, и меня, молодого в ту пору критика, в составе большой писательской делегации отправляют в Душанбе, на Дни советской литературы (бывали тогда такие) в Таджикистане. Парадом командует Анатолий Алексин[282], и первые дни в Душанбе выступать мы должны почти беспрестанно. То театр, то университет, то, с вашего разрешения, воинская часть. Поэту что, прочитал стихотворение – и собирай букеты. А критику надо слова говорить, понимая, что тебя будут пережидать как скучный номер между двумя экспрессивными.

Я написал и даже, по-моему, заучил текст первого выступления. Вымучил другой, а дальше-то как? И тут подзывает меня к себе многоопытный лис Анатолий Георгиевич: «Сережа, да не мучайте вы себя! Придумали одну речь – и крутите ее в разных местах как пластинку». – «Да мне же, – мямлю, – перед вами неудобно одно и то же…». – «Ничего, – переходя на ты, прерывает он меня. – Мы потерпим. Ты же ведь нас терпишь?»

Так бы оно и пошло, наверное, но тут делегация разделилась, чтобы ехать, как сейчас бы сказали, по регионам, и мы с прекрасным латышским поэтом Марисом Чаклайсом[283] на черной «волге» (литературу в республиках тогда очень уважали) тронулись в Курган-Тюбе. По дороге нам говорят, что выступление будет всего одно (это плюс) и состоится оно в женском учительском институте. Не успели мы понять, плюс это или минус, как нам шепчут, что девушки по-русски пока не очень.

Но что ж теперь делать, если мы уже подъезжаем и если встречает нас уходящая вдаль красная ковровая дорожка, по обеим сторонам которой в беззвучном танце застыли очень красивые девушки в очень красивых полосатых платьях и необыкновенно уродливых у каждой, скажем так, туфельках. Пройти по этой дорожке надо, соответственно, в танце, и сюда бы джигита, а тут горячий латышский лирик и мирный московский критик. Поднимаемся на сцену мгновенно наполняющегося зала, и я, стыдно признаться, выталкиваю вперед безответного Мариса. Хотя… ему-то что, прочел стихотворение на латышском языке – аплодисменты. Вот и мой выход. Так что стою я у микрофона и понимаю, что все слова здесь бессильны. Нужен ударный номер, и я начинаю:

Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы…

Господи, нигде мне потом так не хлопали, никогда зал не вставал в таком едином порыве, как в женском учительском институте города Курган-Тюбе!..

* * *

А вот эту новеллу я могу публиковать только с пометкой 18+. Дело, напомню, происходит в 70-е, в Курган-Тюбе, вернее, в ресторанчике за городом, куда после триумфа в женском учительском институте нас с Марксом Чаклайсом вывезли поужинать. Принимающая сторона – первый секретарь обкома комсомола и второй секретарь, но по идеологии, обкома партии – настроена по отношению к нам исключительно доброжелательно: подливают, подкладывают, восторгаются нашими несравненными дарованиями.

И черт дернул меня спросить (молодой же был, нахальный): «А как у вас сейчас с обрезаниями?»[284] Первый секретарь, но комсомола, напрягся, а старший товарищ не растерялся ничуть. «Да, – говорит, – был у нас действительно такой предрассудок. Но сейчас нет, сейчас никого уже, конечно, не обрезают». Ну и хорошо. Выпили по второй, по третьей – за прекрасный горный край, за дружбу народов. А я не унимаюсь. «Так как, – говорю, – с обрезаниями?» «Бывают – нехотя признался таджикский идеолог, – еще бывают, но в деревнях. Боремся с этим предрассудком».

Сколько мы еще тостов подняли за дружбу народов, я и наутро вспомнить не мог, но свой, уже перед прощанием, вопрос помню: «Так как все-таки с обрезаниями-то?» Секретари, направляясь к свои «волгам», тормознули, и старший молвил: «Ты нигде и никогда не увидишь необрезанного таджика. Вот так. Нигде и никогда!»

* * *

Поездки, особенно за границу, скажу я вам, вообще очень многое проявляют в писательских амплуа и натурах.

Моей первой заграницей была Монголия, куда за счет Союза писателей мы отправились на предмет творческих встреч вдвоем: туркменский поэт для детей и я, в ту пору критик, в том числе, литературы для подростков и юношества (и не смейтесь, пожалуйста, ибо и первая моя книжка была в аккурат об этом, и даже в членах редколлегии ныне покойного журнала «Детская литература»[285], мне довелось состоять).

Выдали нам командировочные, да мы и сами наменяли сколько можно, но по прибытии в Улан-Батор выяснилось, что тугрики эти немереные девать некуда. В городских магазинах не было ничего, ну совсем ничего, кроме верблюжатины, которую монголы вроде бы не едят, трехлитровых баллонов с томатным соком и целлулоидных гэдээровских пупсов.

Ой-ой-ой! – взвыли мы, проникновенно глядя в глаза сопровождавшего нас главного редактора местной «Комсомольской правды». Он расстарался, и мы получили пропуск в «двадцатку», как назывался спецмагазин для тамошней номенклатуры. Была, говорят, еще «десятка» для членов ЦК, но мы же не члены и даже не кандидаты. Нам и «двадцатки» хватило: понабрали там уйму раскрашенных сувенирных масок. И купили по негнущейся дубленке: я, молодой столичный критик, себе, а умный туркменский поэт, разумеется… Кому?

Разумеется, своему московскому переводчику.

* * *

Да, так вот о преимуществах социализма, Улан-Баторе и моем туркменском сотоварище-поэте. Тугриков у нас, даже после приобретения дефицитных дубленок, оставалось еще вдосталь, и мы буквально извели нашего поводыря – главного, напомню, редактора местной «Комсомольской правды» – вопросами, куда бы, мол, нам их потратить. А он только хитро улыбался и говорил: «Военторг». Оказывается, уланбаторский гражданский аэропорт обслуживала тогда советская воинская часть, и при ней был, естественно, свой магазинчик.

Подъезжаем, уже направляясь на вылет, к этому магазинчику и зовем друга-монгола с собою. А он артачится. Но мы были настойчивы и пошли-таки втроем. И сержант, что, развалясь, сидел на табуреточке у входа, нас пропускает, а нашего монгола отстраняет. Такой, знаете ли, фейсконтроль: узкоглазым хода нет. Топчемся в сторонке, спрашиваем Володю (так мы его привыкли уже называть): «Может, тебе чего купить?» – «У меня все есть, спасибо, – гордо говорит он, а потом помявшись: – Ну, может быть, немного масла?»

Немного масла! – главному редактору и тоже, кажется, кандидату в члены ЦК…

Так что пошли мы с туркменом вовнутрь и купили монголу сливочного масла. Килограмма три, а может быть, и четыре.

* * *

Первый поцелуй, первый поход к стоматологу, первую книжку, купленную по собственному выбору, наверное, все помнят. Здесь нет ничего хитрого, но жители одной шестой земного шара точно так же, я думаю, помнят и первый доллар, попавший в руки.

У меня это в Болгарии случилось, куда мы в год, когда дочке в школу надо было идти, отправились семейно. И вот вообразите: Слънчев бряг, золотой песочек, ласковая водная гладь, до горизонта покрытая радужной пленкой от кремов и лосьонов, балкон, выходящий прямиком на соседствующий с нашим нудистский пляж. И отель, где, кроме еще одной пары из Мончегорска, советских не было. Сплошь немцы и, кажется, шведы. Это называлось индивидуальным туризмом, так что соотечественников, живших группами, мы слышали только по вечерам, когда они – группами же – проходили мимо нашей гостиницы с «Катюшей» или, еще чаще, с «Подмосковными вечерами». Советских мы чуть-чуть стеснялись, с немцами и шведами без языка особо не разговоришься, поэтому жили сами.

И всё бы хорошо, но я от природы законопослушен, поэтому в первый же день, как и было велено, отправился куда-то на другой конец первой линии на инструктаж. Курортный чекист – в шортах, в рубахе, расстегнутой до пупа, – посмотрел на меня с некоторым даже изумлением. «Вы, – говорит, – главное на пароме в Стамбул за дубленками не плавайте, а так что же – солнышку радуйтесь». Мы и радовались, но ближе уже к отъезду обнаружилась проблема с бонами – их в обмен на рубли, но почему-то не местными левами, выдали столько, что не потратишь. «А вы их на доллары – и в здешнюю валютку», – советуют более предприимчивые мончегорцы. На доллары?! Как? Где? Да тут же, в пункте проката пляжных велосипедов.

Так что уже через несколько минут я мял в руках запретные бумажки с ликами американских президентов, а еще через час, никем не арестованный, вывалился из валютки с красочными пакетами: джинсы там итальянские, сарафанчик жене, обновки для дочери. «Вот теперь бы и в Стамбул», – думаю, разохотившись, но все же пугливо. Сходил даже узнать расписание паромов, удостоверился, что ближайший уйдет уже после нашего отлета в Москву, – и разочаровался немного, и от сердца отлегло. Не все же, с другой стороны, советские законы нарушать сразу…

* * *

В марте 1987 года нескольким молодым писателям, моим ровесникам или чуть старше, которых называли тогда «сорокалетними», предложили поехать в Париж. В поездку отчасти туристическую, поскольку какие-то деньги, в сумме, впрочем, не очень запоминающейся, с нас все-таки взяли, а отчасти официальную, так как предстояли дискуссии с писателями уже французскими – по линии общества «СССР – Франция».

Ввиду, вероятно, этой официальности традиционных собеседований в райкомовской выездной комиссии уже не было. Но инструктаж-то никто не отменял! И когда собрались, помню, в Доме дружбы на Калининском, то выяснилось, что в составе нашей группы едет еще и Сережа Бобков[286], поэт-авангардист и сын первого заместителя председателя КГБ Филиппа Денисовича Бобкова[287]. Ну, это бы еще ладно. Хуже, что в руководители нам определен Феликс Чуев[288], автор бессмертного акростиха, где первые буквы каждой строки складывались в бессмертный же мем «Сталин в сердце».

Мы переглянулись. И переглянулись снова, когда было сказано, что с нами поедет еще и Владимир Иванович[289]. Какой такой Владимир Иванович? Невзрачный человек в ординарном сером костюме, сидевший как-то между столом, за которым инструкторы, и нами, привстал и поклонился. «Вы – писатель?» – нагловато спросил кто-то из зала. «Считайте меня лучше журналистом», – был ответ.

И вот мы летим. И вот мы уже прилетели. «Настоящая» заграница у каждого из «сорокалетних» была первой, так что запомнилось все – и движущиеся ленты в аэропорту Шарля де Голля, и крохотный номер (опять на двоих!) в крохотной же гостиничке рядом с площадью Республики. Приняли наскоро душ и – мы ведь не спать в Париж прилетели! – тут же, не сговариваясь, спустились, хотя дело шло уже к ночи, в отельный вестибюль. Там, подле стойки портье, сидел уже Владимир Иванович и читал газету. «Что ж, дело молодое», – сказал он нам с понимающей улыбкой.

А мы ватагой вышли на Большие бульвары и уже через полчаса – минут через сорок очутились… Да, вы не ошиблись, очутились мы именно в порнокинотеатре.

Об этом говорить как-то не принято, но, я думаю, едва не каждый из советских, впервые попав в «настоящую» заграницу, проходил испытание секс-шопом и либо пип-шоу, либо порнокинотеатром. А как иначе, если у нас, в СССР, за просмотр, допустим, «Последнего танго в Париже» по домашнему видюшнику даже тогда сажали, когда на Авторханова никто уже внимания не обращал, и я, помнится, написал в одной из более поздних «перестроечных» статей, что «Плейбой» у нас в свободной продаже появится позже максимовского «Континента» (как оно, кстати сказать, и вышло).

И еще помню, как тогда же, то есть двумя годами после нашей парижской поездки, прочел в журнале «Молодая гвардия» очерк Василия Ивановича Белова, которого до сердечной боли возмутило представление в вологодском Доме железнодорожников, более бесстыдное, по его словам, чем то, что показывают на пляс Пигаль, где ему, Василию Ивановичу, тоже случилось побывать.

Ах же, думал я, помнится, что же вас-то, автора романа «Все впереди», понесло не в Гранд, понимаете ли, Опера, а именно на пляс Пигаль и почему, негодовал я в своей «литгазетовской» колонке, вы так уверены, что созерцание голых титек вас, лауреата Государственной премии СССР, не испортит, а вологодских хлопцев и девчат испортит непременно.

Но это уже, простите, перестроечная риторика. А я о порнокиноатеатре, про который рассказать особо и нечего. Разве намекнуть, что поведение писателей почвеннического извода, а среди нас и такие были, в порнокинотеатре на Больших бульварах – это зрелище истинно для богов, но тут мы все-таки целомудренно отведем взгляд в сторону.

И вот, фильм закончился, мы – все той же ватагой – еще немножко погуляли, разглядывая ярко освещенные витрины, и воротились часу в третьем ночи к себе, где подле стойки портье нас, всё верно, ждал Владимир Иванович. И читал газету.

* * *

И еще о весеннем Париже 1987 года. Мы, «сорокалетние» писатели из Москвы, не только, конечно, ходили в порнокинотеатр и «Тати» (о, «Тати»! – ты заслуживаешь отдельной новеллы[290]), но еще и дискутировали с теми французскими писателями, каких обществу «Франция – СССР» удалось завлечь в свою, а теперь уже и нашу, орбиту.

Говорили разное и по-разному. Понятно же, что воззрения либерала Анатолия Курчаткина ничем не схожи с воззрениями почвенника Владимира Личутина, поэтому с плюрализмом в одной отдельно взятой советской делегации все было в полном порядке. Но как-то так получалось, что спорили мы друг с другом, а французы… Французы оживлялись только тогда, когда слово брал неукротимый Феликс Чуев. Он поблагодарит belle France за то, что страна чтит память генералиссимуса Сталина в топонимике Парижа, – аплодисменты. Он воскликнет, что капитализм должен стать наконец бесславным прошлым человечества, – оживление и смех в зале.

Мы стали даже роптать – ну что же, мол, в самом деле, одних коммунистов на нас собрали. Пожаловались на это профессору Клоду Фриу[291], который тоже ходил на наши встречи, а он и говорит, что нет, не только коммунисты в зале сидят, но и нормальные писатели. Просто французов, как и всех европейцев, развлекает экзотика, вот они и развлекаются спичами товарища Чуева. «А вы… – тут он помедлил, чтобы не слишком нас обидеть, – говорите то, что мы и сами думаем, а это нам не так интересно. Знаете ли вы, – это я Фриу не то чтобы цитирую, но вспоминаю его слова близко к тексту, – когда у советской литературы был настоящий, то есть коммерческий, успех во Франции? В конце сороковых – начале пятидесятых, когда в переводах шли „Молодая гвардия“ или „Счастье“ Павленко. Вот уж где экзотика так экзотика!» А Солженицын? – спрашиваем. У Солженицына, да, тоже был коммерческий успех, но недолгий и только у интеллектуалов; для простого человека то, что он пишет, слишком страшно, знать об этом никому не хочется. Но вот, говорим, есть же у нас сейчас замечательные писатели – Трифонов, Аксенов, Битов… Да, отвечает, писатели очень хорошие, но в Европе много и своих хороших писателей, которые о том же, что и они, пишут…

Профессор Фриу, наверное, ошибался. Но есть о чем, согласитесь, задуматься и современным русским писателям – тем из них, по крайней мере, кто ищет успеха не только у себя дома, но и в скучающей Европе.

* * *

Булат Окуджава со всеми, кажется, кого он знал, был на «ты» и по имени. Со мною тоже, и я понимал эту его привычку как грузинскую. И вот стоим мы утром подле гостиницы в Париже, куда его почему-то весной 1987 года принесло вместе с «сорокалетними», ждем автобуса, чтобы ехать на экскурсию в долину Луары, и он мне говорит: «У меня здесь пластинка вышла». «Поздравляю», – отвечаю я искренне, заранее рассчитывая, что подарит с автографом. «И денег много дали, – продолжает Булат раздумчиво. И тут же, без перехода, заговорщицки: – Давай я немножко тебе дам, а ты потом когда-нибудь отдашь. У тебя же франков, я знаю, совсем нет».

Франки, положим, нам всем выдали – то ли как туристам, то ли как командировочным – в эквиваленте к советским тридцати пяти вроде бы рублям. И я отказался от щедрого предложения. «Ну и зря», – резюмировал Булат Шалвович, снисходя к моей глупости.

И вторая сценка, тоже про деньги. Аэропорт Шарля де Голля. Мы вылетаем в Москву. И я неприлично мечусь по дьюти-шопу, поскольку в кулаке зажата еще какая-то мелочь, а времени, чтобы ее истратить, почти не остается.

«Чего это ты?» – заинтересовался Булат моими судорогами. «Ну как, – бормочу, – мы ведь уже улетаем». И раскрываю ладонь с потными медяками. «Полетишь в следующий раз – тогда и истратишь», – говорит мне Булат с некоторым даже недоумением. И я остолбеневаю, потому что во многое я верил в 1987 году, но вот в то, что еще раз когда-нибудь побываю в Париже, не верил ни на секунду. Окно… да не окно, а форточка случайно для меня открылась и тут же захлопнется.

Только так могло статься, и никак иначе.

* * *

Начало, наверное, 80-х. В Доме литераторов какое-то многошумное сборище. Антракт. И вот стоим мы со Славой Тарощиной[292], тогда сотрудницей отдела информации «Литературной газеты», у входа в битком набитый Пестрый зал, смотрим на ликующих, праздно (и не праздно) болтающих. И она тихо говорит мне: «Господи, как же я их всех раньше любила. Пока не узнала поближе. А теперь…»

Писателей, действительно, лучше знать по книгам, издали. Вблизи же – «о, сколько нам открытий чудных!..». Один спесив, другой искателен, третий скупехонек, и все маниакально обидчивы. Ну, почти все. Особенно много лишнего о писателях узнаешь, когда от тебя начинает что-то зависеть – публикация, сумма гонорара, выдвижение на литературную премию… Иной раз иного готов просто возненавидеть.

Но я нашел способ справляться с раздражением. Надо в минуту жизни трудную просто подумать: «Они же смешные. Ну, чисто дети». И – от сердца отлегает.

* * *

Да вот хоть памятная поездка литгазетовцев в Ленинград начала 1980-х. Прибыли, как и подобает, «Красной стрелой». Поселились, как и подобает, в «Октябрьской». Соответственно рангу мне, тогда обозревателю, и Александру Александровичу Иванову, ныне, кажется, полузабытому, а тогда бешено популярному, узнаваемому на улицах, полагался полулюкс. Но, как тогда было принято, один на двоих.

Ну что? Сняли пальто, шапки, умылись по очереди, опять стоим перед выходом в город в пальто, в шапках, смотрим на сияющие белизной, тщательно заправленные постели. Нам в них не спать; в полночь ту-ту, «Красная стрела» покатит нас в Москву. «Эх, – говорит вдруг отчаянно Александр Александрович. – Деньги-то уплочены». И как был, в пальто, в шапке, в ботинках, ныряет в накрахмаленное великолепие своей постели. Побарахтался-побарахтался, встал и, видя мое онемелое изумление, повторил, но уже тоном ниже: «Деньги-то уплочены…»

* * *

Или вот – как на старом поляроидном снимке – ничего и никому не говорящая история[293].

80-е, а может быть, еще и 1970-е, какая разница. В Доме литераторов только что отшумел большой, как тогда говорили, хурал, и в вестибюле, где раздевалки, не протолкнуться. Гардеробщики споро снуют с писательскими пальтишками, едва успевая, вместе с номерками, принять у кого двадцать копеек, а у кого аж целый полтинник. И вдруг, вижу, один из гардеробщиков выходит из-за стойки и сомнамбулически движется дальше, дальше – прямо к ступенькам, где стоит Олжас Сулейменов[294] и двумя поднятыми вверх пальцами держит радужную двадцатипятирублевку.

«У нас, конечно, таких денег нет», – говорит завистливо кто-то за моей спиной. А ему отвечают: «Деньги-то, может, и у нас есть, а вот такого куража точно нету».

* * *

Середина 1970-х. Мы, надежда русской литературы, шумной компашкой сидим в Пестром буфете ЦДЛ за столиком, тесно уставленном рюмками, кофейными чашечками и тарелками, на которых когда-то, часа два назад, еще лежали бутерброды. А мимо, скорее всего из ресторана, идет член Президиума Верховного Совета Расул Гамзатов[295]. Приостановился подле нас и, зорко выбрав самую раскованную из наших спутниц, пальцем указал ей на дверь: пойдем, мол. Уж не знаю, как повела бы она себя в другой ситуации, но тут… разговор наш застольный был так хорош, так интеллектуально насыщен, что героиня этой новеллы от возмущения вспыхнула, будто маков цвет. И тогда классик многонациональной советской литературы, ничуть не уговаривая, нимало не заигрывая, укоризненно-укоризненно сказал ей чистую правду: «Не смотри, что Расул некрасивый. Расул зато богатый». И пошел себе дальше. Чтобы на ступеньках уже обернуться: «Тебе все скажут: Расул на полу не валяется».

* * *

Были в Центральном доме литераторов и места сакральные. Например, комната парткома, где, по преданию, кормили обедом нагрянувшего в Москву президента Рейгана. И, чуть в сторонке от лестницы в мужской туалет, бильярдная. Зеваки и ротозеи, особенно подвыпившие, туда не допускались. Только избранные – Александр Петрович Межиров, Игорь Иванович Шкляревский, еще несколько отнюдь не последних поэтов. И только званые – у литераторского бильярдного зала было реноме одного из лучших в стране, так что там не зазорно было показать мастер-класс и первым киям столицы. У которых было всё – громкие имена, немереные, как шептались, деньги, преданные ученики. Словом, действительно всё, кроме членских билетов Союза писателей. А без них ни в ресторан ЦДЛ, ни в его буфеты, ни в бильярдную, естественно, входу не было, и ни рублевка, ни даже трешка привратнице делу не помогали.

Творческую молодежь, как и вообще искателей литературного счастья это, положим, не останавливало. Те, кто поразвязнее, пристраивались к входящим в ЦДЛ классикам. А те, кто поотвязнее или, напротив, побирюковатее, проникали в здание сквозь форточку в женском туалете[296], всегда гостеприимно приоткрытую. Но гроссмейстерам, народным артистам бильярдного искусства такое ведь не предложишь! Так что пришлось нескольким авторитетным поэтам-бильярдистам вскладчину писать стихи за одного из таких гроссмейстеров. И всё, вы не поверите, получилось – устроили нужное число журнальных публикаций, а там и пробили (помнит ли кто-нибудь этот волшебный глагол) книжку в «Советском писателе». И я сам видел, с каким достоинством этот гроссмейстер приоткрывал собственный членский билет перед всемогущим цэдээльским администратором Шапиро.

А вы еще говорите, что вступить в Союз писателей было очень трудно. Всё тогда, как и сейчас, зависело, по словам одного моего друга, от силы пробоя.

* * *

С недовольной гримасой выхожу из дубовых дверей писательского ресторана, а навстречу Александр Петрович Межиров. «О, – говорит, – вы тоже, значит, этот шалман не любите? Я вот терпеть его не могу. Но хожу только сюда». – «Почему же?» – интересуюсь я, о ресторанной Москве в ту пору почти ничего не знавший. И Александр Петрович, заикаясь, но все равно наставительно отвечает: «Потому что только здесь вы не рискуете получить по роже от пехотного капитана».

Пехотным капитаном я был сражен. А теперь думаю: в ЦДЛ ходили все (ну, почти все) из литераторского поголовья, кто мог: и левые, и правые, и те, на кого дело уже почти завели, и те, кто это дело заводил. Ходили за разным, конечно. Кто-то просто пообедать-поужинать-потрепаться, потому что кормили здесь недорого, а в случае крайней нужды Люся или Марина, как там их, официанток, звали, могли и в долг налить под картошечку с селедочкой. Кто-то любил в торжественной тишине Восьмой комнаты потрындеть о жанре, к примеру, элегической поэмы или о магическом, допустим, реализме. Кто-то в кино нацеливался или с детьми на утренник. И все, это главное, шли за общением. В кругу себе подобных, надоевших, казалось бы, до колик, но своих. В среде, о которой Пастернаком, не стану напоминать, всё уже сказано.

Ведь и тусовки[297], что возникли сразу вслед за исчезновением Дома литераторов из жизни большинства литераторов, тоже, если разобраться, такая же среда, только кочующая – с премиальной церемонии на презентацию, из «своего» клуба в «свое» кафе. Есть, правда, разница. В одном на всех Доме литераторов за соседними столами могли сидеть матерые сионисты и заматерелые антисемиты, они могли даже сцепиться, но они видели друг друга, знали друг друга в лицо, и это было нормально. Тусовка же строится по законам избирательного родства, и здесь не забалуешь: шаг влево, шаг вправо будет расценен как покушение на ее этические основы, что, бывает, грозит и остракизмом. А от ЦДЛа, вздохнем ностальгически, если за что и отлучали, то исключительно за буйство во хмелю – месяца на три, случалось, на полгода.

Сам-то я завсегдатаем там никогда не был, а в Домжуре[298], ВТО[299], Доме композиторов[300], Доме кино[301] и других корпоративных клубах оказывался только случайно. О чем иногда жалею, как иногда жалею, что мог бы, но не объездил в свое время всю страну либо по литгазетовским командировкам, либо в писательских бригадах. А теперь что уж. Но понять тех, кто тоскует по общению с себе подобными – не с близкими, повторюсь, а просто с себе подобными, из одного с тобой сословия, – могу. Как могу понять тех, кто и сегодня образует из себе подобных клубы, закрытые, как масонская ложа.

Я вот лет десять назад по случаю побывал в одном таком, на Большой Грузинской, для випов[302]. Ресторанчик неплохой, но не лучше многих. Только и радости, что увидеть, как за одним столом мирно чокаются политики, еще вчера вцеплявшиеся друг другу в волосы на очередном телешоу, да узнать, что женаты они, оказывается, на сестрах. А в остальном, да и в этом тоже, ну чистый ЦДЛ!.. Зрительный зал с кинопросмотрами для своих – есть. И детская комната есть, и библиотека, разве лишь зал для фитнеса, по нынешней моде, добавлен. И на входе стражи, такие же неуступчивые, какие были в писательском клубе на Большой Никитской.

Знаю, знаю, у нас, вы скажете, что ни собирай, выйдет автомат Калашникова. Согласен, но ведь мне случилось не только поужинать в клубе «Монолит»[303] (существует ли он сейчас?), но и – спасибо Олегу Борушко[304] – пообедать года два назад в каком-то супер-пупер-элитном лондонском клубе. И что? Да то, что разница с нашими такого же рода заведениями просматривается исключительно стилистическая: вкусу, конечно, побольше, это да, и джентльмены в глубоких креслах выглядят поавантажнее, а в остальном…

Видно, стремление бывать, хотя бы изредка, в закрытом кругу себе подобных[305] заложено не только в природе homo (post)soveticus, но и в природе людей вообще. Кроме тех, разумеется, людей, кто от любой встречи с себе подобными бегут, как черт от ладана.

* * *

Есть легенда: за столиком в Дубовом зале Центрального дома литераторов сидел Юз Алешковский и вел себя как обычно. То есть пил, что пьется, обнимался с подходящими то и дело друзьями и громко, увы, матерился.

А за соседним столиком сидел некий благонравный литератор, да к тому же, допустим, с женою. И терпел он, бедный, терпел, а потом – вполголоса и, что называется, в сторону – начал высказываться. Что работаешь, мол, целый день, устанешь, как собака, а тут тебе и в своем клубе отдыха нет…

Юз, рассказывают, услышал. И, развернувшись вместе со стулом, тоже в сторону, зато в полный голос спросил: «Что же ты такого написал, сука, что так устал?»

Я Иосифа Ефимовича – автора, напомню, повести «Николай Николаевич», нескольких романов и десятка песен, две из которых стали народными, – ни в малой степени не оправдываю. Вести себя надо прилично, даже если ты и гений.

И все-таки, когда в Фейсбуке (или еще где) меня (или поседелых моих товарищей) начинают учить литературу любить и ее, литературу, правильно понимать, я – мысленно, конечно же мысленно спрашиваю: да что ж вы такого написали, золотые мои, что беретесь нам нотации читать и выговоры делать?

* * *

Так бывает. Образовался в середине 1980-х подле меня вполне себе приятный молодой человек. Боготворил, как и я, Арсения Тарковского. Интересно говорил о поэзии. И сам стихи писал – не сказать, что яркие, но пристойные. И очень хотел с ними пробиться – не в тамиздат, что в известном смысле было уже проще, а в нашу родимую подцензурную печать, чтобы стихи эти могли прочесть от Москвы до самых до окраин.

Я даже пробовал ему помочь, но безуспешно. И вот появляется он как-то с известием, что в альманахе «Поэзия»[306], у Старшинова[307] его стихи вроде бы готовы взять, но при условии, что предварительно он мне, в ту пору активно печатавшемуся критику поэзии, вломит хлесткой репликой. За пристрастие к так называемой «книжной лирике»[308] и вообще за всё, до кучи.

«Надо же», – подивился я их нравам. Но молодому приятелю не изумление мое было нужно, а разрешение. И слова, что я пойму и не обижусь. «Ну, как я могу вам что-то разрешить или не разрешить? – говорю. – Это ведь ваша проблема и ваш выбор: писать такую реплику или не писать». И тут выяснилось, что реплика, оказывается, уже написана, и мой собеседник просит, чтобы я ее посмотрел, снял бы то, что меня особенно заденет, и как-нибудь, если захочу, смягчил.

Жалко мне его стало. Но редактировать выпад в свой адрес я все-таки отказался. На чем и порешили.

Надо ли говорить, что хлесткую реплику он в альманахе так и не напечатал? Но ко мне заходить перестал. А когда гласность развернулась вовсю, выпустил один, кажется, или, может быть, даже два сборника и как-то незаметно исчез из литературы. Вряд ли только по причине описанного мною сюжетика, но все же… Сломать-то его Николай Константинович Старшинов или его помощники, конечно, не сломали, но – надломили. И, допускаю, именно эта – выражусь-ка я по-евтушенковски – «надломлинка», сама, пусть даже не осуществленная, возможность ради своего успеха совершить не слишком благовидный поступок, стихов его лишила. Они ведь хрупкие, поэты, будто хрустальные вазы. Чуть какая надломлинка[309] – и пиши пропало!

* * *

В одну из своих то ли осенних, то ли весенних побывок в переделкинском Доме творчества я сподобился занять место в столовой рядом с Мирзо Турсун-заде[310], классиком таджикской советской поэзии, лауреатом сразу и Сталинской, и Ленинской премий.

Вообще-то у молодых литераторов застольное соседство с ветеранами пера ценилось особо. И отнюдь не в видах полезных знакомств – они почти всегда бесследно заканчивались вместе с разъездом. А потому, что между биточками и компотом старики были словоохотливы, и к их рассказам стоило прислушиваться.

Но не в этом случае. Дружелюбный и любезный, как вспоминают, в общении с писателями такого же, как у него, ранга, с нами Турсун-заде едва здоровался. Лишь мельком скользнув взглядом по нашим затрапезным свитеркам и пиджачкам. Поскольку сам он одевался очень тщательно, меняя наряды и к завтраку, и к обеду, и к ужину. И непременно с наряда на наряд перевешивал Золотую Звезду Героя Социалистического Труда[311]. Днем и вечером она сияла на лацкане строгих пиджачных пар или троек, а утром… Утром – на отвороте роскошной полосатой пижамы.

Оно и правда – прекрасное всегда должно быть величаво.

* * *

Нынешняя молодежь этого имени, конечно, не знает, да ей и ни к чему, а литературные старожилы сразу же вспомнят, как круто в конце 1970-х в нашей критике поэзии всходила звезда Владимира Исааковича Соловьева[312]. Он только что со своей женой (и гораздо более, чем он, одаренной) Еленой Клепиковой[313] переехал из Питера в Москву и писал очень лихо. А главное – быстро. Позвонишь, бывало, в конце рабочего дня с предложением написать рецензию все равно на что, и утречком он тебя уже поджидает с текстом, где всё в точности подогнано и под объем, и под редакционные требования.

Профессионал, каких сейчас мало. И вот разыгрывается в «Литературной газете» очередная дискуссия на всегда приходящуюся кстати тему: «Поэзия сегодня: кризис или подъем?» Сначала я что-то такое в этой дискуссии сказал, а потом или через паузу Соловьев. И так он, знаете ли, браво меня под орех разделал, что любо-дорого! Я, не стану уж прикидываться христосиком, сперва обиделся, но спинку – это мне точно известно – держать надо во всех случаях. Поэтому звоню ему через несколько дней и опять рецензию заказываю. Он мне ее, натурально, приносит, но, чувствуя, видимо, все-таки что-то вроде неловкости, бормочет сначала нечто извинительное, а потом обращается с формальным предложением. «Давайте, – говорит, – в каждой своей статье друг друга упоминать – хоть добром, хоть ругательно. Неважно как. Главное – так мы лучше запомнимся!»[314] Я, надо думать, посмотрел на Владимира Исааковича поверх очков, и он в ответ привел аргумент действительно сильный: «А формалисты что, не так разве договорились? Эйхенбаум всюду совал Тынянова, Тынянов – Шкловского. Вот и знает их теперь всякая собака».

Проекту этому осуществиться было не дано. И не только потому, что сама идея показалась несколько, что ли, экзотической. Просто Соловьев, видимо, уже тогда ставил на несколько лошадок сразу, так что вскоре выступил по «Голосу Америки» с известием о создании независимого информационного агентства «Соловьев-Клепикова-пресс», а потом, уже в Америке, принялся в своих книгах рассказывать, что он то ли служил, то ли не служил в КГБ[315] кем-то вроде внештатного консультанта.

* * *

Так стихи можно любить только в молодости – мой друг Даня (Даниил Соломонович) Чкония[316] дал дочери имя Белла, а я свою назвал Юнной.

И не то чтобы я был, как сейчас выражаются, фэном Юнны Мориц, но книгу «Лоза» носил с собою и знал назубок, шатался по городу и репетировал, да и имя, знаете ли, чаровало сумасшедшинкой, виделось истинно поэтическим.

Понятно, что Юнна Петровна, едва мы познакомились, об этом узнала. И была, мне казалось, тронута и ко мне расположена.

До той самой поры, пока я не опубликовал восторженную статью[317], в которой стихи Мориц сопоставлялись со стихами лучших ее современников – Самойлова, Чухонцева, Кушнера, конечно же Ахмадулиной.

И тут Юнна Петровна разорвала со мной отношения. Я терялся в догадках, пока не получил от нее письмо, где глубокие размышления о природе искусства завершались фразой: «Я поняла, что вы любите не только мои стихи, но и стихи других поэтов».

Для поэтки, как Юнна Мориц называет себя, это и в самом деле непереносимо.

* * *

Рассказчиком Арсений Александрович Тарковский был фантастически интересным. Ко встрече в переделкинском Доме творчества мы были уже знакомы – я опубликовал рецензию на его книгу в «Новом мире», рецензия ему приглянулась, и спустя срок я был чрезвычайно деликатно попрошен написать вступительную статью к его первому «Избранному».

Дружбой наши отношения назвать было, разумеется, никак нельзя. Ну, кто я? Почти мальчишка, а он – классик, он Мандельштама знал, его Цветаева любила, его Ахматова жаловала своей благосклонностью… Так что я больше помалкивал или кратенько сообщал, кто из появившихся на плаву поэтов заслуживает его интереса, а Арсений Александрович делился воспоминаниями.

Фантастически, повторюсь, интересными. Например, о том, как ему случилось переводить стихи юного Иосифа Джугашвили, но не случилось эти переводы опубликовать.

Он неторопливо говорит, а я весь превращаюсь в слух, чтобы запомнить в точности и донести до жены, донести до друзей – тоже в точности.

Потом я уезжаю, возвращаюсь через полгода, и Арсений Александрович снова рассказывает мне – в точности о том же и в точности так же.

Да и другим моим знакомым, которым посчастливилось обратить на себя внимание Тарковского, он, оказывается, рассказывал не примерно то же, как все мы, а в точности то же и так же.

Теперь в «Знамени» мы называем такого рода устные рассказы «отлившимися в мраморе»[318].

Я, боже сохрани, никак не сужу большого поэта. Да и как мне судить, если и сам я делюсь сейчас с вами историями, в точности повторяя то, что уже (может быть, даже не раз) слышали мои друзья.

* * *

Поздняя осень, а скорее уже и зима 1981-го. Сидим на кухне у Давида Самойлова в компании с Юрием Левитанским. Больше вроде бы нет никого, что редкость. Так как обычно, когда Давид Самойлович наезжал из Пярну в его просторную квартиру набивалась уйма народу, а тут как-то даже пустовато. Поэтому и не в большой комнате, а на кухне. Выпиваем, конечно, но по чуть-чуть. И разговор заходит о приближающемся 60-летии Юрия Давыдовича, о том, дадут ли ему по этому случаю орден[319] или как.

Юрий Давыдович, внешне обычно невозмутимый, даже флегматичный, но внутренне всегда мятущийся, начинает нервничать: «Ну, что дадут, что дадут? В лучшем случае „Знак Почета“…»[320]

Еще по чуть-чуть, помолчали, коснулись какого-то другого сюжета. И вдруг Давид Самойлович спрашивает: «Юра, ну скажи по-честному ты ее любишь?»

«Кого ее?» – не сразу, скажу по-нынешнему, «врубается» Левитанский. «Советскую власть, естественно, ты любишь или нет?» – не отстает Самойлов. «Терпеть не могу» – ответ однозначен. «Вот, – задумчиво-задумчиво произносит хозяин кухни. – Так почему же ты ждешь, что она тебя будет любить больше, чем ты ее?»

* * *

Женщинам меня, скорее всего, не понять, а вот мужчины наверняка разделят завистливое восхищение героем моего следующего рассказа.

Я о Давиде Самойловиче Самойлове.

Он всегда был отнюдь не прочь выпить, а по вечерам – особенно под хороший разговор – мог принять на грудь вполне изрядно. И пьянел, конечно.

Зато с утра был свеж, как поцелуй ребенка. Умылся, кофейку попил – и за работу. В чем я с несомненной явностью убедился, когда в середине 1980-х приехал в Пярну – отчасти по журналистской надобности, а отчасти и как гость. Так что ночевал я в гостинице, а завтракал, обедал и ужинал, когда застолье приобретало особенно масштабные очертания, у Самойловых дома.

Галина Ивановна, как всякая хорошая жена, с нашим пьянством, конечно, боролась. Но что простодушные женские жалобы и пени супротив мужского упрямства и мужских же хитростей! Подробности пусть уж так останутся в моей памяти, достаточно сказать, что в гостиницу возвращался я, тогда тридцатипятилетний, буквально на автопилоте, а утром едва мог глаза продрать. Какие уж тут думы о судьбах русской поэзии, но и журналистская надобность, и гостеприимство Галины Ивановны неотвратимо влекли меня в дом поэта.

Вхожу в одно из таких утр. Давид Самойлович, как обычно, уже за письменным столом, разбирает почту, что-то быстро просматривает и, подняв мне навстречу голову, спрашивает: «Помните, мы с вами вчера говорили об Иване Жданове?»[321]. Как не помнить, если едва не полвечера ушло на обсуждение того, что вскоре станут называть метаметафоризмом, и я, в ту пору любитель всего необыкновенного, стихами Жданова пламенно восхищался, а Давид Самойлович, как забыть, отнесся к ним хоть и приязненно, но скептически. «Ну так вот, – продолжает хозяин дома, – я только что получил от Жданова письмо. И с ним три его стихотворения. Хотите, прочту?»

Я, конечно, хочу, и Самойлов, подслеповато вглядываясь в машинописные листки, читает. Одно стихотворение, другое, третье. «Нравится?»

Я, стряхнув уже с себя остатки похмелья, принимаю важный вид эксперта и говорю: «Два вполне, мне кажется, для Жданова обычные. А вот третье – ну, просто из лучших, самых у него сильных». – «Может быть, даже запомнили что-то?» – уточняет Давид Самойлович. Память на чужие стихи была у меня тогда вполне себе цепкой, и я почти без натуги воспроизвожу с голоса четыре, а то и шесть строчек.

И вот только тут Самойлов расхохотался, опять же как ребенок. Оказывается, день он начал с того, что, вспомнив наш вчерашний разговор, тут же одно за другим написал три «ждановских» стихотворения, в том числе и из самых, как я оценил, сильных. Мало того, он даже не поленился напечатать их на машинке, чтобы произвести впечатление…

Да, на меня одного, единственного слушателя. Поэтому я секунд двадцать, конечно, дулся, но потом тоже расхохотался.

Так мы, хитро переглядываясь, и смеялись вдвоем, пока не заглянула Галина Ивановна и не позвала нас завтракать.

* * *

О том, как осенью в 1983 году случилось мне побывать в Пярну, у Самойлова, я сейчас рассказываю спустя десятилетия. А Давид Самойлович, оказывается, еще тогда же занес свои впечатления обо мне в дневник: «Он целеустремлен, честолюбив, играет в игры. По натуре эгоцентрист. Окружающим, кроме литературы, по-видимому, интересуется без остроты».

И – вот вам человек ума необыкновенного! – ни в чем ведь не ошибся. Что и по этому роману, я думаю, видно. Поэтому читать меня, эгоцентриста, стоит только литературоцентристам. Погодой, природой, политикой, женщинами, мало ли чем еще я, конечно, интересуюсь. Но, прав, прав Самойлов – без остроты.

* * *

Заскучав сочинять рецензии, я еще в бытность свою «литгазетчиком» придумал, помнится, под себя форматик. Рецензия-диалог он назывался. То с прозаиком Анатолием Кимом поговорю о первой стихотворной книжке Миши Поздняева[322], то кинорежиссера Сергея Соловьева попрошу поразмыслить об одном из нашумевших романов.

А вот высказаться о новом сборнике Давида Самойлова позвал актера Николая Губенко. И его жену Жанну Болотову, в которую, что уж теперь скрывать, втайне влюблен был еще со… времен «Дома, в котором я живу».

О, глаза Жанны Болотовой, с ума сойти – и в ум не вернуться!

Но первый разговор, у них дома, как-то не пошел. Так что помучился я с записями в своем блокнотике, диктофонов тогда ведь еще не было, и собрался совсем уж бросить эту затею.

Но, набравшись духу, все-таки перезвонил. «Я, – говорю, – сейчас в переделкинском Доме творчества квартирую. Может, приедете, – говорю, – и погуляем, и к стихам еще попробуем вернуться?»

Так оно и получилось. Славно вечерком погуляли, и разговор, уже у меня в комнатке на втором этаже одного из коттеджей, потек на загляденье. Только успевай записывать. И вдруг, в Переделкине это и сейчас постоянно случается, погас свет. Разъезжаться вроде бы надо, но разговор, хоть его уж не записать, такой был хороший, такой свойский, что…

То есть как что? Стихи стали в темноте читать, друг друга перебивая и друг другу подсказывая, вот что.

Это в памяти и осталось. Стихи, стихи, снова и снова стихи. И только глаза Жанны Болотовой в кромешной темноте светятся.

Диалог наш в газете, конечно, напечатали. Хотя Жанна Андреевна все свои реплики из верстки сняла. Оставила только Колины. Ну и мои, конечно.

* * *

У Станислава Юрьевича Куняева, в глазах людей моего поколения и моего образа мысли, репутация скверная. А между тем, мне кажется, он в 60-70-е годы писал стихи, безусловно заслуживавшие внимания. Их лирический герой уже и тогда был мне чужд, но не то чтобы завораживал, а как-то волновал вот именно своей абсолютной на меня непохожестью. Такой, знаете ли, то ли одинокий волк, то ли одинокий охотник, который в чащобе кого хочешь без колебаний завалит – хоть лося, хоть конкурента по браконьерскому промыслу, хоть случайного свидетеля. И Россия этому лирическому герою открывалась исключительно как Русь, но не Русь Киевская или Московская со святыми и дружинниками, а как Русь Северная, скованная вечной мерзлотой, где от одной заимки к другой можно идти неделями, ориентируясь по полуразрушенным колоколенкам и заброшенным погостам. Что же до этики – ну, мои ровесники помнят: «Добро должно быть с кулаками», – то она сформировалась будто в отсутствии Нового Завета с его идеалами смирения и милости к падшим.

Что-то примерно в этом роде, хотя, может быть, другими словами, я и написал в рецензии, которую тогда, в поздние 1970-е, напечатал журнал «Дружба народов». И Станислав Юрьевич пришел знакомиться. «Давай только, – говорит с порога, – на ты, а то я терпеть не могу этого вашего интеллигентского выканья». Уже интересно, и еще более интересным мне показалось предложение трансформировать мою рецензию в предисловие к его первому однотомнику избранных стихотворений. «Вадим (имелся в виду Вадим Валерианович Кожинов) мне, конечно, ближе, но он пишет скучнее, чем ты, – сказал Стасик (уже Стасик!). – Так что очень тебя прошу».

Дискуссия «Классика и мы», во время которой русские националисты дали первый бой либералам-космополитам, уже отшумела. И о докладных записках Куняева в ЦК[323] с идеей провести национальную селекцию в Московской писательской организации уже было известно. Так что сейчас я бы, может, и поостерегся ставить под удар свою репутацию, но тогда… Тогда мне казалось, что поэзия выше не только политики, но и нравственности – или, по крайней мере, совсем иное дело. Так что какое-то время, пока его книга шла к печати, мы встречались, хотя наши разговоры, быстро срывавшиеся на перекрикиванье друг друга, меня вскоре начали утомлять, и его, наверное, тоже.

Пока однажды, засидевшись в ЦДЛ до закрытия, не заявились доругиваться ко мне, на кухню однокомнатной квартирки. Вытащили из холодильника шампанское, которое отлично легло на только что выпитую водку, и… Орали так, что жена вышла поплотнее закрыть двери и форточки. А то, говорит, соседи милицию вызовут.

О чем орали? О том, что Пастернак и Мандельштам, соглашался Стасик, конечно, таланты, но лучше были бы бездарностями, потому что тогда они нанесли бы меньше вреда русской литературе и русскому духу. И о том, что у него к евреям не было бы претензий, если бы они писали на родном идише и иврите, а не воровали у нас русский язык. И о том, наконец, что есть только один цивилизованный способ решения национальной проблемы: «Чемодан, аэропорт, Израиль», – и самые светлые головы в ЦК к этому тоже будто бы склоняются.

Так вот и кончились навсегда посиделки либерала с националистом. Больше я уже никогда ни с кем таких проб не предпринимал. Да и Станислав Юрьевич вскоре вовсе перестал писать стихи, сосредоточившись на пламенной публицистике…

Но «на ты» мы, впрочем, так с ним и остались.

* * *

В 1984 году большой группе писателей, по случаю 50-летия СП СССР, вручали ордена и, может быть, медали родины. Мне тоже перепал орден «Знак Почета».

Из ожидавших награждения помню только Александра Андреевича Проханова, который пришел в костюме с пустыми лацканами и уже в зале стал извлекать из кармана и вешать себе на грудь ордена боевые – за Афганистан, а может быть уже и за Никарагуа, еще за что-нибудь.

И вот доходит моя очередь. Михаил Васильевич Зимянин[324], а именно он вручал награды как секретарь ЦК КПСС по идеологии, лично цепляет мне орден на лацкан, потом задерживает мою руку в своей и тихо говорит: «Слежу за вашим творчеством, слежу…»

Миновали десятилетия. И в 2008 году, уже по случаю моего очередного юбилея, мне опять вручают орден. Но – почувствуйте разницу! – уже не «Знак Почета», а орден Почета. И не в Кремле, а в Музее революции[325][326], или как он теперь называется. И не Михаил Васильевич Зимянин, перед которым трепетали многие, а министр культуры Александр Алексеевич Авдеев[327], перед которым не трепетал уже, кажется, никто. И не сам цепляет орден, а специально обученная дама. Но руку, впрочем, он мне пожал и прошептал заговорщицки: «Слежу за вашим творчеством, слежу…»

* * *

На съезде советских писателей я был лишь однажды. Зато на последнем, когда перестройки еще не было, а ускорение уже началось. В Большом Кремлевском дворце благолепие. В президиуме – всё Политбюро и все писатели – Гертруды (Герои Социалистического Труда, по-тогдашнему). В зале Раиса Максимовна, очень демократична, телохранители в сторонке, так что каждый смелый мог приблизиться, а самый смелый (помню Егора Исаева) мог не только представиться, но и подержаться за ручку.

Отчетный доклад читает, как и положено, Марков, наш первый секретарь и дважды Гертруда. Ясно, что отрепетировал, так как и самые трудные фамилии выговаривает с лету. И вдруг… вдруг пошатывается, почти падает. К нему бегут – врачи, надо думать, – а Михаил Сергеевич, обведя глазами сидящих окрест, кивает Карпову[328]: продолжайте, мол. Владимир Васильевич, конечно, – никакая не Гертруда, не классик пока что, но Герой Советского Союза. Ему и чужой доклад дочитывать, и рулить в ближайшие годы похилившимся Союзом писателей.

А что всё похилилось, стало ясно, как пошли прения. Ну, в самом-то деле. Юлиан Семенов таскает с трибуны вальяжного Феликса Кузнецова за псевдонародническую (так и сказал) бороденку. Грузинские писатели, оскорбленные рассказом Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии»[329], ждут от автора извинений и, не дождавшись, громко выходят из зала. Положение вроде бы спасает Гавриил Троепольский[330][331], попросивший у грузинских товарищей прощения от лица всей русской литературы. Но тут уже Андрей Вознесенский требует – не просит, а именно что требует от властей – безотлагательного создания музея Пастернака в Переделкине…

Со сцены, словом, возмутительные речи, а в зале шум, выкрики с мест, шиканье – сплошное нестроение, как сказала бы Олеся Николаева[332]. Кто-то перебегает из ряда в ряд, кто-то вовсе выходит – покурить, например.

И я тоже пошел, будто на стену, правда, налетев по пути на тяжелый, ненавидящий взгляд стоящего при дверях кремлевского стража. Еще подумал, помнится, – а им-то, этим вот вышколенным и обученным, уж точно не по нраву вся эта писательская вольница; так бы и порвали в клочья.

Да не вольница, конечно, зачем себя обманывать? Всего лишь намек на то, что уже началось и еще пойдет – дальше, дальше, дальше…

* * *

Эту книгу мне когда-то // В коридоре Госиздата[333]// Подарил один поэт…

Дело происходило действительно в коридоре Госиздата, как многие по старинке звали издательство «Художественная литература», а поэтом был Евгений Михайлович Винокуров.

Короткости в наших отношениях не присутствовало, но кому же дарить новый сборник стихов, как не критику? Так что Евгений Михайлович присел на какой-то пуфик и размашисто начертал на титульной странице: «Дорогому такому-то моя 51-я книжка!..» Я был тогда молод и, следовательно, жесток. Поэтому, принимая подарок, сказал, будто про себя: «А у Мандельштама при жизни вышло всего две книги. Или три, вы не помните, Евгений Михайлович?»

Зря я это сказал. Но запомнил, мне кажется, все-таки не зря.

* * *

И в продолжение об артистах в силе.

1980-е. Пицунда. Пляж, на котором мы с Виктором Александровичем Соснорой – он азартно, я лениво – играем в «Эрудит». А когда совсем уж припечет, сдвигаемся в тень, чтобы поговорить о поэзии.

В сторонке, рядом с моей женой, его Нина, еще живая и веселая. И сам Виктор хоть и глуховат уже, но все слышит, что надо, и реакция у него отменная. На небе ни облачка, зелень ярка, через полчаса нам пора пить кофе по-турецки.

Ну, вам еще что-то нужно для счастья? Мы беседуем, и не просто так, а под мой карандаш. Так как, едва мы познакомились, я, ух какой прожженный в ту пору журналист, сразу понял: надо делать диалог. Ну и пусть он никуда не пойдет, зато потомкам останется. О Данте говорим, к Лиле Брик перепрыгиваем, к сонетной технике – да мало ли о чем могут на пляже поговорить понравившиеся друг другу люди.

Замешательство лишь в минуту, когда я спрашиваю Виктора Александровича о том, кого из поэтов-современников он ценит. Одно-два имени все-таки звучат, но неуверенно, и Соснора просит: «Ты лучше сотри их, Сергей. И забудь, чтобы другим не обидно было».

Чтобы стронуться дальше, говорю: «Ну, а русские классики? Кто теперь для тебя, Виктор, особенно важен?» Он медлит, карандашик мой завис над блокнотом, и наконец роняет: «Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить»[334]. И в коду: наш диалог в те годы предложить было некому, а потом машинопись и сама как-то незаметно затерялась. Так что если что и осталось, то вот это: солнце, сквозная тень от деревьев и фраза, какую я только сейчас начинаю понимать.

* * *

Не знаю, для кого как, а для меня одним из знаковых и, соответственно, многообещающих симптомов приближающейся перестройки стали телевизионные литературные вечера в концертном зале «Останкино». По первой, то есть одной из двух тогда, программе Центрального телевидения! В лучшее время (сейчас сказали бы в прайм-тайм), то до, то сразу после главной новостной передачи страны. И времени ведь не жалели – полтора, а иногда, кажется, и два часа, когда писатели только и делали, что рассказывали о себе, о своих книгах и своих товарищах да отвечали на вопросы, рождающиеся тут же, в студии.

Какие имена – не всех помню, но Бакланов, Залыгин, Гранин, Самойлов, Вознесенский, Распутин, Левитанский, академик Лихачев…

И как их слушали!

Отсюда вопрос: это что, действительно кому-то помешало? И действительно ли «Россия одурела»[335] – в сравнении не с золотым или серебряным веком, а всего лишь в сравнении с позднесоветским десятилетием, в котором если что-то и вспоминается, то именно литература?

Ответить некому.

Тогда второй вопрос: неужели сейчас никому не интересно попробовать этот, скажу по-новомодному, формат? Ведь получилось же с «Подстрочником» Лилианны Лунгиной[336], имя которой большая часть телевизионной аудитории узнала, только увидев эту замечательную, но отнюдь не избалованную славой, не медийную женщину на экране.

Впрочем, кого я об этом спрашиваю? Распорядителей дискурса среди моих читателей, кажется, нет. Кроме, разумеется, Александра Архангельского, но и он, мне кажется, в первую очередь все-таки писатель, а не звезда эфира.

* * *

Так вышло, что летом 1987 года я вел подряд два вечера в честь 80-летия со дня рождения Арсения Тарковского.

И первый, в Центральном доме архитекторов, получился, на мой тогдашний вкус, весьма ладным. Арсений Александрович долго читал – из старого, из только что написанного, и то ли контрапунктом, то ли диссонансом к его голосу, звучавшему будто из бездны (вспомните фильм «Зеркало»), шли выступления молодых поэтов. И шли песни – удивительно много песен, от «Вот и лето прошло…», какое все знают, до стихотворений, в гитарных руладах буквально преображавшихся.

Готовимся ко второму – уже в Центральном доме литераторов. Арсений Александрович ко всему относится очень благодушно, любые предложения устроителей принимает. И только вот этого – он рукою изображает треньканье по струнам – лучше бы говорит, поменьше. «Так, может, совсем не надо?» – переспрашиваю я. «Мне – не надо, – отвечает поэт. – Но выдержат ли слушатели только стихи?»

Слушатели, а зал был, конечно, полон, выдержали.

И на следующий день или через день, не помню, собственно, застолье. Закрытая веранда Дома литераторов, и в торце длинного стола Арсений Александрович, разумеется, бок о бок с женой – неподражаемой чаровницей и кокеткой – да, да, кокеткой! – Татьяной Алексеевной Озерской-Тарковской[337]. Всё, как и бывает в этих случаях, – тосты, один другого ярче, а потом, опять же как обычно, внимание собравшихся как-то рассеивается и от юбиляра отвлекается. А главное – Татьяна Алексеевна, войдя в привычную роль первой красавицы, взапуски кокетничает, рассылая ослепительные улыбки хоть налево, хоть направо. И тут, я сидел неподалеку, Арсений Александрович ловко ныряет куда-то под стол и, вынырнув, стучит по столу же башмаком, снятым, мне показалось, с увечной ноги.

Так что, братцы, как Хрущев стучал по столу в Нью-Йорке, я, конечно, не видел. Но и Тарковский с ботинком в руках – зрелище тоже, доложу я вам, для богов!

«Арсюша, не шали-и-и», – нараспев говорит Татьяна Алексеевна. И грозит мужу пальчиком.

* * *

1987 год. Чем кончится перестройка, пока еще не ясно, но она идет, и в Центральном доме литераторов, соответственно, тоже почти каждый день идут не одни, так другие собрания. Ораторы на сцене Большого зала меняются, неизменен лишь ведущий – первый секретарь правления Московской писательской организации Феликс Феодосьевич Кузнецов, тогда, правда, еще не член-корреспондент Академии наук.

Со всеми, кто в тогдашней литературе чего-нибудь стоил, он накоротке. Что называется, на «ты» и по имени. И неудивительно: начинал Феликс Феодосьевич в кругу «детей XX съезда», затем плавно переместился в центр патриотического лагеря и теперь пробует рулить и теми, и другими с командного партийного мостика.

Получается уже плохо. Прошлые или позапрошлые друзья наседают со всех сторон. Одни требуют провести национальную чистку в рядах писательской организации, другие тоже требуют освободиться, но уже от замшелых ксенофобов и сталинистов. И все так или иначе апеллируют к председательствующему, к его либо коммунистической, либо русской, либо демократической – появилась уже и такая – совести. Он отбивается, а потом, когда ну совсем уж достали, запальчиво говорит в зал: «Я как политик, и немалого притом масштаба, могу руководствоваться только ситуативной этикой».

Эти бы золотые слова да припомнить, когда видишь ныне, как удивительно порою ведут себя, попав во власть, люди, еще совсем вроде бы недавно приличные, числившиеся в нашем (или вашем) кругу и исповедовавшие те же, что и мы, ценности. Ситуативная этика, знаете ли.

* * *

«Сережа, не могли бы ли вы сегодня вечерком ко мне заехать?» – раздался неожиданный звонок от Игоря Виноградова. «С удовольствием, – отвечаю. – Это у вас день рождения, наверное?» – «Да нет, – объясняет Игорь Иванович, с которым мы были по сути полузнакомы. – Просто решили как-то так вот собраться. О „Страницах“ поговорим, и вообще».

Ну, «Страницы» – это понятно. Тогда, в 1988-м, свободу книгоиздания стране еще не подарили, о независимых журналах пока и помину не было, зато из вещей, какие цензура раньше не пропускала, можно было уже складывать альманахи. Так что и Толя Курчаткин, позвав меня с Виноградовым в союзники, в ту пору такой затеял. С содержанием, разумеется, возмутительным, но с названием, как и положено, нарочито без претензий – «Страницы», мол.

Но в просторной гостиной у Игоря Ивановича, куда кроме нас съехались помню, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Борис Можаев, Булат Окуджава, еще кто-то, о грядущем альманахе говорили как-то вяло. Больше именно про «вообще». А Игорь Иванович то одного, то другого из гостей жестами вызывал куда-то в соседнюю комнату.

И до меня дошла очередь. Вижу: в круге света от настольной лампы лежат рядом с шариковой ручкой два документа. Один – хартия международного ПЕН-клуба с ключевым пунктом об обязанности выступать против подавления свободы слова в любой ее форме. И другой – анкета с личным заявлением о том, что ты эту хартию принимаешь. «Ну?..» – поднимаю я голову к Виноградову. «Ну что ну? – устав, видимо, каждому растолковывать, отвечает Игорь Иванович. – Подпишите, если готовы».

Я-то был готов. Но дело по неизвестной мне причине на несколько месяцев застопорилось. А месяц тогда шел за год, так что вот уже и Владимир Карпов, тогдашний глава Союза писателей СССР, заявил о создании русского советского ПЕНа. Правда, совсем-совсем другого, поскольку комплектовался он исключительно из тогдашних литературных генералов: Бакланов там, Нагибин, Айтматов, Распутин, Юрий Тарасович Грибов[338] почему-то, Бондарев, а в президенты наметили Даниила Гранина.

Так в России всегда бывает: то ни гроша, то сразу двугривенный. И зачастили в Москву посланцы международного ПЕНа – в надежде, для европейцев вполне разумной, слить обе инициативные группы воедино. А они, хоть ты тресни, не сливаются! То Юрий Бондарев заявит о своем нежелании быть рядом с теми, с кем он «в нравственном несогласии по отношению к литературе, искусству, истории и общечеловеческим ценностям». То Женя Попов на собрании, уже общем, в Рахманиновском зале снимет кандидатуру Гранина, поскольку Даниил Александрович исключал его, Евгения Анатольевича, из Союза писателей и, следовательно, покушался на свободу писательского слова и писательского поведения.

Поэтому еще несколько месяцев прошло, пока изнурительно жарким июльским днем уже 1989-го не встретились мы наконец на Воровского, 52, чтобы избрать Анатолия Наумовича Рыбакова своим правозащитным президентом, а всех, кто того пожелал, объявить либо вице-президентами, либо членами исполкома.

* * *

Уходя от нас и пребывая, соответственно, при последнем издыхании, советская власть, как все знают, вознамерилась бороться с пьянством и алкоголизмом. Ну, о том, чего это стоило отечественной экономике, о нещадной вырубке виноградников, талонах на водку и километровых очередях за нею, родимой, без меня найдется кому рассказать.

Поэтому я про другое – про то, что воевать за трезвость партия и правительство решили почему-то культурой. Даже новый журнал появился, который так и назывался – «Трезвость и культура». Вот оттуда летом 1988 года мне и позвонили – с просьбой написать вступительную статью к «Москве – Петушкам» Венедикта Ерофеева.

Надо ли говорить, что от таких предложений не отказываются? Я в ту пору ерофеевскую поэму, на родине еще не публиковавшуюся, знал едва ли не наизусть, поэтому и статью написал, не скрывая своего восхищения и ставя этот текст в один ряд с вершинными достижениями русской литературы XX века. Понравилось ли Венедикту Васильевичу мое сочинение, мне самому и теперь кажущееся не пустым, не знаю, он, поди, к похвалам давно уже привык, но вот о том, что к самой публикации (1988, № 12, 1989, №№ 1, 2, 3) классик отнесся через губу, я наслышан. Да оно и правильно – мало того что журнал этот так потешно назывался, так еще и из хрестоматийного текста трезвые публикаторы ступенчато понавырезали самые лакомые места – что-то в гранках, что-то в верстке, а что-то уже и в сверке. Несколькими месяцами позже появился альманах «Весть»[339], где поэма была напечатана уже как должно, тут же лавиной пошли отдельные издания, так что, увы мне, о публикации с моим предисловием никто уже и не вспомнил.

* * *

Зато в том же 1989 году меня позвали в Студенческий театр МГУ (это там, где сейчас Домовый храм мученицы Татианы) на премьеру ерофеевской «Вальпургиевой ночи». Ничего не помню, кроме молоденьких актрис, что, по замыслу режиссера Евгения Славутина[340], время от времени выходили из-за боковых кулис и матерились – очень подолгу, очень громко и очень-очень неумело. Венедикт Васильевич, впрочем, был снисходителен, выпил, никому не предлагая, ритуальную стопку, вяло пожал мне руку и убыл из круга впечатленных поклонников.

* * *

1988 год, ноябрь. Группа писателей – Фазиль Искандер, Олег Чухонцев, Юрий Черниченко[341], Борис Можаев, еще несколько человек – приглашена в Финляндию на какую-то, прости Господи, литературную конференцию. Едем с охотою, поскольку тогда, в разгар перестройки, бытовало мнение, что глядеть на Финляндию надо как на страну, какой могла бы стать Россия, не случись в ней Октябрьского переворота.

Мнение это, увы, не удается ни подтвердить, ни опровергнуть. Нас сразу же забросили под Тампере, где озеро, а на том озере остров с уединенно стоящим чем-то вроде писательского Дома творчества. Местных никого, один обслуживающий персонал, и никто не говорит по-русски, а из нас никто, естественно, не владеет ничем, кроме великого и могучего. Скука, словом, смертная, только и остается, что слушать доклады финских писателей про новый/новейший роман и скандинавский выбор. В другой ситуации, может быть, и слушали бы, но сейчас! Когда на родине все горит, и Яковлев бьется с Лигачевым, и каждый день идет за пять, да что за пять – за год!..[342]

Только и помню, как 8 ноября все сгрудились в фойе над свежими газетами, где на чистом финском языке (ну, может быть, еще на шведском) должно было повествоваться о том, что сказал Горбачев на торжественном вечере в честь 71-й годовщины Великой Октябрьской социалистической… здесь, в газетах, еще революции, хотя мы все давно называем ее переворотом.

Главный вопрос: так реабилитировали ли уже Бухарина как провозвестника социализма с человеческим лицом, – остался тогда для нас так и не ясным; финские (ну пусть шведские) слова такие трудные. А на следующий день уже отъезд, но перед ним несколько совершенно свободных часов в Хельсинки. В гостинице мы, кажется, даже не раздевались. Плеснули холодной воды на лоб, на щеки и в город – смотреть, смотреть, какой могла бы быть Россия, не случись в ней…

Шаг от отеля, еще шаг, и тут Фазиль трогает Можаева за рукав: «Слушай, Боря, так почему все-таки им удалось так быстро задавить Антоновское восстание?» Борис Андреевич степенно начинает рассказывать, но его перебивает темпераментный Юрий Дмитриевич Черниченко. Ходу уже нет, поминутно останавливаемся, кричим, размахиваем руками – какой там Хельсинки, если доспаривали уже в вагоне.

Что делать? Русские писатели, видно, обречены всегда и всюду возить с собой свой ад.

* * *

В 1920-е годы, рассказывают мемуаристы, было заведено ходить к начальству[343]. Или к чекистам. В 1930-е – к Максиму Горькому; тоже, если разобраться, начальство, и немалое. Но в годы моей юности – конечно, если ты не Михалков, не Евтушенко – начальство писателей личными отношениями уже не баловало. Поэтому молодые «ходили» к тому же Евтушенко. И известно было, что Петя Вегин[344], а позже Саша Ткаченко[345] «ходят» к Вознесенскому, Станислав Куняев и Татьяна Глушкова, пока они окончательно не свихнулись на «пятом пункте», – к Слуцкому. И у Самойлова, когда он в Москву из Пярну приезжал, почти всегда можно было встретить и воздушную Олесю Николаеву, и страдальца Мишу Поздняева, и, конечно, Олега Хлебникова[346], в кулак зажимающего свой темперамент. Не обязательно корысти ради шли мы туда, совсем не обязательно. Притягивала магия личности, грел опыт, пока еще не свой.

А вот ходил ли кто-нибудь к Межирову, не знаю. Я о нем, так как-то получилось, развернуто никогда не писал. Мы и знакомы почти что не были. Ну, кивали друг другу при встрече. Пока не столкнулись однажды в сырую зиму на железнодорожном переезде, что в Переделкине. И Александр Петрович вдруг поманил меня к себе. «Я, – говорит, – вас пропустил». Смысл этой фразы стал мне ясен только тогда, когда прозвучало сказанное со вздохом: «Вас, я знаю, Самойлов к себе взял. Он в людях не ошибается. Не то что я…»

И так он это произнес, с такой мукой, что мы, будто по наитию, завернули сначала в пристанционный магазин за бутылочкой, даже, может быть, не помню, за двумя, а затем медленно-медленно пошли к Александру Петровичу на дачу. Эккерман[347] из меня никакой, записей в блокнот не веду, поэтому и разговор наш – хоть по дороге, хоть в мезонине, почти полностью занятом бильярдным столом, хоть на кухне, где Межиров ловко нажарил огромную сковороду картошки, – пересказать сейчас не берусь. Тем более что и ощущение было, будто он не столько интересуется мною, сколько меня прощупывает, можно даже сказать, тестирует.

На «гожусь – не гожусь», а для чего – стало понятно еще через сколько-то там дней, когда Александр Петрович неожиданно завез мне в редакцию «Литературной газеты» несколько машинописных страничек с поэмой «Бормотуха». Вот, говорит, в «Огоньке»[348] готовы вроде бы напечатать, но просят, чтобы был врез. «Не побоитесь?» – и посмотрел испытующе.

Сейчас-то, конечно, о чем угодно можно писать и как угодно, но тогда, ранней зимой 89-го, строки о национализме, лезущем, будто опара из кадки, произвели на меня оглушающее впечатление. И не своими художественными достоинствами, достаточно, мне сейчас кажется, скромными, а какой-то болезненностью, что ли. Страхом – и перед «низами элиты», порождающими этого беса, и (да, да!) перед народом-богоносцем.

Так что несколько абзацев написал я мгновенно. И в печать поэма пошла тоже мгновенно. Мы в «Огоньке», помнится, даже выпили по чуть-чуть на посошок – вместе с тем же Хлебниковым* и Володей Вигилянским[349], ныне отцом Владимиром.

А еще через день или два позвонил следователь. Сказал, что Александр Петрович пропал, и спросил, может ли в этом исчезновении быть повинно общество «Память»[350]. Что я отвечал, сейчас неважно. Важно, что случилось несчастье, ни к каким черносотенцам отношения не имеющее. Но о нем уже столько другими порассказано, что я, пожалуй, прервусь. Скажу лишь, что последняя наша встреча произошла двадцать лет спустя на переделкинском кладбище, где прах Межирова был предан земле.

* * *

Постмодернизм! Хоть имя дико, но…

Мне это слово ласкало слух, наверное, лет десять. И не то чтобы я был его теоретиком, как Миша Эпштейн, или агитатором, горланом, главарем, как Слава Курицын[351]. Но так уж вышло, что я написал о нем, кажется, еще и слова такого не зная, одним из первых в России. Может быть, даже самым первым – в статье «Другая проза», которую «Литературная газета», продолжая играть в Гайд-парк и при развале империи, напечатала 8 февраля 1989 года под конвоем статьи Дмитрия Урнова[352], называвшейся, естественно, «Плохая проза».

Ну, плохая не плохая, а «Пушкинский дом» Андрея Битова, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева и «Свой круг» Людмилы Петрушевской были к тому времени на Родине уже обнародованы, журнальная публикация «Школы для дураков» Саши Соколова вот-вот должна была появиться, а в путь к читателям тронулись тогда и Юрий Мамлеев, и Татьяна Толстая, и Виктор Ерофеев, и Валерия Нарбикова[353], и иные многие, кто, всяко отбиваясь впоследствии от подозрений в злокозненном «изме», в учебниках литературы и поныне числятся постмодернистами.

Архивами я, так уж получилось, не обзавелся, в библиотеках бываю редко, Интернет до моей «Другой прозы» не снизошел, так что могу теперь вспомнить лишь то, что, говоря о новом литературном явлении, я больше напирал не на поэтику, а на этику, на то, что постмодернизм не только художественно реабилитировал любые отклонения от нормы (например, психической, социальной или нравственной), но и вообще само существование нормы поставил под большой, знаете ли, вопрос.

Мне тогда все это казалось если и не заманчивым, то творчески перспективным, а вот людей с твердыми моральными и эстетическими понятиями интуитивно отталкивало. Поэтому, когда я несколькими месяцами ранее развернул те же соображения в написанном по заказу «Знамени» (да, да, «Знамени») обзоре прозы 1988 года, мой предшественник Владимир Яковлевич Лакшин[354] недрогнувшей рукой вымарал их уже из верстки.

Но сценарий судьбы был составлен так, что в нынешнюю свою редакцию осенью 1989 года я, сменяя Владимира Яковлевича, пришел, в том числе, и с ясной задачей дать шанс всем, кому в большую печать пробиться было трудно, а значит и постмодернистам. Вспомнить, слава богу, есть что: «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаева и Пустоту» Виктора Пелевина, «Голову Гоголя» и «Эрон» Анатолия Королева, «Урок каллиграфии» Михаила Шишкина, но в целом же… В целом я вам вот что скажу: если дюжинная реалистическая проза плохо переносима, то ординарная постмодернистская непереносима вовсе. И ведь как занозисты они были, как оборачивали всё в свою пользу, лихие постмодернисты 90-х! Говоришь, например, автору: «Что же это вы, батенька, так скучно свой роман начали?» А он в ответ: «Так я ведь и хочу, чтобы читатель первые страниц сто дремал-дремал, а потом как вздрогнул!..» Ты ему: «Я понимаю, конечно, что мерзости жизни в вашей прозе оправданны, но ведь от главы, скажем, шестой читателя и стошнить может». – «Да? – он переспрашивает. – Может? Ну, слава богу, всё у меня, оказывается, получилось, как я и задумывал».

Так что год прошел, другой, третий, и перевели мы господ постмодернистов с режима наибольшего благоприятствования к публикации на общих основаниях. Если хорошо – печатаем. Если так себе – отклоняем. А другая это проза или не другая, пусть ученые люди на своих конференциях разбираются.

* * *

Самый конец 1987-го. Александр Борисович Чаковский доживает в «Литературной газете» последние дни[355]. Виталий Александрович Сырокомский уволен много раньше – без объяснения причин[356]. Новым главным скоро станет Юрий Петрович Воронов[357], но пока все дела ведет Юрий Петрович Изюмов[358], заступивший в редакцию на роль первого зама с высокого поста помощника Виктора Васильевича Гришина.

А на дворе бушует перестройка. И я для новогоднего номера собираю полосу из высказываний писателей о главных событиях миновавшего года. Почти все называют «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова. Кто-то статус классического пророчит роману «Белые одежды» Владимира Дудинцева. Не обойдены вниманием и деревенщики – всё, словом, по-«старолитгазетовски»: сбалансированно, но с уклоном в либерально-прогрессистскую сторону.

И тут я с тем же вопросом звоню еще и Давиду Самойловичу Самойлову. «Главное событие? – переспрашивает он. – И коротко? Тогда пишите. – И, будто каждое слово с большой буквы, произносит. – Нобелевская Премия Иосифу Бродскому».

Сейчас-то и я так думаю. Но тогда, признаться, был чуть смущен. Знал, во-первых, по предыдущим разговорам, что стихотворец Самойлов к стихотворцу Бродскому относится, скажем так, не однозначно. Ну и во-вторых, как же «Дети Арбата»?..

Но Давид Самойлович моего смущения не принимает. Так что вот оно – полоса сверстана, все идет с колес. И вдруг тишком, что в «Литературной газете» раньше было не принято, меня в секретариате предупреждают, что Изюмов все антисталинские фиоритуры, за которые я опасался, на полосе оставил и снял только самойловские четыре слова.

Иду к начальству. «Вы, Юрий Петрович, сняли?» – «Я». – «Но почему?!.» И он доверительно-доверительно, как своему, говорит мне: «Ну зачем нам с вами эти жидовские штучки?»

Немая пауза. Я выхожу. Надо бы, конечно, написать для самоуважения, что хлопнул дверью, но нет, не хлопал. Просто понял, что век мой в «Литературной газете» уже измерен. И действительно, меня, «золотое», как тогда выражались, перо, занимать в газете почти перестали. С просьбами не обращались, от моих предложений почти всегда уклонялись. «Почему так?» – мучаю я вопросами Евгения Алексеевича Кривицкого, курировавшего первую, литературную тетрадку. А он, смущаясь, бормочет: «Ну, вы же, Сергей Иванович, так много раньше работали. Теперь передохните немножко. И потом, мы же не возражаем, что вы теперь ярко печатаетесь в „Московских новостях“… И в „Огоньке“…»

Словом, в «Знамя» летом 1989 года я прибыл с положения безработного – вполне прилично оплачиваемого, но безработного.

1989–2000

Быть начальником я никогда не хотел. И счастливо им не был. Пока в июле 1989 года, то есть чуть более двадцати пяти лет назад, Григорий Яковлевич Бакланов не пригласил меня в «Знамя» своим первым заместителем. «Я же беспартийный…»[359] – говорю. «Это моя проблема», – отвечает Григорий Яковлевич. «Не хочу заниматься хозяйством, финансами, кадрами…» – отнекиваюсь я. «И не будете», – отвечает (здесь он ошибся, заниматься пришлось почти сразу же, но в тот июльский день и ему, и мне действительно казалось, что ведать я буду исключительно литературой и журнальной политикой).

Словом, я согласился. И возникла цепочка из трех документов: выписки из решения то ли секретариата ЦК КПСС, то ли Совмина о том, что такого-то рекомендовать, постановления секретариата уже СП СССР о том, что такого-то утвердить, и приказа по издательству ЦК КПСС «Правда»[360] о том, что такого-то назначить (тогда в хозяйственно-бухгалтерском отношении редакция считалась одним из издательских цехов).

Ну и вот, отгулял я недельку в Коктебеле перед началом нового поприща, выхожу на работу. И пошли курьеры, не тридцать пять тысяч, конечно, заноситься не буду, но все же несколько. Один принес именную книжечку на право покупать билеты в театры непосредственно перед самим спектаклем или концертом (пару-тройку раз, грешен, воспользовался, а потом книжечки как-то незаметно исчезли). Другой и третий курьер принесли, и каждый под расписку, еще что, я даже не запомнил. Зато четвертый…

Четвертый ежемесячно привозил «Список книжной экспедиции». Вожделенней этого для читающего человека в те времена не было ничего! Вообразите брошюрку, где обозначены только самые лакомые из выходивших тогда книг – от Цветаевой и Юлиана Семенова до подписки на собрания сочинений. И всех-то дел: обвести искомые кружочками, заплатить какие-то смешные деньги, и в Книжную лавку писателей ходить уже не нужно. Хорошие начальники обычно, сняв сливки сливок, отдавали этот Список подчиненным на поток и разграбление, плохие – жидились.

Я-то, конечно, не жидился, пока не стал постепенно замечать, что и у сотрудников «Знамени» интерес к новым книгам все более и более угасает… А потом и Список пропал, и советских льгот для редакционных администраторов никаких уже не осталось.

* * *

А теперь о «вертушке»[361]. О «Кремлевке». Об АТС-2 – неложном знаке престижа советских начальников (не обязательно чиновников, поскольку волшебные аппараты с золотым гербом СССР и четырехзначным набором были и у руководителей больших театров, вузов, значимых музеев и проч.). Вот именно что у руководителей, хотя и не самых крупных – самым крупным полагался АТС-1, откуда можно было позвонить хоть самому Горбачеву, хоть маршалу Язову На звонки по АТС-2 откликались обычно помощники первых лиц, референты, но и это возможность не маленькая.

Из журнальных редакций такие были, сколько я знаю, только у «Нового мира», «Знамени» и «Октября». Один раз и я вертушкой воспользовался: когда надо было добиться, чтобы апатрида[362] Георгия Владимова, у которого не было ни российского паспорта, ни германского, а только «нансеновский»[363], впустили в Россию – на получение Букеровской премии. Но я не об этом. Я о смешном. И начать здесь следует с того, что раз в месяц фельдкурьер привозил пухленький справочник абонентов этого самого АТС-2, данные в котором оперативно обновлялись: начальники же ведь тоже поднимаются, опускаются по служебной лестнице, меняют свой статус. Мне бы оно и ни к чему, но в первый же день, когда я в справочнике обозначился, мне позвонили трое. Сначала Анатолий Андреевич Ананьев, тогдашний редактор «Октября»[364]. У нас с ним были прекрасные отношения, хотя и не без обоюдной ревнивости, и звал я его, сообразно разнице в возрасте, по имени-отчеству и на вы, а он меня Сергеем, но тоже на вы. Сейчас все было по-другому: «Сергей Иваныч, привет, дорогой: Ну как ты, уже освоился?» И я понял, что партийный этикет обращения по имени-отчеству но на ты не при нас родился и не при нас уйдет. Следующий звонок: «Сережа, привет, это Юра Верченко! Как вы, освоились уже?» Это этикет уже комсомольский, где все на вась-вась, друг с другом по имени, но уважительно на «вы». И наконец позвонил Виталий Александрович Сырокомский, бывший мой царь и бог по «Литературной газете». Он, как и всесильный некогда Верченко, был уже не при больших чинах, но, как и Верченко, «вертушку» сохранил. На ты не переходя на имя без отчества тоже, и вопросы задавал не пустые, а говорил вроде бы по делу… Но дело было не в деле, а в самом ритуале – меня приобщили. К чему? К тому, что уже распалось, рассыпалось в пыль, но мои телефонные собеседники видеть этого не хотели. Значит, и не видели.

* * *

И о моем редакторском дебюте. Август 1989 года, и первой же версткой (именно версткой, а не рукописью), которая ложится на мой стол, оказывается роман Эдуарда Лимонова «У нас была Великая Эпоха». Читаю, раздражаюсь великодержавной риторикой, для «Знамени» удивительной, но… Роман был принят к печати Владимиром Яковлевичем Лакшиным, и нельзя же ведь начинать работу с того, чтобы опротестовывать решения своего уважаемого предшественника. Так что терплю, пока не дохожу до страницы, где рассказывается, как Эдичка ребенком, пока родители гуляли за пиршественным столом, карандашиком дефлорировал своих сверстниц. Я и сейчас бы такого не пропустил, так что взмах шариковой ручкой – и страница вымарана.

Лимонов, это была, кажется, его первая публикация в России, когда я сообщил о своем цензорском вмешательстве, только посмеялся, и я даже не знаю, восстановил ли он эту страницу в книжных изданиях романа. Как бы там ни было, мне не стыдно.

А теперь о том, чего до сих пор стыжусь. Идет несколькими годами позднее большая подборка стихов Льва Лосева, моего, кстати сказать, любимого поэта. Читаю, восхищаюсь, хохочу в тех местах, где и в самом деле особенно смешно, пока не дохожу до стихотворения «ПГД», где описывается круг культовых персонажей революционного Петрограда и есть такие вот строчки:

(Пьяный Блок отдыхал на Кате, и, достав медальон украдкой, воздыхал Кузмин, привереда, над беспомощной русой прядкой с мускулистой груди правоведа, а Бурлюк гулял по столице как утюг, и с брюквой в петлице.)

Блеск, мне кажется. Но! По стране катилась тогда очередная (О, сколько их упало в эту бездну…) волна борьбы с русофобией и амикошонством по отношению к святым для россиян именам. А мы, «Знамя», тут возьмем и подставимся. Так что я дрогнул и стихотворение это снял.

А когда, спустя малое время, опамятовался, выяснилось, что оно уже принято к публикации в другом журнале.

И еще о Лимонове, к прозе которого я всегда, правду сказать, относился с прохладцей. Мастер, безусловно, мастер, особенно в рассказах, но не мое это всё, не исключая даже и роман «Это я, Эдичка», для русской прозы действительно прорывный.

Зато стихи его, преимущественно ранние, я люблю. Поэтому, встретившись с Эдуардом Вениаминовичем в какой-то парижской кафешке, попросил у него для «Знамени» именно их. «Но почему стихи? – удивился он. – Давайте лучше рассказы. Я знаю, чего вы все в Москве боитесь, поэтому отберу для вас те, где меньше мата».

Но я был неуступчив, так что довольно большую подборку мы даже сверстали. И почти напечатали, но тут Лимонов как раз пустился в антиперестроечную риторику, стал присяжным автором «Савраски», как на журналистском жаргоне звалась газета «Советская Россия»[365], и этого Григорий Яковлевич Бакланов, готовый, сдерживая себя, терпеть капризы вкуса у своего первого заместителя, перенести уже не мог. Нет, мол, и не уговаривайте.

Я, впрочем, не уговаривал. А Лимонов, чья публицистика на рубеже 1980–1990 годов была очень даже востребована в коммуно-патриотической прессе, как прозаик в литературных журналах того же спектра все равно не прижился. Станислав Юрьевич Куняев, редактор «Нашего современника», мне даже пожаловался: «Не знаю, что и делать с Эдичкой. Идеологически он абсолютно наш, а эстетически – ну, совсем уж ваш, постмодернист хренов. Может, поделимся – нам вершки, а «Знамени» корешки?»[366]

Не знаю, ей-богу, не знаю, как бы отнесся Эдуард Вениаминович к этой дележке, но она ведь и не состоялась.

* * *

Редакция журнала «Знамя», когда я начал в ней работать, помещалась во дворе, многие помнят, дома по улице 25 октября, ныне Никольской. А жил я, как и сейчас живу, в районе метро «Алексеевская», так что путь мой к троллейбусу, чтобы домой ехать, проходил в аккурат мимо центрального, сейчас бы сказали, офиса КГБ СССР. И не то чтобы я чувствовал за собой какие-то прегрешения, да и власть в конце 80-х была уже слабосильной, но аура места такова, что все равно как-то невольно подбираешься и идти норовишь быстрее.

Мимо одного парадного подъезда, мимо другого…

Но однажды, жарким летом, не помню уже почему, я здание это решил обогнуть с задней стороны. Там двери, конечно, поскромнее, и из них – конец же рабочего дня – стайками выпархивали юные и, мне показалось, прехорошенькие девушки. В легкомысленных сарафанчиках, в брючках в облипочку, хохочущие, радующиеся тому, что служба уже позади, а вечер еще только начинается.

И не все ведь, наверное, следовательницы, не все пыточных дел мастерицы. Стенографистки, скорее всего, секретарши, буфетчицы… Но я представил себе, как в тот же вечер с такой вот кысей познакомится аспирант, допустим, филфака. Начнет охмурять, обхаживать, допытываться, как зовут да где, мол, ты, чудо природы, работаешь. А когда она наконец признается, аспирант наш онемеет.

Я бы, во всяком случае, онемел.

* * *

Поздняя осень 1989-го. Впервые везу группу «Знаменских» авторов, один другого ярче, в город на Неве, тогда еще Ленинград. И сразу же, день только начался, и мы едва успели в гостинице позавтракать, – первое выступление. В питерском клубе писателей, тогда еще живом и мгновенно заполнившемся под завязку. О чем говорили и о чем нас спрашивали, промолчу – каждый, кому за сорок, помнит эйфорию месяцев Первого съезда, а тем, кто моложе, нас все равно не понять.

Имея в виду, что писателям-москвичам недурственно было бы и пообедать, силою прерываю хороший разговор. И тут, слушатели начали уже вставать, в дверях картинно возникает Евгений Александрович Евтушенко – такой, каким мы его знаем и любим. То есть в штанах в цветочек. То есть с галстуком в тонах, не помню уж точно, жовто-блакитных, звездно-полосатых или триколорных. И с огромной бутылью бурбона в руках.

Он специально прилетел на эту встречу из Харькова, откуда был выбран в народные депутаты, и разве мог я не дать ему слова?

И разве мог он, взяв микрофон, выпустить его из рук в течение ближайших двух часов?

Идея пообедать, разумеется, похерена, и мы едем в концертный зал «Октябрьский», где тоже яблоку негде упасть и где я улучил все-таки минутку, чтобы договориться в тамошнем ресторанчике о позднем ужине для гостей-писателей.

Поэтому веду вечер спокойно, давая возможность каждому из своих товарищей высказаться сполна, и только Евгения Александровича придерживаю. «Вы у меня, – говорю, – на финиш». Ему это лестно, наверное, но он все равно нервничает и, не расставаясь с бурбоном, то исчезает надолго, то вновь появляется на сцене.

Наконец и он отговорил, отчитал свое, и я – быстро-быстро – влеку ораторов в ресторанчик. А там уже все подметено и огни уже погашены. «Ужин-то наш где?» – в ярости спрашиваю у испуганной официантки. «Как где? Ваш же товарищ, – и показывает на Евтушенко, – часа два назад привел каких-то людей, и они всё съели».

Евгений Александрович несколько смущен, но именно что несколько. «Здесь, – говорит, – одновременно с нами идет выставка грузинских художников-авангардистов, и не мог же я оставить ребят голодными». Разворачиваюсь к официантке, а она мне: «Давайте, я вам хоть сосисочек наварю?»

И вот, спустя несколько минут, картина кисти не знаю уж кого: мы, опаздывая на «Красную стрелу», бежим к автобусу, а раскаленные сосиски, прожигая целлофановые кульки у нас в руках, падают на мокрый питерский снег.

Вы думаете, на этом все кончилось? Если бы, ибо раз уж нельзя в вагоне поесть, то нужно хотя бы выпить. «Я достану, – берется Евтушенко и идет к проводнице, чтобы тут же сконфуженно вернуться: – Божится, что нету». – «Эх ты, слуга народа, – клянет его Юрий Дмитриевич Черниченко. – Ты бы, прежде чем водку просить, хоть значок депутатский снял бы. Она же тебя за ревизора приняла». Перевешивает свой, тоже депутатский, с лацкана на его изнанку и удаляется в соседний вагон, чтобы вернуться, естественно, с победой. Чем закусим? Провизию ведь никто с собой из Москвы не вез, а в Питере было купить и негде и некогда.

Евгений Александрович запускает руку в свой щегольской саквояж и выуживает оттуда маленькую-маленькую баночку крабов. Очень вкусных, но на восьмерых. И к водке.

Что нас и добило. Хохотали до самого вокзала в Москве, наверное.

* * *

О том, как в советские времена писателям-нонконформистам вручались бутылка белого вина, яблоко и один рубль, именуемые премией Андрея Белого[367] (учреждена, по свидетельству словарей, еще в 1978 году «в условиях культурного подполья»), не мне рассказывать. Я там мед-пиво не пил и даже не знаю, где об этом можно прочесть. Зато хорошо помню, как в 1990-м ходил на торжественную церемонию первого вручения германской Пушкинской премии[368], раньше Букера[369], да и вообще раньше всех возникшей на уже разваливающемся, но недоразваливавшемся еще предпостсоветском пространстве.

С одной стороны, условия подполья тоже вроде были еще соблюдены; достаточно сказать, что, приглашая, меня попросили об этом не распространяться – ну, на всякий, знаете ли, случай.

С другой… Подполье в этот раз было уж точно в высшей степени респектабельным, ибо располагалось оно в роскошном номере роскошной гостиницы «Октябрьская», что был снят для старенького миллионера Альфреда Тёпфера, эту премию и затеявшего. Да и в жюри, помимо симпатичных немцев, тоже были персоны мало чем симпатичные, зато важные – секретарь «большого» писательского Союза Юрий Грибов и главный редактор «Вопросов литературы» Дмитрий Урнов.

Они, впрочем, больше помалкивали. А говорили гамбургский профессор Вольф Шмид[370] и чудная советологиня Элен фон Сахно[371] из Дюссельдорфа, кажется, которые с необыкновенной для нас добросовестностью (немцы же!) и удивительно пылко (как-никак слависты!) объясняли, почему первый пушкинский выбор пал именно на Андрея Битова. И фуршетик был достойным, но скромным, с бокалом вина, по-европейски, без этой нашей, простите уж, купецкой удали.

Много чего с той поры появилось и исчезло. Грибова и Урнова, которых на следующий же год попросили из жюри выйти вон, не жаль. И что «Октябрьская» стала Президент-отелем, тоже особой печали не вызывает. А вот без Пушкинской премии, тихо исчезнувшей из России десять лет назад, сегодня как-то пустовато – из немногих она у нас была, почти ни разу не ошибшихся с выбором лауреатов.

* * *

6-я статья советской конституции[372] уже отменена, и весь порядок жизни шатается, вот-вот рухнет. А я, как в ту пору обычно, еду в гости к родителям. И, опять же как обычно, на свежего человека все собрались, все остатки гаснущего рода – дядья, племяши, братовья, хоть бы даже и троюродные.

Мужики, как один, еще могучие, в зените, так что выпивают они в летней беседке крепко и закусывают молча. Говорят больше женщины, ну и я, конечно, трещу, столичная, понимаете ли, штучка. Меня расспрашивают про земное – как, мол, дочка да хватает ли зарплаты, – а я, голова же кружится от перемен в Москве, и думается, что в России, напираю на возвышенное. Перестройка, говорю, реформы. Горбачев, твержу им. И гласность.

«Да на хера мне его гласность. Лучше бы деньгами дал», – веско роняет самый старший из моей родни.

И я осекаюсь. Ну, на что им, судьбой мне дарованным, в самом деле все эти свободы? Книжки, какие хочешь, читать? Так они не по этой части. Депутатов выбирать? Так навидались они уже всяких народных уполномоченных и еще навидаются. По миру свободно перемещаться? Зачем, если они и в следующие десятилетия никуда, дальше Лазаревской или Геленджика, не поедут. Бизнесом, появилось уже и такое слово, заняться? Ну, это может быть, хотя тоже понятно, что оно им не по уму, а главное, не по сердцу.

И не по себе мне стало. Оттого, что всё, чем я дышал и дышу, моим самым близким людям, сказали бы сейчас, фиолетово. Моя жизнь, конечно, изменится, уже изменилась, а их?

Тогда-то – молод же, повторяю, был, и голова кружилась – я себя быстро успокоил. Что не только, мол, рынок, как тогда мы были уверены, сам собою всё устроит, но и свобода… Свобода тоже… И как бы само собою… Это самое…

Теперь уже так быстро себя не успокоишь.

* * *

Спрашивают, чем закончился мой недолгий роман с «вертушкой», она же АТС-2. Отвечу: тем же, чем и все романы 90-х. А именно монетизацией. Сначала эти аппаратики с гербом предложили поставить всем желающим – за хорошие, естественно, деньги. И естественно, число абонентов разрослось, что, естественно же, привело к тому, что трубочку стали брать уже не помощники важных особ, а помощники помощников, их водители, младшие делопроизводители и прочая. Дальше больше: за пользование этой, условно говоря, «кремлевкой», ранее, разумеется, халявной, стали запрашивать абонентскую плату, причем росла она со скоростью, превышающей инфляцию.

Что ж, подумал я, экономика при капитализме должна быть особенно экономной. И – отказался от вышеозначенной привилегии.

А тут, кстати сказать, и первые – помните ли вы их? – пейджеры[373] появились, за ними мобильники. Какая уж тут, прости Господи, «вертушка»!

* * *

Подавать заявку на то, чтобы в соответствии с Законом о печати «Знамя» было зарегистрировано как независимое издание, Григорий Яковлевич Бакланов меня не взял. Поехал в Госкомиздат к открытию, и все равно Анатолий Андреевич Ананьев, редактор «Октября», его на шаг опередил.

Но судиться Союз писателей, от которого уходили его органы (журналы числились именно так – органами (мы – СП СССР, «Октябрь» – СП РСФСР), решил именно со «Знаменем». И пошли – своим чередом суды[374], на заседания которых мы являлись всем коллективом, а параллельным чередом – одиночные, полутайные визиты посланцев из Союза лично к Григорию Яковлевичу: чтобы договориться по-хорошему.

Но Бакланов, кавалер, напомню, боевых орденов и медалей, договариваться не хотел. Своих недавних соседей по секретариату правления, предлагавших то соучредительство, то, по крайней мере, кооптацию представителей писательского начальства в редколлегию, выпроваживал из кабинета без церемоний. А на Сергея Петровича Колова[375], представлявшего в судебных заседаниях Союз писателей в роли его оргсекретаря, и вовсе смотрел – простите русской поговорке ее грубоватость, – как солдат на вошь.

Дураки, мы стенограммы этих судебных заседаний не вели. А записать было что – и речи самого Григория Яковлевича, и блистательную юридическую вязь Михаила Александровича Федотова[376], он был нашим адвокатом, и выступления свидетелей защиты – Юрия Дмитриевича Черниченко, почему-то Аркадия Петровича Мурашова[377], еще кого-то. Как им было противостоять!.. Так что дело в Московском городском суде мы выигрывали раунд за раундом, а когда решение наконец прозвучало, всем скопом, голодные же, отправились в какой-то, прости Господи, гриль-бар. И никто, думаю, из бывших там не забыл: жир от куриных окорочков течет по пальцам, все друг друга перекрикивают, все возбуждены, каждый что-то свое вспоминает – чем не счастье?

Союз писателей, впрочем, не угомонился и подал апелляцию в Верховный суд России. Поэтому миновало еще несколько месяцев, прежде чем мы услышали: «Знамя» действительно вышло из крепостной зависимости, «Знамя» – свободно.

И надо ли говорить, что 7 июня для нашей редакции навсегда стало днем независимости: что ни год, пьем шампанское, закусываем черешней?

И надо ли добавлять, что тут и другие издания потянулись[378] – на свободу с чистой совестью?

* * *

В 1991 году, наверное, все – ну, почти все – средства массовой информации в России стали независимыми. Учредитель у всех – трудовой (как вариант – журналистский) коллектив редакции, и баста. Плюс к тому все издания, закон того требовал, облеклись в правовую робу; кто-то ЗАО, кто-то ОАО, а кто-то ТОО (ныне, правда, уже не Товарищество, а Общество, но все с той же ограниченной ответственностью).

Собственники, блин. Владельцы всего движимого и недвижимого. И в расчете – кто тогда в этом сомневался? – на дивиденды, которые предполагалось частью пускать на развитие, а частью и на потребление, так что в «Знаменском» уставе чего только не было предусмотрено – вплоть до возможности покупать квартиры и автомашины для сотрудников редакции.

Теперь смешно, конечно. Поскольку (ограничу, впрочем, поле разговора только литературными изданиями) процесс пошел, и мне ни разу не приходилось слышать, что хоть кто-то хоть где-то получил хоть копейку на свои паи и акции. Деньги, а еще совсем недавно при миллионных тиражах журналы приносили немалый доход, одна беда – не нам, исчезли вместе с тиражами, а ураганная инфляция подъела и остатки.

Но на что-то надо же выходить? Чем-то же надо платить за аренду? И сотрудники купно с авторами тоже ведь должны работать не за одно спасибо?

Так что те, кто побойчее (газеты, радиостанции, нелитературные журналы и проч.), пустились в торги за чечевичную похлебку. А там и начали переходить из рук в руки – от одного владельца к другому.

О врастании в капитализм российских средств массовой информации (например, о ряде волшебных изменений, что происходили с «Литературной газетой») пусть другие напишут. Мы ведь, как и оторопевшие читатели, питались слухами, предположениями, а тут нужны имена, пароли, явки. И цифры. И факты.

Один факт, впрочем, неопровержим. Из сотен и сотен изданий, в 1991 году пустившихся в свободное плавание, независимость либо от бюджета, либо от чужого денежного мешка сохранили только мы, толстые литературные журналы Москвы и Петербурга.

Только нас никто не может закрыть – ввиду затяжной убыточности или потому, что просто надоели. Только нам не грозит ребрендинг[379], и только нас не могут ни перелицевать, ни перепрофилировать, ни перепозиционировать[380]. Все сами. Бедные, конечно. Зато самостоятельные. Нас не купили. Да, по сути, и не покупали. Во всяком случае, предложения, от которого невозможно отказаться, не получала, сколько я знаю, ни одна редакция.

«Вы независимые только потому, что от вас уже ничего не зависит», – срезал меня однажды писатель из поколения Next.

Ну, наверное, можно и так сказать.

* * *

Устав журнала «Знамя», ставшего независимым после судебной тяжбы с Союзом писателей СССР, как и уставы многих других редакций, писал Михаил Александрович Федотов – голова светлая и человек в общении чрезвычайно приятный.

Поэтому, когда в декабре 1992 года он был назначен министром печати и информации РФ, мы прямо-таки воспрянули. Появилась надежда, что новая демократическая власть вытащит из нищеты журналы, которые так много сделали для обновления общественной атмосферы в стране.

И мы стали, как водится, писать проекты – один другого краше, и все, как один, нуждавшиеся в финансовой поддержке. Но Михаил Александрович быстро нас остудил. Денег, говорит, у министерства нет совсем, а те, что есть, нужны для другого. Крутитесь пока сами, а еще лучше объединитесь в корпорацию, которая защищала бы ваши интересы.

Мы так и поступили – создали Ассоциацию независимых литературных изданий России, в просторечии АНЛИР. Кто-то, присоветованный Федотовым, стал ее президентом, нанял сотрудников, с нас всех – от «Литературной газеты» до «Знамени» – собрали сначала учредительные, затем членские взносы.

Так что работа, видимо, закипела. Говорю «видимо», поскольку никаких таких корпоративных интересов у журналов на первых порах не возникло, а там и Федотова с министерского поста отправили представителем России в ЮНЕСКО.

Встречаемся через несколько лет. «Ну, как АНЛИР?» – спрашивает. «Да никак, – отвечаем. – Наверное, распался давно без наших взносов». – «Не может быть», – ужасается Михаил Александрович, и мы едем с ним туда, где у АНЛИРа юридический адрес. Гляжу: табличка с золочеными буквами на месте, а в офисе ну просто благолепие: секретарши цокают каблучками и вкусно-вкусно пахнет свежесваренным кофе…

Как-то обошлись они, значит, и без наших взносов, и вообще без журналов. Может быть, и по сей день обходятся.

* * *

А теперь – хотя бы вкратце – о блеске и нищете советской цензуры. Как автор я пострадал от нее единожды, и то смешно – из статьи о Белле Ахмадулиной, которая выходила в моей книжке «Крупным планом» 1983 года сняли все эпитеты в превосходной степени по той простой причине, что Белла Ахатовна набедокурила, засветившись в неподцензурном «Метрополе».

Как редактор столкнулся тоже единожды – из сверки в перестроечном «Знамени» сняли очерк о капитане 3-го ранга Саблине, который, надеюсь, вы помните, 9 ноября 1975 года поднял восстание на противолодочном корабле «Сторожевой». И тоже смешно: «Знамя» бы еще и выйти не успело, как этот самый очерк взял разворот куда более тиражной «Комсомольской правды».

Но это все было до принятия федотовского «Закона о печати и СМИ» (1990), где в первой же статье сказано: «Печать и другие средства массовой информации свободны (…) Цензура массовой информации не допускается».

Ну, я, как редактор, и расслабился. Оказалось, что зря. Получаю, спустя пару месяцев, письмо из Главлита, где сказано, что эта почтенная организация перешла на хозрасчет и обещает теперь оказывать консультации по охране государственных и прочих тайн на платной основе. То есть мы должны им заплатить, чтобы они нам запретили.

До сих пор гадаю, подписала ли какая-либо из редакций такой взаимовыгодный договор с цензурой.

* * *

Как забавно (символично), почти бескровная гибель советской власти совпала с нарождением Интернета[381]. Он ее, конечно, всенепременно бы сокрушил – не надо и падения мировых цен на нефть. Но как бы это было, как тягались бы обе могучие силы – чем не сюжет для романа в стиле альтернативной истории?

* * *

1991 год. 20 августа. Позднее утро, и в поезде метро, идущем к «Баррикадной», всё совсем как обычно: «челноки» с клетчатыми баулами, клерки в офисном прикиде, старики, дети малые с мамашами. Парочки милуются, кто-то дремлет, кто-то что-то читает. Будто и не интересно никому, что под звуки вчерашнего «Лебединого озера» вся жизнь на поверхности переворотилась. Или может переворотиться.

Но вот нужная станция.

Шаг из вагонных дверей, и мгновенное ознобное понимание, что у всех, кто вышел на «Баррикадной», дорога теперь одна: к Белому дому. И уже не разобщены мы, каждый в себе и каждый за себя, а идем словно бы единой колонной, сама собою образовавшейся. Ускоряем ход, друг на друга поглядывая, и – Господи! – какие же хорошие, чистые лица, у всех, кто рядом и поодаль тоже.

И – площадь, запруженная народом. Да, да, я не оговорился, так и ощущалось, что не людьми, а именно народом. Вожаки с высокого балкона швыряют вниз будоражащие лозунги. Ждем, понятно, Ельцина, но он при мне так на балконе и не объявился. Говорим про какого-то – майора ли, полковника ли – Лебедя, который со своими солдатами прислан был будто бы арестовывать нашего президента, но переметнулся на его сторону. Расступаемся перед Шеварднадзе – и он, ура, с нами, и он за нашу и вашу свободу. А парочки всё милуются, но уже не просто так, а, знаете ли, словно на баррикадах, и можно, верите ли, погибнуть, не долюбив, не докурив последней папиросы…

На ночь, как самые храбрые из нас, я не остался. Вернулся, чтобы ехать домой, в метро, а там… да было ли, да видел ли я только что высокое августовское небо, бескрайнюю площадь и те хорошие, родные уже лица? «Челноки с баулами», пенсионеры, гости столицы, офисный, как позже стали говорить, планктон… И каждый своим озабочен. И каждому больше ни до чего. Какое уж тут единение?

Так тот день и живет в моей памяти. Ликованием, что мы вместе, что мы непобедимы, никогда более не повторявшимся. И разочарованием – как бы не навсегда.

* * *

Союз писателей, как и Советский Союз, рухнул в три дня. Интересно, что ни с архитекторами, ни с художниками, ни с театральными деятелями, ни с композиторами этого не произошло, – союзы их, конечно, сильно ослабели, но стоят, как стояли. Оно и правда: слова не ноты. Жгутся больнее – до разрыва аорты.

Открытый раздрай пошел еще на VIII съезде писателей СССР (1986), вылился несколькими месяцами спустя в форменный скандал на съезде уже республиканском, неделю за неделей, день за днем сотрясал фундаментальный Дом литераторов.

И ясно было, что развода не миновать, но «левые», по тогдашней терминологии, а сейчас сказали бы – либералы, так сцепились в клинче с «правыми», то есть с коммуно-патриотами, что разорвать этот узел можно было только со стороны.

Потребовался, как и в истории с СССР, путч. Тот же самый, августовский, 91-го года, когда секретари «большого» Союза собрались на полутайное заседание. Не то чтобы присягнуть президенту Янаеву и не то чтобы отмежеваться от президента Ельцина, но собрались. Умный Верченко был уже не у дел, умный Михалков хранил державное молчание, и резолюции никакой не приняли, но кое-кто из самых неосмотрительных секретарей всё ж таки в поддержку ГКЧП высказался.

О чем 23 августа в «Комсомольской правде» и раструбили на всю страну секретарские помощники, на этом заседании безмолвно присутствовавшие.

И – понеслось. Уже в тот же день кого-то из литературных генералов отстранили от своих обязанностей – «за недостойное поведение», а кому-то – почувствуйте разницу, «за двусмысленное поведение» – предложили добровольно подать в отставку. Назавтра скопом приняли – еще в Союз писателей СССР – больше сотни кандидатов, либо томившихся на входе, либо и не помышлявших туда войти. Послезавтра – «как демократическую альтернативу писательским организациям, запятнавшим себя», создали Союз писателей Москвы. А послепослезавтра решением собрания журналистов от руководства «Литературной газетой» был отстранен Федор Бурлацкий[382] – и причина, как в постановлении сказано, «в необъяснимом отсутствии в редакции в дни путча, когда по существу оккупированная газета осталась без главного редактора».

И я там был. Мед-пиво не пил, конечно. И роли сколько-нибудь заметной в событиях, конечно, не играл. Но – был, и знаю теперь, что ломать – не строить.

Поскольку построить хоть что-нибудь путное не удалось.

Как тогда казалось, потому что не нашлось лидера. «Может, ты первым сядешь?» – спросили, помнится, у Григория Яковлевича Бакланова, но тот протестующее отмахнулся: «У меня журнал». И у Ананьева тоже был журнал, и у Андрея Дементьева – дело понятное и в пору гипертиражей, безусловно, более значимое. Журнала, правда, не было у Евгения Александровича Евтушенко, и он с налету взялся, но тут же слинял – в Америку, конечно. Вот так оно и получилось, что в «Литературной газете» чередой пошли главные редакторы – один другого хуже, а «первыми», то есть к кремлевской вертушке, в Союзе писателей сели люди либо случайные, либо, возможно, и достойные, но никак не харизматики.

Хотя, может, и не в людях дело. А в том, что вертушки как-то сами собой вышли из употребления.

* * *

Осенью 1991 года мне позвонил чрезвычайно мною уважаемый человек с предложением подписать коллективное обращение к Ельцину, требующее не выпускать из тюрьмы под подписку о невыезде генерала Варенникова[383] и других активных «гэкачепистов».

Я отказался. И голос на том конце телефонного провода посуровел: «Но почему? Вы что же, значит, сочувствуете красно-коричневым?

Красно-коричневым, положим, я как тогда не сочувствовал, так не сочувствую и теперь. Терпеть их не могу, говоря по правде. Но как пребывал, так и пребываю в уверенности, что не наше – так называемой либеральной интеллигенции – дело обращаться к властям с требованием что-либо запретить или кого-либо покарать. Милость к падшим – императив категорический. Поэтому я, разумеется, подписываю письма в поддержку и защиту, прошу, вместе с такими же, как я, укоротить распоясавшихся законодателей и правоприменителей, а также что-либо, для меня и для моей страны значимое, прошу разрешить, сделать основой для моего – и других людей – свободного выбора. А вот писем с осуждением, с требованиями запрета и строгой кары не подписываю по-прежнему. Простите, но не мое это дело.

* * *

То ли конец 91-го, то ли начало 92-го года. И большинству живется не то чтобы голодно, но не сытно. Ельцин уже президент, но демократия опять, не помню, по какой именно причине, в опасности. И людей доброй воли созывают в кинотеатр «Октябрь» на Новом Арбате – чтобы дать отпор, я вам, впрочем, уже сказал, что не помню, кому или чему именно.

Ну, раз такое дело, отправился и я. Все более и более по пути к кинотеатру сливаясь, да нет, не с толпой, разумеется, а с великим множеством своих сограждан, стремящихся туда же, куда и я, и одетых, вот ведь запомнилось, как и я, совсем просто, почти бедно, но горящих, опять же как я, счастливым энтузиазмом: мы снова вместе, мы необходимы стране, мы победим.

В просторный зал набились так, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Нигде не осталось, кроме сцены, на которой, сменяя друг друга, с яркими речами выступают и Силаев[384], и Бурбулис, и Шумейко[385], и, кажется, Полторанин[386], чьи лица нам хорошо уже знакомы по телеэкрану и газетным фото.

Восстановить содержание тех речей я сейчас не смогу, даже пытаться не буду. Но помню, митинг кончился, мы топчемся у одного из выходов, разойтись не в силах, а мимо в отличных пальто и куртках, стремительно и каждый в кольце охраны проходят к своим бронированным, тускло отсвечивающим «мерседесам» наши вожди и трибуны, только что, слава богу, защищенные нами.

Не знаю, зачем я сейчас об этом вспоминаю. И почему вспоминаю вперебивку с известной шуткой о том, что футбол – это шоу, во время которого десятки тысяч небогатых людей собираются, чтобы посмотреть на 22 миллионеров, бегающих по полю.

Тем более что и шутка эта гораздо более позднего происхождения. Возникшая тогда, когда уже и футболисты у нас стали богачами.

* * *

Так вышло, что на рубеже 1980–1990 годов «Знамя» оказалось едва ли не единственным московским литературным журналом, в котором не публиковались (а вернее сказать – не републиковались[387]) произведения Александра Солженицына. Пока по другим – равно дружественным нам или враждебным – страницам катилось «Красное колесо», мы печатали публицистику, а затем и монументальные «Воспоминания» Андрея Дмитриевича Сахарова, а взгляды Александра Исаевича полемически оспаривали. Такова позиция нашего журнала, лично мне не мешавшая, вступая в спор с конкретными высказываниями и вообще с образом мыслей Солженицына, относиться к нему с глубоким уважением. Поэтому, затевая, уже в бытность мою главным редактором, дискуссию о постсоветской судьбе диссидентского движения, я и Александру Исаевичу отправил письмо с предложением принять участие в разговоре.

Пребывая в твердой уверенности, что он, как меня и предупреждали знающие люди, не откликнется.

Но вот сидим мы как-то с коллегами по редакции еще на Никольской улице, что-то по обыкновению бурно обсуждаем, так что гвалт стоит немолчный, и вдруг телефонный звонок: «Это Солженицын». Я машу руками, тише, мол, собравшимся у меня в кабинете, а сам вслушиваюсь в голос, ясно и твердо сообщающий, что он, Александр Исаевич, никакого участия в дискуссии не примет. Во-первых, потому что он никогда не принимает участия ни в каких дискуссиях. Во-вторых, потому что он никогда не был диссидентом…

Я пробую вставить слово, говорю, что мы охотно предоставим вам, Александр Исаевич, возможность высказаться и вне рамок дискуссии, что будем благодарны за любое суждение, а он… Он вежливо пережидает мои реплики и, отнюдь на них не отзываясь, продолжает свое сообщение точно с того места, на котором я пытался его перебить.

В-третьих, говорит, я не могу сотрудничать с журналом, главный редактор которого в таком-то номере за такой-то год, страница такая-то позволил себе заявить – цитата. А в номере таком-то, страница такая-то – опять цитата. И еще одна цитата, и еще, пока не перебрал все, надо думать, эпизоды, когда я или «Знаменские» авторы пускались с ним, с Солженицыным, в полемику. Я что-то отвечаю, он пережидает и, с тем же достоинством, с каким поздоровался, со мною прощается.

Воля ваша, но я был сражен. И тем, что великий, в этом-то я и сейчас убежден, человек счел нужным позвонить по, в общем-то, вполне проходному поводу. И тем, что он не поддался ни на какие попытки вовлечь себя в диалогическое общение. И тем – что, наверное, главное, – какое же им или его помощниками заготовлено было, оказывается, досье на все случаи жизни!..

* * *

Традиционный «Знаменский» цвет, вообще-то, хаки[388]. Как армейская гимнастерка. Но выходили мы и с белой обложкой, перехваченной, как с самого начала стали шутить, «подтяжками», то есть вертикальными полосками цветов нового государственного флага. А в уголке ленточка, и на ней написано «РТСБ»[389].

Так требовалось по условиям договора, который Григорий Яковлевич Бакланов подписал с Константином Натановичем Боровым[390], тогдашним главой Российской товарно-сырьевой биржи. Мы, считалось, даем бирже имиджевую рекламу, а они нам – да, да, деньги, что же еще? Поначалу совсем не плохие, но от месяца к месяцу становившиеся, благодаря инфляции, все менее и менее существенными для редакционного бюджета. Но всё равно спасибо, не правда ли?

Вот почему, услышав по радио, что Боровой с биржи то ли сам ушел, то ли его ушли, Григорий Яковлевич только и сказал: «Плохи наши дела». И нам, действительно, перестали в срок выплачивать хоть что-либо. «Попробуйте у них выяснить», – попросил меня Бакланов, которого унижало даже предположение, что он может где-то получить отказ.

Я попробовал, и, после долгих перезвонов с телефона на телефон, мне была наконец назначена встреча. Приезжаю – почему-то не в главный офис, а куда-то на задворки, где надо мною и над моим портфельчиком проводят примерно ту же процедуру, что при посадке на зарубежные авиарейсы.

Готовлюсь к разговору, но он не понадобился. «Договор на руках?» – сухо спросило уполномоченное лицо. Я протягиваю, а лицо это – договорчик ррраз и в мелкие клочочки. Э, молвлю я, а лицо уже разворачивается к помощнику: «С этим, – и на меня подбородком указывает, – больше не соединять».

Вот, братцы, а вы еще спрашиваете: место красит человека или человек место?

* * *

«Чара»

Банк «Чара».

Вообще-то, я думаю, хорошее дело «Чарой» (со всеми смысловыми переливами этого слова – от «чарки зелена вина» до «зачарованности») не назовут.

Так ведь назвали же – и люди к этой чаре потянулись.

В начале 90-х таких мест, куда можно было добровольно отнести свои деньги в надежде вскорости их удвоить или удесятерить, развелось множество. Но если «МММ», «Хопер-инвест» и прочие «пирамиды» воспринимались как разводилово для плебса (Леня Голубков[391], если кто помнит), то «Чара» считалась отчего-то заведением, предназначенным для интеллигенции, прежде всего творческой. Вот и слышалось отовсюду, что такой-то народный артист свои сбережения уже отнес (говорили именно так – не «вложил», а «отнес»), тогда как иной поворотливый лауреат премии Ленинского Комсомола уже купил на проценты чуть ли не «мерседес».

Я – человек, по своей натуре, боязливый; когда дело касается денег – особенно, а уж чужих – так и втройне. Но Григорий Яковлевич Бакланов, которому я тогда ассистировал в выпуске «Знамени», человек гораздо более порывистый, ищущий лучшей доли. Вот и говорит он мне однажды: «Сергей Иванович, а что если мы „Знаменские“ деньги в «Чару» отнесем? – И, видя мое замешательство, уточняет: – Ну, не все, конечно, но частью же можно рискнуть, а то через пару месяцев журнал выпускать будет не на что».

На том и порешили, условившись предварительно поглядеть, что это за «Чара» такая.

И вот какая-то Тверская-Ямская, не помню точно какая. Обычный жилой дом. Обычный подъезд, даже, кажется, без вывески, к которому вьется, заползая за угол и дальше, дальше, дальше, вот именно что живая очередь из желающих немедленно отнести (слова «занести», ныне всем известного, тогда еще тоже не было) и отдать свои деньги чужим людям.

Тысячи, многие тысячи страждущих.

И – киньте в меня камень – я увел Григория Яковлевича от возможности озолотить «Знамя», родное нам обоим. Справедливости ради скажу, что и Григорий Яковлевич был так впечатлен этой картиной суриковского размаха, что, вне всякого сомнения, и сам не стал бы рисковать редакционными деньгами.

А спустя месяц-два ли то ли «Чара» прогорела, то ли ее прогорели, и в «Московском комсомольце» появилось коллективное письмо представителей творческой интеллигенции к властям с призывом не дать «Чаре» погибнуть от ментовского произвола. Ну, что-то типа – «Руки прочь от “Чары“!» И такими звучными именами было это письмо подписано, такими мировоззренчески и поведенчески несовместимыми, что стало понятно: художников, в том числе и слова, идеология разъединяет, а общий финансовый интерес – сближает.

Что и подтвердилось вскорости «Декамероном», связанным с судьбой Международного Литфонда и многими иными судьбами.

* * *

90-е продолжаются. А денег совсем нет – ни у меня, ни у «Знамени». И тут кто-то говорит: «Есть, знаете ли, такой Московский городской банк. Он сейчас спонсирует шахматное обозрение “64“. Может, имеет смысл и вам с ними переговорить?»

А тут еще и реклама этого банка пошла по телевизору – в одной подшипник показывают, который качается, но не падает, другая голосом Зиновия Гердта озвучена. Люди, я так понимаю, со вкусом.

Немножко смущало, правда, название: ведь МГБ можно прочесть еще и как Министерство государственной безопасности, а такие переклички людей моего поколения настораживают. Ну, нет и нет, – успокаиваю себя, – у людей филологического слуха. Что порок, конечно, но для банкиров не страшный.

Словом, я позвонил. И – тогда, в 90-е, бизнес-фигуры еще легко встречались с обычными людьми, не то что сейчас, – президент МГБ назначил мне свидание.

Совсем молодой еще парень, лет тридцати, а фамилия, простите, стерлась из памяти. Беседуем – он, оказывается, из читателей и даже мое читал кое-что. Все, в общем, душегрейно, и начать наше сотрудничество решаем с рекламы. Скромной-скромненькой, на полполосы в текстовом блоке, так что и денег, соответственно, не то чтобы много. Но лиха беда начало, и месяца через два я предлагаю, по-горбачевски, углубить. «Можно и углубить, – говорит мой президент. – Но тогда вам надо бы свои счета перевести к нам – на обслуживание».

А я, еще раз признаюсь, в денежных вопросах человек не отчаянный. Так что редакционные средства мы в МГБ перевели, но не все. И вскорости проезжаю я в понедельник утром на работу по Олимпийскому проспекту, где их офис находился, и вижу толпу у банковского парадного подъезда. Сердце екнуло. А включивши радио, слышу, что президент МГБ в пятницу вечером допоздна задержался в своем кабинете, а в субботу пропал. Совсем пропал, и со всеми – ну, почти всеми, – как они выражаются, активами.

Так бы редакционные денежки и исчезли, но добрый приятель, специалист по французскому экзистенциализму, строивший тогда коровники в Новгородской области, посоветовал подать прошение, чтобы весь наш вклад государство приняло в качестве налогов – и прошедших уже, и будущих. Государство, мол, деньги, ставшие своими, извлекать умеет – даже и из совсем просевших банков.

Довольно долго поэтому мы – в налоговом отношении – спали спокойно, а с нехваткою как-то перемоглись. Что же касается 30-летнего президента, то его след, сужу опять-таки по радио, через некоторое время отыскался. Кажется, в Аргентине.

* * *

Увлекшись одним из «Знаменских» прожектов, мой приятель, который работал тогда в фонде с хорошей репутацией, упросил своего шефа меня принять.

Встретились, поговорили – мне кажется, очень содержательно. Во всяком случае, прощаясь, шеф долго тряс мою руку. И повторял: «Дайте недельку, мы разберемся во всем детально и вам позвоним».

Прошла неделя, другая, еще одна – не звонят. Прошу приятеля выяснить, что да как. «Все выяснил, – рапортует он мне почти тут же. – Шеф до сих пор под глубоким впечатлением от вашей встречи. Несколько раз повторил, как приятно ему было разговаривать с настоящим русским интеллигентом – такая, видишь ли, это сейчас редкость».

«Значит, отказ?» – холодея, переспрашиваю я.

«Боюсь, что да», – прозвучало в ответ.

И мы с приятелем, как вы понимаете, не ошиблись.

* * *

Бывало, впрочем, по-всякому. Имени своего чиновного собеседника, теперь-то уже отставленного от больших постов, я вам не назову. Скажу лишь, что тогда, в 90-е, от него зависело решение вопроса, для «Знамени» принципиально важного. Едва не судьбоносного.

Поэтому перед встречей я нервничал и расслабился лишь в минуту, когда, усаживаясь за приставной столик к руководящему столу, заметил на нем, на руководящем, книжки. Очень, помнится, хорошие: «Воспоминания» Надежды Яковлевны Мандельштам, томик, кажется, Хармса, еще что-то. А главное, вы будете смеяться, – развернуты эти книжки были лицом не к гостеприимному хозяину, а ко мне, к посетителю. Чтобы я всё правильно понял.

И чтобы разговор начался, как я люблю, – со словесного пинг-понга, с обмена репликами, где не смысл важен, а опознание: одной ли вы крови, ты и твой полновластный собеседник.

В новом тысячелетии такой пинг-понг, да еще вокруг книжек, уже непредставим: произошла, знаете ли, смена поколений в чиновных креслах, и своего драгоценного времени на болтовню важная персона тратить теперь не будет. Тогда же – и собеседник мой, гляжу расслабился, и разговор плавно перетек к судьбоносному. Понимаю, что совсем уж несолоно хлебавши я из кабинета не выйду, но как знать, с полной ли победой или так, как обычно случается, – в главном откажут, а какой-нибудь утешительной мелочью пожалуют.

Так что я волнуюсь. В отличие от своего визави, который, чувствую, колеблется. А затем, поднявшись из-за стола, приобнимает меня за плечи – сидите, мол, сидите! – и ясно молвит: «Должны же мы, бывшие интеллигенты, друг другу помогать».

И ведь помог. Действительно, помог.

* * *

Не знаю, как сейчас, а в ранние 90-е в большом ходу была идея смычки бизнеса и искусства. Шедшая, как ни странно, от бизнесменов, ибо, скажу вопреки распространенному мнению, в их кругу были не одни ведь бугаи в малиновых пиджаках, но и интеллектуалы. Пусть даже бывшие. Зато с высшим и часто гуманитарным образованием. Так что кто-то, как твой Кампанелла, мечтал заселить в один подъезд нефтепродавцев с виолончелистами, а кто-то придумывал, если на нынешний манер, культмассовые акции.

На одну из них, в Театр имени Маяковского, и я был приглашен. Давали, конечно, не Шекспира, но Аверченко. «Шутку мецената», кажется, в чем нельзя было не усмотреть намека. Ибо в зале собрались только и исключительно меценаты – по крайней мере, потенциальные. Мобильников тогда еще не было, так что вели себя новые русские зрители относительно тихо. Кое-где, правда, подозрительно побулькивало, но это ведь и со студенческой аудиторией бывает, n'est-ce pas?

А потом всех позвали в подвал, где столы уже были накрыты, и оркестр урезывал вальс, и актрисы пришли – самые первые, знаменитые, с одухотворенными, хотя, или это мне только показалось, чуть-чуть смущенными, лицами. Но никакого безобразия, избави боже, все-таки не было. Подносили исключительно шампанское, а играли, знаете ли, в шарады и благотворительные аукционы. Где первое место, заплатив тысячу, как тогда выражались, баксов за тысячерублевую купюру с автографом Андрея Вознесенского, занял президент акционерного общества «Константин». И он же первым сорвался с места, когда объявили танцы.

Со звездами – но не стану уж сейчас тревожить прославленные имена. Тем более что сами танцы были на бесплатной основе, а вот за фотографию, где ты держишь в объятиях народную артистку, надо было все-таки заплатить. И платили – мне показалось, не слабее, чем за автограф поэта, требовавшего убрать Ленина с денег.

«Ну и славно, – склонился я к другу, который меня туда и привел. – Пусть наши красавицы, уж если им в театре почти не платят, хотя бы здесь подзаработают. Себе на обновки». – «Какое там, – махнул он рукой. – Заранее договорено, что все деньги пойдут в общий котел. На ремонт зрительного зала, кажется».

* * *

Конечно, кто бы спорил, новые русские в малиновых пиджаках нам, людям, знаете ли, высокой культуры, высоколобым и прочая, были глубоко отвратительны. А они – недолгое, правда, время, совсем недолгое – действительно хотели дружить. И не только со знаменитыми артистками. То, слышишь, галерею откроют, то джазовый фестиваль профинансируют, то еще что.

Так что приходит к нам, тогда на Никольскую, наша добрая литературная приятельница. И хохочет. «Ребята, – говорит и опять хохочет. – Я ведь теперь тоже главный редактор. Раскрутила одних фирмачей на бабки и буду литературный журнал выпускать». Слово за слово, и выяснилось, что приятельница наша даром что в менеджменте не искушена, но отношения с будущими благодетелями выстроила исключительно правильно. Во всяком случае, объяснила им, что подготовительный период к запуску – дело долгое, на год примерно, и надо ей и нескольким ее близким друзьям, в дальнейшем именуемым редакцией, в течение всего этого года выплачивать зарплату. Понятно, что достойную.

Да ладно тебе, говорим. Но встречаю ее спустя несколько месяцев. «Как журнал?» – спрашиваю. «Пока никак, – отвечает, – но зарплату получаем исправно». И снова веселится; вот же, мол, лохи.

А как год прошел, позвала она нас всех на презентацию пилотного номера. Не помню уж, как журнал назывался: то ли «Аристократ», то ли «Эстет», а возможно и просто «Пижон». Обложка глянцевая, бумага первосортная, и содержание не подкачало. Я ведь забыл сказать, что свежеиспеченная редактриса – человек действительно литературно одаренный, и друзья ее – разумеется, постмодернисты, других тогда не было – тоже в словесном искусстве сильны.

И вот выступают они один за другим со сцены, где в особом кресле сияет улыбкой наша милая приятельница. Кто стихи читает, кто спичи произносит. И ведь нет того, чтобы благодетелям, а они в первом ряду, поклониться или просто им приятное сделать. Напротив. Так и жжет каждый сердца глаголом: мол, вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду? Я, дескать, лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!» Ну, не как Маяковский, конечно, но еще круче, еще грубее и адреснее.

Сижу поодаль и вижу, как у адресатов этих антибуржуазных инвектив сначала уши заалели, а потом и шеи побурели. Переглянулись они, благодетели, и громко вышли из зала. А вечер продолжился: сначала стихами, потом фуршетом, Естественно, щедрым. Заловив г-жу главного редактора, шепчу ей: «Зачем вы так? Как же теперь второй-то номер делать будете?» А она, ясное дело, смехом заливается: «Да мы, – говорит, – второй и не собираемся. Год, слава богу, прожили – уже хорошо».

* * *

Вот, считается, что литературные журналы уже отбыли свой век. В 90-е тоже так уже считалось. И тоже, как и сейчас, они едва не каждую неделю появлялись – всё новые и новые.

Заходит, – помню, – ко мне в кабинет Григорий Яковлевич Бакланов. «Приготовьтесь, – улыбается, – через полчаса будем Элину Быстрицкую[392] принимать». Я – брови домиком, но через час гостья действительно пожаловала. В возрасте уже, конечно, но чудо еще как хороша, как обаятельна. Мы чайку, разумеется, предлагаем – ей и ее молчаливому спутнику. Но Элина Авраамовна нас властной ручкой останавливает: «Потом, всё потом. Сначала– о деле». И выясняется, что и она наконец-то решила свой журнал выпускать. И не о кино, как могли мы подумать, и не о моде, хотя кино и мода, разумеется, будут. Но – литературный или, лучше сказать, общекультурный журнал, непременно со стихами, с прозою. «А что? – спрашивает. – Я ведь очень читать люблю. Не верите?»

Как же не поверить! И мы в ответ на просьбу подсказать с авторами, с рубриками что-то говорим, что-то припоминаем. Элина Авраамовна благосклонно кивает, то, что не поняла, с живейшим интересом переспрашивает, а спутник ее, так всю беседу и промолчавший, строчит в блокнотике. Всё вроде уже обсудили, разговор наш к концу, и меня будто бес подтолкнул: а есть ли деньги-то на издание этого чудесного журнала, каков, говоря по-сегодняшнему, источник финансирования?

«Да что деньги? – хитро улыбается Быстрицкая. – Пустое… Деньги откуда-нибудь найдутся. Я ведь главное для журнала придумала– название. И очень, очень счастливое».

Какое же?

Ну… «Элина», конечно.

* * *

Вести семинар поэзии в Литературном институте я стал еще с конца 80-х. Известного в ту пору литературного критика Александра Алексеевича Михайлова[393] неожиданно избрали первым секретарем Московской писательской организации, его напарница Галина Ивановна Седых[394] уехала в длительную командировку, кажется, на Кубу, так что подхватил я уже практически выпускников. Виктор Куллэ[395] там был, вскоре прославившийся как автор первой в России диссертации о Бродском, Алексей Козлачков[396], теперь многообещающий прозаик… Но назвать их, равно как и их однокашников, своими учениками у меня язык не повернется – слишком они уже были взрослые, сложившиеся люди.

А вот тех, кого в следующие пятнадцать лет мы набирали уже вместе с Татьяной Бек, до сих пор – пусть они улыбнутся – считаю своими приемными детьми. Впрочем, о годах учения и Леонида Шевченко[397], уже покойного, и Марии Степановой[398], Ивана Волкова[399], Евгения Лесина[400], Евгении Добровой[401], Арсения Замостьянова[402], Анастасии Строкиной[403] вспоминать не мне; пусть их собственные ученики готовятся теперь к мемуарам. Я лучше скажу о том, как в течение всех этих лет у вчерашних школьников, собравшихся в поэты, менялись литературные ориентиры и, нуда, идолы. Сначала, на излете 80-х, если по рукописям судить и по разговорам, первенствовал брутальный Юрий Кузнецов (помните: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка»), стремительно, правда, вытесненный Иосифом Бродским, тоже никакого соседства не терпевшим. Так что у мастеров – как раз тогда и слово такое появилось – среди прочих забот была соответственно еще и эта: истреблять в стихах у студентов цепкие чужие ростки, пока они окончательно не задушат пробуждающуюся индивидуальность.

А ближе к концу 90-х и Бродский как икона метра и стиля из стихов, подаваемых на конкурс, как-то исчез. Вообще все кумиры исчезли.

На собеседовании, еще до зачисления на институтский кошт, имена если какие и назывались, то Цветаевой (девочками, понятно), Пастернака, Мандельштама, реже Хармса, ну и Бродского, конечно, но уже не в том неподражаемом числе, как десятилетие назад, а на равных правах с другими покойными классиками. Таня же, Татьяна Александровна, всё допытывалась у абитуриентов, но особенно потом у студентов о современниках, наиболее для них важных. И фамилии ей в ответ звучали разные – в диапазоне, предположим, от вполне себе статусной величины до какой-нибудь, прости господи, сомнамбулической барышни из семинара Олеси Николаевой.

Запомним: разные. И еще запомним: имена ситуативно меняющиеся, часто даже в зависимости от настроения.

И это означало, до сих пор означает, что безусловных авторитетов больше нет и что традиционное для русской поэзии деление на первого (ну, первых) и всех остальных больше не работает. Мне бы, по своим вкусам отнюдь не мономану, скорее прирожденному плюралисту, радоваться. А я вот думаю: да как же это без ориентиров? Ведь это значит, что и поэтических школ никаких больше нет, и ясно просматривающейся – в поэтике, в чем же еще – линии наследования тоже нет. Каждый сам по себе, каждый мерило собственного вкуса, каждый может положиться только на свой страх и риск. Или на волю куратора – теперь, все вы это знаете, в стихотворческой индустрии уже и такие появились…

* * *

Но вернемся еще раз к деньгам. Теперь уже к личным.

Ведем это мы, значит, с Татьяной Александровной Бек семинар поэзии в Литературном институте. Таня нашим семинаристам может подсказать, как стихотворение подкрутить, чтобы оно стало хоть на что-то похоже. А я, понятно, специализируюсь на их общем развитии. И, в частности, повторяю: «Не в нашей воле сделать вас поэтами. Но мы можем вас научить словами зарабатывать себе на жизнь. Поэтому, если вам предлагают переводить, – соглашайтесь. Если просят цирковой скетч написать – беритесь. Нет в словесности низких жанров – есть удовлетворительное или неудовлетворительное качество работы».

И однажды, в ранние 90-е, когда в Литинституте платили совсем уж копейки, а на «знаменскую» зарплату тоже не зажируешь, я сам воспользовался своим советом: согласился – конечно, на паях с Татьяной Александровной – перевести сборник корейских духовных песнопений. Конечно, по подстрочникам. И так, знаете ли, ловко у меня стало получаться, что, встречаясь с Таней на кафедре по вторникам, я ее же – профессионала! – еще и подзуживал: вот, мол, за неделю триста строк наваял, а ты сколько?..

Эта-та ловкость меня, впрочем, и предостерегла от дальнейших таких проб. Чтобы не превратиться совсем уж в строчкогона.

Рассказывают, что Сергей Есин[404], заступив в 1992 году на пост ректора Литературного института, одно из первых своих распоряжений, вывешенных на стеночке, начал словами: «В связи с общей мерзостью жизни приказываю…» А дальше про то, что студентам будет отныне выдаваться стакан бесплатного молоко. И кажется, булочка.

У меня с Сергеем Николаевичем отношения сложносочиненные, и я на выборах даже призывал отдать голоса не ему, а тогдашнему проректору Литинститута, ныне профессору МГУ Владимиру Ивановичу Новикову. Но – что хорошо, то хорошо.

И даже если эта история про приказ вымышлена, то всё равно хорошо.

* * *

Декабрь 1990-го. Дом кино. Один из первых праздников постсоветской России: «Независимая газета» отмечает год со дня своего рождения. Выступает Руцкой[405]. А потом для приветствия на сцену зовут Андрея Донатовича Синявского. Он выходит – разумеется, рука об руку с Марьей Васильевной Розановой[406], своей женою, своим другом, соратником и неизменным вдохновителем. Останавливаются у микрофона, и Марья Васильевна начинает говорить. Говорит она ровно столько, сколько каждому отведено регламентом, и ровно то, что хотела сказать. А потом, взяв Андрея Донатовича за руку, начинает спускаться в зал. Минутное замешательство и чей-то крик: «А Синявский нам разве ничего не скажет?» Андрей Донатович, возвратясь к микрофону, мирно произносит: «Если у человека есть собака, лаять самому уже не обязательно», – и… вслед за Марьей Васильевной уходит со сцены.

Надо ли говорить, что все остальные речи на этом празднике жизни, а их было много, стерлись из памяти?

* * *

Из всех журнальных редакторов я ведь и завидую только Марье Васильевне Розановой. Разругавшись вдрызг с Владимиром Максимовым, она не только Андрея Донатовича Синявского из «Континента» увела, но и затеяла собственный журнал, назвав его «Синтаксисом»[407] – в память о первом в России самиздатском литературном издании, которое выпускал Алик Гинзбург с друзьями[408]. И – рукодельница же! – постепенно наладилась всё делать сама: и набор, и верстку, и иллюстрации, если они вдруг потребовались, а закупив по случаю компактную типографскую машину, сама же стала и нужное число экземпляров печатать.

Этого бы я, безусловно, не смог: руки из другого места растут. Тут и завидовать смешно. Но Марье Васильевне помощники вообще оказались ни к чему. Ни редколлегия, ни редакторы, ни корректор, ни бухгалтер, ни даже секретарь. Всё сама. Без обязательств перед кем бы то ни было. Включая гипотетических подписчиков, отчего регулярную периодичность «Синтаксис» не выдерживал почти никогда.

А нам – урожай ли в литературе, недород ли – каждый месяц надо заполнить 240 полос. Ни полосой больше, ни полосой меньше. Чтобы и стихи были, и проза, и вторая, знаете ли, пагинация. В одиночку не потянешь. Так что ответственность солидарная. Каждую рукопись, прежде чем принять решение, читают минимум трое. И хоть с редакторами-профессионалами «Знамени» явно повезло, и хоть научились мы за годы сообразовывать друг с другом свои понятия и вкусы, без споров не обходится. И, соответственно, без компромиссов тоже.

Конечно, у главного редактора есть право вето. Но пользовался я им за двадцать лет раза три от силы. Почти всегда даю себя переубедить. Так что обычно побеждает и побеждать будет консенсус, и я так в него вжился, что иного способа выстраивать свои отношения с коллегами просто не представляю.

А… вот Марье Васильевне все-таки завидую. Что, ни с кем не советуясь и ни с кем, соответственно, не споря, печатала лишь то и лишь тех авторов, что самой нравились, и журнальные книжки собирала только тогда, когда они будто сами собой собирались. Ежели же пока не собрались, то очередной номер пропускала, откладывала до лучших времен.

Поэтому, наверное, и стоят они у меня на полке, все 37 номеров, как собрание сочинений. Ее, Марии Васильевны, сочинений.

* * *

С падением «железного занавеса» в редакцию «Знамени», да и только ли к нам, потянулись слависты. А еще чаще славистки, как правило, начинающие, приехавшие собрать материал для своих докторских диссертаций.

Вот они и собирали, кто под диктофон, кто под старорежимный блокнотик расспрашивая о чем ни попадя – от замашек советской цензуры до становившегося (у них) все более и более актуальным тендерного вопроса. Слушают внимательно, знают мало, а понимают еще меньше, вот ты помимо воли и распускаешь павлиний хвост, радуясь, что современная русская литература еще кому-то, кроме нас, нужна и интересна. И проговариваешь, естественно, не только то, что у нас каждому студенту известно, но и наблюдения, гипотезы, выводы, какие копил для собственных еще не написанных статей. А потом стороной узнаешь, что твои задушевные мысли и смелые, простите, прозрения уже свет увидели – но под чужой фамилией и без какой-либо ссылки на твое авторство, так что по-хорошему это ты должен в своей очередной статье цитировать любознательную барышню, а не она тебя.

И еще. Неловко об этом говорить, но очень докучало стремление самозваных дояров и доярок, как хлестко назвал их мой тогдашний друг критик Владимир Новиков, расплатиться натурой. Выложит такая искательница знаний в конце долгой, как правило, беседы пару пачек или, кто пощедрее, блок «Мальборо» и готова отбыть в уверенности, что услуги туземного эксперта вознаграждены с лихвою.

Сейчас так вести себя уже стыдятся. Да и с сокращением финансирования их заметно меньше стало, досужих слависток. Но, свято место пусто не бывает, отечественные дояры не дремлют. Получаю вот, например, с месяц назад письмо от абсолютно не знакомого мне стихотворца, которому, оказывается, «из Нью-Йорка от писательской организации ООН» (sic!) поступило предложение составить поэтическую антологию. А он… Нет, здесь лучше цитировать: «А я никогда серьезно не изучал современную российскую поэзию и даже где-то боюсь такой работы (…). Вы же проводите эту работу по-настоящему серьезно. Поэтому мне подумалось, что было бы правильно обратиться к вам за помощью. К кому из современных поэтов вы порекомендовали бы обратиться? Или, может быть, вы сами пришлете мне короткие стихотворения (не больше трех от одного поэта и не эпические), выражающие счастливое состояние сознания (восхищение красотой природы, например)?»

И дальше, дальше: «Меня также попросили прислать стихотворения на национальных языках России и Союза, а здесь я совсем не силен. Так что если вы порекомендуете кого-то из грузинских, армянских, украинских, литовских, туркменских авторов из других братских нам народов, то я…»

И ведь не стыдится же. И «Мальборо» не обещает.

* * *

Начало 90-х. Я в Копенгагене выступаю перед местными журналистами, любопытствующими, что там, в России, сейчас происходит, но прежде всего перед славистами, переводчиками, редакторами, которым надо понять, какие яркие имена у нас появились, что нужно поскорее издать по-датски, чтобы оно на родине «Русалочки» имело хоть какой-нибудь успех.

Открыты блокноты, включены диктофоны – рассказывайте, уважаемый московский гость, не томите. И я рассказываю, впадая даже в некоторый ораторский восторг. Звучат фамилии, ставшие у нас в одночасье известными, расписываются несравненные достоинства то одной книги, то другой, намечаются параллели и, как нынче бы выразились, тренды.

И вдруг, минуте, скажем, на двадцатой, вижу, что блокноты – да, да, захлопываются, а диктофоны прячутся в футляры.

Я сконфужен провалом своей просветительской миссии, но милая дама, которая и устраивала эту лекцию, за чашкой кофе меня утешает: «Все прошло просто блестяще. Вас слушали, открыв рты». «А почему же тогда, – недоверчиво переспрашиваю я, – перестали записывать?»

Тут моя спутница буквально расплылась в улыбке: «Вот как вы думаете, сколько русских фамилий смогут запомнить датчане? Две, три, ну пять от силы, а вы назвали более десятка!..»

Я все же, признаться, был огорчен таким зауженным сектором всемирной отзывчивости у симпатичных мне датчан. А теперь вот думаю: Китай – тоже великая страна, и литература у китайцев великая, с тысячелетними корнями, а много ли звезд их сегодняшней поэзии и прозы мы назовем навскидку? А индийских писателей сколько припомним, не говоря уже о бразильских и индонезийских?

* * *

А в Копенгагене я, собственно, очутился вот почему – некий эмигрант из новой уже волны, лично мне не знакомый, но впечатленный, надо думать, моей тогдашней публицистической страстностью, сделал вдруг интересное предложение. Напишите, мол, книжку о том, как сейчас в России люди живут, я ее издам, ваш скорбный труд расхватают, как горячие пирожки, – и будет всем нам счастье. Даже гонорар посулил, по тем временам вполне приличный, и в гости позвал, когда книжка напишется.

Я, было, хотел отказаться; дело, в общем-то, совсем не мое. Но Саша Агеев меня пристыдил. Не то, говорит, Сергей Иванович, время, чтобы кочевряжиться. Так что написали мы вдвоем листов то ли шесть, то ли восемь вполне дельного, по нашему разумению, текста, и название придумали хорошее, во всяком случае, ух какое заманчивое – «Русские». А по приезде начинающий издатель стал устраивать нашему будущему детищу промоушн.

Ну что, гости из России тогда в Дании были еще редкостью, поэтому журналисты встречались со мной охотно. Отвечая на их вопросы, я, разумеется, токовал, прогнозы строил, аналитическим процедурам предавался. А за непременной после беседы чашкой кофе расслаблялся и рассказывал, уже не под диктофон, всякие байки. Хоть и правдивые, но в общем-то, мне казалось, чепуховые.

И вот показывают мне свежий выпуск, кажется, Politiken: всё чин по чину – интервью пространное, фото удачное, а заголовок… Мне перевели: «Московский редактор торгует апельсинами». В глазах у меня, интеллектуала из интеллектуалов, понятно, темнеет, но, таки да, расслабясь, я действительно рассказывал, как одна из редакционных сотрудниц с коммерческой жилкой уломала нас закупить партию апельсинов (к счастью, небольшую) и торговать ею уже в розницу. Надо ли объяснять, что цитрусы оказались подгнившими, и ничего, кроме конфуза, из этой истории не вышло. И другую новеллу я за тем же кофе поведал – про то, что некая фирма, сняв у нас несколько комнат, расплатилась не деньгами по перечислению, как было условлено, а несколькими десятками офисных телефонных аппаратов, и мы долго-долго ломали головы, куда бы их пристроить.

В нашей книжке не было об этом, разумеется, ни полслова. Да она, эта книжка, и не вышла. Запропала как-то. Не жаль. Но я вот теперь думаю: а вдруг, заполни мы текст не высокоумными рассуждениями, исходящими из наших собственных представлений о том, что датчанам про нас, русских, узнать интересно… И напиши мы по-простому про апельсины вот эти, про телефоны офисные про иное многое – глядишь, и пошла бы наша книжка по рукам. Действительно как горячие пирожки.

И было бы всем нам счастье.

* * *

Тем, кто не курит, читать это не обязательно, а вот наркозависимые поймут, что в Нью-Йорке, где я первый раз появился в начале 90-х, самое сильное впечатление на меня произвели не небоскребы, а стайки офисных барышень, что в обеденный перерыв выбегали из этих самых небоскребов, чтобы раз-другой затянуться или, прикуривая сигарету от сигареты, набраться яду на все оставшиеся рабочие часы.

Антиникотиновый бум уже набирал обороты, и вот, помню, сижу я в кабинете Георгия Александровича Вайнера[409], тогдашнего главного редактора газеты «Новое русское слово»[410]. Потягиваем виски, разумеется безо льда и – тогда гости из Москвы бывали на Гудзоне относительно редко – содержательно беседуем. Пока, после третьего, кажется, дринка, я не начинаю в кресле – так, знаете ли, характерно – ерзать. «Курить хотите? – понимающе спрашивает меня хозяин. – У нас, увы, больше нельзя». И показывает на приборчик, что затаился где-то в верхнем углу комнаты. «Но, впрочем, – продолжает, – наши умельцы такого же вот шпиона в мужском туалете выломали. Так что пойдемте».

Мы пошли. И отлично, скажу я вам, покурили, а когда вернулись, застали в кабинете еще и Вайнберга, тоже одного из руководителей газеты, заглянувшего на хороший разговор. И с ним чокнулись, и с ним мужской туалет, разумеется, навестили. Но тут пришел Вайншток (в фамилиях своих собеседников я, после щедрых дринков, возможно, и путаюсь, но запомнилось как-то так). И вот он-то, видя наши метания по коридору туда и обратно, нас и спросил: «Чего мучаетесь, славяне? Не проще ли пойти в туалет – сразу и с виски, и со стульями?»

Там, возблагодарив сметливость нашего нового собеседника, мы остаток дня и провели. А когда наконец вышли, нарвались на возмущенное фырканье прекрасных сотрудниц «Нового русского слова». Им в мужскую комнату ходу никак не было, а послушать новости, что привез свежий гость из Москвы, тоже хотелось.

* * *

А вот языков я, к великому своему стыду не знаю. Хотя по-настоящему пострадал от собственного невежества лишь однажды. Дело было все в том же Нью-Йорке, где-то в 90-е. Вообразите: апрель, но ветреный, едва не студеный, и, нагулявшись по Центральному парку, я понял, что сто граммов мне отнюдь не повредят. А на углу огромное светящееся здание, называется, кажется, «Плаза», ну да новые американцы поправят, и в нем бар.

Подошел – и глаза у меня разбежались, выхватывая знакомые этикетки. Но как заказать, к примеру, «Столичную», чтобы тебя поняли? Так что выбрал я, помнится, «Абсолют», потому что это слово, мне казалось, даже и на английском не перековеркать. «Йес», – говорит мне бармен. И еще что-то спрашивает. А я не понимаю. Он переспрашивает, и я от отчаяния тоже выпаливаю: «Йес».

И – о ужас! Только тогда, когда он набил высокий стакан кубиками льда и тонкой струйкой пустил по ним сорок (всего сорок!) граммов «Абсолюта», я сообразил, что меня всего-навсего спрашивали, со льдом ли.

Облизываю, как сейчас помню, жгучие кубики, а в голове вперемешку вертится то ужас перед неминуемой ангиной, то сакраментальное: «Говорила ведь мама: учи языки, сынок».

* * *

Перебравшись на Нью-Йоркщину мой приятель и отца к себе забрал. Тот в летах был уже изрядных, но, оказавшись в обществе равных возможностей, где никогда никому ничего не поздно, решил к своему давнему инженерному образованию добавить еще и литературное. Так что то ли экзамены сдал, то ли просто записался в колледж, где лекции по русской литературе читал тогда Евгений Евтушенко.

И вот сидим мы с новоиспеченным студентом во дворике таунхауса, затерявшегося среди тысяч ему подобных где-то в Квинсе, мирно беседуем. «Ну, и как Евгений Александрович?» – спрашиваю. «Это кто такой? – был мне ответ. – А, Евтух!.. Евтух меня боится».

«Что так?» – переспрашиваю. «Да он как затянет свою нудьгу, я его – ррраз! – остреньким вопросом и срежу. А Евтух ответить не может, нервничать начинает. Пытался даже выгнать меня из аудитории, но не тут-то было – у нас, слава богу, не СССР, и у студентов прав не меньше, чем у лекторов».

Э, подумал я, надо было Евгению Александровичу дружить с принцессами и президентами, срывать овации, биться с Бродским за первенство в русской поэзии, чтобы так вот на старости лет… Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и пробудить ее – он слабоват.

Рассказ Василия Шукшина «Срезал» мой собеседник, конечно, не читал. Зато про свои права в обществе равных возможностей научился понимать сразу же. Демократия, блин.

* * *

Февраль 1991 года. Вечер. Легкая поземка. И мы с Григорием Яковлевичем Баклановым мирно идем себе по Большим бульварам в Париже, тихо-тихо о чем-то меж собой разговаривая. Как вдруг пара, нас обгоняющая, на ходу бросает: «Добрый вечер!» – и стремительно движется дальше.

Сейчас, когда русские в любом европейском городе попадаются на каждом шагу, я бы так, наверное, не поступил, но тогда… Догоняю любезных прохожих и, запыхавшись, спрашиваю: «А как вы догадались, что мы русские?» – «Так вы же здесь одни такие, в шапках», – отвечают мне, и действительно, меховые шапки – обычно ушанки, реже «пирожки», из кролика, цигейки, песца, норки, ондатры, волчьего либо собачьего меха – все советские граждане надевали себе на голову еще в конце октября, чтобы снять ближе к апрелю. Ну, а как иначе – в России зимы свирепые!..

Зимы мягче не стали. Но шапки – оглядитесь-ка вокруг, горожане, – из употребления вышли. Повсеместно. Разве лишь в метро встретишь ветхого дедка с тесемочками, завязанными под подбородком. Или иностранец какой напялит на себя антикварную солдатскую ушанку с пятиконечной звездой. А так – береты, кепки, вязаные шапочки с помпончиками, если не вовсе без головного убора.

Здесь пригодилась бы мораль, но какая? Что мода всемогуща? Или что мы, на подсознательном уровне, даже чисто внешне стремимся стереть различия между собою и европейцами?

Рассказал в одной из журнальных заметок о русском писателе, что живет в «провинциальном Копенгагене», и задумался. С одной стороны, глупость вроде бы несусветная, оксюморон. А с другой…

По первости литераторы из-за кордона приезжали в Москву, конечно, как в провинцию, хоть и знакомую до слез, но все же глухую. Так и входили в редакцию чуть ли не с трубным возгласом: я, мол, из Чикаго или, предположим, из Хайфы. То ли ожидая, что журнальный редактор навытяжку станет, то ли пребывая в уверенности, что напечатают вне очереди. Ну как же, он ведь из цивилизованного, столичного мира, где не только клубника слаще, но и стихи круче.

И да, действительно, какое-то время помета под публикацией – Барселона там, Иокогама или еще как – чего-то стоила. Но люди, говорящие по-русски и пишущие, соответственно, тоже по-русски, с такой умопомрачительной скоростью заселили все континенты, что разница между Пензой и Монреалем уже к середине 90-х перестала ощущаться как значащая. И то и другое не Москва, а печататься, если ты хочешь, чтобы тебя хоть кто-нибудь услышал, надо все-таки в Москве. Или в Петербурге. Вообще в России.

На общих, что я не раз уже повторял, основаниях.

Поэтому и скажу назидательно, как совсем уж квасной патриот: живи, где случилось, пиши, где пишется, но помни, что признание ты можешь найти (или не найти) только там, откуда русская литература родом.

* * *

И еще о месте современной русской литературы в мире. «Она, – назидательно говорил в начале 90-х вполне себе популярный литературный критик, – потому провинциальна, что пишется на кириллице». И уверял, что параллельно с русской литературой на русском языке у нас возникнет и русская литература на английском – вот уж истинно языке международного общения.

Вопрос о переводе русской грамоты на латиницу тогда в газетах действительно обсуждался – почти серьезно. И двое моих студентов даже затевались сочинять стихи по-английски – тоже почти серьезно. Но, слава богу, не срослось.

Так что рожденные в СССР пишут в подавляющем большинстве своем по-прежнему по-русски – и в России, и на других континентах. Ну, документ там или эссе (как Иосиф Бродский или Михаил Шишкин) на языке страны пребывания – это пожалуйста. А вот стихи или прозу – только речью, усвоенной с молоком матери. Новой «Лолиты», «Пнина» или «Бледного пламени» пока не появилось.

А попробовать… Отчего же попробовать? Вот Андрей Макин[411] ровно 20 лет назад даже получил Гонкуровскую премию за роман «Французское завещание», написанный тоже по-французски. Ну, про belle France не знаю, но многие ли как у нас, так и во Франции не то чтобы читали этого плодовитого вроде бы романиста, но хотя бы помнят его имя? То же и с другими сменившими язык писателями, вести о которых нет-нет да и доносятся из Германии, Штатов, Израиля, – успеха, заслуживающего, чтобы о них всерьез заговорили, так никто вроде бы и не достиг[412].

Другое дело, – говорю я уже как многолетний председатель жюри «Русской премии»[413] – иностранный акцент, что ловишь, бывает, в текстах, присылаемых на конкурс. Написано-то вроде по-нашему, но и реалии мне, российскому читателю, малопонятны, и макаронический стиль – да не по приколу, как у московских ерников, а потому что именно так, не иначе разговаривают в среде, окружающей автора. А главное – это отзвук какой-то совсем иной, не доморощенной ментальности, другого отношения и к себе, и к людям.

Кому как, а мне этот акцент эстетически интересен. И кажется многообещающим. Даже думаешь, а не сформируются ли во благовременье – на манер, допустим, германоязычных немецкой, австрийской, швейцарской литератур, близких, но все-таки не идентичных друг другу – и русскоязычные германская, израильская, американская да хоть бы даже и казахская литературы? Была одна, единая, а вдруг раз – и уже семья, связанная только языком, родным в корнях, но отнюдь не в кроне?

* * *

С сексуальной революцией в постсоветской России как-то не заладилось. Видеосалоны, едва горожане обзавелись индивидуальными проигрывателями, тихо сошли на нет. Глянцевые календари с красотками, обычно выдававшиеся почему-то за японские, стали редкостью. И даже русские версии «Плейбоя» и «Пентхауса», хотя в 90-е запускались и они, продержались на плаву совсем недолго – их не запрещали, помилуйте, вот только спроса (я имею ввиду коммерчески значимого) не обнаружилось, поэтому к русским новоделам серьезный бизнес так и не поворотился.

А книги… Ну что книги? Генри Миллер[414] в лидеры продаж не вышел. Доморощенных «Настенек» и «Космических проституток», что размножались едва не на коленке (как вам, любезные, нравится эта игра слов?), будто корова языком слизнула. Так это эротика, просияв, как заря несбывшейся мечты, в специальном – и сугубо, сугубо научном! – номере журнала «Литературное обозрение», быстро ушла в полунаучное издательство «Ладомир», выпускавшее «Баню»[415] и «Галчонка»[416], памятных всем школьникам советской поры, или сочиненьица Михаила свет Израилевича Армалинского[417] на тех же правах и с той же искусностью, что «Литературные памятники».

Но это все преамбула, а я ведь хотел поговорить о российской литературе тех лет. И о русских писателях, которые после того, как в постсоветскую печать вышли «Николай Николаевич» Юза Алешковского и «Это я, Эдичка» Эдуарда Лимонова, после того, как «Russkaja красавица» Виктора Ерофеева, да к тому же еще и в переводах, хитом просквозила едва ли не по всем европейским странам… Да, так вот я о русских писателях, которые – ну, если не каждый второй, то каждый третий – понесли в журналы свои повести и романы, где свинцовые мерзости отечественной действительности были расцвечены – сами понимаете, чем они были расцвечены[418].

Матерятся все; ну, пусть каждый третий. И каждый (третий, я же сказал) совмещает личный интимный опыт с подсмотренным всё в тех же комсомольских видеосалонах. Инцесты и некрофилия, андрогины и лесбиянки, камасутра на рязанский манер и минеты, минеты, больше всего почему-то именно минетов.

Что делать: свобода, блин, она и есть свобода.

В других журналах, которые вели в ту пору литераторы исключительно старшего поколения, к новейшим веяниям отнеслись как-то настороженно. Я бы даже сказал, с предубеждением. А как быть «Знамени»? Не предаваться же ханжеству, раз мы считаем себя такими продвинутыми и раз полагаем, что на искусство нельзя налагать какие-либо табу.

Так что кое-чем мы все-таки оскоромились. Некрофильской сценкой в произведении[419], чуть позже увенчанном одной из первых букеровских премий. Романом, главная героиня которого вожделеет к своему сыну-подростку[420]. Рассказом про держательницу садо-мазосалона[421]. Еще чем-то. Ни разу, впрочем, не руководствуясь желанием повысить тираж за счет интереса к тому, что на грани или за гранью фола. А либо идя навстречу авторам (и вовсе не к каждому третьему а только самым любимым или самым перспективным). Либо желая – есть в редакционном жаргоне такое выражение – «показать еще и эту красочку» современной словесности.

Но в любом случае до читателя – сквозь фильтр нашего коллективного вкуса и напряженное неудовольствие Григория Яковлевича Бакланова – дошло совсем немногое. Львиная же часть рукописей рискованного свойства погибала или на дальних подступах к главной редакции, или в рубке редакционных обсуждений, и мне не забыть, как одна из самых уважаемых наших сотрудниц, спасая приглянувшийся ей роман от безвременной кончины, умоляюще и вместе с тем деловито говорила: «Ну, минеты мы, конечно, уполовиним…» А Григорий Яковлевич терпел-терпел да вдруг и говорит: «Давайте так: прочтите нам всем вслух и вот прямо сейчас из этой рукописи страницу двенадцатую. Или, если хотите, сорок третью. Но только вслух и при всех. А-а-а, не можете?!»

На том и дело и кончилось. А спустя малый срок кончилась и эта мода. Схлынула как-то само собою. Так что прозу мы с тех пор печатаем безотносительно к тому, есть ли там нарушения табу и соблазнительные сцены.

Было бы уместно. А главное – было бы хорошо написано.

* * *

Если и случалась когда-то в нашей литературе пауза, то на рубеже 1980-1990-х. Старшенькие либо в публицистику тогда ушли, либо держали тайм-аут, пока действительность, что переворотилась, хоть как-нибудь да уляжется. А младшие… Они, и нет тут ничего удивительного, рвались в литературу с меньшим, чем раньше или позже, энтузиазмом: жить вдруг стало интереснее, чем писать. Да и как, скажите на милость, было им в ту пору пробиться на страницы, занятые «Чевенгуром», «Доктором Живаго», «Жизнью и судьбой», «Красным колесом» и иным прочим, что назвали «возвращенной классикой»?

Вот мы в «Знамени» и решили: ни одного номера без нового имени. «Действительно, ни одного?» – при очередной встрече на литинститутской кафедре творчества переспросил меня Евгений Юрьевич Сидоров[422]. Я кивнул, а он и говорит: «Заканчивает у меня курс сейчас такая Марина Палей[423], из Питера. По первому образованию она медик, но принимал я ее как критика, пока не выяснилось, что Марина, вообще-то, отличный прозаик. Одну повесть у нее уже «Новый мир» принял, так, может, – и он протянул мне рукопись, – другую посмотришь?»

Я посмотрел. И на наших редакторов из отдела прозы, и на Григория Яковлевича Бакланова повесть «Евгеша и Аннушка» тоже произвела самое благоприятное впечатление. Так что, явившись в следующий вторник на кафедру, я первым делом попросил Евгения Юрьевича меня с Мариной познакомить. «Берем», – говорю я ей, – вашу повесть», – а она дичится: «Я всё, что напишу, уже обещала „Новому миру“ показывать».

Сейчас бы я так, наверное, уже не поступил, а тогда… Хватаю ее за руку, и вниз по лестнице со второго этажа, а за дверью во двор – дождь сплошной стеной, май ведь, и гром грохочет. Марина притормозила, а я опять ее за руку: «Бежим!» – и к метро, и, уже по Никольской, в редакцию. А там, не давая ей, насквозь промокшей, опомниться, достаю из тумбочки договор: «Подписывайте! Потом всё, что нужно, заполним…»

Сейчас Марина Палей живет далече и пишет совсем по-иному, и напечаталась она с тех пор в «Знамени», может, всего раза два, и видимся мы редко, но как увидимся, так сразу я и вспоминаю… нет, не повесть, а вот этот дождь стеной, и растерявшуюся перед моим напором начинающую писательницу, и себя самого, ничем еще не умудренного.

* * *

«Есть у меня подруга, – где-то на заре 90-х говорит мне Алена Холмогорова[424], чтобы тут же многозначительно прибавить: – И пишущая». Я только отмахнулся: эка, мол, невидаль, и кто же это из нас не пишет? Но большой рассказ (или маленькую повесть) совсем мне неизвестной писательницы, ее Люсей Улицкой звали, поглядел. И… простите меня великодушно, не впечатлился. Чистенько, конечно, было написано; вот, мне показалось, и всё.

Алена, теперь-то, годы спустя, уж точно Елена Сергеевна, перечить мне тогда не стала. Но сказала задумчиво: «Как бы нам не пожалеть…»

И пожалели мы действительно скоро – когда в «Новом мире» караваном пошли сначала «Сонечка», потом «Медея и ее дети»… Другие семейные саги, конечно, тоже, но к ним я и нынче как-то прохладнее отношусь. Зато «Сонечка»!.. Зато «Медея»!.. – Каждый бы редактор такое напечатал, как и роман «Даниэль Штайн, переводчик», как и иное многое.

Правды ради надо сказать, что и «Даниэль Штайн», и иное многое в 2000-е на страницах каких бы то ни было ежемесячников вообще не засвечивались. В такой фавор у читающей публики вошла Людмила Евгеньевна, что издатель и нескольких месяцев паузы, видимо, не дает, чтобы предварить книжную публикацию журнальной. Поэтому мы так обрадовались возможности напечатать переписку Улицкой с Ходорковским, что тотчас же присудили обоим авторам фирменную «Знаменскую» премию.

И поэтому же то, что случилось на заре 90-х, мне, редактору, наука: судить по качеству текста, конечно, но угадывая и потенциал, что в нем проявлен. Или полупроявлен. Наука трудная, знающая много гитик, и все равно ведь, когда мы обсуждаем рукописи с отделом прозы, в расчет берется, прежде всего, художественная состоятельность именно этого текста, а не тех, какие перспективным автором, может быть, еще напишутся.

Однако… Тревожно как-то становится, когда Елена Сергеевна иной раз посмотрит задумчиво-задумчиво и скажет: «Как бы нам не пожалеть…»

* * *

Человек, как и все мы, своего поколения, Григорий Яковлевич Бакланов к писателям из поколений уже новых, нарастающих относился не без понятной настороженности. Ждал их, очень ждал, конечно, и не забыть, как распахнулась однажды дверь его кабинета и человек, возникший в проеме, возгласил: «Здравствуйте, я пришел!»

И с такой уверенностью в своих правах это было сказано, что даже Григорий Яковлевич смешался. Только и спросил, чему, мол, обязан. «Ну как, – прозвучало в ответ. – Вы же сами позавчера в интервью заявили, что надеетесь на появление в „Знамени“ нового Льва Толстого. Так это я и есть, я пришел!..»

С новым Толстым, по правде говоря, у нас как-то не срослось. Другим новичкам, особенно если за них хлопотали сотрудники редакции, везло больше. Но и этих счастливцев главный редактор, умом всё понимая про литературные достоинства, в свое сердце все-таки не впускал. И воспламенился на моей памяти лишь единожды – настолько, что лично написал врез, как это называется на журналистском жаргоне, к повести никому еще не ведомого Ильи Митрофанова[425] «Цыганское счастье».

Она, действительно, была очень хороша – точная по интонации, яркая – до оперной мелодраматичности – по сюжету и такая уж задушевная, так беспроигрышно доводящая читателей до катарсиса, как у нынешних искушенных прозаиков редко бывает. И приняли ее на ура – понятно, не у нас, где чернуха уже ушла, зато постмодернисты еще правили бал, а сначала во Франции, где ее в серии «Дом на Никольской»[426] выпустило дружественное «Знамени» издательство «Роше», затем и в Германии.

А Илья Георгиевич, естественно, стал к нам ходить. И две повести мы даже напечатали, но как-то уже без былого азарта, поскольку нерв, что в «Цыганском счастье» был найден, в новых вещах едва просматривался, а нового автор еще не угадал. Чаще же возвращали, и вскоре Илья Митрофанов погиб. Как-то удивительно нелепо: вроде сбит был одуревшим лихачом, когда ехал на велосипеде по Переделкину.

И снова я думаю о том, как беспощадна литература, слишком мало оставляющая в своем активном запасе. И как мы все немилосердно забывчивы. Кто, ну кто теперь помнит и тот действительно замечательный монолог бессарабской цыганки, что мелькнул в январском номере «Знамени» за 1991 год, и единственную книгу так мало успевшего писателя, что вышла уже после его смерти?

Может быть, только ветераны «Знаменской» редакции. Да еще Андрей Семенович Немзер[427], в декабре 1995 года написавший, что «после безвременной кончины Ильи Митрофанова в русской словесности стало меньше солнца».

* * *

Ну, о романе Виктора Пелевина со «Знаменем» я уже рассказывал в фильме, вышедшем к его 50-летию, но пусть и в этой книжке будет, тем более что мне есть за что себя похвалить и в чем повиниться.

Самый конец 1991-го или самое начало 1992 года, и в моем служебном кабинете появляется сотрудница отдела прозы с папочкой. «Вот, – говорит, – пришедшая самотеком[428] повесть, которую мы, конечно, не напечатаем, – это же фантастика. Но вы ведь, кажется, к фантастике неравнодушны, так что посмотрите, пожалуйста».

Я посмотрел и уже в начале следующего дня передал рукопись Григорию Яковлевичу Бакланову. И он тоже не заставил себя ждать: «Интересно, очень интересно, но это же фантастика, а не литература. Разве нет?»

Вот и нет, это литература, именно литература – я был неуступчив, и Григорий Яковлевич, обычно доверявший мне во всем, что относилось к писателям, как тогда говорили, новой волны, со вздохом сомнения, но согласился.

Так что в марте 1992-го повесть «Омон Ра» была опубликована, а в апреле 1993-го мы напечатали роман «Жизнь насекомых», и по сей день кажущийся мне у Пелевина вершинным – или, пусть, одним из вершинных. Что мне стоило испорченных отношений с несколькими друзьями, на дух такой тип прозы и самого этого писателя не принявшими.

А с Виктором Олеговичем у нас завязались свои отношения – не то чтобы дружеские, но взаимоприязненные. Ему, мне кажется, было интересно мнение человека из новой для него толстожурнальной среды, а я… Я с жадным интересом успел перечитать все, что он к тому времени успел опубликовать в нетолстых изданиях, и с нетерпением ждал новой вещи.

Которая, сколько я понимаю, далась ему непросто, о чем он и сам сказал, передавая рукопись романа «Чапаев и Пустота».

Я прочел и ни на секунду не усомнился в том, что роман надо печатать. Но уже не как редактор, а как читатель был, признаюсь, смущен тем, что ажурная архитектоника и смысловая прозрачность прежних его вещей оказалась вытесненной метафизикой, до которой я, еще раз признаюсь, и вообще-то не большой охотник.

Ну и ладно. Кому интересны мои личные смущения и читательские предрассудки, если в главном я не колеблюсь: печатаем – и быстро. Напечатали мы, действительно, быстро. Даже премию присудили за лучший роман года (а год был, вспоминаю, неслабый: Дмитрий Бакин[429], Юрий Буйда, Людмила Петрушевская, Вячеслав Пьепух, Марина Вишневецкая, Андрей Волос, Григорий Чхартишвили[430] как эссеист да Лев Лосев как прозаик…).

Так что все хорошо? Но тут Пелевин позвонил и, не тратя времени на околичности, спросил: «Сергей Иванович, ну а лично вам-то мой роман нравится?»[431]

Я замялся.

И знаю ведь, что нельзя в таких случаях мяться, но… мама приучила не врать без крайней необходимости, и эта привычка на минуту успела взять верх над соображениями журнальной дипломатии. Замялся, бейте меня, и всё тут!

Поэтому Виктор Олегович мне больше не звонил.

И новые свои вещи в «Знамени» – как, впрочем, и в других журналах – не печатал.

* * *

Заметил однажды, что начинающие писатели обычно любят литературу, то есть других писателей, и готовы говорить о них хорошо.

Тогда как писатели, уже начавшие, к литературе, то есть к другим писателям, склонны относиться скорее презрительно, делая исключение для тех, на чей творческий и жизненный пример они ориентированы, и – это уж само собою – для писателей ближнего круга (своя тусовка, среда, направление и – в пределе – свое поколение).

Писатели же зрелые других писателей, им равных, обычно на дух не переносят и хвалят либо писателей, совсем еще начинающих, либо провинциальных, то есть тех, кто им заведомо не ровня и не конкуренты. Возможны, конечно, публичные похвалы и писателям своего круга (своей тусовки), но происхождение этих похвал сугубо дипломатическое или, если угодно, конъюнктурное – как у женщины: разлюбила, то есть перестала считать «своим», и стал ей чужой.

И наконец артисты в силе. О, артисты в силе! – Толстой о Шекспире, Бунин о Блоке, Блок о Гумилеве, Ахматова о Булгакове, Солженицын о Бродском, Шаламов о Солженицыне… «Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить», – еще раз процитирую Виктора Александровича Соснору и как ему возразить?

* * *

Каждый из нас по отношению к литературе, особенно новой, только что нарождающейся, либо монист, либо плюралист.

Монистам проще. Принципиальные и неуступчивые, они, руководствуясь собственным эстетическим вкусом, ценят только определенный тип словесности. И соответственно, всегда отделяют то, что в их глазах является Литературой (заглавная буква здесь желательна), от того, что ею не является. Тогда как плюралисты собственному вкусу не доверяют и готовы признать, что что-то достойное может возникнуть и за его пределами.

Мне это чуждо и, значит, Литературе во вред, говорит монист. Мне это не близко (почувствуйте разницу!), отвечает плюралист, но допускаю, что и оно пойдет литературе во благо: расширит художественные горизонты, даст новые возможности, а в случае неудачи будет полезно уже тем, что покажет, куда ходить не следует.

Я, как можно, наверное, догадаться, скорее плюралист. Но вчуже монистами с их вкусовой бескомпромиссностью восхищаюсь и им завидую – во всяком случае, до тех пор, пока не столкнусь с ними в жюри той или иной премии. Или на выпускных экзаменах.

Год 1995-й. Наши с Татьяной Александровной Бек семинаристы по Литературному институту защищают дипломные работы. Выпуск вообще сильный, но в ком мы уж точно уверены, так это в Маше и Марине – они пишут необычно, может быть, странно, но настолько ярко, что обе в «Знамени» уже напечатались и даже получили – одну на двоих – журнальную премию за дебют года.

И у Маши на защите всё идет хорошо – по крайней мере, относительно; помню, как у любимой моей студентки запылали щеки, когда оппоненты один за другим стали ее давние, вполне себе нормальные стихи ставить в пример ее же новым и уже странным, только у нее возможным. А вот на долю Марины в роли официального оппонента выпал Юрий Давыдович Левитанский. Прекрасный поэт, добрый мой старший товарищ, он всегда был едва не образцом благожелательности, и вдруг… Рубит наотмашь, бьет под дых, режет по живому. И не в том, говорит, дело, что стихи у Марины плохи, они кому-нибудь даже понравятся, а в том, что они олицетворяют собою тенденцию, какая русской поэзии враждебна и для нее даже губительна.

Таня пытается Юрия Давыдовича перебить, но куда там!.. А я – ах ты боже мой, думаю, – пока высокая экзаменационная комиссия чешет в потылице, жестами выманиваю его в коридорчик. «Что вы делаете, – кричу шепотом. – Неужели не видите, что девочка талантлива?» – «Вижу, – уже на грани нервного срыва отвечает Левитанский. – Но тем хуже. Не для нее. Для будущего всей нашей поэзии». – «И вы уверены, – снова спрашиваю, тоже уже доведенный до белого каления, – что о будущем надо спорить именно на выпускных экзаменах? Статью лучше напишите…»

Статью Юрий Давыдович, спустя срок, действительно написал – правда, без имен и цитат. А в заключительном слове на защите буквально выдавил из себя что-то примирительное. Так что получили наши девочки за свои дипломы – кажется, по четверке. А может, и по пятерке.

Что на их дальнейшей судьбе, естественно, никак не сказалось. Марина вскоре уехала из страны и как-то сошла с литературного горизонта. Был ли в этом повинен Левитанский? Вряд ли. Хотя… Кто знает…

А Маша…

Маша теперь безусловная звезда нашей поэзии, автор «Знамени» и книг, что по-прежнему вызывают споры. И я вот думаю: а как она смотрит на стихи, что на ее собственные не похожи? Неужели и она, как подавляющее большинство артистов в силе, тоже стала монистом?

* * *

В начале 90-х мы были вынуждены платить нашим авторам унизительно мало. Сейчас, конечно, гонорары у «толстяков»[432] тоже копеечные, но литературный люд с годами как-то пообвыкся и заранее знает, что на доходы от журнальных публикаций не зажируешь. А тогда держался, знаете ли, шок: если еще в середине 80-х на гонорар можно было шубу построить, то теперь едва хватало на обратную дорогу с пересадками из бухгалтерии.

Вот и возникла идея раздавать авторам ежегодные премии: не всем, конечно, но лучшим, зато не одну-две, а штук по пятнадцать-двадцать. Что до денег, то, голь на выдумки хитра, придумали, что финансово обеспечивать эти премии будут разные, как тогда начали говорить, структуры, в том числе и коммерческие. Призвали в спонсоры Екатерину Юрьевну Гениеву[433] с Библиотекой иностранной литературы, Сергея Александровича Караганова[434] с Советом по внешней и оборонной политике, то есть старых своих добрых знакомых. А коммерческих подогнал, было в те поры такое словечко, мой старинный друг, и философ и бизнесмен, Марк Вениаминович Масарский[435].

И все равно для полного ажура денег было маловато!.. Так что, когда меня вознамерились свести с неким NN, я тут же отправился, как и было указано, на Сретенку. У дверей «мерседес» последней модели, на двери табличка, где букв много, но манящее «Нефтегаз» прочитывается отчетливо. И приемная богатая, с сертификатами в рамках и фотографиями, где наш потенциальный благодетель и с Ельциным снят, и с Кобзоном[436], и с Патриархом.

Беседа, словом, потекла душеспасительная: я рассказываю, журналы раскладываю, даже увлекся, а он, поглаживая окладистую, истинно купецкую бороду, слушает внимательно-внимательно. И вдруг меня прерывает. «Я, – говорит, – вами, Сергей Иванович, восхищаюсь. Так восхищаюсь, что хочу немедленно наградить вас нашей медалью „За труды и Отечество“. Мог бы и орденом, но для этого нужно, чтобы ваше био с фото в наш альбом попало». А в альбоме увесистый такой фолиант с названием что-то вроде «Элита России», чьих только био с фото нет: и Ельцин там у них, и опять же Кобзон, и Березовский[437], и – во множестве – генеральные директоры не опознаваемых мною фирм да компаний. «Условие простое, – слышу. – За страничку в альбоме от вас потребуется пять тысяч благотворительного взноса. В долларах, конечно. А за разворот, понятное дело, десять. Ну, по рукам?»

И я как-то застеснялся. А он, купчина, мне, понимающе: «Да у вас же, у писателей, сейчас трудности. Но есть и решение: подгоните одного желающего, и у вас сразу своя будет страничка, бесплатно. А если троих или больше, то мы и на комиссионные не поскупимся».

Я и ушел, а приглашение на зимний праздник «Знамени» на столе осталось. И вот, как у нас принято, Старый Новый год, фантастически красивая люстра Овального зала[438] сияет, людей полно, и один другого краше, а ко мне, раздвигая собравшихся, движется мой Нефтегаз: купецкая борода торчком и в высоко поднятой над головами руке туго набитый конверт. «Вот, – возглашает, – это вашим, Сергей Иванович, писателям. От всей, значит, души!»

И кланяется в пояс. Улучив мгновение, я в конверт тот заглянул. Ну да, как я и догадывался, одни трешки с пятерками. Причем деревянные. Вполне хватило, чтобы расплатиться с гардеробщицами и уборщицами.

Зато медаль «За труды и Отечество» у меня с тех пор в столе припрятана.

* * *

Вслед за «Знаменем» и другие журналы стали устраивать свои праздники. Но всё больше как-то скромненько, без понтов: колбаску там разложат по пластмассовым тарелкам, вина нальют не из бутылки, а из экономичной картонной коробки с краником, и каждый, как на подбор, в свитерке – стиль, словом, casual.

А мы – амбициозные и, если со стороны взглянуть, наверное, ужасно смешные – всё не так. И чтоб хрустальная люстра в Овальном зале сияла, и милиционера по первости нанимали проверять специально отпечатанные приглашения, а в приглашениях тех деликатное напоминание – дамам быть в вечерних туалетах, а мужчинам хотя бы в пиджаках, пусть и без галстуков.

Я же вам говорю – понты[439]. Коли денег кот наплакал, то тем более хотелось держаться обнищавшим аристократом из начала века. Помните ведь по Чехову, еще лучше по Потапенке: и фрак на месте, и манишка накрахмалена, а что под фраком сорочки-то и нету, кто ж это дерзнет заметить?

Ну и… – спросит меня любознательная Alisa Ganieva. Что и? Иные дамы приходили, конечно, с голой спинкой, и Вячеслав Алексеевич Пьецух[440] был непременно при бабочке. И встречали гостей мы с Натальей Борисовной Ивановой у мраморной лестницы, что твоя Маргарита. Но! Но как, скажите мне, как ты выгонишь с праздника прекрасного поэта, если он явился на него в чем-то раздербанистом, да и на грудь еще принял невозбранно? Никак, и стиль casual уверенно стал нормой – не в Овальном зале, конечно, у нас не забалуешь, а во всех прочих местах писательского гнездованья.

Чтобы по бульварам гулять, писатель может еще и принарядиться. А на литературный вечер, особенно на собственный, принято являться именно так: в вытянутом свитере или в выцветшей ковбоечке, если не вовсе, как Дмитрий Львович Быков, в шортах и сандалиях. А что? Мы ведь не нувориши какие-нибудь, чтоб думать о красе ногтей, мы la crème de la crème, изгои по природе и оборванцы по собственному выбору.

Помню, это я уже о двухтысячных, поэтический вечер в театре города Поти. В партере местная культурная элита – учителя, наверное, врачи, может быть, чиновники, и все разодеты, будто на праздник пришли: жемчуга, макияж, затейливые прически у дам, двубортные, хоть и жара несусветная, черные костюмы у мужчин. А на сцене мы – не слишком трезвые, с не просохшими после морского купания шевелюрами, в шортах, в маечках и в этих – ну да, вы знаете – вьетнамках.

Стихи, наверное, были, как всегда, хороши. Но, выхожу я в толпе из зрительного зала, и слышу… Нет, не о стихах говорят, а: «Вы помните, Белла когда к нам приезжала – княгиня просто. Нет, не княгиня – императрица! И Вознесенский тоже… Они себя уважали, и нас тоже. А эти…» – и досадливый взмах руки.

И поглядел я на себя их глазами… И не то чтобы стыдно стало, но как-то неловко, будто редкий праздник добрым людям со своими друзьями чуть-чуть подпортил.

Давно это было, неловкость стерлась, и хожу я на литературные вечера, разумеется, как все, то есть в нечищеных башмаках, в немаркой рубашке, в свитерке. И, конечно, без галстука.

Он у меня дома в отдельном пакетике лежит. Чтобы быть повязанным ровно два раза в год.

И один из них – на зимний праздник «Знамени». Там, где люстра по-прежнему сияет, и официанты, нанятые на последнюю копейку, снуют, и закуски, хоть кончаются на третьей же минуте, выглядят – в первую, по крайней мере, минуту – великосветски.

И все хороши собою. Все счастливы. И никто не проверяет, есть ли у соседа под манишкой сорочка.

Понты, еще раз повторю, конечно же понты.

* * *

Шакалить у посольств[441] мне не случалось. А вот бывать в них, это да. В середине девяностых – волшебная пора, очей очарованье, – когда российским ВИПам запросто встречаться с писателями уже разонравилось, а полномочные представители других стран к нам еще тянулись. На зимних «Знаменских» праздниках, тогда строго приурочивавшихся к Старому Новому году, кто только не засвечивался – и Франции послы, и Чехии, и США, и Испании, и Литвы, и Чили, так что Леониду Парфенову было из чего мастерить сюжеты для своих «Намедни»[442].

А у Джона Мэтлока[443] – кто постарше, это имя знает – мы в Спасо-хаусе не только виски пили да стихи читали, но и устраивали там – как совместную акцию «Знамени» с американским посольством – научную конференцию аж по Достоевскому.

Или вот Поль Морель[444], с кем мы чуть-чуть не учредили российско-французскую литературную премию. Чуть-чуть, конечно, не считается, но Ольга, его жена, еще лет десять, наверное, после наших встреч на Якиманке оставалась верной подписчицей «Знамени». Каждый месяц, помнится, приезжал курьер из французского посольства, чтобы диппочтой отправить свежий номер в Пекин или куда еще там Мореля судьба направляла.

Сейчас же… Ну, зовут, конечно. Иногда; видимо, фамилии в соответствующих списках еще остались. Но как-то без специального интереса к тому, что NN написал или что, мол, у вас запланировано на февраль.

Такова се ля ви, как шутили мы во студенчестве. Да и «Намедни», новости entertaiment, тоже из телевизора давно пропали.

* * *

Еще приглашая меня на службу в журнал «Знамя», Григорий Яковлевич Бакланов предупредил, что долго задерживаться в главных редакторах он не намерен. Ждет Пахра[445], ждет письменный стол, а на нем рукописи – и уже начатые, и только задуманные.

Я кивнул, но Григорию Яковлевичу, по правде сказать, не поверил. Как отойти от дел, если эти дела впрямую меняют не только погоду в литературе, но и психологию, мировоззрение сотен тысяч читателей, то есть, простите патетику, меняют всю жизнь в стране.

Он и не отходил, не только руководя журналом, но и принимая самое деятельное участие в демонтаже Союза писателей, в огромном множестве других общественных забот. Хотя, я это чувствовал, невоплощенные замыслы томили Бакланова всё болезненнее, тогда как возможность влиять на события и процессы в стране стремительно умалялась. Зато нарастал вал забот сугубо хозяйственных, держать журнал на плаву становилось всё труднее – и как тут отойти от «Знамени», ставшего за семь с лишним лет редакторства делом лишь чуть-чуть менее важным, чем собственные книги.

Но Григорий Яковлевич придумал. А именно – пообедал с Джорджем Соросом[446], который только-только начинал разворачивать свои проекты в России.

Я, честно говоря, более удачных обедов не знаю, так как результатом явилась программа одновременной поддержки российских библиотек и российской литературной периодики. Фонд Сороса, в дальнейшем известный как Институт «Открытое общество», заказывал полутора десяткам журналов и «Литературной газете» (в ту пору совсем иной, чем сейчас) изготовление дополнительного тиража и сам поставлял энное число этих экземпляров в библиотеки России и СНГ. А так как цена за экземпляр была предусмотрительно установлена в долларах, хотя получали мы, естественно, рубли, то это спасло литературную периодику не только от ураганной инфляции начала 1990-х, но и от дефолта 1998 года, когда – ну, вы помните…

Вот, собственно, и всё. Григорий Яковлевич мог теперь спокойно уйти, как это раньше называлось, на творческую работу, а мы на семь лет получили тыл, надежнее которого у журналов в России никогда не было.

Идиллии, впрочем, не было тоже. И хотя с Екатериной Юрьевной Гениевой и с ее сотрудниками, представлявшими в России «Открытое общество», отношения у нас с самого начала сложились и деловые и дружеские одновременно, объем библиотечного тиража уменьшался с каждым годом. И очень, но, спасибо, не часто, докучали инструкторы-менеджеры, приезжавшие из Америки с тем, чтобы, отвыкая от «рыбы», то есть спонсорских денежных вливаний, мы побыстрее учились пользоваться «удочкой», то есть зарабатывали сами. В идеологию они, сразу скажу, не вникали и хотели наверняка только хорошего, но ни в российских реалиях, ни в литературе не понимали совсем ничего, и я помню, как седовласый Анатолий Андреевич Ананьев до белого каления был доведен очередным мальчишкой из Нью-Йорка, который всё допытывался, почему это «Октябрь» не отдает свои обложки под дорогостоящую рекламу и почему не находит для печати произведений, которые принесли бы миллионные барыши.

Соответствующие отчеты своих посланцев Сорос, наверное, читал, но, к чести его скажу, ходу им не давал. Понимал, надо думать, что литература, если это настоящая литература, в принципе не может быть прибыльной, а руководствовался надеждой и российскому государству, и российскому бизнесу дать пример того, как можно поддерживать национальную культуру. Я разговаривал с ним дважды, и оба раза он повторял, что готов оставить за своим фондом часть затрат на библиотечную подписку, но настаивает на том, чтобы другую часть, пусть даже меньшую, взяли на себя российские структуры.

Не вышло. У российского государства, как нам твердили все девяностые, денег не было совсем, а у отечественного бизнеса они хоть и появились, но шли, мы видели, на всё что угодно, кроме культуры. Так что выдавили, в конце концов, Сороса из России и спасибо даже толком не сказали. И жить мы – если не считать, конечно, ежегодных и очень для нас важных грантов от Роспечати – стали на свой страх и риск. Как и сейчас живем.

* * *

Но вернемся в 1995 год. Близятся, после конфуза с победой ЛДПР[447] в декабре 1993 года, очередные выборы в Государственную думу[448]. И приглашают меня в какое-то необычное место – кажется, в Клуб либерально-консервативной политики – на встречу с Егором Гайдаром.

Егор Тимурович – надо ли напоминать? – как всегда, говорит блестяще, с цифрами, с фактами, с аргументами. И остальные ораторы, среди которых красноречием особо выделялась Алла Гербер[449], тоже на высоте обсуждаемой задачи: как обеспечить победу «Демократического выбора России». И одно предлагают, и другое. Сомневаются, правда, что сельская Россия поддержит, надо бы к ней еще ходы какие-нибудь найти. Зато город, зато интеллигенция, и в деревнях тоже, точно, что называется, по умолчанию будет на нашей, то есть на вашей, Егор Тимурович, стороне. Хоть к гадалке не ходи.

Спросили и меня; наверное, напрасно, так как я атмосферу единодушной уверенности в победе не то чтобы нарушил, но поколебал. Чуть-чуть, но все-таки. Сказал, помню, что я-то сам как раньше за вас голосовал, так и теперь буду. И за свою семью могу поручиться. А вот за всё интеллигентское сословие, которое всецело, как здесь убеждают, держится либеральной стороны, увы, не поручусь. Речь уж не о тех, кто за коммунистов или за Жириновского – их никакие аргументы не переубедят, кроме перемен в жизни, и перемен, действительно, необратимо хороших. Речь о нашем брате, городском, читающем книжки, который, видит Бог, сейчас не понимает, за кого ему голосовать: за вас ли, за Григория ли Алексеевича Явлинского, тоже вполне вроде бы симпатичного, или за кого-то еще? Что же, я продолжил, до сельской России, то подыскивать доказательства собственной исторической правоты и перед нею, конечно, нужно, но, может быть, стоит попробовать сначала на нас и с нами, с интеллигенцией, сначала поговорить. Но только чисто конкретно, чтобы стало ясно, чем ваш приход к власти не только для всей России, но и для каждого из нас обернется, а чем обернется победа, допустим, «Яблока». И не в свете высоких идеалов мировой либеральной мысли, а вот именно так – чисто конкретно.

Егор Тимурович меня, разумеется, как и всех, поблагодарил за интересное выступление. Но организаторы встречи мне в кулуарах попеняли: не стоило расстраивать Гайдара, он и так весь на нервах.

Я огорчился тем, что попал в диссонанс с общим тоном важного разговора. Но за правые силы, как бы они потом ни назывались, голосовать продолжал – вплоть до полного их исчезновения с политического горизонта. Хотя, по правде говоря, на советы такого рода меня больше не звали.

* * *

Нет, наверное, ни одного сколько-нибудь заметного человека, которого в начале 90-х не уговаривали бы баллотироваться[450] либо в Государственную думу, либо в городскую. Ко мне тоже раза два подкатывались, и я – как всякий, кто хотя бы чуть-чуть контролирует себя, – разумеется, отказался. Ну, какой я политик! Смешно, право.

Ведь для политика что важно? Уменье всегда и во всем демонстрировать неколебимую уверенность в собственной правоте. Как демонстрирует ее нынешний Навальный, которому, сказать по правде, и демонстрировать больше нечего. А мне, напротив, свойственно в собственной правоте сомневаться, переспрашивать, искать не победы, но компромисса и, чуть что, давать задний ход.

Поэтому, когда грянули единственные во всей нашей истории действительно судьбоносные выборы 1995–1996 годов, я не то что в политики, в агитаторы не пошел. Зато сочинил две короткие статьи «Самоучитель начинающего избирателя» и «Памятка начинающему политику». Ни в одно из тогдашних проельцинских изданий эти статьи не взяли, в антиельцинские я, понятно, и не совался, а с течением времени исчезли и тексты. Теперь уже не восстановишь, да и незачем. Но две центральные мысли сам себе напомню – они и сейчас, к сожалению, актуальны.

Первая – это призыв к избирателю раз и навсегда отказаться от навязанной нам советской школой и советской пропагандой привычки раньше думать о родине, а потом о себе. Не ведитесь, взывал я, на обещания сделать всё вокруг голубым и зеленым или осчастливить всех одновременно. Так не бывает. От каждой реформы кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Поэтому включите свой разумный эгоизм[451] и отдавайте голос только тем, кто будет биться за что-то хорошее лично для вас. Или для вашего сословия. Ну, например. Если у вас подрастает сын и вы хотите, чтобы он пошел не в ВДВ, а в консерваторию, поддержите тех, в чью предвыборную программу заложено требование о комплектовании армии исключительно на контрактной основе или, по крайней мере, о доступной возможности альтернативной службы. Всё остальное – риторика, а думать надо, прежде всего, о своей личной выгоде и интересах той группы людей, к которой вы – профессионально ли, по возрасту ли, по имущественному ли положению, еще как – принадлежите.

И второй совет, уже политикам, – говорите с нами. Говорите на нашем языке. Всё время говорите, без пауз. И будьте предельно конкретны в своих оценках и своих предложениях. Дайте избирателю основание для того, чтобы он мог отождествить свою личную позицию с позицией вашей политической силы. Чтобы – еще до всяких выборов или, как в нынешних условиях, взамен выборов – стало ясно не только против кого мы дружим[452], но и за что.

Если вам возразят, что у политиков ныне руки связаны, а уста заклеены скотчем, не верьте. Вода дырочку найдет, правда тоже. Высказываются же, слава богу, и сейчас сотни публицистов, десятки тысяч блогеров. Так почему же частные лица ведут этот разговор, а не политики задают ему тон и темы, почему они пропускают поводы, для общества значимые, почему не предъявляют предложения, альтернативные тем, какие принимает власть?

Воля ваша, но случись сейчас выборы, действительно честные, открытые, каждой политической силе дающие равные возможности, мы снова зачешем в потылице – то ли отдать кому-то из политиков свой голос, то ли, чтобы потом не стыдиться, уехать на свои шесть соток.

* * *

Хотя…

Что Россия – страна советов, все, наверное, знают, хотя бы по старинному анекдоту. И я не исключение, поскольку вот уже двадцать пять лет получаю интересные, черт побери, предложения, как журнал вести и в какую сторону его развернуть. То сосредоточиться на поисках рекламы, то разукрасить текстовой блок иллюстрациями, то отказаться от романов с продолжением, то уйти в Интернет, совсем похерив бумажную версию, то демонстративно, чтобы плюрализм крепчал, опубликовать в «Знамени» Проханова или Татьяну Устинову[453] – да мало ли что еще добрые люди присоветуют!

Над некоторыми идеями я даже задумывался. Например, над предложением – Олега Дарка[454], кажется, еще в 90-е годы – выпускать дополнительный тринадцатый номер, назвав его, допустим, «Черным Знаменем» и собрав в него всё, что обычное «Знамя» не напечатает ни при какой погоде. Или, параллельно основному «Знамени», опирающемуся, при всей своей светскости, на традиции иудеохристианской культуры, запустить, знаете ли, «Зеленое Знамя», чтобы объединить под ним пишущих по-русски литераторов, мыслителей, читателей мусульманского вероисповедания. Найдя, как вы понимаете, финансирование для этого проекта либо в Поволжье с его нефтянкой, либо, а почему бы и нет, в Эмиратах, где, говорят, и денег, и заждавшихся филантропов еще больше.

Ну, это бы всё ладно – как соблазнишься на минуту, так и охолонешь, вернешься в разум. А бывают советы, от которых ты вроде бы и отказался, но они тебя не отпускают; не ошибся ли в свой час и не передумать ли, пока не поздно.

Вот, давно уже было, один из роднейших мне друзей-прозаиков, едва я занял редакторский кабинет, сказал, что самым перспективным ему кажется журнал клубного типа. «То есть?..» – переспрашиваю. «Ну, что значит то есть? – отвечает друг. – Собирай команду своих, наиболее тебе близких авторов, и наши вещи печатай в первую очередь». – «А остальных?» – говорю. «Остальных – по остаточному принципу, если место в номере найдется». – «А если, – уточняю, – если твоя, к примеру, вещь нам не понравится?» – «И в голову не бери, – услышал я строгое. – Печатай, да и всё. Ты же ведь хороших авторов в команду пригласишь, а мы как-нибудь сами за свои тексты своим именем ответим. Зато люди будут знать, что такого-то писателя можно найти только в „Знамени“, а такого-то – только в „Новом мире“, а не как сейчас, когда мы по разным журналам кочуем».

Что-то в этих словах, безусловно, было. И сейчас есть. Ведь мы, с радостью печатая и кочевников, когда у них с нами вдруг срослось, по-настоящему гордимся все ж таки теми, кто именно со «Знаменем» и только со «Знаменем» связал свою творческую судьбу. Называем их, на манер некрасовского «Современника», вкладчиками, а в последние годы еще и ордена «Знамени» им раздаем – за многолетнее сотрудничество.

И все-таки… «Авторов, что пишут одни шедевры, не бывает. И как, скажи на милость, печатать роман, повесть, стихи, если они тебе и твоим товарищам по редакции совсем не нравятся? Зажмурясь, что ли?» «Ты дурака-то не валяй, – усмирил меня мой друг. – Просто „Знамя“ должно выбрать, что вы больше любите – своих писателей или литературу, точнее, свое понятие о литературе. Я бы выбрал писателей – оно надежнее».

Мы выбрали все-таки литературу. То есть свое представление, конечно, о том, что в ней действительно хорошо, а что не очень. И само собою не часто, но в своих оценках ошибаемся. И локти себе, бывает, кусаем. И со вниманием присматриваемся к некоторым соседним изданиям, где клубный принцип явно восторжествовал. И часами сидим над рукописью глубоко ценимого нами автора, что в этот раз, по нашему мнению, не удалась, зато следующая может удастся, а обиженный сочинитель, до сего дня наш вкладчик постоянный, отдаст ее уже менее переборчивым редакторам – благо, теперь есть, кому рукопись взять…

Это я, мои дорогие, жалуюсь на тяготы профессии. Поскольку, какими бы мучительными ни были размышления о бюджете, аренде, претензиях пожарной инспекции и всяком таком прочем, что составляет жизнь главного редактора, по-настоящему царапает душу только этот вопрос – печатать небезусловное произведение или все-таки не печатать.

* * *

Нет, не верят у нас в собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, не верят. Я вот, например, среди многих разных проектов, направленных на то, чтобы «Знамя» на плаву удержать, придумал как-то в 90-е «Флажок». Не журнал даже, знаете ли, а журнальчик – непременно глянцевый, тонкий, с иллюстрациями, но все-таки литературный. Во всяком случае, литературоцентричный, где литература в кругу других искусств, до цирка включительно, и не романы, но рассказы, а еще лучше новеллы (почувствуйте разницу!), и стихов чуток, и не статьи, а колонки, и интервью чтобы были, и календарь событий, и всё то, что на языке девятнадцативечной журналистики называлось волшебным словом «смесь».

В редакторы надеялся позвать своего ослепительно талантливого младшего сотоварища Сашу Агеева[455], уже немножко затомившегося к тому времени чтением-писанием «длинных мудрых текстов», как шутя называли мы с ним вещи толстожурнального формата.

И грезилось, как ходить будем парами: я и Саша, «Знамя» и «Флажок», – друг друга оттеняя и процветанию друг друга содействуя. «Знамя» будет, как ему и положено, о высших ценностях искусства печься, а «Флажок» тормошить, подталкивать читателей, может быть, даже баловать их и баловаться, ибо литература, по секрету я вам скажу, дело вообще-то веселое. И очень азартное.

Так что стал я по кабинетам больших людей путешествовать, с концепцией знакомить и наметками бизнес-плана. Всем вроде нравилось, но поддерживать никто не торопился, поэтому добрался я в итоге до Министерства печати. И глянул на меня Владимир Викторович Григорьев[456], уже тогда журнальное дело в стране опекавший, и спросил: «А в других странах издания такого типа есть?» – «Кажется, нету», – ответил я честно. «Значит, и у нас не пойдет, – подвел он черту. – Если бы такое имело хоть какой-то шанс пойти, они, – и он махнул рукою куда-то далеко, – давно бы его использовали».

Так что смотрю я иной раз телевизор, где большая часть программ с заморских перекатана или куплена по лицензиям, и думаю: наверное, и в самом деле прав Владимир Викторович. И рано нам свое придумывать, чужое бы освоить.

Но все равно как-то обидно.

* * *

Букеровскую премию за лучший русский роман я принял осенью 1995 года. Ее присудили, разумеется, не мне, но после того, как двумя годами ранее газеты обошла фотография закрывшей лицо руками Людмилы Петрушевской, что была обидно для самолюбия обнесена этой наградой, претенденты, щадившие свою нервную систему, на церемонию перестали являться. Не пришел и Булат Окуджава, чей роман «Упраздненный театр» напечатало «Знамя». И кого же тогда было выкликать, как не публикатора? Вот я и попал под фотокамеры, произнес ритуальные слова благодарности и получил в итоге вполне себе увесистый конверт.

Тогда, в 90-е, Россия еще не называла себя правовым государством, и премиальные деньги, чтобы не заморачиваться с налогами, вручали обычно именно так – в конвертах. Десять тысяч фунтов стерлингов – сумма изрядная, по тем временам даже фантастическая, и я, нервничая, спешу к телефону, чтобы спросить у Булата, как распорядиться деньгами.

«А ты открой конвертик», – благодушно советует Окуджава. Я открываю и вижу в нем какие-то брошюры, буклеты, списки шорт-листеров и плотный листок, где победителя (еще без имени) просят сообщить номер своего банковского счета для перечисления премиальной суммы.

Я и успокоился. Хотя «Независимая газета» на следующее утро все-таки написала, что премию получил Сергей Чупринин, и еще неизвестно, какую ее часть он отдал Окуджаве.

* * *

Дмитрий Александрович Пригов, как известно, ко всем, даже младенцам, обращался на вы и по имени-отчеству И, соответственно, просто не откликался, когда кому-либо приходила в голову дикая идея назвать его Димой или – о, ужас! – Митей.

Нет, я не Пригов, я другой. Но и меня, признаться, коробит, когда какой-нибудь незнакомый 50-летний мальчишка шлет в «Знамя» рукопись с записочкой: «Привет, Сергей! Я тут узнал, что ваш журнал до сих пор выходит, поэтому, надеюсь, мои стихи вы поставите в ближайший номер».

Всё понимаю – постмодерн, вестернизация, этикет компьютерного века, но к людям, с которыми я вместе кроликов не пас, тоже предпочитаю обращаться со старинной, да нет, со специфически русской учтивостью.

Делая, впрочем, исключение для милых женщин. Она мне: «Ах, Сергей Иванович!..» А я ей: «Ну что вы, Ирочка!..»

Сексизм, конечно, но есть у меня подозрение, что Ирине, допустим, Юрьевне даже приятно, когда ее величают Ирочкой.

Да вот, позвонила мне как-то, еще в 90-е, великая балерина Ольга Васильевна Лепешинская. Настолько возмущенная тем, как в чьих-то мемуарах задели, ей показалось, доброе имя Галины Улановой, что она, Ольга Васильевна, написала опровержение и готова самолично привезти его к нам, на Никольскую. Я, онемев, лепечу, что редакция у нас на третьем этаже и лестницы крутые, поэтому давайте-ка мы пришлем к вам за опровержением курьера. А она отвечает едко, что не настолько, мол, стара, чтоб на третий этаж не подняться.

Так что встретились. И я в какую-то минуту соображаю, что напрочь, от почтительности, забыл ее отчество. «Ольга… – тяну, – простите…» А она мне в ответ: «Я что, так плохо сегодня выгляжу, что меня нужно называть по отчеству?»

Словом, поговорили чудесно, как редко бывает. А в завершение даже клюкнули по рюмочке шартреза, что тогда, в 90-е, разливался, я думаю, где-нибудь в ближайшей подворотне.

* * *

В середине 90-х я стал арендатором дачи[457], которую до меня и моих нынешних соседей долгие годы делили Борис Андреевич Можаев и Владимир Алексеевич Солоухин – деревенщики, что называется, со справкой. Дело было в марте, снег постепенно начинал сходить и обнажалась – о, мой тогдашний ужас! – земля совершенно убитая, усеянная битым стеклом, незнамо откуда взявшимся шлаком и прочая и прочая. А когда поперла зелень, то весь участок покрылся исключительно крапивой и снытью[458]. Ни цветочка, никакой, с позволения, сказать, смородины или жасмина. Оказалось, что землю, труд на земле можно любить и платонически, в книжках и речах на писательских пленумах, не утомляя себя косой и тяпкою. Чуть поразмыслив, я, правда, напомнил себе, что Владимир Алексеевич и в книгах не жаловал, кажется, огородничество и садоводство, все больше устремляясь к барской третьей охоте.

И чтобы быть честным. Мусор с участка я, конечно, постепенно убрал, крапиву, что ни весна, выпалываю, пару цветков высадил, но и у меня земля как была, так и осталась необихоженной, бесхозной. Правда, я, хоть и родился в деревне, деревенщиком называться ни с какого бока не могу.

* * *

Ну и, чтобы в третий раз не вставать, еще один сюжет, косвенно связанный с покойным Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Лет пятнадцать назад, на каком-то Всемирном конгрессе русской прессы, ко мне подошел русский человек из Австралии и попросил разрешения побывать у меня на даче. Зачем? А затем, что мой собеседник (фамилию я, простите, запамятовал), оказывается, создал и возглавил Союз русских писателей Австралии имени Владимира Солоухина. И входят в этот союз исключительно русские патриоты, и враждуют они, оказывается, с другим австралийским писательским союзом. А кто же входит в этот другой, альтернативный союз? – полюбопытствовал я.

«Ну, эти… – замялся он, – как их… одесситы…»

* * *

1997 год. Лето. Арсения Александровича Тарковского уже нет, и группа писателей, литературоведов, энтузиастов вместе с Мариной Арсеньевной Тарковской[459] едет в Кировоград, чтобы отметить 90-ю годовщину со дня рождения поэта. В поезде читаем, естественно, волшебные стихи про 25 июня и, естественно, судачим, что строптивые кировоградчане подавляющим большинством голосов отказались вернуть городу историческое название Елисаветград. «И совсем уж единицы, – с улыбкой рассказывает Марина Арсеньевна, – были за Великие Лелеки, как, по преданию, назывался хутор, на месте которого в 1754 году русская армия возвела свою крепость».

Я впервые после разъединения еду в независимую Украину и чуть волнуюсь, захотят ли нас понимать на родине Тарковского. Меня успокаивают, что все, мол, как говорили, так и продолжают говорить на русском. И действительно, в горсовете, где москвичей и киевлян принимают сразу по приезде, председатель с некоторым даже раздражением отметает наши попытки поприветствовать его на мове.

Украинская речь и на улицах не слышна, и в университете, где проходит научная конференция, очень, кстати, удавшаяся.

И наконец, везут нас открывать мемориальную доску на здании гимназии, где поэт учился. Местное начальство уже там, и председатель горсовета, с которым мы теперь знакомы, произносит речь – в этот раз на чистом украинском. Да и надпись на доске, разумеется, гласит, что здесь проходил обучение выдающийся украинский поэт Арсен Тарковський.

Всё еще только начиналось.

* * *

Старый лирический поэт с некогда громкой, а ныне полузатертой славой вернулся из Берлина. Увлеченно рассказывает о том, как прекрасно его принимали, и о том, как, вырвавшись из общества своих поклонников, он зашел однажды в кирху. Там пастор обращался к прихожанам с проповедью, а закончил ее стихотворением – разумеется, нашего лирического поэта. «На каком языке?» – недоверчиво переспрашиваю я. «Ну на немецком, конечно», – сердится поэт. «Но вы же немецким не владеете?.. Как же узнали, что это стихотворение ваше?» – не унимаюсь я. И тут старый лирик приходит в бешенство. «Я всегда, – чеканит он, – всегда узнаю свои стихи. В любом переводе. Хотя бы по ритмике».

* * *

Не вижу, почему бы мне не рассказать про Владимира Войновича. В начале 2000-го мы опубликовали его мощный антисталинистский роман «Монументальная пропаганда» и тут же выдвинули автора на соискание Государственной премии России. Звоню, чтобы сообщить об этом, в Мюнхен, где жил тогда Владимир Николаевич, «Да ладно, – говорит, – разве же дадут ее мне, старому антисоветчику? У вас, вон, опять гебня крепнет». «Может, она и крепнет, – отвечаю. – Но вы же лично ничем не рискуете. Если премию дадут, спасибо. Если нет, так и скажете по „Свободе“, что гебня опять крепнет».

Вышло по-нашему. Премию Владимиру Николаевичу присудили. Он приехал в Москву, взял награду, сфотографировался, как положено по протоколу, с президентом. И опять уехал. А мне, спустя несколько дней, звонок из администрации: «Готов, – сообщают, – снимок вашего писателя с Путиным. Нельзя ли его через редакцию передать?»

Звоню опять в Мюнхен. «Ну и что я буду делать с этим снимком?» – спрашивает Владимир Николаевич с некоторым недоумением. «Как что? – отвечаю. – Повесите его в прихожей своей московской квартиры. Как зайдет какой-нибудь сантехник или, не приведи Бог, участковый, сразу навытяжку станут».

* * *

После работы забежал в районную библиотеку по месту жительства. Надо было посмотреть выходные данные нескольких журналов – дела в общем минуты на полторы, ну, на три.

Но это мне так казалось. Сначала в библиотеку (!) не хотел пускать охранник, требовал читательский билет. Потом велели сдать портфель в камеру хранения, и пришлось подождать отлучившуюся куда-то гардеробщицу. Потом – регистратура, ибо войти ни в абонемент, ни в читальный зал без регистрации никак нельзя. Поняв, что залип, смиренно попросил разрешения воспользоваться находящимся в холле каталогом – вдруг нужных мне журналов здесь больше вообще не выписывают? Оказалось, что этого тоже никак нельзя без оформления читательского билета. А для того, чтобы билет оформить, нужно поднять архивы, так как семь лет назад я в эту библиотеку заходил примерно с такой же минутной целью. Архивы подняли, потребовали паспорт, и фото сличали с оригиналом куда придирчивее, чем в Шереметьево-2. И здесь я позволил себе то, что никогда не позволяю: назвал свою должность, ученую степень, вот, мол, не совсем уж я чужой человек этим бескорыстным и беспощадным подвижникам книжной культуры. В глазах у регистраторши (а это была все еще регистраторша!) что-то мелькнуло, вроде бы сочувственное, зато голос окреп: правила для всех-де одинаковы, и никакого «Знамени» мы знать не знаем. Минуте к сороковой аусвайс был выписан, и я отправился в читальный зал, где узнал, что нужных мне журналов здесь нет. Я подивился: семь лет назад они были, а с финобеспечением библиотек дело было вроде хуже. В ответ меня, разумеется, спросили, чего это я здесь скандалю. «Помилуйте!» – возопил я шепотом и трижды попросил прощения. За что мне любезно, но по-прежнему соблюдая дистанцию, позволили заглянуть в каталожный ящичек, где означены выписываемые журналы. Ура! – пяти нужных мне не было, зато было два. Правда, только на абонементе, куда я вошел уже на ватных ногах. Опять сверка читательского билета с ящичком, где у них покоятся злостные алиментщики. А в ответ на просьбу дать любые номера за этот год раздраженно подозрительное: сами, мол, не знают, чего хотят. Наконец, номера «Юности» и «Свободной мысли»[460] легли на стоечку. Я извлек блокнотик, чтобы тут же, у стоечки, списать нужные мне цифры. Но блокнотик отмели мановением руки, велев прежде расписаться в формулярах, а потом уж проследовать в читальный зал при абонементе. «А нельзя ли прямо здесь, с вами рядом?…» Нельзя, конечно. Так, по прошествии одного часа десяти минут я сделал наконец нужные мне выписки. Потратив на это почтенное занятие никак не больше полутора минут. Еще минут семь на сдачу означенных журнальных номеров – и на свободу с чистой совестью.

И вспомнилось, как лет пятнадцать назад, попав в Тампере под могучий дождь, забежал в широко распахнутые двери городской библиотеки и – без охранника, без регистратуры, без аусвайса – битых полчаса прошатался между библиотечными стеллажами и убыл, не задав ни одного вопроса и ни одного вопроса к себе не услышав.

Да, кстати, при просмотре каталожного ящичка выяснилось, что «Знамя»-то они по-прежнему выписывают, и «Октябрь», и «Москву»[461], а вот чего-нибудь более заковыристого, вроде «Ариона»[462], или «НЛО»[463], или «Воина России»[464] уже нет, а лет семь назад еще выписывали. Зато теперь в наличии весь спектр журнального киоска близ метро – от «Лизы»[465] до «Психолоджи»[466] и прочего, к чему я в киоске обычно не приглядываюсь.

Ну вот, а вы говорите: подвижники, последняя опора читающего сословия и всякое такое про пропаганду чтения.

Да, совсем забыл: во всех библиотечных залах и холлах, вполне уютных, было, кроме меня, ровно два посетителя.

* * *

Луна, как известно, делается в Гамбурге, а вот Академии рождаются на кухне. Во всяком случае, Академия русской современной словесности[467] родилась именно так – на кухне в Крылатском, куда Володя Новиков зазвал меня с Андреем Немзером, чтобы под вкуснейшие пироги поговорить о том, что искусству литературной критики приходит полный трындец. И не только потому, что критиков «в авторитете» больше никуда не зовут – кроме, естественно, толстых литературных журналов. А потому главным образом, что критиком стали называть всякую барышню с полным высшим, зато неполным средним образованием, которая, получив доступ к микрофону или печатному станку, могла такую чушь пороть о боготворимой нами литературе, что хоть святых выноси.

Сейчас-то, когда грань между профессионалами и дилетантами совсем размылась и каждый дружок получил конституционное право судить повыше сапога, с этим как-то обвыклись. Но тогда, в середине 90-х, парад невежества, шедшего непременно обручь с хамством, был еще в новинку. Ну, вы помните, конечно, стилек тогдашнего «Московского комсомольца», где принято было, показывая пальцем на любую достойную книгу, цедить либо смешливое «Гы-ы-ы…», либо разочарованное «Тю-у-у…». Или помните ничуть не лучшую фанаберию тогдашнего «Коммерсанта», где писали, конечно, грамотно, зато каждый обозреватель был твердо уверен, что он как-никак поумнее, пообразованнее и поталантливее Василия Аксенова или, если разговор заходил о музыке, Мстислава Ростроповича.

Свобода, блин, нагая, уцелевшая теперь только в социальных сетях, тогда торжествовала повсеместно. И с этим надо было что-то делать. Но что и как – чтобы пусть самой условной чертой отделить мастеров, их всегда немного, от шпаны, смело присвоившей себе наши компетенции?

Сословная спесь, вы скажете? Возможно. Спорить не стану. Но искусство, и искусство критики в том числе, всегда иерархично, так что у Юпитера здесь чуть-чуть иные права, чем у бычка.

Словом, не помню, тогда ли, на кухне, или в моем кабинете на Никольской, где мы собрались уже вдевятером, пришло решение объединиться[468] в гильдию… ассоциацию… цех… масонскую ложу, каждый член которой – при всех расхождениях, при всей тайной и явной вражде – понимал бы другого как ровню. «Нет, мы должны назвать себя Академией, – твердо сказал Саша Архангельский[469], самый среди нас толковый. – Это слово еще уважают. Но еще больше уважают большие деньги, поэтому Академия должна заявить о себе высокобюджетной премией».

Понятно, что именно Саша стал нашим первым президентом и что именно он условился с Росбанком об учреждении экспертной премии, которой – по предложению, кажется, Немзерa – мы дали имя Аполлона Григорьева, видя шутку юмора в том, чтобы именно этот вечно безденежный, сиживавший и в долговой яме гений русской критики стал ангелом-хранителем оглушительной тогда, да и сейчас совсем не плохой суммы в 25 000 долларов, что полагалась главному лауреату.

Так дело и пошло. Академия прирастала новыми членами, помалу, так как войти в нее можно было лишь по особому приглашению, согласованному всеми, кто, повторюсь, понимал друг друга ровней. Поэтому и на пике нас было человек тридцать с небольшим, включая «новых американцев» Мишу Эпштейна, Петю Вайля[470] и Сашу Гениса[471], псковитянина Валю Курбатова, уральцев (тогда) Марка Липовецкого[472] и Дмитрия Бавильского[473], саратовского жителя Сережу Боровикова (имена питерцев и москвичей уж не перебираю). И все мы успели перебывать – кстати, безо всякой оплаты – в членах жюри нашей Аполлоновки, в спорах принимая на себя корпоративную ответственность за вручение высших наград Ивану Жданову (1997), Юрию Давыдову (1998), Виктору Сосноре (1999), Вере Павловой[474] (2000), Андрею Дмитриеву[475] (2001), Марине Вишневецкой[476] (2002), а наград поменьше[477] – таким ни в чем меж собою не схожим Виктору Астафьеву, Виталию Кальпиди[478], Ирине Поволоцкой[479], Сергею Гандлевскому, Николаю Кононову[480] (надо бы всех вспомнить, но остановлюсь).

Говорить, что все было гладко, не буду. Из Академии по разным мотивам, но всегда без скандальной огласки, вышли Борис Кузьминский[481], Слава Курицын, Женя Шкловский[482], Валентин Курбатов. Кое-кто из господ академиков – ну, Виктор Топоров[483], конечно, в первую очередь! – позволял себе публично порочить и Академию, и ее лауреатов. Это, впрочем, дело нам привычное. Зато можно было придумывать новые проекты, давать стипендии молодым, перспективным, выпускать первые сборники статей, больше пока похожие на брошюры. Росбанк ни в чем нам не препятствовал и нимало, кажется, нами не интересовался, а милая девушка Аня, от банка к нам приставленная, Академию только нахваливала.

Так что собираем мы, помнится, Академические чтения в Большом зале ЦДЛ – человек триста, не шутка, – чтобы подвести итоги литературного года. Выступаем с докладами, спорим друг с другом и с теми слушателями, которым всегда есть что сказать, рассуждаем о планах. И ближе уже к финалу я – очередной в ту пору президент и, соответственно, модератор дискуссии – получаю от милой Ани записочку, что руководство Росбанка приняло сегодня утром решение прекратить финансирование премии Аполлона Григорьева.

Ваши действия? Я, стоя на сцене, смог вспомнить только из Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Имея в виду и деньги, конечно, отпущенные на премию, и несколько лет, когда казалось, что в критике можно еще что-то поправить – ну, пусть не всё, но хоть что-то.

А побарахтаться мы, конечно, годика два еще побарахтались. Другого благотворителя сыскать, правда, не удалось, так что Юрий Арабов, Борис Стругацкий и Виктор Пелевин в 2003 году, а затем Александр Кабаков, Анатолий Королев и Лев Лосев в 2004-м были привечены только академическими дипломами. Но, видимо, и пар из нас уже вышел, и время последних иллюзий исчерпалось, и публика, я говорю о литературной, к кончине очередной институции отнеслась никак… Наверное, и в самом деле в России умеют уважать только большие деньги.

* * *

Помимо масштаба дарования, направленности убеждений и степени моральной безупречности, есть еще один литературный счет. Всегда уместно спросить: помог ли этот писатель хоть чем-нибудь другим писателям или в такого рода благотворительности замечен не был? То есть совсем попросту – ссудил ли он деньгами собрата в нужде, «пробил» ли в печать важную чужую рукопись, помог ли кому-то встать на крыло или, наоборот, потопил – как, к примеру сказать, вошедший в силу Иосиф Бродский погубил писательскую карьеру Василия Аксенова в Америке?

И времена, конечно, разные, и горизонт возможностей у каждого писателя тоже, конечно, разный. Но нам не позабыть, как Борис Пастернак взял на себя заботу о семьях убитых грузинских поэтов или как Корней Чуковский приютил опального Солженицына.

Это имена безусловные. Но поговорим и о более проблематичных фигурах. Скажем, о Константине Симонове – отнюдь не с тем, разумеется, чтобы его гадкое поведение в годы травли космополитов или его отступничество от Владимира Дудинцева уравновесить его же хлопотами о реабилитации товарищей, вышедших из заключения, и его же битвами за возвращение Ильфа и Петрова, за выход в свет булгаковского «Мастера» или «Сашки» никому тогда не известного Вячеслава Кондратьева.

Или вот совсем уж, в моих глазах, проблематичная фигура – Сергей Михалков[484]. О том, что он помог чьему-нибудь яркому таланту проявиться, я, правда, никогда не слышал; скорее наоборот, и лучше не упоминать это имя в кругу тех, кто любит Эдуарда Успенского, или тех, кто до сих пор наизусть твердит стихи покойного Олега Григорьева. Зато (и не смейтесь, пожалуйста, над этим жалким «зато») я слышал десятки рассказов о том, как он дал кому-то денег без отдачи, выхлопотал квартиру или прописку, устроил страдальца в правильную больницу (а позже, случалось, и на правильное кладбище).

Это, вы скажете, не обеляет. Верно, не обеляет. Но помнится.

И не надо, ради бога, говорить, что они тем самым откупались, что при тех возможностях, какие были у Михалкова или Симонова, каждый бы…

То-то и оно, что не каждый. И это тоже помнится.

И – чтобы в итоге этих пространных рассуждений развлечь вас клейкими листочками живой конкретики, два эпизода из собственной редакторской практики.

Рубеж 2000-х. Мы только что напечатали «Монументальную пропаганду» Войновича, и вот Владимир Николаевич зашел в редакцию за авторскими экземплярами и, естественно, за гонораром. Побывал в бухгалтерии и ко мне вернулся. «Слушайте, – говорит, – я сейчас вроде при деньгах, так что бог с ним с моим гонораром, прибавьте из него тем ребятам, что у вас в первый раз напечатались».

Мы тогда так и поступили, разбросали деньги Войновича сразу между несколькими авторами.

И вторая история. Еще 1990-е. Заходит ко мне Бахыт Кенжеев, в руках сверка его нового большого стихотворного цикла. «Слушай, – говорит он мне, – а нельзя ли мою подборку отложить на потом, а на ее место, прямо в номер поставить стихи Светы Кековой? Ты еще не читал? Ну, посмотри, тебе Оля Ермолаева[485] сейчас покажет. Стихи замечательные, ты сам увидишь».

Вроде бы мелочи. Но за 25 лет работы в «Знамени» я только их и могу вспомнить.

* * *

Дурные поступки дурных людей не изумляют, как не изумляют и добрые дела людей, достойных нашей благодарной памяти. Человек в своих действиях, в своем выборе между добром и злом последователен, не правда ли?

Но вот… Перечитываю автобиографические записи Шаламова, и меня как током бьет.

«В Москве, – вспоминает Варлам Тихонович, – есть человек, который является как бы дважды моей крестной матерью, Людмила Ивановна Скорино, рекомендовавшая когда-то самый первый мой рассказ „Три смерти доктора Аустино“ – в „Октябрь“ в 1936 в № 1 Панферову[486], Ильенкову[487] и Огневу[488] – и в 1957 году в „Знамени“ напечатавшая впервые мои стихи – „Стихи о Севере“».

Я Людмилу Ивановну, в 30-е работавшую в редакции «Октября», а в 1949-1976-м верой и правдой служившую заместительницей главного редактора в «Знамени», по правде говоря, совсем не помню. Да и людям постарше вспомнить о ней вроде бы нечего – во всяком случае, хорошего. Книги давно забыты, а статьи, названия которых иногда всплывают в комментариях к другим, более именитым авторам, вызывают только брезгливую гримасу: автоматчица партии, слуга преступного режима.

Всё так. Но Шаламова-то она напечатала первой! То ли угадала в никому не известном авторе великого писателя, то ли снизошла к участи человека, так настрадавшегося от власти, ей, Людмиле Ивановне, родной и близкой. И ведь колебалась, должно быть, прежде чем поддержать писателя со столь опасной (для нее самой опасной) репутацией, не могла не колебаться. Но – напечатала.

И вот я думаю – если ни на ком из живущих нельзя ставить крест, то вправе ли мы вгонять осиновый кол в могилы ушедших, если жили они, что уж говорить, неправедно, но однажды – может быть, всего однажды! – сделали что-то доброе?

Речь не об одной ведь Людмиле Ивановне. Речь о многих.

* * *

Меня обычно корят за невнимание к гаджетам, которые резко меняют жизнь сегодняшних стихотворцев. Согласен, и я даже готов рассказать об этих волшебных переменах особую байку.

Начало 2000-х, и мы с Татьяной Александровной Бек приглашаем на свой семинар Бахыта Кенжеева, который уже и тогда прилетал к нам из-за океана, но еще не так часто, как сегодня, и, соответственно, вызывал у пишущей братии ажиотажный интерес. Бахыт Шукурулаевич соглашается, но говорит, что придет на своих условиях.

Своих так своих, так даже интереснее, и вот в одной из литинститутских аудиторий сходятся сразу три поэтических семинара, а с ними и их руководители, и просто преподаватели, и даже ректор притулился за партой в дальнем углу. Лом, вот как это называется. Я представляю публике гостя, и он неспешно раскрывает ноутбук, на экране которого уже проступают стихотворные строки, а обок располагает пачку сигарет с зажигалкою и фляжку коньяка. С тем, естественно, чтобы тут же закурить и – ну, конечно – отхлебнуть. Студенты, особенно первокурсницы, так и взвизгнули от восторга, ректор, им был тогда Сергей Николаевич Есин, только руками развел, а один из педагогов даже к столу потянулся. Бахыт и ему дал, разумеется, испить глоточек, но малый, поскольку у него, Бахыта, впереди полтора часа напряженной работы.

И он действительно отработал как должно, поглядывая то на экран, то в зал. А последнее стихотворение закончил читать точь-в-точь тогда, когда истекли эти полтора часа и иссякли остатние капли во фляжке.

«Ну, ты и мастер», – восхитился я. Тут же, впрочем, полюбопытствовав, прошел ли бы у поэта такой номер в Штатах. «С коньяком – пожалуйста, – на полном серьезе ответил Бахыт. – А вот за сигарету тотчас же замели бы».

Теперь вам, надеюсь, понятно, с каким чувством я, закоренелый курильщик, вспоминаю эту историю спустя полтора года после того, как у нас отняли и эту, последнюю свободу – единственную, что выгодно отличала жизнь россиян от жизни американцев и европейцев.

* * *

Это, вообще-то, литинститутская традиция: звать на семинары поэтов, уже состоявшихся, которым есть чем себя представить. Дело не в стихах, которые можно где угодно прочитать или услышать. Дело – так, во всяком случае, я на это смотрел – в открывающейся студентам возможности приглядеться к разным моделям литературного (и человеческого) поведения, выбрать то, что к их собственным натурам ближе. Кто-то из приглашенных гостей пускался, помнится, в самохвальство, кто-то, наоборот, в самоумаление. Кто-то делился с юнцами и юницами самыми наболевшими переживаниями, а кто-то отчитает по книжке свой джентльменский набор – и будет с вас.

Но Леша Дидуров[489], когда мы его с Татьяной Александровной Бек позвали, решил отчего-то, что он интересен не стихами и даже не песнями, а своими героическими схватками с райкомами, горкомами, обкомами, с ВЛКСМ, КПСС, КГБ и далее по списку. Нам с Таней действительно интересно, такой ведь и наша жизнь была, а студенты, чувствую, напрягаются. И Леша, видимо, это тоже почувствовал, так как от сведения счетов с былыми супостатами перешел к супостатам нынешним. И так власти крошит, и этак, слов, что называется, не выбирает в объяснении того, почему истинная поэзия, и его в частности, как раньше не могла пробиться к читателям, так и теперь не может.

Тут уж от столов, за которыми студенты, пошли реплики, одна другой ехиднее. Ну, про танцора, которому что-то все время мешает, и тому подобное. Я, признаться, был потрясен: милые, доброжелательные, такие обычно пушистые мои питомцы – и вдруг такая агрессия, такое неприятие. Пробую свернуть разговор на другое, но Лешу, должно быть, заело: стал, одно за другим называя имена своих былых товарищей, добившихся большего, чем он, успеха, вносить ясность: в чем такой-то скурвился и где такой-то прогнулся. В комнатке, где семинарские занятия, уже шум, уже гам, никто никого не слушает и никто никого не любит, так что пришлось нам с Таней задействовать уже и педагогический ресурс, а иными словами, грубо оборвать дискуссию. С тем чтобы Алексей мог просто попеть свои песни, среди которых есть и в самом деле замечательные.

Что уж вынесли с этой встречи наши семинаристы, давно с тех пор повзрослевшие, не знаю. Но мы с Татьяной Александровной, идучи из института к метро, буквально поклялись друг другу, что никогда, ни при каких обстоятельствах не будем молодым людям рассказывать о своих боевых увечьях и шрамах. Под страхом прослыть действительно героями минувших дней.

* * *

Есть люди, обычно художники слова, которые на прямой вопрос отвечают не так же прямо, а как бы притчей. Что меня всегда и восхищало, и раздражало одновременно.

Вот поехали мы с Анатолием Васильевичем Королевым лет десять назад в Краснодар – искать таланты для липкинского Форума молодых писателей. И я аплодисменты сорвал только один раз: на общем собрании обоих – фашистского и жидомасонского – писательских союзов, когда речь зашла о пенсиях и вообще о всяких воспомоществованиях для сирых и убогих литераторов.

Зато Анатолий Васильевич, где ни выступит, всюду овация. Потому что притчи людям рассказывал и всякие поучительные истории. «Вы, – говорю с досадой, – даже на вопрос, сколько будет дважды два, ответите чем-нибудь замысловатым». И Королев тогда над моей досадою немало потешался.

Прошли годы, и я, к своему изумлению, тоже – ну, не на каждый вопрос, конечно, но иногда – стал отвечать побасенками. Обвыкаюсь, видно, в роли художника слова, чему все вы – невольные свидетели.

* * *

Удачные фразы, как и удачный мотивчик, прилипчивы.

Вот, много-много лет уже прошло, прочитал я в «Новом мире» рассказ Павла Филипповича Нилина «Дурь». А потом и экранизацию даже видел, тоже вроде неплохую, с Еленой Прокловой и Валерием Золотухиным в главных ролях.

И, убей Бог, ничего не помню. Кроме сцены, где герой (или героиня?) включает телевизор, а на экране – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

Вот и сейчас – стоит мне нарваться на что-то, что в старину называли эстрадой, в голове тут же всплывает – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

* * *

«Стихи умнее своего творца И не похожи на него нимало», – сказал много лет назад мой старший друг поэт Леонид Григорьян. И это действительно так, причем применительно отнюдь не только к стихам. Заглядывая в свои давние-предавние книги и публикации, иногда досадливо морщишься. Но иногда, простите меня великодушно, иногда изумляешься – Господи, как же я, оказывается, был умен и силен, когда волна несла и я взахлеб писал то-то и то-то.

А теперь… куда все девалось? И скисаешь.

Впрочем, чувство это, думаю, не мне одному знакомо.

* * *

А эта история начиналась совсем идиллически – мне из Нидерхаузена, уже после Букеровской премии, позвонил Георгий Николаевич Владимов, донельзя смущенный и, по своему обыкновению, встревоженный. «Ко мне, – говорит, – обратился некто Гольдман из Москвы с предложением профинансировать издание моих сочинений. Объясняет все тем, что роман „Три минуты молчания“ – будто бы главная книга его жизни и что он, Гольдман, хочет теперь вернуть должок. Даже гонораром посулился». – «Большим ли?» – решил я зачем-то уточнить. А когда Георгий Николаевич назвал сумму, я – тоже мне эксперт – уверенно прокомментировал: «Ну, это вряд ли. Таких денег в России писателям пока не платят». (Теперь-то, спустя десятилетие, платят, и несравненно большие, но мой рассказ про 90-е, их середину). «Впрочем, вы, Георгий Николаевич, ничем не рискуете, – так я продолжил. – Пусть выпустит хотя бы один том из собрания, и за то будет спасибо».

Борис Эрленович Гольдман, генеральный директор группы компаний NFQ, четырехтомник Владимова выпустил очень быстро, обещанный гонорар выплатил мгновенно и, более того, выписав Георгия Николаевича в Москву, устроил пышную презентацию в Малом Манеже. А на следующий день после презентации мы обедали впятером – Георгий Николаевич, Гольдман, Наталья Борисовна Иванова, я и Григорий Яковлевич Бакланов, в то время из «Знамени» уже ушедший, но еще не оставивший нас своим попечением. Отчего, подталкивая меня под столом, он и наводил постоянно щедрого нашего собеседника на простенькую мысль, что надо бы поддержать еще и «Знамя», когда-то напечатавшее «Верного Руслана», а теперь вот «Генерала и его армию». Георгий Николаевич поддакивал, мы с Натальей Борисовной помалкивали, как барышня на выданье, пластинка начинала крутиться по кругу, пока Борис Эрленович не заметил мягко-мягко, что у него перед Владимовым был личный долг, а перед современной литературой личного долга у него нет.

На том и расстались – до того дня, как Ира Муравьева[490] разбудила меня утренним звонком и сообщила, что безумный бег Георгия Николаевича из Германии в Россию завершился смертью. Я понесся в редакцию, благо, вертушка у нас еще была, но если протокольные формальности с ее помощью еще можно было как-то уладить, то что делать со всем остальным? Кто-то тело должен проводить, кто-то встретить, договориться с кладбищенскими, все, что в этих случаях бывает, организовать… Нужны люди и люди, деньги и деньги, а у «Знамени» нет ни того, ни другого. Остро помню свою панику, пресекшуюся лишь в тот момент, когда позвонил Гольдман, быстро расспросил, что требуется, и попросил не волноваться.

Похороны на переделкинском кладбище были очень достойные. И очень грустные: холодно, дождливо. И до слез малолюдно.

Дальнейшее мне известно только по криминальной сводке: 14 апреля 2004 года бронированный «вольво» Гольдмана был взорван, и при взрыве погибли и он сам, и его охранник, и водитель, и непосредственный исполнитель преступления…

Чем закончить?

Может быть, вот этим: «Боже, как грустна наша Россия»?

* * *

И – занавес перед последним актом автобиографической драмы.

У главного редактора, если редакционный коллектив подобрался какой надо, функций всего две: тормошить, подталкивать коллег, когда драйв сходит на нет, а глаз замыливается, и, прямо наоборот, придерживать, когда совсем уж разгуляются.

Это уроки, знаете ли, Григория Яковлевича Бакланова, редактора от Бога. Он и меня-то, отработав три года с Владимиром Яковлевичем Лакшиным, своим полным единомышленником, пригласил, собственно, затем, чтобы «Знамя» могло извлечь пользу из разности наших потенциалов. Так оно и пошло – Григорий Яковлевич обеспечивал неизменность мировоззренческого курса и гражданской позиции журнала, привечал произведения, говорящие правду, правду и ничего, кроме правды, о нашем прошлом и настоящем, а мы – спервоначалу я один, а двумя годами позже в союзе с Натальей Борисовной Ивановой – отвечали, простите уж мне это слово, за инновации.

Говорили часами, и почти никогда о вопросах общеэстетического плана. Преимущественно о том, чем хорош тот или иной конкретный текст и что в нем кого-то из нас не устраивает. Вкусы у Бакланова были, филологам понятно, «староновомирские», стремящиеся к реалистическому письму, пусть даже и без берегов, но он был открыт и нашим возражениям, а порою и провокациям. Мог признать себя переубежденным, но чаще, как я теперь понимаю, внутренне не соглашаясь, доверял мнению и интуиции людей из другого поколенья. И просто махал рукою: ну, раз вы так считаете, давайте попробуем. Но так, за этим он следил внимательно, чтобы странная, выбивающаяся из ряда публикация выходила все-таки в привычном «знаменском» контексте.

«Знамя», если кто его читает, в этом смысле и сейчас так строится. Поэтому журнал, хоть и ушел Григорий Яковлевич из редакции в 1993 году, как был, так и остался – баклановским.

2001– н/в

Память у меня, вообще-то, ни к черту. Или, утешу сам себя, специфическая. Вот, скажем, с книгами: и спустя десятилетия помню смысл прочитанного романа, авторский, как сейчас выражаются, месседж могу без хлопот восстановить. А как звали главных героев и поженились ли они в конце концов – убей бог, не помню.

То же и в жизни. Вернусь, бывало, с каких-нибудь литературных посиделок, говорю жене, что встретил там такую-то. «И в чем она была одета?» – натурально интересуется жена. «Ммм», – тушуюсь я. «Нет, а все-таки, – не отстает спутница моей жизни. – В юбке или в брюках?» Начинаю припоминать, видел ли я коленки нашей общей приятельницы, но и это не всегда помогает, ибо что длинная юбка, что брюки, по мне, без разницы.

«Это, – объясняет мой друг-прозаик, – потому что память у тебя не писательская». Ну, не писательская так не писательская; я со своим недостатком уже вполне свыкся.

Пока не впал, как видите, в мемуаристский азарт, и то одно, вроде бы совсем стершееся, стало из памяти выниматься, то другое. Не вплоть, конечно, до фасона юбок, но все-таки.

«Ведь можешь же, когда хочешь», – как говорит мне обычно жена, когда я храбро берусь за починку… ну, не утюга, понятное дело, чего-нибудь попроще, но все-таки.

* * *

В ту пору, когда всё в нашей венценосной семье было, надо думать, еще благополучно, Людмила Александровна Путина решила, как это и подобает первой леди, взять шефство над чем-нибудь гуманитарным. И выбрала школьных библиотекарей. Вернее, библиотекарш, ибо какой же это мужчина согласится на такую низкооплачиваемую и, что уж говорить, малопрестижную работу?

Так что собрали – от Москвы до самых до окраин – этих подвижниц просвещения в роскошных столичных интерьерах. И о библиотечных проблемах разговаривать, и лекции слушать. В том числе мою – о современной русской литературе. А вечером всех нас – и библиотекарш, и лекторов – повезли ужинать в кремлевский зал, только-только отреставрированный рачительным Пал Палычем Бородиным[491]. Люстры сияют, зеркал и золота в преизбытке, и за каждым столом – помимо лекторов и милых наших женщин – еще непременно по зарубежному послу, по депутату с медийной внешностью да по народному артисту. «Запоминайте, будет о чем дома рассказать», – шепнул я соседке, которая, мы успели к тому времени познакомиться, никогда даже в Красноярске, своем краевом центре, не бывала, а тут – Москва, люстры, послы с народными артистами!.. «Да я запоминаю, – она мне в ответ. – Но кто же мне поверит?!»

Про угощенья, про тосты и речи рассказывать незачем. Лучше о том, что ближе к концу ужина, когда подавали уже десерты, по залу будто ветерок пробежал. Все обернулись – а в дальних дверях Путин Владимир Владимирович лично и пальцем левой руки так характерно постукивает по часам на запястье правой: время, мол, пора, жена и гости дорогие, по домам собираться.

На глазах у полюбившихся мне библиотекарш слезы – умиления, конечно. Кому же из них этот мужнин жест не знаком?..

И что гадать, удачная ли это была придумка кремлевских имиджмейкеров, чтобы сиятельные образы утеплить, или оно действительно само собою так получилось?..

* * *

В начале 1990-х я был на «ты» и по имени с министром культуры и всеми тремя его заместителями. Большой пользы «Знамени» это не принесло, но сам стиль эпохи, когда казалось, что мы одного рода-племени с важными государственными чиновниками, вселял, скажу так, надежды.

Теперь этот стиль, разумеется, переменился. К людям, принимающим решения, удается пробиться, если удается, только через плотную толщу секретарей, референтов, помощников, советников и проч. и проч. Именно что «проч(ь)». Да и с бывшими своими добрыми знакомцами, что во власти уцелели, говоришь теперь по-другому: без прежней короткости и понятно, что на вы, со всем почтением. Они и перезванивают-то не всегда. Далеко не всегда.

Простецкий стиль 1990-х среди людей при должности сохранили немногие. Может быть, только Владимир Ильич Толстой, советник президента. И, уж безусловно, Владимир Викторович Григорьев из Роспечати.

Иду я как-то с сыном, тогда еще школьником, по коридору, а навстречу Владимир Викторович с Леонидом Парфеновым, что был как раз в самом зените славы. Тормознули, обменялись рукопожатиями. «А это, – говорю, – мой сын. Звать Костей». Тогда Григорьев и ему руку подал, а за ним Парфенов. «Володя, – говорят, – Леня…»

Чепуха, казалось бы, малость. А сын до сих пор помнит. И я, как видите, помню.

* * *

Странная вещь, непонятная вещь: смотришь, бывает, на наших государственных мужей (и жен) по телевизору, и скулы сводит. Между тем рассказывают, что в личном общении люди это почти всегда исключительно приятные, даже образованные, с полуслова все схватывают.

О Путине, во всяком случае, лет пятнадцать назад, когда он в роли еще главы правительства ходил представляться писателям в ПЕН-клуб, участники этого сборища говорили если не с воодушевлением, то с надеждой. Да и Медведев в ту пору, пока он не пробовался еще на амплуа президента, произвел самое благоприятное впечатление на прогрессивных литераторов, приглашенных отужинать с ним в 8-й комнате Центрального дома литераторов.

Утверждают, впрочем, что умение нравиться входит в число обязательных для политика качеств. Не знаю, у меня своего опыта общения с самыми высокими персонами нет.

Не считая двухминутного разговора с Медведевым на книжной ярмарке позапрошлого года в Гаване.

И не считая встречи с Валентиной Ивановной Матвиенко, тогда еще вице-премьером по социалке, на Форуме молодых писателей в Липках. Молодые писатели на этой встрече, правда, явно скучали, зато их убеленные сединами руководители так и рвались в бой. И неудивительно, ведь разговор шел ни о какой не идеологии, да и о духовных скрепах тогда помину не было[492]. Говорили о пенсиях, о социальном и медицинском обеспечении немощных литераторов, о том, как бы сделать так, чтобы пишущие не побирались в старости и болезнях.

Разговор продолжился за совместным то ли обедом, то ли ужином, весьма скромным, где мы с нею оказались сидящими рядышком. И говорили, говорили… Очень неглупа, думал я, помнится, и даже – с разнесением отрицательной частицы и определяемого слова – очень не глупа.

Разгоряченный, я даже спустя несколько дней отослал на имя Валентины Ивановны памятную записку со своими собесовскими и прочими идеями.

С тех пор прошли годы. И, разумеется, мне никто за эти годы так ничего и не ответил.

* * *

Были, рассказывают, мемуары, которые начинались фразой: «С Львом Толстым я никогда не встречался. Это произошло так. Я родился в обедневшей дворянской семье…» Ну, и далее еще страниц триста увлекательного повествования.

Я вот с Сергеем Михайловичем Мироновым, бывшим в оно время главою Совета Федерации, тоже никогда не встречался. Но письмо на его имя посылал. Это произошло так – люди из Роспечати, желающие «Знамени» только добра, как-то попеняли мне, что плохо, мол, мы работаем с регионами. Вот «Наш современник» знается с регионами, с губернаторами и местными заксобраниями – у него поэтому и тираж чуть ли не выше, чему «Знамени» с «Новым миром», вместе взятыми.

Меня, признаюсь, это задело. Но где мы, где губернаторы? А тут еще подсказка, уже не из Роспечати: «А почему бы вам не обратиться с каким-нибудь интересным для провинциальных читателей проектом прямо к Миронову? Сенаторы ведь представляют интересы своих республик и губерний, так неужели же они не захотят заработать очки на культурном окормлении своего электората?»

Ну, проект – дело недолгое, их у меня в шкафу уже две с половиной полки. Так что звонит мне спустя малое время советник Сергея Михайловича, в изысканных выражениях благодарит за чудо как интересные предложения, говорит, что его патрон всецело за, но… «Вы же понимаете, что у нас нет возможности давать сенаторам указания… А собственного бюджета у Совета Федерации кот наплакал…»

Что ж, кот так кот. Я говорю спасибо и уже собираюсь прощаться. А мне из трубочки: «Слушайте, меня вот только сейчас озарило. Перепишите-ка вы письмо на имя Сергея Михайловича, но уже не как спикера, а как главы партии „Справедливая Россия“, и он точно пойдет вам навстречу. Может даже статью написать специально для „Знамени“, на открытие номера»…

* * *

Получая ордена или премии из рук государства, писатели-патриоты обыкновенно приосаниваются, и грудь, что называется, вперед: мол, заслужили. А либералы чуть-чуть, или чуть более чем чуть-чуть, стесняются монаршей ласки. И говорят, как правило, что и не ждали совсем, ничего о выдвижении не ведали и, наверное, от награды бы отказались, но поздно уже, и кому он нужен, лишний скандал?..

Охохонюшки хо-хо, скажу я вам на это. Поскольку и самому случилось уже при Путине орден получить, и в распределении Государственных премий (ельцинского, правда, еще образца) поучаствовать, то точно знаю: процедура такова, что не ведать про свое выдвижение невозможно. Претендент обязан не только предварительно сообщить о своей готовности стать почествованным, но и, как правило, поставить личную подпись под теми или иными документами из наградного дела.

Или вот хотя бы не государственная вроде, но всё же и не так чтобы уж очень от государства удаленная, премия «Большая книга»[493]. Во всяком случае, письменное согласие участвовать в конкурсе и тут от претендента требуют.

Что полезно иметь в виду, сталкиваясь с яркими гражданскими жестами. Ну, вы помните, как Евгений Евтушенко в 1993 году громко отказался от награждения орденом Дружбы народов в знак протеста против войны в Чечне. Или как Юрий Бондарев – ни разу, правда, не либерал, но тоже в ту пору оппозиционер – уже в 1994 году отказался от такой же награды, заявив в телеграмме президенту, что «сегодня это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны».

Зачем же, спросите, они раньше-то заявляли о своем согласии, зачем дали наградному делу дойти до самого финиша? Вопрос глупый, ответят вам те, кто тоже питает склонность к ярким гражданским жестам, а говоря по-новорусски, к самопиару.

Я такой склонности не питаю. И отказываться от поощрений со стороны высшей власти своего государства отнюдь не призываю. Но глубоко уважаю тех, кто не считает для себя возможным в тех или иных исторических условиях брать награду от власти, которую они, наоборот, глубоко не уважают. Свободу выбора, в том числе и ошибочного, у нас никто ведь не отнимал, правда же?

Поэтому в пример можно, конечно, поставить Александра Солженицына, который в ельцинском 1998 году отказался от ордена Андрея Первозванного («…от верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу»), зато при новой уже верховной власти принял-таки в 2006 году Государственную премию России.

Но мне лично почему-то милее пример Людмилы Петрушевской. Ее как прозаика в 1990-е выдвинули на соискание Государственной премии. Она не возражала, но, узнав, что должна самолично заполнять так называемый «Личный листок по учету кадров», свое согласие забрала. Это что же, сказала, я, значит, сама должна просить у начальства награду? Не буду, и всё тут.

А что потом? Потом Людмила Стефановна все-таки получила лауреатскую медаль, но уже в составе группы создателей спектакля «Московский хор». И необходимые документы, надо думать, скреплял своей подписью Лев Додин, руководитель постановки.

* * *

Лет десять тому назад дочь, работавшая тогда в одном из издательских домов, привозила мне журнал «Штаб-квартира», очень толстый и очень красивый, посвященный дизайну жилых помещений. Читать этот шедевр полиграфии мне было некогда, да и незачем, а вот картинки, если дочь, разумеется, наводила на что-нибудь особенное, мог и просмотреть. Так что листаю как-то и дохожу до интерьеров в особняке одного из хедлайнеров[494] (во как!), а, говоря по-старому, одного из воротил российского книгоиздания. Гостиная – чудо как хороша.

Прихожая – вне сравнений, вне конкуренции. Спальня – ну а чего бы вы хотели? Рабочий кабинет…

И нигде – вы понимаете, нигде! – ни одной книжки. Даже в кабинете.

Может, оно и правильно; с грустью оглядел я свою комнату, заваленную книгами и журналами, журналами, еще раз журналами – своими, чужими, полученными по подписке, купленными в ларьке у метро или просто приблудившимися.

* * *

И снова – и в который уж раз! – с грустью прошел мимо книжных стеллажей в своей комнате: ведь треть же не читана, если не больше. Зачем покупал, спрашивается? А как же, отвечу, не купить, если книга – не факт, но потенциально, может быть, интересная – сама в магазине подвернулась или кто-то, вызывающий доверие, предложил ее выменять.

Саша Агеев в годы, для него уже последние, затеялся написать историю собственной домашней библиотеки. И мне, помнится, присылал несколько первых десятков страниц – ну, как вам? Я отнесся прохладно: не вижу, мол, издательской перспективы. Но он, похоже, на нее и не рассчитывал. Просто, я думаю, ему удовольствие доставляло само это зависанье над каждым потрепанным томиком. И я тоже… тоже ведь помню происхождение едва ли не каждой книги из тех, что у меня тогда осели.

Библия? Куплена у «жучка»[495] за 50 рублей – чуть меньше половины тогдашней моей зарплаты. Райнер Мария Рильке? Привезен из таджикского города Курган-Тюбе. Цветаева? Выменяна на трехтомник Юлиана Семенова плюс два детектива, шведский, кажется, и канадский. «Белая» Ахматова с Модильяни на суперобложке? Украдена, то есть как бы утеряна без возврата, в поселковой библиотеке еще школьных моих лет.

Ну, и Книжная лавка писателей, конечно. О, эта железная лестница на второй этаж! По вторникам и по пятницам, в дни завоза! Когда больше одного экземпляра в одни руки не давали и очередь сзади напирала, так что выбирать было некогда, и, помимо того, что точно хотел, я, как и многие, мёл всё – и то, что в переводе с английского-французского-немецкого (дома только выяснялось, что купил роман новозеландского коммуниста или сборник стихов поэта из Ботсваны), и, это уж само собою, любые «Литературные памятники»[496], любые томики «Жизни в искусстве»[497], любые книги из «Библиотеки поэта»[498] – вплоть до…

Вплоть до всего. Как с этим теперь расстаться? Жене, которая делала вид, что сердится на такую библиофагию, виновато объяснял, что это еще, дескать, и выгодное вложение денег. Пройдут, мол, годы… И действительно в эпоху перестроечного ажиотажа в «Книжном обозрении»[499] даже объявления такие появлялись: меняю – ну, скажем – «москвич» на полный комплект «Библиотеки всемирной литературы».

Эта эпоха сошла, как морок. Поэтому в начале 1990-х собрался я наконец с духом, сложил несколько десятков уж точно лишних книг (двойные там экземпляры, тот же лирик из Ботсваны…) в рюкзак да сумку на колесиках… И в путь, в «Букинистический», кто помнит, на Сретенке.

Товаровед глянул мельком, две, может быть, даже три-четыре отобрал; остальное, говорит, забирайте. «А что, – спрашиваю, – эти книги вам не нужны?» «Эти, – выделил он вразрядку, – э т и больше никому не нужны».

Неужели, в самом деле, никому?

* * *

Нахватанность – вот слово, которое компьютер подчеркивает, будто ошибку, красненьким, и значение которого нынешние 20-30-летние представляют себе, поди, весьма туманно. А между тем годков 40–50 назад мало о чем так печалились требовательная советская печать и взыскательная советская школа, как о том, что подлинно образованных, культурных молодых людей в стране негусто, зато не счесть нахватанных.

То есть тех, кто в поэзии, конечно, не разбирается, а всего-то и может, что прочесть милой девушке полдюжины, от силы дюжину стихотворений на память. Тех, кто с «Маленькой ночной серенадой» знаком только по радиопередаче «В рабочий полдень», а – ну, надо же – тоже считает себя «подкованным», было тогда и такое словцо, в классической музыке. Тех, у кого книжек в домашней библиотеке всего штук сто, не больше, да и те сомнительного достоинства. И тех, наконец, кто, толком не зная ни театра, ни кинематографа, ни живописи, запомнил пару десятков имен, так что сумеет с видом знатока поддержать любой разговор об искусстве.

Ух как же их порицали, как стыдили!..

«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество», – как мантру, повторяли одни изречение узника Мавзолея. Другие это некошерное имя на язык, конечно, не брали, зато, выхватив из самиздата неологизм «образованщина» (хотя Солженицын вообще-то совсем иное имел в виду), хлестко припечатывали им всех, кто учился понемногу чему-нибудь и как-нибудь, а если что и знал, то лишь в границах джентльменского набора.

Сменились поколения, и нахватанные как-то сами собой исчезли. Культура, как и правда, путешествуют нынче без виз, знания отовсюду хоть бульдозером греби, и я ни за что не брошу камень в нынешних красивых двадцати– или тридцатидвухлетних. Уж такие есть среди них умницы, такие эрудиты и книгочеи, энциклопедисты и полиглоты, что залюбуешься. И обзавидуешься.

Одна беда: их по-прежнему что-то маловато. Или это так только кажется? Как кажется, что основную, статистически значимую массу составляют молодые люди, которые не только Малера от Дюрера отличить не могут, но и нисколько этим сегодня не смущены: живут себе и девушкам нравятся без всякого там джентльменского набора. И ладно бы одни технари, один офисный планктон, так ведь и от абитуриентов, студентов, выпускников гуманитарных вузов такое иной раз услышишь, что…

Ох, хоть дюжину бы им стихотворений на румяные уста! И «Маленькую ночную серенаду» из репродуктора! Пусть обзаведутся не культурным минимумом даже, а одной лишь потребностью в нем. Чтобы между интеллектуалами, каких во всем мире мало, и неисправимыми неуками, каких повсюду более чем достаточно, располагалось, опять же как во всем мире, пространство, заселенное людьми с не бог весть какой, но все-таки начитанностью, средненькими, зато эстетическими вкусами и скромными, но тем не менее имеющими быть духовными порываниями и культурными запросами.

То есть теми людьми, которых у нас и называли забытым ныне словом – нахватанные. Или, безбожно перелицовывая Солженицына, образованщиной.

Я к этой полупросвещенной прослойке, вспомню еще один старинный мем, всегда относился, что уж теперь скрывать, не без высокомерия. А теперь думаю: пусть они будут – те, кто хоть что-то читает. Кто об Аннушке Керн знает, может быть, только то, что Пушкин ее с божьей помощью… А про Маяковского помнит лишь то, что он, дескать, любил смотреть, как умирают дети… Но все-таки что-то знает, что-то помнит и еще чем-то готов пополнить свой джентльменский набор.

Хотя бы затем пусть они будут, чтобы не стояли – без всякого зазора между собою и с мест не сходя, как Восток и Запад, – а если сходились, то не врукопашную две неравновесные России: одна умников, другая неуков.

* * *

Как заглянет в редакцию Игорь Иванович Шкляревский, так, слово за слово, и приведет к случаю какую-нибудь особо «вкусную» цитату из «Трех мушкетеров».

«Сколько же раз вы этот роман перечитывали?» – спросил я как-то. «Мне, – говорит, – перечитывать не надо. Я его открываю только за тем, чтобы напомнить себе то, что и так знаю почти наизусть. Это ведь как стихи».

Здесь мне разговор поддерживать трудно, но помню, помню, как на одном из дней рождения у Андрея Немзера, где одни только филологи и были, пламенные «дюмисты» едва не врукопашную сошлись с безудержными «скоттами», то есть с теми, кто «Трех мушкетеров» литературой не считают, зато «Квентина Дорварда» готовы цитировать на память – страницами, ну, буквально страницами.

В русской литературе таких книг, что порождают и фэнов, и фэнфики[500], вроде бы нет.

Хотя почему же нет? А «Двенадцать стульев» с «Золотым теленком»? Тоже, казалось бы, литература не очень серьезная, скорее для подростков, но на несколько десятилетий растянулась эпоха, и прошла ли она, когда не только несмышленые первокурсники, но и сиятельные филологи перебрасывались, будто в пинг-понг играли, фразочками оттуда[501]. И какой же прекрасный, просто сказка, путеводитель по этим романам написал Юрий Константинович Щеглов[502] – бесспорно, один из лучших лингвистов нашего времени!

Про «Мастера и Маргариту» я вообще молчу. Многие современники (Ахматова, Арсений Тарковский…), знающие толк в литературе, к этому роману относились не без высокомерия. Но вот поди ж ты – и комментариев многопудье, и десятки mot от Бегемота, от Коровьева, от Воланда разбежались по нескольким уже поколениям ничуть не менее круто, чем крылатые слова из грибоедовской комедии.

С книгами, что не ушли в сферу подросткового, юношеского чтения, так не бывает. С Львом Толстым не пошутишь, Томаса Манна на поговорки не пустишь. Вот и выходит: живем литературой больших идей[503], выстраиваем ее историю по вершинам, а разговариваем – если, что называется, без галстуков, в своем кругу – на языке Дюма-папы, Ильфа с Петровым или Вальтера нашего Скотта.

Люблю иногда поныть, что жизнь, мол, прожил удивительно скучную. Школа – университет – аспирантура – и работа, работа, работа: в первой редакции, во второй, в третьей. Одна страна, одна жена, одна профессия. За запахом тайги на комсомольские стройки не устремлялся, ни в диссидентах, ни в депутатах не побывал, в бизнесе себя не попробовал. Даже в армии не служил. Не о чем, словом, в старости будет школьникам рассказывать– если позовут, конечно.

Но Юрий Владимирович Давыдов, перед которым я однажды этак разнюнился, меня осадил. «Она, – говорит, – у всех, кто в литературе чего-то хочет добиться, скучная». – «Ну, – я перечу, – вам ли, морскому офицеру, лагернику, так говорить?» «Это, – отвечает, – товарищу Сталину спасибо, конечно, за тревожную молодость. Но я-то хотел всю жизнь только вот этого: чтобы в архивы, в библиотеку, а потом – к столу. И снова, и опять, хоть в тысячный раз: в библиотеку, в архивы и – за работу».

И я не то чтобы успокоился, но утешил себя, что и у большинства моих товарищей биография не ярче. Разве лишь у кого образование поэкзотичнее: Володя Маканин и Саша Иличевский вон, на математиков учились, Андрей Битов – на горняка, Михаил Айзенберг – на архитектора, Женя Рейн – на технолога, Андрей Волос – на нефтяника, Женя Попов – на геолога, а Саша Кабаков – и вовсе на ракетчика. С тем чтобы, как только возможность представится, бросить свою профессию – и вперед, к приключениям за письменным столом.

Увы, но человеку с литературными амбициями рано или поздно приходится делать выбор: между бурной жизнью и пресным, если со стороны, сочинительством, сатиновыми, простите мне эту метафору, нарукавниками. Причем литература – дама мстительная, измен не прощающая: стоит только кому-то чересчур уж жизнью увлечься, как слова либо идти перестают, либо идут, но очень уж какие-то жиденькие. Самый броский пример здесь, конечно, Эдуард Лимонов, но он ли один?

Исключения, конечно, есть, как без исключений? Но я ведь о правиле.

* * *

Едва скажешь, что толстые литературно-художественные и общественно-политические ежемесячники – это наш российский специалитет и национальное достояние, тебе тут же возразят: а «Нью-Йоркер»?[504]

Ну, отвечу с прохладцей, «Нью-Йоркер» – журнал, во-первых, не ежемесячный, во-вторых, не толстый, а в-третьих, не вполне литературный. Но к черту подробности, успех кружит головы, и кому, наверное, в мире не хотелось бы его повторить, создав журнал, где каждая заметка будет написана как новелла, а каждая рецензия будет читаться как стихотворение в прозе?

Вот и нашим хотелось. Причем разным и не раз. Один раз даже мне довелось присутствовать при рождении отечественного «Нью-Йоркера».

Звали его, помнится, «Новым очевидцем»[505], и никаких прямых отсылок к прототипу вроде бы не было. Но в остальном – белая обложка, рисунки вместо фотографий, два рассказа в каждом номере, две-три маленьких стихотворных подборки, горстка рецензий, и платят всем щедрее, чем во всех прочих местах! – ну, чистый «Нью-Йоркер». Так что очередь из потенциальных авторов стала расти с угрожающей быстротой. Тем же, кто на авторство не претендовал, но был, как я, например, руководителям проекта чем-либо симпатичен, тем рассылали подарки. Или приглашения на презентации, их много было, этих праздников у новорожденного журнала.

Так что плывем мы как-то, авторы и гости, на специально зафрахтованной барже по Москва-реке, пьем шампанское, слушаем речи. И выступает итальянка, игравшая какую-то важную роль в проекте. Рассказывает, что ее дедушка, еврейский негоциант, вынужден был бежать из России в самом начале двадцатых годов, но перед отъездом успел замуровать свои сокровища в стены особняка, что на Чистых прудах. Поэтому русский язык наша итальянка учила по тетрадке с описью этих сокровищ, и первым пунктом там стояли двенадцать платиновых портсигаров. Почему именно платиновых, она не объяснила, наверное, и сама не знала, но речь свою закончила очень эффектно. «Давайте же, – сказала, – поднимем бокалы за то, чтобы каждый писатель мог на наши гонорары купить себе платиновый портсигар. Хотя бы один!»

…И я там был, мед-пиво пил. А вот дальнейшее знаю с чужих слов, возможно, не вполне правдивых. Просуществовав в этом составе чуть более четырех месяцев, собрались руководители журнала на посленовогоднее заседание. Обсуждают планы номеров, спорят, горячатся, как вдруг в приоткрытых дверях нарисовалась чья-то фигура, чуть ли не в ушанке, и пальчиком поманила к себе главного редактора. Тот вышел, а вернувшись спустя минут десять, объявил: «Журнал закрыт. Все свободны».

А вы говорите: «Нью-Йоркер», мол. Если уж начистоту, то успевшие выйти номера «Нового очевидца», при всей щедрости финансирования, были бледноваты. Хотя, дай ему время, журнал этот, может, и стал бы в перспективе красой и гордостью отечественной прессы, укором обедневшим «толстякам», но… в российских селах не танцуют твиста, поэтому здесь неприглядный вид.

А на память мне оставался, пока куда-то не пропал, симпатичный оранжевый шарфик, присланный «новыми очевидцами» в аккурат к Новому году. И белая фаянсовая кружка, на бочке которой, едва нальешь горячей воды, до сих пор проступает знакомый логотип.

* * *

Но вернемся на минутку в 1980-е. В Дубулты. На семинар молодых критиков, где я уже среди руководителей. И гуляем мы, помнится, с Володей (ныне, конечно, Владимиром Ивановичем) Новиковым вдоль шоссе, никак наговориться не можем.

О чем? О литературе само собою, о чем же еще? И о том, какую удачную профессию мы с ним выбрали: никогда не надоест. В толк, правда, никак взять не можем, отчего это старшие товарищи по ремеслу то на прозу переходят, то сборники стихов выпускают, то на преподавании сосредотачиваются. Разве же можно бросить такое веселое, озорное, такое затягивающее занятие, как слежение за современными писателями и деятельное с ними сотворчество?

И не так уже много лет остается до 1992-го, когда Володя в «Независимой газете» напечатает жесткую статью, едва не памфлет, «Алексия», где первым объяснит, почему не только ему, но и всему, похоже, читающему сословию невмоготу вдруг почему-то стало в руки брать книги нынешних поэтов и прозаиков. «Заметки бывшего читателя» – вот какой был у той и сейчас не позабытой статьи подзаголовок.

Так что я и не удивился, а только позавидовал, когда пошла у Владимира Ивановича проза, пошли в «ЖЗЛ» и «Высоцкий», и «Блок», а теперь вот уже и «Пушкин».

Профессии на век не хватило. Да вот смотрю и на других былых коллег по Академии русской современной словесности, то есть, если попросту, по Союзу литературных критиков. Кто нынче Александр Архангельский по преимуществу – телевизионщик и романист. Кто Павел Басинский[506] – тоже никак не критик в первую голову. Чем занят Саша Генис – травелогами, как Михаил Золотоносов[507] – расследованиями в области криминальной истории русской культуры. И Дмитрий Бавильский – тоже в романистах побывал, а теперь больше о музыке пишет. И Слава Курицын с Борей Кузьминским, уж на что таланты, с поля ушли. Или Андрей Василевский[508] – какой же он теперь критик, стихотворец скорее. Про Андрея Зорина[509], Карена Степаняна и Михаила Эпштейна говорить нечего – филология и еще раз филология. Даже Андрей Немзер и тот с видимым облегчением сбросил опостылевшую обозревательскую лямку, вернувшись к родному Жуковскому; знать, Василий Андреевич его не обманет.

Да и сам-то я, много ли в последние два десятилетия оперативной критикой занимался? Объяснения этому у меня, конечно, есть, и убедительные, но и у других, поди, объяснения не хуже.

Лета, что ли, всех нас клонят в сторону от текущей словесности?

* * *

Затеяв национальную премию «Поэт»[510], советники Анатолия Борисовича Чубайса по РАО «ЕЭС России» пригласили в жюри несколько уважаемых критиков и историков литературы из Москвы и Петербурга. И меня тоже позвали – на роль члена жюри и координатора премии (или, как в уставе написано, исполнительного директора).

Впрочем, полномочия полномочиями, а для того, чтобы провести первую церемонию награждения, решено было нанять людей, в этом ремесле поднаторевших. Выбор тут пал на Юлия Соломоновича Гусмана[511], который к тому времени уже очень лихо развернул кинематографическую премию «Ника».

И вот весенним ясным днем 2005 года приезжаю я – в роли заказчика этой самой церемонии – в уютный особнячок этой самой «Ники» принимать сценарий. Всё вроде бы неплохо, местами даже хорошо – креативненько[512], как подсказал мне Юлий Соломонович. Что-то из их задумок я все-таки отбил, что-то отбить не удалось, ну и шут с ним, но что же, спрашиваю, будет в финале. «Песня, – мне отвечают. – И очень хорошая, о том, что все добрые люди должны в наши дни быть вместе». Я, признаться, несколько пугаюсь и переспрашиваю, кто же для такой чудесной песни слова написал.

Никто не помнит. «Может, Рубальская?»[513] – слышен голос. «Да нет, точно не Рубальская, – возражает еще одна участница нашего совещания. – Скорее уж Дементьев. Точно, точно – Андрей Дементьев!»[514]

Надо ли говорить, что в финале нашей церемонии звучало все-таки что-то из оперной классики – и на итальянском, я настоял, языке?

Но это я забегаю вперед, так как надо было решить еще вопрос о ведущем. «Бэлза, к сожалению, как раз в этот вечер занят», – грустят мои собеседники. И тут Гусман принимает волевое решение: «Вот вы и будете вести, Сергей Иванович. Да, да, вы!» Я снова пугаюсь, посмотрите, мол, на меня, говорю. «Ну и что? – напирает Юлий Соломонович. – А вы на меня посмотрите. Я мало того что тоже, как и вы, не красавец, так у меня еще и с фикцией проблемы. А ведь веду же!..»

Вот, собственно, почему я десять лет подряд выходил на сцену Политехнического ли, другого ли большого зала столицы, чтобы открыть торжественную церемонию награждения очередного лауреата премии «Поэт».

И еще, надеюсь, выйду.

* * *

На торжественных церемониях вручения премии «Поэт», а их было уже десять, зал вставал дважды.

Первый раз, когда награду получала Инна Львовна Лиснянская[515] – и это понятно: прекрасная поэтесса и человек исключительный, так что о ней в нашей стране просто некому было сказать дурного слова.

А второй раз, когда премией увенчали Виктора Соснору и это решение как раз раскололо литературную публику, ибо значительная ее часть и ныне на дух не принимает не только его поэтику, но и тот романтический образ стихотворства, что в Сосноре воплощен.

Тем не менее, когда, впервые после восемнадцатилетнего, кажется, отсутствия в столице, он, окончательно потерявший уже не только слух, но и голос, появился на сцене Политехнического, встали все. И восторженные его поклонники, и завзятые скептики, и те, кто в зале оказался случайно.

Встали перед Поэтом. И простите мне заглавную букву – без нее не обойтись, когда говоришь о человеке, вся долгая мучительная жизнь которого ушла в стихи, и только в стихи, пусть даже они, случалось, были записаны и сплошной строкой.

«Я все понимаю, конечно, – сказал уже после вечера Евгений Абрамович Бунимович[516], – и я тоже, конечно, встал.

Но вообще-то мне это кажется неправильным. Нет, не так: архаичным и каким-то допотопным. Ведь поэты – такие же люди, как все, а перед обычными людьми не встает никто. Верно ведь?»

Да, я знаю, есть и эта точка зрения, что среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней именно поэт и что вести он себя должен, соответственно, скромнее и на отношение к себе рассчитывать не патетическое.

Всё так. «Но, – ответил я Евгению Абрамовичу, – каждый поэт, близки нам его стихи или нет, имеет право хоть раз в жизни увидеть, как люди встают при его появлении».

Пусть это допотопно, но я и сейчас так думаю.

* * *

Вернемся, впрочем, к господам сочинителям, которых если что и оправдывает, то разве что вот это – они же дети.

Прекрасный поэт не так давно опубликовал в «Знамени» свою подборку. Заезжал неделею раньше за авторскими экземплярами, а теперь завернул вот за гонораром. Заглянул и ко мне – чтобы уважение оказать. Душа-человек, говорун, обаяшка, так что на огонек собрались и мои товарищи.

Разговариваем. И он вдруг с неожиданной тревогой спрашивает: «А куда NN подевался? Что-то я его уже несколько лет в печати не вижу». Мы переглядываемся, и я беру со стола свежий номер журнала. «Вот, – говорю, – видишь: твои стихи открывают номер, на третьей странице. А со страницы 46-й идет как раз подборка твоего (и нашего) NN…»

Это я рассказываю в ответ на замечание, что, в отличие от прозаиков, поэты не просто пишут друг о друге, но еще и читают друг друга.

Верно, скажу я. Читают. Но кто по преимуществу? Поэты молодые или, как бы это выразиться, не вполне статусные, не вошедшие еще в совершенные лета. Что же до артистов в силе, то исключения, конечно, встречаются, как им не встречаться?

Но я сам не раз видел, как до колик пугается замечательный XY, когда на какой-нибудь литературной вечеринке к нему движутся с книжкою наперевес. Или вот YZ. Уж сколько уговаривал я его о совместном ведении липкинского семинара. Год за годом – ну ни в какую. А тут вдруг вроде поддался. Я усиливаю напор, и, видно, переборщил. «Погодите, – говорит, – но это же значит стихи читать надо…» – «Да ладно вам, – отвечаю я, уже поняв, что дела опять плохи. – Не обязательно съедать весь арбуз, чтобы почувствовать его вкус. Я почитаю, конечно, повнимательнее, буду ассистировать, а вам достаточно в рукопись заглянуть, чтобы понять, поэт ли перед вами и что ему сказать».

Не прокатило. Так что вели в этот год семинар совсем другие люди – отличные, понимающие поэзию, но не настолько, как мы с YZ, измученные сомнительными чужими стихами[517].

* * *

Читаю воспоминания шестидесятников, воспоминания о шестидесятниках и, грешен человек, завидую.

Тому, как тесно у них в одной компании сплетались поэты и архитекторы, актеры, музыканты, физики, художники, да кто угодно, телефонными перезвонами, совместными гулянками и скоротечными перекрестными романами подтверждая единство среды. И даже, простите мне эту высокопарность, единство культуры.

У нас, это я говорю уже о своем поколении, не то. И люди из соседней сферы, если они, конечно, не чьи-либо однокашники, в писательском застолье редкость. Ими хвастаются, их берегут, их ценят, но с ними, вот что я заметил, почти не разговаривают: вроде бы и не о чем. Интересуются только своим и своими – ну, в лучшем случае, прозаики поэтами, а поэты прозаиками. И все вместе, хотя уже более прохладно, критиками – исключительно, правда, литературными, благо в нашем поколении еще почти все критики с равным успехом (или неуспехом) пишут и о стихах, и о прозе.

Тогда как у тех, кто помоложе, совсем беда. Как на автобусной экскурсии: девочки – налево, в кустики, мальчики – направо, в березняк. То есть если в городе N одновременно проходят поэтический фестиваль и какие-нибудь посиделки прозаиков, можно быть уверенным: в одну компанию они не сольются. Даже на предмет выпивки и всё тех же скоротечных романов. И презентации у всех свои, отдельные, и премиальные церемонии тоже, и критику поэзии почти совсем не о чем больше говорить с критиком прозы.

Это, объясняют мне, тренд естественный – ко всё пущей специализированности и – как это по-русски? – фрагментированности культурного поля.

Может быть. Но позавидовать тем, в чьей жизни всё было иначе, тем более хочется.

* * *

На Форуме молодых писателей (на этот раз не в Липках, а в пансионате «Звенигородский») кто-то подарил свою первую книжку. И в аннотации – сам же, как это у нас принято, автор, наверное, и написал – сказано, что имярек, мол, «дерзко ворвался в современную поэзию».

Ну-ну И дело не в самохвальстве, оно-то как раз простительно. «Скромность – самый верный путь к неизвестности», – любил повторять Сергей Владимирович Михалков, и как с ним не согласиться?

Дело в том, что времена, когда в литературу врывались и можно было действительно, проснуться знаменитым, кажется, давно миновали.

На что уж дерзок Виктор Пелевин, но и то… Наш журнал, зная, что идет на риск, напечатал его первую повесть «Омон Ра». И что? Тишина в зале, только буркнул кто-то, что «Знамя» опустилось до фантастики. Тогда напечатали «Жизнь насекомых». На этот раз отклики, в основном бранчливые, а то и ернические, появились, конечно, и какая-то известность у Пелевина образовалась – но среди литературных критиков по преимуществу.

Можно, разумеется, сказать, что русские, дескать, дураки, своих гениев вовремя оценить не умеют. Но и французы… Тогда, в ранние 1990-е, европейские издатели делали ставку на новых писателей из России, и у «Знамени» совместно с одним французским издательством был даже проект «Дом на Никольской», где вышло три или четыре книжки наших молодых авторов. А вот Пелевина наши французские партнеры отвергли. Да ну, – сказали, – фантастика какая-то. Несерьезно, мол…

И как же они, должно быть, кусали себе локти, когда роман «Чапаев и Пустота» вдруг пошел – да не только в стране, но и за ее пределами, так что деньги за уступку авторских прав надо было платить совсем другие.

Поэтому не врываться, да еще и дерзко, приходится сейчас молодым писателям, а мало-помалу приучать к себе, к своей манере, к своей неизбежности, а если судьба будет особенно милостива, даже необходимости. Выигрывать не нокаутом на первой же минуте, а по очкам.

Как Михаилу Шишкину, подлинный – и отечественный, и европейский – успех к которому пришел только с третьей его книгой. Или как Борису Рыжему – ведь блистательной подборке «From Sverdlovsk with love» в «Знамени» за 1999 год, принесшей ему и Антибукеровскую премию[518], и всероссийскую славу, предшествовали очень даже неплохие публикации в «Урале» и «Звезде», мало кем замеченные, но этот успех готовившие.

Так что, скажу я наставительно, не только талант надобен нынешним молодым честолюбцам, но терпение и еще раз терпение. Постоянство усилий. И воловье упорство.

* * *

Роман «Больше Бена» о похождениях в Лондоне двух обалдуев без паспортов и денег, написанный Павлом Тетерским и Сергеем Сакиным, едва не нашумел[519] на заре 2000-х. Во всяком случае, он в первом же сезоне взял премию «Дебют», и мы в «Знамени» охотно согласились рассмотреть новый роман Сергея Сакина, уже без соавторства, который назывался, кажется, «Умри, старушка».

А рассмотрев, пригласили 25-летнего в ту пору автора в редакцию. И он, едва войдя в комнату, повел себя в точности так, как должны вести себя анфан террибли в благонравном обществе – попросил алкоголя в ответ на предложение налить чаю, а достойных редакционных дам норовил называть по имени, без устарелых отчеств. Что же касается наших советов какую-то сюжетную линию развить, а какие-то сцены вовсе убрать ввиду их художественной ненадобности, то эти советы вызывали у автора только раздраженное хмыканье. В итоге, поинтересовавшись, что за гонорары мы платим, он просто-таки вскипел: «Никак не пойму, зачем мне вообще печататься в журнале?» – «Затем, – мягко объяснили ему, – что публикация в журнале с хорошей репутацией явится подтверждением литературного качества этого вашего текста, если он, разумеется, будет доработан, доведен до ума, и вообще вашего писательского потенциала». И тут юный строптивец вконец озлился: «А я считаю, что критерий качества книги всегда один и тот же – касса, которую она приносит».

На том и порешили. Поэтому я ни на что, разумеется, не намекаю, а просто спрашиваю, помнит ли кто-нибудь теперь неплохо задуманный, но, как мы говорим, недотянутый роман «Умри, старушка», чей выпуск отдельным изданием даже сопровождался, что у нас редкость, агрессивной рекламной кампанией.

И Сергей Сакин как-то исчез из поля моего зрения. А жаль, человек способный и, это тоже для писательской карьеры важно, амбициозный. Это ведь он, Сергей Сакин, десять лет назад говорил в одном из интервью глянцевому журналу: «Я считаю себя не менее крутым автором, чем какой-нибудь Фаулз. Наверное, это беда моей страны и моего языка, что я, в отличие от него, не двигаюсь по миру, что меня не переводят на все языки и проч. Это обязательно случится в ближайшие годы, и моя цель – стать всеевропейским автором. Я пробью эту стену и уже сейчас отношусь к Фаулзу как равный к равному».

* * *

За старыми редакторами, и я здесь не исключение, такое водится: сигнал очередного номера ты открываешь на полосе с самой дикой опечаткой, самым грубым (и уже непоправимым) ляпом, а в свежей рукописи первым делом утыкаешься во фразу, в абзац, тебя либо мгновенно притягивающие, либо так же мгновенно отталкивающие.

Исключения из этого правила, бывают, конечно. Но на то и опыт, что ошибаешься редко. Знаешь, что, если фраза не глянулась, дальнейшее чтение уже скорее всего ничего не изменит. А если порядок слов тебя зацепил, то есть шанс, что всё у тебя (и у журнала) с этим автором получится.

Это я к тому, что лет десять назад позвонил мне Андрей Немзер. «Слушай, – говорит, – я тебя когда-нибудь за кого-нибудь просил?» – «Да вроде нет», – отвечаю. «И сейчас не прошу, – продолжает Андрей Семенович. – Но посмотри все-таки сам один текст». И называет имя автора, вернее, авторицы, мне в ту пору ничего не сказавшее.

Спрашиваю в отделе. «Да, – ответствуют. – Собираемся как раз возвращать вместе с рецензией нашего постоянного читчика». Поэтому начинаю я, понятное дело, с рецензии. А там говорится, что данное произведение посвящено сугубо церковной проблематике, и это профилю «Знамени» никак не соответствует, так что что лучше бы, мол, автору адресоваться прямо в «Журнал Московской патриархии»[520].

«Ишь ты», – думаю и открываю рукопись на странице, допустим, одиннадцатой. Где коротенький, в один буквально абзац, рассказик начинался с фразы: «А один батюшка был людоед».

Не знаю, как вы бы отреагировали, а я бурно захохотал и успокоиться не мог, пока не дочитал до конца чудную новеллку про богобоязненного священника, который, при всей экзотичности своего рациона, в пост скоромную человечинку все ж таки не вкушал.

Так что уважаемому «Журналу Московской патриархии» ничего в этот раз не обломилось. Сами мы это «Чтение для впавших в уныние», как гласил подзаголовок, напечатали, и ежегодной премией за лучшую публикацию отметили, и переиздается «Современный патерик» с тех пор постоянно, а сама Майя Кучерская[521] (речь именно о ней, конечно) стала одним из самых любимых, смыслообразующих авторов[522] «Знамени». Спасибо, выходит, Андрею Семеновичу?

* * *

Со мною не согласятся, но мне вдруг показалось, что судьбу писателя определяют женщины, уже вышедшие или – еще чаще – стремительно выходящие из детородного возраста[523].

Глупость, конечно, но попробуем разобраться непредвзято.

Младое создание сочиняет свои первые опусы и либо несет их в литстудию (ими руководят обычно чадолюбивые дамы), либо отсылает на конкурс, где координатором обычно – вы угадали – женщина, стремительно выходящая из детородного возраста (ЖСВИДР).

Года идут, талант молодого писателя крепнет, заставляя его тыкаться в журналы либо в издательства, где вопрос о том, напечатать или отклонить, как правило, решают все те же стремительно выходящие. (Встречаются среди редакторов, конечно, и молоденькие, но они чаще в младших редакторах или веса того не имеют; встречаются и мужчины, но они чаще либо в начальниках, либо в подкаблучниках, что в нашем литературном мире обычно одно и то же.)

Дальше – больше.

Книжка вышла, и у оптовиков (а это с ними согласовывают тиражи и каналы распространения) на ключевых ролях – опять же женщины, стремительно покидающие детородный возраст. Они, именно они, как установлено опросами, любят серии, благоволят к исторической и психо-любовной литературе, считают, что все мужчины – чистые дети и оттого будто бы предрасположены к крутым сюжетам, а главное ценят те книжки, что цепляют, но не грузят.

Книжка в магазине, и только от женщины, стремительно выходящей и успевшей дослужиться до товароведа или начальницы отдела, зависит, ляжет ли эта книжка на видное место или ее поставят на нижнюю полку магазинного стеллажа, поближе к плинтусу.

Книжка попала в редакцию, где на нее могут откликнуться, а могут сделать вид, что не заметили. Рецензенты пока, разумеется, чаще мужеского пола, хотя юные критикессы и тут подпирают (Алиса Ганиева[524], Валерия Пустовал[525], Елена Сафронова[526], ау!), но решение заметить или пропустить чаще всего принимает все-таки – правильно, женщина, стремительно выходящая.

Книжку надо бы перевести на другие языки. Ну и кто же из знающих русский язык, по вашему мнению, состоит в советчиках у западного издателя, кого, если принято решение, зовут в переводчики?

И наконец читатели. Мужчины, может быть, и тратят на книжки больше денег, но женщины, вне сомнения, чаще ходят в магазины, проводят там больше времени и, уж во всяком случае, больше говорят меж собою о книжках, чаще ими обмениваются и т. п. – то есть создают то самое общественное мнение, которое писателю либо даст имя, либо вовсе нет.

Молоденькие в роли управительниц процесса, конечно, тоже хороши, так как могут влюбляться в автора или его книжку. Но стремительно выходящие из детородного возраста, понятно, предпочтительнее, ибо тут не позабытое умение влюбляться вступает в биохимическую связь с проснувшимся материнским инстинктом, и можно только завидовать удачнику, который как должное примет оказанную ему честь.

* * *

Чуть ближе к декабрю начинается сезон однотипных журналистских просьб: «Назовите лучшего писателя года… Попробуйте составить тройку самых запомнившихся вам романов… Если бы вы формировали писательскую сборную на манер футбольной, то кого бы поставили центрофорвадом, а кого голкипером?..»

Умом я понимаю потребность в ответах на такие вопросы. Людям, не так измученным чтением, как профессиональные критики и редакторы, наверное, и в самом деле нужно, чтобы кто-то навел их на самое-самое. И тем не менее я, сколько могу, от игр в рейтинги уворачиваюсь. Шучу обычно, что по роду своей деятельности лишен возможности выделять кого-то особо: назовешь, мол, одного, а девяносто девять других (и тоже достойных) авторов «Знамени» на тебя обидятся.

Но дело даже не в том, что редактор, говоря о писателях, должен, как и врач, держаться зарока: «Не навреди» (не себе, конечно, лично, а журналу). Дело в свойстве, органически присущем мне как читателю. Я никогда – ну, может быть, за исключением кратковременного, еще по-студенчески пылкого увлечения жизнью и творчеством Николая Гумилева – не был мономаном. И книги мне всегда нужны были разные, и для разного. Ведь понятно же, что в романтическую прогулку по тенистым аллеям лучше всего брать с собой Пастернака. А в минуты, когда тебе нехорошо, будешь бормотать сквозь зубы все-таки Ходасевича. Ну и так далее.

В литературе для меня – если стиля держаться ернического, а говорить серьезно – всякая блоха не плоха, и все они для чего-то посланы в сей божий мир. И как бы ни подавлял своим величием Лев Толстой, русская проза была бы иной и без Николая Успенского[527]], а Серебряный век не понять не только без Блока, но и без Александра Тинякова[528].

Взгляд этот, если уж выбирать подходящий термин, можно, видимо, назвать экологическим.

Поэтому и сейчас мне не столь интересно обсуждать выбор, допустим, букеровского лауреата, часто случайный или ситуативный, сколь состав финальной шестерки, ибо он больше, чем одно, пусть самое безусловное имя, говорит и о квалифицированности высокого жюри, и о специфичности именно этого переживаемого нами литературного момента.

Всего лишь момента. А ведь есть еще и большое время, часто умаляющее героев этого самого момента, зато вынимающее из тени фигуры, что в нынешних ежегодных рейтингах почти не возникают.

Поэтому, если уж спрашивают, назову-ка и я всего одно имя.

Пока с нами Фазиль Искандер, он был и пребудет первым.

Вместе, правда, с Андреем Битовым. И Владимиром Маканиным. И, может быть, вместе с Людмилой Петрушевской.

* * *

Напечатав в «Знамени» главы из своего первого (и, увы, оставшегося единственным) романа «Ложится мгла на старые ступени», Александр Павлович Чудаков проснулся не то чтобы знаменитым, но писателем. И тут же стал обживаться не то чтобы в новой для себя роли, но в новом для себя пространстве.

Не ленясь и не чинясь, соглашался ходить на все, куда позовут, литературные сборища. Причем, тонкий аналитик «говорящих» деталей у Чехова, у Пушкина, он интересовался не столько общим устройством мира современной литературы, сколько подробностями. Спрашивал у меня, а потом, надо думать, еще и у других, уточняя, переспрашивал, who is who в этом мире. И почему XY состоит во вражде с YZ. И чем – чем конкретно – «Знамя» отличается от, допустим, «Нового мира». И можно ли выстроить алгоритм премиальной лотереи.

Никакого корыстного умысла – ну, желания завести, например, полезные связи – в этой любознательности, разумеется, и тенью не было. Желания накопить материал для следующего романа, что молодым авторам свойственно, – тем более. За ролью писателя, которую он неожиданно примерил, проглядывало естество, натура прирожденного исследователя, который десятилетиями пробовал проникнуть в тайное тайных творческой психологии художника, а теперь – почему бы и нет? – решил поставить эксперимент на самом себе. И сам к себе теперь прислушивался.

Мы выдвинули эту книгу на Букеровскую премию и очень, помнится, за него переживали. Тогда как Александр Павлович, это заметно было, относился ко всему происходящему на букеровском обеде скорее как включенный наблюдатель, а совсем не как фаворит премиальной гонки. И когда объявили, что премия года уходит к Людмиле Улицкой, а вовсе не к нему, особенно, мне кажется, не расстроился. Горестные сожаления Юрия Владимировича Давыдова, который в том сезоне был председателем жюри, но не сумел на первое место «пробить» роман Чудакова, Александр Павлович, разумеется, принял, но… Был как-то рассеян и, повторюсь, все время будто бы пытался сторонне зафиксировать свои ощущения: так вот что, оказывается, должен чувствовать писатель, к которому шла удача, но на полшага не дотянулась.

И кто знает, написал бы ли он еще что-либо, по литературному достоинству сопоставимое со своим первым романом. О планах, во всяком случае, иногда проговаривался, но… век его уже был измерен…

А для книги «Ложится мгла на старые ступени» наступило Большое время. И горьким триумфом стало известие, что именно этот роман, так и не вышедший из шорт-листа, признан теперь «Букером десятилетия», то есть лучшим из всего, что было написано в нулевые годы.

Как и роман Георгия Владимова «Генерал и его армия», лучшее из того, что появилось на русском языке в 90-е годы.

* * *

Кому как, а Феликсу Светову в литературе выпало три жизни.

Первую он прожил критиком – печатался в «Литературной газете», но заметнее у Твардовского в «Новом мире», выпустил даже сборники статей с названиями, звучащими сейчас смешновато, но в точности соответствовавшими тогдашним стандартам – «Ушла ли романтика?» (1963), «Поиски и свершения» (1965).

Затем – и это была жизнь вторая, – прокляв подцензурные страницы, закапанные соусами от Дюссо[529], Феликс Григорьевич с головой ушел в сопротивление правящему режиму – печатался за границей, а дома подписывал коллективные письма, облитые горечью и злостью, написал покаянный «Опыт биографии» и безоглядно искренние, хотя литературно не слишком удачные романы «Отверзи ми двери» и «Тюрьма». Претерпел, естественно, – и из Союза писателей был исключен, и год провел под следствием в «Матросской Тишине»[530], и отправлен в ссылку на Алтай – туда, где уже отбывала срок его жена Зоя Крахмальникова[531].

В тех жизнях я Феликса Григорьевича не знал. Застал в третьей – когда «узость чисто художественного взгляда на литературу», которую он так порицал в карбонарскую пору Resistance[532], неожиданно и, наверное, впервые открылась ему всем богатством своего спектра. И он вновь почувствовал себя писателем – прежде всего и по преимуществу. Да не просто писателем, а начинающим, раз и навсегда заняв место младшего рядом с Юрием Владимировичем Давыдовым, жадно прислушиваясь к мнению всех, кто в рукописях или уже в журнале читал новую его прозу.

Что осталось? Неплохой, хотя и не более того, Феликс сам знал это, роман «Мое открытие музея». Несколько отличных повестей о любви – ни о какой не о политике, а вот именно что о любви! И два безусловных шедевра – рассказы «Чистый продукт для товарища» о Юрии Домбровском и «Русские мальчики» о переделкинских соседях Давыдове, Анатолии Жигулине[533] и Юрии Карякине[534].

Достаточно, чтобы остаться в русской литературе.

О чем я, собственно, и написал в 2002 году – не слишком, наверное, взвешенно, но с сердечной тоскою и благодарностью – в преамбуле к его первой (а оказалось, единственной) посмертной публикации.

Вот эти строки, никогда и нигде мною не печатавшиеся:

«Это, – наверное, последнее, что написал Феликс Светов.

Или почти последнее.

Балагур и выпивоха, эпикуреец, любитель (и любимец) женщин, он – теперь-то это понимаешь – в остатние свои годы еще и работал поразительно много.

Вот именно что на разрыв аорты.

Будто знал, что истекают сроки. И прощался. Спешил. Досказывал начатое. Брался за все новые и новые сюжеты. Сторонился вымысла, поскольку был уверен: жизнь богаче и щедрее всего, что мы можем ей предложить.

Рассказывал о себе. А значит, – вот она, избирательность памяти благородного человека, – рассказывал только и исключительно о тех, кого любил и чьей любовью был счастлив.

Мерзость жизни, ее тягостность и мука его с годами занимали все меньше, а чужие, не способные стать своими, не интересовали совсем.

Поэтому световские рассказы и повести прощального десятилетия прочитываются как поэма о близости. И о близких.

Об отце. О сестре. О Юрии Домбровском и Юрии Давыдове, Анатолии Жигулине и Юлике Крелине[535]… В общем, о товарищах – Феликс дорожил этим старым и редко кому теперь на ум приходящим словом.

И конечно же – о женщинах, женщинах, снова и еще, еще раз о женщинах, последней ласкою смягчивших горечь рокового часа.

Он был зорок в своих наблюдениях и бесстрашен в своих оценках. Но – глаза, что ли, так были устроены? – в близких видел лишь то, что поднимает ввысь. И побуждает к благодарной нежности.

Мир никогда не открывался Феликсу Светову своей праздничной или – спаси нас и помилуй – парадной своей стороной. Но мир этот самый взял да вдруг и открылся ему как мир добрых людей, стоящих любви и любовью же отвечающих на любовь.

Будем считать, что ему повезло.

И что нам повезло тоже.

Всем, кто был с ним знаком и дружен.

И всем, кто сейчас читает последние его строки».

Вот что я написал, но оказалось, что такое представление писателя никак не совпадает с той легендой о стойком диссиденте и неутомимом борце с тиранией, которая уже сложилась в сознании его близких. Они обиделись. И ладно бы только на меня (почувствовав неудовольствие, я снял, разумеется, свое предисловие, так что публикация появилась в журнале без неуместных комментариев). Но мне почудилось, что близкие Феликса Григорьевича как-то и третьей жизнью своего отца и деда не вполне довольны. Ну, зачем в самом деле он память о себе как о пламенном трибуне и рыцаре без страха и упрека не то чтобы затмил, но потеснил моцартианским образом гуляки праздного, художника и только художника?

Может быть, я и ошибаюсь, конечно, но, во всяком случае, переиздав «Опыт биографии» (2006), правообладатели позднюю – озорную, чувственную и живую – прозу Феликса Светова оставили втуне.

И это уже мне как читателю обидно. И вам, наверное, тоже будет обидно, если вы в «Журнальном зале» войдете в двенадцатый номер «Знамени» за 1997 год и откроете для себя рассказ «Русские мальчики».

Он того стоит.

* * *

А вот с Юрием Федоровичем Карякиным дружбы у нас не получилось. То есть в общих застольях у Давыдова Юрия Владимировича, у милой его Славы всё было прекрасно. Но наедине…

Хотя мы, раз жили в Переделкине через дом друг от друга, пробовали ведь сблизиться. То я к нему зайду по-соседски, то он однажды наведался. Понятно было, что поговорить. С папкой под мышкой, а в папке – рисунки Гойи.

С них и начали, но я серьезный тон разговора о материях, как в романах у Достоевского, серьезных долго не выдерживаю.

Так что скоренько своротил к каким-то – не помню уж, политическим или литературным – новостям, рассказал к месту забавную историйку, о чем-то спросил. Юрий Федорович, отдам должное его снисходительности, откликался охотно, но вообще-то смотрел на меня с некоторым недоумением. Явно не понимал, стоит ли тратить время на пустяки, если можно говорить о Гойе, о «Дон-Кихоте». И о «Братьях Карамазовых», конечно.

Отказался даже от рюмки. Сложил иллюстрации обратно в папку, и мы простились.

А спустя несколько лет, когда Юрия Федоровича уже не стало, я рассказал об этом визите Ире Зориной[536], его вдове. И повинился, что не смог соответствовать уровню. «Да перестаньте, Сережа, – отмахнулась она. – Это, значит, Карякин как раз статью тогда писал, именно о Гойе и Достоевском. Он ведь, когда был в работе, никого не слышал и ничего понимать не хотел. Хоть гром греми – только Гойя, только Федор Михайлович».

* * *

Такая уж мода: в каждом втором, ну третьем московском ресторане непременно есть теперь полка, а где так и стеллаж, с книжками. Чаще случайными: либо задешево купленными на развале у метро, либо, а почему нет, собранными по квартирам у официантов. И очень разными – в диапазоне от тургеневской «Аси» до антологии поэтов Западной Африки. Но почти всегда это издания не нынешние, а советской поры.

На днях вот, ожидая, пока принесут салатики, столкнулся с читаным-зачитанным романом Ивана Шевцова «Во имя отца и сына». Еще – прошелся глазами по рядам – «Война» Ивана Стаднюка[537], «Имя твое» Петра Проскурина, «Все впереди» Василия Белова…

«Sic transit, – молвил, следя за мною, приятель. – А ведь как шумело, и никому теперь оказалось не нужным».

Ой ли? Писатели откровенно плохие, герои разоблачительных фельетонов перестроечной поры сегодня очень даже переиздаются, и кто-то же их раскупает. И Проскурина, и Анатолия Иванова, и Асадова[538] берут с лету, а уж Юлиан Семенов или Валентин Пикуль и вовсе выходят так часто, что Захар Прилепин может обзавидоваться.

В отвал, в небытие – говорю об этом с великой печалью – ушли как раз неплохие. Не самые, может быть, яркие, но, безусловно, достойные. Работавшие честно. И сделавшие немало.

Где, спрошу я вас, новые издания Владимира Тендрякова?[539] Сергея Антонова?[540] Виля Липатова?[541] Виталия Семина?[542] Бориса Можаева? Владимира Дудинцева? Сергея Залыгина? Даже Федора Абрамова?

Некому похлопотать, – это я понимаю. А с другой стороны – есть ли кому их сегодня читать?

Не диссертации писать – с этим-то вроде бы проблем нет, и университетский курс без героев вчерашних дней не обойдется. А вот так вот, просто – чтобы сначала купить, а потом прочесть?

Не уверен. И ведь понимаешь, что литература беспощадна, что выдергивает она под софиты совсем не многих, а удерживает в своей памяти всего лишь единицы, и не обязательно лучших, но все равно больно.

* * *

Зависнув в размышлении над рукописью, очень свежей, артистически изящной и, как говорят, питательной, но доступной, безусловно, не всякому восприятию и, значит, не имеющей перспективы в сколько-нибудь широкой читательской среде, нет-нет да и вспомню, как на читательской конференции в районной библиотеке спросил: «Так какая же литература вам все-таки нужна?»

И услышал в ответ: «Такая, чтобы цепляла, но не грузила»[543].

Надо ли переводить эти слова на нормативный литературный язык?

И надо ли к ним прислушиваться?

Вроде бы надо. И не исключено даже, хотя вряд ли, что именно тогда к нам вернутся читатели и счастье придет. Но унаследованное представление о том, что такое настоящая литература, сильнее минутного соблазна. Оно… все одно что привычка. А, напомню, привычка свыше нам дана: замена счастию она.

Так что – и эту трудную рукопись в печать. Пусть грузит тех, кто, как и мои товарищи по редакции, поверил, что душа обязана трудиться. В конце концов, Господь не посылает нам испытания, какое было бы нам не по силам.

* * *

Мария Степанова, Настя Строкина, Иван Волков, Данил Файзов, да и другие поэты, прошедшие сквозь наш с Татьяной Александровной Бек семинар в Литературном институте, наверняка помнят, как я бранился, когда кто-то из студентов свое новое стихотворение начинал читать по бумажке.

«Если вы собственные стихи не в силах запомнить, – говорил я обычно, – то отчего же надеетесь, что их запомнят другие, ни в чем не повинные люди?»

Я, признаться, и сейчас так думаю. Хотя и отношусь с пониманием к тому, что поэты, даже и многоопытные, читают себя, конечно, по памяти, а книжку или блокнотик – на всякий случай – все-таки в руках держат.

Но вот 2007 год. Апрель. Белла Ахмадулина отмечает свой юбилей в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. В зале полумрак. И только неброский луч высвечивает прекрасное в своей измученности лицо поэта[544].

Белла Ахатовна читает. Часа два, как мне запомнилось. Без перерыва. И никакой книги в руках нет. А ведь стихи у нее, все знают, обычно не короткие.

Иногда, конечно, запинается. И тут, опережая Бориса Асафовича Мессерера, он-то всегда наготове, ей обязательно подсказывают из зала.

Может ли признание у стихов быть большим?

* * *

2000-е, самое начало. Андрей Андреевич Вознесенский чувствует себя уже неважно. Совсем неважно. Ходит с трудом, а главное – голос почти потерял. Если и говорит, то на ультразвуке, и помню, мы вместе участвовали в одной из телепередач, звукоинженеры часа полтора настраивали аппаратуру, чтобы до слушателей хоть что-то долетело.

А тут звонит мне из Дома литераторов Наталья Алексеевна Познанская, заботница о всех русских и нерусских писателях, прежде всего хороших. С предложением провести вечер Вознесенского.

В Малом зале.

«Почему же в Малом?» Эта идея мне кажется как-то даже и обидной для поэта, что Лужники в горсти держать привык. Но Наталья Алексеевна объясняет, что Андрей Андреевич чувствует себя неважно и… Словом, все понятно, и я всё понимаю, когда перед началом вечера меня просят провести его покороче и к Вознесенскому микрофон особенно не подталкивать.

Ну, с Богом! Андрей Андреевич читает. Читает совсем новое, и даже я, сидящий рядом, разбираю лишь часть строк, выговариваемых вот именно что на ультразвуке.

Как быть? Гляжу в зал, а там, в первых, по крайней мере, рядах поэты. Одни поэты. Даже Юнна Петровна Мориц, которая, помню, ходить по чужим вечерам не большая охотница. Цеховое, знаете ли, братство. И я, чтобы Андрей Андреевич хоть немного передохнул, их выпускаю к микрофону. Как они говорили, как на память читали особенно ими любимые стихи Вознесенского!

Э, думаю и снова прошу Андрея Андреевича почитать. И голос у него, слышу, уже откуда-то взялся – слабенький, конечно, но голос. Понятно, что не сворачивать надо вечер, как меня просили, а совсем наоборот – разворачивать. Так что снова зову поэтов, одного за другим, к микрофону, а на финал опять Вознесенского.

И читает он, прощаясь и совсем почти как в молодости, только то, что вошло уже в классику. Вплоть до «Ты меня на рассвете разбудишь…», от которого у меня, сколько бы ни слушал, сердце колет.

Две морали.

Первая – канифоль потребна не только смычку музыканта.

И вторая – любите, современники, своих поэтов, просто любите – и все у вас с ними получится.

* * *

Имейл имейлом, но со времен старого, еще при Твардовском, «Нового мира» закрепилась норма, согласно которой «свой», любимый и постоянный автор рукопись в редакцию приносит непременно ножками и первым делом идет в отдел, к «своему» редактору. И уж только после того, как «текст сдан – текст принят», можно заглянуть в главную редакцию, что называется, пообщаться.

Не то чтобы это было обязательным, но норма именно такова. И вот – начало лета 2008 года, когда ко мне в кабинет вбегают: «Вознесенский приехал!..» Тороплюсь навстречу и вижу, по длинному-длинному нашему коридору, уже из комнаты, занятой Ольгой Ермолаевой, что ведает в «Знамени» стихами, действительно движется Андрей Андреевич. С ужасом вспоминаю, что редакция квартирует на высоконьком втором этаже и, разумеется, без лифта. Говорю: «Ну, зачем же вам было трудиться?.. Могли бы и по-соседски занести…» (тут важно знать, что наши с Вознесенским дачи в Переделкине разделены лишь забором, и не часто, но мне случалось захаживать к ним с Зоей Борисовной по какому-нибудь срочному делу).

Андрей Андреевич только светло улыбается и шелестит, что ему-де в редакцию приходить всегда в радость.

Смотрим распечатку, а она буквально усеяна поправками и пометками. Одна строка перечеркнута, другая вписана, слова заменены, ну и так далее. А поскольку пальцы у Вознесенского слушались тогда уже не очень, то разобраться мудрено – хоть вдвоем смотрим, хоть уже втроем, с Ольгой Юрьевной. Словом, мучение, и тут Андрей Андреевич досадливо шелестит: «Лучше к машинистке». И действительно, только наша наборщица Наталья Васильевна, которую мы по старинке зовем машинисткой, способна совладать с писательскими почеркушками. Но тут и ей не все сразу удалось, так что сверку, и он опять усеивал ее поправками, мы читали уже у Андрея Андреевича под навесиком на дачном участке.

Эта подборка – «Нельзя не ждя» (2008, № 8) стала для Вознесенского в «Знамени» последней. Стихи в ней, понятно, разные, но есть и пробирающие:

Вижу скудный лес возле Болшева… Дай секунду мне без обезболивающего! Бог ли, бес ли, не надо большего, хоть секундочку без обезболивающего!

* * *

Всех, кто в 2006 году прилетел из Москвы в Баку на Фестиваль русской книги, сразу же из аэропорта повезли на Аллею шахидов. Возложить венки, заранее приготовленные, постоять в скорбном молчании у могил – и жертв наведения конституционного порядка в Баку 19–20 января 1990 года, и тех, кто погиб на войне в Карабахе.

Тень войны, беспощадного противостояния двух народов и дальше шла за нами по следу. Нет, не на парадных церемониях, не на встречах с читателями и, уж конечно, не на приеме у Ильхама Алиева – человек, как мне показалось, европейски образованный, он говорил исключительно о сотрудничестве в сфере культуры.

А вот случайные попутчики в автобусе, что вез нас в Шамаху или соседи за банкетными столами о войне вспоминали непременно. И в гостиничном номере каждого из нас ждала стопочка книг, листовок и журналов об израненном Карабахе.

Наконец, финал – праздничный вечер в прекрасном беломраморно-хрустально-зеркальном зале Бакинской филармонии. В партере и ложах – знатные люди Азербайджана и их спутницы, все в жемчугах, бриллиантах, вечерних платьях. На сцене только поэты из всех (почти всех!) бывших советских республик, артисты, медийно опознаваемые лица. И принимают их овациями, в том числе Сергея Никитина[545], этот концерт замыкавшего. Одна песня – бурные аплодисменты, другая… Пока Сергей Яковлевич не говорит: «А на прощанье – песня, которую во имя мира и взаимопонимания народов написал Булат Окуджава, сын грузина и армянки…».

Спел – кажется, «Виноградную косточку в теплую землю зарою…». И тишина в зале, только редкие хлопки не всё сразу понявших гостей фестиваля.

А в фойе, куда я, чуть припоздав, вышел, вижу: Никитина уже взяли в плотное кольцо несколько женщин в черном (и откуда они на празднике вдруг появились?), что-то ему кричат, руки вздымают…

Не знаю, чем бы это могло кончиться. Но вмешались секьюрити…

* * *

А вот лето 2008 года. Киев – единственный в своем роде, несравненный город, в котором, наверное, так удобно жить.

Мы с Олегом Григорьевичем Чухонцевым и Инной Булкиной[546] ужинаем в одном из ресторанчиков на Подоле. И вдруг шум, гам, тарарам, все выбегают, мы тоже – а по улице идут танки! Бронетранспортеры!.. Оказалось, что вся эта военная техника, я в ней не разбираюсь, в течение нескольких вечеров величественно и без видимой цели блуждала по центральным улицам великого города, что на языке украинских военных называлось репетицией парада.

Ну предположим, танки можно и в Москве встретить, хотя мне, после августа 1991 года, не доводилось. Но чтобы вот так, вблизи, на улицах, заблаговременно не перекрытых силами безопасности!.. А вот чего в Москве точно и предположить нельзя, так это ликования, с каким беспечные (тогда) киевляне – и в особенности киевлянки – встречали едущих на броне солдатиков, тоже (тогда) беспечных, не обремененных какой бы то ни было заботой и уж тем более тяжкой думой.

Единственная, по личным впечатлениям, известная мне аналогия – Израиль.

Страны-подростки[547].

Во всяком случае, тогда, жарким августовским вечером 2008 года, мне казалось именно так.

* * *

Киевское лето 2008 года. Мы с Олегом Григорьевичем Чухонцевым только что вышли из ворот Киево-Печерской лавры. Жарко, ну просто страсть как жарко, и я, заприметив симпатичный павильончик подле автобусной остановки, говорю поэту: «Там вода, похоже… Купить и вам бутылочку?»

«Мне?.. – выходит он из глубокой задумчивости. – Не знаю даже… Пожалуй, можно… Хотя… Да нет, спасибо». Что ж, вольному воля, и я, нырнув в облюбованный павильон, тут же выныриваю оттуда с запотевшей бутылью «Миргородской». Свинчиваю крышку, подношу к губам и… Олег Григорьевич больше не колеблется и тоже исчезает за заветной дверью.

Минута, другая, седьмая, кажется, одиннадцатая… Пока, осознав, что жиденькая поначалу очередь к водопою угрожающе густеет, я не спешу к своему старшему другу на выручку. Продавщица спокойна – знать, и не таких видала. А на лице поэта – муки. Муки выбора. Ведь мало того что сортов у родниковой, минеральной и артезианской несколько, так еще и привычная пара «с газом» – «без газа» пополнена загадочными «слабогазированными» и «сильногазированными» напитками.

Для вас это не было бы проблемой? Ну, тогда вы не лирический поэт. Во всяком случае, точно не Чухонцев. У него ведь и со стихами так. Пишет он сейчас или держит паузу, неведомо даже самым близким. Что пишет, тайна за семью печатями. И никогда по собственной воле свежего стихотворения из своих рук не выпустит. Чтобы оно попало все-таки на редакционный стол, надо вести долгую, планомерную осаду. Отчетливо понимая, что тут-то оно – ад для редактора, корректора и наборщицы – и начнется. Потому что правку Олег Григорьевич в свои стихи вносит на каждом этапе: верстка, сверка, оригинал-макет. И, когда тираж уже печатается, как правило, звонит с вопросом, нельзя ли остановить, так как он снова хотел бы поменять…

Обычно точку с запятой на, допустим, запятую-тире. Так уж Гражданин Колеблющийся, как я его обычно зову, устроен, что в главном – в смысле стихотворения, в его звуке, в линии своего литературного и гражданского поведения – он, как мало кто, тверд, строг и неуступчив. Зато в пустяках дает себе полную волю. Какую – Инна Булкина помнит – выбрать вышиванку[548] из мириада продающихся на Андреевском спуске. Какой – Александр Кабанов[549] не даст соврать – салатик заказать себе за обедом. И что в самом деле лучше – точка с запятой или запятая-тире?

* * *

Лет пять тому. Прага. Большая книжная ярмарка. Близится ее открытие, и вдруг прибегают посольские с известием, что российский стенд неожиданно решил посетить президент Чешской Республики. И, соответственно, он должен коротко побеседовать с самым именитым нашим писателем, а тот в качестве ответного жеста подарит президенту свою книгу.

Быстро объясняют задачу момента Битову Андрей Георгиевич не сразу, кажется, понимает ответственность своей миссии, но потом все же кивает: ладно, мол.

И вот – беседа уже состоялась, Битов раскрывает книжку, выводит на титульной странице, как положено, слово «Уважаемому…» – и поднимает голову к президенту: «А как вас зовут, простите?» – «Клаус», – отвечает тот чуть оторопело. «Да нет, – досадливо отмахивается Андрей Георгиевич. – Я спрашиваю, как ваша фамилия?»

Немая сцена. Посольские в обмороке. А члены нашей делегации, как по команде, вздымают большие пальцы кверху: русский писатель всегда найдет, что сказать, чтобы действительно запомниться.

* * *

В связи с неуклонным сегментированием современной культуры и в связи с неуклонном ростом невежества, все неуклоннее выдаваемого публикой уже и за достоинство, некоторые оценочные эпитеты стали выглядеть комично[550].

Например, известный – «известный микробиолог» (это кому же он известен, кроме микробиологов?).

Или знаменитый – «знаменитый валторнист».

Даже простое вроде бы слово популярный, и оно под вопросом.

Такие эпитеты, как крупный, выдающийся, значительный, неординарный, еще чего-то стоят. Впрочем, гораздо меньше, чем стоили раньше.

И – праздник сегодня у эпитетов, которые выделяют не масштаб (известности или таланта), не сумму сделанного тем или иным человеком, а его (уже почти безоценочно) уникальность.

Этот, мол, – единственный в своем роде – поэт или, простите покорно, мудак.

Это, мол, – эксклюзивный прием.

Эта, мол, – неповторимая красавица или, извините, дура.

Иными словами, значит сейчас что-то не оценка человечеством (читателями, экспертами etc.) и даже не самооценка («Я гений, Игорь…» etc.), а возможность (или невозможность) представить того или иного человека в телепередаче типа «Минута славы».

Там ведь действительно одни уникумы, единственные и, слава богу, неповторимые.

* * *

Известный поэт написал свое первое прозаическое произведение.

Долго не решался выпустить его из рук. И наконец решился.

«Вот, – сказал он, кладя папочку на стол. – Вот вещь, за которую не стыдно и Нобелевскую премию получить».

* * *

Спускаюсь по памятной многим лестнице Овального зала Библиотеки иностранной литературы, а навстречу, с низко опущенной головой, Александр Абрамович Кабаков. Поднял на меня глаза, в которых, как обычно, многовековая скорбь еврейского народа, и тихо просит: «Сережа, скажи мне что-нибудь хорошее…» А я, будто черт меня дернул, переспрашиваю: «Саша, мы ведь с тобой уже лет двадцать знакомы, так?» «Так», – отвечает Кабаков, еще не понимая подвоха. Но я напираю: «И ведь все эти годы я тебе по много раз говорил что-нибудь хорошее, так?» «Ну…» – слышу я в ответ и торжествующе говорю: «А теперь вспомни, сказал ли ты мне за эти годы хоть что-нибудь хорошее. Может, сейчас попробуешь?..»

И проношусь мимо, оставив своего друга в некотором недоумении.

Уж сколько воды с той поры утекло, а мне до сих пор стыдно. Будто ребенка обидел.

* * *

О, сколько же открытий чудных свершил я, когда начал в 90-е собирать биобиблиографические сведения о живущих ныне русских писателях. Сначала занося эти сведения на каталожные карточки, несколькими годами позже вводя в компьютер, а уже в 2000-е обнародуя их в составе литературных словарей и путеводителей. Первое, конечно, открытие – это как же нас, оказывается, много. А я ведь человек эпохи Гутенберга и сетевых удальцов стараюсь не трогать. Беру лишь тех, кто выпустил хотя бы одну собственную книгу стихов, прозы или критики. Тысячи, многие тысячи, десятки тысяч имен и, помню, Настя Строкина, моя любимица по тогдашнему литинститутскому семинару, полистав внушительные тома, прямо-таки ахнула: «Я и не знала, Сергей Иванович, что в русском языке есть столько фамилий».

Второе открытие – внезапно (для сторонних людей) обнаружившаяся партийность того или иного вполне себе приличного литератора. Сейчас-то это, разумеется, никого не волнует, а на выходе из СССР многими еще воспринималось как выразительная характеристика личности, и людям зачем-то хотелось знать, что такой-то светоч нашего (впрочем, позднейшего) освободительного движения вступил, оказывается, в КПСС в 1987 году, еще, считай, подростком.

Но Бог с ней, с партийностью, тем более что из последующих словарных изданий я эти сведения удалил как малозначащие[551]. Поговорим о других кульбитах судьбы. Я вот, например, вспомнил сейчас Петра Агеевича Кошеля, которого знал в 1980-е еще Петей и который мне казался тогда весьма многообещающим поэтом. А тут – смотрю в 1990-е, смотрю в начало нулевых – прямо-таки книжка за книжкой: «История телесных наказаний в России», «История российского терроризма», «История российского сыска»…

Не хочу ни в кого бросать камень. Тогда чего только не составляли, чего только не писали для заработка. Я и сам, уже случалось рассказывать, переводил корейские духовные песнопения. Так что Пете, тонкому в молодости лирику, никакого укора нет. Но почему все-таки именно сыск, именно телесные наказания?

Истинно, скажу я вам, истинно неисповедимы писательские пути на переходе от развитого социализма в недоразвитый капитализм.

* * *

Выверяя сведения для очередного «Путеводителя» по новейшей русской литературе, позвонил очень известной писательнице, одной из первых – скажу максимально обтекаемо – в нашей жанровой прозе. И писательница, избалованная восторгами миллионов своих читательниц, была, мне показалось, тронута вниманием человека из толстожурнального мира, в общем-то от нее очень далекого. Слово за слово, шутка за шуткой, так что, когда разговор подошел уже к концу, она неожиданно предложила: «А давайте я вам свою книжку подарю. Но, – и тут она помедлила, – именно ту, какую вы у меня больше всего любите. Говорите же быстрее – какую?»

Ваши действия? Невозможно же вот так вот взять и признаться, что ни одной ее книжки я не читал, вернее, начинал читать одну, потом другую, и обе на полпути к миттельшпилю бросил. Или все-таки возможно?

Но чуткой собеседнице и этого моего минутного замешательства было довольно. Поэтому простились мы, разумеется, вполне корректно, но никакой книжки в подарок я, как вы догадались, не получил.

* * *

И еще о писательской любознательности и доброжелательности по отношению друг к другу.

Ко мне в редакционный кабинет входит очень даже неплохой прозаик, давний автор «Знамени». Но никак не мой приятель, что в контексте этой новеллы важно.

Здороваемся, и он спрашивает, да нет, скорее утверждает: «Вы только что издали очередной путеводитель по современной литературе». «Верно», – соглашаюсь я. «И вроде бы я тоже туда попал», – напирает мой собеседник. «Да разве же вы могли туда не попасть?» – развожу я руками. «И он продается у вас в первой комнате у входа». Я и тут не могу поспорить, и писатель, глубоко в нашей редакции уважаемый, меняет тональность на просительную: «А нельзя для меня ту страничку, ну, где про меня, отксерить?»

«Ксерокопировать», – мысленно поправляю я ненавистное мне слово. А вслух говорю: «Вся книга вам, значит, не нужна?»

«Да на какой они мне все!»[552] – отмахивается мой визитер от нежданной напасти.

* * *

Автор что курица. Снеся заветное яичко (выпустив книжку), безумно нервничает, прихорашивается, квохчет, – обратите, мол, внимание, полюбуйтесь, прочтите, ведь эта книжка для того и написана, чтобы многое, почтенные граждане, изменить в ваших взглядах.

В эту пору автор смешон. И почти непереносим для окружающих, так как способен с увлечением говорить только о своем дитятке и все человечество делит на две (увы, неравные) части: на тех, кто его книжку уже прочитал или, по крайней мере, купил, и тех, кто ее никогда не купит и никогда не прочтет. Причем автору (почти) все равно, хвалят его или бранят – главное, чтобы прочли, обратили внимание.

Потом начинают идти рецензии, – как правило, неравнодушные, толковые, иногда блестящие, но трепетный автор видит, что полюбоваться-то полюбовались, но ничего, ну решительно ничего ни в мире, ни даже во взглядах рецензентов не переменилось. Книжка ими уже поставлена на полку – с тем, чтобы никогда уже более к ней не возвращаться.

И автор как-то скучнеет. А к дитятку своему охладевает. Даже забывает, что именно он написал – ну, не в целом, конечно, а в подробностях, в деталях, которые, как ему казалось, уж из его-то памяти не уйдут ни при каких обстоятельствах. В этом смысле я верю поэтам, которые при публичной читке перевирают свои собственные старые стихи и благодарно изумляются, если кто-то из зала начинает им подсказывать. Мне и самому уже по необходимости случалось несколько раз забираться в «Жизнь по понятиям», чтобы вспомнить, что там написано о том или ином предмете.

Мой диалог с Россией опять не состоялся, глумливо повторяет автор сам себе золотые слова Сергея Юрьевича Юрского. Ничто ведь, оказывается, не изменилось – даже в жизни самого автора. А он-то думал, он-то рассчитывал, он-то горячился!..

Что же остается? Сладкое воспоминание о времени, когда эта книга писалась, и автор сам про себя в особо удачные часы тихонечко вскрикивал: ай да, сукин сын, ай да… И ясное понимание, что только эти часы в его жизни и были счастливыми.

* * *

Вот ведь как интересно – за последние два десятилетия почили в бозе едва ли не все гиганты советской книжной индустрии. Рухнул «Прогресс»[553]. С молотка ушел «Московский рабочий»[554]. Дало деру от «Литературной газеты» ее фантастически богатое издательство – со складами, автопарком, домом творчества и дачными городками. Дотлел «Современник»[555]. И «Советскую Россию»[556] не спасла перекостюмировка в «Русскую книгу». Давно ничего хорошего не слышно о «Правде». Лишь редко-редко подает жиденький голосок «Художественная литература». И разве не скукожились – по отношению к прежнему своему величию – «Молодая гвардия» и «Детская литература»[557]?

Все расхищено, предано, продано?.. Может, и продано – но, сколько я слышал, почти всегда за какую-то чепуху, за копейки, ничтожные в сравнении хотя бы с рыночной стоимостью тех зданий, какие когда-то занимали мамонты пятилеток. Даром ли даже и громких судебных процессов никто в связи с этим затевал.

Единственное известное мне исключение – издательство «Советский писатель»[558], которое последний его директор (и, разумеется, романист патриотической складки) Арсений Ларионов сумел-таки тишком приватизировать. И ведь пострадал, бедолага, – 16.01.2008 он был признан обвиняемым по уголовному делу, возбужденному по статье 159 ч. 4 УК РФ (мошенничество в особо крупных размерах), а 6.07.2010 решением Пресненского районного суда Москвы осужден на шесть с половиной лет лишения свободы.

Разумеется, условно.

К чему я об этом рассказываю? К тому, что за эти же сумасшедшие десятилетия в Москве не погиб ни один (вы слышите – НИ ОДИН!) толстый литературно-художественный журнал. Уж сколько нас хоронили, а мы всё (и все) живы. Не смейтесь – но даже «Молодая гвардия», известная исключительно своим жидоморством, и та жива, о чем нам не забывает напоминать одна, правда, только нынешняя «Литературная газета».

Ergo? Да хоть два «ergo»!

Первое – мы еще расчихаемся на ваших похоронах.

И второе – за эти десятилетия на освободившемся пространстве выросли новые книжные гиганты: «ЭКСМО»[559], «ACT»[560], «ОЛМА»[561], «Центрполиграф»[562], иные всякие. А новые журналы, хоть и появлялись во множестве, настоящими конкурентами классическим «толстякам» не стали. Может, потому что свято место как было, так и остается занятым.

* * *

Очень любопытно следить за тем, как солидный бизнес, пойдя ad marginem[563] в поисках дополнительных источников прибыли, цивилизует, легализует, словом, делает респектабельным и почти добропорядочным то, что еще совсем недавно воспринималось как нечто маргинальное и едва ли не зазорное.

Пример. «Баню» Алексея Толстого ротапринтной выделки или непристойные романы более поздней книжной серии «Улица красных фонарей»[564] приличному человеку прилично было держать все-таки в ящике письменного стола, что называется, в непрозрачном пакете, а не на полке, не рядышком с Пушкиным и Генри Миллером.

И совсем другое – академически строгие книги «Ладомира»[565], роскошно изданные тома Института соитологии[566] (видел, например, в одном из магазинов «Эротические приключения Гулливера»[567] – без шуток, образец полиграфического искусства!). Содержание решительно то же, а прятать уже отнюдь не обязательно, можно и барышне подарить, и начальнику, и стоматологу.

То же с литературой, допустим, антисемитской. Пока она, да еще на газетном срыве, продавалась только у музея Ленина, да вдобавок еще и агрессивными старушонками, цена ей была одна. А возьмите респектабельные издания «Алгоритма»[568], читатель которых чувствует себя уже не маргиналом и лишенцем, а, напротив, интеллектуалом, человеком, допущенным к некоему высшему знанию? Хотя написано в этих томах решительно то же, что и в газете «Пульс Тушино»[569], которую, до сих пор помню, жена мне в доме держать запретила.

Отсюда вопрос: лишается ли при этом «обуржуазивании» своего яда, деструктивной энергии то жало, которое содержится в этих книжках? Ну, как, например, А. Т. Иванов[570] и В. Л. Топоров, при деятельной поддержке «Независимой газеты», лет десять назад перевели Проханова из глашатая кастрюльных демонстраций в амплуа артиста, почти Набокова[571]. Или все-таки нет?

* * *

Отсюда и совет авторам и издателям радикальных книжек: если вы хотите, чтобы вашу продукцию воспринимали как подрывную, экстремально альтернативную, издавайте ее только и исключительно бедно, на газетном срыве – даже если денег хватает и на верже.

В 2003 году одна из моих книжек шла в издательстве «ОЛМА-Пресс». Время было уже вполне интернетовское, так что текст я отправил электронной почтой. И вопросы с редактором Диной Кондахсазовой снимал тоже по имейлу. Ну, или по телефону.

Но на финальном этапе нам все-таки потребовалось встретиться лично. И Дину Робертовну явно не устроили мои слова о том, что заеду, мол, во вторник после обеда. «А точнее?..» – выспрашивала она. – Еще точнее?..» Подивившись еще, помню, таким тевтонским пристрастием моего милого редактора к точности, я пришел (живу неподалеку) на Звездный бульвар, поднялся на нужный этаж и вступил… Скажу уж лучше по-своему: вступил я в залу, уставленную рабочими местами: стол с компьютером, стул для редактора – и всё, так как стула для посетителя, то есть для автора, было уже не предусмотрено.

А переговаривались мы в переговорной, на посещение которой составлялся (тогда, во всяком случае) особый график. И мешкать в беседе было непозволительно, так как в холле у лифта (а где же еще?) уже топтался очередной автор, ожидая очередного редактора.

Мамочки мои! И я вспомнил, что Ляля (Лиана Степановна) Полухина, моя добрая подружка по «Литературной газете», начинала свою карьеру еще в 1950-х, в Литдраме Всесоюзного радио. И начальником там тогда был внебрачный, как шептались, сын товарища Сталина, построивший и режим работы девчонок-редакторш в согласии со своей генетической предрасположенностью: больше двух не собираться, о всякой беседе с автором писать отдельную рапортичку. «Я уж думала сбегать», – рассказывала мне Ляля. Но тут в Литдрам пришел новым начальником Феликс Феодосьевич Кузнецов, совсем тогда молодой и, на волнах XX партсъезда, совсем обаятельный и либеральный. И первым делом спросил: «А что это, девочки, к вам авторы не ходят?» Да вот, начинают они ему объяснять. А он не слушает. «Нет, – говорит, – пусть все приходят, когда хотят, и сидят, сколько хотят. Ведь самые хорошие идеи у автора и редактора появляются или за чашечкой кофе, или… – Здесь железный Феликс мечтательно прижмурился. – Или в постели».

Алисе Ганиевой и другим молодым редакционным дамам читать этот текст, конечно, совершенно не обязательно. Хотя – сужу по наблюдениям издалека – нынешние литературные мачо так безостаточно озабочены своей жизнью в искусстве, что вполне могут удовлетвориться и совместным кофепитием.

* * *

75-летие Владимира Войновича его издатели решили отпраздновать в концертном зале при гостинице «Космос». В зале, хоть часть билетов и поступала в свободную продажу, довольно много свободных мест, и всем распоряжаются… нет, не издатели, а телевизионщики. То так скомандуют публике рассесться, то этак. Чтоб картинка, знаете ли, была.

И, чтобы картинка была, когда всех по уму рассадили и вечер все-таки начался, на сцену выпустили… нет, не писателей, которые могли бы, наверное, Владимиру Николаевичу сказать добрые слова, а эстрадных звезд. И поют они на фоне чонкинского ероплана, выставленного перед зрителями, и пляшут, и пересмешничают… А самые задорные – девичья группа, кажется, «Стрелки» или, кто их там разберет, «Блестящие» – спорхнули со сцены к первому ряду, где Войнович сидел, и вытащили его таки к себе, наверх, чтобы тоже поплясал под телекамерами.

Едва дотерпев до антракта, спешу к Владимиру Николаевичу, чтобы выразить ему свое сочувствие. Но юбиляр моего сочувствия не принимает. «Это, – говорит, – у вас понятия, что для писателя позволительно, до сих пор совковые. В Европе, вон, чтобы книги хорошо продавались, авторы давно что хочешь спляшут. Гюнтер Грасс, на что нобелевский лауреат, и то в книжных магазинах плясал. А мы чем же лучше?..»

И устыдился я своей непродвинутости. Как и сейчас стыжусь, когда узнаю, что акция «Писатели играют в футбол», только что затеянная, должна, оказывается, увенчаться международным турниром. Где команда российских writer будет сражаться с командой голландских или там германских schriftsteller, а читатели на трибунах рукоплескать, чтобы после матча выстроиться в очередь за книгами самого талантливого левого полузащитника.

* * *

Звонят, более десятилетия уже прошло, а помнится ясно, из группы компаний «Пальмира». Просят о встрече. А как встретились, сразу берут быка за рога: «Мы знаем, как спасти современную литературу, то есть знаем, как вернуть ей современных читателей!»

«Да что вы?» – изумляюсь, хотя чего-чего, но у нас все, похоже, знают, и как футбол отечественный на должную высоту поднять, и как Россию-матушку с колен на ноги поставить, ну и современную литературу спасти. «Да, – говорят. – Все дело в том, что у нынешних русских писателей плохо с сюжетами». У меня прямо от сердца отлегло: «Это, – интересуюсь, – вы, наверное, Льва Лунца[572] начитались?» Но собеседники мои на «Серапионовых братьев»[573] не повелись; знай, свое гнут. Про то, что решили они широким неводом пройти по Руси, по книжкам, которые либо печатного станка не достигли, либо, хоть и напечатаны где-нибудь в провинции, на столичные прилавки все же не попали. Поэтому всего-то и надо, что извлечь на божий свет самые из них сногсшибательные посредством масштабного конкурса «Российский сюжет»[574], затем издать максимально высокими тиражами (цифры я даже сейчас страшусь вспомнить) и, соответственно, распродать.

Переспрашиваю, понятное дело, чем эта группа компаний вообще занимается. Не сразу, но ответили мне, что, в частности, изготавливает и продает модельную обувь. И тут же снова в атаку. «Не сомневайтесь, – говорят, – ведь в XXI веке главное не что продавать, а как продавать. Здесь у нас опыт, и креатива тоже в достатке».

Я и не против, тем более что от меня и Андрея Василевского, редактора «Нового мира», ничего вроде не требуется, кроме моральной поддержки и присутствия на финальной церемонии.

Поэтому, как только жюри, и совсем, кстати, не плохое, отработало, зовут нас в Большой зал Центрального дома литераторов[575]. В фойе какие-то умельцы гигантский пазл собирают, всюду воздушные шарики, а на сцене… На сцене-то, батюшки мои, виселица в натуральную величину и пьедестал почета. Нас с Андреем Витальевичем усаживают под сценой за столики с зелеными лампами, публика тоже расселась, и пошли чинные речи.

Очень быстро, правда, прерванные, поскольку в зал ворвалась ватага странных существ, предводительствуемая наголо обритым, босым и в коротенькой тунике господином. Потом-то мне рассказали, что по сценарию это был, оказывается, Муз, то есть Муза мужского рода, а в миру актер Гоша Куценко, чья звезда только что взошла в сериалах. И всё бы хорошо, но никто из литераторов, собранных на церемонию, сериалов не смотрел, о существовании Гоши Куценко тогда не подозревал, поэтому, когда Муз подступил к Андрею Витальевичу (слава богу, не ко мне) с хамскими вопросами, в зале истошно закричали: «Уберите хулиганов!!!»

А креатив крепчал. Не помню уж, повесили ли на сцене графомана или его чучелко, как было задумано. Но век не забуду, как победительница по номинации «Любовный сюжет» воздела руки и прямо с пьедестала крикнула в зал: «Вот видишь, мама, а ты не верила!» Или как актер, кажется, из Брянска, чей роман взял первое место в разряде сюжетов исторических, вместо того чтобы пожать руку Валерию Золотухину[576], руку эту, к ужасу Валерия Сергеевича… поцеловал.

Снимки, где актер актеру, писатель писателю руку целует, на следующий день обошли все газеты.

Чем, собственно говоря, дело и закончилось. Книги, действительно изданные фантастическими, по нашим дням, тиражами, зависли, говорят, на складах. И имен победителей, что должны были проснуться авторами бестселлеров, никто, боюсь, сейчас не вспомнит.

Нет, романы – все-таки не штиблеты. Их так ловко не распродашь.

* * *

Свои книги литераторы друг другу дарят[577]. Иногда щедро, что называется, налево и направо, и это означает, что экземпляры (бывает, даже весь тираж) они получили от издателя взамен гонорара, и их все равно же нужно куда-нибудь пристраивать, так что дарение равно книгораспространению. А бывает, что дарят с разбором, далеко не каждому потенциальному читателю, подвернувшемуся под руку, и это означает, что гонорар, каким бы ничтожным он ни был, выплачен, и собственные книги автору издателя должен покупать. И пусть по отпускной, как говорят, цене, но она все равно кусается, так что оплатишь несколько десятков экземпляров на презенты, и гонорар, считай, истрачен.

Но принято все-таки дарить, и это ставит одаренных перед трудным вопросом. Что делать с книжкой, ставшей теперь твоею – после того, как трогательный инскрипт прочитан, и, полистав, ты видишь, что идти от страницы к странице тебе совершенно не хочется? Да и незачем.

Не будем брать совсем уж клинические случаи – писатели постарше помнят, как, возвращаясь из поездок по республикам, они увозили с собою вязанки книг на чистейшем каракалпакском или хоть бы даже удмуртском языке. Возьмем день нынешний, когда даритель, а по-другому не бывает, ждет от тебя отклика, причем желательно печатного, в форме благожелательной, а лучше всего, восторженной рецензии.

Один раз я попался. Сунул мне в кулуарах одного из литературных собраний какой-то хмурый малый свою книжку. Я, естественно, поблагодарил, по дороге домой просмотрел, понял, что не моё, даже не «знаменское», и тоже сунул куда-то, в один из книжных курганов моего редакционного кабинета. Казалось бы, инцидент исчерпан, но спустя несколько месяцев хмурый малый возник в моих дверях с вопросом, опубликована ли уже рецензия на его книгу. «Да нет, – говорю я с показным сожалением. – Ваша книга нас не заинтересовала». – «Ну раз так, – слышу в ответ, – то книгу мне, пожалуйста, верните. Я ее, – продолжает посетитель, – не для вашего развлечения давал, а для отклика». Я и рад бы вернуть, но… с ужасом глядя на книжные курганы, понимаю, что не найду. Во всяком случае, быстро. «Тогда, – напирает предприимчивый автор, – оплачивайте полную стоимость книги, если найти не можете».

Пришлось, не смейтесь, мне раскошеливаться. А рассказав эту печальную историю коллеге из другого журнала, я вскорости узнал, что и у них этот хмурый малый побывал. И тоже ушел с деньгами. А что, неплохой, замечу в скобках, способ отбить хотя бы часть затрат, ушедших на издание своей – и, казалось бы, никому не нужной – книги.

* * *

Присылают бандероли, иногда с особым цинизмом – на домашний адрес и наложенным платежом. Отстоишь в очереди, откроешь, а там – да, да, вы не ошиблись – увесистая рукопись. Либо роман. Либо стихи. Реже философский трактат.

И непременно в сопровождении льстивого письма, что только вы, мол, многоуважаемый, способны оценить мой труд, и только вам я поверю.

Или в гости придешь неосторожно. Выпиваете, закусываете, всё хорошо и безопасно, но только собрался уйти, как тебя притормозят подле вешалки: «Вот я как раз случайно тетрадочку захватил с собою… Плоды, знаете ли, бессонных ночей… Не посмотрите ли?..»

Жизнь наша, пишут в газетах, давно уже не литературоцентрична. И в журналах никто вроде бы больше не хочет печататься. Ну, не знаю, не знаю… Меня вот один генерал так в прихожей притиснул к пальто и шубам, что косточки едва не хрустнули. Лампасы, говорит, отдам за публикацию в «Знамени».

Отсюда и вопрос: а как бы вы в этих случаях поступали, будь чтение у вас, как у меня, как у моих товарищей, на протяжении многих лет давно уже не приятным досугом, а работой, от которой звереешь и от которой не отвертишься – и по роду редакторских обязанностей, и по профессиональным интересам литературного критика?

Взвешиваешь обеими руками то, что тебе от всей души поднесли, и думаешь: значит, у тебя опять хотят отнять несколько вечеров под чтение того, что тебе скорее всего не понравится, и вдобавок отнять душевное спокойствие, потому что с этим автором придется ведь еще разговаривать, и разговаривать очень аккуратно, чтобы а) не обидеть и чтобы б) не вселить в него напрасные надежды. Почему напрасные? Да потому что, как правило, красавице юбку задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

При Советской власти были литконсультации – разумеется, бесплатные. После нее их попробовали опять запустить – уже, разумеется, на платной основе. Не прижилось. Ибо зачем же деньги платить, если можно разослать рукописи всем известным литераторам, по списку – и сладко грезить в ожидании благожелательного ответа?

И это странно. Ведь когда, вы, готовясь к экзаменам, с репетитором разбираете, допустим, «Горе от ума», то вы понимаете, что это работа, за которую положено платить. И гастроэнтерологу, когда вы приходите к нему со своим гастритом, платить тоже нужно. Хотя репетитор затратит на вас от силы два часа, а врач и того меньше. А тут – отбираете сразу несколько вечеров! Помилосердствуйте, братцы!

Но только, я вас умоляю, не пробуйте сулить ни мне, ни другим известным мне литераторам деньги. Пошлем подальше. Пусть легенда о том, что сидит где-то великий критик и берет за чтение по прейскуранту, так легендою и останется.

* * *

Или вот еще книжка, отправленная по моему домашнему адресу, но в расчете, надо полагать, на рецензию, зачем же еще? Наверное, хорошая. Во всяком случае, толстенькая, сияющая копеечным глянцем.

И в аннотации сказано, что «автор с прихотливой фантазией смешивает сатирический реализм с интеллектуальным мифом…».

А прямо напротив аннотации первая фраза, с какой книжка начинается:

«Света Кувшинникова пукнула».

Это, я так понимаю, меня зацепить решили, взять, знаете ли, на крючок.

И вы меня осудите, конечно, но рецензировать эту книгу уже не захотелось.

Читать, впрочем, тоже.

* * *

И чуть-чуть статистики. Разумеется, только по официальным данным.

Тиражи Дарьи Донцовой в 2004 году составили почти 16 миллионов экземпляров, в 2008 году сошли до 9 миллионов 764 тысяч экземпляров, в 2012 году упали до 3 миллионов 728 тысяч экземпляров и, наконец, в 2014 году сравнялись с 1 миллионом 683 тысячами экземпляров.

Тиражи Александры Марининой в 2007 году доходили до 2 миллионов 647 тысяч 800 экземпляров, в 2011 году снизились до 1 миллиона 532 тысячи 800 экземпляров и, наконец, в 2014 году составили 661 тысячу 200 экземпляров.

Юлия Шилова в 2007 году имела 2 миллиона 729 тысяч 500 экземпляров, в 2014 дошла до 506 тысяч экземпляров.

У Татьяны Поляковой в 2006 году было 2 миллиона 177 тысяч 200 экземпляров, в 2011 году стал 1 миллион 789 тысяч экземпляров и, наконец, в 2014 году сравнялись с количеством в 663 200 экземпляров.

Татьяна Устинова в 2008 году выпустила 3 миллиона 210 тысяч 900 экземпляров, в 2012 году опустилась до 958 800 экземпляров и, наконец, в 2014 году затормозила на 593 тысячах 500 экземплярах.

Тиражи Бориса Акунина в 2010 году составляли 1 миллион 432 тысячи экземпляров, а в 2014 году подошли к 377 тысячам 500 экземпляров.

Полины Дашковой, Виктора Доценко, Александра Тамоникова[578], Сергея Лукьяненко, Михаила Веллера и других миллионщиков недавних лет в перечне рекордсменов 2014 года уже нет.

Средние тиражи «небрендовых» авторов фантастики, дамских романов и книг криминального жанра не превышают 5 тысяч экземпляров.

Воля ваша, но похоже, что страна незаметно для себя перестает читать и это[579].

* * *

Но вот, хотя литературоцентричность, по всеобщему мнению, и приказала в России долго жить, поток рукописей, поступающих в редакцию, не убывает. Что-то мы – мгновенно или после многочасовых обсуждений – принимаем к публикации, что-то готовы принять, если автор согласится на радикальные сокращения и доработку, но большую часть вынуждены все-таки отклонять. И понятно, что необходимость отказывать людям, часто очень славным, а иногда и связанным с нами долгими дружескими отношениями, каждый из сотрудников «Знамени» воспринимает как тяжкую повинность. Которую хорошо бы сбросить – например, на главного редактора.

Вот и сообщаешь – по телефону ли, письмом ли, при личной ли встрече, – что ваше произведение нам, простите, не подошло. Точка. Ну, иногда многоточие – если рукопись не безнадежна и ты советуешь показать ее другому потенциальному публикатору.

Профессионалам этой короткой фразы, как правило, достаточно. Говорят спасибо – и либо разрывают отношения со «Знаменем» навсегда, либо, спустя срок, приносят в редакцию свою новую вещь, дай Бог удачную.

Но «как правило» не значит «всегда». Случается, что автор желает узнать подробности, причины, по каким его дитятко завернули, и, может быть, поспорить, переубедить или усовестить редактора.

И разговор тогда превратится в чистое, причем обоюдное, мучение. Так что пускаться в него я избегаю и, бывает, в ответ на сакраментальное «А почему?» переспрашиваю: «Вы ведь понимаете, что каждая следующая моя фраза будет для вас все обиднее? И тут-то мы уж точно окончательно рассоримся?»

* * *

И о стихах.

Не в том беда, что их пишут сегодня сотни тысяч людей, худобедно, а иногда и вполне сносно овладевших версификационной грамотой[580]. Беда (для редакторов, конечно, для издателей) в том, что тысячи – или пусть хотя бы сотни – из них пишут стихи вполне пристойные, небезынтересные и, что называется, на уровне.

Их можно напечатать – и ничего ужасного не произойдет. А можно отклонить – и тоже русской литературе особой убыли не будет.

Напор же страшенный, папки – и бумажные, и виртуальные – забиты на годы вперед, и единственный «Знаменский» редактор, на которого мне, где бы я ни появился, непременно пожалуются, – это Ольга Юрьевна Ермолаева, ничего, мне говорят, в стихах не понимающая и мало кого из армии поэтов хотя бы раз не обидевшая.

Так же, знаю, и у соседей. Вот Андрей Витальевич Василевский на одном из Форумов молодых писателей России едва не взмолился публично: прозу, говорит, присылайте, статьи, рецензии, тогда как стихов, я вас очень прошу, не надо, шансов у них в «Новом мире» нет.

Да и в «Знамени», по совести говоря, не много. Вот, если предаться арифметическим подсчетам, рассудите: мы в каждом номере печатаем по четыре обычно поэтические подборки, что в год дает пятьдесят, предположим, публикаций. Казалось бы, достаточно. Но! Есть десять, может быть, пятнадцать поэтов, публиковать которых ежегодно для нас честь и счастье. Есть и еще поэтов тридцать – сорок, которых мы тоже понимаем как «Знаменских» и печатаем пусть не всегда, но уж самыми удачными, на наш взгляд, подборками непременно. Что же остается, если учесть, что то главный редактор, то Наталья Борисовна Иванова, курирующая у нас раздел поэзии, устав от потока катренов, оперенных перекрестными да хоть бы даже и смежными или кольцевыми рифмами, начинают требовать чего-нибудь странного, ни на что в подлунном мире не похожего.

Вот вам и все шансы. Хотя… Пришли же вот в 1999 году с Урала стихи никому из нас не ведомого 25-летнего автора, и мы их немедленно огромной подборкой поставили в номер, уже практически сданный в типографию, что Борису Рыжему, а говорю я о нем, конечно, тут же принесло антибукеровскую премию «Незнакомка», а журналу «Знамя» – славу.

Выходит, и небывалое возможно.

* * *

Торопясь по Моховой на вечер университетской студии «Луч», нечаянно подслушал разговор двух женщин, направлявшихся явно туда же.

Первый голос (раздраженно). Ну и куда это, Таньк, мы премся?

Второй (с увещевающими нотками). Я же тебе говорила: стихи идем послушать.

И опять первый. Кому же это на хрен стихи твои нужны?

Ну, а теперь на коду. Да ладно тебе ворчать! Ведь стихи тоже интересные бывают…

Вот и думай теперь, а бывают ли, действительно, интересные стихи?

Если это стихи действительно настоящие.

* * *

Пришел на работу. А на столе еще одна бандероль. Некий прозаик прислал новое сочинение и с ним письмо, где он пространно жалуется на неуспех своих прежних попыток напечататься в «Знамени».

«Я уже не знаю, – суммирует наш потенциальный автор, – на какой козе к вам подъехать, хотя коза, в общем-то, одна – деньги. Но если опубликуете, – тут я удваиваю внимание, – то наши спонсоры, глядишь, и выделят сколько-нибудь денежек, – внимание редактора, естественно, утраивается, – на публикацию моей новой книжицы».

Sic!

* * *

Вот вопрос, который наверняка не приходил в голову большинству господ сочинителей, а между тем, мне кажется, небезынтересен.

Разговариваем мы как-то с Семеном Натановичем Файбисовичем[581]. Известный художник, он одно время ходил и в писателях, печатался в «Знамени», выпустил не одну книжку, так что мог со знанием дела судить о разнице в авторской психологии представителей и первой, и второй профессии.

И я ему говорю, что картину или скульптуру у художника может купить, предположим, фермер и увезти ее, допустим, в Новую Зеландию, так что ни сам автор, ни потенциальные зрители это произведение ума и таланта уже никогда не увидят. «Это ведь нормально?» – «Нормально», – отвечает Семен Натанович.

Но я не унимаюсь: «А вот если речь пойдет о романе? Если к вам придут и посулят неправдоподобные деньги только за то, чтобы вы свой роман никогда не публиковали и никому даже не показывали, вы согласитесь?»[582]

Что сказал мой собеседник, я до времени подержу в тайне. А вот к своим читателям-писателям с этим вопросом обращусь. Что скажет Алиса Ганиева, если ей – за изрядные, разумеется, деньги – предложат никому более не показывать свою «Праздничную гору»? Или, того круче, тот роман, что у нее пока на жестком диске?

Ведь не может же быть, чтобы все зависело только от суммы обещанного вознаграждения?

Или есть все-таки предложения, от которых не отказываются?

* * *

Покупать билеты – за свои деньги – на встречи с писателями почти никогда не нужно. Вход либо по приглашениям, иногда строго по приглашениям, либо… Пустят и так, лишь бы пришли.

Такова норма, сложившаяся в постсоветской России и отличающая литераторов от музыкантов, вообще от артистов, в мире которых классическую фразу: «Бесплатно только птички поют», – никто пока не отменял.

Назначать цену за свои выступления перед публикой могут только немногие. Ну, Евтушенко. Ну, Радзинский. Ну, Вера Полозкова[583]. Говорят, еще Дмитрий Быков… Сатириков, а они в России всегда популярны, договоримся пока не трогать; тоже ведь, слава Богу, в значительной степени артисты.

И вот что интересно: именно писателей, чья публичная известность проверена рынком, в литературной (и окололитературной) среде, как правило, недолюбливают. И критики, особенно хорошие, о них пишут редко, и профессиональные (цеховые) премии если им и им достаются, то вызывая обычно неудовольствие как собратьев, так и строгих экспертов.

Вопрос: почему? Не из-за одной же ведь зависти? И не из-за представления, что истинные ценности доступны только истинным знатокам, а пиплу ни к чему, – представления, укоренившегося у нас, однако, очень плотно.

Тогда почему?

* * *

Единственная телевизионная передача, в которую меня аккуратно зовут, это «Игра в бисер» Игоря Волгина. И я так же аккуратно отказываюсь, поскольку не располагаю специальными познаниями ни относительно «Севильского цирюльника», ни относительно «Горя от ума», а своему мнению об этих или иных произведениях, знакомых мне только по-читательски, не доверяю.

Но своих товарищей, которые, чуть попросят, высказываются по радио или по телевизору и о «Гильгамеше», и о войне в Ираке, о проигрыше нашей футбольной сборной, нимало не корю. В конце концов, каждый сам определяет зону своей компетенции. Тем более что иногда у них получается интересно, а часто – например, в случае Дмитрия Быкова – еще и прикольно.

* * *

По Невскому бежит собака, За ней Буренин[584], тих и мил… Городовой, смотри, однако, Чтоб он ее не укусил!..

«Ведь как про вас написано», – прочтя вслух эту эпиграмму, сказал я питерскому зоилу Виктору Леонидовичу Топорову при первой же нашей встрече. Ему понравилось.

Что называется, в быту, при нечастых наших пересечениях он действительно был тих и мил – подобно Владимиру Вольфовичу Жириновскому, который, как рассказывают, в личном общении просто душка[585]. Однажды, после какой-то совсем уж дикой выходки в мой адрес, Виктор даже обеспокоился: «Надеюсь, вы тоже не путаете наши симпатичные человеческие отношения с профессиональными».

«Тоже» меня растрогало, и я в самом деле следил за тем, чтобы как-нибудь нечаянно, поддавшись минутной ярости, ему не ответить. В конце концов, от мишени, на его озлобленье не реагирующей, Топоров, знаю примеры, мог и отвязаться, а от тех, кто ему возражает и вообще подает признаки жизни, не отвязывался уже никогда.

Меня мое христианское всепрощение тоже (именно что тоже!) никак, впрочем, от топоровских нападок не оберегло. Видно, «Знамя», которое отождествляют с моим именем, мишень слишком крупная, чтобы вывести ее из сектора атаки.

Но я все равно отмалчивался. Тем более что Виктор Леонидович никогда не попадал в места, которых нам (мне) действительно стоило бы стыдиться, в которых мы особенно уязвимы, а бил как бы скользяще, куда придется. Чтобы бой, им навязываемый, был выигран не разовым нокаутом, после которого все разочарованно расходятся, а по совокупности очков, где каждый вроде бы не меткий удар еще и еще усиливает подзуживающий рев разрастающейся толпы его поклонников.

Не сдержался я лишь единожды – когда Виктор Леонидович, прицепившись к какой-то вполне проходной газетной заметке моей дочери, стал рассуждать о папенькиных-маменькиных дочках в нашей литературе. И Топоров, видимо, как хочется мне думать, почувствовавший, что вступил в зону, совсем уж табуированную, ответный ход пропустил. Потом еще один, прежде чем приняться за старое. В конце концов, не мы ведь играем свою роль, а она нами играет.

Когда Виктор Леонидович Топоров неожиданно умер, его проводили в последний путь как ни одного, наверное, критика в нашей несчастной стране. И это правильно: случись выборам, он наверняка был бы признан королем критиков, как и Жириновский едва не был признан президентом России.

* * *

Принято считать, что о книгах поэтов сейчас лучше всего пишут другие поэты.

Согласились, как сказал бы Владимир Викторович Григорьев, попечитель всего бумажного в Российской Федерации.

Одна только малозначащая деталь.

Это явление было широко распространено и в советские годы, но называлось оно тогда взаимоопылением. Поэт, скажем, X пишет, скажем, о поэте Y – в надежде, а чаще в твердой уверенности, что в ответ получит адекватный литературно-критический жест. В несколько особом положении находились разве лишь пишущие стихи заведующие журнальными или газетными отделами поэзии – им отдариваться рецензиями было не обязательно, так как чудодейственная надпись «В набор» котировалась гораздо выше самой прочувствованной рецензии.

И не надо, я вас умоляю, не надо кидаться в меня чернильницей! Я ведь отнюдь не подозреваю прекраснодушных поэтов – как вчерашнего, так и нынешнего дня – в пошлой расчетливости. Я не сомневаюсь, что поэт откликается на чужие стихи[586] только тогда, когда они ему действительно близки, а, соответственно, автору отрецензированных чужих стихов становятся близки ваши, и в этом нет решительно ничего дурного. Более того, я абсолютно уверен, что только поэту дано по-настоящему проникнуть в чужой поэтический мир, понять его гармонию и, если хотите, даже просодию – что бы это слово ни значило!

Но вот посмотреть таблицу, где стрелочками свяжут соотносительные пары (ты – обо мне, я – о тебе), было бы все равно любопытно.

* * *

А вообще-то классно сейчас все-таки пишут рецензии на поэтические сборники:

«Автор не пробирается по словам (как по снегу) – он скользит лыжником или серфером. (…)

Метафора здесь напоминает ловкое цветное пятно на черно-белой гравюре, которое и создает настроение картины. (…)

Пахнущая несвежим после внезапного праздника бельем глумливость в этих стихах не противоречит чистой и почти спасительной ночной влюбленности: автор любит с божбой перемешанный мат».

Я, увы, так не умею.

* * *

Пьем с двумя друзьями-прозаиками и одним другом-поэтом кофе в пансионате «Липки», где по зову Сергея Александровича Филатова в течение многих лет собирался Форум молодых писателей России. И что-то, видно, меня в том разговоре задело, что я спрашиваю: «Знаете, чем вы, поэты и прозаики, отличаетесь от нас, критиков? Тем, что мы вас читаем, а вы нас нет». «Да брось, – не слишком, впрочем, уверенно отвечает мне друг-прозаик. – Вспомни лучше, как ты написал о моем романе, а я тебе позвонил, и мы целый час очень интересно разговаривали?» «Верно, – соглашаюсь я. – Но вспомни и ты, что мы целый час разговаривали о достоинствах твоего романа, а вовсе не о том, как хороша моя рецензия».

И – вроде бы по косой к этому сюжету. Льву Александровичу Аннинскому однажды вспомнилось, как к нему подошел читатель со словами, что он, читатель, раньше писателя NN не ценил, но теперь, по прочтении статьи Льва Александровича, всегда за этим NN следить будет. Так что, мол, дорогой мэтр, ваша цель, как всегда, достигнута. Увы, возражает Аннинский, моя цель, как всегда, не достигнута. Я ведь хотел, чтобы вы не за новыми сочинениями NN следили, а чтобы не пропускали впредь, что я напишу.

Самоумаление входит, конечно, в число профессиональных добродетелей критика, но… Я вот, может статься, и за эти побасенки взялся, чтобы меня наконец прочли Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Денис Драгунский, Максим Осипов и другие уважаемые мною писатели. Ну и затем, естественно, чтобы мои скромные труды заметили Алиса Ганиева и другие восходящие звезды российской литературы.

* * *

В 2004-м, кажется, году нам с Анатолием Васильевичем Королевым довелось побывать в Краснодаре. Mania grandiosa нет ни у меня, ни вроде бы у Анатолия Васильевича, но… москвичи в этот маленький Париж, как назвал свой город Виктор Лихоносов, наезжали в ту пору, видимо, столь редко, что на встречу с нами в писательском клубе собрался полный зал. И немногочисленные краснодарские либералы, тогда их еще называли демократами, пришли, и многочисленные патриоты, тех включая, что с ельциноидами на одном гектаре раньше не садились.

Мы с Королевым говорим о литературных событиях, нас слушают. Но как-то вяло – пока из зала меня не срезают: «Да что вы со своим постмодернизьмом!.. Лучше объясните, почему настоящих писателей, корневых, патриотов то есть, к печати не допускают?»

«Почему же это не допускают? – изумляюсь я. – Вот уже полгода идет дискуссия о новой повести Валентина Распутина „Дочь Ивана, мать Ивана“, не очень, мне лично кажется, удачной, но привлекшей всеобщее внимание. Да вы читали, – говорю, – ее, конечно».

Шевеленье в зале, и понимаю, что нет, не читали. «До нас, – кричат, – книги из Москвы вообще не доходят». – «Да опять я изумляюсь, – не доходят? Повесть напечатана в журнале „Наш современник“, на который все вы, наверное, подписаны, тут же была повторена „Роман-газетой“[587], да и книжные издания подтянулись. Одно из них я сам вчера в аэропортовском киоске видел…»

Молчат. По отношению к чужакам-постмодернистам и дерьмократам враждебно, по отношению к вроде бы своим, но выбившимся из провинциального плена, без всякого интереса. Что им, в самом деле, Распутин, и я вспомнил, как в 70-е еще годы познакомился на пляже в Пицунде с прозаиком из Самары, тогда еще, разумеется, из Куйбышева. Очень он мне по душе пришелся, и говорить с ним было интересно – обо всем, кроме современной литературы. Я ему, допустим, про новый роман Трифонова, но он Трифонова не читал и вряд ли будет – зачем, собственно, если у них, в писательской организации, свой «Трифонов» есть и тоже о том же вроде бы пишет, и гнобят его, соответственно, как Юрия Валентиновича? И даже авангардисты в Куйбышеве, оказывается, свои, так что московских или питерских не надобно.

Живут, прижавшись друг к другу, будто в добровольном гетто, только друг другом и интересуясь, хотя и то… вряд ли книги друг друга читая. И давно уже, выходит, так живут.

* * *

И еще – чтобы два раза не вставать – о встрече с региональной литературной общественностью. Усвоив после нескольких проб и ошибок, что о книгах с писателями говорить бесполезно, я все-таки сменил тему. Заговорил о Литфонде, о пенсиях, о грантах и пособиях – о том, в общем, что у нас называется социальным обеспечением. Если в одном слове, то собесом.

И – батюшки вы мои! – как же оживленно потекла наша беседа. Сколько голов, столько и мнений. Споры, предложения, проекты. И вопросы, вопросы…

Оно и понятно: базис, знаете ли, всему основа. А книги… Ну, что книги – всего лишь надстройка.

* * *

Но обновим регистры, хотя я по-прежнему говорю о 2000-х, самом их начале. Каждый мужчина, которому случалось тогда с командировочными целями ездить по России, наверное, помнит: стоит только зайти в гостиничный номер и сбросить шапку, как непременно раздавался телефонный звонок: «С девочками отдохнуть не желаете ли?»

Здесь в моем опыте никакой особой специфичности нет. Хотя… Занес вот нас с Евгением Анатольевичем Ермолиным[588] поиск новых талантов для липкинского Форума молодых писателей в Горно-Алтайск. И уже на рецепции спрашивают: «Вам номера какие – люксы или полулюксы?» – «А в чем разница?» – «В люксы, – нам было отвечено, – подают горячую воду, а в полулюксы когда как». Ну, выбор вроде бы предрешен, я тянусь за кошельком, но лучше меня знающий жизнь Евгений Анатольевич все-таки уточняет: «А сейчас-то горячая вода в люксе будет?» – «Нет, – говорят нам со вздохом. – Сейчас не будет. Авария на теплотрассе. А вот с понедельника точно будет». Но я, впрочем, не о проблемах теплоснабжения[589]. А о том, что, войдя в свой полулюкс после очередной встречи с молодыми дарованиями, услышал в трубочке знакомое про не желаете ли с девочками. «Нет, – говорю, – спасибо». – «Ну и зря, – прозвучало мне в ответ. – У нас как раз сегодня скидочки неплохие».

* * *

Ужинаем это мы лет десять назад в Алма-Ате. Или, по нынешней политкорректной моде, я тоже должен теперь говорить – в Алматы? Неважно. Важно то, что и ресторанчик чудный, и компания отменная – поэтессы, прозаики из круга незабвенной Ольги Борисовны Марковой, и хоть фамилии у кого казахские, у кого нашенские, но все, как один, русскоязычные, и каждый надеется свою малую лепту внести именно в русскую литературу. А поскольку, спасибо Интернету, им и то, что происходит в Москве, в Петербурге, хорошо известно, то разговор идет на равных.

Но я гость, я старший и, понятное дело, солирую. То наставительное что-то скажу, то поддену кого-то из своих молодых сотрапезников беззлобной шуткой. Ну с чувством юмора у них все в порядке, так что реагируют как надо. Пока я, к случаю, не рассказал какую-то историю, вроде этих фейсбучных, где сам выгляжу не в лучшем, а если по правде, то попросту в комичном виде. Я, и мои френды это уже знают, такие самоироничные сюжетики сочинять о себе люблю, и друзья алматинские тоже вежливо посмеялись. Но – переглянулись, а часом позже один из них, провожая меня уже в гостиницу, смущенно спросил, может ли он эту историю пересказать тем своим друзьям, которых с нами не было.

Почему нет, удивился я. Ну как, говорит, я же ведь не хочу ваш авторитет подмочить.

На том расстались, и я провел эту неловкость по линии почтительности к старшим, на Востоке еще сохраняющейся. Но в Москве-то она давно выветрилась! Между тем стал я отмечать, что и столичные вьюноши с барышнями над шутками хохочут охотно и шутками же отвечают – но ровно до той поры, пока ты сам о себе что-то смешное не расскажешь. Тут – цепенеют, переглядываются. И – обратите внимание – никогда о самих себе с самоиронией не говорят. Не только в жизни, но и в стихах, в прозе нынешние тридцати-, сорокалетние могут к самим себе отнестись по-всякому – от самообожествления до самооплевывания, но уж точно без юмора[590]. Вслед Бродскому свою продукцию они, может быть, «стишками» и окрестят, но авторитет свой ни сами не подмочат – самоиронией, ни другим не позволят. Да вы на Фейсбук посмотрите – как вспыхивают, в какую ярость впадают литераторы из начавших в двухтысячные, когда кто-то над ними подшутит. Оскорбление простят легко, но не иронию. Не шутку.

Der tierische Ernst – вот как это называется, и со мною наверняка не согласятся, но мне все равно почему-то кажется, что и эта звериная серьезность по отношению к самим себе, и это отсутствие даже намека на самоиронию отличают нынешнюю, как раньше выражались, творческую молодежь от тех, кто помнит еще и об оттепели, и о том, что Пушкин – вообще-то имя веселое[591].

* * *

Романов, даже фейсбучных, без любви не бывает. Так что и я не обойду эту волнующую тему, сказав, что любого (ну, почти любого) писателя можно отбить у любой (ну, почти любой) жены. Всего-то и надо а) восторженно и подолгу смотреть в глаза; б) искренне возмущаться тем, что бездарному S. опять поднесли «Большую книгу», а проныру Z. по блату перевели на суахили; и главное – в) читая новое сочинение своего избранника, не забывать указывать, что фраза на странице 429-й, шестая строчка снизу даже сильнее, трепетнее, волшебнее, чем фраза, которой заканчивается 11-я глава того вашего давнего-предавнего сочинения, которое уже успело испариться из вашей памяти.

Ибо ничто так не льстит писателю, как хорошее знание его текстов.

* * *

На ком женятся молодые писатели, значения не имеет. Да на ком угодно, как и все мужчины!.. А вот писатели в возрасте и в силе (творческой) – совсем иное дело. Зазнайки, конечно, на молоденьких – ибо, простите мне эту пошлость, ничто так не украшает амбициозного мужчину, как прелестная спутница. Большинство, разумеется, на хороших домоправительницах или таких, знаете ли, железных канцлершах, чтобы, по крайней мере, ни ремонт в квартире, ни переезд, ни выгодные знакомства, ни зарабатыванье денег в голову не брать, а отдавать себя литературе, литературе и еще раз литературе. Те же, кто совсем от жизни устал, женятся на медсестрах, чтобы всё под рукой было: и шприц, и массаж, и стакан с водою.

А самые умные, тут и спору нет, женятся на своих будущих вдовах. Чтобы было кому позаботиться сначала о достойных проводах, а потом весь оставшийся век хлопотать о переизданиях, учреждать мемориальные фонды, выбивать у властей памятные доски и ходить, ходить по школам с рассказами: «Знаете, каким он парнем был?»

И не подлавливайте меня на иронии. Перебирая в памяти имена прекрасных писателей, что ушли из жизни в последние двадцать лет, думаешь; «Да, с женой ему повезло, а вот вдовой она оказалась так себе. Не то что, – и тут называешь про себя другое имя. – И собачилась вроде бы с мужем то и дело, и житья ему не давала, зато с каким достоинством несет высокое звание вдовы большого художника слова. И книги покойного, что ни год, появляются на магазинных полках, и имя никем не забыто». А есть ли что-нибудь, кроме этого, для писателя важнее?

* * *

Лет в сорок я приобрел привычку говорить что-то типа «Мне как человеку уже немолодому…». И смущаться, когда прелестные создания начинали бурно протестовать. Мне это, уж признаюсь, нравилось, и я как-то пропустил рубеж, после которого прелестные создания бурно протестовать перестали. А спохватился только тогда, когда какой-то молодой человек в метро предложил мне учтиво: «Садись, дедуля!»

Случай этот, кстати, так и остался единственным. Заметили ли вы, что у нас в транспорте если и уступают место не самым молодым согражданам, то исключительно прехорошенькие девушки? А их галантные спутники сидений, естественно, не покидают.

* * *

Мое 60-летие отмечали в ресторане «У Корша». И было классно – Александр Абрамович Кабаков взял на себя обязанности тамады, Евгений Анатольевич Попов пел про Ванинский порт, Олег Григорьевич Чухонцев танцевал с микрофоном… И так мы, должно быть, понравились гардеробщику, что он, закончив с раздачей пальто и шубок, попросил разрешения – и грянул оперные арии. Одну, потом – совсем без перерыва – другую.

Чаевые, впрочем, принял с благодарностью.

* * *

Что в молодых писателях всегда восхищает, так это избирательность памяти: запоминают только главное. А еще чаще – самое нужное.

Вот сценка о двух актах.

Акт первый. Липки. На мастер-классе, который я в тот год вел, кажется, с Максимом Альбертовичем Амелиным[592], разбираем стихи прелестной молодой женщины. В видах конспирации назову-ка я ее Ксенией. Алиса Ганиева и Лера Пустовал маску, вне сомнения, опознают, а остальным ни к чему. Достаточно сказать, что Ксения пишет верлибры и на Форум молодых писателей приехала из дальнего города вместе с мужем, многообещающим прозаиком, и он тоже сейчас в зале.

Липчане – вообще-то народ милейший, но не милосердный, и, дорвавшись до возможности в своем кругу поговорить о стихах, друг друга шпыняют довольно основательно. Досталось и Ксении, поэтому, подводя итоги, я, как обычно, произношу что-то примиряющее. Что стихи у нашей героини, конечно, и в самом деле среднеевропейские. И что верлибр к русской поэзии за два столетия так пока и не привился, но, кто знает, возможно, еще лет через двести и у нас все будут писать вне рифм и регулярных размеров.

Занавес, и акт второй. Месяца через полтора-два в одном интернет-издании появляется рассказ мужа нашей Ксении о липкинских бдениях, где сказано, в частности, что именно ее стихи вызвали на Форуме особый ажиотаж и Сергей Иванович Чупринин даже заявил, будто Ксения пишет на уровне лучших европейских образцов, и так, как она сейчас пишет, русские поэты станут писать только лет через двести.

В первую минуту я, признаться, рассвирепел. Но крыть-то нечем: я ведь и про Европу действительно что-то говорил и русской поэзии еще двести лет на переход к верлибру тоже отводил.

* * *

Это, наверное, знакомо всякому хоть сколько-нибудь известному человеку – прибивается вдруг к тебе почему-то (по закону избирательного сродства?) некий вьюноша (или барышня), ходит за тобою следом, ловит каждое твое слово, а ты с конфузливым приятством ловишь вдруг в его речи свои собственные интонации, манеру шутить, свои речевые обороты. Не то чтобы он (она) твой ученик и не то чтобы от тебя чего-то хочет, на что-то надеется, но ты сам, и опять же с приятством, как-то незаметно для себя втягиваешься в эти необременительные (и лестные, лестные для самолюбия!) отношения, немножечко помогаешь юному спутнику: ну там, денег ссудил, когда потребовалось, с кем-то (полезным) на бегу познакомил, кому-то отрекомендовал, помог напечататься или устроиться на работу…

Так может идти годами – до тех пор, пока тебя неожиданно спросят: «Слушай, а ты повесть-то читал, которую про тебя накатал твой подопечный?»

И ты, вмиг обо всем догадавшись, и без всякого уже приятства, читаешь…

Не желая участвовать в рекламе нечистого дела, имя автора и место публикации я все-таки не назову. Скажу лишь, что она пока не обо мне, а о моем друге, замечательном писателе, и я легко воображаю, как он эту повесть читал – изумляясь, думаю, в первую очередь недоброй памятливости своего долголетнего спутника. Всё-всё, оказывается, складывалось в гроссбух, всё готовилось к продаже: и удачные mot, и неудачные, и стойкие твои мысли, и случайные обмолвки, и секреты – хотя какие, спаси Христос, у нас с вами могут быть секреты…

А потому легко воображаешь, что хоть Провидение и упасло от знакомства именно с этим автором, зато от других знакомств не упасло, что и я еще прочту (да и читал уже), что пишут обо мне «из другого поколенья» те, кому я, кажется, не сделал ничего плохого, хотя и особо хорошего, по правде сказать, не сделал тоже.

И вы, друзья мои, о себе прочтете тоже[593]. Чтобы в который уж раз изумиться: надо же, как памятлив, оказывается, этот мальчишка.

Или, если угодно, как памятлива эта барышня.

* * *

Отличный поэт затеялся писать романы. Не очень, на мой взгляд, удачные, стихам уступающие, но один мы все-таки напечатали, и он даже имел некоторый успех – не столько у читателей, правда, сколько у критиков.

А следующий уже вернули – с реверансами, конечно, ведь поэт отличный, но все-таки вернули. И он исчез со «Знаменского» горизонта. Раз я ему позвонил на мобильный, два – не откликается; недаром же определитель номера изобретен.

И вдруг, много воды уже утекло, мы случайно встретились – чуть ли не на овощном рынке. Я к нему разбежался: «Дорогой XY, куда же вы пропали?»

На мое приветствие он, конечно, ответил. Но разговор поддерживать не стал. «Я, – говорит, – вас еще не простил».

И еще больше воды утекло, а так и не разговаривает. Пока не простил, значит.

* * *

А вот – для сюжетной рифмы – еще одна обыкновенная история.

Представляю не так уж давно группу российских писателей на Венской книжной ярмарке и говорю, что, вот мол, NN в начале 1990-х начинал печататься в «Знамени», но затем выбрал, вероятно, для себя другие мировоззренческие и эстетические ориентиры и, побыв какое-то время автором журнала «Москва», сотрудничает теперь не с нами, а с «Новым миром», с «Октябрем». Дело, рассуждаю я вслух, обычное – каждый писатель ищет и находит издание, что его убеждениям ближе.

NN соглашается: дело, говорит, действительно обычное. Только ни мировоззрение, ни убеждения здесь ни при чем. Просто, продолжает, в 1992 году вы вернули мне рассказ, и я не то чтобы обиделся, но решил в «Знамя» больше никогда не ходить.

Так, скажу уже от себя, он за двадцать три года ничего нам ни разу и не предложил. И от наших настойчивых приглашений неизменно уклонялся[594]. Дело, если вы хотя бы чуть-чуть понимаете ранимую авторскую душу, в самом деле обычное.

* * *

Не важно, есть ли у тебя последователи, А важно, есть ли у тебя преследователи, так может сказать только очень молодой, азартный человек. В зрелости, клонящейся в старость, никакие «преследователи» уже не нужны. Они наскучивают. Хочется учеников, своей школы. Хотя бы только затем, чтобы проверить, а не наскучат ли и они?

Но этого всего в критике (да, наверное, и вообще в литературе) не бывает. Чай, не наука с ее внятным понятием о преемственности поколений и о благодарности тем, кто поставил глаз и руку.

* * *

Побывал я тут как-то на дивном концерте в Камерном зале филармонии.

Татьяна Тихоновна Гринденко озорничала[595].

Ее оркестранты обаятельно хулиганили.

Лев Семенович Рубинштейн шалил[596].

Музыкальные инсталляции Александра Моисеевича Бакши были необыкновенно остроумны[597].

Словом, все эти чрезвычайно достойные и уже, увы, не очень молодые люди вели себя, как разыгравшиеся подростки.

И маленький, человек на сто, зал отвечал им полным пониманием. Готов был и к шалостям, и, простите высокопарность, к сотворчеству.

Еще бы – ведь в этом зале собрались тоже очень достойные и тоже, увы, не очень молодые люди.

Оглядываясь, я искал глазами тех, кто мне (и участникам этого чудесного концерта) сгодился бы в дети.

Нашел… два, нет, все-таки, кажется, три свежих лица. Человек, повторяю, на сто.

На литературных-то сборищах это разделение по возрастам уже привычно.

Выходит и в музыкальной среде тоже.

А как у живописцев? У людей театра? У архитекторов, наконец?

Конфликта поколений вроде как и нет. Но то, что младшенькие делами старшеньких не интересуются, в их компанию стараются не ходить и к себе не зовут, факт, похоже, медицинский.

* * *

Вы, конечно, меня попродвинутее, но я, ей-богу, до сих пор обижаюсь, когда врач, просмотрев анализы и – да, да – добросовестно простукав меня, где положено, тут же выписывает рецепты, дает рекомендации и – до свиданья, уважаемый, попросите, пожалуйста, ко мне следующего.

А поговорить?

А проявить участие, пусть даже и показное? А продемонстрировать – ну, хотя бы видимость интереса не только к тому, что у меня повредилось, но и ко мне как к человеку, единственному и, хочется верить, неповторимому?

Жалуюсь на это как-то Максиму Александровичу Осипову – писателю, здесь я ручаюсь, отличному и врачу, говорят, очень даже достойному. А он досадливо морщится. «Да зачем вам, – спрашивает, – эти сантименты? Легче, что ли, вам от них станет?»

«Конечно, легче», – бурчу я про себя, вспоминая, как в когдатошние времена в поликлинике Литфонда врачу важно было не только то, что у тебя болит, но и то, что ты сейчас пишешь и как, к примеру сказать, относишься к свежему нашумевшему роману.

А Максим Александрович, будто подслушав, гнет свое, и так оно выходит, что это не врачи стали бездушнее, как мне с перепугу показалось, а я, вот уж консерватор, никак не могу отказаться от замшелых привычек – то ли староземских, а то и вовсе, свят-свят, старосоветских. На дворе же, – говорит он, – XXI век, и я уныло соглашаюсь, что – да, да – отношения между хорошим врачом и вменяемым пациентом должны быть сугубо технологическими, без этих вам мерехлюндий и сопливостей.

Оно ведь и в литературных делах часто уже так – технологично. Автор шлет текст имелькой, имелькой же снимает вопросы, у редактора возникшие, гонорар получает перечислением на банковскую карточку и, бывает, даже за журнальным номером со своей публикацией в редакцию не заходит. Зачем? В Журнальном зале и так всё видно.

Удаленный, знаете ли, доступ. Высокие, с вашего разрешения, технологии.

А мне, хоть и знаю, что от века отстал, все равно грустно. Как же без «поговорить», думаю.

И в тех случаях, когда продвинутый автор так выстраивает свои отношения со мною как с издателем.

И в тех, когда продвинутый издатель тоже держит меня, уже автора, на удаленном доступе.

* * *

Разговаривали как-то в своем кругу, почему по телевидению так редко показывают писателей, а если и показывают, то обычно неудачно. За исключением пяти-шести персон, что стали медийно, а значит и нам с вами, хорошо известны именно благодаря камере и микрофону.

И, помнится, Александр Архангельский – а уж он-то в этой сфере знает всё – заметил: «А как вас показывать? Вы же ведь думаете прямо на экране. Задают вам вопрос – думаете. Начинаете говорить – тоже предварительно подумавши. А экран этого не переносит. У нас надо, чтобы слова слетали с языка, опережая мысль».

* * *

Мало что в молодости так нас бесило, как разделение литературы, хоть бы даже и XIX века, первой четверти XX, на прогрессивную и реакционную, на звавшую Русь к топору и звавшую в красивые уюты. И мало о чем мы так мечтали, как о том, что едва рухнет цензура, и расколотая ею современная русская литература вновь сольется в единый поток: безотносительно к политическим убеждениям писателей, их моральному облику, национальности и стране проживания.

Не вышло. То есть печатаются, конечно, все, у всех есть свои группы поддержки, а у кого-то так даже и читатели. Но целостной картины русской поэзии хотя бы, например, второй половины только что отвоевавшегося столетия как не было, так и нет. Вот вышла лет пять назад двухтомная, в полторы тысячи страниц антология «Русские стихи 1950–2000» (М., 2010), и что же? Если ограничиться лишь поэтами на букву «А», в канон – и, наверное, слава богу – введены и Айвенго[598], и Алексей Александров[599], и Лидия Алексеева[600], и Мария Андреевская[601], и Марина Андрианова[602], и иные многие. Что, готов предположить, справедливо: должен же ведь кто-то и им воздать должное. Зато в антологии нет, будто никогда в истории русской поэзии и не было, ни Татьяны Бек, ни Петра Вегина, ни Риммы Казаковой, ни Виталия Кальпиди, ни Анатолия Кобенкова[603], ни Марины Кудимовой[604], ни Олеси Николаевой, ни Николая Панченко[605], ни Алексея Пурина[606], ни Геннадия Русакова[607]… Оборву, чтобы не расстраиваться, список.

И думаешь: ну, что Сергея Наровчатова[608], Татьяну Глушкову и Станислава Куняева не заметили – это понятно, они плохо себя вели, а остальные-то за что преданы остракизму?

Когда в журналах, на фестивалях, в премиальных жюри привечают «своих», а «не своих» в упор не видят, таких вопросов не возникает: в конце концов, межклановую конкуренцию и литературную борьбу еще никому отменить не удалось. Но за что же былое-то так; и особенно досадно, что намерение переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал[609], исходит сейчас не от чинуш с докторскими степенями и не от каких-то там отморозков, а от людей очень даже рафинированных, с прекрасной филологической выучкой. Которые – я сейчас имею в виду ряд авторов журнала «Воздух»[610], интернет-ресурса «Colta»{1} и издательской империи «НЛО» – стремятся не только извлечь из забвения подземную классику XX века, за что честь им и хвала, но и вытеснить ею те имена, что уже несколько десятилетий у всех на слуху. Леонид Аронзон[611], кто бы спорил, поэт достойный, но только зачем его стихами выталкивать стихи Давида Самойлова[612], а ведь выталкивают же.

Неужели, по дурной отечественной традиции, у нас, как и почти столетие назад, вновь воспроизводится коллизия нестареющего студенческого анекдота? Ну, вы помните, конечно…

Экзаменатор, потеряв надежду хоть чего-нибудь добиться у экзаменуемого, спросил: «Ну, а Льва Толстого-то вы, по крайней мере, знаете?» И услышал в ответ: «Э, профессор… У вас своя компания, а у нас своя».

* * *

«Не хотите ли вы поехать на Пушкинский праздник в Михайловское?» – позвонили мне несколько лет назад.

Как не хотеть! В тех местах я, конечно, бывал, но еще в поздние 1970-е, когда в Успенском соборе пел Иван Семенович Козловский, а во всем Пушкиногорье царил и правил Семен Степанович Гейченко[613]. И праздник помню – бескрайнюю-бескрайнюю поляну, на которой собирались тысячи, без преувеличения, человек, с детьми, с внуками, с родственниками и сослуживцами, – чтобы послушать стихи.

Стихи, естественно, звучали тогда разные – от прекрасных до совсем, что называется, не в ту степь, хотя тоже патетических.

«А сейчас, – говорят мне, – мы кое-каких не возьмем, так что с вами поедут только хорошие поэты». И группа наша, действительно, подобралась что надо.

Пристрелочную встречу в Пушкинских Горах провели вроде бы неплохо, и вот он – сам праздник. Занимаю место на скамеечке поближе к дощатым подмосткам, откуда стихи пойдут, оглядываюсь… Ну, не тысячи уже, конечно, но все-таки сотни ни в чем, как я обычно говорю, не повинных людей, куда больше, чем могли бы вместить Дом литераторов или Политехнический. Ждут, а поэты…

Поэты – будто назло, будто в видах эстетического протеста – читают только то и только так, как привыкли они читать в «Билингве», скажем, или в «Даче на Покровке», где сходятся только свои, понимающие, числом человек тридцать. Один поэт решил на поляне показать что-то эзотерически глубокое, другой блистательно ерничает, третий пустился в фельетонную публицистичность о том, что не надо, мол, детей Кавказа и Центральной Азии называть «чучмеками», и тогда на это еще один, уже псковский стихотворец, ответствовал в рифму, что русских-де тоже всюду обижают… В другом месте и в другое время тут, может быть, что-то и заискрило – но не на поляне же и не в день рождения Пушкина.

И провал был бы полным[614], не спаси положение Владимир Андреевич Костров – поэт не самый мною, наверное, любимый, но опытный в обращении с доверчивой публикой[615]. Прочел стихи о том, что жизнь такова какова и более никакова, удачно пошутил, обратился с задушевными строками к Пушкину, к России-матушке…

* * *

«Вот, – говорю я на обратном пути в Москву друзьям-поэтам, – а вы…» Что, впрочем, они… Стихи, какие можно читать глазами, сейчас пишут, причем часто отличные. Стихов, предназначенных для чтения в университетской, предположим, аудитории, тоже предостаточно. А вот так вот… чтобы на поляне, да в полный голос, для тысяч, в поэзии не искушенных, но к ней, хотя бы только в праздник, потянувшихся…

Чего нет сейчас в нашей поэзии, того нет.

Говорят, что писатель перестал быть сегодня властителем дум. А я обычно отвечаю, что это смотря, мол, какой писатель.

Вот Михаил Иосифович Веллер несколько лет назад позвал меня на свой юбилей. Я поинтересовался, где дело будет, и, узнав, что встреча назначена в Большом (и действительно, очень большом) зале Дома литераторов, аж языком прицокнул: «А что ты там делать будешь? Чем людей займешь?» На что старый мой товарищ ответил не слишком определенно: «Поговорим сначала немножко, а потом, как полагается, для своих фуршетик».

Ну, его праздник – его и риски, думаю. А сам движусь потихоньку от «Баррикадной» к Большой Никитской, путь многим известный, и где-то уже в районе Садового все чаще начинаю встречать людей с букетиками и букетищами. Непосредственно же перед входом в ЦДЛ толпа, и оттуда, едва не растерзанный, вырывается Сергей Александрович Филатов. «Даже и не пытайтесь, – на бегу советует он мне. – Просто подарок передайте – и всё».

Заинтригованные донельзя, мы с женою ныряем в фойе и – о боже! Лестница наверх, где Большой зал, запружена, как река льдинами. Гвалт немолчный, и по отдельным репликам я понимаю, что кто-то на встречу с любимым писателем приехал из Рязани, кто-то из Тулы, а кто-то очередь, чтобы попасть сюда, занимал с восьми утра. Слава богу, опытная Наталья Алексеевна Познанская нас и Эдуарда Николаевича Успенского со спутницей сумела каким-то волшебным образом втиснуть в ложу, а сама, пока мы продирались сквозь толпу, этой же толпе внушала: «Не беспокойтесь, все всё услышат. Фойе радиофицируем, а может, и на улицу звук пустим».

В зале же… – я много где бывал, но такого столпотворения еще не видел[616]. Что за люди? Самые обычные – «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря»… А на сцену выходит Веллер вместе с Владимиром Молчановым, популярным в конце XX века телевизионным ведущим, который не то чтобы управляет течением вечера, а ассистирует Михаилу Иосифовичу, передает ему поступающие от публики записки с вопросами.

И Веллер – его, наверное, все хотя бы раз, но видели по телевизору, – не теряя несгибаемой уверенности, отвечает. И о своем отношении к Григорию Распутину, и о том, чем хорош постмодернизм, и надо ли смотреть сериалы, и как нам обустроить Россию. Зал внимает, при самых удачных репризах писателя разражаясь долгими, не смолкающими, как говорили в нашей с Мишей юности, аплодисментами.

И вот кода. Молчанов из вороха на столике выуживает последнюю записку и громко читает: «Михаил Иосифович, скажите, а есть ли Бог?»

И Веллер ответил. На этот вопрос он ответил тоже.

* * *

Чем дольше разматываю я клубок своих воспоминаний, тем больше чувствую себя кем-то вроде пожарного, который увлеченно, со знанием дела пишет о пожарах и способах их тушения. Что, может быть, и представляет познавательный интерес для ширнармасс, то для есть широкого читательского круга, но по-настоящему понятно только таким же, как я, пожарным и только нас одних и волнует.

«Всё у вас, Сергей Иванович, в фейсбучном романе хорошо, умно и остроумно, – сказала мне на днях замечательная писательница, еще непростительно молодая, но уже гораздо более искусная, чем я, в сюжетоплетении. – Плохо лишь то, что вы пишете о мирке, предельно узком и замкнутом исключительно на себе. Другим в этот герметичный мир не войти, да и захотят ли еще они в этот мир входить, другие?»

Всё правильно. Литература, спасибо перестройке и Интернету, в наши дни стала занятием, доступным каждому желающему, то есть одновременно и расползлась, утратив какие бы то ни было границы, и скукожилась, свернулась в кружок то ли любителей селфи, то ли вышивальщиков болгарским крестом.

Что делать? Смириться, конечно. Умом я это понимаю, но сердцем, сердцем-то я помню, что еще совсем недавно, в годы, когда я только начинал, именно литература была одним из важнейших дел в стране. И чтение не разъединяло, как нынче, людей (муж читает/пишет одно, жена другое, дети, если вообще читают/пишут, то третье), а именно что объединяло людей.

В числителе у всех и раньше было, слава богу, разное, а знаменатель был общим, и как мне с этим проститься?

«Может быть, вы попробуете посмотреть западные телесериалы, – посоветовал мне на книжной (!) ярмарке в Вене прозаик Андрей Геласимов[617]. – Они, поверьте, сейчас гораздо интереснее и уж точно продвинутее, чем романы и даже чем полный метр».

Спасибо, Андрей Валерьевич. Я попробую. И мне, наверное, понравится. Но останусь я, боюсь, все же с романами и стихами. А остальное – пусть будет, конечно, но только уже после меня.

* * *

Не хотелось, но сказать придется: не верьте истинам, данным вам в непосредственных ощущениях.

Да вот пример. Возвращается лирический поэт из поездки – неважно куда, допустим, в Строгино или в Иркутск. И сразу же: «Неправда, что люди охладели к поэзии, неправда – и всё тут! Меня так слушали, такие умные записки присылали!» И не надо счастливца остужать бестактным вопросом, сколько, мол, человек пришло на встречу с вами. Тридцать? Или, бери выше, шестьдесят? Он обидится: испортил, скажет, песню, дурак. И уж тем более нельзя интересоваться у поэта, отчего же это его сборник, вышедший пять лет назад тиражом в 700 экземпляров, так до сих пор и не раскупили.

Пример zwei. Входишь в столичный книжный магазин – в «Москву» ли, в «Фаланстер» ли, – и такое ощущение, что не только книг завались, но и посетителей. Да не посетителей, что это я, – покупателей! Потому что и к кассам не протолпиться, и у каждого второго-третьего не по одному томику, а по несколько. Кое-чего (например, твоей собственной книжки) даже и нет уже в продаже. Всё разобрали, и не надо только, раздуваясь от тщеславия, уточнять, много ли экземпляров было выставлено. Много, – тебе ответят. Десять. А то, шутка ли, двадцать.

И третий пример. На журнальные праздники, на большие литературные вечера, в организации которых мне случается принимать участие, обычно не каждый желающий и попадет, пропускать приходится по спискам – только для приглашенных. И всё бы хорошо, но вот как-то, обведя глазами родные лица, я взял да и спросил, а много ли в зале подписчиков «Знамени». И… все в ответ мне добродушно рассмеялись.

Знаете, что всё это напоминает? Эпоху застоя, когда, в какой дом ни приди, тебя такими деликатесами накормят, так попотчуют, что нельзя даже и вообразить себе, что в магазинах-то пустым-пустехонько, и очереди за шпротами в километр, и за «Краковской» колбаской люди из области электричками ездят.

Нет уж, друзья мои, копить и холить свои непосредственные ощущения, конечно, можно. Но верить лучше статистике.

* * *

Сообщив на пресс-конференции, что высокому Букеровскому жюри пришлось в этом году прочесть семьдесят три романа, Игорь Олегович Шайтанов[618] сказал: «Сейчас их раздадут каждому из вас».

Оговорился, конечно.

Но собравшиеся в зале оцепенели от ужаса.

Каждому! Читать! Да по семьдесят три романа! Причем русских! Когда июльское солнышко светит так ласково и ветерок свеж, как поцелуй младенца…

…Это – вы уже догадались – я так шучу. И никакой оговорки многоопытный Игорь Олегович, разумеется, не допускал. И раздали присутствовавшим, само собою, не книги, а только их перечень, причем милосердно ужатый до двадцати четырех позиций.

Но двое из моих коллег в антракте признались, что искренне сочувствуют членам жюри, а третий молвил: «Какой ужас!»

* * *

«Конечно, – прослушав мои жалобы и пени на то, что никто ничего не читает, а если читает, то читает не то и не так, соболезнующе сказала славная и ооочень еще молодая писательница, – конечно, вы тоскуете по временам, когда тиражи были фантастическими и отношение к чтению объединяло, а не разъединяло людей, как сейчас. Конечно. Как же вас не понять? Но мы-то ведь родились уже при этих тиражах, и, ей-богу, одной тысячи читателей – но только своих, на меня похожих – мне более чем достаточно. А гонорары? Ну, что гонорары? Заработаем на чем-нибудь другом, чтобы писать и гонорарами не заморачиваться».

Снисходя к моей мафусаиловой памятливости, она улыбнулась, а я… Я, что уж тут, почувствовал себя ровесником плезиозавров и птеродактилей. Они вымерли, а я еще нет. И брожу вот теперь среди теплокровных, конечно, но таких маленьких-маленьких, и как-то мне не по себе.

* * *

Замечено, что писательскому успеху больше способствуют не деньги, вложенные в раскрутку, а хорошие знакомые, берущие эту раскрутку на себя. Казалось бы, глупость, но посмотрите на бизнесмена и романиста Александра Потемкина[619]: деньги на саморекламу и рекламу – ну, хотя бы на «Эхе Москвы» – истрачены изрядные, а где тиражи, где высокая репутация – в глазах публики или хотя бы литературного сообщества?

И противоположный пример – «Духless», первый и, кажется, единственно успешный роман виноторговца Сергея Минаева.

«Я, – говорит Минаев, – не обивал пороги издательств, не вступал в схватки с редакторами – ничего этого я не делал. Так получилось, что мой хороший знакомый познакомил меня со своим хорошим знакомым, владельцем «ACT», который прочел мою рукопись и сказал: «Я ничего не понимаю в том, о чем вы пишете – у вас тут мат и всякий там кокаин, – но давайте издадим, мне кажется, интересно». Издали, никто не закладывался на успех, стартовый тираж был маленький. Но книжку продали за неделю».

Почему продали? Слово опять-таки Минаеву: «Если говорить о грамотном пиаре, мне очень повезло, что мне помог в этом мой друг, наиболее грамотный, на мой взгляд, продюсер в российском Интернете».

Хотя, возможно, не обошлось все-таки и совсем уж без денег[620] – надо же было замотивировать книготорговцев, чтобы книжки Минаева встречали вас в каждом магазине и чтобы выкладывали их опять-таки грамотно. «Мне, – в последний раз дадим писателю слово, – безусловно было бы сложно продаваться, если бы моя книга была представлена на задних полках двух магазинов». А тут уж одними хорошими знакомыми, кажется, и в самом деле не обойтись.

* * *

Просматривая свой «Большой путеводитель» по современной литературе – как элитарной, так и массовой, – обнаружил, что довольно много писателей, бывших совсем недавно первачами или казавшихся ими, покинуло освещенную авансцену.

По-английски, не прощаясь, ушел из литературы феерически талантливый Дмитрий Бакин.

Саша Соколов и Александр Морозов[621] тоже прекрасно обходятся без нас, читателей.

Ирину Денежкину[622] помнят только переводчики, изрядно на ней подзаработавшие.

Никаких литературных новостей от Арсена Ревазова[623] и Сергея Кузнецова[624].

Кто такие Оксана Робски[625] и Сергей Сакин, надо теперь долго объяснять.

О Викторе Доценко[626] напоминает только судебная хроника.

Где Сергей Бабаян, первый лауреат премии за лучшую русскую повесть?[627]

Михаил Харитонов[628] и Кирилл Бенедиктов[629], казавшиеся мне самыми многообещающими в кругу фантастов, как фантасты замолчали.

Александр Еременко и Иван Жданов, каждый по-своему, повторили подвиг Артюра Рембо.

Выцвел Илья Стогофф[630].

Сдулся Сергей Минаев.

О Баяне Ширянове и помина нет[631].

Разумеется, ни на ком из живущих нельзя ставить крест. Все еще возможно. Однако какая ротация, какая, сказал бы российский президент, смена элит…

* * *

Давненько это было, но было. Меня, как и нескольких столичных журнальных редакторов, пригласили в Потсдам на традиционные, что на месте уже выяснилось, русско-немецкие писательские встречи. Их участниками стали Татьяна Толстая, Виктор Ерофеев, Лев Рубинштейн, покойный Дмитрий Александрович Пригов, Борис Гройс[632], нагрянувший, кажется, из Вены, еще кто-то – первые (во всяком случае, по немецким понятиям) лица русской литературы, ее la crème de la crème[633].

И среди них московская писательница, чье имя, благодаря нескольким очень популярным детективным романам, тогда гремело не только у нас, но и в Германии. Так что никто и не удивился тому, что фойе здания, где проходили встречи, было увешано постерами с портретом этой писательницы и эффектной фразой: «Принцесса русского крими». Чуть более удивительным было то, что именно ей президент Федеративной Республики, открывавший встречи, первой предоставил слово на пленарном заседании. При этом, правда, он – спичрайтеры, должно быть, напортачили – назвал ее автором исторических романов. Но ничего. Писательница с достоинством поправила президента, сказала, что подлинным королем детективного жанра был Достоевский, уместно процитировала в своей речи, кажется, Ортега-и-Гассета[634], и конференция плавно пошла по накатанным рельсам.

А на последний день, уже после всех докладов, всех круглых столов, запланирована была экскурсионная поездка в Берлин.

И вот забираемся мы, la crème de la сrème, в туристический автобус, зовем, естественно, писательницу, что речь произносила первой. И оказывается, что мы-то поедем вместе, а за нею из Берлина прислали – издатели, наверное, – особый «мерседес». И он так и прошелестел мимо нашего автобуса, обгоняя…

Давненько это было. Кого-то из участников той встречи уже нет в живых. Состав русской делегации пополнили бы теперь другие фигуры. И писательница, о которой я почему-то вспомнил, в последние годы выпускает совсем другие романы, и они уже не так фантастически популярны, как те прежние, криминальные…

Вот я и спрашиваю, а прислали бы ли сейчас за нею специальный «мерседес», чтобы наглядно показать qui est qui или, если хотите, who's who в современной русской литературе?

* * *

К бумагам, что наросли за жизнь, я отношусь небрежно. В этом Пастернак, конечно, виноват: «Не надо заводить архива, над рукописями трястись…» Вот, к изумлению коллекционеров и ужасу историков литературы, мы и не трясемся. Ни над собственными рукописями; Бог уж с ними. Ни над чужими письмами, а среди них у всякого литератора были ведь и замечательные, и от замечательных людей. Ни над документами, всем тем бумажным сором, цена которому сегодня полкопейки, а спустя десятилетия цены, возможно, не будет.

Помню, как однажды известный библиофил (и по совместительству руководитель Федерального агентства по печати) Михаил Сеславинский передавал в дар Гослитмузею полуслучайно купленный им архив Алексея Суркова[635], поэта, о котором если что сейчас и знают, так это то, что он «Землянку» написал. В десятках коробок, что в зал ввезли на тележке, чего только не было! И черновики сурковских стихов, конечно, – но к ним все как-то отнеслись без большого пиетета: что ушло, то ушло. А вот выдержки из протоколов, заботливо сохраненных Алексеем Александровичем, из писем, которые он как один из руководителей Союза писателей получал, допустим, от брошенных писательских жен, или из доносов одного писателя на другого, шли на ура. И правильно – в каждом блокноте, в каждой квитанции, в каждой обветшавшей записке хоть одна «говорящая» деталь да найдется.

Даже если это бумаги не Пушкина, не Бродского, а вполне себе рядового литератора – всё может оказаться дорого историкам. А мы не дорожим. Я, скажем, не без скептической иронии отношусь к тем, кто сохраняет у себя копии писем, отправляемых и друзьям, и по инстанциям. Но вот недавно позвонил поэт NN с просьбой вернуть ему письма, что он отсылал мне лет…надцать назад. Он, мол, за мемуары сел, и письма те ему бы пригодились, если я их, конечно, сохранил.

Но я ведь не сохранил! И стыдно мне стало.

* * *

Пришло вдруг в голову, что поэзия как явление более архаическое, с феодальными (аристократическими) корнями строго иерархична, то есть требует, чтобы поэты рассчитались на Первого, вторых и третьих и всяк сверчок знал свой шесток, тогда как проза – первенец демократии и, соответственно, устроена по схеме парламента, где голос одного оратора весит столько же, сколько голос другого и первые – отнюдь не сюзерены, а всего лишь сменяемые лидеры той или иной фракции – например, новеллистической или социального романа.

Потому-де и нравы у прозаиков менее истребительны, менее братоубийственны, чем у поэтов, которые априорно встречают друг друга надменной улыбкой.

Поэты – всегда соперники, прозаики (иногда) встречаются и миролюбивые.

Прозаики могут договориться, поэты – никогда. Parabellum, вооруженный нейтралитет суверенных сверхдержав – вот максимально возможная для поэтов форма дружелюбия по отношению друг к другу.

Глупость, конечно, но и в ней, мне кажется, что-то есть.

* * *

Да вот, извольте. Пришли как-то, давно уже, к нам в гости два поэта, ранее лично не знакомых друг с другом. Имен не называю, но вы уж поверьте: из самого первого в России ряда. И, как откушали, дернула же меня нелегкая предложить: «А теперь, может быть, почитаете?»

И – началось. Один, читая, напирает. Другой, в свой черед, атакует, хоть стихи вроде и элегические. Один побагровел, другой… И ведь не остановить уже.

О, этот двух соловьев поединок!

Ну, или, если хотите, армрестлинг.

Кто – кого. И не велика важность, что в судьях только мы с женою. Расставаясь, они, разумеется, учтиво обменялись телефонами, но, сколько я знаю, друг другу никогда не звонили. И даже, кажется, в общих поэтических вечерах до сих пор предпочитают не встречаться.

…Теперь-то я учен. Если поэт за столом один, пусть читает невозбранно. Если трое или больше, то и это всем только в радость. А вот так чтобы врукопашную – Боже сохрани!

* * *

«Как человек я говно, а стихи пишу хорошие», – сказал известный поэт. Без заносчивости, но и без смирения. Принимайте таким.

Что делать, принимаем.

* * *

Фантасты мною, кажется, не интересуются. И правильно – я ведь о них не пишу, хотя в обычном для читающего человека выборе факультативной страстишки – между детективами и фантастикой – я с младых ногтей взял сторону книг про небывшее и небывалое. Знакомился даже, Господи помилуй, с романами Немцова[636] и Казанцева[637], кто их помнит, пока не сосредоточился, в переводном изводе, на Станиславе Леме и англоамериканцах, а в изводе русском – на всем, что в нашей словесности шло от братьев Стругацких.

Читательский стаж тем самым изрядный – уже более чем полувековой. Но никак не профессиональный, так как я с самого начала решил хотя об этой сфере своего опыта публично не высказываться и читать себе позволяю отнюдь не всё, а только то, что нравится.

Что, вне сомнения, не профессионально. И к нижеследующим моим суждениям тоже прошу отнестись как к безответственным. Тем более что суждений этих всего два.

Первое, о переводах. Когда пал железный занавес и мы, поклонники Азимова, Шекли, Гаррисона, Каттнера, Саймака или даже первой в моих глазах Урсулы Ле Гуин кинулись читать те их вещи, что до нас ранее не доходили, то как-то сразу обескураживающе выяснилось, что лучшее у них, оказывается, на русском языке было благополучно опубликовано при советской власти. Действовала, выходит, в «Молодой гвардии», «Мире»[638] и «Знании» селекция не только идеологическая, ее-то не жалко, но и эстетическая. Поэтому что остается любителю – перечитывать старые, уже вконец поистрепавшиеся книжки своих любимцев в бумажных обложках.

И – это второе суждение – остается возможность перечитывать то, что было написано русскими фантастами в 90-е годы и на самой заре 2000-х. Золотое, скажу я вам по секрету, десятилетие, ну полуторадесятилетие в истории отечественных небывальщин! Как хорош был Олег Дивов, как изобретательны Сергей Лукьяненко и Александр Громов, как крупен Михаил Глебович Успенский, как стилистически ярок Александр Зорич, какие надежды подавали Михаил Харитонов и Кирилл Бенедиктов, а роман Марины и Сергея Дяченко «Vita Nostra» не получил, на мой взгляд, премии «Русский Букер» или «Большая книга» лишь потому, что не был на них номинирован.

И куда это все делось? Зайдешь в соответствующую межстеллажную щель магазина «Москва», к примеру, а купить нечего.

И даже книжки на полках стоят не по авторам, а, Господи Исусе, по сериям. Как это можно!

Про издателей-вредителей, что не допускают в фантастике ничего неформатного, я, конечно, знаю. Но есть у меня подозрение, что ничего по-настоящему стоящего и не пишется. Во всяком случае, как купишь неосторожно новые книжки своих былых кумиров, как откроешь – право слово, лучше бы деньги поберег!

* * *

Весь XVIII век писатели жили монаршей милостью да подачками с барского стола. Сочинил удачную оду на восшествие – вот тебе табакерка. Ударил Ювеналовым бичом сатиры – бери перстенек. А уж за трагедию из античной истории, перепертую на язык родных осин, можно было и деревеньку запросить.

Я, конечно, утрирую. Комикую, хотя суть, мне кажется, схвачена верно. Как верно и то, что явился Пушкин, наше всё, как известно, и всё переменил. Не продается, сказал, вдохновенье, но можно рукопись продать. За деньги, естественно, в дальнейшем именуемые гонораром.

Так русские писатели два века и прожили – на гонорары. Пока, вослед перестройке и гласности, не рухнули тиражи, а с ними и гонорары. Если раньше издавали книгу, чтобы в том числе и заработать себе на пропитание, то теперь часто зарабатывают, чтобы оплатить издание собственной книги. Или издатель снизойдет к почтенному автору и его облагодетельствует: мы, мол, денег с вас, дорогой вы наш, не возьмем, но и вам, конечно, ни гроша не дадим. Ну, а если гонорар все же возникает, то, ей-богу, чаще всего сиротский, одни только слезы…

Вот и вернулись к нам, будто из Средневековья, табакерки с перстеньками, именуемые нынче литературными премиями.

Чем «Большая книга», особенно первой степени, не деревенька?

И чем прожить поэту, если за стихотворные сборники нынче не платят никому? Или почти никому?

За премии бьются, ссорятся насмерть – или соискатель с соискателем, или оба они с бездушными членами жюри. А как не биться? И многим ли лучше, когда величественно отстраняются (делают вид, что отстранились): я, мол, на своем вдохновении не зарабатываю?

Мне самому случалось быть то членом, то председателем жюри, то есть брать деньги из одних рук и передавать в другие. Ловя на себе взыскующие, а иногда и просто ненавидящие взгляды тех прекрасных писателей, что так и не вышли из лонг-листа.

Ох, уж этот рынок по-российски, не к ночи будь помянут, от которого и премиальной сетью не защититься: слишком уж она крупноячеиста, а то и дырява.

* * *

В новой «Литературной газете», уже при Полякове[639], но еще на Костянском, я бывал всего один раз, и то давненько.

Юрий Михайлович пригласил тогда нас, главных редакторов литературных журналов, поговорить о том, как всем выживать– вместе или поодиночке. Мы и пришли, расселись вокруг стола в комнате на втором этаже, где в старые времена собиралась редакционная коллегия, Юрий Михайлович тоже присел, но не во главе стола, а как-то сбочку, демократически, и завел, помнится, какой-то туманный разговор о том, что, при всем несовпадении позиций, литературные издания соединяет большее, чем разъединяет, ну и так далее. Мы, редакторы, только переглядывались, не вполне понимая, зачем нас собрали.

Но минут через пятнадцать дверь открылась, и появившийся на пороге человек – никому из нас не известный, а представиться не потрудившийся – энергично прошел вперед и занял за общим столом руководящее место. «Так, – сказал он, обведя редакторов глазами. – Я думаю, пора сливаться». – «В каком смысле? – спросил кто-то. «Во всех, – рубанул так и не представившийся нам господин. А то, что господин, видно было с полувзгляда. – Мы образуем единый газетно-журнальный холдинг.

Так? И каждой редакции предоставляем по две-три комнаты в этом здании». – «А что с нашими нынешними помещениями будет?» – опять спросил кто-то. «Это как раз ясно, – было отвечено. – Сдадите в холдинг, и мы найдем вашим конурам эффективное применение. Так? И бухгалтерии ваши тоже сольем – зачем каждой редакции своя? И бумагу вместе будем покупать, да мало ли?»

Редакторы зашевелились, готовясь покинуть этот гостеприимный зал. Но тут Юрий Михайлович Поляков, отлично, как опытный редактор понявший перемену в настроении своих коллег, перехватил инициативу. И заговорил о том, что сливаться мы будем, конечно, не завтра с утра, а пока давайте-ка под запись проведем общее редакторское заседание за круглым столом, поспорим о том, куда же плыть нашей литературе.

«А вот это без меня», – отрезала решительная Ирина Николаевна Барметова[640], редактор журнала «Октябрь». А я, как человек, во всем стремящийся к компромиссу, заметил, что поспорить, конечно, можно, но только в том случае, если Станислав Юрьевич Куняев, редактор журнала «Наш современник», даст предварительно обещание не называть, как у них водится, журнал «Знамя» жидомасонским, а период ельцинского правления – оккупационным. «Ну, это уж как разговор пойдет!» – заносчиво бросил мне, да и всем, Станислав Юрьевич.

Так что и этому интересному начинанию тоже не суждено было случиться. А спустя какое-то время и редакция «Литературной газеты» поменяла доставшийся ей от Чаковского в наследство шестиэтажный дом на что-то более скромное, я даже не знаю точно где.

* * *

Люди – очень разные[641].

Всем, кто меня окружает, известно, что эту фразу я произношу чаще прочих. И обыкновенно наставительно прибавляю, что вот, мол, главный итог моих наблюдений по жизни.

А звучит вроде бы банально. Спорить не с чем.

Так ведь спорим же! Требуя, чтобы стихи, например, были непременно похожи на мое, Ивана Ивановича, представление о стихах. Или провидя предосудительную подоснову чьих-то не нравящихся нам высказываний и поступков. Или полагая отклонением, шокирующей перверсией тот образ мысли и поведения, какого мы сами не придерживаемся.

Хотя сказано же: что немцу здорово, то русскому смерть.

Вот хоть Пушкин. Сказал же вроде: «Ты царь; живи один…» А сам был существом чрезвычайно контактным и не просто тянулся к общению в своей – профессиональной, сейчас бы сказали – среде, но и создавал ее. От лицейского круга и «Зеленой лампы» до участия в «Литературной газете» и создания – ну, не для денег же одних – «Современника». Тогда как Евгению Абрамовичу Баратынскому среда эта была, кажется, ни к чему, а тоже ведь стихотворец не из последних.

Так и сейчас: одни преохотнейше ходят по фестивалям, презентациям, Липкам, а другие приглашениями такого рода пренебрегают. И первые нормальны, и ко вторым не обязательно посылать психоаналитика, или я не прав?

И – чтобы посыпать нравоучение мемуарной солью – знавал я как редактор писателей, твердо держащихся максимы «Живи один». Например, Виктора Олеговича Пелевина. В редакции он, пока шли «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота», еще появлялся. Но, когда пришел его черед получать журнальную премию с произнесением, соответственно, как мы ее называем «Малой нобелевской речи», вдруг забеспокоился. Вел, помню, особые со мной переговоры, чтобы минимизировать свое участие в многолюдной церемонии.

Поэтому в Овальном (знают многие) зале он появился, нацепив огромные черные очки, а вызванный за дипломом и конвертиком просто постоял перед публикой, не произнеся ни слова. Так что в журнале, где мы печатаем речи лауреатов, пришлось оставить несколько квадратных сантиметров пустого места. Нормально? Мне кажется, даже красиво.

А вот Дмитрий Бакин – один из самых, на мой вкус, одаренных авторов «Знамени» – даже и от похода в Овальный зал наотрез отказался. Принял премию у меня в служебном кабинете, особо настояв, чтобы никого из журнальных работников при этом не было – кроме Ольги Васильевны Труновой[642], его единственного редактора.

Так что – вздену-ка я поучающий палец – люди, и писатели здесь не исключение, действительно очень разные. Чем, собственно, и интересны.

* * *

«Ты бы уж как-то определился, что ли. Или в партию вступай, как люди, – еще в 70-е пенял мне приятель, сам недавно из соображений благоразумия обзаведшийся членским билетом. – Или к этим своим иди, к диссидентам. А то болтаешься, как…». – И он, разумеется, добавил, где и как что я болтаюсь.

Жизнь прошла с той поры, а призывы во что-нибудь вступить, к чему-нибудь присоединиться звучат всё так же настойчиво.

Вот и в перестройку я, беспартийный, сильно, помнится, уступал в антикоммунистических руладах тем, кто из этой партии (Коммунистической, если кто забыл) только что благоразумно вышел. Оно и понятно: ни один ведь из природных атеистов так не хулит церковь, как эмансипированные поповны и поповичи или попы-расстриги.

Вот и сейчас: то спросят испытующе, Шарли я или не Шарли, то проверят на отношение к георгиевским ленточкам. Кто не с нами, скажут, тот против нас. А то и добавят многозначительно: мол, если не встроишься в одну из колонн, тебя уничтожат.

Репутационно, разумеется, только репутационно.

И не ответишь же, что с детства пуглив и в толпе, даже если это толпа единомышленников, чувствуешь себя неуютно. И не признаешься, что при окрике: «На первый-второй рассчитаись», – тебе хочется отойти в сторону. Быть третьим. Чтобы слезы из глаз не стали, по крайней мере, общими.

Неполное примыкание – вот как это, наверное, называется.

* * *

Когда жена или дочь повышают голос, прибегают к сильным выражениям или намереваются заплакать с целью всего лишь в чем-то меня переубедить, я тупо твержу: «Стиль полемики важнее предмета полемики».

Эта великая (в моих глазах) фраза Григория Соломоновича Померанца, наверное, не универсальна. И есть – может быть, но не уверен – предметы, в споре о которых все средства позволительны. И есть оппоненты, с которыми вообще незачем вступать в дискуссию.

Всё так, но я ведь не об исключениях. А о том, что эти исключения стали у нас общим правилом. Если спорим о стихах, то не допуская самой возможности иметь иной вкус или иную точку зрения. Если говорим: «На том стою и не могу иначе», то будто к врагам относимся ко всем, кто занял место в сторонке от нашего. И в первых полемистах у нас числятся не умеющие договариваться, а готовые перекричать, унизить, растоптать и в пыль растереть любого оппонента. Телевизионные ток-шоу – вот сегодня школа ненависти, и я с изумлением вижу, сколь многие вполне себе разумные люди, вступив на тернистые фейсбучные тропы, претендуют на амплуа отличников в этой школе.

И возникает вопрос: а чего вы, друзья, собственно говоря, хотите: доказать, что все инакомыслящие непременно идиоты (как вариант, мерзавцы), или попытаться найти способ решения той либо иной проблемы, волнующей вас и тех, кто с вами не согласен, волнующей тоже?

Понимаю, что поздний опыт зрелого ума возрасту иному не годится, и вполне снисходительно отношусь к юношам (еще лучше, к девушкам) бледным со взором горящим. Были, мол, когда-то и мы рысаками и тоже гордились своей неуступчивоcтью, собственной, черт бы ее побрал, принципиальностью. Теперь же я взаимоистребительных споров на дух не переношу и стараюсь не то что в них не участвовать, но даже и не присутствовать при них. Мне иная полемика дороже, целью которой является дело, какое можно совершить только путем сложения усилий. И ценою… ну, пусть не уступок, максималисты вы мои родные, но хотя ценою признания, что человек с иной, чем ваша, позиция, не обязательно дурак или подлец.

Заметил же ведь один умнейший человек, что и с национальной (не к ночи будь помянута) идеей у нас ничего не получается, потому что ею может стать только то, что Собянину не сделать без…э… Навального, а Дмитрию Кузьмину[643] без…э… Игоря Шайтанова.

* * *

Побывав несколько лет назад на каких-то литературных посиделках в Москве, замечательный петербургский критик Саня (Самуил Аронович) Лурье[644] заметил мне с тревогой: «Страшно тут у вас, в столице. Ходишь, будто по битому стеклу».

То есть? «Ну, как то есть, – отвечает. – Стоит только сказать что-нибудь не аккуратно, семь раз не подумав, – и сразу попадаешь в не свои».

Фейсбук – не исключение. Затеялся я вот размещать в нем свои байки с рассказцами, как мой добрый товарищ, двумя поколениями, впрочем, моложе, меня и тормознул: «Что-то я не пойму, Сергей Иванович, вашу авторскую позицию. Такое впечатление, – говорит, – что ностальгируете вы по советским временам. И не стоит ли вам, чтобы позиция прочитывалась отчетливо, вынести в эпиграф пушкинский стих: «И с отвращением читая жизнь мою…». Или хотя бы вот этот: «Но строк печальных не смываю…».

Э, думаю, если такой квалифицированный читатель, прекрасно и сам владеющий словом, интересуется, как и во время оно, моей авторской позицией и хочет, чтобы она была поотчетливее, действительно, значит, плохи дела в нашем королевстве. Видно, и впрямь мы вползаем (уже вползли?) в атмосферу советской цивилизации, раз нужно каждому народному дружиннику предъявлять свидетельство о своей идеологической благонадежности.

* * *

А я вот съездил в Вену. И поздним вечером 30 апреля стал нечаянным свидетелем манифестации местных радикалов. По одной из неглавных улиц Ринга, т. е. все-таки в самом центре города, двигалось несколько сотен, а может быть даже и тысяч молодых людей. Шли, к моему изумлению, с зажженными свечами, но тем не менее громко, как и положено, скандировали антиглобалистские лозунги (ну, типа «Socialismus forever», «Руки прочь от Ирака»), несли портреты Че Гевары, Мао и Pussy Riot (стремительно занявших свое место в ряду культовых революционеров), орали песни – кажется, антифашистские, 20-30-х годов. Обочь с интервалом в сто – двести манифестантов вразвалочку фланировали полицейские с резиновыми дубинками наголо.

Было ужасно…э-э-э… прикольно. Но по-настоящему чувство острой зависти к австриякам нахлынуло, когда оказалось, что колонну манифестантов замыкают, помимо машины «скорой помощи», еще и мусорщики с желтыми метелками и совочками, которые тут же уничтожают все следы революции, сбрасывая их в неспешно ползущий позади мусоровоз.

Неужели и мы когда-нибудь доживем до таких бессмысленных, но отнюдь не беспощадных бунтов?

* * *

Или вот – из другой совсем оперы – провел три дня в обществе прелестных молодых женщин. Старшей – около тридцати пяти, младшей – подле двадцати пяти. Хорошо обеспечены, много читают, но не имеют прямого отношения к литературе.

Я, конечно, все больше токовал о раньших временах. О том, например, что сорок лет назад в ритуал ухаживания непременно входило обчитывание потенциальной избранницы стихами. Мандельштамом или там Сашей Черным.

И выяснилось, что у старшей это тоже было. Правда, всего один раз и очень-очень давно. Зато младшей стихи не читали – никто и никогда.

Никто и никогда!

Бедные вы, бедные, подумал я, разумеется. Прибавив вслух, что чтение стихов было в нашем поколении не только дешевым и быстрым средством охмурежа[645], но еще и тестом на «своя» – «не своя». Если при стихах зевает, а Хармса путает с Асадовым, то «в койку» (так мы тогда выражались), конечно, годится, но не может быть и речи о том, чтобы завести серьезный роман или пригласить в «свою» компанию.

Мои очаровательные собеседницы задумались на сутки. А потом сказали, что у барышень в их поколении и их страте различительный критерий по отношению к мужчинам тоже есть. Даже целых три критерия:

– надо послушать, умеет ли он хорошо говорить по-русски;

– надо присмотреться, культурно ли он ест и пьет;

– надо отметить аксессуары, мелкие детали его одежды; не обязательно, чтобы все было дорого, но важно, чтобы все было с умом и вкусом.

Бедные мы, бедные, приуныл я, оглядывая окрестных русских поэтов. И на себя взглянув тоже.

Одно утешает: говорить-то на русском литературном мы умеем.

Но как же этого, оказывается, мало…

* * *

Щуплым я никогда не был. Но был, в отца, сухопар, пока на шестом уже десятке меня не разнесло… в нечто, скажем так, фундаментальное.

До сих пор сам себе удивляюсь. Но нынешняя моя среда другим меня не помнит. Знает только вот этого, в точности соответствующего представлению о том, как должны выглядеть литературные начальники советского еще образца. И относится, разумеется, соответственно.

Один вот сочинитель свежего призыва даже написал, кажется, в «Живом журнале», как, направляясь в мужской туалет, столкнулся в дверях с Чуприниным. «Ну, не объехать… Не обойти… Такие вот и в литературу не пропускают».

Плюнуть вроде бы. Ан нет; все равно обидно.

* * *

Попадая в Ростов-на-Дону – город, если кому интересно, моей юности – всякий раз радуюсь цивилизационному отставанию ростовчанок от москвичек. Или, прости Господи, шведок.

Смотрите сами. Из десяти женщин (девушек), встреченных на московских улицах, восьмеро будут одеты в брюки. Ну, или в просторные и удобные, то есть бесформенные, джинсы. А Ростов?.. Почти все в юбках. Причем не как в Москве – чтобы до середины колена или сильно, сильно ниже. А в агрессивные мини, по самое не могу, и не имеет ни малейшего значения – семнадцать лет обольстительнице или 50+. Если же все-таки джинсы (моду никто не отменял), то непременно в облипочку.

И обувь. Плоские каблучки в Москве – и высоченные шпильки в Ростове, хоть самым ранним, промозглым утром, но шпильки. Вопреки всему и всем – шпильки[646].

И надо ли говорить о прическах, о макияже, о бровках-губках-ушках!..

Конечно, если мерить американскими или скандинавскими стандартами тендерного равноправия, то дикость, глубокое средневековье и вообще сексизм.

Но женщины в Ростове по-прежнему хотят нравиться. И нравятся.

Мне, во всяком случае.

И вам, не будьте ханжами, признайтесь, они нравятся тоже.

* * *

Куда только не занесет судьба по командировочной надобности! Меня вот поселили в гостинице «Amaks», в девичестве бывшей «Туристом». Но теперь за дело взялись турки, и турецкий акцент чувствуется несомненно – по «Корану» на русском языке в каждой прикроватной тумбочке.

Но все-таки мы не в Стамбуле, моя дорогая, так что новорусский акцент еще отчетливее. Изрядная часть первого отельного этажа отдана под заведение с многообещающим названием «Баня № 1». Работающему, это к слову, двадцать четыре часа в сутки.

Турецкие ли там бани, финские, русская ли парилка – не знаю. Но, выходя утром покурить в 15-ти, как и предписано законодателем, метрах от гостиничного входа, каждый раз видел чуть-чуть, конечно, помятых, но, надо надеяться, чистеньких чаровниц, что выходили из банных врат и неверными стопами двигались к машинам, где их уже ждали непроспавшиеся шкафоподобные конвоиры.

Сказано ведь: мы не в Стамбуле. Мы в России, и это многое объясняет.

* * *

Не стоит село без праведника, а город без энтузиаста.

Вернее, стоят, конечно, и горя не знают, но настоящим литературным центром город становится не благодаря тому, что в нем появились небезынтересные писатели, а только в силу того, завелись в нем или не завелись люди с даром общительности, кипучей энергией и безусловным нравственным авторитетом. В городе может быть даже один такой человек – часто и этого довольно.

В Ростове-на-Дону 1960-1990-х таким средоточием всего живого был Леонид Григорьян. И таким же зерном, вокруг которого будто сам собою нарастает контекст, стал в конце прошлого века для Тамбова Сергей Бирюков[647] с его Академией зауми[648], а для Челябинска Виталий Кальпиди с его, один другого безумнее, проектами. И я не раз шутил, что своего рода центром русского авангарда долгие годы был Ейск Краснодарского края – пока оттуда в Германию не эвакуировались Анна Ры Никонова[649] и Сергей Сигей[650].

Должностей у таких людей, как правило, нету, денег тоже. Но есть квартира, куда всегда может прийти молодой, и не только молодой, писатель – взять редкую книжку «на почитать», показать свое, а главное – просто поговорить, может быть, даже, простите меня, потрепаться, пожить хоть пару часов в родной для себя среде.

Так что зовет меня, помнится, в Алма-Ату (или, на нынешний манер, в Алматы) какой-то фонд «Мусагет»[651]. Что за «Мусагет», думаю, но собираюсь в дорогу. И уже там, на месте, выясняю, что весь фонд – это, на самом деле, Ольга Борисовна Маркова[652]. Молодая, обаятельная, остроумная и с раннего детства прикованная к инвалидному креслу. Тоже пишет – и филологические исследования, и вполне себе качественную прозу. Но ей этого мало. Ей не хочется быть одинокой и не хочется, чтобы одинокими чувствовали себя молодые ребята, которых с умом и талантом, а главное с русским языком, угораздило родиться в Казахстане.

Что делать? Сочинять, естественно, проекты и заявки на грант. На которые казахские власти, увы, не откликаются, как не откликаются – ну, вы сами догадались – и российские. И плохо было бы дело, не отзовись отделение фонда Джорджа Сороса в Казахстане. И не найдись голландцы, которые к литературе, собственно, глухи, зато – внимание! – поддерживают инициативы людей с ограниченными возможностями.

Поэтому не сразу, не без скрипа, но дело у Ольги Борисовны завертелось – и фонд вышеозначенный, и журнал «Аполлинарий»[653], ничем не хуже московских, и конкурсы, конференции, мастер-классы. То Андрея Василевского на них позовут, то Наталью Иванову, то Дмитрия Кузьмина, да мало ли кого. И я ведь тоже дважды там побывал, проведя в общей сложности, наверное, неделю в кругу Ольги Борисовны, ее бескорыстных помощников и благодарных учеников.

Никакой смешной или поучительной истории, связанной с этими встречами, в моей памяти не сохранилось. Но осталось желание сказать спасибо.

Которое теперь и сказать некому. Несколько лет тому назад Ольга Борисовна Маркова ушла из жизни. И хотел бы ошибиться, но Алматы, город, где и сейчас живут несколько очень одаренных русских писателей, перестал, кажется, быть местом сбора рассеянных сил нашей литературы.

* * *

Целомудренные думцы не так давно повелели на каждой единице хоть печатной, хоть аудиовизуальной продукции выставлять циферку, означающую возрастное ограничение (12+, например, или 18+). Оно бы и ладно, хотя смешно, конечно. Но, войдя во вкус, те же думцы под страхом санкций (самый ходовой у нас сейчас варваризм, не правда ли?) запретили публично употреблять четыре слова – вместе с производными от них, разумеется.

То есть, говоря по-русски, запретили материться.

И пошла, пошла наша национальная потеха – в стремлении объегорить дуру-начальницу. Последний роман Виктора Пелевина, я слышал, кое-кто покупает исключительно затем, чтобы полюбоваться, как он этой самой начальнице козью морду показывает. Да и другие авторы, а вместе с ними издатели, с позволения сказать, креативят: то опасное «е» в начале слова на смиренное «и» заменяют, то оставляют вместо строчки только точки, то еще как резвятся.

Я-то свое мнение на этот счет давно высказал, еще в 1992 году в журнале «Столица»[654] у Андрея Мальгина[655].

А потом повторил, уже в толковом словаре «Жизнь по понятиям». Если вкратце, то, на мой взгляд, это классическая проблема свободного выбора каждого из нас и классическая же проблема контекста – ну, понятно ведь, что при детях сквернословить нехорошо, и с телевизионного экрана или в радиоэфире тоже.

А в остальном – все мы свободные люди в свободной стране, не правда ли? Я вот, например, не матерюсь. Сроду. И особой своей заслуги в этом не вижу. Зато с удовольствием вспоминаю, как лихо, в дни молодости, матерились некоторые наши сверстницы. Демонстративно, знаете ли, громко. Чтобы сразу было видно – вернее, слышно, – что они свою разговорную практику советской власти не подчиняют, поскольку та власть, как и царская, как и нынешняя, обсценную лексику совсем не жаловала. Это раз. А два – так минимальным набором слов, все те же четыре корня, можно было подать свой голос и против сексизма, и за тендерное равноправие. И наконец, мы же филологи!.. Фраза великая, она и сейчас в ходу.

Оставим, впрочем, хаханьки. Поговорим о проблемах профессиональных, цеховых и именно что филологических. Современных писателей и их публикаторов, конечно, жаль, но они уж как-нибудь вывернутся, найдут способы и невинность, то есть закон, соблюсти, и капитал приобрести, то есть расковать свою языковую фантазию.

А вот как быть ныне с изданием классиков? Неужели и впрямь вновь нагрянули времена, когда «Заветные русские сказки» А. Н. Афанасьева проникали к нам из-за кордона, что твой «Колокол»? Пушкин опять же… Лермонтов… Да и Лев Николаевич одно, по крайней мере, из табуированных в этом году слов употреблял в своих романах невозбранно… А уж каким ругателем был Салтыков-Щедрин, это же пером не передать, и пусть всего лишь в письмах – их ведь тоже из собрания сочинений не выбросить[656].

Или все-таки выбросят? И вернется к нам диссидентство – только уже языковое?

* * *

Уж сколько лет прошло, а всё вспоминается, как ездил в родную деревню на очередную (и оказавшуюся, скорее всего, последней) годовщину школьного выпуска.

Наш 11 «Б» класс был, как теперь видно, удачным: во всяком случае, из 31 выпускника ординарной сельской (ну, если точнее, поселковой, райцентровской) школы 26 получили высшее образование. Большинство, разумеется, техническое – в разбросе от МВТУ до Ленинградского института точной механики и оптики.

Из тех, кто жив, приехали не все, конечно, но приехали все-таки многие. И вот тут – о грустном.

О людях, чьи судьбы оказались напрочь порушены тем, что когда-то назвали перестройкой и что лично мне дало чувство новой жизни, а у них его отняло…

У партработника, к 35 годам ставшего первым секретарем райкома, в одночасье сломалась карьера. Лет через десять вроде бы всё наладилось – пристроился, куда положено, деньги есть, связи и навыки, то-се, – но тех ослепительных перспектив, что открывались N лет назад, уже не вернуть.

Коммунистов, особенно карьеристов, кто же пожалеет?.. Туда им и дорога.

Но вот другие.

Двое успешно работали на оборонку, в почтовых ящиках, что конечно же рассыпались в прах.

Еще один был начальником цеха на заводе, который, разумеется, лег, десять лет пролежал лежмя, потом, правда, поднялся, перепрофилировался – но уже, понятно, без моего однокашника, оказавшегося к этому времени выстарком.

Девочка, первая красавица класса, стала кандидатом хим. наук, потом долго-долго торговала цветами и теперь «техничка», а если проще, то уборщица в некой фирме…

Молчу о тех, кто спился, сгорел. Грех так говорить, но они, допускаю, спились бы и сгорели без всякого исторического повода.

Говорю только о вполне успешных, рассчитанных на долгую плодотворную жизнь и подшибленных в самые лучшие свои, самые золотые годы.

Жертвы перестройки энд гласности. Исторического процесса, высокопарно говоря, что шел и идет, разумеется, по живому.

Это я к вопросу о мировой гармонии и слезинке – ну, не ребенка, конечно, а мужика в расцвете сил или чудной работящей бабы, умницы и, само собою понятно, красавицы.

Боже же ты мой, Боже же ты мой…

* * *

Вроде и климат в России не такой уж едкий. А вот поди ж ты: всё, что ветры к нам ни занесут, отчего-то сразу превращается в какую-то жуткую гадость.

Вот демократия… едва случились у нас первые, а может быть, и единственные за всю историю честные выборы – я говорю про осень 1993 года, когда административный ресурс либо вовсе не задействовали, либо был он рассредоточен, – и что? Как что, Жириновского получили, конечно, forever, и я отнюдь не уверен, что прозрачные, с равными возможностями для всех кандидатов, стерильно справедливые выборы, о которых так сладко грезилось на Болотной, на проспекте Сахарова, дадут нынче лучший результат.

Или, скажем, правовое государство. Разве же не о верховенстве закона и порядка мечтали мы четверть века назад? Пожалуйста: за что боролись, на то и напоролись. Разговариваешь с чиновником о каком-нибудь хорошем деле, теперь они все проектами называются, а чиновник как цыкнет: «У нас же правовое государство», – и ты сразу понимаешь, что тебе отказано, и другим тоже будет отказано, и третьим, ибо, если строго держаться наших законов и наших подзаконных циркуляров, сделать в России нельзя ничего. Совсем ничего. Или, уж во всяком случае, ничего хорошего.

Что до оптимизации, то у нас ею теперь только малых детей пугают. Больше уже пугать некого, так как врачи, библиотекари, ученые, преподаватели средней и высшей школы, не говоря уже обо всех, кто связан с художественной культурой, при одном звуке этого слова давно тянутся за валидолом. Хорошо бы не фальшивым.

Консерватора чуть поскреби – сразу либо даст России звучное имя Иосифа Виссарионовича, либо полстраны для ее же, страны, блага усадит в столыпинские вагоны, либо – если уж вам в XX веке выбрать нечего – отошлет куда-нибудь к Алексею Михайловичу Тишайшему.

А либерализм, моему сердцу привычно милый? Тоже, знаете ли… У нас ведь либералами теперь слывут те, кто – с прекрасным оксфордско-гарвардским образованием, с МВА, с запасными аэродромами в Майями или на Коста дель Браво – готовы в родной стране оптимизировать всё живое. Да и те, что ждут великих потрясений, что Русь-матушку зовут… ну пусть и не к топору, но хотя бы к горящим покрышкам и коктейлям Молотова… тоже, знаете ли…

…Всё еще только начиналось, а Давид Самойлов уже записал в дневнике: «В России непостижимо как, из дурного образуется хорошее, а из хорошего преотвратительное» (15 августа 1987 года).

Ну, относительно первого пункта я с Давидом Самойловичем мог бы, пожалуй, и не согласиться: как-то не припомню, чтобы из дурного образовывалось что-то хорошее. А вот что касается преотвратительного, то поспорьте лучше вы. Попробуйте.

* * *

А вот Капков, имя не одним москвичам известное[657]. Узнав о его удалении от столичной культуры, мои молодые друзья, успешные, креативные и заточенные на европейские стандарты, враз приуныли. Вон же ведь как он либерализовал первопрестольную – и Wi-Fi в парках, и книги в них же, и сокрушительное омоложение руководящих кадров в сфере – простите мне мой французский – предоставления досуговых услуг населению (ну, например, в театрах), и лавочки… Конечно же, лавочки, которых на наших улицах отродясь не было, а теперь появились, так что Москва в этом отношении стала даже комфортнее большинства мировых столиц: там нельзя, а у нас можно, притомившись, посидеть просто так, не заказывая себе кофе или воду расторопным официантам.

Ну, скажут мне, лавочки – это идея (или по-нынешнему – проект) вовсе не руководителя департамента культуры, а совсем других чиновников. Возможно, но я ведь не о нем лично, а о нарождении в России целого класса успешных, креативных и заточенных на мировые стандарты менеджеров, которые взялись развернуть отечественную культуру лицом к таким же, как они сами, успешным, креативным и заточенным на европейские стандарты горожанам. То есть библиотеки, куда успешные вроде бы не ходят, укрупнить и превратить в очаги мультимедийности, в музеях завести кафешки с магазинчиками, книжные магазины совместить с фитнес-центрами, да и театры сдвинуть в сторону entertainment.

Плохо ли? Вот я и говорю, что хорошо. Вернее, говорил, пока не понял, что в этой картине нового бравого мира не предусмотрено место ни для меня, ни для мне подобных. То есть для тех, кто музеи оценивает по их коллекциям и выставочным программам, а не по тому, вкусно ли можно там перекусить. Кто книжку покупает, потому что ему именно она нужна, а не откликнувшись на особо изобретательный бизнес-план по ее продвижению. Кому литературные журналы интересны своим – скажу уж и я по-новомодному – контентом, а не количеством лайков, которые они собирают в социальных сетях. Для тех, словом, для кого культура – это никак не развлечение и уж точно не только одна из бесчисленных форм досуговой активности.

Культура лайт, написано на хоругвях нынешних менеджеров. Наверное, и она должна быть, но не она же одна. И не брюзжал бы я, видит Бог, если бы не чувствовал, как эта лайтизация ласково, но неумолимо вытесняет мое представление о культуре и мне подобных. Куда?

Ну тех, кто построптивее, в резервации, конечно; унесем, мол, зажженные светы[658].

А остальных… Да на лавочки, на лавочки же – даром, что ли, расставили их по всей столице. Отдыхайте, мои дорогие, мои неуспешные, – и приветственным гимном встречайте тех, кто и вам наконец-то нашел достойное вас место.

* * *

Позвонила как-то одна литературная дама – поздравить меня с Днем защитника Отечества.

– Спасибо, – говорю, – но я вообще-то не военнообязанный и никакого оружия, опаснее рогатки, сроду в руках не держал.

– Это неважно, – отвечает. – Можно ведь Отечество защищать и духовно.

– Да я, – бормочу, – по духовной части тоже как-то не очень.

– А разве, – мне в ответ, – ваш журнал, как Брестская крепость, не защищает нас всех от варваров?

И я умолк, потрясенный величественной фантазией моей симпатичной собеседницы.

* * *

– Здравствуйте, – еще один милый девичий голос в телефонной трубке.

– Здравствуйте, – отвечаю.

– Это из журнала «Русский пионер»[659] вас беспокоят. Хотим пригласить вас на наше… – Звучит название мероприятия и место его проведения.

– Спасибо, – отвечаю. – Но вы ведь, надеюсь, приглашение еще и пришлете – по имейлу или там на бумаге.

– Да, конечно, с курьером. Вам, наверное, удобнее в театр, как обычно?

– Какой такой театр?!

– Ну, в «Современник». Вы ведь Галина Борисовна Волчек?

– Извините, – говорю.

– Ой, это вы меня извините, – вежливо отвечают мне.

В трубке длинные гудки. Отбой. Так что у этой сценки и название есть – «Не задавайся».

* * *

Есть люди умные. Есть дураки. А также есть непримиримые, принципиальные и бескомпромиссные[660]. Иметь с ними дело – Господь не приведи. Уж лучше с дураками.

* * *

Ноябрь 2013 года. Университет дружбы народов. Российское литературное собрание, затеянное Владимиром Ильичем Толстым.

Оглядываю писательскую толпу: «Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте сразиться с нами!»

Встретились люди, которые, случается, двадцать лет до этого не здоровались друг с другом. Обнимаются, обмениваются книжками (а на то и писатель, что своя книжка у него всегда при себе). И тут же – я ведь сказал: на то и писатели – лезут в спор.

Вполне, кстати, цивилизованный. Без привычного мордобоя. Было впечатление, что все настроены очень благожелательно – даже по отношению к власти.

Но это в кулуарах. А вот когда собрались в зале, и Путин приехал, и речи пошли, возникло, мне показалось, напряжение: нами опять вроде бы пробуют командовать.

И я вспомнил фразу из не пошедшей в «Знамени» статьи: «Писателями управлять – все равно что кошек пасти».

* * *

Чувствую себя что-то неважно, настроение подавленное… «Что же удивительного, – говорит мне приятель, – если не исключено, что год литературы окажется последним для того дела, на какое ты жизнь потратил».

«Да нет, – возражает другой добрый мой товарищ, – мало ли чем нас пугали, вот Великий пост пройдет, даст Бог, и на этот раз переможемся».

«Будет вам сокрушаться, – вступает третий. – Ничего, на самом деле, личного нет, ничего возвышенного. Всего-навсего заурядный весенний авитаминоз, да к тому же магнитные бури никто не отменял».

И слушаю я это своих друзей-умников, а сердцу неймется. Откуда бы, право, такая хандра?.. Да не хандра это, сам себя поправляю, а тоска.

Русская тоска.

Слово, говорят, не переводимое ни на какие иностранные языки – как «спутник», «погром» и «перестройка».

И так, боюсь, знакомое, так без перевода понятное всем, кого угораздило здесь родиться…

* * *

Уже не всё успею.

И не впрыгну уже в поезд, набирающий скорость. И – для первой же юбки – не порву повода. И былой уверенности в себе не обрету.

Не жаль.

И только одно теперь вызывает у меня досаду: что не жаль.

P.S. Не пугайтесь. Это стихотворение. Наверное, в прозе. Но не исключено, что и верлибр. Лирический.

* * *

И тоже к вопросу о русской тоске. Конец уже 2014-го. Очередное многошумное писательское сборище, и я, заскучав, выхожу покурить. А на ступеньках сталкиваюсь с давним своим товарищем – поэтом, и, разумеется, прекрасным. Глянул он на меня острым глазком и спрашивает, будто пароль, заговорщицким голосом: «Путин – х…о?»

Я только посмотрел на него поверх очков.

Но товарищ мой не унимается: «Ты ватник[661], что ли?»

И снова я на него посмотрел, чтобы нарваться на вопрос следующий и уже, спасибо, последний: «Нет, ты мне все-таки скажи – ты за Россию или за Украину?»

Что я ответил, неважно. А теперь думаю, мог ли бы другой, но тоже, разумеется, прекрасный поэт меня вот также вот проверить вопросом: «Крымнаш?»

Наверное, мог бы.

Но… так меня пока что еще не проверяли.

* * *

Если что меня и изумляет в согражданах, то это укоренившаяся манера всех, кто исповедует иную, чем наша, веру, считать непременно либо недоумками, либо подонками. Чуть шаг, чуть два в сторону от того, что мы полагаем истинным / нравственным, как мы сразу же подозреваем нечистоту помыслов, рабью натуру, умственную слепоту или прямую своекорыстность.

Встречаются ли подонки и недоумки в жизни? О да, и я тоже предпочитаю сводить общение с ними к гигиеническому минимуму. Как, равным образом, отношения с перевертышами, что еще вчера преданно служили власти, а ныне, впав в немилость, бросают ей безопасный (для себя) вызов или, наоборот, от фрондерства, всегда кажущегося привлекательным, съезжают к такому уж охранительству что святых выноси.

Но их, слава богу, все-таки не много. Куда больше тех, кого стоит считать своими противниками, пусть даже врагами, но уж никак не недоумками. Потому что они тоже жизнью – своей единственной и неповторимой – платят за убеждения, представляющиеся нам ложными и, может быть, опасными для окружающих.

Сражаться с ними или хотя бы не принимать их – наше неотъемлемое право. Придумывать им позорные клички, мне кажется, ребячество.

Тем более что у бранных слов и позорных кличек, которыми мы так охотно обмениваемся, ресурс в общем-то небольшой. Во всяком случае, недолгий.

Вот, например, когда Союз писателей СССР еще в 1991 году распался надвое, Союз писателей России, что на Комсомольском проспекте, тут же назвали фашистским, тогда как альтернативный Союз российских писателей тут же прослыл жидомасонским.

Сначала, конечно, и тем и другим было обидно, но потом как-то пообвыклись. Поэтому, спросив случайно встреченного аполитичного литератора, в какой он, собственно, писательской организации состоит, обычно слышишь: «Да я уже даже и не помню». – «Ну, а все-таки?..» – не унимаюсь я. «Кажется, в фашистском. А может, в жидомасонском. Какая, в сущности, разница?»

Разница есть, но так он говорит это, знаете ли, безмятежно, что и тебе на минутку примстится, что, в сущности, никакой.

Или вот еще – красно-коричневый. Всем, казалось бы, кличкам кличка. Кое-кто из обозванных и в суд, кажется, подавал – за клевету. Пока Александр Проханов не заявил публично: «Да, я красно-коричневый» – и даже одноименный роман выпустил. Так что слово утратило позорные коннотации{2}, а потом и вовсе вышло вроде бы из употребления.

Сейчас-то, после победы очередного Майдана и известных перемен как в Украине, так и в среде российской интеллигенции, языковое творчество масс совсем распоясалось. С одной стороны – укропы, бандеровцы и майдауны. С другой – колорады, оккупанты и вообще ватники. И что? О рок-группе «Ватники» я уже слышал. И можно только пожалеть, что Александр Андреевич Проханов не за Майдан. А то ведь напечатал бы уже автобиографический роман «Бандеровец». Или, еще лучше, «Жидобандеровец».

* * *

Этим летом я должен был быть в Карабихе, на ежегодном Некрасовском празднике. Не сложилось. До сих пор обидно. А сказать там я хотел примерно вот что.

Сейчас просвещенное российское сословие расколото – как и 150 лет назад. Тогда, загляните в Википедию, в очередной раз замиряли взбунтовавшихся поляков, и Николай Алексеевич Некрасов на одном из собраний прочел свою оду Муравьеву-вешателю. Его, понятно, заклеймили, и позорное это стихотворение, чтобы не бросало тень на светлый облик, до сих пор можно найти отнюдь не в каждом собрании сочинений. Как и оду Иосифа Бродского «На независимость Украины», без которой обошлось его эталонное издание в «Библиотеке поэта».

Мы и сейчас всех наших учителей учить горазды – причем с обеих сторон. Одних не устраивает, что Пушкин с жестокой радостию видел смерть царских детей, другие, что он же, наше всё, отчего-то написал шинельную, как сказал Вяземский, оду «На взятие Варшавы» и «Бородинскую годовщину». И Лермонтов подкачал: в одних глазах тем, что любил Отчизну и с чеченами воевал, в других, что любил какой-то странною любовью, а то и вовсе что-то лихое бросил про страну рабов, страну господ. И Достоевского с его «Либеральной кадрилью» тоже ведь как-то некстати экранизировали…

А я вот думаю: почто, по слову поэта, кусать нам груди кормилиц наших? Только потому что зубки прорезались?.. Так они, еще почти столетием раньше, прорезались у казенных советских литературоведов. Помните ведь про прискорбный политический индифферентизм Чехова и вопиющие заблуждения Толстого? Фраза «Мы имярека любим не за это», – недаром стала в советские годы едва ли не поговоркой.

И мы, еще студентами, этих литературоведов, что классиков превзошли, безоговорочно презирали и книгами их старались руки не пачкать. Так что же сами-то теперь поумнели? И не вернее ли признать: на то они и классики, тем они от нас, людей с однозначной гражданской позицией, и отличаются, что в объем их мировидения, в их космос неразъемно входят… Тираноборчество – и горделивое восхищение победами русского воинства. Поздняя христианская лирика – и «Гавриилиада». Очевидная (нам) глупость – и неоспоримое величие.

Учиться бы у них этой объемности, этой колдовской неслиянности и нераздельности их мыслей. А не умеем, так давайте хотя бы признаем за русскими гениями право быть на нас не похожими.

* * *

В конце 1980-х письма в редакцию «Знамени» поступали мешками. Теперь – тоже мешками, но уже виртуальными. И содержание писем несколько изменилось. Теперь чаще пишут так:

«Здравствуйте,

по каким расценкам принимаются – проза и поэзия?

(„Современность и традиции“).

А в эл. виде?

тел. 8 916 215….

Екатерина».

* * *

Возвратившись с работы домой, я обычно неразговорчив. Жена и так ко мне и этак, пока в раздражении не махнет рукою. Или пока я не напомню ей: «Прости, моя хорошая, но я весь день работал собеседником».

К журнальному редактору действительно только за тем в кабинет и ходят – поговорить. Роскошь человеческого общения, конечно, но устаешь ужасно. И еще больше устаешь от того, что день за днем, и вот, оказывается, уже двадцать пять лет, работаешь оценщиком. Причем случаи, когда рукопись, поступившая в редакцию, очень уж хороша или очень уж плоха, – из самых простых. Тем более что совсем плохое до меня, как правило, не доходит – опыту и квалификации сотрудников «Знамени» можно доверять смело. Вкусы у нас, само собою, разные, и споры иногда вспыхивают нешуточные, но все-таки не вокруг тех вещей, которые, безусловно, «да» или, безусловно, «нет», а вокруг тех, которые «может быть». Если напечатать, убытку большого не будет; если отклонить, тоже не будет. Кроме того, что, отклоняя, ты наносишь смертельную обиду автору, который над своим романом сидел, бывает, годами и который – ты это знаешь или по характеру текста догадываешься – человек в высшей степени достойный, и ты с ним и детей бы крестил, и в разведку бы пошел, а вот печатать… ну, никак не хочется.

Ищешь максимально щадящие слова, говоришь, как ты хорошо к нему относишься. Но на кой ему твое хорошее отношение!

Мне ведь и самому случается быть автором, и помню, как Лена (Елена Даниловна) Шубина, еще в «вагриусовскую» эпоху, вела мою книгу, которая у нее вызывала, скажем так, много вопросов. И, намереваясь задать самые из них для меня неудобные, Лена обычно начинала так: «Сережа, вы ведь знаете, как я к вам хорошо отношусь…». А я, сцепив зубы, про себя бормотал: «Лучше бы вы к моей книге лучше относились, чем ко мне лично».

Словом… Никуда не денешься от того, что в работе журнального редактора это и есть главное – оценка текста. Страсть как хочется поэтому передышки, тайм-аута, отдушины.

Такой отдушиной и стал для меня в последние лет пятнадцать словарный промысел. Где я абсолютно сознательно и, надеюсь, последовательно отключаю свою оценочность с тем, чтобы показывать либо всё, что есть сегодня в нашей литературе, либо то, что в ней наиболее заметно. Не наиболее мне симпатично или там талантливо, а наиболее заметно – почувствуйте разницу.

И этот фейсбучный роман, что, слава богу, приблизился к концу, для меня отдушина тоже. Я, если заметили, никому не даю в нем оценок и своих заветных убеждений не утверждаю. Просто говорю, как оно было. Или что надумалось.

Попутное чтение

Есть чтение принудительное – у редактора это, понятно, рукописи. Есть то, какого, обычно для перечитывания, требует душа. И развлекательное (вернее, отвлекательное) чтение тоже есть.

А это – попутное, и мне хотелось бы, отступая от рецензионного канона, не столько проанализировать книги, в случайном порядке оказавшиеся в поле зрения, сколько передать впечатления, ими вызванные.

Владимир Рецептер. День, продлевающий дни…

Книга стихов 2009–2013. – СПб: Журнал «Звезда», 2014.

Они дружили почти полвека – московский критик Станислав Рассадин и питерец Владимир Рецептер, актер, режиссер, пушкинист, прозаик и конечно же поэт. Два года назад Рассадин ушел из жизни, и Рецептер на похоронах дал себе (и нам) слово, что напишет о друге роман без вранья, основанный на их переписке и разговорах, тех самых, которым, казалось, не суждено будет никогда исчерпаться… «Знамя» ждет этот роман, зная, как силен и искусен наш давний автор именно в стилистике свободного повествования о собратьях – людях театра и отечественной словесности.

Другое дело, что такие книги не вдруг пишутся. Поэтому вперед высланы стихи, и цикл «На смерть друга» стал естественной сердцевиной новой книги поэта, где в частотном словаре первенствуют глаголы «прощать» и «прощаться» со всеми их производными и всею своею аурой.

Отрокам и отроковицам, чей день только начинается, эти стихи ни к чему. Зато у тех, у кого, как и у поэта, как и у многих из нас, «за два года прибыло пять смертей», они вызовут несомненный отклик. Петроград – Ленинград – Петербург теперь открывается Рецептеру прежде всего как некрополь, и мысленный разговор с ушедшими (от Елены Шварц до Алексея Германа) стал, похоже, для него важнее, чем попытка войти в резонанс с поколениями, еще только едущими на ярмарку.

Сергей Каледин. Черно-белое кино. Рассказы. – М.: ACT, 2013.

Что Сергей Каледин – писатель от бога, стало понятно уже после «Смиренного кладбища» и «Стройбата». Отметив изрядный творческий потенциал, умноженный еще и энергией профессионального правдолюбца, от него многого ждали. А он взял да и убыл лет двадцать назад в глушь (не слишком, впрочем, дальнюю, скорее дачную), изредка выныривая из нее с рассказами. Всегда мастеровитыми, свидетельствующими о твердой руке и точном взгляде, но какими-то, прости господи, необязательными.

Чаще всего байки, россказни и бывальщины – из жизни окрестных мужиков, полукрестьян-полубомжей. И, это в особенности, из жизни бесчисленных родственников и свойственников самого автора, где все так перепутано, что без бутылки, истинно, не разберешься. Каледин и не зовет нас разбираться, давая понять, что эта вот мешанина, чехарда и чересполосица, этот сор судеб и есть жизнь. А совсем не то, что мы о ней думаем, что пишут в газетах и что мы помним по русской классике.

Читаешь – и раздражаешься: ну, на какой мне, простите, ляд все эти Лены, Мани, Оли, Андрей Иванычи и Михал Петровичи с их мелкими грехами и орлиными (обычно с похмелья) воспарениями?.. Эх, кабы, думаешь, такой, как у Каледина, дар рассказчика да оборотить бы на существенные цели…

С другой стороны – читать почему-то все равно интересно. И время, что ушло на чтение, не кажется потраченным напрасно. Поэтому, может, и выбрал он, Сергей Каледин, свой образ жизни и свой литературный маршрут в свое время верно – но только не по нашим ожиданиям, а по себе?.. Дух, в конце концов, дышит, где хочет, а не там, где мы его рассчитываем встретить.

Татьяна Кузовлева. Мои драгоценные дни: Стихом разбуженная память. – Нижний Новгород: Деком, 2013.

Со стихами Татьяны Кузовлевой у меня как-то не срослось. Умом их достоинство понимаю, но… что ж поделать, если нет во мне, по-видимому, органа, который отзывался бы на душевность и сердечность – импульсы, для нее ключевые.

Так что и за эту книгу я брался с некоторой опаской: пойдет ли, мол, чтение? А оно вдруг пошло, да еще как! И душевность, куда ж ей деться, не раздражая, вошла в состав доброжелательности, доброй памятливости, с какими рассказывается и об именитых собратьях по перу, и о не слишком именитых, и о мало кому известных. К именитым, кстати сказать, особенно к именитым женщинам, Кузовлева как раз построже; черта чисто женская – целуясь и секретничая с подругой, не упустить из виду, вдруг пригодится, и неудачный фасончик ее наряда, и интрижку, о которой лучше бы никому не знать. Но это так, мимоходом, поскольку главное в этой книге – хвала ушедшим. Спасибо, что все они были и составили судьбу автора – от Михаила Светлова до Бориса Васильева, от Юлии Друниной до Риммы Казаковой.

Ловишь себя на острой зависти: повезло, мол, автору всю жизнь прожить в кругу добрых людей. И осекаешься: да нет, это надо иметь такое счастливое устройство зрения и – да, да! – души, чтобы каждый встреченный на пути человек увиделся и запомнился добрым, а каждый день – драгоценным.

Энциклопедия литературной жизни Приамурья XIX–XXI веков. Составление, редактирование, вступ. статья А. В. Урманова. – Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2013.

«На Амуре в дореволюционное время, – пишет, предваряя этот безукоризненно подготовленный том, профессор Урманов, – не появилось ни одного литератора, получившего всероссийское признание…»

Не появилось, продолжим эту мысль, и позже. Союзы писателей, разумеется, действуют. Действуют и писатели – так что всем им – от слагателей многопудовых исторических романов до девочки, выпустившей свою первую книгу в двенадцатилетнем возрасте – нашлось место в энциклопедии, и у каждого есть, оказывается, своя творческая индивидуальность, за каждым числится больший или меньший вклад в отечественную словесность.

И беда не в том даже, что имен литераторов Приамурья (как, равным образом, литераторов Ставрополья или Оренбуржья) почти не знают за пределами своих регионов. Дело хуже: рискну предположить, что и в самих этих регионах если что и читают, то по преимуществу все тех же Пелевина – Акунина – Сорокина. Или милорда глупого, да хоть бы даже и не глупого.

Исход поединка региональной команды со сборной всего литературного мира предрешен. И что же делать? Очень просто: смотреть на словесность не как на арену для состязаний и схваток, а как на среду, где никто не лишний и у каждого писателя есть свой шанс, своя линия в общем спектре. Не срываясь в пустую похвальбу, от которой так трудно удержаться региональным патриотам: мол, «в Белогорске живет прозаик, равного которому нет в Приамурье», тогда как NN – «может быть, самый проникновенный лирик Приамурья». Но и воздавая всем, кто взялся за перо, должное.

Ю. А. Говорухина. Русская литературная критика на рубеже XX–XXI веков. – Красноярск: Изд-во СФУ, 2012.

Книжки из Красноярска в Москву идут долго. Даже если их специально разыскиваешь. А монографию Юлии Говорухиной я именно что разыскивал, здраво предполагая, что найду в ней и самого себя, и своих товарищей по литературно-критическому промыслу.

Нашел, конечно: в книге детально, куда уж подробнее, разбирается практика «Знамени», «Нового мира», «Октября» и «Нашего современника». Наталье Ивановой, Владимиру Бондаренко, Марку Липовецкому Вячеславу Курицыну, Дмитрию Быкову посвящены отдельные главы. Не забыты и десятки других, знакомых по периодике.

Знакомых, но в исследовании Говорухиной как-то не опознаваемых. Всё вроде бы правильно, часто умно и дельно, коммуникативные стратегии на месте, интенции расчислены, прагматический эффект учтен; в общем – процитирую разок – «рефлексия на затекст оказывается по объему значительнее собственно рефлексии на текст». Так что искомую степень и я бы автору присудил не колеблясь.

Блоха подкована, и велика ли беда, что в результате аналитических процедур она перестала подавать признаки жизни? Наука в ее диссертационном изводе, что тут скажешь, знает много гитик, и лишь одно ей, похоже, недоступно: передать живое биение авторской индивидуальности, неповторимость писателя – а кто же, если говорить всерьез, критики, как не писатели?

Елена Невзглядова. Блаженное наследство: Заметки филолога. – СПб: Журнал «Звезда», 2013.

Елена Невзглядова – прирожденный педагог. Во всяком случае, она так ясно, с таким знанием дела и с такой убежденностью рассказывает о Баратынском и Чехове, о мемуарах Федора Фидлера и жизнепонимании отца Александра Шмемана, о достоинствах лирики Александра Танкова и Ксении Дьяконовой, что ее увлеченность несомненно передастся…

Кому? Тем, разумеется, кто смотрит на жизнь и поэзию так же, как сама Елена Невзглядова. Или тем, кто готов как свой принять именно этот символ веры. Им, наверное, тоже, как автору этой книги, ясно, что стихи Велимира Хлебникова имеют с поэзией мало общего, а прославленное «Бобэоби пелись губы / Вэоэми пелись взоры» тоже кажется «бессмысленно-смешным, а не блаженно-бессмысленным». И они тоже подойдут к лирике Елены Шварц как к «вторичному такому, пожилому обэриутству». А стихи Аркадия Драгомощенко, Елены Фанайловой или Марии Степановой, по-видимому, будут читать вслух, «развлекая гостей, за чаем: смеются до упаду!».

Как? Неужели эти авторы могут быть хоть кому-нибудь близки, недоумевает критик. «То, что их успех – не случайный казус, так странно, что невозможно с этим смириться. Нет объяснения!»

И не будет – до тех пор, пока взгляды и вкусы, не совпадающие с нашими, будут казаться нам «странными» и нуждающимися в немедленном исправлении.

Увы или ура, но это не по силам даже такому неуступчивому, хотя, разумеется, опытному и просвещенному стражу классических устоев, как Елена Невзглядова.

А. П. Квятковский. Поэтический словарь.

3-е издание, исправленное и дополненное. – М.: РГГУ, 2013.

Мало какая книга сыграла в моей жизни такую роль, как эта. Школьником, и, что важно, далеко не столичным, я выписывал из нее стихотворные цитаты, по Квятковскому выстраивая для себя именослов русской поэзии: от Хераскова и Языкова до Сельвинского и Хлебникова. А выбрав профессию, увидел в «Поэтическом словаре» столь редкий у нас пример возможности безоценочно, вне иерархий и вкусовых заморочек быть благодарным не только большим поэтам, но и поэтам малым.

Этот – весь в закладках – томик выпуска 1966 года и сейчас стоит у меня на полке, ближней к рабочему столу. А рядом теперь разместилось издание новое, заботливо подготовленное Ириной Бенционовной Роднянской. Заботливо – то есть с добавлениями, которые успел сделать сам Квятковский, готовивший словарь к переизданию сразу после его выхода в свет. А также с расширением репертуара стихотворных иллюстраций за счет текстов, какие были либо недоступны автору, либо смущали идеологическую цензуру того времени. Главное же – с внесением в текст поправок, какие предложил Михаил Леонович Гаспаров, откликнувшийся на первое издание не рецензией, а многостраничным («объемом с брошюру», – указывает Роднянская) личным письмом автору. И с присовокуплением к основному корпусу (опять-таки многостраничной и опять-таки личной) переписки Александра Павловича Квятковского с прославленным математиком и стиховедом Андреем Николаевичем Колмогоровым.

Господи, думаешь, были же времена, были же люди, для которых чужая работа становилась поводом не к кратенькому импрессионистическому отклику, как вот у меня сейчас, а к самостоятельному и глубокому, именно что фундаментальному соисследованию!..

Алексей Алехин. Временное место. – М.: Время, 2014.

На эту книгу «Литературная газета» отозвалась фельетоном.

Что лестно: если «Литгазета» в последние годы что-либо хвалит, то достоинства книги, замеченной ее авторами, чаще всего под большим вопросом, зато уж если бранит, то читать, как правило, стоит.

И читать Алехина действительно стоит – даже тем, кто (как я, грешник) к верлибрам обычно равнодушен. Вникая в его относительно пространные полуновеллы-полурацеи, я и здесь, признаться, начинаю скучать, зато алехинские миниатюры (часто в две, от силы в пять строк) меня, как говорят сейчас подростки, и цепляют, и грузят одновременно. Будь то сценка, перевешивающая едва не любое обширное сочинение на эту болезненную тему, как «Вербное воскресенье»:

Назареянин на белом ослике въезжает в город через Яузские ворота

а навстречу Ему патриарх в мерседесе с охраной осанна

Или будь то сгустки опыта, нажитого долгими размышлениями. Ну вот, к примеру, «Больница»:

это школа где люди учатся не быть

Или, трудно остановиться, еще:

без поэта мир почувствовал бы себя несчастным как женщина без зеркальца.

Александр Нилин. Зимняя дача. – М.: Навона, 2013.

В «Знамени» одно время был даже такой раздел Non fiction, куда мы ставили произведения, безусловно, невымышленные, опертые на имена, пароли, явки, но написанные, как любит говорить Наталья Борисовна Иванова, на сливочном масле и поэтому, столь же безусловно, принадлежащие к самой что ни на есть художественной литературе.

«Зимняя дача», как и другие книги Александра Нилина, – из этого разряда. И мне примерно все равно, в точности ли переданы слова и поступки Ахматовой, Фадеева или дачного ассенизатора Гиви, других фигурантов нилинской памяти. Важнее, что в книге будто сами собою, будто безо всякого труда нарисовались их образы, и нарисовались они стереоскопически объемными, живыми, что доступно только хорошим прозаикам.

Вот тебе и Йокнапатофа – в пространстве, вбирающем в себя и Ордынку, и писательское Переделкино.

А теперь с особой строки. Принято считать, что писатель – это стиль. Кто бы спорил, но я добавлю, что в книгах такого – воспоминательного – рода всё решают даже не лучшие слова в лучшем порядке, а интонация. И она Нилиным найдена – несколько отчужденная, как положено умному человеку, и снисходительная, как положено человеку порядочному, по отношению ко всем, кто встретился на жизненном пути. Единственный, кому не дается никакой потачки, так это он сам, автор-повествователь. И на этот – припомню кстати строку Сергея Гандлевского – «самосуд неожиданной зрелости» не откликнуться невозможно.

Ирина Алексеева. Ода Самарканду: Переводы на 62 языка. Предисловие Анатолия и Владимира Ионесовых. – М.: Журнал «Юность», 2013.

Чего только не бывает на белом свете! Ирина Алексеева, живущая в Запрудне Московской области, написала сравнительно небольшое, в шесть катренов, стихотворение, а семьдесят один поэт перевел его на шестьдесят два языка мира, в том числе на такие экзотические, как эве, гаэльский, талышский, пангасинанский, вплоть до эсперанто и разных диалектов цыганского. Невольно чешешь в потылице: то ли стихотворение получилось таким уж вдохновляющим, то ли организаторские способности автора текста и менеджеров проекта «Самаркандиана» выше всех похвал?

Как бы то ни было, перед нами, безусловно, тот случай, когда литературному критику лучше умолкнуть, а тем, кто исчисляет рекорды по шкале Гиннесса, самое время, наоборот, заняться делом.

Интересная все-таки у нас, как сказал бы Андрей Витальевич Василевский, литературная жызнь…

Кирилл Ковальджи. Моя мозаика, или По следам кентавра. – М.: Союз писателей Москвы, Academia, 2013.

Кирилл Ковальджи – поэт. Но еще и учитель поэтов, и я не сомневаюсь, что он еще напишет книгу о своих учениках, прошедших под его началом школу хоть давней студии при журнале «Юность», хоть нынешних Форумов молодых писателей в Липках. Иных уж нет, другие далече – и от Ковальджи, и от поэзии, но для каждого его уроки прошли не зря, и я опять-таки не сомневаюсь, что ученики Кирилла Владимировича еще соберутся, чтобы написать книгу о своем старшем товарище по судьбам, по стихам.

А пока суд да дело, он вспоминает – истории иногда грустные, но чаще забавные или, во всяком случае, согретые дружелюбной, понимающей улыбкой. Либо размышляет о чужих стихах, какие не тем, так этим задержали его внимание. А на большей части страниц просто беседует с нами – о том о сем, о существенно важном и о пустяках. Мозаика, как и было сказано, своего рода table-talk, знаете ли. А раз table-talk, раз слово к слову вяжется, то нам, наверное, и незачем выковыривать изюм из булки, отличая то, что полезно будет узнать каждому, от того, ради чего, может быть, и не стоило беспокоить читателя.

Валентин Резник. Будни бытия: Стихотворения.

Предисловия Г. Русакова, К. Ковальджи, Е. Евтушенко. – М.: Content-Press, 2013.

Жизнь прожита со стихами. Чужими, в первую очередь, и я уверен, что этот – цитирую издательскую аннотацию – «слесарь-инструментальщик шестого разряда», этот – цитирую уже самого Валентина Резника – «начитанный в Монтене и Псалтыри <…> дитя детдома и литстудий» смело потягается с остепененными знатоками по количеству проштудированных книг, отслеженных журнальных и альманашных поэтических подборок.

И как, скажите на милость, при такой упорной воле к культуре самому не писать стихи? Которые могли бы быть книжными, а вышли – простите мне это позабытое слово – жизненными. Темы разные и повороты разные, клонящие то в патетику, иногда, на мой вкус, чрезмерную, то в юморок, для меня утомительный, но смысл один – своя судьба и судьба тех интеллигентов с рабочей косточкой, что десятилетиями изнывали под имперской пятой, а теперь страдают оттого, что, хоть империя и рассыпалась в пыль, а нынешнее небо все равно отнюдь не в алмазах.

И я, и многие из нас видывали на своем веку иное, чем Валентин Резник, и думаем, наверное, о многом по-иному, чем он. Но как не повторить вслед за поэтом: «Из того, что мне было обещано, // И десятая часть не сбылась». И нам, от жизни тоже защищавшимся стихами, как вместе с ним не повторить еще одно:

Не мне судьбу свою охаивать И над несчастной долей плакать. Я жил во времена Ахматовой, Твардовского и Пастернака.

Анатолий Королев. Эрон. Послесловие Игоря Кондакова. – Пермь: ИЦ «Титул», 2014.

Лет двадцать назад, когда избранные страницы «Эрона» легли на страницы «Знамени», я, помнится, сравнивал этот роман с «Генералом и его армией» Георгия Владимова. Предлагая читателю сделать свой выбор между химически чистым владимовским реализмом и химически чистым постмодернизмом Королева. Мне казалось, что так оно отныне и пойдет в литературе – путем конкурентного противоборства двух равно значимых, как мне опять же казалось, начал.

И разумеется, я ошибся. Видимо, химически чистые явления не только в природе редкость, так что в нашей прозе победила конвергенция – модерна и постмодерна, хмурого жизнеподобия и прельстительной дьявольщинки, чудес и документа.

«Генерал и его армия» ушел, как и положено классике, в рекомендательные программы для юношеского чтения, взял «Букера десятилетия». А «Эрон», в полном своем объеме, так и оставался неизданным. Теперь, слава Богу, наконец-то вышел: 900 страниц, как одна копеечка.

И вот смотрю я на этот фолиант: прочтут ли? Заглядываю вовнутрь, то один эпизод выхвачу, то другой: текст по-прежнему жив, удостоверяю, и по-прежнему жжется. Воспринимаясь, на фоне нынешнего принуждения к благонравию, даже еще более возмутительным, шоковым, чем в лихие девяностые.

Его бы читать. Но – произнесу в разрядку – девятьсот (!) страниц, и материя никак не юношеская. Так что, хотел бы ошибиться, книга станет скорее достоянием доцента, наглядным пособием для никогда не лишних размышлений о том, что могло бы случиться с нашей прозой, но не случилось.

Литературный памятник, как и было сказано.

Энциклопедия. Уральская поэтическая школа: информационный арт-объект. Автор проекта и главный редактор издания В. О. Кальпиди. – Челябинск: Издательская группа «Десять тысяч слов», 2013.

Уже во вводной заметке «От редакции» Виталий Кальпиди едко проходится по адресу «центральной/московской культурной иерархии, способной переваривать и включать в свои ряды только разве что одиночек, выдергивая их из любой подвернувшейся под руку провинциальной парадигмы». Тогда как, по глубокому убеждению автора проекта, «четыре поколения поэтов, сконцентрированные на тридцатилетней временной площадке, сжатой периметром трех городов», заслуживают того, чтобы гуртом, ватагою вломиться в эту самую центральную иерархию, предъявив себя как некое необходимое и нерасторжимое единство.

Что ж, цели ясны, задачи определены – за работу, товарищи! И товарищи, с которыми Виталий Кальпиди осуществлял этот проект, потрудились действительно на славу. Ничто не забыто, и никто не забыт – от регионального классика Алексея Решетова (1937–2002) до удальцов рождения уже 90-х годов. И ужасно жаль, что этот отлично подготовленный и безупречно изданный том заполучат только семьсот счастливцев.

Хотя, может быть, такой тираж и достаточен. Чтобы попасть в руки самих участников проекта – как набор персональных пропусков в бессмертие. И как справочник – в руки считаного числа специалистов, которые, простите великодушно, Виталий Олегович, первым же делом расслоят это нерасторжимое единство, отделив подлинно крупные дарования от поэтов, чье значение в литературе пока проблематично, а иногда и вовсе иллюзорно.

Увы или ура, но высокая культура в самом деле иерархична, и выдергивают в нее действительно очень немногих и исключительно поодиночке – хоть из уральской парадигмы, хоть из самой что ни на есть московской.

Таких, как Борис Рыжий.

Или сам Виталий Кальпиди.

Евгений Бунимович. Когда заасфальтировали небо. – М.: Время, 2014.

Интерпретаторам раздолье – не одну страницу можно отдать под рассуждения о том, в каких непростых отношениях между собой находятся лирический персонаж, рассказчик, его представляющий, и подлинный автор этих стихов. Бунимович пишет вроде бы исключительно о себе, но почти всегда будто со стороны – так, напомню, души смотрят с высоты на ими брошенное тело:

буни – говорите, – мович как же был такой да весь куда-то вышел.

Лиризм неизменно гасится самоиронией, пафос под запретом, о вдохновении и волшбе нет и помина. Стесняется он, что ли, – рубаху рванув на груди, сполна раскрыться перед читателями? Может быть, школа повинна в этой закрытости – сначала средняя, где Евгений Абрамович много лет вел математику, а потом школа публичной политики, где, как и учителю, тоже надо постоянно держать марку и держать дистанцию?

«Сами сшили по смирительной рубашке…» – это из стихотворения 1971 года, самого раннего в книжке. Душевности, как вы понимаете, взяться здесь неоткуда. Но она и ни к чему читателям поэта, который, как и они, самодисциплину ума и сердца ценит несравненно выше лирической отвязности.

Илья Фаликов. Евтушенко: Love story. M.: Молодая гвардия, 2014. -ЖЗЛ: Биография продолжается…

Когда в мае этого года Евгений Евтушенко впервые после долгого отсутствия явился московской публике, люди в зале встали. Не все, конечно, – достоинство стихов, что пишутся им в последние десятилетия, по-прежнему не для каждого очевидно. Но с харизмой не поспоришь, и никого не изумило, что именно Евтушенко, первому из ныне живущих русских поэтов, отдан семисотстраничный том в библиотеке о жизни замечательных людей.

Фигура он действительно замечательная – во всем богатстве смысловых оттенков этого слова. Оценивать ее потомству, а пока Илья Фаликов правильно делает, что, лишь изредка пускаясь в филологические тонкости, сводит воедино все, что мы уже сейчас знаем об этой жизни. Не забывая и того, что поэта явно не красит. Но в главном следуя словам Беллы Ахмадулиной, предусмотрительно вынесенным в эпиграф к книге:

И все же он, гуляка и изменник, не вам чета. Нет. Он не вам чета.

Алексей Налепин, Татьяна Померанская. Poзaнoв@etc.ru. – Псков: ГППО «Псковполиграф», 2013.

Что значит гений – принимаешь и то, чего другому сроду бы не простил: от юродства и великодержавного шовинизма до «Обонятельного и осязательного отношения евреев к крови».

У Леонида Андреева – эта цитата из его письма Горькому не раз всплывает на книжных страницах– наверное, были основания бросить в сердцах: «…Что за охота тратить время и труд даже на пощечины для этого ничтожного, грязного и отвратительного человека. Бывают такие шелудивые и безнадежно погибшие в скотстве собаки, в которых даже камнем бросить противно, жаль чистого камня».

Ну, пусть шелудивый; нам-то что до того?.. Если понятно, что гений и что именно розановская традиция в русской прозе XX века оказалась настолько влиятельной, что породила мириады охотников собирать в короба хоть крохотки, хоть затеей, хоть мгновения, а ныне опознается даже в фейсбучных блогах. И если, наткнувшись в книге на выписку, допустим, из «Опавших листьев», тут же, чтобы продлить удовольствие, тянешься к книжной полке, где, как у всех, стоят и «Уединенное», и «Мимолетное», и «Апокалипсис нашего времени», и всё-всё-всё, не раз перечитанное.

Алексей Налепин и его спутница Татьяна Померанская с этим удовольствием живут уже не первое десятилетие. Ими многое сделано – и для публикации розановского наследия, и для его изучения. Что, собственно, и составило этот том – статьи общего плана и исследования более конкретные, тексты самого Василия Васильевича (например, его грандиозная по интеллектуальной насыщенности переписка с К. Леонтьевым и П. Перцовым) и литераторов его круга.

Вплоть до раздела «Последние письма 1917–1919 гг.», где из письма в письмо идут рвущие душу окликания: «Господи, что же сталось с нашей Россией. Кто ждал?», «Прощайте, целую, люблю», «Обнимаю вас всех крепко и целую вместе с Россией дорогой, милой. Мы все стоим у порога, и вот бы лететь, и крылья есть, но воздуха под крыльями не оказывается», «Я постигнут мозговым ударом. В таком положении я уже не представляю опасности для Советской республики», «…Ни на кого ни за что не имею дурного, всех только уважаю и чту», «Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению», «Не могу больше жить, не могу больше писать», «Совсем ничего не могу писать. Целую всех»…

Лена Добужинская. Мои дорогие мальчики. – USA: Franc-Tireur, 2014.

Лена вспоминает о Гене. Вдова – о своем покойном муже, писателе Геннадии Абрамове (1941–2011).

Я с ним не то чтобы дружил, но мы знались в течение трех десятилетий, и могу подтвердить: человек был и умный, и тонкий, и чуткий, и энциклопедически образованный, и неизменно добротворный. Замечательный, если уж одним словом. Из самых лучших.

И вот это как раз, боюсь, помешало ему, как должно, утвердить свое имя в литературе. Такое она, увы, поле, что без амбициозности и воловьего, ничего и никого вокруг не видящего упорства не выживешь. «Все зависит от силы пробоя», – говаривал наш с Геннадием Михайловичем давний приятель, и так ли он был не прав?

А Гена весь ушел в любовь и виноватился – Лена об этом вспоминает, – когда слишком надолго, ему казалось, изменял любимой женщине с неподдающейся повестью. Или с романом.

Так что и эта книга вышла не как обычно у писательских жен – о книгах, о литературных связях и взаимоотношениях, о друзьях и недругах, – а о любви. Слава Богу, взаимной.

Творческую биографию писателя по воспоминаниям Лены Добужинской не восстановишь. А вот позавидовать – и ему и ей – можно.

Михаил Веллер. Любовь и страсть. – М.: ACT, 2014.

Странные штуки выкидывают подчас русские писатели: пускаются, например, под старость пасти народы и/или учиться грамоте у крестьянских детей.

Вот и Михаил Веллер. Ведь как славно начинал – остроумными «Легендами Невского проспекта», памятной повестью «Ножик Сережи Довлатова» в «Знамени». Выпустил несколько десятков книжек разного достоинства, и вдруг… Вдруг не только стал звездой телевизионных ток-шоу но и – шутка сказать, единственный, может быть, у нас случай – трехтомным трактатом утвердил собственную философскую систему, именуемую энергоэволюционизмом.

Литературные критики – по крайней мере статусные – писать о нем перестали. И в номинационных списках заметных литературных премий его имени тоже нет. Да и как номинировать, предположим, «Любовь и страсть», если Веллер в этом роскошно изданном фолианте задался целью не литературе послужить, а обучить науке страсти нежной вот именно что «крестьянских детей». Или тех, кто замещает сейчас эту вакансию, то есть неуков, книжек вообще-то не читающих, но согласившихся узнать самые ходовые библейские и античные легенды, а также получить, в кратком пересказе, представление о десятках сюжетов мировой классики – от «Тристана и Изольды» до, разумеется, «Лолиты».

Сомневаюсь, что на эту книгу появятся более пространные, чем моя, рецензии в литературной печати. Но не сомневаюсь, что ее с жадностию проглотят те, кто в радио– и телеэфире привык Михаила Иосифовича слушать.

И слушаться.

Борис Примеров. И нецелованным умру я… Стихи и поэмы. Предисловие Марины Кудимовой. – М., 2013.

И в жизни, и в литературе мы с ним были антиподами. Как земляки, здоровались, конечно. Но… В наши молодые 1960– 1970-е он исступленно, до взвизга, клял то, что тогда называли «книжной поэзией» и что в моих глазах только и было поэзией. А в 1990-е, когда ненавистная мне советская власть наконец-то приказала долго жить, выбил, будто на меди, чеканные строки:

«Когда-нибудь, достигнув совершенства, Великолепным пятистопным ямбом, Цезурою преображая ритмы, Я возвращусь в Советскую страну, В союз советских сказочных республик, Назначенного часа ожидая, Где голос наливался, словно колос, Где яблоками созревала мысль, Где песня лебединая поэта Брала начало с самой первой строчки, И очень грубо кованые речи Просторный возводили Храм Свобод. Там человек был гордым, будто знамя, Что трепетало над рейхстагом падшим…».

Воля ваша, так, но очень редко, бывает. Все – чужое, все кажущееся тебе фальшивым, и все – поэзия. Как случилось, может быть, только у Александра Межирова в его – что ни говорите, а все-таки бессмертном – стихотворении «Коммунисты, вперед!».

Вот и сейчас, листая книгу, вышедшую спустя почти двадцать лет после смерти Бориса Примерова, я, совсем как в молодости, ежусь от несовпадения и наших чувств, и наших мыслей, и наших культурных, простите мне ученое слово, приоритетов. Но глаз нет-нет да и выхватит сильную строку, потом другую, остановится на строфе, которую стоило бы обдумать, а еще лучше – запомнить, вернется назад, снова двинется вперед – от стихотворения к стихотворению…

Не мой поэт. Совсем не мой. Но поэт.

Леонид Шевченко. Саламандра. Предисловие Елены Ластовиной, составление и послесловие Сергея Калашникова. – Волгоград, 2014.

Когда поэт умирает, его стихи укрупняются. И даже в том, что казалось биографическим «сором», угадывается задним числом некий высший Промысел.

Леонид Шевченко – а я помню его по семинару, который мы с Татьяной Бек вели в Литературном институте – очень торопился. Все успеть, все попробовать, на все нанести свою мету. Будто знал, что век его уже измерен и надо свои дни заполнить стихами. Результат – прижизненные книги с выразительными названиями «История болезни», «Рок» и вышедший спустя год после нелепой смерти сборник «Мистерии». А теперь вот – «Саламандра», вся составленная по рукописям 1997 года.

Читать трудно. И не только потому, что тебе известна трагическая подкладка самых безмятежных, казалось бы, стихов, благо, безмятежности в книге совсем не много. Больше надсады, и голос чаще звучит, будто сорванный до хрипа, и нет ни секунды на то, чтобы притормозить и довести эту лихорадочную стенограмму мыслей и чувств до уровня лирического шедевра.

Кто знает, будь Леониду Шевченко отпущено подольше, он бы еще, возможно, вернулся к этим стихам, сделал их суше, точнее, короче. Оставив только шедевры и то, что прочитывается как свидетельство – о времени и о себе:

Когда я Слуцкого пролистываю том, Я вспоминаю сумасшедший дом, Где я валялся. Во-вторых, державу, Где вырос я и собирался жить. Потом ее решили упразднить, Не объясняя, по какому праву. Все кровь и пот, все это кровь и пот, Я больше не поэт, не патриот, Я психбольной, испуганная крыса. Не время трехголовое мое Меня волнует, а небытие, В которое отправили Бориса.

Давид Самойлов. Памятные записки. Составление Г. И. Медведевой и А. С. Немзера, предисловие Г. И. Медведевой, сопроводительная статья А. С. Немзера. – М.: Время, 2014.

Откликаться на переиздания у нас не принято. А «Памятные записки» выходят уже в третий раз, все приращиваясь и новыми страницами из архива поэта, и новыми посильными соображениями публикаторов. Так что открыл я книгу лишь затем, чтобы оценить труды вдовы – Галины Ивановны Самойловой-Медведевой и Андрея Семеновича Немзера, ставшего в последнее десятилетие авторитетнейшим интерпретатором самойловского стиха и самойловской мысли.

Но Самойлов – из тех авторов, которого как откроешь, так и будешь заново читать, пока не доберешься до выходных данных издания. А потом уже, по закладкам, опять пройдешь к соображениям, что всегда внове, но сейчас вдруг особенно актуализировались.

Например, вот к этому:

«Ничто больше не сближает нашу правящую проходимскую элиту с нашей страждущей интеллектуальной эссенцией, чем презрение к народу.

Не знаю, достоин ли каждый народ своего правительства, но уж наша уксусная эссенция вполне достойна именно нашего правительства.

Ибо хамско-элитарный взгляд на народ вполне соответствует хамско-элитарному устройству власти.

Что, дескать, за народ, и кто он, и где он есть, если как бы вовсе и не существует, если можно с ним и так и эдак?»

Сказано еще в 80-е. Нет, что ни говорите, а умнейшим человеком был Давид Самойлович Самойлов, и как нам теперь оставить без внимания этого, вспомним цветаевское, умнейшего мужа России?

Язык переводческой науки: Терминологический компендиум научной отрасли «транслатология». Составитель, ответственный редактор – доктор филологических наук, профессор В. И. Шаповалов. – Бишкек, 2014.

Название этого «инновационного проекта МОиНКР / КРСУ НИИ ИР № 0006982» звучит устрашающе. И объем – 1228 страниц энциклопедического формата, более тысячи словарных статей с отсылками к тысячам опять же источников на многих языках мира – повергает в почтительный трепет.

А между тем мало какая книга может стать столь увлекательным чтением для филологов, теоретиков и практиков, работающих в сфере межкультурных коммуникаций, как эта (назовем ее наконец по достоинству) «Энциклопедия перевода». Группа ученых из Кыргызско-Российского Славянского университета под водительством профессора В. И. Шаповалова не один, надо думать, год работала над сбором и упорядочиванием, систематизацией разнородного материала, вводила твердый терминологический костяк внутрь многоязыкой художественной плоти, искала способы наиболее адекватно передать опыт, накопленный поколениями переводчиков на всех континентах. Результатом и явилась эта книга, эпиграфом к которой могли бы стать слова: «Все, что вы хотели узнать о художественном (как, впрочем, и деловом) переводе, но не знали, у кого спросить».

Спросите теперь у профессора, поэта и переводчика Вячеслава Шаповалова. Перед нами ведь и коллективный труд, и, безусловно, авторский проект. Я в транслатологии, как называется эта отрасль научного знания, почти ничего не понимаю. Но в состоянии, как каждый из нас, читателей, оценить и отвагу исследователя, взявшегося на неподъемное дело, и изящество, с каким он, максимально избегая гелертерской сухомятки, проясняет самые темные места и излагает не только общепринятые истины, но и собственный взгляд на профессию, связующую народы и культуры.

Юлий Дубов. Лахезис: Роман. – М.: Книжный Клуб Книговек, 2014.

Роман «Большая пайка» (М., 1999), давший сюжетную основу нашумевшему фильму Павла Лунгина «Олигарх», и повесть «Теория катастроф» («Знамя», 2000, № 9), наверное, и посейчас остаются самым впечатляющим художественным исследованием российского капитализма эпохи первоначальной мясорубки. Еще бы – ведь эти книги написал не сторонний наблюдатель, а ближайший сотрудник Б. А. Березовского, один из руководителей памятного «ЛогоВАЗа». И написал он эти книги так, как только и должно: без плетения словес и без досужих экивоков, ясно, прозрачно, твердой рукой, так что их и нынче смело можно рекомендовать новому поколению: прочтите – и вы получите не только удовольствие, но и знания, а они всегда не лишни.

«Лахезис» (так, если кто забыл, в античной мифологии звали одну из трех богинь судьбы) – совсем иное дело. Новые сведения о жизни, уникальный, штучный опыт, который отличает именно этого автора от всех прочих, и в новом романе, конечно, содержатся, но их приходится выковыривать, будто изюм из булки. Так что вздрогнешь иной раз от поразительно точных оценок сегодняшней действительности, порадуешься пластически выверенным сценам, обычно связанным с детством и юностью героя-рассказчика, и вновь погружаешься в такой спутанно-перепутанный клубок триллероподобных страстей, психоложества и чернухи, фантасмагории и мистики, что его, боюсь, никакая мойра, никакой Голливуд не разберут на нити внятного повествования.

Помилуйте, мне возразят, но ведь так замысловато вообще нынче пишут романы, когда хотят, чтобы они выглядели современными. Я знаю. Оттого и грущу. То обращая и к Юлию Дубову и ко всем, кто романы пишет по-современному, раздраженную пушкинскую реплику «Да говори просто – ты довольно умен для этого», а то и вовсе и вовсе извлекая из памяти совсем уж архетипическое: «Будь проще, и народ к тебе потянется…»

Я бы хотел, чтобы к Юлию Дубову писателю, вне сомнения, одаренному, потянулись. И поэтому жду, что последует дальше – не похожее ни на «Большую пайку», ни на «Лахезис».

Андрей Турков. На последних верстах: Книги. Судьбы. Споры. – М.: Новый ключ, 2014.

В девяносто лет, а эта книга вышла в аккурат к юбилею, писатели, кто дожил, обычно подводят предварительные итоги. Дело хорошее, но явно не по Андрею Михайловичу Туркову Седой мальчик, он вновь «на тысячу ладов» пускается в «неоконченные споры» (словами, что в кавычках, назывались, напомню, давние и сейчас, впрочем, не остывшие турковские книги).

Газетные статьи, журнальные рецензии, едкие реплики, некрологические заметки, комментарии – всё то, что сошлось в сборнике «На последних верстах», – движимы надеждой: «Всё минет, а правда останется». И движимы ясным знанием: для того, чтобы о былом осталась к завтрашнему дню именно правда, надо снова и снова напоминать, уточнять, объяснять, осаживать профессиональных лгунов и поддерживать тех, кто правду тоже ищет, хотя и по-своему.

Меня эта неустанная задиристость восхищает. Как восхищает и удивительная, едва ли не одному Туркову присущая интеллектуальная деликатность: говорить только то и только о том, в чем он уверен, не втягиваясь (почти нигде) в толковище о книгах и писателях, появившихся в последние два десятилетия. О героях нашего времени пусть пишут другие – те, что моложе на поколения. На чужое поле Андрей Михайлович не зайдет, но своего не оставит.

Совсем как герой классического рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово».

Я же ведь вам уже сказал: седой мальчик.

Андрей Назаров. Прочерни. – USA: Franc-Tireur, 2010.

Андрей Назаров печатается редко. Так редко и такими коллекционными тиражами в таких обычно труднодоступных местах, что его имя, боюсь, уже стали подзабывать. Я не о шир. нар. массах, конечно, – их любовью писатель, живущий последние десятилетия в провинциальном Копенгагене, сроду не дорожил и сроду к ним не адресовался.

Я – о знатоках, о гурманах. О тех, кто выше сюжета, порою даже больше масштабности художественной задачи ценит именно фразу – ее летучую тяжесть, ее кичливое благородство. Обеспечиваемое исключительно порядком слов.

Николай Гумилев – вы, конечно, помните – любил цитировать формулу Кольриджа, что поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке. Так и тут: замысел, тянущий, предположим, на повесть, спрессовывается в новеллу – иногда на страничку, а часто и на один всего абзац. Короче, еще короче. Правило о чередовании плотностей текста, обязательное для прозы, уступает у Назарова первенство закону тесноты стихового ряда, такой тесноты, что и шильце между слов не просунешь.

Наскоро эту маленькую книжечку не пробежишь. Читать придется медленно, время от времени откладывая в сторону, чтобы передохнуть. И чтобы вновь отправиться в увлекательное путешествие – от слова к слову, от смысла к смыслу.

Аркадий Штыпель. Ибо небо. – М.: ОГИ, 2014.

Поэта Аркадия Штыпеля знают, я думаю, человек триста. Да и как большему числу узнать: в статусных журналах, исключая «Арион», он со стихами появляется крайне редко, сборники выпускает еще реже. Так что знаменит скорее как колоритная фигура литературной Москвы и литературной Украины: берет, трубка, борода. То ли артист, то ли ребе. Непременный завсегдатай того, что называют тусовками. И победитель, говорят, всевозможных слэмов – это когда стихотворцы, сойдясь в круг, соревнуются в декламации и жестикулировании.

А на бумаге?..

На бумаге стихи Штыпеля чаще всего выглядят недотянутыми. Какие-то, прости Господи, экспромты – обычно остроумные, блещущие находками – и рифменными, и метафорическими, и смысловыми. Но все-таки экспромты, и, кажется, требуется всего одно, последнее усилье, чтобы лирическая миниатюра превратилась в лирический chef-d' uvre.

Прирожденный версификатор, чуткий интерпретатор чужого слова (тут подтверждением вошедший в книгу блистательный перевод пушкинского стихотворения «Мороз и солнце; день чудесный!» на украинскую мову), Аркадий Штыпель, вне сомнения, мог бы совершить это усилие. Но он его не делает. Потому, рискну предположить, что бережет живую спонтанность стихоговорения и осознанную небрежность (как бы, якобы небрежность) предпочитает тщательности отделки. «Всяко разно», – выставлено в колонтитул страниц, где русские стихи, и действительно – всяко разно.

Мне как читателю это не близко. Но – если с умом и талантом, – то и так можно. А ум и талант автора проявлены в стихах с несомненностью. Поэтому жаль, что и после этой книги Аркадия Штыпеля запомнят человек триста. Во всяком случае, тираж сборника именно таков: 300 экземпляров.

Ефим Вершин. Дикое поле: Документальная повесть о приднестровской войне / Послесловие Г. С. Померанца – М.: Книга по требованию, 2014.

В книгах по требованию тираж не указывают. Какой уж тут тираж – сколько спросят, столько и отпечатают.

А между тем перед нами случай, когда спросить стоило бы. О той войне незнаменитой, что прошла будто в тени между Карабахским конфликтом и случившейся чуть позже кампанией по замирению Чечни, свидетельств в русской литературе почти не осталось. Если кого и вспомнят, то бравого генерала Лебедя. Если что и возникнет при упоминании Приднестровья, то размытая, без деталей картинка выморочного, как многим кажется, существования самопровозглашенной республики, что уже более двух десятилетий рвется в Россию, перемогаясь в тисках между Молдовой и Украиной.

А ведь там люди живут. Молдаване (31,9 %), русские (30,3 %), украинцы (28,8 %), гагаузы (0,7 %), всякие люди. И тогда жили, когда, выстраивая модель мононационального государства, новые кишиневские власти первым делом опубликовали подготовленный Союзом писателей Молдовы (а кем же еще?) проект закона «О функционировании языков на территории Молдавской ССР», согласно которому за использование в официальном общении русского языка предусматривалась административная, а в некоторых случаях и уголовная ответственность.

Вот грабли, на которые, похоже, раз за разом наступают на пространстве бывшего СССР. И вот не единственная причина, конечно, но, уж безусловно, достаточный повод для того, чтобы на узкой полоске суши вдоль Днестра вспыхнуло безумие – с братоубийством, кровавыми жертвами, разрушением всех привычных связей и обоюдной ненавистью.

Аргументы молдавской стороны Ефима Вершина не интересуют. Он – не историк, не политолог и даже не классический журналист, который добру и злу внимает равнодушно. Он – свидетель защиты. Страстный, вплоть до пристрастности, стремящийся каждому из тех, кто на той войне не был, честно передать свои впечатления и собственное понимание происшедшего.

Это, повторюсь, только свидетельство. Которое надо бы сопоставить с другими. Но прежде всего – услышать. Удастся ли? Не уверен – ведь книга Ефима Вершина уже выходила первым изданием в 2002 году и… прошла почти бесследно. Нации «двоечников», как в послесловии к «Дикому полю» назвал всех нас Григорий Соломонович Померанц, не до чужих свидетельств о чужой войне, даже предельно честных. И теперь то же – печать по требованию… Чьему?

Только ли того полумиллиона человек, что по-прежнему живет на узкой полоске земли, прижавшейся к Днестру?

Да и они – захотят ли вспоминать?

Алексей Козлачков. Запах искусственной свежести. – М.: ЭКСМО, 2014.

Начинал Козлачков стихами и даже, как он сам сказал, какое-то время в 1990-е учился у меня в Литинституте. Я этого, грешен, не помню и стихов его не помню. «Да их и не обязательно помнить», – улыбнулся Алексей, когда повесть «Запах искусственной свежести», поступившая самотеком, была «Знаменем» уже напечатана, и автору только полшага оставалось до того, чтобы получить за нее премию Ивана Петровича Белкина.

«Читайте лучше прозу». Что ж, последуем этому совету. И убедимся, прежде всего, в том, что Алексей Козлачков – прирожденный рассказчик. Из тех, кому цены нет в дружеском застолье. Он видел многое – два с половиной года прослужил офицером-десантником в Афганистане, одну за другой затевал газеты в подмосковном Жуковском, а ныне из Кельна возит русскоговорящие экскурсии по всей Европе. И он, это тоже важно, каждую жизненную ситуацию, каждую свою встречу с людьми умеет подать как пружинно сжатую, занимательную новеллу.

Качество среди нынешних прозаиков редкое. Но и опасное – велик риск заболтаться и о какой-нибудь, простите великодушно, чепухе рассказывать с тем же азартом, с той же вовлекающей читателя энергией, что и о важном, не вдруг обдуманном. Чтобы фильтровать базар, тоже нужен опыт, который Алексей Козлачков пока только накапливает, отчего и книга получилась неравноценной. Ее лучшие страницы – военные. То есть необязательно про боестолкновения и потерю друзей, совсем необязательно. Но те, на которых, будто водяные знаки, проступают неразъемно соединившиеся стоицизм и бесшабашность во взгляде на мир, в отношении к жизни. Офицерская, знаете ли, этика, офицерский, знаете ли, шик. Меня, штафирку, они одновременно и пугают, и притягивают. Напоминая и военные страницы у Лермонтова, у Бестужева-Марлинского, и то, что в 50-е годы назвали «лейтенантской прозой».

Не знаю, хороша ли эта этика для мирной жизни, но как литературный ориентир для писателя, давно уже не молодого, но по-настоящему только начинающего, она годится несомненно.

Виктор Шендерович. Соло на флейте: Конец света в диалогах и документах. – М.: Время, 2015.

Большие полотна с пейзажами и любовными интригами, что называется, с психологией Виктору Шендеровичу удаются не всегда. Он – мастер сценки, эпизода, отточенного и, как правило, головокружительно смешного обмена репликами. Ну, «Куклы» ельцинских времен, наверное, все помнят.

Или вспомнят, едва начнут следить за историей о том, как жизнь в России в очередной раз едва ли не оборвалась. Сюжет, а он здесь стремительный, из больничной палаты взмывающий в заоблачные высоты державной власти и вновь возвращающийся в занюханный райотдел полиции, я нарочно не пересказываю. Прочтите сами, это и займет-то у вас всего часа два, чтобы и узнать привычную действительность, данную нам в непосредственных ощущениях, и открыть ее для себя в неожиданных ракурсах и в смелых метафорах.

Социального оптимизма, о пользительности которого нам безуспешно напоминают по телевизору, это чтение, конечно, не прибавит. Впрочем… кто знает? Может быть, и впрямь не только над прошлым, но и над настоящим надо посмеяться – чтобы от его тирании освободиться? Хотя бы в мыслях. Пусть только в мыслях.

И неожиданный для современного книгоиздания бонус. Каждой страничке в книге Виктора Шендеровича соответствует рифмующаяся с ней иллюстрация Дениса Лопатина. Тоже очень смешная. Или, если приглядеться повнимательнее, ужасно грустная.

Роман Тименчик. Последний поэт: Ахматова в 60-е. Издание 2-е, исправленное и расширенное. В 2 тт. – М.: Мосты культуры / Гешарим, 2014.

Об этом труде не мне бы, наверное, писать. Почетный профессор Еврейского университета в Иерусалиме Роман Давидович Тименчик знает об Ахматовой все, и ему, смею допустить, по-настоящему интересно мнение только тех, кто знает почти столько же. А я что же – прочел безупречно изданный двухтомник как роман. И нашел, что оторваться от него, если уж взялся, невозможно.

И благодаря обилию живописных подробностей, «вкусных» деталей, каждая из которых дает никак не меньше, чем академически бесстрастный вывод. И в силу того, что исторический «промежуток между 5 марта 1953 года, днем смерти Сталина, и 5 марта 1966 года – днем смерти Ахматовой» удивительно перекликается с днями нынешними.

Но главным образом потому, что Тименчик, хронист и комментатор, не пытается вывести себя за горизонт описываемых событий или встать, простите, над схваткой, но лично присутствует «в многофигурной толпе бурнопогодного прошлого» и, хоть помнит «о возмущающем эффекте недремлющего наблюдателя», однако нимало им не смущается. «Мы комментируем тексты автора и комментируем себя. И в этом наша последовательная филологичность. Ибо этот род деятельности, из комментария возникнув, к комментарию же в своем пределе и стремится».

Так более чем тысячестраничный научный труд, ровно пополам разделенный между исследованием и собственно комментариями, что названы здесь «сносками и выносками», становится еще и прозой. Филологической, конечно, но прозой – с героем-рассказчиком, со сквозными мотивами, с разветвленным, но оттого ничуть не менее ясным сюжетом. Следовать за которым так же интересно, как и за мыслями умного человека – благо, этих мыслей у Тименчика предостаточно и изложены они никаким не птичьим, простите за выражение, языком, а по-человечески.

Со мною не все, вероятно, согласятся, но я вот подумал, что не только литературная критика, взятая в лучших ее образцах, но и наука о литературе, если она, разумеется, не гелертерство, а сотворчество, в пределе стремится стать литературой.

Книга Романа Тименчика литературой стала. Напомнив о тех нормах, что почти столетие назад были заданы Тыняновым и Эйхенбаумом, иными немногими. И ничуть, соответственно, не утратив своей последовательной филологичности.

Юрий Манн. «Память-счастье, как и память-боль…»: Воспоминания, документы, письма. 2-е издание, дополненное. – М.: РГГУ, 2014.

Если поэт интересен своими стихами, то историк литературы, наверное, собственными исследованиями.

Впрочем, почему «наверное»? Назвав Юрия Владимировича Манна, каждый филолог тут же извлечет из памяти и его фундаментальные труды по русскому романтизму, и «Поэтику Гоголя», и вереницу академически строгих изданий классики, уже навсегда связанных с этим именем. И только самые близкие к нему люди знают, что всегда вроде бы невозмутимый профессор не только умен, но, оказывается, еще и удивительно остроумен.

Я вот, хоть шапочно и знаком с Манном уже более сорока лет, этого не знал и, шаг за шагом следуя по его биографической канве, временами тормозил, чтобы, запомнив, пересказать друзьям и эту остроту, и ту, и еще вот эту. Что родились, например, на Кунцевской овощной базе, где мы, имлийские аспиранты, вместе с молодыми в ту пору, но уже блестящими Александром Павловичем Чудаковым, Сергеем Георгиевичем Бочаровым и (да, да!) Юрием Владимировичем Манном перебирали подгнившие капустные кочаны. Или за кофе-брейком на научной конференции где-нибудь в Нью-Гэмпшире. Или при случайной встрече в журнальной редакции с машинисткой, которая упорно писала слово экспрессионизм через дефис: экспрессионизм. «По-видимому, – меланхолически прибавляет автор, – она полагала, что это сионизм быстрого развертывания».

Ну, и как тут не подосадовать, что замечательная, советских еще лет, книжная серия «Ученые шутят» пресеклась, не дойдя до филологов!..

И еще одно. Книга Манна удивительно густо населена. И ладно бы только первыми лицами отечественного (и мирового) литературоведения. Так еще и теми, чьи имена теперь в памяти, увы, немногих: от ярко одаренной и прожившей всего тридцать пять лет саратовской исследовательницы Татьяны Ивановны Усакиной до жовиального Ульриха Ричардовича Фохта, который «писал неохотно, буквально из-под палки», зато «был влюбчив, и женщины, в том числе и его аспирантки, платили ему ответным чувством».

И каждому – доброе слово. Даже патентованному мерзавцу Александру Михайловичу Еголину, что взял журнал «Звезда» после ждановского погрома, а, придя в Московский университет, нанял Манна, тогда студента, своим, сказали бы сейчас, рерайтером – писать статьи и доклады под его, разумеется, еголинским, именем. Чтобы, несколько лет спустя, вляпаться в скандал с тайным притоном для ответственных партийных, научных и писательских чинуш.

И вот тут-то – внимание! – когда телефонный номер выброшенного из номенклатуры Еголина «забыли» все недавние друзья и сподвижники, Юрий Манн ему позвонил, поскольку – еще раз внимание! – «мне показалось, однако, непорядочным совершенно отвернуться от попавшего в беду человека, который ничего мне не сделал плохого, наоборот – даже проявил некоторое участие…».

Кто бы, спрошу, так еще поступил? Никто, кроме русского интеллигента. Или, скажу еще точнее, кроме Юрия Владимировича Манна.

Владимир Леонович. Деревянная грамота. – М.: 000 «Аз Буки Веди», 2014.

Странно он жил. И для близких, я думаю, мучительно. Не как все. Немецкий и английский знал будто родные, переводил грузинских и иных всяких поэтов, дружил с Высоцким и Окуджавой, но больше всего – «заочный москвич», по собственной аттестации, или, вот еще, «крестьянин последнего призыва» – любил плотничать, складывать печи, ставить – непременно где-нибудь в глуши – часовенки и памятные кресты. А лет двадцать тому, да что там – раньше, куда раньше, и вовсе ушел, как в схиму, всё глубже и глубже: Кострома… Кологрив… село Илешево…

За полвека с лишним работы в поэзии всего пять книжек, редким пунктиром: 1971–1983 – 1986–1993 – 1997. Эта– шестая. И тоже странная, помнящая, что родилась из «самсебяиздатского», собственноручно переплетенного рукописного сборника.

Стихи в ней – и выдернутые из давних десятилетий, и написанные, надо думать, в последние годы – идут вперебивку с прозаическими записями, иногда проясняющими то, что в рифму, чаще же отлетающими куда-то в сторону, к воспоминаниям и мыслям, настолько задушевным, что они и в стихи не легли.

Но характер и в стихах, и в прозе один и тот же – узластый (то есть, подсказывает Даль, весьма стойкий, упорный), коряжистый, своенравный. Словно у деревьев в чащобе – некрасивых, зато могучих. И то переживших, и это.

Деревьям как самому точному символу всего живого, естественного эта книга – последняя предсмертная, первая посмертная – собственно, и посвящена. Будут, надо думать, и другие, более полные и более доступные читателям. Хотя – рад бы ошибиться, но ошибусь вряд ли – стихи Леоновича так и останутся – прекрасными, живорожденными и всё же живущими на отшибе от поэтического мейнстрима.

Как сам он, полунищим и полузабытым, жил в последние десятилетия. И кто виноват? Власть ли, которую Владимир Николаевич сроду не жаловал: «Нам – вас кормить, а вам – нас убивать»? Общественное ли равнодушие? Или сама его натура – русского мужика, всегда в роду старшего и всегда ребенка:

Он принимает назначенный труд: вот уж на дыбу его волокут, вот и в купели — в черном котле, что кипит не шутя, варят его — он глядит, как дитя из колыбели.

Александр Кабаков. Стакан без стенок: Повесть, рассказы. – М.: ACT, 2014.

Можете со мною не соглашаться, но классность писателя и, может быть, даже направленность его усилий лучше всего проявляет не главная книга, не opus, знаете ли, magnum, а сборничек вроде бы и проходной, сложившийся по принципу: чем случайней, тем вернее.

Такой, как этот. В «Стакане без стенок» чего только ни понамешано: и чертовщинки с лихвою, и бытовых сценок, и классического психологизма, не к ночи будь помянут, и прямой речи. Повесть, рассказы, некрологические очерки, колонки, словно снятые с журнальной или газетной полосы, путевые зарисовки, – всяко, в общем, разно.

Будто в жизни. Будто в вагоне дальнего следования провел несколько дней наедине со случайным попутчиком. Вся Россия окрест, а разговор как бы и не о ней. То одно вспомните, то о пятом спросите. Или в спор пуститесь, ясно при этом понимая, что судьбу вам и дальше коротать вместе. И значит, не разойтись, и придется отныне (вот оно, воздействие сильного писателя!) вбирать в себя и этот опыт – опыт человека, который смолоду жил сердцем, то есть и в радикалах побывал, и торопился, и гордиевы узлы разрубал с налета, а к старости склонился в сторону ума и не сердцем уже, а умом, сыном ошибок трудных, нас всех теперь жалеет.

Себя, конечно, в первую очередь. Потому что жизнь сложилась так, как она сложилась. И ничего в ней уже не переменить. И пусть литература никому вроде бы больше не нужна – всё равно «никакой другой жизни, кроме литературы (…) не существует». И пусть скудеет в жилах кровь, но не скудеет…

Нет, совсем не нежность. Одна только жалость – к правым и виноватым, к грешникам и страстотерпцам, к победителям и проигравшим. Поскольку, по Кабакову, в проигрыше рано или позже окажутся все. И прежде всего те, кто сейчас торопится, пришпоривает прогресс, жить без перемен не может.

Выйдя из вагона дальнего следования на перрон, вы, может быть, и стряхнете с себя это наваждение. Но не благодарность – этому охлажденному уму, этому классному писателю.

Равиль Бухараев. История российского мусульманства: Беседы о северном исламе / Послесловие Мудариса Валеева. – СПб: Алетейя, 2015.

Прожив всю жизнь в ладу с христианкой, он никогда, как вспоминает Лидия Григорьева, не пытался перевести ее в свою веру. И книга, ставшая посмертной, начинается с размышлений Равиля Бухараева о том, «как построить эти беседы, чтобы его собеседник, будь он христианин, мусульманин или атеист, не подумал бы тотчас, что его просят расстаться со своими убеждениями…».

От себя, впрочем, не уйдешь. Так что вводная глава, где сопоставляются ценности ислама и христианства, все равно прочитывается как раздумчиво тихое и, рискну сказать, деликатное прославление Корана – последней из священных книг человечества. Зато дальше… Дальше историк, безусловно, берет верх над теологом, и начинается подробный (а для верхоглядов, вроде меня, изматывающе подробный) рассказ о том, как ислам от аравийских песков продвигался к волжским берегам. Сотни незнакомых (мне) имен, тысячи фактов, полемика, цитаты, отсылки к источникам… И лишь изредка поэт дает себе волю, емкой метафорой сокращая дистанцию между точными сведениями и адекватным их пониманием. И еще реже, но по-человечески всякий раз как-то очень трогательно научная добросовестность расступается перед заветными убеждениями автора.

Читаешь, скажем, про то, как киевский князь Владимир медлил, выбирая между иудаизмом, исламом и православием, и видишь, что Равиль Бухараев не то чтобы жалеет, но чуть-чуть досадует, что выбор склонился в пользу византийской пышности и прямых военно-политических выгод. А ведь мог бы… мог потянуться и к кораническому Откровению, дав Руси совсем иной шанс, а русским – совсем иную историю. Или вот еще, когда разговор доходит до ордынского нашествия. То, что оно в этой книге предстает не игом, не оккупацией славянских земель, а благодетельным союзом, нынешнему читателю уже не в новость. Но вот упоение, с каким автор рассказывает об уникальном государственном устройстве Золотой Орды, об утонченности ее культуры, о стихах (и в том числе любовных!), что, оказывается, были рождены «в течение XIV века – блистательного века золотоордынской истории», истинно завораживает.

От себя, действительно, не уйдешь. Не ушел и Равиль – гражданин мира, человек европейской культуры и русский поэт, ни на секунду, как по этой книге видно, не забывавший о том, что он, вообще-то, татарин и, хвала Всевышнему, мусульманин.

P.S.

В октябрьском номере «Знамени» за 2014 год были опубликованы рассказы Ирины Турченко. Эта новая для нас писательница родилась в 1972 году в п. Усть-Поча (Кенозерье). В 1989 году окончила школу. В настоящее время живет в г. Мирный Плесецкого района Архангельской области, работает помощником воспитателя в детском саду. Рассказы ее публиковались в литературном журнале «Двина», в областной литературной газете «Графоман».

И вот мой короткий постскриптум к этой подборке:

«Я и не знал, что так по-прежнему пишут: любовно подтрунивая над своими незадачливыми соседями и пряча слезы при мысли, что этот диковинный говор, этот едва не первобытный способ понимать мир, этот неправдоподобный уклад уже уходят, но все никак, вот ведь горе, не уйдут в предание.

Я и не знал, что так по-прежнему живут. Но, побывав по случаю и спустя более полувека после отъезда в своей родной деревне Усть-Шоноша, что от Плесецкого района чуть южнее, подтверждаю: да, живут. Уже, конечно, с мобильниками и микроволновками, но и с платом узорным до бровей, с картофельной ямой, с русской печью и ухватом, которым так удобно охаживать подгулявшего мужа.

Помните, как у Юрия Кузнецова: „В окне земля российская мелькает, Обочь несется, дальше проплывает, А далее стоит из века в век“? Книжек в этом мире не читают. О правах человека еще не слышали. К очередным, сколько их уже было, выкобенькам власти относятся, будто к явлениям природы: если завьюжило, надо одеваться потеплее и чай с малиной заваривать – только и всего.

Там, предполагаю, никогда и не узнают, что о них Ирина Турченко, помощник воспитателя в детском саду (sic!), понарассказывала.

Бежать, бежать из этого уютного, добросердечного, сонного мира, бежать без оглядки! Потому что, если оглянешься, никуда уже тебе не деться от понимания, что – кроме Дубны и Высшей школы экономики, помимо „Жан-Жака“ и „Фаланстера“ – есть, и стоит из века в век, нас, скорее всего, переживет, еще и эта Россия.

Что многое в нашей сегодняшней, да и в будущей жизни объясняет.

Кому-то герои и героини этих непритязательно забавных рассказов – ватники. А Ирине Турченко они родня. И мне родня тоже».

Список рекомендуемой литературы

Источники

• Астафьев В. П. Ловля пескарей в Грузии. – Собрание сочинений в 15 т. Т. 13. – Красноярск; 1998.

• Восьмой съезд писателей СССР. Стенографический отчет. – М.: 1988.

• Дом на две улицы / Сост. Г. Максимовой, Н. Познанской, Л. Лазарева. – М.: 1994.

• Дон литературный: Краеведческое информационно-биобиблиографическое издание для всех категорий читателей. – Чалтырь, 2011.

• История советской политической цензуры: Документы и комментарии. – М.: 1997.

• Культура и власть от Сталина до Горбачева. Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958–1964: Документы. – М.: 1998.

• Маркс К. Из ранних произведений. – М.: 1956.

• Межиров А. П. Бормотуха. – М., 1991.

• МетрОполь: Литературный альманах. – М.: 1999.

• Наше «Знамя». 1931–2001: Антология. – М.: 2001.

• Новое «Знамя». 1986–2006: Антология. – М.: 2006.

• Оттепель: Страницы русской советской литературы. В 3 тт. / Сост. С. И. Чупринин. – М.: 1989–1990.

• Писатели Дона: Биобиблиографический справочник. – Ростов-на-Дону 2008.

• Русская литература XX века: Дооктябрьский период / Сост. Н. А. Трифонов. – М.: 1962.

• Русская советская литературная критика: Хрестоматия: в 3 т.-М.: 1981–1984.

• Русские стихи 1950–2000: Антология (первое приближение): в 2 тт. / Сост. И. Ахметьев, Г. Лукомников, В. Орлов, А. Урицкий. – М.: 2010.

• Уголовный кодекс РСФСР. – М.: 1971.

• Ульянова А. А. Детские и школьные годы Ильича: Воспоминания. М.: 1955.

• Устав Союза писателей СССР. – «Информационный бюллетень секретариата правления СП СССР», 1971, № 7(55).

Свидетельства

• Ардов М. В. Исподтишка меняются портреты… – М.: 2013.

• Бажанов Б. Г. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. – СПб: 1992.

• Байгушев А. И. Русская партия внутри КПСС. – М.: 2005.

• Бакланов Г. Я. Входите узкими вратами: Невыдуманные рассказы. – М.: 1995.

• Бакланов Г. Я. Жизнь, подаренная дважды. – М.: 1999.

• Бараш А. Свое время. М.: 2014.

• Басинский П. В. Московский пленник: Исповедь провинциала // «Октябрь», 1997, № 9.

• Беляев А. А. Литература и лабиринты власти: от «оттепели» до перестройки. – М.: 2009.

• Бианки Н. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире». – М.: 1999.

• Бибихин В. В. – Седакова О. А. Переписка 1992–2004. Часть вторая (1996–1999) – .

• Бобков Ф. Д. Как готовили предателей. – М.: 2012.

• Бобков Ф. Д. Агенты. Опыт борьбы в «Смерше» и «Пятке». – М.:2012.

• Борин А. Б. Проскочившее поколение. – М.: 2006.

• Борин А. Б. Моя «Литературка» // «Знамя», 2014, № 7.

• Борщаговский А. М. Записки баловня судьбы. – М.: 1991.

• Бушин В. С. Я посетил сей мир: Дневники, воспоминания, переписка разных лет. М.: 2012.

• Бушин В. С. Я жил во времена Советов: Дневники. – М.: 2014.

• Варламов А. И. Антилохер: История одной премии // «Октябрь», 1997, № 12.

• Вегин П. В. Опрокинутый Олимп: Роман-воспоминание. – Красноярск: 2000; М.: 2001.

• Викулов С. В. На русском направлении. – М.: 2002.

• Вознесенский А. А. На виртуальном ветру. – М.: 1998.

• Волин П. Г. Человек-антилегенда и другие. – Израиль, 1999.

• Воспоминания о Литературном институте. В 3 т. / Под ред. Б. Н. Тарасова и др. – М.: 2010.

• Гандлевский С. М. Бездумное былое. – М.: 2012.

• Гладков А. К. Дневники // «Новый мир», 2014, №№ 1–3, 10–11; «Звезда», 2015, № 1–2.

• Горалик Л. Частные лица: Биографии поэтов, рассказанные ими самими. – М.: 2013.

• Городницкий А. М. След в океане. – Петрозаводск: 1993.

• Дедков И. А. Дневник 1953–1994 / Предисл. С. Лесневского, А. Туркова, послесл. Т. Дедковой. – М.: 2005.

• Елин Г. А. Книжка с картинками: Рассказы. Истории. Портреты. Дневники. – М.: 2008.

• Есин С. И. Дневники. В 8 тт. – М.: 2002–2013.

• Есин С. И. Опись имущества одинокого человека. М.: 2014.

• Иванова И. Б. Ностальящее: Собрание наблюдений. – М.: 2002.

• Иванова И. Б. Ветер и песок: Роман с литературой в кратком изложении // «Знамя», 2015, № 3.

• Изюмов Ю. П. Воспоминания о «Литературной газете». –

• Карякин Ю. Ф. Перемена убеждений (От ослепления к прозрению). – М.: 2007.

• Кацева Е. А. Мой личный военный трофей: Повесть о жизни. – М.: 2002.

• Катин О. Один против мирового сионизма // «Русская жизнь», 7.12.2007.

• Киреев Р. Т. Пятьдесят лет в раю: Роман без масок. М.: 2008.

• Ковский В. Е. Уплывающие берега, или Время вспоминать…: Опыт рефлексии. – СПб, 2014.

• Кожевникова Н. В. Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие. – М.: 2007.

• Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников. – М.: 2004.

• Копелев Л. З., Орлова Р. Д. Мы жили в Москве / Послесл. С. Чупринина. – М.: 1990.

• Красухин Г. Г. Стежки-дорожки: Литературные нравы недавнего прошлого. – М.: 2005.

• Красухин Г. Г. Комментарий. Не только литературные нравы. – М.: 2008.

• Крелин Ю. 3. Извивы памяти / Предисл. Ф. Светова. – М.: 2003.

• Кузовлева Т. В. Мои драгоценные дни: Нижний Новгород: 2013.

• Куняев С. Ю. Поэзия. Судьба. Россия: в 2 тт. – М.: 2001.

• Куняев С. Ю. Мои печальные победы. – М.: 2007.

• Курицын В. Н. Журналистика. 1993–1997. – С.-Петербург, 1998.

• Лазарев Л. И. Шестой этаж, или Перебирая наши даты. – М.: 1999.

• Лазарев Л. И. Записки пожилого человека: Книга воспоминаний. – М.: 2005.

• Ларионов А. В. Записки из андеграунда: Художественно-документальная повесть в иронично-сатирических очерках, предельно откровенных диалогах и трагических стихах. – М.: 2006.

• Латынина А. Н. Комментарии: Заметки о современной литературе.-М.: 2009.

• Левицкий Л. А. Утешение цирюльника. Дневник. 1963–1977. – С.-Петербург: 2005.

• Левицкий Л. А. Термос времени: Дневник. 1978–1997. – С. Петербург: 2006.

• Лобанов М. П. В сражении и любви: Опыт духовной автобиографии. – М.: 2003.

• Лобов Л., Васильева К. Переделкино: Сказание о писательском городке.-М.: 2011.

• Любомудров М. Кожинов // «Наш современник», 2015, № 1.

• Манн Ю. В. «Память – счастье, как и память боль…»: Воспоминания, документы, письма. «2-е издание, дополненное. – М.: 2014.

• Матвеевич В. А. Записки советского редактора. – М.: 2000.

• Мнацаканян С. М. Ретроман, или Роман-ретро. В 2 книгах. М.: 2012–2013.

• Нагибин Ю. М. Дневник. – М.: 1995.

• Нилин А. П. Станция Переделкино: поверх заборов: Роман частной жизни. – М.: 2015.

• Огнев В. Ф. Амнистия таланту: Блики памяти. – М.: 2001.

• Огнев В. Ф. Время и мы: из дневников разных лет. М.: 2005.

• Подгородников М. И. Слабый позвоночник / Предисл. И. Борисовой.—М.: 2001.

• Подробинек А. П. Диссиденты. – М.: 2014.

• Полищук Р. За одним столом видели: Портреты. Эссе. Этюды. Беседы. Воспоминания. – М.: 2015.

• Пулатов Т. И. Младобухарец против младотроцкистов // «Наш современник», 1913, №№ 3–6.

• Пьер Безухов в доме Ростовых: Штрихи к портрету Юрия Верченко / Сост. М. А. Верченко. – М.: 1996.

• Радзишевский В. В. Байки старой «Литературки» // «Знамя», 2004, № 6; 2008, № 1.

• Рейн Е. Б. Мне скучно без Довлатова: Поэмы и рассказы / Послесл. М. Синельникова. – СПб: 1997.

• Самойлов Д. С. Поденные записи. В 2 тт. / Предисл. Г. Ефремова– М.: 2002.

• Самойлов Д. С. Памятные записки / Предисл. Г. Медведевой, послесл. А. Немзера. М.: 2014.

• Сарнов Б. М. Кому улыбался Блок: Полемические заметки. – М.: 1988.

• Свирский Г. На лобном месте: Литература нравственного сопротивления 1946–1986 гг. – Лондон, 1979.

• Сергеев А. Я. Omnibus: Альбом для марок. Портреты. О Бродском. Рассказики. – М.: 1997.

• Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни. – М.: 1996.

• Соловьев В. И. Три еврея, или Утешение в слезах: Роман с эпиграфами. – М.: 2001.

• Соловьев В. И. Записки скорпиона: Роман с памятью. – М.: 2007.

• Старшинов Н. К. Что было, то было… – М.: 1998.

• Сырокомский В. А. Загадка патриарха. // «Знамя», 2001, № 4.

• Твардовский А. Т. Новомирский дневник. В 2 тт. / Предисл. Ю. Буртина, подготовка текста, комментарии В. и О. Твардовских. – М.: 2009.

• Топоров В. Л. Двойное дно: Признания скандалиста. – М.: 2000.

• Три века «Литературной газеты». – М.: 2011.

• Турков А. М. Что было на веку: странички воспоминаний. – М.: 2009.

• Фомичев В. Т. «Пульс Тушина»: слово редактора. Публицистика. – М.: 2003.

• Хатюшин В. В. Протуберанцы: Размышления и воспоминания. 2005–2013. – М.: 2013.

• Чуковский К. И. Дневник 1901–1969. В 2 тт. – М.: 2013.

• Эйдельман Ю. М. Дневники Натана Эйдельмана. – М.: 2003.

• Эйдельман Ю. М. Век иной и жизнь другая. – СПб: 2013.

• Яковлев С. А. На задворках России. М.: 2004.

Исследования

• Азадовский К. Переписка из двух углов Империи // «Вопросы литературы», 2003, № 5.

• Беловинский Л. В. Энциклопедический словарь истории советской повседневной жизни. – М.: 2015.

• Бондаренко В. Г. Дети 1937 года. – М.: 2001.

• Бондаренко В. Г. Последние поэты империи. – М.: 2005.

• Боровиков С. Г. Двадцать два. – Саратов: 2011.

• Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях. – М.: 1995.

• Гусейнов Г. Ч. Д. С. П.: Материалы к Русскому словарю общественно-политического языка XX века. В 2 тт. – М.: 2003–2004.

• Дубин Б. В. Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной культуры. – М.: 2004.

• История ленинградской неподцензурной литературы: 1950-1980-е гг.: Сб-к статей / Сост. Б. В. Иванов, Б. А. Рогинский. – СПб: 2000.

• История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи/ Под ред. Е. Добренко и Г. Тиханова. – М.: 2011.

• Кречмар Д. Политика и культура при Брежневе, Андропове и Черненко. 1970–1985 гг. – М.: 1997.

• Лотман Ю. М. К проблеме работы с недостоверными источниками // «Временник Пушкинской комиссии», 1975. Л.: 1979, с. 93–98).

• Митрохин Н. Русская партия: движение русских националистов 1953–1985 годы. – М.: 2003.

• 1990 год: Опыт изучения недавней истории. В 2 тт. // «Новое литературное обозрение», №№ 83–84, 2007.

• Огрызко В. В. Лизать или дерзать: Историко-литературное исследование. – М.: 2012.

• Самиздат Ленинграда. 1950-е – 1980: Литературная энциклопедия. – М.: 2003.

• Скарлыгина Е. Ю. Неподцензурная культура 1960-1980-х годов и «третья волна» русской эмиграции. – М.: 2002.

• Скоропанова И. С. Русская постмодернистская литература. Изд. 4-е.-М.: 2002.

• Соцреалистический канон: Статьи. СПб: 2000.

• Тименчик Р. Д. Последний поэт. Анна Ахматова в 1960-е годы. В 2 тт.-М.: 2015.

• Широкорад А. Диссиденты: 1956–1990 гг. – М.: 2014.

Сергей Чупринин Автобиография

Родился 29 ноября 1947 года в лагерном лазарете близ древнего городка Вельск Архангельской области. Здесь же, в деревне Усть-Шоноша, пошел в школу, отчего считаю себя до некоторой степени северянином. И до некоторой степени южанином, поскольку родители были отпущены с поселения на родной Дон, и школу я заканчивал уже в степном поселке Тацинском. Затем – филологический факультет Ростовского университета, сладкие часы в спецхране научной библиотеки, литстудия, редактирование студенческого, тиражом аж в десять машинописных экземпляров, журнала «Одуванчик», полгода службы в районной газете и полтора – в областной молодежке. Тут и начало авторской биографии: первые рецензии в журналах «Дон», «Новый мир» (еще при А. Твардовском), «Юность», «Дружба народов», всероссийские семинары молодых критиков – все то, что не могло не продолжиться очной аспирантурой в отделе русской классики Института мировой литературы АН СССР и растянувшимся на тринадцать лет обозревательством в «Литературной газете».

Писал о классике (вступительный реферат в аспирантуру был посвящен теме «Жан-Жак Руссо и Лев Толстой как критики культуры», кандидатская диссертация исследовала натурализм в русской литературе 1870–1900 годов), составил собрания сочинений П. Боборыкина и А. Куприна, сборники избранных произведений Н. Успенского, В. Дорошевича, Н. Гумилева, прозы начала XX века. Но чаще и охотнее говорил о литературе современной, время от времени собирая из газетных и журнальных статей книги «Твой современник», «Крупным планом», «Чему стихи нас учат», «Прямая речь», «Критика – это критики», «Настающее настоящее», «Ситуация», «Перемена участи», «Признательные показания».

Что еще? Вступил в Союз писателей (1976), затем в Русский ПЕН-центр (1987), стал одним из девяти учредителей Академии современной русской словесности (1997). Дважды получал ордена Почета (в 1984 и 2008 годах), премии СП СССР, «Литературной газеты», журналов «Литературное обозрение» и «Октябрь», премию имени А. Блока, Царскосельскую художественную премию и премию города Москвы. Защитил докторскую диссертацию о русской критике 1950-1980-х годов. Составил трехтомную антологию «Оттепель». Читал лекции, участвовал в научных конференциях и литературных встречах в Австрии, Армении, Германии, Грузии, Дании, Израиле, Индии, Италии, Киргизии, Китае, Молдавии, Монголии, США, Украине, Финляндии, Франции и других странах. Преподавал шесть лет на факультете журналистики МГУ и еще лет пятнадцать вел (вместе с Татьяной Бек) семинар поэзии в Литературном институте.

В августе 1989 года приглашен первым заместителем главного редактора в журнал «Знамя». А в декабре 1993 года, когда Г. Я. Бакланов покинул пост главного редактора, был избран его преемником.

Что заставило сменить привычные занятия оперативной литературной критикой словарным промыслом. Размышления об устройстве современной литературы, о тысячах и тысячах лиц, ее составляющих, вызвали к жизни 2-томную авторскую энциклопедию «Новая Россия: мир литературы» (М., 2003) и цепочку словарей, объединившихся в проект «Русская литература сегодня». Среди них и самая «моя» книга – «Жизнь по понятиям» (М., 2008).

«Не жизни жаль с томительным дыханьем…»

Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя.

Примечания

1

Грауэрман – старейший в Москве родильный дом на Большой Молчановке, возникший в начале 1920-х гг. по инициативе врача-гинеколога Григория Грауэрмана. Все здесь было, по советским временам, шикарно – лучшие врачи и медсестры, новые кровати, всегда чистое белье и даже свои телефоны в палате. Поэтому попасть сюда на роды было непросто для тех, кому не посчастливилось обитать в районе Арбата. Среди «звездных детей Грауэрмана» – актеры Андрей Миронов, Александр Ширвиндт, Вера Глаголева, литераторы Булат Окуджава, Кир Булычев, Александр Архангельский, Сергей Гандлевский, Марина Москвина, Олеся Николаева, Лев Рубинштейн, Мариэтта Чудакова. И неудивительно, что появившиеся на свет у Грауэрмана до сих пор воспринимают себя столь же родовитыми, как и потомки тех, кто прибыл в Америку на «Мэйфлауэре». Удивляться можно только тому, что в начале 1990-х роддом был закрыт как нерентабельный.

(обратно)

2

Численник – отрывной календарь, который обычно вешали на стену. На титульной странице каждого листка, помимо даты, указывались обычно время восхода и захода солнца, а также праздники или самое знаменательное событие, связанные с этим днем.

Оборотная сторона была отдана текстам – например, кулинарным рецептам, полезным советам, предельно краткому очерку жизни и творчества того или иного писателя-классика либо же отрывку из его произведения. «Численник… – в комментах к этой новелле ностальгически вспоминает Ольга Пустовалова. – Моя тетка Клавдия Николаевна, что жила в селе Ерофеевке Тамбовской области, заправив печь, всякий раз подходила к стене, где на гвоздике висел численник, отрывала листок, аккуратно клала его в карман фартука – прочитаю на досуге, а затем поворачивалась к жестяным голубым ходикам и подтягивала гирьки… Жизнь продолжалась».

(обратно)

3

Теунов Хачим Исхакович (1912–1983) – кабардинский писатель, автор романа «Род Шогемоковых» и многих других прозаических произведений.

(обратно)

4

Евтушенко Евгений Александрович (1933) – может быть, единственный современный поэт, имя которого вот уже более полувека известно в нашей стране всем и каждому.

(обратно)

5

«Знаниевская» брошюра – спустя годы мне тоже довелось выпустить две такие книжечки: «Чему стихи насучат» (1982) и «Прямая речь» (1988) тиражом, теперь страшно подумать, в 79 890 и в 59 100 экземпляров. Распространялись они по подписке, но и в магазинах были, так что могли, что называется, войти в каждый дом.

(обратно)

6

Красухин Геннадий Григорьевич (1940) – критик поэзии, с 1967 по 1993 год проработавший в «Литературной газете». Ныне он известный пушкинист, доктор филологических наук и профессор.

(обратно)

7

«Ростовчане помнят, кто там жил» – Григорьян Леонид Григорьевич (1929–2010) – по профессии преподаватель латыни в Ростовском медицинском институте, а по призванию и образу жизни поэт, библиофил, переводчик с армянского и французского языков, чья квартира на протяжении нескольких десятилетий была центром неофициальной литературной жизни всего юга России. Здесь принимали А. И. Солженицына, здесь читали стихи и кляли Софью Власьевну, отсюда по всему Ростову расходились книги и, еще больше, ксеро– и фотокопии, машинописные перепечатки того, что считалось (и было) антисоветчиной. На доме, где жил Григорьян, установлена ныне мемориальная доска.

(обратно)

8

Спецхран – особый, закрытый для обычных читателей отдел в каждой крупной советской библиотеке, где хранились книги и журналы, считавшиеся предосудительными: от трудов 3. Фрейда и Фр. Ницше до публикаций современных авторов, ставших диссидентами и/или эмигрантами. Чтобы попасть в спецхран, надо было, как тогда выражались, оформлять доступ, то есть брать у начальства официальное отношение на бланке и с печатью{3}.

(обратно)

9

«Одуванчик» – машинописный литературный журнал, выпускавшийся студентами филологического факультета Ростовского университета в 1968–1969 годах. И вы не поверите, но оказалось, что он был первым самиздатским журналом на Дону.

(обратно)

10

«Свет Октября» – газета, выходившая в Тацинском районе Ростовской области. Здесь, еще у школьника, состоялись мои первые публикации, и здесь же я в должности заведующего отделом промышленности и транспорта отработал полгода по окончании Ростовского университета.

(обратно)

11

Молодежка – в Ростове-на-Дону эта газета местного обкома ВЛКСМ называлась просто и хорошо – «Комсомолец». За полтора года работы в отделе пропаганды (а каком же еще?) этой газеты я напечатал в ней несколько десятков рецензий на книги донских писателей и премьеры ростовских театров.

(обратно)

12

ИМЛИ (Институт мировой литературы имени А. М. Горького) Академии наук – основан в 1932 году.

(обратно)

13

Opus magnum – как сообщает Википедия, это лучшая или, во всяком случае, наиболее амбициозная работа писателя, художника или композитора.

(обратно)

14

Ссыльный – мой отец, как и все железнодорожники, был освобожден от призыва в армию и, не успев эвакуироваться при приближении фашистских войск, несколько недель прятался от них в погребе. Пришли наши и тем, кто продолжал работать и при немцах, дали по 15 лет («Никто из лагерей не вернулся», – повторял отец), а его отправили строить Печорскую железную дорогу. Определен он был в десятники, жил не в лагере, но все-таки при лагере. Так что и родился я, за неимением поблизости других больниц, в лагерном лазарете.

(обратно)

15

Прийма Алексей Константинович (1948) – поэт, сбитый, как сейчас говорят, влет. Его первые стихотворные публикации в «Литературной учебе» и, как ни странно, в «Знамени», пришедшиеся еще на 70-е годы, были расценены официозной критикой как идеологическая диверсия, и Прийма ушел из поэзии, сосредоточившись, уже в 90-е годы, на издании книг, посвященных неопознанным летающим объектам и другим аномальным явлениям.

(обратно)

16

«Дон» – литературный журнал, учрежденный в Ростове-на-Дону еще в 1925 году и с 1957 года выходивший ежемесячно как орган СП РСФСР и Ростовской писательской организации. Вплоть до 1975 года им руководил Михаил Дмитриевич Соколов (1904–1992), автор многоверстного романа «Искры» и человек, может быть, даже не такой уж плохой, но прочитавший за свою жизнь удивительно мало книг. Во всяком случае, у меня сохранилась верстка так и не пошедшей в «Доне» статьи о поэзии, где подле имен Н. Заболоцкого и М. Петровых стоит выразительная пометка красным карандашом «Это кто такие?».

(обратно)

17

Тумасов Борис Евгеньевич (1926) – писатель, автор более 30 книг исторической, по преимуществу, прозы.

(обратно)

18

«Новый мир» – литературный журнал, основанный в 1925 г. и с того самого времени в негласной табели о журнальных рангах считавшийся первым в ряду равных «толстых» ежемесячников страны. «В Литинституте „…и напечататься в „Новом мире“ было, – как вспоминает в комментах Татьяна Набатникова, – целью будущего, сопоставимой с Нобелевской премией». Эта слава стала особенно прочной в годы, когда главным редактором «Нового мира» был А. Т. Твардовский, и неудивительно, что именно на этих страницах десятилетием спустя счел возможным разместить свои творения Л. И. Брежнев{4}. Мем «Фрукт – яблоко, поэт – Пушкин, журнал – „Новый мир“» и сейчас известен всем, кто знает о существовании литературной периодики. Что, вполне понятно, задевает честь и достоинство журнала «Знамя», именно в «Новом мире» видящего своего основного спарринг-партнера и соперника.

(обратно)

19

Малярова Ирина Александровна (1934–2002) – поэт, на третью книгу которой («Свидания», 1970) я и написал свою рецензию.

(обратно)

20

Партхозактив – совещание руководящих работников партийных и советских органов, комсомольских и профсоюзных организаций, государственных учреждений и производственных предприятий, то есть всех тех людей, кто в советские годы входил в районную или городскую элиту.

(обратно)

21

«О разнице между московской литературной жизнью и провинциальной…» – «Коренной москвич никогда не поймет провинциальной среды. Как она любит и как калечит!» – заметил Павел Басинский (П. Басинский. «Московский пленник» – «Октябрь», 1997, № 9).

(обратно)

22

«Юность» – литературный журнал, издающийся с 1955 года и при первом главном редакторе Валентине Катаеве (1955–1961) давший широкую дорогу т. наз. «исповедальной прозе» (А. Гладилин, А. Кузнецов, В. Аксенов и др.) и т. наз. «громкой» или «эстрадной поэзии» (Б. Ахмадулина, Евг. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и др.) – В 1992 году редакция журнала раскололась, и часть сотрудников создала «Новую Юность», а другая часть осталась в прежней. Что ни первым, ни вторым на пользу, кажется, не пошло.

(обратно)

23

«Дружба народов» – литературный журнал, выросший в 1955 году из одноименного альманаха, который непериодически издавался еще с 1939 года. И по сей день сохранил верность своей традиционной ориентации на то, что раньше называлось многонациональной советской литературой. Во всяком случае, даже после распада СССР на независимые государства произведения молдавских или грузинских авторов печатаются в переводе именно здесь, а не на страницах, как того следовало вроде бы ожидать, журнала «Иностранная литература».

(обратно)

24

Переделкино – писательский городок в ближнем Подмосковье, куда, наряду с Домом творчества, функционирующим с 1955 года, входят несколько десятков дач, передаваемых писателям в пожизненную аренду. Предпринимавшиеся многократно попытки приватизировать эти дачи успеха никому не принесли – кроме, естественно, Евгения Евтушенко и кроме, разумеется, Юрия Полякова, которые стали полноправными владельцами своих строений.

(обратно)

25

Лимит – норма, в соответствии с которой лицам, имевшим на это право, продавались (или выдавались) товары, бывшие дефицитными.

(обратно)

26

«Вечерний Ростов» – единственная ростовская газета, в которой я, кажется, так ни разу и не напечатался.

(обратно)

27

Паперный Зиновий Самойлович (1919–1996) – доктор филологических наук, профессор, автор содержательных работ об А. П. Чехове и поэтах советской эпохи. Но, как это часто бывает, самыми бессмертными его произведениями стали крылатая фраза «Да здравствует всё то, благодаря чему мы, несмотря ни на что» и ходившая по рукам, а Зиновию Самойловичу стоившая больших неприятностей едкая пародия на роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?».

(обратно)

28

«Молодая гвардия» – старейший в Москве литературный журнал, учрежденный в 1922 году и выходивший до 1990 года как орган ЦК ВЛКСМ. Репутация коммуно-патриотического издания, сформировавшаяся еще при главных редакторах Анатолии Никонове (1964–1970) и Анатолии Иванове (1972–1995), была радикализирована, и в 1990-2000-е годы журнал встал в жесткую оппозицию по отношению к демократическим реформам, понятым как сионистско-атлантическая оккупация России.

(обратно)

29

«Наш современник» – литературный журнал, с самого момента своего возникновения в 1956 году занимавший (и продолжающий занимать) более или менее ярко выраженную «почвенническую» позицию. Но и в истории этого журнала был, правда, кратковременный, период плюрализма – это когда после увольнения А. Т. Твардовского из «Нового мира» в 1971 году многие «староново мирские» авторы перешли не только в «Дружбу народов», но и в «Наш современник», и на страницах издания с отчетливым антисемитским душком читатели с изумлением обнаруживали, например, повесть Фазиля Искандера или рассказы (ушедшего, правда, не из «Нового мира», а из «Знамени») Юрия Казакова. Держался, впрочем, этот плюрализм не долго, совсем не долго…

(обратно)

30

Глушкова Татьяна Михайловна (1939–2001) – поэт, эссеист. Она училась в Литературном институте в семинаре И. Сельвинского и в 1960-1970-е годы была обласкана вниманием П. Антокольского, С. Липкина, А. Межирова, Е. Рейна, других поэтов т. наз. либерального направления, но уже в конце 1970-х годов резко сдвинулась, не избегнув и юдофобии, в лагерь русских националистов, а затем, уже в 1990-е, и в этом лагере вступила в жесткую конфронтацию с И. Шафаревичем, В. Солоухиным, В. Кожиновым, Ст. Куняевым, В. Распутиным, уча их Родину любить и называя даже этих демонстративных патриотов «авторитетами измены». Ясное представление о воззрениях Т. Глушковой и об эволюции этих воззрений дает ее переписка со Станиславом Куняевым (см. С. Куняев Мои печальные победы, с. 407–529).

(обратно)

31

«Знамя» – литературный журнал, созданный в 1931 году как журнал для военных писателей и военных читателей, и первые 50 лет своей истории имевший (не вполне справедливую) репутацию издания респектабельного, но неимоверно скучного и, уж во всяком случае, официозного. «Нынешнему читателю, – вспоминает Ирина Янская, работавшая в редакции в 1970-е годы, – нипочем не вообразить уровень „Знамени“ тех лет – с его бесконечной и безразмерной «секретарской прозой» (…), с его бездарно-верноподданнической критикой, уныло-холуйской публицистикой. (…) Стихи „Знамя“, как правило, печатало только плохие или очень плохие»{5} («Новое «Знамя», с. 93).

(обратно)

32

Стариков Дмитрий Викторович (1931–1979) – критик, чьи эстетические воззрения неизменно отличались, как тогда говорили, не только повышенной «железобетонностью», но и особой демагогичностью. «Неглупый и небесталанный литератор, – говорит о нем Ирина Янская, – Дима Стариков успел написать столько гнусностей, что хватило бы на дюжину его единомышленников» («Новое «Знамя», там же){6}.

(обратно)

33

Поделков Сергей Александрович (1912–2001) – поэт, для стихов которого, как указывает Википедия, «характерны чувство современности, красочность поэтического языка».

(обратно)

34

Сотый на Горького – книжный магазин «Москва» на нынешней Тверской улице, называвшийся тогда магазином № 100.

(обратно)

35

«Молот» – газета Ростовского обкома КПСС, фундаментально скучная, как это и было предусмотрено для официальных изданий канонами партийно-советской печати.

(обратно)

36

Обком партии, обком комсомола – самое большое местное начальство, различавшееся тем, что у партийцев действительно была власть, зато у комсомольских вожаков была инициатива. И показательно, что, когда условия игры в стране переменились, лишь малая часть работников обкомов, горкомов и райкомов КПСС сумела конвертировать власть в деньги, в то время как из функционеров ВЛКСМ вышли самые крутые олигархи всех размеров.

(обратно)

37

Черные шары – так при защите диссертации называют голоса членов специализированного совета, поданные против присуждения соискателю ученой степени.

(обратно)

38

ПМЖ (постоянное место жительства) – документально оформленное право и возможность жить в выбранной стране (или городе) без необходимости периодически переоформлять разрешение на пребывание.

(обратно)

39

ЦГАЛИ – Центральный (ныне Российский) государственный архив литературы и искусства, такое же, как и 3-й зал Ленинской библиотеки, место встречи соискателей ученой кандидатской степени.

(обратно)

40

Ленинка – Российская государственная библиотека (РГБ). Основанная еще в 1862 году в составе московского публичного Румянцевского музея, она с 1924 года носила имя В. И. Ленина, но в 1991 году это имя утратила. Тогда как станция метро, выводящая к Воздвиженке, по-прежнему зовется «Библиотекой имени Ленина», и этот диссонанс многое объясняет в общественной жизни и общественном сознании современной России.

(обратно)

41

Пушкинский дом – Институт русской литературы (ИРЛИ РАН), созданный в С.-Петербурге еще в 1905 году.

(обратно)

42

Артановский Сергей Николаевич (1932) – доктор философских наук, профессор С.-Петербургского гос. университета культуры и искусств.

(обратно)

43

«Эрика» – малогабаритная, производства ГДР пишущая машинка, которая в Советском Союзе во второй половине 1960-х пришла на смену тяжеловесным (и тоже, разумеется, импортным) «Оптимам» и «Континенталям». В свободной продаже почти не появлялась, была страшным дефицитом, и мне, например, «Эрику» еще в редакцию газеты «Свет Октября» привезли прямиком из Москвы, с распродажи на очередном съезде Союза журналистов СССР. Но, как бы то ни было, «Эриками», которых обессмертил своей песней Александр Галич, в свой срок обзавелись почти все желающие, что резко увеличило оборот самиздата в России.

(обратно)

44

«Эрика» берет четыре копии…» – строка из песни «Мы не хуже Горация», в 1966 году написанной Александром Аркадьевичем Галичем (Гинзбургом) (1918–1977). Чрезвычайно успешный в молодости драматург и киносценарист, Галич с конца 50-х годов начинает писать песни, исполняя их под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Его известность в интеллигентских кругах, безусловно, соперничала со всенародной популярностью Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого.

(обратно)

45

Самиздат – как особое социокультурное явление, он характерен, видимо, не только для Советского Союза, но и для любой страны, где государственная власть присваивает себе монополию на изготовление и распространение словесной продукции. Нарушение этой монополии как частными лицами внутри страны, так и зарубежными организациями, разумеется, государством же пресекается и карается. Даже сейчас, когда и предварительная цензура вроде бы отменена, и Всемирная паутина доступна каждому, можно схлопотать срок, например, за репост сообщения в социальных сетях, если власть усмотрит в этом сообщении признаки преступления, подпадающего под соответствующую статью Уголовного кодекса.

(обратно)

46

Первый отдел – структурное подразделение, существовавшее в каждой организации, чья деятельность была хотя бы в самой малой степени связана с режимом секретности или зарубежными контактами. В обязанности первого отдела входили контроль за доступом к секретной информации и секретным делопроизводством, обеспечение сохранности документов, содержащих в себе государственные и военные тайны, надзор за использованием пишущих машинок и других копировальных аппаратов. Этот же отдел давал разрешение на поездки за границу, на зарубежные публикации и вообще всякие контакты с иностранцами. Здесь хранилась информация о сотрудниках предприятия или организации, включая сведения о их политических взглядах, моральном облике и допуске к документам с грифом «секретно» или «для служебного пользования». О первых отделах, которые напрямую подчинялись органам государственной безопасности, рассказывают ужасы, но в «Литературной газете», их функции выполнял отдел кадров во главе с милейшей Г. В. Сухаревой, ни разу, кажется, не причинившей вреда ни одному из сотрудников первой тетрадки.

(обратно)

47

Распространение сведений, порочащих и т. п. – согласно статье 190-1 Уголовного кодекса РСФСР, действовавшей с 1966 по 1989 год, «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания» наказывалось лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей. А если означенные действия приравнивались к антисоветской агитации и пропаганде, проводимым в целях подрыва или ослабления советской власти, то в ход могла пойти и статья 70, угрожавшая лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет.

(обратно)

48

Фарцовка – колыбелью этого явления, широко распространенного в Москве, Ленинграде, портовых городах и туристических центрах СССР, принято считать VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов 1957 года, когда оказалось, что у заезжих иностранцев можно покупать или выменивать вещи и продукты питания, которые у простого гражданина в нашей стране не было никакой возможности приобрести легально. В 1970-1980-е годы, когда железный занавес стал более проницаемым, к фарцовщикам прибавились обычные спекулянты, перекупавшие дефицитные товары иностранного производства у людей, имевших возможность выезжать за границу или пользоваться услугами специализированных магазинов «Березка», где иностранцы за свои покупки расплачивались валютой, а советские граждане сертификатами или позднее чеками Внешторгбанка и Внешпосылторга.

(обратно)

49

Валютные операции – иметь, как тогда говорили, на руках зарубежную валюту было строжайше запрещено, и людям, выезжавшим за границу, ее обычно выдавали, вместе с зарубежным паспортом, либо поздним вечером перед утренним рейсом, либо непосредственно в аэропорту или на вокзале. Оборотистых людей (см., например, роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита») между тем хватало, и для их острастки в 1961 году был принят указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций». Дело валютчиков Я. Рокотова, В. Файбишенко и Д. Яковлева, уже отбывавших к этому времени восьмилетний срок наказания, было по настоянию Н. С. Хрущева спешно пересмотрено, а сами они расстреляны. Чего, действительно, не случалось ни с одним антисоветчиком в послесталинскую эпоху.

(обратно)

50

Стучать – доносить властям о предосудительном, с советской точки зрения, поведении и образе мысли. Стукачество подразделялось на бытовое (скажем, жена отправляла в партком жалобу на неверного супруга), служебное (ну, это понятно – доносы по начальству) и политическое (когда доброжелатели обращались непосредственно в органы государственной безопасности). Вот последних-то доброжелателей, как правило, и называли стукачами, имея в виду не столько тех, кто был движим бескорыстным энтузиазмом и действовал обычно анонимно, сколько тех, кто в итоге вербовки давал соответствующую подписку о сотрудничестве и доносительствовал, что называется, на постоянной основе. Без обсуждения, хотя, впрочем, небезосновательно предполагалось, что такие сексоты (секретные сотрудники) были в каждой, например, студенческой группе.

(обратно)

51

«Я в слушок о их причастности (…) тоже верил» – «Сейчас, – говорит Наталья Иванова, – даже и не думают о том, как это подозрение могло сломать жизнь. Сейчас это – тьфу, ничего, вынужденное сотрудничество, а порой и доблесть. А тогда, в несвободные годы, подозрение на контакт с органами – позор и приговор» (Н. Иванова, «Знамя», 2015, № 3, с. 21).

(обратно)

52

ГБ КГБ – эти аббревиатуры, официально расшифровывавшиеся как Комитет государственной безопасности СССР, проходили в приватных разговорах как комитет глубинного бурения или контора. На манер того, как советская власть в тех же разговорах именовалась Софьей Власьевной.

(обратно)

53

Дубулты – писательский Дом творчества на Рижском взморье, открытый еще в 1946 году. Став в 1991 году собственностью Литфонда Латвии, он стал переходить из рук в руки и теперь бесповоротно продан. Писателям остался только один двухэтажный коттедж на пятачке огромного некогда парка.

(обратно)

54

Раппопорт Евгений Григорьевич (1934–1977) – критик, литературовед, автор нескольких книг, изданных в Иркутске. Был рыж, бородат и неизменно ироничен, как это и подобало сибиряку-шестидесятнику.

(обратно)

55

Поварцов Сергей Николаевич (1944–2015) – доктор филологических наук, профессор Краснодарского университета, ярко дебютировавший статьей о творчестве Д. С. Мережковского в журнале «Вопросы литературы». В его послужном списке выделяются глубокие исследования жизненного и творческого пути И. Э. Бабеля и Л. И. Мартынова.

(обратно)

56

Курбатов Валентин Яковлевич (1939) – автор сотен литературно-критических и искусствоведческих работ, едва ли не единственный в нашем поколении критик, пытающийся, по его собственному признанию, «примирить в себе родное, коренное, генетически присущее душе – и чужое, тонкое, отвлеченное» («Москва», 1996, № 7), т. е. православную почвенность и рафинированную западную культуру. Надо полагать, что именно это принесло ему не только Пушкинскую, Толстовскую и Горьковскую литературные награды, но и Патриаршую премию (2014).

(обратно)

57

Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982) – может быть, самая титулованная из русских советских писательниц: Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии 3-й степени за книгу очерков «Путешествие по Советской Армении» и Ленинской премии за тетралогию «Семья Ульяновых». Прославилась тем, что обнаружила сначала калмыцкие, а затем и еврейские корни в родословии В. И. Ульянова (Ленина). На людях появлялась со слуховым аппаратом, который отключала, когда очередной оратор или собеседник казались ей неинтересными. Теперь ее книги забылись, а имя осталось – вместе с посвященной ей эпиграммой М. А. Дудина: «Железная старуха товарищ Шагинян. Искусственное ухо рабочих и крестьян».

(обратно)

58

Боровиков Сергей Григорьевич (1947) – критик, чья жизнь тесно связана с журналом «Волга»: он пришел сюда еще корректором, а годы спустя, уже в роли главного редактора, превратил заурядный журнал в безусловно лучшее провинциальное литературное издание России. Что и было отмечено премией Малый Букер за 1994 год.

(обратно)

59

Бердинских Виктор Аркадьевич (1946) – доктор исторических наук, профессор Вятского гуманитарного университета. Из критики он, впрочем, давно ушел – к фундаментальным занятиям историей крестьянской цивилизации в России и историей Вятского края.

(обратно)

60

Филатов Сергей Александрович (1936) – в молодости технарь, лауреат, шутка сказать, Государственной премии СССР («за разработку и внедрение ресурсосберегающего совмещенного процесса непрерывного литья и прокатки сталей и сплавов»), в зрелые годы народный депутат, а затем руководитель администрации Президента Российской Федерации. Ныне же – глава Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, инициатор и организатор Форумов молодых писателей России, что уже пятнадцать лет собираются в одном из подмосковных санаториев.

(обратно)

61

Ширяев Василий Михайлович (1978) – литературный критик, живущий на Камчатке в поселке Вулканный и рассылающий оттуда свои экстравагантные эссе по редакциям московских и екатеринбургских изданий.

(обратно)

62

Скворцов Артем Эдуардович (1975) – поэт, литературовед, доктор филологических наук, профессор Приволжского федерального университета (Казань), автор книг «Игра в современной русской поэзии» (2005) и «Самосуд неожиданной зрелости: Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции» (2013).

(обратно)

63

«Попуган» – неформальный творческий союз критиков Елены Погорелой (По), Валерии Пустовой (Пу) и Алисы Ганиевой (Ган), возникший на одном из Форумов молодых писателей России в Липках.

(обратно)

64

Форум молодых писателей России, Липки – ежегодные семинары-совещания, которые, начиная с 2001 года, ежегодно организует и проводит Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, более известный как Фонд Сергея Филатова, при поддержке ведущих литературных журналов Москвы и С.-Петербурга. Время проведения этих встреч – октябрь. Традиционное место проведения – подмосковный пансионат «Липки», так что, когда в 2014 году форум был проведен в пансионате «Звенигородский», он сразу же получил название Не-Липки.

(обратно)

65

«Железный поток» – этот роман Александра Серафимовича (Александра Серафимовича Попова) (1863–1949), написанный еще в 1924 году, считался эталонным произведением литературы социалистического реализма. Читают ли его сегодня, сказать не решусь, но то, что по улице Серафимовича в Переделкине до сих пор гуляют писатели и их потенциальные читатели, бесспорно, как бесспорно и то, что в Доме творчества имени Серафимовича «Малеевка» писатели больше не живут.

(обратно)

66

Леонов Леонид Максимович (1899–1994) – писатель, лауреат Сталинской (1943), Ленинской (1957) и Государственной (1977) премий, Герой Социалистического Труда (1967), академик Академии наук СССР (1972). Рассматривался официальной критикой как неоспоримый классик литературы социалистического реализма, своего рода «советский писатель № 2» (после, разумеется, М. А. Шолохова, которому была отведена все-таки самая высшая ступенька на литературном пьедестале). Попытки вернуть читательское внимание к этой фигуре, предпринимаемые как литераторами коммуно-патриотического лагеря, так и писателями нового поколения (прежде всего Д. Быковым и З. Прилепиным), успехом пока, кажется, не увенчались.

(обратно)

67

Катаев Валентин Петрович (1897–1986) – писатель, за участие в Первой мировой войне награжденный двумя Георгиевскими крестами и орденом святой Анны IV степени, лауреат Сталинской премии 2-й степени за повесть «Сын полка» (1946), Герой Социалистического Труда (1974). Отношение современников к Катаеву, мягко говоря, не однозначно, но несомненно, что он был и прозаиком замечательного дарования, что особенно наглядно проявили повести «Святой колодец» (1966), «Трава забвения» (1967), «Алмазный мой венец» (1978), «Уже написан Вертер» (1979), и замечательным главным редактором в начальную пору журнала «Юность» (1955–1961). «Я не знал, – вспоминает Евгений Евтушенко, – ни одного другого главного редактора, который был не только сам знаменит, но так обожал делать знаменитыми других. Катаев был крестным отцом всех шестидесятников».

(обратно)

68

«Boт вы сегодня лучше всех пишете на русском языке» – похоже, что эту мысль раньше всех высказал Юрий Олеша, чья «Книга прощаний» пестрит фразами вроде «Катаев, кажется, пишет сейчас лучше всех», «Катаев пишет лучше меня». И, видимо, поэтому, Валентин Петрович, чуть кокетничая, чуть всерьез, бросил: «Так как в настоящее время все пишут очень хорошо, то нужно писать плохо, как можно хуже…» – и придумал «мовизм» (от франц. «mauvais» – плохой).

(обратно)

69

Набоков Владимир Владимирович (1899–1977) – писатель, ни одной книги которого при его жизни не было опубликовано в советской России, но известный абсолютно всем, кого достигал поток сам– и тамиздата. Ко мне он сначала пришел «Лолитой», и я помню, что читал с жадным, понятное дело, интересом, но все никак не мог понять, почему именно Набоков считается гением русской прозы. А вот когда мне открылись «Подвиг», «Дар», «Другие берега» – всё срослось. Так что и теперь «русский» Набоков, то есть написанный по-русски и о русском, мне ближе англоязычного.

(обратно)

70

Сталинские премии – присуждались как наивысшие награды СССР в области науки, техники, литературы и искусства, а также коренного усовершенствования методов производственной работы, в 1941–1952 году. Были предусмотрены три степени, лауреаты которых получали диплом, нагрудный знак и деньги: 100 000 рублей (1-я степень), 50 000 рублей (2-я степень). С 1948 года присуждалась также премия 3-й степени в размере 25 000 рублей. Наряду с бессчетным множеством забытых ныне авторов, премиями среди русских писателей были также отмечены Алексей Толстой (1941, 1943, 1946), Сергей Сергеев-Ценский (1941), Михаил Шолохов (1941), Алексей Новиков-Прибой (1941), Николай Асеев (1941), Василий Лебедев-Кумач (1941), Сергей Михалков (1941, 1942, 1950), Александр Твардовский (1941, 1946, 1947), Константин Тренев (1941), Николай Погодин (1941), Константин Симонов (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950), Илья Эренбург (1942), Самуил Маршак (1942, 1946, 1949, 1951), Василий Ян (1942), Вера Панова (1947, 1948, 1950), Николай Тихонов (1942, 1949, 1952), Павел Бажов (1943), Михаил Исаковский (1943, 1949), Маргарита Алигер (1943), Леонид Леонов (1943), Викентий Вересаев (1943), Александр Серафимович (1943), Вячеслав Шишков (1946), Вениамин Каверин (1946), Алексей Сурков (1946, 1951), Михаил Лозинский (1946), Павел Антокольский (1946), Александр Прокофьев (1946), Александр Фадеев (1946), Валентин Катаев (1946), Вера Инбер (1946), Борис Лавренев (1946, 1950), Виктор Некрасов (1947), Борис Полевой (1947, 1949), Эммануил Казакевич (1948, 1950), Константин Федин (1949), Михаил Луконин (1949), Александр Яшин (1950), Агния Барто (1950), Всеволод Вишневский (1950), Сергей Макашин (1950), Анатолий Рыбаков (1951), Лев Кассиль (1951), Юрий Трифонов (1951), Мариэтта Шагинян (1951), Ольга Берггольц (1951), Семен Кирсанов (1951), Дмитрий Благой (1951), Николай Задорнов (1952), Николай Носов (1952). Когда в 1967 году была учреждена Государственная премия СССР, к ее лауреатам были приравнены и лауреаты Сталинской с выдачей соответствующих дипломов и медалей. Да и сама Сталинская премия с тех пор в печати эвфемистически именовалась Государственной.

(обратно)

71

Панков Виктор Ксенофонтович (1920–1975) – доктор филологических наук, все книги и литературно-критические статьи которого как-то сами собой стерлись из памяти. Отец моего товарища – критика Александра Панкова (1947–1996).

(обратно)

72

Бровман Григорий Абрамович (1907–1984) – один из наиболее ортодоксальных советских литературных критиков, вошедший в историю как суровый обличитель А. Солженицына, К. Воробьева, А. Яшина, В. Астафьева, В. Лихоносова.

(обратно)

73

Озеров Виталий Михайлович (1917–2007) – ифлиец, а впоследствии доктор филологических наук, главный редактор журнала «Вопросы литературы» (1959–1979), секретарь правления Союза писателей СССР по, условно говоря, идеологии (1967–1986). Как критик был правоверен и духоподъемен до зевоты – см. такие основополагающие труды, как «Образ коммуниста в литературе», «Тревоги мира и сердце писателя», «Коммунист наших дней в жизни и литературе», по достоинству отмеченные и академической Добролюбовской премией, и Государственной премией СССР. Зато как редактор Виталий Михайлович оставил о себе добрую память – с его благоволения и под его защитой авторы «Воплей» могли (хотя бы порою) позволить себе куда большее свободомыслие, чем в других подцензурных журналах.

(обратно)

74

Анджапаридзе Георгий Андреевич (1943–2005) – литературный критик, знаток западных детективов и вообще зарубежной массовой культуры. Досадный инцидент, когда он, выполняя обязанности «сопровождающего», действительно в лондонском стрип-клубе упустил вознамерившегося сбежать писателя Анатолия Кузнецова, другому наверняка стоил бы карьеры. Но с Георгия Андреевича или с Гоги, как его все звали, взятки были гладки, так что он, по свидетельству Натальи Трауберг, «быстро пошел по ступеням издательств. Едва перевалив за 30, стал главным редактором «Радуги»; в сорок с небольшим – директором «Художественной литературы». В рынок, впрочем, Анджапаридзе так и не вписался, прославленное издательство спасти не сумел и в последние годы своей жизни был известен лишь как то ли редактор, то ли соавтор, то ли подлинный автор боевиков про Бешеного, выпускавшихся издательством «Вагриус» под брендом «Виктор Доценко».

(обратно)

75

Кузнецов Анатолий Васильевич (1929–1979) – писатель, памятный мне, прежде всего, тем, что выпускное сочинение «Молодой герой советской литературы» я писал в школе по его «Продолжению легенды», равно как по «Хронике времен Виктора Подгурского» Анатолия Гладилина и «Звездному билету» Василия Аксенова. 24 июля 1969 года Кузнецов выехал в так называемую творческую командировку в Лондон с целью сбора материалов для книги о II съезде РСДРП, однако уже 30 июля обратился к правительству Великобритании с просьбой о предоставлении ему политического убежища. Сенсационным стало признание Кузнецова в том, что он, добиваясь разрешения на поездку в Англию, за полгода до этого стал агентом-провокатором КГБ и доносил на знакомых ему писателей, в частности на Евгения Евтушенко.

(обратно)

76

Машовец Николай Петрович (1947–2008) – литературный критик, многим памятный лишь тем, что это именно он в «литга-зетовской» статье назвал сказочного Чебурашку «космополитом» («Кто усыновит Чебурашку?», 4.11.1981). Что, по иронии судьбы, видимо, и предопределило его дальнейший, уже перестроечный и постперестроечный путь – к бизнесу, основанному на издании бесчисленных сказочных газет, журналов и сборников.

(обратно)

77

«Литературная учеба» – журнал, созданный в 1930 году Максимом Горьким, закрытый в связи с началом войны и возобновленный в 1977 году в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью». Входит сейчас, наряду с издательством и книжным магазином, в состав одноименного издательского дома.

(обратно)

78

«Молодая гвардия» – старейшее из ныне существующих российских издательств. Основанное в 1922 году, оно на протяжении десятилетий действовало как центральное издательство ЦК ВЛКСМ, где, помимо книг всего тематического спектра, выходили газета «Пионерская правда», журналы «Молодой коммунист», «Молодая гвардия», «Вокруг света», «Техника молодежи» и др. Акционировавшись в 1992 году и потеряв при этом значительную часть своего имущества, издательство известно сегодня, прежде всего, книжной серией «Жизнь замечательных людей».

(обратно)

79

Братская ГЭС – эта гидроэлектростанция, строившаяся на Ангаре с 1954 по 1967 год, в течение нескольких десятилетий воспринималась общественным сознанием и как символ технического могущества Советского Союза, разогревающий патриотические чувства, и как один из знаков не только комсомольской романтики, но и того, что в историю страны вошло под именем «оттепели». Возможно, это произошло в силу удивительно удачного названия, а возможно и благодаря популярной поэме Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» (1965) и еще более популярным песням Александры Пахмутовой.

(обратно)

80

Ванга (Гуштерова Вангелия Пандева) (1911–1996) – болгарская ясновидящая и предсказательница, настолько популярная в нашей стране, что в нынешней русской церковной и околоцерковной среде появилось даже слово «ванговать», т. е. прорицать, не получив на это особого благословения.

(обратно)

81

Мартин Иден – герой одноименного романа (1909) Джека Лондона, рассказывающего о трагической (и типичной в своем трагизме) судьбе молодого писателя.

(обратно)

82

«Звезда» – один из старейших литературных журналов России, издающийся с 1921 года.

(обратно)

83

Браун Николай Леопольдович (1900–1975) – русский поэт, который начал свой творческий путь в литературном кружке, боготворившем Н. Гумилева, а в последующие десятилетия писал достаточно тусклые, нормативно патетические стихи. С версификационной точки зрения вполне, впрочем, доброкачественные.

(обратно)

84

«Паровоз» – стихотворение, которое подтверждало, что вы стоите на правильной, советской позиции, а не принадлежите к какой-нибудь – избави Бог – пятой колонне. Тут тоже, конечно, была эволюция. В 40-е (см. «Разведчиков грядущего» Евтушенко) было не обойтись без Сталина. В 60-е очень желателен был Ленин, и даже Арсений Александрович Тарковский оскоромился в одной из первых публикаций. В 70-е хватало революции или чего-нибудь про домны и комбайны. А в 80-е, почему режим и считался бархатным, достаточно было какого-нибудь среднерусского пейзажа в стихах или слова «Сибирь» в рифменной позиции.

(обратно)

85

Дымшиц Александр Львович (1910–1975) – литературовед со сложной биографией и неоднозначной, как обычно выражаются, репутацией. Став в возрасте 30 лет заместителем директора Института русской литературы (Пушкинский дом) по научной работе, он в марте 1941 года попытался защитить докторскую диссертацию по теме «Основные этапы идейно-творческой эволюции В. В. Маяковского», но защита была с треском провалена благодаря усилиям его официальных оппонентов – Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского и В. В. Гиппиуса. Затем война, после которой подполковник А. Л. Дымшиц в течение четырех лет возглавлял отдел культуры Советской военной администрации в Берлине, немало, по многочисленным свидетельствам, сделав доброго для деятелей немецкой литературы и театра. Вернувшись на родину, он стал германистом, получив, впрочем, докторскую степень лишь в 1966 году, и то по «совокупности работ», что не мешало ему занимать одну руководящую должность за другой, и к описываемому здесь событию он был заместителем директора Института мировой литературы АН СССР. Ныне этот, как его назвала Е. Д. Толстая, «знаменитый литературный консерватор, несгибаемый сталинист, бескомпромиссный противник модернизма и присяжный литературовед советского официоза» («НЛО», 2008, № 91) забыт напрочь. Если что и вспоминают, то его вступительную статью к однотомнику стихов О. Мандельштама в серии «Библиотека поэта», по одним оценкам, позорную, а по другим, именно своей железобетонностью сделавшую это издание вообще возможным{7}.

(обратно)

86

Петелин Георгий Сергеевич (1913–1985) – кандидат филологических наук, доцент, заведующий кафедрой зарубежной литературы Ростовского университета.

(обратно)

87

Сучков Борис Леонтьевич (1917–1974) – литературовед, специализировавшийся, по преимуществу, на западноевропейской литературе XX века. В 25-летнем возрасте возглавил журнал «Интернациональная литература», работал в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), руководил Издательством иностранной литературы. В конце 1940-х, как и многие тогда, попал в лагеря, но вскоре после освобождения в 1955 году вернул себе командные позиции в советском истеблишменте: заместитель главного редактора журнала «Знамя» (1956–1967), заведующий кафедрой Академии общественных наук при ЦК КПСС (с 1964) и, наконец, директор ИМЛИ имени Горького (1968–1974).

(обратно)

88

«Как Щеголеву, выходить замуж за Пушкина?» – Щеголев Павел Елисеевич (1877–1931), автор книги «Дуэль и смерть Пушкина» (1916), о которой Борис Пастернак в автобиографическом очерке «Люди и положения» отозвался так: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щеголеве и позднейшем пушкиноведении, и все было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, присочинил бы несколько продолжений к «Онегину» и написал бы пять «Полтав» вместо одной. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне».

(обратно)

89

Деррида Жак (1930–2004) – французский философ и теоретик литературы, введший в научный оборот понятие деконструкции. В 1980-1990-х годов его идеи были необыкновенно популярны среди российских гуманитариев, называвших себя уже не интеллигентами, но интеллектуалами. Однако заслуживает внимания и мнение, высказанное философом Владимиром Бибихиным в письме Ольге Седаковой от 11 июля 1994 года: «То, что делает Деррида, похоже, в очень цивилизованной форме, на приемы Жириновского. (…) Конечно, я говорю, Деррида задевает цивилизованно, но разница между дать и взять остается: его модная яркость берет внимание, не дарит» ().

(обратно)

90

Лакан Жан Мари Эмиль (1901–1981) – французский философ, психоаналитик и культуролог, чьи труды нередко оценивались европейскими критиками как «бессвязная система псевдонаучной тарабарщины».

(обратно)

91

Бодрийяр Жан (1929–2007) – французский социолог и теоретик культуры, создатель учения о гиперреальности и симулякрах.

(обратно)

92

«Труды по знаковым системам» – научный журнал по семиотике, выпускаемый издательством Тартуского университета с 1964 года. Сначала издавался на русском, а с 1998 года выходит на английском языке как «Sign Systems Studies».

(обратно)

93

«Написал тоже по-птичьи…» – традиция называть профессиональный жаргон ученых-гуманитариев «птичьим языком» восходит к «Былому и думам» А. И. Герцена, где в седьмой главе первого тома поминается некто Д. М. Перевощиков (1788–1880) – профессор астрономии Петербургского университета. «В 1844 г., – рассказывает А. Герцен, – встретился я с Перевощиковым и сидел возле него за обедом. Под конец он не выдержал и сказал: – Жаль-с, очень жаль-с, что обстоятельства-с помешали-с вам заниматься делом-с, – у вас прекрасные были-с способности-с. – Да ведь не всем же, – говорил я ему, – за вами на небо лезть. Мы здесь займемся, на земле, кой-чем. – Помилуйте-с, как же это-с – с можно-с! Какое-с занятие-с – Гегелева-с философия-с! Ваши статьи-с читал-с: понимать-с нельзя-с, птичий язык-с. Какое-с это дело-с! Нет-с!»

(обратно)

94

«Да говори просто…» – помета А. С. Пушкина на полях статьи П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях Озерова».

(обратно)

95

Тименчик Роман Давыдович (1945) – филолог, исследователь русской литературы XIX–XX веков. В 1968–1991 годах работал завлитом Молодежного театра Латвии. С тех пор продолжает свою научную и педагогическую деятельность в Иерусалиме.

(обратно)

96

Ломунов Константин Николаевич (1911–1998) – доктор филологических наук, профессор, автор ряда книг о жизни и творчестве Л. Н. Толстого.

(обратно)

97

Пигарев Кирилл Васильевич (1911–1984) – доктор филологических наук, профессор, правнук Ф. И. Тютчева и многолетний директор музея-заповедника «Мураново» (1949–1980). Его книги посвящены А. В. Суворову, К. Ф. Рылееву, Д. И. Фонвизину и, разумеется, Ф. И. Тютчеву.

(обратно)

98

Фохт Ульрих Рихардович (1902–1979) – доктор филологических наук, профессор, автор книг о русской литературе XIX века. По свидетельству Б. Ф. Егорова, «Ученик В. Ф. Переверзева, Фохт в молодые годы отдал дань вульгарному социологизму, потом выкарабкивался из жестких схем, но некоторая концептуальная схематичность осталась у него навсегда», поэтому «интереснее, чем в печатных трудах (…) Ульрих Рихардович раскрывался в устных разговорах». Возможно, но со мною Фохт таких разговоров не вел, так что и вспомнить мне о нем почти нечего.

(обратно)

99

Опульская (Громова-Опульская) Лидия Дмитриевна (1925–2003) – доктор филологических наук, член-корреспондент РАН, ставшая после смерти К. Н. Ломунова заведующей Отделом русской классической литературы НМЛ И. Начиная со студенческих лет занималась изучением жизни и творчества Л. Н. Толстого.

(обратно)

100

Гришунин Андрей Леопольдович (1921–2006) – текстолог, доктор филологических наук. Участвовал в подготовке к изданию академических собраний сочинений А. Герцена, И. Тургенева, Н. Некрасова, А. Грибоедова, А. Чехова, А. Блока, был составителем и ответственным редактором десятков изданий в серии «Литературные памятники».

(обратно)

101

Гуральник Уран Абрамович (1921–1989) – доктор филологических наук, историк русской литературы XIX века, вел раздел истории литературы в журнале «Вопросы литературы», но при этом еще и печатался со стихами и прозой на идиш в журнале «Советиш Геймланд». Как вспомнил Александр Архангельский в комментах к этой новелле, «Уран Абрамыч отличался не столько литературоведческими взглядами, сколько невероятным румыно-еврейским акцентом и веселым скепсисом».

(обратно)

102

Николаев Петр Алексеевич (1924–2007) – доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент АН СССР, автор книг об эстетическом наследии Г. В. Плеханова и методологии советского литературоведения и, видимо, один из самых выездных научных сотрудников ИМЛИ. Во всяком случае, не было ни одного заседания в институте, где он не рассказывал бы об успехе своих лекций в США, Великобритании и других экзотических (тогда) странах. Лектор, наверное, и в самом деле был неплохой: запомнилось, как его жена, чиновница Госкомиздата, говорила мне, совсем еще не приученному к публичным выступлениям: «А вы у Петра Алексеевича учитесь. Его ночью можно разбудить, и он сразу начнет лекцию читать – на любую причем тему».

(обратно)

103

Старикова Екатерина Васильевна (1924) – кандидат филологических наук, автор книг и статей о русской литературе советского периода.

(обратно)

104

Манн Юрий Владимирович (1929) – доктор филологических наук, профессор, ведущий российский специалист по творчеству Н. В. Гоголя и главный редактор его академического Полного собрания сочинений.

(обратно)

105

«Вопросы литературы» – журнал по истории и теории литературы, издающийся с апреля 1957 года.

(обратно)

106

Выезды на картошку – общепринятое название того, что на языке официальной пропаганды именовалось сезонной шефской помощью селу. Помимо студентов, из учреждений, промышленных предприятий и особенно из научно-исследовательских институтов рекрутировались сотрудники помоложе, чтобы принять участие в уборке урожая. И отнюдь не обязательно картошки – так, ростовских филфаковцев в те годы почему-то распределяли собирать виноград по местным винсовхозам.

(обратно)

107

Бэлза Святослав Игоревич (1942–2014) – в пору, когда я поступил в аспирантуру, он был уже сотрудником ИМЛИ, автором вполне ординарных статей о литературе стран социалистического лагеря, так, впрочем, и не защитившим кандидатской диссертации. Позднее был обозревателем «Литературной газеты» по этим же самым соцстранам. А прославился лишь в 90-е годы, когда несомненный ораторский дар, аристократическая внешность и безупречные манеры сделали Бэлзу самым модным ведущим престижных концертов и торжественных церемоний, а затем и полномочным представителем рафинированной (прежде всего, музыкальной) культуры на малокультурном российском телевидении.

(обратно)

108

«В одно место дорога» – об этом же Ю. В. Манн, хотя и несколько иными словами, вспомнил и в своей книге «Память-счастье, как и память-боль…» (М., 2014, с. 31).

(обратно)

109

Сады Академа – роща близ Афин, где, по преданию, был похоронен герой греческой мифологии Академ и где Платон уже в 4 веке до н. э., прогуливаясь с учениками, излагал им свое учение.

(обратно)

110

Бочаров Сергей Георгиевич (1929) – историк и теоретик литературы. Присуждая ему в 2007 году премию А. Солженицына, жюри сочло должным отметить, что эта премия присуждается «за филологическое совершенство и артистизм в исследовании путей русской литературы; за отстаивание в научной прозе понимания слова как ключевой человеческой ценности».

(обратно)

111

Пэон – в русском силлабо-тоническом стихосложении так называется сложная стопа, состоящая из трех неударных и одного ударного слога.

(обратно)

112

Академия общественных наук (АОН) при ЦК КПСС – высшее учебное заведение, созданное в 1946 году и готовившее идеологические кадры как для центральных партийных учреждений, так и для вузов, научно-исследовательских институтов и советской печати. Занятно, что ее закончили сразу два бывших ректора Литературного института – критик Евгений Сидоров и писатель Сергей Есин, а Владимир Егоров, еще один бывший литинститутский ректор, в течение десяти постперестроечных лет успешно руководил Российской академией государственной службы, в которую как раз и трансформировалась АОН при ЦК КПСС.

(обратно)

113

«Из ранних произведений» – «Вообще не люблю, но вот разве только кое-что из раннего» я чаще всего слышала применительно к Маяковскому, Евтушенко и Пугачевой. Оказывается, первым в этом ряду должен стоять Маркс», – изумилась в комментах к этой новелле Ольга Бугославская. А профессор Наталья Полтавцева элегически вздохнула: «Из ранних произведений. Он же – сороковой том. Хороший, кстати, сборник, неогегельянский и неошелленгианский. Впору хоть опять цитировать… Он меня на защите по философской прозе Платонова выручил, когда один доктор-имлиец, автор монографии о Ленине и Луначарском, спросил, что это за слово „отчуждение“ у меня на первой странице автореферата и нужны ли подобные словечки нашему советскому литературоведению? А я, ничтоже сумняшеся, быстро так ответила, что термин „отчуждение“ взят из „Экономико-философских рукописей“ 1848 года Маркса, а он, в свою очередь, использовал термин Гегеля “отчуждение, или алиенация“. Хорошо учили философии в Ростовском-на-Дону университете! Как теперь понимаю, щегольски!»

(обратно)

114

Пикуль Валентин Саввич (1928–1990) – писатель, батальные и особенно исторические романы которого в 1970-1990-е годы пользовались столь оглушительным успехом, что СССР почти не шутя называли самой читающей Пикуля страной в мире. Память о писателе увековечена несколькими многотомными собраниями сочинений, а совокупный тираж его произведений, по утверждению вдовы В. Пикуля, уже к 2008 году достиг 500 миллионов экземпляров. Его имя носят малая планета Солнечной системы, три морских корабля, улицы в Балтийске и Североморске, библиотеки Балтийского и Тихоокеанского флотов; памятники и памятные доски открыты в Мурманске, Санкт-Петербурге и Риге; с 1995 года ежегодно присуждается литературная премия имени В. Пикуля.

(обратно)

115

Семенов (Ляндрес) Юлиан Семенович (1931–1993), писатель, который после окончания Института востоковедения (1953) женился на приемной дочери С. В. Михалкова (1955) и, вступив, как тогда шушукались, в тесное сотрудничество с советской разведкой и контрразведкой, подолгу в 1960-1970-е годы работал как собкор и спецкор московских СМИ во Франции, Испании, Германии, на Кубе, в Японии, США и Латинской Америке. Но только ли этим объясняется его блестящая писательская карьера и его успех у читающих масс страны? Вряд ли, так что придется признать, что Семенов был действительно мастером остросюжетного, чаще всего детективного повествования. «Хм. А я именно от «Петровки, 38» едва ли не впервые прознал о Хлебникове и уж точно впервые – о ЗиФе, – подтвердил в комменте к этой новелле Юрий Васильев. – Да и в своем жанре Юлиан, ей-богу, далеко не из худших по любым меркам. Не Иванов, чай».

(обратно)

116

«Агатовая» Ахматова – «Попробуйте купить Ахматову. // Вам букинисты объяснят, // что черный том ее агатовый // куда дороже, чем агат», – припомнил Георгий Трубников в Фейсбуке написанное в те годы стихотворение Андрея Вознесенского «Книжный бум».

(обратно)

117

Эйдельман Натан Яковлевич (1930–1989) – вероятно, самый в 1970—1980-е годы популярный историк, автор книг о декабристах, Карамзине, Пушкине и Герцене.

(обратно)

118

Померанц Григорий Соломонович (1918–2013) – философ, который за границей, конечно, бывал – участвуя как политработник и военный журналист в освобождении Польши и Восточной Пруссии. Но вскоре после Победы был исключен из партии «за антисоветские разговоры», затем арестован и, оттрубив пять лет в лагерях, большую часть жизни пробыл библиографом в отделе стран Азии и Африки ИНИОН Академии наук СССР. Его первая на родине книге была издана только в 1990 году, а наиболее заметная публикация в «Знамени» – автобиографические «Записки гадкого утенка» – появилась в июльском и августовском номерах за 1993 год.

(обратно)

119

«Одна нога в лодке…» – неточная цитата из «Монолога на лестнице» (1968) В. М. Шукшина, где сказано: «Так у меня вышло к сорока годам, что я – ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже – не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато. Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю – упадешь. Не падения страшусь (какое падение? откуда?) – очень уж, действительно, неудобно. Но и в этом моем положении есть свои „плюсы“ (захотелось вдруг написать – флюсы). От сравнений, от всяческих „оттуда – сюда“ и „отсюда – туда“ невольно приходят мысли не только о „деревне“ и о „городе“—о России».

(обратно)

120

Новиков Владимир Иванович (1948) – доктор филологических наук, профессор МГУ. Помимо трудов по теории литературы и сотен литературно-критических статей и рецензий, издал два романа и выпустил биографии В. Высоцкого, А. Блока и А. Пушкина в серии «Жизнь замечательных людей».

(обратно)

121

Гусев Владимир Иванович (1937) – начинал в конце 1960-х как один из самых ярких критиков современной поэзии и прозы, подавал надежды как романист, но, подавшись незадолго до перестройки в литературные функционеры, с тех пор только чем-нибудь руководит: кафедрой в Литинституте, тухловатым журналом «Московский вестник», Московской городской организацией СП России. Пишет редко, и если печатает, то исключительно что-нибудь глубокомысленно алармистское.

(обратно)

122

Щербина Владимир Родионович (1908–1989) – литературовед, активный пропагандист социалистического реализма и советского образа жизни, с младых ногтей чем-нибудь да руководивший – то в литературе (главный редактор журнала «Новый мир» в 1941–1946 годах), то в науке (заместитель директора ИМЛИ в 1953–1988 годах). Ни в той, ни в другой сферах не понимал, как нам тогда казалось, ничего. А, может быть, как я сейчас думаю, понимал, и очень даже хорошо, отчего серой тенью и продержался на административных постах так долго.

(обратно)

123

Комитет советских женщин – одна из многочисленных общественных организаций, основанная еще в 1941 году как Антифашистский комитет советских женщин. В 1991 году на этом месте возник Союз женщин России, о деятельности которого никто никогда ничего не слышал.

(обратно)

124

«Этих писателей он не читал» – такого рода встречи случались и у моих фейсбучных френдов. «Меня однажды несколько озадачил английский студент, признавшийся в том, что не читал „Короля Лира“. „Это не требуется, я специалист по английской литературе XVI века», – вспомнила Ольга Бугославская. «Встречал одного такого немца. Вначале он был специалистом узким по Владимиру Сорокину. А потом по соцреалистам конца 30 – начала 50-х годов. Написал работу на тему „Инвалиды у писателей-соцреалистов“. В основном, анализировал роман Павленко „Счастье“. Литературный канон на уровне Толстого и Достоевского знал. Серебряный век не знал совсем. Литературу 20-х годов и эмигрантскую практически не знал. И так далее…», – подтвердил Артем Баденков. «Что есть, то есть, – согласился Сергей Дмитренко. – Но по „своему“ автору немцы прокапывают, что называется, до мантии. А вот „контекст“ для них не всегда наука»{8}.

(обратно)

125

Гелертер – так обычно называют ученого-начетчика, специалиста, как сказал бы Козьма Прутков, подобного флюсу: знает всё о ни о чём.

(обратно)

126

Болонская прививка – начатый в 2003 году процесс вхождения российских вузов в единое европейское пространство высшего образования.

(обратно)

127

Сапгир Генрих Вениаминович (1928–1999) – поэт, прозаик, переводчик, еще в 16-летнем возрасте начавший свой творческий путь в литературной студии под руководством Л. Кропивницкого при одном из районных домов пионеров, а в 1960-1970-е годы считавшийся самой, может быть, крупной фигурой московского андеграунда. Бытовала даже фраза: «У них в Питере Бродский, а у нас в Москве – Сапгир».

(обратно)

128

Тургенев Александр Иванович (1784–1846) – государственный деятель, историк, мемуарист, провожавший тело А. С. Пушкина из Петербурга к родовой усыпальнице в Святогорском монастыре. Его письма, по свидетельству И. И. Срезневского, «одна из драгоценностей нашей литературы, и по разнообразию и богатству данных, в них отмеченных более или менее живо и верно, и по их содержанию, по мыслям, чувствам, в них высказанным, по литературному достоинству».

(обратно)

129

Турбин Владимир Николаевич (192*7-1993) – самый, может быть, классический шестидесятник в отечественной филологии. Его первая футурологическая книга «Товарищ время и товарищ искусство» (1961) вызвала гневную отповедь партийного начальства. Его головокружительные фантазии на темы Пушкина, Лермонтова, Гоголя приводили в оторопь коллег по филологическому факультету МГУ. Его семинары в университете, его пестрые, как весенний букет, журнальные статьи о современной литературе разбудили воображение тех, кто пришел в критику уже в 70-80-е годы. И остается только сожалеть, что роман «Exegi monumentum», опубликованный в журнале «Знамя» уже посмертно (1994), так и остался почти никем не прочитанным.

(обратно)

130

Гачев Георгий Дмитриевич (1929–2008) – теоретик культуры, разработавший учение об ускоренном развитии литератур и выпустивший целую библиотеку книг о национальных образах мира.

(обратно)

131

Степанян Карен Ашотович (1952) – доктор филологических наук, один из крупнейших специалистов по творчеству Ф. М. Достоевского, что не мешает ему, начиная с 1992 года, вести раздел критики и историко-литературных публикаций в журнале «Знамя».

(обратно)

132

«Подготовить статью…» – спичрайтеров и рерайтеров тогда не водилось, референты тоже были еще редки. Поэтому статьи и доклады за «рабочих» секретарей Союза писателей и руководителей академической науки сочиняли обычно безымянные сотрудники «Литературной газеты» или Института мировой литературы{9}. Было даже известно, кто из титульных авторов забирает гонорар себе, а кто великодушно делится им с автором реальным.

(обратно)

133

Ушаков Александр Миронович (1930) – кандидат филологических наук, в более поздние годы возглавлявший в ИМЛИ группы по изучению творчества В. Маяковского и М. Шолохова.

(обратно)

134

Директор – принимали меня в аспирантуру еще при Борисе Леонтьевиче Сучкове (1917–1974), человеке, как рассказывают мемуаристы, циничном, но, безусловно, образованном и, вне всякого сомнения, ярком. А учиться пришлось при Георгии Петровиче Бердникове (1915–1996), никакими талантами и познаниями уже не обладавшем, но отличившимся еще на посту декана филфака ЛГУ усердием в разоблачении своих учителей – безродных космополитов, а затем, после успешной работы в правительстве и в отделе культуры ЦК КПСС, ставшем директором ИМЛИ. Писал он, между тем, всю жизнь о Чехове, за что в 1985 году и получил Государственную премию СССР.

(обратно)

135

Храпченко Михаил Борисович (1904–1986) – политик, и немалого калибра. Отслужив председателем Комитета по делам искусств в самые мрачные для искусств годы (1939–1948), был брошен партией на науку, где его осыпали беспрецедентными для филолога почестями: академик (1966) и академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР (1966–1986), лауреат Ленинской премии (1974) и Государственной премии СССР (1980), Герой Социалистического Труда (1984). Как политика его и похоронили – на Новодевичьем кладбище.

(обратно)

136

Косыгин Алексей Николаевич (1904–1980) – государственный и партийный деятель, председатель Совета министров СССР (1964–1980). Пользовался, и до сих пор пользуется, репутацией человека, который хотел хорошего, но не сумел пробить свои идеи в жизнь. Как заметил в комментах к этой новелле Александр Милях, «Косыгин – светлая личность на темном фоне Совмина СССР», на что Давид Маркиш возразил: «Все властные функционеры, служившие „Империи зла“, заслуживают проклятия потомков. Все до единого». «Мало тогда народу останется, – откликнулся на это утверждение Вячеслав Шаповалов. – У империи зла нет границ ни во времени, ни в пространстве, ни в степени услужения ей. Может статься, что и никого не останется».

(обратно)

137

Членовоз – так художник-карикатурист Виталий Песков назвал служебный автомобиль представительского класса «чайка», который не поступал в свободную продажу и предназначался исключительно для перевозки членов Политбюро ЦК КПСС и других советских сановников. Смешно, но в течение примерно недели и мне, уже в начале 90-х, довелось московские просторы рассекать на членовозе, вероятно, списанном – просто «волга», закрепленная за редакцией «Знамени», сломалась, и на время ремонта автохозяйство издательства «Правда» выделило нам «чайку». Помню, что чувствовал я себя, скажем так, сконфуженным, да и жена запретила на членовозе подъезжать прямо к дому – чтобы соседей в смущение не вводить.

(обратно)

138

Сырокомский Виталий Александрович (1929–2006) – главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (1963–1966), первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» (1966–1980){10}. Его собственные публицистические статьи и книги, отмеченные почему-то премией Ленинского комсомола, ныне благополучно забылись, но его мемуары «Загадка патриарха» («Знамя», 2001, № 4) остаются ценным источником для изучения советской журналистики и вообще общественной жизни в СССР 60-80-х годов.

(обратно)

139

Астраханский переулок – один из адресов, где жили московские писатели. Их советская власть, начиная с 1920-х годов, предпочитала селить кучно. Поэтому в историю литературы XX века вошли и Лаврушинский переулок, дом 17 (А. Барто, И. Ильф и Е. Петров, В. Каверин, Э. Казакевич, В. Катаев, Ю. Олеша, Б. Пастернак, К. Паустовский, К. Федин и др.), и улица Черняховского, дом 4 с кооперативом «Московский писатель» (К. Симонов, А. Галич, Ю. Нагибин, И. Ильина и др.), и Красноармейская улица, дома 21–29 с кооперативом «Советский писатель» (В. Гроссман, М. Шагинян, Л. Копелев, В. Аксенов, Б. Окуджава, В. Солоухин, С. Куняев и др., в том числе ваш покорный слуга), и Безбожный, ныне Протопоповский (В. Богомолов) с Астраханским переулками (место жительства Д. Самойлова, Ю. Левитанского, Р. Казаковой и др.).

(обратно)

140

Костянский переулок – здесь, в здании под № 13, как свидетельствуют москвоведческие справочники, с 1900 по 1917 год был публичный дом, а в 1981–2007 годах размещалась редакция «Литературной газеты»

(обратно)

141

«Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать» – «Справедливости ради стоит добавить, что Алексея Николаевича никому не приходило в воспаленную голову объявлять своим кровником и прочее аллах-акбар», – с позиций сегодняшнего дня прокомментировал Михаил Визель. А Владислав Борецкий добавил: «Улоф Пальме тоже ходил пешком, и без охраны, а зря ведь. К чему бы это я?»

(обратно)

142

Авторханов Абдурахман Геназович (1908–1997) – выпускник Института красной профессуры, партийный работник, в 1941 г. перешедший линию фронта с предложением Гитлеру союза с восставшей Чечней. После войны профессор Русского института армии США (1949–1979), автор антисоветских бестселлеров «Сталин во власти» (1950), «Технология власти» (1959), «Происхождение партократии» (1973), «Загадка смерти Сталина: заговор Берии» (1976), считавшихся, наряду с «Хроникой текущих событий» и солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ», самым опасным криминалом в потоке самиздатской и тамиздатской литературы.

(обратно)

143

«Время и мы» – русско-еврейский литературный и общественно-политический журнал, учредителем, редактором и единственным сотрудником которого был Виктор Перельман. Издавался с 1975 по 2001 год первоначально в Тель-Авиве, а с 1981 года в Нью-Йорке. При попытке перенести издание в Москву его главным редактором в течение короткого времени числился Лев Аннинский (1998).

(обратно)

144

«Вестник РХД» («Вестник русского христианского движения») – старейший религиозный, философский и литературный журнал Русского Зарубежья, который начал издаваться в Париже еще в 1925 году. До 1974 года (№ 111) выходил под названием «Вестник русского христианского студенческого движения». С 1999 года «Вестник РХД», составляющийся по-прежнему в Париже под руководством Н. А. Струве, печатается и тиражируется в Москве.

(обратно)

145

«Как вести себя на допросах» – брошюры известного диссидента Владимира Яновича Альбрехта «Как быть свидетелем» и «Как вести себя при обыске», распространявшиеся в самиздате под этим названием.

(обратно)

146

Прослушка – как утверждают историки, тайное прослушивание телефонных переговоров возникло почти одновременно с телефонизацией сначала Гатчинского (1881), а затем Зимнего (1882) дворца. В дореволюционные времена разговоры высших государственных чиновников и тех, кто пользовался телефонными будками на территории, скажем, Царского Села, прослушивались специально выделенными сотрудниками Дворцовой полиции. А при советской власти первую прослушку зафиксировал личный секретарь Сталина Борис Бажанов, который в своих мемуарах описал, как он осенью 1923 года застал будущего генералиссимуса за прослушиванием абонентов кремлевской телефонной станции. Вполне понятно, что в дальнейшем число людей, разговоры которых действительно прослушивали или могли прослушивать, расширилось необыкновенно. Так что фразу «Это не телефонный разговор» можно было услышать едва ли не в каждом телефонном разговоре, а дальше… Дальше (во всяком случае, в годы моей молодости) собеседники переходили на эзопов язык, чтобы вволю поиздеваться над придурковатой Софьей Власьевной, а то и над особо нам ненавистной Конторой глубинного бурения.

(обратно)

147

«И тоже ведь пронесло»{11} – «В семидесятые годы 5-е управление КГБ начало работать преимущественно в режиме социологической службы, репрессивный механизм включали редко. Иначе пришлось бы полстраны пересажать за одни только анекдоты», – прокомментировал эту фразу Николай Гуданец. Ему в том же Фейсбуке ответил Сергей Дмитренко: «Думаю, Вы не совсем точны. Разумеется, обеспечение рабочей силой посредством ГУЛАГа они уже сняли с повестки дня (да и какая рабочая сила из шклявой интеллихеншшины-диссидентуры?!). Но все же, насколько могу судить, поощрялось карьерное рвение, выявление сомнительных сообществ, которые могут переродиться в несомненные и т. д. и т. п.».

(обратно)

148

Квартирники – музыкальные концерты или поэтические вечера, проходящие в домашних условиях и рассчитанные, как правило, на ограниченное число слушателей.

(обратно)

149

Кривулин Виктор Борисович (1944–2001) – поэт, чьи стихи до перестройки почти не появлялись в подцензурной печати, зато с 1985 года широко публиковались в нашей стране.

(обратно)

150

«У этих сук печатается» – «Любой ценой, с любыми искажениями увидеть свой текст в печати – это было уже не для нас, – рассказывает Ольга Седакова. – Зачем? И так прочтут кому нужно. А ведь из мемуаров об Ахматовой мы видим, что для нее это было еще не так. Эзопов язык, снятые заглавия, посвящения и даты, все другие виды „каторжного клейма“ – на это шли ради читателя». И еще одна цитата – об андеграундной, в данном случае, мансардной жизни поэтов, сознательно отказавшихся публиковаться в советской печати; вспоминает Андрей Сергеев: «На мансарде читали свое-новое и, по просьбе, старое, обсуждали, в глаза разносили или превозносили. Не обсуждали как несуществующих си-си-пятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенко».

(обратно)

151

Смогисты – участники СМОГа, одного из первых в СССР неформальных объединений молодых поэтов. По свидетельству Юрия Кублановского, который вместе с Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и др., был среди организаторов этого объединения, название СМОГ первоначально являлось аббревиатурой слов «Смелость. Мысль. Образ. Глубина», но позднее стало расшифровываться как «Союз молодых гениев». И хотя СМОГ просуществовал чуть более года (февраль 1965 – апрель 1968), библиотека воспоминаний и документальных свидетельств о нем насчитывает сейчас десятки томов и сотни публикаций.

(обратно)

152

Лианозовцы – неформальное объединение андеграундных поэтов (Генрих Сапгир, Ян Сатуновский, Игорь Холин, позднее Эдуард Лимонов и др.) и художников (Оскар Рабин, Лидия Мастеркова и др.), существовавшее с конца 1950-х до середины 1970-х годов. Название объясняется тем, что участники этой группы обычно собирались у поэта и художника Евгения Кропивницкого в квартире № 2 барачного дома около станции Лианозово Савеловской железной дороги.

(обратно)

153

«Московское время» – неформальное сообщество поэтов (Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Татьяна Полетаева, Александр Казинцев), совместно выпускавших одноименный машинописный альманах тиражом, колебавшимся от 7 до 10 экземпляров.

(обратно)

154

Питерский андеграунд – наиболее панорамно он представлен в литературной энциклопедии «Самиздат Ленинграда» (М., 2003).

(обратно)

155

«Младофилологи» – так я называл, и до сих пор в шутку называю, своих друзей, в кругу которых считалось зазорным не только печататься в гонорарных изданиях (типа журнала «Вопросы литературы»), но и работать над трудами с многообещающими названиями вроде «Судьба Пушкина» или там «Истоки русского реализма». Только комментарии! Только архивные публикации! И только лаконичные, чисто конкретные статьи – ну, например, «Еще раз к вопросу об еще одном из возможных источников…»! Позиция, понимаете ли.

(обратно)

156

«Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял» – «У Эпштейна был не разовый квартирник, а собиравшийся регулярно (раз в три недели) в течение нескольких лет кружок эссеистов, – где основным блюдом были не «разговоры», а тексты все-таки», – уточнил в комментах к этой записи Алексей Михеев. «Я, – заметил Андрей Каргальцев, – тоже с грустью вспоминаю эти „квартирники“, „кухонники“ – какие интересные и разные при том люди собирались, как спорили, именно в них зрела „перестройка унд гласность“». – «И куда же всё это делось, интересно?», – спросил Niky Noon. «Увы, в никуда», – ответила Эльвина Мороз.

(обратно)

157

Бурбулис Геннадий Эдуардович (1945) – государственный секретарь и первый заместитель председателя правительства России (1991–1992). Как утверждают, один из инициаторов Беловежского соглашения (декабрь 1991), оформившего распад СССР. Ныне, как и положено отставнику, руководит гуманитарным и политологическим центром «Стратегия», где разрабатывает авторское учение о т. наз. «политсофии».

(обратно)

158

Мигранян Андраник Мовсесович (1949) – политолог, кандидат исторических наук. В 1993 году он был членом Президентского совета, а с января 2008 года руководитель нью-йоркского представительства Института демократии и сотрудничества, то есть одной из двух – по утверждению В. В. Путина – российских неправительственных организаций за рубежом, получающих финансирование из России.

(обратно)

159

Третьяков Виталий Товиевич (1953) – журналист, политолог, бывший главным редактором «Независимой газеты» в 1990–1995 годах. Ныне является деканом Высшей школы телевидения МГУ, автором и ведущим программы «Что делать? Философские беседы» на телеканале «Культура».

(обратно)

160

Гайд-парк – королевский парк в Лондоне, известный прежде всего тем, что тут, как сообщает Википедия, находится Speakers Corner, где традиционно оттачивают свое красноречие разного рода ораторы и проповедники.

(обратно)

161

Чаковский Александр Борисович (1913–1994) – один из наиболее высокопоставленных и титулованных советских писателей: Герой Социалистического Труда (1973), лауреат Сталинской (1950) и Ленинской (1978) премий, Государственных премий РСФСР (1980) и СССР (1983), главный редактор журнала «Иностранная литература» (1955–1962) и «Литературной газеты» (1962–1988), секретарь правления СП СССР (1962–1991), депутат Верховного Совета СССР (1966–1989), кандидат в члены, затем член (1986–1990) ЦК КПСС. Перечитывать его сейчас незачем, а вот помнить стоит.

(обратно)

162

Индурский Семен Давидович (1912–1988) – многолетний главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (1966–1988), при котором она, по всеобщему мнению, достигла своего наивысшего расцвета.

(обратно)

163

«Все флаги в гости к нам…» – «Редакция, – свидетельствует Ю. П. Изюмов, пришедший в газету в 1980 году, – сложилась интернациональной. У нас работали евреи, русские, армяне, татары, башкиры, абхазец, поляк, венгр, немало таких, кто произошел от смешанных браков или состоял в таковом. Два русских зама главного были женаты на еврейках, еврей ответственный секретарь – на русской… Не помню, чтобы когда-то что-то возникало на национальной почве. Боюсь громких слов, но по справедливости «ЛГ» в миниатюре отражала по тогдашней терминологии «новую историческую общность людей – советский народ» (Ю. Изюмов, http:// izyumov.ru/Vospominaniy_rG/kollegi.htm).

(обратно)

164

Хакимов Ахияр Хасанович (1929–2003) – башкирский прозаик, народный писатель Республики Башкортостан, в 1967–1992 гг. член редколлегии «Литературной газеты» по разделу литератур народов СССР. Однажды, во время какого-то стремительного обсуждения в редакции я – в его присутствии – позволил себе бросить второпях: «Ну, об этом пусть лучше кто-нибудь из нацменов напишет». И тотчас же помертвел от вопиющей бестактности своих слов. Ахияр Хасанович, не посмотрев на меня, повернулся и вышел. Я тут же за ним: «Простите, что я Вас задел!..» – «Вы, – высокомерно смерил глазами меня, нижнего чина, да еще и мальчишку, Ахияр Хасанович, – вы не сможете меня задеть». Тоже, знаете ли, школа; до сих пор помнится.

(обратно)

165

Мороз Олег Павлович (1938) – в течение тридцати шести лет работал в «Литературной газете», был там обозревателем и заведующим отделом науки. Уйдя в 2002 году на вольные хлеба, выпустил более десятка книг о политической истории России на рубеже XX–XXI веков.

(обратно)

166

«Рабочий» секретарь – в секретариаты Союза писателей СССР и писательских организаций меньшего ранга входило по несколько десятков человек. Но реальной властью располагали лишь те, кто сидел на зарплате и при должности, – их-то как раз и называли «рабочими»{12}.

(обратно)

167

Вторая пагинация – в дореволюционных «толстых» литературных журналах страницы, отданные «беллетристике» (стихам, прозе, иногда пьесам), и страницы, на которых публиковались статьи, обзоры, рецензии, заметки, информация, часто были пронумерованы раздельно. В XX веке эта норма не сохранилась, но сохранилась привычка всё, что не относится к собственно художественной литературе, называть второй пагинацией.

(обратно)

168

Лубянка – здесь размещалось центральное здание Комитета государственной безопасности СССР, а ныне находится ФСБ (Федеральная служба безопасности России).

(обратно)

169

Старая площадь – от нее пониже Ильинки идет комплекс зданий, а по сути целый закрытый город, где раньше располагался Центральный комитет КПСС, а ныне, огородившись решетками, жительствует Администрация Президента Российской Федерации, перенявшая все властные функции у своего предшественника.

(обратно)

170

Яхонтов Андрей Николаевич (1951) – писатель и журналист, работавший сначала в отделе русской литературы, а затем возглавлявший отдел юмора – тот самый клуб «12 стульев» – «Литературной газеты».

(обратно)

171

«Свежая голова» – на журналистском жаргоне так называют сотрудника редакции, который уже после корректоров прочитывает весь очередной номер журнала или газеты на завершающем этапе, когда у всех остальных, как обычно говорят, глаз замыливается.

(обратно)

172

Цензор – сотрудник Главлита (Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР), функционировавшего под разными наименованиями с июня 1922 по октябрь 1991 года и призванного, помимо своих титульных обязанностей, следить еще за очень многим. Например, за моральным обликом авторов и их персонажей. Или за тем, чтобы художественные эксперименты и искания ни при каких обстоятельствах не выходили за черту социалистической по содержанию и национальной по форме культуры{13}.

(обратно)

173

Смелков Юлий Сергеевич (1934–1996) – литературный, театральный и кинокритик, много лет проработавший в газете «Комсомольская правда».

(обратно)

174

Улица Чехова – ныне опять Малая Дмитровка, где ранее располагалась бухгалтерия издательского комплекса «Известия», куда входили, в частности, журналы «Новый мир» и «Дружба народов».

(обратно)

175

Улица Правды – здесь располагались все службы издательства «Правда», выпускавшего, помимо газет, еще и журналы «Знамя», «Октябрь», «Юность», «Литературное обозрение».

(обратно)

176

«Октябрь» – один из старейших московских ежемесячных литературных журналов, основанный в 1924 году.

(обратно)

177

«Литературное обозрение» – ежемесячный журнал литературной критики и библиографии, издававшийся с 1973 года в соответствии с постановлением ЦК КПСС «О литературно-художественной критике». После 1991 года выходил с перебоями. Малоуспешной оказалась и попытка Виктора Куллэ в 2000 году возродить издание этого журнала под названием «Старое литературное обозрение».

(обратно)

178

Государственная премия СССР – вторая по значимости, после Ленинской премии, награда за выдающиеся творческие достижения в области науки и техники, литературы и искусства, ежегодно присуждавшаяся с 1967 по 1991 год в канун Октябрьской революции. Размер ее денежного обеспечения составлял половину Ленинской премии. По этому же образцу и подобию в союзных республиках были учреждены собственные Государственные премии. Лауреатами среди писателей были: в 1967 – Ираклий Андроников за книгу «Лермонтов. Исследования и находки», Мирдза Кемпе за книгу стихов «Вечность мгновений», Ярослав Смеляков за цикл стихов «День России», Виктор Розов как автор инсценировки спектакля «Обыкновенная история»; в 1968 – Чингиз Айтматов за повесть «Прощай, Гульсары!», Сергей Залыгин за роман «Соленая Падь», Зоя Воскресенская как автор сценария фильма «Сердце матери»; в 1969 – Андрей Малышко за книгу стихов «Дорога под яворами», в 1970 – Николай Дубов за роман «Горе одному», Сергей Сартаков за трилогию «Барбинские повести», Георгий Полонский как автор сценария фильма «Доживем до понедельника»; в 1971 – Вадим Кожевников за повести «Петр Рябинкин» и «Особое подразделение», Александр Твардовский за книгу стихов «Из лирики этих лет»; в 1972 – Рамз Бабаджан за поэму «Живая вода», Мустай Карим за книгу стихов «Годам вослед»; в 1973 – Михаил Луконин за книгу стихов «Необходимость», Алексей Метченко за книгу «Кровное, завоеванное», Наби Хазри за книгу стихов «Море начинается с вершин», Виктор Перцов за книгу «Маяковский»; в 1974 – Василь Быков за повести «Обелиск» и «Дожить до рассвета», Кайсын Кулиев за сборник стихов «Книга земли», Леонид Мартынов за книгу стихов «Гиперболы», Борис Реизов за литературоведческие труды, Владимир Железников как автор сценария фильма «Чудак из 5 «Б»; в 1975 – Федор Абрамов за трилогию «Пряслины», Андрей Лупан за цикл стихов «Магистрали», Борис Олейник за книгу стихов «Стою на земле», Борис Сучков за книгу «Исторические судьбы реализма», Гавриил Троепольский за повесть «Белый Бим Черное Ухо», Борис Васильев за повесть и сценарий к фильму «А зори здесь тихие…»; в 1976 – Михаил Алексеев за роман «Ивушка неплакучая», Зульфия за книгу стихов «Строки памяти», Давид Кугультинов за книгу стихов «Зов апреля», Геворг Эмин за книгу стихов «Век. Земля. Любовь», Александр Гельман как автор сценария фильма «Премия»; в 1977 – Юрий Бондарев за роман «Берег», Мумин Каноат за поэмы «Голоса Сталинграда» и «Материнский лик», Михаил Матусовский за стихи последних лет, Валентин Распутин за повесть «Живи и помни», Генрих Боровик за пьесу «Интервью в Буэнос-Айресе», Александр Александров как автор сценария «Сто дней после детства», Чингиз Айтматов за повесть и сценарий фильма «Белый пароход», Леонид Леонов как автор сценария фильма «Бегство мистера Мак-Кинли»; в 1978 – Иван Анисимов (посмертно), Алексадр Пузиков, Ираклий Чхиквишвили, Николай Любимов за издание 200-томной «Библиотеки всемирной литературы», Анатолий Алексин за повести для детей, Виктор Астафьев за повествование «Царь-рыба», Андрей Вознесенский за книгу стихов «Витражных дел мастер», Даниил Гранин за повесть «Клавдия Вилор», Джубан Мулдагалиев за поэмы «Орлиная степь» и «Сель», Сергей Михалков как художественный руководитель сатирического киножурнала «Фитиль»; в 1979 – Илья Зильберштейн за книгу «Художник-декабрист Николай Бестужев», Афанасий Коптелов за роман «Точка опоры», Роберт Рождественский за книгу стихов «Голос народа» и поэму «210 шагов», Василий Федоров за стихи и поэмы последних лет, Виктор Шкловский за книгу «Эйзенштейн», Петр Проскурин за сценарий кинодилогии «Любовь земная» и «Судьба», Анатолий Иванов за сценарий телесериала «Вечный зов»; в 1980 —Алексей Арбузов за пьесы последних лет, Хамид Гулям за роман «Бессмертие», Павел Загребельный за роман «Разгон»; в 1981 – Василий Белов за произведения последних лет, Михаил Дудин за циклы стихов, Виталий Озеров за книги «Коммунист наших дней в жизни и литературе», «Тревоги мира в сердце писателя», Пимен Панченко за книгу стихов «Где ночует жаворонок», Чабуа Амирэджиби за сценарий телесериала «Берега»; в 1982 – Григорий Бакланов за повесть «Навеки – девятнадцатилетние», Ояр Вациетис за циклы стихов, Олесь Гончар за роман «Твоя заря», Виталий Закруткин за роман «Сотворение мира», Василий Новиков за книгу «Движение истории – движение литературы», Борис Панкин за книгу «Строгая литература», Владимир Чивилихин за роман-эссе «Память», Евгений Велтистов за сценарий фильма «Приключения Электроника», Кир Булычев за сценарии фильмов «Через тернии к звездам» и «Тайна третьей планеты»; за 1983 – Чингиз Айтматов за роман «И дольше века длится день», Юрий Бондарев за роман «Выбор», Иван Драч за книгу стихов «Зеленые врата», Анатолий Преловский за свод поэм «Вековая дорога», Владимир Соколов за книгу стихов «Сюжет», Иван Стаднюк за роман «Война», Александр Чаковский за роман «Победа», Георгий Фридлендер за книгу «Достоевский и мировая литература», Михаил Шатров за пьесу «Так победим!»; за 1984 – Сергей Алексеев за книгу «Богатырские фамилии», Бахтияр Вагапзаде за книгу стихов и поэм «На одном корабле», Евгений Евтушенко за поэму «Мама и нейтронная бомба», Грант Матевосян за книгу повестей и рассказов «Твой род», Шота Нишнианидзе за книгу стихов «Избранное»; за 1985 – Георгий Бердников за книгу «А. П. Чехов», Константин Ваншенкин за книгу стихов «Жизнь человека», Андрей Дементьев за книгу стихов «Азарт», Виталий Коротич за роман «Лицо ненависти», Всеволод Овчинников за книги «Сакура и дуб», «Горячий пепел», Юрий Клепиков за сценарий фильма «Пацаны», Аркадий Хаит за сценарий цикла мультфильмов «Приключения кота Леопольда», Юрий Яковлев за сценарий фильма «Семеро солдатиков», Алексей Дударев за пьесу «Рядовые»; за 1986 – Генрих Боровик за книгу «Пролог», Тулепберген Каипбергенов за трилогию «Дастан о каракалпаках», Владимир Карпов за повесть «Полководец», Александр Межиров за книгу «Проза в стихах», Ролан Быков и Владимир Железников за сценарий фильма «Чучело», Светлана Кармалита за сценарий фильма «Торпедоносцы»; за 1987 – Борис Бурсов за книгу «Судьба Пушкина», Евгений Винокуров за книги стихов «Бытие» и «Ипостась», Юрий Давыдов за роман «Соломенная сторожка», Юрий Мушкетик за роман «Рубеж», Валентин Распутин за повесть «Пожар», Игорь Шкляревский за книгу стихов и поэм «Слушаю небо и землю», Виктор Мережко за сценарий фильма «Полеты во сне и наяву»; за 1988 – Спиридон Вангели за книгу «Гугуцэ и его друзья», Эдуард Володарский за сценарий фильма «Проверка на дорогах», Лидия Гинзбург за книги «О литературном герое», «Литература в поисках реальности», Владимир Дудинцев за роман «Белые одежды», Анатолий Приставкин за повесть «Ночевала тучка золотая», Давид Самойлов за книгу стихов «Голоса за холмами»; за 1989 – Белла Ахмадулина за книгу стихов «Сад», Фазиль Искандер за роман «Сандро из Чегема», Борис Можаев за роман «Мужики и бабы», Арсений Тарковский (посмертно) за книгу стихов «От юности до старости», Анатолий Стреляный за сценарий фильма «Архангельский мужик»; за 1990 – Сергей Аверинцев, Павел Гринцер, Вячеслав Вс. Иванов, Владимир Топоров за энциклопедию «Мифы народов мира», Борис Чичибабин за книгу стихов «Колокол»; за 1991 – Виктор Астафьев за книгу «Зрячий посох», Исхак Машбаш за роман «Раскаты далекого грома», Булат Окуджава за книгу стихов «Посвящается Вам», Александр Миндадзе за сценарий фильма Слуга». По этому же образцу и подобию в союзных республиках были учреждены собственные Государственные премии.

(обратно)

179

Ленинские премии – наивысшая награда СССР за достижения в области науки, техники, военной науки и техники, литературы, искусства и архитектуры. Начиная с 1957 года присуждались ежегодно к дню рождения В. И. Ленина, а с 1967 – 1 раз в 2 года, по чётным годам. Лауреатами среди писателей были: в 1957 – Леонид Леонов за роман «Русский лес», Муса Джалиль (посмертно) за цикл стихотворений «Моабитская тетрадь»; в 1959 – Мухтар Ауэзов за роман «Путь Абая», Николай Погодин за драматическую трилогию «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья Патетическая»; в I960 – Максим Рыльский за стихотворные сборники «Далекие небосклоны» и «Розы и виноград», Мирзо Турсун-Заде за поэмы «Хасан-арбакеш», «Лунный свет» и цикл стихотворений «Голос Азии», Михаил Шолохов за роман «Поднятая целина», Николай Грибачев (в составе группы авторов книги «Лицом к лицу с Америкой. Рассказ о поездке Н. С. Хрущева в США»); в 1961 – Александр Прокофьев за книгу стихов «Приглашение к путешествию», Михаил Стельмах за трилогию «Хлеб и соль», «Кровь людская – не водица», «Большая родня», Александр Твардовский за поэму «За далью – даль», Иоханнес Смуул за «Ледовую книгу»; в 1962 – Петрусь Бровка за книгу стихов «А дни идут…», Эдуардас Межелайтис за книгу стихов «Человек», Корней Чуковский за книгу «Мастерство Некрасова»; в 1963 – Чингиз Айтматов за «Повести гор и степей», Расул Гамзатов за книгу стихов «Высокие звезды», Самуил Маршак за книгу стихов «Избранная лирика» и стихи для детей»; в 1964 – Олесь Гончар за роман «Тронка», Василий Песков за книгу «Шаги по росе»; в 1965 – Сергей Смирнов за книгу «Брестская крепость»; в 1967 – Михаил Светлов (посмертно) за книгу «Стихи последних лет»; в 1970 – Гафур Гулям за стихи последних лет, Николай Тихонов за книгу «Шесть колонн», Сергей Михалков – за стихи для детей; в 1972 – Иван Мележ за романы «Люди на болоте» и «Дыхание грозы», Мариэтта Шагинян за тетралогию о В. И. Ленине, Агния Барто за книгу стихов «За цветами в зимний лес», Юрий Бондарев и Оскар Эстеркин-Курганов как авторы сценария киноэпопеи «Освобождение»; в 1974 – Константин Симонов за трилогию «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето», Михаил Храпченко за книгу «Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы»; в 1976 – Йонас Авижюс за роман «Потерянный кров», Георгий Марков за роман «Сибирь», Ираклий Андронников за телефильмы, Василий Шукшин (посмертно) за работы в области киноискусства; в 1978 – Максим Танк за книгу стихов «Нарочанские сосны», Александр Чаковский за роман «Блокада»; в 1980 – Но дар Думбадзе за роман «Закон вечности», Егор Исаев за поэтическую дилогию «Суд памяти», «Даль памяти»; в 1982 – Микола Бажан за книгу стихов «Знаки»; в 1984 – Мустай Карим за повесть «Долгое-долгое детство» и трагедию «Не бросай огонь, Прометей!»; в 1986 – Василь Быков за повесть «Знак беды», Иван Васильев за книгу очерков «Допуск на инициативу»; в 1990 – Кайсын Кулиев (посмертно) за выдающийся вклад в литературу. Лауреатам вручались диплом, нагрудный знак (медаль) и деньги (с 1961 года в размере 10 000 рублей, с 1989 года – 20 000 рублей). Не менее значимым было и то, что при переизданиях гонорар за премированные книги выплачивался по наивысшей ставке как за первое издание.

(обратно)

180

Сартаков Сергей Венедиктович (1908–2005) – писатель, лауреат Государственной премии СССР (1970), Герой Социалистического Труда (1984), автор романов, которые и называются так же тяжеловесно, как были написаны, – «Каменный фундамент», «Хребты Саянские», «Философский камень», «Свинцовый монумент». Был чрезвычайно влиятелен, поскольку, исполняя обязанности «рабочего» секретаря правления СП СССР (1967–1986), курировал книгоиздательскую сферу{14}.

(обратно)

181

Исаев Егор (Георгий Александрович) (1926–2013) – безусловно, самый титулованный из советских поэтов: лауреат Ленинской (1980) и Государственной премий СССР (1980), Герой Социалистического Труда (1986), депутат Верховного Совета СССР (1984–1989). Написал сравнительно немного, в том числе поэмы «Суд памяти» и «Даль памяти», поэтому выпускал не трех– или четырехтомники, на что он мог претендовать по статусу, а всего лишь двухтомники, да и то дополняя стихи и статьи бесчисленными газетными интервью.

(обратно)

182

Проскурин Петр Лукич (1928–2001) – прозаик, Герой Социалистического Труда (1988), лауреат Государственных премий РСФСР (1974) и СССР (1979), эпические полотна которого («Судьба», «Имя твое» и другие) успешно конкурировали с романами Анатолия Иванова («Повитель», «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов») в борьбе за любовь широких читательских масс. Случалось ему в этой борьбе и побеждать. Во всяком случае, комментируя мою новеллу в Фейсбуке, Надежда Кондакова вспомнила: «Однажды году примерно в 82-83-м были Дни литературы в Рязанской области, на которой мы со Стасиком Лесневским и еще двумя-тремя литераторами оказались в той группе, которая отправилась в одну из библиотек на встречу с читателями. Ну, как водится, выступили, потом завязался разговор о современной литературе. Лесневский больше говорил о Блоке и Есенине (дело было в Рязани!), а директриса все больше склоняла к „современности“. Наконец она куда-то удалилась и принесла „книгу учета“, где велась запись, какие книги пользуются повышенным спросом у читателей. Так вот на первом месте безоговорочно был Проскурин, за ним много ниже шли Марков и Распутин. Шолохова читали уже меньше, ну а Блок с Есениным были где-то в конце списка».

(обратно)

183

Кривицкий Евгений Алексеевич (1929–1997) – многолетний (с 1966) заместитель главного редактора «Литературной газеты», курировавший в ней почти все литературные отделы.

(обратно)

184

Гринберг Иосиф Львович (1906–1980) – критик, писавший по преимуществу о советской поэзии. «И вот Вам, – прибавил в фейсбучных комментах Гасан Гусейнов, – для стереоскопичноети: через неделю, наверное, после выхода статьи сидим на веранде – тогда еще не забор, а штакетник был. Трусцой пробегающий по Гоголя Е. А. Евтушенко кричит Иосифу Львовичу: „Привет опальному критику!“».

(обратно)

185

«Какие-то упреки в адрес Роберта Рождественского» – «Словом, – вспоминает Геннадий Красухин, – обыкновенная бодяга человека, который хочет одновременно и властям угодить, и сохранить собственное достоинство. До сих пор Рождественского обычно ставили рядом с Евтушенко и Вознесенским, и это значило, что власти считают его нужным им поэтом, но доверяют ему не во всем. Что ж, Гринберг ведь его не хвалит безоговорочно, он его журит за что-то. А с другой стороны, и похваливает, показывая, что не имеет ничего против этой триады Рождественский – Евтушенко – Вознесенский. Но, напечатав рецензию, мы совершенно упустили из виду, что Роберт Рождественский на недавно закончившемся съезде Союза писателей был избран одним из его секретарей!» (Г. Красухин. Стежки-дорожки, с 143.)

(обратно)

186

Рождественский Роберт Иванович (1932–1994) – поэт, у которого в течение жизни менялись не столько стихи, сколько репутация. В 1950-1960-е он воспринимался как равный в плеяде так называемых «эстрадных» поэтов, которых официозная критика обвиняла в формализме и нечеткости идейной позиции. Но затем, став секретарем правления СП СССР (1971), вступив в КПСС (1977) и опубликовав поэму о Ленине «210 шагов» (1979), перешел в разряд «неприкасаемых» литературных начальников, а славу у широких народных масс набирал не столько стихами, сколько песнями, равно лирическими и патетическими. Вел себя, впрочем, осмотрительно, от участия в одиозных политических акциях воздерживался, что и позволило, уже посмертно, вернуть ему юношескую репутацию рыцаря без страха и упрека.

(обратно)

187

Продуктовый заказ – это понятие возникло в связи с дефицитом продовольствия в 1970-е годы и в разных городах звучало по-разному и имело разное наполнение. Выдавался заказ (он же паек, он же набор), как правило, полутайно, в подсобных помещениях гастрономов и либо по талонам, либо по спискам. Никакие вольности в комплектации заказа предусмотрены не были. Каждый получал по принципу «Хватай что дают» то же, что и его соседи по очереди: обычно килограмм гречки, шпроты, консервированную китайскую тушенку, банку венгерского зеленого горошка и венгерскую же (или польскую) бройлерную курицу. К праздникам заказ пополнялся за счет бутылки «Советского шампанского» и бумажного стаканчика с черной икрой. У писателей эти заказы продержались едва не до гайдаровского отпускания цен, плавно сменившись иноземной гуманитарной помощью того же примерно состава.

(обратно)

188

Книжная экспедиция – предприятие по обслуживанию книгами и другой печатной продукцией сотрудников высших органов партийной и государственной власти, а также лиц, к этим сотрудникам приравненных. Экспедиция раз в месяц рассылала сброшюрованные списки наиболее дефицитных, как правило, книг своим абонентам, а те направляли курьеров за укомплектованными посылками. Пользование списком книжной экспедиции воспринималось как такой же знак престижа, что и персональный автомобиль, доступ к телефонам спецсвязи, пропуска в спецраспределитель и медицинские учреждения 4-го (Кремлевского) Главного управления Минздрава СССР. Готовя этот комментарий, я с удовлетворением обнаружил, что книжная экспедиция существует и сейчас, но уже в структуре Управления делами Президента РФ. Так что, хоть книга и перестала, кажется, быть лучшим подарком, по-прежнему 9000 важных лиц ежемесячно рассылаются вышеозначенные списки.

(обратно)

189

Спецбуфет – традиция наряду со столовыми, доступными для всех сотрудников, заводить в советских учреждениях еще и спецбуфеты для, как сейчас бы сказали, ВИПов была заложена, естественно, Центральным Комитетом КПСС, где, по рассказам бывалых людей, отдельно столовались инструкторы, отдельно – заместители заведующих отделами, отдельно – заведующие отделами и уж совсем отдельно – секретари ЦК. Вполне понятно, что и «Литературная газета» не могла оказаться вне этой традиции, и ее спецбуфет для членов редколлегии отличался прежде всего тем, что там можно было выпить не только пива, как в общей столовой, но и коньячка.

(обратно)

190

Шолохов Михаил Александрович (1905–1984) – самый, согласно табели о рангах, великий – наряду только с Максимом Горьким – советский писатель, дважды Герой Социалистического Труда (1967, 1980), лауреат Сталинской (1941), Ленинской (I960) и Нобелевской (1965) премий, академик Академии наук СССР (1939), депутат Верховного Совета СССР десяти созывов (1939–1984), член ЦК КПСС (1961–1984). Понятно, что отношение к Шолохову и его творчеству было тождественно отношению к советской власти: те, кто ее принимал, его боготворили, зато те, кто ее терпеть не мог, охотно делились предположениями, что «Тихий Дон» либо не так уж хорош, как о нем предписано думать, либо украден (скомпилирован) Шолоховым из текстов совсем другого (или других) авторов.

(обратно)

191

«…Грянуть «Более, царя храни» – судя по воспоминаниям М. Любомудрова, исполнение царского гимна в своем кругу, а то и с участием партийных чиновников, начиная с 1970-х, вошло у наших националистов в обычай: «В Смоленске, помню, после конференции собрались в каком-то ресторанчике. Надо заметить, что в воздании Бахусу тон задавали два признанных „лихача“ – С. Семанов и В. Кожинов. В застолье тогда принимали участие представители горкома КПСС и администрации города. Но никого из нас это не смущало и не останавливало. Во все горло пели царский гимн „Боже, царя храни…“, всеми любимые „знаковые“ песни „Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…“, „Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс“ и другие – по тем временам – безусловно крамольные произведения» (М. Любомудров, «Наш современник», 2015, № 1, с. 161).

(обратно)

192

«YMCA-Press» – издательство русской книги под эгидой международной христианской организации YMCA (The Young Men's Christian Association). Основано в 1921 году в Праге. Под этим грифом вышли сотни достойных изданий, но самой, видимо, эпохальной акцией издательства стала первая публикация книги А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В 1991 году в Москве был учрежден «имковский» филиал – издательство «Русский путь».

(обратно)

193

«Ардис», (Ardis Publishing) – американское издательство, основанное Эллендеей и Карлом Профферами в 1971 году в городе Энн Арбор, штат Мичиган, и специализировавшееся на издании русской литературы на языке оригинала и в английском переводе. Наряду с «Посевом», «YMCA-Press» и Издательством имени Чехова явилось крупнейшим издательством, с которым на памяти моего поколения связано понятие тамиздата.

(обратно)

194

«Посев» – издательство и одноименный общественно-политический журнал, орган Народно-трудового союза российских солидаристов (НТС), основанные в Германии в 1945 году и выпускающие свою продукцию под девизом «Не в силе Бог, а в правде» (Александр Невский). С 1992 года журнал «Посев» выходит в Москве – тиражом, впрочем, стремящимся к нулю.

(обратно)

195

«Континент» – журнал, в 1974 году основанный Владимиром Максимовым в Париже при щедрой финансовой поддержке западногерманского издателя А. Шпрингера и быстро ставший наиболее, вероятно, влиятельным и, уж во всяком случае, наиболее непримиримым периодическим изданием русской эмиграции. По словам Игоря Виноградова, «с началом перестройки, тем более после августа, после крушения коммунистической системы, журнал в этом виде исчерпал свои функции. Непонятно, против чего было теперь бороться, если все то, против чего выступал «Континент», уже разрушено – да так, что некоторые прежние борцы иногда начинают даже жалеть о своем излишнем былом рвении» («Литературная газета», 22.07.1992). Поэтому с № 66 (1991) журнал издавался в Москве, а с 1992 года полномочия главного редактора перешли к Игорю Виноградову, который и выпускал „Континент“ вплоть до 2013 года, когда вместо регулярных ежеквартальных выпусков вышла серия антологий, вобравших в себя лучшие публикации журнала за все годы его существования.

(обратно)

196

«Синтаксис» – журнал, издававшийся в Париже в 1978–2001 годах под редакцией Андрея Синявского (до № 10,1982), а затем Марии Розановой, которая выпускала его именно что в одиночку, без каких-либо советчиков (в виде, например, редколлегии) и помощников. Работая в журнале совсем иного типа, я иногда мучительно завидовал Марье Васильевне, которая печатала только то, что ей самой лично нравилось, и выпускала журнальные книжки вне всякой периодичности, а лишь тогда, когда они собирались. Единственный, кроме, разумеется, «Знамени», журнал, полный комплект которого – все 37 номеров, подаренных Марьей Васильевной, – стоит у меня дома на книжной полке.

(обратно)

197

Осповат Александр Львович (1948) – историк русской литературы, сын выдающихся знатоков испаноязычной литературы Веры Николаевны Кутейщиковой (1919–2012) и Льва Самойловича Осповата (1922–2009). В 1990–2000 годы вместе с женою Линой Соломоновной жил в Лос-Анджелесе, преподавал в Калифорнийском университете. С 2011 года профессор, руководитель направления «Филология» в Государственном университете – Высшей школе экономики.

(обратно)

198

Орлова (Орлова-Копелева) Раиса Давыдовна (1918–1989) – специалист по американской литературе, писательница, правозащитница. По сей день горжусь тем, что в самом конце 1980-х написал, еще по переданной мне просьбе Раисы Давыдовны, послесловие к ее совместной с Львом Зиновьевичем книге «Мы жили в Москве» – первой, что у них, после долгого перерыва, появилась на родине.

(обратно)

199

Копелев Лев Зиновьевич (1912–1997) – специалист по немецкой литературе XX века, писатель, правозащитник. В 1977 году был исключен из Союза писателей СССР, 12.11.1980 вместе с женой Р. Д. Орловой выехал в ФРГ для чтения лекций, 12.01.1981 лишен советского гражданства (гражданство восстановлено в 1990-м). В Кельне, где он жил и умер, по-прежнему чтут его память, так что и мне уже в 2000-е довелось (вместе с Александром Кабаковым) выступать там по приглашению Копелев-центра.

(обратно)

200

Кузнецов Феликс Феодосьевич (1931) – критик, литературовед. Являет собою эталонный образец литератора, лавирующего, как раньше бы сказали, вместе с линией партии или, скажем более расширительно, вместе с господствующим трендом эпохи. В период оттепели он был либералом, одним из «детей XX съезда», затем сдвинулся в сторону партийной ортодоксии, а возглавив в 1977 году Московскую писательскую организацию, стал ведущей фигурой в формировании того, что позднее назвали национал-коммунистической идеологией. Раньше многих других почувствовав, что климат в стране меняется, Фотий Феклович Клизмецов, как хлестко припечатал его Василий Аксенов в одном из своих романов, в 1987 году резко ушел в науку. И успешно, так как не только занял пост директора ИМЛИ, но и был избран членом-корреспондентом Академии наук. Высоко оценивая «организационный гений» Кузнецова, который «превращает чужие поля в родные пастбища», критик Владимир Бондаренко заметил: «Это его шахматные многоходовые комбинации сначала превратили московский Союз писателей в центр патриотической русской литературы (при изначальном явном меньшинстве сторонников Кузнецова), а затем усилиями Кузнецова и его сторонников был превращен и ИМЛИ в центр по изучению родной культуры» (газета «Завтра», 1995, № 9). И, видимо, только преклонный возраст помешал Кузнецову, в борьбе за ставшее бесхозным писательское имущество, удержать уже в 1990–2000 годы ключевые позиции в превращении еще и Международного Литфонда в «родные пастбища».

(обратно)

201

Долинин Александр Алексеевич (1947) – доктор филологических наук, профессор, автор книг о В. Скотте, А. Пушкине, В. Набокове и русско-английских литературных связях.

(обратно)

202

Левинтон Георгий Ахиллович (1948) – кандидат филологических наук, профессор Европейского университета в С.-Петербурге, специалист по этнографии, фольклору и русской литературе.

(обратно)

203

«Бескозырка», «с пимпочкой», «с винтом» – разновидности крышек из фольги на водочных бутылках: «бескозырка» – без специального языка («козырька»), так что снять эту крышечку можно было только ножом или нещадно обдирая пальцы; «с пимпочкой» – то есть с язычком, за который можно тянуть. И та, и другая были, разумеется, одноразовыми. Появление свинчивающихся (и, соответственно, завинчивающихся) крышек, «как на Западе», означало важный технологический прорыв в жизни пьющих советских людей, и естественно, что вначале такие бутылки были в большом дефиците.

(обратно)

204

«Иркутская история» – пьеса (1959) Алексея Николаевича Арбузова (1908–1976), драматурга, лауреата Государственной премии СССР (1980).

(обратно)

205

Беляев Альберт Андреевич (1928) – прозаик, ведущий специалист по изобличению американской советологии, доктор филологических наук. С 1962 года работал в отделе культуры ЦК КПСС: сначала инструктором, затем заведующим сектором литературы и, наконец, заместителем заведующего отделом. Лично руководил борьбой с отступлениями от партийной линии в литературе, что не помешало ему в 1986–1995 годах возглавлять вполне себе прогрессивную газету «Культура». В 2009 году издал книгу воспоминаний «Литература и лабиринты власти: от „оттепели“ до перестройки».

(обратно)

206

«Неприкасаемый» – вообще-то правильнее бы, конечно, «неприкосновенный», но говорили именно так – «неприкасаемый», когда речь заходила о человеке, которого от любых неприятностей спасало и из-под любой критики выводило его собственное должностное положение, высокие правительственные награды (премии) или родственные (как вариант, земляческие) связи.

(обратно)

207

«Захлебывается от ярости…» – «И ведь наверняка искренне кричал, с болью. Вот это самое фантастическое…» – откликнулась в комментах на эти слова Алиса Ганиева.

(обратно)

208

«Будет теперь здесь дежурить…» – такая практика была в те годы вообще в обычае. «Опасаясь редакционного произвола, – вспоминает Ю. П. Изюмов, – некоторые писатели и, в особенности, поэты на время прохождения их произведений проводили в редакции весь технологический цикл, являясь с утра как на работу и внимательно перечитывая свой текст на каждой стадии его продвижения. Андрей Вознесенский в таких случаях приезжал из Переделкина на такси (своей машины у него не было) прямо к 10 утра, а в день подписания номера сидел в типографии, пока не получал из ротационного цеха еще теплые, с невысохшей краской авторские экземпляры. «Знаю я вас, – говорил он, – чуть недоглядишь, и на месте самого важного для меня стихотворения появится какая-нибудь виньеточка». И был прав. В литературном нашем разделе вкусовщина и перестраховка наличествовали, как и обычай давать им волю потихоньку от авторов. Поэтому и Евтушенко лично сопровождал свои публикации с таким же тщанием. Уж он-то на собственном опыте не раз убеждался, как в какой-то неуловимый момент из уже подписанной дежурным редактором полосы могло вылететь стихотворение, не понравившееся главному или знатоку поэзии из Главлита» (Ю. Изюмов, -naniy_LG/Takova_redak_jizn.htm).

(обратно)

209

«Текст ее (…) остался неповрежденным» – «…Все правда. Потому, Сергей Иванович, когда коллеги горестно сообщали, что газета им в верстке Бог знает что вписала, а главную ересь – выкинула, я всегда кротко осведомлялась: “А Вы в это время в реанимации были?“», – подтвердила в Фейсбуке Мариэтта Чудакова.

(обратно)

210

Гончар Олесь (Александр Терентьевич) (1918–1995) – украинский писатель, лауреат двух Сталинских (1948, 1949) Ленинской (1964) и Государственной премий СССР, Герой Социалистического Труда (1978) и – посмертно – Герой Украины (2005). В романе «Тронка» (1963), как указывает Википедия, «впервые в украинской литературе остро ставится проблема искоренения сталинизма, борьбы старого с новым», но ставится она, видимо, остро как раз в той мере, чтобы именно этот роман получил Ленинскую премию, отняв ее у повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

(обратно)

211

Ленинского Комсомола премии – учреждены постановлением ЦК ВЛКСМ в марте 1966 как награда за достижения в области литературы, искусства, журналистики и архитектуры. Предполагалось, что ею будут отмечаться авторы до 35 лет, что не помешало присудить премию уже давно покойным Николаю Островскому (1966), Владимиру Маяковскому (1968), Александру Фадееву (1970), Михаилу Светлову (1972), Сергею Чекмареву (1975), Борису Горбатову (1978). Среди живых к тому времени авторов, писавших на русском языке, этой награды были удостоены Владимир Чивилихин (1966), Олжас Сулейменов (1967), Ярослав Смеляков (1968), Владимир Фирсов (1968), Овидий Горчаков (1968), Филипп Наседкин (1970), Анатолий Алексин (1970), Роберт Рождественский (1972), Валентин Сорокин (1972), Владислав Крапивин (1972), Борис Васильев (1972), Альберт Лиханов (1976), Вячеслав Шугаев (1977), Иван Уханов (1977), Юрий Селезнев (1977), Виктор Потанин (1978), Виль Липатов (1978), Сергей П. Алексеев (1979), Антонина Баева (1979), Валерий Поволяев (1979), Семен Цвигун (1979), Рустам Ибрагимбеков (1979), Владимир Амлинский (1980), Зоя Воскресенская (1980), Борис Панкин (1980), Валерий Хайрюзов (1980), Цезарь Солодарь (1980), Николай Яковлев (1980), Георгий Марков (1980), Анатолий Иванов (1980), Андрей Дементьев (1981), Феликс Кузнецов (1981), Игорь Ляпин (1982), Александр Проханов (1982), Светлана Токомбаева (Суслова) (1982), Мария Прилежаева (1983), Николай Старшинов (1983), Олег Шестинский (1983), Михаил Шевченко (1983), Сергей Бобков (1983), Анатолий Пшеничный (1983), Татьяна Смертина (1985), Владимир Коробов (1985), Сергей Лыкошин (1985), Сергей Т. Алексеев (1986), Светлана Алексиевич (1986), Юрий Поляков (1986), Владимир Степанов (1986), Николай Мирошниченко (1986), Михаил Пляцковский (1986), Александр Стовба (1987, посмертно), Михаил Андреев, Михаил Щукин (1987), Феликс Чуев (1987), Марина Кретова (1988), Виктор Кирюшин (1988), Екатерина Маркова (1988), Евгений Туинов (1989), Илья Кормильцев (1989) Лауреатам вручались диплом, нагрудный знак и денежное вознаграждение в размере 2500 рублей. Аналогичные (но рангом ниже) премии были учреждены и во всех (кроме РСФСР) союзных республиках СССР{15}. В отличие от лауреатов Ленинской и Государственных премий СССР и России, лауреаты премии Ленинского комсомола не получают ныне дополнительного материального обеспечения при начислении пенсии.

(обратно)

212

«Вечный зов» – роман Анатолия Степановича Иванова (1928–1999), лауреата Государственных премий РСФСР (1971) и СССР (1979) и Героя Социалистического Труда (1984), главного редактора журнала «Молодая гвардия» (1972–1995), который – во многом благодаря удачному 19-серийному телесериалу В. Ускова и В. Краснопольского (1973–1983) – был в Советском Союзе, безусловно, национальным бестселлером, хотя интеллигентное сословие относилось к нему, в лучшем случае, иронически, переиначив название в «Вечный позыв».

(обратно)

213

Шуртаков Семен Иванович (1918–2014) – писатель, лауреат Государственной премии РСФСР имени Горького, автор более тридцати книг, ни одну из которых никто из моих знакомых никогда не читал.

(обратно)

214

Марков Георгий Мокеевич (1911–1991) – романист, дважды, как и М. А. Шолохов, Герой Социалистического Труда (1974, 1984), секретарь (с 1956), первый секретарь (1971–1986), председатель правления (1986–1989) СП СССР, член ЦК КПСС (1971–1990). Как «смотрящий» за всей литературной жизнью страны, был, разумеется, был награжден всеми, какие тогда были, премиями – Сталинской (1951), Ленинской (1976), Ленинского комсомола (1984), Государственной РСФСР (1985). Его романы «Строговы», «Соль земли», «Сибирь», «Отец и сын», «Грядущему веку», выходившие при жизни автора миллионными тиражами, щедро экранизировавшиеся и изданные (преимущественно московскими издательствами) чуть ли не на всех языках мира, ныне, кажется, благополучно забыты.

(обратно)

215

Кожевников Вадим Михайлович (1909–1984) – романист, Герой Социалистического Труда (1974), лауреат Государственной премии СССР (1971), депутат Верховного Совета СССР (1966–1984), Среди его произведений выделяются рассказ «Март – апрель» (1942), действительно хороший, и роман «Щит и меч» (1965), четырехсерийную экранизацию которого (1968) просмотрело почти 70 миллионов человек и среди них будущий президент России В. В. Путин. Самыми же важными событиями, какими ознаменовалась 38-летняя деятельность Кожевникова на посту главного редактора журнала «Знамя» (1946–1984), стали публикация «Стихов из романа» Бориса Пастернака (1954) и передача рукописи романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в карательные органы (1961){16}.

(обратно)

216

Кешоков Алим Пшемахович (1914–2001) – кабардинский советский писатель, Герой Социалистического Труда (1990), председатель Литературного фонда СССР (1970–1980).

(обратно)

217

Госкомиздат – Государственный комитет по делам издательств, полиграфии и книжной торговли СССР. В его функции с 1975 года входил контроль за системой сводного тематического планирования всех книгоизданий страны. Иными словами, каждое издательство должно было ежегодно составлять и публиковать в открытой печати свой тематический план, а Госкомиздат устранял нецелесообразное, с его точки зрения, дублирование готовящихся к выпуску изданий, давал (или не давал) разрешение на замену названий, перенос сроков выхода, изменение объема и других характеристик каждой книги.

(обратно)

218

«Вы только вообразите» – «примерно 350 тысяч всех ведомств, с учетом технических и научных. Художественной литературой комплектовались примерно две трети», – напомнил в комментах Андрей Гришин.

(обратно)

219

«Любой тираж любой книги» – «А их не продавали „в нагрузку“? – переспросила в Фейсбуке Ольга Бугославская. – На моей памяти „в нагрузку“ в основном давали „Материалы (№) съезда КПСС“ и „Речи Л. И. Брежнева на (№) съезде КПСС“. Но, по-моему, художественные произведения тоже шли в дело. Наш книжный магазин на Ленинском в конце 80-х ввел в практику, как я теперь понимаю, довольно экзотический для советского времени метод распределения дефицитных изданий: право их приобрести разыгрывалось в лотерею. Однажды на кону оказалась „История Тита Ливия“ серии „Памятники исторической мысли“. Поскольку на Ленинском проспекте жили сплошь интеллектуалы, то народу в книжном набилось примерно столько же, сколько на упомянутой встрече с писателем М. Веллером. Я ничего не выиграла, а дядьку, который стал счастливым обладателем трудов римского историка, обязали купить также роман о белорусских партизанах и сборник стихотворений какого-то поэта из какой-то братской республики».

(обратно)

220

Красный уголок, Ленинская комната – эти помещения, отведенные под нужды агитации и политического просвещения, на каждом советском предприятии и в каждом советском учреждении появились еще в начале 20-х годов. В их убранство обычно входили гипсовый бюст В. И. Ленина, портреты членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, фотогалерея передовиков производства, почетные грамоты и вымпелы, а также библиотечка с материалами партийных съездов и пленумов. В воинских частях и на судах военно-морского флота эту же роль играли Ленинские комнаты, служившие одновременно еще и местах проведения так называемого культурного досуга.

(обратно)

221

Бондарев Юрий Васильевич (1924) – писатель, до середины 1960-х годов воспринимавшийся как один из лидеров полуопальной «военной прозы», а позднее занявший ортодоксальные коммуно-патриотические позиции, что принесло ему не только звания Героя Социалистического Труда (1984), лауреата Ленинской (1972), Государственных РСФСР (1972) и СССР (1977, 1983) премий, но и ключевые должности первого заместителя председателя (19*71– 1990), а затем и председателя правления СП РСФСР (РФ). Выступив с речью на XIX партийной конференции (1989), Бондарев заявил о себе как о последовательном враге демократических преобразований в стране, а в 1991 году подписал «Слово к народу», которое было расценено как идеологическое обоснование т. наз. «путча ГКЧП».

(обратно)

222

Михайлов Олег Николаевич (1932–2013) – критик, прозаик, доктор филологических наук (1992), уже со второй половины 1950-х выступавший как исследователь и пропагандист творчества писателей первой русской эмиграции. Погиб во время пожара на даче в писательском поселке Переделкино. Вместе с писателем погибли его библиотека и архив, включающий в себя бесценное собрание автографов.

(обратно)

223

Воровского, 52 – здесь, в старинной барской усадьбе, которую Лев Толстой описал как дом Ростовых в романе «Война и мир», на протяжении десятилетий располагались секретариат правления и аппарат Союза писателей СССР. Ныне арендатором здания 52 по улице, которой возвращено название Поварская, является Международное сообщество писательских союзов.

(обратно)

224

«Слыл автором неологизма, ныне, думаю, всеми благополучно забытого» – «Что Вы, Сергей Иванович! Как же это забыть можно! – откликнулся из заокеанского далека профессор славистики Олег Проскурин. – Это же как „Литературные мечтания“…:)». «Термин „оживляж“ вообще-то был в ходу в журналистской среде. Но С. Ч. придал ему более емкое наполнение, дополнительные смыслы», – уточнила Алла Амелина. «Сергей Иванович, оно уже в словарях есть – со ссылкой на Вас же.:)))», – веско подтвердил лингвист Гасан Гусейнов. И оказалось, есть что сказать и Алисе Ганиевой: „Оживляж“ и сейчас очень в ходу, по крайней мере, я слышала не раз. Теперь буду знать и авторство, и пикантный генезис».

(обратно)

225

«Эмманюэль» – эротический фильм французского режиссера Ж. Жакена (1974), экранизация одноименного романа Э. Арсан, повествующий о сексуальных похождениях героини, роль которой сыграла С. Кристель, в Юго-Восточной Азии. До Советского Союза этот фильм дошел только в годы перестройки, став одним из безусловных хитов частных просмотров и клубного видеопроката.

(обратно)

226

«Греческая смоковница» – вполне себе по нынешним временам невинная немецкая эротическая комедия, в конце 1980-х годов особенно популярная в видеосалонах при райкомах и горкомах ВЛКСМ.

(обратно)

227

«Чтобы вопросы были поострее» – «А нам в МГУ, – вспомнил в Фейсбуке Петр Образцов, – Чаковский рассказывал, что его ВЫЗЫВАЮТ и строго ругают, потому что он своими критическими статьями о нашем народном хозяйстве дискредитирует – что? а-а-а, не догадались! – дискредитирует наш могучий ЭКСПОРТ».

(обратно)

228

«Метрополь» – неподцензурный альманах, собранный Василием Аксеновым (главный редактор), Виктором Ерофеевым, Евгением Поповым и выпущенный двенадцатью экземплярами как самиздат в 1979 году. Помню, как я, одним, видимо, из первых, читал его, разложив этот огромный фолиант (каждая полоса в четыре машинописных страницы формата А4) на полу своей однокомнатной квартиры. Казалось, что власть уже не заинтересована в идеологической охоте на ведьм и что, соответственно, этот альманах, не содержавший в себе никаких прямых выпадов в сторону власти, может быть напечатан и советским издательством – пусть даже самым ограниченным тиражом. Но Феликсу Кузнецову, незадолго до этого возглавившему Московскую писательскую организацию, был нужен именно скандал, и он разразился. В многотиражке «Московский литератор» под общим названием «Порнография духа» были опубликованы резко негативные высказывания известных литераторов об альманахе. Решение о приеме Ерофеева и Попова в Союз писателей дезавуировали, в ответ на что Инна Лиснянская и Семен Липкин заявили о своем выходе из этой организации. А Василию Аксенову 22 июля 1980 года было разрешено выехать по приглашению в США, где его уже ждал «Метрополь», выпущенный издательством «Ардис», а вскоре подоспел и указ о лишении писателя советского гражданства.

(обратно)

229

Иванов Александр Александрович (1936–1996) – самый, видимо, известный из поэтов-пародистов (а вернее сказать, эпиграмматистов) поздней советской поры. Благодаря сначала 16-й полосе «Литературной газеты» и, в особенности, благодаря телевизионной передаче «Вокруг смеха», которую он вел, Сан Саныча Иванова знала, без преувеличения, вся страна.

(обратно)

230

КПСС – Коммунистическая партия Советского Союза, куда в 1970–1980 годы усиленно затягивали молодых солдат, рабочих и колхозников, но куда совсем не просто было вступить представителям гуманитарной и, как тогда говорили, научно-технической интеллигенции. Райкомы и горкомы зорко следили за соблюдением процентного соотношения между гегемонами и так называемой прослойкой, поэтому интеллигентов в партию принимали не столько даже по доброй их воле, сколько по специальному приглашению, предусматривающему дальнейший карьерный рост кандидатов.

(обратно)

231

«Не в нижних чинах всю жизнь проскрипеть…» – «Помнится, – рассказал в своей автобиографии Сергей Боровиков, – вступать в КПСС было очень стыдно. Как и все, написал заявление стандартно: „Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма“. Едва ли тогда – в 1976-м – в стране мог найти хоть один „коммунист“, в это верящий. Но куда деваться: в журнале „Волга“ мне, беспартийному, так и оставаться бы корректором, разве что через десяток лет выслужиться в литсотрудники» (С. Боровиков, с. 569).

(обратно)

232

Лимитчики, лимита – так, в условиях искусственного ограничения подвижности населения называли тех, кто по лимиту, то есть по квоте, выделявшейся для крупных предприятий и коммунального хозяйства, переезжал из провинции в Москву и другие крупные города в надежде получить временное жилье (чаще всего в общежитиях), а в итоге и вожделенную прописку.

(обратно)

233

Книжная лавка писателей – магазин на Кузнецком мосту, второй этаж которого был отдан под спецобслуживание членов Союза писателей СССР, так что каждый вторник и каждую пятницу, когда производился, как тогда выражались, завоз новых книг, в послеобеденное время на крутой металлической лестнице, ведущей туда, где распоряжались бессменные Кира Викторовна Дубровская и Олег Леонидович Соколов, выстраивалась длинная очередь литераторов. Причем не только страстных библиоманов, но и тех, кто всего-навсего хотел бы обзавестись дефицитными книгами для подарков, обменов и взяток.

(обратно)

234

Верченко Юрий Николаевич (1930–1994) – в течение двух десятилетий секретарь правления СП СССР по оргвопросам. Руководя всей практической жизнью, кадрами и финансами «Большого Союза», предпочитал не связывать свое имя с самыми одиозными идеологическими сюжетами{17}. Так что посвященный ему мемуарный сборник «Пьер Безухов с улицы Воровского» рисует образ «добрейшей души человека» (В. Розов), «благородного рыцаря литературы» (Ю. Изюмов), помогающего писателям «преодолевать цензорские тернии» (М. Алексеев). Поэтому можно понять Ю. Полякова, в ту пору секретаря комитета комсомола писательской организации Москвы, который воскликнул: «Сегодня, когда я оглядываю всю эту литературную „глиству“, засевшую на десятилетия в начальственных кабинетах многочисленных „союзов“ и сосущую последние соки из остатков писательского имущества, хочется сказать в сердцах: „Верченко на вас нет!“»

(обратно)

235

«Зачем вы всю эту «Порнографию духа»…» – «Я знаю, например, – рассказывал Аркадий Вайнер, – что история со знаменитым „Метрополем“ Вас. Аксенова могла закончиться для его участников гораздо более плачевными и опасными „оргвыводами“, если бы не вмешательство Ю. Н. <Верченко>» («Пьер Безухов с улицы Воровского», с. 92).

(обратно)

236

Большой Союз – так обычно называли Союз писателей СССР, вернее его правление, в отличие от малых – Союза писателей РСФСР и его Московской организации.

(обратно)

237

«B Союз писателей, конечно, рвались…» – вступить в Союз писателей СССР, что давало и социальный статус, и немалые привилегии, было, вообще-то, очень непросто. Соискатель, помимо личного заявления, должен был предоставить три развернутые рекомендации и, по крайней мере, одну, а лучше две или три свои отдельные книги. Приемное дело, когда до него доходила многомесячная очередь, сначала, если говорить о Москве и Ленинграде, рассматривалось на заседании так называемого бюро творческого объединения (прозаиков, поэтов или, к примеру, литературных критиков), оттуда поступало в приемную комиссию. И… Конец, казалось бы? Нет, не конец, дальше его еще штемпелевали (а иногда и заворачивали) на секретариате правления сначамасса, либо, случается и такое, во все союзы одновременно.

(обратно)

238

Брежнев Леонид Ильич (1906–1982) – партийный и государственный деятель, с 1964 года занимавший пост первого, а с 1966 года генерального секретаря ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР (1960–1964, 1977–1982). Питал слабость к коллекционированию разного рода орденов, медалей и званий. Всего им было собрано 117 советских и иностранных государственных наград, а ведь к ним надо прибавить еще и негосударственные знаки отличия. Поэтому никого не удивило, что после публикации под его именем мемуарных книг «Малая земля», «Возрождение», «Целина» Брежнев не только взял гонорар в 179 241 рубль, но и счел для себя возможным стать членом Союза писателей СССР и лауреатом Ленинской премии по литературе (1980). «Кто-то, – записал 5 сентября 1978 года Лев Левицкий, – высказался в том смысле, что Леонида Ильича надо выбрать академиком ВАСХНИЛ, поскольку ему удалось снять невиданный урожай с малой земли» (Л. Левицкий. Термос времени, с 12).

(обратно)

239

Кинофестиваль – теперь уже и не поверить, но попасть на фильмы, которые показывались под эгидой Московского международного фестиваля, можно было либо отстояв фантастически длинные очереди, либо, если ты приписан к какому-нибудь влиятельному ведомству или творческому союзу, очереди меньшие, но все-таки отстоять. На сеансах, первый из которых начинался в 7 часов утра, а последний в 11 часов вечера, демонстрировалось обычно по два фильма: один из капиталистической страны и один из социалистической или «слаборазвитой», то есть развивающейся.

(обратно)

240

Вовчок Марко (Вилинская Мария Александровна, по первому мужу – Маркович, по второму – Лобач-Жученко) (1833–1907) – прозаик, поэтесса, переводчица, писавшая на украинском, русском и французском языках. Ее правнук Борис Борисович Лобач-Жученко (1899–1995) известен публикациями, связанными с биографией Марко Вовчок, а также учебными пособиями по теории и практике парусного флота, организации и судейству парусных соревнований. Его книга «Записка последнего гардемарина» была издана в 1993 году{18}.

(обратно)

241

«АСТ», «ЭКСМО» – крупнейшие издательства, контролирующие большую часть книжного рынка в России и знаменитые среди малоимущих, в большинстве своем, писателей тем, что, по легенде, только авторам «ACT» и «ЭКСМО» платят сколько-нибудь достойные гонорары.

(обратно)

242

Внутренние рецензии – рукопись, поступающая в журнальную редакцию или издательство, почти всегда направлялась на отзыв рецензентам, не состоявшим в их штате. В этой роли могли выступать и студенты Литинститута, и известные литераторы, остро нуждавшиеся в заработке (например, Юрий Домбровский или Виталий Семин).

(обратно)

243

Бюро пропаганды художественной литературы при Союзе писателей СССР – учреждение, которое не только окормляло советское население поэтическими концертами и лекциями о великих и малых классиках, новых книгах и неизменно актуальных проблемах современного литературного процесса, но и кормило писателей, временно оказавшихся или всегда находившихся не при деньгах. Конечно, 15 рублей, которые выплачивали за полуторачасовую лекцию литераторам молодым или малоименитым, или 22.50, достававшиеся тем, кто котировался выше, – суммы не бог весть какие даже и по советским временам. Но если не лениться и из клуба камвольной фабрики, не чинясь, ехать в воинскую часть, чтобы оттуда нагрянуть в детский дом или еще куда, то на хлеб с маслом, а иногда и с икоркой, вполне хватало даже литераторам, пребывавшим либо в творческом простое, либо у властей в опале.

(обратно)

244

Поликлиника Литфонда– единственное, может быть, место, где перед кабинетами стоматолога или окулиста могли мирно встречаться литераторы, принадлежащие к различным и зачастую враждующим между собою писательским группам. Свое название поликлиника сохранила и сейчас, хотя была продана за полкопейки еще в самом начале 1990 годов.

(обратно)

245

«Советская власть плохо содержала своих писателей» – эта новелла, что и неудивительно, вызвала особенно бурный отклик в Фейсбуке. «Да, тогда существовали утвержденные ставки авторского гонорара например, за авторский лист прозы – от 150 до 400 рублей. На 400 рублей можно было два месяца жить или купить холодильник «Минск», – напомнил Юрий Буйда. «Нашли чем хвастаться, писатели. В советское время поэты-песенники в ВААП (теперь РАО), в кассу, с чемоданами ходили. В меньшие емкости не помещалось», – съязвил Алексей Слаповский. «Что там мебель, – квартира! За гонорар „Советского писателя“ 1989 года (книжка прозы в мягкой обложке) я обменяла двухкомнатную квартиру в Челябинске на двухкомнатную в Москве, у метро Отрадное, которого тогда, правда, ещё не было. Доплата равнялась стоимости трёхкомнатной кооперативной квартиры», – вздохнула Татьяна Набатникова. «Ого! На бездуховном Западе, надо думать, не каждый Умбер-то Эко так вот за статью сразу купит финский диван… Да еще велюровый. «Россия, которую мы потеряли…» – изумилась Ольга Бугославская. «Советская власть мирилась с писателями как с неизбежным злом… и по мере возможностей это самое зло прикармливала…. кого-то перекупала, кому-то просто не давала помереть с голоду, потому что не комильфо… Мы ж не гестаповцы какие-то, мы вам пальцы в дверях не зажимаем, – говорил мне моложавый капитан в штатском, который вел со мной, студентом, разные литературные разговоры…» – подытожил Андрей Чертков. «Дорого же обходились совдепии ее могильщики», – поставил финальную точку Владимир Таракановский.

(обратно)

246

Литературная консультация – структурное подразделение Союза писателей СССР, куда стекались рукописи (по преимуществу, самодеятельных) авторов, отправленные и в правление Союза, и в издательство «Советский писатель», и лично дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу, и в ООН, и на деревню дедушке. Коэффициент полезного действия был, разумеется, небольшим, так что стенд, на котором были выставлены книги, авторы которых прошли через Литконсультацию, почти не пополнялся. Зато возможность подзаработать т. наз. «внутренними» рецензиями ценилась тогдашними членами Союза писателей ничуть не меньше, чем выступления по линии, как тогда говорили, Бюро пропаганды художественной литературы.

(обратно)

247

Искренко Нина Юрьевна (1951–1995) – поэтесса, одна из наиболее ярких представительниц концептуализма в поэзии конца 1980-х – начала 1990 годов. Были и посмертные издания ее стихов, но они выходили, во-первых, так давно, а во-вторых, столь малыми, коллекционными тиражами, что вряд ли доступны новому читательскому поколению{19}.

(обратно)

248

«Работница», «Крестьянка» – «тонкие» иллюстрированные журналы советской эпохи, где, наряду с очерками о героинях социалистического созидания и кулинарными рецептами, непременно публиковались и стихи – как правило, доступные пониманию массовой, да к тому же еще и женской, читательской аудитории.

(обратно)

249

Казакова Римма Федоровна (1932–2008) – поэтесса, всегда воспринимавшаяся мною как образец эталонного – и не плохого, и не хорошего – стихотворца, что помогло ей стать «рабочим» секретарем правления Союза писателей СССР в 1976–1981 годах, а в постсоветские уже годы возглавить Союз писателей Москвы. С чем наверняка не согласятся и многие мои коллеги, сохранившие в своей памяти образ деятельного, доброго и участливого человека, и многие читатели, запомнившие Казакову, прежде всего, по ее песням.

(обратно)

250

Клуб «Поэзия» – неформальное объединение поэтов-нонконформистов, возникшее в Москве в 1985 году, куда входили, прежде всего, участники поэтической студии Кирилла Ковальджи при журнале «Юность» (Юрий Арабов, Евгений Бунимович, Владимир Друк, Александр Еременко, Виктор Коркия, Света Литвак, Алексей Парщиков и другие), а также такие уже набиравшие известность авторы, как Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн, Александр Сопровский и Сергей Гандлевский. Руководили клубом, организуя публичные акции, сначала Леонид Жуков, затем Игорь Иртеньев и Геннадий Кацов, но его неформальным лидером была Нина Искренко. Так что, как выразился Евгений Бунимович, «Нина ушла – и праздника не стало»{20}.

(обратно)

251

Отказники – так в 1970–1980 годы в СССР называли советских граждан, получивших от властей отказ в разрешении на выезд из СССР; иноязычное рефюзники (refuseniks, от англ. to refuse – «отказывать») не прижилось. А само явление исчезло после перестройки, распада СССР и принятия законов о свободе въезда – выезда из России.

(обратно)

252

ОВИР – Отдел виз и регистрации, организация, существовавшая в СССР и постсоветской России (1935–2005 гг.) и занимавшаяся как регистрацией иностранцев, прибывших в СССР и Россию, так и оформлением выездных документов. В ходе структурных преобразований постсоветского времени служба виз и регистрации была объединена с паспортной службой. Ныне функции подразделений визовой и регистрационной работы в составе Федеральной миграционной службы (ФМС России) координирует Управление организации визовой и регистрационной работы (УОВиРР).

(обратно)

253

Алия – репатриация евреев в Израиль.

(обратно)

254

«Притворявшуюся дурковатой советскую власть» – «Да, – написал в Фейсбуке Евгений Туинов, – Софья Власьевна была щедра к своим хулителям. Сергей Иванович, неужели вы думаете, что все эти фокусы наши оставались тайной для нее? Позднее, когда я был депутатом Госдумы, издали запрет оформлять на работу помощником своих близких родственников. Так депутаты оформляли, скажем, жену приятеля по депутатскому корпусу, а тот в отместку оформлял помощницей его жену. Об этом все знали, как и о липовых литсекретарях когда-то». – «Вы таки будете смеяться, – уточнил Денис Драгунский, – но и члены профкомов (во всяком разе, члены профкома драматургов, в котором я состоял) тоже имели право нанять литературного секретаря». «Еще можно было шофера держать», – припомнил Евгений Попов.

(обратно)

255

Бурштейн Анатолий Исаевич – врач-терапевт, многолетний заведующий отделением в поликлинике Литфонда СССР и верный друг многих достойных писателей той поры.

(обратно)

256

Гольдберг Анатолий Максимович (1910–1982) – британский радиожурналист, который в течение многих лет вел по Би-би-си популярную программу «Глядя из Лондона».

(обратно)

257

«Никто на дачу-кораблик покуситься не решился» – «Все точно, – прокомментировал эту новеллу Леонид Бахнов, – кроме одного – на дачу Пастернака после его смерти покушались, и еще как! Еще похлеще, чем на дачу Чуковского. Не помню точно год, возможно, где-нибудь 82-83-й, из дома выбросили буквально все, включая рояль – прямо под весенний дождь. И, кстати, довольно много рукописей – выполняли постановление суда».

(обратно)

258

Улица Павленко – названа по имени Петра Андреевича Павленко (1899–1951), писателя, лауреата четырех Сталинских премий 1-й степени (1941, 1947, 1948, 1950).

(обратно)

259

«Деревенская проза» – направление в русской литературе 1960–1980 годов, эмоционально-смысловая доминанта которого может быть охарактеризована как прощание с «крестьянской Атлантидой» и плач об утрате традиционных (патриархальных) ценностей в жизни деревни и всей современной России{21}. В этом смысле понятно, что далеко не всех, кто писал о сельских жителях, можно назвать «деревенщиками», а лишь Федора Абрамова, Василия Белова, Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Бориса Екимова и их последователей.

(обратно)

260

Отдел пропаганды ЦК КПСС – важнейшее подразделение партийного руководства, которое в годы, описанные в книге, под присмотром члена Политбюро ЦК КПСС М. А. Суслова и секретаря ЦК КПСС М. В. Зимянина ведало всей идеологической жизнью страны. В литературных кругах принято было считать, что в Отделе пропаганды собрались в основном марксисты-догматики, склонные протежировать скорее «западническим» идеям социализма с человеческим лицом, чем настроениям пробуждающегося русского национализма.

(обратно)

261

Яковлев Александр Николаевич (1923–2005) – партийный и государственный деятель, чье имя стало широко известно после публикации в «Литературной газете» (15 ноября 1972 года) двухполосной статьи «Против антиисторизма», где он во всеоружии марксистской риторики подверг сокрушительному разгрому так называемых «почвенников» в советской литературе и литературной критике. В связи с критикой статьи со стороны М. А. Шолохова и после соответствующего обсуждения вопроса на Секретариате и в Политбюро ЦК КПСС, Яковлев, исполнявший тогда обязанности заведующего Отделом пропаганды, был отстранен от работы в партийном аппарате и направлен послом в Канаду, где пробыл 10 лет. Вернувшись по инициативе М. С. Горбачева в Москву, Яковлев в 1985 году вновь занял должность заведующего Отделом пропаганды, а затем, возглавив борьбу либералов с ортодоксами, стал, как его начали называть, архитектором перестройки.

(обратно)

262

Отдел культуры ЦК КПСС – одно из двух, наряду с Отделом пропаганды, идеологических подразделений партийного руководства, которое под многолетним руководством В. Ф. Шауро (1965–1986) контролировало всю художественную, и в том числе литературную, жизнь в стране. И хотя в нем на должностях инструкторов работали, среди прочих, и вполне себе либеральные функционеры, Отдел культуры воспринимался как покровитель так называемой Русской партии и неустанный душитель всех прогрессивных веяний в литературе, театре, других видах отечественной культуры.

(обратно)

263

Можаев Борис Андреевич (1923–1996) – писатель, среди произведений которого особо выделяются повести «Живой» (1966; опубликовано в 1968), «Полтора квадратных метра» (1970; опубликовано в 1982) и роман «Мужики и бабы» (1976–1987), посвященные тяжкой доле советского крестьянства.

(обратно)

264

Думбадзе Нодар (1928–1984) – грузинский писатель, лауреат Ленинской премии (1980), автор книг «Я, бабушка, Илико и Илларион», «Я вижу солнце», «Солнечная ночь», «Закон вечности» и др.

(обратно)

265

Кожинов Вадим Валерианович (1930–2001) – критик, литературовед, публицист, признанный идеолог не только «тихой лирики» в нашей поэзии, но и так называемой Русской партии. По оценке Марка Любомудрова, «Вадим являлся одним из самых энергичных, боевых (и эрудированных) членов сложившегося тогда в Москве патриотического братства, сплоченного, едино мысленного, всегда готового отстаивать и пропагандировать русскую идеологию, утверждать наш национальный патриотизм» («Наш современник», 2015, № 1, с. 167).

(обратно)

266

Ермилова Елена Владимировна (1924) – литературовед, кандидат филологических наук, автор книги «Теория и образный мир русского символизма» (1989), дочь критика и литературного вельможи В. В. Ермилова (1904–1965), жена критика и литературоведа В. В. Кожинова.

(обратно)

267

«Классика и мы» – дискуссия, состоявшаяся в Большом зале ЦДЛ 21 декабря 1977 года, то есть в день рождения И. В. Сталина, во время которой Петр Палиевский, Станислав Куняев, Михаил Лобанов, Вадим Кожинов, Юрий Селезнев и некоторые другие ораторы впервые публично предъявили взгляд на историю советской литературы и современный литературный процесс с позиций набиравшего силу русского национализма{22}.

(обратно)

268

Передреев Анатолий Константинович (1932–1987) – поэт, переводчик, один из ведущих представителей т. наз. «тихой поэзии».

(обратно)

269

Тяжельников Евгений Михайлович (1928) – первый секретарь ЦК ВЛКСМ (1968–1977), заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС (1977–1982), считавшийся одним из покровителей так называемой Русской партии.

(обратно)

270

Битов Андрей Георгиевич (1937) – писатель, бессменный (с 1991 г.) президент Русского ПЕН-центра. В литературных кругах популярна полушутливая фраза «За одного Битова двух недобитых дают».

(обратно)

271

Хазары – тюркоязычный кочевой народ, объединенный в Хазарский каганат (650–969), часть которого во главе с правящим родом исповедовала иудаизм. Поэтому естественно, что на эзоповом языке 1970–1980 годов слово «хазары» стало едва ли не синонимично слову «евреи», и интеллектуалы-националисты охотно говорили о «хазарском иге», когда хотели намекнуть на «еврейское засилье» в среде советской научной и творческой интеллигенции.

(обратно)

272

Никонов Анатолий Васильевич (1923–1983) – главный редактор журнала «Молодая гвардия» (1963–1970), отрешенный от должности решением Секретариата ЦК КПСС. Впоследствии возглавлял идеологически маловажный в ту пору журнал «Вокруг света». Что же касается «Молодой гвардии», то она как была, так и осталась ультранационалистический – и при Феликсе Овчаренко (1971), и при Анатолии Иванове (1972–1995), и при главных редакторах уже нового, постсоветского поколения. Сначала, видимо, в силу того, что Центральный Комитет ВЛКСМ, чьим органом был журнал, последовательно возглавляли считавшиеся покровителями так называемой Русской партии Сергей Павлов (1959–1968) и Евгений Тяжельников (1968–1977), а потом уже по традиции.

(обратно)

273

Белинков Аркадий Викторович (1921–1970) – писатель, автор книг «Черновик чувств», «Юрий Тынянов», «Сдача и гибель советского интеллигента». В 1968 году воспользовался туристической поездкой в Венгрию, чтобы переправиться оттуда через Югославию в Соединенные Штаты, где преподавал в нескольких университетах.

(обратно)

274

Семанов Сергей Николаевич (1934–2011) – литератор, дебютировавший брошюрой «Во имя народа: Очерк жизни и борьбы Александра Ульянова» (М., 1961), но постепенно сдвинувшийся на монархические позиции. Своим личным врагом и, соответственно, заправилой сионистского заговора против России считал председателя КГБ, а затем генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова – см. семановские книги «Юрий Владимирович: Зарисовки из тени» (М., 1995), «Андропов: Семь тайн генсека с Лубянки» (М., 2001), «Юрий Андропов: Политическая биография» (М., 2003) и, наконец, вышедший уже посмертно труд «Русский клуб: Почему не победят евреи?» (М., 2013).

(обратно)

275

Палькин Николай Егорович (1927–2013) – саратовский поэт, которого прославили не многочисленные и никем не замеченные сборники стихов, но, в первую очередь, публикация в возглавлявшемся им журнале «Волга» (1982, № 10) статьи М. Лобанова «Освобождение».

(обратно)

276

Лобанов Михаил Петрович (1925) – критик, историк литературы и профессор Литературного института, один из наиболее последовательных публицистов так называемой Русской партии. История публикации статьи «Освобождение» и последовавших вслед за этим идеологических и административных санкций подробно, с привлечением стенограмм, изложена в мемуарах М. Лобанова «В сражении и любви: Опыт духовной автобиографии» (М., 2003).

(обратно)

277

Алексеев Михаил Петрович (1918–2007) – писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий РСФСР и СССР, главный редактор журнала «Москва» (1968–1989) и один из бессменных секретарей правления Союза писателей РСФСР (1965–1991) и СССР (1967–1991). Достойно внимания, что, подвергнув по партийной команде суровому осуждению статью М. Лобанова, коллеги по секретариатам постарались вывести из-под удара и роман «Драчуны», и его автора – «Позиция автора романа Михаила Алексеева (…) вся обращена в будущее. Позиция же автора статьи Михаила Лобанова реакционно-романтическая…» (Феликс Кузнецов), «У меня полное ощущение, что статья написана не о романе Алексеева (…), а совсем о другом. И эти две вещи существуют порознь» (Николай Доризо), «Мы должны Алексеева защитить и всю нашу литературу от субъективных толкований М. Лобанова» (Егор Исаев), «Мы выдвинули роман Михаила Алексеева „Драчуны“ на соискание Ленинской премии, и правильно поступили, ибо это – явление в нашей литературе. Я считаю, что статья М. Лобанова по сути дела, никакого отношения к роману не имеет» (Анатолий Алексин). Стоит добавить, что за своего критика не заступился и сам М. Алексеев, которого, наверное, можно понять: ведь, благодаря скандалу, Ленинская премия, на которую он рассчитывал, ему так и не досталась.

(обратно)

278

Шевцов Иван Михайлович (1920–2013) – писатель, феерическую известность которому принес роман-памфлет «Тля» о борьбе русских художников-реалистов с евреями-авангардистами (написан в 1949, опубликован в 1964 году). Более поздние его романы – например, «Во имя отца и сына» (1970), «Любовь и ненависть» (1970), «Бородинское поле» (1977), «Голубой бриллиант» (1996), «Остров дьявола» (1998) и др. – такого скандального успеха уже не имели. Взгляды И. Шевцова, в том числе и его отношение к евреям, наиболее полно представлены в публикации Олега Кашина «Один против мирового сионизма» («Русская жизнь», 7. 12.2007).

(обратно)

279

Полянский Дмитрий Степанович (1917–2001) – заместитель (1962–1965), первый заместитель председателя (1965–1973) Совета министров СССР, министр сельского хозяйства СССР (1973–1976), член Президиума / Политбюро ЦК КПСС (1960–1976). Комментируя последовавшую вслед за этим опалу Д. Полянского, «сосланного» послом в Японию, а затем в Норвегию, Леонид Млечин указывает: «Излишняя активность Полянского раздражала членов политбюро. Особенно когда он проявил особый интерес к идеологическим вопросам, что не входило в прямые обязанности первого заместителя председателя Совета министров. Он пытался влиять на литературные дела, покровительствовал «своим» писателям, причем людям бесталанным, но с большими амбициями. А в политбюро существовали свои правила. Наводить порядок в чужом огороде не было принято».

(обратно)

280

Кочетов Всеволод Анисимович (1912–1973) – писатель, последовательно возглавлявший Ленинградскую писательскую организацию (1953–1955), «Литературную газету» (1955–1959) и журнал «Октябрь» (1961–1973). Успех ему принес роман «Журбины» (1952), к тому же очень удачно экранизированный, а скандальную известность роман-памфлет «Чего же ты хочешь?», опубликованный в его личном «Октябре» (1969, №№ 9-11), но так никогда и не выходивший отдельным изданием. Сейчас память о книгах В. Кочетова стерта, осталась лишь репутация: «Из всех советских писателей Кочетов – самый главный мракобес, который боролся с интеллигенцией всех толков. Самый главный, самый мрачный. Если изучать соцреализм, то Кочетов со всеми своими произведениями это и есть самый породистый, самый типичный соцреализм» (Михаил Золотоносов, ).

(обратно)

281

Дедков Игорь Александрович (1934–1994) – после окончания факультета журналистики МГУ (1957) получил распределение в Кострому, где и вырос в одного из крупнейших литературных критиков и публицистов российской провинции. Полномочным представителем русского простонародья, обделенного перестройкой, он чувствовал себя и в Москве, куда в 1987 году вернулся на роль политического обозревателя журнала «Коммунист» (затем «Свободная мысль»).

«Переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым…» – этот драматический сюжет 1986 года наиболее обстоятельно изложен в статье Константина Азадовского «Переписка из двух углов Империи», опубликованной в 5-м номере журнала «Вопросы литературы» за 2003 год.

(обратно)

282

Алексин (Гоберман) Анатолий Георгиевич (1924) – прозаик, лауреат премии Ленинского комсомола (1970), Государственных премий РСФСР (1974) и СССР (1978). Являясь в течение ряда лет «рабочим» секретарем правления СП РСФСР (1970–1989), вошел в историю литературы советской эпохи как «умный еврей при губернаторах» С. Михалкове и Ю. Бондареве и строгий надсмотрщик над всеми детскими писателями страны. Что, разумеется, не мешает ему, перебравшись в Израиль (1993), а затем в Люксембург (2011), вспоминать о своем нонконформизме и заслугах в борьбе с советской властью.

(обратно)

283

Чаклайс Марис (1940–2003) – латышский поэт, чьи стихи на русский язык переводили А. Кушнер, П. Вегин, А. Найман и др. поэты.

(обратно)

284

«A как у вас сейчас с обрезаниями?» – «В Дагестане, – рассказал в комментах Саид Ниналалов, – в 70-е годы пришла анонимка в обком партии: „1-й секретарь такого-то райкома сделал своему сыну обрезание“. Приехала комиссия – проверили – все на месте. Через 2 месяца – 2-я анонимка с аналогичным текстом. Приехали – опять ничего не тронуто. На третий раз комиссия не приехала… И 1-й секретарь райкома сделал своему сыну обрезание, не боясь лишиться должности и партийного билета».

(обратно)

285

«Детская литература» – ежемесячный журнал, посвященный вопросам истории, теории и критики литературы для детей, а также организации детского чтения. Издавался с 1936-го до середины 1990-х годов. Его главным редактором в течение многих лет был С. П. Алексеев, которым я, после издания своей первой и, прямо скажем, малоудачной книги «Твой современник» (1978), и был приглашен в члены редакционной коллегии.

(обратно)

286

Бобков Сергей Филиппович (1948) – поэт, сын генерала КГБ СССР Ф. Д. Бобкова, что, возможно, объясняет тот удивительный факт, что его стихи, продолжавшие хлебниковские традиции заумной, футуристической поэзии, не только были отмечены премией Ленинского комсомола (1983), а их автору принесли пост секретаря правления СП РСФСР по международным делам, но и вызвали восхищенные отклики, с одной стороны, признанных либералов Андрея Вознесенского и Михаила Шатрова, а с другой стороны, патентованных мракобесов Анатолия Иванова и Владимира Фирсова. «Засветившись» на заседании секретариата правления СП СССР 20 августа 1991 года, куда он прибыл как «представитель Янаева» с требованием поддержать действия ГКЧП, Сергей Бобков вскоре пропал из виду, и стихи его с тех пор более в печати не появлялись.

(обратно)

287

Бобков Филипп Денисович (1925) – генерал армии, начальник 5-го («идеологического») управления (1969–1983), заместитель (1983–1985), первый заместитель председателя (1985–1991) председателя КГБ СССР. Свою профессиональную деятельность по борьбе с диссидентами и антисоветчиками совмещал со страстным увлечением театром и коллекционированием антикварных книг. В 1992–2001 годах руководил Аналитическим управлением холдинга АО Группа «МОСТ», возглавляемого В. А. Гусинским. Издал мемуарные книги «КГБ и власть» (1995), «Последние двадцать лет» (2006), «Как готовили предателей» (2012).

(обратно)

288

Чуев Феликс Иванович (1941–1999) – может быть, единственный советский поэт, кто в 1970-1980-е годы публично заявлял о себе как о несгибаемом, убежденном сталинисте. В постперестроечные годы прославился книгами «Сто сорок бесед с Молотовым» (1991), «Так говорил Каганович» (1992), «Солдаты империи» (1998){23}.

(обратно)

289

Владимир Иванович – в роли сопровождающих поездки писательских делегаций за границу могли выступать или штатные сотрудники Иностранной комиссии Союза писателей СССР, или сторонние представители, как тогда говорили, «органов». Понятно, что такого рода «Владимиры Ивановичи» почти никак не могли повлиять на поведение подопечных советских писателей в зарубежных странах. Зато они своими тайными отчетами «куда следует», как опять же говорили в те годы, могли перекрыть кислород провинившимся (или им чем-либо не угодившим) литераторам, то есть лишить их в дальнейшем возможностей выезжать из страны.

(обратно)

290

Подарки – советским туристам обменивали на франки только по 30 рублей, ушедших на кофе, уличные туалеты и одноразовые румынские колготки из магазина «Тати», если кто его помнит, так что рассчитывать мы могли только на подарки гостеприимных французов. Но эти подарки волшебным образом осели в гостиничных номерах Владимира Ивановича и Феликса Чуева, так что мы возвращались в Москву с изрядно потощавшими чемоданчиками, а они с объемистыми баулами, коробками и сумками.

(обратно)

291

Фриу Клод – президент, позднее почетный президент университета Paris VIII, литературовед, автор работ по русской литературе, среди которых выделяются исследования жизни и творчества В. В. Маяковского.

(обратно)

292

Тарощина Слава (Бронислава Дмитриевна) – мой друг, в ту пору сотрудник отдела литературной жизни «Литературной газеты», а ныне известный телевизионный критик, обозреватель «Новой газеты».

(обратно)

293

«Ничего и никому не говорящая история» – «И что этот рассказ прибавил к бессмертным душам Ваших читателей?» – действительно спросила у меня в Фейсбуке Ирина Флерова.

(обратно)

294

Сулейменов Олжас Омарович (1936) – русскоязычный казахский писатель, автор многих книг стихов и исследования «Аз и Я» (Алма-Ата, 1975), где доказывалось тюркское происхождение «Слова о полку Игореве».

(обратно)

295

Гамзатов Расул Гамзатович (1923–2003) – народный поэт Дагестана, лауреат Сталинской (1952) и Ленинской (1963) премий, Герой Социалистического Труда (1974). О нем многое рассказывают, но мне больше всего нравится легенда о том, что, став членом Президиума Верховного Совета СССР, он будто бы прямо с заседания отправил своей жене телеграмму на правительственном бланке: «Сижу в президиуме, а счастья все равно нет».

(обратно)

296

«Сквозь форточку в женском туалете» – «Сергей Иванович, – напомнил мне в Фейсбуке Игорь Волгин, – был ещё один путь в литературу – подземный ход из правления СП на Поварской к нижнему буфету ЦДЛ. Молодые дарования („дети подземелья“), не пускаемые с парадного подъезда, им часто пользовались. Шапиро стоял у главного входа и встречал литераторов грозным вопрошением: „Член Дома“?» На что однажды некто ему ответил: „Нет, с собой…“»

(обратно)

297

Тусовка – придя к нам, как говорят лингвисты, из жаргона картежников, это слово с безусловно негативной семантикой стало в 1990–2000 годы ситуативным синонимом старинного и, в общем-то, почтенного понятия литературной среды. Сейчас, когда социальный престиж литературы упал до минимального (в российской истории) уровня, писателям трудно удержаться от изоляционистского по своей природе порыва искать одобрения уже не у общества, а в своем закрытом от профанов кругу. Для которого, как подчеркивает историк культуры Андрей Зорин, «важно сочетание неформальности и институционализированности. Ведь если нет одного из них, то все превращается в какие-то дружеские посиделки или, напротив, в какой-то союз писателей, скучный и бюрократический». Поэтому тусовки образуются не в целях поддержки какой-либо эстетической идеи, как может образоваться, например, литературное направление, а вокруг абсолютно конкретных дел и инициатив – скажем, вокруг литературных журналов или литературных премий.

(обратно)

298

Домжур, Центральный Дом журналиста – один из старейших клубов и культурно-просветительских центров Москвы, открытый (изначально как Дом печати) на Никитском бульваре еще в 1920 году.

(обратно)

299

ВТО, Всероссийское театральное общество – общественная организация, объединяющая представителей театральных профессий. Одним из ее предшественников было Общество взаимного вспоможения русских артистов, возникшее в 1877 году, другим – Императорское русское театральное общество, учрежденное в 1983 году, и это сплетение благотворительности, частной инициативы с официозом определяло все десятилетия жизни театрального клуба. Основанный в 1937 году на Страстном бульваре, Центральный дом актера славился своим рестораном, куда любили приходить и поэты, и художники, и вообще известные либо богатые люди. После того, как в 1990 году здание клуба на Страстном сгорело и Дом актера вынужден был переселиться в офис Министерства культуры на Арбате, слава эта, увы, померкла.

(обратно)

300

Дом композиторов – этот основанный в 1964 году творческий клуб (Брюсов переулок, 8/10) по-прежнему располагает Большим и малым концертными залами, нотной библиотекой и, разумеется, рестораном.

(обратно)

301

Дом кино – клуб деятелей киноискусства, открытый на Васильевской улице, 13 в 1934 году. И поскольку в советскую эпоху отечественная культура была не только литературоцентричной, но и киноцентричной, сюда нечлены Союза кинематографистов прорывались не столько в ресторан, хотя и в него тоже, сколько на закрытые просмотры «для своих».

(обратно)

302

Випы – обрусевшее в 90-е годы обозначение Very Important Person, очень важных персон, имеющих особые привилегии из-за своего высокого статуса, популярности и капитала. Тогда же у этого слова возник и ситуативный синоним – элита.

(обратно)

303

«Монолит» – закрытый VIP-клуб, располагавшийся по Большой Грузинской улице в Москве и ныне, кажется, не существующий. Во всяком случае, ни Гугл, ни Яндекс не подают о нем никакой вести.

(обратно)

304

Борушко Олег Матвеевич (1958) – поэт, прозаик, известный, прежде всего, своими литературными мистификациями – во всяком случае, его «Эротические танки», написанные от имени вымышленного средневекового японского поэта Рубоко Шо, были в 1991 году изданы 300-тысячным тиражом. Ныне живет в Лондоне, где с 2003 года проводит крупнейший в русском зарубежье ежегодный поэтический турнир «Пушкин в Британии».

(обратно)

305

«Стремление бывать (…) в закрытом кругу себе подобных» – «Литературные круги, – как вспоминает Юрий Мандельштам о Владиславе Ходасевиче, – были ему не то что милы (порою он их ненавидел), а органически необходимы. “Странная вещь, – признавался он, – с литераторами я задыхаюсь, но без них мне скучно“». («Возрождение», 1939, 23 июня).

(обратно)

306

«Поэзия» – альманах, выпускавшийся в 1972–1991 годах и именовавшийся в просторечии «братской могилой» поэтов, прежде всего, провинциальных.

(обратно)

307

Старшинов Николай Константинович (1924–1998) – поэт, редактор альманаха «Поэзия» в 1972–1991 годах, ревниво относившийся к поэтам, что называется, «с именем» и отдававший, как вспоминает поэтесса Алла Коркина, «предпочтение ребятам из российской глубинки». «Многие действующие литераторы, даже самого старшего поколения, – написал в комментах Виктор Мурзин, – должны быть благодарны Старшинову за то, что он дал возможность им, тогда слабым, но подающим надежду стихотворцам расправить крылья».

(обратно)

308

«Книжная лирика» – условное, но в 1960–1980 годы общепринятое наименование стихов, написанных с ориентацией не на советский канон или почвеннические традиции, а на литературные нормы XIX столетия или, в особенности, Серебряного века.

(обратно)

309

«Чуть какая надломлинка» – «Не согласен, С. И., – может, впервые, – возразил мне Алексей Слаповский. – Если поэт настоящий, это ничем не перешибешь. Но тему Вы затронули из самых больных: много было в советское время этих милых провокаций со стороны милых вроде бы людей, сидящих у корыт, много надломинок, надломов и трещин, много они душ загубили, если уж всерьез. Втихую, укромно и даже как бы без зла». Столь же немилосердно прокомментировал эту историю и Александр Архангельский: «Но ведь талантишко был средний? с самого начала? так что не надломился, а просто выдохся, как выдохся бы в любом случае? Чтобы надламываться, надо как минимум иметь ствол».

(обратно)

310

Турсун-Заде Мирзо (1911–1977) – народный поэт Таджикской ССР, лауреат Сталинской (1948) и Ленинской (I960) премий, Герой Социалистического Труда (1967), Герой Таджикистана (2001; посмертно). Судить о достоинстве его стихов сейчас трудно, легче вспомнить популярную в те годы песню Ю. Кима: «В Коктебеле, в Коктебеле, у лазурной колыбели, весь цвет литературы ЭсЭсЭр, а читательская масса где-то рядом греет мясо – пляжи для писателей, читателям же – фиг! На мужском пустынном пляже, предположим, утром ляжет наш дорогой Мирзо Турсун-Заде. Он лежит и в ус не дует и заде свое турсует, попивая коньячок или алиготе».

(обратно)

311

«Перевешивал Золотую Звезду Героя Социалистического Труда» – «Смею предположить, – уточнил в Фейсбуке Ефим Гаммер, – что оригинал звезды он прятал в своем сейфе. А на лацкане пиджака или пижамы носил дубликат, коих было у него немало. В Риге я знавал человека, который точил из латуни подобные звезды для героев соцтруда, чтобы они лишний раз не надевали настоящую, а то ведь и потерять можно, в особенности когда примешь на грудь что-нибудь потяжелее, чем медаль». «Ясное дело, – добавил Вячеслав Шаповалов, – это дресс-код эпохи, Вы же, Сергей Иванович, наверняка помните один из фотоснимков Заболоцкого на даче… А меня вот всегда умиляло, что этой своей полосатостью наполнители тогдашних курортов и профессорских дач напоминали сильно раздобревших лениво-шустрых арестантов из тогдашнего же Голливуда. Но звезда Героя на пижаме – это что-то из античной трагедии…»

(обратно)

312

Соловьев Владимир Исаакович (1942) – литературный критик, а после отъезда в эмиграцию (1977) политолог и мемуарист, автор многих книг о политических метаморфозах советской и российской власти, а также о писателях и, прежде всего, об Иосифе Бродском и Сергее Довлатове.

(обратно)

313

Клепикова Елена Константиновна (1942) – филолог, литературный критик. Выпустила в соавторстве с мужем – Владимиром Соловьевым книги «Андропов: тайный ход в Кремль», «Кремль: от Андропова до Горбачева», «Ельцин: политические метаморфозы», «Парадоксы русского фашизма», «Довлатов вверх ногами». Есть у нее и сольные книги – монография «Невыносимый Набоков» (2002) и том избранного «Отсрочка казни» (2011). Живет в Нью-Йорке.

(обратно)

314

«Taк мы лучше запомнимся» – «Да, точно, он даже написал книжку «Три еврея» про Бродского и Кушнера и себя, любимого – и ведь верно, запомнился в этой компании!» – подтвердил в одном из комментов Петр Образцов.

(обратно)

315

«Он то ли служил, то ли не служил в КГБ» – отвечая в Фейсбуке на вопрос Олега Борушко, отрицает ли все-таки В. Соловьев, что он был стукачом, или нет, герой моей новеллы рассердился не на шутку: «То есть почему не отрицаю? Полностью отрицаю. Обо всем написал в прекрасном биоромане „Три еврея“, много раз изданном. Да никто – никогда – мне не предлагал им стать. Не по чину. Известный писатель, член всяких союзов. А на каждый чих не наздравствуешься. Тем более, давно пришел к заключению, что обвинения в стукачестве, да еще с ссылкой на мою книгу, самую антикагэбэшную в истории русской литературы, экая лажа, ну и уровень, и чего меня сюда занесло? а кто-то просился в друзья – исходит от самих стукачей, которые действуют по заданию гэбухи или по собственной инициативе, чтобы отмазаться от скверны. Развлекайтесь, господа, без меня».

(обратно)

316

Чкония Даниил Соломонович (1946) – поэт, переводчик, соредактор (с Ларисой Щиголь) журнала «Зарубежные записки» (2005–2011). Живет в Кёльне.

(обратно)

317

«Пока я не опубликовал восторженную статью…» – «Страстно я презираю Вашего Чупринина!!! – в письме Станиславу Куняеву от 6.07.1979 откликнулась на эту статью Татьяна Глушкова. – Прочла сейчас необъятную его статью про Морица-Макбета, напечатанную, конечно, у Емельяна{24}. Этот Ваш Чупринин отыскал в помойке „ключевую воду поэзии“, традиции Эсхила, Гесиода, Софокла, Вергилия – и прочих по списку, – а также испытывает радостную сладость благодарного понимания“ высокой морицыной поэзии (…) Вот гнида… Ну, что в поэзии этот раб понимать не может, – про то знаете и Вы сами. Бить шваброй мокрой надобно этого Вашего Чупринина» (Цит по: С. Куняев. Мои печальные победы, с 484).

(обратно)

318

«Мы называем такие устные рассказы «отлившимися в мраморе» – «Пластиночки», – припомнила в Фейсбуке Людмила Казарян слово, каким Анна Ахматова обычно называла такие рассказы. «Леонид Григорьевич Григорьян, – прибавила Жанетта Радул, – называл такие повторения «поставить пластинку», и тоже этим пользовался иногда. Особенно когда знал, что ждут от него «мемуаров, историй, баек».

(обратно)

319

Ордена – эти знаки отличия воспринимались многими писателями как своего рода охранная грамота, и, хотя я лично знаю крамольников, развешивавших их по стенам своего домашнего туалета, в советские годы отказался от получения правительственной награды, кажется, один только Владимир Осипович Богомолов.

(обратно)

320

«Ну, что дадут, что дадут?» – «Ордена тогда не дали… – прокомментировал эти слова Ю. Левитанского мой фейсбучный читатель Александр Журавель. – А почему хотелось – так ведь советских писателей уже этим „прикормили“. Уже как бы полагалось, тем более фронтовику…»

(обратно)

321

Жданов Иван Федорович (1948) – поэт, первая книга которого «Портрет» (1982) была воспринята критиками (и мною в том числе) как начало прорыва нонконформистов в советскую поэзию{25}.

(обратно)

322

Поздняев Михаил Константинович (1953–2009) – поэт, в годы перестройки намеревавшийся стать священником, а затем опубликовавший серию статей с жесткой критикой церковных иерархов и официальной политики Русской Православной Церкви.

(обратно)

323

И о докладных записках Куняева в ЦК КПСС…» – «В 1978 году (…), – вспоминает Станислав Куняев, – я распространял по России рукописное «письмо в ЦК» о засилье сионистских сил в средствах массовой информации и в самом идеологическом отделе ЦК, за что меня вскоре «проработала» яковлевская команда – Зимянин, Севрук, Альберт Беляев, Игорь Бугаев – в беляевском кабинете и за что убрали с выборной должности секретаря Московской писательской организации. Я никогда не «разделял» политики партии по национальному вопросу, особенно русскому» (С. Куняев. Мои печальные победы, с 342).

(обратно)

324

Зимянин Михаил Васильевич (1914–1995) – секретарь ЦК КПСС по идеологии (1976–1989). По оценке академика Г. Арбатова, «репутация у него была неплохая, но на посту секретаря ЦК с ним что-то произошло. Может быть, он не выдержал испытания властью. А может быть, это было возрастное. Но, во всяком случае, Зимянин стал совсем другим, превратился в покровителя реакционеров, а в некоторых неблаговидных делах (…) активно участвовал сам».

(обратно)

325

Музей Революции – так до сентября 1998 года назывался Музей современной истории России, расположенный в здании по Тверской, 21, где в давние-предавние времена размещался Московский Английский клуб (1831–1917).

(обратно)

326

Музей Революции – так до сентября 1998 года назывался Музей современной истории России, расположенный в здании по Тверской, 21, где в давние-предавние времена размещался Московский Английский клуб (1831–1917).

(обратно)

327

Авдеев Александр Алексеевич (1946) – карьерный дипломат, неожиданно для всех (и в том числе, видимо, для себя) занимавший пост министра культуры РФ в 2008–2012 годах.

(обратно)

328

Карпов Владимир Васильевич (1922–2010) – писатель, биография которого, безусловно, ярче, чем его книги. Еще курсантом Ташкентского пехотного училища, он в апреле 1941 года был репрессирован, а в 1942 году, попав в штрафную роту, так отличился в боях, что судимость с него была снята. Затем, командуя взводом разведчиков, стал Героем Советского Союза и, после окончания Высшей разведывательной школы и Военной академии имени Фрунзе, служил офицером на Памире, в Каракумах, в Кушке. Что не помешало, а скорее помогло ему окончить Литературный институт и, после выхода в отставку, сделать завидную литературную карьеру: заместитель главного редактора журнала «Октябрь» (1973–1981), главный редактор журнала «Новый мир» (1981–1986), первый секретарь правления Союза писателей СССР (1986–1991).

(обратно)

329

«Ловля пескарей в Грузии» – рассказ Виктора Астафьева, написанный в 1984 году и опубликованный, причем с большими купюрами, в журнале «Наш современник» (1986, № 3), был, как позднее вспоминал его автор, «встречен болезненно, прежде всего грузинскими писателями, которым он доставлен был еще в гранках из журнала «Наш современник» с припиской: «Автор оскорбляет грузинский народ». Полностью и с обширным авторским послесловием этот рассказ был опубликован только в 15-томном собрании сочинений В. Астафьева (1997).

(обратно)

330

«Положение вроде бы спасает Гавриил Троепольский…» – «Тут же, – процитируем воспоминания самого В. Астафьева, – выскочил на трибуну „старый, закаленный штрейкбрехер“, как его потом назвали в письме ко мне воронежские писатели, Гавриил Троепольский и тоже со слезой, проникновенно, принес извинение от имени русских писателей и журнала „Наш современник“, допустившего идеологическую ошибку, грузинским писателям и всему народу Грузии. Я не был готов к натиску такого сплоченного отряда защитников передовой идеологии и нерушимой дружбы народов, растерялся, от ошеломления сделался совсем мокрым и решил (…), может, и уехать со съезда и написать письмо о выходе из Союза писателей, умеющего так здорово предавать своих членов и выслуживаться перед начальством, хотя, как потом выяснилось, Лигачев совсем не благословлял их на это и даже попросил более „не акцентировать внимание на этом неприятном инциденте“ и продолжать съезд»{26}.

(обратно)

331

Троепольский Гавриил Николаевич (1905–1995) – писатель, чье имя сохранилось в истории благодаря трогательной повести «Белый Бим Черное Ухо» (1971), переведенной на двадцать с лишним иностранных языков, принесшей автору звание лауреата Государственной премии СССР (1975) и очень удачно экранизированной режиссером Станиславом Ростоцким (1977).

(обратно)

332

Николаева Олеся (Ольга Александровна) (1955) – поэт, прозаик, эссеист, лауреат национальной премии «Поэт» (2006) и Патриаршей литературной премии (2012).

(обратно)

333

Госиздат (Государственное издательство РСФСР) – старейшее советское издательство, основанное в 1919 году в Москве и существовавшее с 1930 по 1949 под названием ОГИЗ (Объединение государственных книжно-журнальных издательств), куда входили, в частности, специализированные издательства учебно-педагогической, социально-экономической, военной, детской, музыкальной и художественной литературы.

(обратно)

334

«Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить» – «Не дай Бог, чтоб со мной такое стало! Я надеюсь, что буду многих классиков любить всегда…» – воскликнула в Фейсбуке Нина Горланова. А Татьяна Набатникова согласилась: «Да, запас любви иссякает с годами. Это я ещё в детстве заметила по своей бабушке: она любила нас всё меньше. С литературой – то же самое: сначала не можешь без неё жить, потом она не нужна». – «Прекрасная фраза, – заметил Владимир Тучков. – Спустя еще пару десятилетий она могла бы быть продолжена – даже себя. Или так: прежде всего себя». И наконец, в дискуссию вступила Наталия Соколовская: «Эх, Сергей Иванович, говорят же: не буди лиха… Так вот. Лито Виктора Сосноры было вторым в моей питерской жизни после Нонны Слепаковой. Тут мне повезло. Но про Соснору У него был невероятный, протодиаконский бас. И порой, когда штудии переходили в застолья, он им пел. Стаканы дрожали. Что до его суждений… Да, он мог поставить перед тобой невидимую стену, о которую твои собственные представления разлетались в прах. Он был прекрасен. И есть, слава богу. С ровесниками и предшественниками по литературе у него и тогда были свои отношения, точно)) Но я о Нине, которая однажды появилась в нашем лито. Потому что, „если что и осталось“, так вот это… Вечерний мокрый Невский. Мы с ней идем мимо Катькиного садика. Говорим о чем-то вполне возвышенном. Я смотрю на Нину сбоку и вижу ее запрокинутое лицо, заломленный вбок берет крупной вязки и пронзенный светом фонаря прозрачный виноградовый, сияющий глаз… Потом я догадалась, что это было время начала их романа…»

(обратно)

335

«Россия, ты одурела!» – фраза, которую 13 декабря 1991 года в прямом телевизионном эфире, то есть на всю страну, произнес публицист Юрий Федорович Карякин, узнав, что в ходе выборов в первую после крушения СССР и коммунизма Государственную Думу непредсказуемо много голосов набрала казавшаяся фарсовой Либерально-демократическая партия В. В. Жириновского.

(обратно)

336

Лунгина Лилианна Зиновьевна (1920–1998) – филолог, переводчик с французского, немецкого, норвежского, датского и шведского языков. Среди самых ярких ее работ – осуществленный еще в 1957 году перевод книги Астрид Линдгрен «Малыш и Карлсон, который живет на крыше». Но по-настоящему известным имя Л. Лунгиной стало после того, как в 2009 году зрителям ТВ-канала «Культура» был представлен 15-серийный телефильм «Подстрочник» о ее жизни, снятый режиссером Олегом Дорманом и оператором Вадимом Юсовым. Запись этих монологов составила книгу «Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана» (2010).

(обратно)

337

Озерская-Тарковская Татьяна Алексеевна (1907–1991) – переводчица, среди работ которой наибольшую известность приобрели русские версии романов «Аэропорт» А. Хейли и «Унесенные ветром» М. Митчелл, последняя жена (1951–1989) А. А. Тарковского.

(обратно)

338

Грибов Юрий Тарасович (1925) – прозаик, очеркист, один из «рабочих» секретарей правления СП СССР в годы его «перестроечного» упадка. Мне запомнился писателем и функционером совершенно бесцветным, а вот в сознании Олега Михайлова он остался совсем иным: «По-суворовски быстрый в движениях, живой, наделенный народным юмором, с характерным волжским говорком, всегда в центре кипения работы, Юрий Тарасович Грибов живет в моем сознании как глубоко незаурядная личность, которая излучает обаяние и бескорыстное, дружеское отношение к литераторам и самой литературе» («Литературная газета», 23.06.2010).

(обратно)

339

«Весть» – безгонорарный и неподцензурный альманах, который первоначально затевался инициативной группой как первое издание одноименного кооперативного издательства, но был в 1989 году выпущен издательством «Книжная палата». Среди публикаций в этом альманахе – произведения Булата Окуджавы, Фазиля Искандера, Евгения Попова, Александра Давыдова, но центральное место занимает, конечно, поэма «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева.

(обратно)

340

Славутин Евгений Иосифович (1948) – выпускник мехмата МГУ, еще в 1968 году создавший экспериментальную театральную студию «Комик». В 1983 году он возглавил Студенческий театр МГУ, а с 1999 года, когда был основан театр МОСТ (Московский открытый студенческий театр) является его бессменным художественным руководителем и главным режиссером.

(обратно)

341

Черниченко Юрий Дмитриевич (1929–2010) – журналист, писатель, общественный и политический деятель, народный депутат СССР (1989–1991), член Совета Федерации РФ (1993–1995), сопредседатель Ассоциации писателей в поддержку перестройки «Апрель», глава Крестьянской партии России.

(обратно)

342

«И каждый день идет (…) за год» – «Какое было время! В эти годы даже смертность сократилась: время надежд. Больше не удастся такое пережить», – откликнулась в Фейсбуке Ада Горбачева. «Какая компания!!!!!!. Какие надежды были у всех нас. Съезд смотрела, даже больничный лист взяла. Как давно это было. Кстати, только недавно перечитывала Искандера и получала огромное удовольствие», – воскликнула Елена Волкова. «Период исторического оптимизма в нашем отечестве простирался примерно с 1997 до 1992 года…» – суховато констатировал Михаэль Ротин.

(обратно)

343

«Ходить к начальству…» – здесь уместно привести фрагмент из «Воспоминаний» И. Я. Мандельштам: «В 30-м году в крошечном сухумском доме отдыха для вельмож (…) со мной разговорилась жена Ежова. „К нам ходит Пильняк, – сказала она. – А к кому ходите вы?“ Я с негодованием передала этот разговор О. М., но он успокоил меня: „Все «ходят»“. Видимо, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу. Мы „ходили“ к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения Эмильевича… Всеми просветами в своей жизни О. М. обязан Бухарину».

(обратно)

344

Вегин (по отцу Мнацаканян) Петр Викторович (1939–2007) – поэт, метафорически перенасыщенные и всегда экспрессивные стихи которого в критике удачно сравнили с «гигантским комбинатом по производству праздничных салютов и фейерверков». С сентября 1989 года жил в США, где занимался журналистикой и написал мемуарную книгу «Опрокинутый Олимп».

(обратно)

345

Ткаченко Александр Петрович (1945–2007) – поэт, романист, которого А. Вознесенский назвал «мустангом крымских степей». В молодости он был профессиональным футболистом, а жизнь закончил генеральным директором и вице-президентом Русского ПЕН-центра.

(обратно)

346

Хлебников Олег Никитьевич (1956) – поэт, журналист. В 1988–1991 годы он заведовал отделом литературы в журнале «Огонек», затем выпускал журнал «Русская виза», а с 1996 года служит в «Новой газете».

(обратно)

347

Эккерман Иоганн Петер (1792–1854) – немецкий литератор, младший друг и секретарь И. В. Гёте. Его объемистая книга «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823–1832», основана на записях, сделанных с разрешения великого поэта.

(обратно)

348

«Огонек» – иллюстрированный еженедельный журнал, издающийся с 1899 года. В 1986–1991 годах, при главном редакторе Виталии Коротиче, был одним из бесспорных флагманов перестройки.

(обратно)

349

Вигилянский Владимир Николаевич (1951) – критик, публицист. В 1988–1991 годы он работал в журнале «Огонек» и был председателем Совета его трудового коллектива. В 1995 году рукоположен во диакона, затем в священника, и с 2005 по 2012 год был руководителем пресс-службы Московской Патриархии. Ныне отец Владимир протоиерей, настоятель храма Святой Мученицы Татианы.

(обратно)

350

«Память» – первая публичная ассоциация русских националистов монархического извода. Возникла, взяв имя романа-эссе В. Чивилихина «Память», в 1980 году как объединение любителей-активистов из Московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. В 1986–1987 годах организации с тем же названием появились и в других городах России, претендуя на роль флагмана в националистическом движении. Однако уже в 1988–1989 годах общество «Память» раздробилось на множество конфликтующих друг с другом «фронтов» – возможно, в силу того, что, как указал в одном из интервью генерал КГБ Л. Шебаршин, «идеологический» Пятый отдел КГБ СССР целенаправленно расколол эту организацию, становившуюся для власти опасной. Среди самых заметных акций «Памяти» – митинг в поддержку перестройки, проведенный на Манежной площади в Москве, и последовавшая за ним встреча с Б. Н. Ельциным, тогда первым секретарем Московского горкома КПСС (май 1987), а также срыв одного из заседаний писательской ассоциации «Апрель» в Центральном доме литераторов (январь 1990){27}. После августа 1991 года численность и активность «Памяти» резко снизилась, хотя ее различные ответвления формально существуют до сих пор.

(обратно)

351

Курицын Вячеслав Николаевич (1965) – критик, прозаик. В 90-е годы был одним из провозвестников русского постмодернизма и первопроходцев русского Интернета. В 2000-е сосредоточился на прозе – книги «Акварель для Матадора» (2000), «Матадор на Луне» (2001), «7 проз» (2002), «Книги Борхеса» (2012), изданные под собственным именем, романы «Месяц Аркашон» (2004), «Спать и верить» (2007), «Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски» (2008), выходившие под псевдонимом Андрей Тургенев.

(обратно)

352

Урнов Дмитрий Михайлович (1936) – доктор филологических наук, профессор, автор книг об английской литературе и конном спорте. С 1988 года был главным редактором журнала «Вопросы литературы», но, находясь во время августовского путча 1991 года в США, воспользовался этим обстоятельством, чтобы запросить там политическое убежище. В последние годы изредка печатает мемуарные очерки и статьи в журнале «Наш современник».

(обратно)

353

Нарбикова Валерия Спартаковна (1958) – писатель. После публикации повести «Равновесие света дневных и ночных звезд» в журнале «Юность» с прочувствованным предисловием А. Битова (1988, № 8) вошла в моду как одна из самых репрезентативных фигур русского постмодернизма, печаталась в «Знамени», выпускала книги, которые тут же были переведены на многие европейские языки. Но, практически перестав с середины 90-х годов публиковать свои новые произведения, воспринимается сегодня скорее как легенда перестройки, чем действующий участник литературного процесса.

(обратно)

354

Лакшин Владимир Яковлевич (1933–1993) – литературный и театральный критик, доктор филологических наук, академик Российской академии образования. Наиболее известен как журнальный деятель: в 1960 годы он выполнял обязанности первого заместителя А. Т. Твардовского в журнале «Новый мир», хотя и не был формально утвержден в этой должности; в 1987–1989 годах занимал пост первого заместителя Г. Я. Бакланова в журнале «Знамя»; в 1991–1993 годах работал главным редактором журнала «Иностранная литература».

(обратно)

355

«Чаковский доживает в „Литературной газете“ последние дни…» – инициатором увольнения Чаковского стал его первый заместитель Ю. П. Изюмов. Вот как об этом рассказано в изюмовских воспоминаниях: «Не будь горбачевской „перестройки“, он <Чаковский> мог бы и дальше оставаться на своем посту: редакция работала как хорошо отлаженный механизм. Но происходившее в это время в стране изменило ситуацию». И хотя, по словам Ю. П. Изюмова, «Литературная газета» оставалась одним из немногих изданий, не включившихся в кампанию всеобщего поношения», ей, «чтобы и дальше держаться своих позиций, не бежать вдогонку за демстадом, нужно было твердое авторитетное руководство. Александр Борисович, увы, уже не мог твердо держать руль среди бушующих кругом волн». Поэтому у нашего мемуариста, заручившегося поддержкой руководства Союза писателей, и возникла идея сменить Чаковского на Воронова: «Скрепя сердце еду к Зимянину. Рассказываю о ситуации в редакции и передаю просьбу редколлегии. Михаил Васильевич тоже за. Докладывает Горбачеву. Вскоре звонит, передает его реакцию: для „Литературной газеты“ не пожалеем отдать даже такого ценного работника. Зимянин без проволочек пригласил Александра Борисовича, объяснил ему политику нового руководства в обновлении кадров, пообещал оставить и членство в ЦК, и депутатство со всеми полагающимися житейскими приложениями. Проводили Чаковского на пенсию тепло и сердечно, как он того заслуживал»{28} (Ю. Изюмов, ).

(обратно)

356

«Без объяснения причин…» – «В 1980 году в „Литературной газете“ произошла какая-то неблаговидная история с первым замом главного редактора Виталием Александровичем Сырокомским», – подчеркнуто нейтрально написал об этом в своих воспоминаниях Ю. П. Изюмов (Ю. Изюмов, / Vospominaniy_LG/novobranec.htm). «Чаковский, – как вспоминал Ю. П. Изюмов уже в беседе с В. В. Огрызко, – узнал об отставке Сырокомского из телефонного звонка секретаря ЦК Михаила Зимянина. Чаковский поинтересовался, что случилось. Зимянин ответил: „Сырокомский знает, за что его сняли“. На этом разговор закончился» («Литературная Россия», 20.02.2015).

(обратно)

357

Воронов Юрий Петрович (1929–1993) – поэт, известный не столько книгами стихов, среди которых действительно неплохой сборник «Блокада» (1968), сколько своей завидной карьерой: секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ, главный редактор газеты «Комсомольская правда» (1959–1965), ответственный секретарь газеты «Правда», затем заведующий ее корпунктом в ГДР и Западном Берлине (1968–1984), главный редактор журнала «Знамя» (1984–1986), заведующий отделом культуры ЦК КПСС (1986–1988) и, наконец, главный редактор «Литературной газеты» (1988–1990). В годы молодости был, говорят, превосходным журналистом с прогрессистскими наклонностями, но, вернувшись в Москву после полуторадесятилетнего полуопального пребывания в Берлине, не запомнился ничем: ни в ЦК КПСС, ни в «Знамени», ни в «Литературной газете».

(обратно)

358

Изюмов Юрий Петрович (1932) – журналист, работавший помощником первого секретаря Московского горкома КПСС В. В. Гришина (1970–1980), откуда он и был приглашен на должность первого заместителя главного редактора «Литературной газеты» (1980–1990)1. Назвав горбачевскую перестройку «буржуазной контрреволюцией», Изюмов в дальнейшем выпускал коммунистический еженедельник «Гласность» (1990–2008), был инициатором проведения так называемого «восстановительного» съезда КПСС в 1992 году. Автор красноречивых «Воспоминаний о „Литературной газете“, представленных на его персональном сайте («Досье Изюмова», ).

(обратно)

359

«Я же беспартийный…» – согласно неписаному, но почти всегда соблюдавшемуся правилу путь к сколько-нибудь заметным должностям в советских газетах и журналах открывало только членство в КПСС. Сигналом, что это правило можно уже и обойти, стало в 1986 году назначение Сергея Залыгина на пост главного редактора журнала «Новый мир».

(обратно)

360

«Правда» – крупнейшее партийное издательство, основанное в 1929 году и выпускавшее, помимо книг и партийной периодики, также несколько литературных журналов («Знамя», «Юность», «Литературное обозрение»). Став независимым изданием, «Знамя» в течение еще лет полутора выходило на этой полиграфической базе, но, после того как «Правда» стала непомерно задирать расценки на свои услуги, я, помнится, возмутился: «В чем, собственно, дело?!» И услышав в ответ: «От нас ушло так много заказчиков, что мы вынуждены соразмерно раскладывать издержки между теми, кто еще у нас остался», пришел, помнится, в такое бешенство от этого бизнеса по-новорусски, что увел «Знамя» в другую типографию. А «Правда», как рассказывали, переименовавшись в «Прессу», стала печатать обои. Чем сейчас, кроме сдачи своих помещений в субаренду, занимается издательство, не знаю, да и знать мне это незачем.

(обратно)

361

«Вертушка» – сеть телефонной правительственной спецсвязи. В нее, как сообщил, комментируя эту новеллу, Виктор Мясников, «нельзя было позвонить со стороны. Но внутри сети можно было звонить, и имелся обновляемый телефонный справочник. Отдельные такие сети были в обкомах партии внутри области. Тоже со справочниками и отдельной АТС. А специальная защищенная связь – это прямые кабели со специальной аппаратурой зашифровки сигнала. Там номеров не было. Для членов Политбюро и ЦК, начальников военных округов, генконструкторов уровня Королева и Туполева, директоров предприятий вроде «Уралмаша» – стратегических, секретарей обкомов и республик. Только спецкоммутатор с дежурным. У меня некоторые друзья по техникуму связи срочную служили на таких узлах связи в Сибири и на Дальнем Востоке. Периодически занимались проверкой прохождения сигнала – несколько раз в смену. И еще держали связь Минобороны. Имели право свободного звонка по межгороду. Поэтому, чтобы не скучать, названивали всей родне и знакомым».

(обратно)

362

Апатрид – человек, не имеющий какого-либо гражданства или подданства и не обладающий доказательствами, которые могли бы установить его принадлежность с какому-либо гражданству или подданству.

(обратно)

363

Нансеновский паспорт – международное удостоверение личности, которое по инициативе комиссара Лиги наций Фритьофа Нансена с 1922 года выдавалось людям, потерявшим гражданство. Среди 450 000 обладателей нансеновского паспорта такие видные фигуры, как Владимир Набоков, Анна Павлова, Сергей Рахманинов, Игорь Стравинский, Владимир Жаботинский, Зинаида Серебрякова, Александр Галич, Михаил Шемякин.

(обратно)

364

Ананьев Анатолий Андреевич (1925–2001) – писатель, лауреат Государственной премии РСФСР им. М. Горького (1971), Герой Социалистического Труда. В 1967–1973 годах работал первым заместителем главного редактора журнала «Знамя». С 1973 года до самой смерти возглавлял журнал «Октябрь», неожиданно для многих ставший одним из литературных флагманов перестройки.

(обратно)

365

«Советская Россия» – газета, учрежденная в 1956 году как главный республиканский (а не союзный, как «Правда» и «Известия») орган партийного и советского начальства в РСФСР. Жизнь длинная, так что эта газета тоже знала свои ручейки и пригорки, пока Валентин Чикин, ставший главным редактором в 1986 году, не превратил ее в трибуну коммуно-патриотических сил, враждебных перестройке и демократическим реформам в стране. Именно здесь были опубликованы огромная статья ленинградской преподавательницы Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами» (13.03.1988), которую А. И. Яковлев назвал «манифестом антиперестроечных сил», и лаконичное, но темпераментное «Слово к народу» (23.07.1993), расцененное как идеологическое обоснование приближающегося путча ГКЧП. Вынеся в подзаголовок слова «независимая народная газета», но принципиально не поменяв своего названия, «Советская Россия» выходит и ныне, хотя прежним влиянием, разумеется, не располагает.

(обратно)

366

«Нам вершки, а „Знамени“ корешки?» – «Очень смешно про вершки и корешки, – прокомментировала эту фразу в Фейсбуке Наталья Зимянина. – Кстати, ранние стихи Лимонова ценил Вл. Николаевич Турбин. Он рассказывал мне, что тот прислал ему эти стихи по почте, желая получить оценку. Года два назад я на книжной ярмарке спросила у Лимонова об этом эпизоде его жизни, но он ответил, что ничего такого не помнит. Зато Владимир Николаевич помнил эти его стихи всегда». К сказанному можно добавить, что ранние стихи Э. Лимонова ценили и А. Тарковский, и Б. Чичибабин, и другие в высшей степени взыскательные знатоки.

(обратно)

367

Премия Андрея Белого – символическая награда (один рубль, бутылка водки и зеленое яблоко в качестве закуски) писателям и гуманитариям-нонконформистам, учрежденная в 1978 году, как обычно говорится, в условиях культурного подполья редакцией ленинградского самиздатского журнала «Часы». Среди наиболее известных лауреатов премии – Виктор Кривулин, Елена Шварц, Саша Соколов, Ольга Седакова, Геннадий Айги, Алексей Парщиков, Андрей Битов и др. Высокая репутация этой награды, присуждаемой обычно авторам, работающим ad marginem (по краям) литературного пространства, была в 2000-е размыта серией конфликтов между «отцами-основателями» (Борис Иванов, Борис Останин) и более молодыми членами Комитета и жюри премии Андрея Белого.

(обратно)

368

Пушкинская премия фонда Альфреда Тепфера – учреждена в 1989 году «для награждения авторов, внесших выдающийся вклад в русскую литературу и переведенных во многих странах мира». Ее лауреатами стали Андрей Битов, Людмила Петрушевская, Фазиль Искандер, Олег Волков, Дмитрий Пригов, Тимур Кибиров, Белла Ахмадулина, Семен Липкин, Саша Соколов, Владимир Маканин, Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Юрий Мамлеев, Юз Алешковский, Евгений Рейн, Борис Парамонов. В 2004 году присуждение этой премии прекращено.

(обратно)

369

Букер, Букеровская премия – одна из старейших литературных премий России, присуждающаяся за лучший роман года на русском языке. Создана в 1992 году по инициативе сэра Майкла Кейна, возглавлявшего компанию Booker plc по образцу одноименной британской премии и с тех пор, несмотря на то что ее спонсоры неоднократно менялись, носит это имя. Нынешнее официальное наименование – «Русский Букер», нынешний попечитель – банк «Глобэкс».

(обратно)

370

Шмид Вольф (1944) – славист, профессор Гамбургского университета, автор книг «Проза как поэзия» (СПб, 1994,1998), «Проза Пушкина в поэтическом прочтении» (СПб, 1996). Был постоянным членом, а с 1993 по 2005 год и председателем жюри Пушкинской премии фонда А. Тепфера.

(обратно)

371

Сахно Элен фон – специалист в области русской культуры, член жюри Пушкинской премии А. Тепфера.

(обратно)

372

«6-я статья советской конституции уже отменена…» – статья б-я Конституции СССР 1977 года, гласившая, что «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза. КПСС», была 14 марта 1990 года изложена в следующей редакции: «Коммунистическая партия Советского Союза, другие политические партии, а также профсоюзные, молодежные, иные общественные организации и массовые движения через своих представителей, избранных в Советы народных депутатов, и в других формах участвуют в выработке политики Советского государства, в управлении государственными и общественными делами». В переводе на простой русский язык это означало отказ КПСС от политической монополии и введение многопартийной системы в стране.

(обратно)

373

Пейджер (от англ. page – вызывать) – популярный в 90-е годы, а ныне практически вышедший из обращения предшественник мобильных телефонов, по которому передавалась текстовая информация, что-то вроде сегодняшних эсэмэсок.

(обратно)

374

«И пошли – своим чередом суды» – хроника борьбы журнала «Знамя» за свою независимость наиболее подробно изложена в воспоминаниях Г. Бакланова «Входите узкими вратами» (1995).

(обратно)

375

Колов Сергей Петрович (1947) – побыв помощником Ю. Верченко, вырос после его ухода в отставку до поста секретаря правления Союза писателей по организационным вопросам, в каковом качестве представлял Союз писателей на историческом процессе против журнала «Знамя» и председательствовал на не менее историческом заседании секретариата 20 августа 1991 года, где в ряде выступлений были поддержаны действия ГКЧП. После этого Сергей Петрович, разумеется, исчез с горизонта, чтобы в середине 2000-х снова всплыть на нем уже в роли советника по культуре полпреда Президента РФ в Центральном федеральном округе. Номенклатуру никто не отменял, поэтому не исключено, что Колов, автор брошюр «Постижение времени» (1986) и «Лица современников» (1989), вернется еще и на собственно литературное поприще.

(обратно)

376

Федотов Михаил Александрович (1949) – доктор юридических наук, профессор, один из авторов Закона «О печати и других средствах массовой информации» (1990) и устава, по которому с тех пор живет журнал «Знамя», министр печати и массовой информации (1992–1993), постоянный представитель России при ЮНЕСКО (1993–1998), советник Президента РФ и председатель Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека (с 2010).

(обратно)

377

Мурашов Аркадий Петрович (1957) – политический деятель, ответственный секретарь Межрегиональной депутатской группы на Первом съезде народных депутатов СССР (1989–1991), начальник ГУВД Москвы (1991–1993), депутат Государственной Думы РФ первого созыва (1993–1995). Позднее от активной политической деятельности отошел, но в особняке на Большой Никитской улице, где располагается возглавляемый им Центр либерально-консервативной политики, что-то до сих пор происходит.

(обратно)

378

«Тут и другие издания потянулись…» – «Да, – заметил Леонид Бахнов, уже не первое десятилетие работающий в журнале «Дружба народов», – приятно вспоминать те времена. От бабушки ушел, а дедушкой еще и не пахнет…»

(обратно)

379

Ребрендинг (от англ. rebranding) – активная маркетинговая стратегия, включающая в себя комплекс мероприятий по изменению бренда (как компании, так и производимого ею товара), либо его составляющих: названия, логотипа, слогана, визуального оформления…

(обратно)

380

Перепрофилирование, перепозиционирование – вроде бы синонимы, но почувствуйте разницу: перепрофилирование подразумевает либо смену видов деятельности, либо изменение ассортимента выпускаемой продукции, тогда как перепозиционирование – это всего лишь изменение позиции фирмы или товара по сравнению с предыдущей.

(обратно)

381

«Почти бескровная гибель советской власти совпала с нарождением Интернета» – «Это да, но не совсем так: Интернет возник позже, и его бы не было в России, если бы государство на него не дало бы согласия», – прокомментировал мои слова Леонид Блехер. «Почему позже? – возразил ему Александр Архангельский. – Ровно в год ГКЧП все запустилось на полную мощь. Апранет стал называться Интернетом в 1983-м, в 1988-м протокол взаимного доступа, чаты, в 1991-м открытый доступ к Интернету. Я сам в этом году впервые попробовал – то ли в Германии, то ли в Швейцарии, сейчас не помню». «Если говорить о времени изобретения, то Интернет появился значительно раньше, если говорить о времени, когда Интернет стал влиять на общественное сознание, то – значительно позже. И бескровной гибель не была», – уточнил Олег Краснов.

(обратно)

382

Бурлацкий Федор Михайлович (192*7-2014) – один из плеяды «кремлевских либералов», рассчитывавших на мирную трансофрмацию развитого социализма в социализм с человеческим лицом. Выпустил около двадцати книг о Ленине, Макиавелли, Мао Цзедуне, но гораздо более значимо то, что он был соавтором и «Морального кодекса строителя коммунизма» (1961), и самых прогрессивных абзацев в речах И. С. Хрущева, Л, И. Брежнева, Ю. В. Андропова, в постановлениях партийных съездов и пленумом. Много лет отработав политическим обозревателем сначала «Правды», затем «Литературной газеты», в роли главного редактора оказался удивительно бесцветен, как обесцветились, впрочем, в дни перестройки и другие профессиональные интеллектуалы – гувернеры советских вождей.

(обратно)

383

Варенников Валентин Иванович (1923–2009) – генерал армии, Герой Советского Союза, один из активных участников так называемого «путча ГКЧП» в августе 1993 года.

(обратно)

384

Силаев Иван Степанович (1930) – государственный деятель, последний председатель Совета министров РСФСР (1990–1991).

(обратно)

385

Шумейко Владимир Филиппович (1945) – государственный деятель, в 1992–1994 годах занимавший пост первого заместителя председателя правительства РФ. Ныне бизнесмен, председатель совета директоров компании «Эвихон».

(обратно)

386

Полторанин Михаил Никифорович (1939) – один из ближайших советников Б. Н. Ельцина, министр печати и информации РФ (1990–1992). К середине 90-х годов сошел с политической арены.

(обратно)

387

Републиковать – опубликовать то или иное произведение вторично, что идет вразрез с принципами российской литератур ной журналистики, свято придерживающейся так называемого «сеньорального права» или права первой ночи. Разумеется, эти принципы были нарушены в годы перестройки, когда на журнальные страницы хлынул тамиздат – от «Доктора Живаго» Бориса Пастернака до не прошедших сквозь цензурное сито искандеровских «Кроликов и удавов». И все-таки даже на пестром перестроечном фоне выделяется своей эффектностью републикация чеховской «Дуэли» – совершенная журналом «Согласие» на том основании, что эта повесть в журналах не печаталась и сразу вышла в книге Антона Павловича.

(обратно)

388

Хаки – зеленоватый или, как говорит Википедия, пыльно-землистый, камуфляжный цвет «знаменских» обложек напоминает о том, что журнал первоначально был задуман как издание для военных писателей и военных читателей. Он и назывался первые полтора года «ЛОКАФ» (Литературное объединение Красной Армии и Флота), а первыми редакторами были, соответственно, армейские политработники. Стиль милитари сохранялся и в последующие десятилетия, ибо в редколлегию непременно входили, сам застал, многозвездные генералы из ГлавПУРа (Главного политического управления Министерства обороны), и в планах журнала непременно значились произведения, рассказывающие об истории войн и сегодняшней жизни советской армии и флота.

(обратно)

389

Российская товарно-сырьевая биржа (РТСБ) – основанная еще в 1990 году РТСБ занималась оптовой торговлей и котировкой цен. Ее создатель, президент и главный управляющий К. Н. Боровой уже в мае 1992 года был отстранен от оперативного руководства, а в марте 1994 года лишился и президентского поста. Сама же биржа в 1995 была переориентирована на торговлю ценными бумагами и переименована в Российскую фондовую биржу.

(обратно)

390

Боровой Константин Натанович (1948) – предприниматель и политик, создавший за последние десятилетия огромное количество коммерческих структур и вряд ли меньшее число политических партий, ассоциаций, организаций и обществ. Ныне известен прежде всего тем, что он в либеральном спектре занимает наиболее радикальную, непримиримую позицию. И еще тем, что 21 апреля 1996 года во время телефонной беседы Борового с первым президентом Чеченской Республики Ичкерия Джохаром Дудаевым была проведена спецоперация, в результате которой Дудаев был убит ударом самонаводящейся ракеты, запущенной с самолета Су-25.

(обратно)

391

Голубков Леня – персонаж серии рекламных роликов, которые в 1992–1994 годах были поставлены Бахытом Килибаевым по заказу акционерного общества МММ. Роль Лени играл актер театра и кино Владимир Пермяков.

(обратно)

392

Быстрицкая Элина Авраамовна (1928) – народная артистка СССР, особенно прославившаяся исполнением роли Аксиньи в кинофильме Сергея Герасимова «Тихий Дон» (1957–1958) и тем, что 21 февраля 2014 года она (вместе с Василием Лановым, Тамарой Миансаровой, Иосифом Кобзоном и космонавтом Александром Волковым) подписала призыв к В. Януковичу «применить всю власть и силу, которая есть в Ваших руках, что навести порядок в стране».

(обратно)

393

Михайлов Александр Алексеевич (1922–2005) – критик, доктор филологических наук, профессор. Начинал как комсомольский работник на севере Архангельской области, затем поработал и в ЦК КПСС, и в Литинституте, и в ИМЛИ, и главным редактором журнала «Литературная учеба». А писал всю свою жизнь о советских поэтах – в предельно широком диапазоне от Маяковского до Павла Васильева, от Константина Ваншенкина до Андрея Вознесенского. Многие мои современники порицали его за неразборчивую всеядность, а мне виделась толерантность – и эстетическая, и гражданская, и не удивительно, что именно Ал. Михайлов, как он подписывал свои тексты, попытался в ожесточенной рубке начала 90-х годов между «демократами» и «патриотами» создать (разумеется, химеричный) Клуб независимых, то есть ни к кому не присоединившихся, писателей.

(обратно)

394

Седых Галина Ивановна – кандидат филологических наук, профессор, преподаватель Литературного института с 1969 года.

(обратно)

395

Куллэ Виктор Альфредович (1962) – выпускник Литературного института (1991), поэт, кандидат филологических наук, на рубеже 1990-2000-х годов безуспешно пытавшийся спасти журнал «Литературное обозрение».

(обратно)

396

Козлачков Алексей Анатольевич (I960) – выпускник Литературного института, поэт, прозаик, работающий ныне экскурсоводом с русскоязычными туристическими группами в Кельне.

(обратно)

397

Шевченко Леонид Витальевич (1972–2002) – поэт, не успевший окончить Литературный институт, но успевший запомниться яркими книгами «История болезни» (1993) и «Рок» (2001).

(обратно)

398

Степанова Мария Михайловна (1972) – выпускница Литературного института (1995), поэт, книги которой отмечены многими российскими и зарубежными премиями.

(обратно)

399

Волков Иван Евгеньевич (1968) – поэт, в середине 90-х годов занимавшийся в нашем с Татьяной Бек литинститутском семинаре, но не окончивший его. В 2001 году «эмигрировал», как он сам это называет, из Москвы в Кострому: «Жить в Москве – все равно что жить в ГУМе или ЦУМе. Несколько лет назад я понял, что больше так не могу, и решил уехать в провинцию. Долго выбирал и остановился на Костроме. Это город бедный, депрессивный, но там меняется самоощущение. Выходишь на Волгу: слева – Астрахань, справа – Нижний Новгород, вот где география! А раньше выходил из своего московского дома: слева – ночное кафе, справа – круглосуточный магазин, прямо – бордель…»

(обратно)

400

Лесин Евгений Эдуардович (1965) – выпускник Литературного института (1995), автор стихотворных книг с выразительными названиями «Записки из похмелья» (2000), «Русские вопли» (2005), «По ленинградским кабакам» (2010), «В философском автозаке» (2014), главный редактор книжного приложения «Ex Libris» к «Независимой газете».

(обратно)

401

Доброва Евгения Александровна (1977) – выпускник Литературного института, где она мне запомнилась еще как поэтесса под именем Евгении Свитневой. Ныне прозаик, автор книг «Персоны нон грата и грата» (2008), «А под ним я голая» (2009), «Угодья Мальдорора» (2010).

(обратно)

402

Замостьянов Арсений Александрович (1977) – выпускник Литературного института (1998), очень рано, еще в 13-летнем возрасте дебютировавший как стихотворец, но позднее нашедший себя в исторической документалистике – книги о Суворове (2000), Косыгине (2002) и Державине (2013).

(обратно)

403

Строкина Анастасия Игоревна (1984) – выпускница Литературного института (2007), поэт, переводчик.

(обратно)

404

Есин Сергей Николаевич (1935) – писатель, ректор Литературного института имени А. М. Горького (1992–2006). В годы перестройки занимал либерально-демократические позиции, был членом редколлегии журнала «Знамя», затем, совершив идейную эволюцию, стал постоянным автором и членом общественного совета журнала «Наш современник». Достоин особой отметки еще и за то, что он – единственный, кажется, писатель, который защитил докторскую диссертацию по своему же собственному творчеству. Среди его книг выделяются «Дневники», вышедшие в 2000-е годы уже несколькими томами.

(обратно)

405

Руцкой Александр Владимирович (1947) – генерал-майор авиации, Герой Советского Союза, первый и единственный вице-президент РФ (1991–1993), возглавивший (вместе с Р. И. Хасбулатовым) вооруженное сопротивление Б. Н. Ельцину и его сторонникам в октябре 1993 года.

(обратно)

406

Розанова Мария Васильевна (1929) – искусствовед, ювелир, портниха, издатель – словом, мастерица на все руки. В 1973 году вместе с мужем – Андреем Донатовичем Синявским выехала из СССР в Париж, где с 1977 по 1997 год выпускала журнал «Спитаксис». Мы в «Знамени» не один год анонсировали, да и теперь по-прежнему ждем ее автобиографическую книгу «Абрам да Марья»{29}.

(обратно)

407

«Синтаксис» – самиздатский поэтический альманах, который в 1959–1960 годах выпускал А. И. Гинзбург в Москве, причем действовал он совершенно открыто, проставляя свою фамилию и адрес на обложке каждого выпуска. Всего вышло три номера альманаха, в которых были опубликованы стихи А. Аронова, И. Бродского, Н. Глазкова, Н. Горбаневской Г. Сапгира, И. Холина, С. Чудакова и других авторов. Во время работы над 4-м номером «Синтаксиса» А. И. Гинзбург был арестован, его архив конфискован, и издание альманаха остановлено. Впрочем, самому редактору, вместо планировавшегося сначала политического обвинения было предъявлено сфальсифицированное обвинение по уголовной статье, а дело о «Синтаксисе» в январе 1961 года прекращено.

(обратно)

408

Гинзбург Алик (Александр Ильич) (1936–2002) – журналист, правозащитник, редактор самиздатского альманаха «Синтаксис» (1959–1960), составитель «Белой книги» по делу А. Синявского и Ю. Даниэля (1966), распорядитель Русского общественного фонда помощи преследуемых и их семьям, созданного А. И. Солженицыным (с апреля 1974). Трижды за свою деятельность отбывал срок в лагерях. В 1979 году вместе с еще четырьмя политзаключенными был обменен на двух граждан СССР, осужденных в США за шпионаж, и выслан за границу. Умер в Париже.

(обратно)

409

Вайнер Георгий Александрович (1938–2009) – писатель, опубликовавший, в соавторстве с братом Аркадием, десятки детективных романов и повестей, которые пользовались огромным успехом у советских читателей. В конце 80-х годов возглавил московское представительство газеты «Новое русское слово», а переехав в 1990 году на постоянное место жительства в Нью-Йорк, работал (до 2001 года) главным редактором этого издания.

(обратно)

410

«Новое русское слово» – старейшая ежедневная газета на русском языке, издававшаяся в 1990–2010 годах в Нью-Йорке. В 1990-е годы газета имела самый большой тираж среди иноязычной прессы США, опережая даже издания на испанском языке. Попытка печатать в Москве еженедельную версию «Нового русского слова», предпринимавшаяся в 2006–2008 годах, заметного успеха не имела.

(обратно)

411

Макин Андрей (1957) – писатель, филолог. С 1987 года живет во Франции, пишет и издает романы на французском языке – например, «Дочь Героя Советского Союза» (1990), «Исповедь разочарованного знаменосца» (1992), «Во времена реки Амур» (1994). Наибольший успех выпал на долю романа «Французское завещание», который был отмечен одновременно Гонкуровской премией, премиями «Гонкур лицеистов», «Медичи», «Премия премий» и многими другими литературными наградами, что, разумеется, стимулировало его переводы на 35 языков, включая русский («Иностранная литература», 1996, № 12).

(обратно)

412

«Успеха (…) так никто вроде бы и не достиг» – «А как вы это себе представляете, СИ.? – язвительно спросил меня в Фейсбуке Олег Проскурин. – Вот пишет Макин очередной роман, издательство его печатает, его никто не читает, Макин пишет новый роман, издательство его опять зачем-то печатает, его опять же никто не читает, выпущенный тираж сдается на макулатуру, имя забывается, наконец забыто всеми… А его все печатают и печатают. А безумные англоамериканские переводчики переводят и переводят (девять романов Макина переведены на английский язык). А известные своей склонностью к филантропии (это capказм) американские издательства, в свою очередь, печатают и печатают эти переводы… Впрочем, по отношению к „нам“ вы, вероятно, правы. Многие вряд ли помнят это имя: на русский, если не ошибаюсь, переведено (в 1996) только „Французское завещание“. Да и то, по-моему, не выходило отдельной книгой…»

(обратно)

413

«Русская премия» – учреждена по инициативе Татьяны Восковской в 2005 году Фондом развития «Институт евразийских исследований» как награда для авторов стран СНГ, пишущих на русском языке. С 2008 года присуждается авторам, живущим в любой стране за пределами России.

(обратно)

414

Миллер Генри (1891–1980) – американский писатель, автор интеллектуально-эротических романов, которые, разумеется, никак не могли быть изданы в Советском Союзе. Тем не менее роман «Тропик Рака» уже в конце 1970-х годов курсировал в самиздате – может быть, в переводе поэта Евгения Львовича Храмова (1932–2001), который, среди прочего, дал жизнь на русском языке мемуарам Дж. Казановы, романам маркиза де Сада «Жюстина, или Несчастная добродетель», «120 дней Содома», Э. Арсан «Эмманюэль», рассказам А. Нин и другим эталонным произведения эротической прозы.

(обратно)

415

«Баня» – приписываемый Алексею Николаевичу Толстому эротический рассказ, машинописные копии которого распространялись не только в кругу городской интеллигенции, но и среди, условно говоря, широких народных масс. Под именем А. Н. Толстого этот рассказ был включен и в антологию «Озорная проза» (М.: Колокол-Пресс, 2000).

(обратно)

416

«Галчонок» – эротическая повесть, приписывавшаяся Антону Павловичу Чехову и имевшая, сужу по собственным воспоминаниям, хождение среди старшеклассников и студентов поздней советской поры. Под именем А. П. Чехова эта повесть открывает уже упомянутую антологию «Озорная проза».

(обратно)

417

Армалинский (Пельцман) Михаил Израилевич (1947) – писатель, основавший в Миннеаполисе, где он живет, издательство «M.I.P», которое выпускает сетевой журнал «General Erotic», а также альманахи и авторские сборники эротической прозы и поэзии. Наибольшую известность приобрела изданная Армалинским книга «Тайные записки А. С. Пушкина» (1986), которая выдержала с тех пор несколько переизданий и была, по его утверждению, опубликована в переводе на английский, греческий, итальянский, китайский, латышский, немецкий и французский языки. В России и эта книга, и произведения, на которых стоит имя самого Армалинского, выходят, по преимуществу, под грифом издательства «Ладомир».

(обратно)

418

«Сами понимаете, чем они были расцвечены» – когда пали запреты, заметил еще в 1996 году Самуил Лурье, ведавший тогда прозой в журнале «Нева», оказалось, что у многих писателей «ровно ничего, кроме постельного опыта, за душой нет. Это какое-то безумие, все рукописи наполнены половыми актами. Старые советские, партийные, даже фронтовые писатели взялись за так называемую исповедальную прозу и ринулись живописать, как у них „это“ было в санатории ЦК, куда они прибыли по путевке. Половой акт описывается по секундам, причем тем же языком и с тем же „изяществом“, с которым они раньше писали производственные очерки. Я в день читаю по двадцать половых актов, и после этого о сексе даже думать не хочется. (…) Мне кажется, что в самом характере и воспитании советских и постсоветских людей есть нечто, что заставляет их относиться к сексуальной природе человека с отвращением. При этом писатель полагает, что литература состоит в том, чтобы рассказать о себе все самое мерзостное, что это – его человеческий и гражданский долг. А самое мерзостное для него – это половой акт».

(обратно)

419

«Некрофильской сценой в произведении…» – повесть Владимира Маканина «Длинный стол, покрытый сукном и с графином посередине» («Знамя», 1993, № 1).

(обратно)

420

«Романом, героиня которого вожделеет к своему сыну-подростку» – роман Александра Бородыни «Цепной щенок» («Знамя», 1996, № 1).

(обратно)

421

«Рассказ ом про держательницу садо-мазо-салона» – повесть Ольги Новиковой «Строгая дама» («Знамя», 1995, № 6).

(обратно)

422

Сидоров Евгений Юрьевич (1938) – литературный критик, дипломат, государственный деятель, жизнь которого с 1978 года связана с Литинститутом. Здесь он был первым проректором (1978–1987), ректором (1987–1992), и сюда же, отслужив министром культуры (1992–1997) и постоянным представителем России при ЮНЕСКО (1998–2002),), он вернулся уже в роли профессора кафедры творчества.

(обратно)

423

Шалей Марина Анатольевна (1955) – писательница, автор книг «Отделение пропащих» (1991), «Месторождение ветра» (1997), «Long Distance, или Славянский акцент» (2000), «Клеменс» (2007). С 1993 года живет в Голландии{30}.

(обратно)

424

Холмогорова Елена Сергеевна (1952) – писатель, автор книг «Вице-император» (1998; в соавторстве с М. Холмогоровым), «Признаки жизни» (2006), «Граница дождя» (2011) и др. С 1988 года работает в редакции журнала «Знамя», совмещая ныне должности заведующей отделом прозы и ответственного секретаря.

(обратно)

425

Митрофанов Илья Георгиевич (? – 1995) – писатель, среди журнальных публикаций которого напечатанные в «Знамени» повести «Цыганское счастье» (1991, № 1), «Водолей над Одессой» (1992, №№ 3, 4), «Кормушка для крыс» (1993, № 2). Книга «Цыганское счастье: Бессарабские были» была издана уже посмертно (1995).

(обратно)

426

«Дом на Никольской» («Maison Nikolskaia») – в рамках этого проекта, по инициативе переводчика и редактора Гали Аккерман осуществлявшегося «Знаменем» и издательством «Editions du Rocher», были изданы книги Ильи Митрофанова, Александра Терехова и антология молодых «знаменских» авторов.

(обратно)

427

Немзер Андрей Семенович (1957) – критик, про которого говорили, что «на роль властителя дум в литературе 1990-х он претендует, как никто другой». Перебывав последовательно литературным обозревателем «Независимой газеты», газет «Сегодня», «Бизнес-МН», «Время новостей», «Московские новости», он откликнулся, вероятно, на каждую сколько-нибудь заметную книгу последних двадцати лет, а ныне профессорствует, читает курсы лекций по русской литературе XIX века в Государственном университете – Высшей школе экономики.

(обратно)

428

Самотек – произведения, поступающие в редакцию без предварительной договоренности с автором.

(обратно)

429

Бакин (Бочаров) Дмитрий Геннадьевич (1964–2015) – писатель, опубликовавший всего ничего (брошюру с рассказами в 1991 году и сборник рассказов «Страна происхождения» в 1996-м), но у знатоков вызвавший ожидания, ни с какими другими не сопоставимые. «Прозы такого уровня у нас не было лет тридцать. Вероятно, имеем дело с великим писателем», – сказал Михаил Синельников. Во Франции, где, как в Германии и Великобритании, выходили книги Бакина, его назвали «Русским Камю», наши рецензенты сравнивали его с Андреем Платоновым, а Карен Степанян заметил: «У тех, кто читал Фолкнера, в первую очередь возникают ассоциации с автором «Авессалома».

(обратно)

430

Чхартишвили Григорий Шалвович (1956) – переводчик с японского языка, эссеист, работавший во второй половине 1990-х годов заместителем главного редактора журнала «Иностранная литература» и бывший, одновременно, председателем правления мегапроекта «Пушкинская библиотека». Широкой читательской публике гораздо более известен под псевдонимом Б. Акунин как автор многочисленных ретродетективов и других художественных и публицистических книг, некоторые из которых, впрочем, по-прежнему выходят под именем Григория Чхартишвили.

(обратно)

431

«Ну, а лично вам-то мой роман нравится?» – «Он всегда спрашивает об этом у редактора, понравилось ему лично или нет:)», – подтвердила Юлия Качалкина, постоянный редактор книг В. Пелевина в «ЭКСМО».

(обратно)

432

«Толстяки» – так на литераторском сленге обычно называют традиционные литературно-художественные и общественно-политические ежемесячники.

(обратно)

433

Гениева Екатерина Юрьевна (1946–2015) – кандидат филологических, доктор педагогических наук, специалист по английской прозе XIX–XX веков, генеральный директор Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы (с 1993), председатель стратегического правления Института «Открытое общество» (фонд Джорджа Сороса) в России.

(обратно)

434

Караганов Сергей Александрович (1952) – политолог, доктор исторических наук, профессор, декан факультета мировой экономики и мировой политики Государственного университета – Высшей школы экономики (с 2006), председатель, затем почетный председатель Совета по внешней и оборонной политике.

(обратно)

435

Масарский Марк Вениаминович (1940) – политолог, после окончания философского факультета МГУ и аспирантуры Ростовского университета работавший преподавателем философии в Таганроге и Хабаровске, корреспондентом журнала «Молодой коммунист», начальником отдела кадров золотодобывающей артели «Печора», председателем совета директоров строительно-промышленного кооператива «Волхов», Совета предпринимателей при мэре Москвы. Автор ряда книг по политической истории России.

(обратно)

436

Кобзон Иосиф Давидович (1937) – эстрадный певец и государственный деятель, народный артист СССР (1987), депутат Верховного Совета СССР (1990–1991), Государственной Думы РФ (с 1997).

(обратно)

437

Березовский Борис Абрамович (1946–2013) – доктор технических наук (1983), член-корреспондент РАН (1991). Вероятно, самый известный отечественный предприниматель и самый одиозный политический деятель России в 1990-е годы. В 2000 году, обвиненный во многочисленных преступлениях и заочно приговоренный к тюремному заключению, эмигрировал в Англию, где и скончался при невыясненных обстоятельствах.

(обратно)

438

Овальный зал – один из конференц-залов Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы имени М. И. Рудомино, который находится в особняке с отдельным входом и используется для проведения литературных вечеров, концертов, приемов, презентаций и пресс-конференций. Здесь, в частности, уже более двадцати лет проходят зимние праздники журнала «Знамя».

(обратно)

439

Понты – это слово, как и многое в нашей жизни «по понятиям», пришло из уголовной среды. На жаргоне шулеров это маневры, которыми они отвлекают внимание своих жертв, на языке, общепринятом в 1990-е, – попытки, обычно смешные и жалкие, пустить пыль в глаза, выдать желаемое за действительное, прикинуться более богатым или значительным лицом, чем на самом деле.

(обратно)

440

Пьецух Вячеслав Алексеевич (1946) – писатель. С января 1993 по июль 1995 года был главным редактором журнала «Дружба народов».

(обратно)

441

«Шакалить у посольств…» – выражение восходит к словам В. В. Путина, произнесенным 21 ноября 2007 года на форуме его сторонников в Лужниках: «К сожалению, находятся еще внутри страны те, кто шакалят у иностранных посольств, рассчитывают на поддержку иностранных фондов и правительств, а не на поддержку своего собственного народа».

(обратно)

442

«Намедни» – авторская программа Леонида Парфенова, которая в режиме неполитических новостей за неделю выходила с ноября 1990 по январь 1991 года на Втором канале Центрального телевидения и с 1993 по 1996 год на канале НТВ.

(обратно)

443

Мэтлок Джон (1929) – дипломат, посол США в СССР с 1987 по 1991 год.

(обратно)

444

Морель Поль (1944) – дипломат, с 1992 по 1996 год возглавлявший представительство Франции в России и по совместительству в Монголии, Таджикистане, Туркменистане, Молдове, Грузии и Кыргызстане. «Потрясающий знаток французской поэзии, – вспоминает в Фейсбуке Вячеслав Шаповалов. – Я об эту пору переводил своего знаменитого коллегу Реми Дора, а мой старший друг Салижан Джигитов, великий киргизский просветитель, ныне, увы, ушедший уже, переводил его на киргизской язык… Встречались, переписывались, пересылали книги. (…) Какая намечалась связка. Мезон де ла поэзи (Рон-Альп), Гренобльская ассоциация Франция – Россия… Наши лекции в Сорбонне-4. Жаль, все отхлынуло. Наверное, на срок более долгий, чем оставшаяся жизнь – т. е. навсегда…». Позднее П. Морель был послом Франции в Пекине (1996–2002) и при Святом престоле (2002–2006).

(обратно)

445

Пахра, Красная Пахра – основанный в 1952 году дачно-строительный кооператив, на участках которого в разные годы жили писатели К. Симонов, П. Антокольский, А. Твардовский, В. Тендряков, Ю. Трифонов, Ю. Нагибин, Ю, Семенов, В. Липатов, В. Розов, Г. Бакланов, В. Войнович, Ю. Бондарев, художник О. Верейский, кинорежиссеры И. Пырьев, М. Ромм, Р. Кармен, Э. Рязанов, актеры М. Ладынина, А. Миронов, З. Гердт и др.

(обратно)

446

Сорос Джордж (1930) – финансист и филантроп, основавший благотворительный фонд «Open Society Fund», отделения, филиалы и представительства которого действуют более чем в 25 странах. Еще в 1988 году Сорос организовал в СССР фонд «Культурная инициатива» в поддержку науки, культуры и образования. Но фонд «Культурная инициатива» был закрыт, так как деньги шли не по назначению, а использовались в личных целях определенных лиц. В 1995 году было принято решение начать все заново и создать в России новый фонд «Открытое общество», президентом и председателем Стратегического правления которого стала Е. Ю. Гениева. В конце 2003 года Сорос официально свернул финансовую поддержку своей благотворительной деятельности в России.

(обратно)

447

«После конфуза с победой ЛДПР…» – на выборах, прошедших 12 декабря 1993 года, блок партий «Выбор России», правивший в ту пору страной, занял всего второе место по партийным спискам (15,51 % голосов), уступив победу ЛДПР (25 %). И хотя с учетом депутатов, баллотировавшихся на индивидуальной основе, «Выбор России» всё равно смог сформировать крупнейшую фракцию в Думе, дальновидные наблюдатели уже тогда расценили итоги выборов как тревожный звоночек для право-либеральных политических сил.

(обратно)

448

«Близятся (…) очередные выборы…» – этот звоночек не был услышан, и на выборах 17 декабря 1995 года блок «Демократический выбор России – Объединенные демократы» получил всего 3,86 % голосов избирателей, то есть не набрал 5 %, необходимых для формирования фракции в Государственной Думе по партийным спискам. Причиной поражения явилось, в первую очередь, разочарование электората в реформах по ельцинско-гайдаровскому сценарию, но нельзя сбрасывать со счетов и крайне неудачную предвыборную стратегию, которую демократы построили не столько на конкретном плане действий, сколько на антикоммунистической риторике.

(обратно)

449

Гербер Алла Ефремовна (1932) – очеркист, кинокритик, один из организаторов Ассоциации писателей в поддержку перестройки «Апрель» (1989), депутат Государственной Думы от блока «Выбор России» (1993–1995).

(обратно)

450

«Уговаривали бы баллотироваться…» – а баллотировались, то есть срамились, проваливаясь на выборах, тогда из писателей многие – в диапазоне от Сергея Залыгина и Петра Проскурина до Марии Арбатовой, Сергея Есина и Юрия Полякова.

(обратно)

451

Разумный эгоизм – этический принцип, в России наиболее известный по роману Н. Чернышевского «Что делать?» и утверждающий, при сохранении эгоистической основы поведения, необходимость не только учитывать интересы других людей, но и совершать поступки, направленные к общей пользе.

(обратно)

452

«Против кого мы дружим…» – авторство этой остроты иногда приписывается Михаилу Светлову, но чаще всего либо Фаине Раневской, либо Анне Ахматовой.

(обратно)

453

Устинова Татьяна Витальевна (1968) – писательница, дебютировавшая в 2000 году и выпустившая с тех пор несколько десятков книг криминально-любовной прозы. Принадлежит к числу бюджетообразующих авторов издательства «ЭКСМО», так как ее книги ежегодно выходят общим тиражом никак не менее миллиона экземпляров.

(обратно)

454

Дарк (Аркин) Олег Ильич (1959) – прозаик, критик, печатавшийся в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Вопросы литературы» и др.

(обратно)

455

Агеев Александр Леонидович (1956–2008) – кандидат филологических наук, критик, эссеист. Беспечально преподавал в Ивановском университете, откуда мы с Г. Я. Баклановым вырвали его в Москву и даже – единственный на моей памяти случай – пробили квартиру где-то на окраине, чтобы он мог около 10 лет вести в «Знамени» отдел публицистики, а затем им же самим придуманную рубрику «Наблюдатель». Уйдя из редакции в 2001 году, Саша много где поработал, но особенно успешным было его сотрудничество с сетевым «Русским журналом», что и подтверждает изданная уже посмертно почти 700-страничная книга «Голод» (М., 2014).

(обратно)

456

Григорьев Владимир Викторович (1958) – один из создателей издательства «Вагриус», что было отмечено Государственной премией России (2001). Начиная с 1999 года, ведет всю словесную печатную промышленность России в должности сначала заместителя министра по делам печати, а ныне заместителя руководителя Федерального агентства по печати и массовым телекоммуникациям.

(обратно)

457

«Я стал арендатором дачи…» – въезжая, я был совершенно уверен, что первым насельником этого строения был советский драматург Константин Андреевич Тренев (1876–1945), и только недавно открыл для себя, что Тренев, оказывается, квартировал в коттедже через улицу, носящую теперь его имя, а «нашу» с соседями дачу во время оно занимал сам Петр Андреевич Павленко (см. А. Нилин. «Станция Переделкино: поверх заборов», с. 137–138).

(обратно)

458

«Весь участок покрылся исключительно крапивой и снытью» – «Так это, – поправил меня в комментах Игорь Свинаренко, – и есть духовность, презрение к материальному. Ну как-то надо к этому относиться с уважением». А Сергей Дмитренко процитировал Льва Толстого: «Перо сохи легче».

(обратно)

459

Тарковская Марина Арсеньевна (1934) – дочь Арсения Тарковского и Марии Вишняковой, сестра кинорежиссера Андрея Тарковского (1932–1986), мать писателя Михаила Тарковского (1958), автор автобиографической книги «Осколки зеркала» (1997), публикатор и комментатор литературного наследия своего отца.

(обратно)

460

«Свободная мысль» – журнал, выходивший под названиями «Большевик» (1924–1952) и «Коммунист» (1952–1991) как главный теоретический и политический орган ЦК РКП(б) – ВКП(б) – КПСС. С 1991 года является независимым международным общественным изданием.

(обратно)

461

«Москва» – московский ежемесячный литературный журнал, издающийся с 1957 года и позиционирующий себя как «журнал русской культуры», придерживающийся православно-государственнической ориентации.

(обратно)

462

«Арион» – ежеквартальный журнал поэзии, издающийся в Москве Алексеем Алехиным с 1994 года.

(обратно)

463

«HЛO», «Новое литературное обозрение» – ежеквартальный научно-литературный журнал, созданный в 1992 году Ириной Прохоровой и входящий ныне в состав одноименного издательского дома.

(обратно)

464

«Воин России» – литературный журнал Министерства обороны РФ, основанный в Москве в 1919 году. Первоначально выходил под названием «Красноармеец» (1919–1947), затем названия менялись – «Советский воин» (1947–1992), «Честь имею» (1992–1994), «Воин» (1994–1997).

(обратно)

465

«Лиза» – еженедельный иллюстрированный журнал для женщин, с 1995 года выпускаемый в России издательским домом «Бурда».

(обратно)

466

«Психолоджи» (Psychologies) – ежемесячный иллюстрированный журнал, основанный в 1970 году во Франции и ныне издающийся в восьми странах. Русская версия печатается в Москве с 2005 года.

(обратно)

467

Академия русской современной словесности – ассоциация профессиональных литературных критиков, созданная в декабре 1997 года по инициативе Александра Агеева, Александра Архангельского, Натальи Ивановой, Сергея Костырко, Андрея Немзера, Владимира Новикова, Карена Степаняна, Сергея Чупринина, Евгения Шкловского. Академия проводила ежегодные научно-творческие конференции, материалы которых были выпущены отдельными изданиями в виде альманаха «L-критика». Но наиболее заметным делом, вокруг которого объединялись академики, было присуждение ежегодных экспертных премий имени Аполлона Григорьева, учрежденных совместно с «Росбанком». Меняющимися каждые два года президентами Академии успели побывать Александр Архангельский (1997–1998), Наталья Иванова (1999–2001), Андрей Василевский (2001–2003), Сергей Чупринин (2003–2005). Весной 2003 года «Росбанк» заявил о прекращении финансирования всех академических проектов, а в 2005 году деятельность Академии была приостановлена.

(обратно)

468

«Пришло решение объединиться…» – «Сама идея некой вольной ассоциации литературных критиков, – вспоминал Александр Агеев, – пришла в голову Владимиру Ивановичу Новикову. Это он первый сказал „за профессию обидно“ и поделился своими мыслями по этому поводу с довольно узким кругом людей. В этот круг входили: Наталья Иванова, Карен Степанян, Андрей Немзер, Александр Архангельский, Евгений Шкловский, Сергей Костырко и автор этих строк. Люди, как видите, весьма разные, и не сказать что связанные горячей взаимной любовью или едиными мировоззренческими и эстетическими установками. Если что их и объединяет, то серьезное отношение к своей профессии и взаимное профессиональное уважение. Мне может не нравиться, что и как пишут иногда о современной литературе Иванова, Степанян, Немзер или Архангельский (а им, в свою очередь, то, что пишу я), но я преисполнен заведомого уважения к их взглядам и мнениям. Они – критики, а не самозванцы, они доказали свою принадлежность профессии многолетним трудом, они отвечают за свои слова своей репутацией».

(обратно)

469

Архангельский Александр Николаевич (1962) – литератор, отличающийся завидной широтой своих творческих интересов. Ярко выступив как критик современной прозы и поэзии на рубеже 80-90-х годов, теперь он более известен как автор постоянно переиздающихся школьных учебников по литературе, романист, публицист, ведущий телевизионной программы «Тем временем» на канале «Культура».

(обратно)

470

Вайль Петр Львович (1949–2009) – известность приобрел уже в эмиграции, выпустив (в соавторстве с Александром Генисом) книги «Современная русская проза» (1982), «Потерянный рай» (1983), «Русская кухня в изгнании» (1987), «60-е: Мир советского человека» (1988), «Родная речь» (1988). После того, как этот творческий союз распался, Вайль активно печатался в российской периодике, был одним из руководителей Русской службы радио «Свобода», издал книги «Гений места» (1999), «Карта Родины» (2002), «Стихи про меня» (2006).

(обратно)

471

Генис Александр Александрович (1953) – писатель, первые полтора десятилетия своей литературной карьеры работавший в соавторстве с Петром Вайлем. В 1990-е годы напечатал десятки литературно-критических статей в российских газетах и журналах, а в последние полтора десятилетия сосредоточился преимущественно на эссеистике – книги «Темнота и тишина» (1998), «Иван Петрович умер» (1999), «Билет в Китай» (2001), «Трикотаж» (2002), «Сладкая жизнь» (2004), «Частный случай» (2009), «Уроки чтения: Камасутра книжника» (2013) и др.

(обратно)

472

Липовецкий (Лейдерман) Марк Наумович (1964) – критик, филолог. Защитив в 1996 году в Екатеринбурге докторскую диссертацию, официальным оппонентом которой мне случилось быть, эмигрировал в США, где с тех пор и преподает в университете штата Колорадо. Продолжая, впрочем, активно участвовать в российской литературной научной жизни – и как автор книг, статей в периодике (в том числе в журнале «Знамя»), и как член жюри ряда престижных премий.

(обратно)

473

Бавильский Дмитрий Владимирович (1969) – дебютировав в возрасте 21 года, попробовал себя в роли и поэта, и романиста, но наиболее полно реализовал свои творческие возможности в литературной критике и искусствоведении.

(обратно)

474

«Наград поменьше…» – согласно статусу, премии имени Аполлона Григорьева включали в себя Большую премию с денежным обеспечением 25 000 долларов США и две Малые премии, каждому из лауреатов которых вручалось так называемое «рабочее место писателя», т. е. ноутбук и принтер. Вскоре Малые премии были монетизированы и составили по 2500 долларов каждая.

(обратно)

475

Павлова Вера Анатольевна (1963) – поэт, лауреат главной премии имени Аполлона Григорьева (2000).

(обратно)

476

Дмитриев Андрей Викторович (1956) – прозаик, киносценарист, лауреат главной премии имени Аполлона Григорьева (2001) и премий «Русский Букер» (2012), «Ясная Поляна» (2012) и правительства России (2013).

(обратно)

477

Вишневецкая Марина Артуровна (1955) – прозаик, лауреат главной премии имени Аполлона Григорьева (2002).

(обратно)

478

Кальпиди Виталий Олегович (1947) – поэт, лауреат Больших премий имени Аполлона Григорьева (1997) и «Москва – Транзит» (2004), премий имени Б. Пастернака (2003), «Slovo» (2010), «ЛитератуРРентген» (2011). Стремясь создать т. наз. «уральский текст» русской поэзии, возглавил работу по созданию многотомной антологии современной уральской поэзии (1996–2011) и энциклопедии «Уральская поэтическая школа» (2013).

(обратно)

479

Поволоцкая Ирина Игоревна (1937) – режиссер-постановщик кинофильмов «Таинственная стена» (1967), «Исполняющий обязанности» (1973), «Аленький цветочек» (1977), автор книг прозы «Разновразие» (1998), «Пумперникель и другие» (2012), «Пациент и гомеопат» (2014), лауреат премии Ивана Петровича Белкина (2012).

(обратно)

480

Кононов (Татаренко) Николай Михайлович (1958) – поэт, прозаик, лауреат Малой премии имени Аполлона Григорьева (2000), премии Андрея Белого (2009) и премии имени Юрия Казакова (2011).

(обратно)

481

Кузьминский Борис Николаевич (1964) – известен как переводчик романов Джона Фаулза, Малколма Брэдбери, Ирвина Уэлша. Но для меня он все-таки, в первую очередь, критик, привносивший блеск в любое – хоть печатное, хоть сетевое – издание, в котором он работал: «Литературная газета» (1989–1991), «Независимая газета» (1991–1992), газеты «Сегодня» (1993–1996) и «Коммерсантъ» (1997–1998), «Русский журнал». А поскольку Кузьминский, видимо, принципиально печатается только там, где ему платят деньги по контракту, то можно лишь посожалеть, что число таких изданий в последние десять лет не пополнилось.

(обратно)

482

Шкловский Евгений Александрович (1954) – кандидат филологических наук. Начинал свою творческую биографию как критик: работал в «Литературной газете» (1978–1980) и в журнале «Литературное обозрение» (1983), выпустил несколько книг о прозе и стал, естественно, одним из учредителей Академии русской современной словесности (1997). Но затем, сосредоточившись исключительно на собственной прозе и редакторских обязанностях в издательстве «Новое литературное обозрение», от критики отошел, а из Академии вышел (2004).

(обратно)

483

Топоров Виктор Леонидович (1946–2013) – петербургский поэт и переводчик, по инициативе которого были учреждены премия «Национальный бестселлер» и Григорьевская премия. Автор автобиографического повествования «Двойное дно: Признания скандалиста» (2000), нескольких книг критики и сотен публицистических статей в питерской периодике и газете «Известия»; один из самых популярных блогеров русского Фейсбука.

(обратно)

484

Михалков Сергей Владимирович (1913–2009) – поэт, драматург, баснописец, Герой Социалистического Труда, лауреат трех Сталинских (1941, 1942, 1950), Ленинской (1970) и Государственной премий СССР (1978), председатель Союза писателей РСФСР (1970–1990), сопредседатель (1992–1999) и председатель (2005–2009) Международного сообщества писательских союзов. Вошел в историю и замечательными детскими стихами, и тремя редакциями Государственного гимна (1943,1977, 2000), и тем, что с 1936 года, когда в газете «Правда» было опубликовано михалковское стихотворение «Светлана», понравившееся И. В. Сталину, он всегда был эталонным царедворцем, дышавшим и писавшим в унисон с верховной властью, как бы она ни менялась на протяжении более чем семидесяти лет.

(обратно)

485

Ермолаева Ольга Юрьевна (1947) – поэт, автор стихотворных сборников «Настасья» (1978), «Товарняк» (1984), «Юрьев день» (1988), «Анютины глазки» (1999). С 1978 года заведует отделом поэзии журнала «Знамя», являясь, видимо, единственным в истории русской литературы поэтом, никогда не печатавшим свои стихи в своем журнале.

(обратно)

486

Панферов Федор Иванович (1896–1960) – «Я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочёл четыре тома «Брусков», – написал недавно Дмитрий Быков о вершинном создании Панферова (1928–1937). Что же тогда сказать о выполненных по всем канонам соцреализма и оттого увенчанных Сталинскими премиями безбрежных романах «Борьба за мир» (1945) и «В стране поверженных» (1948) или о его более поздней и тоже безбрежной трилогии «Волга-матушка река» (1953–1960)?

(обратно)

487

Ильенков Василий Павлович (1897–1967) – писатель, лауреат Сталинской премии (1950), о произведениях которого в Википедии сказано, что они «отражают социалистическое строительство», «объединены темой глубокого советского патриотизма и неисчерпаемой жизненной силы советских людей».

(обратно)

488

Огнёв Николай (Розанов Михаил Григорьевич) (1988–1938) – забытый ныне детский писатель, из наследия которого если что и помнится, то повесть «Дневник Кости Рябцева» (1927), экранизированная Геннадием Полокой в 1981 году.

(обратно)

489

Дидуров Алексей Алексеевич (1948–2006) – поэт, бард, создатель и ведущий (с 1979 года) литературного рок-кабаре «Кардиограмма». Для тех, кто в это кабаре ходил, фигура, безусловно, культовая, а остальным, боюсь, известная только понаслышке.

(обратно)

490

Муравьева Ирина Лазаревна (1952) – писатель. С 1985 года живет в Бостоне, где она выпускала газеты «Бостонское время» (1995–1997) и «Бостонский марафон» (1998), а затем – для меня неожиданно – взялась за прозу и издала в Москве уже более полутора десятков романов, сборников повестей и рассказов.

(обратно)

491

Бородин Павел Павлович (1946) – государственный деятель, доктор политических наук. Работая в 1993–2000 годах управляющим делами Президента РФ, руководил реконструкцией и приемкой в эксплуатацию Большого Кремлевского дворца и других зданий на территории Московского Кремля.

(обратно)

492

«Да и о духовных скрепах тогда помина не было» – «Мне, – прокомментировала в Фейсбуке эти слова Татьяна Шабаева, – (из бездны моего невежества) всегда кажется странным, что писатели желают говорить о социальном обеспечении без духовных скреп. Мне всё кажется, что так не бывает. Там есть социальное обеспечение, где есть духовные скрепы. Это условие не вполне достаточное, но непременное».

(обратно)

493

«Большая книга» – если не считать Государственной премии России, лауреаты которой получают по 5 миллионов рублей, то «Большую книгу» можно назвать самой крупной литературной премией России. Она была создана в 2006 году Центром поддержки отечественной словесности, и учредители Центра («Альфа-банк», группы компаний «Ренова» и «Видео Интернешнл», Роман Абрамович, Александр Мамут, торговый дом «ГУМ», журнал «Медведь») не поскупились: денежный приз за первое место составляет три миллиона рублей, за второе – полтора миллиона, а за третье – миллион рублей. В роли жюри выступает Литературная академия, среди членов которой более ста писателей, критиков, литературоведов, издателей, преподавателей и библиотекарей. За прошедшие годы обладателями главной премии становились Дмитрий Быков с книгой «Пастернак» (2006), Людмила Улицкая с романом «Даниэль Штайн, переводчик» (2007), Владимир Маканин с романом «Асан» (2008), Леонид Юзефович с романом «Журавли и карлики» (2009), Павел Басинский с книгой «Лев Толстой: Бегство из рая» (2010), Михаил Шишкин с романом «Письмовник» (2011), Даниил Гранин с книгой «Мой лейтенант» (2012), Евгений Водолазкин с романом «Лавр» (2013), Захар Прилепин с романом «Обитель» (2014). Предусмотрена и специальная премия «За честь и достоинство» (как вариант «За вклад в литературу»), которой были отмечены Наум Коржавин (2006), Андрей Битов и Валентин Распутин (2007), Илья Кормильцев (2007; посмертно), Александр Солженицын (2008), Борис Васильев (2009), Антон Чехов (2010; увы, и он посмертно), Фазиль Искандер (2011), Даниил Гранин (2012), Евгений Евтушенко (2013), Леонид Зорин (2014).

(обратно)

494

Хедлайнер – в мире шоу-бизнеса так называют участника представления, концерта, фестиваля, имя которого, набранное максимально крупными буквами, открывает афишу. В расширительном же смысле так можно назвать человека, имя которого первым идет в каком-либо престижном списке.

(обратно)

495

«Жучок» – жаргонное обозначение книжных спекулянтов, нелегально перепродавших дефицитные печатные издания по завышенной (как правило, многократно) цене.

(обратно)

496

«Литературные памятники» – выходящая с 1948 года под эгидой АН СССР/РАН серия книг, каждая из которых представляет собою текстологически безупречное и тщательно откомментированное издание отдельных, наиболее выдающихся или примечательных в каком-либо отношении произведений русской и мировой литературы.

(обратно)

497

«Жизнь в искусстве» – серия биографических книг о деятелях мировой культуры, которая выпускалась издательством «Искусство» с 1967 по 1993 год.

(обратно)

498

«Библиотека поэта» – основанная в 1931 году серия книг, совокупность которых дает свод русских поэтических текстов (а также переводов текстов поэтов-классиков народов СССР), текстологически тщательно подготовленных и прокомментированных. По характеристике Андрея Немзера, эта «придуманная Тыняновым и благословленная Горьким серия была допустимым излишеством идеологической системы. В томах ее первого – довоенного – издания гротескно уживались мощная историко-литературная мысль и обязательный яд советчины. Задавленная в последние сталинские годы, «Библиотека поэта» с трудом и долго выкарабкивалась из тьмы. Все было: отличные издания поэтов второго ряда (более или менее приправленные казенной риторикой), первые «прорывные» книги зловредных модернистов (классиков XX века), многолетние изматывающие битвы за Мандельштама или Ахматову, книги советского стихотворческого генералитета (и не в том беда, что издавали усопших начальников, каждый из которых был по-своему значимой литературной фигурой, а в том – что издавали фальшиво), антологии стихов о Ленине и революции, начальственные окрики и разгоны, ажиотажный спрос 70-80-х, превращение «второго издания» в «третье» (синие обложки сменились зелеными), Гумилев с Ходасевичем как знаки победы светлых сил, полумертвое существование в начале 90-х (впрочем, и тогда вышли прекрасно подготовленные Кузмин и Волошин), тяжба за престижный бренд между владельцем (питерским отделением «Советского писателя») и вознамерившимся работать «Академическим проектом»… В результате бренд остался при законных хозяевах, а книги – в узнаваемой зеленой обложке, но с титулом «Новая библиотека поэта» – стали выходить у конкурента».

(обратно)

499

«Книжное обозрение» – еженедельная газета, выходящая с 1966 года и посвященная аналитике книжного рынка. Уникальность изданию сообщает список обязательных сигнальных экземпляров всех книг, поступающих в Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям.

(обратно)

500

Фэнфик – калька с англ. fanfiction (fan – фанат, fiction – вымысел, выдумка), обозначающая самодеятельные, как правило, произведения, созданные по мотивам либо классики, перешедшей в разряд чтения для подростков и юношества, либо массовой культуры.

(обратно)

501

«Перебрасывались (…) фразочками оттуда» – «Цитировать, – заметил в комментах социолог Леонид Блехер, – можно только то, что с гарантией читали все, иначе никакой цитаты не получается. Поэтому книг должно быть мало, а читателей много – как при советской власти».

(обратно)

502

Щеглов Юрий Константинович (1937–2009) – филолог, один из создателей так называемой «генеративной поэтики» и «поэтики выразительности». Широкому кругу читателей наиболее известен как автор изданных отдельными книгами фундаментальных комментариев к дилогии И. Ильфа и Е. Петрова (1990–1991, 1995, 2009) и повести В. Аксенова «Затоваренная бочкотара» (2013).

(обратно)

503

Литература больших идей – понятие, восходящее к традиционному для России противопоставлению литературы как служения литературе как своего рода развлечению или игре. Сам термин появился, скорее всего, у Евгения Замятина, который, испрашивая в письме Сталину (1931) разрешение на эмиграцию, тем не менее надеялся, что вернется – «как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова». По мнению же Владимира Набокова, темпераментно изложенному в предисловию к американскому изданию романа «Лолита» (1958), литература больших идей «часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».

(обратно)

504

«Нью-Йоркер» (The New Yorker) – американский еженедельник, публикующий репортажи, комментарии, критику, эссе, юмор, комиксы и поэзию. Издается с 1925 года. Как говорит Джон Сибрук в книге «Nobrow», русское издание которой появилось в 2004 году, первоначально «представляемая «Нью-Йоркером» культура была элитарной, благопристойной и даже изящной. Подписчик «Нью-Йоркера» должен был быть уверен в том, что, открывая журнал, он испытает нечто подобное тому, что испытывает аристократ, входя в джентльменский клуб и оставляя грубый потребительский мир за дверями». Однако, по словам Дж. Сибрука, «во второй половине XX века здание аристократической культуры рухнуло», и ныне «Нью-Йоркер» так же принадлежит к «культуре супермаркета», как и «желтая» пресса{31}.

(обратно)

505

«Новый очевидец» – еженедельный журнал, выпускавшийся с августа 2004 по январь 2005 года издательским домом «Lighthouse Publishers». Соучредителем издательского дома была Паола Мессана, финансированием проекта занималась рекламная компания «Мак Кен-Эриксон», обязанности главного редактора исполнял Сергей Мостовщиков, а литературными разделами журнала ведал Александр Кабаков.

(обратно)

506

Басинский Павел Валерьевич (1961) – литературный критик, писатель, подлинный успех которому принесли не биография Максима Горького (2005) и не «Русский роман» (2008), а серия книг о Льве Толстом – «Бегство из рая» (2010), «Святой против Льва» (2013), «Лев в тени Льва» (2015).

(обратно)

507

Золотоносов Михаил Нафталиевич (1954) – петербургский критик, в 90-е годы прославившийся скандально резкими высказываниями о наиболее популярных современных писателях. «Однако, – как заметил Глеб Морев, рецензировавший одну из его книг, – Золотоносов, подобно Розанову, давно находится в плену двух извечных тем – еврейства и пола, или, как формулируют нынче, секса. Настойчивость, с которой он эти темы разрабатывает, в сочетании с пестротой и обширностью материала вызывала поначалу доброжелательный интерес, затем внимание, а теперь в лучшем случае – скепсис, а по преимуществу – раздражение».

(обратно)

508

Василевский Андрей Витальевич (1955) – с 22-летнего возраста работает в журнале «Новый мир»; последние семнадцать лет в должности главного редактора. Начинал как критик, но затем – возможно, вспомнив, что он в Литературном институте учился в поэтическом семинаре Евгения Винокурова – вернулся к стихам – сборники «Все равно» (2009), «Еще стихи» (2010), «Плохая физика» (2011), «Трофейное оружие» (2013).

(обратно)

509

Зорин Андрей Леонидович (1956) – критик, историк русской культуры, автор книг «Кормя двуглавого орла: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века» (2001), «Где сидит фазан. Очерки последних лет (2003). Став профессором Кембриджского университета, с начала 2000-х годов о современной русской литературе практически не высказывается.

(обратно)

510

«Поэт» – самая крупная в мире премия, присуждающаяся только за стихи. Учреждена в 2005 году Обществом поощрения русской поэзии при финансовой поддержке ОАО «ЕЭС России» (ныне роль спонсора выполняет фонд «Достоинство»). Званиями лауреатов за прошедшие годы были отмечены Александр Кушнер (2005), Олеся Николаева (2006), Олег Чухонцев (2007), Тимур Кибиров (2008), Инна Лиснянская (2009), Сергей Гандлевский (2010), Виктор Соснора (2011), Евгений Рейн (2012), Евгений Евтушенко (2013), Геннадий Русаков (2014), Юлий Ким (2015).

(обратно)

511

Гусман Юлий Соломонович (1943) – такой, знаете ли, человек-оркестр. По образованию – он врач-психиатр и даже кандидат медицинских наук. По творческой склонности – театральный и кинорежиссер. По темпераменту – общественный деятель, депутат Государственной Думы РФ первого созыва от партии «Выбор России» (1993–1995), учредитель Российского еврейского конгресса и член правления Всероссийского азербайджанского конгресса. Но широким народным массам известен, прежде всего, как шоумен: капитан сборной команды Баку по КВН, не проигравшей с 1967 по 1972 год ни одного состязания, телеведущий, основатель и художественный руководитель национальной премии кинематографических наук «Ника».

(обратно)

512

Креативненько, креативный, креативщик – слова, лично мне ненавистные. Может быть, потому что я так и не обучился искусству обертывать плоды литературного труда в красивую бумажку и непременно с бантиком. Вообще же если говорить всерьез, то словом «креативость», происходящим от английского create – создавать, творить, в нынешней речевой практике уже давно пользуются как заменой то ли устаревшего, то ли чересчур патетического слова «творчество», тогда как, что и подсказывает Википедия, креативность ближе к смекалке, то есть к способности достигать цели, используя обстановку, предметы и обстоятельства необычным образом. По остроумному замечанию социолога Г. Ю. Любарского, креативность – «это получение нового без творчества».

(обратно)

513

Рубальская Лариса Анатольевна (1945) – поэт, известность которой принесли песни, написанные в содружестве с композиторами В. Мигулей, В. Добрыниным, Д. Тухмановым, А. Укупником и многими другими. По слухам, которые циркулируют в литературной среде, ее книги выходят тиражами, несопоставимо большими, чем у других современных стихотворцев.

(обратно)

514

Дементьев Андрей Дмитриевич (1928) – поэт, лауреат Государственной премии СССР (1985). Начал свою карьеру комсомольским работником, а затем много лет проработал в журнале «Юность» – сначала в роли заместителя, а затем (1981–1992) и главного редактора.

(обратно)

515

«Награду получала Инна Львовна Лиснянская» – «„Кто организовал вставание?“ – спросила меня мама смущенно», – вспоминает сейчас дочь Инны Львовны Елена Макарова.

(обратно)

516

Бунимович Евгений Абрамович (1954) – учитель математики и – единственный, кажется, среди современных поэтов – успешный общественный деятель. Представляя партию «Яблоко», он был депутатом Московской городской Думы трех созывов (1997–2009), а ныне занимает пост уполномоченного по правам ребенка в Москве.

(обратно)

517

«Измученные сомнительными чужими стихами» – «Я и правда с возрастом читаю все меньше, – подтвердила в комментах Мария Галина. – Видимо, все, что хотела, субстрат, набрала в детстве-юности, а теперь только то, в чем я уверена. Но в этом смысле как раз соцсети очень помогают, поскольку нащупываешь через их посредство своих. А мэтров, видимо, достают, да. Я по молодости этого не понимала… Вроде, ну что им стоит почитать чьи-то стишки, тем более, стихи-то классные! А люди уже подсознательно отгораживаются от шума».{32}

(обратно)

518

Антибукеровская премия – премия, затеянная в 1995 году «Независимой газетой» в пику уже «раскрутившейся» Букеровской премии, поскольку та будто бы не справляется со своими задачами. Поэтому если Букеровская премия за лучший роман года составляла 12 тысяч долларов, то кичливые основатели Антибукера назначили своему лауреату 12 001 доллар. Да и присуждалась она, в назидание Букеру, пересаженному из Великобритании, не по одной, а сразу по пяти номинациям: «Незнакомка» (поэзия), «Братья Карамазовы» (проза), «Три сестры» (драматургия), «Луч света» (критика), «Четвертая проза» (мемуары, эссеистика). Но поскольку в жюри в разные годы входили в основном те эксперты, что уже побывали или еще побывают в букеровском ареопаге (Наталья Иванова, Андрей Волос, Андрей Василевский, Евгений Рейн и т. д.), то и в выборе лауреатов особо шокирующей новизны тоже не было: Алексей Варламов, Тимур Кибиров, Максим Амелин, Борис Акунин, Бахыт Кенжеев и т. д. Стоит добавить еще и то, что Антибукер постоянно сопровождали скандалы; так, в 1996 году от награды отказался Сергей Гандлевский, а в 1997 уже Дмитрий Галковский…

(обратно)

519

«Едва не нашумел…» – «Какая чудная формула, – отозвался Ральф Кент в комментах к этой новелле. – Стандартная эпитафия для большинства авторов и их произведений»

(обратно)

520

«Журнал Московской патриархии» – официальное ежемесячное издание Московской патриархии. Выходит с 1931 года и произведений художественной литературы, естественно, не печатает.

(обратно)

521

Кучерская Майя Александровна (1970) – кандидат филологических наук, доктор философии, профессор Высшей школы экономики и литературный обозреватель газеты «Ведомости». Печатается как прозаик с 1998 года; автор книг «Современный патерик», «Константин Павлович», «Бог дождя», «Плач по уехавшей учительнице» и др.

(обратно)

522

Смыслообразующие авторы – применительно к издательствам говорят, разумеется, о бюджетообразующих авторах, то есть о тех, чьи книги можно издать максимально высоким тиражом и, соответственно, получить максимально высокий доход. Что же до журналов, то все мы еще в 1990-е годы поняли, что публикации хоть бы даже и бестселлеров на тираже не сказываются. Следовательно, и думать в эту сторону нам нечего, и ценить стоит авторов, из произведений которых складывается мировоззренческая и эстетическая позиция того или иного издания.

(обратно)

523

«Судьбу писателя определяют женщины…» – «Но посмотрите шире, – предложила в комментах Ирина Солодухина, – кроме политики, армии и тяжелой промышленности во всех остальных сферах заправляют ваши героини. Образование, медицина, торговля, услуги, все сферы, с которыми мы сталкиваемся повседневно, захвачены женщинами. Да и дома мы воспитаны преимущественно нами же. Поэтому, я думаю, наше общество такое эмоциональное, истеричное и так сильно подвержено пропаганде».

(обратно)

524

Ганиева Алиса Аркадьевна (1985) – автор книги критики «Полет археоптерикса» (2010) и книг прозы «Сапам тебе, Далгат!» (2010), «Праздничная гора» (2012), «Жених и невеста» (2015).

(обратно)

525

Пустовал Валерия Ефимовна (1982) – автор исследования «Интеллигенция в постсоветской журнальной полемике: Критика и трансформация понятия» (2011), сборника статей «Толстая критика: Российская проза в актуальных обобщениях» (2012) и, вероятно, один из самых титулованных литературных критиков – она лауреат и Горьковской премии (2005), и «Дебюта» (2006), и Новой Пушкинской (2008), да к тому же еще журнальных премий «Октября» (2006) и «Нового мира» (2007).

(обратно)

526

Сафронова Елена Валентиновна (1973) – рязанская писательница, автор сборников стихов «Хочу любить» (1998), «Баллада судьбы» (1999), двух книг критики (2013) и романа «Жители ноосферы» (2014).

(обратно)

527

Успенский Николай Васильевич (1837–1889) – писатель, настолько блестяще дебютировавший в некрасовском «Современнике», что Н. Чернышевский даже посвятил его рассказам из народной жизни знаменитую статью «Не начало ли перемены?», но довольно быстро, в силу своего исключительно скверного характера и патологического пристрастия к спиртному, смертельно рассорившийся и с Н. Некрасовым, и с И. Тургеневым, и с Л. Толстым. Итог его жизни печален – нищенство, пьяные дебоши, так что, когда Успенский тупым перочинным ножом перерезал себе горло подле Смоленского рынка в Петербурге, газеты проводили его в последний путь немилосердной сентенцией: «Многие ли из современной публики, не говорим уже, читали, но хотя бы слышали об этом писателе?»

(обратно)

528

Тиняков Александр Иванович (1886–1934) – поэт, под псевдонимом Одинокий писавший стихи, которые (как, впрочем, и образ жизни самого автора) отличались вызывающим аморализмом. Это принесло ему лестную известность «проклятого» поэта, но в 1916 году, когда выяснилось, что, печатаясь в либеральных изданиях, он тайно сотрудничал с черносотенной газетой «Земщина» и даже состоял членом Союза Михаила Архангела, практически вся литературная общественность Петербурга предала Тинякова остракизму. После революции он какое-то время работал в Орловской ЧК, а затем стал профессиональным нищим, сидевшим на углу Невского и Литейного проспекта с картонкой, на которой было написано «Подайте бывшему поэту». Что потом? Конечно, Соловки, ссылка в Саратов и безвременная смерть в больнице Памяти жертв революции.

(обратно)

529

«Дюссо» – открытый еще в конце 1830-х один из самых дорогих ресторанов С.-Петербурга (Большая Морская, 11), где собирались чиновники, в том числе цензурного ведомства, крупные предприниматели, банкиры и… писатели. «У Дюссо готовят славно юбилейные столы; там обедают издавна триумфаторы-орлы», – восторгался Н. А. Некрасов. А Феликс Светов, сопоставляя «Новый мир» Твардовского с некрасовским «Современником», с возмущением написал в «Опыте биографии»: «Что напечатали Некрасов и Щедрин после обедов у Дюссо, проигрывая цензорам в карты и отдавая журнальные страницы бездарным сочинениям их родственников? <…> Стоили ли чего-то еще десять журнальных номеров, что бы в них ни напечатали, если страницы их были в жирных пятнах соусов от Дюссо?»

(обратно)

530

«Матросская Тишина» – одна из самых известных московских тюрем, а говоря на официальном языке, Следственный изолятор № 1 Управления Федеральной службы исполнения наказаний России по городу Москве.

(обратно)

531

Крахмальникова Зоя Александровна (1929–2008) – право-защитница. Начинала как критик, литературовед, но затем, обратившись в православие, стала писать на темы религиозного возрождения в России, выпускала периодический самиздатский сборник «Надежда». Что привело ее к аресту, годичному тюремному заключению, где Крахмальникова постриглась в тайные монахини под именем Екатерины, и ссылке на Горный Алтай. В конце 90-х годов она становится прихожанкой московской общины Православной Церкви Божией Матери Державной (более известной как Богородичный центр).

(обратно)

532

Resistance – (англ.) сопротивление.

(обратно)

533

Жигулин Анатолий Владимирович (1930–2000) – поэт. Еще школьником принял участие в создании в Воронеже подпольной Коммунистической партии молодежи, за что в 1950 году был приговорен к 10 годам лагерей строгого режима (Тайшет, Колыма). О том, как это было, рассказывает автобиографическая повесть Жигулина «Черные камни», первоначально опубликованная в журнале «Знамя» (1988, №№ 7–8).

(обратно)

534

Карякин Юрий Федорович (1930–2011) – писатель, историк культуры, публицист, которого друживший с ним Ю. В. Давыдов неизменно называл «большевиком-расстригой». И действительно, Ка-рякин, отработав пять лет в международном журнале «Проблемы мира и социализма», прошел большой путь от увлечения идеями «социализма с человеческим лицом» к воинствующему или, как он сам говорил, «зоологическому» антикоммунизму. В истории России останется его неустанная деятельность по демонтажу командно-административной системы, а в истории культуры – статьи и книги о творчестве Ф. Достоевского и собственной духовной эволюции.

(обратно)

535

Крелин (Крейндлин) Юлий Зусманович (1929–2006) – писатель, всю жизнь проработавший хирургом в одной из московских больниц, чему, собственно, и посвящены его книги – «Семь дней в неделю» (1967), «От мира сего» (1976), «Хочу, чтобы меня любили» (1989), «Извивы памяти» (2003) и др.

(обратно)

536

Зорина (Карякина-Зорина) Ирина Николаевна (1938) – кандидат исторических наук, переводчик, специалист по истории и культуре испаноязычного мира. Стала еще в середине 1960-х годов женой Ю. Ф. Карякина, а в 2000-е годы, когда Юрий Федорович тяжело болел, подготовила к печати его книги «Достоевский и Апокалипсис» (2009), «Пушкин. От лицея до… Второй речки» (2009), составила сборник «Жажда дружбы: Карякин о друзьях и друзья о Карякине» (2010).

(обратно)

537

Стаднюк Иван Фотиевич (1920–1994) – писатель, отмеченный Государственной премией СССР (1983) за свой наиболее известный трехтомный роман «Война» (1971–1980).

(обратно)

538

Асадов Эдуард Аркадьевич (Арташесович) (1923–2004) – поэт. Потерял зрение в боях за Севастополь (1944), но, тем не менее, с отличием окончил Литинститут (1951) и за более чем за полвека своей творческой деятельности выпустил 47 книг, причем все они при 100-тысячных (и более) тиражах мгновенно исчезали с прилавков книжных магазинов. Не знаю, переписывают ли сейчас стихи Э. Асадова старшеклассницы в общие тетради, а солдаты в дембельские альбомы, но бесспорно то, что его книги и сейчас с коммерческим успехом выпускает крупнейшее в России издательство «ЭКСМО».

(обратно)

539

Тендряков Владимир Федорович (1923–1984) – писатель, работавший в том русле социально-психологической прозы, которую в советские годы принято было называть «острой» или «проблемной». Наиболее бескомпромиссные его произведения – мемуарная повесть «На блаженном острове коммунизма», роман «Покушение на миражи», эссе «Люди или нелюди» – были опубликованы уже после смерти писателя, в годы перестройки и гласности.

(обратно)

540

Антонов Сергей Федорович (1915–1995) – писатель, известный прежде всего своими лирическими повестями «Поддубенские частушки», «Дело было в Пенькове», «Порожний рейс», «Аленка» и др. Его книги «Овраги» и «Васька», опубликованные уже во второй половине 1980-х годов и рассказывающие о трагедиях коллективизации и социалистического строительства, бурно обсуждались, а ныне, увы, вышли из сферы читательского внимания.

(обратно)

541

Липатов Виль Владимирович (1927–1979) – писатель, произведения которого созданы, по преимуществу, в стилистике так называемой «производственной прозы». Роман об идеальном комсорге «И это все о нем» (1974), равно как и его экранизация (1977), славы писателю не принесли, а вот кинотрилогия о деревенском милиционере Анискине (1968-1974-1978), созданная по повестям В. Липатова, многим зрителям старшего поколения памятна до сих.

(обратно)

542

Семин Виталий Николаевич (192*7-1978) – писатель, автор повестей «Ласточка-звездочка» (1963), «Семеро в одном доме» (1965), романов «Женя и Валентина» (1974), «Нагрудный знак ОСТ» (1976), которые критики, вне зависимости от того, где эти произведения были опубликованы, единодушно относят к так называемой «староновомирской прозе».

(обратно)

543

«…Чтобы цепляла, но не грузила» – «Братья Стругацкие, – напомнил в комментах Андрей Чертков, – сформулировали это требование к литературе и искусству еще пятьдесят лет назад: „Чтобы было весело и ни о чем не надо было думать“…».

(обратно)

544

«Прекрасное в своей измученности лицо поэта» – «Да, – вспомнила в комментах Наталия Соколовская, – у нас, в Александринке, был ее последний вечер. Юбилейный. Два часа наизусть, стоя… Причем эффект был поразительный: на сцену Борис вывел немолодую измученную женщину, уходила со сцены молодая сияющая Белла».

(обратно)

545

Никитин Сергей Яковлевич (1944) – композитор, исполняющий на гитаре песни на стихи русских и зарубежных поэтов.

(обратно)

546

Булкина Ннна Семеновна (1963) – киевский критик, выпускница Тартуского университета, где в 2010 году защитила диссертацию на соискание ученой степени доктора философии. Автор исследования «Киев в русской литературе первой трети XIX века: Пространство историческое и литературное» (2010) и сотен статей в сетевой и печатной периодике, лауреат премии «Станционный смотритель».

(обратно)

547

«Страны-подростки» – «Страна-подросток vs страна-маразматик. Кому что нравится», – съязвил из Киева Юрий Володарский. «Судя по реплике, – прокомментировал эти слова москвич Владимир Тучков, – теперь об Украине можно либо хорошо, либо ничего. Печально».

(обратно)

548

«Какую (…) выбрать вышиванку…» – «Ключевая фраза, сказанная продавщице на ее «Так определитесь, наконец, чего вы хотите!», «А я никогда не знаю, чего я хочу!» – вспомнила в комментах к этой новелле Инна Булкина.

(обратно)

549

Кабанов Александр Михайлович (1968) – поэт, главный редактор журнала «Шо», издающегося в Киеве с 2006 года, и координатор международного поэтического фестиваля «Киевские лавры».

(обратно)

550

«Некоторые оценочные эпитеты стали выглядеть комично» – «Как я понимаю, – заметил в комментах Леонид Блехер, – прежние культурные механизмы отбора, возгонки, запретов и проч. – отключились по известной причине. И то, что раньше считалось работающими индикаторами их работы – оценочные слова, – превратилось в аналог керенок». «Эти эпитеты, – уточнил Алексей Слаповский, – переместились в другие области. В шоу-бизнес, спорт-бизнес и т. п. С одной интересной особенностью – если назвать кого-то „популярным“ или „известным“, могут счесть за оскорбление. Минимум – „знаменитый (ая-ое)“. Самое ходовое – «великий (ая, ое)». Особенно на трансляциях соревнований – комментаторы так и сыплют направо и налево. Звезды и сами привыкли, своими глазами слышал передачу, где спортсменка, да, талантливая и знаменитая, говорила о себе: „Вот я вот великая гимнастка, не стесняюсь говорить, раньше стеснялись, а я не понимаю, потому что чего стесняться, если это так?“»

(обратно)

551

«Удалил как малозначащие» – «А зря, – оспорила мою точку зрения Надежда Кондакова, – „в позднейших изданиях“ Вы исключили партийную принадлежность, „как малозначащую“, она и сегодня говорит о литераторе, может быть, даже больше, чем вчера. Вот сколько меня Товарищ Ананьев, демократ великий, ни заставлял вступить в КПСС, так и не заставил. А предыдущий жилец вашей дачи Солоухин, когда я ему пожаловалась, что меня главный редактор „душит“, году в 80-м мне так и сказал: в гОвнО вступать нельзя, лучше уйти из редакции, что я и сделала при первой возможности. Ведь он знал, что говорил – сам был членом КПСС, сам некогда участвовал в исключении коллег, а потом и его самого исключали из этой замечательной организации. Хорошо бы восстановить эту „принадлежность“ в последующих изданиях, а то, получается, Вы как бы скрываете прошлое тех литераторов, кто либо из корыстных побуждений, либо в силу слабости характера, либо просто по глупости вступал в ряды!»

(обратно)

552

«Да на кой они мне все!» – «Для будущих историков литературы, – заметила в комментах Инна Булкина, – это серьезная проблема. Ведь как мы восстанавливаем контекст и фон наших 18–19 вечных героев? Читаем все вокруг, по умолчанию предполагая, что и наш герой читал. Отчасти так и было – все читали всех, и выбор был невелик. Сейчас, в самом деле, все иначе, и будущему историку придется сначала определиться с актуальным для его героя „близким кругом“… хотя, боюсь, и это мало поможет».

(обратно)

553

«Прогресс» – московское издательство, созданное в 1931 году и выпускавшее советскую литературу гуманитарного профиля (прежде всего – идеологическую) на иностранных языках, а также переводные книги на русском языке. По данным печати, это издательство привел к полному краху его генеральный директор А. К. Авеличев, который решил в 1995 году профинансировать съемки российско-французского кинофильма «Шаман» (за что ему будто бы причиталось вознаграждение в $100 000) и втайне от своих коллег заключил кабальный кредитный договор с «Ресурс-банком». Решением Московского арбитражного суда все движимое и недвижимое имущество «Прогресса» было описано и 26.04.1996 распродано с аукциона.

(обратно)

554

«Московский рабочий» – издательство Московского городского и Московского областного комитетов КПСС, существовавшее с 1922 по 2001 год. История его гибели для эпохи перестройки обычна – вначале издательство обросло «дочками» – коммерческими совместными предприятиями, куда перекачивались выделявшаяся по лимиту бумага и деньги, затем как-то незаметно перешло в руки владельца сети бензоколонок Ильи Колерова, из них в еще чьи-то…

(обратно)

555

«Современник» – московское издательство, основанное в 1970 году для выпуска произведений современных писателей РСФСР, русских классиков, книг по литературоведению и критике. В конце 1990-х годов деятельность издательства была фактически свернута.

(обратно)

556

«Советская Россия» – московское издательство, созданное в 1957 году, а в 1992 году преобразованное в издательство «Русская книга», что, впрочем, не спасло его от скорого финансового краха.

(обратно)

557

«Детская литература» – издательство, созданное под названием «Детгиз» в 1933 году одновременно и в Москве и в Ленинграде. Оба издательства, отделившиеся друг от друга в 1991 году, существуют и сейчас, но масштабы… Масштабы, конечно, уже не те. Если в самый первый год работы Детгиза вышло 168 названий книг общим тиражом 7 774 тысячи экземпляров, а позднее обе цифры едва не удесятерились, то ныне «Детская литература» выпускает по 100–130 наименований в год тиражами от 5 до 10 000 экземпляров.

(обратно)

558

«Советский писатель» – издательство, образованное в 1934 году. С 1938 по 1991 год оно имело статус издательства Союза писателей СССР и выпускало книги одновременно в Москве и Ленинграде. В 1991–1992 годах, после того как Союз писателей раскололся, битвы пламенных писателей и редакторов-«демократов» с еще более пламенными писателями и редакторами-«патриотами» за контроль над «Совписом» доходили до рукопашной и объявления голодовок. Победили, как это обычно и бывает, «патриоты»-прагматики. Ленинградское отделение «Советского писателя» приказало долго жить, а головное, московское издательство в 1992 году, по тогдашней моде, было переименовано в «Современный писатель», с тем чтобы в 1999 году, по моде уже более поздней, вернуть себе историческое название. А книги выходили все реже, так как выяснилось, что главное не они, а право собственности на роскошный четырехэтажный особняк в начале улицы Воровского (ныне улица Поварская). Сосредотачиваясь в руках все более и более узкого круга лиц, это право собственности в 2005 году было окончательно закреплено за единственным человеком – генеральным директором издательства (и, разумеется, романистом) Арсением Ларионовым. Суд, правда, эти решения отменил, но издательство с литературной карты страны, тем не менее, исчезло.

(обратно)

559

«ЭКСМО» – издательство, основанное в 1991 году как дистрибьютор книжной продукции. Занявшись в начале 1993 года самостоятельной издательской деятельностью, компания уже к середине 90-х годов вышла в лидеры российского книжного рынка. Сейчас «ЭКСМО» выпускает книги любого профиля, кроме школьных учебников, а его авторский портфель насчитывает около 8000 имен.

(обратно)

560

«ACT» – издательская группа, основанная в 1990 году как ТКО «ACT» и состоящая сегодня из ряда относительно автономных издательств, редакционно-издательских групп и редакций: «Редакция Елены Шубиной», «Планета Знаний», «Жанры», «Времена», «Corpus», «NeoClassic» и др. Общий контроль за издательской деятельностью «ACT» осуществляет с 2012 года издательство «ЭКСМО».

(обратно)

561

«ОЛМА-пресс» – издательская компания, возникшая в 1991 году и превратившаяся в 2003 году, благодаря слиянию с издательством «Нева», в концерн «ОЛМА Медиа Групп». Принято считать, что по количеству выпускаемых книг этот концерн входит в десятку крупнейших книгоиздателей России.

(обратно)

562

«Центрполиграф» – московское издательство, основанное в 1991 году и ориентированное на максимально широкий охват всех сегментов книжного рынка. Книги, выпускаемые «Центрполиграфом», столь разнообразны и разнокачественны, что невольно вспоминается анекдот, рассказанный еще в начале XX века Власом Дорошевичем: „Какого направления придерживается ваша газета?“ – спросил московский оберполицмейстер издателя „Московского листка“ Пастухова. „Кормимся, батюшка“, – ответил несчастный».

(обратно)

563

Ad Marginem – по краям (лат.). Это же название носит издательство, которое, по преимуществу, выпускает позиционирующуюся как маргинальная литературу всего спектра – от философских и исторических исследований до современной российской прозы.

(обратно)

564

«Улица красных фонарей» – в этой книжной серии, выпускавшейся издательством «ВРС» с 1999 года, представлены как анонимные эротические сочинения, так и произведения классиков мировой литературы (Александр Дюма, Оскар Уайльд, Гийом Аполлинер и др.) или современных российских авторов, в том числе Левиты Вакст (Светы Литвак) и Ольги Воздвиженской.

(обратно)

565

«Ладомир» – этот научно-издательский центр, базирующийся в Зеленограде, наряду с «Литературными памятниками» и научной литературой всего гуманитарного спектра, в 1992–2010 годах выпускал еще и серию «Русская потаенная литература», куда входили как сборники эротического фольклора, сочинения И. С. Баркова, так и книги М. И. Армалинского.

(обратно)

566

Институт соитологии – петербургское издательство, помимо переводов мировой эротической литературы и книг современных российских авторов, поставлявшее на книжный рынок еще и учебные пособия, например по оральным ласкам.

(обратно)

567

«Эротические приключения Гулливера» – эта книга (СПб: 2006), как указано в издательской аннотации, является «единственным в мире изданием неизвестной рукописи Свифта, созданной им в 172*7 году на основе глав и частей, изъятых первым издателем «Путешествий Гулливера…» А. Мотом за их «откровенный и шокирующий характер». Поскольку в роли одного из переводчиков и автора предисловия представлен Игорь Куберский, и без того известный своими эротическими романами, можно предположить, что он же (вместе с Г. Крыловым) является и подлинным автором самого текста.

(обратно)

568

«Алгоритм» – московское издательство, в многообразной продукции которого особо выделяются сочинения И. Сталина и книги с характерными названиями «Как обуздать еврейство?», «Русский клуб: Почему не победят евреи?», «Хан Рюрик», «Великая Сталинская империя» и «Масонский след Путина».

(обратно)

569

«Пульс Тушино» – газета, выходившая под редакцией Владимира Фомичева в 1989–1992 годах и отличавшаяся, прежде всего, своим агрессивным антисемитизмом. Эту газету, по свидетельству Ирины Стрелковой, «читала вся Москва, читали в Подмосковье и развозили по всей стране» («Наш современник», 2003, № 9), тем не менее ее издание было прекращено не по решению суда или директивных органов, а ввиду, как обычно выражаются, «недостатка финансовых средств».

(обратно)

570

Иванов Александр Терентьевич (1956) – кандидат философских наук, теоретик и практик контркультуры, основавший в 1993 году издательство «Ad Marginem».

(обратно)

571

«Перевели Проханова из глашатая кастрюльных демонстраций…» – «В моем кабинете, – вспоминал Александр Проханов в беседе с корреспондентом „Независимой газеты“, – в конце осени появился ваш сотрудник Лев Пирогов. Он привел с собой застенчивого, очаровательного, тихого человека из издательства „Ad Marginem“, имя которому Александр Терентьевич Иванов. (…) И вот, робея, этот францисканец, сама кротость, оказался в моей келье. Пирогов нас подружил, повенчал, так сказать, после чего написал у вас статью под названием „Все у них получится“».

И всё действительно получилось – роман «Господин Гексоген», первое издание которого было почти никем не замечено, вышел, заново отредактированный А. Ивановым и в стильном оформлении самого модного книжного графика А. Бондаренко. Фразы типа «Лучшим русским писателем 2002 года является Александр Проханов» (Л. Пирогов) или «Гексоген», на наш взгляд, самое примечательное и энергетически мощное произведение на русском языке минувшего года» (И. Зотов) были поставлены «Независимой газетой» в жесткую ротацию. Их подхватили многие другие авторы, соскучившиеся по скандалу, – вплоть, как ни странно, до А. Солженицына, вовремя обронившего что-то про «природную метафоричность» А. Проханова, и вплоть до Ю. Бондарева, заявившего, что «последний роман Александра Проханова «Господин Гексоген» напоминает взлетевшую ракету на сером фоне нашей нынешней литературы». Итог известен – «Господин Гексоген» получил премию «Национальный бестселлер», патронировавшуюся тогда В. Топоровым, а сам писатель, расхваленный уже и И. Хакамадой, уже и Б. Немцовым, другими политиками оппозиционного крыла, стал постоянным спикером радиостанции «Эхо Москвы» и был тем самым введен в медийный истеблишмент.

(обратно)

572

Лунц Лев Натанович (1901–1924) – прозаик, драматург, критик, отстаивавший приоритет сюжетной занимательности в литературе и доказывавший, что Гофман, «творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, – великий писатель; и что Дюма – классик, подобный Достоевскому».

(обратно)

573

«Серапионовы братья» – существовавшее с 1921 по 1926 год писательское содружество, куда входили Лев Лунц, Илья Груздев, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Николай Никитин, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская, Константин Федин, Николай Тихонов, Всеволод Иванов. Как это обычно и бывает, одни члены содружества приобрели с годами широкую известность, а другие ныне памятны только историкам литературы.

(обратно)

574

«Российский сюжет» – конкурс, который в 2001 году провело издательство «Пальмира» в партнерстве с журналами «Знамя» и «Новый мир». В номинации «Серебряный квадрат» (военный, героический, исторический сюжет) победил Николай Шадрин, в номинации «Серебряный треугольник» (приключенческий сюжет) Виктор Строгальщиков и Юрий Коротков, в номинации «Серебряный круг» (романтический, семейный сюжет) – Светлана Борминская. Премированные произведения были опубликованы издательством «Пальмира».

(обратно)

575

«Зовут нас в Большой зал…» – «Я, – вспоминает Алла Латынина, – входила в жюри этого конкурса, идею которого и сейчас вовсе не считаю ужасной. А кроме меня – Валерий Попов, Александр Кабаков и Лиза Новикова. Ну и Валерий Золотухин, который вряд ли что-либо читал. Я же добросовестно прочла полсотни книг, последовательно разочаровываясь. Церемония награждения – да, была ужасной. Сценарий написала жена одного из организаторов (лучше бы она училась готовить). А конкурс провалился все же не из-за хамских импровизаций Гоши Куценко, а потому, что надежда сыскать неизвестные таланты – увы – не оправдалась. А могла бы и оправдаться. Это как если б объявили условия проекта „Голос“ на первом канале, а голосов-то в стране и нет. Никто петь не умеет, а кто поет – давно известен. Идея, в общем, та же самая. Одна книжка, впрочем, была очень недурна: „Охота на старушку“ Светланы Борминской. Такой русский лубок с мягким чувством юмора. Эта Борминская привела на праздник свою маму – деревенскую старушку в платочке, которая выглядела страшно смущенной и напуганной. Меня это как раз тронуло. Почему Борминская не раскрутилась – до сих пор не понимаю. А организатор конкурса Георгий Урушадзе теперь директор премии “Большая книга“».

(обратно)

576

Золотухин Валерий Сергеевич (1941–2013) – актер Театра драмы и комедии на Таганке, народный артист России, автор полутора десятков книг автобиографической и дневниковой прозы.

(обратно)

577

«Свои книги литераторы друг другу дарят» – «После Ваших заметок, – прокомментировал эту новеллу Герман Садулаев, – ничего уже ни писать, ни издавать не хочется. Вот Вы написали про то, как писатель дарит свои книги – и я понял, что никому больше ни одной книжки не подарю». «На самом деле, – оставил свою запись в Фейсбуке и Леонид Юзефович, – многие писатели давно уже не дарят своих книг никому, кроме самых близких друзей. Раньше было неловко не подарить свежую книгу, теперь – дарить, всучивать малоценную по нынешним временам вещь. Первый мне об этом Сергей Носов в Петербурге сказал года три назад. А Слава Курицын еще раньше начал дарить свои книжки без автографа, чтобы в случае чего проще было от них избавиться. Я тоже теперь если все-таки дарю свои книги, то, за редкими исключениями, их не подписываю».

(обратно)

578

Дарья Донцова, Александра Маринина, Юлия Шилова, Татьяна Полякова, Татьяна Устинова, Полина Дашкова, Александр Тамоников – исчерпывающая информация об этих и им подобных авторах содержится непосредственно в тексте этой новеллы.

(обратно)

579

«…Страна незаметно для себя перестает читать и это» – «То есть что умнеет, даже и в голову не приходит?» – спросила в комментах к этой новелле Юлия Рахаева. «Тем, кто знает, как падают тиражи остальных книг, это действительно в голову не приходит», – ответила Елизавета Александрова-Зорина. Тогда как Владимир Гуга заметил: «Учитывая активное использование букридеров, наверное, не стоит делать выводы, опираясь только на статистику продаж бумажных книг. Хотя, скорее всего, народ действительно перестает читать. Поколение любителей складывать буковки отходит».

(обратно)

580

«He в том беда, что их пишут сегодня сотни тысяч людей…» – на крупнейшем сервере современной поэзии «Стихи. ру» по состоянию на 17 сентября 2015 года было зарегистрировано 647 685 авторов, опубликовавших 30 478 365 произведений.

(обратно)

581

Файбисович Семен Натанович (1949) – художник, работающий обычно в манере гиперреализма или, как ее еще иногда называют, фотореализма. В той же манере написаны и две его оставшиеся единственными книги прозы, выходившие в 2002 году: «Вещи, о которых не» и «Невинность».

(обратно)

582

«Неправдоподобные деньги только за то, чтобы вы свой роман никогда не публиковали…» – «Эка невидаль! – развеселился в Фейсбуке Евгений Попов. – Дайте цену такую, чтобы мне до кладбища о деньгах не думать, и берите ради Бога! Я тогда на радостях таких романов еще десять штук наваляю». Тогда как Алиса Ганиева даже испугалась: «Нет, нет, ни в жизнь не соглашусь. Может, потом, на старости лет во всем, и в себе в том числе, совсем разочаруюсь и буду локти кусать, но как предлагать будут, не соглашусь. Даже если дворцами искушать начнут и принцем в придачу». «А я продал бы. Потому что пишу прежде всего для себя», – признался Владимир Тучков. Зато Александр Архангельский сурово отчеканил: «Авторская копия картины/скульптуры/инсталляции возможна, романа – нет. Поэтому, если на кону не стоит судьба близких, ответ простой: ни при каких обстоятельствах рукопись книги не может быть продана навсегда без права воспроизведения. Просто так, по собственной воле прикопана, с запретом на посмертную публикацию – другое дело». И наиболее примирительно высказался Денис Драгунский: «Увезти картину на виллу – значит, на нее будут смотреть минимум человек сто. Хозяин, гости, прислуга. Потом она перейдет к наследникам. Не думаю, что картину Тициана „Динарий кесаря“, которая поначалу было вделана в дверцу шкафа какого-то герцога, видело большее количество людей – поначалу. Как тут с романом? Чтоб было похоже, надо, чтобы покупатель сказал: „Ваш роман я буду сам давать почитать кому захочу. Но потом смогу и изменить решение“. Но я бы в любом разе не согласился. Уж больно я суетен и тщеславен!»

(обратно)

583

Полозкова Вера Николаевна (1986) – поэтесса, первоначально приобретшая известность в Интернете под сетевым ником веро4ка. Книг у нее пока немного, публикаций в литературных журналах нет совсем, зато она активно концертирует, снимается в клипах, участвует в театральных и музыкальных представлениях, в разного рода хэппенингах, а в последние годы пошли уже и знаки профессионального внимания – премии «Неформат» (2009), «Начало» им. Р. Казаковой (2011), «Парабола» им. А. Вознесенского (2013).

(обратно)

584

Буренин Виктор Петрович (1841–1926) – литературный и театральный критик, за более чем полвека сотрудничества с российскими газетами (прежде всего, с суворинским «Новым временем») заработавший себе репутацию «бесцеремонного циника, часто пренебрегающего приличиями в печати» (И. Гончаров), который «только и делает, что выискивает, чем бы человека обидеть, приписав ему что-либо пошлое» (Н. Лесков).

(обратно)

585

«Подобно Владимиру Вольфовичу Жириновскому» – «И у обоих есть литературный предшественник, незабвенный шукшинский Глеб Капустин. И то, что есть поклонники таких людей, тоже объяснимо: любим мы, убогие, когда кого-то прилюдно обсирают Хоть бы даже и Пушкина», – написал в комментах к этой новелле Алексей Слаповский.

(обратно)

586

«Поэт откликается на чужие стихи…» – «Боюсь, – заметил в Фейсбуке Василий Владимирский, – дело в том, что, кроме поэтов, никто современных поэтов в России не читает. Кому ж еще о них писать? С фантастами та же история…»

(обратно)

587

«Роман-газета» – периодическое издание, выходящее с 192*7 года, первоначально как ежемесячник, а с 1967 года с регулярностью один номер в две недели. Попытка Валерия Ганичева, отставленного в 2001 году из «Роман-газеты» решением редакционного коллектива, запустить издание-спойлер под названием «Роман-журнал XXI века» продержалась недолго. А традиционная «Роман-газета» как выходила, так по сей день и выходит – отнюдь не прежними, правда, миллионными тиражами.

(обратно)

588

Ермолин Евгений Анатольевич (1959) – критик, доктор педагогических наук, профессор, постоянный автор журналов «Континент» и «Знамя», лауреат «антибукеровской» премии «Луч света» и премии «Станционный смотритель».

(обратно)

589

«Ho я, впрочем, не о проблемах теплоснабжения» – «Телоснабжение как попытка решить проблемы теплоснабжения», – удачно пошутил в комментах к этой новелле Роман Кожухаров, прозаик из Тирасполя.

(обратно)

590

«Ho уж точно без юмора» – «Говорят, – подвел под это наблюдение теоретическую базу Ю. В. Манн, – люди с чувством юмора быстрее понимают друг друга и приходят к согласию. Значит, развивая чувство юмора, мы способствуем укреплению единства нашего общества» («Память– счастье, как и память-боль…» (с 133).

(обратно)

591

«Пушкин – вообще-то имя веселое» – «Насчёт Пушкина согласиться не могу. И веселым имя его мне не кажется», – возразил мне в Фейсбуке поэт Виктор Гофман. Пришлось спросить: «Решили с Блоком поспорить, который это имя веселым назвал?» И услышать в ответ: «С Блоком спорить нельзя. Он – умер».

(обратно)

592

Амелин Максим Альбертович (1970) – поэт, переводчик, лауреат Антибукеровской (1998), Бунинской (2013), Солженицынской (2014) и других литературных премий, главный редактор издательства «ОГИ».

(обратно)

593

«И вы, друзья мои, о себе прочтете тоже» – «А вот я-то как раз тут, – заметил в комментах Владимир Березин, – сторонник Жириновского. Когда звезда его только всходила, я даже не работал, а писал для одной газеты. И вот он на пресс-конференции сказал: „Пишите что угодно, только фамилию не перевирайте. Фамилию точно пишите“. Так и здесь, как угодно, Бог с ним, со всем этим. Меня вывели как-то несколько раз в роли эпизодического персонажа (один раз – неприятного), я всё равно был доволен».

(обратно)

594

«И от наших настойчивых предложений неизменно уклонялся» – «Не забудем, не простим:)», – подтвердил в комментах Александр Грановский.

(обратно)

595

Гринденко Татьяна Тихоновна (1946) – народная артистка России, скрипачка и руководитель камерного ансамбля «OPUS-POSTH».

(обратно)

596

Рубинштейн Лев Семенович (1947) – литератор, один из родоначальников так называемого «московского концептуализма». Известен как изобретатель оригинального авторского жанра «стихи на карточках», переключившийся после того, как возможности этого жанра были исчерпаны, на эссеистику и актуальные политические комментарии.

(обратно)

597

Бакши Александр Моисеевич (1952) – композитор, лауреат Государственной премии России, автор музыкальных представлений «Полифония мира», «Из красной книги» и музыки к десяткам спектаклей, шедших на сценах Москвы, С.-Петербурга, Нью-Йорка, Авиньона и других городов мира.

(обратно)

598

Айвенго(Стеценко Андрей Глебович) (1971) – поэт, обычно выступающий под различными литературными масками, в том числе Прометей Стеценко и Дюша Глебович, автор нескольких самиздатских сборников, организатор поэтической группы «Олимпийские игры», объединений «Бульбовая мысля» и «Тройник». Живет в Тольятти.

(обратно)

599

Александров Алексей Станиславович (1968) – саратовский поэт.

(обратно)

600

Алексеева Лидия Алексеевна (1909–1989) – поэтесса. В 1920 году вместе с родителями эвакуировалась в Константинополь, с 1949 года жила в Нью-Йорке.

(обратно)

601

Андреевская Мария Ивановна (1936–1985) – поэтесса, при жизни почти не печатавшаяся.

(обратно)

602

Андрианова Марина Юрьевна (I960) – поэтесса, свой литературный путь начинавшая в андеграунде.

(обратно)

603

Кобенков Анатолий Иванович (1948–2006) – поэт, в течение семи лет руководивший Иркутским отделением Союза российских писателей.

(обратно)

604

Кудимова Марина Владимировна (1953) – поэт.

(обратно)

605

Панченко Николай Васильевич (1924–2005) – поэт, известный как своими стихами, так и тем, что в 1961 году он был инициатором издания альманаха «Тарусские страницы», а в конце 1980-х одной из ключевых фигур Движения писателей в поддержку перестройки «Апрель».

(обратно)

606

Пурин Алексей Арнольдович (1955) – поэт, переводчик, эссеист. Живет в Санкт-Петербурге.

(обратно)

607

Русаков Геннадий Александрович (1938) – поэт, лауреат национальной премии «Поэт» (2014). Живет в штате Нью-Джерси, США.

(обратно)

608

Наровчатов Сергей Сергеевич (1919–1981) – поэт, возглавлявший Московскую писательскую организацию (1971–1974) и редакцию журнала «Новый мир» (1974–1081), Герой Социалистического Труда (1979).

(обратно)

609

«Переменить отечество или иметь другую историю…» – цитата из пушкинского письма Чаадаеву от 19 октября 1836 года.

(обратно)

610

«Воздух» – поэтический журнал, эпиграфом к которому взяты слова Осипа Мандельштама: «Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух». Ежеквартально издается Дмитрием Кузьминым с 2006 года.

(обратно)

611

Аронзон Леонид Львович (1939–1970) – поэт, практически не печатавшийся при жизни и воспринимавшийся в ленинградском андеграунде, по заявлению Виктора Кривулина, как наиболее значимый соперник Иосифа Бродского.

(обратно)

612

«Выталкивать стихи Давида Самойлова…» – за Олега Юрьева, назвавшего Давида Самойлова «второстепенным поэтом эпохи Ривина», заступился в комментах Валерий Шубинский: «А почему это выталкивание? Ну не может все быть равно всему. Если для меня или для Юрьева Ривин, или Аронзон, или какие-то другие авторы – вплоть до Шварц, Стратановского, Миронова – центральные, первостепенные фигуры, то другие отступают в тень, во второй ряд. Но не выбывают из истории литературы. Это совершенно естественно – но важно, что при этом сохраняется множественность картин, что ни одна из них раньше времени не становится „официальной“, главенствующей». Возможно, это и так, но учтем еще мнение Евгения Сухарева: «Да, о Самойлове – это самое настоящее выталкивание, тем более что тон статьи Олега Юрьева меня коробит. „Рыбой в аквариуме“ Самойлов не был никогда, и уж никак ею себя, что еще важнее, не чувствовал. (…) По Юрьеву, этак можно всех „советских“ вытолкнуть!»

(обратно)

613

Гейченко Семен Степанович (1903–1993) – музейный работник, чья деятельность по воссозданию Пушкинского музея-заповедника в Михайловском была в 1983 году отмечена званием Героя Социалистического Труда.

(обратно)

614

«И провал бы полным…» – Впрочем, как напомнила мне в комментах Ирина Ковалева, тогда бешеный успех у полянской аудитории имел молодой Сергей Шабуцкий со своим «пересказом» 66-го сонета Шекспира, поляна его четко приняла и поняла: «Когда ж я сдохну! До того достало, / Что бабки оседают у жлобов, / Что старики аскают по вокзалам, / Что „православный“ значит „бей жидов“. / Что побратались мент и бандюган, / Что колесят шестерки в “шестисотых“, / Что в загс приходят по любви к деньгам, / Что лег народ с восторгом под сексота, / Что делают бестселлер из говна, / Что проходимец лепит монументы, / Что музыкант играет паханам, / Что учит жить быдляк интеллигента. / Другой бы сдох к пятнадцати годам – / А я вам пережить меня не дам».

(обратно)

615

Костров Владимир Андреевич (1935) – поэт, многолетний председатель Пушкинского комитета Союза писателей России.

(обратно)

616

«Я много где бывал, но такого столпотворения еще не видел» – «А у Гаспарова на 60-летии было 14 человек», – меланхолически заметила в Фейсбуке Ирина Сурат, филолог из Москвы. «Вот и славно, что 14. Я бы так именно на этот юбилей постояла в очереди», – откликнулась Наталья Ковтун, тоже филолог, но из Иркутска.

(обратно)

617

Геласимов Андрей Валерьевич (1966) – писатель, автор кандидатской диссертации об ориентальных мотивах в поэтике О. Уайльда и книг прозы – «Фокс Малдер похож на свинью» (2001), «Рахиль» (2004), «Жажда» (2005), «Степные боги» (2008), «Холод» (2015)и др.

(обратно)

618

Шайтанов Игорь Олегович (1947) – доктор филологических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета, главный редактор журнала «Вопросы литературы», литературный секретарь премии «Русский Букер». Специалист по английской литературе, он много пишет и о современной русской поэзии.

(обратно)

619

Потемкин Александр Петрович (1949) – один из самых выразительных персонажей российской литературной сцены. Приобрел известность как спортивный журналист под фамилией Кутателадзе. Затем, эмигрировав с целью воссоединения семьи в ФРГ (1983), прослушал курс лекций по теоретической физике в центре Макса Планка, а вернувшись в Россию (1996), стал доктором экономических наук, Государственным советником Налоговой службы России II класса и преуспевающим бизнесменом. Создал собственное издательство «ПоРог», где выходят его романы «Изгой» (2003), «Игрок» (2003), «Человек отменяется» (2007), «Кабала» (2009), «Русский пациент» (2012) и др. и где увидел свет сборник статей «Творчество Александра Потемкина в русской литературной критике» (2009).

(обратно)

620

«Хотя все-таки, возможно, и не обошлось совсем уж без денег» – «А растяжки на Садовом кольце „Лучшая книга этого лета“ (я помню!) тоже хорошие знакомые понавывешивали?» – ехидно спросила в комментах Инна Булкина.

(обратно)

621

Морозов Александр Григорьевич (1944) – писатель, дебютировавший как поэт в составе неофициальной литературной группы «СМОГ». Его роман-этопея «Чужие письма», написанный еще в 1968 году, был опубликован журналом «Знамя» только в 1997 году и в 1998 году отмечен Букеровской премией. Казалось бы, литературная карьера писателя начнется во второй раз, но, издав тоже давно написанный роман-солилоквиум «Общая тетрадь» (1999), Морозов перестал выходить в печатное пространство.

(обратно)

622

Денежкина Ирина Викторовна (1981) – автор книги повестей и рассказов «Дай мне!..», выуженной из Интернета и, к изумлению многих экспертов, попавшей в шорт-лист премии «Национальный бестселлер». И хотя с перевесом в один голос в конкурсе 2002 года победил все-таки Александр Проханов с романом «Господин Гексоген», 20-летнюю студентку Уральского университета подхватил информационно-рекламный смерч. Ее показывали по всем телеканалам, ее сравнивали то с Эллочкой-людоедкой, взявшейся за перо, то с Франсуазой Саган, то с анимационной Масяней, то с певицей Земфирой и Джокондой одновременно, ее книгу в переводах издали в Великобритании, Германии, Голландии, Италии, Литве, Польше, США. Но на то и смерч, чтобы, внезапно возникнув, внезапно и улечься: ни составленная Денежкиной антология прозы 20-летних «Ирэн и ребята» (2003), ни ее собственная книга «Герои моего времени: Перезагрузка» (2005) не имели уже ни малейшего успеха.

(обратно)

623

Ревазов Арсен Анатольевич (1966) – медиабизнесмен, на писательском счету которого только одна книга – роман «Одиночество-12» (2005), написанный с явной оглядкой на «Код да Винчи» Дэна Брауна. Попав в число лидеров продаж в магазинах Москвы, эта книга вызвала настоящий ажиотаж в нашей «глянцевой» журналистике. «Ревазов, – писала, например, Галина Юзефович, – подлинный генерал Брусилов от развлекательного чтива: человек, сумевший в одиночку прорвать многолетнюю блокаду и развеять-таки миф о якобы полной неприспособленности российского писательского менталитета к созданию полноценных бестселлеров».

(обратно)

624

Кузнецов Сергей Юрьевич (1966) – журналист и медиадеятель, один из пионеров русского Интернета, написавший, кажется, первую книгу о его истории – «Ощупывая слона» (2004). Посвященные «лихим 90-м» его романы «Семь лепестков» (2002), «Гроб хрустальный» (2003), «Серенький волчок» (2005) вызвали волнение в кругу «глянцевых» критиков – коллег Кузнецова, но сколько-нибудь стойкого успеха в литературной и читательской среде все-таки не имели.

(обратно)

625

Робски Оксана (Полянская Оксана Викторовна) (1968) – автор романов «Casual» (2005), «Про любоff» (2006), «Устрицы под дождем» (2007) и др., а также поваренной книги «Рублевская кухня Оксаны Робски» (2007) и учебного пособия для провинциальных дурочек «Замуж за олигарха, или Брак высшего сорта» (2007; совместно с Ксенией Собчак). И, как обычно бывает, к этим книгам, описывающим быт и нравы богатых и очень богатых обладателей рублево-успенских вилл, с энтузиазмом бросились наши бедные и очень бедные читательницы, подуськиваемые бессмысленным и беспощадным российским пиаром. Во всяком случае, тираж романа «Casual» уже за первые семь месяцев превысил 300 тысяч экземпляров, а критики почти всерьез заговорили о гламурной или, если угодно, буржуазной революции в русской литературе. На этот раз обошлось – то ли проект был остановлен волевым решением его распорядителей, то ли сама писательница выдохлась, но, попарив три года на отечественном книжном рынке, Оксана Робски уже с 2008 года не подает никаких вестей о своих новых литературных затеях.

(обратно)

626

Доценко Виктор Николаевич (1946) – под этим именем издательство «Вагриус» в 1993–2006 годах выпустило около двадцати криминальных романов с названиями типа «Срок для Бешеного», «Золото Бешеного», «Любовь Бешеного», «Кремлевское дело Бешеного», «Ученик Бешеного» и т. п. На протяжении 1990-х годов Доценко считался одним из самых высокотиражных и, соответственно, высокооплачиваемых авторов в России. Однако, рассорившись в 2006 году с «Вагриусом», Доценко заявил, что практически никакого вознаграждения за свой труд не получал и вчинил издательству иск на сумму 484 559 732 рублей. Однако вначале межрайонный Преображенский, а затем и Московский городской суд в удовлетворении этого иска отказали, так что фамилия Доценко, посветившись еще год в издательстве «Зебра Е», исчезла, будто ее и не было, из русской литературы.

(обратно)

627

Бабаян Сергей Геннадиевич (1958) – писатель, автор романов «Господа офицеры» (1994), «Ротмистр Неженцев» (1995), «Мамаево побоище» (2000) и опубликованной журналом «Континент» (№ 108) повести «Без возврата», которая в 2001 году была отмечена премией Ивана Петровича Белкина. О более поздних сочинениях Бабаяна, исключая исторический роман «Русская Америка», изданный в 2012 году, ни Яндекс, ни Гугл ничего не сообщают.

(обратно)

628

Харитонов Михаил – псевдоним, под которым публикует свои фантастические произведения Константин Анатольевич Крылов (1967), гораздо более известный своим единомышленникам как общественный деятель – «соловей державно-православного национализма», «профессиональный руССкий», «один из самых умных мыслителей нового русского империализма» или, если угодно, как «пулемет евразийства, каждое слово которого – пуля в сердце предателя». Читатели-гурманы знают, впрочем, также и выпущенную им книгу стихов «Удивительный Эдик Шерман, жыд-песнопевец» (2005).

(обратно)

629

Бенедиктов Кирилл Станиславович (1969) – писатель, автор книг фантастики «Завещание очи» (2001), «Война за «Асгард» (2003), «Штормовое предупреждение» (2004), «Путь Шута» (2005). Названный на конгрессе Еврокон в Пловдиве (2004) самым перспективным фантастом Европы, Бенедиктов в последнее десятилетие ушел в политическую аналитику и сериальные издательские проекты, где ни авторская индивидуальность, ни качество письма значения не имеют.

(обратно)

630

Стогофф Илья (1970) – писатель, автор нескольких десятков книг, адресованных, по преимуществу, так называмемому офисному планктону, и в начале 2000-х (впрочем, недолго) числившийся у «глянцевых» критиков «человеком-брендом, вроде Акунина или Пелевина».

(обратно)

631

Ширянов Баян (Воробьев Кирилл Борисович) (1964) – писатель, один из самых экзотических деятелей российской сетевой и печатной словесности. Самый известный его роман «Низший пилотаж», поэтизирующий употребление наркотиков, был снят с продаж в московских магазинах, а Министерство печати в 2001 году официально предупредило издательство «Ad Marginem» что в выпущенной им книге «присутствуют признаки, указывающие на совершение уголовно наказуемых деяний, и наносится ущерб нравственности и здоровью граждан». Такого успеха Баяну Ширянову повторить уже не удалось, так что, издав книги «Занимательная сексопатология» (2001), «Срединный пилотаж» (2002), «Верховный пилотаж» (2002), «Оборотень» (2003), «Дуэль» (2003), он уже более десяти лет назад как-то незаметно исчез из литературного пространства.

(обратно)

632

Гройс Борис Ефимович (1947) – самый, вероятно, влиятельный в мире искусствовед советского происхождения, теоретик российского концептуализма, специалист по тоталитарному искусству.

(обратно)

633

La crème de la crème(франц.) – сливки сливок.

(обратно)

634

Ортега-и-Гассет Хозе (1883–1955) – испанский философ, автор книг «Дегуманизация искусства» (1925), «Восстание масс» (1929), где была впервые сформулирована доктрина обесчеловеченного массового общества, враждебного подлинной культуре.

(обратно)

635

Сурков Алексей Александрович (1899–1983) – поэт, лауреат двух Сталинских премий (1946, 1951), Герой Социалистического Труда (1969). Выпустил десятки поэтических сборников, переводил стихи Мао Цзедуна, но в читательской памяти сохранился только как автор «Землянки» («Бьется в тесной печурке огонь…»), ставшей популярной песней, и как адресат не менее знаменитого стихотворения Константина Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Историки литературы, впрочем, помнят, что, войдя сразу после войны в руководство Союза писателей СССР, он был его первым секретарем (1953–1959) и что именно этот «злой, хитрый, опасный человек, типичный аппаратчик», как охарактеризовала его в своих воспоминаниях Лилианна Лунгина, не только написал в 1947 году резко ругательную статью «О поэзии Бориса Пастернака», не только подписывал письма против А. Солженицына и А. Сахарова, но и способствовал своими «генеральскими» предисловиями выходу в свет «Стихотворений» (1961) Анны Ахматовой и ее тома (1976) в Большой серии «Библиотеки поэта»{33}.

(обратно)

636

Немцов Владимир Иванович (1907–2004) – писатель, романы и повести которого в 1940-1950-е годы представляли так наз. «фантастику ближнего прицела», то есть в беллетристической форме популяризировали достижения современной советской науки и техники и их развитие в ближайшем будущем.

(обратно)

637

Казанцев Александр Петрович (1906–2002) – писатель, известный не только многочисленными коммунистическими утопиями, но и активной борьбой с творчеством братьев Стругацких и их последователей в советской фантастике.

(обратно)

638

«Мир» – издательство, которое было основано в 1946 году как Издательство иностранной литературы. В 1963–1964 годах получило новое название и было перепрофилировано в крупнейшее в стране издательство, специализирующее на выпуске переводной научной, научно-технической, научно-популярной литературы и зарубежной фантастики.

(обратно)

639

Поляков Юрий Михайлович (1954) – поэт, прозаик, драматург, главный редактор «Литературной газеты» (с 2001). Резко отрицательно отзываясь о реформах 90-х годов («Не стоит свобода слова разгрома страны, обобранных стариков, утраченных территорий!»), Поляков однозначно поддерживает политический курс нынешнего президента России: «Я стал доверенным лицом Путина, полагая, что он начал ревизию губительной ельцинской политики и должен довести дело до конца…»

(обратно)

640

Барметова Ирина Николаевна – главный редактор журнала «Октябрь», то есть первая, после Екатерины II, женщина в русской истории, ставшая руководителем литературного журнала.

(обратно)

641

«Люди – очень разные» – «Не могу не поделиться, Сергей Иванович, моим собственным „афоризмом“, демонстрирующим наше с Вами сходство, – заметила в комментах Мариэтта Чудакова. – Какой-то – не помню – журнал задавал вопрос: „Когда, по-вашему, наступает зрелость?..“ Мой ответ: „Когда ты понимаешь, что другие люди – ДРУГИЕ. У некоторых не наступает никогда“».

(обратно)

642

Трунова Ольга Васильевна (1933) – старейший редактор отдела прозы в журнале «Знамя». Среди авторов, с которыми в течение своей жизни она работала, – Чингиз Айтматов, Виктор Астафьев, Григорий Бакланов, Владимир Богомолов, Василь Быков, Георгий Владимов, Сергей Залыгин, Василий Шукшин.

(обратно)

643

Кузьмин Дмитрий Владимирович (1968) – поэт, критик, называющий себя обычно литературтрегером («Работа литератур трегера – самое важное и осмысленное из всего, чем я могу заниматься в литературе»). Его многочисленные проекты – от Союза молодых литераторов «Вавилон» (1989) до журнала «Воздух», выходящего с 2006 года, – понятное место сбора авторов с нетрадиционной эстетической ориентацией.

(обратно)

644

Лурье Самуил Аронович (1942–2015) – литературный критик, писатель, автор книг «Литератор Писарев» (1987), «Разговоры в пользу мертвых» (1997), «Такой способ понимать» (2007), «Изломанный аршин» (2012), «Вороньим пером» (2015), др.

(обратно)

645

«Дешевым и быстрым способом охмурежа» – «А у меня, – призналась в комментах Татьяна Лоскутова, – после одного охмурения сынок родился… До сих пор счастлива… Может, с тех пор и стихи полюбила…»

(обратно)

646

«Вопреки всему и всем – шпильки» – «Чтобы я из-за мужчин надела шпильки… Да чтоб им двадцать раз пропасть!» – возмутилась в Фейсбуке Людмила Осокина. «Людочка, вы можете ещё много чего не надевать, чтобы отомстить мужчинам за свою жизнь», – парировал Сергей Левицкий. «Бедные ростовские женщины! Вся жизнь – борьба. Какая адская несвобода», – пособолезновала Анастасия Рындина. «Да, – подтвердила Наталия Князева, – наши провинциальные женщины – жертвы гламурщины. На работу наряжаются как на праздник. Лосины в мороз, каблучищи и пять кило в каждой руке – залог будущего артрита. Курточки до талии – циститы+пиелонефриты. Вот-те и здоровье нации. Да еще и муж-недомерок, пьяница сопливый. Так и формируется генофонд. Да еще и дуры кромешные…» «Агрессивное мини, – подвела итог этой тендерной дискуссии Ия Ферапонтова, – не имеет отношения к красоте. И шпильки и вот это все мне очень не нравятся. Просто автор – человек уважаемый и в возрасте и может позволить иметь себе маленькие слабости – написать, что ему это нравится. Ну а по мне мягко говоря это атавизм – такие вкусы и такие заявления. Хотя я уважаю девушек из провинции и их борьбу за жизнь, которая принимает форму шпильки, и согласна, что мы, москвички, могли бы одеваться похудожественнее. Но обычно у нас есть задачи поинтереснее, чем шпильки носить». И всё бы хорошо, но тут в спор вмешалась Лидия Григорьева: «О! В Англии этим летом тоже стали носить юбки и платья! Прогресс, однако! Не хочет отставать от Ростова! Теперь бы еще мужчинам шляпы, и где тот Голливуд 50-х!»

(обратно)

647

Бирюков Сергей Евгеньевич (1950) – поэт, исследователь русского и зарубежного авангарда, кандидат филологических наук. Известен виртуозной декламацией своих произведений и тем, что, работая до 1998 года преподавателем Тамбовского университета, создал в качестве авторского культурного проекта Академию зауми. Ныне живет в Халле (Германия).

(обратно)

648

Академия зауми – авторский проект Сергея Бирюкова, от имени которого присуждаются Международные отметины имени Давида Бурлюка. Среди получивших эту награду – поэты Андрей Вознесенский, Геннадий Айги, Елизавета Мнацаканова, Ры Никонова, Константин Кедров, филологи Леон Робель, Джеральд Янечек и др.

(обратно)

649

Ры Никонова (Таршис Анна Александровна) (1942–2014) – поэт, драматург, художник авангардного направления, организатор (совместно с мужем Сергеем Сигеем) и автор выпускавшихся в Ейске самиздатских журналов «Транспонанс» (1979–1986) и «Дабл» (1991). Лауреат премии Андрея Белого по номинации «За особые заслуги» (1998). Американский славист Джеральд Яне чек назвал Ры Никонову «звездой бессмыслицы второй половины XX века», а художник Борис Констриктор (Ванталов) вспоминал: «Когда я впервые оказался в их хате, меня не покидало ощущение, что я нахожусь внутри летающей тарелки – настолько все там контрастировало с окружающим миром… А кто только не отправлялся на поклон в ейское капище, как к Солженицыну в Вермонт!»

(обратно)

650

Сигей Сергей (Сигов Сергей Всеволодович) (1947–2014) – художник, поэт, филолог авангардного направления. Уже в пятнадцатилетнем возрасте он возглавил в Вологде движение анархфутов (или футуродадаистов), затем входил в «Уктусскую школу» – первую в Свердловске неофициальную группу художников и поэтов, а поселившись вместе с женой Анной Ры Никоновой в Ейске, выпускал самиздатские журналы «Транспонанс» и «Дабл», рукописные сборники, книги по истории русского авангарда.

(обратно)

651

«Мусагет» – общественный фонд развития культуры и гуманитарных наук, созданный в Алматы в 1993 году по инициативе и под предводительством О. Б. Марковой.

(обратно)

652

Маркова Ольга Борисовна (1963–2008) – кандидат филологических наук, автор исследования «Симметрические композиции лирического стихотворения» и изданных под псевдонимом Ольга Марк книг прозы «Воды Леты», «И та, что сидела слева…», «Курирури, или Большой поход». Самый, вне всякого сомнения, энергичный организатор литературной жизни в русскоязычном Казахстане.

(обратно)

653

«Аполлинарий» – литературный журнал, который издавался в Алматы в 1993–2006 годах, объединяя прежде всего молодых русскоязычных писателей Казахстана.

(обратно)

654

«Столица» – основанный Андреем Мальгиным, тогда депутатом Моссовета, еженедельный общественно-политический журнал, первый номер которого вышел в августе 1990 года, через несколько дней после вступления в действие Закона о печати, отменившего цензуру. Именно на его страницах мы с Натальей Ивановой в течение года вели постоянную рубрику «Парнасский щепетильник». В мае 1996 года руководство издательского дома «Коммерсантъ», перекупившее права учредителя, уволило весь коллектив редакции во главе с Мальгиным и попыталось запустить новую версию, но ни один из номеров, подготовленных Глебом Пьяных, в свет так и не вышел. Не слишком долго прожила и версия «Столицы», выпускавшаяся под водительством Сергея Мостовщикова с января по ноябрь 1997 года.

(обратно)

655

Мальгин Андрей Викторович (1958) – первый (и единственный) выпускник факультета журналистики МГУ, дипломной работой которого мне случилось руководить. По моему же совету он пришел в «Литературную газету», затем руководил отделом литературы и искусства в газете «Неделя», выпустил несколько книг о современной поэзии, был депутатом Моссовета, а в 1990–1995 годах выпускал журнал «Столица». Ныне А. Мальгин известен как автор романа-памфлета «Советник президента» (Тверь, 2005) и, прежде всего, как блогер, комментирующий политическую жизнь России из итальянского города Монтекатини, где он сейчас живет.

(обратно)

656

«А уж каким ругателем был Салтыков-Щедрин» – «Предводительствуемые профессором Евгенией Нахимовной Строгановой, с помощью доктора филологических наук Евгения Водолазкина, его славной супруги Татьяны Руди и других энтузиастов мы в только что вышедшем томе «М. Е. Салтыков-Щедрин: pro et contra» все «мушкетёрские письма» (так он их называл) впервые воспроизвели с сохранением вышеназванных особенностей. В России всё можно. Если найти место», – отрапортовал в Фейсбуке Сергей Дмитренко.

(обратно)

657

Капков Сергей Александрович (1975) – в 2011–2015 годах возглавлял столичный Департамент культуры.

(обратно)

658

«Унесем зажженные светы…» – строка из стихотворения В. Я. Брюсова «Грядущие гунны» (2004), завершающегося выразительным (и многим памятным) четверостишием: «Бесследно все сгибнет, быть может, // Что ведомо было одним нам, // Но вас, кто меня уничтожит, // Встречаю приветственным гимном».

(обратно)

659

«Русский пионер» – литературный иллюстрированный журнал, издающийся с 2008 года. Известен тем, что на его страницах в роли колумниста несколько раз выступал Владимир Путин, но еще более знаменит публикацией в специальном приложении к журналу романа «Околоноля» (2009), приписываемого Владиславу Суркову, в ту пору первому заместителю руководителя президентской администрации.

(обратно)

660

«Есть непримиримые, принципиальные и бескомпромиссные…» – «А есть ещё циничные, плесень мироздания», – откликнулся из Нью-Йорка поэт Алексей Цветков.

(обратно)

661

«Ватник» – интернет-мем, возникший летом 2012 года в молодежной среде, а в 2014-м, в условиях острого противостояния в Новороссии, подхваченный украинской пропагандой, а также про-украински и прозападно настроенными россиянами. Являясь ситуативным синонимом слова «совок», обычно используется по отношению к людям, высказывающим пропутинскую точку зрения.

(обратно)(обратно)

Комментарии

1

«Colta.ru» – интернет-издание, освещающее современную общественную и культурную жизнь. Открыт 16 июля 2012 года как правопреемник сетевого проекта «OpenSpace.ru», функционировавшего с 2008 по 2012 год.

(обратно)

2

«Слово утратило позорные коннотации» – «И лингвисты, – напомнил в комментах Алексей Михеев, – о том же пишут: „Любопытно, что по прошествии времени некоторые из терминов теряют свою первоначальную пренебрежительную окраску и, более того, включаются в речь даже с некоторым вызовом“: “Да, мы – ватники!“ или „Да, мы – пятая колонна!“. Смысл этой рефлексивной «защиты» в том, что говорящий демонстрирует некоторую изначальную примитивность таких прямолинейных ярлыков и при помощи абсурдного употребления лишает их негативной окраски». «Это, – подтвердил Арсений Замостьянов, – как Белинский написал на знамени пренебрежительное булгаринское: „Натуральная школа“. Или, – привел еще один исторический пример Андрей Анпилов, – „ростовские поэты в середине 80-х взяли имя для своей компании „Заозерная школа“. Это их так на собрании местного отделения союза писателей кто-то из докладчиков припечатал пренебрежительно по аналогии с британцами – какая-то, черт те что, „заозерная школа“, ни в какие ворота и т. д.».

(обратно)

3

«Спецхран меня потряс… – вспоминает Алла Латынина. – У меня было ощущение, как будто я попала на короткий срок в пещеру Аладдина, но успела лишь простенькое колечко примерить, – а там россыпи драгоценностей. Надо же за ними вернуться» («Новый мир», 2015, № 1, с. 180).

(обратно)

4

«Во втором номере, – записывает 3 февраля 1978 года Лев Левицкий, работавший тогда в редакции, – напечатаны военные воспоминания Брежнева „Малая земля“. В редакции по этому поводу невиданный ажиотаж. Во вторник налетело восемь телевизионщиков с аппаратурой, а вечером вторым кадром в программе „Время“ беседа с Козьминым, который держался именинником. Позавчера киношники оккупировали наровчатовский кабинет и сняли доблестного Мстислава. Видимо, для хроники. Раньше она называлась „Новости дня“. Звонят из посольств. Просят экземпляры второго номера. Редколлегиальная компашка на седьмом небе» (Л. Левицкий. Термос времени, с. 6).

(обратно)

5

А вот Андрей Вознесенский был иного мнения. «Журнал „Знамя“, – по его воспоминаниям, – и тогда был лучшим журналом поэзии. Либеральный „Новый мир“ лидировал в прозе и общественной мысли, но из-за угрюмой настороженности великого Твардовского отдел поэзии там был слабым. О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. (…) Именно он единственный опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа „Доктор Живаго“ и предварил появление романа объявлением о нем» («Новое «Знамя», с. 36). Здесь же, в «Знамени», были напечатаны и самые известные стихи самого А. Вознесенского тех лет – от «Гойи» до «30 отступлений из поэмы „Треугольная груша“».

(обратно)

6

Д. В. Стариков, как напоминает Р. Д. Тименчик, «стал широко известным, когда атаковал стихотворение Евтушенко «Бабий Яр» за оскорбление торжества ленинской национальной политики и отступление от коммунистической идеологии на позиции буржуазного толка. На него, зятя А. Софронова, была сочинена эпиграмма:

Ну что с него такого взять? Не сукин сын, а сукин зять» (Р. Тименчик, т. 2, с. 84). (обратно)

7

«Конечно, – признает Геннадий Красухин, – книжка стала хуже, в статье было немало уксуса, но ведь книга вышла! И дала возможность другим изданиям потихоньку публиковать стихи уже не опального, а полуопального (таких изредка печатали) поэта» (Г. Красухин. Стежки-дорожки, с. 13).

(обратно)

8

«Помню, – подтвердил в своих мемуарах Ю. В. Манн, – как много лет назад, во время преподавания в Чикагском университете, меня поразило настойчивое самоограничение многих молодых специалистов. Например, тот, кто занимается Цветаевой, ничего не хочет знать о Пастернаке, и наоборот. Отчасти для этого есть объективные причины: объем знаний стремительно растет, за всем не уследишь, не угонишься. Но есть мотивы и вполне практического, житейского свойства. Скажем, происходит международный симпозиум по творчеству Цветаевой, и если вы его участник, то должны быть конкурентоспособны, т. е. готовы к любому вопросу по вашей теме. Если же спросят о Пастернаке или Мандельштаме, то можно отделаться некоторыми общими соображениями, заключив фразой: а вообще-то это требует изучения, это не моя тема» («Память-счастье, как и память-боль…», с 172).

(обратно)

9

Да что, впрочем, статьи… Повидавшись с М. Б. Храпченко, в ту пору еще членом-корреспондентом АН СССР, К. И. Чуковский 28 октября 1965 года записал в дневник: «Хр. рассказывал случаи, когда автор, не знающий языков, пишет солидные научные труды руками подчиненных ему специалистов (Щербина). Покойный Александров-академик прибег к такому способу: призвал к себе молодого человека, талантливого, и сказал ему: звонили из ГПУ, справлялись о вас, вообще вам грозит катастрофа; единственное для вас спасение – написать книгу в честь Сталинских статей по лингвистике. Тот в панике пишет, Ал. запугивает его вновь и вновь и получает книгу в 20 листов, на котор. Ал. ставит свое имя».

Обычная, что уж тут говорить, обычная в советские годы практика… Вот и гоголевед Ю. В. Манн вспоминает, как он в молодости сначала перерабатывал для нового издания книгу «Патриотические и освободительные идеи русской литературы» члена-корреспондента АН СССР А. М. Еголина, а затем и писал за того же Еголина выступление на Втором съезде советских писателей («Память – счастье, как и память – боль…», с. 93–94).

(обратно)

10

«Все самые громкие публикации, наделавшие много шума, вызвавшие ярость начальства, появились в газете благодаря Виталию Александровичу, – вспоминает Александр Борин. – В ту пору ходила фраза: смелых журналистов не бывает, бывают только смелые редактора. Это в полной мере относилось к Сырокомскому» (А. Борин, «Знамя», 2014, № 7).

(обратно)

11

И проносило действительно многих. «ГУЛАГ» на толстой фотобумаге, – вспоминает критик Михаил Трофименков, – я читал в вагоне метро, пусть и последнем, почти пустом: это говорит о том, насколько уютно мы чувствовали себя, в большей степени, чем о моей глупости». – «Коммерсантъ Weekend», 17.04.2015.

(обратно)

12

«Писатель без власти – не писатель», – в простоте душевной изрекла одна из руководящих писательских жен, и фраза эта стала крылатой», – вспомнил то время Г. Бакланов в книге «Входите узкими вратами».

(обратно)

13

«…Работники Главлита, – подтвердил Ю. П. Изюмов, – несли и другую службу: вылавливали материалы, абзацы, предложения, а порой даже отдельные слова, которые с их точки зрения могли быть превратно поняты читателями, нести антисоветскую окраску или вызвать недовольство начальства» (Ю. Изюмов, ).

(обратно)

14

Не удержусь от искушения привести фрагмент из воспоминаний Г. Бакланова «Входите узкими вратами»: «Так вот – Сартаков. Он когда-то пробовал петь, но повредил голосовые связки, и нам уже досталось слышать просто-таки женский сиплый голосок, из-за этого однажды совершил я непростительную ошибку: позвонил ему, а секретарши на месте не было (не помню, как ее звали, допустим, Мария Павловна), и трубку телефона, чего ожидать было невозможно, снял он сам. „Мария Павловна?“ – „Это – Сартаков!..“

Мне бы затихнуть, положить трубку, а я извинился и продолжал разговор. Какое после этого должно быть ко мне отношение, если я спутал его с женщиной, с секретаршей?.. А еще была у него склонность, как у всех не шибко образованных людей, иностранное словцо подпустить в разговоре. Вызвав к себе консультанта иностранной комиссии, на которую нажаловались арабские коммунисты и ее из-за этого увольняли, он так разъяснил причину: „Вы – персона не грата… Понимаете?“

После неудавшейся певческой карьеры стал Сартаков бухгалтером, писал годовые отчеты, а там и романы пристрастился писать. Его и определил Марков контролировать финансы и ведать изданиями, то есть самое главное держать в руках: кого не издавать, чью книгу издать, а кому и собрание сочинений поднести к юбилею. Уж тут-то он себя не обижал».

И вот в издательстве „Художественная литература“, в „Роман-газете“ печатается очередной его роман под названием „Козья морда“. „Роман-газета“ в те времена выходила с фотографией автора на обложке. И представил себе зрительно директор издательства Косолапов, как это будет выглядеть: резко сужающееся к подбородку лицо Сартакова, а под фотографией – „Козья морда“…

Летели мы с Косолаповым в Болгарию, и он, смеясь, рассказал, как звонил автору: мол, прочел ваш роман, прочел, огромная в нем философская глубина, хорошо бы, чтоб и в названии это как-то отразилось… И вместо „Козьей морды“ назван был роман „Философский камень“, так и подписано было под фотографией».

(обратно)

15

И нелишне, мне кажется, напомнить, что лауреатами премий Московского уже комсомола были – кто бы мог подумать? – даже Мариэтта и Александр Чудаковы. «Мы с Сашей, – прояснила в письме ко мне эту странную коллизию Мариэтта Омаровна, – получили премии за РУКОПИСИ наших будущих книг – он за „Поэтику Чехова“ (вышла в 1971), я – за „Мастерство Юрия Олеши“ (вышла в 1972). Мы были поражены, что лауреатами стали оба – ЕДИНСТВЕННЫЕ из московских ЛИТЕРАТУРОВЕДОВ (были и др. специальности). Встретились на ковровой дорожке – он шел со сцены, я на сцену; с огромным трудом сдержали смех. Премия была копеечная – 100 р. И получили в какой-то кассе с трудами, полгода спустя…»

(обратно)

16

Впрочем, была ли эта передача добровольной? Гроссману, заявил Кожевников на расширенном заседании редколлегии «Знамени», «следует как можно дальше спрятать этот роман от посторонних глаз, принять меры к тому, чтобы он не ходил по рукам». А вот сделанная в тот же день запись в дневнике Корнея Чуковского: «Вадим Кожевников хотел тихо-мирно возвратить автору этот роман, объяснив, что печатать его невозможно. Но в дело вмешался Д. А. Поликарпов <в ту пору заведующий Отделом культуры ЦК КПСС>, прочитал роман и разъярился. На Вадима Кожевникова это так подействовало, что у него без двух минут инфаркт».

(обратно)

17

«К слову сказать, Верченко – единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже „принят в писатели“, а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай», – припомнил характерную деталь Г. Бакланов в книге «Входите узкими вратами».

(обратно)

18

«Борис Борисович Лобач-Жученко? – вспомнил его в комментах к этой новелле Роман Лейбов. – Интересный персонаж, выпускник Петербургского морского корпуса и прототип героя Колбасьева. Кажется, так и не стал членом Союза. Но дожил почти до ста». А Вадим Зеленков даже процитировал «Записки последнего гардемарина»: «В бытность мою гардемарином я имел свой личный номер 42, считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: „Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!“».

(обратно)

19

«Ниночка, – вспоминает в Фейсбуке Надежда Кондакова, – успела издать книгу, и мы договорились встретиться в метро, чтобы она мне ее подарила. Так навсегда и запечатлелась в глазах – худенькая, хрупкая, с еще не отросшими после химии волосами, с какой-то виноватой полуулыбкой (совершенно не похожая на себя прежнюю), она ждала меня в середине пустого зала, кажется, на Коломенской. И было в ней столько света и столько смирения, что и без слов было понятно, если останется жить – будет писать иначе. И протягивая книгу, она, словно прочитав мои мысли, сказала: жаль, новую книгу уже не увижу… И не было сил возражать, настолько без рисовки она это сказала… А вскоре мы ее отпевали в одном из новых храмов на окраине Москвы, куда она часто ходила все последнее время ее короткой жизни. Талантливых людей всегда как-то особенно, щемяще жалко». А Екатерина Горбовская призналась: «Она на меня обрушилась совсем недавно. Я раньше только имя слышала, а стихи на глаза не попадались. А недавно увидела небольшую подборку – и онемела. Потом прочитала всё, что сумела найти в Сети. И стало нестерпимо больно оттого, что уже никак не получится существовать с ней в одном временном пространстве. И ещё я знаю, что, если бы она сейчас была тут и продолжала писать, у нас тут был бы совсем другой театр, и многое, очень многое было бы совсем по-другому». – «Искренко, – подтвердил Евгений Никитин, – предугадала всю эту нашу „актуальную поэзию“, все их изобретения. Жаль, молодые авторы ее не знают, ведь не понимают, что все воруют, не понимают, у кого воруют. Искренко надо давать каждому молодому литератору учить наизусть, принудительно».

(обратно)

20

«Сам-то клуб был слишком пестрым сборищем разношерстных и даже несовместимых вкусов, поведений и эстетик, но дело взаимного ознакомления он сделал», – уточнил Сергей Гандлевский (С. Гандлевский. Бездумное былое, с 104–105).

(обратно)

21

«„Деревенская проза“ – тоска инкубаторской курицы по курятнику, – язвительно заметил 14 декабря 1977 года в своем дневнике Давид Самойлов. – Кажется, что куры были лучше и в супе вариться было приятнее» (Д. Самойлов, Поденные записи, т. 290).

(обратно)

22

«Табуированного слова „еврей“, – как потом вспоминала Наталья Иванова, – никто не произносит, но градус напряжения (нагнетание фамилий и пр. привычные приемы) зашкаливает. (…) Все это производило впечатление пробы – до чего можно дойти, до какой границы в открытой неприязни, если не вражде» (Н. Иванова, «Знамя», 2015, № 3, с. 48).

(обратно)

23

Феликсу Чуеву, как напомнил в комментах к этой новелле Эргали Гер, акростихом же ответил Александр Еременко:

Столетие любимого вождя Ты отмечал с размахом стихотворца, Акростихом итоги подводя Лизания сапог любимых горца! И вот теперь ты можешь не скрывать, Не – шифровать любви своей убогой. В открытую игра, вас тоже много. Жируйте дальше, если Бог простит. Однако все должно быть обоюдным: Прочтя, лизни мой скромный акростих, Если нетрудно. Думаю, нетрудно. (обратно)

24

Имеется ввиду Леонард Илларионович Лавлинский (1930–2005), в ту пору главный редактор журнала «Литературное обозрение», где была напечатана моя статья о стихах Ю. Мориц.

(обратно)

25

И вот как дополнил мою новеллу Андрей Чернов: «Как-то в середине 70-х я привел Ваню Жданова к Валентину Берестову. Сидели втроем на кухонке (ул. Волгина, этаж девятый). Ваня читал с листа. Долго читал. Наконец ВД попросил его: „А можно мне глазами?..“ Взял листок. Пробежал. И вдруг объявил: „Да вы же прекрасный французский поэт!..“ И стал с листа переводить на тот язык, плохим переводам с которого Ваня подражал. И воскликнул посреди чтения: „Ну вот и звук появился!..“ Ваня ушел сразу. Больше не появлялся».

(обратно)

26

Что же касается проштрафившегося журнала «Наш современник», то там по распоряжению главного редактора Сергея Викулова было опубликовано «Письмо грузинских писателей», «из которого, – по словам В. Астафьева, – в процессе прохождения исчезла половина подписей, сами писатели их и сняли, и сократилось оно наполовину (…). Предал редактор журнальчика своего автора и члена редколлегии, отряхнулся и живет себе дальше, следует намеченной столбовой дорогой русского патриота и защитника русского народа».

(обратно)

27

Один из лидеров «Памяти» К. Смирнов-Осташвили, как вспоминает В. Матусевич, «кричал в рупор: „Жиды, убирайтесь в свой Израиль. Вы не писатели – писатели Распутин, Астафьев, Белов. Мы в своей стране, а вы пришельцы… Сегодня мы пришли с мегафоном, а в следующий раз – с автоматом“. Милиция спокойно наблюдала за тем, как молодчики из общества „Память“ выламывали руки у пожилых женщин, били по лицу мужчин. „А как же, – ухмыльнулся один из милиционеров, – у нас плюрализм и свобода слова“» (В. Матусевич. «Записки советского редактора»).

(обратно)

28

Надежда, дочь Вадима Кожевникова, которая брала у Чаковского интервью к его 80-летию, вспоминает: «…За время нашей многочасовой беседы ни разу телефон не зазвонил. Все как сгинули. Похоронили заживо, отобрали газету, им созданную, выжали и выбросили на свалку истории. (…) Чаковский в тот раз мне сказал: „Повезло Вадику (В. Кожевников. – Н. К.) – он до этого не дожил“. И я с этим согласилась» (Н. Кожевникова. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие, с 23).

(обратно)

29

Михаил Сипер ИЗ КНИГИ «ПИСЬМА РУССКОМУ ДРУГУ»: «Всё время пребывания в Париже мы искали в нем следы русской культуры. Ну, как же, такая мощная эмиграция была, а Дягилев, а Шагал, а Эренбург! Ни черта мы не нашли. Сплошные французы, собачьи какашки на тротуарах в немыслимом количестве и у букинистов на Сене – книги любых эпох на любом языке, кроме русского. И вдруг в газетном киоске я увидел „Русскую мысль“! Естественно, купил и прочитал построчно. И обнаружил, что на рю Дарю есть русская церковь, где отпевали Галича. Сразу же пошли и навестили. Конечно, не Василий Блаженный и даже не Сакре-Кёр. Но ощущение причастности к чему-то великому появилось. А самое главное – я обнаружил, что в Париже есть Пушкинский культурный центр и вечером в нем состоится встреча, посвященная памяти Владимира Максимова. Это пропустить было нельзя. Кое-как мы нашли этот центр где-то в глубине переулков невдалеке от площади Альма (в тоннеле под которой вскоре погибнет принцесса Диана). Мы зашли в зал, рассчитанный зрителей на двести, где, тем не менее, сидело человек десять. Потом пришло еще двое. И вечер начался. Вел его поэт, коллекционер и издатель Александр Глезер. Рядом со мной сидели Андрей Синявский и Мария Розанова. Передо мной – Оскар Рабин и Генрих Сапгир. Сзади – некогда популярный актер кино Лев Прыгунов. Все выступающие нудили что-то заупокойное, выражая свое преклонение перед умершим. И совершенно живо и контрастно с предыдущими ораторами выступила Мария Васильевна Розанова. Она сказала: „Вы все говорите красиво. И все вы врете. Вы пытаетесь выглядеть друзьями Максимова. Правду тут скажу только я, потому что мы с Максимовым были врагами. Скольким он помог? Бесчисленному количеству. Сколько человек в зале? Пятнадцать. Вот и вся цена вашей дружбы“. И она продолжила рассказ о своих непростых отношениях с писателем, и сразу передо мной стал вырисовываться абсолютно живой, неплакатный образ. Периодически переходя на ненормативную лексику, что в устах этой немолодой обаятельной женщины звучало как музыка, она говорила минут тридцать, и когда закончила, то раздались долгие аплодисменты. Я сфотографировал её и Андрея Донатовича на память, и мы ушли».

Ада Горбачева: «Жаль, что прочитала это только сегодня, потому что вчера разговаривала с Марьей Розановой. Ей было бы приятно услышать ваши воспоминания. Старость – печальная пора. Тем более в болезнях. Что, впрочем, всегда сопутствует старости. Марья Васильевна помогла огромному количеству людей, сама небось не помнит большинства. И они не помнят. Помнят зато обиды, которые она причинила. За этим у нее дело не стало. А уж сколько народа пользовалось ее гостеприимством. Помощники, кстати, у нее были, но, так сказать, факультативные. Много, очень много помогала Наталья Рубинштейн. Вычитывала тексты Эмма Шитова – лучший в свое время преподаватель литературы. А верстать, складывать листы и прочее помогали все, кто под руку подвернется. Однажды под руку подвернулся Лимонов. Так он не только тщательно выполнил все, что М. В. ему поручила, но, сверх того, убрал и даже подмел в ее книжном складе (был у нее и такой), за что заслужил ее вечную любовь».

(обратно)

30

История появления Марины Палей в «Знамени» по-другому запомнилась Эльвине Мороз, редактировавшей повесть «Евгеша и Аннушка» (см. «Знамя», 2006, № 7). Но воспоминания, даже и стремящиеся к точности, все-таки не историко-литературное исследование. Поэтому оставляю сюжет таким, каким он именно мне запомнился.

(обратно)

31

«Вообще-то, – заметила в комментах Анна Берсенева, – сила „Нью-Йоркера“ не только – и даже не столько – в стильности и поэтичности его текстов, а в том, что он выходит в обществе, где литература востребована широкими образованными массами. И ориентиры в литературе востребованы тоже. Их-то „Нью-Йоркер“ адекватно и дает. Увы нам, увы! Кем востребована в нашем обществе литература? Зачем она здесь? Развлечься? Есть более необременительные развлечения. Развиться? А зачем? Чтобы сделать карьеру в нынешней ситуации и стать начальником, нужно совсем другие усилия предпринимать, и уж тратить время на чтение точно не нужно. Существуем под девизом „дожить до рассвета“, до востребованности развития, а когда это будет, никто не знает». „Я не уверен, – возразил Евгений Аршанский, – что «литература» востребована в USA широкими или вообще какими-то образованными массами, но нормальная журналистика, уважительная к читателю, безусловно востребована небольшой прослойкой, вероятно исчезающей в России“. „Есть еще, – добавил Денис Драгунский, – Харперс и Атлантик, толстые, ежемесячные, с большими тиражами – и малотиражные (то есть как наши нынешние) – типа «Джордж»“… Серьезная литература востребована в США – если глядеть на тиражи – самое малое в 50 (пятьдесят) раз сильнее, чем в РФ».

(обратно)

32

Эта фраза приписывается И. В. Сталину, который якобы произнес ее весной 1946 года, узнав, что на одном из литературных вечеров в Москве собравшиеся встали и так, стоя, приветствовали аплодисментами опальную поэтессу Анну Ахматову.

(обратно)

33

Как вспоминает А. М. Турков, «и человек он был неоднозначный: да, сталинист, да, истовый функционер Союза писателей СССР, не чуждый демагогических приемов в литературной борьбе (за что и был кем-то прозван „гиеной в сиропе“), но не забыть, как в самый разгар пресловутого „дела врачей“, с омерзением отозвавшись о том, как его чуть ли не однофамилец Суров, „драматург“, за которого пьесы писали другие, старался все выше поднять грязную и попахивающую кровью волну, Алексей Александрович вдруг горько и гневно сказал мне (отнюдь не близкому ему человеку): „У меня иногда создается впечатление, что я живу на территории, оккупированной Геббельсом“» (А. Турков. «Что было на веку…», с. 84).

(обратно)(обратно)

Оглавление

Научные рецензенты

От автора

До н/э

1973–1988

1989–2000

2001– н/в

Попутное чтение

Список рекомендуемой литературы

Сергей Чупринин Автобиография

«Не жизни жаль с томительным дыханьем…»

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg