«История куртизанок»

История куртизанок (fb2) - История куртизанок (пер. Михаил М Гурвиц) 3237K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элизабет Эбботт

Элизабет Эбботт История куртизанок

Памяти моей тети Маргарет Эббот Камерон, первой женщине в Канаде, участвовавшей в автомобильных гонках

ВВЕДЕНИЕ Встречи с любовницами

О любовницах я знала еще тогда, когда была маленькая, потому что мой прадед – Стивен Адельберт Григгс, весьма обеспеченный пивовар из Детройта и политический деятель муниципального масштаба, – имел квартиру, которую моя мама презрительно называла любовным гнездышком. Там, сменяя друг друга, жили женщины легкого поведения. Прабабушке моей, Минни Лэнгли, приходилось с этим мириться, но отнюдь не безвозмездно: когда Стивен дарил своей очередной любовнице бриллиант, такой же драгоценный камень он был обязан купить прабабушке. Вот так «любовное гнездышко» прадедушки стало для прабабушки источником доходов в виде колец, серег, брошей и множества других драгоценностей, которые впоследствии Минни завещала своим потомкам по женской линии.

Мой прадед Стивен шел путем, проторенным задолго до него. Я поняла это, когда выросла и встретилась с настоящими любовницами и их партнерами. С первой из них я познакомилась летом, после окончания первого курса университета. Ею оказалась молодая женщина, поделившаяся со мной отчасти восхитительным, но преимущественно пошлым и достаточно жалким опытом запретной любви. Катерина была экстравагантной немкой из Восточной Германии с томным взглядом миндалевидных глаз. Ей удалось сбежать в Западный Берлин за две недели до окончания школы. Поэтому можно сказать, что за обретенную свободу Кати пришлось расплатиться аттестатом зрелости. Она исполняла обязанности воспитательницы, точнее говоря, была в какой-то степени привилегированной няней в той же семье, которая на время летних каникул наняла меня на работу в принадлежащий ей дом отдыха в Истерн Тауншипс (область на юго-востоке Квебека). Несмотря на протесты моих родителей – а может быть, именно в силу этого, – у нас с ней сложились доверительные, хоть и немного странные отношения. Худое, загорелое, плоскогрудое тело Кати, которое она с гордостью демонстрировала, нарочно опуская до предела бюстгальтер купальника без бретелек; ее крашенные в рыжий цвет длинные распущенные волосы, которые чуть не достигали колен; гортанный голос с сильным акцентом, превращавший меня в Элисабесс или, ради краткости, в Бесс, – все это мои родители считали воплощением вульгарности, а я воспринимала как нечто изысканное и утонченное.

В то первое лето Кати еще не сделалась любовницей. На самом деле ей очень хотелось стать женой, и она собиралась выйти замуж за Чарльза, офицера Канадской королевской конной полиции, приезжавшего к ней в длинном белом «кадиллаке» с откидывающимся верхом. Но после того, как Чарльз внезапно отменил их бракосочетание, жизнь Кати, и без того лишенная стабильности, совсем распалась на куски. Вскоре после этого я вернулась в Монреаль продолжать учебу на втором курсе университета.

Спустя несколько месяцев Кати вновь вторглась в мою жизнь: она позвонила мне и чуть ли не со слезами попросила привезти ей какой-нибудь еды. Деньги у нее есть, пояснила Кати, но она временно не может встать с постели и сходить в магазин. Кати жила на мизерном содержании состоятельного женатого адвоката в обшарпанной съемной комнатенке, неохотно сданной ему для свиданий другим жильцом. Неожиданно она поняла, что забеременела.

Я купила Кати продукты, исполнив ее просьбу. Мой скромный дар, как выяснилось впоследствии, оказался единственным источником питания, поддержавшим ее после того, как ей сделали аборт. Ей пришлось все переносить в одиночестве, поскольку врач, сделавший операцию, осмотрительно порекомендовал Кати никому об этом не сообщать. Я пыталась вывести ее из состояния глубокой депрессии, в котором она пребывала после аборта, но некоторое время спустя жизнь каждой из нас вернулась в привычное русло.

С годами я виделась с Кати все реже и реже. Последний раз мы встретились на горном озере в квебекских Лорентидах. Она сидела на носу быстроходного катера, ее восхитительными длинными волосами играл ветер. Я окликнула ее и помахала рукой. Стоявший у руля мужчина снизил скорость катера и подвел его к моей небольшой лодке. Кати, как мне показалось, была удивлена, даже напугана нашей встречей, она сразу же приложила палец к губам, как будто хотела дать мне понять, чтобы я не дискредитировала ее в глазах гламурных спутников. Я все поняла, сказала ей пару приветственных слов и улыбнулась на прощание. Больше я ее никогда не видела, но слышала, что она вышла замуж и вскоре развелась. Спустя годы, когда кто-нибудь заговаривал о любовницах, воображение рисовало мне образ Кати.

Я жила на Гаити, когда встретилась с Гислен Жёди, любовницей человека, который вернулся на остров после нескольких десятилетий жизни в Соединенных Штатах. В Нью-Йорке Жером Констан сделал себе состояние, занимаясь разными видами рэкета, однако в Порт-о-Пренс он явился в облике респектабельного бизнесмена. Платяной шкаф Констана был набит белыми льняными костюмами, в ларце у него хранилась масса золотых безделушек, но главным его приобретением, которое наполняло его сердце счастьем и гордостью, стала Гислен – его смуглокожая, блондинистая, развязная любовница средних лет. Гислен, конечно, была привлекательна, и в Гаити, бедной и голодающей стране, ее аппетитные формы выглядели соблазнительно и чувственно. Незадолго до нашей встречи она перешла в евангелическое христианство и с тех пор при каждом удобном случае – естественно, за исключением тех ситуаций, когда затрагивалось ее положение любовницы женатого мужчины, – не упускала возможности щегольнуть афоризмами из Священного Писания.

На деле Жером Констан не собирался разводиться с женой, какие бы напасти ни грозила наслать на него любовница. Материальное благополучие Гислен было обеспечено лишь постольку, поскольку длилась его к ней любовь. Прекрасно это понимая, Гислен делала все возможное, чтобы капиталовложения любовника в ее благополучие компенсировали ее уязвимость. Помимо того что он обеспечивал ее одеждой, дарил ювелирные украшения и брал в путешествия в разные страны, Констан построил для Гислен дом; он также оказывал значительную материальную поддержку ее взрослой дочери и предоставлял любовнице возможность тратить немалые суммы денег. Несмотря на сетования по поводу того, что она ему слишком дорого обходится, он обожал Гислен и очень гордился их связью.

Одной из главных причин привлекательности этой дамы была насыщенная история ее сексуальных похождений. В начале 1960-х годов Гислен стала первой привилегированной мулаткой, которая вступила в связь с одним из тонтон-макутов, вооруженных головорезов Франсуа Дювапье – Папы Дока, – служивших в гражданской милиции, созданной гаитянским диктатором с целью обезопасить себя от собственной армии и других потенциальных врагов. Гислен не знала, что такое стыд, и никогда не раскаивалась в том, что утешала этих бандитов, преследовавших других мулатов (и всех остальных, кого они подозревали в нелояльности к их пожизненному лидеру). Но, независимо от того, с каким презрением другие относились к Гислен, Констан восхищался ее бравадой, дурной репутацией, красотой и неизменной (хоть отнюдь не бескорыстной) преданностью ему. Даже когда у него возникли проблемы со здоровьем и он утратил мужскую силу, его отношения с Гислен оставались для него настолько важными, что он и не думал их прерывать. «Ее чувства совпадают с моими», – так он объяснял лишившуюся чувственности связь с любовницей.

Я никогда не была близка с Гислен, но даже после возвращения в Северную Америку порой вспоминала ее, задумываясь над тем, как умело она использовала эмоциональное воздействие на любовника ради собственной выгоды. И все же не Гислен и не давняя моя приятельница Кати вдохновили меня на то, чтобы написать о любовницах. При работе над книгой «История целибата» у меня возникла мысль о том, что связи с любовницами, как и обязательное безбрачие католического духовенства, являются тем фактором, сквозь призму которого можно исследовать вопрос о внебрачных связях женщин с мужчинами. И в конце 1990-х годов, еще не завершив работу над «Историей целибата», я начала заниматься исследованиями, связанными с книгой, которая позже вышла из печати под названием «История куртизанок».

Как-то внезапно мне бросилось в глаза, что в книгах, которые я читала, в повседневных новостях – всюду шла речь о любовницах. Я принялась составлять списки и делать выписки, пытаясь понять природу внебрачных любовных отношений. Списки мои постоянно росли в объеме и множились. К числу наиболее ярких персонажей, попавших в мои записи благодаря прочитанным книгам и газетам, можно отнести Фиделя Кастро и Селию Санчес, его помощницу и любовницу. А также оперную певицу Марию Каллас и греческого судового магната, миллиардера Аристотеля Онассиса. И Вики Морган, любовницу Альфреда Блумингдэйла, одного из богатейших бизнесменов США, послужившую Доминик Данн прототипом главной героини ее романа «Неудобная женщина», который был экранизирован в 1991 г. И конечно, президента Франции Франсуа Миттерана, у гроба которого после его кончины в 1996 г. рядом стояли жена и любовница.

Работа над книгой была уже в самом разгаре, когда три любовницы раскрыли тайну отношений со своими партнерами, пожелав в судебном порядке взыскать с них деньги, на которые предъявили свои права. После смерти американского журналиста Чарльза Курапта в 1997 г. его двадцатидевятилетняя любовница Патрисия Шэннон обратилась в суд, претендуя на часть его наследства, и выиграла дело. В 2000 г. Грейс Луи, бывшая любовница мэра Торонто Мела Ластмана, заявила, что он – отец ее сыновей Кима и Тодда (они были очень похожи на мэра). В 2001 г. юрист Кэрин Стэнфорд выиграла дело об алиментах: суд обязал священника Джесси Джексона, от которого она родила дочь Эшли двумя годами ранее, выплачивать средства на содержание девочки.

Даже президенты и принцы не могут устоять против обуревающих их страстей и заводят любовниц, несмотря на то что связи на стороне могут опозорить их, получив широкую огласку в газетах и других средствах массовой информации. У президента Дуайта Эйзенхауэра была весьма специфическая «подруга» – англичанка по имени Кей Соммерсби. Джон Фитцджеральд Кеннеди имел связи со многими женщинами, включая кинозвезду Мэрилин Монро. Хоть история президента Билла Клинтона и незабываемой сотрудницы Белого дома Моники Левински по значимости сопоставима со скандальной связью английского принца Чарльза и Камиллы Паркер-Боулз, последний роман длился гораздо дольше. Когда я взялась писать эту книгу, принц вызывал всеобщую неприязнь. Лишь несколько лет спустя его репутация стала понемногу восстанавливаться по мере того, как он сам и его эксперты по связям с общественностью не без некоторого успеха попытались изменить в лучшую сторону отношение к его многолетней любовнице, делая из нее подходящую кандидатуру для вхождения в королевское семейство.

Годы исследований и откровения состоявших в долговременной внебрачной связи мужчин и женщин – представителей как верхов, так и низов общества – притупили мое восприятие супружеской неверности и изменили отношение к этой проблеме. Я стала больше внимания уделять структуре подобных отношений и присущим им общим чертах. Особенно меня интересовало то, как связи с любовницами сказывались на природе брака и отношениях между мужчинами и женщинами в разные исторические эпохи в культурах разных народов. После долгих раздумий я решила, что было бы неверно относиться к любовным связям вне брака как к некоему общественному институту. Более плодотворным мне показался такой подход, при котором на конкретных примерах рассматривается опыт любовниц, позволяющий осветить истории отношений между мужчинами и женщинами в обществах разных эпох. Объединяя любовниц по категориям, отражающим особенности разных культур и исторических периодов, я смогла отобразить присущие этим культурам и временам обстоятельства. Мне также удалось сделать выводы о специфике восприятия данными обществами того явления, которое олицетворяли собой любовницы, и о том, как мужчины и женщины вели совместную жизнь в разные времена. Результатом такого подхода к собранному материалу стала книга, которую я назвала «История куртизанок».

С самого начала исследований я много размышляла и уделяла большое внимание тому, как интерпретировать собранный материал. При этом меня постоянно смущал вопрос определений. Трактовки классических словарей оказывались не очень полезными, особенно по мере того, как мне становилось ясно, что в этой книге восточные наложницы занимают такое же место, как и западные любовницы. В «Новом кратком оксфордском словаре английского языка» любовница характеризуется как «женщина, отличная от жены, с которой мужчина состоит в длительных сексуальных отношениях», а наложница – как «женщина, которая сожительствует с мужчиной, но не является его женой». Эти формулировки настолько расплывчаты, что пользы от них немного, а в последнем определении не проводится различия между наложницей и сожительницей и не дается четкого представления о восточных наложницах, которые нередко – хотя, конечно, не всегда – жили под одной крышей со своим любовником-хозяином и его семьей. Другая проблема состоит в том, что в западном обществе слова «любовница» и «сожительница» часто используются как синонимы. В «Истории куртизанок» в качестве рабочего определения женщины, которая добровольно или по принуждению вступает в достаточно долговременные сексуальные отношения с мужчиной, не являющимся ее мужем, я решила использовать термин «любовница». Такое определение применимо и к наложницам, специфические отличия которых описаны ниже в разделах, посвященных соответствующим культурам.

Отношения между любовниками неразрывно связаны с браком, наиболее важным институтом человеческого общества, так что они почти автоматически подразумевают супружескую неверность, виновником которой иногда является муж, а иногда жена. И действительно, брак представляет собой основной показатель, позволяющий определить, кто является любовницей, а кто нет. Хотя многие полагают, что супружеские измены подрывают брак, другие – как ни парадоксально – считают, что они укрепляют отношения между супругами. Французы, например, могут оправдать cinq à sept[1] – свидания после окончания рабочего дня, во время которых мужчина встречается со своей любовницей, о чем французский писатель Александр Дюма как-то метко заметил: «Цепи брачных уз настолько тяжелы, что нести их часто под силу лишь двум людям, а иногда и трем».

Связь между браком и внебрачными любовными отношениями, как и сожительство, характерное для некоторых восточных стран, чрезвычайно широко распространена в пространстве и времени, это свойственно почти каждой крупной культуре. Британский мультимиллиардер сэр Джимми Голдсмит, рядом с которым в последний его день находились супруга, бывшие жены и любовницы, однажды произнес ставшее широко известным замечание о том, что, «как только мужчина женится на любовнице, он автоматически создает новое рабочее место». Неудивительно, что жителям Северной Америки лучше знакомы западные модели внебрачных любовных отношений, чем обычаи восточного мира с присущими им различными более разработанными версиями, в частности наличием узаконенных наложниц и гаремов.

Во всех обществах во все времена предпосылкой создания условий для внебрачных любовных связей и наличия наложниц был обычай заключения договорных браков. При этом родители или другие родственники выбирали детям супругов по экономическим соображениям или с целью упрочения семейных связей – либо, исходя из интересов деловых или политических союзов, они игнорировали романтическую любовь как несущественную, потворствующую прихотям, а порой даже опасную основу супружеских отношений. Предполагалось, что мужья и жены будут жить вместе и действовать как единая экономическая ячейка, рожая и воспитывая детей. Никого не волновало, будут ли они трепетать от прикосновения друг к другу, любить друг друга до беспамятства или стремиться жить так, чтобы сердца их бились в унисон.

Конечно, иногда случалось и так, что после заключения брачного союза по договору между супругами возникали романтические отношения. Но чаще при таком подходе в лучшем случае можно было рассчитывать на взаимную заботу, терпение, смирение, и большинство браков, заключенных на таких условиях, оказывались безнадежно несчастливыми. Не все разочарованные супруги искали внебрачных партнеров, с которыми получали то, чего были лишены в браке, но шли на это многие. И почти во всех обществах – кроме тех, где царили самые строгие нравы, – мужчинам с помощью любовниц или наложниц вне брака позволялось удовлетворять порывы романтического или похотливого свойства, которые они не могли ни сдержать, ни направить в иное русло. Что касается женщин, их стремления аналогичного характера никогда не поощрялись, и если они были уличены в прелюбодеянии, это жестоко каралось. Но многие, тем не менее, шли на такой риск.

Непреодолимость классовых и кастовых преград также приводила к возникновению внебрачных любовных связей мужчин с женщинами, которые при других обстоятельствах могли бы стать их женами. Блаженный Августин, епископ Гиппона, христианский теолог, живший в Северной Африке в IV в., соблюдал традиции своего общества, запрещавшие браки между представителями разных социальных слоев. Поэтому ему пришлось сожительствовать с женщиной, которую он любил, вместо того чтобы взять ее в жены, поскольку она стояла ниже него на общественной лестнице. А когда он решил жениться, мать подыскала ему подходящую девушку из «добропорядочной» семьи.

Наличие кастовых устоев, обусловленных национальными, расовыми или религиозными представлениями, также может низвести женщину до более низкого в социальном плане положения наложницы. Так, например, присущая Древней Греции ксенофобия запрещала ее гражданам сочетаться браком с иноземцами, поэтому Перикл, афинский государственный деятель, так и не смог жениться на Аспазии, его любимой сожительнице, чужестранке из Милета, которая родила ему сына.

Во многих восточных культурах сожительство было скорее интегральной или параллельной, чем побочной по отношению к браку формой связи, причем права и обязанности сожительниц были закреплены законодательно или в силу обычая. Сожительницы часто обитали в доме хозяина под одной крышей с его женой и другими наложницами. В небогатых семьях одна или две сожительницы помогали хозяйке дома в ее повседневных трудах. Они должны были исполнять те же сексуальные обязанности, что и жена хозяина, и, как и она, соблюдать верность и заниматься ведением домашнего хозяйства. Это объясняется просто: в отличие от любовницы в западном обществе, одна из основных обязанностей сожительницы в странах Востока состояла в том, чтобы рожать хозяину наследников.

В некоторых странах, в частности в императорском Китае и Турции, мужчины из правящих династий, аристократы и привилегированные представители верхов общества выставляли напоказ богатство и власть, создавая гаремы, где содержались захваченные в плен или купленные наложницы. Нередко перенаселенные, управлявшиеся евнухами гаремы представляли собой кипевшие страстями беспокойные сообщества, где постоянно плелись интриги и составлялись заговоры, шла полная конфликтов острая борьба, не говоря уже об отношениях с детьми. Достигшие зрелого возраста наложницы, которые уже лишились благосклонности хозяина гарема, проводили скучные дни в повседневных домашних заботах. Их еще полные надежд молодые соседки, чтобы заполнить тоскливо текущее время, тщательно ухаживали за собой и строили козни вместе с евнухами и против них, а также против жен, родственников, детей и друг друга. Единственной отдушиной в однообразной жизни оказывалась ночь, проведенная наложницей с обладателем гарема. В случае почти невероятной удачи наложница могла зачать ребенка, который со временем имел шанс вырвать мать из затворничества гарема и обеспечить ей жизнь, полную почестей и привилегий, а в редчайших случаях даже вознести к вершинам власти.

Такое положение вещей представляло собой разительный контраст обычаям западных обществ: на Западе почти всегда законы стояли на стороне законного брака, отказывая в правах незаконнорожденным детям любовниц – начиная с рабынь, которые находились на самой нижней ступени общественной иерархии, и заканчивая герцогинями, женщинами голубых кровей. Юридически и в силу традиции отцы не имели обязательств и не несли ответственности перед своими внебрачными детьми. Без всяких угрызений совести они нередко обрекали детей, рожденных от любовниц, на бесчестье и невзгоды, сопутствовавшие незаконнорожденным. По сути дела, именно законы затрудняли признание мужчинами их побочных отпрысков и создавали препятствия для оказания им поддержки.

Тем не менее некоторые отцы выступали против сложившихся общественных традиций, препятствовавших им поддерживать собственных незаконных детей. В частности, английский король Карл II даровал герцогское достоинство такому числу своих внебрачных сыновей, что пятеро из нынешних двадцати шести герцогов являются их потомками, если, конечно, исходить из того, что их родословная была достаточно благородной, чтобы не обращать внимания на такую мелочь, как закон. Что касается простых людей, они ставили собственные страсти выше общественных ценностей. Так же и рабовладельцы, в случае признания своими детей, рожденных любовницами-рабынями, подвергали себя риску серьезных преследований со стороны собственных сограждан – ярых расистов. Тем не менее в западном мире признание незаконнорожденных детей всегда было исключением из правила.

Современная любовница справедливо рассчитывает на лучшее отношение к ребенку, которого она может произвести на свет от своего партнера. Как и ее предшественницы, она выступает инициатором отношений между мужчиной и женщиной, и ее статус отражает тенденцию развития этих связей. Улучшившееся положение женщин, либерализация семейного законодательства и личных отношений, растущее значение результатов анализов ДНК – все это в немалой степени повышает вероятность признания любовником ребенка любовницы или, по крайней мере, позволяет ему вносить свой вклад в его содержание. В то же время появление доступных и надежных противозачаточных средств и легализация абортов способствовали значительному сокращению числа детей, которых хотелось бы иметь любовницам.

По тем же причинам там, где все еще царят законы прошлого, отношения между мужчинами и женщинами продолжают им подчиняться, а положение любовниц и сожительниц и сегодня ничем не отличается от положения их предшественниц. Одним из таких институтов, где все еще правит традиция, является римско-католическая церковь, непоколебимо отстаивающая глубоко укоренившееся недоверие к женщинам. Особенно отчетливо это проявляется в отказе от их посвящения в духовный сан и в упорном нежелании отменить целибат, что остается непреодолимым препятствием для вступления в брак священнослужителей. Женщины, в настоящее время состоящие в интимной связи со священниками, идут тем же путем, что и в прошлые века: их выдают за домоправительниц и вынуждают скрывать любовь за кухонными фартуками и половыми тряпками. Церковь продолжает рассматривать таких женщин как искусительниц и сосуды греха, причем ее больше всего заботит сохранение подобных отношений в тайне и сокрытие их от внешнего мира.

Во многих других отношениях характер внебрачных связей сегодня существенно изменился за счет развития феминизма, расширения прав женщин и доступности противозачаточных средств. По мере того как моральные нормы, касающиеся добрачных половых контактов, смягчились и совместная жизнь без регистрации брака постепенно превращается в общепринятую норму, различие между любовницей и подругой утрачивает определенность. Сегодня во многих случаях ответ на вопрос о статусе отношений следует искать в восприятии самих партнеров и, в определенной степени, в отношении к нему общества. Нынешние любовницы, как представляется, не так сильно стремятся выйти замуж или зависеть от любовника в финансовом плане, как их предшественницы. В наше время они обычно влюбляются в женатых мужчин, которые не хотят разводиться, чтобы узаконить отношения с ними. Поэтому единственным выходом в этом случае является примирение с существующим положением вещей, формально являющимся незаконным. Но часто современные любовницы не хотят с этим смиряться, они надеются на то, что в один прекрасный день все каким-то образом изменится и их связь с любовниками обретет законную силу через брак.

Нередко бывает и так, что значение имеют сами по себе любовные отношения: романтическое влечение, пробуждение страсти и ее бурное удовлетворение. Даже тогда, когда восхитительное ощущение любовного приключения и неизбежность вызова общественному мнению сопровождается чувством вины, сохраняется обоюдная верность любовников в том, что касается сокрытия разделенной тайны и лежащего в ее основе взаимного доверия. Запретная составляющая таких отношений влияет и на ситуацию в целом, которая отчасти определяется ограниченностью возможностей и рассудительностью незамужней любовницы. С одной стороны, встречи с любимым требуют, чтобы она располагала значительным свободным временем, особенно в нерабочие дни, а с другой – ее не тяготят повседневные домашние хлопоты жены, и потому ей легче проявлять все свое обаяние – как во внешнем облике, так и в поведении. Вместе с тем такие связи могут казаться или на самом деле быть равноправными, при этом оба партнера привносят в них то, что могут, и берут от них то, что хотят.

Какое множество разных историй могли бы поведать нам многие любовницы и сожительницы! Из огромного объема накопившегося материала для каждой категории я придирчиво отбирала женщин, жизнь которых полнее всего отражает отдельные вопросы и нюансы внебрачных любовных отношений. Дело это оказалось весьма нелегким, мне приходилось отказываться от многих персонажей, с сожалением вычеркивая из списка их имена – сначала робко, а потом все более решительно. Постепенно целый стеллаж заполнился отвергнутыми мной подчас захватывающими материалами. Как я досадовала, что из-за требований к объему книги мне пришлось расстаться с такими интригующими фигурами, как леди Эмма Гамильтон, Диана де Пуатье, Жорж Санд, Коко Шанель! Они пали жертвами объема книги не столько потому, что их истории выглядели бы в ней неуместными, сколько в силу моих предвзятых предпочтений в плане раскрытия темы, которой посвящено данное исследование.

Но какую замечательную группу составили те, кто остался! История каждой из любовниц уникальна, и в то же время она отражает жизненные пути большого числа других женщин. Они жили в разные эпохи, в разных частях света, в разных условиях, принадлежали к разным классам, кастам и расам. В их числе были аристократки и рабыни, жены, матери и старые девы, они жили в хижинах и гаремах, в квартирах и особняках. Некоторые из них получили широкую известность за счет их связей, о других мы знаем лишь благодаря воспоминаниям их любовников или других людей, а также из официальных документов. Но всех их объединяет то, что они были либо любовницами, либо сожительницами. Эта книга повествует об их судьбах и непростых жизненных путях. История каждой из них важна для понимания сути проблемы, потому что в уникальном опыте каждой героини отражается одна из граней многоликого феномена внебрачных любовных связей.

ГЛАВА 1 Любовь вне брака в Древнем мире1[2]

Агарь

Аспазия

Коринна

Долороза

Со времени возникновения институт брака был связан с разными формами сожительства – системами, которые позволяли и до определенной степени определяли параллельные интимные отношения между мужчинами и женщинами, не являвшимися их женами. Библия, составляющая одну из основ западной культуры и литературы, знакомит нас с множеством наложниц. У царя Соломона их было триста вдобавок к семи сотням жен, другие библейские цари и патриархи также наслаждались престижным обществом многих сотен наложниц. Наложницы использовались в сексуальных целях, а также для того, что японцы называют «заимствованная утроба». Если жена мужчины была бесплодна, а ему хотелось иметь наследников, от него могла зачать ребенка наложница, и потом мужчина признавал и растил его как собственного отпрыска. Наложницы имели статус второстепенных жен, но были лишены прав законной жены и гарантий, обусловленных ее положением. Часто наложницы были рабынями. Закон гласил, что рабыня женщины, предназначенной в наложницы ее мужу, все равно продолжала оставаться собственностью своей хозяйки.

С течением столетий изменившиеся обстоятельства и нравы привели к переменам в статусе наложниц. К концу эпохи Античности римское законодательство обеспечило наложницам защиту некоторых их прав, в частности гарантировало детям сожительниц небольшую часть наследства отцов, причем их доля увеличивалась, если отцы умирали, не оставив завещания, или если они не имели законных наследников. В начале IV в. император-христианин Константин I, скончавшийся в 337 г., попытался изменить юридическую основу отношений сожительства, предоставив мужчинам право жениться на наложницах и тем самым позволив признавать детей любовниц. Но искоренить сожительство не мог никакой закон, поскольку греко-римская культура в целом допускала мужскую неверность в браке. Блаженный Августин, больше десяти лет сожительствовавший с любимой женщиной, которая родила ему сына, пояснял, что мужчины оправдывают сожительство, поскольку в противном случае им пришлось бы соблазнять чужих жен или прибегать к услугам проституток. Подразумевающееся в данном случае представление о том, что мужчинам имманентно присуща неспособность к моногамии, вело к выводу о сожительстве как важнейшем дополнении к браку.

Агарь

Первой наложницей, имя которой донесли до нас письменные источники, вполне можно считать Агарь – египетскую рабыню, которая, возможно, принадлежала к черной расе. Агарь была рабыней праматери Сары, жены праотца Авраама (около 2000–1720 гг. до н. э.). Нам ничего не известно ни об обстоятельствах жизни Агари, ни о том, как и когда она стала собственностью Сары. Ее библейский биограф, несомненно считавший Агарь второстепенной фигурой, наверняка поразился бы тому, какое внимание ее образ продолжает привлекать спустя тысячелетия. Представив ее как часть ситуации, в которой развивалась трагедия бесплодия Сары, он посвятил Агари всего семь небольших библейских стихов.

Жизнь Сары и Авраама была богата приключениями. В частности, во время полного опасностей пребывания в Египте «прекрасная видом» Сара, сама того не желая, привлекла к себе внимание фараона, и тот пожелал взять ее к себе в гарем. Авраам, дабы не лишиться жизни, представил ее своей сестрой. После этого фараон одарил Авраама мелким и крупным скотом, ослами, лошадьми, верблюдами, рабами и рабынями – по всей вероятности, чернокожими.

Когда фараон понял, что Авраам и Сара его обманули, он приказал Аврааму взять жену и покинуть Египет, но милостиво позволил им забрать весь подаренный скот и рабов.

Авраам стал богатым человеком, и все у него было, кроме наследника, потому что Сара не могла производить потомство. Ждать изменения такого положения вещей было бессмысленно, поскольку в ту пору Саре уже исполнилось семьдесят шесть лет (так, по крайней мере, утверждает автор Книги Бытия). Неудивительно поэтому, что Авраам впал в отчаяние, понимая, что остался бездетным, – но он продолжал молить Господа о ниспослании ему наследника. Сара винила лишь себя за собственное бесплодие – в Древнем мире оно считалось проклятием, составлявшим вполне убедительную причину для развода. Но в обществе, где она жила, проблема бесплодия решалась просто: для этого требовалась лишь способная к деторождению наложница.

Именно в такой ситуации мы впервые встречаемся с Агарью. «Вот, Господь заключил чрево мое, чтобы мне не рождать, – сказала Сара супругу, – войди же к служанке моей: может быть, я буду иметь детей от нее»[3].

Авраам согласился, а мнение Агари на этот счет никого не интересовало. Вскоре, несмотря на то что Аврааму в то время было уже восемьдесят шесть лет, Агарь от него забеременела. Осознав это, наложница преобразилась. К удивлению Сары, ее покорная и приветливая рабыня стала самоуверенной, даже высокомерной женщиной, «с презрением» глядевшей на Сару сверху вниз. А почему бы и нет? Хоть Агарь и была рабыней, она могла выносить и подарить супругу хозяйки законного наследника.

Сара пришла в замешательство, она была сильно раздосадована поведением Агари и с горечью жаловалась на это Аврааму. Но тот напомнил жене, что она является законной хозяйкой Агари и потому может подвергнуть свою рабыню какой угодно каре. Мы не знаем, как поступила Сара, – одно из практиковавшихся тогда наказаний за надменность и высокомерие состояло в том, что провинившемуся запихивали в рот кварту соли, – но она настолько жестко притесняла Агарь, что та решила убежать из дома.

К счастью, когда Агарь блуждала по пустыне, ее нашел Ангел Господень и сказал ей: «Агарь, служанка Сарина! Откуда ты пришла, и куда идешь?» Агарь рассказала ему о том, в каком сложном положении оказалась. «Возвратись к госпоже своей и покорись ей», – приказал Ангел Господень. Потом смягчился и пообещал: «Умножая умножу потомство твое, так что нельзя будет и счесть его от множества». И еще сказал: «Вот, ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя: Измаил [что значит “Господь слышит”]; ибо услышал Господь страдание твое».

После этой встречи Агарь вернулась и родила Аврааму сына, которого, как и было предначертано, назвали Измаилом. Вполне возможно, что она рожала его, тужась на корточках между ног Сары, с помощью повитухи, в обычной позе «родов на коленях»: так производили на свет ребенка, который должен был стать наследником своей «законной», а не родной матери.

Агарь продолжала жить в доме Авраама и Сары еще более тринадцати лет, вскармливая Измаила и заботясь о нем. Потом произошло чудо. Господь заключил с Авраамом непростое соглашение, в силу которого Сара должна была обрести способность родить ребенка. Сначала Сара рассмеялась, услышав о противоречащем здравому смыслу предсказании. Она ведь состарилась. Разве было возможно, чтобы она снова стала близка с мужем да еще и родила ребенка? Но Господь укорил ее за смех и произнес: «Есть ли что трудное для Господа?»

Оказалось, что ничего трудного для Господа нет – Сара зачала и родила Аврааму сына, которому отец дал имя Исаак. К тому времени ей уже исполнилось девяносто лет, Авраам же достиг столетнего рубежа. «Кто сказал бы Аврааму: “Сара будет кормить детей грудью?”, ибо в старости его я родила сына», – радовалась Сара.

Исаак вырос крепким ребенком, и Сара отняла его от груди. Но как-то раз, когда она наблюдала за тем, как ее малыш играет со старшим сводным братом Измаилом, в ней вскипела сильная обида и возмущение. Будучи первородным сыном Авраама, Измаил должен был получить часть наследства отца. «Выгони эту рабыню и сына ее, – сказала Сара Аврааму, – ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком».

Авраам сильно опечалился, но только из-за Измаила, Агарь его беспокоила мало. Он обратился с молитвой к Господу, и тот ниспослал ему указание слушаться Сару во всем, что она ему скажет, потому что и от Исаака, и от Измаила произойдут два великих народа. На следующий день Авраам встал рано утром и позвал к себе Агарь. Весьма состоятельный человек, он дал ей лишь хлеба и мех воды, велел взять Измаила, их сына, уже входившего в возраст, и вместе с ним отправляться куда глаза глядят.

В полном недоумении, Агарь с Измаилом побрели в пустыню. Через некоторое время они съели весь хлеб и выпили всю воду: их скудные припасы закончились. В отчаянии Агарь оставила под одним кустом Измаила, отошла от него на расстояние выстрела из лука и опустилась на землю. «Не хочу видеть смерти отрока», – рыдала она.

Но Господь, наблюдавший за ней, вновь послал к Агари Ангела Своего. Бог не даст Измаилу погибнуть, сказал ей Ангел Господень, потому что из потомков его Он произведет великий народ. Агарь удивленно раскрыла глаза и увидела, что Господь создал колодец. Она наполнила мех водой и напоила измученного жаждой сына.

Долгие годы Агарь с Измаилом жили в пустыне. Они знали других людей, которые расселились в округе, Агари удалось скопить достаточно средств, чтобы женить Измаила на девушке из земли Египетской. Хоть евреи обратили ее в рабство, Агарь помнила о своем египетском наследии и стремилась вновь им воспользоваться.

Так завершается история Агари, но, видимо, не ее жизнь. Библейские стихи, относящиеся к Измаилу, свидетельствуют о том, что Господь выполнил обет, данный Агари, так как у Измаила родилось двенадцать сыновей, сделавшихся родоначальниками племен измаильтян. Сам Измаил дожил до 137 лет – как и отец, он оказался долгожителем. (Авраам умер в 175 лет, и Измаил с Исааком погребли его в пещере Махпеле.)

Агарь провела в рабстве непродолжительное время, но ее нелегкая судьба и поныне находит отклик в людских сердцах и отражение в произведениях литературы. Спустя тысячелетия после ее кончины, благодаря нескольким фразам, составившим ее краткое жизнеописание, Агарь стала символом всех обездоленных и гонимых на земле, образом женщины, подвергавшейся сексуальной эксплуатации и жестоко притеснявшейся, лишенной прав, изгнанной в никуда без всякой поддержки. Но, в отличие от других женщин, которым довелось претерпеть такие же ужасные несчастья, Агарь спас от нищеты и погибели сам Господь.

Аспазия2

В середине V в. до н. э. город-государство Афины достиг наивысшего политического и культурного расцвета; утвердившаяся там демократия отражала лучшие достижения Древней Греции. Но золотой век Афин не сказался на афинских женщинах, большую часть жизни проводивших за стенами своих домов. Иноземным женщинам приходилось тяжело вдвойне: над ними тяготело проклятье не только их пола, но и социального положения. Одна из них – Аспазия, иммигрантка из Милета, города на юго-западном побережье Малой Азии – попыталась преодолеть ущербность своего статуса, вступив в близкие отношения с Периклом, крупнейшим из афинских государственных деятелей.

Аспазия прибыла в Афины после окончания ослабивших город греко-персидских войн и заключения пятилетнего перемирия 451 г. до н. э., завершившего враждебные действия между греческими государствами. Она приехала вместе с родственниками, которым пришлось покинуть Милет вследствие неизвестных нам обстоятельств. Несмотря на присутствие членов ее семьи, аристократическое происхождение и обширные связи, она не располагала достаточными средствами, и ей пришлось искать работу.

Приезд Аспазии в Афины, к несчастью для нее, совпал с наплывом беженцев, что вынудило Перикла принять драконовы меры для обеспечения социального превосходства афинских граждан. Он дал право афинского гражданина лишь тем афинянам, оба родителя которых являлись гражданами города, и значительно урезал права метеков – таких поселившихся в Афинах иноземцев, как Аспазия и члены ее семьи. Любой человек, пытавшийся выдать себя за гражданина Афин, мог быть обращен в рабство. Из-за принятого Периклом законодательства Аспазия лишилась возможности выйти замуж за афинянина или получить весьма ограниченные права, предоставлявшиеся афинским женщинам.

Таких прав было немного. В отличие от их братьев, афинские женщины не являлись потенциальными воинами, поэтому новорожденных девочек нередко оставляли на склонах холмов, где их пожирали дикие звери. К образованию тех, кому позволяли выжить, относились с безразличием, их держали дома и учили только навыкам ведения домашнего хозяйства. Когда девочки вступали в период полового созревания – обычно где-то в четырнадцать лет, – родители выдавали их замуж за мужчин значительно старше них, которые уже завершили военную службу и, наконец, могли жениться.

Замужество не делало жен греков свободными – после вступления в брак они оказывались привязанными к своим новым местам проживания. Дома в Афинах, как и в остальных полисах Греции, отражали главенствующий статус мужчин. Они были небольшими, потому что их хозяева проводили много времени вне дома с другими мужчинами. Большинство помещений выходили во внутренний двор. Самым большим и красивым помещением в греческом доме был андрон – место для пиров, – потому что там развлекались мужчины. Жены, дочери хозяина и другие женщины, жившие в его доме, к пирушкам не допускались. Мужчины же часто приглашали гетер – куртизанок высокого класса, а если были стеснены в средствах, то их ублажали проститутки.

Женщины в древних Афинах имели совсем немного прав, а для развода им непременно требовалось согласие мужей. Единственной гарантией их финансового положения служило приданое. В обществе, где восхвалялись скромные, покорные и трудолюбивые матери семейств, большинство женщин могли рассчитывать лишь на доброе имя.

На что же могла тогда претендовать молодая иноземка в Афинах, городе брутальных мужчин? Аспазия не только обладала красотой – она была необычайно умна, и, в отличие от большинства афинских женщин, ей каким-то образом удалось получить образование, хотя она никогда об этом не распространялась. Аспазия стала преподавать риторику и философию, и вскоре репутация ее достигла таких высот, что сам Сократ считал себя ее учеником, по крайней мере, об этом сообщает нам Платон в «Менексене»3.

Вполне возможно, что сначала Аспазия зарабатывала на жизнь, присоединившись к скрытому от посторонних взоров миру гетер – свободных женщин, обменивавших сексуальные услуги, общение и дружбу на дорогие подарки и деньги. В отличие от проституток (и большинства жен), гетеры были хорошо образованными и культурными, элегантными и утонченными женщинами. Остроумие, широкий кругозор, легкость в общении отличали их от других греческих женщин, с приятелями-мужчинами они говорили и спорили как равные в интеллектуальном отношении партнеры. Рисунки на вазах изображают их стройными, с небольшой грудью, в изящных одеяниях. Их было очень просто отличить от располневших, лишенных украшений греческих матрон.

Аспазии было около двадцати пяти лет, когда она встретилась с Периклом, которому внушила страстную любовь, продолжавшуюся до самой его смерти. Но принятые самим Периклом законы обрекли ее всю жизнь оставаться его любовницей, лишенной надежды на то, чтобы стать его женой. Перикл не мог без нее жить и потому поселил Аспазию в своем доме. Когда она родила ему сына, незаконнорожденность и статус метека маленького Перикла отца особенно не беспокоили, потому что он уже имел двух сыновей, рожденных в законном браке.

Перикл был далеко не единственным, кто восхищался неотразимой привлекательностью интеллекта Аспазии и ее эротической ауры. Когда она организовала нечто вроде интеллектуального салона, дом ее стали посещать выдающиеся афинские мыслители, ученые и государственные деятели, которые там обсуждали вопросы политики и философии, общались, упрочивая общественные и политические связи.

Аспазия не ограничивала круг своих интересов лишь государственными делами. Она также отвергала суровые доводы Сократа относительно проблемы супружеских отношений, обсуждение которой, несомненно, наводило ее на мысли о собственном положении. Позже Цицерон и Квинтилиан писали о разговоре Аспазии с женой Ксенофона, проходившем в присутствии самого философа.

– Скажи мне, – спросила Аспазия, – если бы золотые украшения твоей соседки были лучше твоих, чьи бы ты хотела иметь – свои или ее?

– Ее.

– А если бы ее одежды и другие предметы туалета были дороже твоих, что бы ты предпочла?

– Ее, конечно.

– Ну что ж, а если бы ее муж был лучше твоего, кого бы ты тогда предпочла – своего мужа или ее?4

Жена Ксенофона покрылась румянцем. Аспазия нарушила ее неловкое молчание. Чтобы видеть в партнере совершенство, пояснила она, самой необходимо быть самым лучшим партнером. И хотя мужчина и женщина выражают преданность друг другу через чувственность, добавила Аспазия, главным фактором привлекательности служит добродетель.

Был ли этот диалог придуман или действительно состоялся, нам не известно, тем не менее благодаря ему можно сделать следующий вывод о взглядах Аспазии на отношения между мужчинами и женщинами: они должны вступать в связь на одних и тех же условиях и в равной степени стремиться к тому, чтобы идти по пути добродетели. Иными словами, любовница Перикла, видимо, выступала за равноправие, что резко противоречило жесткой социальной стратификации и законодательно закрепленному неравенству в древних Афинах, где ей довелось жить.

Перикл проводил много времени дома, чтобы больше быть с Аспазией, но продолжал активно заниматься государственными делами и руководить восстановлением афинских храмов, поврежденных или разрушенных во время греко-персидских войн. В целом афиняне поддерживали политический курс Перикла, чего нельзя сказать о его не вполне личной жизни. Горожане обвиняли своего вождя в том, что он выгнал из дома жену, чтобы вместо нее поселить там Аспазию. Они не желали знать, что с женой он развелся более чем за десять лет до того, как встретился с любовницей. Поговаривали и о том, что ему, как и многим другим мужчинам, было бы лучше держать сожительницу подальше от посторонних глаз, а не выставлять напоказ их отношения, но Перикл не придавал значения этим пересудам. Недовольство Аспазией среди афинян нарастало, и расплачиваться за это приходилось не Периклу, а ей. О ней злословили на каждом углу и во всех общественных местах. Поэты-сатирики глумливо поливали ее грязью, сравнивая Аспазию с Таргелией – могущественной ионийской куртизанкой и женой четырнадцати (!) мужчин, которая использовала свое огромное влияние для помощи врагу во время греко-персидских войн.

В 440 г. до н. э., когда на имевшем важное стратегическое значение острове Самосе вспыхнуло восстание против Афин, нападки на Аспазию усилились. И хотя в итоге Периклу удалось подавить восстание, его глумливые противники принялись распускать слухи о том, что Аспазия, шлюха их лидера, по личным мотивам, связанным с ее милетским происхождением, убедила его ввязаться в войну с Самосом. В одной из своих сатир комедиограф Кратин высмеивал и Перикла, и Аспазию, которую называл шлюхой с собачьими глазами.

Это прозвище за ней закрепилось, и все больше афинян клеймили Аспазию как развратную женщину, презренную блудницу. Ее репутация гетеры вызывала в воображении встречавшиеся на греческих вазах и чашах грубо-сексуальные сцены, в которых гетеры представали обнаженными или задирающими юбки, чтобы продемонстрировать свои женские прелести потенциальным клиентам. Гетеры, представленные на подобной керамике, участвовали в групповом сексе, их изображали в разных позах, даже покорно склонившимися вперед и упирающимися руками в пол, готовыми к анальному половому акту. Иногда клиенты били их по обнаженным задам сандалиями или другими предметами, желая принудить к извращенным половым актам. Уподобление Аспазии этим карикатурным женщинам представляло собой самые мерзкие проявления нападок на нее – глубокого мыслителя, заботливую мать и любимую подругу Перикла.

Подлинная причина такого полного злобы и ненависти отношения к Аспазии заключалась в том, что ее взгляды представляли собой угрозу общественной структуре основанного на рабовладении и господстве мужчин афинского общества, где удел женщин ограничивался домашними хлопотами, а женщины из числа метеков были обречены на еще более печальную судьбу. Аспазии – женщине и чужеземке – пришлось смириться с узаконенным бесправием, обусловленным этими двумя ее «недостатками». Но ей удалось избежать предопределенной судьбы и каким-то образом так воздействовать на пожилого правителя, что тот не обращал внимания ни на ее пол, ни на социальный статус. Естественно, что Аспазия представляла собой угрозу установленному порядку, она оказалась бунтарем в облике искусительницы.

На протяжении десяти лет после событий на Самосе домашняя жизнь Аспазии текла гармонично, ничто не препятствовало развитию ее интеллектуальных способностей, но в общественном плане ее положение продолжало оставаться кошмарным. В 431 г. до н. э., когда началась Пелопоннесская война, оскорбления в адрес Аспазии и словесные нападки на нее зазвучали с новой силой. Поэт-комедиограф Гермипп выступил против нее с новыми придирками, обвиняя Аспазию в отсутствии почтения к богам и в том, что она сводит свободных женщин Афин с Периклом. Ему удалось вызвать такой взрыв народного негодования, что против Аспазии были выдвинуты обвинения в безнравственности и измене. Несмотря на заступничество Перикла, воля народа одержала верх.

Будучи иностранкой, Аспазия не могла предстать в суде, чтобы защищаться. Эту задачу взял на себя Перикл. Выступая там, он плакал, голос правителя дрожал от переполнявших его чувств, он говорил так красноречиво и убедительно, что суд согласился с его доводами о том, что Аспазию оклеветали, и оправдал ее по всем выдвинутым против нее обвинениям.

Победа над злостными клеветниками еще теснее связала Аспазию и Перикла. Вскоре ее публично признали его подругой. Но влюбленной паре не было суждено вместе дожить до глубокой старости. Военная стратегия Перикла, суть которой сводилась к защите жителей и армии афинской империи в стенах самого города, привела к чрезмерной перенаселенности Афин и тяжелым болезням среди осажденных. В 430 г. до н. э. во время свирепой эпидемии чумы погиб каждый третий воин и каждый четвертый житель города.

Перикл потерял двух своих законных сыновей, сестру, многих других родственников и друзей. Большинство остальных афинян тоже утратили многих близких, а тем, кто остался в живых, не терпелось кого-нибудь обвинить в постигшем их неутешном горе. Выбор Перикла в качестве козла отпущения был очевиден: его отстранили от власти, судили и обвинили во взяточничестве.

Перикл был опозорен и обесчещен, у него не осталось законных наследников. Но, как говорится, нет худа без добра: в определенном смысле это оказалось на руку Аспазии, поскольку статус ее сына, Перикла Младшего, внезапно изменился в лучшую сторону. Перикл, который отчаянно нуждался в наследнике, обратился к официальным лицам Афин с просьбой о том, чтобы положение Перикла Младшего, не имевшего законных прав в силу его собственного ксенофобского законодательства, было признано законным. На этот раз афиняне, наконец, сжалились над уже немолодым, потрепанным жизнью человеком и даровали гражданство – но лишь Периклу Младшему. Статус Аспазии не изменился, тем не менее успех сына не мог не доставить ей большого удовлетворения.

Перикл с Аспазией получили непродолжительную передышку: их уже не преследовали, правитель был реабилитирован и восстановлен в должности стратега. Но эпидемия чумы в Афинах не унималась, и вскоре он сам пал ее жертвой, оставив любовницу в одиночестве, беззащитной во враждебном городе, где моровая язва продолжала отбирать жизни.

Без Перикла – или, правильнее сказать, после Перикла? – Аспазия сошлась с другим мужчиной, торговавшим овцами, а также служившим военачальником, карьера которого шла на подъем. Поспешность, с которой она нашла себе нового сожителя, заставляет усомниться в искренности ее привязанности к Периклу. Вряд ли к такому шагу ее вынудила нужда – ведь сын Аспазии унаследовал все состояние отца. Может быть, она нуждалась в защите от ненавидевших ее граждан Афин. Не исключено, что ей нравился Лисикл – деятельный, честолюбивый, богатый мужчина, гораздо более близкий к ней по возрасту, чем Перикл. Она могла руководствоваться и другими соображениями. Например, в связи с тем, что афинские законы лишали ее прав как чужеземку, а жители Афин постоянно ее преследовали, решение Аспазии стать сожительницей другого влиятельного мужчины выглядит вполне резонным, поскольку лишь такой человек мог защитить ее от множества недругов.

Почти наверняка Аспазия познакомилась с Лисиклом через Перикла. Возможно, Лисикл был одним из ее поклонников, восхищавшихся ее умом и красотой. Или его привлекла к ней роль любовницы, которую она исполняла при Перикле. Как бы то ни было, Перикл сам выбирал людей своего окружения и требовал от них относиться к этой женщине с уважением.

Какими бы соображениями Аспазия ни руководствовалась, ее совместная жизнь с Лисиклом оказалась непродолжительной. Вскоре после того, как она родила ему сына, Лисикл погиб в бою, и ей вновь пришлось самой заботиться не только о себе, но и о незаконнорожденном малютке-сыне.

Однако афиняне никак не хотели оставить ее в покое. Когда Аспазии уже исполнилось сорок пять лет, Аристофан развязал против нее новую кампанию ожесточенных нападок. В комедии «Ахарняне» он обвинил ее – ни много ни мало – в том, что именно она стала причиной Пелопоннесской войны. Один из героев комедии, земледелец Дикеополь, подробно перечисляет события, которые привели к войне. Если верить его рассказу, несколько пьяных молодых повес прокрались в Мегару и похитили там Симефу-девку. Разгневанные мегарцы отплатили им той же монетой, похитив двух девок у Аспазии, которую называли сводней. Разгневанная похищением двух своих девок Аспазия вынудила Перикла начать Пелопоннесскую войну.

Мы не знаем, что случилось с Аспазией после смерти Лисикла, хотя и по сей день ее судьба продолжает вызывать оживленные споры среди специалистов. Очевидно, что Аспазия была достаточно умна, чтобы правильно оценить свое положение в зрелом возрасте, как она смогла это сделать в юности. Бесправная иностранка в обществе, которое ненавидело ее и боялось, она не молодела и не обладала надежной защитой. У нее, правда, еще оставались некоторые преимущества – природная, хоть и увядающая, красота, репутация женщины с искрометным остроумием, в полной мере обладавшей здравым смыслом, – и сын, законный наследник Перикла. А еще она прослыла потаскухой, что, несомненно, импонировало некоторым мужчинам.

Вполне возможно, что Аспазия вновь пыталась найти покровителя, как она сделала вскоре после смерти Перикла. Представляется менее вероятным, что роль защитника взял на себя ее старший сын Перикл. Если бы это случилось, какие-то сведения, скорее всего, сохранились бы в литературе, которая язвительно или иначе откликнулась бы на отношения матери и сына. Но настроенные против Аспазии сатирики хранили молчание, на основании чего вполне можно сделать вывод о том, что она связала свою жизнь с ничем не выдающимся мужчиной, который не удостоился внимания современников, покинула Афины или окончила жизненный путь в безвестности.

Если судить по дошедшим до нас сведениям о том, что она преподавала, а также о ее убеждениях, получается, что Аспазия ратовала за торжество справедливости и добродетели, за достижение равновесия в неустойчивом мире. Но она навсегда была обречена оставаться чужестранкой и женщиной в Афинах, где царили жесткие законы и нравы, а потому ей приходилось полагаться на отношения с Периклом, чтобы обеспечить себе некоторое влияние и материальный достаток.

Коринна5

Одной из самых загадочных и поразительных любовниц была женщина, которую воспел и обессмертил великий поэт Овидий в произведении «Любовные элегии» под вымышленным именем Коринна. Бурные отношения Коринны и Овидия развивались в Риме, упадок которого привел к принятию имперского законодательства о реформе нравов, но жаждавшие наслаждений граждане в большинстве случаев смотрели на него сквозь пальцы.

За два десятилетия до возникновения христианства Рим Овидия и Коринны был одновременно восхитителен и ужасен. В городе соседствовали прекрасные особняки и перенаселенные трущобы, протяженные акведуки и общественные бани производили неизгладимое впечатление. Город мог похвастаться замечательными театрами со сложным сценическим оборудованием и огромными цирками, где зрители восторженно вопили или негодующе свистели, когда на арене специально обученные львы задирали пытавшихся от них спастись преступников (позже так нередко казнили христиан), а лучники убивали обезумевших от страха диких слонов и пантер. Римские рынки поражали воображение разнообразием свезенных со всех концов империи товаров – экзотическими продуктами, шелковыми и шерстяными тканями, винами и перебродившими соусами для рыбы.

Гений градостроения и самовластия Цезарь Август взирал на свою империю с высоты холма Палатин, но картины, встававшие перед его мысленным взором, нагоняли на него безысходную тоску. Незадолго до конца правления, в 14 г. н. э., он украсил свой любимый, но уже клонившийся к упадку Рим мраморными зданиями, построив театр Марцелла, Большой цирк и восемьдесят храмов – столь же долговечных, как и его Рах Romana, или «Августов мир». Он также пытался изменить порочные нравы сограждан изданием законов Юлия (Августа), регулировавших брачные и сексуальные отношения, а также вопросы наследования.

Десятилетия анархии, восстаний и военных кампаний сильно поколебали моральные устои римского общества. Тосковавшего по старым порядкам Августа особенно беспокоило то обстоятельство, что римские женщины стали совсем не такими, какими были раньше добродетельные матери семейств, непритязательные и верные супругам труженицы. Почему с ними произошли такие перемены? Призывы мужчин в армию и участие в войнах привели к изменениям и в жизни женщин.

Когда мужей забирали в солдаты, остававшиеся дома жены в основном сами вели хозяйство, женщины из богатых семейств управляли своими большими имениями. Им приходилось общаться с внешним миром более активно, чем раньше, и – неизбежно – некоторые из них обзаводились любовниками.

Когда наступал мир, к прежним нравам римляне уже не возвращались. Они откладывали заключение браков, но не прерывали сексуальные отношения. Занимавшие высокое положение мужчины заводили любовниц, а когда находились подходящие невесты, они просто прекращали встречи с подругами. Многие женщины, способные вступить в брак, но незамужние, оставались без всяких надежд на то, что им когда-нибудь доведется выйти замуж за подходящего мужчину. В такой ситуации неопределенности некоторые женщины практиковали разные эротические и даже запретные наслаждения.

Коллективное желание римлян потакать своим страстям в ту эпоху переходило все границы. Граждане были одержимы развлечениями, толпами валили на пирушки и праздники, охотно посещали театры, спортивные состязания, цирки. Богатые римляне объедались, и их тут же выворачивало наизнанку на глазах у других собравшихся, причем такое поведение общество считало вполне допустимым. Уважаемые женщины, по вечерам возвращавшиеся домой, нередко становились свидетельницами пьяного разгула мужей, предававшихся разврату с куртизанками или проститутками. Даже сам добродетельный Август, создавший себе идола для поклонения из собственной жены Ливии Друзиллы, имел вполне заслуженную репутацию развратника.

При Августе в Риме сосуществовали два стандарта – юридический и фактический. Как и Греция, Рим представлял собой рабовладельческую демократию, в условиях которой вся власть и права принадлежали только свободным мужчинам – и больше никому. Положение свободных женщин и вольноотпущенниц было значительно лучше положения рабов, но ни одна женщина, из какой бы богатой и могущественной семьи она ни происходила, не обладала даже малой частью тех прав, которые получал ее брат, став взрослым, и которыми в полной мере обладал ее отец.

Юридически вся власть в семье принадлежала отцам семейств – pater familias. При таком порядке женщина оказывалась в положении полного подчинения. Юридическая власть отца семьи – patria potestas – отражала лишь его собственные интересы, игнорируя при этом интересы его жены и детей – даже тогда, когда те вырастали. Все начиналось с того, что новорожденного ребенка приносили к отцу и клали у его обутых в сандалии ног, чтобы он мог исполнить свое право фатального отбора. Если родитель поднимал хныкавшего мальчика с пола или приказывал накормить девочку, новорожденным даровалась жизнь. В противном случае младенцев душили, морили голодом, оставляли на склонах холмов или на берегах рек на растерзание диким зверям. Неудивительно, что такая участь гораздо чаще ожидала девочек, чем мальчиков.

Большинство беззащитных родившихся девочек погибало. Некоторых спасали сжалившиеся над ними посторонние люди. Других специально разыскивали, их ждало безрадостное детство, полное домашних трудов, а потом девочек продавали в рабство или – гораздо чаще – делали из них проституток.

Но дети, не обреченные на смерть сразу же после рождения, тоже не могли чувствовать себя в безопасности. Отец в любой момент мог продать их в рабство. Навлечь на себя гнев родителя было смертельно опасно: многие отцы сознательно лишали жизни раздражавших их отпрысков.

Замужество дочери не облегчало ее участь. Выбранный ей в мужья мужчина сменял отца, причем нередко это происходило тогда, когда она была еще ребенком. Если женщину уличали в супружеской измене, муж имел право ее убить. Он мог ее избить – даже до смерти, – если она пила вино. Если мужчина подозревал, что жена его пробовала вино (не в целях дегустации), он целовал ее, чтобы по запаху ее дыхания определить, пила она или нет; эти поцелуи получили название ius osculi. Вот в таких условиях оказывались свободные женщины, а положение вольноотпущенниц и рабынь было значительно более приниженным.

Сожительница – concubina – в Риме значительно уступала в правах жене. Свободная женщина или вольноотпущенница, она сожительствовала с мужчиной, не являвшимся ее мужем. Предполагалось, что мужчина не должен иметь и жену, и сожительницу – по крайней мере, одновременно. В этом заключался определенный смысл, поскольку сожительница мужчины, как правило, стояла ниже его на социальной лестнице. Поэтому он мог выгнать любовницу, если она рожала ему незаконных детей или если мужчина решал вступить в брак.

Вдовцы также предпочитали жить с любовницами, а не жениться снова. Такое положение не налагало на них никаких обязательств, а если сожительница рожала вдовцу детей, это не представляло никакой угрозы его законным отпрыскам в вопросе наследования. Вдовцам было значительно проще жить с любовницами, потому что ни они, ни их дети не могли предъявлять им никаких претензий, а после их смерти претендовать на наследство.

С другой стороны, сожительство имело и некоторые преимущества. С юридической точки зрения сожительницу нельзя было преследовать за измену, хотя от обвинений в разврате она защищена не была. В отдельных случаях мужчина мог обойти суровые римские законы и юридически усыновить или удочерить ребенка любовницы. Еще реже он мог на ней жениться.

Однако привилегированные римляне поступали так, будто неумолимых законов вообще не существовало. В отличие от Ливии Друзиллы, жены Августа, которая намеренно носила простые и достаточно скромные одеяния, новая женщина Рима не жаловала простоту, да и заботе о детях она уделяла далеко не все свое внимание. На деле уровень рождаемости тогда снижался из-за отравлений свинцом, из которого были сделаны в остальном замечательные городские водопроводы, а также из-за применения примитивных форм противозачаточных средств и абортов.

Представительницы знатных семейств в эпоху Августа начинали день отнюдь не с молитв, за которыми должны были следовать непрестанные хлопоты по дому. В то время привилегированная дама просыпалась с высохшей маской из муки с молоком на лице, которую накладывала перед тем, как лечь в постель. Рабыня приносила воду похожей на привидение госпоже, та ополаскивала лицо, а потом мокла в ванне, дожидаясь, когда придет unctor – «натирающий маслом» – с его притираниями. После того как массажист возвращал ее коже эластичность и придавал мышцам тонус, благоухающая ароматическими маслами дама одевалась и делала прическу, закалывая волосы, разглаживая их или завивая в кокетливые локоны. Потом она пудрила лицо, румянила щеки, красила губы, подводила веки и сурьмила брови. Последний штрих составляли ювелирные украшения с драгоценными камнями, привезенные со всех концов огромной империи: серебряные и золотые кольца, браслеты на ногах и на руках, ожерелья и броши.

Для женщин, которых привлекал этот новый, потворствующий людским слабостям стиль жизни, такой тщательный уход за собой составлял прелюдию сексуального приключения. Некоторые из них даже пытались подражать греческим гетерам. Август, который испытал потрясение и возмутился, узнав, что внебрачные интрижки интересуют женщин не меньше, чем его самого, стал решительным противником подобных любовных связей.

В таких условиях Август издал законы Юлия (18–17 гг. н. э.), предусматривавшие наказания за супружескую неверность, которая приравнивалась к уголовному преступлению и жестоко каралась. Но в измене можно было обвинить только замужних женщин, которые наставляли мужьям рога, и мужчин, которые вступали в половые отношения с замужними женщинами, а не мужей, развлекавшихся с незамужними любовницами. Вдовы и свободные незамужние женщины, которые вели сексуально активную жизнь, рисковали подвергнуться обвинению в разврате, менее тяжком преступлении. Эти новые законы были направлены на то, чтобы вынудить женщин – прежде всего представительниц высших слоев общества – выходить замуж или повторно вступать в брак, оставаясь при этом добродетельными, покорными и привязанными к домашнему очагу.

Однако, как нередко случается, когда вводятся чересчур строгие наказания, обвиненные в прелюбодеянии изменницы теряли половину наследства и треть собственности, а изменники половину собственности, и тех, и других ссылали на отдаленные острова, где принудительное исполнение закона практически было невозможно – на законы почти перестали обращать внимание. Август одержал лишь одну блистательную победу: он с успехом провел расследование, направленное против его собственной дочери – Юлии, одной из самых известных в Риме блудниц.

Великий римский поэт Овидий – аристократ, богатый и исключительно талантливый молодой человек, одержимый страстью к женщинам, любовью и сексом, – прекрасно вписывался в этот мир вседозволенности. В шестнадцатилетнем возрасте он вступил в первый из своих трех браков – женился на совсем молоденькой девушке, достоинство которой постоянно пытался принизить. В «Любовных элегиях», написанных, когда ему было двадцать три года, он представил читателю Коринну – свою своевольную, чувственную и неверную любовницу. Римляне восприняли его сочинение с небывалым энтузиазмом, некоторые из самых горячих поклонников Овидия исписывали его стихами стены общественных зданий. Вполне вероятно, что содержание и огромный успех «Любовных элегий», наряду с другими обстоятельствами, побудили Августа принять пуританское законодательство.

До сих пор среди специалистов не прекращаются споры о том, кем на самом деле являлась женщина, представленная под условным именем Коринна. Больше всего будоражит воображение предположение о том, что любовницей Овидия была Юлия, непокорная и дерзкая дочь самого императора Августа, – однако доводы, подтверждающие эту гипотезу, весьма сомнительны. Но кем бы она ни была, Коринна как живая представлена на страницах бередящего душу произведения Овидия. Достаточно немного воображения, симпатии и проницательности – и мы готовы с ней познакомиться.

Необходимые для этого факты предоставляют нам «Любовные элегии». Коринна была немного старше Овидия, но значительно моложе своего мужа (поэт неприязненно называет его дряхлым старцем), причем изменяла она и тому, и другому. Ей еще не исполнилось и двадцати лет, когда она стала любовницей мужчины, с которым испытала первый оргазм. После этого она всегда злилась и расстраивалась, если во время полового акта партнер не доводил ее до пика чувственного наслаждения.

Коринна была тщеславной и самовлюбленной, но в то же время весьма привлекательной, она обожала пользоваться косметикой. Ее отличали выдержка, порывистость и страстность. Коринне нравилось дразнить Овидия и возбуждать в нем ревность.

Она привыкла жить в роскоши и потому избегала мужчин, у которых не хватало средств на то, чтобы поддерживать ее материально и делать ей дорогие подарки. Под предлогом того, что ей нравится участвовать в скачках, она флиртовала с наездниками. Коринна рисковала сама и стремилась заручиться поддержкой слуг, в частности своей горничной Нале, вовлекая ее в свои любовные интриги. Она любила молодого любовника-поэта, но он любил ее еще сильнее.

Может быть, на самом деле Овидий был влюблен в любовь, поскольку, уверяя Коринну, что одна она навеки будет его любовью, он прибавляет:

Стань же теперь для меня счастливою темою песен, — Знай, что темы своей будут достойны они. …Прославят и нас мои песни по целому миру, Соединятся навек имя твое и мое[4]6.

Овидий был прав. Продолжительные отношения с Коринной в изобилии давали ему материал для создания настоящей мыльной оперы, в которой перемешались горе, экстаз, непонимание, интрига, опасность, угрозы, ложь и комичное удивление. «Любовные элегии» блестяще отразили тончайшие оттенки отношений в среде представителей римской элиты.

Давайте посмотрим, как Овидий накануне ужина в гостях, где будут присутствовать они с Коринной и ее муж, наставляет любовницу, как надо вести себя. «Только в последний бы раз он возлежал за столом!»7 – желает поэт мужу любовницы и просит ее прийти раньше супруга, для того чтобы она, как только тот «ляжет за стол», с невиннейшим видом легла рядом, но его, Овидия, «трогала тихонько ногой».

Потом Овидий предлагает Коринне обмениваться тайными знаками во время ужина и поясняет, что будет бровями красноречиво с ней говорить и что речь им будут заменять пальцы и чаши с вином. Если Коринна вспомнит их сладострастные забавы, пусть коснется щеки большим пальцем, а если захочет в чем-то его упрекнуть, пусть слегка притронется к уху.

В словах Овидия часто звучит жгучая ревность: если муж предложит вина, «вели самому ему выпить»; не принимай от мужа угощенья, которое он уже отведал; не позволяй ему обнимать тебя. Не позволяй его пальцам тянуться «к лону, к упругим грудям», говорит любовник, который сам совершал немало «дерзкого»: часто «в торопливой страстности» они с Коринной делали «под полой сладкое дело свое». Но это еще не все.

Главное дело, смотри: ни поцелуя ему! Если ж начнешь целовать, закричу, что твой я любовник, Что поцелуи – мои, в ход я пущу кулаки!

Для Овидия непереносима мысль о том, что муж Коринны «по закону» наслаждается близостью с ней. Он требует, чтобы любовница его «без ласковых слов, через силу» отдавалась мужу, если тому ближайшей ночью вздумается уединиться с ней, и чтобы любовь ее была скупой. Если же Коринне придется исполнить супружеский долг, поэт желает, чтобы муж ее не испытал наслаждения, «а уж тем более» она.

Овидий повествует о физической красоте Коринны, не останавливаясь перед описанием интимных деталей. Однажды в жаркий день, разморенный зноем, он прилег на постель в своем доме, и в этот момент к нему вошла Коринна «в распоясанной легкой рубашке», с тонкими, как паутинки, цвета кедровой древесины распущенными волосами, спадающими на белоснежные плечи, – такой же, по преданию, в спальню входила восточная царица или куртизанка высокого полета, знавшая любовь многих мужчин. Овидий срывает легкую ткань с любовницы, и ее тело «в безупречной красе» предстает перед его взором. Он перечисляет многочисленные прелести Коринны: это и изящные плечи и руки, и соблазнительные, жаждущие ласки полные груди, и гладкий живот, и пышный прямой стан, и юные крепкие бедра, и… Тут даже не обремененный условностями Овидий останавливается и просто добавляет, что «все было восторга достойно».

Но когда любовники бранились, насмешки Овидия могли стать жестокими, его острый ум и критический взгляд подмечали в Коринне пороки и недостатки. Она красила роскошные волосы составом, который поэт называет смесью из ядов, и с помощью «огня и железа» завивала их жгутом. От такого обращения они поредели и стали клочьями выпадать, так что, неохотно глядя на себя в зеркало, Коринна начинала горько плакать. Пока же ее волосы снова не приобрели природную прелесть, ей приходилось пользоваться париком из присланных из Германии волос пленных. А поэт еще и выговаривает ей: сама во всем виновата!

Потом Овидий описывал свое отношение к тому, что беременная Коринна втайне решилась избавиться от плода, да так, что едва не умерла. Он вправе гневаться, однако его гнев меньше страха за любовницу, которая почти наверняка зачала от него. И поэт молит богов сохранить Коринне жизнь и просит ее больше никогда так не делать.

Овидий сильно досадовал, когда Коринна просила его о подарках. Ведь он своими стихами мог «славу доставить любой» – разве это не самый прекрасный дар, какой хотела бы получить каждая женщина? Но когда Коринна, обожавшая шелковые туники и золотые украшения, хотела получить от него более осязаемые доказательства привязанности, Овидию становилось противно до крайности. Прекрати досаждать мне своими просьбами, говорил он ей в таких случаях ледяным тоном. Я сделаю тебе подарок, но только тогда, когда мне самому этого захочется.

Когда им овладевал «буйный порыв», Овидий, как признается сам, мог оскорбить нежно любимых родителей и даже «удар нанести кумирам богов». Как-то раз он схватил Коринну за волосы и расцарапал ей лицо ногтями, а потом с ужасом увидел, как она в страхе «остолбенела», изумленная тем, как подобное могло случиться, потом затрепетала и разрыдалась. В этот момент, почувствовав себя виноватым, поэт предложил любовнице отомстить, впиться ногтями ему в лицо, не щадить ни волос его, ни глаз. Коринна не желала это делать, и Овидий попросил ее: «Чтоб знаки стереть злодеяний моих, поскорее, / В прежний порядок, молю, волосы вновь уложи!»8

Овидия также занимала организация тайных ночных свиданий. Они с Коринной были прекрасными стратегами, но оставались беспомощными без посредничества Нале, служанки Коринны. Нале была их постоянной связной, передавала им друг от друга записки и нередко организовывала встречи, убеждая колебавшуюся Коринну посетить Овидия.

Несмотря на взаимную страсть, Коринна и Овидий изменяли друг другу с другими любовниками. Как-то в жуткую ночь Коринна не пустила Овидия к себе домой, а сама в спальне предавалась любви, пока он как привидение слонялся у ее жилища. Когда утром утомленный любовник Коринны на нетвердых ногах вышел из дома, он, к стыду поэта, заметил, что Овидий сторожил запертый дом. После ссоры или непродолжительного расставания Коринна приходила к Овидию, садилась к нему на колени, ерошила ему волосы и ласково упрашивала вернуться. Она была так прекрасна, что он всегда уступал. Пожалуйста, просил он ее в своих стихах, хотя бы кажись скромной, «зловредной молве» сама не разглашай свои похожденья, не говори громко о том, «что свершалось в тиши». Ты слишком красива, чтобы быть добродетельной, потому что красота и добродетель несовместимы. Сотри следы поцелуев, причешись и застели постель перед тем, как меня принять.

Коринна была любовницей Овидия в течение нескольких лет, но потом прекратила их отношения. Почему? В «Любовных элегиях» есть намек на то, что она ушла от него к какому-то солдату – неотесанному мужлану, который существовал за счет каких-то незаконных махинаций. Может быть, она застала Овидия in flagrante[5] с собственной мастерицей по прическам, которую он соблазнил, или чьей-то неудовлетворенной женой? Или, несмотря на хвастливый рассказ поэта о том, что как-то раз Коринна заставила его испытать девять оргазмов за ночь, у Овидия нередко пропадала мужская сила, что вполне могло быть вызвано отравлением свинцом знаменитых римских водопроводов?

Он сам не без иронии признавался:

Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях, Вялого ложа любви грузом постыдным я был. Хоть и желал я ее и она отвечала желаньям, Не было силы во мне, воля дремала моя. …Все повторяла она, чем возбуждается страсть. Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой, Был полужив-полумертв, мышцы утратили мощь. Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, — Было бы трудно решить, тело я или же тень?[6]9

Каковы бы ни были на то причины, Коринна навсегда исчезла из жизни Овидия, но не из гипотез историков, которые тщетно пытаются выяснить: кем же она все-таки была? что ей довелось пережить в качестве любовницы Овидия? какие чувства она испытывала, читая новое сочинение ее бывшего любовника под названием «Наука любви» – назидательную поэму, предлагавшую конкретные советы в любовных делах?

Представьте себе Коринну, сохранившую остатки былой красоты вдову средних лет, чей хворый старый муж недавно отошел в мир иной. «Наука любви» вызвала небывалый резонанс. Все друзья Коринны только об этом произведении и говорили, а самые близкие из них знали, что оно многим обязано буйным годам, когда Коринну связывали с Овидием любовные отношения. Конечно, ее поразил цинизм бывшего любовника, откровенное бесстыдство его расчетливого, рационального подхода к отношениям с любовницей – а ведь он с такой глубокой убежденностью говорил ей, что будет любить ее вечно! А теперь пал так низко, по сути дела, создал нечто вроде пособия, в первой и второй частях которого наставлял мужчин, где искать любовниц и какими средствами приобретать и сохранять за собой женскую любовь, а в третьей советовал женщинам, как им лучше привлечь к себе мужчин и сохранять их привязанность.

Как же реагировала на это искушенная Коринна? Без негодования и даже без удивления, потому что всегда знала, что поэзия Овидия отражала его жизнь, что он брал на заметку каждый поцелуй, каждое возвышенное движение души, каждое возбуждающее прикосновение, каждый бурный оргазм. Коринна сознательно стала его любовницей, заранее зная правила игры. Как и тогда, когда вышла замуж за человека значительно старше нее, которого, возможно, выбрали ей в мужья родители, она ни во что не ставила такие ценности, как супружеская верность и воспитание детей, присущие римским матерям семейств в былые времена. Вместо этого она предпочла растрачивать долгие часы не обремененных заботами о детях дней в неистовстве праздников и исступленных наслаждениях, в частности на скачках, где наездники выглядели такими же холеными и лощеными, как их скакуны.

«Наука любви» должна была вызвать у нее ощущение дежавю, воскресить в памяти годы молодости, то время, когда она была любовницей Овидия. Все решает техника, так начал свое произведение Овидий, и Коринна, должно быть, понимающе кивнула, когда это прочла. Во-первых, где искать себе любовницу? Театры, скачки, цирки, пиры, даже храмы предоставляли для этого прекрасные возможности. (Мы встретились на званом обеде. На мне была пурпурная шелковая туника, а волосы я заплела в косу, которую красиво уложила на голове. Ты сел рядом и все время не сводил с меня глаз.) Помни при этом, что женщины более похотливы, чем мужчины, и не могут противостоять действительно опытному и настойчивому поклоннику. (Как это верно, по крайней мере в том, что касается похоти. Но опыт и настойчивость оправдывают себя лишь отчасти, они, как ты мог понять в отношениях со мной, порой причиняют немало неприятностей.)

Заручись поддержкой ее служанки, подкупи ее, чтоб она помогала вам общаться друг с другом и шпионила за хозяйкой. (Ах, Нале, ты помнишь те времена?) Давай сумасбродные обещания, потрать немного денег. Соблазни ее красноречием, не отказывай себе в удовольствии писать ей длинные письма. (Как всегда, дешевка, правда, дорогой? Иногда тебе приходилось расплачиваться чистым золотом и изумрудами.) Одевайся опрятно, будь подтянутым и чистоплотным. Сделай вид, что выпил лишнего, и признайся ей в вечной любви. (Значит, я оказалась права, называя тебя лжецом! Только не поняла тогда, что на самом деле ты был трезв.) Не жалей для нее лести, умоляй со слезами на глазах. Если она запрет дверь, заберись на крышу и проникни в ее покои через окно в потолке или в стене. Потом – если она сама не сможет решиться – возьми ее силой, потому что женщинам очень нравится грубое обращение, и они могут обидеться, если ты позволишь им отбить твою атаку. (Выходит, в итоге ты так ничего и не понял. Ты презирал солдат, но на меня набросился с такой яростью, что от испуга я даже не смогла тебя прогнать.)

Если не можешь избежать ссор, улаживай разногласия в постели. (Мы с тобой в постели и ссорились, и мирились.) Если тебе нужно, целуй ей ноги. Когда занимаешься с ней любовью, очень важно, чтобы она тоже достигала оргазма или, по крайней мере, мастерски его симулировала. (Значит, тебе совсем не нравится, когда оба любовника не достигают пика наслаждения? Интересно, что бы ты мне сказал сейчас обо всех тех ночах, когда, несмотря на все мои усилия, ты был как лист вчерашнего салата?)

В третьей части нашел яркое отражение неизменно высокомерный и снисходительный взгляд Овидия на женщин. Не пренебрегай своим внешним видом, поскольку немногим из вас присуща естественная красота. (Но ведь я была красавицей – и даже теперь не утратила привлекательности.) Особенно важны волосы. Делай элегантные прически, скрывай седые волоски и пряди, пользуясь краской или париком. (Мне все еще приходится полагаться на парик – мои чудесные кудри и теперь не переносят грубой краски.) Остерегайся запаха из подмышек и выщипывай волосы на ногах. Пользуйся румянами, пудрой, подводкой для бровей. Чисти зубы и следи, чтоб у тебя не пахло изо рта, иначе усмешка может стоить тебе любовника. Занимайся музыкой, стихосложением, танцами и играми. Играй азартно, но с холодной головой. Во время акта любви выбирай возбуждающие позы, шепчи запретные слова, стенай от исступленного наслаждения, только не открывай окна – наготу тела лучше всего оставлять в полутьме. (Но не моего, поэт, мое тело – само совершенство.)

Даже когда они пылали страстью друг к другу, Овидия мало волновало, как Коринна относится к его поэзии. Однако он опасался другого, потенциально опасного критика – самого императора Августа. Во 2 г. н. э., после того как тот осудил собственную дочь Юлию за прелюбодеяние и сослал ее на островок в Тирренском море, а десять лет спустя так же поступил с ее дочерью, Юлией Младшей, Август взялся за Овидия. Он обвинил лучшего римского поэта в поощрении супружеской измены и сослал его в отдаленный портовый городок Томы (на территории современной Румынии). Овидий провел остававшиеся ему десять лет жизни в постоянных просьбах и призывах, обращенных к влиятельным людям с тем, чтобы ему позволили вернуться, но Август был неумолим, и горевавший Овидий скончался в изгнании.

Если бы Коринна была тогда жива, наверное, ее потрясло бы известие о смерти Овидия. Как и большинство людей ее круга, она была не менее виновна в разврате. Однако Овидий привлек к себе внимание, став величайшим летописцем незаконной любви в римском мире, где процветали внебрачные любовные связи. А Коринна лишь предавалась в том мире пороку.

Сделав выбор в пользу наслаждений бездетной любовницы, Коринна восстала против навязанного ей в молодости договорного брака и стала жить так, как ей самой хотелось. Она решилась отвергнуть старый Рим ради нового, постоянно искала наслаждений, требовала за свое очарование ценные подношения и пренебрегла материнством. Бравада и неуважение к обычаям прошлого возвышали женское начало Коринны и придавали ему смысл – пусть даже лишь в ее собственных глазах.

Долороза10

Исторический источник, в котором содержатся сведения о Долорозе – такое имя я придумала сожительнице с печальной судьбой, – описывает ее до крайности скупо, и на протяжении всей своей «Исповеди»11 человек, позже получивший широкую известность под именем Августина Блаженного, ни разу не назвал подлинное имя этой женщины – женщины, которая прожила с ним пятнадцать лет и родила ему его единственного сына, Адеодата.

Отсутствие упоминания ее имени отнюдь не является свидетельством того, что Августин был к ней безразличен. И действительно, в своих произведениях он называет имя Моники, своей любимой матери, лишь один раз, хоть имена его лучших друзей, Апипия и Небридия, встречаются достаточно часто, как и имена других мужчин. Для общества, в котором жил Августин, мужчины имели большее значение, чем женщины, существа во всех смыслах подчиненные и униженные. Тем не менее первую половину жизни Августин провел с Моникой и Долорозой, причем глубина и страстность его привязанности к ним обеим стала важнейшим фактором его становления как христианина, учителя, теолога и проповедника.

О детстве и отрочестве Долорозы нам ничего не известно. Первое документальное подтверждение ее существования относится к 370 г. н. э. – именно тогда она встретилась с восемнадцатилетним Августином в Карфагене, где тот обучался красноречию. Он очень ее любил, причем гораздо дольше тех пятнадцати лет, что они прожили вместе. К сожалению, мы можем составить некоторое представление о жизни Долорозы до этой встречи лишь по аналогии с дошедшими до нас сведениями о детстве Августина.

Его отец, Патриций, был язычником, представителем гражданской аристократии в городе Тагасте на севере Африки (территория нынешнего Алжира). Он вел достойную жизнь, но неизменно испытывал недостаток в средствах, а потому вместе со своей женой Моникой постоянно был озабочен оплатой обучения их сына Августина – лучшего ученика городской грамматической школы, чья склонность к усвоению знаний намного превосходила способности его брата, Навигия, и сестры, которую звали Перпетуа.

В 371 г., проучившись год на окраине империи и потратив еще один на беспокойное ожидание того, соберет ли Патриций достаточно денег для продолжения его обучения, Августин приехал в Карфаген ради завершения образования. Для молодого ученика риторической школы и его приятелей, съехавшихся в великий город со всей Африки, Карфаген представлялся чем-то вроде кипящего котла, в котором космополитизм и разврат были неотделимы от опасности и свободы. Августин связался с так называемым демоническим братством, иначе именуемым «Эверсор» – «разрушитель» или, если дать этому названию более подходящее современное определение, «нарушитель спокойствия». Члены «братства» издевались над приезжими и учителями, подвергая их злобным розыгрышам и насмешкам. Молодой человек часто посещал театры, в основном он ходил на трагедии, чтобы со слезами избавиться от собственной печали.

Еще Августина непрестанно одолевала похоть: в семнадцать лет он был «влюблен в любовь», его глодал «тайный голод». Он стремился к любовным приключениям, а позже вспоминал о том, как «очертя голову летел навстречу любви, страстно желая попасть в расставленные ею сети»12. Августин был ревнив, подозрителен и боязлив, и эти качества нередко вызывали у него взрывы гнева и приводили к ссорам с приятелями. Он уже несколько месяцев так безнравственно и разнузданно проводил время, когда встретил покорную молодую Долорозу.

Именно тогда скончался Патриций, и бремя платы за учебу сына целиком легло на Монику. К тому времени Августин уже получил признание как лучший ученик, занимавшийся риторикой. Как и другие отличники из небогатых семей, он стал задумываться о выборе профессии (в его случае – о прибыльной должности в имперской юридической административной службе), а также о дальнейшем развитии своих способностей и налаживании связей, которые помогли бы ему осуществить это намерение.

Долороза вполне вписывалась в намеченный им план действий. Даже в IV в., когда полным ходом шел процесс христианизации, ученики риторических школ, как правило, заводили себе сожительниц, которых позже – когда находили подходящую для женитьбы девушку – бросали. Такое положение не смогли изменить ни столетия, ни процесс христианизации. Сожительство представляло собой долговременный союз, причем для женщины он был моногамным. Сожительницами становились либо рабыни, либо женщины, стоявшие на более низкой ступени социальной лестницы, чем их любовники, не собиравшиеся на них жениться, и такой сословный подход поддерживали отцы христианской церкви. Как учили эти святые мужи, изгнание сожительницы (и ее детей) составляло шаг к моральному совершенствованию.

Тем не менее на сожительниц нередко смотрели как на «матерей семейств», и хоть у них не было прав в рамках тех отношений, в которых они состояли, их ни в коем случае не уподобляли отбросам общества. Долороза была настолько набожной и порядочной, что недавно овдовевшая Моника без колебаний решилась на переезд к ним с Августином.

Позже Августин так писал о времени, прожитом с Долорозой: «В те годы у меня была женщина. Она не являлась моей партнершей в так называемом законном браке. Я сошелся с ней, когда меня обуревали страсти, а благоразумия не хватало»13. Долороза поняла и приняла такое положение вещей и потом до конца жизни хранила преданность Августину.

Нельзя не отметить, что далеко не все складывалось у них безоблачно. Их духовный мир был богат и насыщен, но вместе с тем между ними имели место серьезные религиозные расхождения. Как и Моника, Долороза неукоснительно следовала христианскому учению, поэтому принятие Августином манихейства – религиозно-философского учения, позже объявленного ересью, – должно было их серьезно беспокоить. Не меньшую важность представляла собой и другая проблема, а именно убеждение Августина в том, что он греховно похотлив и что каждый раз, уступая зову крови, он поддавался одолевающему его сексуальному искушению, в котором видел предательство собственной моральной чистоты.

После каждого полового акта его мучили угрызения совести из-за неуемной похотливости – «заразы плоти», которой он был одержим. Его страдальческие стоны и причитания огорчали и пугали Долорозу, верившую в то, что моногамные половые отношения ниспосланы человеку Господом для наслаждения. Августин же считал, что сожительство – это соглашение, заключенное мужчиной и женщиной ради удовлетворения похоти, а потому в сожительстве не следует иметь детей. Дол о роза с ним не соглашалась, по крайней мере в начале, и, скорее всего, отказывалась пользоваться противозачаточными средствами. В результате, когда Августину было девятнадцать лет, Долороза родила сына, которого назвали Адеодат, то есть «посланный Богом». Это имя пользовалось популярностью среди карфагенских христиан. Адеодат оказался незапланированным и нежеланным (как позже писал Августин) ребенком, но, как только мальчик появился на свет, он стал в семье общим любимцем.

На протяжении последующих тринадцати лет Августин, Долороза и Адеодат счастливо жили вместе. В отличие от Патриция, который изменял жене и даже не делал тайны из своих внебрачных любовных похождений, Августин хранил подруге верность, что было большим достоинством в эпоху широко распространенных мужских измен. По его словам, он встретился с Долорозой в тот период жизни, когда в нем бурлили чувства и когда его одолевало неуемное половое влечение, и, тем не менее, «она была единственной», и он «хранил ей верность».

Как и Моника, Долороза, скорее всего, не получила образования, но обладала природным умом, который помогал ей постоянно отстаивать свою позицию в противостоянии с высоким интеллектом Августина и его друзья ми-мужчинам и, дружбой с которыми он дорожил больше, чем отношениями с ней; позволял адекватно воспринимать его сетования на то, что ее сладострастие не дает ему возможности сосредоточиться на занятиях философией; примирял с его манихейством и смятением, охватывавшим его, когда он рассуждал о своем будущем; и, конечно, давал возможность совладать с проблемами, связанными с воспитанием маленького Адеодата и переездом к ним Моники.

Однако в целом положение Долорозы нельзя было назвать плохим. Августин вполне преуспевал на поприще преподавания риторики, что давало ему неплохой заработок и обеспечивало им с подругой достаток, хотя он жаловался ей на трудности в работе со своенравными карфагенскими учениками. Августин никогда не изменял Долорозе с другими женщинами, он души не чаял в Адеодате, одаренном и послушном ребенке. Переехавшая к ним Моника была настроена весьма дружелюбно, их с Долорозой объединяли общие религиозные убеждения и беспокойство по поводу заблуждений Августина. К тому же Моника обожала своего замечательного внука.

Тем не менее жизнь Долорозы с Августином и его матерью имела свои теневые стороны. Проповедники манихейства учили, что бездетное сожительство менее греховно, чем внебрачная связь, приводящая к рождению детей, и потому после рождения Адеодата Августин стал настаивать, чтобы Долороза применяла противозачаточные средства. Несмотря на любовь к сыну, его мучило чувство вины за то, что ребенок был зачат в грехе, и Августин постоянно открыто об этом говорил. Он ни разу не упомянул о Долорозе как о матери Адеодата, называя ее лишь своей сожительницей. Кроме того, с друзьями и матерью – причем зачастую, видимо, в присутствии Долорозы – он обсуждал возможность своего брака, но не с Долорозой, а того, который надо будет заключить ради продвижения по общественной лестнице.

Любовь Моники была всепоглощающей – как вспоминал Августин, его отличавшаяся строгим благочестием мать следовала за сыном и по суше, и по морю, желая жить с ним рядом, – и присутствие ее становилось навязчивым. Понимая ее и принимая такой как есть, он стремился к независимости или, по крайней мере, хотя бы к небольшой передышке, которая позволила бы ему отдохнуть от подавлявшего его присутствия Моники. В 383 г., прожив с Долорозой уже более десяти лет, Августин перешел к решительным действиям. Однажды ночью он с Долорозой и Адеодатом тайно отправился через море в Рим. Для Долорозы, его сообщницы, такой совместный побег мог быть чреват последствиями, причем весьма неприятными.

Рим не оправдал их ожиданий. Августин обзавелся многочисленными почитателями, но вскоре выяснил, что римские ученики тоже далеко не ангелы: они брали, что считали нужным, у одного преподавателя, а потом дружно переходили к другому.

Разочарованному Августину, который к тому же испытывал финансовые трудности, пришлось обратиться к его римским знакомым из числа манихеев с тем, чтобы они помогли ему получить должность публичного оратора в Милане, куда он раньше наведывался и где слушал Амвросия Медиоланского (которого стали почитать как святого вскоре после его смерти). Они познакомились, однако великий проповедник скептически отнесся к молодому ритору с резавшим слух африканским выговором. Тем не менее громадный авторитет и популярность Амвросия убедили Августина в том, что его собственное будущее связано с Миланом. Вскоре он отошел от манихейства и стал сторонником христианского неоплатонизма. Спустя некоторое время из Карфагена приехала Моника и обосновалась в новом доме Августина и Долорозы. Нет никаких сомнений в том, что Долороза, как и Моника, была очень рада обретению Августином новых религиозных убеждений, составлявших основу их веры, но следующий этап становления его собственных взглядов не мог ее не расстроить.

Сначала беспрестанно обсуждался вопрос о том, как женитьба на какой-нибудь богатой наследнице может помочь одаренному, но небогатому Августину сделать блистательную карьеру. Августин постоянно колебался: с одной стороны, он прислушивался к доводам своего лучшего друга Апипия, который говорил, что брак не даст возможности воплотить в жизнь их проект создания монастырской общины, члены которой стремились бы к постижению мудрости; с другой – сам он свято верил в то, что брак может стать для него самым лучшим способом достижения профессионального успеха. Моника убеждала сына в том, что брак подготовит его к принятию крещения, которое смоет с него все грехи, и стала активно заниматься поисками достойной Августина невесты.

Возражала ли Долороза против этих планов или, скрепя сердце, соглашалась с Моникой? Позже Августин писал о ней как о женщине, подчинившей свою волю его решениям и принимавшей их без возражений. Но при этом она не могла не страдать: они пятнадцать лет прожили вместе, воспитывая сына, и потому Долороза не могла не печалиться, не могла не горевать со слезами на глазах (даже если пыталась скрыть это от других), что жизнь ее оказалась разбитой.

Тем временем Моника с Августином настойчиво и целенаправленно занимались поисками соответствовавшей его планам невесты. Вскоре они нашли подходящую кандидатуру – юную девушку, которая «достаточно понравилась» Августину, чтобы он попросил ее руки. Родители одиннадцатилетней девочки согласились, и состоялась помолвка, хотя из-за детского возраста невесты нужно было ждать свадьбы еще около двух лет. Однако продолжавшееся пребывание Долорозы в доме Августина, в его постели и в сердце его могло сильно расстроить будущих тестя с тещей, если бы те об этом узнали. Поэтому Долороза вдруг превратилась в пресловутую ложку дегтя в бочке меда, и от сожительницы потребовалось избавиться. Августин дал ей это понять, хотя возможно, это сделала Моника.

Долороза приняла печальную новость со смирением и покорностью, сцен она устраивать не стала. Ради будущего материального и духовного благополучия Августина она согласилась добровольно покинуть их общий дом, в котором отныне стала лишней. Что она чувствовала, кроме мучительного горя, навсегда прощаясь с любимым Августином и своим единственным ребенком (в отличие от большинства других мужчин, расстававшихся с сожительницами, Августин решил оставить своего незаконнорожденного сына у себя)? Какие слова утешения произносила Долороза, когда говорила с Адеодатом, укладывая вещи перед разлукой?

Долороза отправилась в родную Африку одна, дав обет никогда больше не связывать жизнь с другим мужчиной. Ее отъезд разбил Августину сердце, превратив его в кровоточащую рану (по его собственным словам), и хоть неуемная похоть заставила его завести другую сожительницу в ожидании любовных утех с подраставшей будущей супругой, он никогда не оправился от удара, вызванного утратой Долорозы. Потом случилось так, что с ним говорил Бог, воспретивший Августину заниматься любовью с сожительницей и заставивший его еще раз подумать о матримониальных планах. Реакция Августина последовала незамедлительно: он дал обет безбрачия.

Мы можем предположить, что последствия разрушенной любви оказались для Августина такими же трагичными, как и для Долорозы, ведь он так и не смог оправиться от этого удара. Он расторг помолвку с юной невестой и целиком посвятил себя служению церкви, став выдающимся духовным деятелем. Но до конца дней Августин продолжал оплакивать свою утерянную возлюбленную. Их отношения вполне могли продолжаться на протяжении всей жизни, если бы Августин не испытывал отвращения к своей неуемной похоти, усугубленного его личными амбициями, которые вынудили его отречься от сожительницы, принадлежавшей к более низкому сословию.

Поскольку Августин ничего не сообщает о кончине Долорозы, можно предположить, что ее одинокая жизнь продолжалась. Впрочем, он писал лишь о собственных муках, собственных переживаниях, собственных страданиях. Августин не оставил упоминаний о том, пытался ли он что-то узнать о первой, любимой сожительнице, посылал ли ей деньги, известил ли ее о смерти шестнадцатилетнего Адеодата. А Долорозе должно было быть известно, что в 389 г. Августин вернулся в Африку, два года спустя был рукоположен в священники, а с 396 г. стал епископом Гиппона. Наверное, она чувствовала глубокое удовлетворение от того, что он, как и она, неуклонно придерживался основ христианского учения, а также потому, что Августин столь высоко поднялся по ступеням церковной иерархии.

Спустя века обращение в христианство Августина все еще ставят в заслугу Амвросию, а не той женщине, которая на протяжении пятнадцати лет убеждала его сделать этот шаг. Следовало бы воздать должное огромному вкладу любимой подруги Августина в его духовное становление, а она осталась в истории незамеченной и безымянной. Нам известно лишь то, что она была сожительницей Августина.

Примечания автора

1 Самым важным источником этого раздела является Книга Бытия, главы 16–25. Я пользовалась The New Oxford Annotated Bible (New York: Oxford University Press, 1989), а также следующими статьями, которые поясняют, уточняют и развивают соображения относительно соответствующего раздела Книги Бытия: John Otwell, And Sarah Laughed: The Status of Women in the Old Testament (Philadelphia: Westminster Press, 1977); Savina J. Teubal, Hagar the Egyptian: The Lost Tradition of the Matriarchs (San Francisco/New York/Grand Rapids: Harper & Row, 1990); Phyllis Trible, Texts of Terror (Philadelphia, USA: Fortress Press, 1984); John W. Waters, «Who Was Hagar?» в Stony the Road We Trod: African American Biblical Interpretation. В Книге Бытия, 16:1-16, 21:8-21 излагается драматическая история Агари в нескольких стихах, остающихся в высшей степени спорными, поскольку ученые продолжают дискуссии относительно их истинного значения. Они включают новое прочтение библейских текстов, действовавших тогда юридических документов и законов, а также скрупулезный анализ, сравнение и деконструкцию текстов. Я читала, размышляла и – не без доли волнения – пришла к собственному пониманию этого неясного образа, смутная тень которого будоражит умы уже много веков. (В статье Phyllis Ocean Berman «Creative Hidrash: Why Hagar Left», Tikkun 12, [март – апрель 1997], 21–25, сказано, что автор и студенты, с которыми она училась в еврейской школе, слушали «историю соперничества между Сарой и Агарью не единожды, а два раза в год во время циклов чтения Торы». Нет ничего удивительного в том, что образ Агари и поныне продолжает завораживать и привлекать такое пристальное и порой гнетущее внимание.)

2 Основными источниками этого раздела являются: . uoguelph.ca/-aelius/hetairai.html; Shannon Bell, Reading, Writing & Rewriting the Prostitute Body (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1994); Eva Cantarella, nep. Maureen B. Fant, Pandora’s Daughters: The Role and Status of Women in Greek and Roman Antiquity (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987); James N. Davidson, Courtesans and Fishcakes: The Consuming Passions of Classical Athens (London: HarperCollins, 1997); Nancy Demand, Birth, Death and Motherhood in Classical Greece (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994); Robert Flacelieve, Love in Ancient Greece (London: Lrederick Muller Ltd., 1960); Rojer Just, Women in Athenian Law and Life (London, New York: Rutledge, 1989); Eva C. Keuls, The Reign of the Phallus: Sexual Politics in Ancient Greece (New York: Harper & Row, 1985); Jill Kleinman, «The Representation of Prostitutes Versus Respectable Women in Ancient Greek Vases». Дополнительные материалы можно найти в Интернете по адресу: (1998, 6 августа); а также в Hans Licht, Sexual Life in Ancient Greece (London: George Rutledge & Sons, Ltd., 1932); Sarah B. Pomeroy, Goddesses, Whores, Wives, and Slaves: Women in Classical Antiquity (New York: Schocken Books, 1975).

3 Bell, 32–38, трактует смысл содержащихся в «Менексене» упоминаний об Аспазии как о преподавателе, составлявшем многочисленные политические речи, которые произносили публично ее ученики, включая Перикла.

4 Madeleine Mary Henry, Prisoner of History: Aspasia of Miletus and Her Bibliographical Tradition (New York: Oxford University Press, 1995), 44, цитаты из Цицерона и Квинтилиана, где отражен этот эпизод.

5 Основными источниками этого раздела являются: Richard A. Bauman, Women and Politics in Ancient Rome (New York: Routledge, 1992); Eva Cantarella, nep. Maureen B. Fant, Pandora’s Daughters: The Role and Status of Women in Greek and Roman Antiquity (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987); Jane F. Gardner, Women in Roman Law and Society (Bloomington: Indiana University Press, 1986); Ellen Greene, The Erotics of Domination: Male Desire and the Mistress in Latin Love Poetry (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1998); Mary R. Fefkowitz and Maureen B. Fant, Women’s Life in Greece and Rome: A Source Book in Translation (2-е издание) (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1992); Sara Mack, Ovid (New Haven: Yale University Press, 1988; Ovid, The Erotic Poems, пер. и ред. Peter Green (New York: Penguin Books, 1982); Sarah B. Pomeroy, Goddesses, Whores, Wives, and Slaves: Women in Glassical Antiquity (New York: Schocken Books, 1976); Ronald Syme, History in Ovid (Oxford: Clarendon Press, 1978); John C. Thibault, The Mystery of Ovid’s Exile (Berkley: University of California Press, 1964); F. P. Wilkinson, Ovid Recalled (Cambridge: Cambridge University Press, 1955).

6 Овидий, пер. и ред. Peter Green, «Любовные элегии. Книга первая», в The Erotic Poems, 89.

7 Там же, 89.

8 Там же, 97.

9 Овидий, «Любовные элегии», III, 7, в Latin Lyric and Elegiac Poetry: An Anthology of New Translations, ред. Diane J. Rayor и William W. Batshaw (New York: Garland Publishing, 1995).

10 Основными источниками этого раздела являются: Antti Arjava, Women and Law in Late Antiquity (Oxford: Clarendon Press, 1996); St. Augustine, Confessions (Fondon: Penguin Books, 1961); Gerald Bonner, St. Augustine of Hippo: Life and Controversies (Fondon: SCM Press Ptd., 1963); William Mallard, Language and Love: Introducing Augustine’s Religious Thought Through the Confessions Story (University Park: Pennsylvania: Pennsylvania University State Press, 1994); Margaret R. Miles, Desire and Delight: A New Reading of Augustine’s Confessions (New York: Crossroad Publishing Со., 1992); Kim Power, Veiled Desire: Augustine on Women (New York: Continuum Publishing Co., 1996).

11 Мемуары Августина стали важнейшим источником для посвященного Долорозе раздела так же, как жизнеописания Перикла и сочинения Овидия – при написании разделов об Аспазии и Коринне.

12 Bonner, 54.

13 Power, 98.

ГЛАВА 2 Восточные наложницы и гаремы

НАЛОЖНИЦЫ В КИТАЕ

Юйфан

Мэй-Йин

НАЛОЖНИЦЫ В ЯПОНИИ

Дама Нидзё

ГЕЙШИ

НАЛОЖНИЦЫ ГАРЕМА

Роксолана

Цыси

В странах Востока сожительство во многом напоминало брак, признавалось законом и принималось обществом. Развитие внебрачных отношений было обусловлено нежеланием мужчин довольствоваться лишь одной сексуальной партнершей и соответствовало их стремлению бахвалиться своей мужской силой и богатством, выставляя напоказ обладание другими женщинами, помимо жены. Такая узаконенная неверность могла существовать лишь в обществах, где безраздельно господствовали мужчины. Но даже при этом условии существование в отдельных семьях такого рода отношений, когда мужчина приводил в свой дом новую женщину, желая жить с ней супружеской жизнью, требовало хотя бы минимального их приспособления к потребностям как законных жен, так и наложниц. Поэтому законы, определявшие правила сожительства, были направлены на то, чтобы защитить жен от эмоционального предательства мужей, а наложниц – от возмездия со стороны эмоционально беззащитных жен. Самое важное различие между наложницами и любовницами состояло в том, что дети наложниц признавались законными.

НАЛОЖНИЦЫ В КИТАЕ1

«Как печально быть женщиной! Ничто на земле не ценится так дешево», – жаловался китайский поэт III в. Фу Сянь2.

В Древнем Китае всю жизнь женщин до мельчайших деталей строго регламентировали господствовавшие там отношения патриархата, что лишало представительниц слабого пола индивидуальности, не предоставляя им никакого выбора. С глубокой древности до современности китайские женщины неизменно находились в подчиненном положении на протяжении периодов правления всех сменявших друг друга династий. Условия жизни китаянок претерпели радикальные изменения лишь под влиянием революционных движений XX в., в результате которых старый уклад жизни был разрушен.

На протяжении двух тысячелетий духовная жизнь и социально-политическая структура китайского общества в основном определялись положениями конфуцианства – этико-политического и религиозно-философского учения, разработанного мыслителем и философом Конфуцием (551–479 гг. до н. э.). В период правления династии Хань (206–220 гг. н. э.) оно получило статус официальной идеологии. Конфуций учил, что семья составляет основу всего общества, но при этом полагал, что в интеллектуальном плане женщины неполноценны. Законы, на которые оказало влияние конфуцианство, требовали от жен подчинения мужьям, от дочерей – отцам, от вдов – сыновьям, а в целом женщины должны были быть покорны мужчинам.

Буддизм, зародившийся в Индии в VI в. до н. э., позже получил распространение и в Китае, соперничая там с конфуцианством. Буддизму не удалось разрушить устои традиционного китайского образа жизни, основывающиеся на философии Конфуция, и к IV в. эти системы сосуществовали, оказывая влияние друг на друга. Постепенно распространившийся в Китае буддизм также принижал роль женщин на том основании, что они более сладострастны, чем мужчины, и воля их слабее, чем у мужчин. И конфуцианство, и буддизм укрепляли образ жизни, при котором женщины подчинялись мужчинам, а их своенравная натура подавлялась.

Как и греки с римлянами, китайцы принимали рождение девочек без особого энтузиазма, нередко появление в семье дочерей вызывало у них недовольство. Маленькая девочка считалась лишним едоком, которого требовалось кормить, а семья ее не имела от этого никакого прока. Потом девушка выходила замуж и работала на мужа, либо ее продавали – она становилась наложницей или муи тунг, то есть рабыней, – причем нередко семья получала при этом меньше денег, чем затрачивала на то, чтобы ее вырастить. Так зачем ей было жить, этому воплощению утраченной возможности, если с того момента, как она появлялась на свет, от нее не было никакой пользы? А если девочке удавалось выжить в младенчестве, зачем было давать ей имя? Ведь она – лишь временный член семьи, и жить ей предстояло в другом месте, под крышей дома чужого мужчины. Поэтому на протяжении долгих столетий многих дочерей в Китае чаще просто нумеровали, вместо того чтобы давать им имена: «девочка номер один», «девочка номер два». Благодаря исследованиям психологов, работавших с заключенными, мы знаем, насколько подобная система деморализует человека. В Китае такое пренебрежительное игнорирование личности распространялось и на женщин, имевших имена, поскольку почти во всем остальном их положение ничем не отличалось от участи их нумерованных сестер.

Наложницы в Китае составляли часть семейной структуры, имевшей исключительно большое значение. Наложницам отводилась четко определенная роль, на них возлагались конкретные обязанности. Они исполняли дополнительные функции жен и имели собственный статус – весьма скромный, но четко определенный. Люди относились к ним без того презрения, какое испытывали к шлюхам, их воспринимали иначе, чем прекрасно образованную Аспазию, благочестивую Долорозу или подобных им других женщин Древней Греции и Древнего Рима, хотя китайские мужчины нередко находили себе наложниц в домах терпимости.

Некоторым наложницам, которым особенно везло, мужчины выделяли отдельные жилища, хотя большинство делили кров хозяина с его женой, детьми, слугами и, нередко, с другими наложницами. Это обеспечивало им определенную безопасность, но вместе с тем приводило к сложным и зачастую напряженным отношениям между обитателями дома. Благополучие и счастье наложницы обычно зависело от ее умения сориентироваться в хитросплетении домашних интриг, а также – в прямом смысле слова – от сексуальной политики.

Иметь наложниц в Китае было весьма престижно. Чем больше наложниц мог себе позволить содержать мужчина, тем уважительнее к нему относились. Наложницы служили подарками, которые получали чиновники или женихи. Вместе с тем все знали, что порядочная женщина никогда не станет наложницей, «в сраме отданной мужчине без свадьбы или церемонии»3.

Когда жена не могла отвлечься от исполнения обязанностей по дому, наложница сопровождала хозяина в деловых поездках. Важнее было то, что, когда его жена не могла производить потомство, наложница рожала ему наследников. Рождение сына хозяину обеспечивало определенные привилегии даже наиболее бесправной наложнице. В этом случае рабыне больше не грозило быть проданной по малейшей прихоти любого домочадца, занимавшего более высокое положение в семье.

Хоть китайская наложница имела юридический статус, прав у нее было мало, а обязанностей много. Когда она изменяла господину с другим мужчиной, ее обвиняли в прелюбодеянии, и если хозяин заставал ее в этот момент, он мог убить и ее, и ее любовника. Другими наказаниями являлись, соответственно, семьдесят семь и восемьдесят семь ударов бамбуковой палкой, кроме того, прелюбодеев могли утопить в некоем подобии корзины, служившей для перевозки на рынок свиней. В отличие от убийства жены, убийство наложницы влекло за собой лишь легкое наказание.

Мужчины могли расставаться с наложницами, пройдя процедуру, схожую с разводом, а наложницы – по крайней мере, в теории – могли покидать своих хозяев. Хозяин традиционно обладал правом обвинения наложницы в семи «грехах», являвшихся причинами для расставания, включая ее непристойное поведение и чрезмерную болтливость. Наложница имела право сослаться лишь на три причины, в частности на отсутствие дома, куда бы она могла вернуться, что часто служило намеком на бедность хозяина.

Происхождение наложниц было таким же разнообразным, как происхождение их хозяев. Некоторые принадлежали к уважаемым семьям, отцы которых, отдавая дочерей в наложницы, получали определенную выгоду. Многие из них были муи-жаис – рабынями, брошенными или проданными обнищавшими или разорившимися родителями. Нередко перед тем, как их обучали соответствующим навыкам и продавали в наложницы (с очень приличной или даже грабительской выгодой), эти женщины работали в публичных домах или занимались уличной проституцией4.

Критерии выбора жен и наложниц были очень разными. В отличие от жен, общественное положение и поведение наложниц большого значения не имело, но сожительницы должны были обладать необходимыми навыками работы по дому либо быть искушенными в искусстве любви и – если мужчина имел возможность выбора – физически привлекательными. Когда ревнивая или осмотрительная жена либо влиятельная наложница имели право влиять на выбор, они отдавали предпочтение самым неприглядным муи-жаис, чтобы те никогда не могли угрожать их собственному положению.

При продаже в наложницы муи-жаис выставляли напоказ как товар в соответствии с обычаем шоу-ма. Он заключался в том, что девушка должна была пройтись перед потенциальными покупателями, демонстрируя им свои достоинства, поговорить, показать лицо, руки и – главное – босые ноги. В Китае придавали большое значение форме и виду женской ножки, особенно ее размеру. Обращали внимание и на неповторимый запах тела потенциальной наложницы: сначала проверяли запах изо рта и чистоту дыхания, потом запах подмышек (покупатели их обнюхивали), а после этого – иногда – запах из влагалища. Туда могли ввести и вынуть финик, чтобы клиент получил возможность обнюхать его или лизнуть.

Однажды восхитительный ароматный запах тела оказался причиной того, что наложница превратилась в легендарную личность. И по сей день Сянфэй – «благоухающей наложнице», жившей в XVIII в. в период правления шестого маньчжурского императора династии Цин, – посвящаются литературные и музыкально-драматические произведения. Сказочное благоухание Сянфэй исходило из самых глубин ее естества, и потому ей не требовалось пользоваться ни духами, ни пудрой. Маньчжурский император, очарованный ее природной красотой, приказал похитить женщину у мужа и привезти ее в императорский дворец. Во время путешествия Сянфэй каждый день натирали душистыми маслами и купали в верблюжьем молоке, чтобы она не утратила свой дивный аромат.

Сянфэй не ответила взаимностью на восторженные чувства императора. Вместо этого она спрятала в спускавшиеся до земли рукава маленькие кинжалы и по секрету призналась служанке, что собирается воспользоваться ими для мести за похищение у любимого мужа и за то, что ее увезли из родного края.

Тогда, опасаясь за безопасность сына, в дело вмешалась вдовствующая императрица-мать, даровав Сянфэй «благоволение смертью» через удушение. Глубоко охваченный горем император обнял ее безжизненное тело. Даже после смерти от Сянфэй исходило благоухание.

Во внебрачных любовных отношениях с мужчинами обычных (и развратных) женщин не было ни романтики, ни героики. Как правило, жизнь наложницы отчасти напоминала домашний арест, при котором она сосуществовала с другими, соперничавшими с ней обитательницами дома – женой, остальными наложницами, даже со служанками, причем все они постоянно ссорились между собой и плели бесконечные интриги друг против друга. На кону состояла безопасность, точнее говоря, ее отсутствие. Поскольку все зависело от их мужа или хозяина, все женщины соперничали в борьбе за его внимание и благосклонность, будто участвовали в изнурительном забеге, призом в котором было достижение стабильно высокого положения, – так что каждая из них стремилась ослабить позиции соперниц. Самый верный способ добиться этой цели для наложницы состоял в том, чтобы родить хозяину мальчика.

В небогатых хозяйствах наложница проводила дни в тяжелой домашней работе, ее постоянно изводили и унижали неустанно наблюдавшие за ней жена хозяина или другие, соперничавшие с ней наложницы. В богатых домах время для наложниц текло медленно и однообразно, проходя в домашних заботах, уходе за собой, сплетнях и нескончаемой игре в маджонг. Борясь со скукой, наложницы часто курили опиум. Их партнеры поощряли такую практику, потому что пристрастившиеся к опиуму женщины были менее раздражительны и более покорны.

В Китае внебрачное сожительство практиковалось столетиями, и за это время наложницами становились миллионы женщин, но, как часто случается с простыми людьми, лишь единицы из них оставили записи о своей жизни. Некоторые – такие как «благоухающая наложница» XVIII в. – остались жить в легендах. Другие, жившие в XIX и начале XX в., сохранились в памяти детей и внуков. Лишь немногие оказались способны предоставить в распоряжение исследователей и писателей документы и воспоминания. Двумя такими наложницами, поделившимися своими воспоминаниями, стали Юйфан, жившая в Китае, и Мэй-Йин, которая недолгое время жила на содержании мужчины в Китае, а потом эмигрировала в Канаду.

Юйфан

Юйфан родилась в пятый день пятой луны в начале лета 1909 г. в юго-западной Маньчжурии, бурлившей многочисленными волнениями и беспорядками, в 250 милях к северо-востоку от Пекина. Она была очаровательной девочкой с овальным личиком, румяными щечками и светлой кожей. Иссиня-черные блестящие волосы, заплетенные в толстую косу, спускались ей до пояса.

Главным достоинством Юйфан были крошечные ножки, которые ей по обычаю с детства бинтовали, чтобы ступни не увеличивались в размере. Детского размера забинтованные ножки считались признаком элегантности, гарантией покорности и свидетельством красоты. Кроме того, она была скромна и всегда хорошо себя вела. В качестве наложницы она стоила достаточно, чтобы ее отец смог удовлетворить честолюбивою мечту всей своей жизни – обзавестись собственными наложницами. Он вступил в переговоры с генералом Сюэ, военачальником и шефом полиции, и вскоре Юйфан оказалась на попечении генерала.

Юйфан повезло, потому что генерал Сюэ не привез ее в дом, где жил с женой и другими наложницами. Он поселил ее в отдельном доме вместе со слугами и симпатичной кошкой, с которой любила играть Юйфан. Генерал, выделявший средства на ее содержание, часто приезжал и занимался с ней любовью. Он предлагал ей курить опиум, но не принуждал к этому девушку. Оставаясь в одиночестве дома, Юйфан коротала время, читая стихи и романы, ухаживая за розами в саду, забавляясь с кошкой. Генерал Сюэ позволял юной наложнице ходить в оперу и навещать родителей, хотя она к этому не стремилась. Когда Юйфан однажды со слезами на глазах пожаловалась отцу, что не имеет почти никаких прав на своего любовника, тому это сильно не понравилось.

Вскоре опасения Юйфан оправдались: генерал Сюэ перестал к ней наведываться. На протяжении шести лет Юйфан жила в одиночестве. Иногда генерал писал ей, всегда присылал деньги, но Юйфан была безутешна: она постоянно горевала и печалилась, скорбя из-за его необъяснимого отсутствия, все время вспоминала проведенные вместе часы, пытаясь понять, что с ним произошло. В один прекрасный день он снова к ней приехал, как будто и не было шести лет разлуки, и опять занимался с ней любовью.

Спустя месяц Юйфан, к большой своей радости, поняла, что забеременела. Родив их с генералом дочь, она по его указанию назвала девочку Баоцинь. Год спустя генерал Сюэ распорядился, чтобы Юйфан вместе с Баоцинь переехала в особняк, где он жил с женой и другими наложницами. С болью в сердце Юйфан подчинилась.

В новом доме все тайные страхи Юйфан стали явью. Как только она переехала, слуга отнял у нее Баоцинь и передал девочку госпоже Сюэ, которая решила воспитать ее как собственную дочь. Баоцинь запретили называть Юйфан мамой, и теперь привязанность и нежность ребенка принадлежали лишь госпоже Сюэ. Более того, Юйфан обязали впредь относиться к Баоцинь с таким же подобострастием, как и к госпоже Сюэ.

Юйфан в одночасье превратилась во второстепенную наложницу, положение которой мало чем отличалось от участи служанки. Госпожа Сюэ шпыняла ее по всякому поводу. Еще больше ее печалило то, что престарелый генерал Сюэ был при смерти. Лишь теперь Юйфан отчетливо поняла, почему он так внезапно снова появился в ее жизни. Бездетный, со слабым здоровьем, он с женой решил, что Юйфан даст жизнь его позднему ребенку.

Вскоре судьба Юйфан должна была оказаться в полном распоряжении сильно ее недолюбливавшей госпожи Сюэ. Ради того, чтобы избавиться от родной матери Баоцинь, та, вполне возможно, решилась бы продать Юйфан какому-нибудь состоятельному мужчине или даже в публичный дом.

Несчастную женщину спас генерал Сюэ. Перед смертью он велел жене вернуть Юйфан независимость. Госпожа Сюэ уважила его просьбу и отправила Юйфан в родительский дом, куда та вступила как на минное поле. К этому времени ее мать проиграла борьбу за власть и влияние двум наложницам, которых ее муж приобрел на деньги генерала Сюэ и к которым стал относиться гораздо лучше, чем к ней. Объединившись, наложницы держали в страхе всех домочадцев, включая недавно вернувшуюся Юйфан. Завершение ее истории, в отличие от многих других, оказалось счастливым. Не страдавший предрассудками друг семьи был поражен ее красотой и женился на ней, избавив от жалкого прозябания.

Мэй-Йин5

В 1907 г., за два года до рождения Юйфан, в провинции Квантунг в Южном Китае родилась Лён Мэй-Йин. Умерла она почти через шестьдесят лет в канадской провинции Британская Колумбия. Благодаря ее внучке Денизе Чонг, автору трогательных и вместе с тем обстоятельных воспоминаний «Дети наложницы: история китайской семьи, члены которой живут в разных концах мира», печальная история жизни Мэй-Йин стала доступна читателям.

Семья Мэй-Йин была не настолько бедной, чтобы топить или еще как-то избавляться от новорожденной девочки. В четыре года она была уже настолько смышленой, что не позволила матери бинтовать себе ноги, нарушив обычай, соблюдение которого могло еще в детстве позволить ей стать невестой. Вместо этого ее продали как служанку. В возрасте семнадцати лет, когда уже можно было выходить замуж, хозяин перепродал ее в качестве наложницы Чан Саму – имевшему дочь женатому крестьянину, которому понадобилась спутница в Канаде, где он работал, стремясь скопить денег, чтобы по возвращении в Китай улучшить условия жизни своей семьи.

Мэй-Йин пришла в ужас. Она считала, что порядочная девушка не может стать наложницей, но для нее единственным выходом из такого положения могло стать только самоубийство. Мэй-Йин выбрала жизнь и на пристани в Ванкувере впервые встретилась с Чан Самом. Он пригласил ее на обед и сказал, что в течение двух лет ей придется работать официанткой в закусочной, чтобы он мог вернуть деньги, взятые им в долг и потраченные на ее билет до Канады. Мэй-Йин испытала потрясение и пришла в негодование: по традиции в Китае к официанткам относились немногим лучше, чем к проституткам. Начало новых отношений оказалось для нее безрадостным.

Но Мэй-Йин пользовалась популярностью среди посетителей и получала неплохие чаевые. Она походила на куколку: ниже пяти футов ростом, худенькая, как стебель бамбука, с тонкими чертами напудренного лица, из-за чего казалась бледной, с выщипанными бровями и красиво уложенными густыми волосами.

Когда Мэй-Йин исполнилось девятнадцать лет, у них с Чан Самом родилась дочь, получившая имя Пин, а еще через год – вторая дочка, Нан, что расстроило Мэй-Йин так же, как ее собственное появление на свет в свое время огорчило ее мать. Вскоре небольшая семья надолго вернулась в Китай. Чан Саму хотелось успокоить и подбодрить свою жену, Хуанбо – та лишь недавно узнала, что у него есть наложница, – и сказать ей, что все они будут счастливо жить под одной крышей.

Сразу же после встречи женщины повздорили: властная Мэй-Йин начала давить на податливую Хуанбо и отказалась выполнять свою часть работы по дому. Для сохранения мира в доме Чан Сам отправил Мэй-Йин в школу и решил обзавестись второй наложницей, чтобы та помогала в работе по хозяйству. Узнав об этом, Мэй-Йин объединила усилия с Хуанбо, вынудила Чан Сама отказаться от его намерения и заставила изменить решение. Хоть обычно он спал с Хуанбо, вскоре от него забеременела Мэй-Йин. Она убедила Чан Сама в том, что его первый сын должен родиться в Канаде и получить преимущества канадского гражданства. Он согласился с тем, что Пин и Нан должны остаться в Китае с Хуанбо, которая, будучи законной женой Чан Сама, считалась их матерью.

Вернувшись в Канаду, Мэй-Йин безмерно расстроилась, когда родила еще одну дочку – мать Денизы Чонг, Инь, позже ставшую известной под именем Винни. Отношения родителей Инь быстро ухудшались. Экономика Британской Колумбии серьезно пострадала во время Великой депрессии, причем особенно сильно кризис ударил по китайским кварталам. Пока Мэй-Йин работала официанткой, чтобы поддерживать канадскую и китайскую части семьи Чан Сама, тот безуспешно искал работу. Однажды Мэй-Йин просто сбежала от него, не сказав ни слова и оставив на него маленькую дочку.

Однако далеко ей убежать не удалось. Чан Сам нашел ее в закусочной и напомнил о ее обязанностях наложницы. Мэй-Йин вернулась домой. Но теперь ее уже не устраивало положение наложницы, которое почти ничего не давало ей, но требовало от нее немало, и скоро она стала выпивать и играть в азартные игры с посетителями закусочной, которые относились к ней с большой симпатией. Стремясь отдохнуть от неустанного надзора и постоянных нравоучений Чан Сама, Мэй-Йин уговаривала его съездить в Китай, где он мог бы зачать сына, рождения которого хотела вся семья. Он согласился, и она заплатила за его билет, одолжив деньги в счет будущей зарплаты.

Вернувшись в свое селение, Чан Сам с Хуанбо принялись строить новый дом на деньги, которые им высылала Мэй-Йин, нередко удовлетворяя их постоянные запросы за счет того, что брала в долг у хозяина закусочной и на комиссионной основе продавала лотерейные билеты. Чан Сам и Хуанбо ее за это не благодарили – ничего другого они от нее и не ждали.

Однако Мэй-Йин не собиралась жертвовать собой, тем более что нудный Чан Сам спокойно жил себе в Китае. Она стала занимать больше денег, лучше одеваться, продолжала играть, а время от времени ненадолго уезжала отдохнуть и расслабиться в Викторию, столицу Британской Колумбии.

Мэй-Йин все больше и больше втягивалась в азартные игры и через некоторое время серьезно к ним пристрастилась: она уже не могла удержаться от того, чтобы играть на будущую зарплату, нередко ее проигрывая. В конце концов ее долг стал слишком большим, и в обмен на него или просто за деньги она начала оказывать посетителям закусочной услуги сексуального характера.

Но это было еще не самым плохим. В 1937 г. Чан Сам решил вернуться в Канаду, оставив Хуанбо, Пин, Нан и своего недавно родившегося сына Юэня в Китае. Когда мальчик появился на свет, семья не столько радовалась этому, сколько печалилась, потому что у долгожданного ребенка были сильно деформированы ноги: при взгляде на Юэня создавалось впечатление, что сам он хочет двигаться вперед, а ноги собираются нести его в обратном направлении. (Жившей в Канаде Мэй-Йин так хотелось иметь сына, что она пыталась превратить в мальчика Инь, собственную дочь: девочка ходила в штанах с коротко остриженными волосами.)

Несмотря на проблемы с деньгами, пристрастие к игре и необходимость зарабатывать, оказывая сексуальные услуги, Мэй-Йин была очень рада той личной свободе, которую обрела во время длительного пребывания Чан Сама в Китае. Их новая встреча очень скоро привела к печальным последствиям. Он осуждал ее за то, что она часто проигрывала, курила, много пила и сорила деньгами, а также «все более настойчиво пытался оказывать на нее моральное давление».

Мэй-Йин ни в грош не ставила его скаредность (например, на обед Чан Сам брал себе миску риса, приправленную томатным соусом или вареньем), злилась на то, что он пытался ее воспитывать, на конфуцианские афоризмы, которые тот постоянно повторял, на стремление во всем ее контролировать.

Как-то раз Чан Сам застал Мэй-Йин в квартире другого мужчины. Она окончательно его бросила, взяла с собой Инь и переехала в Нанаймо, город на острове Ванкувер. Чан Сам воспринял известие об этом без особых эмоций, ведь «Мэй-Йин продолжала оставаться его наложницей; единственной разницей было то, что теперь они жили раздельно». Сердце его принадлежало Хуанбо, и потому измена Мэй-Йин никак не сказалась на его чувствах. Кроме того, он знал, что его наложница, как и раньше, будет посылать деньги в Китай для поддержания семьи.

Мэй-Йин продолжала работать официанткой и играть в азартные игры, но пила теперь столько, что ее постоянно выворачивало наизнанку. Злость и досаду на то, во что она превратила собственную жизнь, Мэй-Йин вымещала на Инь, систематически избивая девочку и всячески изводя ее другими способами. «Чтоб ты подохла!» – постоянно повторяла она в сердцах, обращаясь к дочери.

Через какое-то время Мэй-Йин познакомилась с мужчиной, к которому относилась с уважением. Чоу Гуен был неглупым человеком, кризис конца 1920-х – начала 1930-х годов обошел его стороной. Они с Мэй-Йин сошлись, их отношения продолжались многие годы. Гуен, жена и дети которого жили в Китае, не содержал Мэй-Йин, он педантично вел учет всех денег, которые ей одалживал. Но он помог любовнице получить то, что она больше всего хотела, – сына, который заботился бы о ней в старости. Китайские мальчики для усыновления были большой редкостью, они стоили в десять раз дороже девочек, и Мэй-Йин пришлось заплатить триста долларов за малыша Гок-Лена, которого позже стали называть Леонард.

Изменившиеся обстоятельства жизни Мэй-Йин – снизившаяся после Великой депрессии зарплата, двое детей, Гуен – усилили ее неприязнь к Чан Саму и стремление к независимости. Завидев Чан Сама на улице, она нарочито не обращала на него ни малейшего внимания, к тому же Мэй-Йин запретила Инь называть его баба[7], якобы потому, что «он не твой отец». Она перестала давать ему деньги, и теперь ему самому приходилось платить за обучение Инь в школе.

В 1939 г. Мэй-Йин переехала в Ванкувер, где жил Гуен, пристроила Гок-Лена в дом к престарелой супружеской паре и сняла комнату, где поселилась вместе с Инь. Гуен был ее любовником, но он поставил ей обязательное условие для сохранения их отношений: она должна была сама снимать себе жилье и оплачивать все свои расходы.

Чан Сам, тосковавший по Хуанбо и страдавший от унижения, которое причиняла ему дурная репутация Мэй-Йин в китайской общине, решил, что из чувства собственного достоинства ему следует «развестись» с ней. «Это я привез ее сюда из Китая. И по традиции [Чоу Гуен] должен попросить у меня разрешения вступить с ней в связь».

Мэй-Йин была вне себя от гнева. «У меня на пальце нет кольца», – парировала она. А у Чан Сама, в отличие от его наложницы, кольцо на пальце имелось, поскольку он был женат. Чан Сам захотел продать свою непокорную и строптивую наложницу. Он сказал Мэй-Йин, что за право обладать ею Чоу Гуен должен ему заплатить три тысячи долларов.

«Я не продаюсь!» – огрызнулась Мэй-Йин. Чоу Гуен никогда не заплатит ему и цента, и она сама будет решать, как распорядиться собственной жизнью. Решение ее свелось к тому, что она продолжала пить и играть, закладывая, а потом выкупая свои украшения, и третируя дочку, смертным грехом которой был ее презренный пол. При этом она продолжала любить Гуена.

Однажды Чан Сам принес Мэй-Йин страшную новость о смерти их дочери Нан. Мэй-Йин передала свои соболезнования Хуанбо и написала старшей дочери Пин: «Больше мне не пиши. У меня сердце разрывается от горя». После этого она навсегда прервала связь с китайской частью семьи, из-за которой много лет ей приходилось поддерживать связь с Чан Самом.

Жизнь Мэй-Йин теперь текла по заведенному распорядку. Она постоянно искала все более дешевое жилье, переезжая из одной комнаты в другую. Через некоторое время после переезда она брала к себе детей. Как-то раз она решила обосноваться на одном месте всерьез и даже купила кое-какую мебель, в частности небольшое подержанное кресло для Инь. Позже в их жизни вновь появился Чан Сам, но теперь уже в качестве случайного знакомого: время развеяло их с наложницей былую неприязнь.

Инь постоянно беспокоили долги матери и неустроенность ее жизни с Гуеном, с которым та продолжала встречаться. Мэй-Йин настолько дорожила отношениями с ним, что иногда оставляла дочь без присмотра, желая следовать за любовником в другие места, куда он уезжал. Но даже в этом случае поздней ночью ей всегда приходилось возвращаться в свою комнату. Где же в такой ситуации, спрашивала себя Инь, были гордость и достоинство матери? В конце концов, ради избавления своей маленькой семьи от постоянной бедности, Инь поступила в медицинское училище, чтобы выучиться на медсестру. Там ей, азиатке, пришлось столкнуться с постоянными насмешками, нападками и издевательствами. Каждый месяц она посылала Мэй-Йин чек на 105 долларов – свою зарплату. Та его обналичивала и отправляла дочери обратно пять долларов на расходы.

Когда Инь, теперь называвшая себя Винни, обручилась, Мэй-Йин потребовала за невесту выкуп в пятьсот долларов и заручилась обещанием дочери воспитывать Гок-Лена, который уже стал Леонардом, в обмен на ее родительское благословение. Выкуп за невесту она получила, но жених Винни наотрез отказался заботиться о Леонарде. Мэй-Йин пришлось с этим смириться, и она подарила дочери традиционный свадебный подарок: пуховое одеяло и две подушки, а в придачу к ним купленный в рассрочку комод из кедра.

Мэй-Йин продолжала пить, ссориться с людьми, перестала следить за собой, ухаживать за сыном, за домом, даже любимый Гуен заботил ее теперь гораздо меньше, чем раньше. Она связывалась с Винни лишь тогда, когда ее охватывало отчаяние. Гуен ее бросил, сказав, что не даст ей ни цента, даже если она будет умирать от голода.

Через какое-то время она переехала к Винни, но постоянная потребность Мэй-Йин в выпивке и деньгах на ее приобретение создавали в семье невероятное напряжение. Как-то раз она пожелала Винни смерти, и та с горечью ей ответила: «Ты едва не забила меня до смерти; почему ты раньше не привязала меня к телеграфному столбу и не запорола насмерть? Тогда мне не пришлось бы пережить столько горя, сколько выпало на мою долю!»

Когда Мэй-Йин отказалась выехать из дома, муж Винни перенес ее в свою машину и отвез в китайский квартал к Чан Саму. Заключив между собой перемирие, они с Чан Самом на время ополчились против Винни. Потом вновь стали жить порознь. Чан Сам умер в 1957 г. от рака.

Жизнь Мэй-Йин продолжала катиться по наклонной: она так же пила, жила в отвратительных условиях, иногда нанималась на сезонную работу по сбору фруктов и овощей. Время от времени они с Винни встречались, вплоть до 1967 г., когда Мэй-Йин погибла в автомобильной аварии.

В отчете следователя было написано, что на момент смерти рост Мэй-Йин составлял четыре фута и девять дюймов, а вес – без малого девяносто фунтов[8]. Наследство ее тоже оказалось ничтожным: 40 долларов и 94 цента, закладная на нефритовые безделушки, склянки с высушенными травами и кашемировый свитер, подаренный ей Винни. Не особенно опечаленный ее смертью Гуен дал на похороны пятьдесят долларов, но сам на траурную церемонию не явился. С рождения обреченную нуждой и полом на тяжелую жизнь, Мэй-Йин погребли неподалеку от Чан Сама – как и при жизни, она и после смерти была от него отделена.

НАЛОЖНИЦЫ В ЯПОНИИ6

В отличие от Китая, в древней аграрной Японии женщин ценили, хотя не до такой степени, чтобы предоставить им равные с мужчинами права. Богинь, входящих в пантеон анимистической синтоистской религии, там высоко чтили, и когда богиня солнца Аматэрасу-омиками, «великое божество, озаряющее небеса», послала с небес внука править Японией, была основана правящая императорская династия.

Японцы также поклонялись синтоистским богиням, которые не отказывали себе в удовольствиях и пускались в многочисленные любовные похождения7. Сладострастие этих богинь являлось божественным доказательством того, что физическая близость дана для радости и удовольствия и женщины могут вступать в сексуальные отношения и наслаждаться так же, как и мужчины. В результате во времена господства синтоизма в Японии женщины наравне с мужчинами без особых проблем могли выражать свои сексуальные предпочтения и пристрастия. Лишь в среде самураев, военно-феодального дворянского сословия, бытовали ограничения сексуального характера. Даже в наши дни в основе национальной культуры лежит почтительное отношение японцев к сексуальным отношениям.

Культура Японии раннего периода, благоволившая к женщинам, положительно воспринимала женщин-правительниц. От древних легендарных времен, когда еще не существовало письменных документов, до XII в. женщины пользовались авторитетом и занимали должности, обеспечивавшие им немалую власть. Период с 522 по 784 г., например, остался в памяти народа, потому что правительницы оказывались у власти так же часто, как правители. По иронии судьбы, как раз в это время некоторые исключительно влиятельные женщины стали насаждать в Японии чужеродные верования, которые позже оказали глубокое влияние на синтоизм, а порой даже подменяли его положения. Императрица Суйко (годы правления: 593–628) преуспела в распространении корейского варианта буддизма, появившегося в Японии не менее чем за пятьдесят лет до начала ее правления, и покровительствовала буддийскому искусству. Две другие известные императрицы – Комио (годы правления: 729–749) и ее дочь и преемница Кокэн (годы правления: 749–758) – также получили известность как ревностные проповедницы буддизма.

Со временем японское общество усвоило присущее буддизму пренебрежительное отношение к женщине. Укоренились новые, двойные стандарты поведения. Права женщин стали нарушаться во всех областях жизни. Императрица Дзито (годы правления: 687–697) курировала составление японского законодательства при создании кодекса Тайхо, изданного в 701 г. Задачей кодекса, включавшего 30 разделов, являлось, в частности, оформление и уточнение налоговой и надельной систем. Согласно 9-му разделу, в котором определялись размеры подушного надела, свободная женщина могла получить лишь две трети нормы, полагавшейся мужчине. В XV в. кланы землевладельцев разработали «домашние законы», установившие правила, которые узаконивали подчиненное в юридическом и социальном плане положение женщин. Другие законодательные и социальные акты требовали от невест до вступления в брак хранить девственность, в то время как женихам полагалось обладать опытом сексуальных отношений.

В популярном пособии XVII в., посвященном роли женщины, отмечалось, что девушкам следует быть добродетельными, целомудренными, покорными и спокойными. Женщине вменялось в обязанность «смотреть на супруга своего как на повелителя», ей «надлежало служить ему с почтением и уважительностью, воспринимая его серьезно и без презрительности»8.

Однако женщинам, выданным замуж по воле родителей, не предписывалось ни любить своих мужей, ни преклоняться перед ними. Спустя столетия для брака в Японии все еще характерен прагматический подход, что делает внебрачные связи более соблазнительными, чем в обществах, традиции которых требуют от супругов взаимной любви.

Покорным, но не чувствующим к мужьям особой привязанности женам из процветающих семейств нередко приходилось делить свои дома или, по крайней мере, мужей с одной или несколькими наложницами. К XVII в. модель сожительства, распространенная среди буддистов в Китае и Корее, уже в значительной степени прижилась и в Японии, причем ее участники следовали детально разработанным правилам.

Очень часто между женами и наложницами не существовало никаких противоречий. Сожительство было широко распространенным явлением, и многие девочки – будущие жены – вырастали в домах, где жили наложницы. Нередко они сами были дочерями наложниц. И жены, и наложницы отлично знали правила игры и прекрасно сознавали, какие последствия их ждут за неисполнение этих правил.

Положение наложниц соответствовало статусу слуг, и они никогда не могли достичь положения жены. Даже если наложниц хотели взять в жены вдовцы или холостяки, им запрещалось это делать. Если наложницу поселяли в доме хозяина, она была обязана повиноваться его жене, никогда не посягая на занимаемое ею положение. Теоретически жены должны были предварительно одобрять выбор мужьями наложниц. Женщины с достаточно сильным характером, чтобы осуществлять это право на деле, жили с наложницами в согласии. Что касается более слабых женщин, то, несмотря на гарантии супружеского статуса, они могли погрязнуть в нескончаемых междоусобных дрязгах с волевыми наложницами, которые имели о себе слишком высокое мнение.

Обзаводившиеся наложницами мужчины руководствовались при этом самыми разными соображениями: ими двигали соображения престижа, или сексуальное влечение, или романтическая любовь, но главное, они стремились получить наследника в том случае, когда жена не могла зачать ребенка. Бесплодие женщины давало ее мужу юридическое право на развод, но от такой крайней меры ее могла спасти наложница супруга, которая была в состоянии выполнить эту обязанность за нее. По этой причине многие жены испытывали радость, если в их доме появлялись способные к деторождению молодые наложницы.

Одно из наиболее распространенных названий наложницы – мекаке – означает «заимствованная утроба». Сын мекаке, зачатый от хозяина, не считался ее сыном. Жена его отца растила мальчика как собственного ребенка, а отец признавал его наследником. Его родная мать оставалась в семье на правах служанки, причем в этом же качестве она прислуживала и собственному сыну. Впервые рожденного ею ребенка мекаке видела на тринадцатый день после его появления на свет, когда вместе с другими слугами наносила официальный визит хозяевам, чтобы принести дань глубокого уважения маленькому господину, своему будущему хозяину.

Многие отцы семейств заводили для себя наложниц исключительно по эротическим причинам. Мужчина мог даже влюбиться в красивую молодую женщину и содержать ее в отдельном жилище, чтобы жена не докучала ей своими требованиями и не возникало соперничества с другими наложницами, которые прежде пользовались его благосклонностью. Если жена обвиняла его в том, что к наложнице он относится лучше, чем к ней, в дело могла вмешаться ее семья и потребовать возвращения приданого. Раздельное проживание потенциальных соперниц имело к тому же немалый экономический смысл. Однако в большинстве семей хозяин считал, что правила сожительства являются достаточной гарантией для мирного сосуществования, которое будет благоприятно сказываться на его авторитете и сделает его жизнь спокойной и удобной.

Дама Нидзё9

Как и во многих подобных случаях, большинство японских наложниц жили и умирали, не оставляя после себя никаких документальных свидетельств. Но одна исключительная женщина составила подробные записи с описаниями впечатлений, которые ей довелось пережить в качестве наложницы при японском императорском дворе. Дама Нидзё не выступает от имени миллионов своих менее удачливых сестер, но когда читаешь повествование о ее жизни «Признания дамы Нидзё», захватывает дух, потому что она была так наблюдательна, откровенна и вместе с тем настолько поглощена собственными чувствами, что в ее автобиографию были ненамеренно внесены сатирические нотки.

В XIII в., когда ей было четыре года, маленькая Нидзё попала ко двору «прежнего» императора Го-Фукакусы сразу после смерти своей несовершеннолетней матери Дайнагонноскэ. Го-Фукакуса – болезненный и застенчивый молодой человек с деформированным бедром – значительно уступал как правитель своему привлекательному и уверенному в себе младшему брату Камэяме, но какое-то время ему очень нравилась Дайнагонноскэ. Часть неразделенной любви к ней он перенес на ее шаловливую, симпатичную маленькую дочку, ив 1271 г. Го-Фукакуса с согласия отца взял девочку себе в наложницы. Тогда Нидзё было лет двенадцать-тринадцать, она как раз достигла того возраста, в котором девочки вступали в мир взрослых, выходили замуж или становились наложницами. Го-Фукакуса был старше ее на тринадцать лет.

Нидзё не особенно печалилась по поводу кончины матери и не очень переживала из-за того, что в одночасье кончилось ее детство. В то время девушку больше всего волновали наряды – как окружавших ее людей, так и собственные. В остальном, если не считать этого наваждения, она была девушкой культурной, начитанной, занималась музыкой, рисованием и всерьез гордилась своими стихами (по большей части весьма посредственными).

В качестве наложницы Го-Фукакусы Нидзё проявила себя как искушенная представительница постоянно интриговавших и соперничавших друг с другом придворных, где изрядно злоупотребляли саке, непрестанно занимались любовью, а также музыкой и стихосложением. Она была очень живой и одаренной молодой женщиной. Вскоре у нее родился сын, которого Го-Фукакуса признал официально, хоть ему было известно, что его наложница имеет много других любовников. Он даже как-то убедил ее совратить верховного жреца Ариаке, несмотря на то (а может быть, именно потому) что тот дал обет безбрачия.

Вместе с тем молодая наложница допустила несколько промахов, которые омрачали ее успехи. После кончины отца, который оставил молодую женщину без покровителя и наставника, Го-Фукакуса не торопился сделать ее официальной наложницей.

Дама Нидзё также переоценила свою неотразимость. Поскольку Го-Фукакуса терпимо относился к ее кратковременным любовным связям с другими мужчинами, она опрометчиво попыталась выдать его за отца троих детей, которых зачала от других мужчин. (Один из любовников совратил ее «словами, [которые] вызвали бы слезы даже у корейского тигра», с нежностью вспоминала она.) Вместе с тем дама Нидзё явно не проявляла интереса к Го-Фукакусе. Этого не могла изменить ни смерть их младенца-сына, ни высокомерие, вызвавшее неприязненное отношение к ней со стороны императрицы Хигаси, жены Го-Фукакусы. Даже поглощенная собой, дама Нидзё обратила внимание на то, что супруга императора не испытывала к ней того дружелюбия, которое было ей свойственно раньше.

И последним просчетом дамы Нидзё стало ее романтическое увлечение Камэямой – младшим братом Го-Фукакусы, которому император сильно завидовал. Через двенадцать лет Го-Фукакуса внезапно прогнал свою наложницу. Во время их последней мучительной встречи на даме Нидзё была изящная накидка из блестящего шелка с красным капюшоном, а на кимоно выделялись вышитые синей шелковой нитью изображения корня маранты и кортадерии. Расставшись с ней, Го-Фукакуса вышел из помещения, пробурчав себе под нос: «Как же я ненавижу корень маранты!»

Через некоторое время дама Нидзё смирилась с утратой привязанности и уважения императора. «Как он мог быть таким бесчувственным?» – спрашивала она себя. Несмотря на то что она долго была (неверной) наложницей, Го-Фукакуса отказал ей в материальной поддержке. Даме Нидзё едва удалось избежать нищеты: чтобы заработать на жизнь, ей приходилось выступать со своими стихами, давать советы относительно внутреннего убранства жилищ – в общем, добывать средства к существованию любыми доступными способами. В это же время она стала буддийской монахиней, правда не совсем обычной, так как много путешествовала и встречалась с самыми разными людьми.

После семи лет странствий во время посещения одного святилища дама Нидзё неожиданно встретила Го-Фукакусу. (Он тоже совершал паломничество к святым местам.) На ней было изношенное монашеское одеяние – пыльное, обтрепанное и неопрятное, а сопровождал ее в странствиях горбатый карлик. Но Го-Фукакуса, тем не менее, ее узнал, и они провели всю ночь в ностальгических воспоминаниях. «Теперь любовь уже не имеет такого очарования, как в былые времена», – вздохнул он. Так, по крайней мере, писала дама Нидзё о его чувствах.

Несмотря на обычный финал своей жизненной истории, дама Нидзё, никогда не страдавшая избытком скромности, решила, что было бы интересно ее записать. Она оказалась права. Ее воспоминания стали одним из редких свидетельств любовных связей наложницы, ее мыслей и восприятия событий, а также обстановки при японском императорском дворе XIII в., где ей довелось прожить немало лет, и реалий повседневной борьбы за выживание среди простых японцев.

В воспоминаниях дамы Нидзё нашли отражение половая распущенность японской аристократии, откровенный прагматизм вельмож, их социальный снобизм и мудреные придворные ритуалы. Она разделяла распространенные тогда взгляды на любовь как на интимную игру, в которой имели значение романтика и поэзия, но никак не верность партнеру. И при дворе императора, и в доме преуспевающего торговца наложницы не имели той защиты, какой отличалось положение жен, – зато им часто была доступна эмоционально бурная и эротически разнообразная любовь. Что касается любви материнской, дама Нидзё была типичной придворной матерью-наложницей, жизнь ее проходила вдали от детей, за которыми следил отец и которых воспитывали слуги.

Но дама Нидзё была исключением в других отношениях, а именно в том, что оставила пространные воспоминания о своей жизни и проявила удивительную стойкость в борьбе с превратностями судьбы. Как ни странно, она сменила положение наложницы на тяжкую участь бродяжки-попрошайки без всякой жалости к самой себе, не впав при этом в отчаяние. Несомненно, в этом проявилась ее замечательная способность к преодолению жизненных невзгод. А может быть, дама Нидзё почувствовала облегчение от того, что в конце концов ей удалось избавиться от ограничений и неестественности положения придворной наложницы и перестать делать вид, что она любит непривлекательного, в чем-то даже отталкивающего Го-Фукакусу.

ГЕЙШИ

Отражением двойных стандартов в Японии служил не только институт наложниц и соответствовавшая ему структура семьи. Как и во многих других обществах, этот двойной стандарт распространялся и на широко практиковавшуюся проституцию. Проститутками в основном становились девушки из бедных семей: родители продавали их для занятия этой профессией. В период сёгуната Камакура (N85-1333 гг.) началось осуществление надзора за проститутками, а в годы правления сёгунов Асикага (1338–1573 гг.) была образована специальная служба, ведавшая налогообложением проституток. В эпоху сёгуната Токугава (XVII–XIX вв.) в этом направлении были сделаны следующие шаги, в ходе которых в Японии возникли широко известные кварталы удовольствий – лицензированные, чем-то напоминавшие зоопарки гетто для проституток, которые потрясали – и вместе с тем позже возбуждали – толпы зарубежных визитеров.

Однако в XIX в. для многих японцев, чьи договорные браки были бездетными, постоянно содержать наложниц было слишком обременительно, однако мужчинам не хотелось довольствоваться мимолетным вниманием проституток. Они стремились к установлению таких отношений с любовницами, какие в то время были распространены в западных обществах, но в японском стиле.

Одну из возможностей для встреч с любовницами предоставлял мир чайных домиков, где царили гейши. Первыми гейшами (что значит «люди, принимающие гостей», или «люди искусства») были мужчины, но к 1800 г. большинство гейш уже составляли женщины. Внешность типичной гейши отличала ее от всех других женщин. Цвет белого как мел лица резко контрастировал с темными обводами глаз и ярко-розовыми губами, а белая кожа шеи оттенялась тяжелым жестким париком из черных волос. В восхитительном и очень дорогом кимоно, подпоясанном оби, гейша казалась не столько женщиной, сколько каким-то неземным существом, невероятно привлекательным в сексуальном отношении. К XIX в. гейш стали называть ики, что можно приблизительно перевести как «потрясающая девица».

Обычно гейшами становились представительницы бедных слоев общества: девочек начинали обучать профессии в качестве учениц, когда им исполнялось лет десять – двенадцать. Для многих девушек из неблагополучных семей стать гейшей было самым верным способом занять более высокое положение в обществе. Они получали образование и могли помогать родителям, которым после заключения договора о том, что новая ученица-гейша должна будет работать в течение определенного срока, вручалось денежное вознаграждение.

Программа обучения гейш была детально разработанной и достаточно продолжительной. В нее входили пение и музыка, чрезвычайно сложная чайная церемония и искусство составления цветочных композиций. Элегантные ритуальные танцы гейши исполняли очень умело, поскольку во время танца на девушку мог обратить внимание состоятельный покровитель, или данна-сан. Много времени и денег тратилось на косметику и наряды. Каждый день гейши проводили перед зеркалом долгие часы: они делали макияж – в частности, наносили на кожу лица белила, превращающие его в подобие маски, – и надевали тщательно промасленный (пахучий и полный перхоти) парик.

Гейши перерабатывали, недоедали, их недооценивали – иначе говоря, к этим девушкам относились без всякого сочувствия и грубо с ними обращались. В соответствии с правилами этикета, принятыми в школах гейш, новенькую представляли как «девушку незначительных талантов», хотя, чтобы попасть в школу гейш, нужно было обладать незаурядными способностями.

Кроме того, будущие гейши проходили процедуру мицу-аге, представлявшую собой своеобразный обряд сексуальной инициации. Опытный мужчина старше девушки по возрасту проводил с девственной ученицей школы гейш семь ночей, втирая яичные белки ей между бедер, причем каждую ночь он поднимался все выше и выше, а на седьмую ночь его чувствительные пальцы оказывались внутри ее влагалища10.

Гейш учили предельной осторожности в общении, поскольку их покровители должны были быть абсолютно уверены в том, что, независимо от услышанного или подслушанного, гейша скорее отрежет себе язык, чем кому-нибудь расскажет о том, что узнала. В XIX в. самураи в чайных домиках обсуждали планы свержения правительства сёгуна, и ни одна из присутствовавших при этом гейш их не выдала. Японские политики нередко проводили тайные встречи в зашики, салонах чайных домиков, в присутствии их любимых гейш.

Новая ученица становилась «младшей сестрой», а более опытная «старшая сестра» всему ее обучала – от использования хранившихся в тайне составных частей косметических средств до искусства ведения беседы, которая должна понравиться клиентам. Оплата услуг «старшей сестры» производилась в счет части будущих доходов «младшей сестры», которые та должна была начать получать, став гейшей. Главная цель «младшей сестры» состояла в том, чтобы после перехода в разряд полноправных гейш обзавестись богатым покровителем.

Ученица становилась гейшей, лишь сдав экзамен, который у нее принимали хозяйка чайного домика, ее учительницы и чиновники из управления по делам гейш. После этого в течение двух или трех лет она работала за жилье, еду и одежду, на что требовались немалые средства. Потом она работала за чаевые, а высокие гонорары, которые получала за труды, присваивала хозяйка чайного домика. На деле гейши оставались постоянными должниками своего чайного домика, и лишь те из них, у кого имелись богатые покровители, данна-саны, могли выплатить непомерные долги. Как правило, гейша становилась любовницей своего данна-сана.

Потенциальный данна-сан гейши должен был представиться хозяйке чайного домика, после чего та тщательно наводила о нем справки – прежде всего о состоянии его финансов – и лишь затем принимала решение. Если оно оказывалось положительным, потенциальный покровитель подписывал договор, в котором обязывался помогать гейше выплачивать ее долги, частично покрывать ее повседневные, а в некоторых случаях и медицинские расходы, а также оплачивать почасовые услуги, когда захочет проводить с ней время. Некоторым гейшам, которым выпадала большая удача, удавалось иметь не больше двух состоятельных покровителей за всю жизнь, – а остальным приходилось рассчитывать на то, что их общество не наскучит данна-сану через полгода или год.

От гейши не требовалось любить своего данна-сана, хотя ее учили льстить ему, очаровывать и всячески выражать ему свое почтение, как будто она была от него без ума. Их отношения носили характер ритуального и регулируемого соглашения. Гейша брала на себя роль опытной хозяйки, а ее покровитель изображал признательного клиента. Если, как порой случалось, между гейшей и данна-саном возникало чувство взаимной любви, это воспринималось ими как дополнительное преимущество. Если же, как тоже иногда бывало, гейша влюблялась в другого мужчину, она рисковала потерять своего данна-сана, навлечь на себя гнев хозяйки чайного домика и серьезно подорвать свою репутацию.

Жизнь гейш в Японии, где даже сегодня женщины, жалующиеся на сексуальные домогательства, подвергаются остракизму, и лишь самые храбрые феминистки осмеливаются оспаривать существующее положение вещей и требовать равенства полов, имела некоторые преимущества. Обычно гейшами становились весьма привлекательные девочки из бедных районов, и обстановка, в которую они попадали, возносила их на такие высоты, какие в той жизни, что они оставляли в прошлом, не то что достичь, но даже представить себе было невозможно. Гейши получали хорошее образование и знания в области искусств. Они освобождались почти от всех тяжелых домашних работ – у них не оставалось на это времени, да и желания особого этим заниматься не было. Как составная часть совсем непростого и комфортного мира, в котором основную роль играли традиционализм, элитарность и эротика, они переносились в высшие слои общества.

Как и положение любовниц, статус гейш был слабо защищен, и никакого материального содержания им никто не выплачивал. Когда богатые покровители выполняли взятые на себя по договору обязательства, они могли бросать гейш – так многие данна-саны и поступали, – находя новых подруг вместо бывших. Тем не менее возможность вернуться обратно в чайный домик отчасти облегчала участь брошенной данна-саном женщины и смягчала причиненную ей боль, хоть это означало, что она снова должна была вернуться к повседневным обязанностям, включающим поиск клиентов и их развлечение. Некоторым гейшам удавалось отложить немного денег за время, проведенное с данна-саном, но в большинстве случаев после разрыва отношений с покровителем они терпели материальную нужду.

С учетом всех обстоятельств можно сказать, что жизнь ставшей гейшей девушки из малообеспеченной семьи существенно улучшалась, но только потому, что положение подавляющего большинства женщин в японском обществе оставалось недооцененным, и прежде всего это относилось к девушкам из бедных семей. Однако цена такого улучшения оказывалась высокой, поскольку за каждое преимущество, предоставлявшееся гейшам – образование, подготовку, введение в высшее общество, возможность получать денежное вознаграждение, – взималась плата. Они были связаны со своими покровителями договорными обязательствами и обременены огромными долгами, на выплату которых нередко уходила вся оставшаяся жизнь. Но самую высокую цену приходилось платить за то, что они становились заложницами чрезвычайно сложной и вполне вещественной экстравагантности собственных образов. Без макияжа и прически, без кимоно, оби и многочисленных аксессуаров своих одеяний гейши были обычными женщинами, и отношение к ним было соответствующим.

Институт гейш продолжает существовать и поныне, хотя численность их значительно сократилась. В отличие от 98 процентов японских женщин, гейши никогда не выходят замуж, они живут женскими общинами, которые называются хана-мачи. Хоть мужей гейши не имеют, нередко у них рождаются дети – некоторые от данна-санов, которые не заставляют их делать аборты, некоторые от тайных любовников. Дети доставляют много радости гейшам в их одинокой жизни. Интересно отметить, что лишь в хана-мачи и принадлежащих гейшам чайных домиках рождение девочки отмечается с большей радостью, чем появление на свет мальчика.

Во многих отношениях гейши продолжают хранить вековые традиции, но к некоторым вопросам проявляют на удивление ярко выраженный феминистский интерес.

В наши дни гейши продолжают встречаться с богатыми покровителями, которые обеспечивают им постоянный доход и общение. Но, несмотря на это, большинство гейш продолжают работать. Они живут на широкую ногу и всегда нуждаются в деньгах. Тех из них, кто с позволения хозяйки уходит из чайных домиков и устраивается самостоятельно, всегда с радостью принимают обратно: как правило, они возвращаются к работе в чайном домике после расставания с данна-саном, когда тот бросает свою гейшу или умирает, не оставив ей ничего по завещанию.

Однако, по отзывам гейш, самое тяжелое в их работе – это душевные страдания, вызванные тем, что любимый данна-сан – а многие гейши действительно любят своих покровителей – на ночь возвращается домой к жене. (Жен, как правило, гейши беспокоят меньше, поскольку они не представляют серьезной угрозы их браку.)

Кроме этой печали, присущей любовницам во всем мире, они мучительно переживают таинственность, окутывающую их отношения с любовниками, которые очень редко открыто появляются с ними на людях. Данна-сан одной гейши, известный высокопоставленный политик, скрывал ее от жены и общественности, хотя не делал из своих внебрачных отношений тайны для друзей и секретаря. Когда он умер через несколько часов после разговора по телефону с гейшей, никто ей об этом не сказал, и она узнала о его кончине из последних известий. Она попросила разрешения присутствовать на его похоронах, и секретарь с друзьями дали на это согласие, но при условии, что она придет в обычной одежде, а не в своем красноречивом кимоно. «Понятно», – сказала гейша, уяснив, что от нее требуется. Однако, поразмыслив, она изменила мнение и отправилась на процедуру прощания с любовником в кимоно.

Вскоре месячное пособие, которое она получала, перестало ей приходить. Она подумала, что это произошло из-за ее появления на похоронах в кимоно. Но на самом деле так случилось потому, что данна-сан в завещании не оставил никаких указаний насчет любовницы. К счастью, финансовых затруднений она не испытывала, потому что имела собственный чайный домик, и смерть данна-сана не лишила ее доходов.

Недавно гейши устроили в Японии большой скандал после того, как средства массовой информации отказались от традиционной практики хранения в тайне информации о частной жизни общественных деятелей. В 1989 г., когда выяснились некоторые пикантные подробности из его личной жизни, с позором ушел в отставку премьер-министр Сосуке Уно («господин Чистый»). На самом деле, за давностью традиции его поведение трудно было назвать предосудительным: многие поколения политиков и их оппонентов были завсегдатаями чайных домиков, содержали любовниц-гейш, и в Японии это ни для кого не составляло тайны. Но на этот раз пара гейш, с которыми Уно постоянно поддерживал связь, нарушили традицию и заговорили. «Он покупал мое тело за 300 000 иен в месяц», – в приступе гнева призналась гейша Мицуко Наканиси, бывшая любовница Уно. Репортеры, к которым обратилась возмущенная женщина, решили донести ее слова до внимания общественности и предали огласке полученные от нее сведения.

Эти события привели к тому, что Манае Кубота, член парламента Японии, нарушила традиционную парламентскую завесу молчания, окружающую личную жизнь политических деятелей: она вынудила премьер-министра объясниться, настаивая на том, что тот «обращался с женщиной как с товаром». Мицуко Наканиси добавила: «Такой человек, как он, который плохо обращается со слабой женщиной, не должен быть премьер-министром».

Основной причиной политического фиаско Уно стало существующее в Японии гендерное неравенство. В эпоху, когда в стене мужских привилегий появились маленькие трещины, женщина пошла на беспрецедентный шаг, который раньше нельзя было даже представить: она во весь голос поведала миру о том, что мир уже знал, но предпочитал хранить в тайне.

НАЛОЖНИЦЫ ГАРЕМА

Императорские гаремы вызывают в воображении образы чувственных наложниц, находящихся под присмотром озлобленных женоподобных евнухов, и сексуально ненасытных императоров и принцев. Однако истинное положение вещей в императорских гаремах Китая и Османской империи было в значительной степени больше связано с властью, чем с сексом.

Арабское слово харам – по-русски «гарем» – символизирует изолированную от внешнего мира жизнь и полную внутренних противоречий обитель для женщин, заточенных внутри неприступных стен. Последний гарем в Турции прекратил свое существование в 1909 г. Из многих десятков тысяч наложниц, которых поглотили гаремы за столетия выполнения отведенной им роли, самой известной – турки, возможно, предпочли бы эпитет «позорная» – оказалась жившая в XVI в. женщина, которая вошла в историю как Роксолана, или «русская».

Роксолана11

Роксолана была умной и честолюбивой красавицей, миниатюрной и энергичной, с вздернутым носиком и искрометным взглядом. Согласно польской литературной традиции, ее звали Александра Лисовская, она была дочерью обедневшего православного священника из городка Рогатин в Карпатских горах на территории современной Украины. В соответствии с этой версией, она попала в плен во время набега татар, которые впоследствии продали девушку Великому визирю Ибрагиму-паше, позднее подарившему ее Сулейману – возможно, величайшему султану Османской империи. Больше о ее происхождении, семье, детстве или образовании нам ничего не известно. Жизнь Роксоланы как исторической личности началась лишь в 1526 г., когда она, попав в гарем, спровоцировала на драку первую наложницу Сулеймана, и та расцарапала ей лицо.

Намеренно уступив в драке сопернице, Роксолана одержала одну из самых блестящих стратегических побед. Она уже была второй кадин, или султанской наложницей, но черкешенка Гюльбахар Махидевран – первая кадин и мать принца Мустафы, наследника престола – оказалась непреодолимым препятствием на ее пути к тому, чтобы стать первой наложницей Сулеймана. В ходе ссоры Роксолана спровоцировала Гюльбахар применить силу, тем самым заманив соперницу в ловушку. Та вцепилась Роксолане в волосы и расцарапала ей щеки ногтями, обезобразив на некоторое время ее красивое лицо.

Однако победа Гюльбахар оказалась пирровой. Хотя Роксолана вынудила ее начать драку, она знала, что по строгим правилам гарема Гюльбахар нельзя было распускать руки, потому что за это ее могли оттуда изгнать. Поэтому, когда соперница в ярости на нее напала, Роксолана не стала сопротивляться.

Однако позже она жестоко отомстила Гюльбахар. В течение нескольких дней после ссоры Роксолана отвергала приглашения Сулеймана под предлогом того, что ее изуродовали. Султан был настолько потрясен и взбешен, что изгнал Гюльбахар из гарема. Почти сразу же после этого Роксолана заняла ее место первой кадин.

Хоть Роксолану отличала пленительная красота, ее быстрый взлет к самому высокому положению в гареме Сулеймана был поразителен: он свидетельствовал о ее уме, целеустремленности и присутствии духа. В гареме султана жили триста наложниц, яростно соперничавших друг с другом, поскольку ставки были слишком высоки. Положение наложниц было далеко не одинаковым. Большинство из них проводили тоскливые дни за мытьем полов и выполняли другие нелегкие обязанности. В самом тяжелом положении находились чернокожие женщины: на их долю выпадала наиболее трудная и грязная работа. Белые женщины, такие как Роксолана, выполняли многие другие функции – от ведения счетов до приготовления кофе.

Гарем располагался в старом дворце султана, там царила строгая иерархия, все соблюдали сложные правила поведения. Господствующее положение – в соответствии с известной истиной, гласящей о том, что жены меняются, а матери остаются навсегда, – занимала Хафса Хатун, носившая титул валиде-султан («мать султана»). В иерархии власти всей империи она занимала второе место, уступая лишь сыну, а в старом дворце ее власть не имела ограничений. Но ее отношения с наложницами сына не отличались ни близостью, ни доверительностью. Хафса-султан общалась с этими женщинами, которые завидовали ей, ненавидели ее и плели против нее заговоры, через кизляра-агу, своего непосредственного подчиненного, которого называли «генералом девушек» и который командовал чернокожими евнухами. По сути, обитательницами гарема правили эта пожилая женщина и кастрированный нубиец.

Однако кизляр-ага был слишком занят делами, связанными с управлением империей, и не мог уделять достаточно времени проблемам, возникавшим в гареме, поэтому он поручал их решение другим евнухам. Эти мужчины в свою очередь сотрудничали с теми наложницами, которые исполняли в гареме функции подлинных надсмотрщиц. Управительница, казначей, хранительница драгоценностей и ответственная за чтение Корана женщина обычно выбирались из немолодых честолюбивых наложниц, которые практически не имели шанса вернуть себе расположение султана и с радостью брали на себя властные функции, позволявшие им укреплять свои позиции по отношению к другим наложницам.

Гарем представлял собой сложное, полное опасностей, закрытое сообщество, изолированное от внешнего мира и даже от самого султана и его окружения, которое располагалось в отдельных внутренних помещениях дворца султана. Обитавшие в гареме женщины и евнухи представляли самые разные этнические и расовые группы – там жили русские, черкесы, татары, греки, сербы, итальянцы, нубийцы и эфиопы. Многие из них исповедовали христианство. Мусульман там не было, поскольку закон запрещал обращать их в рабство. Все обитатели гарема оставались бесправными заложниками этого исключительно сложного сообщества, содержание которого требовало огромных финансовых и людских затрат, а цель существования состояла в удовлетворении похоти и гордости султана. Члены этого сообщества очень быстро постигали роли, которые им предстояло исполнять.

Однако это постижение ни в коей мере не примиряло наложниц с условиями их существования. Они постоянно ссорились и бранились между собой, соперничая в борьбе за внимание тех, кто был облечен в гареме властью, – кизляра-аги, валиде-султан и управительниц каждого подразделения. Наложниц насильно отрывали от их больших семей, увозили из нищих деревень. Там они могли бы выйти замуж и растить детей. А в гареме, где их окружали лишь женщины и евнухи, лишь при встрече с султаном они могли получить выход собственной сексуальной страсти. Однако тот выбирал для таких встреч лишь самых лучших наложниц, и потому остальные нескончаемо долго испытывали сильное сексуальное томление. Считалось, что в ожидании приглашения султана наложницы должны были подавлять сексуальные желания или направлять сексуальную энергию на возвышенные цели.

Некоторые из заточенных в гареме женщин так и делали. Другие – сознательно или по-иному – обращались к подругам с просьбой о сексуальном удовлетворении под видом массажа с использованием ароматических масел, расчесывания и укладки волос, а также других процедур, связанных с уходом за телом и прихорашиванием.

Наложницы, которые не могли выдержать отсутствия близости с мужчиной, иногда, рискуя жизнью и если подворачивалась возможность, подкупали евнухов с тем, чтобы те тайно сводили их в их покоях с полноценными и неболтливыми мужчинами. Известны случаи, когда удовлетворять наложниц пытались сами евнухи. Несмотря на то что они были кастратами, сексуальная страсть продолжала горячить их кровь. Поэтому некоторые евнухи затевали сексуальные игры с женщинами, которых они прекрасно знали и которые были единственными существами на земле, не позволявшими себе над ними издеваться. Они старались изо всех сил – эти отчаянные любовники в безнадежности своей любви.

Помимо сексуальной неудовлетворенности, другой проблемой, связанной с жизнью в гареме, были регулярные страдания, вызывавшиеся коллективными месячными наложниц. Каждый месяц в течение недели их феромоны взывали к остальным и отвечали друг другу взаимностью, устанавливая общий цикл. И тогда гарем оглашался стонами сотен женщин, которые на это время становились еще тоскливее и раздражительнее, чем обычно.

Но некоторые обстоятельства беспокоили нежеланных для султана наложниц гораздо больше полового воздержания. Они по секрету пересказывали друг другу страшные истории о женщинах, которых кизляр-ага и его подручные темными ночами тайно уводили к Босфору, а потом, запихнув в мешок и привязав к ногам камень, топили в море. По одной мрачной версии, какой-то ныряльщик как-то решил найти сокровища затонувшего корабля, но вместо них обнаружил на дне морском множество ритмично покачивавшихся мешков – саванов мертвых женщин, отнесенных течением к скалам.

Если наложница перечила евнухам, оскорбляла их или не повиновалась, они тоже могли представлять для нее опасность. Похищенные в детстве и искалеченные до наступления половой зрелости, эти люди пережили жесточайшее испытание: от варварской операции погибало более 90 процентов тех, кто подвергался оскоплению. Хоть интенсивная подготовка к выполнению обязанностей в гареме притупляла воспоминания евнухов о семье и культуре их народов, к своему положению они относились в лучшем случае двойственно. С одной стороны, они могли рассчитывать на продвижение по службе и рост материального благосостояния, с другой – их постоянно мучило осознание собственной ущербности и то, что большинство людей боялись и избегали их как мужбубов, мужчин без полового члена, и презирали за черный цвет кожи.

Большинство обольстительных и цветущих наложниц стремились приглянуться султану. Если это происходило, он бросал избраннице богато расшитый носовой платок – знак расположения, которое могло изменить ее жизнь.

Женщину, которой улыбнулась такая удача, отселяли от других наложниц в отдельное помещение и выделяли ей личных рабов. После этого служители гарема купали ее, делали ей массаж, умащивали ее тело благовониями, а потом брили. Далее следовали расчесывание и укладка волос, а также чистка и полировка ногтей.

Затем слуги одевали ее в изысканное белье и великолепные одежды. После этого ей надлежало ждать. Пригласит ли ее султан к себе в спальные покои? А если пригласит, сможет ли она околдовать его с помощью своей женской магии? Покорить его сердце и стать его возлюбленной? Или – предел мечтаний – зачать от него сына, благодаря которому она в один прекрасный день вознесется на недосягаемую высоту, став вапиде-султан?

Иногда султан вообще забывал, что та или иная женщина привлекала его внимание. Тогда забытая наложница лишалась всех богатых нарядов, отдельных комнат и возвращалась в переполненные общие покои, которые недавно с ликованием покидала. По мере того как шли годы и надежды наложницы увядали, у нее возникало лишь одно новое стремление: перейти в старый сераль, где ей могли бы позволить выйти замуж и покинуть дворец.

Но некоторым наложницам несказанно везло: султан помнил их и желал близости с ними. Каждая из них при этом испытывала более или менее сходные ощущения: темной ночью чернокожий евнух провожал ее до спальных покоев султана на женской половине его дворца, которые постоянно были готовы для визита правителя. Там всегда царила тишина. Никто не должен был знать, какую именно женщину выбрал для себя султан и когда он ее соблазнил (или – если та хорошо усвоила соответствующие уроки – она его соблазнила).

Наложница приближалась к изножью кровати, на которой лежал ожидавший ее султан. Всем видом демонстрируя покорность повелителю, она поднимала у него в ногах покрывало. Потом, следуя заведенной традиции, на животе осторожно проскальзывала под него и медленно придвигалась к султану с боку, опираясь при этом на локти и колени.

Но даже в эти моменты наложница с султаном оставались не в полной темноте и не в полном одиночестве: две пожилые чернокожие женщины по очереди охраняли вход в спальные покои, постоянно подливая масло в светильники. В их присутствии проходила ночь любви, причем новая избранница всеми силами старалась угодить повелителю. Обычно она была девственницей, но ее сожительницы по гарему и учителя-евнухи перед этим тратили немало сил, чтобы обучить ее искусству эротических наслаждений – ведь главным предназначением наложницы было ублажение повелителя. На следующее утро султан награждал ее за доставленное удовольствие, оставляя ей свои одеяния, в карманах которых лежали деньги. Позже, выражая признательность, он мог посылать ей дополнительные подарки.

Если наложнице выпадало счастье забеременеть, она становилась султаншей, и тогда ее будущее было обеспечено. А если ребенок оказывался мальчиком и становился наследником престола, она мечтала о том дне, когда сможет править как вал и де-султан.

Роксолана попала в неведомый, странный и загадочный мир гарема еще совсем юной и по большому счету непрактичной девушкой. В отличие от многих других наложниц, она не тяготилась уготованной ей судьбой. В серале ее звали Хюррем, что значит «веселая», потому что ее звонкий как колокольчик смех звучал даже в присутствии султана. Она сразу же влилась в жизнь султанского дворца и гарема. С самого начала Роксолана прельстила молодого Сулеймана, хоть этого было недостаточно, чтобы сместить Гюльбахар – его первую кадин и мать его бесспорного наследника, принца Мустафы.

Когда Роксолана одержала победу в поединке с Гюльбахар, которую Сулейман изгнал из гарема, она была значительно моложе тридцатилетнего султана. Однако он предпочел встречаться только с Роксоланой, и это решение оказалось неслыханным, поскольку в распоряжении императора были сотни доступных женщин. Сулейман пошел еще дальше: он выдал замуж самых привлекательных женщин гарема, стремясь предотвратить соблазн и ослабить ревность Роксоланы. Спустя годы иноземный наблюдатель поражался тому, что «он так сильно ее любит и столь ревностно хранит ей верность, что все его подданные… говорят, что она его околдовала, и называют ее… ведьмой»12. И действительно, верность Сулеймана одной женщине была уникальным явлением среди султанов Османской империи.

Роксолана не обращала внимания на то, что у многих вызывала неприязнь. Миллионы турок могли ненавидеть ее, сколько им заблагорассудится, но она дорожила мнением одного-единственного человека – обожавшего ее султана Сулеймана. Существовало лишь одно обстоятельство, которое Роксолана была не в силах изменить: Мустафа, сын опальной Гюльбахар, продолжал оставаться султанским наследником.

Роксолану ужасало то, что, став султаном, Мустафа в соответствии с законом должен был убить троих своих сводных братьев – ее сыновей. Этот «братоубийственный закон» был призван предотвратить ослабляющую страну междоусобную борьбу за власть в империи. Грядущее восшествие Мустафы к вершине власти было смертным приговором Джахангиру, Селиму и Баязиду – сыновьям Роксоланы. Когда оставалось немного времени до совершеннолетия Мустафы, Роксолана в отчаянии убедила Сулеймана услать его на окраину империи. Другую потенциальную угрозу для нее продолжала представлять Гюльбахар, которая после отлучения от двора жила с Мустафой, следуя за сыном в самые безотрадные, забытые богом уголки огромной державы. Так Роксолане удалось ослабить влияние Мустафы на отца.

Следующей ее целью стал хвастливый и надменный Великий визирь Ибрагим-паша, доверенный друг Сулеймана, муж его сестры и крупный государственный деятель13. Сулейман был неразлучен с Ибрагимом-пашой, даже их спальные покои располагались рядом. Паша был так же верен Сулейману, как и Роксолана, кроме того, он пользовался поддержкой валиде-султан Хафсы Хатун. Но когда в 1535 г. Хафса Хатун умерла, Ибрагим утратил своего самого главного союзника. Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Роксолана стала упорно настраивать Сулеймана против его старого друга.

Ее успех оказался смертельным. В ночь на 14 марта 1536 г. султан вызвал стражников сераля, немых воинов его личной охраны, никогда его не предававших, и повелел им удавить Ибрагима. Великий визирь отчаянно боролся с бессловесными убийцами за жизнь. На следующее утро прислуга нашла его труп. Одеяния его были изорваны, на стенах спальни виднелись пятна крови. Хоть паша был христианином, Сулейман велел похоронить его в монастыре, где жили дервиши, так, что даже могила второго лица в иерархии власти Османской империи не была отмечена надгробной плитой. Уже давно Роксолана устранила всех своих возможных сексуальных соперниц. Теперь же, руководствуясь тем же чувством слепой ревности, она уничтожила самого верного, преданного и способного друга Сулеймана.

Спустя несколько лет, в 1540 г., в старом дворце случился страшный пожар, после которого сотни наложниц, евнухов и обслуживавших их рабынь остались практически бездомными. Роксолана тут же убедила Сулеймана поселить ее в большом серале, хотя женщины там никогда не жили. Так она оказалась в самом средоточии имперской власти и политики. Через десять лет, когда закончилось строительство нового дворца, Роксолана просто осталась там, где жила. К тому времени она уже оказывала значительное влияние на правительство, и потому историки считают ее родоначальницей эпохи правления женщин в Османской империи, которая завершилась лишь в 1687 г.

Вскоре после того, как Роксолана стала жить вместе с Сулейманом в большом серале, она, видимо, сумела убедить султана жениться на ней, хотя достоверными подтверждениями этого мы не располагаем. Большинство турок отрицают тот факт, что Сулейман мог жениться на христианке (пусть даже перешедшей в ислам), чужестранке и наложнице. Но неделю публичных празднеств жившие в Турции дипломаты и приезжие приняли за грандиозное празднование свадьбы Сулеймана и Роксоланы. Если это так, то Роксолане удалось изменить свой статус и из наложницы превратиться в жену.

Императрица или первая наложница, Роксолана была близкой подругой и советницей Сулеймана, но больше всего ее заботил вопрос о том, как спасти своих сыновей от принца Мустафы, который должен был убить сводных братьев после смерти отца. В 1553 г. она прибегла к помощи тайно подброшенного письма, в котором говорилось, что Мустафа причастен к заговору против отца. Не подозревая о том, что она участвовала в этом бесчестном деле, Сулейман, как писали современники, очень мучился, не зная, как реагировать на это сообщение, и терзался сомнениями относительно того, помиловать сына или покарать. Но Роксолана настаивала на том, чтобы Сулейман осудил Мустафу и приговорил сына к традиционной казни через удушение.

В конце концов Сулейман принял решение и вызвал Мустафу к себе для разговора. Предупрежденный заранее принц смело подошел к отцу и сказал, что, если придется, он с гордостью примет смерть от рук человека, давшего ему жизнь. Как и великий визирь Ибрагим-паша, Мустафа был задушен немыми убийцами в серале.

Роксолана торжествовала победу. Вскоре ее сыну Селиму предстояло сменить на престоле отца. Что касается «братоубийственного закона», она полагала – как выяснилось, не без оснований, – что избранный престолонаследник никогда не поднимет руку на своих братьев. (Тем не менее она не смогла предвидеть, что ее жестокий сын Баязид задумает свергнуть отца и Сулейман его за это казнит.) Роксолане не было суждено дожить до вступления сына на престол. Пять лет спустя после убийства Мустафы она умерла, оплакиваемая Сулейманом и немногими из его подданных.

Роксолана была одной из самых могущественных наложниц в императорских гаремах. Ее обвиняли в жестокости и эгоизме, в том, что влияние ее на политику приблизило закат и падение Османской империи. Даже если в обвинениях такого рода и содержится доля истины, чего еще можно было ждать от заточенной в гарем женщины, жившей там вместе с другими униженными и оскорбленными? Игнорируя их насущные потребности и страстные желания, культура гарема могла породить лишь губительную политику.

Цыси14

Китайский Запретный город представлял собой огромный комплекс дворцов и более скромных строений с коричневатыми крышами и ярко-красными стенами, где размещался весь императорский двор, включая наложниц. Двор был средоточием китайской императорской власти в период правления династий Мин и Цин, продолжавшийся с 1368 по 1911 г. В архитектурном отношении Запретный город напоминал мощный укрепленный лабиринт: его защищали несколько крепостных стен, расположенных одна внутри другой. Великая Китайская стена защищала Китай от иноземцев, стены высотой в сорок и толщиной в пятьдесят футов защищали Пекин, а устремленные ввысь пурпурные стены, окружающие Запретный город, пропускали лишь тех, кто имел доступ ко двору.

За этими стенами жил Сын Неба. Считалось, что такое имя императора отражало его божественное происхождение. Помимо всей страны он правил огромным избранным сообществом сожительниц, насчитывавшим до 3 полноправных жен, 9 жен второй категории, 27 жен более низких категорий и 81 наложницы: на одного мужчину, таким образом, приходилась 121 женщина. И там же вместе с императорским семейством жили и работали сотни детей, тысячи родственников, евнухов, слуг, чиновников, астрологов и других должностных лиц.

Наложницы императора, как и наложницы мужчин более низкого ранга, считались членами семьи императора. Они должны были быть маньчжурками или монголками, ноги им не бинтовали, и каждая занимала строго определенное положение в семейной иерархии. Единожды избранные, они были вынуждены ожесточенно бороться за благосклонность императора или императрицы, либо, как в случае с императором Айсиньгёро Ичжу, добиваться расположения вдовствующей императрицы – его мачехи. Немногие из тех, кому это удавалось, получали в награду жизнь в роскоши, свободную от всякой работы по дому, и надежду зачать от императора ребенка. А если какой-нибудь счастливице повезло родить императору сына, такая наложница-мать могла рассчитывать даже на положение одной из полноправных жен императора.

Более тысячи лет назад две императорские наложницы сумели достичь вершин власти. Изящная Ян-гуйфэй использовала страсть императора Сюань-цзуна для обогащения своих родственников, но во время вспыхнувшего восстания ее задушили. Императрица У Цзэ-тянь начинала как наложница императора Тай-цзуна, а после того, как он умер, произвела настолько чарующее впечатление на его сына, императора Гао-цзуна, что тот сделал ее главной наложницей. После его смерти ей удалось провозгласить себя императрицей и править до тех пор, пока ее не свергли в результате заговора в возрасте восьмидесяти лет.

Самой известной придворной наложницей в следующем тысячелетии оказалась маньчжурка Цыси, которую, в соответствии с ее клановым именем, при дворе называли госпожа Ёханала. Она родилась 29 ноября 1835 г. в семье маловлиятельного мандарина Гуй Сяня, о котором почти ничего не известно. В отличие от тысяч других безвестных наложниц, заточенных в придворном императорском гареме, о госпоже Ёханале, вошедшей в историю под именем Цыси и Императрицы Запада, мы знаем очень много благодаря китайским источникам и письменным сведениям иностранцев, побывавших в Поднебесной. К сожалению, значительная часть записей о ней оставлена людьми, которым пришлось покинуть Китай, и политическими врагами вдовствующей императрицы. Одним из надежных источников является работа сэра Роберта Харта – иностранца, которому удалось преодолеть ненависть Цыси к «иностранным дьяволам» и получить должность генерального инспектора китайской таможни. (На протяжении десяти лет у него тоже была наложница – Аяу, которая родила ему троих детей. Он признал их и поддерживал материально, но когда дети достигли совершеннолетия, Харт прекратил общение с ними.) Другие интересные сведения содержатся в записях встречавшихся и беседовавших с Цыси иностранок, обследовавшего ее врача, китайских придворных (в частности, одной придворной дамы, принцессы Дерлин), а также зарубежных дипломатов, которые посылали достоверные отчеты в свои страны.

Рост Цыси составлял пять футов, она была стройной женщиной с прекрасной фигурой. Руки ее отличала необычайная грациозность, ногти на безымянных пальцах и мизинцах достигали четырех дюймов в длину, их прикрывали специальные нефритовые колпачки. У нее были широко посаженные лучистые глаза, красивый нос и выдающиеся скулы, тонко очерченные губы, на которых часто играла чарующая улыбка, и округлый подбородок. Как и большинству маньчжурских женщин, ноги ей не бинтовали: на фотографиях она изображена в изящных маленьких домашних туфлях.

В соответствии с уготованной ей судьбой наложницы или жены, Цыси ухаживала за своей желтоватой кожей – чтобы она всегда была гладкой, бледной и благоухающей, употребляла всякие притирки и ароматические масла. Она пользовалась традиционными маньчжурскими косметическими средствами: наносила на лицо пудру, сделанную на основе свинца, румянила щеки, нанося румяна на щеки в форме двух пятен, подчеркивала бледность нижней губы, рисуя на ней ярко-красное пятно в форме вишни. Блестящие черные волосы, которые она никогда не стригла, были зачесаны назад и уложены в сложную прическу с помощью украшенных драгоценными камнями заколок и булавок в виде насекомых и цветов, а также жемчужных нитей. «Многие люди мне завидовали, потому что в то время меня считали очень красивой женщиной», – вспоминала Цыси15.

Однако характер ее сильно отличался от традиционного. Знавшие Цыси люди отмечали, что она была девушкой серьезной и вдумчивой, спокойной и мечтательной, причем мысли свои хранила при себе, хотя позже признавалась, что всю жизнь не могла простить родителей за то, что они всегда предпочитали ей братьев и сестер. Как и все девушки, она была почти безграмотной, но говорила по-китайски так же хорошо, как и на маньчжурском, родном языке матери, а кроме того, весьма неплохо рисовала.

В 1851 г., когда ей исполнилось шестнадцать лет, китайский император Айсиньгёро Мяньнин умер, и Сыном Неба стал его девятнадцатилетний преемник Айсиньгёро Ичжу. Теперь, благодаря клановой принадлежности отца, Цыси и ее сестры могли отправиться на смотрины, проводившиеся с целью отбора девушек в новый императорский гарем. Многие маньчжурские семьи, имевшие на это право, неохотно отправляли подходящих по возрасту дочерей на эту процедуру, так как девушку, попадавшую в гарем, семья утрачивала навсегда. Если императора она не интересовала, даже в случае его смерти семья не могла выдать ее замуж за подходящего жениха. Она должна была оставаться в помещении забытых фавориток, где ей выделялась малюсенькая спаленка, из окна которой виднелись сучковатые, искривленные сосенки. От одиночества и безысходности она могла там отчаянно влюбиться в другую всеми позабытую наложницу. Однако в семье Цыси, которая стремилась повысить свой статус, по этому поводу не беспокоились, с радостью готовя дочерей к предстоящему испытанию.

Пришло время отборочной церемонии. Цыси, за которой во дворце уже присматривали евнухи, удалось пройти во второй тур.

Борьба оказалась напряженной и захватывающей. Девушек тщательно обследовали, чтобы убедиться, что они не имеют физических изъянов, полностью здоровы и являются девственницами. Самое пристальное внимание уделялось изучению их гороскопов. Проверке подвергалось все – от их умения вести себя в обществе до владения маньчжурским и китайским языками, поскольку такие, как Цыси, маньчжурские девушки нередко плохо говорили по-китайски. Совсем немногие претендентки были допущены к третьему туру – чаепитию с вдовствующей императрицей, мачехой Айсиньгёро Ичжу. Цыси зарекомендовала себя с хорошей стороны и стала одной из нескольких девушек, отобранных в ученицы наложниц.

Пока Цыси готовили к жизни императорской наложницы, император Айсиньгёро Ичжу женился на сестре своей скончавшейся первой жены. Новая императрица вошла в его гарем вместе с новыми наложницами, включая Цыси, которая к тому времени уже стала наложницей четвертого ранга.

Император Айсиньгёро Ичжу имел достаточно скромный гарем. В него входили одна императрица, две супруги и лишь одиннадцать наложниц – всего четырнадцать женщин. Подобная скромность объяснялась скорее незначительными поступлениями в казну, чем пуританскими соображениями. (Китай тогда переживал не лучшие времена из-за коррупции, бездарного руководства администрации, войн, наводнений, неурожаев и голода.) Теоретически император мог вступать в близость с каждой из четырнадцати женщин. Однако на деле некоторые из них никогда с ним даже не встречались, и роль их сводилась к тому, что они прислуживали вдовствующей императрице. Цыси решительно не хотела попасть в их число.

Отведенные Цыси покои выглядели восхитительно: дворец с мраморным полом, куда ее поселили с другими наложницами, стоял особняком, и там вполне хватало места для евнухов и служанок, обязанных обеспечивать ей хороший уход. Император дарил ей драгоценности и наряды, одеяния для выхода ко двору и обувь. Не был обойден вниманием и ее отец, получивший в подарок дорогие шелковые ткани, золото и серебро, коней, седла и сбруи, а также изящный чайный сервиз.

Серьезная и внимательная девушка, Цыси быстро разобралась в установленных во дворце порядках. Реальная власть там принадлежала евнухам, поэтому с ними разумнее было дружить, чем ссориться. Они единственные составляли компанию наложницам, и потому их лесть воспринималась скопцами приветливо, беседы с ними давали пищу для ума, а сплетни и слухи помогали понять, что происходит вокруг. Цыси предлагала евнухам крепкую и долгую дружбу. Кроме того, она неплохо ладила с императрицей Нюгуру, с которой в течение более двух десятилетий их связывали непростые отношения. Облегчить заточение в гареме Цыси отчасти помогали многочисленные собачки породы пекинес, которых разводили исключительно для жизни во дворце. Наложница Цыси продолжала оставаться девственницей, и эти собачонки имперского достоинства отчасти были для нее как enfants manqués[9].

Цыси сильно беспокоило то обстоятельство, что у нее все еще не было полового контакта с императором. Однако Сын Неба, одержимый неистовством плотской страсти, предпочитал проводить сексуальные эксперименты в публичных домах, не уделяя внимания томимым ожиданием наложницам. Желая исправить сложившееся положение вещей, мачеха Айсиньгёро Ичжу и чиновники дворца убеждали императора отвлечься от излюбленных домов терпимости и обратить внимание на собственный гарем. Он так и сделал, и вскоре от него забеременела кроткая красавица Ли Фей.

Беременность Ли Фей предоставила Цыси уникальную в своем роде возможность. Согласно правилам гарема, беременные наложницы ни при каких обстоятельствах не могли иметь половых контактов, и даже Сын Неба не имел права нарушить этот запрет. Вот почему в один прекрасный день в 1855 г. одержимый похотью Айсиньгёро Ичжу выбрал одну из тех нефритовых табличек, на каких значились имена женщин, которых он мог видеть у себя ночью. На этот раз на табличке значилось имя целомудренной Цыси. Айсиньгёро Ичжу передал табличку главному евнуху.

Цыси долго ждала этого момента. Войдя к ней в покои, главный евнух раздел девушку, завернул ее в алое покрывало, взвалил на спину и понес в императорскую спальню. (Эта традиция восходила корнями ко времени правления династии Мин, когда наложницам бинтовали ноги и сами они ходить не могли.) Там он поставил ее на ноги у изножья кровати и снял с девушки покрывало. Цыси, конечно, дрожала от страха, но при этом она прекрасно знала, что ей надлежит делать. Она покорно взобралась на кровать, где, развалившись, возлежал наблюдавший за ней император. Она доверчиво придвинулась к нему, с надеждой вручая повелителю свое миниатюрное тело, позволяя при этом возбужденному, но недостаточно опытному императору видеть лишь свою застенчивость, но не сковывающий ее ужас.

Встреча прошла успешно. Девять месяцев спустя в одном из павильонов величественного Летнего императорского дворца Цыси произвела на свет Айсиньгёро Цзайчуня – долгожданного сына императора. Это было ей особенно приятно, потому что немногим ранее Ли Фей родила принцессу Юнь Ань – с точки зрения династических интересов никчемную дочку. А Цыси обеспечила династическую преемственность – и в качестве сосуда, воспринявшего драгоценное семя, получила статус наложницы первого ранга или супруги, уступая теперь в положении лишь императрице.

Трудно предположить, что Цыси, Ли Фей или даже императрица испытывали романтическую любовь по отношению к развратному и малоприятному мужчине, которому принадлежали. Но с другой стороны, они были близко знакомы только с евнухами и редко оставались наедине с другими придворными, например с завистливыми сводными братьями императора. Поэтому желание Цыси быть любимой Сыном Неба было разумным, стратегически верным, и не исключено, что при этом молодая женщина испытывала гордость. Позже она с тоской вспоминала о том непродолжительном периоде жизни, когда «император сильно к ней привязался и даже не смотрел на других женщин»16.

Однако на деле император не испытывал сильной привязанности к этой наложнице, чье стремление подражать невозмутимости Будды нашло отражение в ее прозвище «маленький Будда». Все чаще по ночам он выбирал нефритовую табличку с именем восхитительно легкомысленной Ли Фей. Однако, наряду с этим, Айсиньгёро Ичжу все чаще отвечал на вопросы и выслушивал замечания Цыси по поводу текущих событий, о которых она поначалу почти не имела представления, и дворцовых делах, которые она знала очень неплохо, поскольку суждения ее в этой области были здравыми и не лишенными смысла. В результате он предоставлял в ее распоряжение некоторые документы, как бы молчаливо предлагая ей лучше разобраться в хитросплетениях интриг, затеваемых в темных дворцовых коридорах власти. Но она часто плакала от отчаяния, потому что император ее не любил.

Так текла жизнь Цыси до 1860 г. Она уделяла очень большое внимание своей внешности, никогда не нарушала продолжительный ежедневный ритуал – после омовения ухаживала за телом, причесывалась, душилась мускусом. (В этих процедурах всем наложницам помогали евнухи.) Цыси каждый день обязательно гуляла – даже под дождем, что очень раздражало придворных дам, которым приходилось ее сопровождать. Ела она немного, выбирая самые вкусные из разделенных на малюсенькие порции 150 блюд, значительную часть которых составляли засахаренные фрукты и сладости. Со своим сыном, наследником императора, она виделась редко. Вскармливали его кормилицы, заботились о нем евнухи, однако Цыси часто обсуждала с императрицей вопросы его воспитания.

Мать принца, Цыси проводила долгие часы за чтением и учебой, потому что теперь дворцовые преподаватели учили ее читать и писать. Она делала оригами – складывала из бумаги фигурки кроликов и птиц, играла со своими черношерстными пекинесами, которые содержались при дворе в отдельном помещении. Еще она украшала цветами, которые просто обожала, каждую свою комнату, вплетала их в волосы и даже обвивала ими Шадзу (что значит «дурак») – самого любимого в то время своего песика. Ночью она спала на подушечке, набитой чайным листом, полагая, что это полезно для глаз.

Жизнь Цыси, как уважаемой наложницы и матери будущего императора, была настолько целенаправленной, насколько это определялось силой ее воли, энергией и ресурсами. И тем не менее она, как и многие люди ее круга, весьма неплохо разбиравшиеся в хитросплетениях интриг дворцовой жизни, почти не имела представления о том сумасшедшем мире, который раскинулся за пределами Запретного города. А этот мир – подлинный Китай – сотрясали массовые волнения, правление было из рук вон плохим, коррупция отнимала у простых людей последнее, они страдали от чиновников, бунтов недовольных, а еще от жадных и хитрых европейцев – «иностранных дьяволов», которым Цыси имела все основания не доверять.

Право ввозить в Китай в огромных количествах опиум из Индии, которым безнравственно пользовались Британия и ее союзники, подготовило почву для наступления иноземцев. Маньчжурское правительство, оказавшееся не в состоянии контролировать наркоманию, установило государственную монополию на торговлю опиумом, обложив его продажу таким налогом, что позволить себе покупать наркотик могли только богатые китайцы. Однако британские торговцы стали ввозить опиум в Китай нелегально, тем самым увеличивая его употребление и усиливая наркотическую зависимость людей, что вело к распаду семейных связей и ускоряло обнищание населения.

Десять лет спустя после Первой опиумной войны Британия предъявила Сыну Неба новые требования, включавшие легализацию торговли опиумом. Стремясь оказать еще большее давление, британцы вторглись в Кантон (Гуанчжоу). В 1860 г. под Пекином они с варварской свирепостью разрушили и разграбили Летний дворец. Айсиньгёро Ичжу, императрица, Цыси и большинство придворных, включая три тысячи евнухов, к этому времени уже покинули дворец. Их до нелепости пышная процессия, состоявшая из паланкинов и тележек, запряженных мулами, растянулась на пять миль.

Через год, проведенный в изгнании в роскошном императорском охотничьем домике в 110 милях от Пекина, униженный поражением и жестоко страдавший от воцарившегося хаоса двадцатидевятилетний император заболел и умер. Айсиньгёро Ичжу слабел постепенно, и когда стало ясно, что жить ему осталось совсем недолго, придворные чиновники сообщили, что он еще не назначил себе наследника. Для Цыси это послужило сигналом к действию. «Как всегда в экстренных случаях, – вспоминала она впоследствии, – мне приходилось действовать соответственно создавшемуся положению, и я сказала ему: “Вот твой сын”. Услышав меня, он открыл глаза и произнес: “Конечно, он унаследует трон”»17. Через несколько минут Айсиньгёро Ичжу скончался.

Так Цыси впервые вмешалась в политическую жизнь страны, и это определило всю ее дальнейшую судьбу и будущее Китая. Ей совсем недавно исполнилось двадцать пять лет, и теперь она была предоставлена лишь самой себе. Цыси вовсе не улыбалась участь ушедшей на покой покорной вдовы. Вместо этого они с Нюгуру добились статуса вдовствующих императриц и стали соправительницами при ее сыне Айсиньгёро Цзайчуне. Ее стали называть Наложницей женской добродетели, и с тех пор она была известна как Вдовствующая императрица Цыси, Императрица Запада. (Нюгуру получила имя Цыань – Императрица Востока.) Цыси немедленно заключила союз со своим деверем, князем Гуном, и вдовствующей императрицей Цыань. Эти три человека стали подлинными правителями Китая. Первым делом, с целью укрепления своих позиций, они уничтожили так называемую банду восьмерых, которые составляли против них заговор. Главарь банды был обезглавлен, двум ее членам позволили самим лишить себя жизни, а остальных заговорщиков сослали.

Цыси наслаждалась властью, но старалась реже демонстрировать на людях свой ум. По оценке ее биографа Стерлинга Сигрейва, она «стремилась к тому, чтобы ее работа при дворе включала и определяла подход ко всем проблемам… В первые годы правления она избегала навязывать кому бы то ни было свое мнение… Она формулировала общую взвешенную позицию, которой должны были соответствовать все принимаемые политические решения»18.

В 1864 г. правительство покончило с продолжавшимся несколько лет на юге Тайпинским восстанием, в 1868 г. было подавлено восстание дунган на севере. В период наступившей после этого мирной передышки правительство Цыси и Цыань провело многообещающие реформы, направленные на искоренение коррупции и привлечение способных мужчин на государственную службу.

Двум императрицам не было еще и тридцати, им недоставало опыта и образования, не хватало управленческих навыков, они и писать-то не умели без ошибок. Ни одна, ни другая ни разу не встречалась с иностранцами: обеих отгораживала ширма, за которой они сидели с советниками-мужчинами. Закрепившаяся впоследствии за Цыси репутация жестокого и невежественного тирана была, по меньшей мере, незаслуженной.

К сожалению, обе императрицы, обе матери Сыновей Неба еще хуже справлялись со своими материнскими обязанностями. Айсиньгёро Цзайчунь был трудным ребенком – ленивым и жестоким, а в подростковом возрасте он стал чрезвычайно похотлив. Император сбегал из Запретного города ради запретных наслаждений в публичных домах, и даже с евнухами пытался проводить эксперименты. «Женщины, девушки, мужчины и мальчики – он делал свое дело так быстро, как только мог, со всеми без разбора»19. Когда Айсиньгёро Цзайчуню было четырнадцать лет, доктора уже лечили его от сифилиса.

Чтобы покончить с этим, Цыси и Цыань решили подыскать ему невесту и нескольких наложниц, надеясь, что он сможет удовлетворять свою неуемную похоть дома. Но спустя шесть месяцев после свадьбы Айсиньгёро Цзайчунь возобновил сексуальные набеги на Пекин. Он и в грош не ставил свои обязанности, сводил на нет все усилия чиновников, понижал в звании и унижал высокопоставленных должностных лиц, отправлял в отставку министров. Управлять страной становилось все труднее.

Обеим императрицам пришлось вмешаться и восстановить чиновников в прежних должностях. Правительство получило возможность возобновить нормальную работу. Китай лихорадило. Через три месяца Айсиньгёро Цзайчунь заразился оспой, свирепствовавшей тогда в Пекине. Не будучи в состоянии подняться с постели, он издал указ, в соответствии с которым вплоть до выздоровления его полномочия передавались императрицам. В январе 1875 г. Роберт Харт записал в дневнике слова иностранного врача, который сказал, что «император болен не оспой, а сифилисом»20.

Чем бы Айсиньгёро Цзайчунь ни болел, он умер 12 января. Цыси оплакивала сына; благодаря ему она взошла на императорский престол, но сам он, когда вырос, превратился в чудовище – невежественного и жестокого юношу, по мнению многих, лишь смертью искупившего страшный вред, который его правление нанесло стране. Другие, правда, поговаривали о том, что он был убит.

Айсиньгёро Цзайчунь не назначил преемника, поэтому императрицы должны были продолжать править до тех пор, пока не найдется достойная кандидатура на этот высокий пост. Запретный город стал поистине запретным, поскольку сторонники и родственники разных принцев, которые имели право претендовать на трон, поддерживали их всеми доступными средствами. Но эти принцы были либо слишком буйными, либо испорченными посещениями публичных домов. В конце концов Цыси нашла подходящего принца – трехлетнего племянника, сына своей сестры, кандидатуру которого одобрила Цыань. Так же, как она поступила при восшествии на престол Айсиньгёро Цзайчуня, Цыси озадачила придворных на первый взгляд странным заявлением. «Я усыновляю ребенка – сына седьмого принца», – объявила она. Потом вышла, тут же вернулась к собравшимся со своим новым «сыном» и сказала: «Это ваш император!»21

Малолетний император, который получил новое имя Айсиньгёро Цзайтянь и стал править под девизом «Славная преемственность» (Гуансюй), был несчастливым ребенком. Его тетка-императрица не только использовала его для того, чтобы к власти в Китае не могли прийти правители, похожие на ее покойного сына, – она спасла его от семьи, где мальчика сильно обижали. Его истеричная мать и без меры пьющий отец постоянно издевались над ним, он и его братья с сестрами часто голодали, некоторые из них даже умерли.

Два месяца спустя умерла Апют, беременная жена Айсиньгёро Цзайчуня. В официальном сообщении говорилось о ее самоубийстве, однако возможно, Апют убили, чтобы предотвратить рождение ребенка, который считался бы законным наследником Айсиньгёро Цзайчуня. Цыси оказалась в числе тех, кого подозревали в убийстве, и впоследствии сомнения в ее непричастности к смерти Алют отрицательно сказались на ее репутации.

Стерлинг Сигрейв приводит доказательства, призванные снять с Цыси эти подозрения. Именно она выбрала Алют в жены своему сыну, и нет никаких свидетельств того, что впоследствии императрица об этом сожалела. У нее не было причин опасаться ребенка Алют, который гарантировал бы ей, его бабушке, сохранение собственных позиций. Кроме того, в то же самое время, когда умерла Алют, пытались отравить и саму Цыси. Она себя очень плохо чувствовала, и, несмотря на поставленный диагноз – болезнь печени, – вплоть до 1883 г. было принято считать, что ее недомогание носит хронический характер. Она часто отсутствовала во время придворных церемоний и, как сообщалось, несколько раз даже находилась при смерти.

Роберт Харт полагал, что из двух вдовствующих императриц Цыси была более влиятельной и умной, а Цыань – более привлекательной. Цыси, как он отмечал в дневнике, «обладает вспыльчивым нравом, но надо отдать должное ее способностям»22. Однако это ее качество часто недооценивалось из-за стремления всем нравиться и предрасположенности к лести. «Наше сердце» – так называла Цыси преданного и способного иностранного чиновника, единственного покинувшего родину иностранца, который провел при китайском дворе двадцать три года и писал, что она «всегда вела себя как человек, а не как чудовище»23.

Теперь китайским императором стал душевно травмированный и заикавшийся ребенок, а сестра его матери слишком плохо себя чувствовала, чтобы уделять достаточно внимания его воспитанию. Несмотря на перенесенные в детстве страдания и неоправданно суровое дворцовое воспитание, которое было поручено евнухам со строгим наказом не испортить его, как испортили Айсиньгёро Цзайчуня, Айсиньгёро Цзайтянь стал преданным своим обязанностям императором. Тем не менее он постоянно оставался задумчивым и стремился к уединению.

В 1881 г. после болезни умерла Цыань, вследствие чего постоянно плохо себя чувствовавшая Цыси стала подлинной правительницей Китая. В 1887 г. по требованию нескольких придворных чиновников ее регентство было продлено еще на два года, хотя считалось, что по достижении пятнадцати лет Айсиньгёро Цзайтянь станет достаточно взрослым, чтобы взять бразды правления государством в свои руки. Такая отсрочка дала Цыси возможность выбрать для приемного сына жену и двух наложниц.

Новой императрицей стала племянница Цыси, Луньюй – стройная девушка с неправильным прикусом, которую Цыси очень любила. В наложницы были выбраны две миловидные сестры, рекомендованные влиятельным евнухом. Цыси надеялась, что у Айсиньгёро Цзайтяня родятся наследники и после этого он станет полноправным императором. Тогда она смогла бы оставить Запретный город, где царила напряженная суета, удалиться на покой и жить в роскоши вновь отстроенного Летнего императорского дворца.

Но Айсиньгёро Цзайтянь страдал от преждевременного семяизвержения, из-за чего при близости с женщинами ощущал себя импотентом. Положение осложнялось тем, что Луньюй отнюдь не стремилась выйти за него замуж: она уступила настоянию родителей. Хоть молодые люди не выражали особого желания вступить в брак, свадьба состоялась, и Цыси, которой уже исполнилось пятьдесят четыре года, посчитала, что вполне может уходить на покой. Чарльз Денби, оптимистически настроенный в отношении правления Айсиньгёро Цзайтяня американский дипломат, предсказывал, что «строительство железных дорог, линий электропередачи, естественные науки, создание нового флота и современной армии, внедрение национальной банковской системы и модернизация монетного двора скоро получат большое развитие»24.

Но вместо того, чтобы вести Китай к процветанию, нерешительному Айсиньгёро Цзайтяню пришлось руководить страной в период разрушительной японо-китайской войны 1894–1895 гг. Воинственная Япония, осуществившая модернизацию, пыталась противостоять российской экспансии в Корею и Северный Китай. Китай и Корея обоюдно стремились к сохранению отношений, при которых Китай защищал бы номинально являвшуюся вассальной по отношению к нему Корею. Но общественное мнение в Корее разделилось, и в 1894 г. вспыхнуло восстание. Китай послал войска для помощи корейскому правительству, а Япония стала оказывать военную поддержку оппозиции и захватила дворец. Официальному объявлению войны 1 августа 1894 г. предшествовали ожесточенные бои.

Японо-китайская война во многих отношениях стала началом конца династического Китая. Японцы легко одерживали победы над китайцами на суше и на море и вскоре уничтожили китайский военно-морской флот. Они вторглись в Маньчжурию, и Китаю пришлось просить мира. Договор, заключенный в Симоносеки, унизил и ослабил Китай, которому пришлось признать самостоятельность Кореи, передать навечно Японии остров Тайвань и две другие территории, открыть четыре порта для торговли и уплатить огромную контрибуцию в двести миллионов лян. В дело вмешались Россия, Франция и Германия, вынудившие Японию отказаться от аннексии одной из территорий Китая, но за это Китаю пришлось заплатить дополнительную контрибуцию в тридцать миллионов лян. (Один лян, служивший в Китае валютой, содержал около сорока граммов серебра.)

Сокрушительное поражение Китая в японо-китайской войне стало неоспоримым свидетельством вырождения династии Цин и неэффективности ее правления. Недовольные реформаторы, обращавшие внимание на то, как модернизация усилила Японию, все активнее выступали за модернизацию Китая, а в сельской местности усиливались революционные настроения. Критики и соперники Цыси сосредоточивали внимание на позорном поражении Китая, чтобы обвинить ее в незаконной растрате средств, которые предназначались на переоснащение военно-морского флота, на восстановление замечательного Летнего императорского дворца. Эти обвинения были несостоятельными. Цыси не руководила реставрационными работами, хотя по достоинству оценила их результаты, и у нее не было возможности воспользоваться выделенными на модернизацию флота средствами, поскольку этот вопрос находился в исключительной компетенции адмиралтейства.

Напряженность и неотложная необходимость изменения имперской политики назревали с каждым днем. Цыси охватил ужас, когда японские агенты организовали в Корее переворот, направленный против королевы Мин, которая получила многочисленные ножевые ранения, после чего ее заживо сожгли. Тем временем Айсиньгёро Цзайтянь решил отправить в отставку всех, кто подверг сомнению его решения о том, как следует проводить реформы. Консерваторов шокировало его очевидное и бесцеремонное игнорирование маньчжурских традиций и намеренное назначение японского государственного деятеля на ответственную должность в китайском правительстве. Это побудило Цыси вернуться к управлению государством. Выслушав все заявления, свидетельствовавшие о допущенных племянником ошибках, она волей-неволей согласилась с его оппонентами. После этого она решила снова взять на себя обязанности правительницы и продолжать руководить страной вместе с Айсиньгёро Цзайтянем.

Некоторые из начатых им реформ были свернуты. Однако нескольких реформаторов обвинили в предательстве, их наказали или казнили. Несмотря на явно хорошие личные отношения между императором и его стареющей теткой, стали распространяться слухи о том, что она с группой заговорщиков держит его во дворце под домашним арестом. Один человек, вынужденный бежать из Китая, распространял подстрекательские слухи о том, что у кормила правления в Китае встала злая ведьма. Другой, более изощренной его выдумкой, стала история о том, что шестидесятитрехлетняя Цыси тайком под видом евнухов приводит во дворец мужчин и совокупляется с ними. Этот же человек готовил против Цыси заговор с целью ее убийства.

В некоторых вопросах Роксолана могла бы понять обстановку, сложившуюся в императорском дворце. Например, на Цыси было оказано давление с тем, чтобы она предоставила двум принцам мечи санфан, даровав им таким образом право обезглавить любого человека, если они сочтут это нужным. Более умеренные придворные теперь имели все основания пристальнее следить за своими словами и действиями.

В 1898 г., стремясь противостоять грязным слухам, распространявшимся ее врагами, Цыси пошла на полный разрыв с традициями и пригласила во дворец на чай жен иностранных дипломатов. Ее гостьи нашли, что держится она по-дружески, проявляет любознательность, в ней не было и намека на жестокость, о которой они много слышали. К удивлению приглашенных, император тоже присутствовал на церемонии, хоть и не проявлял к гостьям большого интереса: он просто сидел там и беспрерывно курил.

В том же году в Китае вспыхнуло Боксерское восстание, направленное против иностранцев. Оскорбления христианских миссионеров, зачастую весьма невежественных, и принявших христианство китайцев перерастали в открытый террор. Потом, когда один молодой англичанин застрелил китайца, который на него накричал, разъяренная толпа китайцев сожгла пекинский ипподром, очень популярное среди иностранцев место. Повстанцы громили резиденции иностранных граждан и их церкви.

Когда Цыси вернулась во дворец, ее раздирали внутренние противоречия: она не знала, что делать – поддерживать восстание или подавлять его. Позже она вспоминала о том, что вопреки ее желанию поддерживавшие Боксерское восстание министры издали указ об убийстве всех иностранцев. В то же время иностранцы обвиняли ее в поддержке повстанцев и в том, что она посылала войска для предотвращения предпринимавшихся иностранцами военных попыток их разбить.

С 13 по 16 июня 1900 г. «боксеры» и их последователи разрушили и разграбили посольский квартал. Кроме того, они преследовали тех китайских торговцев, которые продавали свои товары иностранцам. Иностранцы и китайцы-христиане пытались найти убежище в храмах. Китайские слуги бежали от своих иностранных хозяев. В сельской местности «боксеры» перебили тысячи китайцев-христиан.

В этой напряженной ситуации германский посланник в Китае барон Клеменс Август Фрайхер фон Кеттелер приказал немецким морским пехотинцам расстрелять группу повстанцев. Цыси и Айсиньгёро Цзайтянь издали направленные против «боксеров» указы, запрещавшие убийства иностранцев и подстрекательство людей к убийству иностранцев. Тем не менее иностранцы продолжали погибать. Во время устроенной однажды резни были обезглавлены сорок пять миссионеров, которых сопровождали женщины и дети. На несколько дней их отрубленные головы были выставлены на всеобщее обозрение в укрепленной на стене клетке.

К 14 августа 1900 г. коалиционные войска подошли к Пекину, освободили иностранцев, разграбили город, а потом двинулись в направлении Летнего императорского дворца, куда бежали Цыси, император и многие придворные. По пути они перебили десятки тысяч китайцев, разорили и разграбили тысячи домов, а потом захватили Летний дворец, разрушив там буддистские храмы и статуи.

В новом дворце, где Цыси пыталась скрыться, она издала указ о наказании чиновников и представителей знати, которые подстрекали повстанцев. Двое из них были казнены. Потом они с императором и придворными вернулись в Запретный город. Иностранцы потребовали уплатить контрибуцию и продиктовали условия мирного договора. Цыси снова сосредоточила власть в своих руках, хотя и разделила бразды правления с племянником-императором. Вскоре она возобновила чаепития, на которые приглашали женщин-иностранок.

Когда Цыси было семьдесят лет, у нее случился удар, но вскоре императрица смогла вернуться к работе. 14 ноября 1908 г. постоянно недомогавший император Айсиньгёро Цзайтянь скончался. На следующий день умерла Цыси. Она слишком много работала, была до крайности измотана и болела гриппом. Маньчжурская династия пережила ее лишь на три года.

История сурово осудила Цыси. Многие современники видели в ней жестокого деспота. На деле же императрица стала жертвой собственной несостоятельности – отсутствия образования и недостатка опыта в том, что касается управления, придворных обычаев и процедур. Кроме того, она оказалась в зависимости от системы, заточившей ее в Запретном городе, где она не получала никакого представления о катастрофической ситуации в собственной стране. Помимо этого, личные качества мешали ей разумно и эффективно править государством. Постоянная потребность всем нравиться позволяла льстецам и подхалимам оказывать на нее большое влияние. Да и сама императрица нередко демонстрировала боязливость и нерешительность.

И тем не менее Цыси удавалось достигать значительных успехов. Если принять в расчет узкие рамки той жизни, которая выпала на ее долю, непреклонное стремление Цыси взойти на вершины власти просто поражает. При полном опасностей коррумпированном китайском дворе она с успехом применяла свои способности и смогла удовлетворить свои амбиции, чтобы достичь высшей власти в стране. Для неискушенной наложницы она добилась редчайшего успеха.

Ни Роксолану, ни Цыси нельзя рассматривать вне тех обстоятельств, в которых им было суждено жить. Объективная историческая оценка не может игнорировать тот факт, что обе эти женщины смогли успешно приспособиться к своему положению наложниц и усвоить правила, царившие в гареме, существовавший этикет и традиции, а потом установить такие отношения, которые не только привели их к власти, но и позволили сохранять ее на протяжении десятилетий. Они смогли сделать так, что принудительное сожительство возвело их к вершинам власти, и им даже удалось умереть естественной смертью в собственной постели.

Примечания автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Jung Chang, Wild Swans: Three Daughters of China (New York: Simon & Schuster, 1991); Kang-i Sun Chang, The Late Ming Poet: Chen Tzu-lung, (New Haven: Yale university Press, 1991); Gail Hershatter, «Courtesans and Streetwalkers: The Changing Discourses on Shanghai Prostitution, 1890–1949», Journal of the History of Sexuality (Oct. 1992), 3, no. 2, 245–269; Inside Stories of the Forbidden City перевод Zhao Shuhan (Beijing: New World Press, 1986); Women in the Chinese Patriarchal System: Submission, Servitude, Escape and Collusion, ред. Maria Jaschok и Suzanne Miers (London: Zed Books Ltd., 1994); Maria Jaschok, Concubines and Bondservants (N.J.: Zed Books, 1989); Keith McMahon, Misers, Shrews, and Polygamists: Sexuality and Male-Female Relations in 18th Century Chinese Fiction (Durham: Duke University Press, 1995); Marinus Johan Meijer, Murder and Adultery in Late Imperial China (The Netherlands: E.J. Brill, 1991); James A. Millward, «А Uyghur Muslim in Qialong’s Court: The Meanings of the Fragrant Concubine», Journal of Asian Studies, 53, no. 2 (May 1994), 427–458; Albert Richard O’Hara, The Position of Women in Early China (Taipei: Mei Ya Publications, 1971); Sterling Seagrave, Dragon Lady: The Life and Legend of the Last Empress of China (New York: Knopf, 1992); Marina Warner, The Dragon Empress: Life and Times of Tz’u-hsi: 1835–1908, Empress Dowager of China (London: Weidenfeld & Nicolson, 1972).

2 Фу Сянь, III в., цит. no: Seagrave, 29.

3 Denise Chong, The Concubines Children (Toronto: Viking, 1994), 8.

4 В соответствии с указом 1923 г. о положении женщин в семье институт муи-жаи был упразднен, но его пережитки сохранялись еще достаточно долго.

5 Источник рассказа о Мэй-Йин: Denise Chong, The Concubine’s Children.

6 Основными источниками раздела о японских наложницах и гейшах являются: Liza Crihfield Dalby, «Courtesans and Geisha: The Real Women of the Pleasure Quarter» в Women of the Pleasure Quarter: Japanese Paintings and Prints of the Floating World, под ред. Elizabeth de Sabato Swinton (New York: Hudson Hills Press, 1995); Liza Crihfield Dalby, Ceisha (Berkeley: University of California Press, 1998); Liza Dalby, «Tempest in a Teahouse», Far Eastern Economic Review, 27 July 1989, 36–37; Sheldon Garon, Molding Japanese Minds: The State in Everyday Life (Princeton: Princeton University Press, 1992); Joy Henry, Understanding Japanese Society (New York: Routledge, 1987); Laura Jackson, «Bar Hostess», в Women in Changing Japan, под ред. Joyce Lebra, Loy Paulson и Elizabeth Powers (Boulder: Westview Press, 1976); Sumico Iwano, The Japanese Woman: Traditional Image and Changing Reality (Cambridge: Harvard University Press, 1993); Yamakawa Kikue, Women of the Mito Domain: Recollections of Samurai Family Life (Tokyo: University of Tokyo Press, 1992); Takie Sugiyama Lebra, Above the Clouds: Status Culture of the Modern Japanese Nobility (Berkeley: University of California Press: 1993); Lisa Louis, Butterflies of the Night: Mama-Sans, Ceisha, Strippers, and the Japanese Men They Serve (New York: Tengu Books, 1992); Lady Nijo, nep. Wilfrid Whitehouse и Eizo Yanagisawa, Lady Nijo’s Own Story (Rutland: Charles E. Tuttle Company, 1974); Bill Powell, «The End of the Affair?», Newsweek, July 10, 1989, 22–23; Albrecht Rothacher, The Japanese Power Elite (New York: St. Martin’s Press, 1993); Sharon L. Sievres, Flowers in Salt: The Beginning of Feminist Consciousness in Modern Japan (Palo Alto: Stanford University Press, 1983); Women of the Pleasure Quarter: Japanese Paintings and Prints of the Floating World, под ред. Elizabeth de Sabato Swinton (New York: Hudson Hills Press, 1995). Работа Артура Еолдена «Воспоминания гейши» (Toronto: Vintage Canada, 1999) – это вымышленная история жизни гейши, особенно интересная тем, что Минеко Иваскай, одна из самых известных гейш 1960-1970-х гг., подала на автора в суд. Еолден с благодарностью признал, что он в долгу перед Минеко, у которой неоднократно брал интервью. Минеко обвинила его в том, что на самом деле книга основана на искаженной истории ее жизни, но Еолден это обвинение отрицал.

7 На протяжении веков синтоизм был популярной религией, передававшейся из поколения в поколение на основе устной традиции. В XIV в. были составлены пять книг, в которые вошли основные положения синтоизма, где также излагались философские основы религии.

8 Benedict, 504.

9 Источник рассказа о даме Нидзё: The Confessions of Lady Nijo, под ред. Karen Brazell (London: Arrow Books Ltd., 1975).

10 Эту процедуру описала в книге «Рейша» Лайза Крифилд Дэлби, американка, обучавшаяся профессии гейши.

11 Основными источниками этого раздела являются: Andre Clot, Suleiman the Magnifcent: The Man, His Life, His Epoch (London: Al Saqi Books, 1989); Carla Coco, The Secrets of the Harem (New York: The Vendome Press, 1997); Zeynper M. Durukan, The Harem of The Topkapi Palace (Istanbul: Hilal Matbaacilik Koll, 1973); Jason Goodwin, Lords of the Horizons: A History of the Ottoman Empire (London: Chatto & Windus, 1998); Roger Bigelow Merriman, Suleiman the Magnifcent (New York: Cooper Square Publishers, 1966); Barnette Miller, Beyond the Sublime Portal: The Grand Seraglio of Stambul (NewYork: AMS Press, 1931); N. M. Penzer, The Harem: An Account of the Institution as It Existed in the Palace of the Turkish Sultans with a History of Grand Seraglio from Its Foundation to Modern Times (London: Spring Books, 1936); Yasar Yusel and M. Mehdi llhan, Sultan Suleiman: The Grand Turk (Ankara: Turk Tarih Kurumu Basimevi, 1991).

12 Miller, 87.

13 Через брак Ибрагима с Хадиджой – царственной сестрой Сулеймана.

14 Основными источниками этого раздела являются: Princess Der Ling, Two years in the Forbidden City (New York: Dodd, Mead and Company, 1929); Charlotte Haldane, The Last Great Empress of China (London: Constable, 1965); Sterling Seagrave with Peggy Seagrave, Dragon Lady: The Life and Legend of the Last Empress of China (New York: Alfred A. Knopf 1992); Marina Warner, The Dragon Empress: Life & Times of Tz’u-hsi 1835–1908 Empress Dowager of China (London: Hamish Hamilton, 1984 [первое издание вышло в 1972 г.]). В биографии Сигрейва исправлены многие фактические ошибки, на которых основывались работы предыдущих биографов.

15 Warner, 7.

16 Der Ling, 251.

17 Там же, 252.

18 Seagrave, 92.

19 Там же, 126.

20 Там же, 134.

21 Там же, 140.

22 Там же, 146.

23 Там же, 159.

24 Там же, 175.

ГЛАВА 3 Европейские королевские фаворитки

Нелл Гвин

Жанна Антуанетта де Помпадур

Жанна дю Барри

Лола Монтес

Катарина Шратт

Алиса Кеппел

Елена Лупеску

Камилла Паркер-Боулз

«Королей справедливо называют богами, – писал английский король Яков I в 1609 г. – В определенном смысле они осуществляют… божественную власть на земле». Как и Бог, «короли обладают властью над… жизнью и смертью… над всеми своими подданными… и тем не менее они не обязаны отчетом никому, кроме одного лишь Господа… А еще королей сравнивают с отцами семейств, потому что король – это поистине parens patriae, политический отец народа»1.

Сущность монархии определяется идеей божественного права королей; она по сей день узаконивает власть европейских правящих династий. Их стоявшие у власти представители были наделены широкими полномочиями, и до XVIII в., когда началось проведение реформ, они почти ни перед кем не отчитывались. Королевские дворы служили образцами расточительности и в то же время строго следовали правилам этикета. Там же возникали причины и поводы для интриг и угроз, поскольку придворные боролись друг с другом за благосклонность правителя и за возможность влиять на принимаемые им решения.

Одним из основных в перечне таких решений являлся вопрос о браке монарха. Цель бракосочетания состояла в сохранении божественной власти за счет передачи ее по наследству через брачные узы, а также в усилении страны путем установления стратегически важных экономических отношений и заключения военных союзов. Организация династических браков входила в сферу компетенции высокой дипломатии: опытные чиновники и придворные подыскивали подходящую кандидатуру в супруги правителя. Как и в большинстве случаев с договорными браками, романтическая любовь при этом не играла решающей роли, хотя иногда сопутствовала остальным условиям. Суть дела состояла в том, что чета монархов должна была произвести на свет законных царственных отпрысков – потенциальных наследников престола и других представителей высшей аристократии, которые в будущем могли бы стать королями и королевами в нескончаемо ведущейся в Европе матримониальной шахматной партии.

Неизбежным следствием династических браков, учитывая, что монарх обладал абсолютной властью, становились внебрачные связи, возникавшие на основе страсти, романтической любви, продиктованные гордостью от обладания и удобством. В результате наличие фаворитки у монарха составляло общую характерную черту, присущую большинству европейских правящих семейств.

Многие любовницы монархов являлись знатными особами, хотя с представительницами других сословий, например с актрисами, царственные правители, как правило, знакомились в театрах. Такие женщины привносили в атмосферу запутанных придворных взаимоотношений отличавшиеся от них элементы жизни простого народа. Нередко короли устраняли возникавшую при этом в силу социальных различий неловкость, возводя любовницу из народа в дворянское достоинство.

Однако независимо от того, голубых кровей была королевская любовница или простолюдинкой, она никакими средствами не могла скрыть позор своего статуса королевской шлюхи. Герцогиня Дорчестерская, любовница Якова II, сознательно это подчеркнула, встретившись как-то с герцогиней Портсмутской и графиней Оркни – любовницами Карла II и Вильгельма III: она без всякого смущения назвала себя и этих двух дам «тремя шлюхами». Такой грубый и презрительный ярлык навешивали в Европе не только на проституток, но и на титулованных «содержанок», голубая кровь которых пачкала смятые ими в порыве страсти простыни.

Борьба за внимание со стороны монарха, обладающего Богом данной властью, часто могла приобретать уродливые формы. Нелл Гвин – любовница Карла II, короля, правившего Англией с 1660 по 1685 г., – однажды пригласила к себе свою соперницу Молл Дэвис с тем, чтобы угостить ее деликатесами, в которые добавила слабительное. И ближайшей ночью, когда Молл нежилась в могучих объятиях Карла II, природа взяла свое – внезапно и неотвратимо.

Бедняжка Молл! Да и Нелл, которой для достижения того положения, к какому она стремилась, пришлось прибегнуть к «туалетной» тактике, счастливицей не назовешь. Став королевской любовницей, женщина могла вознестись на недосягаемую высоту, однако, мягко говоря, положение это было достаточно рискованным.

Нелл Гвин2

Нелл Гвин была самой веселой и хорошенькой из всех королевских фавориток. Девушка со слегка вздернутым носиком, блестящими каштановыми волосами, светло-карими глазами, открытым взглядом, отражавшим присущую ей прямоту и честность, упругой и изящной грудью, она немного напоминала подростка-сорванца. Нелл была настолько очаровательна, что Карл распорядился сделать несколько ее живописных портретов, и наверняка художник, изобразивший ее обнаженной, бросал на нее похотливые взгляды, когда она ему позировала.

Но Нелл покорила Карла прежде всего непринужденностью и великодушием. Он не мог не восхищаться ее острым умом и добрым нравом, делавшим девушку похожей на «записного придворного шута, веселящего гостей на холостяцкой пирушке»3. А со временем король узнал, что, несмотря на его бесчисленные похождения, Нелл его безумно любила и хранила ему верность. Она была женщиной без претензий, до конца жизни так и не научившись писать, когда требовалось, Нелл с трудом выводила корявые инициалы, – но ее энергия била ключом: она могла веселиться всю ночь напролет и встретить рассвет такой же полной сил и задора, какой была в полночь.

Нелл встретила тридцатисемилетнего Карла II, когда ей было семнадцать. Это случилось в 1667 г., восемнадцать лет спустя после казни его отца, Карла I, когда он уже семь лет правил страной, после долгого изгнания, проведенного на континенте, куда его переправили вслед за поражением монархии в гражданской войне в Англии. Англичане, разочарованные жесткими мерами Кромвеля, применявшимися на протяжении почти двух десятилетий, с восторгом приветствовали приход Карла к власти, хотя нация, которой он стал править, в политическом, социальном и религиозном отношении была разделена на противоборствующие лагеря.

Годы изгнания в Европе оставили в душе Карла неизгладимый эмоциональный след. С одной стороны, он так горячо приветствовал прекращение в Англии жестокой дискриминации римско-католической церкви, что некоторые подозревали его в тайном принятии католичества. С другой – его приводило в ужас удручающее состояние английского театра. Он сделал все возможное, чтобы ускорить его возрождение, и разрешил женщинам играть на сцене, полагая, что драматические представления станут глубже и реалистичнее. Не случайным поэтому было его пристальное внимание к актрисам, в частности к наиболее известным из них – Молл Дэвис и Нелл Гвин.

Незадолго до встречи с Нелл Карлу пришлось столкнуться с тремя тяжелыми, кризисными ситуациями – эпидемией бубонной чумы 1664–1666 гг., во время которой погибло около ста тысяч жителей Лондона; великим лондонским пожаром 1665 г., от которого до основания сгорело тринадцать тысяч домов, девяносто семь приходских церквей и замечательный собор Святого Павла; и англо-голландской войной 1665–1667 гг., которую Англия спровоцировала, но после нескольких унизительных поражений проиграла.

Однако ни одно из этих бедствий – равно как и его супруга, Екатерина Брагансская – не могло удержать Карла от посещений театра и заставить его отказаться от любовных похождений. «Господь никогда не проклянет мужчину, позволившего себе небольшое удовольствие», – часто шутил он, а его недруги называли его «величайшим врагом целомудрия и брака». Нелл, в то время еще подросток, со своей стороны, сумела преодолеть свое низкое происхождение – отец ее был солдатом, который умер в долговой тюрьме Оксфорда, а мать торговала пивом в публичном доме на улице Друри-лейн и как-то, будучи в изрядном подпитии, свалилась в канаву. Сама Нелл сначала продавала устрицы в Королевском театре, потом апельсины, а к четырнадцати годам уже дебютировала на сцене и стала любовницей внучатого племянника Шекспира – Чарльза Харта. Когда король Карл II встретил ее в 1667 г., Нелл уже завела нового любовника и стала признанной актрисой – сценической соперницей Молл Дэвис, бывшей в то время фавориткой короля.

Карл часто ходил на представления, в которых участвовала Нелл, но, встретив как-то девушку в театре, поразился ее бойкой развязности и полным отсутствием заносчивости. Она относилась к королю и повелителю без тени подобострастия, позволяя себе в его присутствии отпускать скабрезные шутки. Когда в первый раз они вместе вышли поесть, с ними был и тогдашний любовник молодой актрисы. Этот выход закончился анекдотически: Карл хотел было расплатиться за обед, но у него не оказалось денег, и пока Нелл весело подшучивала над его временной нищетой, расплачиваться за всех троих пришлось ее любовнику.

Вскоре после этого Нелл стала одной из любовниц Карла. В каком-то смысле их отношения можно назвать любовным приключением, хотя оба они скорее относились к числу прагматиков, чем романтиков. Они не изводили друг друга бурями страстей и не обременяли себя тратой времени на нескончаемые любовные послания. Вместо этого Карл причислил Нелл к числу своих любовниц, а она решила хранить ему верность, так прокомментировав свое решение: «Я – шлюха единственного мужчины». Она пыталась убедить Карла следовать ее примеру. «Одной шлюхи за раз вам будет вполне достаточно, ваше величество», – убеждала Нелл короля, отказавшись принимать соперницу на праздновании дня его рождения4.

Нелл и Карл, в принципе, придерживались единого мнения относительно положения королевской любовницы. Дом, содержание и щедрые подарки они считали de rigueur[10]. Обычно Карл жаловал своих любовниц титулами, а побочных сыновей герцогством, и Нелл надеялась, что эта традиция распространится и на нее. В 1670 г. она родила Чарльза Стюарта, а год спустя на Рождество – Джеймса. Поскольку у супруги Карла, королевы Екатерины, постоянно случались выкидыши и она не могла подарить ему законных наследников, Нелл, как и другие любовницы короля, имела основания рассчитывать на его благосклонное отношение к незаконнорожденным отпрыскам. И он оправдывал ожидания любовниц: пятеро из двадцати шести нынешних герцогов являются его потомками.

Когда Карл попытался немного урезать расходы на содержание Нелл и предложил арендовать для нее дом, она не только отвергла это предложение короля, но и, в знак протеста, решила вернуться в театр и продолжить карьеру актрисы. Точно так же как она отдала Карлу свое сердце, а не сдала его напрокат, говорила Нелл, ей хотелось быть полноправной хозяйкой собственного жилища, а не квартиросъемщицей. Поначалу Карл опечалился, но вскоре поселил ее на улице Пэл-Мэл, в прекрасном доме с садом, который примыкал к его собственному саду, что позволяло любовникам часто встречаться и разговаривать, не привлекая при этом излишнего внимания посторонних.

Эти беседы много значили для Нелл. Она делилась сокровенными мыслями с Карлом – мудрым и более опытным другом, к тому же еще и любовником. «Он был мне другом и позволял высказывать наболевшее, давал дружеские советы, говорил о том, кто мне друг, а кто нет», – с грустью вспоминала она после его кончины5.

Нередко любовники в подробностях обсуждали вопросы, касавшиеся денег. В отличие от других любовниц Карла, Нелл – как и Молл Дэвис, – по-видимому, была женщиной, которая хотела получать лишь то, что ей причиталось по праву, и потому просила выделить ей достаточно скромный годовой доход в размере 500 фунтов стерлингов. Несмотря на то что Карл отказал ей в этой просьбе, она умудрилась за четыре года выудить из королевского кошелька 60 000 фунтов стерлингов. Ей нужны были деньги! Из каких еще источников она могла получить средства на то, чтобы платить за прекрасную карету с шестеркой лошадей, выдавать жалованье восьми слугам, покупать лекарства больной матери, делать пожертвования и расплачиваться за серебряную раму кровати, украшенную великолепной гравировкой? Иногда Нелл посылала приходившие ей счета (за такие вещи, как белые атласные нижние юбки, пеньюары из красного атласа и алые атласные туфельки, расшитые серебром) в казначейство – министерство финансов королевского правительства, где их и оплачивали, возможно засчитывая эти расходы в качестве авансовых платежей или денег, которые, по ее словам, король ей задолжал.

Сколь бы крупными ни казались эти расходы, они были жалкой милостыней по сравнению с суммами, которые выделялись некоторым другим любовницам Карла. Барбара Палмер, позже ставшая графиней Кастлмейн, получала 19 600 фунтов стерлингов ежегодно из доходов казны и огромные деньги из других источников. Луиза де Керуаль, искушенная французская соперница Нелл, в качестве основного содержания ежегодно получала 10 000 фунтов стерлингов из доходов от продажи лицензий на торговлю вином, и лишь за один год ей было выделено 136 668 фунтов стерлингов на постройку нового дворца. Документы за 1676 г. свидетельствуют о том, что Луиза занимала более высокое положение при Карле, чем Нелл: она получила 36 073 фунта стерлингов, в то время как Нелл – 7938.

Но значительно больше, чем деньги, Нелл волновала проблема титулов. Карл даровал герцогское достоинство другим своим любовницам, но отказывался пожаловать дворянство Нелл, по всей видимости, из-за ее незнатного происхождения. Обиду и досаду Нелл вполне можно понять. Когда Карл увидел ее в новом платье и воскликнул, что в нем она выглядит как истинная королева, Нелл не преминула съязвить: «И как истинная шлюха, недостойная быть даже герцогиней!»6 Хоть Нелл продолжала оставаться без титула, она во что бы то ни стало хотела добиться от Карла, чтобы ее сыновья получили дворянское достоинство. Стремясь достичь этой цели как можно скорее, она называла сыновей «маленькие ублюдки». Когда Карл ее за это упрекал, Нелл резко ему возражала, говоря, что называть их по-другому у нее нет оснований. Избранная ею стратегия оказалась действенной. Карл уступил, однако возвел «ублюдков» не в герцогское, а в дворянское достоинство, сделав их лордами Боклерк или Бокпер. В 1680 г., спустя четыре года после смерти их младшего сына, о котором Нелл постоянно горевала, Карл даровал герцогское достоинство их оставшемуся в живых сыну Чарльзу, который стал герцогом Сент-Олбанс.

Отношения Нелл с королем длились семнадцать лет, и за все это время она никогда не была его единственной любовницей.

Ей не составило труда обставить соперницу-актрису Молл Дэвис, но при конкуренции с такими аристократками, как Луиза де Керуаль, Нелл подводило ее незнатное происхождение. Луиза являла собой противоположность Нелл во всем, кроме красоты. Царственная, образованная, культурная, самодовольная и амбициозная женщина, она поставила себе целью завладеть сердцем Карла. К 1671 г. Луиза проводила с ним столько же ночей, сколько Нелл. При каждом удобном случае она старалась принизить репутацию неграмотной соперницы, говорила, что та – вульгарная простушка, в юности приторговывавшая апельсинами.

Нелл постоянно отвечала ей той же монетой. Она дразнила соперницу, высмеивала, оскорбляла, показывала Луизе язык. Она называла ее Сквинтабелла[11], потому что Луиза слегка косила на один глаз. Почему же, спрашивала Нелл, женщина, постоянно выставляющая напоказ свою знатность, пала настолько низко, что согласилась стать любовницей? Луиза нередко появлялась на людях в трауре по случаю кончины кого-то из представителей зарубежных правящих династий, с которыми, по ее словам, состояла в родстве. Однажды, когда в Лондон пришло известие о смерти какого-то иностранного монарха, Нелл тоже облачилась в траур. «Давай поделим мир, – с издевкой предложила она Луизе. – Пусть у тебя будут все короли севера, а мне оставь всех правителей юга»7. Когда очаровательная итальянка Гортензия Манчини, герцогиня де Мазарен, сменила Луизу в качестве фаворитки Карла, Нелл почувствовала некоторое облегчение, потому что новая ее соперница оказалась не такой строптивой, как английская аристократка.

Нелл поступала разумно, воздерживаясь от вмешательства в дела управления государством. Она, несомненно, знала о насущных проблемах современности, но никогда не пыталась оказывать влияние на ход событий, политику или политических деятелей. Карл высоко ценил ее сдержанность в этом плане, как и широкая публика, в среде которой часто напевали такую шутливую песенку: «Она ловко управлялась с королевским причиндалом, но на скипетр его никогда не посягала».

Единственный раз Нелл позволила себе эпатажную выходку с политическим подтекстом в марте 1681 г., когда обострились отношения Карла с парламентом из-за разногласий, связанных с вопросами престолонаследия и легитимности римско-католической церкви в Англии. Страсти накалились до предела, толпы противников католицизма, запрудившие улицы, терроризировали жителей, скандируя: «Ни папства! Ни рабства!» По мнению некоторых, сам Карл тайно исповедовал католицизм, и многие говорили о том, что гнев народа был направлен против его надменной любовницы-католички Луизы де Керуапь. Как-то днем собравшиеся в толпу смутьяны обратили внимание на карету, двигавшуюся в направлении королевского дворца. «Это королевская шлюха-католичка!» – заорали в толпе и преградили карете путь, намереваясь напасть на ее пассажирку. Но в карете находилась не Луиза, а Нелл Гвин. Высунувшись в окно, она закричала: «Люди добрые, прошу вас, уймитесь – я протестантская шлюха!»8 Ее остроумная реплика разрядила обстановку, гнев толпы как рукой сняло, и с тех пор историки не раз хвалили Нелл за смелость, проницательность и прямоту. А Карл должен был воздать ей должное за смекалку и остроумие. Этот случай выявил отношение к Нелл его беспокойных подданных – ведь, по сути дела, она была одной из них, и за это они ее любили.

Мало того, Нелл даже удалось снискать расположение королевы Екатерины. Реальное положение дел, при котором король просто не мог не иметь любовниц, не оставляло королеве выбора: ей приходилось их терпеть. Но это вовсе не означало, что они должны были ей нравиться, и она постоянно проявляла по этому поводу недовольство. Но к Нелл она относилась с явной симпатией, потому что та никогда не пыталась оттеснить королеву на второй план. Приземленная практичность Нелл и ее грубоватый юмор, вне всякого сомнения, убеждали Екатерину в том, что она обычная потаскуха, лишенная претензий остальных развратных любовниц короля. (Другая английская королева, Каролина, супруга английского короля Георга II, ненавидела леди Генриетту Суффолкскую, которая на протяжении двадцати лет состояла в любовной связи с ее мужем, – но стала резко возражать против того, чтобы Георг дал Генриетте отставку как «старому, тупому, глухому, сварливому животному». Каролина вступилась за любовницу мужа, опасаясь появления более молодых и опасных соперниц.)

В 1685 г. в день рождения Нелл с Карлом случился удар, и несколько дней спустя он скончался. Нелл отдала ему семнадцать лет жизни, родила от него двоих детей и прервала блестяще складывавшуюся актерскую карьеру, чтобы стать его любовницей. Но относительно ее будущего король на смертном одре сделал лишь одно распоряжение: «Не допустите, чтобы бедная Нелл голодала». Несмотря на рыцарскую заботу Карла о ее благополучии, Нелл скончалась вполне обеспеченной женщиной – но только потому, что пережила короля всего на два года. Если бы она дожила до пятидесяти пяти лет, как и ее любовник, то наверняка умерла бы в нужде.

Со смертью Карла стало еще более очевидно, что семнадцать лет, на протяжении которых Нелл была его любовницей, не дали ей никакого положения при дворе, а их с королем сыновья так и не стали членами его семьи. Но Нелл любила Карла и хотела достойно с ним попрощаться. Она заказала черную драпировку для кареты и дома, собиралась провести другие траурные ритуалы. Однако вмешался судейский чиновник, запретивший Нелл проводить такие обряды, какие были позволены лишь августейшей семье, хоть она стремилась выразить этим свое горе и глубокую привязанность к любовнику. Семнадцать лет наградой ей было наслаждение и радость любимого человека, а его смерть вдребезги разбила ее мир.

Жан на-Антуанетта де Помпадур9

Vive la différence![12] Представители французской королевской семьи тоже не отказывали себе в удовольствии общения с любовницами. Ведь повсеместно династические браки входили в сферу государственных дел, и заключались они по дипломатическим или политическим соображениям. Но сердца правителей – как и их чресла – тоже требовали к себе внимания. И действительно, французские короли прославляли свои внебрачные любовные победы, а в королевской резиденции, замке Фонтенбло, из камня были вырезаны памятные изображения монархов и их любовниц – Генриха II (1519–1559 гг.) и Дианы де Пуатье, Генриха IV (1553–1610 гг.) и Габриэль д’Эстре.

В 1643 г. на трон взошел Людовик XIV, красивый сильный мужчина, который впоследствии получил прозвище Король-Солнце. Он стал воплощением идеи абсолютной монархии, самым могущественным правителем в Европе, и именно Людовик XIV объединил Францию. В числе других его достижений было укрощение своенравной знати, которую он заставил соблюдать тщательно разработанные придворные церемонии, призванные изменить дворцовый этикет с тем, чтобы приспособить его к потребностям собственных весьма непростых любовных отношений.

Если принять во внимание его положение и время, в которое он жил, Людовик оставался девственником на удивление долго – до семнадцати лет, когда мадам де Бове, одна из фрейлин королевы, совратила его после того, как он принял ванну. Впоследствии Людовик всегда относился к мадам де Бове с неизменным уважением. К любовным утехам у него возник поистине королевский аппетит, и, не переставая любить обожаемую супругу Марию Терезию, он использовал свои королевские прерогативы в амурных отношениях с многочисленными любовницами из числа привлекательных молодых придворных дам.

Следует отметить, что в этой области Людовик установил одно существенное нововведение. Он узаконил положение своих любовниц в качестве maîtresses en titre – официальных фавориток, переселяя их в дворцовые покои и признавая детей, которых они от него рожали. Это давало его любовницам такую власть, которая намного превосходила влияние придворных дам при других королевских дворах, поскольку дамы Людовика составляли неотъемлемую часть двора, причем нередко они находились в услужении королевы. Любовницы Людовика с ним вместе ужинали, общались с ведущими политиками королевства и иностранными дипломатами, а если хотели, сами могли играть в политике роль серых кардиналов.

Существовали, однако, некоторые формальности, которые требовалось соблюсти, чтобы из простой любовницы превратиться в официальную фаворитку. Потенциальной maîtresses en titre было необходимо, чтобы ее поддерживала и представляла при дворе какая-нибудь придворная дама. Луиза де Лавальер, первая кандидатура на это звание в списке Людовика, еще раньше долгое время состояла с ним в любовной связи, но их двое детей официально считались незаконнорожденными. Как-то раз Людовик, собираясь на войну и не будучи уверен, что вернется живым, решил пересмотреть свои взгляды на жизнь и внести в нее соответствующие коррективы. Он сделал Луизу герцогиней де Вожур и признал своей их выжившую дочь Марию-Анну де Бурбон. Мария-Анна воспитывалась как член королевской семьи, однако ни она, ни двое других детей, позже родившихся от этого союза, не получили права наследования престола.

Вскоре после того, как Луиза стала официальной фавориткой, внимание Людовика переключилось на ее приятельницу – Атенаис, мадам де Монтеспан. Луиза даже горевать и печалиться не могла в одиночестве. Вынужденная продолжить жизнь при дворе, она видела, как разгорается страсть к Атенаис ее обожаемого любовника. Набожность ее становилась все сильнее. Она постилась, под пышными придворными нарядами носила власяницу, спала на голом полу. Луиза дважды пыталась уединиться в женском монастыре, но оба раза Людовик возвращал ее ко двору. В 1674 г. ей удалось упросить короля дать ей свободу, чтобы она могла выполнить взятые на себя священные обеты. Ее печаль и увядший вид тронули короля до глубины души, и на этот раз он уступил. Луиза опустилась на колени перед королевой и публично покаялась в своих прегрешениях. Вскоре после этого она простилась с детьми, а потом навсегда скрылась за стенами парижского монастыря кармелиток, где постриглась в монахини и приняла имя Луизы Милосердной.

Следующая за Луизой де Лавальер официальная фаворитка – Атенаис де Монтеспан – придала своему положению новый характер, определявшийся ее матримониальным статусом. Теперь не только Людовик был повинен в нарушении супружеской верности с нею, но и она была виновна в том, что изменяет с ним мужу. Поскольку королева терзалась из-за его измен, Людовик пообещал ей расстаться с фаворитками, когда ему исполнится тридцать лет, – но его тридцатый день рождения пришел и прошел, а фаворитки как были, так и остались. Даже Королю-Солнцу было нелегко пресечь возмущенные разговоры о том, что измена женщины мужу – это грех и преступление. Было ясно, что Атенаис необходим легальный развод, но строптивый французский парламент дал на него разрешение лишь через пять лет, несмотря на постоянное внимание Людовика к этому вопросу.

К тому же ситуацию обострял супруг Атенаис. Маркиз де Монтеспан не очень жаловал свою женушку, однако его оскорбляло то обстоятельство, что король мог так просто ее у него отнять. Он в ярости приезжал в Париж и закатывал там сцены ревности, вламывался в опочивальню Атенаис и награждал ее оплеухами. Он нарочито входил в собственный замок только через главный вход, жалуясь при этом: «Мои рога настолько велики, что в низкую дверь мне не пройти»10. Как-то раз Людовик распорядился заключить его в темницу. Монтеспана это не испугало. Когда его выпустили, он разыграл похороны своей супруги, провозгласив ее жертвой собственной похоти и амбиций. К счастью для Людовика, назойливый муж его любовницы вскоре устал от своих игр. Тем не менее на стороне Монтеспана были принципы религии и морали. Короли могли стоять над законом, но их фавориткам этого не дозволялось. Браки заключались против желания людей, но нарушение супружеской верности продолжало считаться святотатством.

Несмотря на ситуацию с Монтеспаном, было очевидно, что, по большому счету, замужних фавориток проще приобщать к придворной жизни, чем одиноких девушек, которые могли скомпрометировать королеву так, как замужние женщины это сделать не могли. Замужество фаворитки – даже если оно служило лицемерным прикрытием бесстыдных действий – помогало обманутой мужем королеве сохранить лицо, хоть было слабым утешением при дворе, где всем постоянно перемывали кости и плодили нелепые слухи. Не проходило и дня, чтобы несчастная королева не видела и не слышала во дворце очередную maîtresse en titre, чьи покои соседствовали с покоями короля, которая вынашивала его отпрыска, а ее наряды и тело украшали драгоценные камни из королевской казны.

Людовик XIV был совсем не глупым человеком, он напряженно и подолгу размышлял о том, как лучше приобщить фаворитку к своей жизни и, соответственно, к жизни Франции. В назидание своему сыну Людовику он оставил записки о фаворитках и о том, как избегать опасностей, которым они подвергают своих любовников.

Во-первых, предупреждал Людовик, фаворитки не должны мешать заниматься делами управления государством. Во-вторых – и этого достичь труднее, – хоть сердце отдается им, король должен оставаться хозяином своего разума. Не следует позволять женщинам рассуждать о чем-то серьезном, потому что они тут же примутся мутить воду, впутываясь в заговоры и интриги, что внесет беспорядок в управление страной. В истории есть множество тому примеров, предупреждал он сына: козни женщин, вынашивавших тайные замыслы, приводили к вымиранию династий, свержению королей, разорению провинций, разрушению империй.

Правнук Людовика, неудачливый Людовик XV, не внял многим советам прадеда и позволил своим официальным фавориткам становиться при дворе влиятельными и могущественными фигурами. Кроме того, он нарушил традицию, в соответствии с которой фаворитки королей должны были иметь знатное происхождение: отдав ей сердце, он разделил ложе с простолюдинкой – Жанной-Антуанеттой Пуассон, позже снискавшей известность под именем мадам де Помпадур.

Прошлое Жанны-Антуанетты было необычным. Ее отца, поставщика провианта парижским финансовым чиновникам, несправедливо обвинили в растрате, и он пытался скрыться в Германии, чтобы избежать тюремного заключения. Жан на-Антуанетта, получившая прозвище Королевка, или Маленькая Королева, и ее брат Абель остались на попечении матери. Чтобы обеспечить детей, госпожа Пуассон подыскивала себе состоятельных любовников. Ей удалось дать своей хрупкой дочери блестящее образование и знания, необходимые стремящимся добиться в жизни успеха женщинам для того, чтобы привлечь достойного мужа или любовника.

Королевка высоко ценила усилия матери, особенно после того, как гадалка, взглянув в глаза девятилетней Жанны-Антуанетты, воскликнула: «Ты будешь фавориткой короля!» Королевка выросла и превратилась в утонченную и образованную женщину, отличавшуюся великодушием, актерскими способностями и, несмотря на (а может быть, именно благодаря этому) периодически повторяющиеся проблемы с гортанью и грудью, завораживающим голосом с легкой хрипотцой. А еще у нее была мечта: воплотить в жизнь предсказание ясновидящей.

Королевка стала очаровательной девушкой – стройной, с соблазнительными формами, овальным личиком, обрамленным темными волосами, с бледной кожей, которая, казалось, светилась румянцем. Весь ее облик был царственно элегантен. Когда ей уже исполнилось двадцать, мать устроила ее брак с государственным чиновником Шарлем-Гийомом Ле Норман д’Этиолем. Жанна-Антуанетта родила от Гийома несколько детей, но выжила только одна их дочка, получившая имя Александрина. Неожиданно случилось так, что Шарль-Гийом до беспамятства влюбился в свою молодую жену, которая со смехом уверяла его, что не расстанется с ним до самой смерти, если, конечно, ее не возжелает король.

Пришло время, и король возжелал Королевку. Людовик XV знал о ней понаслышке, а когда пути их пересеклись, не смог не обратить внимания на ее красоту. Она приобретала в обществе все большую известность, Вольтер и другие выдающиеся мыслители того времени восхищались ею и гордились ее дружбой. Но все помыслы короля в ту пору занимала его фаворитка – мадам де Шатору, младшая из трех сестер, в которую он был влюблен.

Однако случилось так, что в 1744 г. эта своенравная женщина, всегда пытавшаяся держать короля на коротком поводке, последовала за ним на поля сражений проходившей тогда Войны за Австрийское наследство. Глумление над приличиями обернулось для нее печальными последствиями, когда Людовик XV тяжело заболел и вызвали епископа, чтобы тот соборовал короля. Но священник отказался отпускать ему грехи, требуя от Людовика публичного признания и покаяния в прегрешениях. В страхе перед адскими муками король признался во внебрачной связи с мадам де Шатору, раскаялся в прелюбодеянии и приказал оскорбленной женщине его покинуть.

Однако на этом дело не кончилось, поскольку все только и говорили, что о признании им своих прегрешений. Людовика простили, а его фаворитку – нет. Когда она проезжала по городским улицам, парижане кидали в ее экипаж камни и выливали на него содержимое ночных горшков, над ней издевались, ее оскорбляли. Ужас, который она при этом испытывала, подорвал ее здоровье, и мадам де Шатору заболела воспалением легких. Король тем временем поправился и, поскольку теперь ему смерть не грозила, попросил фаворитку вернуться к нему в Версаль. Но вскоре мадам де Шатору скончалась.

Два месяца спустя, в 1745 г., во время празднества по случаю свадьбы дофина, его сына и наследника, Людовик, нарядившийся в костюм, который символизировал тисовое дерево, обратил внимание на обаятельную и элегантную Королевку в костюме богини Дианы и весь вечер от нее не отходил. Вскоре после этого она стала его любовницей.

Появление у короля новой фаворитки вызвало при французском дворе переполох. Сколько этот роман продлится? – хотели знать придворные. Какие у нее союзники? Какие враги? Как она обычно предпочитает действовать, что она любит и что ей не нравится, какие цели она перед собой ставит? В иерархической системе, имманентно присущей представлениям о божественном праве и голубой крови, потенциальная власть новой фаворитки, ее влияние на государственные дела и – что было еще важнее – на весь уклад жизни при королевском дворе и судьбы несметного числа кормившихся при нем прихлебателей и приживалок было поистине трудно переоценить. Разве мог себе кто-то вообразить, что мадам д’Этиоль, безродная выскочка, принадлежавшая к ненавистному классу буржуазии, эта близкая подруга таких атеистов, как Вольтер, сможет стать тем, кем стала?

Но Людовик все больше очаровывался своей новой фавориткой и все сильнее ополчался против всех, кто хоть в чем-то пытался ее критиковать. Королевка отвечала на его любовь взаимностью со страстью, подогреваемой фантазиями, которые с детства кружили ей голову. Несмотря на искренность ее чувств, при дворе о ней распространялось все больше слухов, причем в основном недобрых.

А Королевка с Людовиком тем временем были заняты собственными проблемами. Она просила его как-то определиться с ее положением, и король определился, предложив ей стать его официальной фавориткой. Королевка с радостью приняла предложение. Однако при этом она настаивала на том, чтобы Людовик устроил ее развод с мужем. Преданный ей Шарль-Гийом воспринял эту новость тяжело, он рыдал навзрыд и терял сознание. Лишь после того, как он понял, что решение Жанны-Антуанетты окончательно и бесповоротно, ему пришлось смириться с уходом горячо любимой супруги.

Несмотря на страсть к королю, ситуация Королевки-фаворитки оказалось непростой. Когда она была хрупкой девочкой, ее постоянно беспокоили горло и легкие. Когда повзрослела, здоровье ее ухудшилось, и она пыталась скрыть это от всех, кроме самых близких друзей. Но придворные злопыхатели, обращая внимание на то, какая она худенькая, как быстро устает и сплевывает сгустки крови, злорадно распускали о ней злые слухи. Врач рекомендовал ей больше отдыхать, гулять на свежем воздухе и заниматься гимнастикой. Да как же я смогу? – жалобно спрашивала она. Придворная жизнь была жестко регламентирована и очень утомительна, изысканные туалеты и уход за внешностью отнимали почти все время, от теплого воздуха можно было задохнуться. Что касается физических упражнений, она была слишком измотана и даже не пыталась их выполнять.

Ухудшение здоровья Королевки сказывалось и на ее чувственности: она страшно боялась, что, как сама выражалась, «фригидность ее натуры» приведет к тому, что Людовик бросится в объятия другой женщины. Как-то ночью он назвал ее «холодной как рыба», встал с кровати и пошел спать на диван. Королевка пыталась оттянуть их расставание, соблюдая диету, которая должна была разогреть ее холодную кровь: она пила горячий шоколад, приправленный ванилью и зверобоем, ела трюфели и суп из сельдерея. Спустя какое-то время она стала употреблять в пищу молоко ослиц. «Я жизни своей не пожалею, чтобы его ублажить», – призналась она по секрету подруге".

Несмотря на то что иногда ее подводило тело, Королевка как-то умудрялась оставаться необходимой королю. В 1745 г. он стал называть ее маркизой де Помпадур. Как замечал в этой связи Вольтер, это имя рифмовалось со словом l’amour – «любовь», которой Королевка щедро одаряла возлюбленного. В качестве официальной фаворитки Людовика она сумела добиться того, что королева смягчилась по отношению к ней, хотя Мария Лещинская иногда публично ее унижала. Королевка посвятила свою жизнь королю, компенсируя неискушенность в области секса проверенными временем методами очарования. Она охотно и восторженно проникалась интересами Людовика. Она играла с ним в карты, ненавидя при этом карточные игры. Она сопровождала его во время охоты, хоть это отнимало у нее, и без того слабой, много сил. Она правила местами неприличные, даже непристойные отчеты, еженедельно поступавшие от шпионов Людовика из разных мест. Она каждый день проводила краткие совещания с государственными министрами. Она давала королю советы и со временем, продолжая оставаться фавориткой, стала его ближайшей подругой.

Королевка постепенно все глубже вникала в дела государства, то есть делала именно то, чего в своих записках о фаворитках Людовик XIV советовал не допускать. Она убедила Людовика уволить и изгнать его министра Морепа, который, как говорили злые языки, сочинил стихотворение, в котором высмеивалась физиология фаворитки. Ей удалось пристроить своего брата Абеля на важную должность главного интенданта королевских зданий, и тот служил эффективно и честно. Она занималась распределением средств, выделявшихся королем на поддержку искусства и литературы, поскольку неплохо разбиралась в этих областях. Она принимала участие в создании офицерского военного училища и ставшей впоследствии знаменитой фабрики фарфора в Севре.

В 1751 г. после долгих раздумий Королевка отказалась от сексуальных отношений с королем и сделала так, чтобы об этом стало известно. Это дало им двоим возможность принять причастие, поскольку теперь они не нарушали супружеской верности друг с другом. Для Королевки этот отказ обернулся двойной выгодой: он успокоил ее религиозное сознание и освободил от обязанности, которую она не могла хорошо исполнять. Однако именно в этом таилась грозная опасность, ведь Людовик мог завести новую фаворитку. В 1752 г., когда он возвел Королевку в герцогское достоинство, досужие сплетники шептали, что это прощальная милость перед отставкой.

Чтобы сохранить влияние на Людовика, она стала подыскивать ему – такие, по крайней мере, ходили слухи – молоденьких девушек, которые не представляли бы угрозы ее положению. Современники обвиняли ее в сводничестве и организации королевских утех в особняке под названием «Олений парк», расположенном неподалеку от дворца. Туда поселяли девушек-подростков из семей бедных парижан и готовили их к любовным забавам короля, нередко группами по два-три человека. Этих девиц хорошо кормили, нарядно одевали, учили азам придворного этикета и постоянно подвергали медицинским осмотрам. Сменялись молоденькие «пансионерки» довольно часто, возможно, потому что получали неплохое содержание и нередко выходили замуж за состоятельных мужчин, которых соблазняли приобретенные ими навыки. Девушкам, рожавшим от Людовика детей, говорили, что младенцы умерли. Позже этим детям – princes et princesses manqués[13] – выделялось ежегодное содержание, и их усыновляли или удочеряли подходящие приемные родители.

Через два года после создания для Людовика «Оленьего парка» умерла Александрина, десятилетняя дочь Королевки. Жанна-Антуанетта была безутешна. «Все счастье мое умерло вместе с дочкой», – сказала она подруге12. Ее недоброжелатели опустились до измышлений о том, что плакала она потому, что теперь Александрина никогда не сможет подменить ее в постели Людовика.

Со временем жизнь Королевки снова как-то наладилась. В течение следующих десяти лет она была с головой погружена в государственные дела и отличавшиеся хитроумием и коварством придворные интриги: маркиза де Помпадур стремилась достичь такого положения, при котором ее союзники были бы достаточно сильны, чтобы одолевать растущее число ее врагов, включая сторонников других очаровательных женщин, считавших, что они могли бы сменить фаворитку Людовика. Она уговаривала короля увольнять тех министров, которые относились к ней с неприязнью. Она умудрялась уцелеть в придворных междоусобицах, и вновь обретенное ею целомудрие позволяло ей чувствовать себя столь добродетельной, что она поддерживала церковь в ожесточенных схватках с французским парламентом. Она действовала в тесном контакте со своим протеже – герцогом Шуазелем, чьи дипломатические авантюры привели к Семилетней войне, в ходе которой Франция, Австрия, Россия, Саксония, Швеция и Испания выступили против Пруссии, Великобритании и Ганновера. Война привела к катастрофе, которая поставила Францию на грань банкротства. Из обедневшей национальной казны маркиза де Помпадур тратила непомерные средства на произведения искусства и шедевры архитектуры; стиль рококо, развитию которого Королевка покровительствовала во Франции, был настолько восхитителен, что она говорила о том времени как об эпохе эстетики. Она снисходительно относилась к праздному королю даже тогда, когда за пределами дворца беспокойное население оказалось на грани голода.

Вскоре после того, как в 1763 г. Парижский мирный договор положил конец войне, Королевка скончалась, предположительно от рака легких. Ее друг Вольтер скорбел о смерти искренней женщины, которая бескорыстно любила короля. Но отношение к ней большинства ее современников выражала народная песенка, в которой ее немилосердно поносили: «Здесь лежит та, что двадцать лет была девой, восемь лет была шлюхой и десять лет – сводней»13.

Жанна дю Барри14

Следующей официальной фавориткой Людовика стала Жанна Бекю, позже получившая известность как графиня дю Барри. Происходила она из еще более низких слоев общества, чем Королевка де Помпадур. Жанна была незаконнорожденной дочерью Анны Бекю, красивой и предприимчивой поварихи, и монаха, брата Анжа, который не мог на ней жениться. Жанна узнала о том, что такое сожительство, еще в раннем детстве, после того, как ее мать получила работу и приют у парижского чиновника и Франчески, его замечательной итальянской любовницы. Франческа сделала чудесную белокурую малышку всеобщей любимицей и позаботилась о том, чтобы она получила образование в школе при женском монастыре. Там Жанна занималась литературой и искусством, именно в школе она воспылала страстью к Шекспиру и овладела искусством декламации, которым позже восхищала Людовика XV. Ко времени окончания учебы, когда ей исполнилось пятнадцать лет, Жанна выглядела настолько очаровательно, что Франческа вдруг увидела в своей бывшей протеже соперницу, способную отнять у нее любовника, и предоставила девушке самой заботиться о себе.

Жанна нашла работу в мастерской, где делали парики, и в восемнадцать лет ненадолго стала любовницей сына своего хозяина. После этого она сочетала работу с любовными похождениями, поднимаясь все выше по социальной лестнице и становясь все обеспеченнее по мере того, как все теснее общалась с крупными чиновниками и интеллектуалами. Молва о ней росла и ширилась. Высокая и стройная, с копной светлых волос, широко посаженными голубыми глазами и изящным орлиным носом, Жанна была так красива, что при взгляде на нее замирало сердце. Ее прекрасная грудь, красоту которой часто подчеркивало со вкусом скроенное декольте, поражала даже самых пресыщенных наблюдателей, причем Жанна делала выразительнее свое естественное обаяние с помощью ненавязчивой косметики и платьев из тонкой материи пастельных тонов, которые прекрасно оттеняли совершенство ее бледного очарования.

Жанна также слыла признанной специалисткой в искусстве любви. В отличие от хрупкой и фригидной мадам де Помпадур, Жанна была женщиной крепкой и сильно охочей до удовлетворения полового чувства. Ее сексуальные партнеры с восторгом отзывались о ее выносливости и ловкости, а также широком разнообразии приемов и способов плотской любви, которыми она владела в совершенстве. Ее никак нельзя было назвать застенчивой или скованной, она торговала эротическими свиданиями и брала за них крупные суммы денег или драгоценности. Основной любовник Жанны, граф Жан-Батист дю Барри, был одновременно ее агентом или сводником, который способствовал ее продвижению все выше и выше, к тому пределу, где она одержала свою величайшую победу, покорив сердце Людовика XV.

Известна одна история, описывающая первую встречу Жанны с Людовиком XV в Версале, однако подлинность ее вызывает сомнения. Жанна трижды сделала реверанс, как того требовал этикет, потом подошла к королю и поцеловала его в губы. Такого, конечно, просто не могло произойти, но эта история отражает представления современников о неуемной чувственности Жанны. На самом деле дю Барри, скорее всего, просто шла в направлении короля, зная, что Людовик обязательно обратит внимание на такую чаровницу, как она. Жанна оказалась права. Впервые после того, как он испытывал великую страсть к Королевке, Людовик отдал свое сердце единственной женщине, которой доверял, которая вновь могла заставить его почувствовать себя молодым.

Но знакомые дю Барри из числа придворных лгали Людовику, когда рассказывали о прошлом Жанны: они представили ее как респектабельную замужнюю даму аристократического происхождения. В действительности Жанна, происходившая из крестьян, была незаконнорожденной и незамужней куртизанкой, а в полицейских документах значилась как потаскуха дю Барри. Что было делать? Обеспокоенным придворным Людовика пришлось раскрыть ему истину. Король настолько томился любовью, что не стал удалять от себя пленительную молодую самозванку. «Выдать ее замуж!» – распорядился он.

Граф дю Барри пришел в бешенство. Сам он происходил из знатного рода и был бы рад жениться на Жанне, чтобы ее положение при дворе обрело законный статус. Но, к сожалению, он уже был женат на женщине, которую не любил и бросил, как только разбазарил ее состояние. Однако у графа был старший брат, настолько обедневший, что ни одна достойная женщина даже не рассматривала возможность сочетаться с ним узами брака. За приличное вознаграждение Гийом дю Барри согласился стать мужем Жанны.

Деньги снова сыграли решающую роль, и, как по мановению волшебной палочки, Жанна получила новое, «исправленное» свидетельство о рождении, в котором ее предки обрели дворянское достоинство, а сама она помолодела на три года. После непродолжительной церемонии венчания, проведенной в 5 часов утра с тем, чтобы избежать косых взглядов любопытных парижан, Жанна покинула церковь Святого Лаврентия уже как графиня дю Барри. Во время церковного бракосочетания – многие поговаривали, что его провел брат Анж, родной отец новобрачной, – Жанна первый и последний раз встретилась с Гийомом дю Барри. Ее законного супруга такое положение вещей вполне устраивало. Он стал счастливо жить на вполне приличное содержание с молоденькой любовницей, которую взял в жены после смерти законной жены.

Теперь Жанна, замужняя графиня, вполне могла быть представлена при дворе. Людовик попытался преодолеть враждебное отношение к ней знати, с помощью денег заставив одну обремененную долгами графиню взять Жанну под свое крыло. Графиня дю Барри прибыла ко двору с непростительно большим опозданием в ослепительном белом платье, украшенном бриллиантами, и на протяжении всей церемонии вела себя уверенно и с достоинством. В тот день, 22 апреля 1769 г., она стала официальной фавориткой Людовика XV.

На протяжении шести лет Жанна играла основную роль в общественной и сексуальной жизни Людовика. Старевший король был в восторге, поскольку, как и Королевка де Помпадур, новая фаворитка любила его за личные качества (такие, какие он имел) столь же сильно, как за власть и богатство. Хотя Жанна часто бывала на ужинах и других собраниях, где обсуждалась государственная политика, она никогда не вмешивалась в эти разговоры и не проявляла к ним сколько-нибудь значительного интереса. Гораздо больше ее привлекали литература и искусство, а кроме того, она постоянно пополняла свою огромную коллекцию драгоценных украшений, которая в итоге обошлась французской казне в сумму, превышавшую 2 500 000 ливров. Помимо этого, Жанна тратила большие деньги на платья, которые ей шила Роза Бертен[14], на ремонт и обстановку дома, подаренного ей Людовиком, на содержание многочисленной прислуги и на тысячи книг в кожаных переплетах, сделанных вручную.

Жизнь Жанны при дворе подчинялась установленному этикету, она уделяла большое внимание уходу за собой, прическам и бесконечным переодеваниям. Она постоянно посещала королевские аудиенции, спектакли, вечерние трапезы, музыкальные концерты и другие мероприятия. Нередко Жанна вместе с королем совершала конные прогулки и сопровождала его во время охоты. В отличие от кого бы то ни было другого, она всегда должна была находиться в распоряжении Людовика, отдохнуть от него у нее не было возможности. Каждый день ей приходилось иметь дело с людьми, цель которых состояла в том, чтобы поколебать ее позиции, включая Марию-Антуанетту – дерзкую молоденькую жену внука короля (который позже станет Людовиком XVI). Мария-Антуанетта считала Жанну тупой и наглой, а чувства Людовика по отношению к ней – недостойными короля.

От благоухающей утренней ванны до процедур отхода ко сну придворный этикет не предоставлял Жанне права на уединение. Рядом всегда находились придворные дамы, а нередко и посторонние люди – просители и заявители, стоявшие в бесконечных очередях в надежде на то, что публично обливаемая ими грязью женщина поможет им выпутаться из бедствий, в которые они попадали. Они просили Жанну о деньгах и о работе. Они просили ее вступиться за них перед строгими чиновниками, помочь их детям, поддержать их благотворительную деятельность. Свободной от пристального внимания публики Жанна была лишь тогда, когда занималась любовью с королем.

Несмотря на эти ограничения, она оставалась жизнерадостной и неутомимой женщиной – добросердечной и великодушной. Но в предреволюционной Франции ее гневно осуждали за непомерную расточительность и (в отличие от Нелл Гвин в Англии) винили за измену своему скромному происхождению. Вместо того чтобы выступать против некогда любимого короля, во всех своих бедах – голоде, нехватке хлеба, безработице – народ винил «королевскую шлюху». Когда Жанна рисковала выезжать из дворца, на ее экипаж нападали мятежники.

В 1774 г., после шести лет радости сексуального и эмоционального «омоложения», которую доставляла ему очаровательная официальная фаворитка, Людовик заболел: он заразился оспой неизлечимой формы. Король понимал, что умирает, и все чаще задумывался о Судном дне. Он сказал Жанне, что ради его вечного спасения ей надо покинуть двор. «Я принадлежу Господу и народу своему», – сказал он15. Жанна лишилась чувств, а как только пришла в себя, тут же направилась к карете и уехала из дворца. Ни слез, ни упреков – она тоже все понимала: как моральная скверна она была непреодолимым препятствием для искупления грехов Людовиком.

Лишившись постоянного общества и забот фаворитки, ее слов утешения и нежных, ласковых прикосновений, король немного поплакал. Потом он позвал служителей церкви с тем, чтобы те отпустили ему грехи, и, в частности, покаялся в страстной увлеченности графиней дю Барри. Он поцеловал распятие теми же губами, которыми много раз целовал Жанну. Несколько дней спустя спокойно и умиротворенно, уверенный в том, что раскаяние в последний момент обеспечит ему вечное спасение, Людовик XV отошел в мир иной.

Почти сразу же после этого новый король, Людовик XVI, и королева, Мария-Антуанетта, сослали Жанну дю Барри в женский монастырь и приказали держать ее там в изоляции. Оторванная от своего мира и немногих друзей, но затравленная кредиторами, Жанна приспособилась к скудости существования в заточении столь же легко, как в свое время адаптировалась к обстановке дворцового великолепия. Ей удалось сделать аббатису мать Габриэль де ла Рош-Фонтений своей верной подругой, которая убедила Людовика и Марию-Антуанетту проявить по отношению к Жанне милосердие и позволить ей принимать посетителей. Одним из них был ее нотариус, которому удалось продать кое-что из ее драгоценностей, чтобы расплатиться с большинством назойливых кредиторов.

Спустя одиннадцать месяцев Людовик и Мария-Антуанетта позволили Жанне покинуть монастырь, но запретили приближаться к Парижу и Версалю на расстояние меньше десяти лье[15]. Шестнадцать лет она жила спокойно, принимала любовников, ложилась с ними в постель, ела сколько душа пожелает, полнела и наслаждалась жизнью. По распоряжению, отданному Людовиком перед смертью, она получила единовременную выплату в размере 2 812 500 ливров.

Идиллическая жизнь Жанны дю Барри закончилась в 1791 г., когда в ее замок проникли грабители и украли драгоценности, стоившие миллионы. Спустя месяц, узнав о том, что эти драгоценности обнаружила лондонская полиция, она поспешила пересечь Ла-Манш, стремясь их вернуть. Ее поступок оказался опрометчивым, поскольку старый режим рушился, Людовик XVI в отчаянии обратился к Пруссии с просьбой о создании военной коалиции, а Мария-Антуанетта втайне молила испанского короля помочь французской королевской семье бежать из страны. Вместо того чтобы попытаться скрыться и спрятать свои богатства, как делали другие аристократы и состоятельные люди, этими действиями Жанна привлекла внимание к себе и своему состоянию. В Лондоне ей не удалось получить у английских властей свои драгоценности. Не обратила она внимания и на то, что агенты французской полиции ходили за ней в Англии по пятам и шпионили, когда она встречалась с контрреволюционными эмигрантами.

Опороченная в политическом и социальном отношении, заклейменная как роялистка и шлюха, укравшая у Франции миллионы, бывшая королевская фаворитка, Жанна дю Барри вновь стала притчей во языцех широкой публики. Хотя революционный политик Мирабо сам как-то заметил, что единственным ее грехом было то, что боги создали ее такой прекрасной, по декрету революционного правительства она была арестована. В первом выдвинутом против нее обвинении говорилось, что «даже после ее подразумеваемого позора… ее знакомили с теми людьми, которые сегодня являются нашими самыми заклятыми врагами»16. Кроме того, Жанну обвинили в злоупотреблении государственными средствами и контрреволюционных высказываниях.

В тюрьме Жанна оценила свое положение и решила, что ее помилуют. На протяжении месяцев, прошедших до судебного разбирательства, она поддерживала дружеские отношения с другими заключенными – аристократами, которых знала, и проститутками, с которыми не была знакома. Когда ей вынесли смертный приговор, Жанна истошно завопила от ужаса. И все же она не переставала надеяться, что ей удастся сохранить жизнь – выменять на остававшиеся у нее сокровища. Когда эти ее планы оказались несбыточными, Жанну парализовал страх: она поняла, что обречена. В жуткий, холодный день казни графиню дю Барри волоком тащили к гильотине. В какой-то момент, попытавшись вырваться, Жанна воскликнула: «Вы хотите сделать мне больно, пожалуйста, не надо причинять мне боль!» Нетерпеливые палачи скрутили ее и связали. Тяжелое лезвие скользнуло вниз, и тело ее забилось в агонии. Когда ей отсекали голову, собравшиеся поглазеть на кровавое зрелище зеваки злорадно кричали: «Да здравствует Республика!»17

Жанна дю Барри была последней официальной фавориткой, воплощавшей идею королевского фаворитизма. В ее распоряжении были огромные материальные средства, на которые Людовик опустошал государственную казну Франции: большие суммы денег, многочисленные шикарно обставленные и богато украшенные особняки и замки, коллекция драгоценностей, которой до сих пор восторгаются историки, роскошные одеяния. Но ее ненасытная жадность и безудержное хвастовство вызывали ярость народа, и в итоге ей пришлось заплатить за это собственной жизнью. По иронии судьбы, даже когда ее волокли на кровавую казнь, Жанна дю Барри не отдавала себе отчета в том, что на смерть ее обрекли те шесть лет, которые она прожила как фаворитка Людовика.

Лола Монтес18

Полвека спустя после гибели Жанны дю Барри другая фаворитка ненадолго завоевала сердце другого короля, и это стоило ему короны. Лола Монтес, действовавшая по принципу «что Лола хочет, то Лола получит», хотела иметь многое из того, что обрела Жанна дю Барри, – славу, богатство и неизменное поклонение богатых и могущественных мужчин. Самым богатым и самым могущественным мужчиной, покоренным Лолой, оказался король Баварии Людвиг I, с которым она встретилась в 1846 г. К счастью для нее, общаться с королями в то время в Германии было гораздо безопаснее, чем в революционной Франции.

Лола Монтес, которую на самом деле звали Элиза Гилберт, родилась в 1820 г. в Индии; жизнь ей дала четырнадцатилетняя жена наскоро вступившего в брак английского солдата. Ее отец умер, мать вторично вышла замуж, и Элизу послали в Англию получать образование. В семнадцать лет она сбежала из школы с лейтенантом Томасом Джеймсом, мужчиной старше ее на тринадцать лет, но оставила его вскоре после того, как стала его женой. Когда оскорбленный муж подал на развод, Элиза сбежала в Испанию, где стала заниматься танцами. Взяв новое имя и придумав себе новую биографию, она вернулась в Англию как Мария Долорес де Поррис-и-Монтес (она предлагала звать ее «просто Лола») – танцовщица и дочь обедневшего испанского аристократа. Кроме того, она стала начинающей куртизанкой, постоянно менявшей покровителей. Она даже как-то вышла замуж за одного из своих поклонников, несмотря на то что официально еще не получила развод.

У Лолы были голубые глаза и черные волосы, а также, как писал один биограф, «жгучий взгляд… прекрасной формы нос… красиво изогнутые брови»19. «Ее редкостная, полная чувственности красота превыше всякой похвалы. Но танцы ее скорее похожи на приглашение к физической близости… всем телом своим она пишет “Мемуары” Казановы», – отмечал один обозреватель20.

Лола торговала не только своей красотой. Умная и предприимчивая, разносторонняя и эксцентричная женщина, она хронически (или патологически) лгала, но при этом временами выказывала великодушное благородство. Она пускала на ветер деньги мужчины, а потом одерживала новую победу над другим, кошелек которого был еще полон. Во время полных приключений и авантюр странствий по Европе она вступала в близкие отношения с Ференцем Листом, сыном британского государственного деятеля Роберта Пила и множеством других поклонников, в число которых входили несколько журналистов. Самым крупным призом, который удалось завоевать Лоле, оказалось сердце старевшего короля Людвига Баварского.

В 1846 г. Людвигу было шестьдесят лет, он правил Баварией уже двадцать один год. Это был строгий и дисциплинированный правитель, начинавший работу до рассвета и превративший Баварию в преуспевающий и богатый край, а Мюнхен – в центр культуры и искусства, университет которого стал одним из лучших учебных заведений в Европе.

Но у Людвига было одно неоконченное дело. Тереза, преданная ему жена, мать его восьмерых детей, дала обет целибата. Тереза всегда мирилась с внебрачными связями любвеобильного Людвига, считая их неизбежными. Но внезапно, уже на пороге старости, непритязательный король с оспинами на лице, который к тому же сочинял стихи и слыл человеком широких взглядов, почувствовал усталость от встреч со случайными жрицами любви и загорелся желанием вступить в прочную связь с женщиной, которая отвечала бы взаимностью на его страсть и любила его таким, каким он был.

Появилась у Людвига и другая неожиданная блажь – страсть к Испании и испанскому языку, который он самостоятельно изучал. И вот невесть откуда возникает знающая себе цену «испанка» Лола Монтес, одетая в черное платье, придающее ей особенно соблазнительный вид. А ведь что Лола хочет, то Лола получит. И когда Людвиг дал ей личную аудиенцию, она использовала предоставленные ей несколько минут, чтобы очаровать туговатого на ухо, подозрительного и вспыльчивого короля.

С того самого дня Людвиг, который мог выйти из себя, если чувствовал, что к нему относятся без должного уважения, пытаются его обмануть или предать, верил всем лживым выдумкам Лолы. Окружавшие его люди намекали королю на то, что она ему беспардонно лжет, однако ей удалось убедить его в своей принадлежности к знатному семейству, которое пыталось оправиться от потери фамильного состояния. Надо отметить, что Лола владела несколькими языками, но у нее было забавное произношение, и Людвигу доставляло большое удовольствие читать по ее полным губам, как она говорит на «родном» испанском. («Люблю тебя своей жизнью», – напыщенно говорил он ей.) Лола могла быть импульсивной и потакала своим желаниям – например, отказывалась куда бы то ни было ходить без своей декоративной собачки по кличке Сампа, – но Людвиг приписывал это эксцентричности ее натуры. Как и многие мужчины до него, Людвиг безнадежно влюбился в Лолу.

«Я могу сравнить себя с Везувием, который, казалось бы, уже потух, но внезапно вновь ожил, – признался он старому другу. – Я испытываю такую сильную страсть, какой прежде не знал… Жизнь моя обрела новую живительную силу, я снова чувствую себя молодым, и мир мне улыбается»21.

Лола стала официальной фавориткой Людвига с ежегодным содержанием в десять тысяч флоринов, и еще двадцать тысяч король ей выделил на отделку ее роскошного нового дома. Хоть министры правительства получали шесть тысяч флоринов в год, а танцоры довольствовались жалкими двумястами, Лоле выделенных средств не хватало: ей требовались столовое серебро, хрусталь, драгоценности, роскошная мебель, да и на повседневные расходы всегда недоставало. Когда в казначействе не удалось сократить ее растраты, Людвиг добродушно прищелкнул языком и без долгих раздумий удвоил размер ежегодного пособия официальной фаворитки.

Узнав о том, что вокруг его Лолы постоянно крутится небольшая группа ее поклонников-студентов, Людвиг пришел в замешательство и почувствовал глубокую обиду, но не сделал должных выводов из того, каких она выбирает друзей. Даже когда Лола поразила весь Мюнхен тем, что ночью колотила в дверь квартиры молоденького лейтенанта, потом потребовала у Людвига перевести его из города, но позже попросила отменить это распоряжение, король упорно отказывался верить слухам о том, что она наставляет ему рога. «Лолиту (так я ее называю) пытаются чудовищным образом опорочить», – сетовал он другу22.

Прошло немного времени, и закрепившаяся за Лолой репутация авантюристки, выуживавшей у поклонников деньги, привела к реальной опасности физической расправы над ней разъяренными жителями Мюнхена, недовольными тем, что она приворожила их короля. Лола отвечала на это показной удалью, прогуливаясь по враждебным улицам города с огромным черным псом по кличке Турок. Но тут над ней нависла новая угроза: в печати появились сообщения о том, что ее настоящее имя Элиза Гилберт Джеймс.

Лола отчаянно защищалась, доказывая, что она – Мария Долорес Поррис-и-Монтес. Одновременно она стала выступать против иезуитов, которые, как она полагала, стояли за этими разоблачениями.

Между тем Людвиг лишь дважды удостоился чести провести с Лолой ночь любви, хотя фаворитка часто позволяла ему целовать себя в губы и ласкать ее изящные ноги танцовщицы. Словно околдованный ворожбой, он согласился возвести ее в дворянское достоинство. В 1847 г. Лола Монтес стала графиней Ландсфельд. «Я могу обойтись без солнца в небесах, – признался ей Людвиг, – но не без Лолиты, сияющей в моей душе»23. Он уверял близких друзей в том, что Лола его очень любит.

Получив титул графини Ландсфельд, Лола стала более властной и вызывающе дерзкой. Единственными ее друзьями были студенты-вольнодумцы, поддерживавшие ее тирады, направленные против иезуитов, а к числу ее врагов можно было отнести жителей всего Мюнхена, если не всей Баварии. Ее ненавидели так сильно, что Людвиг, ранее любимый народом король, оказался перед угрозой потери трона. Вскоре восстал весь Мюнхен, люди громили не только дом Лолы, но и все те здания, в которых, по подозрению ее врагов, она могла скрываться. Лола бежала во Франкфурт, а Людвигу пришлось лишить ее гражданства. «Люди тебя убьют, если ты сюда вернешься», – писал он ей. Для ее же блага, добавил король, он рассматривает вопрос об отречении от престола.

Проигнорировав это признание, графиня Ландсфельд уехала в Швейцарию с новым любовником, которого содержала на деньги Людвига даже после того, как тот отрекся от престола в пользу своего сына Максимилиана и его доходы резко сократились. И тем не менее бывший король не мог соединиться со своей любимой Лолой в изгнании, потому что в Баварии не утихавшая ненависть к ней народа вынудила его семейство запретить ему с ней встречаться. Даже простой визит, сказал новый король своему отцу, поставит под угрозу сам институт монархии.

Лола, занятая своими новыми любовниками, нечасто вспоминала о Людвиге, но ее редкие письма до слез трогали его своей сентиментальностью, и он послушно выполнял ее просьбы – срочно пересылал деньги и ее драгоценности. Потом объявился один из ее бывших мужей, и на этот раз Лоле не удалось избежать неприятностей и опровергнуть его разоблачения. Потрясенный и впавший в отчаяние Людвиг наконец осознал, что его долго водили за нос. Лола подтвердила это, запугивая бывшего короля угрозами продать газетчикам его страстные (и смешные, как он теперь понимал) письма.

Людвиг не мог себе позволить повторить дерзкую фразу лорда Нельсона: «Печатайте и будьте прокляты!» Он пытался ублажать авантюристку и вести с ней переговоры до тех пор, пока совершенно неожиданно и без всяких объяснений Лола не вернула ему все его письма. Людвиг в последний раз выслал ей деньги, а потом постарался уйти в тень зализывать раны.

Лола вспоминала о Людвиге с нежностью и публично: она пространно описала их отношения в своих мемуарах, ставших чрезвычайно популярными после опубликования в Северной Америке, где вместо танцев она выступала с лекциями. В «Лекциях Лолы Монтес», которые вышли из печати в 1858 г., она писала о своем годовом доходе, похваляясь тем, что он доходил до семидесяти тысяч флоринов, и об огромном влиянии, которое оказала на ход европейской истории.

Но суть ее позиции заключалась в следующем: Лола оправдывала воплощенный ею самой тип фаворитизма как поведение «женщины, стремящейся к обретению независимости и влияния, полагаясь при этом лишь на собственные силы, для полного раскрытия своей индивидуальности, а также защищающей всеми средствами, которыми наделил ее Господь, свое право на справедливую долю земных привилегий», – включая, очевидно, и привилегии Людвига. Во многих отношениях «Лекции» Лолы можно воспринимать как защиту фавориткой прав женщин. Вот что она, в частности, писала:

У гениев нет пола!.. С великими мужчинами дело обстояло до известной степени благополучно, поскольку, как мне представляется, мир не имел права судить о нравственности великого мужчины. Но женщина – увы! Она должна быть святой… ну что ж, пусть такой и будет, тем самым она оставит мужчине все права на все грехи мира!24

Достигнув зрелого возраста и позже начав увядать, Лола уже не стремилась к славе и почестям. Она все больше внимания уделяла религии и благочестивым делам. За недостатком средств она вела скромную жизнь. В сорок лет Лола скончалась от воспаления легких и осложнений после инсульта в Бруклине, в Нью-Йорке. Похоронили ее под именем Элизы Гилберт – простой женщины, которая покорила сердце короля, лишила его короны, а потом зарабатывала себе на жизнь воспоминаниями о подробностях одержанных ею любовных побед – подлинных и мнимых.

Катарина Шратт25

Два десятилетия спустя после того, как баварская чернь разлучила Лолу Монтес с ее королем, другой германский правитель встретил актрису, которой суждено было стать самой сильной любовью в его жизни. В 1873 г. австрийский император Франц Иосиф, которому тогда было сорок три года, впервые увидел на венской сцене красивую блондинку, дебютировавшую в «Укрощении строптивой». Двадцатилетнюю актрису звали Катарина Шратт. Но императора тогда всецело занимал недавно случившийся в Австрии биржевой крах, и он не обратил на нее внимания. В этом не было ничего удивительного, поскольку большую часть жизни Франц Иосиф уделял исполнению долга – вставал, когда не было еще пяти, и работал, решая государственные вопросы, до поздней ночи. Несмотря на значительные просчеты в области внешней политики, он считал себя специалистом в сфере международных отношений. Кроме того, он отлично знал, как организовать государственную службу, которая под его руководством стала в высшей степени эффективной.

Личная жизнь Франца Иосифа складывалась менее успешно, если мерой успеха считать счастье и самореализацию. В эпицентре венской роскоши император во многих отношениях вел спартанский образ жизни. Он спал на железной кровати и не признавал такие, например, предметы личного обихода, как новый купальный халат или коврик рядом с постелью, позволяющий по утрам не ставить ноги на холодный пол. Его жесткая самодисциплина и чувство династического долга распространялись и на семью, от членов которой он требовал поведения, диктовавшегося их высоким положением. Он заставил своего неуравновешенного сына Рудольфа жениться на принцессе Стефании, игнорируя его протесты. Равным образом Франц Иосиф оставался бесчувственным к потребностям и надеждам других членов семьи, а к тем, кто пытался ему перечить, относился с холодным презрением.

Женитьба Франца Иосифа на очаровательной и печально-рассеянной баварской принцессе Елизавете принесла много огорчений. В течение непродолжительного времени после свадьбы, состоявшейся в 1854 г., они были очень счастливы. Потом Елизавета почувствовала, что монотонность и ощущение подавленности, которыми была проникнута жизнь при дворе, угнетают ее, бередят ей душу, а королева хотела быть «вольной как чайка». Она искала выход в путешествиях, а где-то в 1867 г. окончательно покинула супружеское ложе и никогда больше не допускала до себя мужа. Франц Иосиф продолжал ее любить; долгие отлучки Елизаветы, вызванные тем, что она остро чувствовала себя несчастной, причиняли ему сильные нравственные страдания.

Катарина – или Кати – Шратт во многих отношениях составляла полную противоположность Елизавете. Она была честолюбивой и вполне состоявшейся актрисой. После того как ее муж влез в огромные долги, а потом трусливо сбежал, бросив ее с их сыном, ей пришлось полагаться лишь на собственные силы. Она смогла решить свои проблемы лишь после того, как ее почитатели создали для нее фонд пожертвований. Несмотря на печальный опыт, связанный с финансовыми трудностями, Кати не только расточительно тратила деньги, но и увлекалась азартными играми. В остальных отношениях она действовала методически и упорядоченно, много работала и успешно вела домашнее хозяйство, была заботливой матерью и прекрасно готовила, оставаясь чрезвычайно суеверным и глубоко религиозным человеком. Друзья считали ее великодушной и доброй, говорливой и предприимчивой, но, как вскоре убедился Франц Иосиф, она ненавидела, когда что-то складывалось не так, как она хотела, и постоянно жаловалась.

Именно императрица Елизавета зажгла ту искру, из которой возгорелось пламя любви между Кати и Францем Иосифом. Светлокудрая актриса очаровала ее так же, как всю просвещенную Вену, и в 1885 г. в голову Елизавете пришла мысль познакомить Катарину с Францем Иосифом, чтобы та помогла императору легче переносить одиночество.

Мечты Елизаветы стали явью. Через несколько месяцев Кати стала фавориткой императора во всех смыслах, кроме физической близости. Франц Иосиф осыпал ее восхитительными драгоценностями, давал ей крупные суммы денег. В ответ она дарила ему четырехлистный клевер и всякие безделушки, посещала ранние утренние мессы, чтобы он видел ее на балконе, а потом вместе с ним завтракала. Она жила скорее двойной, чем двуличной жизнью, дважды в день выступала на сцене и встречалась с друзьями, но остальное ее время было предназначено Францу Иосифу – совместным завтракам, продолжительным прогулкам, посещениям театра, чтению и письмам, которыми они обменивались почти каждый день.

В 1888 г. в одном из писем Кати вышла за рамки своих обычных банальностей и растрогала Франца Иосифа до глубины души. «Пожалуйста, – просил он ее в письме, с которым посылал деньги, – посчитай, сколько тебе еще потребуется на расходы, включая бальные платья и другую одежду, чтобы я мог выслать тебе эту сумму». Это послание задело такие струны в душе Кати, что в порыве благодарности она ответила ему «продуманным письмом», в котором предлагала себя императору в качестве полноценной фаворитки. (Нам остается лишь гадать о содержании ответного письма Франца Иосифа, которое незадолго до смерти он собственноручно уничтожил.)

Император, должно быть, перечитывал это письмо несчетное число раз. Он с нежностью ответил, что Кати, конечно, видела, с каким обожанием он к ней относился, точнее говоря, боготворил ее. Но он любил жену и никогда бы «не оскорбил ее доверие и дружеские чувства» по отношению к Кати. Он надеялся, что в сердце Кати всегда найдется место для него, хотя их отношения никогда не перейдут границы, которые они уже определили.

Кати раскаивалась, она переживала из-за того, что император, возможно, стал бы теперь относиться к ней как к «совратительнице и интриганке». Беспокоилась она зря. Франц Иосиф был зачарован каждым ее словом, каждым поступком, каждым знаком внимания, даже ее «спокойной неделей» – месячными, от которых она регулярно страдала так, что должна была лежать в постели. Но в его письме ясно говорилось о том, что если бы Елизавета была настроена против Кати, то ему пришлось бы положить конец их отношениям. Он также однозначно дал понять, что если бы проявил свою горячую любовь к Кати через физическую близость, то тем самым обесчестил бы Елизавету и нарушил брачные обеты.

Как ни странно, импозантный император пережил немало любовных приключений, но до встречи с Кати не принимал их близко к сердцу и потому не чувствовал за собой вины. Поскольку он ее любил, Кати Шратт приходилось довольствоваться положением его фаворитки, которая не исполняет своих сексуальных обязанностей. Вместо этого она оказывала любимому человеку другие услуги, в частности встречалась с ним на рассвете – и это была весьма обременительная привилегия, если принять во внимание, что днем и вечером ей, профессиональной актрисе, нужно было выступать на сцене. Кати говорила о своей новой жизни, что она «кажется ей не совсем реальной». Она состояла в близкой дружбе с императором. В ее распоряжении были роскошный дом в Вене и загородная летняя резиденция. Кати обладала богатством и ни в чем себе не отказывала, имела большое влияние в театре. Проблемы, с которыми она сталкивалась, были самыми заурядными: избыточный вес (она пеняла на «галопирующее ожирение») и нервное напряжение, которое она испытывала, когда приходилось давить на театральное руководство, чтобы ее утвердили на главную роль. Кати не собиралась бороться со своей страстью к азартным играм, получая удовольствие от выигрышей и позволяя Францу Иосифу оплачивать проигрыши. Она никогда не раздражала императрицу Елизавету, которая в любой момент могла вдребезги разбить ее жизнь, но не сделала этого.

Особенно нежными отношения Кати и Франца Иосифа становились в периоды тяжелых потрясений. Самым мучительным из них оказалась смерть кронпринца Рудольфа в 1889 г.: он выполнил обещание о самоубийстве, данное семнадцатилетней девушке, без которой, как ему казалось, не смог бы жить. Франц Иосиф пришел в ужас, императору претила мысль о том, что его сын пренебрежительно отнесся к своим обязанностям и опозорил свое высокое положение. Кати, однако, со временем удалось передать императору ощущение той боли, какую испытывал Рудольф, его мучений, чтобы отец мог вспоминать о погибшем сыне скорее с состраданием, чем со стыдом.

Такие бурные переживания усиливали зависимость Франца Иосифа от Кати и его доверие к ней. Но вместе с тем они разжигали его скрытую ревность: каждое ее объятие на сцене с другими актерами изводило его и заставляло быть к ней более требовательным. Суть проблемы (как он ее понимал) состояла в том, что Кати была театральной актрисой, и это определяло ее независимость и популярность. Он умолял ее прервать или вообще прекратить дальнейшие выступления, но Кати во что бы то ни стало хотела сохранить независимость, которая так его возмущала, и наотрез отказывалась покинуть сцену.

Несмотря на неразрешимость этого противоречия, они продолжали поступать благоразумно и осмотрительно в рамках их развивавшихся отношений. Они встречались за завтраком, иногда Кати принимала его, лежа в постели в неглиже. Потом они отправлялись в королевские сады и расположенный рядом с дворцом зоопарк, где кормили зверей тем, что осталось от завтрака. Иногда они ссорились, порой довольно серьезно, как тогда, когда она донимала его просьбами дать хорошо оплачиваемую работу ее мужу, с которым давно не жила. Порой у них случались размолвки из-за того, что он считал опасными и легкомысленными ее хождения по горам и перелет на воздушном шаре, который она как-то совершила. Временами она бывала раздражительной из-за диеты, вынуждавшей ее голодать; подчас он бывал раздражителен из-за напряженной работы. Но проблема, связанная с ее игрой в театре, так и не была решена.

Оставаясь необозначенным, невысказанное, видимо, сильно расстраивало двух привлекательных людей, выражавших друг другу свою любовь всеми способами, кроме сексуального. Они были вместе уже много лет, когда Франц Иосиф пошел на некоторое ослабление жесткости своих правил приличия и пригласил Кати вместе с ним отобедать. Его переполняло ощущение счастья, когда он объяснял ей каждую деталь меню. Если бы император мог, он, наверное, проглотил ее целиком, так он ее ревновал.

В 1897 г. случилось невообразимое несчастье. В Женеве молодой итальянец-анархист убил императрицу Елизавету. Горе Франца Иосифа, вызванное этой утратой, не покидало его до самой смерти. Кати тоже оплакивала Елизавету, несмотря на двойственность их дружеских отношений и неизменно сомнительное положение Кати.

Наверное, любая другая женщина – по крайней мере, в глубине души – задалась бы вопросом о том, изменит ли смерть жены любовника ее положение и обретет ли оно в связи с этим законный статус. Если Кати посещали такие мысли, ее должно было ждать жестокое разочарование. Францу Иосифу, который запрещал сыну и другим членам семьи вступать в неравные браки, никогда просто в голову не пришло бы жениться на простолюдинке, даже если бы он ее любил.

На самом деле смерть Елизаветы скорее отдалила их друг от друга, чем сблизила. Сразу же после произошедшей трагедии Кати утешала императора, но вскоре его дочь Мария Валерия, которая всегда считала неуместным присутствие Кати при дворе, стала против нее выступать. Через некоторое время Кати просто уехала. Император огорчился до крайности. В конце концов вмешались друзья, и в 1902 г. Кати вернулась в Вену, но уже на своих условиях. Прежде всего, она положила конец ужасным завтракам в семь часов утра, поскольку, по ее собственным словам, была просто не в себе, если просыпалась раньше девяти. Когда кто-то обнаружил, что ее нервы расстроены из-за пугающего размера долгов ее (неразведенного) мужа и сына, император оплатил их не раздумывая. Возможно, Кати чувствовала, что задыхается в обстановке двора так же, как в свое время Елизавета, и переняла у покойной императрицы страсть к путешествиям. Она ездила на Канарские острова, плавала по Средиземному морю, побывала на Мальте, в Тунисе, Алжире и Египте. А дома она проводила время с императором и работала на общественных началах.

Когда, в конце концов, скончался незадачливый супруг Кати, поползли слухи о том, что они с императором заключили морганатический брак[16]. Доказательств этого нет, но, если не принимать желаемое за действительное, можно предположить, что убеждения Франца Иосифа никогда бы не позволили ему на это пойти. Возможно, со временем он и Кати стали близки. А почему бы и нет? Она овдовела, он был вдовцом, они любили друг друга, он обладал более чем достаточными средствами и мог рассчитывать на ее безусловное благоразумие. Несмотря на десять с лишним лет отказа от интимной близости, их любовь носила эротический характер, и лишь несокрушимое чувство долга Франца Иосифа обеспечивало целомудренность их отношений.

Их любовная связь завершилась с кончиной Франца Иосифа 21 ноября 1916 г. В отличие от многих других фавориток, Кати Шратт получила приглашение на похороны возлюбленного, и во время церемонии ранее настроенная против нее Мария Валерия плакала у нее на груди. Фаворитка императора вложила в обе его окоченевшие руки по белой розе и навсегда с ним простилась.

Как и во всех других областях жизни, Франц Иосиф выполнил свои обязательства и в отношении Кати Шратт: он ей оставил большое наследство. Она пережила любовника почти на двадцать четыре года, и в 1929 г., когда обрушилась фондовая биржа и многие банки разорились, Кати с сыном, который благодаря Францу Иосифу был возведен в дворянское достоинство и стал бароном Хиршем, жили, ни в чем себе не отказывая.

Алиса Кеппел26

В 1898 г. Алиса Кеппел, замужняя англичанка, встретилась с сыном королевы Виктории Альбертом и в ту же ночь стала его фавориткой. В отличие от ее австрийской современницы Катарины Шратт, Алиса не имела никакой профессии. Возможно, по этой причине она отнеслась к исполнению роли фаворитки серьезно и самоотверженно.

Урожденная Алиса Эдмонстоун, Алиса Кеппел была девятым и последним ребенком в семействе шотландского дворянина не самых голубых кровей. Беззаботное детство она провела в замке, а во взрослую жизнь вступила остроумной и великодушной молодой женщиной. Она была удивительно красива: каштановые с рыжеватым отливом волосы, карие глаза, правильные черты лица и лучистый взгляд, отражавший душевное равновесие. Она была полногрудой и стройной, очень гордилась маленькой ножкой и изящными руками, которые постоянно удостаивались комплиментов.

Алиса вышла замуж по любви за статного и красивого дворянина Джорджа Кеппела – сына графа и лейтенанта Гордонского хайлендерского полка, – жизнь которого омрачало лишь одно обстоятельство: недостаток денег. Кеппелы держали меньше слуг, чем их друзья, а молодоженам очень хотелось быть не хуже других. Проанализировав сложившуюся ситуацию, Алиса заявила, что ей нужно завести состоятельного любовника, и ее покладистый муж молча с ней согласился. К тому времени, когда Алиса встретила Альберта, принца Уэльского, впоследствии ставшего королем Эдуардом VII, она уже имела на счету двух любовников, причем отношений с ними не скрывала.

Что касается Альберта – или Берти, как звали его близкие, – он отбывал воинскую службу в Ирландии, когда родители узнали о его неблаговидном поведении в отношении одной актрисы, с которой у него был роман. Его отец, принц-консорт[17] Альберт, поспешил в Ирландию, чтобы изменить ситуацию, но по дороге заразился тифом и вскоре скончался. Королева Виктория была безутешна, потом она до конца своих дней винила сына в смерти мужа. Так в двадцатилетием возрасте молодой человек потерял и отца, и любовь матери.

В то время, когда Берти встретил Алису, ему было пятьдесят шесть лет, за ним прочно закрепилась слава дамского угодника, наиболее известными любовницами которого были актриса Лили Лэнгтри и светская львица Дейзи Уорвик. Человек долга, Берти с уважением относился к традициям. В качестве принца Уэльского он исполнял свои обязанности добросовестно и со знанием дела. По мере того как Германия предпринимала все более решительные шаги к гегемонии на континенте, Берти направлял все свои усилия на создание «сердечного согласия», англо-французского союза, и эта деятельность снискала ему прозвище Дядя Европы. Европейцы ему аплодировали, а в Англии он пользовался невероятной популярностью.

Тем не менее в личной жизни Берти был неспособен к самодисциплине. Он очень любил поесть и устраивал по пять обильных трапез в день, которые заканчивались стопочкой бренди и сигарой. (Его также называли Тамтам, потому что обхват его талии составлял сорок восемь дюймов[18].) Берти фанатично любил играть в бридж по высоким ставкам и терпеть не мог проигрывать. У него был свирепый темперамент, приводивший в трепет всех, кроме Алисы.

С самой первой встречи Алиса заворожила Берти. Всю оставшуюся жизнь, когда они были вместе, но она беседовала с другим мужчиной, он пристально смотрел на нее и заметно волновался. Несмотря на то что Берти восхищался Алисой, он не хранил ей верность. Алиса понимала, что ревность и угрозы не привели бы ни к чему хорошему, и попросту игнорировала его ухаживания за другими женщинами. Но для того чтобы Берти даже не задумывался о том, чтобы бросить ее, как он поступил с Лили и Дейзи, она решила крепко-накрепко его к себе привязать.

Прекрасным союзником Алисы в этом намерении оказался ее супруг Джордж. Берти помог ему получить место в чайной компании «Липтон». Джордж занял там отличную должность, обеспечивавшую приличный доход и повод для того, чтобы исчезать из дома ровно в 12.1 5 пополудни – до прибытия Берти, который ежедневно наносил визит Алисе и оставался у нее достаточно долго.

Благодаря зарплате Джорджа и подаркам Берти Алиса могла себе позволить модно одеваться, принимать гостей и жить на широкую ногу. Она посвятила жизнь тому, чтобы доставлять удовольствие, ублажать, развлекать и любить своего любовника. Алиса с удовольствием бывала с ним на охоте, на представлениях и праздниках в Лондоне и на ужинах в узком кругу, всегда неизбежно завершавшихся игрой в бридж. Ее отличали остроумие, сообразительность и предприимчивость, казалось, она неспособна на низость. «Она никогда не использовала то, что знала, к собственной выгоде или выгоде своих друзей, – вспоминал ее знакомый, лорд Хардинг Пеншурст, – и я никогда не слышал, чтобы она плохо о ком-то отзывалась»27. Оставаясь наедине, Алиса и Берти занимались любовью в ее роскошной спальне с бесчисленными взбитыми подушечками, бархатными шторами и лилиями, благоухавшими в хрустальных вазах. А внизу она развлекала его в украшенных многочисленными коврами комнатах с серыми стенами, с цветом которых контрастировали алые лакированные шкафчики, и на их фоне резко выделялись величественные портреты, написанные маслом.

Когда Берти отправлялся в Биарриц, где каждый год проводил отпуск, Алиса с дочерьми Виолой и Соней, которых принц обожал, приезжали к нему; однако останавливались они на вилле у друзей, в то время как он жил в гостинице. Дни напролет пара проводила вместе, прогуливаясь по дощатым дорожкам или организуя пикники в английском стиле, когда слуги ждали рядом, пока они перекусывали на свежем воздухе.

Положение Алисы было официальным постольку, поскольку Берти признавал ее своей фавориткой, а британские аристократы из их круга называли ее La Favorita. Однако в 1901 г., когда скончалась его мать и он взошел на престол под именем Эдуарда VII, Берти не смог предложить Алисе никакого дохода из государственной казны, как Карл II выделял средства Нелл Гвин, а Людовик XV – мадам де Помпадур и мадам дю Барри. И когда Берти поехал в Австрию решать дипломатические вопросы, Алису он с собой не взял. Он знал, что австрийский император Франц Иосиф никогда не афишировал связь со своей фавориткой Кати Шратт, и прекрасно понимал, что австрийская императорская семья будет шокирована, если он приедет вместе с Алисой.

Еще больше Алису беспокоило то обстоятельство, что ее недолюбливала супруга Берти – королева Александра. Несколькими годами ранее Александра повздорила с мужем из-за Дейзи Уорвик, и это привело к ужасающему разговору о разводе. В итоге Александра поняла: ей надо самой справляться и с болью своей, и с гордостью – а с фаворитками мужа придется мириться. Когда Берти стал королем, новая королева заставила себя держаться с Алисой вежливо. Но когда у Берти возникли проблемы со здоровьем, всем стало ясно, что именно Александра все еще его жена, а Алиса – всего лишь фаворитка. В связи с этим, когда у него случился приступ аппендицита, Алиса потребовала, чтобы Берти написал ей письмо с просьбой к родственникам позволять ей быть подле него в любое время, если он серьезно заболеет.

Шестого мая 1910 г., услышав жуткую новость о том, что Берти и впрямь оказался на смертном одре, Алиса достала из потайного места это бесценное письмо и бросилась с ним во дворец. С царственным нерасположением Александра позволила бившейся в истерике женщине пройти в комнату больного короля, где тот сказал жене: «Ты должна поцеловать Алису». Александра позволила Алисе себя обнять и тут же прошипела лечащему врачу, чтобы тот избавился от незваной гостьи. Но Алиса утратила выдержку и рассудительность. Предсмертные муки короля так сильно на нее подействовали, что она стала похожа на предвещающее смерть визгливое обезумевшее привидение, вопли которого – «Я никогда никому не делала ничего плохого, у нас все было хорошо, что же теперь со мной станется?» – раздавались во дворце еще несколько часов28. Когда Алиса пришла в себя, ей стало ясно, что новый король, Георг V, уже принял меры к ее полному отстранению от придворной жизни. А Александра демонстративно вернула ей любимый портсигар Берти работы Фаберже, который Алиса ему подарила. Ее пригласили на похороны Берти, но наказали войти в церковь через боковую дверцу, чтобы она всем доставила как можно меньше беспокойства.

Алиса быстро оправилась от потери и вместе с Джорджем стала вести жизнь обеспеченных людей, проводя время в путешествиях и встречаясь со светскими людьми. Они купили во Франции виллу и сделали ее своим основным местом жительства. В 1932 г. шестидесяти четырехлетняя Алиса однажды отобедала вместе с Вирджинией Вулф, которая так ее описала: «Смуглая, плотно сложенная, потасканная… старая стяжательница… толстая, шумная, беспардонная, с внешностью потрепанной куртизанки, утратившей все былое обаяние… никакой сентиментальности… никакого снобизма»29.

Личная оценка Алисой Kennen собственной жизни опровергает вердикт Вулф: она печалилась лишь о том, что ее любовная связь с королем оказалась недостаточно долгой. Она прожила еще пятнадцать лет и скончалась во Флоренции в возрасте семидесяти девяти лет – самоуверенная престарелая дама, которая никогда не подвергала сомнению свое право быть последней официальной королевской фавориткой. В 1936 г., когда Эдуард VIII отрекся от престола, потому что хотел жениться на Уоллис Симпсон, Алиса хмыкнула: «В мое время такие дела делались куда лучше»30.

Елена Лупеску31

Шоа́́ породила Германия, но уже к 1920-м годам в Восточной Европе антисемитизм был распространен достаточно широко. Особенно силен он был в Румынии. Евреи составляли там меньше 5 процентов населения и не имели многих прав, которыми пользовались остальные жители страны. Некоторые честолюбивые иудеи жертвовали религиозными убеждениями, публично переходя в христианство, что позволяло им избежать наиболее суровых ограничений из тех, которые порой очень мешали жить их более стойким единоверцам. Однако, как бы они ни ухищрялись, ничто не могло скрыть их еврейского происхождения.

Одним из таких выкрестов был родившийся евреем Николае Грюнберг, который позднее стал именоваться Вольфом, а потом использовал румынский вариант этой фамилии: Лупеску. Чтобы получить румынское гражданство и успешно заниматься бизнесом, Лупеску стал прихожанином румынской православной церкви. Его жена Элизе, тоже еврейка, отдала предпочтение румынской грекокатолической церкви. В 1899 г. у них родилась дочь Елена, которая, как и ее брат Костика, были воспитаны как христиане. В отрочестве Елена даже посещала пансион благородных девиц, основанный немецкими монахинями, которые обучили ее правилам хорошего тона, а также французскому и немецкому языкам.

К окончанию пансиона Елена превратилась в очаровательную, смышленую и кокетливую молодую женщину, весьма миловидную, с безупречной кожей лица оттенка слоновой кости и зелеными глазами, цвет которых особенно подчеркивали рыжие волосы. У нее была соблазнительная фигура, плавная походка – когда шла, она покачивала бедрами, – и, несмотря на образование, полученное в пансионе благородных девиц, за ней закрепилась репутация женщины, склонной к беспорядочным половым связям. После непродолжительного брака с армейским офицером, который очень скоро с ней развелся, уличив ее в супружеской измене, Елена вновь вернулась к разгульной жизни, которая доставляла ей немало удовольствий.

Один из ее приятелей, стремившийся во что бы то ни стало наладить дружеские отношения с кронпринцем Каролем, который, как он полагал, мог помочь ему сделать карьеру, организовал ее первую встречу с ним. Этот приятель решил сыграть на сходстве Елены с супругой кронпринца – принцессой Еленой Греческой, которой, по слухам, тот нередко изменял. Уловка сработала. Кароль, очарованный красотой и joie de vivre[19] Елены, вскоре безумно в нее влюбился, как это уже с ним случалось, когда он жил со своей первой женой, Зизи Ламбрино. Зизи была простолюдинкой, и позже по настоянию семьи Каролю пришлось с ней развестись, чтобы жениться на принцессе Елене Греческой, равной ему по происхождению.

Их с Каролем отношения в браке были достаточно натянутыми, порой они обменивались язвительными замечаниями. В 1921 г. у них родился единственный сын Михай. К 1923 г., когда Михаю уже исполнилось три года, Кароль и Дюдюя, как он ласково называл Елену Лупеску, были исполнены любви и верности друг к другу. Вскоре Кароль купил Елене дом, который по причинам осмотрительности и осторожности был зарегистрирован на имя ее брата. С тех пор кронпринц мог встречаться со своей фавориткой в полной безопасности у нее дома на улице Михая Гики в Бухаресте.

Тот факт, что у кронпринцев были любовницы, уже давно никого не удивлял, но Кароль был так сильно влюблен, – причем в женщину, которая имела неблаговидную репутацию не только из-за развода, но также из-за еврейского происхождения, – что это выглядело из ряда вон выходящим. Отец Кароля, король Фердинанд I, был настолько взбешен горячей увлеченностью женатого сына, что даже рассматривал возможность высылки Елены из страны.

В 1925 г. ситуация достигла кульминационной развязки, когда Кароль поехал в Лондон, где представлял румынскую королевскую семью на похоронах их английской кузины – королевы Александры, вдовы Эдуарда VII. После этого он направился прямо в Париж, где его ждала Елена. Пытаясь предотвратить неизбежную огласку их отношений, он и Елена спали (или, по крайней мере, были зарегистрированы) в разных номерах гостиницы.

Однако парижане были слишком любопытны, а Париж находится не так уж далеко от Лондона. Любовники на машине уехали в Италию. Из Венеции в послании к матери Кароль с горечью писал, что жизнь стала для него непереносима и, несмотря на то что это могло ввергнуть всю семью в «великую печаль», он решил не возвращаться в Румынию. «Я еще достаточно молод, – писал он. – Я никогда не боялся работы, и как-нибудь сумею устроить свою жизнь»32. Иначе говоря, кронпринц предпочел мирную жизнь в изгнании со своей фавориткой борьбе с семьей, женой (которая позже развелась с ним) и политическими противниками. Конечно, ему помогло то, что он мог воспользоваться немалыми средствами трастовых фондов для поддержания привычного образа жизни, а также то обстоятельство, что он никогда на деле не ставил знак равенства между порывистым протестом и отречением от престола.

После провозглашения своей декларации независимости Кароль и его любимая Дюдюя вернулись во Францию. Они вместе арендовали в Нейи скромный дом, и Кароль стал заниматься самыми разными вещами – машинами, картами, музыкой, дорогой его сердцу коллекцией марок и Еленой. Елена, со своей стороны, ухаживала за собой, развлекала Кароля и занималась с ним любовью, внимательно следя, чтобы он не оставался в одиночестве и не проводил время с другими женщинами.

Сохранение связи с мужчиной, который только что ради нее отказался от королевского права первородства, стало для Елены главным делом жизни. Важнейшая составная часть ее стратегии заключалась в том, чтобы Кароль постоянно ощущал соблазнительную силу ее любви. Но самой главной своей целью Елена считала предотвращение влияния на него его отвратительного семейства, особенно матери – королевы Марии. Та терпеть не могла женщину, которую характеризовала следующим образом: «Привлекательная рыжеволосая маленькая еврейка с самой что ни на есть скандальной репутацией»33.

Счастливая размеренная совместная жизнь Кароля и Елены была нарушена менее чем через два года кончиной короля Фердинанда. Уже через несколько часов на престол взошел шестилетний сын Кароля и Елены Греческой. Перед смертью Фердинанд сделал все необходимое, чтобы процесс наследования престола прошел без сучка и без задоринки. «Пусть сын мой Кароль скрупулезно исполняет законные условия его отказа от престола, священный долг сына Румынии и отца и с уважением относится к взятым на себя по собственной воле обязательствам»34.

Кароль, однако, сожалея о жертве, принесенной им во имя любви, принялся поливать грязью тех, кто вынудил его это сделать, и публично заявил, что отрекся под принуждением. А в политически нестабильной Румынии лидеры оппозиции поддерживали передачу ему власти, надеясь, что тем самым будет покончено с репрессивным режимом, установленным людьми, правившими от имени Михая. Но даже эти сторонники Кароля требовали, чтобы он «отрекся от известной связи» с ненавистной Еленой Лупеску35. Кроме того, они наводнили Румынию листовками, в которых опровергалось то обстоятельство, что он покинул родину из-за Елены.

Каролю пришлось делать выбор между королевством и фавориткой. Вмешавшись в этот процесс, Елена заявила, что будет «самым счастливым человеком», если Кароль вернется в Румынию в роли короля36. И вот 8 июня 1930 г. после принятия конституционных изменений и поправок Кароль принес королевскую присягу и сменил на троне своего малолетнего сына.

Елена, оставшаяся во Франции, чувствовала себя глубоко несчастной. Поддастся ли Кароль на уговоры матери вторично жениться на Елене Греческой? Вынудит ли его давление политических сил бросить свою разведенную еврейскую фаворитку? Будет ли он ее любить как раньше? В смятении и страхе от перспективы его потерять, Елена похудела на семнадцать фунтов, ее постоянно терзали мигрени. Она даже угрожала покончить жизнь самоубийством. «Если бы ты меня любил, ты бы так не поступал. Будь великодушен. Не обманывай меня», – просила она37.

Спустя два мучительных месяца Елена тайком вернулась в Румынию. Кароль сердился, но, увидев ее вновь, как всегда, подпал под влияние ее чар. Сначала он поселил Елену в гостинице, потом во дворце в Бухаресте. В 1932 г. он купил ей двухэтажный особняк из красного кирпича на проспекте Вульпаче, в фешенебельном пригороде Бухареста.

Интересно, что хотя она кружила Каролю голову, дом, который он ей подарил, по словам одной саркастически настроенной современницы, имел сомнительную репутацию и «был битком набит безликой мебелью и всяким хламом… [Это] доказывало лишь одно: грех себя не оправдывал. Мадам Помпадур перевернулась бы в гробу, увидев, что стало с ее профессией»38. Если не считать замечательного биде из зеленого мрамора, ее ванную могли бы обставить Сирс, Робак и Компания. С другой стороны, Кароль оплачивал счета за изысканные, обычно черные наряды парижских модельеров, которые прекрасно оттеняли чудесный цвет ее лица и огненно-рыжие волосы. Он также следил за тем, чтобы она не испытывала недостатка в ювелирных украшениях.

Помимо респектабельного дома, изысканных нарядов и уникальных драгоценностей, Елена в избытке имела то, чем дорожила больше всего, – любовь и преданность Кароля, а также полную свободу влиять на представителей элиты румынского общества, которые собирались у нее дома, где можно было встретиться с самим королем. На самом деле именно эти люди, группировавшиеся вокруг нее, и правили Румынией – как друзья королевы Марии управляли страной в период царствования Фердинанда. (Возглавлял сторонников короля Фердинанда любовник Марии – князь Барбу Штирбей, который, как полагал Кароль, был настоящим отцом его сестры Илеаны.) Власть Елены над Каролем позволила одному историку сделать вывод о том, что «ключом к пониманию… его правления являются его отношения с фавориткой»39.

Вместе с тем Елена была дальновидной деловой женщиной и, имея возможность контролировать картели и даже извлекать выгоду из заказов Румынии на производство вооружений, сколотила собственное состояние. Единственным, в чем Кароль ей отказывал, была уверенность в завтрашнем дне и признание, которое мог дать только брак. «Король должен вести двойную жизнь – одну как монарх, другую личную», – говорил он40. Как бы то ни было, из-за усиления в Румынии и нацистской Германии официального антисемитизма, монархия Кароля не пережила бы его женитьбы на фаворитке-еврейке.

Молодой фанатик Корнелиу Зеля Кодряну, основавший крайне реакционную, антисемитскую, военизированную организацию «Железная гвардия», смог наладить тесные политические связи, в частности в Министерстве внутренних дел. Совместными усилиями «Гвардия» и министерство организовывали погромы, разрушали синагоги и на национальном уровне всячески разжигали ненависть к евреям.

В 1933 г. Ион Дука, премьер-министр страны, возглавлявший в то время Национальную либеральную партию и стремившийся установить в Румынии конституционную монархию, объявил «Железную гвардию» вне закона. Фашисты незамедлительно ответили ударом на удар: Кодряну распорядился убить Дуку. Позже «Гвардия» восстановилась и набрала такую силу, что Каролю потребовалось предпринимать какие-то шаги. Он попытался подорвать влияние «Гвардии», поддерживая другие политические группировки, в частности Румынский фронт, несмотря на то, что он также выступал против международного еврейства и так называемой иудизации прессы и национальной литературы.

На самом деле против евреев выступало большинство румынских политических партий, что дало возможность парламенту преследовать их с помощью репрессивного законодательства. Евреев-адвокатов вычеркивали из списков официально зарегистрированных юристов. Для евреев-студентов при поступлении в университеты вводились процентные нормы, иногда равнявшиеся нулю. Евреям-предпринимателям отказывали в импортных квотах на сырье и товары. Банки не хотели кредитовать евреев-промышленников, но в то же время их предприятия облагали огромными налогами специально, чтобы разорить.

По мере того как немецкий Голиаф пожирал своих европейских соседей, в 1938 г. проведя аншлюс Австрии, а в 1939 г. аннексировав Чехословакию и оккупировав западную Польшу, многие румынские политики стремились воспользоваться представившейся возможностью занять руководящие посты в совместных немецко-румынских предприятиях, и такие шаги неизменно приводили к увольнению всех сотрудников-евреев. В 1940 г., когда Румыния заплатила своей автономией за относительно безопасный статус сателлита нацистской Германии, положение евреев в стране еще более ухудшилось. И тем не менее, пока Кароль не покинул Румынию 6 сентября 1940 г., официальным руководителем процесса нацификации антисемитского румынского государства считался король, чья фаворитка и главная советница была еврейкой.

Очевидно, если бы стало известно, что Кароль II и Елена Лупеску геройски боролись с антисемитизмом, это произвело бы самое благоприятное впечатление. Но истинное положение вещей было иным. Ни он, ни она, как представляется, особенно не переживали по поводу лишения румынских евреев их прав и свобод, включая право зарабатывать себе на жизнь. Близкое окружение Елены представляло собой странную смесь евреев и антисемитов, как будто терпевших друг друга или, по крайней мере, откладывавших на потом взаимную вражду в присутствии женщины, которую многие историки признали, «возможно, самой могущественной фавориткой двадцатого столетия»41. Лишь неуязвимость положения фаворитки Кароля защитила ее от унижений, выпавших на долю других евреев.

Елене это было хорошо известно. Она резко отзывалась о Гитлере и замышляла заговор против Кодряну, но при этом категорически отрицала собственное еврейское происхождение. В воспоминаниях, опубликованных в лондонской «Санди ньюс», она писала: «Мой отец был румыном. Моя мать – русская. Мы не евреи, хотя о нас так говорят… У меня есть друзья-евреи, которых я очень люблю, и, если бы я была еврейкой, я бы этим гордилась»42. Тем не менее в более безопасной обстановке она признавалась, что в ее жилах течет (хоть такого не может быть) одна десятая еврейской крови. Однако, несмотря на это лукавство, румыны и другие, включая Гитлера, были уверены в том, что она еврейка.

Харизматический лидер «Железной гвардии» Корнелиу Зеля Кодряну заявил, что не убил Елену лишь потому, что опасался, как бы после этого Кароль не утратил контроль над своими действиями. Когда Кароль, в конце концов, понял, насколько опасной силой стала «Железная гвардия», он приказал убить Кодряну. Нет никаких свидетельств причастности Елены к убийству, но ее огромное закулисное влияние дает все основания полагать, что она могла, по крайней мере, побуждать Кароля избавить Румынию от одного из ее самых популярных и жестоких антисемитов.

Но Кодряну был лишь одним из ее бесчисленных врагов, Елену травили и преследовали и другие антисемиты. Студенты университетов на митингах требовали ее смерти. Шофер, отвозивший ее во дворец, где она по ночам встречалась в постели с королем Каролем II, был уволен, когда его жена проболталась о его суждениях об «этой грязной еврейке». Доктор Нойбахер, возглавлявший немецкую экономическую миссию в Бухаресте, говорил Елене о том, как трудно было Германии заключить союз с королем, фавориткой которого была еврейка. Он пытался убедить ее покинуть Румынию и перебраться в нейтральную Швейцарию, но Елена отказалась.

Жизнь самой влиятельной в Румынии женщины не была ни легкой, ни простой. Несмотря на то что она держала правящую клику в ежовых рукавицах, в королевском дворце ее считали persona non grata[20]. Бухарестские сплетники знали, что она ездит туда только по ночам. Это щекотало им нервы и одновременно пугало, когда они слышали невероятные истории о том, как Михай, молодой наследник престола, проснувшись однажды ночью, увидел голого отца, бежавшего по дворцовому коридору, и Елену, которая в неглиже гналась за королем с пистолетом в руке. В соответствии с другим шокирующим слухом, который, возможно, содержал в себе долю истины, Елена состояла в близких отношениях со своим новым шофером, который стал ее доверенным лицом и близким другом.

Если Елена иногда и спала с другими мужчинами, ее интерес к ним ограничивался физическим влечением и был мимолетным. А с Каролем ее связывало чувство сильной и трепетной любви. Это чувство прошло проверку временем, выдержало испытание огнем византийской политики Румынии и антисемитизма, а кроме того, разгоревшимся в Европе пожаром войны. Спальню Елены и дворец Кароля связывала специальная телефонная линия. «Она [Елена] приносит мне вечное блаженство», – признавался Кароль в своем дневнике. И еще: «Я постоянно ощущаю непреодолимую потребность в ней. Она составляет неотъемлемую часть моего существа». И еще год спустя: «Моя к ней любовь сильна как всегда. Не могу себе представить жизнь без нее»43.

Кароль хотел, чтобы Елена вникала во все аспекты его частной жизни, включая отношения с сыном. Ему очень не хотелось, чтобы Елена Греческая настраивала Михая против Елены, и он делал все возможное, чтобы удалить мать своего сына от двора. Вместе с тем Кароль всячески стремился к тому, чтобы Михай хорошо относился к Елене Лупеску. Та делала все, что было в ее силах, чтобы околдовать сына так же, как она сумела околдовать отца, и нередко говорила «мои мальчики», имея в виду Кароля и Михая.

По мере того как Елена укрепляла свои позиции во дворце, положение ее злейших врагов тоже упрочивалось. После убийства руководителя «Железной гвардии» к нему выросли симпатии среди определенных слоев населения, и популярность Кодряну после смерти возросла, подобно вере в Христа. Кароль ответил тем, что сам называл революцией сверху. Он запретил политические партии и профсоюзы, учредил Фронт национального возрождения, единую проправительственную политическую группировку, и провозгласил себя диктатором. Фронт национального возрождения с рабским подобострастием копировал введенные Муссолини и Гитлером порядки, вплоть до того, что перенял и фашистское приветствие. Даже настроенные против евреев румыны стали обвинять Кароля в сговоре с Гитлером, хотя сходились на том, что Елена из-за своего еврейского происхождения не могла принимать участия в таком предательстве.

К весне 1939 г., когда неумолимая сила нацизма, сокрушая все на своем пути, покатилась по Европе, СССР, союзник Германии, выступил против Румынии, аннексировав Бессарабию и Буковину. Кароль настойчиво призывал Гитлера защитить Румынию от коммунистов. Но вместо этого Германия помогла Венгрии захватить Трансильванию. В отчаянии Кароль решил заручиться поддержкой «Железной гвардии». Однако румынские националисты попытались организовать государственный переворот и вывели на улицы толпы народа, требовавшего крови Елены Лупеску. Елена скрылась во дворце, который собиралась разрушить. Она упаковала все попавшиеся ей под руку сокровища, а потом в течение двух дней жгла обличавшие ее документы. Вскоре она и Кароль были готовы к бегству из страны – но куда могла направиться эта пара? Кароль приказал доверенному человеку попросить об убежище Гитлера. «Его я приму, а женщину – нет», – ответил виновник Шоа́44.

Шестого сентября Кароль II с мрачным видом подписал документ, который фактически означал его отречение от престола восставшей и распадавшейся страны в пользу его девятнадцатилетнего сына Михая, хотя тот слезно просил не взваливать на его плечи такую колоссальную ответственность. Кароль оставил мольбы сына без внимания. Они с Еленой сели в стоявший наготове королевский поезд, полностью загруженный тоннами их имущества, включая машины, двух пекинесов и трех пуделей.

Но легко бежать им не удалось. Члены «Железной гвардии», которые хотели получить голову Елены, организовали нападение на поезд, когда он уже был в пути. Сначала беглецов сковала нерешительность, но вскоре Кароль принял предложение шофера Елены о том, чтобы просто протаранить паровозом устроенную на станции засаду. Когда удивленные «железные гвардейцы» обстреливали поезд, Елена распласталась в ванне, которую Кароль защищал собственным телом.

Беглецы прибыли в нейтральную Испанию, но непрестанная слежка вынудила их двинуться дальше, в Португалию. Когда они пересекали границу, Кароль, скрючившись, прятался в багажнике автомобиля. Во всей Европе, казалось, было неспокойно. Они решили пересечь Атлантический океан, но, когда попросили убежища в Соединенных Штатах, первой стране, к чьим официальным представителям обратились, Кароля обвинили в сотрудничестве с нацистами и аморальном поведении, заключавшемся в том, что он изменял Елене Греческой с Еленой Лупеску. Куба оказалась гораздо более терпимой и согласилась их принять, но в Гаване Елена мучилась от жары. Они уехали и оттуда – сначала в Мексику, а в 1944 г. в Бразилию, где решили остаться.

В 1947 г. Елена тяжело заболела: у нее диагностировали пернициозную анемию. Ее врач сказал Каролю, что болезнь дошла до неизлечимой стадии и Елена уже находится на пороге смерти. «Моя милая, чудесная подруга, – писала в телеграмме ее приятельница Барбара Хаттон, богатая наследница торгового магната Франка В. Вулворта, – я очень расстроилась, узнав о твоей болезни, и хочу сказать тебе, что всем сердцем, мыслями и молитвами я с тобой»45.

Кароль пришел в отчаяние. Будучи уверен, что теряет ее навсегда, он решил дать ей то, в чем всегда отказывал: брак. 5 июля 1947 г. в спальне гостиницы состоялась свадебная церемония, после которой фаворитка Кароля II стала ее королевским величеством принцессой Еленой Румынской.

Как это ни удивительно, ее королевское величество изволили чудесным образом выздороветь. Возможно, Елена подговорила своего врача преувеличить серьезность ее недуга в надежде на то, что Кароль на ней женится. Его нежелание пойти на этот шаг, скорее всего, объяснялось убеждением в превосходстве его королевской крови над ее кровью простолюдинки.

Вскоре после свадьбы королевская чета обосновалась в Португалии, где Кароль повторно сочетался браком со своей почти пятидесятилетней супругой; церковную церемонию провел епископ румынской православной церкви. Их брак продолжался до 3 апреля 1953 г., когда Кароль скончался от рака. Некоторые члены семьи присутствовали на пышной церемонии его похорон, во время которой измученная Елена рыдала и в отчаянии шептала: «Я хочу умереть».

Наследство Кароля – точнее, его очевидное отсутствие – вызвало гораздо больший интерес у его родственников, которые обратились в суд в надежде получить свою долю и пытаясь доказать, что бывший король где-то припрятал огромное состояние. Версия Елены была совершенно иной: по ее словам, Кароль оставил ей только четырнадцать тысяч долларов и оформил на ее имя дом, в котором они жили. Каким бы ни было истинное положение вещей, оставшись вдовой, Елена жила в свое удовольствие со слугами, ухаживавшими за ней и следившими за домом. Действительно, деньги, которые она тратила, вполне могли принадлежать ей – Елена могла их накопить в Румынии в бытность влиятельной фавориткой короля.

Без Кароля она во многом утратила присущую ей элегантность и респектабельность. Может быть, она постоянно вспоминала о своих царственных родственниках – истинных и мнимых. Она уже не отрицала свое еврейское происхождение и придумывала истории о том, как много сделала, чтобы помочь «своему народу» в годы Шоа́. К тому времени она уже знала о результатах кровавой расправы в ее стране: 264 900 румынских евреев (43 процента) погибли в результате погромов, массовых убийств, депортации и отправки в концентрационные лагеря либо стали жертвами болезней, голода или бездомных скитаний46. Хотя Елена, скорее всего, не могла бы облегчить страдания евреев, даже если бы попыталась, она старалась выдать желаемое за действительное. Скончалась Елена Лупеску 28 июня 1977 г., оставив по себе славу одной из самых влиятельных в мире фавориток.

Камилла Паркер-Боулз47

Наиболее известной фавориткой представителя королевской семьи в двадцатом веке, несомненно, является Камилла Паркер-Боулз. Несмотря на ее пренебрежение большинством условностей, традиционно связанных с женщинами такого рода, Камилла завоевала царственное сердце наследника британского престола принца Чарльза. Кроме того, ей удалось добиться того, что смягчился некогда враждебно относившийся к ней народ. При согласии британцев – если не поддержке, – вполне возможно, она все-таки выйдет замуж за своего принца[21].

Алиса Кеппел – прабабушка Камиллы и фаворитка прапрадедушки Чарльза, – вполне возможно, этого бы не одобрила. Когда Эдуард VIII отрекся от престола, чтобы жениться на Уоллис Симпсон, Алиса, как известно, усмехнулась и заметила, что в ее время такие дела делались куда лучше. В ее время у королей были жены и фаворитки – и всё тут. Точка. Теперь настали другие времена, и потребности принца Чарльза, как и методы достижения цели, существенно отличаются от тех, что существовали во времена его прапрадеда.

История отношений Камиллы и Чарльза хорошо известна. Впервые они встретились на поле для игры в поло после сильного дождя. Ничего особенно примечательного в их встрече не было. Тогда эту веселую девушку из аристократической семьи еще звали Камилла Шанд, она была в неприглядном костюме для игры в поло, который насквозь промок, и представилась Чарльзу, когда тот успокаивал своего мокрого пони. В тот раз они болтали больше часа. В какой-то момент Камилла напомнила Чарльзу, что ее прабабка была фавориткой его прапрадеда48.

Тогда – в 1970 г. – Камилле было двадцать три года, Чарльзу – двадцать два. Хоть она и ее семья не были баснословно богаты, в социальном плане Камилла и Чарльз отлично подходили друг другу. Камиллу готовили к тому, чтобы стать супругой богатого и высокопоставленного мужчины. «Куинз-гейт скул», школа в Южном Кенсингтоне, где она училась, воспитывала будущих жен для половины дипломатического корпуса и большинства представителей английской знати. «Милла, как тогда обычно называли Камиллу, была приятной, обстоятельной девушкой, на которую можно было положиться, заводной и веселой, все ее любили», – вспоминала одна из ее школьных подруг. Другая замечает, что, хоть красавицей ее назвать было нельзя, «она обладала определенным обаянием». И добавила: «Недостатки внешности она вполне компенсировала душевностью и искренностью». А по словам Кэролин Бенсон, Камилла, ее ближайшая подруга на протяжении всей жизни, была «веселой и яркой; ее обожали мальчики… Она могла говорить с парнями о том, что их интересует. Она всегда… была девочкой, созданной для мальчиков»49. Камилла никогда не прихорашивалась ради привлечения мальчиков, а позже мужчин: она одевалась просто, ногти у нее нередко бывали обкусанными и неухоженными, волосы растрепанными, она использовала минимум косметики и, тем не менее, выглядела необычайно сексуально, как магнитом притягивая к себе взгляды мужчин.

Когда Камилла встретилась с принцем Чарльзом, она жила вместе с подругой, которая терпимо относилась к тому, что та заваливала грязной одеждой комнату, потому что «была такой милой, что сердиться на нее было невозможно. Она чем-то напоминала большого и шумного любимого домашнего питомца»50. Уже тогда Камилла состояла в серьезных отношениях с Эндрю Паркер-Боулзом – армейским офицером и одним из друзей Чарльза. Эндрю был очаровательным, опытным в искусстве любви и щедрым молодым человеком, но его измены сильно задевали Камиллу.

Сначала Камилла побуждала Чарльза к ухаживаниям, желая как-то досадить Эндрю. Принц в нее влюбился, и вскоре все их приятели были в курсе того, что у них завязался роман. Чарльзу нравилось ироничное остроумие Камиллы, ее добродушие и непритязательность. Оба обожали лошадей, любили сельскую жизнь, как ее понимают верхи английского общества. И, как все остальные любовники Камиллы, Чарльз всецело попал под обаяние чар ее бившей через край сексуальной привлекательности.

Чарльз не ощущал официального противодействия роману с Камиллой. Но его наставник и приходившийся ему дядей близкий друг, лорд Луис Маунтбеттен, полагал, что она больше подходит на роль любовницы, чем супруги. Как-то он даже одобрительно заметил, что по внешнему виду и поведению Камилла «чрезвычайно сильно» напоминает Алису Кеппел51. Однако в отличие от своей предшественницы, целиком сосредоточившей внимание на одном объекте, сердце Камиллы вмещало столько симпатий, что она даже как-то спросила у подруги, можно ли одновременно любить двух мужчин.

В 1971 г. Чарльз поступил в военно-морской колледж в Дартмуте и ушел в плавание, отмечая свой путь длинными романтическими письмами, написанными на борту корабля. Эндрю был польщен тем, что Камилла, встречавшаяся с принцем Уэльским, вновь стала проявлять к нему интерес. Прошло совсем немного времени, и Камилла поддалась своей страсти к Эндрю.

Тем не менее она не прекращала отношения с Чарльзом окончательно, пока во время визита он не сделал ей предложение. Камилла мягко ему отказала. Она сказала, что любит его, но выйти за него замуж не может. Через некоторое время на борту военного корабля «Минерва» Чарльз узнал, что Камилла и Эндрю Паркер-Боулз помолвлены. Он ушел к себе в каюту. Позже те, кто был с ним на корабле, отмечали, что веки его покраснели.

Вернувшись на сушу и оправившись от удара, Чарльз встречался со многими молодыми женщинами, соответствовавшими его положению. Он возобновил дружеские отношения с уже замужней Камиллой и ее супругом.

К этому времени у Камиллы с Эндрю сложились отношения, которые их друзья характеризовали как открытый брак. По рабочим дням Камилла оставалась одна в Болехайде, их загородном особняке, а Эндрю жил в Лондоне и возвращался домой в основном на выходные. Камилла, казалось, вполне счастливо жила в деревне, занимаясь домом, садом, верховыми лошадьми, заботясь о детях и собаках. Когда родился ее сын Томас Генри Чарльз, крестным отцом мальчика стал ее бывший любовник и дорогой друг принц Чарльз.

В 1979 г., через год после того, как Камилла родила дочь, в результате террористического акта, организованного Ирландской республиканской армией, погиб лорд Маунтбеттен. Чарльз был подавлен и опустошен, он искал утешения у Камиллы. Вскоре они стали неразлучны. Под влиянием нахлынувших чувств Чарльз просил Камиллу развестись с Эндрю и выйти замуж за него. Она вновь мягко сказала ему нет, но на этот раз мотивировала отказ тем, что такой опрометчивый шаг может лишить его шансов когда-нибудь взойти на престол. Чарльз согласился с ее решением, но впоследствии, видимо, оказался не в состоянии справиться с бурными чувствами, которые к ней питал. Как-то на балу весь вечер Чарльз танцевал с Камиллой, а его официальная спутница взяла у хозяев машину и в бешенстве оттуда уехала.

Однако будущему королю все еще требовалась невеста – девственница, которая произвела бы на свет наследников престола. Камилла, как самое доверенное его лицо, стала подбирать подходящие кандидатуры. Она и королева-мать независимо друг от друга остановили выбор на леди Диане Спенсер – высокой, длинноногой и весьма привлекательной девушке из такой как надо семьи, с таким как надо прошлым, то есть вообще без прошлого, которая к тому же отличалась чрезвычайной скромностью.

По некоторым сведениям, накануне сказочной церемонии бракосочетания Чарльза и Дианы жених провел ночь в объятиях Камиллы52, с печалью в сердце прощаясь со своим эротическим прошлым. Диана вступила в супружескую жизнь с дурными предчувствиями в отношении Камиллы. «Я спросила Чарльза, любит ли он все еще Камиллу Паркер-Боулз, и он не дал мне однозначного ответа, – признавалась она помощникам Чарльза. – Что мне теперь делать?»53 И впрямь, что ей было делать? Близкие ей люди могли только сочувствовать, но не успокоить. На деле Чарльз подошел к своему бракосочетанию в «расстроенных и смущенных чувствах», причем это усугублялось тем обстоятельством, что он все еще любил Камиллу. И тем не менее он надеялся, что, женившись на Диане, со временем научится любить и ее.

Накануне свадьбы Диана обнаружила подарок с гравировкой, который Чарльз заказал для Камиллы; он сказал ей, что этот подарок прощальный. Но Диана ощутила ревность и в то же время испугалась. Она не поверила объяснениям Чарльза. Диана рыдала и негодовала, полагая, что эмоционально он привязан к другой женщине.

Брак Чарльза и Дианы с самого начала был омрачен пропастью, образовавшейся из-за их несовместимости, незрелости и непостоянства характера Дианы, сарказма и ледяных критических замечаний Чарльза, а также из-за присущей каждому из них сосредоточенности на самом себе и обоюдного эгоизма. Их занятия любовью также были омрачены неприязнью Дианы к половой жизни и приступами булимии, мучительного чувства голода, который ослаблял и постоянно беспокоил ее. Но, словно всего этого было мало, их отношения еще больше отравляли подозрения Дианы относительно того, что Чарльз продолжает состоять в интимной близости с Камиллой.

Сначала, когда Диана злилась или погружалась в печаль, Чарльз замыкался в себе и поверял свои горести друзьям, в первую очередь Камилле, которую считал самым лучшим в мире другом. Сторонники Дианы полагают, что Чарльз и Камилла состояли в близких отношениях с самого начала этого брака. Сторонники Чарльза и Камиллы настаивают на том, что на протяжении многих лет их отношения носили чисто платонический характер и что Чарльз на самом деле многое делал для того, чтобы сохранить их с Дианой непростой брак, не приносивший удовлетворения ни ему, ни ей. Вместе с тем не вызывает сомнения тот факт, что через пять лет этот брак распался. В окончательной редакции биографии «Принц Уэльский», которую Чарльз перед публикацией читал особенно внимательно, Джонатан Димблеби пишет о том, что этот брак распался не в результате какого-то одного события, а что он «рушился постепенно»54. По мере того как это происходило, Камилла всегда была готова выслушать версию Чарльза о его домашних невзгодах. В 1986 г. они с Чарльзом возобновили интимные отношения.

Вскоре после свадьбы Чарльз стал владельцем поместья Хайгроув, расположенного в одиннадцати милях от дома Камиллы. Там выстроен красивый дом в неоклассическом стиле, а вокруг раскинулись 340 акров живописных сельскохозяйственных угодий, которые очень нравились Чарльзу, а Диану только расстраивали. Двоюродный дядя Чарльза, принц Майкл, полагал, что Диана оказалась «катастрофой» и что Чарльз купил Хайгроув, чтобы быть поближе к своей бывшей подруге Камилле.

Продолжавшие усугубляться проблемы Дианы – булимия и периодически повторявшееся депрессивное состояние – отталкивали и раздражали Чарльза. Диана в отчаянии жаловалась на то, что не может его расшевелить, и даже симпатизирующий ему биограф признавал, что «принц не всегда был к ней внимателен»55. Однако когда Чарльз делился с Камиллой наболевшим или когда их общие друзья рассказывали им о последних выходках Дианы, преданная принцу любовница пренебрежительно отзывалась о его жене, говоря о ней как о «смешной женщине»: такое ее отношение как бы снимало с Чарльза какую бы то ни было ответственность за неуравновешенное состояние его супруги.

На деле отчаянные усилия Дианы, направленные на то, чтобы отношение к ней мужа улучшилось, привели лишь к еще более тесному сближению Чарльза и Камиллы. Их близкие отношения были не просто удовлетворением насущной потребности – они стали победой над Дианой. Чем хуже становились отношения принца и принцессы в браке, тем сильнее Чарльз нуждался в любви и поддержке Камиллы.

Брак Камиллы тоже не был счастливым. В течение многих лет она терпела ухаживания Эндрю за другими женщинами и его продолжительные отлучки. Но после того как ее дорогой старый друг Чарльз ясно дал ей понять, что любит ее и испытывает к ней неизменное влечение, Камилла вновь ответила на его чувства. Сочувствующие друзья помогали им решать возникавшие проблемы, предоставляя влюбленной паре свои дома, приглашая их к себе, когда они назначали друг другу свидания, и в определенном смысле легализировали их отношения, позволяя им расцветать в обстановке молчаливого одобрения и тактичного благоразумия.

Когда Диана узнала, что так называемые друзья помогали Чарльзу и Камилле за ее спиной, она почувствовала себя преданной и бессильной одержать победу над ненавистной соперницей. Одной из причин ее отчаяния было то, что, несмотря на ее красоту и прекрасный вкус, она оказалась не в состоянии одолеть невзрачную, игнорировавшую моду фаворитку мужа, которая к тому же была значительно старше ее. Огромное число обозревателей и комментаторов не без ехидства и язвительности разделяли такую точку зрения. Излюбленным журналистским приемом стало противопоставление фотографий двух женщин – опрятной и элегантно выглядящей Дианы и неряшливой и безвкусно одетой Камиллы. Нередко редакторы выбирали снимки, на которых лицо Камиллы искажала гримаса или она выглядела сердитой и недовольной. В действительности Камилла миловидная, аккуратная в одежде женщина с округлыми формами; природа также одарила ее прекрасными волосами, просто она десятилетиями предпочитает укладывать их в одну и ту же прическу.

Несмотря на то что Диана обладала восхитительной фигурой, Чарльз не поддавался обаянию жены – мало того, его шокировала ее экстравагантность. Что касается увеличивавшегося числа свидетельств того, что она тоже была ему неверна, Чарльза это попросту не интересовало – точнее, ему это было безразлично; близкие к нему люди делали вывод о том, что для него было приемлемо все, даже измена, лишь бы Диана находилась подальше от него. Все это ободряло Камиллу, которая каждый раз, когда просматривала газеты или включала телевизор, могла наткнуться на снимки Дианы или связанные с ней истории.

К 1986 г. Диана уже почти не наведывалась в Хайгроув, о котором отзывалась как о тюрьме, а Камилла уже почти поселилась там со своими джек-рассел-терьерами Тоской и Фредди и любимым гнедым гунтером Молли, расположившемся в конюшне Чарльза. Камилла принимала его гостей, которые оставались на ужин, а после вечерней трапезы она и Чарльз удалялись в спальню.

Как-то Камилла столкнулась с Дианой в один из ее редких визитов в поместье. Позже Диана рассказывала подруге: «Я накричала на Чарльза за то, что он спит с этой женщиной в моей постели… Я спрашивала его, почему он с ней трахается… Я была уверена в том, что он спит с этой сучкой… Я знала, что шансов у меня нет. Я знала, что он любит ее, а не меня – и всегда ее любил»56. К тому времени Диана, ставшая очень популярной в средствах массовой информации, всячески стремилась к тому, чтобы широкая публика так же ненавидела Камиллу, как и она.

По мере того как усиливались публичные нападки на Камиллу, Чарльз самоотверженно ее защищал и, общаясь с друзьями, называл ее единственной любовью своей жизни. Камилла поступала так же. На обломках двух несчастливых браков возникла новая великая любовь – так или примерно так полагали или стали считать сторонники Чарльза и Камиллы.

Если Камилле и Чарльзу требовалось моральное или даже социальное оправдание их измен, и он, и она могли сослаться на внебрачные похождения своих супругов. «Эта смешная женщина», – не уставала повторять Камилла, когда говорила о жене своего любовника. Диана, отзываясь в разговорах с друзьями о женщине, которая не желала оставить в покое ее мужа, называла ее не иначе как ротвейлер.

К 1988 г. ревнивая ненависть Дианы к Камилле усилилась, несмотря на то что к этому времени она уже сменила нескольких любовников. Диана говорила о сопернице со своими друзьями и сотрудниками, а в начале 1989 г. поинтересовалась у астролога, как ей быть с «присутствием Камиллы». В феврале во время приема по поводу дня рождения Анабел, сестры Камиллы, принцесса Диана решила выяснить отношения с любовницей мужа.

Уже было достаточно поздно, когда Чарльз с Камиллой куда-то ушли, но Диана их вскоре нашла: они общались с несколькими приглашенными гостями. Она сказала Камилле, что хотела бы переговорить с ней с глазу на глаз. Все отошли в сторону, но Чарльз сделал это неохотно. Диана, как сама она позже вспоминала, была «спокойна, мертвенно спокойна». По одной версии произошедшего, она вежливо спросила Камиллу: «Что я не так делаю? Или со мной что-то не так? Почему он хочет быть с тобой, а не со мной?»57 По другой версии, Диана сказала явно смущенной Камилле: «Я хочу, чтоб ты знала: мне точно известно о ваших с Чарльзом отношениях; я не вчера родилась». В этот момент в разговор попытался вмешаться один из гостей, но Диана продолжала: «Мне очень жаль, что я мешаю вашим отношениям. Ясно, что я вам стою поперек дороги, и вас двоих, должно быть, это бесит, но я прекрасно знаю, что происходит. Не надо меня считать идиоткой»58. По версии одного из приглашенных на ту вечеринку, Диана при всех спросила: «Почему бы тебе не оставить моего мужа в покое?»59 Чарльзу она, правда, сообщила, что сказала Камилле, что любит его. Как бы ни было на самом деле, Камилла больше никогда не разговаривала с Дианой.

В разразившейся в королевском семействе междоусобной войне очевидной победительницей оказалась Диана. Ее самой большой удачей стала договоренность с сотрудником дворцовой охраны, в соответствии с которой тот тайно записал на пленку телефонный разговор Чарльза и Камиллы. В этой беседе они говорили друг другу о том, как соскучились по физической близости, при этом Чарльз признавался любовнице, что хотел бы стать гигиенической прокладкой «тампакс» у нее в трусиках!60

Три года спустя, в 1992 г., эта запись была обнародована. Разразился скандал, получивший название «Камиллaгейт», и люди принялись соревноваться в пародиях на злосчастное высказывание Чарльза о «тампаксе». Некоторые говорили, что запись на магнитной пленке свидетельствовала о том, как Чарльз и Камилла поддерживали и утешали друг друга61. Камилле, например, очень хотелось прочитать речь, которую готовил Чарльз. Принц ответил на сетование Камиллы о том, что она немногого достигла в жизни, весьма своеобразно: он похвалил любовницу за то, что она его любит, и назвал это «главным ее достижением». На это Камилла ответила: «Мой дорогой, это легче, чем упасть со стула»62.

После «Камиллагейта» и выхода в свет в 1997 г. сенсационного издания «Диана. Ее истинная история – ее собственными словами» – откровенной книги Эндрю Мортона о жизни принцессы Дианы и неудавшейся любви, Камиллу стали узнавать всюду, где бы она ни появлялась. И она, и ее жизнь превратились в достояние общественности. Камилла потеряла в весе больше пятнадцати фунтов, она курила одну сигарету за другой и очень страдала из-за того непоправимого вреда, который нежелательная реклама нанесла Чарльзу, ее мужу и своей семье.

Но позже, когда некоторые журналисты высказали сомнения в том, что Камилла была искренне оскорблена как супруга, волна публичного осуждения перекинулась на Диану. Британская газета «Сан», например, решила опубликовать материал, позже получивший известность под названием пленка «Скуиджи». В этой шокирующей записи прослушки торговец подержанными машинами Джеймс Гилби признается Диане в любви, спрашивает ее о том, занималась ли она в последнее время мастурбацией, обсуждает с ней ее опасения по поводу вероятности забеременеть и выражает ей сочувствие, когда она жалуется на «эту мерзкую [королевскую] семейку»63.

Шумиха вокруг Чарльза и Дианы, затронувшая также нескольких любовников Камиллы и Дианы, подкреплялась фактами и в целом носила негативный характер; она нанесла репутации королевской семьи самый ощутимый урон с 1936 г., когда Эдуард VIII отказался от престола, чтобы жениться на Уоллис Симпсон – дважды разведенной американке, в которую влюбился. Чарльза эта история повергла в слезливое и озлобленное отчаяние, и в этом состоянии он даже, подобно Байрону, подумывал о том, чтобы из Англии перебраться в Италию. Королева Елизавета и принц Филипп от нападок прессы были в ярости. «Теперь вся эта проклятая страна знает, с кем ты спишь!» – кричал принц на сына64.

Отец Камиллы, майор Брюс Шанд, негодовал еще сильнее. «Жизнь моей дочери разрушена, ее детей высмеивают и презирают, – говорил он Чарльзу. – Из-за вас опозорена вся моя семья… Вы должны прекратить всякие контакты с Камиллой – и сделать это вы обязаны незамедлительно!»65

9 декабря 1992 г. в Букингемском дворце было объявлено о том, что Чарльз и Диана расстаются. Накануне Рождества 1993 г. Чарльз по телефону сообщил Камилле, что, несмотря на его любовь к ней, он прекращает их отношения. Камилла с достоинством приняла его «окончательное» решение. Но не прошло и трех месяцев, как Чарльз понял, что не может без нее жить. К февралю 1994 г. Камилла снова стала его любовницей.

В июне 1994 г. в телевизионной передаче Чарльз признал, что после пяти лет, прожитых с Дианой, когда надежд на сохранение их несчастливого брака больше не осталось, он и «миссис Паркер-Боулз» стали любовниками. «Она много лет была моей близкой подругой и на многие годы ею останется», – сказал он66. Камилла побуждала его выступить с чистосердечным признанием относительно их отношений, полагая, что сам по себе такой шаг положит конец повышенному вниманию прессы к этой теме.

Реакция общественного мнения на это телевизионное заявление подтвердила ее точку зрения. Чарльз по сути стал одним из множества других мужчин, которые заводили себе любовниц после того, как разочаровывались в браке. Камилла в передаче фигурировала лишь как «другая женщина», которая пользовалась поддержкой общественного мнения. Она вела себя с удивительной выдержкой, и в конце концов ее поддержали двор, отец и муж, который говорил, что вообще не понимает, из-за чего все так суетятся. «Дейли мейл» риторически спрашивала читателей: «Не настало ли время прекратить третировать эту достойную женщину?»67

Диана придерживалась иного мнения. После того как в прессе стали появляться материалы о ее, по всей вероятности, нескончаемых любовных похождениях, она вновь перешла в наступление. В 1995 г. во время заранее отрепетированного телевизионного интервью в программе «Панорама»[22] она призналась миллионам телезрителей: «В этом браке нас было трое, а для брака это многовато»68.

Друг Чарльза, министр обороны Николас Соме, назвал интервью Дианы «настолько жутким, что волосы встают дыбом». Ричард Кэй, журналист, с которым она нередко бывала откровенной, писал, что «повсюду чувствовался смрад возмездия. Она разделалась с мужем и соперницей с таким мастерством, на какое способна лишь женщина, которую предали». «Дейли телеграф», тем не менее, писала о том, что «отдельные сцены разыгранного ею спектакля, по-видимому, подтверждают… ее репутацию человека с неустойчивой психикой»69.

Но разделаться с Камиллой было не так-то просто – у них с Чарльзом все было в порядке. С Эндрю Камилла в конце концов развелась, причем они сделали это мирно, оставшись друзьями; ни бывший муж, ни друзья Камиллы никогда не позволяли себе в отношении нее никаких дурных или непочтительных замечаний. Чарльз выделил в ее распоряжение машину, и несколько дней в неделю они проводили вместе. Хоть Камилла не принадлежит к королевской семье, Чарльз предоставил подруге некоторые привилегии, распространяющиеся на ее членов.

Когда Камилле исполнилось пятьдесят лет, Чарльз решил отпраздновать это событие в Хайгроуве, где с его одобрения она заменила всю пастельную отделку, сделанную по распоряжению Дианы, интерьером, соответствующим его вкусу. Камилла сияла, они танцевали под песни группы «АББА», прижавшись друг к другу. Прием по случаю ее пятидесятилетия, по словам наблюдателей, стал публичным признанием Чарльза в том, какого характера отношения связывают его и Камиллу. Интерес средств массовой информации к их роману продолжался, но неприязни в нем больше не ощущалось. Позже, в 1997 г., Диана погибла в автомобильной катастрофе в Париже, и вновь внимание прессы сосредоточилось на тех, кто остался в живых. Суть этих публикаций отразилась в заголовке одного из материалов – «Может ли Камилла соперничать с погибшей Дианой?»70

Оказалось, что может. Отчасти растущая популярность Камиллы (или, по крайней мере, снижение ее непопулярности) определялась решимостью Чарльза восстановить ее репутацию. Вопрос о том, что он с ней живет, «не обсуждается», говорил он. В 1996 г. он нанял в качестве помощника своего личного секретаря американского специалиста по связям с общественностью Марка Болланда, и тот приступил к выполнению «Операции ПБ [Паркер-Боулз]», направленной на изменение к лучшему общественного мнения в отношении Камиллы с тем, чтобы повысить шансы на их с Чарльзом брак – как во дворце, так и в глазах широкой общественности. Отчасти потому, что уже прошло достаточно времени, Болланду это удалось настолько хорошо, что в ноябре 2001 г. издание «ПР Уик» назвало его лучшим специалистом года. Дело, в котором ему удалось одержать победу, состояло в «проведении кампании, направленной на то, чтобы снискать подруге принца Камилле Паркер-Боулз… которую бульварная пресса называла не иначе как самой непопулярной в Британии женщиной, поддержку общественного мнения»71.

Постепенно образ Камиллы в средствах массовой информации приобрел положительную окраску. В 2000 г. на приеме в честь Константина, бывшего короля Греции, королева Елизавета публично признала Камиллу, хоть раньше отказывалась находиться с ней в одном помещении. В июне 2001 г. Камиллу впервые пригласили в Букингемский дворец на обед к королеве. Месяц спустя Чарльз нежно поцеловал Камиллу на публике. В 2002 г. ее пригласили на похороны его бабушки. Конечная цель Чарльза состояла в том, чтобы жениться на Камилле и тем самым навсегда избавить ее от ярлыка любовницы.

Никогда прежде шансы любовницы на брак с любовником не обсуждались так оживленно. Проводятся исследования опросов общественного мнения и заключаются пари, но вопрос продолжает оставаться открытым, поскольку Чарльзу надо привести ситуацию в соответствие с законом, если он надеется когда-нибудь стать королем Англии. Все указывает на то, что Камилла в конце концов выйдет за него замуж, но не будет иметь права называться королевой. Ведь, как бы то ни было, она развелась с законным мужем и на протяжении долгого времени состояла в любовной внебрачной связи.

Когда Камилла была молода, она иногда в шутку говорила, что ее прабабушка научила ее «сначала приседать в реверансе, а уже потом прыгать в постель». Предания ее семьи об Алисе Kennen приучили Камиллу к мысли о том, что быть фавориткой представителя королевской династии не только вполне приемлемо, но и заслуживает всяческого поощрения. Однако Чарльз – идеалист, и как сентиментальный человек, несмотря на печальный опыт, он продолжает уважать узы брака и ведет себя по отношению к любовнице как к жене. Камилла, видимо, хочет выйти за него замуж, потому что это сделало бы Чарльза счастливым. Если бы Алиса Kennen была жива, такое положение вещей вполне могло бы ее озадачить. Но огромное число королевских фавориток, которых современники презрительно называли шлюхами, скорее всего, наградили бы ее бурными аплодисментами.

Примечания автора

1 King James I, Works, Chapter 20. Цит. по материалам сайта

2 Основными источниками раздела о Нелл Гвин являются: Clifford Вах, Pretty, Witty Nell: An Account of Nell Gwyn and her Environment (New York: Benjamin Blom, Inc., 1969); Nigel Cawthorne, The Sex Lives of the Kings And Queens of England (London: Prion, 1994); Arthur I. Dasent, The Private Life of Charles the Second (London: Cassel & Company, Ltd., 1927); Christopher Falkus, The Life and Times of Charles II (London: Weidenfild & Nicolson, 1979); Alan Hardy, The King’s Mistress (London: Evans Brothers, 1980); Jane Hoare, «The Death of Nell Gwynne», History Today 1977, 27 no. 6, 396–399; Ronald Hutton, Charles the Second: King of England, Scotland, and Ireland (Oxford: Clarendon Press, 1989); H. M. Imbert-Terry, A Misjudged Monarch (London: William Heinemann, 1917); Roy MacGregor-Hastie, Nell Cwyn (London: Robert Hale, 1987); Tony Palmer, Charles II: Portrait of an Age (London: Cassell Ltd., 1979).

3 Palmer, 75.

4 Цит. no: Michael Kesterton, «Life Studies: The Strumpet Who Stole a King’s Heart», Globe and Mail, Nov. 18, 2000.

5 Там же.

6 В конце жизни Карл собирался предоставить Нелл графское достоинство, но скончался до того, как титул был утвержден.

7 Вах, 161–162.

8 Palmer, 2.

9 Основными источниками раздела о Жан не-Антуанетте де Помпадур являются: Jeremy Black, «Fit for a King», History Today, 37 (April 1987), 3; Susan Conner, «Sexual Politics and Citizenship: Women in Eighteen-Century France», Western Society for French History, 10 (1982), 264–273; Lucienne Ercole, Gay Court Life: France in the Eighteenth Century nep. Gleb Struve and Hamish Miles (London: Hutchison & Co., 1932); Mme du Hausset, Memoirs of Marguerite de Valois Queen of France, Wife of Henry IV of Madame de Pompadour of the Court of Louis XV and of Catherine de Medici Queen of France, Wife of Henri II (New York: P.F. Colloer & Son, 1914); Thomas E. Kaiser, «Madame de Pompadour and the Theaters of Power», French Historical Studies, 19, no. 4 (1996), 1025–1044; Jaques Levron, Pompadour, nep. Claire Eliane Engel (London: George Allen and Unwin Ltd., 1963); J.J. Mangan, The King’s Favour (New York: St. Martin’s Press, 1991). Основными источниками для обсуждения происхождения звания maLtresse еп titre – «официальная любовница» – являются: Oliver Bernier, Louis XIV: A Royal Life (New York: Doubleday, 1987); Vincent Cronin, Louis XIV (London: Collins, 1964); Robert B. Douglas, The Life and Times of Madame Du Barry (London: Leonard Smithers, 1881); James L. Ford, The Story of Du Barry (New York: Frederick A. Stokes Co., 1902); Ragnhild Hatton, Louis XIV and his World (London: Thams and Hudson, 1972); W.H. Lewis, The Splendid Century: Some Aspects of French Life in the Reign of Louis XIV (London: Eyre and Spottiswoode, 1953); Louis XIV, MEimoires for the Instruction of the Dauphin, nep. Paul Sonnino (New York and London: The Free Press and Collier-Macmillan Ltd., 1970.

10 Cronin, 176–177.

11 Levron, 121.

12 Там же, 90.

13 Mangan, 178.

14 Основными источниками этого раздела являются: Olivier Bernier, Louis the Beloved: The Life of Louis XV (London: Weidenfeld & Nicolson, 1984); G. P. Gooch, Louis XV: The Monarchy in Decline (London: Longman’s, Green and Со., 1956); Joan Haslip, Madame Du Barry: The Wages of Beauty (London: Weidenfeld & Nicolson, 1991); Philip M. Laskin, The Trial and Execution of Madame Du Barry (London: Constable & Co. Ltd., 1969); J. J. Mangan, The King’s Favour (New York: St. Martin’s Press, 1991).

15 Bernier, Louis the Belowed, 248.

16 Laskin, 125.

17 Там же, 203.

18 Основными источниками этого раздела являются: Lola Montez, Lectures of Lola Montez (New York: Rudd & Carleton, 1858) и Bruce Seymour, Lola Montez: a Life (New Haven and London, Yale University Press, 1996).

19 Seymour, 105.

20 Там же, 50.

21 Там же, 108.

22 Там же, 11 5.

23 Там же, 157.

24 Montez, 176–177, 190–191.

25 Основными источниками раздела о Катарине Шратт являются: The Incredible Friendship: The Letters of Emperor Franz Josef to Frau Katharina Schratt, ред. Jean de Bourgoing (New York: State University of New York, 1966); Francis Gribble, The Life and Times of Francis Joseph (Fondon: Eveleigh Nasz, 1914); Joan Haslip, The Emperor and the Actress: The Love Story of Emperor Joseph and Katharina Schratt (Fondon: Weidenfield & Nicolson, 1982); Joan Haslip, The Lonely Empress: A Biography of Elizabeth of Austria (New York: The World Publishing Со., 1965); George K. Marek, The Eagles Die: Frantz Josef, Elizabeth, and Their Austria (New York: Harper & Row, 1974); Alan Palmer, Twilight of the Elapsburgs: The Life and Times of Emperor Francis Joseph (Fondon: Weidenfeld & Nicolson, 1994); Joseph Redlich, Emperor Francis Joseph of Austria (Hamden: Archon Books, 1965); Henri Weindel and Philip W. Sargeant, Behind the Scenes at the Court of Vienna (Toronto: The Musson Book Co. Ltd., 1979).

26 Основными источниками раздела об Алисе Кеппел являются: Theo Aronson, The King in Love: Edward Vll’s Mistresses (London: John Murray Publishers Ltd., 1988); C. Carlton, Royal Mistresses (London: Rutledge, 1990); Graham Fisher and Heather Fisher, Bertie and Alix: Anatomy of a Royal Marriage (London: Robert Hale & Company, 1974); Christopher Hibbert, Edward VII: A Portrait (ThetFord: Lowe and Brydome, 1976); Richard Hough, Edward and Alexandra: Their Private and Public Lives (London: Hodder and Stoughton, 1992); Philippe Jullian, Edward and the Edwardians (New York: Viking Press, 1967); John Phillips, Peter Quennell, Lorna Sage, The Last of the Edwardians: An Illustrated Elistory of Violet Trefusis and Alice Keppel (Boston: Boston Athenaeum, 1985); George Plumptre, Edward VII (London: Pavilion Books Ltd., 1995); Diana Souhami, Mrs. Keppel and Her Daughter (London: HarperCollins, 1996).

27 Plumptre, 165.

28 Souhami, 91.

29 Там же, 12, цитата из дневника Вирджинии Вулф, март 1932 г.

30 Caroline Graham, Camilla: The King’s Mistress (Chicago: Contemporary Books, 1994), 152.

31 Основными источниками этого раздела являются: Alice-Leone Moats, Lupescu (New York: Henry Holt and Company, 1955); Prince Paul ot Hohen-zollern-Roumania, King Carol II: A Life of My Grandfather (London: Methuen, 1988); Paul D. Quinlan, The Playboy King: Carol II of Poumania (Westport and London: Greenwood Press, 1995); D. Quinlan, “Lupescu: Romania’s Gray Eminence”, East European Quarterly 28, no. I (1994), 95-104; M. J. Rooke, “Ё1епа Lupescu and the Court oF Carol II”, Contemporary Review, 232, no. 1345 (1978), 84–89. Также были использованы материалы сайта: #lncreasing%20Anti-Semitism

32 Prince Paul oF Hohenzollern-Roumania, 94.

33 Quinlan, The Playboy King, 68.

34 Там же, 116.

35 Там же, 119.

36 Там же, 98.

37 Там же, 114.

38 Там же, 123, цит. по: Countess Waldeck.

39 Там же, 124.

40 Prince Paul of Hohenzollern-Roumania, 160.

41 Quinlan, “Lupescu”, 95.

42 Moats, 21.

43 Prince Paul of Hohenzollern-Roumania, 161.

44 Там же, 192.

45 Там же, 223.

46 “Jewish History of Romania”,

47 Основными источниками этого раздела являются: Jonathan Dimbleby, The Prince of Wales: A Biography (London: Warner Books, 1995); Caroline Graham, Camilla the King’s Mistress (Chicago: Contemporary Books, 1994); Andrew Morton, Diana: Her True Story – In Her Own Words (New York: Simon and Schuster, 1997); Sally Bedell Smith, Diana in Search of Herself: Portrait of a Troubled Princess (New York: Signet, 2000); Christopher Wilson, A Greater Love: Prince Charles’ Twenty Year Affair with Camilla Parker-Bowles (New York: William Morrow and Со., 1994); а также многочисленные газетные и журнальные материалы. Существует огромное число (в большинстве своем посредственных) книг о Чарльзе, Камилле и Диане, но, по большому счету, наиболее достоверными и информативными являются работы Мортона, Беделл Смитт, Димблеби и Вилсона.

48 В официальной биографии принца Чарльза Джонатан Димблеби пишет, что их встречу организовала его близкая подруга Люсия Санта-Крус, сказав, что Камилла была «той самой девушкой» Чарльза (182). Смит пишет, что Эндрю Паркер-Боулз охарактеризовал этот рассказ как «чертовски точный» (82).

49 Graham, 8–9.

50 Там же, 12.

51 Там же, 21.

52 В сноске на стр. 288 Джонатан Димблеби отмечает, что истинность этого утверждения невозможно проверить, поскольку человек, представивший соответствующую информацию, скончался.

53 Dimbleby, 286.

54 Там же, 383.

55 Там же, 330.

56 Graham, 93.

57 Smith, 243.

58 “The Diana Tapes”, цит. no: People, 20 октября 1997 г., с. 107.

59 Graham, 106.

60 Там же, 159.

61 Как явствует из магнитофонной записи, которая привела к «Камилла-гейту», в разговоре с принцем-любовником Камилла называла собственного мужа «этот» и с раздражением говорила о том, в каком неудобном положении они с Чарльзом окажутся, если «этот» рано придет домой.

62 Graham, 155.

63 Там же, 131.

64 Там же, 165.

65 Там же, 170–171.

66 Там же, 203.

67 People, 20 марта 1998 г.,

68 Smith, 19.

69 Там же, 350.

70 Associated Press, 5 сентября 1997 г., цит. по: Los Angeles Times.

71 The Times (Лондон), 1 ноября 2001 г. Уволившийся в 2002 г. Болланд называл Чарльза «замечательным человеком».

ГЛАВА 4 Супружеские отношения в аристократических кругах

Леди Бесс Фостер и Джорджиана, герцогиня Девонширская

Леди Каролина Лэм

Клер Клермонт

Графиня Тереза Гвиччиоли

В последней четверти XVIII в. Англия переживала важные изменения. Под воздействием промышленной революции аграрная Британия превращалась в индустриальную державу, где процветали торговцы, а рабочий класс численно увеличивался и все больше нищал. Революция в далеких американских колониях и последующие события во Франции способствовали созданию в Англии касты военных. Но именно Французская революция с ее кровожадными расправами над аристократией заставила своевольные и расточительные высшие слои английского общества содрогнуться и критически переоценить собственный меняющийся мир.

В исчезавшем мире привилегий брак оставался практической договоренностью, залогом которой становились дочери семейств. Счастье в такой ситуации было смутным идеалом, оно не имело ничего общего с браком.

Леди Бесс Фостер и Джорджиана, герцогиня Девонширская1

Счастье не входило в расчеты леди Джулии Стэнли – героини анонимно опубликованного в 1778 г. романа «Сильф», написанного Джорджианой, герцогиней Девонширской. По крайней мере, в ее расчеты на брак, который дал ей титул, звание и кое-что еще. Леди Джулия и лорд Стэнли раньше почти не встречались. Они прекрасно понимали, что браки заключаются так же, как и другие семейные союзы или коммерческие договоры – то есть когда к зову сердца никто не прислушивается. На самом деле со дня их вступления в брак у лорда Стэнли была любовница. «Какой закон не позволяет женщине делать то же самое?» – с грустью спрашивала себя леди Джулия.

Этот вопрос сам по себе содержит вызов, но ответ на него однозначен: закон двойного стандарта, закон, допускающий измену мужей, но осуждающий неверность жен, закон Англии, а на деле закон, распространенный в большинстве стран.

Создательница «Сильфа», которой в то время исполнился двадцать один год, прекрасно знала: это вопрос риторический. Даже когда она впервые выехала в свет легкомысленной шестнадцатилетней девушкой, родители которой только что дали согласие герцогу Девонширскому на предложение жениться на ней, леди Джорджиана Спенсер знала правила брака, по крайней мере те правила, которые распространялись на женщин из аристократической среды. От девушки, выбранной в качестве подходящего сосуда для семени знатного мужчины, ожидали рождения наследника. До этого момента ей вменялось в обязанность хранить мужу верность. А после рождения мальчика она должна была быть предельно осторожной и ни в коем случае не допускать беременности от другого мужчины. Огромную роль здесь играла репутация, и стоило ей лишь раз оступиться, доброе имя можно было утратить навсегда. Мужчина, со своей стороны, должен был защищать и обеспечивать жену и семью.

Джорджиана Спенсер всеми силами пыталась играть по правилам, а когда она чуть сбивалась с пути истинного, ее властная мать, леди Маргарет Спенсер, решительно и безапелляционно напоминала ей о ее обязанностях. Выполнять их было нелегко: муж Джорджианы – Вильям, пятый герцог Девонширский – в лучшем случае относился к ней безразлично, а в основном был замкнут, угрюм и враждебно настроен. Кроме того, с момента их вступления в супружескую жизнь, начало которой знаменовала свадьба, состоявшаяся за два дня до того, как Джорджиане исполнилось семнадцать лет, он изменял ей с любовницей – Шарлоттой Спенсер.

Шарлотта Спенсер (несмотря на фамилию, она никак не связана узами родства с восторженной Джорджианой), хорошо воспитанная девушка с прекрасными манерами, была дочерью бедного священника, со смертью которого осталась без средств к существованию. Шарлотта не могла заработать на жизнь в своем сельском приходе, поэтому решила отправиться в Лондон и стать там белошвейкой или шляпницей. На остановке экипажей она встретила отпетого негодяя – сутенера, выступавшего перед приезжими под личиной участливого друга. Почти сразу же по прибытии в Лондон он соблазнил Шарлотту и бросил. В отчаянии она стала любовницей престарелого гуляки, который вскоре умер, но оставил ей достаточно денег, чтобы открыть шляпную мастерскую.

Именно в этой мастерской ее впервые увидел Вильям, и его настолько поразили обаяние, почтительное обращение и чуткость молодой женщины, что он влюбился в нее до беспамятства. Шарлотта стала его любовницей, переехала в дом, который он для нее арендовал, и подарила этому инертному человеку ощущение счастья. Незадолго до того, как он женился на Джорджиане, Шарлотта родила ему дочь, которую тоже назвали Шарлотта.

Хоть разница в социальном положении делала юридическое оформление их отношений невозможным, Шарлотта покорила сердце Вильяма, и он даже мысли не допускал о том, что брак мог как-то сказаться на его отношениях с любовницей. Таким образом, Джорджиане пришлось бороться за любовь человека, который уже достаточно долго состоял в любовной связи с другой милой женщиной.

Однако вскоре после 1778 г. Шарлотта умерла, и следов ее жизни осталось совсем немного. До встречи с Вильямом она являла собой классический образец соблазненной и покинутой женщины, которой пришлось стать любовницей, чтобы иметь средства к существованию, Шарлотта была беззащитна и опорочена. Во многих отношениях ей повезло больше, чем многим другим: ее второй любовник оставил ей достаточно средств, чтобы она смогла открыть мастерскую, а третий, герцог Девонширский, содержал ее и заботился об их дочери.

Вильям по-своему, то есть в минимальной степени, выполнял свои отцовские обязанности. После смерти Шарлотты он взял маленькую Шарлотту и ее няню, миссис Гарднер, в свой дом в Девоншире, а Джорджиане сообщил, что удочерил девочку. Джорджиана, которую он укорял за то, что та не могла произвести на свет наследника, с радостью встретила девочку и подсказала мужу дать ей фамилию Вильямс, максимально созвучную с его именем. (Незаконнорожденным детям нередко давали фамилии, по которым можно было угадать имена их отцов.) Чета герцогов Девонширских придумала и достаточно убедительную причину удочерения девочки: малышка стала осиротевшей дальней родственницей Джорджианы. Будущее маленькой Шарлотты теперь определилось, причем большую роль в нем предстояло сыграть следующей любовнице ее отца.

Между тем Вильяму требовалась женщина, которая любила бы его так же, как Шарлотта Спенсер, и он обрел такую обожательницу в лице леди Элизабет – или Бесс, как ее называли родные, – Херви Фостер. Как и Шарлотта Спенсер, Бесс была дочерью священнослужителя, но ее отец, епископ Дерри, позже стал графом Бристольским. Тем не менее семья Херви в общественном и материальном отношении стояла неизмеримо ниже герцогов Девонширских. Еще важнее было то, что члены семейства Херви слыли вольнодумцами.

Бесс пережила непродолжительный и горький брак с Джоном Фостером – уважаемым другом семьи. Однако внешнее добродушие Джона не распространялось на его жену, по крайней мере после того, как она узнала, что он спит с ее служанкой, а он выяснил, что у нее есть другая «привязанность». Ни в одном документе до нас не дошли сведения о судьбе служанки-любовницы Джона: она, видимо, была весьма незначительной фигурой, чтобы удостоиться упоминания. Однако нам известно, что, узнав об измене Бесс, Джон пришел в ярость. Он отверг ее мольбы о примирении и вынудил к полному разрыву отношений, что, согласно английским законам XVIII в., давало ему полное право на попечение не только их маленького ребенка, но и того дитя, которое носила под сердцем Бесс. Как только этот ребенок был отнят от материнской груди, Бесс передала его Джону, который отказал ей в праве его навещать. Кроме того, он полностью лишил ее материальной поддержки. Поведение Джона выглядело чудовищным, но было вполне законным, так что Бесс дважды оказалась в роли жертвы.

Ее отец проявил себя таким же жестоким и скупым человеком, как и муж. Он неохотно выделил дочери скудное пособие, которое часто отказывался выплачивать, надеясь на то, что она как-нибудь сама заработает себе на жизнь. С ее несчастной матерью, которая очень страдала в браке, он был груб и не давал ей никаких средств, чтобы та не могла помочь дочери.

Положение Бесс, как это ни парадоксально, усугублялось тем обстоятельством, что графское достоинство ее отца делало ее леди, а этот титул существенно затруднял ей возможность заработать на жизнь в качестве гувернантки или компаньонки – то есть тем, чем традиционно занимались дамы из хороших семейств, испытывавшие материальные затруднения. Не могла она надеяться и на спасительный второй брак, так как для его заключения разведенным женщинам требовалось разрешение парламента, которое выдавалось далеко не каждому просителю. Для близкой к отчаянию молодой женщины чрезвычайно привлекательным в таких обстоятельствах становилось положение любовницы. Позже Бесс писала, что чувствовала себя как жена без мужа и мать без детей, при этом добавляя: «И не на кого мне было рассчитывать, чтобы одолеть все трудности и опасности, поджидающие молодую женщину в моем положении»2.

К счастью для Бесс, ее активы превышали ее пассивы. Она была миниатюрной, удивительно красивой и тщательно следившей за собой молодой женщиной. Она получила прекрасное воспитание, бегло говорила по-французски и по-итальянски. С ней было интересно беседовать, она помнила массу забавных историй. Бесс выбирала себе наряды со вкусом, причем только такие, которые ей шли и подчеркивали ее обаяние. В условиях присущей тому времени мелодраматической сентиментальности в выражении чувств ее можно было назвать человеком открытым и общительным. Она была способна к продолжительной эмоциональной привязанности, предана своим друзьям и детям, с которыми ее разлучили. Бесс необычайно глубоко проникала в свой внутренний мир, анализировала переживания, описывала чувства и действия в дневнике, который никому не показывала, намереваясь распорядиться о его публикации после своей кончины.

Несчастливой чете герцогов Девонширских эту женщину представила мать Джорджианы. Джорджиана прониклась по отношению к Бесс искренним расположением и привязанностью, которая вскоре переросла в любовь, сохранявшуюся всю жизнь. С Бесс обошлись бесчестно – Джорджиана попыталась это исправить. Бесс была бедна и одинока – Джорджиана ее материально поддержала и утешила. И, как это ни удивительно, после знакомства с Бесс холодный и замкнутый Вильям оттаял, раскрылся и даже стал внимательнее относиться к Джорджиане.

Бесс и чета герцогов Девонширских прекрасно ладили между собой. У каждого члена этой троицы было свое прозвище, подчеркивавшее близость их отношений: его женщины звали Канис за любовь к собакам, Бесс стала Рэки из-за хронического кашля, а Джорджиану неизвестно почему они с Вильямом называли Рэт[23]. Очарованная новой лучшей подругой, Джорджиана нашла оптимальный способ укрепить их отношения. Бесс должна была стать гувернанткой молоденькой Шарлотты Вильямс – такое решение очень понравилось Шарлотте, а для Бесс стало спасением в финансовом и социальном отношении.

Джорджиана была человеком незаурядным. Вскоре после свадьбы она оборудовала скромную геологическую и химическую лабораторию и с большим интересом проводила там опыты. Вильям счел, что его жене не пристало заниматься такими вещами, и закрыл лабораторию. Поэтому Джорджиане пришлось направить свою кипучую энергию на другие цели, в частности политические, что пришлось по душе Вильяму. И его семейство, и ее родственники были сторонниками вигов, решительной активисткой которых вскоре стала и она. Джорджиана организовывала бесконечные встречи с угощениями, на которые приглашала сторонников партии и пыталась привлечь потенциальных союзников вигов. Она принимала участие в уличных мероприятиях, связанных с проведением предвыборных кампаний, и, прекрасно зная обо всех опасностях и мерзостях самых неблагополучных кварталов, даже там призывала людей поддерживать вигов.

Политика занимала значительную часть ее времени, но Джорджиане требовались и другие возможности для выхода ее кипучей энергии. Она нашла их в развитии моды и азартных играх. Как законодательница мод она создала такие высокие шляпы, что они задевали низкие потолки, и на их украшение уходило столько перьев, что целым стаям павлинов это грозило остаться без оперения. Как заядлый азартный игрок она иногда проигрывала внушительные суммы, но никогда не признавалась в этом мужу. Большую часть жизни ей приходилось скрываться от кредиторов или морочить им голову, и она это очень переживала, считая свое пристрастие к азартным играм самым большим личным пороком.

Это пристрастие Джорджианы привело к еще большему ее отчуждению от Вильяма и предоставило Бесс чрезвычайно эффективное оружие против нее. Страсть Джорджианы была необузданной и безудержной, этот порок «все быстрее тянул меня к пропасти», признавалась она в дневнике3. Дружба женщин основывалась на безмерном доверии, они делились друг с другом самым сокровенным – Джорджиана целиком и полностью, а Бесс выборочно. Каждый раз, когда долги Джорджианы грозили ей разорением, она посвящала Бесс во все мерзкие подробности своих отношений с кредиторами и умоляла подругу вступиться за нее перед Вильямом, чтобы тот – в который раз уже – дал ей денег.

Мы не знаем, как скоро после знакомства с герцогом и герцогиней Девонширскими Бесс стала любовницей Вильяма. Учитывая своеобразие его характера, вполне вероятно, что он первый влюбился в нее без памяти, а потом какое-то время ждал, намекая ей на свой амурный интерес. Но сблизились они достаточно быстро, что внесло еще большую сумятицу в жизнь Бесс, и без того достаточно запутанную. Ее материальное и общественное благополучие полностью зависело от герцога и герцогини Девонширских, и она прекрасно понимала, что важнейшим фактором, определяющим ее дальнейший успех, является репутация. Джорджиана была бесспорным социальным лидером и держала судьбу Бесс в своих украшенных драгоценностями руках. Вместе с тем Бесс могла быть вполне уверена в том, что Джорджиана не предпримет против нее никаких враждебных действий из опасения, что она расскажет обо всем, что ей известно о ее жизни – от азартных игр до мучений, связанных с приходом «принца» (так они называли месячные), из-за чего регулярно разбивались ее надежды на зачатие ребенка.

Но что могла сделать Бесс в том положении, в каком находилась, с ее потребностями и поставленными целями? Если бы она отказала Вильяму в близости, он мог бы отказать в деньгах или – что представлялось еще худшим вариантом – завести другую любовницу. Если бы набралась храбрости и сказала Джорджиане правду, Бесс почти наверняка потеряла бы свою самую близкую и дорогую подругу. Как бы то ни было, злые языки распускали сплетни, и одной из сплетниц была леди Спенсер.

Бесс пришлось принимать жизнь такой как есть – с обманом и предательством. Она была вынуждена стать лгуньей и лицемеркой. Вновь и вновь она убеждала Вильяма избавить Джорджиану от долгов, а потом благосклонно принимала благодарность подруги. Бесс вместе с Джорджианой приходила в отчаяние от того, что та никак не могла родить ребенка, радовалась, когда Джорджиана произвела на свет маленькую Джорджиану, и все время скрывала ревность к Джорджиане, которая тоже спала с Вильямом. Она проклинала вечную преданность подруге, потом старалась справиться с собственным гневом, поскольку, как ей казалось, весь мир аристократии таял от обаяния и человеческой теплоты Джорджианы. А в тех редких случаях, когда ей представлялось, что подруга ее подозревает, Бесс впадала в ступор, как трус из поговорки умирала тысячью смертей, и воображение рисовало ей картины возвращения к предыдущей жизни.

Через некоторое время герцог и герцогиня Девонширские послали Бесс за границу под предлогом развития культурного образования Шарлотты, а на самом деле – чтобы пресечь разговоры о ее связи с герцогом. Эти слухи расстраивали Джорджиану и тревожили Спенсеров. Из Европы Бесс посылала им восторженные письма, стремясь сохранить влияние и на Вильяма, и на Джорджиану. Кроме того, она пыталась возбудить их зависть, описывая блестящую светскую жизнь при французском дворе, причем все это она придумывала.

Во время тягостного пребывания во Франции Бесс получила известие, подчеркивавшее ущербность и несправедливость ее положения. Примерно тогда же, когда Джорджиана сообщила ей радостную новость – написала о новой беременности, Бесс поняла, что тоже забеременела. По расчетам Бесс получалось, что герцог был близок с ней за несколько дней или даже часов до того, как был близок с Джорджианой. От этих подсчетов ее охватила жгучая ревность.

Еще большую досаду и раздражение у нее вызывало то, в каких условиях ей приходилось вынашивать ребенка. В то время как Джорджиана нежилась в роскоши, Бесс должна была скрывать округлявшийся живот, – а потом, когда пришло время рожать, она с трудом добралась до запущенной и грязной квартирки врача, который взялся принимать роды. Она делила эти унижения с Луисом, своим слугой, изображавшим ее мужа. Как только родилась малышка Каролина, ее тут же передали в бедную семью, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Бесс вернулась к обычной жизни, хотя грудь ее тяжелела от прибывавшего молока, а сердце сжималось от горечи обмана, потому что Каролину нужно было скрывать так же, как скрывают грязный секрет.

Но суть проблемы состояла в том, что, несмотря на жизнерадостные письма, которые она отправляла подруге, Бесс понимала, что рождение Джорджианой ребенка от Вильяма радикально изменило отношения в рамках их некогда такого счастливого трио, лишив их былой легкости. Вильям чувствовал эту тревогу и пытался успокоить любовницу: даже если Джорджиана знает об их отношениях, уверял он Бесс, она не станет против этого возражать. Бесс в этом сомневалась, к тому же она прекрасно понимала, что, в любом случае, все остальные будут ее сурово осуждать.

А в Англии тем временем семья Джорджианы резко критиковала возвращение Бесс в жизнь Вильяма и Джорджианы и выражала по этому поводу недовольство. Сама Джорджиана ничего не замечала. Она думала только о своем самом большом карточном долге: сумма была так велика, что герцогиня даже не надеялась расплатиться. Когда в конце концов она призналась во всем Вильяму, тот потребовал расторгнуть брак. Бесс тайно злорадствовала по поводу страха и отчаяния Джорджианы, но одновременно испытывала ужас при мысли о том, что если Вильям выгонит жену из дома герцогов Девонширских, то, следуя правилам приличия, он и ее должен будет оттуда выселить. Тогда вместо бурной социальной жизни, которую она обожала, в лучшем случае ей пришлось бы довольствоваться таким же положением, какое имела Шарлотта Спенсер, – его воплощением служил бы скромный дом на окраине, круг общения ее ограничился бы визитами Вильяма, будущее стало бы неопределенным и целиком зависящим от его прихотей.

По разным причинам, не в последнюю очередь из-за неуемного тщеславия, Бесс вступила в любовную связь с герцогом Ричмондским. Все это время она клялась в вечной любви и верности мужу Джорджианы и ей самой.

Со своей стороны, Джорджиана (при поддержке верных и преданных матери, сестры Хэрриет и брата Джорджа) противилась любым шагам, которые могли бы свести на нет все шансы на примирение с мужем. Она и ее семья справедливо полагали, что изгнание Бесс возымеет именно такое действие.

Вильям тоже не очень стремился к разводу: долги Джорджианы нанесли серьезный урон его ресурсам, а ее ложь просто выводила его из себя. Однако по закону лишь она могла произвести на свет долгожданного наследника. Кроме того, он уже привык к тому, что две женщины соперничали в борьбе за его внимание. В результате он, Джорджиана и Бесс вступили в нескончаемый переговорный процесс. Джорджиана, сама того не желая, изменила ход событий, рассказав Бесс о том, что жалеет о растрате денег герцога Девонширского. Бесс это поразило, поскольку она была совершенно не готова к доброму и достойному отношению женщины, у которой украла мужа. В такой ситуации ее симпатия к подруге пересилила зависть.

Как ни удивительно, Канис, Рэт и Рэки вернулись к своему ménage a trois[24], будто ничего не произошло. «Как я счастлива от того, что моя дорогая, любимая подруга и мужчина, которого я так сильно люблю и которому всем обязана, соединились как брат и сестра, что они, как мне бы того хотелось, будут делать друг друга счастливыми до самого преклонного возраста», – писала Джорджиана4. Она продолжала испытывать всепоглощающую страсть к азартным играм. Кроме того, у нее завязался роман с герцогом Дорсетским. Бесс снова забеременела, и Джорджиана позаботилась, чтобы у нее во Франции было более удобное прибежище, чем в прошлый раз. Но Вильям сомневался, что это его ребенок, равно как и Бесс, поскольку отцом маленького Огастеса мог быть и герцог Ричмондский.

Джорджиана тем временем тоже забеременела от Вильяма и в 1790 г., к всеобщей радости, произвела на свет Вильяма Хартингтона (Харта) Спенсера – наследника, появления которого с таким явным нетерпением ждал ее муж. Она посчитала, что рождение наследника освобождает ее от супружеских обязанностей. Она начала страстный роман с Чарльзом Греем, политиком гораздо моложе нее, который значительно позже, в 1830-е годы, провел через парламент законы об избирательной реформе. Как и Бесс, которой она продолжала всецело доверять, Джорджиана стала любовницей.

В 1791 г. Джорджиана забеременела от Грея. Вильям в гневе отослал ее во Францию, несмотря на то что там уже бушевала революция, а знакомство герцогини с Марией-Антуанеттой и связи со многими представителями крупнейших аристократических семейств делали ее положение небезопасным. Муж предоставил ей выбор: остаться с Греем или с детьми, которых она никогда бы больше не увидела, если бы решилась продолжать внебрачную любовную связь. Джорджиана сразу же капитулировала. Грей был безутешен и винил ее за принятое решение, но никакие его доводы не могли заставить ее остаться с ним и лишиться троих детей.

Элиза Коуртни родилась в 1792 г. и была отослана к родителям Грея. «Несчастное дитя неосторожности, укрывшееся на чужой груди, позор, сокрыть который нет возможности, любимая, гонимая – прости!» – так в раскаянии позже написала о ней Джорджиана в лирическом стихотворении5. Теперь она, как и Бесс, потеряла ребенка. Она не могла признать Элизу и во время нескольких тайных поездок к дочери обратила внимание на то, что родители Грея относились к ней без любви, как к обузе, обременявшей их существование. Как быки, которые могут тащить свою повозку лишь в одной упряжке, жена и любовница Вильяма Девонширского были обречены на нерасторжимый союз.

В 1796 г. Бесс неожиданно повезло: ее муж скончался, и теперь она, наконец, могла взять под опеку двух своих детей. Десять лет спустя Джорджиана тоже отошла в мир иной, ее здоровье подкосило нервное напряжение, которое она испытывала во время постоянных азартных игр, и преследования кредиторов. Оплакав подругу, Бесс стала убеждать Вильяма взять ее в жены. Неожиданная и преждевременная кончина Джорджианы предоставила Бесс, как она полагала, самый большой шанс в жизни – превратиться из незаметной спутницы герцога Девонширского в истинную герцогиню Девонширскую.

Вильям не поддавался. Он печалился по Джорджиане и беспокоился о том, что скажут люди, если он так быстро женится снова, да к тому же на бывшей любовнице. Но в 1809 г. он смягчился и сделал любовницу женой. Бесс носила титул герцогини Девонширской на протяжении двух лет, но счастья это ей не принесло. Большинство тех, чьего общества она жаждала, избегали ее. Но еще прискорбнее оказалось то, что Вильям вскоре заменил ее новой пассией, с которой стал проводить ночи. Когда в 1811 г. он скончался, его законные дети начали открыто выражать сдерживавшееся раньше недовольство. Они заставили Бесс вернуть семье герцогов Девонширских фамильные драгоценности, которые ей давал Вильям, и просто-напросто выдворили ее из герцогского дома. Пять лет она прожила, почти ни с кем не встречаясь, а потом покинула Англию и уехала в Италию.

В старости Бесс жила спокойно и в достатке. Сын Джорджианы, Харт, ставший новым герцогом Девонширским, пожаловал ей гарантированную пенсию. Бесс до конца сохраняла красоту, пользуясь ею для привлечения новых любовников, в частности одного итальянского кардинала. Она много читала и интересовалась раскопками древнеримских памятников. Больше всего (так Бесс, по крайней мере, полагала) доброта Харта способствовала восстановлению ее социального статуса в глазах хотя бы некоторых из тех, кто входил в круг общения герцогов Девонширских.

Критики Бесс – как современные ей, так и нынешние – оказались суровыми судьями, но, вынося обвинения, они не определили главного злодея, а именно двойной стандарт. Бесс, конечно, была человеком лицемерным и неискренним, но если изображать ее воплощением абсолютного зла, следует возвысить ее до уровня независимого человека, каким она не была. На деле до встречи с герцогом и герцогиней Девонширскими Бесс зависела от двух жестоких мужчин – ее мужа и отца.

Леди Каролина Лэм6

Сексуальная толерантность в отношениях герцогов Девонширских пережила Вильяма и Джорджиану, поскольку передалась дочери ее сестры Хэрриет. Дочь Хэрриет, леди Каролина Лэм, стала одной из самых известных в Англии любовниц. Каролина родилась в чрезвычайно несчастливом браке Хэрриет (Генриетты Френсис Спенсер) и Фредерика Понсонби, третьего графа Бессборо. Хэрриет была слишком сосредоточена на собственном личном кризисе, чтобы дать Каролине систематическое образование и приучить ее к дисциплине, в чем девочка, несомненно, нуждалась. Печальным результатом стал эгоцентричный и избалованный ребенок, отличавшийся грубыми манерами, пугающими приступами раздражения и невероятной лживостью.

Когда Каролине исполнилось девять лет, ее родители завязли в жесточайшей матримониальной распре. Мать закрутила бурный роман с лордом Гранвиллем Левенсон-Гоуэром, мужчиной значительно моложе ее, в надежде облегчить скандальные отношения с мужем. Каролину отправили пожить у тетки – Джорджианы Девонширской. В резиденции герцогов Девонширских атмосфера оказалась немногим лучше, чем дома, и Каролина изводила всех, кто там жил, вспышками ярости и криками, она била и кусала каждого, кто пытался ее приструнить.

Что было делать? Герцог и герцогиня Девонширские решили послать Каролину в светскую католическую школу для молодых дам. Но нрав Каролины оказался сильнее, чем характер директрисы учебного заведения. В отношении учебы эта затея также потерпела полный крах.

Леди Спенсер, властная бабушка Каролины, вызвала семейного врача, и тот, осмотрев строптивую пациентку, заключил: девочка она одаренная, но нервная, и ее чувствительную эмоциональную натуру не следует сдерживать и принуждать к интенсивному обучению. Каролине лучше было не столько учиться, сколько играть в спокойной обстановке, не провоцировавшей у девочки стрессов.

Вот она и играла, «предпочитая мытье собаки… или прогулки верхом всем другим свершениям в мире»7. Девочка вступила в возраст отрочества такой же избалованной и своевольной, какой была в детстве. Она стала очень набожна и на все вопросы, несмотря на почти полную безграмотность, искала ответы в Библии. В тринадцать лет Каролина прошла обряд конфирмации в Вестминстерском аббатстве и с самыми искренними чувствами подтвердила: она понимает, во что верует, и соглашается с этим.

Оформившись физически, Каролина превратилась в похожую на фею сирену, чье экстравагантное поведение восхищало мужчин так же, как и ее привлекательная внешность. Она сочиняла стихи и скакала верхом без седла. Она была веселой, общительной и элегантной. Одевалась она или так, как скорее подобало юношам, или в свободные просвечивающие платья, подчеркивавшие ее женственность. Она покорила сердца многих мужчин, включая своего двоюродного брата Харта, и стала любимицей в аристократических кругах, где ее называли феей, добрым гением Ариелем или – возможно, небезосновательно – дикарочкой, потому что для нее не существовало сдерживающих факторов.

В двадцать лет Каролина вышла замуж за Вильяма Пэма, мужчину значительно старше ее. Внебрачный сын леди Мельбурн и графа Эгремонта (хотя лорд Мельбурн его признал), Вильям познакомился с Каролиной еще тогда, когда она была ребенком. Брак стал итогом санкционированных семьей любовных отношений, при которых жених был добр и любил избранницу до беспамятства, а невеста была невинна и полна романтических иллюзий. Однако сюрреалистический мир Девоншира с его маниакальной страстью к азартным играм и растратам, приемами и спортивными состязаниями, романтической любовью и сексуальными отношениями не подготовил Каролину к замужеству.

Во время церемонии бракосочетания Каролина испытывала нешуточное беспокойство, но позже, оказавшись на брачном ложе, еще сильнее волновалась и дрожала от страха. Вильям очень ее любил, он был нежен в постели с нимфеткой, которая только что стала его женой. Тем не менее начало половой жизни вызвало у нее настолько глубокое отвращение, что потом на протяжении нескольких дней она никого не хотела видеть, даже ближайших родственников. Несколько месяцев спустя ее друзья говорили, что она очень бледна, а мать беспокоилась, потому что Каролина скорее походила на школьницу, чем выглядела как жена.

На деле объяснялось все просто: юная Каролина забеременела. До истечения срока беременности она родила мертвого ребенка. Каролина погрузилась в глубокую послеродовую депрессию и пыталась отогнать тупую боль горячими ваннами, опиумом и участием в безумных пирушках. В то же время она заметила, что Вильям стал уделять ей значительно меньше внимания, и призналась подруге, что испытывает безутешную печаль из-за того, что из преданного поклонника он превратился в невнимательного мужа. Позже Каролина родила другого ребенка, и когда выяснилось, что мальчик родился умственно отсталым и вылечить его было практически невозможно, впала в угнетенное состояние. Третья и последняя ее беременность закончилась выкидышем.

Горе и эмоциональная опустошенность Каролины усугублялись. Она пыталась вновь вызвать у Вильяма интерес к себе, угрожая тем, что станет заводить романы. Вильям в ответ только смеялся и с издевкой спрашивал ее, какой мужчина захочет близости с такой фригидной и сексуально бесчувственной женщиной, как она? «Вильяма совершенно не волновали мои моральные устои. Я могла флиртовать и делать все что угодно с кем захочу», – позже говорила Каролина8.

Она была подавлена, но не побеждена. Она много времени уделяла своей декоративной собачке, которую ей подарил будущий любовник, пока та не покусала ее сына. После этого Каролина дала обет вновь посвятить жизнь мужу, если их сын поправится. Маленький Огастес выздоровел, и благодарная Богу Каролина взялась выполнить свое обещание. Она вернулась к снова желавшему близости с ней Вильяму, но не смогла сделать так, чтобы он вновь стал таким же обожавшим ее поклонником, каким был до свадьбы. К этому времени они состояли в браке уже около семи лет.

Именно в это время подруга попросила Каролину оценить рукопись, которую готовила для публикации. Каролине не хватало общения с друзьями и флирта, чтобы избавиться от одиночества в браке. Она решила заняться самообразованием, последовательно и настойчиво постигая азы гуманитарных знаний. Прочитав «Паломничество Чайльд-Гарольда», она решила встретиться с автором очаровавшей ее поэмы – Джорджем Гордоном, лордом Байроном. После их первой встречи Каролина пророчески написала: «Сумасшествие, жуть, страшно признаться… Это прекрасное бледное лицо и есть моя судьба».

Так начался один из самых скандальных любовных романов девятнадцатого века. Поначалу двое завороженных друг другом любовников были невероятно счастливы. Они часто встречались, и Байрон сумел пробудить в ее стройном и сдержанном теле такую чувственность, о какой Вильям даже помыслить не мог. В разлуке они изливали талант своих сердец в письмах и стихах. Каролина обожала своего Байрона и полностью отдавалась своей любви.

В течение непродолжительного времени Байрон отвечал ей взаимностью, хотя в его к ней отношении были определенные ограничения. Он предпочитал сладострастных женщин в теле и не выносил взыскующих его внимания неуравновешенных субтильных искательниц любовных приключений. В Каролине он особенно ценил живой ум и глубокое понимание его блистательного поэтического мастерства. Также немалое значение для Байрона имели ее связи в обществе. Он очень старался продолжать ее любить, ради чего разжигал собственные чувства пылкими любовными письмами. Даже когда Каролина его чем-то раздражала, Байрон требовал, чтобы она оставила свою семейную жизнь (какой бы она ни была) и уединилась с ним для чтения и обсуждения прочитанного. Он настаивал на том, чтобы она забыла о танцах, потому что не мог спокойно смотреть на нее в объятиях других мужчин, а также из-за врожденной хромоты, которая не позволяла ему танцевать. Каролина уступала, несмотря на то что очень любила танцевать.

В течение нескольких месяцев они наслаждались обществом друг друга. Вильяма Пэма, казалось, это не беспокоило, и он не ставил Каролине палки в колеса, поэтому любовники могли свободно появляться вместе на публике. Некоторые дамы даже приглашали их как пару влюбленных. Но пренебрежение Каролины правилами приличия не на шутку тревожило Байрона, и почти с самого начала отношений из-за этого у них возникали ссоры. Байрон называл ее вулканической женщиной и просил хоть в незначительной степени придерживаться принятых в обществе норм поведения. Но она не могла и не хотела следовать его увещеваниям, причем чем больше Байрон пытался от нее отстраниться, тем активнее она его преследовала. Если они вместе бывали на каком-то мероприятии, Каролина всегда уезжала с ним в его экипаже. Но гораздо хуже было то, что когда он куда-нибудь ходил без нее, она, не обращая внимания на следивших за ней досужих зевак, ждала его на улице.

Поведение Каролины внушало ее любовнику все большую неприязнь. Преклонение перед его гением Байрон теперь воспринимал как подобострастие, а независимый дух Каролины раздражал его и казался поэту несовместимым с женской натурой. Он никогда не восторгался ее хрупкой красотой, которая ассоциировалась у него с истерией и слабым здоровьем. Он изводил Каролину, флиртуя с другими женщинами. Она воспринимала это особенно болезненно, поскольку прекрасно осознавала, что он молод, привлекательность его усиливается по мере того, как крепнет его репутация великого поэта, и он красив настолько, что его даже сравнивали с греческим богом. Однажды, когда Байрон, флиртуя, доверительно беседовал с какой-то женщиной, Каролина так сильно стиснула зубами стакан, что он раскололся.

Менее чем через четыре месяца после их встречи Байрон устал как от Каролины, так и от исступленности, с какой они вместе проводили это время. Он говорил об их отношениях как о «пленительном рабстве» и предлагал на месяц расстаться, чтобы остудить эмоции и вновь сосредоточиться на главном. Позже он объяснял свою неспособность просто прервать эти отношения как собственной инертностью, так и властью Каролины над ним.

Каролина чувствовала нараставшее в нем безразличие и раздражение и делилась своим горем с мужем, который на удивление хорошо ее понимал. Вильям, чувствуя, что Байрон скоро ее бросит, утешал жену как только мог. Но Каролина была безутешна, она поступала все более и более неразумно. Ей пришло в голову, что Байрон должен с ней тайно скрыться. Она переоделась в мужское платье, тайком пробралась к поэту в дом и стала его умолять бежать вместе с ней. Когда он отказался, она попыталась себя заколоть.

Байрон к тому времени уже испытывал серьезную тревогу, но все-таки пока не мог решиться на окончательный разрыв отношений. Вместо этого он посылал любовнице уклончивые сообщения, которые огорчали ее, но одновременно вселяли надежду. Каролина вновь попыталась сделать все возможное, чтобы сохранить возлюбленного. Она послала ему завиток волос с лобка – экстравагантный дар, который Байрон хранил до самой смерти. «Срезая волосы, я порезалась, и кровотечение было сильнее, чем ты того заслуживаешь», – написала она ему, как будто рассчитывая, что он ответит ей подобным образом9.

После этого Каролина сбежала, заложив кольцо с опалом и другие драгоценности, чтобы заплатить за проезд до Портсмута, где она собиралась сесть на первый же готовый к отплытию корабль, независимо от того, куда он направлялся. Ее семейство, придерживавшееся традиционных взглядов, выследило Каролину и вернуло домой. Ее возвращение было осложнено намеком – оказавшимся не соответствующим истине – на то, что она беременна от Вильяма. Она грозилась снова податься в бега – то ли для того, чтобы быть вместе с Байроном, то ли для того, чтобы скрыться от него.

Лава все еще бурлила в жилах байроновского «вулканчика», как он ласково называл Каролину, а сам поэт продолжал сводить ее с ума неопределенными обещаниями и несбыточными надеждами.

В какой-то момент он признался другу, что, если его прижать к стенке, он женится на Каролине, хоть станет после этого несчастным.

Семье Каролины удалось отослать ее в Ирландию, чтобы она поправила там существенно ухудшившееся душевное и физическое здоровье. Она сильно похудела от переживаний и мучилась от бурных перепадов настроения. Пребывая в душевном смятении, она получила последнее письмо Байрона – красноречивое и страстное, полное торжественных заверений в любви, чередовавшихся с сожалениями по поводу смятенного состояния ее души, и вместе с тем выражавшего надежду на то, что они вновь соединятся и до конца будут вместе. Но в то же самое время он параллельно ухаживал за Анабеллой Милбенк, отчасти в надежде на то, что только быстро заключенный брак с любой подходящей женщиной, которая «не выглядит так, будто собирается плюнуть мне в лицо», сможет спасти его от Каролины10. Тогда же он состоял в близких отношениях с леди Джейн Оксфорд – любвеобильной и уже немолодой дамой, изнывавшей от скуки в браке со своим известным, но нудным супругом и разгонявшей тоску любовными приключениями, которыми она с удовольствием хвалилась, и амурными победами, в частности романом с прославленным молодым поэтом.

Непростая любовная жизнь Байрона усложнилась еще больше после того, как Анабелла ответила отказом на его предложение руки и сердца. Он искал утешения в объятиях леди Оксфорд и замужней итальянской певицы, которой упивался в постели, но ее зверский сексуальный аппетит вызывал у него отвращение. Одновременно он намекал Каролине, что не прочь с ней увидеться.

Однако как-то, будучи в дурном расположении духа, он послал ей письмо, злонамеренно составленное леди Оксфорд. «Леди Каролина, – писал Байрон, – я люблю другую… Я более не являюсь вашим любовником»11. Каролина прочитала письмо, и ей стало так плохо, что вскоре она превратилась в похожий на тень, косноязычный, прикованный к постели скелет, обтянутый кожей. Под давлением своей семьи, настаивавшей на разводе с сумасшедшей женой, Вильям сделал отчаянную попытку помочь ей: он отвез Каролину в сельскую усадьбу, которую та очень любила. Тем не менее она была не в состоянии понять, что сама разрушает свой брак. Каролина думала только о Байроне и мстила себе за собственные ошибки членовредительством.

Каролина вновь стала очертя голову скакать верхом. Она резала бритвой себе горло. Она требовала от Байрона вернуть свои подарки, даже самые дешевые безделушки. Она пригласила девушек из местного селения, одела их во все белое и как-то зимней ночью разыграла гротескный спектакль, в ходе которого сожгла изображение Байрона и бросила в огонь копии его писем и разные памятные мелочи, а хор девушек тем временем исполнял саркастическую поэму, приравнивавшую ненавистного Каролине ее личного изменника – Байрона – к изменнику общественному – Гаю Фоксу[25]. Первоначально она собиралась обессмертить себя в пламени, как индийские вдовы во время сати[26]. Вернувшись домой, она послала Байрону описание событий той ночи. Его это оставило равнодушным, и он язвительно написал в ответ, что ею овладел «злой дух Пустобрех». Больше он ей не писал никогда.

Безумная мелодрама Каролины не привела к исцелению. Она забросала Байрона письмами и заявила, что разорит его. Она жалела о том, что сожгла картину, на которой он был изображен, и перехватила другой его портрет, предназначенный для леди Оксфорд. Байрон в гневе проклял ее как маньяка, в которого вселился дьявол, и поклялся, что будет ненавидеть ее до своего смертного часа.

В конце концов, утомленный и озлобленный, он согласился с ней встретиться, хоть раньше на протяжении нескольких месяцев всячески от этого уклонялся. Встреча была волнующей. Байрон плакал и молил Каролину о прощении, а она сначала держалась как каменный истукан, но потом ее охватила безудержная радость, она сказала ему, что он спас ее от отчаяния и одарил неземным счастьем. Они снова стали встречаться, и это продолжалось до тех пор, пока ею вновь не овладело безумие.

Бывшие любовники как-то встретились на званом вечере, и Байрон в насмешку осмелился пригласить Каролину на тур вальса, когда она танцевала с партнером. Она выбежала из танцевального зала, схватила нож и сильно порезала себе руку. Позже Каролина говорила, что сделала это случайно. Свекровь отзывалась о ней как о бочке с порохом, которая может взорваться от любой искры.

Каролина продолжала преследовать бывшего любовника. Ей удалось пробраться к нему в дом и оставить там наспех написанную записку, в которой она умоляла его не забывать о ней. Взбешенный Байрон написал гневное стихотворение «Помню тебя!», в котором проклинал ее как неверную жену и мерзкую любовницу. К этому времени ему уже удалось убедить Анабеллу Милбенк выйти за него замуж.

Каролина, нередко стоявшая на грани самоубийства, боролась за выживание. Жизнь, жаловалась она, вовсе не коротка, как часто сетуют люди, она очень долгая. В распоряжении такой активной натуры, как она, было слишком много свободного времени, особенно если учесть, что спала она совсем мало. Каролина пережила женитьбу Байрона, но когда вскоре брак его распался из-за того, что он часто обижал жену, Каролина вступилась за Анабеллу. Она в письменной форме заявила, что ей доподлинно известно о гомосексуальных похождениях Байрона и о том, что он состоял в связи со своей сводной сестрой Августой Ли. Ее разоблачения на деле были безосновательными, но вызвали столько грязных домыслов, что репутация Байрона и Августы была разрушена, и поэту стало очевидно, что его уже не будут принимать в аристократическом мире, двери которого некогда распахнула перед ним леди Каролина Лэм. В 1816 г. он отправился в добровольное изгнание в Италию и никогда больше в Англию не возвращался.

Байрон уехал незадолго до того, как Каролина предприняла против него новую неожиданную атаку – опубликовала роман. В течение двух лет, прошедших со времени их расставания с Байроном, она втайне писала трехтомное мелодраматическое художественное произведение «Гленварвон, или Фатальная страсть», в основу которого легла подлинная история их с поэтом любовных отношений. В нем она выставила на посмешище Байрона и многих их знакомых, а также почти дословно воспроизвела некоторые его письма. Себя она представила под именем Каланты – обманутой и порывистой героини, преданной ужасным Гленварвоном. «Гленварвон» был написан плохо, в стиле бульварной литературы, но читающая публика раскупала его с энтузиазмом, чтобы скорее узнать раскрытые там тайны. Вильям Пэм пришел в ужас. Каролина предала гласности личные привычки его самого, членов его семьи и его друзей. Он смог выдержать ее измену и открытое публичное преследование ее насмешливого любовника, но выход в свет «Гленварвона» окончательно выбил у него почву из-под ног. В какой-то момент он хотел умереть.

Каролина, не обращавшая внимания на боль мужа, горевала и печалилась по бывшему любовнику еще сильнее, чем раньше. Потом, совершенно одинокая в своем горе, изнуренная душевными муками – возможно, маниакальной депрессией, – она попыталась наполнить смыслом остававшиеся ей годы жизни. Она написала учебник домоводства, который не был опубликован. Она продолжила агитацию за вигов. У себя в спальне Каролина устроила что-то вроде алтаря, на котором стояло изображение Байрона. Она все время следила за его поэтической деятельностью, ростом его признания и славы, а также за ухудшением его душевного состояния.

В 1824 г. в кратком письме Вильям сообщил ей о смерти Байрона и обратился к ней с просьбой вести себя благоразумно. «Я очень жалею о каждом своем недобром слове, сказанном о нем», – жалостливо писала Каролина12.

За ударом, который она испытала после смерти Байрона, последовала публикация «Воспоминаний о лорде Байроне», написанных его близким другом Томасом Медвином. Каролина была совершенно подавлена, когда прочитала, что Байрон расстался с ней, потому что она была тощей и бессердечной чудачкой, которая никогда не любила мужа, и что этой победе на любовном фронте завидовали его друзья. Еще тяжелее она переживала новость о том, что на смертном одре Байрон о ней даже не вспомнил.

В какой-то момент Вильям понял, что уже не может продолжать совместную жизнь с Каролиной, и начал официальную процедуру развода. Каролина била посуду, устраивала жуткие сцены, ставила всех домочадцев в неловкое положение и довела всю семью до полного отчаяния. Она просила Вильяма пересмотреть свое решение и обещала ему быть послушной и тихой. Но было слишком поздно. После этого она сбежала и несколько месяцев бесцельно бродила по Парижу и Лондону. Наконец, Вильям смягчился и позволил ей вернуться домой, но никогда больше не был с ней близок. Ей поставили диагноз: невменяемость – и стали вином и опиумом пытаться избавить ее от страданий, которые она испытывала. Каролина написала еще один роман о потрясающем влиянии на нее наркотических средств и пришла в отчаяние от того, что ни один издатель не стал его печатать. Она написала и сама анонимно опубликовала третий роман, но он не имел успеха.

Жизнь Каролины по-прежнему оставалась безысходной. Общество ее отвергло. Тем не менее ей все еще удавалось привлекать достаточно интересных любовников. Она позволяла им носить подаренный Байроном перстень, избежавший церемонии сожжения. Как только Каролина от них уставала или утомляла их самих, она забирала перстень.

В 1828 г., когда ей было всего сорок два года, она скончалась, примирившись с Вильямом, но не с собственной жизнью, полной страданий. По некоторым сведениям, Вильям посвятил ей нежный и великодушный некролог, где писал, что любовниц поэтов следует судить снисходительно, поскольку их страсть скорее является результатом воспаленного воображения, чем порочности. Вильям также отметил, что, несмотря на неспособность жить ответственно и мудро, Каролина была одаренной и отзывчивой женщиной и скончалась без мучений. В смерти своей Каролина Пэм наконец обрела умиротворение.

Жизнь Каролины Пэм может показаться пустой, потраченной на метания, вызванные душевной неуравновешенностью, эгоцентризмом, а также нестабильным и во многом бессмысленным миром, в котором она появилась на свет, высшим обществом, которое слепило великолепием и одновременно поглощало самое себя, пожирая плоть своих заблудших или заурядных представителей. В истории она осталась лишь как любовница Байрона. Печально, что сама Каролина была согласна с такой интерпретацией своей жизни. Ее непродолжительный роман с присущей ему бурей страстей определил для Каролины суть ее жизни, тем самым придавая смысл ее бессмысленности. Со временем она стала верить, что ее любовь к Байрону и его любовь к ней составили главное достижение ее жизни.

Клер Клермонт13

Байрон еще поддерживал отношения с Каролиной Пэм, когда восемнадцатилетняя Клер Клермонт сообщила ему, что хочет просить его о протекции. Клер была весьма привлекательной, начитанной и независимо мыслящей атеисткой. Она приходилась единоутробной сестрой дочери Мэри Уолстонкрафт – Мэри Шелли, будущему автору романа «Франкенштейн» и жене великого поэта Перси Шелли. Ситуация Клер существенно отличалась от положения Каролины Пэм. В социальном плане она ей значительно проигрывала, а в финансовом отношении зависела от семейства Шелли, прекрасно понимая, что сама должна зарабатывать себе на жизнь.

Однако Клер отнюдь не считала, что достойна жалости. Она оценила свои способности – замечательный певческий голос и литературное дарование – и решила, что с их помощью может сделать сценическую карьеру. Кроме того, у нее вызывал глубочайшее восхищение поэтический гений Байрона, и, по ее собственному признанию, она полюбила его за годы до того, как обратилась к нему за поддержкой.

Свое обращение Клер облекла в форму письма – по-девичьи многословного и дерзкого, с приложением одного из ее литературных опусов и просьбой о встрече, в ходе которой, как она надеялась, Байрон подсказал бы ей лучший способ попасть в мир театра. Клер назвалась женщиной с «незапятнанной» репутацией и с «сердечным трепетом» призналась поэту в любви. Но она была лишь одной из множества доступных ему молодых женщин, а Байрон тогда все еще был потрясен и подавлен (необъяснимым для него) крахом своего брака. «Я чувствую себя так, будто слон истоптал мне… сердце, – печалился он. – Мне трудно дышать»14. Клер – назойливая и романтично настроенная поклонница – его не интересовала. Тем не менее девушка продолжала упорствовать. Они встретились, и Клер поведала ему историю своей жизни с Мэри и Перси Шелли, литературному партнерству которых она жаждала подражать в паре с самим Байроном.

Клер справедливо полагала, что ее сотрудничество с супругами Шелли заинтересует Байрона, однако к ней самой он оставался безразличен. Она предложила ему встретиться и провести вместе ночь. Байрон пожал плечами и принял ее предложение. «Я была молода, тщеславна и бедна», – говорила Клер спустя много времени. Их ночь любви – Байрон лишил ее невинности, и они еще несколько раз были близки – разожгла обожание Клер. «Я не жду от тебя любви; я не стою твоей любви, – писала она. – Я чувствую твое неизмеримое превосходство».

Байрон выполнил ее просьбу – он настолько не хотел ее снова видеть, что чуть было не отменил встречу с Шелли, опасаясь, что при этом будет присутствовать и Клер. Она знала об этом. «Я тебя люблю, ты не проявляешь ко мне никакого интереса, – печально писала она. – Если бы я утонула и дух мой проплыл мимо твоего окна, ты, возможно, сказал бы что-то вроде: “Ah voila!”[27]»15. Но любовь ее была так сильна, что она не могла его не преследовать.

Клер появилась в жизни Байрона именно в тот момент, когда он решил отправиться в добровольное изгнание. По случайному стечению обстоятельств, Мэри и Перси Шелли тоже решили покинуть Англию, чтобы избежать скандальных последствий ухода Перси от жены. Клер увидела в этом перст судьбы и (за их счет) поехала с ними в Женеву, надеясь снова встретиться с Байроном.

Как и в Англии, Байрон поддался ее настойчивым просьбам о встрече. Физическая близость разожгла страсть Клер, но поэт при этом оставался спокоен. «Я никогда не любил и не делал вид, что люблю ее, но мужчина есть мужчина, и если восемнадцатилетняя девушка постоянно перед тобой гарцует, выход из этого положения может быть только один», – признавался он другу16. Вместе с тем Байрон беззастенчиво использовал Клер в качестве переписчика своих рукописей. Несмотря на весьма прохладное его к ней отношение, она с радостью восприняла свою новую роль неоплачиваемой секретарши и сексуального партнера.

Через два месяца Клер поняла, что беременна. Шелли попытался договориться с Байроном о том, что он примет участие в заботе о ребенке, но поэт просто перестал разговаривать с Клер, и в конце концов она вернулась в Лондон. В январе, без какой бы то ни было материальной и моральной поддержки Байрона, она родила их дочь. «И это отродье мое?» – удивился Байрон17.

После рождения девочки Клер и Байрон будто решили померяться силой воли. Клер обожала малышку и хотела ее вырастить. Байрон же, обосновавшийся в Венеции, настаивал на том, чтобы девочку отослали к его сестре Августе. Когда Клер отказалась, поэт решил сам «избавиться от этого нового продукта». Придя в ужас при мысли о том, что Клер может внушить ребенку атеистические взгляды, он предложил передать дочку на воспитание в монастырь в Венеции, где та стала бы доброй католичкой, может быть, даже монахиней.

Клер поняла, насколько Байрона пугал ее атеизм, и нарушила свои принципы, крестив дочку. По настоянию поэта она даже переименовала ее в Аллегру, хотя в течение нескольких месяцев звала ее Альбой. К этому времени положение Клер существенно ухудшилось. Она не имела никаких средств на содержание ребенка, и ей пришлось полагаться только на помощь супругов Шелли. Но Мэри все время опасалась, что Клер попытается соблазнить Перси, который, в свою очередь, очень переживал по поводу слухов о том, что Аллегра – его дочь. Клер решила передать малышку Байрону на том условии, что он предоставит ей право навещать девочку.

Клер и чета Шелли привезли Аллегру в Италию, причем Клер надеялась, что ребенок сможет смягчить сердце Байрона и стать связующим звеном между родителями. Но Байрон отказался видеть Клер. Однако он предоставил приехавшим сельскую виллу, и Клер смогла провести с дочерью еще два месяца. После этого он разлучил Аллегру с матерью и отослал ее английскому консулу с женой, снимавшими временное жилье. Вместе с тем он дал понять Клер, что она никогда больше девочку не увидит.

В жизни Клер началась черная полоса. В течение двух лет она молила Байрона и юлила, желая получить разрешение на встречи с Аллегрой. Поэт был неумолим. Он обращался с Аллегрой как с одним из любимых домашних зверьков в странном зверинце, где растили питомцев, называл ее «мое отродье», хвалился ее байроновской красотой и с сожалением признавал, что девочка унаследовала его упрямство и своеволие. Потом он на какое-то время оставлял ее на попечении разных временных опекунов и собственной прислуги.

Клер в отчаянии обрушила на Байрона шквал писем с обвинениями. Он нарушил все данные ей обещания. Он лишил Аллегру матери. Он принудил ее обратить дочку в католичество, эту религию невежд. Кроме того, она подозревала, что Байрон не заботился о физическом развитии Аллегры. «Мне кажется, что мадам Клэр [так!] – сука проклятая», – жаловался Байрон другу18. На самом деле он чувствовал себя обиженным. Он предпринял несвойственные для него (и весьма благовидные, по его мнению) шаги, связанные с заботой о незаконнорожденной дочери, а ему за это отплатили такой черной неблагодарностью!

Кроме того, Байрон видел черты Клер в дочери, о которой писал, что она трудный и упрямый ребенок. Когда ей было четыре года, он передал ее в монастырь капуцинов Святого Иоанна, где его слава и двойная оплата убедили монахинь проигнорировать правило, запрещавшее брать на содержание детей до семи лет. Байрон объяснял свой поступок так: поскольку английское общество никогда ее не примет, он вырастит Аллегру как добрую католичку, получившую образование в монастыре, и она либо станет монахиней, либо удачно выйдет замуж в Италии. Вполне возможно, что ему просто хотелось избавиться от ее постоянной требовательности и назойливости.

После того как это случилось, Шелли посетил монастырь, где ему позволили встретиться с Аллегрой. Он нашел, что девочка подросла, стала изящнее и бледнее, возможно из-за недостаточного питания, но очень похорошела. Монахини, которых властная Аллегра первоначально приняла за служанок, хорошо к ней относились. Клер, которая в конце концов разлюбила Байрона, не удовлетворилась рассказом Шелли. Она стала готовить план похищения дочери с тем, чтобы потом где-то ее спрятать, но не успела привести его в исполнение – вскоре Аллегра заболела и умерла.

Клер отчаянно горевала, и печаль ее усугублялась сожалением о том, что она сама передала Аллегру Байрону. Он «бессмысленно, намеренно уморил мою Аллегру», писала она десятилетия спустя. И еще: «Если бы мне предложили все блага рая при условии того, что я делила бы их с ним, я бы от них отказалась»19.

Байрон тоже страдал – по-своему. Ужасная весть о смерти Аллегры заставила его «кровь стыть в жилах от скорби», сказал он другу. И добавил: «Возможно, это было самой сильной мукой, какую мне довелось испытать»20. Он также чувствовал некоторое раскаяние, но сохранял при этом самообладание и, в конце концов, легко себя простил. Клер не простила себя никогда.

Во время подготовки к похоронам Байрон согласился на три жалобные просьбы Клер: быть допущенной к гробу, получить изображение Аллегры и прядь ее волос. В остальном он оставался безжалостным. Поэт попросил свою тогдашнюю любовницу Терезу Гвиччиоли организовать доставку тела его дочери в Англию. Сам же заявил, что с него запросили завышенную плату за бальзамирование покойной Аллегры, гроб и услуги похоронного бюро, и отказался платить по счетам.

Позже, несмотря на просьбы нескольких друзей, действующих из лучших побуждений, и обещание, данное Мэри Шелли, Байрон отказал Клер в финансовой помощи. Бездетная, с опороченной репутацией, лишенная средств к существованию и хронически больная, Клер смирилась с мыслью о том, что настало время ей самой зарабатывать на жизнь в качестве гувернантки. Раньше она иногда называла представительниц этой профессии «живые мертвецы».

Следующую половину столетия Клер провела, работая гувернанткой или компаньонкой в Вене, России, Париже и Лондоне. Часто она бывала одинока и подавлена, боялась, что ее погубят лихорадки и болезни, истощавшие ее силы с самого детства. Хоть Клер считала работу гувернантки мукой и каторгой, она не решалась просить выходные или отпуска, опасаясь, что ей откажут от места и она будет голодать. И тем не менее она гордилась своей работой, и когда ее подопечными оказывались трудные или даже злобные дети, она глубоко им сочувствовала и объясняла их наглость и агрессивное поведение ограничениями, установленными для них родителями, что лишало их возможности естественно выражать свою индивидуальность.

Клер постоянно тревожила одна и та же мысль: если ее работодатель узнает, что у нее был рожденный вне брака ребенок, он откажется от ее услуг. Так однажды случилось, когда согласившаяся нанять ее семья взяла свое предложение обратно после того, как выяснилось, что Клер – свободомыслящая атеистка. «Я чувствую тайное смятение, которое пожирает меня тем сильнее, чем сильнее на меня пытаются давить», – признавалась она подруге в 1826 г.21

Несмотря на то что Клер была еще молода и привлекательна, она больше не стремилась к любви. «На лике счастливой страсти, как и смерти, большими буквами написано: finis[28]», – полагала она. Ее собственная страсть длилась всего лишь десять минут, «но эти десять минут исковеркали всю мою дальнейшую жизнь; однако страсть, Бог знает почему, без всякой моей вины исчезла, не оставив никакого следа, только сердце мое опустошено и разбито так, как будто его обожгла тысяча молний»22.

В 1841 г., девятнадцать лет спустя после смерти Перси Шелли, его наследник выделил Клер двенадцать тысяч фунтов – первые в ее скудной жизни средства, которые могли обеспечить ей финансовую безопасность. Она вложила все доставшееся ей наследство в приобретение ложи в Королевском оперном театре в Лондоне, но прибыль от ее сдачи в аренду была настолько незначительной, что Клер решила ее продать. Ей всегда не хватало денег, она переезжала с одной обшарпанной квартиры на другую в поисках такого жилья, где можно было бы сохранить хрупкое здоровье.

В неустроенности жизни Клер стремилась к интеллектуальному подъему, который испытывала в обществе Мэри и Перси Шелли. Она пыталась заработать на жизнь писательским трудом, и два ее рассказа были опубликованы, но – по ее собственному настоянию – под именем Мэри Шелли. У Клер было много друзей, их общество доставляло ей радость, и отношения с ними не прерывались, а, наоборот, углублялись, несмотря на ее острый язычок и склонность к пикировкам.

Позже Клер вернулась в Италию и, как это ни удивительно, стала ревностной сторонницей римско-католической церкви. Когда ей было уже под восемьдесят, один из ее гостей описал ее так: «Миловидная пожилая дама – все тот же ясный взгляд, порой искрящийся иронией и весельем; лицо ее гладкое и чистое, как было в восемнадцать лет, чудесные седые волосы, неизменной осталась ее гибкая и стройная фигура… смех как серебристый колокольчик»23. Клер наконец удалось избавиться от «этой печальной меланхолии», когда она думала о том, как много у нее было «выдающихся и достойных» друзей. Сожаление у нее вызывало лишь то, что она «прошла по жизни без наставника и без спутника»24.

Клер скончалась в 1879 г. во сне, не дожив месяца до своего восьмидесятого дня рождения. Эпитафию, которую она сама себе выбрала, гласит:

Она провела жизнь в страданиях,

расплачиваясь не только за грехи,

но и за добродетель25.

От других любовниц Байрона Клер Клермонт отличает то обстоятельство, что поэт никогда ее не любил. Она никогда не понимала по сути консервативные и элитарные социальные представления Байрона. Кроме того, она так и не смогла осознать, что ее постоянные притязания на его время (а также внимание и любовь), наряду с робкими попытками его изменить – убедить его правильно питаться и пить в меру, – а также колкие, саркастические замечания по поводу его друзей, – все это раздражало Байрона до такой степени, что порой он приходил в бешенство.

Придирчивый, требовательный тон ее писем может вызвать неприятие даже у самого доброжелательного читателя. Не удивительно поэтому, что многие из них смяты, как будто Байрон пытался задушить эти послания за неимением самой Клер.

Слишком поздно – уже потеряв ребенка – ей удалось распознать истинную сущность Байрона. Но Клер так никогда и не уяснила себе, что они с ним воплощали разные миры, которые лишь волею судьбы пересеклись: Байрона породил привилегированный и надменный мир, Клер – хрупкий и опасный. Клер (а позже Аллегра) стала заложницей жестких законов, лишавших незаконнорожденных детей большей части прав и усиливавших их осуждение обществом, – тех самых законов, которые Байрон использовал, чтобы лишить любовницу дочери.

Графиня Тереза Гвиччиоли26

Тереза Гвиччиоли стала последней и самой сильной любовью Байрона, хотя перед своей безвременной кончиной он к ней уже охладел и чувства его притупились. При этом с самого начала их отношений он не хранил ей верность. Циничный и неугомонный Байрон встретил восемнадцатилетнюю Терезу Гамба Гизелли через год после того, как она вышла замуж за весьма состоятельного шестидесятилетнего графа Алессандро Гвиччиоли.

Тереза отличалась необычайной красотой: широкие бедра, узкая талия и полная грудь, которая приводила Байрона в восторг. Ее пышные светлые волосы ниспадали до плеч крупными локонами. У нее были огромные глаза, изящно изогнутые брови, тонкий орлиный нос, на красиво очерченных полных губах ее часто играла улыбка. Лишь пропорции частей ее тела имели некоторую неправильность: из-за коротковатых ног складывалось впечатление, что туловище Терезы излишне массивно.

Общение с аристократкой Терезой доставляло Байрону удовольствие. Она получила образование в монастыре, ее брак устроил отец. Она много читала, была (по оценке Байрона) «в меру умна» и любила литературу. К тому же ее можно было назвать безнадежным романтиком, воспитанным на традициях обольщения и интриги. После года жизни в браке без любви и добросовестного исполнения супружеских обязанностей – то, что происходило в спальне, Терезу вполне удовлетворяло – она увлеклась Байроном столь же самозабвенно, как и он ею. Она называла их взаимное влечение «таинственным», бередящим душу и чарующе волнующим.

Тереза сдалась легко, после одной-единственной встречи наедине, во время которой расцвела их любовь – они так описывали зарождение чувственного влечения друг к другу. На следующий день они уже стали близки. В сексуальном отношении они прекрасно подходили друг другу, поскольку Тереза была так же раскованна, как и Байрон. Любовь обретала форму чувственной страсти, которой Байрон был подвержен в той же степени, что и Тереза. Почти. Если бы он узнал, что она способна на фальшь или обман, говорил он друзьям, у него достало бы самолюбия, чтобы прекратить с ней всякие отношения.

Любовники встречались и познавали тела друг друга в течение четырех дней. Но Байрон никак не мог ограничиться только одной женщиной. Он продолжал ухаживать за другой восемнадцатилетней аристократкой так усердно, что почти сразу же после признания Терезе в вечной любви бросался к Большому каналу и приезжал к другой своей даме, по дороге промокнув в гондоле до нитки. Тереза пребывала в блаженном неведении относительно внеурочных свиданий любовника; слишком наивная, чтобы переживать по поводу эпизодичных приступов сплина у поэта, она оставалась совершенно счастливой.

Байрон продолжал любить Терезу, но его все больше волновала ее бестактность, несдержанность и самонадеянность, подкрепленная тем, что ей удалось заполучить в любовники знаменитого английского поэта – «моего Байрона», как она его называла. И хоть он не терпел неловких ситуаций в обществе и от истерик в стиле Каролины Пэм у него кровь стыла в жилах, Байрон тоже при каждом удобном случае всем рассказывал о своей новой любви.

У любовников были сообщники: служанка Терезы Фанни Сильвестрини и священник, передававший страстные письма, которые они часто посылали друг другу. Как всегда, для Байрона такие послания составляли важнейшую часть отношений, хотя письма ему приходилось писать по-итальянски. С самого начала романа он скептически относился к неизменности их любви, предупреждая Терезу: «Чувствами нельзя управлять, но они составляют самое прекрасное и хрупкое достояние нашей жизни»27. Тем не менее он заверял ее в своей преданности и клялся, что теперь даже не взглянет ни на какую другую женщину.

Тем не менее он продолжал встречаться с другой молоденькой венецианкой, одновременно умоляя свою сводную сестру Августу вновь подарить ему любовь. Тереза об этом даже не подозревала. У нее возникли собственные проблемы. Она была на четвертом месяце беременности, и это был уже второй ребенок, которого она вынашивала. Годом ранее она произвела на свет мальчика-наследника, но он умер. Через десять дней сумасшедшей любви с Байроном, настолько страстной, что это могло повредить ее здоровью, она должна была последовать за мужем в Равенну.

В Равенне у Терезы начала развиваться затяжная болезнь, которую она приняла за чахотку, но на самом деле ее организм испытывал последствия выкидыша. В пламенных письмах Байрон бранил любовницу за расставание и молил сохранить их любовь. Вместе с тем он предупреждал Терезу о том, что, по крайней мере, в Англии его любовь оказывалась роковой для тех, кого он любил. С другой стороны, в письме к другу он язвительно написал: «Не я был отцом плода… был им граф или нет – понятия не имею; хотя он бы, наверное, мог»28.

Тереза тем временем жаловалась ему на то, что завистницы распускают о ней грязные слухи. Байрон был обеспокоен и как-то, поддавшись настроению, поехал в Равенну. Но Тереза держала его на расстоянии, и от этого тревога его нарастала. Потом она ненадолго с ним увиделась. После этого он предложил ей бежать вдвоем – словно вспомнил безумства, сопровождавшие его отношения с Каролиной Пэм. Но Тереза отказалась, поскольку знала то, что Байрону еще только предстояло узнать, а именно: в Италии замужняя женщина могла иметь cavaliere servente[29] – вечно преданного и верного ей кавалера, который следовал за ней всегда, когда она того желала. Терезе не надо было никуда бежать. Она могла иметь мужа, Гвиччиоли, и любовника, Байрона, одновременно.

Институт верных рыцарей был неразрывно связан с браком. Брак продолжал оставаться предметом договоренности родителей, и неудовлетворенные мужья просто заводили себе любовницу. Знали об этом их жены или нет, были ли они против – это мало кого интересовало. Важным считалось лишь то, чего хотел и в чем нуждался муж.

Но жены в этих запланированных родителями браках тоже имели свои желания и потребности, и их проблемы был призван решить необычный институт «верных рыцарей» с детально разработанными правилами поведения и знаками отличия. Cavaliere servente обычно появлялся после того, как женщина производила на свет наследника мужу и – желательно – еще одного или двух детей. После этого она была вольна весело проводить время с amico – «другом», который появлялся на сцене вроде бы в роли целомудренного почитателя, понимая, что эту роль при женщине ему придется играть вечно. Муж «подруги» его принимал, а на деле нередко и выбирал. Предпочтение мужья отдавали священникам благодаря их обету безбрачия, даже если те его нарушали, не вступая в брак.

Amico имел много обязанностей, в частности ему надлежало хранить верность даме сердца, он никогда не мог жениться и покидать Италию. В отношении ее мужа ему следовало проявлять самые сердечные чувства и всячески выказывать уважение, как будто они были близкими друзьями.

Вместе с тем система «верных рыцарей» в определенном смысле охраняла интересы мужей: если муж умирал, его веселая вдова никогда не могла выйти замуж за своего «друга». Иначе говоря, убийство или подозрительный несчастный случай не могли изменить статус amico, что, видимо, должно было утешать многих ненавидимых (и ненавидящих) мужей. Объяснение этого состояло в том, что отношения «друга» с его избранницей носили исключительно платонический характер, их любовь была чистой и целомудренной. Брак подразумевал сексуальные отношения, невообразимые (по крайней мере, так принято было считать) между ат/со и его замужней дамой сердца. Очевидно, что этого не происходило, а потому не должно было и не могло случиться просто из-за смерти мужа.

Поведение жены также регулировалось определенными правилами. Она могла встречаться с «другом» у себя дома, но не у него. Она могла приглашать его в театр, в ложу своей семьи, но даже помыслить не могла наблюдать представление из его ложи. На деле она навечно была привязана к мужу и даже не помышляла о том, чтобы от него сбежать. Замужняя женщина должна была проявлять восхищение мужем и привязанность к нему, никогда не срамить и не бесчестить ни его, ни его семью, ни собственного отца.

В первый год замужества Тереза старалась полюбить своего престарелого супруга, родить ему сына и не обращать внимания на рассказы о его недостойном поведении в отношении двух ее предшественниц. (После того как первая жена упрекнула его в том, что он совратил нескольких ее служанок, Гвиччиоли сослал ее в деревню. Потом он вызвал ее домой и убедил изменить завещание в его пользу. Вскоре после этого она умерла при подозрительных обстоятельствах. После ее кончины Гвиччиоли женился на одной из служанок, которая родила ему семерых детей. В тот вечер, когда его вторая жена умерла, он пошел в театр.)

Но любить Гвиччиоли было трудно – злобный взгляд и тяжелые, зловещие черты лица делали его крайне непривлекательным. Кроме того, его совершенно не волновали ни чувства Терезы, ни ее компания. Ей хотелось развлекаться с «верным рыцарем», пусть даже он хромой, лысеющий, полнеющий и, как говорят, богатый английский поэт. Почему бы и нет?

Байрон разделял нелестную оценку собственной внешности, которой придерживался Гвиччиоли. В тридцать лет он тучнел, седел, лысел и очень беспокоился о том, чтобы у него не выпадали зубы. Он пытался похудеть, соблюдая строгую и вредную для здоровья диету, принимая слабительное, слишком усердно занимаясь гимнастикой и потея. Он смазывал волосы маслом, чтобы скрыть седину, и пытался отвлечь внимание от своей неуклюжей походки. К счастью для Байрона, Тереза обожала поэта таким, каким он был, и пренебрежительное отношение к нему мужа ее более чем устраивало.

И действительно, Гвиччиоли способствовал развитию их связи, пригласив Байрона поселиться в его дворце. Кроме того, он «занял» у поэта приличную сумму денег и попросил его выхлопотать для него назначение почетным британским консулом в Равенне, о чем давно мечтал. (Положение консула давало ограниченные привилегии, в частности право свободно передвигаться по всей Италии. Гвиччиоли играл достаточно активную роль в оппозиционных политических кругах и боялся лишиться возможности наведываться в свои имения, расположенные в разных районах страны.) Байрон попытался выполнить просьбу Гвиччиоли, но у него ничего не получилось.

Жизнь под одной крышей не облегчала любовникам возможность заниматься любовью, и им приходилось придумывать предлоги для того, чтобы встречаться наедине в других местах. Они все реже бывали близки. Кроме того, Байрон решил взять к себе Аллегру, которая к тому времени стала серьезным и своевольным ребенком, страдавшим от того, что ее постоянно передавали от одних воспитателей другим.

Тереза была счастливее Байрона, который лицемерно жаловался на то, что мужчина не должен находиться в подчинении у женщины и что его «существование [в качестве cavaliere servente] следует осудить»29. Но сам он ничего не делал, чтобы изменить положение вещей, а Тереза не представляла себе силу глодавшей его тоски. Да и как она могла себе это представить? В его письмах, восторженных и страстных, говорилось о вечной любви и его ревности, вспыхивавшей, когда (как ему казалось) она смотрела на другого мужчину или – что было гораздо мучительнее – когда поэта одолевали мысли о том, что Терезе приходится исполнять ее супружеские обязанности.

Байрон скрывал нараставшее беспокойство, жалуясь на жизнь друзьям. Ночи проходят быстрее с любовницей, чем с женой, язвительно говорил он, но вечера кажутся нескончаемыми. В поэме «Дон Жуан» он выразил эту жестокую мысль в бессмертной форме:

              …будь Лаура Повенчана с Петраркой – видит бог, Сонетов написать бы он не мог![30]30

Вместе с тем Байрон считал, что амурные связи и отношения имеют решающее значение для его творчества. Как бы он мог писать такие замечательные стихи, спрашивал поэт друга, если бы не «соития» (или «совокупления», если использовать современный эквивалент) – в экипажах и гондолах, у стен, на столах и под столами? Он допускал, что был бы гораздо меньше сдержан в выражениях, если бы не возможное публичное возмущение публики, которого он опасался, работая над «Дон Жуаном». В этой связи поэт отмечал, что «ханжество несравненно сильней, чем п…а»[31]31.

Байрон продолжал терзаться молча, его доводили до белого каления неизменное обожание Терезы и ее восторженные высказывания о значении его поэзии, особенно об упоминании в его стихах бывших любовниц. Кроме того, его приводила в отчаяние тоска по родине, бич изгнанников. Поглощенная своими проблемами и самоуверенная Тереза отказывалась замечать многочисленные намеки Байрона на то, что он чувствует себя несчастным.

У графини в это время действительно были проблемы, которые она не могла игнорировать. Она и Байрон слишком явно издевались над итальянскими правилами приличия, причем потрясенные наблюдатели неоднократно ставили об этом в известность и ее мужа, и отца. В конце концов Терезе пришлось признать: она оказалась в весьма неловком положении.

Такого же мнения придерживался и Гвиччиоли. Он вручил ей список «Обязательных правил», определявших каждую деталь ее жизни. Граф решал, когда ей следует вставать по утрам («не поздно»), слушать музыку или читать («после полудня»), как ей надлежит себя вести («не проявляя тщеславия или нетерпения»), говорить («приятно, вежливо») и даже появляться на людях («с видом совершенной покорности»). Но прежде всего, значилось в «Правилах», она должна прекращать отношения с любым человеком, пытающимся привлечь ее внимание, которое целиком и полностью должно быть сосредоточено на муже. Неожиданно, по крайней мере для Гвиччиоли, Тереза отказалась выполнять его требования и быстренько составила свой список, в котором говорилось, что она хочет вставать, когда ей заблагорассудится, требовала предоставить в ее распоряжение полностью экипированную лошадь и – самое главное – право принимать любых посетителей, которых ей захочется видеть, иначе говоря, право на продолжение встреч с Байроном. Во время этого драматического столкновения Гвиччиоли потребовал от нее сделать выбор между мужем и любовником. «Я выбираю моего amico!» – воскликнула Тереза.

В какой-то момент Гвиччиоли попросил Байрона помочь ему укротить свою своенравную супругу. Байрон сказал, что готов уехать из Италии, если это поможет разрешить ситуацию. Тереза негодовала, а Байрон тем временем разрывался от желания увидеться с Августой дома в Англии и столь же сильного стремления остаться рядом с Терезой. Он вел себя непоследовательно: уложил вещи в сумки, вызвал гондолу, а потом, в последнюю минуту, решил остаться. У Терезы вновь обострилась прежняя болезнь, графиня истерично (и лживо) клялась отцу и мужу, что не спала с Байроном, и убеждала их в том, что ей нельзя запрещать с ним встречаться. В конце концов они согласились. Накануне Рождества 1819 г. Байрон с Терезой вновь соединились.

Гвиччиоли опять предложил Байрону комнаты в своем доме, и тот согласился. Потом граф приказал по меньшей мере восемнадцати своим слугам шпионить за женой и ее «другом». Он стал давить на Терезу, чтобы та убедила Байрона предоставить ему новый «заем». Но поэт, как известно, отличался скупостью, и финансовые требования Гвиччиоли больше всего осложняли отношения Байрона и Терезы.

Гвиччиоли тоже поднимал ставки. Он предъявил доказательства неверности Терезы, полученные от слуг, и потребовал развода. Семья Терезы, обладавшая обширными связями, объединила усилия и смогла предотвратить развод, который нанес бы урон ее репутации и повлек за собой неприемлемые финансовые потери, и вместо этого ее родственники стали настаивать на раздельном проживании супругов по решению суда. Байрон тоже подключился, уговаривая Терезу остаться с мужем. Она отказывалась, потом сказала, что готова пойти на это, но лишь при условии, что ее «друг» Байрон всегда будет рядом с ней.

Теперь положение стало резко ухудшаться. Байрон не хотел отрывать ее от мужа, от семьи, увозить из страны, а Тереза рыдала, сомневаясь в его любви. Гвиччиоли, надеясь на предотвращение решения суда о раздельном проживании, которое грозило ему не только публичным позором, но и выплатой пособия на содержание жены, умолял Байрона убедить Терезу любить его – ее мужа.

Конфликт между любовью и долгом сделал примирение графа и графини невозможным. Байрон, прижатый к стенке, согласился остаться подле любовницы. Тереза ликовала. «Обещание!!!! быть моим мужем!!» – позже напишет она на письме, в котором он объявил ей о своем решении. Даже оглядываясь назад, она отказывалась признать нежелание Байрона пойти на этот шаг, его фатализм, его усталость от всей этой запутанной истории.

Капитуляция Байрона привела к тому, что в их романе с Терезой наступил самый спокойный период. Графиня Гвиччиоли получила постановление суда о раздельном проживании. Это решение было мотивировано недостойным поведением супруга; таким образом, она сохранила свое приданое и имущество. Тереза тайком покинула дом мужа и перебралась в дом отца, где они с Байроном регулярно встречались на протяжении всей зимы. В тот период поэт уделял ей все меньше и меньше времени. По ночам он читал и писал, просыпался поздно и снова садился за работу. Потом он совершал конные прогулки с ее братом, ужинал, после чего ненадолго оставался с ней наедине.

Через некоторое время Байрон закончил новую книгу стихов, ставшую ему наградой за продолжение отношений с любовницей. Тереза была в восторге и, несмотря на свой далеко не безупречный английский, вчитывалась в каждое стихотворение, пытаясь проникнуться его образами, а также ощутить те переживания и чувства, которые вдохновляли ее любовника. Тереза верила, что в конце концов ей удалось сделать так, что Байрон рядом с ней проведет всю оставшуюся жизнь. Байрон тоже принимал жизнь с ней как свою судьбу, хотя, в отличие от Терезы, он уже не испытывал «безумной влюбленности». (Именно в этот период творчества Байрон передал Аллегру на воспитание в монастырь, который выбрал из-за того, что его покровителями были дедушка и бабушка Терезы. Потом он был слишком поглощен поэзией, чтобы наведаться к дочке, даже тогда, когда она серьезно заболела.)

Примерно в этот же период Тереза покинула дом отца и переехала к Байрону, тем самым серьезнейшим образом нарушив условия соглашения о раздельном проживании с мужем, равно как и правила отношений с «верным рыцарем». Однако порадоваться этому ей не удалось. Жара в то лето выдалась такая, что наступила засуха, а Байрон проводил с Терезой совсем немного времени. Но гораздо хуже оказалось то, что переезд не прошел для нее даром: папа римский распорядился приостановить выплату ей пособия.

В этот период изменчивая итальянская политика и активная поддержка семьей Терезы (и Байроном) карбонариев – членов тайных революционных обществ, требовавших национальной независимости и единства Италии, – заставила семейство Гамба перебраться в Геную. Там Тереза и Байрон снова жили под одной крышей, однако поэт до минимума ограничил отношения с любовницей: он запретил ей появляться в своей части дома и общался с Терезой только в письменной форме. Когда умерла ее любимая сестра Каролина, Байрон написал Терезе краткую записку с соболезнованиями, но навестил графиню лишь через четыре дня.

Жизнь Терезы разрушилась. Куда делась ее великая любовь? Все чаще и чаще она изводила Байрона приступами ревности, которые тот называл éclats[32]. Байрон отдалялся от своей сбитой с толка любовницы слишком явно, и той казалось, что он склонен ее бросить. Внезапно поэт заявил, что оставляет ее и уезжает в Грецию, где в то время разворачивалось восстание против турецкого владычества. Терезу эта новость сильно расстроила. Она сказала, что тоже отправится в Грецию. «Абсурдная женская натура», – так прокомментировал ее поведение Байрон, опасаясь, что она будет закатывать ему сцены. Делать это она не стала, но страдания Терезы не уменьшились: она горевала из-за того, что Байрон намеревался ее покинуть, иногда плакала и висла у него на шее, иногда высокопарно рассуждала о его благородстве и жертвенности.

Перед отъездом Байрон переделал завещание: он оставил Терезе пять тысяч фунтов, которые предназначались Аллегре. Тереза восприняла новость о наследстве с негодованием и слезами на глазах, так как всегда отказывалась от любых дорогих подарков, за исключением золотого кольца, которое вызывало у нее незабываемые воспоминания сентиментального характера. Ее любовь совершенно бескорыстна, говорила она Байрону, и ей от него ничего не надо, кроме такой же преданности. Поэт признавался друзьям, что, в отличие от большинства женщин, Тереза действительно была в высшей степени чужда корысти. Видимо потому, язвительно добавлял при этом он, что она была богатой наследницей.

Терезу сильно огорчала предстоящая разлука. Правила поведения «верных рыцарей» запрещали «другу» покидать избранницу, но Байрон сделал это, разбив ей сердце и унизив в глазах общества.

Тереза столкнулась и с проблемами практического характера, а именно с последствиями решения папы римского о приостановке выплаты ей пособия. Она и ее семья отвергли предложение Байрона о материальной помощи, и в результате Тереза оказалась без денег. В Риме, где она должна была жить по распоряжению папы, ей пришлось поселиться в мансарде Паоло Косты – ее старого друга и учителя. (Бедность Терезы была относительной. Она жила там со служанкой.) Отец ничем не мог ей помочь, потому что революционная деятельность довела его до тюрьмы.

Байрон больше не служил ей утешением. Время от времени он присылал ей краткие записки с обещаниями навестить ее или послать за ней кого-нибудь, но этого так и не произошло. Его последняя записка, посланная через год после того, как он уехал в Грецию, представляла собой написанное неразборчивым почерком приложение к длинному, полному нежности письму брата Терезы, который сопровождал Байрона.

Даже в тот безумный и захватывающий год, когда он донкихотствовал, принимая участие в освобождении Греции, которому отдал все силы и собственное состояние, Байрон испытал еще одну эмоциональную привязанность. Может быть, он даже влюбился в Лукаса, пятнадцатилетнего греческого мальчика, которого так баловал, что в какой-то момент отрядил под его командование тридцать солдат. Лукас, однако, не отвечал взаимностью на привязанность Байрона.

В 1824 г., в возрасте тридцати шести лет, Байрон скончался. Его предсмертные слова, записанные несколькими свидетелями, были обращены к Аде, дочери от Анабеллы, и Августе, его сводной сестре. Ни о Терезе, ни о Клер, ни о Каролине, ни о других своих любовницах он не вспомнил.

Великая любовь Терезы завершилась. Ей очень хотелось провести всю жизнь с любимым amico, чья смерть разрушила ее мечты, когда ей было всего двадцать три года. Все, что у нее осталось, – это стопки писем: ее переписка с Байроном и Байрона со многими другими людьми, включая флиртовавших с ним женщин. А еще у нее осталась брошь, которую прислала ей Августа, сводная сестра поэта. Как-то раз Тереза отказалась принять эту брошь, сказав Байрону, что она слишком дорогая.

Как же она прожила всю оставшуюся жизнь? На короткий срок Тереза вернулась к мужу. Они оставались вместе всего пять месяцев, а потом их союз вновь распался. На этот раз граф и графиня Гвиччиоли расстались полюбовно; они продолжали обмениваться письмами как старые друзья, вплоть до смерти ослепшего и состарившегося графа.

Когда-то Тереза сгоряча дала обет ждать Байрона в монастыре. Теперь, когда поэт ушел в мир иной, она посвятила жизнь сохранению памяти о нем. Достигнув зрелого возраста, Тереза вышла замуж за французского аристократа маркиза де Буасси, который так же гордился тем, что она была любовницей Байрона, как и она сама. Переиначив на свой лад историю их отношений, Тереза заявляла, что Байрон уехал в Грецию умирать, потому что не мог вынести жизни, в которой ему не было суждено на ней жениться.

В 1856 г. французский поэт Ламартин опубликовал книгу, в которой – с точки зрения Терезы – их с Байроном возвышенная любовь искажалась и высмеивалась, а сам поэт представал в образе злорадного калеки. На этот лживый пасквиль Тереза ответила написанными ею собственными воспоминаниями под названием Lord Byron jugé par les témoins de sa vie («Лорд Байрон в оценке свидетелей его жизни»). Она опубликовала их анонимно, но книга не получила признания – критики сочли ее скучной и неинтересной.

Тогда Тереза написала вторую, более подробную книгу о ее связи с Байроном, La Vie de Lord Byron en Italie («Жизнь лорда Байрона в Италии»). Она не стала ее публиковать, полагая, что при жизни нескромно выносить на суд общественности такие откровения, но ее биографы использовали эту работу и узнали – в числе других подробностей, – что Тереза выбрасывала из писем Байрона рисующие ее не в лучшем свете фрагменты, желая выглядеть непорочной и кроткой спутницей великого поэта.

Во многих отношениях такой она и была. Байрон сам говорил о неистребимом романтизме ее натуры. Такой Тереза и осталась. Даже состарившись, она необычайно дорожила связанными с ее давно прошедшей любовью мелочами, ее письмами к Байрону и письмами Байрона к ней, слегка подправленными с тем, чтобы показать миру скорее то, что он подразумевал, чем то, что он писал. У нее остались и его рисунки. На одном из них полноватый Байрон с вожделением смотрит на Терезу. Но ее лицо было заштриховано, как будто художник изобразил его не так, как ей бы того хотелось.

Тереза оставляла лишь измененные воспоминания, забывая все, что противоречило ее версии событий. Она была любовницей Байрона на протяжении двух лет, лгала отцу, обманывала мужа, пренебрегала принятыми в обществе правилами приличия, заботясь лишь о своих отношениях с Байроном. Эти два года стали определяющими для остальных пяти десятилетий ее жизни. Даже ее второй брак отчасти был заключен на основе воспоминаний о жизни с Байроном. Получалось так, что Байрон становился скорее чем-то вроде ее призвания, а не очарованным и печальным человеком, который некоторое время любил ее и желал. Байрон наполнил жизнь Терезы содержанием, как она страстно верила, и тем самым придал ей необычайную значимость.

Каролина Лэм и Тереза Гвиччиоли были аристократками, представительницами привилегированного мира, чья культура признавала и допускала романтические и эротические потребности женщин, состоявших в договорных браках с мужчинами, которые им совершенно не подходили. В этом мире имели место определенные негласные правила, связанные с тем, что допустимо, а именно: соблюдение женой супружеской верности до рождения достаточного числа наследников; уважительное отношение к мужу-рогоносцу; недопущение скандала (например, близость с кучером, хоть мужья и сыновья, как правило, совращали горничных, которые от них беременели); недопустимость побега ради сожительства с любовником; недопустимость непристойного поведения.

С другой стороны, общество осуждало Клер Клермонт за вступление в непризнанные законом отношения, за бедность, за то, что она стала любовницей. Когда ее тоже переполнила «истинная любовь», она начала играть против правил. Однако в итоге Клер рисковала немногим, сделав ставку на счастье быть любовницей. Общество восемнадцатого столетия было таково, что ее в любом случае ждала убогая и одинокая жизнь. И поскольку Байрон не отвечал на ее чувства взаимностью, вполне можно было предугадать ужасные итоги того положения, на какое обрекала ее роль любовницы32.

Примечание автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Arthur Calder-Marshall, The Two Duchesses (London: Hutchinson & Co. Ltd., 1978); Phyllis Deutsch, “The Vortex of Dissipation”, под ред. Valerie Frith, Women & History: Voices of Early Modern England (Toronto: Coach House Press, 1995); Amanda Foreman, Georgiana: Duchess of Devonshire (London: HarperCollins, 1999); The Two Duchesses: Georgiana, Duchess of Devonshire, Elizabeth Duchess of Devonshire (Correspondence), ред. Vere Foster (Bath: Cedric Chivers, Ltd., 1978); Iris L. Gower, The Face Without a Frown: Georgiana, Duchess of Devonshire (London: Frederick Moller Ltd., 1944); James Lees-Milne, The Bachelor Duke: A Life of William Spencer Cavendish, 6th Duke of Devonshire, 1790–1858 (London: John Murray Publishers Ltd., 1991); Brian Masters, Georgiana, Duchess of Devonshire (London: Hamish Hamilton, 1981); и E. A. Smith, Lord Grey, 1764–1845 (New York: Oxford University Press, 1990).

2 Foreman, 102.

3 Masters, 135.

4 Там же, 107.

5 Foreman, 267.

6 Основными источниками этого раздела являются: Phyllis Grosskurth, Byron: The Flawed Angel (Toronto: Macfarlane Walter & Ross, 1997); Elizabeth Jenkins, Lady Caroline Lamb (Fondon: Sphere Books, 1972); Sean Manchester, Mad, Bad and Dangerous to Know: The Life of Caroline Lamb (Highgate, Fondon: Gothic Press, 1992); Peter Quinnell, Byron: The Years of Fame (Fondon: The Reprint Society, 1943); Margot Strickland, The Byron Women (Fondon: Peter Owen, 1974).

7 Manchester, 32.

8 Там же, 42.

9 Там же, 80.

10 Там же, 89.

11 Там же, 92.

12 Grosskurth, 474.

13 Основными источниками этого раздела являются: Robert Gittings and Jo Manton, Claire Clairmont and the Shelleys 1798–1879 (New York: Oxford, 1992); Phyllis Grosskurth, Byron: The Flawed Angel (Toronto: Macfarlane Walter & Ross, 1997); R. Glynn Grylls, Claire Clairmont: Mother of Byron’s Allegra (Fondon: John Murray, 1939); N. John Hall, Salmagundi: Byron and the Trollope Family (место издания отсутствует: Beta Phi Mu, 1975); The Journals of Claire Clairmont, ред. Marion K. Stocking (Cambridge: Harvard University Press, 1968); The Clairmont Correspondence: Letters of Claire Clairmont, Charles Clairmont and Fanny Imlay Godwin, Vol. I, 1808–1834, ред. Marion K. Stocking (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995).

14 Gittings and Manton, 27.

15 Там же, 28–29.

16 Там же, 29.

17 Hall, 7.

18 Там же, 12.

19 Grills, 218–219.

20 Там же, 17.

21 The Journals of Claire Clairmont, 228.

22 Там же, 241.

23 Gittings and Mantón, 242.

24 Там же, 244.

25 Там же, 245.

26 Основными источниками этого раздела являются: Austin К. Gray, Teresa: The Story of Byron’s Last Mistress (London: George G. Harrp and Company Ltd., 1948); Phyllis Grosskurth, Byron: The Flawed Angel (Toronto: Macfarlane Walter & Ross, 1997); Iris Origo, The Last Attachment: The Story of Byron and Teresa Guiccioli as Told in Their Unpublished Letters and Other Family Papers (London: Jonathan Cape & John Murray, 1949).

27 Origo, 45.

28 Там же, 49.

29 Там же, 81.

30 Grosskurth, 353.

31 Там же, 355.

32 Писатели нередко позволяют персонажам своих произведений преодолевать такого рода препятствия, придумывая маловероятный исход, при котором героини выходят замуж за своих работодателей, как, например, служанка Памела у Сэмюэла Ричардсона или Джейн Эйр у Шарлотты Бронте. Однако в реальной жизни Клер Клермонт ждала гораздо более типичная судьба.

ГЛАВА 5 Тайные спутницы священнослужителей, (не) давших обет безбрачия

«ДОМОПРАВИТЕЛЬНИЦА» СВЯЩЕННИКА

ФАВОРИТКИ РИМСКИХ ПАП

Феодора и Марозия Теофилакт

Ваноцца д’Ариньяно и Джулия Фарнезе

ЛЮБОВНИЦЫ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ В НАШЕ ВРЕМЯ

Анни Мерфи

Луиза Юшевиц

Памела Шуп

Кто бы мог подумать, что женщин, связавших судьбу со служителями Господа, святой Иероним будет поносить как «шлюх одного мужчины»? Тот самый Иероним, который в конце IV столетия, будучи еще совсем молодым монахом, яростно боролся за то, чтобы обуздать свою похоть. Многие служители церкви порой слишком легко поддавались соблазнам, терзавшим Иеронима, и, поскольку они не могли или не хотели жить без женщины, священникам приходилось либо жениться, либо заводить любовницу.

В ранний период развития христианства священники и монахи любили и жили вместе с женщинами точно так же, как миряне. Но к IV в. начала распространяться доктрина, предписывавшая лицам духовного звания соблюдать правила целибата. В теологическом плане вводившие среди клириков целибат отцы церкви проповедовали аскетизм, а также руководствовались соображениями практического и имущественного характера. Деятельность в этом направлении проводилась комплексно, целенаправленно и последовательно. Теологи обращались к догмам о развратной и аморальной природе дочерей Евы, греховности полового акта и стремились утвердить ценности христианской эстетики, в числе других запретов предписывая отказ от сексуальных отношений. Вместе с тем эти церковные чиновники обвиняли священнослужителей, живущих половой жизнью, в отсутствии морального превосходства, необходимого им, чтобы служить своей пастве. При этом они добавляли, что сексуальные отношения отвлекают священников, которые должны полностью сосредотачиваться на пастырской деятельности и духовной жизни.

Однако самый веский довод в пользу целибата не имел ничего общего с теологией. Суть его определялась растущим богатством церкви. Были священники женаты или нет, те из них, кто имел семейные обязательства, использовали средства, которые, как правило, накапливались в церковных сундуках: в отличие от их собратьев, связанных обетом безбрачия, они тратили деньги на поддержку жен, любовниц и детей, а также чаще завещали собственность родне, чем церкви.

Поместный собор христианской церкви, состоявшийся в Эльвире, на юге Испании, в 305 г., обязал всех женатых епископов, священников и дьяконов дать обет целибата. На соборе было решено, что целибат повысит моральный авторитет священников и обоснует их высокий социальный статус. Кроме того, там было принято решение о лишении духовного сана священнослужителей, продолжавших вести половую жизнь. В 325 г. решения Никейского собора, признанного первым вселенским, запретили служителям церкви состоять в браке и предостерегли епископов, священников, дьяконов и других клириков от совместного проживания с женщинами, «за исключением разве что матери, сестры и тетки или такой женщины, которая стоит превыше всяких подозрений»2. В решении собора, по сути дела, было дано определение сожительниц священнослужителей, которые после этого осуждались. Они считались презренными, и их преследовали во всех странах, где римско-католическая церковь занимала господствующие позиции.

Начиная с 370 г. папы еще сильнее затягивали петлю, запрещая не только брак, но вообще любые сексуальные связи. Идеал безбрачия священнослужителей получал все более широкое распространение, однако на практике большинство женатых священников продолжали вести супружескую жизнь со своими женами, хотя многочисленные эдикты призывали холостых клириков после посвящения в духовный сан не жениться. Тем не менее честолюбивые священники признавали, что соблюдение целибата гарантировало карьерный рост.

Несмотря на запрет, некоторые служители церкви женились, причем в таинство брака их посвящали священнослужители, либо не знающие об их статусе, либо игнорирующие папский запрет. Другие – холостые или женатые – заводили любовниц. Папа Агапит I, избранный в 535 г., был незаконнорожденным сыном Гордиана, одного из таких священников. Папу Иоанна XIII (годы понтификата: 965–972) убил муж, которому святой отец наставил рога. По иронии судьбы, папа Иннокентий[33] VIII (годы понтификата: 1484–1492) признал целый выводок своих незаконнорожденных детей. А с IX до середины XI в. папские любовницы – Феодора из рода Теофилактов, ее дочь Марозия и их потомки – оказывали настолько сильное влияние на римских понтификов, что часть этого периода, приходящаяся на первую половину X в., получила в истории папства название порнократия, или «правление блудниц».

Папские любовницы, конечно, были изнежены и защищены, но на более скромных сожительниц приходских священников такая защита, какую имели любовницы пап, не распространялось. Суровые германские епископы в X в. клеймили и унижали женщин, которых подозревали в интимной близости со священниками, приказывали рубить им голову. Испанские епископы отлучали от церкви сожительниц священников, а после смерти тела этих женщин сжигали или предавали земле без «обряда погребения» и ничем не отмечали место захоронения.

К XI в. каноническое право стало называть жен священников «сожительницами», а их детей считать незаконнорожденными. В 1022 г. синод в Павии объявил детей священнослужителей церковной собственностью, то есть фактически провозгласил их рабство. В 1089 г. синод в Амальфи распространил этот вид рабства на жен и сожительниц священнослужителей, а также на сексуальных партнерш иподьяконов и служителей церкви более высоких рангов, если феодалы захватывали их как рабов.

Против таких решений выступали многие священники. Некоторые говорили о том, что им придется выбирать между женами и профессиональной деятельностью. Другие предсказывали – и, как выяснилось, они оказались правы, – что запрещение вступать в брак приведет к тайным интимным связям и широко распространенному сожительству. Светские правители и прихожане также выступали против священников, имевших сожительниц, результатом чего стали смятение и хаос. В конце XI в. германские князья наказывали женатых епископов конфискацией имущества, а толпы разгневанных прихожан преследовали ненавистных священников по самым ничтожным поводам. С другой стороны, имевшие сожительниц священники расправлялись с агентами папы Григория VII – реформатора, окончательно утвердившего безбрачие духовенства. Реформы Григория привели к таким жестоким преследованиям любовниц священников, что некоторые из этих женщин кончали жизнь самоубийством.

По всей Европе разгоралась борьба. В 1215 г. папа-законник Иннокентий III созвал четвертый Латеранский собор, законом обязавший к безбрачию всех священнослужителей, даже тех, кто вступил в брак до посвящения в духовный сан. Как ни странно, это привело к тому, что католический брак стал уступать в святости посвящению в духовный сан. Кроме того, некоторые теологи полагали, что сожительство будет неизбежным дополнением к духовному сану. Частота, с которой одинокие священники совращали женщин или сами были совращены женщинами, желавшими получить духовные или практические советы, побуждала общины верующих приглашать таких пастырей, которые уже состояли в сожительстве с женщиной. Объяснялось это тем, что под воздействием одиночества, похоти или других причин священники стремились вступать в близкие отношения с женщинами своего прихода; если же у них была постоянная сожительница, это умеряло их вожделение.

Более того, как отмечают Дэвид Ледерер и Отто Фельдбауэр в работе «Сожительство: женщины, священники и Трентский собор», «долговременные отношения повышали внутреннюю социально-экономическую стабильность, связывали пастырей с общинами через полуформализованные родственные связи, и, видимо, прихожане считали, что приходские священники как ответственные отцы и мужья будут лучше исполнять свои обязанности. Светские чиновники, занимавшие невысокие должности, также рассматривали это как возможность лучше интегрировать священников в состав местной элиты»3. Зачастую прихожане, составлявшие важную и неотъемлемую часть церкви, от безбрачия священников утрачивали значительно больше, чем выигрывали.

С начала XVI до середины XVII в. протестантская Реформация вновь привлекла внимание к целибату, реформисты обрушивались на обязательное безбрачие с резкими нападками. Сам Мартин Лютер выступал в защиту плотских слабостей человека. Его женитьба на бывшей монахине Катарине фон Бора свидетельствует о позиции Лютера красноречивее слов. Многие реформисты обвиняли церковь в том, что она объявляла сожительство вне закона ради того, чтобы Рим мог штрафовать провинившихся священников. Один германский епископ брал штрафы только с тех священников епархии, которые усыновляли или удочеряли своих незаконнорожденных детей, другой, чтобы не тратить время и силы на выявление истинных нарушителей церковных постановлений, штрафовал всех своих священников подряд. Нередко священники выдавали рожденных от них любовницами детей за своих племянников и племянниц и брали их на воспитание.

«ДОМОПРАВИТЕЛЬНИЦА» СВЯЩЕННИКА

Излюбленный прием священников, который они используют и по сей день, состоит в том, чтобы выдавать своих сожительниц за домоправительниц. Обычай селить христианских девственниц и вдов в подходящих домах – а какой дом подходит им для жизни больше, чем дом священника? – обеспечивал этим женщинам убежище и средство к существованию. Между тем этот обычай провоцировал скандалы, поскольку близкое соседство в одном помещении заставляло многие сердца биться быстрее. Позднее для обозначения любовниц священников использовался термин фокария, значение его восходит к словам «домохозяйка, кухарка» или определению «сожительница солдата», а образ фокарии становится важной темой в литературе.

Жизнь настоящей фокарии была полна опасностей. Христианская церковь (не по-христиански) продолжала безжалостно преследовать этих женщин. Чтобы выявить нарушителей установленных порядков, ее служители приходили в тот или иной приход и как сыщики расспрашивали священников и прихожан. Допросы они вели парами, задавая такие вопросы: «Что вам известно о священнике? Есть ли у него любовница? Считает ли он себя женатым? Усыновлял ли он или удочерял детей? Танцует ли он со своей женщиной на свадьбах? Часто ли они вместе бывают в общественной бане?» Некоторые наивные прихожане, с уважением относившиеся к своему священнику и считавшие, что на него можно положиться, в частности, потому, что он хороший муж и отец, охотно делились с пришельцами информацией. Но результаты их откровений оказывались противоположны тому, на что они рассчитывали.

Поначалу такие «посещения» носили эпизодический характер, однако в XVI и XVII столетиях они уже постоянно сопутствовали жизни священнослужителей. Точно оценить достоверность собранной церковными чиновниками информации невозможно, но их отчеты, содержание которых существенно разнится, свидетельствуют как о том, что целибат получал все большее распространение, так и о том, что священники и их паства все старательнее скрывали от посещавших их церковных чиновников то, что не хотели им говорить. Так, например, результаты «посещений» в 1516 г. свидетельствовали о том, что в юго-восточной Германии лишь 15 процентов священников сожительствовали с женщинами, а отчеты о «посещениях» в 1560 г. позволяли сделать совершенно иные выводы. В ходе «посещений», предпринятых в 1560 г., церковные чиновники опросили 418 священников, из которых 165 отказались отвечать на вопросы, а 76 заявили, что никогда не вступали в сексуальную связь с домочадцами. Однако 154 священника признали, что состоят в долговременных сексуальных отношениях с женщинами, а 128 сознались в том, что имеют от одного до девяти детей.

Идеи Реформации, в частности вызов обязательному безбрачию католического духовенства, оказали глубокое влияние даже на тех священнослужителей, которые оставались в лоне римско-католической церкви. Значительно возросло число клириков, открыто живших вместе с женщинами; они рисковали навлечь на себя гнев церкви, а их любовницы – публичное осуждение как сожительницы.

Однако сторонники Контрреформации всеми силами пытались подавить такие проявления открытого неповиновения. Так, например, в XVI в. в Баварии герцог Альбрехт V со своим сыном и преемником Вильгельмом V Благочестивым развязали крестовый поход против сожительства и брака священнослужителей. Вильгельм разрешил своим чиновникам выслеживать нарушителей целибата. Церковь также предоставила ему право проводить светские «посещения», чтобы обыскивать дома жителей прихода и арестовывать как священников, так и их сожительниц.

В 1583 г. и 1584 гг. по инициативе Вильгельма баварские приходы подверглись массовым «посещениям». Можно лишь представлять себе угрюмое удовлетворение Вильгельма, когда ревностные агенты подтвердили его подозрения. В одном случае знатная дама разоблачила священника и его сожительницу. Их отношения настолько напоминали брак, что стряпуха-любовница принесла с собой приданое, как будто и впрямь вышла замуж, а кроме того, они со священником обменялись кольцами. Они жили вместе настолько открыто, что иногда, когда священник принимал людей по официальным делам, оба лежали в кровати. Кроме того, подруги кухарки заявили о том, что она забеременела, хотя из отчетов не ясно, рожала она или нет. Она также защищала своего любовника-священника от нападок тех, кто подвергал сомнению его мужскую силу; она утверждала, что он был «пылким мужчиной, который нуждался в женщине [и] вполне мог быть подходящим мужчиной для любой женщины». Любивший ее священник пошел дальше. Если власти вынудят его с ней расстаться, заявил он, ему придется «домогаться других местных женщин, как деревенскому бычку»4.

Из свидетельств священников и их паствы мы также узнаем о других отношениях, но что касается любовниц, очень немногие из них отвечали на поставленные вопросы; их свидетельства кто-то предусмотрительно изъял из отчетов. И тем не менее осторожные церковнослужители не видели причин для сокрытия того обстоятельства, что они были ничем не хуже имеющих детей женатых мужчин, которые с гордостью признавали своих отпрысков. Священники даже говорили, что совместно с любовницами владеют собственностью, а престарелые клирики рассказывали о финансовых распоряжениях, сделанных для того, чтобы женщины, которых они любили и с которыми состояли в близких отношениях, не испытывали нужды.

После усердной записи всех подробностей, касавшихся привязанностей и сексуальных отношений, рождения детей и совместного ведения хозяйства, чиновники, принимавшие участие в «посещениях» в 1584 г., сделали вывод о том, что в некоторых приходах почти 70 процентов священников сожительствовали с женщинами. Насколько бы внушительно ни выглядели эти оценки, в действительности процент почти наверняка был еще выше, поскольку точность данных «посещений» вызывает большие сомнения. Во-первых, миряне обычно смотрели сквозь пальцы на сожительство священников с женщинами, часто относились к этому с одобрением, а потому были не склонны откровенничать с церковными соглядатаями. Во-вторых, важнее было то, что священников нередко заранее предупреждал остававшийся неизвестным правительственный чиновник, который видел в этом прекрасное средство подзаработать. Его предупреждение и готовность местных чиновников к своевременному оповещению священников давали последним достаточно времени для того, чтобы перевезти любовниц в безопасное место либо дать им возможность покинуть Баварию.

Когда Вильгельм узнал о том, как саботируются его распоряжения, он поклялся наложить огромные штрафы на всех, кто снова осмелится разглашать секретную информацию. Однако он никак не мог судить имевших любовниц священников по светским законам. Они были подсудны лишь духовному суду. Что касается их любовниц, они не могли воспользоваться такой защитой, и потому Вильгельм стал притеснять их еще активнее.

Осужденный церковными властями за прелюбодеяние священник, как правило, платил штраф, три дня проводил на хлебе и воде, замаливая грех, нередко его обязывали совершить паломничество. Его любовница – сообщница на языке юристов того времени – также подвергалась штрафу и публичному унижению, а нередко ей выносили «общественный смертный приговор», то есть изгоняли ее из общины.

Сын Вильгельма, Максимилиан I, унаследовавший престол после того, как Вильгельм от него отрекся, желая уйти в монастырь, пошел еще дальше, чем его дед и отец. В результате Бавария стала, по определению историков, «религиозным полицейским государством», настолько репрессивным, что священники, сожительствовавшие с женщинами, скрывали эти отношения, а во многих случаях вообще от них отказывались. Однако похоть клириков от этого не меньше не стала, и мстительная политика Максимилиана привела к волне скандалов, поскольку расстроенные и обозленные священники, лишившиеся своих сожительниц, вступали в тайные сношения с женами мужчин прихода или незамужними женщинами из числа домашней прислуги. Дети, зачатые в результате таких тайных и опасных связей, оказывались не отпрысками любящих родителей, которых те холили и лелеяли, а бесспорными доказательствами греха прелюбодеяния. Иногда доведенные до отчаяния родители – отец-священник или мать, его сожительница, – бросали или даже убивали своих детей. Священники часто оставляли беременных любовниц, и тогда тем приходилось в одиночку нести бремя позора и нищеты, на которые их обрекало внебрачное материнство.

Многие священнослужители просто хранили личную жизнь в тайне. Под сильнейшим давлением церковного суда один престарелый клирик признался, что был отцом десятерых детей, которых родила от него сожительница, в то время серьезно болевшая шестидесятилетняя женщина. Другой служитель церкви, который уже явно утратил способность к интимным отношениям, рассказал, что все еще любит свою бывшую сожительницу. Некоторые священники оказывались неспособны сделать выбор между долгом, определявшимся их духовным саном, и семьями. Нередко они переезжали на заселенные протестантами территории, где получали возможность продолжать служение Господу, не отказываясь от общества любимых спутниц жизни.

Неослабное напряжение, определявшееся постоянной слежкой, ухудшало и портило сложившиеся отношения иногда настолько, что восстановлению они уже не подлежали. Особенно уязвимы были сожительницы. Гражданские власти, досадуя на то, что не могут ничего предпринять непосредственно против заблудших священников, терзали беззащитных женщин, с которыми те жили. Их подвергали допросам, причем они постоянно находились под угрозой «судебных пыток», не говоря уже об обычных обвинениях, осуждении и наказании.

Ко времени Реформации уголовное судопроизводство на законных основаниях велось с применением пыток. По словам известного римского юриста Ульпиана, они представляли собой «мучения и страдания, [причиняемые] телу в целях выявления истины»5. Пытка рассматривалась не как садистское насилие, а как преднамеренная процедура, призванная помочь осуществлению правосудия. Пытка не должна была приводить ни к смерти, ни к увечьям (хоть такое случалось нередко). Во время пыток непременно присутствовал лекарь, а нотариус при этом записывал все, что происходило. Признание, сделанное под пытками, следовало повторить на следующий день, а если обвиняемый от своих слов отказывался, его вновь подвергали пыткам. Но даже признание не всегда избавляло от пыток: допросы с пристрастием были нормой и после признания, поскольку виновных принуждали выдавать имена сообщников.

Женщин и детей обычно не подвергали самым мучительным и опасным для здоровья пыткам. Вместо этого им так крепко связывали руки, что прекращалась циркуляция крови, потом развязывали и связывали снова. Им не давали спать по сорок часов кряду. Иногда им обливали пятки горючей жидкостью и поджигали. Изредка женщин, как и мужчин, также растягивали на дыбе, пытали огнем и увечили. При мысли о пытках женщины, повинные лишь в том, что любили священника, приходили в ужас. Под влиянием напряжения, возникавшего из-за «посещений» и последующих репрессий, применяемых к нарушающим обет безбрачия священникам и их сожительницам, отношения между служителями церкви и их спутницами ухудшались.

Все чаще священнослужители, не желавшие соблюдать данный ими обет безбрачия, удовлетворяли плотские желания с помощью женщин, которых могли уложить в постель без всяких последствий. Вполне понятно, что претендентками на роль любовниц становились замужние прихожанки. Эти женщины были доступны, поскольку либо имели причины для встреч со священниками, либо могли их придумать. Им было совершенно ни к чему навлекать на себя гнев мужей, признаваясь в измене, а кроме того, они могли очень легко объяснить причину беременности.

Один священник стал настолько искусным совратителем, что превратил в любовное гнездышко свою церковь. Через потайную дверцу к нему по ночам украдкой приходили замужние любовницы. Потом он грешил с ними у самого алтаря. Немецкий священник Адам Захройтер действовал по-другому. Играя в азартные игры с мужем потенциальной любовницы, он усиленно подливал ему спиртное, пока тот не напивался до потери пульса. После этого Захройтер участливо помогал своему прихожанину добраться до дома, а когда мужчина засыпал крепким сном в собственной постели, клирик занимался любовью с его женой.

Другим отъявленным грешником был отец Георг Шерер; по собственному признанию, он начал грешить в 1622 г. и занимался этим до 1650 г. Шерер грешил по крайней мере с четырьмя служанками, каждую из которых отсылал в другой город, как только вступал в близкие отношения со следующей. Бывших любовниц отца Шерера, каждая из которых родила от него ребенка, причем двое детей умерли при подозрительных обстоятельствах, обвинили в грехе прелюбодеяния и в Мюнхене заточили в Соколиную башню, печально известную тем, что в ходе судебного разбирательства там проводились допросы с применением пыток. Перед допросами женщин предупредили, что, если они откажутся от сотрудничества, их подвергнут пыткам, а потом показали жуткого вида приспособления, действие которых им пришлось бы испытать на себе. При виде орудий пыток женщины проявили готовность давать показания. Троих из них признали виновными и наказали: они были либо публично опозорены – одеты в покаянное платье и оставлены на целый день у позорного столба перед церковью на виду у всех, – либо их навечно выслали. Шерер, ожидавший решения суда в тюрьме для лиц духовного звания, условия содержания в которой были значительно лучше, чем в Соколиной башне, подвергся символическому штрафу.

Клара Штраус была четвертой осужденной сожительницей Шерера и матерью одного из его сыновей. Шерер заявил, что инициатором их отношений являлась Клара, соблазнившая его, когда он был пьян, и в оплату своих услуг потребовавшая тридцать флоринов, что ставило ее в положение блудницы. И действительно, он так ее называл, а она в ответ смеялась и прозрачно намекала на его мужскую несостоятельность. Их половой акт произошел исключительно из корыстных побуждений, заявил Шерер, и был единственным случаем распутства. К сожалению, в ту же ночь его служанка забеременела. Как и другие женщины, с которыми сожительствовал Шерер, Клара понесла наказание.

Четыре года спустя Шерера вновь обвинили в том, что Клара от него забеременела. Несмотря на приведенные доказательства того, что он упрашивал другого священника крестить новорожденного ребенка, Шерер отрицал обвинение, и суд отпустил его без всякого наказания. Прошло еще четыре года, и Шерер вновь предстал перед духовным судом: он признал, что состоял в интимных отношениях с другой служанкой, и умолял о милости. И вновь суд проявил снисходительность. Вместо того чтобы изгнать Шерера из прихода, суд объявил ему строгое предупреждение, обязал три дня провести на хлебе и воде, а также оштрафовал.

Спустя еще двадцать лет уже престарелый Шерер вновь был обвинен: на этот раз клирика уличили в связи с его кухаркой Марией, которая сожительствовала с ним, будучи к тому же его невесткой. Его сын от Клары, женившись на Марии, видимо, хотел скрыть ее отношения с отцом. Священник, совершивший обряд церковного бракосочетания, показал на суде, что Шерер грозил его убить, если он не проведет церемонию. Другой свидетель указал на то, что Шерер помогал Марии избавиться от плода, причем, возможно, не один. И угрозы убийства, и, говоря современным языком, аборты считались тяжкими преступлениями, так что Шерер был осужден на пожизненное заточение в монастыре. Марию казнили – вероятно, ее сожгли у позорного столба, если только, как некоторых других приговоренных к смертной казни узников, ее не ждала более быстрая смерть от удушения при помощи гарроты. В отличие от Шерера, представшего перед духовным судом, Марию судили не отличавшиеся милосердием светские судьи, приравнявшие избавление от плода к детоубийству.

К концу XVI в. вместо целибата нормой для католических священников стало внебрачное сожительство. Это было вызвано Реформацией, решениями третьей сессии Трентского собора, проходившего в 1562–1563 гг., десятилетиями преследований священников и изменением методов их подготовки. Постепенно от характерной для Средних веков двойственности восприятия целибата, оказывавшего значительное влияние на отношение прихожан к священнослужителям, не осталось и следа. К этому времени прихожане полагали, что священник должен соблюдать обет безбрачия – тот идеал, который точно соответствовал тому, чему его учили в семинарии. От него ждали, что его одеяния будут отличать его от мирян, что он будет воздерживаться от приверженности таким светскими порокам, как азартные игры, пьянство и распутство. Действительность, конечно, существенно отличалась от этих ожиданий. Хоть большинство священников уже не осмеливались открыто состоять в сексуальных отношениях, многие все же проигрывали в непрестанной борьбе за целомудрие безбрачия, которое обязывались соблюдать. Как ни удивительно, история целибата одновременно является историей сожительства священнослужителей: когда брак под запретом, даже самые прочные союзы объявляются вне закона.

Последовавшие за Реформацией столетия не принесли с собой значительных перемен. Безбрачие для священников в основном продолжает оставаться делом добровольным, и, как свидетельствуют научные исследования, около половины всех служителей церкви – как это было всегда – целибат не соблюдают. Однако приоритеты церкви и церковных общин в этом вопросе теперь кардинально изменились. Поэтому нет ничего удивительного в том, что им так и не удается найти общий язык.

Публичное оправдание церковью преследования священников объяснялось традиционной теологической приверженностью целибату, а также убеждением в том, что безбрачие избавляет священнослужителей от обязательств, которые мешают им целиком посвятить себя пастырским обязанностям. Еще одна, не менее важная причина, о которой не принято говорить, заключается в том, что холостые священники обходится церкви гораздо дешевле по сравнению с женатыми клириками, которые пользуются церковными материальными ресурсами для того, чтобы содержать семью, давать образование и обеспечивать карьерное продвижения сыновьям, а также выделять приданое дочерям, когда те выходят замуж. Сожительницы и дети священников рассматривались как серьезные помехи преданности священников долгу и дополнительные статьи текущих расходов церкви.

С другой стороны, как отмечает историк Генри Ли, для церковной организации в целом эти обстоятельства «делали брак менее желательным, чем сожительство или блуд»6. В конечном итоге сожительство и блуд не обязывали священников ни к чему серьезному, в то время как брак и законные дети могли составить потенциальный ущерб церковным богатствам. Священник, состоящий в тайной связи с женщиной, в этом отношении был для церкви значительно менее опасен, чем женатый священнослужитель.

Следствием такой путаницы и противоречий стало увеличение числа сожительниц священников. И, несмотря на все постановления, запрещавшие священникам брать на место домоправительниц женщин моложе тридцати, а порой и сорока лет, любовницы, выступавшие в этой роли, чувствовали себя вполне уверенно. Тайна, окутывавшая эти отношения, и тот факт, что домоправительницы обычно имели самое низкое социальное происхождение, объясняют, что – вплоть до XX в., когда изменилось отношение общества к внебрачному сожительству священников с женщинами и об этом заговорили открыто, – удалось обнаружить совсем немного сведений об отдельных любовницах.

Исключение составляют отчеты об официальных «посещениях», где подробно зафиксированы детали личной жизни священников и их сожительниц и то, как они вели общее хозяйство. Новаторское исследование, проведенное Ледерером и Фельдбауэром, стало первым шагом, направленным на изучение этих источников. Тем не менее, как и многие другие повествования женщин, сыгравших роль в истории, рассказы «домоправительниц» могли быть выдуманными и сочиненными под влиянием тех обстоятельств, с которыми мы уже знакомы: страхом разоблачения и его последствиями; недовольством своим унизительным положением; обещаниями любовников-священников защищать их и содержать их общих детей. Знаем мы и о том, что многие из этих женщин испытывали любовь, страсть и гордость от того, что их выбрали себе в спутницы особенные мужчины, владевшие ключами к божественным таинствам и даже к спасению души.

Другим важнейшим фактором этих любовных отношений было то, что, пока целибат не стал важной частью клерикального modus vivendi[34], женщины смотрели на священников как на заманчивых холостяков, мужчин, имевших профессию, в чем-то схожую с профессией учителя или врача. Однако по прошествии столетий, по мере укоренения в клерикальной среде идеала безбрачия, священников все чаще воспринимали как неприкасаемых существ высшего порядка, окруженных мистическим ореолом. Это основополагающее изменение в большинстве случаев не затрагивало отношения между священниками и их сожительницами до периода позднего Средневековья. В либеральной второй половине XX столетия, когда выступающие за проведение реформ католики начали последовательное наступление на целибат, некоторые вольнодумствующие и склонные к приключениям женщины вновь стали рассматривать мужчин, связавших свою судьбу с религией, в качестве привлекательных кандидатов для воплощения в жизнь своих эротических желаний, равно как и для романтической любви.

ФАВОРИТКИ РИМСКИХ ПАП

Феодора и Марозия Теофилакт7

Феодора и Марозия Теофилакт, мать и дочь, составили дуэт папских любовниц. Эти женщины сосредоточили в своих руках огромную политическую власть, в связи с чем, в отличие от миллионов неизвестных «Март», современные им источники – по большей части язвительные и злобные – описывают их достаточно обстоятельно. В 890 г. Феодора и ее муж Теофилакт переехали из чудесного этрусского городка Тускулума в Рим, находившийся от него в пятнадцати милях. Теофилакт, смелый и способный мужчина, был избран сенатором и назначен судьей, а позже он получил графское достоинство и отвечал за финансы папы и римскую милицию. Феодора тоже стала сенатором.

Но ей хотелось больше, чем просто греться у папского огня в государстве, где понтифик был верховным правителем. Она мечтала о том, чтобы к власти пришла семейная династия, которой она, Феодора, могла бы манипулировать так, чтобы самой править Римом. Теофилакт, по всей видимости, разделял ее стремления. Совместными усилиями им с Феодорой удалось подчинить своему влиянию человека, вошедшего в историю папства под именем Сергия III: когда его сторонники оказались в изгнании, чета Теофилактов поддержала его в борьбе за Святой Престол.

Сделка, заключенная между Сергием и Теофилактами, подразумевала передачу будущему папе их пятнадцати летнюю дочь Марозию в качестве сожительницы. Марозия уже превращалась в женщину удивительной красоты, и у них с Сергием завязался бурный роман. Вскоре она родила от него сына.

Отправив свою достигшую половой зрелости дочь в кровать Сергия, Феодора упрочила собственные позиции и вскоре стала контролировать папское окружение. Когда в 91 I г. Сергий скончался, пробыв на папском престоле лишь семь лет, Феодора мудро предотвратила обычные для того времени кровавые войны за папский престол, сделав так, что его занял ее ставленник Анастасий III. После смерти Анастасия в 913 г. ей удалось быстро сделать понтификом Ландона, который оставался папой до смерти в 914 г.

Случилось так, что Феодора безумно влюбилась в мужчину, который был моложе нее, – епископа Равенны Иоанна. После смерти Ландона она решила возвести его на Святой Престол. Иоанн должен был переехать в Рим, чтобы там не только удовлетворять ее эротические фантазии, но и позволить ей продолжать играть роль éminence grise[35] папского престола. За это «чудовищное преступление» – возведение любовника в должность папы Иоанна X – широко цитируемый историк Лиутпранд Кремонский заклеймил Феодору как «шлюху»8.

Реализовав свой план, Феодора прочно и надежно закрепилась в структуре папской власти. Иоанн занимал папский престол значительно дольше своих предшественников, к тому же он оказался намного энергичнее предыдущих ставленников Феодоры. Он работал душа в душу с Теофилактом, ее готовым к сотрудничеству супругом, образовав союз итальянских правителей под эгидой папства.

Вскоре после того, как Иоанн стал папой, Феодора обратила внимание на вдовствующую дочь. Марозия все еще была вполне «ходовым товаром», и Феодора выдала ее замуж за Альбериха, маркграфа Камерино. И в этом случае, как и тогда, когда она сожительствовала с Сергием III, Марозия послужила вознаграждением за оказанные ее родителям услуги. Альберих был германским солдатом удачи, чей отряд испытанных в боях воинов играл жизненно важную роль для недавно объединившихся союзников Италии. В качестве зятя Альберих поселился с Феодорой и Теофилактом в их родовом дворце на холме Авентин, продолжая обеспечивать им надежную военную защиту.

Феодора и ее супруг скончались до 924 г., точно мы не знаем, где и как это произошло. По меркам своего времени они прожили исключительные жизни, особенно Феодора. Династия Теофилактов процветала, совместными усилиями муж Феодоры, ее любовник и сообщник папа Иоанн X облегчали ей тяжкое бремя власти. Как жена и любовница Феодора добилась того, что удается совсем не многим женщинам: она смогла объединить двух самых близких ей мужчин и господствовать над ними, причем все происходило открыто, без опасения, что ее сограждан охватят смятение и ужас. Теофилакт и Иоанн были умными, способными и храбрыми мужчинами. Они хотели того же, к чему стремилась она, и относились к ней с уважением. Действительно, доверяя ей как женщине и правительнице, они оказывали ей честь.

Но у Марозии отношения с папой Иоанном не складывались. После смерти родителей Марозия возглавила династию Теофилактов. В отличие от матери с отцом, она не намеревалась делить власть с их союзником, папой Иоанном. Более того, она относилась к нему как к своему злейшему сопернику. В 924 г., когда Альберих успешно противостоял набегам сарацин, власть перешла к Марозии. К этому времени, охладев к Альбериху как к мужу, она стала изменять ему с многочисленными любовниками. Однако эти мужчины удовлетворяли лишь ее похоть, но никак не личные амбиции. Ради осуществления своих честолюбивых стремлений Марозия объединила усилия с Иоанном – собственным сыном, рожденным вне брака от папы Сергия III.

Так же как Феодора мечтала об установлении династического правления, Марозии хотелось, чтобы папский престол передавался по наследству, и тем папой, которому наследовал бы его сын, стал Иоанн. Но для этого требовалось избавиться от действовавшего понтифика – бывшего любовника ее матери. Марозия смогла это сделать после того, как Альберих был убит. Сначала она вышла замуж за брата военного союзника папы Иоанна X, а потом, при энергичной поддержке римлян, вместе с армией нового мужа организовала осаду Ватикана. Вскоре папа Иоанн капитулировал, его заточили в темницу, где он и скончался либо от голода, либо от того, что его задушили.

Любившая его Феодора пришла бы в ужас и была бы глубоко опечалена, однако Марозия не жалела о содеянном. Вместо этого она посадила на престол Святого Петра поочередно двух своих ставленников, чтобы они занимали его до тех пор, пока ее сыну Иоанну не исполнилось двадцать лет. После этого Марозия организовала избрание его папой под именем Иоанна XI, а сама продолжала руководить светской и духовной жизнью Рима.

Когда ее сын стал Папой Римским, Марозия велела убить своего нового мужа, в котором больше не нуждалась. Потом по причинам, продиктованным соображениями военной стратеги, она предложила себя в жены его брату – женатому королю Италии, известному тем, что он завел у себя при дворе целый гарем. Тот с радостью принял ее предложение и «организовал» себе статус вдовца. Обряд их бракосочетания совершал сам папа – развратный и покорный сын Марозии. Но во время праздничного пира ее законный сын Альберих, вошедший в возраст рассудительный и изобретательный молодой человек, публично осудил свою вероломную мать, которая никого не любила, и ее супруга. «Величие Рима пало так низко, что теперь он подчиняется распоряжениям потаскух. Может ли быть что-то более гнусное, чем падение Рима из-за нечестивости одной женщины?» – негодовал он9.

Римляне прислушались к его словам, и толпы горожан бросились на штурм замка. Новоиспеченный муж Марозии смог улизнуть, спустившись по стене на веревке. Марозии повезло меньше. Восставший народ схватил ее, однако Альберих был против ее убийства. Вместо этого, понимая, что отпускать Марозию на свободу слишком опасно, он велел заточить ее в подземелье замка, где она и скончалась спустя несколько месяцев. Никто о ней не горевал и смерть ее не оплакивал.

Марозию постигла жуткая судьба: заточенная собственным сыном в темницу, куда не проникало ни тепло солнечных лучей, ни свежее дыханье ветра, она находилась там под охраной неподкупных мужчин, которых не могла ни совратить, ни принудить или убедить ее отпустить. Томясь в заточении и теряя силы, она, наверное, проклинала Апьбериха. Между тем снискавший любовь граждан Рима молодой человек лишил своего недалекого брата реальной власти, оставив ему лишь церемониальное исполнение обязанностей понтифика.

На смертном одре Альберих просил приближенных избрать папой его сына Октавиана. Так и произошло. Тем самым Марозии было обеспечено удивительное наследие: эта женщина не только сожительствовала с папой римским, но и стала родоначальницей целой череды римских пап. Сама она, наверное, в полной мере оценила бы иронию судьбы.

Жизнь Марозии была нелегкой. Родители ценили ее лишь в качестве ходового товара и вынуждали становиться любовницей. После смерти Сергия они заставили ее выйти замуж за Апьбериха. Когда и они перешли в мир иной, а Марозия, наконец, освободилась от родительской власти, она, глумясь над общепринятыми нормами, сама продала себя так же, как раньше ее продавали другие.

Но Марозия пошла гораздо дальше, чем ее амбициозная мать. Она убивала и никому не доверяла, включая собственных мужей и младшего сына, которого судьбе было угодно сделать орудием возмездия матери. А как любовница и мать римских пап Марозия, видимо, была лишена духовных убеждений, благочестия и веры во что бы то ни было, кроме ее собственного продажного мира.

Ваноцца д’Ариньяно и Джулия Фарнезе10

Спустя пять столетий могущественный папа Александр VI из рода Борджиа прославил двух своих любовниц. Родриго Ленсуоли родился в 1431 г. в чрезвычайно влиятельном семействе Борджиа. Как его брат, Луис, и дядя по материнской линии, Алонсо, – папа Каликст III, который в Испании преподавал право, – Родриго стал служителем церкви. Он был импозантным мужчиной, неглупым и образованным, энергичным и способным руководителем, умел красиво говорить, отличался элегантными манерами и внушительной внешностью. Высокий, подтянутый и физически сильный, он одним ударом валил с ног быка. Родриго был прекрасным наездником. О его удивительной мужской красоте ходили легенды, а женщин он притягивал, «как магнит притягивает железо».

Однако у Родриго были и менее привлекательные особенности, не делавшие чести служителю церкви (впрочем, священником он еще не стал – в то беспорядочное время не посвященные в духовный сан мужчины могли занимать определенные должности в церковной иерархии, а Родриго был рукоположен только в 1468 г.). Его неуемное распутство привело к рождению нескольких детей, которых он признал и щедро обеспечил за счет огромных доходов, получаемых им от церкви, нескольких итальянских и испанских монастырей и кафедральных соборов, жалованья вице-канцлера римской церкви (вступил в должность в 1457 г.) и денег, доставшихся ему по наследству. Жил Родриго на широкую ногу, как князь. Единственным исключением была еда: в его доме готовили так экономно, что друзья старались не появляться там на трапезах, хотя воздержанность в питании, несомненно, служила одним из источников его физической силы, стойкости и выносливости. Но князем Родриго не был, он был священнослужителем, и современники порицали его за то, что он вел себя непристойно и недостойно духовного сана.

Когда Родриго встретил Ваноццу, дочь вдовы, которой он помогал в судейских делах (он был сведущ еще и в практике стряпчего), а заодно и спал с ней, его дядя, Каликст III, уже возвел его в сан кардинала. Позже, после кончины вдовы, Родриго сделал ее восемнадцатилетнюю дочь Ваноццу своей любовницей, а ее невзрачную сестру сослал в монастырь. Но перед этим честолюбивый кардинал принял меры предосторожности: он заплатил престарелому юристу Доменико д’Ариньяно, чтобы тот женился на Ваноцце и дал свое имя ей, а также, что более существенно, рожденным ею от Родриго детям. После смерти д’Ариньяно и следующего ее мужа (Джордже делла Кроче) Борджиа находил им замену. Это было ему нужно, потому что год спустя после первого замужества Ваноцца родила первого из его четверых детей.

Прекрасная Ваноцца довольствовалась немногим: ей было нужно лишь ублажать Родриго и воспитывать у себя дома детей. Она всегда помнила о необходимости соблюдать в отношениях с ним формальности, поэтому даже в письмах никогда не упоминала об их близости. Родриго, сторонник соблюдения этикета, страстно желавший сменить дядю на престоле Святого Петра, высоко ценил ее осмотрительность. Как ни удивительно, Ваноцца, явно непритязательная женщина, имела собственное серьезное дело: она увеличивала личное состояние, занимаясь торговлей недвижимостью, а также содержала гостиницы и ссужала деньги под залог.

Со временем Родриго пришлось поменять в Риме место жительства. Хотя по неизвестным нам причинам он прекратил близкие отношения с Ваноццой, ему недоставало ее общества так сильно, что он поселил ее с детьми в доме рядом с собором Святого Петра, где она жила, по всей видимости, со своим тогдашним мужем. Но почти каждую ночь Ваноцца без лишнего шума принимала у себя любимого Родриго, с которым они вели дружеские беседы.

Потом, в 1483 г., без всякой видимой причины Родриго прервал их долговременные отношения и отдал детей на воспитание своей овдовевшей кузине Адриане да Мила. Единственной вероятной причиной столь резкого прекращения этого романа может быть то обстоятельство, что Ваноццу с ее якобы фиктивными мужьями связывали не только платонические отношения. Досужие сплетники того времени даже полагали, что пятого своего ребенка, Октавиана, Ваноцца родила от третьего и последнего мужа, Карло Канале. Кроме того, Родриго иногда со злостью публично отрицал, что четвертого своего сына, Жофре, Ваноцца родила от него.

Нам остается лишь гадать, как она отвечала на эти обвинения, но расставание с детьми, особенно с единственной любимой дочерью Лукрецией, мучило Ваноццу до самой смерти. Хотя Родриго – возможно, потому, что она с болью в сердце согласилась с его жестоким решением, – не пытался полностью исключить ее из их семейной жизни. Виделись Родриго и Ваноцца редко, но их отношения оставались дружескими, и он продолжал поддерживать ее материально. Он даровал ей и Карло право пользоваться гербом Борджиа, что освобождало их от уплаты налогов. Кроме того, он способствовал тому, что Карло получил место начальника тюрьмы Toppe Нона, завидную должность, которой многие добивались, потому что тамошние заключенные из числа знати не скупились на взятки. Но важнее было то, что он разрешил Ваноцце видеться с детьми, хотя на деле его кузина Адриана заменила им мать. Ваноцца это пережила и сосредоточилась на своих коммерческих делах. Однако письма к Лукреции она подписывала так: «Твоя счастливая и несчастная мать, Ваноцца Борджиа», – и эти слова свидетельствуют о печали и тоске, глодавших ее на протяжении всей остававшейся ей долгой жизни.

Вскоре после разрыва с Ваноццей Родриго нашел другую женщину, почти девочку, которая тешила его похоть. Шестнадцатилетняя Джулия Фарнезе была тогда удивительно хороша собой, ее даже звали Прекрасная Джулия. Лицо ее обрамляли очень красивые длинные и светлые волосы, держалась она всегда просто и отличалась веселым нравом.

Хоть Джулия была моложе Родриго на сорок лет, ей явно пришлась по душе его страстная любовь. Так же как и в случае с Ваноццей, он позаботился о замужестве Джулии – устроил ее брак с покладистым младшим сыном Адрианы Орсино Орсини, которого сразу же после свадьбы отослали в его загородное семейное имение Бассенелло. Джулия продолжала жить с Адрианой и детьми Родриго как признанная сожительница кардинала Борджиа.

Джулия уважала своего любовника, высокопоставленного церковного чиновника, он нравился ей, как и его подарки – переливающиеся всеми цветами радуги драгоценные украшения и великолепные одежды. Она блистала на приемах и пирах, на которые они ходили, и обычно сдержанный Родриго танцевал так же неутомимо, как и его молоденькая спутница. Его крепкое здоровье и спартанский образ жизни, должно быть, уберегли кардинала и от унижения импотенции, так досаждающей большинству стареющих мужчин.

Особенно радовала Джулию ее новая роль любовницы знаменитого кардинала, благодаря которой она, скромная девушка с небольшим приданым из ничем не выдающейся семьи, взлетела на недосягаемую высоту. Семейство ее тоже оценило поистине безграничные возможности, которые обеспечивало Джулии ее положение, и стало оказывать на нее давление с тем, чтобы она просила Родриго о предоставлении выгодных должностей и других привилегий членам клана Фарнезе. К счастью, Родриго импонировало стремление объединить состояния двух семей, и он охотно уступал смущенным просьбам Джулии.

Связь Родриго с Джулией ничем не напоминала его стабильные и уравновешенные отношения с Ваноццей, продолжавшиеся двадцать пять лет. Несмотря на очевидную привязанность юной любовницы к домашнему очагу – Джулия была близкой подругой его дочери Лукреции, причем и та, и другая постоянно находились под бдительным контролем Адрианы, – Родриго часто мучили острые приступы ревности. Главным раздражителем в данном случае выступал муж Джулии – очарованный ее обаянием Орсино, которого она отказалась оставить.

Вместе с тем Родриго вел профессиональную публичную жизнь, а кроме того, он был тем кардиналом, который с нетерпением ждал смерти находившегося у власти папы. Днем он усердно работал, демонстрируя показное благочестие, и энергично уговаривал других кардиналов голосовать за него, когда придет время. А свободное ночное время проводил у любовницы.

Двадцать пятого июля 1492 г. скончался Иннокентий VIII – первый папа, открыто признавший своих детей. Семнадцать дней спустя, в ночь с 11 на 12 августа, совет кардиналов избрал его преемника. Когда закончился подсчет голосов, Родриго Борджиа взволнованно воскликнул: «Я стал папой! Я – папа!» Так Джулия Фарнезе превратилась в любовницу папы римского Александра VI.

Как и его предшественник, не соблюдавший обет безбрачия, Александр открыто включил в свою свиту Джулию – остряки прозвали ее «невестой Христовой», – а Ваноццу признал матерью своих детей. Одним из первых указов в качестве понтифика Родриго назначил кардиналом брата Джулии, Алессандро, в связи с чем молодой человек – будущий папа Павел III – получил прозвище «кардинал под каблуком». Год спустя Джулия родила Лауру, свое единственное дитя, которое Родриго с радостью признал. А когда тринадцатилетняя Лукреция выходила замуж в Ватикане, Джулия была на свадьбе почетной гостьей. Ваноцца же, мать невесты, скорее всего, вообще не получала приглашения на церемонию.

Несмотря на ее веселый нрав и восторг, испытываемый ею на балах и других празднествах, Джулия могла быть и строптивой, причем ее характер проявился, в частности, в том, что она отказывалась игнорировать своего мужа. Когда она навещала его в Бассенелло, Родриго сходил с ума от ревности. Пробыв на папском престоле два года, он написал своей «неблагодарной и вероломной Джулии» полное горечи письмо. Он обвинял ее в том, что «душа ее полна зла», которое побудило Джулию нарушить данную ею «торжественную клятву не встречаться с Орсино… [и] не отдаваться снова этому жеребцу». Возвращайся ко мне немедленно, приказывал он ей, «под страхом отлучения от церкви и вечных мук»11.

Чтобы отвратить гнев Родриго, Орсино отослал Джулию со своей матерью назад в Рим. Но им сильно не повезло: в пути их захватили враждебные французские солдаты, предводитель которых уведомил Родриго о том, что, если он захочет снова увидеть Джулию, ему придется заплатить выкуп. Родриго был совершенно подавлен. Выкуп он заплатил, а потом ждал молодую любовницу у городских ворот. Она приехала в сопровождении четырехсот французов, глумившихся над вооруженным до зубов престарелым папой, забравшим домой выкупленную из плена красивую блондинку.

Тот факт, что папа угрожал любовнице церковными карами за визит к собственному мужу, кажется просто нелепым, хотя такие прецеденты бывали: на протяжении веков служители церкви не раз запугивали любовниц такими ужасающими и одновременно лицемерными наказаниями. Отчаянная потребность Родриго в обладании Джулией перевесила его рассудительность и гордость. Возможно, его яростные обвинения Джулии в том, что она тайно наведывалась в Бассенелло, имели под собой основания. Римляне, как всегда в таких случаях, перешептывались о том, что родной отец Лауры – не кто иной, как ее законный батюшка Орсино Орсини.

Как-то ночью в 1497 г. Джованни, сын Родриго и Ваноццы, исчез после ужина в доме матери. На следующий день его тело со связанными руками и перерезанным горлом выловили в Тибре. Убийцу, которым, возможно, был муж-рогоносец, не нашли. И Ваноцца, и Джулия пытались успокоить Родриго, но он был безутешен и убежден в том, что смерть его любимого сына стала карой Господней за его собственные прегрешения. Он дал обет исправиться. Но когда горе понемногу притупилось, Родриго Борджиа вновь вернулся к прежнему образу жизни.

Однажды в 1503 г., после ужина, папа, которому тогда уже исполнилось семьдесят два года, заболел «римской болезнью» – по всей видимости, холерой. Он мучился двенадцать дней, симптомы болезни усиливались, сильно менялось лицо, которое он скрывал под капюшоном. Восемнадцатого августа после соборования он скончался. Римляне к тому времени поносили его и оскорбляли за то, что он позорил и порочил папство ради упрочения власти своей семьи, и на его похоронах было совсем мало народа. Свидетель так описал кончину некогда могущественного папы: тело его почернело, нос и язык распухли, причем язык вывалился изо рта. Когда оказалось, что гроб слишком короткий и узкий, плотники просто закатали труп Александра VI в старый ковер, а потом затолкали останки папы в гроб.

Джулия оправилась быстро. Она вернулась в Бассенелло и спустя два года устроила свадьбу совсем еще молоденькой дочери Лауры с племянником злейшего врага Родриго, который 1 ноября 1503 г. взошел на престол Святого Петра под именем папы Юлия II. В бытность любовницей самого могущественного человека в Риме Джулия поняла, насколько важно иметь нужные связи.

Ваноцца после смерти Родриго Борджиа жила долго и совсем не плохо. В 1518 г. в возрасте семидесяти шести лет она отошла в мир иной прославившей свое имя благочестивыми делами уважаемой и набожной престарелой дамой, перед тем завещав церкви целое состояние, составленное ею на сделках с недвижимостью.

Феодора и Марозия Теофилакт выбирали мягких и податливых мужчин, превращали их в послушных ставленников-пап и основывали свои династии. Они бы никогда не избрали блистательного и коварного Родриго Борджиа, человека, который предотвратил войну между Испанией и Португалией, двумя великими державами, проведя посреди Атлантического океана линию и передав все, что находилось к западу от нее, Испании, а то, что лежало восточнее, – Португалии; который рисковал навлечь на себя гнев собратьев-католиков, отказавшись преследовать евреев; и который сформулировал положение о том, что коренные жители Америки ни в чем не уступают другим людям и что они вполне способны самостоятельно решать, принимать им христианскую веру или нет. В отличие от деятельных женщин из рода Теофилакт, Ваноцца и Джулия сами стали «созданиями» исключительного мужчины, который любил каждую из них, но при этом сознательно их использовал ради усиления династии Борджиа.

ЛЮБОВНИЦЫ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ В НАШЕ ВРЕМЯ12

Не принимая в расчет периодов церковного раскола, в каждый данный момент времени существовал только один папа, но на протяжении столетий на ниве пастырства трудились миллионы простых священников. В отличие от папских фавориток, Феодоры и Марозии, Ваноццы и Джулии, их сожительницы не могли рассчитывать ни на богатства, ни на привилегии. Вместо этого им грозили суровыми карами законы, их также ждали общественное порицание и другие тяжелые лишения, которые сопровождали жизнь со священниками, с трудом позволявшую сводить концы с концами.

В настоящее время, по имеющимся оценкам, от 20 до 30 процентов священников римско-католической церкви вовлечены в относительно стабильные сексуальные отношения с женщинами; иначе говоря, у них есть сожительницы. Многое в этих союзах поражает, в частности то, как умело они скрываются, и насколько часто как церковные чиновники, так и прихожане с ними мирятся, нередко молчаливо их принимая. Менее привлекательная сторона этих запретных отношений состоит в том, что преступивший закон священник нередко эксплуатирует свою сожительницу. Как человек, отличный от других и стоящий выше простых мирян, он может использовать свое положение, чтобы не только оказывать влияние на католичек, с которыми встречается при исполнении пастырских обязанностей, но и совращать их. Реже, как это ни удивительно, случается так, что священников обхаживают некоторые женщины, умело используя их одиночество и беззащитность. Однако независимо от того, кто является инициатором такого рода отношений, когда возникают проблемы, церковь неизменно выступает на стороне заблудших священников, а не страдающих католичек.

На деле современная церковь поощряет и облегчает половые связи священников с женщинами, глядя сквозь пальцы на все, кроме вопиющих нарушений целибата клириками. Но даже в таких случаях административный аппарат церкви реагирует лишь тогда, когда в дело вмешиваются средства массовой информации. Стратегически такой подход вполне оправдан. Поскольку обязательное безбрачие священнослужителей остается официальной доктриной, церковным чиновникам приходится закрывать глаза на их половую невоздержанность, чтобы клирики оставались в лоне церкви и не отказывались от исполнения своих обязанностей ради того, чтобы жениться или вступать в интимные отношения с женщинами. А для защиты церковных богатств они вынуждены продолжать прибегать к применяемой уже больше тысячи лет стратегии, при которой в жертву приносятся живущие со священниками женщины, а также их дети.

Одна из церковных уловок состоит в том, чтобы мудреным определением целибата как состояния безбрачия подменить то, что оно означает в действительности, а именно сексуальное воздержание. Другие, более практичные уловки дают священникам возможность тайно продолжать сексуальную жизнь.

Наиболее распространенная хитрость заключается в том, чтобы выдавать сожительницу за домоправительницу. Некоторые епископы и сейчас предлагают такой выход из положения священникам, которых не устраивает целибат13. А когда возникают проблемы – нередко в виде беременности, – церковь приводит в действие механизмы, призванные помочь испуганному священнику, но не его обременительной сожительнице, претендующей на материальную поддержку. Церковь часто помогает клирику взять отпуск, чтобы он обдумал положение, в котором оказался. Иногда духовные советники ему намекают, что аборт, который церковная доктрина клеймит как гнусное деяние, может оказаться менее позорным решением проблемы, чем рождение зачатого от священника ребенка. (Бывший священник и ученый Ричард Сайп пишет, что аборты зачатых от священников детей для американской католической церкви представляют собой «смертельные бомбы с заведенным часовым механизмом»14.) Церковные юристы оказывают на сожительниц священников давление, заставляя их подписывать документы с признанием своей вины в обмен на ничтожную материальную помощь за их молчание относительно отцовства ребенка. Церковные суды постоянно подтасовывают факты, чтобы снизить финансовые претензии к церкви и избежать огласки.

В классическом труде «Нарушенные обеты: ушедшие священники» бывший священник Дэвид Райс объясняет, что церковь реагирует на нарушение принципов целибата путем отрицания и сокрытия фактов. Если отрицание представляет собой «просто недостаточно продуманный ответ», то сохранение в тайне информации – в данном случае порочащих клириков сведений об их личной жизни – препятствует усилиям по выявлению и решению проблем, порождающих такое положение вещей. «Секреты этой огромной семьи, семьи, спаянной образом Христа, имеют особую разрушительную силу… они представляют собой источник болезненных отклонений, беспорядков и роста недовольства в лоне церкви», – делает вывод Райс15.

Жить во лжи мучительно. Через двадцать пять лет совместной жизни голландский священник Виллем Бергер и его сожительница Генриетта Роттгеринг нарушили молчание, оберегавшее их отношения от трагических последствий. Соучастниками их «преступления» были известные священники и миряне епархии, делавшие вид, что воспринимают Генриетту лишь как домоправительницу и секретаря Виллема. «Существовало что-то типа соглашения, – вспоминал он. – Они знали об этом, но молчали. Многие священники приходили к нам домой разделить с нами трапезу»16.

Другой священник во Франции слишком долго ждал, прежде чем выговориться. «Я несчастный человек», – горько раскаивался больной раком старик на смертном одре17. Он бросил сожительницу из-за малодушия, опасаясь, что отношения с ней повредят его карьере. Как писал Дэвид Райс, любовные отношения со священниками обходятся женщинам слишком дорого.

Интересно отметить, что за пять лет, прошедших между публикациями работ «Тайный мир» (1990 г.) и «Секс, священники и власть» (1995 г.), их автор Ричард Сайп, ученый, занимающийся исследованиями, касающимися священников и целибата, повысил оценку соотношения священнослужителей, сожительствующих с женщинами, с общим числом католических клириков с одной пятой до одной трети. Сайп проанализировал феномен, названный им «синдром Грили» и образующий сюжетную линию, лежащую в основе нескольких популярных романов, написанных отцом Эндрю Грили. Суть этого явления такова: сначала священники, описанные Грили, стремятся к сексуальным отношениям с женщинами, полагая, что имеют на это право, потом из-за этого они испытывают мучительные душевные терзания, после чего отрекаются как от сексуальных отношений, так и от женщин, возвращаются к одинокой аскетической жизни и стремятся получить сан епископа.

К сожалению, как отмечает Сайп, такой сценарий не редкость и в реальной жизни. Женщина для стремящегося к личному или духовному развитию священника становится инструментом, который, в случае везения, поможет ему достичь спасения души. Взаимная привязанность и гармония между двумя партнерами в таких отношениях достигаются редко. Одна отвергнутая женщина, сравнивая себя с героиней Грили, заметила: «Грили должен был бы еще написать о том, что происходит с женщинами, когда священники, многому у них научившись, бросают их»18.

В наше время сожительницами священников обычно становятся католички, которые знакомятся с потенциальными любовниками в церкви, во время причастия, бесед с новообращенными или такой приходской деятельности, как обучение в воскресной школе. Некоторые из этих женщин состоят в браке и в силу своего положения на многое не претендуют. У незамужних женщин и притязания другие, и ожидания. Нередко они хотят, чтобы их признали любовницами священников – то есть стремятся утвердиться в том качестве, в каком выступают на самом деле. Иногда они даже мечтают о браке со священником-любовником в будущем, причем в отдельных случаях достигают своей цели.

Ни в коем случае нельзя считать, что все женщины являются пассивными жертвами. После того как в незапамятные времена для священников был установлен целибат, как в собственных глазах, так и для католиков в целом, они как бы стали людьми из другого измерения. Образ мужественного, недосягаемого и связанного обетом безбрачия священника кажется некоторым женщинам романтичным и волнующим, составляя для них своего рода вызов.

Некоторые священники вполне отдают себе отчет в собственной привлекательности и бесстыдно ею пользуются для совращения женщин, признающихся в своей беззащитности во время исповеди или доверительной беседы либо при проведении приходских мероприятий: клирики тонко и ненавязчиво дают понять, что они доступны. Других священников, несмотря на благие намерения, охватывает непреодолимая страсть к прекрасным женщинам – или они испытывают растущую привязанность к нуждающимся и доверчивым женщинам, с которыми достаточно близко знакомы.

Обычно сожительницы священников обладают тем преимуществом, что по сравнению с ними имеют существенно более значительный сексуальный опыт. Но это не предоставляет им защиты от эмоциональной уязвимости и той боли, которая сопровождает разрыв отношений. Кроме того, они также чувствуют гнетущее давление могущественной церкви, осуждению которой прежде всего подвергаются сожительницы и лишь во вторую очередь – их облаченные в сутану партнеры в грехе.

Обычно церковные власти выдвигают три положения, направленные против сожительниц священников. Во-первых, любая женщина, которая сожительствует со священником, должна винить в этом только себя, поскольку это она воспользовалась своими эротическими чарами, чтобы соблазнить его и склонить к сексуальным отношениям. Во-вторых, ей повезло, что она вступила в близкие отношения со служителем Господа, и потому она должна выражать благодарность своим молчанием. В-третьих, она обладает дарованной Господом способностью спасти своего сожителя через любовь и самопожертвование. Если он поймет, как много значит для него его призвание, и разорвет с ней отношения, ее скорее следует вознаградить, чем наказать.

Анни Мерфи

Американка Анни Мерфи – одна из множества женщин, любивших священников. Впервые она встретила Эймонна Кейси, епископа Керри и дальнего родственника своего отца, когда тот навещал ее семью в Соединенных Штатах. В то время ему исполнилось двадцать девять лет, а Анни была семилетним ребенком. В апреле 1973 г., когда она уже стала взрослой женщиной, отец послал ее в Ирландию, поручив заботам Эймонна, чтобы она там оправилась от эмоционального потрясения, которое испытала, когда распался ее брак: он надеялся, что его дочь вновь обретет веру.

С того момента, как Эймонн встретил Анни в международном аэропорту Шаннон, он был ею очарован и сам пытался ее очаровать. Он заигрывал с ней, держал ее за руку. Через три недели в доме приходского священника, где он жил, они впервые стали близки. В ту ночь Эймонн снял свою выцветшую синюю пижаму и встал нагой и беззащитный перед двадцати четырехлетней американкой. «Вот так и стоял епископ, любовь моя, без пасторского воротничка, без распятия и без перстня, и не было на нем ничего надето. Великий лицедей скинул с себя покровы. Просто рождественская сказка!» – позже вспоминала Анни. В постели Эймонн, мужчина, двадцать пять лет соблюдавший обет безбрачия, оказался скор и неумел. «Я стала свидетельницей необычайного голода, – писала Анни. – То был ирландский голод плоти»19.

На следующее утро, наблюдая, как Эймонн облачается в епископскую сутану перед тем, как идти служить мессу, Анни страшно боялась, что он возненавидел ее за то, что произошло. Она сразу же столкнулась со сложностями, которые возникли в связи с ее любовью к служителю церкви. Но Эймонн оказался достаточно умен и изобретателен, чтобы не отказываться от плотских наслаждений, несмотря на то, что его исповедник посоветовал ему это сделать. Эймонн говорил, что страдания Анни затронули и тело ее, и дух. А излечить ее от этих страданий может только большая любовь – его любовь. «В твоей жизни настал переходный период, и в это время кто-то должен быть рядом с тобой, чтобы помочь тебе избежать опасности, которые могут тебе встретиться на этом пути, – говорил он Анни, с удовольствием потягивая коньяк. – Если бы здесь был Господь, Он одобрил бы то, что я делаю»20.

Их роман продолжал развиваться. Эймонн долго молился перед тем, как зайти в спальню Анни. Они занимались любовью, а потом, добродушно подшучивая друг над другом, вели задушевные беседы. Эймонн читал ей отрывки из Священного Писания, оправдывавшие то, чем они занимались. Скоро Анни полюбила озорного священника всем сердцем. Он тоже говорил, что любит ее, одновременно напоминая об обете вечного служения Господу.

Они становились все ближе друг другу, хотя Анни понимала, что при первом же намеке на неприятности Эймонн с ней расстанется. Как будто испытывая судьбу или вынуждая его сделать выбор между ней и своим призванием, она приходила в церковь и во время мессы, не отрывая взгляда, пристально на него смотрела, пугая и приводя в замешательство.

Что касается противозачаточных средств, сторонницей которых была Анни, Эймонн, по крайней мере публично, высказывался об их использовании резко отрицательно. «Если я хоть раз хоть на йоту отойду от позиции католицизма, мне придется оставить поприще священнослужителя, – пояснял он. – Церковь, Анни, простит мне любой грех – убийство, воровство, прелюбодеяние. Но одна неосторожная фраза [оправдывающая применение презервативов или противозачаточных таблеток либо направленная против наложенного на них церковью запрета] может свести на нет всю мою положительную работу»21. (В Соединенных Штатах иезуит Терранс Суини также пришел к выводу о том, что такой подход соответствует modus operandi[36] церкви.)

Однажды ночью в исступлении страсти Эймонн повалил Анни на пол не в своей спальне, а в церкви. Он с волнением признался ей в том, что даже во время мессы не мог о ней не думать. После этого Анни забеременела. Первая реакция Эймонна оказалась весьма характерной: он посчитал, что произошла страшная трагедия. Затем высказал предположение, что отец ребенка – другой мужчина. И тут же произошел поразивший Анни volte-face[37] – ему захотелось заняться с ней любовью.

Анни заверила любовника, что не рассчитывает на то, что он на ней женится, и ему не придется лишаться духовного сана. Когда он рассказал прихожанам о том, что у нее была связь с хозяином гостиницы в Дублине, после чего она «попала в беду», Анни подтвердила его слова. Она даже согласилась с настоятельным требованием Эймонна прислушаться к гласу Господню в сердце своем и позволить добропорядочному католическому семейству усыновить или удочерить ее младенца. Такая жертва, убеждал он ее, искупила бы совершенный ими грех зачатия ребенка.

Но, когда Анни взяла младенца Питера на руки, она отказалась от заключенного ранее соглашения. Эймонн, который теперь словно забыл, что был с ней нежным и участливым, потребовал, чтобы она избавилась от «этого», поскольку, по его мнению, Анни не имела морального права быть матерью. Когда Анни отказалась уступать, Эймонн велел ей переселиться в общежитие для одиноких матерей, где монахини по его распоряжению не оказали ей должной медицинской помощи, когда у нее образовался тромб, а потом ее подкосила инфекционная болезнь. Все это время он настаивал, чтобы она дала согласие на усыновление Питера.

Но Анни отказывалась, с горечью вспоминая о том, что даже Августин Блаженный с гордостью признал собственного внебрачного сына и назвал его Адеодат – «посланный Богом». Когда она решила вернуться из Ирландии в Соединенные Штаты и взять Питера с собой, Эймонн отвез ее на своем «мерседесе» в аэропорт и вручил 2000 долларов, предупредив Анни, чтобы она тратила деньги экономно, поскольку это все, что у него было.

Как ни удивительно, на этом их отношения не завершились. Шесть месяцев спустя Анни с родителями вернулась в Дублин, где она и Эймонн возобновили сексуальные отношения. Анни подозревала, что ее отец обо всем знает, но решил дать паре время и возможность определиться со своим будущим. Вскоре он понял, что Эймонн никогда не предпочтет Анни своим амбициозным намерениям стать известным спасителем третьего мира. Честолюбие, в частности, заставило его возглавить общество под названием «Трокер» (по-ирландски «сострадание»), которое занималось сбором средств для помощи беднякам третьего мира.

Вернувшись в кровать Эймонна, Анни отказалась признать свое поражение и оставалась в Ирландии до тех пор, пока, как и ее отец, не пришла к выводу, что священник никогда не покинет лоно церкви. Узнав, что она хочет снова увезти Питера с собой в Соединенные Штаты, Эймонн пришел в ярость, но в итоге стал оказывать ребенку скудную помощь. Проблемы, связанные с недостатком денег и отказом Эймонна признать Питера, которого он успел полюбить, так и не были решены.

Спустя шестнадцать лет, во время визита Эймонна в Соединенные Штаты, Питер нашел возможность с ним встретиться. Эймонн уделил сыну четыре минуты – священник вежливо поинтересовался, как у него дела, в каком колледже он собирается учиться, – после чего юноше пришлось удалиться. Питер был подавлен и зол, он решил подать в суд на собственного отца. Тем временем Анни потребовала – и получила – окончательную выплату на поддержку сына в размере 125 000 долларов. Она втайне провела последнюю ночь с Эймонном, хотя уже жила с другим мужчиной. Позже Анни в Ирландии предъявила Эймонну иск от имени Питера. Судебный процесс разрушил репутацию Эймонна и положил конец его церковной карьере. В 1992 г. он сложил с себя обязанности епископа и выступил с заявлением, в котором признал Питера своим сыном и сожалел, что причинил зло ему и его матери Анни Мерфи. Эймонн также признал, что украл 125 000 долларов из средств фонда «Трокер», предназначенных для бедняков в странах третьего мира, чтобы задобрить Анни и обеспечить ее молчание. Богатые прихожане тут же пришли к нему на помощь и возместили фонду ущерб.

Эймонн перебрался в церковь Святого Иосифа в Редхилле, в Суррее, что на самом деле стало его высылкой из Ирландии. Анни Мерфи написала книгу, в которой с множеством интимных подробностей рассказала о том, как развивались их с Эймонном отношения и как печально они завершились. Однако в 1999 г. она выразила сожаление по поводу своей откровенности. «Эймонн был одухотворенным человеком, а сейчас, мне кажется, он похож на лишенного родины скитальца», – сказала Анни22.

Скандал, связанный с именем Эймонна Кейси, напомнил людям о многочисленных разоблачениях епископов и рядовых священнослужителей в Ирландии и других странах, прибегавших к проверенной временем церковной стратегии: они представляли своих сожительниц домоправительницами, и когда те рожали от них детей, пытались их усыновить или удочерить. Эймонн Кейси не был исключением из этого правила – исключительным событием стало лишь его разоблачение.

Отец Пат Бакли, священник из города Ларн в Северной Ирландии, возглавляет группу, поддерживающую ирландских женщин, связанных со священнослужителями узами любви. Опыт отношений Бакли с почти сотней его несчастных подопечных подтверждает, что политика церкви в перспективе недальновидна, а сама она озабочена лишь собственными интересами. Молчание для церкви уже не просто дороже золота – оно стало для нее настоятельной необходимостью. Когда любовь делается неуправляемой, епископ (который сам в этом отношении может быть не без греха) вызывает к себе заблудшего пастыря и наставляет его на путь истинный или переводит в другой приход, подальше от сожительницы. «Я никогда не слышал, чтобы осуждали священника, – свидетельствует Бакли. – Основная задача состоит в том, чтобы защитить доброе имя церкви»23.

Проведенный Бакли анализ проблем, возникающих у священнослужителей и их сожительниц, полностью соответствует другим исследованиям, проведенным в Ирландии (которая, по выражению папы Иоанна Павла II, является «твердыней веры») и в других странах. Так, например, ирландский священник Майкл Клири соблазнил семнадцатилетнюю Филлис Гамильтон, выслушав ее исповедь. У них завязался роман, который привел к появлению на свет двух детей. Когда родился их первенец, Клири заставил Филлис отдать ребенка приемным родителям. В конце концов Филлис покинула Ирландию и, в надежде на лучшую жизнь, отправилась в Соединенные Штаты, взяв с собой Росса, их с Клири второго ребенка. Клири изводил ее безумными телефонными звонками, беспрестанно слал ей письма. Он умолял ее вернуться в его пастырский дом и обещал, что Росс будет жить с ними. Через некоторое время Филлис согласилась. Клири часто говорил о других священниках, чьими домоправительницами были сожительствующие с ними матери-одиночки.

Спустя почти двадцать лет, когда Клири скончался, Филлис обратилась к церкви с просьбой о поддержке и наставничестве. Суровые церковные чиновники ответили, что не собираются оказывать ей помощь, и дали ей понять, что ей и ее сыну, ставившему духовные власти в неловкое положение, было бы лучше просто исчезнуть.

Сотни тысяч священников во всем мире живут под одной крышей с любовницами, которые играют роль «домоправительниц», или время от времени встречаются с замужними или одинокими прихожанками, а порой и с монахинями, с которыми знакомятся в ходе пастырской деятельности. Каждый такой роман уникален в отличие от условий, в которых он развивается.

Замужнюю любовницу священника, как правило, ожидает меньше тяжелых последствий. Она понимает, что должна довольствоваться тем, что имеет, и не претендует на большее. К тому же она меньше рискует, потому что мужья-католики, как показала практика, проявляют удивительную терпимость, когда дело касается связи их жен со священниками. В этом находит отражение их сочувствие мужчинам, вынужденным отказываться от половой жизни, глубокое уважение даже к грешным священникам или удовлетворение от того, что внебрачная связь жены не угрожает их браку.

Одинокие любовницы священников, живущие отдельно от них, ожидают от своих имеющих духовный сан партнеров значительно большего, чем тайные совокупления. Они им нередко предлагают или даже требуют заключить брак. У их любовников этот вопрос вызывает опасение или даже страх. Ведь женитьба подразумевает, что священнику придется отказаться от данных обетов и оставить не только свое поприще, но и ту духовную и профессиональную атмосферу, которая воспитала его и вскормила.

Духовные проблемы столь же актуальны для священнослужителей, поскольку им постоянно приходится задумываться об обязательном безбрачии, прежде всего потому, что целибат ограничивает их отношения. Почему это настолько важно? Из-за проблем со здоровьем? Морального превосходства? Духовного совершенствования? Вопросы, стоящие перед теологами римской католической церкви уже более тысячи лет, обретают практическое значение для многих служителей церкви.

Когда женщина одновременно является монахиней и сожительницей священника, эти вопросы не дают покоя ни ей, ни ему.

Оба любовника сталкиваются с одной и той же моральной дилеммой: у них возникает необходимость оставить избранную стезю, они в равной степени подвергаются общественному порицанию и презрению окружающих их людей, но, прежде всего, и монахиня, и ее любовник-священник испытывают схожие душевные страдания. Однако тот факт, что значительное число бывших монахинь выходит замуж за бывших священнослужителей, по большому счету, является свидетельством того, что любовь, освященная таинством брака, часто представляет собой наиболее убедительный ответ на стоящие вопросы.

Самым тяжким бременем связанные с любовью к священнику невзгоды ложатся на женщину, которая считается его «домоправительницей». Она живет лишь его жизнью, у нее нет другого дома и очень мало дел, не связанных с заботами прихода. Она является воплощением греховности священника, постоянным и явным источником его позора, вечным укором в нарушении им обета безбрачия и обета послушания. В социальном плане ее статус сравним с положением уборщицы, у нее нет вообще никаких материальных прав, хотя во всех остальных отношениях она должна себя вести как жена.

Но суровая реальность жизни «домоправительницы» имеет и свои радости. Если эта женщина любит сожителя (что не всегда так), она находится в привилегированном положении, потому что ей известны самые интимные подробности его жизни, практически все, что его касается, включая его коллег и друзей, привычек и вкусов, пороков и добродетелей, его уязвимости, когда после интимной близости он лежит подле нее обмякший и опустошенный, его тревоги о том, что их тайна будет раскрыта, его раскаяния в том, что он порочен и слаб, опасений того, что он недостоин призвания, которое осквернил, и планов сохранения им своих позиций.

Как ни парадоксально, хотя сожительница священника, которая ведет его хозяйство, лучше всех смертных знает о его человеческих слабостях, он, тем не менее, может над ней издеваться и запугивать ее, опираясь на силу своего морального авторитета. Какого морального авторитета? Такого, каким он обладает как рукоположенный священник, причастившийся Святых Тайн. Однако многие священнослужители, наоборот, используют этот авторитет как дубинку, особенно в отношениях с сожительницами. Свидетельством тому служила угроза папы Александра VI отлучить от церкви его возлюбленную Джулию, если бы та продолжала посещать мужа, а также поведение епископа Эймонна Кейси, заставлявшего Анни Мерфи отдать ребенка чужим людям в наказание за грех любви к нему.

Даже монахини иногда испытывают на себе воздействие этой дубинки; связанные обетами с Господом, как и священники, они, тем не менее, остаются обычными женщинами, которые не могут быть посвящены в духовный сан. И, кроме того, если монахиня совершает плотский грех, ее монастырское начальство обычно воспринимает это менее терпимо, неохотно оправдывает ее греховность воздействием непреодолимых сил природы, меньше склонно винить ее партнера.

Луиза Юшевиц24

Некоторые женщины, состоящие в тайной любовной связи со служителями церкви, не согласны с тем, что их называют сожительницами. Они полагают, что это принижает природу их отношений, и не принимают целибат, отказывающий им в приобщении к таинству брака с любимым человеком. «Майкл был моим мужем, а я была его женой», – настаивает пятидесятичетырехлетняя американка Луиза Юшевиц, в 1994 г. от пули убийцы в Белфасте потерявшая партнера-иезуита, с которым прожила много лет.

Луизе оставалось всего несколько недель до шестнадцатого дня рождения, когда Майкл вошел в ее жизнь в качестве преподавателя философии в Чикагском университете. «Он выглядел великолепно, – вспоминает она, – выше шести футов ростом, плотный и широкоплечий. У него были потрясающие голубые глаза, странные глаза как будто из голубого атласа, которые сужались, когда он улыбался, и он замечательно смеялся».

Не по годам развитая Луиза скорее почувствовала интерес, чем влюбилась в тридцатидвухлетнего аспиранта, которого, казалось, окружал защитный барьер. «Готова с тобой поспорить, ты сможешь его заинтриговать», – сказала ей подруга. Луиза поспорила с ней на пять долларов, что и впрямь «заинтригует» Майкла, и начала оказывать ему знаки внимания. Время от времени они встречались, но Луиза уверяет, что до восемнадцати лет она понятия не имела ни о том, что он иезуит, ни о том, что он священник.

Как-то раз, незадолго до своего тридцать четвертого дня рождения, Майкл ей сказал: «Я хочу тебе рассказать, чем мне приходится зарабатывать на жизнь». Луизу настолько потряс рассказ Майкла, что две недели она отказывалась с ним разговаривать. «Я боялась, что попаду в ад», – вспоминала она. Однако вскоре она смирилась с ролью подруги иезуита.

Когда Луизе исполнилось девятнадцать, они с Майклом стали жить вместе в квартире около Гайд-парка, и именно там они впервые стали близки. Майкл, имевший и других любовниц, не форсировал события. Он вступил в интимные отношения с Луизой только тогда, когда понял, что она к этому готова. А ее подготовка к этому новому приключению состояла в чтении учебного пособия по сексологии. «Это была зачитанная книжонка в потрепанной обложке, – говорила она. – Читая ее, я от смеха свалилась с кушетки, но в ту ночь мы впервые стали близки».

Их сексуальные отношения осложнялись чувством вины, которое испытывал Майкл. Его чувственность притуплялась тем, что он слишком много пил. Но когда Луизе исполнился двадцать один год, архиепископ ордена иезуитов, которому подчинялся Майкл, вызвал его и предъявил ему ультиматум: или он бросит пить, или покинет орден, – и дал ему на размышления двадцать минут. Майкл выбрал трезвость и следующие три месяца провел в реабилитационном центре в Миннесоте. После этого он принимал участие в собраниях общества «Анонимные алкоголики».

Однако в трезвом состоянии он чувствовал себя неловко – его терзали переживания, связанные с духовными и профессиональными последствиями отношений с Луизой, которая, вспоминая об их сексуальной жизни в то время, называла их интимные отношения «просто жуткими». Даже верность друг другу они не смогли тогда сохранить. После того как Майкл изменил ей с другой женщиной, Луиза отплатила ему той же монетой – переспала с другим мужчиной, от которого забеременела. Как набожная католичка, она даже не думала об аборте и в 1969 г. родила сына Джоя, которого отдала приемным родителям.

После этого основной проблемой стало желание Луизы иметь ребенка от Майкла. Тот этого не хотел. В конце концов, в 1970 г., Луиза разорвала их отношения, предупредив его: «Я хочу иметь ребенка. Я выйду замуж за первого мужчину, который сделает мне предложение».

Этот мужчина оказался очень красив, но жить с ним было трудно. Луиза считала, что ее брак – Божья кара за то, что она спала со священником. Спустя десять лет, родив от мужа троих детей, Луиза с ним рассталась. Через две недели, в августе 1980 г., она вместе с Майклом переехала на новую квартиру.

В следующие четырнадцать лет, которые они прожили вместе, в их жизни было гораздо больше хорошего, чем в первые шесть лет их союза. Они стали зрелыми людьми, Луизу уже нельзя было назвать «восхитительной маленькой штучкой», боготворившей Майкла. Теперь она стала матерью троих детей, которые называли Майкла папочкой, и они вели такую же совместную жизнь, как и всех другие: готовка и покупки, споры и занятие любовью, воспитание детей.

Тем не менее их образ жизни отличался от обычного. Почти весь круг их друзей составляли священники с любовницами. В семье Майкла мнения о Луизе разнились диаметрально: его отец называл ее Иезавелью[38] и шлюхой, а мать говорила о том, что лишь благодаря ей дела Майкла шли неплохо. Оглядываясь назад, Луиза поняла, что вся их с Майклом жизнь строилась на обмане, и детей своих они тоже учили лгать. Луиза ненавидела эту составляющую их существования. «Мне противно жить во лжи, превращая всю мою жизнь во вранье», – говорила она позже с долей горечи.

Помимо необходимости поддерживать двойственность собственной жизни, им приходилось преодолевать и другие препятствия. Так, в частности, Майкл уезжал на работу в Милуоки, а возвращался к Луизе с детьми в Чикаго по четвергам, чтобы снова уехать от них в воскресенье. Кроме того, он настолько активно занимался сбором информации для Ирландской республиканской армии, что в итоге это стоило ему жизни. Луиза иногда ездила вместе с ним в Ирландию и контрабандой провозила запрещенные там презервативы и противозачаточные таблетки.

Тем не менее в основе их долговременных отношений лежало призвание Майкла. «Половина моих друзей – приходские священники, им гораздо проще жить и работать, если кто-то любит их и помогает им», – заявила Луиза. Она была убеждена в том, что чиновники ордена иезуитов все о ней знают. Они не предпринимали против нее никаких действий лишь потому, что ее отношения с Майклом не влияли на исполнение им пастырских обязанностей, а любовь не приводила к публичному скандалу.

Сам Майкл старался избегать конфликтов, он по-своему, не без доли иронии, дал своим обетам другое определение. Целибат – это дар Господень, а потому не образ жизни, который следует вменять в обязанность священникам. Целомудрие означало верность одному человеку – Луизе. Понятие бедности к американским иезуитам не относилось, все из них, кого он знал, жили очень неплохо. Подчинялся он генералу ордена, а не папе римскому, тем более что Иоанна Павла II он презирал и называл его антихристом. Что касается сексуальных отношений, Майкл полагал, что ощущение, испытываемое при мощном оргазме, «близко к пониманию глубины любви Господней».

Лишь единожды, в 1992 г., Майкл испытал сомнения и угрызения совести. Он позвонил Луизе и сказал, что хочет узаконить их отношения. «Я ответила ему, что не хочу быть его женой, – со смехом рассказывала Луиза. – Мне кажется, Майкл просто испугался, что я сбегу с одним из наших друзей, хотя тот был гомосексуалистом». Решение Луизы объяснялось просто: она прекрасно знала, что Майкл пропадет, если выйдет из ордена иезуитов. Знала она и о том, что такой шаг – это суровое испытание для иезуита, и те, кто на него решался, в мирской жизни ожесточались и чувствовали себя униженными и отвергнутыми.

Во время скромных похорон иезуита Луиза сидела в церкви вместе с семьей Майкла. Но вместе с детьми она держались особняком от других участников церемонии. Как и миллионы остальных сожительниц, она не имела права претендовать на скончавшегося любовника.

Шесть лет спустя после смерти Майкла Луиза все еще его оплакивала. Больше всего ей недоставало его общества. «Я – мыслящее существо, – говорила она, – и мне свойственно задумываться над причинами моей гордости и радости. Я знаю, что многим обязана Майклу».

После его смерти Луизе пришлось рассчитывать лишь на собственные силы. Майкл оставил ей всего пять тысяч долларов, и она снова должна была зарабатывать на жизнь. Однако гораздо хуже оказалось другое – «ужасное, эмоционально мучительное» состояние незащищенности одинокой женщины.

Луиза продолжала чувствовать призвание к священнической деятельности. «Я даже как-то провела мессу, и стены не рухнули, – вспоминала она. – А если говорить по большому счету, я благодарна судьбе за то, что в моей жизни был Майкл».

Памела Шуп

Некоторые подруги священнослужителей счастливы от того, что состоят с ними в тайных любовных отношениях. Кое-кто из них в конце концов выходит замуж за любовника после того, как тот отрекается от своих обетов и возвращается в мир. Случай с одним иезуитом, который влюбился, но ждал брачной ночи, чтобы вступить в близкие отношения с возлюбленной, свидетельствует о том, как церковь – в данном случае Общество Иисуса[39] – решает проблемы, связанные с недозволенными сердечными делами.

Отец Терранс Суини был иезуитом уже на протяжении двадцати трех лет, когда встретился с актрисой Памелой Шуп – последовательницей учения «Христианская наука», стремившейся обрести духовное успокоение в переходе в лоно римско-католической церкви. Терри и Памела считали себя типичным примером союза священнослужителя и его подруги, именно тех людей, чья романтическая любовь на протяжении столетий покоилась у подножия скалы целибата. «За каждым замученным священником… стоит женщина… в тени», – писали они. Эта женщина мало что решает. Обеты давал он, а не она, и потому, в изоляции и одиночестве, со страхом за свое будущее, ей с тревогой приходится ждать, какое решение примет священник, которого она любит.

Памела и Терри встретились и полюбили друг друга, когда оба пытались совладать с личным кризисом. Терри особенно беспокоили результаты экзамена о происхождении и истории целибата – института, который, как он стал подозревать, не соответствовал ни общепринятым этическим, ни христианским нормам. В лоне церкви к влюбленным священникам относились с еще большим презрением, чем к педофилам. «Почему наши преподаватели в семинарии не говорили нам о том, что женатых священников и их жен, которые отказались соблюдать обязательное воздержание, выгоняют из приходов, избивают, сажают в тюрьмы, а иногда даже убивают?» – спросил он своего духовного наставника25.

Но Терри любил церковь, иезуитов и свое призвание. «Дело обстоит так, Пам, будто я люблю тебя разделенным сердцем», – признавался он подруге. В конце концов он решил выйти из ордена иезуитов, но все никак не мог сделать заключительные шаги. Потом иезуиты вдруг приказали ему прекратить исследование, посвященное целибату. Терри настолько потрясла несправедливость такого решения, что он окончательно решил выйти из Общества Иисуса, в котором состоял двадцать четыре года.

Тем не менее Терри не собирался разрывать отношения с церковью, от которой ждал инкардинации – права осуществлять деятельность священника. Ему это разрешили, но поэтапно.

Пока совершался чрезвычайно сложный процесс перехода Терри от статуса иезуита к положению обычного священника, Памелу одолевали разные искушения. Она чувствовала себя одинокой, оторванной от деятельной общественной жизни – приемов, кампаний по сбору средств, вечеров с друзьями и прихожанами. Она ревновала и злилась, порой испытывая такую сексуальную неудовлетворенность, что до сих пор с грустью вспоминает, как приверженность Терри целибату мешала им выражать взаимную страстную любовь. Памела хотела обладать всем его телом, но смирялась с тем, что он чмокал ее в щеку, пожелав спокойной ночи, потому что знала: если она с ним переспит, это нарушит цельность ее собственной натуры и подорвет доверие к Терри, когда тот будет говорить об обязательном безбрачии священников.

Два года ожидая решения своей судьбы, Памела рассматривала себя исключительно как одну из сожительниц священников в многовековой цепочке подобных отношений, как одну из женщин, которые «отчаянно надеялись на то, что когда-нибудь, каким-то образом история сможет измениться, и все будет хорошо»26. Она вспоминала о Франко Тромботто – итальянском священнике, который двадцать лет состоял в тайной любовной связи с женщиной. Он не мог более переносить ни страдания жизни без своей сожительницы, ни двойственность собственного положения, которую испытывал, скрывая их отношения. Двадцать шестого января 1985 г. он повесился, объяснив свой поступок в предсмертной записке так: «Я долго нес свой крест – теперь он меня придавил»27.

Горечь, которую ощущала Памела, отравляла ее отношения с Терри. Она была вне себя от того, что он менял собственную жизнь невероятно медленно, а когда она его в этом упрекала, отвечал ей, что, пробыв иезуитом двадцать четыре года, он двигался необычайно быстро. Со временем он стал понемногу уступать стремлению Памелы к интимной близости. Вместо чувства вины за собственное желание он ощущал радость от того, что Господь ниспослал ему этот дар любви. Как-то ночью он разорвал черные кружевные трусики Пам, чтобы лучше ощутить ее наготу, но все еще не мог себе позволить вступать в сексуальные отношения вне брака.

Долгое ожидание Памелы завершилось в пасхальное воскресенье, когда Терри сделал ей предложение. Их свадьба имела привкус горькой радости. Старший брат Терри отказался быть его свидетелем, потому что тот нарушил свои обеты и к тому времени уже перестал быть не только иезуитом, но и священником. Многие знакомые избегали общения с Памелой, считая ее соблазнительницей, которая переманила Терри у святой матери церкви. Архиепископ Махони даже отлучил Терри от святого причастия на все время, пока тот будет жить в «не соответствующем нормам священнослужителей союзе», то есть пока не разведется с женой28.

После свадьбы Памела и Терри работали в комитете советников «Благой вести» – неприбыльной организации, основанной в 1983 г. для поддержки священников и связанных с ними любовными узами женщин29. Следует отметить, что «Благая весть» была основана после самоубийства женщины, брошенной любовником-священником.

«Благая весть» – одна из организаций, каких много во всем мире, чья деятельность определяется фактической, прагматической стороной проблемы. Вместе с тем она сохраняет христианскую традицию и подход, определяя себя как миссионерскую организацию. Миссия «Благой вести» заключается в поисках духовных, психологических и эмоциональных решений. Это значит, что ищущие ее поддержки должны «определить пред Господом, чем являются их отношения и чем они должны быть». Они могут быть как внебрачными, так и супружескими.

«Правовое руководство», составленное священником и юристом Рональдом А. Сарно, служит в «Благой вести» практическим справочником для «матерей или будущих матерей детей служителей римско-католической церкви». Откровенное до грубости «Руководство» представляет собой средство борьбы с церковным аппаратом, задача которого состоит в том, чтобы подавлять этих запуганных матерей. Ни у кого из тех, кто прочел эту работу, не должно оставаться никаких иллюзий относительно важнейшей роли церковной благотворительности в позиции церкви.

Несмотря на публичное осуждение абортов, священники и церковные чиновники нередко молчаливо соглашаются на их проведение. «Священнослужителям очень просто говорить мирянам о том, что такое моральные требования, – отмечает Сарно, – но они не всегда столь же четко определяют требования к себе самим». «Соглашения об урегулировании» или «Распоряжения об урегулировании» могут обязать женщину не разглашать информацию о том, кто приходится отцом ее ребенку. Как и на протяжении предыдущих двух тысяч лет, институциональная церковь отговаривает священников принимать на себя какую бы то ни было родительскую ответственность за своих отпрысков.

Такое решительное нежелание поддерживать детей восходит к исходному стремлению церкви не позволять женатым священникам использовать церковные доходы и материальные ресурсы для нужд их семей. Если клирик-отец является приходским священником или членом духовного ордена, его епархия или орден может быть назначен доверенным лицом в любом возбужденном против него судебном процессе. Это положение, так же ужасающее церковь нынешнюю, как и церковь прошлого, определяется правовой теорией respondeat superior, подразумевающей, что «поскольку, в принципе, институциональная церковь контролирует деятельность своих официальных членов, она несет финансовую ответственность за вред, который они могут причинить».

Что касается канонического права, Сарно пишет: «Независимо от содержания положений церковного права, на практике церковные суды и/или церковные расследования в качестве единственной цели имеют защиту церкви от финансовой ответственности и сохранение в тайне от средств массовой информации неугодных для нее фактов. Церковные суды и/или церковные расследования действуют не для того, чтобы помогать женщинам, беременным от служителей католической церкви»30.

Если женщина подаст в суд, церковь наймет юристов, цель которых будет состоять в том, чтобы поставить ее в неловкое положение и максимально снизить ее финансовые притязания. Эти же юристы попытаются составить «Распоряжение об урегулировании», в котором речь пойдет о том, чтобы не обращаться в суд, а достичь договоренности. Поскольку священник и институциональная церковь стремятся к сохранению секретности почти так же настойчиво, как к освобождению от выплат, они разработают план платежей в обмен на обещание матери не обращаться в средства массовой информации и прекратить предъявлять судебные претензии.

Для сожительниц священнослужителей главным средством в борьбе с церковью является ее страх перед оглаской. Если переговоры заходят в тупик либо если священник или его представители предлагают слишком маленькую выплату, угроза привлечения внимания средств массовой информации часто способствует достижению положительного результата в споре с церковниками.

Другим часто неприемлемым советом для одиноких женщин, родивших детей от священников, является назначение церкви в качестве соответчика, «особенно если церковь была непосредственно вовлечена в сокрытие родного отца» от нее и от суда. На деле «институциональная церковь почти всегда высылает отца из того государства, где находится мать». Нелепо – и это грустно осознавать, – что церковь, основанная на жизни и учении Иисуса Христа, родившегося при обстоятельствах столь щекотливых, что лишь вера людей в его непорочное зачатие спасла его от положения ребенка, рожденного вне брака, изобрела так много механизмов для того, чтобы предотвратить попытки дочерей Пресвятой Девы Марии претендовать на то, что им принадлежит по праву.

Проходят столетия, а в римско-католической церкви почти не происходит изменений. Сожительницы священнослужителей продолжают считаться «шлюхами одного мужчины», а дети их – презренными плодами греха. Их любовники остаются женатыми на церкви, которая требует от них соблюдения безбрачия, а также верности и послушания в качестве цены за призвание, позволяющее им следовать церковными путями и служить Господу.

Примечания автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Anne Llewellyn Barston, Married Priests and the Reforming Papacy: The Eleventh Century Debates (New York: Edwin Mellen Press, 1982); James Brundage, “Concubinage and Marriage in Medieval Canon Law”, Journal of Medieval History I, no. I (April 1975), 1-17; Eamon Duffy, Saints & Sinners: A History of the Popes (New Haven: Yale University Press, 1997); Otto Feldbauer and David Lederer, The Concubine Women, Priests and the Council of Trent (неопубликованная рукопись, August 2002); Robin Lane Fox, Pagans and Christians (London: Viking, Penguin Inc., 1986); Henry C. Lea, The History of Sacerdotal Celibacy in the Christian Church (New York, Russell and Russell, 1957); и Edward Peters, Torture (Oxford: Basil Blackwell Ltd., 1985).

2 Feldbauer and Lederer, набросок введения, 11–12.

3 Там же, 64.

4 Feldbauer and Lederer, набросок введения.

5 Peters, 55.

6 Lea, 11 5.

7 Основными источниками этого раздела являются: Е. R. Chamberlin, The Bad Popes (New York: The Dial Press, 1969); Pope Alexander and His Court, под ред. F. L. Glaser (New York: Nicholas L. Brown, 1921); Horace K. Mann, The Lives of the Popes in the Early Middle Ages (London: Kegan Paul, Trench, Trubner, & Co., 1910); Arnold H. Mathew, The Life and Times of Rodrigo Borgia (London: Stanley Paul & Co., 1912); Peter Stanford, The She-Pope: A Quest for the Truth Behind the Mystery of Pope Joan (London: Heineman, 1998).

8 Chamberlin, 29.

9 Там же, 37.

10 Основными источниками этого раздела являются: Pope Alexander and His Court, ред. Nicolas L. Brown (New York: Nicholas L. Brown, 1921); E. R. Chamberlin, The Bad Popes (New York: The Dial Press, 1969); E. R. Chamberlin, The Fall of the House of Borgia (New York: Dial Press, 1974); Orestes Ferrara, The Borgia Pope: Alexander the VI (London: Sheed and Ward, 1943); Clemente Fusero, The Borgias (London: Pall Mall Press, 1979); Michael Mallett, The Borgias: The Rise and Fall of a Renaissance Dynasty (London: The Bodley Head, 1969); и Arnold H. Mathew, The Life and Times of Rodrigo Borgia (London: Stanley Paul & Co., 1912).

11 Chamberlin, The Fall of the House of Borgia, 42.

12 Основными источниками этого раздела являются: James F. Colaianni, Married Priests & Married Nuns (New York: McGraw Hill, 1968); “Good Tidings: Ministry for Women and Priests in Relationships”, на сайте: -catholic.com/goodtide.html; Annie Murphy with Peter de Rosa, Forbidden Fruit: The True Story of My Secret Love Affair with Irelands Most Powerful Bishop (Boston: Little, Brown and Company, 1993); David Rice, Shattered Vows: Priests Who Leave (New York: Wm. Morrow and Co., Inc., 1990); A. W. Richard Sipe, A Secret World (New York: Brunner/Mazel, 1990); A. W. Richard Sipe, Sex, Priests, and Power: Anatomy of a Crisis (New York: Brunner/Mazel, 1995); Terrance A. Sweeney and Pamela Shoop Sweeney, What Cod Hath Joined (New York: Ballantine Books, 1993); а также газетные статьи о романе Анни Мерфи и ирландского епископа Эймонна Кейси.

13 Sipe, A Secret World, 75.

14 Sipe, Sex, Priests, and Power, 124.

15 Rice, 129.

16 Там же, 118.

17 Там же, 119.

18 Sipe, A Secret World, 233.

19 Murphy, 46.

20 Там же, 60.

21 Там же, 135.

22 John Burns, “Casey Calls for Peaceful Retirement”, Sunday Times (London), Jan. 31, 1999.

23 Bill Wigmore, “The Sins of the Fathers”, New Statesman (London), Oct. 4, 1996.

24 Вся информация об отношениях Луизы Юшевиц с Майклом взята из электронной переписки и личных телефонных интервью 1 января 2001 г. и последующих интервью в январе 2001 г.

25 Sweeney and Shoop, 63.

26 Там же, 223.

27 Там же, 284.

28 Там же, 307.

29 Источниками всех цитат, которые приводятся в этом разделе, послужили материалы, размещенные на сайте организации «Благая весть»: -catholic.com/goodtide.html

30 Курсив автора.

ГЛАВА 6 Завоеватели и их любовницы

ИСПАНСКИЕ КОНКИСТАДОРЫ И ТУЗЕМНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

Малинче

«СЕЛЬСКИЕ ЖЕНЫ» В КОЛОНИАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ

Салли Фидлер, Бетси Синклер и Маргарет Тэйлор

СОЖИТЕЛЬНИЦЫ В ПОКОРЕННОЙ АЗИИ

Ле Ли Хэйслип и Дао Ти Муй

После захвата чужой территории оккупанты часто использовали женщин покоренного народа в сексуальных целях. Беззащитные женщины потерпевших поражение земель имели совсем немного средств защиты от мужчин-завоевателей. Сексуальная эксплуатация женщин завоеванного народа практиковалась еще в Античности, и до наших дней это остается трагедией, как в военное время, так и после заключения мира, когда солдаты и их гражданские помощники подчиняют себе население страны бывшего противника.

В процессе завоевания Нового Света и его последующей колонизации европейские воины и колонисты контактировали с местными женщинами, в том числе вступали с ними в интимные отношения. Обычно европейцы принуждали их к близости, однако иногда между ними возникала взаимная любовь. Но даже в этих случаях влюбленные белые мужчины почти никогда не рассматривали возможность заключения брака со своими избранницами, и тем приходилось довольствоваться статусом сожительницы, более низким, чем положение жены.

ИСПАНСКИЕ КОНКИСТАДОРЫ И ТУЗЕМНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

Малинче1

В 1519 г. испанские конкистадоры под командованием Эрнана Кортеса проложили себе дорогу через обширные земли, теперь известные под названием Мексика. Они разрушали храмы, побеждали воинов императора Монтесумы и в итоге сокрушили могущественную империю ацтеков. Хотя конкистадоры презирали местных жителей, видя в них расово неполноценных язычников, они полагались на некоторых из них, используя их в качестве разъяснявших культурные различия переводчиков, работников и шпионов. Кроме того, испанцы вступали в отношения с местными женщинами – иногда на чисто сексуальной основе, в других ситуациях они могли быть разноплановыми и доверительными. Если бы эти женщины родились в Европе, они вполне могли бы рассчитывать на замужество.

В период военного и культурного разорения, которое несла с собой испанская конкиста, особую известность получили личности двух местных жителей, занявших столь же значительное место в истории, как предводитель испанских завоевателей Эрнан Кортес. Ими были Монтесума, император ацтеков, и Малинче, советница, дипломатический представитель и любовница Кортеса.

Когда Кортес вел военные действия или дипломатические переговоры, Малинче была для него настолько важна, что местное население не делало между ними различий, рассматривая их двоих как единое целое. В наше время латиноамериканцы осуждают Малинче как вероломную предательницу, которая предпочла местным мужчинам белых завоевателей и вместе с Кортесом стала родоначальницей метисов – потомков индейцев и европейцев. Презрительное прозвище малинчист, происходящее от ее имени, применимо к любому человеку, подпавшему под влияние иностранцев.

История тоже оставила нам неприглядный портрет молодой любовницы Кортеса, который не соответствует действительности и не позволяет составить о ней реальное представление. Когда тридцатичетырехлетний испанец впервые встретился с Малинче, которая была еще подростком, его поразили ее сообразительность и смелость. Она владела несколькими языками и обладала способностью анализировать культурные различия. Рано повзрослев, она несла в себе шрамы прошлого и готова была воспользоваться любыми возможностями, которые служили бы ее личным интересам.

Женщина, которую испанцы переименуют в Малинче, родилась в 1502 или 1505 г. в селении Пайнапа, находившемся в провинции Коацакоалькос на полуострове Юкатан. Ее отец, очень богатый касик – представитель местной знати, владевший селениями и рабами, умер, когда она была еще девочкой. Мать ее вновь вышла замуж, и вскоре у Малинче появился единоутробный брат.

Рождение этого нового родственника определило судьбу Малинче. Мать ее, возможно при подстрекательстве нового мужа, задумала избавиться от ставшей обременительной Малинче с тем, чтобы богатое наследство и высокое общественное положение ее отца унаследовал их общий ребенок.

Ее план сводился к классической подмене личностей. Когда умерла дочь одной рабыни, мать Малинче организовала похороны так, словно лишилась собственной дочери. После того как траур завершился, она быстро продала в рабство свою якобы бы скончавшуюся дочь. К тому времени, когда Малинче начала входить в возраст, она была собственностью касика Табаско, который почти наверняка использовал ее в сексуальных целях.

Всем было ясно, что Малинче – не обычная рабыня. Ее отличала аристократичность манер, вне всякого сомнения, она приобрела такие же знания, какие получали дочери представителей местной знати. Во время вынужденного пребывания в северных землях она овладела языком науатль, который был там в употреблении, и говорила на нем так, словно это был ее родной язык.

Но сколь бы утонченной и совершенной ни была Малинче, она все равно оставалась рабыней. О том, что ей довелось пережить, не осталось никаких сведений, мы не знаем, насколько ей приходилось тяжело. По крайней мере, она должна была испытывать неизбывное горе и смятение, поскольку ее вырвали из той среды, в какой росли богатые и знатные наследницы, и продали в рабство иноземцам.

В 1519 г., после того как Малинче несколько лет прожила в рабстве, владевший ею вождь передал ее вместе с другими девятнадцатью женщинами в качестве человеческой искупительной жертвы Кортесу, недавно прибывшему для покорения тех земель. Испанцы приняли его дар, разъяснили подаренным им женщинам азы христианства и крестили их. Вскоре подобная практика передачи конкистадорам местных женщин для сексуальных услуг получила широкое распространение. В определенной степени это успокаивало совесть испанцев, когда они вступали с такими женщинами в связь. Иногда завоеватели делали наиболее понравившихся им женщин сожительницами, но даже холостяки никогда не брали их в жены.

Когда женщин обратили в христианство, Кортес оценил их достоинства и распределил между своими военачальниками, хотя многие из них были женаты, как и он. Малинче поразила его красотой и уверенностью в себе, и он решил, что она могла бы стать подходящим подарком его близкому другу Алонсо Эрнандесу Пуэрто-каррере. При крещении она получила имя Марина, и в знак уважения ей присвоили титул донья. Позже, признавая влияние, которое она оказывала на Кортеса, ацтеки добавили к ее имени суффикс цин, выражавший почтение. Поскольку звук р они произносили как л, донья Марина, или Маринцин, превратилась в Малинче.

Малинче недолго пробыла любовницей Пуэртокарреры, поскольку Кортес вскоре отправил его обратно в Испанию с письмом к испанскому королю. После этого он забрал Малинче к себе.

Завоевательная кампании Кортеса имела совсем немного шансов на успех: сотни тысяч местных воинов противостояли шести сотням испанских солдат и моряков, продвигавшихся по незнакомой, враждебной территории. Чтобы достичь поставленной цели, Кортес стремился к уничтожению войск Монтесумы с помощью более совершенного испанского вооружения и следовал блестящим советам, которые давала ему предприимчивая молодая любовница.

Мапинче с самого начала сотрудничала с помощниками Кортеса. А почему бы и нет? Ее собственная безопасность зависела от усилий этих незнакомых людей, а хранить верность соплеменникам у нее не было резонов, потому что те ее бросили, торговали ею, продавая друг другу, а потом, чтобы заключить мир, предложили ее в качестве подарка человеку, которого боялись. Став любовницей Кортеса, Мапинче продолжала оставаться рабыней, но конкистадоры относились к ней с таким очевидным уважением, так явно ей верили, что она даже вошла в состав военного совета своего любовника; более того, ей были известны все его сомнения и страхи, а также – не в последнюю очередь – его тело, полное страстных желаний, и потому рабство, видимо, не обременяло ее, или ей казалось, что она свободный человек. Горький опыт пережитого должен был подсказать Мапинче, что положение ее станет значительно прочнее, если она окажется необходимым для Кортеса связующим звеном между ним и местными племенами, будет служить ему переводчицей, разъяснять нравы местных жителей, объяснять, почему они заключают те или иные союзы.

Не исключено, что Мапинче могла просто влюбиться в Кортеса без памяти. Такое случалось со многими женщинами, которых привлекали его величавая осанка, мускулистое тело, классически правильные черты лица, тщательно подстриженные усы и борода с проседью – вся его импозантная внешность. Кортес, видимо, не пасовал ни перед какими опасностями и всегда был готов пойти на оправданный риск. Возможно, именно их с Мапинче взаимное влечение побудило Кортеса отослать Пуэртокарреру в Испанию, чтобы девушка осталась с ним.

Мапинче начала сотрудничать с Кортесом, работая вместе со священником Херонимо де Агиларом, еще до неожиданного отъезда Пуэртокарреры. Отец Херонимо де Агилар незадолго до этого был освобожден из индейского плена, где выучил один из местных языков, который понимала Мапинче. Сначала она разговаривала со священником на этом языке, но очень скоро стала говорить по-испански. С тех пор Мапинче напрямую общалась с Кортесом и повсюду сопровождала его самого и его людей, даже во время ночных военных походов.

Местная женщина по правую руку от испанского военачальника выглядела странно. Но Кортес не пытался скрывать, в каких отношениях он с ней состоял, и даже упоминал об этом в официальных донесениях.

Он понимал, что буквальный перевод слов дает совсем немного, если не раскрывать стоящий за ними смысл. Поэтому Мапинче переводила сообщения, оценивала информацию и разъясняла ее в контексте ацтекской политики и дипломатии, сложность которых определялась тем, что зависимые племена заключали союзы друг с другом и друг против друга в условиях неограниченной имперской власти Монтесумы. Несмотря на молодость, она помогала Кортесу советами, когда дело касалось понимания особенностей культуры местных жителей, их происхождения и эволюции, а также принимала участие в разработке его стратегии, причем ее советы он рассматривал как необходимые условия для успеха его военного предприятия.

Малинче знала, что не имеет права на ошибку. Шла война не на жизнь, а на смерть. Один переводчик-индеец лишился жизни, когда недооценил силу Кортеса, бежал от него к жителям Табаско и убедил их сражаться, а не вступать в переговоры. После того как Кортес одержал над ними победу, уничтожив в ходе битвы восемьсот мужчин, озлобленные жители Табаско принесли переводчика в жертву своим богам.

На последнем этапе завоевания испанцы решили использовать Малинче в борьбе против Монтесумы. По всем понятиям и представлениям, проданная в рабство и лишенная наследства знатная дама не могла составить пару могущественному ацтекскому императору, который также являлся главнокомандующим своей имперской армии. Но на стороне Малинче было нечто большее, чем холодный расчет и аналитические способности. Она верила в ацтекское пророчество о Кетцалькоатле – белом бородатом божестве, которое, как полагали индейцы, вернется и установит свою власть над империей Монтесумы.

Оценивая поступавшие к нему донесения об испанских захватчиках, Монтесума никак не мог решить, был ли Кортес одним из божественных служителей Кетцалькоатля или опасным смертным, которого надо было уничтожить. Что касается Кортеса, его первоочередной проблемой было государство Тлашкала, а не Монтесума. Кортес восхищался хорошо организованными, чистыми поселениями тлашкаланцев и их знаниями. Ему было известно, что этот народ ненавидит своих угнетателей-ацтеков, но он не был уверен в том, что тлашкаланцы захотят стать его союзниками.

Кортес поделился своими сомнениями с Малинче и попросил ее под видом местной жительницы выведать у них любые сведения, которые смогли бы ему пригодиться. Когда она бродила среди горожан, к ней украдкой подошла женщина старше нее по возрасту, жена местного касика, и стала убеждать ее оставить своих иноземных спутников. Наши люди готовятся всех их перебить и принести в жертву, сказала она. Котлы с помидорами и перцами уже стоят на огне. Скоро воины Монтесумы заманят иноземцев в засаду и перебьют всех до единого. Тела их расчленят, а куски сварят в котлах как жертвоприношение богам, и священники съедят плоть чужеземцев, заправленную овощами, – как острую мясную похлебку чили.

Беги от них со всех ног, как только сможешь, посоветовала немолодая женщина Малинче. И добавила, раскрывая истинную причину своей заинтересованности в Малинче: «Ты так молода и прекрасна, что станешь женой моего сына, и я дам тебе убежище».

Малинче задумалась. Потом спросила женщину: «Как ты узнала о засаде, о тайном замысле?» Та ответила прямо: она услышала об этом от мужа, касика, недавно заверившего в своей преданности Монтесуму.

Этот разговор подвел Малинче к моменту решающего испытания. Отряд Кортеса оказался в смертельной опасности, и она, отказавшись от защиты и покровительства местной женщины, вполне могла попасть в котел с вареными овощами вместе со своим любовником. Талашканка предложила ей спасение. Малинче нужно было только остаться в городе и позволить войску Монтесумы полностью уничтожить испанцев. После этого она могла бы выйти замуж за представителя местной знати и, в конце концов, занять подобающее ей высокое положение в ацтекском обществе.

Она вела бы хозяйство мужа, присматривала за приготовлением утреннего горячего шоколада, за тем, как слуги пекут лепешки из маисовой муки, за уборкой и чисткой помещений семейного жилья. Рабство ее было бы забыто, права, полученные при рождении, были бы восстановлены. И пока другие европейцы не продолжили дело, начатое разгромленным Кортесом, Монтесума и ацтекская империя процветала бы как раньше.

И тем не менее Малинче выбрала Кортеса, своего иноземного любовника, который сумел понять ее возможности и высоко их ценил, как и ее острый ум, зависел от ее советов и доверял собственную жизнь. Кроме того, она перешла в христианство и стала так истово следовать ритуалам новой религии, что даже испанцы отмечали ее рвение. Она отвергла общество, которое отказалось от нее и обратило в рабство. Она отвергла религию, божества которой ненасытно требовали все новых и новых кровавых человеческих жертвоприношений, религию, которая не сулила рая ни на земле, ни в загробной жизни.

Обо всем этом говорившая с ней женщина даже не подозревала. Спасибо, сказала ей Малинче. Я принимаю твое великодушное предложение, но перед тем, как пойти с тобой и начать новую жизнь, мне нужно вернуться в лагерь иноземцев и забрать там одежду и драгоценности.

Малинче поспешила обратно к Кортесу. После ее предупреждения он захватил город Чолулу и допросил жителей, которые раскрыли ему многие детали операции, готовившейся воинами Монтесумы. Они в то время поджидали испанцев на окраинах города со своими смертоносными маканами – тяжелыми деревянными орудиями убийства, похожими на мечи или копья, к краям которых были прикреплены остро заточенные куски кремня или обсидиана, – надеясь перебить ненавистных белых людей или взять их в плен, а потом скормить своим кровожадным богам.

Кортес и его подчиненные уже были свидетелями того, как ацтекские жрецы обсидиановыми ножами рассекали пленнику грудную клетку и вынимали еще бившееся сердце, чтобы принести его в жертву богам, а потому боялись плена больше смерти. Кортес сам решил напасть на врага, рассчитывая на внезапность нападения. Он и его конкистадоры разбили излишне уверенных в своих силах тлашкаланцев, уничтожив до исхода битвы три тысячи человек.

Один из офицеров Кортеса в донесении сообщал: «Малинче обладала достоинствами, присущими мужчинам, – несмотря на то, что каждый день она слышала, как местные жители собираются убить нас и пожрать нашу плоть в мясной похлебке чили; видела, как нас окружали в последних битвах; знала, что все мы изранены и больны, и тем не менее она никогда не позволяла нам поддаваться страху. Эта женщина всегда проявляла только храбрость»2.

Кортес высоко ценил заслуги Малинче, доверяя ей проведение сложнейших переговоров с местными жителями. Самые щекотливые переговоры были связаны с необычными ацтекскими храмами пирамидальной формы: Кортес намеревался их разрушить. Конкистадоры воспринимали их не как святилища для проведения богослужений, а как места массовых убийств людей, смердящие от пролитой человеческой крови.

Но туземных союзников испанцев привели в ужас эти планы, угрожавшие уничтожением символов их религии. Неутомимая Малинче приступила к обращению в христианство союзников Кортеса. Она проповедовала им религию, которую недавно приняла, объясняла, почему ацтекские пирамиды, храмы менее значительным и более жестоким богам, чем божество новой религии, следует уничтожить. Вскоре испанцы стали разрушать залитые кровью ацтекские храмы, и Кортес, рядом с которым следовала Малинче, направился к одной из величайших крепостей Нового Света – Теночтитлану, столице государства ацтеков.

Победы Кортеса потрясли Монтесуму. В отчаянии император пригласил своих испанских врагов в Теночтитлан, где планировал устроить им засаду. Поначалу обе стороны сохраняли видимость дружелюбия. Но когда Кортес обнаружил, что Монтесума подстрекает местных союзников испанцев к восстанию против них, он выступил против повелителя ацтеков. Вмешавшись, Малинче убедила Монтесуму в том, что испанские воины его убьют, если он не будет с ними сотрудничать. Пытаясь спасти жизнь, император перебрался в покои, где расположились испанцы. Оттуда в условиях, схожих с домашним арестом, хоть тюремщики относились к нему с показным подобострастием, он продолжал править империей.

Успешная попытка убедить Монтесуму перейти под защиту разношерстного отряда Кортеса оказалась гениальным маневром, и только Малинче обладала достаточным знанием местных культурных реалий и изощренной хитростью, чтобы преуспеть в этом. В течение шести месяцев Монтесума лично мешал осуществлению всех плетущихся заговоров, направленных против его испанских тюремщиков. Монтесума и Малинче расстались, когда основная часть испанских воинов покинула Теночтитлан, а император остался под охраной небольшого отряда. Его командир принял за мятеж религиозный праздник и, поддавшись панике, приказал перебить его участников. Тупиковая ситуация, в которой оказались ацтеки и испанцы, кончилась тем, что ацтекские воины стали яростно мстить за убийство своих сограждан. Когда Монтесума призвал их опустить оружие, выпущенный из пращи камень его смертельно ранил.

В рукопашной схватке, которая за этим последовала, большинство людей Кортеса погибли, а все их лошади получили ранения. Малинче выжила, сумела уползти по телам убитых испанцев, и пустилась в бегство. Осознав масштаб невосполнимых потерь, Кортес прислонился к дереву и зарыдал.

Спустя год Кортес и его союзники вернулись и осадили Теночтитлан, вынудив его обитателей умирать от голода, а потом и полностью разрушили город. Тринадцатого августа 1521 г. ацтеки признали поражение. Одержавший победу Кортес приступил к восстановлению того, что сам разрушил.

Малинче к этому времени была беременна, в 1522 г. она родила от Кортеса сына Мартина, как принято считать, первого мексиканского метиса. Это важное событие не способствовало укреплению связи Кортеса с его любовницей. Наоборот, оно послужило началом его отдаления от Малинче, хотя деловые отношения они продолжали поддерживать. Причина внезапного и неожиданного разрыва их личных отношений заключалась в том, что Кортес ждал предоставления ему дворянского достоинства и прекрасно знал, что, если получит титул, Малинче не сможет с ним жить. И дело было не только в том, что он состоял в браке. Так случилось еще и потому, что Малинче, кем бы она ни была для него во время военной кампании, оставалась индейской женщиной с темной кожей, которую испанцы считали дикаркой. Чтобы избежать насмешек соотечественников, Кортес прекратил с ней интимные отношения и письменно вызвал свою испанскую жену Каталину Суарес Маркайду. Спустя некоторое время Каталина умерла, но ее преждевременная кончина ничего не изменила, а Кортес освободился от обязательств перед Малинче, выдав ее замуж за одного из своих военачальников – героического идальго Хуана Харамильо. Через год у них родилась дочь Мария Харамильо.

Брак Малинче оказался несчастливым. Несмотря на то что Кортес сделал ее состоятельной женщиной, передав ей во владение большие земельные участки, он связал ее жизнь с мужчиной, который, как позже заявляли его соратники, женился на ней в состоянии пьяного угара. Возможно, так оно и было. Испанские аристократы не женились на туземных женщинах – Харамильо оказался несчастливым исключением из правила. Когда несколько лет спустя Малинче скончалась, муж ее женился снова буквально через несколько недель.

Историки и традиция Латинской Америки пригвоздили Малинче к позорному столбу как предательницу своего народа. В те годы, которые она провела с Кортесом, и позже, когда была замужем за Харамильо, ее, должно быть, проклинали многие индейские народы. Нам остается лишь гадать о том, была ли она уязвлена или удивлена отказом Кортеса на ней жениться, однако вполне можно себе представить, что она понимала, насколько могла осложнить его карьеру. Даже в качестве его богатой и уважаемой любовницы Малинче, проданная в рабство и лишенная наследства, смогла достичь положения, позволившего ей разделить славу Кортеса – и его позор, – которые принесло ему завоевание империи ацтеков.

«СЕЛЬСКИЕ ЖЕНЫ» В КОЛОНИАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ3

Покахонтас, героиня одной из самых романтических историй Северной Америки, была красивой и пылкой дочерью могущественного вождя индейского племени. В мае 1607 г. двенадцатилетняя девочка наблюдала за тем, как ее отец готовился казнить английского капитана Джона Смита – основателя и руководителя колонии в Чесапикском заливе. Но Покахонтас, в которой грубоватый, но обаятельный белый человек мог вызвать чувство подростковой влюбленности, бросилась к служившему плахой камню, прикрыла собственным телом голову бородатого офицера и потребовала сохранить ему жизнь, что и было сделано.

Несколько лет спустя колонисты похитили Покахонтас в ходе вооруженных столкновений с ее соплеменниками и сделали девушку заложницей. Однако относились они к ней с уважением, подобающим дочери влиятельного отца. Их отношение настолько ее поразило, что Покахонтас приняла христианство, получив после крещения имя Ребекка. Тогда же она влюбилась в одного из поселенцев, которого звали Джон Рольф. С согласия отца и губернатора Виргинии она вышла за него замуж.

История Покахонтас исполнена благородства и романтики, и то обстоятельство, что она скончалась в двадцать с небольшим – до того, как Рольф устал бы от нее, – придает завершению этой истории еще более трагичный оттенок. Однако отношения тысяч других индейских женщин с белыми колонистами, ставшими их спутниками, были далеко не такими идиллическими. Даже если белые мужчины по индейским обрядам сочетались браком с местными жительницами, они относились к своим «сельским женам» так, как если бы те были их любовницами.

Жизнь в пограничных областях Северной Америки, как и во внутренних ее районах, где в основном занимались охотой и торговлей пушниной, была суровой. Враждебная природа временами насылала слепящие снежные бури. Каменистые земли было трудно обрабатывать. Неумолимая зима приходила в положенные ей сроки, и за ней следовал голод. Опасность подстерегала повсюду: и в лесной чаще, откуда медведи и другие звери изгоняли незваных гостей, и в мрачных поселениях, которым грозили набеги враждебных местных племен. Повсюду царила атмосфера одиночества и страха; женщины, остававшиеся на изолированных от мира фермах, нередко лишались рассудка.

В изменчивом мире лесной глуши колониальной Северной Америки судьба пушных факторий, христианских миссий и любых других поселений могла зависеть от того, как их руководители – и индейцы, и белые – ладили между собой. Но согнанные с насиженных мест индейцы, которых губили завезенные европейцами болезни и алкоголь, и нетерпеливые белые, уверенные в своем расовом и моральном превосходстве, не всегда могли найти пути для того, чтобы стать верными союзниками друг друга. Достаточно часто их разделяла непримиримая вражда.

В начале XVII в., когда жила Покахонтас, племенная структура индейских народов еще оставалась достаточно архаичной, в ней явственно прослеживались традиции матриархата, а в руководстве племен большую роль играли сильные и авторитетные женщины4. Европейские пришельцы неверно истолковывали культурные обычаи местного населения, в частности те, которые касались женщин. Колонисты, прибывшие из Европы, с неодобрением воспринимали образ жизни, при котором женщины имели равные с мужчинами права на развод. Европейцы считали неприемлемыми элементы туземного матриархата, полагая, что неверность женщин объясняется их властью: мужчина мог быть уверен, что его кровь течет в жилах детей его сестры, говорили они, но в отношении жены такой уверенности у него нет.

Тем не менее некоторые европейцы, обычно те, которые занимались пушной торговлей, близко знакомились с образом жизни местного населения, и кое-кто из них даже перенимал его. Значительно больше колонистов просто приспосабливались к местным обычаям, когда это соответствовало их интересам. Торговцы пушниной, например, часто женились на местных женщинах, соблюдая туземные ритуалы, и эти «сельские жены» становились их сексуальными партнершами, кухарками, переводчицами и проводницами, а также обеспечивали связь с мужчинами своих племен.

В первые годы освоения американских земель единственными доступными для большинства колонистов женщинами были местные жительницы, а позже женщины смешанного происхождения. Белые дамы приезжали в колонии гораздо реже, чем мужчины, почти всегда лишь в тех случаях, когда их приглашали родственники или будущие супруги. Одинокие колонисты-мужчины оказывались перед выбором: воздерживаться от половых связей до тех пор, пока смогут себе позволить жениться на белой женщине; пользоваться услугами проституток; жениться на туземной женщине и остаться с ней в браке или позже бросить ее, когда подвернется возможность жениться на белой женщине.

На этот счет колонистам часто давали разъяснения правительственные учреждения, компании, занимавшиеся пушной торговлей, и военные власти. Компания Гудзонова залива, например, сначала запрещала вступать в брак с туземками, потом терпимо относилась к смешанным бракам, в то время как конкурировавшая с ней Северо-Западная компания такие браки поощряла. На деле, тем не менее, представители этих компаний, как и другие торговцы пушниной, часто бросали своих жен-индианок и детей, которых те от них рожали.

И для белых мужчин, и для местных женщин возможность вступления в брак друг с другом имела как свои преимущества, так и свои недостатки. Больше всего изъянов заключал в себе целибат, соблюдение которого ставило под угрозу само выживание мужчины. Это объяснялось тем, что туземные женщины были бесценными партнершами, необходимыми для успешного занятия пушной торговлей. Они знали, как выживать в условиях дикой природы. Они были переводчицами с разных языков, могли разъяснить значение обычаев и знакомили мужей со своими родственниками. Они мололи кукурузные зерна и пекли из муки лепешки – основную пищу индейцев, запасали еду к суровой зиме. Они мастерили мокасины и снегоступы – важнейшие составляющие снаряжения торговцев пушниной. Они предупреждали о готовившейся измене тех, кто выдавал себя за их союзников.

Индейские женщины тоже могли многое получить от своих белых партнеров, например доступ к таким вещам, как металлические чайники и хлопковые ткани. Это избавляло их от такой утомительной работы, как кипячение воды с помощью раскаленных камней и дубленой кожи. В качестве посредниц они завоевывали влияние как среди белых, так и у местных племен, причем иногда превращали это влияние в подлинное могущество. Они обожали безделушки и дешевые украшения, которые дарили им их торговавшие пушниной мужья, и постепенно забывали распространенный среди индейских женщин обычай доедать то, что после трапезы оставляли им мужчины.

Однако, в отличие от своих белых сестер, туземные женщины платили более высокую цену за свои брачные союзы. Оказываясь в фортах поселенцев, эти женщины подчинялись установленным там правилам и попадали под влияние предрассудков чуждой им культуры белых людей, неизменно основанных на невежественных и унизительных представлениях о местной цивилизации. Поскольку белые мужчины не практиковали половое воздержание в противоположность индейцам, которые таким образом контролировали рождаемость, эти женщины беременели гораздо чаще, чем их сестры. Это приводило к множеству осложнений и страданиям при рождении детей, а также к преждевременному старению. Здоровью этих женщин наносили непоправимый вред неизвестные индейцам болезни и спиртное. В отличие от местных матриархальных обычаев, им приходилось передавать детей под контроль мужей, как было принято в патриархальной Европе.

Но самой тяжелой, неизбывной их проблемой было то, что их бросали, и местные женщины постоянно боялись потерять любимого человека. Такие опасения оказывались вполне обоснованными. Белые мужчины повсеместно бросали своих жен-индианок и снова женились – либо на туземках, либо на белых женщинах. Иначе говоря, значение брака его участники воспринимали по-разному. Индианки ожидали от белых мужей верности, а те постоянно их огорчали, вступая в связи с другими женщинами.

До XIX в. индейцы одобряли заключение таких союзов, полагая, что они способствуют установлению выгодных и даже привилегированных торговых отношений. Некоторые племена требовали для себя коллективного права выбора подходящих мужей, в других общинах эти вопросы решались на основе личных предпочтений. Но все настаивали на оформлении отношений à la façon du pais – в соответствии с традициями страны.

Эти обряды отчасти напоминали европейские обычаи. Будущий муж должен был нанести визит родителям невесты и получить их согласие на заключение брачного союза. После этого родственники невесты назначали за нее выкуп – обычно это была одна лошадь. Потом жених выкуривал церемониальную трубку с потенциальной будущей родней или со всеми членами племени. Тем временем родственницы невесты готовили ее к новой роли – счищали с нее медвежий жир, меняли традиционную индейскую одежду на новый наряд, часто выдержанный в европейском стиле. В конце концов, жених – новый «мужчина скво», как называли белых мужчин, женатых на туземных женщинах, – сопровождал свою нареченную домой. С этого времени он считался ее мужем, а она становилась его женой.

Мужчины, которые не обращали внимания на эти обычаи или не хотели их соблюдать, могли дорого за это расплатиться. «Все племена соблюдают более или менее одинаковые обычаи, – писал один престарелый торговец пушниной. – Если кто-то умыкнет девицу без согласия ее родителей, он очень рискует – за это ему вполне могут проломить голову»5.

Перспективы брака были самыми разными. До начала XIX в. многие мужья считали себя юридически связанными семейными узами, и английские суды предпочитали с этим соглашаться. Если работодатели белых мужчин пытались заставить их избавиться от смущавших их туземных жен, многие от этого отказывались и решительно защищали законность своих браков.

Серьезные проблемы возникали у «мужчин скво», которые были служащими компании, а не занимались независимым предпринимательством. Выход на пенсию обычно означал для них возвращение в родную страну, что приводило к разрыву многих супружеских союзов. «Сельских жен» считали «ненастоящими», и общество белых людей не желало пускать их на свою территорию. Большую роль здесь играл расизм, и те же люди, которые искали расположения местных жителей на диких и необжитых землях Америки, испытывали шок, когда узнавали, что в Европе по соседству с ними поселилась индейская женщина.

Некоторые женатые мужчины оставались жить на туземных территориях. Другие прибегали к «выключению» – выдавали своих внезапно ставших обременительными жен замуж за недавно прибывших переселенцев, которые еще не успели обзавестись подругами. Были и такие, которые просто уходили и больше в местах прежнего проживания не появлялись. Когда мужья-европейцы бросали жен-идианок, те вместе с их детьми-полукровками возвращались в свои племена, где их с радостью принимали обратно, причем никто не клеймил позором ни женщину, ни детей. На деле соплеменники нередко даже приветствовали их возвращение, потому что детей их они считали более сообразительными и смелыми, более умелыми охотниками и спешили как можно скорее приобщить их к жизни племени.

В первые десятилетия XIX в. значительно возросло число взрослых смешанного происхождения и усилилось влияние миссионеров, выступавших за соблюдение строгих нравственных норм. Демографические сдвиги и изменившееся экономическое положение выявили слабые стороны браков, заключенных в соответствии с традициями страны.

Критическое отношение к таким бракам не привело к их исчезновению. Белые мужчины продолжали рассматривать индейских женщин скорее как объекты сексуальной эксплуатации, чем как спутниц жизни. Через некоторое время пересмотр статуса «сельской жены» существенно изменил положение тысяч женщин. В особенности это коснулось людей со смешанной кровью, которые не имели такой защиты и такого чувства собственного достоинства, как чистокровные индейские женщины. Униженные тем, что их считали любовницами, а не супругами, «сельские жены» иногда даже лишали жизни собственных новорожденных детей, полагая, что не смогут вырастить их в одиночку.

Салли Фидлер, Бетси Синклер и Маргарет Тэйлор

Метиска Салли Фидлер была типичной «сельской женой» XIX в. В 1818 г., когда жизнерадостный Вильям Вильямс, комендант одной из факторий Компании Гудзонова залива, решил проводить время в ее обществе, Салли обрадовалась и быстро заключила с ним брак в соответствии с обычаями страны. Она полагала, что была его женой. После того как Салли родила от Вильямса двух детей, а его самого перевели в другую факторию, она поняла, что обманута. Вильямс оставил ее и их общих детей и вызвал свою жену-англичанку, поскольку того требовало его новое положение.

Преемник Вильямса, Джордж Симпсон также вступал в отношения с женщинами смешанного происхождения. Одной из первых его сожительниц стала Бетси Синклер, которая, как и Салли Фидлер, полагала, что они с Симпсоном состоят в браке. Симпсон, однако, называл ее «своим предметом… ненужным и дорогим придатком», а о других «сельских женах» отзывался как об «индейских любовницах». Симпсона не смягчило даже отцовство. Хотя Бетси родила ему дочку, он продолжал рассматривать сожительницу как товар. Когда его перевели в другую факторию, Симпсон «перевел» и Бетси – передал своему другу Джону Дж. Мактавишу. Делайте с Бетси что хотите, сказал он ему, поставив при этом лишь одно условие: он не хотел, чтобы она стала «объектом всеобщего пользования», при этом, очевидно, имея в виду сексуальное удовлетворение любого, кто этого захочет.

Следующий роман Симпсона (в отличие от его встреч на одну ночь) начался совершенно случайно. Но чем больше проходило времени, тем сильнее и глубже становились его чувства к Маргарет Тэйлор. Маргарет родилась в 1805 г. (по другим источникам, в 1810 г.) от Джорджа Тэйлора, сотрудника Компании Гудзонова залива, и его «сельской жены», местной женщины по имени Джейн. Маргарет была одним из их восьмерых детей, которые оказались покинутыми, когда в 1815 г. Джордж один вернулся в Англию, даже не взглянув на прощанье на жену и детей и не обеспечив им никакой материальной поддержки.

Джейн смогла выжить потому, что осталась со всей своей большой семьей в фактории Компании Гудзонова залива. Когда туда в качестве коменданта приехал Симпсон, он нанял брата Маргарет, Томаса, который стал его слугой. В 1826 г., когда Маргарет исполнился двадцать один год, настал ее черед стать одной из многочисленных «сельских жен» Симпсона.

Почти сразу же Маргарет зачала от него ребенка. Еще до его рождения Симпсон куда-то уехал по делам, оставив одному из своих подчиненных, Мактавишу, следующие циничные указания: «Прошу вас, проследите за предметом: если он произведет что-то в положенный срок и с правильным цветом, пусть о них позаботятся, но если что-то будет не так, пусть они сами думают о себе»6.

«Предметом» он назвал замечательную женщину, настолько ему преданную, что после возвращения Симпсон признал и стал поддерживать их сына Джорджа. Вскоре после рождения Джорджа-младшего в их отношения вмешались родственники Симпсона: они обвинили его в том, что он роняет собственное достоинство, живя с туземной любовницей, несмотря на то, что, как того требуют приличия, он ее где-то скрывал. Но Симпсон уже очень привязался к Маргарет, чтобы лишаться ее постоянного присутствия. «Предмет является для меня большим утешением», – признавался он Мактавишу7.

Когда Маргарет вынашивала их второго сына, Симпсон вернулся в Англию, где собирался провести отпуск. Перед отъездом он позаботился о том, чтобы обеспечить свою «сельскую жену», Джорджа-младшего, ребенка, которому предстояло родиться, и даже ее мать, а с братом Маргарет он обращался как с шурином. Его обожаемый «предмет» был этим очень доволен.

Однако во время пребывания Симпсона в Англии его чувства к Маргарет остыли, и он влюбился в свою кузину Френсис Симпсон. Маргарет с детьми были забыты. На свадьбе Симпсона никто не упомянул о том, что при беременной и верной Маргарет Тэйлор ему бы, наверное, не стоило жениться на кузине.

Еще до того, как Симпсон вернулся в Канаду, Маргарет, как и все остальные жители поселения, узнала, что он приедет вместе с молодой женой. Симпсон, тем не менее, принял меры к тому, чтобы Маргарет с детьми не встретилась с Френсис. Очевидно, он полагал, что его жене это не понравилось бы, может быть, она даже пришла бы в ужас от того, что он состоял в браке с индианкой, возмутилась бы тому, что он любил туземную женщину, или стала бы опасаться, что он вновь воспламенится страстью к Маргарет.

Нам неизвестно, знала ли Френсис о Маргарет и маленьких мальчиках – сводных братьях ее с Симпсоном детей. А если она о них знала, возможно, ей не приходило в голову, что Маргарет как «сельская жена» Симпсона рассчитывала (или, по крайней мере, надеялась) оставаться вместе с ним до конца своих дней.

Но Симпсон о Маргарет не забывал. После того как они с Френсис со всеми удобствами обосновались на новом месте, он сделал так, что Маргарет вышла замуж за Эмебла Хога, одного из его бывших voyageurs – торговца пушниной, который позже переквалифицировался в каменщики. Бывшую «сельскую жену» и Хога он наделил землями по берегам реки Ассинибоин. «Лакомый кусочек коменданта, Пегги Тейлор, также вышла замуж за Эмебла Хога, – презрительно замечал один современник, – до чего же упали здесь нравы… от комендантши до распутницы»8.

В качестве миссис Эмебл Хог Маргарет прожила еще пятьдесят лет. Как это ни удивительно, один из ее сыновей позже написал, что по происхождению она была шотландкой, при этом допустив ошибку, которую, как полагает Кристина Велч, ее потомок, сознательно сделала сама Маргарет. Если допустить, что Велч права, получается, что Маргарет решила отказаться от своей туземной крови, чтобы защитить дочерей от предательства со стороны белых мужчин, пренебрегавших женщинами смешанного происхождения, мужчин, которые относились бы к ним так же, как Джордж Симпсон относился к ней самой.

И действительно, бессердечное поведение Симпсона составляет своего рода поворотный момент в развитии института «сельского брака». До этого времени подобные отношения считались одной из форм гражданского брака. Но когда в XIX в. общественное тщеславие разрушило это представление и все большее число белых мужей отказывалось от взятых на себя обязательств в отношении их туземных жен, институт «сельского брака» превратился в фарс. Теперь мужчины знали: женщины боятся становиться любовницами, которых в любой момент могут заставить убраться вон. Именно поэтому Симпсон, когда рядом с ним была Френсис, уничижительно отзывался о «сельских женах» других мужчин – называл их «предметами для анального секса» или «предметами для всеобщего пользования». Эти ужасные слова произносил человек, который когда-то любил Маргарет Тэйлор9.

Жертвой такого рода расизма стала и сестра Маргарет – красавица Мэри. Ее молодой белый поклонник узнал, что в ожидании его предложения руки и сердца она отвергла предложение другого мужчины. Он настолько встревожился, что послал друга сказать ей, что никогда не возьмет в жены женщину смешанного происхождения, даже такую красивую, как она.

Еще раз Мэри испытала унижение после путешествия в Англию, где собиралась сочетаться браком с немолодым белым мужчиной, который обещал на ней жениться. Но «жених» нарушил обещание, предложив ей стать его любовницей. Мэри отказалась и вернулась домой, где впала в глубокую депрессию, беспокоившую ее друзей. Как и Мэри, они понимали, насколько несправедливой оказалась ситуация и насколько беспомощны были она и другие туземные женщины перед лицом настойчиво их домогавшихся белых мужчин, которые совращали их и даже любили, но не могли или не хотели бросать вызов общественному мнению, осуждавшему их за то, что они женились на индейских женщинах вместо того, чтобы просто сожительствовать с ними.

Против туземных женщин было и англиканство, нетерпимое течение христианства, завоевывавшее все более прочные позиции в Северной Америке благодаря миссионерам, обращавшим индейцев в новую веру, священнослужителям, а также их ярым светским сторонникам. Англиканские священники презирали «сельских жен», называли их предметами, а личности регистрировали по общим родовым признакам (то есть как безымянных туземцев, полукровок или метисов), как будто эти женщины не были настоящими людьми со своими собственными именами. Один особенно фанатичный школьный учитель-англиканец, Джон Макаллум, говорил ученикам, что они должны изгонять из общества своих матерей, если те не связаны священными узами брака с их отцами.

Белые женщины, которых в поселениях Северной Америки становилось все больше, также поддерживали расовые предрассудки. Они с презрением называли местных женщин скво, хотя их неприязнь объяснялась скорее завистливым признанием красоты туземных женщин и боязнью конкуренции, поскольку непосредственность индианок в плане интимных отношений делала их весьма серьезными соперницами в борьбе за сердца неженатых белых мужчин.

Исключение составляла немногочисленная элитная группа девушек смешанного происхождения, чьи белые отцы пытались покончить с расовой дискриминацией, из-за которой оказались разбитыми жизни многих туземных женщин. Такие отцы давали своим дочерям образование и готовили их к жизни в обществе белых, причем делалось это с таким расчетом, чтобы у мужчин смешанного происхождения почти не оставалось шансов получить их руку и сердце.

Некоторые беспристрастные судьи безуспешно пытались принудить белых мужчин жениться на их «сельских женах» и выделять им одну треть своей собственности. Отвергнутым любовницам, которые слишком поздно уяснили, что «сельские жены» юридически женами не являются, не оставалось ничего другого, как возвращаться в свои племена, где им была обеспечена бескорыстная повседневная забота.

Понятие «сельский брак» возникло на почве отношений между местными женщинами и мужчинами-колонизаторами. Оформление отношений в соответствии с местными традициями и гарантии законности рождения детей в таких брачных союзах создавали впечатление, что подобные браки удовлетворяют запросы и потребности обеих сторон и культур. Но подчиненное положение «сельской жены» как женщины и туземки разрушало исходные благие намерения, лежавшие в основе таких отношений. Жертвами оказывались женщины, обманутые в своем представлении о том, что они были женами, в то время как на деле мужья считали их любовницами.

СОЖИТЕЛЬНИЦЫ В ПОКОРЕННОЙ АЗИИ10

В Японии на рубеже XX в. мадам Баттерфляй – любимая, но доверчивая японка, героиня одноименной оперы Джакомо Пуччини, со слезами на глазах поняла, что Пинкертон, ее красивый американский приятель-моряк, никогда к ней больше не вернется. Прошло несколько десятилетий, и во время и после войны во Вьетнаме тысячи настоящих мадам Баттерфляй ждали и надеялись, что их приятели, иностранные солдаты, выполнят свои обещания взять их в жены, дать им денег, оформить визы. А спустя пятнадцать лет после окончания войны во Вьетнаме по мотивам знаменитой оперы Пуччини была создана новая музыкальная трагедия, повествующая об историях вьетнамских девушек, и «мадам Баттерфляй» превратилась в «мисс Сайгон».

Печальным следствием военного захвата чужой территории всегда были домогательства похотливыми молодыми оккупантами женщин покоренной страны. Страх, чувство вины и тоска по дому извращали их ценности, и они оправдывали свои сексуальные преступления доводом о том, что женщины покоренного противника составляли их справедливую добычу. Но на территориях, где велись военные действия, добровольные интимные отношения женщин с солдатами, возможно, были распространены так же, как изнасилования. Женщины предлагали себя за деньги, выгоду, по любви или из-за сочетания всех этих причин.

Ле Ли Хэйслип и Дао Ти Муй

Война во Вьетнаме привела к появлению тысяч «мисс Сайгон». Некоторые девушки любили своих приятелей-американцев. Другие отчаянно стремились к новой жизни в Соединенных Штатах. В книге «Когда небо и земля поменялись местами: путешествие вьетнамской женщины от войны к миру» Ле Ли Хэйслип описала свои злоключения в качестве любовницы американских военнослужащих перед тем, как встретила Эда – солдата, который отвез ее в Соединенные Штаты.

После того как в ходе войны была разрушена деревня Ле Ли – от нее остались лишь «разрушенные дамбы, погибший урожай и пустые загоны для скота»11, – девушка пошла работать прислугой. Ее вьетнамский работодатель, «старый похотливый козел в доме, полном потаскух», совратил ее, а потом, когда она забеременела, вышвырнул за дверь12. Первым американским любовником Ле Ли был Большой Майк, который как сутенер сдавал ее напрокат другим солдатам, получая толстые пачки денег, в которых было не больше четырехсот долларов. Позже она пожалела о том, что опустилась до занятия проституцией, хоть оно и приносило хорошие заработки, и нашла работу в больнице. Она не была непорочной девственницей, заявила Ле Ли, но и шлюхой ее нельзя было назвать.

В больнице Ле Ли встретила Реда – веснушчатого американского медицинского техника с выступавшими вперед верхними зубами, которые делали его похожим на полевую мышь, опустошившую запасы риса. Вскоре Ле Ли перестала обращать внимание на дефекты внешности Реда, потому что он был добрым и относился к ней с уважением, так, по крайней мере, ей казалось.

Они решили жить вместе. По настоянию Реда Ле Ли ушла из больницы и стала стриптизершей в клубе, который посещали в основном американцы. Когда она сказала, что не хочет заниматься стриптизом, Ред проявил свою истинную сущность. «Ты не единственная дешевая шлюха в мире», – заявил он. Ле Ли прекратила с ним отношения, но осталась зависимой от американских военных13.

Следующим любовником Ле Ли был Джим – американский механик по вертолетам китайско-ирландского происхождения. Первые несколько месяцев их совместной жизни прошли как в сказке, но потом запои Джима стали приводить к приступам ярости как дома, так и в других местах. Однажды его арестовала американская военная полиция. Ле Ли вернулась к матери, которая растила ее сына.

На смену Джиму пришел Пол Роджерс – офицер военно-воздушных сил родом из Техаса. Они жили вместе, но Пол был сдержан и ничего Ле Ли не обещал. Этот надолго не задержится, предупреждали ее подруги, скоро его отправят домой. Пол это отрицал, он сказал ей, что недавно подал рапорт с просьбой продлить ему срок службы на шесть месяцев. Потом как-то утром он надел синюю парадно-выходную форму, поцеловал Ле Ли и убыл как из Вьетнама, так и из ее жизни. Если бы после этого шестидесятилетний Эд не полюбил ее и не женился на ней, Ле Ли стала бы еще одной «мисс Сайгон».

Дао Ти Муй повезло значительно меньше. Когда она была маленькой девочкой, жизнь, казалось ей, обещала много чудесных свершений. Она считалась самой красивой девушкой в деревне. По традиции родители Муй договорились о ее браке с полицейским. Потом последовал великий исход с севера, когда каждый, кто был как-то связан с французским режимом, спасался бегством. Родственников мужа Муй, работавших в Министерстве военно-морского флота, послали в Сайгон. Там ее муж пошел служить в авиацию, и со временем у них родились трое детей.

В 1964 г. муж и один ребенок Муй погибли в автомобильной катастрофе, и она осталась единственной опорой семьи. Она купила тележку и стала продавать фруктовый сок перед входом в бар, который постоянно посещали в основном американцы. Одним из завсегдатаев был сорокаоднолетний Генри Дж. Хиггинс, служивший врачом в частях армейской связи. Ухаживая за Муй, Генри скупал весь ее сок и раздавал его своим приятелям. Через пять месяцев он предложил ей жить вместе с ним. Они сожительствовали в течение трех лет, и за это время родились два мальчика – Мин и Тао Патрик Генри.

Тао был очень похож на Генри, а белокурый Мин, с мягкими чертами лица, совсем на него не походил. Генри относился к мальчикам одинаково, но Мина отказался признать своим сыном. Ненадолго уехав из Вьетнама, Генри вернулся на какое-то время в Сайгон, где преподавал в военном госпитале, а потом навсегда покинул страну. До 1978 г. он писал Муй и посылал ей деньги на содержание Мина и Тао. К тому времени части Вьетконга заняли Сайгон, и в городе воцарился хаос. Письма Генри перестали доходить до Муй – она полагала, что виной тому были беспорядки.

Тем временем Муй удалось послать Мина в Соединенные Штаты по программе приемных родителей, и больше она о нем никогда ничего не слышала. Новый режим мобилизовал ее как бесплатную рабочую силу на строительство каналов. Муй вставала в 4 часа утра, и ее на автобусе отвозили до Хок Мона, расположенного в тридцати километрах от Сайгона. До 7 вечера она была занята на земляных работах, где порой ей приходилось стоять по грудь в воде, а в обед она получала лишь плошку риса с тухлым мясом. В выходные, стремясь дополнительно заработать, она подрабатывала на бензоколонке. Через несколько месяцев изнурительного труда на строительстве канала она заразилась малярией. Ей удалось подкупить чиновника, дав ему взятку золотом, отложенным на черный день, и только после этого ее освободили от тяжкой повинности.

История Муй – это сплошная череда невзгод, связанных с выживанием в условиях нечеловечески тяжелой работы, с необходимостью хитрить, изворачиваться и давать взятки, расходуя скудный запас золота, которое она использовала только для организации четырех попыток бегства ее сына Тао. В 1982 г. она подала заявку на программу упорядоченного выезда в Соединенные Штаты, но ее рассмотрели только через десять лет. Через два года она получила письмо, датированное 16 августа 1984 г., из Майами Шорз, штат Флорида, в котором сообщалось, что скончавшийся Генри Хиггинс оставил Тао около 40 000 долларов, а Муй – 2000 долларов. К сожалению, деньги можно было получить только в Соединенных Штатах, и притом лично. Потом, в течение нескольких лет, несмотря на значительное наследство, Тао и Муй жили весьма скромно, думая лишь о том дне, когда они, в конце концов, попадут в Соединенные Штаты.

Перед смертью Генри Хиггинс самым серьезным образом собирался продолжать заботиться о ребенке, которого считал своим, но бывшей своей сожительнице он оставил лишь символическую сумму. Принимая во внимание его подозрения относительно Мина, которые могли быть как оправданными, так и беспочвенными, можно сказать, что по отношению к Муй и ее мальчикам в Сайгоне Хиггинс вел себя тактично и честно. Он сообщал им новости о себе и посылал небольшие суммы денег, столько, сколько мог, а потом включил Муй и Тао в завещание. Фактически он посылал им денежные переводы до самой смерти. Вполне возможно, что коррумпированные коммунистическим режимом почтовые служащие присваивали эти средства как капиталистические трофеи.

Генри никогда не обещал Муй, что женится на ней. Вскоре после знакомства он ей сообщил, что состоит в браке, но они с женой живут раздельно. Однако Муй всегда говорила о нем как о своем муже. Может быть, она так делала, чтобы ускорить свой путь к свободе или избежать записи о незаконном рождении в документах своих детей. Во вьетнамском обществе, где большое значение придается расовой чистоте, жизнь детей, рожденных от союзов американцев и азиаток, и без того весьма непроста, а у ребенка, родившегося вне законного брака от вражеского солдата, жизнь складывается вдвойне сложнее. Что касается Муй, ее никто не мог бы упрекнуть в том, что она шлюха, если бы Генри был ее мужем.

Тысячи американских военнослужащих относились к своим вьетнамским сожительницам так же, как Генри Хиггинс: они любили их, вьетнамки от них беременели, американцы их бросали, а позже регулярно или от случая к случаю высылали им деньги либо вообще ничего не присылали. Хиггинс оказался одним из наиболее ответственных американцев, хоть он не женился на Муй и не взял ее с собой в Соединенные Штаты. (Из источников также неясно, удалось ли Муй попасть в Америку и получить там деньги, завещанные ей Хиггинсом.)

Сожительницы военного времени в период любого завоевания сталкиваются с ужасными проблемами. Самая очевидная из них связана с тем, что женщин осуждают за общение с захватчиками или, как в случае с Южным Вьетнамом, с иноземными союзниками. Но в условиях, когда война разрушает экономику и общественные институты, представители гражданского населения совершают отчаянные, порой не поддающиеся осмыслению шаги.

Выдуманная «мисс Сайгон» – новая ипостась «мадам Баттерфляй» – мало чем отличалась от Ле Ли и Муй. Это невинная сельская девушка по имени Ким, которая была обручена, и вскоре ее ждало замужество. В 1975 г. она приехала в Сайгон, где ей встретился современный вариант лейтенанта Пинкертона. Им оказался Крис – рядовой, разочарованный исступленной и циничной похотливостью города. Они с Ким занимались любовью, и оба пережили мощный эмоциональный подъем. Перед вьетнамской церемонией их бракосочетания объявился озлобленный бывший жених Ким: он стал их преследовать. Вскоре после того, как Сайгон пал, Ким и Крис расстались и больше никогда вновь не встретились друг с другом.

К 1978 г. Крис вернулся в Соединенные Штаты. Он женился на Эллен, но его постоянно преследовали воспоминания о Ким. Тем временем она родила от него сына, Тама. Ей приходилось зарабатывать на содержание ребенка проституцией в клубах, где царили пьянство и разврат, – в злачных местах, которые ненавидел Крис, когда жил в Сайгоне. Она мечтала о встрече с Крисом, надеясь, что однажды он вернется и освободит ее.

Друг Криса Джон начал кампанию по воссоединению родившихся в Азии от американцев детей с их отцами. Крис и Эллен приехали к нему в Сайгон, где Эллен узнала о Ким, а Ким узнала об Эллен. Встреча обрекла на муки их всех, потому что Крис понял, что любит обеих женщин. Ким оценила ситуацию и решила, что Там будет по-настоящему счастлив в Соединенных Штатах со своим отцом. Как и мадам Баттерфляй, она кончает жизнь самоубийством.

Жизненный путь «мисс Сайгон» оказывается не таким изменчивым, как судьба Ле Ли или Муй, но только потому, что создатель мюзикла избегал запутанных сюжетных линий и скучных деталей, стремясь к достижению драматической кульминации и развязки. В действительности она тоже могла бы влачить жалкое существование и закончить жизнь измученной, поседевшей и состарившейся, как Ле Ли, Муй и несметное число других женщин, образы которых не столь обаятельны, как образ мисс Сайгон, но гораздо более правдоподобны.

Примечания автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Jerome R. Adams, Liberators and Patriots of Latin America: Biographies of 23 Leaders from Dona Marina (1505–1530) to Bishop Romero (1917–1980) (Jefferson: McFarland & Company, Inc., 1991); Abel A. Alves, Brutality and Benevolence: Human Ethnology, Culture, and the Birth of Mexico (Wesport: Greenwood Press, 1996); Joanne D. Chaison, “Mysterious Malinche: A Case of Mistaken Identity”, Americas, 32, no. 4 (1976), 514–523; Sandra Cypress Messenger, La Malinche in Mexican Literature: From History to Myth (Austin: University of Texas Press, 1991); James D. Henderson and Linda Henderson, Ten Notable Women of Latin America (Chicago: Nelson-Hall, 1978); Clara S. Kidwell, “Indian Women as Cultural Mediators”, Ethno History, 39, no. 2 (1992), 97-104; Salvador de Madariaga, Hernan Cortes, Conqueror of Mexico (New York: The Macmillan Company, 1941); Historical Dictionary of the Spanish Empire, 1402–1975, ред. James Olson (New York: Greenwood Press, 1992); Rachel Philips, “Marina/Malinche: Masks and Shadows”, в Women in Hispanic Literature: Icons and Fallen Idols, под ред. Beth Miller (Berkeley: University of California Press, 1983); и Carl Waldman and Alan Wexler, Who’s Who in World Exploration (New York: Facts on File Inc., 1992).

2 Adams, 8, цит. no: Bernal Diaz.

3 Основными источниками этого раздела являются: Somer Brodribb, “The Traditional Roles of Native Women in Canada and the Impact of Colonization”, The Canadian Journal of Native Studies, 41, 85-103; Jennifer S. H. Brown, “Changing Views of Fur Trade Marriage and Domesticity: James Hargreave, His Colleagues, and ‘the Sex”, The Western Canadian Journal of Anthropology, 6, no. 3 (1976), 92-105; James Thomas Flexner, Lord of the Mohawks: A Biography of Sir William Johnson (Toronto: Little, Brown and Co., 1979); Barbara Graymont, “Konwatsi’tsiaienni (Mary Brant)”, в Myra Rutherdale, “Revisiting Colonization Through Gender: Anglican Missionary Women in the Pacific Northwest and the Arctic, 1860–1945”, BC Studies, no. 104 (Winter 1994), 416–419; Valerie Shirer, “A New Look at the Role of Women in Indian Society”, American Indian Quarterly, 2, no. 2 (1978), 131–139; Coll-Peter Thrush and Robert J. Keller, Jr. “«I See What I Have Done»: The Life and Murder Trial of Xwelas, A S’K-lallam Woman”, Western Historical Quarterly, 16 (1995), 169–188; Sylvia Van Kirk, “Many Tender Ties”: Women in Fur-Trade Society in Western Canada, 1670–1870 (Winnipeg: Watson & Dwyer Publishing Ltd., 1980); Sylvia Van Kirk, “Women and the Fur Trade”, The Beaver (Winter 1972), 4-22; Christine Welch, “Voices of the Grandmothers: Reclaiming a Metis Heritage”, Canadian Literature, no. 131 (1991), 15–24.

4 В разных племенах роль женщин существенно различалась.

5 Van Kirk, 40.

6 Там же, 161–163.

7 Там же, 163.

8 Welch, 22.

9 Van Kirk, 205.

10 Основными источниками этого раздела являются: Thomas A. Bass, Vietnamerica: The War Comes Home (New York: Soho Press Inc., 1996); Le Ly Hayslip with Jay Wurts, When Heaven and Earth Changed Places: A Vietnamese Woman’s Journey from War to Peace (New York: Doubleday, 1989); Steven DeBonis, Children of the Enemy: Oral Histories of Vietnamese Amerasians and Their Mothers (Jefferson, North Carolina: McFarland, 1995); Gwen Kirk, “Speaking Out About Militarized Prostitution in South Korea”, Peace and Freedom, no. 55 (Sept. 1995), 12–14.

11 Hayslip, 199.

12 Там же, 135.

13 Там же, 284.

ГЛАВА 7 Межрасовые сексуальные союзы в рамках «особого института»

Фибба

Джулия Чинн

Салли Хемингс

Джулия Фрэнсис Люис Диксон

Харриет Джейкобс

Рабство черных африканцев в Америке было настолько «особым» институтом, что оно и по сей день отбрасывает мрачную тень на историю страны1. С самого начала XVI в. вплоть до его отмены в XIX в. рабство негров определялось традицией и местными обычаями, политическими и экономическими реалиями и обстоятельными законами штатов, известными под названием «Черные кодексы». «Черные кодексы» регулировали положение рабов (а также свободных и освобожденных негров), эти законодательные акты постоянно пересматривали и совершенствовали каждый раз, когда возникали новые ситуации и новые проблемы. Так, например, «Черные кодексы» объявляли вне закона сексуальные отношения между представителями разных рас и «жуткий» побочный продукт таких связей – детей смешанного происхождения. Когда стало ясно, что законодательство не в состоянии решить эту проблему, «Черные кодексы» были изменены с тем, чтобы наказывать нарушителей, а также – что было особенно печально – их потомство. В конечном счете «Черные кодексы» определили последствия, которые ожидали нарушителей запрета на межрасовые сексуальные отношения.

Рабство в Новом Свете основывалось на псевдонаучных и псевдорелигиозных взглядах на расовую принадлежность, суровость системы рабовладения оправдывалась тем, что Господь предоставил белой расе право господствовать над расой негроидной. Считалось, что негры подобны детям, в плане продолжения рода их уподобляли животным, их поведение было принято считать аморальным. Даже в Библии сказано о том, что чернокожие африканцы, сыны Хама, должны находиться в услужении.

В связи с этим рабам систематически отказывали в правах, даже в праве на жизнь. Так происходило не только потому, что разъяренные хозяева или надсмотрщики могли их замучить или запороть хлыстами до смерти. В XVIII и XIX вв. многие плантаторы во Французской и Британской Вест-Индии, и в меньшей степени в Соединенных Штатах, придерживались того мнения, что наиболее продуктивно рабы работают тогда, когда им дают минимальное количество пищи, самую дешевую одежду и крышу над головой, безжалостно заставляя их с раннего утра до позднего вечера обрабатывать плантации сахарного тростника, риса или хлопка. Эти истощенные и доведенные до состояния животных мужчины и женщины умирали в среднем через семь лет после прибытия из Африки, потому что было дешевле заменять их новыми рабами, чем заботиться о продлении их жизни за счет обеспечения им лучших условий жизни и труда. В романе «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу отразила такой подход в образе порочного отрицательного героя Саймона Легри, систематически издевавшегося над рабами, которые тяжело работали под палящими лучами солнца на его хлопковой плантации в Луизиане.

Чаще применялись менее жестокие системы отношений с рабами. Однако не существовало никаких гарантий того, что добрый господин, столкнувшись с финансовыми трудностями, не продаст своих рабов более жестокому хозяину. Даже самые прилежные рабы могли внезапно оказаться «на аукционе, где их продавали тому, кто предлагал лучшую цену, а потом навсегда далеко увозили от тех, кто был им дороже жизни, – любимой жены и нежных, но беспомощных детей», горько жаловался один бывший раб2.

Такая незащищенность лежала в основе рабства определенной расы. Положения «Черных кодексов», ограничивавших права и свободы чернокожих, распространялись даже на свободных или освобожденных негров, а также на людей смешанного происхождения.

В этих условиях межрасовые сексуальные связи были чреваты потенциальной угрозой существовавшему порядку вещей. Наиболее типичная ситуация предполагала, что белого мужчину привлекала симпатичная рабыня, хотя некоторые белые женщины также склоняли рабов-мужчин к эпизодическим связям. Единственным опасным фактором таких союзов становилась любовь. Она могла внушить рабу крамольные мысли (и подтолкнуть к соответствующим действиям) относительно подчиненной роли негров. Это случалось тогда, когда белые мужчины влюблялись в своих темнокожих любовниц и начинали к ним относиться как к равным себе человеческим существам или когда они признавали своими детей со смешанной кровью. Когда отдельные влюбленные мужчины пытались узаконить положение, считавшееся обществом незаконным, они тем самым подрывали устои рабовладельческих порядков.

И тем не менее, насколько нам известно из разных источников, включая многие рассказы очевидцев, такие незаконные близкие отношения были распространены повсеместно. Часто цитируемая Мэри Бойкин Честнат, жена плантатора из Чарльстона, штат Южная Каролина, с горечью писала в дневнике:

[14 марта 1861 г.] Господи, прости нас, но система наша чудовищна, неправильна и несправедлива! Как патриархи былых времен, наши мужчины живут в одном доме с женами и сожительницами; и в каждой семье видишь мулатов, слегка походящих на белых детей. Любая дама готова сказать вам, кто отец всех детей-мулатов в каждом доме, кроме ее собственного. Там, как ей кажется, они падают с облаков. Отвращению моему нет предела3.

В словах Честнат содержится явный намек на стремительное развитие такой блудливой разнузданности: на рабынь, которых принуждали к сексуальным связям с белыми мужчинами; на жену мужчины, предавшего ее с чернокожей женщиной, которая должна была ей служить и уважать ее; на детей смешанного расового происхождения, родившихся от этих союзов; на белых членов семьи, наблюдавших за поведением отца семейства и понимавших, что происходит. При этом нельзя забывать о воздействии такого рода отношений на мужей, братьев и отцов, томящихся в рабстве, не способных воспрепятствовать насилию над их женами, сестрами или дочерьми, бессильных предотвратить их совращение, вызванное страхом, честолюбием и даже гордостью от того, что именно этих женщин выбирает себе хозяин. Никаким другим способом рабыня не могла получить такие привилегии, как укороченный рабочий день, либо подарки деньгами, украшениями или одеждой. А что сказать о тех рабынях, которые вдруг поняли, что любят тех, с кем вступили в недозволенные отношения? И о хозяине, безнадежно влюбленном в женщину, которой он владеет, или надсмотрщике, приставленном следить за рабыней, которую он полюбил?

Чтобы понять мир любовниц-рабынь, следует иметь представление об отношении к эротическому влечению в эпоху рабовладения. С одной стороны, белые женщины были вознесены на пресловутый пьедестал как непорочные и чистые существа, не подвластные чувственным страстям. С другой – белые мужчины, как считалось, были похотливы по своей природе; их стремление к сексуальному удовлетворению с другими женщинами, помимо добродетельных возлюбленных и жен, молчаливо воспринималось как должное. Это неизбежно вело к сексуальной эксплуатации такими мужчинами чернокожих женщин, за которыми закрепилась репутация сладострастных и не стесненных условностями существ, обладавших исключительной сексуальной силой, причем юридически, социально, физически и экономически они были легко доступны.

Фибба4

История Фиббы, рабыни, работавшей на принадлежавшей в XVIII в. Джону и Мэри Коуп плантации «Египет» на острове Ямайка, целиком рассказана ее белым любовником – Томасом Тистлвудом, надсмотрщиком, который вел на удивление подробные дневники. Ежедневные записи Тистлвуда в основном посвящены работе на плантации и потому имеют большую ценность для историков сельского хозяйства. Кроме того, он описывал – сжато, но емко – обряды, распространенные у рабов на Ямайке, праздники, жестокие наказания за провинности. Также он оставил замечания и краткие размышления о своих бурных сердечных и постельных делах.

В дневниках Тистлвуда содержатся детали его многочисленных сексуальных контактов с рабынями, записанные с помощью латинских сокращений: Тир («дважды»); Sup. Lect. («на постели»); Sup. Terr, («на земле»); In silva («в лесу»); In Mag. или In Parv. («в большом доме» или «в маленьком доме»); /На habet menses («у нее месячные»). Иногда, особенно когда у него случались обострения гонореи, он отмечал: Sed non bene («но не хорошо»).

В 1751 г., когда тридцатилетний Тистлвуд приехал на плантацию «Египет», креольско-ямайская рабыня Фибба занималась там важным делом: работала главной кухаркой. У них не возникло любви с первого взгляда. Тогда Тистлвуд был очень увлечен другой рабыней – Наго Дженни, которая несколько месяцев прожила вместе с ним в отведенном ему помещении. Только когда их отношения закончились, он начал встречаться с веселой, неглупой и честолюбивой Фиббой.

Их отношения отличались чрезвычайной чувственностью и непостоянством. Они занимались сексом по несколько раз в день, даже тогда, когда у Фиббы были месячные. Они часто ссорились, нередко из-за того, что Фибба ревновала Томаса, когда он изменял ей с другими рабынями. 4 января 1755 г. было обычным днем. После занятий любовью Фибба отказалась лечь в постель Томаса, вместо этого она решила спать в подвешенном в коридоре гамаке. По словам Тистлвуда, у нее было «чересчур много соков». Ссорились они часто. Фибба целыми днями не разговаривала с Тистлвудом, отказывала ему в физической близости, а иногда посреди ночи убегала от него, чтобы в одиночестве выспаться у себя в хижине. Как нередко бывало в таких случаях, Томас следовал за ней и возвращал ее к себе в комнату.

В 1757 г. Томас получил новое назначение, которое расценил как повышение. Оно было связано с работой в Кендале – на другой ямайской плантации, хозяин которой обязался платить ему сто фунтов в год, а также в больших количествах давать говядину, масло, ром, свечи и другие припасы. Фибба восприняла эту новость без энтузиазма. «Фибба очень печалится, и прошлой ночью я не спал, было очень тяжело на сердце, и т. д.», – написал Тистлвуд 19 июня.

Любовники страдали при мысли о приближавшемся расставании. Томас пытался смягчить печаль Фиббы подарками – деньгами, тканями, сетками от комаров и мылом. Он пошел к Джону и Мэри Коуп, которые владели «Египтом» и Фиббой, и «очень просил» их либо продать ему Фиббу, либо позволить ему нанять свою любовницу. Джон Коуп был готов согласиться, но Мэри Коуп отказала. Возможно, она не желала терять хорошую управительницу и стряпуху или не одобряла отношений Фиббы с белым надсмотрщиком, что могло быть вызвано отношениями ее собственного мужа с принадлежавшими им рабынями. Непреклонность Мэри огорчила любовников. Они последний раз вступили в связь, потом Фибба дала Томасу на память неизвестно откуда у нее оказавшееся золотое кольцо. Он с ней распрощался и отправился в Кендал.

Фибба, оставшаяся одна в «Египте», опасалась, что Томас найдет ей замену. Беспокоилась она не зря. Через неделю после прибытия на новое место Тистлвуд избавился от томительного одиночества с Фиби – рабыней на плантации Кендал, работавшей поварихой. На следующий день ничего об этом не знавшая Фибба пришла в Кендал просить Томаса вернуться обратно.

Сделать это было совсем не просто, потому что Томас, дав согласие на новую работу, подписал соответствующий договор. Но он очень обрадовался встрече с любовницей, провел ее по всей плантации, познакомил с обитателями «негритянских домов». На следующее утро они с Фиббой встали до зари, он одолжил ей свою лошадь, чтобы любовница могла быстро вернуться обратно на плантацию «Египет». «Я бы хотел, чтоб они ее мне продали, – сетовал он в дневниках. – Вечером опять чувствовал себя очень одиноким, снова глодала тоска… Фибба уехала утром, но никак не идет у меня из головы»5.

Фибба хотела, чтобы так все и оставалось. Она посылала Томасу подарки (черепах, крабов) и навещала его так часто, как могла. Известие о том, что она заболела, расстроило Тистлвуда. «Бедная девочка, мне ее очень жаль, потому что она еще и в рабстве томится», – с горечью писал он. Они продолжали с радостью встречаться, делать друг другу подарки, болтать и сплетничать, ссориться по пустякам. Иногда Тистлвуд поручал Линкольну, принадлежащему ему подростку-рабу, отвести на плантацию «Египет» его лошадь, чтобы Фиббе было удобнее приехать в Кендал. Он и сам нередко ее навещал.

Несмотря на сильную привязанность к Фиббе, Томас регулярно вступал в интимные отношения с другими женщинами, включая Орилию – самую красивую рабыню Кендала. Фибба знала об этом и очень страдала. Она умоляла его прекратить эти отношения и подчеркивала свое отчаяние и боль, отказывая ему в физической близости. Но в итоге всегда смягчалась и все прощала любовнику.

Когда они были в разлуке, Фибба делала все, что могла, ради сохранения их связи. В сжатых описаниях Томаса о том, что она ему говорила и как она действовала, явственно звучит ее разочарование в невозможности покинуть «Египет» и поселиться в Кендале вместе с ним. Была ли это настоящая любовь или просто стремление смышленой женщины к многочисленным преимуществам, которые обеспечивало положение любовницы надсмотрщика? Ответить на этот вопрос с полной уверенностью нельзя, но все указывает на то, что Фибба любила Томаса так же сильно, как и он ее. Их частые сношения отличались пылкостью. Тистлвуд и Фибба также обсуждали самые интимные подробности жизни друг друга, в частности его измены: он говорил о них сам либо признавал их, когда Фибба вполне обоснованно его упрекала.

Со временем Фибба пробудила в любовнике-надсмотрщике необычайное сострадание к своей несчастной рабской зависимости. До встречи с Фиббой Тистлвуд порой был жесток с подчиненными ему рабами. Однако после того как у них с Фиббой завязался роман, у Томаса обострилась восприимчивость к тяжкой доле рабов, и он стал обходиться с ними более гуманно. По мере того как чувства Фиббы приобретали для него все большую значимость, он старался так строить с ней отношения, чтобы она тоже испытывала удовлетворение от их союза.

Со своей стороны, Фибба использовала любовь и страсть, которую вызывала в Томасе, чтобы заставить любовника относиться к ней более уважительно, хоть он постоянно продолжал ей изменять с другими чернокожими рабынями. Если принять во внимание условия, царившие в рабовладельческом обществе Ямайки в XVIII в., уверенность Фиббы в себе и в преданности ей Томаса выглядит необычно. Хоть рабство и господствующее положение мужчин безнадежно извратили их союз, волевой характер Фиббы и стремление соответствовать определенным нормам поведения делали ее положение более прочным. Тистлвуд открыто признавал ее своей сожительницей, хотя у Мэри Коуп и некоторых рабов это вызывало горькую обиду и досаду.

В конце 1757 г. Коупы предложили Тистлвуду вернуться и снова работать на них. Он вновь соединился с Фиббой. К этому времени Томас уже зарабатывал существенно больше и сам стал владельцем нескольких рабов. Фибба тоже имела рабыню – де-факто, конечно, а не на основании закона, – после того как относившаяся к ней как к подруге миссис Беннетт передала ей женщину по имени Бесс.

Если у Томаса возникали финансовые трудности, Фибба ему охотно помогала. Забеременев от Томаса, она продала свою лошадь другому рабу и дала немного денег Тистлвуду. Он с благодарностью взял их, а через восемь месяцев вернул долг. (Из записи Тистлвуда за 1761 г. явствует, что он задолжал Фиббе десять фунтов – немалую сумму по тем временам.) Щедрость Фиббы могла быть расчетливой, но, скорее всего, она на самом деле хотела помочь человеку, который называл ее – по крайней мере, в дневниках – своей женой.

Двадцать восьмого апреля 1760 г. у Фиббы начались роды. Помогать ей взялась старая повитуха Дафна, и на следующий день Фибба родила сына. Оправлялась она медленно. Ухаживать за ней и кормить грудью ее ребенка хозяева «Египта» поручили Люси, еще одной рабыне, которая жила на плантации, а Мэри Коуп, чтобы поднять Фиббе настроение, подарила ей муку, вино и корицу. Малыш получил имя Джон, а позже его стали звать Мулат Джон, хотя сначала Тистлвуд писал о нем лишь как о «ребенке Фиббы».

Через какое-то время Тистлвуд снова оставил «Египет»: он переехал работать на расположенную неподалеку плантацию Бреднат-Айленд-Пен. Коупы оставались близкими друзьям Тистлвуда, и когда Мулат Джон был еще ребенком, дали ему вольную. (Дать вольную значит провести формальный юридический процесс освобождения раба.) Теперь, когда Тистлвуд уехал в Бреднат-Айленд-Пен, все снова было так же, как в то время, когда он работал в Кендале: они с Фиббой постоянно навещали друг друга.

К 1767 г. Фибба почти каждую ночь проводила с Томасом, вставая по утрам очень рано, чтобы вовремя вернуться домой. 10 ноября Джон Коуп, по словам Тистлвуда, в конце концов «снизошел» до того, что позволил ему нанять Фиббу за восемнадцать фунтов в год. Через шесть дней она переехала в Бреднат-Айленд-Пен с Мулатом Джоном и всеми своими многочисленными пожитками.

К 1770 г. Тистлвуд стал уважаемым садоводом, присоединившись к классу плантаторов Ямайки. Несмотря на то что у него не было обширных земельных владений и рабов ему принадлежало немного – когда он умер, на его плантации работали всего девятнадцать рабов, – страсть к книгам и широкие познания обеспечили ему солидную репутацию, а дружба с Коупами облегчила приобщение к светскому обществу. Тем не менее его сожительницу-рабыню не приглашали ни на званые обеды, ни на праздники. Тистлвуд старался ей это компенсировать за счет совместных посещений других общественных мероприятий, таких, например, как скачки.

Жизнь Томаса и Фиббы имела свои хорошие стороны, но была далека от идеала. Их беспокоил размах восстаний рабов. Еще Томаса тревожил Мулат Джон – непритязательный мальчик, который не унаследовал от отца страсти к чтению и слишком много выдумывал сам. В недостаточном развитии Джона Тистлвуд винил Фиббу, которая баловала его и души в нем не чаяла. И все они были предрасположены к болезни – гонорея продолжала терзать Томаса, временами делая из него импотента («Бессилен», – записывал он в дневниках после того, как оказывался неспособен к полноценному половому акту из-за отсутствия эрекции).

В 1786 г. шестидесятишестилетний Тистлвуд продиктовал свою последнюю волю и завещание. Пять дней спустя он умер. В завещании много говорилось о его преданности и любви к Фиббе. Он распорядился, чтобы часть его наследства, не превышавшую сумму в восемьдесят ямайских фунтов, пошла на выкуп Фиббы у Джона Коупа, после чего она получила бы вольную. В том случае, если бы это произошло, ей следовало передать двух рабов. (В качестве рабыни по закону она не могла иметь рабов.) Кроме того, он оставил ей сто фунтов с тем, чтобы она купила участок земли, который ей понравится, и построила там дом.

Тистлвуд также предусмотрел худший вариант развития событий, при котором Фибба оставалась рабыней. В этом случае она должна была получать пятнадцать фунтов в год на протяжении всей жизни. На оформление завещания Тистлвуда ушло пять лет. После этого Коупы дали Фиббе вольную.

Так завершились исторические записи, но не жизнь Фиббы. Томас Тистлвуд невольно стал биографом Фиббы. Чтобы облечь в плоть скелет ее жизни, у нас не было другой возможности, как читать краткие заметки Томаса, делая собственные выводы и строя догадки настолько обоснованно, насколько было возможно. Самая разумная трактовка отношений Фиббы и Томаса выглядит так: с течением времени ее статус постепенно менялся – по крайней мере, Тистлвуд стал относиться к ней как к жене, хотя вначале воспринимал лишь как сожительницу. Несмотря на то что Томас постоянно изменял ей, он очень дорожил ее обществом и ценил ее мнение. Он обсуждал с ней свою работу и возникавшие в ходе нее проблемы, положение с урожаем и условия содержания животных. Фибба отвечала ему взаимностью, рассказывая о положении дел на плантации «Египет» после того, как он оттуда уехал. Когда Фибба болела, Томас переживал за нее так, будто болел сам, что отражало близость их ничем не стесненных отношений. Фибба с доверием относилась к их связи, устанавливала разумные нормы поведения и предлагала любовнику помощь тогда, когда, по ее мнению, она требовалась.

Фибба ничего не могла поделать только с его постоянными изменами, и ей приходилось мириться с неискоренимой привычкой Томаса заводить шашни с каждой рабыней, которую он считал привлекательной, даже с помощницами и подчиненными Фиббы. Но из его дневников следует, что всю свою жизнь она посвятила борьбе с его похотливостью.

Тистлвуд никогда не женился. Объяснить это можно, в частности, небольшим числом белых женщин на Ямайке. Другой причиной, возможно, было его нежелание прекращать связь с Фиббой, на чем неизбежно стала бы настаивать белая жена.

Интересным представляется предположение о том, что у него не возникло потребности жениться, поскольку Фибба обладала всеми качествами, которые он ценил в женщине, включая желание быть матерью его детей.

Продолжительность и интенсивность жизни Фиббы в роли любовницы, ее освобождение от рабства после смерти любовника и стремление Томаса обеспечить ее до конца дней отражают картину сложных, заботливых и преданных отношений. Однако сексуальные союзы между рабынями и белыми мужчинами никогда не основывались на романтике. Хоть они и обходили многие ограничения рабства, Томас Тистлвуд и Фибба не были Ромео и Джульеттой. Они жили в жестоком и непростом мире, где сексуальные отношения между представителями различных рас считались незаконными, где с юридической точки зрения она даже не была человеком и не имела никаких прав, а он представлял собой нечто вроде высшего существа, имевшего право – предполагалось, что он должен был осуществлять его на деле, – покупать, продавать, эксплуатировать и наказывать мужчин и женщин, находившихся в таком же положении и имевших такое же происхождение, как Фибба. Потому что она была не только женщиной, но еще и рабыней.

Джулия Чинн

В рабовладельческих штатах Америки нормы общественной жизни, запрещавшие сексуальные отношения между людьми разных рас, определялись позорными «Черными кодексами». Несмотря на законы, на связи, которые не бросались в глаза, обычно сознательно не обращали внимания. Но, гордо выставляя напоказ чернокожую любовницу или признавая детей, которых она произвела от него на свет, мужчина обрекал себя на общественное осуждение или даже на позор. Если он умирал и оставлял завещание, в котором давал ей вольную, либо объявлял ее или общих с ней детей своими наследниками, оставляя им имущество, собственность и деньги, существовала большая вероятность того, что его родственники такое завещание успешно опротестуют. Суды в рабовладельческих штатах неоднократно отклоняли распоряжения об освобождении рабов, содержавшиеся в завещаниях, и отказывали законным наследникам в наследстве. Такие ограничения, направленные против любых явных союзов между белыми мужчинами и их чернокожими любовницами, в наибольшей степени касались политиков, личная жизнь которых, как считалось, должна была отражать незыблемые моральные устои и благородные ценности.

Одним из тех, кто восстал против такого положения вещей, был политический деятель из штата Кентукки Ричард М. Джонсон (1780–1850). Колоритный человек, Джонсон предпочитал носить красные жилетки. Он смело сражался во время войны 1812 г., дослужился до чина полковника и получил известность как убийца индейского вождя Текумсеха. После войны, продолжая вести дела своей плантации в Кентукки, Джонсон стал государственным деятелем в Вашингтоне, где снискал уважение как способный администратор. Одновременно он поднимался по иерархической лестнице Демократической партии.

Многие демократы поддерживали Джонсона в качестве кандидата на высокую государственную должность, пока общественным достоянием не стали некоторые подробности его частной жизни и сведения, о коиторых раньше говорили как о «чудовищных слухах», получили фактическое подтверждение6. Джонсон, как выяснили его шокированные коллеги, никогда не состоял в браке, но жил в уютной семейной обстановке с Джулией Чинн – свободной цветной женщиной, которую представлял как свою домоправительницу. Джулия была его близким другом, они ели за одним столом, она родила от Джонсона двух дочерей. Джонсон признал Имоджин и Аделину своими детьми и дал им образование в хороших школах. Когда девочки выросли, он устроил их браки с респектабельными белыми мужчинами.

Это произвело достаточное впечатление, однако Джонсон пошел еще дальше: он взял с собой обеих своих дочерей на празднование Дня независимости 4 июля, и они вместе с ним поднялись на трибуну. Его сограждане не хотели находиться рядом с двумя «незаконнорожденными квартеронками». Джонсон, которого это оставило равнодушным, заявил, что, если бы законы Кентукки позволяли, он женился бы на Джулии. Новость о сделанном им признании вскоре стала достоянием гласности, после чего респектабельные южные демократы, настаивавшие на соблюдении общепринятых норм поведения, от него отвернулись.

В апреле 1831 г. газета «Вашингтон спектейтор» сокрушалась по поводу того, что с помощью северных сторонников Джонсон добьется успеха в ходе избирательной кампании, которую он вел, стремясь получить пост вице-президента Соединенных Штатов. В частности, в газетной статье говорилось: «Цветные получат Эсфирь у подножия трона… она сможет не только диктовать моду женщинам, но и вызволить свой народ из состояния гражданского бесправия, что приведет к кровосмешению… [которое вызовет] торжество африканцев по всей стране»7.

Демократы из южных штатов, которые сами американцы называют «дикси», резко выступали против кандидатуры Джонсона. Они смогли одержать победу лишь благодаря мощной поддержке с запада. Журналист из Кентукки выразил мнение о том, что это произошло не из-за взрыва негодования, вызванного тем, что Джонсон сожительствовал с Джулией Чинн, а из-за «презрения к скрытности» этого обстоятельства. Если бы он только выдавал ее за свою служанку и не признавал, что был отцом ее детей, как это делали многие мужчины, тогда все избиратели, и прежде всего его земляки, южане, без колебаний отдали бы ему свои голоса.

Но Джонсон был человеком принципиальным и упрямым. В 1832 г. он юридически перевел и оформил на Имоджин и Аделину, а также на их белых мужей имущественные права на достаточно дорогую собственность. Год спустя после этого великодушного поступка Джулия заразилась холерой и умерла. Даже тогда Джонсон отказался отречься от своих убеждений и продолжал отстаивать принцип кровосмешения или метизации белой расы. В 1835 г., после того как он победил на выборах и получил пост вице-президента от Демократической партии, делегаты от Виргинии в знак протеста покинули партийный съезд.

Немногие известные нам сведения о Джулии Чинн взяты из отчетов политической оппозиции, в которых сказано, что Джонсон не отрицал того факта, что она была его любовницей и матерью его дочерей. Джулия скончалась до того, как Джонсон смог проверить реакцию Вашингтона на его с ней отношения так же, как сделал это в Кентукки. Он уже предчувствовал и пытался как-то смягчить те проблемы, с которыми Имоджин и Аделине пришлось бы столкнуться после его собственной смерти: они остались бы беззащитными перед беспощадными судами и осуждавшими его родственниками. Он знал, что рабовладельческое общество того времени ненавидело его за открытость отношений с Джулией и дочерьми, которые ни для кого не составляли тайны, в отличие от других таких союзов, участники которых пытались скрыть их от посторонних взглядов.

Салли Хемингс8

Джонсон оказался первым крупным политическим деятелем, который бросил вызов социальным, юридическим и расовым традициям, но он был лишь одним из многих государственных деятелей, связанных узами любви с чернокожими женщинами. Пересуды своего времени, показания бывших рабов, семейные предания и анализы ДНК привели к выводу о вероятности того, что у президента Томаса Джефферсона в течение долгого времени также был роман с рабыней Салли Хемингс, получивший в наше время широкую известность. Хемингс стала героиней художественного фильма «Джефферсон в Париже», ей посвящены несколько телевизионных документальных фильмов, книги, статьи, о ней оживленно спорят, причем некоторые участники дебатов намеренно отрицают вероятность того, что любимый президент американцев мог обесчестить память своей жены и унизить себя любовью к этой квартеронке, которая рожала от него одного ребенка за другим. Между тем потомки Салли, воспитанные на семейных воспоминаниях, отчасти основывали свои притязания на родство с третьим президентом США на результатах анализа ДНК, указывавших на то, что по крайней мере одного из своих сыновей, Эстона, Салли зачала от Джефферсона или кого-то из его родственников.

Матерью Салли Хемингс была Бетти Хемингс, дочь англичанина, капитана Хемингса, и чернокожей рабыни Бетти, принадлежавшей богатому рабовладельцу Джону Уэйлсу. Уэйлс взял Бетти Хемингс к себе в дом в качестве служанки. Бетти стала его любовницей и родила от него шестерых детей, в том числе и Салли, которая появилась на свет в 1773 г. Когда в 1774 г. Уэйлс умер, его законная дочь Марта Уэйлс, позже вышедшая замуж за Томаса Джефферсона, унаследовала сто тридцать пять принадлежавших ему рабов, включая свою сводную сестру Салли Хемингс.

Когда ее рабы прибыли в Монтичелло, поместье Джефферсона, Марта взяла малышку Салли и других своих сводных сестер в дом, чтобы воспитать из них дельную прислугу. В 1782 г. после тяжелой и продолжительной болезни Марта умерла. Девятилетняя Салли и ее мать находились в комнате Марты, когда та со слезами на глазах высказала пожелание о том, чтобы ее дети никогда не подчинялись мачехе. «Держа ее руку в своей, – вспоминал сын Салли, Мэдисон Хемингс, – мистер Джефферсон торжественно пообещал ей, что никогда снова не женится. И он никогда больше не женился»9.

Но после окончания периода траура, когда Джефферсон без устали и без цели ходил пешком или долго ездил верхом, пребывая в печали, он влюбился, причем это повторялось снова и снова, и объектами его чувств оказывались совершенно неподходящие женщины. В их число входила Бетси Уокер, жена его соседа и друга, и Мария Козуэй, жена английского художника Ричарда Козуэя.

Салли Хемингс тем временем подрастала. К 1787 г. она стала очаровательной девушкой со светлой кожей и прямыми волосами по пояс. Она была настолько привлекательна, что обитатели Монтичелло называли ее «красотка Салли». По воспоминаниям современника, ее отличал покладистый характер, и физически она выглядела вполне взрослой.

Приехав в Париж летом 1787 г., Салли пленила всех, с кем познакомилась, и, вполне возможно, обольстила самого Джефферсона. Одинокий мужчина, поклявшийся не вступать в брак до конца своих дней, он проводил долгие часы, сочиняя страстные письма Марии Козуэй. Джефферсон приехал во Францию совсем недавно – американское правительство поручило ему вести переговоры о торговых договорах, а в 1785 г. назначило его послом в этой стране. Примерно в то время, когда во Францию приехала его дочь Полли со своей компаньонкой Салли, он внезапно прекратил писать любовные письма.

Джефферсон тепло заботился о Салли. Благодаря нему она получила хорошее образование на французском языке, он побеспокоился о том, чтобы ей сделали дорогую прививку от оспы, и накупил Салли новых платьев. Возможно, Джефферсон был так внимателен к Салли потому, что полюбил ее и со временем собирался дать ей свободу, или потому, что не хотел, чтобы она сошлась с Джеймсом, его братом и начальником, с которым он приехал в Европу. Салли, которая во Франции забеременела, действительно воспользовалась своим статусом свободной женщины в этой стране, чтобы заручиться обещанием Джефферсона освободить ее детей из рабства по достижении ими двадцати одного года.

У сына Салли, Тома, была светлая кожа, и когда в 1789 г. Джефферсон вернулся в Америку, он опасался, что его политические противники предъявят ему претензии в том, что он приходился мальчику отцом. У Джефферсона имелись на то основания. Его коллега по кабинету и политический соперник Александр Гамильтон постоянно подвергался публичному порицанию за роман с замужней женщиной по имени Мария Рейнольдс. Долговременная же связь с рабыней в его собственных владениях могла дать политическим противникам Джефферсона – позже так и случилось – повод для его суровой критики.

По неясным теперь причинам с января 1794-го по февраль 1797 г. Джефферсон уединенно жил в Монтичелло. Он перестал интересоваться политикой, не читал газеты, занимался только семьей, фермой и рабами. В их число входила и Салли, которая к тому времени родила еще несколько детей. Однако в отличие от Томаса Тистлвуда, который детально описывал свои отношения с Фиббой, Джефферсон не оставил никаких свидетельств об отношениях с Салли. В перечне рабов и документах о распределении продуктов питания и необходимых для жизни вещей нет отметок, подтверждающих, что Салли и ее дети пользовались какими бы то ни было привилегиями. Тем не менее в образе жизни Джефферсона есть намек на какую-то тайну. Только Салли могла делать уборку у него в спальне, которая одновременно служила кабинетом, – всем остальным он запрещал заходить в его sanctum sanctorum[40]. Другим красноречивым фактом – его подтверждают записи в «Фермерской книге» – является то, что Джефферсон всегда присутствовал там, где находилась Салли, за девять месяцев до рождения всех семерых ее детей со светлой кожей, а также то, что она никогда не беременела в его отсутствие.

Соседи Джефферсона постоянно повторяли слухи о том, что Салли его сожительница. Весной 1801 г. недруг Джефферсона, журналист Томас Кэллендер, начал за ним следить. Он обнаружил, что 26 апреля Салли родила светлокожую дочку, которой дали имя Харриет в память о маленькой девочке, умершей четыре года назад. Подлец Кэллендер решился на шантаж. Джефферсон дал ему пятьдесят долларов, но после того, как он не смог посодействовать Кэллендеру в получении должности почтового служащего, тот сообщил новость о Салли в газете «Ричмонд рекордер». Он, в частности, писал: «Хорошо известно, что [Джефферсон]… держит и держал при себе много лет в качестве сожительницы одну из своих рабынь. Ее имя САЛЛИ… С этой девкой, Салли, наш президент прижил нескольких детей»10.

Журналисты, стоявшие на стороне Джефферсона, возражали, указывая, что отцом детей Салли являлся другой белый мужчина. Они отмечали: «Разве странно… что у слуги господина Джефферсона, ежедневно занятого повседневными делами семьи в таком же доме, как и тысячи других, где находят прибежище так много странников, родился ребенок-мулат? Конечно, нет»11. Сам Джефферсон не делал официальных заявлений, а в частном порядке все отрицал. «Нет такой истины, которой я боялся бы или хотел скрыть от всего света», – писал он политику Генри Ли 15 мая 1826 г. и то же самое повторял многим своим друзьям12. Тем временем, в связи с отсутствием публичного опровержения Джефферсона, Кэллендер злорадно писал: «Джефферсон на глазах своих двух дочерей послал в кухню, а может быть, в свинарник, за этой соблазнительницей цвета красного дерева, за этой черномазой девкой и ее мулатским выводком»13.

В лагере противников Джефферсона стала популярна частушка на известный мотив «Янки Дудль»:

Из всех девиц, что на лугах, В горах, в долинах знали, Что краше нету в тех краях, Чем в Монтичелло Салли. Янки Дудль – ты простак? Кто может с ней сравниться? Рабов немало просто так У ней может родиться14.

В одной злобной балладе Салли назвали «лживой эфиопкой», ей перерезали горло от уха до уха и отрезали язык. Потом останки ее в телеге увезли в преисподнюю, где горит адское пламя. В другом, более мягком стихотворении Салли называют «черной Аспазией»15. Еще один автор, настроенный против Джефферсона, писал, что Салли жила в собственной комнате, имела высокий статус и состояла в близких отношениях с Джефферсоном. Эти сведения приводились как свидетельства того, что она была его любовницей, хотя также могли быть отражением ее статуса сводной сестры покойной жены Джефферсона Марты. Вместе с тем каждая из этих гипотез могла объяснить, почему дети Салли находились на положении привилегированных рабов и жили в большом доме в помещениях, предназначенных для белой семьи.

Как бы то ни было, у каждого ее ребенка был отец. Если им был Джефферсон, он не считал нужным давать им что-то еще, кроме практического образования. В подростковом возрасте детей Салли обучали ремеслам. Когда им исполнялся двадцать один год, те, у кого кожа была достаточно светлой, чтобы они могли сойти за белого, покидали Монтичелло не как беглецы или вольноотпущенные рабы, а как свободные белые люди. Джефферсон никогда потом не пытался их найти, а если становилось известно, где они находились, не стремился вернуть их обратно.

Сын Салли Беверли ушел из Монтичелло, так сказать, пересек Рубикон, отделявший его от белой расы, и женился на белой женщине. Джефферсон заплатил Харриет за билет до Филадельфии, и обратно она не вернулась. Ее брат Мэдисон (названный в честь Долли Мэдисон[41], гостившей в Монтичелло, когда он родился) писал в своих воспоминаниях, что Харриет тоже принимали за белую и что она вышла замуж за белого мужчину. Друг семьи Джефферсонов, Луиза Матильда Кулидж, подтвердила, что четверо детей Салли просто ушли из Монтичелло и не вернулись обратно. Мэдисон и Эстон, другой сын Салли, которого недавно причислили к семейству Джефферсона на основе анализа ДНК, были приверженцами своего негритянского наследия. Они женились на негритянках и обосновались в негритянской общине, где жили их жены.

К концу жизни Джефферсон указал в завещании, что пятеро рабов – сыновья Салли Мэдисон и Эстон и трое других ее родственников – должны получить вольную, когда им исполнится двадцать один год. Салли он не освободил и не обеспечил ее материально по завещанию. Если он поступил так из стремления не давать политическим оппонентам оснований для обвинений его в связи с Салли, то это говорит о том, что Джефферсон принес ее в жертву ради сохранения собственной репутации. Как бы то ни было, два года спустя после его смерти, последовавшей 4 июля 1826 г., его белая дочь Марта освободила Салли от рабской зависимости16.

Салли Хемингс прожила еще десять лет в арендованном доме вместе с Мэдисоном и Эстоном. Когда она умерла, они похоронили ее на афроамериканском кладбище. Ее история стала известна благодаря жизнеописаниям ее выдающегося хозяина. Однако много дополнительной (хоть и отрывочной) информации можно найти в газетах того времени и в письмах современников Салли – журналистов, политиков, ее друзей, родственников, а также в письмах бывших рабов, в частности ее сына Мэдисона и другого, не имевшего к ней отношения раба, жившего в Монтичелло, по имени Израиль Джефферсон. Сама Салли не оставила ни дневников, ни писем. До нас дошли лишь описания отдельных эпизодов ее жизни в воспоминаниях ее сына.

Сегодня мы не можем с полной уверенностью говорить о том, что Салли Хемингс состояла в любовных отношениях с Томасом Джефферсоном, хотя кровное родство с ним Эстона свидетельствует в пользу этой версии. Очевидно, однако, что злобные нападки современников Джефферсона подчеркивают презрение и страх, которые вызывали отношения между рабовладельцами и их любовницами-рабынями. Если третий президент США любил рабыню, в жилах которой текла негритянская кровь, тем самым он молчаливо отрицал распространенные в современном ему обществе представления о врожденной неполноценности чернокожих, которые оправдывали само существование рабовладения как общественного института.

Джулия Фрэнсис Льюис Диксон17

Рабыня Джулия Фрэнсис Льюис Диксон была любовницей своего хозяина, который обожал их совместную дочь Аманду Америку Диксон и сохранил память о ней и ее матери в исторических записях. Сведения о Джулии мы также находим в ее собственных показаниях, которые она давала во время грязного судебного процесса, когда семьдесят девять родственников ее покойного хозяина оспаривали доставшееся Аманде огромное наследство.

Джулия родилась 4 июля 1836 г. Она была дочерью рабыни и Джо Льюиса – мужчины испанских кровей со смуглой кожей, который, как Джулия рассказывала внукам, «считался белым». В феврале 1849 г. Джулия была миниатюрной двенадцатилетней девчушкой с кожей цвета меди, мягкими кудрявыми волосами и красивыми зубками. Она принадлежала Элизабет Диксон – матери Дэвида Диксона, самого богатого гражданина округа Хэнкок в штате Джорджия. Джулия была любимицей Элизабет. Она работала горничной в главной усадьбе, а ее комнатка находилась в маленьком доме, расположенном во дворе усадьбы Диксонов. (Большинство не имевших таких привилегий рабов жили в двухэтажном бараке, который называли «домом черномазых».)

Диксоны – овдовевшая Элизабет, которой тогда было семьдесят два года, и трое ее не состоящих в браке детей, Дэвид, Рута и Грин – жили все вместе. Дэвид, любимый сын Элизабет, сам, без посторонней помощи создал семейное состояние. К 1849 г. он владел 2010 акрами земли и пятьюдесятью тремя рабами. Формальное образование у него было невысокое, но его недостаток компенсировался любознательностью и наблюдательностью. Партнеры и конкуренты считали его знающим, но самоуверенным человеком, не допускавшим возражений, слово которого было законом.

Как-то в февральский полдень Дэвид проезжал верхом по полю, на котором играла Джулия. Он подъехал и, покоренный ее прелестью, поднял девочку с земли, усадил в седло, увез и изнасиловал. (Спустя годы он признал, что «дал промашку», изнасиловав ее.) Джулия от него забеременела и поздней осенью родила девочку, которой Дэвид и Элизабет дали эффектное имя Аманда Америка Диксон.

С самого ее рождения Дэвид души не чаял в своей светлокожей дочурке. Как только Джулия отняла ее от груди, он забрал у нее девочку, и они с матерью воспитывали ее так, как считали нужным. Аманда стала мисс Манди даже для Джулии, и большую часть времени девочка проводила в спальне, которую делила с бабушкой. По ночам она спала в специальной кроватке на колесиках, которую днем закатывали под большую кровать Элизабет. Дэвид чрезвычайно привязался к Аманде и всячески ее баловал. Он велел купать ее в коровьем молоке, поскольку в то время считалось, что от него становится светлее кожа. Он нанял преподавателя, который обучал ее чтению и письму, хоть его родных сестер никогда этому не учили. Аманда читала художественную литературу, ей давали уроки игры на фортепьяно, ее холили и лелеяли, оберегали, пылинки с нее сдували.

И тем не менее, как это ни парадоксально, она оставалась рабыней. «Черный кодекс» Джорджии запрещал освобожденным рабам оставаться в штате. Так что единственная возможность для Элизабет Диксон и ее сына сохранить около себя их любимую Аманду состояла в том, чтобы не давать ей вольную.

Все это время, подметая в доме Диксонов полы, штопая им одежду, прислуживая за столом, Джулия каждый день видела свою дочь. Она должна была рассыпаться мелким бисером перед собственным ребенком и наблюдать за тем, как девочка превращается в белую, изящную и вполне образованную папенькину дочку. По словам ее потомков, сохранивших в семейных преданиях воспоминания Джулии, она никогда не простила Дэвиду того, что он ее изнасиловал, и мстила за это, управляя им «железной рукой»18.

«Железная рука» Джулии (но не основная ее обида) была скорее желаемой ею, чем действительной. Свидетельства из разных источников указывают на то, что между Джулией и Дэвидом сложились отношения взаимной привязанности, в силу которых она заняла главенствующее положение в хозяйстве Диксонов. Ее разлучили с Амандой, но во многих других отношениях Дэвид обращался с ней как с женой, которой у него никогда не было. Он без тени смущения целовал ее на глазах у других рабов или поддерживал, когда она слезала с коня. Часто они с Джулией сидели подле камина или в спальне Дэвида, обсуждая домашние проблемы, его соображения по поводу агротехнических новшеств и планов, реализация которых со временем принесла ему известность.

По мере того как здоровье Элизабет ухудшалось, еще молодая Джулия и другая рабыня, Люси, брали на себя многие из ее обязанностей, в частности получили ключи от кладовых, где хранились сахар, виски, мясо, одежда и лекарства, а также стали присматривать за кухней, бесперебойная работа которой считалась делом особой важности. Кроме того, Дэвид передал в ведение Джулии некоторые финансовые операции, касавшиеся арендаторов и торговцев. Складывается впечатление, что она стала волевой и энергичной женщиной, участвовавшей в создании и деятельности империи Диксона. Она уважительно относилась и чувствовала очевидное влечение к человеку, ставшему отцом Аманды и определившему ее собственную руководящую роль в его жизни и его мире.

После того как он ее изнасиловал и вскоре она стала матерью, сексуальные отношения между ними продолжались. Однако ее никак нельзя было считать верной рабыней-любовницей. Она открыто сожительствовала с другим рабом Диксона – Джо Брукеном, от которого в 1853 г. родила дочь Джулиану. Тринадцать месяцев спустя Джулия переспала с Юбэнксом, белым знакомым Диксонов, носившим прозвище Док. Дэвид, видимо, спокойно относился к этим связям, поскольку не упрекал и не наказывал за них Джулию, наоборот, он даже наделял ее более широкими правами в своем домашнем хозяйстве.

По мере того как Джулия взрослела, много и хорошо работала, выстраивала отношения с Дэвидом, Джо и Доком, Дэвид богател и становился все более известным за счет агротехнических нововведений. К 1860 г. он лично владел уже 150 рабами. Сельскохозяйственные журналы публиковали его радикальные теории о правильном землепользовании путем активного применения удобрений, ротации севооборота, неглубокой вспашки и смены посевных культур – совокупность таких мер, по его мнению, могла привести к хозяйственной независимости. Рабов, как он полагал, следовало обучать более эффективным методам работы, что должно было приводить к росту их гордости и вместе с тем к увеличению производительности труда. «Я за пять минут научил раба собирать на сто фунтов больше хлопка в день, чем раньше, и он продолжит в этом совершенствоваться», – писал Дэвид19.

Как явствует из послевоенного свидетельства одного раба, сам Дэвид не всегда делал то, чему учил других. Юла Янгблад, внучатая племянница Джулии, вспоминала, что Дэвид вводил дисциплинарные меры, применявшиеся к рабам надсмотрщиками, которые не гнушались привязывать их к столбу для порки. «Когда я думаю о тех временах, мне остается только улыбаться, чтобы не разрыдаться», – говорила Юла20.

Но когда дело касалось Аманды, сам факт того, что Дэвид жил вместе со своей дочерью, в жилах которой текла кровь цветной рабыни, служил вызовом обществу его времени. Когда гости спрашивали, должны ли они садиться вместе с ней за обеденный стол, Дэвид обычно кричал: «Если вы собираетесь обедать здесь, то да, черт подери!»21

По крайней мере одному своему знакомому он признался в том, что Аманда – его дочь. Другой гость, доктор Е. В. Альфренд, позже, давая показания в суде, сказал, что, поскольку Аманда похожа на Дэвида, он расспрашивал Джулию о том, кто родители девочки. Джулия неохотно ответила, что Аманда ее дочь. «Я сказал ей, что так и думал, и спросил ее, кто отец ее дочери», – вспоминал доктор Альфренд. Джулия колебалась, но потом призналась, что это господин Дэвид22.

В определенном смысле рабство упрощало развитие отношений Джулии и Дэвида: не важно, насколько волевым человеком она была (в любом случае, его воля была сильнее), не важно, насколько сильна была его привязанность к ней, и не важно, насколько двойственными и противоречивыми были ее чувства к нему, так как Дэвид, повелитель и хозяин Джулии, обладал абсолютной властью. И хоть Джулия горевала, когда у нее отняли Аманду, она полностью одобряла то воспитание, какое Дэвид и Элизабет дали ее ребенку.

Мы располагаем весьма скудной информацией о жизни Джулии, к тому же она запутана и противоречива, хотя вполне точно может отражать ее восприятие себя самой. Например, хоть все, кто ее знал, отзывались о ней как о чернокожей рабыне, Джулия говорила своим внукам, что она португалка (очевидно, она имела в виду своего отца, которого также называла «испанцем») и что в жилах ее нет ни капли негритянской крови.

Не сохранилось никаких свидетельств о том, что происходило с Джулией в период, предшествовавший Гражданской войне, когда возросла вероятность отделения Юга и усилились волнения среди рабов. Она, должно быть, трагично воспринимала свой статус рабыни, одновременно осознавая, что ее собственная безопасность и благополучие ее дочери зависят от благосостояния Дэвида Диксона, создававшегося трудом рабов.

У Дэвида такое моральное противоречие отсутствовало. В ходе Гражданской войны он «в ущерб себе» поддерживал конфедератов, снабжая их хлопком, беконом, зерном и крупными суммами денег. В результате состояние семьи Диксонов таяло с каждым днем. В 1863 г. в Джорджию прибыл генерал армии северных штатов Уильям Т. Шерман и оккупировал округ Хэнкок. Хоть он и не разрушил дом Дэвида – якобы потому, что там находилась престарелая Элизабет Диксон, – солдаты Шермана забрали с собой сотни кип хлопка, заготовленное про запас зерно, пятьдесят пять мулов и сельскохозяйственные машины. Плантация Дэвида была разрушена, правда, Джулии удалось спасти столовое серебро Диксонов, которое она закопала до того, как его смогли растащить солдаты.

Двадцатого августа 1865 г. Гражданская война завершилась. Рабы Диксона, включая Джулию, стали свободными людьми, но Джулия осталась с Диксонами. Возможно, принять это решение ее в основном побудило желание находиться рядом с Амандой, которая никогда не оставила бы любимого отца. Кроме того, положение рабыни не казалась Джулии совсем уж плохим, а после войны она, должно быть, считала, что жизнь может стать лучше. Вместе с тем она, видимо, думала, что никогда не сможет найти себе где-нибудь такое же ответственное и престижное (в своем роде) занятие, как работа домоправительницы в хозяйстве Дэвида. К 6 августа 1864 г., когда Элизабет Диксон умерла, Джулия стала подлинной хозяйкой разоренной плантации Диксона.

В возрасте двадцати девяти лет Джулия также готовилась стать бабушкой, потому что Аманда забеременела от своего двоюродного брата Чарльза X. Юбэнкса, белого племянника Дэвида. Из-за суровых законов штата Джорджия, направленных против смешанных браков, Аманда не могла выйти замуж за Чарльза, но они вместе поселились на расположенной неподалеку плантации, которую, не исключено, помог им приобрести Дэвид. Сына они назвали Джулианом, очевидно, в честь его бабушки Джулии.

Дэвид, как всегда решительный и изобретательный, несмотря на разорение, принялся заново создавать состояние. Он попросил прощения у правительства Соединенных Штатов, что было необходимой формальностью для возврата ему имения, и заявил – как и должен был сделать, – что «с рабством покончено навсегда»23. Однако дома он открыто высказывал по этому поводу сожаление, поскольку, как и все бывшие рабовладельцы, после войны столкнулся с катастрофической нехваткой рабочей силы, так как чернокожие мужчины искали более привлекательную работу, чернокожие женщины стали хозяйками в собственных домах, а чернокожие дети обрели право на детство. Несмотря на эти проблемы, Дэвид продолжал упорно работать и добился успеха, производя плуги и «состав Диксона» – удобрение, которое он продавал с приличной прибылью.

В жизни Джулии произошел новый поворот. Вскоре после того, как Аманда родила второго сына, Чарльза, она неожиданно вернулась домой и сказала: «Я хочу жить с тобой, папуля»24. Дэвид принял ее и построил для нее, Джулии и внуков большой дом в трехстах ярдах от собственного скромного жилища. Он сделал так, что они стали юридическими хозяевами дома, оформив договор купи и-продажи, в котором семь восьмых стоимости дома принадлежали Аманде и одна восьмая – Джулии. Впервые с младенчества Аманды Джулия получила возможность жить вместе со старшей дочерью, а ее младшая дочь Джулиана с семьей жила в собственном доме, расположенном неподалеку.

Дэвид совершил еще один поступок, который стал сюрпризом для Джулии. В возрасте шестидесяти двух лет он скоропалительно женился. Его супруга, Клара Харрис, была всего на три года старше Аманды. Брак оказался несчастливым с самого начала, поскольку хорошо образованной и состоятельной красавице-южанке пришлось поселиться в меньшем из двух домов на территории плантации, а в лучшем и большем доме жила цветная любовница ее мужа, его дочь и два внука, которых он любил без памяти. Брат Клары, Генри Харрис, давая позже показания, говорил, что Дэвид был щедр с его сестрой. Он предоставил в ее распоряжение экипаж, который запрягали парой вороных лошадей, и тратил на нее деньги без счета. Он также нанял архитектора, чтобы тот спроектировал особняк стоимостью тридцать тысяч долларов, но, по словам Генри Харриса, когда Клара лучше поняла, как обстоят дела на плантации, она решила, что ничего нового там строить не стоит.

Клара никогда не была счастлива, рассказывал на суде Харрис, но вовсе не потому, что Дэвид к ней плохо относился. Клара с мужем были просто несовместимы: городская девушка, привыкшая к активной социальной жизни, на плантации она чувствовала себя несчастной. Кроме того, у нее оказалось слабое здоровье. Генри не добавил к этому, что Дэвид не скрывал своей привязанности к Джулии, Аманде, Джулиану и Чарльзу и что Клара не могла это перенести, потому что отношения мужа с любовницей, ее дочерью, рожденной от него, и внуками нередко делали ее, законную жену, объектом насмешек.

Джулия, видимо, тоже страдала. Пусть даже не мучилась ревностью, тем не менее она наверняка хотела сохранить положение, которое занимала на плантации, беспокоилась о безопасности собственного будущего – и в любом случае, Джулия не могла не опасаться избалованной и требовательной незваной гостьи. Правда, спустя годы она клялась под присягой в ходе судебного разбирательства, на котором оспаривалось завещание Дэвида, что с некоторого времени до заключения этого брака Дэвид уже не вступал с ней в интимные отношения. «Припоминаю, что мы расстались до того, как он женился или стал подумывать о женитьбе», – сказала Джулия на суде25.

Этот брак оказался непродолжительным, потому что Клара скончалась от воспаления легких, не дожив до третьей годовщины свадьбы. Жизнь Дэвида в браке и тяжесть утраты отняли у него много сил. Джулия немало времени проводила в методистской церкви в Черри-хилл, уделяя большое внимание работавшей при ней школе. В 1874 г. она убедила Дэвида, который не посещал богослужений, продать церкви три акра его земли за пять долларов. Дэвид согласился при одном условии: если земля не будет использоваться для нужд церкви и школы при ней или если дороги придут в негодное состояние, то участок возвращается в его собственность. Это трудно было назвать крупной филантропической акцией, но Дэвид сделал именно то, о чем его просила Джулия.

А в целом жизнь Джулии текла без перемен. Она продолжала оставаться доверенной домоправительницей Дэвида, как и раньше, ездила в близлежащую Спарту закупать необходимые припасы и продавать созданные на плантации продукты. Коммерческая деятельность Джулии нередко приводила ее в дом одного из друзей Дэвида, где она всегда отказывалась от приглашений хозяев присоединиться к их семейной трапезе. Она предпочитала принимать пищу вместе с прислугой в кухне. Джулия заслужила репутацию «неподдельно спокойной, безобидной женщины», которая обслуживала гостей Дэвида и скромно себя вела26.

В 1885 г. Дэвид умер. Прильнув к безжизненному телу отца, Аманда простонала: «Теперь я осиротела, теперь я стала сиротой». Потом последовал кошмар, вызванный опротестованием завещания Дэвида его родственниками, поскольку он умер богатым и основную часть состояния оставил Аманде. Семьдесят девять его родственников, считавших себя обделенными, оспаривали завещание, пытаясь доказать, что Джулия оказывала на него слишком большое влияние и заставила его сделать Аманду основной наследницей. Девять месяцев спустя после смерти Дэвида Джулии задавали провокационные вопросы с презрением к ней относившиеся адвокаты ее противников. В зале суда не без злорадства обсуждались реальные и мнимые эпизоды из ее прошлого. Некоторые из них можно было трактовать не в ее пользу – например, когда она была девочкой, Дэвид во время ссоры ударил ее, а Джулия дала ему сдачи; он относился к ней не как к рабыне, а как к жене или любимой; они часто целовались у всех на глазах. Другие предположения – в частности, говорилось о том, что Дэвид рыдал как ребенок, когда Джулия грозила, что бросит его, – скорее всего, не имели под собой никаких оснований.

Для юристов Аманды трудность состояла в доказательстве того, что она была ребенком Джулии и Дэвида, потому что когда он составлял завещание, Джулия не являлась его сожительницей. Их противники заявляли обратное, а именно: она была его сожительницей и в силу этого могла оказывать на него давление. Они подвергали сомнению порядочность Джулии и подрывали доверие к ней. «[Джулиана была] ребенком чернокожего мужчины, ведь так?» – задавал вопрос адвокат противоположной стороны. «Темнокожего мужчины», – уточняла Джулия. «Разве он не был черномазым?» – настаивал адвокат. «Припоминаю, что его называли черномазым», – отвечала Джулия. Адвокаты также оказывали на нее давление в связи с тем, что трех своих детей она родила от трех разных отцов. «Такого рода услуги вы оказывали только этим троим?» – спросили Джулию. «Я никому никаких услуг не оказывала; я никогда не была дурной женщиной», – ответила она с убежденностью в собственной правоте27.

Как ни удивительно, суд оставил завещание в силе, и Аманда оказалась самой богатой цветной женщиной в Джорджии. Несмотря на горе, она, истинная дочь своего предприимчивого отца, сразу же взяла в свои руки контроль над собственной жизнью. Аманда купила в Огасте роскошный особняк с семью спальнями и переехала туда. А в силу «естественной любви и привязанности, которую она чувствует и испытывает к своей матери», Аманда передала Джулии в полную собственность их дом на плантации. Продолжая отдавать должное Джулии, сын Аманды Джулиан и его жена назвали свою первую дочь Джулия Фрэнсис II. (Два года спустя у них родился сын, которого они назвали Дэвид Диксон II.)

Но семейству Джулии были суждены еще большие волнения. Аманда вышла замуж, сохранив за собой полный контроль над полученным наследством. Своему мужу, Натану Тумеру, свободному цветному, она делала щедрые подарки. Однако недуги тела, душевные травмы и семейный скандал (ее второму сыну Чарльзу, хоть он и состоял в браке, вскружила голову четырнадцати летняя дочь его нового отчима, и он попытался ее похитить) крайне ослабили ее, и в 1893 г. в возрасте сорока четырех лет Аманда умерла.

Она скончалась, не оставив завещания. Последовали новые юридические тяжбы. В 1899 г. Джулия и ее подруга Мария Нанн поехали в дом Аманды в Огасте, собрали всю находившуюся там мебель и отправили ее в Спарту, штат Джорджия, где Джулиан, внук Джулии, купил ей замечательный дом, расположенный в роще ореховых деревьев. Джулия выиграла возбужденные против нее судебные дела, и ей позволили сохранить обстановку дома Аманды. Еще она сказала своим молодым родственникам, что велела перезахоронить останки Дэвида Диксона на кладбище в Спарте и возвести на его могиле памятник.

Сожительству Джулии Фрэнсис Льюис Диксон и Дэвида Диксона предшествовало изнасилование, и ее интимные контакты, в частности связь с рабом Диксона, Джо Брукеном, возможно, стали демонстративным проявлением неповиновения ее обидчику.

А может быть, Джулия просто влюбилась. Как бы то ни было, очевидно, что она никогда не сомневалась в своей способности сохранить отношения с Дэвидом.

И тем не менее обстоятельства жизни Джулии были слишком сложными, чтобы принимать простые решения. Ее должно было радовать, что Дэвид предпочитал Аманду всем остальным родственникам, и прежде всего тем из них, которые его за это осуждали. В то же время она видела и слышала, как он обращался с другими рабами – награждал тех, кто с ним сотрудничал, но использовал хлыст, когда раб пытался действовать вразрез с его указаниями. Джулия относилась к числу тех, кто с ним сотрудничал.

Сложнее найти объяснение отношению Джулии к цвету ее кожи и происхождению. Несмотря на то что она, как известно, рассказывала внукам о своей национальной принадлежности, у нее не было оснований полагать, что в жилах ее текла негритянская кровь, – почему же в таком случае она была рабыней? Однако постоянное обсуждение темы рабства, свойственное даже Дэвиду и его белым гостям, которые непрестанно говорили о негритянской проблеме, не могло не оказывать влияния на сознание Джулии. Может быть, она гордилась цветом своей кожи с бронзовым отливом, прямыми, невьющимися волосами, а возможно, надеялась дистанцироваться от изживавшего себя рабства, как будто ее положение было какой-то ошибкой, вызванной темной кожей ее латинских предков. Не исключено, что неожиданная женитьба Дэвида на Кларе Харрис разозлила и напугала Джулию. Ее горе могло проявиться в том, что она никогда не говорила внукам о непродолжительном браке Дэвида. Как и негритянская кровь в ее жилах, недолгая измена Дэвида для нее просто не существовала.

Глубинные противоречия, лежавшие в основании мира Диксонов, вероятно, заставляли Джулию страдать на протяжении почти всей ее жизни. Оглядываясь на прожитые годы, она приходила к заключению, что ей удавалось идти по жизни в этом мире, обходя стороной грозившие ей опасности и сохраняя чувство собственного достоинства, лишь благодаря напускной храбрости, сообразительности, трудолюбию, соблюдению религиозных заповедей и – уже в старости – способности избавляться от тяжелых воспоминаний.

Харриет Джейкобс28

В отличие от Фиббы, Джулии Чинн и Салли Хемингс, бывшая рабыня Харриет Джейкобс рассказала свою историю в собственной книге «Случаи из жизни рабыни». Хотя сторонница отмены рабства Лидия Мария Чайлд отредактировала рукопись и облекла ее в литературную форму, повесть Харриет, опубликованная под псевдонимом Линда Брент, позволила ей рассказать о собственном опыте рабской зависимости и сексуальных связях с белым мужчиной.

Книга Харриет – это повесть рабыни, литературный жанр, который предметно изучается и широко обсуждается. Повесть по определению вызывает недоверие, поскольку написавшая ее рабыня, точнее бывшая рабыня, намеревалась, точнее говоря, страстно желала привлечь внимание широкой читательской аудитории – сторонников отмены рабства, и ей приходилось учитывать опыт и ожидания этих читателей, включая их стремление к достижению «особых, касающихся расовых меньшинств соглашений». Кроме того, автор должна была постоянно контролировать редактора, который компоновал, исправлял, изменял и сокращал материал в соответствии с собственными взглядами и личными предпочтениями.

Повесть, автором которой является рабыня, также несет собственную эмоциональную нагрузку, особенно когда речь идет о запретных сексуальных отношениях с белым мужчиной и о терзаниях, вызванных позором, который они навлекли на Харриет. Чтобы защитить себя, оправдать свое поведение и, возможно, унять пересуды, связанные с детьми-полукровками, рабыня-сожительница, ведущая повествование, имела веские причины отрицать свое стремление к развитию таких отношений или даже удовольствие, которое они ей доставляли. Конечно же, ей было незачем признавать, что она испытывала определенное влечение или привязанность к человеку, который ее соблазнил.

Повествование Харриет следует читать очень внимательно. Оно может дать то, что трудно найти в других произведениях: представление рабыни о ее существовании и о мире с подробностями, касающимися личной жизни и восприятия, времени и места, а также последовательности событий. Более того, повесть Харриет, в частности, прошла испытание временем и была тщательно изучена специалистами.

Харриет Энн Джейкобс была симпатичной девочкой, которая со временем стала красивой женщиной, о чем ей не раз пришлось пожалеть. «Господь даровал ей красоту, но она оказалась для нее величайшим проклятьем, – пишет она о себе в “Случаях…”. – То, что вызывает восхищение в белых женщинах, лишь ухудшает положение рабыни».

Харриет родилась в 1813 г. в Эдентоне, штат Северная Каролина. Отцом ее был плотник по имени Илайджа, а мать, Дилайла, принадлежала хозяевам таверны – Джону и Маргарет Хорниблоу. После смерти Дилайлы в 1819 г. шестилетняя Харриет привязалась к Маргарет Хорниблоу, доброй женщине, научившей ее читать. Незадолго до двенадцатого дня рождения Харриет Маргарет умерла. Когда было зачитано ее завещание, Харриет с удивлением узнала, что вместо обещанного освобождения от рабства ее передали родственнице Маргарет – трехлетней Мэри Матильде Норком.

Маленький мирок Харриет разбился в пух и прах, а новый мир, в котором она оказалась, был грозным и пугающим. Доктор Джеймс Норком, отец Мэри Матильды, оказался грубым человеком с садистскими наклонностями: он преследовал повариху и регулярно порол своих рабов. В первую же неделю жизни в его доме Харриет слышала «сотни ударов, последовательно обрушивавшихся на человека». Жертвой был раб, который (справедливо) обвинял свою жену в том, что она родила светлокожего ребенка от доктора Норкома. В отместку за обвинение Норком выпорол мужчину, а потом продал и его, и его жену, несмотря на то что она умоляла оставить ее в доме. Молодая мать, как замечает Харриет, «забыла, что говорить о том, кто отец ее ребенка, считалось для рабыни преступлением».

К тому времени, когда Харриет исполнилось пятнадцать, Норком постоянно ее преследовал, нашептывал ей «грязные слова», запугивал. Он напоминал ей, что она ему принадлежит и потому он имеет право на ее тело. Несмотря на юность и неопытность, Харриет удавалось противостоять его попыткам лишить ее девственности. Его грубость потрясала ее, а перспектива сожительства с ним повергала девушку в ужас. Она была достаточно наблюдательна и заметила, что после того, как Норкому надоедали «его жертвы», в частности после родов, он продавал их, отсылая как можно дальше, чтобы избежать ревности жены и ехидных пересудов соседей. И тем не менее Харриет было непросто не допускать его до себя. Он не пытался применять к ней физическую силу, но постоянно продолжал ее домогаться.

Вместе с тем Харриет приходилось иметь дело с миссис Норком – второй женой доктора, которая была значительно моложе его и не могла перенести страсть мужа к рабыне. Миссис Норком стала заклятым врагом Харриет, их отношения переросли в банальную ситуацию, при которой обманутая мужем белая жена живет в одном доме с несчастной рабыней, которая, сама того не желая, является причиной ее несчастий.

С едва сдерживаемой яростью Харриет описывала миссис Норком как раздражительную мнительную женщину, которая, удобно устроившись в мягком кресле, наблюдала, как секли хлыстом рабынь до тех пор, пока из открытых ран не начинала сочиться кровь. Если обед подавали с опозданием, она плевала в кастрюли, чтобы повариха с детьми не могли доесть остатки пищи. Она разлучила повариху, готовившую на семью, с ее грудным ребенком. Она заставляла Харриет босиком ходить по снегу.

Ничего не может быть хуже, писала Харриет, чем жить в доме, обитатели которого ведут междоусобную войну. «Я бы лучше померла от тяжелой работы на хлопковой плантации, чтобы найти покой в могиле, чем жить под одной крышей с безнравственным хозяином и его ревнивой женой», – писала она.

Доктор Норком продолжал преследовать Харриет. Он заставлял ее стоять рядом с ним, отгоняя насекомых, а сам, медленно потягивая чай, прельщал ее замечательными возможностями, которых она лишалась, продолжая им пренебрегать. При этом он говорил, что убьет ее, если она хоть слово об этом скажет миссис Норком. А миссис Норком уже была очень подозрительной. Не случайно поэтому доктор запретил ей бить красивую молодую рабыню.

Доктор Норком тем временем все настойчивее стремился к совращению девушки. Он перенес кроватку своей четырехлетней дочери к себе в спальню и стал настаивать на том, чтобы Харриет оставалась на ночь с Мэри Матильдой. Это привело его к яростной стычке с миссис Норком, которая после ссоры с мужем пришла к Харриет с Библией, велела ей поцеловать «эту святую книгу, поклясться пред Господом» и рассказать ей всю правду. Харриет звонким голосом отрицала свою вину в каких бы то ни было прегрешениях. Миссис Норком посадила ее на табурет, посмотрела на нее в упор и сказала: «Ты пред Господом заявила о своей невиновности. Берегись, если ты меня обманула!.. А теперь расскажи обо всем, что происходило между твоим хозяином и тобой».

Поддавшись бурному порыву чувств, Харриет обо всем ей рассказала. Слушая историю о нарушении супружеских обетов, миссис Норком краснела, бледнела и стонала от нестерпимой душевной боли и оскорбленного чувства собственного достоинства. Харриет была тронута до глубины души. «Мне достаточно было услышать от нее лишь одно доброе слово, чтобы я упала к ее ногам», – писала она.

Миссис Норком обещала защитить Харриет, и ей удалось предотвратить намерение доктора Норкома заставить рабыню ночевать с ним в одной комнате. Однако миссис Норком была «не очень благородной женщиной и не вполне умела владеть своими страстями», поэтому ее постоянно одолевали недоверие и ненависть. По ночам она крадучись входила в комнату Харриет и пристально на нее смотрела. Иногда она, как доктор Норком, шептала на ухо Харриет всякие гадости, чтобы посмотреть, как девушка отреагирует. Вскоре Харриет стала опасаться за свою жизнь.

Все это трудное время Харриет продолжала хранить молчание. Она ни о чем не рассказывала бабушке – Молли Хорниблоу, жившей в городе свободной женщине, которая несколько раз пыталась выкупить внучку. (Доктор Норком всегда отказывал. Харриет – рабыня его дочери Мэри Матильды, говорил он, и потому у него нет юридических прав на ее продажу.) Оставшись с Харриет наедине, доктор Норком укоризненно ей говорил: «Разве я не взял тебя в дом, не сделал подружкой своих собственных детей? Разве я относился к тебе как к негритянке? Я никогда не позволял тебя наказывать, даже тогда, когда твоя хозяйка хотела доставить себе этим удовольствие. И чем ты мне за это отплатила, неблагодарная девочка!» А если Харриет начинала плакать, он ее утешал: «Бедное дитя! Не плачь, успокойся!.. Бедная глупая девочка! Ты сама не знаешь, что для тебя хорошо. Я бы тебя холил и лелеял. Я бы из тебя настоящую даму сделал. А теперь иди и подумай о том, что я тебе пообещал».

Харриет подумала, и ее отрезвили выводы, к которым она пришла. «Женщины Юга часто вступают в брак с мужчинами, зная, что те являются отцами многих детишек-рабов [у самого доктора Нортона было одиннадцать таких отпрысков]… Они рассматривали таких детей как собственность, как ходовой товар, как свиней на плантации; при этом они часто давали понять, что не шутят, отдавая таких детишек в руки торговцев рабами, как только это становилось возможным, чтобы поскорее от них избавиться», – писала она. Конечно, бывали «достойные исключения» из этого правила, когда белые женщины заставляли своих мужей освобождать рабов, «с которыми они состояли в родительских отношениях». Миссис Норком, однако, к числу таких женщин не относилась. Если бы Харриет стала любовницей доктора Норкома, продажа ее детей была бы лишь вопросом времени, и ее существование превратилось бы в сущий ад.

Неизменное сопротивление, которое Харриет оказывала Норкому, вовсе не означало, что она не обращала внимания на других мужчин. Она полюбила своего давнего друга – свободного плотника, который сделал ей предложение и намеревался ее выкупить. Но Харриет знала, что Норкомы не согласятся ее продать, а замуж позволят ей выйти только за раба. Когда другая их рабыня попросила разрешения выйти замуж за свободного цветного, миссис Норком ответила ей: «Я с тебя шкуру спущу и прикажу засолить, дорогая моя, если ты мне об этом скажешь еще хоть раз. Или ты полагаешь, что я позволю тебе ухаживать за моими детьми и детьми этого черномазого одновременно?» Тем не менее Харриет с трепетом попросила у доктора Норкома разрешения выйти замуж. «Ты любишь этого черномазого?» – резко спросил он.

«Да, сэр», – кивнула она. Ее ответ вызвал у него приступ ярости, сопровождавшийся потоком брани, и впервые доктор Норком ударил ее и назвал проклятьем его жизни.

Почти целую неделю после этого доктор Норком смотрел на нее зверем, но молчал. Потом сказал ей, что расходится с женой и переезжает в Луизиану с несколькими рабами, в числе которых может оказаться и она. После того как этот план сорвался, он обругал и избил Харриет, когда увидел, как она на улице говорила со своим молодым человеком. В отчаянии Харриет попросила возлюбленного перебраться в свободный штат, сказав, что вскоре приедет к нему вместе со своим братом.

Однако бегство оказалось невозможным. Харриет находилась под постоянным наблюдением, у нее не было денег, а бабушка резко воспротивилась этому замыслу. В конце концов Харриет отказалась от мечты о воссоединении с другом-плотником и избрала для себя иной путь.

За годы, прожитые под одной крышей с Норкомами, она столько раз подвергалась сексуальным домогательствам и так часто сталкивалась с неприглядными сторонами жизни, что еще в сравнительно раннем возрасте перестала быть наивной девочкой. «Я знала, что делаю, и делала это умышленно», – позже писала Харриет. Она так говорила о том, что стала любовницей белого человека, который, как ей казалось, мог выкупить ее у Норкомов.

Любовником Харриет стал Сэмюэль Тредуэлл Сойер – молодой неженатый юрист, знакомый с ней и с ее бабушкой. Подраставшая Харриет все больше нравилась Сойеру, который нередко посылал ей записки. «Я была бедной рабыней, мне тогда было всего пятнадцать лет», – напоминала она читателям. Через некоторое время в сердце у нее возникли «более нежные чувства» по отношению к молодому юристу, хотя эта привязанность сочеталась с желанием «мести и расчетливым интересом… преувеличенным самолюбием и искренней признательностью за доброту». При этом, рассуждала Харриет, «тот факт, что она вызывала интерес у неженатого мужчины, которому не принадлежала, льстил гордости и чувствам рабыни, если, несмотря на тяжелое положение, у нее сохранялось чувство гордости». И добавляла: «Кажется, что менее унизительно отдаться самой, чем уступить принуждению».

Так вот, в силу совокупности этих причин Харриет вступила в интимные отношения с Сойером, хотя нигде не упоминала о том, когда и где это произошло. Их отношения нельзя назвать безоблачными. Она беспокоилась о том, что ее «аморальность» заставит страдать бабушку Молли, и надеялась, что пожилая женщина ничего об этом не узнает. Потом Харриет обнаружила, что беременна, и в недалеком будущем это было чревато новым скандалом.

Все за исключением самого доктора Норкома (и, конечно, Сэмюэля Сойера) были уверены в том, что отцом ребенка был доктор Норком. Но Харриет знала: он накажет ее, потому что не имел отношения к ее беременности, а миссис Норком накажет ее, будучи уверенной в том, что она зачала от ее мужа. Харриет надеялась найти убежище или, по крайней мере, сочувствие у бабушки. Вместо этого Молли сорвала с пальца обручальное кольцо покойной матери Харриет, сказала ей, что она покрыла себя позором, а потом прокричала: «Убирайся и забудь дорогу в мой дом!» Напуганная и пристыженная, Харриет пошла к подруге и рассказала ей эту прискорбную историю. Подруга, имя которой не упоминалось, вступилась за Харриет перед Молли и рассказала той, что пришлось пережить ее внучке в доме Норкомов. Не простив Харриет полностью, Молли позволила ей вернуться в свой дом. Но она потребовала от внучки рассказать ей, почему Сойер, согрешивший вместе с ней, разбил жизнь ее «единственного сокровища», если мог взять себе в любовницы любую другую рабыню. Сам Сойер заверил Молли в том, что будет заботиться о Харриет и их ребенке. Он даже постарается их выкупить, добавил молодой юрист.

Доктор Норком навестил Молли и Харриет, он даже позволил ей остаться у бабушки, но только потому, что миссис Норком запретила ей возвращаться к ним в дом. Основное же его намерение состояло в том, чтобы выяснить, кто является любовником Харриет – не тот ли это плотник, замуж за которого он запретил ей выйти? Харриет с горечью ему ответила: «Я согрешила против Господа и себя самой, но не против вас».

«Будь ты проклята! – проворчал доктор Норком. – Я мог бы все твои кости переломать! Ты себя впустую растратила на какого-то никчемного мерзавца… Ну-ка быстро говори, кто отец ребенка – белый или черный?»

Испуганная и смущенная, Харриет замялась. «Ты его любишь?» – настойчиво продолжал Норком. «Я рада хотя бы тому, что не презираю его», – проговорила она. Такой ответ очень не понравился доктору Норкому. Он пригрозил Харриет, что убьет ее, потом пообещал, что, если она порвет со своим любовником, возьмет на себя заботу о ней и ее ребенке. Харриет отказалась, и доктор Норком сказал ей: «Ну ладно, тогда сама пожинай плоды своего беспутства. Никогда не обращайся ко мне за помощью. Ты – моя рабыня и навсегда ею останешься. Я никогда тебя не продам, можешь быть в этом уверена».

Маленький Джозеф родился недоношенным и болезненным ребенком, он несколько недель находился на грани жизни и смерти. Харриет тоже медленно приходила в себя. Ее часто навещал доктор Норком и напоминал ей, что Джозеф тоже его раб.

Норком ревновал так же сильно, как и раньше. Он старался держать Харриет подальше от своего взрослого сына и надсмотрщика, следившего за порядком на плантации. Он винил Харриет в распутстве. Он столкнул ее с лестницы и остриг ее длинные блестящие волосы. Он постоянно оскорблял и унижал ее. Однажды, чтобы ей досадить, он посадил в тюрьму ее брата. А тем временем ее тайный любовник Сэмюэль Сойер, как только подворачивалась возможность, тайком наведывался к ней, обнимал Джозефа и утешал Харриет. Но дать свою фамилию сыну Сойер не мог, потому что Джозеф оставался собственностью дочери доктора Норкома.

Прошло четыре года. Харриет вернулась в дом Норкома, все это время она продолжала тайно стремиться к воплощению в жизнь своих замыслов. В восемнадцать лет она родила дочь Луизу Матильду. Харриет признавалась в том, что ее чувства к Сойеру так никогда и не переросли в бурную страсть, с какой она относилась к своему первому возлюбленному, хоть она испытывала к нему глубокую симпатию и благодарность. Кроме того, писала она, «когда власть любовника определяется лишь добротой и привязанностью, возникает чувство, сходное с ощущением свободы».

Второй ребенок Харриет служил доказательством продолжения ею интимных отношений с неизвестным белым соперником. Доктор Норком рвал и метал. «Рабство ужасно для мужчин, но оно неизмеримо ужаснее для женщин, – писала Харриет. – Помимо общих для всех рабов тягот, они переживают свои невзгоды, свои страдания и свои горести». Ей пришлось тайком крестить Джозефа и Луизу Матильду, когда доктор Норком, запретивший ей это делать, уехал из города.

В 1835 г. в наказание за отказ стать его сожительницей Норком послал Харриет на плантацию. Кроме того, он заявил, что осложнит жизнь Джозефа, поскольку собрался его продать. Харриет тщательно продумала план побега. Она решила бежать одна, а потом Сойер должен был выкупить и освободить их детей. Бабушка ей резко возражала. «Никто не уважает мать, бросившую собственных детей, – говорила она внучке. – Если ты их здесь оставишь, счастья тебе не видать как своих ушей».

Харриет проигнорировала предупреждение бабушки. С помощью подруги, рабыни Салли, которая согласилась с тем, что «когда они поймут, что ты ушла, у них пропадет желание причинять детям зло», Харриет приступила к исполнению своего плана. Она спряталась в доме подруги, а потом у бабушки, в небольшом помещении над чуланом. Там было очень неудобно и тесно, нельзя было полностью распрямиться, но никто не стал бы ее искать в этом закутке. Тот же доктор Норком считал, что она бежала на Север, и даже ездил туда, чтобы найти ее и вернуть домой. Свой обман Харриет продумала до мелочей, она даже писала Норкому письма, которые умудрялась пересылать с людьми из разных свободных штатов.

Тем временем Сойер сговорился с работорговцем, который убедил Норкома продать ему детей Харриет, а потом сразу же перепродал их юристу. Для подтверждения подлинности сделки Джозефа и Луизу Матильду посадили в повозку работорговца вместе с другими купленными им рабами, рыдавшими во весь голос, потому что их навсегда разлучали с женами, мужьями и детьми. Для семьи Харриет (но не для других) этот спектакль закончился, когда Джозефа и Луизу в целости и сохранности вывезли из города, после чего Сойер тайком доставил их обратно к бабушке. Из своего тесного убежища над чуланом Харриет часто видела их мельком, но показаться им не осмеливалась.

Как это ни удивительно, Харриет пряталась в доме Молли семь долгих лет. Тем временем жизнь Сойера шла своим чередом, и в 1837 г. его избрали в Конгресс от Демократической партии. «Исчезновение» Харриет положило конец их отношениям, а с ним, естественно, утратило силу данное им обещание освободить Джозефа и Луизу. С тех пор как Харриет «пустилась в бега», ее дети жили с Молли, но юридически оставались собственностью Сойера. Незадолго до отъезда в Вашингтон он заглянул к Молли, чтобы поговорить о детях. Харриет рискнула своей безопасностью – но не безопасностью своего укрытия, – чтобы увидеться с ним и просить его даровать детям вольную. «Мне ничего не надо, – говорила она бывшему любовнику. – Прошу тебя лишь о том, чтобы ты дал свободу моим детям или позволил кому-то из твоих друзей это сделать до твоего отъезда». Сойер с готовностью согласился и добавил, что попытается выкупить и ее.

Но он не выполнил своего обещания, пока не женился на белой женщине. В 1840 г., уже после свадьбы, он послал за Луизой, а позже так устроил, что она смогла жить с его родственниками в Нью-Йорке. В 1842 г. Харриет, наконец, оставила свое убежище и бежала на Север, где связалась с дочерью. В 1843 г. она сделала так, что к ней присоединился Джозеф. С тех пор она содержала себя и детей, работая белошвейкой. В течение следующих десяти лет они жили как беженцы, хоть находились на свободной от рабства территории, – а все потому, что Норкомы, включая юридическую хозяйку Харриет, Мэри Матильду, никогда не прекращали поиски беглой рабыни. В 1852 г. Корнелия Виллис, выступавшая за ликвидацию рабства подруга нашей героини, убедила Норкомов продать ее. Виллис заплатила триста долларов за Харриет и дала ей вольную. Получив, наконец, свободу, Харриет стала задумываться над тем, чтобы написать книгу, которая была опубликована в 1861 г. под названием «Случаи из жизни рабыни».

Остаток жизни Харриет провела с дочерью, подрабатывая на малооплачиваемых работах. По мере сил она вносила свой вклад в дело отмены рабства. После Гражданской войны они с Луизой вернулись на Юг и стали помогать обездоленным и пострадавшим от стихийных бедствий соотечественникам. Позже они снова обосновались на Севере. В 1897 г. Харриет умерла в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Повесть Харриет Джейкобс, возможно, является самым откровенным и впечатляющим из опубликованных автобиографических описаний жизни любовницы-рабыни. Со времени публикации в 1861 г. ее книга вызывала многочисленные ожесточенные споры. При жизни Харриет сторонники отмены рабства и его защитники ломали копья по поводу подлинности произведения Харриет и достоверности его содержания. Сравнительно недавно многочисленные историки занимались истолкованием «Случаев из жизни рабыни» с самых разных позиций. Единственный вывод, с которым все оказались согласны, заключался в исключительной ценности повествования Харриет.

Описание преследований Норкома, того, как он ее то запугивал, то обхаживал, то угрожал ей, то обещал ее осчастливить, держит читателя в постоянном напряжении. Вместе с тем повествование вызывает целый ряд вопросов. Почему такой жестокий и ревнивый человек терпел связь своей рабыни с другим мужчиной? Почему Норком просто не воспользовался своим положением и не изнасиловал Харриет? Почему он так выделял ее и обеспечивал ей привилегированное положение по сравнению с другими рабынями, которых бил кнутом и продавал, если они вызывали его гнев или раздражение?

На самом деле героем повести является Норком, домогательствам которого Харриет постоянно противостояла, а не Сойер, избранный ею любовник и отец двух ее детей. Не случайно она с ненавистью много пишет и о миссис Норком, мстительность которой проявлялась в том, что сегодня принято называть психологическим насилием. Харриет признавала, что Норком изменял жене, которая оказалась в ловушке их брака, походившего на пародию супружества. Но даже десятилетия спустя она не испытывала ни малейшей симпатии к женщине, которая когда-то так сильно ее изводила. Она не только изобразила миссис Норком в самом неприглядном свете, но также воспроизвела – видимо, дословно – множество оскорбительных замечаний, которые высказывала белая женщина в ее адрес. Кроме того, такая разнузданная жестокость и низость миссис Норком не может не вызвать у читателя вопрос о том, как Харриет удавалось втайне встречаться с любимым человеком так, чтобы никто ничего не узнал и даже не подозревал об этом.

В книге Харриет приведено много ее разговоров с Норкомами. Речь героини неизменно учтива, но непреклонна, как у женщины, придерживающейся самых высоких норм морали и испытывающей отвращение к скабрезным предложениям доктора Норкома. Как ни странно, она рассказала нам гораздо больше о Норкоме, который никогда не был ее любовником, чем о Сойере. С начала и до конца повести Сойер остается достаточно смутной фигурой, и в большинстве случаев, когда Харриет пишет о нем, она словно оправдывается, точнее, говорит как женщина, повинная в смертном грехе.

Многие рабыни отчаянно сопротивлялись, не желая вступать в связь с хозяевами или другими белыми мужчинами. Харриет же считала позорным для себя, что Сойер не принуждал ее к физической близости. Но вместе с тем она полагала, что отдаться добровольно было «менее унизительно», чем вступить в интимные отношения по принуждению. Она никогда не признавалась Сойеру в любви и даже десятилетия спустя не распространялась о подробностях их романа. Больше всего ее заботило понимание со стороны читателей.

Как явствует из истории Харриет, не всех рабынь хозяева укладывали в постель с помощью грубой силы или жестокости. Некоторые добровольно вступали в сексуальные отношения с белыми мужчинами, руководствуясь очевидными и вполне понятными соображениями, а именно: ради защиты от оскорблений и унижений, присущих рабскому состоянию; ради лучшей и более легкой работы; ради привилегий; из желания мести жестокой хозяйке; ради материального вознаграждения; ради детей, которые могли быть освобождены от рабской зависимости и жить в неизмеримо лучших условиях, чем рабы; и, кроме того, по любви.

Однако многие рабы считали, что любить врага непростительно. Харриет, которая совершила этот «грех», корила себя за него нещадно. И действительно, он был главной причиной того, что она стала любовницей, объясняющей невозможность для нее говорить – по крайней мере, оглядываясь назад, – о чувственных удовольствиях, которые она должна была испытывать от близости с Сойером, и отказ признать сильную эмоциональную привязанность к нему.

Далее следует окончательный вывод, относящийся ко всем рабыням, состоящим в сексуальных отношениях с белыми мужчинами: «Положение раба ставит все принципы морали с ног на голову и на деле препятствует их применению». Харриет судит себя, исходя из принципов христианской морали и общепринятых условностей XIX в., она признает себя виновной и тут же оправдывает на основании того, что рабство аморально по определению.

Повесть Харриет основана на приобретенном ею опыте рабыни-любовницы, однако в этом произведении говорится и о более общих последствиях недозволенных отношений между белыми мужчинами и рабынями. Сексуальная привлекательность Харриет также угрожала миссис Норком, которая как женщина не обладала достаточной властью, чтобы запретить мужу домогаться расположения рабыни. С точки зрения ее бабушки, любовная связь Харриет с Сэмюэлем Сойером была недопустимым нарушением приличий. Кроме того, пожилая женщина беспокоилась по поводу того, что этот роман может повредить ее тщательно продуманным и так же тщательно выстроенным отношениям с сообществом белых людей, которые терпели ее как свободную чернокожую женщину. Как и все такого рода связи, сожительство Харриет с белым мужчиной, от которого она родила двух детей, ставило под вопрос социальный порядок, определявший жизнь людей в рабовладельческих штатах.

Примечания автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Т. Baker & Julie Р. Baker, The WPA Oklahoma Slave Narratives (Norman, Oklahoma: University of Oklahoma Press, 1996); John W. Blassingame, The Slave Community: Plantation Life in the Antebellum South (New York: Oxford University Press, 1979); Josephine Boyd Bradley and Kent Anderson Leslie, “White Pain Pollen: An Elite Biracial Daughter’s Quandary” в Sex Love Race: Crossing Boundaries in North American Plistory, под. ред. Martha Hodes (New York, London: New York University Press, 1999); Victoria E. Bynum, The Politics of Social and Sexual Control in the Old South (Chapel Hill, NO: The University of North Carolina Press, 1992); Catherine Clinton, The Plantation Mistress: Woman’s World in the Old South (New York: Pantheon Books, 1982); E. Cunningham, In Pursuit of Reason: The Life of Thomas Jefferson (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1987); Paul D. Escott, Slavery Remembered: A Record of Twentieth-Century Slave Narratives (Chapel Hill: University of North Caroline Press, 1979); Laura T. Fishman, Slave Women, Resistance and Criminality: A Prelude to Future Accommodation, Women & Criminal Justice, 7, no. I (1995), 35–65; David P. Geggus, “Slave and Free Colored Women in Saint Domingue” в D.B. Gaspar and D.C. Hine, More than Chattel: Black Women and Slavery in the Americas (Bloomington, Indiana: Indiana University Press, 1996); Elizabeth Fox Genovese, Within the Plantation Household: Black and White Women of the Old South (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1988); Eugene Genovese, Roll Jordan Roll: The World the Slaves Made (New York: Pantheon Books, 1974); Herbert G. Gutman, The Black Family in Slavery and Freedom, 1750–1925 (New York: Pantheon Books, 1976); Minrose C. Gwin, “Greeneyed Monsters of the Slavocracy: Jealous Mistresses in Two Slave Narratives” в Black Women in United States History, под ред. D. Clark Hine (New York: Carlson Publishing Inc., 1990); Douglas Hall, In Miserable Slavery: Thomas Thistlewood in Jamaica, 1750-86 (Hong Kong: The Macmillan Press Ltd., 1989); Darlene Clark Hine, “Female Slave Resistance: The Economics of Sex” в Black Women in United States History, ред. D. Clark Hine (New York: Carlson Publishing Inc., 1990); Martha Hodes, “Illicit Sex Across the Color Line: White Women and Black Men in the Civil War South”, Critical Matrix 15 (fall/winter, 1989) 29–64; Thomas N. Ingersoll, Mammon and Manon in early New Orleans (Knoxville, TN: University of Tennessee Press, 1999); Harriet A. Jacobs, Incidents in the Life of a Slave Girl (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987); Thelma Jennings, “«Us Colored Women Had To Go Through A Plenty»: Sexual Exploitation of African-American Slave Women”, Journal of Womens History I, no. 3 (winter 1990), 45–68; James Hugo Johnston, Miscengenation in the Ante-Bellum South (New York: AMS Press Inc., 1972), переработано из диссертации, подготовленной в Чикагском университете в 1937 г.; James Hugo Johnston, Race Relations in Virginia and Miscegenation in the South, 1776–1860 (Amherst, Mass.: University of Massachusetts Press, 1970); Winthrope D. Jordan, White Over Black: American Attitudes Towards the Negro, 1550–1812 (New York: Norton & Com., 1977); James Joy, “Searching for a Tradition: African-American Women Writers, Activists, and Interracial Rape Cases” в Black Women in America, под ред. K.M. Vaz (Thousand Oaks, CA: Sage Publications Inc., 1995); Wilma King, “Suffer with them till Death”: Slave Women and Their Children in Nineteenth Century America, в D.B. Gaspar and D.C. Hine, More than Chattel: Black Women and Slavery in the Americas (Bloomington, Indiana: Indiana University Press, 1996); Herbert S. Klein, Slavery in the Americas: A Comparative Study of Virginia and Cuba (Chicago: University of Chicago Press, 1967); Peter Kolchin, American Slavery, 1619–1877 (New York: Hill and Wang, 1993); Нй1ипе Lecaudey, “Behind the Mask: Ex-Slave Women and Interracial Relations” в Discovering the Women in Slavery ред. P. Morton (Athens, GA: University of Georgia Press, 1996); John G. Mencke, Mulattoes and Race Mixture: American Attitudes and Images 1865–1918 (место издания не указано: UMI Research Press, 1979); Marietta Morrissey, Slave Women in the New World: Gender Stratifcation in the Caribbean (Lawrence, Kansas: University Press of Kansas, 1989); American Negro Slavery: A Documentary History, ред. Michael Mullin (Columbia, SC: University of South Carolina Press, 1976); Orlando Patterson, Slavery and Social Death: A Comparative Study (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982); Weevils in the Wheat: Interviews with Virginia Ex-Slaves, ред. C.L. Perdue, T.E. Barden and R.K. Phillips (Charlottesville, VA: University Press of Virginia, 1976); Edward Byron Reuter, The Mulatto in the United States (Boston: The Gorham Press, 1918); Women and Slavery in Africa, ред. C.C. Robertson and Martin A. Klein (Madison, Wisconsin: University of Wisconsin Press, 1983); Willie L. Rose, A Documentary History of Slavery in North America (New York: Oxford University Press, 1976); Judith Schafter, “«Open and Notorious Concubinage»: The Emancipation of Slave Mistresses by Will and the Supreme Court in Antebellum Louisiana” в D. Clark Hine, Black Women in United States History (New York: Carlson Publishing Inc., 1990); Ann A. Shockley, Afro-American Women Writers 1746–1933: An Anthology and Critical Guide (New York: Meridian Book Printing, 1989); Six Womens Slave Narratives (New York, Oxford: Oxford University Press, 1988); Julia F. Smith, Slavery and Plantation Growth in Antebellum Florida, 1821–1860 (Gainesville, Florida: University of Florida Press, 1973); Kim M. Vaz, “Organization of the Anthology” в Black Women in America, ред. K.M. Vaz (Thousand Oaks, CA: Sage Publications Inc., 1995); Richard C. Wade, Slavery in the Cities: the South 1820–1860 (New York: Oxford University Press, 1964); Deborah G. White, Ain’t I A Woman? Female Slaves in the Plantation South (New York: W.W. Norton & Со., 1985); и Voices from Slavery, ред. Norman R. Yetman (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1970). Дополнительно для лучшего понимания повествований рабов я изучала следующие критические источники: David Thomas Bailey, “A Divided Prism: Two Sources of Black Testimony on Slavery”, The Journal of Southern History, 46, no. 3 (August 1980), 381–404; Slave Testimonies: Two Centuries of Letters, Speeches, Interviews, and Autobiographies, ред. John W. Blassingame (Baton Rouge, Louisiana: Louisiana State University Press, 1977); Catherine Clinton, The Other Civil War: American Women in the Nineteenth Century (New York: Hill and Wang, 1984); Jill K. Conway, The Female Experience in 18th and 19th Century America: A Guide to the History of American Women (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1985); Hazel V. Corby, Reconstructing Womanhood: The Emergence of the Afro-American Woman Novelist (New York: Oxford University Press, 1987); Alice A. Deck, “Whose Book Is This? Authorial Versus Editorial Control of Harriet Brent Jacobs’ Incidents in the Life of a Slave Girl: Written By Herself', Women’s Studies International Forum, 10, no. I (1987), 33–40; Thomas Doherty, “Harriet Jacobs; Narrative Strategies: Incidents in the Life of a Slave Girl”, Southern Literary Journal, 19, no. I (1986), 79–91; Francis Smith Foster, Witnessing Slavery: The Development of Ante-Bellum Slave Narratives, 2-е издание (Madison, Wisconsin: The University of Wisconsin Press, 1994); Harriet Jacobs and Incidents in the Life of a Slave Girl: New Critical Essays, ред. Deborah M. Garfield and Rafia Zafar (New York: Cambridge University Press, 1996); Raymond Hedin, “The American Slave Narrative: The Justification of the Picaro”, American Literature 53, no. I (January 1982), 630–645; Raymond Hedin, “Muffled Voices: The American Slave Narrative”, Clio, 10, no. 2 (1981), 129–142; Carolyn L. Karcher, “Lydia Maria Child’s A Romance of the Republic. An Abolitionist Vision of America’s Racial Destiny” в Slavery and the Literary Imagination, ред. Deborah E. McDowell and Arnold Rampersad (Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1989); Carolyn L. Karcher, The First Woman in the Republic: A Cultural Biography of Lydia Maria Child (Durham: Duke University Press, 1994); Joycelyn K. Moody, “Ripping Away the Veil of Slavery: Literacy, Communal Love, and Self-Esteem in Three Slave Women’s Narratives”, Black American Literature Forum, 24, no. 4 (winter, 1990), 633–648; Winifred Morgan, “Gender-Related Difference in the Slave Narratives of Harriet Jacobs and Lrederick Douglass”, American Studies, 35, no. 2 (1994), 73–94; Charles H. Nichols, “Who Read the Slave Narratives?”, Phylon, 20, no. 2 (1959), 149–162; Robert L. Sayre, “The Proper Study-Autobiographies in American Studies”, American Quarterly, 29, no. 3 (1977), 241–262; Laura E. Tanner, “Self-Conscious Representation in the Slave Narrative”, Black American Literature Forum, 24, no. 4 (winter, 1987), 415–424; Deborah Gray White, Ain’t I a Woman? Female Slaves in the Plantation South (New York, London: W.W. Norton & Co., 1987); Cynthia Griffin Wolff, “Passing Beyond the Middle Passage: Henry «Box» Brown’s Translations of Slavery”, Massachusetts Review, 37, no. I (1996), 23–44; Jean Lagan Yellin, Women & Sisters: The Antislavery Feminists in American Culture (New Haven: Yale University Press, 1989); и Jean Lagan Yellin, “Text and Contexts of Harriet Jacobs’ Incidents in the Life of a Slave Girl: Written by Herself’ в The Slave’s Narrative, ред. C.T. Davis and H.L. Gates (New York: Oxford University Press, 1985).

2 Richard C. Wade, Slavery in the Cities: The South 1820–1860 (New York: Oxford University Press, 1964), 124.

3 Genovese, Poll, Jordan, Poll, 426.

4 Все материалы о Фиббе взяты из работы: Hall, In Miserable Slavery: Thomas Thistlewood in Jamaica, 1750–1786.

5 Там же, 80.

6 Clinton, The Plantation Mistress, 216.

7 Там же, 217.

8 Я обязана работам Lawn Brodie, Thomas Jefferson: An Intimate History (New York: W. W. Norton & Co. Inc., 1974) и Annette Gordon-Reed, Thomas Jefferson and Sally Hemings: An American Controversy (Charlottesville: University Press of Virginia, 1997). Оба автора убедительно доказывают, что Салли Хемингс была любовницей Джефферсона, хотя в настоящее время анализы ДНК подтверждают лишь кровную связь Джефферсона с сыном Салли по имени Эстон. Кроме того, я просматривала многочисленные новые работы, посвященные этому вопросу. Содержание многих из них определяется коллективным неприятием мнения о том, что Джефферсон мог быть отцом детей со смешанной кровью. К сожалению, сохранилось так мало документальных свидетельств о жизни Салли Хемингс, что нельзя точно определить, кто приходился отцом ее детям, включая Эстона, кровно связанного с Джефферсоном.

9 Broche, 167.

10 Там же, 349.

11 Там же, 350.

12 David N. Mayer, в “The Thomas Jefferson – Sally Hemings Myth and the Politicization of American History”, находится на сайте: -brook.org/articles/mayerhemings.html#V

13 Brodie, 352.

14 Там же, 354.

15 В 1853 г. первый негритянский романист, беглый раб Вильям Веле Браун, опубликовал плохо написанный мелодраматичный роман «Клотель, или Дочь президента», рассказывающий об одной из непризнанных черных любовниц Джефферсона и «трагической судьбе» ее незаконнорожденных дочерей-мулаток.

16 Джефферсон умер 4 июля 1826 г.

17 Источником этого раздела является работа: Kent Anderson Leslie, Woman of Color, Daughter of Privilege (Athens: University of Georgia Press, 1999).

18 Там же, 57.

19 Там же, 50.

20 Там же.

21 Там же, 138.

22 Там же, 96.

23 Там же, 59.

24 Там же, 64.

25 Там же, 142.

26 Там же, 72.

27 Там же, 144–145.

28 Основным источником этого раздела является следующее издание: Harriet A. (Harriet Ann) Jacobs, Incidents in the Life of a Slave Girl: Written by Herself ред. L. Maria Child, предисловие Jean Fagan Yellin (Cambridge: Harvard University Press, 1987). Все цитаты, приведенные в данном разделе, взяты из этой книги. Где это представлялось возможным, персонажи названы их настоящими именами, а не псевдонимами, используемыми Джейкобс в ее работе.

ГЛАВА 8 Сексуальные союзы и «еврейский вопрос»

ЖИЗНЬ В КОНЦЛАГЕРЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

Элеонора Ходис

ЛЕСНЫЕ ПАРТИЗАНСКИЕ ЛАГЕРЯ

ЕВА БРАУН: ЛЮБОВНИЦА ВИНОВНИКА ШОА́

ЕВРЕЙКА И НЕМЕЦ, НЕ ЗНАВШИЕ ЛАГЕРЕЙ

Ханна Арендт

С начала 1930-х годов до окончания Второй мировой войны в 1945 г. в нацистской Германии и европейских странах, где у власти стояли нацисты, принимались законы, запрещавшие мужчинам-неевреям вступать в сексуальные отношения с женщинами-еврейками. Вместе с тем беззащитность евреек, в частности тех, которые содержались в концентрационных лагерях, позволяла мужчинам господствующей нации легко принуждать их к сексуальным связям1.

В книге Гитлера Mein Kampf («Моя борьба»), первый том которой был опубликован в 1925 г., в частности речь шла о фантастическом видении высшей арийской «расы», представленной блистательными, белокурыми, высокими людьми. Мужчины-арийцы должны были быть образцом генетического совершенства. Предназначение их сестер определялось традицией, основанной на принципе трех «К»: Kinder; Küche, Kirche – «дети, кухня, церковь». Гитлер не сочувствовал эмансипации женщин, которая, как он писал, является «всего лишь измышлением еврейского интеллекта»2.

Адольф Шикпьгрубер – Гитлер, низкорослый, темноволосый фюрер этой расы господ объявил все неарийские расы низшими и опасно порочными, причем самой худшей из них были евреи. Как и тысячи других немцев, Гитлер читал книгу Артура Динтера Die Suende wider das Blut («Гpex против крови») и разделял изложенные в ней идеи. Под «грехом» Динтер подразумевал загрязнение расы: он утверждал, что одна капля еврейской спермы навсегда осквернит арийскую женщину, и даже у зачатых ею позднее от арийского партнера детей появятся явственные еврейские признаки.

После того как в январе 1933 г. Гитлер стал рейхсканцлером Германии, он начал оформлять свои представления законодательно. Одной из наиболее важных задач он считал решение вопроса о Rassenchande – «осквернении расы» через половые сношения арийцев с представителями других рас. Нацистское законодательство определяло Rassenchande как расовую измену, являющуюся преступлением, карающимся смертной казнью.

Провозглашенные 15 сентября 1935 г. Нюрнбергские законы лишали германского гражданства всех, за исключением немцев и лиц «с родственной им кровью», а Закон о защите немецкой крови и немецкой чести запрещал гражданам Германии сочетаться браком или вступать в интимные отношения с евреями. В 1930-е годы около 4000 евреев и немцев, состоявших в смешанном браке или просто в любовной связи, были осуждены за нарушение закона о «чистоте расы». Уличенных в подобном «преступлении» германских граждан жестоко наказывали, позорили, над ними издевались во время парадов и демонстраций или отправляли их в концентрационные лагеря. «Я – мерзкая свинья, я путалась с евреем», – было написано на плакате, повешенном на грудь одной женщины3.

Гитлер считал направленные против евреев законы – с 1933 по 1939 г. было принято четыреста таких законодательных актов – временными мерами, необходимыми лишь до тех пор, пока Европа не будет от них избавлена. Сложный механизм, созданный для уничтожения евреев и других неарийских народов, включал в себя ужесточение террора, обособление в гетто и последующую отправку в концентрационные лагеря, выйти из которых живыми довелось совсем немногим узникам. Через два месяца после того, как Гитлер занял пост рейхсканцлера, в 10 милях от его любимого Мюнхена был построен лагерь Дахау. Когда нацисты подчинили значительную часть Европы, концлагеря появились во многих других местах, в частности в Польше.

Дискриминация женщин, лежавшая в основе нацистской идеологии, в сочетании с недопустимостью для нацистов размножения евреев вела к ускорению процесса уничтожения еврейских женщин. Комендант Освенцима Рудольф Хёсс незадолго до казни писал в воспоминаниях: «Для женщин все было в тысячу раз труднее, они были гораздо больше подавлены и ранимы, потому что условия жизни в женских лагерях были несравнимо хуже, чем в мужских. Женщинам выделяли меньше места для жизни, санитарные и гигиенические условия были просто ужасными»4.

По мере приближения конца войны происходило поэтапное освобождение людей. 24 июля 1944 г. советские солдаты освободили узников концентрационного лагеря Майданек. Спустя шесть месяцев они дошли до Освенцима. 7 мая 1945 г. Германия официально признала поражение, тем самым завершив войну, что означало окончание шоа́.

Воспоминания тысяч уцелевших узников лагерей смерти; свидетельства нацистских чиновников и военнослужащих из числа сотрудников; огромное количество складированных там вещей и ценностей, принадлежавших миллионам жертв; скрупулезные записи в немецких документах; а также проводившиеся после войны многочисленные судебные расследования – все это составляет важнейший материал для историков и представителей широкой общественности, стремящихся постичь зло, причиненное во время шоа́. С 1990-х годов особое внимание уделялось специальному изучению положения живших при нацизме еврейских женщин, включая его сексуальный аспект.

Эти исследования, точнее, такой подход вызвал острые споры, связанные с обоснованностью анализа событий с точки зрения женщин. Многие полагают, что, поскольку в период шоа́ нацисты в одинаковом количестве истребляли еврейских мужчин и женщин, аналитический подход, основанный на том, что на долю мужчин выпало больше тяжких испытаний, чем перенесли женщины, оскорбляет живых, память о мертвых и даже шоа́ во всей ее безмерной чудовищности.

Другие историки столь же убежденно заявляют, что шоа́ можно понять в полном объеме, отдавая дань уважения всем ее жертвам, если, исходя из реального положения дел, признать, что страдания мужчин и женщин в определенном смысле различались. Они отмечают, что женщины, которые испытывали на себе безжалостную жестокость нацистов и подвергались унижениям так же, как мужчины, страдали еще и от того, от чего мужчины мучиться просто не могли, а именно: от месячных и их отсутствия, гинекологических экспериментов, беременности, абортов, родов, а также потому, что им приходилось убивать новорожденных детей ради того, чтобы избежать казни, и принимать тяжелейшие решения – о том, чтобы остаться с детьми, обреченными на гибель, или бросить их, чтобы остаться в живых ради других детей, либо просто ради того, чтобы выжить.

В посвященной внебрачным любовным отношениям книге об опыте выживавших при нацизме еврейских женщин, которых принуждали к сексуальным отношениям, следует рассказывать, принимая в расчет их собственное отношение к этой проблеме. Факты таковы: несмотря на Закон о защите немецкой крови и немецкой чести и ужасающее физическое состояние евреек, те становились объектами сексуальной эксплуатации5. Сама женственность, которая подвергала их риску, в отдельных случаях могла им помочь. Особенно тогда, когда у некоторых женщин появлялась возможность в отношениях с некоторыми мужчинами использовать свою сексуальность как средство выживания.

ЖИЗНЬ В КОНЦЛАГЕРЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

Процесс «приема» в нацистские концентрационные лагеря имел целью устрашить и унизить новых заключенных, а также лишить их всяких надежд на освобождение. Как только жертвы нацистов спрыгивали на землю из вагонов для скота, их сортировали, отделяя мужчин от женщин и детей, обрекая миллионы людей на немедленную смерть в газовых камерах.

Особому риску подвергались еврейские женщины. Их плодовитость вызывала ненависть, поскольку ассоциировалась с вечным бессмертием этой ненавистной фашистами расы. Повсюду в рейхе малейший признак беременности обрекал еврейку на смерть6. Исследования также указывают на то, что сразу же по прибытии в концентрационные лагеря погибало больше женщин, чем мужчин.

На некоторое время нацисты сохраняли жизнь в основном молодым, сильным и, по всей видимости, здоровым женщинам. Те, кто пережил заключение, вспоминали, что не могли поверить и были бесконечно унижены, когда им приказывали полностью раздеваться, обнажаясь на глазах друг друга и вражеских охранников. После этого их насильно брили: мужчины и женщины из СС сбривали волосы на телах узников, включая волосы на лобке и под мышками – видимо, для того, чтобы не допустить распространения вшей. Нацисты прибегали к такой публичной стрижке с целью сломить дух женщин. Во время этой процедуры они глумились и издевались над своими жертвами. «Ощущение было такое, как будто кто-то сдирал с нас кожу, ничего не оставляя от наших личностей, – вспоминала одна женщина. – Мы уже не были после этого девушками Хельгой, Ольгой, Марией или кем-то еще»7.

Эти узницы скоро переставали чувствовать себя женщинами, поскольку существование в условиях лагеря на деле вело к прекращению месячных. А те немногие, у которых менструации продолжались, испытывали еще и нравственные страдания: кровь стекала у них по ногам из-за того, что отсутствовали соответствующие гигиенические средства, а в качестве тряпок они могли использовать лишь собственную одежду. При этом нацисты их еще наказывали за то, что они «разводят грязь».

Нацистские врачи нарушали все медицинские клятвы и стерилизовали девушек-подростков, выжигая им яичники рентгеновскими лучами. После этого молодые женщины с жуткими криками корчились на земле от непереносимой боли. Позже эти врачи хирургическим путем удаляли сожженные яичники. Доктор Владислав Деринг приобрел такую сноровку в этом жутком деле, что мог произвести десяток подобных операций за пару часов.

Узницам концлагерей постоянно угрожало изнасилование. Не довольствуясь разглядыванием женщин, похотливые эсэсовцы иногда врывались к ним в бараки, стаскивали с нар самых привлекательных, уводили их и насиловали. Потом эти женщины возвращались обратно, и все остальные знали об их позоре.

Многие эсэсовцы, опасаясь суровых последствий половых контактов с еврейками, предпочитали воздерживаться от подобных удовольствий, чтобы не потерять работу и уверенность в собственной безопасности, поскольку за такие нарушения можно было лишиться жизни. Возможно, поэтому некоторые нацисты просто убивали свои жертвы после изнасилования: мертвый свидетель ничего не расскажет.

Еще более вопиющим нарушением Закона о защите немецкой крови и немецкой чести было создание эсэсовцами во многих лагерях – в частности, в Равенсбрюке и Освенциме – бараков, где содержались молодые женщины, которых они использовали для собственных утех и с которыми позволяли вступать в интимные отношения особо отличившимся заключенным нееврейского происхождения. (Выживший узник Освенцима писатель К. Цетник оставил описание этих борделей в «Доме кукол» – романе, сюжет которого основан на дневниковых записях его четырнадцатилетней сестры Даниэлы Прелешник, которую силой заставляли удовлетворять похоть немецких солдат в борделе концлагеря.) Для этих целей отбирали привлекательных женщин с упругой грудью, а таких оказывалось немного, потому что от недостаточного питания у большинства женщин груди ссыхались. (От голода груди сначала отвисали, а потом сморщивались и усыхали, пока грудь не становилась плоской, как у мужчины.) За этим отбором наблюдали эсэсовские врачи. Одним из них был печально известный доктор Йозеф Менгеле, чья сожительница бисексуальной ориентации, офицер СС Ирма Гризе, использовала заключенных женщин для удовлетворения своей похоти.

Женщины, которых принуждали работать в борделе, включая евреек, «проходили пробу», то есть подвергались групповому изнасилованию. После этого они приступали к своим обязанностям. Большую часть дня они ничего не делали, но каждую из них заставляли обслуживать около восьми человек за два часа работы борделя каждый вечер. Несмотря на использование противозачаточных средств, узницы иногда беременели. Женщина никак не могла повлиять на решение, в силу которого ей либо делали аборт, либо убивали. Часто эсэсовцы выбирали второе решение, поскольку оно было проще.

Для удовлетворения похоти так, чтобы не подвергнуться наказанию за Rassenchande, «осквернение расы», считавшееся тяжким преступлением, многие мужчины и женщины, служившие в СС, просто спали друг с другом, изменяя супругам с неболтливыми коллегами. Но заключенные, доведенные до отчаяния женщины, которых нацисты сотнями тысяч свозили в концлагеря со всех концов Европы, были слишком уязвимы и абсолютно доступны, чтобы их игнорировать. Для женщин-узниц, которые со дня на день ожидали смерти, вопросы пола лишались актуальности. Тем не менее многие из них скоро выясняли, как использовать сексуальность, чтобы получить ничтожное вознаграждение, которое могло продлить их жизнь или жизнь любимого человека.

Все еще привлекательная женщина, особенно такая, которая каким-то чудом сохранила женские формы, вначале могла избежать газовой камеры. Кроме того, она могла привлечь внимание охранника-эсэсовца или привилегированного заключенного нееврейского происхождения, которые могли тайком передать ей кусочек сосиски или сыра, пару обуви покрепче, иначе говоря, то, от чего в концлагере реально могла зависеть жизнь человека. Некоторые женщины «отдавались за кусочек хлеба с маслом», но, как говорила бывшая узница Рената Пакер, «в том, что они вставали на этот путь, проявлялась их воля к жизни, а нередко стремление спасти мужа и детей»8. В этом сюрреалистическом мире, где царил ужас, правила и условности реального мира, касающиеся отношений между полами, утрачивали всякий смысл. Тем не менее даже в лагере смерти большинство людей продолжали их придерживаться и потому сурово осуждали тех, кто спал с врагом.

Это явственно отражается в большинстве воспоминаний периода шоа́, где речь идет об опыте такого рода. Сравнительно недавно такой подход выразился в попытках более адекватного и реалистичного осмысления шоа́ с женской точки зрения; он получил название Bett-Politik – «постельная политика», которая обычно была единственным оружием заключенных в концлагеря женщин.

В числе тех, кто занимался сексуальным принуждением, были не только нацисты и эсэсовцы. За пределами лагерей смерти – в гетто и исправительно-трудовых лагерях – евреи также требовали сексуальных услуг в обмен на еду и другие предметы первой необходимости. А в партизанских лагерях, скрытых в лесной чаще, так же поступали и русские, и евреи.

«С», чехословацкая еврейка, которая прошла через Терезиенштадт, так называемое возрастное гетто, и лагерь смерти Освенцим, вспоминала, что женщины полагались на собственную сообразительность и связи с мужчинами. В концлагере Терезиенштадт мужчины, занимавшие руководящие должности или ведавшие имевшими жизненно важное значение кухнями, использовали свое положение для получения всего, что хотели, включая услуги сексуального характера. «Вот как вы тогда могли выжить как женщина, – поясняла “С”, – благодаря мужчине… в той ситуации это был единственный способ, позволявший уцелеть».

Как вспоминает другая выжившая узница Терезиенштадта, положение там «было схожим с положением во внешнем мире, за исключением того, что ценность там составляли не золото, не бриллианты и не деньги, а пища»9. Некоторые мужчины могли предложить гораздо больше: у них была возможность спасти жизнь до тридцати родственников и друзей, предотвратив их отправку в лагеря смерти на востоке. В дневниках узников других лагерей есть сведения о том, что там тоже некоторые высокопоставленные мужчины из Judenrat («Еврейского совета») защищали молодых красивых женщин в обмен на сексуальные услуги.

В исправительно-трудовых лагерях женщины выясняли, что интимная связь с kuzyn («кузеном»), имеющим большие возможности, могла означать разницу между жизнью и смертью. Многие этому сопротивлялись, предпочитая воздержание позору внебрачных половых отношений, и некоторые представительницы высших слоев общества с презрением отвергали говоривших на идише выходцев из низших слоев общества, даже тех, кто обладал возможностями спасать жизни. Но женщин часто доводило до отчаяния безвыходное положение, и они сдавались – допускали до себя «кузена» и проводили с ним ночи, отгородившись от остальных наскоро смастеренной занавеской. Такие отношения часто высмеивались в популярных частушках: «За суп, за картошку, за хлебные крошки готовы девчонки раздвинуть ножки. Но я по секрету могу вам сказать: они это сделать готовы опять, когда в этом нету большой нужды – им это как выпить стакан воды»10. Самым страшным последствием таких отношений с «кузеном» оказывалась беременность, поскольку женщины с округлившимся животом автоматически подлежали уничтожению.

В Освенциме, где почти не было возможностей для пополнения скудных пайков, женщины, как-то связанные с рабочими крематория, иногда могли обменивать «любовь» – уродливо-нелепые совокупления около зловонных отхожих мест – на банку еды, пару ботинок или гребень. Еврейка из Венгрии, врач Гизелла Перл, отчаянно нуждалась в веревке, чтобы привязать к ногам ботинки, которые были ей слишком велики. (Обувь служила основной защитой от ссадин, ран, приводивших к инфекционным заболеваниям, которые легко могли стать поводом для отправки узницы в газовую камеру.) У польского ассенизатора был кусок веревки, но он соглашался обменять его только на доступ к ее телу, а не на хлебный паек. Гизелла вспоминала: «Его рука, вымазанная человеческими экскрементами, которые он убирал, нагло и настойчиво потянулась к моему женскому естеству». В следующую секунду она убежала прочь, испытывая ужас от того, что произошло. «Как же изменились мои ценности… Насколько же взлетела цена куска веревки», – позже писала доктор Перл". Женщины, которые в обычной жизни к любому предложению подобного рода отнеслись бы с полным достоинства презрением, в такой ситуации сомневались, обдумывали значимость того, что им предлагали, а потом принимали решение: часто они отвечали отказом, но иногда соглашались.

Одной из таких женщин была Руфь, зимой 1942 г. прибывшая в занесенный снегом лагерь Собибор транспортом из Вены. Мы знаем о Руфи только то, что она была темноглазой и темноволосой девушкой лет шестнадцати-семнадцати, настолько очаровательной, что на нее обратил внимание унтер-офицер Пауль Грот – человек, варварски обращавшийся с заключенными-евреями. Еще он был печально известен тремя своими дикими выходками. В частности, он заставлял еврея пить водку до тех пор, пока тот не пьянел, а потом с громким хохотом мочился в рот этого человека, когда того рвало. Он заставлял евреев залезать на крышу, а тех, кто падал, приказывал пороть, а потом отсылал их в третью секцию лагеря, где их расстреливали. Еще он заставлял евреев ловить мышей и совать их в штаны других узников. Когда те уже не могли стоять по стойке «смирно», он велел их пороть.

А потом Грот обратил внимание на Руфь и, к удивлению всех, кто его знал, страстно в нее влюбился. Он взял ее к себе как прислугу и сделал своей любовницей. «Их любовная связь перерастала в серьезные отношения, – вспоминала одна из выживших узниц Собибора, – и Руфь начала оказывать влияние на поведение Грота»12. Осознавший свою жестокость эсэсовец прекратил избивать евреев. Однако на радикальное изменение поведения Грота обратили внимание не только евреи. Это заметили и его сослуживцы, и командиры, которые были поражены тем, насколько важна для него стала Руфь. Оберштурмфюрер СС Франц Рейхлейтнер, назначенный комендантом лагеря Собибор в августе 1942 г., решил прекратить их отношения. Пока Грота, получившего отпуск на три дня, не было в лагере, он приказал двоим эсэсовцам перевести Руфь в третью секцию лагеря, где ее расстреляли. После возвращения Грот узнал, что Руфь умерла. Вновь приступив к своим обязанностям, он продолжал относиться к евреям более терпимо, как в тот непродолжительный период, когда у него был недозволенный роман с узницей. Вскоре комендант Рейхлейтнер перевел Грота в Бельзек.

Какие же чувства испытывала совсем еще молоденькая Руфь к Гроту – человеку, который мучил и убивал евреев, а ее заставлял ему отдаваться? Вполне вероятно, что он лишил ее девственности, – сокрушалась ли Руфь о потере невинности или, слишком хорошо зная, что сама жизнь ее висела на волоске, она об этом не задумывалась? Отвечала ли она взаимностью на внезапно вспыхнувшую любовь Грота или обменивала свои ласки на его обещание быть помягче с представителями ее народа? Те, кто знал ее в последние дни жизни, говорили именно о любви, и такого же мнения придерживался комендант лагеря, по крайней мере в том, что касалось Грота. То, что происходило между нацистским унтер-офицером и молоденькой еврейской девушкой, наверняка определялось их чувствами. Но достоверно мы знаем лишь то, что Руфь пользовалась его спонтанным влечением к ней, чтобы сделать все возможное для обуздания его зверств и издевательств над евреями.

В Освенциме Майя была каро – заключенной, назначенной эсэсовцами для поддержания порядка в бараках. Майя безжалостно относилась к своим собратьям евреям, особенно к тем, кто пытался ей перечить. Нацисты вознаградили ее за жесткость: Майя получила в распоряжение отдельную каморку. Другие узники полагали – хоть и не могли это доказать, – что каждую ночь к ней приходил один эсэсовец и оставался с ней там до утра.

Война закончилась. Майя выжила, как и Люсиль Е., бывшая узница Освенцима. В 1950 или 1951 г. Люсиль делала покупки в универмаге Альтмана в Нью-Йорке и никак не могла решить, красные перчатки взять или черные. В какой-то момент Люсиль обратила внимание на стоявшую рядом с ней высокую улыбавшуюся женщину с коротко подстриженными и прекрасно уложенными черными волосами, которая тоже примеряла перчатки. Люсиль повернулась к женщине – их взгляды встретились. «Майя», – произнесла она. «Откуда вы меня знаете?» – удивилась та. «Освенцим», – коротко ответила Люсиль. Майя побледнела и стала оправдываться, глотая слова, быстро говоря о том, что она не такая уж плохая, что ее заставляли делать то, что она делала, что она никого не убила.

«А кто твой муж? – спросила Люсиль, заметив на пальце Майи обручальное кольцо. – Ведь не тот же эсэсовец?» Люсиль ошиблась – мужем Майи действительно был тот самый эсэсовец. После войны он следовал за ней из лагеря в лагерь, а когда она эмигрировала в Америку, поехал за ней и туда. В конце концов она решила, что может выйти за него замуж. Ведь как-никак, сказала она Люсиль, он был «вполне приличным человеком».

«У вас есть дети?» – поинтересовалась Люсиль. «Нет, – ответила Майя, – детей у нас нет». – «Надеюсь, их у вас никогда не будет», – сказала Люсиль, повернулась и направилась к кассе13.

Майя – образец любовницы, для которой собственная безопасность и удобства оказались превыше всего. Она могла выйти замуж за эсэсовца, чтобы юридически оформить с ним отношения, оправдывая себя, говорить о том, какой он на самом деле порядочный человек, совсем не такой, как другие нацисты. Кроме того, она могла сознательно уклоняться от замужества с евреем, который в один прекрасный день выяснил бы то, что кроме Люсиль знали и многие другие, а именно, что его элегантная жена отличается от большинства других выживших узниц Освенцима.

Еще один роман развивался в Освенциме между доктором Розенталем, врачом-эсэсовцем, и Тертой Кюрнхайм, медицинской сестрой из числа заключенных-евреек. На каком-то этапе их отношений Терта забеременела, и доктор Розенталь сделал ей аборт, видимо, для того, чтобы спасти женщине жизнь. Работа Терты состояла в том, что она делала эвтаназию смертельно больным пациентам. Одна из леденящих кровь историй о ее профессиональном сотрудничестве с любовником красноречивее всяких слов дает представление как об Освенциме и Розентале, так, возможно, и о Герте. Они лечили двоих больных с одинаковыми именами, один из которых страдал от сыпного тифа, а у другого было небольшое воспаление. Человек, болевший тифом, умер, и его семье требовалось послать уведомление о смерти. Но по ошибке уведомление было послано семье уже оправившегося от воспаления больного. Поняв, что допустили ошибку, два делопроизводителя набрались храбрости и сообщили доктору Розенталю, что он может связаться со скорбевшей семьей и сообщить ей о трагической ошибке. Розенталь выслушал их, потом дал какое-то указание Герте. Та ушла, вскоре вернулась и сказала: «Ошибка исправлена. Этот тоже умер»14. Опытная убийца превратила ошибку в истину.

В конце концов кто-то доложил об отношениях доктора Розенталя и Герты в более высокие инстанции – не потому, что они убили вылеченного больного, не потому, что она сделала аборт, а потому, что Розенталь совершил Rassenchande – «осквернение расы». В итоге он кончил жизнь самоубийством. Судьба Герты неизвестна, но, скорее всего, ее казнили.

Это мог быть такой же роман, какой был у Майи. А может быть, Герта не могла устоять перед доктором-эсэсовцем, который ее настойчиво домогался. Ее соучастие в той истории с двумя пациентами ничего не доказывает – что ей оставалось делать, если доктор Розенталь приказал ей умертвить человека? А учитывая ее роль в интенсивно проводившейся в Освенциме программе эвтаназии, можно предположить, что у Герты притупилось осознание чудовищности собственных действий. Ведь по сравнению с пытками, массовыми расстрелами и убийством в газовых камерах тысяч ее собратьев безболезненная смерть от укола могла показаться безобидной, даже милосердной. Каковы бы ни были чувства и мотивы Герты, не исключено, что роман с Розенталем довел ее до преждевременной смерти.

Еврейский доктор Гизелла Перл, расплатившаяся собственным телом за кусок веревки, который мог спасти ей жизнь, рассказала историю Кати – узницы Освенцима и любовницы немца. Кати поведала доктору Перл, что сожительствовала с ним потому, что он помогал ей спасать человеческие жизни. Сердце Кати было «большим как вселенная»15, и когда она нашла миниатюрную пятнадцатилетнюю девчушку, до полусмерти избитую эсэсовкой, которая застала ее в тот момент, когда та просила дать ей картофельные очистки, Кати решила спасти девочку. Чтобы помочь ей, Кати воровала все, что могла, но возможности у нее были очень ограничены. Ее kohana – «любовник», мог сделать гораздо больше. Он был заключенным немцем, и зеленый треугольник, нашитый на его робу, свидетельствовал о том, что он обычный преступник – вор, может быть, даже убийца. Этот мужчина обладал недюжинной физической силой, в лагере к нему относились с уважением, и он ходил с тросточкой, символизировавшей его высокий статус. Он поддерживал хорошо налаженные связи с рабочими крематория, чей жуткий труд иногда давал им доступ к пище, которую обреченные заключенные, пребывавшие непосредственно из городских гетто, должны были сдавать перед тем, как идти в газовые камеры.

Кати уже собралась было расстаться с любовником, но новая взятая ею на себя ответственность заставила ее повременить. По словам доктора Перл, «она решила продолжать отдаваться мужчине в обмен на еду, которую забирала с собой… и потом кормила девочку». Как-то раз доктор Перл увидела, как Кати крепко держит ее за руку в вагоне для скота, одном из тех, в каких перевозили людей на фабрики в Германию. Доктор Перл была настроена оптимистически: «Я знала, что Кати, как бы ей ни было трудно, спасет девочке жизнь»16. История Кати незамысловата. Она сама понимала и доверительно рассказала доктору Перл о характере своих отношений с немцем и о том, что отдавалась ему, чтобы получить пищу для спасения жизни девочки. Может быть, ей пришлось легче других потому, что он был не эсэсовцем, и его авторитет определялся внушительными физическими данными. Освенцим сделал из этого преступника значительную личность, так что он мог предложить своей любовнице-еврейке то, что не мог предложить ей никто другой: возможность сохранить жизнь девочке.

В книге «Возвращение в Освенцим» Китти Харт, выжившая узница этого концлагеря, пишет, что ей было известно лишь об одном романе с участием еврейки: любовные отношения в лагере поддерживали женщина из Венгрии, имя которой не названо, и Вюнш – австрийский эсэсовец, ведавший складами. Венгерской еврейке каким-то образом удавалось хорошо выглядеть, и Вюнш был влюблен в нее до потери памяти. Харт и другие узники еврейской национальности облегчали их отношения, следя за тем, чтобы им никто не мешал, когда пара уединялась за грудами ящиков с припасами. В ответ Вюнш, которого они называли «венский шницель», обращался с ними «совсем неплохо». После войны лагерная любовница Вюнша выступила в качестве свидетельницы на проходившем во Франкфурте процессе против него: она давала показания в его пользу настолько красноречиво, что суд признал его невиновным в совершении военных преступлений.

Неожиданное и волнующее выступление этой женщины вызвало у присутствовавших бурю эмоций. Уже после войны, когда прошло достаточно времени для того, чтобы можно было объективно осмыслить и проанализировать выявленный и признанный международными судами ужас шоа́, воспоминания этой женщины о Вюнше (и, может быть, даже о ее любви) позволили ей спасти ему жизнь, как, по ее мнению, когда-то он спас жизнь ей. Она не только ни в чем не винила своего любовника-эсэсовца за то, что произошло, – она рисковала тем, что, защищая этого человека, вызовет осуждение или, по крайней мере, неодобрение других выживших узников Освенцима.

Элеонора Ходис

Для некоторых людей Освенцим был раем. В частности, для сорокалетнего Рудольфа Хесса, который занимал пост коменданта Освенцима с 4 мая 1940 г. по декабрь 1943 г. Он жил с женой Хедвигой и детьми в украшенном цветами доме на территории лагеря, рядом с заключенными, которых морил голодом, пытал, душил в газовых камерах и сжигал. Дом Хесса убирали специально отобранные заключенные в добротной одежде, отнятой у обреченных на гибель узников, ему поставлялись прекрасные вина и деликатесы, когда даже немецкий рацион питания был строго ограничен. «Я хочу здесь жить до самой смерти», – говорила Хедвига Хёсс17.

Хёсс строго следил за поведением служивших в лагере офицеров СС. Он осудил женщину-офицера СС, которая «пала так низко, что вступала в близкие отношения с некоторыми заключенными мужчинами», и обвинил одного из своих самых жестоких подчиненных, рапортфюрера СС Палича, в том, что тот спал с заключенной из Биркенау. Тем не менее он сам был виновен в том, что вступил в любовную связь с итальянской заключенной Элеонорой Ходис, которая работала у него в доме как прислуга. О ней много говорили, утверждали, что она еврейка, но это было не так.

В течение нескольких месяцев Элеонора работала в доме коменданта Хесса. Можно предположить, что в это время он и принудил ее к физической близости. Потом он перевел Элеонору сначала в штрафную колонию, а позже в лагерную тюрьму, печально известный блок № 11. Имела ли Хедвига отношение к этому переводу? Если так, ей не удалось покончить со встречами мужа с Элеонорой: по ночам он тайком навещал ее в камере. Но наличие усиленной охраны в блоке № 11 означало, что по крайней мере несколько охранников знали об этих тайных встречах, которые нельзя было скрыть, даже занимая такую высокую должность.

Вскоре Элеонора забеременела. Поскольку ее содержали в строго охраняемой камере, зачать она могла только от Хесса. Хотя тот занимал должность коменданта Освенцима, эта новость, видимо, его ошеломила. Других эсэсовцев за Rassenchande казнили; если же Элеонора не была еврейкой, он, как минимум, был бы опозорен, понижен в должности и переведен из того рая, которым казался ему Освенцим, не говоря уже о том, что, узнав об этом, его жена устроила бы семейный скандал. С Элеонорой надо было покончить. Хёсс распорядился заключить ее в stehbunker – одну из четырех камер блока № 11, где можно было только стоять: площадь ее составляла около полуметра, там всегда было темно, вентиляция отсутствовала, а зимой она не отапливалась. Обычно эти stehbunkers использовались для того, чтобы ослаблять заключенных перед допросом. В случае с Элеонорой ситуация была иной. Меньше всего Хёсс хотел, чтобы она с кем-нибудь общалась. Чтобы заставить ее замолчать навсегда, он приказал не давать ей еду. Через некоторое время она скончалась от голода, продолжая стоять на ногах. Теперь Хёсс, как ему казалось, мог чувствовать себя в безопасности.

Но Элеонора – умная, ожесточившаяся женщина – все время, пока находилась в тюрьме, боролась с судьбой, используя имевшиеся в ее распоряжении ничтожные возможности: она доносила на Хесса. Она делала это, каким-то образом связываясь с офицером СС Максимилианом Грабнером – руководителем политического отдела и личным врагом Хесса, в то время возглавлявшим проводившееся СС расследование дела коменданта лагеря. Элеонора знала об их вражде: работая прислугой в доме Хесса, она как-то смогла понять это из разговоров, да и сам Хёсс мог ей на это намекнуть. Но отчаянная попытка вмешательства Элеоноры в ход расследования ее не спасла. При разбирательстве дела коменданта Грабнер использовал ее разоблачения исключительно для собственной пользы, чтобы дискредитировать Хесса.

Смерть Элеоноры, ужасающая даже по жутким меркам пресыщенного смертями Освенцима, ни для кого не составляла тайны – слухи о ее гибели вскоре распространились по всему лагерю. В воспоминаниях выживших узников и на страницах стенографических отчетов эсэсовского дела, которое вел Максимилиан Грабнер, она до сего дня предстает как живая. Когда Освенцим еще продолжал действовать, прошел слух о том, что Элеонора однажды пыталась убить Хесса. Может быть, это случилось в его доме, когда она пыталась защитить свою честь от насилия Хесса? Или это произошло тогда, когда Элеонора сказала ему (или он сам заметил), что она беременна, и по его реакции поняла, что оказалась в смертельной опасности? Какой бы ни была истина, о которой мы уже никогда не узнаем, слух о попытке Элеоноры убить коменданта лагеря распространился среди заключенных, и те многократно обсуждали это известие. Может быть, Элеонора Ходис не была еврейкой, но заключенные еврейские женщины утверждали, что она – одна из них, и гордились ее храбростью. Для них она воплощала страшную участь еврейки, оказавшейся в кошмарной обстановке нацистских концлагерей, где людей истребляли и принуждали к рабскому труду.

Косвенное подтверждение такого положения дано в романе Томаса Кенэлли «Ковчег Шиндлера», на основе которого в 1993 г. Спилберг снял нашумевший фильм «Список Шиндлера». Кенэлли рассказывает о том, что «звезда лагерной системы» комендант Освенцима Рудольф Хёсс, как полагали, обрюхатил еврейку, которую звали Элеанора (в его написании) Ходис. Так же считали и в СС, пишет Кенэлли, и эсэсовцы даже допрашивали несчастную женщину. Они не смогли найти достоверных и неопровержимых доказательств того, что у Хесса была любовница-еврейка, но тем не менее разговоры об этом не стихали.

В основе истории Элеоноры Ходис лежат сексуальные отношения без любви. И тем не менее даже в условиях извращенной морали и чувственной опустошенности узников лагерей смерти между заключенными мужчинами и женщинами возникали и развивались любовные связи, несмотря на осознание ими того непреложного факта, что каждый момент приближал их неотвратимую гибель. Ласки и нежные объятия создавали в их сердцах иллюзию нормальных отношений, которая была важнее, чем интимная близость, даже тогда, когда они могли выразить свою любовь физически. Большинство других заключенных воспринимали такие отношения демонстративно-вызывающего проявления страсти с глубоким уважением.

ЛЕСНЫЕ ПАРТИЗАНСКИЕ ЛАГЕРЯ

Еврейские беженцы, пытавшиеся скрыться в лесах от ужасов войны, сталкивались там с боровшимися против фашистов партизанами других национальностей. Отношения между бойцами и их любовницами нередко носили принудительный характер, а начинались они обычно с применения силы. В этих партизанских лагерях подавляющее большинство женщин – но не мужчин – составляли еврейки. Как и в гетто, в исправительно-трудовых лагерях и лагерях смерти, жизнь евреев и евреек, которым удалось спастись, скрывшись в лесах, в разных ситуациях существенно различалась.

В 1941 г. Германия напала на Советский Союз, и Красная армия, оказавшаяся не способной противостоять противнику, стала откатываться назад, неся тяжелейшие потери. Тысячи русских солдат, стремясь избежать окружения, укрывались в белорусских лесах. Позже некоторым их товарищам удавалось бежать из лагерей для военнопленных и присоединяться к братьям по оружию. Эти люди создавали партизанские отряды, в которые входили русские, белорусы, поляки, украинцы и иногда евреи. Поначалу в таких отрядах нередко отсутствовали дисциплина, руководство и вооружение. Людей, из которых они состояли, больше интересовало выживание, чем борьба против немцев. Со временем, однако, им удавалось вооружаться, отнимая оружие у немецких солдат, которые пешком или на мотоциклах и грузовиках, небольшими группами или в одиночку отваживались появляться на опасной территории.

Беглецов из еврейских гетто, пытавшихся присоединиться к партизанским отрядам, обычно прогоняли, а иногда даже расстреливали. Охотно принимали партизаны в свои отряды только молодых евреев, имевших оружие. А когда приходили еврейские женщины с детьми – а таких было очень много, – в отрядах их обирали, отнимая все, что у них было, иногда насиловали женщин, а потом либо прогоняли их, либо убивали.

Тем не менее некоторым привлекательным еврейкам удавалось там оставаться, становясь любовницами русских командиров отрядов. Женщин-врачей, медсестер и поварих в свои отряды партизаны принимали с радостью, даже если те были невзрачны, немолоды или избегали сексуальных отношений. Однако общее правило сводилось к тому, что все женщины в отряде, помимо тех, кто обладал необходимыми знаниями и навыками, были любовницами, которых называли «походно-полевые жены». Они обменивали услуги сексуального характера на определенные привилегии, в число которых входили улучшенное питание и льготный режим. Но в партизанские отряды брали так мало женщин, что доля их составляла 2–5 процента общей численности, причем еврейки оказывались в гораздо более уязвимом положении, чем представительницы других национальностей.

В непроходимых белорусских лесах трое братьев – Тувья, Асаэль и Зусь Бельские – создали еврейский партизанский отряд. Бедные и малообразованные крестьяне, они прекрасно знали леса в окрестностях родной деревни. Под руководством Тувьи, их командира, кочевой отряд Бельских принимал в свои ряды любого еврея, который хотел к ним присоединиться, включая стариков, беззащитных женщин, а также интеллигентов и профессионалов, знания которых в лесу были совершенно бесполезны. В результате отряд Бельских значительно превосходил по численности другие партизанские формирования, и выживание большей части его членов зависело от молодых, умелых и опытных мужчин.

Бельские старались как можно теснее сотрудничать с отрядами, в которые входили представители разных национальностей, чтобы получать оружие и заставлять крестьян снабжать их продовольствием. Позже они вместе с другими партизанами взрывали мосты, уничтожали линии связи немцев и пускали под откос немецкие поезда. Отряд Бельских со временем основал поселение, где было много небольших предприятий и мастерских, продукция которых поступала также и в русские отряды. Те, кто не имел военной подготовки или ремесленных навыков, выполняли самую простую работу – доили коров, рубили дрова. В число таких работников входило большинство женщин и стариков, больных и интеллигентов, не имевших практических знаний и навыков. Всех их в отряде Бельских презрительно называли мальбушим.

В отряде, разделенном на социальные группы, мужчины-мальбушим, стремившиеся повысить свой статус и, соответственно, получать лучшее питание, могли попытаться этого достичь, став бойцами или разведчиками. Что касается женщин, они могли улучшить свое положение только благодаря покровителям, любовницами которых им приходилось для этого становиться. Нередко образованные и интеллигентные женщины в отряде становились подругами мужчин из простого народа. Они просто жили вместе, причем в отряде Бельских в таких отношениях состояло 60 процентов взрослых.

В довоенном советском обществе такие неравные союзы были достаточно редки. Молодая женщина, Суля Рубина, ранее принадлежавшая к советской аристократии, в отряде принадлежала к числу мальбушим. Страдая из-за своего униженного положения, она «вышла замуж» за бойца, которого раньше лишь презирала за невежество и грубость. Но когда Суля стала ему ровней в отряде, улучшилась не только ее жизнь – теперь она могла помогать друзьям, которым повезло меньше. И даже после войны она решила остаться со своим лесным любовником. На самом деле к концу войны подавляющее большинство таких женщин выходили замуж за своих партнеров и продолжали вести с ними совместную жизнь, хоть было очевидно, что они совершенно не подходили друг другу18. Так они стремились оправдать свою жизнь в лесу, где подчас им приходилось принимать трудные, а иногда и жизненно важные решения, превращавшие некогда позорное сожительство в законный брак, который становился основой для их семей и определял их будущее.

Как и другим еврейкам, которые выжили благодаря влюбленным в них или похотливым мужчинам (как правило, нацистам), предлагавшим защиту и пропитание в обмен на сексуальные услуги, таким партизанкам тоже нужно было как-то определяться с их связями военного времени, чтобы не только оправдать их, но и представить в выгодном свете через заключение брака. Однако порой случалось так, что со временем женщины влюблялись в тех мужчин, которые изначально принуждали их к сожительству. Если любовником еврейки становился еврей, ей было легче с этим смириться, она даже радовалась, когда через некоторое время у нее возникала к нему привязанность. Но если любовником был нацист, любовь к нему, как правило, сочеталась с чувством вины и отторжения.

Однако порой, как это ни было постыдно, случалось так, что у изнасилованной женщины возникало сексуальное влечение к насильнику. Такое иногда происходило, например, когда женщинам приходилось имитировать (если они этого не чувствовали) сексуальное возбуждение, чтобы спасти собственную жизнь, и эротическая энергия, которую они в таких случаях симулировали, порой становилась неподдельной и наполняла все их существо. В такие моменты эти любовницы первыми сами себя признавали шлюхами, хоть на самом деле они ими никогда не были.

ЕВА БРАУН: ЛЮБОВНИЦА ВИНОВНИКА ШОА́19

Бурные отношения Адольфа Гитлера с немкой Евой Браун могли остаться незамеченными, если бы неженатый диктатор не стал виновником самого жуткого в истории массового истребления людей. Взгляды Гитлера на природу женщин и их роль в обществе, определившие идеологию национал-социализма, а также его поведение в сфере Bett-Politik, проливают свет на сущность его представлений и определявшейся ими политики.

Адольф Гитлер родился в 1889 г. Его мать звали Клара Пёльцль, отца, который был ее дядей, – Алоис Шикпьгрубер. Фамилию Гитлер Алоис получил после того, как его незамужняя мать, Мария Шикпьгрубер, вышла замуж за Иоганна Георга Гидлера. Чиновник, оформлявший регистрацию, вместо «Гидпер» написал «Гитлер» – так иногда писали фамилию отчима Алоиса. Адольф был четвертым ребенком Клары и Алоиса, но первым из выживших детей. Его младшая сестра Паула отставала в умственном развитии, что очень смущало Гитлера, который пытался скрывать этот факт.

К тому времени, когда в конце 1929 г. он встретил семнадцатилетнюю Еву Браун, несостоявшийся художник Адольф Гитлер был активным сторонником националистической политики, который стремился прорваться к власти. Он не женился сознательно, поскольку был женат на своей стране (как английская королева Елизавета I была замужем за своим государством) и не располагал временем, которое мог бы уделять жене и семье. Кроме того, Гитлер не хотел иметь детей. «Я полагаю, что детям гениев обычно бывает непросто жить в этом мире… Кроме того, они в большинстве своем кретины»20, – говорил он своей домоправительнице, возможно опасаясь того, что сам способен породить лишь еще одну Паулу21.

Гитлер никогда не испытывал недостатка в женщинах, которых привлекал его ораторский дар, притягивали сила харизмы и непоколебимая уверенность в том, что он может восстановить величие Германии. Поэтому они тянулись к нему, не обращая внимания на то, что он не вышел ростом, что одежда висела на нем как на пугале, и на «смешные маленькие усишки», как Ева Браун называла растительность у него под носом. Некоторые из этих женщин (такие, по крайней мере, ходили слухи) даже пытались бросаться под колеса его машины, и ему приходилось останавливаться и успокаивать их. Гитлер отвечал им галантно, целовал руки, флиртовал, принимая их восхищение как должное.

Гитлер видел в женщинах таких же стратегов, как и он сам. Он полагал, что сначала женщина упорно работает, чтобы завоевать доверие мужчины, потом, играя мягкими пальцами на струнах его души, она принимается понемногу тянуть одеяло на себя, со временем делает это все увереннее и, в конце концов, добивается полного контроля над мужчиной и заставляет его «плясать под свою дудку»22.

В целом, Гитлер предпочитал пышных блондинок, ему нравилось флиртовать с актрисами и женщинами, которые удивляли его или поражали. Кроме того, он был неравнодушен к молоденьким девицам, и когда его единокровная сестра Ангела Раубаль овдовела, а ее дочь Ангелика, или Гели, в 1927 г. переехала к нему жить, он в нее влюбился. Он держал молодую женщину почти как узницу в своей квартире, запрещая ей без разрешения выходить, и даже когда он ей это позволял, у нее всегда были сопровождающие. Гели негодовала и плакала, молила и грозила, но Гитлер был непреклонен: она могла бывать только там, куда он ей разрешал пойти, когда он разрешал и только с теми, кого он назначал ей в сопровождение. 18 сентября 1931 г. после особенно бурной перепалки Гели, которой был тогда двадцать один год, взяла пистолет Гитлера, «вальтер» калибра 6,35 мм, и выстрелила себе в сердце.

Гитлер был потрясен, он испытывал горе и в то же время опасался, что, если представители прессы узнают о его связи с молоденькой племянницей, могут возникнуть нежелательные политические последствия. Его нацистским сподвижникам, также этим озабоченным, удалось уладить дело о самоубийстве Гели, причем так, что в газетных отчетах о ее смерти содержались лишь намеки на то, что она была расстроена, потому что не смогла стать профессиональной певицей. Гитлер пробыл в трауре недолго. Он пожелал иметь художественный портрет племянницы, написанный по ее фотографии, и отдал распоряжение своей домоправительнице Анни Винтер, чтобы та каждую неделю ставила в комнате Гели свежие цветы.

Даже тогда, когда Гитлер состоял в связи с Гели, он не отказывался от амурных отношений с другими женщинами. Одна из них, Ева Браун, была даже моложе его племянницы. Они встретились в конце 1929 г. в фотостудии его приятеля и личного фотографа, нациста Генриха Гофмана. Как-то раз Гитлер вошел в студию в тот момент, когда Ева, стоя на лестнице, расставляла на полке заказы. Глядя на нее снизу, он по достоинству смог оценить красоту ее ног. Увидев, что и лицо у девушки привлекательное, он стал иногда с ней встречаться, в то же время не обделяя вниманием Гели и других своих приятельниц.

После того как их представили друг другу, Ева спросила у Гофмана: «Кто такой Адольф Гитлер?» И действительно, кем он был? Отец Евы, Фриц Браун, пренебрежительно отзывался о Гитлере, говорил, что «он за все берется, да не все ему дается», что он «глупец, считающий, что все знает, и стремящийся изменить весь мир»23. А Ильза, старшая сестра Евы, работавшая ассистенткой у доктора Маркса, ларинголога-еврея, в которого была влюблена, будущего фюрера терпеть не могла.

Гитлера очень обрадовало то, что Ева ничего не знала ни о нем, ни о национал-социалистской партии и не интересовалась политикой вообще. Он считал, что женщины оказывают губительное влияние на политику – достаточно было вспомнить Лолу Монтес, разрушившую репутацию короля Баварии Людвига I. «Я ненавижу женщин в политике, – заявлял Гитлер. – Подруга политика не должна быть слишком умной». С этой точки зрения Ева прекрасно ему подходила. Она пресекала разговоры на политические темы в своем присутствии и не вступала в нацистскую партию.

Что же, в конечном итоге, отличало Еву от ее многочисленных соперниц в борьбе за внимание Гитлера? Для него немало значило то, что она была хорошенькой блондинкой с голубыми глазами, осветлявшей волосы перекисью водорода и пользовавшейся косметикой, чтобы подчеркнуть изящные черты лица, носила простые и в то же время элегантные наряды, которые шила себе сама. Обладая прекрасной фигурой, Ева постоянно поддерживала хорошую физическую форму: она ходила на каток и занималась гимнастикой. (В домашнем фильме – ее снимали вместе с Гитлером – Ева, обольщая главного нациста, неловко делает «колесо».) Ее отличали жизнерадостный характер и дружелюбие, и она происходила из хорошей семьи. Девушка была в меру умна, но ее практически не интересовало то, что происходило в стране. Она зачитывалась романами, такими, например, как «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, любила повеселиться, и ее мать рассчитывала воспользоваться ее девичьей привлекательностью, чтобы удачно выдать дочь замуж.

Дома Ева делила спальню с Ильзой и Гретль – старшей и младшей сестрами. Фриц и Франциска Браун были благочестивыми католиками, но Фрица расстраивало то обстоятельство, что ничем не примечательное образование Евы в католической школе при женском монастыре закончилось преждевременно, потому что монахини больше не могли мириться с ее выходками. Фриц делал все возможное, чтобы держать ее в ежовых рукавицах, но Ева была настойчива, изобретательна, а главное – она точно знала, что хочет получить от жизни.

Чуть ли не с первых их встреч Ева поняла, что хочет получить Адольфа Гитлера. Но Гитлер проявлял интерес к ней лишь изредка, а Ильза поддразнивала младшую сестру, намекая на то, что та приударила за стариком. Смерть Гели отчасти помогла Еве. Теперь, наконец, Гитлер мог приводить ее в спокойный уголок – его собственный дом. Вскоре они стали близки. Их излюбленным местом для занятия любовью стал длинный красный диван, украшенный тесьмой, тот самый диван, у которого сфотографировались Муссолини, Чемберлен и Даладье во время позорной Мюнхенской конференции.

Ева все еще оставалась одной из многих женщин Гитлера, хоть она и оказалась первой, кого он пригласил провести с ним ночь. Одной из ее серьезных соперниц была Винифред Вагнер – англичанка, вдова Зигфрида Вагнера, сына Рихарда Вагнера. Но после того как Винифред лучше узнала характер Гитлера и убедилась в том, что его лощеные манеры на публике разительно отличались от ужасающего скотства в частной жизни, она решила свести их отношения на нет. Кроме того, прошел слух о том, что ее оттолкнули его сексуальные причуды, в частности его просьбы о том, чтобы она изображала его мать и порола его.

Еву это либо не беспокоило, либо Гитлер не просил ее играть роль властной матушки. Они были близки, но не это больше всего привлекало в ней Гитлера. Ему очень нравилось слушать ее разглагольствования об актерах и актрисах, о подробностях приемов, которые они посещали. Домоправительница Гитлера отзывалась о Еве как о не очень умной, но симпатичной куколке, а ему ее пустая болтовня позволяла на время отвлечься от его деятельности, направленной на то, чтобы превратить Германию в монолитный нацистский рай для белокурых бестий.

Тем не менее Гитлер, бывало, подолгу не нуждался в обществе Евы, и она скучала, в одиночестве ожидая его дома. В 1932 г. она решила его напугать, чтобы заставить относиться к себе более серьезно. В холодную ночь Дня Всех Святых, сразу после полуночи, она взяла пистолет отца калибра 6,35 мм, направила на себя и нажала на спусковой крючок. Позже ее нашла Ильза: Ева лежала в луже крови, пуля попала ей в шею рядом с сонной артерией.

Перед тем как лишиться чувств, Ева сумела вызвать врача, причем позвонила не доктору Марксу, у которого Ильза проводила вечер, а доктору Плату, человеку, который, как она полагала, сообщит Гитлеру о происшествии. Плат отвез Еву в больницу, где пулю без труда извлекли, а Ева была вознаграждена тем, что Гитлер навестил ее и подарил букет цветов. Он даже нашел ее попытку самоубийства трогательной. «Она сделала это из-за любви ко мне, – якобы сказал он Генриху Гофману. – Теперь мне придется за ней присматривать; это не должно повториться»24.

Но главной заботой Гитлера было недопущение огласки того, что из-за него слишком много женщин пыталось покончить жизнь самоубийством, так как это могло стать помехой на пути к осуществлению его политических амбиций. Ева солгала родителям о мотивах попытки самоубийства, и жизнь ее продолжала идти заведенным порядком, разве что Гитлер стал уделять ей больше внимания и больше ценить то, что считал ее великой и бескорыстной любовью к нему.

Еве – как и Гитлеру – еще требовалось решить непростую проблему, связанную с ее отцом, который поклялся перейти на другую сторону улицы, если увидит, что к нему направляется Гитлер. Если бы Фриц Браун знал, что его непорочная, как он полагал, дочь близка с этим мерзавцем, он, вне всяких сомнений, постарался бы положить конец их отношениям. Поэтому Ева постоянно лгала, а Гитлер никогда не появлялся в квартире ее родителей. Тем не менее он часто посылал за ней один из своих роскошных черных «мерседесов», и шофер подбирал ее у ближайшего к ее дому перекрестка. В 1933 г., через неделю после того, как Адольф Гитлер пришел к власти, Еве исполнился двадцать один год. Гитлер подарил ей набор дешевой бижутерии с турмалинами, которым она очень дорожила всю оставшуюся жизнь. Но дома ей приходилось его прятать. Эти украшения она надевала только тогда, когда встречалась с любовником. Ее сестры, Ильза и Гретль, тоже хранили ее опасный секрет. Они часто слышали, как Ева шепотом разговаривала с Гитлером по телефону, но ни одна из них не проговорилась родителям. Ильза полагала, что доносительство постыдно, а Гретль считала тайну Евы в высшей степени захватывающей.

При этом усилия Евы, направленные на завоевание сердца Гитлера, не приносили ожидаемых результатов. Она знала, что его коллеги насмехались над ней, называли ее «тупой коровой», что сам он постоянно ей изменял и не собирался на ней жениться. Он ясно дал ей понять, что не намерен афишировать их отношения, потому что германское высшее общество отнеслось бы к ней с презрением, и распорядился, чтобы никто не фотографировал его и Еву вместе. Еще не полностью попавшая в плен нацистской идеологии публика не могла бы без насмешек воспринимать их неправдоподобный роман.

Ева знала и о том, что Гитлер мог быть жестоким, что он уничтожил тех своих соратников, с которыми у него были разногласия или которые мыслили независимо. 30 июня 1934 г., после убийства сотен политических противников Гитлера, а также людей, настроенных по отношению к нему вполне лояльно, Фриц Браун кричал, что фюрер совсем выжил из ума. Еву, в отличие от отца, удовлетворили объяснения Гитлера: он требовал от подчиненных абсолютной преданности и повиновения и не нуждался в судах, потому что сам был «верховным судьей германского народа»25. Вместе с тем Ева поняла, что непокорность фюреру может стоить жизни.

Гораздо больше сложностей для Евы представлял «еврейский вопрос». Она росла вместе с несколькими друзьями-евреями, а Ильза была влюблена в еврея. Но Ева соглашалась с убеждением Гитлера в том, что евреи загрязняют нацию. Она быстро прекратила отношения с людьми, которых знала всю жизнь, но при этом сообщила одной знакомой еврейке, что ее собираются арестовать, послала ей немного денег и посоветовала немедленно покинуть Германию. (До смерти напуганная женщина благоразумно уехала в Италию уже на следующий день.) Кроме того, Ева попросила Гитлера разрешить Эдуарду Блоху, австрийскому врачу, который лечил его любимую матушку перед кончиной, эмигрировать, чтобы его не отправили в концлагерь. Гитлер согласился, но послал гестаповцев к доктору Блоху домой, приказав забрать у него почтовые открытки, которые Гитлер разрисовал и послал «доброму доктору в знак вечной благодарности».

Если не брать в расчет такого рода поступки, Ева принимала извращенные взгляды Гитлера без особых колебаний. Ильза, конечно, относилась к нацистскому антисемитизму крайне отрицательно. После обнародования Нюрнбергских законов ее работодатель-еврей счел необходимым уволить ее, а позже бежал из Германии в Соединенные Штаты. Сердце Ильзы было разбито, и она нередко ссорилась с Евой, когда они обсуждали действия Гитлера и «еврейский вопрос».

Несмотря на деспотический характер Гитлера, Ева видела себя в роли его подруги сердца, его величайшей любви, бескорыстной и благородной женщины, которая живет ради него и готова за него умереть. Гадалка ей как-то предсказала, что однажды вся Германия узнает о ней как о любовнице могущественного человека. Ева искренне верила в истинность этого пророчества, она терпеливо и умело завлекала в свои сети уклончивого любовника. «С нашей первой встречи я дала себе обещание повсюду следовать за тобой, даже в смерти. Ты знаешь, что смысл всей моей жизни заключается в любви к тебе», – сказала Ева Гитлеру в 1944 г.

В 1934 г. ее родители, наконец, узнали, что она состоит в близких отношениях с Гитлером. Когда ее отец выяснил, что его дочь – любовница фюрера, он почувствовал себя оскорбленным и униженным, но, поскольку Гитлер занимал слишком высокое положение, ничего изменить не мог. После того как Ева попыталась покончить жизнь самоубийством, Гитлер старался звонить ей почти каждый вечер, хотя и отказывался на людях признавать ее своей любовницей. С другой стороны, ему льстило, когда газеты публиковали фотографии того, как он обедает в обществе известных актрис. Возможно, он знал, что даже самые рьяные нацисты из его окружения подвергали сомнению его сексуальную силу, полагая, что он импотент. В 1943 г. два года тюремного заключения получила машинистка, которая напевала популярную в то время песенку: «Он правит в русском стиле, стрижется как француз, усы носит по английской моде, сам родился не в Германии, учит нас римскому приветствию, призывает наших жен рожать больше детей, но сам их произвести не может. Вот такой человек правит Германией»26.

Шестого февраля 1935 г., в свой двадцать третий день рождения, Ева начала вести дневник. В первой же записи она сетовала на то, что Гитлер послал с женой своего адъютанта в студию Гофмана столько цветов «для Евы», что в помещении стоял запах, как в морге. Но он не подарил ей то, что ей так хотелось, – маленькую таксу, которая составляла бы ей компанию в долгие часы ожидания вечно куда-то ускользавшего любовника. Еву также возмущало, что ей приходилось продолжать работать у Гофмана, чтобы скрывать свое истинное призвание – быть любовницей Адольфа Гитлера. Такие соображения подводили ее к выводу о том, что им было бы гораздо легче встречаться, если бы у нее была своя квартира, и Гитлер, по всей видимости, воспринял этот ее намек всерьез.

Но как-то Ева допустила тактическую ошибку. Она получила приглашение на бал и попросила у Гитлера разрешения туда пойти. Он согласился, но после того, как она покинула его и отправилась танцевать, наказал ее: в течение нескольких недель Гитлер попросту игнорировал любовницу. Он не звонил ей даже тогда, когда бывал в Мюнхене. Как-то раз несчастная Ева несколько часов простояла около ресторана, наблюдая, как Гитлер пытался очаровать другую женщину. Может быть, она сделала унизительный для себя вывод о том, что его интерес к ней определялся исключительно сексуальными мотивами. Но она знала также, что у Гитлера была своя точка зрения на отношения с ней, с друзьями, коллегами и даже с руководителями других стран. Если кто-то пытался ему противоречить или хотя бы прерывал его пространные речи, он становился мрачным, угрюмым, раздражительным или разражался бранью. Ева невольно вызвала у него такую же реакцию, когда ушла на танцы вместо того, чтобы выкинуть пригласительный билет и остаться с Гитлером.

В мае 1935 г. Ева обнаружила, что у нее есть серьезная конкурентка – Юнити Валькирия Митфорд, пышногрудая, толстоногая дочь лорда Редесдейла, английского аристократа, и сестра Дианы Мосли, жены основателя и бессменного руководителя Британского союза фашистов. Юнити просто бросалась навстречу Гитлеру, а он с восторгом принимал ее в свои объятия. Ева не находила себе места от ревности. 28 мая, решив действовать, она написала Гитлеру записку, в которой указала крайний срок, когда он может с ней связаться. Он этого не сделал, и Ева проглотила двадцать четыре таблетки снотворного «фанодорон». И снова Ильза нашла ее лежавшей без сознания. Старшая сестра Евы вызвала доктора Маркса, который тогда еще не уехал в Соединенные Штаты; он привел любовницу Гитлера в чувство и спас ей жизнь.

Расчет Евы оказался правильным. Попытки самоубийства любовницы привлекли внимание Гитлера и убедили его в том, что надо что-то предпринять. В августе он предоставил в распоряжение Евы небольшую отдельную квартиру, куда она переселилась вместе с Гретль в качестве компаньонки; прислуживала сестрам Браун девушка венгерка. Гитлер украсил новое любовное гнездышко прекрасными картинами, из числа тех, что нацисты «одалживали» в немецких музеях или отбирали у евреев, владевших коллекциями произведений искусства. Но больше всего Ева дорожила нарисованной самим Адольфом Гитлером картиной «Церковь Ассам». Вырвавшись из родительского дома и находясь на полном содержании демонстрировавшего ей преданность любовника, Ева была на седьмом небе от счастья. Наконец-то она смогла бросить работу.

Но у Гитлера это вызывало определенные опасения. Особенно его тревожило то обстоятельство, что, когда он приезжал к Еве, его мог узнать сосед. Вскоре Гитлер перевез сестер в расположенный на окраине Мюнхена особняк с прекрасно оборудованным подземным бункером. Он распорядился, чтобы в новый дом Евы провели телефон, закрепили за ней персональный «мерседес-бенц» с шофером, который находился в ее распоряжении полный рабочий день, но самым лучшим его подарком оказались два шотландских терьера – Стаей и Негус.

Ева Браун стала maîtresses en titre Гитлера – его официальной фавориткой, или, как сам он ее называл, chère amie[42]. Наконец-то она почувствовала себя в безопасности. Ева целыми днями занималась собой, загорала и играла со своими шотландскими терьерами (а позже и с немецкой овчаркой, которую тоже подарил ей Гитлер). Она секретничала и сплетничала с Гретль, встречавшейся с несколькими эсэсовцами до того, как в итоге вышла замуж за группенфюрера СС Германа Фегелейна, офицера связи между Гиммлером и Гитлером. Кроме того, сестры вместе ездили за покупками, Ева составила себе гардероб из дорогих и элегантных нарядов и обуви, собрала коллекцию ювелирных украшений. Каждый день в полдень к ней приезжал парикмахер и укладывал ей волосы. Единственным проявлением демонстративного неповиновения Евы было то, что она старалась соблюдать диету и постоянно занималась физкультурой, чтобы фигура ее оставалась стройной и подтянутой и не становилась рыхлой и упитанной, как нравилось Гитлеру. До того как они первый раз стали близки и он увидел ее обнаженное тело, Ева подкладывала в бюстгальтер носовые платки, чтобы ее бюст казался Гитлеру больше, чем был на самом деле. Так что он не случайно жаловался, что она слишком худая, и винил ее в том, что она – жертва моды. Но Ева до смерти боялась даже немного прибавить в весе.

Гертруда Вейскер, двоюродная сестра Евы, которую та пригласила в 1944 г. побыть с ней, пока Гитлер был в отъезде, вспоминала, что Ева меняла наряды не меньше пяти раз в день, плавала и делала упражнения, чтобы заполнить «огорчавшую ее опустошенность»27. Ева предлагала Гертруде слушать по радио передачи Би-би-си, хоть это считалось преступлением, каравшимся смертной казнью. Гертруда слушала, делала пометки, а потом рассказывала Еве о том, что узнавала о ходе войны.

Организуя свое деловитое, но праздное существование, Ева не обходила вниманием контакты с другими людьми. Ей в конце концов удалось наладить отношения с родителями, которые смирились с тем, что их дочь живет в грехе с мужчиной, который на двадцать три года старше ее. Сложнее было отделаться от близких Гитлеру людей, которые все еще осмеливались относиться к ней с презрением. Первой, от кого ей удалось избавиться, была Ангела, мать Гели Раубаль и единокровная сестра Гитлера, которая называла Еву уличной девкой. Когда Гитлер услышал об этом, он в гневе выгнал Ангелу из дома.

Вскоре дом Евы стал для Гитлера тихой гаванью, где он мог расслабиться и отдохнуть. Фюрер каждый день приезжал туда ближе к полуночи, часто в подавленном и раздраженном состоянии, а на следующее утро уезжал полный сил и бодрости, умиротворенный нежными ласками старательной любовницы. Ева внимательно выслушивала его монологи, в том числе раздраженные обвинения евреев во всех смертных грехах, ставшие у него традиционной темой за ужином. Несмотря на либеральное воспитание, Ева хранила молчание, готовая принести принципы своей семьи в жертву маниакальной гитлеровской одержимости. Ему не нравились женщины, занимавшиеся политикой, и потому, общаясь с ним, Ева не вдавалась в обсуждение политических – и моральных – проблем.

Однако у ее сестры Ильзы было на этот счет другое мнение. Как-то Ильза попыталась вступиться за Артура Эрнста Рутру[43] – писателя-еврея, которым она восхищалась. Но добилась обратного – Рутру расстреляли «при попытке к бегству». С тех пор Ильза воздерживалась от «заступничества». «Я поняла, – вспоминала она после войны, – что любое дальнейшее вмешательство с моей стороны… ничем евреям не поможет, а только ускорит их уничтожение»28.

Еву, видимо, совесть не мучила даже тогда, когда во время войны она узнала о том, что происходило в концентрационных лагерях. Генрих Гофман часто развлекал ее и Гитлера шутками о расположенном неподалеку от Мюнхена лагере Дахау, а в 1944 г. после воздушного налета, в ходе которого был поврежден дом Евы, из Дахау ей прислали заключенного, строительного рабочего, которого обязали сделать ремонт. После того как Гретль вышла замуж за Германа Фегелейна, Ева заезжала к сестре в ее новый дом и, возможно, видела работавших там узников концентрационного лагеря. К концу войны голодные русские заключенные в лохмотьях стали там обычным зрелищем. Ева на них не обращала внимания – это ее не интересовало.

Но если ее что-то волновало, Ева вполне могла повлиять на ход событий. После того как Генрих Гиммлер приказал закрыть женские парикмахерские, Ева настояла на том, чтобы его распоряжение было отменено. Немецкие женщины, говорила она, должны отлично выглядеть, чтобы нравиться солдатам – своим мужьям или любовникам. Ей также удалось способствовать отмене запрета на покупку еды на черном рынке – а как еще добропорядочная немецкая женщина могла накормить своего сражающегося мужа и детей? Она убедила Гитлера издать указ о том, чтобы немецкие солдаты стояли в общественном транспорте, а женщины могли там сидеть. Ближе к концу войны Ева узнала, что один генерал намеревался воспрепятствовать уничтожению тридцати пяти тысяч военнопленных, если Гитлер не сможет договориться с союзниками об удовлетворительных условиях перемирия. Каким-то образом ей удалось убедить Гитлера доверить этому генералу надзор и контроль над военнопленными, что, несомненно, спасло человеческие жизни. Кроме того, она смогла уговорить Гитлера отсрочить приказ о затоплении туннелей, чтобы осложнить продвижение русских войск. Там скрывались многие немецкие солдаты и гражданское население, и ей хотелось дать им время, чтобы они смогли оттуда уйти. Но за евреев Ева не вступалась никогда.

Еще она молчаливо слушала изложение Гитлером его косных и шаблонных взглядов на женщин. Он говорил о том, как ревность может превратить самую кроткую женщину в тигрицу, и о том, что замужние женщины чрезвычайно требовательны. Когда Фриц Заукель, грубый и жестокий генерал, ведавший использованием рабочей силы, доложил Гитлеру, что 25 процентов порабощенных зарубежных женщин были девственницами (Заукель получал огромное удовольствие, лично подвергая их всех гинекологическому осмотру), на того это не произвело впечатления. Значение девственности, заявил он, слишком переоценивается, и девственницы не обладают никакими особыми достоинствами, которые позволили бы выделять их среди других представительниц женского пола. Вот так он благодарил Еву за дар непорочности.

Гитлер разделял с Евой лишь убеждение в том, что он особенный человек, не такой как все остальные, и любовь к собакам. Но не ко всем – к некоторым породам собак он относился так же, как к неарийским расам, – высокомерно и презрительно. Он отказывался фотографироваться с шотландскими терьерами Евы и не подарил ей таксу, о которой она так мечтала. Однако ему нравились немецкие овчарки, в которых он ценил смелость, понятливость и преданность. Особенно он был привязан к своей сучке по кличке Блонди.

Искренняя преданность Евы и ее верная любовь стали приносить плоды. С годами она завоевала особое положение среди нацистской элиты и стала официальной хозяйкой в доме Гитлера. Когда фашистские войска начали терпеть поражения, Гитлер все больше нуждался в утешении, которое она ему давала. При этом он был непреклонен, говоря о том, что никогда на ней не женится. «Самое плохое в браке то, что он дает определенные права, – говорил он. – Гораздо разумнее иметь любовницу. В этом случае отсутствует то бремя, которое накладывает брак, и все превращается в простой и прекрасный дар». При этом он поспешно добавлял, что отрицательное отношение к браку допустимо лишь тогда, «когда это касается исключительных людей»29.

К 1945 г. стало ясно, что поражение Германии – лишь вопрос времени. Гитлер все чаще погружался в тягостные раздумья и в одиночестве прогуливался в сопровождении Блонди. Он боялся, что враги хотят его отравить, и перед тем, как что-то съесть, заставлял кого-нибудь пробовать приготовленную для него пищу. Физическое и психическое здоровье фюрера ухудшалось. У него постоянно болели уши и голова, его мучили проблемы пищеварения, у него начали дрожать руки. Ева делала для него все, что могла – заботилась о нем и по-матерински утешала, потакая его капризам, вызванным как болезнью, так и подавленным состоянием духа. «Ты единственная, кто обо мне заботится», – плакался Гитлер30. Так и было на самом деле: нацистские чиновники и немецкие солдаты стали в массовом порядке дезертировать, предавая фюрера, который обрек Германию на гибель.

К апрелю 1945 г. крах обозначился вполне отчетливо. Гитлер переехал в роскошный двухэтажный бункер, устроенный под берлинской рейхсканцелярией, и Ева перебралась туда вместе с ним. Она продолжала регулярно делать маникюр и укладывать волосы, несколько раз в день меняла наряды. Все остальные были подавлены и угрюмы, а она болтала с напускным оживлением. Даже в бункере Ева находила поводы для небольших праздников, одним из которых оказалась, например, смерть Франклина Рузвельта. 20 апреля Ева организовала прием по поводу пятидесятишестилетия Гитлера. Собрались почти все представители нацистской верхушки, но праздник не удался из-за их тревоги по поводу плохого физического состояния Гитлера, который рано ушел с приема.

Вскоре после неудавшегося праздника в честь дня рождения Гитлера Третий рейх пал. Гитлер распорядился, чтобы с последним самолетом из Берлина в безопасное место улетели Ева, его секретари и повар. Ева отказалась, взяла его за руки и с нежностью произнесла: «Ты же знаешь, что я остаюсь с тобой. Я не позволю, чтобы меня отослали прочь»31. Впервые Гитлер при свидетелях поцеловал любовницу в губы.

Вечером за ужином он вручил Еве и другим женщинам, которые тоже решили остаться с ним, флакончики с цианистым калием. Ева из последних сил пыталась сохранять спокойствие. Она написала сентиментальное письмо Гретль, в котором выражала удовлетворение от того, что умрет вместе с Гитлером, прожив с ним прекрасную жизнь. «С фюрером у меня было все. И смерть моя теперь рядом с ним сделает мое счастье полным… Это достойный конец для немецкой женщины»32. Кроме того, она оставила Ильзе указание насчет того, как уничтожить ее документы. Ева опасалась, что счета от ее портнихи позволят недоброжелателям обвинить ее в расточительности.

Гитлер тоже отдавал последние распоряжения, приказав сжечь свои бумаги и личные вещи. Он собирался застрелиться или отравиться цианистым калием. И на самом краю пропасти решил жениться на Еве. Она пришла в восторг от его намерения. Вместо подготовки к неизбежной смерти она прихорашивалась и планировала свадебную церемонию. Ева надела любимое платье Гитлера – из черного шелка с длинными узкими рукавами и розовыми розами на плече. Волосы ее, как всегда, были тщательно уложены. После полуночи 29 апреля, когда реактивные самолеты союзников ревели в небе над Берлином, а русские танки грохотали в нескольких кварталах от рейхсканцелярии, Ева Браун и Адольф Гитлер, встав рядом в бункере, поклялись любить и уважать другу друга, пока смерть не разлучит их. Наутро последовал завтрак в честь бракосочетания, во время которого гости и виновники торжества пили шампанское, вино и закусывали конфетами, неслаженно аплодируя тем, кто произносил речи и тосты.

Еву расстроило лишь одно обстоятельство: ее зять, муж Гретль Герман Фегелейн, который к тому времени уже дослужился до генерала, не присутствовал на церемонии. Она узнала о причине его отсутствия, когда охранник вручил ей записку с пометкой «Срочно!». Фегелейна заключили в тюрьму, приговорили к смертной казни, и он просил ее о помощи. Ева подошла к своему только что обретенному супругу, который деловито диктовал завещание. Она напомнила ему о том, что Гретль беременна, и спросила, насколько необходимо расстреливать Фегелейна.

«Мы не должны допускать, чтобы семейные связи препятствовали дисциплинарным акциям, – ответил Гитлер. – Фегелейн предатель»33. После этого он отвернулся и продолжил свой анализ истории Третьего рейха, возлагая всю вину за его катастрофический финал на евреев: «Пройдут века, но на руинах наших городов и культурных памятников вечно будет обновляться ненависть к тем, кто, в конечном итоге, несет за все ответственность, кому мы за все это должны быть обязаны – международному еврейству и его подручным»34.

Ева, обычно такая спокойная, рыдала, когда он вошел к ней в комнату. Вскоре по приказу ее мужа был казнен ее зять. Гитлер тем временем выплескивал для вечности на бумагу всю скопившуюся в нем злобу на евреев и обосновывал свое решение после многих лет «истинной дружбы» жениться на молодой женщине, которая по собственному желанию приехала в Берлин, чтобы умереть рядом с ним. «Мы оба, и она, и я, – сказал он, – предпочитаем смерть позору поражения или капитуляции».

Когда они с Евой в первый и последний раз в жизни позавтракали как муж и жена, адъютант вручил Гитлеру пакет агентства Рейтер с сообщением о том, как были взяты в плен и убиты Муссолини и его любовница Клара Петаччи, как потом их тела волоком протащили по улицам Милана и подвесили вниз головой на площади на всеобщее обозрение. Гитлер пришел в ужас. Он распорядился принести в бункер бензин, чтобы их с Евой тела сожгли и никто не смог подвергнуть их осквернению. Он также передал флакон с цианистым калием адъютанту, приказав ему убить Блонди. Через несколько минут овчарка и пятеро ее щенков были мертвы.

От входа в бункер доносился сильный запах бензина. Русские войска находились уже в квартале от рейхсканцелярии. Ева зашла к себе, помылась, поправила прическу и макияж. За чаем они с Гитлером со всеми попрощались и одни вернулись к себе в комнату. Спустя несколько минут там раздался выстрел. Гитлер, приняв цианистый калий, успел еще и выстрелить в себя. Ева умерла мгновенно.

Их тела вынесли в сад рейхсканцелярии, облили бензином и сожгли. Тем временем Магда Геббельс убила всех своих шестерых детей, а потом отравилась сама. Ее муж, Йозеф Геббельс, застрелился. Когда русские ворвались в рейхсканцелярию, там ощущалось зловоние от сгоревших тел Евы Браун и Гитлера – вонь, которая вполне могла бы символизировать падение Третьего рейха.

История Евы Браун в качестве любовницы Гитлера пугает своей обыденностью. Несмотря на то что она получила строгое католическое воспитание, Ева Браун руководствовалась в жизни принципами ее любимых романов, в которых истинная любовь одолевает все преграды, если верная женщина идет по жизни рядом со своим мужчиной. Разговоры с ней, не о политике, а о слухах и сплетнях, забавляли и успокаивали фюрера, а в дни решающих сражений прибавляли ему сил. Порой они вселяли в него уверенность – если он нуждался в такой уверенности – в том, что он и в самом деле гений и что его представления о Германии сложились благодаря мощным усилиям его выдающегося интеллекта. Ежедневные привычки, ласковые прозвища, пренебрежение нормами общепринятой морали – все это было не более чем пошлостью их романа, развивавшегося в условиях невообразимого зла.

ЕВРЕЙКА И НЕМЕЦ, НЕ ЗНАВШИЕ ЛАГЕРЕЙ

Ханна Арендт35

Поздней осенью 1924 г. не по годам развитая девушка вошла в аудиторию, где читал лекцию один из самых именитых немецких философов. Очень скоро у них сложились тесные и неоднозначные отношения, кардинально изменившие их жизнь и продолжавшиеся вплоть до смерти философа. Эти отношения никак нельзя было назвать прекрасной и образцовой историей любви, поскольку Ханна Арендт, восемнадцатилетняя студентка, была еврейкой, а профессор Мартин Хайдеггер, ее тридцатипятилетний преподаватель, был немецким националистом, который в 1933 г. стал членом нацистской партии и выступал против своих коллег и студентов еврейского происхождения.

Ханна Арендт была необычайно одаренной дочерью ассимилировавшихся евреев, полагавших, что они ничем не отличаются от немцев, и никогда не употреблявших слово «еврей». Правда, они говорили дочери, что если кто-то из ее одноклассников будет выступать с антисемитскими заявлениями, оставлять это безнаказанным нельзя. «В детстве мне было невдомек, что я еврейка», – вспоминала Ханна, повзрослев. Позже ей стало ясно, что она «выглядела как еврейка… выглядела по-другому», отличалась от других детей. Иногда дедушка брал ее с собой в синагогу. Вот, собственно, и все, что связывало ее с еврейством.

Ханна была привлекательной и обаятельной, стройной и элегантной девушкой с тонкими чертами лица, короткой стрижкой и задумчивыми темными глазами, в которых, как вспоминал ее бывший близкий друг, «легко можно было утонуть и никогда не выплыть»36. Среди сверстников она «сразу же выделялась как “необычная” и “исключительная”». Во время собеседования при зачислении на курс истории Ханна выдвинула собственное требование. «Там не должно быть никаких высказываний антисемитского характера», – сказала она37. Как и другие лучшие учащиеся, Ханна поступила в университет Марбурга, потому что слышала, что в аудитории, где преподавал Хайдеггер, «мышление возродилось; культурные сокровища прошлого, которые было принято считать мертвыми, вновь обрели дар речи»38.

Профессор, который, как полагали, способствовал возрождению мышления, был застенчивым человеком небольшого роста, с черными как вороново крыло волосами, смуглым лицом, коренастой фигурой и небольшими глазами, взгляд которых обычно был обращен вниз и редко на ком-то долго задерживался. Он был великолепным преподавателем, чьи лекции завораживали студентов, и они его прозвали «маленьким волшебником», а когда Хайдеггер создавал свое учение о Бытии, он одновременно вызывал восхищение и сбивал с толку39. Мартин Хайдеггер обычно носил широкие брюки, собранные под коленом, такие же, какие носят жители горных районов Шварцвальда, и крестьянскую тужурку. Но перед студентами он представал в лишенном каких бы то ни было фольклорных черт образе непререкаемого европейского авторитета, хозяина аудитории, державшегося особняком на недосягаемой высоте и внушавшего присутствовавшим чувство глубокого почтения. После его лекций студенты часто собирались, сравнивали свои конспекты и спрашивали друг друга, удалось ли кому-то хоть что-то понять из того, о чем он говорил.

Когда Хайдеггер впервые обратил внимание на Ханну, он был удачно женат на Эльфриде Петри, дипломированной специалистке в области экономики и одержимой ненавистью к евреям лютеранке, чье вполне благополучное семейство с неохотой приняло ее мужа-католика с мизерной преподавательской зарплатой, который стремился подняться к вершинам университетской иерархии. Эльфрида была прекрасной хозяйкой и матерью их двух сыновей. Она брала на себя все домашние заботы, чтобы Хайдеггер мог целиком сосредоточиться на умственной деятельности. Она ревниво относилась ко всем его студенткам, которые постоянно с обожанием вились вокруг своего харизматичного профессора.

Хайдеггер заметил Ханну во время занятий и попросил ее зайти к нему в кабинет. Когда она пришла, на ней были плащ и шляпка, и Ханна испытывала такой благоговейный страх, что могла выговаривать только односложные слова. В течение нескольких недель они прошли путь от вежливых ухаживаний до физической близости, причем почти наверняка Хайдеггер стал первым мужчиной Ханны. У него уже был опыт такого рода связей, он знал, как организовывать тайные свидания, которые часто проходили в мансарде, где жила Ханна, или на скамейке в парке, которую они называли своей.

Вскоре Хайдеггер понял, что отношения с Ханной перевернули всю его размеренную жизнь с ног на голову, и не потому, что она была еврейкой, а потому, что он был женатым мужчиной и ее профессором. Если бы об их романе стало известно, и на карьере своей, и на браке ему пришлось бы поставить крест. Хайдеггер не собирался разводиться с женой, которой нередко изменял, однако отношения с Ханной для него приобрели особое значение. Она стала, как он вспоминал позднее, страстью его жизни, которой он не мог противостоять.

Спустя год Ханна перевелась в Гейдельбергский университет исключительно потому, что хотела облегчить положение Хайдеггера, у которого могли возникнуть крупные неприятности, если бы она продолжала учиться в Марбурге. Он не просил ее уехать, скорее он давал ей понять, что, даже будучи одной из лучших студенток Марбургского университета, она не вполне вписывалась в сложившуюся там обстановку, и ей было бы лучше учиться в другом университете. Ханна не спорила и не протестовала. Но после переезда она не оставила Хайдеггеру свой новый адрес. Что бы после этого ни последовало, теперь инициатива должна была исходить от него.

Хайдеггер инициативу проявил, хоть сделать это ему было нелегко. Он не рискнул обратиться за помощью к профессору философии Карлу Ясперсу – научному руководителю, которому он рекомендовал Ханну. Со временем ему удалось найти ее с помощью студента-еврея Гюнтера Штерна. Хайдеггер связался с ней, и их роман возобновился с новой силой – с тайными знаками, сигналами карманного фонарика, страстными посланиями и стихами. Но Хайдеггер старался тщательно контролировать развитие их отношений, требуя от Ханны отвечать на его письма только тогда, когда он ее просил об этом, иногда вынуждая ее месяцами ждать от него ответа. Он узнал от Ясперса, что Ханна встречалась с одним студентом, в отношениях с которым она была столь же скрытна, как и в отношениях с ним самим.

Примерно в это же время, заботясь о карьерном росте, Хайдеггер на время прервал отношения с Ханной. Тогда же, в 1927 г., вышел в свет его трактат «Бытие и время», ставшая классической работа, которую, по собственному признанию, он не смог бы написать без Ханны, понимавшей его философскую позицию так же глубоко, как личную. Его повысили: вернувшись во Фрайбург, в местном университете Хайдеггер принял кафедру профессора Эдмунда Гуссерля, ушедшего в отставку. Тогда он также флиртовал с Элизабет Блохман, женой своего коллеги, которая была наполовину еврейкой. Ханна пребывала в безысходном отчаянии, находившем отражение в стихах, которые иногда она посвящала Хайдеггеру. «Я потеряла бы право на жизнь, если бы угасла моя любовь к тебе, – писала она Хайдеггеру в отчаянии страсти. – Я люблю тебя так, как любила с самого первого дня – ты это знаешь, а я знала это всегда»40.

В сентябре 1929 г. Ханна вышла замуж за Гюнтера Штерна. Хоть они всю жизнь оставались друзьями, их брак вскоре распался, они расстались, а в 1937 г. развелись. Всецело преданная Хайдеггеру, Ханна ничего не говорила Гюнтеру об их романе. Она также опровергала тревожные сообщения Гюнтера о симпатиях Хайдеггера к реакционной политике и его яром национализме, а также об откровенном антисемитизме его жены. Ханна уверяла Хайдеггера: «Наша любовь стала благословением моей жизни», – а однажды она тайком наблюдала за тем, как он садился на поезд. Позже она написала, что при этом чувствовала себя «одинокой и совершенно беззащитной». И заключила: «Как всегда, мне ничего не оставалось делать, только… ждать, ждать и ждать»41.

А пока она ждала, продолжая состоять в браке с Гюнтером, ее очень беспокоило усиление нацистских и антисемитских настроений в Германии. Ханна занималась тогда исследованием и подготовкой к печати литературной биографии Рахель Варнхаген – ассимилированной немецкой еврейки XVIII в., чей философско-литературный салон пользовался широкой известностью. Долгие годы Варнхаген пыталась освободиться от еврейской индивидуальности, но в итоге примирилась с ней. В 1933 г. Ханна, наконец, признала, что Хайдеггер, назначенный ректором Фрайбургского университета, не допускал евреев на свои семинары, унижал коллег еврейского происхождения и ущемлял интересы студентов-евреев. Она писала ему о том, что возмущена таким его поведением.

Хайдеггер категорически все отрицал и яростно бранил клеветников. На самом деле он пытался помочь двум коллегам еврейской национальности, которых называл «выдающимися евреями, людьми с образцовым характером», а также договорился о предоставлении исследовательского гранта в Кембридже, в Англии, своему ассистенту – еврею Вернеру Броку. Кроме того, он запретил студентам размещать на стене в университете антисемитский плакат – «Против антигерманского духа». Но Ханна точно знала, что он вступил в национал-социалистскую партию и после утверждения в должности ректора выступал с хвалебной речью в честь Гитлера. Кроме того, в 1933 г. Хайдеггер дал жуткий ответ на вопрос Ясперса о том, почему такой невежественный человек, как Гитлер, мог править Германией. «Культура здесь ни при чем. Вы только посмотрите на его замечательные руки»42. Тем временем Гюнтеру Штерну пришлось бежать из Германии из-за своих левых взглядов, а Ханну на восемь страшных дней заключили в камеру полицейского управления, где ее допрашивали о немецких сионистах, с которыми она работала. (Кроме того, она укрывала подвергавшихся преследованиям коммунистов, но об этом никто не узнал.)

Вместе с матерью Ханна сумела обмануть нацистских чиновников и незаконно покинуть Германию, воспользовавшись для этого конспиративным домом, парадный вход в который располагался на территории Германии, а черный ход выводил в Чехословакию. Оттуда она приехала в Париж, где целиком посвятила себя «еврейской работе». «Когда на кого-то нападают как на еврея, он должен защищаться как еврей», – говорила она. Спустя годы она как-то заметила, что в то мрачное время главной ее заботой было то, чем занимались ее друзья, а не то, что делали враги.

На протяжении семнадцати лет после бегства из Германии Ханна никак не общалась с Хайдеггером. В январе 1940 г. она вторично вышла замуж, за Генриха Блюхера, немецкого революционера. Они искренне любили друг друга, прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане и придерживались сходных политических взглядов. В мае 1940 г. Ханну ненадолго подвергли заключению сначала на стадионе в Париже, потом во французском концентрационном лагере Гурс. Генриха тоже арестовали, но вскоре выпустили. С помощью Гюнтера Штерна Ханна и Генрих получили разрешение на въезд в Соединенные Штаты, куда прибыли в апреле 1941 г. Сначала, пока они учили английский язык, им приходилось нелегко, но вскоре Ханна вернулась к академической и писательской деятельности.

В 1943 г. Ханна с Генрихом узнали об Освенциме. Сначала они отказывались этому верить, в частности потому, что с военной точки зрения это было лишено всякого смысла. (Член Верховного суда США Феликс Франкфуртер отказался рассматривать подробный доклад об Освенциме по той же причине.) Спустя шесть месяцев появились новые неопровержимые доказательства, и «это вызвало такое ощущение, как будто разверзлась бездна», вспоминала Ханна, потому что массовое истребление евреев и те средства, которые для этого использовали нацисты, нельзя было назвать иначе как смертным грехом, которому не могло быть ни прощения, ни оправдания, и никакое наказание не могло его искупить. Потрясение Ханны подвело ее к исследованию «Истоки тоталитаризма» (написанному в 1945 г. и опубликованному в 1951 г.), в котором она указывала на то, что «расовое мышление» имманентно присуще тоталитаризму и империализму.

В 1946 г. в очерке, опубликованном в «Партизанском обозрении», Ханна сурово осудила Хайдеггера за то, что он вступил в национал-социалистскую партию, и за то, что он уволил своего учителя и друга Гуссерля из университета. (На самом деле Гуссерля уволили до того, как Хайдеггер стал ректором.) Потом, в 1949 г., во время поездки в Германию она навестила Карла и Гертруду Ясперс, которые пережили нацистский режим в Гейдельберге. Их объединяла сила чувств, которые они испытывали к Хайдеггеру – Ясперса как коллеги-философа, Ханны как его бывшей студентки и любовницы. Несмотря на ее критический очерк, несмотря на невыразимый ужас, вызванный известиями о шоа́, несмотря на все, что она знала о Хайдеггере и в чем она его подозревала, Ханна так никогда и не смогла полностью освободиться от завораживающего очарования своего бывшего любовника.

В феврале 1950 г., преодолев терзавшую ее неуверенность в себе, сомнения и нерешительность, Ханна решила встретиться с Хайдеггером. Она приехала во Фрайбург 7 февраля и сразу же послала записку бывшему любовнику, предлагая навестить ее в гостинице. Он без предупреждения приехал к ней в тот же вечер в половине седьмого и вновь ее покорил. «Когда администратор назвал твое имя, – позже призналась она ему, – мне показалось, что вдруг остановилось время». Как ни странно, сказала ему Ханна, она с ним не связывалась только потому, что ей не позволяла это сделать гордость и «явная, очевидная, дурацкая глупость», а не что-то другое. Иными словами, это не было вызвано его нацистским прошлым.

Но Хайдеггер был нацистом, и, занимая влиятельную и престижную должность ректора крупного университета, он подрывал, а иногда и разрушал карьеры евреев и противников нацизма, к которым относились некоторые искренне набожные католики. Он и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь жене Ясперса, еврейке, когда в условиях нацистского режима ей грозила смертельная опасность. В тех редких случаях, когда Хайдеггер пытался вмешиваться, чтобы помочь подвергавшимся преследованиям евреям, он делал это скорее из личных дружеских побуждений, чем из стремления выступить против власти нацистов. В первые годы существования Третьего рейха Хайдеггер прочел и прекрасно понял содержание «Майн Кампф», в частности злобную антисемитскую направленность этой книги. Как и Гитлер, Хайдеггер верил в существование международного еврейского заговора. Еще в 1929 г. он написал официальное письмо, где предупреждал: «Мы стоим перед выбором: либо в нашей германской духовной жизни возобладают подлинно глубинные силы и национальные учителя, либо с ней будет окончательной покончено, и – как в широком, так и в узком смысле – верх возьмет растущее еврейское влияние»43.

Как же развивался роман этого немецкого нациста и еврейки, которой пришлось спешно покинуть Германию, чтобы избежать уничтожения? В отличие от евреек, которых взявшие власть в Германии нацисты отправляли в концлагеря, где насиловали лишенных свободы женщин, молоденькая студентка Ханна попала в плен выдающегося интеллекта Хайдеггера, который использовал его и свое положение профессора для того, чтобы совратить ее и привязать к себе. Тогда она особенно не интересовалась тем, что позже рассматривала как «политику», и потому не могла поверить, что незаурядный философ является нацистом. Умнейший человек, Хайдеггер, чтобы не насторожить Ханну, не вступал в дискуссии, в ходе которых могли выявиться его национализм и высокая оценка жутких идей и целей Гитлера. Учитывая эти обстоятельства, трудно говорить о том, что Ханна Арендт сознательно была близка с врагом.

Но после войны симпатии Хайдеггера к нацизму стали общеизвестны, он опозорил себя как в профессиональном, так и в личном плане, потерял должность преподавателя, книги его были запрещены, а пенсия уменьшена. Основанием для таких сравнительно мягких наказаний стали неопровержимые доказательства, и Хайдеггер должен был отчитываться перед Проверочной комиссией Фрайбургского университета. На процессе денацификации ему требовались безукоризненные отзывы. Кто мог предоставить о нем лучшие отзывы, чем еврейка Ханна Арендт, его бывшая любовница, ставшая известным ученым, и его бывший коллега Карл Ясперс, состоявший в браке с еврейкой?

Воздействие незаурядного интеллекта Хайдеггера было настолько сильным, что эти два выдающихся человека пошли у него на поводу – Ясперс в меньшей степени, чем Ханна, но оба они поддержали беспардонную версию Хайдеггера о том, что его преследовали нацисты. Они решились на это, хоть оба знали, по словам Ханны, что Хайдеггер «откровенно лжет при каждой удобной возможности» и что он не столько слабохарактерная личность, сколько личность, у которой характер вообще отсутствует. Благодаря их вмешательству в марте 1949 г. Хайдеггер был осужден как попутчик, к которому не были применены меры наказания44.

Позже, когда Ясперс сомневался и мучился, Ханна тянула время и – вопреки всяким доводам рассудка – делала вид, что верит всем уловкам Хайдеггера. Она даже пыталась уговорить других поверить ему. Ясперс, однако, не мог забыть бездушного безразличия Хайдеггера к страданиям Гертруды и многие другие проявления его бессердечия. «Он был единственным из моих друзей… кто меня предал», – писал Ясперс45. Он так и не примирился с Хайдеггером до самой своей смерти, несмотря на то что все это время Ханна пыталась совершить невозможное – помирить двух мужчин, восхваляя одного и защищая другого. Однажды, когда Ясперс попросил ее прекратить дружеские отношения с Хайдеггером, она категорически отказалась.

Отчасти это было связано с тем, что Хайдеггер восстановил отношения с Ханной, хотя физической близости между ними уже не было. Кроме того, к тому времени он уже рассказал Эльфриде о своем романе, оставшемся в далеком прошлом – по версии Ханны, та «сама каким-то образом вытянула из него эту историю»46, – и убедил свою супругу, как она ни противилась, принять его бывшую любовницу у них дома. Позже Ханна описала их с Эльфридой непростую встречу. «Женщина ревнива почти до умопомешательства, – писала она. – После всех лет, на протяжении которых она тешила себя надеждой на то, что он просто забудет меня, ее ненависть лишь усилилась». Эльфрида была ограниченной антисемиткой, «исходящей остервенелой ненавистью»47. На самом деле, настоящим нацистом была скорее Эльфрида, чем Мартин. «Увы, она просто невероятно тупа», – говорила Ханна друзьям48. Последней каплей, переполнившей чашу, стало то, что Эльфрида не распечатывала кипы бумаг, на которых Хайдеггер записывал свои великие мысли. Ханна сказала, что она бы делала это обязательно.

Всю оставшуюся жизнь Ханна встречалась с Хайдеггером, писала ему и распространяла его книги в Соединенных Штатах. От Генриха она никогда это не скрывала. Он считал такую «дружбу» жены безобидной и, в любом случае, преклонялся перед гением Хайдеггера. Кроме того, Генрих был не в том положении, чтобы судить о верности супруги, поскольку, несмотря на любовь к ней, у него был роман с одной молодой женщиной, отношения с которой он не прекращал, несмотря на то что знал, насколько тяжело его жена это переживала. (Ханна и Генрих послужили прототипами супружеской пары Розенбаумов для Рэндалла Джаррелла при создании им романа «Картинки из института». Он называл необычный брак Розенбаумов «двуединой монархией» равных, независимых, но составлявших единое целое партнеров.)

Ханна вернулась к своей роли почитательницы Хайдеггера. О собственных книгах в разговорах с ним она никогда не упоминала. «Всегда, – замечала она, – я фактически лгала ему, говоря о себе, делая вид, что книг моих и имени не существует, и я не могла, так сказать, досчитать до трех, если только речь не заходила об интерпретации его работ. В этом случае ему было очень приятно, если так получалось, что я могла досчитать до трех, а иногда и до четырех»49. Чтобы поддерживать отношения с Хайдеггером, Ханна должна была скрывать, что обладает недюжинным умом. «Это было подразумевавшееся conditio sine qua non[44] всей этой истории», – признавалась она50.

Ханна опубликовала «Ситуацию человека», главный свой философский труд, без посвящения, что, как она считала, означало своего рода тайное посвящение Хайдеггеру. Она дала ему это понять в стихотворении: «Как я могла посвятить ее тебе, мой близкий друг, которому я остаюсь верна и неверна, но только по любви»51. Хайдеггер был возмущен тем, что Ханна убрала посвящение, и гнев его, вне всякого сомнения, усугубляло раздражение от того, что она стала известной и многого достигла.

В 1966 г., когда немецкий журнал выступил с нападками на нацистское прошлое Хайдеггера, Ханна сказала Ясперсу, что Хайдеггера нужно оставить в покое. Ясперс возразил, заметив, что такой известный человек не может скрывать свое прошлое, которое в любом случае существует для того, чтобы люди о нем знали и судили. Ханна отмахнулась от всех доводов Ясперса. Многое из продолжавшихся споров о прошлом Хайдеггера она приписывала сплетням и клевете. Она пыталась доказать, что Хайдеггер был ни в чем не повинным преподавателем университета, слабо ориентировавшимся в событиях политической жизни52. Она настаивала на том, что он не читал «Мою борьбу» Гитлера, а потому не понимал, что тот думал на самом деле. Ханна утверждала, что если Хайдеггер и сотрудничал с нацистами, это происходило потому, что на него постоянно оказывала давление Эльфрида, эта антисемитка, которая была настоящей мегерой, а не любящей женой.

Но Хайдеггер читал «Мою борьбу», и в любом случае, никто – ни Эльфрида, ни Ханна – никакого давления на него не оказывал. Просто Ханна не могла смириться с тем, что Хайдеггер был активным нацистом, – и беспокоилась о том, что его и без того сильно подмоченной репутации будет нанесен дополнительный удар. Хайдеггер не мог себе представить лучшего или более преданного союзника, чем Ханна Арендт – известная во всем мире еврейка, знакомая с ним с 1924 г., и в книге «Эйхман в Иерусалиме» описавшая механизм, с помощью которого творилось зло нацистской Германии.

Неустанные усилия Ханны по восстановлению репутации Хайдеггера исходили из самой глубины ее существа. Ею двигала настоятельная потребность в оправдании ее страстной любви к этому человеку, в том, чтобы сделать его достойным доказательства недоказуемого.

Биограф Хайдеггера Рюдигер Сафрански пишет об интеллектуальном измерении отношений между этими двумя великими философами как о взаимном дополнении: Ханна отвечала на хайдеггеровский «бег вперед к смерти… философией рождения; на его интеллектуальный солипсизм Jemeinigkeit (всегда-мое)… философией плюрализма; на его критику Verfallenheit (обреченность) миру Человека (Один/Они)… философским облагораживанием “публики”»53.

Ханна продолжала преклоняться перед интеллектом Хайдеггера. В его присутствии она легко возвращалась к своей роли любимой лучшей студентки, совершенно лишенной заносчивости, в чем ее иногда упрекали американские коллеги. Ее презрение к Эльфриде облагораживало созданный Ханной образ Хайдеггера, а ревность Эльфриды вселяла в Ханну уверенность в силе его к ней любви. Когда почтенный возраст вынудил Хайдеггера прекратить преподавание и перебраться в небольшой одноэтажный дом, в подарок на новоселье Ханна послала ему букет цветов.

Ханна умерла в 1975 г., так никогда и не признав, что Хайдеггер ее предал и воспользовался своим авторитетом для утверждения разрушительных идей. Хайдеггер скончался на пять месяцев раньше, прочитав ее книги только из любопытства и отказавшись обсуждать ее работу. Вполне возможно, что он сошел в могилу, так и не узнав, что Ханна преподала миру «урок жуткой, отрицающей мир и мысль банальности зла»54, зла, совершенного во имя нацистской идеологии, которую разделял Хайдеггер.

Примечания автора

1 Основными источниками этого раздела являются: Yitzhak Arad, Belzec, Sobibor, Treblinka (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1987); Eugene Aroneanu, Inside Concentration Camps, nep. Thomas Whissen (Westport: Praeger Pub., 1996); Elie A Cohen, Human Behaviour in the Concentration Camp, пер. M. H. Braaksma, (London: Free Association Books, 1988); Erica Fischer, Aimee & Jaguar A Love Story (New York: HarperCollins, 1995); Fania Fi/тйЬп, Playing For Time, nep. Judith Landry (New York: Atheneum, 1977); Ida Fink, A Scrap of Time and Other Stories (New York: Random House, 1987); Ida Fink, Traces (New York: Metropolitan Books, Henry Holt, 1997); Erich Goldhagen, ‘‘Nazi Sexual Demonology”, Midstream (May 1981), 7-15; Kitty Hart, Return to Auschwitz (London: Sidgwick & Jackson, 1981); Felicja Karay, Death Comes in Yellow, nep. Sara Kitai (Netherlands: Harwood Academic Publishers, 1996); Hpss Broad Kremer, KL Auschwitz Seen by the SS (New York: Howard Fertig, 1984); Robert Jay Litton, The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide (New York: Basic Books, 1986); Women in the Shoah, ред. Dalia Ofer and Lenore J. Weitzman (New Haven, London: Yale University Press, 1998); Anna Pawelczynska, Values and Violence in Auschwitz, nep. Catherine S. Lech (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1979); Gisella Perl, / Was a Doctor in Auschwitz (New York: Arno Press, 1979); Carol Rittner and John K. Roth, Different Voices: Women and the Shoah (New York: Paragon House, 1993); Roger A Ritvo and Diane M. Plotkin, Sisters in Sorrow, пер. и ред. Lore Shelley (College Station: Texas A&M University Press, 1998); Auschwitz: The Nazi Civilization (Maryland: Univensity Press of America, 1992); Sherri Szeman, The Kommandant’s Mistress (New York: HarperCollins, 1993); Nechama Tec, “Women in the Forest”, Contemporary Jewry, 17 (1996), /~mighty/forest.htm; Nechama Tec, “Women Among the Forest Partisans”, в Women in the Shoah, под ред. Dalia Ofer и Lenore J. Weitzman (New Haven, London: Yale University Press, 1998); Germaine Tillion, Ravensbruck, nep. Gerald Satterwhite (Garden City: Anchor Press/Doubleday, 1975); Ka Tzetnik, House of Dolls, nep. Moshe M. Kohn (London: Frederick Muller Ltd., 1956); находится на сайтах: Johanna Micaela Jacobsen, “Women’s Sexuality in WWII Concentration Camps”, /~hzaid/jojanna/paper2.simpletext.htr; “The Nizkor Project, Operation Reinhard: Command Staff-Sobibor”, . nizkor.org/faqs/reinhard/reinhard-faq-18.html; и “Return to Survivor/Witnesses”, на сайте:

2 “Vera Laska” в Rittner and Roth, 263.

3 Даже немецких женщин, поддавшихся обаянию французских и польских военнопленных – сельскохозяйственных рабочих, которые не были евреями, сначала стригли, потом мазали дегтем, обваливали в перьях и заставляли пройти через весь их городок, чтобы подвергнуть публичному осмеянию, после чего отправляли их в Равенсбрюк.

4 Hpss, цит. по: Ofer and Weitzman, 306–307.

5 За исключением сравнительно редких случаев, когда гомосексуалисты или бисексуалы из рядов СС бесчестили мужчин.

6 Иногда эсэсовцы сначала их пытали, били, пинали и травили доберманами охранно-караульной службы, перед тем, как еще живыми бросить в печь крематория.

7 Jacobsen, “Women’s Sexuality”, 2.

8 Там же, 5.

9 Воспоминания Руфь Бонди в: Ofer and Weitzman, 320.

10 Воспоминания Фелиции Карай в: Ofer and Weitzman, 296.

11 Perl, 58.

12 Ada Lichtman, цит. no: Arad, 195.

13 Lucille E., “Return to Survivors/Witnesses” [в Сети].

14 Tillion, 174.

15 Perl, 89.

16 Там же, 90.

17 Rittner and Roth, 157.

18 Tec, “Women Among the Forest Partisans,” 228–229, а также воспоминания Fruma Gulkowitz-Berger в “Women of Valor”, / – mighty/valor/partisan. htm © Judy Cohen, 2001.

19 Основными источниками этого раздела являются: Hans Peter Bleuel, Sex and Society in Nazi Germany (New York Dorset Press, 1973, 1996); Linda Grant, “My cousin, Eva Braun”, The Guardian, April 27, 2002, находится на сайте /0,6000,690595,00.html; Nerin E. Gun, Eva Braun: Hitlers Mistress (New York: Meredith Press, 1968); Glen Infield, Eva and Adolph (New York: Grosset and Dunlap, 1974); и Wulf Schwarzwaller, The Unknown Hitler His Private Life and Fortune (Maryland: National Press Books, 1989).

20 Infield, 211.

21 Timothy W. Ryback, “Hitler’s Lost Family”, The New Yorker, July 17, 2000, 48, цитирует офицера разведки американской армии Джорджа Аллена, который интервьюировал Паулу в конце мая 1945 г. Аллен дал ей такую оценку: «Женщина, принадлежащая к нижнему слою среднего класса, весьма религиозная, но не умная, несчастьем которой оказалась связь с великим человеком, с которым она не имела ничего общего».

22 Gun, 69.

23 Там же, 53.

24 Там же, 66.

25 Infield, 90.

26 Bleuel, 47.

27 Grant.

28 Gun, 179.

29 Там же, 7.

30 Infield, 221.

31 Там же, 234.

32 Там же, 237.

33 Там же, 245.

34 Michael R. Marrus, в интервью, которое он дал Ian Kershaw, Hitler 1936-45: Nemesis (London: Allen Lane, 2000), в The Globe and Mail, Dec. 9, 2000.

35 Основными источниками этого раздела являются: Elzbieta Ettinger, Hannah Arendt-Martin Heidegger (New Haven: Yale University Press, 1995); Bonnie Honig, Feminist Interpretations of Hannah Arendt (Pennsylvania: The Pennsylvania State University Press, 1995); Derwent May, Hannah Arendt (Harmondsworth, UK: Penguin, 1986); John McGowan, Hannah Arendt: An Introduction (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998); Elisabeth Young-Bruehl, Hannah Arendt: For Love of the World (New Haven: Yale University Press, 1982); David Watson, Arendt (London: Fontana Press, 1992).

36 Rudiger Safranski, Martin Heidegger: Between Good and Evil, nep. Ewald Osers (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1998), 137.

37 Там же.

38 Honig, 67.

39 Там же.

40 Ettinger, 30.

41 Там же, 35.

42 Там же, 48. Выделено автором.

43 Honig, 70.

44 Safranski, 255.

45 Там же, 373.

46 Ettinger, 98.

47 Safranski, 377.

48 Ettinger, 72.

49 Там же, 116.

50 Там же, 10 Е

51 Там же, 114.

52 В опубликованном в 1971 г. очерке «Хайдеггер в восемьдесят лет» она изобразила его далеким от реальности ученым, который во время редких выходов в мир поступал опрометчиво, делая неверный выбор, и поспешно удалялся в свою башню из слоновой кости, когда «мирские дела» возмущали его и расстраивали.

53 Safranski, 140.

54 Hannah Arendt, “Understanding and Politics”, в Essays in Understanding 1930–1954, под ред. Jerome Kohn (New York: Harcourt Brace ¿¿Company, 1994), 252. Цит. no: Bethania Assy, “Eichmann, the Banality of Evil, and Thinking in Arendt’s Thought”,

ГЛАВА 9 Любовницы-музы

Элоиза

Эмили дю Шатле

Жанна Эбютерн

Джордж Элиот

Лилиан Хеллман

Кэтрин Уолстон

Джойс Мэйнард

Гениальность может быть либо даром, либо проклятьем, а те, кто ею наделен, редко бывают заурядными людьми. В каждом обществе люди творческие, особенно мужчины, вызывают восхищение и определенное уважение, внушая небольшой группе преданных поклонниц чувственное влечение и желание одновременно заботиться о гении и быть его музой.

Достаточно часто эти женщины сами являются творческими натурами или стремятся таковыми быть. Иногда их даже называют «теневыми создательницами». Писательница Розмари Салливан, отзываясь о женщинах, которые «связывают жизнь с творческими мужчинами», в частности сказала, что сами они «влюблены в искусство, но чувствуют, что решение масштабных задач им не по плечу, опасаются потерпеть неудачу или просто не способны найти собственный путь»1. Порой такие женщины, являющиеся «теневыми создательницами», испытывают к своим гениальным любовникам глубочайшее, граничащее с благоговением уважение, которое вызывает поразительное по силе самоотречение.

Не все такие любовницы приносят себя в жертву творческому дару своих любовников. Некоторые женщины, считающие самих себя гениальными, стремятся к равноправным отношениям. В редких случаях пара достигает идеала, при котором он и она служат друг для друга источником вдохновения. Еще реже восхищенный любовник посвящает себя женщине-творцу, стимулируя ее творчество. Суть дела в данном случае заключается в том, что самые известные любовницы творцов, а может быть, их большая часть, боготворили своих одаренных любовников и считали, что их интересы, потребности и ценности представляют собой особую важность для мира в целом. Из-за этого «теневые создательницы» с радостью подавляют личные желания и даже отказываются от своих прав; они по собственной воле посвящают жизнь служению творческому гению своих любовников.

Элоиза2

В 1115 или 1116 г. молодой философ Элоиза была высокой девушкой шестнадцати или семнадцати лет с точеной фигуркой, очаровательной улыбкой, казавшейся еще светлее благодаря ослепительно-белым зубам, и репутацией эрудита, не имевшего себе равных. Элоиза жила в Париже со своим дядей и опекуном – каноником Фульбером из собора Парижской Богоматери. (Нам ничего не известно ни о ее матери по имени Эрсиндис, ни об отце, который, видимо, умер, когда она была еще ребенком. Фамилия Элоизы до нас не дошла.) Бездетный Фульбер обожал племянницу, он дал ей образование, достойное юноши из аристократической семьи, но очень необычное для девушки. После того как она окончила прекрасную школу при женском монастыре в Аржантее, Фульбер продолжал обучать Элоизу классической философии. Кроме того, он рассказал ей об учении Пьера Абеляра – блестящего преподавателя философии, который управлял школой при соборе Парижской Богоматери.

Абеляру тогда уже исполнилось тридцать семь лет, он был на удивление красивым clericus – клириком невысокого ранга, который еще не принял священный сан и не дал обет безбрачия. Абеляр мог жениться, но предпочитал оставаться холостяком. Он был честолюбив и надеялся достичь высокого положения в церковной иерархии, на которое могли претендовать лишь священнослужители, не состоявшие в браке. У Абеляра сложилась репутация глубокого мыслителя, лекции которого завораживали слушателей, но к равным себе он относился со снисходительным высокомерием. Поскольку Абеляр и Фульбер вращались в одних и тех же кругах, вполне естественно, что однажды Абеляр встретился с племянницей каноника. Неестественным оказалось то, что от любви к ней он сразу же потерял голову. «Совершенно воспламененный любовью к этой молодой девушке, – позже писал Абеляр, – я стал искать подходящий случай, чтобы завоевать ее доверие»3.

На удивление, это не составило никакого труда. Когда Абеляр предложил канонику частным образом заниматься с Элоизой в обмен на питание в его доме, ничего не подозревавший Фульбер с радостью согласился. Разве стремившиеся к знаниям молодые люди толпами не стекались со всей Франции в Париж, желая послушать лекции Абеляра? Вот так, с твердым намерением совратить свою ученицу, Абеляр, по собственному выражению, как «голодный волк» стал охотиться на «нежную овечку», обосновавшись в доме Фульбера. «Я… полагал, что легко смогу достичь своей цели, – отмечал он впоследствии. – Меня в то время очень хорошо знали, я обладал всеми преимуществами молодости и красоты, так что не боялся получить отказ ни от одной женщины, которая оказалась бы достойной моей любви».

Элоиза не была слепой: она отдавала должное всем природным достоинствам Абеляра. «Когда ты появлялся на публике, кто не стремился тебя увидеть, кто не вытягивал шею и не напрягал зрение, чтобы взглянуть, как ты уходишь? – вспоминала она. – Какая девушка не горела желанием, думая о тебе в твоем отсутствии, и не воспламенялась страстью в твоем присутствии?»4 Благодаря доверчивому канонику Элоиза с Абеляром были предоставлены друг другу на протяжении долгих часов.

Абеляр соблазнил ее почти сразу. Она с радостью пошла ему навстречу, раскрывая для себя во время их любовных свиданий эротичность собственной натуры. Они делали вид, что занимаются науками, но руки его, как признавался Абеляр, «чаще ласкали ей грудь, чем тянулись к книгам»5. Неискушенность в любви Элоизы усиливала «пылкость чувств», с какой они отдавались друг другу.

Иногда, выполняя требование Фульбера наказывать Элоизу, если та станет препираться с преподавателем или будет плохо заниматься, Абеляр ее бил. Но это лишь разжигало их чувственность и «было приятнее любого бальзама», по словам самого Абеляра. «Короче говоря, в страсти нашей мы не обошли вниманием ни одной из любовных утех, и если занятия любовью таили в себе нечто необычное, мы испытали и это»6. Абеляр и Элоиза открывали для себя «прелести» садомазохизма за несколько столетий до того, как этот термин вошел в обиход.

Вскоре Абеляр стал настолько одержим страстью к Элоизе, что утратил интерес к философии. Он читал лекции так бессвязно, что студенты над ним насмехались. Репутация его резко снизилась. В один ужасный день Фульбер застал любовников в постели как «Марса и Венеру», и занимались они там любовью, а отнюдь не философией. В гневе он выгнал Абеляра из дома.

Через некоторое время Элоиза поняла, что беременна. Ей удалось известить об этом Абеляра, и философ составил план ее похищения. Элоиза переоделась в платье монахини, и на время беременности Абеляр отвез ее в дом своей сестры в Бретани.

А в Париже Фульбер чуть не сошел с ума от ярости и горя, он был так зол на Абеляра, что тот опасался за свою жизнь. С несвойственным ему смирением Абеляр пришел к Фульберу и попросил прощения, виня в своем бесстыдном поведении «власть любви» и сокрушаясь, что «от начала рода человеческого даже величайшие мужи претерпевали из-за женщин величайшие невзгоды»7. Очевидно, что он согрешил – но разве Фульбер не понимал, что Элоиза тоже была повинна в случившемся?

Абеляр предложил канонику своеобразное решение проблемы: он женится на Элоизе, но тайно, чтобы в дальнейшем это не грозило его продвижению к вершинам церковной иерархии. Фульбер, ничем не уступавший в лукавстве философу, согласился.

Абеляр ликовал – принятое решение позволяло найти выход из затруднительной ситуации, не угрожая при этом его карьере. Радуясь в душе, он поехал за Элоизой, которая только что родила сына, названного Астролябий, и привез ее в Париж, намереваясь на ней жениться. Но к обоюдному ужасу Абеляра и Фульбера, Элоиза наотрез отказалась от брака, мотивируя свое решение тем, что это вынудит Абеляра к жертвам и повредит его карьере. Она цитировала Библию и античных философов, доказывая несовместимость брака с занятиями философией и утверждая, что философ не переносит «вопли младенцев, колыбельные нянюшек»8, не говоря уже о «постоянной грязи, которую разводят грудные дети»9. (Она даже не упоминала Астролябия, которого на время оставила у родственников Абеляра.)

Вольнодумная Элоиза предложила свою любовь свободно и без всяких условий в соответствии с философским идеалом Цицерона, и добавила, что она с большим удовольствием останется любовницей Абеляра, чем станет его женой. (Спустя годы все такая же дерзкая Элоиза говорила, что даже если бы ей предложил выйти за него замуж император Август, она предпочла бы остаться сожительницей Абеляра, чем стать императрицей при Августе.)

Абеляр, со своей стороны, хотел, чтобы узы брака навсегда связали его с Элоизой. «Я любил тебя безмерно и хотел сохранить навечно», – признавался он спустя годы10. Кроме того, он хотел умиротворить ее влиятельного дядю, который мог помочь ему подняться по лестнице церковной иерархии. В такой ситуации, когда потребности Абеляра полностью заслоняли потребности Элоизы, летом 1118 г. они сочетались браком. Во время церковной церемонии невеста рыдала.

Почти сразу же после этого Фульбер, как уже давно задумал, нарушил обещание хранить заключение брака в тайне. Элоиза, не хотевшая, чтобы репутация Абеляра хоть как-то пострадала, отрицала слова дяди. Фульбер пришел в ярость от упорного невнимания племянницы к ее собственным интересам, не говоря уже о его семье. Он обращался с ней так жестоко, что Абеляр вновь ее похитил и на этот раз спрятал в монастыре в Аржантее, выдав за новообращенную христианку.

Вскоре Фульбер узнал о том, что произошло. Он сделал ошибочный вывод, полагая, что Абеляр просто хотел избавиться от Элоизы. На деле же Абеляр регулярно ее навещал, и стремление его быть вместе с ней не ослабевало. Однажды, движимые безудержной страстью, они стали близки в трапезной, посвященной Непорочной Деве.

А тем временем в Париже Фульбер составлял план простой и жестокой мести. Он подкупил слугу Абеляра, и тот открыл дверь сообщникам каноника. Глубокой ночью эти наемники напали на Абеляра и, по его собственным словам, «жестоким и позорным способом… отрезали те мои органы, которыми я совершил осуждаемое ими деяние»11.

Известие о том, что философа оскопили, распространилось быстро. К утру, по собственным словам Абеляра, казалось, что «весь город» собрался у его дома, чтобы выразить сочувствие по поводу причиненного ему увечья. «Удивление, всеобщее оцепенение, стенания, причитания и рыдания», но прежде всего их жалость причиняла ему большие страдания, чем физическая боль. «Все будут на меня показывать пальцами, всячески обо мне злословить, я стану чудовищным зрелищем», – жаловался он12.

Раненый мужчина с трудом добрался до бенедиктинского монастыря в Сен-Дени, пригороде Парижа. Абеляр не простил Фульбера и его сообщников: он преследовал их по закону через суд, пока каждый не понес суровое наказание. Его вероломному слуге и подручным Фульбера, которые его кастрировали, выкололи глаза и отрезали гениталии. Всю собственность Фульбера конфисковали. Абеляр наказал даже Элоизу, заставив ее принести монашеские обеты, хоть у нее не было ни призвания, ни склонности к монашеству.

Друзья и родственники Элоизы просили ее отказаться от столь серьезного шага. Она была еще подростком, но уже стала матерью – как же ей было навсегда уйти от мира в монастырь? Но Элоиза ужаснулась и пришла в ярость, когда узнала о причастности ее дяди к оскоплению Абеляра, всепоглощающей любви к которому она оставалась верна. Элоиза поразила родственников, твердо заявив, что любит Абеляра сильнее, чем бога. После этого – поскольку Абеляр хотел, чтобы она стала монахиней, – Элоиза подошла к алтарю и сквозь слезы прочитала наизусть монолог Корнелии, который та произнесла перед тем, как убить себя после смерти своего мужа, Помпея: «Мой благородный супруг, брак тебе так мало нужен, зачем я беду навлекла, мечом зависшую над твоей головой? Преступница я потому, что, брак заключивши с тобою, я горе тебе принесла! Прими же теперь в искупление то наказанье, что я на себя наложу»13. Искупая утрату Абеляром гениталий и гордости, Элоиза принесла в жертву свою свободу и свое будущее.

После оскопления Абеляр не общался с Элоизой десять долгих лет. Он вернулся к преподаванию философии и к работе над философскими трактатами. И вновь этот надменный человек столкнулся с врагами среди священнослужителей и так обидел монахов, с которыми жил в Сен-Дени, что ему пришлось покинуть обитель бенедиктинцев, хоть формально он продолжал зависеть от аббата. Абеляр в одиночестве обосновался на берегу реки Адюсон в Шампани и стал вести жизнь отшельника. Но вскоре преданные ученики разыскали его там и из камня и дерева построили часовню, впоследствии получившую название Параклет, что значит «утешитель».

В 1125 г. Абеляр был назначен аббатом монастыря Сен-Жильдас в Бретани. После переезда туда ему пришлось общаться с распутными монахами, которые содержали сожительниц и считали монастырь собственной феодальной вотчиной. Монахи презирали и третировали нового настоятеля и несколько раз даже пытались его убить. Они подсыпали яд в освященное вино, которое он пил во время святого причастия. Потом они отравили его ужин, но слуга, который первым пробовал блюда, предназначавшиеся аббату, скончался на месте, тем самым предупредив Абеляра о грозившей ему опасности. В конечном итоге философу удалось выжить лишь благодаря вооруженному вмешательству симпатизировавшего ему местного дворянина.

А в Аржантее Элоиза, ставшая монахиней вопреки собственному желанию, постоянно вспоминала Абеляра. С годами она повзрослела, другие монахини относились к ней с уважением, хоть многих из них вопросы веры заботили так же мало, как и ее. Элоизе не исполнилось еще и тридцати лет, когда она стала аббатисой своего монастыря.

Монастырь Элоизы не был образцовым – в 1125 г. ее и сестер обвинили в том, что они регулярно блудили. По приказу папского легата местный епископ и король Франции изгнали Элоизу и ее монахинь из Аржантея. Неожиданно Абеляр решил им помочь, предложив бездомным скиталицам кров в пустовавшем тогда Параклете. Через десять лет после расставания любовники соединились вновь.

Элоиза несла бремя монашеской жизни с тяжелым сердцем. Время скорее подогрело, чем охладило ее сексуальные желания, включая эротическое влечение к Абеляру, хоть он и был кастратом. После того как Элоиза с сестрами устроилась в Параклете, Абеляр стал их навещать в качестве духовного наставника. Может быть, Элоиза не могла скрыть от мужа свою страсть, хоть он испытывал к ней лишь целомудренную братскую любовь. Возможно, интеллектуальное высокомерие Абеляра раздражало его развращенных монахов. Как бы то ни было, через несколько лет они объединились с другими священнослужителями, включая могущественного епископа, чтобы возбудить неубедительное обвинение против Абеляра в том, что кастрация не привела к утрате им сексуальных желаний. Такое обвинение настолько унизило Абеляра, что он прекратил визиты в Параклет. Вместо этого они с Элоизой вступили в мучительную переписку, в письмах разбирая и анализируя связывавшие их отношения, а также природу и смысл их любви.

Элоиза, несмотря на то что «провела в печальном месте»14 десять лет, продолжала оставаться решительной сторонницей свободной любви и презирала брак как корыстное соглашение, делающее проститутками женщин, а не их мужей.

Она испытывала душевные страдания от того, что Абеляр сожалел об их любви. «Я презирала имя Жены, потому что могла бы быть счастлива в качестве Любовницы», – заявляла она15. Он был ее Богом, Отцом, Мужем и Братом, и ей казалось, что не стоит жить без постоянных подтверждений его любви.

Абеляр отказался давать ей такие подтверждения. Наоборот, он отвергал свою былую страсть как чисто физическую и восхвалял кастрацию как дар Господень, освободивший его от неистовства похоти, которая раньше пожирала их двоих. Элоизе повезло, писал Абеляр, потому что он насильно отдал ее в монастырь, где она превратила «проклятье Евы в благословение Марии»16. Когда Элоиза упивалась воспоминаниями о неистовстве их плотской страсти, он писал: «Я удовлетворял с тобой свои гнусные желания, и это было все, что я любил»17.

Элоиза не воспринимала нравоучительные письма Абеляра. Но после серьезной болезни она решила разорвать с ним отношения. «Наконец, Абеляр, ты навек потерял Элоизу, – писала она. – Я изгнала тебя из своих мыслей, я тебя забыла»18. Потом напыщенно, как всегда, она описала душевные муки, терзавшие ее от того, что она никогда больше не увидит ни чувственные губы Абеляра, ни его прекрасное, столь желанное женщинам тело.

Отвергнув Абеляра, Элоиза посвятила свою неуемную энергию заботам аббатисы. Она превратила Параклет в образцовую, эффективную и прекрасно обеспеченную монашескую общину, как магнит притягивавшую религиозных женщин со всей Франции. По мере того как росло и ширилось признание Параклета, у монастыря появлялись дочерние общины.

После разрыва с Элоизой, которая больше не отвлекала и не позорила его, Абеляр попытался вернуть себе былое положение философа-теолога. И снова он спровоцировал ненависть, которая, в конечном итоге, разрушила его карьеру. В апреле 1142 г. в возрасте шестидесяти трех или шестидесяти четырех лет Пьер Абеляр скончался. Элоиза привезла его тело в Параклет, как он того хотел, и убедила его преподобие Петра, сочувствовавшего ей епископа, отпустить Абеляру все его прегрешения. Она также использовала возникшую возможность для предоставления церковной должности ее сыну Астролябию, воспитанному в семье Абеляра.

Элоиза умерла в 1163 или 1164 г. в возрасте шестидесяти четырех лет или около того. Ее похоронили рядом с Абеляром, за могилой которого она присматривала с тех пор, как он умер. С годами возникла легенда о том, что когда тело Элоизы предавали земле, кости рук скелета Абеляра протянулись к ней и обняли ее. Эта легенда и теперь находит воплощение в образе вечно прекрасной Элоизы, которая в смерти обрела то, чего была лишена при жизни: бесконечно оставаться в объятиях любимого, ради которого она принесла столько жертв.

Эмили дю Шатле19

Эмили дю Шатле, любовница Вольтера, поразительно походила – на Элоизу в трех отношениях: она была необычайно умна, получила прекрасное образование и стала любовницей выдающегося философа. Но на этом сходство между двумя женщинами заканчивается, поскольку Эмили жила в век Просвещения, а ее любовник был прогрессивным мыслителем.

Габриэль Эмили Ле Тоннелье де Бретейль родилась 17 декабря 1706 г. в Париже в аристократическом и просвещенном семействе. Ее престарелый отец Луи-Николя поощрял не по годам развитую и одаренную дочь к учению, сам преподавал ей латынь и итальянский, нанимал частных учителей, занимавшихся с ней английским языком, математикой и другими науками, и всячески способствовал тому, чтобы она как можно больше читала. В отроческом возрасте Эмили перевела «Энеиду» Вергилия. Позже, по мере развития ее недюжинного интеллекта, она занималась физикой, литературой, драматургией, увлекалась оперой и политическими идеями, отстаивая, в частности, невероятный для того времени тезис о том, что женщины должны иметь равные с мужчинами права.

Повзрослев, Эмили превратилась из неловкой девушки, не знавшей, как казалось, что делать с большими руками и ногами, в замечательную женщину, которую часто называли «прекрасная Эмили». Она стала высокой, черноволосой молодой женщиной, брови ее изящно изгибались над глазами цвета морской волны, кротко смотревшими на мир. Не чуждая тщеславия, она любила шикарные платья и носила много украшений. Недоброжелатели высмеивали ее чересчур пышные туалеты, но Вольтер находил их очаровательными и нежно называл любовницу Пом-пом[45].

Когда Эмили исполнилось девятнадцать лет, семья устроила ее брак с Флореном Клодом дю Шатле, командиром полка, отпрыском достойного древнего рода и приятным мужчиной, который был на двенадцать лет старше невесты. Брак оказался удобным и во всех отношениях приятным союзом и для Эмили, и для Флорена Клода. Вскоре у супругов родились дочь и сын. Эмили подолгу жила в парижском доме Флорена, а он проводил еще больше времени на службе, в гарнизоне. Как в то время было принято у супругов, которые уже произвели на свет наследников и чьи браки представляли собой, прежде всего, семейные союзы, где романтической любви значения почти не придавали или она вообще отсутствовала, у Эмили были любовники. Ее представления о том, что хорошая жена правильно себя вела и хранила преданность мужу, если выбирала себе лишь достойных и благоразумных любовников, занимавших достаточно высокое положение в обществе, были типичны для представителей аристократической среды, в которой она вращалась.

Когда Эмили встретила остроумного и талантливого Аруэ де Вольтера, тому уже было под сорок, и его общества искали многие женщины, желавшие оказаться в лучах славы, исходивших от самого знаменитого писателя Франции и одного из самых ярких философов-просветителей XVIII в. Просветители стремились к переоценке ценностей всего человеческого опыта с позиций «разума» и «рационализма». Помимо выяснения истины, их целью было составление объемной энциклопедии человеческих знаний. Эта инициатива постоянно привлекала к ним внимание общественности, вызывала недовольство церкви и королевского двора. В конечном итоге именно их деятельность подготовила идейную атмосферу, которая привела к Французской революции. Просветители часто общались друг с другом в некоторых парижских салонах, где складывались отношения между Эмили и Вольтером.

Еще ребенком Эмили видела Вольтера в доме отца. Вновь они встретились в мае 1733 г. в опере вскоре после того, как Эмили родила третьего ребенка, и спустя три месяца они стали любовниками. В письме другу Вольтер дал такую характеристику своей новой возлюбленной: «Вот какая Эмили: красавица, подруга дорогая, воображенья образом играя, наделена умом свободным и живым, хоть часто злоупотребляет им. Талант, которым дорожит она, таланту не уступит Ньютона»20.

Вольтер дал верное определение Эмили как генератору энергии и целеустремленности. Ее завораживала физика, теории Лейбница и Ньютона, которые она изучала с прилежанием, заставлявшим других гуманитариев, включая Вольтера, краснеть от стыда. Она находила время для обедов с друзьями, бывала на приемах, концертах и выставках и – к несчастью! – проигрывала небольшие (а иногда весьма значительные) суммы за игорным столом.

Когда ее полюбил Вольтер, Эмили не меньше его привлекал другой просветитель и ученый – Пьер Луи Моро де Мопертюи. Мопертюи восхищался ее красотой и «глубокими познаниями» в тех областях, сведущими в которых обычно были мужчины, а также высоко ценил отсутствие язвительности, что (как он полагал) отличало ее от других женщин.

Интимные отношения Эмили и Вольтера не приносили им должного удовлетворения. Великого философа постоянно мучили хронические проблемы с пищеварением, включая приступы диареи, иногда заставлявшие его прерывать половой акт и часто вынуждавшие воздерживаться от физической близости. «Мне даже кажется, что я не создан для страстей», – пожаловался он однажды разочарованной любовнице21. Однако, несмотря на его сексуальную несостоятельность – а может быть, именно поэтому, – Вольтер мог быть чрезвычайно ревнивым, подозревая Эмили в том, что она вступала в интимные отношения с другим мужчиной или хотела близости с ним.

В частности, это было характерно для начального периода их отношений, когда Эмили еще продолжала встречаться с Мопертюи. Вольтер сказал ей, что его соперник, пусть даже он замечательный ученый, никогда не сможет предложить ей счастье преданной и верной любви. Проходили месяцы, и поскольку Мопертюи вел себя с ней эмоционально отстраненно, Эмили постепенно отдавала всю свою любовь Вольтеру.

Эмили и Вольтер стали вместе путешествовать, а в 1734 г. обосновались в Шампани, в заброшенном замке Сире, принадлежавшем семье ее мужа. Флорен не возражал. Иногда он навещал жену и ее любовника, но тактично спал отдельно от Эмили, а питался вместе с сыном и его учителем. Больше всего его радовало то, что любовники частично перестроили замок, заново его обставили и украсили на деньги, одолженные Вольтером под невысокий процент.

К такому шагу Вольтера принуждали проблемы политического характера. Судебный исполнитель получил приказ публично сжечь его революционные «Философские письма», издателя которых посадили в тюрьму, а самому Вольтеру грозила большая опасность.

Сире стал идеальным прибежищем с множеством тайных укрытий, к тому же замок находился так близко от границы с Лотарингией, что Вольтер, если бы ему грозила опасность ареста, в любой момент мог туда перебраться.

Сначала Вольтер жил в Сире один, потому что Эмили не хотелось расставаться с обществом, собиравшимся в парижских салонах, общение с которым давало ей богатую пищу для ума. Но она понимала, что ревность Вольтера будет усиливаться, если они перестанут жить вместе. Поэтому Эмили приехала в Сире с сотнями коробок багажа и сразу же принялась за ремонт замка. Она камня на камне не оставила от планов Вольтера: в тех местах, где он планировал устроить камины, она решила сделать лестницы, а там, где должны были быть двери, распорядилась делать окна. Но гораздо важнее было то, что они с Вольтером там много занимались научным и литературным творчеством. Не случайно это время их деятельности (1733–1749 гг.) получило название «период Сире».

Теперь Эмили стала признанной любовницей Вольтера, и она так выстраивала их отношения, будто собиралась прожить вместе с ним до конца своих дней. Но, в отличие от большинства любовников XVIII в., которые ради соблюдения видимости приличий прибегали к разным уловкам, Эмили и Вольтер открыто жили вместе, а это требовало определенного подхода. Каждый раз, когда ей приходилось проводить время с мужем, она неизменно проявляла по отношению к нему глубокое уважение. На деле само присутствие Флорена вместе с ними представляло тот факт, что она жила в грехе с Вольтером, в искаженном свете, придавая их отношениям некую видимость правомерности, к которой стремились все трое.

В высшей степени дисциплинированная и собранная женщина, Эмили установила такой режим научных занятий, который помогал значительно менее организованному Вольтеру сосредоточиться. День начинался в покоях Вольтера поздно утром с чашечки кофе и беседы. В полдень Эмили с Вольтером иногда заглядывали к Флорену, чтобы поприветствовать его, когда он завтракал со своим (и ее) сыном и его гувернером, потом любовники расходились по кабинетам и работали. Иногда они делали перерыв, немного закусывали и недолго общались перед тем, как вернуться к книгам.

В девять часов они встречались за ужином, сытно и вкусно ели, потом вели приятную беседу, иногда принимали участие в драматических постановках в небольшом театре замка или устраивали поэтические чтения. В полночь они вновь расходились по своим кабинетам, и Эмили продолжала работать до пяти часов утра. Потом она возвращалась к себе в спальню, отделанную исключительно в синих и желтых тонах, где даже корзинка для собачки имела желто-синюю раскраску. Эмили спала четыре часа, и этого времени ей хватало, чтобы восстановить силы. Если бы она сама определяла продолжительность собственного отдыха, время сна было бы сокращено до одного часа, а проснувшись, она бы опускала руки в холодную как лед воду.

Проекты Эмили часто были связаны с работой Вольтера. Его выдающиеся произведения Siècle de Louis XIV («Век Людовика XIV») и Essai sur les moeurs («Очерки о нравах и духе народов») в основном были написаны в Сире. Там же он создал трагедии «Апьзира», «Магомет», «Меропа» и другие драматические произведения, а также текст оперы. Под опытным руководством эрудированной Эмили Вольтер усвоил (но далеко не в совершенстве) принципы физики, в частности сформулированные Лейбницем и Ньютоном, и приобщил их к своему основному интеллектуальному багажу. Он великодушно признал влияние Эмили и посвятил ей работу, написанную в 1738 г.: Eléments de la philosophie de Newton («Основы философии Ньютона»). Он даже дал понять, что скорее сам был при ней чем-то вроде секретаря, чем она – его музой.

Эмили тогда занималась переводом работы Ньютона Analytic Solution («Аналитическое решение»), а в 1748 г. она создала собственное произведение Exposition abrégée du système du mond («Краткое изложение мировой системы»), которое специалисты считают более глубоким прочтением Ньютона, чем толкование Вольтера. Она перевела «Басню о пчелах» Бернарда Мандевиля и составила комментарии к этому произведению, части которого Вольтер дословно использовал в своем Treatise on Metaphysics («Трактате о метафизике»). Кроме того, она провела текстуальный анализ Книги Бытия и Нового Завета, причем эту задачу ей отчасти облегчило ежедневное чтение Библии с Вольтером. В отличие от работ Вольтера, большая часть произведений Эмили осталась в рукописной форме; при жизни были опубликованы лишь ее «Краткое изложение мировой системы» и несколько научных трудов. Почти до самой своей безвременной кончины она работала над переводом фундаментального труда Ньютона Philosophioe Natural is Principia Mathematica («Математические начала натуральной философии») и комментариями к нему.

Как публично, так и приватно Вольтер первым признавал, что его любовница была его равноправным интеллектуальным и сексуальным партнером. Он читал вслух то, что писал каждый день, и охотно принимал ее критические замечания и предложения. Ее острый ум убеждал его в том, что женщины способны на все, на что способны мужчины. В письме другу Вольтер особенно лестно отозвался об Эмили. «Я [не могу] жить без моей дамы сердца, к которой отношусь как к великому человеку, как к самому надежному и уважаемому другу, – писал он. – Она понимает Ньютона; она презирает предрассудки, короче говоря, она делает меня счастливым»22.

Кроме того, Эмили много размышляла над природой мужчин и женщин. Однажды, переодевшись в мужское платье, она зашла в Париже в кафе, где собирались только мужчины. Отмечая, что женщина не создала ни одной хорошей трагедии, ни одного достойного стихотворения или рассказа, ни одной достойной похвалы картины, не говоря уже о трактате по физике, она полагала, что причина этого состоит в том, что женщин никогда не учили думать. И добавляла, что на месте короля она бы исправила эту ошибку, поощряя женщин принимать участие во всех областях жизни, особенно тех, которые связаны с умственным трудом. В большинстве своих проявлений жизнь Эмили в роли любовницы Вольтера была своего рода уроком равенства полов.

Однако равноправие их отношений не исключало ревности или эмоциональных срывов. И Эмили, и Вольтер были ревнивы, их отношения постоянно подвергались испытаниям изменами. Каждый раз, когда Вольтер покидал Сире, Эмили дрожала от страха, боясь, что он больше не вернется в замок в Шампани. «Сердце теряет привычку любить», – печально писала она23.

Возвращение Вольтера из пятимесячной поездки в Берлин обозначило новый этап в поведении Эмили как любовницы, а именно то, что ей пришлось воздерживаться от физической близости, по крайней мере с Вольтером. По его собственным словам, он был слишком стар и очень плохо себя чувствовал, чтобы продолжать интимные отношения, и потому предпочел быть ее дорогим другом. Эмили неохотно приняла его новую позицию, но, возможно, чтобы подавить бушевавшее в ней желание, она все с большим азартом отдавалась игре, что нередко приводило к печальным результатам.

Эмили и Вольтер все больше времени проводили в Париже, где Вольтер снова пришелся ко двору. Его провозгласили королевским историографом и отвели ему небольшие покои в Версале, однако там постоянно ощущался дурной запах, потому что помещение располагалось рядом с самой зловонной дворцовой уборной. Даже папа римский благосклонно принял предложение Вольтера посвятить ему трагедию «Магомет». Отношение к Эмили при дворе тоже было вполне благожелательным. Король распорядился опубликовать ее работу о Ньютоне за годы до того, как книга была завершена. Эмили приняли в члены болонского отделения итальянской Академии наук.

Вольтер тем временем все сильнее увлекался собственной племянницей Луизой Дени. «Я тысячу раз целую твои круглые груди, восхитительную попку, всю тебя целиком, от чего у меня так часто встает и погружает в поток наслаждения», – ликующе писал он ей в письме.

Теперь, когда груди и попка Эмили больше не застили ему взор, Вольтер смог взглянуть на нее более объективно. Ее увлечение азартными играми, усилившееся после того, как он перестал делить с ней постель, его просто ужасало. С годами Вольтер устал вить ей уютное гнездышко на случай его смерти. Он вдруг начал по отдельности считать свои деньги и средства любовницы, таявшие на глазах из-за разорительных проигрышей.

Эмили была очень расстроена тем, что Вольтер прервал интимные отношения с ней и сократил финансовую поддержку. Стремясь приспособиться к новому положению вещей и размышляя над собственной жизнью, равно как и женской долей в целом, она написала Discours sur le bonheure («Трактат о счастье») – работу, в которой попыталась дать точное определение счастья и того, как женщина может его достичь. По мнению Эмили, счастье должно исходить изнутри, возникая из интеллектуальных страстей и научных занятий. В числе других составляющих частей счастья она называла свободу от предрассудков, особенно религиозных, физическое здоровье, определенные вкусы и предпочтения и, конечно, чувственную страсть, несмотря на то что она часто приводит к болезненным последствиям. Помимо всего прочего, утверждала Эмили, самые интересные люди несчастливы, и их личные обстоятельства составляют суть драмы и трагедии. Она закончила трактат рационалистическим выводом: нашей единственной целью на земле должно быть достижение счастья.

Но Эмили, неспособная на практике достичь то, к чему призывала, и отчаявшаяся заполнить то место, которое в ее жизни занимал Вольтер, пыталась найти выход в интимной близости с другими мужчинами. Она влюбилась в Жана-Франсуа, маркиза де Сен-Ламбера, молодого придворного поэта, позже снискавшего известность любовными связями. Проявив поначалу к ней интерес, Сен-Ламбер вскоре дистанцировался от страстной старевшей женщины. Эмили домогалась его, преследовала, и иногда он ей уступал. Во время одного их свидания в Сире в спальню Эмили, в тот самый момент, когда ее ублажал Сен-Ламбер, вошел Вольтер. Придя в ярость от ревности, несмотря на то что его роман с Луизой был в самом разгаре, Вольтер рвал и метал в припадке страшного гнева и угрожал разорвать с Эмили отношения.

Положение выглядело абсурдным, но Эмили знала, как умиротворить Вольтера. Когда он, громко топая, вышел из спальни, Эмили последовала за ним. Это он, а не она, прекратил их интимные отношения, напомнила ему Эмили, а в ней все еще клокочут бурные страсти, и если их не удовлетворять, может пострадать ее здоровье. И конечно же удовлетворение чувственной страсти с коллегой-поэтом и другом Вольтера – это идеальный выход из положения. Вольтер не мог не признать убедительность ее логики и простил любовницу. «Ах, мадам, вы всегда правы! – воскликнул он. И добавил: – Но если уж так случилось, позаботьтесь о том, чтобы это не происходило у меня на глазах»24.

Вскоре, к ужасу своему, Эмили обнаружила, что почти в сорок четыре года забеременела. Вольтер помог ей составить и претворить в жизнь план выхода из сложившегося положения. Они вдвоем заманили ее мужа в Сире, где совместными усилиями, развлекая Флорена и подчеркивая его достоинства, сделали так, что Эмили удалось его соблазнить. Вольтер превзошел сам себя в остроумии. Эмили надела самый эротичный наряд и украсила себя самыми яркими бриллиантами. Еще не забрезжил рассвет, когда она оказалась в постели с мужем. А через некоторое время она сообщила ему, что зачала от него; Флорен пришел в восторг и впоследствии никогда не сомневался в том, что приходился ребенку отцом. (Французские придворные, однако, подшучивали над тем, что внезапная потребность Эмили встретиться с мужем была одной из прихотей беременной женщины.)

Теперь Эмили могла вздохнуть спокойно: она была избавлена от позора, связанного с вынашиванием ребенка, зачатого не от мужа. Вместе с тем ее охватывало чувство обреченности, и время от времени ей становилось страшно при мысли о том, что роды могут ее убить. Она заставляла себя больше работать, чтобы скорее завершить перевод «Математических начал натуральной философии» Ньютона. В последние месяцы перед родами она спала по ночам не более двух часов. Все это время Вольтер находился рядом с ней, но она, тем не менее, не могла удержаться от того, чтобы писать Сен-Ламберу о своей любви к нему, а не к Ньютону, и о том, что долг, честь и разум требуют от нее завершения перевода. За два дня до рождения дочери Эмили закончила работу над «Комментариями к математическим началам Ньютона» и передала экземпляр рукописи для регистрации в Национальную библиотеку.

Через несколько дней после родов она поставила на своем труде дату: 10 сентября 1749 г. Несколько часов спустя она потеряла сознание и вскоре скончалась в присутствии Флорена, Вольтера и Сен-Ламбера. Вольтер был безутешен. Едва держась на ногах, с полными слез глазами, он вышел из комнаты, упал на пол и разбил себе голову. Когда Сен-Ламбер бросился ему на помощь, Вольтер громко крикнул, что именно он повинен в убийстве Эмили, поскольку она умерла из-за того, что забеременела от него.

После этого Вольтер с Флореном поехали в Сире, чтобы там вместе ее оплакать. Ребенок, которого передали кормилице, умер через несколько дней. Кто-то из друзей предложил Вольтеру снять с пальца Эмили перстень, вынуть спрятанный внутри него миниатюрный портрет Сен-Ламбера и вернуть перстень Флорену. Вольтер так и сделал, сокрушенно при этом добавив: «Сен-Ламбер меня выжил. Одним гвоздем выбивают другой. Так уж устроен мир»25. В Сире Вольтер снизил невыплаченный заем на ремонт на три четверти, а оставшуюся сумму, которую был ему должен Флорен, освободил от процентов. Дружба, сказал он убитому горем мужу своей любовницы, стоит дороже денег.

История Эмили дю Шатле представляет собой назидательное повествование о достигнутой цели, разделенной любви и (обычно) удовлетворенной страсти. Стеснявшие ее ограничения – прежде всего, отказ от публикации ее воспоминаний, хоть ее переводы работ авто ров-мужчин без промедления передавались в печать – распространялись на всех женщин. Даже в то время Эмили и ее современники знали, что важное место в истории ей обеспечат не столько ее собственные дарования, сколько то обстоятельство, что она была любовницей Вольтера.

О связи Эмили с Вольтером широко известно. Вольтер открыто признавал огромный вклад любовницы в его работу и в частной переписке с выдающимися мыслителями Европы не уставал повторять, что он был в неоплатном долгу перед ней. Эмили дю Шатле и Вольтер, просвещенные деятели века Просвещения, жили в одну из наиболее социально раскрепощенных эпох, и благодаря этому связь с Вольтером возвысила репутацию Эмили.

Жанна Эбютерн26

Жанна Эбютерн была загадочной любовницей, покончившей с жизнью ради любовника, которого считала великим художником. Жанна родилась 6 апреля 1898 г., она была одаренной единственной дочерью в добропорядочной и консервативной французской католической семье. Евдокия, ее мать, во всем полагалась на отца девочки – Ахилла, благонамеренного главу семейства, придерживавшегося традиционных взглядов и привыкшего все держать под контролем. Ему нравилось читать вслух произведения классиков, пока Евдокия готовила еду. Старший брат Жанны, Андре, был успешным художником-пейзажистом.

Жанна познакомилась с необычайно талантливым итальянским художником Амедео Модильяни, когда ей уже исполнилось девятнадцать лет. В то время она изучала искусство в Париже. Модильяни – он был на четырнадцать лет старше Жанны и, как все знали, любил приударить за женщинами – незадолго до этого оправился от бурного романа с английской поэтессой Беатрис Гастингс. Признаки болезненных отношений Модильяни с женщинами уже были очевидны: он однажды толкнул Беатрис к закрытому окну.

Жанна, напротив, была сдержанной и романтичной натурой, она отличалась от многих других неземной красотой и артистическими способностями. Любивший щегольнуть Модильяни был настолько ею очарован, что двадцать пять раз рисовал ее, обессмертив в присущей ему стилизованной манере мечтательное лицо Жанны, которое, кажется, связано с невидимым художником неразрывными узами. Портреты Жанны кисти Модильяни по форме напоминают сердце, лицо ее вытянуто, прекрасные губы сжаты, она не улыбается и выглядит хрупкой и мечтательной женщиной. Фотография того времени подтверждает описание, данное друзьями Жанны: у нее были длинные каштановые волосы, голубые глаза, в которых постоянно отражалась усталость, чувственный рот и молочно-белое лицо (у нее было прозвище Кокос), от чего она казалась еще более хрупкой.

Моди (прозвище Модильяни, которое было созвучно с французским словом maudit – «проклятый») благосклонно относился к обожанию Жанны, ее занятиям искусством, которые он всячески поддерживал, и, как и она, увлекался литературой. Модильяни восхищали музыкальные способности Жанны. Она прекрасно играла на скрипке, они оба любили музыку Баха. Их влечение было взаимным, хоть друзья Моди, считавшие Жанну очаровательной, но скучной, понять их не могли.

Однако сдержанное отношение друзей к их роману никак не отразилось на поведении любовников. Модильяни был так же скрытен, как Жанна, а их отношения были полны страсти. Через три месяца они стали жить вместе.

Такой шаг Жанны оказался подлинным вызовом устоям ее семьи. Жанна потеряла девственность. Она жила в грехе с беспутным наркоманом и к тому же алкоголиком, предыдущие любовницы которого предъявляли ему иски об установлении факта происхождения от него их детей. Кроме того, Моди был в прямом смысле слова голодающим художником, да и со здоровьем дела у него обстояли не лучшим образом – после перенесенного плеврита и тифа он даже оказался непригодным к военной службе во время Первой мировой войны. И как будто всего этого было недостаточно, он, будучи евреем, как предупреждал дочь Ахилл Эбютерн, не собирался делать из христианской девушки, с которой уже спал, порядочную женщину.

Многие месяцы Жанна и Модильяни вели богемный образ жизни. Они снимали комнату в захудалой гостинице, питались в артистических кафе, ходили на художественные выставки. Кроме того, они рисовали, но Жанна так трепетно относилась к художественному дару Моди и так отчаянно стремилась сохранить его привязанность, что по собственной инициативе откладывала в сторону свою работу, чтобы помогать ему и быть его музой. Он часто просил ее быть ему моделью, и Жанна позировала – и одетая, и обнаженная. Иногда она играла на скрипке, а он тем временем создавал свои творения. Жанна рисующая становилась Жанной рисуемой.

Жертвы, на которые она шла, и полная лишений незамысловатая жизнь любовников никак не улучшали положения Жанны. Моди продолжал встречаться с друзьями, они пьянствовали и употребляли наркотики, а потом он ждал Жанну, которая приходила за ним и помогала ему добраться до дома. Им катастрофически не хватало денег, а надежды разбогатеть рушились: Модильяни выставлял свои работы на вернисажах, рассчитывая на похвалы публики, однако большинство зрителей оставались равнодушными к его полотнам, а некоторых они приводили в ярость. Более того, полиция требовала убирать его картины из экспозиции, потому что считалось неприличным изображение Модильяни нагих фигур с лобковыми волосами, в то время как другие художники, отдавая дань восприятию зрителей, изображали обнаженные фигуры без волос на лобке. Один коллекционер, потенциальный покупатель, ворчливо заметил, что не знает, где можно выставить «эти треугольники».

В последнюю зиму Первой мировой войны температура опускалась очень низко, продукты, электричество и уголь распределялись в соответствии с установленными нормами, германцы постоянно обстреливали Париж из артиллерийских орудий. Все, кто мог себе позволить, бежали в безопасные сельские районы на юг Франции. Когда Жанна поняла, что беременна, они с Модильяни тоже решили уехать на юг.

Вместе с ними отправилась и мать Жанны, которая пришла в ужас, узнав, что Жанна была готова от нее отказаться. (Фанатично религиозный Ахилл умыл руки, отказавшись от заблудшей дочери.) Но Евдокия превратилась в настоящую ведьму, требовавшую от Жанны оставить Модильяни и осуждавшую как художника, так и его искусство. В конце концов, Модильяни поселился в гостинице в отдельном номере, а Жанна пыталась сделать все возможное, чтобы он и ее мать постоянно не ссорились. А когда у нее появлялось немного свободного времени, она делала наброски и рисовала.

Беременность Жанны сильно подействовала на Моди, и в это время на лучших своих рисунках он изображал детей. Одним из толкований этих рисунков является соображение о том, что всех людей, включая себя и Жанну, он считал брошенными детьми. Модильяни внимательно и с любовью следил за развитием беременности Жанны, обращая особое внимание на ее увеличивавшийся торс и раздувавшийся живот. По словам одного историка искусств, он «придавал своей любовнице черты существа, похожего на Пресвятую Деву, и вместе с тем представлял ее в образе Венеры»27. Но это не изменило его отношений с матерью Жанны.

К концу беременности ее отношения с матерью ухудшились настолько, что Евдокия в гневе выехала от нее, после чего Модильяни к ней вернулся. Вскоре, в ноябре 1918 г., в роддоме в Ницце Жанна родила девочку, которую тоже назвали Жанной Эбютерн. Модильяни был в восторге от Джованны, как он называл дочку, а Жанне он несколько раз говорил, что собирается на ней жениться. Но матери своей художник писал только о том, что с ребенком и с ним все в порядке. При этом он даже не упоминал о матери своей дочки, которая после родов ослабла настолько, что не могла кормить грудью малютку Жанну, и ставшее вялым дитя пришлось отослать к кормил и це-итальянке. Тем временем его собственное здоровье ухудшалось, он переживал глубокую депрессию. На фотографии, сделанной в повседневной обстановке в 1919 г., Модильяни выглядит неопрятным, одежда его потрепана, башмаки изношены. Он сам признался другу, что был «как негр». И заключил: «Я просто плыву по течению»28. Но, по крайней мере, малышка Жанна стала наконец развиваться нормально.

В этот период Моди, несмотря на плохое самочувствие, с головой ушел в работу, рисовал и, рисуя, кривлялся. Но произведения этих гротескных трудов в его собственном «высоком стиле» представляли собой изящные и достоверные, грациозные и умиротворенные фигуры, выполненные в неожиданных, но гармоничных цветах. Создание одного образа, матери и ребенка, потребовало сорок сеансов. Часто ему позировала Жанна, он запечатлел ее стройное тело, пополневшее после родов, ее удлиненное и печальное лицо.

У Жанны были причины печалиться. В апреле 1919 г. она снова забеременела, продолжая оставаться незамужней, и это постоянно ее терзало. Свою дочь они с Моди поручили заботам кормилицы отчасти потому, что он чувствовал себя все хуже и хуже. Жанна тяжело переживала враждебное отношение к нему Евдокии, ее угнетало то, что она не могла кормить дочь грудью, утратила призвание, но больше всего ее беспокоил любовник – его пьянство, его блуждания, его заигрывания с другими женщинами. В конце мая Модильяни вернулся в Париж, сказав Жанне, что пошлет за ней и ребенком, как только найдет там кормилицу.

Пока Жанна ждала в Ницце, Модильяни работал, ходил по своим любимым местам и поддерживал сердечные (но, по-видимому, не интимные) отношения с Луней Чековской – миниатюрной привлекательной полькой. Он не был счастлив, думая о приближавшемся рождении его второго ребенка, и однажды признался другу, что считает беременную женщину безобразной. Через несколько недель Жанна послала ему телеграмму, требуя денег на возвращение в Париж. Модильяни выполнил ее просьбу, хоть и с тяжелым сердцем, а после приезда матери с ребенком искал утешение в пьянстве, пытаясь хоть немного унять беспокойство о растущих обязательствах перед Жанной и дочерью. Тогда же он начал работу над портретом четырнадцатилетней школьницы Полетты Жорден. Жанну, уже тревожившуюся по поводу его флирта с Луней, мучила ревность при мысли о легкости его дружеских отношений с Полеттой.

Через две недели после приезда Жанны в Париж Модильяни составил необычный документ. В нем он называл ее Джейн и давал торжественное обещание жениться на ней. Тем не менее все вечера он проводил с друзьями, оправдывая то, что оставляет Жанну наедине с ее проблемами, «итальянскими привычками». При этом никаких конкретных планов, связанных с женитьбой, у него не было. Тем временем малютку Жанну отослали к кормилице в Версаль. Жанна ездила туда каждую неделю, а Модильяни навещал дочь так часто, как ему позволяло здоровье.

Поскольку состояние его все ухудшалось, а срок беременности Жанны увеличивался, друзья Модильяни сняли для них маленькую квартиру в ветхом доме с убогой мебелью. Модильяни радовался этому как ребенок. Но здоровье его ухудшалось буквально на глазах, он потерял аппетит и постоянно покашливал. Модильяни не хотел идти к врачу, возможно опасаясь диагноза. Луня и другие друзья уговаривали его вернуться на теплый юг, где он лучше себя чувствовал. Но Жанна, которая провела там далеко не лучший период жизни, отказывалась туда ехать с Моди, а о том, что он поедет на юг один, даже слышать не хотела. Вместо этого в Париже она постоянно ждала его возвращения домой из грязных кафе, где он коротал вечера с другими представителями богемы, пил и флиртовал с женщинами. Его новая шведская знакомая Тора впоследствии вспоминала: «Достаточно было взглянуть на него, как становилось ясно, что он опасен». Когда Тора приходила к Модильяни позировать, она встречалась с Жанной, о которой позже написала так: «Изящное и учтивое миниатюрное создание, она бросала на меня полные ужаса взгляды и всегда относилось ко мне с величайшей подозрительностью»29.

Положение продолжало ухудшаться. К ним в квартиру приходили бывшие любовницы Модильяни, они хотели увидеться с ним, вспомнить прошлое, предъявить ему свои претензии. Канадка Симона Тиру заявила, что он отец ее ребенка. Сам Модильяни в то время чувствовал себя все хуже и хуже, он уже харкал кровью. Как-то раз он на людях устроил пьяную истерику и оттаскал Жанну за волосы. Жанна старалась больше времени проводить в квартире, она рисовала там автопортреты, представляя себя с ножом в груди, причем грудь изображала набухшей от избытка прибывавшего молока для не родившегося еще ребенка.

К середине января кожа у Модильяни приобрела пепельный оттенок, настроен художник был крайне воинственно. Его положили в больницу. Перед тем как потерять сознание, он произнес свои последние слова, обращенные к Жанне: «Я поцеловал жену, и мы договорились о вечном счастье»30. Два дня спустя он скончался от туберкулезного менингита.

Жанна, которая со дня на день должна была родить, выглядела поразительно спокойной. Она пристально вглядывалась в лицо умершего любовника, стремясь его лучше запомнить. Потом, продолжая смотреть на мертвое тело любимого, вышла из палаты. Ахилл Эбютерн помог дочери добраться от больницы до их с Евдокией квартиры. В четыре часа утра на следующий день Жанна распахнула окно и выпрыгнула с пятого этажа навстречу смерти. Ей был двадцать один год.

Жанну и Модильяни похоронили в разных местах – Жанну на кладбище на окраине Парижа, а Модильяни в Париже, где его оплакивала и прославляла вся художественная общественность. Спустя два года друзья убедили семью Жанны перезахоронить ее останки рядом с могилой Модильяни на еврейском участке кладбища Пер-Лашез. Надпись на ее надгробном камне гласит: «Жанна Эбютерн. Родилась в Париже 6 апреля 1898 г. Умерла в Париже 25 января 1920 г., спутница Амедео Модильяни. Devota fina all’estremo sacrifizio»[46]. Жанна Модильяни, которая стала историком искусств, жила в семье отца. Девочку удочерила Маргарита, сестра Амедео, которая всегда его недолюбливала.

Жанна Эбютерн была трогательной и самоотверженной женщиной, похожей на любую вымышленную героиню, вставшую на путь саморазрушения, завершающегося в последнем жесте отчаяния. Она была достаточно умна и хорошо разбиралась в искусстве, чтобы увидеть в Модильяни гениального художника, но, сравнив собственное художественное дарование с его талантом, Жанна пришла к выводу о том, что его искусство, а потому и его жизнь, неизмеримо ценнее, чем ее жизнь и ее творчество. И тем не менее в начале их отношений Моди признавал ее талант, а другие учившиеся с ней студенты считали его исключительным. Самоотверженная любовь Жанны к Моди и ее потребность постоянно присутствовать в его жизни значили для нее больше, чем собственные художественные цели. Поэтому она посвятила ему жизнь и стала его музой, претерпевшей жестокие муки.

Джордж Элиот31

Джордж Элиот – имя одной из ярких писательниц в английской литературе: ее романы «Адам Вид», «Мельница на Флоссе» и замечательный «Миддлмарч» признаны выдающимися произведениями. Джордж Элиот также создала и себя, превратив умную, любящую, домашнюю Мэри Энн Эванс в получившую международное признание создательницу романов, которая использовала имя любовника в качестве своего nom de plum[47].

Мэри Энн Эванс, родившаяся 22 ноября 1819 г., была одаренной дочерью сельского агента по торговле земельными участками. После смерти отца она осталась практически бездомной и перебралась в Лондон, где получила должность редактора и литературного критика в «Вестминстерском обозрении» – ведущем английском журнале для интеллектуалов. Оплатой за ее труд служили проживание и питание в доме издателя Джона Чепмена. Однако ее талант и эрудиция вскоре привлекли к ней внимание представителей творческой интеллигенции, которые тепло принимали в литературных салонах эту необычную молодую женщину.

Помимо безденежья Мэри Энн (она сократила имя и стала называть себя Мэриан) беспокоила еще одна насущная проблема: у нее не было жилья. С нескольких дошедших до нас ее фотографий (она терпеть не могла фотографироваться) на нас смотрит сухопарая женщина с проницательным взглядом, удлиненным лицом, на котором выделяется большой, слегка изогнутый нос. Ей на лицо падает тень от нелепо отделанной рюшечками модной шляпки в парижском стиле: такие головные уборы она носила в надежде смягчить мужеподобные черты. С неприглядной внешностью, да еще и без денег, у Мэри Энн было немного шансов выйти замуж. Тем не менее она жаждала любви и влюблялась легко и часто.

Однажды она воспылала страстью к коллеге, а тот в резкой форме дал ей от ворот поворот, заявив, что она слишком уродлива для любви. Еще не оправившись от оскорбления, Мэри Энн влюбилась в философа-позитивиста Герберта Спенсера. Спенсер лестно о ней отзывался – он называл ее «самой замечательной в умственном плане женщиной» из тех, с которыми ему доводилось встречаться, – и при случае с радостью сопровождал ее в оперу, театр или на концерты. Тем не менее он говорил ей, что не влюблен в нее, хотя опасался, что по отношению к нему она могла испытывать нежные чувства. Мэриан проигнорировала его предупреждение и написала ему письмо, содержание которого должно было его испугать. «Если я когда-нибудь влюблюсь, потеряв голову, то вся моя жизнь должна подчиниться этому чувству, – писала она. – Вы проклинаете судьбу, которая сосредоточила это чувство на вас, но если вы проявите со мной достаточно терпения, то недолго будете ее проклинать. Вы поймете, что я в состоянии довольствоваться малым, если мне не придется испытывать жуткий страх при мысли о том, что могу это потерять»32.

К счастью для их дружбы, вскоре Мэриан нашла другой объект для всеохватывающей преданности. Ее новым избранником стал Джордж Льюис, автор заурядных романов и нескольких популярных работ по философии, сочинений об испанской драме и об Огюсте Конте, основоположнике социологии. Кроме того, Льюис был разносторонним журналистом, литературным и театральным критиком, опубликовавшим много достаточно серьезных работ, освещавших широкий спектр проблем. Такая разносторонняя деятельность вызывала скептическое отношение у многих его современников, поскольку они больше уважали узких специалистов. В качестве редактора Мэриан уже отказалась от его авторских услуг и старалась публиковать «страдающие изъянами статьи» Льюиса настолько редко, насколько это было возможно.

Но Джордж – остроумный и всегда забавный имитатор – никогда не проявлял жестокости, а его внешность была еще менее привлекательной, чем у Мэриан. В 1851 г. Спенсер описал его так: «Ему 34 года или 35 лет, он среднего роста, у него [редкие растрепанные] светло-каштановые волосы, много отметин от оспы, и выглядит он изрядно потрепанным»33. Еще у него были влажные красные губы, и иногда его звали «волосатый Льюис».

У Льюиса была очень симпатичная жена Агнес, мать их троих детей, которая весной 1850 г. родила первого из двух детей от Торнтона Ханта – ее любовника и близкого друга Льюиса. Льюисы сочетались браком по любви, но после того, как домашняя рутина привела в расстройство их семейный союз, Льюис позволил Агнес осуществить ее желание и сблизиться с Хантом. Однако он поставил при этом условие: у них не должно быть детей. Но когда Агнес произвела на свет одного за другим двух маленьких Хантов, Льюис ее простил и, чтобы избавить ее от обвинения в прелюбодеянии, а детей – от позора незаконного рождения, он зарегистрировал их как собственных отпрысков. Непредвиденные последствия этого великодушного жеста свелись к тому, что, признав своими детей Агнес и Ханта, Льюис тем самым уничтожил основания для развода. Позже, решив жениться на Мэриан, он выяснил, что по закону навсегда связан с Агнес.

Когда Льюис впервые встретился с Мэри Энн Эванс, вряд ли он думал о разводе и вступлении в новый брак. У него и раньше бывали увлечения, и поговаривали даже, что у него есть незаконнорожденный ребенок. Что касается Мэриан, она мечтала выйти замуж. Но главным для нее изначально была их любовь, зародившаяся, развивавшаяся и, возможно, доведенная до логического завершения в октябре 1853 г., после того как она переехала в собственную квартиру на улицу Кембридж в Гайд-парке.

Взаимное притяжение и привязанность объединяли двух Джорджей до самой смерти Льюиса. Их союз основывался на интеллекте и подкреплялся обоюдной приверженностью духовным ценностям и литературному творчеству. Их двоих отличал незаурядный ум, они либерально мыслили, имели общие интересы. Мэриан коренным образом пересмотрела свое отношение к эрудиции Льюиса и стала его хвалить за те усилия, которые он прилагал для популяризации сложных вопросов. И поскольку он был обаятельным светским повесой, благодаря его связям она смогла приобщиться к миру театра и литературных сплетен, который раньше был для нее закрыт.

Привязанность Льюиса к Мэриан объяснялась трепетным признанием ее гениальности и благородством духа, которое побуждало его поддерживать ее как подругу и как писателя и заботиться о ней. Повседневное внимание к хрупкому эго Мэриан, стремление освободить ее от ощущения постоянной подавленности и поддержка ее блестящего таланта требовали бесконечного терпения. Независимо от того, как глубоко и как часто она впадала в беспросветное уныние безнадежности, Льюис ее неизменно поддерживал. Невзирая на усталость, он не жаловался и не терял присутствия духа, «знать ее значило ее любить», писал он в дневнике34.

Преданность Льюиса Мэриан питалась радостью интеллектуального общения и профессиональным сотрудничеством с ней. Во многом, как и у Вольтера, расцвет творчества которого приходился на годы сожительства с неизменно дисциплинированной, блистательной Эмили дю Шатле, работа Льюиса значительно улучшалась благодаря влиянию Мэриан; динамика развития взаимно обогащающего союза делала каждого из них источником вдохновения друг друга. Каждый черпал энергию в силе партнера, и их взаимодополняемость определила ту тесную связь, которая сохранялась между ними на протяжении всей жизни.

Поначалу знакомые Льюиса нередко подвергали сомнению его веру в Мэриан, но его доверие к ней было сильнее их сомнений, и Мэриан относилась к нему точно так же. Когда позже она говорила о том, что обязана своим успехом Льюису, Мэриан прежде всего имела в виду его эмоциональную поддержку, без которой ей не удалось бы создать свои произведения, потому что она не смогла бы преодолеть комплексы, сковывавшие ее творческий гений.

В июле 1854 г., когда их жизни уже были тесно переплетены, они совершили поступок, невообразимый с точки зрения общепринятых норм поведения – отправились в путешествие по Европе, во время которого не таясь жили вместе. Немецкие интеллектуалы и аристократы принимали их у себя дома как семейную пару. Ференц Лист, который сожительствовал с замужней любовницей, княгиней Каролиной фон Зайн-Витгенштейн, с радостью оказывал им гостеприимство. Но дома в Англии их возмущенные знакомые и немногочисленные друзья резко против них ополчились. Этот «мерзавец Льюис спутался с… и живет с ней в Германии», – писал один из них. «Льюис отверг свою жену», – писал другой, как будто Агнес, которая уже была близка с другим мужчиной, стала несчастной жертвой распутства Льюиса35.

Мэриан порицали более злобно, ее осуждали как «другую женщину», повинную в том, что она расстроила брак своего любовника. Известный френолог Джордж Комб пересмотрел сложившееся у него раньше мнение о том, что мозг Мэриан превосходен, и заявил: ее поведение настолько отклоняется от нормы, что это указывает на наследственную патологию. «Полагаю, что мистер Льюис вполне оправданно оставил жену, но ему не следовало делать мисс Эванс своей любовницей», – добавил Комб36.

Несмотря ни на что, восьмимесячное пребывание в Европе содействовало их творческой деятельности, однако возвращение в Англию, где каждый вернулся в свой дом, оказалось весьма болезненным из-за злопыхательства соотечественников. Злые языки предсказывали, что теперь Льюис бросит Мэриан, но он этого не сделал. Льюис выполнил свое обещание и все объяснил Агнес, включая потребность Мэриан в подтверждении того, что их брак к тому времени действительно распался. Агнес восприняла это спокойно и с пониманием. Она с энтузиазмом отнеслась к перспективе женитьбы мужа на Мэриан. К сожалению, строгое английское бракоразводное законодательство воспрепятствовало такому счастливому разрешению сложившейся ситуации. Льюису удалось лишь официально оформить финансовые отношения с женой, с которой он теперь мог жить раздельно на законных основаниях. Эти отношения были достаточно обременительными, поскольку Агнес потребовала, чтобы он поддерживал ее и всех ее детей. Льюис согласился, потому что ничего другого ему не оставалось. Позже Мэриан присоединилась к нему в Лондоне, и они стали жить как муж и жена – если не де-юре, то де-факто.

Такое их сожительство позволило Мэриан, которая стремилась стать миссис Льюис и чувствовала себя как миссис Льюис, называть себя миссис Льюис. В качестве «миссис Льюис» она могла вводить в заблуждение домовладельцев, которые иначе не сдали бы ей квартиру как грешнице. Однако литературное общество Лондона обвести вокруг пальца было невозможно. Его представители осуждали ее, как и Льюиса, хотя к нему были гораздо более снисходительны. «Мисс Эванс, эта безбожная свободомыслящая личность… теперь сожительствует с Дж. Г. Льюисом», – злорадствовал писатель и проповедник Чарльз Кингсли. Френолог Комб предостерегал старого друга Мэриан, Чарльза Брея, история сексуальных связей которого была достаточно темной, от приглашения таких заблудших женщин, как она, к себе домой. «Прошу вас подумать о том, справедливо ли будет по отношению к живущим в вашем доме женщинам… [если вы не будете] проводить различий между теми, кто ведет себя подобным образом, и теми, кто хранит свою честь незапятнанной?»37

Другие злопыхатели пытались строить козни против женщин, стремившихся сохранить или завязать дружеские отношения с Мэриан. Отец феминистки Бесси Паркер, отдавая должное Льюису как «человеку глубокого ума, обладающему большими способностями к анализу и определенным обобщениям», предупреждал дочь, что общение с ним чревато пагубными последствиями. «Он всегда был и остается человеком, лишенным твердых моральных устоев, – вразумлял Бесси отец. – О его семейных отношениях я знаю гораздо больше, чем ты можешь себе представить как женщина»38. Друзья-мужчины часто ходили в гости к Льюису и Мэриан, однако они никогда не брали с собой жен и никогда не приглашали Мэриан к себе с ответным визитом. Льюис, тем не менее, приглашения принимал, и Мэриан ужинала в одиночестве, пока он пленял гостеприимных хозяек, которые за его спиной осуждали ее за то, что она как любовница живет с ним в грехе.

Когда они с Льюисом оставались вдвоем, Мэриан не сдерживала чувств, и становилось понятно, как она страдает от постоянных безжалостных нападок на ее репутацию и от социального остракизма. Но в присутствии друзей она делала вид, что это ее нисколько не волнует. «Я просчитала цену сделанного мною шага и без досады и горечи готова сносить отречение от меня всех моих друзей. Я не ошиблась в человеке, с которым связала свою жизнь. Он достоин тех жертв, на которые я пошла», – писала она39. Она также писала о том, что общество благосклонно относится к женщинам, которые не отказывают себе в тайных эротических приключениях. «Женщины, которых удовлетворяют такие связи, поступают не так, как поступила я: они получают то, к чему страстно стремятся, но их, тем не менее, приглашают на ужин», – с горечью заключала Мэриан40.

Такого рода признание свидетельствует о том, что она сильно переживала, оставаясь дома в одиночестве и ожидая возвращения Льюиса с одной из тех встреч, на которую ее не пригласили. Чтобы хоть как-то себя оградить от таких ситуаций, она тратила долгие часы на опровержение самых нелепых выдвигавшихся против нее обвинений и дрожала мелкой дрожью всякий раз, когда приносили почту или когда в ходе беседы с кем-нибудь звучал недвусмысленный намек на очередной злорадный выпад.

В 1855 г. вышла в свет написанная Льюисом биография Гёте, вызвавшая всеобщее одобрение. Мэриан оказала любовнику неоценимую помощь при написании книги, и Льюис с гордостью заявил об этом, назвав ее в предисловии «дорогим другом, чьи замечания всегда заслуживали внимания»41. Он все еще продолжал ходить на ужин к тем, кто позволял себе злословить по поводу Мэриан, но при этом отдавал должное ее выдающимся способностям и полностью осознавал, что она играла неоценимую роль в его жизни.

Почти с самого начала их совместной жизни, еще в Германии, у них сложился определенный распорядок, который практически не менялся на протяжении двадцати четырех лет. Они без перерывов работали до обеда, потом вместе ели, читая и обсуждая работу над текущими проектами, беседуя о витавших в воздухе идеях и многом другом, что входило в широкий круг их интересов. Днем гуляли, встречались с друзьями, а иногда ходили на концерты. После ужина они иногда посещали театр или оперу, но обычно оставались дома и читали, причем часто вслух. В результате они постоянно накапливали знания, и этот процесс усиливал существовавшую между ними интеллектуальную связь. Однако вплоть до того времени, когда Мэриан стала пользоваться огромным успехом как писательница, пара никак не могла выбраться из долгов, которые возникали главным образом из-за обязательств Льюиса перед женой и детьми. Мэриан относилась к финансовым обязательствам любовника как к своим собственным, может быть, потому, что видела в этом дополнительную возможность привязать его к себе.

В 1860 г., когда престарелая мать Льюиса наконец пожелала встретиться с его одаренной подругой, Мэриан потребовала соблюдения жестких условий. Пожилая дама должна была прекратить принимать у себя Агнес и ее детей, где они часто встречались за ужином с Льюисом или приходили туда проведать бабушку. Мэриан добилась своего, но миссис Виллим, как говорят, жалела о данном ею обещании до конца своих дней.

Несмотря на то что Мэриан сделала все, чтобы Агнес не приходила к свекрови, дети очень привязались к «подруге» их отца. По мере того как мальчики взрослели, им больше нравилось проводить каникулы с отцом и «мисс Эванс», чем с матерью. Очевидно, младшие дети понятия не имели о том, что Льюис не был их отцом. Он каждую неделю навещал Агнес и ее детей и ко всем относился с одинаковой симпатией. Льюис и эти дети стали семьей Мэриан, потому что ее брат и сестры отвергли ее как падшую женщину. Поэтому нет ничего удивительного в том, что общению она предпочитала одиночество, решаясь выходить из дома только с близкими друзьями, да и то лишь при благоприятных обстоятельствах.

Именно в такой обстановке уютного тепличного уединения Мэриан впервые решила испробовать силы в создании художественных произведений, которые впоследствии обогатили всемирную литературу. Мысли о литературном творчестве посещали ее уже на протяжении нескольких лет, но она сомневалась, что обладает «писательским дарованием». В конце концов при поддержке Льюиса она поверила в себя и решила написать роман. Как-то утром, когда она еще лежала в кровати, ей в голову пришло название: «Амос Бартон»42. Так зародилась идея, которая привела к созданию романа «Адам Вид».

«Адам Вид» покорил литературную общественность в 1859 г. В дарственной надписи на рукописи, которую она преподнесла Льюису, Мариан так написала о том, чем ему обязана: «Моему дорогому мужу Джорджу Генри Льюису я передаю эту рукопись романа, который никогда не был бы создан, если бы не счастье его любви, озарившей мою жизнь». Еще точнее она выразилась в письме швейцарскому другу: «Под влиянием большого счастья, которое дарит мне супружеская жизнь, благодаря глубокой моральной и интеллектуальной симпатии, я, наконец, нашла свое истинное призвание»43.

Успех не упростил ее жизнь и не привел к радикальному изменению отношения к ней общества. Все больше мужчин искали с ней знакомства, но, как и раньше, они крайне неохотно позволяли своим женам находиться в ее обществе, считая ее аморальной. Одним из самых ярких примеров такого к ней отношения являло собой поведение ее родного брата Исаака. Успех «Адама Вида» воодушевил Мэриан, и она, стремясь к примирению с Исааком, решилась написать ему письмо, упомянув в нем о своем «муже». Вместо ответа Исаак прислал запрос своего адвоката, в котором тот просил представить ему документы о заключении брака. Когда Мэриан объяснила, что их с Льюисом соединяют скорее «священные», чем юридические узы, Исаак ее вновь отверг. В «Мельнице на Флоссе» Мэриан заклеймит двойной стандарт, в соответствии с которым общественное мнение осуждает женщин гораздо более сурово, чем мужчин.

Блестящий литературный успех Мэриан облегчил тяжесть финансового бремени, лежавшего на них с Льюисом. Пара перебралась из съемных комнат в большой дом, теперь им стало легче удовлетворять потребности Агнес. Льюис расплатился с долгами, и ему уже не нужно было браться за любую подвернувшуюся работу, лишь бы свести концы с концами. Он высоко ценил возникшую возможность выбирать для себя лишь наиболее серьезные и престижные проекты.

Льюис решил, что настало время рассказать сыновьям об истинном положении дел с его браком и о характере их отношений с Мэриан. Те восприняли его рассказ спокойно и после этого стали называть Мэриан «матерью». (Агнес они называли «мамой».) Позже она напоминала бестактным приятелям, обращавшимся к ней как к мисс Эванс, что она – миссис Льюис, поскольку взяла на себя все обязанности жены, и добавляла: «Даже дома у меня замечательный юноша восемнадцати лет зовет меня “матерью”, а двое других ребят, уже почти таких же высоких, так же называют меня в нашей переписке»44.

Несмотря на внезапно пришедшую славу, уверенность в завтрашнем дне и привязанность сыновей Льюиса, Мэриан продолжала испытывать приступы безотрадной тоски. Льюис приписывал их в основном ее социальному положению, поэтому он вновь решил урегулировать отношения с Мэриан, попытавшись развестись с Агнес. Однако получить развод за границей оказалось невозможно, как и в Англии, и Мэриан пришлось смириться с мыслью о том, что законным образом она никогда не станет миссис Льюис. Хоть она и говорила, что ей это безразлично, изоляция от общества обостряла ее душевную боль, которую она испытывала из-за отторжения от людей ее круга. Льюис скрывал от нее все отрицательные критические отклики на ее романы и знакомил подругу лишь с восторженными положительными отзывами. Он пояснял: «Принцип здесь такой: никогда не сообщать ей о том, что говорят другие о ее книгах, ни хорошее, ни плохое; если, конечно, речь не идет о чем-то особенно для нее приятном – о чем-то, что, как вам кажется, доставит ей особое удовольствие, помимо похвалы»45.

Но больше всего Мэриан поддерживала любовь Льюиса и его постоянная жизнеутверждающая забота о ней. Когда он болел, она старалась окружить его такими же заботами и вниманием, какие сама с благодарностью принимала, и вместо него ради заработка писала рецензии на книги. Она по секрету рассказала Барбаре Ли Смит, одной из немногих своих близких подруг, что их с Льюисом интимной жизни многие могли бы позавидовать, а также о том, что Льюис по-настоящему нежный любовник. Еще она дала понять, что они предохранялись от зачатия – либо занимаясь любовью в «бесплодные дни» менструального цикла, либо используя ненадежные многоразовые презервативы, которые были тогда в ходу, – потому что решили не иметь детей.

Шли годы, и по мере того, как росла ее слава, Мэриан медленно и нерешительно расширяла круг общения, приглашая по воскресеньям к себе домой избранных знакомых и друзей, восхищавшихся ее творчеством. Льюис за глаза называл такие приемы «воскресные услуги для народа». Проводя это время вместе с Льюисом в окружении почитателей ее таланта, Мэриан не опасалась оскорблений и вела беседы с поистине королевским достоинством. Когда в Англию приехал немецкий композитор Рихард Вагнер, она и его пригласила к себе. Ей чрезвычайно польстило желание встретиться с ней четвертой дочери королевы Виктории, восхищенной ее творчеством принцессы Луизы. После таких выдающихся светских успехов даже замечания о лошадином лице Мэриан стали сопровождаться благожелательными добавлениями, что она выглядит как красивая или как благородная лошадь.

Спустя двадцать четыре года после того, как она беззаветно полюбила Джорджа Льюиса, самый жуткий кошмар Мэриан стал явью. Тридцатого ноября 1878 г., после нескольких лет плохого самочувствия и месяцев страданий от мучительных симптомов энтерита и рака, ее любовник, которому тогда исполнился шестьдесят один год, скончался. По истечении двух с лишним десятилетий жизни «друг для друга и такой полной независимости от внешнего мира, что мир для них ничего не значил», горячо любимый спутник оставил Мэриан в одиночестве46. Горе ее было безутешным: она даже не смогла присутствовать на похоронах Льюиса. Мэриан заперлась у себя в спальне и долго рыдала, заставляя переживать прислугу.

Следующие несколько месяцев Мэриан посвятила памяти любимого человека. Она перечитывала многочисленные работы Льюиса. Она завершила его книгу «Проблемы жизни и разума». Она предавалась воспоминаниям о нем с ближайшими друзьями. Она ходила к нему на могилу. Она чувствовала рядом с собой его присутствие, как будто он, обернувшись привидением, ее утешал. Она заверила в суде его завещание, согласно которому он оставлял в наследство сыновьям свои авторские права, а все остальное передавал «девице Мэри Энн Эванс». Она истребовала свою собственность, которая была зарегистрирована на имя Льюиса, официально сменив собственную фамилию на фамилию Льюис – на ту фамилию, которую постоянно демонстративно себе присваивала. В конце концов, она перестала горевать, в душе осталась лишь тоска и мука от потери лучшего друга, самого близкого человека, советчика, критика и любовника.

Спустя шесть месяцев после смерти Льюиса в качестве своего рода постскриптума к их союзу Мэриан глубоко и страстно полюбила мужчину, который был значительно моложе ее, – нью-йоркского банкира Джона Кросса, их с Льюисом близкого друга. Биограф двух Джорджей, Розмари Эштон, рассматривала эту странную пару как Элоизу и Абеляра наоборот: Мэриан в этом союзе выступала блистательным интеллектуалом, а Джон – обожавшим ее учеником, для которого каждое ее слово было истиной в последней инстанции. Как и Абеляр, Мэриан хотела выйти замуж непременно, а Джон-Элоиза был ею очарован настолько, что согласился стать ее мужем. В последний год жизни Мэриан, наконец, обрела тот статус, который так долго от нее ускользал: она стала женой.

Но это случилось слишком поздно, а Джон был слишком молод. Пошли разговоры о том, насколько нелепо выглядели новобрачные и как начинала беспокоиться шестидесятилетняя Мэриан в присутствии молодых женщин, потенциальных соперниц. Современница Мэриан вспоминала: «Она была немного раздражена и грубовата… Он мог забыть о двадцати годах разницы с ней в возрасте, но ей сделать это не удавалось никогда»47. Несмотря на сплетни и пересуды, Мэриан радовалась приобщению к светской жизни, доступ к которой раньше был ей заказан. Но через семь месяцев, проведенных в счастливом браке, здоровье ее ухудшилось, и 3 декабря 1880 г. она умерла.

Странным образом брак Мэриан Эванс Льюис с Джоном Кроссом стал кульминацией ее романа с Льюисом – тем самым браком, который должен был обеспечить ей уважение в обществе и положить конец (как она полагала) злопыхательству соотечественников и распространению злорадных слухов, однако постоянно оставался для нее недостижимой мечтой. Льюис, убеждала она друзей, и не думал бы возражать против ее замужества, он как никто другой смог бы ее понять и благословил бы на такой шаг. Возможно, она была права. Кто, в конечном итоге, знал лучше, чем Льюис, как сильно его любовница, даже являясь де-факто его женой, стремилась стать его супругой де-юре? Однако более вероятно, что Льюису совсем бы не понравилось, что Исаак Эванс, брат Мэриан, который в течение многих лет отказывался поддерживать с ней отношения, нарушил долгое молчание и поздравил ее с вступлением в законный брак с Джоном Кроссом, а сама Мэриан чуть ли не подобострастно его поблагодарила. Как и Жанна Эбютерн, Мэриан Эванс была любовницей поневоле, страстно желавшей стать женой.

Однако именно любовь, которая поддерживала Мэриан, делала ее заложницей общественного осуждения. Поскольку она полагала, что не может жить без Льюиса (или – раньше – без Спенсора, а позже – без Кросса), Мэриан вверила себя ему и ограничила им свою жизнь, стремясь тем самым отгородиться от внешнего мира, причинявшего ей боль. Стабильность ее положения и интеллектуальное развитие зависели от любовника. А невозможность выйти замуж за Льюиса вынудила ее принять решение о том, чтобы не иметь детей. Большое значение, которое она придавала отношениям с детьми главных героев своих романов, и ее преданность сыновьям Льюиса в реальной жизни – все это подводит к выводу о том, что именно отсутствие у нее собственных детей оказалось для Мэриан самым тяжелым лишением.

Несмотря на трудности, связанные с положением любовницы Льюиса, Мэриан считала, что ее жизнь вполне удалась, и воспринимала непродолжительный и, видимо, вполне счастливый брак с Кроссом как сладостный финал своего земного пути с некоторой долей горечи, как своего рода признание, к которому она так сильно стремилась на протяжении десятилетий уединенного существования. Льюис, который больше двух десятков лет отвечал ей на ее глубокую любовь, искренне уважал Мэриан и наслаждался тесным интеллектуальным общением с ней, оставил ее в одиночестве. Но отношения, сложившиеся у двух Джорджей, продолжали ее поддерживать и после его кончины. Он служил ей источником вдохновения в той же степени, в какой она была его музой, и Мэриан чувствовала силу его любви, постоянно подтверждавшуюся на деле, столь же полно и явственно, как истинную любовь, воображенную ею в ее романах.

Лилиан Хеллман48

Двадцать второго ноября 1930 г. на вечеринке, устроенной голливудским продюсером Дэррилом Ф. Зануком, двадцатипятилетнюю Лилиан Хеллман поразил удивительно красивый мужчина – высокий и худощавый, с темными глазами, точеным лицом и начавшими преждевременно седеть густыми и пышными волосами. Элегантно выглядевший в костюме из ткани в тонкую полоску, он уже изрядно выпил, однако держался безукоризненно, зажав в тонких губах сигарету. «Кто этот мужчина?» – обратилась к соседям по столу Лилиан. Один из них ответил: «Дэшил Хэммет». Она поднялась со стула и пошла за мужчиной, вскоре ставшим ее любовником и кавалером, с которым она до самой его смерти ссорилась, расходилась и сходилась вновь. Дэшил не успел дойти до мужской комнаты, куда направлялся: Лилиан схватила его за руку и завела с ним разговор. Вечер и ночь они провели на заднем сиденье ее машины, не переставая говорить. Ближе к утру они, скорее всего, стали близки.

В то время Лилиан Хеллман, начинающая писательница, редактировала сценарии в компании «Метро-Голдуин-Майер». Она состояла в браке со сценаристом Артуром Кобером. Дэшил был старше нее на одиннадцать лет. Он уже получил широкую известность как автор детективных романов (в частности, тех, главным героем которых был частный сыщик Сэм Слэйд), и этот жанр поднялся на новую высоту благодаря литературным достоинствам его текстов. Дэшил был женат на Джозефине Долан – медсестре, которая ухаживала за ним в больнице, когда он лечился от туберкулеза. Он женился на Джо, чтобы избавить ее от позора: в то время она вынашивала ребенка, зачатого вне брака от другого мужчины; ее дочь Мэри так и не узнала, что Дэшил не ее родной отец. Дэш и Джо прожили вместе недолго, но успели произвести на свет дочку, которую назвали Джозефина. После того как Дэш ушел из семьи, он время от времени помогал Джо и двум ее девочкам.

На первый взгляд Лили и Дэш совсем не казались родственными душами. Лили была единственным ребенком в семье, избалованным и честолюбивым, и ее состоятельные родственники обращали слишком большое внимание на попытки девочки исправить ошибки ее враждовавших друг с другом родителей. История ее жизни выглядит странно и необычно: эта еврейская девочка родилась на юге и воспитывалась в Новом Орлеане и в Нью-Йорке. Она получила университетское образование, хотя из Нью-Йоркского университета ее отчислили, после чего она много путешествовала по Германии и Франции.

Лили Хеллман была волевой и упорной девушкой, настойчиво искавшей романтической любви и так же упорно добивавшейся литературного успеха. Любовь, считала Лили, зависит от красоты, которой сама она была обделена. Вместо «белокурых кудряшек и огромных голубых глаз, маленького носика и ротика, подобного бутону розы»49, брюнетка Лили была обладательницей длинного носа, большой груди и плоских ягодиц. Она печалилась из-за того, что бог не наградил ее красотой, и боролась с изъянами внешности, используя целый арсенал косметических средств и хитроумных уловок. Она носила шляпки, отвлекавшие внимание от ее лица. Она красила густые волосы в рыжий цвет или осветляла их и делала такие прически, которые скрывали ее большие уши. Она поддерживала стройность фигуры и модно одевалась, стремясь подчеркнуть красоту ног, у нее было четкое произношение уверенной в себе женщины, привыкшей к дорогим вещам. Тем не менее она сама частично разрушала образ, который создавала о себе, прикуривая одну сигарету от другой, и пила слишком много и слишком часто.

Мужчин Лили покоряла своей яркой личностью, сообразительностью и остроумием, заразительным смехом и повышенной чувственностью. Ее муж продолжал ее обожать даже после того, как они развелись, а большинство любовников Лили оставались ее друзьями на всю жизнь. Мужчины просто должны были смириться с тем, что Лилиан Хеллман – неисправимая лгунья, которая могла быть вероломной и эгоистичной.

Что касается Дэшила Хэммета, тот был таким же крутым парнем, как Сэм Слэйд, во многом таким же циничным, как и его создатель, в отношении имманентно присущего жизни зла. Дэш был католиком по рождению и марксистом по убеждению. Некоторое время он служил частным детективом в агентстве Пинкертона, а потом стал популярным писателем. В двух его романах – «Стеклянный ключ» и «Кровавая жатва» – рассказывается об убийстве отцом сына. Дэш был болезненно худым алкоголиком и туберкулезным больным. Он постоянно изменял Лилиан и заразил ее гонореей. Он был невероятно расточителен. В трезвом состоянии Дэш мог быть добрым и чутким, но когда напивался, становился грубым и вспыльчивым, задирал и мог избить любого, кто его раздражал. Слишком часто таким источником раздражения оказывалась Лили Хеллман.

Спустя несколько недель после их первой чарующей встречи они оказались вместе на одном приеме и разругались как кошка с собакой. Дэш ударил ее кулаком и сбил с ног. В ответ Лили попыталась отшутиться, бросив шокированному случайному свидетелю этой сцены саркастическое замечание: «Вы и половины этого не знаете. Терпеть не могу, когда ко мне пристают!»50 Ее реакция на его грубость и злость лишь усиливала притягательность Лилиан для Дэша. Она быстро научилась предвосхищать, а иногда и предотвращать такие приступы охватывавшей его неудержимой ярости.

По словам Джозефин Хэммет Маршалл, дочери писателя, Лили рассматривала отношения с ним как «великий роман»51. На самом деле великого романа у них не вышло. Дэш постоянно отвергал проникнутую чувственностью и преданностью любовь, к которой стремилась Лилиан. Вместо этого он предлагал ей прочную привязанность, основанную на восхищении. При этом Дэш настаивал на том, чтобы Лили смирилась с его изменами, его многочисленными «забавами» с девицами легкого поведения, как он пренебрежительно их называл, хотя сам прекрасно знал, какие душевные муки у нее вызывает любое проявление с его стороны интереса к другой женщине – даже ненароком брошенный взгляд.

С самого начала совместных выходов в свет Лили и двух ее мужчин – мужа и любовника, Артура, который тихо горевал, и Дэша, раздевавшего взглядом других женщин, – было ясно, что страданиям Лили не суждено было притупиться. Она мучилась от того, что Господь обделил ее красотой, и допытывалась у Дэша, не исходит ли неприятный запах у нее из влагалища – может быть, от нее дурно пахнет? Дэш пытался ее успокоить, унять ее страхи в отношении самой себя, говорил Лилиан, что она «лучше любой красавицы», но при этом не переставал соблазнять других женщин.

Лили решила стать, по словам самого писателя, подобием Хэммета в женском обличье – флиртующей, стремящейся обратить на себя внимание распутницей. У них с Лили сложились непростые и вместе с тем нерасторжимые отношения, в которых сексуальная неверность была обычным делом. Лили знала, что она делала и почему. Она придумала стратегию сосуществования с Хэмметом, имевшую вполне конкретную цель: так же сильно, как его любовь, Лилиан хотела получить уроки той науки, которая учит, как стать великим писателем, – а он доказал, что смог им стать.

Поначалу трудно себе представить, чтобы Лилиан Хеллман зачитывалась романами Дэшила Хэммета, однако задачу можно облегчить, если вообразить, как она должна была анализировать поступки Сэма Слэйда, чтобы лучше понять характер его создателя. К тому времени, когда Лили его встретила, Дэш уже написал четыре из своих пяти романов, он был «самой известной фигурой в Голливуде и Нью-Йорке»52. Язык его прозы лаконичен, но значение имеет каждое слово. Например, в повести «Большой налет» частный сыщик так обращается к русской женщине, отчаянно пытающейся сделать его своим сообщником: «Вы еще что-то не понимаете… Вы думаете, что я мужчина, а вы женщина. Это неправильно. Я – охотник, а вы нечто, что стоит передо мной на дороге»[48]53. Лили хотела, чтобы этот одаренный писатель научил ее писать так же хорошо, как он сам это делал.

Однако самое удивительное заключалось в другом: Дэша не волновало то печальное обстоятельство, что как раньше он писать уже не мог. Впоследствии он критически анализировал, редактировал и доводил до блеска пьесы Лили, которые, наконец, удостоились одобрения критиков и получили признание публики, а сама она оказалась в центре внимания литературной общественности, к чему страстно стремилась. Сделка с дьяволом, благодаря которой Лилиан смогла стерпеть нестерпимое – женщин Дэша, шлюх Дэша, девиц Дэша, отказ Дэша поклоняться ей и его склонность насмехаться над ней и бить ее, пьянство Дэша и его беспрерывное курение, – эта сделка себя оправдала. Как Лили напоминала друзьям, приходившим в ужас от сложившихся между ними отношений, «он дал мне “Лисичек”»[49]54.

История тридцатилетних отношений Лили Хеллман и Дэшила Хэммета достаточно сложна. Лили развелась, но продолжала спать с мужем. Они с Дэшем часто жили вместе в гостиницах, на съемных квартирах, в городских домах и в домах на побережье, в городе и штате Нью-Йорк, в Голливуде, а позже на ферме Лилиан «Хардскраббл», раскинувшейся на 130 акрах земли, в Плезентвилле, штат Нью-Йорк.

Они пили, курили, общались, ругались и отчаянно спорили, в особенности о политических проблемах и собственных убеждениях левого толка. Они изменяли друг другу и работали. Дэш с трудом завершил свой последний роман «Худой», буквально выдавив его из противившейся работе, насквозь проспиртованной души. Опубликованный в 1934 г., «Худой» принес широкую популярность похожим на Дэша и Лили персонажам Нику и Норе, мужу и жене, вместе занимающимся сыском, – только без изматывающих скандалов, – а автор получил за роман более миллиона долларов. Лили писала тоже, причем значительно больше, чем Дэш, который до конца жизни пытался сохранить ускользавший писательский дар. Чем больше он пил, курил и блудил, тем меньше у него оставалось слов и мыслей. В эмоциональном плане он был ранимым человеком, порой задававшимся вопросом о том, зачем ему жить дальше, иногда у него возникало желание свести счеты с жизнью.

Кроме того, Дэш был хронически болен. Туберкулез – тот недуг, от которого скончалась его мать, – и рецидивная гонорея разрушали его бренное тело. Иногда вес его снижался до 125 фунтов[50]. Когда такое с ним случалось в отсутствии Лили, он просил ее вернуться и ухаживать за ним.

Отчасти стратегия Лили, направленная на сохранение отношений с Дэшем, состояла в том, что она уезжала от него путешествовать или даже какое-то время где-то жила без него. Ее отсутствие терзало его, и в письмах он писал ей о своей любви так, как никогда не выражал ее и не проявлял, может быть, даже так ее не чувствовал, когда они были вместе. В сборнике «Избранные письма Дэшила Хэммета, 1921–1960 гг.» содержится множество такого рода посланий.

4 марта 1931 г.: «Мне казалось, что пустота – это голод, когда хочется что-то пожевать, но что-то оказывается тобой, поэтому, может быть, хоть чашечку крепкого мясного бульона…»; 5 мая 1932 г.: «Во время интервью мистер Хэммет сказал: “Кровать без Лили – это не кровать”»; 6 июня 1936 г.: «Я жутко по тебе скучаю»; 13 марта 1937 г.: «Господи, как же я тебя люблю»; 20 марта 1939 г.: «Погода: ясная и холодная. Настроение: скучаю по тебе. Чувства: любовь»; 27 января 1950 г.: «Сегодня днем было приятно-приятно-приятно слышать по телефону твой голос: кажется, мы с тобой не говорили долгие недели. Есть что-то неприличное в том, что мы с тобой не чешем языками… Я очень тебя люблю, Лили, детка»55.

Лили его тоже любила, хоть очень на него обижалась и подолгу с ним не встречалась. Но при этом он так сильно был ей нужен, что она не могла допустить его потери. Именно Дэш подсказал ей идею «Детского часа», пьесы, с которой началось ее восхождение на литературный Олимп. Он как-то наткнулся на отчет XIX в., в котором говорилось, что мстительная девочка сочинила историю об учительницах-лесбиянках и эта ложь в итоге привела к закрытию школы. Сначала Дэш полагал, что сам сможет использовать этот сюжет в своем следующем произведении, которое задумал как пьесу. Но вместо этого он предложил его Лили, которой очень хотелось что-нибудь написать, но ей не хватало вдохновения. Она с благодарностью заимствовала у него основные моменты сюжетной линии. Так родился «Детский час».

Рождение его проходило медленно. Месяц за месяцем, уединившись с Дэшем на рыболовной базе на островах Флорида-Кис, Лили писала, а Дэш ее критиковал настолько безжалостно, что она часто рыдала и грозила наложить на себя руки, если не сможет писать как надо. В итоге она смогла, и «Детский час» стал классикой. К сожалению, Дэш сдал настолько, что не смог заставить себя присутствовать на премьере. Тем не менее он согласился на предложенную ему работу в Голливуде и стал упрашивать Лили поехать с ним, чтобы она ему там помогала. Вместо этого Лили выбрала путь профессионального успеха, суливший ей почести и блистательные перспективы. Но она посвятила «Детский час» Дэшу, убежденная в том, что он необходим ей как источник вдохновения и редактор написанных ею работ.

Рассматривая динамику развития отношений Лили и Дэша, Джоан Меллен, их биограф, описывала странную вещь – передачу творческих способностей от писателя, организм которого разрушался, к его любовнице, у которой сохранялся его творческий гений. Меллен писала: «Дэшил Хэммет передавал Лилиан Хеллман свой творческий дар; ее постоянное беспокойство, одновременно забавлявшее и раздражавшее его, воплощалось в ее писательской деятельности. Ее энергия окончательно истощала его силы. Она присвоила себе его голос, и ее работы стали подменять его произведения»56. Как писал один журналист, Лилиан Хеллман стала настолько похожа на Хэммета в образе женщины, что, казалось, могла зубами открывать бутылки.

В 1935 г. Лили призналась Артуру Коберу, обожавшему ее бывшему мужу, что они с Дэшем Хэмметом оказались неспособны на глубокие романтические отношения, к которым она стремилась. Он помогал ей в ее писательской работе, но никогда не пытался хранить ей верность. Хуже того, иногда он предлагал ей привлечь к их сексуальным утехам красивую женщину, желая заняться любовью à trois[51]. Для женщины, снедаемой ревностью на сексуальной почве, такие «забавы» были унизительны и болезненны. Это было все, что Дэш мог ей предложить: по меньшей мере один раз она спросила у него, не хочет ли он на ней жениться, на что он ответил отказом.

Лили ушла от него, потом вернулась, снова ушла и опять вернулась. Вжившись в образ Хэммета в юбке, Лили завязывала страстные романы с несколькими мужчинами, в основном элегантными людьми ее круга с хорошими связями. Несколько раз она беременела и делала аборты. В 1937 г. она забеременела от Дэша. Он решил поскорее уладить свои отношения с Джо и вскоре получил достаточно сомнительный мексиканский развод, но у Лили внезапно случился выкидыш, в связи с чем отпала необходимость выходить замуж за Дэша. Тот нес косвенную ответственность за то, что Лилиан потеряла ребенка: он так устроил, что она застала его в постели с другой женщиной.

Лили улетела в Европу, потом вернулась в Нью-Йорк, но Дэша она игнорировала. Во искупление своего греха или, как минимум, его роли в том, что у нее случился выкидыш, он бросил пить. Поскольку она продолжала оставаться холодной и не обращала на него внимания, он принялся писать ей одно за другим умные, задушевные и ласковые письма. Потом Дэш ушел в такой глубокий запой, что друзья отправили его в Нью-Йорк и там положили в больницу. Когда он выписался, их с Лили мучительные отношения возобновились.

Лили отчаянно нуждалась в его помощи. Написанную ею в 1936 г. пьесу «Настанет день» ожидал провал такой же громкий, какой успех среди зрителей снискал в свое время «Детский час». Критики и публика разругали пьесу, и Дэш, посмотрев постановку, к ним присоединился. Лили пришла в ужас от неудачи, она была уверена, что только с помощью Дэша сможет вернуть себе магический дар писательницы.

Хэммет ей помог по-своему: он постоянно критиковал бесконечные наброски ее последней работы и огорчал замечаниями такого типа: «Надеюсь, когда-нибудь это будет хорошая пьеса, но пока все это порви и начни писать заново»57. Она так и делала, и в 1939 г. «Лисички» вернули Лилиан Хеллман славу драматурга. Однако это не привело к восстановлению ее отношений с Дэшем, который после одного пустякового случая дал себе зарок никогда больше не вступать с ней в интимные отношения – и больше никогда не был с ней близок.

На деньги, полученные за «Лисичек», Лили купила ферму «Хардскраббл». Поскольку их финансовые отношения были так же сложны и запутаны, как личные, а также потому, что Лили лгала ему совершенно беспардонно и привычно, совсем непросто определить, кто за что платил и что кому принадлежало. Тем не менее ферма «Хардскраббл» была записана на имя Лили. Она купила ее на деньги, полученные в качестве гонорара за пьесу «Лисички», – но писать ее ей помогал Дэш, причем помощь его была настолько существенной, что он мог бы претендовать на соавторство. Так что формально он имел такое же право на «Хардскраббл», как и она, хоть они уже прекратили интимные отношения. Биограф Хэммета Диана Джонсон писала: «Как бы то ни было, эта ферма принадлежала Лилиан, а не ему»58. Однако позже Ричард Лэйман, подготовивший к печати письма Хэммета, отмечал, что ферму «Хардскраббл» Дэш и Лили приобрели вскпадчину, и независимо друг от друга они приглашали туда друзей, а нередко и любовников, с которыми проводили время. Они вернулись к таким же прочным отношениям друг с другом, как узы брака, но их содержание теперь было совсем иным. Их жизни шли своими путями, время от времени пересекаясь. Но их объединял общий дом59.

Ферма «Хардскраббл» сделала Лили и Дэша счастливыми. Лилиан стала образцовым фермером, она занималась разведением пуделей, кур, выращивала спаржу и розы, доила коров, готовила черепаховый суп и гумбо[52], собирала дикую малину. Там же принимала друзей и любовников. Дэш продолжал помогать ей с работой, но был верен принятому решению и больше в интимные отношения с ней не вступал, причем отказывался от близости даже тогда, когда Лилиан забиралась к нему в постель. Кроме того, он отучил ее от привычки лепетать как маленький ребенок, что она обычно делала, когда хотела сгладить впечатление от сказанного или скрыть ложь. Лили, со своей стороны, заботилась о физическом состоянии Дэша и обещала ему, что, когда придет время, устроит ему достойные похороны. Они часто напивались, а потом ругались, как базарные торговки.

Совместная жизнь Лили и Дэша дважды надолго прерывалась: первый раз в 1942 г., когда он поступил на службу в армию, а второй – в 1951 г., когда его посадили в тюрьму. Время службы Дэша в армии оказалось благоприятным периодом как для него, так и для Лили, хотя она была расстроена тем, что он пошел в армию, и ее не могло утешить замечание Дэша о том, что это самый счастливый день в его жизни. Истощенный, страдающий хроническим кашлем, сорокавосьмилетний очкарик был для служивших с ним солдат чем-то вроде существа из другого мира. Он писал Лили об их любви в многочисленных письмах, в частности в послании от 23 февраля 1944 г.: «Мне кажется… для всех было бы лучше, если бы ты ни за кого не выходила замуж, а оставалась со мной. У меня теплое, хоть и не большое сердце, и можно допустить, что грехи моей юности остались в прошлом»60.

К концу срока его воинской службы, которая в основном проходила на Аляске, Дэшил Хэммет стал жертвой поднимавшейся волны антикоммунистической истерии, которую раздували некоторые политики. Да, он был активным членом коммунистической партии. Однако он добросовестно служил, работая в армейской газете, вел себя дружелюбно и скромно, хоть часто пил и иногда запаздывал с выполнением заданий, а в 1945 г., при увольнении, ему вручили письменную благодарность.

В 1947 г. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности Конгресса США сосредоточила внимание на Голливуде. Применявшаяся комиссией тактика запугивания и преследований хорошо известна. В 1951 г. Дэшил Хэммет стал жертвой этой комиссии. Его преступление состояло в том, что он отказался назвать людей, жертвовавших средства в фонд поручительства для тех, кого обвиняли по печально известному закону Смита-Мундта, подавлявшему свободу, точнее говоря, он отказался произнести слова «Я не знаю», потому что и в самом деле ничего не знал. Лили спросила его, почему он просто не сказал правду, то есть то, что ничего не знает. «Терпеть не могу таких разговоров, – ответил он ей с раздражением. – Но все-таки скажу тебе, что, если бы речь шла не просто о тюрьме, а даже о моей жизни, я отдал бы ее за то, что в моем понимании есть демократия, и я не позволю полицейским или судьям говорить мне о том, что мне следует думать о демократии»61. Дэш оставался в заключении пять с половиной месяцев, включая некоторое время, проведенное в федеральной тюрьме Западной Виргинии. Он чистил туалеты, общался с другими заключенными, а здоровье его постоянно ухудшалось. Он вышел из тюрьмы «физически разбитым человеком с истощившимся запасом жизненной энергии»62, несмотря на то что не пил с тех пор, как после приступа белой горячки, усугубленного галлюцинациями, врач сказал ему, чтобы он бросил пить63.

Позже Лили лгала, говоря о собственном героизме, проявленном во время заключения Дэша. На самом деле она его бросила, предоставив самому себе в условиях крайнего ограничения возможностей. Она легко перенесла разлуку с ним во время его заключения. Что же касается Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, у Лилиан было гораздо меньше оснований ее бояться, чем у Дэша. В отличие от него, она вышла из компартии в 1940 г., пробыв в ее составе лишь два года, причем Лилиан занималась политической деятельностью гораздо меньше, чем Дэш64.

Двадцать первого мая 1952 г., испытывая доводящую до тошноты мучительную тревогу, но в новом шелковом платье от Пьера Бальмена, с уложенными в прическу осветленными волосами, Лили предстала перед Комиссией Конгресса США. Является ли она членом коммунистической партии? была ли она им раньше? когда она вышла из партии? – спрашивали ее. Лили отказывалась отвечать, потом заявила: «Я не могу и не буду подстраивать свою совесть в угоду сезонной моде, несмотря на то что уже давно поняла, что являюсь человеком вне политики и политических партий»65. Через шестьдесят семь напряженных минут члены комиссии ее отпустили66.

Тем не менее, Лили была внесена в «черный список» Голливуда и не могла продать ни одного сценария, ее доход резко сократился со 140 000 до 10 000 долларов в год, причем на большую часть этих денег претендовало Налоговое управление по причинам, которые не были понятны Лили ни тогда, ни позже. Ей пришлось продать ферму «Хардскраббл», и в течение нескольких лет после этого они с Дэшем, который жил отдельно от нее, но на их общие деньги, должны были экономить даже на продуктах первой необходимости. По словам Лили, Дэш брал из их общего сейфа «лишь малую толику… не тратя денег ни на что, кроме еды и оплаты квартиры»67.

К 1955 г. Лили смогла себе купить другой дом с участком – чудесный старый коттедж желтого цвета на острове Мартас-Винъярд. Она получила деньги за адаптацию французских пьес, хоть работа ее вызвала неоднозначные оценки критиков. Об одной из переделанных пьес Дэш сказал так: «Я не имею к этому никакого отношения»68.

В 1958 г. Дэш сам признал: здоровье его настолько ухудшилось, что он не может больше жить один, – ему пришлось переехать в нью-йоркскую квартиру Лили. Впервые за всю историю их двадцативосьмилетних отношений у него не было другого дома. Лили, скрепя сердце, заботилась о нем, жалуясь на то, что очень от этого устает, и как бы между делом говорила друзьям, что Дэш помирает.

Но она писала новую пьесу, «Игрушки на чердаке», и ей требовался этот больной старик, чтобы довести пьесу до блеска. Дэш подчинялся. Сначала он сказал, что работа получилась ужасная, и посоветовал Лили все переписать. На приеме по случаю премьеры он при всех осудил Лили за то, что она написала такое «дерьмо». В воцарившейся странной тишине его слова отдавались у нее в голове, и, скорее всего, Лилиан решила, что в нем взыграла обида на то, что теперь она стала такой литературной знаменитостью, какой некогда был он сам. А еще дала себя знать горечь от того, что он умирает и целиком зависит от нее.

Незадолго перед его кончиной Лили сильнее, чем раньше, захотелось, чтобы Дэш воздал должное их любви. В тридцатую годовщину их встречи она сочинила документ, который был написан с душераздирающим пафосом, и дала Дэшу, чтобы он поставил на нем свою подпись. В частности, там было сказано:

Любовь, начавшаяся в тот день, была больше, чем всякая другая любовь, где бы и когда бы она ни расцветала, и нет такого поэта, который мог бы эту любовь воспеть в стихах.

Я не знал, каким обладал сокровищем, не мог это знать, и потому иногда осквернял величие этих уз.

Я сожалею об этом.

…Что за неведомая сила дала мне, грешному, эту женщину?

Слава Тебе, Господи.

Подпись,

Дэшил Хэммет

Дэш расписался и неровным почерком приписал: «Если это покажется недостаточным, может быть, так случилось из-за того, что в то время я не мог думать ни о чем другом. ДХ»69.

Несмотря на подпись Дэша под документом, Лили не могла ощутить ни нежности, ни какого-то другого проявления соединявшей их великой любви, точнее говоря, трудно было понять, была ли это любовь вообще. Дэш со страхом шел навстречу собственной кончине, он не был дружески настроен по отношению к Лили, но оставался преданным ей настолько, чтобы завещать четверть своего состояния и назначить ее своим душеприказчиком. Он умер 10 января 1961 г., и Лили написала трогательный некролог, в котором ни слова не было сказано о Джозефин и Мэри – дочерях Дэша. Даже тогда она ревновала его к тем, кого он любил.

Хоть для Лили были уже недоступны радости плотской любви, она возвещала о ней миру в придуманных воспоминаниях: «Незавершенная женщина» (1969 г.), «Пентименто» (1973 г.), «Время негодяев» (1976 г.) и «Может быть» (1980 г.). Дэш был мертв и не мог ее сдерживать. Ее история великой и призрачной любви оказалась для нее самой ценной валютой. Чтобы придать ей большее значение, она убрала из своих работ персонажи многих других любовников, включая преданного ей бывшего супруга Артура Кобера, которого она удостоила упоминанием в единственной строке в одной из своих книг воспоминаний.

Но Хэммет был слишком широко известен, чтобы Лили могла целиком присвоить себе память о нем. Она люто ненавидела любых его потенциальных биографов. Когда Лилиан прочитала биографический очерк о Хэммете в «Энциклопедии детективных произведений», где о ней упоминалось как о его любовнице, она пришла в ярость. «Я никогда не была его любовницей. Я возражаю против употребления слова “любовница”», – заявила она издателю. В каких же тогда отношениях она с ним состояла? «Это не ваше дело», – заявила она, но такой ответ не способствовал пониманию сути дела70. Известной писательнице Диане Джонсон Лилиан поставила условия относительно того, как той следует проводить исследования и представлять материал в ее биографии Хэммета, которая вышла из печати в 1983 г. Суть их сводилась к тому, что Дэш по-настоящему никогда никого не любил, кроме Лили, и что он был «элегантным алкоголиком»71. До некоторой степени Джонсон пошла ей на уступки, но после смерти Лили в 1983 г., через год после выхода в свет книги «Дэшил Хэммет», Джонсон написала, что «контроль, месть, ненависть и деньги» были так же присущи отношениям Хэммета и Хеллман, как и любовь. Это добавление более точно определяет характер их романтической любви или, если называть вещи своими именами, ее отсутствие, как центральную тему в истории длившегося десятилетиями союза Лилиан Хеллман и Дэшила Хэммета. Лили была любовницей человека, который испытывал романтические чувства по отношению к ней только в ее отсутствии. Когда они были вместе, их привязанность разъедала его жестокость, самым низменным проявлением которой оказывались его измены. Сделка с дьяволом, связывавшая этих двух литературных исполинов, определялась творческим потенциалом, результаты которого единовременно могли проявляться лишь у одного из них. На протяжении большей части трех десятилетий некогда великий писатель Дэшил Хэммет делал Лилиан Хеллман, свою любовницу, проводником их общего литературного таланта. Он стал источником вдохновения Лилиан, позволив ей перенять у него его творческие способности и воплотить их в ее собственных литературных произведениях.

Кэтрин Уолстон72

Любовь ворвалась к нам нежданно и яростно, все превзойдя,

Будто война пришла к нам.

И я не пойму любви спокойной, которая, проходя,

В душе не оставит шрам.

(из «Я НЕ ВЕРЮ»)

Английский писатель и драматург Грэм Грин посвятил стихотворение «Я НЕ ВЕРЮ» Кэтрин Уолстон – своей любовнице, музе и большой любви. Кэтрин тоже любила Грэма, хотя, как и у него, у нее были и другие любовные связи даже тогда, когда их роман был в самом разгаре. Позже она потеряет голову от любви к одному из любовников – Томасу Джилби, властному и ревнивому священ нику-доминиканцу. Через несколько лет после этого Грин ее разлюбит и отдаст сердце другой женщине – И вон Кпоетта, миниатюрной француженке, которая оставалась его любовницей больше тридцати лет и, когда он умирал, держала его за руку.

Между тем не Ивон, а очаровательная Кэтрин, принадлежавшая к наиболее обеспеченному и влиятельному социальному слою английского общества, привлекает писателей и исследователей жизни и творчества Грэма Грина. Фигура Кэтрин интригует еще и потому, что она и ее покладистый муж Гарри традиционно считаются прототипами Сары и Генри, главных героев блестящего произведения Грина «Конец одного романа». А любовник Сары, Бендрикс, конечно, не случайно во многом похож на самого писателя.

Тем не менее, несмотря на явно узнаваемых главных героев «Конца одного романа», это произведение – не просто история его основных действующих лиц, в частности Кэтрин, выведенной под именем Сары. Отдельные черты характера Кэтрин Грин действительно воплотил в образе Сары, а некоторые детали и сюжетные линии романа основываются на конкретных событиях ее жизни, в частности ее отношениях с самим писателем. Однако Сара стала таким же созданием его творческого воображения, как и собственно роман. Объясняя своей жене Вивьен, жившей отдельно от него, почему из-за его маниакально-депрессивного психоза он был бы плохим мужем для любой женщины, Грин писал: «Я полагаю, ты понимаешь, что мое беспокойство, перемены настроения, меланхолия, даже мои связи на стороне являются симптомами болезни, а не самой болезнью… К сожалению, болезнь – это тоже составная часть личности. Я не уверен, что, если вылечить болезнь, писатель сможет продолжать писать»73.

Точно так же, хоть Сары и Генри могло не быть, если бы Грэм не знал и не любил Кэтрин, она скорее была его музой, чем объектом авторского внимания. И действительно, ее определяющее влияние на его работу – создание романов «Суть дела» и «Конец одного романа», а также пьесы «Покладистый любовник» – позволяло ей в значительно большей степени, чем ее поразительная красота и завидное общественное положение, направлять развитие их отношений.

Когда они встретились в 1946 г., сорокатрехлетний Грэм Грин уже был широко известным писателем, автором романов «Брайтонский леденец» и «Сила и слава», герои которых выражали его католические взгляды, боролись за верность принципам и испытывали глубокое чувство вины и сожаления из-за того, что не могли сделать то, что считали нужным. Американка Кэтрин, жена очень богатого и честолюбивого политика Гарри Уолстона, позвонила жене Грэма, Вивьен, и спросила, не сможет ли та попросить мужа выступить в роли ее крестного отца во время обряда крещения в католической церкви. Ей этого хотелось, пояснила Кэтрин, потому что «Сила и слава» побудили ее перейти в католичество. Рассказ Кэтрин позабавил Грина. Он послал ей цветы, но на церемонию вместо себя попросил поехать Вивьен.

Вивьен выполнила его просьбу, и на сохранившейся фотографии она удивленно или, скорее, озабоченно смотрит на крестную дочь своего мужа с профилем кинозвезды Лорен Бэколл, с коротко подстриженными, вьющимися, блестящими, золотисто-каштановыми волосами, полными губами, ярко-красными от помады, и такой стройной фигурой, как будто она не родила нескольких детей. Позже Вивьен сказала биографу Грина Норману Шерри: «Мне кажется, она там была, чтобы его получить, и она его получила. Просто взяла и присвоила его»74. Подозрения Вивьен были вполне обоснованными. Кэтрин уверенно и последовательно затягивала писателя в свою сеть. Она заманила его туда после того, как он прочитал одно из ее пленительных писем «дорогому крестному», содержавших приглашение пообедать с ней на ферме «Триплоу» в имении Уолстона.

В «Триплоу» Кэтрин блистала в изысканной атмосфере мира своего мужа, которого друг Грэма, писатель Ивлин Во, характеризовал следующим образом: «Очень богат, окончил Кембридж, еврейского происхождения [фамилия Уолстон стала измененной фамилией Уолстейн], социалист, интеллектуал, интересуется наукой и делами фермы… картины Пикассо на раздвижных панелях… коллекционные вина и сигары»75. Обстановка «Триплоу» разительно отличалась как от дома в Оксфорде, куда Грэм Грин приезжал с Вивьен и их двумя детьми на выходные, так и от лондонской квартиры писателя, где он на протяжении семи лет жил в будние дни отдельно от семьи со своей любовницей Дороти Глоувер, не делая из этого тайны.

Когда настало время покинуть «Триплоу», Кэтрин предложила Грэму вернуться в Оксфорд не на поезде, а на самолете. Она договорилась с воздушным такси и оплатила недолгий перелет, который они совершили вместе. Оставшись с писателем наедине, Кэтрин еще активнее использовала свои женские чары для его обольщения. Один из ее предыдущих любовников, бывший англиканский священник и выпускник Кембриджа Брайан Уормолд так описывал ее стратегию: «Говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит [включая делающееся заранее предупреждение о недопустимости ревности на сексуальной почве], а потом пьет, пьет, пьет, пьет, пьет»76.

Пока они летели высоко в небе, Кэтрин слушала Грэма Грина с подчеркнутым вниманием, а потом прямо сказала ему, что он ей очень нравится. В какой-то момент прядь ее волос оказалась у его лица на уровне глаз, и Грин попал в расставленную для него ловушку. «Прядь волос коснулась чьих-то глаз в самолете, под крыльями которого простиралась заснеженная Восточная Англия, и кто-то влюбился», – вспоминал он77.

В начале 1947 г. Кэтрин поехала вместе с Грэмом в ее стареньком «форде» на остров Акилл, где у нее был небольшой сельский домик, который она использовала как любовное гнездышко. На самом деле она купила его, чтобы быть рядом (и вместе) с Эрни О’Молли, очаровательным представителем богемы и привлекательным интеллектуалом, связанным с Ирландской республиканской армией, поэтом, писателем и коллекционером произведений искусства, который во время гражданской войны в Ирландии сидел в тюрьме, получил семнадцать пулевых ранений и провел голодную забастовку, продолжавшуюся сорок один день. Грэму потребовалось какое-то время, чтобы понять, что продолжительные визиты Эрни во все владения Уолстонов, включая ферму «Триплоу», связаны не только с его занятиями искусством, сколько с тем, что он спал с Кэтрин и любил ее.

Грэм Грин не соблюдал верности ни жене, ни любовницам, Кэтрин тоже не была верной женой и любовницей. В девятнадцать лет она вышла замуж за Гарри Уолстона, поскольку брак освобождал ее от скуки, царившей у нее дома в Нью-Йорке. Через несколько месяцев, убедившись, что в интимных отношениях гармонии им не достичь, они заключили соглашение, в соответствии с которым решили смотреть сквозь пальцы на внебрачные связи друг друга, но обязались всегда сохранять свой брак.

Гарри обожал жену, а Кэтрин относилась к своему снисходительному супругу с глубоким уважением. Кроме того, она получала большое удовольствие от унаследованного им состояния, позволявшего ей носить норковые шубы и наряды известных модельеров, коллекционировать работы Пикассо и Генри Мура, путешествовать по самым разным странам в любое время, пить лучшее виски и перепоручать заботу о детях и их воспитание няням и гувернанткам.

Кэтрин в полной мере использовала те выгоды, которые обеспечивало ей соглашение с мужем. Она не делала тайны из своих романов, часто меняя любовников: в частности, помимо Эрни О’Молли, Кэтрин состояла в любовной связи с американским генералом Лоуэллом Уэйкером и несколькими священниками, все из которых, кроме одного, принадлежали к римско-католической церкви. Ей особенно нравилось совращать клириков. Кэтрин не была создана для дружбы с женщинами, скорее она с ними соперничала.

В домике на острове Акилл, обдуваемом атлантическими ветрами, Кэтрин и Грэм пили виски с апельсиновым соком, поджаривали хлеб с яйцами на костре из торфа, а по ночам разгоняли мрак светом свечей. При этом они без конца говорили о себе самих и о природе их новых отношений в свете католической веры. Потом они занимались любовью. По утрам Грэм еще и писал, пока Кэтрин – или Кэфрин, как он ласково ее называл, – насвистывала в соседней комнате, где мыла посуду. К тому времени, как несколько дней их уединения подошли к концу, Грэм и Кэтрин уже посвятили себя друг другу, хотя каждый сделал это в присущей ему манере.

Как-то днем в конце апреля 1947 г. Вивьен Грин, вернувшись домой после поездки к родственникам, увидела, что у входной двери ее ждут Кэтрин и Грэм. Кэтрин очень устала после долгого путешествия с острова Акилл, сказал жене Грэм. Не будет ли Вивьен возражать, если Кэтрин переночует у нее в доме? Вивьен почувствовала, что должна сказать «да», хотя позже вспоминала: «Я испытала потрясение, когда он привел ко мне в дом свою любовницу»78. В ту ночь Кэтрин и Грэм спали порознь, их совесть была чиста: перед приездом к Вивьен они исповедовались и потому не собирались заниматься любовью в ее доме. Более того, на следующее утро Кэтрин предложила ей вместе посетить мессу. В церкви жена Грэма Грина и его (самая любимая) любовница стояли рядом, а потом они обе опустились на колени и стали молиться.

В отличие от Грэма, Кэтрин не испытывала угрызений совести из-за измены мужу. Но хоть она и говорила, что не ревнива, Кэтрин видела в жене Грэма и других его любовницах своих соперниц, над которыми ей надо было одержать победу. Может быть, именно Кэтрин побуждала боявшегося потерять жену Грэма относиться к Вивьен с несвойственной ему жесткостью. Так, например, в присутствии Кэтрин он унижал жену, как будто этим хотел доказать свою преданность любовнице. Как заметил один из друзей Грина, Кэтрин «чем-то напоминала самку богомола. Кого-то, кому нравится пожирать свои жертвы»79.

Кроме того, Кэтрин подтолкнула Грэма к переосмыслению его связи с пятидесятилетней Дороти Глоувер – приземистой, коренастой иллюстрировавшей детские книжки художницей, в тесных отношениях с которой он состоял на протяжении семи лет. Он пережил с Дороти «Лондонский блиц»[53] и до конца своих дней любил ее за храбрость, преданность и глубокую привязанность к нему. Рискуя расстроить Кэтрин, Грин не мог отречься от Дороти, которую называл «моя девушка» или «моя подружка», – и никогда не отрицал, что любит ее, хоть его чувства по отношению к Дороти были несравнимы со страстью, которую он испытывал к Кэтрин. В конце концов, убедив (как ему казалось) Дороти в том, что «можно любить двух людей», он отослал ее на грузовом корабле в длительное путешествие по Западной Африке80. Потом он выехал из квартиры, которую они снимали в Лондоне, и переехал в Авторский клуб. Однако позже он возобновил отношения с Дороти, хотя основывались они только на дружбе и взаимной привязанности, близости между ними уже не было. Когда Дороти умерла, ей было семьдесят два года, но к тому времени она сильно сутулилась, неряшливо одевалась и выглядела на все восемьдесят. Скончалась она после того, как сильно обгорела в результате несчастного случая. Грин плакал, он «был в безысходном отчаянии», вспоминала Ивон Клоетта81.

Кэтрин постоянно побуждала Грэма покончить с его браком. Как-то раз в церкви после обедни Вивьен сняла с пальца обручальное кольцо с бриллиантом и положила его на поднос для пожертвований. Однако раздельное проживание существенно отличалось от развода. Грэм Грин как истинный католик приходил в ужас при мысли о разводе, и вскоре он выяснил, что Кэтрин вовсе не собиралась расторгать устраивавший ее во всех отношениях брак, чтобы выйти замуж за ревнивого невротика, раздражительного писателя, чьи доходы даже на гребне успеха были несопоставимо меньше состояния Гарри. Однако Грин тешил себя надеждой на то, что признание недействительным брака Кэтрин и Гарри как-то разрешит мучившее его противоречие между супружеским долгом и сердечным влечением и что он как-то сможет убедить любовницу оставить мужа. После этого Кэтрин, по меньшей мере, смогла бы жить с ним или даже – как ему того хотелось – выйти за него замуж. «Твой муж Грэм», часто подписывал он адресованные ей письма, представляя себе, что однажды его любовница Кэтрин Уолстон станет его женой Кэтрин Грин.

Почти всегда Кэтрин удавалось сохранять равновесие в отношениях с любовником. Грэма она любила сильно, но не только его одного, и при этом ей крайне досаждали его доходившая до истерики неуверенность в себе и приступы безысходного отчаяния. Он постоянно и помногу писал ей – многочисленные письма, проникнутые страстью и отличавшиеся прекрасным слогом, наверняка тешили ее самолюбие, снова и снова доказывая ей, что Грэм Грин, один из известнейших в мире писателей, эмоционально ею порабощен. «Я люблю тебя страстно, безнадежно, безумно», – писал он82. И с удивительной нежностью и преданностью добавлял:

Милая моя, ты бесконечно мне дорога… Я верю в:

1) Бога;

2) Христа;

3) во все остальное;

4) в твою добродетель, честность и любовь83.

И тем не менее Кэтрин должны были раздражать резкие требования Грэма оставить Гарри и выйти замуж за него. Конечно, ее тревожили его угрозы покончить с собой, если она его бросит. «Горе Грэма такое же подлинное, как болезнь, – признавалась Кэтрин близкой подруге. – [Он] меланхолик от природы… а я, по большому счету, только усугубляю положение тем, что боюсь его оставить»84. Она вполне разумно поступила, убедив любовника пойти на прием к психиатру: доктор Эрик Стросс проводил терапевтические беседы с Грином, после чего тот становился спокойнее.

После пребывания в Авторском клубе Грэм поселился в квартире № 5 того же дома, где Уолстонам принадлежала квартира № 6: там они останавливались, когда бывали в Лондоне. Теперь Кэтрин могла без проблем навещать его в квартире № 5, если Гарри возражал против встреч любовников; если же Гарри с Грэмом бывали в хороших отношениях, писатель так же просто мог навещать Кэтрин в квартире № 6.

Когда Грэм встречался с Кэтрин в Англии, в лондонском доме Уолстонов, и в Европе (в частности, на вилле Розаио на Капри, которую писатель приобрел на деньги, полученные за роман «Третий»), он был то сговорчивым, то безутешным. Они проводили вместе многие часы, страстно обсуждая католическую теологию и занимаясь любовью, но иногда сильно ссорились (почти всегда конфликты провоцировал Грэм), кричали друг на друга, обвиняли друг друга во всех смертных грехах, хлопали дверями и рыдали.

Самые жуткие скандалы Грэм устраивал из-за того, что Кэтрин отказывалась оставить Гарри и прекратить сексуальные связи с другими мужчинами. Желая быть более открытыми, они с Грэмом рассказывали друг другу о других своих романах. Каждый из них воспринимал рассказы другого с болью в сердце.

Где бы они ни были, Грэм почти всегда продолжал писательскую работу. Кэтрин читала его рукописи, и ему доставляло огромное удовольствие с ней их обсуждать. Это относилось и к «Концу одного романа», произведению, сюжетные коллизии которого имели много аналогий с их отношениями и который он посвятил ей. (В английском издании использовано буквенное посвящение: «К», а в американском ее имя написано полностью: «Кэтрин».)

Хотя работа была для него самым главным делом в жизни, большую часть свободного времени, когда они путешествовали или вместе отдыхали, Грэм Грин посвящал Кэтрин и ее интересам, даже ходил с ней на выставки мод в Париже. Он делал вид, что ему нравится навещать ее детей, которые были достаточно смышлеными и прекрасно понимали, что он их терпел лишь постольку, поскольку хотел сделать приятное их матери.

Как ни странно, Кэтрин мечтала иметь от Грэма ребенка, хоть с детьми, рожденными в браке с Гарри, она проводила совсем мало времени. Грэм, который столь же невнимательно относился к собственным сыну и дочери, с радостью представлял себе, как он и Кэтрин будут приезжать в школу-интернат к их общему ребенку. Видимо, он надеялся, что совместный ребенок навсегда привяжет его к Кэтрин. Но врачи предостерегали ее от еще одной беременности. Печально и неохотно она следовала их совету.

Через два года после начала их романа стихотворение Грэма «Два года спустя» отразило его страстную любовь к ней с религиозных позиций: «Любил ли я Бога, пока не узнал то место, где пребываю сейчас с рукой, изваянной в камне и ставшей недвижной? Ведь это – любовь, и ее я люблю. И даже мой Бог пребывает со мной»85. Одним из наиболее отклоняющихся от нормы аспектов их романа было определение сексуального и религиозного опыта в интерпретации Кэтрин и Грэма. Оргазм был в такой же степени наградой за данную Господом природу их любви, в какой физиологическим ощущением. Религиозный экстаз воплощал свое неземное блаженство в их любви и преображался в благословенную чувственность.

Одержимость Грэма желанием жениться на Кэтрин привела к одному эпизоду, который изменил дальнейшее развитие их романа, затруднив его продолжение. Весной 1950 г. Грэм убедил Кэтрин сказать Гарри, что она от него уходит. Последовавшее печальное событие он описал в письме к Бонте, сестре Кэтрин. Все началось с того, что Кэтрин неожиданно напустилась на Гарри с упреками. Потом она, Гарри и Грэм вместе обсудили ее нервное состояние. И в заключение по сигналу Кэтрин Грэм сказал Гарри, что она никак не может выбрать между отношениями с ним, которые и браком-то назвать трудно, и отношениями с Грэмом, которые составляли ее истинный брак. После этого он добавил, что все они были спокойны и вели себя выдержанно, но никто из них в ту ночь не спал больше пары часов86.

Гарри в ту ночь не спал вообще. Он тихо плакал до самого утра, а для Кэтрин его боль была непереносима. Потом стало ясно, что Кэтрин никогда не уйдет от мужа. Положение изменилось бесповоротно. Грэм проявил себя не просто как очередной любовник Кэтрин, а как опасный соперник. С тех пор Гарри ограничил время, которое Кэтрин могла с ним проводить. Она продолжала с ним видеться, но теперь гораздо реже, и встречи их стали значительно короче. Кэтрин выкраивала для них время то днем, то вечером, и порой свидания разделяли недели, а иногда даже месяцы.

Грэм ужасно страдал, и его письма к «любимой Кэфрин» были полны гнева, мук ревности, чувства собственного бессилия, а также любви и возрожденной преданности. Он утешался их тайным кодом – «бутербродами с луком», что значило любовь или секс, в которых отдельные буквы заменяли целые слова, например: «я т л к» и «я х с т п», что значило «я тебя люблю, Кэтрин» и «я хочу с тобой переспать». Он давал ей дневники, в которых записывал определенные цитаты на каждый день.

Кроме того, Грэм сам и в письмах Кэтрин много внимания уделял размышлениям, связанным с религиозными следствиями его к ней любви, которая, по сути, составляла прелюбодеяние. Обычно он приходил к утешительным выводам, сосредотачиваясь на божественной природе плотской любви. Грэм истолковывал ситуацию следующим образом: поскольку Кэтрин не живет с Гарри половой жизнью, с позиции церкви они женаты не по-настоящему. То же самое относилось к нему и Вивьен. Порой он даже видел свою любовь к Кэтрин как проявление некоего подобия святости или праведности. «У некоторых из нас есть призвание любить человеческое существо, – говорил он, молясь Терезе из Лизьё, которую почитал более других католических святых. – Пожалуйста, не дай мне растратить свое призвание понапрасну»87. Еще более удивительным выглядит его заявление о том, что Кэтрин была «святой любовников, которой я молюсь»88.

Грэм рассматривал самые разные варианты жизни с Кэтрин либо в браке, либо блаженно невенчанными и свободными от греха в глазах церкви. Он клялся ей в вечной любви, обещал делать значительные постоянные выплаты из своих средств и уделять ее детям столько времени, сколько она сочтет нужным. Она даже могла бы ему время от времени изменять, потому что никакой «гусь лапчатый» не заставит его оставить Кэтрин. Но ни слова Грэма, ни его обещания не могли изменить ее решения остаться женой Гарри Уолстона.

Кэтрин еще больше Грэма была озабочена вопросами католической доктрины и теологии. Приходившие к ней домой гости отмечали, что на тумбочке около ее кровати постоянно лежали стопки книг религиозного содержания. Кэтрин читала очень медленно, но упорно их штудировала, хотя некоторым визитерам казалось, что делала она это демонстративно. В любом случае, ей было гораздо легче с кем-то спорить, чем постигать книжную премудрость, – а кто лучше священников обучен искусству вести беседу? И действительно, казалось, что Кэтрин лучше всего себя чувствует в обществе священников, не случайно она дорожила знакомством с ними и их дружбой. Кроме того, она совращала тех священнослужителей, которые поддавались совращению, а таких оказывалось немало. Преимущество такого рода связей – как полагал Гарри, и она, несомненно, придерживалась того же мнения – состояло в том, что священники, с которыми она вступала в связь, не имели намерений кардинально менять ее жизнь и жениться на ней.

Кэтрин завязывала романы не только со священниками. Она возобновила отношения с американцем Лоуэллом Уэйкером и призналась в этом Грэму. Это вызвало у него взрыв негодования, а потом в каждом из множества писем он постоянно повторял ей, что испытывает нестерпимую мучительную боль. Во время совместного отдыха они все с большим ожесточением ссорились из-за «временного яда» ее последнего романа, который вызывал у Грэма «горечь и желание сделать ей больно»89. Их безмятежная жизнь на вилле Розаио, теперь по требованию Гарри продолжавшаяся меньше времени, чем прежде, была максимально приближена к домашней идиллии. Кэтрин занималась домом, Грэм писал, а в свободное время они общались с местными жителями и ходили в гости к друзьям.

Грэм советовал Кэтрин написать собственный роман. Она последовала его совету и в присущей ей манере много работала над текстом, однако результаты ее работы не сохранились. Остается лишь предполагать, что Кэтрин была озадачена или расстроена тем, что у нее не получалось создать литературное произведение, хоть она и была музой блестящего писателя и его многолетней любовницей90.

К 1950 г. вопрос о браке стал губительным для дальнейшего развития их отношений. Грэм не мог смириться с тем, что Кэтрин решила остаться с Гарри. Любовники ссорились из-за этого, причем иногда весьма ожесточенно. Гарри купил замечательное поместье – Ньютон-холл. Грэм понял, что если Кэтрин туда переедет, она никогда не захочет оттуда уехать, чтобы жить с ним. Для женщины, которая придавала огромное значение материальным ценностям и обожала роскошь, Ньютон-холл воплощал почти все ее мечтания: там было двадцать восемь спален, восемь ванных комнат, шесть гостиных, конюшня, гараж и еще небольшой отдельно стоящий коттедж. Разве могла Кэтрин устоять перед таким великолепием?

Конечно, не могла, и еще до переезда туда 2 декабря 1950 г. она с радостью погрузилась в хлопоты, связанные с дорогостоящей отделкой и богатым декорированием главного дома поместья и коттеджа. Как, спрашивала Грэма уверенная в своей правоте Кэтрин, она может бросить семью и начать с ним новую жизнь? Ожесточенные ссоры продолжались. Грэм предъявлял ей обвинения, причинявшие Кэтрин острую боль: она эгоистка и эгоцентристка, она беспардонная лгунья, он ненавидит ее, ненавидит ее друзей, ненавидит те ценности, которые она разделяет. Потом он мучился угрызениями совести, жалел о том, что так себя вел, брал обратно свои злобные, обидные слова и признавался в том, что боится разрушить остатки их былой любви.

Как-то Грэм организовал встречу Кэтрин со своим братом Раймондом, врачом, надеясь, что тот с клинической объективностью попытается диагностировать природу их отношений. Раймонд сделал следующие выводы: Кэтрин никогда не оставит Гарри; ей представляется, что ее жизнь была бы гораздо более спокойной и свободной от распрей и раздоров, если бы она прекратила отношения с Грэмом, тем не менее она полагает, что ей следует продолжать связь с ним из чувства долга; скорее всего, она отъявленная лгунья.

Выводы Раймонда Грэм посчитал верными и здравыми, но его любовь к Кэтрин противоречила здравому смыслу, он в ней отчаянно нуждался, чтобы обрести ощущение того жестокого мира, которое вдохновляло его на создание великих литературных произведений. Он не мог порвать отношения с Кэтрин, а ей недоставало силы воли, чтобы с ним расстаться.

Грэм пытался сохранить отношения с ней с еще большей настойчивостью. Он купил ей кольцо от Картье и сделал на нем гравировку в виде букв «К» и «Г». С большим размахом он организовал похожую на обряд бракосочетания церемонию и обменялся с Кэтрин торжественными обетами во время утренней мессы в небольшом курортном городке Танбридж Уэллс. Впоследствии на протяжении многих лет Грэм Грин с трепетом вспоминал «тот брак», а Кэтрин носила подаренное им кольцо до конца жизни.

Нет никаких сомнений в том, что в основе их романтических отношений лежали шокирующие измены друг другу, за счет которых они отчасти проверяли силу чувств друг друга и доводили себя до такого состояния, переносить которое уже не было возможности. В итоге они дошли до того, что не могли больше выдерживать силу обуревавших их чувств. Они все время любили друг друга, но Грэм перестал быть основным любовником Кэтрин, а она со временем уже тоже не была его главной партнершей. Сказать, что она его разлюбила, было бы неверно, скорее ее любовь к нему перестала быть такой сильной, как раньше, просто за счет тех чувств, которые она питала к другим мужчинам, полагая, что их тоже любит.

Через четыре года после начала их романа Кэтрин и Грэм настойчиво пытались определить, какие их связывали на тот момент отношения, и хотя бы отчасти вернуть ту радость, которую получали от них раньше. Чтобы с определенностью смотреть в будущее, Грэм на некоторое время уехал в Индокитай, устроив самому себе некое подобие ссылки. Там он написал посвященное Кэтрин печальное стихотворение «Через четыре года», которое кончается такими словами: «Я решился пойти на последнюю хитрость, чтобы тебя забыть, но кроме тебя ни о чем не мог думать, продолжая тебя любить»91.

В сентябре 1951 г. вышла в свет книга «Конец одного романа», сюжет которой напоминал реальный роман Кэтрин и Грэма. Это вызвало громкий скандал. Гарри рвал и метал, потому что Грэм выставил на всеобщее обозрение их отношения, и это его оскорбило. Кроме того, его беспокоило, что выход книги может ему помешать получить титул лорда, который Гарри очень хотел иметь, и он запретил Кэтрин видеться с Грэмом до апреля 1952 г. (Этот запрет не распространялся на других ее любовников, которые не писали о ней книг и не собирались на ней жениться.)

Совсем по другим причинам Кэтрин решила, что им с Грэмом следует прекратить интимные отношения. Гарри к этому ее намерению касательства не имел, суть проблемы заключалась в связи Кэтрин с ее последним любовником, Томасом Джилби. Отцу Томасу удалось убедить Кэтрин в том, что годы, проведенные ею с Грэмом, были сном, и теперь ей надлежало проснуться и вернуться к нормальной жизни католички – жены и матери. Ей не нужно было рвать с ним отношения, надо было только исключить из них физическую близость.

Сестра Кэтрин, Бонте, навестила ее в Ньютон-холле и потом сообщила своему супругу, что Томас Джилби практически живет в поместье вместе с хозяевами. А когда Гарри бывает в отъезде, осуждающе добавила она, Джилби принимает на себя роль главы семейства.

Он ведет себя с Бобе [детское прозвище Кэтрин] не просто в высшей степени ревниво и властно, он держит себя с ней в высшей степени сексуально ревниво и властно, она полностью подчинена им, до такой степени, что все остальное и все остальные исключаются… Его поведение лишено достоинства, в нем чувствуется скрытая грубость и жестокость. Возникает ощущение, что он владеет телом и душой бедной Бобе и хочет, чтобы окружающим это было известно92.

У Грэма Грина появился опасный соперник.

Но даже отец Томас не был способен ни исцелить Кэтрин, ни запугать ее настолько, чтобы она довольствовалась одним мужчиной. Она уже привыкла к беспорядочным половым связям, сексуальные победы над мужчинами и волнение в крови, которое она испытывала, заставляя их себя полюбить, доставляли ей слишком сильные и приятные ощущения, чтобы она могла от них отказаться. Но по-своему она все еще любила Грэма.

На то, чтобы перестроить отношения, у них ушли годы, причем в это время и у него, и у нее параллельно развивались другие романы, включая связь Кэтрин с Томасом Джилби и увлечение Грэма овдовевшей шведской актрисой Анитой Бьёрк. После 1951 г. Кэтрин и Грэм время от времени встречались: они виделись во время путешествий или на каких-то собраниях, изредка обменивались письмами, телеграммами или телефонными звонками. В ходе поездки в Рим в 1955 г. она попыталась порвать с ним, и Грэму пришлось «всю долгую ночь и все долгое утро» убеждать ее не делать этого. В 1956 г., во время одной из нечастых любовных встреч с Грэмом, Кэтрин прошептала, что «в определенном смысле» хотела бы завершить их роман и что, даже если бы Гарри и Вивьен скончались, она все равно не вышла бы за него замуж.

Однако когда Грэм заговаривал об их расставании, Кэтрин впадала в отчаяние. После того как он вернулся из путешествия с вьетнамкой, которую один его друг назвал «необычайно изысканным миниатюрным созданием», Кэтрин сказала подруге, что пошла бы на все, лишь бы вернуть Грэма93. Но когда он к ней вернулся, у нее не нашлось ни воли, ни желания поддерживать отношения, основанные на чувстве страстной любви, к чему он очень стремился, и следить за тем, чтобы он не вступал в серьезные связи с другими женщинами. В отличие от многих других любовниц Грэма Грина, Кэтрин Уолстон не стремилась выйти замуж за этого мужчину, который в письмах подписывался «Твой муж» и на протяжении десяти с лишним лет надеялся, что однажды она станет его женой.

По крайней мере, он писал об этом во многих письмах, много раз говорил ей об этом по телефону и даже составлял документы, в которых обещал передать Кэтрин значительную часть своих доходов и предоставить ей другие выгоды. Однако молодая австралийская художница Джоселин Рикарде, у которой в 1953 г. завязался с Грином бурный роман, после которого они остались друзьями на всю жизнь, высказала такое предположение: «Он отчаянно пытался покончить с зависимостью от нее – сначала со мной, потом с Анитой Бьёрк»94. Одновременно с преследованием Кэтрин и предложениями выйти за него замуж Грэм обсуждал вопрос о свадьбе и с Джоселин.

Что значило для Кэтрин, отличавшейся от других женщин «ошеломляющей» красотой, как отмечал один из ее любовников, Брайан Уормолд, а также необычайной притягательной силой, высоким общественным положением и несметным богатством мужа, – что значило для нее любить такого непростого и талантливого человека, как Грэм Грин, и быть им любимой? Действовали ли на нее отчаянные обращения к ней как к родственной душе, которая помогла ему создать многие лучшие произведения, и постоянные мольбы выйти за него замуж сильнее, чем на случайного читателя? Ответ на эти вопросы вполне очевиден. Кэтрин уважала литературный дар Грэма, ей было приятно и лестно, что ее присутствие, само ее существование помогало ему творить. Но резкая смена настроений и яростное отчаяние, доводившее его до вспышек гнева, истощало ее силы. А когда он был с ней нежен и ласков, ему подчас тоже было свойственно утомлять ее и изводить своей требовательностью. Кроме того, он угрожал ее браку так, как не угрожал ни один другой ее любовник. Ближе к концу их отношений Кэтрин чаще предпочитала держать Грэма на расстоянии вытянутой руки, встречаясь с ним все реже и реже, когда они – иногда не без доли безразличия – пытались вернуть памятную теплоту их отношений, которые некогда озаряло пламя любви.

Усиливавшаяся отстраненность Кэтрин привела к тому, что Грэм потерял голову от любви к шведской актрисе Аните Бьёрк. Теперь он не все время проводил в Лондоне, потому что часто бывал в Швеции. Но даже когда он был с Анитой, которую обожал, Грэм писал Кэтрин, напоминая ей об их «браке» в Танбридж Уэллсе, и умолял ее вернуться к нему.

В августе 1958 г. Анита с ним рассталась. Спустя год Грэм встретил женщину, с которой его связали любовные отношения, продлившиеся тридцать один год и которую в итоге он предпочел Кэтрин Уолстон. Его роман с Ивон Кпоетта, имевшей такого же покладистого мужа, как Кэтрин, начался в июне 1960 г. А впервые они поссорились тогда, когда Грэм сказал ей, что должен уехать из Ниццы в Лондон, чтобы пойти с Кэтрин на выставку Пикассо. Ивон неохотно согласилась, но предупредила его, что ему придется выбирать между ней и Кэтрин.

Ивон дождалась своего часа, когда Грэм и Кэтрин, которая с 1961 г. стала носить титул леди Уолстон95, резко прервали отношения. Когда Кэтрин узнала, что Грэм берет с собой Ивон в Розано, некогда их любимое место отдыха, она испытала потрясение. Еще сильнее ее поразило то, что в августе 1963 г., приехав в Лондон с Ивон, Грэм не делал секрета из того, что она его новая любовница. Спустя шестнадцать замечательных и мучительных лет ее с Грэмом романа Кэтрин Уолстон получила окончательную отставку. Когда Грин предложил Кэтрин встретиться со своей новой возлюбленной, та ответила отказом.

К середине 1960-х годов алкоголь и более четырех десятилетий курения нанесли организму Кэтрин непоправимый вред. К этому времени она стала алкоголичкой, рассовывавшей бутылочки с виски по карманам, состояние ее здоровья ухудшалось с каждым днем. Мужчины уже не заглядывались на нее, когда она заходила в помещение, она лишилась сексуальной притягательности, которой обладала раньше, хоть все еще ходили слухи о том, что она служила прототипом героини «Конца одного романа».

Угасание Кэтрин совпало с концом ее романа с Грэмом Грином, но его ускорил несчастный случай в аэропорту Дублина, где она упала и сломала бедренную кость. Следовавшие одна за другой операции не приводили к восстановлению, и она с помощью виски пыталась заглушить острую боль, которая постоянно ее терзала. Ее состояние продолжало ухудшаться, и вскоре она оказалась прикованной к инвалидному креслу.

В мае 1978 г. – когда оставалось всего несколько месяцев до ее смерти – шестидесятидвухлетняя Кэтрин написала Грэму нежное письмо, проникнутое печалью. Она с сожалением заметила, что он собирался уехать на Капри, – при этом Кэтрин ни словом не обмолвилась о том, что с ним вместе должна была ехать И вон, – где они часто бывали вместе. «Как мы были там с тобой счастливы! Я никогда не забуду те времена, тот день, когда мы впервые вошли в ворота виллы», – писала она96. Дальше в письме Кэтрин вспоминала другие радостные моменты – то, как на крыше Розаио они играли в слова, как плавали под водой, курили опиум. «В моей жизни никогда не было никого, похожего на тебя, и я тебе бесконечно благодарна» – так Кэтрин закончила письмо. Она увиделась с ним еще раз, мельком. Незадолго до смерти, наступившей 7 сентября 1978 г., она вежливо отказала ему в приглашении. Кэтрин мучительно страдала от рака и хотела, чтобы он ее запомнил такой, какой она была много лет назад, в их счастливые времена.

После кончины Кэтрин Гарри Уолстон отправил человеку, который страстно хотел жениться на его жене, послание, где, в частности, писал: «Кто может сказать, положа руку на сердце, что прошел по жизни, никому не причинив боли? А ты еще дарил радость… Но ты дал Кэтрин что-то такое (не знаю, что именно), что больше не давал ей никто»97. Этот дар, которому Гарри не мог придумать название, включал в себя разные составляющие, такие, например, как страсть и чувственная любовь. Но суть его, скорее всего, составляло удовлетворение Кэтрин тем, что она служила музой возлюбленному, вдохновив его на создание нескольких замечательных произведений англоязычной литературы.

Джойс Мэйнард98

Шаловливая девчушка с улыбкой на лице, снимок которой украсил обложку выпуска журнала «Нью-Йорк тайме мэгэзин» от 23 апреля 1972 г., мягко говоря, совсем не походила на красавицу, которой вскоре предстояло стать любовницей известного пятидесятитрехлетнего писателя. С фотографии на обложке на нас смотрит этакий тощий эльф с плоской грудью, в поношенных расклешенных джинсах и свитере с круглым воротом. Одной худенькой рукой она держится за кроссовку, а другой, на которой болтаются слишком большие часы, подпирает чуть склоненную голову. Но больше всего на снимке поражает лицо девушки, обрамленное длинными, спутанными на концах темными волосами и непокорной челкой, озорное лицо без всякой косметики, с большущими глазами, в которых сквозит усталость, а взгляд с робкой радостью и не без доли удивления направлен прямо в объектив.

Джойс Мэйнард выглядела как ребенок, но содержание ее хорошо и живо написанного очерка «Взгляд на прожитое в восемнадцать лет», в котором она анализировала причины неудовлетворенности ее поколения, выросшего после Вудстока на телевизионных шоу и куклах Барби, свидетельствовало о незаурядном уме взрослого человека. Молоденькая девушка с проницательностью ученого мужа рассуждала о гражданских правах, политике, «Битлз», марихуане, женской эмансипации, «конфузе девственности» в эпоху сексуальной революции. Она с сожалением признавала, что большую часть жизни провела перед экраном телевизора: «Если бы я столько же времени занималась игрой на пианино, сколько сидела перед телевизором… я стала бы теперь прекрасной пианисткой. Комедийные сериалы с головой погрузили меня в американскую культуру. После этих лет, проведенных перед телевизионным экраном, меня не интересовали музеи Франции, архитектура Италии или литература Англии… Меня восхищали вульгарность и банальность»99.

Американские средства массовой информации и широкая публика, в свою очередь, были восхищены Джойс Мэйнард, студенткой первого курса Йельского университета. Издатели журналов толпились у двери ее дома, она получала множество заказов на публикации и наводняла прессу работами, отличавшимися утомительным простодушием и неудержимым энтузиазмом. Ее читатели были явно ненасытны. Она писала для самых популярных журналов, но самое поразительное то, что Джойс вела собственную рубрику в журнале «Нью-Йорк тайме мэгэзин».

Многие читатели связывались с ней напрямую. Одно письмо, присланное из небольшого городка Корниш в штате Нью-Гэмпшир, отличалось от всех остальных. Его автор предупреждал девушку о соблазнах поспешных публикаций и советовал Джойс развивать ее литературный дар, который издатели обязательно постараются использовать к своей выгоде. Автор послания, имя которого уже стало культовым, просил ее не распространяться о содержании его письма и в конце его поставил подпись: Дж Д Сэлинджер. Тот факт, что Джойс была одной из немногих студенток Йельского университета, которая не читала ни роман «Над пропастью во ржи», ни другие произведения Сэлинджера, ничего не менял: она прекрасно знала о его известном отвращении к популярности, и ее чрезвычайно удивило то, что он ей написал.

Переписка продолжилась. Она переросла в глубокие и пылкие отношения, продолжавшиеся девять месяцев. Они наложили неизгладимый отпечаток на всю жизнь Джойс и оказали воздействие на нынешний литературный мир благодаря ее откровенным воспоминаниям «В мире – как дома», изданным в 1998 г. Начавшееся с почти ежедневного обмена письмами общение с Джерри – так Сэлинджер стал подписывать свои послания, – вскоре стало главным делом жизни Джойс. Два писателя, оба влюбленные в слова, принялись обольщать друг друга.

Какой же должна была быть восемнадцатилетняя девушка, чтобы в письмах вызвать интерес такой знаковой литературной фигуры, как Джером Дэвид Сэлинджер? В очерке Джойс Мэйнард, опубликованном в журнале «Таймс», уже проявилась ее очевидная исключительность, которая привлекла внимание Сэлинджера, а ее образ на обложке журнала взволновал и возбудил его. Она была младшей дочерью необычайно одаренных родителей. Ее мать, Фредель Брузер, была любимым ребенком в еврейской семье, бежавшей из России от погромов и обосновавшейся в Канаде. Здесь Фредель получила премию генерал-губернатора как лучшая выпускница средней школы и продолжила двигаться к вершинам академических успехов в университете, получив докторскую степень summa cum laude[54] в колледже Рэдклиф при Гарвардском университете. (Диссертацию она посвятила концепции непорочности в английской литературе.) Макс Мэйнард, ее муж, который был старше Фредель на двадцать лет и происходил из нееврейской семьи, преподавал английскую литературу в университете Нью-Гэмпшира, рисовал и пугал членов семьи (а подчас даже вызывал у них отвращение) случавшимися у него время от времени запоями и сопутствующими приступами ярости.

Фредель и Макс были в равной степени преданы детям и чрезвычайно честолюбиво относились к их воспитанию. И Джойс, и ее старшая сестра Рона выиграли конкурс журнала «Схоластик», а Рона еще написала рассказ, удостоенный премии. Хоть Джойс не отличалась большой любовью к чтению, она каждый день делала записи о произошедших с ней событиях и описывала собственные наблюдения, что, по мнению ее матери, составляло материал для обработки в будущем. Но – скорее всего, из-за сложности семейной жизни Мэйнардов – образцом счастливой семьи для Джойс служил радио– и телесериал «Отец знает лучше».

Летом перед поступлением в Йельский университет Джойс была весившей всего восемьдесят восемь фунтов[55] худышкой, которая писала, выполняла задания и работала, придерживаясь жесткого графика, ограничиваясь одним яблоком и одной порцией мороженого в вафельном рожке в день. В начале учебного года, став студенткой, она больше всего хотела найти кого-нибудь, кто освободил бы ее от одиночества100. Когда Сэлинджер неожиданно вошел в ее молодую жизнь, он представлялся Джойс воплощением ее мечты, и она называла его «мой освободитель, моя конечная остановка»101.

Союз Джойс и Джерри оказался взрывоопасным. Джойс была наивной, талантливой, честолюбивой девушкой, не забывавшей наставления матери о том, что всякий жизненный опыт может послужить зерном, которое она перемелет своей литературной мельницей. Джерри был опытным, дважды женатым и разведенным блистательным мужчиной, чье стремление к уединению стало притчей во языцех. Как и она, он был наполовину евреем, и – в отличие от ее отца – казался типично американским папой своего сына и дочери. Кроме того (как спустя годы выяснила Джойс), его привлекали молоденькие, по-детски доверчивые женщины, которые ненадолго могли воплотить его удивительно завершенный, но надуманный образ Фиби Колфилд[56].

Через несколько недель переписки Джерри предложил Джойс общаться по телефону. Звонки становились все более частыми, как и письма, которые он заканчивал фразой «С любовью». Хотя к тому времени Джойс уже подписала контракт на книгу и договоры с несколькими престижными журналами, эти беседы с Джерри имели для нее очень большое значение. Он пригласил ее к себе домой. Не насторожило ли это ее, по меньшей мере? Нет, вспоминала Джойс. В 1972 г., писала она, союз зрелого мужчины с молодой женщиной был обычным делом, примерами тому служат такие пары, как Фрэнк Синатра и Миа Фарроу, Пьер Трюдо и Маргарет Синклер. Но такая точка зрения не отражала истинного положения вещей, о чем свидетельствует не самое лучшее отношение современников даже к таким неудачным бракам. (Дочь Сэлинджера Пегги, которая была всего на два года моложе новой подружки отца, скептически относилась к тому, что Джойс была такой молоденькой. «Было так странно… неужели папа ее ждал все это время?., эту вроде как сестренку не от мира сего?» – писала она в автобиографических воспоминаниях102.)

А Фредель Мэйнард, наоборот, радовалась, что ее дочь общается с таким известным мужчиной. При этом для нее не имело никакого значения, что ему пятьдесят три, ей сорок девять, а Джойс – восемнадцать. Вместо того чтобы предостеречь дочь, высказать ей свои опасения или поставить условия, как сделали бы на ее месте многие родители, Фредель поддержала план дочери, сводившийся к тому, чтобы предстать перед Сэлинджером в образе растерянной, бесполой, беспризорной бродяжки. Сэлинджер, очень высокий, худой, привлекательный мужчина, откликнулся на сигнал Джойс, которой вскоре предстояло стать его любовницей.

Жизнь писателя была такой же аскетической, как и его внешность. Он изучал, практиковал и пропагандировал гомеопатию. Ел он немного, в основном свежие фрукты, овощи и орехи, сам со знанием дела готовил телячьи котлеты. Он терпеть не мог мороженое, которое обожала Джойс. Через несколько часов после встречи он поцеловал ее, потом заметил: «Ты знаешь слишком много для твоего возраста. Либо это так, либо я знаю слишком мало для моего»103.

После этого эмоционально насыщенного визита Джойс вернулась к любимой летней работе, продолжая писать редакционные колонки для «Нью-Йорк тайме» в роскошном доме у Центрального парка, где она жила. Но вместо того, чтобы сосредоточиться на работе, Джойс, поддаваясь настроению, писала Джерри, «который переселился ко мне в голову»104. Очень скоро он увез ее на машине обратно в Нью-Гэмпшир и уложил в постель.

Их первая попытка физической близости оказалась неудачной. Пятидесятитрехлетний Сэлинджер стянул со своей восемнадцатилетней любимой через голову платье и снял с худенького тела хлопковые трусики. Бюстгальтер она не носила за ненадобностью, потому что грудь у нее была совсем небольшая. Джерри снял джинсы и трусы. Презерватив он использовать не стал, а Джойс о необходимости предохранения даже не вспомнила. Она думала о том, что впервые в жизни видит перед собой обнаженного мужчину.

«Я тебя люблю», – сказал ей Джерри. Джойс повторила его слова, чувствуя, что ей был знак свыше, что она была: «Спасена. Освобождена, на меня снизошло озарение и просветление, и коснулась меня длань Господня»105. Но озарение прошло, когда Джерри попытался в нее проникнуть, а ее сократившиеся влагалищные мышцы неприступной крепостью встали на пути настойчиво пытавшегося вторгнуться в ее естество полового члена. Дело кончилось тем, что Джойс разрыдалась. Джерри не стал пытаться применять силу, чтобы в нее войти, вместо этого он накинул купальный халат, помассировал Джойс болевые точки, чтобы ослабить головную боль, потом предложил ей приготовленную на пару тыкву под соевым соусом и стакан холодной воды.

Радость Джойс превратилась в стыд, но Джерри был с ней ласков и сказал, что просмотрит литературу по гомеопатии и определит симптомы того, что происходило с Джойс, а потом найдет решение. Но на следующий день, когда они разделись и снова попытались заняться любовью, произошло то же самое. «Ничего страшного, – сказал Джерри. – Я тебе в этом помогу». А через несколько дней он признался: «Я не смог бы выдумать образ девушки, которую любил бы сильнее тебя»106.

Не доведенный до логического решения роман продолжал бурно развиваться. Джерри восхищался очерками и статьями Джойс и воспоминаниями ее матери – «Изюм и миндаль» – о еврейском детстве в нееврейских канадских прериях. Но когда он сказал юной любовнице, что его волнует ее скорое возвращение на второй курс в Йельский университет, Джойс почувствовала тревогу, которую постаралась скрыть: ей показалось, что Джерри будет настаивать на том, чтобы она покинула свое убежище в маленькой квартире в Нью-Хейвене.

Вскоре появились первые признаки того, что Джерри может с ней быть таким же резким и язвительным, как со многими другими. Он постоянно ей повторял, что ему нравится ход ее мысли, но когда в «Таймс» появились две ее передовицы, Джерри с насмешкой сказал: «Неплохо для девушки, которая выросла не на той стороне дороги в Каламазу. Я даже не мог предположить, что твой родной язык литовский»107. Он пренебрежительно отозвался о ее журналистских работах как об «истерично потешном… убийстве пишущей машинкой» и предостерег ее против того, чтобы она стала «кем-то вроде проклятого Трумена Капоте в женском обличье, который мечется от одной пустой сцены к другой»108. Он обвинил «Даблдэй», издателя воспоминаний, которые она старалась закончить, в эксплуатации ее юности. Он продолжал поиски симиллимума – гомеопатического средства, которое должно было излечить вагинизм Джойс и которое, как она заключила позже, изменило ее личность.

Джойс, не по годам разумную и честолюбивую девушку, терзало чувство вины из-за собственных недостатков, которые четко перечислил Сэлинджер, и она, по уши влюбленная в Джерри, решила уступить объединенной мощи его гения и его личности. Она вернулась в Нью-Хейвен, чтобы продолжать учебу на втором курсе Йельского университета, но на следующий день после того, как ее необщительный любовник сказал ей, что будет рад, если в своем перегруженном расписании она выберет время, чтобы его навестить, Джойс сдалась. «Приезжай и забери меня», – сказала она ему по телефону. «Ну, наконец-то», – ответил Сэлинджер109.

Так она стала бывшей студенткой, отчисленной из университета, и любовницей Сэлинджера, которая жила с ним вместе, хотя никакой симиллимум не мог помочь ей расслабить мышцы влагалища. Но чудо, на которое она надеялась, принося в жертву образование в Йельском университете, включая льготы по оплате образования и стипендию, становилось все менее реальным. В отличие от Фиби Колфилд, Джойс Мэйнард была материалисткой, она не могла подавить стремление к участию в блистательной нью-йоркской литературной жизни, хоть больше увлекалась журналистикой, чем литературной деятельностью, пекла банановый хлеб, несмотря на то что у Джерри он вызывал отвращение, и своей неопрятностью сводила на нет его упорядоченную аккуратность. Одним словом, Джерри всегда находил повод, чтобы к чему-нибудь придраться.

Несмотря на ухудшение их отношений, Джойс и Джерри каждый день проводили вместе. Они читали: она – «Женский день» и «Семейный круг», он – труды Лао-Цзы, Вивекананды, Идриса Шаха. Они писали, причем он работал в кабинете один и никогда ей не читал то, что сочинил, сразу же запирая в сейф исписанные страницы. Они занимались йогой и медитировали. Они выращивали на огороде овощи, которые вместе с замороженным горошком фирмы «Бердз ай» составляли их основную пищу. И каждый день смотрели телевизионные шоу, а нередко и художественные фильмы. По субботам они танцевали под вальяжные ритмы «Шоу Лоренса Уэлка». Что касается сексуального расстройства Джойс, препятствовавшего полноценному половому акту, Джерри решил для себя эту проблему: он научил ее доводить его до оргазма с помощью оральных ласк. «По щекам у меня катились слезы, – вспоминала Джойс, – но я не останавливалась. Я знаю, что пока продолжаю ему это делать, он будет меня любить»110.

У Джойс были проблемы и с любовью к самой себе. Она выполнила договорные обязательства перед издательством «Даблдэй», написав небольшую книгу (или большой очерк) «Глядя в прошлое». В ней она хотела рассказать историю своей жизни, но опустила некоторые существенные детали: пьянство отца, отвращение к еде и то поразительное обстоятельство, что писала она это повествование, будучи отчисленной из университета бывшей студенткой. Мало того, в то время она всячески старалась ублажить человека, у которого жила и который был старше ее на тридцать пять лет, известного писателя, называвшего ее «суетной, жадной, голодной личностью»111.

Публикация книги «Глядя в прошлое» еще сильнее настроила Джерри против Джойс. Он резко осуждал ее за любую, даже самую незначительную рекламу книги с целью ее продажи. Боясь вызвать его неудовольствие и от ужаса при мысли о том, что может его потерять, она стала есть больше обычного, причем ела все подряд, а потом боролась с перееданием, вызывая у себя рвоту. Джойс полнела и ненавидела себя за это.

Тем, кто читал «В мире – как дома», сразу становились очевидны ранние симптомы разлада в отношениях между Джойс и Джерри. Но Джойс, а может быть, и Джерри, по большому счету, не обращали на них внимания. Их сексуальная проблема оставалась неразрешенной. На Рождество им были просто противны подарки друг друга. Джерри ни с того ни с сего раскритиковал «Изюм и миндаль», назвав книгу Фредель «поверхностной и неоригинальной»112. Когда репортер журнала «Тайм» нашел номер его телефона у подруги Джойс, Джерри пришел в ярость. «Ты глупая, глупая девчонка. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, как ты меня достала?» – спросил он113. Джойс теперь часто плакала, понимая, что может настать день, когда Джерри ее возненавидит.

Их отношения завершились в городе Дейтона-Бич, куда они поехали с двумя детьми Джерри. Это путешествие они предприняли не только ради удовольствия. Джерри хотел там встретиться с одним известным и уважаемым гомеопатом, чтобы попросить у него средство для лечения «сексуальной проблемы» Джойс. Вместо этого Джойс испытала унижение, впервые в своей жизни подвергнувшись гинекологическому обследованию, которое не выявило у нее никаких физиологических отклонений. Сеанс иглотерапии, проведенный после обследования, ей ничем не помог.

На пляже Джерри произнес заупокойную речь по их роману. Он выглядел старше своих лет. Сухо и устало Джерри сказал Джойс, что не собирается больше иметь детей. «Теперь тебе лучше уехать к себе, – продолжал он. – Только перед этим забери свои вещи из моего дома»114. Когда Джойс, как в бреду, села в такси, которое должно было отвезти ее в аэропорт, Джерри напомнил ей, чтобы перед тем, как покинуть его дом, она выключила отопление и не забыла запереть за собой дверь. Пегги, с которой Джойс жила в гостинице в одной комнате, ничего не знала о драме, разыгравшейся между ее отцом и его молодой любовницей. По ее словам, после отъезда Джойс «все шло так, как будто ее там вообще никогда не было»115.

Даже несколько десятилетий спустя Джойс продолжала ощущать боль разлуки. «Мне нужно было, чтоб он говорил мне, что писать, что думать, что носить, читать, есть, – вспоминала она. – Он говорил мне, кто я такая и кем мне надо стать. И уже на другой день он ушел»116. Она не могла смириться с его решением – таким внезапным и таким неумолимым. Она звонила ему и просила его передумать. Каждый день она писала ему отчаянные письма. Ее усилия ни к чему не приводили: их разрыв оказался окончательным и бесповоротным.

Джойс купила небольшой домик в лесах Нью-Гэмпшира, переехала туда и жила там в одиночестве. Потребности ее росли, но ей хватало заказов, чтобы себя обеспечивать. Однажды ей удалось убедить Джерри заглянуть к ней, но он приехал с Мэтью[57] и пробыл у нее всего несколько минут. Когда назойливые журналисты спрашивали Джойс о ее жизни с Сэлинджером, она отказывалась что бы то ни было говорить, ссылаясь на «священное право неприкосновенности личной жизни, которое заслуживает гений»117. Утешением для нее служила мысль о том, что Сэлинджер никогда не полюбит или не сможет полюбить ни одну другую девушку так же сильно, как любил ее.

Прошли годы. Нежный и ласковый возлюбленный почти без боли лишил ее девственности. Оказалось, что в сексуальном отношении Джойс Мэйнард была совершенно нормальна. Дела у нее шли вполне успешно. Она вышла замуж и родила троих детей. Она написала роман «Детская любовь» о молодой женщине и ее любовнике, который был гораздо старше нее. Джозеф Хеллер и Раймонд Карвер хвалили ее книгу. Необычайно гордая своей работой, Джойс послала роман Сэлинджеру. Тот незамедлительно ответил ей по телефону, раскритиковав «Детскую любовь» как «безвкусную дешевку и извращение», «барахло», от которого его «тошнит, которое вызывает отвращение»118. Совершенно подавленная Джойс поняла, что ее заветная мечта о том, чтобы провести с Джерри день у него дома в Корнише, не сбудется никогда.

Джойс пережила развод, который принес ей много горя, и переехала в Калифорнию. В сорок три года, двадцать пять лет спустя после того, как она была любовницей Джерри, Джойс объявила своему издателю о том, что готова написать о Сэлинджере. Позже она пошла еще дальше и продала его письма на аукционе «Сотби с».

Почему Джойс Мэйнард внезапно нарушила молчание, которое хранила четверть века? На это у нее были разные причины. Во-первых, она с возмущением узнала о том, что была не единственной близкой подругой Сэлинджера, что он, используя писательский дар, завлекал других молодых женщин так же, как сблизился с ней. Когда ей стало известно, что на одной из таких женщин он женился, Джойс решила, что Сэлинджер предал ее, а потому она свободна от всех данных ему обещаний, касающихся неразглашения информации о нем.

Другая причина состояла в том, что, достигнув зрелого возраста, Джойс стала отчетливо понимать, как Сэлинджер использовал свое профессиональное мастерство, чтобы оказывать психологическое влияние на нее и совращать ее с помощью слов. Ей казалось, что, оказывая на нее давление в собственных интересах, он игнорировал ответственность за ее защиту – защиту интересов девушки, которая была лишь на два года старше его дочери.

Когда Джойс это осознала, она перестала считать настойчивость Джерри, убедительно просившего ее хранить молчание, «свидетельством чистоты его помыслов». Вместо этого «его требование о сохранении тайны личной жизни… теперь казалось ей чем-то вроде маскировки человека, прекрасно знающего о том, что при свете дня некоторые его дела могут пагубно сказаться на его репутации»119. Теперь она считала, что у нее есть не только право рассказать историю своих с ним отношений, – Джойс полагала, что поступит неправильно, если продолжит хранить молчание.

Тем не менее многие критики отвергали доводы Джойс, которые она приводила в оправдание того, что наконец решила обо всем рассказать. Журналист Алекс Бим, учившийся вместе с ней в Йельском университете, как только узнал о ее решении, взял у нее интервью и написал разгромный отчет об их беседе. «История с Сэлинджером всегда была ее самой выигрышной литературной темой, музейным экспонатом прямоты и принципиальности, не имеющим ничего общего с нынешней распродажей по бросовым ценам ее жизненного опыта, – писал он. – Однако когда я попытался выяснить ее мнение о высосанной ею из пальца душещипательной истории… Джойс сказала мне, что сварганила все эти материалы о Сэлинджере, чтобы выполнить договорные обязательства перед издательством “Сент-Мартинс пресс”. И при этом жаловалась мне на размер аванса»120.

Издевки Бима предварили желчную реакцию критиков на выход в свет «В мире – как дома», а также на продажу Джойс писем Сэлинджера – их содержание ей по закону запрещалось разглашать, хотя бумага, на которой они были написаны, являлась ее собственностью. Джойс осудили как мстительную гарпию за то, что она раскрыла их содержание – на что не имела права, – составляющее банальные, ничего не значащие детали ее романа с Сэлинджером, чтобы образ властителя умов, который жил в уединении, стал достоянием толпы.

Еще до выхода публикации в свет Джойс встретилась с Сэлинджером, скорее всего, для того, чтобы лично с ним попрощаться. Он принял ее с обидой и гневом. «Ты распускаешь пустые, бессмысленные, обидные, гнусные сплетни, – сказал он ей. – Вся твоя жизнь как жалкая сплетня прихлебательницы, – добавил он в гневе. – Я знал, что ты до этого докатишься. Ничтожество».

Когда Сэлинджер так ее поносил, у Джойс пропали остатки обожания, которое она когда-то к нему испытывала. Как и он, она полюбила мираж – мудрого и доброго отца, а он видел в ней замечательную девчонку. Ее любовь к нему была чем-то вроде самоотречения, трепетной страсти, в которой она видела дар свыше и торжество победы над злопыхателями, возводившими на нее напраслину. Его привязанность к ней началась с попытки во плоти обрести кого-то, кто поначалу казался ему сродни вымышленным героям собственных произведений, и использовать Джойс как домашнюю музу, чтобы создавать новые работы, которые он хранил в тайне от всех. Какое-то время он сравнивал ее с выдуманными им персонажами и даже предпочел бы ее им, если бы неведомая сила вдруг перенесла их в реальную жизнь и они стали бы ее сверстниками. Но как только иллюзии рассеялись, Сэлинджер, не тратя времени даром, изгнал Джойс из своей жизни. Она покорно ему подчинилась, но двадцать пять лет спустя после расставания Джойс все еще относилась к нему in absentia[58] как к могучему источнику вдохновения, чье одобрение – если не разрешение – на самовыражение ей требовалось получить.

Примечания автора

1 Rosemary Sullivan, Labyrinth of Desire: Women, Passion and Romantic Obsession (Toronto: HarperCollins, 2001).

2 Основными источниками этого раздела являются: Joseph Barry, French Lovers (New York: Arbor House, 1987); M. T. Clanchy, Abelard: A Medieval Life (Oxford: Blackwell, 1997); Leif Grane, Peter Abelard: Philosophy and Christianity in the Middle Ages (London: George Allen and Unwin Ltd., 1970); и Alexander Pope, Elonsa to Abelard: With the Letters of Plelonse to Abelard in the Version by John Plughes (1713) (Miami: University of Miami Press, 1965).

3 Grane, 48.

4 Pope, 7.

5 Там же, 6.

6 Grane, 49.

7 Barry, 9. Выделено автором.

8 Там же, 10.

9 Grane, 56.

10 Barry, 11.

11 Pope, 9.

12 Barry, 13.

13 Там же.

14 Pope, 67.

15 Там же, 73.

16 Barry, 21.

17 Clanchy, 151.

18 Pope, 97.

19 Основными источниками этого раздела являются: Joseph Barry, French Lovers (New York: Arbor House: 1987); Esther Ehrman, Mme Du Chatelet: Scientist, Philosopher and Feminist of the Enlightenment (Leamington Spa: Berg, 1986); и Nancy Mitford, Voltaire in Love (London: Hamish Hamilton, 1957).

20 phrman, 22.

21 Barry, 110.

22 Там же, 128.

23 Там же, 133.

24 Там же, 141.

25 Ehrman, 43.

26 Основными источниками этого раздела являются: Patrice Chaplin, Into the Darkness Laughing: The Story of Modiglianis Last Mistress, Jeanne PiFibuterne (London: Virago, 1990); Anette Kruszynski, Amedeo Modigliani: Portraits and Nudes (Munich: Prestel, 1996); и June Rose, Modigliani: The Pure Bohemian (London: Constable, 1990).

27 Kruszynski, 70.

28 Rose, 185.

29 Там же, 204–205.

30 Там же, 21 I.

31 Основными источниками этого раздела являются: Rosemary Ashton, G. FI. Lewes: A Life (Oxford: Clarendon Press, 1991); Rosemary Ashton, George Eliot: A Life (London: Hamish Hamilton, 1996); Rosemary Bodenheimer, The Real Life of Mary Ann Evans (Ithaca: Cornell University Press, 1994); Roland A. Goodman, Plot Outlines of 100 Famous Novels (New York: Doubleday, 1962); Kathryn Hughes, George Eliot: The Last Victorian (London: Fourth Estate, 1998); Cynthia Ozick, The Puttermesser Papers (New York: Alfred A. Knopf, 1997); Essays of George Eliot, под ред. Thomas Pinney (London: Routledge and Kegan Paul, 1963); и Ina Taylor, George Eliot: Woman of Gontradictions (London: Weidenfeld & Nicolson, 1989).

32 Ashton, George Eliot, 100.

33 Там же, 92.

34 Там же, ИЗ.

35 Там же, 153–154.

36 Bodenheimer, 91.

37 Ashton, G. Н. Lewes, 122.

38 Там же, 158.

39 Bodenheimer, 92.

40 Там же, 97.

41 Ashton, George Eliot, 132.

42 Hughes, 176.

43 Ashton, G. H. Lewes, 198.

44 Hughes, 252.

45 Там же, 248.

46 Ashton, G. H. Lewes, 282.

47 Ashton, George Eliot, 342.

48 Основными источниками этого раздела являются: Dashiell Hammett, The Big Knockover: Selected Stories and Short Novels of Dashiell Elammett, под ред. Lillian Heilman (New York: Random House, 1966); Dashiell Hammett, the Dain Gurse (New York: Alfred A. Knopf, Inc., 1929); Dashiell Hammett, The Adventures of Sam Spade (Cleveland and New York: The World Publishing Company, 1945); Lillian Heilman, Four Plays (New York: The Modern Library, 1942); Lillian Heilman, Maybe (Boston, Toronto: Little, Brown and Company, 1980); Lillian Heilman, Pentimento: A Book of Portraits (Boston, Toronto: Little, Brown and Company, 1973); Lillian Heilman, Scoundrel Time (Boston, Toronto: Little, Brown and Company, 1976); Lillian Heilman, An Unfnished Woman (Boston, Toronto: Little Brown & Company (Canada) Ltd., 1969); Diane Johnson, Dashiell Elammett (New York: Random House, 1983); Selected Letters of Dashiell Elammett 1921–1960, под ред. Richard Layman и Julie M. Rivett (Washington, DC: Counterpoint, 2001); Joan Mellen, Elellman and Elammet: The Legendary Passion of Lillian Elellman and Dashiell Elammett (New York: HarperCollins, 1996); William L. Nolan, Elammett: A Life at the Edge (New York: Congdon <£Weed., Inc., 1983); и William Wright, Lillian Elellman (New York: Simon and Schuster, 1986). Чтобы лучше познакомиться как с Хеллман, так и с Хэмметом, я прочитала пьесы Хеллман и три книги ее воспоминаний, а также многие художественные произведения Хэммета. Более всего я полагалась на прекрасную и наиболее достоверную – как в отношении фактов, так и их интерпретации – биографию Хеллман, написанную Джоан Меллен. Известно, что Хеллман была быстра на выдумку обо всем, что касалось ее жизни, а воспоминания ее нередко вызывают подозрения, и их нельзя принимать такими, какие они есть, включая описания фактических событий.

49 Mellen, 7.

50 Там же, 34.

51 Josephine Hammett Marshall в предисловии к книге: Layman (ed.), х.

52 Heilman, An Unfinished Woman, 260.

53 Hammett, “The Gutting of Couffignal” в The Big Knockover, 29.

54 Mellen, 259.

55 Цит. no: Selected Letters of Dashiell Hammett 1921–1960, под ред. Richard Layman, 65, 80, 103, 119, 151, 533.

56 Mellen, 67.

57 Там же, 133.

58 Johnson, 256.

59 Selected Letters of Dashiell Hammett 1921–1960, под ред. Richard Layman, 63.

60 Там же, 288.

61 Из предисловия Лилиан Хеллман к повести Дэшила Хэммета «Большой налет», xi.

62 Selected Letters of Dashiell Hammett 1921–1960, под ред. Richard Layman, 452.

63 Во «Времени негодяев» Хеллман писала, что он пошел в тюрьму «нездоровым», а «вышел оттуда совсем больным»; 49. В предисловии к «Большому налету» Хэммета она писала: «Тюрьма сделала худого человека тощим, а нездорового – совсем больным»; xi.

64 Вместе с тем в своих пьесах она выступает как храбрый политический комментатор. «Стража на Рейне», например, написанная в 1942 г., это трогательная пьеса об опасностях фашизма и о том, насколько активно с ним надо бороться.

65 Mellen, 301.

66 Отчет Хеллман об этом событии содержится в романе «Время негодяев», 108–112.

67 Там же, 134.

68 Mellen, 319.

69 Там же, 340.

70 Там же, 401.

71 Там же, 411.

72 Основными источниками этого раздела являются: William Cash, The Third Woman: The Secret Passion That Inspired The End of the Affair (London: Little, Brown & Co., 2000); Bob Cullen, “Matter of the Heart”, Smithsonian Magazine, June 2002, см. на сайте: / smithsonian/isues02/jun/02/presence.html; Graham Greene, Ways of Escape (Toronto: Lester & Orpen Dennys, 1980); Shirley Hazzard, Greene on Capri: A Memoir (New York: Larrar, Straus & Giroux, 2000); Robert McCrum, “Scrabble and Strife”, The Observer, Jan. 16, 2000, см. на сайте: /0,3858,3951 133,OO.html; Norman Sherry, The Life of Graham Greene. Volume Two: 1939–1955 (London: Jonathan Cape, 1994); и Paul Theroux, “An Edwardian on the Concorde: Graham Greene as I Knew Him”, New York Times, 21 April 1991, см. на сайте: specials/greene-theroux.html

73 Sherry, 285.

74 Там же, 226–227.

75 Cash, 4.

76 Там же, 82.

77 Sherry, 228.

78 Cash, 103.

79 Cash, 287. Комментарий Майкла Мейера о Грэме Грине в документальном фильме Би-би-си «Арена».

80 Там же, 140. Письмо Грина к Кэтрин Уолстон.

81 Там же, 303.

82 Там же, 156.

83 Sherry, 325.

84 Там же, 317.

85 Там же, 279.

86 Там же, 327.

87 Там же, 329.

88 Там же, 324.

89 Cash, 185.

90 Некоторые письма и дневники Кэтрин сохранились, но большая часть информации о ней содержится в письмах Грэма Грина и других ее корреспондентов, в воспоминаниях друзей, прежде всего его самого, а также немногочисленных членов ее семьи.

91 Cash, 250.

92 Там же, 361.

93 Там же, 256.

94 Там же, 268.

95 Гарри был возведен в рыцарское достоинство в 1961 г.

96  McCrum, цитата из письма Кэтрин Уолстон Грэму Грину от 18 мая 1978 г.

97  Там же, цитата из письма сэра Гарри Уолстона Грэму Грину от 18 сентября 1978 г., написанного десять дней спустя после смерти Кэтрин. Грин на похоронах не присутствовал.

98 Основными источниками этого раздела являются: Joyce Maynard, At Ноте in the World: A Memoir (New York: Picador, 1998); “Joyce Maynard Interviews Joyce Maynard”, см. на сайте: . com/works/ahitw. html; Margaret A. Salinger, Dream Catcher: A Memoir (New York: Washington Square Press, 2000), а также несколько интернет-сайтов, связанных с Мэйнард и ее отношениями с Дж. Д. Сэлинджером, включая статью ее сокурсника Алекса Бима “The Woman Who Mistook Herself for Something Interesting” в журнале Slate, с которой можно ознакомиться на сайте: / Мауnard/Maynard.asp

99 Maynard, 360–361.

100 Там же, 54.

101 Там же, 81.

102 Salinger, 360.

103 Maynard, 112.

104 Там же, 116.

105 Maynard, 121.

106 Там же, 122–123.

107 Там же, 134.

108 Там же, 139.

109 Там же, 146.

110 Там же, 155.

111 Там же, 167.

112 Там же, 190.

113 Там же, 346.

114 Там же, 206.

115 Salinger, 362.

116 Maynard, 211.

117 Там же, 223. Мэйнард ссылается на статью в журнале Esquire, где цитируются ее слова.

118 Там же, 258.

119 «Джойс Мэйнард берет интервью у Джойс Мэйнард».

120 Интервью Алекса Бима в журнале Slate.

121 Там же, 343–344.

ГЛАВА 10 Любовницы мужчин, стоящих над законом

СПУТНИЦЫ БАНДИТОВ

Вирджиния Хилл

Арлин Брикман

Сэнди Садовски, Джорджия Дуранте и Ширли Райс

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛЮБОВНИЦЫ

ПОДРУГИ ФИДЕЛЯ КАСТРО

Нати Ревуэльта

Селия Санчес

СПУТНИЦЫ БАНДИТОВ

Бандиты – это самые разные люди: и преступники, подчиняющиеся лишь законам криминального мира, и правители, устанавливающие собственные законы. Общей чертой бандитизма – как криминального, так и государственного – является то, что бандиты произвольно нарушают общепринятые нормы и условности общения, лицемерно декларируя при этом приверженность этим принципам и заявляя об уважении женщин, но на деле низводя их до положения объектов сексуальной эксплуатации.

Тем не менее некоторых женщин привлекает грубая сила бандитов, их наглое пренебрежение законом, незаслуженные привилегии и богатство, а также возбуждение, которое они испытывают при интимных отношениях с такими выдающимися в своем роде мужчинами. Эти женщины могут стать любовницами бандитов и пытаться удовлетворять их безудержные фантазии во плоти и крови реальной жизни.

Вирджиния Хилл1

Самой известной подругой бандитов, возможно, была Вирджиния Хилл, любовница Багси Сигела – гангстера, который не только занимал высокое положение в иерархии американской еврейской мафии, но и был одним из основных создателей крупнейшего центра азартных игр в Лас-Вегасе. На протяжении десятилетий Вирджиния Хилл воодушевляла женщин, которым хотелось подражать спутницам бандитов; они стремились перенять ее крутой, а по их мнению, гламурный, образ жизни. Голливуд тоже отдал должное очарованию Вирджинии: она стала главной героиней вышедшей на экраны в 1991 г. криминальной драмы «Багси», повествующей о титанических (но прозорливых) усилиях, направленных на преобразование захолустного городишки Лас-Вегас в гигантский игорный и развлекательный оазис в пустыне штата Невада. Интегральной частью этой истории стали бурные отношения Багси с Вирджинией.

В реальной жизни Вирджиния была кем-то вроде извращенного Горацио Алгера[59]. Она родилась в 1916 г. в маленьком городе в штате Алабама и стала седьмым ребенком из десяти. Отец семейства, запойный пьяница, нещадно избивал жену и детей и пропивал почти все, что зарабатывал. Вирджинии, которую прозвали Киской за то, что она чем-то походила на взъерошенную кошку, часто доводилось терпеть на себе рукоприкладство отца. Но уже в семилетием возрасте она восстала против его насилия. Однажды, когда отец – «пьяная чертова задница», – пошатываясь, двинулся к Вирджинии, собираясь задать ей трепку, она схватила сковородку с длинной ручкой и сильно ударила ею папашу. Тот отомстил дочери, избив жену, но с тех пор никогда не поднимал руку на Вирджинию.

В конце концов мать Вирджинии ушла от мужа и забрала ее из восьмого класса школы, чтобы дочка ей помогала. Вирджиния иногда подрабатывала за символическую плату, хозяйничала по дому и присматривала за младшими братьями и сестрами. Вскоре она выяснила, что с точки зрения заработка торговля собственным телом – занятие легкое и прибыльное. К четырнадцати годам Киска превратилась в секс-бомбочку, вполне осознававшую свою эротическую привлекательность и обладавшую изрядным сексуальным опытом. Ее стало тесно в захолустном городке в Алабаме эпохи депрессии и сухого закона, Вирджинию манили яркие огни большого города.

Нью-Йорк, полный иммигрантов и уличных банд, ее не привлекал. Ей больше был по нраву Чикаго, где легче было устроиться на работу в связи с открытием международной выставки «Столетие прогресса» (1933–1934 гг.). Но больше всего Вирджинию прельщали колоссальные возможности, открывавшиеся перед потрясающей девицей в гангстерском мире Аль Капоне.

Он приобрел широкую и печальную известность после бойни в День святого Валентина в 1929 г., когда фактически захватил контроль над преступным миром Чикаго.

Семнадцатилетняя Вирджиния приехала в Чикаго в поисках сильных ощущений, денег и красивой жизни. Жестокость отца закалила ее и убедила в том, что мужчинам доверять нельзя. Такая позиция неплохо подготовила ее к жизни среди бандитов в качестве их подруги.

Свою первую работу в Чикаго в качестве официантки она получила в итальянском районе Сан-Карло, где Капоне построил комплекс дорогих ресторанов, которые контролировали гангстеры. Не прошло и года, как она привлекла внимание Джои Эпстейна (Эпа), контролировавшего в Чикаго ставки на скачках. Пять футов и четыре дюйма воплощенной чувственности, с длинными, густыми, золотисто-каштановыми волосами и пронизывающим взглядом серых глаз – Вирджиния была весьма привлекательна. Хоть она слишком злоупотребляла косметикой, Эпстейна восхитило ее самообладание и уверенность в себе. Эти же ее качества пришлись по душе и Мими, невестке Аль Капоне; она подружилась с Вирджинией и стала приглашать ее к себе на вечеринки.

Двенадцатого июня 1934 г., после одной такой гулянки, продолжавшейся всю ночь, Эпстейн ввел Вирджинию в курс своих дел, касающихся операций по отмыванию денег: он решил сделать ее курьером и своим доверенным лицом. Эп разъяснил ей тонкости ведения бухгалтерской отчетности, обучил отношениям с налоговой службой и рассказал о кровавых обычаях гангстерского сообщества. Он стал покупать Вирджинии дорогую модельную одежду, снял для нее со вкусом обставленную квартиру и еженедельно давал на расходы три тысячи долларов. Он платил за ее шикарные вечеринки, на которые приходили богатые чикагцы, стоявшие по обе стороны закона, и поощрял ее к тому, чтобы она спала с другими гангстерами. Сам он с ней в интимные отношения не вступал. Скорее всего, Эпстейн был латентным гомосексуалистом, и отношения с Вирджинией как с основной его подружкой придавали ему солидность и опровергали слухи о его нетрадиционной сексуальной ориентации.

С выигрышной позиции помощницы Эпстейна Вирджиния наблюдала, как связанные с мафией бандиты обращаются с другими женщинами, и с пренебрежением отзывалась о них как о «дурацких, тупых куклах». Мужья часто оскорбляли их и били, хвастались перед ними своими любовницами так, словно те служили им модными безделушками. «Я выросла в дерьме, которым папаша мой постоянно меня мазал, и сбежала от этого, – сказала она как-то одному из приятелей Эпстейна. – С чего бы мне снова лезть в это дерьмо? Тем более что я не обязана это делать»2. Девятнадцатилетняя Вирджиния Хилл не отказывалась от физической близости, когда это нужно было для дела, но никогда не вступала в интимные отношения по любви.

К двадцатому дню рождения Вирджиния была близкой подругой большинства самых влиятельных чикагских рэкетиров. Она располагала достаточно подробной информацией об их махинациях и о совершенных ими убийствах, которую могла использовать, чтобы с ними разделаться. Вместе с тем она знала, что за разглашение этих сведений ее ждет немедленная казнь, и потому никогда зря языком не болтала.

Однако репутация Вирджинии как человека скрытного и осмотрительного не распространялась на ее сексуальные связи – она вступала в интимные отношения с таким числом бандитов, что их трудно было сосчитать. Во время одной скандально известной новогодней вечеринки она громко сказала, что готова ублажить ртом любого, кто ей за это заплатит, а потом ползала на коленях от одного мужчины к другому и делала им минет. Когда какая-то женщина, которой это зрелище внушило омерзение, назвала ее шлюхой, Вирджиния схватила ее за волосы, дала ей пощечину и закричала: «Я, черт возьми, лучшая минетчица в Чикаго и в доказательство этого могу предъявить свои бриллианты! Я не делаю ничего такого, чего бы не делала ты, только на тебе я никаких бриллиантов не вижу»3. Этот «крутой» поступок принес ей прозвище «Королевы [чикагских] бандитов» и обеспечил еще большее уважение гангстеров.

Следующую победу Вирджиния одержала над Джо Адонисом – жестоким нью-йоркским гангстером, контролировавшим азартные игры и нелегальную лотерею на восточном побережье США. С благословения своих чикагских партнеров, которые вели переговоры о союзе с нью-йоркской мафией, она вскоре переехала в Нью-Йорк и стала «девушкой Джо». Вирджиния и Джо все делали вместе – и блудили, и совершали преступления. Они жутко ругались и ворочали огромными деньгами.

Как-то ночью в баре Вирджиния с Адонисом встретили Багси Сигела, и тот решил соблазнить ее, чтобы досадить Адонису, которого презирал. Багси, еще один крупный гангстер, был под стать очаровательной Вирджинии: голубоглазый мужчина с ямочками на щеках и прилизанными волосами. Тщеславный эгоист, при необходимости он мог стать обаятельным кавалером. За ним закрепилась репутация человека, верного своим друзьям и союзникам. Характер у него был вспыльчивый, его ничего не стоило вывести из себя, при этом со своими спутницами и соперниками в криминальном мире он нередко бывал груб, а порой и жесток. Только его жена, Эста Краковер, в которую он был влюблен с детства, никогда не знала его кулаков.

Багси Сигел оказался первым мужчиной, который смог найти путь к сердцу Вирджинии. День спустя после первой встречи они занимались любовью всю ночь, причем Вирджиния отдавала ему не только свое тело, но и сердце. Однако уже через несколько дней боссы послали Багси в Голливуд, чтобы он привел в порядок различные операции, связанные с азартными играми, на западном побережье.

Вирджиния осталась в одиночестве, и Эпстейн наказал ее за нежелательную и непозволительную связь с Сигелом, сократив еженедельные выплаты и сузив круг ее обязанностей. Вирджиния пришла в ярость. Вскоре она уехала к матери в Джорджию. Дом, в котором жила ее мать, даже отдаленно не напоминал ту лачугу, где семья Вирджинии ютились пять лет назад. Это было внушительное строение, приобретенное на деньги, которые она регулярно высылала матери с севера.

Вирджиния там отдохнула, помирилась с Эпстейном, обставила дом матери шикарной мебелью, накупила ей модной одежды, водила ее по лучшим ресторанам, покупала дорогие ювелирные украшения.

Потом вместе с младшим братом Чиком она отправилась в Мексику, рассчитывая там «оторваться» перед возвращением в Чикаго. Вирджинию привлекали и завораживали мексиканцы: ее настойчивое желание половой близости с ними, казалось, было ненасытным.

Вирджиния с Чиком вернулись в Чикаго и занялись рэкетом. Позже, во время краткого отпуска, проведенного дома, Вирджиния, поддавшись внутреннему импульсу, вышла замуж за Осгуда Гриффина – девятнадцатилетнего студента университета Алабамы, игравшего в футбол за университетскую команду. Спустя шесть месяцев, на протяжении которых Вирджиния постоянно уезжала от мужа в непродолжительные «деловые» поездки в Чикаго, Калифорнию и Мексику, их брак был признан недействительным.

Следующим мужем Вирджинии стал Мигелито Карлос Гонсалес Вальдес, хозяин мексиканского ночного клуба. Он женился на ней, чтобы эмигрировать в Соединенные Штаты. Вальдес, который не знал, чем занималась Вирджиния, полагал, что она, как подобает жене, будет вести домашнее хозяйство. Вирджиния его за это презирала, и вскоре этот брак распался, как и предыдущий.

К двадцати пяти годам Вирджиния стала в бандитской среде самой могущественной женщиной, на которую можно было положиться, главари мафии в Чикаго, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе считали ее своим человеком. Она была столь же влиятельной в силовых структурах, как и многие бандиты-мужчины. Ни одной женщине никогда раньше не удавалось достичь таких возможностей и такого положения.

Таким был ее статус весной 1939 г., когда они с Багси Сигелом снова встретились на вечеринке в особняке актера Джорджа Рафта. Инициатива воссоединения принадлежала Вирджинии, и конец выходных они с Багси провели в постели. С тех пор они были неразлучны, совмещая секс и бизнес, общаясь на приемах и вечеринках со звездами кино, такими как Гэри Купер, Кларк Гейбл, Кэри Грант, которые не имели ничего против компании Багси с Вирджинией, гламурной и рискованной пары, чьи средства, как могло показаться, были неисчерпаемы.

На самом деле Багси так легкомысленно и много тратил, что всегда нуждался в деньгах. Его прежним подружкам приходилось самим платить за себя, а нередко они расплачивались еще и за него. Но Вирджиния была другой, особенной, она стала самой большой любовью в его жизни. Багси купил и отремонтировал чудесный дом и дал Вирджинии один из двух золотых ключей к нему. Даже в неумеренном, невероятном Тинселтауне[60] Вирджиния и Багси тратили больше денег, чем кто-то другой, на чаевые, подарки и на самих себя. Их дом был роскошно обставлен. Их гардеробы потрясали воображение – у Вирджинии было больше ста пар обуви, наряды от лучших портных, кашемировые свитера и дюжина шуб. Она водила новый «кадиллак» и ежемесячно посылала сотни долларов матери.

Несмотря на их близость, Вирджиния и «голубоглазый беби» – ей нравилось так ласково называть Багси, потому что он это прозвище ненавидел, – друг другу изменяли. Вирджиния не могла отказать своим мексиканским приятелям, старым любовникам и даже Джорджу Рафту, их с Багси общему другу. «Голубоглазый беби» поклялся убить любого мужчину, который с ней переспит, но ему так и не удалось уличить ее в измене. Как ни удивительно, не могли это сделать и вездесущие журналисты, хотя они следовали за Вирджинией повсюду и сочиняли поражавшие воображение истории о подружке-бандитке Багси Сигела.

Вирджиния оставалась подругой Багси на протяжении пяти бурных лет. В постели с ним она испытывала такое удовольствие, какого ей не дарил ни один другой мужчина. Нередко они ссорились и даже дрались, при этом Багси бил ее так же, как бил когда-то отец, а Вирджиния давала ему сдачи. Потом она скрывала следы побоев под толстым слоем косметики, и Багси делал то же самое. Но его взрывной характер, ревность и (обоснованные) подозрения в изменах, беспрестанные требования денег – притом, что он никогда не возвращал долги, – а также отказ развестись с женой и жениться на ней постепенно ослабляли привязанность к нему Вирджинии.

После одной шумной ссоры, вспыхнувшей из-за его отказа развестись с Эстой, Багси избил Вирджинию так, что она потеряла сознание, а потом изнасиловал ее на их кровати. Через какое-то время он пригласил ее переехать с ним в Лас-Вегас. Подкупив тамошние власти, Багси получил разрешение на строительство состоящего из роскошной гостиницы и казино комплекса, который хотел назвать «Фламинго» – так же, как он ласково называл Вирджинию. Она сказала, что никогда ему не простит изнасилования, рассмеялась и улетела в Нью-Йорк, где возобновила интимные отношения с Джо Адонисом. В то же время она давала детальные отчеты о деятельности Багси соперничавшим с ним главарям мафии.

Багси продолжал настойчиво ее добиваться. Вирджиния редко наведывалась в Лас-Вегас, но они встречались, когда она бывала в Лос-Анджелесе. Там он щедро потчевал ее рассказами о том, что при строительстве возникает множество трудно поддающихся контролю проблем, из-за которых резко увеличиваются затраты, говорил, сколько украл сам (около двух миллионов долларов) из тех денег, что вложили в этот проект другие гангстеры. Вирджиния скрупулезно отмечала все подробности и сообщала полученные сведения обеспокоенным партнерам Багси.

Торжественное открытие «Фламинго» обернулось катастрофой. Вирджиния туда переехала за несколько недель до этого события, потому что считала гостиницу памятником себе. Они с Багси много пили и жутко ругались. Позже она навсегда покинула Лас-Вегас и «Фламинго» и впоследствии при любом упоминании о них выходила из себя. Во время встречи с Багси в Лос-Анджелесе она прокляла его и обозвала «паршивым неудачником, тупым чурбаном, который сделал своих друзей богатыми, а из собственного кармана даже за такси заплатить не мог»4. В отместку Багси снова избил ее и изнасиловал.

Тем временем, несмотря на то что «Фламинго» начал понемногу приносить прибыль, партнеры Багси сочли, что на него нельзя больше полагаться, и в мае 1947 г. решили его убрать. Вирджиния, продолжавшая с ними активно сотрудничать, все еще была тесно связана с Багси. Казалось, у нее сильно расшатались нервы, потому что она глотала столько таблеток снотворного, сколько хватило бы для самоубийства. В результате заказчики убийства Багси чуть было не приказали убрать ее вместе с ним. Вирджинию спасло лишь вмешательство Джо Адониса.

В середине июня Вирджинии позвонил Эпстейн и сказал, что ей надо уехать из Лос-Анджелеса. Двадцатого июня, через несколько дней после ее отъезда, когда Багси Сигел, развалившись на мягком диване, читал «Лос-Анджелес тайме», «друзья» из мафии его застрелили. «Насекомое убито», – сообщил в Нью-Йорк Джо Адонис5.

В Париже, где она проводила время с богатым французом двадцати одного года, Вирджиния дала интервью «Таймс». «Бен, как я всегда его звала, был такой милый, – со слезами на глазах говорила она. – Представить себе не могу, кто в него стрелял и почему»6. Вскоре, снова проглотив убойное количество таблеток снотворного, она оказалась в больнице.

Вернувшись в Соединенные Штаты, психически травмированная Вирджиния отправилась с братом во Флориду, скрываясь от репортеров, которые пытались как-то уличить ее в причастности к убийству Багси. И опять она хотела покончить жизнь самоубийством – четвертый раз за четыре месяца. По мере того как ее подавленность усугублялась, Вирджиния все больше пила, все чаще у нее случались приступы гнева, ухудшалось состояние психики. Джои Эпстейн, боявшийся, что она предаст гласности свой дневник, содержавший сенсационные тайны мафии, продолжал ее поддерживать.

В феврале 1950 г. Вирджиния влюбилась в женатого австрийца, инструктора по горным лыжам, Ганса Хаузера, подозревавшегося в симпатиях к нацистам. Девять месяцев спустя родился их сын Питер. В 1951 г. ее вызвали для дачи показаний на заседание Комитета Кефаувера – комиссии, занимавшейся расследованием деятельности организованной преступности. Вирджиния защищала Джои Эпстейна, а на вопрос о происхождении ее более чем внушительных средств ответила: это щедрые подарки ее кавалеров.

Вирджиния не осталась безнаказанной. Министерство финансов признало ее виновной в уклонении от уплаты налогов и заставило продать дом, мебель, драгоценности, которые она не успела передать другу в Мексику, одежду и 144 пары обуви. Потом она уехала в Мексику по австрийскому паспорту и дала зарок никогда больше не возвращаться в Соединенные Штаты, чтобы ее не могли «достать эти крысы в Вашингтоне. Это они настоящие бандиты в нашем мире, и я не намерена прощать тех, кто мне навредил»7.

«Крысы в Вашингтоне» не оставили ее в покое. В 1954 г., когда Вирджиния жила в Европе с Хаузером, ей пришло извещение об уклонении от уплаты налоговой задолженности на сумму 80 180 долларов. Повсюду были расклеены объявления о том, что она находится в розыске, и даже в Европе ее стали избегать.

С годами положение Вирджинии ухудшилось. Она разошлась с Хаузером и вместе с их сыном Питером поселилась в дешевых меблированных комнатах в Зальцбурге. Размышляя над прошедшей жизнью в качестве подруги бандитов, она с горечью сказала Дину Дженингсу, который писал книгу о Багси Сигеле: «Я знаю в Америке сотни женщин, которых содержат мужчины. Почему они не платят налоги? Если меня собираются за это упечь за решетку, почему их тоже не посадят, вместе со мной?»8

К 1966 г. нищая и жалкая, жившая в Европе на зарплату пятнадцатилетнего сына Питера, который работал официантом, Вирджиния попыталась достичь соглашения о возвращении домой и подала прошение о снисхождении. Кроме того, она потребовала денег у бывших партнеров-гангстеров, угрожая им тем, что, если они не раскошелятся, передаст властям свои записи, в которых говорилось об их преступлениях.

Последние дни жизни Вирджиния провела в Неаполе; там, она еще раз попыталась получить значительную сумму денег у Джо Адониса. Позже Адонис заявил, что принял ее требование, а потом они всю ночь занимались любовью. После того как они вместе позавтракали, он передал ей десять тысяч долларов в купюрах достоинством в сто долларов и поцеловал ее на прощание. На следующий день двое насмерть перепуганных пешеходов нашли труп Вирджинии. В отчете местной полиции сообщалось, что она скончалась от передозировки снотворного и при ней была найдена предсмертная записка.

В последние годы в биографии Вирджинии Хилл очевидные обстоятельства ее смерти были подвергнуты сомнению. Когда Энди Эдмондс, взявший многочисленные интервью, писал ее биографию, он пытался доказать, что Вирджинию убили двое приятелей Адониса, и Джои Эпстейн уже на обратном пути в Нью-Йорк тоже об этом знал. Убийцы отвезли ее к сельской пешеходной тропе, заставили Вирджинию проглотить много таблеток снотворного и оставили ее там без сознания умирать. Так бандиты привели в исполнение приговор против своей подруги, некогда обладавшей огромными возможностями.

Дурная слава Вирджинии Хилл распространилась слишком широко, чтобы ее смерть прошла незамеченной. Это событие вызвало большой резонанс как в средствах массовой информации, так и у широкой публики, запомнившей ее такой, какой она когда-то была – гламурной и великолепно выглядевшей в роскошных нарядах, не стеснявшейся в выражениях и не преклонявшейся перед авторитетами, менявшей поклонников как перчатки и сорившей деньгами налево и направо. Но чаще всего вспоминали о том, какое влияние она имела в жестокой и опасной мафиозной среде.

Все эти воспоминания отражали истинное положение вещей, в частности единственный в своем роде статус Вирджинии, которая была доверенным лицом и соратницей некоторых самых жестоких и беспощадных американских преступников. В определенном смысле, она отвоевала для себя некоторую независимость и обеспечила себе до неприличия гламурный стиль жизни. Но ее независимость определялась Джои Эпстейном и другими боссами мафии до такой степени, что неповиновение могло быть чревато смертью. Вирджиния это прекрасно понимала и противилась их воле только по мелочам. Когда же она забыла об этом и попыталась угрожать своим бывшим подельникам и любовникам, ее убили.

На протяжении большей части жизни Вирджинии успехи чередовались с несчастьями, она много раз пыталась покончить с собой или, по крайней мере, как-то обозначить свое безысходное горе. Много раз она переживала глубокие депрессии, и трудно себе представить, что любой человек, которому порой доводилось жить в такой же нужде, какую терпела Вирджиния, мог чувствовать себя иначе. Гламурный и казавшийся заманчивым образ жизни Вирджинии Хилл на самом деле был не более чем глянцевой обложкой.

В конце жизни Вирджиния затаила глухую злобу на Эпстейна, прежде всего за то, что именно он втянул ее в преступную жизнь.

Но еще сильнее она его ненавидела, потому что он не сказал ей, сколько нужно было платить налогов – это было обычным сетованием женщины, известной своей независимостью.

Вирджиния умерла в бедности, преданная давним любовником, которого никогда не любила, и, видимо, убитая по приказу своих старых приятелей и подельников. Такой была подруга бандитов, побудившая многих других молодых женщин искать счастье в качестве спутниц мужчин, принадлежащих к преступному миру.

Арлин Брикман9

Арлин Вейсс, родившаяся в 1934 г. в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке, воспитывалась на газетных репортажах о «подвигах» Вирджинии Хилл, которую одна из бульварных газетенок окрестила «самой успешной женщиной Америки»10. Отец Арлин, вымогатель с широкими связями в преступном мире, хотел уберечь дочь от причастности к преступному миру. Но Арлин уже с двенадцати лет твердо решила, что станет такой же подругой бандитов, как Вирджиния Хилл.

Бабушка Арлин – Ида Блюм, хозяйка похоронного бюро – поддерживала ее в этом стремлении. Арлин знала, что было нужно для достижения ее цели: смазливая мордашка, достаточно мозгов, чтобы держать рот на замке, и искушенность в искусстве плотской любви, чтобы с помощью секса удерживать понравившегося гангстера. В награду она рассчитывала на подарки, положение в обществе и уважение.

Со временем Арлин превратилась в высокую, стройную молодую женщину с внушительным бюстом. Девственность она потеряла с молоденьким двоюродным братом: Арлин впервые отдалась ему в похоронном бюро бабушки. После этого она выбирала в партнеры мужчин, которые были значительно старше нее, потому что с ними ей было приятнее иметь дело. По вечерам она с тремя подружками кружила по улицам на машине, выбирая понравившихся мужчин.

Читала Арлин мало, и все, что она читала, посвящалось Вирджинии Хилл. «В моих глазах, – говорила она своему биографу Терезе Карпентер, – именно она была той бабой, у которой все шло путем». Самое большое достижение Вирджинии, как считала Арлин, заключалось в том, что в мужской среде ее считали своим парнем.

Арлин была еврейкой, но предпочитала иметь дело с итальянскими бандитами, которые казались ей более романтичными и сильнее ее возбуждали. Первым гангстером, с которым она стала близка, был Тони Мирра – мордоворот из мафиозного клана Бонанно. На протяжении нескольких недель, полных разочарования, Тони ее попросту игнорировал. В конце концов он пригласил ее прокатиться в своем черном «кадиллаке» с желтыми дверями; во время поездки он стал гладить и тискать ее бедра и груди, а потом притянул ее голову к расстегнутой ширинке. Когда Арлин попробовала сопротивляться, он ей сказал: «Ты же ведь просто динамо крутишь». Уловив в его словах вызов, Арлин взяла в рот его половой член: ей пришлось научиться заниматься оральным сексом.

Четырнадцатилетняя Арлин стала подругой Тони. Он давал ей деньги, а она передавала конверты и пакеты его партнерам. Перед тем как «приступить к исполнению обязанностей», она всегда тщательно продумывала свой наряд и, подражая Вирджинии Хилл, обязательно накидывала на плечи лисий палантин. То обстоятельство, что Тони решительно не нравился ее родителям, еще больше влекло к нему Арлин, которая успешно противостояла всем их попыткам прекратить встречи дочери с ним и другими гангстерами с такой же дурной репутацией.

После расставания с Тони она сошлась с итальянским боксером Аль Пеннино, которого встретила в компании многообещающего боксера Рокки Грациано. Накануне ответственного боксерского поединка родители Арлин насильно увели ее из номера гостиницы, который снимал Аль Пеннино. Это так его расстроило, что он проиграл бой. Арлин винила за это себя и компенсировала ему поражение деньгами, которые стащила из бумажника отца. Но мать Аль Пеннино и его братья невзлюбили Арлин, а сам он постоянно ждал от нее подачек. Вскоре Арлин решила: с нее хватит – и прекратила визиты в его «итальянскую забегаловку».

Следующим любовником Арлин стал друг ее отца Натаниель (Нати) Нельсон, хозяин швейного производства, имевший обширные связи в преступном мире. Упитанный, крикливо и безвкусно одетый Нати, который был на тридцать лет старше Арлин, блистал ювелирными безделушками, а привлекательной внешностью вполне мог соперничать с Багси Сигелем. Нати игнорировал все попытки Арлин привлечь его внимание, пока она не соблазнила его в небольшом домике на берегу океана.

Мимолетное удовольствие, доставленное ему в шезлонге, привело, по крайней мере со стороны Нати, к страстному любовному роману. Он не скупился на подарки Арлин и снабжал ее деньгами. Но его собственнический инстинкт и разговоры о женитьбе настолько ее встревожили, что она прекратила с ним отношения. Нати удалось вернуть ее расположение, когда он преподнес ей в подарок бриллиантовый браслет и заручился поддержкой ее бабушки. Кроме того, он прекратил вести с ней какие бы то ни было разговоры о браке.

Арлин бросила школу и стала манекенщицей. Она часто ночевала в богато обставленной квартире Нати. Как-то в субботу утром, выходя из дома, где жил Нати, она столкнулась на лестнице с известным гангстером Джимми Дойлом. А когда вернулась, обнаружила Нати на полу в вестибюле с дыркой от пули во лбу. В ужасе Арлин убежала оттуда, ничего никому не сказав. Джимми Дойл пригласил ее к себе. Арлин оделась, подражая манере Вирджинии Хилл, и пошла навстречу смерти. Но Джимми хотел от нее только секса – быстрого и жесткого. Арлин ему подчинилась. Потом Джимми закурил и сказал ей: «Пошла вон. Я тебе позвоню»11.

С тех пор Джимми стал ее использовать как сексуальную рабыню, деля ее при этом со своими подручными. Арлин переносила происходившее молча, боясь признаться в этом родителям. Но она так похудела и стала так часто плакать, что они отвели ее к психиатру, которому удалось выпытать ее секрет, и он рассказал обо всем ее родителям. Отец Арлин встретился с Джимми. Получив гарантию молчания Арлин об известных ей обстоятельствах смерти Нати Нельсона, Джимми согласился оставить девушку в покое.

Оказавшись в безопасности, Арлин пришла в себя. Вскоре она встретила Нормана Брикмана, мужчину значительно старше нее, который недавно развелся с женой, и вышла за него замуж.

Оглядываясь назад, Арлин пришла к выводу, что приняла его предложение только потому, что ей хотелось выйти замуж раньше своей добропорядочной и успешной младшей сестры. Брак Арлин не был счастливым. Норман оказался необычайно требовательным к одежде, еде, порядку в доме. Несмотря на все усилия, Арлин не удавалось все делать так, как ему хотелось. Они разъехались, и она забрала их маленькую дочку Лесли. Арлин снова стала встречаться и спать с бандитами – такими старыми друзьями, как Тони Мирра, и с новыми знакомыми.

Арлин возлагала большие надежды на эти отношения. Она говорила: «С крутым бандитом можно выйти куда-нибудь потусоваться. В машине с ним можно поработать ртом. Может, он тебе цацку какую золотую подарит, а может, несколько бумажек по сотне долларов подбросит. “На, детка, пойди купи себе платье”»12.

Но очередной ее мужчина, Джо Коломбо, один из боссов мафии, требовал от нее сексуальных услуг, но ничего не давал взамен. «Он самый худший из всех подонков в мире!» – с возмущением признавалась Арлин более щедрому бандиту13.

Со временем Арлин стала доверенным человеком во всех крупных мафиозных кланах: Гамбино, Дженовезе и Бонанно. Ее отношения с этими бандитами чем-то напоминали взлеты и падения при катании на американских горках – с таким грохотом, что от страха душа уходит в пятки (однажды трое гангстеров изнасиловали ее в конторе ночного клуба), хотя время от времени такое существование приносило Арлин крупные барыши.

Так она жила долгие годы. Потом Арлин встретила бандита Томми Люка, который, хоть и был отчаянным антисемитом – иногда при людях он называл ее «сволочь, выращенная на маце с салом», – сделал ее своей подружкой и снял им с Лесли квартиру. Но жизнь с Томми оказалась ужасно скучной, потому что Арлин почти все время проводила дома. Он заставлял ее готовить блюда итальянской кухни для своих дружков-бандитов, которые демонстративно игнорировали Арлин, обсуждая многочисленные грязные делишки. Томми часто дарил ей мелкие ювелирные украшения, но когда ему были нужны деньги – что случалось нередко, – забирал у нее свои подарки и закладывал их.

К тому же Томми ее бил – чем дальше, тем чаще и все более жестоко. Однажды, когда она, избитая, вся в синяках и кровоподтеках, стонала на полу, он ее изнасиловал. Позже Томми упрекнул Арлин в том, что она сама довела его до такого состояния, в котором он сотворил с ней это непотребство, – и добавил: она всегда может на него рассчитывать. Как часто избиваемая женщина, Арлин была готова принять его насилие над собой за выражение страсти, а следующее за ним раскаяние – за любовь. Она старалась ему угождать любыми средствами, даже пыталась поправиться и красила волосы в черный цвет, чтобы походить на итальянку.

Со временем их отношения становились все хуже. Арлин оказывала Томми в его «делах» серьезную поддержку, и в какой-то момент ей стало казаться, что он не сможет без нее обойтись. Вместе с тем она шпионила за ним и передавала информацию соперничавшим с ним гангстерам, ошибочно полагая, что это может служить ей своего рода страховкой. Когда их двоих арестовали за махинации на тотализаторе, Томми потребовал, чтобы Арлин спасла его, сделав признание, поскольку за подобное преступление ей грозила более «мягкая» статья, чем ему. Она признала свою вину, заключила сделку с судом, в итоге была осуждена условно и заплатила двести долларов штрафа.

Прошли годы. Арлин задолжала ростовщикам мафии, у нее не было средств, чтобы с ними расплатиться. Узнав о том, что бандиты-заимодавцы собираются ее убить, она стала официальной полицейской осведомительницей. В течение десяти лет Арлин принимала ставки на тотализаторе, а также вместе с Томми Люка занималась торговлей героином, и все это время записывала разговоры бандитов на магнитофоны, спрятанные у нее в сумочках. В 1986 г. в ходе долгого и сложного судебного разбирательства она выступала в качестве свидетеля обвинения, благодаря чему была сорвана крупная операция мафиозного клана Коломбо. После этого, как участница федеральной программы защиты свидетелей, Арлин покинула восточное побережье и начала новую жизнь во Флориде.

С ранней юности Арлин Вейсс Брикман стремилась во всем подражать Вирджинии Хилл. Однако по всем статьям она не дотягивала до «свершений» своего кумира. Она никогда не распоряжалась такими суммами денег, какие проходили через руки Вирджинии, не пользовалась таким же уважением бандитских авторитетов, которые к тому же были антисемитами. Вирджиния не заводила детей, пока активно занималась преступной деятельностью вместе с другими бандитами, а Лесли, дочери Арлин, приходилось терпеть настолько тяжелые условия жизни дома, что однажды она бросилась с большим кухонным ножом на одного из приятелей матери, который ее оскорблял. Когда Лесли пристрастилась к героину, Арлин не прекратила торговать наркотиком. С другой стороны, Арлин посчастливилось выжить. Нельзя сказать, что в жизни ее не было приятных моментов. Но в последние годы она отчаянно боялась за свою безопасность, постоянно испытывала нужду в деньгах, к ней никто не относился с уважением. В итоге оказалось, что Вирджиния Хилл была совсем неудачным примером для подражания.

Сэнди Садовски, Джорджия Дуранте и Ширли Райс14

Как и Арлин, Сэнди Садовски и Джорджия Дуранте были манекенщицами, которые сначала встречались с бандитами, а потом вышли замуж за гангстеров. Сэнди, работавшая в 1950-х годах танцовщицей в Лас-Вегасе, восхищалась и преклонялась перед Вирджинией Хилл. Еще подростком она смотрела по телевизору (черно-белому, с восьмидюймовым экраном), как Вирджиния Хилл давала показания в ходе расследования Кефаувера. «Она была в черном платье с глубоким вырезом, черной широкополой шляпе, солнечных очках, а на плечах ее красовался палантин из чернобурки. Печально известная, гламурная, таинственная… Она казалась мне просто потрясающей»15, – вспоминала Сэнди.

И Сэнди, и Джорджия на себе испытали, что значит быть подружкой бандита, жить на грани нервного срыва. Любовники одаривали их дорогими нарядами и ювелирными украшениями, но, поиздержавшись и испытывая потребность в деньгах, они все у них отнимали. Однажды, когда Сэнди ужинала с владельцем ночного клуба Берни Бартоном, другом Меира Лански, одного из самых известных гангстеров, к ним за столик подсел букмекер. Берни между делом дал ему подписанный документ и ключи от машины. «У тебя ведь найдется мелочь на такси, правда, детка?» – спросил он Сэнди16. Берни только что отдал их машину в уплату за проигрыш.

Жены и любовницы бандитов часто испытывают недостаток в наличных деньгах, и финансовая безопасность для них нередко так же недосягаема, как безопасность других сторон жизни. (Чтобы жениться на Сэнди, Берни должен был сначала получить разрешение на это у инспектора по надзору за условно-досрочно освобожденными.)

И Сэнди, и Джорджия становились свидетельницами преступного насилия, составлявшего неотъемлемую часть профессии их партнеров. Однажды Сэнди вернулась домой и застала там вместе с Барни раненного пулей в плечо незнакомца. Кровь из раны стекала на сделанное ею на заказ стеганое белое постельное покрывало, а с него капала на бледно-голубой ковер. Берни попросил Сэнди помочь ему извлечь пулю. О том, чтобы отвезти раненого в больницу, пояснил он, не может быть и речи. Потрясенная Сэнди помогала Берни, когда тот резал кухонным ножом плоть вопившего от боли человека и вынимал пулю, которую потом спустил в унитаз. После этого Берни, как ни в чем не бывало, съел подогретый бублик со сливочным сыром, помидором и красной луковицей.

Джорджии довелось пережить еще более страшное испытание. Хозяин ночного клуба Джо Ламендола, красивый и эффектный мужчина, за которого она в итоге вышла замуж, отличался особой жестокостью. Джорджия видела, как он и его подручные избивали корчившегося на земле человека, который молил их сохранить ему жизнь, а потом запихивали его в багажник машины. Когда Джорджия со слезами на глазах спросила Джо о том, что произошло, он бил ее до тех пор, пока она не сказала ему, что ничего не видела и ничего никому не расскажет. «Чтоб ты никогда, никогда, черт тебя побери, не задавала мне никаких вопросов! Кто ты вообще такая, чтобы меня допрашивать?» – кричал он на нее17.

Как Вирджинию и Арлин, Сэнди и Джорджию их приятели-гангстеры время от времени тоже избивали. Джорджия стала своего рода классическим образцом избиваемой жены. Сэнди постоянно подвергалась оскорблениям. «Дура тупая. Сука. Стерва. Тварь последняя», – обзывал ее поначалу очаровательный любовник, когда она давала ему неудачно приготовленное блюдо. Попробовав пережаренный бифштекс с недоваренной картошкой в мундире, он швырнул тарелку с едой об стену, потом стукнул кулаком по столу и стал ругать Сэнди на чем свет стоит.

Обе женщины жили с партнерами, которые их полностью контролировали и держали в полном подчинении, регламентируя их жизнь до мелочей, вплоть до того, какой косметикой им пользоваться, как стричься и одеваться, с кем дружить, чем заниматься. Другую проблему составляла беременность. Как выяснила Сэнди, гангстеры терпеть не могли, когда их сожительницы беременели. После нескольких тайных попыток избавиться от плода, включая спринцевание лизолом, Сэнди призналась Берни. Тот сказал, что она сама виновата в этой глупости, а потом посетовал на невезение в жизни: от него беременела каждая женщина, с которой он спал. Когда Сэнди, пытаясь защититься, возразила ему, что была близка с ним только в «бесплодные» дни менструального цикла, как это принято у католичек, Берни крикнул: «Ты разве не знаешь, что католички рожают по двадцать детей?»18

В 1960-е годы канадка Ширли Райс пережила многое из того, что довелось перенести Сэнди и Джорджии, а позже стала полицейским осведомителем, как Арлин. Но, в отличие от этих женщин, Ширли уже была замужем. Молодая мать и скучающая жена, она начала свою «карьеру» достаточно поздно, когда ей было двадцать три года. Как-то вечером она решила пройтись по барам в родном городе Гамильтоне – промышленном пригороде Торонто. В одном из заведений ей приглянулся Рокко Папапия, глава преступной семьи Папапия. Они вступили в интимные отношения во время третьего свидания в квартире брата Рокко. Собственную квартиру тот не пожелал «осквернять», так как туда часто приходила его невеста.

Их сексуальные отношения носили традиционный характер. В отличие от многих американских бандитов, в клане Папапия к оральному сексу относились с отвращением, считали его омерзительным извращением. Когда Ширли иногда брала в рот член Фрэнка Папапия (старшего брата Рокко, которому тот передал Ширли, когда она ему надоела), потом он отказывался ее целовать – по его мнению, это «было просто ужасно» – и чувствовал себя так, будто его измазали грязью. Он даже не мог себя заставить есть вместе с женщиной, которая способна на такую мерзость. Ширли решила, что для этих итальянских гангстеров время сексуальной революции еще не настало.

Таких же традиционных взглядов Папалия придерживались и в отношении брака. Ширли пришла к выводу о том, что Рокко женился, когда заметила, что он существенно прибавил в весе: ему стала готовить жена, поняла она. Ширли прекрасно знала, что не следует задавать никаких вопросов о женах, спрашивать Рокко (а потом Фрэнки), любит ли он ее, или показывать, что она его ревнует. Ей следовало смириться со своим положением любовницы; ей нужно было быть красивой, развлекать своего партнера и – когда Рокко просил ее об этом – быть доступной для сексуальных утех с некоторыми его партнерами. Во время одной встречи бандитов Ширли поняла, что отдалась восьми из девяти приглашенных мужчин. Рокко пошутил: «Получается, это ты встречу организовала?»19

В обмен на доставленные удовольствия и услуги, оказываемые семье Папалия, Ширли получала подарки, деньги, а когда ушла от мужа, работу в принадлежавшем Папалия клубе «Золотой ключ». В качестве администратора она там выступала как старшая среди подружек бандитов и как наставница своих молоденьких сотрудниц. Она говорила им, что гангстеры любят, чтобы их девушки одевались со вкусом и носили платья. Они не должны произносить слово на букву «е», находясь в компании, хотя его можно употреблять, находясь с кем-то наедине. Им нужно стремиться быть изящными, пить не пиво, а ликеры, носить классические ювелирные украшения, а не аляповатые побрякушки, и никогда не предлагать и не рассчитывать ни на что, кроме традиционных сексуальных отношений. «Мне приходилось фантазировать, чтобы сделать [половой акт] интересным, – позже вспоминала Ширли. – При сношениях с бандитами я никогда не испытывала оргазм; пока была с ними, я просто не знала, что это такое»20.

Любовницы гангстеров, дающие интервью или описывающие свое прошлое, обычно признают, что были совершенно бесправны. Ширли Райс с феминистских позиций пытается проанализировать свои беспорядочные половые связи, стремясь доказать, что, подражая влиятельным и облеченным властью мужчинам, она хотела обрести внешние атрибуты власти. Джорджия теперь понимает, что оказалась классической жертвой синдрома избитой женщины; то же самое, вне всяких сомнений, чувствовали Арлин и Вирджиния. Многие из этих женщин путали стремление к обладанию с любовью, насилие со страстью и потому приносили себя в жертву кошмарным отношениям, нередко меняя одного партнера на другого.

В качестве необходимого предварительного условия для соединения своей судьбы с судьбой преступника, отвергающего установленные в обществе порядки, его будущая подруга должна игнорировать законы и пренебрегать общепринятыми моральными нормами поведения. Ей следует усвоить совершенно иные принципы, те, которыми руководствуются ее знакомые из преступного мира, – и следовать этим принципам. Действительно, многим законопослушным женщинам определенные ценности доступны в меньшей степени, чем представительницам преступного мира, где на первом месте стоят деньги и вещи, которые можно купить, а за ними следуют возбуждение от опасности и насилия. Но подружкам бандитов приходится платить за это слишком высокую цену, которая включает утрату чувства собственного достоинства, разрушенные семьи и постоянную личную незащищенность, которая может длиться всю жизнь.

КРЕМЛЕВСКИЕ ЛЮБОВНИЦЫ21

Тоталитарные правительства часто проводят политику узаконенного бандитизма, напоминающего обычаи преступного мира. Это становится особенно очевидным, когда занимающие высокое положение чиновники злоупотребляют своими возможностями, чтобы получить почти полную власть над женщинами, которых они домогаются. Типичным образчиком такого мужчины является Лаврентий Павлович Берия, родившийся в Грузии в крестьянской семье и поднявшийся, продвигаясь по партийной иерархической лестнице, до должности начальника тайной полиции – народного комиссара внутренних дел Советского Союза (1938 г.). После проведения чисток среди сотрудников репрессивных органов Берия установил режим террора, печально известный своими пытками и архипелагом ГУЛАГ, состоявшим из концентрационных лагерей для принудительных работ.

После смерти Сталина Берию судили и позже расстреляли. В ходе судебного разбирательства прокурор упомянул о девяти списках, в которых значились имена шестидесяти двух женщин, и спросил у Берии, были ли они его любовницами. Да, ответил тот, большинство из них были. Болел ли он сифилисом? Болел, но лечил его. А что он может сказать об изнасилованной им четырнадцатилетней школьнице, которая родила от него ребенка? Это не было изнасилованием, настаивал Берия. Девочка сама согласилась вступить с ним в интимные отношения.

Одной из любовниц Берии была молодая грузинка, врач-стоматолог, которую звали Вера. Импозантная женщина, высокая и стройная, смуглолицая и темноглазая, она работала в тюрьме на Лубянке и там же жила в небольшой квартире. Берия навещал Веру у нее дома когда хотел и вынуждал ее быть его сообщницей, а также когда пытал заключенных. Охранник приводил заключенного к Вере в кабинет, якобы для профилактического осмотра. Но как только человек открывал рот, охранник привязывал его к креслу и допрашивал, в то время как Вера сверлила ему зубы. Она это делала до тех пор, пока испытывавший жестокие муки заключенный не кивал головой, соглашаясь немедленно ответить на все вопросы и во всем признаться. Один из противников Сталина позже написал, что смог терпеть эту боль только пятнадцать минут, а потом признал свою вину по всем предъявленным ему обвинениям22.

Если только никогда не улыбавшаяся Вера не была настолько же извращенной, как ее любовник, отношения с ним должны были мучить ее так же сильно, как она сама мучила жертвы Берии. Она могла быть знакома по крайней мере с некоторыми из них, вполне возможно, сама разделяла их «еретические взгляды». Вопли подвергавшихся пыткам людей должны были преследовать ее день и ночь, и квартирка в здании на Лубянке не могла служить ей утешением. Вера не имела возможности никуда скрыться ни от Берии, ни от собственной памяти.

Лаврентий Берия является одним из самых впечатляющих примеров политического бандитизма. Поскольку Сталин ему доверял, он был чрезвычайно опасен и могущественен, а власть свою использовал, в частности, для того, чтобы подчинять себе любую женщину, которая ему нравилась. Он коррумпировал государственный аппарат, первоначально создававшийся с таким энтузиазмом, а потом с таким обильным кровопролитием, чтобы гарантировать права всех граждан и равенство женщин; Берия использовал его как инструмент, позволявший ему обеспечивать себя женщинами для собственных сексуальных утех. Сталинизм, персонифицированный в личности Берии, сделал фикцию из принципа равенства полов, извратив идейную суть коммунистических идеалов и тем самым предав бесчисленное множество женщин, некогда верных принципам и полных надежд на лучшее будущее.

ПОДРУГИ ФИДЕЛЯ КАСТРО23

Почти два десятилетия спустя совсем в другой части света кубинский руководитель Фидель Кастро воплотил в жизнь более чистую форму коммунизма, хотя ранний кастроизм отчасти заимствовал сталинскую стратегию. Вся страна была опутана сетью информаторов, шпионивших за своими соседями; студентов поощряли к доносительству на инакомыслящих родителей и преподавателей; гомосексуалистов преследовали как преступников. Права человека не соблюдались. Противников Кастро – мнимых и действительных – пытали и отправляли в тюрьмы на длительные сроки заключения. Эти отвратительные меры во многом свели на нет достижения режима Кастро в области расового и гендерного равенства, решения жилищного вопроса, образования, медицинского обслуживания и социального обеспечения.

Куба, которую Кастро освободил от военного диктатора – президента Фульхенсио Батисты24, была печально известна царившей там коррупцией и репрессиями, которые успешно сосуществовали с небольшой развращенной кубинской элитой, задававшей тон общественной жизни на острове. Батиста также приглашал американских гангстеров, чтобы они открывали в Гаване заведения для азартных игр. Меир Лански и другие главари мафии организовали такие потрясающие казино и ночные клубы, что ночная жизнь на Кубе получила широкую международную известность за бьющее через край веселье, жизненную энергию и доступность наслаждений. Кубинский ром пился легко, сигарный дым приятно кружил голову, танцовщицы зажигательно исполняли ритмичные танцы. Молодых и страстных проституток набирали из все более нищавших крестьянских семей. Значительная часть других работавших женщин – 9,8 процента общей численности зарегистрированных работников – служили прислугой или нищенствовали. Другие женщины работали дома в качестве бесплатных домработниц или частично занятых незарегистрированных мелких производителей.

Режим Кастро добился больших успехов в изменении этой ситуации к лучшему благодаря заложенной в его идеологии концепции равенства, а также потому, что сам Кастро уважает женщин и часто им доверяет. В 1974 г. он присутствовал на каждом заседании второго конгресса Федерации кубинских женщин, проходившего в течение пяти дней. Спустя год в День женщин его правительство приняло Семейный кодекс, который запрещал проституцию и работу женщин домашней прислугой, а также провозглашал равенство перед законом всех кубинских граждан – как мужчин, так и женщин25.

В социальном плане Кастро продолжает придерживаться в отношении женщин традиционных взглядов и того, что можно от них ожидать. В первом браке с Миртой Диас-Баларт Кастро требовал от жены почти феодальной верности, но при этом, ни секунды не сомневаясь, был готов принести семейную жизнь в жертву революционной деятельности. Он выступает сторонником прочных браков, но закрывает глаза на разводы. Однако со времени собственного развода с Миртой он предпочитал жить с любовницами, а не жениться.

Нати Ревуэльта

Для женщин, с которыми он был тесно связан, любить мужчину Кастро значило любить великого лидера Кастро. С самого начала революционной борьбы личная жизнь и политическая деятельность были для него неразделимы. Его самая известная любовница, Нати Ревуэльта, стала осознавать это уже после того, как нянчила ребенка, который, как она надеялась, навсегда привяжет к ней его отца.

Наталия Ревуэльта Кпуз родилась в 1925 г., на четыре месяца раньше Фиделя Кастро. Ее мать, Натика, происходила из знатного и богатого семейства выходцев из Британии. Вполне отдавая себе отчет в том, насколько она хороша, страстно влюбившаяся Натика пошла наперекор воле отца и вышла замуж за красивого, но пьющего Маноло Ревуэльту. Когда Нати исполнилось четыре года, ее родители развелись. Отец переехал в далекую провинцию Орьенте и позже не играл почти никакой роли в жизни дочери.

Нати, девушка с копной рыжевато-каштановых волос, загорелая, зеленоглазая и чувственная, была еще красивее, чем ее гордая мать. Она училась в частной подготовительной школе в Филадельфии, а в Гаване окончила лучшую американскую школу. Все, кто ее знал, считали, что Нати достигнет высокого положения в обществе. «Она не только очень красива, в ней есть искра Божия» – такая запись о ней была сделана в составлявшемся каждый год альбоме выпускников школы.

Нати вышла замуж за Орландо Фернандеса Феррера, весьма уважаемого кардиолога, который был значительно старше ее. Врач влюбился в Нати без памяти, когда она попала в больницу с острым гангренозным перфоративным аппендицитом. Состоявшийся позже брак всех вполне устраивал. Так же довольны все были, когда через год родилась маленькая Натали, которую ласково называли Нина.

Но, несмотря на усердных слуг, поддерживавших порядок в ее прекрасном доме и заботившихся о ее очаровательной дочери, несмотря на членство в привилегированном теннисном клубе «Ведадо», возможность делать покупки в лучших магазинах Гаваны и даже интересную работу в «Эссо стэндард ойл», Нати терзало ощущение неудовлетворенности.

Это происходило не только потому, что ей было скучно с трудолюбивым и сдержанным мужем. Не отдавая себе в том отчета, дочь кубинских аристократов с сочувствием относилась к революционной борьбе. В 1952 г., когда за три месяца до президентских выборов генерал Фульхенсио Батиста организовал военный переворот и, захватив власть, создал правительство, которое признали законным Соединенные Штаты, Нати, рискуя навлечь на себя гнев представителей своего круга и своей семьи, связала судьбу с революционно настроенными студентами, посвятившими себя делу свержения диктатуры Батисты.

Нати была настроена серьезно и решительно. Когда Кастро потребовались средства для продолжения революционной борьбы, она пожертвовала на это свои сбережения. Она вступила в Лигу женщин – последовательниц Хосе Марти, которые шили форму для революционных бойцов Кастро. Нати хватило смелости на то, чтобы сделать копии ключей от своего дома и послать два дубликата двум оппозиционным политикам, а один, в полотняном мешочке, сбрызнутом духами «Ланвин арпеж», отправить Кастро.

Ключ от дома Нати одновременно оказался и ключом к ее сердцу. Через некоторое время после того, как он получил этот символ поддержки от пылкой сторонницы и светской львицы, Кастро оказался перед дверью ее дома в чистой, накрахмаленной гуаябере[61]. Они долго общались, точнее, говорил в основном Кастро, даже тогда, когда домой вернулся Орландо. Кастро так взволнованно поведал о том, что он противник пассивного сопротивления, что Орландо опустошил карманы, пожертвовав на дело борьбы с Батистой весь свой дневной заработок. Нати проводила Кастро до двери. «Если я буду вам нужна, пожалуйста, рассчитывайте на меня», – твердо сказала она26. Позже тогда еще не родившаяся ее дочь Алина писала, что «ее лицо, стройный стан и высокое положение в обществе заставляли сердца мужчин биться быстрее… [Между ней и Фиделем] мгновенно возникла духовная связь, и остальной мир перестал для них существовать»27.

Нати была уже влюблена, и Кастро полюбил ее в присущей ему манере. Добрый по природе человек, Орландо был предан жене, но не вызывал у нее волнения в крови: он посвящал работе все больше времени и не замечал, как томится в браке его энергичная супруга. При этом совершенно не имело значения, что Нати старалась не сравнивать его с высоким, красивым и харизматичным Кастро – Орландо безнадежно не вышел ростом и был слишком интеллигентен.

Внешне Нати и Фидель делали вид, что они политические единомышленники. Он отказался от ее приглашения вместе посетить клуб «Ведадо», а она приняла его приглашение принять участие в митинге протеста. Подчиняясь возбуждению студентов, Кастро подошел к трибуне и принял руководство митингом на себя. Пробираясь сквозь толпу, он крепко сжимал руку Нати, ведя ее за собой. То, что в ту ночь она очень поздно вернулась домой и тайком проскользнула к себе в комнату, не имело никакого значения: Орландо еще был на работе, а няня уже убаюкала Нину, и та крепко спала.

Вскоре Кастро почти ежедневно стал пользоваться подарком Нати, ключом от ее дома, превратив его в стратегический штаб, где планировалось вооруженное нападение на казармы Монкада. Перед тем, как оттуда уйти, он сказал Нати, что ему было бы трудно ее оставить. «Я хочу, чтоб ты знала: в сердце своем я воздвиг тебе алтарь», – сказал он ей28.

Рано утром того дня, на который был намечен штурм, Нати раздала воззвания Фиделя политическим деятелям, журналистам и издателям. Но по радио передали потрясшую ее новость: сформированный из отбросов общества отряд Кастро потерпел поражение. Сам Кастро с частью его людей в горах, а больше половины нападавших оказались в тюрьме; там их пытали, после чего казнили. Нати не находила себе места, ее мучили тяжелые переживания. Она не решалась ни с кем поделиться своим горем и не нашла в себе сил отказать Орландо, когда он предложил ей пообедать в загородном клубе «Билтмор»; после ресторана они отправились на пляж.

Фиделя схватили и посадили в тюрьму. Поскольку Нати была единственным, кроме руководителей движения, человеком, знавшим о предстоявшем нападении на казармы Монкада, она боялась, что в любой момент ее тоже могут арестовать за участие в подготовке штурма. У ее матери, которой она все рассказала, от волнения стали выпадать некогда густые волосы. Однако ни один революционер, включая, естественно, Фиделя, ничего не сказал о ее причастности к событиям в Сантьяго-де-Куба. Нати оставалась на свободе и могла наслаждаться своей вполне комфортной жизнью.

Фидель был приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения. Для Нати те двадцать месяцев, которые он на деле провел в заключении, оказались далеко не самым плохим временем, поскольку от всех его ограждали тюремные стены. В первый и последний раз Фидель целиком и полностью зависел только от нее и только ее любил.

Новая миссия Нати состояла в том, чтобы обеспечивать Фиделя всем, что ему было нужно, и стать для него незаменимой. Она надеялась, что тем самым сможет привязать его к себе навсегда. Нати отвозила и посылала ему книги и продукты, которые он просил. Фидель все съедал, благодарил ее за щедрость, хвалил за глубокие и разносторонние знания. С течением времени в их письмах друг другу появлялось все больше интимных подробностей, а потом в них много говорилось о любви, и прекрасная скучающая домашняя хозяйка обрела цель в жизни и радость общения с любимым человеком. «Твои письма питают мою душу… помогают лучше разобраться в собственных чувствах… и отгоняют страх», – признавалась она29.

Фидель, как всегда неутомимый и блистательный, предложил ей вместе заняться изучением лучших произведений мировой классики. Они вместе читали, обсуждали и анализировали самые разные книги – от «Ярмарки тщеславия» Теккерея до «Капитала» и «Острия бритвы» Сомерсета Моэма. «Тебе есть место на каждой странице, в каждой фразе, в каждом слове, – с энтузиазмом писал Фидель. – Хочу делить с тобой каждый момент удовольствия, который дарит мне книга. Разве это не значит, что ты – мой близкий друг и что я ни на миг не остаюсь в одиночестве?»30 И еще: «Та часть тебя, которая принадлежит мне, повсюду со мной, и так будет вечно»31. В конце он стал писать: «Я очень тебя люблю».

Их переписка продолжалась, Фидель отмечал, что Нати глубоко и оригинально мыслит, и она всем сердцем ему верила. Но когда она обнаружила, что была не единственной корреспонденткой Фиделя, ее перо (точнее говоря, печатная машинка фирмы «Смит Корона» в конторе «Эссо») стало источать яд ревности. «Не знаю, как мне любить, когда сама я не любима, – в гневе писала Нати. – Кто еще в этом мире знает меня лучше, чем ты? С тех пор как я начала писать, у меня не осталось тайн. Моя душа для тебя открыта»32.

Чем сильнее разгоралась их эпистолярная страсть, тем большее отвращение Нати испытывала к своей двуличной жизни. Однако она находила себе оправдания. Сердце ее было достаточно большим, говорила она, чтобы любить Фиделя, Орландо, Нину и даже придерживавшуюся реакционных взглядов мать, которую Нати с трудом выносила. Фиделю такие доводы разума были не по вкусу. Он писал исполненные чувства долга письма своей преданной, но аполитичной супруге Мирте Диас-Баларт, которая воспитывала маленького Фиделито сама и без всякой финансовой поддержки заключенного в тюрьму мужа. Из тюремного далека Фидель посылал ей указания по поводу режима питания сына, давал наставления, касавшиеся домашних дел, а также излагал Мирте собственные взгляды на развитие кубинской политической жизни. В отличие от Нати, он не чувствовал никакой двойственности, тем более не ощущал вины из-за их отношений, а о Мирте упоминал лишь мимоходом. Так, например, когда Мирта поссорилась с его сестрой, Лидией, Фидель написал Нати, что лучше бы вместо пятнадцати его осудили на двадцать лет спокойного существования.

Нати никогда не ощущала угрозы со стороны Мирты. На деле сам факт наличия у Фиделя жены и его заключение в тюрьму гарантировали ей безопасность от потенциальных соперниц, не обремененных мужьями и детьми. Нати как-то даже связалась с Миртой и навестила ее, а потом написала Фиделю о том, какая милая у него жена. Кроме того, она приобрела расположение матери Фиделя и его брата Рауля.

Меньше чем через год после начала их полной страсти переписки сотрудник тюрьмы по недосмотру или со злым умыслом послал Мирте письмо Фиделя, адресованное Нати, а письмо, предназначенное Мирте, отправил Нати. Нати просто отослала послание обратно Фиделю. А Мирта, задетая за живое и пришедшая от этого в бешенство, вскрыла письмо Нати и выяснила, что ее муж, который и без того доставил ей немало неприятностей, еще и влюблен в другую женщину33.

Мирта яростно обрушилась на Нати, предупредив ее, что закатит Фиделю жуткий скандал, если Нати будет продолжать с ним переписываться. Сначала Нати не смогла должным образом оценить то, какая опасность грозит ей или Фиделю, и попросила его успокоить Мирту, унять ее страхи и боль. «Не переживай, все вопросы в жизни можно решить», – написала она34.

Решение Фиделя было простым – он сообщил ей, что готов прекратить их переписку. Личные проблемы его особенно не интересовали, напомнил он Нати. Влюбленной тогда в него Нати было нелегко представить себя в роли «личной проблемы». Также она не могла смириться с тем, что вместо признательности за все, что она для него сделала, Фидель был готов загасить их так ярко пылавшую любовь.

Но Фиделю все еще были нужны книги, и через свою сестру Лидию он посылал Нати списки того, что ему хотелось получить, в письмах, которые никому не могли причинить вреда. Супружеский скандал, которого он стремился избежать, все равно разгорелся, хотя и не из-за Нати. Семнадцатого июля 1954 г. Фидель услышал по радио, что Мирту уволили из Министерства внутренних дел. Так он впервые узнал о том, что его жена работала на ненавистное ему правительство Батисты. Кастро отреагировал на это сообщение, переданное в последних известиях, с яростным недоверием. «Это направленная против меня интрига – гнусная, трусливая, бесстыдная, подлая и нетерпимая, – писал он другу. – На карту поставлен престиж моей жены и моя честь революционера»35.

Его сестра Лидия вскоре подтвердила, что сообщение по радио соответствует действительности. Через несколько дней долго страдавшая Мирта попросила дать ей развод. Фидель, со своей стороны, тоже попросил о разводе. «Ты знаешь, у меня стальное сердце, и я буду хранить достоинство до последнего дня жизни», – уверял он Лидию36. Мирта, которой достоинства тоже было не занимать, снова вышла замуж и навсегда покинула Кубу. Она наведывалась на остров лишь раз в год для встречи с Фиделито, право опеки над которым в результате ожесточенного спора с ней в суде получил Фидель.

Тем временем Нати напряженно ждала освобождения Фиделя из тюрьмы по общей амнистии. «Может быть, Фидель еще даже не осознавал, что привлекательность Нати определялась тем, что она была для него проводником и курьером, причем, конечно, волнующим и желанным. Фидель использовал ее, чтобы получать те книги, которые хотел; это напоминало ему о его страсти», – пишет Венди Джимбел, которая провела с Нати много времени, занимаясь подготовкой к печати «Мечты Гаваны» – книги о четырех поколениях семьи Нати.

На рассвете в день его освобождения Нати тихо вышла из дома в красной юбке и белой крестьянской кофточке и села в зеленый «мерседес» Орландо. Но ликующий Фидель, окруженный сестрами, даже не заметил ее в толпе восхищенных почитателей.

Перед окончательным разрывом Нати и Фидель несколько раз тайно встречались в его тесной квартирке и доводили до логического завершения страсть, которая прошла у Фиделя еще в тюрьме. Нати, должно быть, надеялась на то, что физическая близость, красота ее чувственного тела и воспоминания об их любви возродят его отношение к ней, но Фидель вел себя с ней как галантный кавалер, при этом оставаясь эмоционально отстраненным. Почти сразу же после этих встреч Нати от него забеременела.

Следуя собственной версии извечно существующего стереотипа о том, что ребенок может упрочить разлаживающиеся отношения, Нати мечтала о сыне, которого носила под сердцем, о маленьком Фиделе, который обязательно выживет, хотя его отец мог погибнуть в надвигавшейся революции. Фидель, вынужденный эмигрировать в Мексику, пригласил ее приехать к нему и заключить брак. Но Кастро вел там скромную жизнь на восемьдесят американских долларов в месяц. Нати спас ее инстинкт самосохранения. Она осталась на Кубе со своим мужем-доктором и их дочерью, в безопасности и комфортных условиях.

Однако отношения Нати и Орландо кардинально изменились. Чувствуя угрызения совести, в запале показной храбрости она призналась ему, что любит Фиделя. Она даже попыталась хранить ему верность, отказав в близости Орландо. «Поскольку у меня была сексуальная связь с Фиделем, мне не оставалось ничего другого, как прекратить интимные отношения с мужем», – сказала она Венди Джимбел37. Орландо отреагировал на это спокойно, он не стал предлагать Нати расстаться. Может быть, он считал, что она перепутала Фиделя с его политическими идеалами настолько, что человек и его миссия стали неразделимы. Девятнадцатого марта 1956 г. Нати родила дочку, которая, как она надеялась, будет похожа на Фиделя, как одна капля воды на другую. Орландо без всяких колебаний дал новорожденной Алине свою фамилию.

Нати послала ленточку с крестильного платья Алины в Мексику Фиделю, и тот выпил за здоровье дочери. Позже он попросил свою сестру Лидию, чтобы та осмотрела Алину на предмет подтверждения его отцовства. Лидия внимательно ее обследовала. «Эта девочка, без всяких сомнений, принадлежит к семейству Кастро», – заключила она38. Потом Лидия передала подарки Фиделя: серебряные серьги-кольца и браслет, украшенные гравировкой, предназначались Нати, а жемчужные сережки с платиновыми вставками и маленькими бриллиантами – Алине (позже она потеряла этот, один из немногих, подарок отца).

Фидель время от времени писал Нати, рассчитывая на ее поддержку в возобновлении руководимого им революционного движения. Он не делал вид, что любит ее – до Нати доходили слухи о том, что он полюбил молодую женщину по имени Исабель Кустодио. Второго декабря 1956 г. незамеченные патрульными катерами Батисты Кастро и пятьдесят преданных ему кубинцев высадились в провинции Орьенте, где потом в течение двух лет вели партизанскую войну. В тот период Кастро делил жизнь и постель с Селией Санчес, посвятившей себя ему и революции. Нати (ничего тогда не знавшая о Селии) продолжала посылать Фиделю деньги и его любимые французские пирожные из знаменитой кондитерской «Па Каса Потин» в Гаване. Изредка он тоже посылал ей в подарок поделки из использованных патронов калибра 0,75.

Алине было уже почти три года, когда Батиста упаковал чемоданы и бежал. Первого января 1959 г. Фидель вернулся в Гавану героем-победителем, в военной форме оливкового цвета и с зажатой в зубах сигарой. «Фидель! Фидель! Да здравствует Фидель!» – кричали толпы людей, приветствовавших его на улицах столицы. Среди них была и Нати Ревуэльта, которой удалось вручить ему белый цветок, когда Кастро проезжал мимо. «Завтра я пошлю за тобой», – сказал он ей. Он не выполнил обещания, но это ее не удивило.

А некоторые другие кубинцы были этим удивлены. Переводчик Кастро Хуан Аркоча как-то напомнил о Нати американской журналистке и писательнице Джорджи Энн Джейер. «Фидель безумно ее любил, – сказал Аркоча, – и первого января она уже была готова быть вместе с ним… Она надеялась выйти за него замуж. Она была очень хороша, прекраснее, чем обычно. Все говорили, что Фидель на ней женится»39. Но Фидель уже давно разлюбил Нати; в любом случае, он был женат на революции.

В 1959 г. имя Кастро было на устах у всех кубинцев: оно звучало как проклятие для тех, кто лишился имущества в ходе национализации и потерял привилегии, и как благословение – для огромного числа людей, которые обрели надежду на освобождение. Нати – одна из немногих представительниц элиты общества, которая продолжала поддерживать революцию, – призналась Орландо, что Алина – дочь Фиделя, и попросила мужа дать ей официальный развод.

Нати нанесла этот жуткий удар Орландо сразу же после того, как революционное правительство национализировало его клинику. Потеряв жену и клинику, Орландо спокойно присоединился к исходу кубинских профессионалов из страны. Он взял с собой Нину, оставив Алину с Нати. Нати согласилась на отъезд Нины на том условии, что через год она вернется на Кубу. Орландо впервые обманул жену: он не собирался возвращать дочь на остров. Нина осталась с ним в Соединенных Штатах и не виделась с матерью в течение двух десятилетий.

После этих событий Нати с Фиделем несколько раз встречались наедине. Алина вспоминала, что ее мать возвращалась с этих свиданий «как бы светясь улыбкой, исходившей изнутри ее существа, а глаза ее были подернуты поволокой таинственности»40. Видимо, тогда Нати пришлось поступиться чувством собственного достоинства и, взяв на вооружение все средства обольщения – привлекательную прическу, яркий наряд, намеки на былые обеты, – занять очередь на двадцать третьем этаже гостиницы «Гавана Хилтон» в приемной первого гражданина Кубы, чтобы попасть к нему на прием. Когда подходила ее очередь, Фидель – он нередко встречал ее в пижаме в полоску – принимал Нати с плохо скрываемым безразличием, не обращал внимания на ее внешний вид и явно давал понять, что не будет возражать, если она надолго не задержится.

Интерес Фиделя к Нати теперь определялся лишь тем, что она была матерью Алины. Иногда он навещал дочь посреди ночи. «Она похожа на кудрявую маленькую овечку!» – однажды воскликнул он и дал Алине куклу, изображавшую его самого – с бородой, в военной форме. Пока Нати на него смотрела, Фидель ползал по полу, играя с девочкой, которая запомнила, что, когда он вынимал сигару изо рта, от него «пахло мужчиной», то есть он не пользовался одеколоном.

Внезапно, без всякого предупреждения, Фидель перестал приходить. Возможно, его нервировали или раздражали встречи с безнадежно обожавшей его Нати. Он отказался дать свою фамилию Алине, мотивировав это тем, что по закону она дочь Орландо.

В конце концов, Нати осознала, что стала бывшей любовницей, что Фидель ее больше не любит. Как будто этого было недостаточно, она потеряла работу в «Эссо», поскольку компания свернула свою деятельность на Кубе. Орландо уехал от нее, забрав с собой Нину. Лишившись любви, семьи и работы, Нати похудела на тридцать пять фунтов[62] и погрузилась в беспросветное отчаяние.

Она пришла в себя уже в новой, пролетарской стране, граждане которой внезапно обрели равенство в нужде. Электричество постоянно отключалось. Случались перебои с подачей воды. С прилавков исчезли основные продукты питания. Продуктовые карточки обеспечивали лишь жалкий продовольственный рацион, но возможностями черного рынка Нати отказывалась пользоваться из патриотических чувств. Ее повар, готовивший одно и то же – чечевицу без соли или пюре из шпината, жаловался: «Я не знаю, как готовить без продуктов»41. (Во время одного из редких визитов Фидель обратил внимание на то, какой слабенькой стала Алина. Он сделал выговор Нати за то, что она плохо заботится о дочери, и прислал бидон свежего молока.)

Но Нати, которая с головой окунулась в революционные страсти, была слишком занята, чтобы уделять внимание домашним делам. Слишком поздно – отказавшись приехать к Фиделю в Мексику, она лишилась последней возможности быть с ним, – Нати решила целиком посвятить себя революции, невзирая на все тяготы, которые та принесла. Она рассталась со своим обширным и модным гардеробом и стала носить голубовато-зеленую военную форму и берет. На одной фотографии она гордо стоит посреди поля в рубашке с закатанными рукавами и соблазнительно расстегнутыми верхними пуговицами. Ее пышные волосы собраны и спрятаны под беретом, а в руках у нее винтовка, которую Нати держит так, будто это скрипка.

Кроме того, Нати решила, что они с матерью и дочкой живут в слишком богатом доме, и, по словам Алины, «отдала его [со всей обстановкой] делу революции»42. Озадаченной и ожесточенной Натике, которая ненавидела Фиделя и его революцию, удалось спасти немного хрусталя, английского фарфора, столового серебра и других мелочей, оставшихся от «хорошей прошлой жизни», и перевезти их в новое жилье – квартиру на берегу океана. Там, как вспоминает Алина, служанка ставила на стол фарфоровые тарелки и серебряные чаши. Потом, пока Нати, «чавкая», уплетала кашу из кукурузной крупы или другие малоаппетитные блюда, Натика учила Алину правилам хорошего тона, этикета и поведения за столом, время от времени делая неодобрительные замечания по поводу катастрофического состояния, до которого довела Кубу революция Кастро.

По словам Алины, пребывание в этой небольшой квартире оказалось недолгим. Фидель распорядился, чтобы им предоставили значительно лучшее жилье и выделили помощницу Тате – их домработнице. Кроме того, там был гараж для «мерседеса», который продолжала водить Нати.

К 1964 г., поскольку (как полагает Венди Джимбел) Фиделю очень хотелось отделаться от раздражавших его бывшей любовницы и их дочери, он отправил Нати на работу в кубинское посольство в Париже: ей предстояло ознакомиться с химической промышленностью Франции. «Это подстроила Селия», – мрачно сказала Нати43.

Селия Санчес была такой же пылкой и опытной революционеркой, как Фидель. С самого начала планирования вторжения из Мексики она стала бесценным членом руководящей команды революционеров. В ходе долгой и тяжелой партизанской борьбы в горах Сьерра-Маэстра Селия делила с Фиделем постель. В Гаване она была его телохранительницей, помощницей и советницей. Ей не раз удавалось помешать встречам Нати с Фиделем, причем не исключено, что она действовала с его ведома и согласия. Нати, однако, предпочитала приписывать это ревности Селии.

Алина язвительно описывала женщину, которая, как ей представлялось, препятствовала общению матери с отцом. По ее мнению, Селия выглядела одновременно смешно и чудовищно. Ее «непокорные» волосы, собранные в конский хвост, свисали с одной стороны «дурацкой» головы, ее отделанная кружевами нижняя юбка всегда выбивалась из-под платья, а «завершающим штрихом к ее портрету были тощие ноги в длинных белых гольфах и туфлях на высоких тонких каблуках»44. Алина – а может быть, Нати? – по всей вероятности, не могла понять, как этой невзрачной женщине, не следившей за модой, удалось обойти очаровательную Нати.

Оказавшись в Париже, куда ее сослали, как она считала, Нати погрузилась в водоворот новой жизни, включавшей и «мерседес-бенц», присланный из Гаваны. Она работала в посольстве и пыталась выполнить поручение Кастро – написать доклад, хотя практически ничего не знала о химической промышленности. Чтобы освободить время для работы над проектом, а также для все более активной светской жизни, Нати отправила Алину, которую это сильно огорчило, в школу-интернат в десяти милях от Парижа.

Когда на Кубе стали распространяться слухи о том, что она намеревается остаться за границей, Нати их опровергла, отослав Алину, самого близкого ей человека, домой. Ее приехал встречать в аэропорт Фидель, который повидался с дочерью и забрал подарки (чемодан с французскими сырами и односолодовым виски), присланные ему Нати.

Пять месяцев спустя Нати вернулась в Гавану. Фидель нашел время ее навестить лишь спустя восемь месяцев. Когда он приехал, Нати предъявила ему длинный перечень жалоб, включая отсутствие работы: ее нигде не принимали на службу без санкции Кастро.

На следующий день Фидель назначил ее начальником отдела информации и документации Национального центра научных исследований.

Тогда же Нати, наконец, сказала Алине, что давным-давно покинувший страну Орландо Фернандес не ее папа, и назвала имя настоящего отца. Потом показала Алине дорогие ее сердцу письма Фиделя из тюрьмы на острове Пинос, которые он просил ее сохранить как важные для революции документы, а также как свидетельство их цветущей любви. Нати объяснила дочери, что имя «Алина» – производное от «Лина», имени матери Фиделя. Еще она сказала, что не поехала к Фиделю, когда он звал ее к себе в Мексику, потому что не могла оставить Нину, и в любом случае, добавила Нати, он не мог тогда обеспечить нормальную жизнь женщине с новорожденным ребенком.

В конце концов Алина узнала то, что давно было известно всей Гаване: ее настоящий отец – Фидель Кастро. Но он все еще не отвечал на ее многочисленные письма. «Я не могла привлечь его внимание… и вернуть обратно матери», – вспоминала Алина45. В течение следующих двух лет Фидель приглашал ее только дважды, и во время одной встречи сообщил, что она получит фамилию Кастро вместо прежней после внесения изменений в соответствующий закон. А потом добавил, имея в виду Нати: «У твоей мамы есть одна проблема. Она слишком добра. Не будь так добра ни с одним мужчиной»46.

Отношения Нати с Фиделем постоянно ухудшались. Алина – и Нати? – недвусмысленно винила в этом Селию Санчес. По словам Алины, Селия постоянно преследовала Нати и вредила ей до самого конца жизни. (Селия умерла в 1980 г.) Что касается родственников Кастро, те с большим уважением относились к Нати в бытность ее «шлюхой» Фиделя, чем тогда, когда она стала лишь его бывшей любовницей.

Подростком Алина была так же красива, как и ее мать, так же язвительна, как Селия, какой она ее себе представляла, так же упряма, как отец, и настолько несговорчива и раздражительна, насколько может быть оставленный без внимания ребенок. С семнадцати лет Алина несколько раз выходила замуж и разводилась.

«Если говорить о браке, я не постоянна, а непостоянна», – любила она острить47.

Поначалу Фидель обещал ей быть лучшим отцом, если она прекратит совершать сумасбродные поступки. Потом ее поведение стало ему отвратительно. «В голове не укладывается, как ты могла уйти от ангольского героя войны к артисту балета! – корил он Алину после первого развода перед вторым браком. – Если он танцовщик, значит, наверняка голубой»48.

Бурная личная жизнь Алины расстраивала Нати не меньше, чем Фиделя. Когда Алина сказала ей, что беременна, Нати выгнала ее из дома. Материнство на Кубе, где всего не хватало, все сверх всякой меры регламентировалось и регулировалось, было кошмаром. Фидель подарил Мумин, новорожденной дочке Алины, одежду для маленькой девочки, Алине – домашний халат, гигиенический тальк и дал денег на холодильник. Алина старалась использовать любую возможность, чтобы раздобыть достаточно еды. Самые необходимые овощи привозил ей один старик, а она в знак благодарности позволяла ему ласкать свою грудь. Когда Алина вышла замуж за богатого мексиканца, который мог обеспечить ей лучшую жизнь, Фидель отказал ей в выезде из страны. Через некоторое время мексиканец просто исчез из ее жизни, ограниченной бесконечными запретами.

Алина вернулась к Нати и Натике, которые постоянно ругались (когда Алина жила с матерью, она тоже постоянно выясняла с ней отношения). Натика оставалась непримиримой противницей режима Кастро, она решительно защищала разделявшиеся ею элитарные ценности, включая откровенный расизм. С течением времени Алина действовала все более эпатажно. Она выступала с критикой режима отца перед иностранными журналистами. Она сделалась манекенщицей и стала соблюдать строгую диету. Она с бранью и упреками стала накидываться на родственников и друзей, изливая на них накопившееся за всю жизнь раздражение. Алина не могла заставить отца себя любить, но знала, что с ней, дочерью Фиделя Кастро, ничего не может случиться. В сорок лет она покинула Кубу, за границей принялась осуждать Кастро, продала письма, которые он посылал ее матери, и написала воспоминания о своей жизни – жизни дочери Фиделя.

Нати, в отличие от нее, продолжала стойко переносить все тяготы, точнее говоря, держалась за жизнь в той золотой клетке, из которой удалось улететь Алине. Поскольку Кастро ее когда-то любил, доверял ей важные тайны и она от него родила ребенка – и поскольку ее (уже увядающая) красота стала притчей во языцех, а дочь приобрела печальную известность, – Нати жила не так, как другие кубинцы. Да, она получала удовольствие от роскоши прекрасного дома, переходила с одного престижного места работы на другое. Вместе с тем она терпела унижения со стороны мстительных коллег; страдала от обиды за то, что Фидель не отвечал на ее письма; боялась интриг, которые, как она полагала, плела против нее Селия, и гнетущей действительности, полной постоянных лишений; и ежедневно испытывала нервное напряжение, вызванное жизнью с Натикой, которая ни во что не ставила все то, во что верила Нати, и едко язвила по поводу лишений и трудностей ведения домашнего хозяйства, с которыми сталкивались постоянно ссорившиеся женщины.

Как известно, Фидель Кастро любил приударить за представительницами прекрасного пола. Он им доверял, полагался на них, и потому женщины играли исключительно важную роль в его революционной борьбе. Он восхищался их красотой, но долго одной женщиной не увлекался. Больше всего Кастро ценит в людях ум, сказала Теду Шульцу, корреспонденту «Нью-Йорк тайме», Мельба Эрнандес, товарищ Фиделя по борьбе и политической деятельности.

Шульц считает, что Нати Ревуэльта принадлежит к «замечательной когорте прекрасных и/или очень умных женщин, которые, по сути дела, посвятили жизни ему и его делу – и без которых, скорее всего, ему не удалось бы добиться успеха»49. Нати добровольно вошла в их число и осталась среди них, руководствуясь революционными убеждениями, а также отчаянной, все еще теплившейся в ней надеждой на то, что каким-то образом ей удастся вернуть себе сердце Фиделя или, по крайней мере, частично возродить недолгую страсть, которая их когда-то объединяла.

В заключение хотелось бы отметить, что история Нати замечательна скорее стойкостью и жертвенностью этой женщины, чем природой их отношений с Фиделем Кастро. Ее одну он любил лишь несколько месяцев, когда находился в камере одиночного заключения. Только тогда у Нати не было соперниц, и она могла использовать свои широкие возможности для того, чтобы поддерживать томившегося в тюрьме любовника. На деле, когда он оставался на свободе, Нати была его любовницей лишь два месяца: неверная жена, она украдкой убегала из дома на тайные свидания, надеясь удержать все более явственно отдалявшегося от нее Фиделя. «Я была рождена лишь для того, чтобы моя мать могла быть ближе к Фиделю», – часто повторяла Алина50.

Такой расчет мог оказаться верным, но ненадолго, потому что Нати не была готова к тому, чтобы принять Фиделя таким, какой он был – нуждавшимся в средствах, фанатично верившим в дело революции, человеком, почти не позволявшим себе личной жизни и постоянно окруженным обожавшими его и преданными революции женщинами.

Селия Санчес

Селии Санчес Мандулей удалось достичь успеха там, где потерпела неудачу ее предшественница, и до своей смерти в 1980 г. она оставалась самым важным человеком в жизни Кастро. Селия родилась в 1927 г., она была одной из пяти дочерей доктора Мануэля Санчеса Сильвейры, который жил на юго-западе провинции Орьенте, где она долго занималась политической деятельностью.

С самого ее начала Селия выделялась из числа других образованных представительниц привилегированного сословия, предлагавших свои услуги движению. Обладавшая незаурядным умом и недюжинной энергией, целеустремленная и дисциплинированная женщина, она полностью разделяла философию революционеров и сочувствовала определявшимся ими конкретным политическим целям. Кроме того, она хорошо знала провинцию Орьенте, политическую структуру местного общества и выдающихся людей, ее землю и народ. Когда Кастро и его сподвижники планировали вторжение, Селия оказалась одним из их главных стратегов. Она снабжала революционеров навигационными схемами, организовывала крестьянское подполье и городские группы поддержки, собирала и распределяла среди повстанцев необходимые припасы, включая продукты питания и оружие. Ко времени первой личной встречи с Фиделем Селия уже была одним из основных организаторов задуманной операции.

Впервые Селия обратила внимание на Фиделя 16 февраля 1957 г. на пастбище, расположенном на контролировавшейся повстанцами территории. Бородатый, немытый, в заношенной форме, с картузом на голове – от него, наверное, неприятно пахло после долгих месяцев скитаний в горах Сьерра-Маэстра. Селия и ее спутник шли по горам всю ночь, чтобы увидеться с повстанцами. С Фиделем и его людьми они встретились в начале шестого утра. Беседа между ними продолжалась несколько часов, они рассказывали друг другу о положении дел на тот момент и планировали следующие этапы восстания. В полдень они поели на раскинувшейся неподалеку плантации сахарного тростника, потом продолжали обсуждение до поздней ночи.

Во многих отношениях Селия была для Фиделя идеальной женщиной. Там, в горах Сьерра-Маэстра, ее прекрасное понимание стратегии, знание оружия, способность привлекать на свою сторону людей и доставать продукты питания, боеприпасы и многое другое, в чем остро нуждался Кастро (например, Селия нашла стоматолога, когда у него сильно разболелся зуб, и корреспондента «Нью-Йорк тайме», взявшегося рассказать миру об их успехах), – все это превратило ее в сбывшуюся мечту Фиделя.

Единственным недостатком Селии была ее внешность: у нее отсутствовала красота, которая так восхищала Кастро в других женщинах. По сравнению с привлекательной и серьезной Миртой, пылкой и чувственной Нати или прекрасной молодой Исабель Кустодио, которую Фидель недолго любил в Мексике, Селия могла показаться простушкой. У нее был большой, орлиный нос, продолговатое, вытянутое лицо, оливкового цвета кожа и густые, непослушные темные волосы, которые в беспорядке спускались на плечи, хотя чаще она собирала их в конский хвост, чтобы они не спадали на лицо. Сухопарая, с худыми ногами, она не могла похвастаться мягкостью форм и плавностью изгибов тела, чем отличалась Нати Ревуэльта. В тридцать лет Селия казалась гораздо старше своего возраста51. Но на губах ее часто играла улыбка, она говорила с придыханием, и в голосе ее звучала притягательная хрипотца. А главное ее достоинство состояло в том, что слушать она умела так же хорошо, как и говорить. Алина Фернандес дала хоть и язвительное, но достаточно точное описание манеры Селии одеваться, при этом она добавляла к своим строгим костюмам простые украшения. На некоторых фотографиях в ушах у нее видны сережки-гвоздики или серьги-подвески. В горах Сьерра-Маэстра, в эпицентре вооруженного восстания, она носила зеленую рубашку и брюки, но поверх ботинка у Селии всегда поблескивала золотая цепочка, из тех, какие иногда носят на лодыжке52.

С самой первой встречи Селия и Фидель почувствовали друг в друге родственные души. Селия приходила, принося необходимые повстанцам продукты и сообщая важную для них информацию, а потом уходила, получая указания и списки нужных им вещей. Когда Фидель и Селия были в разлуке, они продолжали поддерживать связь, обмениваясь письмами. Их переписка является источником, позволяющим понять, насколько естественными и тесными были их отношения, а также проследить за тем, как развивались военные действия, которые привели к освобождению Кубы от коррумпированного и репрессивного режима Батисты.

По мере развития этой кампании властям стало известно о деятельности Селии. Узнав о том, что ей грозит арест, она укрылась в лагере повстанцев. Селия с Фиделем стали неразлучны. Она переехала в небольшой замаскированный деревянный дом Фиделя, одновременно служивший командным пунктом. Ночевала она в спальне Фиделя, спала в его постели. В другой небольшой комнате Селия работала, а Фидель занимался своими делами на террасе. Они работали постоянно, беспрестанно обсуждали и планировали партизанские операции. К тому времени, как режим Батисты пал, повстанцы в горах Сьерра-Маэстра уже располагали медпунктами, мастерскими, где производилось легкое вооружение, пули и изделия из кожи, печатным станком и имевшей огромное значение радиостанцией.

В тех редких случаях, когда Селия куда-нибудь уезжала по делам, Фидель сильно по ней скучал. Он, в частности, писал: «После твоего отъезда образовалась пустота. Когда наши мужчины видят в горах женщину, идущую с винтовкой в руке, они всегда становятся опрятнее, достойнее, вежливее, и даже храбрее. – И более доверительно добавлял: – А ты, почему бы тебе ненадолго сюда не заехать? Подумай об этом и приезжай в ближайшие дни… Крепко тебя обнимаю». После не подтвердившегося позже сообщения о том, что Селию арестовали, Фидель набросал документ, в котором о ней и еще одном повстанце было сказано: «Вы наши лучшие бойцы. Если с тобой и с ним все в порядке, значит, все идет хорошо, и мы спокойны». Че Гевара говорил о Селии как о «единственном известном и безопасном связнике» повстанцев53.

Селии не нравились романтические настроения и тоска (а порой приступы ревности), которыми были проникнуты письма Фиделя к Нати Ревуэльте. Умная и догадливая, Селия должна была понимать, что отношения с Фиделем, сложившиеся в горах Сьерра-Маэстра, будет нелегко продолжить. Спустя годы, вспоминая вместе с Фиделем и несколькими американскими журналистами те удивительные дни, Селия говорила: «То было лучшее наше время, разве не так? Мы были так счастливы. В самом деле. Мы никогда не будем так счастливы снова, правда? Никогда.»54.

В январе 1959 г. на удивление счастливая жизнь Селии в горах Сьерра-Маэстра закончилась, когда революционеры брали города и изживший себя режим Батисты пал. Теперь Фидель был нужен всей Кубе. Во время его триумфального шествия по улицам Гаваны Нати Ревуэльта ждала его в толпе, как и бесчисленное множество других приветствовавших его женщин, причем некоторые из них завидовали Селии, которой удалось установить особые отношения с Фиделем.

Сама она понимала, что не может конкурировать в борьбе за сердце вождя революции, что ей не стоит надеяться выйти за него замуж или хотя бы рассчитывать на его верность. В совершенно иных условиях революционной Гаваны ей было необходимо переосмыслить собственный образ жизни. Она должна была так выстроить отношения с Фиделем, чтобы они продолжались всегда, чтобы другие женщины, которые обязательно возникнут в его жизни, не могли претендовать на ту ее часть, которую Селия решила оставить себе.

Ей предстояло разработать свою стратегию, спокойно и тщательно продумывая детали, что было свойственно ее работе в годы революционной борьбы. Проще говоря, ей надо было стать необходимой Фиделю так же, как она была ему необходима в горах Сьерра-Маэстра. Селии помогло то, что она любила революцию так же сильно, как и он.

С самого начала Селия определила сферу своего влияния. Она руководила работой первой штаб-квартиры Кастро, расположенной на трех верхних этажах бывшей гостиницы «Гавана Хилтон», где находились его личная квартира и служебные помещения. Позже основным местом его работы стала ее тесная и мрачная квартира на Одиннадцатой улице в жилом районе Ведадо. Селия была самым доверенным помощником Фиделя, его советником и неутомимой сотрудницей, она даже готовила ему еду в крошечной кухне, а потом отвозила ее туда, где он находился.

Фидель полагался на Селию абсолютно во всех отношениях. Она единственная могла высказывать критические замечания ему в лицо, указывая на его ошибки и предлагая способы их исправления. Тем не менее всему остальному миру она давала понять, что «Фидель всегда прав»55.

Роль Селии в качестве доверенного лица и правой руки Фиделя сделала ее неофициальной первой леди Кубы. Кроме того, она занимала несколько важных государственных должностей, а в конце жизни состояла членом Государственного совета и Центрального комитета коммунистической партии Кубы. Сфера ее компетенции была весьма широкой, распространяясь даже – как выяснила Нати Ревуэльта – на исторические места и устную историю революции. Селия спроектировала Парк Ленина – замечательное место отдыха людей. Она уделяла огромное внимание вопросам защиты окружающей среды.

Селия была слишком умной и способной женщиной, чтобы приносить себя в жертву любви. Она посвятила жизнь Фиделю, потому что революционные принципы бурлили у нее в крови так же, как и у него. Она начала заниматься политической борьбой и борьбой за социальную справедливость задолго до встречи с ним. Она верила в Фиделя так же страстно, как он сам верил в себя: Селия полагала, что с ним и благодаря ему на Кубе будет создано идеальное общество.

Влияние Селии было очень велико, и порой она пользовалась им в благородных целях. Так в горах Сьерра-Маэстра она призывала к милосердию повстанцев, когда тех душила ярость от желания отомстить за бесчеловечные пытки и убийства солдатами Батисты их молодых сторонников и осведомителей. Но после того как повстанцы спустились с гор, а Фидель сменил у власти Батисту и сам стал творить бесчинства, от умиротворяющего влияния Селии не осталось и следа.

Шли годы. Селия оставалась неприкасаемой, и даже самые безумно влюбленные в Фиделя женщины не могли ни устранить ее, ни заменить. А ей, как и раньше, приходилось иметь дело с многочисленными подругами Кастро: некоторые из них были его любовницами, другие – жертвами быстро проходившей страсти. Как отмечает в своей работе Джорджи Энн Гейер, у Фиделя было «множество преданных ему и ловивших каждое его слово женщин… которые искрившимся полноводным потоком протекали сквозь его жизнь… и даже в новом революционном варианте старой феодальной традиции стремились отдать ему свою девственность; а Селия тем временем доблестно стояла на страже вождя революции, покрикивая на симпатичных кубиночек и выгоняя их из спальни Кастро и из его постели»56.

Марите Лоренц было только семнадцать лет, когда она заметила на себе взгляд Кастро. По его приглашению эффектная немецкая девушка стала с ним сожительствовать, поселившись в комнате неподалеку от гостиницы «Гавана Либре». В течение достаточно долгого времени она оставалась с Кастро, но в итоге перебралась с Кубы в Соединенные Штаты, где попыталась продать свои воспоминания.

Как правило, Кастро дарил своим фавориткам ко дню рождения цветы, а женщинам, которым оказывал особое внимание, удивляя их матерей, в качестве подарка посылал паэлью[63] с омарами – блюдо, о котором на Кубе, где с продуктами питания были большие трудности, можно было только мечтать. Кто же занимался доставкой цветов и недоступных для простых людей деликатесов? Селия Санчес, влияние которой проявлялось даже в отношениях Фиделя с его женщинами.

Одна из любовниц Кастро сосуществовала с Селией до самой ее смерти. Это была Делия Сото дель Валье Хорхе, которая родила от Кастро шестерых сыновей. Кастро не афишировал свои с ней отношения, и Делия никогда не занимала никакого официального положения, оставаясь просто любовницей Фиделя.

Селия хоть и не родила детей от Фиделя, зато долго жила одной с ним жизнью и определяла ее в большей степени, чем любая другая женщина, особенно в самый счастливый период, когда они с Фиделем делили один дом в горах Сьерра-Маэстра. Она скончалась от рака легких 11 января 1980 г. Фидель воздавал ей почести после смерти так же, как и при жизни, устанавливал памятники в ее честь и позаботился о том, чтобы Селия навсегда осталась в памяти кубинцев.

Селия Санчес, так и не вышедшая замуж, соединилась в союзе, многими называемом «исторической дружбой», с мужчиной, которого любила, которым восхищалась, которого уважала и которому доверяла больше, чем кому бы то ни было другому. Селия хотела быть вместе с Фиделем и знала, при каких условиях могла оставаться рядом с ним постоянно. Она была готова смириться с тем, что в сексуальном плане мало его интересовала, что он не мог отказывать себе в связях с другими, более привлекательными женщинами. В обмен она требовала – и получала – постоянное и высокое положение в структурах государственной власти, общественное признание, уважение и возможность всегда оставаться рядом с Фиделем. В отличие от остальных его любовниц и бывших пассий, Селию не волновали ни имущественные вопросы, ни позор бесчестья. Она любила Фиделя и, принимая в расчет его характер, подстраивала собственные возможности и потребности к тому, чтобы они соответствовали его потребностям и удовлетворяли ее.

Примечания автора

1 Цитаты, приведенные в разделе о Вирджинии Хилл, взяты из следующих источников: Andy Edmonds, Bugsy’s Baby: The Secret Life of Mob Queen Virginia Hill (Secaucus, N.J.: Birch Lane Press, 1993); Mark Gribben, “Bugsy Siegel” в The Crime Library, находится на сайте: Wysiwyg:// 18/http:// ; Dean Jennings, We Only Kill Each Other: The Life and Bad Times of Bugsy Siegel (Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1967); Georgia Durante, The Company She Keeps (Nashville: Celebrity Books, 1998) – это издание содержит некоторую общую информацию и анализ жизни подруги гангстера.

2 Edmonds, 35.

3 Там же, 42.

4 Там же, 138.

5 Там же, 145.

6 Там же, 148.

7 Там же, 242.

8 Jennings, 138.

9 Источником раздела об Арлин Брикман является: Teresa Carpenter, Mob Girl: A Woman’s Life in the Underworld (New York: Simon & Schuster, 1992).

10 Carpenter, 13.

11 Там же, 60.

12 Там же, 85.

13 Там же, 86.

14 Источником раздела о Сэнди Садовски является: Sandy Sadowsky with Н. В. Gilmour, Му Life in the Jewish Mafia (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1992). Источником раздела о Джорджии Дуранте является: Georgia Durante, The Company She Keeps (Nashville: Celebrity Books, 1998). Источником раздела о Ширли Райс является: James Dubro, Mob Mistress (Toronto: Macmillan, 1988).

15 Sadowsky, 33.

16 Там же, 67.

17 Durante, 124.

18 Sadowsky, 79.

19 Dubro, 63.

20 Там же, 58.

21 Источниками этого раздела являются: Larissa Vasilieva, Kremlin Wives (New York: Arcade Publishing, 1992); и Thaddeus Wittlin, Commissar: The Life and Death of Lavrenti Pavlovich Beria (New York: Macmillan, 1972).

22 Wittlin, 239–240.

23 Источниками раздела о любовницах Фиделя Кастро являются: Sebastian Balfour, Castro (London: Longman, 1995); Alina Fernandez, Castro’s Daughter: An Exile’s Memoir of Cuba (New York: St. Martin’s Press, 1998); Georgie Anne Geyer, Guerrilla Prince: The Untold Story of Fidel Castro (Boston: Little Brown, 1991); Wendy Gimbel, Havana Dreams: A Story of Cuba (New York: Knopf, 1998); Robert E. Quirk, Fidel Castro (New York: Norton, 1993); и Tad Szulc, Fidel: A Critical Portrait (New York: Avon Books, 1986).

24 В результате военного переворота 1933 г. Фульхенсио Батиста стал начальником генерального штаба кубинской армии и правил Кубой открыто или из-за кулис до 1944 г., когда кубинцы не избрали выдвинутого им кандидата на выборах. В 1952 г. Батиста снова получил власть и правил до своего свержения революционерами Кастро в 1959 г. Период правления Батисты получил печальную известность широко распространенной коррупцией и тесным сотрудничеством с американскими гангстерами.

25 Уровень образования и профессионализма кубинских женщин несопоставимо выше, чем был в 1959 г.

26 Gimbel, 107.

27 Fernandez, 9-10.

28 Gimbel, III.

29 Там же, 47.

30 Там же, 120.

31 Там же, 124.

23 Там же, 124–125.

33 Так считали Нати и Алина, дочь Фиделя.

34 Gimbel, 140.

35 Szulc, 340.

36 Там же, 340.

37 Gimbel, 148.

38 Fernandez, 15.

39 Geyer, 196.

40 Fernandez, 26.

41 Там же, 33.

42 Там же, 30.

43 Там же, 47.

44 Там же, 47.

45 Там же, 73.

46 Там же, 77.

47 Gimbel, 167.

48 Там же, 136.

49 Szulc, 233.

50 Gimbel, 165.

51 Гейер пишет, что ей тогда было двадцать девять лет.

52 Adelaide Вйциег, Celia: La Flor Mas Autyctone de la Revolutiyn (La Habana: Editorial de Ciencias Sociales, 1999). В книгу включены многочисленные фотографии Селии Санчес с детства до последних дней жизни.

53 Szulc, 462–463, 467.

54 Geyer, 167.

55 Szulc, 58.

56 Geyer, 216

ГЛАВА 11 Любовницы как награда за успех

Мэрион Дэвис

Глория Свенсон

Мария Каллас

Мэрилин Монро

Джудит Кэмпбелл

Вики Морган

Ни для кого не секрет, что для многих влиятельных мужчин любовницы служат символом достигнутых успехов: они являются для них своего рода украшением и сексуальным объектом, подчеркивающим их высокое положение. Непременное условие при этом составляют красота и молодость любовниц. Но честолюбивые и неугомонные олигархи редко довольствуются лишь красотой молодости: им важно, чтобы привлекательную наружность любовниц дополняла слава. Еще во времена Реставрации в Англии в середине XVII в., когда Карл II позволил женщинам играть на сцене, при выборе любовниц высокопоставленные мужчины стали оказывать предпочтение актрисам и певицам. Когда возникло и приобрело популярность кино, к актрисам и певицам присоединились кинозвезды, гламурно изображаемые средствами массовой информации и боготворимые поклонниками. Поэтому они стали еще более желанными претендентками на воплощение в жизнь мечты влиятельных мужчин.

Мэрион Дэвис1

Как папа Александр VI, который несколько столетий назад решил проблему непримиримой вражды между Испанией и Португалией, разделив Новый Свет на две сферы влияния, так американский мультимиллионер, издатель Уильям Рэндольф Херст смог избежать конфликтов между женой Милли и любовницей Мэрион Дэвис, поселив Милли на востоке Соединенных Штатов, а Мэрион – на западе. Когда он скончался в 1951 г., его отношения с Мэрион превратились в такой союз, который – по крайней мере, по степени открытости – гораздо больше напоминал европейскую традицию отношений с любовницами, чем американскую. Главное отличие состояло в том, что Херст ушел из семьи, чтобы жить с Мэрион, хотя из соображений благопристойности (и из-за лицемерия) оставил за собой право приглашать именитых гостей – Калвина Кулиджа, например, – в дом, где жила его жена, а не любовница. В этих случаях он либо принимал гостей в доме Милли, либо отсылал ее в Сен-Симеон – его дворец в Калифорнии. Мэрион должна была уезжать в один из ее собственных особняков.

В других отношениях Херст, как правило, был лояльным партнером Мэрион. Он поддерживал ее материально, причем эта помощь была неизменно щедрой, распространяясь и на ее родственников, постоянно докучавших ему своими просьбами. Он открыто путешествовал с любовницей. Вместе с ней он принимал гостей, когда считал, что те из-за этого не почувствуют себя оскорбленными. Одним из таких гостей был отличавшийся толерантностью Уинстон Черчилль. По сути дела, Херст использовал мощь своего состояния, высокое общественное положение и яркую индивидуальность для организации отношений с Мэрион таким образом, чтобы они соответствовали его потребностям и желаниям. Вместе с тем он признавал собственные невыгодные обстоятельства – в частности, то, что он был на несколько десятков лет старше ее, часто бывал занят или отсутствовал и не собирался на ней жениться. А компенсировал он это теми способами, которые были в его распоряжении.

Мэрион Сесилия Дурас, которая взяла себе сценическое имя Дэвис, была младшей и самой привлекательной из четырех дочерей юриста, любившего приударить за каждой юбкой, и его честолюбивой жены2. К счастью для Херста, мать Мэрион, Роза, внушила дочерям достаточно оригинальный подход к отношениям с мужчинами. Разочарованная в собственном браке, Роза подготовила своих девочек к тому, как очаровывать мужчину, не влюбляясь в него, потому что для нее самой романтическая влюбленность оказалась ловушкой, и она жалела, что попалась в нее.

Представление Розы о том, как покорять мужчин – предпочтительно состоятельных и немолодых, – было достаточно неординарным. Она поощряла занятия, позволявшие выступать в мюзик-холле и петь в хоре, что соответствовало правилами хорошего тона в салонах начала XX в., и Мэрион, Этель, Роза и Рейна с раннего возраста выступали на сцене3. «Представляется очевидным, – сделал вывод биограф Мэрион, Фред Лоренс Гилес, – что Роза и ее сговорчивый, но живший отдельно супруг дали своим четырем дочерям неплохое воспитание… цель которого состояла в том, чтобы выйти замуж или быть на содержании у состоятельных мужчин»4.

Первое представление о том, что значит восторг публики, Мэрион получила в десятилетнем возрасте, когда тайком пробралась на сцену после выступления Рейны. Там, к удовольствию кричавшей публики, она стала раскланиваться, и зрители бурно ей аплодировали до тех пор, пока смущенные родственники не увели девочку со сцены. Три года спустя стройную и невероятно красивую Мэрион, с длинными русыми вьющимися волосами и сияющими голубыми глазами, взяли на работу в «балет пони» и зачислили младшей танцовщицей в труппу, где Рейна была танцовщицей на выходах[64]5. Позже, когда ее пригласили в шоу Зигфельда, она ушла из школы при женском монастыре Пресвятого Сердца, но продолжала заниматься балетом. Мэрион любила сводящую с ума, пьянящую атмосферу сцены, запахи театра и гримерных красок, поклонников-обожателей, ходивших за ней по пятам, славших телеграммы с поздравлениями и постоянно даривших ей разные безделушки.

Одним из таких ее поклонников стал Уильям Рэндольф Херст. Близкие звали его У-Эр6. Он был баснословно богатым издателем, который создал крупнейшую в стране сеть изданий, усовершенствовал подачу сенсационных новостей и тем самым дал толчок развитию желтой прессы. У-Эр дважды, в 1903 и 1905 гг., избирался в палату представителей США от города Нью-Йорк, но в 1905 г. проиграл на президентских выборах как кандидат от Демократической партии. Он потерпел поражение и на выборах мэра Нью-Йорка в 1905 и 1909 гг., а в 1906 г. проиграл выборы на пост губернатора штата Нью-Йорк. Несмотря на то что он не смог набрать достаточно голосов для победы на выборах, газеты и журналы Херста обеспечивали ему огромное политическое влияние.

У-Эр, известный среди хористок под прозвищем Волк, не мог не обратить внимания на блистательную, талантливую восемнадцатилетнюю Мэрион. В 1903 г., когда ему было без малого сорок лет, У-Эр женился на двадцатидвухлетней хористке Миллисент Уилсон, с которой встречался с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать лет. Милли родила ему троих сыновей и снова забеременела, как выяснилось позже, близнецами-мальчиками. И тем не менее У-Эр был несчастлив в браке, поскольку Милли превратилась в одну из тех женщин, общения с которыми он стремился избегать. Она заставляла слуг носить ливреи и не пропускала ни одного светского приема, которые не терпеть не мог У-Эр. «Она любила Общество – с большой буквы “О”», – вспоминал ее сын Билл.

У-Эр часто ухаживал за танцовщицами, и девушки – по крайней мере, из шоу Зигфельда – его хорошо знали. Но пока он страстно не влюбился в Мэрион, у него были с ними лишь непродолжительные романы, которые он оплачивал бриллиантовыми безделушками от Тиффани и деньгами. Выступления Мэрион в эстрадном представлении 1915 г. «Стой! Смотри! Слушай!» заворожили У-Эр, и хоть ему было известно, что у нее есть богатый поклонник, он решил с ней познакомиться поближе.

«Взгляд у него был пронзительный – честный, но пронзительный, – писала Мэрион в воспоминаниях. – Вредным назвать его было нельзя, просто он хотел быть самим собой и смотреть на девочек на сцене, когда они танцуют. Мне кажется, – добавила она, – он был очень одиноким человеком»7. У-Эр ухаживал за своенравной девицей, энергия в которой била через край, не жалея денег, одаривая ее ценными вещами, например он ей подарил украшенные бриллиантами часы от Тиффани; Мэрион почти сразу же их потеряла, уронив в сугроб, а Херст, не сказав ни слова, вскоре преподнес ей такие же. Он был с ней добрым и чутким, уверял Мэрион, что досаждавшее ей заикание придает ей особое очарование. «Я был уверен, что твой талант получит признание», – писал он в телеграмме, посланной после того, как критики похвалили один из фильмов с ее участием8. Через несколько лет, когда умерла Роза, У-Эр, пытаясь утешить Мэрион, спросил ее: «Можно, я стану тебе матерью?»9

У-Эр любил Мэрион задолго до того, как она смогла ответить ему взаимностью. Он, бывало, говорил ей: «Я влюблен в тебя. Как мне с этим быть?» Отличавшаяся прямотой Мэрион на это ответила: «Так и будь. Мне это не мешает»10. У Херста сложились отличные отношения с ее родителями. Они считали его «честным» и делали вид, что он и Мэрион – добрые друзья, а не любовники.

Почти два года Мэрион, как казалось, испытывала к их отношениям двойственное чувство. У-Эр был ревнивым любовником, его мучили любовные сцены, в которых она играла, а также вероятность того, что у нее были другие мужчины и вне сцены. Чтобы лучше ее контролировать, он стал заниматься кинематографом и заключил с Мэрион неслыханный договор на 500 долларов в неделю, повысив ее зарплату на 425 долларов. (Мэрион с радостью подписала контракт, но перед тем, как это сделать, сказала, что таких денег не стоит.) После этого он запретил ей сниматься в чересчур откровенных любовных сценах.

С самого начала Мэрион тяготилась навязчивым стремлением У-Эр быть в курсе ее дел. За его спиной она встречалась с другими мужчинами. То, что он делал ей многочисленные подарки, она принимала как должное, его щедрость служила своего рода предварительным условием ее общения с богатым немолодым поклонником. Когда он ее раздражал, она кричала на него и бросалась всем, что попадало под руку; желая сказать ему колкость, она нередко называла себя маленькой принцессой, заточенной в башне замка. Тем не менее кампании в прессе, организованные в ее честь, доставляли ей удовольствие, она все больше ценила настойчивое, неослабное ухаживание Херста.

С детства утвердившись в намерении выйти замуж за состоятельного немолодого мужчину (или быть на содержании у богача), Мэрион постепенно уступала натиску пламенной страсти У-Эр. Тем не менее, несмотря на ее утверждения о том, что «любовь не всегда возникает у алтаря, любви не нужно обручальное кольцо»11, Мэрион гораздо больше хотелось быть женой Херста, чем его любовницей.

Взгляды У-Эр на этот важный вопрос не вполне понятны. Его сын Билл придерживался той точки зрения, сводившейся к тому, что его отец «никогда не просил у матери дать ему развод. Ни разу. Никогда»12. Мэрион, наоборот, была уверена в обратном. Она вспоминала: «Многие годы он пытался… и из-за того, что не мог, был несчастлив… Он не только нанимал частных сыщиков [чтобы застать Милли в компрометирующей ее ситуации], он даже стремился провести закон о том, что любые лица, состоящие в браке, но проживающие порознь в течение десяти лет подряд, автоматически считаются разведенными… Но вмешалась католическая церковь, и закон не был принят»13. Биограф Мэрион полагает, что У-Эр и раньше просил Милли дать ему развод, но та отказалась. После этого, упоминая о Мэрион, она называла ее не иначе, как «эта женщина».

Дело было в том, что У-Эр устраивал свою жизнь так, чтобы она соответствовала его собственным потребностям. Он жил отдельно от Милли, но не испытывал неудобств развода или – что в данном случае было почти одно и то же – его неприятных финансовых последствий. «Законы Калифорнии о совместном имуществе супругов могли стать для него серьезной проблемой, – корректно сказал по этому поводу его сын Билл. – И он не собирался больше иметь детей, поскольку наличие второй семьи могло осложнить его имущественное положение»14. Поэтому У-Эр продолжал исполнять свои отцовские обязательства и участвовать в жизни Милли, открыто сожительствуя с женщиной, которую любил без памяти, – но не собирался все приносить в жертву ради того, чтобы на ней жениться. Однажды, когда Мэрион потребовала от него, чтобы он сказал, что не может без нее жить, Херст спокойно ответил, что на самом деле смог бы, просто предпочитает оставаться с ней.

Время от времени, особенно в первые годы их романа, У-Эр уходил от Мэрион, хотя никогда не думал прекращать с ней отношения. В частности, это случилось, когда он решил вернуться на политическую арену, а соперничавший с ним политик Эл Смит упрекнул его в том, что он «встречается с белокурыми актрисами»15. В 1924 г. Херст ушел от Мэрион по более веской причине – после получения встревоживших его отчетов от следивших за ней сыщиков. Особую опасность для себя он видел в любовнике Мэрион, связь с которым она даже не старалась скрывать. Это был Чарли Чаплин – самый известный в мире актер-мужчин а, мультимиллионер, который вполне мог с ним соперничать в финансовом отношении. Узнав о том, что У-Эр за ней шпионит, Мэрион пришла в ярость, но вместе с тем испугалась, что может его потерять.

Они помирились. После пережитых испытаний ни он, ни она не хотели расставаться друг с другом. Позже они сумели достичь душевного равновесия и договориться о том, как будут строить свои отношения. Каждому пришлось пойти на серьезные уступки. У-Эр был вынужден смириться с потребностью Мэрион в бурном общении, с ее романами и – для него это оказалось самым сложным – с тем, что она все больше и больше пила. Мэрион должна была согласиться с его условием о том, что Милли, которую она язвительно называла черной вдовой, всегда будет оставаться его женой.

Это стало совершенно очевидно, когда однажды У-Эр решил отправиться в Европу с Милли и мальчиками. Но в Англии в окружении семьи он вдруг ощутил настолько острую тоску по Мэрион, что послал ей телеграмму, в которой просил ее к нему приехать. Мэрион приехала в Англию без особого желания и зря потратила там много времени, потому что Херсту слишком редко удавалось с ней встречаться. Как ни странно, именно тогда у Мэрион возникла к нему глубокая привязанность, положившая начало любви, которую она пронесла через всю оставшуюся жизнь.

В это время Мэрион пользовалась завидным профессиональным успехом. «Я сделаю из тебя звезду, Мэрион», – пообещал ей У-Эр. Благодаря ее актерскому таланту и неуемной энергии в сочетании с его рекламными усилиями, направленными на ее поддержку, Мэрион уверенно занимала положение кинозвезды первой величины. Она успешно и много работала, ее жизнерадостность стала легендарной. На каждой съемочной площадке, где она снималась, звучал смех, вызванный ее проделками: то у нее в образе невинной девицы вдруг округлялся живот, как у беременной женщины, то она затемняла передний зуб и казалась щербатой.

Мэрион всю душу вкладывала в съемки, но обостренное чувство неадекватности и прочно укоренившееся убеждение в том, что она обязана своим успехом любовнику, усиливали ее потребность в У-Эр. «Я не могла играть», – повторяла она в воспоминаниях. На самом деле играть она могла, и вскоре руководители студии признали: «Зрители воспринимали Мэрион как звезду, а не просто как подружку постановщика, финансировавшего производство фильмов, которую реклама активно навязывала широкой публике, часто бывающей в кино»16.

Тем не менее положение любовницы ее угнетало, и Мэрион назначила свою цену человеку, который ее к этому принуждал. Она в лицо называла У-Эр «папиком», а за его спиной – «отвисшим концом» и «стариком». Уверенная в том, что он ее не бросит, и не боясь вызвать его гнев, она шла на риск – вступала в связь со многими, возможно, почти со всеми своими партнерами, игравшими главные роли. «Оператор не мог тебя найти. Где ты была? Жду от тебя объяснений», – в телеграмме призывал ее к ответу У-Эр17. Однако объяснений Мэрион дать не могла.

Любовники сумели продержаться вместе уже два десятилетия. Они испытывали друг к другу глубокое уважение. Мэрион поражалась знаниям Херста, которые казались ей энциклопедическими. Он признавал ее блестящие способности во всем, что касалось производства кинофильмов и сделок с недвижимостью. Их профессиональное сотрудничество было поистине потрясающим. У-Эр правил сценарии, выбирал режиссеров, следил за выбором съемочных площадок и за съемками, а иногда даже ставил отдельные сцены. Мэрион играла, вела себя как кинозвезда, заботилась о человеке, который ее обожал, ублажала его и помогала вести дела киностудии «Космополитэн пикчерз». Вскоре он сделал ее президентом компании. «Я хочу быть Мэрион Дэвис и гордиться высокой честью быть знакомой господина Уильяма Рэндольфа Херста, – писала она в воспоминаниях. – Это все, чего я хочу»18.

Но, конечно, это было далеко не все, что она хотела. В Калифорнии, расположенной в той половине США, которая по его решению должна была принадлежать Мэрион, Херст построил огромный замок, который назвал Сен-Симеон. Для Мэрион У-Эр купил шикарный белый особняк по адресу: 1700, Лексингтон-роуд, Беверли-Хиллз, на самой вершине холма совсем рядом с бульваром Сансет. Кроме того, он построил для нее на берегу океана Оушен-хауз – имение, в главном доме которого действовали тридцать семь каминов, а еще комната, отделанная сусальным золотом; сколько там было спален, Мэрион даже не удосужилась сосчитать. Кроме того, неподалеку от съемочной площадки он построил для нее роскошный четырнадцати комнатный дом в сельском стиле.

Херст продолжал принимать участие в жизни Милли и сыновей, и когда он уезжал с ними отдыхать, перед тем обеспечив Мэрион средствами на время своего отсутствия – и рассчитывая на ее воздержанность, – она мстила ему, устраивая у себя роскошные приемы и вечеринки. «Для всех участников съемок наступало восхитительное время арабских ночей, – вспоминал Чарли Чаплин. – Два или три раза в неделю Мэрион организовывала у себя сногсшибательные приемы, собирая до сотни гостей, в число которых входили актеры, актрисы [включая самого Чаплина, Рудольфа Валентино, Джона Берримора и Мэри Пикфорд], сенаторы, игроки в поло, танцоры, иноземные правители, а также ответственные сотрудники и редакторы, работавшие у Херста»19. Игры, начинавшиеся после ужина, нередко продолжались до восхода, но Мэрион всегда приходила на работу в форме, никогда не унывала и была полна задора и энтузиазма.

Постоянно сменявшиеся любовники удовлетворяли ее потребность в мести, а также в тех сексуальных ощущениях и романтических чувствах, которые она не могла получить в отношениях с У-Эр. Мэрион и невероятно богатый Чарли Чаплин вполне могли любить друг друга. Конечно, они должны были дурачить У-Эр, давая указания своим сотрудникам предупреждать их, если он появлялся, чтобы Чаплин успел незаметно уйти через черный ход.

Еще сильнее Мэрион могла любить актера Дика Пауэлла. К тому времени, когда начался их роман, ей было уже за тридцать, она стала зрелой женщиной, вступавшей в связь с десятками других мужчин. Пауэлл серьезно опасался возможных последствий совращения любовницы У. Р. Херста, но Мэрион его постоянно преследовала, и, в конце концов, он с радостью уступил ее напору. Мэрион настояла на том, чтобы он признался ей в любви, а потом Пауэлл в деталях рассказывал об их романе друзьям. Мэрион не обращала внимания на такое не джентльменское поведение, и их дружба продолжалась до ее смерти.

Вполне вероятно, что время от времени Мэрион случайно беременела. Беседуя с друзьями и подругами, она говорила, что, когда это случалось, ей приходилось прибегать к услугам подпольного акушера. В ее воспоминаниях не звучит сожаление о том, что она не стала матерью. Тем не менее Мэрион была сильно привязана к племяннице и племяннику, а самоубийство племянницы в 1934 г. оказалось для нее большим ударом, после которого она стала еще теснее общаться с племянником.

Все сыновья У-Эр, кроме одного, чувствовали и проявляли глубокую вражду к «этой женщине», которая, по их мнению, разрушила брак их родителей, украв отца у их матери. У-Эр представил сыновей Мэрион, не объяснив им, какие отношения связывают его с ней. Его сын Билл, Уильям Рэндольф Херст-младший, так описывал собственную реакцию, когда в конце концов понял, что Мэрион была любовницей его отца: «Я плакал… Из-за смущения, охватившего нас двоих, я никогда не пытался говорить об этом с матерью… Я был обижен, а временами глубоко уязвлен этими отношениями. Это происходило потому, что моя мать, родившая папе пятерых сыновей, заслужила, чтобы отец был рядом с ней. И мы с братьями тоже»20.

Как писал Билл Херст, большая разница между У-Эр и другими представителями американской элиты, включая Вандербильтов и сравнительно недавно достигшего успеха и получившего известность Джозефа П. Кеннеди, состоит в том, что они «жили во лжи», оставляя своих любовниц «в тени… [в то время как] мой отец оставил нашу мать и открыто сожительствовал с Мэрион… Однако суть всех этих отношений оставалась единой»21. Как и все остальные любовницы, Мэрион была лишь «приятным развлечением», «дорогим, но расслабляющим украшением», «сексуальным котенком» его отца22.

Только самый старший сын Херста, хронически страдавший от избыточного веса весельчак и кутила, которого отец считал слишком безответственным, чтобы завещать ему свою издательскую империю, – лишь Джордж Херст всегда относился к Мэрион по-дружески. В своих воспоминаниях она выразила ему благодарность и написала о привязанности, которую к нему испытывала за его неизменно дружеское отношение, так резко отличавшееся от молчаливой враждебности его братьев.

Жизнь Мэрион в качестве любовницы У-Эр шла по заведенному распорядку. В замке Сен-Симеон они с У-Эр давали вечерние приемы, устраивали вечеринки у бассейна, маскарады и пикники на берегу океана. Мэрион такие приемы гостей очень нравились, но с годами ее все больше тяготила подготовка и необходимость соблюдать правила этикета, казавшиеся ей утомительными и скучными. У-Эр выходил к гостям, плавал в бассейне, играл в теннис, ужинал, но большую часть времени посвящал делам своей издательской империи, писал передовицы и читал газеты.

Мэрион терпеть не могла, когда он занимался делами, порой это так ее раздражало, что она становилась жестокой и даже могла публично над ним издеваться. Чарли Чаплин вспоминал, что во время одной из вечеринок подвыпившая Мэрион вышла из себя, когда Херст обсуждал производственные вопросы с сотрудниками газеты. «“Э-э-эй, ты!” – крикнула она. Оказавшийся в неловком положении У-Эр спокойно спросил: ‘‘Ты это мне говоришь?” Мэрион снова крикнула: “Да-а-а! Пойди сюда!” Не желая обострять положение и провоцировать скандал, У-Эр подошел к любовнице и спросил, чего она хочет. ‘‘3-з-занимайся всеми этими д-д-делами у себя в конторе, а не на м-м-моей вечеринке. Мои г-г-гости хотят выпить. Пойди принеси им чего-нибудь!”»23. У-Эр спокойно выполнил ее просьбу.

Покладистость У-Эр определялась тем, что он хотел избежать скандала, понимал, что Мэрион пьяна, а также полагал, что, поскольку ей не всегда могло быть с ним интересно, ему следовало как-то удовлетворять ее запросы. Даже в трезвом состоянии Мэрион часто слишком откровенничала и, несмотря на заикание, отнюдь не стеснялась в выражениях. А если бывала навеселе, ее острый язычок нередко становился язвительным и едким. У-Эр приходилось с этим мириться.

Наглядное представление об их богатстве и расточительности дают коллекции произведений искусства Херста и его частный зоопарк. Не всегда своевременно и правильно выплачивая налоги, – несмотря на огромное состояние, Херст нередко тратил так много, что оказывался на грани банкротства, – он в огромных количествах скупал предметы искусства. Его любовь к животным проявлялась, в частности, в том, что он содержал в собственном зоопарке более трехсот зверей, в том числе антилоп, бизонов, пантер, львов, рысей, леопарда, гепарда, медведей, шимпанзе, обезьян, тапира, овец, козлов, лам, кенгуру, кенгуру-валлаби и слониху Марианну. Он разводил такс, одно время на его псарне содержалось больше пятидесяти собак этой породы. Две таксы – Ганди, которого обожала Мэрион, и Элен, любимица Херста – были их неразлучными спутницами.

Любовь к таксам, к которым они относились чуть ли не как к приемным детям, со временем переросла в их сильную взаимную привязанность, которая еще теснее связала Мэрион и У-Эр. Когда умерла Элен, а вслед за ней Ганди, Мэрион и Херст помогали друг другу переносить горечь утраты. После смерти Элен, которая умерла у него на руках в его постели, У-Эр опубликовал в газете некролог. «Он не мог сдержать слез – все время плакал», – вспоминала Мэрион24. У-Эр похоронил собаку, а на могиле распорядился установить надгробный камень с надписью: «Здесь покоится дорогая Элен – мой преданный друг»25.

Когда умер Ганди, Мэрион была еще более безутешна. Ганди приносил ей мячи, когда она играла в теннис. Он спал в постели Мэрион и согревал ей ноги. В пятнадцатилетием возрасте пес смертельно заболел. Мэрион брала его в постель, где он гадил ей на ноги. Она мыла ноги и стирала простыни, пытаясь скрыть от других его состояние. Но это ей не удалось, и Херст привез ветеринара и медицинскую сестру. Пока У-Эр держал Мэрион, медсестра сделала собаке смертельный укол.

После этого Мэрион дала выход чувствам. Она вспоминала: «Я раскурочила там все, что могла. Перебила все, до чего дотянулись руки. Ярость душила меня так, что я чуть всех не поубивала. Если бы они мне его оставили, я знала бы, как о нем позаботиться». Мэрион похоронила Ганди по церковному обряду, службу провел ирландский католический священник. «Не думала, что когда-нибудь смогу от этого оправиться, – писала она впоследствии. – Чувствуешь себя не только так, будто потерял лучшего друга, – кажется, вместе с ним ушла часть твоей жизни»26.

Любовь к животным Херста и Мэрион распространялась не только на их такс. В Европе У-Эр купил машину одной крестьянке после того, как его автомобиль насмерть сбил на дороге ее гуся. Однажды во время киносъемок сенбернар, которого задействовали в том же фильме, в котором снималась Мэрион, убил кошку, которую ему специально подбросили, и Дэвис сообщила об этом инциденте в Общество по предотвращению жестокого обращения с животными. И она сама, и У-Эр были противниками вивисекции, и Мэрион удалось добиться запрещения выполнения операций на живых животных с научной целью в больнице, которой она жертвовала миллионы долларов.

Много времени Дэвис и Херст проводили в Европе. Они оставались там иногда месяцами, жили в гостиницах и в замке У-Эр в Сен-Донате, во Франции, причем нередко они приезжали в компании друзей, чьи расходы полностью оплачивал У-Эр. Мэрион с уважением относилась к его увлечению изобразительным искусством и покорно сопровождала его в походах по музеям и художественным галереям. Но во время таких просветительных посещений храмов искусства она «умирала со скуки». «Мне хотелось только крем-соды или кока-колы, – писала Мэрион. – Такое у меня сложилось впечатление о Европе. Как будто вас по голове молотком огрели. Мне так было хорошо, когда это кончалось! Больше всего мне нравилось смотреть на статую Свободы, когда мы возвращались обратно. Родной дом так много для меня значил!»27

Бывая с ней в Европе, У-Эр чувствовал себя спокойнее и комфортнее, чем в Соединенных Штатах. В замке в Сен-Донате, где к Милли относились с прохладцей, Мэрион всегда была рядом с У-Эр, принимая таких известных гостей, как Джордж Бернард Шоу, Ллойд Джордж и чета Маунтбеттенов. В Европе их не судили так строго, как в Америке, когда речь шла о мужчине и его любовнице. Джозеф Кеннеди, очень богатый американский банкир, который с ней подружился, сочувствовал положению Мэрион. О его любовнице – Глории Свенсон, самой высокооплачиваемой кинозвезде, тоже распространяли осуждавшие ее слухи. Как ни странно, если принять в расчет его собственное бесцеремонное отношение к Глории Свенсон, Кеннеди дал У-Эр полезные советы о том, как обеспечить интересы Мэрион в случае его смерти.

В 1930-е годы, когда Мэрион было уже прилично за тридцать, она продолжала сохранять положение одной из самых популярных звезд американского кино. При поддержке У-Эр, несмотря на жуткий страх провала, она смогла остаться на экране с приходом звукового кино – кошмара всю жизнь заикавшейся актрисы. Она все еще была очень красива. У-Эр продолжал полагаться на нее в профессиональном плане, уверенный в том, что у нее достаточно опыта и знания дела, с которым она может прекрасно справиться. Кроме того, она была самой богатой женщиной в Голливуде и его крупнейшей благотворительницей, уделявшей особое внимание детской больнице Лос-Анджелеса.

К этому времени серьезной проблемой Мэрион стало пьянство. У-Эр запретил хранение спиртного в своих домах, но Мэрион прятала бутылки с джином и виски у себя в сундуках и чемоданах. Иногда ему насильно удавалась запрещать ей пить, но такие периоды трезвости продолжались недолго. «Что я могу с этим сделать?» – сокрушенно говорил У-Эр друзьям28.

Мэрион безуспешно пыталась бороться с алкоголизмом до конца жизни. «Возможно, отец чувствовал, – полагал Билл, сын Херста, – что отчасти был повинен в запойном пьянстве Мэрион, потому что не женился на ней. В последние годы жизни он из-за этого часто испытывал чувство горечи и озадачивал себя многочисленными вопросами»29. Почти наверняка проблема семейного положения расстраивала Мэрион, заставляла ее печалиться, и она пыталась побороть досаду и обиду с помощью спиртного.

Высказывания Мэрион видимо, призванные оправдать ее положение любовницы, на самом деле свидетельствуют о ее боли. Она, в частности, говорила: «С какой стороны ни взглянуть, исторически, традиционно или драматически, [даже] если это безнравственно, твоя любовница – танцовщица из варьете и белокурая кинозвезда. Вспомни Людовика XIV, Карла II или Ирода!» Несмотря на напускную браваду, несбыточность стремления узаконить связь с мужчиной, с которым она шла по жизни, отравляла ее отношения с ним.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой стал переломным годом как для Мэрион, так и для У-Эр. Снявшись в сорока шести художественных фильмах, некоторые из которых пользовались огромным успехом, Мэрион заявила: она выходит на пенсию и больше сниматься не будет. Актриса приняла разумное решение. Несмотря на то что ей уже исполнилось сорок, она изображала на экране женщин в два раза моложе себя. Мэрион понимала: если продолжит сниматься, придется играть женщин среднего возраста. Риск для нее состоял в том (или ей это только казалось), что семидесятичетырехлетний У-Эр увидел бы ее такой, какая она была на самом деле, а не обаятельной и наивной белокурой девушкой, которой она когда-то была, Мэрион имела шанс его потерять.

Кроме того, она уже неимоверно устала от съемок. Больше двух десятилетий актриса целиком отдавалась работе, иногда снимаясь в двух картинах одновременно, часто недосыпала, но никогда не пропускала съемок. И хотя с наступлением эпохи звукового кино она как-то сумела преодолеть заикание, Мэрион было нелегко продолжать работать. Опустели съемочные площадки, где когда-то нанятые ею музыкальные группы исполняли популярные мелодии. Кино, по ее словам, ставилось «на поточное производство»30, и она решила больше не сниматься.

Старевшая, терявшая былую энергию, сильно пьющая, все менее уверенная в себе Мэрион говорила, что хочет целиком посвятить себя Херсту. «Мне казалось, самое малое, что я могла бы сделать для этого замечательного, великого человека, одного из величайших из когда-либо живших мужчин, это стать его постоянной спутницей», – великодушно призналась она31.

Вскоре ее преданность подверглась испытанию. Баснословно богатый У. Р. Херст оказался на грани банкротства. Как такое могло случиться? Ответ был прост: Херст ежегодно тратил пятнадцать миллионов долларов на личные нужды и не менее миллиона долларов в год на предметы искусства и памятники старины. Кроме того, все его активы были заложены. «Я так думаю, конец мне настал», – сказал он Мэрион.

Она стала действовать. За неделю актриса продала достаточно акций и недвижимости, чтобы вручить любовнику гарантированный банком чек на миллион долларов. Сначала У-Эр отказался его принять. Потом взял, но настоял на том, что передаст ей ценные бумаги, обеспечивающие ее право на частичное владение принадлежащими ему газетами. Но миллиона, полученного от Мэрион, оказалось недостаточно. Банки требовали еще по меньшей мере два миллиона долларов, чтобы предотвратить банкротство. На этот раз Мэрион продала свои драгоценности, заложила недвижимость и убедила свою подругу Эбби Рокфеллер дать ей взаймы огромные деньги, которых не хватало до требуемой суммы. Моральное удовлетворение, вызванное такой удивительной щедростью, омрачалось лишь резким осуждением со стороны Милли, которая считала, что Мэрион делает то, о чем ее никто не просил.

Дела У-Эр продолжали ухудшаться. Его империей постепенно овладевали кредиторы, которым ему пришлось продать ее большую часть. Он остановил строительство, начатое в Калифорнии, и не мог больше давать роскошные приемы. Журнал «Тайм» в 1939 г. писал, что наказанный за гордыню и лишившийся значительной части своего состояния У-Эр надеялся только на то, что «1) хотя бы часть его [империи] переживет его самого; 2) он сохранит работу… В возрасте 75 лет этот несносный шкодник американской журналистики оказался всего лишь наемным автором передовиц, которому урезали зарплату»32.

Жизнь на широкую ногу завершилась, и это сблизило Мэрион и У-Эр, позволив им больше времени проводить вместе без постоянных гостей, которые два десятка лет принимали участие в их мотовстве и помогали Мэрион рассеивать скуку. Каждый долгий день они начинали вместе. У-Эр готовил завтрак, потом она убирала; биограф Мэрион писал: «Чем уединеннее они жили, тем больше вместе занимались домашними делами, совместно вели хозяйство»33. У-Эр определял ритм их нового образа жизни, который ему нравился гораздо больше, чем Мэрион. «Я знаю, что ты молода, необузданна, как тебе хочется весело проводить время, – часто говорил он ей. – А я устаю, когда вокруг много людей. Почему бы тебе не угомониться?»34 Она пыталась это сделать, все больше увлекаясь выпивкой и налегая на еду, от которой полнела и становилась похожей на почтенную мать семейства. Там, где раньше до утра веселились гости, теперь она занималась шитьем. «Она шила все его галстуки, – вспоминала подруга Мэрион. – Все они были сделаны вручную – великолепные шелковые галстуки»35.

Началась Вторая мировая война. Пока Гитлер порабощал и грабил Европу, У-Эр все больше утрачивал связь с миром, каким он его себе представлял. Пять лет назад Херст в течение пяти минут общался с фюрером, взгляды которого на превосходство Германии – но не на неполноценность евреев – он разделял. По настоянию руководителя студии «Метро-Голдвин-Майер» Луиса Б. Майера в ходе той краткой встречи он попытался убедить Гитлера прекратить преследования евреев. Мэрион на встрече не присутствовала. «Меня туда не пустили, – вспоминала она. – Я так разозлилась, что потом два дня ни с кем не разговаривала. Мне просто хотелось посмотреть на этого человека»36.

Херст тем временем продолжал выступать за примирение с Гитлером, даже после «хрустальной ночи». Когда разразилась война, он стал сознавать, насколько ошибался как в оценке Гитлера, так и положения в Европе, и, к своему большому огорчению, понял, почему многие презирали и ненавидели фюрера.

Но худшее ожидало его и Мэрион впереди. В 1941 г. двадцатипятилетний американец Орсон Уэллс снял блестящий фильм «Гражданин Кейн», впоследствии названный лучшим фильмом всех времен и народов. Для Мэрион Дэвис выход этого фильма имел самые печальные последствия: она послужила прототипом порочной героини, и это разрушило ее репутацию кинозвезды и комедийной актрисы. В «Гражданине Кейне» похожий на Херста отрицательный герой поддерживает и субсидирует карьеру своей бездарной второй жены – алкоголички и антисемитки Сьюзен Александер, которая выглядит пародией на талантливую, пьющую и не имевшую ничего против евреев Мэрион Дэвис. Кейн также строил Ксанаду – замок, похожий на калифорнийскую резиденцию Хкрста. Кинокартина стала сенсацией.

Союзники Херста были в отчаянии. Работавшая у него журналистка Луэлла Парсонс назвала фильм «Гражданин Кейн» «жестокой, бесчестной карикатурой». Луис Б. Майер вышел из просмотрового зала со слезами на глазах и сказал, что готов купить негатив фильма, чтобы его уничтожить. Тем не менее Орсон Уэллс торжествовал, а «Гражданин Кейн» до сих пор возглавляет списки величайших фильмов в истории мирового кинематографа. Но спустя два десятилетия, стремясь загладить тот ущерб, который фильм нанес Мэрион, Уэллс написал предисловие к ее воспоминаниям «Времена, которые у нас были», изданным в 1975 г. За некоторыми исключениями, сказал он, «в “Кейне” все было выдумано… Сьюзен [Александер] не имеет совершенно ничего общего с Мэрион Дэвис».

Жена [Сьюзен] была марионеткой и узницей; любовница [Мэрион] всегда была на положении принцессы… Любовница никогда не была частью имущества Херста; он всегда был ее поклонником, а она больше тридцати лет, до его последнего дыхания, составляла драгоценное сокровище его сердца. Это была подлинная история любви. Но «Гражданин Кейн» не был фильмом о любви37.

Стремясь восстановить справедливость, Уэллс преувеличивал значение отношений между У-Эр и Мэрион Дэвис, очевидно основывавшихся на любви, но это была любовь У-Эр к Мэрион. Почему же тогда эта прекрасная, талантливая женщина, любившая веселье, связала жизнь со сдержанным женатым мужчиной, который к тому же был значительно старше нее? Почему она посвятила себя ему – старевшему магнату, который вот-вот мог потерять свою империю?

Ответ заключается в том, что Мэрион была невысокого мнения о собственных талантах; ей хотелось как-то утвердиться в жизни, и в этом ей помогало сознание того, что она остается с Херстом; Мэрион полагала, что ее спонтанный дар – чек на миллион долларов, переданный именно в тот момент, когда любовник остро нуждался в деньгах, давал ей право на его защиту и поддержку; и, кроме того, ей нужно было верить, что он не может без нее жить. Вот так в самом расцвете сил она предпочла ограничить себя тоскливыми буднями исключительно в роли любовницы У-Эр.

После войны они на какое-то время перебрались в замок в Сен-Симеоне, но в 1946 г. навсегда оттуда уехали из-за ухудшения здоровья У-Эр, усиливавшейся тоски и чувства одиночества Мэрион, и просто потому, что содержание этого грандиозного сооружения стоило огромных денег. Мэрион присмотрела для них новый дом – восхитительную виллу в средиземноморском стиле, которую она приобрела в Беверли-Хиллз. У-Эр не хотел оставлять его любимый замок, но Мэрион была в полном восторге от виллы.

Благодаря стараниям Мэрион, новый дом был записан на имя У-Эр. Спустя шесть недель после покупки дом был на него оформлен с тем, чтобы он мог окончить жизнь в собственном жилище. Но жизнь им с Мэрион медом не казалась. Незадолго до того, как они обосновались на новом месте, скончались сестры Мэрион – Этель и Рейна. Теперь, когда она отошла от дел, круг ее «друзей», еще недавно весьма широкий, существенно сузился, остались лишь самые преданные, к которым относился и «большой Джо» – Джозеф Кеннеди. До конца ее жизни он бывал у нее и следил за тем, чтобы ее приглашали на все заметные события в семействе Кеннеди. Других событий, на которые приглашали ее и У-Эр, было совсем немного.

Херст много лет интересовался продлевающими жизнь медицинскими средствами, но в конце концов смирился с тем, что стал стариком, доживающим последние годы. Он все меньше доверял сыновьям и руководителям своих предприятий, не без оснований – как выяснилось – полагая, что те захотят вытеснить Мэрион из его издательской империи. По мере того, как с годами его здоровье ухудшалось, У-Эр все чаще просил ее обсуждать деловые вопросы с разными издателями и приходил в бешенство, когда кто-нибудь из них пытался ее игнорировать. Даже будучи при смерти, когда он уже не вставал с постели, У-Эр хотел защитить любимую женщину от неминуемого противодействия ей собственных детей и других людей, которые ее ненавидели.

Когда ему было восемьдесят восемь лет, в год своей смерти, У-Эр принял меры, которые гарантировали бы Мэрион после его кончины право консультировать, как она часто делала при его жизни. Но за его спиной сотрудники саботировали распоряжения У-Эр и делали не все, что он от них требовал.

В то время Мэрион часто приходила в ужас при мысли о том, что потеряет его, и пыталась заглушить страх алкоголем: она пила так много, что порой у нее возникали проблемы с кровообращением. У нее стали отказывать ноги, и ей самой тоже требовалась сиделка. Три раза в день она навещала У-Эр, немного трезвея от крепкого кофе, который подавала ей озабоченная прислуга.

Мэрион с ума сходила при мысли о неизбежной кончине У-Эр, а его сыновья исподтишка делали все возможное, чтобы к похоронам их отца она не имела никакого отношения. Билл и главный управляющий издательской империей Херста, по словам его сына, «встретились, чтобы обсудить приближавшуюся кончину и похороны». «Планировавшиеся мероприятия не предполагали участия Мэрион Дэвис, – вспоминал Билл. – Мы, конечно, не собирались ставить в неловкое положение мою мать, приглашая обеих женщин»38. Семья, естественно, считала себя оскорбленной тем, что ее глава умирал в доме любовницы, с которой прожил вместе долгие годы.

В ночь смерти напряженность отношений между Мэрион и сыновьями У-Эр стала вполне очевидной. Когда она спросила одного из них, как себя чувствует Херст, тот бросил ей в ответ: «Какое тебе дело, шлюха!»39 После этого, по версии Мэрион, произошло следующее: с молчаливого согласия сыновей У-Эр, когда она наклонилась, чтобы поднять телеграмму, ее собственный доктор сделал ей в мягкое место укол снотворного. Пока Мэрион спала, У-Эр скончался, оставшись в одиночестве со своей таксой Эленой, которую завел после смерти давно умершей Элен. Вскоре после кончины Херста прибыли его сыновья и быстро увезли тело. Когда Мэрион проснулась, дом был пуст. «Тело его пропало, как будто его тут вообще не было, – с горечью говорила она. – Старый У-Эр исчез, и мальчики пропали. Я осталась одна. Вы понимаете, что они сделали? Они украли то, что принадлежало мне по праву. Он принадлежал мне. Я любила его тридцать два года – и вдруг он исчез. Я даже попрощаться с ним не смогла»40.

На похороны Мэрион не пошла. «С чего бы мне туда ходить? – говорила она. – Мне незачем было участвовать в этой драме, ведь все эти годы он был со мной живой». Она заперлась у себя в спальне, но сказала подруге, чтобы та напомнила Милли Херст «не забывать носить траур вдовы»41. В одночасье в мире Херста Мэрион Дэвис стала persona non grata[65]. Только общительный Джордж продолжил поддерживать с ней дружеские отношения.

Было зачитано завещание и оглашены другие распоряжения на случай смерти. У-Эр действительно защитил права женщины, которую называл «мой преданный друг мисс Мэрион Дурас, которая пришла мне на помощь во время Великой депрессии, предоставив миллион долларов из собственных средств»42. Он всех озадачил и оставил Мэрион право контролировать его империю. Билл Херст по этому поводу сказал следующее: «После смерти старик поставил нас перед дилеммой: его забота о Марион была сбалансирована его ответственностью перед компанией». Семья восстала. За дело взялись адвокаты обеих сторон. Спустя полтора месяца Мэрион отказалась от права голоса, гарантированного ей как акционеру компании, но согласилась действовать в качестве «официального консультанта и советника корпорации Херста, [включая] советы относительно кинокартин и другой деятельности, имеющей отношение к индустрии развлечений»43.

Пожелания У-Эр в основном были удовлетворены. После этого Мэрион Дэвис всех потрясла: она вышла замуж. Ее мужем стал Гораций Гэйтс Браун III, капитан торгового судна, который был моложе нее на восемь лет. Гораций любил ее сестру Розу, постоянно отвергавшую его предложения руки и сердца. Мэрион подружилась с ним и вскоре обнаружила, что его пикантные шутки были сродни ее собственному неординарному чувству юмора. Ее озадаченные друзья высказали предположение, что Браун чем-то напоминал Херста.

Брак оказался несчастливым, и через несколько месяцев Мэрион сначала подала заявление на развод, потом взяла его обратно. Гораций был мужчиной привлекательным и чувственным, от близости с ним Мэрион получала удовольствие. Видимо, это обстоятельство сыграло определяющую роль в том, что она решила с ним остаться. Кроме того, ей хотелось как-то упорядочить свою жизнь и испытать все радости респектабельного супружества, о чем она мечтала в течение долгих лет, пока оставалась в статусе любовницы, которую порой оскорбляли и никогда не принимали в обществе на правах супруги.

Мэрион часто удавалось воздерживаться от пьянства, побочным результатом чего стала потеря веса. В трезвом состоянии она выглядела почти такой же привлекательной, как в молодые годы. Но в конце концов она снова уходила в запой. Тем не менее алкоголизм не мешал ей проводить серьезные сделки с недвижимостью, приносившие немалый доход, значительную часть которого она тратила на благотворительные цели. Ей очень понравились свадьбы двоих сыновей Джо Кеннеди, а Джону Фицджеральду Кеннеди и Джеки на время медового месяца она предоставила свой дом. Позже Мэрион с гордостью присутствовала на инаугурации Джона.

В 1959 г. врачи обнаружили у нее рак челюсти. Мэрион отказалась от хирургического вмешательства и согласилась только на лечение радиоактивным кобальтом. Ей приходилось терпеть постоянные боли, которые она пыталась ослабить с помощью опиума. Чтобы скрыть изуродованную челюсть, она прикрывала ее белым шарфом. Джо Кеннеди вызвал в Калифорнию трех специалистов по лечению рака, и когда они прилетели, она согласилась на операцию. После операции Мэрион некоторое время чувствовала себя лучше, но 22 сентября 1961 г. умерла. Рядом с ее кроватью стоял Гораций и немногие оставшиеся родственники. Перед тем как погрузиться в небытие, Мэрион сказала Горацию, что ни о чем не жалеет.

Похороны Мэрион превратились в торжественное событие, такое, в каком, возможно, она сама с удовольствием приняла бы участие. В числе других мужчин гроб с ее телом несли ее старый друг Джо Кеннеди, Бинг Кросби, исполнитель главных мужских ролей в фильмах с ее участием, ее любовник давно минувших дней Дик Пауэлл и Джордж, старший сын Херста. Эти мужчины символизировали все стороны ее непростой жизни: любовник, друг, коллега – а Джордж воплощал собой реальность десятилетий, прожитых Мэрион вместе с У. Р. Херстом.

Жизнь Мэрион Дэвис в качестве его любовницы во многих отношениях можно назвать идеальной. Она пользовалась почти невообразимым богатством У-Эр, который был предан ей в жизни и защитил ее права по завещанию после смерти, а также имела успех в обществе, определявшийся самим фактом того, что она с ним сожительствовала. Вместе с тем положение ее оставалось непрочным, поскольку ее любовник был женат на другой женщине, а в обществе, в котором она жила, к любовницам относились с презрением. Вместо детей ей приходилось довольствоваться таксами. Убежденность в том, что своим впечатляющим профессиональным успехом она обязана поддержке У-Эр, привела тому, что Мэрион высоко ценила его помощь и покровительство, несмотря на то что в большей степени, чем почти любая другая ее современница, она смогла сама достичь блестящего успеха. Как следствие этого, оставаясь любовницей У-Эр, она принесла в жертву жизнь свободной женщины. Воспоминания Мэрион, «Времена, которые у нас были», созвучны с ее убеждением в том, что эти отношения определили смысл ее жизни.

Глория Свенсон44

К 1927 г. Глория Свенсон, изящная, чувственная двадцативосьмилетняя красавица с блестящими темными волосами, мягко очерченной линией носа и огромными голубыми глазами, стала самой популярной кинозвездой в Америке. Ее третьим мужем45 оказался француз, маркиз Анри Фале де ля Кудрэ, она была матерью Мишель и приемного сына Джозефа. Умная и честолюбивая, сексуально раскованная, если не сказать распутная, независимо мыслящая женщина, Глория не боялась рисковать ни в личной жизни, ни в профессиональной деятельности. Еще до возникновения феминистского движения она уже была феминисткой и полагала, что Господь Бог женского рода. На пике своей карьеры Глория отказалась подписывать контракт на миллион долларов и ушла из студии «Парамаунт пикчерз», где ей всегда была обеспечена работа, чтобы создать собственную киностудию «Глория Свенсон продакшнз».

Но у Глории появились серьезные проблемы – они возникали у нее со всеми мужьями, и Анри в этом плане не составлял исключения. Столкнувшись с затруднениями, он решил вернуться во Францию и попытаться устроиться в жизни так, как хотелось ему самому.

Еще хуже было то, что Глория Свенсон, получавшая астрономические гонорары, оказалась на грани банкротства. Она тратила на личные нужды слишком много, до десяти тысяч долларов в месяц. В ее двухэтажном особняке в Беверли-Хиллз было двадцать две комнаты и пять ванных, а в гараже стояли два ее автомобиля: «пирс-эрроу» и «кадиллак». «Публика хотела, чтобы мы жили как короли и королевы, – спустя годы говорила об этом Глория. – Так мы и поступали. А почему бы и нет?»46

И действительно, почему бы и нет? Но на банковском счету Глории почти ничего не осталось, а пополнить его она могла лишь за счет отчислений от проката картин с ее участием. Так что, после того как она создала свою киностудию, уровень жизни Глории стал напрямую зависеть от ее успеха в качестве продюсера. Однако дебютная картина «Глория Свенсон продакшнз», «Любовь Сани», не окупила производство. Прокат второй картины, «Сэди Томпсон», любимого фильма Глории, снятого по мотивам неоднозначного рассказа Сомерсета Моэма о проститутке и священнослужителе, который пытался наставить ее на путь истинный, где сама владелица киностудии играла страстную и незадачливую Сэди, был задержан на то время, пока юристы Глории судились с цензорами, требовавшими соблюдения норм морального характера. Вдобавок к этому федеральная налоговая служба стала оспаривать ее декларации о подоходном налоге с 1921 по 1926 г.

В связи с финансовыми затруднениями советники предложили Глории обратиться за поддержкой к Джо Кеннеди, который вскоре стал частью ее жизни. «Глории нужны помощь, соответствующее финансирование и профессиональное руководство ее организацией», – написал Кеннеди ее друг Роберт Кейн, один из руководителей киностудии «Парамаунт»47. Кеннеди откликнулся с большим энтузиазмом. Глория служила для него олицетворением всего, чем он восхищался, – славы, таланта и красоты. Она сделала то, что он выражал формулой «Не упусти свой шанс!», руководствоваться которой постоянно рекомендовал собственным детям.

К 1927 г. Джозеф Патрик Кеннеди стал не только одним из богатейших финансистов, но и весьма влиятельной фигурой в киноиндустрии: он был президентом и председателем киностудии «Филм букинг оффис Инк.» и владел сетью кинотеатров. Ребячливый, улыбчивый сорокалетний мужчина, женатый на Розе Фицджеральд, дочери мэра Бостона Джона Фрэнсиса «Хани Фица» Фицджеральда, который, не исключено, был самым влиятельным человеком в Бостоне, Джо уверенно шел по пути создания своей династии, которую ждала широкая известность: в 1927 г. Роза вынашивала их седьмого ребенка.

Глория организовала их первую встречу с самоуверенностью, присущей искушенной кинозвезде. Джо адекватно воспринял ее властную манеру поведения, хоть был слегка удивлен миниатюрностью Глории и угощением, состоявшим из тушеного сельдерея, стручковой фасоли и цукини. Глории показалось, что Джо совсем не похож на банкира: костюм на нем сидел мешковато, узел галстука не был затянут. «В этих круглых очках, с выступающим вперед подбородком, он выглядел как дядюшка заурядного работяги», – вспоминала она.

Звезда экрана говорила с финансистом о кинопроизводстве, Джо задавал Глории конкретные вопросы, касавшиеся финансового положения ее компании. Она решила ему довериться и предоставила его экспертам доступ ко всей деловой документации. Изучив ее, Джо позвонил Глории и сказал, что положение ее незавидно. Дела находились в полном расстройстве, советники, консультанты и служащие работали из рук вон плохо. Короче говоря, компания «Глория Свенсон продакшнз» управлялась в высшей степени непрофессионально, и у Джо не появилось желания работать с ней в качестве клиента.

Спустя некоторое время – может быть, потому, что его к ней влекло, – Джо передумал и предложил Глории то, что она назвала «грандиозной разовой сделкой»48. По воспоминаниям Глории, он ей пообещал «все уладить» и добавил: «Я приведу с собой нескольких членов моей команды, и мы проведем экстренную хирургическую операцию… А когда мы это сделаем, с плеч полетят чьи-то головы»49.

Джо и его коллеги, которых Глория называла «всадниками», вошли в ее жизнь всерьез и надолго, с головой погрузившись в изучение деловых документов у нее дома: этому занятию они посвящали многие часы. При этом они были чрезвычайно внимательны к ней. «Каждый раз, когда я брала сигарету, тут же вспыхивали маленькие огоньки, потому что двое из них или больше протягивали мне зажженные спички»50. К этому времени Глория была убеждена в том, что может смело доверить свои финансы квалифицированным и серьезным мужчинам под началом Джо Кеннеди, к которому они относились с нескрываемым обожанием.

Первым шагом стала ликвидация «Глория Свенсон продакшнз», вместо которой возникла новая корпорация, «Глория продакшнз». Тем временем Джо помогал Глории сосредоточиться на том, что у нее хорошо получалось, а именно съемках кинофильмов. Не без сомнений, но с уверенностью в том, что Джо Кеннеди виднее, Глория согласилась продать права на свои первые два фильма с тем, чтобы профинансировать компанию, которая была обременена долгом. Полученные средства позволили бы ей расплатиться с долгами, и после этого у нее осталось бы достаточно свободных денег. «Я только знала, – позже писала Глория, – что в прошлом совершала ошибки, а он до того времени, занимаясь моими проблемами, все делал правильно. Поэтому, скрепя сердце, я согласилась на проведение этой сделки»51.

К сожалению для Глории, это оказалось первым просчетом Джо, причем обошелся он чрезвычайно дорого, потому что «Сэди Томпсон» – фильм, который ему не нравился и в который он не верил, как это ни удивительно, по причинам морального характера, – пользовался огромным успехом, обогатившим его нового владельца, но, кроме хвалебных отзывов критиков, ничего не давшим Глории. Однако тогда это было делом будущего. А в то время… Глория вспоминала: «Через два месяца Джозеф Кеннеди кардинально изменил всю мою жизнь»52.

В определенной степени Глория сделала то же самое с его жизнью. Жизнерадостная клиентка-партнерша возбуждала в Джо влечение, и Глория, хотя она любила мужа, тоже прониклась к нему симпатией. Их все сильнее тянуло друг к другу. Тем не менее у Глории было много причин не позволять себе любовную связь вне брака. В Голливуде царили нормы высокой нравственности, соответствовать которым должны были и фильмы, и снимавшиеся в них актеры, и Глории однажды уже пришлось сталкиваться с ограничениями, определявшими поведение отдельных людей. Независимо ни от чего, она не могла допустить, чтобы в отношении нее возникла хоть тень подозрения в супружеской неверности. Другую проблему составлял ее брак. Хоть Глория чувствовала, что тесной связи с мужем у нее быть не может, она любила этого красивого и обаятельного мужчину.

Положение Джо было совершенно иным. Его брак с Розой основывался на ценностях, связанных с воспитанием потомства – династии Джо, в большей степени, чем на их отношениях друг с другом, которые были вежливыми, но сдержанными. В делах сердечных их разделяла эмоциональная пустыня. Роза определила то, что Джо должен был безусловно выполнять, а именно: материально ее обеспечивать, соблюдать религиозные обряды и семейные обязательства. Поскольку он соответствовал этим требованиям и обеспечивал ей возможность иметь дорогие туалеты, она была готова закрывать глаза на его измены. Джо знал, что Роза не станет досаждать ему докучливыми вопросами или провоцировать скандалы, поэтому у него было меньше сдерживающих факторов, чем у Глории.

Их близость стала теперь только вопросом времени и требовала лишь некоторой подготовительной работы, в которой Джо был прекрасным специалистом. Находчиво и психологически безукоризненно он смог избавиться от Анри, предложив ему, как писала Глория, «замечательную должность» – место директора «Патэ пикчерз» в Европе. Анри был в полном восторге. Его чувства разделяла Глория, которая «бросила быстрый взгляд в сторону Джо Кеннеди и улыбнулась ему в знак глубокой признательности». Джо и Анри быстро составили устное соглашение, набросали текст на бумаге и поставили под ним свои подписи. «Потом, в ходе нескольких кратких встреч мы с Джо заново организовали весь наш мир», – писала Глория53.

На следующий день Джо велел одному из «всадников» пригласить Анри порыбачить далеко в море, там, где водилась глубоководная рыба, а сам, сославшись на то, что у него много работы, остался на берегу. Глория тоже осталась, сказав Анри, что хочет купить подарки детям. Когда Анри оказался далеко от берега, Джо приехал в гостиницу, где в своем номере его уже ждала Глория. Не говоря друг другу ни слова, они слились в страстном поцелуе. Одна его рука поддерживала ее голову, другой он ласкал тело Глории, пытаясь стянуть с него кимоно. Продолжая ее целовать, он стонал: «Не могу больше, не могу. Давай, сейчас». «Он был как заарканенный конь – грубоватый, напрягшийся, жаждущий свободы, – вспоминала Глория. – После торопливого оргазма он лежал рядом и гладил мне волосы».

С тех пор, по словам Глории, Джо Кеннеди стал для нее «странным человеком, который всегда был рядом, которому я принадлежала в большей степени, чем мужу»54.

Глория Свенсон стала любовницей Джо Кеннеди. Сам он обосновался в Беверли-Хиллз – снял дом на улице Родео-Драйв, где никогда не бывали ни его жена, ни дети. Чтобы их проведать, он при каждом удобном случае возвращался на восточное побережье. Дом в Беверли-Хиллз не просто служил ему pied-à-terre[66]. Там работали две горничные, дворецкий, садовник и повар, и Джо мог отвечать взаимностью на гостеприимство Глории, устраивая вечеринки в собственном съемном жилье.

Такие пирушки никогда не бывали интимными. Обычно на них присутствовали «всадники» Джо, и потому разговоры шли в основном о делах. Потом Глория и Джо занимались любовью, после чего один из «всадников» отвозил ее домой. Днем они с Джо встречались редко, а если и встречались, то никогда не оставались наедине.

Джо, как всегда внимательно вникая во все подробности, следил за жизнью детей, а также постоянно связывался с Анри, которого называл Генри. Кроме того, он старался убедить Глорию крестить усыновленного ею ребенка: сама мысль о некрещеной душе претила его религиозным чувствам.

Во время регулярных наездов в Соединенные Штаты Анри не выказывал никаких подозрений. Может быть, думала Глория, он вел себя так из чувства благодарности за предоставленную ему работу, или «здравый смысл, присущий ему как всякому европейцу, подсказывал Анри, что такого рода отношениям лучше позволить развиваться своим чередом, особенно тогда, когда они почти наверняка не вели к браку». Другой вероятной причиной лояльности Анри было то, что он сам обзавелся любовницей в Париже.

Положение Джо Кеннеди было более сложным. Он постоянно твердил Глории, что хранит ей верность, придумывая разные предлоги для того, чтобы уклоняться от исполнения супружеских обязанностей – в тот год новое дитя Кеннеди не появилось на свет, гордо говорил он любовнице55. Но Джо хотел, чтобы Глория родила ему ребенка. Глория ответила ему без обиняков: если он еще хоть раз об этом заговорит, она соберет вещи и вернется в Калифорнию. «Людям, Джозеф, ты это объяснить не сможешь. Со мной завтра же все будет кончено», – твердо сказала она56. Однако со временем она поняла, что люди, причастные к киноиндустрии, знали об их романе и смотрели на них как на «модифицированный вариант Уильяма Рэндольфа Херста и Мэрион Дэвис, только в чистом виде, поскольку мы оба состояли в браке и имели детей; поэтому за спиной у нас никто не шептался и обвинять нас открыто никто не решался»57.

Джо и Глория были счастливы друг с другом, хотя их интимные отношения оставляли желать лучшего, поскольку Джо не придавал большого значения удовлетворению сексуальных желаний Глории. Их общее дело развивалось непросто. «Королева Келли», кинокартина, которую Джо буквально навязал Глории и которая обошлась в восемьсот тысяч долларов, с треском провалилась. «У меня в жизни провалов не было!» – кричал он в гневе58. Тем временем Глорию выдвинули на соискание премии «Оскар» за фильм «Сэди Томпсон», который, по мнению Джо, не должен был пользоваться успехом.

«Королева Келли» оказалась для Глории сокрушительным эмоциональным, физическим и финансовым ударом. Когда она осознала, насколько удар был сильным, ей пришлось лечь в больницу. «Нет необходимости обсуждать реакцию Глории на то, что она должна мне приличные деньги за картину, хотя назвать ее приятной нельзя никак», – писал Джо Анри. Кроме того, он упомянул о том, что в разговорах с Глорией дело дошло до «решительного выяснения отношений»59.

Однако обычно Джо был ласков и нередко для спокойствия Глории заявлял о своих правах на нее. Самым показательным примером в этом отношении стало опрометчивое морское путешествие в Лондон. Джо уговорил Глорию отправиться в Европу на том же океанском лайнере, на котором плыли он, Роза и его сестра. «Пожалуйста, Глория, она [Роза] хочет с тобой встретиться», – упрашивал он любовницу60.

Их путешествие в Лондон увенчалось успехом61, хотя Глория так никогда и не узнала, что было известно Розе или о чем та догадывалась. Джо проводил все время с Глорией, но Роза была неизменно добра и по-матерински заботливо относилась к любовнице своего мужа. Однажды, когда Джо пришел в ярость от того, что другой путешественник косо взглянул на Глорию, Роза тут же его поддержала. «Она дурочкой была, – удивлялась Глория, – или святой?»62

К ним присоединился Анри, и Роза пришла в восторг от «восхитительного» мужа Глории. Анри огорчали собственнические замашки Джо, но он воздерживался от выяснения с ним отношений, опасаясь потерять работу, которой дорожил по-настоящему. «Анри был служащим Джо, а мною Джо в прямом смысле слова владел, – вспоминала Глория, – вся моя жизнь была в его руках. Никогда раньше я никому так не верила, как верила Джо»63. Джо тоже был от нее без ума, хотя в глубине души Глория любила Анри.

Вернувшись в Соединенные Штаты накануне нью-йоркской премьеры «Правонарушительниц» – фильма, который, как она правильно предсказала, в отличие от «Королевы Келли», будет пользоваться успехом, Глория получила приглашение на встречу в отеле от неназвавшегося лица. Оказалось, с ней пожелал встретиться кардинал О’Коннелл из Бостона. Друг семьи Кеннеди, О’Коннелл сказал ей, что хочет обсудить ее отношения с Джо Кеннеди. Глория удивилась и рассердилась, она заявила, что они с Джо не более чем деловые партнеры. Но О’Коннелл все знал. «Я нахожусь здесь, чтобы попросить вас прекратить встречи с Джозефом Кеннеди, – сказал он ей. – Каждый раз, встречаясь с ним, вы создаете для него возможность грехопадения… Джозеф Кеннеди не в состоянии жить в ладу со своими религиозными убеждениями, продолжая поддерживать отношения с вами». Глория встала, собравшись уйти. «Вам следует говорить об этом с мистером Кеннеди», – твердо сказала она. Позже Глория выяснила, что Джо ничего не знал об инициативе кардинала, разговор с которым выбил ее из колеи. Кто попросил О’Коннелла «вразумить ее» – Роза или, может быть, семейство Кеннеди? Глория об этом так ничего и не узнала. Однако этот поступок кардинала является ярким свидетельством того, как католическая церковь действует в отношении «неподобающих» связей, возлагая всю ответственность за это на женщину.

Джо оправился от отчаяния, вызванного провалом «Королевы Келли», и купил еще один сценарий, твердо веря в то, что снятый по этому сценарию фильм вернет ему большой вес в мире кино. У Глории на этот счет были серьезные сомнения, но она бодро согласилась сыграть главную роль в фильме «Что за вдова!». Название «Что за вдова!» придумал лауреат Пулитцеровской премии Сидни Говард, за что Джо Кеннеди подарил ему «кадиллак».

Перед самым началом съемок Анри без лишнего шума решил прекратить отношения с Глорией. «Прекрасный храм, которым была наша любовь, дотла сгорел в огне, – писал он. – В пепле мало что осталось. И все же, давай сохраним нашу добрую дружбу, наше уважение друг к другу, нашу порядочность!.. Мосты между нами сожжены, восстановить их невозможно, и мы оба об этом знаем». Свое печальное послание он завершил так: «Прощай, моя милая, – вот и все, теперь все завершилось»64. Роман с Джо Кеннеди стоил Глории Свенсон брака. Вскоре Анри начал бракоразводный процесс, чтобы жениться на Констанс Беннетт – прекрасной белокурой американской кинозвезде.

Через некоторое время картина «Что за вдова!» потерпела полный провал. Джо чувствовал себя униженным и оскорбленным еще в большей степени, чем после «Королевы Келли», потому что в титрах фильма «Что за вдова!» значилось его имя.

Как-то бухгалтер Глории сказал ей, что «кадиллак», подаренный Сидни Говарду, был приобретен за деньги, снятые со счета «Глория продакшнз». Разве он не должен был быть оплачен из бюджета кинофильма? Конечно, ответила Глория. За ужином в доме Джо она заметила, что его сотрудники допустили бухгалтерскую ошибку, и шутливо добавила: «Это ведь ты подарил машину Сидни Говарду, а не я. Он тебя за нее благодарил, а не меня. Поэтому, я думаю, будет вполне справедливо, если и заплатишь за нее ты»65.

Сказав это, Глория увидела, что Джо, не говоря ни слова, смотрит на нее так, будто хочет испепелить, он подавился и чуть не задохнулся. Придя в себя, он поднялся со стула и молча вышел из столовой. Через полчаса, проведенных Глорией в ожидании Джо, вошел один из его «всадников» и тактично предложил отвезти ее домой.

Проведя несколько дней в напряженном ожидании телефонного звонка или записки с извинениями, которых так и не последовало, Глория поняла: Джо Кеннеди разорвал с ней отношения, она больше не его любовница. В следующем месяце он формально расторг их деловые отношения, аннулировав доверенность, которую она ему дала.

Джо Кеннеди попросту устранился из жизни Глории. Ходили слухи – и об этом же писали газеты, – что он заработал пять миллионов долларов, продав активы кинокомпании, и планировал оставить кинобизнес, чтобы сосредоточиться на политической деятельности. «Я снова оказалась полностью предоставлена самой себе, – вспоминала Глория, – без любви и без уверенности в завтрашнем дне»66.

Кроме того, Глория, владелица нескольких домов и многого другого имущества, обнаружила, что испытывает трудности с деньгами. Как такое могло случиться? Она жизнь свою доверила Джо, а он ее бросил, оставив в плачевном состоянии. К тому же она вскоре с горечью узнала, что, кроме «кадиллака», Джо оплатил со счетов «Глория продакшнз» шубу, которую ей подарил, и впечатляющее бунгало, выстроенное рядом со съемочной площадкой. Кроме того, счета находились в беспорядке, а сотрудники Кеннеди отказывались ей помогать и что бы то ни было объяснять.

Аманда Смит, которая опубликовала работу «Заложник фортуны: письма Джозефа П. Кеннеди» и читала воспоминания Глории, предложила иную версию того, почему Джо покупал вещи, которые дарил от своего лица, за деньги «Глория продакшнз». В архиве Кеннеди содержатся «высохшие от времени контракты и юридические документы… подписанные рукой Свенсон… [определяющие] ее обязательства перед ним и имеющими к нему отношение организациями – гарантии возмещения затрат… отчаянная потребность в финансовых вливаниях (под процент по текущему курсу), соглашение о компенсации… за роскошную актерскую гримерную, подобающую кинозвезде, какой была Свенсон»67. Очевидно, что Джо никогда не терял голову из-за своей гламурной любовницы до такой степени, чтобы забыть о том, что он – деловой человек. Он даже сделал ее юридически ответственной за собственные, очевидно неверные, суждения. Делая ей подарки и принимая ее благодарность, Джо никогда не напоминал ей о том, что это она платила за них, а не он, хотя совершенно ясно, что Глория не понимала содержания многих документов, которые он давал ей подписывать.

После того как Джо внезапно и решительно порвал с ней, Глории пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить душевное и финансовое равновесие. В течение некоторого времени у нее были проблемы со здоровьем, она резко похудела, ей пришлось бросить работу. Однако обязанности матери-одиночки, ведущей роскошный образ жизни, и необходимость продолжать карьеру вскоре заставили ее собраться с силами и вновь вступить в борьбу за место под солнцем.

Глория снова вышла замуж, опять неудачно, родила еще одного ребенка. Она развелась, еще раз вышла замуж, снова неудачно, снова развелась. Эти непродолжительные и несчастливые союзы не мешали ей сниматься в кино, но к 1942 г. у нее осталось совсем немного денег, и ей пришлось резко сократить расходы и искать другие способы зарабатывать на жизнь. Глория попыталась работать на телевидении, потом вернулась в кино. В 1949 г., когда ей было пятьдесят лет, она сыграла главную роль в снискавшей ошеломляющий успех картине «Бульвар Сансет», рассказывающей о молодом сценаристе, поневоле ухаживающим за стареющей актрисой в Голливуде. После триумфального возвращения в кинематограф она продолжала играть, в частности на Бродвее, пока не обратилась к скульптуре, где ее тоже ждал успех. Ее шестой и последний брак, с Биллом Дафти, оказался счастливым; ей тогда было почти семьдесят семь, а мужу уже исполнилось шестьдесят.

Полтора года спустя после того, как он ее бросил, Джо Кеннеди позвонил Глории и сказал, что рядом с ним находится следующий президент Соединенных Штатов – Франклин Делано Рузвельт. Придя в ярость от его звонка, Глория бросила трубку. Позже лаской и лестью Джо удалось уговорить ее частично восстановить отношения. С тех пор до самой смерти Джо часто хвастался их связью. Когда он слег после апоплексического удара, Глория послала ему телеграмму с выражением сочувствия от имени Келли. Трудно поверить, что она выбрала имя героини фильма, ставшего самым большим кинематографическим провалом Джо, просто так, без намека на намерение ему отомстить.

Спустя пятьдесят лет после того, как она была любовницей Джо Кеннеди, Глория написала воспоминания. На ее оценке их отношений сказались прошедшие годы, удивительные взлеты и падения ее профессиональной деятельности, отличное здоровье, личное счастье и поразительная естественная красота. Когда Глории было уже за семьдесят, она, приняв участие в «Шоу Кэрол Бернетт», лихо отплясывала в весьма откровенном наряде, позволявшем любоваться ее телом, которое вполне могло бы принадлежать ухаживающей за собой тридцатилетней женщине. Джо выжил после перенесенного удара, однако оказался прикован к инвалидному креслу, и последние годы жизни стали для него тяжелым испытанием. Глория Свенсон могла себе позволить быть снисходительной. И тем не менее даже прошедшие полстолетия не дали ей забыть горечь от связи с человеком, который обещал ее спасти, но вместо этого чуть не разрушил ее жизнь. Она по собственному желанию стала его наградой за успех, позволив ему выставлять себя напоказ перед всеми, кому он хотел пустить пыль в глаза, включая собственную жену. Глория вместе с Джо участвовала в обмане его и своих близких, во всем поддерживала его, когда они дурачили их и вводили в заблуждение, как и безликую публику, сделавшую ее звездой первой величины. Под конец жизни Глория Свенсон больше всего жалела о том, что заключенная сделка не принесла ей выгоды.

Мария Каллас

«Vissi d’arte, vissi d’amore» («Я жила ради искусства, я жила ради любви»), – горько сетовала певица Мария Каллас в трагической опере Джакомо Пуччини «Тоска». Ее собственная жизнь придавала словам терзавшейся Флории Тоски леденящую кровь убедительность. Флория пела свою полную отчаяния арию, когда ее любовника пытали за кулисами. А Мария горевала и печалилась по внезапному завершению ее страстного и пылкого любовного романа с корабельным магнатом Аристотелем Онассисом, который внезапно разорвал с ней отношения, чтобы жениться на Жаклин Кеннеди – самой привлекательной в мире вдове.

Мария Каллас – примадонна, которая подняла оперное искусство на головокружительную высоту, – родилась 2 декабря 1923 г. в Манхэттене в семье греческих иммигрантов, и имя ей нарекли Мэри Анна Капогеропулос. Ее мать Лица (Евангелия) нередко срывала горечь и досаду на полненькой, близорукой, густоволосой и неловкой младшей дочке. Но когда Мэри было еще только пять лет, мать стала относиться к ней значительно лучше. Стоило девочке запеть те же мелодии, которые транслировались по радио, и Лица молила Бога о том, чтобы чудесный голос дочери дал им возможность уехать из Соединенных Штатов и оставить ее мужа. Когда Мэри исполнилось тринадцать лет, Лица сказала мужу, что считает их брак расторгнутым. Он перекрестился и воскликнул: «Наконец-то, Господи, ты сжалился надо мной!»68 Лица забрала Мэри из школы, и они отправились в Грецию, где их ждала Джеки – любимая старшая дочь Лицы.

В Афинах Мэри, которую теперь стали звать Мария, получила стипендию Национальной консерватории, а позже продолжила учебу в лучшей консерватории Афин. Она много занималась, репетировала и училась, ее ничего кроме музыки тогда не интересовало. Во время войны, в ходе которой тридцать тысяч жителей столицы Греции умерли от голода, в Афинах, этом опасном и разоренном городе, богатый любовник Джеки снял для трех женщин квартиру. Лице удавалось получать некоторые жизненно важные продукты через своего любовника – офицера итальянской армии. Кроме того, она побуждала Марию вступать в близкие отношения с вражескими солдатами, которых, как говорят, скорее очаровывал ее потрясающий голос, чем возможность интимной связи. Сама же она получала удовольствие от сердечных и полных нежности дружеских отношений с мужчинами-поклонниками, которые были значительно старше ее. Один из них, живший по соседству доктор, возможно, стал первым мужчиной, с которым Мария вступила в интимные отношения.

После окончания войны Марию выгнали из оперы, которой теперь руководили сторонники левых сил. Она вернулась домой в Соединенные Штаты, но и там не смогла найти работу. В 1947 г. она отплыла в Верону, заняв деньги под договор о выступлении в четырех концертах, за которые платили всего 240 долларов. Там она встретила состоятельного веронского поклонника оперы Батисту Менегини, который раньше занимался строительством. Теперь он решил посвятить жизнь Марии Каллас (так с этого времени стало звучать ее имя).

Батисте было тогда пятьдесят три года – на тридцать лет больше, чем Марии, он был излишне эмоциональным малорослым толстяком, говорил только по-итальянски. Опера была их общей великой страстью, хотя со временем они стали испытывать страсть и друг к другу. Встретились они в ресторане. «Мне было очень ее жаль, – вспоминал Батиста. – Ноги ее были деформированы. Лодыжки сильно распухли. Двигалась она неловко и с усилием»69. Тем не менее эта высокая, дородная женщина с двойным подбородком имела потрясающее сопрано, и Батиста предложил ей поддержку на шестимесячный испытательный период, на протяжении которого брал на себя заботу обо всех ее материальных потребностях с тем, чтобы она могла полностью сосредоточиться на занятиях музыкой. Испытательный срок дал прекрасные результаты, и Мария с чувством благодарности вышла замуж за низенького и пухленького итальянца, который смог распознать ее дар и позволил ей вырваться из обстановки равнодушия и нищеты.

Их брак оказался счастливым. Батиста обожал свою диву и ее способность зарабатывать большие деньги, а Мария обожала его обожание и преданность опере. Интимные отношения их тоже удовлетворяли, хотя за одиннадцать лет жизни с Батистой она ни разу не испытала оргазм – чувство, отсутствию которого она поразилась лишь после того, как впервые узнала, что это такое.

Что касается профессионального мастерства Марии Каллас, оно достигло небывалых высот. Ее голос во всех диапазонах, кроме самых высоких, был чист и лишен фальши, и даже «на самых верхах – пронзительно или нет – он блистал, как сталь меча, вскоре став легендой»70. Точно так же, как уникальный драматический талант Марии и ее стремление к совершенству. Она запоминала партитуры быстрее любого другого певца. Ей доставляло наслаждение безукоризненное исполнение таких сложных опер, что их почти никогда не ставили на сцене. Она была безжалостна в требовательности к себе и своим коллегам. Ее девизом было высказывание: «Я работаю, значит, я существую». Ее жизнь и ее брак, по мнению Джона Дизикиса, изложенному в работе «Опера в Америке», были «основаны на спартанском домашнем хозяйстве, суровой самодисциплине и упорном труде. В течение десяти лет ее честолюбие, сила воли, страсть и стремление к совершенству были сосредоточены на искусстве. Этому ничего не мешало»71.

То же самое относилось и к ее полноте. Мария была слишком умна, чтобы не понимать, как нелепо она должна была выглядеть в роли хрупких оперных героинь, ведь при росте в пять футов и пять дюймов она весила 220 фунтов[67]. В 1953 г. она решила похудеть. Делала она это совершенно необычным способом. Мария глотала глиста, тот поедал значительную часть ее пищи, и она теряла вес, а потом избавлялась от паразита. К началу 1954 г. она потеряла 66 фунтов. Еще через несколько месяцев она похудела до 117 фунтов[68] и стала изящной женщиной, практически потерявшей аппетит. Желание есть к ней вернулось только после того, как она прибавила несколько фунтов и даже стала от этого лучше выглядеть.

Избавившись от излишнего веса («Невозможно было отличить ноги слонов на сцене от ног Аиды в исполнении Марии Каллас», – язвил один критик72), Мария стала элегантной и обрела уверенность в своей неотразимой красоте, впечатление от которой усиливали огромные лучистые глаза. Она стала одеваться с большим вкусом, у нее накапливалось все больше нарядов, она коллекционировала драгоценности. Кроме того, она начала отвечать на знаки внимания, оказываемые ей международным высшим обществом, вдруг выразившим желание общаться с гламурной дивой.

Постепенно, с годами, собственный брак все меньше удовлетворял Марию. Сначала, как отмечала ее подруга Надя Станикова, ее стали раздражать некоторые проявления характера Батисты, такие как «отношение к ее профессионализму как к собственности и… его одержимость карьерой Каллас как средством получения денег». Как-то раз, когда она сказала мужу, что ее изматывает составленное им напряженное расписание, тот ответил, что она не может себе позволить замедлять темп работы. Оказалось, что, несмотря на огромные гонорары, которые она запрашивала и получала за выступления, денег у них не было. Как полагала Станикова, это вызывало у Марии эмоциональные кризисы. «Когда мы, в конце концов, поняли [что он безрассудно проматывал ее деньги], она взорвалась как пороховая бочка… Теперь она увидела своего “Святого Бенедикта” без того ореола, который создала ему сама. Он чем-то напоминал пузатую глуповатую маленькую горгулью»73.

Батиста сам описал один из наиболее показательных взрывов ее негодования, когда она ему выговаривала: «Ты ведешь себя как мой тюремщик… Ты никогда не оставляешь меня одну. Ты контролируешь каждый мой шаг. Ты будто злобный стражник, который все эти годы меня в чем-то ограничивает. Я задыхаюсь!.. Тебе дерзости не хватает и отваги, ты никаких других языков не знаешь, волосы твои всегда растрепаны, ты даже одеться со вкусом не можешь»74.

К 1959 г., когда Мария уже поддерживала отношения с Аристотелем Он асе и сом, создателем и владельцем судоходной линии и авиалинии («Судоходство – моя жена, но авиация – моя любовница», – любил он шутить), ее брак уже разрушался. Их общая знакомая, родившаяся в Чехословакии американская светская львица и бывшая актриса, игравшая как драматические, так и комические роли, Эльза Максвелл, уже представила Марию герцогу и герцогине Виндзорским, парижским Ротшильдам, Али Хану и другим знаменитостям. В 1957 г. она познакомила Марию и Аристотеля, «двух самых знаменитых греков из ныне живущих в мире»75. Их встреча побудила Аристотеля пригласить Марию, Эльзу и Батисту совершить круиз с ним и его британскими гостями, в числе которых были сэр Уинстон и леди Клементина Черчилль, на его любимой яхте «Кристина».

«Кристина» отличалась поражающей воображение роскошной отделкой, хотя насчет вкуса, с каким была украшена яхта, можно было бы поспорить. Сиденья высоких табуретов у стойки бара были покрыты растянутой кожей крайней плоти половых членов китов, и Онассису нравилось шокировать гостивших у него женщин, когда он говорил, что они сидят на самом большом в мире пенисе. Онассис главенствовал в мире дизайнерских туалетов и баснословных драгоценностей, изысканных блюд и великолепных особняков, а кроме того, обладал массой свободного времени. Но Марию привлекали не все эти роскошества, а сам Аристотель Онассис – невысокий, коренастый и энергичный кудесник, который был на дружеской ноге со многими государственными деятелями, артистами и представителями международного высшего света. И Ари, как называли Аристотеля близкие, ответил взаимностью на бушевавшую в ней бурю эмоций с такой пылкостью, что все находившиеся на борту «Кристины», включая его жену Тину, с напряжением ждали чего-то непредвиденного и неуместного.

Афина (Тина) Ливанос Онассис была моложе Марии, она в семнадцать лет вышла замуж за Аристотеля по настоянию отца, стремившегося объединить два греческих судовладельческих семейства. Изящная, белокурая, очень красивая, образованная скорее как жившая в Европе гражданка мира, чем гречанка, Тина выполнила основную супружескую обязанность, родив мужу долгожданного наследника Александра и дочь Кристину. К тому времени Тина уже не любила Ари – если она вообще когда-нибудь испытывала по отношению к нему нежные чувства – и получала от других мужчин то эмоциональное и сексуальное удовлетворение, которое он уже не мог ей доставить.

Ари, скрепя сердце, мирился с романами его «крошки» не только потому, что сам изменял ей с самых первых дней супружеской жизни. Незадолго до этого возникло еще одно обстоятельство, вызывавшее его беспокойство и раздражение: его сексуальные возможности существенно ослабли. О мужской несостоятельности супруга Тина с пикантными подробностями рассказывала своим любовникам, в частности двадцатидвухлетнему венесуэльскому повесе Рейнальдо Эррере, за которого мечтала выйти замуж.

Вот в таком состоянии находился брак Онассисов, когда Ари встретил Марию: Тина была влюблена в Рейнальдо Эрреру, а Ари категорически отказывался дать ей развод и – несмотря на периодическую неспособность к полноценной половой жизни – продолжал поддерживать с ней интимные отношения. Положение с браком Марии было немного лучше: она все еще не могла прийти в себя от шока, вызванного тем, что Титта легкомысленно промотал все деньги, которые она заработала. Ей никогда не доставляла особого удовольствия физическая близость с мужем. Она так говорила об этом своей американской подруге Марии Картер: «Время от времени мы должны исполнять наши супружеские обязанности»76.

Но в ходе того судьбоносного круиза Ари вызвал у Марии настолько сильную эротическую страсть, что сексуальная связь стала скорее откровением, чем рутинной обязанностью. Кроме сэра Уинстона Черчилля, никто из гостей Ари не мог выдержать общества серьезной и чересчур прямолинейной Марии: они считали, что она страдает самомнением и что ей недостает воспитания. «Мне нравится путешествовать с Уинстоном Черчиллем, – сообщила она своим спутникам. – Это отчасти снимает с меня груз моей популярности». Один из гостей Ари вспоминал: «Мы все ее ненавидели»77. Уже очарованный Марией, Онассис ничего не замечал.

Их роман начался с оживленных бесед на греческом языке, в ходе которых Мария и Ари делились воспоминаниями о войне. Они оба от нее пострадали, хотя Марии досталось гораздо больше, как-то ей даже пришлось работать уборщицей, чтобы заработать на кусок хлеба. Мария с Ари засиживались допоздна, лакомились греческими деликатесами и раскрывали друг другу сердце. С тех пор и почти до конца жизни, как говорила Амалия Караманлис, подруга Марии, «единственный человек, который для нее существовал, если не считать ее искусство, был Онассис. Он впервые заставил ее почувствовать себя женщиной»78.

Несмотря на то что он в нее влюбился, Ари сказал Марии, что из-за детей никогда не разведется с Тиной, даже несмотря на то, что у той есть любовник, за которого она хочет выйти замуж. Мария испытала потрясение. «Не понимаю, – воскликнула она, – как гречанка может притворяться, что любит одного мужчину, и при этом спать с другим»79. Благородное негодование великолепно характеризует Марию! Одной выражавшей ее праведный гнев фразой она заявляла о непричастности к расстройству брака четы Онассисов; защищала Аристотеля от обвинений в том, что он якобы оставляет свою любящую жену; обвиняла Тину в лицемерии и измене и, помимо всего этого, намекала на завершение собственного брака.

Мария была нелюбимым ребенком, которого стремились использовать, и потому недостаточное внимание семьи ей отчасти компенсировали нормы греческого православия. Что касается ее веры, она была благочестива и непреклонна (хотя применяла свои убеждения к собственной ситуации с достаточной гибкостью). Она молила Господа о благословении перед каждым выступлением и каждый вечер молилась, стоя на коленях перед иконой Пресвятой Богородицы. Онассис в значительной степени разделял ее религиозные убеждения, составлявшие существенную часть так сильно импонировавшей ему греческой сущности, которая столь явственно отсутствовала у Тины, находившейся под влиянием распространенных в Англии представлений и традиций. Друг Марии, принц Греческий и Датский Михаил, вспоминал: «Та греческая сущность была сродни провидению, которое в чем-то направляло и ее, и Онассиса. Она была гречанкой по самой своей природе»80.

Другой составляющей греческой сущности Марии был греческий язык, которым она владела в совершенстве и – в отличие от Тины – пользовалась им с удовольствием. Ари часами развлекал и восхищал Марию занимательными любовными историями из своего прошлого. В его любимом публичном доме в Смирне стареющая проститутка как-то сказала ему: «Так или иначе, мой милый, все дамы занимаются этим за деньги». Ари хорошо усвоил эту мысль и сказал Марии, что деньги и секс неразрывно связаны.

Эти взаимные откровения на греческом языке все больше сближали любовников и определяли общее направление развития их отношений. Кроме того, Ари ценил известность Марии, силу ее личности, преданность (ему) и чувственность, которую он в ней возбуждал, а она с радостью откликалась на его чувства. В его объятиях во время того судьбоносного (по ее словам) круиза на «Кристине» Мария впервые испытала оргазм. Ари смог преобразовать интимные отношения в восхитительный союз двух любящих людей, а также вновь ощутить себя полноценным мужчиной. (Видимо, Онассис не возражал против того, чтобы Мария рассказала хотя бы одной своей подруге о том, что он восхитительный любовник, наделенный богатым воображением.) В отличие от неуклюжего Батисты, Ари никуда не спешил: он доводил Марию до пика наслаждения перед тем, как позволить себе испытать оргазм.

Эротические таланты Ари и его романтическое обаяние вызвали у Марии такую бурю эмоций, что она чуть ли не обожествляла их – и его самого, – и при этом истинная любовь в самой сути ее существа вытесняла искусство. Будущее представлялось теперь для нее вполне определенно. Она и Ари разведутся со своими супругами и соединятся в браке. Потом она оставит оперу, чтобы всю жизнь посвятить Ари. Но действительность оказалась совсем не такой однозначной. Хотя Тина тоже рассматривала новую влюбленность мужа как предлог для получения развода, в котором он постоянно ей отказывал, она совсем не хотела, чтобы ее отодвигали на задний план. В присущей ей манере Тина строила козни зарвавшейся сопернице. Она успешно добилась расположения влиятельной сестры Ари, Артемиды, которая поддержала ее в борьбе против Марии. Тина называла Марию «эта шлюха» и делала все возможное для того, чтобы в средствах массовой информации, которые раздували известие о романе Каллас с Онассисом, а также в глазах двух собственных детей, «покинутых и обездоленных», выглядеть как оскорбленная и униженная супруга.

Как-то на рассвете во время круиза, после того как они с Ари протанцевали чуть ли не всю ночь, Мария вернулась к себе в каюту. Там она сказала страдавшему от ревности Батисте: «Все кончено. Я люблю Ари». Позже Батиста так охарактеризовал ту страсть, из-за которой лишился жены: «То был огонь, пожравший их двоих»81.

Круиз завершился. Мария вернулась в Милан и публично объявила о том, что их брак с Батистой распался. Аристотель часто общался с ней и по телефону, и лично. Встречался он и с Батистой, пытаясь вести с ним переговоры о расторжении уз брака своей любовницы. «Сколько миллионов вы хотите за Марию? Пять? Десять?» – спрашивал он82.

Мария оставалась холодна к слезным мольбам Батисты. «Я прожила с тобой двенадцать лет, – сказала она ему. – С меня хватит». Она ушла от него, забрав с собой одного из двух карликовых пуделей и служанку Брюну. Батиста организовал в прессе кампанию против любовников, почти каждый день радуя охочих до скандалов журналистов плоскими остротами такого типа: «Если все пошло наперекосяк и нам придется делить нашего пуделя, Мария получит его переднюю часть, а мне в итоге достанется только хвостик»83.

Что касается Онассиса, он – притом, что Батиста отказывался с ним сотрудничать, – все никак не мог так устроить свою жизнь, чтобы сохранить Тину в качестве жены, а Марию – в роли любовницы. Тина воспользовалась представившейся возможностью, чтобы подать на развод. Аристотель просил ее воздержаться от этого, а когда она все сделала по-своему, стонал от отчаяния и рыдал от горя. Хоть Мария была уверена в том, что он на ней женится, Аристотель отчаянно боролся за сохранение своего брака, который, по сути дела, уже давно стал формальностью. Чтобы как-то заинтересовать в этом Тину, он даже предложил ей жить вместе с Рейнальдо Эррерой во Франции, куда сам он приезжал бы на летний отпуск. Но Тина была всерьез намерена освободиться от брачных уз и выйти замуж за Рейнальдо, а не сожительствовать с ним. Развод состоялся.

Теперь любовник Марии был свободен, а она все еще состояла в браке. Батиста отказывался дать ей развод84. Марию угнетало ее унизительное положение любовницы, ей было стыдно от того, что она нарушает собственное представление о святости брака. Ей страстно хотелось стать женой Ари и полностью посвятить себя ему. Но тот не позволял ей прекращать выступления, поэтому Мария пыталась одновременно служить оперному искусству и любимому человеку. Однако ей мешала усталость, у нее оставалось все меньше времени на репетиции. Голос ее в верхних регистрах все чаще ей изменял, иногда не давались высокие ноты. Для многих почитателей ее таланта положение, в котором она оказалась в 1960 г., не составляло тайны. Она внезапно прервала выступления, чтобы отдохнуть и восстановить силы.

На самом деле, как писал ее биограф Николас Гэйдж, Мария Каллас была беременна. От Батисты ей не удавалось зачать ребенка, что, как ей казалось, пошло бы на пользу ее голосу и способствовало улучшению состояния кожи. С Аристотелем у нее случилось чудо. Во время беременности Мария почти ни с кем не встречалась, и 30 мая 1960 г. у нее родился мальчик, проживший всего несколько часов. Но поскольку она была лишь любовницей, рождение и смерть младенца, зачатого в грехе, должно было остаться в тайне85.

После этого Мария вступила в самый счастливый, длившийся девять лет период жизни в качестве любовницы Аристотеля. Обладательница восхитительного сопрано постоянно заботилась о любовнике, и он был так этим тронут после многих лет совместной жизни с безразличной Тиной, что старался отвечать ей взаимностью. По ночам он оберегал ее сон и никому не позволял ее будить, часто посылал ей огромные букеты роз. Но в тех случаях, когда Онассис чувствовал, что из-за присутствия рядом любовницы, пусть даже она была прославленной певицей, может оказаться в неловком положении в обществе, он под разными предлогами избавлялся от ее общества.

Ари, который шутил, говоря, что оперные арии звучат так, будто повара-итальянцы во все горло распевают слова рецептов ризотто, не было дано оценить музыкальное и драматическое дарование Марии. Даже когда она потрясала публику непревзойденным исполнением арий Нормы в одноименной опере Беллини, где речь шла о жрице друидов, которая была тайной любовницей римского проконсула, Ари не мог заставить себя досидеть до конца представления. Как-то во время приема, который он организовал после спектакля, Онассис ясно дал понять, что приглашенные гости для него важнее, чем женщина, в честь которой был устроен прием.

Но Мария была счастлива угождать требовательному любовнику, с радостью выполняя любую его прихоть. Она постриглась и стала пользоваться контактными линзами, потому что ему так хотелось. Она позволила себе восстать против суровой оперной дисциплины, которую раньше неукоснительно соблюдала. Она плавала в бассейне на яхте «Кристина», танцевала и пила, могла до поздней ночи болтать с любимым Аристотелем. Она принимала все меньше приглашений на выступления (одно из них было приурочено ко дню рождения Джона Фицджеральда Кеннеди, и там ее перещеголяла Мэрилин Монро, появившаяся на публике в почти прозрачном платье) и все реже упражнялась, что не шло на пользу ее голосу.

Несмотря на пылкую любовь и финансовую независимость – Марии была отвратительна мысль о том, чтобы брать деньги у Ари, она всегда старалась сама покупать себе драгоценности и наряды, а также платила за полеты на самолетах его компании «Олимпик эйрлайнз», – семья Аристотеля, настрой которой определяли Артемида и двое детей Ари, винила ее за то, что он развелся с Тиной, и относилась к ней с ненавистью. Александр и Кристина с издевкой называли ее «уродиной» и «большой задницей».

Возникали и другие неприятности. Мария была расстроена и обижена тем, что Онассис не взял ее в круиз вместе с Черчиллями, куда пригласили Ли Радзивилл – удивительно красивую младшую сестру Жаклин Кеннеди. Аристотеля чрезвычайно интересовали ее связи с американским президентом, и Мария была убеждена в том, что ее любовник вступил с Ли в интимные отношения. В 1963 г. Ари сослал Марию в Париж, чтобы самому развлекать на «Кристине» Джеки Кеннеди.

И тем не менее, несмотря на ту боль, которую она испытывала, понимая, что ее отодвинули в сторону, Мария продолжала преданно исполнять роль любовницы Ари. Выступала она все реже, но когда в Лондоне в трагической опере «Тоска» она спела «Vissi d’arte, vissi d’amore», ей удалось передать бурю страстей, которые были присущи не только истории Флории Тоски, но и ее собственной жизни.

Убийство Джона Фицджеральда Кеннеди в 1963 г. обозначило начало того кошмара, которым стало для нее состязание с Джеки Кеннеди, оказавшейся тогда самой привлекательной в мире вдовой. Расчетливое ухаживание Ари и за Ли, и за Джеки обеспечило ему приглашение в Белый дом на траурную церемонию по случаю похорон Джона Кеннеди, где присутствовали Бобби и Тед Кеннеди, а также другие близкие люди бывшего президента. После этого он стал заметно грубее в отношениях с Марией. Он презрительно отзывался о ее ослабевшем голосе как о сломавшемся свистке. Иногда он поднимал на нее руку, но всегда получал сдачи. По мере того как их ссоры учащались и становились все более ожесточенными, Мария признавалась друзьям, что ее приводит в ужас мысль о потере первого мужчины, который дал ей почувствовать себя женщиной и удовлетворял ее сексуально.

В 1966 г., после того как привязанность к ней любовника ослабла, Мария освободилась и от Батисты. Ради этого она отказалась от американского гражданства и приняла вместо него греческое, поскольку Греция признавала только браки, заключенные гражданами Греции в греческих церквях. Наконец-то она стала незамужней и могла выйти замуж. Ей отчаянно этого хотелось, чтобы узаконить отношения, которые теперь представлялись ей более греховными и менее прочными, чем раньше, но Ари отказался на ней жениться. Желая как-то смягчить отказ, сведя ситуацию к пустячной обиде, или – что было для нее еще страшнее – сделать ей прощальный подарок, он купил Марии элегантную квартиру в Париже и оплачивал ее содержание. Тем временем репортеры из отделов светской хроники подмечали, что Онассис все чаще проводил время в компании Жаклин Кеннеди.

Мария была не в состоянии состязаться с вдовой. В 1968 г. Ари обманом заставил певицу сойти с «Кристины» на берег, а вместо нее пригласил на яхту Джеки и вступил с ней в непростые переговоры, которые завершились их нелепым браком без любви. Шестидесятичетырехлетнему жениху нужны были известность и обширные связи тридцатидевятилетней вдовы; а ей было необходимо защитить своих детей от убийц, и она была готова принести себя в жертву в обмен на огромное состояние, которое обеспечило бы им неуязвимость.

А как же Мария? Даже выяснив нелицеприятную правду, она уступила настойчивым просьбам Ари о встречах с ним в перерывах между его визитами к Джеки. Либо он полагал, что Мария будет продолжать ухаживать за ним и обожать его, несмотря на перспективу его брака с Джеки, либо, как считали многие близкие ему люди, на деле он никогда не собирался жениться на Джеки – ему нужно было лишь выставить напоказ их близость.

Когда Ари с Джеки выясняли отношения или флиртовали, Мария навещала подруг и ждала его телефонных звонков. Если он ей не звонил, она впадала в депрессию. О своих горестях Мария рассказала в интервью Джону Ардоину, музыкальному критику еженедельника «Даллас морнинг ньюс». Она была одинока, ее никто не любил. В течение девяти лет она терпеливо вела «скрытную» и «унизительную» жизнь в качестве любовницы.

У Ари тем временем возникали собственные проблемы. Чем настойчивее Джеки требовала заключения брака, тем больше Онассис сомневался в правильности такого шага. В панике он умолял Марию спасти его, появившись в Афинах: Ари считал, что это неизбежно разозлит Джеки и та улетит обратно в Соединенные Штаты. Мария отказалась. «Ты сам в это ввязался, – сказала она Онассису, – сам из этого и выбирайся»86. Позже Мария узнала из газет о том, что брак состоялся.

Спустя неделю после женитьбы на Джеки Кеннеди Ари появился под окном квартиры Марии и громко свистнул. Сначала она не обратила на него внимания, но вскоре сменила гнев на милость, хотя от физической близости с ним отказалась. Вместо этого она занялась восстановлением своей карьеры. Главная роль, сыгранная ею в фильме «Медея», вызвала восторженные отзывы критиков.

Ари упрашивал Марию вернуться к прежним отношениям. За ужином он сжал ей ногу и сказал, что предпочитает «большие, толстые ляжки Марии» «мешку с костями», то есть Джеки. Ари с Марией возобновили интенсивные отношения, но без секса, хоть не отказывали себе в объятиях и поцелуях. При встречах и во время продолжительных телефонных разговоров Ари жаловался Марии на Джеки. К 1970 г. он без смущения ухаживал за ней на людях, либо нарочито бравируя их отношениями, либо рассчитывая на то, что сообщения в прессе о возобновлении их с Марией романа станут для Джеки побудительным мотивом для развода. Но Джеки, которая прекрасно знала о том, что он хочет от нее избавиться, на эту уловку не поддалась.

В какой-то момент Мария, находясь в состоянии душевного смятения, испытывая отчаяние при пугающей мысли о том, что Ари снова ее бросит, проглотила слишком много снотворных таблеток, которые постоянно принимала, чтобы лучше спать. В результате, хоть и ненадолго, ее положили в больницу, из-за чего, по ее собственным словам, Мария чувствовала себя униженной.

Но Ари не собирался лишаться единственной женщины, кроме матери и сестры, которая его действительно любила. Его брак был пародией на супружеские отношения, но по греческим законам для развода требовался повод, а Джеки вела себя как примерная супруга, и даже если бы Ари попытался к ней придраться, ему бы это не удалось. Если слухи о том, что он пробовал от нее откупиться, имели под собой основания, это у него тоже не получилось.

В 1973 г. в авиационной катастрофе погиб его любимый единственный сын, и Ари охватила глубокая печаль. Через несколько дней в квартире Марии он рыдал от горя и вспоминал о смерти их собственного младенца. Вернувшись на остров Скорпиос, он ночью пошел гулять с бродячей собакой, которой рассказывал о своем несчастье. На могиле Александра он выпил узо[69] и долго что-то говорил, обращаясь к погибшему сыну. По словам близких подруг Марии, он умолял ее выйти за него замуж, но не дал письменного обязательства на ней жениться.

Мария всегда была готова утешить опечаленного любовника, но только не в постели. Для собственной сексуальной самореализации и – более того – для самоутверждения Мария, не делая из этого секрета, завязала роман с красавцем мужчиной, известным оперным тенором Джузеппе ди Стефано. Их связывала не только физическая близость, но и профессиональные отношения. Сотрудничество их было ужасным, печальным, порой приводившим в замешательство содружеством слабеющих голосов, бурных скандалов и отмененных представлений, поскольку Мария принимала слишком много прописанных ей лекарств. Во время этих печальных событий жизнь Марии организовывали служащие Ари, и каждый день он в течение нескольких часов говорил с ней по телефону, утомляя ее бесконечными рассказами о безрассудных расходах Джеки, ее приятелях-извращенцах, сухости и бессердечии.

Жизнь Ари проходила гораздо быстрее, чем жизнь Марии. Он постоянно горевал о кончине Александра и был неизлечимо болен (глазной формой миастении, из-за чего ему приходилось заклеивать пластырем веки). Ари проводил оставшееся ему время, наводя порядок в своей финансовой империи и разъясняя положение вещей неуравновешенной дочери Кристине, которой предстояло занять в этой империи место погибшего брата. Он написал новое завещание, призванное защитить Кристину и ограничить притязания Джеки на его состояние. Ари не упомянул в нем Марию, поскольку еще раньше распорядился о пожизненной оплате ее расходов на квартиру, к тому же он знал, что ее финансовое положение было очень неплохим. Очевидно и то, что он руководствовался правилами приличия, ведь Мария была всего лишь его любовницей. Тем не менее он мог бы как-то отметить ее заслуги, например как это сделал У. Р. Херст, когда назвал Мэрион Дэвис своим дорогим другом, поскольку она, несомненно, заслужила памятный подарок из его несметного состояния.

В начале 1975 г. Ари был доставлен в парижскую больницу для операции, которая на деле оказалась лишь попыткой отсрочить его кончину. Когда он находился в клинике при смерти, Мария делала все возможное, чтобы с ним увидеться. Она звонила в больницу каждый день и умоляла его друзей что-нибудь предпринять. Но Кристина, все еще убежденная в том, что Мария стала причиной развода ее родителей, запретила ей туда приходить.

За несколько дней до смерти Ари Мария уехала из Парижа в Палм-Бич во Флориде. Там 15 марта она узнала о том, что ее любовник умер. Скорбя по нему, она открыто носила траур, и многие доброжелатели присылали ей открытки и телеграммы со словами утешения. «Внезапно я стала вдовой», – с горечью вспоминала Мария87.

Она не могла отправиться на похороны на остров Скорпиос, где на семейном кладбище Онассисов Ари предали земле рядом с сыном. Ей пришлось вернуться в Париж, где она вела уединенный образ жизни. Смирившись со смертью Ари, Мария стала задумываться о возобновлении своей карьеры. Еще какое-то время она иногда продолжала встречаться с ди Стефано, поскольку, по ее словам, в отсутствие «настоящего мужчины» у нее не было никого лучше него. Однако когда она осознала, что больше не было нужды показывать Ари, какая она великая певица и желанная женщина, Мария бросила и оперу, и ди Стефано.

После смерти Ари жизнь Марии в основном ограничивалась ее квартирой, где она смотрела по телевизору вестерны, играла в карты, вела бесконечные разговоры со своими слугами, Брюной и Ферручио, принимала опасное количество таблеток снотворного и забавлялась со своими пуделями. Она постоянно вспоминала годы романа с Ари. «Он меня и в самом деле любил, – сказала она своей подруге Франсуазе Валери. – В постели не врут»88.

Мария Каллас скончалась 16 сентября 1977 г. Причина ее смерти осталась неизвестной, но Николас Гэйдж, ее биограф, отмечал, что незадолго до кончины она сообщала о значительной потере веса, и он полагает, что великая оперная певица вполне могла прибегнуть к радикальным мерам, которые ослабили ее и убили.

«Каллас, скончавшаяся в возрасте 53 лет, пронеслась по небосклону и очень рано сгорела. Но что это были за годы!» – восхвалял ее критик «Нью-Йорк тайме» Гарольд Чарльз Шонберг89. Шонберг восхищался драматическим музыкальным гением, навсегда изменившим стандарты и ожидания оперного мира. Сама Мария оценивала свою судьбу по-иному. Она признавала, что в ее жизни господствовал – и определял ее ход – артистический дар. Но еще большее значение она придавала своей роли любовницы Аристотеля Онассиса, который, как она считала, незадолго до смерти пришел к выводу о том, что она была самой большой любовью его жизни.

Мэрилин Монро

Как мужчины королевских семейств в Европе, так и президенты США, самые могущественные люди в современном мире, часто обзаводятся любовницами. С той лишь разницей, что избранные чиновники должны обладать более высокими моральными качествами, чем знать королевской крови. Это обязывает хозяев Белого дома быть весьма осмотрительными даже в отношениях с гламурными женщинами, связь с которыми в иных ситуациях они могли бы с гордостью демонстрировать. До недавнего времени президенты, если они избегали серьезного нарушения приличий, могли рассчитывать на защиту от вездесущих репортеров и – в силу этого – от осуждения американским электоратом. Но такой иммунитет, конечно, не распространяется на слухи и пересуды, которые ходят между политическими врагами и союзниками, друзьями, инакомыслящими родственниками и уволенными слугами. Однако нарушавшие супружескую верность президенты знали, что, в отличие от репортеров, история не забудет их прегрешений на сексуальной почве.

Билл Клинтон лжет, говоря о том, что его отношения со стажировавшейся в Белом доме Моникой Левински положили конец всякому участию средств массовой информации в освещении частной жизни избранных народом Америки чиновников. Как это ни странно, Моника оказалась не наградой за успех, которой можно было хвастаться, а скорее смешливым и болтливым недоразумением. В отношении нее можно применить фразу одного из героев романа Филиппа Рота «Людское клеймо»: «Это не Глубокая глотка. Это Болтливая пасть»90.

Один из предшественников Клинтона, всеми уважаемый президент Джон Фицджеральд Кеннеди, был выдающимся бойцом сексуального фронта, буквально воспринявшим высказывание собственного отца Джо Кеннеди о том, что его сыновья «должны спать с женщинами так часто, как только смогут». Джон Кеннеди имел связи с кинозвездами, женами коллег, светскими львицами, сотрудницами Демократической партии, секретаршами, стюардессами, манекенщицами, танцовщицами и проститутками. В Джорджтауне, общественном и жилом сердце Вашингтона, о сексуальной ненасытности Кеннеди ходили легенды. «Я не могу уснуть, если не пересплю с женщиной», – признался он Клер Бут Люс91.

Потребность Джона Кеннеди в том, чтобы «переспать», определялась лишенным эмоционального содержания желанием быстрого оргазма, который снимал мышечное напряжение и на какой-то момент освобождал его от боли в спине, хронически терзавшей его с детства, а также вынуждавшей его во время полового акта лежать на спине под партнершей. Что она ощущала, его абсолютно не интересовало, и потому было широко известно, что он «ужасен в постели»92. Актриса Энджи Дикинсон, о связи с которой Кеннеди говорил с гордостью, с издевкой заметила: «Близость с Джеком составила самые памятные пятнадцать секунд моей жизни»93.

Джон Фицджеральд Кеннеди был избран президентом в начале сексуальной революции – в самое подходящее время для мужчины с его сексуальными склонностями. Писательница Нина Берлей называла Вашингтон при Кеннеди «фаллоцентрическим миром», где генитальные метафоры применялись на каждом шагу при описании различных ситуаций или образа действий: тому, кто заслуживал наказания, следовало «отрезать яйца» или «кастрировать» его, «дать по яйцам» означало проучить кого-нибудь, а «схватить за яйца» – приструнить. В Белом доме при Кеннеди расхожими стали такие словечки, как «половой член», «трахнуть», «яйца» и «ублюдок».

В этом мире, пронизанном сексуальностью, Джону Кеннеди хотелось получить больше, чем просто оргазм. Как и его отец, он был одержим чем-то вроде идеи небесного гламура, существующего только в Тинсельтауне. Джон Кеннеди мечтал завести любовницу никак не менее известную, чем знаменитая Глория Свенсон. В 1960-х годах такой женщиной была восхитительно сексуальная и талантливая кинозвезда Мэрилин Монро94.

Соединение Президента и Богини стало победой страсти и дерзости над здравым смыслом. И этот мужчина, и эта женщина с одинаковой решимостью игнорировали существовавшие между ними вопиющие различия. Он был красивым и любимым президентом. Она – восхитительной и обожаемой кинозвездой. Жена и дети не могли его остановить, а она тем более не видела в них препятствия для отношений с президентом. Он твердо решил одержать самую блистательную победу, какую только знал Голливуд. Она ни от кого не скрывала, что стремится покорить внимательного и могущественного мужчину, который мог сделать то, что другим не было дано: обосновать само ее существование.

Социальная и финансовая пропасть разделяла миры, сформировавшие Джона Фицджеральда Кеннеди и Норму Джин Бейкер, более известную под именем Мэрилин Монро. Норма Джин родилась в 1926 г. неподалеку от Голливуда в Калифорнии. Мать ее звали Глэдис Монро, она родила Норму Джин, находясь в затруднительном и грустном положении: отец малышки, Стэн Гиффорд, отказался на ней жениться. Незамужние матери в то время подвергались сильнейшей дискриминации, и потому Глэдис отдала Норму Джин на воспитание бывшим соседям, которым платила за это пять долларов в неделю. Она навещала ее каждую субботу, но, как вспоминала Мэрилин, никогда ее не обнимала, не целовала и не называла себя ее матерью.

На самом деле Норма Джин была третьим ребенком Глэдис. Первого она зачала, когда ей было четырнадцать лет; отказавшись делать аборт, Глэдис с молчаливого согласия матери вышла замуж за отца ребенка, Джаспера Бэйкера, мужчину значительно старше ее, который взял ее в жены без особого желания. У них родился сын, а меньше чем через два года у них появилась дочка.

Брак оказался непродолжительным и несчастливым. Молоденькая супруга была никчемной домохозяйкой. Бэйкер постоянно закладывал за воротник и нещадно ее колотил. После развода он похитил у нее детей и надругался над сыном, как некогда надругался над Глэдис. Глэдис его выследила и попыталась вернуть себе опекунство над двумя детьми, но у нее ничего не вышло.

Вернувшись в Калифорнию, на Венис-Бич, Глэдис, которая была не в силах совладать со своими чувствами, пустилась в загул и безумно влюбилась в Стэна Гиффорда. Она мечтала о свадьбе, но разведенный Гиффорд ни за что не хотел брать на себя какие бы то ни было обязательства, так что Глэдис его оставила и вскоре вышла замуж за норвежского рабочего Эдварда Мортенсена. Ценой стабильности, которую она искала в союзе с Мортенсеном, была невыносимая скука. Через четыре месяца Глэдис его оставила и возобновила отношения с Гиффордом. Когда она забеременела, Гиффорд ее бросил. Глэдис дала Норме Джин фамилию Мортенсена, стремясь скрыть тот факт, что девочка была незаконнорожденной.

Спустя годы Глэдис продолжала искать утешения в загулах. Узнав о том, что ее четырнадцатилетний сын умер мучительной смертью на руках отца, она была совершенно подавлена и опустошена. Ее близкая подруга вспоминала, что «основной проблемой, которая вела к ухудшению психического состояния Глэдис, было чувство вины и угрызения совести»95. Глэдис прошла религиозное обращение в Церкви Христа Всезнающего и однажды сказала восьмилетней Норме Джин, которая все еще жила у чужих людей, что построит для них двоих прекрасный дом.

Два месяца Норма Джин жила со своей замечательной мамой в их прекрасном белом домике. Чтобы проще было выплачивать ипотечный кредит, Глэдис сдала второй этаж. Однажды ее квартирант сделал с Нормой Джин что-то сексуальное, что-то такое страшное, о чем она попыталась рассказать маме. Но Глэдис рассерженно сказала, чтобы она прекратила жаловаться на их «прекрасного жильца», и Норма Джин все глаза выплакала и долго не могла заснуть – так ей хотелось умереть. Она не умерла, но стала заикаться.

Вскоре после этого у Глэдис случился сильный нервный срыв, и ее поместили в психиатрическую лечебницу. (Спустя годы ей поставили диагноз: параноидная шизофрения). Прекрасный белый домик был продан за долги матери. Норма Джин кричала и заикалась, когда ее увозили в Лос-Анджелес, где отдали в сиротский приют и присвоили ей номер 3463.

Подруга ее матери Грейс мечтала о том, чтобы как-то убедить нового мужа позволить Норме Джин жить вместе с ними. До этого директор приюта рекомендовал Норме Джин какое-то время пожить в семье. Она снова стала кем-то вроде приживалки и жила в девяти разных семьях, связанных с приютом, пока не утратила юридический статус сироты.

Норма Джин росла в ужасающей нищете. Она жила в семьях бедных простых людей, которые в годы Великой депрессии, стремясь выжить, брали на воспитание сирот, за что получали небольшие деньги от государства. Норму Джин купали последнюю и первую ругали, если что-то было не так. У нее было два одинаковых комплекта одежды: выцветшие синие юбки и белые кофточки. Ее часто называли «мышка», но в мечтах своих она была так прекрасна и ослепительна в одеждах алого, золотого, зеленого и белого цветов, что люди останавливались и смотрели на нее, когда она проходила мимо.

В конце концов Грейс смогла взять ее к себе, и Норма Джин поверила, что наконец обрела настоящий дом. Пять месяцев спустя пьянство мужа вынудило Грейс отправить Норму Джин к своей тетке. Тетка Грейс, Ана, жила скромно, но любила девочку и заботилась о ней, а Норма Джин ее обожала. Однако за пределами жизнелюбивого и религиозного дома Норме Джин приходилось сталкиваться с суровой реальностью. В школе издевались над ее двумя одинаковыми приютскими костюмами, а мальчишки прозвали ее «Норма Джин – срам один»96. Друзей у нее там было совсем немного, а школу она ненавидела.

В церкви Норма Джин пыталась побороть в себе странную и пугавшую ее фантазию: ей хотелось снять с себя одежду и стоять обнаженной перед Господом и людьми. Эта фантазия, по ее словам, не вызывала у нее «ни стыда, ни чувства греховности». «Мечты о людях, которые на меня смотрят, – вспоминала впоследствии Мэрилин, – делали меня менее одинокой… Я стыдилась своей одежды – неизменного, выцветшего, синего одеяния нищеты. А нагая я была такой же, как другие девочки»97.

В один прекрасный день Норма Джин стала еще меньше похожа на других девочек. Постепенно под белой кофточкой ее тело округлялось и обретало женские формы. Она как-то одолжила у одной девочки свитер и пошла в нем в школу: с тех пор никому никогда не приходило в голову называть ее «срам один». Тело ее стало своего рода чудом, которое она украшала помадой и тушью для ресниц. Куда бы она ни шла, люди таращили на нее глаза, и теперь она понимала, что Норма Джин из сиротского приюта стала кем-то другим.

Тем не менее проблемы Нормы Джин еще не закончились. Тетя Ана не могла больше о ней заботиться. Это значило, что ей еще два года предстояло провести в детском доме, до тех пор, когда она достигнет восемнадцати лет – если только ее парень, служащий компании «Локхид» Джимми Догерти, которому уже исполнился двадцать один год, не пожелает на ней жениться. Грейс сделала Джимми предложение, и тот его принял. После свадьбы Норме Джин очень нравилось заниматься любовью, и она с радостью отдавалась Джимми в самых разных местах и в любое время, как только у нее возникало желание, а желание у нее возникало часто. «Даже раздевание перед сном почти всегда выглядело эротичным, и… если я принимал душ, а она открывала дверь, всегда происходило одно и то же: мы тут же начинали заниматься любовью», – вспоминал Джимми98.

Еще Норма Джин любила дом и содержала его в чистоте и порядке. Она делала Джимми бутерброды, клала любовные записки в коробки с обедом, который он уносил с собой на работу, старалась вкусно готовить, часто делала горох с морковью, потому что ей нравились контрастные цвета. Она специально ставила свои плюшевые игрушки и кукол повыше на разные предметы мебели, чтобы им было лучше видно, как все хорошо обустроено в ее счастливом доме. «У нее не было детства, это было ясно, – позже говорил Джимми. – Когда я смотрел на нее, у меня возникало ощущение, что ее слишком долго никто не любил, что много лет до нее никому не было дела»99.

В то время шла война, и Джимми решил пойти в армию. Норма Джин была вне себя от горя, но он от своих намерений не отказывался. Она переехала к его матери и получила работу на авиационном заводе. Как-то раз, когда Норма Джин в рабочем комбинезоне стояла на сборочной линии, ее «открыл» капрал Дэвид Коновер, фотограф, снимавший жизнь в Америке военного времени. Ее мечта о том, чтобы на нее смотрели с обожанием, начала воплощаться в действительность.

Джимми приехал домой в отпуск, но когда срок его закончился, Норма Джин опечалилась. Тогда она решила позвонить отцу, которого никогда не видела, но телефон которого как-то умудрилась найти. Перед тем как повесить трубку, Гиффорд заявил, что говорить им не о чем, и попросил ее больше никогда ему не звонить. На протяжении нескольких дней после этого разговора Норма Джин рыдала в голос и никак не могла утешиться.

Как «вдова» военного времени Норма Джин начала работать моделью, и эта деятельность привела ее в киностудии Голливуда, где она сначала снималась во второстепенных ролях, а потом получила широкую известность, причем стала не просто знаменитой актрисой, а звездой первой величины. Она научилась со вкусом одеваться и правильно применять косметику, привлекательно укладывать вьющиеся светло-каштановые волосы, обаятельно демонстрировать лучистую улыбку и бьющую через край чувственность. Она заработала первые в своей жизни реальные деньги и съехала из дома свекрови, которая осудила этот ее поступок. Когда Джимми предъявил ей ультиматум: съемки или брак, – она выбрала съемки.

Норма Джин постоянно скучала по печальной, больной матери. Она взяла Глэдис к себе и жила с ней. Пока душевная болезнь не вынудила Глэдис вернуться в лечебницу, они с дочерью пытались наладить отношения, которых на деле у них никогда не было.

Норма Джин постоянно заботилась о своей карьере. Она уступила тем, кто уговаривал ее осветлить волосы, и обнаружила, что блондинкам легче получить работу. Ее пригласили на киностудию «Твентис Сенчури Фокс», и Норма Джин стала исполнять эпизодические роли, получая 125 долларов в неделю. Следуя советам тех, кто рекомендовал ей придумать для себя более звучное имя, она стала называться Мэрилин Монро. Стремясь улучшить свою игру, она изучала актерское мастерство, молча сидя на занятиях с декоративной собачкой и максимально сосредотачиваясь. А дома с той же целью читала книги, точно так же, как в тот недолгий период, когда была только домохозяйкой, не ходила на работу и просматривала энциклопедии.

Норма Джин сознательно и целеустремленно становилась Мэрилин. Она снялась в нескольких фильмах, и в 1950 г., в конце концов, обратила на себя внимание, сыграв роль любовницы коррумпированного юриста в детективе Джона Хьюстона «Асфальтовые джунгли», вышедшем на экраны в том же году. Статус кинозвезды, которой Норма Джин уже стала – причем даже для себя самой, – Мэрилин обрела в 1952 г., после того как блистательно сыграла в картине «Стычка в ночи» вместе с Барбарой Стэнвик.

По мере того как популярность ее росла, развивался опрометчивый роман Мэрилин со знаменитым бейсболистом Джо Ди Маджо. Несмотря на то что Джо был маниакально ревнив и ему претил образ жизни Мэрилин, 14 января 1954 г. они зарегистрировали брак. Когда Ди Маджо испытывал приступы ревности и отчаяния, он гневно выговаривал молодой жене, а иногда даже пускал в ход могучие кулаки. Брак оказался быстротечным и глубоко несчастливым. Он завершился разводом 3 октября 1954 г.

Следующим супругом Мэрилин стал драматург Артур Миллер, человек столь же известный – по крайней мере, так же ей неподходящий, – как Джо Ди Маджо, Как ни удивительно, присущие признанному интеллектуалу здравые предчувствия обреченности изменили ему, и в июне 1956 г. они с Мэрилин сыграли свадьбу. Попросту говоря, автора пьесы «Смерть коммивояжера», создателя образа Вилли Ломена, очаровала чувственная прелесть Мэрилин. Он с восхищением отмечал: «Она чем-то сродни магниту, притягивающему сущностные качества мужчины-самца»100. Его сестре казалось, что Мэрилин лучится радостью, и, скорее всего, так и было. На оборотной стороне свадебной фотографии Мэрилин написала: «Надежда, надежда, надежда».

Надежда покинула союз Миллера и Монро так же быстро, как и счастье. Вскоре Мэрилин поняла, что ее новый супруг, которого она называла Па или Полли (Джимми Догерти был у нее Папочкой, Джо Ди Маджо – Па), стал сомневаться в том, что правильно поступил, женившись на ней. Он жалел ее как женщину-ребенка, терзаемую своими демонами, но ее ненасытные эмоциональные потребности душили его творческую энергию. Он называл ее шлюхой и говорил ей, что у него нет простого ответа на замечание Лоуренса Оливье о том, что она «назойливая сучка».

Что касается актерского мастерства, Мэрилин находилась в прекрасной форме – если судить по ее завершенным работам. Между тем режиссеры, с которыми она работала, и коллеги считали, что она становилась все более эксцентричной, всегда опаздывала (иногда вообще не появлялась на съемочной площадке), грубила, вела себя вызывающе и надменно, была рассеянна, не могла запомнить простые слова. Тони Кертис, которого она день за днем заставляла себя ждать во время съемок фильма «В джазе только девушки», со злостью говорил, что к сороковому дублю романтической сцены целовать Мэрилин ему доставляло такое же удовольствие, как если бы он целовал Гитлера.

Брачная авантюра Мэрилин к тому времени достигла такой стадии напряжения, что восстановить нормальные отношения уже было невозможно. Несколько раз она пыталась кончить жизнь самоубийством. У нее случился выкидыш, и она очень из-за этого переживала. У нее было много связей с другими мужчинами, включая Джона Кеннеди, которые она не старалась скрывать. Несмотря на сеансы психотерапии, она погружалась в трясину отчаяния, и этому способствовало ее злоупотребление алкоголем и увлечение наркотиками. Когда после неудачной попытки самоубийства подруга спросила ее, как она себя чувствует, Мэрилин срывающимся голосом ответила: «Жива… не повезло»101. В 1961 г. в день инаугурации Джона Кеннеди Мэрилин улетела в Мексику, чтобы там получить развод.

Мэрилин стала проявлять все больший интерес к Джону Кеннеди, когда он прочно обосновался в Белом доме. Она встречалась с ним в середине 1950-х годов, их познакомил его шурин, актер Питер Лоуфорд, действовавший как сводник-любитель, который способствовал укреплению связей Кеннеди с привлекательными и сексуально доступными актрисами. Кеннеди любил «трахнуть известных красавиц», потому что это щекотало ему нервы и доставляло удовольствие его отцу. То, что он «трахнул» Джин Тирни, Энджи Дикинсон, Джейн Мэнсфилд и Ли Ремик, впечатляло, но если бы он сделал то же самое с Мэрилин Монро, возможно самой известной женщиной в мире, это позволило бы ему говорить о том, что он перещеголял своего отца, покорившего сердце Глории Свенсон.

В каком-то смысле Мэрилин и Джек[70] были неплохой парой. И он, и она достигли пика своей профессиональной деятельности. Оба они не боялись рисковать и часто это делали. Оба очаровывали и пленяли поклонников, им завидовали, они постоянно находились в центре внимания средств массовой информации. Они вели себя откровенно распутно, стремясь найти в сексуальных связях, казавшихся им любовными отношениями, чувства и ощущения, которые оправдывали бы их существование и убеждали их в значимости собственной жизни. Оба они стремились находиться в центре внимания и старательно его к себе привлекали. А еще их связывала общая потребность к самоутверждению через сексуальные победы: к этому они стремились, а потом хвалились достигнутыми результатами.

Но Мэрилин с болезненным упорством стремилась к достижению недостижимого: ей хотелось любить такого мужчину, который был бы ей одновременно мужем, любовником и отцом. Ее неуравновешенность и склонность к душевному расстройству, зависимость от прописанных ей лекарств ни для кого не составляли тайны, и меньше всего для Джона Кеннеди.

В 1960 г. он и его сотрудники не сомневались в том, что если Мэрилин решится рассказать что-то об их романе на публике, это сможет серьезно повредить его избирательной кампании. Она, конечно, не была единственным источником утечки информации – Джон Кеннеди вел себя беспечно и открыто в Белом доме, в гостинице «Карлайл» в Нью-Йорке и в доме своей сестры Пат и ее мужа Питера Лоуфорда в Санта-Монике. Секретарь его кабинета Фред Даттон жаловался на то, что Джон Кеннеди «как Господь Бог, трахал кого хотел и когда ему того хотелось»102.

Президент рассчитывал на благоразумие средств массовой информации и на безусловное исполнение официантами, помощниками официантов, водителями и другими представителями обслуживающего персонала условий, озвученных его агентами, когда те инструктировали обслугу: «Вы можете увидеть разные вещи, но не будете на них смотреть. Вы можете что-то услышать, но слушать это вы не будете»103.

Главным, что следовало скрывать, была сама Мэрилин. Если она хотела увидеться с Джоном Кеннеди – а Мэрилин всегда этого очень хотела, – ей требовалось совершить путешествие к месту их встреч. Нередко она добиралась туда на борту президентского самолета, преобразившись с помощью переодевания, солнцезащитных очков и парика в русую или рыжеволосую секретаршу; при этом Мэрилин записывала в блокнот для стенограмм никому не нужные тексты, которые насмешливо диктовал ей Питер Лоуфорд. Чтобы позвонить любовнику в Белый дом, она должна была назвать кодовое имя – «мисс Грин», – и тогда ее немедленно переключали на номер мужчины, которого она называла През и перед которым преклонялась.

Трудно поверить, что Мэрилин рассчитывала на развод Джона Кеннеди с Джеки и на то, что он женится на ней, как пишут некоторые авторы. Она столько раз ошибалась в мужчинах и так сама себе вредила, что должна была понимать, где проходит граница в их отношениях. Джон Кеннеди всегда сам организовывал их встречи. После общения с другими гостями они вместе оставляли их и уединялись, чтобы заняться сексом по-быстрому, в чем Кеннеди был большим специалистом. Позже она вспоминала, что он казался ей петухом в курятнике: «Бам, бам, бам… Я потом постоянно ему напоминала: “Ширинку застегни”»104.

Будь то в Белом доме, где Мэрилин видели несколько посетителей, в гостинице «Карлайл» или – чаще всего – в доме Поуфордов, Мэрилин и Кеннеди находились с близкими друзьями или коллегами. По мнению отдельных авторов, она всегда была навеселе – как правило, выпивала несколько бокалов шампанского – и мало на что обращала внимание. Наряды ее обычно имели вызывающий вид – нижнее белье у Мэрилин явно отсутствовало, – волосы были растрепаны, но выглядела она всегда сексуально и великолепно, как богиня секса со своим любовником-президентом.

Как это ни удивительно, Джон Кеннеди продолжал отношения с Мэрилин, несмотря на вполне резонное опасение, что она может сболтнуть лишнее или уже кому-нибудь проболталась. За годы, которые длилась их связь, Мэрилин никогда ее особенно не скрывала, что подтверждают многие люди – друзья, журналисты, коллеги. В ходе избирательной кампании одной из важных забот Кеннеди был контроль над Мэрилин. А когда он вступил в должность, риск того, что их отношения станут достоянием гласности, повысился, хотя, казалось, президент не собирался в этом отношении ничего предпринимать.

В 1962 г., во время съемок фильма «Что-то должно случиться», у Мэрилин произошел нервный срыв. Она пережила целую череду ударов, самым болезненным из которых оказалась женитьба Артура Миллера на женщине, с которой, как подозревала Мэрилин, он встречался в последние дни их брака, и эта его новая жена уже была беременна. В тот год Мэрилин купила скромный (за 35 000 долларов) дом неподалеку от дома следившего за ее здоровьем вездесущего психиатра доктора Ральфа Гринсона. Несмотря на ее известность и напряженную работу, деньги на авансовый взнос она заняла у Джо Ди Маджо.

Съемки картины «Что-то должно случиться» начались в апреле. Все актеры, члены съемочной группы и режиссер Джордж Кьюкор внимательно следили за тем, как Мэрилин ведет себя с остальными участниками съемок и сотрудничает ли она с ними, как она себя держит, хорошо ли заучивает текст, приходит ли вовремя и появляется ли на съемках вообще. Их опасения были вполне оправданны. Она приходила, но с опозданием; ее часто рвало от волнения и страха перед предстоящей игрой. Она жадно глотала прописанные доктором Гринсоном таблетки, чтобы совладать с сильнейшей депрессией, и казалась смущенной и неподготовленной. Она заболела, и доктора подтвердили, что горло у нее инфицировано. Иногда она пыталась работать, но на съемочной площадке теряла сознание или рано уходила со съемок.

Кьюкор отчаянно тянул время, снимал сцены, в которых она не была занята, ждал появления звезды вместе со 104 актерами. Четырнадцатого мая Мэрилин стала чувствовать себя значительно лучше и смогла вернуться к работе. Облегчение, которое испытал коллектив, вскоре сменилось новым беспокойством, вызванным слухами о том, что Мэрилин собирается уехать в Нью-Йорк на празднование дня рождения президента Кеннеди, которое состоится 19 мая.

В дело вмешались юристы «Твентис Сенчури Фокс»: они потребовали, чтобы актриса осталась на съемках. Невыполнение этого требования было бы расценено как нарушение договора, предупредили они ее. Мэрилин проконсультировалась с другим юристом – Бобби Кеннеди, Генеральным прокурором Соединенных Штатов. Бобби уже был обеспокоен тем обстоятельством, что демократы могли с неудовольствием воспринять ее участие в мероприятии по случаю дня рождения президента, и он посоветовал ей там не появляться. К тому времени журналисты уже поговаривали – хоть и не открыто – о ее плохо скрываемом романе с президентом. Бобби, которого Кеннеди считали самым умным, порядочным и надежным членом семьи, полагал, что ее приезд мог существенно осложнить положение вещей. Однако Джон Кеннеди настаивал на том, чтобы она приехала, и Мэрилин отказалась лишаться возможности спеть «Happy Birthday, Mister President!»[71] президенту Соединенных Штатов в присутствии полутора тысяч демократов в «Мэдисон-сквер-гарден»105.

Та самая Мэрилин, которая не могла встать с постели и толком выучить роль, тщательнейшим образом спланировала появление на празднике по случаю сорокапятилетия любовника. Она попросила самого известного в то время в Америке модельера, Жана Луи, создать для нее платье, какого еще никогда и ни у кого не было. Так появился ставший знаменитым наряд из тончайшей шелковой ткани телесного цвета, украшенной крупными стразами, настолько плотно облегающий ее фигуру, что Мэрилин казалась в нем обнаженной. (Платье обошлось в двенадцать тысяч долларов и могло уместиться в ладони.) Мэрилин дополнила его белой горностаевой накидкой, взятой из гардероба «Твентис Сенчури Фокс», а густые светлые волосы, казавшиеся еще более пышными благодаря начесу, уложила широкими волнами в очаровательную прическу.

И даже на это важное событие Мэрилин опоздала. Когда она наконец появилась в «Мэдисон-сквер-гарден», Питер Лоуфорд во время представления назвал ее «опоздавшая Мэрилин Монро», и кинозвезда грациозно мелкими шажками взошла на сцену сияющим образом женственности. На снимках, сделанных фотографами, стоявшими позади нее, видно, что Джон Кеннеди не отрывал от нее взгляда, а Джеки (одетая в удивительно элегантное в своей простоте модельное платье) не хотела смотреть спектакль Мэрилин, певшей серенаду ее мужу. Хью Сайди из журнала «Тайм» вспоминал: «Воздух был наэлектризован вожделением. Я хочу сказать, что Кеннеди будто слетел с катушек, или еще что-то с ним стряслось. Мы все потрясенно смотрели на эту женщину»106.

Мэрилин исполнила специально написанный ко дню рождения куплет, и толпа ей неистово аплодировала. Джон Кеннеди подошел к ней и встал рядом. Перед тем он сказал: «Теперь, когда мне так чудесно, так замечательно спели “С днем рождения”, я могу уйти из политики»107. В ту ночь Мэрилин провела с ним два часа. Больше она его никогда не видела.

Мэрилин вернулась на съемочную площадку фильма «Что-то должно случиться». Она снялась обнаженной в известной сцене в бассейне, и это вновь привлекло к ней всеобщее внимание. Несколько дней работа у нее шла нормально. Потом, в понедельник утром, она выглядела расстроенной, и все стали говорить о том, что в выходные с ней случилось что-то ужасное.

Действительно случилось. Джека Кеннеди – ее любовника, запретившего Бобби препятствовать ее появлению у него на дне рождения (он уже попросил Питера Лоуфорда послать за ней на съемки фильма «Что-то должно случиться» вертолет, на котором ей надо было прилететь в аэропорт), – настолько напугали, что он принял решение разорвать с ней отношения.

Такое воздействие на него оказал визит директора ФБР Джона Эдгара Гувера спустя пять дней после празднования его дня рождения. Гувер предупредил Кеннеди о том, что его отношения с Мэрилин Монро и особенно со связанной с мафией Джудит Кэмпбелл Экснер подвергают должность президента опасности в разгар «холодной войны» и «Кубинского кризиса».

В тот же день президент позвонил Джудит и прекратил их отношения. Он также отключил свой личный телефон, которым пользовался для связи с Мэрилин, и дал указание телефонисткам на коммутаторе Белого дома не отвечать на ее звонки. Сам он не пожелал связаться с Мэрилин. Эта неприятная и, возможно, опасная обязанность была возложена на Питера Лоуфорда.

После ее триумфа во время празднования дня рождения президента Мэрилин была бодрой и радостной, она чувствовала уверенность в могуществе своей красоты и несравненности своей фигуры – сильных длинных ног, полной груди и соблазнительной попки, части тела, которая особенно нравилась Джону Кеннеди. «Какая задница!» – восхищался он. «Какая задница» не могла взять в толк, почему она получила отставку.

Последняя жена Питера Лоуфорда, Патриция Ситон, отмечала, что он решил быть с Мэрилин откровенным, как бы жестоко это ни оказалось. «Ей было сказано, что она никогда больше не сможет разговаривать с президентом и никогда не станет первой леди. Когда Мэрилин зарыдала, Питер добавил: “Пойми, Мэрилин, ты просто еще одна из тех, с кем переспал Джек”»108.

Выходные Мэрилин провела на снотворном, лишь временами выходя из тяжелого забытья. В понедельник она появилась на работе, но еле держалась на ногах и выглядела «совершенно разбитой». Потом она проработала девять дней подряд до 1июня – ее тридцать шестого дня рождения. Кьюкор запретил его праздновать, но актеры проигнорировали запрет и удивили Мэрилин, скромно отметив ее день рождения тортом за пять долларов и кофе. Дин Мартин, всегда поддерживавший ее партнер, принес шампанское. После этого Мэрилин побывала на запланированной благотворительной акции, посвященной мышечной дистрофии, на стадионе Доджер.

С Джоном Кеннеди она теперь связаться не могла. Он не отвечал на ее письма, которые Питер Лоуфорд, видимо их читавший, называл «достаточно жалкими». Мэрилин жаловалась Лоуфорду и, может быть, Джону Кеннеди на то, что семейство Кеннеди «вас использует, а потом избавляется от вас как от мусора»109. В ту неделю она чувствовала себя слишком больной, чтобы ходить на работу. Больше киностудия этого терпеть не могла, 8 июня Мэрилин была уволена, и против нее было возбуждено дело с требованием выплатить один миллион долларов за понесенные убытки. Мэрилин, боровшаяся за сохранение душевного равновесия и свою карьеру, связалась с влиятельными в мире кино чиновниками и заручилась достаточной поддержкой для предъявления встречного иска киностудии. В ходе продолжавшейся месяц интенсивной кампании в средствах массовой информации Мэрилин давала интервью и снималась для таких журналов, как «Вог», «Лайф», «Редбук» и «Космополитен», предоставляла материалы многим другим репортерам из разных средств массовой информации, постоянно беседовала с актерами и членами съемочной группы фильма «Что-то должно случиться».

Стремясь к восстановлению на работе и возмещению понесенного ущерба, Мэрилин часто встречалась с Бобби, которого Джон Кеннеди послал к ней для того, чтобы убедить ее в необходимости держать рот на замке и прекратить попытки с ним связаться. Мэрилин и Бобби заключили сделку, в соответствии с которой она, видимо, пообещала помалкивать о Джоне Кеннеди, а Бобби, в свою очередь, связался со своим приятелем, работавшим на киностудии, и через шестнадцать дней после ее увольнения руководство «Твентис Сенчури Фокс» восстановило Мэрилин на работе, значительно повысив ей гонорар. Но через некоторое время Бобби перестал отвечать на ее звонки. Злая и обиженная, она попробовала его выследить. После восьми зафиксированных звонков в Министерство юстиции она позвонила ему домой. «Бобби взбесился от того, что Мэрилин себе такое позволила», – вспоминала Патриция, дочь Питера Лоуфорда110.

Мэрилин тоже была в ярости и, кроме того, чувствовала себя глубоко обиженной. «Мне достаточно было созвать пресс-конференцию. Я бы о многом могла рассказать! – сказала она своему приятелю Роберту Слацеру. – Я их выведу на чистую воду, все скажу как есть! Теперь мне ясно: Кеннеди получили от меня что хотели и пошли дальше своим путем!»111

Четвертого августа, не успев ничего рассказать, Мэрилин Монро скончалась от передозировки барбитуратов: либо она сама приняла слишком большую их дозу, либо кто-то заставил ее это сделать. Как ни странно, значительная часть материалов, связанных со смертью Мэрилин Монро, была уничтожена или пропала, но поиск истины продолжался, несмотря ни на какие трудности. Многие любознательные писатели и журналисты продолжают обнаруживать новые сведения и выдвигать новые гипотезы и объяснения случившегося. В настоящее время собранные ими данные дают основания полагать, что кто-то случайно или намеренно ввел Мэрилин смертельную дозу барбитуратов. Но без более достоверной информации невозможно сделать точные выводы о том, что тогда произошло.

Джо Ди Маджо взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами, запретив на них присутствовать Лоуфордам, Фрэнку Синатре, Сэмми Дэвису-младшему и некоторым другим; он винил мир индустрии развлечений в том, что тот способствовал безвременной кончине Мэрилин. Артур Миллер, полагавший, что она покончила с собой, сказал, что это было неизбежно. Только Жаклин Кеннеди произнесла банальную фразу, которая оказалась пророческой. Жена президента сказала: «Она будет жить вечно».

Мэрилин казалось, что Джон Кеннеди – тот самый благородный и могущественный мужчина, который мог бы удовлетворить ее стремления. Ей было трудно смириться с мыслью о том, что он ее просто использовал, что его изначальное презрительное отношение к женщинам распространялось и на нее и что даже если бы его не удерживала безупречная жена и мать его детей, у нее все равно не было никаких шансов стать первой леди Америки. Она не была даже его основной «другой женщиной». Лишь за несколько дней до смерти Мэрилин увидела Джона Фицджеральда Кеннеди таким, каким он был на самом деле.

Джудит Кэмпбелл

Джудит Кэмпбелл – единственная из любовниц Джона Кеннеди «первого состава», которая его пережила. Внешние достоинства Джуди составляли блестящие черные волосы, тонкие черты лица и прекрасная фигура. Ее сходство с Элизабет Тейлор было настолько поразительным, что могло объяснить, почему после ухода от него Тейлор горевавший Эдди Фишер некоторое время встречался с Джуди, которая была более стройным подобием ушедшей от него жены.

Привлекательность Джуди состояла еще и в ее круге общения, представлявшем собой странную смесь бандитов и магнатов кинобизнеса. Она встречалась с Фрэнком Синатрой, работала на Джерри Льюиса, состояла в близких отношениях с Сэмом Джанканой и Джонни Розелли, была знакома с Питером и Пат Лоуфорд, и однажды пошла на вечеринку с Робертом Вагнером, который познакомил Джуди с ее первым мужем – стремившимся к успеху актером Билли Кэмпбеллом. Джуди дружила с Натали Вуд, Чарлтоном и Лидией Хестон, Ллойдом и Дотти Бриджес и, конечно, с Гэри Мортоном, бывшим мужем ее сестры Джеки, который позже женился на Люсиль Болл. И последнее, что хотелось бы отметить: по материнской линии Джуди происходила из большой и богатой ирландской католической семьи.

В 1952 г., в восемнадцатилетнем возрасте, Джуди вышла замуж, а через шесть лет развелась. После этого она стала одной из тех молодых женщин, которых приглашают на холостяцкие вечеринки. Бабушкино наследство позволяло ей жить на широкую ногу, не работая, и Джуди развлекалась на приемах, вечеринках и других встречах, постоянно курсируя между Нью-Йорком, Беверли-Хиллз и Лас-Вегасом – тремя городами, где она чаще всего бывала. Она также занималась на курсах повышения квалификации в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, делала наброски и рисовала, а кроме того, каждый день ходила за покупками, поскольку именно этот вид деятельности более всего оправдывал ее существование.

Джудит страдала от периодических депрессий, которые пыталась преодолеть с помощью виски «Джек Дэниэлс» и часовых горячих ванн. В 1959 г. в итальянском ресторане на нее обратил внимание Фрэнк Синатра. Они стали встречаться, и некоторое время она общалась с «Крысиной стаей», группой деятелей американского шоу-бизнеса, позже известной как «Клан», в которую входили Синатра, Льюис, Дин Мартин, Сэмми Дэвис-младший и – некоторое время – Элизабет Тейлор и Эдди Фишер.

В воскресенье вечером, 7 февраля 1960 г., Питер Лоуфорд представил Джуди двум своим шуринам – Джону и Тедди Кеннеди. С ней флиртовали оба брата, причем Тедди более настойчиво, но Джуди отвергла его ухаживания, заметив, что он «младший братишка, который прячется за спиной старшего брата»112. Джек был другой, «такой молодой и мужественный, такой бравый», и Джуди решила принять его предложение поужинать. За первым свиданием последовали другие.

На ранней стадии их отношений Джуди упомянула о настойчивых ухаживаниях Тедди. «Вот маленький шельмец», – весело рассмеялся Джон Кеннеди. Когда их роман был в полном разгаре, Джек заметил, что Тедди сошел бы с ума от зависти, узнав, что они с Джуди состоят в близких отношениях. Джуди отмечала, что Джон Кеннеди никогда не унижал своего брата. То же самое относилось и к Джеки. Максимум, что он мог себе позволить, – это сказать, что их брак оказался несчастливым и отношения в нем сложились не так, как они с женой надеялись.

Джуди понимала, что у них с Джеком Кеннеди начинается долгий роман. Она купила и прочла две его книги: «Почему Англия спала» и «Биографии мужественных людей». Она также читала все посвященные Кеннеди книги, которые могла найти. Джуди буквально проглатывала журнальные и газетные статьи о нем, просматривала новостные телепередачи. «Я никак не могла выкинуть его из головы, мне хотелось знать о нем все, что можно было о нем узнать»113. Джек стал звонить ей почти каждый день, независимо от того, где он находился и насколько был усталым, и часто посылал ей дюжину красных роз.

Проведя месяц в разлуке, они встретились в нью-йоркском отеле «Плаза» накануне предварительных выборов в Нью-Гэмпшире. Джек хотел близости и ждал ее. Джуди возражала, и доводы Кеннеди о том, что она знала, на что идет, и должна была это принимать в расчет, ее не убеждали. «Я так ждал этого момента, когда буду рядом с тобой, когда мы займемся любовью, а потом будем просто лежать в постели и говорить так, как говорят друг с другом два человека после секса», – сказал он. Вскоре они оказались в постели и занялись любовью в первый раз, за которым последовали многие другие встречи.

Как выясняли другие женщины, с которыми был близок Джон Кеннеди, половой акт с ним проходил кое-как, на скорую руку и удовлетворял только его. Но связь с привлекательным известным мужчиной и доверительность в их отношениях так тешила самолюбие Джуди, что она закрывала глаза на эгоистичные сексуальные привычки Кеннеди. Он никогда ни с кем не делился беспокойством или сомнениями, разве что выяснял, как на нем сидит тот или иной костюм. Что же касается Джуди, то она постоянно испытывала перепады настроения от радости до печали, ее постоянно что-то тревожило.

В общих чертах сценарий их отношений определился: обычные телефонные звонки, недолгие встречи в гостиницах по всей стране, послания, передававшиеся через Эвелин Линкольн, личного секретаря Джона Кеннеди. Джуди заметила, что Джек ревниво относился к ее связи с Фрэнком Синатрой, о котором постоянно ее расспрашивал; его приводили в восхищение слухи о друзьях Джуди из Голливуда. Когда он звонил ей, а Джуди не отвечала, ему хотелось знать, где она была и с кем. На самом деле у нее тогда интенсивно развивались отношения с Сэмом Джанканой, которого Синатра представил ей как Сэма Флуда.

Гангстер-убийца, Джанкана сумел заработать высокий авторитет в преступных кругах Америки. Когда Джуди с ним встретилась, он был смотрящим за преступной империей, в которую входили пятьдесят тысяч воров, грабителей, скупщиков краденого, убийц и вымогателей, а также продажных политиков, полицейских и судей. Его не взяли в армию Соединенных Штатов, потому что признали «функциональным психопатом», отличающимся «социально неадекватным поведением и сильными антиобщественными тенденциями»114, он называл афроамериканцев «черномазыми» и относился к обслуживающему персоналу с демонстративным презрением, однако Джуди находила его сентиментальным, ласковым и мудрым человеком. В «Моей истории», тенденциозном и приукрашенном описании собственной жизни, Джуди утверждала, что в течение многих лет ничего не знала о том, чем он на самом деле занимался, и была поражена, когда агенты ФБР сообщили ей, кем в действительности являлся Сэм Флуд. Однако в интервью, которое она дала в 1999 г. Лиз Смит, автору журнала «Ярмарка тщеславия», совсем незадолго до смерти от рака груди, Джуди признала, что удалила из «Моей истории» некоторые эпизоды.

Сэм, который был старше Джуди на двадцать шесть лет, часто посылал ей в подарок пять дюжин желтых роз, и пока длился ее роман с Джеком Кеннеди, она иногда получала его дюжину красных роз и пять дюжин желтых роз от Сэма Джанканы в один и тот же день. В интервью для «Ярмарки тщеславия» Джуди рассказала, что состояла в близких отношениях с Джанканой в то же самое время, когда у нее был роман с Джеком.

Как-то вечером, когда Джеки не было дома, Джек Кеннеди пригласил Джуди к себе домой в Джорджтаун. Для этой встречи она выбрала черный вязаный костюм и черную норковую шубку – Джек искренне похвалил ее наряд. Войдя в дом, она была немного разочарована его внутренней отделкой по проекту Джеки, на первый взгляд симпатичной, но при ближайшем рассмотрении аляповатой. Какое-то время Джуди боролась с собственной оцепеневшей совестью – ведь она пришла в дом Джеки, чтобы переспать с ее мужем, и вдруг ей стало казаться, что это неправильно.

Позже, после физической близости с любовницей в одной из его с Джеки двуспальных кроватей с салатного цвета простынями, Джек Кеннеди прошептал: «Думаешь, ты смогла бы меня полюбить?» Джуди ответила: «Боюсь, что смогла бы». Тем не менее впечатление присутствия Джеки, точнее, атмосфера ее спальни, заставляла Джуди нервничать. Она пыталась утешиться мыслью о том, что, поскольку брак Джека и Джеки оказался несчастливым, греховность ее романа с ним не так уж велика.

Близость с Джеком не доставила ей удовольствия, но Джуди было очень приятно обниматься с любовником после окончания полового акта, и они долго после этого разговаривали. Джек держал ее в объятиях, а она лежала, уткнувшись лицом ему в грудь, и слушала, как бьется его сердце, пока часами мерно текла их беседа.

Несколько раз Джек говорил о том, что мечтает провести целый месяц с ней вдвоем в тропическом раю, если не выиграет президентские выборы. Кроме того, он намекнул, что, если проиграет, они с Джеки разведутся.

Джуди поочередно встречалась с Джеком и Сэмом, но поскольку Кеннеди был постоянно занят, получалось так, что гораздо больше времени она могла проводить с Сэмом в Чикаго. Спустя годы Джуди признала, что Сэм за ней ухаживал из-за ее отношений с Джоном Кеннеди. Это был циничный мотив, однако впоследствии она написала: «Я знаю, что позже он влюбился в меня без ума»115.

Бывали времена, когда Джуди в Палм-Бич встречалась и с Сэмом, и с Джеком. По иронии судьбы, их дома настолько походили один на другой, что она с трудом их различала. Иногда Джуди с интервалом в несколько часов спала и с Сэмом, и с Джеком. Когда ей сделали операцию по удалению кисты яичника, ее палату в больнице украшали пять дюжин желтых роз от Сэма и дюжина красных роз от Джека с запиской, в которой говорилось: «Скорее поправляйся. Друзья Эвелины Линкольн».

Как-то во время свидания в номере гостиницы в Лос-Анджелесе, где тогда проходил национальный съезд Демократической партии, Джек предложил ей заняться сексом втроем – привлечь для их любовных утех высокую худую женщину, которую он ей не представил. Джуди пришла в ярость. «Прости меня, пожалуйста, – проговорил Джек. – Это просто недоразумение». Джуди такое извинение не успокоило. «Я бы мог догадаться, что у тебя на уме было что-то свое, и не придумывать никаких глупостей. – Джек натянуто улыбнулся. – Это было непросто»116.

Джуди его простила, и их роман со свиданиями по всей стране возобновился. Однако к тому времени она уже понимала, что Джек четко делил свою жизнь, отводя в ней отдельную часть для любви, а другие ее части – для жены, детей, работы и семьи.

В конце 1960 г. двое агентов ФБР провели с Джуди беседу, касавшуюся ее близких отношений с Сэмом Джанканой. Они сообщили ей о том, что он гангстер, спросили, оплачивал ли он ей жилье, а также задавали вопросы о других преступниках. (Агенты не упомянули о том, что ЦРУ заключило с ним договор об убийстве Фиделя Кастро, который остался жить только потому, что убийцы из мафии постоянно проваливали одну попытку покушения за другой.) Сэма этот тревожный визит оставил равнодушным. Самый безопасный способ отношений с людьми из ФБР, сказал он Джуди, состоит в том, чтобы не обращать на них внимания и ничего им не говорить.

Через несколько дней другой любовник Джуди с незначительным перевесом одержал победу на выборах президента Соединенных Штатов. «Если бы не я, – хвастался Сэм Джуди, – не видел бы твой приятель Белого дома, как своих ушей»117. Это был намек на то, что мафия использовала свое политическое влияние для поддержки предвыборной кампании Джона Кеннеди в Чикаго.

Джуди не присутствовала на приеме по случаю инаугурации президента, куда ее пригласил Джек, в основном потому, что не хотела расстраивать своим присутствием Джеки. Но когда Джеки не было в Вашингтоне, она иногда заходила к президенту в Белый дом. Каждый раз Джек приглашал ее вместе с ним поплавать в бассейне, ныне известном тем, что там с президентом плескались в чем мать родила многие молодые женщины. Однако Джуди отказывалась, ссылаясь на то, что не хочет портить прическу.

В то лето Джуди навещала Джека в Белом доме пять раз. Во время одного из визитов он спросил ее, рассказывала ли она кому-нибудь о его попытке вовлечь ее в сексуальные отношения втроем. Она принялась энергично это отрицать, но потом до нее дошло, что ФБР могло прослушивать ее телефонные разговоры, а она говорила об этом по телефону нескольким близким подругам.

Любовники помирились, и Джуди приняла его «лекарство для успокоения совести» – массивную брошь из восемнадцатикаратного золота с бриллиантами и рубинами. Джек сказал ей, что редко преподносит подарки и новая драгоценность должна ей напоминать о том, что, несмотря на его случайные оплошности, сердце его расположено там, где надо.

Встречи в Белом доме продолжались до весны 1962 г. Однажды Джек побывал в квартире у Джуди, но к тому времени их роман уже не вызывал у нее бурных эмоций и часто приводил ее в подавленное состояние. Ее раздражала манера Кеннеди заниматься любовью. «Он ждал, что я просто лягу в постель и буду исполнять отведенную мне роль… Меня серьезно начало беспокоить ощущение, что мы встречаемся лишь для того, чтобы я оказывала ему эту услугу»118.

Джуди также замечала легкие изменения в поведении Джека, в частности он «все больше поражался тому, что стал президентом»119. Когда он звонил, тон его становился более властным. Если она отказывалась от предложения встретиться с ним, он мог просто бросить трубку. Порой Джуди задумывалась об их отношениях и делала вывод о том, что не стоит лететь через всю страну ради того, чтобы провести с ним пару часов. Мало-помалу, едва заметно ее чувства к нему остывали.

Джуди категорически отрицала, что к разрыву их с президентом отношений привел разговор о ней (и о Мэрилин Монро) Эдгара Гувера с Джоном Кеннеди. Ее версия сводилась к тому, что их отношения сходили на нет постепенно, пока в какой-то момент не прервались, будто сами собой, и они с Джеком расстались.

Вскоре после окончания их романа, призналась Джуди в интервью, которое дала журналу «Ярмарка тщеславия» в 1999 г., она поняла, что беременна от Джека. Президент-католик спросил ее, хочет ли она сохранить ребенка, потом посоветовал ей обратиться к Сэму Джанкане, который мог помочь ей с абортом. Аборт был сделан должным образом в январе 1963 г. в больнице «Грэнд хоспитл». (Джуди показала Лиз Смит соответствующие квитанции.) «Я была… влюблена. Или у меня должно было быть больше здравого смысла и верных суждений, чем у президента Соединенных Штатов?» – риторически спрашивала она. Почему она не упомянула об этом в «Моей истории»? «Я боялась за свою жизнь» – таким было ее объяснение120. Джуди наконец решила об этом рассказать, потому что, как она считала, легенда, созданная о Кеннеди, должна быть развенчана.

Прерванная беременность была не единственным следствием романа Джуди с президентом. Как только она перестала принадлежать к кругу лиц, близких к Белому дому, сотрудники ФБР стали активно ее преследовать. «Люди из Федерального бюро расследований досаждали мне, следили за мной, не давали спокойно жить, приставали, шпионили, запугивали, грабили, ставили в неловкое положение, унижали, порочили и… чуть меня до смерти не довели», – обвиняла она ФБР в своих воспоминаниях121. Но «кто-то совершил чудо», и она была избавлена от судебного преследования за деятельность, связанную с преступным миром.

Жизнь Джуди продолжала катиться по наклонной спирали. Она встречалась с другими мужчинами, включая Эдди Фишера, стала неизлечимой наркоманкой, увлекаясь прописанными ей транквилизаторами, и пила до потери пульса, забываясь беспокойным сном. Он забеременела, родила сына и отдала его приемным родителям. В 1971 г. Сэм Джанкана, с которым она прекратила отношения, был убит за несколько дней до того, как должен был предстать перед большим жюри, расследовавшим деятельность мафии. В 1975 г. Джуди вышла замуж за Дэна Экснера, профессионального игрока в гольф, который был гораздо моложе нее, и уже как Джудит Кэмпбелл Экснер вскоре обрела дурную славу после появления перед сенатским комитетом по разведывательным операциям. В первый раз средства массовой информации рассказали о том, что десятью годами ранее она одновременно была любовницей президента Соединенных Штатов Джона Кеннеди и криминального авторитета Сэма Джанканы и поэтому (при самой осторожной интерпретации фактов) могла быть в курсе или обсуждать со своими двумя любовниками провалившуюся попытку убийства Фиделя Кастро.

Джудит Кэмпбелл представляла собой поистине невероятный пример любовницы как награды за успех, женщины, которая мало что могла предложить, кроме собственной красоты и связей с преступным миром. В отличие от всемирно известной Мэрилин Монро, Джуди вела бесцельную жизнь, заполненную хождениями по магазинам, разгульным пьянством и пирушками с ведущими представителями американской индустрии развлечений и крупными фигурами преступного мира. Увлечение Джека Кеннеди такими знаменитостями, как Фрэнк Синатра, бесстрашие в отношениях с бандитами и потребность красоваться перед прекрасными дамами делали Джуди первоклассной любовницей, особенно потому, что она не ревновала, была нетребовательна и не болтала лишнего.

С точки зрения Джуди, президент Соединенных Штатов был невероятно обольстителен. Могущественный и уважаемый человек, он проявлял искренний интерес к ее личной и внутренней жизни (такой, какая она была), отличался красотой и обаянием. Как сексуальный партнер он оставлял желать много лучшего, но его откровения, которыми он делился с ней после физической близости, и разговоры в постели вполне компенсировали Джуди этот его недостаток. Брак его был несчастливым, у Кеннеди было много других женщин, но это позволяло Джуди без всяких угрызений совести прыгать из его постели в постель Сэма Джанканы и путать дома двух любовников во Флориде. Если Джуди была для него наградой за успех, то Джон Фицджеральд Кеннеди оказался для Джуди своего рода премией «Оскар» среди всех наград за ее «достижения».

Вики Морган122

С самого начала роман Альфреда Блумингдэйла и Вики Морган был порочной пародией на «Пигмалион». В 1968 г., когда наследник огромного состояния и владелец универмага «Блумингдэйл» ее встретил, Вики Морган была юной женой, символом успеха сорокадевятилетнего Эрла Лэмма, который предоставил в ее распоряжение арендованный «мерседес» серии 280-SL, дал ей кредитные карточки, чтобы она могла тратить на покупки столько, сколько пожелает, наблюдал, как она занимается сексом с негритянкой, заставлял ее принимать участие в оргиях и гордо демонстрировал свою потрясающую жену, которая только-только вышла из подросткового возраста.

Когда Вики было шестнадцать лет, она забеременела и бросила школу, чтобы родить Тодда, которого воспитывала ее мать.

Она вышла замуж за Эрла, желая сбежать от тоски ее родного захолустного городишки в Калифорнии, но муж быстро ей наскучил и стал противен. Когда Альфред Блумингдэйл заметил ее в ресторане «Сансет стрип», ему не составило большого труда убедить Вики бросить супруга.

Вики была высокой и стройной молодой женщиной с чувственными губами, русые волосы ниспадали ей на плечи, скулы ее, казалось, были выточены искусным скульптором. Но кроме молодости и красоты у нее не было почти ничего. Главное ее занятие составляли покупки для внутреннего убранства помещений, она не умела готовить, даже не знала, как подбирать продукты для блюд. Бисексуал Эрл хотел, чтобы его молоденькая жена была открыта сексуальным экспериментам, особенно групповому сексу. Ему казалось, что Вики – почти совершенство.

Требования к ней Альфреда Блумингдэйла были почти такими же, хотя он рассчитывал на больший опыт в интимных отношениях и значительно лучшие навыки культуры общения и поведения в обществе, чем те, что были у Вики, которой тогда только что исполнилось восемнадцать лет. В отличие от Эрла и несмотря на его жалобы на жену, которой он постоянно обещал дать развод, чтобы на ней мог жениться Блумингдэйл, Альфред никогда не рассматривал Вики в качестве женщины, с которой мог бы вступить в брак: он видел в ней лишь очень красивую любовницу, которую можно было бы выставлять напоказ как свидетельство мужской силы и богатства.

При первом же сексуальном контакте Вики с Блумингдэйлом ей пришлось испытать на себе проявления его извращенной чувственности. Дело в том, что она оказалась одной из трех его сексуальных партнерш, к тому же он раздел ее, привязал лицом вниз к постели, а потом стал шлепать по ягодицам. Другие женщины были крепко привязаны ремнями, и Альфред так исхлестал их, что от сильных ударов на их ягодицах горели огнем красные полосы. Такое насилие составляло для Блумингдэйла что-то вроде предварительной любовной игры, после которой он овладел Вики, доведя себя до исступленного оргазма на глазах двух других женщин.

Получив плату, две проститутки удалились, но с Вики Блумингдэйл хотел заключить сделку на постоянной основе. Когда Вики стала протестовать и сказала ему, что состоит в браке, Альфред раздраженно произнес, что теперь она не будет больше женой Эрла, а станет его любовницей. Он давно уже предпочитал заводить любовниц и взамен предлагал этим женщинам долговременные гарантии их благополучия. «Ты будешь иметь все, что тебе надо, когда тебе это потребуется, – пообещал он Вики. И добавил: – Я достаточно для этого богат»123.

Блумингдэйл был не только очень богат, но и весьма влиятелен – как в финансовом, так и в политическом отношении. Унаследовав состояние Блумингдэйл о в, он стал одним из основателей «Дайнерз клаб» – первой в мире крупной компании по оплате товаров и услуг кредитными карточками, а также принимал активное участие во многих других коммерческих проектах. Бывший казначей Нью-Йорка, он вознесся на такую высоту, что стал доверенным лицом Рональда Рейгана, а после того, как в 1981 г. Рейган был избран президентом, вошел в состав его «кухонного кабинета», который составляли наиболее приближенные к нему неофициальные советники. Одной из ближайших подруг Нэнси Рейган была Бетси Блумингдэйл, и узы этой дружбы скрепили союз Блумингдэйлов и Рейганов.

До того как они встретились, Вики никогда не бывала в Нью-Йорке и ничего не слышала о Блумингдэйле. Когда она сказала мужу о том, что собирается стать любовницей Альфреда, Эрл предупредил ее, что для такого мужчины она станет лишь еще одной смазливой девицей и скоро он заменит ее очередной пассией. «Эрл, я не просто смазлива, я прекрасна», – возразила Вики мужу. Блумингдэйл попытался откупиться от Эрла, но тот со слезами на глазах отказался. «Я никогда не возьму деньги за женщину, которую люблю», – печально сказал он124.

Вики стала любовницей Блумингдэйла. Он арендовал для нее дом, обставил его, нанял повара и экономку. Он давал Вики деньги на «достойную» одежду. Он велел ей улучшить навыки общения и манеры, чтобы знакомить ее со своими друзьями, не испытывая при этом неловкости из-за ее невоспитанности. Он постоянно звонил ей, проверяя, чем она занимается. И три раза в неделю он заставлял ее принимать участие в оргиях с привязыванием и избиением женщин, которых она должна была хлестать кнутом и которые называли ее «любовницей». Со временем «круг обязанностей» Вики расширился. Она должна была звонить проституткам, договариваться с ними об их участии в извращенных сексуальных утехах и об оплате их услуг. Блумингдэйл также заставлял ее отдаваться другим мужчинам, как правило его деловым партнерам, если считал, что те заслуживают такого подарка или просто смогут оценить его экстравагантный жест. «Это часть твоей работы», – говорил он Вики, уверенный в своей правоте.

Вики начала понимать, что Альфред Блумингдэйл требовал от своей любовницы чересчур высокой платы. Ей трудно было удовлетворять его извращенные сексуальные потребности и в то же время выполнять его требование достойно вести себя в обществе. Желая ослабить чувство беспокойства и тревоги, она стала прикладываться к бутылке, принимать вапиум и другие транквилизаторы. Наглотавшись «успокоительных» таблеток, она в заторможенном состоянии проводила тоскливые дни и забывалась сном в долгие ночи.

Хоть Блумингдэйл часто ее укорял, он был вполне доволен своей любовницей, брал ее с собой в путешествия и представлял как обеспеченного молодого члена Республиканской партии, хотя все всё понимали. Вики встречалась с его друзьями, лидерами американской промышленности, и очаровывала их. Сравнивая себя с их женами, она тешила себя иллюзиями, представляя, как станет одной из них, женщиной, занимающей высокое положение в обществе Лос-Анджелеса.

И, кроме того, она продолжала делать покупки. Каждый день Вики прогуливалась по Беверли-Хиллз, заходила в магазины и жадно скупала все, что попадалось под руку, – одежду, белье, посуду, хрусталь, вина, продукты, домашнюю утварь. Каждый вечер она ждала дома телефонного разговора с Альфредом, который звонил ей ровно в девять часов.

Через год Вики чувствовала себя глубоко несчастной. Она пила, глушила тревогу лекарствами, плакала навзрыд, у нее было несколько скоротечных тайных романов. Она забеременела и, хотя Альфред сказал, что хочет от нее ребенка, сделала аборт. «Видите ли, – объясняла Вики своему биографу десять лет спустя, – у меня были деньги… вещи. У меня было больше того, что многие могут себе вообразить. И я вроде как должна была быть счастлива. Только я несчастна. У меня все к чертовой матери в голове перепуталось, нервы так разболтались, что я даже не знаю, что у меня там намешано… Я – любовница. Я таскаюсь по магазинам, встречаюсь с Альфредом, мотаюсь как сумасшедшая с его деньгами по улицам»125.

И тем не менее она думала, что любит его. Альфред относился к ней по-отечески (а росла она без отца), был человеком влиятельным, интеллигентным, мудрым, забавным, остроумным. Вики вспоминала: «Мы так много значили друг для друга… друзья, любовники, родители, дети и черт его знает, что там еще было наворочено»126. Если он любит ее, любит по-настоящему, он купит ей дом. Они стали искать дом, но все их поиски заканчивались серьезными размолвками в присутствии неуступчивых агентов по недвижимости, и покупка так и не состоялась.

Обещанные Альфредом гарантии благополучия тоже оказались ненадежными. Однажды Бетси увидела, как Вики целует Альфреда около салона красоты, и взаимопонимание, царившее в семье Блумингдэйлов, разбилось вдребезги. Позвонив по телефону-автомату, Альфред рассказал любовнице о своем позоре. Бетси поменяла его телефонные номера, теперь он больше не мог звонить Вики, и некоторое время они не встречались. Через несколько дней, в течение которых они не поддерживали связи, Вики пробилась в офис Альфреда и стала ему угрожать стеклянным пресс-папье. Они спорили, она выходила из себя, он старался тянуть время. В конце концов Вики вышла из его конторы с чеком на двадцать тысяч долларов.

Вики собрала вещи и уехала в Англию, но вскоре вернулась в Лос-Анджелес. К тому времени Альфред боялся потерять Вики больше, чем очередного выяснения отношений с Бетси. Он выследил любовницу и, рыдая, просил ее о примирении. Вики согласилась. Он снова снял ей дом, она опять занялась покупками, необходимыми, чтобы его обставить и обустроить. Для удовлетворения сексуальных желаний на то время, пока Альфред оправлялся после операции (ему поставили три шунта на сердце), она завела любовника – рок-музыканта, а Альфреду сказала, что ее новый знакомый гомосексуалист.

В то время Вики решила стать актрисой; готовясь к этой деятельности, она с помощью имплантов увеличила себе грудь. После этого по ходатайству Альфреда ее поручили заботам специалиста по продвижению молодых талантов, предложившего ей проконсультироваться с психиатром по поводу неуверенности в себе, от которой на прослушиваниях ее будто паралич разбивал. Вики стала брать уроки актерского мастерства у престарелого режиссера, но, сколько бы она ни занималась, как бы усердно ни репетировала, игра ее выглядела неубедительно, так что никто не выбрал бы ее ни на одном кастинге.

Однако способность привлекать серьезных мужчин она не утрачивала. Вики познакомилась с актером Кэри Грантом, который был значительно старше ее, и какое-то время она была им очарована. В то время он судился со своей бывшей женой Дайан Кэннон за право опекунства над их маленькой дочкой. Вики и Грант стали встречаться, она часто у него ночевала, но – по его желанию – в отдельной спальне. По сравнению с Альфредом Блумингдэйлом, Грант относился к свиданиям совершенно иначе. Они с Вики оставались дома, готовили его любимый ужин, который можно было быстро разогреть, и беседовали. Грант запрещал ей курить в доме, настоятельно просил смывать с лица весь макияж и убеждал Вики одеваться проще и скромнее. Он долго ждал перед тем, как первый раз вступить с ней в интимные отношения. Ему и в голову не могло прийти, что она была любовницей Блумингдэйла.

Но Альфред знал о Кэри Гранте, и они с Вики по этому поводу серьезно ссорились. Во время этих ссор она затрагивала другие вопросы, в частности сексуальные извращения Альфреда. Он не мог достичь оргазма, если Вики, как минимум, не присутствовала на этих оргиях, и отказывался с ними покончить. Любовники прервали отношения во второй раз. Чеки перестали поступать, и Альфред забрал у Вики «мерседес».

Вики начала судебный процесс против Альфреда, предъявив претензии на то, что он якобы ей обещал. Через некоторое время, осмелев под воздействием валиума и кокаина, она позвонила ему и попросила денег. Альфред согласился на том условии, что она отзовет свой иск.

Любовники достигли взаимопонимания. Вики отозвала свой иск и снова стала называть себя любовницей Альфреда. Блумингдэйл пообещал Вики, что ей больше не надо будет ни участвовать в практиковавшихся им извращениях, ни даже присутствовать при них – это перестает быть частью ее «работы» – и что он вновь обеспечит ей содержание.

К этому времени Вики чувствовала себя больной и несчастной женщиной, она дни напролет проводила в постели и редко выходила из дома. Она начала встречаться с одним кинорежиссером и съехалась с ним. Чтобы умиротворить Альфреда, она обманула его, снова сказав, что ее новый приятель гомосексуалист и что он может ей помочь обзавестись нужными связями в мире кино. Когда эти отношения ей надоели, Вики решила выйти замуж за Джона Дэвида – серьезного и целеустремленного актера. Она сделала ему предложение внезапно, не дав времени на раздумья, а он, боясь потерять красавицу, согласился, и уже на следующий день они сочетались браком. Несколько месяцев Вики тосковала по роскошной жизни, которую вела раньше за счет Альфреда. Потом с браком было покончено: она указала бедному Джону Дэвиду на дверь.

В жизни Вики эксцентричные связи (имитация похищения в Марокко, где король Хасан со знанием дела занимался с ней любовью; отношения с лесбиянками в наркотическом трансе; возвращение к Альфреду Блумингдэйлу) чередовались с прозаичными отношениями (например, с владельцем строительной компании, который хотел на ней жениться). Непринужденная ложь Вики вводила в заблуждение двоих мужчин – Альфреда, который арендовал и обставил для нее новый дом, и Боба Шульмана, который хотел с ней съехаться и жениться на ней. Шульман пошел на открытое выяснение отношений с Альфредом, когда дрожавшая от страха Вики сказала давнему любовнику, что собирается выйти замуж. Блумингдэйл пришел в отчаяние. Он просил: «Вик, не делай снова этого со мной. Вик, я серьезно тебе говорю, я умру без тебя».

Вики с Бобом стали готовиться к свадьбе, но накануне знаменательного дня Вики охватили сомнения. Может быть, с Бобом ей будет скучно? Может быть, ей лучше вернуться к Альфреду? Она решила оставить Боба в том случае, если сможет договориться о приемлемых условиях возобновления своей «работы» в качестве любовницы Альфреда. Блумингдэйл выразил готовность обсуждать с ней этот вопрос, но счел, что ее требование – она просила миллион долларов – превосходит всякую меру. Бывшие любовники какое-то время торговались, потом Альфред уступил, но настоял на выплате по частям. Вики согласилась с тем, что полмиллиона он даст ей сразу же, а остальное – через шесть месяцев.

Вики снова стала любовницей Альфреда, хотя, когда Боб уезжал, она плакала. На этот раз Альфред попытался сделать ее частью его собственного мира: стал брать ее с собой, когда ходил в гости и посещал общественные мероприятия, где раньше бывал с Бетси. Между тем депрессия Вики усугублялась. Она часто вступала в связь с малознакомыми людьми, которым иногда платила, и все больше зависела от наркотиков, помогавших ей справляться с подавленностью.

Все чаще проявлявшийся у Вики сумбур в мыслях отражал ухудшение ее психологического состояния. Через какое-то время она решила, что все-таки было бы лучше, если бы она вышла замуж за Боба, и снова сделала ему предложение. «Я ошиблась, когда отложила нашу свадьбу, – сказала ему Вики. – Надеюсь, нам это еще не поздно исправить»127. Они тут же отправились в Лас-Вегас и нашли там круглосуточно действующую церковь, где и состоялся обряд их бракосочетания.

Как и следовало ожидать, вскоре Вики стала жалеть о том, что вышла замуж. Оставив сына-подростка Тодда с Бобом, она стала жить с Джаваджар Бинт Сауд, известной как Джей, принцессой Саудовской Аравии, лесбиянкой и наркоманкой. Две женщины, нередко со своими подругами и прихлебателями Джей, напивались вдрызг и употребляли героин; вскоре Вики и Джей стали любовницами. Два месяца спустя Вики оказалась в больнице для душевнобольных «Талианс» при медицинском центре «Седар-Сайнай».

«Я – любовница, – говорила она на занятиях групповой терапии. – А что такое любовница? Это высококлассная девочка по вызовам? Вторая жена? Подруга? Полжизни я пыталась дать этому понятию определение». Достаточно ей было услышать слово любовница, говорила она, как ее пробирала дрожь128. Вики больше не выглядела и не действовала как любовница, что бы это слово ни значило. Она вела себя как ребенок, заикалась и ни на чем не могла долго сосредоточить внимание. Альфред навещал ее в клинике под видом отца и обещал, что, как только ее выпишут, он купит ей дом. Кроме того, он признался ей, что очень страдает от сильных болей в желудке и, может быть, скоро умрет.

Врачи советовали Вики смириться с положением любовницы, таким, каким оно было, с его преимуществами и недостатками, а не терзаться мыслями о том, что она относится к отбросам общества. Трудно сказать, последовала ли Вики этим советам, но она рассказывала об этом своему биографу Гордону Басичизу. Несмотря на то что несколько месяцев ее заставляли воздерживаться от продуктов, которыми она злоупотребляла, как только Вики вышла из больницы, первым делом она сняла номер в роскошной гостинице и пригласила парикмахера, с которым была едва знакома, чтобы отпраздновать освобождение с шампанским и икрой.

После переезда к себе в дом она пригласила пожить с ней трех подруг и одну из них, Мэри Сангре, сделала своей любовницей. Вики занималась с Мэри любовью, давала ей большие суммы из тех денег, которые ежемесячно выделял Альфред, а также разрешала ей носить свои вещи и пользоваться своей машиной. Когда ее отношения с Мэри завершились, Альфред выразил сожаление по поводу того, что Мэри уедет и оставит Вики в одиночестве. В конце концов он объяснил, в чем дело: боли в желудке стали жуткими, и Блумингдэйл решил, что болен раком.

После того как Альфред вместе с Бетси съездил в Лондон на бракосочетание принца Чарльза и леди Дианы Спенсер, он передал свое разрушавшееся тело заботам врачей. Диагноз оказался роковым: рак пищевода. Альфреду оставалось жить всего девять месяцев, и большую часть этого времени он провел в больнице.

Вики была в ужасе. Переодевшись медсестрой, она навещала Альфреда почти каждый день. Она рассказала Басичизу, что ухаживала за умиравшим любовником, помогая настоящим санитаркам менять ему постель и мыть его угасавшее тело. Его мучили просто непереносимые боли. Он оглох и мог общаться только при помощи карандаша и бумаги.

Вскоре состояние Альфреда ухудшилось настолько, что он дал доверенность на ведение дел Бетси, после чего Вики перестала получать чеки. Восьмого июля 1982 г., когда Альфред умирал, Вики обратилась в суд с иском о взыскании с него пяти миллионов долларов. Следуя советам адвоката по бракоразводным делам Марвина Микельсона, Вики заявила, что всю свою жизнь посвятила Альфреду как его доверенное лицо, спутница в путешествиях и деловой партнер в обмен на пожизненное содержание. Бетси ей запугать не удалось, и та отказалась урегулировать дело без судебного разбирательства. Шесть недель спустя Альфред умер. Вики удвоила сумму, на которую предъявила свои права, и включила Бетси в исковое заявление. Через две недели судья высшего суда Кристиан Марки пришел к выводу о том, что Вики была хорошо оплачиваемой любовницей Альфреда в рамках отношений, «основанных исключительно на распутных (платных) сексуальных услугах, аморальных и граничащих с запрещенными законом прелюбодеяниями»129. Что касается исковых притязаний Вики, он удовлетворил только претензии о выплате денег ее сыну на основании двух подписанных Альфредом договоров, которые должны были вступить в силу после ее смерти.

Вики оказалась почти полностью разорена, она жила на средства, вырученные от продажи ее «мерседеса». Она решила, что самым крупным ее активом станут воспоминания любовницы Альфреда Блумингдэйла, но, несмотря на первоначальный энтузиазм, что-то отпугивало всех литературных агентов и издателей, к которым она обращалась. В конце концов ее представили Гордону Басичизу – молодому писателю и кинодраматургу, который согласился помочь ей в написании воспоминаний.

Задолго до окончания утомительных и изматывающих интервью Басичиз и Вики стали испытывать друг к другу постепенно усиливавшееся сексуальное влечение, и вскоре у них завязался бурный роман. Басичиз предупредил ее, что не собирается оставлять жену и маленького сына. Она сказала, что понимает его, но через некоторое время стала сильно расстраиваться, когда он уходил домой: Вики в чем-то отождествляла его с Альфредом и остальными мужчинами, которые любили ее и бросали.

В ходе работы над воспоминаниями Вики пригласила жить вместе с ней и помогать ей по дому Марвина Пенкоста, с которым познакомилась в клинике для душевнобольных. Врач, лечивший ее в клинике, предупредил Вики, что в определенных ситуациях Марвин может быть опасен, но она не придала этому значения, и он у нее поселился.

Басичиз отмечал, что отношения Вики и Марвина носили садомазохистский характер, причем Вики в них жестко доминировала, а Марвин униженно повиновался. Он готовил, убирал, стирал, выгуливал собаку, выполнял поручения Вики, а потом искал успокоения в сомнительных сексуальных связях с другими мужчинами и возвращался исполнять распоряжения Вики. Но за ее спиной он распускал о ней слухи. Через некоторое время как-то ночью он взял бейсбольную биту и до смерти забил ею Вики. Почему? «Я устал от ее высокомерного отношения, – признался Марвин в полиции. – Я просто хотел, чтобы она пошла спать»130.

Вики Морган была одним из самых наглядных примеров любовницы как награды за успех. Ее недолгая, печальная и безалаберная жизнь стала ценой, которую она заплатила за неспособность расстаться с Альфредом Блумингдэйлом, его деньгами и его обещаниями, а также за ненависть к самой себе, душевную опустошенность и страх.

Примечания автора

1 Источники раздела о Мэрион Дэвис: Marion Davies, The Times We Had: Life with William Randolph Hearst (Indianapolis/New York: The Bobbs-Merrill Со., 1975); Fred Lawrence Guiles, (New York: McGraw-Hill, 1972); William Randolph Hearst, Jr., совместно c Jack Casserly, The Hearsts: Father and Son (Niwot, Colorado: Roberts Rinehart, 1991); и David Nasaw, The Chief: The Life of William Randolph Hearst (Boston and New York: Houghton Mifflin, 2000).

2 У Мэрион, Розы, Этель и Ирены (Рейны) был еще брат Чарльз, который утонул в подростковом возрасте. «Я видела своего брата Чарльза лишь один раз – в гробу», – писала Мэрион во «Временах, которые у нас были», I.

3 Тем не менее она говорила, что первый контракт Мэрион, заключенный, когда ей было всего тринадцать лет, разбил ей сердце.

4 Guiles, 43.

5 Девочки-«пони» танцевали на пуантах только во время смены декораций или на заднем плане.

6 Сын Херста, Билл, вспоминал: «Он всегда был поклонником актрис, всегда. И всегда водил нас за кулисы на представлениях Зигфельда»; Nasaw, 253.

7 Davies, 10.

8 Там же, 253.

9 Там же, 112.

10 Там же, 20.

11 Там же, 21.

12 Hearst, 238.

13 Davies, 21.

14 Hearst, 238.

15 Guiles, 69.

16 Там же, 89.

17 Davies, 253.

18 Там же, 21.

19 Nasaw, 341.

20 Hearst, 176, 179.

21 Там же, 180.

22 Там же, 175–176, 180.

23 Там же, 178.

24 Davies, 227.

25 Guiles, 325.

26 Davies, 227.

27 Там же, 43, 133.

28 Guiles, 297.

29 Hearst, 179.

30 Guiles, 288.

31 Davies, 195.

32 Nasaw, 546.

33 Guiles, 304.

34 Davies, 251.

35 Hearst, 562.

36 Davies, 147, 149.

37 Davies, предисловие Орсона Уэллса.

38 Nasaw, 249.

39 Guiles, 9.

40 Nasaw, 600.

41 Guiles, 17.

42 Там же, 336.

43 Hearst, 601.

44 Источники раздела о Джо и Джоне Ф. Кеннеди: Christopher Anderson, Jack and Jackie: Portrait of an American Marriage (New York: William Morrow and Co., Inc., 1996); Nina Burleigh, A Very Private Woman: The Life and Unsolved Murder of Presidential Mistress Mary Meyer (New York: Bantam Books, 1998); Seymour M. Hersch, The Dark Side of Camelot (Boston and New York: Little, Brown & Со., 1997); Ronald Kessler, The Sins of the Father: Joseph P. Kennedy and the Dynasty He Founded (New York: Warner Books, 1996); Axel Madsen, Gloria and Joe (Toronto: Fitzhenry & Whiteside, 1998); Richard D. Mahoney, Sons and Brothers (New York: Arcade Publishing, Inc., 1999); Ralph G. Martin, Seeds of Destruction: Joe Kennedy and his Sons (New York: G.P. Putnam’s Sons, 1995); Thomas C. Reeves, A Question of Character (New York: The Free Press, 1991); Carl E. Rollyson Jr., Marilyn Monroe: A Life of the Actress (Ann Arbor: UMI Research Press, 1986); Hostage to Fortune: The Letters of Joseph P. Kennedy под ред. Amanda Smith (New York: Viking, 2001); Daniel Spoto, Marilyn Monroe: The Biography (New York: Harper-Collins, 1993); и Gloria Swanson, Swanson on Swanson (New York: Random House, 1980).

45 Первым мужем Глории был актер Уоллес Бири, вторым – Герберт Стронборн, который на средства, полученные в результате их развода, открыл ресторан «Браун Дерби», пользовавшийся большой популярностью среди сотрудников киностудий и актеров, включая Бири.

46 Kessler, 69.

47 Smith, 61. Кейн решил помочь Глории после того, как она сказала ему, что собирается продать кое-что из недвижимости, чтобы расплатиться за «Сэди Томпсон».

48 Последовательность событий, ведущих к тому, что Джо занялся делами Глории, известна от Смита, имевшего доступ ко всем письмам Джо и внимательно их изучившего. Цит. по: Swanson, 354.

49 Swanson, 341.

50 Madsen, 153.

51 Swanson, 355.

52 Там же, 357.

53 Там же, 355.

54 Там же, 357.

55 Алекс Мэдсен полагает, что инициатором временного прекращения интимных отношений была Роза.

56 Swanson, 366.

57 Там же, 383.

58 Там же, 373.

59 Smith, 82. Письмо Джозефа П. Кеннеди к маркизу де ля Фале от 13 марта 1929 г.

60 Swanson, 385.

61 Мэдсен пишет, что Глория и Джо плыли на разных кораблях, вышедших в море с разницей в неделю, но Глория Свенсон четко указывает на то, что плыла вместе с Джо, Розой, сестрой Розы и своей подругой Вирджинией Баукер.

62 Swanson, 387.

63 Там же, 389.

64 Там же, 399–400.

65 Там же, 403.

66 Там же, 404.

67 Smith, 62.

68 Nicholas Gage, Greek Fire: The Story of Maria Callas and Aristotle Onassis (New York: Alfred A. Knopf, 2000), 83.

69 Там же, 9.

70 Там же, 10, цитата из журнала «Тайм».

71 Там же, 39.

72 Там же, 64.

73 Там же, 145.

74 Там же, 157.

75 Там же, 14.

76 Там же, 33.

77 Там же, 70, 77.

78 Там же, 98.

79 Там же, 101.

80 Там же, 145.

81 Там же, 144–145.

82 Там же, 166.

83 Там же, 182.

84 Дело осложнялось тем, что в Италии, где они заключили брак, развод не признавался. Им с Батистой надо было оформить развод где-нибудь еще, например в Греции.

85 Обстоятельства и свидетельства, касающиеся тайных родов Марии, приведены в книге Гэйджа «Тайный сын», глава 14, 197–214.

86 Gage, 289.

87 Там же, 360.

88 Там же, 369.

89 Там же, 376.

90 Philip Roth, The Human Stain (New York: Vintage Books, 2001), 148.

91 Burleigh, 190.

92 Martin, 54.

93 Там же, 101.

94 Источниками этого раздела являются: Christopher Andersen: Portrait of an American Marriage (New York: William Morrow, 1996); Nina Burleigh, /\ Very Private Woman: The Life and Unsolved Murder of Presidential Mistress Mary Meyer (New York: Bantam, 1998); Seymour M. Hersh, The Dark Side of Camelot (Boston, New York: kittle, Brown and Company, 1997); Axel Madsen, Gloria and Joe: The Star-Crossed Love Affair of Gloria Swanson and Joe Kennedy (New York: William Morrow, 1988); Ralph G. Martin, Seeds of Destruction: Joe Kennedy and his Sons (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1995); Gil Troy, Affairs of State: The Rise and Rejection of the Presidential Couple Since World War II (New York: The Free Press, 1997); Jane Ellen Wayne, Marilyns Men: The Private Life of Marilyn Monroe (New York: St. Martin’s Press, 1992); и Donald H. Wolfe, The Last Days of Marilyn Monroe (New York: William Morrow, 1998).

95 Wolfe, 117.

96 Там же, 136.

97 Там же.

98 Там же, 147.

99 Там же, 146.

100 Wayne, 112.

101 Wolfe, 323.

102 Troy, 126.

103 Andersen, 305.

104 Wayne, 165.

105 На самом деле Джон Кеннеди родился 29 мая.

106 Martin, 378.

107 Andersen, 308.

108 Wolfe, 415–416.

109 Martin, 382.

110 Там же, 416.

111 Wolfe, 448.

112 Judith Exner, My Story: As Told to Ovid Demaris (New York: Grove Press, 1977), 87.

113 Там же, 97.

114 Там же, 118. Эта информация представлена Овидом Демарисом.

115 Там же, 143.

116 Там же, 166.

117 Там же, 194.

118 Там же, 245.

119 Там же, 249.

120 Associated Press, 11 Dec. 1996.

121 Exner, p. 272.

122 Основным источником этого раздела является: Gordon Basichis, Beautiful Bad Girl: The Vicki Morgan Story (Lincoln: Backinprint.com, 2000). Первое издание – 1985 г.

123 Basichis, 52.

124 Там же, 72.

125 Там же, 84.

126 Там же, 86.

127 Там же, 217.

128 Там же, 236.

129 Там же, 262.

130 Там же, 289.

ГЛАВА 12 Падшие женщины: любовницы в литературе

Джейн Эйр

Эстер Прин

Эмма Бовари

Анна Каренина

Милдред Роджерс

Эллен Оленска

Лара

Сара Майлз

Меррион Палмер

Большинство литературных произведений в значительной степени отражают реальную жизнь; многие классические романы посвящены институту брака и часто сопутствующим ему внебрачным любовным связям. Любовники, выдуманные писателями и действующие в вымышленных жизненных условиях, часто похожи на реальных людей. Многие героини (или антигероини) художественных произведений в стремлении к браку по любви остаются старыми девами или становятся женами, живущими в счастливых или несчастных браках. Других ожидает судьба любовниц, вступивших в недозволенные отношения под влиянием любви и страсти, а порой принуждения.

Ниже речь идет о некоторых наиболее типичных и широко известных образцах любовных отношений, которые нашли отражение в западной литературе. Что касается Джейн Эйр и графини Эллен Оленска, создательницы образов этих женщин не допустили того, чтобы они стали любовницами самых пламенных любовников.

Истории этих женщин затронули настолько чувствительные струны такого большого числа читателей, что почти все эти произведения переведены на многие языки, переработаны для театральных постановок и экранизированы. Предлагаемые ниже вниманию читателя материалы не претендуют на роль литературно-критического обзора, скорее они представляют собой попытку осмысления того, как миллионы читателей восприняли и интерпретировали эти романы, в частности части сюжета, связанные с любовницами и их общественным положением.

Джейн Эйр1

В 1847 г. Шарлотта Бронте, сдержанная молодая девушка, дочь священника, поразила литературную общественность романом «Джейн Эйр», посвященным другой сдержанной молодой женщине, повествование о романе которой с мужчиной остается одним из наиболее впечатляющих произведений такого рода в мировой литературе. Джейн – необычная героиня, скромная и непритязательная сирота. Будучи воспитанницей школы-приюта для детей из благородных, но бедных семейств, Джейн получила образование, позволявшее ей в качестве домашней учительницы обучать дочерей мелкопоместных дворян. Она стала специалистом в преподавании тех знаний и навыков, которые нужны девушкам, чтобы поразить кандидатов в женихи и их матерей, – танцев, рисования, вышивания, французского языка, каллиграфии. Кроме того, она отличалась принципиальностью, независимо мыслила и была безупречна в моральном отношении.

Покинув школу, Джейн сразу же оказалась в реальном мире недозволенной любви. Найдя по объявлению место гувернантки, она занялась обучением маленькой щебетуньи Адели – воспитанницы сельского джентльмена Эдварда Рочестера. У тридцатипятилетнего Рочестера были густые, нависавшие над глазами брови, мрачное выражение лица и вспыльчивый характер. Его отношение к Джейн постоянно менялось – временами он держался с ней сурово и сдержанно, временами стремился расположить ее к себе, доверяя свои тайны.

В один из таких моментов Рочестер признался ей, что Адель – родная дочь Селины Варане, скончавшейся «французской танцовщицы», к которой он когда-то испытывал пылкую страсть. Он сказал Джейн, что, поскольку, как ему казалось, «галльская сильфида» Селина обожала его, несмотря на его малопривлекательную внешность, он «поселил ее в особняке, снабдил ее целым штатом прислуги, экипажем, дарил ей шелка, бриллианты, кружева и многое другое». Как-то вечером Рочестер неожиданно застал свою подругу с другим любовником – «безмозглым и порочным юнцом». Терзаясь муками ревности, он спрятался за портьерой и слушал их болтовню, полную глупых фривольностей. Когда Селина стала поносить его, ехидно издеваясь над его физическими недостатками, уродством, как она говорила, он мгновенно излечился от «великой страсти», которую к ней питал.

Их роман завершился там же и тогда же. Рочестер вошел к ним, освободил Селину от своего покровительства и предложил ей тут же покинуть особняк. Потом он вызвал ее любовника на дуэль и всадил пулю «в его тощее, хилое плечо». Но что было делать с малышкой Адель, которая, возможно, была дочерью Рочестера? «Я извлек ее из зловонной грязи Парижа и перевез сюда, – рассказывал он Джейн, – чтобы пересадить в здоровую почву английского загородного сада».

В рассказе Рочестера изложены его взгляды на любовниц, которые Джейн разделяла. Любовница – это падшая женщина с ограниченным интеллектом и шаткими моральными устоями. Она вероломна и продажна, непостоянна и нередко бывает чужой там, где живет, а любой мужчина, который общается с ней, подвергает себя риску.

Хотя «немного старомодная и неопытная» восемнадцатилетняя гувернантка, как могло показаться, была не самым подходящим человеком для такого рода откровений, Джейн отнеслась к рассказу Рочестера как к своего рода дани ее благоразумию. Столь же рассудительно она восприняла и известие о сумасшедшей женщине, содержавшейся у него на чердаке. Вскоре Джейн осознала, что всей душой полюбила мистера Рочестера.

Однако мистер Рочестер демонстративно ухаживал за богатой и чванливой красавицей, на которой, как полагала Джейн, он собирался жениться. Тем не менее ему удалось создать ситуацию, побудившую Джейн признаться ему в любви. Считая, что ей следует уехать, она со страстью произнесла: «Неужели вы думаете, что если я бедна, незнатна, некрасива и мала ростом, то у меня нет души и нет сердца?» Услышав эти слова, мистер Рочестер предложил ей руку, сердце и все, чем владеет. Потом сказал: «Я прошу вас пройти рядом со мной через жизнь – быть моим вторым “я”, моим лучшим спутником на земном пути».

Мистер Рочестер заверил ее в том, что никогда не собирался жениться ни на ком другом. Джейн была счастлива, ее расстраивало лишь отсутствие собственных средств. «Я не буду вашей английской Селиной Варане, – сказала она. – Я останусь по-прежнему гувернанткой Адели».

Настал день их свадьбы. Но когда они стояли у алтаря перед священником, который их венчал, никому не известный человек прервал церемонию бракосочетания и объявил, что «мистер Рочестер уже женат и его жена жива».

Мир Джейн разбился вдребезги. Женщина, которую мистер Рочестер прятал на чердаке своего дома, была его законной женой, Бертой Мэзон, сумасшедшей, которая происходила из семьи сумасшедших, насчитывавшей три поколения идиотов и маньяков. Из-за Джейн мистер Рочестер чуть было не стал двоеженцем. Хуже того, этот человек чуть не сделал ее своей любовницей. «Я должна держаться по отношению к нему подобно льду и камню», – сказала себе Джейн.

Мистер Рочестер в отчаянии умолял Джейн поехать с ним на юг Франции, где они стали бы жить как муж и жена. «Никогда не думайте, что я хочу вас соблазнить и заставить сделать ошибку, став моей любовницей», – просил он ее. Чтобы убедить в этом Джейн, Рочестер рассказал ей о двух своих любовницах, которые были преемницами Селины Варен, – «лживой и разнузданной» итальянке Гиацинте и немке Кларе, «ограниченной и тупой мещанке». Это была недостойная жизнь, и ему не хотелось бы к ней возвращаться никогда. «Заводить себе сожительницу, – продолжал Рочестер, – это все равно что покупать раба: и та, и другой часто – по природе и всегда по положению своему – стоят ниже тебя… Теперь я с отвращением вспоминаю о времени, которое провел с Селин, Гиацинтой и Кларой».

Чтобы избежать искушения и не стать английской любовницей мистера Рочестера, Джейн бежала куда глаза глядят. Она скиталась по незнакомым местам без гроша в кармане, мерзла и голодала и, в конце концов, попала к двум набожным сестрам и их фанатично религиозному брату Сент-Джону Риверсу. Выходив Джейн и вернув ее в доброе здравие, сестры с братом обеспечили ей скромное, но достойное существование, устроив девушку на работу в сельскую школу. Иногда Джейн жалела о том, что отказалась быть рабыней своего господина мистера Рочестера и «тешить себя мнимым блаженством где-нибудь под Марселем, упиваясь короткими часами обманчивого счастья».

Незамысловатую жизнь Джейн осложнило предложение руки и сердца, которое сделал ей Сент-Джон, хотевший, чтобы она поехала с ним в Индию, куда он собирался отправиться миссионером. Джейн не любила его и понимала, что он к ней относился исключительно как к помощнице. Принимая нелегкое решение, Джейн узнала, что умер ее дядя, с которым она не была знакома, и оставил ей все свое состояние. Внезапно обретя независимость, Джейн поспешила к мистеру Рочестеру, с которым теперь она могла быть на дружеской ноге, не становясь его любовницей.

Мистер Рочестер к этому времени разорился: его сумасшедшая жена сожгла их дом и сама умерла во время пожара. Обгоревшему и ослепшему, ему удалось выжить, и он по-прежнему так же сильно любил Джейн, как она его. «Джейн, ты станешь моей женой?» – нежно спросил ее он. «Да, сэр», – ответила она, и сердце ее наполнилось радостью и умиротворением.

Железная воля и сила характера Джейн, проявившиеся в нескольких невероятных сюжетных линиях романа Шарлотты Бронте, позволили ей не оказаться в постыдном положении любовницы. Лишь в браке, дала понять читателям писательница, могла раскрыться магнетическая сила обоюдного влечения Джейн и мистера Рочестера.

Эстер Прин2

С того самого момента, как в 1850 г. Эстер Прин вошла в американскую литературу, эта пуританка-вероотступница стала символом демонстративного пренебрежения общепринятыми нормами сексуального поведения и супружеской неверности. Действие романа американского писателя Натаниеля Готорна «Алая буква» – произведения, в котором повествуется о вине и искуплении, – развивается в XVII в. в пуританском Бостоне, штат Массачусетс, где прелюбодеяние считалось преступлением и непростительным грехом.

«Алая буква» знакомит нас с Эстер в тот момент, когда она выходит из тюрьмы колонии, где отбывает наказание за супружескую измену. Эстер – иммигрантка из Англии, муж ее еще не приехал к ней в Америку. Беременность Эстер и рождение дочери доказывали, что она имела внебрачные половые сношения. Но еще хуже было то, что она упорно отказывалась назвать имя любовника.

Готорн наделяет Эстер удивительной красотой. Она высока ростом, у нее пышная фигура, густые, темные и блестящие волосы, в которых искрятся солнечные лучи. Она элегантна и грациозна, кажется, что эта полная достоинства женщина не оробеет ни перед какими препятствиями, не спасует ни перед какими трудностями. Не таясь от взглядов возмущенных соседок, Эстер, держа на руках свою дочь, малышку Перл, взошла на эшафот, приговоренная простоять три часа у позорного столба вместо смертной казни.

Вдобавок к этой процедуре гражданской казни судьи обязали ее до конца жизни носить пришитой на лиф платья вырезанную из тонкой красной материи букву «А» – как символ адюльтера, ее преступления. Но Эстер поставила их в тупик: она украсила алую букву «искусной вышивкой и причудливым золототканым узором», и казалось, что она не столько символизирует ее бесчестье, сколько отделяет от всего остального человечества.

Глядя на Эстер, соседки негодовали и требовали ее покарать. «Эта женщина всех нас опозорила и потому должна умереть», – неистовствовали самые уродливые и безжалостные матери семейств. Священник, преподобный Артур Димсдейл, призвал Эстер открыть имя ее «сообщника по греху и страданию». «Никогда!» – воскликнула Эстер. И добавила: «Я готова страдать одна за нас двоих!» «Сколько силы и благородства таятся в сердце женщины!» – с трепетом произнес преподобный Димсдейл.

После тяжкого публичного испытания Эстер вернулась в тюрьму. Когда малышка Перл заболела, администрация пригласила врача. Им оказался горбатый человек, которого Эстер еще раньше узнала в толпе – ее нелюбимый муж Роджер Чиллингуорт, в конце концов последовавший за ней в Новый Свет.

Чиллингуорт сразу же обрушился на Эстер с упреками, но вместе с тем заявил о том, что сам частично повинен в ее трагедии, поскольку по-другому положение, в которое она попала, назвать нельзя. «В тот самый момент, когда мы, обвенчанные супруги, вместе сошли вниз по истертым церковным ступеням, – сказал он, – я мог бы различить зловещий огонь алой буквы, пылающий в конце нашего пути!»

На это Эстер заметила: «Я была с тобой честна. Я не любила тебя и не делала вид, что люблю».

Чиллингуорт согласился, но объяснил, что ему очень хотелось согреть ее теплом, которое она породила в его сердце. Не было никаких сомнений в том, что она изменила ему с другим мужчиной, и тем не менее Чиллингуорт сказал, что они оба причинили друг другу зло. «Я первый причинил его, – продолжал он, – когда вовлек твою расцветающую юность в противоестественный союз с моим увяданием… Мы с тобою квиты».

Несмотря на понимание со стороны супруга, Эстер отказалась назвать ему имя своего никому не известного любовника. Чиллингуорт поклялся его найти, скорее всего, для разоблачения как прелюбодея и обвинения его в этом преступлении. Вместе с тем он пообещал Эстер никому не говорить о том, что он ее супруг.

Через семь лет Эстер вышла из тюрьмы, так и не раскаявшись в своей запретной любви. Она даже мечтала о человеке, «с которым судьба уготовила ей соединение в этом союзе». Вскоре Эстер стала самой востребованной в колонии портнихой. Кроме того, она жертвовала еду и одежду беднякам, а также утешала страждущих и нуждавшихся в поддержке женщин.

Как и у большинства падших женщин, ее самым уязвимым местом был ребенок. Сограждане-пуритане Эстер обсуждали вопрос о том, можно ли разрешить такой женщине, как она, воспитывать Перл? Эстер в отчаянии обратилась за поддержкой к преподобному Димсдейлу, который заступился за нее перед властями колонии. Перл осталась с матерью.

Тем временем Чиллингуорт выяснил, что любовник Эстер – не кто иной, как хворавший и одинокий Димсдейл. «Этот человек, хоть и кажется истинно религиозным, унаследовал от отца или от матери сильную чувственную натуру, – думал он. – Надо бы разработать эту жилу!» Эстер не могла его остановить, и Чиллингуорт, под тем предлогом, что его беспокоит состояние здоровья Димсдейла, переехал к нему и поселился у него в доме как лечащий врач.

Как-то раз Эстер встретилась с Димсдейлом в лесу. Священник рассказал ей об отчаянии, которое испытывал при мысли о совершенных грехах, заметив, что Эстер счастлива: она открыто носит алую букву на груди. Его же алая буква пылает тайно! Эстер ответила, что грех его перестал быть тайной, потому что человек, который знает, что они когда-то были любовниками, живет с ним под одной крышей. Димсдейл пришел в ужас. «Месть этого старика ужаснее, чем мой грех, – с горечью сказал он. – Этот человек хладнокровно осквернил святыню человеческого сердца. Мы с тобой, Эстер, никогда не совершали подобного греха!»

«Никогда! Никогда! – согласилась Эстер. – То, что произошло между нами, было по-своему священно. Мы это чувствовали! Мы говорили об этом друг другу!» После такого отзыва об их пылкой сексуальной связи Эстер убедила Димсдейла бежать вместе с ней в Европу, чтобы освободиться от мерзостной бдительности Роджера Чиллингуорта. «В будущем нас ждут новые испытания, но также и успех, – говорила она. – Нас ждет радость счастья! Нам еще предстоит совершить много добрых дел!» Готовясь к новой совместной жизни, Эстер сорвала с платья алую букву.

Однако Чиллингуорт узнал о намерениях жены, расстроил ее планы, и соучастник ее тайных замыслов не смог пережить последнего удара. В волнующем финале произведения Димсдейл поднялся на позорный помост, где к нему присоединились Эстер и их дочь Перл. Самим фактом окончательного, хоть и запоздалого подчинения пуританскому правосудию Димсдейл развеял злые чары, которые наслал на него Чиллингуорт. «Во всем мире нет такого места, – недовольно проговорил тот, – где бы я до тебя не добрался… но ты смог ускользнуть от меня – на этом вот помосте!»

На глазах у всех пуритан Димсдейл поцеловал дочурку и попрощался с Эстер. «Неужели мы не встретимся вновь? – прошептала она. – Неужели мы не будем вместе и в том, лучшем мире? Нет, конечно же мы искупили грех свой страданиями!»

Димсдейл умер, а вскоре скончался и Чиллингуорт. В колонии Эстер уважали за мудрость, она, твердо в это веря сама, говорила женщинам, «обуреваемым муками раненой, опустошенной, отвергнутой, оскорбленной или греховной страсти», что настанет светлое будущее, когда отношения между мужчинами и женщинами утвердятся «на незыблемой основе взаимного счастья».

Эстер скончалась, достигнув весьма преклонного возраста. Ее похоронили возле Димсдейла, под общей могильной плитой, хотя между двумя могилами был оставлен промежуток, «как будто прах этих двоих усопших не имел права смешаться». Даже после смерти они должны были подчиняться жестким правилам жизни.

«Влияние нравственного урока этого романа превосходит все проповеди, направленные против греха… “Алая буква” написана, чтобы на ее примере люди учились» – такой восторженный отзыв о книге Готорна появился в газете «Бостон транскрипт» в марте 1850 г.3 Но чему должны были учиться современники писателя на примере истории жизни Эстер, описанной в снискавшем широкую известность романе? В то время, когда важнейшим условием для свадьбы все большим числом людей признавалась романтическая любовь, Готорн наделил Эстер поразительной красотой, но обременил ее уродливым и отталкивающим мужем, который предоставил ее себе самой в чужой и враждебной стране. И тем не менее после того, как она и молодой священник уступили охватившей их страсти, Эстер должна была нести наказание всю свою жизнь.

Но, конечно, читатели извлекли из истории Эстер гораздо больше. Некоторые, возможно, восхищались тем, с какой стойкостью она переносила ужасные испытания ради любимого человека, который любил ее до самой смерти. Читатели могли подумать, что романтическая и чувственная любовь длится вечно, а ее сила и постоянство составляют измерения, по которым она определяется женщинами. Заводить любовника, становиться любовницей неправильно и греховно. Вместе с тем истинная любовь создает собственные правила, даже если общество навязывает другие, более жесткие законы. Страницы «Алой буквы» повествуют читателям о глубине и силе страсти Эстер и Артура, об их необыкновенной привязанности друг к другу.

Как ни странно, Готорн позволил Эстер растить любимого ребенка, хотя в целях развития сюжета и достоверности повествования он заставил ее обратиться к властям, которые считали ее недостойной матерью, с просьбой не отнимать у нее Перл. Своевременное вмешательство Димсдейла спасло положение, и Эстер больше никогда не грозила потеря дочери.

Таким образом, «Алая буква» позволяет читателям сделать в высшей степени противоречивые выводы. Прежде всего, о том, что недозволенная любовь – независимо от того, какие прискорбные обстоятельства к ней привели, – недопустима и должна быть жестоко наказана. А также о том, что недозволенная любовь может быть сильнее любых законов и даже брачных уз. И наконец, о том, что добродетель и грех редко бывают настолько противоположными, как их обычно изображают, и вполне могут обладать качествами друг друга. Поэтому нет ничего удивительного в том, что женщины тайком приходили к Эстер, чтобы попросить у нее совета о своих делах сердечных и душевных, – кто лучше нее мог их понять и подсказать, как поступить в нужный момент?

Эстер Прин – воплощенная чувственность, но она ни в коей мере не развратна. Она отдается мужчине, не являющемуся ее супругом, потому что дорожит любовью больше, чем долгом. Несмотря на общественное осуждение и жестокое наказание, она никогда не жалела о принятом решении. Как замечал английский романист XIX в. Энтони Троллоп, «в ее любви не было и тени порока, несмотря на то что она была страшным грехом»4. Измена Эстер стала результатом такой сильной любви, а ее благородство и стойкость так резко отличаются от мстительности закоснелого пуританского общества, в котором она жила, что ее роль любовницы приобретает моральную двойственность. В конце романа она теряет любовника, но не его любовь, и заслуживает такое глубокое уважение множества людей, что становится ангелом-хранителем других несчастных женщин.

Эмма Бовари5

Несколько лет спустя Эмма Бовари, героиня опубликованного в 1857 г. романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари», действие которого происходит в Нормандии в 1830-х и 1840-х годах, наряду с Эстер Прин, воплотила еще один литературный образ сбившейся с праведного пути жены и любовницы. Как и Эстер, Эмма была весьма чувственной женщиной, причем настолько, что критик Гарольд Блум сказал, что она, возможно, «самое убедительно чувственное из всех выдуманных существ»6. Как-то раз, оторвавшись от напряженного писательского труда, Флобер написал своей любовнице Луизе Коле: «Я был настолько увлечен, так громко кричал и так сильно чувствовал то, что испытывает моя красотка, что даже испугался, как бы у меня не сделалось припадка»7.

В романе рассказывается, как тринадцати летняя Эмма Бовари, дочь процветающего фермера, училась в школе при женском монастыре, что в будущем в значительной степени определило ее взгляды на жизнь. Эмма обожала тайны, драму и символы монастыря. Ей очень нравилось великолепие витражей, вызывающий эротические ассоциации образ Христа как Жениха, аромат ладана, цветы на алтаре. А еще на нее оказала большое влияние периодически работавшая в монастыре белошвейкой пожилая дама, принадлежавшая к старинному дворянскому роду, разорившемуся во время Французской революции. Эта дама пела пансионеркам любовные песенки XVIII в., рассказывала разные истории о событиях того времени при дворе, сообщала новости и потихоньку давала читать старшим ученицам романы о любви, в которых были одни только любовницы и любовники, «сердечные тревоги, обеты, рыдания, слезы и поцелуи, лодки, озаренные лунным светом, пение соловьев в лесной чаще». Особенно волновали Эмму рассказы об аристократических героях, «храбрых, как львы, кротких, как агнцы, в высшей степени добродетельных, всегда безукоризненно одетых, готовых прослезиться по любому поводу». С таким же большим интересом и глубоким уважением Эмма относилась к французскому королю Людовику XIV и его фаворитке, Луизе де Лавапьер, а также к Элоизе, любовнице французского философа Абеляра, жившего в XII в.

Через несколько лет Эмма покинула монастырь и встретила своего будущего супруга – Шарля Бовари, врача, который в то время был несчастливо женат на престарелой вдове. Шарля очаровала одухотворенная девушка с глубоко посаженными карими глазами, которые безбоязненно выдерживали его взгляд, блестящими черными как вороново крыло волосами и фигурой, которая позже будет пленять и других мужчин. Он сразу же влюбился в нее, а когда его раздражительная и ревнивая супруга скончалась, попросил руки Эммы у ее отца и получил согласие.

Но брак уже с самого начала разочаровал Эмму. Она ждала от него романтической любви, о какой читала в книгах, однако Шарлю, хоть он ее обожал, было далеко до мужчины ее мечты. Это относилось и к интимной стороне их жизни; их первая брачная ночь наполнила его радостью, а Эмму не взволновала даже потеря невинности.

Будни сельской жизни, которые так нравились Шарлю, нагоняли на Эмму тоску и хандру. Она мечтала перебраться с мужем в какие-нибудь экзотические края, где можно дышать ароматами лимонных деревьев, где высятся крутые горы и шумят водопады и где у них с Шарлем разгорелась бы пламенная любовь, которая, как казалось Эмме, может существовать только в таких местах. Эмма пыталась читать стихи о любви при лунном свете, но ничего особенного после этого не происходило.

Неудовлетворенность Эммы нарастала. Она купила карту Парижа и стала предаваться мечтаниям. Ей очень хотелось отправиться в путешествие, вернуться в монастырь, умереть, жить в Париже. Эмма отчаянно желала обзавестись хоть какой-нибудь компанией – ведь за неимением наперсников она открывала душу своей левретке! Она была бы рада излить чувства, бередившие ей душу, даже «маятнику часов и дровам в камине».

В конце концов, озабоченный в поведении Эммы чередованием периодов взвинченности и отупения, Шарль решил переехать в другой город. Там Эмма родила дочь Берту. Отправив девочку жить к кормилице, Эмма стала невинно флиртовать с молодым помощником нотариуса, студентом Леоном.

Но через некоторое время Леон уехал в Париж, чтобы продолжать обучение. Вскоре Эмма приглянулась Родольфу Буланже – состоятельному землевладельцу, у которого было много романов и который считал ее обворожительной женщиной, «задыхающейся без любви, как рыба без воды на кухонном столе». Родольф не сомневался, что сможет обольстить ее, завлечь в постель и сделать своей любовницей. «Да, но как потом от нее отделаться?» – спрашивал он себя.

Как Родольф и предполагал, совратить Эмму ему не составило большого труда. Он отмел в сторону ее моральные возражения с помощью высокопарных рассуждений о банальности условностей и об их отличии от величия вечной морали, в соответствии с которой, по его словам, страсть является самым прекрасным чувством в мире. Вскоре, «пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родоп ьфу».

Потом Эмма радостно повторяла: «У меня есть любовник! У меня есть любовник!» Наконец-то она тоже являет собой образ влюбленной женщины, она стала сродни героиням книг, которые постоянно читала с того времени, когда жила в монастыре. «И долго сдерживаемая страсть забурлила радостным фонтаном. Эмма наслаждалась ею, не испытывая ни угрызений совести, ни тревоги, ни сожалений».

Тем не менее Эмма не могла сдержать охватившего ее безумного, неистового счастья. Она часто наведывалась к Родольфу, пока в один прекрасный день он не предупредил ее о том, что она рискует своей репутацией. На Эмму это не произвело никакого впечатления. Наоборот, она стала посещать его еще чаще и говорила с ним так нежно, что начала утомлять его своим щебетаньем.

Утрата романтических иллюзий опечалила Эмму. На каждом этапе жизни «девственницы, жены и любовницы» ее мечты разбивались вдребезги. Она хотела вновь вдохнуть жизнь в свое супружество, пытаясь сделать из Шарля знаменитого (а потому уважаемого и богатого) врача. Она убеждала его провести смелую операцию по устранению врожденного искривления стопы. Последствия операции оказались плачевными, и вместо того, чтобы вернуться в семейное гнездышко, разозленная Эмма вновь бросилась в объятия Родольфа.

На самом деле чем горячее она его любила, тем сильнее ненавидела Шарля. Эмма считала, что у Родольфа мощное, но не грубое тело, суждения его взвешенны, страсть пламенна. Обожая его, Эмма следила за собой, была элегантна и соблазнительна, как «придворная дама в ожидании принца».

Эмме все сложнее было поддерживать усложнявшиеся отношения с любовником, одновременно сохраняя видимость брака. Ее усилия в этом направлении требовали не только эмоциональных и нравственных затрат. Она связалась с пронырливым торговцем, который снабжал ее всем, что ей хотелось купить, – прекрасными нарядами и аксессуарами, подарками для ее любовника (который в них не нуждался) и тем, что подсказывала ей неуемная фантазия. Вскоре ее долг достиг невероятных размеров. Чтобы удовлетворить потребность в роскоши и комфорте, она сознательно и без колебаний растратила наследство Шарля, приобретая внешние атрибуты счастья, каким она его себе представляла, но не чувствовала.

Прошло четыре года, на протяжении которых неудовлетворенность Эммы усугубилась. В конце концов она стала умолять Родольфа уехать с ней в другую страну. «Ты все для меня! – воскликнула она. – А я буду всем для тебя. Я заменю тебе семью, родину, буду ухаживать за тобой, любить тебя». Придя в ужас от ее неуверенности в себе и несбыточных ожиданий, которые она возлагала на их роман, Родольф сделал вид, что согласен с планом Эммы, однако втайне стал готовиться к тому, чтобы расстаться с ней. «Но она, конечно, очаровательная любовница!» – напоминал он себе. Роясь в коробке из-под бисквитов, где хранил письма от бывших любовниц и вещицы, оставленные на память о них, он с трудом припоминал их лица. Потом Родольф сел за стол и сочинил прощальное письмо Эмме. «Я никогда Вас не забуду, – писал он, – но рано или поздно наша страсть все равно бы охладела – это неизбежно, такова участь всех человеческих чувств…» Закончив, он спросил себя, как подписаться, и вывел: «Ваш друг».

Эмма ужасно страдала от предательства Родольфа, но ей пришлось мучиться в молчании. Эмма нашла утешение в религии и мечтах о том, чтобы стать святой. Она занялась благотворительностью. Как-то раз, когда Шарль в надежде поднять жене настроение повез ее в руанский театр на оперу «Лючия ди Ламермур», чета Бовари встретилась с Леоном, который к тому времени завершил образование и служил в большой нотариальной конторе.

Жизнь Эммы вновь обрела цель. Леон искренне ее любил. Эмма отдалась влечению к нему так же отчаянно, как безоглядно вступила в любовную связь с Родольфом. Она сказала Шарлю, что каждую неделю берет уроки игры на фортепьяно, а сама в это время встречалась с Леоном в номере гостиницы, который они называли своим вечным пристанищем. Он обожал Эмму – ведь она «была “женщина из хорошего общества”, к тому же замужняя! Короче говоря, настоящая любовница!».

Иногда Эмма тревожилась, опасаясь, что Леон ее бросит ради женитьбы на другой женщине. Хоть она была счастлива, ей не давала покоя мечта о переезде в Париж. Эмма никогда не была вполне довольна тем, что имела, и потому покупала все больше вещей у знакомого торговца и все больше времени проводила с Леоном, который отрывался от работы в конторе, хотя у его нанимателя это вызывало недовольство. Леоном же руководило желание угодить Эмме, которую он еще слишком сильно любил. На самом деле «скорее он был ее любовницей, чем она его. Она произносила такие ласковые слова и так умела целовать, что у него кружилась голова и захватывало дух. Ее порочность и развращенность были столь сильны и так искусно скрыты, что сразу определить эти ее качества было очень непросто: где она могла всему этому научиться?»

Но Эмме, как и Родольфу, было трудно долго оставаться влюбленной. Панически боясь того, что любовь может пройти, она продолжала отношения с еще большей страстью. Сорвав с себя одежду и дрожа всем телом от возбуждения, она голой прижималась к телу Леона, и ее сексуальный аппетит становился ненасытным. Накал страсти, целеустремленность и настойчивость, как и собственнический инстинкт Эммы, тревожили и пугали Леона. Его работодатель настраивал его против нее. Как бы то ни было, их любовь начала затухать. Даже для Эммы прелюбодеяние постепенно стало таким же банальным делом, как исполнение супружеского долга.

Тем временем торговец требовал от нее возврата непомерного долга. Взбешенная и разъяренная Эмма всюду пыталась занять достаточно денег, чтобы отсрочить возврат всей суммы. Она обратилась за помощью к Леону, но тот даже ради ее спасения отказался красть деньги из конторы. Когда богатый нотариус предложил ей деньги в обмен на сексуальные услуги, она в гневе отклонила его предложение. «Меня можно погубить, но меня нельзя купить!» – воскликнула Эмма.

В конце концов она обратилась с просьбой к Родольфу, с которым не встречалась уже несколько лет. Он тоже ей отказал. После того как ее последняя надежда рухнула, Эмме стало ясно, что они с Шарлем разорены. Она отравилась мышьяком и, даже мучаясь от боли, не сказала Шарлю, какой именно яд приняла, чтобы он не смог дать ей противоядие. Перед ее кончиной муж «смотрел на нее с такой любовью, какой она никогда прежде не видела в его глазах». Эмма попросила подать ей зеркало, посмотрелась в него и заплакала.

В зеркале она увидела образ потери – красоты, растраченной на недостойных любовников; супружеской добродетели, растраченной на бесчувственного мужа; материнства, растраченного на маленькую девочку, рожденную для того, чтобы делить с матерью ее собственные ограниченные возможности; романтических чувств, не нашедших воплощения; бушевавших эмоций, не получивших выхода; бурных страстей, не свойственных тихому провинциальному захолустью, где ей пришлось жить.

Эмма предстает перед читателем как умная, достаточно хорошо образованная женщина, знающая свое место в обществе. Она, к досаде своей, понимает, что пол обрекает ее на жизнь, ограниченную домом и посвященную мужу, но при этом полагает – неверно, – что брак станет воплощением романтической любви, которая, как обещали Эмме прочитанные ею книги, навсегда ее очарует. Освободившись от этого заблуждения, Эмма ищет другие средства – и других мужчин – для собственного удовлетворения.

Но как же быть с моралью? Разве ложь, обманы и хитроумные затеи Эммы, ее восторженный возглас «У меня есть любовник!» не являются свидетельством ее безнравственности, которая дает основания видеть в ней распутницу, не уважающую устои общества, в котором она живет, и религиозные идеалы? Не является ли ее ужасное затяжное самоубийство наказанием за грех разврата? Флобер, несомненно, предполагает именно это, несмотря на то что связывает падение Эммы с денежными проблемами. В жизни она ценила только любовь, которую испытывала, когда четыре года была любовницей Родольфа, а потом состояла в связи с Леоном. Что касается души в ней не чаявшего (хоть и скучного) мужа и невинной дочери, замужеству своему и материнству Эмма не придавала никакого значения. Флобер (который так долго писал этот роман, что успел расстаться с собственной любовницей Луизой Коле) убил Эмму, чтобы никто не смог упрекнуть его в ее распущенности, – тем самым он давал понять, что изменяющая мужу жена имеет право на успех, не говоря уже о праве на жизнь.

И это не просто предположение. Когда «Госпожа Бовари» в 1856 г. была впервые частями напечатана в «Ревю де Пари», Флобера и журнал официально обвинили в оскорблении общественной морали. Писатель выиграл суд, заявив: смерть Эммы – доказательство того, что в романе отстаивается чистота нравственных норм, поскольку таким образом героиня понесла наказание за свои грехи.

Но, как Флобер и предполагал, миллионы простых читателей не только извлекли урок из истории жизни Эммы и ее трагической кончины. Они запомнили силу накала ее страстей – в религиозном экстазе, в отношениях с любовниками, в отрицательных проявлениях ее чувств, принимавших форму презрения и отвращения к мужу. Им импонировали ее стремление любить неловкого и добродушного Шарля, ее разочарование в своем положении женщины, загнанной в ловушку жестких требований, которые предъявляло к ней общество.

Шарль Бодлер оправдывал постоянное стремление Эммы к опыту, рожденному страстью, и ее нетерпимость ко всему, что не относилось к ее сердечным делам. «Эту женщину можно назвать поистине великой, – писал французский поэт, – но главным образом она достойна жалости… Все мыслящие женщины будут благодарны автору за то, что он возвысил представительницу их пола до уровня, чрезвычайно далекого от чисто животного и настолько близкого к идеальному человеку, и за то, что он наделил этот двойственный характер расчетливостью и мечтательностью, которые образуют совершенное существо»8. По мнению Бодлера, нет ничего удивительного в том, что Эмма с такой легкостью приносила в жертву моральные ценности, чтобы стать любовницей Родольфа, а потом радовалась тому, что – по ее мнению – принесут ей эти отношения.

Большая часть читателей не оправдывают Эмму Бовари столь же полно, как это делал Бодлер. Они видят в ней как образ бессердечного и жадного буржуазного общества, так и подлинный портрет женщины, отвергнувшей ценности общества, в котором живет, привнося форс-мажор страсти в собственную неудовлетворенную жизнь, став любовницей (или сожительницей, как выражается она сама) двух мужчин, которых она любит, но в браке с которыми не состоит.

Анна Каренина9

Анна Каренина – главная героиня одноименного романа Льва Толстого, написанного в 1877 г., – непревзойденный литературный образ самой пленительной и трагичной из падших женщин. Действие «Анны Карениной» разворачивается в Санкт-Петербурге в 1870-х годах, главными действующими лицами произведения являются представители российской аристократии. Первым предложением романа – «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – Толстой вводит нас в болезненно-нервозную обстановку, сложившуюся в семье Стивы Облонского, жена которого, Долли, только что узнала, что у него роман с француженкой, гувернанткой их детей. Анна – сестра Стивы и добропорядочная супруга Алексея Александровича Каренина, высокопоставленного чиновника – спешит помирить супругов, и ей удается сохранить распадающийся брак брата.

Вскоре очаровательная Анна встречает графа Алексея Кирилловича Вронского, неженатого армейского офицера. Внезапно она начинает смотреть на мужа новым, критическим взглядом – например, ей кажется, что уши у него стали какими-то странными, – и все чаще мечтает о бравом и удалом Вронском.

Вронский полагал, что в положении мужчины, ухаживающего за замужней женщиной и рискующего собственной жизнью, склоняя ее к супружеской измене, есть что-то возвышенное и величественное. Они с Анной не могли не поддаться сжигавшей их взаимной страсти. В среде российской аристократии XIX в., где в большинстве случаев браки заключались по расчету, внебрачные отношения не были редкостью, но Анна с Вронским отвергали легкую и безопасную связь, сулящую мимолетные сексуальные наслаждения. Вместо этого они упивались всепоглощающей страстью, стремились к взаимным обязательствам, постоянству и общественному признанию.

Тем не менее Анна отказывалась подавать на развод, который позволил бы паре влюбленных узаконить отношения, поскольку в этом случае по закону отец автоматически получал право опеки над ребенком. Вместе с тем она не могла сдержать собственные чувства, и когда ее подозрительный супруг стал задавать ей вопросы, она ответила с резкой и совершенно неуместной прямотой, что у нее есть любовник. И добавила при этом: «Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас…»

Полагая, что со временем Анна раскается, Каренин вел себя в высшей степени корректно. Брак их расторгнут не будет, решил он, но лишь по форме, а не по содержанию, и время залечит раны. Однако Анна, придя в отчаяние при мысли о том, что может потерять Вронского, отказалась от сотрудничества. Она сказала себе: «Он [Каренин] восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого… он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь… Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа?.. Бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить». Вронский, так же сильно влюбленный в Анну, придерживался того же мнения, особенно когда она сказала, что беременна от него.

После ряда осложнений Анна оставила мужа и сына, а Вронский покинул полк, готовый покончить с армейской карьерой. Они вместе путешествовали по Европе, пока не родилась их дочь. Возвращение в Россию подействовало на них отрезвляюще. Друзья и родственники тепло встретили Вронского, но стали нарочито избегать общества Анны. Она пришла в отчаяние. Ее первой реакцией было стремление пойти на какое-нибудь светское мероприятие, как будто ее положение в обществе не изменилось.

Вронский испытывал досаду из-за умышленного непонимания Анной ее положения, его это даже злило. Ему хотелось сказать ей, что «появиться в театре – значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него». Выход в свет завершился катастрофой. Вскоре после этого она, Вронский и их маленькая дочь уехали в его имение, где и обосновались на постоянное жительство.

Какое-то время Анна была там счастлива. Своей невестке Долли, одному из немногих людей, которые все еще поддерживали с ней связь, она призналась: «Со мной случилось что-то волшебное… Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!»

Но счастье ее быстро улетучивалось. Она не могла видеть сына и оказалась неспособной проникнуться подлинной любовью к дочери, которая по российским законам получила фамилию Каренина и должна была находиться под опекой мужа, поскольку Анна так и не была с ним разведена. Это обстоятельство беспокоило и Вронского, поскольку до тех пор, пока они с Анной не заключили брак, все дети, которые могли у них родиться, по закону должны были считаться детьми Каренина. Он настоятельно просил Анну обсудить вопрос о разводе, и она неохотно согласилась.

В это время Анна много читала, она стала интеллектуальной собеседницей Вронского, продолжая оставаться его любовницей. Но, постоянно пребывая в изоляции и одиночестве, она требовала, чтобы тот всю свою жизнь посвятил ей. Чем более требовательной становилась она, тем более охладевал к ней Вронский. В ужасе при мысли о том, что может его потерять, Анна шла на всякие уловки, закатывала истерики, несправедливо его обвиняла. Как-то в момент прозрения она поняла, что занимается саморазрушением. «Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся», – думала она.

У меня все в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше и больше отдавался мне… Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе… Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть.

Позже в тот же день, стоя на платформе железнодорожной станции, она решила броситься под колеса проезжавшего поезда, чтобы «наказать его [Вронского] и избавиться от всех и от себя». В последний момент, когда Анна оказалась под вагоном и «легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена», она вдруг «ужаснулась тому, что делала», и попыталась подняться. Но было слишком поздно. Через мгновение «огромный, неумолимый» металлический гигант лишил ее жизни. По мнению настроенной против Анны матери Вронского, «она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую».

Ценя любовь и страсть больше брака и материнства, Анна Каренина не просто покинула мужа и сына. Она также бросила вызов людям своего круга, поставила под вопрос основы российского общества и выказала презрение к нормам, определявшим существование российской аристократии. Она полагала, что такой шаг, сделанный во имя любви, придаст значимость ее пустой жизни. Анна символизирует целый слой привилегированных европейских женщин XIX в., чьи интеллектуальные возможности недооценивались, творческие способности подавлялись, и потому им оставались лишь скука и банальность жизни в заключенном по расчету браке, в котором они были подчиненной и беззащитной стороной. Первоначально Толстой назвал свой роман «Два брака», но на деле главной его темой стал брак Карениных.

Возможно, для того, чтобы подчеркнуть безнадежность ее положения, Толстой не дал Анне такого любовника, на какого она могла рассчитывать. Вместо этого он свел Анну с Вронским – неженатым, красивым, богатым мужчиной, которым многие небезосновательно восхищались, верным, преданным и почти до самого конца так же сильно любившим ее, как она его.

Но даже Вронский не мог защитить Анну от враждебного мира. В глазах общества, по мнению почти всех, кого она знала, положение любовницы позорило ее и унижало, делало отщепенкой, которая лишь себя должна была винить в том, что оказалась в бедственном положении. Но перед тем, как обречь эту восхитительную падшую женщину пасть еще ниже, на этот раз под колеса поезда, Толстой даровал ей момент того головокружительного счастья, которого она жаждала, став любовницей Вронского.

Милдред Роджерс10

В изданном в 1915 г. романе английского писателя Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих», действие которого происходит в Лондоне в конце XIX в., представлен совсем другой тип любовницы: это принадлежащая к рабочему сословию женщина, которая встречалась со студентом-медиком, вынужденным преодолевать немалые жизненные трудности. Сирота Филип Кэри хромал как Байрон, он был умен, ему досталось скромное наследство. Милдред Роджерс, высокая, худая как жердь и бледная молодая женщина, мелкие, точеные черты лица и голубые глаза которой придавали ей красоту, неподвластную времени, работала официанткой в кафе, куда часто захаживали студенты-медики, в том числе Филип.

Какое-то время Филип относился к Милдред с таким же безразличием, как и она к нему, и гнал от себя ее образ, считая ее «наглой девкой». Но ее высокомерие и враждебность задели его за живое, и вопреки доводам здравого смысла он начал за ней ухаживать. «Вы скубент [так!], ведь правда?» – как-то спросила его Милдред без особого любопытства, после чего позволила ему за собой ухаживать.

Несмотря на все усилия Филипа, Милдред не обращала на него внимания, когда флиртовала с другими завсегдатаями кафе. Она без особого энтузиазма приняла его приглашение на ужин, и лишь шампанское оживляло ее беседу. Филип понял, что они безнадежно несовместимы. Тем не менее он ее полюбил.

Это наваждение привело совершенно не к тем восторженным ощущениям, на которые он рассчитывал. Скорее это был «душевный голод, болезненное страстное желание, мучительная тоска… Когда она уходила от него, он чувствовал себя несчастным, но когда видел ее снова, им овладевало отчаяние».

Ничего удивительного в этом не было: Милдред постоянно нарочито намекала на его хромоту и давала понять, что ей гораздо больше нравились другие мужчины. Она обманывала его, говоря о своем происхождении, о том, что у ее отца были обширные связи, и что ей было непросто «сработаться с другими девицами в кафе».

Однажды, когда она отменила свидание, потому что ее пригласил более интересный кавалер, Филип признался, что любит ее всем сердцем, и сказал, что если она не пойдет с ним, то больше его не увидит. Милдред ответила: «Надо же! Вы, кажется, думаете, что я из-за этого буду очень переживать? А я так вам скажу: скатертью дорога».

Филип забросил занятия и провалил выпускной экзамен. А Милдред тем временем жалела, что оттолкнула его ради сближения с человеком, который думал лишь о том, чтобы ее соблазнить. Она и Филип вновь сошлись, и теперь он стал ухаживать за ней всерьез. Он поил ее и кормил, дарил ей подарки, которые мог себе позволить купить, говорил о том, как страстно ее любит, не прислушиваясь к внутреннему голосу, постоянно его предупреждавшему о грозившей беде. Когда Милдред позволила Филипу себя поцеловать, он понял, что девушка ничего против этого поцелуя не имела, но и чувств никаких к нему не испытывала. Больше всего его раздражало то, что она продолжала встречаться с другими мужчинами.

На самом деле Филип вообще не нравился Милдред. Он надоедал ей своими вопросами о том, как она к нему относится, мучил навязчивой ревностью и вообще нервировал ее. Он даже шпионил за ней. Она ясно дала ему понять, что он для нее – лишь временное увлечение.

Тем не менее Филип сделал ей предложение. Милдред удивилась и почувствовала себя польщенной, но отказала ему, (правильно) посчитав, что его зарплаты врача не хватит, чтобы обеспечить ей значительно лучшие условия, чем те, в которых она жила. Филип смирился с отказом, но все равно продолжал с ней встречаться. Как-то раз она сама назначила ему свидание, и он с волнением согласился. У Милдред была для него новость: она собралась выйти замуж. Печальный Филип купил ей дорогой подарок и считал дни до ее свадьбы.

Боль Филипа ослабела: теперь он вспоминал о Милдред с ненавистью за то, что она подвергла его унижениям. Он стал встречаться и проводить чудесные дни с Норой, матерью-одиночкой, зарабатывавшей на жизнь сочинением любовных бульварных романов. Через какое-то время к нему пришла Милдред. «Какого черта тебе здесь надо?» – резко спросил Филип.

Милдред в ответ разрыдалась. Ее «муж» не женился на ней по той простой причине, что у него уже были жена и дети, а когда Милдред от него забеременела, пришел в ярость и выгнал ее, оставив без гроша. Потом она робко сказала, что если Филип еще хочет на ней жениться, то теперь она на все согласна.

Филип понял, что все еще любит Милдред, и разорвал отношения с Норой. Потратив небольшие деньги, составлявшие единственную возможность для продолжения его образования, он обеспечил Милдред хорошим жильем. Почти с самого начала Филип вновь попал под воздействие ее чар. Он защищал Милдред, представившись хозяйке квартиры ее братом.

Надежды Милдред на то, что ее ребенок родится мертвым, не сбылись: она родила здоровую девочку. В отдаленной сельской местности она нашла приют для дочери и вскоре после этого влюбилась в друга Филипа Гриффитса, который у него гостил. В ходе выяснения отношений с Филипом Милдред ему сказала: «Ты с самого начала никогда мне не нравился, но ты ко мне все время приставал, я всегда ненавидела твои поцелуи. Теперь я не позволю тебе к себе прикоснуться, даже если буду умирать с голода».

Гриффитс оказался человеком ненадежным и безденежным, но ее непродолжительный роман с ним дал Милдред понять, какое отвращение к ней испытывал Филип. А Гриффитс, осознав, насколько она вульгарна и как с ней скучно, оставил ее. Милдред посылала ему многочисленные письма и телеграммы, она его преследовала. Однажды она всю ночь прорыдала у него на крыльце.

Следующий раз Филип увидел Милдред в центре Лондона, где она приставала к мужчинам. При этой встрече она проявила радости не больше, чем в тот день, когда ушла от него, но Филип убедил ее поговорить с ним, и Милдред повезла его на улицу в бедном районе, где можно было снять комнату. Там Филип разглядел, что Милдред исхудала и, несмотря на ярко накрашенные щеки и брови, выглядела совсем больной. Она не написала ему, пояснила Милдред, поскольку не хотела, чтобы он знал, в каком она положении; она ничуть бы не удивилась, если бы он сказал, что так ей и надо. «Если бы я только смогла со всем этим покончить! – простонала она. – Мне так все это опротивело. Я не гожусь для этой жизни, я совсем не такая… Лучше бы мне умереть!»

Филип тут же предложил ей поселиться у него в свободной комнате и прибавил, что расходы за квартиру он возьмет на себя. Все трое – он, она и ее ребенок – будут тратить на жизнь почти столько же, сколько тратил он один. Более того, продолжал Филип, он не ждет, что за это Милдред будет оказывать ему услуги сексуального характера. Он не сказал, что не требует этого, потому что впервые почувствовал к ней физическое отвращение и был этому очень рад, поскольку это означало, что его страсть к ней прошла.

Милдред была безмерно ему благодарна, от радости она расплакалась и переехала уже на следующий день. Сначала она попыталась дать понять Филипу, что готова вступить с ним в близкие отношения, но он отклонил ее домогательства. Через некоторое время Милдред с таинственным видом сообщила ему, что научилась его любить. Но Филип все более отчетливо понимал, что женщина, которую он некогда любил долго и страстно, не очень умна, не имеет представления о хороших манерах и кого угодно может вогнать в смертную скуку.

Милдред тем временем решила во что бы то ни стало его соблазнить и тем самым вернуть себе былое влияние на него. Она заставит его полюбить себя, твердо решила Милдред. Однажды она игриво села к нему на колени и сказала, что любит его, не может без него жить. «Мне очень жаль, но уже слишком поздно», – ответил на ее заигрывания Филип.

Оскорбления, которыми осыпала его Милдред, ошеломили Филипа. Она с гневом кричала: «Я тебя не любила ни единой минуты, только дурачила тебя, ты для меня был как кость в горле, ты мне надоел до смерти, я тебя ненавидела… Когда ты меня целовал, меня мутило… Калека!»

На следующий день, когда Филипа не было дома, Милдред учинила полный разгром в квартире: все вдребезги перебила, изорвала, изрезала, искромсала, потом взяла ребенка и была такова. Филип переехал в гораздо более скромную квартиру, с головой погрузился в учебу и попытался хоть как-то возместить причиненный ему финансовый ущерб игрой на бирже. Но надежды его не оправдались: он все потерял, не смог найти родственников, у которых можно было бы одолжить денег, и ему пришлось оставить занятия в медицинском институте.

Через несколько месяцев безуспешных поисков работы Филип стал бездомным, ему не на что было купить еды. Его приютили друзья семьи, которые нашли ему низкооплачиваемую работу. Он все больше и больше увлекался Салли – дочерью своих друзей.

В это время вновь объявилась Милдред, умолявшая его с ней увидеться. Ее дочка умерла; она снова вышла на панель и заразилась венерической болезнью. Филип купил ей лекарство и взял с нее обещание прекратить зазывать и заражать мужчин. Сильно напуганная Милдред пообещала ему это, но скоро он вновь увидел ее на улице, куда она вышла, когда ей стало немного легче. Филип ей сказал, что она совершает преступление. «Плевать я хотела! – крикнула она. – Мужчины столько мне в жизни пакостили, теперь пусть сами о себе думают». В тот день Филип виделся с Милдред последний раз.

Через некоторое время умер дядя Филипа, оставив ему достаточно денег, чтобы он мог возобновить учебу и завершить медицинское образование. Он окончил институт, нашел работу и был счастлив. Филип знал, что до конца жизни в глубине его души навсегда сохранится «странная, проклятая тяга к подлой женщине» – к Милдред.

У автора не нашлось ни слова жалости для этой размалеванной и зараженной дурной болезнью проститутки, которая не смогла полюбить единственного человека, который ее любил. «Бремя страстей человеческих» написано целиком от лица Филипа, а Милдред служит лишь дополнением к повествованию о его злоключениях и победах. Милдред отнюдь не является (как явствует из написанного и того, что подразумевается или читается между строк) персонажем, вызывающим сочувствие, эдакой женщиной легкого поведения с золотым сердцем. Моэм неизменно изображает ее как холодную и расчетливую потаскуху.

В качестве главной героини романа Милдред приходится принимать традиционное решение о том, как следует прожить жизнь. До того момента, как ее мир рухнул, целью Милдред был брак, а также респектабельность и финансовая безопасность, которые, как она полагала, обеспечивает замужество. Когда она поняла, что забеременела вне брака, Милдред попыталась оправдать свое интересное положение, назвавшись миссис Миллер – именем отца своего ребенка.

Милдред также страстно стремилась к таким романтическим отношениям, о каких она читала в любовных романах. Решив, что она вступила в такие отношения – с Миллером и, в особенности, с Гриффитсом, – Милдред отказалась от мысли о браке и стала любовницей. И действительно, она отвергла Филипа, который отчаянно хотел на ней жениться, поскольку считала его внешность отталкивающей. На протяжении их фрагментарных и мучительных отношений они никогда не были близки. Милдред попыталась соблазнить Филипа только тогда, когда из-за болезни оказалась в очень тяжелом положении, а он мог дать ей больше денег, чем она зарабатывала проституцией.

В качестве любовницы Миллера – Гриффитс, который смотрел на нее только как на развлечение по выходным, не в счет – Милдред оказалась преданной женщиной, которую сначала обнадежили обещанием замужества, а потом обманом сделали любовницей. Это классическая ситуация, вплоть до того, что любовник бросил Милдред, когда та забеременела. Как подруга Филипа, хоть они и не стали любовниками, она также чувствовала себя обязанной ему, связанной с этим мужчиной скорее его любовью к ней и нуждой, чем любовью к нему, как было в случае с Миллером.

«Бремя страстей человеческих» остается одним из немногих классических романов о любовнице, являющейся представительницей рабочего сословия. Описание Моэмом женщины, влюбленной совсем не в тех мужчин, которых следовало бы любить, и попадавшей в одну ловушку за другой на жизненном пути, обреченном на неудачу, безжалостно. Милдред предстает перед читателем женщиной, лишенной качеств, которые позволили бы ей искупить грехи, а Филип – поглощенным лишь собственной персоной антигероем. И тем не менее читателям эта история представляется убедительной, хотя у многих может возникнуть вопрос, не слишком ли велика цена, которую Милдред, женщине низкого происхождения, пришлось платить за ошибки, совершенные в разных жизненных обстоятельствах, а безразличие Моэма – и Филипа – к ее судьбе может показаться настораживающим и продиктованным чувством мести.

Эллен Оленска11

Действие прекрасно написанного Эдит Уортон романа «Век невинности» происходит в Нью-Йорке в последние два десятилетия перед Первой мировой войной. В центре повествования – история любви женщины, живущей отдельно от мужа, и жениха, а позже мужа ее кузины. Их отношения определяются и развиваются в аристократическом обществе Нью-Йорка, к которому они принадлежат, где подходящие браки объединяют два семейства, продолжаются всю жизнь и соответствуют общественным ценностям и традициям этого привилегированного сословия. Роман также отражает личные взгляды Уортон, чьи размышления и выводы выражает главный герой произведения Ньюленд Арчер.

Мэй Уэлланд – прекрасная невеста для Ньюленда Арчера; их семьи радовались и тогда, когда Ньюленд сделал ей предложение, и тогда, когда Мэй его приняла. Лишь одно обстоятельство не соответствовало самым высоким стандартам: объявление о помолвке совпало с возвращением кузины Мэй, графини Эллен Оленска, в ее нью-йоркскую семью после того, как она оставила в Европе неверного мужа. Но в аристократической среде Нью-Йорка браки заключаются навсегда, и Эллен оставила мужа не просто, чтобы получить развод: поговаривали, что она «уединилась с его секретарем». Этот слух ставил под угрозу шансы Эллен на возвращение в высшее нью-йоркское общество, склонное к весьма жестким суждениям.

Сначала Ньюленда волновало лишь соблюдение приличий – то, как люди воспримут известие, что его будущая жена тесно связана со своей заблудшей кузиной. Сама Эллен, глубоко волновавшая Ньюленда, напомнила ему, что в детстве они дружили. Эллен была «худой, измотанной, она выглядела чуть старше своего возраста [тридцать лет]… но в ней чувствовалась таинственная власть красоты, уверенность в манере себя держать, в горделивой посадке головы, во взгляде». Держалась она проще, ее меньше заботила мода, Эллен была более независима во взглядах, чем другие женщины, которых знал Ньюленд. Вскоре он признался самому себе, что без ума в нее влюбился.

Эллен Оленска была не первой его страстью: совсем недавно он пришел в себя после жаркого романа с замужней женщиной, которая любила его меньше, чем драму их тайных сношений. Ньюленд не был безумно влюблен и в Мэй: она нравилась ему, он ее уважал, прекрасно осознавая, что брак с ней окажется таким же, как большинство брачных союзов – «безрадостным соединением материальных и общественных интересов, скрепленных, с одной стороны, невежеством, а с другой – ханжеством».

Но отношения с бывшей любовницей и с невестой ни в коей мере не нарушали его «представления об огромной разнице между женщинами, которых любят и уважают, и теми, которыми наслаждаются и которых жалеют». И, подобно всем остальным, если дело доходило до внебрачных связей, Ньюленд полагал, что прелюбодействующие мужчины поступают безрассудно, а нарушающие супружескую верность женщины совершают преступление.

Приезд Эллен заставил Ньюленда поставить свои убеждения под вопрос. Семья Мэй обратилась к нему с просьбой убедить Эллен не подавать на развод, который юридически был возможен, но противоречил обычаям, принятым в среде нью-йоркской социальной элиты. После того как Эллен согласилась с его доводами, Ньюленд понял, что на самом деле поставил под угрозу ее безопасность, лишив шанса узаконить ее роман путем вступления в новый брак, а потому сделал ее уязвимой для мужчин, привлеченных ее очарованием и незащищенностью с точки зрения общественного положения. Если кто-то поставил бы перед ним вопрос о ее судьбе, Ньюленду хотелось бы ответить, что все они внесли свой вклад в то, чтобы Эллен скорее стала чьей-то «любовницей, а не женой какого-нибудь достойного человека».

Вместе с тем Ньюленд был настолько напуган силой чувств, которые испытывал к Эллен, что попросил Мэй ускорить их бракосочетание, чтобы, женившись на ней, перестать думать об Эллен. Сначала Мэй возражала ему. Она говорила, что угадала стремление Ньюленда скрыть свою любовь к кому-то, кого он любить не должен и кого надеется забыть. Но она неверно определила предмет его любви, полагая, что это его бывшая любовница. А он испытал такое облегчение от того, что она не подозревала о его отношении к Эллен, что смог убедить Мэй в том, что она неправа.

Когда Ньюленд признался в любви Эллен («Ты – та женщина, – сказал он ей, – на которой я женился бы, будь это возможно хотя бы для одного из нас»), она гневно ответила, что, убедив ее не подавать на развод, он сделал брак между ними невозможным. «И поскольку моя семья должна была стать и твоей семьей – и ради вашего союза с Мэй, – я сделала то, что ты мне сказал, то, что ты убедил меня сделать», – с горечью напомнила она ему. Потрясенный до глубины души Ньюленд решил признаться в своих чувствах Мэй и расторгнуть их помолвку ради того, чтобы быть с Эллен.

Но оказалось слишком поздно! Пришла телеграмма, в которой говорилось, что семья Мэй согласна на заключение ее брака с Ньюлендом раньше назначенного срока – всего через несколько недель. Отношение Ньюленда к ценностям и требованиям общества, часть которого он составлял, вынуждало его выполнить условия помолвки и жениться на Мэй. Во время церемонии бракосочетания он предавался мечтаниям. Потом решил, что не может «освободить жену, которая даже не подозревает о том, что она не свободна» и которая прямо у него на глазах становилась очень похожей на ее – и на его – мать. В результате он стал вести себя в браке точно так же, как и все остальные мужчины.

Ньюленд все больше и больше тосковал по Эллен. Ее положение изменилось. Муж умолял ее вернуться к ним домой – не в качестве жены, а в качестве хозяйки, и за это обещал вернуть ей приданое. Эллен гордо и решительно отвергла его просьбу. Встретившись с ней снова, Ньюленд признался ей: как он определил ее жизнь, так и она повлияла на его будущее, убедив в необходимости жениться на Мэй, чтобы не создавать семье проблемы. «Ты впервые дала мне возможность увидеть жизнь в ее подлинном свете и вместе с тем принудила меня смириться с обманом и притворством, – бросил он ей упрек. – Выдержать такое просто невозможно, вот и все».

К тому времени Ньюленд был уже настолько влюблен в Эллен, что думал даже о расставании с женой. Он так страстно желал быть вместе с Эллен, что ради этого был готов на все, даже на то, что она станет его любовницей. Обе семьи знали о его чувствах и, стремясь разлучить его с Эллен, оказывали на нее давление с тем, чтобы она приняла предложение графа Оленска. Чтобы оказать на нее более сильное воздействие, ей даже урезали содержание.

Несмотря на существенное ухудшение материального положения, Эллен отказалась. Но вскоре одна из самых уважаемых женщин в семье вернула ей средства, которые у нее хотели отнять. Ньюленд встретился с ней и вновь признался в любви. «Каждый раз, когда я тебя вижу, у меня возникают к тебе все те же чувства».

«Так значит, ты полагаешь, что, если я не могу стать твоей женой, мне придется жить с тобой как любовнице?» – спросила она.

Ньюленд чистосердечно ответил: «Мне каким-то образом хочется оказаться с тобой в том мире, где таких слов – таких категорий – не существует. Где мы могли бы быть просто двумя людьми, которые любят друг друга, которые друг для друга значат больше, чем жизнь, – и ничего больше для них не имеет значения». Но Эллен знала: такого мира не существует, а люди, которым кажется, что они его нашли, выясняют, что он «мало чем отличается от того мира, который они покинули, разве что он меньше, грязнее и развратнее».

Вскоре после этого на него нисходит прозрение. Брак его оказался неудачным, он должен оставить жену и вместе с Эллен отправиться в Европу, где они всегда будут вместе. Ньюленд никому не говорил о своих планах, однако весь его «клан» разгадал это тайное намерение. Хуже того: все родственники считали, что уже на протяжении нескольких месяцев Эллен была его любовницей. Для сохранения мира, в котором они жили, эти люди, «боявшиеся скандала больше, чем моровой язвы, ставившие приличия выше храбрости и считавшие, что “закатывание сцен” – прямое проявление невоспитанности», решили перейти к делу.

Их план был достаточно прост. Чтобы побудить Эллен к добровольному возвращению в Европу, Мэй сказала кузине, что она беременна. Когда вскоре возможная беременность Мэй подтвердилась, Ньюленд оказался в ловушке, а Эллен больше не допускала между ними близких отношений.

«Век невинности» посвящен не столько женщине, которая чуть не стала любовницей, столько вопросу о том, что представляет собой любовница, какого типа женщина может стать любовницей, как общество – в частности, аристократическое общество Нью-Йорка конца XIX столетия – относилось к любовницам и как то же самое общество, включая мужчин, имевших любовниц, сплачивалось вокруг обманутых жен, поскольку, хотя холостякам это прощалось, для женатых мужчин иметь любовницу считалось предосудительным.

Уортон мастерски нарисовала убедительную картину происходившего. Ньюленд – приятный, вызывающий симпатию главный герой, много размышлявший над принципами общества, в котором живет, а также над тем, как и кем определяются и воплощаются в жизнь системные ценности этого общества. Проведенный Ньюлендом анализ ситуации отнюдь не подвел его к выводу о том, что надо взбунтоваться, но сила его любви к Эллен и жуткое ощущение того, что жизнь с Мэй для него хуже смерти, побуждает его бросить вызов представителям его круга и поставить под сомнение их ценности. Сначала Ньнопенд хочет быть с Эллен любой ценой, и проще всего этого добиться, сделав ее своей любовницей. Но это кажется ему недостойной формой воплощения его страстной привязанности, и он все отчетливее понимает, что не может довольствоваться заурядной любовной интрижкой. На деле он хочет, чтобы их с Эллен отношения основывались на взаимной преданности, но такие отношения могут быть успешны только в том случае, если ни он, ни она не будут состоять в браке. Единственно возможным решением может стать его и ее развод или бегство в более снисходительную и не столь невинную Европу.

К концу книги, когда Ньюленд стал испытывать неловкость в своей социальной среде и ему становилось все труднее переносить методы контроля, которые практиковали ее члены, их с Эллен обвели вокруг пальца родственники под предводительством его собственной жены. Но как только Ньюленд и Эллен признали свое поражение, они их прощают и вновь радушно принимают в свою компанию. Хоть ценности века невинности – включая правила, касающиеся любовниц, – поставлены под вопрос, а бастионы его находятся под осадой, в общем и целом они остаются незыблемыми.

Лара12

Искрометный и томительный роман женатого доктора Живаго, главного героя одноименного произведения Бориса Пастернака, и его любовницы Ларисы развивается в годы хаоса – во время Первой мировой войны и русской революции. Юрий Живаго – врач, который ставит неутешительный диагноз российскому общественному устройству и полагает, что наиболее действенный метод его оздоровления – это революционные преобразования. Еще в бытность его студентом жизненный путь Юрия пересекся с судьбой Лары, хотя она происходила из совсем иной социальной среды и росла в бедности и лишениях. Когда они встретились уже взрослыми людьми, Юрий состоял в счастливом браке с Тоней, которую любил с детства, и у них был сын. Лара работала медсестрой и разыскивала мужа – Павла Антипова, пропавшего без вести революционного комиссара.

Пару постоянно мучило прошлое, не давая ей счастливо жить в браке. Когда ей было шестнадцать лет, ее, белокурую красавицу с глубоко посаженными серыми глазами, соблазнил любовник ее матери Комаровский. Польщенная тем, что красивый состоятельный мужчина, «годящийся ей в отцы», проявил к ней такой пристальный интерес, и полагая, что в любом случае «она – падшая», «она – женщина из французского романа», Лара стала любовницей Комаровского.

Страстная увлеченность Лары оказалось скоротечной, а подавленное состояние и ужас при мысли о собственной безнравственности (так она на это смотрела) и о том, что она предала мать (так смотрел бы на это кто-нибудь со стороны), продолжали бередить ей душу, и ей все время хотелось спать. Лара полагала, что Комаровский «был ее проклятием» и что «теперь она на всю жизнь его невольница». «Чем он закабалил меня? – размышляла она. – Чем вымогает мою покорность, а я сдаюсь, угождаю его желаниям и услаждаю его дрожью своего неприкрашенного позора?»

Юрий Живаго впервые встретился с Ларой еще как студент-медик у постели ее матери, которой перед тем спас жизнь после ее попытки самоубийства. Спустя некоторое время Лара приняла важное решение, надолго изменившее ее разбитую жизнь: она нанялась воспитательницей к младшей сестре подруги, переехав к ней в дом.

На новом месте Лара жила «как за каменной стеной». Ее наниматели были с ней добры и щедры, служба у них не помешала Ларе окончить гимназию и поступить на курсы. Лара поняла свое жизненное предназначение: «разобраться в сумасшедшей прелести земли и все назвать по имени». Она решила оставить службу и построить жизнь независимо, а деньги, которые для этого потребуются, попросить у Комаровского. На тот случай, если Комаровский ей откажет, она взяла заряженный револьвер брата.

Лара нашла Комаровского на большом новогоднем празднике и зашла в дом, где он проходил. Юрий Живаго, приглашенный туда в качестве одного из гостей, увидел ее сразу после того, как она выстрелила в Комаровского, но промахнулась, и пуля слегка задела одного из гостей. «Та самая! – подумал обомлевший Юрий. – И опять при каких необычайных обстоятельствах!»

Комаровский пришел в ярость при мысли о скандале, который мог разразиться в том случае, если бы Лара предстала перед судом. Он использовал свое немалое влияние адвоката, чтобы предотвратить возбуждение дела о покушении на его убийство. Лара же все еще отказывалась признаться Паше, ее любимому жениху, в том, какого свойства была ее связь с Комаровским, и говорила ему только, что она нехорошая женщина и недостойна его любви.

Тем не менее Лара и Павел поженились и уехали в провинциальный город, где стали преподавать в школе. Там же у них родилась дочка Катенька. Вскоре патриотические чувства и смятение, вызванное непросто складывавшимися отношениями с Парой, заставили Пашу оставить семью и отправиться на фронт. Несколько месяцев Лара не получала никаких известий от мужа. Тогда она, решив его найти, «поступила сестрой на санитарный поезд». Примерно в это же время Юрия Живаго призвали в армию в качестве военного врача.

Юрий и Лара снова встретились в армейском госпитале, где незадолго до этого ей сообщили – как оказалось, ошибочно – о том, что Паша убит в бою. Их с Юрием сильно влекло друг к другу, но при этом они избегали интимных отношений. Юрий всеми силами стремился к тому, чтобы ее не любить, но их с Парой души, оказавшиеся родственными, объединила настолько сильная любовь, что противиться ей было невозможно.

Тем не менее они расстались, и Юрий возвратился к жене и сыну в Москву. Жизнь там была необычайно трудна, настолько, что реальной угрозой становился голод. В конце концов Юрий уступил настоянию жены, и они уехали в далекую уральскую деревню, где можно было выращивать овощи и куда бы не докатилась война.

По случайному совпадению обстоятельств новое жилье семейства Живаго находилось неподалеку от городка Юрятин, где жили Лара с Пашей, и именно туда вернулась Лара. Первый раз они с Юрием там мельком увиделись в библиотеке, но прошло несколько недель, прежде чем Юрий зашел к Ларе домой. Когда это произошло, их чувства вспыхнули с новой силой, до глубины души взволновав миллионы читателей «Доктора Живаго» и зрителей киноверсий романа.

К этому времени Лара узнала, что Паша не погиб. Сменив фамилию – теперь он называл себя Стрельников, – он стал одним из местных революционных предводителей. Полюбив доктора Живаго и вступив с ним в любовную связь, Лара предала мужа так же, как Юрий предал Тоню. Юрий стал оставаться у Лары на ночь, обманывая Тоню, когда говорил ей о том, где ночевал. Чувство вины нарастало в нем пропорционально любовному наваждению. Он решил во всем признаться Тоне и полностью прекратить отношения с Ларой. Но не успел это сделать: его «мобилизовали» в свой отряд партизаны, и ему пришлось работать у них в качестве военного врача.

Через несколько лет Живаго сбежал и вернулся в Юрятин, где узнал, что Тоня с семьей уехала в Москву. А Лара все еще была там, и он стал жить с ней и Катенькой. Их любовь разгорелась с новой силой, хоть Юрия не покидали мысли о Тоне. Внезапно он понял, что Лара значила в его жизни. С самой жизнью, самим существованием «нельзя разговаривать, а она их представительница, их выражение, слух и слово, дарованные безгласным началам существования».

Пастернак писал, что любовь Лары и Юрия была велика. «Для них… мгновения, когда, подобно веянью вечности, в их обреченное человеческое существование залетало веяние страсти, были минутами откровения и узнавания все нового и нового о себе и жизни». Но Лара все еще переживала, вспоминая свое прошлое с Комаровским, хотя в зрелом возрасте стала более отчетливо понимать его роль в ее совращении. «Я – надломленная, – пыталась она объяснить Юрию, – я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихудшей стороны, в ложном, бульварном толковании самоуверенного пожилого тунеядца прежнего времени, всем пользовавшегося, все себе позволявшего».

Юрий ответил ей собственным мучительным признанием в любви: «Я ревную тебя к предметам твоего туалета, к каплям пота на твоей коже, к носящимся в воздухе заразным болезням, которые могут пристать к тебе и отравить твою кровь. И, как к такому заражению, я ревную тебя к Комаровскому… Я не могу сказать это стройнее и понятнее. Я без ума, без памяти, без конца люблю тебя».

Однажды Юрий получил прощальное письмо от Тони, которое она написала перед высылкой из России, после чего оказалась в Париже. Она любит его всем сердцем, с грустью писала Тоня, зная при этом, что он ее не любит. Она высоко ценит Пару, которую встретила, когда он странствовал дорогами войны. «Должна искренне признать, она хороший человек, – говорит Тоня, – но не хочу кривить душой – полная мне противоположность. Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она – чтобы осложнять ее и сбивать с дороги».

Война и захлестнувшая страну волна революции привнесли в их жизнь еще большую сумятицу и неразбериху. Лара и Юрий узнали, что их могут арестовать, и решили укрыться в том месте, которое покинула Тоня после того, как «лесные братья» захватили Юрия. «Только считаные дни в нашем распоряжении, – сказал Юрий Ларе. – Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом… Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой ангел, под небом войн и восстаний…»

В отличие от идиллической кинематографической версии произведения Пастернака, в которой Лара и Юрий попали в страну чудес, полную зимнего великолепия и искрящихся сосулек, где в старом особняке Юрий писал стихи, а Лара вела дом и делила с любимым мужчиной радость творчества, в романе любовников гнетут страх и дурные предчувствия. Лара страдает, потому что в их любви ей чувствуется «что-то по-детски неукрощенное, недозволенное». «Это своевольная, разрушительная стихия, враждебная покою в доме», – говорит она Юрию. Потом обнимает его за шею и добавляет: «Понимаешь, мы в разном положении. Окрыленность дана тебе, чтобы на крыльях улетать за облака, а мне, женщине, чтобы прижиматься к земле и крыльями прикрывать птенца от опасности».

На тринадцатый день их пребывания в «одичалой глуши» к ним по снегу добрался Комаровский и убедил их в том, что может спасти Пару, взяв ее под свою защиту. Юрий согласился, добавив, что вскоре к ним присоединится. Он проводил Пару, «стараясь сглотнуть колом в горле ставшую боль, точно он подавился куском яблока», потом вернулся в дом и весь отдался сочинению стихов. («Прощайте, годы безвременщины. Простимся, бездне унижений бросающая вызов женщина! Я – поле твоего сраженья!»)

Десять с лишним лет спустя у Юрия случился сердечный приступ, и он скончался. Придя на его похороны, Лара печально и с горечью размышляла о том, что оба они – и Юрий, и Паша – умерли, в то время как Комаровский жив. «Остался жив тот, – думала она, – кого следовало убить, на кого я покушалась, но промахнулась, это чужое, ненужное ничтожество, превратившее мою жизнь в цепь мне самой неведомых преступлений… А никого из близких и нужных не осталось».

После того как она оставила Юрия, «все пошло прахом», шептала Лара у его гроба, но она не открыла главного, потому что, когда она «доходит до этого места своей жизни», у нее «шевелятся волосы на голове от ужаса». Через несколько дней Лару арестовали на улице, она исчезла в концентрационном лагере, и следы ее затерялись.

Роман, через призму которого Пастернак стремился показать идейный сумбур и полный распад общественных устоев в первые годы после революции в России, можно – и нужно – было бы назвать «Юрий и Лара», поскольку «Доктор Живаго» посвящен жизнеописанию Лары в такой же степени, как повествованию о жизни Юрия. С самой ранней юности, когда Лара жила с безалаберной матерью, зависимой от любовника, позволявшего ей сводить концы с концами, положение любовницы оказалось для нее важнейшим жизненным обстоятельством. Ее собственное совращение тем же самым любовником и первоначальное влечение к нему вынудило Пару обманывать мать, которая давно уже была любовницей Комаровского. Вместе с тем это обстоятельство порочило и унижало ее в собственных глазах. Став любовницей Живаго, Лара не испытывала такого же сильного чувства вины отчасти потому, что ее любовь к Юрию позволила ей яснее понять значение собственной жизни.

По большому счету, «Доктор Живаго» – это политическая притча. Но наряду с этим сильнейшее воздействие на читателя оказывают и печальное повествование о любви Юрия и Лары, и бередящая душу поэтичность, пронизывающая все произведение и оживляющая гнетущую и безрадостную атмосферу, в которой развиваются события, а также образы врача, напряженно переживающего трагедию происходящего, и его восхитительной подруги – образы двух величайших литературных героев-любовников. Их отношения порой были бурными, порой нежными, они несли им риск опасности и умиротворение, но связь между ними не рвалась никогда, и, несмотря на то что в итоге они расстались, стихи Юрия остаются поразительным по силе духа свидетельством его восторженной радости и душевной боли.

Сара Майлз13

Действие произведения Грэма Грина «Конец одного романа» развивается в середине 1940-х годов в Лондоне, подвергавшемся ежедневным бомбардировкам немецкой авиации, которые вынуждали жителей спасаться в бомбоубежищах. Главные герои книги, Сара Майлз и Морис Бендрикс, мучительно воспринимали связывавшие их любовные внебрачные отношения, испытывая вину от осознания греховности их романа. Примечательно, однако, что параллельно с тесным эротическим союзом Мориса и Сары католик Грин описывает стремление героини к божественной любви – чему-то, что открывалось Саре через попытки осмысления ее любви к язвительному и недоверчивому Морису.

Сара, заботливая жена высокопоставленного чиновника Генри, впервые встретилась с писателем Морисом, когда тот занимался изучением повседневных привычек государственных чиновников. Очень скоро они поняли, что без ума полюбили друг друга, и вступили в интимные отношения. Однако через некоторое время они ощутили, что их страстные чувства друг к другу отличаются от тех чувств, какие Морис испытывал к другим своим любовницам, а Сара – к Генри. Но, в отличие от его великодушной любовницы, у Мориса возникла и стала развиваться навязчивая ревность к Саре, и в итоге она разрушила их отношения.

На деле ревность, которую Морис путал с ненавистью и отождествлял с ней, играет в этом романе определяющую роль. «Ревность – это проявление истинной любви, я уважаю ревность», – заметил частный сыщик, которого Морис нанял для слежки за Сарой после того, как она разорвала с ним отношения. «Мое ремесло – воображать, мыслить образами, – позже размышлял Морис, – пятьдесят раз на дню и ночью, как только проснусь, занавес поднимался, начинался спектакль, всегда один и тот же: Сара занималась любовью, Сара с этим X… Она целовала его особым, лишь ей присущим манером, изгибалась всем телом, стонала, как от боли, забывала себя в экстазе наслаждения». Сара знала об организованной им слежке и его подозрениях. Она откровенно писала в дневнике: «Иногда я ужасно устаю убеждать, что я его люблю и буду любить вечно. Он придирается к моим словам, как адвокат в суде, все переиначивает».

Роман продолжался на протяжении пяти лет, несмотря на дурные предчувствия Сары и постоянные укоры и придирки со стороны Мориса. Однажды в 1944 г. они вместе были у Мориса, когда начался воздушный налет. Морис пошел вниз посмотреть, можно ли отвести Сару в убежище в подвале. Как только он оказался на лестничной площадке, поблизости взорвалась бомба, взрывная волна сбила его с ног и, уже в бессознательном состоянии, отшвырнула к входной двери. Сара, которая не успела одеться, нашла его там без признаков жизни.

Охваченная ужасом и раскаянием, она опустилась на колени и обратилась к Богу, хотя даже в детстве такого не делала.

Сначала Сара попросила Господа сделать так, чтобы она поверила в Него, и вонзила ногти в ладони, «чтобы ничего не чувствовать, кроме боли». После этого она пообещала Господу сделать все, что Он захочет, если Бог вернет к жизни Мориса, которого она любит. И медленно прибавила: «Я брошу его навсегда, только оживи…» Вскоре Морис пришел в сознание и нашел в себе силы вернуться в комнату, где увидел Сару, которая все еще стояла на коленях. Он еще не знал, что это – конец их романа.

В течение двух лет Сара страдала, исполняя тайный обет, данный Господу, обещание, о котором очень сильно сожалела. Потом Морис неожиданно вызвал на разговор Генри, который считал, что тот был любовником Сары. Морис отреагировал на это с ядовитой ревностью, как будто она предала не столько мужа, сколько его самого. Он нанял частного детектива, который должен был за ней следить. От злости, которую он испытывал по отношению к Саре за то, что она его бросила, Морис заставил Генри выслушать его признание в том, что когда-то они с Сарой были любовниками. «У вас хороший, стабильный доход, – злобно сказал он, когда Генри печально спросил, почему Сара осталась с ним. – С вами надежнее… Вы сводник… Вы занимались сводничеством из-за вашего незнания. Вы были сводником потому, что не умели заниматься с ней любовью и вынудили ее искать на стороне… Вы сводили ее тем, что вы зануда и дурак».

Как-то раз Морис зашел в католическую церковь вслед за Сарой, где та просто сидела и не молилась. Он также уговорил нанятого им частного сыщика завладеть ее дневником, где, к немалому удивлению Мориса, Сара писала о сильной любви к нему и о той жертве, на которую пошла, думая, что он мертв, а также о ее напряженной борьбе за обретение веры в Господа.

Но в дневнике она никак не упомянула о том, что здоровье ее резко ухудшилось. Сара сильно простудилась, а лечиться отказывалась. В результате у нее возникли осложнения, истощившие ее организм настолько, что ей грозила скорая смерть. Ничего не подозревавший Морис уговаривал ее возобновить отношения, и скоро ему стало казаться, что он убедил Сару уйти от Генри и выйти замуж за него. Но до того как это могло произойти, ему позвонил Генри и сказал, что случилась «очень страшная вещь»: Сара умерла.

Далее следует странный поворот сюжета: Морис принял приглашение Генри переехать к нему. Муж Сары, рогоносец, и ее бывший любовник стали готовить ее похороны. Но даже тогда Морис наказал ее за то, что она его оставила: он убедил Генри кремировать ее, а не предать земле. Во время траурной церемонии Морис заметил по выражению лица нескольких замужних женщин, что им «как-то легче» оттого, что Сары не стало.

Читая ее дневники и полученное уже после смерти письмо, Морис узнал, что незадолго перед кончиной Сара стала сомневаться в том, что приняла правильное решение, когда дала обет Господу. За неделю до смерти она писала: «Я хочу быть с Морисом. Я хочу простой, грешной любви». Язвительный Морис, который пережил ее, глумится и издевается над Господом, отрицая, что Бог смог покорить дух Сары. Тем не менее Сара скончалась, когда на нее снизошла благодать. «Я ненавижу Тебя, Господи, я ненавижу Тебя, будто Ты есть!» – думал Морис. И в последних строках романа, обращаясь к Богу, он говорит: «Господи, Ты сделал достаточно, Ты достаточно у меня отнял, я слишком устал и слишком стар, чтобы учиться любить, оставь же меня в покое!»

«Конец одного романа» не дает любовникам ни одного шанса на то, чтобы их связь переросла в супружеские отношения. Католическое благочестие Грина не позволяло ему допустить такой безнравственный исход. Брак в понимании католической церкви – это таинство, и потому он нерушим. Тем не менее сильная любовь, которая пришла к Саре, когда она стала любовницей Мориса, поставила под вопрос сами принципы и основы ее брака. Эта любовь оказалась так сильна, что ее можно было сравнить с любовью к Богу, которую она стремилась испытывать. Именно поэтому в итоге Сара умирает: не потому, что она стала падшей женщиной, а потому, что слишком сильно любила Мориса.

Меррион Палмер14

О любовницах много пишут и авторы современных популярных произведений художественной литературы. В недавно вышедшем романе Джоанны Троллоп «Жениться на любовнице» повествуется о том, что именно это собирался сделать его главный герой – Гай Стокдейл. Гай – судья, интересный мужчина шестидесяти одного года – только что сообщил жене Лауре, что собирается с ней развестись и жениться на юристе Меррион Палмер, женщине тридцати одного года, которая на протяжении семи лет была его любовницей. Это слово, «любовница», шокировало Гая и вызывало у него неприязнь, но Меррион настаивала на том, что оно точно отражает смысл соответствующего понятия. «Любовница, она и есть любовница, – сказала она ему. – Мы с тобой спим, ты оплачиваешь некоторые мои расходы, я себя берегу исключительно для тебя. Вот так они и живут – любовницы».

Через семь лет и Меррион, и Гаю надоело прятаться, порознь проводить отпуска и скрывать друг друга от родных и близких. После развода Гая очевидным решением был брак. Но Лаура – его не работавшая жена, заядлый садовод – восприняла такое решение в штыки, всячески ему противилась и в противостоянии мужу заручилась поддержкой сына-юриста Саймона. Тем не менее жена Саймона, Керри, и ее брат Алан были менее склонны винить Гая. «Мне жаль Лауру, но и Гая мне тоже жаль», – сказал Алан. «Лаура поглощена только своими проблемами, я не знаю другого человека, который бы так себя жалел» – таково было мнение Керри. Даже прямолинейная подруга Лауры, Венди, рискнула ей сказать: «Ситуация выглядит так, будто вы отдалились друг от друга на многие мили. Это же просто, как дважды два».

Всем членам семьи, кроме Лауры, очень хотелось познакомиться с Меррион, и Керри пригласила ее на ужин. Сообразительность и преданность Меррион Гаю внушили симпатию Керри, ее дочери Рэчел и Эмма одобрили ее манеру одеваться, а Алану понравились ее постоянство и трезвость суждений. Только Саймон старался соблюдать нейтралитет ради матери, а также потому, что ему претила мысль о том, что его отец состоял в близких отношениях с Меррион.

Что касается единственной родственницы Меррион, ее дважды разведенной матери, при встрече с Гаем она высказывала гораздо более жесткие суждения. «Вы ломаете моей дочери жизнь», – сказала она ему. И в числе прочего заметила: «Если у нее будет ребенок, вы умрете до того, как он встанет на ноги». Гай слушал ее в печальном молчании, потом попытался объяснить ей положение вещей. Они с Меррион – идеальная пара, и оба считают, что созданы друг для друга. «Знание. Признание».

Меррион чувствовала то же самое по отношению к Гаю, но после семи лет жизни, которую Гай называл «неполной», ей стало казаться, что выдерживать непростое положение, сложившееся в его семье, ей не по силам. Вместе с тем она с болью вдруг осознала, что ее прежние приоритеты и ценности внезапно изменились. «То, что на протяжении семи лет казалось волнующим, убедительным и реально очень важным, стало… надуманным, мерзким и противным… Ее искренняя гордость от того, что она была любовницей Гая, как по мановению волшебной палочки превратилась невесть во что, теперь она [Меррион] с трудом припоминала, что внушало ей восхищение и восторг». Помимо этого, члены семейства Гая постоянно его донимали, в чем-то ему перечили, напоминали о его обязательствах по отношению к ним, нарушая стабильность того мира, в котором существовали он и Меррион. Она чувствовала, что единственная возможность вернуть себе контроль над происходящим состояла в назначении конкретного дня свадьбы.

По мере приближения этой даты Меррион все больше сомневалась в том, следует ли ей становиться членом семейства Стокдейл. Будет ли она, как и раньше, занимать основное место в жизни Гая? Сохранит ли она собственную индивидуальность такой, какой она была последние семь лет, в бытность ее любовницей Гая? Без всякой на то видимой причины Меррион утратила уверенность в своем будущем с Гаем, которое раньше у нее не вызывало сомнений.

Но еще больше ее беспокоил сам Гай. Как-то в солнечный полдень он пригласил ее на прогулку и мягко сказал, что не может на ней жениться из-за своего, а не ее возраста. «Я не могу этого вынести, не могу с этим смириться, не могу!..» – вскричала Меррион. «Можешь. И смиришься», – ответил ей Гай.

Позже Меррион удивила Саймона, когда нанесла ему визит и сказала, что разорвала отношения с Гаем. «Мы знали: то, что было между нами, то, что мы чувствовали, вряд ли пережило бы брак, – добавила она. – Нас убила бы такая перемена. Мы бы не перенесли того, что она могла с нами сотворить». На этом заканчивается роман «Жениться на любовнице»: любовница остается незамужней женщиной и плачется в жилетку сыну бывшего любовника.

Рассказывая о развитии семейных отношений, Троллоп не выступает против любовниц, наказав Меррион тем, что отнимает у нее Гая. Она ни разу не дает читателю оснований для того, чтобы усомниться в честности и достоинстве любви Меррион к Гаю, несмотря на то, что им постоянно приходится прибегать к разного рода уловкам. Не отсылает она Гая и обратно к Лауре – та ясно дала понять, что примирения никогда не произойдет. Меррион в качестве любовницы столь же элегантна и очаровательна, как любая друга женщина, а Гай – благородный и искренний любовник.

Но, несмотря на все свое очарование, Меррион сталкивается со многими затруднениями, которые приходится преодолевать и другим любовницам. Она вынуждена оставаться на периферии жизни своего любовника, который проводит отпуска с женой и другими родственниками. Ей нужно постоянно быть начеку, чтобы никто ничего не узнал о ее связи. По вполне понятным причинам Меррион не уверена в их с Гаем совместном будущем. Она должна быть готова принести в жертву счастье материнства, потому что у ее женатого любовника уже есть семья и, вполне возможно, к обретению другой он не стремится. Конец же романа таков, что даже его название – «Жениться на любовнице» – начинает казаться жутковатым предостережением.

Такое предупреждение присуще всем рассмотренным в этой главе романам. Только Джейн Эйр, воспротивившаяся соблазну стать любовницей, была вознаграждена блаженно счастливым браком, в то время как Эллен Оленска получила возможность вернуться к семейной жизни. Анне Карениной, Милдред Роджерс и Меррион Палмер не было дано выйти замуж за своих любовников, о чем они мечтали. Эстер Прин не смогла укрыться со своим партнером в Европе, а Эмме Бовари не удалось сохранить любовную связь. Сара Майлз, винившая себя за то, что предала и Бога, и мужа, не сумела пережить болезнь и вернуться к любовнику.

Причины того, почему эти любовницы неизбежно попадали в безысходное положение, вполне понятны. Основная из них заключается в том, что общество не одобряет возвышение любовницы до положения жены ее любовника, причем это относится как к незамужним, так и к несчастливым в браке любовницам. Литературные любовницы придерживаются более высоких стандартов, чем реальные, которым иногда удается выйти замуж за своих любовников. Так происходит потому, что авторы опасаются возможного осуждения критиков за поощрение безнравственности и действий цензоров, которые могут подать на них в суд, – а потому, как правило, литературные любовницы в итоге не обретают счастья. Лишь мучительное самоубийство Эммы Бовари освободило Флобера от такого обвинения, и не случайно, что Анна Каренина тоже кончила жизнь самоубийством. До последнего времени в художественной литературе была недопустима ситуация, когда любовник женился бы на любовнице.

Сегодня общественные ценности и ожидания стали другими, и потому опыт Меррион Палмер, обретенный ею в статусе любовницы, тоже имеет иной характер. Меррион не виновата в том, что разрушила брак Гая, который распался бы и без ее участия, и потому она вольна оценивать свои отношения с позиции собственных потребностей и желаний. Но, задумываясь над тем, чтобы перейти пропасть, разделяющую положение любовницы и жены, Меррион осознала, что волнение, которое она испытывала от любовной связи с Гаем, определялось, прежде всего, запретностью их романа. Кроме того, она решила, что страсть, питавшая ее любовь, после придания ей законного статуса, в семейном гнездышке, скорее всего, зачахнет. Полтора столетия спустя после того, как Джейн Эйр с презрением отзывалась о положении любовницы, этот статус продолжает порицаться авторами многих литературных произведений.

Однако немало писателей намеренно изображают ситуацию в ином свете. Они рисуют любовниц сильными и умными, прекрасными и желанными, при этом, делая их мужьями непривлекательных черствых мужчин, обрекают этих женщин на несчастливые браки и позволяют им насладиться чувственной любовью в рамках предосудительных отношений. Тем не менее, позже лишая любовниц радости, испытываемой от греховной страсти, их создатели защищают самих себя. Но одновременно они рисуют тоскливые и безотрадные картины брака, которые подчеркивают взаимозависимость брачных отношений с отношениями любовников, подразумевая при этом, что общество, определяющее жизнь их героинь, столь же порочно, как и сами эти женщины. Таким образом, стремясь представить любовниц в неприглядном свете, писатели одновременно оправдывают стремление женщины стать любовницей.

Примечания автора

1 Все цитаты приводятся по: Charlotte Brontn, Jane Eyre, в издании: Great Novels of the Brontn Sisters (London: Parragón Books, 2000).

2 Все цитаты приводятся no: Nathaniel Hawthorne, The Scarlet Letter, под ред. John Stephen Martin (Peterborough: Broadview Press, 1998). Другими источниками раздела являются: Elester Ргуппе, ред. Harold Bloom (New York and Philadelphia: Chelsea House, 1990); Critical Essays on Elawthorne’s The Scarlet Letter, ред. D. B. Kesteron (Boston: G. K. Hall Co., 1988).

3  The Scarlet Letter, под ред. Martin, 381, цит. no: Boston Transcript.

4  Elester Ргуппе, ред. Bloom, 5, цит. no: Trollope в North American Review no. 274 (September 1879), 209–211.

5 Все цитаты приводятся no: Gustave Flaubert, Madame Bovary, nep. Francis Steegmuller (New York: Random House, 1957). Другой источник раздела: Harold Bloom, Emma Bovary (New York: Chelsea House Publishers, 1994).

6 Bloom, Emma Bovary, I.

7 Там же, 3, цит. no: Flaubert to Colet, Dec. 23, 1853.

8 Там же, 7, цитата из Бодлера.

9 Все цитаты приводятся по: Leo Tolstoy, Anna Karenina, nep. Constance Garnett, под ред. Leonard J. Kent и Nina Berberova (New York: The Modern Library, 2000).

10 Все цитаты приводятся no: Somerset Maugham, Of Eiuman Bondage (London: Vintage Books, 1956).

11 Все цитаты из The Age of Innocence приводятся no: Edith Wharton, The Age of Innocence (New York: Scribner, 1970).

12 Все цитаты приводятся no: Boris Pasternak, Dr. Zhivago, nep. Max Hayward и Manya Harari, пер. стихотворений Bernard Guilbert Guerney (New York: Pantheon Books, 1958).

13 Все цитаты приводятся no: Graham Greene, The End of the Affair (New York: Penguin, 1999, первое издание вышло в 1951 г.).

14 Все цитаты приводятся по: Joanna Trollope, Marrying the Mistress (Toronto: McArthur & Co., 2002).

ГЛАВА 13 Трансформация брака и положение любовниц в 1960-е годы

Памела Дигби Черчилль Хэйуорд Гарриман

Лилиан Росс

Симона де Бовуар

Пола

Рейчел

Микаэла

В ходе социальной и идеологической революции 1960-х годов было выдвинуто много новых идей об освобождении и равноправии полов, которые со временем подхватили миллионы людей. Сексуальная революция бросила вызов всем двойным стандартам – тому, что сексуально раскрепощенные женщины подвергались осуждению как шлюхи, притом, что сексуально раскрепощенные мужчины считались половыми гигантами, а их поведение одобрялось; тому, что негры и другие «цветные» считались людьми второго сорта; тому, что гомосексуалисты объявлялись извращенцами. Активисты выступили в защиту прав женщин, гражданских прав и прав гомосексуалистов. Однако для того, чтобы покончить с бытовавшими в обществе предрассудками и с неравенством, требовалось принимать новые законы и убеждать людей думать и действовать по-новому.

Тем не менее в 1960-е годы далеко не у всех людей произошли революционные изменения в мышлении и образе жизни. Вездесущие консервативные правые продолжали апеллировать к Библии, решительно выступая против женского равноправия, точнее, за возврат женщин под «покровительство» мужчин, в то положение, в каком им якобы надлежит находиться. Женщины, довольствующиеся традиционными браками, в которых многие из них выполняют функции бесплатных домработниц, занимающихся исключительно семейными делами, не могли принять образ новой женщины. Не могли с ним смириться и молодые женщины, которые либо разделяли взгляды своих консервативных матерей, либо выступали против своих добившихся свободы сестер. Женщины, которые могли бы продолжать придерживаться традиционной сексуальной ориентации, внезапно стали отрицательно относиться к мужчинам и в качестве альтернативы интимным отношениям с ними выбирать лесбиянство. Вместе с тем все больше лесбиянок теперь могли открыто признаваться в своей гомосексуальности.

Замужним женщинам, выступавшим за равноправие полов, также оказался доступен выбор самых разных возможностей. Они могли быть женами или партнершами. Могли брать фамилию мужа или оставлять фамилию отца. Могли договариваться о характере супружеских отношений, чтобы удовлетворять потребность в строгом соблюдении равенства. С появлением надежных и доступных противозачаточных средств, в частности противозачаточных таблеток, они могли предохраняться от беременности и планировать размер семьи. По мере того как законодательство постепенно догоняло менявшуюся идеологию, замужние женщины могли чем-то владеть совместно с мужьями, иметь общие с ними долги, а при разводе получать равные права на детей. Как форма, так и содержание брака стали более гибкими: брак мог быть религиозным, гражданским или иметь форму незарегистрированного сожительства. А когда было упрощено законодательство о разводе, гораздо чаще стали регистрироваться повторные браки.

Определения, некогда бывшие очень жесткими, становятся все более пластичными, как и отношения, которые они характеризуют. В частности, женщины, раньше называвшиеся любовницами, поскольку они состояли в долгосрочных интимных отношениях с мужчинами, которые не являлись их мужьями, теперь могут называться подругами, партнершами или компаньонками. Как будто все это недостаточно сбивало с толку, многие женатые мужчины и замужние женщины стали считать, что такие слова, как жена, муж и супруг, чем-то унижают их достоинство, и предпочли называться партнерами. Многое здесь зависит от восприятия себя самих: женщины получили право самостоятельно определять, кто они такие и как их следует называть.

Очевидно, что некоторые женщины идеализировали уходящее прошлое, в частности отношения, в которые вступали любовницы, и искали общения с такими мужчинами, которые были готовы их содержать. Другие женщины стали любовницами случайно, полюбив женатых мужчин, которые не собирались на них жениться и не хотели с ними расставаться1.

Двумя знаменитыми женщинами, олицетворявшими эти очень разные типы отношений, являются Памела Гарриман и Лилиан Росс. Гарриман была любовницей многих очень богатых мужчин, она прошла через 1960-е годы, не увлекшись модным тогда феминизмом и пересмотром взглядов на отношения между мужчиной и женщиной. Росс, хорошо известная писательница, была любовницей женатого мужчины, который никак не мог решиться на развод с женой. Гарриман и Росс – выдающиеся женщины, но их истории отражают события из жизни бесчисленного множества простых женщин, основанные на нравах, уходящих корнями в глубину веков, и потому бурные 1960-е годы не затронули их внебрачные связи.

С другой стороны, французская писательница Симона де Бовуар превозносила личную независимость и освобождение от того, что она осуждала как ханжество и оковы брака. Романы и очерки, в которых она описывает и анализирует свои бурные и порой мучительные связи с близкими ей по духу интеллектуалами, Жаном-Полем Сартром, а позже – с американским писателем Нельсоном Олгреном, оказали влияние на несколько поколений женщин, которые руководствовались идеями писательницы, когда принимали решение о том, какую форму отношений с мужчинами выбрать.

Мое рассмотрение современного подхода к понятию «любовница» дополняют портреты трех ныне живущих женщин, неизвестных, но представляющих огромное число своих современниц. Все трое были любовницами, но их представления и опыт столь же своеобразны, как и они сами. Тем не менее феминизм и новые представления о гендерном равенстве затрагивают каждую из них, хотя и по-разному.

Памела Дигби Черчилль Хэйуорд Гарриман2

Когда в 1997 г. Памела Дигби Черчилль Гарриман скончалась, в некрологе, опубликованном в лондонской «Таймс», ее назвали «одной из великих куртизанок своего века», а «Дейли мейл» окрестила ее «экспертом мирового класса по предельным возможностям богатых мужчин». Обозреватель «Мейл» добавил: «Когда историки оглянутся назад на XX век, они повсюду обнаружат там следы помады Памелы Гарриман»3.

Следы от помады Памелы оставались на губах некоторых наиболее могущественных в мире людей. В частности, троих ее мужей – Рэндольфа Черчилля, сына сэра Уинстона; Лиланда Хэйуорда, бродвейского («Звуки музыки», «Саут пасифик», «Цыган») и голливудского продюсера; и Аверрела Гарримана – бывшего губернатора Нью-Йорка и дипломата. Кроме того, она состояла в любовной связи с внушительным количеством мужчин, отказавшихся на ней жениться: в этом списке среди прочих значились итальянский промышленник Джанни Аньелли, французский банкир Эли де Ротшильд и Эдвард Р. Марроу – радио– и тележурналист, который оказался ближе других к тому, чтобы разбить любвеобильное сердце Памелы.

Отец Памелы, одиннадцатый барон Дигби, растил детей в Минтерн Магне – его занимавшем 1500 акров земли родовом имении, где в пятидесятикомнатном особняке, помимо хозяев, жили и работали двадцать два слуги. Но Памела стремилась не столько к благосостоянию, сколько к роскоши, и она решила найти такого мужа, который мог бы исполнить это ее желание.

Несмотря на ее очевидную красоту и пламенно-рыжие волосы, Памела не привлекала желанных поклонников. «Англичанам она не нравилась», – вспоминала одна светская львица4. Позже Пэм всю жизнь предпочитала европейцам американцев, особенно мужчин старше себя, которым импонировали ее бьющая через край радость молодости и сексуальная доступность и которые давали ей достаточно денег, чтобы она могла вести значительно более красивую жизнь, чем позволяли средства, выделявшиеся ей доверявшими ее благоразумию родителями.

Вскоре Пэм встретила единственного сына Уинстона Черчилля, распутного и пьющего Рэндольфа Черчилля, который сделал ей предложение во время их первого свидания. Шла Вторая мировая война, вскоре Рэндольф должен был отбыть на воинскую службу, он думал, что его убьют на фронте, и потому искал женщину, которая без долгих уговоров произвела бы на свет его наследника. Пэм, девушка здоровая и привлекательная, представлялась ему вполне подходящей кандидатурой на роль матери его ребенка. Несмотря на то что ему уже отказали по меньшей мере восемь других женщин, Пэм согласилась на его предложение, сделанное без любви. Уже через несколько дней после объявления о помолвке они с Рэндольфом сочетались браком.

Вскоре Пэм забеременела, и рождение их с Рэндольфом ребенка, Уинстона, навсегда связало ее с теми людьми, которые составляли окружение Черчиллей. Рэндольф, забавлявшийся в кровати с другой женщиной, когда его жена рожала их сына, больше ей не требовался.

Вскоре можно было обойтись и без Уинстона, которого Пэм вверила заботам няни, жившей в доме ее подруги. После этого, не обремененная ни сыном, ни мужем, который к тому времени уехал на войну, она стала жить двойной жизнью: Памела обладала влиянием и престижем как невестка видного государственного деятеля, старшего Черчилля, и в этом качестве являла собой воплощение благопристойности; в то же время она вела захватывающую личную жизнь, заводя многочисленных любовников.

Одним из них был женатый и невероятно богатый Уильям Аверелл Гарриман, находившийся тогда в Лондоне по делам. Сухопарый и исполненный достоинства американец произвел на Пэм такое же неизгладимое впечатление, какое на него произвела невестка Уинстона Черчилля. Аверелл предоставил в ее распоряжение прекрасную квартиру и обеспечивал ее деньгами на расходы, а если ему случалось узнать, что его новая любовница вступала в интимные отношения с другими мужчинами, это его особенно не беспокоило.

Через некоторое время Аверелла Гарримана перевели из Лондона в Москву. В качестве основного любовника Пэм дипломата сменил Эдвард Р. Марроу – американский радиожурналист, работавший в Лондоне и сообщавший своим согражданам о ходе военных действий. Она испытывала к Эду Марроу настолько сильные чувства, что не обращала внимания на отсутствие у него солидного состояния, зато Пэм ценила его статус журналиста высочайшего класса.

Несмотря на его брак с Дженет, Пэм полагала, что Эд Марроу мог стать кандидатом ей в мужья, поскольку повторный брак входил в число ее основных приоритетов. Осенью 1942 г. ей удалось развестись с Рэндольфом Черчиллем, сохранив при этом тесные отношения с бывшим свекром. Разве труднее ей будет разлучить Эда с Дженет и самой занять место его жены?

Казалось, шансы Пэм совсем неплохие. В какой-то момент Дженет была вне себя от отчаяния. Вскоре Эд попросил ее о разводе. Но начальник Эда, Уильям Пейли, настойчиво отговаривал Эда от намерения оставить Дженет ради женщины, которую называл «величайшей куртизанкой столетия»5. Вскоре после этого Эд и Дженет помирились и на одиннадцатом году бездетного брака зачали ребенка.

Пэм все еще надеялась, что сумеет завоевать Эда. Спустя месяц после рождения Кейси Марроу она подала на развод с Рэндольфом и улетела в Нью-Йорк, намереваясь просить Эда изменить его решение или, может быть, снова его очаровывать. Но все складывалось против нее. «Кейси победил» – такую завершившую их роман телеграмму, как говорили, Марроу послал Памеле6. Он признался другу: «Я никогда в жизни ни в кого не влюблялся так, как влюбился в Пэм, но нам не суждено было быть вместе»7.

Возможно, чтобы смягчить боль, Пэм возобновила роман с Авереллом Гарриманом. Он прервал с ней отношения, когда в 1946 г. получил назначение на пост министра торговли, хотя прекратил оплачивать ей квартиру только в 1950 г., но щедрую ежегодную «зарплату» платил ей почти три десятка лет, пока на ней не женился. Пэм получала доход любовницы, не имея ни единого обязательства.

Покинутая, но полная сил Пэм сбежала в приветливое тепло Парижа. Имя Черчилля творило там чудеса, а ее беглый, хоть и далекий от совершенства французский вызывал умиление. Вскоре как по мановению волшебной палочки возникли любовники, богатые и известные мужчины, стремившиеся к тому, чтобы испытать на себе воздействие неотразимых чар Пэм, и гордившиеся представившейся для этого возможностью.

В качестве любовницы Пэм была необыкновенно внимательна и изобретательна. Она помнила, что пил и курил каждый ее любовник. Она правдами и неправдами разузнавала все последние слухи и сплетни и доносила их до слушателя так, будто это были небольшие сокровища. Она знала всех, кто имел хоть какое-то значение, и организовывала знакомства и встречи.

Несмотря на то что в качестве профессиональной деятельности она избрала карьеру любовницы, Пэм не делала ставку на физическую близость. Однако она понимала, какое значение интимные отношения имеют в деле привлечения и удержания мужчины, и потому считала интим важным, но вовсе не определяющим элементом своей стратегии.

Она воссоздавала себя заново с каждым из своих любовников. «Она на интуитивном уровне подстраивалась к его личности так, будто надевала перчатку», – поясняла ее подруга Леонора Хорнблоу. Когда Пэм была главной любовницей мультимиллионера Джанни Аньелли, получившего по наследству компанию «Фиат», у нее появился итальянский акцент, она стала делать вид, что подыскивает правильные английские слова, и приняла римско-католическую веру. Завязав роман с французским магнатом Эли де Ротшильдом, который видел в ней гейшу европейского типа, она, отвечая на телефонные звонки, говорила: «Ici Pam»[72]. Но, как заметила ее биограф Салли Бедел Смит, «становясь безукоризненной партнершей содержавших ее мужчин, Пэм делала свою работу слишком хорошо: ни один состоятельный мужчина, занимавший высокое положение, не женился бы на ней, зная, что она очень хороша в роли любовницы»8.

Бродвейский и голливудский продюсер Лиланд Хэйуорд был первым ее любовником, который сдался и женился на ней. В 1960 г. Пэм Дигби Черчилль наконец достигла своей главной цели: она вышла замуж за богатого и влиятельного мужчину, который обеспечивал ей роскошную жизнь. (Когда Хэйуорд попросил жену дать ему развод, чтобы он мог жениться на Пэм, та со злостью ему сказала: «Что бы ты ни делал, ради собственной безопасности, ради твоего достоинства, не женись на ней. Не надо тебе этого делать. Никто не женится на Пэм Черчилль»9.)

В 1970 г., вскоре после смерти Лиланда, Пэм вновь встретилась с Авереллом Гарриманом; ему уже исполнилось семьдесят девять лет, он овдовел и тяжело переживал потерю жены. Пэм не теряла времени даром. Она утешала Аверелла, причем не только словом, но и делом: престарелый вдовец все еще был охоч до любовных утех. Спустя шесть месяцев она вышла замуж за Аверелла. Консервативная Пэм преобразилась в активного деятеля Демократической партии. Она занималась сбором средств, вопросами организационного характера и стала совершенно необходимой для своего мужа – дипломата голубых кровей.

Несмотря на ее весьма любопытное прошлое, считавшееся некоторыми даже сомнительным, совокупное могущество ее денег, личных связей, политической сообразительности и усилий по сбору средств для Демократической партии сводили на нет все нападки ее недоброжелателей. Приемы, которые давала Пэм, считались самыми престижными, получить приглашение на эти мероприятия почиталось за честь, их посещали выдающиеся политические деятели, там создавались новые лидеры национального масштаба.

Аверелл скончался в 1986 г., и Пэм устроила ему пышные похороны, которые обошлись ей в 171 082 доллара. Он оставил ей огромное состояние в ценных бумагах, недвижимости, предметах искусства и ювелирных изделиях. Некоторую часть денег Памела вложила в косметическую хирургию, изменившую черты ее лица и искусно подчеркнувшую ее природные достоинства, превратив полную и обрюзгшую вдову шестидесяти шести лет в бодрую и энергичную даму.

В марте 1993 г. недавно избранный президент Билл Клинтон назначил неутомимую сторонницу Демократической партии на престижную должность посла Соединенных Штатов во Франции. Посол Пэм прекрасно справлялась со своими обязанностями.

В феврале 1997 г. Памела Гарриман умерла от обширного кровоизлияния в мозг вскоре после того, как с ней случился припадок в бассейне гостиницы «Ритц», когда она плавала там по выделенной для нее дорожке. Как отмечалось в некрологах, Пэм была исключительно успешной любовницей: выйдя замуж за двоих из своих любовников, она добилась успеха там, где у других ничего не получалось. В стремлении к достижению финансовой безопасности Пэм разрабатывала собственные схемы, подражая итальянкам и француженкам во время романов с Джанни Аньелли и с Эли де Ротшильдом соответственно, американкам и сторонникам Демократической партии – в браке с Лиландом Хэйуордом и потом с Авереллом Гарриманом.

Другие составляющие ее стратегии могли быть заимствованы из поучений Овидия любовницам, изложенным в его «Науке любви»: сосредотачивать все усилия только на интересующих их мужчинах; тщательно за собой ухаживать, показываться на людях в одеждах, подчеркивающих их достоинства; высоко ценить драгоценности, красота которых удваивается их стоимостью, обеспечивающей уверенность в завтрашнем дне; и – что было особенно актуально в случае Пэм – уметь игнорировать супругов как неудобство, от которого можно легко избавиться.

Сексуальная революция не изменила Памелу Гарриман: что касается интима, она была так же раскрепощена, как любая девица с обложки журнала «Космо герл». Однако новое восприятие женщин как равных мужчинам людей и нападки на их подчинение мужчинам обошло ее стороной; она была слишком озабочена приспособлением – чем-то схожим с мимикрией хамелеона – к личности очередного любовника.

Как это ни парадоксально, ее назначение послом стало побочным следствием нового официального отношения к женщинам, и Пэм оказалась в выигрыше от долгой борьбы за превращение теории в практику в образе социального статуса и высоких должностей.

Лилиан Росс10

В 1945 г., когда подходила к концу Вторая мировая война и многие мужчины служили в армии, заведующий отделом журнала «Нью-Йоркер» Вильям Шон взял на работу Лилиан Росс, которой тогда было двадцать лет с небольшим. Он немного волновался, опасаясь, что женщине будет нелегко писать основанные на фактах репортажи. К счастью, с фактами Лилиан была на короткой ноге, и ее репортажи в рубрике «Городские разговоры» уже в скором времени принесли ей известность как автору с безупречным стилем.

Несмотря на профессиональное честолюбие, Лилиан не была продвинутой феминисткой. Она разделяла взгляды отца, считавшего, что женщине нужен доброжелательный мужчин а-покровитель, надеялась встретить такого спутника жизни и стать его женой. В течение нескольких лет Лилиан не обращала внимания на то, что они с мистером Шоном, которого она называла просто Билл, становятся все ближе друг другу. Через какое-то время Билл стал оставлять у нее на столе любовные стихотворения. Как-то вечером он и Лилиан допоздна задержались в редакционном офисе, и Билл поразил ее, признавшись ей в любви.

Шел 1950-й год, Билл Шон был женат и имел детей. Он не собирался оставлять свою жену Сесиль, с которой прожил двадцать два года, однако продолжал преследовать Лилиан, пока та не получила новое назначение в Калифорнию. Она полтора года работала на западном побережье страны, Билл ей часто туда звонил, но, к счастью, ни разу не заговаривал с ней о любви.

Лилиан вернулась в Нью-Йорк в 1951 г., накануне назначения Билла Шона главным редактором «Нью-Йоркера» вместо скончавшегося Гарольда Росса. Билл снова принялся за ней ухаживать. Как-то утром они вышли из редакции и сняли номер в гостинице «Плаза», где и оставались до вечера, занимаясь любовью с непринужденностью любовников, которые состояли в связи уже не первый год.

Сначала Билл полагал, что его склонность к уединению поможет сохранить их отношения в тайне. Но он испытывал сильные угрызения совести от того, что обманывал Сесиль, поэтому спустя некоторое время решил во всем ей признаться. Этим признанием Билл причинил жене сильную боль. Тем не менее она решила сохранить семью, несмотря на то что муж глубокую обидел ее и сам оказался в невыносимой ситуации.

Хоть Билл очень переживал, чувствуя вину перед Сесиль и понимая, что несет ответственность за ее мучения, он не мог смириться с мыслью о потере Лилиан. Та тоже страдала. «Я не могла примириться с мыслью о том, что стала “любовницей”, – писала Лилиан. – Я не чувствовала себя ею. Билл сказал мне, что я была его “женой”. Ею я себя и ощущала»11. Тем не менее она знала, что не была женой и что каждый раз, уходя от нее, Билл возвращался домой к Сесиль и детям – сыновьям Уоллесу и Аллену, которые ждали его в нескольких кварталах от ее квартиры.

В 1953 г. Лилиан снова сбежала – на этот раз в Париж. По телефону Билл говорил ей, что ее отсутствие для него «нескончаемая пытка», но выражал уверенность в том, что их любовь преодолеет все преграды12. Лилиан вернулась в Нью-Йорк, где на протяжении четырех десятилетий оставалась любовницей и состояла в отношениях, которые правильнее было бы назвать параллельным браком в моногамном обществе.

«Наша жизнь» – так она и Билл называли свой союз, а не «наш роман», и, конечно, они не считали себя «любовниками». Лилиан представляла себе любовницу как «крикливо накрашенную женщину из пошлого кинофильма, которая сидит в пеньюаре, дуется как мышь на крупу и красит ногти»13. Их с Биллом сожительство выглядело как вполне домашняя, вполне семейная жизнь в квартире, расположенной всего в нескольких кварталах от его другого дома. Билл ее украшал, ходил по магазинам, жил там с Лилиан и любил ее, уходил на какое-то время к семье, возвращался, потом снова уходил. Дома перед сном в отдельной спальне он всегда звонил Лилиан, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Утром он заходил за ней, чтобы вместе идти на работу, и они там завтракали. Снова они встречались за обедом, а потом за ужином. В редакции «Нью-Йоркера» они оставались коллегами.

Летом общаться им было сложнее, потому что Билл проводил летние месяцы в пригороде, где было не так жарко, и Сесиль там лучше себя чувствовала. Лилиан нередко охватывали приступы ярости, она сомневалась в прочности их с Биллом отношений. Билл утешал ее, говорил, что без нее не сможет жить в прямом смысле слова. До того как они встретились, говорил он ей, он как будто жил чужой жизнью. «Я там, но меня там нет», – постоянно повторял он, имея в виду свой брак. В какой-то момент Лилиан решила проконсультироваться с психиатром, который после нескольких визитов посоветовал ей не заниматься психоанализом. «Не забывайте, что все порядочные люди испытывают чувство вины», – заметил врач.

Доказательством тому служил Билл, который всю жизнь чувствовал себя виноватым, и это постоянно его угнетало. Он все время ставил под вопрос сам факт своего существования. «Кто я такой? – часто спрашивал он себя. – Я действительно там, где я есть?»14 Брак душил его, а работа усугубляла его подавленность; он часто отгонял от себя мысль о самоубийстве. Но с Лилиан он становился романтичным и преданным мужчиной. Их любовь «неизменна», говорил он ей. «Нам нужно прервать нашу любовь в полете и зафиксировать ее навсегда такой, какая она сегодня – как луч чистого света, направленный в бесконечность»15. Он сочинял «священные» обеты верности телом и душой. «Наша любовь живет сама по себе, своей собственной жизнью», – повторял он16.

Лилиан поддерживала вера в силу его любви и преданности. Она смирилась с двойной жизнью любовника, с тем, что Сесиль контролировала его расписание и требовала, чтобы в присутствии Уоллеса и Аллена имя Лилиан не упоминалось. Кроме того, она сама добровольно изменила образ жизни, стремясь приспособиться к его привычкам: поскольку Билл был против курения, алкоголя и быстрой езды, Лилиан бросила курить, отказалась от мартини, а на машине с высокой скоростью ездила только одна.

Родственники и друзья Лилиан и Билла поначалу отрицательно относились к их роману, «прямо в глаза» говорили им, что они неправы, поддерживая такие отношения, однако со временем стали смотреть на их отношения более терпимо, а сами любовники радовались общественному признанию и больше не пытались скрывать свою любовь. Они вместе ходили в рестораны, магазины, на концерты и в театры, гуляли по улицам Нью-Йорка, держась за руки, вместе ездили отдыхать в их зеленом спортивном «триумфе».

«Нью-Йоркер», как общая любовь, их тоже объединял. Несмотря на непрерывность издательского процесса и постоянно связанную с этим напряженность в работе, Билл был абсолютно предан журналу и его «дружеской, доброжелательной, свободной, неформальной, демократичной атмосфере»17. Лилиан, его родственная душа в журнале, полагала, что их любовь «усиливала удовольствие», которое они получали от работы18.

К 1960-м годам у Лилиан появилось стойкое желание завести ребенка, и, несмотря на серьезные последствия материнства вне брака, они с Биллом всерьез рассматривали такую возможность. После оказавшейся необходимой операции по удалению матки, поставившей крест на их мечте, они решили усыновить мальчика. Эрик родился в Норвегии в 1966 г., и Лилиан полетела туда одна, чтобы привезти его в Соединенные Штаты. Билл со слезами на глазах ждал их в аэропорту. Лилиан с радостью вспоминала: «Мы втроем сели в такси, поехали домой и с тех пор все жили счастливо»19.

Она не была матерью-одиночкой: Билл ухаживал за Эриком как заботливый приемный отец, а крестным мальчика стал писатель Дж. Д. Сэлинджер. Хотя Лилиан и Билл были евреями, они крестили Эрика в христианской церкви, как это было бы сделано, если бы мальчик остался в Норвегии. Они повсюду брали сына с собой, включая редакцию «Нью-Йоркера». Лилиан рассказала Эрику все об их жизни с Биллом.

Сожительство Лилиан и Билла имело подобие нормальной жизни, однако у Билла были обязанности перед семьей, в связи с чем он часто оставлял Лилиан с Эриком одних. Иногда, когда он приходил в ее квартиру, Лилиан видела отчаяние в его «увещеваниях, упреках и чувстве вины, которые он приносил с собой из дома»20.

На День благодарения, на Рождество и в Новый год Билл оставался с Сесиль, но перед Рождеством приходил к Лилиан, а в полночь 31 декабря всегда ей звонил. Его уже взрослый сын Аллен и его жена, писательница Джамайка Кинкейд, приглашали Лилиан в гости, включив ее в круг людей, с которыми их семья поддерживала общение.

В 1987 г., когда ему уже исполнилось восемьдесят, Биллу пришлось уйти на пенсию после того, как «Нью-Йоркер» перешел к новым владельцам. Лилиан была до глубины души возмущена тем, как с ним стали обращаться в редакции журнала, и когда Билл попросил ее уйти вместе с ним, с радостью согласилась. (Она вернулась в «Нью-Йоркер» в 1993 г., уже после его смерти.)

Выйдя на пенсию, Лилиан и Билл писали, и Лилиан пыталась ему помочь обрести собственный творческий голос. Но Биллу не нравилось ничего из им написанного: он считал, что хотел создать нечто совершенно другое. Кроме того, Билл редактировал книги для издательства «Фаррар, Страус и Жиру».

В 1992 г. на Пасху Билл заразился вирусной инфекцией и оказался прикованным к постели у себя в спальне в доме Сесиль. Хоть он звонил Лилиан каждое утро, она теперь стала понимать, что значило быть не официальной его женой, а любовницей. Когда он осенью поранился и в течение нескольких дней не мог ей звонить, Лилиан места себе не находила от беспокойства. В конце концов она связалась с Уоллесом, и тот сообщал ей о состоянии здоровья отца. Лилиан не могла присутствовать на праздновании восемьдесят пятого дня рождения Билла, он отметил свой юбилей у себя дома с Сесиль и сыновьями. Девятого декабря Лилиан позвонила по его личному номеру, и впервые за все это время ей ответила Сесиль. «Он скончался, – сказала она Лилиан. – Он умер у меня на руках»21. Напечатанный в «Нью-Йоркере» некролог завершался перечислением скорбящих членов его семьи, в первую очередь Сесиль и их с Биллом детей. Лилиан Росс, любовница, с которой он больше сорока лет поддерживал отношения как с женой, упомянута не была.

Сексуальная революция не оказала на Лилиан Росс большого влияния. Несмотря на ее профессиональные амбиции, она придерживалась традиционных взглядов, на которых основывалось ее восприятие отношений между полами. К 1960-м годам она уже достаточно долго состояла во внебрачной связи с Биллом Шоном, оправдывая ее аморальность тем, что Билл был несчастлив в браке, что он настойчиво повторял ей, что без нее, Лилиан, умрет, и что Сесиль была ему женой лишь по определению. Лилиан тоже считала, что была ему женой, и ей не требовалось новое освобождение для того, чтобы менять жизнь или отстаивать свои права.

Симона де Бовуар22

В молодые годы и Памела Гарриман, и Лилиан Росс рассчитывали на замужество и очень хотели выйти замуж. Однако еще раньше француженка Симона де Бовуар, которая внесла огромный вклад в современный феминизм, отвергала брак как лицемерный и бессмысленный общественный институт. Таких же взглядов придерживался философ и писатель Жан-Поль Сартр – ее друг, с которым ее связывали настолько непростые отношения, что почти двадцать лет спустя после смерти двух творческих личностей их биографы продолжают анализировать и интерпретировать их связь.

В 1929 г. студенты Высшей нормальной школы Сартр и Бовуар завершили образование, заняв среди других выпускников по результатам экзаменов первое и второе места соответственно. И потом, на протяжении всей жизни, она добровольно занимала второе место, уступая первое ему. «Сартр в точности соответствовал образу спутника жизни, о котором я грезила с пятнадцати лет, – писала Симона. – Он был моим двойником, в котором я находила воплощение своих самых страстных желаний»23.

Окончание Высшей школы позволило Симоне стать учительницей, получать зарплату и обрести независимость, к которой она стремилась. Они с Сартром – она всегда так его называла – договорились о заключении двухлетнего возобновляемого «пакта свободы», определявшего характер их союза: два года они должны были проводить «в самых тесных близких отношениях» и хранить друг другу верность. Потом они могли расстаться на два-три года, будучи при этом уверенными в том, что остаются друг для друга «основной» любовью, причем никто им не будет запрещать «случайные» увлечения. Они смягчали потенциальную боль от взаимных измен обещанием вечной преданности друг другу, полагая при этом, что, в отличие от брака, их связь никогда не деградирует до отношений, основанных на чувстве долга или привычки.

В модели отношений, сложившихся между Бовуар и Сартром, браку как общественному институту не было места, поскольку он связан с буржуазной респектабельностью и основан на лицемерии. Свой «пакт свободы» они увязывали с «пактом открытости»: ни он, ни она не должны были лгать друг другу или что-то друг от друга скрывать. Симоне этот пакт пришелся по душе, поскольку она видела в нем гарантию того, что Сартр никогда не позволит ей поддаться самообольщению. Что касается Сартра, он никогда не относился к этому соглашению серьезно. Как-то он признался, что лгал всем своим женщинам, «особенно Бобру» – так он называл Симону24.

Тем не менее, несмотря на скандальные похождения Сартра, чувственная страсть обходила его стороной. Поскольку он был невысок и коренаст, страдал косоглазием и в целом выглядел невзрачно, Сартр никогда не верил, что женщины могут получать истинное наслаждение от физической близости с ним. Что касается Симоны, она отличалась чрезвычайной чувственностью, ее влекло по жизни физическое желание. Как вспоминала ее подруга, она была «чрезвычайно привлекательна… [с] чарующими глазами и очаровательным небольшим носиком»25. Мужчины неизменно и охотно реагировали на ее острый ум и красоту, которой сама она не придавала значения. У Симоны было много романов, доставлявших ей «жгучую боль», порождавших «тиранические» и «жуткие» страсти, поражавшие ее «с грозовой силой». Она вступала в интимные отношения со многими мужчинами и некоторыми женщинами, но при этом постоянно мучилась из-за неспособности владеть собой и контролировать обуревавшие ее страстные желания. Хуже было то, что она не осмеливалась признаваться в этом Сартру, тем самым усугубляя свои проблемы, поскольку нарушала «пакт открытости». «Мое тело скорее препятствовало нашему сближению, чем способствовало этому, – писала она, – и я чувствовала к нему жгучую неприязнь»26.

В начале их отношений Симона страдала от депрессий, обычно усугублявшихся алкоголем. Она молча напивалась, а потом разражалась рыданиями. Сартр реагировал на ее подавленное эмоциональное состояние, которое он приписывал шизофрении, тем, что предлагал ей заключить брак, чтобы вместе получить работу преподавателей. Симона отказывалась. Она твердо решила преодолеть зависимость от Сартра и в одиночестве отправилась преподавать в Марсель. Тем не менее они договорились об изменении первоначального соглашения с тем, чтобы отложить разлуку до тех пор, пока им не исполнится тридцать лет.

Из Гавра, находясь в пятистах милях от нее, Сартр продолжал побуждать Симону к продолжению поиска философской истины. Он писал ей нежные письма. «Дорогая моя, ты представить себе не можешь, но меня не оставляют мысли о тебе… Я ни на минуту не перестаю думать о тебе и мысленно все время веду с тобой беседу»27. Симона, борясь с депрессией, раз в две недели совершала долгие прогулки, которые стимулировали ее умственные способности. Через год после того, как она перевелась в Руан и три дня в неделю могла проводить с Сартром, Симона начала писать роман. В то же время она раскритиковала проекты работ, которые собирался написать Сартр, и он принял все ее критические замечания.

В середине 1930-х годов Сартр переживал глубокую депрессию, граничившую с умопомешательством, причем состояние его усугублялось мескалином. После приема препарата философа преследовали галлюцинации: ему мерещилось, что за ним гоняется огромный лангуст. Подавленное состояние Сартра объяснялось тем, что он не смог достичь впечатляющего успеха, о чем мечтал. К тому времени Симона пришла к выводу о том, что он недостаточно талантлив как философ. Она убедила Сартра сосредоточиться на литературном творчестве, что впоследствии привело его к успеху, которого он страстно желал.

В 1935 г. у Симоны и Сартра «поселилась» семнадцатилетняя Ольга Козакевич. Она стала первой из череды любимых студентов Симоны, которые присоединялись к «семейству» Сартр/Бовуар в качестве приемных детей. Она была также одной из немногих девушек, которая не стала любовницей Сартра. Сартр, в то время находившийся, по его собственному выражению, на самом низком уровне его безумия, воспылал жгучей страстью к смущенному, подавленному и мятежному подростку.

В философском плане Симона полагала, что пылкие отношения втроем позволят ей и Сартру увидеть друг друга глазами близкого человека. Но хотя Ольга восхищалась творчеством Сартра, она находила его внешность отталкивающей и отказывалась вступать с ним в интимные отношения. Вместе с тем она пользовалась его одержимостью ею для того, чтобы он выполнял все ее желания. Сартр был в таком восторге от Ольги, что порой Симона спрашивала себя: «Не основано ли все мое счастье на гигантской лжи?»28 Через некоторое время она испытывала ужас при одной лишь мысли о будущем, в котором будет присутствовать Ольга.

В следующем году Сартр еще больше осложнил ситуацию, когда соблазнил младшую сестру Ольги, Ванду, и поспешил сообщить о своей победе Симоне. Другие женщины, с которыми был близок Сартр, часто посвящали ее в подробности своих с ним любовных отношений. По словам ее биографа Дьердр Бэр, Симона была «сконфужена, опечалена и озадачена невольной причастностью к тому, что происходило с другими в сексуальных отношениях с ним, ведь сама она с ним почти никогда ничего не испытывала»29.

Симона стремилась найти сексуальное удовлетворение в контакте со многими мужчинами и молодыми женщинами. Одним из ее любовников был Жак-Лорен Бост, приятель Ольги, и скорее всего, ее с ним роман, о развитии которого Симона в деталях рассказывала Сартру, был обусловлен не только ее привязанностью к молодому человеку, но и стремлением отомстить Сартру. Симона выразила свое восприятие к отношениям Сартра и Ольги в опубликованном в 1943 г. романе «Гостья», где Ольга и Сартр представлены под именами Ксавье и Пьер, а саму себя Симона вывела под именем Франсуазы. Франсуаза винит Пьера в том, что он позволил своей любви к ней состариться. Когда он это отрицает, она говорит ему, что его чувства «внутри пустые… как библейский гроб повапленный». Франсуаза пытается завязать с Ксавье тесные дружеские отношения, в которых она видит единственный путь к собственному спасению. Ксавье отказывается от дружбы, и Франсуаза убивает ее, обставив ее смерть как самоубийство.

В реальной жизни за сестрами Козакевич следовали другие протеже Симоны. Сартр всегда совращал их с помощью Симоны, причем дело дошло до того, что ее обвинили в сводничестве их с Сартром, но она эти обвинения отрицала. Сартр использовал ее имя в общении с ее студентами, сказала она Дьердр Бэр, «чтобы получить именно то, к чему стремился». И пояснила: «Кроме того, – мне кажется, это очень важно, – когда пары долго живут вместе, партнеры играют определенные роли и берут на себя ответственность друг за друга в рамках их отношений… Ты не возражаешь против того, чтобы играть такую роль ради облегчения жизни человеку, которого любишь»30. Позже, когда какая-нибудь женщина отказывала Сартру в его домогательствах, он и Симона анализировали случавшиеся раньше отказы, чтобы лучше понять, как действовать в данной ситуации.

Летом 1939 г. Сартр предложил изменить их пакт: с этого времени они всегда должны были быть вместе, потому что никто не мог их понять так же хорошо, как они сами понимали друг друга. Поначалу это предложение привело Симону в замешательство. Но потом она почувствовала себя на седьмом небе от счастья и согласилась.

Спустя шесть лет Сартр это счастье разрушил, когда без памяти влюбился во французскую актрису, жившую в Соединенных Штатах. Долорес Ванетти Эренрайх, которая раньше сожительствовала с писателем-сюрреалистом Андре Бретоном, а перед тем, как за ней стал ухаживать Сартр, ушла от мужа-американца, отличалась жизнерадостностью и миниатюрностью, она была даже ниже Сартра, и в отличие от всех остальных его женщин не хотела делить его с Симоной. Долорес не устраивала роль «случайной» любовницы: она претендовала лишь на положение «основной» подруги. Сартр сообщил Симоне, что любит Долорес и будет с ней проводить по несколько месяцев каждый год. Какое-то время Симона с грустью размышляла над словами Сартра, а потом прямо и резко спросила его, кто для него больше значит – она или Долорес. Ответ философа оказался неопределенным. Долорес значила для него очень много, сказал Сартр, но он был с ней, с Симоной.

Симона была так потрясена, как никогда раньше за все годы отношений с Сартром. Он улетел к Долорес в Нью-Йорк, а потом посвятил ей целый номер журнала «Новые времена», который был им основан вместе с Симоной и друзьями-экзистенциалистами. Неужели Симона теряла мужчину, преданность которому обещала хранить всю жизнь?

В 1947 г. Симона тоже прилетела в Нью-Йорк и, чтобы доставить Сартру удовольствие, встретилась с Долорес. Соперницы держались друг с другом корректно, но позже Симона сказала Сартру, что Долорес слишком много пьет и что ее это беспокоит. Вскоре в Чикаго Симона встретилась с Нельсоном Олгреном, который недавно опубликовал свой первый роман о суровой действительности американских будней. Олгрен вел нищенское существование и запойно пил, между тем он оказался первым мужчиной, с которым весьма опытная Симона испытала оргазм. Они стали близки уже в день первой встречи и сильно друг друга полюбили.

Роман Нельсона Олгрена с Симоной де Бовуар подтвердил его уверенность в том, что любовь никогда не бывает счастливой. Хотя они жили вместе, Симона, прилетев в Соединенные Штаты, не могла ни выйти за него замуж, ни обосноваться вместе с ним в Чикаго и родить от него ребенка, как ему того хотелось. И Сартра бросить она не могла, хоть Нельсон и настаивал на этом. Наоборот, она побуждала Нельсона заводить любовниц, даже убеждала на ком-нибудь жениться, хоть и уверяла его, что он (как и Сартр) – ее «основная» любовь и значит для нее очень много. Но для Нельсона, как и для Долорес, теории об «основных» и «случайных» любовниках ничего не значили, так что Симоне надо было выбирать.

Она выбрала Сартра, а Сартр выбрал ее. В течение пяти лет Симона и Нельсон обменивались сотнями писем, причем в ее посланиях находила отражение пылкая любовь. Симона обычно называла его «мой любимый муж», а себя – «твоя жена навеки». И тем не менее, несмотря на страсть, которую она испытывала к Олгрену, Симона и подумать не могла о том, чтобы бросить Сартра. «Если бы я могла бросить Сартра, я была бы просто грязной дрянью, предательницей и эгоисткой… Я нужна Сартру… Любить сильнее, чем я люблю тебя плотью, сердцем и душой, невозможно… Но я нужна Сартру»31. Со временем отношения Симоны и Нельсона Олгрена разладились, и он снова женился на своей бывшей жене.

Сумбур, возникший в голове Симоны относительно природы ее отношений с Сартром и Олгреном, определил ее решение исследовать природу женского естества с тем, чтобы лучше понять самое себя. Результатом оказался «Второй пол» (1949 г.) – классическое исследование, посвященное женщинам, их физиологии, истории обращения с ними в человеческом обществе, мифах о них и их реальной жизни. В единственной главе, «Независимая женщина», заключительной, четвертой части второго тома, «К освобождению», она делает следующий вывод: «Чтобы одержать самую важную победу, мужчинам и женщинам… несмотря на естественные различия, необходимо безоговорочно утвердить свое содружество»32.

«Второй пол» повлиял на миллионы женщин, многому их научил и многих вдохновил. А кое-кого эта книга просто взбесила. Английский специалист К. Б. Брэдфорд раскритиковал Бовуар за то, что ее философские обобщения опирались на личный опыт, и охарактеризовал «Второй пол» как «прежде всего произведение представительницы среднего класса, настолько извращенное автобиографическим влиянием, что отдельные проблемы самого автора в ее анализе женственности приобретают преувеличенное значение»33. Дьердр Бэр, однако, подходит к проблеме по-другому: Бовуар, по мнению ее биографа, «изучая себя, изучала принадлежащих к самым разным культурам женщин разных эпох»34.

Симона также вспоминала о своих отношениях с Нельсоном Олгреном в романе «Мандарины», опубликованном в 1954 г., и вновь – в изданных в 1963 г. воспоминаниях «Сила вещей». В «Силе вещей» она писала, что сексуальную верность «часто проповедуют, но редко соблюдают… обычно те, кто… относится к этому как к увечью: они находят себе утешение в сублимации или пьянстве». Многие партнеры заключают соглашения, подобные тому, какое заключили они с Сартром, добавила она, хотя всегда существует опасность того, что на смену старой любви придет новая, и тогда «вместо двух свободных людей друг с другом столкнутся мучитель и жертва»35.

Книга воспоминаний «Сила вещей» вызвала яростную отповедь Олгрена, в которой тот высмеял представления Симоны об «основной» и «случайной» любви. «Любой, кто может испытывать любовь как “случайность”, должно быть, перед этим повредился в рассудке, – писал он. – Как может быть любовь случайностью? Случайностью по отношению к чему? Если женщина говорит так, будто способность поддерживать важнейшие отношения с мужчиной – физическую любовь мужчины и женщины – является извращением, а свобода состоит в “сохранении, несмотря на все отклонения, определенного рода верности”… это значит, что вся жизнь ее, скорее всего, представляет собой случайность»36.

В ходе заочного диалога между бывшими любовниками были подняты важные вопросы, касающиеся природы самих отношений, но ни один из них не нашел четкого ответа. Олгрен выразил убеждение в том, что брак основывается на любви, скрепляется преданностью и совместным воспитанием детей. Он также полагал, что супругам следует жить вместе, и высмеивал тот, совершенно иной, тип союза, который практиковали Симона и Сартр. Симона, добавлял Олгрен, возводила «случайную привязанность, прошедшую двадцать лет назад, в страсть масштаба античной драмы»37.

Но Симона продолжала цепляться за прошлое, отставая от современности на десятилетия. Трудно сделать вывод о том, обрела ли она благодаря этому независимость и личную свободу, на что вдохновила множество других женщин. Ее настойчивость в определении себя как интеллектуала и философа, неизменно занимающего второе место после Сартра, ее вовлеченность в его отношения со многими женщинами и готовность лгать своим любовникам (включая Сартра), а также средствам массовой информации, являются доказательством параллельной жизни, сильно отличающейся от гармоничного союза равных, о котором она писала.

В 1960-х годах, когда он перешагнул пятидесятилетний рубеж и когда в его жизни наступил непростой период, осложнявшийся ухудшением здоровья, Сартр встретил Арлетту Элькаим, восемнадцатилетнюю еврейку из Алжира, студентку, которая стала его любовницей. Привлекательность Арлетты, как вспоминала Симона, заключалась в том, что «она была очень молодой, очень красивой и очень умной. А кроме того… она была ниже его ростом»38. С годами, несмотря на вынужденное соперничество со старшими по возрасту любовницами, Арлетте удавалось быть ближе других к Сартру. Он удочерил ее, что отчасти было связано с иммиграционными проблемами, и сделал своим литературным душеприказчиком, предоставив ей ту роль, которую Бовуар заработала, на протяжении всей жизни оказывая ему самые разные услуги, включая его обтирание и умывание, когда из-за болезней и приема лекарств он не мог контролировать отправление естественных надобностей.

К 1974 г. Сартр почти потерял зрение и не мог читать, и в это время Симона решила заинтересовать его серией интервью, которые она потом переработала в произведение, напоминающее рассказанную биографию, и опубликовала в 1981 г. под названием «Адье: прощай, Сартр». Вновь нарушив их «пакт открытости», она утаила от заболевшего раком Сартра, что состояние его безнадежное, и впоследствии оправдывала обман тем, что, сказав ему об этом, «лишь омрачила бы его последние годы, и ни к чему хорошему это бы не привело». Когда 15 апреля 1980 г. семидесятичетырехлетний Сартр скончался, за катафалком, который вез его тело на кладбище, следовало пятьдесят тысяч человек. Симона была буквально убита горем и находилась в таком эмоциональном ступоре от валиума, что не могла стоять у могилы: ей пришлось сесть на стул. Позже она потеряла сознание и была доставлена в больницу, где у нее диагностировали воспаление легких.

«Моя смерть не соединит нас, – писала она в заключении книги “Прощай, Сартр”. – Так уж устроен мир. Само по себе замечательно уже то, что мы так долго смогли прожить с ним в согласии»39. Это был еще один обман общественности, потому что на самом деле Симона не на жизнь, а на смерть боролась в то время с Арлеттой – случайная любовь стала основной – за литературное наследие Сартра.

Симона де Бовуар больше не написала ни одной книги и умерла 14 апреля 1986 г. – почти день в день через шесть лет после кончины Сартра. Ее жизнь с ним, ее жертвы и – не в последнюю очередь – ее компромиссы продолжают затрагивать женщин, которые стремятся найти в ее жизни, как и в ее работе, ответы на волнующие вопросы об их собственной природе, о том, как им жить в согласии с мужчинами.

Сегодня представительницы всех слоев общества продолжают задаваться теми же вопросами. Трое из них рассказали в личных интервью о том, как они справляются с этими проблемами, чтобы сделать жизнь приятнее, учитывая личные обстоятельства и возможности. Их имена и подробности, которые позволили бы их узнать, изменены, а в остальном их жизненный опыт отражен правдиво.

Пола

Первая из этих женщин – американка Пола Бирмингем. На формирование ее взглядов большое влияние оказала сексуальная революция, определившая присущие ей феминистские представления. После двух разводов Пола сохранила независимость, сама зарабатывала на жизнь и содержала трех дочерей. Работа в качестве внештатного редактора и преподавателя английского языка с неполной занятостью в муниципальном колледже ей нравилась и увлекала ее. Тем не менее в 1976 г., когда ей исполнилось тридцать восемь лет, Пола критически оценила то, к чему пришла за прожитые годы, и испугалась: два неудачных брака, трое детей и совсем немного денег на банковском счете. Она не принимала в расчет острый ум, эрудицию и смекалку, а на себя смотрела как на располневшую стареющую женщину в мире стройных и молодых красоток.

В течение четырех лет, прошедших после развода, Пола ни разу не была на свидании. Друзья посоветовали ей записаться в Сьерра-клуб[73] и ходить вместе с другими членами организации в походы в горы; в автобусе, который везет группу до места, она могла бы сесть рядом с понравившимся ей мужчиной, вместе с ним совершить переход, а потом обменяться телефонами. «Но как же мне этого мужчину выбрать? Откуда мне знать, насколько он будет умен и как будет себя вести? И как я узнаю, женат он или нет?» – возразила Пола.

Подруги ее смеялись: «Какая тебе разница? Здесь важно только одно: секс. Все остальное ерунда».

Пола задумалась. Ей не хватало близких отношений и регулярной половой жизни. Она вспоминала: «Больше всего мне импонировали такие отношения, при которых я стала бы подругой умного мужчины, с которым у нас были бы общие интеллектуальные и сексуальные интересы. Иначе говоря, я хотела стать любовницей. Но до этого мне нужен был роман на одну ночь, и подруги объяснили, как понять по поведению мужчины, что он не прочь с тобой познакомиться».

В выигрыше от новых интересов Полы оказался Ричард Александр. Ричард был профессором Калифорнийского университета в Беркли и одной из ведущих фигур кампании, направленной против войны во Вьетнаме. Вскоре после того, как их познакомили, Ричард сказал Поле, что ему очень нравится ее шарф. «Он напоминает мне любимый шарф моей матери», – заметил профессор. Пола напряглась: подруги говорили ей, что если мужчина в чем-то сравнивает знакомую женщину с матерью, это значит, что она ему интересна. Может быть, именно это обстоятельство побудило Ричарда сделать такое замечание?

Так и оказалось. Не прошло и недели, как Ричард сидел со стаканчиком виски в руке в скромной гостиной Полы и оживленно ей что-то рассказывал. Потом он предложил ей поужинать в уютном ресторане и не стал возражать, когда Пола сказала, что оплатит половину счета. «Я собираюсь за тобой приударить», – признался после ужина Ричард и отвез ее в пустовавшую квартиру приятеля. Пола нервничала, но была полна решимости закрутить с ним на одну ночь роман, который помог бы ей раскрепоститься. Она разделась, но осталась в нижней юбке, которой прикрыла грудь. Однако, когда они с Ричардом в порыве страсти бросились в объятия друг друга, Пола тут же забыла и о том, что нервничала, и о том, что была раздета. Позже, лежа дома в своей постели, она поздравляла себя с тем, что страстно занималась любовью с человеком, которого почти не знала, с женатым мужчиной, которого, возможно, больше никогда в жизни не увидит. В конце концов, она освободилась от оков приличий, обрекавших ее на бессмысленное одиночество и заставлявших испытывать щемящую тоску при мысли о том, что жизнь обходит ее стороной.

Но Ричард ей снова позвонил. Вскоре Пола поняла, что влюблена, и решила, что Ричард тоже влюбился. Они стали встречаться регулярно, но только по будням, потому что выходные дни Ричард всегда проводил с семьей. Сексуальным аспектом их отношений они оба были довольны. Пола вспоминала: «И конечно, в те дни, до появления СПИДа и всех этих мрачных нынешних предостережений, мы даже не думали о заболеваниях, передающихся половым путем, а поскольку трубы у меня были перевязаны, беременность мне не грозила. Мы занимались сексом без всяких опасений, ничуть не беспокоясь, что нас могут застать вместе».

С эмоциональной стороной отношений дело обстояло сложнее. И Пола, и Ричард чувствовали свою вину перед Синди, женой Ричарда. Пола знала, что ее избранник не ладил с женой и несколько лет назад уходил от нее к другой женщине, а в семью вернулся только тогда, когда Синди сделала вид, что беременна. Пола полагала, что Ричард никогда не бросит жену и не разведется, но, если не считать чисто женских угрызений совести по поводу того, что она предает другую женщину, сложившиеся между ней и любовником отношения вполне ее устраивали. Ощущение тревоги, беспокоившее Полу раньше, стало ослабевать, ее вид свидетельствовал о сексуальной уверенности в себе. Она начала замечать, что на нее засматривались другие мужчины, а может быть, просто научилась правильно понимать подаваемые ими сигналы. Пола стала встречаться еще с двумя кавалерами, оба они были профессорами Государственного университета Сан-Франциско, оба были женаты, и каждый состоял в связи как минимум еще с одной женщиной.

Однажды, придя к ней домой, Ричард обратил внимание на два букета цветов в вазах. Он ничего ей тогда не сказал, но позже подарил Поле восхитительную вазу (это оказался один из его редких подарков). «В отличие от тех цветов, эта ваза простоит вечно», – заметил он при этом. Через некоторое время он сказал, что любит ее. И добавил: «Сначала у меня появились дети, и они всегда будут для меня на первом месте. Но ты есть и всегда будешь самой сильной любовью в моей жизни».

Пола перестала встречаться с другими мужчинами, она радовалась своей новой роли любовницы Ричарда, близким отношениям с этим умным и легким в общении человеком. Но она настаивала на том, чтобы эти отношения неизменно оставались равноправными. «Мне претит, когда о женщине говорят, что она у кого-то “на содержании”, – пояснила Пола, сморщив носик от отвращения. – Терпеть не могу содержанок, как и традиционный брак, когда женщин держат дома в услужении, вынуждая лестью и угодничеством выманивать деньги у мужей, используя для этого сексуальные отношения». Ричард зарабатывал почти в три раза больше нее, и к тому же он унаследовал очень приличный трастовый фонд, но каждый счет они с Полой неизменно делили пополам, хотя иногда для нее это было накладно.

«Тем не менее мы были на равных, – рассказывала Пола впоследствии. – Я была любовницей Ричарда на тех же основаниях, на каких он был моим любовником. Конечно, это стоило мне денег, но уважение мое к самой себе от этого не уменьшалось. Не его вина, что денег у него было больше, чем у меня. Ответственность за это лежала на истории, обществе, “системе”, но не на Ричарде».

Через год Ричард настолько привязался к Поле, что к обычному расписанию их свиданий добавил еще и воскресные дни. Каждое воскресенье после церковной службы – он добросовестно посещал церковь – Ричард оставлял Синди и детей дома, а сам уходил «к себе в кабинет поработать». Потом он направлялся прямо к Поле, они обедали, проводили день вместе до самого ужина, а ужинать Ричард шел домой, чтобы вечером побыть с семьей.

Через несколько лет между Ричардом и Синди произошла серьезнейшая ссора, завершившаяся тем, что он попросил у нее развод. Синди согласилась. Ричард с сыном переехали в другую квартиру.

Для Полы это стало хорошей новостью. В том, что брак Синди и Ричарда распался, ее вины не было, хотя она невольно этому способствовала. Теперь она могла чаще встречаться с Ричардом, хоть это мало меняло положение вещей. Пока ее дети не покинули дом, большую часть свободного времени она проводила с ними.

Спустя годы, когда дети выросли и ушли из дома, Ричард по-новому взглянул на свою жизнь. Он пришел к выводу, что чувствует себя неуютно и одиноко. Пола была любовью всей его жизни, и он сделал ей предложение, которое глубоко ее потрясло и удивило.

Но Пола была любовницей, которая не хотела выходить замуж. Одинокая жизнь, с которой она свыклась, давала ей ощущение независимости, и Пола не собиралась ее терять, а потому предложение Ричарда было отклонено. Он настаивал, это приводило к ссорам. Дважды они даже чуть было не расстались. В конце концов, чтобы не терять любимого мужчину, Пола согласилась на брак с ним, но такой же равноправный, как те отношения, в которых они на тот момент состояли.

«Мне больше нравилось быть любовницей, – пожала плечами Пола. – Я прекрасно себя чувствовала, когда была сама себе хозяйкой. Но в целом наш брак удался. Теперь я не в большей степени жена “на содержании”, чем раньше была женщиной “на содержании”, и поэтому уважаю себя и Ричарда так же, как раньше. Когда мы вместе, нам очень хорошо во всех смыслах. И в культурном плане, и в социальном мы чувствуем себя вместе так же хорошо, как в постели. Даже теперь, десятилетия спустя, в наших отношениях сохранилась магия любви… Тем не менее, – добавила Пола не без доли сожаления, – мне нравилось быть любовницей. Я обеспечивала и получала ту привязанность и то сексуальное удовлетворение, которые мне были нужны, но нас не связывали никакие хозяйственные и финансовые вопросы, не было ощущения, что нас засасывает рутина будней. Если бы Ричард не придерживался настолько традиционных взглядов, я бы лучше продолжала оставаться его любовницей».

Рейчел

Рейчел Голдман росла и взрослела в период сексуальной революции, воспринимая ее идеалы о равенстве полов. В годы учебы в университете Рейчел страстно увлеклась деятельностью по защите окружающей среды; позже она стала признанным экспертом движения «зеленых» и написала учебник по экологии. Но ее надежды и мечты, связанные с личной жизнью, определила не сексуальная революция, а ужасы шоа́.

Рейчел родилась в Монреале, ее матерью была польская еврейка, договорной брак которой с русским иммигрантом позволил ей спастись из оккупированной нацистами Польши. В 1941 г. беременная мать Рейчел получила из Польши жуткие известия. В ходе массовых расправ с евреями там были зверски убиты ее мать, отец, братья, сестры, тетки, дядья, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы, друзья и соседи – все жители села, из которого она уехала. Она родила первого ребенка, Рейчел, в мире печали и утраты, в мире, где самым главным делом жизни стали поиски выживших родственников.

Рейчел с молоком матери впитала ее горе. Ей тоже очень хотелось иметь родных, она росла, постоянно ощущая горькое одиночество, она страстно хотела найти родственников, мечтала о встрече с ними. «Холокост коснулся меня в тот день, когда я впервые стала себя осознавать, – вспоминала Рейчел. – Он увел меня в диаспору, в Нью-Йорк и особенно в Израиль, куда я ездила искать имена моих родных. Я была бы счастлива найти хоть шестиюродного брата, который десять раз переезжал с места на место, или хоть кого-нибудь из села моей матери».

Рейчел рассматривала брак и детей – собственных и своих братьев – как способ восстановления семьи, которая была уничтожена в один день. Но ее брак оказался неудачным из-за сплетен и пересудов. Сестры ее мужа сторонились ее, считая Рейчел переучившейся феминисткой, образ жизни которой противоречил их традиционному домашнему укладу.

После развода Рейчел работала, растила детей и страдала из-за тяжелого романа с мужчиной, который не переносил ее детей. А потом, когда она уже стала располневшей и измотанной сорокасемилетней женщиной, ей встретился Бен – израильский специалист по проблемам экологии, мужчина немного старше нее. Он давал консультации в разных странах и тогда был в Монреале в командировке. Они вместе поужинали в ресторане. Рейчел с трудом могла унять дрожь в руках и ногах, сидя за столиком с малознакомым залетным гостем, и, рассеянно водя вилкой по тарелке с едой, чувствовала: она влюбилась в него до потери пульса. Бен ответил ей взаимностью, и уже на следующий день они стали близки. Воспоминания о том, как это произошло, оставили в ее памяти неизгладимый след. Будучи сильной личностью, Бен и тело имел сильное и мускулистое. Он выражал свою чувственность и joie de vivre[74] через нежные, но не стесненные условностями отношения в постели.

«Бен красив не в обычном смысле этого слова, разве что голубые глаза у него просто поразительные. Его отличает удивительная жизненная сила, энергия и способность радоваться жизни, – вспоминала Рейчел. – Он держится так, будто мир создан для него. Он любит хорошо и вкусно поесть, прекрасную природу, восхитительные сексуальные отношения».

Став любовниками, они начали облегчать душу, рассказывая друг другу о себе. Рейчел стремилась к верности и преданности в отношениях. Бен был женат, но жену не любил, интимные отношения у них давно прекратились, он подал на развод. Рейчел и Бену удавалось встречаться в Монреале и Нью-Йорке раз в три недели и гораздо реже в Израиле. Каждая встреча оказывалась такой же волнующей, как предыдущая, они бросались друг другу в объятия, как только Бен закрывал за собой дверь номера гостиницы. После этого они ужинали, пили вино и наслаждались неповторимостью вечера. Вернувшись в гостиницу, они снова занимались любовью, потом засыпали. Бен просыпался до зари, будил Рейчел, и они еще раз испытывали счастье взаимной близости.

Как-то вечером за ужином Бен сказал Рейчел, что у него для них плохие новости. Рейчел слушала молча: его слова вызвали у нее шок. Жена Бена отказалась расторгнуть их брак. Развод унизил бы ее, она не вынесла бы жизни в одиночестве, а если он станет настаивать на своем, пригрозила она Бену, она заберет половину всего, чем они владели, и впредь будет получать половину всех его доходов, включая пенсию. «Вот такие у нас дела, любовь моя, – продолжал Бен. – Я не могу на тебе жениться, и, возможно, не смогу никогда… Вот это, – он обвел рукой освещенный светом свечей стол, на котором стояли тарелки с разными блюдами и закрытая бутылка вина, – никто у нас не отнимет ни сегодня, ни днем, ни ночью, и, надеюсь, у нас впереди будет еще много таких дней и ночей. Все зависит от тебя, Рейчел. Мы можем прекратить отношения прямо теперь, можем остаться друзьями, можем стать друг для друга никем, а можем продолжать. Решать тебе. При этом со всей откровенностью могу тебе сказать: в моей жизни было только две женщины, ты и моя жена – а третьей не будет никогда».

Рейчел была в отчаянии. Она страстно любила Бена и надеялась, что со временем он либо женится на ней, либо, по крайней мере, признает ее своим партнером. Рейчел знала, что Бен никогда не покинет Израиль, а она всегда мечтала там жить, и его привязанность к еврейской родине была одной из причин того, что он ей так нравился.

Решать тебе, сказал Бен. Рейчел приняла решение прямо там, в ресторане. Она даже мысли не могла допустить о том, что потеряет его, и хотела продолжать любить Бена и поддерживать с ним отношения как любовница, если ни на что большее не могла надеяться. «Только я не вынесу, если ты меня бросишь, – прибавила она. – Если захочешь оставить меня, предупреди заранее, чтобы я как-то попыталась приспособиться к боли».

Прошли годы. Рейчел с позиций феминизма относилась к собственному положению любовницы и связанными с этим денежными вопросами. Она сама покупала себе билеты на самолет, хотя – по необходимости – позволяла Бену оплачивать остальные расходы, которые делала во время путешествий. За двенадцать лет он сделал ей только четыре подарка. Он также выбирал ей духи и привозил флакончики «Опиума» из магазинов беспошлинной торговли в аэропортах всего мира.

Через несколько лет после начала их отношений у Рейчел обнаружилось аутоиммунное нарушение. Она постоянно чувствовала себя усталой и испытывала боль. Ее уволили из общественной экологической организации, где она работала, и вскоре у нее ничего не осталось от выходного пособия. Она не могла продолжать платить по ипотечному кредиту, и банк конфисковал ее дом за долги. Около четырех лет Рейчел негде было жить. «Я была изобретательной бездомной, – говорила она. – Вещи свои разместила где могла, пристроила кошку и подолгу “гостила” у друзей и у детей». Иногда ей приходилось обращаться к братьям с просьбой одолжить денег на еду.

В эти годы Бен покупал Рейчел билеты на самолет, но она никогда не говорила ему о том, что ей негде было жить. Впоследствии она рассказывала: «На самом деле я не знала, что станет делать Бен, и у меня не было желания это выяснять. (Ей не хотелось больше рисковать, она боялась еще одного отказа, еще одной потери, и потому Рейчел молчала.) Мне казалось, что, если я потеряю Бена, мне останется только руки на себя наложить».

Позже, когда ей удалось рассчитаться с огромными долгами и она решила купить маленький домик, Бен прислал ей недостававшие пять тысяч долларов, которые ей больше негде было взять. Для него это оказалось нелегко, поскольку жена постоянно контролировала все его счета.

А потом, когда Рейчел снова удалось встать на ноги, Бен заболел раком и почти одновременно у него случился инфаркт. Он выжил и вернулся к работе, но вскоре произошел рецидив, и Бен снова оказался в больнице. Пока он там находился в беспомощном состоянии, жена рылась в его документах. Его банковские документы, кредитная карточка и счета за телефонные разговоры позволили ей узнать о том, о чем Бен молчал: у него была любовница. Непосредственно перед тем, как Бена отвезли в операционную для срочной операции, взбешенная жена заставила его рассказать ей о Рейчел.

Когда Рейчел летала в Израиль, у нее было очень мало времени на встречи с Беном. Он буквально выкраивал по часу, но больше ничего не мог предпринять. Это был единственный способ утаить их встречи от бдительного ока его жены, объяснял он Рейчел, ведь на нем лежало множество семейных обязанностей.

У Рейчел из-за этого сердце разрывалось. Без всякой на то причины – по крайней мере, так ей казалось – для любовника она перестала иметь первостепенное значение. Во время одного из их редких свиданий с Беном она прямо призналась ему, что чувствует себя несчастной. «Раньше ты воспринимал меня на равных со своей семьей, и мы проводили вместе гораздо больше времени, – сказала она ему. – Теперь ты уделяешь мне все меньше и меньше времени, думаешь обо мне все меньше и меньше. Я стала для тебя кем-то вроде уборщицы или бухгалтера, кем-то, кто оказывает тебе услуги – в данном случае сексуальные». От завораживающей магии их отношений остались лишь искры воспоминаний.

Конец романа оказался печальным. «Мне грустно, но надо сохранять чувство собственного достоинства, – сказала Рейчел. – Я одинока, и мне не хочется стареть одной. Я все больше времени провожу перед телевизором, он стал моим лучшим другом». Рейчел все еще планирует переехать в Израиль, когда выйдет на пенсию, хоть она и обратила внимание на то, что там много пожилых женщин, значительная часть которых овдовела в ходе бесконечной войны. Потеряв Бена, она, скорее всего, утратила последний шанс обзавестись другом жизни.

Рейчел погрузилась в задумчивость, вспоминая роман с Беном. От усталости обозначились темные круги под ее серыми глазами, каштановые волосы серебрятся сединой. Взгляд печальный, но приветливый. Внезапно она слегка улыбнулась, и ее лицо преобразилось. Рейчел сделала противоречивые выводы, оценивая те десять лет, в течение которых состояла в любовной внебрачной связи с Беном. Непосредственно за едким замечанием – «обещания женатого мужчины ничего не стоят» – следовали воспоминания о том, как сильно они с Беном любили друг друга, об эротическом чуде моментов их близости. Когда она говорила об этом, у нее даже дыхание перехватывало. Она не могла забыть, как узнавала «с Беном и у Бена, что один-единственный миг может нести в себе бесконечность».

Микаэла

Микаэла Ковалевская родилась в 1972 г. в Торонто, в мире сексуальной революции, в ходе которой женщины обрели равные с мужчинами права и обязанности. Однако равенство Микаэла считала обременительным, ей хотелось стать содержанкой, такой, как Памела Гарриман или даже Вирджиния Хилл, и в обмен на обаяние и сексуальные услуги получать от любовников такое количество денег, которое обеспечивало бы ей финансовую безопасность и возможность жить в роскоши. «Я долго искала богатого папика, – рассказала Микаэла. – Мне всегда хотелось больше денег, и чтоб деньги эти были легкие. А что касается торговли сексуальными услугами, я и не думала, что мне это так понравится».

Отношение Микаэлы к сексу было необычным даже для ее поколения. Любовь, полагала она, не следует путать с интимными отношениями. В восемнадцать лет Микаэла, остававшаяся одной из немногих девственниц в кругу своих друзей, лишилась невинности, добившись близости с «компьютерным гением», к которому не чувствовала никакого влечения. Следующим ее сексуальным партнером стал психиатр, взрослый мужчина, который начал с ней заигрывать, когда они вместе стояли в очереди к банкомату. С разрешения родителей Микаэла стала с ним встречаться. Почти сразу же он уложил ее в постель. Оглядываясь назад, Микаэла полагала, что психиатр «относился к ней слишком потребительски», но она не таила на него обиду, поскольку ценила его подарки, включавшие небольшие суммы денег.

Окончив университет и получив диплом с отличием по французскому языку, она недолго преподавала в колледже, а потом некоторое время искала экзотики в ночных клубах Монреаля: Микаэла работала там официанткой, отказываясь от чаевых, вместо которых убеждала мужчин покупать ей напитки. «У меня это неплохо получалось, – сказала она, – и мне нравилось. Но я хотела стать профессиональной моделью и знала, что в Торонто для этого гораздо больше возможностей».

Вернувшись в родной город, Микаэла преподавала в вечерней школе и пыталась стать профессиональной моделью. В это непростое для нее время она стала встречаться с Джастином – мужчиной старше ее по возрасту, недавно обанкротившимся владельцем успешной в прошлом компании, которая работала через Интернет. Джастин настоятельно советовал Микаэле преподавать, и она с большой неохотой устроилась учителем на полную ставку в старшую школу. Она ненавидела преподавание настолько, что и теперь не может говорить об этом без слез на глазах. В первом семестре второго года преподавания Микаэла оставила должность и, также на полной ставке, стала замещать отсутствующих учителей. Впервые больше года она чувствовала себя счастливой, хоть зарабатывала значительно меньше и лишилась льгот и пособий. Желая найти дополнительный источник доходов, она внимательно просматривала раздел частных объявлений «Мужчины ищут женщин». Выбрав «Сэмми», в ответ на его просьбу о фотографиях она послала ему снимки из своего портфолио модели.

Сэмми ее фотографии понравились, и он пригласил Микаэлу в свой родной город Дарьей в штате Коннектикут. Он встретил ее в аэропорту с цветами. Хоть Сэмми был невысок ростом, полноват и простоват, ему нельзя было отказать в щедрости и тактичности. Он водил Микаэлу по магазинам – такие походы ей нравились больше любого другого занятия – и покупал ей дорогие наряды. Больше всего ей понравился костюм из черного латекса и кожи, который «облегал ее тело как перчатка»: он приводил Микаэлу в восторг. «Сэмми был мужчиной, которому нравилось делать женщинам покупки, – вспоминала она, – а я отношусь к числу тех женщин, которым нравится, когда им такие покупки делают». Позже Микаэла стала кокетничать с Сэмми, прозрачно намекая на возможность физической близости. И вскоре они оказались в постели, где уже не в игрушки играли, а реально занимались любовью. После того как он на нее так прилично потратился, решила Микаэла, Сэмми вполне это заслужил.

Когда она вернулась в Торонто, ее новый приятель связывался с ней каждые два-три дня. Он жаловался ей на свою жену Иду, которую представил как малообразованную, но ушлую и дошлую итальянку, имевшую связи с мафией. Микаэла намекала ему на собственные проблемы, все без исключения связанные с недостатком денег. Сэмми ответил ей тут же. «Проще всего мне было бы ежемесячно переводить деньги на твой банковский счет, – сказал он. – Что ты думаешь по поводу пяти тысяч?» Микаэла сочла, что ей будет достаточно и трех. «Я не хотела ни отпугивать его, ни понуждать к слишком большим расходам», – пояснила она. И добавила: «Сам-то он что от этого получал?»

Теперь Микаэла стала вполне состоявшейся любовницей на содержании. Ей хватало средств, чтобы жить с Джастином, о котором она, конечно, ничего не говорила Сэмми. Она даже оставила работу и перестала замещать других учителей. Но вскоре возраставшие запросы вынудили ее попросить Сэмми увеличить выплаты. Джастин, которому кое-что перепадало из присылаемых денег, неохотно согласился, чтобы Микаэла продолжала роман с Сэмми. Параллельные отношения с двумя мужчинами добавляли ситуации не только пикантности, но и проблем.

Следующая встреча Микаэлы и Сэмми состоялась на Багамах, где он отдыхал с женой и сыном-подростком. Он снял для нее номер в пятизвездном отеле на берегу, недалеко от места, где остановился сам, и как только ему удавалось уклониться от исполнения семейных обязанностей, Сэмми наведывался к ней, водил ее по магазинам; они даже провели вместе три ночи из шести, пробытых на Багамах. По словам Микаэлы, с ней Сэмми «находил выход, позволявший ему на время забыть о работе и о жене», а она «очень неплохо» играла отведенную ей роль. Большую часть времени из тех шести дней Микаэла провела в оздоровительном комплексе гостиницы. «За все платил Сэмми. Можно сказать, он даже дыхание мое оплачивал».

Вернувшись домой, Микаэла столкнулась с осложнившимися проблемами, связанными с параллельным романом. Джастин ревновал ее, он упал духом и стал беспробудно пить. Сэмми же, казалось, в нее влюбился. В феврале, когда в Торонто было уныло и холодно, он прислал Микаэле билет до Флориды, на первый этап «командировки» Палм-Бич – Лас-Вегас. Джастин плакал, но эти свидания обеспечивали их с Микаэлой средствами к существованию.

Во Флориде Сэмми оставался в одном номере с Микаэлой. Ей не очень нравились эти новые близкие отношения, его постоянное присутствие выбивало ее из колеи. Микаэле сложнее было звонить Джастину. Несмотря на походы по магазинам и прекрасные ресторанные трапезы, она поняла, что Сэмми как любовник гораздо больше нравился ей на расстоянии.

После того как она вернулась в Торонто с новыми нарядами, Микаэла и Джастин решили проблему своих отношений, объявив о помолвке, хотя Сэмми, естественно, оставался в блаженном неведении. В марте, несмотря на предварительную договоренность, он не прилетел в Торонто на день рождения Микаэлы. Озадаченная Микаэла позвонила ему домой, как делала это и раньше. Трубку сняла жена Сэмми, Ида, которая сказала ей, что он принимает душ. Микаэла ее поблагодарила, но передать ему ничего не попросила. На протяжении следующих шести дней Микаэла пыталась связаться с Сэмми, но на ее звонки он не отвечал и не перезванивал. Кроме того, он прекратил отправлять ей ежемесячные денежные переводы.

Ида тем временем стала оставлять на автоответчике Микаэлы сообщения с угрозами, содержавшие намеки на ее связи с мафией. Микаэла встревожилась настолько, что обратилась к Рону, одному из сотрудников Сэмми, желая выяснить, угрожала ли ей реальная опасность. Рон сказал ей, что Ида узнала о том, что Микаэла – любовница Сэмми, и стала выяснять у мужа подробности. После этого она устроила «грязный» скандал, и дело кончилось ее решением возобновить с мужем интимные отношения. По случайному стечению обстоятельств, добавил Рон, у Сэмми случились большие неприятности на работе, и он попал в сложное финансовое положение.

О получении денег в качестве любовницы Сэмми Микаэле можно было забыть. Она снова устроилась работать преподавателем, заменяющим других учителей, продолжая при этом, как и раньше, пытаться стать моделью. Поскольку любовь у нее не ассоциируется с сексуальными отношениями, моногамия ее угнетает. Хоть она любит Джастина, в сексуальном плане он ей наскучил.

«Люди выражают любовь, давая вам деньги. Мне их нужно много, очень много», – говорила Микаэла. Кроме того, обмен сексуальных услуг на деньги ее очень привлекал, и она постоянно просматривала персональные объявления. Она была бы счастлива вновь сыграть роль любовницы при другом мужчине, похожем на Сэмми.

Микаэла говорила о себе как о мятежном порождении сексуальной революции, о женщине, которая с радостью пожертвовала бы частью своих равных с мужчинами прав, а также поступилась бы личной и сексуальной независимостью в обмен на приличные и регулярные выплаты. «У меня своя трудовая этика, – поясняла она. – Я считаю, что в обмен на то, что он дает, мужчина должен получать нечто равноценное».

Выбирая для себя образ жизни и оценивая его, современные любовницы пользуются современными стандартами, на формирование которых повлияли и традиция, и феминизм. Их выбор определяют разные факторы, включая сексуальную и эмоциональную самореализацию, отношение к равноправию, финансовые соображения и взгляды на брак. Большинство сегодняшних любовниц прагматичны, скорее всего, они не станут вступать в отношения с женатыми мужчинами без любви, и многие из них предпочли бы быть женой своего партнера, а не состоять с ним в любовных отношениях вне брака.

С другой стороны, некоторые современные женщины, обращающиеся к прошлому, романтизируют положение любовниц и без зазрения совести берут у любовников деньги. Финансовую поддержку они воспринимают как непременную составляющую положения любовницы, причем одну из наиболее привлекательных его сторон, которая в первую очередь и побуждает их становиться любовницами. В их представлениях о положении любовницы равноправие полов в его феминистской трактовке занимает подчиненное место по отношению к желаниям любовников, и неравенство между ними и их любовниками является важнейшим условием структуры их взаимоотношений.

Примечания автора

1 Две книги о современных любовницах: Victoria Griffin, The Mistress: Histories, Myths and Interpretations of the “Other Woman" (London, New York: Bloomsbury, 1999); и Wendy James and Susan Jane Kedgley, The Mistress (London: Abelard-Schuman, 1973).

2 Основными источниками раздела являются: Rudy Abramson, Spanning the Century: The Life of W. Averell Harriman, 1891–1986 (New York: William Morrow Со., 1992); Alan Friedman, Fiat and the Network of Italian Power (Markham: Nal Bodis, 1988); Anita Leslie, Cousin Randolph (London: Hutchinson & Со., 1985); Christopher Ogden, Life of the Party: The Biography of Pamela Digby Churchill Hayward Harriman (Boston: Little Brown & Со., 1994); Sally Bedell Smith, Reflected Glory: The Life of Pam Churchill Harriman (New York: Simon & Schuster, 1996); а также десятки размещенных в Интернете статей о Пэм карриман.

3 Smith, 445, 451.

4 Там же, 45.

5 Там же, 124.

6 Там же, 126.

7 Там же, 125.

8 Там же, 156, 157.

9 Там же, 210.

10 Основными источниками раздела являются: Brendan Gill, Here at The New Yorker (New York: Random House, 1975); E. J. Kahn Jr., Year of Change: More About The New Yorker and Me (New York: Viking Penguin Inc., 1988); Thomas Kunkel, Genius in Disguise: Harold Ross of The New Yorker (New York: Random House, 1995); Lillian Ross, Here but Not Here: My Life with William Shawn and The New Yorker (New York: Random House, 1998); и “Remembering Mr. Shawn”, The New Yorker, Dec. 28, 1992, 134–145.

11 Ross, p. 110.

12 Там же, 11 5.

13 Там же, 121.

14 Там же, 129.

15 Там же, 126.

16 Там же, 128.

17 Там же, 146.

18 Там же, 160.

19 Там же, 181.

20 Там же, 197.

21 Там же, 238.

22 Основными источниками раздела являются: Lisa Appignanesi, Simone de Beauvoir (London: Penguin, 1988); Deirdre Bair, Simone de Beauvoir: A Biography (New York: Summit Books, 1990); Hazel E. Barnes, “Beauvoir and Sartre: The Lorms of Larewell” в Philosophy and Literature, под ред. A. Phillips Griffiths (Cambridge: Cambridge University Press, 1984); Simone de Beauvoir, Adieux: A Farewell to Sartre, nep. Patrick O’Brian (London: Deutsch, 1984); Simone de Beauvoir, She Came to Stay (1943), nep. Yvonne Moyse and Roger Senhouse (London: Lontana, 1984); Simone de Beauvoir, The Second Sex (1952) пер. и ред. H. M. Parshley (New York: Vintage Books, 1974); Kate Lullbrook and Edward Lullbrook, Simone de Beauvoir and Sartre: The Remaking of a Twentieth-Century Legend (New York: Harvester Wheatsheaf, 1993); John Gerassi, Jean-Paul Sartre: Hated Conscience of His Century, Vol. I, Protestant or Protester1 (Chicago and London: University of Chicago Press, 1987); Vivian Gornick, “The Second Sex at Lifty” в Dissent, Pall 1999, 69–72; Ronald Hayman, Sartre: A Life (New York: Simon and Schuster, 1987); Barbara Klaw, “Desire, Ambiguity, and Contingent Love: Simone de Beauvoir, Sexuality, and Self-Creation, or What Good Is a Man Anyway?” в Symposium, Sept. 1997, 110–122; Toril Moi, Simone de Beauvoir: The Making of an Intellectual Woman (Oxford: Blackwell, 1994); и Jean-Pierre Saccani, Nelson et Simone (Monaco: Editions du Rocher, 1994).

23 Moi, p. 29.

24 Там же, 223. Выделено Сартром.

25 Fullbrook and Fullbrook, 57, цитируется Генриетта Низан – жена лучшего университетского друга Сартра.

26 Там же, 76.

27 Там же, 78.

28 Appignanesi, 55.

29 Bair, 211.

30 Там же, 214–215.

31 Из письма Бовуар Олгрену от 19 июля 1948 г., цит. по: ‘‘Fetters from Simone De Beauvoir”,

32 Beauvoir, The Second Sex, 796, 814.

33 Bair, 386.

34 Там же, 386.

35 Appignanesi, 109.

36 Там же, III.

37 Bair, 477.

38 Там же, 461.

39 Beauvoir, Adieux: A Farewell to Sartre, 127.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Встреча любовниц

Я исследовала положение любовниц на протяжении тысячелетий, стремясь найти ответы на множество вопросов. Что представляла собой любовница на протяжении столетий в разных культурах? Как природа ее отношений с любовником отражала положение и роль женщины в том обществе, где она жила? Как такие отношения затрагивали неразрывно связанный с ними институт брака? И как любовницы – такие разные и отличные друг от друга женщины, как одна из самых образованных гречанок Аспазия, моя давняя немецкая подружка Кати, гаитянская знакомая Гислен, спутница гангстеров Вирджиния Хилл или возлюбленная принца Чарльза Камилла Паркер-Боулз – относились к этому и определяли обретенный ими опыт?

Уже в самом начале исследования я обнаружила, что среди моих знакомых на удивление большое число женщин были или продолжают оставаться любовницами: Айрис Ноувелл, член моего книжного клуба, даже написала книгу «Горячий завтрак для воробьев» о своей жизни в качестве любовницы известного художника Гарольда Тауна. Другие женщины тоже признавались в любовных связях, хотя почти всегда делали это конфиденциально. И каждая говорила мне: «Вы можете использовать мою историю, только, пожалуйста, измените имя и подробности, по которым меня можно было бы узнать». Любовниц, как я поняла, огромное множество даже в сегодняшнем свободном обществе, где разводы не редкость, но, в отличие от Айрис, значительное их количество – даже, возможно, подавляющее большинство – склонно скрывать свои отношения, как прошлые, так и нынешние.

Поначалу я затруднялась определить, как могут быть связаны современные любовницы с их историческими предшественницами, но через некоторое время стали возникать параллели и вырисовываться черты сходства. Независимо от того, древняя она или современная, история каждой женщины уникальна, но в конечном итоге каждое повествование составляет плоть от плоти более широкого исторического контекста.

Этот контекст начинается с сожительства. Сожительство, во многих отношениях предшествующее отношениям любовников, развивалось как придаток к браку, ставший возможным, потому что почти повсеместно допускалась неверность мужчин. Обладание сожительницами позволяло мужьям не отказывать себе в интимных отношениях, которые хоть и считались внебрачными, но не преследовались по закону и были социально допустимы. Мужчины могли бахвалиться этими «другими» женщинами как символами престижа или богатства. Кроме того, они могли поручать им выполнение тех домашних работ, которыми обычно занимаются жены; действительно, сожительницы часто делали то же самое, что и жена их хозяина-любовника, выполняя при этом ее волю.

Как и египтянка Агарь, сожительницы нередко были рабынями, принадлежавшими либо своему любовнику, либо его жене. Их права и безопасность ограничивались. По мере развития обществ, в которых они жили, большинству сожительниц предоставлялась привилегия рожать своему хозяину детей, которых он мог объявлять законными наследниками. Для описания этой важной функции хорошо подходит емкое японское выражение «заимствованная утроба».

Сожительство также позволяло неженатому мужчине вступать в интимные отношения с занимавшими в обществе более низкое положение женщинами, на которых он не мог жениться по статусным соображениям. Как Аспазия Перикла или Долороза Блаженного Августина, такая женщина для своего любовника во всех отношениях могла быть – но не называться – женой: она вместе с ним шла по жизни, жила в его доме и рожала ему детей. В других случаях сожительницы служили лишь для сексуальных утех мужчин, которые не имели к ним ни привязанности, ни уважения.

Сожительство распалось как жизнеспособный институт в ходе модернизации обществ и отказа от образа жизни, который в настоящее время вызывает презрение как нечто постыдное и устаревшее. Современные женщины отрицают как сожительство, так и роль жены, при которой сожительство допустимо. Но супружеская неверность продолжает существовать, принимая форму отношений с любовницами. Такой переход произошел на гребне подъема Римской империи, когда ее привилегированная элита стала с презрением относиться к традициям, при которых женщины должны были строго придерживаться принципов непорочности и повиновения. Вызывающе дерзкие аристократки, подражая мужьям, заводили себе любовников, становясь любовницами похотливых холостяков или неверных мужей других женщин. А когда Китай стал эгалитарным коммунистическим обществом, где ранее процветавшее сожительство было запрещено законом, состоятельные мужчины, которые не могли себе больше позволить иметь сожительниц, стали вместо них заводить любовниц. В отличие от сожительниц, любовницы редко жили под одной крышей с любовниками. Действительно, совместная жизнь является важной чертой, отличающей сожительницу от любовницы; любовницы редко живут вместе с любовниками, более того, жизнь вместе очень часто приводит к возникновению у любовников проблем, отсутствующих при раздельном проживании. Общество терзало Мариан Эванс за сожительство с ее женатым любовником Джорджем Льюисом, а церковь наказала графиню Терезу Гвиччиоли за то, что она недолго жила в доме Байрона. Даже придворных любовниц их царственные или аристократические любовники, почти все из которых состояли в браке и должны были соблюдать видимость семейных отношений с супругами, селили рядом, но не вместе с собой.

Менее формальная природа отношений любовников с любовницами подтверждается тем, что они крайне редко проживают совместно. Тем не менее любовниц объединяют многие общие характеристики и приобретенный опыт. Общим знаменателем здесь, конечно, являются интимные отношения. Они играют очень большую роль в жизни любовницы, причем – в отличие от жены, которая должна исполнять супружеский долг, но при этом ей не обязательно достигать высот совершенства в искусстве плотской любви, – она понимает: в том, что касается сохранения привязанности к ней мужчины, значение интима переоценить невозможно. Тех из них, кто не достигает в сексе подлинной виртуозности, часто мучает страх потери любовников.

Вместе с тем полноценные интимные отношения могут привести к беременности, а это нежелательный результат, поскольку беременная любовница часто получает отставку, и ей приходится в одиночку справляться с воспитанием своего нежеланного незаконнорожденного ребенка. До самого последнего времени, когда в результате юридических реформ были утверждены равноправные и учитывающие интересы ребенка юридические нормы, а достижения науки позволили безошибочно определять отцовство по анализу ДНК, беременность часто была ужасным и трагичным следствием отношений, в которых состояла любовница.

На втором месте после «секса» в лексиконе любовниц значится слово «любовь». Исторически для сексуальных союзов мужчины обычно выбирали молодых и привлекательных женщин, в которых нередко влюблялись. Однако на протяжении большей части исторического развития человеческого общества не придавалось большого значения романтической любви. Скорее это чувство считалось недопустимым, его опасались рассматривать в качестве серьезного основания для заключения брака; существовало мнение, что романтическая любовь нередко ведет к разрушению прочных и стабильных отношений. Лишь в последние два столетия ее стали рассматривать как желательное для заключения брака обстоятельство. Вследствие этого даже безумно влюбленные мужчины легко утрачивали интерес к любовнице, которая могла им показаться чересчур требовательной или ревнивой либо в чем-то проигрывала по сравнению с новой соперницей.

В отличие от любовников, которые их выбирают, подавляющее большинство любовниц никогда не любили партнеров-мужчин и не рассчитывали на любовь. Даже сейчас, когда перед романтической любовью принято преклоняться и всячески ее поощрять, спутницы бандитов и подружки прожигателей жизни, которые проводят с ними лишь одну ночь, часто терпеть не могут своих любовников. Положение любовницы таким женщинам приносит иное вознаграждение. С другой стороны, некоторые женщины так сильно любят своих любовников или настолько привязаны к ним физически, что в их жизни главную роль, несомненно, играет любовь. Однако в историческом плане такие женщины составляли исключение.

Как секс и любовь, с положением любовниц так же часто связывают роскошь и красоту женщин, предпочтительно молодых, хотя определенный уровень зрелости замужних любовниц также бывает вполне убедительным. Особенно в тех случаях, когда очарование женщины дополняется сексуальным мастерством и опытом, красота любовницы порой настолько завораживает мужчину, что он с готовностью может передать ей некоторые свои мужские привилегии. Так турецкий султан Сулейман был очарован несравненной красотой Роксоланы, а баварский король Людвиг был заворожен Лолой Монтес. Однако значительно чаще красота воспринимается лишь как необходимое предварительное условие для женщины, претендующей на роль любовницы, которая постоянно должна тщательно следить за собой и своим внешним видом.

В этом плане заклятым врагом любовницы является возраст, разрушающий красоту, которая нередко составляет ее главный капитал. В те времена, когда бытовали нездоровые нравы, это проявлялось еще более явственно. Традиционно любовницы готовы подчеркивать свою красоту и, прежде всего, сохранять ее, и потому почти ритуальными средствами для ее поддержания и подчеркивания считают уход за внешностью, косметику, ювелирные украшения и наряды.

Поскольку положение любовницы – в отличие от сожительницы – с точки зрения закона не является дозволенным даже в самых гедонистических обществах, оно влечет за собой чувство вины, стремление осмыслить ситуацию, жертвенность и таинственность. Повсеместно распространенные двойные стандарты не только способствуют тому, что любовниц клеймят позором как порочных женщин в большей степени, чем их партнеров в грехе, но и усугубляют их беззащитность. На это же направлены и принятые обществом и касающиеся положения любовниц условности, которые всегда были подробно определены, и за прошедшие столетия в этом отношении мало что изменилось. Как правило, любовниц приглашают только на отмечаемые лишь в узком кругу события, остальные участники которых не будут о них распространяться, – в некоторые клубы, непродолжительные командировки, в дома сочувствующих друзей и подруг. Иногда единственным безопасным местом встреч является дом самой любовницы.

Беззащитность, отвращение к самим себе и мучительное беспокойство, присущие их жизни, толкают многих любовниц на то, чтобы легкомысленно тратить в больших количествах деньги любовников на покупки или азартные игры. Многие пытаются забываться с помощью алкоголя, наркотиков или другими способами, разрушающими личность. Такие разные по положению в обществе любовницы, как Эмили дю Шатле, Ева Браун, Мэрилин Монро, Вирджиния Хилл и Вики Морган, пытались покончить жизнь самоубийством, а Жанне Эбютерн, любовнице переменчивого, порывистого и постоянно нуждавшегося художника Модильяни, удалось осуществить это намерение. Не удивительно – за некоторыми выдающимися исключениями, такими как Элоиза и Симона де Бовуар, – что любовницы стремились выйти замуж за своих любовников, чтобы жить в безопасности и пользоваться таким же уважением в обществе, каким пользуются жены.

Смерть партнеров лишь подчеркивала приниженное положение любовниц. После смерти любовников подавляющее большинство любовниц теряло даже тот статус, который им удавалось обрести за счет своих связей. Обычно их не допускают к любовникам, находящимся при смерти, не приглашают на церемонию похорон, а их имена часто не упоминаются в завещаниях любовников. Такая судьба ждала Нелл Гвин, долгие годы остававшейся любовницей Карла II, который, возможно, пожалел об этом только на смертном одре, когда еле слышно прошептал: «Не допустите, чтобы бедная Нелл голодала».

В наши дни романы с любовницами распространены повсеместно. Как всегда, в их основе лежит супружеская неверность, которая дополняет и укрепляет брак. Но по мере изменения природы брака меняется и природа отношений с любовницами. Феминизм и эгалитаризм, сексуальная революция и противозачаточные таблетки, меняющиеся нравы и нормы, особенно идеализация романтической любви – все это оказало такое же необратимое воздействие на институт брака, как на мужчин и женщин, ставших друг другу женами и мужьями, и рикошетом ударило по отношениям с любовницами.

Брак трансформировался и вследствие изменения положения женщин в обществе в связи с признанием их потребности в личной и профессиональной самореализации, в сексуальном удовлетворении, в равноправной с мужчинами жизни. Научные достижения дали возможность контролировать рождаемость и планировать размеры семьи, а также рассчитывать на большую продолжительность жизни при хорошем здоровье.

Нынешние супруги также верят в то, что их союз должен основываться на романтической любви. Они печалятся и горюют, когда рутина быта или пресыщение друг другом сводят любовь на нет. Они пытаются найти в сердце своем ответ на вопрос о том, действительно ли они любят супруга, чтобы решить, продолжать им жить в браке или нет. Любовь вне брака может казаться предательством не только супружеских отношений, но также святости самой любви; часто супруги разводятся, чтобы сочетаться браком с человеком, которого он или она сильно любит.

Все эти перемены привели к хорошо отраженному в документах росту числа разводов, а также повторных браков; люди продолжают искать в новых супружеских союзах то, что не получили в предыдущих. Сам процесс развода значительно упростился, а тот факт, что человек разведен, не воспринимается больше как недостаток. Брачное законодательство постоянно пересматривается, в частности в отношении прав собственности и опеки, точнее говоря, воспитания детей.

А за стенами судов думающих мужчин и женщин волнует вопрос о том, является ли брак буржуазным финансовым соглашением, в соответствии с которым мужчины предлагают защиту в обмен на сексуальные услуги, отличные от отношений с любовницами только в том, что они санкционированы юридически. Такие мужчины ставят под вопрос традиционную концепцию брака, исходящую из сексуальных и неравноправных отношений с женщиной, и отрицают представление о жене как движимом имуществе или подневольном человеке, чья подчиненность мужу в чем-то сходна с крепостной зависимостью. А женщины отказываются менять фамилию отца на фамилию мужа; в провинции Квебек такое изменение фамилии даже не признается юридически. Многие мужчины и женщины предпочитают рассматривать свой союз как партнерские отношения, в которые вступают двое согласных на него взрослых людей, причем секс в них играет важную, но не решающую роль.

Вместе с тем традиционный брак существует наряду с новыми версиями семейных отношений. Неопределенность и двусмысленность в вопросе о природе этого института в последнее время перешли из сферы частных и публичных обсуждений в суды и органы законодательной власти, которые в настоящее время пытаются по-новому определить границы таких союзов. Работодатели уже откликнулись на проблемы, вызывающие озабоченность сотрудников, и многие теперь стали предоставлять льготы и компенсации, раньше распространявшиеся только на состоящие в официальном браке супружеские пары, зарегистрированным или не зарегистрированным «партнерам» разных полов или одного пола.

Все это имеет значение, поскольку теперь у женщин гораздо больше прав, чем раньше, и нередко они преобразуют их в финансовые и другие иски, которые на законных основаниях могут предъявлять любовникам. В то же время многие браки, возможно большинство, продолжают сохранять традиционную структуру, то есть заключаются мужчинами и женщинами на добровольной основе. Главное изменение здесь состоит в том, что теперь женщины не просто имеют право работать, но от них это часто требуется, и как муж, так и жена рассчитывают сильно любить друг друга и быть любимыми.

Такие значительные изменения брака напрямую влияют на отношения любовников как параллельного ему института. С одной стороны, даже формулировка того, кем является любовница, теперь теряет четкость, а с другой – обстоятельства, которые некогда имели непосредственное отношение к «любовнице», теперь могут распространяться и на «подругу», и на «гражданскую жену». Новым критерием для решения о том, каким должно быть соглашение между мужчиной и женщиной, становится необходимость определения, что понимает под соглашением тот или иной человек? Что может входить в договорные обязательства сторон? Еще важнее то, что в прошлое ушли времена, когда мужчина мог отказать в признании или поддержке детям, которых от него родила его любовница: юридическое понятие «незаконнорожденный ребенок» выходит из употребления.

Следствием всех этих обстоятельств стало не исчезновение института любовниц как такового, а скорее то, что он вобрал в себя и теперь отражает изменения в браке, юридическое понятие договорных обязательств и стремление общества к тому, чтобы люди жили сами и давали жить другим. Любовнице, которая может доказать, что играла «значительную роль» в сексуальных отношениях, предоставляется возможность быть выслушанной в суде, хоть это ни в коей мере автоматически не дает ей шансов на победу.

Однако юридические иски и судебные преследования являются следствиями испорченных отношений, обычно основанных на обещаниях (или, по крайней мере, ожиданиях) любви и секса или секса и любви. На деле очень многие современные женщины становятся любовницами по совершенно иным причинам, чем их предшественницы, главным образом, на основании собственного выбора. Женщины могут выбрать роль любовницы, а не жены на постоянной или краткосрочной основе, поскольку стремятся сделать в какой-то области карьеру или нуждаются в экономической самодостаточности и личной независимости. Другие, наблюдая за отношениями состоящих в браке родителей, могут просто отказаться от положения жены и вместо этого выбрать интимные отношения и привязанность, присущие статусу любовницы, не думая при этом о заботах, связанных с ведением домашнего хозяйства. Когда это случается, любовницы часто бывают вполне удовлетворены своими отношениями.

Тем не менее печально, что опыт многих современных любовниц напоминает опыт любовниц былых времен. Положение любовниц остается продолжением брака, общепринятым выходом для удовлетворения мужской сексуальности. Наряду с этим, даже самых раскрепощенных женщин, которые влюбляются в женатых мужчин и проводят с ними время, часто побуждает к этому запретный характер таких отношений, риск, причастность к супружеской измене любовника, полное пренебрежение общественными условностями. Их любовь, оправданная подлинностью чувства, усиливается тем, что она считается незаконной. Надо сказать, что в наши дни риск таких отношений редко бывает столь же значительным, как в прошлом. Теперь как женщина, так и мужчина могут не отказывать себе в страстном влечении ради него самого как эротического приключения, и время от времени любовница может отдаваться чувственному наслаждению с любовником, который не всегда бывает доступен и которого она обычно делит с другой женщиной. Тем не менее, несмотря на более широкие возможности, слишком многие любовницы все еще живут как раньше, с присущими их положению жертвами и печалью, сравнивая свои отношения с супружескими и понимая, что именно этого им и не хватает.

ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

Завершение работы над книгой позволяет мне публично выразить признательность тем, кто помог мне ее создать.

Как всегда, самым мудрым и преданным другом оставался Ив Пьер-Луи.

Господь благословил меня сестрой Луизой и братьями Стивеном и Биллом Эббот.

Большой вклад в создание этой книги внесли Габриела Понлас и Михап Каспрзак, которые остаются моими верными друзьями.

Я благодарна Сесиль Фарнам за серьезную работу, связанную с любовницами Байрона, и Ричарду Поупу за его нетрадиционный взгляд на «обрамленную харизму».

Особую благодарность хотела бы выразить Марте Кареновой за упорство и храбрость в изучении литературы о шоа́.

Благодаря Аспазии я обрела верную подругу в лице Клер Хикс.

Советы Лии Макларен оказались полезными и плодотворными – спасибо, Лия.

Неожиданное сообщение, которое я получила по электронной почте от Дэвида Ледерера об «Истории целибата», стало для меня манной небесной. Вслед за ним Дэвид прислал мне черновой вариант введения к написанной им вместе с Отто Фельдбауэром и тогда еще не изданной работе «Сожительница: женщины, священники и Трентский совет», предоставив мне право на нее ссылаться. Кроме того, он сделал критические замечания по моей главе, посвященной любовницам священнослужителей. Большое вам за все спасибо, Дэвид и Отто. Благодаря вам моя книга стала лучше.

Хочу выразить глубокую признательность всем женщинам, рассказавшим мне свои истории. Ваш опыт помог мне лучше понять суть проблемы. Со словами особой благодарности обращаюсь к Луизе Юшевиц, которая подробно рассказала мне о своей жизни в роли жены иезуита.

Пока я работала над книгой, меня неизменно поддерживала мой редактор Николь Ланглуа: «История куртизанок» – плод ее усилий в той же степени, что и моих.

Мой литературный агент Хайде Ланж всегда для меня как глоток свежего воздуха. Она и Эстер Санг, ее жизнерадостная помощница, заботливо ко мне относились и старались помочь. Их фото, сделанное на вечеринке у Эстер, украшает стену моего кабинета.

Я очень рада, что мой сын Иван Гиббс вслед за мной избрал писательское ремесло. Спасибо тебе, Иван, за то, что так много мне помогал на заключительных этапах работы.

Благодарю профессора Фирцу Мичем за советы по терминологии шоа́.

И в заключение хотела бы выразить признательность моим научным ассистентам – Сюзанне Эбер, Бренту Джюелу, Энджи Лоу, Джэклин Рэй, Киму Реуму и Марку Соретту.

Примечания

1

Время с пяти до семи часов вечера (фр.). – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Примечания автора, отмеченные арабскими цифрами, см. в конце каждой главы

(обратно)

3

Здесь и далее цитируется синодальный канонический перевод Библии.

(обратно)

4

Здесь и далее «Любовные элегии» Овидия цитируются по изданию: Публий Овидий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. М.: Художественная литература, 1983. Перевод С. В. Шервинского. Перевод этого же отрывка с английского языка выглядит иначе:

…когда ты себя отдаешь мне, быть может, тогда мне даешь Предмет для творенья стихов. Мой дар вознесет этот стих, И он обессмертит тебя… Конечно, в стихах. Тогда нас с тобой, дорогая моя, узнает весь мир, И наших известность имен навек уподобят богам. (обратно)

5

In flagrante delicto (лат.) – поймать на месте преступления. Усеченная форма in flagrante нередко используется в качестве эвфемизма, когда речь идет о любовниках, застигнутых врасплох во время полового акта.

(обратно)

6

В переводе с английского языка этот фрагмент выглядит так: Когда сжимал ее в объятьях, он вялым был,                                                как лист вчерашнего салата, — Пустой балласт в пустой постели супостата. Ее желал я, и она меня еще сильней хотела, Но плоть моя мужская не была способна делать свое дело, Лишая нас обоих наслажденья. …Какое жалкое виденье! Я мертвым грузом там лежал, гнилым бревном, Себе казался призраком в несчастий своем. (обратно)

7

Так по-китайски произносится слово «папа».

(обратно)

8

Соответственно 1 м 45 см 40 кг.

(обратно)

9

Отсутствующие дети (фр.).

(обратно)

10

Необходимое, обязательное, требуемое этикетом условие (фр.).

(обратно)

11

Прозвище Squintabella, образованное соединением английского слова squint – «косой» и итальянского bella – «красавица, красивая», можно перевести как «косоглазая красавица».

(обратно)

12

Да здравствует разнообразие! (фр.).

(обратно)

13

Несостоявшиеся принцы и принцессы (фр.).

(обратно)

14

Роза Бертен (1747–1813) – французская придворная модистка и портниха, прославившая Францию и сделавшая ее центром европейской моды в конце XVIII – начале XIX в. Создавала восхитительные туалеты для королевы Марии Антуанетты и многих придворных дам.

(обратно)

15

Одно сухопутное лье равняется 4,445 км.

(обратно)

16

Морганатический брак – брак лица царствующего дома с лицом не царского рода, не дающий членам семьи привилегий царствующего рода.

(обратно)

17

Принц-консорт – супруг правящей королевы, который не может стать монархом.

(обратно)

18

Без малого 122 сантиметра.

(обратно)

19

Жизнерадостность (фр.).

(обратно)

20

Нежелательное лицо (лат.).

(обратно)

21

Принц Чарльз женился на Камилле Паркер-Боулз 9 апреля 2005 г.

(обратно)

22

Panorama – старейшая документальная телевизионная программа Би-би-си, впервые вышедшая в эфир в 1953 г. Одним из наиболее нашумевших выпусков стало взятое Мартином Баширом у принцессы Дианы интервью, в котором она открыто говорила о слухах, касавшихся ее личной жизни.

(обратно)

23

Канис от canis – собака (лат.), Рэт от rat – крыса (англ.).

(обратно)

24

Любовный треугольник (фр.).

(обратно)

25

Гай Фокс (1570–1606) – самый знаменитый участник Порохового заговора, имевшего конечной целью низвержение английского и шотландского короля Якова I.

(обратно)

26

Сати – ритуальный индуистский обряд, при котором вдовы сжигали себя заживо на погребальном костре мужа. Название произошло от имени совершившей самосожжение богини Сати.

(обратно)

27

Вот тебе и на! (фр.).

(обратно)

28

Конец, завершение (лат.).

(обратно)

29

Верный рыцарь (ит.).

(обратно)

30

Перевод Т. Гнедич.

(обратно)

31

В оригинале так: "the Cant is so much stronger than Cunt".

(обратно)

32

Скандалы (фр.).

(обратно)

33

Латинское имя Иннокентий (Innocentius) произошло от слова innocens, что значит «невинный».

(обратно)

34

Образ жизни (лат.).

(обратно)

35

Серый кардинал (фр.).

(обратно)

36

Образ действия (лат.).

(обратно)

37

Крутой поворот, поворот на 180 градусов, кульбит (фр.).

(обратно)

38

Имя библейской Иезавели, дочери финикийского царя Ефваала и жены израильского царя Ахава, стало синонимом бесчестья.

(обратно)

39

Общество Иисуса – официальное название ордена иезуитов.

(обратно)

40

Святая святых (лат.). Так иногда в шутку называют кабинет.

(обратно)

41

Долли Пэйн Тодд Мэдисон (1768–1849) – супруга 4-го президента США Джеймса Мэдисона.

(обратно)

42

Дорогая подруга (фр.).

(обратно)

43

Артур Эрнст Рутра (1892 – после 5 октября 1942) – австрийский драматург, писатель, журналист, переводчик. В 1938 г. арестован и отправлен в Дахау, откуда был переведен в Бухенвальд, а 5 октября 1942 г. отправлен в Минск. Его дальнейшая судьба и дата смерти неизвестны.

(обратно)

44

Обязательное условие (лат.).

(обратно)

45

От рот-рот – помпон (фр.).

(обратно)

46

Беспредельно преданная до последней жертвы (итал.).

(обратно)

47

Литературный псевдоним (фр.).

(обратно)

48

Перевод В. Голышева.

(обратно)

49

«Лисички» – пьеса Лилиан Хеллман, вышедшая в 1939 г. и пользовавшаяся большим успехом. В 1941 г. по ее сюжету был снят одноименный художественный фильм.

(обратно)

50

Около 57 кг.

(обратно)

51

Втроем (фр.).

(обратно)

52

Гумбо – густой острый суп, блюдо креольской кухни, распространенное в Луизиане, готовится из овощей, мяса, курятины, копченостей или морепродуктов со специями.

(обратно)

53

«Лондонский блиц» – бомбардировка Великобритании фашистской Германией, длившаяся с сентября 1940-го по май 1941 г.

(обратно)

54

С отличием (лат.).

(обратно)

55

40 килограммов.

(обратно)

56

Фиби Колфилд – десятилетняя сестра главного героя романа «Над пропастью во ржи» Холдена Колфилда.

(обратно)

57

Мэтью – сын Джерома Дэвида Сэлинджера.

(обратно)

58

В отсутствие, заочно (лат.).

(обратно)

59

Горацио Алгер (1832–1898) – американский писатель, автор более ста книг для детей.

(обратно)

60

Тинселтаун – одно из неформальных названий Голливуда, синоним «гламурной жизни».

(обратно)

61

Гуаябера – легкая рубашка с накладными карманами, национальная одежда кубинцев и жителей некоторых других стран Латинской Америки.

(обратно)

62

Почти 16 килограммов.

(обратно)

63

Паэлья – национальное испанское блюдо, распространенное также в странах Латинской Америки. Готовится из риса с шафраном, морепродуктов, колбасы, курицы и т. п.

(обратно)

64

То есть выступала на сцене во время эстрадных представлений, привлекая внимание зрителей, прежде всего, красотой своего тела.

(обратно)

65

Нежелательное лицо (лат.).

(обратно)

66

Временное пристанище (фр.).

(обратно)

67

165 сантиметров и 100 килограммов соответственно.

(обратно)

68

53 килограмма.

(обратно)

69

Узо – греческий анисовый ликер.

(обратно)

70

Джек – прозвище Джона Кеннеди, так его часто называли друзья и родственники.

(обратно)

71

«С днем рождения, господин президент!» (англ.).

(обратно)

72

«Говорит Пэм» (фр.).

(обратно)

73

Сьерра-клуб (Sierra Club) – одна из старейших (основана в 1892 г.) природоохранных неправительственных организаций США.

(обратно)

74

Радость жизни (фр.).

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ Встречи с любовницами

ГЛАВА 1 Любовь вне брака в Древнем мире1[2]

  Агарь

  Аспазия2

  Коринна5

  Долороза10

ГЛАВА 2 Восточные наложницы и гаремы

  НАЛОЖНИЦЫ В КИТАЕ1

    Юйфан

    Мэй-Йин5

  НАЛОЖНИЦЫ В ЯПОНИИ6

    Дама Нидзё9

  ГЕЙШИ

  НАЛОЖНИЦЫ ГАРЕМА

    Роксолана11

    Цыси14

ГЛАВА 3 Европейские королевские фаворитки

  Нелл Гвин2

  Жан на-Антуанетта де Помпадур9

  Жанна дю Барри14

  Лола Монтес18

  Катарина Шратт25

  Алиса Кеппел26

  Елена Лупеску31

  Камилла Паркер-Боулз47

ГЛАВА 4 Супружеские отношения в аристократических кругах

  Леди Бесс Фостер и Джорджиана, герцогиня Девонширская1

  Леди Каролина Лэм6

  Клер Клермонт13

  Графиня Тереза Гвиччиоли26

ГЛАВА 5 Тайные спутницы священнослужителей, (не) давших обет безбрачия

  «ДОМОПРАВИТЕЛЬНИЦА» СВЯЩЕННИКА

  ФАВОРИТКИ РИМСКИХ ПАП

    Феодора и Марозия Теофилакт7

    Ваноцца д’Ариньяно и Джулия Фарнезе10

  ЛЮБОВНИЦЫ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ В НАШЕ ВРЕМЯ12

    Анни Мерфи

    Луиза Юшевиц24

    Памела Шуп

ГЛАВА 6 Завоеватели и их любовницы

  ИСПАНСКИЕ КОНКИСТАДОРЫ И ТУЗЕМНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

    Малинче1

  «СЕЛЬСКИЕ ЖЕНЫ» В КОЛОНИАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ3

    Салли Фидлер, Бетси Синклер и Маргарет Тэйлор

  СОЖИТЕЛЬНИЦЫ В ПОКОРЕННОЙ АЗИИ10

    Ле Ли Хэйслип и Дао Ти Муй

ГЛАВА 7 Межрасовые сексуальные союзы в рамках «особого института»

  Фибба4

  Джулия Чинн

  Салли Хемингс8

  Джулия Фрэнсис Льюис Диксон17

  Харриет Джейкобс28

ГЛАВА 8 Сексуальные союзы и «еврейский вопрос»

  ЖИЗНЬ В КОНЦЛАГЕРЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

    Элеонора Ходис

  ЛЕСНЫЕ ПАРТИЗАНСКИЕ ЛАГЕРЯ

  ЕВА БРАУН: ЛЮБОВНИЦА ВИНОВНИКА ШОА́19

  ЕВРЕЙКА И НЕМЕЦ, НЕ ЗНАВШИЕ ЛАГЕРЕЙ

    Ханна Арендт35

ГЛАВА 9 Любовницы-музы

  Элоиза2

  Эмили дю Шатле19

  Жанна Эбютерн26

  Джордж Элиот31

  Лилиан Хеллман48

  Кэтрин Уолстон72

  Джойс Мэйнард98

ГЛАВА 10 Любовницы мужчин, стоящих над законом

  СПУТНИЦЫ БАНДИТОВ

    Вирджиния Хилл1

    Арлин Брикман9

    Сэнди Садовски, Джорджия Дуранте и Ширли Райс14

  КРЕМЛЕВСКИЕ ЛЮБОВНИЦЫ21

  ПОДРУГИ ФИДЕЛЯ КАСТРО23

    Нати Ревуэльта

    Селия Санчес

ГЛАВА 11 Любовницы как награда за успех

  Мэрион Дэвис1

  Глория Свенсон44

  Мария Каллас

  Мэрилин Монро

  Джудит Кэмпбелл

  Вики Морган122

ГЛАВА 12 Падшие женщины: любовницы в литературе

  Джейн Эйр1

  Эстер Прин2

  Эмма Бовари5

  Анна Каренина9

  Милдред Роджерс10

  Эллен Оленска11

  Лара12

  Сара Майлз13

  Меррион Палмер14

ГЛАВА 13 Трансформация брака и положение любовниц в 1960-е годы

  Памела Дигби Черчилль Хэйуорд Гарриман2

  Лилиан Росс10

  Симона де Бовуар22

  Пола

  Рейчел

  Микаэла

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Встреча любовниц

ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg