«Великая. История «железной» Маргарет»

Великая. История «железной» Маргарет (fb2) - Великая. История «железной» Маргарет (пер. Елена Александровна Мищенкова,П. Н. Баратов,Т. В. Резницкая,Элла Гохмарк) (Жизнь замечательных женщин) 5212K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарет Тэтчер

Маргарет Тэтчер Великая. История «железной» Маргарет

Margaret Thatcher

MARGARET THATCHER: THE AUTOBIOGRAPHY

Originally published in the English language by HarperCollins Publishers Ltd.

Печатается с разрешения издательства HarperCollins Publishers Limited

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат ООО «Издательству АСТ».

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Margaret Thatcher, 2013

© ООО «Издательство ACT», перевод на русский язык

Глава 1 Провинциальное детство

Перевод Резницкая Т.В.

Грэнтем, 1925 – 1943

Мое первое детское воспоминание связано с тем, что в солнечный день мою детскую коляску везут по направлению к городскому парку, и на пути я знакомлюсь с грэнтемской суетой. Это событие сохранилось в моей памяти как волнующая пестрая мешанина машин, людей и оглушительного шума, и это приятное воспоминание. Мне понравилось это первое, полуосознанное погружение во внешний мир.

Многие из нас помнят свои ранние годы нечетко, как бы в тумане. Мне тоже вспоминается легкий туман, где солнце всегда светит сквозь листья лаймового дерева, и его свет падает в окна нашей гостиной на чье-нибудь лицо, лицо матери, сестры, служащих магазина. Со мной рядом всегда кто-нибудь был, чтобы обнять меня или побаловать сладостями. Согласно семейной истории, я была спокойным ребенком, во что моим политическим оппонентам, возможно, трудно поверить. Но родилась я в неспокойной семье.

Четыре поколения семьи Робертс были сапожниками. Мой отец мечтал стать учителем, но вынужден был оставить школу в 13 лет, поскольку семья не могла обеспечить его учебу. Годы спустя, когда я отвечала на вопросы в Палате общин, Эрик Хеффер, член парламента от лейбористов левого крыла и мой постоянный оппонент в прениях, попытался обыграть свое рабочее происхождение, упомянув, что его отец был плотником в Аунделе. Он был поражен, когда я ответила ему, что мой отец работал там же в продуктовом магазине.

Отец сменил много мест, связанных с торговлей бакалеей, пока в 1913 г. ему не предложили пост управляющего бакалейным магазином в Грэнтеме. Позднее он рассказывал, что из четырнадцати шиллингов, что ему платили в неделю, двенадцать он отдавал за квартиру и стол, один откладывал и лишь последний тратил по своему усмотрению. Год спустя началась Первая мировая война. Мой отец, настроенный патриотично, шесть раз пытался поступить на военную службу, но не проходил по медицинским показаниям. Его младший брат Эдвард был принят на службу и в 1917 г. погиб при Салониках. Немногие британские семьи избежали тогда тяжелых утрат, и День Памяти после войны по всей стране соблюдался чрезвычайно строго.

Через четыре года после приезда в Грэнтем отец познакомился с Беатрис Этель Стивенсон. Произошло это в методистской церкви{ Методизм – одно из направлений в протестантизме, отделившееся в XVIII в. от англиканской церкви, близкое англиканству с точки зрения догматического содержания, но предполагающее более строгое соблюдение религиозных предписаний. По словам Дж. Уэсли, основателя методизма, «методист – это тот, кто живет согласно методу, установленному в Библии». Методизм предполагает постоянное участие мирян в церковных делах и подчеркнутую простоту в повседневной жизни. Распространен в Великобритании и США. (Прим. ред.)}. Мама зарабатывала тем, что шила на заказ. Они поженились в той же церкви в мае 1917 г., и моя сестра Мюриел родилась в 1921 г.

Родители были очень бережливы и к 1919 г. смогли купить в кредит собственный магазин на улице Норт Парэйд. Мы жили в квартире над магазином. В 1923 г. отец открыл второй магазин на Хантинг-тауэр Роуд, напротив начальной школы, в которой я позже училась. 13 октября 1925 г. я родилась в доме на Норт Парэйд.

В том году отец еще больше расширил бизнес, заняв два соседних здания на Норт Парэйд. Наш магазин и дом располагались на оживленном перекрестке, и главная железнодорожная линия Грэнтема проходила всего в сотне ярдов от нас. Мы могли сверять часы по проносившемуся мимо «Летучему шотландцу». Я очень сожалела, что при доме не было сада. Лишь в конце Второй мировой войны отец смог купить дом с большим садом чуть дальше по Норт Парэйд.

Жизнь «над магазином» не просто фраза. Прежде всего, ты всегда на службе. Люди могли постучать в дверь в любое время дня и ночи или в выходной, если у них закончились бекон, сахар, масло или яйца. Все в семье знали, что мы живем на доход от покупателей, и никто не жаловался. Обычно обслуживали покупателей мой отец и его служащие: на Норт Парэйд их работало трое и еще один в магазине на Хантингтауэр Роуд, но иногда им помогала и моя мать, тогда она брала меня и Мюриэль с собой. Поэтому мы с сестрой с ранних лет знали многих людей из нашего города.

Конечно же, из-за магазина мы не могли позволить себе длинный семейный отпуск. Обычно мы ездили на местный морской курорт Скегнесс. Но отец и мать отдыхали порознь. Отец раз в год брал неделю отпуска, чтобы в Скегнессе принять участие в турнире по боулингу, его любимой игре. Живя над магазином, дети гораздо больше общаются со своими родителями, нежели в других жизненных ситуациях. У нас было гораздо больше времени для общения, чем в других семьях, за что я всегда была благодарна моим родителям.

Отец был профессиональным бакалейщиком и всегда стремился поставлять товары лучшего качества. За прилавком стояли три ряда ящиков со специями, сделанных из роскошного красного дерева и украшенных блестящими бронзовыми ручками, а над ними возвышались большие черные лакированные жестяные банки с чаем. Иногда мне поручали фасовать чай, сахар и печенье, доставая их из мешков и коробок, в пакеты по 1 и 2 фунта. В прохладной задней комнате, которую мы называли «старая пекарня», висели куски бекона, из которых следовало вырезать кости, а затем резать на тонкие кусочки. Заманчивые ароматы специй, кофе и копченой ветчины распространялись по всему дому.

Наша семья отличалась практицизмом, серьезностью и набожностью. Отец выполнял обязанности проповедника в Грэнтеме и его округе. Он был ярким оратором, его проповеди были интеллектуально насыщенны. Но он был поражен, когда я спросила его, почему он при этом говорит «проповедническим голосом».

Жизнь семьи была тесно связана с методизмом. По воскресеньям мы ходили на церковную службу в 11 утра, а перед этим я еще посещала утреннюю воскресную школу. Занятия проводились и после полудня. Примерно с 12 лет я играла на пианино, аккомпанируя пению младших детей. Мои родители посещали еще и вечернюю воскресную службу. Несколько раз я пыталась увильнуть от посещения службы. Но когда я сказала отцу, что мои друзья идут гулять на улицу вместо церкви и что я хотела бы пойти с ними, отец ответил: «Никогда не делай ничего просто потому, что другие это делают». Это было одним из любимых его выражений, которое я не раз слышала, когда изъявляла желание научиться танцевать или просто пойти в кино. Что бы я тогда ни чувствовала, эта фраза моего отца сослужила мне большую службу.

При этом отец сохранял мягкость и умение сострадать другим. Жизнь бедных людей перед Второй мировой войной была очень трудной. Люди жили в постоянном страхе, что если они станут чуть меньше экономить и трудиться, то столкнутся с нищетой. Нередко эта угроза делала людей неоправданно суровыми. Вспоминается один разговор отца с прихожанином, жаловавшимся на «расточительство сына», растратившего полученные от родителей средства и явившегося к ним за помощью. Собеседник отца считал, что сын его парень никчемный, а значит, толку из него не выйдет и ему нужно указать на дверь. Слова моего отца по сей день звучат в моей памяти. «Нет, – сказал он, – сын остается сыном, и его нужно встретить со всей любовью и теплотой, когда ему нужна помощь. Что бы ни случилось, каждый должен иметь возможность вернуться домой».

Отец был человеком твердых принципов. «Твой отец всегда настаивает на своем», – говорила моя мать, но он отстаивал принципы так, чтобы не причинить зла другим. Он придерживался этого подхода, когда работал в качестве члена местного совета и позднее олдермена{ До 1972 г. олдерменом назывался советник, избираемый из числа членов местных советов путем непрямых выборов. (Прим. ред.)}. В те дни в Грэнтеме и других местах кинотеатры по воскресеньям были закрыты, но во время войны, исходя из соображений прагматических, а не догматических, он допускал воскресное кино, потому что это давало военнослужащим место для тихого, спокойного отдыха. В то же время он твердо (хотя и безуспешно) протестовал против открытия парков для различных игр, которые, как ему казалось, нарушают покой людей. Что касается меня, сейчас я могу оценить его способность уступать, если того требовали обстоятельства.

Стойкость, умение сохранять верность своим убеждениям, даже если это грозит утратой популярности, была привита мне с ранних лет. В 1936 г., когда мне исполнилось одиннадцать лет, я получила в подарок издание «Ежегодника Бибби». Джозеф Бибби был ливерпульским предпринимателем, который использовал часть своего состояния на издание журнала, представлявшего собой сочетание жизненных уроков, житейской философии и религии, а кроме того, содержал хорошие репродукции великих произведений живописи. Я была слишком мала, чтобы знать, что лежащий в основе подход был теософским{ Теософия – учение о божественном, которое опирается на мистический опыт, но, в отличие от чистой мистики, излагает это в виде связной системы. Наиболее известно учение Е. Блаватской. (Прим. ред.)}, но ежегодник стал одной из самых главных моих драгоценностей. Там я узнала многие стихи, которые до сих пор использую в импровизированных речах, поскольку они выражают значимые для меня ценности.

Способствовало ли тому раннее знакомство с «Ежегодником Бибби» или так проявилась природная склонность, но я была очарована поэзией. Десяти лет я стала гордым обладателем награды «Грэнтем Айстедвод» за чтение стихов. Вскоре после этого случая, когда я зашла в один дом, чтобы забрать заказ на продукты, человек, знавший, как много поэзия для меня значит, подарил мне издание Мильтона, и я бережно хранила эту книгу. В начале войны, участвуя в концертах, организуемых для военнослужащих, я читала стихи из Оксфордского сборника английской поэзии, это еще одна книга, с которой я не расстаюсь. А кроме того, методизм представляет прекрасные образцы религиозной поэзии, такие как гимны Джона Уэсли.

Религиозная жизнь в Грэнтеме была очень активной и, задолго до распространения идей христианского экуменизма{ Экуменизм – идеология, выступающая за сближение различных христианских церквей. Понятие введено в 1937 г. теологами из Принстона. (Прим. ред.)}, очень соревновательной. В нашем городе было три методистских часовни, англиканская церковь Святого Вульфрама, имеющая, согласно местной легенде, шестую по высоте колокольню в Англии, и римская католическая церковь прямо напротив нашего дома. С точки зрения ребенка, католикам жилось веселее всех. Я завидовала юным католичкам, готовившимся к первому причастию, одетым в белые, украшенные ленточками платья и несущим корзинки цветов. Методисты одевались значительно проще, и, если бы я надела платье с лентами, старый прихожанин покачал бы головой: «Первый шаг к Риму!»

Однако даже без ленточек методизм был очень привлекателен. В нем много внимания уделяется социальному аспекту религии и музыке. Наши друзья из церкви часто приходили к нам на ужин воскресным вечером или мы навещали их. Мне нравились разговоры взрослых, которые не ограничивались религией или событиями в Грэнтеме, а касались и национальной, и международной политики. И одной из особенностей методизма было то, что методисты были склонны уделять больше времени и внимания еде. Принято было «держать хороший стол» дома, а что касается общественных мероприятий, они обычно включали в программу чаепитие или ужин.

Больше всего, признаюсь, мне нравилась музыкальная составляющая методизма. Так, по случаю годовщины воскресной школы мы пели специальные гимны. Я всегда с нетерпением ждала рождественского богослужения в женской школе «Кестивен и Грэнтем», несмотря на необходимость участвовать в многодневных репетициях. В нашей церкви был великолепный хор. Каждый год мы исполняли «Мессию» Генделя, «Творение» Гайдна или «Илию» Мендельсона. Для исполнения сложных сольных партий приглашались профессиональные певцы из Лондона.

С пяти лет я обучалась игре на фортепиано, моя мать тоже играла. Мне повезло найти отличных учителей и завоевать несколько призов на местных музыкальных фестивалях. Фортепиано, на котором я играла, сделал мой двоюродный дедушка Джон Робертс, живший в Нортэмптоне. Он же делал и церковные органы. Когда мне было десять, я навестила его и была потрясена тем, что он позволил мне поиграть на одном из двух органов, которые он строил в помещении, похожем на амбар, в своем саду.

К сожалению, в шестнадцать лет я прекратила заниматься музыкой из-за нехватки времени. Тогда я готовилась к поступлению в университет, но до сих пор сожалею, что больше не занималась музыкой. А ведь в детстве я нередко аккомпанировала, когда мой отец (обладатель хорошего баса) и мать (контральто), а иногда друзья семьи пели старые любимые песни «Священный город», «Потерянный аккорд», арии Гилберта и Салливана и пр.

Одним из сильнейших моих впечатлений было посещение Лондона в двенадцатилетнем возрасте. В сопровождении друга моей матери я прибыла на поезде на станцию Кингс Кросс, где меня встретили друзья нашей семьи, которые должны были обо мне позаботиться. Лондон меня ошеломил: станция Кингс Кросс казалась гигантской суматошной пещерой, остальной город был ослепительной торговой столицей империи. Впервые в жизни я увидела людей из других стран, некоторых в национальных костюмах Индии и Африки. Шум транспортного и пешеходного движения будоражил. А почерневшие от копоти здания обладали мрачным величием, напоминавшим, что я нахожусь в центре мира.

Скиннеры показали мне все обязательные достопримечательности. Я кормила голубей на Трафальгарской площади; спустилась в метро – несколько отталкивающий опыт для ребенка. Я посетила зоопарк, где покаталась на слоне и в ужасе отшатнулась от рептилий, последнее предвосхитило мои будущие отношения с Флит-стрит{ Улица в Лондоне, где располагаются газетные издательства. (Прим. ред.)}. Оксфорд-стрит меня разочаровала. Она оказалась гораздо уже, чем представлялась мне в воображении. Мы посетили собор Святого Павла, где Джон Уэсли молился в утро своего обращения, и, конечно, здание парламента и Биг-Бен, которые совершенно не разочаровали. Я сходила взглянуть на Даунинг-стрит, но в отличие от юного Гарольда Вильсона{ Вильсон Джеймс Гарольд, барон Риво (1916–1995), политик-лейборист, лидер партии с 1963, премьер-министр Великобритании (1964–1970, 1974–1976); один из выдающихся британских государственных деятелей XX в. Слова М.Тэтчер должны навести читателя на мысль о ее скромности и непомерных амбициях лейбористского политика. (Прим. ред.)} не почувствовала своей связи с домом номер десять.

Кульминацией всех моих восторгов стал мой первый визит в театр Кэтфорд в Льюисхэме, где мы смотрели знаменитый мюзикл Зигмунда Ромберга «Песня пустыни». Три часа я провела в другом мире, унесенная, как и героиня, бесстрашной Красной тенью. Впечатление было так сильно, что я купила ноты и играла по ним дома. Было трудно покидать Лондон и Скиннеров, которые так меня баловали. Ведь благодаря их доброте я увидела, выражаясь словами Талейрана, la douceur de la vie (сладость жизни).

Наша религия была не только музыкальной и социально ориентированной, но также и интеллектуально стимулирующей. Основной политической тенденцией среди методистов и других протестантов в нашем городе была близость к левому крылу и даже пацифизму. Методисты в Грэнтеме организовали референдум 1935 г., распространяя среди избирателей опросный лист, по итогам которого большинство проголосовало «за мир». В истории не зафиксировано, как сильно Гитлер и Муссолини были тронуты таким результатом, но в доме Робертсов были свои взгляды на этот счет. Референдум был нелепой затеей, отчасти приведшей к отставанию национального перевооружения, необходимого, чтобы отпугнуть и в конечном итоге одержать победу над диктаторами. По этому и другим вопросам мы, стойкие консерваторы, имели свое особое мнение. Наш друг Скиннер был энтузиастом референдума. Он был добрейшим и святейшим человеком; годы спустя он венчал меня и Дэниса в лондонской часовне Уэсли. Но человечность не заменяет политической трезвости.

Богослужения, посещаемые каждое воскресенье, оказывали огромное влияние на меня. Приглашенный конгрегационалистский священник, реверенд Чайлд, прояснил для меня смелую для тех дней мысль, что в грехах отцов (и матерей) нельзя обвинять их детей. Я и сегодня вспоминаю его порицание ханжеской тенденции называть детей, рожденных вне брака, незаконными. Все жители знали, кто в городе родился без отца. Слушая реверенда Чайлда, мы осознавали свою вину в том, что относимся к ним по-другому. Времена изменились. Давно печать незаконнорожденности не ставится не только на ребенке, но и на родителях, при этом число детей, живущих в бедности, увеличилось. Мы все еще не нашли способ совместить христианское милосердие с разумной социальной политикой.

Когда разразилась война и смерть приблизилась к каждому, богослужения стали эмоциональнее. На одном из них, вскоре после Битвы за Англию{ Точнее Битва за Британию (10 июля – 30 октября 1940 г.). В ходе воздушных боев Королевские ВВС Великобритании отразили попытки авиации Третьего рейха уничтожить британские ВВС, разрушить промышленность и инфраструктуру юга страны, деморализовать население и принудить Великобританию к заключению мира. Термин ввел в употребление У. Черчилль. (Прим. ред.)}, проповедник сказал, что всегда «малыми силами спасают многих»: так было с Христом и апостолами. Меня вдохновила тема другой проповеди: рожденные в бурю будут готовы справиться и с грядущими бурями. Это было доказательством великого Божьего провидения и основанием для веры в будущее, как бы тяжело ни было сегодня.

В нашем доме всегда много трудились, отчасти потому, что праздность считалась грехом, отчасти потому, что всегда было много работы. Как я упоминала, когда было необходимо, я помогала в магазине, а благодаря моей матери, я узнала, что значит управляться с домашним хозяйством так, чтобы все работало как часы, даже если целый день она провела за прилавком, обслуживая покупателей. Хотя перед войной у нас была горничная, а после войны помощница на пару дней в неделю, мама всегда много трудилась по дому сама, а это требовало гораздо больше усилий, чем в современном доме. Она научила меня правильно гладить мужские рубашки и вышитые изделия. Огромные утюги нагревались на открытом огне, а чтобы придать идеальный вид белью, смазывали утюг свечным воском. Как ни странно для тех лет, в средней школе мы изучали домоводство – все, от правильной стирки до управления семейным бюджетом. Тем самым я была вдвойне подготовлена к управлению домашним хозяйством.

Дом на Норт Парэйд мыли не только ежедневно и еженедельно: ежегодная капитальная весенняя уборка позволяла вычистить те уголки, до которых обычно не добирались. Ковры выносили на улицу и выбивали. Мебель красного дерева, всегда хорошего качества, которую мать покупала на аукционах, мылась теплой водой с уксусом, а затем полировалась. Поскольку весной также проводилась инвентаризация магазина, у нас не было и минутки отдыха.

В доме ничего не выбрасывалось, мы всегда жили строго по средствам. Худшее, что можно было услышать о соседях, это что они «живут с размахом». Поскольку мы были привычны к экономному режиму, мы справлялись с ограничениями военного времени, хотя мы обычно записывали передаваемые по радио рецепты таких скучных блюд, как «Картофельный пирог лорда Вултона» (дешевое блюдо, названное в честь министра пищевой промышленности времен войны). Мама прекрасно готовила. Дважды в неделю она пекла хлеб, кексы и пироги, особенно славился ее хлеб и грэнтемские имбирные пряники. До войны по воскресеньям мы готовили жаркое, которое в понедельник подавалось как холодная закуска, а во вторник превращалось в тефтели. В годы войны воскресное жаркое превратилось в суп почти без мяса или макароны с сыром.

В маленьких провинциальных городках в те дни была своя сеть частной благотворительности. Накануне Рождества в нашем магазине были готовы 150 пакетов, содержавших консервы, рождественский торт и пудинг, джем и чай – все купленное для бедняков клубом «Ротари»{ Ротари-клуб – международная неправительственная ассоциация, возникшая в 1905 г. Объединяет людей вне зависимости от национальной, расовой принадлежности, вероисповедания, политических взглядов. (Прим. ред.)}. Всегда что-нибудь из того, что мама пекла в четверг или воскресенье, посылалось одиноким старикам или тем, кто заболел. Как владельцы магазина, мы всегда знали об обстоятельствах наших покупателей.

Одежда никогда не была для нас проблемой. Моя мать была профессиональной швеей и шила для нас почти все. В те дни существовало две компании, производившие хорошие выкройки, «Вог» и «Баттерик», а на распродажах мы покупали хорошие ткани по сниженным ценам. Так что мы были недорого и, по грэнтемским стандартам, довольно модно одеты. Когда отца избрали мэром, мама сшила для нас, своих дочек новые бархатные платья – голубое для моей сестры и темно-зеленое для меня, а для себя муаровое платье из черного шелка.

Но во время войны дух бережливости стал почти одержимостью. Даже моя мать и я были ошеломлены одной из наших подруг, которая сказала, что никогда не выбрасывает шитые нитки, а использует их заново. «Я считаю, это моя обязанность», – сказала она. После этого так стали делать и мы. Мы ведь были методистами.

У меня было меньше свободного времени, чем у других детей. Отдыхала я во время долгих прогулок, часто в одиночестве. Грэнтем лежит в небольшой лощине, окруженной холмами, тогда как в других местах Линкольншира рельеф очень плоский. Иногда я уходила из города по Манторпской дороге, шла по северной стороне и возвращалась по Большой северной дороге. Мне нравилось подниматься на холм Холле, где во время войны, освобожденные на неделю от школы, мы собирали шиповник и ежевику. В снежные дни с этого холма катались на санках.

Я не была спортивным ребенком, хотя научилась плавать и в школе несколько эксцентрично играла в хоккей. Дома мы обычно играли в такие игры, как «Монополия» и «Пит» – шумная игра, основанная на принципах Чикагской товарной биржи. Позднее, приехав в Америку, я посетила биржу, но мой интерес к торговле тем и закончился.

Появление кино в Грэнтене очень скрасило мою жизнь. Нам повезло иметь среди покупателей семью Кэмпбелл, владевшую тремя кинотеатрами в Грэнтеме. Они иногда приглашали меня к себе домой послушать граммофон. Там я познакомилась с их дочерью Джуди, ставшей впоследствии известной актрисой, сыгравшей с Ноэлем Кауардом в комедии военного времени «Настоящий смех». Благодаря знакомству с Кэмпбеллами кино стало для нас доступным развлечением. Родители были рады, что я могу смотреть «хорошие» фильмы, определение, которое включало мюзиклы Фреда Астера и Джинджер Роджерс и фильмы Александра Корды.

Каждую неделю показывали новый фильм, но если он не вызывал интереса публики, то его заменяли уже с четверга. Так некоторые смотрели два фильма в неделю, но в нашем доме это не одобрялось. Возможно, это ограничение было правильным, ибо я была просто околдована романтическим миром Голливуда. За девять пенсов ты получал удобное место в темноте и смотрел сначала отрывок из фильма, который должен выйти на экран, затем новости британского кино с их радостно-оптимистичным комментарием, после короткий фильм на социальную тему типа «Преступления не оплачиваются» и, наконец, собственно фильм.

Смотрела я приключенческие фильмы («Четыре пера», «Барабан»), изящные комедии, такие как «Женщины», мелодрамы с Барбарой Стэнвик («Стелла Даллас») и Ингрид Бергман. Кино формировало и политическую позицию. Так, подтверждение моим взглядам на Французскую революцию я увидела благодаря игре Лесли Говарда и чудесной Мерль Оберон («Алый цветок»). Проявление верности своим принципам я увидела в фильме Джеймса Стюарта «Мистер Смит едет в Вашингтон». Я с удовольствием наблюдала, как осмеивается советский коммунизм в фильме «Ниночка». Там Грета Гарбо, игравшая роль сурового комиссара, не может устоять перед изящной шляпкой.

Думаю, какое это счастье, что я родилась в 1925 г., а не на двадцать лет раньше. До 1930-х у девочки, живущей в маленьком провинциальном английском городке, не было бы возможности соприкоснуться с таким диапазоном таланта, драматической формы, человеческих эмоций, сексуальной притягательности, зрелищности и стиля. Грэнтем был маленьким городком, но, посещая кино, я попадала в сказочные царства воображения. Это воспитало во мне решимость однажды окунуться в реальность.

Для моих родителей значимой реальностью было «здесь и сейчас». Для них зрелищное развлечение отличалось от развлечения, организованного своими силами. Родители считали, что развлечение, требующее собственных усилий, предпочтительнее позиции пассивного зрителя. Временами меня это раздражало, но я понимала их точку зрения.

Когда мы с мамой и сестрой ездили вместе на каникулы, обычно в Скегнесс, важным считалось быть активным, а не сидеть целый день в бездельной мечтательности. Мы обычно останавливались в гостевом домике с кухней, что гораздо дешевле, чем гостиница, и первым делом по утрам я выходила с другими детьми на физкультурные занятия, организованные в общественном парке. Нам было чем заняться в отпуске, и, конечно, были и пляж, и ведерки, и лопатки. По вечерам мы ходили на эстрадные представления и ревю, с комедиантами, жонглерами, акробатами, певцами из «старых времен», чревовещателями, и большая часть аудитории присоединялась к актерам, чтобы спеть недавний хит Генри Холла «Приглашение друга». Родители считали такие представления допустимыми, хотя мы бы никогда не пошли на эстрадный концерт, пока была жива бабушка Стивенсон, жившая с нами до моих десяти лет.

Пусть никто не подумает, что она была слишком суровой. Ее теплота была частью моей жизни и жизни моей сестры. Одетая «по-бабушкински» в стиле тех дней: в длинном черном сатиновом платье с бисером, летними вечерами она приходила в наши спальни и рассказывала истории из своего детства, а еще пугала нас небылицами о том, как уховертки заползают под кожу. Ее смерть в возрасте восьмидесяти шести лет стала первой смертью, с которой я соприкоснулась. По обычаю тех дней, я пробыла в доме друзей до конца похорон, и все вещи бабушки были убраны из дома.

По сути, жизнь для ребенка складывается из повседневности, и я оправилась довольно быстро. Но мы с мамой ходили ухаживать за могилой бабушки, когда работали неполный день. Я никогда не знала своих дедушек, которые умерли до моего рождения, а бабушку Робертсон я видела лишь дважды, когда мы навещали ее в Рингстеде, Нортэмптоншир. Она была активной старушкой, содержавшей прекрасный сад. Мне особенно запомнилось, что она хранила запас красно-оранжевых яблок в комнате наверху, куда мы с сестрой были приглашены, чтобы выбрать лучшие.

Отец был прекрасным игроком в боулинг, и он курил, несмотря на то, что ему это было вредно. В остальном его свободное время и развлечения заменяла работа. В доме не держали алкоголь вплоть до избрания отца мэром в конце войны, и лишь тогда у нас появились шерри и вишневое бренди, которое почему-то считалось более приличным, чем просто бренди, для угощения гостей. (Позднее, годы предвыборных кампаний научили меня, что вишневое бренди очень хорошо для горла.)

Как и другие ведущие бизнесмены Грэнтема, отец был ротарианцем. Девиз «Ротари» «Служба превыше всего» был выгравирован в его сердце. Клуб «Ротари» был постоянно занят сбором средств для благотворительных целей. Отец участвовал в такой деятельности не только через церковь, но и как член местного совет. Одним из таких мероприятий, которые мне нравились, была Детская рождественская вечеринка, организуемая Лигой сострадания (сейчас это Национальное общество защиты детей от жестокого обращения), проводимая для сбора денег для детей, нуждающихся в помощи. Я приходила туда в одном из прекрасных вечерних платьев, сшитых моей матерью.

Помимо дома и церкви, центром моей жизни была, конечно же, школа. И здесь мне повезло. Начальная школа «Хантингтауэр Роуд» обладала хорошей репутацией. К моменту, когда я в нее поступила, благодаря моим родителям я уже умела читать несложные тексты. Даже когда я была очень мала, мне нравилось учиться. Помню волнующий момент, когда меня, пятилетнюю, спросили, как читается «С-О-Л-Н-Ц-Е», и я ответила правильно, но подумала: «Они всегда дают мне сложные слова». Позднее, на уроке общеобразовательной подготовки, я впервые столкнулась с мистерией пословиц. Я уже обладала логикой и была сбита с толку метафорическим элементом такой фразы, как «Не зная броду, не суйся в воду». Исходя из собственного опыта ежедневного перехода через опасную дорогу в школу, я думала, что лучше было бы сказать «Не зная перехода, не иди через дорогу». А еще мне бросилось в глаза противоречие между этой пословицей и другой, провозглашавшей: «Кто колеблется, тот проигрывает».

В выпускном классе начальной школы я впервые познакомилась с произведением Киплинга. Я была околдована его поэмами и рассказами и попросила у родителей его книгу в подарок на Рождество. Его поэмы открывали ребенку огромный мир. Подобно голливудским фильмам, Киплинг приоткрывал завесу в романтические дали за пределами Грэнтема. Находясь под влиянием отца, читала, думаю, больше остальных моих одноклассников.

По окончании школы «Хантингтауэр Роуд» я поступила в женскую школу «Кестивен и Грэнтем». Она находилась в другой части города, и, чтобы обедать дома, что было дешевле, чем в школе, приходилось пройти четыре мили туда и обратно. Школьная форма была светло– и темно-синего цвета. Поэтому нас называли «девочки в голубом», а учениц из Кэмденской женской школы, эвакуированной из Лондона в Грэнтем, – «девочки в зеленом».

Директором нашей школы была мисс Уильямс, маленькая, подтянутая женщина с седыми волосами, которая основала школу в 1910 г. и ввела в обиход определенные традиции. Например, все девочки в течение четырех лет должны были изучать домоводство. Власть этой женщины распространялась на все. Я обожала наряды, которые мисс Уильямс надевала на школьные праздники или церемонии награждения, тогда она появлялась в элегантных костюмах, сшитых из прекрасного шелка. Она была очень практичной и советовала нам никогда не покупать шелк низкого качества, если на эти же деньги можно купить хлопчатобумажную ткань хорошего качества. «Никогда не обольщайтесь дешевой меховой шубой, лучше купите хорошо сшитое шерстяное пальто». Ее правилом было всегда стремиться к качеству, доступному в рамках собственного дохода.

Мои учителя были учителями по призванию. Школа была небольшой, около 350 учениц, все учителя и ученицы знали друг друга. Девочки в основном были из семей среднего класса, но род занятий родителей разнился весьма существенно. Моя самая близкая подруга каждый день приходила из деревенского поселка в десяти милях от города, где ее отец работал строителем. Я иногда ходила к ней в гости. Ее родители, как и мои, стремились пополнить кругозор дочери и брали нас на прогулки по окрестностям, знакомя с названиями цветов и птиц, и учили нас различать птиц по голосам.

Учитель истории мисс Хардинг любила свой предмет и умела привить вкус к нему, но, к сожалению, я никогда до конца его не развила. Я обнаружила, что с абсолютной ясностью помню ее рассказ о битве в Дарданеллах, когда много лет спустя, будучи премьер-министром, я шла по полям трагических событий Галлиполи. Но больше всего влияния на меня, несомненно, оказала мисс Кэй, учительница химии, в которой я решила специализироваться. Тогда уже вполне нормальным считалась тяга девочек-учениц к занятиям наукой. Мой интерес к научному знанию подстегивали сообщения о научных достижениях в сфере расщепления атома и разработки пластмассы. Я хотела стать частью большого научного мира. Кроме того, я знала, что мне нужно будет самой зарабатывать себе на жизнь, мне казалось увлекательным работать в этой сфере.

Мой отец делал все, чтобы я смогла получить хорошее образование. Мы с ним ходили слушать лекции Ноттингемского университета о текущих международных событиях, которые регулярно читались в Грэнтеме. Когда наступало время задавать вопросы, мы активно участвовали в этом. Особенно хорошо запомнились вопросы местного представителя ВВС Великобритании, командира авиационного крыла Миллингтона, который на дополнительных выборах в конце войны прошел в парламент от Челмсфорда как представитель партии левого крыла «Содружество», входившей в коалицию Черчилля.

Мои родители строго следили за моими школьными успехами. Домашнее задание должно было быть выполнено, даже если приходилось делать его воскресным вечером. Во время войны, когда девочки из Кэмденской школы были эвакуированы в Грэнтем, в школе ввели посменное обучение, и мы должны были ходить на уроки и в выходные дни. Отец, жадный до чтения человек, всегда обсуждал, что мы читали в школе. Однажды он обнаружил, что я не знакома с поэзией Уолта Уитмена; это было быстро исправлено, и Уитмен и по сей день остается моим любимым автором. Меня поощряли к чтению классики – сестры Бронте, Джейн Остин и, конечно, Диккенс: «Повесть о двух городах» последнего понравилась мне больше всего. Мой отец был еще подписан на философский журнал Хибберта, но он мне показался слишком сложным.

Помимо дома, церкви и школы, в моей жизни был еще и сам Грэнтем. Мы гордились нашим городом, знали его историю и традиции. Грэнтем был основан во времена саксов, хотя лишь при норманнах он стал региональным центром. Но настоящий подъем начался с появлением железной дороги в 1850 г.

Самой внушительной постройкой в нашем городе была башня церкви Святого Вольфрама, ее было видно отовсюду. Но самыми характерными и значительными для нас оставались восхитительная викторианская ратуша и статуя самого знаменитого сына Грэнтема сэра Исаака Ньютона. Отсюда, с холма Святого Петра, начинались шествия в День Памяти по направлению к церкви Святого Вольфрама. Из окна бального зала ратуши я могла наблюдать, как вслед за оркестром Армии спасения и оркестром паровозостроительного завода шествовали мэр, олдермены и члены местного управления в мантиях и регалиях. За ними шли отряды, представлявшие общественные организации (от бойскаутов до масонов и профсоюзов).

Особенно запомнился 1935 г. Мы отпраздновали серебряный юбилей короля Георга и столетие Грэнтема в качестве города. Лорд Браунлоу, представитель аристократической семьи, покровительствовавшей городу, стал мэром. Весь город был украшен голубыми и золотыми (цвета города) вымпелами. Улицы соревновались в красочности, пытаясь превзойти одна другую. Помню, что улица Вер Корт, на которой жили самые бедные семьи, была восхитительно украшена. Духовые оркестры играли целый день, Грэнтемский «карнавальный оркестр», который назывался «Грэнтемские имбирные пряники», добавил веселья. Школы приняли участие в большой концертной программе на открытом воздухе, и, под бдительным оком жены директора мужской школы, мы промаршировали в строгой формации, образуя буквы Г-Р-Э-Н-Т-Е-М. Я стала частью «М».

Мой отец был членом совета местного управления, председателем городского комитета по финансам, затем олдерменом и, наконец, в 1945–1946 гг. мэром, так что я многое знала о городских делах и лицах, в них вовлеченных. Политика была частью городской жизни. Мы уважали наших знакомых членов совета лейбористов, и, несмотря на битвы в совете или конкуренцию на выборах, они постоянно заходили в наш магазин. Отец понимал, что у политики есть границы, – понимание, доступное далеко не всем политикам. Его политический стиль лучше всего, наверное, может быть охарактеризован как «старомодный либерализм». Личная ответственность была его девизом, а «здоровые финансы» его страстью. Он обожал сочинение Джона Стюарта Милла «О свободе». В те дни, до того как единые общеобразовательные школы стали насущным вопросом и до того как лейбористские политики продвинулись в местные органы управления, работа местных советов воспринималась, по сути, как беспартийная.

Поэтому с горечью вспоминаю 1952 г., когда лейбористы, победив на выборах в совет, не включили моего отца в состав олдерменов. Это вызвало общее неодобрение, ведь интересы партии были поставлены выше общественных интересов. Не забуду, с каким достоинством вел себя отец. После голосования он взял слово: «Почти девять лет я с честью носил эту мантию, и сейчас, надеюсь, с честью она и низложена». А позднее, получив сотни сообщений от друзей, сторонников и даже старых оппонентов, он сделал такое заявление: «Хоть я и упал, я упал на ноги. Я могу сказать, что я был счастлив быть избранным, сейчас я счастлив быть отвергнутым». Годы спустя, когда нечто похожее случилось со мной, я постаралась следовать его примеру.

Но мы забегаем вперед. Наверное, главным интересом, который мой отец и я разделяли, когда я была ребенком, было стремление узнать побольше о политике и общественных делах. Мы каждый день читали «Дэйли Телеграф», раз в неделю «Методист Рекордер», «Пикчер Пост», а пока мы были маленькие, нам покупали «Детскую газету». Иногда мы читали «Таймс».

А затем пришел день, когда отец купил наш первый радиоприемник «Филипс», из тех, что сегодня можно найти в недорогих антикварных магазинах. Зная, что он собирался его купить, я в предвкушении почти всю дорогу из школы домой бежала и не была разочарована. Радио изменило нашу жизнь. С тех пор она больше не крутилась лишь вокруг «Ротари», церкви и магазина, главными стали новости по радио. И не просто новости. Во время войны после воскресных девятичасовых новостей передавали «Постскриптум», короткую передачу на злободневные темы. Часто ее вел Дж. Б. Пристли, обладавший уникальным даром прятать левые взгляды под маской надежной, практичной северной философии, а иногда американский журналист Квентин Рейнольдс, который саркастически называл Гитлера «господин Шиклгрубер», используя одну из его фамилий.

Еще мы слушали «Мозговой траст», часовую дискуссию четырех интеллектуалов о текущих проблемах, самым знаменитым среди них был профессор С. Э. М. Джоад, чей ответ на любой вопрос начинался с «Это зависит от того, что вы имеете в виду под…». Вечером в пятницу передавали комментарии людей вроде Нормана Биркетта в цикле программ под названием «Столкновение». Я любила радиокомедию «Итма» за крылатые словечки, которые все еще в ходу, и за набор персонажей, таких как уборщица Мона Лотт с ее знаковой фразой «Это так весело, что я продолжу».

Немыслимая скорость передачи информации по радио придавала особую остроту многим событиям, что было особенно важно в военное время. Я помню, как в 1939 г. наша семья сидела возле радио за рождественским ужином, слушая выступление короля. Мы знали, как трудно ему было преодолеть свое заикание, и мы знали, что это была прямая трансляция его речи. Я тогда думала, каким несчастным он, должно быть, себя чувствовал, не имея возможности наслаждаться рождественским ужином, ибо знал, что ему нужно говорить речь по радио. Я помню его голос, медленно произносящий эти знаменитые строки: «И я сказал человеку, стоявшему у ворот года: “Дай мне свет, что позволит мне бесстрашно шагнуть в неизведанное…” И он ответил: “Иди в темноту и вложи свою руку в руку Господа. Это лучше, чем свет, и надежнее, чем знакомый путь”»{ Из книги «Бог знает» М.Л. Хаскинс.}.

Мне было почти четырнадцать, когда началась война, я уже знала достаточно, чтобы понимать ее причины и внимательно следить за важными событиями последующих шести лет. Понимала я кое-что из происходящего в политике. Годы Депрессии, первой, но не последней экономической катастрофы повлияли не столько на сам Грэнтем, сколько на окружающие его сельские поселки, но особенно сильно они коснулись северных городов, зависевших от тяжелой промышленности. Многие заводы нашего города продолжали работать, среди них самым крупным был «Растон и Хорнсби», производивший локомотивы и паровые машины. Отчасти благодаря стараниям моего отца были привлечены новые инвестиции.

Что касается нашего семейного бизнеса, он был в безопасности: ведь люди всегда хотят есть. Серьезные перемены коснулись тех, кто получал жалованье в офисах (и кого сегодня называют «белые воротнички»), и тех, кто его не получал, ибо работу стало трудно найти. По дороге в школу я проходила мимо длинной очереди возле биржи труда. Нам повезло в том, что никто из наших близких друзей не потерял работу, но мы знали тех, кто без нее остался. Необходимо отметить, я никогда об этом не забывала, как опрятно были одеты дети безработных. Их родители шли на любые жертвы ради своих детей. Твердость духа и независимость были сильны даже в самых бедных жителях городков Ист-Мидлендс, и, поскольку остальные старались делиться, чем могли, городская община сохраняла единство. Со временем, я особенно остро сознаю, каким же достойным местом был Грэнтем.

Признаюсь, что с детства я не знала чувства классовой обособленности. Даже в годы Депрессии были вещи, которые связывали нас вместе. Монархия, конечно же, была одной из них. И моя семья, как и многие другие, чрезвычайно гордилась империей. Мы верили, что она принесла закон, хорошее управление и порядок в страны, которые иначе никогда бы их не узнали. Ребенком я с изумлением слушала методистского миссионера, рассказывавшего о своей работе среди людей такого племени Центральной Америки, которое не имело свой письменности до того, как он ее для них создал.

Позднее я серьезно подумывала о поступлении на государственную службу в Индии, поскольку мне Индийская империя представлялась одним из величайших достижений Британии. При этом меня совершенно не интересовала государственная служба в Британии. Но мой отец сказал, что к тому времени, когда я буду готова поступить в Индии на государственную службу, ее уже, возможно, не будет существовать.

Мы мало что знали об идеологии коммунизма и фашизма, но в отличие от консервативно мыслящих людей мой отец яростно возражал против того, что фашистский режим нужно поддерживать, чтобы победить коммунистов. Он верил, что свободное общество было лучшей альтернативой обоим режимам. Это его убеждение скоро стало и моим. Задолго до объявления войны мы уже имели представление о Гитлере. При показе кинохроники я с отвращением смотрела на съезды напыщенных коричневорубашечников. Мы много читали о варварстве и абсурдности нацистского режима.

Но это не означает, конечно, что мы смотрели на войну с диктаторами только как на страшную перспективу, которую надо стараться избежать. На нашем чердаке хранился целый сундук с журналами, где среди прочего была знаменитая фотография времен Первой мировой войны, запечатлевшая шеренгу британских солдат, ослепленных горчичным газом и идущих на перевязочный пункт, каждый из которых держался за плечо идущего впереди, чтобы не потерять дорогу. Надеясь на лучшее, мы готовились к худшему. В сентябре 1938 г., как раз в дни Мюнхенского соглашения, мы с мамой пошли покупать много черной ткани. Отец тогда беспокоился об организации противовоздушной маскировки.

Самый распространенный миф о тридцатых годах заключается в том, что правые, а не левые потворствовали политике умиротворения. Исходя не только из моего собственного опыта (я жила в политически активной семье правых), но и вспоминая о том, как лейбористы голосовали против воинского призыва даже после того, как немцы заняли Прагу, я этому не верила. При этом надо помнить, что атмосфера в целом была столь пацифистской, что возможности практичного политического решения были ограниченны. Масштаб проблемы стал явным во время парламентских выборов 1935 г. Именно тогда, в возрасте десяти лет, я обрела свой первый политический опыт.

Я была слишком мала, чтобы агитировать за моего отца во время выборов в совет, но меня привлекли к работе: я складывала ярко-красные выборные листовки, прославляющие достоинства кандидата от консерваторов сэра Виктора Уоррендера. Мои липкие пальцы окрасились в красный цвет, и кто-то сказал: «Вот помада леди Уоррендер». В день выборов мне было поручено важное задание: я должна была бегать между комнатой, где заседали консерваторы, и избирательным участком, находившимся в нашей школе, с информацией о том, кто уже проголосовал. Наш кандидат победил, хотя преимущество уменьшилось с 16 000 до 6000 голосов.

Я не понимала тогда споров о перевооружении и Лиге Наций, но это были очень трудные выборы, проходившие на фоне борьбы с энтузиастами референдума и Абиссинской войной на заднем плане. Позднее, в подростковые годы, я вела жаркие споры с другими консерваторами о том, был ли Болдуин виновен в том, что ввел избирателей в заблуждение, не рассказав об опасности, грозившей стране. На самом деле, если бы партия «Национальное правительство» не прошла на выборах, темпы перевооружения не ускорились бы, и скорее всего лейбористы сделали бы еще меньше. Да и Лига Наций никогда не смогла бы предотвратить войну.

У нас, как и у многих людей, были смешанные чувства по поводу Мюнхенского соглашения, подписанного в сентябре 1938 г. К тому моменту мы многое знали о гитлеровском режиме и его возможных намерениях: для нашей семьи кое-что значило то, что Гитлер уничтожил клуб «Ротари» в Германии. Мой отец всегда воспринимал это признание роли ротарианцев. Диктаторы, как мы поняли, были способны мириться с «маленькими отрядами» Берка, добровольными организациями, помогающими существованию гражданского общества, не больше, чем с личными правами человека, полагающимися ему по закону. Доктор Яух, немец по происхождению, лучший врач в городе, получал информацию из Германии, делился с моим отцом, и тот обсуждал ее со мной.

Для моей семьи была очевидна жестокость обращения Гитлера с евреями. В школе нас поощряли заводить зарубежных друзей по переписке. Моя сестра Мюриел переписывалась с австрийской еврейской девочкой по имени Эдит. После аншлюса в марте 1938 г., когда Гитлер аннексировал Австрию, отец Эдит, банкир, написал моему отцу, прося позаботиться о его дочери, поскольку было ясно, как развиваются события. У нас не было ни времени, ни денег, чтобы самим взять на себя такую ответственность. Но отец добился поддержки грэнтемских ротарианцев, Эдит приехала к нам и жила у каждой семьи по очереди, пока не уехала к своим родственникам в Южную Америку. Ей было семнадцать лет, она была высокая, красивая, хорошо одетая и прекрасно говорила по-английски. Она рассказала нам, каково жить еврею при антисемитском режиме, запомнилась одна сказанная ею фраза: «евреи созданы, чтобы скрести мостовые».

Учитывая все это, Мюнхеном нельзя было гордиться. Знали мы и том, что, подписав Мюнхенское соглашение, Британия стала соучастником в нанесении огромного вреда Чехословакии. Пятьдесят лет спустя, когда я в качестве премьер-министра посетила Чехословакию, я обратилась к Федеральной ассамблее в Праге и сказала: «Мы подвели вас в 1938 году, когда разрушительная политика умиротворения позволила Гитлеру лишить вас независимости. Черчилль вскоре отрекся от Мюнхенского соглашения, но мы до сих пор вспоминаем об этом со стыдом».

В то же время все мы понимали, насколько Британия и Франция не подготовлены к большой войне. Кроме того, некоторые купились на немецкую пропаганду и действительно верили, что Гитлер защищает судетских немцев от притеснения чехами. К тому же, если бы мы вступили в войну в тот момент, нас не поддержали бы наши доминионы. Последовавшее расчленение Германией того, что осталось от Чехословакии в марте 1939 г., убедило почти всех, что война необходима для усмирения гитлеровских амбиций, но даже тогда, месяцем позже, лейбористы, как я упоминала, голосовали против военного призыва. В Грэнтеме антивоенные настроения тоже были сильны: многие методисты противились официальной призывной кампании в мае 1939 г., даже после начала войны пацифисты проводили в городе свои митинги.

В любом случае война приближалась. 1 сентября 1939 г. Германия вторглась в Польшу. Когда, игнорируя британский ультиматум, Гитлер отказался вывести войска до 11 утра воскресенья 3 сентября, мы сидели возле радио в тревожном ожидании новостей. Это было единственное воскресенье за все мое детство, когда мы не пошли в церковь. Невилл Чемберлен в своей речи сообщил, что мы вступили в войну.

Каждую неделю отец доставал из домашней библиотеки две книги: «серьезную» для себя (и меня) и роман для моей матери. В результате я читала книги, которые девочки моего возраста обычно не читают. Вскоре я поняла, что мне нравится все о политике и международных делах. Я, например, прочла «Грядущую борьбу за власть» Джона Стрейчи, впервые изданную в 1932 г. В этом коммунистическом по духу исследовании говорилось, что капитализм вскоре сменится социализмом, и многим сверстникам это казалось волнующим и новым.

Но я по природе и воспитанию всегда была ревностным консерватором. Не важно, сколько «левых» книг я прочла или сколько «левых» комментариев услышала, я никогда не забывала, где расположен мой лагерь. Сейчас я понимаю, что это было довольно необычно. Ведь в тридцатые и сороковые годы левые лидировали на политической арене, хотя во время правления Черчилля в годы войны это не бросалось в глаза. Левые преуспели в очернительстве правых, обвиняя их в политике умиротворения, особенно заметно это в серии «Книжный клуб левых» издательства «Виктор Голланц», так называемых желтых книгах. Одна из них имела особое влияние: «Виновные» были написаны в соавторстве с М. Футом и изданы под псевдонимом Катон после событий в Дюнкерке в 1940 г.

Бестселлер «Пушки или масло?» Роберта Брюса Локхарта вышел в свет осенью 1938 г., после подписания Мюнхенского соглашения. Локхарт путешествовал по Европе и побывал в Австрии и в Германии в самый пик гитлеровского триумфа. Там, как сообщается в книге, редактор общенациональной немецкой газеты сказал ему, что «Германия хочет мира, но хочет его на своих условиях». Заканчивается книга сценой, описывающей, как автор, разбуженный «топотом двух тысяч ног, шагающих в унисон», смотрит в окно на туманный рассвет, где «нацистская Германия уже приступает к работе». Вариацией на ту же тему была «Ярмарка безумия» Дугласа Рида. Она произвела на меня сильное впечатление. Рид рассказывал о преследованиях евреев, сопровождавших растущее влияние нацистов. Он описывал характер и менталитет, одновременно извращенный и расчетливый, отличающий нацистских лидеров. Он анализировал и осуждал британскую и французскую политику умиротворения, которая вымостила Гитлеру дорогу к успеху.

Книгу «Из ночи» Яна Вальтина (псевдоним немецкого коммуниста Рихарда Кребса) принес моему отцу будущий член парламента Дэнис Кэнделл. Отец запретил мне ее читать, но когда он уходил на собрания, я доставала книгу и читала леденящий отчет о тоталитаризме в действии. Книга была полна сцен садистского насилия, достоверность делала их еще страшнее. Обращение нацистов со своими жертвами, несомненно, было самой сильной темой, но была еще одна, не менее значительная. Книга рассказывала, как коммунисты в конце двадцатых и начале тридцатых годов вступили с нацистами в сговор, чтобы разрушить демократию Германии. Сговор против демократии повторился в германо-советском пакте 1939–1941 гг., который разрушил Польшу, Балтийские страны и Финляндию и ввергнул весь мир в войну. Книга формировала мое убеждение, что нацизм (национальный социализм) и коммунизм (международный социализм) были двумя сторонами одной медали{ Отстаивая свои позиции, М.Тэтчер произвольно тасует события международной жизни предвоенных лет, опуская или выпячивая то, что считает нужным, в частности, опуская то, что Мюнхенское соглашение (1938 г.) предшествовало заключению германо-советского договора (1939 г.). (Прим. ред.)}.

Книгой, оказавшей на меня особое влияние, стало изданное в 1944 г. «Время величия» американца Г. Агара. Это было убедительное исследование того, как моральное падение Запада позволило возвыситься Гитлеру и спровоцировало войну. Книга призывала вернуться к либеральным демократическим ценностям Запада. Для меня важной в книге Агара стала идея, что битва против Гитлера имеет судьбоносное значение для человечества, будучи выше столкновений национальных интересов или сфер влияния, и любых других элементов политической власти. Агар также писал о необходимости после войны решения проблемы, которую он назвал «проблемой негров». Я раньше не слышала о такой проблеме. Хотя я видела цветных во время моего визита в Лондон, в Грэнтеме их практически не было. Наши друзья однажды пригласили на чай двух американских военных, одного черного, другого белого, и очень удивились, обнаружив их взаимную недоброжелательность. Когда нам об этом рассказали, мы тоже удивились.

Как и многие девочки военного времени, я прочла книгу Барбары Картленд «Рональд Картленд», в которой излагалась биография ее брата, молодого парламентария-консерватора, боровшегося против политики умиротворения и погибшего в Дюнкерке в 1940 г.

Ощущение, что война и связанные с ней страдания, или, в случае нашей семьи, материальные трудности и убытки, полны морального значения, лучше всего было передано в книге Ричарда Хиллари «Последний враг». Автор, молодой летчик, описывал борьбу, унесшую жизни многих его друзей и годом спустя унесшую и его собственную, как борьбу, идущую и в человеческом сердце. Смыслом ее была борьба за лучшую жизнь.

Поколение тех, кто в отличие от Ричарда Хиллари пережил войну, хотело навести порядок в самих себе, своей стране и в мире. Как я позднее узнала из общения с моими старшими политическими коллегами, никто из тех, кто сражался на фронте, не вернулся с войны таким, каким ушел. Не так очевидно, но война глубоко повлияла и на таких людей, как я, достаточно взрослых, чтобы понять, что происходит, но не участвующих в событиях непосредственно. Мы все видели эти огромные бедствия по-разному, их влияние на нас было разным. Мне никогда не казалось, например, очевидным, что «урок» войны состоял в том, что государство должно занять ведущую позицию в нашей общественной жизни и выражать дух коллективных стремлений не только во время войны, но и в мирное время.

«Уроки», которые вынесла я, были другими. Первое, что та жизнь, которую жители Грэнтема вели до войны, была достойной, и ее ценности были сформированы скорее обществом, нежели правительством. Второе, если даже такая культурная, развитая христианская страна, как Германия, попала под влияние Гитлера, значит, цивилизацию нужно постоянно воспитывать, то есть хорошие люди должны защищать то, во что они верят. Третье, я пришла к очевидному выводу, что именно потакание диктаторам привело к войне и что оно выросло из ошибочных, хотя и добрых побуждений, как, например, пацифизм методистов в Грэнтеме. И наконец, у меня была патриотическая убежденность, что благодаря пламенным речам нашего лидера Уинстона Черчилля не было почти ничего, что британцы не могли бы сделать.

Наша жизнь в Грэнтеме во время войны вплоть до 1943 г., когда я уехала в Оксфорд, была, должно быть, очень похожа на жизнь множества других семей. Добровольцами мы работали в военных столовых или где-нибудь еще. Все наши мысли были о фронте, мы жадно накидывались на любые новости, и мы сами, благодарные за пребывание более или менее в безопасности, знали, что мы не имеем первостепенного значения. Немцы совершили на город двадцать один воздушный налет, в результате погибли семьдесят восемь горожан. Основными мишенями служили завод по производству боеприпасов Британской производственно-исследовательской компании и пересечение Большой северной дороги и Северной железнодорожной линии, которая пролегала в нескольких сотнях ярдов от нашего дома. Отец уходил вечерами на дежурство по противовоздушной обороне. Во время воздушных налетов мы забирались под стол, другого укрытия у нас не было, потому что не было сада, и сидели там до сигнала «отбой». После бомбардировки в январе 1941 г. я спросила отца, не могу ли я сходить посмотреть разрушения. Он не разрешил. Двадцать два человека погибли в тот день. Мы беспокоились о моей сестре Мюриел, которая работала в ортопедическом госпитале в Бирмингеме, который бомбили постоянно.

По сути, Грэнтем играл большую роль, чем я думала тогда. Ведь в городе базировалась Пятая группа авиационного командования, занимавшая большой дом на Харроубай Роуд, откуда и планировались воздушные налеты на Германию. Дэмбастеры{ Дэмбастеры («Сокрушители плотин») – 617-я эскадрилья ВВС Великобритании, бомбившая в годы ВМВ плотины в промышленных районах Германии.} летали недалеко от Грэнтема. Со временем отец познакомился с их командиром, майором авиации Гаем Гибсоном.

Гитлеровское вторжение в Советский Союз в июне 1941 г. резко изменило отношение левых к войне. Пацифистские голоса внезапно стихли. Пустили ростки группы англо-советской дружбы. Мы, хоть и неохотно, принимали участие в англо-советских вечерах, проводимых в здании муниципалитета. Большое впечатление на нас произвели страдания и героизм русских в боях за Сталинград в 1942–1943 гг. Сейчас очевидно, что 1941 г., когда сначала Гитлер в июне напал на Россию, а затем Япония сбросила бомбы на Перл-Харбор, вынудив Америку вступить в декабре в войну, предвещал будущее поражение Германии{ Тэтчер расставляет акценты совершенно определенным образом: выражает сочувствие жителям Сталинграда, при этом ничего не говорит, чем закончилась Сталинградская битва, и отводит США решающую роль в войне. (Прим. ред.)}, но новости были в основном плохие, особенно в начале 1942 г.

Это повлияло на исход дополнительных выборов, проведенных в Грэнтеме 27 февраля 1942 г., после того как Виктор Уоррендер был произведен в лорды как лорд Брантисфилд и стал Секретарем Адмиралтейства. Дэнис Кэнделл в качестве независимого кандидата противостоял кандидату от консерваторов сэру Артуру Лонгмору. Кэнделл вел популистскую кампанию, в которой использовал свой пост генерального директора завода по производству боеприпасов, чтобы подчеркнуть тему всеобщей кампании по производству для нужд войны и необходимости «практичных» людей ее продвигать. К нашему огромному удивлению, он победил с преимуществом в 367 голосов. Тогда и позже Консервативная партия была склонна к самодовольству. Внимательный анализ малого числа голосов на дополнительных выборах должен был бы предупредить нас о возможности резкого изменения политических предпочтений в пользу социалистов, которое произошло в 1945 г.

Я приняла участие в кампании, одновременно готовясь к экзаменам в колледж Сомервиль в Оксфорде. По вечерам я зубрила латынь, необходимую для сдачи вступительных экзаменов. В нашей школе латынь не преподавали. К счастью, наша новая директриса, мисс Гиллис, нашла для меня учителя латинского в классической школе для мальчиков и одолжила несколько собственных книг, включая учебник, написанный ее отцом. Напряженная работа помогала мне отвлекаться от мрачных новостей с фронта. Однажды вечером весной 1942 г., когда мы с отцом возвращались с прогулки, я спросила его, когда и как все это кончится. Он ответил спокойно: «Мы не знаем как, мы не знаем когда, но мы, без сомнения, победим».

Несмотря на все мои старания попасть в Сомервиль, я не получила стипендию, которую хотела. Это было не удивительно, поскольку мне было всего лишь семнадцать, но это был удар. Не поступив в 1943 г., я имела возможность пройти лишь двухлетний «курс военного времени», прежде чем быть призванной на государственную службу в возрасте двадцати лет. В конце августа 1943 г. я вернулась в школу в качестве старшей ученицы{ Старший ученик выполняет особые обязанности и следит за дисциплиной младших товарищей по учебному заведению.}. Затем в октябре пришла телеграмма, предлагавшая мне место в колледже Сомервиль: кто-то бросил учебу. Так я вдруг оказалась перед волнующей и пугающей перспективой в первый раз покинуть родной дом и уехать в совершенно другой мир.

Глава 2 Носящая мантию

Перевод Резницкая Т.В.

Оксфорд, 1943 – 1947

Оксфорд не радует глаз. Новички прибывают сюда на осенний триместр в мрачном и туманном октябре. Внушительные здания впечатляют скорее своими размерами, нежели изысканной архитектурой. Все холодно и удивительно неприятно.

Именно в Сомервиль в мучительно холодные дни посреди зимы я сдавала вступительные экзамены в Оксфорд. До приезда я фактически не видела мой будущий колледж, в тревоге и волнении ожидая начала первого семестра. Сомервиль всегда захватывает людей врасплох. Многие невнимательные прохожие вряд ли догадаются, что он здесь, ибо лучшее, что можно сказать о его строениях при взгляде со стороны, это то, что он непретенциозен. Но внутри вы попадаете в роскошный зеленый мир, на который смотрят окна многих комнат. Первые два года я прожила в колледже. Постепенно, развесив фотографии, установив вазу и старое кресло, привезенные из Грэнтема, я почувствовала себя в некотором смысле дома. Третий и четвертый годы обучения я делила жилье с двумя подругами на Уолтон-стрит.

И Оксфорд, и Сомервиль были косвенно задеты войной. По какой-то причине Оксфорд не бомбили, но, как и везде, здания в городе и университете маскировались (после 1944 г. это стало называться затемнением). Оксфорда коснулись все ограничения военного времени. Витражные окна забили досками. Огромные цистерны с водой стояли в готовности на случай пожара. Пищу привозили непосредственно в колледж, где в столовой нам выдавали наши небольшие порции. Несколько продуктовых карточек оставалось на джем и другие продукты. Некоторым преимуществом этих мер стало то, что я перестала класть сахар в чай, хотя только много лет спустя я отказалась от своего пристрастия к сладкому кофе. Строго контролировалось потребление горячей воды. Например, в ванну можно было набрать не больше пяти дюймов воды, и, конечно, я строго выполняла это требование, хотя выросла в семье, где связь между чистотой и благочестием принималась вполне серьезно.

Я была первой в семье Робертсов студенткой Оксбриджа и понимала, что, при всей своей сдержанности, родители чрезвычайно этим гордились. Перед приездом в Оксфорд я очень смутно представляла его себе. Мне просто казалось, что он лучше всего, и что если я хочу чего-то в жизни добиться, то Оксфорд – это верный путь к реализации моих планов. Поэтому я даже не пыталась поступить в Ноттингемский, «наш местный» университет, хотя он и давал прекрасное образование, особенно в сфере естественных наук. Главное, чем привлекал меня Оксфорд, – это университетская система.

Оксфорд разделен на колледжи, но также имеет и центральные университетские учреждения, такие, как Бодлерианская библиотека. В те дни моя жизнь была связана с колледжем, там я ела, спала, посещала лекции, и такими организациями как церковь. Пребывание в колледже воспитало во мне убеждение, что в людях пробуждается все лучшее в условиях жизни и сотрудничества в небольшом коллективе.

Мы, поступившие в университет в годы войны, в большинстве были очень молоды. Нам было семнадцать или восемнадцать лет. Только с 1944 г. Оксфорд стал пополняться взрослыми людьми, демобилизованными с военной службы по состоянию здоровья; они возвращались, чтобы повысить степень образования, полученного во время войны, или начать обучение с самого начала. Они прошли через такое, чего мы и представить не могли. За время учебы я приобрела много друзей, которые знали о мире гораздо больше, чем я. А еще я узнала довольно много благодаря тому, что Оксфорд в конце войны был такой мешаниной взглядов и жизненного опыта.

Вначале я держалась в стороне из-за стеснения и болезненной неловкости в новом окружении. Я много гуляла по лугу вблизи Крайст-Черч, по университетским паркам и вдоль Червелла или Темзы, наслаждаясь одиночеством и размышлениями о разном. Но вскоре мне стала нравиться оксфордская жизнь. Я стала членом Методистской студенческой группы, которая организовывала званые чаи. Моя мать слала мне пирожные по почте, а еще в субботу утром я проводила час или около того в очереди возле «кондитерской фабрики» в северной части Оксфорда, чтобы купить что-нибудь к воскресному чаю. Я вступила в Хор имени Баха под руководством сэра Томаса Армстронга (отца Роберта Армстронга). Репертуар нашего хора был шире, чем можно предположить по названию. Особенно мне запомнилось наше исполнение «Страстей по Матфею» в театре Шелдона, построенном К.Реном. Иногда я ходила просто послушать музыку.

После окончания войны число развлечений увеличилось. Возобновилась «Неделя восьмерок»{ Праздничная неделя по случаю окончания учебного года в Оксфордском университете, отмечается соревнованиями по гребле, катанием на лодках по Темзе.}, и я ходила на реку смотреть на соревнования. Побывав на балу в День поминовения, я, как девушка из песни, танцевала всю ночь и даже иногда пробовала немножко вина (прежде я пробовала только шерри, и мне оно не нравилось, как не нравится и сейчас). Я впервые попробовала курить, но мне не понравилось, и я решила не продолжать, чтобы экономить деньги, а вместо этого покупать «Таймс». Я смотрела пьесы Чехова и Шекспира в Драматическом и Новом театре. И я видела удивительную постановку Драматического общества Оксфордского университета в саду колледжа с участием Кеннета Тинена, последнего оксфордского дэнди. Я не помню, что это была за пьеса, отчасти потому, что было трудно отличить Кена Тинена на сцене от Кена Тинена в жизни.

Моя жизнь в Оксфорде могла бы быть веселее, но у меня было мало денег, вообше, было бы трудно сводить концы с концами, если бы не скромные гранты, выдаваемые мне колледжем с подачи моей учительницы химии Дороти Ходжкин, которая была бесконечно добра ко мне, и помощь от некоторых образовательных фондов. Призвания к преподаванию у меня не было. В летние каникулы 1944 г. я преподавала естествознание в грэнтемской школе и на заработанные деньги купила то, что в Грэнтеме было роскошью, а в Оксфорде фактически необходимостью – велосипед. Как раз в это время был освобожден Париж. Директор созвал всю школу и объявил, что Париж снова свободен, и рассказал нам, как смелые участники Сопротивления помогли союзникам, восстав против немецких оккупантов.

Это был волнующий момент. Мы явно выигрывали войну. Я чувствовала некоторую вину за то, что не принимала большего участия в событиях, и я разделяла радость британского народа, что французское Сопротивление вернуло Франции честь и гордость. Возможно, в те дни мы преувеличивали размах Сопротивления, так, мы рассказывали друг другу истории о том, как посетители кафе выстукивали на своих стаканах букву «П» на азбуке Морзе, символизируя слово «Победа», когда в кафе входил немецкий солдат, но мы не сомневались, что каждый настоящий француз хотел быть свободным.

Я серьезно погрузилась в работу. Колледжу повезло иметь Дороти Ходжкин – блестящего ученого и одаренного преподавателя, работавшего в сравнительно новой области рентгеноструктурной кристаллографии. Миссис Ходжкин была членом Королевского общества и позднее внесла решающий вклад в открытие структуры пенициллина, первого антибиотика, за что она была награждена Нобелевской премией в 1964 году. На четвертый и последний год моего обучения (1946–1947) я вместе с немецким ученым-беженцем Герхардом Шмидтом под руководством Дороти Ходжкин работала над исследовательским проектом (простым белком грамицидином Б), необходимым для завершения второй части моего курса по химии. Благодаря клубу «Космос» и Научному клубу я имела возможность послушать многих известных ученых, включая Дж. Д. Бернала. Его политические воззрения были крайне левыми, как и у многих ученых того времени. Но они никогда не стремились привнести политику в свои профессиональные отношения со студентами.

Религия по-прежнему играла большую роль в моей жизни. Слышала немало историй о молодых людях, утративших веру после поступления в университет. Мне это не грозило. Методизм был моим якорем стабильности и, конечно, кругом друзей и знакомых, смотревших на мир так же, как я. По воскресеньям я посещала Мемориальную церковь Уэсли. После вечерней воскресной службы обычно мы собирались за чашкой кофе в доме священника, где велись оживленные дискуссии на религиозные и другие темы. Иногда я ходила в университетскую церковь Святой Девы Марии послушать интересную проповедь, а иногда в часовню в колледже, особенно когда я знала, что проповедь читает мисс Хелен Дарбишир, ректор колледжа и выдающийся исследователь творчества Мильтона и Вордсворта.

Англиканские церкви я не посещала, но именно религиозное сочинение выдающегося англиканца К.С. Льюиса оказало важное влияние на мое интеллектуально-религиозное становление. Сила его проповедей и эссе состояла в сочетании простого языка и теологической глубины. Кто остроумнее и убедительнее отобразил то, как Зло использует человеческую слабость, как не он в его «Письмах баламута»? Кто сделал более понятными сложные идеи естественного права, нежели он в труде «Просто христианство»? Я помню впечатление, которое оказало на меня «Христианское поведение» (ставшее позднее частью книги «Просто христианство», впервые прозвучавшее в радиомонологах). Оно раскрывало несоответствие между тем, как христиане действуют, и теми идеалами, что они проповедуют. Вот как он это излагает: «Совершенное поведение недостижимо, как и совершенное переключение передач, когда вы ведете автомобиль; но этот идеал нужен, он предписан людям самой природой человеческой машины, как и совершенное переключение скоростей – это идеал, предписанный для водителей самой природой автомобиля».

Сходным образом он пояснил мне значение высочайшего принципа христианского милосердия, который для большинства из нас кажется невыполнимым. Льюис ни на миг не оспаривал и не преуменьшал величия принципа, но объяснил, что милосердием не является: «…что «возлюби своего ближнего как самого себя» означает? Я должен любить его так же, как я люблю себя. Но как именно я люблю себя? Сейчас, когда я об этом думаю, я не ощущаю особой нежности или привязанности к самому себе, я не всегда счастлив быть собой. Так что, очевидно, «возлюби своего ближнего» не означает «питай к нему нежные чувства» или «считай его привлекательным»… Поэтому очевидно, я могу питать отвращение к некоторым вещам, которые совершают мои враги. Христианство не требует от нас уменьшить ни на атом ненависть, что мы испытываем к жестокости и предательству… Даже когда мы убиваем и наказываем, мы должны стараться чувствовать к врагу то, что мы чувствуем по отношению к самим себе – желать, чтобы он не был плохим, надеяться, что он может в этом мире или ином исправиться: на самом деле желать ему добра». Эти слова были особенно злободневны в то время.

Главный вклад, который студент мог принести своей стране в мирное или военное время, это учиться упорно и эффективно. Но мы старались сделать и что-нибудь более конкретное. Что касается меня, раз или два в неделю я работала в военной столовой в Карфексе. Нашими основными посетителями были британские солдаты и американские летчики с окрестных баз. Работать было жарко, трудно, очень уставали ноги, но и весело, перебрасываясь шутками, нам было еще и весело.

Всех нас волновали и тревожили репортажи в день высадки союзных войск в Нормандии в июле 1944 г. Должно быть, впервые за все время я спрашивала себя, имею ли я право в такое время находиться в Оксфорде. До конца войны в Европе оставался еще год. Впереди были битва в Арденнах. Вместе с тем начиналась подготовка к мирной жизни, и все больше мое внимание стала занимать политика. Почти сразу по приезде в Оксфорд я вступила в Ассоциацию консервативной партии Оксфордского университета (АКПОУ), основанную в 1920-е годы при участии преподавателя Крайст-Черч Кита Фейлинга, историографа тори.

Хотя национальное соглашение приостановить партийные политические прения во время войны не имело прямого воздействия на политическую деятельность университетов, на практике политическая жизнь в Оксфорде была значительно тише, чем в 1930-е годы. Но при всем этом деятельность АКПОУ скоро стала центром моей жизни. В те дни дискуссионное общество Оксфордского университета, куда приходили лучшие ораторы для обсуждения самых важных тем, не принимало женщин в свои члены, я иногда ходила послушать дебаты. Там бы я никогда не преуспела в качестве оратора, потому что мне не было свойственно изощренное, но эфемерное остроумие, которое культивировалось в дискуссионном обществе. Я предпочитала более серьезный, адвокатский стиль наших дискуссий в АКПОУ.

Оксфордская политическая жизнь была колыбелью талантов. Участвуя в ней, я обрела друзей, которые, как в романах Энтони Пауэлла, постоянно возвращались в мою жизнь. Самым близким другом стал Эдвард Бойл, который легко входил в светские круги, чужие для меня, но он разделял мой серьезный интерес к политике. В то время Эдвард, богатый и образованный сын парламентария от либеральной партии, и сам был классическим либералом. Его взгляды совпадали во многом с моим собственным провинциальным консерватизмом представителя среднего класса. Позднее мы разошлись в политических взглядах, но остались близкими друзьями вплоть до его трагической ранней смерти от рака.

Уильям Риз-Могг, с которым я познакомилась в последний год обучения, был выдающимся редактором «Таймс». Я никогда не была столь же близка с Уильямом, как была с Эдвардом, но чувствовалось, что он далеко пойдет. Робин Дэй был выдающимся либералом. Как и Эдвард, он блистал в дискуссионном обществе Оксфордского университета, позднее мы пересекались как адвокаты в одних и тех же кабинетах. Было интересно, какую профессию может избрать столь блестящий остряк из дискуссионного общества, пока Робин Дэй не изобрел ее, став пионером телевизионного интервьюирования. После этого нам пришлось часто сталкиваться.

Еще одной звездой был Тони Бенн, который в то время еще выговаривал полный набор своих имен: почтенный Энтони Веджвуд Бенн. От начала до конца мы с ним редко соглашались хотя бы в чем-нибудь, но он всегда был учтивым и ярким участником прений, английским патриотом и даже, поскольку все больше и больше отходил от социализма, личностью, близкой традиционализму. Но мы нашли понимание на почве религии. Когда Тони стал президентом дискуссионного общества, я была приглашена на празднование этого события, которое, согласно нонконформистским принципам Тони, было безалкогольным; среди приглашенных был и отец Тони виконт Стэнсгейт.

Кеннет Харрис также был ведущим участником прений, который наряду с Эдвардом Бойлом и Тони Бенном провел несколько месяцев в турне по Соединенным Штатам, демонстрируя искусство дебатов. Впоследствии он сделал выдающуюся карьеру в публицистике. После Оксфорда мы много раз встречались, особенно часто, когда он писал мою биографию.

Как член правления АКПОУ я, естественно, была вовлечена в кампанию по проведению парламентских выборов 1945 г. В Оксфорде, до конца семестра, я была занята в предвыборной кампании Квинтина Хогга, а потом, вернувшись в Грэнтем, работала в команде майора авиации Ворта, соперничавшего с независимым кандидатом Дэнисом Кэнделлом. Задним числом мне кажется, что мы все должны были бы знать, чего следует ожидать. По какому-то загадочному, но безжалостному закону, войны всегда способствуют росту государственного контроля и тех, кто их представляет. Мой муж Дэнис считал, что на военной службе люди из разных слоев смешиваются, и в результате обостряется чувство социальной ответственности и убеждения в том, что государство должно способствовать улучшению социальных условий.

Но в любом случае Консервативная партия добивалась плохих результатов в выборах военного времени, общая тенденция выражалась в потере сторонников. Тогда никто не обращал особого внимания на опросы общественного мнения, но они свидетельствовали о том же. Как я уже заметила, левые после Дюнкерка усиленно представляли только консерваторов ответственными за политику умиротворения, ухитряясь отделять Черчилля от партии, которой он руководил. А народ забыл, что лейбористы возражали даже против ограниченных мер перевооружения, осуществленных Болдуином и Чемберленом.

Но были и другие влияния. Административно-командная экономика, необходимая в условиях военного времени, по существу, приучила многих к социалистическому мышлению. В вооруженных силах было общеизвестно, что интеллектуалы, придерживающиеся левых взглядов, оказывали мощное влияние на Корпус армейского образования, который, как заметил Найджел Берч, был «единственным полком с общими выборами среди отличников военной службы». Дома я слушала таких радиоведущих, как Дж. Б. Пристли, который явно пропагандировал «левое» толкование социального прогресса. Очевидно было, что консерваторы во главе с Черчиллем были настолько озабочены насущными нуждами войны, что внутренней политикой и особенно составлением мирной программы занимались в основном социалисты из коалиционного правительства. Сам Черчилль предпочел бы сохранить Национальное правительство по меньшей мере до того времени, пока не будет побеждена Япония, а в свете растущей угрозы со стороны Советского Союза, возможно, и дольше. Но Лейбористская партия хотела завладеть наследством коалиционного правительства.

В 1945 г. Консервативная партия столкнулась с двумя серьезными проблемами. Прежде всего, Лейбористская партия заставила нас сражаться на своей территории, где всегда могла нас обойти. Черчилль говорил о послевоенной «реконструкции» около двух лет, и частью этой программы стал закон Батлера об образовании. Более того, наш предвыборный манифест обязывал нас обеспечить так называемую политику «полной занятости» в соответствии с «Белой книгой»{ Официальный правительственный документ; представляется Палате общин для ознакомления; является формой делегированного законодательства.} по трудостройству 1944 г., осуществить масштабную программу жилищного строительства и реализовать большую часть предложений по пособиям государственного социального страхования, сделанных великим социальным реформатором-либералом лордом Бевериджем, и единую Государственную службу здравоохранения. Кроме того, мы практически не могли приписать себе честь (насколько это вообще подобало Консервативной партии) достижения победы, не говоря уж о невозможности критиковать лейбористов за их безответственность и экстремизм, поскольку Эттли и его коллеги работали вместе с консерваторами в правительстве с 1940 г. В любом случае военные заслуги принадлежали всему народу.

Я отчетливо помню, как сидела в студенческой комнате отдыха в Сомервиль, слушая по радио знаменитую (или печально известную) предвыборную речь Черчилля, где прозвучало, что социализм ради своего укрепления создаст «некоторого рода гестапо», и думала: «Он слишком далеко зашел». Очевидная логика речи, связывающая социализм и насилие, в тех обстоятельствах не могла найти поддержки. Я знала из политических прений на схожие темы во время предвыборного митинга в Оксфорде, что ответом будет: «Кто правил страной в отсутствие мистера Черчилля? Мистер Эттли». Такой была реакция и сейчас.

В Грэнтеме я выступала в числе «разогревающих» ораторов, представлявших кандидата от консерваторов во время городских митингов. В те дни гораздо больше людей приходило на митинги, чем сегодня, и они ожидали, что не зря потратят время. Зачастую я выступала на нескольких митингах за один вечер.

Сейчас, читая спустя время в репортажах местных газет выдержки своих речей, мне трудно найти что-то, с чем бы я не согласилась и сегодня. Германия должна быть разоружена и привлечена к судебной ответственности. Необходимо сотрудничество с Америкой и (нечто менее реалистичное) с Советским Союзом. Британская империя, являющаяся самой верной формой объединения огромных масс людей, которое когда-либо знал мир, не должна распасться. Должно быть, это тоже не очень реалистично, но мой взгляд на имперское будущее Британии многими разделялся после победы. Главным аргументом, который я выдвигала, убеждая голосовать за консерваторов, было то, что таким образом Уинстон Черчилль останется ответственным за нашу внешнюю политику. И возможно, если бы Черчилль был способен предвидеть ход Потсдамской конференции в июле 1945 г., послевоенный мир выглядел бы несколько иначе.

Как многие другие члены АКПОУ, я брала уроки красноречия в Центральном офисе Консервативной партии у миссис Стеллы Гейт-хаус. Особое внимание она уделяла простоте и ясности выражений и минимальному использованию жаргона. В действительности на предвыборных митингах, где ты никогда не знаешь, как долго тебе придется говорить, ожидая приезда кандидата, некоторая многословность может оказаться весьма полезной. Самым ценным лично для меня, однако, было обретение опыта думать, пока я отвечала на вопросы добродушной, но требовательной аудитории. Я помню вопрос, затронутый пожилым человеком на одном из таких митингов, который серьезно отразился на моих взглядах на благосостояние: «Просто потому, что я сумел скопить немножко денег, государство мне не будет помогать. Если бы я все потратил, они бы помогли». Это было раннее предупреждение о непростых вопросах, которые новое социальное государство скоро поставило перед политиками.

Через три недели после дня выборов, когда уже пришли результаты голосования из-за границы и из армии, я пошла на избирательный участок в Слифорде. Пока мы ждали грэнтемских результатов, просочились новости о том, что происходило везде. Это было плохо, а стало еще хуже: была очевидна полная победа Лейбористской партии, тори выбывали из кабинета министров один за другим. Затем и наш собственный кандидат проиграл. Я просто не могла понять, как электорат мог поступить так с Черчиллем. На обратном пути домой я встретила друга, которого всегда считала преданным консерватором, и сказала, что была шокирована такой ужасной новостью. Он сказал, что, по его мнению, новость скорее хорошая. В то время я чувствовала, что то, как британский электорат обращается с человеком, которому больше, чем кому-либо, обязан свободой, было постыдным.

Но разве не Эдмунд Берк сказал: «Совершенная демократия – это самая бесстыдная вещь в мире»? При взгляде назад выбор лейбористского правительства в 1945–1950 гг. кажется логичным завершением коллективистских настроений, овладевших военной Британией. Коллективизм просуществовал около тридцати пяти лет, формируя и искажая суть британского общества, пока, наконец, он не рухнул в «зиму недовольства»{ Зима 1978–1979 гг., когда недовольство многих рабочих правлением Лейбористской партии заставило правительство провести всеобщие выборы; на них победила Консервативная партия во главе с М. Тэтчер.} 1979 г.

Стало очевидно, что необходима фундаментальная переоценка принципов и стратегий Консервативной партии. Столь же остро, как и везде, мы чувствовали это в Оксфорде. Это стало подоплекой доклада для подкомитета по стратегии АКПОУ, в создании которого я принимала участие вместе с Майклом Кинчин-Смитом и Стэнли Моссом в течение осеннего триместра 1945 г. Две темы, сформулированные в нем, потом звучали неоднократно: необходимо больше политических исследований и лучшее представление кандидатов.

Возможно, главной проблемой в отношении того, что мы сегодня назвали бы имиджем Консервативной партии, было то, что мы, казалось, потеряли наш путь, наши политические установки были ориентированы скорее на богатых, нежели простых людей. В нашем докладе прозвучало: «Политика Консервативной партии сегодня в глазах публики стала равняться едва ли не серии административных решений частных вопросов, связанных в некоторых областях с предубеждениями и эгоистичными интересами богатых людей». Это обвинение было, конечно, несправедливо. Если бы консерваторы победили в 1945 году, у нас все равно было бы социальное государство – без сомнения, с меньшими текущими общественно-государственными расходами и с большим простором для частных и добровольческих инициатив. Слишком сильны были эти настроения.

В марте 1946 г. я стала казначеем АКПОУ и в том же месяце в качестве одного из оксфордских представителей поехала на конференцию Федерации университетских консервативных и юнионистских ассоциаций (ФУКЮА), проводимую в Лондоне в отеле «Уолдорф». Эта была моя первая конференция подобного рода, и я получила огромное удовольствие. Я выступала с речью в поддержку большего вовлечения людей из рабочего класса в деятельность университетских консервативных ассоциаций. Мне казалось, что нужно уйти от восприятия консерватизма как косного и поверхностного. Не то чтобы я хотела бесклассового общества, о чем не слишком неискренне говорили лейбористы, скорее, я не видела значения категории классов. Каждый мог предложить в жизни что-нибудь уникальное, героями становятся люди разного происхождения. Я так изложила это на конференции ФУКЮА: «Мы все слышали о том, что наш век – век рядового человека, но не забывайте, что нам не хватает необычных людей». Полагаю, я могла бы добавить – необычных женщин.

В октябре 1946 г. я была избрана президентом АКПОУ – третья женщина, занявшая эту должность. Тем летом я сдала выпускные экзамены и начала работать над исследовательским проектом по химии, составляющим четвертый и последний год моего обучения, так что у меня было чуть больше времени на занятия политикой. Теперь я смогла принять участие в своей первой партийной конференции, проходившей в том году в Блэкпуле. Я была в восторге. В Грэнтеме и Оксфорде консерваторы были редки. Теперь же я вдруг была среди сотен людей, веривших в то же, что и я, и разделявших мой ненасытный интерес к разговорам о политике.

На конференции царила исключительная атмосфера. С моей скромной позиции «представителя» мне казалось, что партийное руководство (за явным исключением партийного лидера) прибыло в Блэкпул с готовностью примирить Консервативную партию с неизбежностью социализма в Британии. Внимательный наблюдатель конференции 1946 г. Бертран де Жувенель написал о лидерах партии: «Эти замечательные, умные, хорошо воспитанные люди, с ранних лет приученные к благоразумному управлению и вежливым дискуссиям, в глубине своего сердца были готовы принять свое поражение на выборах 1945 года как окончательное»{ «Проблемы социалистической Англии» (1947).}.

Совсем не это рядовые члены партии хотели услышать. В зале ощущалось неприятие происходящего. Председатель отклонил в первый день запрос на необходимость общих дебатов по политическим вопросам. Доклады выступающих принимались с прохладой, хотя речи ораторов стали значительно жестче позднее, когда министры «теневого кабинета» почувствовали наше недовольство. Инстинктивно я была заодно с рядовыми членами партии, хотя еще не до конца прочувствовала и продумала аргументы против коллективизма, что мне предстояло сделать в ближайшие несколько лет.

Вернувшись в Оксфорд, я организовала целую программу выступлений. Лорд Дангласс (Алек Дуглас-Хьюм) требовал поддержки внешней политики Эрнеста Бевина, которую мы с готовностью дали. Боб Бутби, прекрасный оратор, произнес пафосную речь против «революционного тоталитарного абсолютизма Москвы». Дэвид Максвелл-Файф, чья дочь Памела тогда училась в Оксфорде, критиковал национализм и взывал к демократии собственников. Питер Торникрофт выдвинул очень смелую идею о группе реформаторов-тори во время прений с Университетским клубом лейбористов, проведенных в дискуссионном обществе Оксфордского университета. Леди (Мими) Дэвидсон рассказала нам, каково это – быть единственной женщиной-консерватором в Палате общин. Энтони Иден очаровал и поразил нас всех за рюмкой шерри.

Каждый семестр у нас в дискуссионном обществе проводились оживленные дебаты с разными политическими клубами, особенно с клубом лейбористов, который в то время был чрезвычайно левым и включал таких знаменитостей, как Энтони Кросланд, который в своей надменности даже в те дни свысока посмотрел бы на герцогиню, и Тони Бенн. Обычно АКПОУ собиралась в Институте Тейлора в пятницу вечером, перед тем угостив оратора ужином в отеле «Рэндольф». Именно так впервые я оказалась в компании выдающихся представителей партии тори.

Самой сильной критикой социалистического планирования и социалистического государства, которую я прочла в то время и к которой с тех пор регулярно возвращалась, была «Дорога к рабству» Ф. А. Хайека, со знаменитым посвящением «Социалистам всех партий». Не могу похвастаться, что тогда полностью поняла все нюансы маленького шедевра Хайека. Лишь в середине 1970-х, когда работы Хайека оказались первыми в списке книг, обязательных для прочтения, что дал мне Кит Джозеф, лишь тогда я действительно пришла к пониманию его идей. Лишь тогда я посмотрела на его аргументы с точки зрения того образа государства, который близок консерваторам: ограниченное в полномочиях правительство под властью закона, а не государство, которого мы должны избегать, государство социалистическое, где безраздельно правят бюрократы.

В юности же мощным впечатлением от «Дороги к рабству» стала неоспоримость (для меня) ее критики социализма. Хайек полагал, что нацизм (национал-социализм) проистекал из немецкого социального планирования девятнадцатого века. Он показал, что вмешательство государства в одну сферу экономики или общества вызывало почти неизбежное распространение планирования в другие сектора. Он предупреждал нас о глубоких, поистине революционных для западной цивилизации последствиях государственного планирования, ибо оно росло на протяжении столетий. Хайек не смягчал своих слов о монополистских тенденциях планового общества, которые профессиональные ассоциации и профсоюзы неминуемо будут пытаться использовать. Каждое требование гарантий, будь то работа, зарплата или общественное положение, подразумевает исключение этих гарантий для тех, кто находится за пределами конкретной привилегированной группы, и создает потребность в компенсирующих привилегиях для остальных групп. В конечном итоге в такой ситуации проигрывают все.

Возможно, поскольку Хайек не происходил из круга британских консерваторов и сам себя консерватором никогда не считал, у него не было комплексов, свойственных агонизирующему общественному сознанию английского высшего сословия, когда нужно было прямо говорить о таких вещах.

Я была в Блэкпуле, навещая сестру (которая уехала туда из Бирмингемского ортопедического госпиталя), когда в роковой день 6 августа 1945 г. услышала по радио новости о том, что атомная бомба была сброшена на Хиросиму. Моя академическая подготовка и пылкий интерес к вопросам практического применения науки, возможно, означали, что я была лучше многих осведомлена о разработках, лежащих в основе производства атомной бомбы. В течение следующего года я прочла (и в значительной степени поняла) чрезвычайно полный отчет «Атомная энергия для военных целей», опубликованный в Соединенных Штатах. И все же – как ни избито это прозвучит – я немедленно поняла, услышав первые репортажи из Хиросимы, что с падением атомной бомбы «мир как-то изменился». Или как Черчилль описал это в своих грандиозных мемуарах «Вторая мировая война»: «Это ускорило конец Второй мировой войны и, возможно, много чего еще».

На полную оценку научных, стратегических и политических последствий использования ядерного оружия потребовались годы. Все же ни в тот первый вечер, размышляя на эту тему по пути домой в поезде из Блэкпула, ни позднее, когда я прочла отчеты и увидела фотографии разрушений, не было у меня сомнений в правильности решения использовать бомбу. Я считала это оправданным, главным образом потому, что это избавляло от потерь, неизбежных в случае, если бы войска союзников должны были бы брать приступом главные острова Японии. В Японии все еще было 2,5 миллиона вооруженных людей. Мы уже видели фанатическое сопротивление, оказанное ими в битве при Окинаве. Только уровень технологического превосходства союзников, продемонстрированный сначала в Хиросиме, а затем в Нагасаки, мог убедить японских лидеров в безнадежности сопротивления. А так, через неделю после Хиросимы, и после второй бомбы, сброшенной на Нагасаки, японцы сдались.

Британия, конечно, была непосредственно вовлечена в разработку бомбы, хотя, из-за распада англо-американского ядерного сотрудничества после войны, лишь в 1952 году мы сами смогли взорвать атомную бомбу. Черчилль и Трумэн, как мы сегодня знаем, были обмануты Сталиным в Потсдаме, когда американский президент осторожно сообщил неприятную «новость» советскому лидеру, который уже все знал и срочно вернулся в Москву подстегнуть своих ученых и ускорить реализацию атомной программы. Но факт остается фактом, как я напоминала Советскому Союзу, когда была премьер-министром, что самым убедительным доказательством доброй воли, внутренне присущей Соединенным Штатам, было то, что в те критические годы, когда только Америка обладала военной мощью, дававшей ей возможность навязать свою волю всему миру, она от этого воздержалась.

Огромным изменением, коснувшимся в то время Британии и оказавшим большое влияние на мою политическую жизнь, стало превращение Советского Союза из брата по оружию в смертельного врага. Важно подчеркнуть, как мало знало большинство людей на Западе в то время об условиях жизни в СССР. Я никогда не симпатизировала коммунизму, но мое неприятие его тогда было скорее интуитивным, нежели интеллектуальным. Гораздо позднее, когда я много думала и читала о коммунистической системе, я увидела, в чем именно состоят его слабость и порочность. И интересно отметить, что, когда Хайек писал новое предисловие к «Дороге к рабству» в 1976 г., он тоже чувствовал, что «недостаточно подчеркнул значимость опыта коммунизма в России».

Когда я покинула Оксфорд с дипломом второй степени по химии, я гораздо больше знала о мире, а особенно о мире политики. Мой характер не изменился, не изменились и мои воззрения. Но у меня появилось ясное представление о том, какую позицию я занимаю по отношению к людям, их амбициям и мнениям. Я повзрослела. И я осознала, чего на самом деле хочу от жизни.

Незадолго до того, как закончились мои университетские дни, я съездила в Корби Глен, городок в десяти милях от Грэнтема, на танцы. Потом мы с друзьями пили кофе с сэндвичами на кухне в том доме, где я остановилась. Как обычно, я говорила о политике. Что-то из сказанного мной заставило одного из мужчин заметить: «На самом деле ты хочешь быть членом парламента, не так ли?» Машинально, я сказала: «Да, это действительно то, чего я хочу». Я никогда раньше этого не говорила, даже самой себе. Той ночью много мыслей крутилось в моей голове.

Глава 3 Домашняя территория

Перевод Резницкая Т.В.

Замужество, семья, закон и политика, 1947 – 1959

Если приезд в Оксфорд был определенного рода шоком, возвращение домой было еще одним. В Оксфорде я подружилась со многими, разделявшими мои воззрения, наслаждалась своим постижением химии, была страстно увлечена университетской политикой. Было больно оставить все это.

Незадолго до того созданная комиссия по распределению выпускников Оксфордского университета организовала для меня несколько интервью, включая собеседование на Северном заводе Имперского химического треста. Нас, подающих надежды, интервьюировали несколько менеджеров, чьи письменные комментарии передавались главному менеджеру, который проводил финальное собеседование. Заметки обо мне лежали на столе во время интервью, и я не могла удержаться и не использовать свою способность читать вверх ногами. Эти ремарки были одновременно ободряющими и приводящими в уныние. Один менеджер написал: «Эта молодая женщина обладает слишком яркой индивидуальностью, чтобы здесь работать». На самом деле у меня было три или четыре интервью в других компаниях, в конце концов меня приняли в «Б. Экс. Пластикс» в Мэннингтри недалеко от Колчестера на работу в научно-исследовательском отделе. «Б. Экс.» производили изделия из пластика для промышленных и потребительских нужд.

Когда на собеседовании мы обсуждали мои обязанности, я поняла, что, по сути, буду персональным ассистентом директора научно-исследовательского отдела. Я с нетерпением ожидала начала работы, полагая, что это позволит мне узнать, как работает компания в целом, и смогу использовать свои таланты, прежде всего мои познания в химии. Но когда я приступила к работе, было решено, что в этой должности нет необходимости, и я снова надела свой белый халат и погрузилась в чудесный мир пластика. К Рождеству 1947 года я сдружилась с несколькими коллегами. Наш отдел переехал в отдельный и довольно симпатичный дом вблизи Лофорда. Как и многие работники компании, я жила в Колчестере, городке, который мне все больше и больше нравился и где я нашла удобное жилье. Автобус каждый день привозил нас в Лофорд.

И, как всегда в моей жизни, там была политика. Я вступила в ассоциацию консерваторов и окунулась в партийную деятельность. Особенно интересовала меня дискуссионная группа «39–45», где встречались консерваторы военного поколения, чтобы обмениваться мнениями и спорить на политические темы. Я не прерывала связи с друзьями, например, с Эдвардом Бойлом, который на выборах 1950 г. прошел в парламент от Бирмингема. Как представитель Ассоциации Консервативной партии выпускников Оксфордского университета (АКПВОУ) в октябре 1948 г. я поехала на конференцию Консервативной партии в Лландидно.

Вначале планировалось, что я буду выступать на конференции в поддержку движения АКПВОУ, осуждающего ликвидацию университетских избирательных округов. В то время университеты имели отдельное представительство в парламенте, и выпускники могли голосовать в своих университетах, а также в избирательных округах по месту жительства. Я поддерживала отдельное представительство университетов, но не принцип, согласно которому выпускники могут иметь больше одного голоса. Это была бы моя первая речь на конференции, но в итоге выступающим стал финансист из Сити, потому что Сити как избирательный округ тоже планировалось аннулировать.

Я смогла быстро побороть свое разочарование, благодаря весьма неожиданному событию. После одного из дебатов я оказалась вовлеченной в один из тех умозрительных разговоров, в которых молодые люди обсуждают свое будущее. Мой друг по Оксфорду Джон Грант сказал, что полагает, что однажды я бы хотела стать членом парламента. «Ну да, – ответила я. – Но у меня мало надежд на это. В данный момент мои шансы равны нулю». Я могла бы добавить, что, не имея личного состояния, я не смогла бы позволить себе быть членом парламента на существующую в тот момент зарплату. Я даже не пыталась попасть в партийный список одобренных кандидатов.

Позднее в тот день Джон Грант оказался сидящим рядом с председателем Дартфордской ассоциации консерваторов Джоном Миллером. Ассоциация искала кандидата. Позже я узнала, что разговор шел примерно таким образом:

– Я так понимаю, вы все еще ищете кандидата для Дартфорда?

В Центральном офисе партии росло раздражение на дартфордскую неспособность найти кого-нибудь, могущего сражаться за место в парламенте в выборах, которые должны были состояться в 1950 г., а может быть, и раньше.

– Точно. Есть предложения?

– Ну, есть молодая женщина, Маргарет Робертс, на которую вы могли бы взглянуть. Она очень хороша.

– О, но Дартфорд на самом деле промышленная твердыня. Не думаю, что женщина вообще подойдет.

– Но почему бы вам с ней просто не познакомиться?

Я была приглашена на обед с Джоном Миллером и его женой Фи и председателем Дартфордской женской организации миссис Флетчер в субботу на Лландидском пирсе. По-видимому, и вопреки их предубеждению против женщины-кандидата в члены парламента от Дартфорда им понравилось то, что они увидели. Я действительно с ними поладила. Миллеры позднее стали моими близкими друзьями, и я прониклась уважением к горделивой миссис Флетчер. После обеда мы вернулись в конференц-зал как раз вовремя, чтобы услышать речь партийного лидера Уинстона Черчилля. Это было его первое за неделю появление на конференции, поскольку в те дни лидер партии не участвовал в самой конференции, а появлялся лишь на последнем собрании, в субботу. Естественно, вопросы внешней политики преобладали в его речи – это было время берлинской блокады и западного «воздушного моста», – и его послание было мрачным, говорившим, что только американское ядерное оружие отделяет Европу от коммунистической тирании, и предупреждавшим о «возможности беспощадно приближающейся третьей мировой войны».

Я не получала новостей из Дартфорда вплоть до декабря, когда я была приглашена на интервью в Пэлэс Чемберс на Бридж-стрит, тогда там размещался Центральный офис Консервативной партии, поблизости от здания парламента. В зале, полном других претендентов, в четверг 30 декабря я впервые в жизни предстала перед отборочной комиссией. Немногие из тех, кто живет вне политической арены, знают, как напряженны такие ситуации. Интервьюируемый, если он не напряжен и не нервничает, скорее всего, плохо себя покажет, ибо, как скажет вам любой химик, нужен выплеск адреналина, чтобы показать, на что ты способен. Мне повезло, что в Дартфорде за столом я была окружена дружелюбными лицами.

Я вошла в шорт-лист, и меня попросили приехать на интервью теперь в Дартфорд. В понедельник 31 января 1949 г. я была приглашена в дартфордский отель «Булл» выступить с речью перед исполнительным комитетом ассоциации численностью примерно в пятьдесят человек. Как один из пяти потенциальных кандидатов я должна была выступить с пятнадцатиминутной речью и отвечать на вопросы в течение десяти минут.

Именно вопросы могли стать для меня проблемой. К женщинам-кандидатам относились подозрительно, особенно в таких промышленных избирательных округах, как Дартфорд. Это был мужской мир, в который не только ангелы боялись вступать. Было, конечно, мало надежды, что консерваторы победят, хотя это не то замечание, которое предполагаемому кандидату стоит делать даже в таком бесспорно лейбористском округе, как Эббв Вэйл. Лейбористское большинство было почти неприступным – 20 000 голосов. Но возможно, это сыграло мне на руку. Почему не рискнуть и не принять молодую Маргарет Робертс? Мы ничего не теряем, а можно сделать неплохую рекламу.

Самый надежный знак того, что политическое выступление прошло удачно, заключается в полученном от него удовольствии. Я наслаждалась тем вечером в Дартфорде, и результат оправдал мою уверенность. Я была отобрана. После я и члены правления ассоциации задержались на вечеринку с напитками и закусками. Кандидат не единственный, кого переполняет облегчение в таких случаях. Члены отборочной комиссии перестают быть критиками и превращаются в друзей. На счастливого, хоть и слегка смущенного кандидата обрушиваются с советами, информацией и предложениями помощи. Именно такие ситуации служат частичным ответом на вопрос, задаваемый всем профессиональным политикам: «Какого черта вы это делаете?»

После этого я должна была получить одобрение партии. На следующий день я приехала в Центральный офис, чтобы познакомиться с председателем Женской организации мисс Марджори Макс, а несколько недель спустя была приглашена на ужин, где встретилась с председателем партии лордом Вултоном, его заместителем Дж. П. Л. Томасом, мисс Макс и агентом по регионам мисс Берил Кук. В последующие годы Марджори Макс и Берил Кук оказали мне большую поддержку и дали много полезных советов.

Следующим этапом после отбора является выдвижение в кандидаты. Во время официального собрания по выдвижению кандидат получает первую возможность произвести впечатление на рядовых членов ассоциации, это психологически очень важный момент. Это еще и шанс завоевать популярность в округе, поскольку пресса тоже приглашается. Для меня особо значимым было присутствие моего отца. Впервые он и я стояли на одной трибуне, выступая с речью. Он вспомнил, как его семья всегда поддерживала либералов, но сейчас именно консерваторы отстаивают подлинно либеральные принципы. В моей собственной речи я тоже подняла тему в духе Гладстона, настаивая на том, что правительство должно поступать как хорошая домохозяйка, когда в доме не хватает денег: проверять счета и искать ошибку.

В конце февраля я была приглашена двумя светочами ассоциации, мистером и миссис Совард, на званый ужин, организованный в мою честь. Их дом располагался неподалеку от фабрики «Атлас Презерватив Компани», производившей красители и химикаты. Стэнли Совард был там директором. Его босс, генеральный директор, присутствовал на моем выдвижении и в тот вечер тоже был среди гостей: так я познакомилась с Дэнисом.

Я сразу поняла, что Дэнис – удивительный человек. Он разбирался в политике не меньше меня, и гораздо больше, чем я – в экономике. Его профессиональный интерес к красителям, а мой к пластику может показаться неромантическим основанием для дружбы, именно это помогло нам обнаружить обоюдный интерес к науке. В тот же вечер я узнала, что по взглядам он был серьезным консерватором.

После ужина он отвез меня в Лондон, где я смогла сесть в ночной поезд до Колчестера. Дорога в это время суток не заняла много времени, но его было достаточно, чтобы мы смогли обнаружить еще много общего. Дэнис был жадным до чтения, особенно любил историю, биографии и детективные романы. Казалось, он перечитал все статьи «Экономиста» и «Банкира». И еще стало ясно, что оба мы любим музыку: правда, Дэнис предпочитал оперу, а я – хоралы.

После этого мы иногда встречались на избирательных собраниях, а потом начали встречаться и без делового повода. У Дэниса были определенный стиль и энергия. Он любил скоростные автомобили и водил «Ягуар», а, будучи на десять лет старше, просто больше знал о мире, чем я. Сперва наши беседы вертелись вокруг политических дискуссий. Потом мы стали иногда ходить в театр и вместе ужинать. Как у любой пары, у нас были любимые рестораны: маленькие итальянские местечки в Сохо для обычных свиданий, удивительная «Белая башня» в Фитцровии, «Французский экю» на Джермин-стрит и «Плющ» для особых случаев. Мне очень льстило внимание Дэниса, но впервые я заметила серьезность его намерений, когда на Рождество после моей первой предвыборной кампании в Дартфорде я получила от него очаровательный подарок: хрустальную чашу с серебряной крышкой, которую я до сих пор храню как сокровище.

Мы, наверное, могли бы пожениться и раньше, но моя страсть к политике, а его к рэгби (из-за чего мы никогда не встречались по субботам) мешали нам. Конечно, он оказывал мне неизмеримую помощь в избирательном округе, быстро решая любые организационные сложности. Фактически даже то, что он сделал мне предложение и что мы обручились, помогло мне на выборах, потому что, не поставив меня в известность, Берил Кук распространила эту новость за день до выборов, чтобы в последний раз подстегнуть мою предвыборную кампанию.

Когда Дэнис попросил меня стать его женой, я долго и всерьез думала об этом. Я была так сосредоточена на политической карьере, что вообще не думала о замужестве. Наверное, я просто отодвинула эту идею на задний план своего сознания и полагала, что это случится как-то само собой когда-нибудь в будущем. Я понимала, что Дэнис тоже не сразу пришел к этому решению, поскольку его брак, заключенный во время войны, закончился разводом. Сейчас, сорок лет спустя, я знаю, что мое решение сказать «да» было одним из самых правильных в моей жизни.

В любом случае я давно подумывала покинуть «Б. Экс. Пластикс» и Колчестер. То, что меня отобрали для Дартфорда, заставило меня искать новую работу в Лондоне. Я обещала отборочной комиссии, что буду бороться в Дартфорде со всей моей энергией. Мой характер не позволял мне действовать иначе. Я начала искать работу в Лондоне, которая приносила бы примерно 500 фунтов годового дохода, не царская сумма даже по тем временам, но она позволила бы мне жить скромно, но с комфортом. Я сходила на несколько собеседований, но обнаружила, что никто не торопится брать на работу человека, который надеется ее оставить ради политической карьеры. Я не могла скрывать свои политические амбиции, а просто продолжала искать. Наконец, меня приняли в «Джей Лайонс» в Хаммерсмите на должность химика-исследователя пищевой продукции, и я могла переехать в мой избирательный округ.

Дартфорд стал моим домом во всех смыслах. Семья, у которой я снимала жилье, заботилась обо мне. Они были очень добры, а их доброжелательность усиливалась от того, что они были ярые тори. Миллеры тоже взяли меня под свое крыло. После вечерних собраний я обычно шла к ним домой, чтобы отдохнуть за чашкой кофе. Это был приятный дом, в котором каждый, казалось, был намерен наслаждаться жизнью, с тех пор как тяготы военного времени ушли в прошлое. Мы регулярно ходили на политические собрания, и дамы прилагали особые усилия, чтобы надеть что-нибудь нарядное. Отец Джона Миллера, вдовец, жил вместе с семьей сына и был мне замечательным другом: на любой вечеринке он слал мне розовую гвоздику, чтобы воткнуть в петлицу.

Я ездила в избирательные округа, расположенные по соседству: четыре ассоциации – Дартфорд, Бексли Хит (где кандидатом был Тед Хит), Чизлхерст (Пэт Хорнсби-Смит) и Грэйв-сенд (Джон Лоу), – тесно сотрудничали друг с другом, и сопрезидентом был Моррис Уилер. Время от времени он собирал нас в своем большом доме «Фрэнке», в Хортон Керби.

Из четырех избирательных округов Дартфорд имел меньше всего шансов на победу и потому, с точки зрения других, был наименее важным. В политике имеет смысл связывать надежные избирательные округа с безнадежными. Если в последнем создать активную организацию, появляется шанс отвлечь партийных оппонентов от той политической платформы, которую тебе нужно удержать. Таким путем, по замыслу Центрального офиса, мы могли помочь Теду Хиту победить в Бексли.

Так я познакомилась с Тедом. Центральный офис попросил меня выступить в избирательном округе. Тед был авторитетной фигурой. Он воевал, закончил войну подполковником; его политический опыт уходил корнями в конец 1930-х, когда он поддерживал антимюнхенского кандидата на оксфордских дополнительных выборах. Когда мы познакомились, меня поразил его четкий и логичный подход, казалось, у него всегда был список с четырьмя целями и пятью способами атаковать. Дружелюбный по отношению к сотрудникам избирательного округа, он всегда оставался главным, «кандидатом» или «членом». Это делало его, при всем его дружелюбии, несколько отчужденным и одиноким.

Пэт Хорнсби-Смит из Чизлхерста была полной противоположностью. Она был яркая, жизнерадостная, рыжеволосая – звезда среди женщин-политиков того времени. Ее вдохновенная речь в 1946 году заставила конференцию тори аплодировать стоя; она всегда готова была протянуть руку помощи младшим коллегам. Мы с ней стали большими друзьями и вели долгие разговоры о политике на ее званых ужинах.

Задолго до выборов 1950 г. все мы были озабочены возрождением Консервативной партии. Это был отклик на социалистическую политику, осуществляемую правительством Эттли самих консерваторов и страны в целом. Несколько недель предвыборной кампании 1950 г. оказались для меня самыми изнурительными за всю жизнь. В отличие от нынешних кампаний почти каждый вечер проходил митинг с большим количеством слушателей, к которому я должна была подготовить речь в течение дня. Кроме того я писала письма избирателям и почти каждый день ходила по домам с предвыборной агитацией. Меня сильно поддерживала семья: отец приходил на митинги выступать с речами, а сестра помогать в других делах.

Перед выборами леди Уильямс (жена сэра Герберта Уильямса, ветерана тарифной реформы и члена парламента от Кройдона) сказала кандидатам, что мы должны постараться выработать собственную манеру одеваться и держать себя во время предвыборной кампании. Я вняла этому совету и проводила целые дни, одетая в сшитый на заказ черный костюм и шляпу, которую я купила в магазине «Борн и Холлингсфорт» на Оксфорд-стрит специально для этого случая. И на всякий случай я украсила ее черно-белой лентой, а бант с внутренней стороны, – голубой. Были ли эти меры предосторожности необходимы, другой вопрос. Много ли других двадцатичетырехлетних девушек могло оказаться на импровизированной трибуне торгового центра Эрита? Тогда мало кто из женщин-кандидатов проводил агитацию на заводах, но я проводила – и внутри заводов, и за их пределами. Принимали меня живо, хотя иногда шумно. Единственное, что мне не нравилось, необходимость заходить в пабы, и я никогда не зашла бы туда одна.

Мне повезло иметь оппонентом Нормана Доддса, истинного и чрезвычайно рыцарственного социалиста старой школы. Он знал, что он победит, и как истинный мужчина давал шанс юной амбициозной женщине с совершенно другими взглядами. Вскоре после моего выдвижения он пригласил меня на дебаты в зале местной классической школы, и, конечно, я согласилась. Он и я прочли вступительные речи, потом были вопросы, затем каждый из нас сказал заключительное слово. У каждого были сторонники в зале, шум стоял ужасный. Позднее дебаты повторялись и проходили хоть и энергично, но без явного перевеса одной из сторон. Споры шли о проблемах и фактах, а не о личностях. Однажды центральная газета сообщила, что Норман Доддс признает мою внешнюю привлекательность, но не мой шанс быть избранной или наличие у меня мозгов. Джентльмен-социалист немедленно написал мне, опровергая это заявление, во всяком случае, последнюю его часть.

Мои публичные выступления активно посещались. Нередко двери зала закрывались за двадцать минут до начала митинга – столько народу набивалось внутри. В те времена одно из преимуществ женщины заключалось в том, что с нами обращались учтиво, и мы этим пользовались, что сегодняшними феминистками по большому счету утрачено. Например, однажды я прибыла на общественный митинг и обнаружила, что приглашенный оратор, бывший министр ВВС лорд Балфер-оф-Инчри столкнулся с небольшой революцией в лице перебивающих его критиканов, до такой степени наглых, что пришлось вызывать полицию. Я попросила организаторов отменить вызов, и точно – как только я взошла на трибуну и начала говорить, крики затихли и порядок был восстановлен.

Моя кандидатура приобрела национальную и даже международную известность: в возрасте двадцати четырех лет я была самой молодой женщиной-кандидатом в предвыборной кампании 1950 г. Меня попросили написать статью о роли женщин в политике. Моя фотография попала в журнал «Жизнь», в «Иллюстрированные новости Лондона», затесавшись в компанию с выдающимися политиками, и даже в западногерманскую прессу, где меня описывали как «junge Dame mit Charme»{ Нем. – очаровательная юная дама.} (наверное, в последний раз).

Предложенные мной лозунги отличались прямотой, хоть и не могли похвастаться изяществом: «Голосуй за правых, и что осталось, не уйдет налево». И еще более по существу: «Останови упадок – приведи страну в порядок!» Я почувствовала, что наш труд себя оправдал, когда услышала результаты подсчета голосов в местной школе. Я подрезала лейбористское большинство на 6000. На приеме «Дэйли Телеграф», принадлежавшей лорду Камроузу, в отеле «Савой», куда в те дни приглашались все: кандидаты, члены парламента, министры, деятели оппозиции и сановники, я испытала ту же горькую радость, узнав общенациональный результат: консерваторы свели преимущество лейбористов с 146 до 5 мест. Но это еще не было победой.

Важно упомянуть об одном эпизоде, случившемся в ходе этой кампании. Меня попросили открыть празднество партии консерваторов в Орпингтоне и вопреки моему желанию убедили погадать. Некоторые предсказатели предпочитают хрустальный шар, но эта выбрала бижутерию. Мне было велено снять жемчужные бусы, так чтобы их можно было потрогать и потереть. Полученное из другого мира послание звучало оптимистично: «Ты будешь великой – великой, как Черчилль». Многие политики склонны к суеверности, но это заявление поразило меня своей нелепостью. И все же удача заманчива, все, что обещает ее – желанно. С тех пор я считала свои бусы талисманом удачи.

Повторюсь, результаты выборов 1950 г. были неубедительными. Когда первая радость улетучивается, такие результаты оставляют ощущение подавленности. Не было сомнений, что лейбористы были смертельно поражены и что «coup degrace» (последний удар) очень скоро будет нанесен. В то же время сохранялась неуверенность, и, если я собиралась продвигать свою политическую карьеру, мне нужно было найти округ, в котором реально было бы победить. Но я чувствовала себя морально обязанной снова бороться за Дартфорд. Было бы неправильно вынудить консерваторов искать нового кандидата. Кроме того, было трудно представить, что я смогу вложить столько же усилий во вторую кампанию. Я была ужасно измотана, еще одна кампания в ближайшее время не казалась мне приятной перспективой.

Я решила переехать в Лондон, где нашла очень маленькую квартиру на Сейнт Джордж Сквер Мьюз в Пимлико. Мистер Совард (старший) приехал из Дартфорда, чтобы помочь мне сделать ремонт. Я теперь могла чаще видеться с Дэнисом и в более непринужденной обстановке. Кроме того, я научилась водить машину и обзавелась своим автомобилем. У моей сестры Мюриел был довоенный «Форд Префект», который отец купил ей за 129 фунтов, и он перешел мне. Мой «Форд Префект» стал хорошо известен всему Дартфорду, где я была снова выдвинута в кандидаты, и прекрасно служил мне, пока я не продала его примерно за ту же сумму, после того как вышла замуж.

Парламентские выборы состоялись в октябре 1951 г. На этот раз я срезала еще 1000 голосов у Нормана Доддса и была счастлива узнать, что Консервативная партия теперь захватила большинство с преимуществом в семнадцать голосов.

Во время работы в Дартфорде я продолжала расширять круг знакомств среди крупных фигур Консервативной партии. Я произнесла благодарственную речь в адрес Энтони Идена, когда он выступал на длинном и полном энтузиазма митинге на Дартфордском футбольном поле в 1949 г. На следующий год я выступила в поддержку движения, приветствуя лидерство Черчилля и Идена, на съезде женщин-консерваторов в «Альберт-холле», где сам Черчилль произнес речь. Для меня это было большим событием – лично познакомиться и пообщаться с лидером, чьи слова так меня вдохновляли, когда вместе со своей семьей я сидела возле радиоприемника в Грэнтеме.

В 1950 г. меня назначили представителем АКПВОУ для участия в работе Исполнительного комитета Консервативной партии, что позволило мне впервые оказаться в партийной организации общенационального уровня.

Крупнейшими светскими мероприятиями в моем ежедневнике были приемы накануне парламентской сессии, которые сэр Альфред Боссом, член парламента от Мэйдстоуна, организовывал в своем великолепном доме № 5 на Карлтон Гарденс. Устанавливалось несколько шатров, залитых ярким светом и хорошо отапливаемых, в которых великие и не очень великие, такие как Маргарет Робертс, могли дружески общаться. Сэр Альфред называл себя наследником леди Лондондерри, знаменитой хозяйки приемов Консервативной партии в эпоху между войнами. Трудно было догадаться, что за его беззаботной наружностью скрывался гений, разработавший проекты строительства нескольких первых небоскребов Нью-Йорка. Он был особенно добр и щедр ко мне. В его доме прошла моя свадьба, и именно он провозгласил тост за наше счастье.

Я вышла замуж в холодный и туманный декабрьский день в часовне Уэсли на Сити-роуд. Церемония состоялась в Лондоне, что было удобно для всех. Его преподобию Спайви, священнику из часовни, помогал методистский священник из Грэнтема, наш старинный друг священник Скиннер. Затем все наши друзья поехали в дом сэра Альфреда Боссома. Наконец, Дэнис увез меня в наш медовый месяц на Мадейру, где я быстро восстановилась от безумной встряски: моего первого и последнего опыта приземления в гидросамолете на воду, – чтобы начать свою замужнюю жизнь на фоне чудесных видов этого острова.

Вернувшись с Мадейры, я переехала к Дэнису в Свон Корт, на Флуд-стрит в Челси. Это была светлая квартира на шестом этаже с прекрасным видом на Лондон. Впервые я узнала, как удобно жить на одном этаже. Квартира была просторная, большая комната служила гостиной и обеденным залом, еще были две довольно большие спальни и одна комната, которую Дэнис использовал как рабочий кабинет. Дэнис каждое утро уезжал в Эрит и возвращался домой довольно поздно. Мы быстро подружились с нашими соседями.

После всех трудностей предыдущего двадцатилетия всем хотелось увидеть в жизни немножко радости. Дэнис и я наслаждались жизнью, как и все, даже больше, чем некоторые. Мы ходили в театр, проводили каникулы в Риме и Париже (хотя и в очень скромных гостиницах), организовывали и посещали вечеринки, в общем, прекрасно проводили время.

Кульминацией впечатлений того времени стала коронация королевы Елизаветы в июне 1953 г. Те, у кого был телевизор, а у нас не было, организовывали вечеринки, чтобы все их друзья пришли посмотреть на великое событие. Дэнис и я, страстно преданные монархии, решили, что такое событие достойно экстравагантной выходки, и купили места на крытом помосте, возведенном на Парламентской площади напротив входа в Вестминстерское аббатство. Билеты оказались даже более мудрым вложением, чем Дэнис думал, когда их покупал, поскольку весь тот день шел дождь, и большая часть публики промокла насквозь – не говоря уж о тех, кто сидел в открытых экипажах торжественной процессии. Королева никогда не смогла бы надеть свое платье снова, а мое хорошо сохранилось.

Наряду со всем этим у меня оставалось достаточно времени, чтобы, выполнив все домашние обязанности, отдаться давнему увлечению: изучению права. Как и моя любовь к политике, интерес к закону пробудился во мне благодаря моему отцу. Когда отец был мэром Грэнтема, он автоматически занимал пост судьи, и во время университетских каникул я ходила с ним на суд квартальных сессий (где разбирались многие мелкие уголовные правонарушения). Там присутствовал в качестве судьи королевский адвокат Норман Уиннинг. Потом мы с отцом с ним обедали. Я была захвачена происходящим в суде и покорена последующими рассказами Уиннинга о теории и практике права.

Тогда я выпалила: «Как бы я хотела быть адвокатом, но все, что я знаю, это химия, и я не могу поменять то, что изучаю сейчас в Оксфорде». На что Норман Уиннинг сказал, что сам изучал физику в Кембридже, а потом получил степень по праву в качестве второго образования. Я возразила, что не имею возможности провести в университете столько дополнительных лет. Он ответил, что есть другой способ, возможный, но требующий очень напряженного труда: нужно найти работу в Лондоне или поблизости, поступить в один из четырех судебных иннов и учиться вечерами, готовясь к экзаменам. Так я и поступила. Теперь, при поддержке Дэниса, я могла себе позволить сконцентрироваться на изучении юриспруденции, не поступая на новую работу, но приходилось еще посещать курсы в Совете юридического образования.

Я решила, что, ведя домашнее хозяйство и изучая адвокатское дело, нужно на время заморозить политические амбиции. В возрасте двадцати шести лет я могла себе это позволить, и сообщила Центральному офису Консервативной партии о моем намерении. Но как молодая женщина-кандидат я все еще привлекала общественный интерес. Например, в феврале 1952 г. в газете «Сандей график» вышла моя статья о положении женщин «На заре новой елизаветинской эпохи». Также я была в списке пользующихся спросом партийных ораторов, меня приглашали выступать в разные избирательные округа. Моя страсть к политике становилась только сильнее вопреки всем намерениям.

Я посоветовалась с Дэнисом, и он сказал, что поддерживает меня. В июне я пришла в Центральный офис на встречу с Верил Кук и сказала ей: «Это бессмысленно. Я должна это признать. Мне не нравится быть вне политической струи». Как я и надеялась, «тетушка Верил» меня поддержала и отправила к Джону Хэеру, вице-председателю Консервативной партии по кандидатам. Самым любезным образом он рассказал мне о влиянии, которое пребывание в Палате общин оказывает на семейную жизнь, но я сказала, что мы с Дэнисом все обсудили и готовы к этим трудностям. Я сказала, что хотела бы выдвинуться в колеблющемся или надежном округе. Договорились, что, принимая во внимание мою ситуацию, округ должен быть либо в самом Лондоне, либо поблизости, в радиусе тридцати миль. Я попросила рассмотреть меня в кандидаты от Кэнтербери, и я вышла из Центрального офиса, довольная результатом, хоть и не получила Кэнтербери.

Вопрос о том, как я буду совмещать семейную жизнь с политикой, скоро стал еще более насущным. В августе 1953 г. появились на свет близнецы Марк и Кэрол. Поздно вечером в четверг, где-то за шесть недель до ожидаемого момента, у меня начались боли. В тот день я ходила к врачу, и он попросил меня прийти в понедельник, чтобы сделать рентген. До понедельника было очень далеко, и меня немедленно увезли в больницу. Мне дали успокоительное, и я проспала всю ночь. В пятницу утром мне сделали рентген и к великому удивлению всех обнаружили, что мне предстояло стать матерью близнецов. Ситуация потребовала кесарева сечения, которое мне сделали на следующий день. Две малютки, мальчик и девочка, должны были немного подождать, прежде чем увидели своего отца, ибо Дэнис, полагая, что все идет по плану, уехал в «Овал» смотреть международный матч по крикету. В тот день он получил две хороших новости: Англия выиграла «Урну с прахом»{ Кубок, присуждаемый на ежегодных матчах по крикету между командами Великобритании и Австралии.}, и он стал гордым отцом близнецов.

Я пробыла в больнице больше двух недель: а значит, после первых дней недомогания у меня появилась уйма времени. Первой и немедленной задачей стало позвонить во все соответствующие магазины и заказать вместо одного по два экземпляра детских вещей. Довольно странно, что сама глубина облегчения и счастья от рождения Марка и Кэрол меня тревожила. Влечение матери к своим детям, должно быть, самое сильное и самое инстинктивное чувство человека. Я никогда не была одной из тех, кто полагает, что быть «просто» матерью или «просто» домохозяйкой – занятие второго сорта. Каждый раз, когда я слышала такое скрытое предположение – и до и после того, как стала премьер-министром, – это меня возмущало. Несомненно, быть матерью и домохозяйкой – это своего рода призвание. Но я просто чувствовала, что это не единственное мое призвание. Я знала, что также хочу сделать карьеру. Фраза, которую Ирен Уорд, член парламента от Тайнмута, и я часто использовали, звучала так: «Хотя дом всегда должен быть центром жизни человека, это не должно ограничивать его амбиций». Действительно, мне нужна была карьера, просто потому, что я была таким человеком. И не просто любая карьера. Мне нужна была такая, которая стимулировала бы мою интеллектуальную активность, готовила бы меня к политическому будущему. Так что в конце моей первой недели в больнице я приняла решение.

Я попросила прислать мне форму заявления о сдаче выпускных экзаменов по адвокатуре в декабре. Я заполнила заявление и выслала деньги, зная, что этот маленький психологический трюк, который я разыграла сама с собой, заставит меня погрузиться в изучение юриспруденции по возвращении домой с близнецами, и что я должна буду организовать нашу жизнь так, чтобы ухитриться быть и матерью, и профессионалом.

Это было не так уж сложно. Квартира была достаточно большой, хотя, живя на шестом этаже, мы вынуждены были установить решетки на всех окнах. Из-за отсутствия сада дважды в день близнецов приходилось возить на прогулку. Это оказалось очень хорошо для них, они привыкли знакомиться и играть с другими детьми. Обычно с ними гуляла няня Барбара, я ходила с ними гулять в выходные. Надо признать, что Барбара стала для моих детей замечательным другом.

Вскоре после рождения близнецов Дж. Хэер написал мне из Центрального офиса: «Я был счастлив узнать, что у вас родились близнецы. Как умно с вашей стороны. Как это отразится на вашей позиции кандидата? Я с радостью продвигаю вашу кандидатуру; если вы хотите, чтобы я этого не делал, дайте, пожалуйста, знать».

Поблагодарив его, я ответила: «Неожиданно родив близнецов, а мы понятия не имели, что их двое, вплоть до дня их рождения, я полагаю, мне не стоит думать о выдвижении в кандидаты по меньшей мере в течение полугода. Домашнее хозяйство требует значительного внимания, нужно еще найти надежную няню, прежде чем я почувствую себя свободной, чтобы отдаться другой деятельности с необходимым усердием».

Так что мое имя, как выразился Джон Хэер, было «отложено про запас». Моим долгом было сказать, когда я буду снова готова войти в список активных кандидатов. Полгода самой себе предписанного политического «табу» быстро прошли. Я сдала выпускные экзамены на барристера. Сначала намеревалась специализироваться в патентном праве, но потом предпочла заняться налоговым правом. В любом случае, прежде всего, нужно было освоить уголовное право, и зимой 1953 года я прошла на шестимесячную практику в адвокатской конторе Фредерика Лоутона, который занимался общим правом в «Иннер темпл»{ Один из четырех «судебных иннов», школ подготовки юристов. (Прим. ред.)}. Он был одним из самых блестящих адвокатов по криминальным делам, которого я когда-либо знала. Он был остроумным, не имел иллюзий ни о человеческой природе, ни о своей профессии, был чрезвычайно четок в изложении своих мыслей и стал для меня хорошим руководителем.

Нужно еще было пройти практику не менее чем в четырех адвокатских конторах, специализирующихся в разных областях, чтобы заниматься налоговым правом. Пришлось слушать риторические фейерверки в уголовном суде, изучать искусство точного составления документов в суде лорда-канцлера, а затем разбиралась в нюансах законодательства о компаниях. При этом я все более убеждалась, что налоговое право будет моей сильной стороной. Эта сфера перекликалась с моим интересом к политике; она предполагала смесь теории и практики. А кроме того, можно было быть уверенной, что никогда не будет дефицита в клиентах, отчаявшихся прорубить себе путь в джунглях запутанных и постоянно меняющихся законов о налогах.

Процесс изучения, наблюдения и реализации правовых норм оказал огромное воздействие на мое политическое мировоззрение. Знание законов часто вырабатывает некоторую долю цинизма в людях. Для меня, однако, оно сделало более глубоким понимание выражения «правовая норма», которое так легко поминают консерваторы. Когда политика у тебя в крови, любое обстоятельство подталкивает тебя к ней. Размышляя ли о Дайси{ А. В. Дайси, знаменитый юрист (1835–1922).}, погружаясь в лабиринты налоговых законов или обсуждая текущие события с другими членами Консервативного общества «Судебных иннов», я обнаруживала, что политические вопросы все равно занимают центральное место в моем воображении.

Так что когда в декабре 1954 г. я узнала, что есть вакансия кандидата от Орпингтона, который находился рядом с моим прежним избирательным округом Дартфордом, я позвонила в Центральный офис и попросила внести мое имя в список претендентов, прошла собеседование и попала в шорт-лист. Сидя вместе с Дэнисом в холле и сквозь двери слушая заседание отборочной комиссии, я слышала Дональда Самнера, местного кандидата (и председателя Ассоциации), пытавшегося убедить избирателей в том, что Орпингтону нужен «член парламента, который точно знает, что происходит в округе, знает, в каком состоянии находятся дороги в Локсботте{ Игра слов, Локсботт звучит еще и как «дно шлюзов».}». Дэнис и я хохотали во все горло. Но Дональд Самнер получил округ.

Естественно, я была разочарована этим решением, ведь Орпингтон был бы для меня идеальным избирательным округом. И было чрезвычайно мало шансов, что столь же подходящий округ станет доступен до начала выборов. Так что я написала Джону Хэеру, сообщая, что теперь я «продолжу адвокатскую деятельность, отложив идею о парламентской карьере на много лет». Зная меня лучше, чем, должно быть, я сама себя знала, он написал мне ответ, предлагая пересмотреть позицию, если перспективный округ Кента станет доступным. Но я была тверда, хотя дала ясно понять, что всегда буду готова выступать с речью в округах и, конечно, буду активно участвовать в парламентской избирательной кампании.

Я понимала, что правительство достигло бы большего, если бы установило политику свободного предпринимательства. Но тогда было трудно отказаться от мер, ориентированных на социальную поддержку. Только к 1955 г. наметилась тенденция отказа от органов контроля и возвращения национализированных предприятий частным лицам. Однако в апреле 1955 г. Черчилль вышел в отставку, и премьер-министром стал Э. Иден, затем последовали внеочередные парламентские выборы, новое консервативное правительство, Суэцкое фиаско и появление на Даунинг-стрит, 10 «мастера превращений» Гарольда Макмиллана.

В ходе весенней кампании 1951 г. я выступала во многих избирательных округах. Для меня это было скучным занятием. Если однажды ты побывал кандидатом, все остальное уже неинтересно. Кроме того, было очевидно, какими будут результаты. Конечно, Консервативная партия завоевала большинство голосов с преимуществом в 58 мест, но политический медовый месяц администрации Идена оказался коротким. Вскоре выяснилось, что предвыборный бюджет Р. Батлера был слишком облегченным, и в октябре срочно приняли более напряженный бюджет, что сильно навредило репутации Батлера. Шесть месяцев спустя должность канцлера казначейства вместо него занял Гарольд Макмиллан, что серьезно покачнуло правительство.

Но причиной провала Идена стали, разумеется, международные дела. Предпосылки Суэцкого кризиса с июля по ноябрь 1956 г. неоднократно обсуждались. Для консерваторов было очевидно, что Британия обладала достаточной мощью, и следовало преподать урок лидеру Египта Насеру, pour encourager les autres{ Фр. – Чтоб другим неповадно было.}. Многие детали, в частности, пункты секретных договоренностей между Британией и Францией, с одной стороны, и Израилем, с другой, в то время не были известны широкой публике. Поэтому нам казалось непостижимым, что сначала Эн. Наттинг, а затем мой старый друг Эд. Бойл покинули правительство в знак протеста против военного вмешательства. Сегодня их действия понятны, хотя даже столько лет спустя я их не поддерживаю. С политической точки зрения, провал Суэцкой операции был тяжелым ударом. Хотя потребовалось много лет, чтобы прояснилась вся картина целиком, было очевидно, что правительство некомпетентно и что его некомпетентность проявилась самым унизительным образом.

Для консервативного правительства, руководимого человеком, чья репутация базировалась на ведении международных дел, итог был дискредитирующим. Среди сторонников Консервативной партии царило смятение на грани. Дэнис, бывший офицер Королевской артиллерии, был в ярости от того, что войска были выведены, когда операция была почти завершена. Он сказал мне: «Никогда не объявляется прекращение огня, когда твои солдаты в дозоре». Я запомнила это: политики не должны принимать военные решения без полного осознания того, что они значат для солдат на месте боевых действий.

Тогда мы резко осуждали поведение Соединенных Штатов, и тот факт, что антиамериканизм распространился среди правого крыла, когда я была премьер-министром, частично этим объясняется. Я тоже чувствовала, что нас предал наш традиционный союзник. В то время, конечно, я не знала, что Эйзенхауэр чувствовал себя преданным англо-французским решением начать военные операции накануне президентских выборов, когда он проповедовал мир. В любом случае я также чувствовала, что «особое отношение» с нашим трансатлантическим кузеном обладает слишком крепким основанием, чтобы разрушиться даже из-за такого кризиса, как Суэцкий.

Некоторые считали, что Суэц продемонстрировал враждебность американцев по отношению к британской имперской роли, и что США стали такой сверхдержавой, что не следует им доверять, обратившись к более тесной европейской интеграции. Но напрашивался противоположный вывод: британская внешняя политика больше не может осуществляться без гарантированной поддержки США. Действительно, оглядываясь назад, я вижу, что Суэц стал непреднамеренным катализатором мирной и необходимой передачи власти от Британии к Америке как к последнему приверженцу западных интересов и либеральной международной экономической системы.

После фиаско в Суэце было ясно, что Иден не может оставаться премьером. Он заболел во время кризиса и подал в отставку в январе 1957 г. Мои друзья-консерваторы в адвокатской конторе были убеждены, что королева никогда не выберет Рэба Батлера, он был слишком левым. В отличие от него являвшийся во время событий, связанных с Суэцем, канцлером казначейства Гарольд Макмиллан считался кандидатом правого крыла. Все это показывает, как мало мы знали о прошлых и настоящих убеждениях обоих мужчин, особенно блестящего и непостижимого человека, которому вскоре предстояло стать премьер-министром.

Гарольд Макмиллан был человеком в маске, обладавшим самыми противоречивыми качествами человека и политика. В частности, никто бы не догадался, что за циничным эдвардианским фасадом{ Король Эдуард (1841–1910, правил с 1901 г.) считается в британской традиции олицетворением легкомыслия в частной жизни. (Прим. ред.)} прячется одна из самых глубоко религиозных душ в политическом мире.

Большим достижением Гарольда Макмиллана можно считать возобновление сотрудничества с Соединенными Штатами. Это было важное для Британии условие, позволившее восстановить свою репутацию и положение. К сожалению, Макмиллан не мог поправить урон, нанесенный Суэцем морали британского политического класса, который можно назвать «суэцким синдромом», проявления которого варьировались: от веры в то, что Британия может все, до почти признания того, что она ничего не может. На самом деле мы были «вторым эшелоном» сразу после Америки и Советского Союза, ядерной державой, ведущим членом НАТО, постоянным членом Совета безопасности ООН и центром великого Содружества.

Вклад Макмиллана во внутренние дела был неоднозначным. При нем в 1957 г. частная аренда была освобождена от общественного контроля, что существенно уменьшило возможность регулирования арендной платы, существовавшего в той или иной форме с 1915 г. Это было необходимым, хотя и непопулярным шагом. Проводимая Макмилланом политика усиления государственного вмешательства стала явной после 1959 г.

Когда П. Торникрофт, Ин. Пауэлл и Н. Берч, вся команда Казначейства, в январе 1958 г. ушла в отставку, протестуя против увеличения бюджета на государственные расходы до 50 млн фунтов, Макмиллан назвал это «маленькими частными трудностями». Я не чувствовала себя вправе судить, что правильно в данном случае, но не могла осуждать тех, кто старался сберечь государственные средства. Любой шаг в сторону от финансовой чистоплотности всегда ведет к отказу от нее, а это приводит к самым неблагоприятным результатам. Так и случилось.

К парламентским выборам 1959 г. обе партии, консерваторы и лейбористы, бесстыдно соревновались, потакая стремлению нации к материальному благополучию. Предвыборный манифест консерваторов обещал повышение уровня жизни вдвое уже для следующего поколения. Что касается лейбористов, через несколько дней после начала кампании их лидер Хью Гейтскелл обещал, что подоходный налог не увеличится, несмотря на все дополнительные расходы, запланированные лейбористами, при уровне политического оптимизма это было невыполнимое обещание.

В феврале 1956 г. я написала Дональду Кэберри, вице-председателю Консервативной партии, отвечающему за кандидатов: «Уже некоторое время я чувствую искушение вернуться к активной политической работе. Я намеревалась, отдавшись адвокатской практике, полностью сконцентрироваться на юриспруденции, но опыт работы в сфере законов о налогах и компаниях не только не отвлек меня от политики, но, наоборот, еще более приковал мое внимание к учреждению, отвечающему за законодательство, по поводу которого у меня сформировались четкие взгляды».

Через месяц я пошла на встречу с Дональдом Кэберри. Меня вернули в список кандидатов, на этот раз в качестве претендента на надежный, контролируемый консерваторами избирательный округ. Я была очень рада, обнаружив в Дональде Кэберри источник мудрых советов, что чрезвычайно значимо для честолюбивого кандидата. Меньше повезло с тем, как меня приняли в отборочной комиссии. Я попадала в шорт-лист, выступала с речью, которую, как обычно, признали хорошей, и затем шли вопросы, совершенно очевидные по своей направленности. Смогу ли я уделять достаточно времени работе в избирательном округе, имея обязательства перед семьей? Осознаю ли я, как много времени член парламента должен проводить вне дома? И иногда даже еще прямее: действительно ли я думаю, что смогу выполнять одновременно обязанности и матери маленьких детей, и члена парламента?

Я объясняла, как обстоят мои семейные дела, что я пользуюсь помощью прекрасной няни. Обычно я рассказывала, что убедилась, что можно быть работающей женщиной и матерью, если правильно организовать время. Меня возмущало, что за всем этим скрывается убеждение, что Палата общин не место для женщины вообще. Некоторые мужчины из отборочных комиссий разделяли это предубеждение, заметнее было, что именно женщины поддерживают это мнение. Будучи обиженной и разочарованной, я, тем не менее, отказывалась сдаваться и была уверена, что у меня есть, что предложить в политике, а многие из тех, с кем я пересекалась в политике, хотели, чтобы я попала в парламент. Самое важное, что Дэнис никогда не сомневался. Он всегда был рядом, чтобы поддержать меня.

В апреле 1958 г. у меня состоялся еще один долгий разговор с Дональдом Кэберри, и я честно рассказала о сложностях с отборочной комиссией, с которыми сталкивалась. Вроде бы это была не та проблема, в которой даже самый мудрый мужчина может дать дельный совет. Но Дональд Кэберри посоветовал мне надевать в ответственных случаях что-нибудь нарядное, но не вызывающее. Осмотрев меня с головы до ног, он нашел мое строгое черное платье с коричневой оторочкой вполне подходящим. Вскоре я смогла проверить на деле его рекомендацию. В июле мне предстояло поехать на собеседование в избирательный округ Финчли в Северном Лондоне, где член парламента уходил в отставку.

Я была также одной из тех, кого пригласили на предварительное собеседование в отборочную комиссию. Я знала, что меня многие поддерживали, но в таких случаях иногда важно не столько быть самой популярной фигурой, сколько быть наименее непопулярной. Когда более слабые кандидаты выбывают, вся поддержка уходит к твоему оппоненту, и существует вероятность проиграть на финише, а мы были еще только на старте.

Вышедшие в финал четверо – трое мужчин и я – должны были предстать перед исполнительным советом ассоциации Консервативной партии, и я была вполне уверена, что предстояла битва. Подготовилась я основательно, хорошо изучив избирательный округ, прочитав газеты и конспекты всех брифингов, которые могла достать. Я выверила речь вплоть до каждого слова и могла говорить, не заглядывая в текст. Постаралась правильно настроиться: выглядеть уверенной, но не самоуверенной. И я надела строгое черное платье и подстраховалась, надев не только счастливые жемчужные бусы, но и счастливую брошку, подаренную мне моими друзьями-консерваторами из Дартфорда.

Был, однако, один момент, казалось бы, предвещавший неудачу. В день митинга, понедельник 14 июля, Дэнис никак не мог поехать со мной. Каждый год он уезжал в тур по зарубежным продажам на месяц или около того и на тот момент находился «где-то в Африке». Все другие кандидаты приехали в сопровождении своих вторых половин. Так что, по прибытии на митинг в тот теплый июльский день, я чувствовала себя довольно одинокой.

Как только я взошла на трибуну, все мои тревоги улеглись. Как всегда, я увлеклась и сосредоточилась на своих аргументах, было не до того, чтобы волноваться о том, что другие люди обо мне думали. Аплодисменты в мой адрес были теплыми и искренними.

Проблемы возникли, когда начались вопросы. Может ли мать маленьких детей эффективно представлять Финчли? Как насчет усталости от семейных обязанностей? Я давала мои обычные ответы, и, как обычно, часть аудитории оставалась неубежденной. Отсутствие Дэниса тоже было не в мою пользу. Я воссоединилась с другими кандидатами и их женами, где напряжение снималось любезными разговорами о пустяках, которые, кажется, такие ситуации всегда порождают.

Когда последний из нас выступил, началось долгое ожидание, пока один из членов комитета не подошел, чтобы сообщить результат, и направился ко мне. Не было времени ни на облегчение, ни на радость, ни даже на усталость, потому что теперь нужно было вернуться на трибуну, чтобы принять поздравления исполнительного комитета.

Только потом я узнала точный результат. Первый раунд голосования принес мне тридцать пять голосов против тридцати четырех голосов моего ближайшего соперника. Во втором раунде, когда два других кандидата выбыли, я набрала сорок шесть голосов против его сорока трех. Предполагалось, ради соблюдения формальностей, что исполнительный комитет анонимно проголосует за меня как своего кандидата. Но некоторые из тех, кто возражал против моей кандидатуры, отказались это сделать. Так что мне предстояло сотрудничать, объединять людей, часть которых не скрывала своего неодобрения.

Но это были проблемы завтрашнего дня, А сначала я должна была поделиться радостной новостью с моей семьей в Грэнтеме. Дэнис был вне зоны досягаемости, в блаженном неведении о том, что я пережила в Финчли. Пару дней спустя он на пути из Йоханнесбурга в Лагос виа Кано в Северной Нигерии, пересаживаясь с самолета на самолет, подобрал оставленную кем-то лондонскую газету «Ивнинг Стандард» и, перелистав ее, обнаружил ошеломляющую новость о том, что его жена отобрана в качестве кандидата в члены парламента от округа Финчли. Я всегда преподносила ему сюрпризы.

Произвести впечатление на Ассоциацию консерваторов Финчли в целом стало возможным на собрании в начале следующего месяца. В этот раз я снова появилась в простом черном костюме и маленькой черной шляпке. Председатель округа Берти Блатч официально представил меня, как я позже узнала, почти до неприличия пылко. Дополнительным преимуществом было то, что Берти владел самой влиятельной местной газетой «Финчли Пресс».

В зале меня встретили дружескими аплодисментами. Я произнесла длинную речь на тему внешней и внутренней политики. Я знала, что это собрание не было простой формальностью, ведь существовала оппозиция против моей кандидатуры, сконцентрированная вокруг одной женщины и ее маленького «кружка», пытавшегося организовать повтор состязания кандидатов. Я без труда ответила на три вопроса, заданных из зала. Но в конце некоторые из присутствующих отказались голосовать за мое выдвижение, так что я была выбрана подавляющим, но не абсолютным большинством. Я покинула собрание, зная, что утвердила свою кандидатуру и завоевала лояльность большей части ассоциации, но знала также, что есть те, кто постараются сделать мою жизнь как можно более сложной.

Я даже решилась написать Теду Хиту, главному организатору парламентской фракции партии, об этих проблемах. Частично с его помощью, частично используя свои личные контакты, я сумела привлечь много выдающихся ораторов, которые были приглашены выступить от моего имени в период между моим выдвижением и днем выборов. Припозднившийся, но чрезвычайно желанный выход на сцену Дэниса тоже помог мне. Берти Блатч стал меня постоянно и безгранично поддерживать.

С того момента я находилась в округе два-три раза в неделю и регулярно обходила дома с целью предвыборной агитации, затем, вернувшись, знакомилась с партийными активистами в неформальной обстановке в местном пабе или у кого-нибудь дома. К моменту моего выдвижения кандидатом в Финчли были сильно озабочены тем, что либералы стали набирать силу. Они всегда были отличными организаторами кампаний и были особенно эффективны в выборах местного правительства.

Несколько лет назад здесь случился скандал по поводу отстранения евреев из числа членов гольф-клуба Финчли, в который были вовлечены некоторые местные консерваторы: либералы никогда не упускали случая напомнить людям об этом. Сама я просто не понимала антисемитизма, но думала, что из-за этого избирательский потенциал консерваторов не мог быть полностью мобилизован. Так что я выступила, давая понять, что нам нужны новые члены, особенно консерваторы-евреи. Впоследствии среди евреев мне предстояло найти нескольких самых близких мне в политике друзей. Много внимания я уделила усилению организаций молодых консерваторов, будучи уверенной, что привлекая энергичных молодых людей, мы наверняка сможем противостоять конкуренции других партий. К сентябрю 1959 г., когда должны были состояться выборы, консервативные организации нашего округа находились в хорошей форме, и я стала чувствовать себя гораздо более уютно.

День парламентских выборов в октябре 1959 г. во многом предвосхитил другие девять дней, через которые я прошла впоследствии. Вскоре после открытия избирательного участка я проголосовала в своем избирательном округе, в Орпингтоне, потом в Челси, а затем приехала в Финчли с Дэнисом. Я посетила каждый избирательный участок и зал заседания комитета, в перерыве пообедав в отеле с Берти Блатчем и другими друзьями. Там я заплатила только за себя, во избежание обвинения в «угощении избирателей», чего советовали избегать каждому нашему кандидату. С пяти часов вечера я заглянула на несколько участков, чтобы напомнить о себе. Затем после закрытия выборов Дэнис и я поехали к Блатчам что-нибудь перекусить, потом посетили все офисы избирательного округа, чтобы узнать последние новости, по большей части анекдоты, и, наконец, присутствовали при подсчете голосов.

В здании школы каждый кандидат был размещен в отдельной комнате с небольшой группой болельщиков, где можно было перекусить и где был доступ к чуду современной политической жизни телевизору. Кампания 1959 г. была первой, в которой телевидение играло серьезную роль. Я убивала время, глядя, как растут горы избирательных бюллетеней на длинных столах в центре зала, и возвращалась в свою комнату, чтобы узнать результаты выборов, проходящих по всей стране.

Примерно в 12:30 ночи мне сказали, что скоро будут оглашены результаты выборов в Финчли, и попросили присоединиться к другим кандидатам на трибуне. Возможно, другой человек был бы более уверен в результатах. Но не я. На протяжении всей моей политической карьеры, благодаря какому-то шестому чувству, а может простому суеверию, я связывала такое поведение с неминуемым несчастьем. Так что, стоя рядом с Дэнисом с застывшей улыбкой на лице, я старалась не показывать, как я себя на самом деле чувствую.

Уполномоченный по выборам начал: «Дикинс, Эрик Петро: тринадцать тысяч четыреста тридцать семь». (Аплодисменты лейбористов.) «Спенс, Генри Айвен: двенадцать тысяч семьсот один». (Аплодисменты либералов.) И, наконец, мы услышали: «Тэтчер, Маргарет Хильда: двадцать девять тысяч шестьсот девяносто семь». Перевес голосов был очевиден: почти на 3500 больше, чем у моего предшественника. Аплодисменты усилились. Я выступила с краткой речью, поблагодарила моих помощников, Дэнис тепло обнял меня, и я сошла с трибуны членом парламента от Финчли.

Однажды, вскоре после того, как я была отобрана кандидатом в члены парламента от Финчли, я неосмотрительно сказала близнецам, что, когда я пройду в парламент, они смогут попить чай на террасе Палаты общин. С тех пор регулярно звучал жалобный вопрос: «Ты уже прошла, мамочка? Это все так долго». Мне тоже казалось, что это было так долго. Но теперь я знала, что скоро займу свое место на обитой зеленой кожей скамье в Палате общин. Это был первый шаг.

Глава 4 Внешний круг

Перевод Резницкая Т.В.

Член парламента и парламентский секретарь, 1959 – 1964

К этому времени моя семья с комфортом разместилась в отдельном доме в Фарнборо. Мы решили купить «Дормерс», дом с мансардой, рекламу которого увидели в «Кантри лайф», после того как освобождение аренды от государственного контроля могло увеличить наши издержки на съем квартиры в Свон Корт. К тому же мы считали, что детям нужен сад для игр.

Сад размером в полтора акра был сильно запущен, и я с радостью взялась приводить его в порядок. Когда мои родители наконец переехали в дом с садом, я уже не жила дома. Так что сад в «Дормерс» стал моей первой реальной возможностью надеть толстые садовые перчатки. Я обрезала кусты ежевики, привозила тачки лиственного перегноя из ближайшего леса, разбивала клумбы. Берти Блатч, председатель моего избирательного округа, оказался еще и садоводом: но, хотя он давал мне советы, мои розы никогда не были похожи на его.

Для близнецов «Дормерс» стал седьмым небом. У них появились свой собственный сад, возможность играть с детьми соседей и гулять в лесу – не в одиночестве, конечно. Дом был частью имения, вокруг не было транспорта и место было безопасным для детей. Ужасную перспективу упасть в пруд я сразу же исключила, засыпав его землей и превратив в розовую клумбу.

Мои парламентские обязанности означали, что я не всегда могу вернуться домой к тому времени, когда близнецам пора ложиться спать, поэтому я настаивала на том, чтобы вся семья собиралась за завтраком. Возможность общения нам обеспечивали парламентские каникулы и длинные парламентские выходные. Я чрезвычайно благодарна Барбаре, занимавшейся с моими детьми до тех пор, пока она не вышла замуж за местного садовода, и Эбби, сменившей Барбару, которая тоже стала близким другом нашей семьи. Они следили за детьми, но каждый вечер я звонила из парламента домой около шести часов, чтобы узнать, все ли хорошо, и дать детям возможность рассказать обо всем, что было важным для них.

Выходные давали возможность заняться домом и обычно посвятить себя большой выпечке, точно так, как мы это делали дома в Грэнтеме. В летние месяцы Дэнис и я работали, а дети играли в саду. Но по субботам в сезон рэгби Дэнис обычно судействовал или смотрел матч, об этом мы договорились с первых дней нашего брака. Иногда, когда он судействовал на важном матче, я сопровождала его. По воскресеньям мы брали близнецов на службу в приходскую церковь Фарнборо. Дэнис был англиканцем, и мы оба считали, что детей будет сбивать с толку, если мы будем ходить в разные церкви. Тот факт, что местная церковь относилась к «низкой церкви»{ Направление в англиканской церкви, отличается отказом от внешней обрядности. (Прим. ред.)}, облегчил для меня, методистки, переход в другую церковь. Ведь основатель методизма Джон Уэсли считал себя членом англиканской церкви вплоть до дня своей смерти. Я не чувствовала, что перешагнула какой-то важный теологический рубеж.

Уик-энды, как и семейные отпуска, были для меня бесценным отдохновением. Мы на месяц снимали дом на побережье в Сассексе прямо возле пляжа, рядом всегда оказывались другие семьи с маленькими детьми. Позднее мы регулярно ездили в семейный отель в Сивью на острове Уайт. Переправа через канал Солент казалась детям огромным приключением. На пути к побережью в машине мы всегда проезжали место под названием «Четыре Марка». Я никогда не могла ответить Марку на вопрос, кто эти четверо были. Не могла я придумать и убедительного ответа для Кэрол, которая полагала, что это несправедливо, что должно быть и место под названием «Четыре Кэрол».

Трудно сказать, когда ты больше беспокоишься о своих детях: когда они рядом или когда далеко. Я хотела, чтобы дети были дома, пока были маленькими, но, к несчастью, близлежащая школа, в которую ходил Марк, закрылась в 1961 году, и Дэнис убедил меня, что лучше будет, если он поступит в Белмонтскую подготовительную школу-пансион. Белмонт был как раз на границе с Финчли, так что я могла водить его обедать. Кроме того, он был не слишком далеко в случае экстренных ситуаций. Но, чтобы не отставать, Кэрол решила, что тоже хочет учиться в пансионе. Дом казался пустым без детей.

К тому моменту в моей жизни образовалась еще одна пустота, которую невозможно было восполнить, это была потеря мамы, умершей в 1960 году. Она была краеугольным камнем семейной стабильности: управляла домашним хозяйством, помогала справляться с магазином, поддерживала моего отца в его общественной деятельности и, как жена мэра, вела огромную благотворительную работу в церкви. Как все люди, живущие ради других, она обеспечила успехи мужа и дочерей. Ее жизнь не была легкой. Хотя в поздние годы я много говорила о политическом влиянии, оказанном на меня отцом, именно от мамы я унаследовала способность самоорганизации многих обязанностей активной жизни. Ее смерть стала огромным шоком, хотя она и не была неожиданностью. После похорон мамы отец на некоторое время остановился в «Дормерс». В тот вечер, когда я отогнула уголок покрывала на его постели, на подушке лежала записка от Марка: «Дорогой дедушка, мне жаль, что бабушка умерла». У меня чуть не разорвалось сердце.

Я была очень рада, что и отец, и мама видели, как их дочь входит в Вестминстерский дворец в качестве члена парламента. Буквально «видели», потому что в прессе были опубликованы мои фотографии в новой шляпке на пути к зданию парламента. Мой первый контакт с Консервативной партией в парламенте состоялся за день до его открытия, когда я приняла участие в заседании «Комитета 1922 года», комитета, в который входят все консерваторы – члены парламента при обсуждении вопроса о спикере палаты. Я мало кого знала из нескольких сотен лиц, набившихся в шумный накуренный зал заседания комитета, но сразу же почувствовала себя дома.

Все в те дни были чрезвычайно добры. «Главный кнут», организатор парламентской фракции, объяснял новым членам правила парламента и кнут-систему. Старожилы дали мне дельные советы о том, как работать с корреспонденцией. Еще они сказали мне, что не следует концентрироваться на масштабных вопросах типа внешней политики или финансов, но надо найти одну или две темы, благодаря которым меня могут заметить.

Еще одним хорошим практическим советом было найти себе «пару», которую я вскоре нашла в лице Чарли Пэннела, лейбориста, прошедшего в парламент от Лидс Вест{ Парное голосование это неформальное соглашение, при котором члены парламента из соперничающих партий воздерживаются от голосования, когда один из них не присутствует в Палате общин. Это соглашение обычно не применяется к голосованию по критически важным вопросам. (Прим. ред.)}. Я познакомилась с ним несколько лет назад, когда он жил в Эрите, в моем прежнем округе Дартфорде. Он был как раз тем типом добродушного, порядочного лейбориста, который мне нравился.

Вестминстерский дворец кажется непосвященному запутанным лабиринтом коридоров. У меня ушло много времени, прежде чем я начала в нем ориентироваться. В нем было несколько комнат, предназначенных для двадцати пяти женщин – членов парламента, где я обычно работала за столом. Ни мой вкус, ни правила поведения не позволяли мне входить в курительную комнату. Мой секретарь Падди Виктор Смит сидел за столом в большом кабинете с другими секретарями, где мы работали с корреспонденцией избирательного округа.

Но сердцем Палаты общин, гораздо в большей степени, чем сейчас, была сама палата. Казалось бы, заседания комитетов по финансам и внешней политике могли быть более информативными, а еженедельные заседания «Комитета 1922 года» могли быть более оживленными. Но лишь проникнувшись атмосферой Палаты общин настолько, что ее процедуры становятся второй натурой, а стиль ее дебатов естественным, человек превращается в самый уважаемый вид английского политика – члена Палаты общин.

Так что я заняла предназначенное для меня место в четвертом ряду сзади возле прохода, куда тридцать один год спустя я снова решила сесть после того, как ушла в отставку с поста премьер-министра. Парламент сам по себе был, и остается, очень мужским местом. Это заявляет о себе присущим ему шумом. Я была привычна к университетским дебатам, спорам во время избирательной кампании, но все прежние краткие визиты в Галерею для посетителей в парламенте не смогли подготовить меня к такому. Когда я сказала об этом одному из коллег, он рассмеялся и сказал: «О, ты не была здесь во время Суэцкого кризиса!» Однако мужественность, как я вскоре обнаружила, не вырождалась в мужские предрассудки. И в промышленной сфере, и в юриспруденции, и в политических играх тори на уровне избирательных округов мне давали прочувствовать мое женское ничтожество. Но в Палате мы все были равны; и плохо приходится тем министрам, которые своим поведением дадут понять, что считают себя более равными, чем остальные.

Вскоре я с радостью обнаружила, что искренность, логика и совершенное владение темой могут завоевать уважение обеих половин парламента. Верхоглядство быстро разоблачалось. Мне трудно сегодня найти среди рядовых членов парламента тот исключительный диапазон опыта и таланта, который характеризовал Палату общин тогда. При обсуждении любого вопроса по обе стороны парламента находился тот, кто мог продемонстрировать глубокое знание деталей и специфики и, кроме того, явную интуицию, кого слушали с равным уважением и рядовые члены парламента, и министры.

В первые месяцы пребывания в парламенте у меня было мало возможностей для спокойного овладения опытом. Вместе с другими 310 членами парламента я приняла участие в жеребьевке Палаты по обсуждению законопроекта. Никогда прежде не выигрывая даже в лотерею, я, к огромному изумлению, вытянула второе место. Только первые несколько законопроектов, выдвинутые рядовыми членами парламента, имели шанс стать законом, и даже тогда отношение правительства к ним было критическим. Я представила самые общие соображения по теме, с которой хотела работать, и теперь у меня была лишь неделя, чтобы собраться с мыслями, поскольку законопроект должен был быть вынесен на обсуждение к 11 ноября.

Из-за промышленного конфликта в печатной промышленности, начавшегося в июле 1958 г., многие контролируемые лейбористами муниципальные советы в больших городах отказывались сообщать информацию журналистам, работавшим в провинциальных газетах, вовлеченных в конфликт. Стала очевидной лазейка в законодательстве, которую многие советы использовали для сокрытия информации о своей деятельности. У прессы было законное право только на присутствие на заседаниях полного совета муниципалитета, но не его комитетов. Пользуясь этой уловкой, советы могли исключить прессу из своих обсуждений во время заседаний комитетов. И помимо этих «заседаний комитетов полного совета» проводились многие другие комитеты, которые были закрыты для доступа прессы. Крупные суммы из налоговых сборов могли быть израсходованы или растрачены совершенно бесконтрольно. Представители общественности тоже не имели права присутствовать на заседаниях совета или его комитетов.

Мой интерес к этому вопросу возник из того факта, что к этому привело потворство социалистов профсоюзам. Я знала о ситуации, сложившейся в Ноттингеме, недалеко от Грэнтема, и она шла вразрез с моим убеждением, что правительство обязано отчитываться за расходование средств налогоплательщиков. Предвыборный манифест Консервативной партии 1959 г. обещал «обеспечить прессу возможностями для получения информации о происходящем в местных органах власти». Помня об этом, я полагала, что такой законопроект будет, конечно же, радушно принят правительством. Я была разочарована. Очевидно, ничего, кроме правильности оформления законопроекта, не было рассмотрено. Это показалось мне чрезвычайно неубедительным, и я решила добиваться своего.

Скоро стало ясно, что неприятие законопроекта шло не от министров из Министерства жилищного строительства и местного самоуправления, а, скорее, от чиновников. Генри Брук, старший член кабинета министров, был настроен благожелательно. Каждый законопроект, внесенный на рассмотрение рядовым членом парламента, оказывается под контролем младшего министра, который либо помогал его продвижению, либо его подтормаживал. Мой законопроект был поручен сэру Киту Джозефу, в процессе проверки законопроекта на предмет скучных технических нюансов я впервые познакомилась с Китом.

Я многому научилась очень быстро благодаря опыту разработки, внесения изменений и ведения переговоров по поводу моего законопроекта. Отчасти потому, что вопрос стал злободневным уже давно, а отчасти из-за доброты опытных членов парламента по отношению к новичку. Сэр Лайонел Хилд, бывший генеральный атторней, предоставил мне неоценимую помощь своего огромного опыта в юстиции. Я научилась у него технике составления юридических документов, которая составляла сферу деятельности парламентских составителей официальных документов. Увидела я силу групп давления. Влияние лобби местных органов власти проявлялось во многом и не ограничивалось партией лейбористов. Я, таким образом, научилась, как противопоставить одной группе давления другую и использовать помощь, предложенную мне Гильдией редакторов газет и другими журналистскими организациями.

Но ничто не заменит собственных усилий. Я хотела собрать как можно больше членов парламента в пятницу для второго чтения законопроекта, это было сложно, ведь в это время почти все разъезжаются по своим избирательным округам. Я всегда верила в силу личного рукописного письма. Так что накануне второго чтения я написала 250 писем членам парламента, прося их присутствовать в Палате общин и проголосовать за мой законопроект.

Когда в пятницу 5 февраля 1960 года я встала с места, чтобы произнести речь, я знала все тезисы наизусть. В результате я смогла говорить на протяжении получаса, не заглядывая в свои записки, хотя, конечно, нервничала. Три женщины – члены правительства Пэт Хорнсби-Смит, Мервин Пайк и Эдит Питт, демонстрировали моральную поддержку с министерской скамьи, и Палата общин в пятницу была полна людей. Я была счастлива, что почти 200 человек проголосовали, и мы красиво победили. Я также была искренне тронута тем, что многие члены парламента высказали свое мнение мне лично, прежде всего особенно Рэб Батлер, лидер парламента и мастер двусмысленных комплиментов, чьи поздравления в данном случае были прямолинейны и очень желанны для нового члена парламента.

Из публикаций прессы на следующий день стало ясно, что моя речь имела успех и что я на данный момент стала знаменитостью. «В парламенте родилась новая звезда!» – восклицала «Дэйли Экспресс». «Слава и Маргарет Тэтчер вчера подружились», – кричала «Сандей Диспатч». «Триумф», – ровно отмечала «Дэйли Телеграф». В газетах появились статьи обо мне и моей семье. У меня взяли интервью для телевидения. Телевизионщики приехали к нам домой, и, отвечая на один из наиболее абсурдных вопросов и потеряв бдительность, я сказала журналисту, что «не смогла бы даже рассматривать пост кабинетного министра, пока мои близнецы не станут старше». За исключением этой оплошности все было хорошо.

Можно ли считать это предзнаменованием? За некоторое время до начала парламентских выборов я прочла роман Д. Бакена «Щель в шторе». Я задумалась о нем после появления этих слишком громких заголовков. История Джона Бакена повествует о группе мужчин, которые проводят уик-энд после Пасхи в доме друга, где они при помощи одного гостя, всемирно известного, загадочного и смертельно больного физика, получают возможность заглянуть на страницу газеты «Таймc», которая будет опубликована через год. Каждый читает о своем будущем. Новоизбранный член парламента читает свой некролог, где упоминается, что он произнес свою первую блестящую речь, которая мгновенно сделала его деятелем национального масштаба. Так и происходит. Его речь оказывается выдающейся, его восхваляют, им восторгаются со всех сторон, но после этого, не имея той уверенности в себе, которую дало ему знание будущего, он терпит фиаско, оказывается забытым и ждет конца. При воспоминании об этом меня слегка передернуло, и моя рука потянулась к счастливым бусам.

Но мой законопроект – с существенным дополнением о том, что представители общественности должны иметь такие же права, что и пресса, посещать заседания муниципальных советов, и что на комитеты (за исключением собраний полных советов) это право не распространялось – надлежащим образом вошел в свод законов. Потом моя семидневная звездность как-то испарилась, но я многому научилась и обрела уверенность в себе.

Жизнь члена парламента всегда была захватывающей, но такой лихорадочной, что однажды, к ужасу коллег, я упала в обморок в парламентской столовой. Я проводила на парламентских заседаниях и комитетах столько времени, сколько могла, кроме того регулярно посещала клуб новых членов-тори, куда приходили выступить выдающиеся политические деятели Консервативной партии Гарольд Макмиллан, Рэб Батлер, Иэн Маклеод и Инок Пауэлл и такие молодые журналисты-тори, как Питер Атли.

В ту пору самым надежным было придерживаться центристского и левого крыла Консервативной партии. Перспективные политики-тори стремились не быть «реакционерами». Ничто не несло большей социальной и профессиональной угрозы, чем этот ярлык. Даже учитывая, что то, что сегодня обычно рассматривается как нанесение вреда моральному, социальному и экономическому развитию в шестидесятые, и в основном это относится к периоду лейбористского правительства после 1964 года, первые годы десятилетия тоже были временем застоя, за которые консерваторы несут большую часть ответственности.

Оглядываясь назад, странной кажется маниакальное стремление консерваторов быть в курсе современных тенденций и утрата связи с потребностями рядовых сторонников Консервативной партии. Это справедливо в отношении таких вопросов, как профсоюзы и иммиграция, закон и порядок, помощь развивающимся странам. Важнее всего это было по отношению к управлению экономикой. Дело было не столько в инфляции, которая была нулевой зимой 1959/60 года и не достигла пяти процентов вплоть до лета 1961 года. В качестве основного сдерживающего фактора развития рассматривался платежный баланс. Поиски мер для решения этой проблемы: кредитный контроль, повышение процентных ставок, поиски международных кредитов для поддержания фунта, увеличение налогов и, все больше и больше, прототипная политика доходов, – стали привычны за последующие пятнадцать лет.

Чем больше я узнавала об управлении экономикой, тем меньше оно меня впечатляло. Я внимательно слушала речи члена парламента от тори Найджела Берча, в которых он критиковал неспособность правительства контролировать государственные расходы. Правительство полагало, что можно увеличивать расходы до тех пор, пока экономика растет. А это подталкивало к политике поощрения большего спроса и быстрого отскока назад, когда это оказывало давление на платежный баланс или курс фунта стерлингов. Это и произошло летом 1961 г., когда канцлер казначейства Селвин Ллойд представил дефляционный бюджет и нашу первую политику доходов, «платежную паузу».

Еще одним следствием было повышение налогов, которого в ином случае можно было избежать. Канцлеры казначейства, остерегаясь увеличения основного подоходного налога, придавали особую важность проверке на предмет минимизации налоговых выплат и уклонения от них, для этого постоянно увеличивая полномочия Управления налоговых сборов. Как специалист по налоговому праву, да и просто исходя из инстинктивной неприязни к передаче все больших полномочий бюрократам, я сильно переживала по этому поводу и помогла написать критический отчет Обществу Консервативной партии Судебных иннов.

Еще сильнее меня волновали модные либеральные тенденции в карательной политике, которые, я полагала, необходимо было пересмотреть. Поэтому я выступила в поддержку новой статьи, вводящей порку розгами в качестве наказания для малолетних преступников. В атмосфере господствующих представлений это была позиция, которая, я знала, подставит меня под насмешки застенчиво-великодушных комментаторов. Но их точку зрения не разделяли мои избиратели и многие из представителей правого крыла. Хотя новая статья была отклонена, шестьдесят девять парламентариев-тори проголосовали в ее поддержку. Это был крупнейший партийный бунт с момента нашего прихода к власти в 1951 г., и в офисе «главного кнута» были не слишком довольны. Это также был единственный раз за все мое пребывание в Палате, когда я голосовала против линии партии.

Лето 1961 г. было очень интересным с точки зрения политической ситуации. Я по-прежнему сильно интересовалась внешней политикой, в которой главными темами были отношения между Кеннеди и Хрущевым, построение Советским Союзом Берлинской стены и начало переговоров Британии по вступлению в Общий рынок. Также ходили слухи о перестановке в кабинете министров.

Вопреки моей слегка запятнанной репутации у меня были основания полагать, что эта перестановка может оказаться в мою пользу. Я держалась на уровне средней известности в глазах общественности, и не только из-за моей речи по поводу телесных наказаний. Я дала пресс-конференцию с Айрин Уайт, парламентарием-лейбористом от округа Ист Флинт, на тему, как плохо обеспечена безопасность маленьких детей, проживающих в многоэтажных домах, – вопрос, становившийся все более актуальным в то время, когда было выстроено столько этих плохо спроектированных чудовищ. Но главная причина, почему я надеялась продвинуться благодаря этой перестановке, была проста. Пэт Хорнсби-Смит решила уйти в отставку, чтобы заняться бизнесом, а с политической точки зрения считалось желательным сохранять определенное число женщин в правительстве.

Я не пыталась скрывать свою радость, когда меня вызвали на встречу с премьер-министром. Гарольд Макмиллан проживал в походных условиях в Адмиралтейском доме, пока в доме 10 на Даунинг-стрит проводился капитальный ремонт. К тому моменту у меня уже сформировалось собственное мнение о нем, не только на основании его речей в Палате общин и на заседаниях «Комитета 1922 года». Однажды он пришел в клуб новых членов парламента и в качестве политического чтения настоятельно порекомендовал две книги Дизраэли – «Сибил» и «Конингсби». Стиль Дизраэли, на мой вкус, был слишком вычурным, хотя я понимаю, почему он нравился Гарольду Макмиллану. Теперь мне ясно, что Макмиллан был более сложным, чем казался со стороны; но и внешний вид, кажется, имел большое значение. Определенно, укрепляя дружбу с президентом США Кеннеди или отпуская остроумное замечание в ответ на гневную тираду Хрущева, Гарольд Макмиллан оставался блестящим представителем Британии за рубежом.

Для встречи с премьер-министром я выбрала свой лучший наряд, в этот раз цвета голубого сапфира. Разговор был коротким. Гарольд Макмиллан любезно приветствовал меня и предложил мне ожидаемую должность. Я с энтузиазмом приняла ее. Я хотела начать работу как можно скорее и спросила его, как следует организовать дела в департаменте. В типичной для него манере он сказал: «О, ну позвоните постоянному заместителю министра и загляните завтра в 11 утра, осмотритесь и уходите. Я бы не стал надолго задерживаться».

Так, на следующее утро, гораздо раньше одиннадцати, я приехала в прекрасный дом в георгианском стиле на Джон Адам-стрит, недалеко от улицы Стрэнд, где тогда располагалась штаб-квартира Министерства по делам пенсий и государственного страхования. Джон Бойд-Карпентер, мой министр, встретил меня у двери и проводил в мой новый офис – жест, который я очень ценила и который, уже будучи кабинетным министром, сама всегда демонстрировала. Джон был человеком, которого легко любить и которым легко восхищаться за доброту, понимание нюансов и способность просто изложить сложное дело. Словом, хороший образец для начинающего парламентского секретаря.

Первым делом нужно было перечитать доклад Бевериджа, в котором излагалась философия послевоенной системы пенсий и льгот. Я была уже довольно хорошо знакома с его главными аспектами и поддерживала их. Во главе угла лежала концепция всеобъемлющей «схемы социального страхования», которая должна была компенсировать потерю способности зарабатывать деньги из-за безработицы, болезни или выхода на пенсию по возрасту. Это делалось за счет единой системы пособий на уровне прожиточного минимума и финансировалось за счет индивидуальных взносов по единой ставке. Параллельно шла система государственного вспомоществования, финансируемая из общих налогов, для помощи тем, кто не мог претендовать на пособия государственного социального страхования потому, что они не могли делать взносы или потому, что их страховая сумма себя исчерпала. Государственное вспомоществование было проверенным средством и рассматривалось как переходная система, уменьшавшаяся пропорционально росту пенсий и личных накоплений.

Задним числом легко смеяться над многими допущениями и прогнозами Бевериджа. Но он стремился избежать от тех проблем, которые более поздние правительства старались игнорировать и которые теперь вернулись в виде негативных последствий зависимости от социального обеспечения и утраты частной инициативы. В риторике доклада Бевериджа звучали нотки, позднее названные «тэтчеровскими»: «…Государство должно обеспечивать гарантированное рабочее место и взносы. Государство, обеспечивая социальную безопасность, не должно подавлять стимул, возможность, ответственность; учреждая государственный минимум, оно должно оставлять место и осуществлять поддержку добровольной деятельности каждого индивидуума с целью обеспечить более, чем этот минимум, для себя и своей семьи (Параграф 9).

…Застрахованные лица не должны полагать, что пособие по безработице, вне зависимости от ее причины, исходит из бездонного кошелька (Параграф 22)».

Значительная часть нашей работы в министерстве заключалась в том, чтобы находить средства преодоления тех трудностей, что вытекали из зазора между концепцией Бевериджа и тем, как система, и ее общественные ожидания, работала на деле. Так, например, до того как началась инфляция и размеры пособий стали ежегодно увеличиваться в соответствии с ней, было встречено резким неодобрением то, что пенсии государственного социального страхования были увеличены, тогда как пособия государственного вспомоществования, имевшие фиксированный размер, остались без изменений. Люди постепенно уверились, что пенсия должна быть выше, чем прожиточный минимум, но изменение размера взносов, которые смогли бы это обеспечить, казалось недопустимым.

Эта идея лежала в основе системы «дифференцированных пенсий» Джона Бойда-Карпентера, где в соответствии с выплатой более высоких взносов гарантировалась более высокая пенсия и обеспечивалась возможность личных производственных (негосударственных) пенсионных схем. Еще одним постоянным источником трудностей, на которые мы не нашли окончательного ответа, было «правило заработка», в соответствии с которым работающие пенсионеры при определенном уровне дохода теряли частично или полностью свои пенсионные выплаты. Влияние этого факта на жизнь вдов пенсионеров стоило мне многих переживаний.

Кроме работы с докладом Бевериджа и другими документами, шла работа над делами, то есть расследование проблем конкретных людей, поднятых ими в письмах, и именно это дало мне самое полное представление о системе социальных пособий. Я не могла подписать ответ, если не была уверена, что правильно поняла суть дела. В результате вереницы чиновников входили и выходили из моего офиса, чтобы поделиться со мной своими непомерными знаниями по каждому вопросу. Мне было недостаточно знать ответ или готовое решение. Я хотела знать почему.

Занимая пост парламентского секретаря под началом трех разных министров в одном и том же департаменте, я обнаружила, что предложения, поступавшие министру от государственных чиновников, разнились, даже если тема была одной и той же. Так что я выразила недовольство, когда Ниэл Макферсон и Ричард Вуд получили доклады, предлагавшие подходы, которые, я знаю, не были предложены их предшественнику Джону Бойду-Карпентеру. Я помню, что сказала им: «Это не то, что вы советовали предыдущему министру». Они ответили, что знали, что он никогда бы этого не одобрил. Именно тогда я решила, что, если буду главой департамента, я буду настаивать на абсолютно откровенной оценке всех возможностей, поступающей от всех государственных служащих, с кем мне придется работать.

Усвоила я еще один урок. Существовало мнение, настаивавшее на отмене правила заработка по отношению к овдовевшим матерям. Это был один из тех вопросов, по которому я выступила публично. Я полагала, что если женщина, потеряв мужа и оставшись с детьми, которых нужно содержать, решает работать, чтобы иметь чуть больше денег, она не должна при этом терять пенсию. Возможно, как женщина, я лучше понимала, с какими проблемами сталкиваются вдовы. Возможно, я навсегда запомнила трагический облик недавно овдовевшей матери, покупавшей помятые фрукты в магазине моего отца. Но оказалось фактически невозможным отстоять линию правительства против атаки оппозиции. Я подняла вопрос вместе с чиновниками и моим министром. Однажды я даже поставила его перед А. Дугласом-Хьюмом, тогдашним премьер-министром. Он выказал сочувствие, но это ни к чему не привело.

Аргументом со стороны чиновников департамента всегда было то, что отмена правила заработка даже для этой самой нуждающейся группы вызовет нарекания во всех других. И конечно, они были логически правы. Но как я возненавидела это слово «нарекания»!

Меня не удивило, что одним из первых действий, которые предприняло лейбористское правительство, придя к власти в 1964 г., было изменение, за которое я боролась, а честь которого была приписана им. Мораль была мне ясна: бюрократическая логика не заменяет министерского решения. Забудь об этом как политик, и политические «нарекания» посыпятся в твой адрес.

Проведя два года на скамье парламентария, я по-прежнему любила Палату общин. Среди лейбористов мы не сталкивались с низкопробными оппонентами. Дик Кроссман обладал утонченным политическим умом и при этом потрясающей непредсказуемостью, а Дуглас Хоутон был превосходным мастером лаконической речи. Они оба мне нравились, но я все равно решительно хотела победить в каждом споре. Я наслаждалась битвой фактов и цифр, хотя иногда мне следовало ступать более осторожно. Однажды на «курьерский ящик» мне положили записку госслужбы с новой статистикой по тому вопросу, что обсуждался на прениях. «Вот, – с триумфом сказала я, – у меня свежие данные, с пылу с жару»{ Игра слов, можно перевести примерно как «Теперь я красная как рак».}. Парламент потонул в хохоте, и мне потребовалась минутка, чтобы осознать произнесенную мной двусмысленность.

Министерству по делам пенсий нужно было отчитаться в понедельник сразу после печально знаменитой перестановки в кабинете министров в июле 1962 г., ставшей известной как «Ночь длинных ножей»{ Ночь длинных ножей» расправа Гитлера над штурмовиками СА, произошедшая 30 июня 1934 г. Поводом для нее послужила нелояльность штурмовиков во главе с Эрнстом Ремом и подозрения в подготовке путча. (Прим. ред.)}. Дж. Бойд-Карпентер перешел на пост Главного секретаря Министерства финансов, а Н. Макферсон еще не занял его место в Министерстве по делам пенсий. Поскольку все вопросы, стоявшие на повестке дня, касались деятельности департамента, именно я почти час отвечала на вопросы вместо министра. Этому, конечно, предшествовал полный стресса уик-энд для меня и чиновников, которых я донимала. Лейбористы были настроены решительно, но я справилась, ответив на вопрос о планах, что я сообщу об этом моему министру, «когда он у меня будет».

Но справится ли правительство? Как мне предстояло узнать из собственного опыта много лет спустя, каждая перестановка в кабинете министров имеет подводные камни. Но никакие трудности, с которыми я когда-либо сталкивалась, даже в 1989 г., не сравнятся с тем ущербом, который нанесла правительству «Ночь длинных ножей», когда треть кабинета, включая лорда-канцлера и канцлера казначейства, была отставлена, а новое поколение в лице Реджи Модлинга, Кита Джозефа и Эдварда Бойла оказалось на передовой политического фронта. Урок, который я вынесла из этого события, заключался в том, что нужно стараться вводить молодых людей в правительство при каждой перестановке, чтобы избежать тупиковых ситуаций. Макмиллан плохо справился с переменами, его репутация никогда полностью не была восстановлена.

В стране заметно нарастало чувство, что консерваторы находятся у власти слишком долго и что они потеряли дорогу. Самое опасное время для правительства наступает, когда люди чувствуют, хотя, возможно, еще не совсем отчетливо, что «пора что-то менять». Позднее, осенью 1962 г., правительство столкнулось с трудностями такого рода, как дело шпиона Вассала, прилет Филби в Советский Союз, подтвердивший подозрения, что он был двойным агентом КГБ с 1930-х годов, а летом 1963 г. еще и дело Профьюмо, – все вело к тому, что росло убеждение в аморальности и некомпетентности правительства. Такие вещи можно игнорировать, когда правительство здорово. Но влияние всех этих событий было более сильным из-за общей болезни.

Европа была одной из главных причин этой болезни. В октябре 1961 г. Гарольд Макмиллан поручил Теду Хиту сложные переговоры по поводу членства Британии в Европейском экономическом союзе. В немалой степени благодаря силе воли Теда большая часть проблем, касающихся, например, того, что делать с британским сельским хозяйством и торговыми связями с Содружеством, казалась решаемой.

Затем в январе 1963 г. генерал де Голль наложил вето на наше вступление в ЕЭС. В то время Британия не питала большой любви к Европе. Было общее чувство, которое я разделяла, что в прошлом мы недооценили потенциальные преимущества Британии при вступлении в Общий рынок, что ни Европейская ассоциация свободной торговли (ЕАСТ), ни наши связи с Содружеством и Соединенными Штатами не могли предложить необходимое нам торговое будущее, и что нам было пора вступить в ЕЭС. Я была активным членом Европейского союза женщин, организации, основанной в Австрии в 1953 г., чтобы способствовать европейской интеграции, и заседала в ее судебной коллегии, где обсуждались вопросы закона и семьи. Но я видела в ЕЭС по существу торговую структуру – Общий рынок – и не разделяла сама и не принимала всерьез идеалистскую риторику, которая окружала «Европу».

По сути, теперь мне ясно, что генерал де Голль был гораздо более проницателен, чем мы были тогда, когда, к нашему огромному недовольству, он заметил: «Англия на самом деле островная, она морская, она привязана своим торговым обменом, своими рынками, своими линиями снабжения к самым разным и часто самым отдаленным странам; она развивает в основном промышленную и коммерческую сферу, и лишь чуть-чуть сельскохозяйственную… Вкратце, природа, структура, сама ситуация коренным образом отличают Англию от континентальных стран…»

Но еще он сказал: «Если Брюссельские переговоры в скором времени не приведут к успеху, ничто не мешает Общему рынку и Великобритании заключить соглашение о связи между ними, чтобы гарантировать торговый обмен, и ничто не препятствует ни поддержанию близких отношений между Англией и Францией, ни созданию и развитию их прямого сотрудничества в самых разных сферах…»

По сути, то, что де Голль предлагал, более соответствовало интересам Британии, чем те условия, на которых Британия в конце концов вступила в ЕЭС десятилетием позднее. Мы, возможно, упустили лучший европейский автобус, когда-либо проходивший мимо. В то время, однако, столько политического капитала было поставлено Макмилланом на европейскую карту, что этот унизительный проигрыш производил впечатление, что правительство совершенно потеряло ориентиры.

Лейбористская партия пережила трагедию, когда Хью Гейтскелл умер в январе 1963 года. Лидером был избран Гарольд Вильсон. Не завоевав еще того уважения, которое было у Гейтскелла, Вильсон был новой и смертельной угрозой правительству. Он был прекрасным и чрезвычайно остроумным участником парламентских прений, знал, как произвести впечатление на прессу и извлечь из этого пользу, умел бросать двусмысленные фразы, державшие лейбористов вместе (например, «запланированный рост доходов» вместо «политика доходов»), и он умел задеть Макмиллана за живое так, как Хью Гейтскеллу никогда не удавалось. Гейтскелл был скорее государственным деятелем, тогда как Вильсон был законченным политиком.

В результате всех этих факторов популярность консерваторов по данным опросов общественного мнения серьезно упала. В июле 1963 г. лейбористы опережали нас где-то на двадцать процентов, а в начале октября на конференции Лейбористской партии блестящая, но поверхностная речь Гарольда Вильсона о «белом калении» научной революции захватила воображение комментаторов. А потом, лишь несколько дней спустя – бомба: заявление об отставке Макмиллана, находящегося на больничной койке, было зачитано Дугласом-Хьюмом на партийной конференции в Блэкпуле, которая немедленно превратилась в гладиаторскую битву претендентов на лидерство.

Но настоящая битва за лидерство в Консервативной партии шла в другом месте. Незаметность хода событий объяснялась тем, что Гарольд Макмиллан дал понять, что он предпочитает Квинтина Хогга Рэбу Батлеру, таким образом, остановив торжество последнего и подготовив основания для «появления» Алека Дугласа-Хьюма.

В понедельник после конференции мне позвонили из офиса партийного организатора, чтобы узнать мое мнение о претендентах на лидерство. Я сначала сказала, что поддержала бы Рэба против Квинтина, потому что он просто больше подходил из них двух. Затем меня спросили, что я думаю об Алеке. Это открывало возможность, которую я не предвидела. «А это конституционно возможно?» – спросила я. Меня заверили, что да. Я не медлила с ответом: «Тогда я – за Алека».

Когда Алек Дуглас-Хьюм стал министром иностранных дел в июне 1960 г., я выразила свои сомнения в разговоре с Бетти Харви Андерсон (член парламента от Ренфрушир Ист). Я думала, что среди министров Палаты общин должен быть подходящий кандидат на этот пост. Я помнила, что Иден отказался отдать пост министра иностранных дел лорду Солсбери якобы на этих основаниях. Но Бетти сказала мне, что Алек выдающаяся личность и заслуживает эту должность. Тогда я решила прочесть первую речь нового министра иностранных дел в «Хансарде»{ Официальный отчет о заседаниях британского парламента.}. Это был мастерский обзор западно-восточных отношений, который придавал особое значение необходимости сдерживания Советского Союза, а также переговорам с ним и подчеркивал важность наших отношений с Соединенными Штатами. Алек тогда и позже умело совмещал дипломатический талант с ясностью видения, и у него были шарм, лоск и внимание к деталям, качества, необходимые для первоклассного ведения переговоров.

Кроме того, Алек Дуглас-Хьюм был хорошим человеком, а это не следует недооценивать, когда человек претендует на влиятельный пост. Он еще был, в лучшем смысле этого слова, «бесклассовый». Всегда чувствовалось, что он обращается с тобой не как с «категорией», но как с человеком. И он действительно слушал, это я узнала, когда обсуждала с ним больной вопрос о денежном пособии овдовевших матерей.

Но пресса была почти единогласно против него. Его легко было изобразить в карикатурном виде как недоступного аристократа, скачок назад к худшему типу тори-реакционера. К 1964 г. британское общество вошло в больную фазу либерального конформизма, выдаваемого за индивидуальное самовыражение. Только прогрессивные идеи и люди были достойны уважения со стороны все в большей степени самоосознающего и самоуверенного класса журналистов.

Как они смеялись, когда Алек сказал, что он использует спички, работая над экономическими концепциями. Какой контраст с экономическими моделями, к которым был привычен блестящий ум Гарольда Вильсона. Никто не задумался спросить, была ли слабость британской экономики фундаментально простой или лишь поверхностно сложной. На самом деле, если бы политики говорили честно и использовали простые примеры, чтобы люди могли понять их стратегии, мы могли бы избежать упадка.

При этом, несмотря на критику прессы, несмотря на хаотический конец правительства Макмиллана, несмотря на правильную, но несвоевременную отмену системы поддержания розничных цен, которая сильно настроила представителей малого бизнеса против консерваторов, – мы почти победили на парламентских выборах 1964 г. Это произошло потому, что при внимательном взгляде на программу Лейбористской партии было очевидно отсутствие в ней смысла. Но в основном заслуга нашего политического возрождения принадлежала Алеку.

В прессе ходили слухи, что я не смогу удержать Финчли. Либералы мертвой хваткой вцепились в старый городской совет Финчли, хотя в мае 1964 г. они добились гораздо меньшего успеха на выборах в новый муниципальный совет Барнета. Новый энергичный кандидат от либералов Джон Пардоу строил свою кампанию в основном на решении местных вопросов, тогда как я держалась национального масштаба, говоря о том, как обеспечить процветание без инфляции.

Я всегда нервничаю в день выборов, но в 1964 г. меня вопреки предсказаниям о моем поражении, звучавшим с самого начала кампании, волновала не столько моя победа в Финчли, сколько результат консерваторов в целом. Выборы подтвердили мою правоту. Я выиграла у Джона Пардоу большинством голосов с преимуществом почти в 9000. Но моей работе в министерстве на Джон Адам-стрит пришел конец, поскольку лейбористы обеспечили себе большинство, обойдя нас на четыре места. Тринадцать лет у власти для консерваторов кончились, и пришло время фундаментального переосмысления философии Консервативной партии, увы, не в последний раз.

Глава 5 Мир теней

Перевод Резницкая Т.В.

Оппозиция, 1964 – 1970

Консервативная партия всегда предпочитала застрелить пианиста, но не сменить мотив. Это подтвердилось после нашего проигрыша. Всякий озабоченный развитием Консервативной партии задумался бы, не объясняла ли устоявшаяся тенденция сражением на социалистической платформе то затруднительное положение, в котором оказалась партия. Тогда после более или менее неизбежного поражения на следующих выборах, ибо в стране было ощущение, что лейбористам нужен был значительно больший рабочий перевес голосов, если они собирались осуществить свою программу, настало время подумать о смене лидера. Я надеялась и действительно наивно ожидала, что партия сплотится под началом Алека Дугласа-Хьюма. Позднее мне сказали, что сторонники Теда Хита и другие жаждущие сместить Алека активно действовали за кулисами; но я узнала об этих таинственных интригах, когда было слишком поздно. Я была потрясена и расстроена, когда Алек на заседании «Комитета 1922 года» сказал, что намерен уйти в отставку; а еще более того была поражена тем, как очевидно он был несчастен.

Реджи Модлинг и Тед Хит были в целом двумя фигурами, считавшимися серьезными претендентами на лидерство, которое должно было решиться голосованием среди членов парламента. Считалось, что у Реджи больше шансов. Хотя его деятельность на посту канцлера казначейства подверглась серьезной и оправданной критике, не было сомнений в его опытности, блестящем интеллекте и влиянии в Палате. Его главной слабостью была некоторая леность, частый спутник тех, кто знает, что они от природы умнее, чем окружающие.

У Теда был совершенно другой характер. Он был методичным, сильным и в вопросе, стоявшем для него выше всех прочих – Европа, человеком несгибаемой решимости. Будучи министром финансов теневого кабинета, он имел возможность проявить свои способности, энергично взявшись за финансовый законопроект, который в те дни обсуждался в парламенте. Тед считался несколько правее Реджи, хотя оба они были центристами. Реджи более склонялся к Европейской ассоциации свободной торговли, а Тед убеждал парламент, что ЕЭС было жизненно необходимо. Но их подход к специфическому политическому курсу вряд ли влиял на вопрос, кого нужно поддержать.

Я знала Реджи как члена парламента от соседнего избирательного округа Барнет, и мне нравилось сочетание в нем шарма и острого интеллекта. Личность Теда мне казалась во многом превосходной, но он был лишен обаяния. Возможно, он был более естественен в разговорах с мужчинами, нежели с женщинами. Мне казалось, что хоть я и знаю его долгие годы, в некотором смысле я не знаю его вовсе. Я не чувствовала в то время никакой враждебности, просто отсутствие человечности. Ни тогда, ни позже я не считала любезность важным качеством лидера. И все же, приняв во внимание все нюансы, я собиралась голосовать за Реджи Модлинга.

Кит Джозеф убедил меня изменить решение. К тому времени он был моим другом. Мы вместе работали над пенсионной политикой в 1964–1965 гг. Как и на всех, кому доводилось с ним общаться, он производил впечатление силой своего ума и глубиной своего сочувствия. Кит пошел в политику по тем же причинам, что и многие левые: он хотел улучшить долю простых людей, особенно тех, кто вел неполноценную жизнь. Много шуток было сказано, лучшие из них принадлежали самому Киту, о том, как изменились его отношение и направление его политики относительно жилищных условий, и здравоохранения, и социальных льгот. Но главной нитью оставался его поиск правильного ответа на вопрос, как разрешить проблемы человеческого страдания. Так что я со вниманием выслушала его, когда он позвонил по телефону и сказал, что, поскольку он знает, что я намереваюсь голосовать за Реджи, я должна подумать. Кит видел слабости Реджи, но предпочитал говорить о сильных сторонах Теда. Он обобщил их словами: «Тед страстно желает помочь Британии». И конечно, этого же хотел Кит, и этого хотела я.

Это стало решающим моментом. К разочарованию Реджи Модлинга и его личного парламентского секретаря Нила Мартена, я сказала им, что отдам свой голос Теду Хиту. Так же решили многие. Тед с явным большинством вышел вперед в первом голосовании, Реджи снял свою кандидатуру, что сделало второе голосование ненужным.

Мне было приятно получить новую должность от нового лидера. Я поменяла место представителя теневого кабинета по делам пенсий на такое же в сфере жилищного строительства и земельного управления под руководством моего прежнего босса Джона Бойда-Карпентера. При этом я всегда ценила полученные знания о системе социального страхования как один из самых важных аспектов моего обучения на пути к посту премьер-министра. Теперь, когда мы были в оппозиции, было трудно противостоять увеличению размера пенсий и социальных выплат, которое осуществляло лейбористское правительство: только позднее стали очевидны финансовые последствия этого роста расходов.

Как и ожидалось, Гарольд Вильсон созвал внеочередные выборы в конце марта 1966 г. В результате последовало поражение консерваторов, а большинство лейбористов (с преимуществом в девяносто семь мест) было равно ожидаемым. Мы провели скучную кампанию на основе шаткого предвыборного манифеста «Действия, не слова», который детально обобщал влияние Теда на политику. Все это рассматривалось как продолжение победы Вильсона в 1964 г., и Теда никто не винил. Мне было приятно победить с преимуществом в 9464 голоса, на сей раз Лейбористскую партию, оттеснившую либералов на третье место. Но это было тяжелое время. Дэнис знал о моем настроении и купил мне кольцо вечной любви, чтобы меня подбодрить.

Я сделала еще один шаг вперед, когда Тед Хит назначил меня представителем казначейства по налоговым вопросам под руководством министра финансов теневого кабинета Иэна Маклеода. В прессе ходили слухи, что меня продвинут в теневой кабинет, но я на это не надеялась. Я теперь знаю, прочтя мемуары Джима Прайера{«Равновесие власти» (1986), стр. 42.}, что мою кандидатуру действительно рассматривали, но Тед Хит довольно пророчески выступил против, утверждая, что если бы меня ввели в кабинет, «они бы больше никогда [меня] из него не вывели».

Как адвокат по налогам я уже хорошо ориентировалась на новом месте. Хотя у меня не было формального образования в сфере экономической теории, я легко оперировала понятиями и всегда имела четкое представление о том, как должны расходоваться государственные деньги. Побывав на посту младшего министра, ответственного за пенсии, я обнаружила, что, обладаю тем типом ума, что позволяет схватывать технические нюансы и понимать довольно сложные вычисления. Но это, однако, не означало, что можно позволить себе расслабиться.

Я не просто чувствовала, что подхожу для новой работы, это было очень выигрышное время для ее начала. Непоследовательность и безответственность социалистического управления экономикой стали явными. Оптимистические прогнозы Национальной программы Джорджа Брауна, опубликованной в сентябре 1965 г., стали камнем на шее лейбористов, так как предсказания экономического роста не оправдались. Предвыборные обещания Лейбористской партии «не повышать резко налоги» были нарушены, когда с объявлением бюджета в мае 1966 г. был введен выборочный налог на занятость, по сути, налог на фонд заработной платы, особенно сильно ударяющий по предприятиям сферы обслуживания. Мне предстояло противостоять этому.

Лейбористское правительство было уверено в своих особых отношениях с профсоюзами, способных обеспечить добровольное ограничение доходов в качестве средства контроля инфляции. Но Декларация о намерении, в декабре 1964 г. представленная под звуки фанфар совместно правительством и Британским союзом тред-юнионов, провалилась. В июле 1966 г. «добровольность» была отменена. Было объявлено, что на полгода заработная плата будет заморожена, а в следующие полгода последует строгое ограничение заработной платы. Планировалось замораживание цен на год, и было выдвинуто прошение о том, чтобы ограничение применялось и к дивидендам на этот срок. Организованное лейбористами Национальное управление по ценам и доходам получало полномочия требовать заблаговременное (за один месяц) извещение о повышении любой цены и любого заработка и полномочия правительственным декретом отсрочивать их увеличение на срок до трех месяцев. Правительство могло наложить запрет на повышение этой цены или заработной платы. Бороться против этой политики было одной важной частью моих задач.

Готовясь к своему первому важному выступлению в Палате общин в новой роли, в библиотеке Палаты общин я прочла все речи касательно бюджета и финансовых законопроектов со времен войны. Таким образом, я смогла продемонстрировать несколько смущенному Джиму Каллагену, тогда канцлеру казначейства, и Джеку Дайэмонду, его главному секретарю, что это был бюджет, не способный обеспечить даже незначительные концессии в сфере социальных услуг. Затем я атаковала выборочный налог на занятость, полный нелепостей, которые я с удовольствием вытеснила. Попытка противопоставить производство и сферу обслуживания, перенесение налогового бремени на вторую и передача денег в качестве субсидий первому была, очевидно, неэффективной. Вот как я оценила это в своем выступлении: «Чем бы налог на фонд заработной платы ни был, он предстает образцом чрезвычайно плохого управления. Как бы я хотела, чтобы Гилберт и Салливан были живы, чтобы у написать оперу на эту тему».

Нашим в парламенте речь понравилась. Появился хороший отклик в прессе, «Дейли Телеграф» заметила: «Потребовалась женщина, чтобы ткнуть министров казначейства лицом в грязь, а затем их прихлопнуть». В другой газете Иэн Маклеод написал несколько великодушных строк о моем выступлении.

Той осенью я пользовалась заметками, что давало возможность быть спонтанной и вставлять шутки или насмешки под влиянием минуты. Хотя прения касались налогообложения, одобрением было встречено то, что я сказала о манере, в которой правительство подмывало правовую норму дискреционными полномочиями, которые оно применяло в политике доходов и налоговой политике. Надо признать, что я несколько преувеличила, сказав: «Все это в корне неправильно для Британии. Это шаг не просто в сторону социализма, но в сторону коммунизма». Новая и близкая к левым взглядам газета «Сан» заметила: «Яростная блондинка крушит все на своем пути».

В октябре 1967 г. Тед посадил меня на министерскую скамью как представителя Министерства энергетики и сделал членом теневого кабинета. Возможно, мои выступления в Палате общин и рекомендация Иэна Маклеода преодолели сопротивление со стороны Теда. Моей первой задачей стало прочесть все свидетельские показания, данные в ходе расследования о причине ужасной катастрофы в Аберфане в прошлом году, когда сто шестнадцать детей и двадцать восемь взрослых погибли в результате отвала породы, обрушившегося на шахтерский городок в Уэльсе. Родители многих жертв присутствовали в здании парламента во время дебатов, и я им сочувствовала. Национальное управление угольной промышленности подверглось суровой критике, и в результате кто-то, я полагала, должен был уйти в отставку, хотя я не стала озвучивать этого умозаключения прямым текстом в речи, произнесенной мной в парламенте в качестве представителя теневого кабинета. То, что раскрывалось в докладе, заставило меня осознать, как легко в большой организации предположить, что кто-то другой предпринял неправильные действия и должен принять на себя ответственность. Эту проблему промышленной цивилизации еще предстоит решить.

Вне парламента мой главный интерес сосредоточился на поиске схемы приватизации производства электроэнергии. С этой целью я посещала электростанции и искала совета у своих знакомых бизнесменов. Но это оказалась бесполезной затеей, я не пришла к приемлемым решениям вплоть до того времени, когда снова сменила портфель, приступив в вопросам транспорта в октябре 1968 г. Парламент только что одобрил важный законопроект по реорганизации железных дорог, национализации автобусных компаний, учреждению нового Национального управления грузовых перевозок. Я выступала против национализации портов. Но, в общем, транспорт оказался задачей с ограниченными возможностями.

Как член теневого кабинета я присутствовала на его еженедельных заседаниях, обычно по средам, в парламентском кабинете Теда. Обсуждения были достаточно спокойными. Мы начинали с обзора парламентских дел на неделю и договаривались, кто и по какому вопросу будет выступать. Могли заслушать доклад, представленный одним из коллег. Но, зная, что наши взгляды сильно разнились, особенно по темам экономической политики, принципиальные вопросы обычно открыто не дискутировались.

Со своей стороны я не делала сколь-либо значительного вклада в работу теневого кабинета. Об этом меня и не просили. Для Теда и, возможно, остальных я была в основном предписанная по уставу женщина, чьей главной задачей было объяснять, что «женщины» – Кири Те Канава, Барбара Картленд, Эстер Рантцен, Стелла Римингтон и все остальные представительницы нашего пола думали по поводу спорных вопросов. Мне, конечно, очень нравился Алек Дуглас-Хьюм, в ту пору теневой министр иностранных дел, и я прекрасно ладила с большинством моих коллег, но при этом у меня было лишь три настоящих друга: Кит Джозеф, Питер Томас и Эдвард Бойл, хотя Эдвард к тому моменту придерживался противоположного крыла Консервативной партии.

Атмосфера на наших заседаниях, конечно, осложнялась тем фактом, что многие ведущие фигуры были в несколько натянутых отношениях друг с другом. Тед играл роль партийного лидера без настоящей уверенности. Реджи Модлинг, заместитель лидера, так никогда и не оправился от своего поражения в борьбе за лидерство. Иэн Маклеод был самым политически острым среди нас, причем будучи превосходным публичным оратором, он был довольно скрытной личностью. Он к тому же утратил взаимопонимание со своим старым другом Иноком Пауэллом, который все больше вовлекался в вопросы иммиграции, тема, по которой Иэн стоял на противоположной точке зрения. Несомненно, Инок обладал острейшим умом, он был знаток классики, историк, экономист и библеист. Совершенно в иной манере, чем Иэн, он был ярким публичным оратором и был способен захватить любую аудиторию своей безупречной логикой и контролируемой страстностью. Но что касается теневого кабинета, на этом этапе он был довольно сильно углублен в себя. Его не любил и, возможно, боялся Тед Хит.

В понедельник 26 февраля 1968 г. теневой кабинет обсуждал законопроект правительства об иммиграционной политике в отношении стран Содружества, предлагавший ввести новые иммиграционные ограничения. Сделанное на предыдущей неделе заявление излагало принципы, на основе которых мы должны оценить законопроект. Тед Хит сказал, что теперь теневому кабинету нужно решить, в достаточной ли мере законопроект соответствует необходимым условиям. Он не предусматривал ни регистрацию иждивенцев, ни апелляцию тех, кому было отказано во въезде, ни финансовую помощь для добровольных репатриантов. Было решено поддержать законопроект, но внести соответствующие поправки. Иэн Маклеод сказал, что он проголосует против законопроекта, и он был верен своему слову.

В среду 10 апреля теневой кабинет обсуждал законопроект о расовых отношениях. Тед открыл дискуссию. Он сказал, что, хотя законопроект имеет много недостатков, но необходим некоторый юридический механизм, дабы улучшить перспективы цветных иммигрантов в Британии. Квинтин Хогг, министр внутренних дел теневого кабинета, изложил свои взгляды. Он полагал, что закон необходим, но следует внести поправки. Однако он отметил, что рядовые члены парламента были очень враждебно настроены к этому законопроекту. Реджи Модлинг согласился с Квинтином по обоим пунктам. В последующем обсуждении, в котором я не принимала участие, главным в ходе полемики стал вопрос, может ли, при всех недочетах законопроекта, голосование против него на втором чтении быть воспринято как расизм. Точка зрения теневого кабинета заключалась в том, что наилучшей гарантией хороших расовых отношений будет уверенность, что число будущих иммигранов не будет слишком велико и что существующее земельное право будет сохранено. В конце было принято решение, что будут созданы аргументированные поправки. Кит Джозеф, Эдвард Бойл и Роберт Карр, представители либерального крыла, воздержались изложить свою точку зрения до ознакомления с поправками. В конечном итоге они поддержали законопроект.

В воскресенье 21 апреля 1968 г., за два дня до дебатов, я обнаружила, что первые полосы газет посвящены речи по вопросу иммиграции, которую Инок Пауэлл произнес накануне в Бирмингеме. Это было резкое выступление. Но я поддерживала суть его аргументов о масштабе иммиграции из стран Содружества в Британию. Я полагала, что она угрожает не просто общественному порядку, но и образу жизни некоторых населенных пунктов, которые и так переживали трудные времена из-за зависимости от системы социального страхования и зарождения «общества вседозволенности». Я была также убеждена, что, как бы ни звучали вырванные цитаты из его речи, Инок не был расистом.

Примерно в одиннадцать утра позвонил телефон. Это был Тед Хит. «Я обзваниваю всех, кто состоит в теневом кабинете. Я пришел к выводу, что Инок должен уйти». Это было скорее утверждение, чем вопрос. Но я сказала, что лучше дать делу остыть, нежели обострять кризис. «Нет, нет, – сказал он. – Он обязательно должен уйти, и большинство думает, что он должен уйти». И в самом деле, как я узнала позже, несколько членов теневого кабинета подали бы в отставку, если бы не ушел Инок. Долговременные последствия ухода Инока оказали влияние на гораздо большее, чем иммиграционная политика. Инок был свободен развивать философский подход по ряду политических вопросов, не будучи связанным коллективной ответственностью.

То, что Инок проповедовал в полной изоляции, одновременно давало преимущества и ставило в невыгодное положение тех из нас, кто держался правого крыла в теневом кабинете и позднее кабинете министров. С одной стороны, он сдвинул основу политических дискуссий вправо и таким образом дал возможность озвучивать доктрины, которые без этого было бы обвинены в экстремальности. С другой стороны, такой жестокой была вражда между Тедом и Иноком, что сомнение по поводу любого политического курса, предложенного лидером, вероятнее всего, было бы заклеймено как предательство.

Кроме того, сам факт, что Инок выдвигал все свои взгляды как часть целой системы, делал еще более трудной возможность выразить согласие с одним или двумя из его положений. Например, аргументы против политики цен и доходов, интервенции и корпоратизма были бы встречены гораздо лучше, если бы не были связаны с взглядами Инока на иммиграцию или Европу.

В это время другие консерваторы фактически независимо друг от друга двигались в одном направлении, за явным исключением европейского вопроса. Тед дал мне возможность наметить план действий. Ежегодная лекция Политического центра партии проводится, дабы дать пищу для размышлений участникам партийной конференции тори. Выбор оратора обычно осуществляет партийный лидер. Несомненно, либо тот, кто проводил опросы общественного мнения, либо партийный советник предположил, что хорошей идеей было бы дать мне выступить на тему, взывающую к «женщинам». К счастью, я сама могла выбрать тему, и я остановилась на той, что касалась думающих людей обоего пола: моим докладом стало «Что не так с политикой?».

Я начала с перечисления причин, почему возникло разочарование в политике. Кое-что можно было объяснить ростом критической настроенности под воздействием образования и средств массовой информации, но в основном проблемы были на совести самих политиков. Среди политических программ преобладали серии обещаний, чье влияние было тем более велико из-за роста «государства всеобщего благоденствия». Конкуренция между партиями, стремящимися предложить все более высокий уровень экономического роста, и вера, что правительство сможет его обеспечить, дали социалистам возможность повсеместно распространить государственный контроль. Это, в свою очередь, заставило простых людей чувствовать, что их жизнь и жизнь их семей от них не вполне зависят.

Левые уверяли, что решение лежит в создании структур, которые обеспечили бы более демократическое «участие» в принятии политических решений. Но реальная проблема была в том, что политика вторгалась во все, даже туда, что было за ее пределами. В то же время увеличение роли государства развило политическую одержимость размерами, веру в то, что крупные компании обеспечивают эффективность. На самом деле все было наоборот. Малый бизнес, семейный и индивидуальный, должен был оказаться в центре внимания. Помимо этих общих размышлений, моя лекция в Политическом центре Консервативной партии также содержала раздел о политике цен и доходов. Хотя я придерживалась линии теневого кабинета, который порицал политику принудительного сдерживания, я включила абзац, который гласил: «Сегодня мы придаем так много значения контролю доходов, что слишком мало внимания уделяем ключевой роли государства в контроле денежной массы и управлении спросом. Больше внимания к этой роли и меньше пристального контроля, направленного вовне, достигнут лучших результатов для экономики. Это будет означать, конечно, что правительство должно применить к себе некоторые ограничения на расходы, которые оно так старательно возлагает на других. Это будет означать, что расходы в огромном государственном секторе будут не больше, чем суммы, полученные из фонда налогов плюс реальная экономия».

В ретроспективе мне очевидно, как далеко простиралось мое понимание вопроса и как далеко мне еще надо было идти. Я пришла к пониманию, что для контроля инфляции денежная масса была центральным моментом при любой политике. Я не видела ни того, что это делало любой род политики доходов неуместным, ни что кредитно-денежная политика сама была методом, с помощью которого нужно было управлять спросом.

К тому моменту (1968 г.) смещенное к левым взглядам единодушие по экономической политике было неэффективным. Но новый либеральный консенсус по моральным и социальным проблемам таковым не был. То есть люди на влиятельных постах в правительстве, СМИ и университетах сумели навязать либеральные столичные взгляды обществу, которое все еще придерживалось в значительной степени консервативной морали. 1960-е застали Британию у истоков процесса, разделившего традиционные христианские ценности и власть государства. Для подавляющего большинства, включая меня, это был вопрос реформ, необходимых, чтобы справиться со специфическими проблемами, в некоторых случаях жестокими и несправедливыми.

Так что в 1966 г. я проголосовала за законопроект Л. Эбса, отменяющий уголовную ответственность за гомосексуальное поведение наедине при обоюдном согласии между людьми старше двадцати одного года. В том же году я проголосовала за законопроект Д. Стила о легализации абортов в случае, если велик риск того, что ребенок родится физически или умственно неполноценным и, если для женщины стать матерью физически и материально трудно. В обоих случаях я исходила из собственных практических наблюдений. Например, когда я была адвокатом, меня потрясло унижение, которому подвергся на скамье подсудимых вполне солидный мужчина, когда были обнаружены его гомосексуальные связи.

С другой стороны, некоторые аспекты либеральной программы, как мне казалось, шли слишком далеко. Реформа закона о разводе была таким случаем. Общаясь с избирателями в своем округе, я разговаривала с женщинами, жизнь которых превратилась в мучение из-за жестокости мужей. Для них замужество было тюрьмой, из которой они не могли вырваться. В таких ситуациях развод мог быть единственным ответом.

Но если бы развод стал легко достижим, это повлияло бы на прочность браков. Если люди смогут легко отказаться от своих обязательств, они, вероятнее всего, будут менее серьезны, изначально принимая на себя эти обязательства. Меня беспокоила судьба покинутого супруга. Еще больше меня беспокоило то, что станет с детьми от распавшегося брака, если мужчина (или женщина) решит завести вторую семью. Так что в 1968 г. я была среди меньшинства, проголосовав против законопроекта, облегчающего процедуру развода.

Развод становился возможным в случае «неразрешимых противоречий» в браке в широком смысле. Я поддержала две поправки, первая из которых делала возможной особую форму брака, который был нерасторжим (за исключением судебного решения). Вторая гарантировала, что в случае конфликта интересов между законной женой и детьми от первого брака и гражданской женой и ее детьми первые получали приоритет.

Кроме того, в 1965 г. я голосовала против законопроекта С. Силвермана об отмене смертной казни за убийство. Как и все другие законопроекты, перечисленные выше, этот прошел в парламенте, но с поправкой консерваторов относительно того, что время действия закона истекает к концу июля 1970 г., в случае если парламент не проголосует иначе. В декабре 1969 г. я голосовала против того, чтобы закон стал постоянным.

Я верила, что государств имеет обязанность сдерживать и наказывать насильственные преступления и защищать законопослушных граждан. Как ни скупо ее нужно использовать, сила лишать индивидуума свободы и при определенных обстоятельствах самой жизни неотделима от верховной власти государства. У меня никогда не было ни малейшего сомнения, что почти во всех случаях высшая мера наказания может оказать влияние на потенциального убийцу. И смертная казнь оказывает устрашающее воздействие. По моему мнению, сложность вопроса заключается в возможности казни невинного человека, что иногда имело место. Эти трагические случаи необходимо соотнести с судьбами возможных новых жертв осужденного преступника, который по выходе на свободу может вновь совершить преступление. Убеждена, что потенциальная жертва заслуживает защиты, которую дает лишь существование смертной казни.

Что касается абортов, гомосексуализма и реформы закона о разводе, очевидно, что все обернулось не так, как планировалось. Можно сказать, что эти реформы проложили путь к более черствому, эгоистичному и безответственному обществу. Реформа закона об абортах была главным образом направлена на то, чтобы остановить молодых женщин от совершения подпольных абортов, но это не означало, что аборт должен стать просто «выбором». И все же вопреки всеобщей доступности контрацептивов количество абортов продолжает расти.

Гомосексуальные активисты, отстаивавшие права на свой образ жизни, теперь потребовали общественного признания стиля жизни геев, равного статуса по отношению к гетеросексуальной семье и даже легального права эксплуатировать сексуальную неуверенность подростков. Реформа закона о разводе внесла свой вклад в увеличение числа разрушенных семей, в результате чего так много детей растет без постоянной опеки и любви обоих родителей.

Проголосовала ли бы я по-другому за эти законопроекты? Сейчас я вижу, что мы смотрели на вещи слишком узко. Как адвокат, я полагала, что главным является то, что закон должен быть осуществимым, а его применение справедливым. Но законы имеют и символическое значение: это указательные столбы на дороге общественной жизни, то, как законодатели определяют направление их развития. Если собрать все «либеральные» реформы 1960-х вместе, они предстанут как новая система взглядов, которая определяет поведение новых поколений.

Наиболее ярко это проявилось в Соединенных Штатах. Я впервые посетила США в 1967 г., приехав туда по одной из программ «лидерства», проводимой американским правительством с целью собрать перспективных молодых политических и деловых лидеров. В течение шести недель я объехала страну вдоль и поперек. Радостное волнение, которое я тогда испытала, не утихло. На каждой остановке меня встречали и предоставляли жилье дружелюбные, открытые, щедрые люди, приглашавшие меня в свои дома и с очевидной гордостью показывавшие мне свои города и поселки.

Кульминацией стал мой визит в космической центр НАСА в Хьюстоне. Я познакомилась с программой подготовки астронавтов, которая уже два года спустя помогла человеку шагнуть на Луну. Как живой образец «утечки мозгов», от которой страдала чрезмерно контролируемая, задавленная налогами Британия, я встретила человека из Финчли, который уехал работать в НАСА, где мог реализовать свои таланты. Я не видела в этом ничего плохого и действительно была рада, что британский ученый делает такой важный вклад. Но Британия теряла возможность конкурировать даже в более скромных сферах технологии, раз мы не были готовы научиться экономике свободного предпринимательства.

Я посетила Москву с любезным Полом Ченноном и его женой. Наша насыщенная программа включала достопримечательности не только Москвы, но и Ленинграда (бывшего, ныне опять Санкт-Петербурга) и Сталинграда (Волгограда). Но хотя названия городов могли меняться, пропаганда оставалась прежней. Это был неослабевающий, бесконечный поток статистики, доказывающей промышленное и социальное превосходство Советского Союза над Западом. Возле картинной галереи, которую я посетила, стояла скульптура кузнеца, выковывавшего молотом меч. «Это символ коммунизма», – с гордостью сообщил мне гид. «Вообще-то нет, – ответила я. – Это из Ветхого Завета: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы». Воскресная методистская школа приносила свои плоды.

И все же, несмотря на официальную пропаганду, серые улицы, пустые магазины и плохо содержавшиеся блочные дома для рабочих, в общении проглядывала человечность русских. Я не сомневалась в подлинности слез, когда пожилые люди в Ленинграде и Сталинграде рассказывали мне о своих страданиях во время войны. Молодые люди из Московского университета, с которыми я общалась, хоть и чрезвычайно осторожные в выражениях, ибо, конечно, знали о том, что находятся под наблюдением КГБ, были в восторге от возможности узнать о жизни на Западе.

По возвращении в Лондон я была переведена в департамент образования теневого кабинета. Эд. Бойл оставлял политику, чтобы стать вице-канцлером Лидсского университета. К этому моменту усилилась оппозиция рядовых членов на партийных конференциях против его слабой защиты классических школ. Хотя наши взгляды не совпадали, мне было жаль, что он уходит, я знала, что мне будет не хватать его ума, сердечности и честности. Но для меня это было продвижением, даже при том, что я была запасным кандидатом после Кита Джозефа. Я получила пост.

Я была рада новым обязанностям. Сама я достигла всего благодаря бесплатному (или почти бесплатному) хорошему образованию, и я хотела, чтобы у других был такой же шанс. Политика социалистического образования, ведущая равнение на низкие стандарты и отказывающая одаренным детям в возможности делать успехи, была главной тому преградой. Еще я была в восторге от близости к науке, ибо в те дни это было Министерство образования и науки.

Образование на тот момент стало главным предметом споров в политике. С момента прихода к власти в 1964 г. Лейбористская партия делала все, чтобы превратить школьную систему среднего звена в единую общеобразовательную, и ввела ряд мер, чтобы заставить местные органы образования утвердить планы для осуществления этих перемен. Сложности обоснования нашей позиции скоро стали для меня очевидными.

Теневой кабинет и Консервативная партия резко разделялись во мнении относительно средней школы и в особенности по поводу экзамена «11-плюс», благодаря которому дети проходили отбор в возрасте одиннадцати лет. Сразу следует признать, были те, кто не имел интереса к государственному образованию, потому что они сами и их дети ходили в частные школы. Эта группа была склонна прислушаться к доводам политической целесообразности. Но были и такие, кто сам или их дети не могли поступить в классическую школу и были разочарованы уровнем образования, полученным в средней современной общеобразовательной школе. И наконец, были люди, которые подобно мне учились в классической школе, были сильно настроены против ее уничтожения и нисколько не смущались, выступая за экзамен «11-плюс».

Но к тому времени, когда я получила свой портфель, группа, вырабатывающая политику партии, уже представила доклад, и сама политика была в основном утверждена. Она содержала два основных аспекта. Мы решили сконцентрироваться на улучшении начальных школ. Чтобы максимально облегчить дебаты об экзамене «11-плюс», мы сделали акцент на автономности местных органов образования в принятии решения о сохранении классических школ или введении общеобразовательных.

Убедительными доводами в пользу этой программы было, во-первых, то, что улучшения в образовании младших детей были жизненно необходимы, поскольку требовалось остановить очевидную тенденцию к росту тех, кто не умел читать и считать, и, во-вторых, то, что сохранение классических школ позволяло противостоять централизации. В то же время не было смысла тратить крупные суммы на детские сады и начальные школы и их преподавательский состав, если образовательные методы и установки были неверными. Не могли мы в долгосрочной перспективе защищать классические школы – или, если на то пошло, частные школы, дотационные школы и даже дифференцированные общеобразовательные школы, не отстояв основной принцип.

В пределах согласования политики и реальности, я пошла так далеко, как могла. Для многих это было слишком далеко, как я узнала, когда вскоре после моего назначения была приглашена на встречу с журналистами по вопросам образования в отель «Камберленд» в Лондоне. Я изложила, как обстоят дела с классическими школами и современными общеобразовательными. Те дети, что не блистали в академических дисциплинах, могли научиться многому в отдельной средней современной школе, чего они никогда бы не добились, находясь в постоянной конкуренции с более одаренными детьми.

Я была абсолютно готова к тому, что экзамен «11-плюс» может быть заменен или модифицирован более поздним тестированием ребенка в процессе его обучения. Я знала, что можно перевести тех, кто позднее будет успешно учиться в современной общеобразовательной школе, в местную классическую школу, чтобы должным образом развить их способности, но признавала, что многие современные общеобразовательные школы обеспечивали второсортное образование. Для исправления этого нужно было повысить их стандарты, а не понизить стандарты классических школ. Только двое из присутствующих в отеле «Камберленд» журналистов были согласны со мной. В целом я столкнулась с враждебностью и непониманием. Это сделало для меня очевидным господство социалистического мышления среди тех, чья задача была обеспечивать общественность информацией об образовании.

Надо было решить и менее важные вопросы в образовательной политике консерваторов. Я старалась, чтобы в предвыборный манифест вошло безоговорочное обязательство поднять возрастную планку окончания школы до шестнадцати лет, и преодолела некоторые сомнения со стороны департамента казначейства. Столкнулась я и с сильной оппозицией со стороны Теда Хита, когда во время нашей дискуссии в парке Сэлсдон в начале 1970-х я утверждала, что манифест должен поддержать новый независимый Букингемский университет. Я проиграла эту битву, но получила-таки разрешение упомянуть университет в своей речи.

Политический уик-энд в отеле «Сэлсдон Парк» в конце января – начале февраля был успешным. Мысль, что «Сэлсдон Парк» привел к радикальному смещению партийных взглядов вправо, неверна. Основные линии политического курса уже были согласованы и внедрены в черновой проект манифеста, который мы прорабатывали в деталях. Наша позиция об иммиграции также была подробно разъяснена. Наше предложение по реформе профсоюзов было опубликовано в докладе «Честная сделка на рабочем месте». Политика доходов, слегка запутанная, находилась в процессе разработки. Лейбористы фактически отказались от своей собственной политики. Не было необходимости, таким образом, затрагивать больной вопрос относительно введения некоего рода «добровольной» политики доходов. Но было ясно, что Р. Модлинг был недоволен тем, что у нас не было предложений по поводу все еще существующей «инфляции доходов». Манифест избегал и монетаристского подхода, и кейнсианского и просто гласил: «Главной причиной поднятия цен является ущербная политика лейбористов по увеличению налогов и девальвации. Принудительный контроль заработной платы, введенный Лейбористской партией, был неудачей, и мы этого не повторим».

Позднее это привело нас к неприятностям. Во время предвыборной кампании ложная уверенность в том, что высокие налоги послужили причиной инфляции, стала частью информационной записки из Центрального офиса. Эта записка позволила Лейбористской партии впоследствии заявить, что мы сказали, что снизим цены «одним ударом» посредством снижения налогов. Благодаря широкому освещению происходящего в отеле «Сэлсдон Парк» в прессе мы, посвятившие себя долгим размышлениям о стратегиях развития будущей Британии, выступили серьезной альтернативой правительству. Нам также на руку сыграло нападение Гарольда Вильсона на «сэлсдонца». Это придало нам некий ореол практичного популизма правого крыла, который пересилил несколько отчужденный образ Теда Хита. Кроме того, и сессия в «Сэлсдон Парке», и манифест Консервативной партии «Лучшее завтра» благоприятно контрастировали с блужданием, непоследовательностью и торгашеством, которые к тому моменту характеризовали правительство Вильсона.

Между нашим отъездом из «Сэлсдон Парка» и открытием предвыборной кампании в мае, однако, результаты опросов общественного мнения перевернулись с ног на голову. Трудно точно сказать, почему случилось это радикальное изменение. С парламентскими выборами в перспективе всегда есть тенденция разочарованных сторонников возвращаться к своей партии. Но правда и то, что в годы оппозиции мы всерьез не старались победить в битве идей. И на самом деле пересмотр нашего политического курса не был таким фундаментальным, каким должен был быть.

Сама кампания в значительной степени состояла из нападок лейбористов на наши политические стратегии. Со своей стороны мы, как любая оппозиция, выдвигали на первый план длинный список нарушенных лейбористами обещаний: «постоянный и стабильный промышленный рост», «отказ от политики попеременного стимулирования и сдерживания экономики», «не будут увеличиваться налоги», «не вырастет безработица», «фунт в кармане не потеряет цену», «экономическое чудо» и многие другие. Это было моей главной темой в предвыборных речах. Кроме того, я выступила с речью на ужине, организованном Национальной ассоциацией директоров школ, где обрисовала наши планы в сфере образования.

Трудно сказать, что же изменило ход событий. Довольно парадоксально, но основной вклад принадлежал двум персонам, смертельно враждовавшим между собой, Т. Хиту и И. Пауэллу. Никто не назвал бы Теда великим мастером общения, но время шло, о нем сложилось впечатление, как о любезном человеке, прямом и знающем, чего он хочет для Британии. Как сказал мне Кит пятью годами ранее: «он страстно желает помочь Британии». Это было подчеркнуто во впечатляющем предисловии Теда к предвыборному манифесту, где он критиковал «дешевый и банальный стиль управления» лейбористов и «правительство уловок». Финальное выступление Теда на телевидении показало его как честного патриота, озабоченного судьбой страны и желавшего ей служить.

Он провел хорошую избирательную кампанию. И. Пауэлл со своей стороны произнес три сильные речи о провале лейбористского правительства, побуждая людей голосовать за консерваторов. Есть статистическое подтверждение того, что вмешательство Инока помогло склонить чашу весов в нашу сторону в Уэст-Мидлендс.

Мой собственный результат был встречен бурным одобрением в Хендонском технологическом колледже, я завоевала большинство, увеличив разницу между мной и лейбористами до 11 000 голосов. Когда я пошла на прием «Дэйли Телеграф» в «Савой», очень скоро стало ясно, что опросы общественного мнения были не правы и что мы были на пути к абсолютному большинству. Пятницу я провела в своем округе, наводя порядок и рассылая обычные благодарственные письма. Я думала, что, наверное, Тед оставит в кабинете министров меня, поскольку он ко мне привык за время работы в теневом кабинете. Согласно той же логике, я, возможно, смогу остаться в Министерстве образования.

В субботу утром с Даунинг-стрит позвонил личный секретарь. Тед хотел меня видеть. Когда я зашла в его кабинет, то начала с поздравлений по поводу его победы. Тед был, как всегда, резким и деловым и предложил мне пост министра образования, который я приняла. Мы с Дэнисом вернулись в квартиру на Вестминстер Гарденс и поехали в Ламберхерст{ Мы купили «Маунт», дом в псевдотюдоровском стиле с большим садом в Ламберхерсте вблизи Танбридж-Уэллс в 1965 г. В 1972 г. мы его продали и купили дом на Флуд-стрит (Челси), в котором мы жили вплоть до 1979 г., когда я переехала на Даунинг-стрит, 10.}.

К несчастью, мой отец уже умер и не мог порадоваться вместе со мной. Незадолго до его смерти в феврале я поехала в Грэнтем, чтобы навестить его. Моя мачеха Сисси, на которой отец женился несколько ранее и с которой он был очень счастлив, была постоянно возле его кровати. Пока я была в Грэнтеме, друзья по церкви, бизнесу, местной политике, клубу «Ротари» и боулинг-клубу заходили «просто проведать Альфа».

Знаю, что мой отец слушал мое выступление по радио в качестве члена правительственной комиссии как раз перед смертью. Он не успел узнать, что я стану министром, и я уверена, что не мог и предположить, что я стану премьер-министром. Он хотел этого для меня, потому что политика была такой большой частью его жизни и потому что я так сильно была на него похожа. Но он никогда не считал политическую власть самой важной или даже самой действенной вещью в жизни. Перебирая свои бумаги, чтобы собрать материал для этой книги, я наткнулась на черновые записи проповеди, принадлежавшие моему отцу и случайно сохранившиеся в моем учебнике по химии за шестой класс: «Люди, нации, расы или отдельные поколения не могут быть спасены ритуалами, властью, законом. Мы переживаем из-за всего этого, и наша вера становится слабой и нетвердой. Но все эти вещи стары, как человеческая раса…. Вот почему Иисус должен был прийти». Мой отец пронес эти убеждения до самого конца.

Глава 6 Учительская лихорадка

Перевод Резницкая Т.В.

Министерство образования, 1970 – 1974

В понедельник 22 июня 1970 г. я приехала в Министерство образования и науки, располагавшееся в великолепной старой штаб-квартире на Керзон-стрит. Меня встретили постоянный заместитель министра Билл (позднее сэр Уильям) Пайл и уходящий в отставку постоянный заместитель министра сэр Герберт Эндрю. Они тепло приветствовали меня и провели в мой роскошный кабинет. Было легко оказаться в теплых волнах почитания со стороны чиновников по отношению к министру, но я сознавала, сколько работы предстоит впереди. В целом я была довольна министерской командой, которая мне досталась: один дружелюбный, один враждебный и один нейтральный. Мой старый друг лорд Экклс, генеральный казначей, был ответственным за гуманитарные науки. Билл Ван Страубензи, близкий друг Теда, имел дело с высшим образованием. Лорд Белстед представлял министерство в Палате лордов. Я была особенно рада тому, что Дэвид Экклс, бывший министр образования, был всегда готов дать мне личный совет, основанный на его знании министерства.

Мои сложности в министерстве не были связаны с конкретными персонами или в моем стиле принятия решений, отличавшемся от совещательного стиля, к которому привыкли сотрудники. На самом деле к тому времени, когда я покинула этот пост, я была в курсе, что завоевала несколько сердитое уважение, потому что знала, чего хочу, и ожидала, что мои решения будут исполнены быстро и результативно. Реальной проблемой была политика.

В Министерстве образования царил дух самодовольного социализма. По большей части здесь работали люди, сохранившие почти рефлективную веру в способность централизованного планирования и социальных теоретиков создать лучший мир. И годы спустя после того, как люди из Лейбористской партии начали сомневаться, педагоги-теоретики все еще осознавали себя миссионерами. Равенство в образовании было не просто высшим благом вне зависимости от практических результатов уравнительной политики в конкретных школах; это был краеугольный камень в достижении равенства в обществе, что само по себе признавалось неоспоримым благом. В общем, скоро мне стало ясно, что я нахожусь не среди друзей. Мои сложности с государственной службой дополнялись тем фактом, что мы были избраны в 1970 г. вместе с принятием образовательных стратегий, которые, возможно, были менее понятными, чем казались. Во время предвыборной кампании я озвучивала семь пунктов: 1. Смещение акцента на начальные школы; 2. Развитие дошкольного образования (что согласовывалось с идеей Кита Джозефа о прекращении «цикла лишений»); 3. В среднем звене местные органы образования могли решать, что лучше для их региона, и предостережение против внесения «бесповоротных изменений в хороших школах, кроме случаев, когда… альтернатива была лучше»; 4. Поднятие минимального возраста выпускников до шестнадцати лет; 5. Поддержка дотационных и сохранение частных школ{ Дотационные школы, включавшие несколько самых знаменитых и успешных средних школ Британии, имеющие высокий конкурс при поступлении, получали дотации напрямую из Министерства образования и науки и не контролировались местными органами образования.}; 6. Развитие высшего и последующего образования; 7. Проверка уровня преподавания.

Но эти обещания не выражали ясной философии. Разные люди и разные группы внутри Консервативной партии имели совершенно разные подходы к образованию, в особенности к среднему звену и классическим школам. С одной стороны, были тори, которые поддерживали общеобразовательную систему, что мало отличало их от умеренных социалистов. С другой стороны, авторы так называемой Черной книги по образованию начали в деталях излагать радикально отличный подход, основанный на дисциплине, выборе и стандартах (включая сохранение существующих классических школ и их высоких стандартов).

В тот первый день в министерстве я принесла с собой план действий примерно из пятнадцати пунктов, который я набросала за уик-энд в старой тетрадке. После того как я подробно их изложила, я вырвала страницы и отдала их Биллу Пайлу. Первоочередным действием была отмена циркуляра 10/65 Тони Кросленда, согласно которому местные органы власти были обязаны предоставить планы реорганизации среднего образования согласно политике всеобщего образования, и циркуляра 10/66, изданного в следующем году, который не предоставлял финансирования местным органам образования, отказавшимся от единых общеобразовательных школ.

В министерстве, должно быть, знали, что это было частью нашего предвыборного манифеста, но думали, что его реализация может быть отсрочена. Я со своей стороны знала, что обещание прекратить давление на местные органы образования по вопросу преобразования частных школ в общеобразовательные имело огромное значение для наших избирателей и что было важно действовать быстро, чтобы покончить с неопределенностью. В результате даже до того как я отдала Биллу Пайлу мой план из пятнадцати пунктов, я сообщила прессе, что немедленно отменяю лейбористские циркуляры. Я даже упомянула, что это случится до королевской речи. Тревога, вызванная этим заявлением, видимо, дошла до Даунинг-стрит, поскольку мне напомнили, что политику следует согласовывать с кабинетом министров.

Что было более серьезно, я не знала, что отмена одного циркуляра требует издания другого. Мои служащие не делали секрета из того факта, что они полагали, что циркуляр должен содержать большое количество материала, излагающего взгляды министерства на предпочтительную форму среднего образования в стране в целом. Это могло занять вечность, и в любом случае я смотрела на это иначе. Сутью нашей политики было поддержать разнообразие и выбор, а не «спланировать» систему. Кроме того, поскольку необходимо было из центра представить критерий, согласно которому оценивались бы предложения по реорганизации местных органов власти, это можно было сделать сейчас в общих чертах, оставив возможность более полной разработки на потом. Было чрезвычайно трудно убедить их, что я настроена серьезно. В конце концов, я сумела сделать черновой вариант сама, после этого они решили, что сотрудничество – лучшая доблесть. В итоге короткий циркуляр – циркуляр 10/70 – был издан во вторник 30 июня: как раз вовремя, до начала дискуссии об образовании, после королевской речи в среду 8 июля.

Теперь я попала под огонь со стороны образовательного истеблишмента, потому что не созвала «нормальное совещание», которое проходит прежде, чем издается циркуляр. Я не считала необходимым извиняться. В своей речи в парламенте я сказала, что мы «просто созвали самое большое совещание из всех возможных» – парламентские выборы. Но это мало что значило для тех, кто провел последние двадцать пять лет в убеждении, что они знают, как лучше. Тед Шорт, представитель лейбористов от образования, бывший школьный учитель, зашел так далеко, что предложил, чтобы в знак протеста учителя отказывались проверять экзаменационные работы «11-плюс». Ко мне пришла делегация Национального союза учителей, чтобы выразить недовольство тем, что я сделала. Примечательно, что самым главным в их критике было то, что я «сняла с себя ответственность за формирование образовательной системы». Если бы на самом деле это было в моих силах, я не думаю, что Национальному союзу учителей понравилась бы та форма, которую бы я ей придала.

По сути, осуществляемая мной политика имела гораздо больше нюансов, чем карикатуры, создание которых она спровоцировала, хотя многое могло бы быть сказано по поводу высмеиваемых положений. Циркуляр 10/70 отменял важные циркуляры лейбористского правительства и гласил: «Министр ожидает соображений по поводу образования в целом, местных нужд и пожеланий в частности, и надеется, что мудрое использование ресурсов будет главным принципом, определяющим местные образовательные структуры». Также прояснялось, что допущение было в основном против беспорядка: «там, где конкретная схема организации работает хорошо и заслуживает общей поддержки, министр не имеет намерения провоцировать дальнейшие изменения без достаточных оснований».

Как ни странно, но хотя местные органы образования обычно посылали планы по реорганизации контролируемых ими школ, ни эти планы, ни комментарии министра образования, на них наложенные, не имели юридической силы. Закон выходил на сцену, только когда документы были изданы в соответствии с параграфом 13 Закона об образовании 1944 г. Это требовало от местных органов образования посылать извещение в министерство об их намерении закрыть или открыть школу, существенно изменить ее характеристики или сменить возрастной диапазон учеников. На местах это давало право родителям, школьным управляющим и жителям в течение двух месяцев выразить свой протест. В национальном масштабе это давало мне, министру образования, возможность вмешаться. Закон гласил: «Любое предложение, представленное министру образования в соответствии с этим параграфом, может быть им одобрено после осуществления изменений в нем, если таковые покажутся необходимыми».

Использование этой силы для защиты конкретных хороших школ от огульной реорганизации было не только уходом от лейбористской политики, но также сознательным уходом от курса, предпринятого Эд. Бойлом, который описал параграф 13 как «резервная сила». Но как адвокат и человек, веривший, что решения об изменении и закрытии школ должны учитывать мнение местной общественности, я думала, что лучше будет основывать мою политику на параграфе 13, нежели на циркулярах. Я знала, что мои действия были предметом судебной проверки и что основания, на которых я могла вмешаться, были ограниченны. И к тому времени, когда я произнесла речь в ходе дебатов, я была уже в состоянии более ясно изложить, как будет реализован общий подход.

В то время, когда даже консервативные органы просвещения были заражены вирусом общеобразовательности, мой подход давал реальную возможность спасти хорошие местные классические школы. С точки зрения управления невыгодно было то, что изучение многочисленных индивидуальных предложений означало отсрочку в ответе министерства. Меня критиковали за то, что я задерживаю намеренно, чтобы отсрочить закрытие многих классических школ, но это было несправедливо. Я была заинтересована в скором ответе.

При всей шумихе, вызванной из-за изменения политики, практические результаты были ограниченны. За все время моей работы министром образования мы рассмотрели где-то 3600 предложений по реорганизации – большая часть из них была предложениями по трансформации школы в общеобразовательную, – из которых я отвергла только 325, то есть примерно девять процентов. Летом 1970 г. казалось возможным, что большее число администраций решит изменить или отменить свои планы. Например, Бирмингем, который контролировали консерваторы, представлял один из первых органов просвещения, одобривших циркуляр 10/70. Там велось жестокое сражение, чтобы спасти тридцать шесть городских классических школ. Но в 1972 г. лейбористы захватили контроль и продвинули свои собственные планы по общеобразовательности. Я отвергла шестьдесят из 112 предложений в июне 1973 г., сохранив восемнадцать городских классических школ.

Похожим образом совет Ричмонда в Суррее отказался работать по программе, изложенной в циркуляре 10/65 лейбористского правительства, но в сентябре 1970 г. большинство проголосовало за отмену отличий между школами. У меня не было выбора, и я одобрила изменения на следующий год.

Должно быть, самые трудные решения я должна была принять по поводу совета Барнета. Там провели опрос среди родителей, из которых семьдесят девять процентов явно хотели отменить отличия между школами. Барнетский проект наткнулся на жесточайшее сопротивление, и в январе 1971 г. я получила 5400 писем протеста. В следующем месяце я одобрила проект, согласно которому закрывались две классические школы, но оставила третью. В апреле я спасла еще одну классическую школу, а в июне заблокировала еще два плана по реорганизации, сохранив среднюю современную и еще одну классическую школу.

Большая часть городских средних школ в сентябре превратилась в общеобразовательные. Местные органы власти продолжали реализовывать свои планы. Крайст Колледж и классическая школа Вудхаус были главной костью раздора. Они оставались классическими, когда я стала лидером оппозиции в 1975 г., и вошли в единую общеобразовательную систему (Вудхаус в качестве подготовительного колледжа) лишь в 1978 г., после того как лейбористский Закон об образовании 1976 г. вычеркнул параграф 13 и утвердил единую общеобразовательную систему в центре Англии и Уэльсе.

В ретроспективе очевидно, что почти одержимая озабоченность образовательными структурами характеризовала 1960-е и 1970-е гг. При этом теоретики образования демонстрировали самонадеянность, когда заявляли, что есть только одна система, которая при любых обстоятельствах и для всех будет лучше прочих.

Для меня Министерство образования стало отличной подготовкой к премьерству. Я подпала под непрерывную атаку, которая лишь отдаленно была связана с моими преступлениями.

Споры вокруг классических и общеобразовательных школ приносили лишь часть неприятностей, надо признать, что многие, не только консерваторы, поддерживали меня. А кроме того, я добивалась положительных результатов. Например, я была скромно названа спасителем Открытого университета. В оппозиции И. Маклеод и Эд. Бойл публично выступали против него. И хотя его закрытие не было частью предвыборного манифеста, многие люди ждали его исчезновения. Но я была искренне увлечена идеей «Университета на радиоволнах», будучи уверенной, что это недорогой способ обеспечить широкий доступ к высшему образованию, а учителя-практики получат от него значительную пользу. Это давало людям второй шанс в жизни. При условии, что я сокращу число принимаемых студентов и найду другие способы экономии, мои коллеги по кабинету министров позволили Открытому университету продолжить работу.

Были и другие дискуссии по поводу государственных расходов осенью 1970 г. У казначейства был небольшой список по сокращению образовательного бюджета, включая сюда расходы на библиотеки, музеи, школьные обеды и молоко для учеников. Я убедила кабинет отказаться от введения оплаты за пользование библиотеками, но вынуждена была согласиться на платное посещение музеев, сохранив один день для свободного посещения.

Следующей уступкой экономии стала ликвидация бесплатных завтраков. Казалось, не было причины, по которой семьи, могущие себе это позволить, не могли бы делать чуть большие взносы в оплату школьных обедов. Я полагала, что смогу защитить эту меру, если продемонстрирую, что часть сэкономленных денег пойдет на более важные цели, нами поставленные, а именно: на осуществление строительной программы начальных школ. И в рамках бюджета Министерства образования казалось логичным, что расходы на образование важнее, чем расходы на «благосостояние», которые в основном подпадали под деятельность департамента социального обеспечения, которым руководил К. Джозеф.

Что касается молока, существуют разные взгляды по поводу того, насколько оно полезно для здоровья. К тому же к 1970 г. было мало малоимущих детей, для которых школьное молоко являлось существенной частью рациона. Тони Барбер, ставший канцлером казначейства в июле 1970 г., после смерти Иэна Маклеода, хотел, чтобы я вообще отменила бесплатное школьное молоко. Но я сумела защитить политику увеличения цен на школьное питание и отмену бесплатного молока в начальных школах. Эти меры означали: дети, нуждавшиеся в молоке по медицинским показаниям, продолжали получать его вплоть до перехода в среднюю школу. В общем и целом, я эффективно отстояла образовательный бюджет.

Это обстоятельство не осталось незамеченным и в прессе. «Гардиан» отмечала: «Школьные обеды и молоко стали главными жертвами в высшей степени незначительного покушения на образовательный бюджет. Миссис Тэтчер одержала победу, сохранив важную программу по постройке школ и повернув ее в сторону замены старых начальных школ». Было приятно это читать.

Но шесть месяцев спустя мы должны были представить законопроект, отменяющий обязанность местных образовательных органов обеспечивать учащихся молоком и позволяющий им продавать его по низким ценам. Это дало парламентариям-лейбористам возможность сеять панику. Однако и до того газеты извлекли скандальные возможности из историй о школьных обедах. В частности, в одной заметке прозвучало, что некоторые местные органы образования собираются брать деньги с детей, приносящих с собой в школу бутерброд на обед. «Дети с бутербродами под угрозой штрафа» – так это выразила «Сан».

Я издала циркуляр, запрещающий такую практику. Но эта история вновь привлекла внимание к увеличению стоимости школьных обедов. Старые доводы о «позорности» льгот по нуждаемости, с которыми я познакомилась в качестве парламентского секретаря в 1960-е, снова всплыли на поверхность. Было заявлено, что дети из бедных семей, получающие право на бесплатные школьные обеды, будут унижены, когда более состоятельные дети будут платить за свои. Возможно, непродуманно я выступила по телевидению с предложением, чтобы матери посылали в школу деньги в конвертах. Учителя могли бы класть сдачу обратно в конверты. Ребенок, имевший право на бесплатный обед, приносил бы конверт с монетами, который бы ему учитель просто возвращал. Это лишь дало истории новый толчок.

В любом случае уже скоро «молочная склока» положила конец дебатам об обедах. «Гардиан» описывала образовательный «молочный» законопроект как «карательный, не имевший права быть озвученным в парламенте». «Дэйли Мэйл» посоветовала мне «подумать еще раз». «Сан» вопрошала: «А человек ли миссис Тэтчер?» Кажется, это был выступавший на партийной конференции лейборист, который подарил прессе броский заголовок «Миссис Тэтчер – воровка молока».

Когда журналисты натыкаются на богатую жилу, они, естественно, высасывают ее до конца. Каждый день всплывала какая-нибудь вариация на эту тему. Например, выяснилось, что лейбористский городской совет подумывал купить свое собственное коровье стадо, чтобы обеспечить детей молоком. Местные органы образования старались обойти закон, подавая на стол молочные напитки, а не молоко. Городские советы, не являвшиеся образовательными органами, предпринимали шаги, чтобы обеспечить бесплатным молоком детей в возрасте от семи до одиннадцати лет согласно закону 1963 г. А вот в Шотландии и Уэльсе действия местных советов сопровождались противозаконными актами, и разбираться с ними пришлось моим коллегам по кабинету в шотландском и уэльском департаментах. Но не было сомнений, на кого падала вина за все это. Кампания против меня достигла чего-то вроде пика в ноябре 1971 г., когда «Сан» провозгласила меня «Самой непопулярной женщиной Британии».

Я навлекла на себя максимум политической ненависти при минимуме политической выгоды. Мои коллеги и я погрязли в битвах с местными органами, и все это – за сбережение девяти миллионов фунтов, которые могли быть фактически незаметно урезаны из общего бюджета. В будущем если мне предстояло быть повешенной, то за овцу, а не ягненка.

Образ бессердечного человека, покушающегося на благополучие маленьких детей, который создали мои оппоненты и пресса, причинял мне глубокую боль, ведь я никогда не была счастливее где-либо, чем в компании детей. Но любой политик, желающий занять высокий пост, должен быть готов пройти через нечто похожее. Некоторых это может сломать, другие становятся сильнее. Дэнис, являвший воплощение здравого смысла, великолепно прошел через это. Я выжила благодаря его любви и поддержке. Позднее я выработала привычку не читать, а просматривать все статьи и обзоры обо мне в газетах. Вместо этого я старалась полагаться на брифинги и резюме. Если то, что писала пресса, было ложным, я могла это проигнорировать, а если правдой, то я ее уже знала.

В течение 1971 г., когда меня распинали из-за ситуации со школьным молоком, я сражалась внутри кабинета по вопросу о государственных расходах. Для оправдания моего решения о школьных обедах и молоке было политически важно, чтобы программа строительства начальных школ шла, согласно плану. Внутри министерства я отвергла предложения о компромиссе с казначейством по поводу сокращения бюджета. В записке Б. Пайлу в апреле 1971 г. я изложила нашу позицию: «Нельзя согласиться на меньшее, чем в прошлом году, в данных обстоятельствах».

Я не смогла достичь соглашения с М. Макмилланом, тогдашним главным секретарем Министерства финансов, так что я обратилась, к кабинету. Но, к своему негодованию, узнала, что на Даунинг-стрит решили, что мне не будет позволено представить документы. Я написала Теду резкое письмо, указывая на давление, под которым я находилась из-за желания объявить программу школьного строительства в 1973–1974 гг., и добилась согласия на представление документов в июне 1971 г. и достигла своего. Тогда в кабинете министров я добилась почти всего, что хотела, для программы школьного строительства. И как раз вовремя: я смогла объявить об этом на ежегодной конференции Ассоциации образовательных комитетов в Исборне, что вызвало такие заголовки в прессе: «Рекордная программа по улучшению старых начальных школ».

Что касается моего пребывания в Министерстве образования и науки, для меня это действительно было приоритетом. Я должна была принимать решения (или соглашаться с ними) о расходах, которые делали жизнь чрезвычайно трудной. Я полагала, что в 1970-е гг. в школах не должны уже протекать крыши, не должны стоять примитивное оборудование и туалеты на улицах. Кроме того, теперь, когда мы более или менее приспособились к демографическому взрыву и количеству детей возраста начальной школы, а пик пришелся на 1973 год, появилась некоторая финансовая свобода, позволяющая улучшить качество многих очень старых школ, находящихся в эксплуатации.

Было или не было оправданным шумное одобрение того, что я защитила программу строительства начальных школ, оно скоро стихло, так как начались новые волнения по поводу финансирования студенческих союзов. В отличие от разногласий по поводу школьного молока это была целая кампания, организованная крайне левыми. Она была менее опасной с политической точки зрения, но была очень злой. Моей дочери Кэрол, изучающей право в лондонском Юнивер-сити-Колледже, тоже пришлось несладко.

И в Европе, и в США в это время был пик «студенческой революции». Оглядываясь назад, я удивляюсь, что столько внимания приходилось уделять детсадовскому марксизму и эгоцентрическим требованиям, его характеризующим. Частично это было результатом молодежного культа 1960-х, в соответствии с которым молодые люди воспринимались как источник чистого проникновения в суть человеческой природы.

Левые сумели захватить контроль над многими студенческими союзами, а, значит, государственными средствами, их финансировавшими, и использовали эту позицию, чтобы организовать подрывную кампанию, приводя в ярость рядовых налогоплательщиков и даже многих студентов, которые просто хотели учиться. Следует различить два аспекта: первый – финансирование студенческих организаций, и второй – что эти организации делали. По первому вопросу основным финансовым источником для студенческих союзов были дотации из обязательных грантов, выдаваемых местными органами образования. Членство в союзе было обязательным, взносы шли в студенческий союз. Некоторые студенческие союзы использовали это, чтобы расходовать деньги на партийные нужды, часто не считаясь ни с конституцией союза, ни с желаниями его членов.

В июле 1971 г. я представила Комитету по внутренним делам и социальным вопросам кабинета министров предложение о реформе. Я предложила, чтобы в будущем дотации для союзов не входили в суммы, выдаваемые колледжам и университетам. Грант на содержание студентов был бы слегка увеличен, чтобы дать студентам возможность вступать в конкретные клубы или сообщества на добровольной основе. Ответственность за обеспечение работы студенческого союза ложилась бы на сами образовательные учреждения. Услуги союза были бы доступны всем студентам, вне зависимости от того, были они членами союза или нет. Помимо решения вопроса о подотчетности государственных денег, эти изменения также аннулировали элемент закрытости в студенческих союзах, который я находила нежелательным. Сначала комитет не был согласен со мной, но я вернулась к этому вопросу и добилась одобрения комитета.

Билл Ван Страубензи был министром, отвечающим за совещания по поводу предложений. Но я была отмечена как объект ненависти и не могла на них рассчитывать. В начале ноября в Лидсе, где я закладывала первый камень в знак начала строительства новых зданий, около пятисот студентов старались заглушить мое выступление своими выкриками. Позднее две тысячи кричащих студентов пытались помешать мне во время официального представления университета Саут Банк Политекник в концертном зале «Куинн-Элизабет-Холл». Дюжине конных полицейских пришлось защищать мою машину. В декабре протестующие студенты нашли время оторваться от занятий, чтобы организовать общенациональный день протеста. Мое чучело сожгли в нескольких университетах.

Многие вице-канцлеры и главы колледжей негласно одобряли протесты. Эд. Бойл даже выступил на огромном студенческом митинге в Лидсе, чтобы выразить свое неприятие моих предложений. Поскольку мои предложения были лишь выставлены для обсуждения, была возможность дать накалу страстей остыть и отсрочить действия, что я и сделала. Главной проблемой было то, что пока руководители университетов сами не выработали определенной позиции. К тому же часть студентов заявили об ограничении свободы слова, и им потакали нервозные руководители университетов. Университетская нетерпимость переживала пик своей интенсивности в начале семидесятых.

1971 г. был решающим для правительства и меня лично. Растущее давление становилось непереносимым. Я бы сказала, уверенность правительства в себе рухнула в начале 1972 г., а вот каким-то образом, хотя и при сильном напряжении, моя устояла. Многие комментаторы с разнообразной смесью удовольствия и сожаления думали, что мне конец. После возвращения с рождественских каникул в Ламберхерст, я имела возможность прочесть, как моя судьба открыто обсуждалась в газетах. В одной газете меня охарактеризовали как «леди, которую никто не любит», а другая опубликовала аналитическую статью под названием «Почему миссис Тэтчер так непопулярна». Но я отодвинула все это в сторону и сконцентрировалась на своих «красных чемоданчиках»{ «Красный чемоданчик» используется высшими правительственными чиновниками для хранения документов во время поездок, а также для пересылки официальных бумаг монарху.}.

На самом деле недолго осталось до того, как лично для меня, хотя и не для правительства, ветер сменил направление. Более серьезные вопросы 1972 г. были впереди: забастовка шахтеров и разные элементы разворота на сто восемьдесят градусов. Все это остановило кампанию против меня лично. Я не собиралась сдаваться или уходить в отставку, по крайней мере добровольно. А еще я обязана выразить свою благодарность Теду Хиту.

Тед попросил меня и моих сотрудников приехать в Чекерс в среду 12 января, чтобы провести общее совещание об образовании. Я взяла с собой памятную записку, подытоживающую ситуацию и предлагающую планы на будущее. Вопреки всем сложностям оставалось только одно предвыборное обязательство, которое все еще не было выполнено: развитие дошкольного образования. Нужны были деньги, чтобы достичь чего-то существенного.

Другим вопросом была организация средней школы. Здесь проблема заключалась в том, что я изложила таким образом: «Многие наши местные органы власти идут в русле общеобразовательной школы. Вопрос стоит в том, какого рода равновесие должно быть между защитой существующих классических школ и предоставлением местным образовательным органам права на принятие собственных решений?» Мы обсудили оба этих пункта в Чекерсе. Тед был заинтересован в дошкольном обучении, он настаивал на предпринятии действий по поводу студенческих союзов, и он очень разумно спросил, не лучше ли не использовать наши аргументы для оправдания политики образования, а просто озвучивать нашу позицию по поводу автономии местных властей.

С моей точки зрения, однако, не менее важным, чем сама дискуссия, был тот факт, что, приглашая меня и моих сотрудников, Тед давал понять, что у него не было намерения снимать меня с поста министра образования в обозримом будущем. Это было жизненно важно для упрочения моего авторитета. Он пошел еще дальше, перечислив в парламенте список моих достижений. Почему он так сильно меня поддержал? Некоторые думали, что ему нужна была женщина в составе кабинета, и было трудно найти надежного альтернативного кандидата на эту роль. Но мне хочется думать, что он знал, что те политические меры, за которые на меня так резко набросились, были в основном меры, на которые я неохотно согласилась под давлением казначейства и требований со стороны государственных финансов. Он также знал, что я не пыталась переложить вину на других. Хоть и нельзя было рассчитывать на его согласие по поводу отдельных стратегий, он всегда стоял за людей, которые делали все возможное для него и его правительства. Это было одной из важнейших причин, почему кабинет отвечал ему взаимностью, оставаясь объединенным под его началом. С весны 1972 г. ледяной политический климат, в котором я жила, начал заметно теплеть.

Белая книга об образовании, опубликованная в декабре 1972 г., вернула престиж нашей образовательной политике. Решение опубликовать ее было принято при обсуждении трех докладов Обзора и анализа программ{ Система Обзора и анализа программ стала нововведением в правительстве Хита, амбициозной попыткой оценить существующие министерские программы, чьим намерением было радикально уменьшить роль правительства, но эффект которой был малым или нулевым.}, которые мы подготовили в министерстве. Изначально она называлась «Образование: Структура для продвижения», но в итоге название было изменено (и в ретроспективе оно кажется типичным для тех чрезмерно амбициозных лет) и стало звучать «Образование: Структура для экспансии». Белая книга предлагала десятилетний план по увеличению затрат и лучшему обеспечению.

Белая книга получила восторженный прием. «Дэйли Телеграф», критикуя отсутствие предложений по поводу студенческих займов или ваучеров, сказала, что Белая книга утвердила меня «как одного из самых выдающихся наших реформаторов – и самых расточительных – среди министров образования». «Дэйли Мэйл» описала ее как «тихую революцию» и добавила, что «ничего похожего не было со времен войны». Более тревожащими были похвала «Гардиан» за «прогрессивную программу» и комментарий, надеюсь, иронический, что «за исключением оставленного отборочного экзамена «11 плюс» миссис Тэтчер больше чем на полпути к достойной социалистической образовательной политике».

Кроме нескольких споров с Роем Хаттерслеем, чрезвычайно красноречивым лейбористским представителем, по поводу уровня увеличения расходов на образование, первые месяцы 1973 г. прошли в Министерстве образования довольно тихо. Но вскоре пришлось столкнуться с последствиями налоговой и валютной политики правительства. Первая часть предполагала ряд сокращений государственных расходов для «охлаждения» перегревшейся экономики. Расходы на образование стали ее мишенью. Уменьшение бюджета Министерства образования на 1974–1975 гг. составляло 182 миллиона из 1200 миллионов общего сокращения государственных расходов. Я сумела спасти программу детских садов и программу строительства специальных школ.

К этому моменту мое внимание было сосредоточено на событиях, обрушившихся на правительство. Уже мало времени оставалось до того момента, как я должна была взойти на трибуну и защищать политику, которую осуществляла на посту министра образования. Я не видела в этом большой трудности, ибо почти по всем направлениям мы продвинулись вперед. И если единицами измерения, с помощью которых в то время оценивалось «продвижение», были задействованные ресурсы, нежели достигнутые результаты, то это свидетельствовало об улучшении. Почти 2000 старых начальных школ в Англии и Уэльсе были отремонтированы, увеличилось число детских садов. Я продвигала идею увеличения минимального возраста при окончании школы, которую Лейбористская партия старалась отсрочить. Меньше стало переполненных классов. Но слишком много времени было потрачено на споры о структурах и ресурсах, слишком мало посвящалось работе над проблемой о содержании образования.

В равной степени к началу парламентских выборов было ясно, что и цифры, и, более фундаментально, подход «Структуры для экспансии» не соответствовали требованиям. Программа дошкольного образования явно была не по средствам. Школьные крыши продолжали протекать долгие годы, пока уменьшение числа учеников и закрытие школ не позволили лучше использовать ресурсы. Принцип доклада Роббинса о том, что «курсы высшего образования должны быть доступны всем, у кого есть достаточно способностей и знаний, чтобы его получить» (параграф 31), отошел на второй план в условиях финансовой напряженности.

Большим разочарованием было видеть, как сокращаются мои планы и программы, но я сейчас понимаю, что это было неизбежно. Побочным явлением этого стало то, что мы вынуждены были творчески подойти к вопросу о том, как добиться результатов при внезапно ограничившихся ресурсах. В экономической сфере кризис 1973–1976 гг. вызвал скептицизм по поводу кейнсианского управления спросом и возрождение классической либеральной экономик. В образовании и других областях социальной политики появилось осознание того, что должны быть найдены иные средства, нежели увеличение государственных расходов. Возник вопрос о том, может ли образовательная система в том виде, в котором она существует, привести к ожидаемым результатам. Не существует ли она лишь ради выгоды тех, кто ею управляет? Очевидной становилась необходимость пересмотреть эту политику, и нам вскоре было подарено много времени на размышления.

Глава 7 Урок не окончен

Перевод Резницкая Т.В.

Правительство Хита, 1970 – 1974

Около 11 часов утра во вторник 23 июня 1970 г. моя новая министерская машина привезла меня на Даунинг-стрит, 10, где вместе с другими коллегами я протолкнулась сквозь группу газетных и телевизионных журналистов, толпившихся возле дома. В приемной стояли радостный гвалт и смех. Мы бодро зашли в кабинет премьер-министра, где нас ждали Тед Хит и секретарь кабинета министров сэр Берк Тренд. Я заняла свое место за столом, но мысли мои витали отчасти вокруг моего министерства, отчасти вокруг стратегических задач, стоявших перед правительством. Я чувствовала, и думаю, что мы все так чувствовали, что это был решающий момент в жизни нашей страны.

Это было чувство, которое сам Тед изо всех сил хотел оправдать. Говоря с той же энергией, которой было полно его предисловие к предвыборному манифесту, благодаря которому мы только что победили на выборах, он объявил о намерении установить новый стиль управления. Особое значение придавалось продуманности решений. Были обещаны новый старт и новая метла. Тон был именно таким, какого мы все ожидали от Теда. Он твердо верил в способность политиков с широкими взглядами решать фундаментальные проблемы. Этот подход лег в основу решения, принятого той осенью, учредить Штаб центральной политики под руководством Виктора Ротшильда, деятельность которого была направлена на то, чтобы перевести работу правительства на более «рациональные» рельсы (включая учреждение гигантского Министерства по вопросам охраны окружающей среды) и организовать систему Обзора и анализа программ. Этот подход ориентирован на твердую уверенность в способность правительства контролировать ход событий.

Эта глава содержит значительную долю ретроспективной оценки. Я не была членом ключевого Комитета экономической политики (КЭП) кабинета, хотя иногда присутствовала на заседаниях, когда шел разговор о заработной плате учителей или расходах на школы. Чаще я участвовала в подкомитете Т. Хиггинса по вопросам заработной платы, и внесла некоторый вклад в его работу. И естественно, я не была членом внутреннего круга Теда, откуда исходили все главные решения. Роль самого кабинета значительно уменьшалась.

Сказанное должно объяснить, а не обвинить. Как член кабинета министров я сполна принимаю на себя ответственность за то, что было сделано этим правительством. Имея возможность взглянуть на события этого периода задним числом, я более ясно вижу, как Тед Хит, был ли он прав или не был, взял этот курс. И, как показало время, он не был прав, и не просто однажды, а неоднократно. Его ошибки, наши ошибки, нанесли огромный вред Консервативной партии и всей стране. Некоторые из нас (хотя, боюсь, никогда сам Тед) учились на этих ошибках.

Понимаю, как после того как я стала лидером Консервативной партии, Ин. Пауэлл, который вместе с небольшим числом других мужественных парламентариев-тори протестовал против следующих один за другим разворотов на сто восемьдесят градусов, заявил: «Если вы ищете кого-нибудь, кто подберет втоптанные в грязь принципы, не стоит искать его среди тех, кто их туда втоптал». Но Инок был не прав. Выражаясь словами Редьярда Киплинга, Кит Джозеф и я «не окончили урок»: «Урок не окончен, и в том, что принес он, мы много пользы встретим»{ «Урок» (1902). Имеется в виду англо-бурская война, во время которой Британия пережила много военных неудач.}.

В определенном смысле последующим успехам мы обязаны нашему пониманию ранних ошибок. Правительство Хита показало, в частности, что социалистический курс, осуществляемый политиками-тори, был более катастрофичен, чем социалистический курс, проводимый лейбористами. Коллективизм без единой капли эгалитарного идеализма, его искупающего, невозможен.

Как это случилось? Вопреки восторженному приему манифеста, созданного в «Сэлсдон Парке», мы продумали нашу политику гораздо менее тщательно, чем казалось, особенно это касалось нашей экономической политики. У нас не было ясной теории инфляции или роли соглашения о ставках заработной платы. Мы дрейфовали, полагая, что инфляция была прямым результатом увеличения заработной платы и власти профсоюзов, и двигались по пути регулирования доходов и цен.

К тому же Тед был нетерпелив, я страдаю от этого. Но я сознавала, что необходимо терпение, чтобы политика долговременных перемен начала приносить плоды. Это особенно важно, если, как в правительстве Теда в 1970 г. и моем в 1979 г., придерживаться политики невмешательства, основанной на установке концептуальной основы, а не на разработке плана. Смена курса, предпринятая из-за того, что результатов, как кажется, долго нет, дает разрушительный эффект. А тут правительство, пришедшее к власти, проникнутое гордостью и логичностью принципов, дало повод к многочисленным издевкам по поводу «поворота на сто восемьдесят градусов».

Слова самого Теда из его предисловия к предвыборному манифесту 1970 г. вернулись бумерангом: «Когда решение принято, когда политика определена, премьер-министр и его коллеги должны иметь мужество ее придерживаться. Ничто в мире не принесло Британии большего вреда, чем бесконечное колебание, которое мы наблюдаем в последние годы».

На уровне ежедневного общения в правительстве объяснение случившегося заключается в том, как нас атаковали и как мы реагировали на это. Мы оказались не готовы. Шаг за шагом мы сбивались с курса, пока, в припадке отчаяния, не порвали карту, не выбросили за борт компас и не пустились в путь под новым флагом, но с тем же кормчим по направлению к незнакомым скалистым берегам.

Уже через несколько недель после прихода к власти правительство было вынуждено объявить чрезвычайное положение{ Чрезвычайное положение может быть провозглашено верховной властью, фактически министрами, если возникнет угроза, нарушающая поставку и распространение предметов первой необходимости, электричества, коммуникаций. Возможно использование вооруженных сил. Если парламент не заседает, когда объявлено ЧП, оно должно быть заново объявлено в течение следующих пяти дней. Статус ЧП истекает к концу месяца, но может быть продлен.}, поскольку началась забастовка в государственных доках. В то же время была создана следственная комиссия, и хотя забастовка угасла на следующий день, это был сомнительный успех.

Затем начался международный кризис. В воскресенье 6 сентября террористы из Народного фронта освобождения Палестины (НФОП) угнали четыре самолета и потребовали, чтобы они летели в Иорданию. Три похищения были успешными, но в четвертом случае с израильским самолетом, летевшим в Лондон, охранники взяли верх над террористами. Выжившая террористка Лейла Халед была арестована в аэропорту Хитроу.

НФОП потребовал ее освобождения, и как раз перед встречей кабинета министров в среду 9 сентября террористы похитили английский самолет, чтобы усилить давление. Самолет был на пути в Бейрут, когда мы совещались. Кабинету объяснили, что мы уже отказались отпустить Лейлу Халед в обмен на освобождение заложников. В течение нескольких недель, пока шли переговоры, кабинет обсуждал этот вопрос много раз. Тем временем Иордания оказалась в состоянии гражданской войны, когда Кинг Хуссейн атаковал палестинцев, чтобы захватить контроль над страной, и сирийцы вторглись в страну и оккупировали большую территорию на севере. Тед противился любому английскому вмешательству и был уверен, что мы были правы, что ведем переговоры с НФОП. Хоть мы и не хотели освобождать Халед, обмен состоялся. Все заложники были отпущены, хотя похищенный самолет был взорван террористами, а король Хуссейн пережил события Черного сентября с трудом, но с триумфом.

Но к тому моменту правительство уже пострадало от удара, который уже не позволил нам полностью оправиться. В середине июля Иэн Маклеод лег в больницу для проведения несложной операции в брюшной полости. Она прошла удачно, и он вернулся в дом 11 на Даунинг-стрит, чтобы отдохнуть в течение нескольких дней. Где-то в полночь в понедельник 20 июля мне позвонил Фрэнсис Пим, «главный кнут»{ Кнут – парламентский партийный организатор, который следит за партийной дисциплиной в парламентской фракции, обеспечивает присутствие членов своей партии на заседаниях парламента и их участие в голосовании. (Прим. ред.)}. Той ночью у Иэна случился сердечный приступ, и он умер. Ему было всего пятьдесят шесть лет.

Я была потрясена, Иэн всегда был щедрым и добрым человеком, под началом которого я работала. Но также я осознала, что мы потеряли наш самый проницательный ум. Каким бы Иэн оказался канцлером, я не знаю. Но если согласиться, что худшие ошибки в экономической политике шли от верховенствующего казначейства Теда, резонно предположить, что положение сложилось бы лучше, если бы Иэн был жив. Его пост занял Тони Барбер, человек значительного ума, которому, в общем и целом, приходилось в казначействе нелегко. Экономические проблемы последующих лет основывались на этой перемене.

Заседание кабинета после смерти Иэна Маклеода было мрачным. Вокруг стола уже сидели почти все, кто был моими коллегами на протяжении следующих четырех с половиной лет. Всех нас ожидала серьезная проверка. Тони Барбер был моим старым, хоть и не особенно близким другом, талантливый адвокат по налогам, но он не мог противостоять Теду. Реджи Модлинг, министр внутренних дел вплоть до своей отставки из-за дела Пулсона в 1972 г.{ Джон Пулсон был архитектором, осужденным в 1974 г. за дачу взяток с целью выиграть контракт. Р. Модлинг был членом совета директоров в одной из компаний Пулсона.}, все еще интересовался экономической политикой. Он был вовсе не в восторге от своего нового поста и вряд ли бы возражал против любого поворота в направлении к большему государственному вмешательству в экономику, которое он на самом деле всегда предпочитал.

Алек Дуглас-Хьюм вернулся в свое старое Министерство иностранных дел, где, однако, вскоре потребовалось много усилий, чтобы выполнить наши обещания отменить эмбарго на поставки оружия в Южную Африку и попытаться найти возможный способ сохранить присутствие британских войск к востоку от Суэца. Вряд ли теперь он мог отдавать много времени внутренней политике. Квинтин Хзйлшем получил идеальную для себя роль лорда-канцлера, начав свое долгое пребывание там, сначала при Теде, потом при мне, совмещая свою любовь к озорству и театру со степенными традициями верхней палаты.

Питер Кэррингтон получил пост министра обороны, для которого он отлично подходил и который с апломбом занимал. Я знала, что он был близок к Теду. Несомненно, он стал еще ближе, когда позднее, будучи председателем партии и министром энергетики, Питер сыграл решающую роль в принятии мер по поводу последней забастовки шахтеров, которая ускорила парламентские выборы 1974 г. Он был одним из членов «внутреннего круга» Теда.

Кит Джозеф, наоборот, хоть и являлся в кабинете руководящей фигурой и человеком, чье мнение всегда учитывалось со всей серьезностью, не входил в этот круг. Назначение Кита на пост министра социального обеспечения привело к тому, что его сострадательная душа взяла верх над его более консервативными экономическими убеждениями, хотя он сохранял глубокое недоверие к корпоратизму во всех формах. Как и я, Кит получил высокорасходный «социальный» департамент, где шла, естественным образом, борьба между тем, чего он (как и я) хотел для своих программ, и требованиями о жестком контроле государственных расходов. Случайно или в том был его расчет, но Тед сделал так, что два самых экономически консервативных члена кабинета оказались в стороне от принятия экономических решений, а принимали их те, на кого он имел максимальное влияние.

Джон Дэвис, бывший генеральный директор Конфедерации британской промышленности (КБП), ничего не знал о политике, когда после смерти Иэна Маклеода был назначен министром технологии, и он, конечно, вошел в эту категорию. Джон мне нравился, но даже его самому горячему обожателю было бы трудно примириться с турбулентной промышленной политикой.

Наряду с Т. Барбером и Дж. Дэвисом Роберт Карр, министр по вопросам трудоустройства, был третьей ключевой фигурой, ответственной за экономическую стратегию в правительстве. Он был порядочным и трудолюбивым, хотя и не очень ярким человеком. Перед ним стояла сложная, возможно, невыполнимая, задача попытаться заставить работать ущербный Закон о трудовых отношениях. Его репутация «левого» по консервативным меркам была скорее вредна; профсоюзы смотрели на левых консерваторов, как на менее искренних. В качестве министра по вопросам трудоустройства во время первой забастовки шахтеров (1972) и в качестве министра внутренних дел во время второй (1974), он был одним из немногих в те годы, кто столкнулся с такими трудностями.

Среди этих немногих был Уилли Уайтлоу, бывший последовательно лидером Палаты, министром по делам Северной Ирландии, и, наконец, министром по вопросам трудоустройства во времена трехдневной рабочей недели. У нас было мало общего, и ни один из нас не подозревал, как близко сойдутся наши политические судьбы. Но я уже знала, что Уилли был надежным человеком, чьи манеры, голос и фигура делали его превосходным лидером Палаты общин. Кроме того, он обладал острым политическим умом и талантом руководства людьми.

После преждевременной смерти Маклеода переговоры об условиях нашего вступления в Европейское экономическое сообщество были поручены Джеффри Риппону. Хотя Джеффри и я формально происходили из одного круга, мы никогда не были близки. Мне всегда казалось, что он старался поразить оппонента скорее силой своей личности, нежели силой аргументов. Возможно, это было потому, что Тед дал ему задание добиться наилучшего из возможных соглашений в переговорах с ЕЭС, а это соглашение не всегда соответствовало нашим долгосрочным интересам.

У меня было впечатление, что среди членов кабинета Тед доверял больше всех Джиму Прайеру и Питеру Уокеру. Оба доказали свою преданность. Джим был личным парламентским секретарем Теда в оппозиции, а Питер организатором его кампании в борьбе за лидерство в 1965 г. Джим стал министром сельского хозяйства и соответствовал занимаемому посту с своим фермерским происхождением и румяными щеками.

Стремление Питера Уокера «модернизировать» британские учреждения, должно быть, помогло ему стать ближе к Теду. Он вскоре стал главой нового Министерства по вопросам охраны окружающей среды, где со всей энергией запустил самую непопулярную реформу местных органов власти, завершившуюся введенной уже в годы моего правления системой районных налогов. Позднее он перешел в Министерство торговли и промышленности (МТП). Джим и тем более Питер были младше меня, но оба имели гораздо большее влияние на общее направление деятельности правительства. Хотя их политические взгляды отличались от моих, я уважала их преданность Теду и их политическую эффективность.

Другие члены кабинета, Гордон Кэмпбелл, министр по делам Шотландии, Джордж Джеллико, лорд-хранитель малой печати и лидер Палаты лордов, Питер Томас, близкий сосед по парламентскому округу и друг, министр по делам Уэльса и председатель Консервативной партии, и Майкл Нобл, не участвовали в совещаниях. Так что у меня в кабинете был лишь один политический друг Кит.

С самого начала Тед Хит, Тони Барбер, Роберт Карр и Джон Дэвис с впечатляющим напором взялись определять курс радикальных реформ, а остальные члены кабинета с энтузиазмом их поддерживали. Правительство приступило к работе, желая сократить государственные расходы. Обсуждения начались в конце июля. Запланированный бюджет на 1974–1975 гг. было решено сократить в целом на 1,700 миллионов, и Тед издал документ об экономии, демонстрируя свою приверженность избранной стратегии.

Большая часть сокращений падала на промышленные расходы, хотя, в моем министерстве тоже велись споры о расходах. Инвестиционные субсидии были отменены, корпорация по промышленной реорганизации (КПР) закрыта. Авиационные и космические проекты подверглись тщательной проверке. Даже при отсрочке чрезвычайно дорогостоящего проекта «Конкорда», в целом из-за европейской политики, это была впечатляющая экономическая программа свободного рынка. Благодаря этому в октябре стал возможным бюджет, в котором базовая ставка подоходного налога в 8 шиллингов 3 пенни с фунта (чуть больше 41 пенса) была понижена на 6 пенни, были уменьшены корпоративные налоги, вступающие в силу в начале следующего финансового года.

Безотлагательно был выдвинут ключевой элемент нашей экономической программы: законопроект о промышленных отношениях. Структура законопроекта была понятна, ее мы тщательно прорабатывали, находясь в оппозиции, и опубликовали наши предложения в 1968 г. Главное заключалось в том, что коллективные договоры должны иметь обязательную юридическую силу, исключая случаи, когда обе стороны решат иначе; а исторически сложившаяся юридическая неприкосновенность профсоюзов должна быть ограничена и сведена к тем профсоюзам, чьи должностные инструкции соответствуют минимальным стандартам («зарегистрированным профсоюзам»).

В соответствии с этим законопроектом дела должны были рассматриваться новой системой промышленных судов и трибуналов, под представительством Национального суда по вопросам отношений в промышленности (НСВОП). Законопроект давал новые полномочия министру по вопросам трудоустройства, такие как возможность применить НСВОП в случае провала переговоров, или издать приказ отсрочить забастовку на срок до шестидесяти дней («время, чтобы остыть»), или организовать тайное голосование среди рабочих, участвующих в забастовке.

В этом законопроекте многое отвечало интересам профсоюзов, но при этом он был враждебно встречен левыми. В первый раз в английском законодательстве вводилось юридически обеспеченное право принадлежать (или не принадлежать) к профессиональному союзу. Была запланирована защита против несправедливого увольнения. Наконец, законопроект отменял условия, согласно которым забастовки рабочих из сферы обеспечения газом, водой и электричеством во время действия их контрактов считались криминальным преступлением. В то время я была сторонником законопроекта, хотя у меня были сомнения по поводу некоторых его частей. Мы все осознавали, что предыдущее лейбористское правительство в своем «Месте раздора» отступило от своих предложений о реформе профсоюзов под совместным давлением профсоюзов и партии. Поэтому мы были обязаны внести необходимые изменения.

Философия законопроекта была путаной. Подразумевалось, что если профсоюзы будут утверждены в своих полномочиях, они будут дисциплинировать своих членов, уменьшая число несанкционированных забастовок, например, и используя свою промышленную силу регламентируемым и мирным образом. Но законопроект также усиливал позицию отдельных личностей, он был смешанным по своему характеру.

Тогда мы наивно полагали, что наши оппоненты будут играть по тем же правилам, что и мы. Так, мы полагали, что не будет ни массовой оппозиции по отношению к законопроектам, принятым демократически избранным правительством, ни массовых нарушений закона, как в случае с шахтерской забастовкой 1972 г. Мы не осознавали, что оказались вовлечены в борьбу с беспринципными людьми, чьи главные цели лежали не в сфере промышленных отношений, но в сфере политики. Лишь позднее, когда я была лидером оппозиции, я осознала, как глубоко экстремистски настроенные левые проникли в руководящие круги профсоюзов и почему эта «гигантская сила», о которой памфлет тори говорил в конце 1950-х, была теперь использована таким образом. Коммунисты знали, что они не могут вернуться в парламент, и решили продвигать свои идеи, пробравшись в руководство движением профсоюзов. И тот факт, что оба правительства, Вильсона и Хита, противостояли профсоюзам и проиграли, усиливало их влияние больше, чем если бы мы не оспаривали их силу с самого начала.

Роберт Карр сказал Британскому конгрессу тред-юнионов в октябре 1970 г., что главные аспекты законопроекта о промышленных отношениях обсуждению не подлежат. Второе чтение законопроекта было назначено на декабрь, в феврале и марте 1971 г. прошли массовые протесты и забастовки против него. Лейбористы использовали все средства, чтобы противостоять законопроекту, но в августе 1971 г. он должным образом вошел в свод законов. Британский конгресс тред-юнионов направил резолюцию, приказывая профсоюзам «разрегистрироваться». Таким образом, оставалось увидеть, когда закон вошел в силу в конце февраля 1972 г., каким будет его практический результат. Нам скоро предстояло это узнать.

Тем временем нас занимали другие проблемы. Некоторые полагают, что решение в феврале 1971 г. взять под контроль аэрокосмический департамент компании «Роллс-Ройс» обозначило первый разворот на сто восемьдесят градусов. Это не так. Незадолго до того, как компания сообщила правительству о непреодолимых финансовых проблемах, с которыми она столкнулась, мой избиратель сказал мне, что он обеспокоен судьбой компании. Я попросила Дэниса взглянуть на цифры. Однажды, приехав домой, я застала его зарывшимся в счетах за последние шесть лет. Он сказал мне, что «Роллс-Ройс» рассматривает расходы на исследование и развитие как капитальные вложения, вместо того чтобы относить их на счет прибылей и убытков. Это создавало проблему.

Несколько дней спустя я была внезапно вызвана на заседание кабинета и встретила ожидающего в приемной Фреда Корфилда, министра авиации. «Ты здесь зачем, Фред?» – спросила я. Он мрачно ответил: «Роллс-Ройс». Выражение его лица сказало все. На заседании мы услышали всю историю. К удивлению моих коллег, я подтвердила анализ, основываясь на том, что сказал мне Дэнис. Мы решили дать компании обанкротиться, но национализировать аэрокосмический департамент. На протяжении нескольких месяцев мы вели переговоры по поводу оригинального контракта с компанией «Локхид», которая и сама испытывала финансовые трудности. Можно было спорить об условиях и сумме, которую необходимо было обеспечить. Но думаю, что никто из нас не сомневался, что из оборонных соображений было важно сохранить мощность изначального авиационного мотора. А в долговременном ключе, конечно, это была «хромая утка», которая нашла силу улететь обратно в частный сектор, когда я была премьер-министром.

Это было за год до того, как начались серьезные экономические развороты на сто восемьдесят градусов – рефляция, промышленные субсидии, политика доходов и цен, – и отчуждение правого крыла консерваторов в парламенте и многих сторонников-тори за его пределами. Неспособность этих разворотов привести к успеху еще сильнее разделила партию и имела другие последствия. Возник инфляционный бум, ставший причиной подъема цен на недвижимость и огромного количества сомнительных финансовых спекуляций, порочащих капитализм и вместе с ним Консервативную партию. Позднее я вернусь к экономическим событиям. Важно учесть влияние на партию двух неэкономических вопросов: Европы и иммиграции.

Я всем сердцем была за вход Британии в ЕЭС, отъезд генерала де Голля из Елисейского дворца в апреле 1969 г. изменил наши перспективы. Его преемник Жорж Помпиду желал видеть Британию членом ЕЭС, и никто по эту сторону Английского канала не желал этого больше, чем премьер-министр Тед Хит. Многие политики, такие сильные парламентарии, как Майкл Фут, Питер Шор и Инок Пауэлл, – были против. Но деловой мир, пресса и общественное мнение были в целом за.

Формальные переговоры начались в Брюсселе в конце октября 1970 г. Джеффри Риппон давал отчеты Теду и комитету, а иногда и всем остальным членам кабинета. Не было сомнений, что стоимость вступления в ЕЭС будет высокой. По оценкам, лучшим, на что мы могли надеяться, были валовой взнос Британии в размере 17 процентов от совокупных расходов ЕЭС, пятилетний переход и три года так называемых корректив после этого. Чтобы ослабить неизбежную критику, Дж. Риппон надеялся договориться об особом условии пересмотра, который можно было бы осуществить, если бремя наших взносов в бюджет будет слишком обременительно. Но казалось, он не придавал этому большого значения, полагая, что мы сможем заново поднять этот вопрос вне зависимости от того, будет ли создан формальный механизм пересмотра.

Тогда Тед решил вопрос о стоимости вступления, сказав, что очевидно, что бремя будет настолько невыносимым, и нам следует прервать переговоры. Но весь этот вопрос о финансах следовало бы рассмотреть более тщательно. Европейский вопрос доминировал в отношениях Британии и ЕЭС на протяжении более десятка лет, и оказалось непросто снова его поднять.

Хотя Европейское сообщество сделало заявление во время переговоров о том, что «в случае возникновения неприемлемой ситуации в настоящем сообществе или в возросшем сообществе само выживание сообщества потребует, чтобы организации нашли справедливые решения», общие взносы Британии быстро росли. Лейбористское правительство 1974–1979 гг. не добилось никакого прогресса в их сокращении. Это пришлось позднее сделать мне. Кабинет вновь обсуждал эту тему в начале мая 1971 г., к тому времени переговоры явно «зашли в тупик». Оставались неразрешенные трудности по вопросу о льготных соглашениях относительно новозеландских продуктов (масла и баранины) и сахара из стран Содружества. Продолжался «бой с тенью» о роли фунта стерлингов в качестве международной валюты.

Реальной проблемой оставался бюджет. У нас было представление о том, что нам могут предложить: обещание уменьшить стоимость единой сельскохозяйственной политики и создание Фонда регионального развития, от которого Британия не имела бы выгоды. Это еще не было соглашением, которого мы хотели (обещания не положишь в банк), но в тот момент никто из нас не мог предсказать, какой тяжелой окажется ноша. Тед закончил дискуссию, сказав, что он планирует саммит с президентом Помпиду в Париже, чтобы прийти к соглашению.

Переговоры Теда с французским президентом шли два дня. Принимая во внимание все прошлые трудности с Францией, саммит воспринимался как настоящий его триумф. Вскоре после этого переговоры были завершены, открытыми оставались вопросы общей политики в области рыболовства, и в следующем месяце условия были одобрены кабинетом. Трудно было предположить, что решит парламент, ибо обе партии были глубоко разделены, ведь лейбористы отказались от своей прежней поддержки вступления Британии в ЕЭС. В конце концов, правительство решило провести свободное голосование среди консерваторов по вопросу о вступлении. Это смутило лейбористов, особенно когда шестьдесят девять парламентариев от их партии проигнорировали своего партийного организатора и проголосовали за, обеспечив большинство в 112 голосов. Но когда дело дошло до условий вступления, до победы было далеко. Законопроект прошел второе чтение о Европейском сообществе в феврале 1972 г. лишь при соотношении 309 к 301.

В то время вопросом, на который едва ли обращали внимание, был суверенитет, как национальный, так и парламентский, который с годами обретал все большую важность. По этому вопросу в июле 1971 г. в кабинете было проведено заседание, но лишь в контексте общего представления вопроса. Окончательные формулировки документа, параграфы 29–32 сегодня можно видеть как замечательный образец искусной путаницы, скрывающей фундаментальные вопросы. Особенно шедевральны два предложения: «Никоим образом невозможно размывание неотъемлемого национального суверенитета; предлагается разделение и укрупнение индивидуального национального суверенитета в общем интересе». И это: «Общее право останется основой нашего законодательства, и наши суды продолжат функционировать так же, как они функционируют в данный момент».

Я могу заявить, что не была способна тогда глубоко проникнуть в суть этих вопросов. Тогда мне, как и моим коллегам, казалось, что доводы о суверенитете, продвигаемые Иноком Пауэллом и другими, были теоретическими и использовались как риторические приемы.

В дебатах о статье 2 законопроекта Дж. Хау, генеральный стряпчий, дал, казалось, удовлетворительные гарантии по этому вопросу в ответ на критику со стороны Д. Уокера-Смита, сказав, что «в конце концов, если будет предложена отмена [закона о Европейском сообществе] целиком и полностью, исходный суверенитет парламента должен остаться неприкосновенным». Задав самому себе вопрос «Что случится, если в будущем парламентский законопроект непреднамеренно, в большей или меньшей степени, окажется в конфликте с законами Сообщества?», Джеффри сказал: «Суды… постараются в соответствии с традиционным подходом интерпретировать свод законов в соответствии с нашими международными обязательствами». Но что, если они не смогут прийти к согласию? Он витиевато продолжил:

«Это максимум того, что мы можем сделать, чтобы примирить неизбежный и постоянный суверенитет парламента в конечном итоге с предложением о том, что нам следует осуществлять наши договорные обязательства, чтобы обеспечить главенствующую роль закона Сообщества… Если по неосторожности возникнет любой конфликт такого рода, вопрос предстанет на рассмотрение перед правительством и парламентом…»{«Хансард», 13 июня 1972 года, том 838, статьи 1319–1320.}

Однако не эта проблема делала вопрос об Общем рынке таким для правительства трудным. Главной политической ошибкой было раздутие преимуществ, которые, как ожидалось, принесет членство в Сообществе. Что касается самого правительства, эта тенденция вынуждала министров принять и извинить ошибочную политику. Чтобы британская промышленность соответствовала требованиям Европы, нужны субсидии и государственное вмешательство в экономику, – таковы были аргументы в поддержку бюджета 1972 г.

А еще ослабленная валютная и налоговая политика оправдывалась тем, что высокий уровень роста экономики (примерно пять процентов) теперь был устойчивым в рамках нового европейского рынка с охватом 300 миллионов человек. Предполагалось, что конкуренция с Европой заставит профсоюзы действовать более ответственно. Что касается общественности, ожидания выгоды от членства в сообществе росли, а затем рухнули, когда экономические условия ухудшились, а нарушения в работе промышленности усилились.

Успех переговоров о вступлении Британии в ЕС и их ратификация парламентом оказали психологический эффект на Теда Хита. Его энтузиазм по поводу Европы перерос в страсть, превратившуюся с годами в одержимость, разделяемую большинством. Все меньше и меньше было разговоров о том, что было лучше для Британии, и все больше и больше – о важности быть хорошими европейцами.

В январе и феврале 1972 г. случились три события, требовавшие от правительства решения, но его не получившие: забастовка шахтеров, финансовые проблемы судостроительной компании «Аппер Клайд Шипбилдерс» и уровень безработицы, достигшей миллиона. Это всегда шок, когда безработица достигает такой драматичной цифры, как миллион.

Увеличение безработицы в 1971 г. стало результатом жесткой налоговой и валютной политики Роя Дженкинса в 1969–1970 гг. Поскольку валютная политика была значительно облегчена в 1971 г., во многом в результате отмены государственного контроля, мы могли бы тихо сидеть и ждать снижения уровня безработицы, начиная с 1972 г.

Тед никогда не верил в этот подход и недооценивал стимулирующий эффект отмены кредитного контроля. Он полагал, что были необходимы срочные финансовые меры, чтобы повысить спрос и уменьшить безработицу. И это убеждение влияло на все его решения без исключения. По иронии судьбы именно это вело к повышению инфляции, главные последствия которой проявились при следующем лейбористском правительстве, и, поскольку инфляция ликвидирует рабочие места, это вело к повышению уровня безработицы.

В частности, подход правительства к решению проблем компании «Аппер Клайд Шипбилдерс» вытекал из боязни последствий безработицы. Но это еще было уступкой активистам левого крыла. Когда мы впервые обсуждали проблемы компании в декабре 1970 г., кабинет согласился, что поддержка группе компаний «АКШ» больше оказываться не будет, хотя сохранялись кредитные гарантии при условии, что управление компании согласится закрыть «Клайдбанк ярд» и отделить «Ярроу Шипбилдерс» от остальной группы.

«Ярроу», бывшего важным поставщиком Королевских ВМС, казалось, можно было восстановить. Но к июню 1971 г. «Аппер Клайд Шипбилдерс Груп» обанкротилась, и было объявлено о ликвидации компании. Последовала забастовка протеста. В июле профсоюзы захватили четыре верфи «АКШ».

Новое совещание состоялось в кабинете осенью 1971 г. Правительство позволило втянуть себя в переговоры с профсоюзами. Экономический комитет кабинета согласился предоставить средства, чтобы не закрывать верфи, пока ликвидатор ищет решение, но только при условии, что профсоюзы обязуются организовать переговоры о новых методах работы. Некоторые мои коллеги критиковали это решение, обеспокоенные явной опасностью уступки на основе ничего не стоящих обязательств. Но деньги были предоставлены, и переговоры продолжились.

К этому моменту проблемы судостроения отступили на второй план, на первый вышла перспектива безработицы. В ноябре Тед Хит подтвердил в своем публичном выступлении, что «правительство намерено всецело и безусловно развивать экономику и снизить уровень безработицы». В январе 1972 г. безработица достигла роковой цифры в один миллион. 24 февраля на заседании кабинета экономический комитет согласился предоставить 35 миллионов, чтобы оставить три верфи открытыми. Дж. Дэвис признал, что у новой группы мало шансов преуспеть, и если бы уровень безработицы был ниже, он бы не рекомендовал предпринимать эти действия. Напряжение нарастало, но кабинет одобрил проект, и в конце февраля Джон объявил о решении правительства. Это был маленький, но незабываемо бесславный эпизод. Я частным образом обсудила это с Джоком Брюсом-Гардайном, который высказался очень язвительно по поводу этого решения. Он считал его непростительным поворотом на сто восемьдесят градусов. Я была очень обеспокоена.

Но у нас были и другие причины для волнений. При подготовке закона о промышленных отношениях мы уделили слишком много внимания достижению возможно лучшей правовой структуры и недостаточно тому, как мы будем отражать атаки в адрес наших предложений. Тот же подход доминировал и по отношению к угрозе, которую Национальный профсоюз горняков (НПГ) представлял для правительства и страны. Мы, конечно, знали, что в переговорах у шахтеров и работников энергетической промышленности на руках был козырь: они просто могли прекратить поставку электричества и промышленным предприятиям и населению. Забастовка работников энергетической отрасли в декабре 1970 г. была проведена после организации следственной комиссии под руководством лорда Уилберфорса, рекомендовавшего значительное увеличение заработков с февраля следующего года.

В НПГ, однако, была большая группа активистов, столь же сильно желавшая свалить консервативное правительство, сколько и поиграть промышленными мускулами, чтобы увеличить заработную плату шахтеров. НПГ провел голосование о забастовке в октябре 1970 г. и отверг предложения Национального управления угольной промышленности (НУУП). Опасаясь несанкционированных действий, кабинет уполномочил НУУП предложить выплату премий за производительность труда в середине 1971 г. НПГ снова отверг предложение, после чего Дерек Эзра, председатель НУУП, без консультации с министрами предложил выплатить премию немедленно и без привязки к производительности труда. Кабинет одобрил уже свершившийся факт. Возможно, министры продолжали следить за событиями, но, если они это делали, я ничего об этом не знала.

Только в начале декабря 1971 г. вопрос о заработной плате шахтеров снова возник в кабинете, и, как тогда казалось, довольно случайно. Ежегодная конференция НПГ в том году значительно пересмотрела правила, необходимые для проведения официальной забастовки, так что теперь было необходимо набрать лишь 55 % голосов, а не две трети, как было раньше. Голосование НПГ, которое все еще продолжалось, завершилось большинством голосов в 59 % за проведение забастовки. И все-таки никто не был обеспокоен всерьез, казалось, что наши запасы угля велики.

Такая самонадеянность оказалась неоправданной. На последнем перед Рождеством заседании кабинета Роберт Карр подтвердил нам, что НПГ действительно созывает общенациональную забастовку, которая начнется 9 января 1972 г. Кроме того, возникли проблемы по поводу заработков в газовой и электрической промышленности. Нужно было лишь выглянуть наружу, чтобы узнать, что зима заканчивается, со всеми вытекающими из этого последствиями потребления энергии. Но мы не провели серьезного обсуждения и ушли на рождественские каникулы.

Было еще предположение, что после Рождества забастовка может не состояться, но два дня спустя после ее начала стало очевидно, что она стала всеобщей. Тогда в кабинете прошло обсуждение, нужно ли нам прибегнуть к отсрочке – «времени, чтобы остыть», упомянутой в Законе о промышленных отношениях. Но было решено, что будет трудно доказать ее юридическую правомерность, ибо приказ об отсрочке забастовки мог быть выдан судом, лишь если была серьезная перспектива, что она облегчит достижение соглашения, что в данном случае было сомнительным. Оставалась возможность прибегнуть к голосованию, но не было оснований полагать, что голосование, проведенное в НПГ, приведет к иному результату, нежели требование продолжения забастовки. Это было неприятной демонстрацией слабости основных рычагов, которыми нас снабдил Закон о промышленных отношениях. Кроме того, отдельные составляющие закона должны были еще только войти в силу, а мы знали, что значительная часть общественности сочувствует шахтерам.

Давление на правительство с требованием прямого вмешательства усилилось. Оглядываясь назад и сравнивая события 1972 г. с забастовкой, которой шахтеры угрожали в 1981 г., с годовой забастовкой 1984–1985 гг., удивительным кажется, как мало внимания мы уделяли «сопротивляемости», учету времени, в течение которого мы могли поддерживать электростанции и экономику в рабочем режиме при ограниченном использовании угля. Удивительно, как легко кабинет обманывался уверениями, что запасы угля велики, не задумываясь, были ли эти запасы расположены в доступном для использования месте, то есть на электростанциях.

Возможность массового пикетирования, которое бы не позволило доставить уголь на электростанцию, просто не стояла на повестке дня. Вместо этого нашим ответом было обсуждение перспектив Роберта Карра на улаживание конфликта и использование аварийных мощностей, которые позволили бы нам сохранить запасы электростанций на несколько недель дольше при введении энергетических ограничений. Было много бессмысленных разговоров о том, «как удержать общественное мнение на нашей стороне». Но какое отношение общественное мнение имело к окончанию забастовки?

Это еще один важный урок, который я извлекла из работы в правительстве Хита. И в любом случае общественное мнение не было на нашей стороне. Еще одним уроком из того периода, когда пять раз было объявлено чрезвычайное положение, стало то, что при всей безотлагательности решения, которое выражает фраза «аварийная мощность», на нее нельзя полагаться, чтобы изменить ключевые факты промышленного конфликта.

Критический момент настал утром во вторник 10 февраля, когда мы все были в кабинете министров. Накануне было объявлено чрезвычайное положение. Джон Дэвис принес взрывоопасную новость. Он сказал нам, что пикетчики заблокировали большую часть оставшихся запасов угля, а доступных запасов не хватит и до конца следующей недели. При сокращении производства электричества до 25 % общее отключение электричества было неизбежно, большая часть промышленных предприятий прекратила бы работу. Генеральный атторней сообщил, что меры, предусмотренные Законом о промышленных отношениях в отношении вторичных бойкотов, блокирование поставок и побуждение других рабочих принять участие в акции, приводящей к срыву коммерческого контракта, не войдут в силу вплоть до 28 февраля. Он считал, что большая часть имевшего места пикетирования была законной. Что касается уголовного права, некоторые были арестованы, но при этом он признал, что «деятельность пикетчиков ставила полицию перед очень трудными и щепетильными решениями».

Это было мягко сказано. Лидер левого крыла йоркширских шахтеров Артур Скаргилл, организовавший политическую забастовку шахтеров, с которой я столкнулась в 1984–1985 гг., уже был на пути к лаврам признанного профсоюзного активиста. В ходе заседания кабинета пришло сообщение министру внутренних дел Реджи Модлингу. Начальник полиции Бирмингема просил закрыть коксовый склад Солтли управления газовой промышленности Уэст Мидленд, поскольку дорогу грузовикам преградили 7000 пикетчиков, тогда как полиция имела пятьсот человек. Это была победа ценой насилия.

Тед объявил отступление. Он назначил следственную комиссию под началом вездесущего лорда Уилберфорса. К этому моменту энергетический кризис достиг таких размеров, что мы в кабинете обсуждали, есть ли у нас время ждать, пока пройдет голосование среди членов Национального профсоюза горняков об окончании забастовки; организация голосования могла занять больше недели. Поэтому никто и не подумал возразить, когда Уилберфорс порекомендовал увеличение заработной платы, значительно превосходящее уровень, предписанный вступившим в силу параграфом о заработной плате Закона о промышленных отношениях. Но мы были ошеломлены, когда активистское большинство исполнительного комитета НПГ отклонило рекомендацию следственной комиссии, требуя еще денег и прочих уступок.

Тед собрал нас вечером в пятницу 18 февраля, чтобы решить, что делать. Конфликт нужно было быстро разрешить. Позднее той ночью Тед вызвал НПГ и НУУП к себе на Даунинг-стрит, 10, и убедил профсоюз отказаться от дополнительного увеличения зарплаты, согласившись на все условия. Исполнительный комитет НПГ согласился, и уже через неделю то же сделали шахтеры путем голосования. Конфликт был завершен. Но разрушительный эффект, который он произвел, остался.

Растущая безработица в сочетании с событиями в «Аппер Клайд Шипбилдерс» и унижение, нанесенное правительству шахтерами, вылилось в фундаментальную переоценку политики. Не то чтобы Тед полностью отверг сэлсдонский подход, но скорее отказался от отдельных его аспектов и усилил государственный экономический контроль, что, возможно, соответствовало его симпатиям в адрес континентальной Европы. Мне это мне не нравилось. Наша неспособность противостоять силе профсоюзов была очевидной. Закон о промышленных отношениях уже казался пустым: вскоре он был дискредитирован полностью. Как многие консерваторы, я была готова дать шанс политике, которая сохраняла некоторые из целей, которые мы поставили перед собой в 1969–1970 гг. Я была готова примириться с официально установленными ценами и политикой доходов, чтобы попытаться уменьшить урон, причиненный злоупотреблением силы профсоюзов. Но я была не права. Государственное вмешательство в экономику в конечном итоге не шло вразрез с закрепленными имущественными правами, ибо скоро оно вошло с ними в сговор.

Заседания кабинета обычно не проводятся по понедельникам, на понедельник 20 марта 1972 г. у меня была запланирована встреча по научным вопросам, так что я не присутствовала на заседании, где обсуждались бюджет и новая промышленная Белая книга. Обе темы, дополняя друг друга, демонстрировали смену стратегии. Бюджет был рефляционным, значительно сокращал подоходный налог и налог на покупку, увеличивал пенсии и пособия социального страхования и инвестиции, стимулирующие развитие промышленности.

Ходили слухи, что Тони Барбер и казначейство были недовольны бюджетом, полагая, что он навязан Тедом. Тот факт, что в докладе о бюджете эти меры были представлены, как запланированные, чтобы помочь Британии удовлетворить требования, возникшие в связи с вопросом о членстве в ЕЭС, некоторым образом это подтверждает. В планах открыто стояло сильное увеличение спроса, которое, как утверждалось, не повлечет повышения инфляции в условиях высокой безработицы и неиспользованных ресурсов. Валютная политика была упомянута, но только для того, чтобы подчеркнуть ее «гибкость», цифры о росте денежной массы не были представлены.

В среду 22 марта Джон Дэвис опубликовал свою Белую книгу «Промышленное и региональное развитие», на которой основывался закон о промышленности 1972 г. Сторонники консерваторов и их оппоненты сочли ее разворотом на сто восемьдесят градусов. Некоторое члены кабинета были недовольны, кое-что из этого попало в прессу.

Следовало ли мне уйти в отставку? Возможно. Но те из нас, кому не нравилось происходящее, все еще не определили свою позицию. Говоря по правде, моя отставка мало бы что изменила. Я была слишком незначительной фигурой, чтобы мою отставку охарактеризовали иначе, нежели маленькое «затруднение». При том я считаю себя обязанной воздать должное таким людям, как Дж. Брюс-Гардайн, Дж. Биффен, Н. Ридли и, конечно, Ин. Пауэлл, который обнажал безрассудство происходящего в своих речах в Палате общин и в газетных статьях.

Еще один удар по политическому курсу, принятому в 1970 г., был впереди. Им стала фактическая ликвидация Закона о промышленных отношениях. Закон не предусматривал, что отдельные члены профсоюза попадут в тюрьму. Конечно, ни одно юридическое положение не может быть гарантией против перспективы того, что некоторые нарушители порядка намеренно стремятся к мученичеству. Между работодателями и работниками судостроительной верфи шел долгий спор о «контейнеризации», ставший причиной случившегося.

В марте 1972 г. Национальный суд по промышленным отношениям оштрафовал Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих (ПТНР) на 5000 фунтов за отказ подчиниться приказу о предоставлении доступа к ливерпульским докам. В следующем месяце профсоюз был оштрафован на 50000 фунтов за неповиновение властям при вторичном коллективном протесте на верфях. ПТНР утверждал, что не несет ответственности за действия своих цеховых организаторов, но в мае суд решил дело иначе.

Совершенно неожиданно апелляционный суд пересмотрел судебные решения и вынес вердикт, что профсоюз не был ответственным, таким образом, цеховые организаторы несли личную ответственность. Это грозило для них тюремным заключением. В следующем месяце три докера, вовлеченные в протесты, оказались перед угрозой ареста за отказ предстать перед Национальным судом по промышленным отношениям; теперь бастовали 35 000 членов профсоюза. В последний момент официальный солиситор подал на апелляцию, чтобы предотвратить арест докеров. Но в июле еще пять докеров попали в тюрьму за неповиновение власти.

Левые были безжалостны. Выступление Теда в парламенте было заглушено криками. Проводились забастовки в знак поддержки, в том числе приведшие к закрытию общенациональных газет на пять дней. Британский конгресс тред-юнионов (БКТ) призвал к общей однодневной забастовке. 26 июля Палата лордов отменила решение апелляционного суда и подтвердила, что профсоюзы несли ответственность за действия своих членов. Национальный суд по промышленным отношениям отпустил пятерых докеров.

Это означало конец Закона о промышленных отношениях, но не привело к завершению проблем в доках. Последовала общенациональная забастовка на верфях, было объявлено еще одно чрезвычайное положение. Все это закончилось, по большей части на условиях докеров, только в августе. В сентябре Генеральный конгресс БКТ насыпал соли в рану, исключив тридцать два малых профсоюза, отказавшихся вопреки директиве БКТ разрегистрироваться. Я была в шоке.

Летом 1972 г. нам представлен был третий вариант нового экономического подхода, представлявший собой попытку прийти к соглашению о ценах и доходах в ходе трехсторонних переговоров с Конфедерацией британской промышленности (КБП) и БКТ. Хотя у нас не было четкой политики оплаты труда, мы жили в мире «норм» с осени 1970 г., в надежде, что «текущая ставка» будет понижена в последующих платежных раундах. Шахтерское соглашение пробило явную брешь в этой политике, но Тед решил, что нам лучше идти вперед, нежели отступать.

С лета 1972 г. нашей целью стала еще более детальная политика цен и доходов, центр принятия решений удалялся от кабинета министров и парламента. Поэтому я могу лишь частично представить, как развивались события. Кабинет просто получал отчеты от Теда о том, какого политического курса он придерживается, тогда как отдельные министры завязли в деталях переговоров об оплате труда. Этот почти одержимый интерес к нюансам выдачи вознаграждения сопровождался в значительной степени бессилием по поводу договоров, которые были заключены. Самым главным результатом было то, что министры отвлеклись от больших экономических вопросов и были заняты не относящейся к делу информацией, тогда как мы должны были смотреть вперед, чтобы быть готовыми к надвигающимся угрозам.

За время трехсторонних переговоров с БКТ и КБП (июль – октябрь) мы не могли контролировать инфляцию путем сдерживания заработной платы. Более того, мы встали на более скользкий путь. В обмен на предложение КБП обеспечить «добровольное» сдерживание цен при участии 200 крупнейших компаний Британии, обязующихся ограничить рост своих цен пятью процентами в следующем году, мы запустили дорогостоящую и обреченную на провал политику удержания цен национализированной промышленности на том же уровне, что означало, что они продолжат работать в убыток.

БКТ со своей стороны использовал свою роль в трехсторонних переговорах с целью установления собственной экономической политики. Они хотели понижения цен на аренду муниципальных жилых домов (что саботировало бы закон о жилищном строительстве, ориентировавшем его к уровню рыночных цен). Они стремились к контролю прибылей, дивидендов и цен с целью обеспечить перераспределение доходов и благосостояния (другими словами, к реализации социализма) и отмене Закона о промышленных отношениях.

Тед довольно серьезно воспринял эти требования и согласился рассмотреть способы, позволявшие улучшить оплату труда низкооплачиваемых рабочих, не приводя к пропорциональному увеличению заработной платы других рабочих. Другими словами, мы безоговорочно перешли на социалистическую почву, где «низкая заработная плата», как бы она ни называлась, была «проблемой», которую должно было решать правительство, а не рабочие механизмы рынка. Правительство предложило ограничить увеличение заработной платы в размере двух фунтов в неделю на протяжении следующего года, тогда как КБП согласилась увеличивать цены не больше чем на 4 % в течение того же периода.

Этого было недостаточно. БКТ не желал, а возможно, не мог обеспечить ограничение роста заработной платы. В конце октября у нас прошло долгое совещание о доводах в пользу введения установленных законом ограничений, начиная с замораживания заработной платы. Из этого можно понять, в каком умонастроении мы пребывали, ибо, насколько я помню, никто в кабинете не отрицал, что это была именно та политика, которую мы отвергали в своем предвыборном манифесте в 1970 г. С огромной неохотой Тед признал, что БКТ переубедить не удастся. В пятницу 3 ноября 1972 г. кабинет министров принял роковое решение ввести курс установленных законом ограничений, начиная с замораживания цен и заработков сроком на девяносто дней. Тед был прав, когда он завершил встречу предупреждением, что нас ждет трудное время.

Изменение экономической политики сопровождалось перестановкой в кабинете министров. Морис Макмиллан, сын Гарольда, в июле 1972 г. занял место Роберта Карра в Министерстве по вопросам трудоустройства, когда последний заменил Реджи Модлинга на посту министра внутренних дел. Теперь Тед продвигал своих молодых приверженцев. Питер Уокер сместил Джона Дэвиса в Министерстве торговли и промышленности, а Джим Прайер стал лидером Палаты общин. Джеффри Хау, по настроениям экономический либерал, был принят в кабинет, но получил отравленную чашу ответственности за политику цен и доходов.

Для большинства парламентариев новая политика выглядела слишком очевидным поворотом на сто восемьдесят градусов. Когда Инок Пауэлл спросил в парламенте, не «распрощался ли с разумом» премьер-министр, Палата отреагировала молчанием, но многие были с ним согласны. Показательно, что такие ярые оппоненты нашей политики, как Ник Ридли, Джок Брюс-Тардайн и Джон Биффен, были избраны в руководство важных парламентских комитетов, а Эдвард дю Канн, представитель правых сил партии и противник Теда, стал председателем «Комитета 1922 года».

Вслед за первой стадией замораживания зарплат правительство разработало вторую. Она продлевала существующий уровень оплаты труда и цен до конца апреля 1973 г., а в оставшийся период 1973 г. рабочие могли ожидать прибавки в один фунт в неделю и 4 %, с максимальным увеличением зарплаты до 250 фунтов в год. Эта формула была создана, чтобы поддержать низкооплачиваемых рабочих.

Для управления всем этим были организованы Совет по оплате труда и Комиссия по ценам. Наши парламентские критики были проницательнее, чем большинство комментаторов, полагавших, что все это здравый и прагматичный ответ на безответственность профсоюзов. Вначале казалось, что комментаторы правы. Вызов, брошенный рабочими газовой промышленности, потерпел поражение в конце марта. Шахтеры после увеличения их заработков в прошлом году отказались от участия в забастовке (вопреки совету исполнительного комитета их профсоюза) в ходе голосования, проведенного 5 апреля. Резко уменьшилось число рабочих дней, потерянных из-за забастовок. Безработица была на самом низком уровне в период с 1970 г. Правительство несколько расслабилось. Тед был явно счастливее, надев свою новую коллективистскую шляпу, нежели когда прятался за сэлсдонским костюмом.

Вместе с тем казначейство беспокоил рост экономики, который превышал пять процентов. Денежная масса, как показывал М3 (совокупная денежная масса), росла слишком быстро, хотя Ml, который предпочитало правительство, рос медленнее{ М1 включает наличность в обращении, счета до востребования в коммерческих и взаимно-сберегательных банках; МЗ – показатель денежной массы, включающий агрегат Ml и банковские депозиты частного сектора и депозитные сертификаты, включая показатели в иных валютах, нежели фунт стерлингов.}. Мартовский бюджет 1973 г. не уменьшил перегрев экономики, он не был сбалансирован из-за необходимости удерживать рост цен и расходов, что называлось «противоинфляционной политикой».

В мае были приняты сокращения в государственных расходах. Но этого было слишком мало и слишком поздно. Хотя инфляция росла в течение первых шести месяцев 1973 г., минимальная ставка ссудного процента постоянно сокращалась и была введена временная ипотечная субсидия. Премьер-министр также приказал подготовить меры, чтобы взять под государственный контроль ипотечные ставки, на случай если строительным организациям не удастся их удержать по истечении срока субсидий.

Эти фантастические предложения лишь отвлекали нас от необходимости решить растущую проблему слабости фунта. Лишь в июле минимальная ставка ссудного процента выросла с 7,5 % сначала до 9 %, а затем до 11,5 %. Мы вообще-то опережали лейбористов по опросам общественного мнения в июне 1973 г., впервые за период с 1970 г. Но в июле на дополнительных выборах либералы отняли у нас Илай и Рипон. Экономически и политически мы уже начали сталкиваться с последствиями урагана.

Летом 1973 г. Тед провел новые переговоры с БКТ в поисках соглашения по стадии 3. Детальная работа была проделана группой министров под председательством Теда, а остальные из нас мало что об этом знали. Не знала я и того, что значительное внимание было уделено проблеме, которая могла возникнуть с шахтерами. Как многие мои коллеги, полагаю, я верила, что они уже получили свое. Мне кажется, что меня больше других беспокоила проблема увеличения запасов угля на случай еще одной шахтерской забастовки. С шахтерами нужны были либо кнут, либо пряники. Правительству явно не хватало осмысленной стратегии. Как мы теперь знаем, Тед провел секретную встречу с шахтерским президентом, Джо Гормли, в саду возле дома № 10 и думал, что нашел формулу согласия с шахтерами в виде дополнительной оплаты за «неудобные часы»{ Работа поздней ночью, ранним утром, в выходные и дни общенародных праздников.}. Но, как оказалось, это был просчет. Требования шахтеров не были удовлетворены на стадии 3.

В октябре кабинет утвердил Белую книгу «Стадия 3». Она была чрезвычайно сложной и представляла собой кульминацию коллективизма правительства Хита. Все возможные случайности, которые только можно вообразить, были учтены. Но как показал прошлый опыт политики оплаты труда, вы бы все равно ошиблись. Мое непосредственное участие в работе над этой новой политикой оплаты труда состояло в том, что я заседала в соответствующем подкомитете кабинета министров по экономике, обычно под председательством Теренса Хиггинса, министра казначейства. Даже те, кому нравилась концепция политики доходов, основанная на принципах «справедливости», усомнились, когда увидели, как эти принципы применяются в конкретных случаях. Мое присутствие на заседаниях Хиггинса обычно объяснялось необходимостью решить вопросы об оплате труда учителей.

Был, например такой случай: мы обсуждали, какой должна быть норма зарплаты у парламентских секретарей. Я сказала, что пришла в политику не затем, чтобы обсуждать такие решения, и что я бы сама платила своему секретарю столько, сколько нужно, чтобы удержать ее на рабочем месте. Другие министры согласились. Но дело в том, что они знали своих секретарей; они не знали других людей, о заработной плате которых принимали решения.

В любом случае реальность скоро стала очевидной. Два дня спустя после объявления «Стадии 3» Национальный профсоюз горняков отверг предложение Национального управления угольной промышленности стоимостью в 16,5 процента в обмен на соглашение о производительности. Правительство немедленно взяло на себя переговоры. (Дни нашего «невмешательства» давно прошли.) Тед встретился с представителями Национального профсоюза горняков на Даунинг-стрит, 10, но к соглашению они не пришли. В начале ноября Национальный профсоюз горняков наложил запрет на сверхурочную работу.

Морис Макмиллан сказал нам, что хотя скорое голосование о забастовке кажется маловероятным и, даже если будет проведено, не обеспечит необходимого большинства для проведения забастовки, все равно запрет на сверхурочную работу резко снизит производство угля. Общим чувством в кабинете было то, что правительство не могло пойти на уступки в свете недавно введенного кодекса оплаты труда. Вместо этого нам следовало сделать особое усилие, чтобы продемонстрировать, чего можно добиться в его рамках. Шахтеры не были единственной угрозой. Пожарники, электрики и инженеры выставляли свои требования.

Общеизвестно, что угроза эмбарго на ввоз нефти и рост цен на нефть, последовавшие за арабо-израильской войной, очень сильно ухудшили ситуацию. Когда последствия забастовки шахтеров усилились, возникло чувство, что мы больше не контролируем происходящее. Как-то надо было прорываться. Поэтому скорые парламентские выборы выглядели привлекательными. Что бы мы делали, если бы нас переизбрали, это сложный вопрос. Тед, возможно, пошел бы дальше по пути контролируемой экономики. Другие захотели бы найти способ выплатить шахтерам их дань. Кит и я, а также большая часть членов парламентариев-консерваторов постарались бы избавиться от атрибутов корпоративного и государственного контроля и постарались бы вернуться к свободному рынку, от которого позволили себе уйти в 1972 г.

Заседание кабинета во вторник 13 ноября было мрачным, поскольку кризис усилился на всех фронтах. Тони Барбер сказал нам, что октябрьская торговая статистика в тот день снова продемонстрировала большой дефицит. Дальновидным шагом со стороны Теда в начале декабря стало то, что он перевел Уилли Уайтлоу из Министерства по делам Северной Ирландии на пост министра по вопросам трудоустройства, заменив Мориса Макмиллана. Уилли был способен к соглашательству, качество необходимое, когда нужно найти выход из сложной ситуации с шахтерами. Сила правительства держалась на том, что по опросам общественного мнения мы опережали лейбористов, так как общественность была возмущена действиями шахтеров. Тогда все, кроме самых агрессивных профсоюзных активистов, убоялись бы конфронтации, могущей ускорить парламентские выборы.

В четверг 13 декабря Тед объявил о введении трехдневной рабочей недели с целью экономии энергии. Тем вечером он также выступил по телевидению. Это создавало впечатление сложившейся кризисной ситуации. Сначала объем промышленного производства оставался более или менее таким же, что само по себе было признаком неэффективности и раздутости штатов на столь многих предприятиях британской промышленности. Но мы этого тогда не знали. Мы не знали, как долго мы продержимся даже на трехдневной неделе. Консерваторы поддерживали предпринятые меры. Также с пониманием была воспринята необходимость сокращения государственных расходов на 1,2 миллиарда, о котором было объявлено несколько дней позже.

На этом этапе мы верили, что можем положиться на лидеров делового мира. Незадолго до Рождества Дэнис и я пошли на вечеринку в доме друга в Ламберхерсте. У них были перебои с электричеством, так что, чтобы подняться по лестнице, дорогу освещали свечками, помещенными внутрь банок из-под варенья. Это создавало впечатление военного времени. Все присутствующие бизнесмены говорили в один голос: «Нужно противостоять. Ведите борьбу до конца. Выпроводите их. Мы не можем так продолжать». Это очень воодушевляло. В тот момент.

Казалось невозможным найти достойный или удовлетворительный выход из этого конфликта. Предложение правительства о немедленном расследовании проблем горной промышленности и вопросов о зарплате шахтеров при условии, что Национальный профсоюз горняков вернет шахтеров на работу, приняв сегодняшнее предложение, было категорически отвергнуто.

Было ясно, что, если и когда мы сможем пройти через данный кризис, нужно будет ответить на фундаментальные вопросы о направлении политики правительства. Шахтеры, в разной степени поддерживаемые другими профсоюзами и Лейбористской партией, попирали закон, принятый парламентом. Профсоюзные активисты явно хотели свалить правительство и продемонстрировать раз и навсегда, что Британией можно управлять лишь с согласия профсоюзного движения. Это было невыносимо не только для меня, как члена консервативного кабинета министров, но и для миллионов других людей, которые видели, что фундаментальные свободы страны находятся под угрозой. Дэнис и я, наши друзья и большая часть моих партийных коллег чувствовали, что теперь мы должны поднять перчатку и что единственным способом это сделать было созвать и выиграть парламентские выборы. С этого момента именно к этому я призывала при каждом удобном случае.

Я была удивлена и разочарована отношением Теда Хита. Он, казалось, утратил ощущение реальности, погрузившись в будущее «Стадии 3» и в нефтяной кризис, нежели в насущные вопросы о выживании правительства. Заседания кабинета министров концентрировались на тактике и деталях и никогда на фундаментальной стратегии. Такие обсуждения, должно быть, проводились на других совещаниях, но я даже в этом сомневаюсь. Странным образом ему это не казалось срочным. Подозреваю, что Тед тайно и отчаянно хотел избежать выборов и не хотел серьезно о них думать. В конце концов, как некоторые из нас думали, потому что его внутренний круг разошелся с ними во мнении по этому вопросу. Тед наконец пригласил некоторых из нас прийти к нему, несколькими маленькими группами, в понедельник 14 января в его кабинет на Даунинг-стрит.

Несколько дней оставалось до 7 февраля, наиболее удобной «ранней даты» выборов. На встрече нашей группы в доме номер 10 в основном говорили Джон Дэвис и я. Мы стремились заставить Теда признать тот факт, что мы не можем позволить профсоюзам попирать закон и политику демократически избранного правительства. Нам следует организовать досрочные выборы и открыто сражаться под девизом «Кто правит Британией?». Тед мало что сказал. Я ушла в подавленном состоянии, до сих пор верю, что, если бы он согласился на внесрочные выборы, мы бы выкарабкались.

В следующую среду, 30 января, все еще под угрозой голосования о забастовке, было созвано заседание кабинета. Тед сказал, что получил доклад комиссии по оплате труда. Вопрос был в том, стоит ли нам принять доклад и запустить новый механизм расследования заявлений об «относительности». Шахтеры всегда требовали улучшения своей относительной зарплаты, отсюда их отказ от предложения оплаты «неудобных часов», которая применялась ко всем шахтерам, работающим посменно.

Комиссия по оплате труда могла бы предоставить основание для их урегулирования в рамках политики о доходах, потому, что это четко подтверждало идею, что изменения в промышленности также могли быть приняты в расчет благодаря «внешним событиям», когда будет решено платить. Быстро растущие цены на нефть были как раз таким «внешним фактором». Мы знали, что у правительства нет иного выбора, кроме как запустить механизм. Если мы этого не сделаем, это будет выглядеть так, как будто мы стараемся избежать соглашения с шахтерами. А в связи с грядущими выборами следовало иметь в виду общественные настроения. Выборы стали неизбежными, когда во вторник 5 февраля мы узнали, что 81 % принявших участие в голосовании Национального профсоюза горняков поддержал забастовку. Слухи о выборах достигли крайней точки, откуда уже не было пути назад. Два дня спустя Тед сказал кабинету, что он решил распустить парламент. Выборы были назначены на четверг 28 февраля.

Уилли предложил направить требования шахтеров Комиссии по оплате труда для исследования требований. Он сформулировал свои доводы так: это даст нам возможность что-то сказать во время выборов в ответ на неизбежный вопрос: «Как вы решите конфликт с шахтерами, если победите?» Тогда кабинет принял роковое решение согласиться на предложение Уилли. Из-за того, что выборы проходили в такой спешке, я не принимала участия в создании чернового проекта манифеста даже по разделу образования. Трудно было сказать нечто новое, а главная тема документа – необходимость твердого и честного правительства во время кризиса – была очевидна. Главным обещанием было изменить систему, в соответствии с которой семьям бастующих выдавались пособия социального страхования.

Почти все время кампании я надеялась, что мы победим. Сторонники Консервативной партии, отвернувшиеся от нас из-за разворота на сто восемьдесят градусов, стали возвращаться. Разочарование в нашей слабости заставило их вернуться к нам теперь, когда, как они видели, мы восстали против воинственности профсоюзов. Гарольд Вильсон представлял подход Лейбористской партии в контексте «общественного договора» с профсоюзами. Те, кто стремился к тихой жизни, могли на это польститься. Думаю, что если бы не уходили от главной темы, которую можно выразить вопросом «Кто правит?», мы бы выиграли выборы.

С трудом я поверила, когда услышала по радио об утечке данных, рассматриваемых Комиссией по оплате труда. Там прозвучало, что шахтеры смогут получать больше в рамках «Стадии 3», а значит, выборы были не нужны. Попытки правительства это отрицать были сбивчивыми и никого не убедили. С того момента все покатилось вниз.

Два дня спустя Пауэлл призвал людей голосовать за лейбористов, чтобы гарантировать референдум по вопросу об Общем рынке. Я могла понять его логику, основанную на том, что членство в Общем рынке аннулировало британский суверенитет, а потому важнейшим политическим вопросом было его восстановление. Но меня шокировала его манера поведения.

Кэмпбелл Адамсон, генеральный директор Конфедерации британской промышленности, публично призвал аннулировать Закон о промышленных отношениях. Это был жест, типичный для лидеров британской промышленности: храбриться до начала битвы и не иметь мужества в бою.

Ко дню выборов мой оптимизм сменился предчувствием беды. Это чувство росло, когда в то утро из Финчли и других мест по всей стране стали приходить новости о неожиданно большой явке избирателей на избирательные участки. Мне бы хотелось верить, что это все были рассерженные консерваторы, вышедшие продемонстрировать свой протест против силы и шантажа профсоюзов. Но было вероятнее, что это были избиратели из округов, где преобладали лейбористы, которые вышли, чтобы преподать тори урок. Результаты показали, что нам нечему было радоваться. Мы потеряли тридцать три места и получили «подвешенный» парламент, где ни у одной партии не было подавляющего большинства голосов. Лейбористы получили 301 место, им не хватило семнадцати до большинства. Нам досталось 296 мест, либералы завоевали почти 20 процентов голосов и четырнадцать мест, а маленькие партии заняли двадцать три места. Мое собственное преимущество упало с 11000 до 6000 голосов, что отчасти объяснялось изменениями границ избирательного округа.

В пятницу вечером мы собрались, измученный и подавленный остаток правительства, и Тед Хит спросил наше мнение о том, что следует делать. Было несколько мнений. Тед мог посоветовать королеве обратиться к Г. Вильсону, лидеру партии, набравшей большее число голосов. Или правительство могло созвать парламент, чтобы узнать, может ли оно рассчитывать на поддержку своей программы. Еще Тед мог попытаться договориться с маленькими партиями о совместных действиях по преодолению проблем страны. Из-за нашей политики в Северной Ирландии «Юнионистская партия Ольстера» с нами бы сотрудничать не стала, но мы могли бы вступить в союз с либералами, хотя это не дало бы нам большинства.

Мне казалось, что партия, занявшая в Палате большинство мест, имела все права ожидать, что им предложат сформировать правительство. Но Тед возразил, что, поскольку Консервативная партия завоевала большинство голосов, он обязан использовать возможность коалиции. Так что он предложил лидеру либералов Джереми Торпу место в коалиционном правительстве и обещал созвать конференцию о реформе избирательной системы. Торп ушел совещаться со своей партией. Мне не хотелось, чтобы Консервативная партия лишалась возможности сама формировать правительство, ведь введение пропорционального представительства, которое потребовали бы либералы, могло к этому привести. К тому же я думала, что из-за этого торга мы выглядели нелепо. Британия не любит тех, кто не умеет проигрывать. Пришла пора уйти.

Когда мы снова собрались в понедельник утром, Тед дал нам отчет о своих переговорах с либералами. Они не согласились с предложением Дж. Торпа. Было очевидно, что Теду придется подать в отставку. Последнее заседание кабинета было созвано в 16.45 тем же днем. К тому моменту был получен ответ от Торпа. Становилось ясно, что возникла идея создания национального правительства, где были бы представлены все партии. Мне, конечно же, это совершенно не нравилось. В любом случае либералы не собирались участвовать с нами в коалиционном правительстве. Я покинула Даунинг-стрит с грустью, но и с некоторым облегчением, не думая о будущем. Но в глубине души я знала, что пришло время не только для смены правительства, но и для перемен в Консервативной партии.

Глава 8 Уловить момент

Перевод Резницкая Т.В.

Парламентские выборы в октябре 1974 года и кампания за лидерство в Консервативной партии

Всегда нелегко уйти из правительства в оппозицию. По ряду причин это было особенно трудно для консерваторов правительства Теда Хита. Во-вторых, сам Тед отчаянно хотел остаться на посту премьера. Он был бесцеремонно выставлен с Даунинг-стрит и в течение нескольких месяцев вынужден был жить на квартире старого друга и личного парламентского секретаря Тима Китсона, поскольку своего дома у него не было. Несколько лет спустя я приняла решение: когда придет мое время покинуть Даунинг-стрит, у меня должен быть дом, куда уйти. Страстное желание Теда остаться премьер-министром объясняло разговоры о коалиции и национальном правительстве, так обеспокоившие партию. В-третьих, и это хуже всего, наследством разворота на сто восемьдесят градусов было то, что у нас не было твердых принципов и достижений, на которых мы могли бы строить свои аргументы. А в оппозиции аргументы, – это все.

Я была рада, что Тед не предложил мне место в департаменте образования, а дал пост теневого министра по вопросам окружающей среды. Я была убеждена, что проблема налогов и жилищных условий – в особенности последнее, способствовала нашему поражению. Меня привлекала задача разработать здравую политику в этой сфере. Многое было неясно из-за досрочных выборов, способных дать Лейбористской партии значительный перевес голосов, потому едва ли имело смысл теперь менять лидера.

Но были и другие причины. Тед все еще провоцировал нервозность, резкие повороты проводимого им политического курса создавали некую ауру вокруг него. Парадоксальным образом и те, кто поддерживал подход Теда, и те, кто думал совершенно иначе, были согласны, что политика подкупа избирателей, проводимая теперь Лейбористской партией, неизбежно ведет к экономическому краху. Но было много мечтателей-тори, веривших, что это может каким-то образом вернуть Консервативную партию к власти в роли «доктора», Тед не сомневался в своих «медицинских полномочиях».

Однако он не пошел на уступки своим критикам в партии. А между тем он защитил бы себя от неопределенности своей позиции, изменив подход к некоторым вещам. Он мог бы продемонстрировать стремление правительства признать ошибки, мог бы пригласить критиков из числа рядовых членов парламента присоединиться к нему и участвовать в пересмотре курса, мог бы изменить состав теневого кабинета.

Но он ничего этого не сделал. Он заменил Э. Барбера Р. Карром, человеком еще более преданным политике экономического вмешательства, принесшей нам столько проблем. В течение года он привел в теневой кабинет таких членов парламента, как М. Хезелтайн и П. Ченнон, которые были его последователями и не представляли мнение большинства парламентариев. Только Джон Дэвис и Джо Годбер, ни один из которых не был идеологически яркой фигурой, вышли из состава кабинета. Тед отказался признать, что экономическая политика, осуществляемая его правительством, была ошибочной.

Когда Кит Джозеф сказал, что не хочет никакого поста, но намерен сконцентрироваться на поисках новой политики, это оказалось опасным для Теда и плодотворным для партии. Электорат явно желал чего-то нового. Исполнительный комитет теневого кабинета министров был сформирован в угоду Теду. Меня и тех, кто подобно Дж. Хау, могли противостоять желаниям Теда, туда не пригласили.

Вплоть до октябрьских выборов 1974 г. большую часть времени я занималась проблемами жилищных условий и ипотечных ставок. В этих вопросах я сотрудничала с Хью Росси, соседом по избирательному округу, оказавшимся прекрасным экспертом по жилищным вопросам, а также с Майкл Лэтхем и Джон Стэнли, хорошо разбиравшимися в строительной промышленности. У Найджела Лоусона, нового члена парламента, всегда были собственные идеи. Нам помогали люди из строительных обществ и строительной промышленности. Этими яркими людьми приятно было руководить.

В качестве приоритета мы избрали, конечно, низкие ипотечные ставки. Технической проблемой было, как их можно достичь. В правительстве мы ввели ипотечные субсидии, и шли разговоры о том, чтобы захватить контроль над ипотечными ставками. Лейбористское правительство быстро предложило свою собственную схему, разработанную Гарольдом Левером, предложившим давать большие и дешевые краткосрочные займы строительным обществам. Наша задача состояла в том, чтобы придумать что-либо более привлекательное. Я всегда верила в демократию собственников и свободное домовладение. Гораздо дешевле помочь людям покупать дома в ипотеку, субсидируя ли ипотечные ставки или помогая с депозитными вкладами, или просто делая налоговые послабления на ипотечный процент, нежели строить новые муниципальные жилые здания или покупать частные дома и передавать их в собственность муниципалитетов.

Я часто цитировала результаты исследования, проведенного Исследовательским фондом по жилищным вопросам: «В среднем каждое новое муниципальное жилое здание сегодня обходится приблизительно в £900 в год в виде налоговых субсидий и ставок (включая субсидии для очень старых муниципальных жилых зданий)… Налоговая скидка на обычный ипотечный кредит, если рассматривать его как субсидию, в среднем составляет £280 в год». Моя группа по жилищным вопросам регулярно собиралась по понедельникам. Эксперты жилищного строительства и представители строительных обществ давали свои советы.

Было очевидно, что Тед был настроен сделать наши предложения по жилищным вопросам и, возможно, ипотечным ставкам центральным пунктом на следующих выборах. Поэтому на заседании теневого кабинета в пятницу 3 мая мы целый день обсуждали политические стратегии нашего предвыборного манифеста. Я сделала доклад о жилищных вопросах, и мне поручили создать группу для работы над политикой ипотечных ставок. Но самым важным на этом заседании было большое и безрезультатное выступление Кита о широком «монетаристском» подходе к решению проблем инфляции.

Вопрос о налогах был сложнее любого аспекта жилищной политики, там мне помогала другая группа. Реформа налогов намечала серьезные последствия для отношений между центральной и местной властью и для разных служб местных органов власти, особенно в сфере образования. Я полагалась на советы экспертов. Тут муниципальные казначейства оказались наилучшим их источником. Но работать из-за нехватки времени и под внимательным взглядом Теда и других, ожидавших чего-то радикального, доступного и способного обеспечить защиту, было нелегко.

Группа по жилищной политике провела уже свое седьмое заседание, наши предложения были хорошо разработаны к моменту, когда группа по ипотечным ставкам только начала работу. Я знала, что Тед и его советники ждут обещания, что мы отменим налоги. Но я не хотела давать такого обещания, пока не будет ясно, чем их заменить. В любом случае, если осенью пройдут выборы, было мало шансов найти жизнеспособную идею для представления в предвыборном манифесте.

В течение лета 1974 г. меня как никогда часто упоминали в прессе. Иногда это получалось случайно. Предварительный доклад о работе группы по жилищным вопросам, который я направила в теневой кабинет, появился на первой полосе «Таймс» в понедельник 24 июня. Перед этим теневой кабинет обсудил четвертый вариант черновика предвыборного манифеста, и главные линии предлагаемой мной жилищной политики были согласованы. Ипотечная ставка понижалась на некий неопределенный уровень за счет уменьшения составной ставки налога, выплачиваемого строительными обществами на счета вкладчиков, другими словами, субсидия представала в виде налоговой скидки. Субсидия выдавалась бы людям, покупавшим жилье впервые и хранившим деньги на счету в банке, хотя и здесь цифры не были определены. Планировалось проведение серьезного исследования в строительных обществах, эту идею я смоделировала для моего предыдущего исследования по поводу тренингов для учителей. Я надеялась, это станет долговременным ответом на проблему высоких ипотечных ставок и при этом убережет нас от бессрочной субсидии.

Последний пункт касался права жильцов покупать дома, находящиеся в собственности муниципалитета. Из всех предложений это могло стать самым популярным. Предвыборный манифест 1974 г. предлагал жильцам муниципальных домов возможность покупать свое жилье, но сохранял право муниципалитетов отказаться от продажи и не предлагал скидки. Мы все хотели пойти дальше этого. Питер Уокер настаивал, что «право на покупку» должно распространяться на жильцов муниципальных зданий при максимально низкой цене. Я старалась быть осторожной.

Я опасалась отчуждения семей, уже находящихся в затруднительной финансовой ситуации, экономивших ради покупки дома по рыночным ценам в новых частных владениях и наблюдавших рост ипотечных ставок и падение цен на жилье. Эти люди составляли фундамент, на котором стояла Консервативная партия и к которым я испытывала естественную симпатию. Они, мне казалось, будут возражать, что жильцы муниципальных домов, не пройдя через трудности, которые пришлось преодолеть им, получили бы от правительства то, что, по сути, стоило крупной суммы денег. В итоге мы бы потеряли их поддержку.

В конечном итоге предвыборный манифест 1974 г. предлагал жильцам муниципальных зданий, проживавших в этих домах от трех и более лет, право купить дом на треть ниже рыночной цены. Если жилец продавал этот дом в течение ближайших пяти лет, он возвращал часть выгоды. Также мы определили размер материальной помощи, оказываемой тем, кто впервые покупал в частное владение дом или квартиру. Мы предлагали дотировать один фунт за каждые два фунта, сохраненные на депозитном вкладе, до определенной суммы.

Оставался, однако, вопрос, какую максимально низкую ипотечную ставку мы можем пообещать в предвыборном манифесте, именно он стоил мне больших хлопот. Когда в среду 28 августа я ехала в машине по пути из Лондона в Тонбридж на запись предвыборного политического выступления от имени партии, пришло сообщение на пейджер, требующее, чтобы я срочно позвонила. Тед подошел к телефону. Он попросил меня по телевидению объявить цифры снижения ипотечных ставок. Я сказала, что понимаю психологический эффект цифры ниже 10 %. Эта необходимость была бы удовлетворена цифрой в 9,5 %, при всем желании я не могла сделать ее меньшей. Снизить ее еще больше было бы ошибкой. Мне не нравилась тенденция брать цифры с потолка ради политического результата. Так что я остановилась на 9,5 %.

Сходной была история с налогами. Когда мы обсуждали этот вопрос на заседании теневого кабинета в пятницу 21 июня, я старалась избегать твердых обещаний и предложила, чтобы нашей линией были реформы, установленные для всех партий посредством специального комитета. В этой сфере нельзя было давать торопливых обещаний. Тед категорически не согласился и сказал, что мне нужно еще раз подумать.

Весь июль Чарльз Беллерс из исследовательского отдела Консервативной партии и я работали над черновиком раздела по налогам для нашего манифеста. Мы мыслили в терминах схемы облегчения налогов. Я вынесла наши предложения на обсуждение в исполнительном комитете теневого кабинета. Я высказалась за перевод учительской заработной платы, основного расхода местного бюджета, из муниципальных органов в казначейство. Можно еще было заменить налоги системой целевых субсидий, при этом местные органы сохраняли свободу действий по поводу расходов в рамках, установленных центральным правительством. Ни один из вариантов не был привлекательным.

В субботу 10 августа в речи, произнесенной в Сент-Стивенс на конференции кандидатов в парламент, я обнародовала нашу политику. Я выступала за всеобщую реформу налоговой системы, принимающей во внимание индивидуальную платежеспособность, и предложила перевод заработной платы учителей и временное ослабление налогов как пути к ее достижению. Это было хорошее время года – период новостного затишья, – чтобы выдвинуть новые предложения, и мы завоевали благосклонное внимание прессы. Казалось, это доказывало, что мы можем провести удачную кампанию, не представляя более конкретной информации. На самом деле, оглядываясь назад, я вижу, что мы уже были слишком конкретны.

Я надеялась провести отпуск с семьей в Ламберхерсте вдали от политики, но этому не суждено было случиться. Телефон беспрестанно звонил, и Тед и другие побуждали меня еще подумать над новыми схемами. Затем меня вызвали на еще одно совещание в пятницу 16 августа. Тед, Роберт Карр, Джим Прайер, Уилли Уайтлоу и Майкл Волфф из Центрального офиса – все были там. Было ясно, что их целью было силой заставить меня озвучить в предвыборном манифесте отмену налогов на время работы парламента.

Я возражала против этого по все той же причине, что выступала против обещания 9,5 % в ипотечных кредитах. Но контуженные своим неожиданным февральским поражением Тед и его окружение так хотели быть переизбранными, что хватались за любые соломинки, точнее, «изюминки» манифеста.

Было несколько способов увеличить доходные статьи расходов на местные нужды. Нам всем очень не хотелось смещаться к системе, посредством которой центральное правительство просто обеспечивало местное правительство целевыми субсидиями. Поэтому я сказала нашему кабинету, что реформированный налог на недвижимость будет наименьшим из всех зол. Но из глубины сознания родилась еще одна идея о сопровождении налога на недвижимость местным налогом на бензин. Конечно, было много возражений против обоих, но это было лучше, чем повышение подоходного налога.

Для моих коллег первостепенное значение имело обещание отменить налоги, и Тед на этом настаивал. Я была расстроена и возмущена тем, что меня снова толкали к непродуманной политике. Но я подумала, что если совместить осторожность в деталях с репрезентативной бравадой, на которую я способна, то я смогу заставить нашу программу налоговой и жилищной политики завоевать голоса. На этом я и сосредоточилась.

Вечером в среду 28 августа на пресс-конференции я представила пакет мер, основанных на ипотечных ставках в 9,5 % и отмене налогов, который, как описал бывалый журналист «Ивнинг Стандард» Роберт Карвел, «был принят тертыми репортерами почти так же хорошо, как и шерри», предоставленное Центральным офисом. По общему мнению, это был лучший эффект, произведенный партией в период после провала на февральских выборах.

Ассоциация строительных обществ приветствовала ипотечные ставки в 9,5 %, но сомневалась в моих расчетах. Я возмущенно сказала, что это их расчеты неверны, и они отступили. Среди рядовых членов партии, которых мы должны были заново завоевать, наше ипотечное предложение было чрезвычайно популярно. То же было и с обещанием по налогам. Лейбористская партия была в замешательстве, и, что было для него необычно, Тони Кросланд отреагировал эмоционально, назвав эти предложения моим «Безумием в летнюю ночь». Вся эта шумиха была хороша и для меня лично. Хотя я не знала об этом тогда, этот период и кампания в октябре 1974 г. позволили мне произвести благоприятное впечатление на всех консерваторов, без чего моя будущая карьера, несомненно, была бы совершенно другой.

Хотя обязанности представителя теневого кабинета по вопросам окружающей среды отнимали большую часть моего времени и энергии, с конца июня я стала частью проекта, имевшего серьезные последствия для Консервативной партии, страны и меня лично. Организация Центра политических исследований (ЦПИ) – это скорее дело рук Кита Джозефа. После краха правительства Хита Кит был уверен в необходимости основательно переосмыслить нашу политику. Для этого Кит подходил идеально. Он глубоко интересовался экономической и социальной политикой, имел опыт работы в правительстве. При этом у него была удивительная способность завоевывать дружбу и уважение людей с разными взглядами. Он производил сильное впечатление своей убежденностью и мог смело высказывать непопулярные взгляды враждебной аудитории, хотя от природы был очень застенчив. Он был почти слишком хорошим человеком для политики, а ведь без некоторого числа таких людей политика была бы просто невыносима.

Я бы не стала лидером оппозиции и не достигла бы многого в качестве премьер-министра, если бы не Кит. Справедливости ради надо сказать, что и Кит не смог бы достичь многого, если бы не ЦПИ и Альфред Шерман. Помимо того, что Альфред был евреем, он и Кит имели очень мало общего, и на первый взгляд трудно было поверить, что они в принципе могут работать вместе. Альфред был по-своему очень ярок. Он внес свой пыл новообращенца (сначала он был коммунистом), свою начитанность и свой талант азартного спорщика в дело создания нового типа консерватизма свободного рынка. Как мне казалось, он больше интересовался философией, лежащей в основе политики, нежели в самой политикой. Ему лучше удавалось опровергать небрежно построенные аргументы, нежели разрабатывать оригинальные идеи. Сила и ясность ума, полное безразличие к тому, что люди о нем думают, делали его совершенным дополнением и антиподом Кита. Альфред помог Киту превратить ЦПИ в электростанцию, производящую альтернативный консервативный образ мышления по экономическим и социальным вопросам.

Вначале я не принимала участия в этой работе. В марте Кит добился одобрения Теда на создание группы по исследованию экономики других стран Европы, особенно так называемой социально-рыночной экономики, существовавшей в Западной Германии. Тед посадил в совет директоров ЦПИ Адама Ридла, своего советника по экономике со времен Департамента консервативных исследований, но в остальном Кит был предоставлен самому себе.

Я была впервые непосредственно вовлечена в деятельность ЦПИ в конце мая 1974 г. Не знаю, планировал ли Кит когда-либо пригласить других членов теневого кабинета присоединиться к его Центру. Позиция Кита была уязвимой, существовал страх спровоцировать гнев Теда и насмешки комментаторов левого крыла. Но я ухватилась за шанс стать вице-председателем Кита.

ЦПИ был чрезвычайно небюрократическим учреждением. Альфред Шерман ухватил его главную суть, сказав, что он был «вдохновителем, агентом перемен и политическим ферментом». Изначально предложенный подход социального рынка не принес особых результатов, хотя памфлет под названием «Почему Британии нужна социально-рыночная экономика» был опубликован.

То, что Центр стал разрабатывать после, было обусловлено желанием выставить на всеобщее обозрение недальновидность и обреченность на провал вмешательства правительства в экономику. Он продолжил привлекать политические аргументы в открытых дебатах на самом высоком интеллектуальном уровне. Целью было подтолкнуть изменения. Чтобы этого добиться, использовалась еще одна фраза Альфреда: «вообразить невообразимое».

Кит решил выступить с циклом речей летом и осенью 1974 г., в которых он представлял анализ того, что пошло неправильно и что следует делать. Первая речь, целью которой, помимо прочего, было вызвать интерес среди тех, кто организовывал сбор средств на благотворительные нужды, была произнесена в Апминстере в субботу 22 июня. Черновик написал главным образом Альфред. Но, как всегда, Кит добавил бесчисленное количество комментариев. Все его замечания были внимательно рассмотрены, а текст сокращен, чтобы избежать многословия. В речах Кита строгий анализ и точность языка всегда преобладали над стилем.

Апминстерская речь вызвала ярость Теда и партийного истеблишмента, потому что Кит осветил ошибки и консервативного, и лейбористского правительства, говоря о «тридцати годах социалистического образа действий». Он прямо сказал, что государственный сектор «откачивал богатства, созданные частным сектором», и поставил под сомнение ценность государственных «инвестиций» в туризм и развитие университетов. Он осудил социалистическую вендетту против прибылей и отметил вред, который контроль в сфере арендной платы и муниципального жилья нанес трудовой активности. Наконец, он сказал об «унаследованных противоречиях… смешанной экономики». Это была короткая речь, но она произвела мощный эффект, не в последнюю очередь потому, что люди знали, что это только начало.

Я многому научилась у Кита и Альфреда. Я стала регулярно обедать в Институте экономических отношений, где Ральф Харрис, Артур Сэлсдон, Алан Уолтере и другие, те, кто был прав, когда мы в правительстве были так ужасно не правы, были заняты разработкой несоциалистической экономики и общественного развития Британии. Я иногда обедала с профессором Дугласом Хэйгом, экономистом, который позднее стал одним из моих неофициальных советников по экономике.

Примерно в это время я познакомилась с изысканным и забавным Гордоном Рисом, бывшим телепродюсером, который консультировал консерваторов по вопросам телевыступлений и который, как мне кажется, обладал почти сверхъестественным пониманием возможностей средств массовой информации. По сути, накануне парламентских выборов в октябре 1974 г. я обрела много новых знакомых, ставших моей опорой в годы моего пребывания на посту лидера партии.

Еще одну речь Кит произнес в Престоне в четверг 5 сентября. После обсуждения в теневом кабинете различных идей Кита Тед отказался от общей экономической переоценки и дискуссии, которой хотел Кит. Кит решил, что не готов ни замолчать, ни смириться с тем, что его игнорируют, и предупредил, что он намеревается сделать большое выступление об экономической политике. В результате Джеффри Хау и я поспешили убедить Кита отказаться от этой идеи или смягчить то, что он намеревался сказать. Кит показал мне черновик. Это был один из самых сильных и убедительных анализов, которые я когда-либо читала. Я не предложила никаких изменений. Насколько я знаю, не сделал этого и Джеффри. Престонская речь и сегодня воспринимается как одна из немногих, оказавших фундаментальное влияние на образ мысли целого политического поколения.

Начиналась она мрачным прогнозом: «Инфляция угрожает разрушить наше общество». В другие времена это бы показалось гиперболой, но в тот момент, когда инфляция составляла 17 % и продолжала расти, люди воспринимали это буквально. Это делало еще взрывоопаснее утверждение Кита, что следующие одно за другим правительства несли ответственность за то, что позволили ей так разрастись. Он отверг идею, принятую теневым кабинетом, что инфляция была «импортирована» и стала результатом резкого роста мировых цен. На деле она была результатом чрезмерного роста денежной массы. Он также обвинял правительство Хита в инфляции, которая обещала вырасти до разрушительных размеров в следующем году. Он предлагал отказаться от использования доходов как средства сдерживания инфляции. Анализ был острым, детальным и разрушительным.

Затем Кит коснулся проблемы, толкнувшей нас на разворот в сто восемьдесят градусов: страх безработицы. Но пояснял, что статистика по безработице скрывала столько же, сколько и показывала, потому что она включала людей, которые были временно нетрудоустроены, потому что меняли место работы, и людей, которые были более или менее нетрудоспособны по той или иной причине. На деле, уверял Кит, реальная проблема заключалась не в избытке рабочей силы, а в ее нехватке. Он сказал, что мы должны признать, что контроль над денежной массой, направленный против инфляции, может на время несколько увеличить безработицу. Но если мы хотим снизить инфляцию, которая разрушает рабочие места, денежный рост должен быть остановлен. Кит не утверждал, что, если мы разберемся с денежной массой, все остальное придет в порядок. Но без денежно-кредитного контроля мы никогда не сможем осуществить все остальное.

Эти разоблачения были очень неудобны для Теда и партийного истеблишмента. Некоторые еще надеялись, что сочетание угрозы наступления социализма, возможность создания национального правительства и наша ипотечная и налоговая политика позволят нам снова войти в кабинет министров. Эта иллюзия базировалась на том, что в день, когда Кит выступил с речью, опросы общественного мнения показали, что мы на два пункта обходим лейбористов.

Престонская речь начисто лишила эту стратегию шансов, было ясно, что такого рода переоценка, за которую выступал Кит, была невозможна, если консерваторы вернутся в правительство с Тедом Хитом в роли премьера. Кит сам рассудительно решил проводить больше времени в Центре политических исследований на Уилфред-стрит, нежели в Вестминстере, где некоторые его коллеги рвали и метали. Сама я не думала, что у нас есть серьезные шансы победить на выборах. В ближайшее время я была настроена сражаться изо всех сил за политику, которую я обязана была защищать. В долгосрочной перспективе, по моему мнению, мы должны будем развернуть партию в направлении того образа мыслей, что представлял Кит, и желательно под его лидерством.

Вскоре, во вторник 10 сентября, за неделю до объявления выборов из-за утечки информации предвыборный манифест Консервативной партии появился в прессе. Я была захвачена врасплох вопросом о нем, когда открывала Антикварную ярмарку в Челси. Издание манифеста не было удачным началом для кампании, особенно потому, что нам особо нечего было сказать.

Никогда прежде пресса не уделяла мне столько внимания, сколько получила я в ходе той кампании. Лейбористская партия осознала, что наши предложения по жилищным вопросам и налоговой политике были фактически единственными привлекательными моментами в нашем манифесте, и соответственно взялась критиковать их. Во вторник 24 сентября Тони Кросланд окрестил их «пачкой лжи». (Это случилось на той же самой пресс-конференции, на которой Дэнис Хили сделал свое знаменитое заявление о том, что инфляция составляет 8,4 %, выведя эту цифру из расчета за три последних месяца, тогда как годовой рост инфляции на самом деле составлял 17 %). Я немедленно сделала заявление, опровергая это обвинение, и чтобы поддержать эту дискуссию, ибо это выдвигало на первый план нашу политику, в тот вечер я сказала в Финчли, что уменьшение ипотечных ставок будет одним из первых действий нового консервативного правительства.

Преследуя ту же цель и предупредив Теда и Роберта Карра, теневого канцлера, я объявила на утренней пресс-конференции в Центральном офисе в пятницу, что уменьшение ипотечных ставок произойдет «к Рождеству», если мы победим. Утренние газеты на следующий день рассказывали эту историю, называя меня «Санта Тэтчер». Было отмечено, что впервые с начала кампании мы проявили инициативу. В следующий понедельник я озвучила это в ходе телевизионных дебатов как «твердое, нерушимое обещание». Теперь вопреки моим сомнениям по поводу разумности раздачи обещаний мы должны были выполнить их фактически любой ценой.

Именно в этот момент манера, в которой я представляла нашу жилищную и налоговую политику, оказалась противостоящей подходу, предлагаемому Тедом в этой кампании. По его настоянию я сделала наши предложения максимально твердыми и конкретными. Но предвыборный манифест создавал впечатление, что Консервативная партия предлагает создание национального правительства и потому будет гибкой при осуществлении продвигаемой политики.

На пресс-конференции Консервативной партии в пятницу 2 октября Тед подчеркнул свое желание в качестве премьер-министра ввести неконсерваторов в правительство, «всех талантов». Это соотношение твердых обещаний и предполагаемой гибкости грозило внести путаницу в нашу кампанию и вызвать разногласия среди теневых министров.

В четверг я продолжила свою кампанию в Лондоне, решительно защищая нашу жилищную политику и дополняя ее критикой «социализма, проникшего» вместе с муниципализацией. Вечером я была вызвана на разговор с Тедом на Уилтон-стрит. Его советники, очевидно, побуждали его к серьезному разговору о возможности коалиционного правительства. Поскольку было известно, что я категорически против этого одновременно по стратегическим и тактическим причинам, и поскольку назавтра я должна была появиться в радиопрограмме «Любой вопрос» в Саутхэмптоне, я была вызвана, чтобы ознакомиться с новой линией.

Тед сказал, что теперь он готов создать правительство национального единства, которого, очевидно, хотели «люди». Я была возмущена. В конце концов, он сам настоял, чтобы наша жилищная и налоговая политика, которую я представляла, была максимально конкретной. Теперь, в конце кампании, он фактически отказывался от обещаний, представленных в манифесте, потому что это давало ему больший шанс вернуться на Даунинг-стрит.

Почему он полагал, что ему предложат лидерство в коалиционном правительстве, оставалось не понятным. Тед в тот момент был фигурой, олицетворяющей разногласия, а он убедил себя, что представляет «консенсус», это не соответствовало ни его репутации, ни его темпераменту, ни оценке его другими людьми. Со своей стороны я не собиралась отступать от политики, которую по его настоянию я представляла. Я ушла рассерженной.

В течение последних дней кампании возникало немало неудобных вопросов о коалиции. Я стояла на своем, повторяя обещания предвыборного манифеста, сидя рядом с Тедом Хитом на последней конференции Консервативной партии во вторник 7 октября. Результаты выборов два дня спустя показали, что вопреки естественному желанию избирателей дать лейбористскому правительству возможность действительно управлять страной к ним еще сохранялось недоверие. Лейбористы вышли к финалу с преимуществом в три места, что вряд ли означало, что они продержатся полный срок. Но результат Консервативной партии в 277 мест по сравнению с 319 местами лейбористов показал, что мы не добились поддержки нашего подхода.

Потеряв в Финчли некоторое количество голосов, я все же считала, что удачно провела кампанию. Возникли слухи о том, что я могу стать лидером партии. Эта тема, волновавшая некоторых журналистов, не казалась значимой для меня. Мне лично было жаль Теда Хита. У него была его музыка и небольшой круг друзей, но политика была его жизнью. В том году, кроме того, он пережил серию личных несчастий. Утонула его яхта «Утреннее облако», и его крестник был среди погибших. Поражение на выборах было еще одним ударом. Тем не менее, у меня не было сомнений, что Тед должен уйти. Он проиграл трое из четырех выборов. Он не мог измениться и занял оборонительную позицию, защищая свое прошлое, не желающий видеть, что политический курс нуждается в изменениях. К концу недели я фактически стала неформальным менеджером его кампании. Соответственно я отрицала собственные претензии на лидерство.

Затем в субботу 19 октября Кит выступил с речью в Бирмингеме. Она не входила в серию речей, направленных на изменение стратегии Консервативной партии, поэтому с ней не были знакомы друзья и советники Кита. Я тоже не имела представления о тексте. Именно Эдгбастонская речь в Бирмингеме лишила Кита перспектив на лидерство. Обличительная часть содержала утверждение, что «стабильность нашего населения, нашего человеческого племени находится под угрозой», потому что растет число детей, рожденных от матерей, «менее всего подходящих дать жизнь детям», ибо они «беременеют в подростковом возрасте в социальном слое общества четвертого и пятого уровней». Эти возмутительные слова не принадлежали Киту, а были взяты из статьи, написанной двумя социологами левого крыла и опубликованной группой борьбы против детской бедности. Этот нюанс не был замечен епископами, новеллистами, академиками, политиками-социалистами и комментаторами, провозгласившими Кита безумным евгеником.

Поскольку речь была произнесена в субботу вечером, текст был заранее запрещен к использованию в прессе. Но газета «Ивнинг Стандард» нарушила запрет и набросилась на Кита с гневной атакой, искажая то, что он сказал. Я прочла эту версию на станции Ватерлоо, мое сердце похолодело. Позднее и сам Кит не помог исправить это, неуклюже объясняясь и извиняясь.

Тед чувствовал себя в безопасности. Он даже сказал нам на заседании теневого кабинета в следующий вторник, что предвыборная кампания была «довольно неплохим упражнением в политическом сдерживании и что механизмы работали хорошо». Чувство ирреальности пронизывало наши заседания. Все, кроме самого Теда, видели, что главная проблема заключалась в том, что он оставался «у руля». Он теперь вступил в жестокое противостояние с руководителями «Комитета 1922 года». В ответ на их требование по проведению выборов лидера он оспаривал их легитимность на том основании, что они избраны предыдущим парламентом и должны быть переизбраны.

Тед и его советники надеялись, что смогут выдворить своих противников из руководства «Комитета» и заменить их послушными фигурами. В качестве запоздалой попытки завоевать поддержку рядовых членов парламента он предложил, что из их числа следует пополнить ряд теневых министров и что руководители парламентских комитетов иногда могут выступать с передней скамьи. Возникли слухи, что в теневом кабинете будет перестановка.

Я обнаружила, что пресса гораздо оптимистичнее по поводу моих политических перспектив, чем я сама. «Сандей Экспресс» и «Обсервер» 3 ноября рассказали, что я буду назначена канцлером теневого кабинета. Это была хорошая мысль, и я бы с радостью взялась за эту работу, но думала, что маловероятно, чтобы Тед предложил ее мне. Это подтверждалось мнением комментаторов «Файненшиал Таймс» и «Дэйли Миррор», утверждавших, что я могу получить высокий пост в управлении экономикой, но не теневое казначейство. Так и оказалось. Я была назначена заместителем Р. Карра, отвечавшего за финансовый законопроект, а также стала членом исполнительного комитета. Мои друзья были недовольны тем, что я не получила более важного портфеля. Но я знала по опыту работы под началом Иэна Маклеода над финансовым законопроектом, что это как раз та позиция, где я могу использовать все свои таланты.

Ни Тед, ни я еще не знали, насколько значимой фигурой я стану в течение трех следующих месяцев. Перестановка показала шаткость политического положения Теда. Эд. дю Канн отказался присоединиться к теневому кабинету, демонстрируя, что кабинет больше не интересен правому крылу. Тим Рэйсон и Николас Скотт, вошедшие в кабинет, представляли более или менее левое крыло и, хоть были способными людьми, не имели политического веса.

Перевыборы всех членов «Комитета 1922 года», включая Эдварда дю Канна, в четверг 7 ноября принесли Теду плохие новости. Теперь борьбы за руководство партией избежать было нельзя. Тед написал Эдварду, что теперь он хочет обсудить изменения в процедуре выбора лидера. Тогда в интересах Теда было провести выборы как можно скорее, чтобы не дать претенденту возможности провести эффективную кампанию.

В это время я стала участником Экономической обеденной группы, основанной Ником Ридли в 1972 г. и состоявшей из таких сильных финансистов, как Джон Биффен, Джок Брюс-Гардайн, Джон Нотт и другие. Кроме того, я углубилась в детали своей новой задачи. Это было трудное время, потому что во вторник 12 ноября Дэнис Хили представил один из своих квартальных бюджетов. В нем отразилась паническая реакция на растущие проблемы в промышленности и предлагались сокращение налогообложения предпринимателей в размере £775 млн. (£495 млн. новых налогов на предпринимательскую деятельность были введены лишь полгода назад) и некоторые ограничения субсидирования национализированных предприятий. Тед в ответ, вызвав крайнее изумление консерваторов в парламенте, непродуманно раскритиковал канцлера.

Мой час настал в следующий четверг, когда я выступала от оппозиции на дебатах по поводу бюджета. Я хорошо подготовилась и осветила контраст между вчерашними заявлениями лейбористского правительства и их сегодняшними действиями. Эта часть речи была формальной и детализированной, как и положено. А мои ответы на возражения вызвали шумную поддержку среди членов парламента. Я дала прямой ответ Гарольду Леверу (бывшему самой экономически подкованной фигурой среди лейбористов), когда он перебил меня в начале речи, чтобы поправить точку зрения, которую я ему приписывала. Я ответила: «Мне всегда казалось, что я никогда не смогу соперничать с ним [Левером] в казначействе, потому что есть четыре способа получить деньги. Напечатать. Заработать. Жениться. И занять. Он, кажется, преуспел во всех четырех». Громче всех смеялся на мою реплику сам Левер, умный бизнесмен из богатой семьи.

При обсуждении другого вопроса меня перебил напыщенно-гневный Дэнис Хили, когда я процитировала «Сандэй Телеграф», согласно которой он заявил: «Я никогда не экономлю. Если у меня есть деньги, я иду и покупаю что-нибудь для дома». Дэнис Хили был очень возмущен, так что мне было приятно уступить ему по этому вопросу, сказав (имея в виду, что, как и другие политики-социалисты, он владел собственным загородным домом): «Я рада, что теперь очевидно, насколько бережлив канцлер. Знаю, что он верит в покупку домов в хороших районах, где живут тори». Никто не утверждал, что остроумие в Палате должно быть изысканным, чтобы производить эффект. Это выступление подняло моральный дух нашей парламентской фракции, а с ним и мою репутацию.

Тем временем Алек Дуглас-Хьюм, перешедший в Палату лордов в качестве лорда Хьюма, согласился председательствовать в комиссии, следя за процедурой выборов лидера. В среду 20 ноября я получила записку от Джеффри Финсберга, соседа по избирательному округу, которая гласила: «Если ты примешь участие в выборах, то почти наверняка победишь. Со своей стороны я надеюсь, ты выставишь свою кандидатуру, и я сделаю все, что смогу, чтобы помочь». Мне тогда казалось, что даже после шумихи, поднятой Эдгбастонской речью Кита, он должен стать нашим кандидатом.

На следующий день, когда я работала в своем парламентском кабинете, позвонил телефон. Это был Кит, сказавший, что он хотел зайти и поговорить. Как только он вошел, я поняла, что это нечто серьезное. Он сказал мне: «Мне жаль, я просто не могу участвовать в выборах. С тех пор как я произнес ту речь, пресса караулит меня возле дома. Они безжалостны. Хелен [его жена] больше не может терпеть, и я принял решение, что не участвую в выборах». Его решение было твердым. Я была на грани отчаяния. Мы просто не могли оставить партию и страну во власти Теда и его политики. И я услышала, что говорю: «Слушай, Кит, если ты не выставишь свою кандидатуру, то я выставлю свою, потому что кто-нибудь, представляющий нашу точку зрения, должен это сделать». Больше было нечего сказать.

Я ничего не знала о том, как вести кампанию за лидерство. Я постаралась пока отодвинуть это на задний план и сконцентрироваться на финансовом законопроекте, над которым работала. Так или иначе, новость распространилась, и мне стали звонить и слать записки в знак поддержки друзья. Поздно вечером я вернулась домой на Флуд-стрит и сказала Дэнису о своем намерении. «Ты, должно быть, сошла с ума, – сказал он. – У тебя нет и шанса». Он говорил дело. Но я не сомневалась, что он все равно меня поддержит. На следующий день Фергюс Монтгомери, мой личный парламентский секретарь, позвонил мне, и я сказала ему, что Кит не будет выставлять свою кандидатуру, но я выставляю свою. Я думала, как лучше всего донести эту новость до Теда. Фергюс полагал, что лучше всего это сделать лично.

Я пошла на встречу с Тедом в понедельник 25 ноября. Он сидел за своим столом в парламентском кабинете. Стараясь не думать о том, как не ранить его чувства, я вошла и сказала: «Я должна сказать тебе, что я приняла решение бороться за лидерство». Он холодно посмотрел на меня, повернулся спиной, пожал плечами и сказал: «Если должна…» Я выскользнула из комнаты.

При таких обстоятельствах в понедельник я впервые должна была встретиться с прессой, чтобы объявить об участии в борьбе за лидерство в партии тори. Я была рада, что могла положиться на помощь и совет Гордона Риса, который стал мне другом и присутствовал на некоторых из моих интервью с журналистами. Конечно, главное внимание сосредоточено было на том, что я женщина.

Кружок Теда и, я полагаю, одна персона из Центрального офиса отыскали нечто, что, как они надеялись, поможет им разрушить мои позиции, как то, что случилось с Китом. В интервью, которое я дала «Предпенсионному выбору» больше двух месяцев назад, я дала совет пожилым людям, пытающимся свести концы с концами в обстоятельствах, когда цены на продукты питания быстро росли. Я сказала, что надо запасаться консервами. Такой совет я слышала, когда сама была ребенком. Любая хорошая домохозяйка ходит по магазинам и закупает продукты, когда они продаются дешевле.

К моему ужасу, в среду 28 ноября пресса была полна историй о моем предложении «складировать» еду. Некоторые явно использовали это интервью, чтобы представить меня злой, а главное, «буржуазной». Это было преподнесено неглупо. Обыгрывался снобизм консерваторов, потому что между строк читалось: «Только этого и можно ждать от дочери лавочника». Это напомнило публике, что писалось о «воровке молока» из Министерства образования.

Это был настоящий цирк. Группы давления начали выражать свое недовольство. Говорят, делегация домохозяек приехала из Бирмингема, требуя, чтобы я выдала им консервы. Химики-пищевики объясняли последствия слишком длительного хранения в кладовой консервированных продуктов. Мартин Редмэйн, бывший «главный кнут», надежная фигура в партийном истеблишменте, а теперь заместитель председателя «Хэрродз», появился на телевидении и сказал, что «любое побуждение к панической скупке… противоречит общественному интересу». Думаю, кладовая лорда Редмэйна хранила нечто более соблазнительное, нежели несколько банок лосося и отварной солонины. Пришлось пригласить телевизионщиков ко мне домой на Флуд-стрит и предъявить им содержимое моей кладовой и серванта. Это, возможно, убедило кое-кого из иерархии тори в том, что вкусы и стандарты моей семьи не соответствуют тому, чего следует ожидать от человека, стремящегося к лидерской позиции в партии.

В своем стремлении не дать заглохнуть этой истории мои оппоненты зашли слишком далеко. В пятницу 29 ноября я была в Саут Глусестершире, избирательном округе Джона Коупа, когда моя секретарь Алисон Уорд позвонила, чтобы сказать, что по радио передают, что меня видели в магазине на Финчли Роуд, покупающей огромное количество сахара. (Сахар тогда был в дефиците.) Алисон уже проверила и узнала, что на самом деле такого магазина нет. Это была откровенная ложь. Твердое опровержение покончило с ней и всей этой сюрреалистичной кампанией. В то время, однако, я была сильно ею огорчена. Иногда мне хотелось расплакаться. Иногда меня трясло от гнева. Но, как я сказала Биллу Шелтону, члену парламента от Стритхема и другу: «Я видела, как они сломали Кита. Но меня им не сломать».

Все, что случилось, лишь добавило мне решимости заявить о выдвижении своей кандидатуры. Кроме того, были разговоры о том, что Эдвард дю Канн тоже хочет выдвинуться в качестве кандидата. Как председатель «Комитета 1922 года» и мужчина, он обладал шансами завоевать больше поддержки, чем я.

Одного из главных сторонников Эдварда дю Канна, Эри Нива, члена парламента от Абингдона и коллегу Эдварда по «Комитету 1922 года», я довольно хорошо знала. В годы моей адвокатской практики мы встречались в кабинетах судий, и он был моим соседом по Вестминстер Гарденс. Э. Нива был человеком тихим, но очень уверенным в себе. Будучи писателем и героем войны, сбежавший из Колдица, он был окружен аурой романтики. Он многое пережил и знал о жизни много больше, чем большинство членов парламента. Среди его достоинств особое место занимала Диана, его изумительная жена. В конце 1950-х он занимал пост младшего министра, но ушел в отставку по болезни, и, насколько я понимаю, Тед безжалостно предрек ему конец карьеры. Было трудно определить политические взгляды Эри. С идеологической точки зрения я не воспринимала его как человека правого крыла. Мы хорошо ладили, и я знала, что наше уважение обоюдно, но мы не догадывались, какими близкими друзьями нам предстояло стать.

Вскоре после того как стало известно о моем решении выставить свою кандидатуру, Эри пришел ко мне. Он надеялся убедить Эдварда дю Канна выставить свою кандидатуру, но тот колебался: сосредоточившись на карьере в Сити, он не хотел ее бросать.

Ослабление позиции Теда стало следствием объявления Комитета внутренних дел во вторник 7 декабря, согласно которому выборы лидера тори должны проводиться ежегодно; а, чтобы принять в них участие, нужно лишь лицо, предложившее кандидатуру, и лицо, ее поддерживающее. Необходимое большинство для победы в первом туре голосования было увеличено до 50 % плюс 15 %. Это означало, что лидер, находящийся в затруднительном положении, должен был получить большое преимущество при голосовании.

В среду 15 января Эд. дю Канн официально заявил, что не будет участвовать в борьбе за лидерство в партии. Дорога для меня была открыта. Теперь было жизненно важно собрать надежную предвыборную команду. В тот же день я провела заседание комитета оппозиции по вопросам о финансовом законопроекте. Фергюс только что узнал, что по делам парламента ему предстоит поездка в Южную Африку, хотя он тогда еще думал (ошибочно, как выяснилось), что вернется к проведению первого тура голосования. Он попросил Билла Шелтона вести мою кампанию в его отсутствие, и Билл согласился. Я обрадовалась, когда Билл мне об этом сказал, потому что знала, что он преданный и талантливый сподвижник.

Кроме того, как я узнала позже, в ходе голосования Эри подошел к Биллу и сказал: «Ты знаешь, что я вел кампанию Эдварда дю Канна? Эдвард снимает свою кандидатуру. Если мы договоримся, я приведу силы Эдварда на сторону Маргарет». На деле «договоренность» состояла в том, что Эри брался руководить кампанией, а Билл становился его помощником.

Когда я стала предлагать Эри кандидатуры людей, с которыми надо связаться, он твердо посоветовал ни о чем не беспокоиться, положиться на него, сконцентрировавшись на моей работе по финансовому законопроекту. Это был хороший совет, позволявший мне проявить себя в комитете и в Палате. В конце концов, именно консерваторы в парламенте должны были принять решение о том, кому быть их лидером, и на их настроения влияла не только выборная кампания, но и то, что я говорила во время дебатов. Предвыборная команда начала работать в составе примерно шести человек, но потом разрослась, и ко второму туру достигла пятидесяти человек. Предвыборная агитация готовилась тщательно, к каждому члену парламента мои представители подходили несколько раз. Неоценимую помощь в работе с прессой оказывал Гордон Рис.

Постепенно менялось отношение к моей кандидатуре. Во вторник 21 января я выступила с речью на званом обеде в Сент-Стивенс в Гвинейском клубе, где присутствовали ведущие журналисты. К тому моменту, в результате работы Эри, я почувствовала, что у меня есть шанс, и позволила сказать журналистам: «Вы знаете, я действительно думаю, что вам стоит начать принимать меня всерьез». Не снизили мои шансы и новые дебаты с Дэнисом Хили в Палате на следующий день. Пребывая в озлобленном и мрачном настроении, он назвал меня «Пассионарией{ Пассионарией (Пламенной) прозвали Долорес Ибаррури Гомес, лидера испанских коммунистов в годы Второй испанской республики и гражданской войны 1936–1939 гг. (Прим. ред.)} привилегий». Я записала ответ и через несколько секунд с удовольствием его озвучила: «Одни канцлеры используют методы микроэкономики. Другие – финансовые, а этот – просто дешевые». Консерваторам это понравилось.

За неделю до выборов Эри, Кит и Билл приехали на Флуд-стрит в воскресенье 26 января, чтобы обсудить положение дел. Соотношение числа поручительств: около ста двадцати у меня и меньше восьмидесяти у Теда – выглядело оптимистично. Со всеми нужно было встретиться и удостовериться в их намерениях. Вероятно, в кампании Хита, в которой главными фигурами были Питер Уокер, личный парламентский секретарь Теда Тим Китсон и Кен Бэйкер, обладали такой же оптимистичной информацией. Его команда обещала громкую победу уже в первом туре.

Мы договорились, что я обращусь к активистам моей кампании вечером в понедельник в комнате заседаний 13. Я ничего не могла им сказать о том, как нужно вести кампанию. Они знали это гораздо лучше. Вместо этого я говорила о моем видении консервативного общества с 10.30 до полуночи. Было чудесно говорить от чистого сердца о том, во что я верила, и чувствовать, что те, от кого зависела моя судьба, слушали.

Лагерь Хита сменил вектор своей кампании. Вместо осмеяния было выдвинуто обвинение в том, что представляемый мной тип консерватизма мог притягивать наших сторонников из среднего класса, особенно с юга, но мог завоевать новые голоса. Моя статья в «Дэйли Телеграф», вышедшая в четверг 30 января, была прямолинейна: «Меня критиковали [в качестве министра образования] за то, что я сражалась в арьергарде в защиту «интересов среднего класса». То же обвинение выдвигается сейчас, когда я возглавляю оппозицию консерваторов против социалистического предложения о введении налога на передачу капитала. Что ж, если «ценности среднего класса» включают поддержку разнообразия и личного выбора, обеспечение справедливых средств поощрения и вознаграждения за мастерство и тяжелый труд, поддержание эффективных ограничений против излишней силы государства и веру в широкое распространение индивидуальной частной собственности, тогда это именно то, что я стараюсь защитить…»

Тема возвращения основных консервативных принципов и защита ценностей среднего класса была популярна в партии. Я вернулась к ней, когда на следующий день обратилась к ассоциации моего избирательного округа. Я подчеркнула, что говорю от имени всех тех, кто чувствовал себя разочарованным действиями предыдущих консервативных правительств, и была готова принять долю вины за все, что пошло не так, при правительстве Теда. «Но [добавила я] надеюсь, наши неудачи и ошибки в прошлом кое-чему меня научили, и я смогу помочь конструктивно планировать будущее… В стране утвердилось мнение, что Консервативная партия не защищает [консервативные] идеалы достаточно открыто и твердо, так что Британия стоит на пути к неизбежной социалистической заурядности. Нужно не просто оставаться на своем пути, нужно пойти к его истокам».

Из разговоров с парламентариями-консерваторами я знала, что разные факторы оказывали влияние на их выбор при голосовании. Некоторые поддержали бы Теда просто потому, что он был лидером in situ{ Лат. – На своем месте.}. Многие не решались пойти против него потому, что даже после двух поражений на выборах он наводил страх тем, что не простил бы мятежа. Кроме того, многие думали, что у меня мало опыта, и это было справедливо. Существовало подозрение, что я являюсь бесчувственным доктринером. А еще, конечно, было довольно очевидно, что я женщина.

В результате всех этих противоречивых размышлений многие члены парламента пребывали в нерешительности. Они хотели иметь возможность поговорить со мной, выяснить, кто я и чего стою. Эри и его команда посылали таких членов парламента ко мне в кабинет Робина Кука, одного из членов нашей команды. Там один на один или общаясь с маленькой группой, за стаканом кларета или чашкой чая, я старалась отвечать по всем пунктам насколько могла основательно. Тед, наоборот, предпочитал большие собрания парламентариев за обеденным столом, где, мне кажется, невозможны были откровенные разговоры, по крайней мере со стороны гостей.

Пресса в понедельник 3 февраля сообщала, что, по данным Национального союза партии, 70 % ассоциаций избирательных округов были на стороне Теда и что большая часть сторонников Консервативной партии его поддерживала. Это было не удивительно. Консервативные ассоциации, направляемые Центральным офисом, сохраняли верность нынешнему лидеру, а результаты общественного опроса отражали тот факт, что я была мало неизвестна за пределами Палаты. Действительно, была волна поддержки в адрес Хита среди членов парламента. Работа Эри и Билла привела к тому, что мы с Тедом шли ноздря в ноздрю, а третий кандидат, галантный Хью Фрейзер подбирал голоса женоненавистников правого крыла.

Во вторник 4 февраля, в день первого тура голосования, я рано встала, чтобы приготовить Дэнису завтрак и проводить его на работу, прежде чем отправиться с Флуд-стрит в Палату общин. Я старалась уверенно улыбаться и сказала несколько дружелюбных слов прессе, поджидавшей у входа. Мне надо было продолжать работать над финансовым законопроектом, а в другой части Палаты, в комнате заседаний шло голосование за лидера. Голосование должно было завершиться в 3 часа 30 минут. Я отправилась в комнату Эри Нива дожидаться результатов. Билл Шелтон представлял меня на подсчетах, а Тим Китсон представлял Теда. Думаю, что даже после того, как были оглашены итоги голосования, сторонники Хита надеялись, что голоса, поданные по доверенности и подсчитываемые последними, выведут Теда вперед. Но большинство этих голосов тоже ушли ко мне. Я старалась думать о чем-либо еще, только не будущем, когда дверь открылась и вошел Эри. Мягко, но с огоньком в глазах он сказал мне: «Хорошие новости. Ты впереди. Ты набрала 130 голосов, а Тед 119». Хью Фрейзер набрал шестнадцать.

Я едва могла в это поверить. Хотя мне не хватало голосов, необходимых для полной победы в первом туре (50 % голосов плюс отрыв в 15 %), я была решительно впереди. Не сомневалась, что, если бы я проиграла Теду, это было бы концом моей политической карьеры. А теперь я могла стать лидером. Кто знает? Возможно, даже премьер-министром. Мое собственное удивление не могло сравниться с сокрушительностью удара, который потерпел истеблишмент Консервативной партии. Мне не было их жаль. Они нечестно сражались со мной все это время. Но мне было жаль Теда, который объявил о своем решении не принимать участия во втором туре.

Уилли Уайтлоу теперь выставил свою кандидатуру и немедленно вышел в фавориты. Я думала, что у Уилли хорошие шансы на победу, и хотя я не могла всерьез представить его меняющим направление партии, как я того хотела, мне нравилось думать, что между нами не было горечи, которая испортила мои отношения с Тедом. Дж. Прайер, Дж. Пейтон и Дж. Хау тоже вступили в борьбу. Я была несколько обеспокоена фигурой Джеффри, потому что он придерживался близких мне взглядов и мог расколоть голоса правого крыла. Хью Фрейзер снял свою кандидатуру и призвал своих сторонников голосовать за Уилли. Я думала, что часть тех голосов, что поддержали меня в первом раунде, приведут к устранению Теда и поставят кого-то более приемлемого, но близкого ему, как, например, Уилли.

Определенно многие члены партии в Вестминстере и за его пределами спешили довести дело до конца. Сами обстоятельства, которые, считалось, были против меня в первом туре, теперь мне помогали как лидирующему кандидату во втором. «Дэйли Телеграф», барометр настроений рядовых сторонников тори, решительно перешла на мою сторону. Уилли и я присутствовали на конференции молодых консерваторов в Истборне в субботу 8 февраля.

Одна женщина на трибуне стояла одетой в траур и была очень мрачной. Очень обеспокоенная, я спросила, что случилось. «Я одела траур по мистеру Хиту», – сказала она. Были и другие скорбящие. Уилли и я сфотографировались целующимися. Я заметила: «Уилли и я дружим давно. Я не раз целовала Уилли, и он целовал меня. Не думаю, что ему было трудно это делать». Уилли ответил: «Я часто ее целовал. Но мы раньше не делали этого на тротуаре возле отеля в Истборне». Атмосфера разрядилась.

Выступая с речью, я использовала возможность дать полное представление о своих взглядах. Я сказала: «Можно правильно выстроить экономическую политику и все равно не получить то общество, которого хотите. Верю, что нужно оценивать людей по их достоинствам, а не по происхождению. Верю, что человек, готовый тяжело трудиться, должен получать большее вознаграждение и сохранять его после обложения налогом. Мы должны поддерживать работников, а не халтурщиков: это достойно похвалы, если человек хочет добиться благосостояния своей семьи своими усилиями». Консерваторы давно не слышали такого и приняли мои слова хорошо.

Во вторник прошел второй тур голосования. Опять я нервно ждала в комнате Эри. И опять Эри вошел, улыбнулся и сказал: «Теперь ты лидер оппозиции». Я завоевала сто сорок шесть голосов против семидесяти девяти голосов Уилли. Остальные кандидаты сошли со сцены{ Джим Прайер и Джеффри Хау набрали по девятнадцать голосов, а Джон Пейтон – одиннадцать.}.

Я поспешила в Большую комнату заседаний, за пределами Вестминстер-холла, где собралась пресса. Я сказала журналистам: «Для меня это как мечта, что в списке после имен Гарольда Макмиллана, сэра Алека Дугласа-Хьюма, Эдварда Хита теперь стоит имя Маргарет Тэтчер. Каждый из них принес свой стиль лидерства и отпечаток величия в свои дела. Я скромно и почтительно принимаю эту должность».

Затем пришло время первого традиционного визита лидера в Центральный офис Консервативной партии. Войдя туда, я не могла не думать о том, как страстно некоторые из тех, что здесь работали, желали помешать мне стать лидером. Потом меня отвезли обратно в дом Билла Шелтона в Пимлико, чтобы отпраздновать это событие с друзьями. Дэнис тоже там был. Хотя я пыталась сообщить ему эту новость по телефону, но каким-то образом Ассоциация прессы меня опередила. Марк узнал об этой новости на работе, где он стажировался в качестве бухгалтера-практиканта. А Кэрол нельзя было тревожить, она сдавала экзамен на солиситора.

Только гораздо позже, когда после ужина с главным партийным организатором Хамфри Аткинсом я вернулась домой, мы всей семьей отпраздновали эту новость. Было удивительно хорошо собраться вместе. Я подозреваю, что они знали, как знала я, что с этого момента наша жизнь никогда больше не будет прежней.

Не будет прежней и Консервативная партия.

Глава 9 Тернистый путь

Перевод Резницкая Т.В.

Лидер оппозиции, февраль 1975 – март 1977

Моей первой задачей было сформировать теневой кабинет. Я встретилась с Хамфри Аткинсом, главным партийным организатором, в кабинете лидера оппозиции в Палате общин, где нас ждал превосходный ужин, приготовленный его женой Мэгги. Хамфри Аткинс был назначен еще Тедом, и во время выборов лидера он не выказывал поддержки ни в чей адрес. Но он был дружелюбным и ответственным и, как «главный кнут», обладал уникальным запасом знаний и слухов, так необходимых при принятии решений о высоких политических назначениях. Я сказала Хамфри, что я не хотела делать полной замены существующей команды. На фоне ожесточенной борьбы с Тедом требовалась некая преемственность, чтобы сохранить единство партии.

Однако чем дольше мы говорили, тем яснее становилось нам обоим, что весь остальной расклад зависел от Теда. Если бы он пожелал работать под моим началом, а я публично обязалась предложить ему эту возможность в ходе кампании за лидерство, он мог выбрать один из трех главных теневых департаментов или пост без портфеля. Про себя я надеялась, что он не примет моего предложения. Хотя никто из нас не знал, как долго продлится его обида, было трудно представить себе, что Тед будет вести себя как Алек Дуглас-Хьюм и превратится в преданного члена команды своего преемника. В любом случае газеты говорили, что у Теда не было никакого намерения оставаться в кабинете. Но мне нужно было точно знать. Пообщавшись с Тедом и решив, что слухи о его намерениях справедливы, Хамфри связался со мной. Но поскольку я сказала, что сделаю предложение, на следующее утро я поехала в дом Теда на Уилтон-стрит, чтобы сказать это лично.

Тим Китсон, парламентский секретарь Теда, провел меня в кабинет на первом этаже. Тед сидел за своим столом. Он не встал, я села, не дожидаясь приглашения. Не было нужды в любезностях. Я догадывалась, что он думал о недавних событиях и обо мне. Не предлагая ничего конкретного, я спросила, намерен ли он присоединиться к теневому кабинету. Он сказал нет, он останется рядовым членом парламента. Разговор был, в общем, окончен.

Я знала, что если сразу выйду на улицу и пройду мимо собравшихся журналистов, обеденные газеты будут полны оскорбительных намеков. Так что я немножко потянула время, задав ему несколько вопросов. Тим Китсон, сознававший возможную реакцию прессы, поговорил со мной около четверти часа. Уважая чувства Теда, я не рассказала даже Эри Ниву о деталях визита. Вернувшись в Палату, я сказала Хамфри Аткинсу, что Тед не будет членом теневого кабинета.

Затем состоялась встреча с Робертом Карром, выполнявшим обязанности лидера партии в период кампании. Он был близок к Теду, и я хорошо понимала, что ему неприятна перспектива работать под моим началом. При встрече он дал понять, что согласен принять только должность министра иностранных дел. Не желая связывать себя обещаниями, я сказала, что не могу ему этого обещать.

Для Уилли Уайтлоу, наоборот, место в моей команде было. Он был чрезвычайно опытным, и его присутствие в кабинете было бы для многих членов парламента гарантией того, что на повестке дня стояла эволюция, а не революция. Мы оба догадывались, что сможем быть политическими партнерами, дополняя друг друга. Я еще не могла предложить ему конкретный пост и попросила Уилли стать заместителем лидера партии. Он принял это предложение.

В тот вечер я впервые председательствовала в теневом кабинете министров. Заседание прошло в атмосфере напряженной, поскольку никто из присутствующих еще не был официально назначен, а некоторым это и не грозило. Квинтин Хэйлшем поздравил меня от имени теневого кабинета и пообещал верность и сотрудничество. Мне казалось, что он действительно так думал. Я сказала, что Уилли согласился стать заместителем лидера и что Тед отверг мое предложение войти в состав теневого кабинета. Было обозначено своего рода вооруженное перемирие между соперничающими взглядами и личностями.

На следующий вечер я впервые появилась в качестве лидера на заседании «Комитета 1922 года». Мои отношения с парламентской фракцией складывались проще, чем с теневым кабинетом. Когда я вошла, все встали в знак приветствия. Эдвард дю Канн поздравил меня, вручив неподписанную валентинку, которую я присоединила к другим валентинкам и розам, накапливающимся на Флуд-стрит.

Следующие дни все мое время было занято общением с журналистами, обсуждением организационных вопросов и выполнением долговременных обязательств перед избирательным округом. Несколько раз мы встречались с Хамфри и Уилли, чтобы обсудить кандидатуры теневого кабинета. Из-за отсрочки плодились слухи. Пресса сообщала, что разворачивается борьба, чтобы не дать Киту Джозефу стать теневым канцлером. На самом деле он просто не просил этот портфель, а я ему не предложила.

Уилли стал первым, кто вошел в кабинет. Я дала ему пост, связанный с вопросом о делегировании власти, он как бывший «главный кнут» и шотландец, представляющий английский избирательный округ, вполне мог с этим справиться. Затем я встретилась с Китом Джозефом и предложила продолжить работу в теневом кабинете по изучению тенденций политической стратегии. В некотором смысле Уилли и Кит были двумя ключевыми фигурами, один обеспечивал политическую мощь, а другой стал мозговым центром команды. Я также считала, что Кит должен продолжить свою деятельность по осмыслению экономики свободного предпринимательства.

Потом состоялась встреча с Реджи Модлингом. Он был удивлен, когда я сделала его министром иностранных дел теневого кабинета. Тогда это назначение было принято хорошо, но оно себя не оправдало. Столь же чужим для меня был Ян Гилмор. Ему не хватало политического веса, но я ценила его интеллект. Я пригласила его стать теневым министром внутренних дел.

Майкл Хезелтайн как личность был ярче, чем Ян, хотя они придерживались близких взглядов. Я попросила его остаться на посту теневого министра промышленности. Эта должность открывала возможности для реализации его талантов в борьбе с главными предложениями лейбористского правительства о национализации. Тогда я не понимала, насколько он был приверженцем государственного вмешательства, что для меня было совершенно неприемлемо.

Питера Кэррингтона я попросила остаться на посту лидера Палаты лордов. У меня не было иллюзий относительно позиции Питера: он не разделял моих взглядов. Но в период, когда тори оказались в оппозиции, он был полезен в качестве лидера тори в верхней палате, а как бывший министр обороны и международный бизнесмен обладал большим опытом во внешней политике. Надо сказать, что в кабинете он часто держался неприемлемой для меня позиции по экономическим вопросам, но никогда не позволял таким разногласиям разрушить единство по более общим обязательствам. Он привнес стиль, опыт, остроумие и, хотя это может показаться несколько некорректным, класс.

Я чувствовала себя обязанной предложить Джеффри Хау пост в теневом кабинете просто потому, что он был моим соперником в борьбе за лидерство, а я хотела сплотить партию. Сделать его теневым канцлером было удачным решением. Джеффри теперь должен был одновременно преодолевать наши разногласия во взглядах на экономическую политику и защищать нашу позицию в парламенте. К тому времени, когда наше пребывание в оппозиции подходило к концу, он стал просто незаменим.

После долгих размышлений я решила оставить Джима Прайера на посту теневого министра по вопросам трудоустройства. Это было воспринято как знак, что у меня нет планов о фундаментальной реформе закона о профсоюзах. Джим был убежден, что наша цель – дать понять, что мы одобряем существующий закон о профсоюзах, хотя и с некоторыми изменениями, и что мы рассматриваем профсоюзных лидеров как людей, с которыми можно иметь дело. Такой подход имел больше смысла в начале оппозиции, чем в ее конце.

Эри Нив уже сказал мне в частном разговоре, что единственный пост, который его интересует, это теневой министр по делам Северной Ирландии. Его интеллектуальные знакомства, мужество и проницательность вполне соответствовали этой трудной и во многом неблагодарной должности.

Остальные назначения были менее важны стратегически. Два предложения присоединиться к теневому кабинету были отвергнуты, одно Джоном Биффеном, который на самом деле присоединился позже, а второе Эдвардом дю Канном. Эдвард остался председателем «Комитета 1922 года», что было для меня гораздо более полезным.

На следующий день (во вторник) мне предстояло осуществить менее приятное дело. В 10.30 вошел Питер Уокер. Наши отношения не были теплыми. Он был одним из самых влиятельных членов внутреннего круга Теда и энергично и красноречиво противостоял всему, что считали полезным мы с Китом. Естественно, он должен был уйти. Затем я встретилась с Николасом Скоттом, теневым министром по жилищным вопросам. Проблема была решена уже тем, что я присоединила департамент по жилищному строительству к более крупному Министерству по вопросам окружающей среды. И, наконец, состоялся разговор с Робертом Карром. Я сказала ему, что отдала должность теневого министра иностранных дел Реджи Модлингу. Мне не нужен был еще один сильный противник в команде.

Опубликованный список теневого кабинета (куда позднее были добавлены Питер Торникрофт как председатель партии и Ангус Мод как председатель Исследовательского отдела) был воспринят как компромиссный. Это раздражало левое крыло партии, которому не понравилось, что в кабинет не вошли Р. Карр, П. Уокер и Н. Скотт. Разочаровано было и правое крыло, обеспокоенное возвращением Р. Модлинга, и тем, что не Кит, а Джеффри стал теневым канцлером, а также тем, что не было ни одного нового лица из рядовых членов парламента правого крыла.

Принимая во внимание хрупкость моей позиции и необходимость уравновесить силы теневого кабинета, чтобы объединить партию, это была сравнительно успешная операция. В казначействе была создана команда, разделявшая наши с Китом взгляды на экономику свободного рынка, то есть перевес сил в кабинете сдвинулся в мою пользу. Мне казалось, я могу рассчитывать на поддержку такой команды, но я знала, что не могу рассчитывать на полное единодушие даже по узловым вопросам.

Эри Нив и я решили, что нужны изменения в Центральном офисе Консервативной партии. Конституционно Центральный офис – это лидер партийного управления: события во время лидерской кампании убедили меня, что некоторым из сотрудников Центрального офиса будет трудно действовать таким же образом под моим началом. Я хотела, чтобы председателем Центрального офиса был эффективный администратор, имеющий деловые связи, который был бы мне верен. Я всегда восхищалась Питером Торникрофтом и была уверена, что его смелая отставка из-за вопроса о государственных расходах в 1958 г. была сигналом, знаменующим поворот послевоенной Консервативной партии в неверном направлении.

Как представитель старшего поколения, которое было у власти в партии, когда я только начинала работать в парламенте, и как председатель совета директоров нескольких компаний Питер казался мне подходящим для этой роли. Но как его убедить? Оказалось, что Уилли Уайтлоу был с ним в хороших отношениях, и Уилли убедил его занять пост. Эта работа потребовала бы и от более молодого человека много энергии, ибо председатель партии поддерживает моральный дух даже в самые трудные времена, а нам предстояло пережить несколько таких периодов. Еще одна проблема с Питером состояла в том, что на этом этапе большая часть консерваторов по всей стране признавали мое лидерство только как неизбежность. Изменения начались после партийной конференции 1975 г. Но потребовалось много больше времени и некоторые перестановки, прежде чем я почувствовала, что ключевые фигуры в Центральном офисе действительно меня поддерживают. Питер постепенно заменил их моими сторонниками; я никогда не спрашивала как.

Очень помогло прибытие партийного казначея Алистера МакАлпайна. Стойкому консерватору, Алистеру пришлось самому превратиться в политика за одну ночь. Я посоветовала ему поменять немецкий «Мерседес» на британский «Ягуар», что он немедленно и сделал. Но он не был готов к столкновению с мелкими, но досадными примерами саботажа в Центральном офисе, ни с огромными трудностями, которые ему приходилось преодолевать, чтобы убедить бизнесменов в том, что вопреки корпоративизму Хита, царствующему много лет, мы оставались партией свободного предпринимательства, а потому заслуживаем поддержки.

Некоторые ожидали, что я произведу еще изменения в Исследовательском отделе Консервативной партии. Этот отдел теоретически был департаментом Центрального офиса, но во многом из-за своей географической отдаленности (располагаясь на Олд Куинн-стрит) и из-за прежней значимости у него была своя особая роль, особенно в оппозиции. В некотором смысле Центр политических исследований был организован как альтернатива Исследовательскому отделу. Теперь, когда я была лидером, однако, Центр политических исследований и Исследовательский отдел Консервативной партии должны были работать вместе.

Я знала, что директор Исследовательского отдела Крис Паттен принадлежал к левому крылу партии. С точки зрения многих консерваторов правого крыла, именно ориентированность на консенсус, на универсальный подход, представляемые Исследовательским отделом, привела нас к потере направления и, выражаясь словами Кита Джозефа, «посадила на мель умеренности». Я решила заменить Я. Гилмора А. Модом на посту председателя Исследовательского отдела, но оставила Кр. Паттена в роли директора, а Ад. Ридли, советника Теда по экономике, в роли его заместителя. Это были правильные решения.

Тем временем необходимо было набрать небольшой штат для работы в моем офисе. Поток писем, после того как я стала лидером, доходил до 800 в день. Девушки из Центрального офиса приходили помогать разбирать почту, но обычно это была работа четырех моих секретарей, которые, сидя на полу в главной комнате, открывали конверты и сортировали письма. Они старались, как могли, но это был безнадежно бессистемный процесс. Тогда Алистер МакАлпайн предложил мне попросить Дэвида Волфсона взять на себя ответственность за корреспонденцию. Алистер думал, что если Дэвид, человек, отвечающий за отдел заказов товаров по почте компании «Грейт Юниверсал Сторз», не сможет навести порядок в этом хаосе, то уж никто не сможет. На самом деле и в оппозиции, и позднее на Даунинг-стрит, 10, таланты Дэвида были использованы много шире, чем просто для сортировки почты: он подсказывал, что думают бизнесмены, налаживал важные связи и доказал способность умерять ярость политиков.

Еще мне нужен был глава офиса на полный рабочий день, который был бы усердным, надежным и, кроме того, в связи с необходимостью писать черновики речей, статей и писем литературно одаренным. Мой старый друг и коллега, своевременно переведенный на должность редактора «Дэйли Телеграф», Билл Дидс порекомендовал мне Ричарда Райдера, работавшего в Питерборо и ведущего колонку слухов в «Телеграф».

Месяц спустя после прибытия Ричарда Гордон Рис, откомандированный на год от EMI, присоединился к моему штату, чтобы работать с прессой. Гордон оказался даром богов. Полный энергии, бывший телепродюсер, чье хорошее настроение никогда не подводило, он умел убедить меня в том, что я бы отвергла, попробуй меня уговорить кто-нибудь другой. Он полагал, что для распространения моих взглядов нам нельзя концентрироваться только на таких тяжеловесах, как «Таймс» и «Дэйли Телеграф». Нужно вовлекать и газеты среднего уровня, такие, «Дэйли Мэйл» и «Дэйли Экспресс», «Сан» и «Мировые новости».

Кроме того, он верил, что даже газеты, чьи редакторы поддерживают Лейбористскую партию, будут к нам справедливы, если мы постараемся обеспечить их интересным материалом. Он был прав по обоим пунктам. «Сан» и «Мировые новости» стали рупором, доносящими ценности Консервативной партии до традиционно неконсервативных избирателей. Газета левого крыла «Сандей Миррор» тоже давала справедливое освещение моих действий, как бы критичны ни были ее комментарии. Гордон регулярно общался с редакторами. Но он также убедил меня, что человеком, с которым они действительно хотели встретиться и поговорить, была я. Так что, какие бы дела ни были запланированы в моем ежедневнике, если Гордон говорил, что мне нужно встретиться за обедом с таким-то и таким-то редактором, это становилось приоритетом.

Гордон оказал еще одну ценную услугу. Каждый политик должен решить, насколько он готов изменить манеру поведения или внешний вид с целью завоевать СМИ. Когда он предложил мне поменять прическу и манеру одеваться, чтобы производить лучшее впечатление, он опирался на свой опыт работы на телевидении. «Избегай бижутерии возле лица. Оторочка хорошо смотрится на экране. Будь внимательна, чтобы цвет декораций на заднем плане сочетался с твоим костюмом». Это был высший пилотаж.

Важно было еще поработать с голосом. В Палате общин нужно кричать, чтобы тебя услышали. Это гораздо сложнее, когда у тебя высокий голос, потому что увеличение громкости повышает регистр, что означает проблему для большинства женщин. Нужно говорить громко, не переходя на визг. Даже за пределами парламента, когда я выступала перед аудиторией, мой голос был высоким сам по себе, а это вызывает раздражение, так что я должна была понизить тон. В результате у меня болело горло, еще одна серьезная проблема при постоянных выступлениях.

Гордон нашел для меня специалиста, который научил меня правильно организовать дыхание и говорить не из глубины горла, но из передней части рта. Она была гением. Ее понимающее сочувствие к моим трудностям могло сравниться лишь с ее любовью к своей больной кошке. К сожалению, иногда кошка заболевала перед моим уроком, так что он отменялся. К счастью, я тоже люблю кошек. Так что мы прошли курс до конца. Однажды Гордон взял меня на встречу с сэром Лоуренсом Оливье, чтобы узнать, не даст ли он какой совет. Оливье мне польстил, сказав, что у меня хороший взгляд, обращенный к аудитории, это было важно, и что мой голос совершенно в порядке, что, невзирая на кошку, уже было правдой.

Однако настоящий политический экзамен на лидера оппозиции был еще впереди. Впервые по-настоящему я почувствовала себя лидером оппозиции в глазах общественности, когда посетила Шотландию 21 февраля. С момента, когда я сошла с самолета в Эдинбургском аэропорту, где забавный волынщик играл «Честную бедность», меня сопровождало шотландское радушие.

Я всегда могла рассчитывать на дружеский прием со стороны рядовых шотландских тори, чьи проблемы, казалось, лишь подстегивали их пыл. В целом, однако, этот медовый месяц длился недолго, и политическая обыденность принесла возмездие. Опросы общественного мнения, в феврале показавшие, что консерваторы на 4 % обходят лейбористов, уже месяц спустя продемонстрировали, что лейбористы опережают нас на 2 %, возможно, несущественные с точки зрения статистики, но очевидное напоминание, что рано предаваться эйфории. Также вскоре стало ясно, что влиятельные фигуры партии намерены создать мне проблемы. В начале апреля Г. Макмиллан и Э. Хит выступили с речами на конференции молодых консерваторов, предостерегая против смещения партии вправо. Кампания по проведению европейского референдума сфокусировалась на европейских вопросах, а это дало импульс защитникам коалиционного правительства, создавая для меня дополнительные трудности.

Моим первым крупным парламентским выступлением, в котором я скрестила шпагу с Гарольдом Вильсоном, стали дебаты об экономике в четверг 22 мая, после чего меня подвергли суровой и справедливой критике, ибо я не предоставила убедительной альтернативы со стороны консерваторов. Трудность состояла в том, что в этот момент мы и не могли ее предложить. Связанные необходимостью защищать результаты деятельности правительства Хита, мы не могли еще обратиться к защите свободного рынка. Даже при этом тогда и в нескольких других случаях я не могла похвастаться хорошей речью. Представляя оппозицию в детально спланированных дебатах, нельзя произнести масштабную речь, основываясь на нескольких тезисах, а это то, в чем я была сильна. Однако корень всех наших проблем лежал все-таки в неразрешимых противоречиях нашей политики.

В марте 1975 г. мы с Китом и Ангусом обсуждали документ о выработке политического курса. Они предлагали подключить одновременно комитеты рядовых членов парламента и сочувствующих сторонних экспертов; это предложение было принято. Количество групп, разрабатывающих политический курс, продолжало расти. Большинство из них находилось под председательством членов теневого кабинета. Группа экономической реконструкции под началом Джеффри Хау была главным форумом, где обсуждалась экономическая политика. Время от времени проводились долгие политические дискуссии теневого кабинета, где председательствовала я сама. Теневой кабинет в полном составе скорее одобрил, нежели разработал политику, изложенную в этих документах.

Центр политических исследований и ряд сторонних советников, особенно по экономическим вопросам, снабжали идеями и рекомендациями Кита и меня (Кит к тому же проводил встречи за обедом с коллегами по теневому кабинету). В довершение всего я иногда продвигала новый курс в речах и интервью, не всегда одобряемая моими коллегами.

Как система для принятия решений такая структура казалась какой-то неустойчивой. То, что к маю 1979 г., когда мы вошли в правительство, многие серьезные вопросы были решены, и у министров было такое же ясное представление об избранных приоритетах, как и у любого, только что избранного послевоенного британского правительства, показывает, что в самом важном смысле сама система выработки политического курса «работала».

Прежде всего, необходимо было определиться, что делать с инфляцией, которая взлетела до 26,9 % в августе 1975 г. до того, как начала падать до 10 % в январе 1978 года. Дискуссия о том, что провоцирует и излечивает инфляцию, обязательно приводила к обсуждению правительства Хита.

Если инфляция была результатом увеличения денежной массы, а этот процесс занимает примерно восемнадцать месяцев для того, чтобы проявиться в виде повышения цен, тогда основная ответственность за высокий уровень инфляции в первые восемнадцать месяцев или около того работы лейбористского правительства ложилась на плечи консерваторов. Если причиной высокой инфляции являлась политика высокой оплаты труда, осуществляемая после краха политики доходов предыдущего консервативного правительства и отступления лейбористов перед силой профсоюзов, тогда политическая жизнь в оппозиции была бы легче.

Мы не могли предложить надежного решения, но могли винить во всем правительство. Такой подход был бы одобрительно встречен теми из моих коллег, кто гордился своим скептическим отношением к любого рода экономическим теориям. Аргументы Алана Уолтерса о том, что денежная невоздержанность правительства Хита была виновной в инфляции, казались мне убедительными. В форме разрушительного официального обвинения и прогнозов они были представлены Китом для обсуждения с коллегами в теневом кабинете в марте 1975 г. Но если бы я публично это признала, это спровоцировало бы еще большие проблемы со стороны Теда и его единомышленников. Наша неспособность высказаться откровенно о доминирующей важности валютной политики открывала, однако, возможность атаковать политику доходов. Ибо если увеличение заработной платы было причиной инфляции, тогда как, оказавшись в правительстве, мы могли бы удержать ее рост?

Октябрьский предвыборный манифест Консервативной партии 1974 г. обязывал нас добиваться добровольной политики для цен и доходов с оговоркой, что, возможно, придется применить законодательные меры. Я могла только постепенно изменить позицию партии. Задача усложнялась тем фактом, что зарплаты и цены тревожно росли, и тем, что Тед Хит и Питер Уокер организовали мощное общественное давление, чтобы заставить меня поддержать последующие этапы политики доходов, проводимой лейбористским правительством.

В интервью с Робином Дэем в мае 1975 г. я сказала, что при определенных обстоятельствах замораживание заработной платы могло оказаться необходимым, но не как знак начала постоянной политики доходов. Кроме того, заработная плата увеличивалась примерно на 30 % в год с тех пор, как лейбористы пришли к власти. В действительности уже появились признаки того, что правительство осознало необходимость финансовой дисциплины. В бюджете 1975 г. было запланировано сокращение государственных расходов и поднята ставка подоходного дохода на два пенса до 35 %, чтобы уменьшить разбухший дефицит, который, как ожидалось, мог достигнуть £9 000 миллионов в 1975–1976 гг.

Если государственные расходы были одним из ключевых аспектов дебатов об антиинфляционной политике, то проблема профсоюзов была другим. На протяжении этих лет мнение теневого кабинета по этому вопросу несколько отличалось от мнения по вопросу о добровольной/принудительной политике доходов, противостоящей «свободным переговорам между предпринимателями и профсоюзами». Дж. Хау был агрессивнее всех настроен по отношению к профсоюзам. С самого начала он подчеркивал в наших дискуссиях необходимость изменить равновесие сил в промышленных отношениях: на самом деле, я подозреваю, в идеале он хотел бы вернуться к структуре Закона о промышленных отношениях, который он разработал. Кит Джозеф и я разделяли это мнение, Джим Прайер и большая часть теневого кабинета придерживались другой позиции.

По поводу политики доходов, однако, Джеффри и Джим, поддерживаемые Яном Гилмором, были стронниками государственного соглашения с профсоюзами. Джеффри полагал, что нам следует копировать видимый успех Западной Германии, ориентированный на то, чтобы дать представление «обеим сторонам» промышленности о реальном состоянии экономики и добиться некоторого согласия об ограничении заработных плат. Это само по себе не означало отказа от монетаризма, к которому Джеффри все сильнее склонялся, но вносило сильный элемент корпоративизма и означало принятие решений по принципу централизованной экономики, которым яростно противостоял Кит и которые мне тоже не нравились.

Самым убежденным противником монетаризма и всех его механизмов был Реджи Модлинг. Реджи был приверженцем принудительной политики доходов. Он изложил свой взгляд в докладе на майском заседании теневого кабинета: «Для экономического пуриста, несомненно, цены лишь симптом инфляции, но для нас, политиков, они настоящая проблема, потому что именно растущие цены раскалывают страну надвое». Неудивительно, что при таком разбросе мнений нашей экономической политике не хватало последовательности.

Трудности, с которыми я столкнулась в дебатах по экономике 22 мая, когда я не смогла представить вразумительной альтернативы правительственной политике, убедили меня в необходимости срочно определить нашу позицию. Вскоре эти разногласия стали публичными. В июне я выступала на Уэльской партийной конференции в Аберистуите, выражая сомнения о необходимости государственного контроля заработной платы; в тот же день Реджи Модлинг выступал в Чизлхерсте, давая понять, что мы можем поддержать принудительную политику доходов. Несколько дней спустя Кит выступал с речью, в которой выразил глубокие сомнения в ценности замораживания заработной платы, предполагая, что оно может быть использовано как повод, чтобы избежать сокращения государственных расходов. В тот же день Питер Уокер призвал к принудительному ограничению заработной платы и встретил отпор Кита, который сказал, что замораживание заработной платы не принесет результатов. Неудивительно, что раскол среди консерваторов широко освещался в прессе. То, что подобное происходило в правительстве, несло мало утешения.

По моим данным, консерваторы по всей стране были сильно настроены против того, чтобы главное бремя антиинфляционных мер ложилось на работодателей. Наши сторонники хотели, чтобы мы были жестки с лейбористами. На следующий день парламентский финансовый комитет собрался на заседание, и Билл Шелтон сообщил мне об их обеспокоенности. Хотя очень немногие хотели, чтобы мы откровенно голосовали против пакета мер, предложенных правительством, все же члены парламента были встревожены тем, что, поддержав его, мы одобрим продолжение социалистической программы.

На заседании теневого кабинета в понедельник 7 июля Джим Прайер и Кит Джозеф отстаивали исключающие друг друга позиции. Но ключевым вопросом все еще оставалось, какое лобби для голосования должна избрать партия, если вообще голосовать. На тот момент самым безопасным казалось воздержаться от голосования. Риск состоял в том, что такая тактика приведет в смятение оба крыла парламентской фракции, и мы окажемся перед лицом трехстороннего раскола.

Какую бы тактику мы ни избрали, мне самой нужно было разобраться, были ли меры, предлагаемые правительством Хили, шагом на пути к финансовой дисциплине или лишь дымовой завесой. На следующий день после заседания теневого кабинета я провела рабочий ужин в моем парламентском кабинете вместе с Уилли, Китом, Джеффри, Джимом и несколькими экономистами и экспертами из Сити, включая таких людей, как Ал. Уолтерс, Бр. Гриффитс, Г. Пеппер и С. Бриттэн, мнение которых я высоко ценила{ Алан Уолтерс был профессором в Лондонской школе экономики. В следующем году он уехал в США работать во Всемирном банке. Он был моим советником по экономике, когда я занимала пост премьера в 1981–1984 гг. и в 1989 г., Брайан Гриффитс (позднее глава отдела по политике на Даунинг-стрит, 10) тогда преподавал в Лондонской школе экономики, на следующий год он стал профессором в Университете Сити. Гордон Пеппер был экономическим аналитиком в «Гринвелл энд Ко» и экспертом по валютной политике. Сэм Бриттэн работал главным экономическим комментатором «Файненшиел Таймс».}. Хотя мы рассмотрели весь пакет мер, в том числе его валютную и финансовую составляющие, я совсем не чувствовала желания поддерживать предложения, которые считала пагубными.

Белая книга была опубликована 11 июля. Как и ожидалось, она представляла собой нечто ущербное, но в целом пригодное. Она предлагала такие меры, как лимит наличности, но не согласовывала его с реальным сокращением государственных расходов. Центральное место занимало ограничение в £6 на увеличение заработной платы в следующем году. Самым удивительным было то, что правительство отказалось опубликовать черновой законопроект, который бы вводил государственный контроль в случае, если добровольные ограничения будут проигнорированы. Когда пришло время голосовать, мнение членов парламента и теневого кабинета было согласовано: мы решили воздержаться. Моя собственная речь прошла не слишком удачно, что неудивительно, принимая во внимание противоречивость вопроса, который я представляла. Меня выручил Тед, выразив сожаление, что мы не поддерживаем правительство, и затем отказавшись отменить нашу критическую резолюцию.

Единственно, что было хорошо, так это то, что теневой кабинет занял согласованную позицию по поводу политики доходов. Ведь, чтобы победить инфляцию, требовалось, чтобы все направления экономического курса были едины, особенно государственные расходы и валютная политика. Политика доходов могла сыграть важную роль как часть целого пакета мер, но нельзя было ожидать, что сама по себе она окажется результативной. Вряд ли это можно назвать оригинальным (или даже настоящим) экономическим прозрением, но это обеспечило временное спасение. В любом случае июльский пакет мер правительства был правильно оценен как недостаточный для того, чтобы побороть экономический кризис. Инфляция тем летом достигла небывалого уровня в 26,9 %.

В августе мы провели отпуск в Бретани. Меня не было в парламенте, когда Гарольд Вильсон озвучил политику доходов в телепрограмме, попросив людей «ради Британии год» придерживаться ограничения в £6. Уилли Уайтлоу представил наш ответ на эту нелепость следующим вечером, в более мягкой форме, чем это сделала бы я.

Вопреки всем трудностям к осенней партийной конференции я находилась в довольно хорошем расположении духа. Тед и его друзья, казалось, были намерены и в дальнейшем максимально усложнять мне жизнь, но мои зарубежные поездки укрепляли мое положение. Экономическая политика правительства рухнула. Согласно опросу общественного мнения, консерваторы на 23 % опережали лейбористов. Главным на конференции в Блэкпуле было укрепить все это, продемонстрировав, что я могу завоевать поддержку партии по всей стране.

Речь лидера на партийной конференции играет совершенно особую роль. В ней должен быть затронут широкий круг вопросов, чтобы не было упреков в том, что какие-либо животрепещущие проблемы были упущены. И при этом каждый раздел речи должен тематически соответствовать всем остальным. Иначе вы получите то, что я раньше называла «рождественское дерево», на которое навешиваются обещания и аргументы и где каждая новая тема начинается с классического и наводящего тоску «А теперь я перехожу к…».

Я сказала своим помощникам, что не собираюсь выступать просто с экономической речью. Экономика вышла из строя, а экономический кризис был следствием духовного кризиса нации. Но когда я объясняла Крису Паттену и другим сотрудникам Исследовательского отдела, чего я хочу, то чувствовала, что они просто не понимают основной идеи, которую я хочу донести. Поэтому на уик-энд я села и исписала шестьдесят страниц своим крупным почерком. Мне это не было трудно, слова текли и текли. Но была ли это речь?

Я переписывала ее в воскресенье утром, когда позвонил Вудроу Уайетт, бывший член парламента от лейбористов, ставший бизнесменом, писателем, единомышленником и близким другом. Я сказала ему, чем занимаюсь, и он предложил приехать к нему домой на ужин, так чтобы он взглянул на мое сочинение. Опытный журналистский взгляд заметит незаметное для меня. Вдвоем мы сокращали, переформулировали и перестраивали. Когда я приехала в Блэкпул, начало речи у меня было. Крис Паттен и другие тоже кое-что написали. Мы все объединили, получился первый черновик.

Между приемами и посещением дебатов я заходила посмотреть, как продвинулась статья. К среде стало ясно, что никто из работавших в моем гостиничном номере не был, что называется, «акулой пера». У нас были структура, идеи и даже фундамент для нескольких хороших шуток. Нужен был человек, тонко чувствующий сами слова. Гордон предложил драматурга Ронни Миллара, готовившего в прошлом материалы для выступлений Теда на телевидении. Весь текст был срочно послан Ронни, чтобы его «роннифицировать». По возвращении текст выглядел преобразившимся. В четверг мы еще сокращали и перепечатывали его. Было примерно 4:30 утра в пятницу, когда работа была завершена, и я решила, что могу пойти поспать часок-другой.

Накануне вечером, когда я перечитывала последний черновик, мне позвонил по телефону Уилли Уайтлоу и сказал, что приехал Тед и остановился в том же отеле («Империал»). Его номер был на пару этажей ниже моего. В течение месяцев друзья Теда убеждали его зарыть топор войны. Уилли объяснил мне, что это вопрос гордости и что Тед не может прийти ко мне первым. Не могла бы я пойти к нему сама? Я сказала, конечно, да. Уилли ответил, что это «абсолютно превосходно» и что он перезвонит мне. Тем временем я снова углубилась в черновик. Примерно полтора часа прошло без звонка. Я подумала, что пора бы уже поторопиться с «примирением», позвонила Уилли и спросила, что происходит. Он сказал мне, что Тед передумал. Топор войны остался незарытым.

Кульминация конференции консерваторов создает в Блэкпуле особое напряжение. Хотя я почти не спала, я была настроена полностью выложиться при выступлении. Перечитывая речь почти двадцать лет спустя, я не нахожу ничего важного, что хотела бы изменить, и меньше всего раздел о моем личном кредо.

«Позвольте мне поделиться своим видением: право человека работать так, как он хочет, тратить то, что он зарабатывает, владеть недвижимостью, иметь положение, будучи не слугой, а хозяином, – вот оно, британское наследие… Мы должны вернуть частные предприятия на путь возрождения: не просто дать людям больше собственных денег, чтобы они могли их тратить, на что пожелают, но иметь больше денег, чтобы помогать старым, больным и нетрудоспособным… Я верю, что всякий из нас обязан наилучшим образом использовать свои таланты, и что правительство обязано создавать структуры, в рамках которых мы можем это делать… Мы можем продолжать жить так, как жили, мы можем продолжать идти по пути ухудшений. Но мы можем остановиться и решительно сказать: Достаточно».

Я почувствовала облегчение, когда по ходу речи меня прерывали аплодисменты и крики одобрения. Рядовые представители партии услышали свое собственное мнение, произнесенное с трибуны, и отвечали с огромным энтузиазмом. В свою очередь, я заразилась их волнением. И на трибуне, и в зале было ощущение, что происходит обновление. Но сработает ли это настроение за пределами блэкпулского Зала императрицы? Я почувствовала, что главный комментарий «Дэйли Мэйл» о содержании моей речи был справедлив: «Если это «крен вправо», как заявляют критики, то 90 % населения накренилось вправо давным-давно».

К концу того года пришла уверенность, что я твердо держусь на ногах в роли лидера оппозиции. Мне все еще было трудно приноровиться к моей новой роли в Палате, но я наладила взаимопонимание с партийной фракцией парламента и с консерваторами по всей стране. Мне нравилась слаженная работа моей маленькой команды. К сожалению, теневой кабинет нельзя было убедить работать так же. 15 января 1976 г. пришлось организовать перестановку. Комнаты лидера оппозиции в Палате располагались так, что было невозможно организовать вход и выход счастливых и несчастливых коллег с необходимой деликатностью. Неловких встреч было не избежать, хотя в данном случае не было пролито много крови.

Теперь Джон Биффен был готов присоединиться к нам в качестве теневого министра энергетики. Он был, наверное, самым красноречивым критиком среди рядовых членов парламента в дни разворота на сто восемьдесят градусов, проводившегося правительством Хита. А продвижение Дугласа Херда, одного из ближайших помощников Теда, на позицию представителя партии по европейским вопросам показало, что у меня не было неприязни к людям, работавшим под его началом. Я сделала Уилли теневым министром внутренних дел вместо Я. Гилмора, которого передвинула в департамент обороны, где он проявил себя крепким и результативным теневым министром.

Наши успехи, время от времени случавшиеся, казалось, ни к чему не вели. Правительство чувствовало себя неуверенно. В среду 11 февраля (в годовщину моего пребывания в роли лидера) мы победили в голосовании по предложению уменьшить жалованье министра промышленности Эрика Варли на £1 000, формальное средство выразить неприятие политики. Затем, в середине валютного кризиса в марте 1976 г., правительство потерпело поражение в результате бунта левых против запланированных государственных расходов.

Как принято в таких случаях, я потребовала, чтобы премьер-министр подал в отставку. Я никоим образом не предполагала, что он это сделает. Но в следующий вторник Гарольд Вильсон действительно подал в отставку, дав знать о своем решении в записке, которую я получила до того, как было сделано официальное заявление.

Я мало что могу сказать лестного по поводу Гарольда Вильсона в роли премьера. Несомненно, у него были принципы, но они затенялись такими сложными маневрами, поэтому и друзьям и противникам было трудно понять, какими они были. Но он всегда мне нравился как человек, я ценила его чувство юмора, знала, каким добрым он был. Он был мастером остроумных ответов в Палате, и обычно лучшим результатом, которого я могла достичь в ходе дебатов с ним, была ничья.

То же можно сказать о его преемнике Джиме Каллагене. В парламенте он усвоил манеру, которая казалась добродушной, а по сути, была покровительственной, усложняя для меня возможность серьезной критики правительственной политики, потому что казалось, что я придираюсь. Каллаген в те годы прятался за маской умеренности, чтобы удерживать за собой партию левых и ее сторонников из профсоюзов. Он был блестящим тактиком, но неудачливым стратегом, пока наконец в «зиму недовольства» не рухнул весь этот карточный домик, которым на самом деле была лейбористская умеренность.

Тем временем состояние экономики ухудшалось. В феврале 1976 г. правительство объявило о сокращении расходов на £1 600 миллионов на 1977–1978 гг. и £3 000 миллионов на 1978–1979 гг. (по современным меркам эквивалентом будут £6 000 миллионов и £11 500 миллионов). Как ни впечатляюще это может прозвучать, это было итогом более чем скромного сокращения при запланированном мощном увеличении расходов. В декабре 1975 г. МВФ удовлетворил запрос на резервный кредит, чтобы поддержать финансовую систему Британии. Все равно в марте случился полномасштабный валютный кризис. Фунт стерлингов снова попал под сильное давление уже в июне, и снова потребовался международный резервный кредит, выплатить который нужно было через полгода, и, растратив который, Британия снова обратилась к МВФ. Инфляция падала, но высокие отрицательные процентные ставки в совокупности с неудачными попытками уменьшить государственные расходы и займы не позволяли правительству разобраться с ключевыми финансовыми и экономическими проблемами. Новый кризис фунта стерлингов привел к унизительной передаче контроля над нашей экономикой МВФ. Мы утратили доверие со стороны международных рынков к манере лейбористского правительства управлять экономикой.

Ожидалось, что мы поддержим нерешительные и запоздалые шаги лейбористского правительства по обеспечению финансовой дисциплины. Но мы находились еще и под более общим давлением и должны были «отвечать» за преодоление несчастий, созданных самим лейбористским правительством. Это неизбежно сдерживало мой атакующий стиль. В общем и целом партийная политика 1976 г. была неубедительной.

«Правильный подход», опубликованный накануне конференции 1976 г., дал убедительный отчет о новом консерватизме. Он до сих пор еще интересен и сопоставим с сочинением «Перемена – наш союзник», появившемся в послевоенное время. Заслуга в написании черновика «Правильного подхода» принадлежит Крису Паттену, Ан. Моду, Киту Джозефу, Джеффри Хау и Джиму Прайеру. Мы достигли перемирия во внутренних разногласиях, определившись, где мы все стоим в вопросе о политике доходов.

Речь, произнесенная Джеффри Хау перед «Боу груп» (группа консервативных активистов) в мае 1976 г., привела к согласию по поводу «направления развития», которое пространно излагалось в «Правильном подходе». Документ отмечал, что политика цен и доходов не предлагает долговременного решения для борьбы с инфляцией, при этом отмечая, что было бы неразумно «категорически и навсегда» отвергнуть эту идею, и благосклонно кивая в сторону западногерманской системы «согласованных действий». Это была временно приемлемая мера. «Правильный подход» концентрировался на главных аргументах, отличающих наш подход от социалистического. Документ был хорошо встречен прессой, в немалой степени потому, что я и мои коллеги приложили массу усилий, чтобы заблаговременно разъяснить его редакторам.

Успех «Правильного подхода» иллюстрирует важный парадокс всего этого периода. По многим причинам мы не были успешной оппозицией в обычном смысле слова. Различия между нами продолжали проявляться. Мы обычно терпели поражение в Палате. Было трудно извлекать выгоду из ошибок правительства. Но на уровне веры, убеждения и философии мы были результативны. Мы побеждали в битве идей, которая была необходимой прелюдией не только для победы на выборах, но и для завоевания продолжительной народной поддержки тех изменений, которые мы хотели совершить. Речи Кита Джозефа продолжали доносить до публики темы, которые он развивал в Центре политических исследований. В марте он выступил с речью в Харроу, в которой было раскритиковано заявление правительства о том, что высокие государственные расходы были необходимы для высокого уровня трудоустройства.

Кит указывал: «Чрезмерные государственные расходы правительства это главная и постоянная причина безработицы. Немедленные сокращения непомерных государственных расходов необходимы, если мы собираемся спасти экономику сейчас и восстановить и стабилизировать высокий уровень трудоустройства… Несколько Питеров получают пособие по безработице, чтобы каждый Пол ходил на работу, находящуюся под защитой закона».

Я написала предисловие к опубликованной версии Стоктонской лекции Кита, названной «Монетаризма недостаточно», которая вышла несколько месяцев спустя. Поскольку монетаризм большинством членов теневого кабинета принят вовсе не был, это название было смелым способом выразить важную истину. «Было недостаточно» осуществлять валютно-денежный контроль; если бы нам к тому же не удалось сократить государственные расходы, все бремя дезинфляции упало бы на создающий благосостояние частный сектор.

Альфред Шерман, помогавший Киту с его Стоктонской лекцией, помог и мне в написании черновика речи, с которой я выступала перед Цюрихским экономическим обществом в понедельник 14 марта 1977 г. Хотя и произнесенная в Швейцарии, эта речь была адресована большей частью к домашней аудитории. Альфред и я особенно много работали над текстом, который бросал оптимистичный взгляд на будущее Британии, утверждая следующее: «Поднимается волна настроений против коллективизма… и этот поворот коренится в отвращении к кислым плодам социалистического опыта. Волна уводящая от неудач. Но она не принесет нас автоматически туда, куда мы хотим прибыть… Мы должны дать ей интеллектуальное наполнение и политическое направление… Если мы упустим эту возможность, волна будет потеряна. Но если мы не упустим момент, последняя четверть нашего столетия сможет стать началом нового возрождения, сопоставимого с любым событием долгой и выдающейся истории нашего острова».

Лейбористы все больше теряли уверенность в себе, и опросы общественного мнения показывали, что мы опережаем их на десять пунктов. Победа тори на дополнительных выборах в Уолсолл Норт и Воркингтоне подтвердила эту картину. В этот момент среди тех консерваторов, что были настроены любой ценой вырвать у меня победу, снова заговорили о коалиции.

Гарольд Макмиллан выступил по телевидению с призывом создать «Правительство национального единения». Не имел он, казалось, и особых сомнений по поводу того, кого нужно пригласить в качестве его главы. Я думала, что мне лучше пойти к нему лично, поговорить и узнать, что он на самом деле думает, и встреча была назначена в доме Мориса Макмиллана в Кэтрин Плейс. Я рано приехала и ждала наверху в гостиной. Я услышала, как приехал отец Мориса и спросил: «Был звонок?» Морис сказал: «Нет». Ему пришлось довольствоваться мной. Наш разговор был приятным и безрезультатным, ибо Макмиллан убеждал меня быть мягче по отношению к правительству в период кризиса. В итоге единственным звонком стал звонок в МВФ.

Я решила сама внести некоторые изменения. Реджи Модлинг в роли теневого министра внутренних дел уже давно был источником затруднений. Он не соглашался с моим подходом и был отставлен. Но когда я сказала ему, что ему придется уйти, вся его энергия вылилась в грубость.

Я хотела сместить Майкла Хезелтайна с поста теневого министра промышленности и заменить его Джоном Биффеном. Майкл был эффективным критиком правительства и был заинтересован в сохранении занимаемой должности. Проблема была в том, что его взгляды совершенно отличались от всего истинно консервативного. Например, в январе 1976 г. он произнес речь, в которой критиковал лейбористских министров за то, что им не удается достаточно часто встречаться, чтобы «согласовать и развить промышленную стратегию нации». Казалось, ему никогда не приходила в голову идея, что вмешательство в промышленность с целью поддержать свое собственное суждение за счет средств налогоплательщиков подрывает экономику в целом. Когда я попросила Майкла уйти из департамента промышленности и перейти в департамент по вопросам окружающей среды, он сказал, что предпочел бы этого не делать. Я послала моего парламентского секретаря Джона Стэнли, который хорошо его знал, поговорить с Майклом, после чего он согласился уступить место Джону Биффену.

Было важно иметь энергичную и результативную команду, потому что росла вероятность, что нас скоро пригласят стать правительством. В среду 15 декабря Дэнис Хили представил новый мини-бюджет. Он объявил о сильных сокращениях государственных расходов и займов и план управления денежной массой (хоть и выраженный в терминах внутренней кредитной экспансии) как часть соглашения с МВФ. Это, по сути, был монетаристский подход того типа, в который верили Кит Джозеф и я, и он обошел с правого фланга тех членов моего собственного теневого кабинета, которые все еще цеплялись за устаревшие приемы кейнсианского управления спросом. Верные своей тактике, мы воздержались от голосования.

Пакет мер МВФ стал поворотным пунктом, ибо при новой финансовой дисциплине экономика начала восстанавливаться. Что касается партийной политики, это было неоднозначно для нас. С одной стороны, недовольство тем, как правительство управляет экономикой, уменьшалось, и было вероятно, что лейбористы снова обретут поддержку среди населения. С другой стороны, мы теперь могли доказать, что социализм как экономическая доктрина себя полностью дискредитировал и что даже социалисты теперь должны были признать, что реальностью стала программа консерваторов.

Политическая неопределенность наводила тревогу на всех. Правительство не имело абсолютного большинства. Никто не мог предсказать, как проголосуют представители малых партий по тому или иному вопросу. Сильно разочарованы были даже те из нас, кого партийные организаторы держали в курсе изменений парламентской арифметики. Еще более непостижимо все это было для сторонников Консервативной партии по всей стране, которые не понимали, почему мы не могли нанести смертельный удар и созвать парламентские выборы. Действительно, во вторник 22 февраля 1977 г. правительство потерпело поражение из-за законопроекта по вопросам Шотландии и Уэльса. Потеряв надежду на делегирование власти в Шотландии и Уэльсе, шотландские и уэльские националисты отказали в своей поддержке правительству. Надвигался новый парламентский кризис, тот, в котором правительство перестало обладать даже рабочим большинством.

На Шотландской партийной конференции в мае 1968 г. Тед от лица Консервативной партии обещал делегировать власть, что обеспечило поддержку со стороны Шотландской национальной партии (ШНП), хотя и ненадолго. «Пертская декларация» Теда была шоком для большинства консерваторов, включая шотландских. Я никогда не была довольна этой политикой, и в целом среди английских тори она не встретила энтузиазма.

После парламентских выборов Тед пришел к убеждению, что партия должна предложить делегирование власти Шотландии, и поручил выполнение этой задачи назначенному теневым министром по вопросам Шотландии Алику Бьюкенену-Смиту. Тревога из-за того, каким образом партию принудили к новой политике, никогда не уходила с повестки дня. Став лидером, я столкнулась с этой ситуацией, созданной Тедом. Мне предстояло снять партию с этого «крючка». Как инстинктивному юнионисту, мне не нравилось обязательство о делегировании власти. Но я осознавала, что к тому моменту столько политического капитала было в это вложено, что нельзя немедленно изменить политику. Если бы я это сделала, это спровоцировало бы уход многих в отставку, чего я просто не могла себе позволить.

Белая книга правительства, предлагавшая прямые выборы в ассамблею для Шотландии и для Уэльса, была опубликована в ноябре 1975 г. Споры в теневом кабинете по этому вопросу продолжились в 1976 г. В ноябре, когда законопроект был опубликован, за ужином с юристом по конституционному праву, профессором Ярдли из Бирмингема мы обсуждали детали.

Чем внимательнее я читала законопроект, тем более опасным он выглядел для Соединенного Королевства. Закрытый общественный опрос, проведенный партией в ноябре 1976 г., подтвердил мое мнение о взглядах электората на делегирование власти. Мнение шотландцев сильно разнилось: планы правительства на делегирование власти нашли поддержку лишь среди 22 %, меньше, чем наши (26 %), и даже меньше, чем пункт «никаких изменений» (23 %). Лишь 14 % приветствовали независимость. Влекущее столь серьезные последствия конституционное изменение требовало гораздо большей общественной поддержки.

В ноябре – декабре 1976 г., перед тем как законопроект предстал на втором чтении в парламенте, в теневом кабинете прошли четыре долгих заседания о том, издавать или нет «кнут» с тройным подчеркиванием. Мы больше не могли скрывать свою позицию. Кроме подавляющего большинства парламентской фракции консерваторов, большая часть теневых министров были настроены против делегирования власти на тех условиях, которые озвучивались в Белой книге.

Но среди его сторонников укоренилась вера, что делегирование власти позволит избежать требования независимости, и даже те, кому законопроект откровенно не нравился, боялись показаться антишотландски настроенными. В конце концов, на долгом заседании, закончившемся глубокой ночью 2 декабря, мы решили при категорическом несогласии меньшинства, включающего Бьюкенена-Смита, что мы выскажемся против законопроекта и представим «кнут» с тройным подчеркиванием.

А. Бьюкенен-Смит подал в отставку с поста теневого министра по вопросам Шотландии вместе с М. Рифкиндом. Еще четыре теневых министра хотели уйти, но я отказалась принять их отставку и даже позволила одному из них высказаться против нашей линии в дебатах и голосовать за правительство. Ни один партийный лидер не мог бы сделать большего. Чтобы заменить Бьюкенена-Смита, я перевела Тедди Тейлора, чьи патриотизм и здравость суждений были очевидны для меня, из департамента торговли на пост теневого министра по делам Шотландии.

Трудно сохранить твердость духа, когда нужно выступать с передней скамьи, зная, что на дебатах и, возможно, при голосовании на твоей собственной стороне будет раскол. Речь, с которой я выступила в понедельник 13 декабря, соответствовала тому духу, который я любила. Я мало говорила о наших предложениях, лишь вскользь упомянув наше обязательство по отношению к ассамблее Шотландии, зато многое сказала о внутренних противоречиях и непоследовательности законопроекта. В конце дебатов двадцать семь консерваторов, включая Хита и Уокера, воздержались. Пятеро, включая Бьюкенена-Смита, Рифкинда и Грэя, проголосовали за правительство.

Но лейбористы тоже разделились: двадцать девять из них воздержались, а десять отдали свои голоса нам. Таким образом, на втором чтении большинство в сорок пять голосов замаскировало и сильное недовольство лейбористов, и наше по вопросу, которому предстояло снова всплыть на поверхность. В ходе дебатов премьер-министр намекнул, что планирует провести референдум в Шотландии и в Уэльсе, что оказалось фатальным для всей затеи с делегированием власти.

Непонятно, как могли дальше развиваться события. 17 марта 1977 г. правительство отказалось выставить на голосование наше предложение перенести следующие парламентские дебаты о государственных расходах из страха, что парламентские лейбористы левого крыла потерпят поражение. Я немедленно охарактеризовала это почти неслыханное нарушение законной процедуры как «бесчестное поражение». Мы положили под сукно предложение выразить недоверие к правительству. В случае успеха оно привело бы к парламентским выборам. Мне казалось, что оно привело бы к успеху. В своей речи, произнесенной в Центральном совете в Торки в ту субботу, я предупредила партию о неминуемой предвыборной кампании.

Это было время напряженного маневрирования между партиями и партийными органами. Я отказалась в этом участвовать. Дэвид Стил, лидер Либеральной партии, дал понять, что он был готов сохранить лейбористов у власти, если условия и обстоятельства покажутся благоприятными. Возникали два важных вопроса, на которые либералы должны были ответить. Возьмут ли они на себя вину за то, что они удержали у власти непопулярное правительство? Или им поставят в заслугу смягчение правительственной политики? Я лично не верила, что они подпишут этот пакт с правительством без создания формальной коалиции, то есть присутствия нескольких либералов в кабинете министров, но было трудно представить, что левое крыло Лейбористской партии сможет с этим смириться. Мой анализ политической ситуации был в целом верен, но я не учла важный элемент: тщеславие. Хотя либерально-лейбористский пакт принес либералам много вреда, а Джиму Каллагену немало пользы, он подарил представителям Либеральной партии иллюзию собственной значимости.

За несколько часов до того как я должна была вынести в парламент вотум недоверия правительству, мне сказали, что либералы поддержат правительство. Действие соглашения предполагалось до конца парламентской сессии. Либералы не входили в правительство, но поддерживали связь с отдельными министрами и посылали своих представителей на совещательные заседания. Правительство давало согласие на прямые выборы в европейскую ассамблею и делегирование полномочий, обещало провести либеральный законопроект об отсутствии постоянного места жительства и согласилось ввести ограничения в законопроект об организациях труда производственных рабочих в местных органах власти. Это был жалкий список приобретений.

Потерпев поражение, мы ждали обвинений со стороны прессы и наших сторонников. Все это лишило меня воодушевления, но выступить я была должна. Ангус Мод помог мне с написанием черновика. Мы решили сделать речь короткой. По сути, она была слишком короткой. Кроме того, она была написана, когда казалось, что мы стоим на пороге парламентских выборов, и позитивные заявления о нашей политике выглядели важнее критики в адрес правительства. В прессе речь получила наихудший прием из всего, когда-либо мной произнесенного. Конечно, если бы я прочла вестминстерский телефонный справочник, а мы в итоге победили, никто бы не беспокоился. Увы, в политике, как и в жизни, «если» не приносит утешения. Но когда я приехала домой на Флуд-стрит поздно ночью, сильнее всего меня угнетало не то, как плохо приняли мою речь в парламенте, и даже не то, что правительство завоевало большинство голосов с преимуществом в двадцать четыре голоса. Угнетал меня тот факт, что после всех наших усилий шанс развернуть Британию казался не ближе, чем раньше.

Глава 10 Разрядка или поражение?

Перевод Резницкая Т.В.

Внешняя политика и зарубежные поездки, 1975 – 1979

Первой крупной политической проблемой, с которой я столкнулась, став лидером консерваторов, был референдум о членстве Британии в ЕЭС, обещанный лейбористами в оппозиции и ставший для них способом сохранить единство партии. Я бы предпочла столкнуться с чем-нибудь другим. Проблема Европы была сильной темой Теда. Он считал своим достижением то, что Британия была принята в ЕЭС, и теперь, когда он потерял лидерство, было естественно, что он займется этим вопросом с еще большим азартом.

Мой энтузиазм в этом направлении был много меньше. Но я искренне верила, что было бы глупо покинуть Сообщество; я полагала, что оно обеспечивает экономическую связь с другими странами Западной Европы, что было стратегически важно; и кроме того, я приветствовала расширенные возможности для торговли, которые давало членство в ЕЭС. Однако я не рассматривала европейский вопрос как краеугольный камень своей политики. Не думаю, что высокопарная риторика о европейской судьбе Британии (оставим в стороне европейскую идентичность) действительно имела смысл, хотя иногда я слегка использовала ее с трибуны. Поэтому я довольна, что Тед взял на себя главную публичную роль с нашей стороны в кампании о референдуме и что Уилли был консервативным вице-председателем «Британии в Европе», организации в поддержку членства в ЕЭС, созданной в сотрудничестве с парламентскими лейбористами и либералами, в которой президентом был Кон О’Нил, а позднее Рой Дженкинс.

Палата общин приняла предложение о проведении референдума большинством голосов 312 против 248. Но именно исход дебатов в среду 9 апреля по существенному вопросу о продлении членства в ЕЭС стал предзнаменованием грядущих событий: 396 «да», 170 «нет». С этого момента и до 5 июня, на которое был назначен референдум, мощь деловых кругов, руководство обеих партий и истеблишмент объединились, превознося достоинства членства в Сообществе и нагнетая страх безработицы, предупреждая о третьей мировой войне и высмеивая противоестественный союз левых лейбористов и реакционных тори, поддерживающих «нет» по европейскому вопросу. Кампания за членство в ЕЭС была хорошо организована и хорошо спонсирована, в немалой степени благодаря усилиям Ал. МакАлпайна. При всех разговорах о «великих дебатах» на самом деле это была борьба Давида и Голиафа, в которой победил Голиаф.

Для меня самым неприятным во всем этом был оппортунизм лейбористских лидеров. «Повторные переговоры» об условиях вступления Британии, завершенные в марте на Европейском Совете в Дублине, где было принято соглашение об особом «финансовом механизме» для защиты Британии от слишком тяжелого финансового бремени, были просто несерьезными: механизм никогда не был запущен, так что не принес ни одного пенни. И все же буклеты, разосланные правительством в каждый дом, не передавали скепсиса по поводу Европы, который лейбористы, особенно министр иностранных дел Каллаген, использовали во время предвыборной кампании в парламент.

Я надлежащим образом запустила консервативную кампанию в поддержку Общего рынка в отеле «Сэнт-Эрмин», на пресс-конференции, где председательствовал Тед Хит, и даже назвала себя «учеником, говорящим прежде учителя». Я выступала в своем избирательном округе и где-то еще. Накануне голосования я опубликовала статью в «Дэйли Телеграф». Мне казалось, что я приняла должное участие в кампании. Но другие не разделяли этой точки зрения. Меня критиковали в прессе, «Сан», например, писала: «Потерялась лидер Консервативной партии. Откликается на имя Маргарет Тэтчер. Мистически исчезла с кампании по проведению референдума одиннадцать дней назад. С тех пор нигде не была обнаружена. Нашедшего просим разбудить ее и напомнить, что она подводит нацию в роли лидера оппозиции».

Итог референдума не был сюрпризом, 67 % проголосовало за и 33 % против. Менее предсказуемы были последствия на политической арене в целом. Результат нанес удар по левому крылу Лейбористской партии; а Гарольд Вильсон использовал все это как хитрый тактический ход, чтобы передвинуть Тони Бенна с поста министра промышленности в министерство энергетики, где его возможности нанесения вреда были ограниченны. Среди консерваторов, естественно, Тед и его друзья завоевали наибольшие аплодисменты; я сама воздала ему честь в парламенте. Он не сделал ответного жеста.

Вскоре пресса пестрила отчетами о встрече Теда со мной на Уилтон-стрит, но они были поданы таким образом, что наводили на мысль, что я не сделала ему серьезного предложения присоединиться к теневому кабинету. Эти истории сопровождались предположениями, что теперь он намеревается использовать позицию, завоеванную во время кампании для референдума, чтобы снова вернуться, предположительно за мой счет, к власти. Амбиции Теда были его личным делом. По крайней мере подлинные факты о встрече на Уилтон-стрит должны были быть известны. Поэтому я рассказала о ней Дж. Хатчинсону из «Таймс», он не был моим сторонником, но был честным журналистом, и сообщение появилось в прессе.

Надежды Теда поддерживали две вещи. Во-первых, я не могла не знать, что всевозможные хорошо проинформированные комментаторы предсказывали, что мое пребывание в роли лидера долго не продлится, что меня не будет к Рождеству. Во-вторых, усиливающийся экономический кризис, в котором Британию совместно топили вчерашняя финансовая безответственность правительства Хита и сегодняшняя антипредпринимательская политика правительства Вильсона, мог в результате привести к созданию национального правительства, на которое рассчитывал Тед. Кроме того, возможное введение пропорционального представительства могло надолго удержать центристскую коалицию у власти, а людей вроде меня в стороне от нее.

Фактически шансов на это было меньше, чем воображали комментаторы. Дело было не просто в том, что я не собиралась отказываться от позиции лидера, ни даже в том, что парламентские тори не были готовы принять возвращение Теда. Не было и надежды на то, что такой проницательный и самоуверенный политик, как Гарольд Вильсон, отойдет в сторону, чтобы дать самонадеянным фигурам, которых он презирал, свободу действия для устранения проблем Британии. На это он пошел бы только на своих условиях и в удобное для себя время, что впоследствии и произошло.

Одним из первых иностранных государственных деятелей, с которым я встретилась, став лидером консерваторов, был Генри Киссинджер, государственный секретарь президента Джеральда Форда. На протяжении многих лет мое уважение к доктору Киссинджеру постоянно росло, а наш анализ международных событий хоть и исходил с разных точек зрения, находил много точек пересечения. В то время я была обеспокоена направлением западной политики в отношении Советского Союза, проводником которой, как известно, был именно он.

Я на самом деле осознавала важность переговоров с Китаем, достигнутых при Ричарде Никсоне в борьбе за власть с Советами. Это был решающий элемент победы в холодной войне, позволяющий навсегда разделить Китай и Советский Союз. Что касается «взаимосвязи», то есть необходимости признать связь в двухсторонних отношениях государств между одним вопросом и другим, выраженной словами самого Генри Киссинджера: «создание системы поощрений и наказаний для достижения наилучших результатов»{ Киссинджер Г. «Дипломатия». Нью-Йорк, 1994, С. 717.}, я считала, что шансы на ее создание были разрушены слабостью внутренней политики президента Никсона, вызванной Уотергейтским скандалом. Но у меня были сильные сомнения по поводу détente (разрядки международной напряженности).

Моя интуиция подсказывала мне, что это было одним из тех успокоительных иностранных терминов, которые скрывают неприглядную реальность. Трудно было провести грань между политикой потакания и разрядкой международной напряженности, так как она проявилась в условиях американской беспомощности. Это было время, когда в постуотергейтском конгрессе доминировали ультралиберальные демократы, а Америка терпела поражение в Южном Вьетнаме. Столько реверансов было сделано в сторону этой идеи, что было неблагоразумно откровенно критиковать ее, но я все равно постаралась прямо коснуться этой темы. Это не просто свидетельствовало, что я предпочитаю откровенный разговор, это к тому же было и результатом моего убеждения, что слишком многие люди на Западе были убаюканы верой в то, что их образ жизни был защищен, тогда как на самом деле он находился под смертельной угрозой.

Первым условием для встречи и преодоления этой угрозы было то, что Альянс должен был осознать происходящее; вторым и равнозначно важным условием было то, что нам следовало собрать волю, чтобы это изменить. Даже при затруднительном экономическом положении, в котором пребывала Британия, у нас еще были ресурсы, чтобы дать отпор в качестве члена НАТО и под руководством США. Но мы не могли рассчитывать, что так будет всегда. В какой-то момент упадок, не просто относительный, но абсолютный, и не просто ограниченный одной сферой, но в каждой сфере: экономической, военной, политической и психологической, мог стать необратимым. Требовались немедленные действия, а срочность влечет за собой риск. В этом ключе была построена моя первая главная речь по вопросам внешней политики.

События подтверждали справедливость моего анализа. В марте Белая книга лейбористского правительства по обороне представила сильные сокращения в сфере оборонного бюджета: £4 700 миллионов в течение следующих десяти лет. В том же месяце Александр Шелепин, бывший глава КГБ, а тогда ответственный за «торговые связи» Советского Союза, приехал в Британию как гость Британского конгресса тред-юнионов. В следующем месяце мы увидели падение Сайгона, занятого северовьетнамскими коммунистами, что добавило Америке бед. Кубинские «советники» начали приезжать в Анголу, чтобы поддержать коммунистическую фракцию Народного движения за освобождение Анголы. То, что я слышала и читала о подготовке совещания в Хельсинки, подтолкнуло меня к решению высказаться.

Идея совещания в Хельсинки шла от Советов и была тепло встречена западногерманским канцлером Брандтом как составная часть Остполитик (восточной политики), а затем была включена в план мероприятий администрации Никсона. Запад хотел, чтобы Советы вступили в переговоры об уменьшении их военного превосходства в Европе – взаимное сокращение вооруженных сил и вооружений (ВСВСВ) и об уважении прав человека среди своих граждан. Но что хотели Советы? Это был более интересный вопрос, ибо если, как предполагали скептики, они в любом случае не будут соблюдать свои соглашения, они не вступили бы в переговоры, если бы не ожидали некоего важного для себя результата. Респектабельность была единственным ответом. Если Советский Союз и его спутники, в особенности потенциально более слабые режимы в Восточной Европе, могли получить международную печать одобрения, они бы чувствовали себя более уверенно.

Но хотели ли мы, чтобы они чувствовали себя более уверенно? Возможно, одна из самых пригодных для использования слабостей тоталитарной диктатуры – это параноидальная неуверенность, которая проистекает из недостатка признания самого режима и результатом которой становится неспособность в принятии решений. Если бы Советы чувствовали себя более уверенно, их новообретенная респектабельность дала бы им больший доступ к доверию и технологиям, если бы к ним относились с уважительной терпимостью, а не враждебной подозрительностью, как бы они использовали эти преимущества?

Если я собиралась понять эти вопросы, мне нужна была помощь экспертов. Но большая часть экспертов вскочила на удобный поезд советологии, который ехал по рельсам официального покровительства, конференций с «одобренными» советскими академиками, визовой журналистики и большой дозы профессионального самодовольства. Через Джона О’Салливана из «Дэйли Телеграф» я узнала о Роберте Конквесте, британском историке и бесстрашном критике СССР. Я попросила его помочь мне, и вместе мы написали речь, с которой я выступила в субботу 26 июля 1975 г. в Челси. Само мероприятие было организовано лишь за несколько дней до этого. Я заранее не говорила об этом ни с кем из теневого кабинета, потому что знала, что встречу лишь преграды и предостережения, которые, несомненно, потом просочатся в прессу, особенно если дело не заладится.

Я начала с того, что указала на военный дисбаланс между Западом и Советским Союзом на фоне отступления силы Запада. Обратила особое внимание на наращивание советской военно-морской мощи, описав советский флот как глобальную силу с большим числом атомных субмарин, чем имеют флоты всего мира, и большим числом кораблей, чем необходимо для защиты побережий СССР и торгового судоходства. Я утверждала, что ничего не может быть важнее для нашей безопасности, чем американская заинтересованность в Европе, добавив, что изоляционистская Британия поддержит изоляционистскую Америку. Затем я коснулась совещания в Хельсинки. Я не критиковала прямо политику ослабления напряженности, призывая к «действительному» ослаблению напряженности. При этом я процитировала выступление Леонида Брежнева в июне 1972 г., чтобы показать истинные намерения Советов. Брежнев утверждал, что мирное сосуществование «ни в коей мере не подразумевает ослабления идеологической борьбы. Наоборот, мы должны быть готовы усилить эту борьбу…»

Я привлекла внимание к важности прав человека как основной мерке характера режима, с которым мы имеем дело: «Когда советские лидеры сажают в тюрьму писателя или священника, врача или рабочего за свободное изъявление мнения, нас это должно беспокоить не только по причинам гуманности. Ибо эти действия разоблачают страну, которая боится правды и свободы; она не позволяет своим гражданам наслаждаться свободой, которую мы считаем само собой разумеющейся. Государство, которое отказывает в этой свободе своему собственному народу, откажет в ней и народам других стран».

Права человека, как мы уже знаем, стали предметом далеко идущей устной договоренности в так называемой третьей корзине хельсинкского пакета мер «Соглашения в сфере прав человека и других сферах». Но я не верила в честность Советов: на самом деле, поскольку вся их система зависела от подавления, было трудно понять, как они могут выполнить озвученные требования. Я подозревала, что для многих присутствующих в Хельсинки, и не только со стороны коммунистов, соглашения по правам человека были лишь риторикой, а вовсе не основополагающими установками.

Поэтому я сделала вывод: «Мы должны работать в направлении реальной разрядки напряжения, но в переговорах с европейским блоком мы не должны принимать слова и жесты в качестве замены действительного ослабления напряжения. Никакой поток речи, льющийся на конференции саммита, не будет ничего значить, если не будет сопровождаться определенными позитивными действиями, с помощью которых советские лидеры покажут, что их позиция действительно начинает меняться.

Вот почему мы так поддерживаем тех европейских и американских представителей, которые настаивают, что не может быть серьезного продвижения к стабильному миру, пока не будет достигнуто, по крайней мере, свободное передвижение людей и идей».

Реакция на эту речь подтвердила, как я была одинока. Хельсинкское соглашение широко приветствовалось. Я могла себе представить покачивание мудрых голов по поводу моей импульсивной неблагоразумности. Реджи Модлинг немедленно приехал ко мне на Флуд-стрит, чтобы выразить одновременно гнев из-за того, что я выступила, не посоветовавшись с ним, и свое несогласие по поводу ее содержания. Я не уступала. На самом деле то, как очевидно был доволен Брежнев достигнутым в Хельсинки, помогло мне убедиться, что я снова должна вернуться к этому вопросу: он воспринял это как «итог политических последствий Второй мировой войны». Другими словами, он воспринимал это, особенно обязательство не менять европейских границ, за исключением «мирными средствами и по согласию» – как признание законным советского влияния в Восточной Европе, которого СССР достиг силой и обманом в конце войны.

Хельсинкское совещание 1975 г. ныне рассматривается в благоприятном свете, потому что диссиденты из Советского Союза и Восточной Европы использовали его положения как программу, которую нужно было отстаивать в их борьбе с коммунистическим государством. И действительно, то, что права человека становились предметом договорных обязательств, а не просто внутреннего закона, давало диссидентам средства для достижения цели, которые они в полной мере использовали. Их мужество, однако, мало что значило бы без последующего возрождения западной, особенно американской решимости и наращивания оборонных средств.

Они остановили экспансию, которая давала советскому коммунизму психологический престиж исторической неизбежности, привели в действие внешнее давление на коммунистические режимы, сдвинувшее их с пути внутренних репрессий, и подбодрили пустившее ростки движение против коммунизма. Этот двойной итог, оживший Запад и диссиденты, ослаблял преимущества, которые Советы получили в Хельсинки в виде возросшей легитимности и западного признания.

Несомненно, самым важным заграничным путешествием, которое я совершила в 1975 г., возможно, самым значительным за все время моего пребывания на посту лидера оппозиции, была сентябрьская поездка в США. Я уже, конечно, знала кое-что о Штатах, любила и восхищалась тем, что знала. Это, однако, была моя первая возможность встретиться с ведущими политическими фигурами и сделать это почти на равных. Мне было обеспечено внимание прессы, пусть даже по той печальной причине, что акции Британии редко опускались ниже, чем тогда. Американские газеты, журналы и телепрограммы сосредоточились на падении британской экономики, увеличении влияния, расширении влияния социалистических тенденций и том, что воспринималось как крушение национальной самоуверенности. Помимо злорадства, проявлялась тревога, что Америку, тоже страдающую от глубокого кризиса, ставшего следствием вьетнамских проблем и уотергейтской травмы, может постичь та же судьба{ Такое освещение событий дала «Уолл-стрит джорнал» (20 августа 1975 г.). Оно начиналась так: «Вряд ли кому-либо сегодня надо говорить, что Великобритания это больная европейская страна. Везде, куда ни глянешь, полно проблем». Статья описывала падение производства, стремительную инфляцию, разорение предприятий, снижение уровня жизни. Автор статьи рассуждал: «Это все очень любопытно. Ибо Британия пришла в такое состояние не из-за поражения в войне, не из-за землетрясения, чумы, засухи или любой другой природной катастрофы. Гибель Британии – дело ее собственных рук. Она пришла в такое состояние из-за сознательной политики правительства и смиренного принятия ее народом».}.

Гордон Рис прилетел раньше меня в Нью-Йорк, чтобы организовать встречи с прессой. Перед моим отъездом из Лондона он позвонил и сказал, что первая речь, с которой мне нужно выступить в Нью-йоркском институте социоэкономических исследований, должна быть ударной бомбой. Я начала с того, что собрала американские комментарии о плачевном состоянии современной Британии и серьезно их проанализировала. Затем обратила внимание на то, что я называла «прогрессивным консенсусом, доктриной, согласно которой государство должно активно и по всем направлениям добиваться равенства, в частности в обеспечении благополучия и перераспределении доходов». Затем следовал детальный анализ результатов этой политики в виде завышенных налогов, подавленности частных предприятий, ограничения прибылей, обманутых инфляцией и негативными процентными ставками вкладчиков и неумолимого роста расходов в государственном секторе.

Меня немедленно раскритиковало лейбористское правительство за пренебрежительные отзывы о Британии за рубежом. На самом деле смысл моего послания Америке о Британии была озвученная надежда, что потенциал нации достаточно велик, чтобы справиться с последствиями социализма. Критика со стороны министра иностранных дел Дж. Каллагена немедленным эхом откликнулась в посольстве Великобритании, где я остановилась. Старший член штата посольства неодобрительно охарактеризовал меня в американской прессе. Между мной и Каллагеном произошел обмен резкими письмами, когда я вернулась в Англию.

Я использовала свою речь в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, чтобы подчеркнуть, что отказ от существующей социалистической политики позволит скрытым силам Британии обеспечить ей быстрое возрождение. Отказ общественного мнения от крайне левых позиций, объем наших энергетических ресурсов и сила нашего научного потенциала, доказанные семьюдесятью двумя Нобелевскими премиями, больше чем во Франции, Италии, Нидерландах и Бельгии, вместе взятых, – все это оправдывало долгосрочный оптимизм.

«Теперь, медленно, мы обретаем свой путь. Это правда, что сообщения о Британии до сих пор отображают серьезную ситуацию, и они правильно это делают. Но мы идем к переменам… Я вижу признаки того, что наш народ готов сделать трудный выбор, чтобы следовать по трудному пути. Мы все еще те же люди, что боролись за свободу и победили. Дух приключений, изобретательность, решительность все еще главные черты нашего характера. Возможно, сейчас Британия болеет, но ее тело крепко, и ее сердце и воля приведут нас к победе».

Во время моего визита в Америку я встретилась с ключевыми фигурами администрации Форда. Доктора Киссинджера я уже знала. Теперь я познакомилась с Биллом Саймоном, министром финансов, ориентированным на свободный рынок, который отказался от контроля заработной платы и цен, введенного при президенте Никсоне, и с чрезвычайно опытным Джеймсом Шлезингером, министром обороны, главным американским противником разрядки международной напряженности.

Я была принята самим президентом Фордом{ Форд Джеральд Рудольф, при рождении его звали Лесли Линч Кинг-младший. Но в раннем детстве после развода родителей он был переименован в честь отчима и получил его фамилию; (1913–2006) – 38-й президент США с 1974 по 1977 год от республиканской партии. (Прим. ред.)}. Это был высокий дружелюбный человек, который неожиданно заняв высшую должность, к своему собственному удивлению и к удивлению прочих, начал входить во вкус этой роли. Он собрал или унаследовал талантливую команду и уже продемонстрировал европейцам, что продолжит выполнять обязательства Америки по обеспечению их безопасности, вопреки всем беспорядкам во внутренней политике.

Он обладал тем, что на современном политическом языке называется «запасная пара рук». Он не был человеком, способным бросить вызов традициям, которым, как я была убеждена, бросить вызов было необходимо. Но он сумел помочь Америке излечить раны Уотергейта. После трудного периода, когда Форд извинил Ричарда Никсона, удача, казалось, вернулась к его администрации, и его необъявленная претензия выставить свою кандидатуру от республиканцев противостояла эффективной кампании губернатора Рональда Рейгана. Казалось, у президента Форда велики шансы на переизбрание. Я уехала, надеясь, что он будет переизбран.

Вернувшись в Лондон, я обнаружила, что освещение в прессе моей поездки в Америку изменило мою политическую репутацию. Помог даже гнев Лейбористской партии. Ведь чем большее внимание было обращено на мои аргументы, тем серьезнее они воспринимались. Я также вскоре осознала, что изменилось отношение ко мне и среди высших эшелонов Консервативной партии. Люди, которые воспринимали мое присутствие на посту лидера как временную удачу, вынуждены были задуматься. Дело было не только в том, что я была серьезно встречена некоторыми из самых влиятельных фигур свободного мира; предупреждения, которые я сделала в моей речи о Хельсинки, теперь выглядели менее эксцентричными и более провидческими.

В конце сентября кубинцы начали ввод войск в Анголу. В декабре американский сенат отверг предложенную президентом Фордом политику обеспечения помощи антикоммунистическим силам Анголы и противостояния Народному фронту освобождения Анголы. Все Рождество я думала и читала об этом и решила, что подготовлю еще одну речь.

На этот раз я решила соблюсти условности и сказала Реджи Модлингу о своем решении. В доказательство своего беспокойства по этому поводу Реджи пошел так далеко, что предложил мне черновик. К сожалению, как мог бы сказать Дэнис, «он был так слаб, что не содрал бы и кожицу с рисового пудинга». Боб Конквест к тому моменту уехал в институт Гувера в Калифорнии, так что я попросила Роберта Мосса помочь мне. Редактор раздела иностранных событий «Экономиста», эксперт по безопасности и стратегическим вопросам, один из основателей Национальной ассоциации свободы, организованной для борьбы с профсоюзами, и прирожденный автор романов-бестселлеров, Роберт оказался идеальным выбором.

Речь, которую я произнесла в понедельник 19 января в здании кенсингтонского муниципалитета, касалась тех же вопросов, что и прошлогодняя моя речь в Челси, но была сконцентрирована на вопросах обороны и содержала более резкие выражения по поводу советской угрозы. В ней лейбористское правительство обвинялось в «разрушении нашей обороноспособности в момент, когда стратегическая угроза Британии и ее союзникам со стороны экспансионистской силы была серьезнее, чем когда-либо со времен окончания последней войны».

Я указала на дисбаланс между силами НАТО и Варшавского Договора в Центральной Европе, ибо последний превосходил нас на 150 000 человек, почти 10 000 танков и 2600 самолетов. Но я подчеркнула, что западная защита не может ограничиваться одной лишь Европой: линии снабжения НАТО тоже должны быть защищены. Это означало, что мы не можем игнорировать то, что силы, поддерживаемые Советским Союзом, делают в Анголе. Если им позволить реализацию их планов там, они могут решить, что такой опыт можно повторить где-нибудь еще.

Реакция на эту речь, особенно среди серьезных изданий, была гораздо более благожелательной, чем на речь в Челси. «Дэйли Телеграф» озаглавила редакторский комментарий «Правда о России». «Таймс» признала, что «есть самоуспокоенность на Западе». Не пришлось долго ждать и советской реакции. Из советского посольства пришло письмо на имя Реджи Модлинга, и посол прибыл в Министерство внешней политики, чтобы выразить протест лично. Поток грубой брани полился из разных органов советской пропаганды. А один аппаратчик в штате «Красной звезды», газеты Красной армии, чье воображение обогнало его способность судить, придумал для меня прозвище Железная леди.

Один из способов защиты, которые свободное общество может использовать против тоталитаристской пропаганды, состоит в том, что тоталитаристы склонны видеть западное сознание как зеркальное отображение своего собственного. Они, вследствие этого, время от времени приходят к самым гротескным ошибочным суждениям. Это было одним из них. Когда Гордон Рис прочел в Национальной ассоциации прессы то, что сказала «Красная звезда», он ринулся ко мне в офис, чтобы об этом рассказать. Я немедленно поняла, что они непреднамеренно поставили меня на пьедестал как своего самого сильного европейского противника. Они никогда не оказывали мне большей услуги.

Выборы Джимми Картера в президенты Соединенных Штатов в конце 1976 г. привели в Белый дом человека, который поставил права человека на самую верхнюю строчку своих планов по внешней политике. Можно было быть уверенным, что он не совершит ошибки своего предшественника, который отказался встретиться с Солженицыным, из страха оскорбить Советский Союз. Президенту Картеру скоро предстояла проверка. В январе 1977 г. текст «Хартии 77», манифеста чешских диссидентов, был тайно привезен в Западную Германию и опубликован. Через месяц Джимми Картер лично написал профессору Андрею Сахарову, советскому ученому-атомщику и выдающемуся диссиденту. Такая смена интонаций обнадеживала.

Но вскоре меня стали волновать другие аспекты внешней политики администрации Картера. Президент Картер был страстно предан идее разоружения, что ранее продемонстрировали остановка проекта стратегического бомбардировщика Б1 и новый импульс, который он дал переговорам ОСВ2 (переговорам об ограничении стратегических вооружений), которые были начаты еще президентом Фордом. По иронии судьбы, президент Картер обнаружил, что он мог обеспечить укрепление прав человека лишь в странах, примыкавших к Западу, но не в странах, которые были враждебны и достаточно сильны, чтобы его игнорировать.

Что касается переговоров ОСВ2, они позволяли обсуждать конкретные формулировки, но действительно важным стратегическим фактом было то, что Советский Союз в последние годы вооружался гораздо быстрее, чем американцы. Любое соглашение о «сокращении вооружений» обязано было стабилизировать военное равновесие таким образом, чтобы это признать. Только мощные сокращения вооружения, с одной стороны, или новая кампания для укрепления обороны Америки, с другой, могли коренным образом изменить это положение.

Когда я снова посетила США в сентябре 1977 г., администрация еще наслаждалась политическим медовым месяцем. Президент Картер привнес в Белый дом новый неформальный стиль, соответствовавший настроениям времени. Некоторые его назначения вызвали беспокойство, но это могло быть вызвано настороженностью по отношению к людям со стороны. Сайрус Вэнс, государственный секретарь, и Збигнев Бжезинский, советник по национальной безопасности, стали для Картера двумя помощниками, различие их взглядов тогда были не очевидны.

С самим Джимми Картером я встретилась в Лондоне в мае, когда он принимал участие в саммите Большой семерки. Невзирая на мое отношение к его внешней политике, он мне понравился. Во время нашей беседы в Белом доме президент желал объяснить свою недавно запущенную инициативу всестороннего ядерного моратория. Хотя он четко оперировал деталями, меня он не убедил. Я верила в необходимость надежных средств ядерного сдерживания и знала, что ядерное оружие должно испытываться, чтобы быть надежным, так что я не могла согласиться с его политикой.

Равным образом я не могла согласиться с президентом Картером, а по сути, с С. Вэнсом и Эн. Янгом, представителем США в ООН, с тем подходом, который они предлагали в решении родезийского вопроса. Американцы настаивали на разоружении сил безопасности Родезии. Американцы также играли с идеей введения санкций против Южной Африки, что мне казалось неблагоразумным, принимая во внимание, что им нужно было иметь южноафриканское правительство на своей стороне, если они собирались убедить Яна Смита пойти на компромисс. В тот раз мне не было нужды противостоять враждебным выпадам со стороны посольства, что выглядело забавным, если знать, что новый посол Питер Джей был зятем Джима Каллагена. Звучали обвинения в кумовстве, но мне П. Джей очень понравился. При его понимании монетаризма он был бы с радостью встречен в теневом кабинете.

Тем временем неопределенность американского политического курса и масштаб советских амбиций привлекали внимание к этим странам, среди которых Югославия имела особое значение. С тех пор как маршал Тито разорвал отношения со Сталиным в 1948 г., Югославия занимала изолированную, но важную позицию. А состояние самой Югославии во многом зависело от состояния здоровья Тито. Оставался открытым вопрос, попытаются ли Советы восстановить контроль в том хаосе, который, как повсеместно ожидалось, последует за его смертью. В возрасте восьмидесяти пяти лет Тито все еще контролировал события, но был слаб. Я уже давно хотела посетить Югославию, но мой визит был дважды отложен из-за того, что Тито не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять меня. Однако в холодный декабрьский день 1977 г. в компании сэра Фицроя Маклина, товарища по оружию и старого друга югославского президента со времен Второй мировой войны, я прибыла в Белград.

Мы посетили Тито в его белградском доме. Он был мощной личностью, сохранившей нечто от щегольства своего пламенного партизанского прошлого, но не оставлявшей сомнения, что внутри него сталь, которая объясняла его послевоенное могущество. Мы обсудили советскую угрозу и в целом пришли к согласию. Гнетущий вопрос о его наследии поднят не был. Должно быть, Тито уже пришел к пониманию, что при всех скрупулезно разработанных конституционных мерах предосторожности это будет катастрофа.

Перед моей поездкой в Югославию Альфред Шерман попросил меня поднять в разговоре вопрос о деле Милована Джиласа, его друга и коллеги и на протяжении многих лет самого настойчивого критика внутренней политики. Джилас был в числе недавно освобожденных политических заключенных. Казалось вероятным, что он снова окажется в тюрьме. Я решила предупредить Тито. С невинным видом я сказала, что была очень рада, что Джилас был освобожден. Тито помрачнел. «Да, он освобожден, – сказал президент, – но он намерен вернуться к старым шуткам. И если он продолжит нарушать нашу конституцию, он прямиком вернется в тюрьму».

«Ну, – ответила я, – такой человек, как Джилас, причинит вам гораздо больше вреда в тюрьме, нежели на свободе».

Фицрой Маклин присоединился: «Вы знаете, она права». Тито сурово на меня посмотрел. После паузы он вернулся к обсуждению других вопросов. Насколько я знаю, Джилас остался на свободе лишь для того, чтобы страдать от преследований за свои независимые суждения при режиме сербского президента Слободана Милошевича.

На самом деле, хотя я этого тогда и не знала, начиналось развитие трех событий, которые в долгосрочной перспективе помогли остановить продвижение Советского Союза. Парадоксальным образом Советы стали слишком надменны. Тоталитаризм по природе и часто роковым для себя образом презирает противников. Советы верили, что неудачи западных политиков означали, что люди Запада смирились с поражением. Чуть больше внимательности и предусмотрительности могли бы обеспечить советским лидерам лучшие результаты. Они же, особенно во время вторжения в Афганистан в 1979 г., провоцировали реакцию Запада, которая в конечном итоге разрушила сам Советский Союз.

Вторым событием стало избрание польского Папы в сентябре 1978 г. Иоанн Павел II зажег в Восточной Европе революцию, которая сильно покачнула советскую империю.

И наконец, появление Рональда Рейгана в качестве претендента на роль американского президента. Я познакомилась с губернатором Рейганом вскоре после того, как стала лидером Консервативной партии в 1975 г. До этого я кое-что о нем знала потому, что Дэнис однажды вечером в конце 1960-х вернулся домой, расхваливая замечательную речь Рейгана, которую тот произнес в Институте директоров. Я прочла текст и поняла, что имел в виду Дэнис. Когда мы познакомились лично, я была покорена его обаянием, чувством юмора и прямотой. В последующие годы я читала его речи, в которых он выступал за сокращение налогов, видя в этом корень накопления капитала, и за укрепление обороны вместо политики ослабления напряженности. Я также прочла некоторые его обращения к жителям Калифорнии, с которыми он выступал раз в две недели и которые его пресс-секретарь регулярно пересылал мне. Я была с ними согласна. В ноябре 1978 г. мы снова встретились в моем кабинете в Палате.

В ранние годы Рональда Рейгана не принимала большая часть политической элиты, потому что он был аутсайдером с правыми взглядами. (Я где-то это уже слышала раньше.) Теперь многие серьезные республиканцы смотрели на него как на гарантию возвращения в Белый дом. Чего бы Рональд Рейган ни достиг на этом пути, он не сделал этого за счет своих убеждений. Когда он покинул мой кабинет, я подумала, как сильно бы изменился мир, если бы такой человек стал президентом Соединенных Штатов. Но в ноябре 1978 г. такая возможность казалась маловероятной.

Глава 11 Школа власти

Перевод Резницкая Т.В.

Лидер оппозиции, март 1977 – март 1979

Либерально-лейбористский пакт не выполнил ничего из обещанного. Он не остановил продвижение социализма: в действительности он удержал лейбористское правительство у власти и дал ему возможность завершить национализацию авиационной и судостроительной промышленности. Не нес он ответственности и за хрупкое восстановление экономики, которое постепенно укрепило политическую позицию Лейбористской партии в 1978–1979 гг. Возрождение стало результатом финансовых мер, установленных МВФ за несколько месяцев до того, как был заключен пакт. Он не помог мистеру Каллагену победить левых, на самом деле левые оказались достаточно сильны, чтобы за несколько лет захватить власть в партии.

Реальная польза была совсем другой и совершенно непреднамеренной. Во-первых, тот факт, что Либеральная партия продемонстрировала свою близость лейбористскому подходу, стал знаком для потенциальных сторонников консерваторов, которые флиртовали с либеральной идеей как цивилизованной альтернативой социализму. Во-вторых, как теперь понятно, в марте 1977 г. мы еще не были готовы сформировать то правительство, которое смогло бы добиться долгосрочного изменения политического курса.

Все изменилось лишь после забастовок зимой 1978–1979 гг. Возрождение правительства было настоящим, пусть и хорошо замаскированным благословением для меня. Я извлекла много пользы из двух изнурительных лет, прежде всего, научилась добиваться того, чего я хочу, даже будучи в меньшинстве, успешно участвовать в прениях. Кроме того, у меня появилась возможность продемонстрировать самой себе и остальным наличие у меня неуловимой «интуиции» («инстинкта»), качества, которое либо есть, либо его нет от рождения, и которое обостряется и полируется в трудных ситуациях.

Но политическая реальность во времена заключения либерально-лейбористского пакта было скверной. Наша популярность была отражением неудач лейбористского правительства. Теперь, когда был наведен некоторый порядок в государственных финансах, мы должны были предложить свою альтернативу. Нам следовало представить убедительный анализ ситуации и комплекс политических решений. Я очень хотела это сделать, но знала, что по таким вопросам, как влияние профсоюзов, политика доходов и государственные расходы, в теневом кабинете нет согласия. Все разногласия, которые мучили нас все эти годы и которые мы пытались свести к минимуму, соглашаясь «принять решение», коренились в этой базовой проблеме.

Затем случилось так называемое «дело «Грунвика». Это был явный случай откровенного злоупотребления профсоюзов своим влиянием. Парадоксальным образом это нанесло вред и нам, на кого профсоюзы смотрели с нескрываемой враждебностью, и лейбористам, которые были их друзьями.

Компания среднего размера «Грунвик», специализировавшаяся на фотообработке и печати, располагалась в северо-западной части Лондона. Ею руководил энергичный предприниматель англо-индийского происхождения Джордж Уорд; среди сотрудников преобладали иммигранты. Конфликт летом 1976 г. завершился забастовкой нескольких рабочих с последовавшим их увольнением. Это переросло в спор между руководством компании и профсоюзом АПЕКС, который принял в свои члены уволенных работников и потребовал «признания». Это дало профсоюзу право вести переговоры от имени своих членов, работающих в компании. В результате АПЕКС потребовал возвращения уволенных на рабочие места.

Со своей стороны «Грунвик» утверждала в суде, что увольнение было законным, даже согласно новому лейбористскому закону о профсоюзах, который, по сути, профсоюзы написали сами. Согласно этому закону, никто из тех, кто был уволен, не мог быть принят обратно, если не были приняты все, а в некоторых случаях это была просто невозможно. «Грунвик» утверждала также, что АПЕКС стремился превратить компанию в «закрытое предприятие», принимающее на работу только членов профсоюза. В итоге тайное голосование, проведенное «МОРИ» и «Гэллап», показало, что 80 % сотрудников компании «Грунвик» не хотели вступать в АПЕКС или любой другой профсоюз.

Сложилась коалиция левого крыла для поддержания АПЕКС и наказания «Грунвик». В нее объединились местный Брентский торговый совет, лидеры профсоюзов и летучие пикеты, Социалистическая рабочая партия, ведущие члены Лейбористской партии. Члены кабинета министров Ш. Уилльямс и Фр. Малли и министр по делам спорта Д. Хауэлл, стряхнувшие пыль со своих спецовок и ненадолго присоединившиеся к линии пикетчиков. Кто-то назвал это Эскотом левых.

Национальная ассоциация борьбы за свободу (НАБС) взялась за дело Джорджа Уорда, сделав его частью своей кампании. НАБС была основана в декабре 1975 г., вскоре после того, как ИРА был убит Росс МакВертер, которого я знала (как и его брата-близнеца Норриса) со времен Орпингтона{ Его смерть была для меня очень значительной, не только потому, что я потеряла отважного друга: через несколько дней я наняла команду частных детективов, которые с тех пор всегда работали со мной.}. Председателем НАБС был Билл Де Лайл и Дадли, герой войны и член парламента, который выступал перед нами в Оксфорде, критикуя Ялтинскую конференцию, когда я была студенткой.

Массовое пикетирование началось в конце июня 1977 г. и продолжалось день за днем с ужасающими сценами насилия толпы, травмами полиции и пикетчиков. Иногда тысячи демонстрантов собирались на узких улицах вокруг Грунвикской фабрики, подстерегая автобусы, в которых фирма привозила сотрудников на работу. Я попросила моего парламентского секретаря Адама Батлера и Барни Хейхоу, помощника Джима Прайера, присоединиться к одному из автобусов, пробирающемуся сквозь град камней и оскорблений. Адам рассказал мне об увиденном ужасе и смелости людей, с которыми ему довелось это пережить.

Правительство демонстрировало непонятную сдержанность. Теневой кабинет организовал несколько парламентских запросов, чтобы заставить министров выразить свою позицию. Мы требовали, чтобы премьер-министр категорически заявил, что правительство поддерживает полицию в выполнении своих обязанностей. Тогда я писала Джону Гурье, одному из директоров НАБС: «Мы полагаем, что сцен дикого насилия, показанных по телевидению, а также диких призывов и голословных утверждений, брошенных в определенных кругах, достаточно для того, чтобы большая часть населения выбрали правильную позицию, они доказывают больше, чем многие часы убеждений».

Хотя сцены возле фабрики, казалось, символизировали последствия безграничной неприкосновенности профсоюзов, на самом деле это было нарушением уголовного права в форме насилия и запугивания. Первой обязанностью властей было защитить существующие законы. Тем более, что насилие в «Грунвик» было частью масштабного вызова, брошенного крайне левыми законам; и никто не знал, как далеко этот вызов может завести. Именно в это время бесстыдство левых стало очевидным. До начала 1970-х Транспорт-Хаус запретил членам некоторых крайне левых, «объявленных вне закона организаций» вступать в Лейбористскую партию. Отмена этого запрета левых знаменовала смещение лейбористов к экстремизму.

Левые лейбористы-парламентарии не видели особой причины скрывать свои связи с коммунистическими организациями. Теплота братских отношений между профсоюзными лидерами и социалистическими политиками, с одной стороны, и советским блоком, с другой, была очевидна. Высокопоставленных советских гостей принимали и Британский союз тред-юнионов, и Лейбористская партия. Троцкистские организации, как, например, «Активисты», начали захватывать власть в лейбористских избирательных округах. Было ощутимо, что, вне зависимости от того, что думают МВФ или премьер Джим Каллаген, именно программа крайне левых определяла будущее лейбористов, и что единственным вопросом оставалось, какую тактику они применят для ее осуществления: мирную или насильственную. В такой атмосфере происходящее в «Грунвик» означало, и не только в глазах самим левых, что, должно быть, началась революция.

«Грунвик» стала символизировать «закрытое предприятие», принимающее на работу только членов профсоюза, где сотрудники фактически должны были вступать в профсоюз, если хотели получить или сохранить работу. АПЕКС откровенно хотел силой удержать сотрудников «Грунвик», возможно, с целью в конечном итоге добиться закрытого промышленного предприятия. Более широко, «закрытое предприятие» представляло надежный редут власти профсоюзов, из которого можно было подняться для следующей штурмовой атаки против свободы.

При всем этом дело «Грунвик» не сводилось просто к «закрытым предприятиям», оно означало полную власть профсоюзов. Понимая все это, я считала, что надо сосредоточиться на атаке против «закрытых предприятий». Нужно было подумать о ряде проблем, начиная с юридической неприкосновенности профсоюзов и заканчивая насилием и запугиванием, которые не подпадали под уголовную ответственность потому, что прятались под маской пикетирования. Не решив этих проблем, мы не могли объявить вне закона «закрытые предприятия».

Для Джима Прайера, мне кажется, это был скорее практический вопрос, нежели моральный: важным было принять тот факт, что профсоюзы не могут быть усмирены законом. Любая реформа потребовала бы их сотрудничества. В отличие от него Кит Джозеф был последовательным противником всего, воспринимаемого им как нарушение прав человека в результате коллективистского запугивания. Различие взглядов Джима и Кита, проявившееся при обсуждении доклада Скармана по поводу грунвикского конфликта, стало очевидным. Мне казалось, что критика Кита в адрес лорда Скармана слишком сурова. Кроме того, не Кит, а Джим был представителем теневого кабинета по этому вопросу. Я должна была либо уволить Джима, либо передвинуть на другой пост (ни того, ни другого я не могла себе позволить), либо согласиться с его подходом.

Это я и сделала. Оглядываясь назад, я думаю, что Джим и я ошибались, а Кит был прав. Все это дело демонстрировало, что наши попытки избежать обязательств по изменению закона о промышленных отношениях были проявлением слабости. Я приняла решение поддержать Джима еще и потому, что было рано делать жестче нашу позицию.

Размышляя об этом, я вернулась к идее референдума. После возвращения из Америки я знала, что мне предстоит трудный разговор с Брайаном Уолденом, дебютировавшим в качестве интервьюера в телевизионной программе «Уик-энд Ворлд», о том, что будет делать консервативное правительство, если столкнется с профсоюзами. Мне нужно было дать убедительный ответ. Выступая от лица теневого кабинета, не имевшего твердого мнения, мне оставалось утверждать, что такая конфронтация маловероятна, а в случае возникновения чрезвычайного положения потребовался бы референдум.

Предложение было хорошо принято прессой и было поддержано сторонниками Консервативной партии. Я организовала партийный комитет под руководством Ника Эдвардса, чтобы сделать официальное сообщение о референдуме. Но конечно, хотя предложение о референдуме выиграло для нас жизненно важное время, само по себе оно не решало проблемы власти профсоюзов. Допуская, что мы могли победить на референдуме и продемонстрировать, что общественность поддерживает правительство, а не профсоюзных активистов, необходимо было наметить меры для ограничения силы профсоюзов. А до сих пор мы серьезно не задумывались, какими эти средства должны были быть.

Споры о профсоюзах оставались связанными с политикой в отношении доходов. Осуществляемая правительством политика доходов, казалось, все сильнее слабела. Британский союз тред-юнионов убеждал своих членов не требовать более одной прибавки заработной платы в течение двенадцати месяцев. Канцлер казначейства просил, чтобы рост оплаты труда был ниже 10 % (что, как и раньше, подкреплялось угрозой санкций против работодателей, плативших больше). Но все трудности по согласованию политики доходов с профсоюзами, с которыми сталкивалось правительство, бледнели по сравнению с нашими. К несчастью, мы были обязаны создать документ по экономической политике, включая политику доходов, до начала партийной конференции 1977 г. Д. Хауэлл, способный журналист и убежденный монетарист, а также представитель теневого кабинета, был главным автором чернового проекта. А Дж. Хау к этому моменту был совершенно уверен в достоинствах западногерманского стиля «согласованных действий» в рамках некоего рода экономического форума.

Я предвидела грядущие сложности и выразила свои опасения по поводу всего этого. Джеффри попытался убедить меня в достоинствах системы, послав мне доклад о том, как ее осуществили немцы, но я написала ему в ответ: «Этот доклад еще сильнее пугает меня. Мы должны избегать этого ужасного жаргона. Также нам нужно признать, что немецкая говорильня работает, потому что состоит из немцев».

Работа над документом продолжалась, но скорее среди представителей теневого кабинета по экономике, нежели среди теневых министров. В отличие от вопроса о «Грунвик» и «закрытых предприятиях» Кит, разделявший мои дурные предчувствия по поводу «форума», был готов к компромиссу больше, чем я. В конце концов, документ появился за подписью Кита, Джеффри, Джима Прайера, Дэвида Хауэлла и Ангуса Мода.

Так что мы более или менее успешно подготовились к представлению нашей политики на партийной конференции 1977 г. в Блэкпуле. Внешне Блэкпульская конференция прошла успешно. Коллеги в целом придерживались согласованной линии по спорным вопросам. Неудобных расхождений во мнении избегали. Такого же рода настроение преобладало и в моей речи. Она содержала много хороших идей, но в основном концентрировалась на бесшабашной критике лейбористов, ей не хватало позитива. Хотя непосредственный прием был хорошим, вскоре стало ясно, что многие политические вопросы мы не осветили. Мои предчувствия себя оправдали. Мы подошли к конференции, на несколько пунктов опережая лейбористов по опросам общественного мнения, а закончили его ноздря в ноздрю.

В любом случае в январе 1978 г. все сосредоточилось на тех сложных вопросах, которые ведущие фигуры партии считали необходимым избегать. Джеффри Хау, выступая в Суиндоне, произнес острую речь, в которой критиковал роль профсоюзов в Британии, и был встречен шквалом оскорблений со стороны профсоюзных лидеров и плохо скрытым раздражением со стороны некоторых коллег. Я согласилась с Джеффри и защищала его перед публикой. Но я отговорила его от выступления со второй подобной речью, сделав пометку на черновике: «Джеффри, это не твоя тема. Зачем продолжать? Пресса тебя за это распнет».

Довольно странно, но лишь несколько дней спустя я сама была встречена такой же острой критикой. Я решила использовать выступление на конференции шотландских промышленников в Глазго, чтобы вырваться из ограничений и помрачения сознания, к которым, как мне казалось, нас привела наша политика доходов. Я сказала: «Отказ правительства от вмешательства в ценообразование и сферу прибылей в частном секторе, которые хотим видеть и мы, и вы, неизбежно ведет к отказу правительства от вмешательства в переговоры о заработной плате. Не может быть избирательного возвращения к личной ответственности».

Среди прочих меня критиковал «Экономист» под робким заголовком «Миссис Тэтчер ведет тори в опасные воды». Вскоре мне предстояло еще глубже оскорбить партийных политических мудрецов.

С той поры как Инок Пауэлл произнес речь в Бирмингеме в апреле 1968 г., среди правоцентристских политиков считалось признаком цивилизованности и благородства избегать вопросов об иммиграции и расовых отношениях, а если это было неизбежно, то использовать термины, заимствованные у левых, облагораживая «мультикультурную», «мультирасовую» природу современного британского общества. Этот подход лакировал реальные проблемы, причиной которых иммиграция иногда становилась, и отмахивался от тревоги тех, кого немедленно называли «расистом». Я не была согласна с этим примириться. Мне это казалось одновременно нечестным и снобским.

Капитализм, который для меня воплощал веру в возрождение Британии, совершенно нейтрален к цвету. Для меня было очевидно, что индвидуумы достойны уважения как индивидуумы, а не как представители класса или расы; целью политической и экономической системы, за которую ратовала я, было освободить таланты индивидуумов для пользы общества. Я никоим образом не сочувствовала подстрекателям типа Национального фронта, которые стремились эксплуатировать идею расы. Любой коллективизм всегда ведет к угнетению, разница лишь в том, кто оказывается жертвой.

В то же время масштабная иммиграция из стран Содружества за многие годы трансформировала многие сферы Британии настолько сильно, что коренным жителям было трудно это принять. Одно дело, когда состоятельный политик с трибуны восхваляет добродетель терпимости, прежде чем вернуться в комфортный дом по спокойной дороге в респектабельный район, где цены на недвижимость гарантируют ему эксклюзивность расовой изоляции. Совсем другое дело положение более бедных людей, которые вынуждены наблюдать, как меняется их район.

Работа над иммиграционной политикой велась под руководством Уилли Уайтлоу с января 1978 г. Но она не сильно продвинулась. Проблема состояла в том, что было очень сложно видеть существующий на тот день масштаб иммиграции, чтобы сократить сегодняшний и завтрашний приток иммигрантов. Закрыть лазейки в законе, ужесточить администрацию и ввести новые методы контроля иммиграции, – все это было предложено. Но мне было ясно, что единственным и самым важным вкладом, который мы могли сделать в проблему расовых отношений, было уменьшение неуверенности. Страх неизвестности нес опасную угрозу. Уилли Уайтлоу соглашался в целом с таким видением и попросил на партийной конференции 1976 г. «следовать политике, которая четко спланирована, чтобы покончить с иммиграцией в том виде, в каком мы наблюдаем в послевоенные годы».

Хотя я не планировала никакого конкретного заявления об иммиграции, я не была удивлена, когда мне задали этот вопрос в интервью в программе «Мир в действии». Я много об этом думала и довольно четко высказывалась в других интервью: «Люди действительно боятся, что эта страна может быть фактически затоплена людьми другой культуры… Так что если вы хотите хороших расовых отношений, нужно значительно ослабить страх населения… Мы должны иметь в перспективе прекращение потока иммиграции, за исключением, разумеется, случаев, где необходимо выказать сострадание. Следовательно, мы должны пересмотреть число тех, у кого есть право въезжать… С теми, кто проживает здесь, нужно обращаться как с равными, согласно закону, и именно поэтому, я думаю, столь многие из них боятся, что их положение может оказаться в опасности или что люди могут быть настроены к ним враждебно, если мы не уменьшим приток иммигрантов».

Даже я была ошеломлена реакцией на эти умеренные заявления. Стало очевидно, как велика была изолированность политиков от реалий, волновавших население. Д. Стил, лидер Либеральной партии, обвинил меня в «ужасающей безответственности», а позднее добавил, что мои замечания были «очень злыми». Д. Хили говорил о моей «хладнокровной расчетливости, с которой я мутила грязные воды расовых предрассудков… чтобы распространить страх и ненависть среди мирной общественности». Министр внутренних дел М. Рис обвинил меня в том, что я «делаю приличной расовую ненависть». Присоединились епископы. Пятнадцать лет спустя, когда эти идеи воплощены в законе и всеми приняты, эта реакция кажется истерической.

Реакция по всей стране была совершенно другой. Перед моим интервью опросы общественного мнения показали, что мы идем с лейбористами на равных. После него консерваторы вышли вперед на одиннадцать пунктов. Этот непреднамеренный эффект спонтанного ответа на вопрос интервьюера имел важные политические последствия. Что бы Уилли Уайтлоу и другие мои коллеги ни чувствовали в самой глубине своего сердца по этому поводу, это обеспечило нам сильную и долгожданную поддержку в чрезвычайно трудное время. Это также обострило дискуссии в теневом кабинете. В результате через несколько недель мы разработали убедительный и согласованный подход, который удовлетворял всех, кроме самых твердолобых сторонников репатриации и который помог нам победить на выборах{ Наш предвыборный манифест содержал законопроект о британской нации, определявший права на британское гражданство и на проживание, порядок регистрации иждивенцев из стран Содружества, и определение квот, ограничивающих число въезжающих из стран, не принадлежащих к ЕС. Только первые из предложенных мер вошли в свод законов. В 1980-е первичная иммиграция (въезд глав семейств) значительно снизилась, сократив число будущих иждивенцев с правом на проживание, что снизило уровень ежегодной иммиграции до цифры ниже 50 000 по сравнению с 82 000 в 1975 г.}.

Все это дело в целом доказало мне, что я должна доверять своим собственным суждениям по ключевым вопросам, а не надеяться сначала должным образом убедить своих коллег, ибо я могла рассчитывать на то, что где-то в стране у меня есть сторонники и, возможно, их большинство. Не только вопрос об иммиграции сделал 1978 г. политически сложным временем для оппозиции. В результате финансовых мер, введенных под давлением МВФ, экономическая ситуация улучшилась. В январе 1978 г. уровень инфляции упал ниже 10 % впервые с 1974 г. Число безработных тоже постепенно уменьшалось. Хотя летом 1978 г. был резкий рост безработицы, к декабрю было зарегистрировано 1,36 миллиона безработных, что было на 120000 меньше, чем в предыдущем году. Мы добились, с поддержкой либералов, сокращения основной ставки подоходного налога на одно пенни.

Видимо, Джим Каллаген надеялся под прикрытием этих постепенных улучшений безопасно дожить до осенних выборов. Главным препятствием в этом было то, что либералы осознали невыгодность для себя соглашения с лейбористами. Что касается опросов общественного мнения, к лету лейбористы шли почти вровень с нами, в течение октября и ноября (после трудной нашей конференции) они опережали нас примерно на 5 %, а либералы не набрали даже двузначного числа.

В этих обстоятельствах я начала работу над черновым проектом предвыборного манифеста. Он был создан совместными усилиями Криса Паттена и Исследовательского отдела. Он не произвел на меня впечатления. Серьезные вопросы затенялись броскими обещаниями. Я сказала, что в следующем варианте нужно сосредоточиться на нескольких узловых задачах, таких как сокращение налогов и усиление обороны страны. Все это неприятным образом напомнило мне, сколь малого мы достигли в анализе нашей политики на протяжении последних трех лет.

Вместе с тем происходили некоторые подвижки в организации самопрезентации партии. Тим Белл и «Саатчи & Саатчи» взяли на себя ответственность за рекламу Консервативной партии. Саатчи вдохнули новую жизнь в поношенный формат политических партийных выступлений в СМИ. Были неизбежны обвинения в несерьезности. Но политические выступления следует оценивать потому, станет ли случайный, политически пассивный зритель смотреть это выступление или переключит телевизор на другой канал. В этом отношении мы добились огромного улучшения.

Тим, Гордон и Ронни Миллар в июньскую субботу 1978 года приехали в Скотни{ Мы переехали в квартиру в Скотни Касл в Ламберхерсте в 1975 г. Дэнис оставил работу в «Бурма», а близнецы, достигшие 22 лет, жили по большей части своей жизнью. Флуд-стрит осталась нашим лондонским домом.}, чтобы получить мое согласие на проведение кампании под девизом «Лейбористы не работают». Это было новаторство. Образ безработной толпы, представленной словесно и виде зрительного образа (очередь за пособием), привлекал внимание, а ведь эта проблема считалась «лейбористской темой». Постер, кроме того, нарушал правило, запрещающее в своей пропаганде упоминать противников. Саатчи, однако, убедили меня, что политическая реклама может игнорировать эти соображения. Она была задумана, чтобы подорвать доверие к нашим оппонентам, и ее следовало сделать простым негативным сообщением.

Правительство обычно лучше себя чувствует во время летних каникул потому, что падает политическая активность. Запланированная нами кампания удержала бы ее в тонусе. Так что я дала согласие на начало кампании. Как и ожидалось, она вызвала ответную реакцию. Но чем сильнее нас осуждала Лейбористская партия, тем большую рекламу это делало нам. Для того, чтобы объяснить, в чем суть, газеты напечатали изображение постера, усилив его эффект. После этого была разработана серия постеров на другие темы, в каждом из которых лейбористы «не работали». Отчасти благодаря этому мы пришли к осени 1978 г. в лучшей политической форме, чем можно было бы ожидать.

Только Джим Каллаген может точно сказать, почему он не созвал парламентские выборы той осенью. Я ожидала, что он это сделает, особенно после его речи на конференции Британского конгресса тред-юнионов, которая невероятным образом закончилась тем, что он запел «Ждала я у церкви», демонстрируя шутливую манеру уйти от ответа. Два дня спустя, 7 сентября, когда я находилась в Бирмингеме, мне сообщили по телефону, что в своем вечернем выступлении по телевидению премьер-министр Джим Каллаген объявил, что выборов не будет.

Выиграли бы мы парламентские выборы осенью 1978 г.? Я думаю, что мы могли бы протиснуться с небольшим перевесом голосов. Но стоило мне допустить одну или две ошибки, и мы бы проиграли. А если бы мы победили, что бы произошло потом? Лейбористская политика оплаты труда уже явно разваливалась. Британский конгресс тред-юнионов проголосовал против обновления Общественного договора, и в следующем месяце конференция Лейбористской партии проголосовала за отказ от сдерживания заработной платы. Уладить забастовку рабочих на заводе «Форд» было невозможно в рамках правительственной пятипроцентной «нормы оплаты».

Если бы нам пришлось столкнуться со всем этим зимой 1978/79 года, это могло бы нас сломать, как сломало лейбористов. Во-первых, я должна была бы настаивать, что все разговоры о «нормах» и «ограничениях» должны прекратиться. Это было бы непопулярным решением, возможно, неприемлемым для большей части теневого кабинета. Во-вторых, даже если бы мы попытались применить лимит наличности в общественном секторе и дисциплину рынка в частном, был бы высок риск разрушительных забастовок. Как ни ужасающи были события зимы 1978/79 года, без них было труднее достичь того, что было сделано в 1980-е.

Мы могли себе позволить подождать. В обмен на соглашение с профсоюзными лидерами об ограничении оплаты труда лейбористское правительство проводило политику, которая расширяла государственный контроль экономики, сокращала число индивидуальных предприятий и усиливала профсоюзы. В какой-то момент такая стратегия должна была рухнуть. Влияние социалистической политики на экономику в целом выразилось бы в том, что Британия все сильнее и сильнее отставала бы от своих конкурентов в сфере производительности и уровня жизни. И в определенный момент это стало бы невозможно скрывать ни от общественности, ни от иностранных инвесторов. При условии, что основные структуры свободной экономической системы еще функционировали, социализм должен был сломаться. И именно это, конечно, и произошло той зимой.

Конференция Консервативной партии в Брайтоне обещала быть трудной. Опросы общественного мнения показали, что мы отстаем от лейбористов. Споры по поводу быстро разваливающейся политики правительства привлекали внимание к нашему подходу. В моих интервью я старалась снова сместить акцент на связь между заработной платой, премиями и производительностью труда и увести его от норм. Хотя я ясно дала понять, что не поддерживаю забастовку рабочих завода «Форд», я обвиняла правительственную пятипроцентную норму оплаты труда в том, что это произошло. Это повсеместно интерпретировали как призыв к возвращению к свободным переговорам между профсоюзами и предприятиями, я не отрицала эту интерпретацию.

Теперь выступил Тед Хит. В ходе экономических прений на конференции, которые я наблюдала с трибуны, он сказал о пятипроцентной политике правительства так: «Еще неясно, до какой степени она сломана. Но если она сломана, нечему тут радоваться, нечему торжествовать». Джеффри Хау выступил с яркой заключительной речью, сказав, что будущее консервативное правительство вернется к «реалистичным, ответственным переговорам между профсоюзами и предприятиями, свободными от государственного вмешательства».

Той же ночью Тед выступил по телевидению, развивая свою линию. Он заявил, что «свободные переговоры между профсоюзами и предприятиями ведут к массивной инфляции», и когда его спросили, следует ли Консервативной партии поддержать политику доходов правительства во время предвыборной кампании, он ответил: «Если премьер-министр скажет, что готов созвать парламентские выборы, и признает, что мы не можем позволить себе еще один скачок инфляции или еще одну всеобщую потасовку, я скажу, что с этим согласен». Это была слабо завуалированная угроза. Явный раскол между нами во время предвыборной кампании причинил бы огромный вред. Вопрос о роли Теда давно волновал партию. Х. Аткинс получил информацию от нескольких парламентариев, близких к Теду, которые сказали, что он склонен к сотрудничеству. В свете всего это выступление Теда было громом среди ясного неба.

Взгляды Теда казались мне совершенно ошибочными. Не было смысла поддерживать настолько дискредитировавшую себя линию. Бунт против централизации и эгалитаризма был в своей основе здоровым. Как консерваторам, нам не следовало осуждать людей, желающих получать достойное вознаграждение за использование своего ума или сильных рук. На самом деле он был важнейшей частью моей политической стратегии и взывал к тем, кто традиционно не голосовал за консерваторов, но хотел больших возможностей для себя и своих семей.

Так что я адресовала мою речь на конференции напрямую членам профсоюзов: «Вы хотите более высокой зарплаты, лучших пенсий, более короткого рабочего дня, больше государственных расходов, больше инвестиций, больше, больше, больше, больше. Но откуда это «больше» возьмется? Больше нет. Вы больше не можете отделять оплату от производительности труда, как не можете разделить два лезвия ножниц и продолжать резать. И вот позвольте мне прямо обратиться к лидерам профсоюзов… Почему не может быть больше? Потому что ограничительная политика отбирает у вас то, что вы должны продавать, вашу производительность труда.

Ограничительная политика пропитала всю нашу промышленную жизнь. Она с нами уже почти столетие. Она была создана, чтобы защитить вас от эксплуатации, но стала главным барьером на вашем пути к процветанию… Я понимаю ваши страхи. Вы боитесь, что производство большего количества товаров с меньшим числом работников будет означать меньшее число рабочих мест, эти страхи особенно сильны, когда уровень безработицы так высок. Но вы ошибаетесь. Правильный способ борьбы с безработицей – это производить больше товаров по более низкой цене, и тогда большее количество людей сможет позволить себе их покупать…

Мы сделаем все, что может сделать правительство, чтобы заново построить свободную и процветающую Британию. Мы верим в ответственный коллективный договор, свободный от государственного вмешательства. Лейбористы не верят. Мы верим в конкуренцию, свободное предпринимательство и выгоду для малых и больших компаний. Лейбористы не верят. Мы создадим условия, при которых ценность заработанных денег и денег, которые вы сберегаете, будет защищена».

Спустя полгода эта стратегия принесла бы успех. Но в тогда она не сработала, потому что партия не была едина и потому что, согласно опросам общественного мнения, люди хотели, чтобы мы поддержали правительство против профсоюзов. Неудивительно, что мы оказались на пять с половиной пунктов позади Лейбористской партии. Исчезновение перспективы скорых выборов привело к снижению дисциплины в обеих партиях. У лейбористов это отразилось на вопросах экономики. У нас кипели битвы вокруг Родезии, сперва на партийной конференции, а затем в Палате.

Время лейбористов подходило к концу. История и Г. Вильсон в 1976 г. сдали Дж. Каллагену плохие карты. Как блестящий игрок в покер, он использовал мастерство и простой блеф, чтобы оттянуть свое поражение на как можно более долгий срок. Когда 1978 г. сменился 1979-м, жребий был брошен.

12 декабря профсоюзы, представляющие государственную службу здравоохранения и работников местных органов власти, отказались от пятипроцентного ограничения оплаты и объявили о намерении бастовать в новом году. В конце декабря появились новые факты, принесшие дополнительные проблемы: сильный снегопад, шторма и паводки. 3 января профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих созвал водителей грузовиков на забастовку, чтобы потребовать 25-процентного увеличения заработной платы. Около двух миллионов рабочих столкнулись с временным увольнением. Пациентам больниц, включая смертельно больных, было отказано в уходе. В Ливерпуле на забастовку вышли могильщики. Грудами мусора была завалена Лестер-сквер.

Цеховые организаторы профсоюзов давали разрешение водителям грузовиков перевозить «необходимые» продукты за границы пикетов. Короче говоря, жизнь в Британии остановилась. Самым разрушительным для лейбористского правительства было даже не это, а то, что управление страной было передано местным комитетам профсоюзов.

Могли бы мы использовать представившиеся возможности? Это отчасти зависело от разных обстоятельств. Начиная с лета 1977 г. разрабатывался проект под кодовым названием «Дорога, выложенная из камней». Это был замысел Дж. Хоскинса, который наладил связь с Китом Джозефом. Они утверждали, что мы никогда не добьемся успеха, если не выстроим все наши политические линии в одну стратегию, не определим последовательность действий. Когда я впервые услышала обо всем этом, на меня это не произвело впечатления. Позднее я оценила глубину и качество анализа Джона Хоскинса. Проект «Дорога, выложенная из камней» был остановлен теневым кабинетом, но его возродила рухнувшая той осенью пятипроцентная политика правительства. Уже несколько раз мне говорили, что единственным способом нам пойти вперед было сместить Джима Прайера, теперь у нас появилась возможность продвинуться, не предпринимая такой серьезной меры. Соответственно я организовала еще одну встречу с исполнительным комитетом «Дороги…» в середине ноября.

Даже учитывая, что настроение в партии начало смещаться в мою пользу, невозможно было убедить теневой кабинет в необходимости серьезно задуматься о реформе профсоюзов, если бы не промышленный хаос «зимы недовольства». В декабре Кит Джозеф попытался снова поднять вопрос о пособиях, выплачиваемых семьям бастующих. Я согласилась на создание новой группы по разработке этого вопроса, но когда она собралась на заседание, противостояние Джима Прайера сделало невозможным любой прогресс.

Я провела Рождество и Новый год в Скотни в тревоге и размышлениях, наблюдая развитие кризиса. Как и в Рождество 1974 г., плохая погода не давала возможности много гулять, и, кроме того, у меня было много дел. Надо было вычитать отчеты группы, разрабатывающей политику по вопросу профсоюзов, и накопившуюся груду документов от СМИ и сторонних лиц. Я потратила много часов на изучение учебника по законодательству промышленных отношений и вернулась к законопроектам парламента, перечитывая самые важные законы, принятые с 1906 г. Каждый раз, когда я включала радио или телевизор, новости были все хуже. Я вернулась в Лондон, решительно настроенная на одно: пришло время ужесточить нашу позицию в отношении профсоюзов.

Было несложно определиться с политической трибуной. До Рождества я согласилась дать интервью в воскресенье 14 января Бр. Уолдену в программе «Уик-энд Ворлд»; дату передвинули на 7 января. По возвращении в Лондон я встретилась с Ал. Шерманом, Г. Рисом и несколькими советниками на информационном совещании. Промышленная ситуация менялась так быстро, что трудно было поспевать за событиями.

В среду 3 января Джим Прайер постарался помешать внести изменения в политику. В интервью Робину Дэю по радио он жестко отверг обязательное голосование о проведении забастовки («это не то, что вы можете сделать обязательным»), отверг законопроект о пособиях бастующим и высказался по поводу «закрытых предприятий»: «Мы хотим тихо решить этот вопрос… в таких вопросах лучше играть в тихие игры, нежели слишком много кричать». На вопрос, что он думает о недавней критике в адрес профсоюзных лидеров со стороны Дэвида Хауэлла и Майкла Хезелтайна, он ответил: «Я не думаю, что они справедливы по отношению к профсоюзным лидерам, которые в данный момент пытаются дать хорошие советы рядовым членам профсоюзов, а рядовые члены профсоюзов часто их отвергают».

В программе «Уик-энд Ворлд» я высказалась совсем по-другому: «Любая власть подразумевает ответственность, любая свобода обязанности. Профсоюзы обрели огромную власть… И именно об этом должен идти разговор: как профсоюзы используют свою власть. Я член парламента, я работаю в парламенте не для того, чтобы выдать им лицензию на причинение вреда, нанесение убытков другим, и если я увижу, что это происходит, то буду вынуждена принять меры».

Хотя я была осторожна и старалась не брать на себя обязательств относительно конкретных мер, прежде чем они были должным образом продуманы. Я подтвердила заявление Джима Прайера о том, что мы сделаем доступным финансирование предзабастовочных тайных голосований, а также профсоюзных выборов. Я также упомянула о возможном ужесточении правил по проведению забастовок в сфере первостепенных услуг, заявила, что краткосрочные пособия социального страхования будут подвергаться налогообложению, и выдвинула доводы о праве людей, исключенных из профсоюза, подавать в суд, если в результате этого они потеряли работу в «закрытом предприятии».

На следующий день Джим Прайер ответил по телевидению на мое интервью. Он сказал, что он был против принудительного проведения тайного голосования. К счастью, другие отреагировали более позитивно. Я нарушила строй. Людям стало очевидно, что я была намерена драться. Предложения поддержки, информация и новые идеи потекли в мой офис. Сильная поддержка сказанного мной в интервью в «Уик-энд Ворлд» решительно отличалась от реакции на сказанное Дж. Каллагеном, тремя днями позднее вернувшегося с саммита в Гваделупе. Его отсутствие в стране в такой момент само по себе было политически дискредитирующим и усиливало впечатление, что правительство было парализовано забастовками. Освещение саммита в прессе тоже не помогало: образ премьера, в неформальной одежде сидящего вместе с другими лидерами под карибским солнцем, контрастировал с событиями в стране.

Но наиболее сильное впечатление произвело на прессу сказанное им в аэропорту Хитроу. Хотя он никогда не использовал именно этих слов: «Кризис? Какой кризис?», но этот миф оказался прочно с ним связанным. Его образ невозмутимого и компетентного человека никогда больше не восстановился.

Каким должен быть наш следующий шаг? Парламент возвращался к работе в понедельник 15 января. Я написала премьер-министру, требуя полного отчета и дебатов о промышленной ситуации. Мы нашли в нашем расписании время для дебатов в среду 17 января и начали работу над текстом выступления. Подготовка к моему выступлению на этих дебатах была, должно быть, самой тщательной из всего мной сделанного для выступления в Палате.

Моей изначальной идеей было сделать бескомпромиссную, но по сути традиционную для оппозиции речь, громящую правительство и требующую изменения курса. Но за время уик-энда в Скотни и по возвращении в Лондон мне посоветовали другой подход. Питер Атли и Питер Торникрофт предложили мне выразить поддержку правительству, если оно готово ввести необходимые законодательные изменения, вырваться из мертвой хватки профсоюзов. Ронни Миллар и Крис Паттен, работавшие над текстом речи, поддерживали эту идею.

Сначала я хотела отказаться. Если бы правительство приняло это предложение, мы бы потеряли на какое-то время наш шанс прорваться к власти. Кроме того, изменений лишь в законе о профсоюзах было бы недостаточно, чтобы разрешить проблемы, лежащие в основе британской экономики: потребовалась бы более сложная стратегия, на которую социалисты никогда бы не согласились. В тот вечер, в понедельник 15 января, я созвала заседание исполнительного комитета. Большинство моих коллег приветствовало идею условного предложения, и на этом этапе я уже сама склонялась к этой идее.

Реформы были необходимы, и если правительство было готово ввести необходимые меры, как мы могли этому противостоять? Предлагая помощь, мы укрепляли наш моральный авторитет. Я верила, что предложение вряд ли будет принято правительством, но трудно было правильно оценить нюансы. Равным образом мне было ясно, что, если правительство примет наши предложения, станет делом чести выполнить условия с нашей стороны.

В итоге исполнительный комитет согласился с тем, что правительство может рассчитывать на поддержку Консервативной партии, если оно примет более жесткие меры в отношении пикетирования (чтобы можно было осуществлять важные поставки), объявит вне закона вторичное пикетирование и поддержит тайное голосование при проведении профсоюзных выборов, и если оно постарается организовать переговоры о запрете забастовок в сфере жизненно необходимых услуг.

Я открыла дебаты на следующий день и начала с описания кризиса. Транспортировка товаров на дорогах была нарушена. Британские железные дороги сделали краткое заявление: «Сегодня поездов не будет». Конфедерация британской промышленности сообщила, что многие компании задыхаются из-за нехватки материалов и невозможности вывозить готовую продукцию. Были беспокойства в портах, что добавляло проблем экспортерам. По меньшей мере 125 000 человек были временно уволены, и ожидалось, что эта цифра достигнет миллиона к концу недели. Пищевая промышленность была в особенно хаотичном состоянии, оказавшись без поставок таких продуктов, как пищевое масло, дрожжи, соль и сахар.

И это вдобавок к зимним забастовкам водителей танкеров, пекарей, сотрудников больниц и домов для престарелых, забастовкам в прессе, радио и телевещании, в аэропортах и на автомобильных заводах, забастовке могильщиков. Я напомнила Ширли Уилльямс о том, что она участвовала в грунвикском пикетировании. Я сделала условное предложение о поддержке, согласованное с исполнительным комитетом, а также добавила, что правительство должно принять меры по «закрытым предприятиям».

Премьер-министр начал свой ответ неожиданным образом: «Я поздравляю достопочтенную леди за столь впечатляющее парламентское выступление. Оно было исполнено наилучшим образом и в стиле, которым достопочтенная леди может гордиться».

Это было хорошее начало. Но далее он озвучил новые уступки профсоюзам: отмена пятипроцентного ограничения, жесткий контроль цен и расширение принципа «сопоставимости», при котором работники государственного сектора могли ожидать большей заработной платы. Всем этим правительство намеревалось заставить профсоюзы согласиться на новую политику доходов. При этом он забыл обратить внимание на то, что все, кроме крайне левых, считали главной проблемой чрезмерную власть профсоюзов.

На мои предложения премьер-министр не дал прямого ответа. Он явно был растерян. Вопрос был теперь в том, стоит ли мне повторить наше предложение на следующий вечер в политическом выступлении по телевидению или ограничиться критикой парализованного правительства и обещанием, что консервативное правительство осуществит реформу закона о профсоюзах. На следующий день, прочтя текст выступления, я сделала его жестче. Но, в конце концов, предложение было сделано, и чем четче мы его представляли, тем большую общественную поддержку завоевывали. Мы записали выступление в моем кабинете в Палате. И снова правительство не дало прямого ответа.

Но теперь появился дух Банко, чтобы преследовать правительство. Проблема делегирования власти, которую рассчитывали использовать, чтобы сохранить собственную власть, опираясь на шотландских и уэльских националистов, возникла перед Джимом Каллагеном в самый тяжелый для него момент. Потерпев поражение с шотландским и уэльским законопроектом в начале 1977 г., лейбористы заново представили законопроект о делегировании власти в новой форме, отдельно для Шотландии и отдельно для Уэльса, с проведением референдума в каждой из этих стран. Несогласие парламентариев и их однопартийцев привело к нескольким поправкам. Когда 1 марта 1979 г. состоялось голосование в Шотландии, незначительное большинство голосов было «за», гораздо меньше необходимых 40 % от общего числа электората, а в Уэльсе значительное большинство проголосовало против.

Теперь было вероятно, что правительство не сможет остаться у власти, но обстоятельства, при которых должны были состояться парламентские выборы, предсказать было нельзя. Премьер-министр пытался затянуть дискуссию о делегировании власти, вместо того чтобы аннулировать законопроект. Но его потенциальные союзники готовились отступить. У Шотландской национальной партии больше не было причин удерживать лейбористов в правительстве. Либералы хотели досрочных выборов, хотя опросы общественного мнения показывали слабость их позиции. Это было потому, что они хотели избежать скандала в связи с грядущим судом их бывшего лидера Джереми Торпа, обвиняемого в заговоре с целью убийства, в чем позднее его признали невиновным. Уэльских националистов, которые были ближе к социалистическим настроениям, еще можно было убедить. Получалось, что голоса членов парламента от Северной Ирландии – десять ольстерских юнионистов, один член Социал-демократической и либеральной партии и один независимый республиканец – могли оказаться решающими.

В четверг 22 марта премьер-министр предпринял последнюю попытку продолжить обсуждение вопроса о делегирования власти и убедить Шотландскую национальную партию продолжить переговоры. У него не было шанса на успех, и, ожидая поддержки нашей линии со стороны либералов и Шотландской национальной партии, я согласилась, что вопрос следует вынести на обсуждение. Консервативные партийные организаторы взялись убеждать малые партии, чтобы их наименее надежные члены присоединились к нам. Так же важна была полная явка консервативной фракции. К счастью, никто не был серьезно болен, хотя машина одного из парламентариев перевернулась на дороге, а другой, хоть и сраженный накануне смертью жены, настоял, что приедет голосовать.

Среди шума и беспорядка мы начали собирать лобби для голосования. Проголосовав, я вернулась на свое место рядом с Уилли, Фрэнсисом и Хамфри и ждала, чтобы узнать нашу судьбу. Хамфри обеспечил меня предварительной информацией о результатах. Он попросил Дж. С. Томаса, одного из старших «кнутов», быстро пройти по нашему лобби и затем встать у входа в другой. Как только мы все проголосовали, сообщение о результатах было отдано Томасу, который мог слышать результаты подсчетов из другого (правительственного) коридора. Как только они закончили, он уже знал, победили мы или нет. В случае поражения он бы вернулся и просто встал рядом с креслом спикера. В случае победы он бы поднял вверх палец, чтобы дать знак Хамфри. Только позднее мне объяснили эту процедуру. Я лишь увидела, что Томас вернулся, и тогда Хамфри наклонился ко мне и театральным шепотом сказал: «Мы победили!» Объявленные цифры это подтвердили. «Да» – 311. «Нет» – 310. У меня появился шанс, мой единственный шанс. Я должна схватить его обеими руками.

Два дня спустя я присутствовала на приеме в моем избирательном округе по случаю сбора средств, организованного компанией «Мотабилити», которая обеспечивала инвалидов специальными автомобилями по доступным ценам. Я открывала презентацию. Мои мысли были отданы политическому выступлению по телевидению, которое мне предстояло сделать в тот вечер, когда Дерек Хау подошел ко мне и сказал: «Я думаю, вам следует знать, что была взорвана бомба рядом с Палатой общин, предположительно в гараже. По меньшей мере один человек очень серьезно ранен, но мы не знаем кто».

Сотня предположений пронеслась у меня в голове, когда мы ехали в студию Би-би-си в Портланд Плейс. Когда мы туда приехали и перед тем как зайти в гримерную, один из продюсеров отвел меня в отдельную комнату и сказал, кто это был. Это был Эри Нив. Он был серьезно ранен. Ирландская национальная освободительная армия, отколовшаяся от ИРА фракция, подложила бомбу в его машину, и она взорвалась, когда он выезжал с автостоянки Палаты общин. Было маловероятно, что он выживет. После этого я никак не могла собраться для выступления по телевидению. Я чувствовала себя оглушенной. Горечь утраты пришла позже. Вместе с ним пришла ярость, что этот человек, мой друг, который отмахивался от стольких опасностей в своей жизни, был убит кем-то, кто был хуже обычного преступника.

Глава 12 Всего один шанс…

Перевод Баратов П.Н.

Всеобщие выборы 1979 года

Сравнение черновой версии Манифеста от августа 1978 г. с окончательным текстом иллюстрирует характер поправок, которые вносили Кит Джозеф, Джеффри Хау, мои советники и лично я. В 1978 г. я была готова поддержать то, что предлагал Джим Прайор, включая обещание, что мы будем «беспристрастны в своем подходе к проблемам промышленности». Текст 1979 г. существенно отличался. Теперь мы обещали установить «справедливый баланс между правами и обязанностями профсоюзного движения». Мы бросили вызов самой идее, что закон не имеет значения: «Лейбористы утверждают, что систему взаимоотношений в британской промышленности нельзя улучшить внесением изменений в закон. Мы не согласны. Если закон используют для дарования привилегии, его можно использовать и чтобы налагать обязательства».

Мне не нравились тон и путаность, присущие изложению Дж. Прайора. Но еще сильнее я противилась его предложениям относительно закрытых профсоюзных предприятий. Джим написал, что «мы принципиально против предприятий, принимающих на работу только членов профсоюза», он также добавил, что «ряд руководств и профсоюзов считают, что этот метод удобно использовать в качестве аргумента при переговорах». Контраст между требованием того, что «принципиально» и что «удобно» в одном предложении, поражал меня сильнее всего. Джим также хотел пообещать «процессуальный кодекс», который контролировал бы предприятия, принимающие на работу только членов профсоюза. В противном случае это может привести к тому, что рабочие потеряют средства к существованию без возмещения убытков либо от работодателя, либо от союза, и мы должны быть готовы к изданию законов, защищающих их права.

Я настаивала, что у тех, кого несправедливо не приняли или исключили из союза, должно быть право на обжалование через суд. В 1979 г. мы отказались от формулы, согласно которой закрытые профсоюзные предприятия неизбежны, обозначив намерение изменить закон. Манифест обещал расследование принудительной практики рекрутинга печатного союза SLADE. Вдобавок мы четко заявили, что кодекс будет иметь обязательный статус.

Но главное изменение в документе касалось пикетов. В 1978-м меня устраивало то, чего хотел Дж. Прайор: «Совместно со всеми партиями мы должны найти приемлемые средства для регулирования проведения пикетов. Строгие правила, принятые NUM в феврале 1974 г., могли бы составить разумную основу для этого». Не было упоминания о законодательной базе. К счастью, шокирующие сцены «зимы недовольства» показали, что этот подход теперь не годился. Теперь мы обещали, что будем готовы предпринять дальнейшие законодательные шаги, если это окажется важным: «Мы внесем любые изменения, необходимые для того, чтобы гарантировать право гражданина работать и заниматься своими законными делами добровольно и беспрепятственно».

Были добавлены еще два пункта: в одном было озвучено «стремиться заключить соглашения об исключении забастовок в нескольких ключевых службах», в другом обещано «позаботиться о том, чтобы профсоюзы брали на себя значительную долю расходов по поддержанию тех своих членов, которые участвуют в забастовке». Наряду с предложениями ослабить влияние закрытых профсоюзных предприятий и финансировать почтовые референдумы о выборах в союзы, это составляло наш комплект реформ профсоюзов. В отличие от некоторых моих коллег, я была уверена не только в его практичности, но и в его популярности.

В вопросе о доходах мой успех был меньше. В 1978 г. я утверждала, что мы должны четче обозначать свое намерение отстраниться от политики в области доходов, но в этом маленьком пункте я не победила. Манифест 1979 г. содержал очевидную ориентацию на «форум», даже упоминалась германская модель. С этим я могла смириться. Большую практическую значимость имело обещание избегать политических мер в области доходов в частном секторе: «Переговоры между предпринимателями и работниками в частном секторе следует оставить на усмотрение компаний и работников, которых этот вопрос затрагивает. Никто не может защищать их от результатов соглашений, которые они заключают».

Предложенные премьер-министром в январе 1979 г. новые механизмы для установления «совместимости» между государственным и частным сектором привели к созданию комиссии под руководством профессора Хью Клегга для подготовки рекомендаций, которым правительство обязалось следовать. Вопрос заключался в том, готовы ли мы платить по счетам за попытки лейбористов откупиться от союзов в государственном секторе.

Наша политика в отношении затрат на государственный сектор основывалась на строгом соблюдении денежных лимитов. Дж. Хау и я делали все для того, чтобы придерживаться этой линии, но имело место давление со стороны коллег, озабоченных тем, чтобы не потерять голоса. В конце концов, мы сдались и обязались следовать рекомендациям профессора Клегга. В целом меня устраивал манифест. Ни на одном из этапов кампании нам не пришлось модифицировать или отходить от него.

За свою политическую карьеру я пережила три кампании всеобщих выборов в качестве лидера партии. Всеобщие выборы 1979 г. стали самыми сложными и для меня, и для партии. Я никогда не питала иллюзий на счет того, что в случае неудачи у меня будет еще один шанс. Лично я почти не сомневалась, что это также был переломный момент для Консервативной партии и для Британии как таковой. В этой кампании Консервативная партия боролась под лозунгом: «наступило время перемен». Неявным в этом подходе был тот факт, что Британия находилась в состоянии отступления значительно дольше, чем с 1974 года. Поэтому мы должны были быть откровенными, четко объясняя, что не так и почему требуются радикальные действия. Вскоре мне пришлось убедиться, что Центральный офис видел вещи иначе. Они твердили, что мы должны любой ценой избегать «оплошностей», то есть любых спорных вопросов. Я настаивала, чтобы сделать по-своему.

Это привело к напряженности, а также к перестановке ролей между правительством и оппозицией. С начала своей кампании лейбористы, по сути, игнорировали собственный манифест, за исключением обещаний вроде бесплатных телевизионных подписок для пенсионеров. Свои усилия они сосредоточили на нападках на консерваторов. Джим Каллаген отошел от образа доброго дядюшки и проводил предельно эффективную, но жесткую кампанию. Во-первых, СМИ держали на ежедневной диете из страшных историй об увеличении НДС и сокращении национальной службы здравоохранения в случае победы консерваторов. Во-вторых, сомнениям подвергалась искренность наших обещаний, в частности обещание урезать подоходный налог. В-третьих, делались попытки изобразить меня в виде опасного идеолога правого крыла, не подходящего для сложных и трудоемких обязанностей премьер-министра.

Стратегия лейбористов поставила нас перед фундаментальной дилеммой. Должны ли мы отвечать на их атаки? Или нам следует сохранять свою риторику и придерживаться своих позиций? Решить эту дилемму нам удалось лишь частично. Трудно скоординировать различные аспекты избирательной кампании. Четко проработанные планы рушатся, утренние пресс-конференции сосредотачиваются на одном сообщении, речи лидера партии – на другом, а брифинги кандидатов – еще на чем-то.

Прежде всего нужно было заняться двумя тактическими вопросами. Первый заключался в том, стоит ли соглашаться принять участие в телевизионных дебатах с Джимом Каллагеном. Незадолго до начала самой кампании было предложено два этапа воскресных дебатов с Брайаном Уолденом в качестве ведущего. Я склонялась к тому, чтобы согласиться. Дело было не только в том, что я чувствовала себя прирожденной спорщицей, надо было еще выставить на всеобщее обозрение уязвимость Джима Каллагена.

Однако и в пользу другой точки зрения оставались весомые аргументы. К тому моменту, когда нужно было принимать решение, мы обладали значительным преимуществом примерно в 10 процентов. Это означало, что мы могли надеяться на победу, не связываясь с риском конфронтации в телевизионном эфире. А риск, разумеется, был велик. Каллаген обычно безупречно выступал на телевидении и, без сомнения, не преминул бы воспользоваться своим опытом, чтобы разговаривать со мной свысока. Тот факт, что в ходе обсуждений мы выяснили, что ему хотелось бы посвятить первые дебаты внешнеполитическим вопросам, в которых он мог использовать эти преимущества в полную силу, заставил меня умерить свой энтузиазм. Меня убедили отклонить приглашение на дебаты. В своем опубликованном ответе ITV я написала: «Лично я считаю, что проблемы и вопросы политики решают выборы, а не личности. Нам следует придерживаться этой линии. Мы не выбираем президента. Мы выбираем правительство». Это было верное решение, а критика, им вызванная, быстро развеялась.

Другой тактический вопрос касался утренних пресс-конференций. Гордон Рис был бы рад вовсе от них избавиться. Очень редко что-то, происходившее на пресс-конференции, за исключением вопиющих ляпов, попадало в главные новости дня. Но утренняя пресс-конференция предоставляет прессе возможность задавать неудобные вопросы, а это, в свою очередь, предоставляет политикам возможность показать, из чего они сделаны. Таким образом, утренние пресс-конференции позволяют завоевать уважение закаленных журналистов.

Консервативная партия всегда начинала свою кампанию в более медленном темпе, чем лейбористы. В этот раз лейбористы могли действовать еще свободнее, чем обычно, во многом потому, что коллеги, которым я поручила публичные выступления и заявления, были не очень эффективны. Эта проблема существовала на протяжении всей избирательной кампании. Исключая Майкла Хезелтайна, остальные вели себя как министры в ожидании, нежели как политики. Это гарантировало, что на мне сосредоточится еще большее внимание, что мне казалось сомнительным благом.

Лейбористы использовали этот период с пользой для себя с целью начать нападки на политические линии, которые мы еще не опубликовали. Но руководители профсоюзов сыграли нам на руку, взяв тональность, напоминавшую «зиму недовольства». Сид Вейелл, председатель Национального союза работников железных дорог, угрожал, что в случае введения коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами и прихода к власти консервативного правительства «он скажет ребятам, что пора поднять головы». Билл Кейс, руководитель печатного союза SOGAT, пообещал «конфронтацию» в случае, если страна окажется «достаточно глупой, чтобы избрать партию тори». Дэвид Бэснетт, лидер объединения работников общей и муниципальной сферы, также предрекал промышленный конфликт. Это была старая песня, которая входила в диссонанс с тем, как были настроены избиратели.

В четверг 5 апреля я обратилась к кандидатам на собрании в Сентрал Холл, Вестминстер. В этом году кандидаты ожидали от меня услышать основные темы манифеста, который еще не был опубликован. Мне нужно было дать им намек на то, что предстоит, не выдавая деталей. Поэтому я в основном сосредоточилась на сокращении подоходных налогов как стимуле для создания богатства, а также на необходимости реформы профсоюзов. К аудитории, состоящей полностью из ораторов, обращаться не просто. Но их энтузиазм подтвердил мое предчувствие, что мы выбрали правильное направление.

В среду 11 апреля манифест был запущен на первой пресс-конференции Консервативной партии, на которой я председательствовала. Тон манифеста был сдержанным, Крис Паттен и Ангус Моуде облекли наши идеи в простой, лишенный жаргонизмов язык. На конференции, проведенной на следующий день, все прошло хорошо. Но жара на чрезвычайно переполненной пресс-конференции была почти невыносимая.

Поскольку Пасха в том году пришлась на избирательную кампанию, четыре дня предвыборной агитации были потеряны. Поэтому мой первый день серьезной кампании пришелся на понедельник 16 апреля. Мы решили начать с Уэльса. Прилетев в Гетвик, я посетила госпиталь NHS и отправилась в местный клуб консерваторов, где мне предстояло дать интервью региональному телевидению и радио. Я обратила внимание на громкий шум в конце зала. После я узнала, что скандал, который закончился потасовкой, поднялся, когда управление клуба попыталось не пустить женщин-репортеров в комнаты, зарезервированные только для работников мужского пола.

Потом я отправилась в Кардифф на одно из первых крупных собраний этой кампании. Это было сердце вражеской территории, так как избирательным округом мистера Каллагена был Юго-Восточный Кардифф. У меня была заготовлена сильная речь, построенная на утверждении, что социализм ослабил Британию и что необходимо менять направление, не экспериментируя с Утопией, вернуться к принципам, от которых мы ошибочно отошли.

В политике я поняла нечто, что жители Уэльса знают с рождения: если у тебя есть весть, проповедуй ее. Я политик убеждений. Ветхозаветные пророки не говорили: «Братья, я желаю консенсуса». Они утверждали: «Это моя вера и мои взгляды. Если вы тоже в это верите, идите со мной». Долой недавнее угрюмое прошлое. Долой пораженчество. Под знаменами Выбора и Свободы новое и захватывающее будущее ожидает народ Британии.

Аудитории эта речь понравилась, как и мне. Но мой соперник Джим Каллаген использовал ее для того, чтобы пробудить в рядах истеблишмента тори боязнь беспокойного лидера, ведущего их в неведомом направлении. С этого момента образовался разрыв между тем, каким видел кампанию Центральный офис, и тем, на чем настаивала я. Однако эти проблемы стали очевидны не сразу.

Питер Торникрофт убедил себя в том, что мы допустили стратегическую ошибку, которую нельзя повторять, он решил лично включиться в написание моих речей. Не зная ничего об этом, я провела утро того четверга на текстильной фабрике в Лестере, где я с успехом применила свои детские навыки, пришивая карманы посреди толпы журналистов и изумленных работников.

Незадолго до того, как автобус прибыл к фабрике Кедбери в Борнвилле, я узнала, что П. Торникрофт настаивает на том, что пассаж о профсоюзах, написанный Полом Джонсоном, одним из ведущих журналистов Британии, следует удалить из речи в Бирмингеме. Я была не согласна с оценкой Питера. Но находясь вдали от Лондона, я не чувствовала достаточной уверенности в своем суждении. Поэтому я со злобой вырвала соответствующие страницы текста и вставила еще несколько безобидных пассажей. Меня успокаивало то, что последняя часть моей речи, с которой мне помог П. Керрингтон, содержала в себе несколько ярких высказываний об обороне и внешней политике, умышленно применяя тон моей речи в ратуше Кенсингтона.

Речь в Бирмингеме была удачна. Потом мы вернулись в Лондон, где на следующий день (в пятницу 20 апреля) должны были состояться посещения избирательных округов. День 21 апреля был обычным агитационным днем, который начался на фабрике в Милтон Кейнс. На меня произвели впечатление технологии, о которых мне подробно рассказали заранее, и вскоре я уже выступала с их подробным описанием перед группой ошеломленных журналистов. Потом меня проверили на аппарате мониторинга сердца. Все стрелки показывали, что я в хорошем рабочем состоянии. «Твердое как камень», – заметила я. Эта фраза отражала мое представление о том, как в целом протекала наша кампания.

Одной из странных черт всеобщей избирательной кампании 1979 г. была растущая разница между видением происходящего теми, кто был на поле боя, и теми, кто оставался в центре. Разумеется, политики, как и все остальные, склонны к самообману. Я была уверена в том, что мне понятно то, что чувствует электорат, и что он готов поддержать нас. Также я была убеждена, что эти изменения произошли во многом из-за событий зимы 1978/79 г., а, значит, излишняя осторожность в вопросе о профсоюзах неуместна. Но в ходе дискуссии на стратегическом собрании, которое я провела на Флуд-стрит 22 апреля, стало очевидно, что не все разделяли такую точку зрения. Питер Торникрофт обозначил в записке к заседанию в то воскресенье: «Нам не следует браться за особо рискованные инициативы. Мы лидируем».

Но возникало два вопроса. Во-первых, разве мы изначально не достигли своего успеха за счет некоторых инициатив, таких, как обращение к теме «зима недовольства»? Во-вторых, что конкретно теперь было сопряжено с «высоким риском»? Меры по обузданию власти профсоюзов? Или их отсутствие? В любом случае одна из опасностей в кампании, которую ты начал со значительным преимуществом, – чрезмерная самоуверенность.

Агитационная компания в ту неделю занесла меня на север Англии. После утренней пресс-конференции в понедельник я вылетела в Ньюкасл, где на чайной фабрике была возможность для выступления перед прессой. Около фабрики собралась толпа, и в ней была грузная женщина, выкрикивавшая в мой адрес проклятия. Полиция советовала мне держаться подальше. Но я решила, что если ей есть что сказать, то пусть она лучше скажет это мне в лицо. Я взяла ее за руку и попросила объяснить, что не так. Ее поведение мгновенно изменилось. У нее были обычные проблемы и заботы. Но причиной ее ненависти было убеждение, что политики не слышат жалобы. Я постаралась ответить на ее вопросы, и расстались мы дружелюбно. Уходя, я услышала ее голос, она говорила подруге: «Я говорила тебе, что она не настолько плоха».

После утренней пресс-конференции и интервью для радио в среду 25 апреля я пообедала в Центральном офисе перед тем, как лететь в Эдинбург. Я начинала уставать от стандартных речей, с которыми выступала перед публикой и основанных на текстах, подготовленных для Кардиффа и Бирмингема. Поэтому внесла чрезмерно радикальные поправки в материал, который я брала с собой в Шотландию. За несколько минут до того, как мне предстояло выступать, я в номере отеля «Каледониан» на коленях с ножницами и клейкой лентой возилась с текстом, протянувшимся от одной стены до другой и обратно.

Там была прекрасная публика; с первых радостных возгласов мое настроение улучшилось, и я максимально выложилась. Затем мы направились в отель в аэропорту Глазго, чтобы поужинать и лечь спать перед следующим днем шотландской агитационной кампании. Я была преисполнена тем чувством, которое возникает после удачной речи. И хотя результаты соцопросов свидетельствовали, что лейбористы сокращают разрыв, предчувствия говорили мне, что мы выигрывали. В кампании лейбористов чувствовалась явная усталость.

Они так часто возвращались к тому, что политика тори не сработает или сработает только в случае драконовских сокращений общественных услуг, что скатились к утверждению, что ничто уже не сработает и проблемы Британии неразрешимы. Это создало противоречие между ними и базовым человеческим инстинктом, который заключается в том, что улучшение возможно и к этому следует стремиться. Мы воплощали этот инстинкт, более того, лейбористы отдали нам монополию на него.

Дэнис, Кэрол и Ронни Миллер были вместе со мной в гостинице, и мы обменивались сплетнями и шутками. Моя старая подруга, а теперь заместитель председателя партии Джанет Янг тоже ездила вместе с нами и отошла во время еды. Теперь она вернулась с серьезным выражением лица, чтобы сообщить мне, что Питер Торникрофт, «Председатель», как она его называла, счел, что дела обстоят неважно, и что Тэд Хит должен выступить в следующем предвыборном эфире от имени партии.

Я взорвалась. Это была явная демонстрация недоверия ко мне! Если Питер и Центральный офис так и не поняли, что мы боролись не только за аннулирование подхода Вильсона – Каллагена, но и за отказ от подхода правительства Хита, значит они вообще ничего не поняли. Я сказала Джанет, что если она и Питер так считают, я могу паковать вещи. Тед проиграл трое выборов из четырех и ничего не может сказать о выборах, которые ведутся под нынешним манифестом. Пригласить его озвучить политику партии, значит принять поражение того курса, который я продвигала.

Возможно, было несправедливо обижаться на Джанет за то, что она передала сообщение Питера. Но это был единственный случай за всю кампанию, когда я была так расстроена. Я сказала ей, что и слышать об этом не хочу. Она передала, без сомнения, смягченную версию моего ответа «Председателю», а я, все еще кипя от злости, пошла спать.

Апрельский воздух был не по сезону морозным, когда я пришла на свой брифинг в Центральный офис накануне утренней пресс-конференции в пятницу. Я довольно резко общалась с журналистами по вопросам влияния технологии на занятость. Телевизионный интервьюер, который, как мне сказали, должен был быть дружелюбно настроен, повел себя неприязненно. Наступил тот этап избирательной кампании, когда нервы у всех были изношены до предела. И напряжение продолжало нарастать. Я знала, что мне предстоят важные интервью для СМИ, запись последнего РЕВ, речи в Болтоне и на финальном собрании консервативных работников профсоюзов.

К тому же соцопросы теперь свидетельствовали, что наше преимущество ослабевает. По мнению Центрального офиса, оно упало с 10 % до 6 %. Пришлось отменить дневной визит в избирательный округ Фулэм, чтобы поработать над текстом РЕВ и речью для CTU. Но кто-то сказал журналистам, что причина была в том, что я теряю голос, и это было использовано для создания образа «потрепанной Мэгги», которая пытается остановить ускользающие успехи. На самом деле мой голос был в полном порядке, но я действительно рисковала сорвать его, пытаясь объяснить репортерам и публике, что мои связки целы и работают.

Утренняя «Дэйли Экспресс» содержала опрос MORI, показывавший, что наше опережение снизилось до 3 %. Налицо были признаки нервного напряжения в Центральном офисе партии. Питер Торникрофт написал обращение к кандидатам: «Что бы ни произошло, я прошу, чтобы не было ни самоуспокоенности, ни отчаяния». Это было не слишком ободряющее обращение, возможно, оно слишком отражало чувства автора и его советников, считавших, что для победы лучше ничего не делать, нежели делать что-то правильное.

Я публично отвергла результаты опросов, заметив: «Всегда, когда приближаешься к выборам, отрыв сокращается». На самом деле я решила, что самый лучший ход сейчас: выбросить соцопросы из головы и вложить всю оставшуюся у меня энергию в решающие дни кампании. У меня было хорошее агитационное утро в Лондоне, включая мой собственный избирательный округ Финчли и возвращение домой на Флуд-стрит во второй половине дня для обсуждения эфира, посвященного выборам.

Воскресенье 29 апреля должно было стать ключевым. Результаты опросов были повсюду. Я игнорировала их. Мне сделали прическу утром, а после ланча отвезли в конференц-центр Уэмбли на собрание членов профсоюзов-консерваторов. Харви Томас, опираясь на свой опыт съездов Билли Грэма, использовал все возможные ходы. Целые созвездия актеров и комиков оживляли слушания. Игнорируя прежние инструкции, полученные от слишком серьезных партийных работников, обеспокоенных достоинством «следующего премьер-министра», Харви сыграл «Hello Maggie», когда я вошла. Я прежде не сталкивалась ни с чем подобным, хотя в сравнении с экстравагантными выходками Харви в последующие годы это выглядело довольно скромным.

Сама речь была короткой и острой, а ее восприятие – потрясающим. Потом я направилась к «Саатчи энд Саатчи», чтобы записать финальную трансляцию выборов. С четырех часов дня Гордон, Ронни, Тим и я работали над текстом. Потом была, как показалось, бесконечная последовательность «дублей», каждый из которых казался недостаточно правильным хотя бы одному из нас. В конце концов, далеко за полночь, мы были довольны.

Главным событием моей кампании в понедельник была программа «Гранада 500», на которой каждому из трех лидеров партий задавали вопросы зрители из аудитории, происходящей из округа, который считается наиболее репрезентативным во всей стране, Восточного Болтона. Уже многие годы партия, выигрывавшая доверие Восточного Болтона, формировала следующее правительство, но в 1979 избиратели, возможно, смущенные общенациональным вниманием, не угадали. Я получала удовольствие от таких моментов, чувствуя себя спокойнее, когда мне задавали вопросы в формате один-на-один. Каким-то образом тот факт, что это были «реальные» люди с реальными заботами, помогал мне расслабиться. Судя по показаниям «хлопкометра», я выиграла соревнование.

Но на следующее утро, во вторник, был еще один соцопрос NOP, показавший, что лейбористы лидируют с отрывом в 0,7 %. На устах участников утренней пресс-конференции был лишь один вопрос: как я реагирую на результаты опроса? Я сказала, что надеюсь, это подтолкнет сторонников Консервативной партии скорее пойти на выборы. Эта линия не только сослужила мне хорошую службу в трудный момент: подозреваю, что это была верная оценка ситуации.

Я продолжила агитацию на северо-западе, закончив участием в съезде в Болтоне, на котором комик Кен Додд появился на сцене с синей метелкой из перьев для смахивания пыли, чтобы поприветствовать меня. После репризы Кена Додда любая речь показалась бы чересчур серьезной.

Во время поездки по избирательным округам Лондона, которую я закончила в школе Вудхаус в Финчли, где мне пришлось проталкиваться между протестующих феминисток, скандировавших: «Мы хотим прав для женщин, а не женщину правого толка». Когда я ехала обратно на Флуд-стрит, я почувствовала, как усталость одолевает меня. У меня был шанс, и я им воспользовалась. Было что-то странное в этом ощущении, что все, что теперь произойдет, от меня уже не зависит. Первый раз за много ночей у нас с Дэнисом было полных шесть часов сна.

Когда я проснулась в день выборов, то узнала из новостей, что все опросы этого утра показали превосходство консерваторов, варьирующееся от 2 % до 8 %. Мы с Дэнисом отправились голосовать в Челси в 9 часов, прежде чем ехать в Финчли, где я по привычке прошлась по кабинетам комитетов в сопровождении фотографов. Я вернулась на Флуд-стрит, чтобы пообедать и попытаться немного отдохнуть перед вечером, который обещал быть долгим. Во время подсчета по Финчли в Бартлет Таун Холл, куда я прибыла вскоре после полуночи, я держалась в стороне, в дальней комнате, вооружившись телевизором и запасшись кофе и сэндвичами, и могла узнавать результаты по мере того, как они поступали. Роджер Боден был со мной, дополняя телевизионные репортажи данными, поступавшими по телефону из Центрального офиса. Члены местного совета, мой председатель избирательного округа и его супруга, мой агент и остальные прибыли и выглядели довольными. Но я умышленно подавляла в себе все порывы к преждевременным проявлениям эйфории: в ход пошли подсчеты, суеверия и, самое главное, знание того, что проще всего смириться с плохими новостями, когда не ждешь хороших. Ближе к концу даже я не могла оставаться безучастной. Когда я сообщила результаты своих подсчетов, было ясно, что мы сформируем следующее правительство.

Масштабы победы застали почти всех врасплох. Мы не просто выиграли выборы: вдобавок мы выиграли новый тип мандата. Пока все комментаторы муссировали результаты, масштабы нашего успеха лишь подкрепляли итоги. Скачок в 5,6 % от лейбористов к консерваторам был крупнейшим из того, что удавалось достичь любой из сторон, и наше превосходство над лейбористами тоже было крупнейшим с 1945 г. Не менее важным было то, что поворот в нашу пользу наблюдался среди рабочих; и больше одной трети этого превосходства совершенно очевидно возникло во время агитационной кампании.

Это были те люди, голоса которых мы смогли вырвать из плена лояльности социалистам, зачастую складывавшейся на протяжении всей их жизни. Им пришлось столкнуться с проблемой, которая встала перед всей Британией: принять еще увеличение доли правительства в жизни нации, или вырваться на свободу. Для этих людей, помимо всего прочего, делом крайне важным был выбор между тем, положиться ли на комфорт государственного обеспечения или пойти на жертвы ради лучшей жизни для себя и своих семей. Теперь они рискнули проголосовать за то, что предлагала я, за то, что я буду олицетворять. Я всегда старалась сохранять эту веру в них.

Глава 13 Над предприятиями

Перевод Баратов П.Н.

Первые дни и первые решения в роли премьер-министра

Мы поняли, что выиграли, рано утром в пятницу 4 мая, но только к полудню получили точный результат, большинство в 43 места, как выяснилось. Рядом со мной было много друзей, пока мы дожидались результатов в эти долгие часы в Центральном штабе Консервативной партии. Помню странное чувство, смешанное с предвкушением, когда раздался телефонный звонок, вызывавший меня во Дворец. Я была озабочена соблюдением деталей процедуры и протокола. Удивительно, насколько в таких ситуациях рассудок сосредотачивается на вещах, которые в простой день кажутся сущими пустяками. Но меня преследовали истории о неловкостях, случавшихся, когда один премьер-министр уходил со своего поста, а второй занимал его место. Я не могла не пожалеть Джеймса Каллагена, который незадолго до этого признал нашу победу, произнеся речь, исполненную одновременно достоинства и доброжелательности. Какими бы ни были наши прошлые и будущие разногласия, я считала его патриотом, в сердце которого жила Британия, а беды ему приносила его собственная партия.

Примерно в 2:45 раздался звонок. Я вышла из Центрального офиса, прошла сквозь толпу своих сторонников к ожидавшей меня машине, которая повезла нас с Дэнисом во Дворец. Это было мое последнее путешествие в роли лидера оппозиции.

Аудиенция, на которой ты получаешь от королевы право на формирование правительства, происходит в жизни большинства премьеров один раз. Это право сохраняется, когда действующий премьер-министр выигрывает выборы, поэтому мне не пришлось еще проходить через это, пока я была на своем посту. Все аудиенции с королевой протекают в обстановке строгой торжественности, жизненно необходимой для работы правительства и конституции. Мне предстояли такие аудиенции с Ее Величеством каждую неделю, обычно по вторникам, когда она была в Лондоне, или иногда в других местах, когда королевская семья пребывала в Уинсдоре или Балморале.

Каждый, кто думает, что эти встречи сводятся к любезностям, серьезно заблуждается; они вполне деловые, Ее Величеству приходится иметь дело с множеством текущих вопросов. И хотя пресса не могла удержаться от предположения, что между Дворцом и Даунинг-стрит наличествуют разногласия, я всегда находила отношение королевы к работе правительства абсолютно правильным. Разумеется, истории о стычках между «двумя могущественными женщинами» были слишком заманчивы, чтобы их не выдумать. В целом больше глупостей было написано о женском факторе во время моего пребывания на посту, чем о чем бы то ни было другом. Меня всегда спрашивали о том, каково было быть женщиной-премьером. Я отвечала: «Не знаю, я никогда не имела противоположного опыта».

После аудиенции сэр Филипп Мур, секретарь королевы, проводил меня в свой офис по так называемым Ступеням премьер-министра. Там меня ожидал мой главный личный секретарь Кен Стоув, готовый проводить меня на Даунинг-стрит. Кен прибыл во Дворец с уходящим премьер-министром Каллагеном менее часа тому назад. Когда мы выехали через ворота Дворца, Дэнис подметил, что в этот раз стражники отсалютовали мне. В те спокойные дни, когда не существовало террористической угрозы, множество зевак и журналистов дожидались нас на Даунинг-стрит. Толпа растянулась вверх по Даунинг-стрит и дальше до Уайтхолла. Выйдя из машины, мы с Дэнисом подошли к ним. Когда мы повернулись к камерам и репортерам, радостные возгласы были настолько оглушающими, что никто на улице не мог услышать, что я говорила. К счастью, микрофоны, направленные в мою сторону, уловили мои слова и передали их по радио и телевидению.

Я повторила молитву, приписываемую Св. Франциску Ассизскому, начинающуюся словами «Да принесем мы гармонию туда, где есть раздор». Позднее эти строки вызвали злые комментарии. При этом забывалось продолжение этой цитаты: «Да принесем мы истину туда, где есть заблуждение. Да принесем мы веру туда, где есть сомнение. Да принесем мы надежду туда, где есть отчаяние». Силы заблуждения, сомнения и отчаяния так прочно укоренились в британском обществе, и «зима недовольства» это показала, что преодолеть их, не применяя силы, было невозможно.

Внутри дома № 10 весь персонал вышел поприветствовать нас. Я уверена, что до появления телевидения у этой церемонии была вполне реальная практическая польза, поскольку все, кто находится в здании, могли рассмотреть и впредь узнавать премьер-министра в лицо. В резиденции премьера на самом деле царит почти семейная атмосфера. Численность персонала относительно невелика: около восьмидесяти человек, из-за посменной системы не все присутствуют одновременно. В их число входят сотрудники личного кабинета, «девушки из садовой комнаты», выполняющие секретарскую работу; «заведующий документооборотом», который упорядочивает массу документов; парламентский отдел, занимающийся парламентскими вопросами; отдел корреспонденции, обрабатывающий каждую неделю от четырех до семи тысяч писем; отдел по работе с церковью, политический офис; а также курьеры и прочий персонал, который снабжает всех кофе, чаем и, что самое важное, информацией из внешнего мира. Это невероятная нагрузка, и для нее нужны люди с необыкновенной самоотдачей.

Личные секретари премьер-министра во главе с главным личным секретарем – ключевые фигуры в работе правительства. Они представляют основной канал связи между премьером и остальным Уайтхоллом. Мне повезло, в течение этих лет у меня были надежные главные личные секретари. Прочие личные секретари, специализирующиеся на экономических или международных отношениях, также быстро освоили мои требования. Бернард Ингрэм, мой пресс-секретарь, был еще одним незаменимым членом нашей команды. Мне говорили, что Бернард был лейбористом по своим взглядам; но с первой встречи меня поразил этот сильный, прямой и веселый йоркширец. Он ни разу меня не подвел.

Работа премьер-министра подразумевает нагрузку, при которой сон казался роскошью. За годы я приучила себя обходиться примерно четырьмя часами сна. Личный офис тоже часто работал до 11 часов вечера. Такая атмосфера помогает создать удивительно слаженную команду, при этом работающую эффективно. Нагрузка на людей предельно высока, на ерунду времени нет. В результате возникают дружеские взаимоотношения. Обстановка дома № 10 формирует отношение людей не только друг к другу, но и к премьер-министру. Приветствия и аплодисменты могут быть данью традициям, когда прибывает новый премьер-министр. Но слезы и сожаления, когда уходящий премьер-министр покидает резиденцию, обычно настоящие.

Даунинг-стрит, 10 не только офис: он предназначен служить домом премьер-министру, личные апартаменты которого расположены на верхнем этаже. Мы шутили, намекая на мое детство в Грэнтеме, что я опять буду жить над местом работы. Мы переехали из дома на Флуд-стрит на первой неделе июня. Эта квартира стала убежищем от остального мира. Она была на самом верху, но это было к лучшему, потому что ступеньки лестницы были почти единственным упражнением в моем распоряжении.

Мы с Дэнисом решили не заводить постоянной прислуги. Ни одна домработница не справилась бы с непостоянным расписанием. Когда у меня появлялось время, я поднималась в квартиру, чтобы слегка перекусить салатом или яйцом всмятку и тостом. Но обычно на часах было 10 или 11 часов вечера, когда я шла на кухню, чтобы приготовить что-нибудь, мы освоили все способы приготовления сыра и яиц, пока Дэнис наливал мне стаканчик на ночь.

Премьер-министр или нет, я никогда не забывала, что я еще и член парламента от Финчли. Мои ежемесячные встречи в округе наряду с корреспонденцией, которой занимался мой секретарь Джой Робиллард, позволяли мне оставаться в курсе проблем моих избирателей. Кроме того, особое внимание я уделяла опеке над хосписом Северного Лондона.

Я не смогла бы пробыть премьером одиннадцать лет, если бы рядом не было Дэниса. Сильная личность, он был кладезем тонких советов и острых комментариев. И он очень берег их для меня, вместо того чтобы делиться ими с окружающими, отказываясь давать интервью. У него никогда не было секретаря или советника по связям с общественностью, но лично каждую неделю он отвечал на письма, которых было от тридцати до пятидесяти. Он, похоже, стал любимым адресатом для половины нации. Премьер-министр, по сути, одиночка. Так оно и должно быть: ты не можешь управлять из толпы. Но благодаря Дэнису я никогда не была одинока. Вот это человек. Вот это муж. Вот это друг.

Даунинг-стрит 10 не совсем обычный дом. Портреты, бюсты и скульптуры твоих предшественников напоминают тебе о почти 250 годах истории, в которую ты только что включился. В вестибюле я выставила свою коллекцию фарфора, которую собрала за много лет, а также привезла с собой хороший портрет Черчилля из моего кабинета в Палате. Он смотрел сверху вниз на тех, кто собирался в прихожей перед кабинетом. Когда я приехала, это место напоминало старомодный клуб на Пэлл Мэлл с тяжелой изношенной кожаной мебелью; я поменяла интерьер, перенеся туда книжные шкафы, столы и стулья из других помещений. Возможно, в кабинете людей ожидали не самые приятные минуты, но не было причины заставлять их чувствовать себя неуютно, пока они ожидают приема.

Хотя самые важные перестановки были сделаны только после десяти лет моего пребывания там, я старалась сделать комнаты более обжитыми. В официальных комнатах было мало украшений, и когда мы прибыли на Даунинг-стрит, в них не было столового серебра. Каждый раз, когда там проводились официальные обеды, обслуживающему персоналу приходилось приносить его с собой. Лорд Браунлоу одолжил мне столовое серебро из своей коллекции в Белтон-Хауз: оно сверкало и преобразило обеденный зал резиденции. Один предмет имел для меня особенное значение, шкатулка, содержавшая текст вольностей Грэнтема, в котором прежний лорд Браунлоу, а позднее мой отец были мэрами. Садовники, которые ухаживали за парком Сэйнт Джеймс, принесли цветы, а я переклеила обои в рабочем кабинете по своему вкусу. Серо-зеленые обои были заменены кремовыми в полоску, которые служили гораздо более уместным фоном для нескольких прекрасных картин.

Я считала, что на Даунинг-стрит должны находиться работы современных художников и скульпторов наряду с мастерами прошлого. Я встречала Генри Мура, когда была государственным секретарем по вопросам образования, и очень ценила его работы. Фонд Мура предоставил резиденции одну его небольшую скульптуру, которая прекрасно вписалась в альков главного зала. Над скульптурой висела картина Мура. Ее меняли каждые три месяца; среди моих любимых были сцены с людьми, спящими в лондонской подземке во время бомбежки.

Я сознавала, что я первый научный сотрудник, ставший премьер-министром, как и то, что я – первая женщина-премьер. Поэтому я распорядилась разместить портреты и бюсты наших самых известных ученых в маленьком обеденном зале, где обедала с посетителями и коллегами по менее формальным поводам.

В тот первый вечер я разве что бегло осмотрела основные комнаты здания. Потом я зашла в кабинет, где я увидела много знакомых лиц. Среди них была моя дочь Кэрол, а еще Ричард Райдер, впоследствии мой секретарь, ответственный за поддержание контактов с партией; Дэвид Вульфсон (ныне лорд Вульфсон), начальник по персоналу, Кэролайн Стивенс (позже Кэролайн Райдер), мой секретарь; Элисон Ворд (позже Элисон Уэйкем), секретарь по избирательному округу; и Синтия Кроуфорд, известная как «Кроуфи», мой личный помощник.

Выбор состава кабинета – одно из важнейших проявлений власти премьер-министра в вопросе руководства правительством. Не всегда очевидны ограничения, которые действуют при совершении выбора. Все министры должны принадлежать либо к Палате лордов, либо к Палате общин, не должно быть больше трех членов Кабинета министров из Палаты лордов. Вдобавок нужно добиться, чтобы были представители от разных частей страны. Также следует принимать во внимание весь спектр мнений в партии.

Журналисты ждут, что кабинет из двадцати двух министров будет назначен, а списки опубликованы в течение примерно 24 часов. В противном случае это воспринимается как явный признак политического кризиса. Поэтому я не думаю, что кто-то из присутствовавших на Дунинг-стрит, 10 особенно расслабился в тот день, который оказался долгим. Я получила обычный детальный инструктаж по безопасности, который проводится с премьер-министрами, принимающими свой пост. Потом я прошла наверх в сопровождении Вилли Уитлоу и нашего нового «главного кнута» Майкла Джоплинга. Мы начали перебирать имена, и постепенно эта труднейшая из мозаик стала обретать ясность, а Кен Стоув старался связаться с нужными людьми и договариваться об их приезде на следующий день.

Я знала, что самые трудные сражения предстоят нам на полях экономической политики, и позаботилась о том, чтобы ключевые министры в экономике были сторонниками нашей экономической стратегии. Джеффри Хау к этому моменту закрепился на своей позиции главного экономического делегата партии. Он регулярно подвергался нападкам со стороны Дэниса Хили. Проявляя мастерство обобщения и способность упорядочивать возражения, он показал, что под обманчиво мягкой внешностью скрываются черты прекрасного канцлера, которым ему предстояло стать. С моей точки зрения, это были его лучшие годы в политике.

Став лидером в 1975 г., я думала назначить Кита Джозефа теневым канцлером. Кит больше, чем кто-либо другой, сделал, чтобы выразить в своих речах и памфлетах, что именно происходит в британском обществе. Он настоящий мыслитель, сочетает в себе сдержанность, открытое мышление и способен чувствовать проблемы и беды народа. Такое сочетание личных качеств может создать сложности в жестокой сумятице политической жизни, которую канцлеры должны переносить помимо всего. Поэтому Кит взял на себя промышленность, в которой он выполнял жизненно важную работу по изменению всей философии, прежде доминировавшей в этом департаменте. Кит остается моим ближайшим политическим другом.

Джона Биффена я назначила главным секретарем казначейства. Он был твердым защитником нашей экономической политики в оппозиции, но показал себя значительно менее эффективным в изнурительных попытках контролировать государственные расходы. Его последующая работа в качестве лидера палаты, где требовались такие качества, как предельная политическая интуиция, хорошее чувство юмора и определенный шарм, была гораздо удачнее.

Джон Нотт стал министром внешней торговли. Он обладал четким пониманием и ответственным отношением к нашей политике в отношении валютного контроля, низких налогов и свободного предпринимательства. Но Джон смесь золота, окалины и ртути. Никто другой не был так хорош в анализе ситуации и умении предложить, как реагировать на нее. Но ему оказывалось трудно или, возможно, скучно придерживаться линии, как только она была четко определена. Ему было свойственно менять мнение.

Вполне разумным казалось сохранять преемственность с теневым кабинетом. Вилли Уитлоу стал министром внутренних дел, и в этой роли, а позднее в качестве лидера Палаты лордов он снабжал меня лично и правительство в целом дальновидными советами. Люди часто удивлялись тому, как хорошо нам удавалось работать вместе, учитывая наше соперничество за лидерство и разнящиеся взгляды на экономические вопросы. Но Вилли, человек большой не только размерами, но и характером. Он желал успеха правительству. Единожды обозначив свою лояльность, он никогда от нее не отказывался. Он был незаменимым вице-премьером и помогал удерживать правительство на верном курсе.

Но некоторые изменения портфелей были необходимы. Я назначила грозного Кристофера Соумса лидером Палаты лордов. Кристофер был человеком в себе, поэтому лучше подходил для сольной работы, нежели для работы в команде.

Питер Керрингтон, который возглавлял Палату лордов в оппозиции, стал министром иностранных дел. Питер обладал прекрасными манерами и способностью мгновенно определять ключевые точки в любом споре. И мог выражаться остро. У нас были разногласия, но обид не было. Питер всегда мог объяснить любому особо неподатливому министру иностранных дел, что как бы он сам ни относился к какому-то предложению, премьер-министр ни за что с ним не согласится. Однако я намеревалась сделать так, чтобы хотя бы один министр в министерстве иностранных дел имел бы большой опыт в экономической политике. Я распорядилась, чтобы Питер привлек Ника Ридли.

Два других назначения вызвали больше комментариев. Я назначила Питера Уокера министром сельского хозяйства. Питер никогда не скрывал своей враждебности к моей экономической стратегии. Но он был одновременно жестким и обладал даром убеждения, бесценные качества, когда имеешь дело с абсурдными проявлениями единой сельскохозяйственной политики Европейского сообщества. Вопреки расхождениям между Джимом Прайором и всеми остальными в период пребывания в оппозиции, не было сомнений в том, что он нужен в министерстве по делам трудоустройства. Тогда в стране и даже в Консервативной партии сложилось мнение, что Британией нельзя управлять без согласия профсоюзов. Он сумел за несколько лет это изменить.

Примерно к 11 часам список кабинета был готов и одобрен королевой. Я поднялась наверх, чтобы поблагодарить телефонистов, которые все время были заняты тем, что назначали встречи на следующий день. Потом меня отвезли домой. В субботу я увидела членов будущего кабинета одного за другим. Все происходило достаточно ровно. Те, кто еще не был тайными советниками, были приведены к клятве в Букингемском дворце. К вечеру субботы кабинет был создан, а имена озвучены для прессы. У каждого министра в распоряжении был уик-энд для того, чтобы подготовить инструкции для своего департамента.

Моим заключительным и лучшим решением было назначение Яна Гау личным парламентским секретарем. Свойственное ему сочетание лояльности, проницательности и чувства юмора способствовало тому, что мы сумели преодолеть множество сложных моментов.

Во вторник в 2.30 мы провели наше первое собрание кабинета. Оно было «неформальным»: секретариат кабинета не подготовил повестку дня, протокол не велся. Заключения были позднее записаны на первом «формальном» заседании, которое было проведено по традиции во вторник утром. Министры выступили с докладами по своим департаментам. Мы незамедлительно воплотили в жизнь свои обещания из манифеста: гарантировали полиции и вооруженным силам достойную оплату труда. Об этом было должным образом объявлено на следующий день. Таким же образом мы приняли решение о том, что полная зарплата военнослужащего, рекомендованная последним докладом комиссии по пересмотру оплаты труда военнослужащих, должна выплачиваться полностью, начиная с 1 апреля.

На первом неформальном заседании этого кабинета мы начали болезненный, но необходимый процесс сужения бюджетной сферы. Мы постановили немедленно заморозить набор персонала во все государственные службы, хотя в последующем для уменьшения были выбраны конкретные цели. Мы начали пересматривать рычаги управления, установленные центральным или местным самоуправлением, хотя здесь мы также в ближайшее время будем вынуждены встать на путь применения еще более жестких финансовых рычагов управления, по мере того как неспособность и несогласие соответствующих органов эффективно управлять службами будут становиться все более очевидными.

Зарплаты и цены были первоочередной проблемой. Что касалось переговоров о повышении зарплаты в национализированных областях промышленности, мы решили, что ответственные за это министры должны отойти от этого вопроса настолько далеко, насколько возможно. Нашей стратегией должно было стать применение финансовой дисциплины, после чего следовало позволить управлению и профсоюзам, которых это непосредственно касается, принимать собственные решения.

Также требовался тщательный пересмотр того, как цены контролируются такими мерами, как сопоставимость оплаты труда, правительственные субсидии. Мы не испытывали иллюзий: рост цен был признаком лежащей в основе всего инфляции, а не ее причиной. Инфляция была монетарным феноменом, для обуздания которого необходима была монетарная дисциплина. Искусственное сдерживание роста снижало инвестиции и подрывало доходы. То и другое уже находилось на слишком низком уровне для поддержания экономического здоровья страны.

На заседании кабинета я в заключение подчеркнула необходимость коллективной ответственности и конфиденциальности между министрами. Я сказала, что не намерена вести дневник дискуссий на заседаниях кабинетов и надеюсь, что остальные последуют моему примеру. Как бы это ни было неудобно для автора мемуаров, лишь такой подход является уместным правилом поведения в правительстве.

На следующий день члены парламента собрались для принесения клятвы. Но четверг был днем не только церемониального значения (на самом деле одна церемония затерялась в спешке этого дня, день рождения Дэниса). Именно в тот день Гельмут Шмидт{ Шмидт Гельмут (1918–2015) – немецкий политик, социал-демократ. Пятый федеральный канцлер ФРГ (1974–1982). Выступал за ослабление регулирования рынка труда, считал ошибкой приглашение рабочей силы из стран с другими культурными традициями. Во внешней политике придерживался невмешательства во внутренние дела суверенных государств. (Прим. ред.)}, федеральный канцлер ФРГ, прибыл в Лондон с официальным визитом, изначально оговоренным с правительством лейбористов. Он был первым главой иностранного правительства, посетившим меня как премьер-министра.

Я встречалась с мистером Шмидтом будучи в оппозиции, и у меня сложилось о нем самое лучшее впечатление. Он обладал глубочайшим пониманием международной экономики, и в этом вопросе (хотя он относил себя к социалистам) нам предстояло прийти к схожим взглядам. На самом деле он лучше, чем значительная часть британских консерваторов, понимал важность экономической ортодоксальности: необходимость контролировать денежную массу в обращении и ограничивать бюджетные затраты и займы, дабы оставить пространство для роста частного сектора. Но пришлось прямо сказать ему, что хотя Британия и стремится играть влиятельную роль в Европейском сообществе, мы не можем себе этого позволить, пока не будет решена проблема нашего несправедливого бюджетного вклада. Я не видела причин скрывать наши взгляды, поэтому пользовалась каждой возможностью донести это сообщение.

В субботу я прилетела в Шотландию, чтобы принять участие в конференции консерваторов, от которой я всегда получала удовольствие. У шотландских тори жизнь не простая. В отличие от английских консерваторов они, по своему обыкновению, пребывали в меньшинстве, чем шотландские СМИ их всегда болезненно попрекали. Но эти обстоятельства придавали шотландским консерваторам определенный градус энтузиазма и боевой дух, который я обожала и который также гарантировал добросердечную и чуткую публику. Некоторые из ведущих шотландских тори, крохотное меньшинство, страстно желали нечто вроде devolved government, но большинство из нас с глубоким опасением относились к тому, что это может означать для будущего Союза.

Мое основное послание к этой конференции было намеренно мрачным. В тот самый день была опубликована цифра инфляции в 10,1. Она будет расти и дальше. Я отметила: «Зло инфляции до сих пор с нами. Нам далеко до восстановления честных денег, и в прогнозах казны были тенденции растущей инфляции. Пройдет время, прежде чем принятые нами меры принесут результаты. Мы не должны недооценивать масштабы лежащей перед нами проблемы. Нам нужно твердое правительство. Когда наши экономические и политические трудности в предстоящие месяцы проявятся, никто не сможет утверждать, что его об этом не предупреждали».

Мы вернулись на авиабазу королевских ВВС Нортхолт и поехали в Чекерс, где я провела свой первый уик-энд в качестве премьер-министра. Я не думаю, что хоть кто-то пробыл в Чекерсе долго и не влюбился в него. Лорд Ли подарил нации свой загородный дом, который использовался для отдыха премьер-министров. Чекерс – здание елизаветинской эпохи, но значительно перестроенное. В центре дома находится огромный зал, некогда бывший внутренним двором, оформленный в конце прошлого века, там зимой горит камин, наполняя комнату легким ароматом древесного дыма.

Благодаря щедрости У. Анненберга, посла США в Британии в 1969–1974 гг., в Чекерсе есть крытый бассейн. В бытность мою премьером в нем плавали только летом после того, как я узнала, что его обогрев обходится в 5000 фунтов в год. Сэкономив эти деньги, мы могли позволить себе потратить больше на непрерывную череду ремонтов в самом доме.

Компания, которая собралась за ланчем в то воскресенье, всего десять дней спустя после нашей победы, была вполне типичной для уик-энда в Чекерсе. Там была моя семья: Дэнис, Кэрол, Марк. А Кит Джозеф, Джеффри и Эльспет Хау, Пимы и Квинтин Хэйлшем представляли государственную команду во всей красе. Питер Торникрофт и Алистер Макелпайн представляли Центральный офис. Дэвид Вульфсон, Брайан Картледж (мой личный секретарь) со своими супругами и наши друзья сэр Джон и леди Тилни дополняли компанию.

Мы по-прежнему были в настроении отпраздновать нашу победу на выборах. Мы были далеко от формальной обстановки Даунинг-стрит, 10. Мы выполнили начальную задачу подготовки правительства к старту. Среди нас по-прежнему царил дух товарищества, который со временем подпортят неизбежные разногласия и споры. Этот обед был беззаботным и радостным. Пожалуй, это был случай того, что позже критик назовет «буржуазным триумфом». Но мы не забывали, что впереди долгий путь. Как говорил мой отец: легко начать, но сможешь ли ты удержаться?

В 7 часов того вечера Дэнис и я вернулись в Лондон, чтобы начать мою вторую полную неделю в роли премьер-министра. Работа скапливалась, коробки приходили и отправлялись из Чекерса. Помню, я однажды услышала, как Гарольд Макмиллан говорит группе преисполненных энтузиазмом членов парламента: ни в одном не было столько энтузиазма, сколько в Маргарет Тэтчер, что у премьер-министров, не имеющих своего собственного департамента, полно свободного времени для чтения. Он рекомендовал Дизраэли и Троллопа. Я иногда задумывалась, а шутил ли он.

Глава 14 Меняя сигналы

Перевод Баратов П.Н.

Внутренняя политика в первые шесть месяцев до конца 1979 года

Перейти от эйфории победы на выборах к проблемам британской экономики означало встретить утро после вечера накануне. Инфляция ускорялась; зарплаты бюджетного сектора не контролировались; бюджетные затраты росли, в то время как доходы снижались; наши внутренние проблемы усугублялись ростом цен на нефть, толкавшим мир в сторону рецессии.

Большим искушением было уйти в глухую оборону: не сокращать налог на прибыль, не ликвидировать контроль над ценами, в то время как инфляция усиливалась; не уменьшать промышленные субсидии перед лицом растущей рецессии; не сдерживать бюджетный сектор, когда частный сектор, казалось, не способен был сформировать новые рабочие места. Но я считала, что все это заставляло нас удвоить свои старания. Мы бежали вверх по эскалатору, идущему вниз, и нам нужно было бежать очень быстро, если мы хотели добраться наверх.

Первой возможностью продемонстрировать одновременно нашим друзьям и нашим оппонентам, что нас не останавливают трудности, была речь королевы. Первое Обращение нового правительства определяет направление всего его срока. Если не воспользоваться этой возможностью, другой не представится почти наверняка. К окончанию дебатов было очевидно, что Палата ожидает трудной программы, связанной с изменением курса. Будет законодательное постановление об ограничении деятельности лейбористского Национального совета по вопросам предпринимательства и начале процесса возвращения национализированных предприятий в частный сектор. Мы дадим арендаторам право выкупать свои дома с большой скидкой. Будет частичное прекращение регулирования аренды в частном секторе.

Ведь десятилетия контроля жестко ограничили возможности для тех, кто хотел арендовать жилье, замедлив мобильность трудовой силы и экономический прогресс. Мы отменим лейбористский Акт об общей земле, эта попытка национализировать доходы от развития создала недостаток земли и подтолкнула цены вверх. Мы отменим лежащую на местном самоуправлении обязанность найти замену гимназиям и объявим о введении схемы локальной помощи, которая позволит талантливым детям бедного происхождения ходить в частные школы. Мы ограничим деятельность местных лейбористских административных организаций, которая зачастую оказывается слишком затратной.

Когда я выступала на дебатах по поводу Королевской речи, два вопроса привлекли особое внимание: ликвидация контроля над ценами и обещание реформы профсоюзов. Большинство ожидало, что мы сохраним контроль над ценообразованием, хотя бы на время. В конце концов, регулирование цен, зарплат и дивидендов было одним из способов, которым в большей части западного мира правительство увеличивало свои полномочия.

Я стремилась использовать свою речь для того, чтобы показать наши намерения в отношении профсоюзов, отказавшись от постоянных консультаций с их лидерами. Изначально мы предложили три реформы в Королевской речи. Во-первых, право пикетирования будет строго ограничено, сохраняясь лишь у тех, кто вступает в разногласия со своим работодателем на своем рабочем месте. Во-вторых, мы были намерены изменить закон о закрытых профсоюзных предприятиях, который к тому времени затрагивал около пяти миллионов рабочих. Тем, кто потерял свою работу, отказавшись вступить в профсоюз, должна быть предоставлена соответствующая компенсация. В-третьих, из бюджетных финансов можно будет финансировать почтовое голосование при принятии важных профсоюзных решений: мы хотели отбить охоту прибегать к таким мерам, как голосование поднятием рук, жульничество, фальсификация и угрозы, которые стали прочно ассоциироваться с профсоюзной демократией.

В ретроспективе кажется удивительным, что такая скромная программа была интерпретирована большинством лидеров профсоюзов и партией лейбористов как прямая атака на институт профсоюзов. Со временем лидерам профсоюзов и партии лейбористов становилось очевидно, что наша политика пользовалась не только поддержкой общественности, ее одобряли большинство членов профсоюзов, поскольку их семьи были затронуты забастовками, за которые они не голосовали.

Это было мое первое важное парламентарное выступление в роли премьер-министра, и я преодолела его без единой царапины. Настоящим испытанием авторитета премьера в палате, его положения в партии были вопросы премьер-министру каждый вторник и четверг. Ни один глава правительства не сталкивается с таким регулярным давлением.

Я всегда тщательного готовилась к вопросам и прорабатывала все возможные проблемы, которые могут всплыть без всякого предупреждения. По идее ожидалось, что каждый департамент должен предоставлять проблемы и возможные ответы по вопросам, которые могут возникнуть. Это было хорошей проверкой готовности и эффективности министра, заведующего департаментом. Понемногу я стала чувствовать себя увереннее в этих шумных ритуальных противоборствах, и по мере того, как мне это удавалось, моя работа становилась все эффективнее. Иногда я даже получала от них удовольствие.

Следующим переломным моментом в программе правительства был бюджет. Наш основной подход был хорошо известен. Жесткий контроль над денежными потоками был необходим для того, чтобы преодолеть инфляцию. Сокращения бюджетных расходов и займов были нужны для того, чтобы снять бремя с формирующего достаток частного сектора. Снижение налога на доходы и переключение налогообложения с доходов на затраты должны были создать стимулы. Эти проблемы предстояло решать в условиях стремительно ухудшающейся экономической ситуации как внутри, так и за границей.

Два ключевых обсуждения бюджета 1979 г. прошли 22 и 24 мая между мной и канцлером. Дж. Хау продемонстрировал, что для того, чтобы снизить максимальную налоговую ставку с 83 до 60 %, базовую ставку с 33 до 30 %, а потребность бюджетного сектора в займах (PSBR) до примерно 8 млрд фунтов потребуется две ставки VAT в 8 % и 12,5 %. Я беспокоилась, что этот скачок от прямого к непрямому налогообложению добавит около четырех процентных очков к индексу розничных цен (RPI), а многие из сокращений бюджетных затрат включали в себя повышение стоимости социальных услуг. Это также окажет соответствующий эффект на RPI. Рэб Батлер на посту канцлера в 1951 г. реализовывал эти налоговые сокращения постепенно. Следует ли нам делать то же самое?

Решающий аргумент заключался в том, что такой противоречивый подъем непрямых налогов можно провести только в начале парламента, пока наш мандат был еще свежим. В целом все были согласны с тем, что это был драматически реформирующий бюджет, это признавали даже те, кто нам противостоял, например, газета «Гардиан», которая описывала его как «грандиознейшую политическую и экономическую авантюру в послевоенной парламентской истории». Однако помимо значительных сокращений налога на доходы в бюджете, мы сумели снизить или ликвидировать рычаги управления в ряде областей экономической жизни. Сертификаты промышленного развития, официальные разрешения на развитие и целый ряд ненужных рычагов контроля планирования также были ликвидированы.

Я получала огромное удовольствие, ликвидируя рычаги контроля обмена. Они были введены в качестве «экстренной меры» в начале Второй мировой войны и сохранялись последующими правительствами. Налицо были все доказательства того, что они стали не нужны. В условиях, когда Британия начинает ощущать выгоды от добычи нефти Северного моря, пришло время ликвидировать их. Они были ликвидированы в три этапа. Прекращение контроля над обменом не только расширяло свободу предпринимательства, оно способствовало британским заграничным инвестициям и увеличению внешних инвестиций, что впоследствии обеспечило стабильный поток доходов, который будет сохраняться и тогда, как закончится нефть в Северном море.

Не каждый капиталист разделял мою уверенность в капитализме. Я помню встречу с экспертами из Сити, которые были шокированы моим желанием освободить их рынок. «Осторожнее!» – сказали они мне. Очевидно, что мир без контроля над обменом, в котором рынки, нежели правительства, определяли движение капитала, их заметно беспокоил.

Также во время наших обсуждений нам приходилось отвлекаться на опасность роста оплаты труда в бюджетном секторе. Здесь наша свобода маневра была ограниченна. Сложные расчеты привели нас к тому, чтобы придерживаться в ходе избирательной кампании решений комиссии Клегга. Факт оставался фактом: рост оплаты бюджетного сектора, созданный инфляцией, могущественными профсоюзами и раздутым бюджетным сектором, не собирался приостанавливаться.

Я была настроена начать работу над долговременными реформами самого правительства. С начала 1960-х государственный сектор показывал стабильный рост. Объем социальных услуг отражал это. Когда я вступала на пост, я отметила, что мы произвели заморозку в найме, чтобы способствовать снижению государственной задолженности по оплате на 3 %, и к 13 мая 1980 г. я смогла положить на стол Палаты наши долговременные планы по снижению цифр социальных служб. Мы стремились снизить ее примерно до 630 000 в течение последующих четырех лет. Поскольку около 80 000 покидали социальные службы каждый год, уходя на пенсию или увольняясь, казалось вероятным, что можно достичь цели, не прибегая к избыточным принудительным мерам. Нам удалось это сделать. Нам нужно было вознаградить тех работников социальных служб, кто обладал выдающимися способностями. Сложности введения дифференцированной зарплаты оказались огромными; для этого понадобились несколько лет и огромные усилия и давление.

Я была потрясена энергией, с которой работали члены моего личного офиса на Даунинг-стрит. В результате за то время, которое я провела в правительстве, многие из личных секретарей возглавили департаменты. Однако во всех этих решениях основное значение имели способности, напор и энтузиазм; политическую принадлежность я не принимала во внимание. Постепенно исчезли настроения и привычки, которые были препятствием для качественного управления. К примеру, мне пришлось преодолевать авторитет союзов госслужащих. Погоня за новыми и более эффективными методами работы сдерживалась препятствиями союзов. Но мы одолели их.

Чтобы убедиться во всем лично, я решила посетить основные правительственные департаменты. В сентябре 1979-го, к примеру, у меня состоялась полезная дискуссия с социальными работниками в Департаменте здравоохранения и общественной безопасности. Я подняла вопрос необходимости ликвидации излишка земли, которую занимал бюджетный сектор. Я была уверена, что в случаях, когда больницы располагали землей, в которой они не нуждались, им следовало продать ее и потратить доход с продажи на улучшение условий обслуживания пациентов.

Имелись аргументы как за, так и против этого, но один из аргументов заключался в том, что это было несправедливо по отношению к тем госпиталям, которые не обладали излишками земли. Нам предстояло пройти долгий путь, прежде чем все ресурсы службы здравоохранения будут использоваться на благо пациентов. Результатом этого визита стали реформы Национальной системы здравоохранения Гриффитса{ Доклад Гриффитса 1983 г. заложил основу общего управления Национальной системой здравоохранения, без чего дальнейшие реформы были бы невозможны.}, а еще позднее рыночные реформы здравоохранения в 1990 г.

Мои визиты в правительственные департаменты неизбежно были слишком краткими. Для получения дополнительной информации я пригласила постоянных секретарей на ужин в резиденцию премьера вечером вторника 6 мая 1980. Я люблю открытые дискуссии, но такого меню из жалоб и негативных настроений, которое подали мне в тот вечер, было достаточно, чтобы отбить любой аппетит, который мог бы возникнуть у меня к таким мероприятиям в будущем. Ужин состоялся за несколько дней до того, как я представила программу сокращения расходов на социальные службы в Палате, и скорее всего в основе всех жалоб лежала задетая «мораль» министров социальных служб.

Я чувствовала, что в основе всего лежит нежелание перемен. Но мысль, что социальную службу можно изолировать от потока реформ, была нереальной. Я предпочитала беспорядочное сопротивление упадку, нежели комфортное подчинение ему. Я была уверена, что молодое поколение социальных работников было со мной согласно. Мне стало ясно, что прогресса можно достичь, только назначая отдельных людей, а не пытаясь работать en bloc.

На это, однако, понадобились годы. Мы еженедельно имели дело с кризисами в течение 1979 г., пока мы изучали цифры бюджетных расходов на фоне все ускорявшегося сползания международной экономики в рецессию. Нашей первоочередной задачей было произвести сокращения на текущий 1979/80 финансовый год. Решения по затратам в бюджетной сфере готовились правительством в течение лета-осени предыдущего года и объявлялись в ноябре. Несмотря на то, что мы уже вошли в текущий финансовый год, пришлось начать заново открывать планы бюджетных расходов. Предстояло обнародовать новые планы бюджетных расходов. Я была твердо убеждена, что нам нужен был бодрый старт, насколько это возможно.

Сразу после того, как мы пришли к согласию относительно сбережений на этот год, 1979/80, на наши плечи легла задача планирования бюджетных расходов на последующие годы. В июле 1979 г., когда определялись ключевые решения, прошел ряд дискуссий по этому вопросу в кабинете. Следовало выявить, какие из мер, разработанных в оппозиции, смогут вернуть бюджетные расходы. Сокращения встретили сильное сопротивление со стороны некоторых министров. Дж. Хау сопротивлялся этому давлению с потрясающей твердостью. В июле он обозначил своим коллегам точные последствия отказа от предложенного им сокращения в 6,5 млрд фунтов. Мы старались обуздать повышения, которые углубляющаяся рецессия делала практически неизбежными.

Чтобы компенсировать растущие обязательства, пришлось ввести сокращения в 6,5 млрд в планы расходов на 1980–1981 гг. Цифра сама по себе была слишком большая{ Только к окончанию срока моего правительства мы прибегли к радикальным реформам социальных служб, содержавшимся в программе «Следующих шагов». В рамках этой программы большинство административной работы правительства переходило к агентствам, в которых работали социальные служащие, а возглавляли их исполнительные директора, назначенные путем открытого соревнования.}. За лето экономическая ситуация ухудшилась. В сентябре нам не только пришлось обнародовать выводы, к которым мы пришли в июле, но и наши планы на 1983–1984 гг. Это означало дополнительные меры экономии. С новыми силами мы решили сократить растраты и снизить цифры социальных служб. Мы также пришли к соглашению о резком повышении цен на электричество и топливо, которое вступило в силу в октябре 1980 г. Электричество должно было подскочить на 5 % процентов, а газ на 10 %.

«Белая книга» бюджетных расходов на 1980–1981 гг. была обнародована 1 ноября. Планы бюджетных расходов соответствовали нашему обещанию предоставить больше ресурсов сферам обороны, правопорядка и социальной безопасности. Они также сохраняли общую сумму бюджетных расходов на 1980/81 на уровне 1979/80. Вопреки тому факту, что это снижение на 3,5 млрд лейбористы заклеймили драконовским, на деле оно было недостаточным. Казалось, здесь мы продолжаем бежать вверх по эскалатору, идущему вниз. 15 ноября мы соответствующим образом подняли минимальную ставку ссудного процента (МССП – наследник банковской ставки) до 17 %. Разумеется, оппозиция провела особый день, посвященный нападкам на нашу стратегию. Дело было не в том, что наша стратегия была неверна, а в том, что мы должны были привести ее достаточно быстро для того, чтобы взять под контроль бюджетные затраты. Это, в свою очередь, усиливало давление на частный сектор посредством возросших процентных ставок.

Я знала, что нам нужно разорвать порочный круг, в противном случае частному сектору придется нести непосильную ношу расточительства бюджетного сектора. Джеффри и я пришли к выводу, что у нас нет выбора, кроме как стремиться к дальнейшим сокращениям расходов. Он выставил документ, предлагавший дополнительно 1 млрд сокращения в 1980–1981 гг. и два млрд в каждый последующий год. Судя по моим наблюдениям, как министры департаментов защищают свои бюджеты, я понимала, что это вызовет неприятности, но это надо было пережить.

Когда Дж. Хау представил свой вариант бюджета 26 марта 1980 г., он заявил, что мы достигли показателя более 900 млн в сбережениях на 1980/81 г. При существующих ценах это было на 5 млрд меньше, чем планировалось лейбористами. В сложившихся обстоятельствах это было хрупкое достижение. По мере того как экономика все глубже погружалась в рецессию, появлялись требования, некоторым из которых нельзя было противостоять, в частности, значительные бюджетные затраты на социальную безопасность и убыточные национализированные предприятия. В подготовленном для меня документе Дж. Хоскинс, глава отдела по вопросам политики, написал о том, что правительство «пытается разбить свою палатку посреди оползня». По мере приближения обсуждения бюджетных расходов прогнозы ухудшались, я чувствовала, как натягивается брезент и дрожит земля.

Вторая половина 1979 г., в которой доминировали проблемы экономической политики и напряженность в дипломатии, была омрачена терактами. Удар нанесли террористы ИРА{ Ирландская республиканская армия, ИРА – организация, целью которой является достижение полной самостоятельности Северной Ирландии от Соединенного Королевства. В своей деятельности опирается на поддержку части католического населения Северной Ирландии. Противостоит как британским силовым структурам, так и протестантским военизированным группировкам. (Прим. ред.)}. Я была в Чекерсе 27 августа, когда до меня дошла новость о шокирующем убийстве лорда Маунтбаттена{ Маунтбаттен Луис Френсис Альберт Виктор Николас, 1-й граф Маунтбаттен Бирманский (1900–1979) – британский государственный деятель, адмирал флота. Дядя супруга Елизаветы II герцога Эдинбургского Филиппа. Последний вице-король Индии, при котором страна получила независимость. (Прим. ред.)} и еще восемнадцати британских солдат. Лорд Маунтбаттен погиб при взрыве на борту яхты. Трое его спутников погибли, трое были ранены.

Восемнадцать наших солдат погибли и пятеро получили ранения во время двойного взрыва дистанционных устройств в Нэрроу Уотер, Уорренпойнт, вблизи Ньюрри, недалеко от границы с Республикой. ИРА взорвали первую бомбу, а потом дождались, пока остальные солдаты прилетят на вертолете спасать товарищей, прежде чем взорвать вторую. В числе погибших от второго взрыва был офицер горных стрелков Ее Величества.

Я решила, что следует отправиться в Северную Ирландию, чтобы показать военным, полиции и гражданам, что я сознаю масштаб трагедии, и продемонстрировать намерение противостоять терроризму. Вернувшись в Лондон из Чекерса, я пробыла там вторник, чтобы службы успели провести следственную работу, а сама провела два совещания с коллегами, чтобы обсудить меры безопасности окраины. В тот вечер я написала письма семьям солдат, которые погибли; такие письма писать нелегко. Увы, еще многим предстояло умереть за те годы, что я провела на посту.

Я полетела в Ольстер утром в среду. Сперва я отправилась в госпиталь Масгрейв Парк в Белфасте и побеседовала с ранеными солдатами, затем посетила мэра Белфаста. Я настаивала на том, что должна встретиться с простыми горожанами, и поскольку это проще всего сделать во время прогулки по торговому центру города, туда я и направилась. Никогда не забуду того приема, который мне оказали. Особенно трогательно было слышать добрые пожелания от людей, которые в этот момент страдали, и тогда у меня сложилось впечатление, что люди Ольстера никогда не склонятся перед лицом насилия.

После ланча в столовой с военнослужащими Третьей бригады я получила инструктаж от военных и отправилась на вертолете на «враждебную территорию» Южная Арма. Одевшись в камуфляжную куртку, я осмотрела потрепанную бомбами станцию королевской полиции Ольстера Кроссмаглен, самый атакуемый блокпост в Ольстере, прежде чем добежать к вертолету. Было опасно людям и вертолетам оставаться неподвижными.

Свой последний визит я нанесла в казармы Гоу, военной базы королевской полиции Ольстера в Арма. Сложно передать словами мужество сил безопасности, работа которых защищать наши жизни от террористов. В частности, сотрудники полка обороны Ольстера, выполняющие свою работу, проживая в месте, где жизни их и их семей постоянно остаются уязвимыми, проявляют повседневный героизм, которым я всегда восхищаюсь.

По возвращении в Лондон мне предстояло решить, как следует улучшить координацию мер безопасности в провинции? И как добиться слаженности с Ирландской Республикой в вопросах безопасности? Что касается первого вопроса, мы решили, что сложности в координации разведданных, получаемых полицией Ольстера и армией, можно преодолеть введением нового высокоуровневого управления в области безопасности. Относительно второго мы решили, что следует перехватить премьер-министра Ирландии Джека Линча, когда он прибудет на похороны лорда Маунтбаттена. Мы назначили дневные переговоры с мистером Линчем и его коллегами по министерству в номере 10 на вторую половину среды 5 сентября. Сначала была встреча один на один между премьер-министрами; затем к нам присоединились наши министры и сотрудники.

У мистера Линча не было никаких собственных предложений. Когда я подчеркнула важность экстрадиции террористов из Республики, он сказал, что конституция Ирландии очень осложняет это. Мистер Линч отметил, что по ирландским законам за преступления, совершенные на территории Соединенного Королевства, террористов положено судить на территории Ирландии. Тогда я попросила, чтобы офицеры полиции Ольстера, которым предстояло собирать улики для таких процессов, могли присутствовать на допросах лиц, подозреваемых в терроризме на юге. Он сказал, что «рассмотрит» такую возможность. Я поняла, что это означает.

Мы постарались воспользоваться реакцией, которую эти убийства вызвали в США. Эмоциями миллионов американцев ирландского происхождения манипулируют ирландские экстремисты, которым удалось создать романтический образ террористов. Результатом стало усиленное финансирование ИРА, в то время как мы столкнулись с абсурдной ситуацией: закупка 3000 револьверов для сотрудников полиции Ольстера была остановлена госдепартаментом под давлением ирландского лобби в Конгрессе.

Глава 15 В водоворот

Перевод Баратов П.Н.

Международные отношения в первые восемнадцать месяцев в 1979 – 1980

Впервые я участвовала в работе Европейского совета в Страсбурге 21–22 июня 1979 г. Мне казалось, что канцлер Шмидт вынес из наших бесед четкое понимание моего намерения бороться за сокращение взноса Британии в общий бюджет, и надеялась, что он передаст информацию президенту Жискару д’Эстену{ Жискар д’Эстен Валери (р. 1926) – 20-й президент Франции (1974–1981), правоцентристский политик, лидер партии Союз за французскую демократию. Лауреат премии Нансена 1979 г. Во второй половине его срока начался экономический кризис, положивший конец «славному тридцатилетию». При нем Франция постепенно начала возвращаться в военные структуры НАТО, поддержав решение Совета НАТО развернуть в Европе американские ракеты. (Прим. ред.)}, который был председателем саммита. Они оба являлись бывшими министрами финансов и должны были хорошо понимать точку зрения Британии. Я заметила, что они разговаривали друг с другом на английском языке: но была слишком тактичной, чтобы отметить это вслух.

Проблемы Британии с бюджетом не нужно было долго объяснять, однако детали были предельно сложны. На момент переговоров о вступлении Британии нас заверили (о чем я продолжала напоминать другим государствам-членам) в том, что в случае возникновения неприемлемой ситуации в рамках существующего Сообщества или расширенного Сообщества само выживание Сообщества потребует от своих институтов найти разумные решения.

Уникальный формат торговли Британии делал ее очень значительным вкладчиком в бюджет Европейского сообщества. Мы традиционно импортировали гораздо больше из стран, не являвшихся членами Европейского сообщества, чем остальные члены Сообщества, в частности пищевых товаров. Это означало, что мы платили больше в бюджет Сообщества в форме тарифов, которые оно накладывало. В противоположность этому, бюджет Сообщества сам по себе предрасположен в пользу поддержки фермеров помощи Единой Сельскохозяйственной Политики (САР): САР управлялась очень расточительно. Сброс излишков за пределы ЕС искажает мировой рынок продуктов и угрожает существованию свободной торговли между ведущими экономиками.

Экономика Британии меньше полагалась на сельское хозяйство, нежели экономика других стран Содружества, наши фермы в основном больше и эффективнее, чем во Франции или Германии, а в результате мы получаем меньше субсидий. Британия традиционно получала львиную долю чеков несельскохозяйственных программ Сообщества, но рост этих программ был ограничен влиянием фермерского лобби в Европе и международной рецессией. Прежнее лейбористское правительство подготовило «пересмотр» условий вступления Британии. В 1975 г. финансовый механизм для ограничения нашего вклада был разработан, но его так и не запустили. Как результат, четкое соглашение, которого мы могли бы придерживаться с нашими партнерами по Сообществу, отсутствовало. Еще одно обстоятельство следовало отметить: уровень благосостояния Британии в сравнении с ее европейскими соседями упал. Несмотря на нефть Северного моря, к 1979 г. Британия обладала только седьмым по счету ВВП на душу населения среди стран – членов сообщества. И при этом от нас ждали, что мы станем крупнейшим донором.

Моя политика изначально была нацелена на то, чтобы ограничить повреждения и искажения, вызванные САР. На встрече в Страсбурге у меня также были краткосрочные цели. Во-первых, я стремилась обсудить вопрос бюджета незамедлительно. Во-вторых, хотела добиться твердой договоренности, что на следующей встрече в Дублине Комиссия сделает предложения по решению этой проблемы.

Чтобы проблема бюджета получила отклик, ее нужно было поднять в первый день, поскольку коммюнике всегда разрабатывается чиновниками накануне вечером. Во время ленча я поговорила с президентом Жискар д’Эстеном, и у меня сложилось впечатление, что мы довольно быстро разберемся с бюджетом. Но скоро стало ясно, что он остался на прежних позициях. Я была хорошо проинструктирована и приняла активное участие в дискуссии об энергетике и мировой экономике, подчеркнув, что Британия не дрогнула перед тяжелыми решениями, которые потребовались для того, чтобы избавиться от наших проблем. Вечером мы пришли к соглашению, что если то возможно, мы будем сдерживать импорт нефти в Сообщество между 1980–1985 гг. на уровне 1978 г. Мы твердо намерены продолжать борьбу с инфляцией. Мы пришли к согласию о необходимости сказать что-нибудь о «сближении» экономической эффективности стран-членов (образчик еврожаргона). Фактически мы сделали все, за исключением того, что я больше всего хотела.

К счастью, меня предупредили, что может произойти дальше. Президент Жискар д’Эстен предложил вопрос бюджета обсудить на следующий день. Разве премьер-министр Соединенного Королевства не согласится? Вот так на своем первом Европейском совете мне пришлось сказать «нет». Поздний час сыграл мне на руку: к заключению проще прийти, если время поджимает, а чувства устремляются в сторону высокой французской кухни. Я изложила факты, было принято решение включить в коммюнике инструкции к Комиссии подготовить предложения для следующего Совета по решению этой проблемы. С небольшим опозданием мы перешли к ужину. Спор подогрел аппетит.

Страсбург принес один результат: на повестку дня был поставлен вопрос о несправедливости бюджета Британии. Я поняла, что произвожу впечатление человека, настроенного серьезно. Именно в Страсбурге я услышала от иностранного правительственного чиновника реплику, которая порадовала меня больше всего остального. Он сказал: «Британия вернулась».

Многие из общих вопросов, обсуждавшихся в Страсбурге, были подняты в обстановке экономического саммита семи главных западных индустриальных держав в Токио («Группа семи» или G7 сокращенно). Как только я закончила свой доклад, посвященный совещанию в Страсбурге, в Палате, мы выехали в Хитроу, откуда нам предстоял долгий перелет в Японию. Цены на нефть снова должны были оказаться в центре повестки дня. Предыдущий саммит G7 состоялся в Бонне в 1978 г., когда доктрина «тонкой настройки» была в моде.

От Германии тогда ожидали, что она станет «локомотивом» роста, вытягивающим мир из рецессии. В Токио канцлер Шмидт сообщил лидерам, что основным результатом стало повышение инфляции в Германии, и он не пойдет по этому пути еще раз. В Токио присутствовало трое новичков: премьер-министр Японии и председатель конференции господин Охира, новый премьер Канады Джо Кларк и я. Кроме меня, приверженцами экономики свободного рынка были Гельмут Шмидт и граф Отто фон Ламсдорф, его министр финансов.

Вскоре после моего прибытия, я направилась на встречу с президентом Картером{ Картер Джеймс Эрл (р. 1 октября 1924) – 39-й президент США (1977–1981) от Демократической партии. Президентство Картера пришлось на «взлет цен на нефть». На этом фоне безработица и инфляция были очень высоки, к 1979 г. США оказались на грани экономической катастрофы. (Прим. ред.)} в посольстве США, где мы обсудили вопрос о потреблении электроэнергии, который представлял особенную проблему, сопряженную со значительными политическими последствиями для США. Дж. Картер просто не мог не нравиться. Он был глубоко верующим христианином и человеком очень искренним, кроме того он обладал незаурядным умом, что редко встречается среди ученых. Но он занял свой пост как наследник Уотергейта. Его подход к мировым проблемам имел серьезные недостатки. У него были смутные представления об экономике. В международных вопросах он находился под влиянием доктрин о том, что угроза коммунизма преувеличена и что вмешательство США с целью поддержки диктаторов правого крыла было столь же преступным. Его поразили и сбили с толку такие события, как вторжение СССР в Афганистан и захват американских дипломатов в заложники в Иране. Перед лицом трудностей ему оставалось лишь проповедовать строгую доктрину ограничения роста, которая была чужда американскому менталитету.

Собрание началось, как обычно, с коротких общих выступлений каждого из глав правительства. Канцлер Шмидт выступал передо мной в первой сессии и после меня во второй. Оказалось, что мы делаем упор на одни и те же вопросы – необходимость борьбы с инфляцией и ключевую роль ценового механизма в ограничении потребления энергии. Мои доводы были хорошо приняты, особенно немцами, как впоследствии сообщил граф Ламсдорф.

Я отметила, что многие из наших нынешних трудностей произошли из-за преследования кейнсианских положений с их упором на финансирование социальных расходов, и подчеркивала необходимость контроля над денежным обеспечением для победы над инфляцией. После того как господин Охира и канцлер Шмидт продолжили эту линию, последовало экстраординарное выступление президента Жискар д’Эстена, в котором он с воодушевлением выступил в защиту Кейнса{ Кейнсианство – экономическое течение, сложившееся под влиянием последствий Первой мировой войны. Основные положения сформулированы в работе английского экономиста Дж. Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» (1936). В 40 – 60-х гг. XX в. теория Кейнса доминировала в правительственных и академических кругах наиболее развитых стран Запада. Кейнсу принадлежит идея создания МВФ. (Прим. ред.)} и отверг свободно-рыночный подход как избыточно дефляционный. С. Андреотти{ Андреотти Джулио (1919–2013) – итальянский политик, христианский демократ, неоднократно председатель Совета министров Италии. Последний премьерский срок Андреотти отмечен борьбой с коррупцией и контактами правительства с мафией, 24 апреля 1992 г. Андреотти вынужден был уйти в отставку. (Прим. ред.)}, премьер-министр Италии, поддержал точку зрения Франции. Это было явное проявление фундаментальных различий, которые разделяют Сообщество.

Трудно переоценить качество председательства Японии. На одном из этапов я вмешалась, чтобы прояснить для чиновников, какой именно из проектов коммюнике мы обсуждали. Пока нас развлекали в тот вечер на банкете, устроенном императором Японии, чиновники (шерпас) начали свою работу. Примерно в 2 часа ночи, все еще в вечернем платье, я направилась проверить работу составителей коммюнике и обнаружила, что они оттачивают исходный текст наших обсуждений и вводят альтернативные формы слов в тех местах, где от саммита потребуются решения. Я надеялась, мы сможем быть настолько же практичными, какими были они.

На следующий день мы снова встретились во дворце Акасака, чтобы продолжить работу над коммюнике. Имелись некоторые разногласия между американцами и европейцами относительно срока, на который наметить снижение импорта нефти. Для меня большим откровением стала дискуссия, затрагивавшая цель Японии. Практически до последнего момента было совершенно неясно, позволят ли советники господину Охире озвучить цифру. Когда японская сторона все же озвучила свои цифры, ни у кого не было ни малейшего представления о том, какое сокращение они составляли, и было ли оно вообще; но президент Картер их все равно тепло поздравил.

Коммюнике было выпущено, и началась традиционная пресс-конференция. Самое важное из принятых решений заключалось в том, что вопреки склонностям нескольких членов G7 мы не собирались попасть в такую западню, как попытки достичь новой инфляции спроса. Это был полезный сигнал на будущее.

Из Токио я полетела в Канберру. Это был мой первый визит в Австралию. У меня было время встретиться с моей дочерью, Кэрол, которая работала там журналисткой, но моей основной задачей были переговоры с Малькольмом Фрейзером, премьер-министром Австралии. Я рассказала ему о том, что происходило в Токио. Но, что важнее, мы обсудили предстоящую конференцию Содружества в Лусаке, на которой неизбежно главным вопросом станет Родезия.

В ближайшие восемь месяцев Родезии предстояло занять значительную часть моего внимания. Родезия была источником проблем для нескольких британских правительств, но выборы в апреле 1979 г. основательно изменили всю конфигурацию. По новой конституции епископ Музорева был избран главой правительства чернокожего большинства при 64 % явке чернокожего большинства электората. Партии «Патриотического фронта» (партизаны Роберта Мугабе и Джошуа Нкомо) не принимали участия в выборах. Викон Мертона Бойд, бывший секретарь консерваторов по колониальным вопросам, посетил выборы в качестве наблюдателя и доложил мне, что они были проведены честно.

Я понимала, что больше всего народу Родезии нужны мир и стабильность. Война, которую вели партизаны, заставила белое меньшинство пойти на уступки: эту войну нужно было закончить. Чтобы принести мир, нам нужно было либо завоевать международное одобрение нового режима, либо внести изменения, которые смогут такое одобрение завоевать. Первой и требующей быстрого решения проблемой было отношение соседних африканских государств «фронтира». Мы направили лорда Харлеха для ведения переговоров с президентами Замбии, Танзании, Ботсваны, Малави и Анголы. Он также ездил в Мозамбик и Нигерию. На этом этапе мне не хотелось, чтобы он разговаривал с мистером Мугабе и мистером Нкомо{ Мугабе Роберт (р. 1924) и Нкомо Джошуа (1917–1999) – африканские политические и государственные деятели, возглавлявшие партизанскую борьбу за независимость Родезии. В период создания самостоятельного государства Зимбабве Д. Нкомо уступил лидерство Р. Мугабе, сохранив престижное положение и поддерживая установление в стране однопартийного режима. Р. Мугабе является старейшим действующим руководителем государства на планете. (Прим. ред.)}: их войска совершали зверства, которые вызывали отвращение, и я намеревалась избегать переговоров с террористами за рубежом, так же как стремилась избегать их в своей стране. Однако, согласно точке зрения П. Керрингтона, было необходимо завоевать максимальное расположение режима Родезии, поскольку там был ключ ко всему южноафриканскому региону.

Поэтому лорд Харлех все-таки встретился с лидерами Патриотического фронта, и в июле Организация Африканского Единства (ОАЕ) объявила Патриотический фронт единственным законным представителем интересов народа Зимбабве. Черные африканские государства считали правительство Музоревы всего лишь фасадом сохранения правления белого меньшинства.

Эта ситуация давала в наше распоряжение определенные возможности. Во-первых, почти все считали, что именно Британия должна решить эту проблему, даже если это зачастую делало нас объектом для критики. Во-вторых, налицо была усталость всех участвующих сторон. Для окружающих африканских государств оказалось дорого и опасно содержание двух партизанских армий. Утверждалось, что численность войск Нкомо в Замбии превосходила численность вооруженных сил самой Замбии.

Самой подходящей возможностью для нашего прорыва была предстоящая конференция Содружества в Лусаке. Это должна была быть первая встреча глав правительств Содружества, проведенная в Африке. Эта территория примыкала к зоне боевых действий и не имела выхода к морю. Королева традиционно присутствует в качестве Главы Содружества, хотя она не открывает и не посещает встречу. Я считала, что не было причин опасаться, что ее визит пройдет благополучно, действительно, ее встретили с огромным восторгом. Я, напротив, была отнюдь не самым популярным человеком, и прибыв поздно вечером в понедельник 30 июля в Лусаку, оказалась на трудной пресс-конференции.

Наша стратегия была направлена на то, чтобы взять на себя ответственность за достижение соглашения. Чтобы добиться этого результата, нам следовало ясно обозначить, что Британия готова будет восстановить свое влияние в Родезии и провести новые выборы. Мы знали, что придется внести значительные изменения в конституцию Родезии, если после выборов новое правительство планирует получить международное признание и быть принятым. Такие изменения можно было осуществить только при помощи конституционной конференции, на которой присутствовали бы все стороны. Решение о проведении конференции во многом зависело от того, как все пройдет в Лусаке.

Было решено отложить дебаты по Южной Африке до пятницы, чтобы потом главы правительств могли отправиться на неформальный уик-энд для частных переговоров о будущем Родезии. Моей задачей было завоевать поддержку ключевых фигур. Была собрана небольшая группа, состоящая из меня, П. Керрингтона, мистера (ныне сэр) Сонни Рамфала, генерального секретаря Содружества, президента Замбии Каунды, президента Танзании Ньерере, господ Фрейзера и Мэнли, премьер-министров Австралии и Ямайки и мистера Адефопе, представителя Нигерии. Сэр Дафф, который входил в мою команду, подготовил основные пункты соглашения. Наша встреча успешно завершилась в обед в воскресенье, и полную версию соглашения предстояло обсудить и одобрить всей конференцией утром в понедельник. Однако в воскресенье днем М. Фрейзер проинформировал австралийскую прессу, что потребовало быстрых и нестандартных действий.

В тот вечер мы все посетили службу в кафедральном соборе Лусаки, прослушав долгую и противоречивую проповедь архиепископа. Мне уже сообщили, что прессе известна суть того, что было решено. Сонни Рамфал и я сидели рядом. Он читал первый фрагмент, я второй. После того, как он прочитал свой, я показала ему записку, полученную от П. Керрингтона о вмешательстве М. Фрейзера с предложением сообщить британской прессе о том, что произошло. На обороте моего листка с псалмами, пока я читала второй фрагмент, мистер Рамфал написал свое предложение. Главы правительств были в тот вечер приглашены на барбекю на виллу Фрейзера: мы могли там договориться о немедленной публикации коммюнике. Это показалось мне превосходной идеей, и так же прошла сама встреча. Я была не слишком довольна Фрейзером. Но итог был удовлетворительным. В самом деле, для большинства из нас было облегчением, что все прошло вполне дружелюбно, и наша работа закончилась на день раньше.

Я возвратилась домой утром в среду. Я была вполне довольна тем, что было достигнуто. Многие считали, что нам не удастся вернуться из Лусаки с соглашением на тех условиях, которых мы хотели. Мы доказали обратное. Соответственно, Британия созвала конституционную конференцию для заинтересованных сторон в Лондоне в сентябре. П. Керрингтон был председателем конференции, вел ее очень профессионально и следил за ее работой. Главы государств «фронтира» прибыли в Лондон лично или прислали своих верховных комиссаров, чтобы встретиться со мной. Президент Мозамбика Макел помогал оказывать давление на Роберта Мугабе. Я устроила ужин для президента Ньерере{ Ньерере Джулиус Камбараге (1922–1999) – политический деятель Африки в период деколонизации, первый президент Танзании (1964–1985); в 1961–1962 премьер-министр, в 1962–1964 президент Танганьики. Автор концепции «социализма уджамаа». Лауреат Международной Ленинской премии (1987) и Премии Нансена (1983). (Прим. ред.)}, еще одного сторонника Мугабе. Он был озабочен тем, как соединить три отдельных армии, две партизанских и армию Родезии, в одну; эту задачу предстояло взвалить на свои плечи британской армии.

После окончания конференции три соперничающих лидера – епископ Музорева, Роберт Мугабе и Джошуа Нкомо – прибыли, чтобы повидаться со мной на Даунинг-стрит, 10. Они пребывали в задумчивости, размышляя о будущем. Мне казалось, что каждый из них ждал своей победы. Полагаю, это также было справедливо.

Самый чувствительный аспект нашей проблемы был связан с переходной договоренностью: мне было ясно, что Британия должна восстановить прямое влияние в Родезии до окончания выборов. 15 ноября был представлен законопроект, создающий обоснования для назначения губернатора и ликвидации санкций сразу по его прибытии в Родезию. Кристофер Соумс принял этот пост. Решение направить его в качестве губернатора 12 декабря, до того, как Патриотический фронт принял условия прекращения огня, означало определенный риск. Но мы понимали, что нельзя терять время. На стороне Кристофера были не только авторитет министра Кабинета и обширный дипломатический опыт, он и его супруга Мэри обладали тактом, который был нужен, чтобы справиться с этой предельно деликатной работой. Сильное давление со стороны США и государств «фронтира» заставило Патриотический фронт принять предложение о прекращения огня 17 декабря, и соглашение было подписано 21 декабря. Итог выборов хорошо известен. Партия мистера Мугабе, к удивлению большинства, победила с огромным отрывом. 18 апреля Родезия наконец обрела независимость как Республика Зимбабве.

Было печально, что Родезия/Зимбабве во главе с марксистским правительством возникла на континенте, где и так было много марксистов, тратящих ресурсы своих стран. Но политические и военные реалии оставались на стороне партизанских лидеров. Когда вопрос Родезии был окончательно решен, Британия снова возглавила работу над остальными проблемами Содружества, включая проблему будущего Намибии и далеко идущие задачи мирных изменений в Южной Африке. Британия продемонстрировала способность, совмещая честные договоренности и упорную дипломатию, решить один из самых трудных споров, происходящих из ее колониального прошлого.

Поскольку конференция в Ланкастер Хаус продолжалась, мне нужно было обратиться к тревожному вопросу о сокращении суммарного взноса Британии в бюджет ЕС. Были обозначены цифры этого взноса, и отрицать масштабы проблемы стало труднее.

На следующей встрече, проходившей в Дублине в конце ноября, вопрос о размерах нашего взноса в бюджет довлел над остальными. Угроза безопасности со стороны ИРА требовала, чтобы меня разместили на ночь в изолированном дублинском замке, и ирландская пресса обсуждала то, что я спала на кровати, которой пользовалась королева Виктория в 1897 г., хотя в отличие от нее у меня был переносной душ в комнате. Проявление гостеприимства контрастировало с атмосферой самих встреч, предельно враждебных.

Совет открылся вполне мирно в Финикс Парк, официальной резиденции президента Ирландии, где он устроил ленч. Вернувшись в Совет в дублинском замке, мы приступили к делу. Моя речь обозначила проблему более подробно, нежели в Страсбурге, и я детально анализировала ее в ходе оживленных дебатов. Было много споров по поводу того, как подсчитать потери и приобретения для отдельных государств в результате работы САР. Очевидно было, что Соединенное Королевство делало колоссальный суммарный вклад, и если его не уменьшить, он вскоре станет крупнейшим.

В ответ на наши предложения комиссия выступила со своими, и я была готова принять их подход в качестве отправной точки. Они предложили предпринять меры, чтобы сместить нагрузку программ расходов Сообщества. Беда заключалась в том, что это требовало много времени. Во-вторых, они предложили особые затраты на проекты Соединенного Королевства. Но подходящих проектов попросту не было. Наконец, с точки зрения вклада, коррекционный механизм 1975 г. не справился с задачей сокращения наших платежей. Реформирование его на условиях, предлагаемых Комиссией, помогло бы сократить наши суммарные вложения, но все равно недостаточно: нам пришлось вкладывать примерно столько же, сколько Германия, и больше, чем Франция.

Я сделала одно заявление, которое в итоге оказалось значимым, сказав, что «соглашение [должно] существовать, пока существует сама проблема». Очень быстро стало понятно, что я не смогу заставить других глав правительств видеть вещи в этом свете. Премьер-министр Голландии господин Андриес ван Агт вел себя взвешенно, но большинство – нет. У меня сложилось убеждение, что они вознамерились проверить, была ли я готова дать им отпор.

Они хотели сохранить у себя столько наших денег, сколько могли. Британии была предложена компенсация 350 млн фунтов. Эта компенсация была слишком мала, и я не собиралась ее принимать. Я согласилась, что нужно провести еще одно заседание для обсуждения этого вопроса, и я не испытывала оптимизма после того, что увидела и услышала в Дублине, и чего я не намеревалась принимать.

На последующей пресс-конференции я решительно защищала нашу позицию. Я сказала, что другим государствам не стоит «ждать, что я соглашусь на треть ломтя». Я также отказалась принять компромиссную риторику относительно «личных ресурсов». Я продолжала утверждать, что мы говорим о деньгах Британии, а не Европы. Я сказала: «Я говорю только о наших деньгах; должна быть компенсация наших денег, которая поставит наши денежные поступления на средний уровень поступлений Сообщества». Большинство глав правительств пришли в ярость.

Мы использовали время между окончанием встречи в Дублине и следующим Европейским советом для защиты своих интересов. 25 февраля Гельмут Шмидт снова прибыл в Лондон. Переговоры сосредоточились на проблеме нашего вклада в бюджет. 27–28 марта прошел полномасштабный англо-германский саммит в Лондоне. Я старалась сосредоточиться на том, насколько серьезен для нас был вопрос британской доли. Впоследствии я узнала, что Шмидт говорил другим главам правительств Сообщества, что если решение не будет принято, существует опасность, что Британия приостановит финансирование Сообщества.

Европейский совет, назначенный на 31 марта, пришлось отложить из-за политического кризиса в Италии (рядовое явление), но мы настояли на проведении нового Совета до конца апреля, и он был созван в воскресенье 27 числа в Люксембурге. Атмосфера в Люксембурге оказалась значительно лучше, чем в Дублине. Но мы так и не дошли до обсуждения бюджета в ходе первой сессии. В самом деле, только после ужина и обычного международного tour de table я получила согласие на возвращение к переговорам в этот вечер.

Позиция французов была камнем преткновения: предложения, с которыми выступили их представители, оказались менее подходящими для нас, чем прежние предложения президента д’Эстена. Тем временем министры сельского хозяйства из прочих правительств Сообщества согласились с пакетом предложений, который должен был поднять цены ферм, вновь увеличивая пропорцию бюджета Сообщества в сельском хозяйстве. На этом неблагоприятном фоне мы получили предложение ограничить наш суммарный вклад примерно 325 млн. Согласно следующему предложению наш суммарный взнос должен был быть также ограничен примерно 550 млн на 1981 г.

Я была не готова к договоренности, которая должна была действовать всего два года. Г. Шмидт, Р. Дженкинс (президент комиссии) и все остальные уговаривали меня согласиться. Но я не намеревалась на следующий год вновь столкнуться с этой проблемой и отвергла предложение. Фактически мы были ближе к соглашению, чем тогда казалось. Значительный прогресс был достигнут в вопросе о значительном снижении нашего взноса. Оставалось лишь сохранить это снижение на протяжении первых двух лет с надежным заделом на третий. У нас был ряд рычагов, на которые мы могли надавить. Французская сторона пришла в отчаяние, не сумев достичь своих целей в Совете по сельскому хозяйству. Немцы также хотели видеть более высокие цены на сельхозпродукцию. Сообщество, как мы считали, должно было достичь лимита своих финансовых ресурсов в 1982 г. Его избыточные траты нагоняли его, дополнительных ресурсов можно было добиться лишь с помощью Британии. В итоге наша позиция была прочной. Стало очевидно, что Люксембург дал нужный эффект. Было заметно общее желание решить проблему бюджета до следующего Европейского совета в Венеции. Проще всего было созвать министров иностранных дел.

П. Керрингтон, получив от меня свой мандат, полетел в Брюссель в четверг 29 мая с Я. Гилмором. После восемнадцатичасовой сессии они привезли обратно то, что они считали приемлемым соглашением, прибыв к обеду в пятницу, чтобы отчитаться передо мной в Чекерсе. Моя реакция отнюдь не была радостной. Договор включал в себя суммарный взнос в бюджет в 1980 г., превышавший намеченный в Люксембурге. Из цифр, представленных Питером, следовало, что нам предстояло меньше платить в 1981 г. Но у брюссельского предложения было одно огромное преимущество: теперь нам предлагалось трехгодовое решение. Был обещан пересмотр бюджета к середине 1981 г., и если проблема не будет решена (что и вышло), Комиссия будет выдвигать предложения в рамках формулы на 1980/81 гг. Прочие элементы брюссельского пакета, касавшиеся сельского хозяйства, скотоводства и рыболовства, были вполне приемлемы. Мы согласились на пятипроцентный подъем фермерских цен. В целом договоренность намечала компенсацию в две трети от нашего суммарного взноса и являла собой значительный прогресс по сравнению с той позицией, которую унаследовало правительство. Поэтому я решила принять это предложение.

На повестке дня были международные проблемы. В ноябре 1979 г. сорок девять работников американского дипкорпуса были взяты в заложники в Иране, что стало источником серьезного унижения для величайшей державы Запада. В декабре по приглашению президента Картера я совершила краткий визит в США. В короткой речи на приеме в мою честь в Белом доме я подтвердила мою приверженность сохранению ведущей позиции США на Западе.

А 1979 г. мир достиг одного из важнейших водоразделов, который почти для всех оказался неожиданностью: советское вторжение в Афганистан. В апреле 1978 г. правительство Афганистана было свергнуто в ходе инспирированного коммунистами заговора; было установлено просоветское правительство, которое столкнулось с сильной оппозицией и восстанием. В сентябре 1979 г. новый президент сам был свергнут и убит своим заместителем Хафизуллой Амином. 27 декабря Амин был свергнут, убит и заменен Бабраком Кармалем, режим которого опирался на советский военный контингент.

Возможно, я меньше других была шокирована вторжением в Афганистан, потому что понимала, что Советский Союз использовал в своих интересах слабость и разлад на Западе. То, что произошло в Афганистане, было частью более широкой картины. Советский Союз подстрекал Кубу и Восточную Германию расширять свои цели и амбиции в Африке. Они прорабатывали распространение коммунизма на страны третьего мира и формировали вооруженные силы, значительно превосходившие оборонные нужды.

Какими бы ни были их непосредственные мотивы, они должны были сознавать, что они угрожают стабильности в Пакистане и Иране. Были и другие территории, где Советский Союз мог прибегнуть к агрессии, если сейчас добьется успеха: к примеру, маршал Тито был очень стар, и после его ухода мог возникнуть повод для советской интервенции в Югославию. Советский Союз необходимо было наказать за их агрессию и дать понять, что Запад готов не только говорить о свободе, но и готов защищать ее.

В пятницу 28 декабря президент Картер позвонил мне в Чекерс. Произошедшее было для него ударом. Британия не могла предоставить все, что американцы хотели от нас в ситуации с заложниками: в частности, мы не намеревались (на самом деле не могли по закону) заморозить иранские финансовые активы, что оказало бы разрушительное влияние на международную уверенность в лондонском Сити как мировом финансовом центре. Но я была уверена, что нам нужно вслед за США принять меры против СССР и в Кабуле, включая сокращение визитов и контактов, прекращение англо-советского кредитного соглашения и ужесточение правил передачи технологий.

Я старалась мобилизовать правительства ЕС в поддержку американцев. Мы с президентом Картер считали, что наиболее эффективной мерой может стать противодействие грядущей Московской Олимпиаде. К сожалению, большая часть британской олимпийской команды решила участвовать в играх, сколько мы не пытались убедить спортсменов в обратном. И нашим атлетам было дозволено принимать свои собственные решения. В ООН наш посол Тони Парсонс смог организовать «неприсоединившиеся» страны для осуждения агрессии Советского Союза. В Лондоне 3 января я встретилась с советским послом, чтобы на твердых условиях расширить свой обмен телеграммами с президентом Брежневым.

С этого момента общий тон международных отношений начал меняться, и к лучшему. Трезвый реализм и твердая оборона стали в порядке вещей. СССР совершил фатальный просчет, подготовив площадку для возрождения США при Рональде Рейгане.

Но это было в будущем. Америке еще предстояло пройти сквозь агонию провалившейся попытки спасти иранских заложников. Когда я смотрела телевизионную трансляцию того, как президент Картер объяснял, что произошло, я чувствовала рану Америки как рану Британии; и в каком-то смысле она таковой и была, потому что проявление слабости США было проявлением нашей слабости. Вскоре мне самой представилась возможность продемонстрировать, что мы не дрогнем, когда настанет наш черед иметь дело со своим собственным образцом ближневосточного терроризма.

Впервые я услышала о террористической атаке на иранское посольство на Принц Гейт в среду 30 апреля во время своего посещения ВВС. Несколько стрелков ворвались в посольство Ирана и захватили двадцать заложников, в основном иранский персонал, но был еще один полицейский, который нес свою службу снаружи и двое сотрудников ВВС. Стрелки угрожали взорвать посольство вместе с заложниками, если их требования не будут удовлетворены.

Террористы принадлежали к организации, называвшей себя «Группа мучеников»; они были иранцами, прошедшими тренировку в Ираке и враждебными по отношению к правящему режиму своей страны. Они требовали освобождения иранским правительством 91 заключенного, признания прав иранских диссидентов и специальный самолет, который должен был вывезти их и заложников из Британии. Иранское правительство не намеревалось выполнять эти требования; мы, в свою очередь, не намеревались позволить террористам осуществить свой замысел. Мое намерение заключалось в том, чтобы решить дело миром, не рискуя жизнями заложников.

Вилли Уитлоу, секретарь по внутренним вопросам, возглавил специальное отделение экстренного реагирования в офисе Кабинета. В течение всего кризиса он поддерживал постоянный контакт со мной. В свою очередь, городская полиция поддерживала связь с террористами через специально проложенную телефонную линию. Мы также установили контакт с теми, кто мог оказать влияние на стрелков, которые требовали посла арабской страны в качестве посредника. Иорданцы, которым мы готовы были доверять, отказались принять участие. Мусульманский имам поговорил с террористами, но безрезультатно.

Ситуация усложнилась в воскресенье. Меня рано вызвали обратно из Чекерса, и мы ехали в Лондон, когда следующее сообщение пришло по автомобильному телефону. Жизни заложников теперь находились под угрозой, и Вилли просил моего разрешения послать туда SAS. «Да, входите», – сказала я. Выполненный с невероятным мужеством и профессионализмом, штурм проходил под прицелом множества телекамер. Из 19 заложников, о которых было известно, что они живы на момент штурма, все были спасены. Четверо налетчиков были убиты, один захвачен, никто не скрылся. Я вздохнула с облегчением, узнав, что среди полиции и SAS потерь не было.

Позже я отправилась в казармы, чтобы поздравить наших людей. Меня встретил Питер де ля Бильерре, командир SAS, и потом мы посмотрели, как все происходило, в телевизионных новостях, сопровождавшихся смехом облегчения тех, кто участвовал в операции. Один из них повернулся ко мне и сказал: «Мы не думали, что вы позволите нам сделать это». Куда бы я ни отправилась в последующие несколько дней, я ощущала мощную волну гордости; телеграммы с поздравлениями посыпались из-за рубежа: мы послали сигнал террористам во всем мире, что им не добиться уступок от Британии.

Ближний Восток продолжал занимать мое внимание до конца 1980 г. На Европейском совете в Венеции 12–13 июня главы правительств обсуждали палестино-израильский вопрос. Ключевая проблема заключалась в том, сочтут ли правительства Сообщества PLO «связанным» с ближневосточными мирными переговорами или «участвующим» в них: я была предельно против последнего варианта, пока PLO не отвергали терроризм. Финальное коммюнике подтвердило право всех государств региона, включая Израиль, на существование и безопасность, но также требовало справедливости по отношению ко всем народам, что подразумевало признание права палестинцев на самоопределение. Поэтому, разумеется, оно никого не удовлетворило.

Затем в сентябре 1980 г. Ирак напал на Иран, и мы снова испытывали боль нового кризиса с потенциальными политическими и экономическими последствиями для западных интересов. Саддам Хусейн решил, что хаос в Иране предоставит ему удобную возможность нарушить Алжирское Соглашение 1975 г. по спорным для двух стран видам на пролив Шатт-аль-Араб, и взять его силой.

Я была заинтересована в том, чтобы предотвратить распространение конфликта и втягивание в него богатых нефтью стран Персидского залива, у которых были тесные связи с Британией. Я не разделяла мнения о том, что иранцев легко одолеют. Они были фанатичными бойцами и у них были хорошие военно-воздушные силы, способные атаковать нефтедобывающие сооружения. Я была права: к концу года иракцы были прижаты, и война угрожала стабильности залива и западным транспортировкам. К этому времени мы организовали патруль Армилла, чтобы охранять наши корабли.

Когда я пересматривала международную сцену в то Рождество 1980 г. в Чекерсе, я отметила, что успехи британской международной политики помогли нам преодолеть достаточно сложные проблемы во внутренних, и в частности экономических, вопросах. Вместе с тем я понимала, что и международные дела тоже приходят в норму. Попытка решить проблему вклада Британии в бюджет Сообщества стала первым шагом на пути к реформированию финансов Сообщества. Установление в Родезии законной независимости стало прелюдией к началу решения проблемы Южной Африки. Ответ Запада на вторжение СССР в Афганистан знаменовал фундаментальное переосмысление наших взаимоотношений с коммунистическим блоком. Новый виток нестабильности в заливе в результате нападения Ирака на Иран потребовал много внимания со стороны западных держав к безопасности в регионе. Всем этим вопросам предстояло занять ведущее место в британской внешней политике в грядущие годы.

Глава 16 Не все в порядке, Джек

Перевод Баратов П.Н.

Реструктуризация промышленности и реформа профсоюзов в 1979 – 1980

В послевоенный период британские политики сосредоточились на проблеме роли государства в функционировании экономики. К 1979 г., и, возможно, ранее, оптимизм по поводу благоприятных эффектов государственного вмешательства рассеялся. Это изменение настроений, ради которого я долгое время работала, означало, что многим людям, которые прежде не были сторонниками консерваторов, теперь предстояло как минимум удостоить наш подход своего внимания.

Британские товары будут привлекательными лишь в том случае, если они смогут составить конкуренцию лучшим товарам из других стран, а правда заключалась в том, что часто британские товары были неконкурентоспособны. Это происходило потому, что наша промышленная репутация стабильно разрушалась. А в итоге репутация влияет на реальность. Ничего, кроме изменения самой реальности, не сработает.

Корень промышленной проблемы Британии заключался в низкой производительности. Британские стандарты проживания были ниже, чем у наших основных конкурентов, число хорошо оплачиваемых и достаточно надежных рабочих мест было ниже, поскольку мы производили меньше на душу населения, чем они. Перенасыщение персоналом, результат ограничительных практик профсоюзов, было скрытой формой безработицы. Устаревшие мощности и лишние рабочие места нужно было ликвидировать, чтобы в полной мере воспользоваться новыми возможностями. Парадокс, который ни британские профсоюзы, ни социалисты не готовы были принять, заключался в том, что рост производительности, скорее всего, снизит количество рабочих мест раньше, чем обеспечит достаток, необходимый для создания новых. Вновь и вновь, по мере того, как закрывались заводы и компании, нас спрашивали: «Откуда возьмутся новые рабочие места?» По мере того, как проходили месяцы, мы могли указать на расширение самостоятельной предпринимательской деятельности и на промышленные успехи в аэрокосмической, химической отраслях, в добыче нефти в Северном море. Но реальность в том, что в рыночной экономике правительство не должно знать, откуда возьмутся рабочие места.

Поскольку наш анализ того, что не так с британской экономической эффективностью, сосредотачивался на низкой производительности и ее причинах, политике в области доходов не было места в нашей экономической стратегии. Я была твердо уверена, что правительство не должно вмешиваться в тонкости «норм», «действующих ставок» и «частных случаев». Разумеется, рост зарплат в это время был слишком высок в некоторых отраслях британской промышленности, в которых доходы были низкими, инвестиции были неадекватны или перспективы рынка выглядели блекло.

Судя по затратам на оплату труда, наш уровень конкурентоспособности в 1980 г. был примерно на 50 % ниже, чем в 1978-м; и около трех пятых этого происходило за счет роста удельных затрат на рабочую силу в Соединенном Королевстве. Мы мало что могли сделать, чтобы повлиять на курсы обмена валют, не позволив инфляции вырасти еще больше. Но было много всего, что в силах были сделать лидеры профсоюзов, если они хотели предотвратить увольнение людей с работы; по мере того, как масштаб безответственности профсоюзов становился очевиднее, возникли разговоры о необходимости вмешательства в области заработной платы. Было важно с самого начала твердо выступить против предложений о введении политики в области заработной платы. Я пришла к выводу, что все эти разговоры в лучшем случае неуместны, а в худшем – ошибочны.

Некоторые предлагали нечто, что они именовали «германской моделью». Мы все были в курсе экономических успехов Германии. Были в Британии те, кто говорил, что нам следует скопировать немецкую корпоративистскую тенденцию к принятию национальных экономических решений, консультируясь с бизнес-организациями и лидерами профсоюзов. Однако то, что может сработать для Германии, не обязательно сработает для нас. Германский опыт гиперинфляции в период между двумя мировыми войнами означал, что практически каждый там понимал необходимость сдерживания инфляции на низком уровне, даже ценой кратковременного роста безработицы. Немецкие профсоюзы были гораздо ответственнее, чем наши, и, разумеется, немецкий характер менее индивидуалистичен, более упорядочен, чем наш. Поэтому «германская модель» не годилась для Британии.

В любом случае, у нас уже был Совет национального экономического развития (NEDC), в котором министры, работодатели и профсоюзные деятели периодически встречались. Я была вполне уверена, что нам не следует продолжать развивать идею «форума». Государство должно создать структуру, но именно от предприятий и рабочей силы требуется принимать решения и реагировать на результаты своих действий, будь они хорошими или плохими. В частном секторе уровень зарплаты должен определяться тем, что могут себе позволить предприятия. В бюджетном секторе ключевым элементом был объем нагрузки, которую он имел право просить от налогоплательщика.

Снижение подоходного налога в нашем бюджете на 1979 г. было нацелено на то, чтобы предоставить больше стимулов для работы. Наиболее важный аспект бюджета на 1980 г. был связан скорее с денежно-кредитной политикой. В бюджете мы объявили нашу среднесрочную финансовую стратегию, которая должна была стать стержнем нашей экономической политики, и значение которой снизилось только в последние годы, когда опрометчивость Н. Лоусона толкнула нас в сторону катастрофы. Некая историческая ирония заключается в том, что сам Найджел, будучи финансовым секретарем, подписал финансовую ведомость и отчет об исполнении бюджета (FSBR) или «Красную книгу», из которой MTFS впервые вырвалась в пораженный мир, и он был ее самым самоотверженным представителем.

MTFS ориентировалась на создание денежно-кредитной структуры экономики. Задача заключалась в снижении инфляции за счет уменьшения денежно-кредитного роста. В 1980 г. цифры денежной массы в обращении, согласно MTFS, были обозначены фунтом стерлингов МЗ, однако «Красная книга» отмечала, что «способ, которым определяется денежная масса в обращении для целевых нужд, может потребовать изменений время от времени, по мере того, как будут меняться обстоятельства», – важное свидетельство!

Твердая финансовая стратегия была важна для того, чтобы улучшить нашу экономическую эффективность: но мы никогда не верили в то, что этого будет достаточно. Многое упиралось в проблему власти профсоюзов, которую усугубляли несколько лейбористских правительств подряд и активно эксплуатировали коммунисты и активисты, пробившиеся на ведущие позиции внутри профсоюзного движения.

Спор вокруг машиностроительной промышленности в 1979 г. продемонстрировал, сколько яда избыточная власть профсоюзов влила в вены британской промышленности, и не только в социальном, но и в частном секторе. В отрасли были все основания чтобы сократить издержки с целью сохранения конкурентоспособности. Однако после десятидневной забастовки Федерация работодателей машиностроения (EEF) согласилась на 39-часовую рабочую неделю, повышение заработной платы на 13 фунтов в неделю для высококвалифицированных рабочих и дополнительную отпускную неделю, растянутую на четыре года. Из-за централизованной системы переговоров по вопросам оплаты труда работодатели во всей отрасли тоже вынуждены были сдаться. EEF давно воспринимала закрытые профсоюзные предприятия как удобный элемент жизни, власть профсоюзов над ними была почти абсолютной.

14 мая 1979 г., меньше, чем через две недели после того, как я сформировала правительство, Дж. Прайор написал мне письмо, озвучив в нем планы реформы профсоюзов. Кое-что мы могли сделать сразу. Мы могли подготовить наше расследование насильственных практик набора на работу печатного союза SLADE, могли внести изменения в законодательство о трудоустройстве при помощи ордера в Совете. Но нам пришлось бы в советоваться с работодателями и союзами относительно наших предложений.

Две недели спустя Дж. Прайор направил свои предложения в статье. Они охватывали три основных области: пикетирование, закрытые профсоюзные предприятия и референдумы. Мы планировали ограничить определенные иммунитеты применительно к пикетированию, оставив их строго за теми, кто сам является стороной в споре. Применительно к закрытым профсоюзным предприятиям мы предложили дать работникам право обратиться в промышленный трибунал за компенсацией. Мы планировали расширить существующую защиту для работников, отказывавшихся вступать в профсоюзы из-за личных убеждений. Новое закрытое профсоюзное предприятие в будущем можно будет организовать только в том случае, если подавляющее большинство работников проголосует за это тайным голосованием. Наконец, государственный секретарь по трудоустройству получит полномочия компенсировать профсоюзам административные и почтовые затраты на тайные голосования.

Эти предложения были примечательны не только тем, что они содержали, но и тем, чего в них не было. На этом этапе они не поднимали вопрос вторичных действий, за исключением вторичного пикетирования. Они не затрагивали ключевую неприкосновенность, не дававшую судам предпринимать меры против денежных средств союзов.

Что касается вторичных действий, здесь мы ждали итогов из палаты лордов по делу Экспресс Ньюспейперс против МакШейн. Стоит отметить, что изменения, которые мы внесли в этих областях, были изменениями в гражданском праве, а не в уголовном. При общественном обсуждении последующих забастовок это отличие часто терялось. Гражданское право могло менять линию поведения союзов лишь в том случае, если работодатели или, в некоторых случаях, работники были готовы им воспользоваться. Они должны были принести дело. Уголовное право в отношении пикетирования могло возбуждаться полицией и судами. При этом правительство давало понять, что, хотя полиция пользуется его моральной поддержкой, конституционные ограничения в этой области вполне были реальны. Летом стало очевидным, что, несмотря на то, что БКТ был готов к переговорам с правительством, он не намеревался сотрудничать. С их стороны не было попыток понять экономическую стратегию, которую мы преследовали.

Зимой 1979–1980 гг. мы продолжали уточнять Закон о занятости. Мы обсудили по пунктам меры по снижению нагрузок, которые предыдущее лейбористское законодательство взвалило на плечи промышленности. Гораздо более спорным вопросом были иммунитеты профсоюзов. Мы получили доклад о расследовании деятельности по набору персонала в печатном союзе SLADE, предпринятом мистером Легаттом{ Согласно докладу, SLADE использовал свою власть в печатной промышленности, чтобы привлекать к работе свободных художников, фотостудии и рекламные агентства, угрожая «зачернить» их работы, если они не присоединятся к профсоюзу. В докладе делался вывод, что кампания «проводилась без всякой поправки на чувства, интересы или будущее наемных работников».}, и решили ликвидировать иммунитет в тех случаях, когда промышленное нарушение использовалось или применялось в качестве угрозы людьми, не работающими на конкретную фирму, с намерением принудить его сотрудников к вступлению в профсоюз.

Мы решили пойти дальше, продолжая решение Палаты лордов в деле МакШейна 13 декабря. Дело МакШейна подтверждало широкий круг существовавших иммунитетов. Большинство иммунитетов, которыми тогда пользовались профсоюзы, основывались на Акте о ремесленных спорах (1906), который лейбористы расширили в октябре 1974 г. Дело МакШейна выросло из спора, начавшегося в 1978 г. между Национальным Союзом Журналистов (NUJ) и рядом провинциальных газет. Провинциальным газетам удалось удерживаться во время спора, публикуя истории, предоставленные им Ассоциацией Прессы. NUJ безуспешно пытался предотвратить это, сперва через официальную апелляцию к членам NUJ, работающим на Ассоциацию Прессы, а когда это не удалось – путем команды своим людям в национальных газетах «чернить» материалы Ассоциации Прессы. В ответ на это «Дэйли Экспресс» потребовала судебного запрета против NUJ. Апелляционный суд в декабре 1978 г. принял решение в пользу «Экспресс», постановив, что действие NUJ превысило меру, которую можно считать способствующей достижению целей спора, и посему на него не распространялся иммунитет. В результате судебные запреты могли быть наложены. Когда дело попало в Палату лордов, решение Апелляционного суда было отклонено. По сути, лорды решили, что с точки зрения закона действие индустрии было «направлено на содействие профессионального спора», потому пользовалось иммунитетом, если официальные представители союза верили, что это именно так. Это означало, что с этого момента у вторичных действий будет практически неограниченный иммунитет.

Позиция осложнялась результатами еще двух судебных случаев. Одно из них, «Дело Навала» стало результатом попыток Международной Федерации Работников Транспорта предотвратить набор британской транспортной компанией иностранных моряков на корабли, зарегистрированные в Британии. Действия Федерации угрожали будущему британской транспортной промышленности.

Еще важнее был второй случай, который расширил масштаб вторичных действий в забастовке сталелитейщиков. Конфедерация профсоюзов черной металлургии (ISTC) отозвала своих членов в частном сталелитейном секторе в качестве части своего спора с Британской Сталелитейной Корпорацией, который начался 2 января 1980 г. Дюпор Стиле, частная сталелитейная компания, добилась от Апелляционного суда судебного запрета в адрес Билла Сирса, генерального секретаря ISTC. Апелляционный суд постановил, что иммунитет в этом случае не был применим, поскольку спор ISTC происходил непосредственно с правительством, нежели с самой BSC. Палата лордов дала обратный ход этому делу, в целом основываясь на том же, что и в случае с делом МакШейна. Результатом стало очередное распространение забастовки на частные сталелитейные компании.

Мы все сходились во мнении, что закон в том виде, в котором его интерпретировали суды, нужно изменить. Но между нами не было согласия относительно того, какой иммунитет, если вообще подразумевается его наличие, должен быть у вторичных действий. Дж. Прайор повторял, что не хочет, чтобы изменения в законе были связаны с конкретным случаем. Но по мере того, как забастовка сталелитейщиков углублялась, а все предложенные законодательные меры оказывались бессильными, возрастала общественная критика. К этому моменту я уже не разделяла взгляд Джима на ситуацию. Он действительно верил, что мы уже слишком многое попытались сделать и что нам не следует идти дальше, будь то линия закона о профсоюзах или общая экономическая стратегия. Я со своей стороны начала сожалеть, что мы не добились быстрого ускорения в сокращении бюджетных затрат и реформе профсоюзов.

При всех своих положительных чертах Дж. Прайор был примером того типа политиков, который преобладал среди послевоенных тори. Я называю такие фигуры «ложными эсквайрами». Имея облик Джона Буля: румяное лицо, светлые волосы, простоватые манеры, – внутри они политические акробаты, которые видят задачу консерваторов в изящном отступлении перед лицом неизбежного наступления левых. Отступление как тактика иногда бывает необходимо; отступление как установившаяся политика сжигает душу.

Ради оправдания поражений, которые порождает его политика, «ложному эсквайру» приходится убеждать рядовых консерваторов, что наступление невозможно. Вся его политическая жизнь в итоге становится ошибкой. При этом они бурно сопротивлялись реформам финансов, экономики и профсоюзов в начале 1980-х. Успех этой стратегии означал для целого поколения лидеров тори признание их бездарности. Это сделало Дж. Прайора робким и осторожным по отношению к профсоюзам. Мне пришлось развивать более решительный подход.

Брайан Уолден взял у меня интервью для «Уик-энд Уорлд» в воскресенье 6 января. Я воспользовалась случаем, чтобы сообщить, что мы представим новую статью в Законе о трудоустройстве, чтобы исправить проблему, оставшуюся после дела МакШейна, и дала понять, что мы сконцентрируемся на иммунитете, касающемся действий, направленных на то, чтобы заставить работодателей разрывать коммерческие контракты. Я обратила внимание на то, каким способом иммунитеты профсоюзов комбинируются с национализированными монополиями. Нам следовало ограничить иммунитеты и ликвидировать монополии, внедрив конкуренцию.

Моя интуиция подсказывала, что мы получим общественную поддержку в дальнейших действиях по ограничению полномочий профсоюзов. При опросе общественного мнения «Таймс» 21 января 1980 г. обращался с вопросом: «Считаете ли вы, что забастовки солидарности и «очернение» являются законными орудиями промышленных споров, и должен ли новый закон ограничивать их применение?» 71 % из ответивших заявили, что новый закон должен ограничить их использование.

Во вторник утром 5 февраля у меня состоялись две встречи с промышленниками. Первая была с CBI. Некоторые из них заявили, что существующий закон в своем тексте заходил настолько далеко, насколько это возможно. Вторая встреча была с представителями частного сектора производителей стали. Они жаловались, что частные компании по производству стали втянуты в спор, который не они развязали и в котором они будут единственными настоящими жертвами. В результате забастовки они теряли по 10 млн фунтов в неделю. Было ясно, что у работников частного сектора сталелитейной промышленности не было реальных претензий, но угроза потерять профсоюзные карточки убедила их присоединиться к забастовке. В этих обстоятельствах неудивительно было, что частные сталелитейные компании хотели скорейшего законодательного запрета на вторичное пикетирование.

Последовал краткий период совещаний, и новая статья была внесена в Закон о трудоустройстве в Палату 17 апреля 1980 г., ограничивая иммунитет вторичных действий. Огромное значение для будущего имел тот факт, что мы объявили о публикации «Зеленой книги» по иммунитетам профсоюзов, которая должна была появиться в том же году.

Одним из первых моих решений по национализированным предприятиям было согласие закрыть металлургический завод Шоттон в Северном Уэльсе. Я знала, что это окажет страшное влияние на сталелитейщиков и их семьи. Мне было отчаянно жаль их. Они сделали все, что от них ожидалось. Но этого было недостаточно.

BSC на своем примере показывала не только недостатки государственного управления, но и то, как британское движение профсоюзов ослабляло нашу промышленную эффективность. На рудном терминале Зантерстон на Клайде BSC построила крупнейший глубоководный пирс в Европе. Он был открыт в июле 1979 г., но не использовался до ноября из-за спора о персонале между Союзом транспортных и неквалифицированных рабочих и ISTC. Пять месяцев грузовые суда с рудой приходилось разворачивать на континент, где их груз перегружался на корабли поменьше для доставки в Терминус Куэй, Глазго, откуда он отправлялся в Рейвенскрейг.

В течение пяти лет до 1979–1980 гг. более 3 млрд бюджетных средств ушло в BSC, что составляло 221 фунт на каждую семью в стране. И все равно потери продолжали накапливаться. Если мы были серьезно настроены в отношении разворота BSC, со всеми закрытиями, потерями работы и ограничительными мерами, мы должны были столкнуться с угрозой опасной забастовки сталелитейщиков, хуже было только позволить существующей ситуации развиваться. Ограничение наличности для BSC на 1980–1981 гг. было впервые установлено в июне 1979. Нужно было покрыть расходы к марту 1980 г. Цель была поставлена предыдущим лейбористским правительством. Но к ноябрю 1979 BSC заявила о полугодовых потерях в 146 миллионов фунтов. Кризис стремительно приближался.

6 декабря Кит Джозеф сообщил мне, что BSC не может позволить общего роста зарплат с 1 января иначе, нежели путем консолидации дополнительных прибавок, оговоренных в предыдущем году, что составляло 2 %. Любое дальнейшее повышение зависело от локальных переговоров и эквивалентных улучшений. За неделю до этого корпорация сообщила профсоюзам, что 5 млн тонн избыточной мощности придется остановить. Билл Сир пригрозил забастовкой. Я согласилась с Китом, что мы должны поддержать корпорацию. Мы также сошлись во мнении, что BSC должна добиться поддержки со стороны общественного мнения и переложить на профсоюзы тот вред, который забастовка принесет их собственным участникам.

Пока угроза забастовки маячила на горизонте, было много беспокойств насчет того, может ли правление BSC правильно подготовиться к ней. Цифры, обосновывающие позиции ее управления, подвергались сомнению даже со стороны Н. Эдвардса, госсекретаря в Уэльсе. Но я заявила, что мы не должны подменять своим мнением мнение промышленников. В конце концов, обязанностью управления BSC было, собственно, управлять. 10 декабря совет директоров BSC подтвердил, что 52000 рабочих мест в сталелитейной промышленности будут ликвидированы. Деловые перспективы для BSC продолжали ухудшаться.

С конца декабря я председательствовала на регулярных совещаниях небольшой группы министров и чиновников с целью мониторинга ситуации со сталью и принятия решения о том, какие меры следует предпринять. Это было тревожное время. Смысл предложений, сделанных BSC, плохо понимали как работники, так и бюджетная сфера: общие бюджетные цифры, казалось, все время продолжали расти, в то время как союзам они постоянно казались недостаточными.

В этой обстановке я встретилась сначала с союзами по их запросу, а затем с управлением BSC 21 января на Даунинг-стрит, 10. Лидеры союзов беседовали с Китом Джозефом и Джимом Прайором в воскресенье накануне. Одна из трудностей заключалась в том, что у союзов могло сложиться неверное впечатление на основании ремарок, которые сделал Джим, критикуя управление BSC. Я разозлилась, прочитав это. Когда неделю спустя меня об этом спросил Робин Дэй в Панораме, мой ответ был сдержанным: «Мы все совершаем ошибки время от времени. Я считаю, что это было ошибкой, и Джиму Прайору очень, очень жаль, что он ее совершил. Нельзя же списывать человека за одну ошибку».

В беседе с мистером Сирсом и мистером Смитом (лидеры ISTC и NUB) я заявила, что правительство не намеревается вмешиваться в спор. Я мало что знаю о сталелитейной промышленности, но при этом я, разумеется, хотела выслушать их взгляды. Союзы хотели, чтобы правительство оказало давление на BSC, чтобы те выступили с измененным предложением. Они хотели «новых денег», но я обозначила, что это невозможно: деньги в одну отрасль промышленности могут прийти только из других отраслей, приносящих доход.

Реальная проблема, сказала я, заключается в слабой эффективности отрасли. Правда, Билл Сирс не согласился с озвученными мною цифрами. Я напомнила, что Люксембург сократил в сталелитейной промышленности число работающих с 24000 до 16000, увеличив одновременно производительность отрасли до такой степени, что он теперь поставлял железнодорожные рельсы в Великобританию. Когда я услышала об этом прошлой осенью, меня задело за живое, я ему так и сказала. В тот же день я встретилась с сэром Чарльзом Вильерсом и Бобом Шоли, председателем и исполнительным директором BSC. Они детально описали мне, в чем состояло предложение. Я обещала им поддержку. Британский бизнес проявил находчивость перед лицом забастовки: каким-то образом они раздобыли нужную им сталь.

Несмотря на очевидное поражение профсоюзов, четкость условий, на которых правительство одержало победу, оставалась открытым вопросом. 9 марта BSC провела «голосование о голосовании», задав рабочим вопрос: хотят ли они голосования о зарплате, в котором ISTC им отказывало; результат подтвердил разочарование в тактике ISTC. Компания предложила арбитражное разбирательство 17 февраля, это предложение было отвергнуто. Я бы предпочла вмешательство AСAS (Служба консультирования, примирения и арбитража). Мне казалось, что если ACAS существует, то как раз для таких случаев. Закончилось дело тем, что 9 апреля мой комитет получил информацию о возобновлении работы на предприятиях BSC. В целом результат можно было рассматривать как победу правительства.

Эта битва знаменовала поворот к росту экономического благополучия всей страны. Было важно показать, что люди, работающие в бюджетном секторе, не должны игнорировать коммерческую реальность. Зарплата должна зависеть от состояния отрасли производства, а не от «сравнимости» с тем, что получают другие люди. Но сложно было убедить в этом, поскольку государство было владельцем, банкиром, а временами порывалось стать еще и управленцем.

Во многом ситуация в «Бритиш Лейланд» была сходна с BSC. Как и BSC, BL управлялась государством, хотя технически это не было национализированное предприятие. Компания стала символом экономического упадка Британии и упрямства профсоюзов. Однако к тому времени, как я пришла на Даунинг-стрит, 10, Майкл Эдвардс, председатель BL, продемонстрировал свою хватку в противостоянии с профсоюзами, которые поставили британскую автомобильную промышленность на колени. Я знала, что любое наше решение в этом направлении повлияет на моральный дух британских менеджеров: нам нужно было встать на сторону Майкла Эдвардса.

Мой первый прямой опыт на посту премьер-министра, связанный с осложнениями у BL, имел место в сентябре 1979 г., когда Кит Джозеф сообщил мне об ужасных показателях BL и о мерах, которые совет директоров собирался предпринять. План включал закрытие завода BL в Ковентри. Это означало ликвидацию 25000 рабочих мест. Производительность должна была возрасти. Совет директоров BL сообщил, что компании понадобится дополнительное финансирование сверх 225 миллионов фунтов, оставшихся от одного миллиарда, который уже был предоставлен.

Работникам BL предстояло принять участие в голосовании по корпоративному плану. Голосование, результаты которого будут обнародованы 1 ноября, казалось, должно было пройти так, как хотела компания. Предполагалось, что полное закрытие будет означать суммарную потерю для торгового баланса примерно в 2200 миллионов фунтов в год, и согласно NEB это могло обойтись государству в целый миллиард долларов.

Рассмотрение нами корпоративного плана BL задерживали два события. Во-первых, в результате нашего решения убрать «Роллс-Ройс» из компетенции NEB, Л. Мерфи и его коллеги подали в отставку, пришлось назначать новый совет директоров во главе с сэром Артуром Найтом. Во-вторых, Объединенный профсоюз машиностроителей (AUEW) угрожал забастовкой в ответ на увольнение 19 ноября Дерека Робинсона, руководителя конференции делегатов рабочих в Лонгбридже и председателя так называемого «Сводного Комитета Профсоюзов Лейланд». Управление правильно поступило, уволив его в преддверии итога расследования AUEW.

Теперь нас подталкивала необходимость одобрения плана до рождественских парламентских каникул, чтобы позволить компании подписать договор о сотрудничестве с «Хондой» по созданию нового среднего автомобиля. Я попросила Джона Нотта пересмотреть счета BL вместе с финансовым директором компании. Кит Джозеф, Джон Биффен и остальные также снова рассмотрели план во всех деталях вместе с Майклом Эдвардсом. Они пришли к заключению, что существовала малая вероятность, что BL выживет. Возникал вопрос о возможной продаже BL. Мы с неохотой признали, что люди просто не поймут ликвидации компании в тот момент, когда ее управление противостоит профсоюзам и разговаривает на языке твердого коммерческого здравого смысла. После долгих споров мы решили предоставить необходимую финансовую поддержку. Кит объявил о нашем решении в Палате общин 20 декабря.

Но голосование по предложению BL о зарплате прошло чрезвычайно неудачно. К тому же расследование AUEW пришло к выводу, что Робинсона несправедливо уволили из компании, и была объявлена официальная забастовка, назначенная на 11 февраля. Майкл Эдвардс отказался восстановить его в должности. Планы на случай непредвиденных обстоятельств были подготовлены советом директоров BL при поддержке департамента промышленности и чиновников казны. Майкл Эдвардс не был расположен обращаться к иностранным покупателям по вопросу продажи BL, однако согласился положительно ответить на любые предложения, которые потенциальные покупатели могут сделать ему. Доля BL на рынке упала так низко, что в январе Форд продал больше автомобилей одной модели (Cortina), чем BL образцов всего модельного ряда.

Майкл Эдвардс и совет директоров BL отвергли угрозу профсоюза. Забастовщикам было сказано, что если они не вернутся на свои рабочие места к среде 23 апреля, их уволят. Мне импонировало упорство BL, но не устраивал коммерческий подход совета директоров. В течение лета становилось очевидно, что финансовое положение компании продолжает ухудшаться. Компания потеряла 93,4 млн фунтов до уплаты процентов и налогов за полгода, в сравнении с доходом в 47,7 млн на тот же период предыдущего года. М. Эдвардс пытался добиться от правительства согласия на финансирование нового среднего автомобиля BL (известного как LM10) с опережением плана на 1981 г. Он хотел, чтобы я сообщила о поддержке правительством этого предприятия на ужине, устроенном Сообществом автопроизводителей и дилеров (SMMT) 6 октября. Я не собиралась на это соглашаться, мной нельзя было помыкать.

27 октября профсоюзы BL подавляющим большинством решили отвергнуть предложение компании о 6,8 % увеличении заработной платы и призвали начать забастовку. М. Эдвардс написал Киту Джозефу, сообщая, что забастовка сделает невозможным достижение плана, представленного всего за неделю до этого. Чтобы добиться поддержки предложения по заработной плате, он хотел проинформировать официальных представителей союза о ключевых аспектах плана на 1981 г., включая финансирование, требующееся в 1981–1982 гг., цифру он обозначал как 800 миллионов.

18 ноября представители профсоюза BL решили принять предложение компании. Необходимость справляться с кризисом отношений в промышленности создавала впечатление, что мы были готовы предоставить бюджетное финансирование компании. Но я знала, что закрытие большого автомобильного бизнеса повлияет на состояние западных графств, а это будет политически неприемлемым, по крайней мере в ближней перспективе. Кроме того, это дорого обойдется казначейству, возможно суммы будут не меньше тех, которые теперь стремилась получить BL. Я склонялась в пользу поддержки плана BL, при условии, что фирма распределит свои активы или организует слияние с другими компаниями. Но М. Эдвардс не намеревался продавать «Лэнд Ровер». Он сказал, что позиция совета директоров будет безвыходной, если для ее продажи будет установлен бюджетный крайний срок.

Пришлось принять политические реалии. Мы согласились пойти на разделение BL на четыре более или менее независимых предприятия. Мы ликвидировали непредвиденные обстоятельства, которые могли бы привести к отступлению от плана. Мы наметили перспективы в сотрудничестве с другими компаниями. И мы предоставили 990 млн.

Со временем стало ясно, что было достигнуто повышение эффективности. Но огромные суммы бюджетных средств, которые мы были вынуждены предоставить, поступали из кармана налогоплательщика. И ответом на каждый шумный возглас по поводу возросших государственных расходов был тихий рык тех, кому приходилось за это платить.

Глава 17 Не собираясь поворачивать

Перевод Баратов П.Н.

Политика и экономика в 1980–1981 годах

В 2:30 дня в пятницу 10 октября 1980 года я поднялась на трибуну, чтобы выступить с обращением к конференции Консервативной партии в Брайтоне. Показатель безработицы находился на уровне двух миллионов и продолжал расти; впереди было углубление рецессии; уровень инфляции был гораздо выше того, который мы унаследовали, несмотря на то, что падал; и для нас заканчивалось лето, наполненное правительственными утечками и разногласиями.

Партия была взволнована, я тоже. Наша стратегия была верной, но цена за ее проведение оказывалась столь высокой, что у нас были значительные электоральные осложнения. Однако я была твердо уверена в одном: не будет ни малейшего шанса на достижение того фундаментального изменения настроений, которое требовалось, чтобы вывести Британию из штопора, если люди будут думать, что мы готовы изменить свой курс. Я твердо обозначила свою точку зрения фразой, предоставленной Ронни Милларом: «Тем, кто затаив дыхание ждет медийной метафоры «U-образный поворот», я могу сказать лишь одно: «Если хотите, поворачивайте. Леди поворачивать не намерена». Я говорю это не только вам, но и нашим друзьям за рубежом, а также тем, кто нам не друг».

Эти слова были адресованы некоторым из моих коллег по правительству и политикам из других партий. Именно летом 1980 г. мои критики внутри Кабинета впервые всерьез попытались поставить под сомнение стратегию, ради выполнения которой нас избрал. Эта атака потерпела поражение на следующий год. В тот момент, когда я выступала со своей речью, многие считали, что эта группа одерживала верх. В течение следующих двух лет предстояло вступить в бой за три связанных друг с другом позиции: денежно-кредитная политика, бюджетные затраты и реформа профсоюзов.

Самые тяжелые споры в кабинете были связаны с бюджетными затратами. В большинстве случаев те, кто был не согласен с линией, которой придерживались мы с Джеффри Хау, не просто намеревались противостоять всей нашей экономической стратегии как проявлению доктринерского монетаризма; они старались защитить бюджеты своих департаментов. Вскоре стало ясно, что планы государственных расходов, объявленные в марте 1980 г., были чересчур оптимистичными. Местные органы, как обычно, перерасходовали; рецессия также давала более высокие показатели, чем предполагалось, увеличивая затраты на безработицу и прочие поблажки. Государственный кредит на первый квартал 1980 г. выглядел огромным. А еще Френсис Пим, министр обороны, настаивал на увеличении денежного лимита для Министерства обороны.

Споры продолжались как внутри правительства, так и вне его. Основная идея моих противников оставалась прежней: больше тратить, больше занимать. Они утверждали, что нам требуются дополнительные государственные затраты на схемы трудоустройства и промышленности, значительно превышающие те средства, которые мы планировали и вынуждены были тратить просто в результате рецессии. Но это не отменяло того факта, что избыточные затраты из госбюджета, на что бы то ни было, поступали из кармана предпринимателей и предприятий частного сектора; или на кредиты и повышение процентной ставки; или на печатание денег, усиливающее инфляцию.

Основные разногласия проявились на заседании Кабинета, посвященном вопросу государственных затрат 10 июля 1980 г. Некоторые министры утверждали, что следует позволить увеличение PSBR, чтобы соответствовать новым требованиям убыточных национализированных отраслей промышленности. Но PSBR и так уже был слишком высоким. И в определенный момент, если давление окажется слишком сильным, возникнет риск полномасштабного кризиса государственного финансирования. Мы не могли рисковать и идти дальше в этом направлении.

Оборонный бюджет был отдельной проблемой. Мы уже приняли на себя обязательство перед НАТО ежегодно повышать наши оборонные расходы на 3 %. Это было очевидным достижением в деле демонстрации Советскому Союзу нашего намерения предотвратить их первенство в гонке вооружений. Во-первых, это означало, что у Министерства обороны было мало стимулов соблюдать соотношение цены и качества в том дорогом оборудовании, которое оно закупало. Во-вторых, обязательство в 3 % означало, что Британия, тратящая на оборону значительно больше своего ВВП, чем другие европейские государства и претерпевающая особенно глубокую рецессию, оказалась вынуждена нести на себе несправедливое бремя. К тому же в 1980 г. Министерство обороны превысило свой лимит, потому что поставщики выполнили заказ быстрее, чем ожидалось.

По мере наступления зимы 1980 г. экономические сложности накапливались, а политическое напряжение нарастало. В среду 3 сентября мы встретились с Джеффри Хау, чтобы обсудить ситуацию в финансовой сфере. Если измерять критериями МЗ, денежная масса в обращении увеличивалась гораздо быстрее той цели, которую мы обозначили в MTFS в период подготовки мартовского бюджета. Мы старались понять, не произошло ли это в результате ликвидации контроля над обменом в 1979 г. и нашего решения снять «корсет», механизм, при помощи которого Английский банк устанавливал ограничения на банковское кредитование. Денежный анализ давал противоположный аргумент, сообщая, что эти свободы обманчиво раздули цифры МЗ.

Разумеется, мы оценивали не только цифры, чтобы определить, что происходит. Мы еще и смотрели на мир вокруг себя. И то, что мы видели, отличалось от показателей МЗ. Инфляция значительно замедлилась, в частности это касалось цен в магазинах. Фунт стерлингов был достаточно силен в течение второй половины 1980 г. Ключевой вопрос заключался в том, влиял ли курс обмена на снижение инфляции или был результатом сильного сжатия денежной массы. Некоторые из моих советников полагали, что это так. Профессор Хейг направил мне документ, в котором описал наш курс как «однобокий». Он считал, что эти меры сильнее давили на частный, чем на государственный сектор, а кроме того, они были сосредоточены на контроле кредитно-денежного потока. Я согласилась с этой точкой зрения.

Государственные расходы неумолимо ползли вверх. В сентябре Дж. Хау направил мне записку, в которой напоминал, что он уже предупреждал кабинет относительно государственных расходов. По мере того, как все больше средств уходило, как и желал Кабинет, на поддержку промышленности и трудоустройство, увеличивались и сокращения. Пятый раунд роста государственных расходов за шестнадцать месяцев должен был вызвать вопли возмущения: так и вышло. Мы с Джеффри решили не выносить вопрос на обсуждение Кабинета в сыром виде, я созвала ключевых министров, чтобы они ознакомились с проблемой первыми. Канцлер охарактеризовал ситуацию и обозначил цифры.

Наш план увенчался успехом. Без лишнего ворчания кабинет 30 октября поддержал стратегию и подтвердил намерение сохранять государственные расходы в 1981–1982 гг. и далее на уровне, установленном в мартовской «Белой книге». Это означало, что важно будет провести сокращения в размерах, предложенных казной, хотя при этом пришлось бы повысить налоги, если мы собирались снизить PSBR до уровня, совместимого с более низкими процентными ставками.

Сопротивление кабинета проявилось, когда мы начали рассматривать решения, необходимые для приведения в действие стратегии, которой оказывалась поддержка. В действительности министры старались вести себя так, как если бы они были канцлерами казначейства. Это было бы рецептом полного отсутствия контроля затрат и, как результат, экономического хаоса.

Осеннее заявление от 24 ноября 1980 г., таким образом, содержало ряд предельно непопулярных мер. Национальный страховой взнос пришлось увеличить. Пенсиям и прочим социальным благам на следующий год предстояло увеличиваться на 1 % меньше, чем росла инфляция. Было объявлено о введении нового дополнительного налога на доходы от нефти Северного моря. Однако были и хорошие новости: новые меры в области трудоустройства и двухпроцентное сокращение MLR.

Мало кто из граждан является экспертом в вопросах экономики, однако большинство мгновенно чувствует, когда обещания расходятся с результатами. К концу 1980 г. я почувствовала, что мы рискуем не оправдать доверие общества к нашей экономической стратегии. Я могла пережить непопулярность. Но утрата уверенности в нашей способности реализовать намеченную экономическую программу была гораздо опаснее. И чего я не могла позволить, так это разговоры в прессе о разногласиях в самом Кабинете. Именно с этим мне и пришлось столкнуться.

Обсуждения расходов в экономике и в государственной сфере в 1980 г. попадали в прессу; принятые решения всегда виделись кому-то успехом, а кому-то поражением. Бернард Инграм сказал мне, что стало практически невозможно поддерживать чувство единства в такой обстановке. В течение 1980 г. общественность услышала серию речей и лекций Я. Гилмора и Н. Сент Джон Стеваса о недостатках монетаризма, которые, согласно их точке зрения, не соответствовали позициям тори. При этом им удавалось избежать обвинений в нелояльности, добавив несколько ремарок с восхвалением меня и подхода нынешнего правительства.

Лидеры промышленности немало способствовали усилению разлада: так, новый генеральный директор CBI обещал «рукопашный бой» против правительственной политики. В декабре сообщили, что Дж. Прайор не хочет, чтобы мы пользовались языком «академического семинара».

Я решила, что пришло время перетасовать Кабинет. В понедельник 5 января я внесла изменения, начав с Н. Сент Джон Стеваса, который покинул правительство. Мне было жаль терять обладателя таких блестящих мозгов, но он был слишком неосторожен. Пришлось расстаться с Ан. Моудом, который был моей надежной поддержкой. Я переместила Дж. Нотта на пост министра обороны, будучи убеждена, что в этом департаменте нужен кто-то, сведущий в финансовых вопросах. В Министерстве торговли Дж. Нотта сменил Дж. Биффен. Я назначила главным секретарем Л. Бриттана, который был очень трудоспособен и произвел на меня впечатление остротой своего ума.

Два новых дельных министра вошли в состав департамента промышленности для поддержки Кита Джозефа: Н. Тибитт и К. Бейкер. Норман был абсолютно уверен в нашей политической линии, разделял большинство моих взглядов и был яростным бойцом в Палате общин. Кен получил под свою особую ответственность информационные технологии, дело, в котором он проявил себя как блестящий представитель нашей политической линии. Френсис Пим взял на себя дела по распространению правительственной информации. Эти обязанности он совмещал с постом руководителя Палаты общин.

Никогда не забуду недели, предшествовавшие принятию бюджета 1981 г. Дня не проходило без того, чтобы на финансовой сцене не происходило каких-нибудь осложнений. Алан Уолтерс, который присоединился ко мне на Даунинг-стрит, 10, настаивал на большем сокращении в PSBR, чем предлагал Дж. Хау. Он также был уверен, что сам способ реализации финансовой политики был несовершенен. Но государственное казначейство не готово было переходить к системе контроля денежной базы, которую предпочитал Алан, и которая привлекала меня. В этом было не только техническое разногласие. Уолтерс, Хоскинс и Шерман настаивали, чтобы профессор Юрг Ньеханс, видный швейцарский специалист в сфере финансов, подготовил для меня исследование нашей кредитно-денежной политики. Основная мысль профессора Ньеханса заключалась в том, что, возможно, нефть Северного моря не является серьезным фактором в оценке фунта; скорее, жесткая финансовая политика заставила фунт вырасти так высоко, углубляя рецессию. Коротко говоря, профессор Ньеханс утверждал, что кредитно-денежная политика была слишком жесткой, ее следовало незамедлительно ослабить. Алан был с ним согласен.

В это время мои сомнения относительно проведения казначейством финансовой политики совпадали по напряженности с моим волнением по поводу стабильного роста ее оценок PSBR. Прогнозы PSBR демонстрировали тенденцию к росту. Существовала вероятность, что мы подготовим бюджет для слишком незначительного сокращения PSBR, как это произошло в 1980–1981 гг. Повторение этой ошибки либо заставит нас представить дополнительный бюджет позднее, либо взвалить огромную нагрузку на финансирование государственного кредита. В худшем случае это может привести к кризису финансирования, а это заставит нас увеличить кредитные ставки, удерживая фунт на высоте и увеличивая и без того сильное давление на частный сектор. Нам необходимо было избежать таких последствий.

13 февраля у меня состоялась очередная встреча с Джеффри Хау, на которой присутствовал Алан Уолтерс. Последний прогноз по PSBR был между 13,5 и 13,7 млрд фунтов. Увеличение налогов, которое предлагал Джеффри, должно было снизить его до показателя от 11,25 до 11,5 млрд, но мы не считали, что было политически возможно опуститься ниже 11 млрд. Но Алан настаивал на том, что PSBR должен быть еще ниже. Он сказал нам, что PSBR на уровне, к примеру, 10 млрд все равно будет дефляционным. Алан подвел итог, заявив, что у нас нет иной альтернативы, кроме как повысить базовую ставку подоходного налога на 1–2 %.

Алан был экономистом, а мы с Джеффри были политиками. Джеффри верно подметил, что объявление бюджета, который будет воспринят как дефляционный в период глубочайшей рецессии со времен 1930-х гг., приведет к политическому кошмару. Хотя я согласилась с точкой зрения Джеффри относительно повышения налога, постепенно мое беспокойство нарастало. На следующем совещании по бюджету Джеффри сказал, что теперь готов обдумать увеличение базовой ставки. Но он сомневался, не лучше ли будет повысить базовую ставку подоходного налога на 1 % и персональных надбавок на 10 %, снижая нагрузку на тех, кто имеет доход ниже среднего уровня. Я готова обдумать это, но добавила, что прихожу к точке зрения, что PSBR должен стать ниже 11 млрд.

Мои советники Алан Уолтерс, Джон Хоскинс и Дэвид Вульфсон продолжали настаивать на более низком PSBR. Кит Джозеф поддерживал их точку зрения. Алан, который имел доступ ко мне почти всегда, когда ему нужно, пришел в мой кабинет, чтобы в попытаться убедить меня изменить свое мнение по бюджету. Он ушел, думая, что не убедил меня. Я всем сердцем понимала, что было одно верное решение и что его нужно принимать. Джеффри Хау и я встретились с Дугласом Вассом, постоянным секретарем казначейства, для обсуждения бюджета днем 24 февраля. Джеффри до сих пор видел PSBR на 1981–1982 годы в размере 11,25 млрд. Я сказала, что сомневаюсь, будет ли возможно сокращение процентных ставок, которое нам было необходимо, в случае если государственный кредит не будет сокращен до цифры примерно в 10,5 млрд. Джеффри выступал против необходимости снизить PSBR еще больше.

Рано утром на следующий день Алан пришел ко мне, чтобы поговорить. Я сказала, что настаиваю на более низком PSBR, чем хочет он. При этом я не знала, как отреагирует Джеффри. Потом пришел Джеффри. Посоветовавшись с коллегами из казначейства, он согласился, что у нас должен быть меньший PSBR, ниже 11 млн. Вместо повышения базовой ставки подоходного налога он предложил менее популярный путь отказа от нижних границ дохода, не облагаемых налогом. А ведь это было предельно смелым шагом при инфляции, остававшейся на уровне 13 %. Наша стратегия по бюджету была согласована. И было похоже, что мы сможем объявить о двухпроцентном снижении MLR в бюджете.

Естественно, что такой бюджет был непопулярен. В глазах наших критиков наша стратегия выглядела принципиально неверной. Наш бюджет должен был, сокращая государственный кредит и со временем снижая уровень сжатия денежной массы, позволить упасть кредитным и обменным ставкам, которые создавали значительные осложнения для промышленности. Несогласные в Кабинете были шокированы бюджетом. Вскоре в прессу проникли утечки, преисполненные яростью и негодованием. Поскольку бюджет сильно отклонялся от послевоенной экономической ортодоксии, даже некоторые наши сторонники не до конца верили в эту стратегию. Нужно было подождать.

К счастью, забастовки отвлекали нас гораздо меньше на протяжении 1981 г., и число рабочих дней, потерянных из-за акций протеста, составило лишь треть от показателя предыдущего года. Но два спора, один об угольной промышленности, который в итоге не закончился забастовкой, другой – о социальных службах, который закончился, имели огромное значение и для решений в области бюджета, и для политического климата в целом.

Иностранцу, не знакомому с наследием британского госсоциализма, покажется непонятной забастовка шахтеров в 1981 г. 2,5 млрд фунтов налогоплательщиков были вложены в угледобывающую промышленность с 1974 г.; производительность на некоторых новых шахтах была высокой, и конкурентоспособная угледобывающая промышленность могла снабдить работников высокооплачиваемыми местами. Но при этом необходимо было закрыть нерентабельные шахты. Шахты, которые NCB собиралась закрыть, были не только нерентабельными, но и практически выработанными. 27 января министр энергетики Дэвид Хауэлл сообщил мне о планах закрытия. На следующий день сэр Дерек Эзра, председатель NCB, посетил Даунинг-стрит и представил мне отчет. Я согласилась с ним в том, что в условиях избытка запасов угля не было другой меры, кроме закрытия нерентабельных шахт.

Как и в случае с BSC и BL, именно руководству предстояло реализовать намеченное. Пресса переполнилась информацией о планах закрытия 50 шахт и предсказаниях конфликта. От Национального Союза Шахтеров требовали бороться с закрытиями, и хотя Джо Громли, его президент, занимал взвешенную позицию, левая фракция союза спешила воспользоваться ситуацией, и Артуру Скарджиллу, лидеру левых, скорее всего, предстояло занять президентский пост мистера Громли в ближайшем будущем.

Во время встречи с NUM 11 февраля совет директоров NCB сопротивлялся настойчивым требованиям опубликовать список шахт, которые предлагалось закрыть, и отрицал цифру 50. Однако совет директоров не упомянул идею улучшенных условий по избыточности, которую уже обсуждали в правительстве, и вместо того предпринял попытку присоединиться к NUM в обращении к нам с целью добиться уменьшения импорта угля и сохранения высокого уровня государственных инвестиций и субсидий. Совет директоров NCB действовал так, как будто полностью поддерживал профсоюзы. Ситуация мгновенно начала усугубляться.

В понедельник 16 февраля у меня состоялась встреча с Дэвидом Хауэллом и остальными. Их настроение решительно изменилось. Задача теперь заключалась в том, чтобы избежать общенациональной забастовки ценою минимальных уступок. Дэвид Хауэлл вынужден был согласиться на трехстороннюю встречу с NUM и NCB для достижения этой цели. Я поняла, что мы ввязались в битву, которую не сможем выиграть. Запасы угля, скопившиеся у шахт, не могли изменить ситуации, если начнется забастовка, запасы у электростанций – вот что имело значение, а их было недостаточно. Стало ясно, что мы можем лишь сократить потери и продержаться до следующего боя, когда ситуация будет более выигрышной. Поражение в угольной забастовке было бы катастрофическим.

Трехсторонняя встреча должна была пройти 23 февраля. Утром 18 февраля я поговорила с Дэвидом Хауэллом о возможных уступках, которые нам придется предложить, чтобы предотвратить забастовку. Было непонятно, как обстояли дела на самом деле. Сообщалось, что NCB требует закрытия 50 или 60 шахт, а выяснилось, что они говорят о 23. Трехсторонняя встреча решила свою задачу: забастовка была предотвращена. Правительство обязалось сократить импорт угля, Д. Хауэлл подтвердил, что мы готовы обсудить финансовые последствия, а сэр Дерек Эзра сказал, что, учитывая все обязательства, совет директоров отзовет свои предложения по закрытию.

На следующий день Д. Хауэлл сделал заявление в Палате, разъясняя итоги встречи. Пресса назвала это значительной победой шахтеров над правительством и отметила, что мы правильно сделали, что уступили. На этом, однако, наши трудности не закончились. На трехстороннем заседании 25 февраля выяснилось, что NCB находится в более тяжелом положении, чем было известно нам. Они превысили свой предел внешнего финансирования (EFL), который уже достиг установленной отметки в 800 млн, на 450–500 млн и ожидали потери 350 млн. Нам предстояло разобраться с этими цифрами, но мы не могли этого сделать в условиях, когда NUM знал о финансовом положении NCB примерно столько же, сколько и мы. Поэтому наша задача заключалась в том, чтобы дать понять, что уголь скорее был частным случаем, нежели прецедентом. Вместе с тем следовало подготовить экстренный план на случай повторения конфронтации.

Я выручила правительство из сложной ситуации, заплатив за это огромную с политической точки зрения цену, и сосредоточила внимание на ограничении финансовых последствий нашего отступления и предотвращении повторения подобных ситуаций. Больше всего меня занимал вопрос, сможем ли мы противостоять забастовке зимой. По итогам конференции NUM, прошедшей в июле, стало очевидно, что левое крыло союза одержимо идеей противостояния правительству и что Артур Скарджилл, уверенный в своем президентстве, выберет этот путь.

В. Уитлоу, который был министром, ответственным за преодоление чрезвычайных ситуаций в общественном секторе, 22 июля прислал мне доклад, сообщавший, что забастовку в этом году мы не сможет выдержать дольше 13–14 недель. «Запас прочности» можно было увеличить за счет снижения затрат энергии или использования военных при транспортировке топлива на электростанции. Но оба варианта были чреваты осложнениями, учитывая возможность сильнейшего политического давления. Профсоюз может насторожиться, если мы примемся увеличивать запасы топлива на электростанциях. Нам придется совмещать гибкость и блеф, пока правительство не окажется в состоянии достойно встретить вызов, брошенный экономике.

10 – 12 апреля беспорядки начались в Южном Лондоне. Грабили магазины, уничтожали машины, а 149 офицеров полиции и 58 гражданских получили ранения. 215 человек было арестовано. Жуткие сцены напоминали о беспорядках в США в 1960 – 1970-х годах. Я приняла предложение Уитлоу, чтобы лорд Скарман провел расследование причин произошедшего и выступил со своими рекомендациями.

После временного затишья в пятницу 3 июля в Саутхолле стычка между белыми скинхедами и молодыми людьми азиатского происхождения переросла в бунт, в котором пострадали в основном полицейские: в них летели зажигательные бомбы, кирпичи, все, что попадалось под руку. Толпа нападала даже на пожарных и врачей «Скорой помощи». В ходе уик-энда Токстет в Ливерпуле также стал ареной насилия: там имели место вспышки поджигательства, мародерства и диких атак на полицию.

8 и 9 июля пришла очередь Мосс Сайд в Манчестере пережить два дня серьезных беспорядков. Вилли Уитлоу сообщил мне после посещения Манчестера и Ливерпуля, что беспорядки в Мосс Сайд проявились в виде хулиганства и грабежей, не перерастая в противостояние с полицией. В Ливерпуле межрасовая напряженность и противостояние полиции, на мой взгляд, подогреваемая экстремистами левого толка, были опаснее.

Беспорядки были словно посланы свыше лейбористской оппозиции и всем критикам правительства. Вот оно, долгожданное свидетельство, что наша экономическая политика приводит к социальному разладу и насилию. Я оказалась в ситуации, когда нужно было суметь объяснить характер происходящего. Ведь не принималось во внимание, что беспорядки, футбольное хулиганство и преступность выросли еще в 1960-е, в тех самых экономических условиях, на восстановлении которых настаивали наши критики. Другую проблему, что расовые меньшинства реагировали на насилие со стороны полиции и на расовую дискриминацию, мы воспринимали гораздо серьезнее. После доклада лорда Скармана мы представили законодательную базу для координации взаимодействия полиции и местной администрации, ужесточили правила задержания подозреваемых и предприняли другие меры, в частности, связанные с дисциплиной и набором в полиции.

Кроме того, незамедлительно требовалось восстановить законность и порядок. Я сказала Вилли 11 июля, что намереваюсь отправиться в Скотленд Ярд и хочу, чтобы мне продемонстрировали, как они справляются с ситуацией. После брифинга в Скотленд Ярде меня провезли по Брикстону, а 13-го я съездила в Ливерпуль. Проезжая через Токстет, где произошли беспорядки, я заметила, что дома там были не самыми худшими в городе. Мне сообщили, что некоторые молодые люди, участвовавшие в беспорядках, ввязались в неприятности от скуки. Достаточно было посмотреть на неухоженные, замусоренные участки вокруг этих домов, чтобы понять: при желании им было чем заняться. Я задалась вопросом, как люди могут жить в таких условиях, не пытаясь улучшить окружающее пространство. Чего тут недоставало, так это чувства личной ответственности.

Прежде всего, я побеседовала в Ливерпуле с полицейскими. Я также встретилась с членами совета в ливерпульской ратуше, а затем поговорила с группой общественных активистов и молодых людей. Неприятно было наблюдать враждебность последних по отношению к главному констеблю полиции. Но я внимательно выслушала все, что они хотели сказать. Они рассказывали о своих проблемах очень искренне.

Этот визит не оставил у меня сомнений в том, что мы столкнулись с огромными проблемами. Людям нужно было вновь обрести чувство уважения к закону, к своему району и к себе самим. Несмотря на реализацию большинства рекомендаций Скармана и внутригородские инициативы, ни одно современное средство, полагающееся на государственное вмешательство и государственные затраты, не выглядело эффективным. Причины были глубже, и лекарства должны были быть соответствующими.

Почти все бунтовщики были молодыми людьми, чьи обостренные животные инстинкты, обычно сдерживаемые общественными ограничениями, теперь вырвались на свободу и сеяли хаос. Что случилось с ограничениями? Чувство общности, включая страх осуждения со стороны соседей, сильнейший из таких барьеров. Но это чувство было утрачено в бедных районах городов. Зачастую такие районы были искусственными творениями местных администраций, которые вырвали людей из привычной среды обитания и переселили в плохо обустроенные места проживания, где они не знали своих новых соседей. Многие из таких новых «районов» были этнически смешанными; в этих условиях даже иммигрантские семьи, в которых сильно чувство традиционных ценностей, оказались в ситуации, когда эти ценности разрушались под воздействием окружающей культуры. А программы социальных льгот притупляли чувство личной ответственности. В результате росли преступность (среди молодых мужчин) и появление внебрачных детей (среди молодых женщин).

В основе беспорядков лежало снижение авторитета, ведь авторитет на всех уровнях: дома, в школе, в церквях и в государстве – падал на протяжении всех послевоенных лет. Отсюда и футбольное хулиганство, расовые беспорядки и преступность. Бунты 1981 г. превратились в сатурналии в результате того, что телевидение представляло разгул преступности и мародерство как социальный протест.

После решения проблем британской экономики нам предстояло обратиться к этим более глубоким и неподатливым проблемам. Я делала это в мой второй и третий сроки при помощи ряда мер, связанных с жильем, образованием, местной администрацией и социальной защищенностью, которые мои советники, вопреки моим возражениям, хотели назвать «социальным тэтчеризмом», и мы только начали делать успехи к тому моменту, когда я покинула свой пост.

Бюджет 1981 г. продолжал беспокоить Кабинет. В 1980 г. несогласные в Кабинете не желали видеть серьезность экономической ситуации и поэтому настаивали на больших государственных затратах, в 1981 г. они совершили противоположную ошибку, преувеличивая уязвимость экономической перспективы и призывая увеличить затраты в попытках восстановить прежний уровень экономики. Есть что-то подозрительное в логике решения, которое всегда остается одним и тем же вне зависимости от самой проблемы.

Один из мифов, увековеченных прессой того времени, утверждал, что министры казначейства и я были одержимы стремлением засекретить вопросы экономической политики, избегая дебатов в Кабинете. Учитывая опыт прошлых утечек, Джеффри Хау настаивал на трех или четырех полных экономических дискуссиях в кабинете каждый год, будучи уверенным, что это поможет нам завоевать большую поддержку; я была согласна с предложением Джеффри, пока оно приносило результаты.

Споры достигли апогея в четверг 23 июля. Тем утром я сказала Дэнису, что мы зашли так далеко не для того, чтобы сворачивать теперь. Я не останусь премьер-министром, если мы не проведем свой курс до конца. Министры внесли заявки на дополнительные расходы более 6,5 млрд, из которые целых 2,5 млрд запрашивались на национализированные предприятия. Но казна настаивала на снижении государственных расходов на 1982–1983 гг. ниже показателей мартовской «Белой книги». В результате возник один из самых ожесточенных экономических споров из тех, что я пережила на посту премьера. Одни настаивали на дополнительных государственных расходах и займах, которые облегчат путь к восстановлению. Возникли разговоры о заморозке зарплат. Даже те, кто, подобно Дж. Нотту, поддерживал требование крепких финансов, протестовали, считая предложение слишком суровым. Предметом спора стала наша стратегия. Однако Вилли, Кит и, разумеется, сам Джеффри сохраняли лояльность. Именно их лояльность помогла нам прорваться.

В первые дни существования нашего правительства я сказала: «Дайте мне шесть сильных и преданных мужчин, и мы прорвемся». Очень редко у меня столько бывало. Поэтому я решительно выступила в защиту канцлера. Но закрывая заседание, я понимала, что многие в кабинете не разделяли эту точку зрения. Большая часть наших разногласий попала в прессу. Были особенно возмутительные комментарии со стороны Ф. Пима и П. Торникрофта, отвечавших за презентацию нашей точки зрения перед общественностью. Согласно мнению Френсиса, я согласилась на восстановление «Комитета по связи», в котором министры и Центральный офис могли работать вместе, согласуя свои позиции. В августе стало ясно, что в действительности это использовалось, чтобы подорвать нашу стратегию.

Джеффри Хау заявил в Палате общин, что последний сделанный CBI обзор тенденций в промышленности свидетельствует о том, что мы подходим к завершению, заявление несколько неосмотрительное, но правдивое. Потом Френсис Пим в ходе продолжительного выступления заметил: «Пока мало свидетельств того, что подъем состоится. И что восстановление, когда оно начнется, может быть медленным». Этот прогноз показался бы безрассудным даже в устах экономиста; у Френсиса он был на грани визионерства. Даже Питер Торникрофт, который был блестящим председателем партии в оппозиции, присоединился к жертвам «растущего уныния» и утверждал, «что ничто не указывает на восстановление экономики». Важно иметь в виду, что эти комментарии исходили от людей, отвечавших за то, чтобы представлять политическую линию правительства, и тем наносили ему огромный ущерб.

Реформа профсоюзов была еще одной причиной разлада. Мы издали «Зеленую книгу» об иммунитетах профсоюзов. Когда в конце июня 1981 г. появились комментарии, все свидетельствовало о том, что предприниматели хотят дальнейших действий, чтобы подчинить профсоюзы власти закона. Но у нас с Джимом Прайором возникли разногласия относительно того, что нужно предпринять. Я хотела сделать так, чтобы их финансы стали прозрачнее для судов. По мнению Джима, профсоюзы могут одолеть любое законодательство, если захотят. Я считала, что это не так, что прежние правительства отступали, когда битва почти уже была выиграна. Кроме того, я также была убеждена, что в вопросе обеспечена поддержка со стороны общественности. Разногласия между членами Кабинета по вопросам экономической стратегии были фундаментальны по своей сути. Поэтому мне было ясно, что требовалась перестановка, если мы хотели, чтобы наш экономический курс продолжался.

Я решила провести перестановку во время парламентских каникул, чтобы новые министры могли познакомиться со своими департаментами, прежде чем им начнут задавать вопросы в Палате. Однако только в сентябре я обсудила детали со своими ближайшими советниками. Вилли Уитлоу, Майкл Джоплинг («Главный Кнут») и Ян Гау прибыли в Чекерс на уик-энд 12–13 сентября. К нам присоединились Питер Керрингтон и Сесил Паркинсон. Сама перестановка произошла в понедельник.

Я всегда сперва встречалась с тем, кому предлагала покинуть кабинет. Я начала с Яна Гилмора и сообщила ему о своем решении. Он обиделся. Он покинул Даунинг-стрит и перед телекамерами осудил политику правительства, заявив «что она полным ходом идет прямым курсом на скалы». Кристофер Соамс тоже рассердился, но в более достойной манере. У меня сложилось впечатление, что он чувствовал себя так, будто его уволила его домработница. Марк Карлайл, который не был эффективным министром образования, также покинул кабинет, но сделал это с достоинством и юмором.

Джим Прайор был явно поражен своей отставкой. Он угрожал совсем уйти из правительства, если ему предложат оставить нынешний пост. Я хотела видеть на этом посту Нормана Тебитта, поэтому предложила Джиму пост секретаря по Северной Ирландии. После нескольких телефонных звонков он принял мое предложение. Дэвида Хауэлла я перевела из министерства энергетики в министерство транспорта. Мне доставило огромное удовольствие назначить блестящего Найджела Лоусона в министерство энергетики.

Кит Джозеф сообщил мне, что хочет покинуть министерство промышленности. Учитывая, что он был убежден в существовании культуры, которая многие годы наносила вред британской промышленности, было естественно, что теперь ему захочется перейти в министерство образования, где эта культура пустила прочные корни. Я назначила Кита в свой прежний департамент. Н. Фаулер вернулся, чтобы возглавить министерство образования и социальной защиты, сменив П. Дженкина, ушедшего в министерство промышленности. Джанет Янг, давний друг, возглавила Палату лордов, став первой женщиной на этом посту.

Пожалуй, самым важным изменением было назначение Нормана Тебитта на пост министра труда и занятости. Норман был чиновником в Британской ассоциации пилотов гражданской авиации и не питал иллюзий на счет левого профсоюзного движения. Он понимал, как реформа профсоюзов вписывалась в нашу общую стратегию. К тому же он был одним из самых сильных ораторов в парламенте и в публичных выступлениях. Тот факт, что левые взвыли от неодобрения, доказывал, что он самый подходящий человек для этой работы.

Я согласилась с П. Торнкрофтом, что ему следует покинуть пост председателя партии. Я была недовольна его действиями в последние месяцы, но никогда не забуду, сколько он сделал, чтобы помочь мне выиграть выборы 1979 г. На смену ему был назначен Сесил Паркинсон, энергичный, полный здравого смысла, прекрасный бухгалтер, великолепный оратор и, что особенно важно, сторонник моих взглядов.

После первого заседания нового кабинета я заметила, как все изменилось, ведь большая часть людей были мои сторонники. Это не означало, что мы во всем друг с другом соглашались, и прошло несколько лет прежде, чем возникла ситуация, которая отделила меня от большинства в Кабинете. К тому времени экономическое восстановление Британии станет свершившимся фактом.

А тогда обстоятельства, предшествовавшие конференции, были мрачными. Инфляция упрямо оставалась между 11–12 %. В результате дефицита бюджета США процентные ставки были увеличены на 2 %. После того, как я прибыла в Мельбурн на конференцию Содружества 30 сентября, мне позвонили, что нам потребуется второе увеличение на 2 %.

Безработица продолжала свой неудержимый рост: она достигла верхней планки в три миллиона в январе 1982 г., но уже осенью 1981 это было очевидно. Таким образом, большинство людей не верили, что рецессия подходит к концу, а новые настроения в Кабинете еще не влияли на общественное мнение.

Мы были в сложном положении по еще одной причине. Слабость партии лейбористов позволила недавно сформированной СДП (социал-демократической партии) включиться в политическое соревнование. В октябре либералы и СДП стояли на уровне 40 % согласно опросам общественного мнения, к концу года эта цифра превысила 50 %. На промежуточных выборах в Кросби в последнюю неделю ноября Ширли Уиллиамс смогла вернуться в Палату общин. Накануне партийной конференции в прессе меня назвали «самым непопулярным премьер-министром со времен начала опросов».

Во время экономических дебатов на конференции атаку возглавил Тэд Хит. Он утверждал, что существуют альтернативные политические линии, но мы не пытаемся их использовать. В ответ на заявление Тэда Джеффри Хау, который подытожил результаты своей спокойной, размеренной и убедительной речью, напомнил конференции о собственных словах Тэда в его введении к манифесту Консервативной партии в 1970 г., где он утверждал: ничто не навредило Британии больше, чем бесконечные отступления последних лет. Как только политическая линия приведена в действие, у премьер-министра и его коллег должно быть достаточно отваги, чтобы ее придерживаться. «Вот там я согласен с каждым словом», – сказал Джеффри. Его слова убедили часть сомневающихся и гарантировали нам победу.

Позднее в своей речи я почувствовала необходимость закрепить наш успех, заявив, что причиной нынешней безработицы отчасти является повышение цен на нефть; оно поглотило деньги, которые в противном случае пошли бы на увеличенные инвестиции или на покупку того, что производят британские заводы. Значительная часть нынешней безработицы сейчас вызвана ростом зарплат в прошлом, не подкрепленным ростом производительности, а также ограничительной практикой профсоюзов, излишком рабочих, забастовками, равнодушием руководства и верой в то, что государство вмешается и выручит компании.

Между тем наша политика начала демонстрировать успехи. Ранние признаки восстановления летом 1981 г. подтверждались статистическими данными в последующий квартал, который ознаменовал начало долгого периода сдержанного экономического роста. Политическое восстановление проходило в свете этих ранних признаков улучшения ситуации, и цифры опросов весной 1982 г. были лучше. Нам предстояла война на Фолклендских островах, но мы уже выиграли вторую битву за Британию.

Глава 18 Запад и остальные

Перевод Баратов П.Н.

Начало возрождения влияния Запада – и Британии – в международных вопросах в 1981 – 1982

Тогда мы еще этого не знали, но 1981 г. было последним годом отступления Запада перед лицом оси сотрудничества Советского Союза и третьего мира. Год начался с освобождения Ираном американских заложников, осуществленного так, чтобы унизить президента Картера, и закончился разгромом, пусть и временным, «Солидарности» в Польше. Дрейф международной политики, когда Советский Союз все глубже проникал в страны третьего мира, а Соединенные Штаты отвечали нервной защитной реакцией, воспринимался как некая закономерность. Это имело ряд последствий. Советский Союз становился все заносчивее; третий мир становился все агрессивнее в своих требованиях международного перераспределения богатств; Запад все больше позволял с собой спорить и заключать особые сделки с организациями вроде OPEC. А наши друзья в странах третьего мира, видя судьбу шаха, все больше склонялись к тому, чтобы обезопасить себя. Такие уравновешивающие меры, в частности принятое в 1979 г. решение разместить «Першинги» в Европе, еще не произвели соответствующего эффекта и не убедили людей, что ветер переменился.

Избрание Рональда Рейгана{ Рональд Уилсон Рейган (1911–2004), 40-й президент США (1981–1989). Пытался стимулировать экономику путем повсеместного снижения налогов. Сторонники рейганомики указывали на улучшение экономических показателей, критики ссылались на возросший дефицит бюджета. Внешняя политика привела к рекордному для мирного времени увеличению ассигнований на оборону. Считается, что Рейган был наиболее влиятельным американским президентом со времен Франклина Рузвельта. (Прим. ред.)} президентом США в ноябре 1980 г. было таким же переломным моментом в американских внутренних делах, как и мое собственное избрание в мае 1979 г. во внутренних делах Соединенного Королевства, но еще более значимым в международной политике. Избрание Р. Рейгана имело коренное значение, поскольку демонстрировало: крупнейшая сила, борющаяся за свободу, которую только видел мир, собиралась восстановить ведущую позицию в мировых вопросах. С самого начала я считала своим долгом сделать все, что в моих силах, чтобы поддержать стратегию президента Рейгана, нацеленную на победу в холодной войне, которую Запад проигрывал.

Я дважды встречалась с губернатором Рейганом во времена оппозиции. Меня поразили его теплота, обаяние и полное отсутствие притворства, черты, которые сохранялись в годы лидерств. Более того, я чувствовала, что разговариваю с кем-то, кто чувствовал и думал так же, как я, не только в вопросах политики, но и в философии управления, во взгляде на человеческую природу, на высокие идеалы, которые лежат (которым следует лежать) в основе амбиций любого политика, управляющего страной.

Люди недалекого ума недооценивали Рональда Рейгана. Его стиль работы был интуитивным, полностью отличающимся от моего собственного. Скорее это было следствием двух различных систем управления, нежели различий в темпераменте. Он раздавал общие указания своей администрации и ждал от своих подчиненных их выполнения. Его целями были оптимизация американского уровня жизни посредством снижения налогов, возрождение американской мощи посредством укрепления обороны и возвращение американской уверенности в себе. Он преуспел в достижении этих целей. Он был жизнерадостным, уверенным в себе, добродушным американцем, который прошел путь от нищеты до Белого дома, воплотив американскую мечту. Он не стеснялся использовать американскую мощь или американский авторитет в Североатлантическом альянсе. Он вдохновлял американский народ, а позднее пошел дальше и вдохновил людей за железным занавесом, произнося честные слова об «империи зла», которая их угнетала.

Однако на начальном этапе президенту Рейгану приходилось иметь дело со скептически настроенной аудиторией в своей стране, и особенно среди своих союзников. Я была его принципиальным сторонником в НАТО. Поэтому я с радостью узнала о том, что президент пожелал, чтобы я была первой главой правительства, которая навестит его с визитом в Соединенных Штатах, после того, как он займет свой пост. Прибыв в Вашингтон, я оказалась в центре внимания не только из-за приближенности к президенту, но и по другой, менее лестной причине.

Когда я отправилась в Америку, американские читатели узнали об этом из пространной статьи в «Тайм», озаглавленной «В состоянии войны, но не склоняя голову». Американская пресса и комментаторы предполагали, что исходя из близости подходов наших правительств, экономические проблемы, с которыми мы в то время сталкивались, прежде всего высокий уровень безработицы, скоро возникнут в США. Это, в свою очередь, заставило ряд членов администрации объяснять предполагаемые неудачи «эксперимента Тэтчер» следствием неспособности вести себя радикально.

Я использовала любую возможность для того, чтобы объяснить подлинную картину прессе, сенаторам и конгрессменам, с которыми я встречалась. Ведь нам в Британии приходилось иметь дело с наследием социализма: национализацией, полномочиями профсоюзов, укоренившейся антипредпринимательской культурой. На одной из встреч сенатор Дж. Хелмс заявил, что некоторые СМИ в США исполняют реквием по моему правительству. Я убедила его, что эти новости преждевременны. Во время болезни всегда бывает период, когда лекарства кажутся страшнее заболевания, но это не значит, что их нужно перестать принимать. Я сказала, что чувствую глубокую уверенность, что моя политика верна.

В ходе наших совещаний в Вашингтоне я успешно убедила президента Рейгана в необходимости посещения саммита в Мексике в октябре того года. Я чувствовала, что нам следует присутствовать, чтобы одновременно заявить свою позицию и сдержать критику в адрес себя. Вся концепция диалога «Север – Юг», которую комиссия Брандта сделала популярной темой в международном сообществе, была, по-моему, заблуждением. Неверно было полагать, что был однородный богатый Север, противостоящий однородному бедному Югу. В основе этого лежала идея о необходимости перераспределения мировых ресурсов, а не создания капиталов, позволявших справиться с нищетой и голодом. Более того, в чем развивающиеся страны нуждались больше, чем в помощи, – так это в торговле, поэтому нашей основной задачей было предоставить им самый свободный доступ к нашим рынкам.

Председателем конференции были президент Лопез-Портильо, представлявший Мексику как принимающую страну. Всего были представлены 22 страны. Нас разместили в одном из этих излишне роскошных отелей, которые можно обнаружить в странах, где значительное число народа проживает в условиях ужасающей нищеты.

Могу отметить, что миссис Индира Ганди{ Ганди Индира Приядаршини (1917–1984) – индийский политический деятель, премьер-министр Индии в 1966–1977 и 1980–1984 годах. Дочь Джавахарлала Неру. Провела национализацию банков; в годы ее правления в стране быстрыми темпами развивалась промышленность; в сельском хозяйстве произошла так называемая зеленая революция, благодаря которой страна стала независимой от импорта продовольствия. В 1983 г. Индия стала председателем Движения неприсоединения. Убита своими охранниками-сикхами. (Прим. ред.)} и я были двумя самыми медийными персонами на этой конференции. Незадолго до того Индия получила заем МВФ со ставкой меньше рыночной. Она и остальные хотели больше дешевых кредитов в будущем. Я намеревалась этому противостоять и поставить МВФ и Всемирный банк напрямую под контроль США. Я ходе оживленной дискуссии с группой глав правительств я прямо заявила об этом: я сказала, что ни за что не помещу британские депозиты в банк, который полностью управляется теми, кто только получает займы. Они поняли.

Пока я была в Мексике, у меня также состоялась встреча с Джулиусом Ньерере, который был, как всегда, приятным, но нереалистично смотрел на проблемы своей страны и всей Черной Африки. Он рассказал мне, какими несправедливыми были условия предоставления кредита МВФ: он должен был привести в порядок государственные финансы Танзании. Возможно, требования МВФ были слишком жесткими: но он не понимал, насколько эти требования были важны в расчете на долговременные интересы его страны. Жаловался он и на последствия засух и крах сельского хозяйства, ничего из этого он, похоже, не связывал с проводимой социалистической линией, включавшей коллективизацию ферм.

Сам процесс подготовки коммюнике был сложнее, чем обычно. Изначальный канадский вариант текста не получил одобрения; и Пьер Трюдо предоставил его составление нам. Саммит был успешным, хотя и не по тем причинам, которые публично озвучивались. Что было важно для меня, так это тот факт, что МВФ и Всемирный банк сохранили свою независимость.

Это было последним подобным собранием. Проблемы нищеты, голода и долгов в странах третьего мира нельзя было решить международным вмешательством, это можно было сделать установлением свободы предпринимательства и поддержкой торговли и устранением социализма в любой его форме.

Прежде чем покинуть Мексику, мне нужно было заняться еще одним вопросом: подписанием соглашения о строительстве большого нового завода по производству стали британской фирмой Дэйви Леви. Мексиканцы ошибочно считали, что большой престижный промышленный проект открывал путь к экономическому прогрессу. Если они хотели именно этого, мне следовало постараться сделать так, чтобы это пошло на пользу британским фирмам. Церемония требовала моего приезда в Мехико. Я остановилась в резиденции посла Великобритании Кр. Тикелла. Там, во время ужина, люстры стали качаться, а пол ходить ходуном. Я подумала, что на меня так действует высота, но посол меня успокоил: «Нет, – сказал он, – это просто землетрясение».

Еще до того, как отправиться с иностранными визитами, я очень хорошо представляла значение размещения в Европе «Першингов» для холодной войны. Если все пойдет, как намечено, Советский Союз потерпит поражение; если этот проект будет оставлен в ответ на поддерживаемое СССР «мирное наступление», возникнет реальная угроза разрыва между Европой и Америкой. Я видела задачу Британии в том, чтобы поддержать американцев в Европе, поскольку мы разделяли их видение ситуации, но придерживались менее идеологизированных формулировок.

Но существовал и второй фронт холодной войны: между Западом и советской осью в странах третьего мира. Мои визиты в Индию, Пакистан, Персидский залив, Мексику и Австралию позволили мне понять, насколько СССР повредило вторжение в Афганистан. Оно единовременно отдалило исламские страны, а внутри этого блока усилились прозападные режимы, противостоявшие радикальным государствам вроде Ирака и Ливии. Традиционные друзья СССР, такие как Индия, оказались в неловком положении.

Это не только позволило Западу сформировать альянс с исламскими странами против советского влияния; это также разделило страны третьего мира, ослабив давление, которое они могли оказывать на Запад в экономических вопросах. В этих обстоятельствах страны, которые долгое время развивали свою собственную локальную форму социализма, внезапно оказались перед лицом необходимости найти более реалистичный способ привлечения западных инвестиций, выбрав линию свободных рынков, – это было пока небольшим землетрясением, но его толчки изменили мировую экономику в течение последующего десятилетия.

Глава 19 Фолклендская война: следуй за флотом

Перевод Баратов П.Н.

Попытки дипломатического решения и отправка группировки для возвращения Фолклендских островов до конца апреля 1982 года

Ничто так отчетливо не осталось в моей памяти от тех лет, которые я провела на Даунинг-стрит, 10, как те одиннадцать недель весны 1982 г., когда Британия победила в Фолклендской войне. На кону было многое. Мы сражались в восьми тысячах миль вдали от дома в Южной Атлантике не только ради территории и людей, живущих на Фолклендских островах. Мы защищали свою честь как нации и принципы, имевшие основополагающее значение для всего мира, прежде всего заключавшиеся в том, что агрессоры никогда не должны побеждать и что международное право должно превалировать над грубой силой. Когда я стала премьер-министром, я не могла вообразить, что мне предстоит отправить британские войска в бой.

Первую известную высадку на Фолклендских островах совершили британские моряки в 1690 г., назвав пролив между двумя островами «Фолклендс саунд» в честь казначея флота виконта Фолкленда. Британия, Франция и Испания создавали поселения на островах в разное время на протяжении XVIII в. В 1770 г. разногласия с Испанией привели к тому, что британское правительство мобилизовало флот и подготовило экспедиционный корпус, хотя и не отправило его: было найдено дипломатическое решение. Острова имели стратегическое значение, обладая несколькими хорошими гаванями в радиусе 500 миль вокруг Кейп Хорн. Их географическое положение приобретало значение в случае закрытия Панамского канала.

Вторжение Аргентины на Фолклендские острова произошло спустя 149 лет после установления там формального британского правления, и, возможно, близость 150-летнего юбилея играла немалую роль в заговоре аргентинской хунты. С 1833 г. на островах признавалось мирное британское присутствие. Законное право Британии основывается на желании существующего населения островов, британского по происхождению, оставаться британским. Принцип «самоопределения» стал основополагающим компонентом международного права и закреплен хартией ООН. Британский суверенитет имеет законные основания, и аргентинцы это знают.

Примерно в 800 милях к юго-востоку от Фолклендских островов находится Южная Джорджия, а еще в 460 милях – Южные Сандвичевы острова. Здесь претензии Аргентины выглядят еще сомнительнее. Эти острова находятся в подданстве Соединенного Королевства и управляются с Фолклендов. Там суровый климат и нет постоянного населения. Ни одно государство не претендовало на них до аннексии Британией в 1908 г., и с тех пор они находятся под постоянным британским управлением.

В первый раз фолклендский вопрос коснулся меня на раннем этапе существования парламента 1979 г. Было ясно, что существует два пути, которыми можно достичь благополучия Фолклендских островов. Первым и наиболее привлекательным подходом было развитие экономических связей с соседней Аргентиной. Этому противоречило заявление Аргентины о том, что Фолклендские острова являются частью Аргентины.

Правительство Тэда Хита подписало соглашение в 1971 г., установив воздушную и морскую связь между островами и материком, но дальнейший прогресс был блокирован аргентинской стороной. В результате возникли споры по вопросу достижения компромисса с Аргентиной по вопросу суверенитета. Эти споры заставили Ника Ридли (ответственного министра) и его чиновников в министерстве по вопросам Сообщества и внешней политики выдвинуть предложение об «обратной аренде», согласно которому суверенитет переходил к Аргентине, но образ жизни островитян сохранялся за счет сохранения английского самоуправления. Мне не понравилось это предложение, но мы с Ником договорились, что последнее слово остается за населением островов. Их желания должны лежать в основе всего.

Был и другой вариант, более дорогостоящий. Мы могли привести в действие меры, рекомендованные в долговременном экономическом обзоре бывшего министра лейбористов лорда Шеклтона в 1976 г., рекомендовавшего увеличение аэропорта и удлинение взлетно-посадочной полосы. Такой подход увеличил бы наши возможности в области обороны островов, поскольку удлиненная взлетно-посадочная полоса обеспечила бы переброску подкреплений по воздуху. Это могло спровоцировать резкий военный ответ со стороны Аргентины. Ни одно правительство, лейбористское или консервативное, не было готово к подобным действиям, пока обратная аренда считалась основным решением.

Как я и предполагала, островитяне и слышать не хотели о подобных предложениях. Они не доверяли аргентинской диктатуре и хотели оставаться британцами. Палата была настроена на то, чтобы соблюдать пожелания жителей островов. Однако оставался менее ясным вопрос, что это все означает для Фолклендских островов в долгосрочной перспективе. Мы стремились продолжать переговоры с аргентинской стороной, но это становилось все сложнее. В 1976 г. Аргентина установила свое военное присутствие на юге Сандвичевых островов, против чего лейбористское правительство не предприняло никаких мер.

Затем в декабре 1981 г. в Буэнос-Айресе сменилось правительство. Новая военная хунта из трех человек пришла на смену предыдущему военному правительству, а генерал Леопольдо Галтьери стал президентом{ Галтьери Леопольдо Фортунато (1926–2003) – аргентинский военный и государственный деятель, диктатор Аргентины с 22 декабря 1981 по 18 июня 1982 г. В современной Аргентине исключен из списка президентов. (Прим. ред.)}, который полагался на поддержку аргентинского флота, главнокомандующий которого адмирал Анайа обладал особенно жестким видением претензий Аргентины на «Мальвивы»{ Аргентинский вариант названия островов. (Прим. ред.)}.

В феврале 1982 г. в Нью-Йорке состоялись переговоры, которые, казалось, прошли удачно. Затем поведение Аргентины изменилось. Из нашего предыдущего опыта следовало, что Аргентина прибегнет к политике нарастания напряжения, начав с дипломатического и экономического давления. Вопреки всему, что говорили тогда, у нас до последнего момента не было информации о том, что Аргентина начнет полномасштабное вторжение. Не было ее и у американской стороны: Эл Хейг позже сказал мне, что им было известно еще меньше, чем нам. Такая позиция объяснялась фактором укрепления американских связей с Аргентиной в рамках стратегии по сдерживанию коммунистического влияния Кубы в Центральной и Южной Америке, и у аргентинцев сложилось преувеличенное ощущение собственной значимости для США. Накануне своего вторжения они были убеждены, что можно не прислушиваться к предостережениям американской стороны.

Учитывая огромное расстояние между Британией и Фолклендами, нам нужно было бы быть осведомленными хотя бы за три недели. Направить небольшой военный контингент означало подвергнуть его непозволительному риску. Разумеется, присутствие корабля «Эндюренс», легковооруженного патрульного судна, можно было не принимать в расчет с военной точки зрения. Оно бы не смогло бы сдержать вторжение.

Когда вторжение началось, я была очень рада, что корабль был в море, а не в порту Стенли: ведь, окажись он там, его бы захватили или подорвали. Разумеется, задним числом нам всегда хочется действовать по-другому. Как и аргентинцам. Это было основным заключением комиссии по расследованию, возглавленной лордом Френксом. Комиссия имела доступ ко всем государственным документам, включая разведданные. Ее отчет заканчивается словами: «Мы не вправе выступать с какой-либо критикой или обвинять действующее правительство в решении аргентинской хунты совершить акт ничем не спровоцированной агрессии при вторжении на Фолклендские острова 2 апреля 1982 г.».

Все началось с инцидента на Южной Джорджии. 20 декабря 1981 г. была совершена незаконная высадка на остров кем-то, кого описали как аргентинских торговцев металлоломом; мы ответили жестко. Аргентинцы покинули остров, а аргентинское правительство заявило, что ничего не знает об инциденте. Я была встревожена, когда аргентинское правительство нарушило регламент, установленный на встрече, опубликовав одностороннее коммюнике, раскрывающее детали переговоров, в то время как аргентинская пресса стала муссировать вопрос о возможности начала военных действий до символически важной даты января 1983 г. 3 марта 1982 г. я получила телеграмму из Буэнос-Айреса: «Мы должны готовить планы ответных мер». Несмотря на свое беспокойство, я не ожидала ничего подобного полномасштабному вторжению, которое последний анализ нашей разведкой намерений Аргентины списал со счетов. 20 марта нам сообщили, что накануне аргентинские торговцы металлоломом снова высадились на Южной Джорджии. Был поднят аргентинский флаг и раздавались выстрелы. В ответ на наши протесты аргентинское правительство заявило, что не располагает информацией об этом.

Сначала мы намеревались приказать кораблю «Эндюренс» выдворить аргентинцев. На этом этапе ситуация выглядела как неудобный инцидент, и мы отозвали «Эндюренс», приказав судну проследовать на британскую базу в Гритвикине, основном поселении на острове. Март подходил к концу, а инцидент все еще не был разрешен. Вечером в воскресенье 28 марта я позвонила П. Керрингтону, чтобы выразить свою обеспокоенность. Он уверил меня, что уже обратился к Элу Хейгу, госсекретарю США, попросив его оказать давление. На следующее утро мы с Питером встретились и решили отправить ядерную подводную лодку для поддержки «Эндюренс» и начать подготовку к отправке второй подлодки. Я не слишком огорчилась, когда произошла утечка этой информации. Подводной лодке понадобится две недели, чтобы достичь Южной Атлантики, но эффект это возымеет незамедлительно. Интуиция подсказывала мне, что пришло время показать, что мы настроены серьезно.

Поздним вечером 30 марта я возвратилась из Брюсселя. Министерство иностранных дел и Министерство обороны работали над подготовкой оперативных оценок и анализом дипломатических и военных планов. В среду 31 марта я выступила в Палате с отчетом по брюссельскому саммиту, но мысли мои были сосредоточены на том, что намеревались делать аргентинцы и как нам следует на это отвечать. Разведка сообщала, что аргентинское правительство готовится к высадке на Южной Джорджии.

Я никогда не забуду тот вечер среды. Я работала в своем кабинете в Палате общин, когда мне сообщили, что Джон Нотт просит незамедлительного совещания для обсуждения Фолклендских островов. Я созвала совещание. Хампфри Аткинс и Ричард Люс прибыли вместе с представителями Министерства иностранных дел и Министерства обороны. Только что были получены разведданные, что аргентинский флот вышел в море и, похоже, готовится к вторжению на острова 2 апреля. Было очевидно, что если Фолкленды будут захвачены, их невозможно будет отбить. Это было совершенно неприемлемо: это были наши острова и наш народ. Я немедленно сказала: «Если на острова вторгнутся, нам придется их отвоевать».

Я спросила у начальника штаба флота, сэра Генри Лича, что мы можем сделать. Он ответил спокойно и уверенно: «Я могу собрать ударную группу из эсминцев, фрегатов, десантных кораблей и кораблей поддержки. Ее возглавят авианосцы «Гермес» и «Инвинсибл». Она будет готова к отправке в течение 48 часов». Он считал, что такой группировки будет достаточно, чтобы отбить острова. Ему нужно было лишь мое одобрение, чтобы начать подготовку. Я дала его, и он немедленно отбыл. На заседании кабинета нам предстояло решить, отправится ли группировка в поход, и если да, то когда.

Теперь к моему негодованию прибавилось чувство облегчения и уверенности. Генри Лич продемонстрировал мне, что когда дело доходит до драки, отвага и профессионализм британских вооруженных сил возобладают. Моей задачей как премьер-министра было гарантировать им всю необходимую политическую поддержку. Нашей единственной надеждой были американцы, к которым Галтьери, если он все еще вел себя разумно, должен был прислушаться. Мы подготовили и направили срочное сообщение президенту Рейгану с просьбой принудить Галтьери не переступать грань. Президент незамедлительно согласился это сделать.

В 9:30 утра в четверг 1 апреля я провела собрание Кабинета, раньше, чем обычно, чтобы вслед за тем могло состояться заседание международной и оборонной комиссии Кабинета. Согласно последней информации, аргентинского наступления можно было ожидать примерно в середине дня в пятницу по нашему времени. Мы думали, что у президента Рейгана все еще может получиться, однако Галтьери отказался ответить на звонок президента. Мне сообщили об этом рано утром в пятницу, и я поняла, что наша последняя надежда утрачена.

В 9:45 утра в пятницу Кабинет вновь собрался на заседание. Я сообщила, что вторжение Аргентины неизбежно. После этого мы вновь встретились, чтобы еще раз обсудить вопрос отправки группировки, хотя мне казалось, что на этом этапе уже нужно думать не о том, предпринимать ли что-то, а о том, как это делать.

Связь с Фолклендскими островами часто прерывалась из-за атмосферных условий. Утром в пятницу губернатор Фолклендских островов Рекс Хант отправил нам сообщение о том, что вторжение началось, но до нас оно не дошло. Первый контакт с Хантом у меня состоялся, когда он прибыл в Монтевидео, куда аргентинцы отправили его вместе с другими пожилыми людьми, утром в воскресенье. Капитан британского наблюдательного судна в Антарктике перехватил любительский радиосигнал и передал новость в Министерство иностранных дел, а мой личный секретарь принес мне подтверждение, когда я была на официальном обеде.

К этому времени обсуждение всех вопросов кампании велось во всем Уайтхолле; лихорадочно шла подготовка к военным действиям. Морская ударная группировка формировалась частично из кораблей, дислоцированных в Гибралтарском проливе, и частично из тех, что стояли в британских портах. Королева уже ясно обозначила, что принц Эндрю, служивший в то время на «Инвинсибл», примет участие в походе: и речи быть не могло о том, чтобы к члену королевской семьи относились иначе, чем к остальным военнослужащим. Кабинет во второй раз собрался на заседание в 7.30 вечера, когда было принято решение отправить группировку в поход. Больше всего в этот момент нас волновало, сколько займет путь. Мы были уверены, что аргентинцы подтянут достаточно людей и техники, чтобы их труднее было выбить с островов. Погода в Южной Атлантике ухудшалась с приближением жестоких штормов южной зимы.

Самой срочной была проблема работы с общественным мнением внутри страны. Поддержка отправки ударной группировки наверняка будет сильной, но не ослабнет ли она со временем? Наша политика была понятна людям и пользовалась их поддержкой. Общественный интерес оставался крепкими все время. Один аспект проблемы заслуживает внимания. Мы разрешили присутствие на кораблях военных корреспондентов, которые сообщали о ходе похода. Это создавало ясную картину событий. Но всегда существовал риск раскрытия информации, которая может быть полезна неприятелю. Мне также крайне не понравился ряд комментариев с попытками «непредвзятости» и ужасающее описание событий в третьем лице, разговоры о «британцах» и «аргентинцах» в наших новостных программах.

В пятницу 2 апреля я получила рекомендации от Министерства иностранных дел, в которых бросалась в глаза гибкость как основная черта этого департамента. Мне сообщили об угрозе притеснения британцев в Аргентине, проблеме с получением поддержки от Совета Безопасности ООН, отсутствии возможности положиться на Европейское сообщество или США, риск вмешательства со стороны СССР, неудобный имидж колониальной державы. Эти предположения были вполне справедливы. Но на войне нельзя позволять трудностям захватить твое мышление: нужно решать их усилием воли. Разве можно было допустить, чтобы обычный или банановый диктатор правил подданными Ее Величества? Пока я премьер-министр, такому не бывать.

В ближайшей перспективе нам следовало добиться решения, осуждающего агрессию Аргентины в Совете Безопасности ООН. На основании такого постановления нам будет проще завоевать поддержку со стороны других стран наших мер оказания давления на Аргентину. В долгосрочной перспективе мы понимали, что нам придется решать свои вопросы далеко от ООН. Пока продолжалась холодная война, существовала угроза, что Совет Безопасности попытается навязать нам неприемлемые условия. В случае необходимости мы могли наложить вето на подобную резолюцию, но поступить так значило утратить международную поддержку нашей позиции.

Второй долгосрочной задачей было заручиться поддержкой со стороны наших союзников, в первую очередь США, но также и членов ЕС, Содружества и других важных западных стран. Тони Парсонс, представитель Великобритании при ООН, старался переиграть аргентинцев. Генеральный секретарь ООН призвал стороны проявить сдержанность: мы ответили согласием, аргентинцы промолчали. 3 апреля Тони Парсонс добился успеха, убедив Совет Безопасности одобрить резолюцию Совета Безопасности ООН № 502, требующую немедленного отзыва аргентинских сил с Фолклендских островов. Дебаты были трудными. Мы знали, что антиколониальная предвзятость ООН настроит ряд членов Совета Безопасности против нас, несмотря на вопиющий факт агрессии со стороны Аргентины. Я была особо благодарна президенту Миттерану{ Миттеран Франсуа Морис Адриан Мари (1916–1996) – французский политик-социалист, президент Франции с 1981 по 1995 г. Его 14-летнее президентство самое продолжительное в истории Франции. (Прим. ред.)}, который лично позвонил мне в субботу, чтобы выразить свою поддержку.

Франция воспользовалась своим влиянием в ООН, чтобы перетянуть на нашу сторону другие страны. Я лично в последний момент позвонила королю Иордании Хусейну, который встал на нашу сторону. Он старый друг Британии, и мне не пришлось вдаваться в длительные объяснения, чтобы убедить его в том, чтобы Иордания проголосовала в нашу пользу. Он начал беседу, просто спросив: «Чем я могу быть полезен, премьер-министр?» В итоге мы были удовлетворены тем, что получили необходимые для резолюции голоса и избежали вето со стороны Советского Союза. Но мы не питали иллюзий насчет того, кому предстоит избавляться от агрессора, когда разговоры закончатся: это предстояло нам.

Дебаты в Палате общин в ту субботу – это сильное воспоминание. Палата была справедливо разгневана вторжением на британскую территорию, и многие ее члены склонялись к тому, чтобы обвинить правительство в якобы неспособности предвидеть и предотвратить случившееся. Моей задачей было защититься от обвинений в неподготовленности. Значительно труднее была вторая моя задача: убедить членов парламента в том, что мы ответим на агрессию решительно и эффективно. Мое сообщение о том, что ударная группировка была готова к отплытию, вызвало крики одобрения. Но я понимала, что некоторые видели в группировке лишь дипломатическую армаду, которая призовет аргентинцев обратно за стол переговоров. Они не предполагали, что она на самом деле вступит в бой, в то время как я чувствовала, что аргентинцы никогда не уйдут оттуда без боя, и ничто меньшее, чем их уход, не устроит ни страну, ни меня. Другие разделяли мое мнение о необходимости применения ударной группировки, но сомневались в воле и выдержке правительства.

В то утро в парламенте мне удалось сохранить поддержку обеих сторон, отправив группировку в поход и обозначив наши задачи: острова следует освободить от оккупантов и возвратить под британское управление. Я получила практически единогласное, но сдержанное одобрение Палаты. Я, в отличие от большинства членов парламента, понимала полный масштаб реальных военных проблем. Как долго может просуществовать коалиция мнений, состоящая из воинов, переговорщиков и даже пацифистов? Однако на тот момент мы получили одобрение Палатой общин стратегии, подразумевавшей отправку контингента. И это то, что имело значение.

Практически сразу я столкнулась с кризисом в правительстве. Джон Нотт непривычно слабо выступил со своей речью. С ним очень грубо обращались во время дебатов. Многие наши «заднескамеечники» обвиняли его в последствиях пересмотра обороны, пионером которого он являлся. Это было несправедливо; но не было сомнений, что кровь у партии кипит; и что нужен им вовсе не Джон Нотт. Питер Керрингтон в то утро отстаивал позицию правительства в Палате лордов и был принят довольно хорошо. Но на встрече с «заднескамеечниками» Питер и Джон столкнулись с озлобленной аудиторией. Питер Керрингтон говорил об отставке. Я встретилась с ним вечером в субботу. Вилли Уитлоу и я сделали все возможное, чтобы убедить его остаться, но, похоже, всегда существует подсознательное желание заплатить за проблему козлом отпущения. Отставка Керрингтона облегчила задачу объединения партии и помогла сосредоточиться на возвращении Фолклендов: он это понимал.

Джонн Нотт тоже собрался в отставку. Но я прямо сказала ему, что после выхода флота в море он обязан оставаться на своем посту. Сейчас нужно было сосредоточиться на одном – на победе. К тому же мне нужно было найти нового министра иностранных дел. Очевидным выбором был Френсис Пим, имевший необходимый опыт ведения иностранных дел в оппозиции и обороны в правительстве. Френсис представлял собой воплощение тори старой школы: землевладелец и солдат, хороший тактик, но не стратег. О таких говорят, что он «то, что нужно в момент кризиса».

Назначение Френсиса объединило партию, но стало причиной осложнений в проведении самой кампании. Во вторник 6 апреля в Кабинете состоялась дискуссия, посвященная кризису. С самого начала мы были уверены, что позиция США является ключевой в решении вопроса. Американцы могли нанести серьезный удар по аргентинской экономике, если бы захотели. Я направила президенту Рейгану просьбу принять эффективные экономические меры. Но американская сторона не была готова сделать это. США прекратили продажу вооружений, но не хотели слишком сильно «отклоняться» от Аргентины.

Они не хотели падения Галтьери, им нужно было дипломатическое решение, которое сохранило бы его лицо. Но на практике переговоры с Хейгом сработали в нашу пользу, предотвратив бесполезное дипломатическое вмешательство ООН. Мне следует добавить, что с самого начала К. Вайнбергер, министр обороны США, находился на связи с нашим послом, подчеркивая, что его страна не может ставить своего союзника по НАТО на один уровень с Аргентиной. США никогда не обладали настолько мудрым патриотом и настолько преданным другом Британии.

Именно на этом заседании Кабинета я объявила о создании «Военного кабинета». Формально это был субкомитет Министерства обороны. На его конкретный состав и порядок осуществления действий непосредственное влияние оказало мое совещание с Гарольдом Макмилланом, который прибыл ко мне с визитом в Палату общин, чтобы предложить свою поддержку и консультации в качестве старшего экс-премьера. Его основной рекомендацией было удерживать казну, то есть Дж. Хау, подальше от комитета, ответственного за кампанию, дипломатию и последствия. Это был разумный курс. Мы не рискнули поставить под угрозу безопасность наших войск из-за финансовых вопросов. Мы руководствовались военной необходимостью. Военный кабинет состоял из меня, Френсиса Пима, Джона Нотта, Вилли Уитлоу в качестве моего заместителя и Сесила Паркинсона, который потрясающе эффективно работал в области связей с общественностью. Сэр Теренс (ныне лорд) Левин, начальник Генштаба, тоже присутствовал. Также был Майкл Гаверс, министр юстиции и советник по правовым вопросам. Разумеется, мы постоянно получали рекомендации и поддержку от представителей Министерства обороны, а также от военных. Кабинет собирался иногда по два раза в день.

К началу нашей работы ударная группировка была быстро и эффективно развернута. Весь мир увидел по телевизору, как два авианосца вышли из Портсмута в понедельник 5 апреля, как к ним присоединяются одиннадцать эсминцев и фрегатов, три подводных лодки, десантный корабль на воздушной подушке, необходимый при высадке, и многочисленные вспомогательные суда. Торговые суда были «позаимствованы для нужд флота». Три тысячи солдат были задействованы в операции: 3-я бригада коммандос морской пехоты Ее Величества, 3-й батальон воздушно-десантного полка и часть полка противовоздушной обороны. Эта первая группа покинула Соединенное Королевство на пассажирском лайнере «Канберра» 9 апреля. Не все понимали, что задача переброски огромной группировки войск через полмира требовала решения сложных задач, как на суше, так и в море. В итоге мы отправили более 100 кораблей и более 25000 человек.

Командующим флотом был адмирал сэр Филдхауз; он принял командование ударной группировкой на себя, находясь на своей базе Нортвуд в Западном Лондоне и назначив контр-адмирала С. Вудварда в качестве командующего надводной боевой частью. Подводные лодки напрямую управлялись из Нортвуда через спутник. Я прежде не встречалась с Сэнди Вудвардом, но знала о его репутации как одного из умнейших людей во флоте. Заместителем адмирала Фиддхауза по наземной части операции был генерал-майор морской пехоты Ее Величества Дж. Мур, который отправился в Южную Атлантику в мае. Его заместителем стал бригадный генерал 3-й бригады коммандос Дж. Томпсон. Бригадному генералу Томпсону предстояло командовать нашими войсками на Фолклендских островах в момент между высадкой и прибытием генерала Мура.

Военный кабинет дважды собирался в среду 7 апреля. На протяжении всей войны нам приходилось иметь дело с проблемой соблюдения баланса между дипломатическими и военными нуждами. Я была уверена, что нужды наших военных важнее политики, и именно в этот день нам предстояло решить первую подобную проблему. Наши подлодки должны были прибыть в район Фолклендских островов в ближайшие несколько дней. Мы будем вправе установить двухсотмильную морскую зону отчуждения (МЗО) для кораблей вокруг Фолклендов. Нужно ли нам объявить об этом сейчас? Или отложить это до завтрашнего визита Хейга? Руководствуясь правовыми аспектами, мы решили дать предупреждение до того, как МЗО вступит в действие.

Джон Нотт сделал объявление, закончив дебаты речью, восстановившей его уверенность в себе. Не прозвучало ни одного голоса против МЗО. Положение вступило в действие пасхальным утром 12 апреля, когда наши подлодки были на месте. За время Фолклендской операции мы ни разу не объявили о намерении действовать, не будучи в состоянии сделать это. Я была твердо намерена никогда никому не дать повода ловить нас на блефе.

Все это время мы старались повлиять на аргентинскую сторону дипломатическими способами. 6 апреля я обратилась к главам государств стран ЕС, США, Японии, Канады, Австралии и Новой Зеландии. Я попросила у них поддержки в давлении на Аргентину с помощью запрета продажи оружия, запрета всего или части импорта, прекращения кредита. Поначалу мне предложили просить о тотальном запрете на импорт, но я решила, что это плохая тактика требовать всего сразу. Стали приходить ответы. Я уже упоминала ответы США и Франции и наши успехи в Совете Безопасности ООН. Гельмут Шмидт обещал поддержку со стороны Западной Германии. Не все страны Европейского сообщества ответили настолько положительно. Существовали прочные взаимоотношения между Италией и Аргентиной. Испания выступила в пользу Аргентины, и ирландцы доставили нам беспокойство. ЕС предоставило нам все, о чем мы просили, наложив эмбарго на импорт из Аргентины на месяц, начиная с середины апреля. Когда пришло время продления эмбарго, был достигнут компромисс, согласно которому Италия и Ирландия могли возобновить свои связи с Аргентиной, в то время как эмбарго было продлено вне зависимости от этого.

Содружество, за исключением Индии, ответило поддержкой. Но мы были разочарованы в некоторой степени уклончивым настроением Японии. СССР склонился на сторону Аргентины. Мы подверглись шквалу критики со стороны латиноамериканских стран. Чили встала на нашу сторону. Некоторые страны симпатизировали, но молча. Разумеется, эффективных дипломатических мер не получилось бы без самой отправки ударной группировки. Как однажды подметил Фридрих Великий, «дипломатия без оружия подобна музыке без инструментов».

8 апреля Эл Хейг прибыл в Лондон для осуществления «челночной» дипломатической миссии. Мы ясно дали понять, что принимаем его не как посредника, а друга и союзника. В его команду входили Э. Стрейтор из посольства США в Лондоне, генерал Уолтерс и Т. Эндерс, занимавшийся южноамериканскими вопросами в госдепартаменте. Ко мне присоединились Фр. Джон, Т. Левин, сэр Акланд, глава министерства иностранных дел, и Кл. Уитмор, мой главный личный секретарь. Переговоры были оживленными и прямыми: на кону было слишком многое, чтобы я могла позволить им пройти иначе.

С самого начала было очевидно, что Хейг и его коллеги приехали, чтобы быть посредниками. Он сообщил, что приехал сначала в Британию, поскольку не хотел ехать в Буэнос-Айрес без полного понимания нашего подхода. Я сказала мистеру Хейгу, что проблема серьезнее, чем спор между Соединенным Королевством и Аргентиной. Применение силы для захвата спорной территории – опасный прецедент. В этом смысле Фолкленды касались многих стран, к примеру, Германии из-за Западного Берлина, Франции из-за колониальных владений, Гвианы, на часть территории которой претендовала Венесуэла. Было очевидно, что мистер Хейг стремился не только избежать того, что он называл суждениями о суверенитете априори, но хотел добиться не совсем британского управления островами, которое я публично пообещала восстановить. Его подход основывался на попытках убедить стороны прийти к некому «совместному управлению» после ухода аргентинских сил, пока решается их судьба в перспективе. Мы оба должны были сообщить прессе, что мы хотим незамедлительного применения решения Совета Безопасности № 502, что мы обсудили, чем могут помощь США. Хейг понял, как британская сторона видит ситуацию, насколько серьезно мы настроены, у него не могло возникнуть впечатления, что наша позиция хоть как-то изменилась.

Наши дружественные разногласия в Лондоне мистер Хейг мог вспоминать с ностальгией, когда он прибыл в Буэнос-Айрес и попытался вести переговоры с аргентинской хунтой. Стало очевидно, что генерал Галтьери, что министр иностранных дел синьор Коста Мендес периодически меняли свои мнения. В один момент мистеру Хейгу показалось, что он добился уступок, но когда он в пасхальное воскресенье 11 апреля уже садился на самолет, синьор Коста Мендес вручил ему бумагу, которая опровергала уступки, которых он, как ему казалось, тогда добился. В пасхальный понедельник первые корабли ударной группировки начали прибывать на остров Восхождения, на полпути к Фолклендам.

Американская команда вернулась в Лондон утром того же дня. Эл Хейг начал с пересказа своих переговоров в Буэнос-Айресе. Он сообщил, что заметил расхождения во взглядах между тремя родами аргентинских вооруженных сил. Флот был настроен воевать. Однако ВВС не хотели войны, а сухопутные войска находились где-то посередине. Он разработал набор предложений, которые, по его мнению, могли быть приняты аргентинской стороной. Во-первых, и Британия, и Аргентина соглашаются покинуть острова и обозначенную окружающую территорию в течение двух недель. Во-вторых, дополнительные военные силы не подтягиваются. Аргентинская сторона требовала заверения в выводе нашей ударной группировки из Южной Атлантики, но Хейг сообщил им, что это невозможно, и считал, что их устроит вариант с возвращением британских войск к их повседневной службе. В-третьих, должна быть создана комиссия (вместо губернатора) из американских, британских и аргентинских представителей, которые должны будут действовать совместно, чтобы проследить за выполнением соглашения. В-четвертых, с Аргентины снимаются экономические и финансовые санкции. В-пятых, на островах восстанавливается традиционная форма местного самоуправления, включая исполнительный и законодательный советы, в которые войдут также представители крошечной прослойки аргентинского населения. Аргентинцы были не согласны с возвращением губернатора. В-шестых, комиссия будет организовывать перемещение, торговлю и связь между островами и Аргентиной, но британское правительство будет иметь право вето. Наконец, переговоры по достижению долговременного соглашения будут проводиться «в соответствии с задачами и принципами Хартии ООН». Очевидно, США настаивали на этом из-за отсылок к праву на самоопределение.

Аргентинская сторона была готова согласиться только с частью предложений, если они содержали предполагаемую дату завершения переговоров 31 декабря 1982 г. В этот момент я не пыталась ответить на предложения Хейга пункт за пунктом: я просто пересмотрела свое видение принципа самоопределения. Если жители Фолклендских островов решат присоединиться к Аргентине, британское правительство обязано уважать это решение, но и правительство Аргентины должно быть готово уважать стремление островитян оставаться британцами. Затем американцы покинули нас на полтора часа, а мы принялись обсуждать предложение с остальными членами Военного кабинета.

У предложений Хейга были привлекательные стороны. Если бы нам удалось выдворить аргентинцев с островов, опираясь на очевидно бессильную комиссию при наличии ограниченного представительства аргентинской стороны в Совете, выбранного из жителей, и аргентинского флага, поднятого вместе с остальными над штаб-квартирой, эти идеи стоило обсудить.

При ближайшем рассмотрении всплыл ряд серьезных проблем. Кто обеспечит безопасность островитян во время совместного управления? Ясно, что о гарантиях безопасности придется просить США. К тому же существовали географические реалии. Аргентинцы останутся близко к Фолклендам; а нам придется уйти в «обычный район»? Несмотря на Хартию ООН, не было четко обозначено, что в финальных переговорах ключевой ценностью будут интересы островитян. Также аргентинская сторона не должна иметь возможности увеличения своего населения на островах в течение «переходного» периода с целью достижения большинства.

Когда Хейг вновь присоединился к нам, я сказала, что благодарна ему за проделанную работу, но у меня есть ряд вопросов. Что предпримут американцы, если окончательное соглашение не будет достигнуто к 31 декабря 1982 г.? Ответ не был ясен. Я вновь подчеркнула всю серьезность, с которой Палата относилась к самоопределению островитян. Нам понадобится некая особая отсылка к статье 1 (2) и статье 73 Хартии ООН по этому вопросу, которые закрепляли принцип самоопределения. Мы понимали, что Аргентина расставит иные акценты в соглашении, нежели британское правительство. Хейг принял эту точку зрения.

По поводу их флага я сказала Хейгу, что он не должен развеваться над домом губернатора. Он сказал, что подчиненность управления Аргентине была для аргентинской стороны ключевым пунктом: они хотели сохранить своего назначенного губернатора в качестве специального уполномоченного. Я также подняла вопрос о Южной Джорджии, где существовало британское право собственности. Хейг не видел в этом проблемы. Позднее мы пожалели, что не включили Южную Джорджию в первые предложения, но тогда казалось возможным избавиться от аргентинцев без боя, а они оккупировали остров вскоре после вторжения на Фолкленды.

Ключевой вопрос был связан с военными действиями. Я понимала, что единственной причиной участия Аргентины в переговорах был страх перед нашей группировкой. Я подчеркивала, что несмотря на то, что наши подводные лодки уйдут с уходом аргентинцев, британская ударная группировка пойдет дальше на юг. Единственная уступка, на которую я готова была пойти, заключалась в том, что флот может встать на рейд на таком же расстоянии от Фолклендов, как и аргентинские войска. Меньшее было для парламента неприемлемо.

Наши команды встретились вновь около 6 часов вечера. Хейг сказал, что Галтьери не устоит, если после начала двухнедельной программы вывода аргентинских сил с островов британские газеты продолжат писать о продвижении ударной группировки на юг. Американцы не просили нас развернуть флот, они просили задержать его до достижения соглашения. Я ответила, что не выстою в Палате общин, если остановлю флот до завершения вывода аргентинских войск. Я готова позволить кораблям двигаться медленнее, но основная группа должна была продолжать движение. Мы спорили до позднего вечера.

Аргентина, начиная с 1971 г., требовала для своих граждан таких же прав проживания, владения имуществом, как и у фолклендцев. Мы противостояли этому предложению, заявляя, что промежуточная администрация не должна менять привычный уклад жизни. Наконец мы пришли к соглашению, что будем вести дальнейшие переговоры на основе довольно расплывчатого текста. Однако были некоторые условия, которые необходимо было сделать абсолютно ясными: зоны вывода войск; один аргентинский представитель в совете должен быть местным; у аргентинцев на острове должен быть такой же период для получения права голоса, как и у фолклендцев.

Около десяти часов вечера Хейг сообщил мне, что синьор Коста Мендес по телефону заявил ему, что не видит причины для повторной поездки госсекретаря в Буэнос-Айрес, если соглашение по Фолклендским островам не будет включать в себя назначение губернатора аргентинским правительством и аргентинский флаг над его резиденцией. Если это невозможно, аргентинская сторона должна иметь гарантии, что к концу переговоров Британия признает аргентинское правление над островами. Эл Хейг был разбит.

Решив не ехать в Буэнос-Айрес, американцы на следующее утро попросили очередной встречи с нами. На этом этапе становилось очевидно, что предложения, которые американцы представили нам накануне, не были одобрены аргентинской стороной. Чем подробнее я теперь расспрашивала Хейга на эту тему, тем невнятнее становились его ответы. Это стало ясно на заседании тем утром, когда Эл Хейг вручил нам документ, включающий пять пунктов, которые он назвал принципиальными для аргентинской стороны.

Мне это начинало надоедать. Я сказала, что в своей основе это противостояние диктатуры и демократии. Вопрос теперь заключался лишь в том, можно ли сбить Галтьери с курса при помощи экономических санкций, или, как я давно подозревала, это можно сделать лишь при помощи военной силы. Мистер Хейг сказал, что Аргентине дали ясно понять, что в случае эскалации конфликта США встанет на сторону Британии. Но хотели ли мы закончить переговоры прямо в тот день? Но если бы так случилось, другие, менее полезные люди могли бы вмешаться.

Позднее в тот день события приняли причудливый оборот. Эл Хейг сообщил Френису Пиму о содержании дальнейшей дискуссии, которая состоялась у него с синьором Коста Мендесом. Аргентинская сторона значительно отошла от своих предыдущих позиций. Мистер Хейг считал, что можно достичь соглашения, если мы согласимся поднять вопрос о деколонизации, в соответствии с пожеланиями островитян, с одним-двумя небольшими поправками. Вскоре стало ясно, что разговор о деколонизации содержал в себе отдельную опасность, хотя мы и согласились взглянуть на его текст. Он также просил нас не быть чересчур резкими в вопросе суверенитета.

Было очевидно, что мистер Хейг стремился поддерживать продолжение переговоров. На 14 апреля было назначено следующее заседание Палаты общин по вопросу о Фолклендах. Появилась возможность обозначить наши цели в переговорах и продемонстрировать единогласную поддержку Палаты. Во время дебатов позвонил Эл Хейг. Аргентинцы жаловались, что США не соблюдает нейтральную позицию, предоставляя военную помощь Британии. Он хотел сделать заявление, которое позволит ему вернуться в Буэнос-Айрес для продолжения переговоров. США не выходили за рамки традиционных форм посредничества, пока предпринимались попытки к установлению мира. Использование Британией американских объектов на острове Восхождения было приостановлено.

Пока шли дебаты, я обсудила эти слова с Френсисом Пимом, и полчаса спустя позвонил Эл Хейг. Я была очень недовольна тем, что он хотел сказать, и сообщила ему об этом. Разумеется, большая часть этого делается, чтобы помочь нам. Это происходило в рамках «традиционных форм взаимодействия», применимых для союзников, таких как Британия и США. Связывать это с использованием острова Восхождения было неправильно. Более того, такое заявление оказало бы крайне неблагоприятную реакцию на мнение Соединенного Королевства. Далее я обозначила, что остров Восхождения был нашим островом. Американцы использовали его в качестве базы, это делалось в соответствии с соглашением, в котором четко значилось, что суверенитет острова остается за нами. Мистер Хейг убрал все упоминания острова из своего заявления.

На следующий день Эл Хейг улетел в Буэнос-Айрес для дальнейших переговоров. В Лондоне же Военный кабинет тем утром собрался в Министерстве обороны. Нам предстояло принять важные решения. Нам нужно было больше сухопутных войск для усиления ударной группировки. Нам нужно было подготовить послание для США, в котором подчеркивалась необходимость подкрепить соглашение для того, чтобы предотвратить попытку повторного вторжения аргентинцев. Далеко мы так и не продвинулись: американцы не торопились принимать роль гаранта.

Нашей основной задачей на пятницу 16 апреля было продумать и одобрить правила ведения боевых действий, применимые к переброске с острова Восхождения к двухсотмильной зоне вокруг Южной Джорджии и к операции по возвращению Южной Джорджии. Правила ведения боевых действий – это определяемые политиками рамки, внутри которых оперативные решения остаются за военными. Они должны удовлетворять конкретным задачам, для выполнения которых проводятся военные операции, и предоставлять человеку на месте разумную свободу реагирования, необходимую для принятия решений. Поэтому правила должны быть ясными и охватывать все возможные случайности.

Накануне я получила послание от президента Рейгана, которому звонил Галтьери, очевидно сказавший, что стремится избежать конфликта. Ответить на это было несложно. Я сказала президенту: «Я заметила, что генерал Галтьери подтвердил вам свое желание избежать конфликта. Но мне кажется, что он никак не может определить свою позицию. Мир нарушила не Британия, а Аргентина. Резолюция Совета Безопасности, под которой Вы поставили свою подпись, требует от Аргентины вывести свои войска с Фолклендских островов. Это важнейший первый шаг, который необходимо предпринять для предотвращения конфликта. Когда он будет сделан, дискуссии о дальнейшей судьбе могут быть эффективно предприняты. Любое предположение о том, что конфликт можно предотвратить, пока агрессор остается на своем месте, ошибочно. Фундаментальные основы, на которых зиждется свободный мир, будут разрушены».

После недели запутанных переговоров я проводила уик-энд в Чекерсе. Я нашла время для приватного ленча с моими друзьями и художником, который собирался написать пейзаж окрестностей дома. Однако мне пришлось срочно вернуться на Даунинг-стрит вечером в субботу, чтобы оттуда принять звонок президента Рейгана, из-за того, что возникли проблемы с телефонной связью в Чекерсе. Я была рада возможности обсудить все вопросы с президентом. Аргентинцы не шли на уступки. Белый дом проинструктировал Хейга сообщить хунте, что если это приведет к срыву переговоров, администрация США обозначит, кого в этом винить.

В воскресенье далеко в Атлантике корабли «Гермес», «Инвинсибл», «Глэморген», «Бродсорд», «Ярмут», «Элэкриси» и вспомогательные суда Королевского флота «Ольмеда» и «Рисорс» покинули остров Восхождения и направились на юг.

Только в понедельник я впервые прочитала детали предложений, которые Эл Хейг обсуждал с аргентинской стороной в Буэнос-Айресе. Они были совершенно неприемлемы. Все очевиднее становилось, что Аргентина пытается сохранить за собой то, что захватила. Они намеревались подчинить местную администрацию, настаивая на том, что два представителя правительства Аргентины находились в каждом из советов островов. Они хотели наводнить острова своими людьми. Наконец, они не собирались позволять островитянам выбирать, хотят ли они вернуться под британское управление, которое было до вторжения.

Их предложение звучало так: 31 декабря заканчивается переходный период, когда стороны должны завершить переговоры об установлении статуса этих территорий. Безобидно звучащая отсылка к ликвидации статуса островов исключала возвращение к положению, предшествовавшему вторжению, и лишала островитян права выбирать правительство, под управлением которого они хотят жить. Слова скрывали простой факт, что применение силы увенчается успехом, диктатура будет главенствовать, а пожелания островитян можно будет не учитывать. Мы сообщили Элу Хейгу, что не видим необходимости в его возвращении в Лондон из Буэнос-Айреса, и пообещали ему предоставить подробные комментарии по тексту.

В тот же день я получила телеграмму из Буэнос-Айреса, которая подтвердила, что очевидных изменений в намерении хунты нет. По аргентинскому радио почти каждые пять минут звучала «Песня Мальвинских островов», в которой пелось: «Я – твоя родина, и, может быть, тебе придется за меня умереть». Скоро это заявление пришлось проверить: именно в этот день Военный кабинет разрешил операцию по возвращению Южной Джорджии, хотя возвращение задерживалось, поскольку наши корабли попали в 11-балльную качку, которая продолжалась несколько дней.

Эл Хейг попросил, чтобы Френсис Пим приехал в Вашингтон для обсуждения наших взглядов на текст, и я согласилась на это. Френсис отправил наши подробные комментарии и ключевые поправки к тексту. Мы решили, что он должен руководствоваться ответными предложениями в ходе своего визита. Кроме того, он должен был добиваться от американцев гарантий безопасности для островов. К сожалению, во время дискуссии в Палате на следующий день Френсис дал понять, что сила не будет применена, пока продолжаются переговоры. Было недопустимо позволять аргентинцам водить нас за нос до бесконечности, и ему пришло вернуться в Палату, чтобы выступить с кратким заявлением, подчеркивающим эту поправку.

В среду мы сообщили Элу Хейгу о том, что приняли твердое решение вернуть Южную Джорджию в ближайшем будущем. Мистер Хейг выразил удивление и опасения. Он спросил, окончательное ли это решение, и я ответила, что да. Мы информировали его, а не советовались с ним. Хейг сообщил послу, что ему придется передать аргентинской хунте извещение о планируемой операции. Тогда Хендерсон убедил его подумать об этом еще.

В тот четверг Джон Нотт и начальник Генштаба прибыли на Даунинг-стрит, чтобы сообщить мне срочные новости. Наши спецподразделения высадились на ледник Фортуна на Южной Джорджии, чтобы провести рекогносцировку. Погода мгновенно испортилась, и юго-западный ветер достиг отметки в 70 узлов. Они запросили вертолеты с корабля для эвакуации. Первый прибывший вертолет, потеряв видимость из-за снега, разбился. Второй постигла та же участь. Министерство обороны не знало, были ли погибшие. Это было ужасным началом кампании.

С тяжелым сердцем я спешила на благотворительный ужин, где мне предстояло быть спикером. Как мне было скрыть свои чувства? Но как только я спустилась вниз по ступеням Даунинг-стрит, 10, Кл. Уитмор, мой личный секретарь, выбежал из своего офиса с новостями. Третий вертолет сел на ледник и забрал всех оперативников и экипажи разбившихся вертолетов. Как пилоту это удалось, я не знаю. Несколькими месяцами позже я встретилась с ним, скромный, тихий профессионал: он заметил, что в его вертолете никогда не было столько народу. Выходя из резиденции, я словно парила. Все наши люди выжили.

Суббота 24 апреля оказалась самым важным днем в фолклендской истории и переломным для меня лично. Рано утром Френсис Пим явился в мой кабинет, чтобы сообщить результаты своих усилий. Документ, который он привез, можно было оценить как условную капитуляцию. Я сказала Френсису, что это неприемлемо. Они собирались отнять у фолклендцев их свободу, а у Британии ее честь и самоуважение. Френсис считал, что мы должны принять условия соглашения. Мы столкнулись лоб в лоб.

Заседание военного кабинета было назначено на тот вечер, и я провела остаток дня, сравнивая детали разных предложений. Чем внимательнее я смотрела, тем очевиднее становилось, что фолклендцев попросту предавали. Я попросила министра юстиции прибыть на Даунинг-стрит, 10 и вместе со мной просмотреть документы. Но сообщение сбилось с пути, и он приехал в Министерство иностранных дел. Меньше, чем за час до встречи Военного кабинета, он, наконец, прибыл ко мне, подтвердив мои худшие опасения.

Важно понять: то, что с первого взгляда может показаться незначительными вариациями на языке дипломатических текстов, может иметь жизненно-важное значение. Было четыре основных текста для сравнения. Были предложения, которые Эл Хейг обсудил с нами и увез в Аргентину 12 апреля. Наше отношение к ним было смутным; хотя мы и обсудили их во всех подробностях, мы не обязались их принимать. Предложения, которые мистер Хейг привез из Буэнос-Айреса 19 апреля, были неприемлемы. 22 апреля мы откорректировали эти предложения на приемлемых для нас основаниях, и Френсис Пим поехал вести переговоры, базируясь на них. Наконец, был последний текст, который привез Френсис из США и с которым я теперь столкнулась. Имелись различия между текстами 22 и 24 апреля, объяснявшие, почему мы готовы были начать войну за Фолклендские острова.

Во-первых, там был вопрос, насколько далеко и быстро отступят наши силы. Согласно привезенному Пимом тексту, нашим войскам пришлось бы отступить дальше, чем предлагал Буэнос-Айрес. Хуже того, нашим войскам пришлось бы покинуть обозначенные зоны в течение семи дней, лишая нас механизмов военного контроля над ходом вывода. Что, если бы аргентинцы вернулись? Не было гарантии того, что аргентинские войска сдержат обещание «быть максимум в семидневной готовности для повторного вторжения» (что бы это ни значило). Во-вторых, санкции против Аргентины должны быть отозваны в момент подписания соглашения, а не по окончании вывода войск, как гласило наше предложение. Мы теряли единственный способ убедиться, что вывод аргентинских войск действительно произойдет. В-третьих, в вопросе Особого переходного управления в текст опять включались пункты об участии двух представителей аргентинского правительства в Советах островов плюс, как минимум, одного представителя местного аргентинского населения. Более того, было возвращение к риторике, связанной с аргентинским проживанием и частной собственностью, которые позволили бы им успешно наводнить острова аргентинцами.

Не менее важной была проблема, связанная с долговременными переговорами после вывода аргентинских войск. Как и в документе из Буэнос-Айреса, Пим вычеркнул возможность возвращения к ситуации, в которой островитяне находились до вторжения. Нам пришлось бы пойти против принципа, что желания островитян являются первоочередными, и отказаться от любой возможности сохранить их связь. Понимал ли Пим, что он вычеркнул?

Вопреки моему четко обозначенному мнению, Пим представил документ Военному кабинету, порекомендовав принять эти условия. Около шести часов вечера министры начали собираться рядом с кабинетом № 7. Пим был там, активно защищая свою позицию. Я попросила В. Уитлоу подняться со мной наверх, сообщила, что не могу принять эти условия, и объяснила, почему. Как всегда, в важный момент он поддержал мою точку зрения.

Собрание началось, Пим представил свой документ. Пять часов подготовки для меня не были пустой тратой времени. Я разобрала каждую строчку. Что означает каждый пункт? Как так получилось, что мы принимаем то, что раньше отвергали? Почему мы не настояли, как минимум, на самоопределении? Почему мы согласились на неограниченную аргентинскую иммиграцию и приобретение недвижимости на равных условиях с островитянами? Вся комиссия была на моей стороне.

Джон Нотт предложил нам не делать комментариев относительно текста, а попросить мистера Хейга показать его аргентинской стороне. Если они его примут, мы, вне сомнения, окажемся в затруднительном положении: но мы можем вынести вопрос на обсуждение в парламент. Если же аргентинцы его отвергнут, а мы были почти уверены, что так и будет, поскольку для военной хунты почти невозможно отступить, мы сможем требовать от американцев твердо встать на нашу сторону. Так и было решено. Я сразу отправила сообщение мистеру Хейгу.

Позднее в тот день я узнала о наших успехах на Южной Джорджии. В тот вечер в Уинсдоре была организована аудиенция с Ее Величеством. Я была счастлива лично сообщить ей новость о возвращении одного из ее островов. Я возвратилась на Даунинг-стрит, чтобы дождаться подтверждения и озвучить новости. Вместе с Д. Ноттом и пресс-секретарем министерства обороны мы подготовили пресс-релиз и обнародовали хорошую новость.

Мои замечания иногда интерпретировали неверно. После того, как Джон Нотт сделал свое заявление, журналисты пытались задавать вопросы: «Что произойдет дальше, мистер Нотт? Собираемся ли мы объявлять войну Аргентине, миссис Тэтчер?» Казалось, они предпочитают выдавливать из нас ответы на эти вопросы, вместо того, чтобы донести до нации новости, которые могут поднять ее дух и дать надежду жителям Фолклендов. Меня это раздражало. «Просто радуйтесь новостям и поздравьте наши войска и морских пехотинцев… Радуйтесь». Я имела в виду радость за бескровное освобождение Южной Джорджии, а не за то, что идет война. Для меня война не была поводом для радости, но некоторые воображали иначе.

Внутри страны очевидная неизбежность полномасштабного военного конфликта пошатнула уверенность тех, чье стремление вернуть Фолклендские острова всегда было слабее, чем казалось со стороны. Некоторые из членов парламента хотели продолжения переговоров во что бы то ни стало. Противоречия, которые наметились в партии лейбористов, должны были расшириться из-за того, что происходило в ООН. Генеральный секретарь ООН все активнее включался в дискуссию. На замечание Генсека Переса де Куэльяра, что обе стороны не сумели договориться, ухватились Дэнис Хили и Майкл Фут. У меня произошло серьезное столкновение с мистером Футом во вторник 27 апреля. В действительности Генеральный секретарь очень быстро понял ситуацию, но ущерб уже был нанесен. Сами мы изучали потенциальную эффективность предложения президента Мексики Портильо по предоставлению площадки для переговоров.

Но Хейг не хотел, чтобы мы этим занимались. У него были свои дипломатические проблемы. Министр иностранных дел Аргентины, разгневанный освобождением Южной Джорджии, отказал ему во встрече, хотя они и встречались в частном порядке. Мистер Хейг вновь переработал предложения, оговоренные с Фр. Пимом в Вашингтоне, и передал их аргентинскому правительству. Он сообщил хунте, что поправки недопустимы и у них мало времени на ответ, хотя сам впоследствии не стал придерживаться этой линии.

На заседании кабинета в четверг 29 апреля мы обсудили сложившуюся неопределенность. Крайний срок, предоставленный аргентинцам для ответа, прошел, но мистер Хейг теперь говорил о возможности внесения аргентинской стороной поправок в его предложения. После заседания кабинета я отправила сообщение президенту Рейгану, обозначив, что, с нашей точки зрения, аргентинская сторона отвергла американские предложения. И действительно, в тот день Аргентина формально отклонила текст. Президент Рейган ответил на мое сообщение так: «Я уверен, вы понимаете, что теперь необходимо четко пояснить, что были предприняты все возможные попытки к достижению справедливого, мирного решения, и что аргентинской стороне был предложен выбор между подобным решением и эскалацией конфликта. Мы обязуемся сделать публичное заявление о предпринятых нами попытках. Мы обозначим предложение американской стороны в общих терминах, но не будем обнародовать его, чтобы не создавать вам осложнений. Я понимаю, что, видя все сложности предложения, вы его не отвергли. Мы не дадим поводов усомниться в том, что правительство Ее Величества добросовестно работало совместно с нами и что у него не осталось выбора, кроме как прибегнуть к военным мерам, исходя из права на самооборону».

Пятница 30 апреля знаменовала конец дипломатической и начало военной кампании по возвращению Фолклендских островов. США открыто были на нашей стороне. Президент Рейган сообщил тележурналистам, что Аргентина прибегла к военной агрессии и этому нельзя позволить увенчаться успехом. Важнее всего, что президент обозначил готовность США положительно ответить на просьбу о предоставлении военной техники. К сожалению, не было наложено эмбарго на импорт из Аргентины.

Именно в этот день вступила в силу ОЗП. Справедливо будет заметить, что с этого момента наше внимание занимала не дипломатия, а военные вопросы. В центре внимания Военного кабинета в то утро был аргентинский авианосец «Вейнтисинко де Майо». Его корабли сопровождения были вооружены ракетами «Экзоцет», поставленными Францией в 1970-е гг. Это была серьезная угроза. Поэтому мы разрешили атаку на авианосец, где бы он ни был, при условии, что это к югу 35 широты и к востоку 48 долготы, и находится вне 12-мильного ограничения аргентинских территориальных вод. Такая атака основывалась на праве на самооборону в рамках статьи 51 Хартии ООН. Согласно уведомлению от 23 апреля, дополнительных предупреждений не требовалось.

Глава 20 Фолкленды: победа

Перевод Баратов П.Н.

Битва за Фолклендские острова в мае – июне 1982 года

С начала мая до середины июня военные проблемы все больше поглощали меня. Одновременно я вынуждена была вести переговоры ради переговоров, поскольку многие политики требовали избегать применения силы, как будто Аргентина не применила ее первой, вторгнувшись на острова. В воздухе витал назойливый страх неизвестности. Достаточно ли имеющейся воздушной поддержки? Где аргентинские подводные лодки? Сможем ли достичь результатов в короткие сроки до приближения суровой зимы в Южной Атлантике?

Во время завтрака в Милтон Холле я ответила на телефонный звонок, в котором сообщалось, что наши «Вулканы» разбомбили взлетную полосу в аэропорту Порт Стэнли. Наша морская группировка наносила удары по аргентинским позициям в других местах. Пока не было потерь со стороны Британии, но предстояло ждать еще много часов, прежде чем «Вулканы» после затяжного полета с дозаправкой в воздухе вернутся на остров Восхождения.

В тот день аргентинские ВВС предприняли крупную атаку на наши корабли. Они могли отправлять фотоснимки во внешний мир, а у нас такой возможности не было. Они утверждали, что много наших самолетов сбито, но известный репортер Брайан Хэнраган, корреспондент ВВС, прямо сообщил: «Я пересчитал их на вылете, пересчитал при возвращении, – все на месте». Следующий день, воскресенье, которое я провела в Чекерсе, имел огромное значение для исхода Фолклендской войны. Члены Военного кабинета, начальники штабов и служащие прибыли в Чекерс на ленч и дискуссию. Вопрос был особый и требовал срочного решения.

Я пригласила Вилли Уитлоу, Джона Нотта, Сесила Паркинсона, Майкла Гаверса, Терри Левина, адмирала Фиддхауза и сэра Энтони Акланда. Адмирал Филдхауз сообщил, что одна из наших подлодок, «Конкерор», наблюдает за аргентинским крейсером «Генерал Белграно». «Белграно» сопровождали два эсминца. Крейсер обладал шестью мощными орудиями и ракетами море-воздух, а также мог нести противолодочные ракеты «Экзоцет». Вся группировка направлялась к границе ОЗП. За день до этого имели место продолжительные авианалеты на наши корабли, и у адмирала Вудварда были основания считать, что идет подготовка полномасштабного наступления.

На основании имеющейся информации адмирал Вудвард заключил, что авианосец и группа «Белграно» выполняют классический маневр «клещи» против нашей группировки. Поэтому мы решили, что должны провести атаку на крейсер. Приказ, изменяющий правила ведения боя, был отправлен из Нортвуда на «Конкерор» в 1:30 дня, но только в 5 часов «Конкерор» сообщил о его получении. «Белграно» был торпедирован и затонул около 8 вечера. Наша подлодка стремительно ушла из опасной зоны. Ошибочно посчитав, что возможны новые удары, сопровождение «Белграно» начало осуществлять меры против подлодок, вместо того, чтобы спасать экипаж крейсера. В результате потери составили 321 человек погибшими. Плохое состояние и подготовка корабля увеличили потери. Мы в Лондоне сразу узнали о попадании в «Белграно», но о том, что он пошел ко дну, нам стало известно лишь спустя несколько часов. Множество глупостей прозвучало вокруг причины уничтожения «Белграно».

Решение топить «Белграно» было принято исключительно из военных, а не из политических соображений: утверждение, что мы старались сорвать мирную инициативу со стороны Перу, не выдерживало никакой критики. Те из нас, кто принимал решение в Чекерсе, ничего не знали о предложениях Перу, которые очень напоминали план Хейга, отвергнутый аргентинцами ранее. В результате катастрофической потери «Белграно» аргентинский флот вернулся в порт. Уничтожение «Белграно» оказалось одним из решающих шагов этой войны.

4 мая эсминец «Шеффилд» был поражен аргентинской ракетой «Экзоцет». Это показало, с какими опасностями сталкивались наши войска. «Шеффилд» был достаточно старым кораблем с устаревшим радаром: он передавал в Лондон сообщение через спутник за мгновение до попадания ракеты, что помешало ему заранее зафиксировать нападение и выбросить ловушку. К тому же перегородки были открыты, и, как мы поняли из масштабов пожара, в конструкции было слишком много алюминия. Сначала мне сообщили о 20 погибших, затем о 40. Было трудно понять, как сообщить такую новость. В тот день мы также потеряли один из наших «Хэрриеров».

К этому моменту Фр. Пим вернулся из США. Нам не понравились американо-перуанские предложения, которые он привез, но Хейг не стал вносить предложенные нами изменения или передавать их перуанской стороне, поскольку считал, что Аргентина отклонит их. Я получила сообщение от президента Рейгана с просьбой пойти на компромисс. Утром в понедельник 5 мая я впервые созвала Военный кабинет и полный Кабинет для рассмотрения американо-перуанского предложения. Нас они совершенно не устраивали, но нам нужно было дать какой-то ответ. Я хотела удостовериться, что промежуточное управление учтет пожелание островитян. Я также хотела, чтобы Южная Джорджия и прочие Фолклендские подконтрольные территории оставались вне рамок предложения. Кабинет твердо стоял на своих позициях.

Тони Парсонс блестяще защищал интересы Британии в ООН. Аргентинцы явно намеревались использовать пропагандистские преимущества в дискуссиях, поддерживаемых Генеральным секретарем ООН, но я не готова была останавливать военный успех ради переговоров. Если мы собирались высаживаться и освобождать острова, нам нужно было сделать это между 16 и 30 мая. Это было важно из-за погоды. А значит, переговоры с ООН нужно завершить за 10 дней. Если они увенчаются успехом и наши принципы и минимальные требования будут соблюдены – хорошо. Если ничего не получится, тогда, если начальники штабов порекомендуют, – мы продолжим войну.

В ходе переговоров в Вашингтоне было очевидно, что Аргентина не готова идти на уступки. Был необходим ультиматум. Нам предстояло противостоять попыткам заставить нас пойти на неприемлемые компромиссы. Э. Парсонс получил инструкции относительно наших позиций по выводу войск, переходной администрации, вопросу об иммиграции и приобретения имущества в промежуточный период. Важно было гарантировать, что Аргентине не удастся решить в свою пользу вопрос суверенитета. Велись дискуссии по поводу управления ООН на островах. С нашей точки зрения, представитель ООН мог только следить за соблюдением законов, но не менять их. Мы также продолжали требовать от США гарантий военной безопасности островов, но не очень успешно. Генеральный секретарь ООН был в некотором роде ошеломлен твердостью нашей позиции. Но Тони Парсонс разъяснил ему основные факты спора.

Эл Хейг был в Европе, и это дало возможность работникам администрации, сочувствовавшим Аргентине, возможность убедить президента Рейгана, что именно мы не проявляем должную гибкость. Президент позвонил мне в 6:40 вечера. У него сложилось впечатление, что у нас и Аргентины сходные позиции. Мне пришлось сказать ему, что это, к несчастью, не так. Я напомнила президенту, что его бы не устроило, если бы его люди жили в условиях режима хунты, а также о стратегическом значении Фолклендских островов в случае закрытия Панамского канала. Я сумела убедить его в том, что его дезинформировали относительно уступок со стороны Аргентины. Это был трудный, но полезный разговор. Тот факт, что наш ближайший союзник так смотрел на вещи, свидетельствовал о трудностях, с которыми мы столкнулись.

Воскресный день в Чекерсе в прошел за подготовкой наших предложений аргентинской стороне. Задача заключалась в том, чтобы довести переговоры до конца, в идеале до высадки и не выглядеть неуступчивыми. Нужно сделать очень разумное предложение, которое Аргентина отклонит, и требовать, чтобы аргентинцы приняли предложение целиком. Мы намеревались установить ограничение по времени на ответ.

Мы детально проработали каждый пункт требований, переделывая текст строчка за строчкой. Мы ужесточили требования относительно переходной администрации, чтобы гарантировать самоуправление для жителей островов без участия правительства Аргентины. Мы полностью исключили Южную Джорджию и прочие зависимые территории из текста предложения. От аргентинского правительства требовалось ответить в течение 48 часов, переговоры по условиям предусмотрены не были. Это позволило мне разъяснить каждую формулировку в Палате, дабы умерить опасения по поводу нашей готовности уступить.

Утром 18 мая Военный кабинет встретился со всеми начальниками штабов. Нам предстояло решить, начинать ли высадку на острова, я попросила каждого высказать свое мнение. Ясно было, что мы будем уязвимы при высадке. Нам не удалось вывести из строя столько аргентинских самолетов или кораблей, сколько хотелось бы. К тому же мы не могли обнаружить их подводные лодки. Но также было ясно, что чем дольше задержка, тем больше риск потерь и тем хуже погодные условия, в которых нашим солдатам предстояло сражаться. Правила ведения боя уже были согласованы. Наступление должно было начаться вечером.

Никто не сомневался в том, что нужно сделать. Мы дали разрешение на высадку на основании плана командующего и в соответствии с одобрением со стороны кабинета. Процесс можно было остановить до позднего вечера четверга. В среду мы получили ответ аргентинской стороны, который фактически содержал отказ от наших предложений. Мы решили публиковать отказы Аргентины, что мы и сделали 20 мая. Реальная позиция стороны в них была обнародована, что создало хорошее международное впечатление.

Генеральный секретарь предпринял попытку в последний момент наладить связь со мной и Галтьери, чтобы выдвинуть свои предложения. Во вторник 20 мая Военный кабинет собрался перед заседанием Кабинета. Френсис заметил, что «памятная записка» Генерального секретаря была во многом сходна с нашими предложениями. Но факт был в том, что предложения сеньора де Куэльяра были неясными; принять их означало бы вернуться в самое начало. Я жестко подытожила, что не может быть и речи о задержках в военном расписании. Это может оказаться смертельным для наших войск. Военный кабинет, а позднее и полный Кабинет с этим согласились. Генеральный секретарь не получил от аргентинцев ответа на свою «памятную записку», по которой мы сделали несколько серьезных комментариев. Он признал провал своей попытки в Совете Безопасности. Мы обнародовали наши предложения. Дебаты в Палате прошли хорошо, создав благоприятный фон для дальнейшего.

Мне предстоял хлопотливый день в моем округе 21 мая, и я понимала, насколько важно продолжать заниматься своими повседневными делами. Позднее в тот вечер, когда я была на приеме, по телевидению сообщили новость. Британский флаг поднят над Сан Карлос: мы вернули Фолкленды. Ближе к ночи я вернулась на Даунинг-стрит, и Джон Нотт представил мне полный отчет. Сама высадка прошла без единой потери. Но с наступлением дня начались авианалеты. Фрегат «Ардент» был уничтожен. Еще один фрегат, «Аргонаут» и эсминец «Бриллиант» получили тяжелые повреждения.

Основные десантные силы продвинулись в сторону Сан Карлос Уотер, укрытые облачным небом и плохой видимостью, в то время как в других районах Восточных Фолклендов проходили диверсионные операции. Под прикрытием огня корабельных орудий наши войска были доставлены на берег на десантном судне, пока вертолеты перебрасывали экипировку и припасы. Пять тысяч человек успешно высадились, но мы потеряли два вертолета вместе с экипажами. Береговой плацдарм был обеспечен, однако для полного его захвата требовалось еще несколько дней.

На заседании Совета Безопасности Тони Парсонс отстаивал нашу позицию перед лицом неизбежных нападок союзников Аргентины. В конце дебатов ирландцы выдвинули совершенно неприемлемую резолюцию. Только африканцы скорректировали резолюцию до состояния, в котором мы могли ее принять. Она стала UNSCR 505, единогласно принятой 26 мая, позволив Генеральному секретарю искать способы для прекращения военных действий и полного применения UNSCR 502.

В субботу во второй половине дня я посетила Нортвуд перед тем, как отправиться в Чекерс, и провела некоторое время в оперативном зале за брифингом. Я всячески старалась сохранять уверенность, но когда мы с адмиралом Филдхаузом вышли и нас никто не мог услышать, я спросила его: «Сколько еще нам это терпеть?» Он был не меньше обеспокоен. Но у него была способность истинного военного видеть всю картину целиком. И какими бы ужасными ни были наши потери, главное заключалось в том, что мы успешно высадили свои войска, а ВВС Аргентины понесли серьезные потери. Я должна отметить, что на руку нам играли три слабинки в наступательном потенциале аргентинских ВВС. Во-первых, аргентинцы сосредоточились на кораблях сопровождения, а не на десантных судах и авианосцах. Во-вторых, аргентинские самолеты были вынуждены летать на малой высоте, избегая наших ракет, в результате чего бомбы зачастую не взрывались. (К сожалению, бомба, застрявшая в корпусе корабля «Энтелоуп», взорвалась, отправив корабль на дно, когда отважный сапер попытался ее обезвредить). В-третьих, у аргентинцев был ограничен запас французских ракет «Экзоцет». Они предпринимали отчаянные попытки увеличить свой арсенал. Были свидетельства того, что вооружение из Ливии и Израиля, через южноамериканские страны, попадает к ним. Мы, в свою очередь, предпринимали отчаянные попытки пресечь эти поставки.

Позднее, 29 мая, у меня состоялся телефонный разговор с президентом Миттераном, который сообщил, что у Франции был контракт на поставки ракет в Перу, который уже был выполнен, и мы опасались, что они попадут в Аргентину. Как всегда бывало во время конфликтов, он был предельно сдержан.

Американцы, какими бы раздражающими ни были их публичные высказывания, предоставляли такую бесценную помощь, как 150000 кв ярдов покрытия для создания временной взлетно-посадочной полосы. 3 мая К. Вайнбергер даже предложил отправить авианосец «Эйзенхауэр» в качестве передвижного аэродрома для нас, предложение скорее вдохновляющее, чем практичное.

Вечером 25 мая я работала в своем кабинете в Палате, когда пришел Джон Нотт и сообщил, что эсминец «Ковентри» подвергся налету аргентинской авиации и тонет. Он был одним из двух военных кораблей, «закрывавших» внешнюю часть Фолкленд Саунд, предоставляя раннее оповещение о воздушных налетах и щит ПВО для кораблей снабжения, разгружавшихся в Сан Карлос Уотер. Позднее он перевернулся и затонул. 19 членов экипажа погибли. Джону предстояло выступить по телевидению. Часть случившегося уже была известна публике, но не название корабля. Лучше было не раскрывать его до получения подробностей о судьбе экипажа. Было ли это правильное решение, я не уверена до сих пор: из-за того, что название не обнародовали, семьи всех служивших на флоте оставались в напряжении.

Позже в тот вечер мне предстояли еще плохие новости. Дежурный с Даунинг-стрит сообщил мне, что в 18000-тонный контейнер компании «Кунард» «Этлентик Конвейор» попала ракета, корабль горел и поступил приказ покинуть его. «Этлентик Конвейор» вез припасы для наших войск на Фолклендах. Четверо находившихся на борту погибли, а капитан утонул, хотя позже мне сказали, что он пережил взрыв и пожар, и его видели живым в воде. К счастью, большинство выжили и были спасены. Я знала, что «Этлентик Конвейор» вез еще 19 «Хэрриеров», необходимых в качестве подкрепления. Были ли они все еще на борту? Если да, то как мы продержимся? Еще корабль вез вертолеты для переброски войск и припасов. Только один удалось спасти. Вдобавок пришла новость, что было попадание по «Инвинсибл», и он поврежден. А где-то к югу от Фолклендов был лайнер «Королева Елизавета Вторая», везущий 3000 пехотинцев. Для меня это была одна из худших ночей той войны.

Рано утром я узнала, что новости не настолько мрачные. Мне сообщили об успешной операции по спасению большинства членов экипажей «Ковентри» и «Этлентик Конвейор». 19 «Хэрриеров» еще раньше были перевезены на «Хермес» и «Инвинсибл». У меня отлегло от сердца: рана была не смертельной. Более того, новость о попадании по «Инвинсибл» была ошибочной.

Разгрузка припасов все еще продолжалась в Сан Карлос. Некоторые десантные и грузовые суда подверглись нападениям, были неразорвавшиеся бомбы, часть которых удалось обезвредить. Наш центр по оказанию медицинской помощи также получил попадания, но врачи продолжили работать.

К разочарованию Генерального секретаря ООН, мы ясно дали понять, что после высадки не готовы вести переговоры. Вашингтон оказывал на нас давление, стремясь предотвратить военное унижение Аргентины, которое теперь казалось неизбежным. Мне бы их уверенность. Я-то видела все опасности, с которыми нам предстояло столкнуться, чтобы вернуть острова.

Это наглядно продемонстрировало сражение за Дарвин и Гуз Грин. Аргентинцы были хорошо подготовлены и окопались на сильных оборонительных позициях, к которым нашим войскам пришлось приближаться по открытой местности через узкий перешеек. Они столкнулись с плотным вражеским огнем. Расчищая путь к наступлению, погиб полковник Джонс. Его заместитель взял командование на себя и позже принял капитуляцию противника.

В какой-то момент из вражеских окопов показался белый флаг, но когда двое наших солдат приблизились, их застрелили. Наш командир отправил туда двух аргентинских военнопленных, чтобы те передали приказ сдаться и уйти, но им придется сложить оружие. Это оказалось приемлемым решением. Аргентинские офицеры рассуждали о правом деле, но они все равно сдались. Жители Гуз Грин, которых держали в заключении в течение трех недель, были освобождены. Сражение было выиграно. Сегодня рядом с Гуз Грин есть мемориал, посвященный десантникам, и еще один, посвященный памяти полковника Джонса.

Пресса сообщила, что наши войска собираются взять Гуз Грин за день до самого наступления. Я пришла в бешенство. Лишние разговоры выдавали наши намерения, хотя вина лежала не только на самой прессе, но на Министерстве обороны.

К несчастью, американцы снова стремились воскресить дипломатические переговоры. Я знала, что мы не можем позволить себе игнорировать США. Поддерживали контакт с мистером Хейгом по вопросам возвращения на родину аргентинских пленных, а также о будущем островов в долгосрочной перспективе. Было бы неуместно извлечь дипломатическое поражение из зубов военной победы, как мне пришлось сказать президенту Рейгану, когда он позвонил мне поздно вечером 31 мая. Для нас обоих было не слишком удачно, что я была заранее осведомлена о теме разговора и, как следствие, настроена скорее твердо, чем дружелюбно.

Тем временем предстояло разобраться с состоявшим из пяти пунктов планом мирного урегулирования, предложенным Генеральным секретарем ООН. Требование прекращения огня, поддерживаемое Генеральным секретарем, довлело над нами все сильнее. После того, как Генеральный секретарь объявил, что прекращает свои попытки, Испания и Панама от имени Аргентины выдвинули на голосование внешне безобидный текст резолюции о прекращении огня, который мог привести к тем результатам, которых мы стремились избежать. До последнего момента было неясно, получится ли у Испании обеспечить необходимые девять голосов, чтобы вынудить нас наложить вето на резолюцию. Мы оказывали все возможное давление, и голосование было отложено.

В полдень того же дня я полетела в Париж на саммит G7. Моя первая и самая важная встреча состоялась с президентом Рейганом. Мы разговаривали наедине. Я поблагодарила его за помощь, которую нам оказали Соединенные Штаты, спросила, чем американская сторона может помочь в вопросе репатриации аргентинских военнопленных. А также попросила, чтобы США проголосовали в нашу пользу в Совете Безопасности.

Настроение в Версале внешне крайне отличалось от того, которое превалировало в ООН. Главы правительств остановились в Малом Трианоне. После ужина состоялась продолжительная дискуссия о Фолклендских островах, и отклики были полны сочувствия и поддержки. Позднее британская делегация и я переместились в гостиную, которую нам выделили. В это время пришло сообщение из министерства иностранных дел о том, что сейчас состоится голосование в Совете Безопасности и что японцы голосуют против нас. Это был девятый голос, необходимый для того, чтобы резолюция прошла. Я старалась связаться с мистером Сузуки, премьер-министром Японии, чтобы убедить его хотя бы воздержаться, но мне сообщили, что добраться до него невозможно.

Внимание от наших проблем отвлекло экстраординарное поведение посла США в ООН миссис Киркпатрик. Заявив о своем вето вместе с нами, она всего через несколько минут объявила, что если голосование состоится вновь, то она, согласно только что полученным инструкциям, воздержится. Это заявление нам скорее сыграло на руку, поскольку отвлекло внимание прессы от нашего вето.

Видимо, поддавшись давлению со стороны латиноамериканских стран, Эл Хейг позвонил из Версаля, велев отозвать свой голос, но она не получила это сообщение вовремя. Для США это событие имело еще одно неловкое продолжение. Перед ленчем в Версальском дворце телевизионщикам позволили войти, и американский журналист спросил президента Рейгана, что стояло за замешательством США в ООН накануне вечером. К моему удивлению, он сказал, что ничего об этом не знает. Тогда журналист обратился ко мне. Я не намеревалась сыпать соль на раны моего друга, поэтому сказала, что не даю интервью за ленчем.

В то же утро японский премьер дал мне невнятные объяснения позиции Японии, утверждая, что считал, что это привело бы к отступлению Аргентины. Итоговый отчет президента Миттерана на пресс-конференции после завершения G7 был великолепен и благоприятен для нас. Никто не был удивлен тем, что нам пришлось воспользоваться правом вето. Оглядываясь назад, становится ясно, как нам очень повезло, что не пришлось накладывать вето гораздо раньше, и в этом заслуга Тони Парсонса.

Теперь мои мысли сосредоточились на том, что происходило на Фолклендах. Десантные корабли «Сэр Тристрам» и «Сэр Галахерд», полные людей, экипировки и амуниции, были отправлены в обход острова в сторону Блафф Коув и Фитцрой для наступления на Порт Стэнли. Облака разошлись, когда корабли все еще разгружали ракеты «Рэпиэр», которые должны были защитить их от атаки с воздуха, когда аргентинцы нанесли удары по обоим. «Сэр Галахерд» еще не высадил войска, из-за чего было множество погибших, а выжившие получили тяжелые ожоги. Уэльским гвардейцам сильно досталось. Если бы людей высадили и они бы рассредоточились сразу по прибытии, таких потерь можно было бы избежать. Но потери были бы гораздо страшнее, если бы не героизм пилотов вертолетов. Они зависали вблизи горящих пятен масла вокруг корабля, используя тягу своих несущих винтов, чтобы отогнать спасательные плоты с людьми от огненного ада, в который их затягивало.

Вновь возникла почти неразрешимая проблема: как сообщить новость о потерях. Аргентинцы распускали слухи об огромных цифрах потерь. Но мы решили не разглашать подробности о количестве потерь, хотя, разумеется (как и всегда), родственникам сообщили в индивидуальном порядке. Из разведданных было известно, что аргентинцы считают, что наши потери в несколько раз больше фактических, и думают, что это задержит наше наступление на Порт Стэнли. Наступление на Маунт Лонгдон, Ту Систерс и Вайрлесс Ридж должно было начаться вечером в пятницу. Внезапность была жизненно необходима.

Я надеялась, что наши основные потери позади. Но рано утром в субботу 12 июня дежурный сотрудник пришел на квартиру с запиской. Я выхватила ее, ожидая прочитать, что началось наступление на Порт Стэнли. Но новость была другой. Я сохранила записку, в которой говорилось: в корабль «Глэморган» попала ракета. Большой пожар вблизи ангара, в топливной турбине и машинном отделении. Энергоснабжение еще есть. Корабль движется на юг. Министерство обороны не располагает данными о потерях. «Глэморган» обстреливал аргентинские позиции в Порт Стэнли и на холмах вблизи него перед наступлением. В него попала ракета «Экзоцет» наземного базирования, когда он покидал район.

Как же я была подавлена. В подобные моменты я чувствовала вину за то, что нахожусь здесь, в комфорте и безопасности Даунинг-стрит, в то время, как в Южной Атлантике так опасно. В этот день было торжественное шествие в честь дня рождения королевы. Единственный раз на моей памяти эту церемонию омрачил проливной дождь. При таких мрачных новостях и при такой тяжелой неясности он казался к месту. Я была одета в черное, потому что понимала, что скорбеть следует о многом. Джон Нотт прибыл незадолго до того, как мне предстояло занять место на трибуне. У него не было новостей. Промокшие до нитки, гости согревались у камина на Даунинг-стрит.

Незадолго до часа дня мы узнали, что все военные задачи были выполнены. Но бой был яростным. Ту Систерс, Маунт Хэрриэт и Маунт Лонгдон были захвачены. Дальше по плану в тот вечер следовал захват Маунт Тамблдаун. Но солдаты очень устали, и требовалось дополнительное время на подвоз амуниции. Днем я отправилась в Нортвуд, чтобы в деталях узнать, что происходит. Там мне сообщили хорошие новости о «Глэморган»: пожар был локализован, и корабль шел со скоростью 20 узлов.

Исход операции теперь зависел целиком от наших солдат на Фолклендах, а не от политиков. Как и все остальные в Британии, я приникла к радио, чтобы быть в курсе новостей, придерживаясь собственного правила не звонить по телефону, пока продолжается конфликт. На обратном пути из Чекерса на Даунинг-стрит 13 июня я заехала в Нортвуд, чтобы узнать, что удастся. Битва, которая впоследствии окажется финальным наступлением, была тяжелой, особенно на Маунт Тамблдаун.

Я посетила острова спустя семь месяцев и своими глазами увидела ландшафт, шагая по земле с первыми лучами солнца при шквальном ветре и дожде, огибая мрачные скалы, служившие естественными укрытиями для оборонявшихся аргентинцев. Нашим парням приходилось преодолевать расстояния и занимать позиции в полной темноте. С этим могли справиться только профессиональные и дисциплинированные бойцы.

Когда утром в понедельник собрался Военный кабинет, мы знали лишь, что бой продолжается. Нас всех поразила скорость, с которой наступила развязка. Аргентинцы были измучены, деморализованы, ими отвратительно командовали, чему тогда и позже было множество примеров. Они бросали оружие, было видно, что они отступают к Порт Стэнли через собственные минные поля.

Вечером я направилась в Палату, чтобы объявить о победе. Я не могла попасть в свой кабинет, он был заперт, служащему пришлось искать ключ. Потом я написала на листке бумаги, найденном в моем столе, текст, который мне предстояло озвучить в Палате. В 10 вечера я поднялась на трибуну и сообщила, что получено известие о белых флагах. Война была окончена. Мы все чувствовали одно и то же, радостные возгласы были тому подтверждением. Справедливость восторжествовала. И когда я очень поздно ночью легла спать, я осознала, какое огромное бремя свалилось с моих плеч.

Глава 21 Генералы, комиссары и мандарины

Перевод Мищенкова Е.А.

Военно-политический вызов коммунизма с осени 1979 и до весны 1983 года

Задолго до того, как я оказалась на Даунинг-стрит, меня занимал вопрос равновесия военных сил между альянсом НАТО и Организацией Варшавского договора. НАТО была основана в 1949 г. в ответ на возможную агрессию со стороны советской политики. Несмотря на то, что ведущей силой в НАТО являются США, в конечном счете, они могут только убеждать, но не принуждать. При этом всегда присутствует опасность разногласий. Целью советского правительства было вбить клин между Америкой и ее европейскими союзниками. И ролью Великобритании, которую я считала важнейшей, было создание условий, чтобы эта стратегия не увенчалась успехом.

К моменту, когда мы встали во главе страны, советское руководство предпринимало решительные шаги, чтобы добиться военного превосходства. Советские военные расходы, предположительно, в пять раз превышавшие публикуемые цифры, занимали в ВНП Советского Союза от 12 до 14 %{ К концу 1970-х гг. ВВП исчислялся в 25–30 %.}. Организация Варшавского договора превосходила НАТО по количеству боевых танков и единиц артиллерии в соотношении три к одному, а по составу тактической авиации более чем два к одному. Вдобавок советское правительство стремительными темпами совершенствовало бронетехнику, подводные лодки, надводные корабли и самолеты. Восстановление советского флота позволило им расположить свои войска по всему миру. Модернизация советских средств противоракетной защиты угрожала эффективности ядерного сдерживания, при этом Советский Союз почти приблизился к США по численности стратегических ракет.

Именно здесь в отношении того, что на военном жаргоне называют ядерными средствами большой дальности (чаще называемыми ядерными средствами средней дальности, или ЯССД), требовалось принятие самых неотложных и трудных решений. Прежнее лейбористское правительство приняло так называемое «двойное решение» НАТО о модернизации ядерного оружия средней дальности, участвуя при этом в переговорах с Советским Союзом по ограничению вооружений. Я сомневаюсь, что они пришли бы к каким-то конкретным решениям.

Советские баллистические ракеты на подвижной пусковой установке СС-20 и новый сверхзвуковой ракетоносец-бомбардировщик «Бэкфайр» были способны поражать цели в западной части Европы с территории Советского Союза. У американцев не было оружия подобного класса, размещенного на территории Европы. Единственное оружие НАТО, способное нанести удар по СССР из Европы, было установлено на устаревших английских бомбардировщиках «Вулкан» и бомбардировщиках F-111, размещенных в Великобритании.

После того, как Советский Союз достиг общего равенства в стратегических ядерных вооружениях, некоторые решили, что США не станут рисковать и подвергать угрозе свои города ради защиты Европы. Зачем советским лидерам понадобилась эта новая возможность одержать превосходство в Европе? Затем, что они надеялись, что наконец-то смогут разобщить союзников. Стратегия НАТО была основана на наличии как обычного, так и ядерного оружия, чтобы у СССР не возникло решимости превзойти страны НАТО в численности вооружения одного уровня, провоцируя реагирование более высокого уровня интенсивности. Такая стратегия «гибкого реагирования» не могла быть эффективной, если на территории Европы не было ядерного оружия, выполняющего роль связки между обычным и стратегическим ядерным реагированием.

Подкрепить стратегию НАТО было возможно только путем модернизации ядерного оружия средней дальности в Европе. Проявив незаурядную смелость перед лицом внутренней и внешней оппозиции, министры НАТО приняли нужное решение в Брюсселе 12 декабря 1979 г. Альянс договорился о размещении в Европе 572 новых американских ракет. Бельгийцы согласились принять часть ракет. Дания приняла предложение в целом. Разумеется, на этом вопрос не был закрыт. В июне следующего года мы официально объявили о площадках для размещения крылатых ракет в Великобритании: «Гринэм коммон» в Беркшире и «Моулсворт» в Кэмбриджшире. С того времени вокруг ситуации в Гринэме стала разворачиваться кампания участников движения за разоружение, получившая широкую огласку.

Серьезно стоял еще один вопрос. В распоряжении Великобритании находились четыре подводные лодки, оснащенные ядерными ракетами «Поларис». Прежние правительства провели в жизнь программу модернизации наших ракет «Поларис». Эта программа под кодовым названием «Шевалин» финансировалась во взаимодействии с США. Модернизированная система «Поларис» должна была поддерживать наши стратегические средства сдерживания вплоть до 1990-х гг., цена разработки росла в опасной прогрессии. По целому ряду технических причин мы не могли поддержать эту систему. Если Великобритания хотела сохранить собственные средства сдерживания, то решение относительно замены системы «Поларис» нужно было принимать срочно.

Мы начали рассматривать такие возможности с первых дней пребывания у власти. Быстро стало ясно, что такие возможности были значительно ограниченны. К концу сентября 1979 г. мы отказались от вариантов создания последующей системы на основе крылатых ракет воздушного базирования, а также от сотрудничества с Францией, у которой сохранялись национальные средства сдерживания. Самым интересным вариантом выглядели американские ракеты «Трайдент». Мы получили твердое заверение, что договор ОСВ-2{ Соглашение по ограничению количества пусковых установок было достигнуто в Вене 18 июня 1979 г., это соглашение предусматривало ограничение на размещение ядерного оружия в космосе. Договор подписали Л. И. Брежнев и Д. Картер. Договор так и не был ратифицирован сенатом США. (Прим. ред.)}, подписанный президентом Картером и генеральным секретарем Брежневым, никак не повлияет на ситуацию вокруг наших средств сдерживания. Но наша цель заключалась в заключении договора с американцами о покупке ракет «Трайдент» до конца года.

В ракете «Трайдент» были реализованы самые современные и важные технические решения, включая разделяющуюся головную часть индивидуального наведения (РГЧИН). Это была наиболее эффективная система по сравнению с советским военным потенциалом противолодочных средств и средств противоракетной обороны. При этом, получая поставки от американцев, мы могли рассчитывать избежать дорогостоящих программ модернизации.

6 декабря 1979 г. министры договорились о том, что на смену «Поларис» лучше всего подойдет система оружия, куда войдут баллистические ракеты для подводных лодок «ТрайдентТ» (С4) с разделяющейся головной частью. Если Великобритания приобретет эти ракеты у США, мы сможем сами обеспечить эту систему боеголовками и подлодками для ее развертывания. Позднее это решение было утверждено кабинетом министров.

Но теперь президент Картер, несмотря на его заверения в готовности обеспечить нам поставку всего, что необходимо, переживал, что новость о его решении может создать политические трудности вокруг ситуации с договором ОСВ-2, ратификация которого в сенате и так была под сомнением. Американцев заботило и то, чтобы объявление о реализации программы «Трайдент» не было сделано раньше запланированного на 12 декабря заседания НАТО. Мне была понятна эта обеспокоенность. Но учитывая те трудности, с которыми сталкивался договор ОСВ-2, меня волновал вопрос, не получится ли так, что принятие решения о закупках ракет «Трайдент» будет отложено на 1980 г.

Вторжение Советского Союза в Афганистан в конце года осложнило перспективу ратификации договора ОСВ-2. Однако к этому моменту правительство США сообщило, что объявлять о решении относительно программы «Трайдент» весьма нежелательно, поскольку это может быть рассмотрено как чрезмерное реагирование на события в Афганистане. В равной степени американцев волновало отношение канцлера Шмидта к решению по реализации программы «Трайдент». С более прагматичной точки зрения, правительство Картера также изо всех сил старалось добиться как политических, так и финансовых результатов решения о поставке нам ракет «Трайдент». Они хотели, чтобы мы утвердили формулировку, которая обязывала бы нас развивать собственные усилия по укреплению обороны. Они также стремились к тому, чтобы развивать свои оборонные объекты на нашем острове Гарсиа в Индийском океане – инициатива, вызывавшая у меня глубокое чувство солидарности. Оставалась под вопросом значительная сумма, которую мы должны были внести по затратам на американские исследования и разработки, от которых они не были готовы отступить.

Во второй половине дня понедельника, 2 июня 1980 г., я завершила обсуждения с доктором Гарольдом Брауном, министром обороны США, в резиденции на Даунинг-стрит. Я сказала, что Великобритания планирует приобрести баллистическую ракету для подводных лодок (БРПЛ) «Трайдент-1» на тех же условиях, которые были выработаны во время исследований и разработок по системе «Поларис». Доктор Браун мог бы согласиться, если бы стоимость комплектования личным составом систем ПВО «Рапира», которые США намеревались использовать для оснащения своих баз в Великобритании, взяло на себя британское правительство. Я приняла это условие. Согласилась я и с увеличением объема использования США базы в Диего-Гарсия. Мистер Браун это одобрил.

Решение было принято, и я официально направила президенту Картеру запрос на закупку БРПЛ «Трайдент», одновременно уведомив президента Жискар д’Эстена, канцлера Шмидта и итальянского премьера Коссига. 15 июля Фр. Пим официально объявил о решении Палате, оно было всесторонне изучено и одобрено 3 марта 1981 г. Тогда нам казалось, что мы приняли окончательное решение по вопросу независимых средств ядерного сдерживания. Но история внесла свои коррективы.

В 1981 г. пост президента США занял Рейган, наметивший программу модернизации ядерных стратегических сил, включая программу «Трайдент». Вновь назначенный министр обороны США К. Вайнбергер направил мне письмо с подтверждением того, что президент Рейган решил использовать на подводных лодках, на которых развернута система с БРПЛ «Трайдент», ракеты «Трайдент-2» (D5). Правительство США может предоставить нам эту ракету, если мы пожелаем ее приобрести. 1 октября президент Рейган официально подтвердил это.

Я одобряла решение президента Рейгана об усилении ядерного потенциала США. Однако теперь ситуация изменилась. В случае, если мы примем благородное предложение Рональда Рейгана о поставке нам технологически нового оружия, цена значительно возрастала. Кроме того, возник ряд политических осложнений. В ноябре 1981 г. группа министров собралась для того, чтобы обсудить наш план действий. Мы пришли к согласованным выводам, а также рассмотрели все доводы, которые могут быть представлены за стенами Кабинета министров. В январе 1982 г. состоялось новое обсуждение. Становилось все более очевидным, что мы должны приобрести систему «Трайдент-2». Но сделать это нужно было на самых выгодных условиях. Вопрос был передан в Кабинет министров, затем официальные лица были направлены для переговоров в Вашингтон. Результатом нашей работы стало заключение соглашения о покупке «Трайдент-2» на более выгодных условиях по сравнению с «Трайдент-1».

Мы также решили усовершенствовать свои подводные лодки, предназначавшиеся для «Трайдент», увеличив их габариты, сделав их более эффективными и менее уязвимыми. Общая стоимость ракет «Трайдент-2» и других работ по модернизации системы на протяжении всего времени реализации проекта должна была составить 7,5 млрд фт. стерлингов: это чуть более 3 % от военного бюджета за тот период. Изучив предлагаемые условия, я осталась довольна и одобрила их утверждение.

Но какие бы эффективные усилия ни предпринимала Великобритания по укреплению обороны, национальная безопасность, в конечном счете зависела от того, насколько странам Североатлантического договора удастся достигнуть единодушия, мощи и эффективности. Важным оставался вопрос, будет ли американское общественное мнение готово поддержать интересы Западной Европы. Меня сильно волновали разногласия, возникшие к этому моменту между членами альянса. Как мне представлялось, мы должны были поддержать американских лидеров: но это не означало, что американцы могли бы добиваться своих интересов, игнорируя европейских союзников.

13 декабря 1981 г. правительство генерала Ярузельского ввело в Польше военное положение. Нужно было определиться, как реагировать на ситуацию в этой стране. Некоторые европейские страны, в первую очередь Германия, настороженно относились к политике президента Рейгана. Такое отношение мне было чуждо, однако у меня вызывало чувство раздражения то, как американцы старались переложить часть своих забот на плечи союзников и отчасти коммунистов в Польше и Советском Союзе.

Военное положение в Польше было объявлено в ночь с 12 на 13 декабря 1981 г., тогда же был учрежден военный совет национального спасения, состоящий из военных лидеров во главе с премьер-министром генералом Ярузельским. Были перекрыты границы, перерезаны телеграфные и телефонные коммуникации, введен комендантский час, запрещено проведение забастовок и собраний, а система вещания контролировалась властями. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что все это неприемлемо с моральной точки зрения, но выбрать меры реагирования было непросто.

В итоге, чтобы сдержать введение советских войск, нам пришлось заявить о том, что полякам нужно предоставить свободу принятия решений внутренних дел. Мы исходили из того, что это решение было принято правительством Ярузельского, чтобы предотвратить действия со стороны Советов.

Президент Рейган полагал, что за этим стоял Советский Союз, и собирался принять быстрые меры. 19 декабря я получила от него послание с подтверждением этих действий. А Хейг-младший направил параллельное послание П. Каррингтону. США хотели принятия ряда безотлагательных политических и экономических мер и предусмотрели резервные меры на случай ухудшения ситуации. Вечером без уведомления американцы должны были объявить санкции в отношении Советского Союза. Эти санкции, как мы с удовольствием отметили, не включали прекращения переговоров о разоружении, проходящих в Женеве.

Но они не предусматривали таких мер, как отмена права посадки самолетов «Аэрофлота», прекращение переговоров по новому долгосрочному соглашению по зерну и прекращение экспорта материалов для строительства запланированных трубопроводов для транспортировки природного газа, на котором уже велись работы. Последний пункт мог вызвать огромное недовольство Великобритании и других европейских стран. Компании Великобритании, Германии и Италии имели обязывающие договоры на предоставление оборудования для газопроводной магистрали из Западной Сибири, включая поставку компонентов, производимых США. Если бы запрет распространился на существующие договоры, британские компании лишились бы сделок с Советским Союзом на сумму свыше 200 млн фунтов стерлингов. Больше всех пострадал бы контракт компании «Джон Браун инжениринг» на поставку насосного оборудования для проекта трубопровода, в котором было задействовано много рабочих мест.

Оказывая на американцев давление в этом вопросе, я сделала все, чтобы поддержать генеральную линию, занятую ими. А это было отнюдь не просто. Немцы неохотно соглашались с необходимостью принимать какие-либо меры в отношении польского правительства. Французы настаивали на продолжении реализации продовольствия Советскому Союзу по особым субсидируемым ценам, установленным Европейским сообществом. Но я была уверена, что если бы нам удалось склонить американцев занять более разумную позицию в отношении проекта строительства газопровода, мы бы могли продемонстрировать западное единство. Было плохо то, что члены американского правительства из числа противников проекта трубопровода имели весьма отдаленное отношение к событиям в Польше. Эти чиновники полагали, что в случае, если проект получит развитие, немцы и французы будут зависеть от поставок советских энергоресурсов.

В этом споре был ряд убедительных аргументов, но несмотря на то что Россия обеспечивала бы Германию чуть более чем четвертью объема газа, а Францию – почти третью, это составляло бы не более 5 % от общего объема энергопотребления этих стран. Как бы то ни было, ни немцы, ни французы не собирались поддерживать американцев.

Вдобавок американцы говорили о необходимости заставить Польшу объявить дефолт по внешней задолженности, что вызвало обеспокоенность Английского банка и могло повлечь за собой тяжкие последствия для других банков Европы. 29 января Ал. Хейг-младший присоединился ко мне во время обеда на Даунинг-стрит. Я сказала ему, что самой важной задачей является сохранение единства западного альянса. Меры, которые в сложившейся ситуации предлагали США, вызывали озабоченность.

Я сказала, что мы должны считаться с тем фактом, что французы и немцы не откажутся от контрактов, связанных со строительством сибирской газопроводной магистрали. Перейдя ближе к делу, я заметила, что ведь американцы не предусмотрели введения запрета на продажу зерна, который был бы невыгоден им самим. Мне было видно, что господин Хейг согласен в целом с моим анализом ситуации. Но совершенно неожиданно 18 июня американцы объявили о том, что запрет на поставку в Советский Союз технологии для газонефтедобычи распространялся не только на компании США, но и на международные дочерние предприятия и иностранные компании, производящие компоненты по американским лицензиям.

Это известие повергло меня в шок. Реакция европейцев была еще более жесткой. Великобритания приняла законодательные меры в соответствии с законом о защите торговых интересов, чтобы предотвратить последствия такого расширения власти США. Раздражение в Европе возросло еще сильнее после сообщений о том, что американцы намеревались возобновить продажу зерна в СССР, прикрываясь предлогом, что так из СССР будет выведена конвертируемая валюта. Было ясно, что истинная причина лежала в защите интересов американских фермеров. Чтобы выпутаться из этой ситуации, вопрос передали на контроль новому госсекретарю США Джорджу Шульцу, который разрешил все трудности, дав зеленый свет существующим контрактам на строительство трубопровода. Из этой ситуации можно было извлечь хороший урок, как следует вести дела с союзниками.

Летом 1982 г. мы наблюдали развитие ряда полезных дипломатических практик. 4–6 июня главы правительств стран «Большой семерки» проводили встречу в обстановке пышного великолепия Версаля, моим самым ярким воспоминанием о тех слушаниях стало впечатление, которое произвел президент Рейган. Он говорил минут двадцать, не заглядывая в бумагу, и в своем выступлении в целом очертил экономические перспективы. Его проникновенные слова дали тем, кто еще не был с ним знаком, представление о том, что делало его выдающимся политическим лидером. Когда он закончил выступать, президент Миттеран признал, что президент Рейган верен собственным убеждениям. В устах социалиста Миттерана это звучало как комплимент.

Из Парижа президент Рейган прилетел в Лондон с официальным визитом, во время которого он выступил с речью перед обеими палатами парламента. Речь сама по себе была выдающейся. Она ознаменовала решающий этап в идейной борьбе, которую мы с ним хотели повести против социализма, и прежде всего против социализма в Советском Союзе. Мы оба были убеждены в том, что надежная оборона была необходимым, но недостаточным средством для успешного противостояния коммунистической угрозе. Мы хотели перейти в наступление против коммунизма.

В своей речи президент Рейган предлагал провести всемирную кампанию в поддержку демократии, чтобы оказать содействие «демократической революции, набирающей новую силу». Впрочем, если оценивать эту речь в ретроспективе, ее значение было больше. Эта речь раскрывала рейгановскую доктрину, в соответствии с которой Запад не должен был отворачиваться от тех стран, в которых насаждался коммунизм.

К моменту, когда я направилась с визитом на Дальний Восток в сентябре 1982 г., положение Великобритании в мире, как и мое собственное, изменилось в результате победы, одержанной в Фолклендской войне. Но был один вопрос, создававший определенное неудобство: переговоры с китайцами относительно Гонконга. Китайские лидеры всеми силами старались показать, что Фолклендский конфликт не являлся прецедентом для решения проблем, связанных с колониализмом.

В первой половине дня 22 сентября я и сопровождающие меня лица вылетели из Токио, где я находилась с визитом, в Пекин. До окончания срока аренды Новых территорий, составлявших свыше 90 % колонии Гонконг, оставалось пятнадцать лет. Собственно остров Гонконг является британской суверенной территорией, но, как и остальные колонии, зависит от материка в ресурсах: в воде и других запасах.

КНР отказывалась признавать Нанкинский договор, подписанный в 1842 г., согласно которому Гонконг был присоединен к Великобритании. Нашей целью в переговорах было обменять суверенитет над Гонконгом на продолжение британского управления. Как показали консультации с политиками и крупными предпринимателями Гонконга, это решение их вполне бы устроило. В этой ситуации существовала угроза, что с ослаблением финансовой стабильности деньги и ключевой персонал покинут колониальные владения, что приведет к обнищанию и дестабилизации Новых территорий до окончания срока аренды. Ранее я уже была в Пекине в апреле 1977 г. в качестве лидера оппозиции. Незадолго перед этим была низложена «Банда четырех», и председателем партии был Хуа Гофэн. Дэн Сяопин, который сильно пострадал в ходе культурной революции, а потом оказался в опале со стороны «Банды четырех», в ту пору все еще находился под арестом. На этот раз, во время моего первого визита на посту премьер-министра, Дэн Сяопин несомненно был у руля.

В среду, 22 сентября, у меня состоялась первая встреча с китайским премьер-министром Чжао Цзыяном, чьи сдержанность и корректность оказались препятствием для его последующей карьеры. Мы обсудили международное положение и, учитывая враждебный настрой китайцев в отношении советской гегемонии, нашли много точек соприкосновения. Однако мы понимали, что завтрашняя встреча по вопросу Гонконга совсем иное дело.

Эту встречу я начала с заявления, излагающего позицию Великобритании. Я сказала, что Гонконг является примером успешного китайско-английского сотрудничества. Процветание зависело от доверия. Если бы в административном управлении Гонконгом произойдут изменения или о них будет сейчас объявлено, то начнется массовая утечка капитала. Доверие и процветание зависели от британского управления. Необходимо, чтобы наши правительства смогли договориться между собой относительно принципов будущего управления Гонконгом, эти принципы дали бы результат и укрепили бы доверие в народах колониальной территории. Мне казалось, что такая аргументация окажется убедительной.

Из замечаний китайского премьера становилось ясно, что они не пойдут на компромисс в вопросе суверенитета и намерены восстановить свой суверенитет над всей территорией Гонконга на острове и на Новых территориях не позднее 1997 г. Гонконг может стать особой административной зоной, управляемой представителями местного населения и сохраняющей свою социально-экономическую систему.

В Гонконге сохранится капиталистический строй, а также зона свободной торговли и функционирования в качестве международного финансового центра. Гонконгский доллар будет использоваться в качестве конвертируемой валюты. В ответ на мою реплику относительно падения доверия он заявил, что если придется делать выбор между суверенитетом с одной стороны и процветанием и стабильностью, то Китай выберет суверенитет. Китайское руководство не отступало ни на йоту. Я знала, что суть сказанного будет передана Дэн Сяопину, с которым я встретилась на следующий день.

Господин Дэн был известен как прагматик, но в этой ситуации он был категоричен. Он повторил, что китайцы не готовы обсуждать суверенитет. Также он заявил, что сейчас нет необходимости объявлять о решении вернуть Гонконг под китайский суверенитет, но что в ближайший год или два китайское правительство официально объявит об этом. В какой-то части беседы он даже сказал, что китайцев ничто не останавливает, и они могут войти в Гонконг и занять его в течение суток.

Я парировала, сказав, что если бы они и впрямь решились на такое, мир бы тогда увидел последствия перехода правления от Великобритании к Китаю. Впервые за все время беседы он, казалось, был застигнут врасплох: его тон стал более примирительным. Я пыталась объяснить, что если инвесторы утратят доверие, это будет означать конец Гонконга. Мне становилось совершенно понятно, что у китайцев не было внятного представления о политико-правовых аспектах капиталистического устройства. Если они хотели, чтобы Гонконг и дальше был процветающей территорией, им нужно было постепенно и всесторонне изучить его обустройство в целом.

При всех трудностях переговоры не были поражением, каким могли бы стать. Мне удалось добиться согласия Дэн Сяопина, что нужно сделать короткое заявление, в котором было бы объявлено о начале переговоров, цель которых сохранение стабильности и благополучия Гонконга. Мне не удалось добиться того, что хотелось, но я была убеждена в том, что мы заложили фундамент для нормальных переговоров. Каждый из нас знал, что ждет дальше.

Глава 22 Разоружение левых

Перевод Мищенкова Е.А.

Победа в споре и разработка политической линии на второй срок в течение 1982–1983 годов

Не будет преувеличением сказать, что исход Фолклендской войны изменил расстановку сил на политической арене Великобритании. По опросам общественного мнения, Консервативная партия начала восстанавливать позиции, поскольку люди начали ощущать, что происходит экономический подъем. Реальную силу имел так называемый «фолклендский фактор». Куда бы я ни отправилась, я ощущала результаты этой победы. Люди увидели взаимосвязь между решением, которое мы продемонстрировали в экономической политике, и урегулированием фолклендского кризиса. Приостановить экономический спад была одной из задач по восстановлению репутации Великобритании; показать то, что мы не те, кто кланяется диктаторам, в этом состояла другая задача.

Я поняла, что народ начинал ценить то, чего удалось достичь за последние три года. В своих речах я заострила внимание на том факте, что ничего этого не было бы, если бы мы следовали политическому курсу, который нам навязывала оппозиция. Оппозиция включала лейбористов и новый «Альянс», союз либеральной и демократической партий. От партий, которые стараются занять место посередине между правым и левым крылом, не приходится ждать новых идей и радикальных инициатив. Либералы перманентно были под влиянием идеи одностороннего разоружения, а социал-демократам лучше было бы остаться в Лейбористской партии и вытеснить деятелей левого крыла.

Что касается лейбористов, партия продолжала неуклонный сдвиг влево. Майкл Фут, человек убежденный, прекрасно образованный, был неизменно любезен в наших деловых отношениях. Однако политический курс, который он поддерживал, включая одностороннее разоружение, выход из ЕС, огосударствление промышленности и поощрение профсоюзов, катастрофически не подходил Британии.

Опросы общественного мнения и результаты дополнительных выборов подтверждали то, что мне подсказывали собственные инстинкты: итог Фолклендской войны укрепил наше положение в стране. Согласно опросам, накануне военных событий мы уже несколько опережали партии альянса. За период апреля – мая наша поддержка выросла и составила 41,5 %. Я не слишком много внимания уделяла тому, что в опросах говорилось обо мне лично. Но следует признать, что мои позиции в этих опросах значительно поднялись вверх.

В период фолклендской кампании ядерный вопрос почти полностью ушел из поля зрения публичных обсуждений, хотя моя речь на внеочередном заседании ООН по разоружению в июне 1982 г. была попыткой показать, как те же фундаментальные принципы лежали в основе всей оборонной политики. Однако осенью того же года я начала больше сосредотачиваться на нашей ядерной стратегии. Несмотря на то, что в отношении принципа ядерного сдерживания общественное мнение было на нашей стороне, существовала внушительная оппозиция в отношении «Трайдент-2». Их питали антиамериканские настроения.

Одностороннее разоружение стало официальной позицией лейбористов на партийной конференции 1982 г. Долгое время Майкл Фут был приверженцем позиции одностороннего разоружения. Эта позиция привлекала людей из университетской среды, а также имела неявную поддержку от СМИ, особенно Би-би-си. Лейбористские муниципалитеты подхватили лозунг, объявляя свои территории «безъядерной зоной». Организация «Движение за ядерное разоружение» начала терять поддержку, наивысшую точку которой она достигла в 1981 г., хотя она оставалась сильной.

В Великобритании недоверие к США проистекало из вопроса о необходимости «двойного ключа», вопроса о том, должно ли существовать некое техническое соглашение, гарантирующее, что США не смогут применить оружие без согласия британского правительства. Соединенные Штаты предложили нам возможность «двойного ключа» с самого начала, однако для реализации этого варианта нам бы потребовалось самим приобретать оружие, которое было слишком дорогим.

Руководствуясь различными соображениями, я лично согласовала с президентом Рейганом точную формулировку наших взаимоотношений. Однако я знала, что отстоять нашу линию будет трудно. В частности, в вопросе о двойном ключе большинство новостных газет выступали против. Мы старались избежать очевидных признаков развертывания в ходе предвыборной кампании 1983 г., когда на демонстрации уходили все полицейские ресурсы. Мы чуть не до последнего момента планировали осенние выборы. Однако сложилось так, что выборы прошли в июне, и особых трудностей в этом вопросе не возникло. Пусковые установки и боеголовки прибыли в назначенный срок в ноябре.

Но по всей Европе ситуация была сложнее. В Германии и Италии раздавалась серьезная общественная критика в адрес предложения НАТО «нулевого варианта», которое большинство сочло нереалистичным. Советские лидеры готовили крупную агитационную кампанию. Было крайне важно, чтобы политика НАТО в отношении контроля над вооружениями была правильно подана и помогла сплотить альянс.

9 февраля у меня состоялась встреча на Даунинг-стрит с Джорджем Бушем для обсуждения этих вопросов. У вице-президента было поручение наладить отношения с европейскими правительствами, что он и демонстрировал с большим искусством. Он всегда был очень хорошо подготовлен, отличался дружелюбием и прямотой. Теперь я внушала вице-президенту, что целью должно стать временное соглашение, по условиям которого ограниченное сокращение со стороны СССР было бы уравновешено сокращенным развертыванием со стороны США, что не было бы отступлением от «нулевого варианта» как нашей конечной цели, то есть полного уничтожения ядерного оружия средней дальности.

Господин Буш отчитался перед президентом Рейганом, проинформировав его о моем видении ситуации, а 16 февраля я получила послание от президента США. На данном этапе он не был склонен брать на себя какие-либо обязательства, но сказал, что охотно рассмотрит любые резонные идеи, способствующие достижению того же результата, который давал «нулевой вариант». Двумя днями позже я ответила, подчеркнув, что визит вице-президента Буша в Европу был успешным, но желательны были более заметные результаты. В личных беседах я продолжала подталкивать его к тому, чтобы сделать следующий шаг, при этом сохраняя на публике полную поддержку американской позиции. Эта умеренная гибкость сказалась благотворно на общественном мнении и попутно помогла нам провести кампанию перед всеобщими парламентскими выборами в Великобритании, которые были не за горами.

Во время этой предвыборной кампании вопросы обороны имели огромное значение. При этом у меня не было ни малейшего сомнения в том, что их результат будет зависеть от состояния экономики. Наш экономический курс уже был изложен в бюджете 1981 г. Теперь нужно было довести эту стратегию до конца. К этому моменту нам удалось оплатить расходы в связи с фолклендской операцией из резерва, не подняв ни на пенни налоги и наблюдая лишь за незначительными колебаниями на финансовых рынках, – все это было свидетельством разумного расходования государственных средств. Экономика начинала восстанавливаться, и это бы произошло еще быстрее, если бы не ситуация в мире. Конечно, ложкой дегтя в бочке меда была безработица, уровень которой значительно превышал три миллиона человек. В ходе кампании было важно объяснить, почему так сложилась ситуация и какие меры мы предпринимаем. Наша способность успешно разрешить этот вопрос стала бы проверкой не только нашего красноречия, но зрелости британских избирателей.

В отличие от некоторых коллег я ни на миг не переставала верить в то, что, при прочих равных условиях, уровень безработицы связан с чрезмерной властью профсоюзов, которые вытеснили с рынка труда многих своих членов, требуют непомерно высоких зарплат за неэффективную работу, что делает британские товары неконкурентоспособными.

Норману Теббиту, моему новому министру по вопросам занятости, и мне не терпелось провести в жизнь дальнейшие реформы в законодательстве, касающемся тред-юнионов. К концу октября 1981 г. Норман добился согласия кабинета на принятие документа, который позднее станет законом о занятости 1982 г. К тому моменту большинство важных предложений Нормана было связано с иммунитетом, распространявшимся и на профсоюзные фонды. В разделе 14 закона о тред-юнионах и трудовых отношениях 1974 г. профсоюзы получили практически безграничный иммунитет против исков об убытке. Такой объем иммунитета был неоправданным. Норман предложил ограничить такой иммунитет до того уровня, на котором защищены физические лица в соответствии с законодательством 1980 г.

В самом начале предложения Нормана вызывали в Кабинете сопротивление, но большинство из нас восторгались его смелостью. Он смог учесть некоторые доводы, возникшие при обсуждении, но весь пакет в целом соответствовал тому, чего он добивался. В следующем феврале законопроект был представлен на рассмотрение, а 1 декабря 1982 г. основные положения закона вступили в силу.

Ощущалось постоянное давление, было ясно, что нужно что-то предпринять для предотвращения забастовки среди сотрудников основных служб. Но было бы нецелесообразно решать все эти проблемы разом, приняв один законопроект: каждая из них затрагивала комплекс сложных вопросов, и мы не могли позволить себе допускать ошибки в такой важной сфере. Впрочем, я была довольна тем, как изменилась атмосфера.

В сентябре Норман выступил с документом, содержащим идеи относительно нового законодательства в области трудовых отношений. Мы договорились сконцентрировать внимание на голосовании на выборах лидеров профсоюзов, мандатном голосовании за проведение забастовки и политическом взносе. Норман имел некоторые сомнения в отношении применения обязательного голосования перед проведением забастовки. Однако я прекрасно осознавала, какие огромные преимущества давала связь профсоюзной реформы с несокрушимым принципом демократии, и мне очень хотелось, чтобы предложения по голосованию перед проведением забастовки были отражены в «Зеленой книге».

В январе 1983 г. «Зеленая книга» вышла в свет, озаглавленная как «Демократия в тред-юнионах». В апреле министры обсудили, в каком направлении нам теперь следует двигаться. А вот две другие проблемы оказались гораздо сложнее: предотвращение забастовок основных служб и политический взнос. Забастовки предприятий госсектора и их влияние на жизнь населения были характерной чертой послевоенной Британии, однако практические трудности при решении этой проблемы были колоссальными.

Что следует понимать как «основные службы»? Во сколько обойдется налогоплательщику положение, которое позволит добиться договоренностей об отказе от забастовок? Какой вид штрафа должен применяться за отказ соблюдать договоренность? Второй трудной темой был политический взнос. Его должны были уплачивать члены профсоюзов в политические фонды, поддерживаемые их союзами, и их назначение заключалось в том, чтобы поддерживать аппарат Лейбористской партии. Члены профсоюзов делали свой добровольный взнос автоматически, если не было оговорено иное. На первый взгляд, было бы более честным построить систему на принципе «внутренней контрактации» и некоторые выступали в пользу такого изменения. Но «внутренняя контрактация» могла внести неразбериху в финансы Лейбористской партии. Я всегда была убеждена в том, что между этими ситуациями нельзя проводить параллели: в конце концов, членам профсоюзов из закрытого цеха было очень трудно избежать уплаты политического взноса. Держатели акций, не давшие согласия на то, чтобы компания выплачивала взносы в пользу какой-то политической партии, могли либо возложить ответственность за решение на совет, либо продать свои акции.

Однако финансирование политических партий оставалось очень деликатной темой. Если бы накануне всеобщих парламентских выборов мы выдвинули радикальные предложения, нас бы обвинили в попытке финансово уничтожить Лейбористскую партию. 10 мая я провела совещание министров, на котором мы приняли решения, касающиеся обещаний в предвыборном манифесте. И оказавшись на деле вовсе не политической однодневкой, наш план стал одним из наиболее привлекательных для избирателей.

По целому ряду причин готовиться к выборам, будучи в Кабинете министров, было гораздо проще, нежели находясь в оппозиции. В вашем распоряжении больше информации и больше возможности для их формирования.

Однако правящие партии сталкивались с двумя угрозами. Во-первых, министры отвыкали мыслить масштабно и начинали вариться в собственном соку, сосредоточившись на своих министерствах. Мне приходилось сталкиваться с ожесточенным перекрестным допросом со стороны враждебно настроенных членов Палаты два раза в неделю, так что мне узость восприятия не угрожала. Вторая опасность заключалась в том, что после выполнения предвыборного манифеста могли закончиться идеи. В задачу министров входило предотвращение дефицита идей по линии их ведомств, а задачей премьер-министра было то, чтобы избавить от этого все правительство.

Одно из главных препятствий на пути к прогрессивному мышлению, которым должны обладать все правительства, – это раскрытие сведений. Такая трудность возникла в марте 1982 г., когда Дж. Хау попросил официальных лиц провести оценку долгосрочных государственных расходов вплоть до 1990 г. Они представили мне отчет 28 июля. Я рассчитывала на то, что мы все изучим возможности для сдерживания и разворота импульса роста государственных и общественных расходов на долгосрочной перспективе. Как оказалось, документ не внушал большого оптимизма.

Ситуация осложнялась тем, что Центральный секретариат по выработке политики подготовил собственный документ, в котором был предложен ряд радикальных вариантов, которые не были восприняты всерьез ни министрами, ни мной. Так, в нем предлагались изменения в финансировании Национальной системы здравоохранения и расширение применения сборов. Просмотрев документ, я отметила большую вероятность того, что он просочится за стены Кабинета министров и создаст абсолютно искаженное впечатление. Так и произошло.

Во время обсуждения этих документов в Кабинете министров в начале сентября мы смогли прийти к основным выводам и без подобной практики: необходимо избежать новых серьезных расходных обязательств и необходимо обеспечить надлежащий контроль по общественным расходам. Однако это не предотвратило шумиху в СМИ. Подробный разбор документа был опубликован в издании «Экономист». Газета «Обсервер» подхватила эту историю. Позднее «Экономист» опубликовал детальнейший отчет об обсуждениях в Кабинете министров. Затем еще больше стали писать об этом в «Обсервер» и позднее в «Таймс».

Оппозиция получила повод порадоваться. Впрочем, из этого случая я извлекла два урока, которые твердо заучила. Первый урок состоял в том, что всегда найдутся политические оппоненты, которые ни перед чем не остановятся ради того, чтобы исказить наше видение стратегии. Второй урок был не менее важным: нельзя, чтобы спорные предложения поступали в Кабинет министров без утверждения ответственными министрами.

Это подняло острый вопрос о том, какую роль должен играть Центральный секретариат по выработке политики. В прошлом Центральный секретариат являлся ценным источником трезвого долгосрочного анализа и практических рекомендаций. Но со временем он превратился во внештатное «министерство блестящих идей». Теперь, как показал этот инцидент, секретариат по выработке политики превратился в препятствие. Именно поэтому, вскоре после выборов, я распустила «мозговой центр», попросив двух его членов занять места в штатном политическом отделении.

Мое политическое отделение теперь возглавлял Ферди Маунт. Уже давно я была поклонницей остроумных и глубоких статей Ферди, даже при том, что в случае с фолклендскими событиями я не разделяла его взглядов. В апреле 1982 г. он согласился стать преемником Дж. Хоскинса, я была этому несказанно рада. Особой сферой интереса Ферди было образование, уголовное право, жилищные отношения, семья и так далее, чему я стала уделять все больше внимания. В конце мая он подготовил для меня документ, который содержал описание подхода к «обновлению ценностей общества»: «Нынешнее правительство пришло к власти, утверждая, что выполнение обязательств воспитывает самодисциплину. Но на ранних этапах жизни выполнению обязательств молодых людей учит авторитет, который честным и неустанным трудом зарабатывает старшее поколение. Нужно научиться выполнять приказания, прежде чем мы научимся их отдавать. Именно такая двусторонняя связь между подчинением и ответственностью создает свободное, самоуправляемое общество. А когда эта связь распадается, мы видим то, что же сбило Британию с правильного пути. Если мы сможем восстановить утраченную связь, мы сможем возродить уважение к правопорядку, уважение к собственности, уважение к учителям и родителям. Но такое восстановление должно быть само по себе двусторонним. С одной стороны, нам нужно поднять действенный авторитет учителей и родителей. С другой – мы должны дать молодежи почувствовать вкус ответственности».

Глава 23 Усталые, но довольные

Перевод Мищенкова Е.А.

Обстановка в преддверии и в ходе всеобщих парламентских выборов 1983 года

Значение, придаваемое избирательному манифесту в системе британских всеобщих выборов, порой удивляет иностранных обозревателей. Партийные «платформы» в США и в континентальной Европе имеют меньший авторитет, им не уделяют такого пристального внимания.

Первым предвыборным манифестом консерваторов была речь сэра Роберта Пиля 1835 г., обращенная к избирателям в Тамуэрте. «Тамуэртский манифест» имеет одно очевидное сходство с современным манифестом консерваторов: как в те времена, так и сейчас он является заявлением о политическом курсе лидера партии. Остальные члены правительства и парламентской фракции партии должны быть готовы принять предложения, содержащиеся в манифесте. Я обсудила вопрос с Сесилом Паркинсоном, и мы согласились в том, что Джеффри Хау как нельзя лучше подходит для роли наблюдателя за процессом выработки избирательного манифеста. Будучи канцлером казначейства, он обладал старшинством и опытом наблюдения за работой по выработке курса. В этом решении были и плюсы и минусы.

В 1987 г. я решила лично следить за процедурой подготовки избирательного манифеста. Весь процесс начался почти за год до выборов. Я утвердила организацию групп по выработке политики, в сферу компетенции которых входит определение «задач консервативной администрации в течение второй половины этого десятилетия; по возможности, внесение предложений по принятию мер; при отсутствии такой возможности определение тем для дальнейшего исследования». Мы организовали девять групп: по вопросам безработицы, промышленности, семьи и женщин, образования, городам и правопорядку, бедности, по вопросам ЕС, обобществленных предприятий и городскому транспорту.

Мы решили, что представлять эти группы должны парламентарии, которые помогут привлекать людей из делового и академического сообществ, из общественных организаций и органов местного самоуправления. На совещаниях должны были присутствовать специальные советники для соответствующих кабинетных министров. Документооборотом и исследовательскими работами занимались сотрудники отдела исследований Консервативной партии.

У групп по выработке политики было две задачи. Более важной была задача привлечения партии в целом к участию в выработке нашего видения перспектив. В этом, полагаю, они преуспели. Вторая задача состояла в том, чтобы привнести свежие идеи для включения в предвыборный манифест, чего достичь не удалось. В силу разных причин на поиски подходящих кандидатур ушло слишком много времени. Только осенью 1982 г. группы фактически приступили к работе. Они должны были представить отчет в конце марта 1983 г., однако к тому времени все правительство было поглощено собственной работой.

Еще одной проблемой стало человеческое тщеславие, желание продемонстрировать наличие привилегий и прерогатив. Нередко предложения групп просачивались в прессу. Итак, наконец, в резиденции на Даунинг-стрит и в подведомственных министрам управлениях должна была начаться настоящая работа по выработке манифеста 1983 г. Самые важные предвыборные обещания в этом манифесте были разбиты на три категории. Во-первых, мы обещали ускорить процесс приватизации. В случае победы на выборах мы давали обязательство в продаже «Бритиш телеком», «Бритиш эруэйз», значительной части «Бритиш стил», «Бритиш шипбилдерз», «Бритиш Лейланд», а также максимально возможного числа аэропортов. Капиталовложения в нефть морских месторождений компании «Бритиш гэс» также должны быть приватизированы, а частный капитал должен быть вложен в Национальную автобусную компанию.

Вторая важная категория обязательств была связана с реформой профсоюзов. Основываясь на консультациях в ходе подготовки «Зеленой книги», мы давали обещание, что законодательство потребует голосования по выборам в руководящие органы профсоюзов и голосования перед стачками, в случае несоблюдения этого требования союзы утратят свой иммунитет. Было сделано обещание рассмотреть законодательство, регулирующее политический взнос профсоюзов и проведение забастовок на предприятиях основных служб. В то время как лейбористская партия обещала отменить наши предыдущие профсоюзные реформы, мы двигались навстречу новым.

Третья важная категория предложений в манифесте была связана с органами местного самоуправления. В частности, мы обещали упразднить Совет Большого Лондона (СБЛ) и советы графств-метрополий, вернув их функции муниципалитетам. Мы также обещали ввести меру, которая стала известной как снижение местных налогов: закон, позволяющий пресекать расточительность муниципалитетов для защиты интересов плательщиков местных налогов и экономики в целом.

В первый срок работы консервативной администрации доминирующее место занимала борьба с инфляцией и боевые действия в Южной Атлантике. Ни экономика, ни оборона не являются проблемами, которые способны дать интересный материал для манифестов, какими бы великими ни были достижения в этих областях. Социальная политика – другое дело, но мы только начинали по-настоящему уделять внимание этой сфере. Наиболее важной особенностью предвыборного манифеста было то, что в нем не содержалось. В нем не содержалось обещания сменить направление или ослабить темп.

5 января 1983 г. я запланировала полный рабочий день для обсуждения нашей общей стратегии во всеобщих парламентских выборах. Был период каникул, поэтому мы провели совещание в Чекерсе, там можно все тщательно обдумать в комфортной обстановке. Первая половина утра прошла во встречах с Сесилом Паркинсоном, М. Спайсером (заместителем председателя партии), Я. Гоу и Д. Вольфсоном. Мы обсудили, как следует использовать телевидение, роль которого все возрастала. Из Соединенных Штатов прилетел Г. Рис, чтобы помочь выстроить этот элемент избирательной кампании. Он был в прошлом телепродюсером и понимал то, как устроены СМИ. Он гораздо лучше улавливал то, что нравится массам, чем можно было бы ожидать от человека, в основной рацион которого входили шампанское и сигары. По его утверждению, мы должны быть готовы выдержать серию телевизионных дебатов, в которых я выступлю против Майкла Фута, а также против лидеров альянса. Предложение было необычным: британский премьер-министр никогда не давал согласия на участие в таких дебатах. Я отклонила эту мысль. Мне не нравилось то, во что превращаются выборы в медийных кругах. Да и проблемы были слишком важными, чтобы их можно было сжать до объема «краткой звуковой цитаты» и превратить их подачу в некую форму гладиаторских боев.

Одним из наших достоинств было состояние партийной организации. Сесил Паркинсон с момента своего назначения на должность председателя партии навел порядок в партийных финансах: это было существенно. Тим Белл представил документ, обобщающий сильные и слабые стороны нашей позиции согласно опросам общественного мнения. Тим умел почувствовать смену общественного настроения быстрее, чем кто-либо. Он понимал, что рекламировать идею труднее, чем мыло. Тим выработал коммуникативную стратегию, главной темой которой было «шагать в ногу с переменами», подход, который я приветствовала. Стержень его стратегии состоял в понимании, чтобы убедить общество, что его сила – это консервативное правительство, а не оппозиционные партии.

8 мая состоялось итоговое совещание в Чекерсе с участием Сесила Паркинсона, Уилли Уайтлоу, Джеффри Хау Нормана Теббита, Майкла Джоплинга, Ферди Маунта, Дэвида Вольфсона и Яна Гоу. Выборы в органы местного самоуправления прошли в четверг, 5 мая, и мы знали, что их результаты красноречиво свидетельствуют о перспективах на выборах. Сотрудникам Центрального совета партии пришлось изрядно потрудиться, чтобы подготовить подробный компьютерный анализ к ближайшему уик-энду. В нашем распоряжении также были данные, полученные по результатам как частных, так и общественных опросов.

По установившейся традиции, выборы проходят в четверг: если бы мы назначили их на июнь, то на какой из четвергов? Второй четверг июня, казалось, подходил лучше всего, хотя это означало, что на период кампании выпадают официальные выходные дни, а этого кандидаты стараются избегать, потому что вести агитацию в течение этого уик-энда практически невозможно. В следующий понедельник начинались скачки в Аскоте, то есть последние недели предвыборной кампании на голубых экранах будут мелькать картинки с изображением джентльменов и дам в эксцентричных шляпах, а мы будем агитировать, заставляя людей оторваться от телевизоров и идти голосовать за Консервативную партию.

Соответственно, если мы назначаем выборы на июнь, то это должно быть 9-е число. Тогда я так и не приняла решения. Принимая важное жизненное решение, я исхожу из того, что утро вечера мудренее. На следующее утро, еще до 7 часов, я позвонила по прямому номеру дежурному секретарю с просьбой передать моему главному личному секретарю Робину Батлеру зайти ко мне, как только он придет: Робин должен был организовать аудиенцию у королевы тем же утром.

Я встретилась с главным организатором парламентской фракции и председателем партии и сообщила им о своем решении назначить выборы на 9 июня, провела внеочередное совещание Кабинета, а в 12:25 отправилась в Букингемский дворец. Вторая половина дня прошла в обсуждении окончательных приготовлений к избирательной кампании и манифеста. Мне необходимо было принять ряд решений по предстоящим делам в качестве премьера.

Еще один вопрос заключался в том, должна ли я лететь в Соединенные Штаты на ближайшую встречу в верхах «Большой семерки», которая должна пройти в конце мая. Я решила, что нужно отменить свой запланированный на 26 мая визит в Вашингтон для переговоров с президентом Рейганом. Но на самой встрече «Большой семерки» я собиралась присутствовать. Это было хотя бы потому, что на ней должен был председательствовать президент. Более того, это бы показало, что Великобритания занимает ведущее место в мире и имеет международное признание.

Манифест Лейбористской партии, вскоре разошедшийся по всем новостным газетам перед роспуском парламента, был ужасным. Он содержал призывы относительно безъядерного вооружения, выхода из ЕС и кучу других безответственных политических лозунгов.

Один из министров-острословов теневого кабинета назвал его «самой длинной предсмертной запиской за всю историю». Нам очень хотелось его опубликовать. Но во время обычного обращения к Комитету тем вечером я предостерегла партию о чрезмерной уверенности.

На следующий день я вылетела в Шотландию, чтобы выступить на конференции Шотландской консервативной партии в Перте. Зал в Перте небольшой, но в нем превосходная акустика. Несмотря на больное горло из-за сильной простуды, все прошло великолепно. Тогда же я смогла изучить результаты первого серьезного опроса общественного мнения. В нем сообщалось, что мы добились преимущества в 14 % перед лейбористами и что поддержка альянса пошла на убыль. Разумеется, это был хороший результат.

Утро, как обычно, начиналось с пресс-конференции по заданной теме. До начала пресс-конференции я получала информацию в Центральном совете: брифинг проходил с 8:30 в тесном помещении Центрального совета. Мы начинали его с утверждения текущего пресс-релиза, а затем переходили к рассмотрению вопросов, которые вероятнее всего будут задавать. В середине брифинга заходили сотрудники отдела исследований с докладом о том, что происходило на пресс-конференции лейбористов. То, что рабочий график Лейбористской партии начинался раньше нашего, было удобно. Наша пресс-конференция начиналась в 9:30 и должна была продолжаться в течение одного часа.

Мои поездки организовывались таким образом, чтобы мне не пришлось выезжать из Лондона на несколько дней. В ходе конференций я старалась дать возможность всем министрам, которые меня поддержали в них, высказать свои соображения. Нашей основной задачей как на пресс-конференции, так и в выступлениях было дать ответ на трудный вопрос о безработице: мы должны были показать, что готовы открыто признать ее и доказать, что наш курс обеспечит в будущем большее число рабочих мест. Согласно опросам общественного мнения, к моменту окончания кампании больше доверяли нам, а не лейбористам. Люди понимали, что истинной причиной высокого уровня безработицы был избыток рабочей силы, неэффективность предприятий, забастовки, научно-технический прогресс, изменение торговых связей в мире и международная экономическая рецессия. Лейбористы потерпели поражение, пытаясь переложить вину за эту проблему целиком на черствых, бездушных тори.

Очень важным компонентом были речи. В ходе предвыборной кампании я старалась поработать в Чекерсе над подготовкой речей. Перед началом кампании Ферди Маунт предложил полдюжины заготовок речей на различные темы. Речи, с которыми я выступала в действительности, включали выдержки из этих заготовок плюс дополнительные материалы, предоставляемые чаще всего Ронни Милларом и Джоном Гаммером. Завершающие штрихи я вносила на ходу: в агитационном автобусе, в поезде, самолете, автомобиле.

Большое число коротких речей в ходе поездки по стране было произнесено с небольшой передвижной платформы, установленной в кузове грузовика, они всегда были импровизированными. Мне нравилось ездить в небольшие населенные пункты. Мне говорили, что я провожу кампанию по старинке; мне нравится словесная перепалка, хотя, нужно сказать, мне и толпам собравшихся доставляло мало удовольствия монотонное скандирование протестующих из организации «Движение за ядерное разоружение» и Социалистической рабочей партии, следовавших за мной по всей стране.

А еще были собственно поездки по стране. Основной принцип заключался в том, чтобы сосредоточить внимание на выступлениях лидера для привлечения «ненадежных» мест в парламенте, позиция которых зависит от незначительного числа голосов избирателей. Сейчас, если сравнивать с прошлым, возрастает роль телевидения и «постановочной» фотосъемки, которые дают лидеру партии возможность вписаться в кадр в удачной позе, и уже не так важно, где вы физически находитесь в тот или иной день.

И наконец, были интервью. Они проходили в разнообразных жанрах. Брайен Уолден из «Уик-энд уорлд» задавал прицельные «прощупывающие» вопросы. Робин Дэй из телепередачи «Панорама» был, наверное, самым агрессивным, однако он допустил ошибку, заострив внимание на проблеме подсчетов последствий безработицы для бюджета, серьезная оплошность, если вы берете интервью у бывшего министра по делам пенсий и государственного страхования. Но и я допустила «ляп», постоянно называя сэра Робина «господин Дэй». Аластер Верни специализировался на коротких, тонких вопросах, казавшихся безобидными, однако при ответе возникало много подводных камней. Чтобы обойти все мины, нужно было обладать незаурядной ловкостью. Затем были еще телепередачи, во время которых вопросы задавала публика в студии. Мне всегда нравился формат программы «500» телекомпании «Гранада»: широкая аудитория задает вам жизненные вопросы, которые волнуют ее больше всего.

Наш манифест был представлен на первой пресс-конференции Консервативной партии, состоявшейся 18 мая. Кабинет министров присутствовал в полном составе. Я бегло зачитала основные положения, после чего Джеффри Хау, Норман Теббит и Том Кинг сделали короткие пояснения к разделам манифеста по линии своих ведомств. Затем я предложила задавать вопросы.

На пресс-конференции журналист задал Фрэнсису Пиму вопрос, касающийся переговоров с Аргентиной. Мне показалось, что ответ Фрэнсиса мог быть истолкован неоднозначно, и я вмешалась, чтобы уточнить, что мы будем вести переговоры по торговым и дипломатическим связям, но при этом не намерены обсуждать суверенитет. Газета заострила на этом особое внимание, но этот факт не был признаком раскола. Это политика.

Первая пресс-конференция в рамках избирательной кампании состоялась 20 мая. Джеффри Хау поставил под вопрос затраты на реализацию предложений лейбористов, содержащихся в их предвыборном манифесте, и заявил, что если они его не опубликуют, то это сделаем мы. Это было начало развития центральной темы предвыборной кампании. Патрик Дженкин привлек внимание к планам лейбористов по проведению национализации промышленности и регулированию в этой области. Был ряд вопросов, касавшихся экономики.

В понедельник 23 мая моя кампания набрала серьезную силу. Мы начали, как обычно, с совещания перед утренней пресс-конференцией, на котором кратко обсудили агитационную стратегию партии. В 1979 г. агентство «Саатчи энд Саачи» разработало блестящие рекламные материалы и плакаты. Большинство из того, что они создали в 1983 г., было менее эффектно, хотя были исключения.

На одном рекламном плакате сравнивались избирательные манифесты Коммунистической и Лейбористской партии: похожие выдержки из обоих документов приводились друг напротив друга. Список оказался обширным. На втором плакате были перечислены 14 свобод, которых голосующий лишался в случае победы Лейбористской партии и реализации ее программы. А другой плакат с лозунгом: «С точки зрения лейбориста, он черный, а с точки зрения консерватора – британец», нацеленный на завоевание поддержки этнических меньшинств, вызывал неоднозначную реакцию. Но мне такое утверждение представлялось совершенно справедливым. Впрочем, я забраковала один рекламный плакат с крайне нелестным портретом Майкла Фута и лозунгом: «При консерваторах пенсионерам живется лучше». Мне как-то не по душе личные выпады.

Тем вечером я должна была выступить с речью в зале здания городского совета Кардиффа. Речь получилась продолжительной из-за того, что я оторвалась от бумаг и продолжила выступать вживую, это всегда делает подачу более результативной. В ней я затронула все основные предвыборные темы: рабочие места, здравоохранение, пенсии, оборону и планы Лейбористской партии по бюджетным расходам: «При лейбористском правительстве, куда бы вы ни направили свои сбережения, они не будут защищены от государства. Им [лейбористам] нужны ваши деньги, чтобы обустроить государственный социализм, и они намерены добиться своего. Вы доверите сбережения банку, они национализируют банк. Вы доверите сбережения пенсионному фонду или страховой компании, лейбористское правительство вынудит эти организации инвестировать деньги в социалистические программы. А если вы уберете деньги в чулок, они, вероятно, национализируют чулки».

После ежедневной поездки в четверг я вернулась пораньше в резиденцию на Даунинг-стрит, чтобы подготовиться к телепередаче Сью Лоули «По стране». К сожалению, беседа перешла в спор о затопленном крейсере «Генерал Белграно». Деятели левого крыла откапывали незначительные расхождения в пользу своей теории о сознательном намерении правительства устроить бойню. Это было не только отвратительно; это было нелепо. Подавляющее большинство избирателей приняли нашу точку зрения, что во главе угла стояла защита жизни британцев. Весь этот эпизод оставил у меня в душе неприятный осадок.

У Лейбористской партии теперь были большие неприятности. 25 мая Джим Каллаген выступил с речью в Уэльсе, в которой отверг идею одностороннего разоружения. В газетах появились противоречивые заявления о позиции лейбористов по вопросу ядерного оружия. Даже среди лейбористских лидеров не было единодушия: можно было выбирать между Майклом Футом, Денисом Хили и Джоном Силкином, казалось, у каждого была своя политическая стратегия в вопросе обороны.

Во время нашей пресс-конференции и в ходе всей избирательной кампании в целом Майкл Хезелтайн обрушивался на лейбористов с критикой в адрес их политической стратегии. Мне всегда было известно о тех нескольких вопросах, которые для лейбористов были болезненны, поскольку у них не было по ним продуманной политической стратегии, а народ придавал им большую значимость.

Это были, можно сказать, «коренные вопросы». Одним из них была оборона. Другим были бюджетные расходы. Поэтому мне хотелось, чтобы Джеффри Хау сделал более подробную, чем обычно, оценку расходов, предложенных в избирательном манифесте лейбористской партии. Он провел превосходный анализ на двадцати страницах текста. Планы лейбористов предполагали дополнительные расходы в размере 36–43 млрд фт. стерлингов на деятельность парламента. Значение последней цифры приближалось к общей сумме валового дохода от налога на прибыль за тот же период. Расточительность лейбористов была их ахиллесовой пятой на всех выборах, за победу в которых я боролась.

В четверг 26 мая, согласно данным опросов общественного мнения в газетах, наше преимущество над лейбористами было где-то между 13 и 19 %. Теперь основную опасность представляла беспечность избирателей, поддерживающих Консервативную партию, а не отчаянные попытки лейбористов вернуть утраченные позиции.

Четверг сулил стать еще одним приятным днем, когда мы проводили обычную предвыборную агитацию, на сей раз в Йоркшире. Одним из ярких впечатлений стал обед в лавке «Фиш-н-чип» Гарри Рамсдена, «крупнейшей лавке, торгующей картошкой фри с рыбой в некоммунистическом мире», в Лидсе. Это был поистине пир.

Вечером я выступила в королевском зале в Харрогите, подробно остановившись на теме, которая была ядром моей политической стратегии. Политическая нестабильность 1970-х и 1980-х гг. сломала привычные стереотипы, существовавшие в британской политике. Смещение Лейбористской партии влево и экстремизм профсоюзов привели к тому, что те, на кого они традиционно опирались, испытывали разочарование. Теперь перед нами открывалась возможность привести сомневающихся в консервативные ряды, и я выстроила свою речь в Харрогите с расчетом именно на это.

Когда я вернулась в Лондон, в предвыборной кампании лейбористов произошел еще один необычный поворот. Генеральный секретарь Лейбористской партии Джим Мортимер заявил корреспонденту: «Взгляды членов комитета по проведению избирательной кампании единодушно сходятся в том, что лидером Лейбористской партии является Майкл Фут». После подобных заявлений оставалось только гадать, как долго они оба продержатся на своих постах. Тем вечером мои мысли в основном были заняты предстоящей встречей в верхах «Большой семерки» по экономическим вопросам в Вильямсбурге, и у меня была запланирована поездка в Соединенные Штаты во второй половине дня в субботу.

На предыдущих встречах «Большой семерки» возможность настоящих обсуждений была ограничена тем фактом, что проект коммюнике составляли накануне встречи. Теперь американцы настояли на том, чтобы мы сначала провели обсуждения, а сам документ составили позднее, в чем было больше смысла. Но на всякий случай я взяла с собой британский проект коммюнике.

В Вильямсбурге создалась отличная атмосфера, не только благодаря заразительному чувству юмора президента, но и благодаря местоположению. В окружении сказочной красоты этого виргинского городка главы правительств расположились в отдельных домах, где их встречали горожане в традиционных костюмах времен колонизации. Это было полной противоположностью тому помпезному впечатлению, которое оставил Версаль. У нас с президентом Рейганом был общий взгляд на то, что эта встреча должна продемонстрировать подтверждение разумной экономической политики и показать публике наше единство.

Я завела дискуссию по вопросу контроля над вооружениями во время субботнего ужина. К утру у нас уже было готово коммюнике, которое большинство из нас сочло удовлетворительным. Нужно было принимать в расчет позицию Франции, страны, не входившей в структуры командования НАТО. Однако президент Миттеран заявил, что у него не было возражений по существу нашего предложения. Он даже предложил внести поправку, которая подкрепляла общую направленность документа. Текст по проблемам экономики тоже был довольно убедительным, за исключением немного туманных формулировок, касающихся согласованности обменного курса.

Я возвращалась назад ночным рейсом «Бритиш эруэйз» в полной уверенности, что результат этой встречи доказывал справедливость моего подхода к важнейшим спорным проблемам на выборах: вопросам обороны и экономики. Эта встреча в верхах также ознаменовала перемену в отношениях между президентом Рейганом и остальными главами правительств. Они порой недооценивали его. Во время этой встречи он легко оперировал фактами и цифрами. Его мастерство и уверенность проявились в том, как он направлял ход обсуждения. От этой встречи он получил все намеченное, и все это он делал с большим радушием. В Вильямсбурге президент Рейган продемонстрировал, что он был искусным политиком.

Понедельник 30 мая. В тот день Денис Хили выпустил то, что по утверждению Лейбористской партии являлось «настоящим» избирательным манифестом консерваторов: расследование, полное лжи, полуправд и «страшилок», выдернутых из просочившихся документов, в частности тех, в которых были описаны долгосрочные государственные расходы. Лейбористы уже попробовали применить эту тактику в 1979 г.: тогда она не сработала. И сейчас они поступали в угоду собственным навязчивым идеям. Они так и не смогли понять, что пропаганда не может убедить людей в неслыханном вранье.

Обычно я спокойно переношу как загруженность работой, так и выпады со стороны оппонентов. Но в среду, 1 июня, Денис Хили выступил с отвратительным высказыванием, якобы во время Фолклендской войны я «кичилась тем, что устроила бойню». Это вывело меня из себя. Высказывание задело и оскорбило многих людей и помимо меня, особенно родственников тех, кто сражался и погиб на этой войне. Господин Хили позднее пошел на попятную: утверждая, что он имел в виду «конфликт», а не «бойню».

Как показал один из опросов общественного мнения, Лейбористская партия оказалась позади альянса. Это задало новый тон завершающим дням кампании. Но я лично никогда не верила в то, что альянс способен вытеснить лейбористов на третье место. В среду на нашей последней пресс-конференции под моим председательством присутствовала вся рабочая группа. В настроении журналистов ощущалось приближение конца.

Я сказала, что важнейшие вопросы, по которым избиратели должны сделать выбор между партиями, – это оборона, рабочие места, социальное обеспечение, квартирное владение и законность. Мне хотелось ответить на обвинение в том, что большинство заставит нас изменить политический курс. Я возразила, что подавляющее консервативное большинство сделает прямо противоположное: оно станет барьером экстремистским настроениям. Это стало лейтмотивом всеобщих парламентских выборов 1983 г.

Ожидая окончания, я следила за общими результатами по стране, глядя в телевизор. Это была блестящая победа. Мы получили большинство в 144 мандата: самый внушительный результат, которого удавалось добиться какой-либо партии после 1945 г. Когда ранним утром я вернулась в помещение Центрального совета, меня приветствовали люди из штаба партии, и я выступила с небольшой речью, поблагодарив их за усилия. Затем вернулась на Даунинг-стрит. В начале улицы собралась толпа, и, пробираясь сквозь нее, я разговаривала с народом, как в тот вечер, когда объявили о капитуляции Аргентины. Впереди ждали новые хлопоты.

Глава 24 Снова в своей колее

Перевод Мищенкова Е.А.

Политика, экономика и иностранные дела до конца 1983 года

Манифест 1983 г. не стал для правительства отправной точкой. Некоторые из основных обещаний были популярными, например, упразднение совета Большого Лондона, советов графств-метрополий и введение снижения местных налогов. Однако тут мы встретились с трудностью, которую должна иметь в виду любая администрация, осуществляющая реформы: всеобщее одобрение большинства, которое молчит, не идет ни в какое сравнение с недовольством хора организованного меньшинства.

Муниципальные социалисты левого толка и субсидируемые ими компании-ширмы были грамотными пропагандистами. Значительная часть положений манифеста сулила «еще больше в том же духе», – не самый вдохновляющий клич. Снижения налогов не произошло. Предстояло еще проделать большую работу в области профсоюзного законодательства. Вот-вот должна была начаться разработка программы приватизации; нужно было вновь внести на рассмотрение билль о приватизации компании «Бритиш телеком».

Вторая проблема заключалась в том, что в Великобритании еще были сильны идеи социализма. Процветание социализма не зависит от благоденствия Лейбористской партии: в действительности, честнее было бы сказать, что благоденствие лейбористов зависит от процветания социализма. А социализм пока еще был присущ национальным институтам и британскому самосознанию. Мы продали тысячи муниципальных домов, но 29 % жилищного фонда осталось в государственном секторе. В классах и педагогических колледжах в целом сохранились левые настроения. Мы уменьшили власть профсоюзов, но они все еще объединяли 50 % силы. Более того, как продемонстрировали стачки шахтеров, хватка крайне левого крыла отнюдь не ослабла. Мы одержали великую победу в Фолклендской войне, преодолев тот настрой, когда казалось, что Великобритания не сможет вернуть себе влияние, но все еще давали о себе знать недобрая зависть к американской силе и глубокий антиамериканизм. В этой ситуации моя задача была совершить революцию, только вот революционеров было маловато. Назначение первого Кабинета министров в новом парламенте вызвало ряд трудностей.

Передав от Фр. Пима полномочия министра иностранных дел П. Каррингтону, я поменяла вига-оптимиста на вига-пессимиста. С Фрэнсисом мы не сходились в выборе политического курса, в подходе к управлению и во взглядах на жизнь. Но в Палате его любили, а это всегда греет сердце министра, убежденного, что его мысли на шаг опережают идеи правительства, черта, которую иногда принимают за независимость ума. Я надеялась, что он согласится стать спикером, и до сих пор считаю, что он отлично подошел бы на эту роль. Но он и слышать об этом не хотел. Он предпочел занять место на задней скамье, откуда критиковал правительство.

Я попросила Д. Хауэлла покинуть Кабинет министров. Его недостатки как управленца стали заметны, когда он заведовал министерством энергетики. Это впечатление подтвердилось, когда он возглавлял министерство транспорта. Ему не хватало ни творческого подхода, ни напористости. Затем я попросила Джанет Янг уступить место Уилли Уайтлоу на посту лидера Палаты лордов. Она не приобрела в Палате лордов достаточного авторитета и, пожалуй, проявляла излишнюю осторожность. По личным причинам мне было жаль расставаться как с Дэвидом, так и с Джанет, поскольку мы близко сошлись с ними, когда партия находилась в оппозиции.

Уилли Уайтлоу явно отвечал всем требованиям для того. В Кабинете министров он стал для меня просто незаменим. Благодаря его опыту, яркой личности и положению, занимаемому в партии, ему иногда удавалось повлиять на коллег, когда у меня это не выходило. А вот на посту министра внутренних дел у него все шло далеко не безоблачно. Отчасти это вызвано тем, что должность объединяла в себе ответственность и отсутствие полномочий. При этом на человека, исполняющего эти обязанности, возлагают вину за все: от неудач в обеспечении королевской безопасности и до должностных правонарушений полицейских, тюремных побегов и отдельных мятежей.

Но дело было не только в этом. Мы с Уилли не разделяем подходов по вопросам, находящимся в ведомстве министерства внутренних дел. Я убеждена, что высшая мера наказания за тяжкие преступления морально оправдана и необходима как инструмент сдерживания, а Уилли так не считает. Мои взгляды на систему вынесения наказаний в целом и на иммиграцию значительно жестче, чем у него. И подавляющее большинство членов Консервативной партии и британского народа были согласны со мной и регулярно демонстрировали это на наших партийных конференциях.

На роль преемника Уилли я выбрала Леона Бриттана. Я никогда не назначала министра внутренних дел с условием, чтобы он полностью разделял мои устремления по этим вопросам, но, по крайней мере, Леон мог привнести сюда свой острый ум юриста и интеллектуальную строгость. Он не терпел фальшивой чувствительности. У него был мощный ум, и, по моему мнению, ему стоило предоставить шанс. Оглядываясь на прошлое, я думаю, нужно было набраться опыта, управляя делами внутри своего министерства, и только потом переместиться в одно из трех могущественных министерств государства. Слишком быстрое продвижение по службе способно ставить под вопрос будущую политическую карьеру. От таких политиков отворачиваются СМИ и коллеги. Этой участи не избежал и Леон. Все жаловались на его манеру держаться во время выступлений на телевидении: он выглядел безучастным и напряженным. Разумеется, за все время возникало множество жалоб и на мою манеру держаться, поэтому я ему сочувствовала. Но это не меняло ситуацию.

Вскоре я должна была лишиться поистине талантливого выступающего по политическим вопросам в моем Кабинете. Найджела Лоусона я назначила министром финансов, для многих неожиданное продвижение по службе. Несмотря на наши с ним конфликты в дальнейшем, если бы можно было составить список консервативных, «тэтчеровских» революционеров, я бы ни за что не стала оспаривать, что Найджелу в нем отведена ведущая позиция. У него быстрый ум, и он легко принимает решения. Его первый доклад о бюджете показал, на что способен хороший экономический анализ, и я сомневаюсь, что какой-то другой министр финансов смог бы подняться до вдохновенной четкости среднесрочной финансовой стратегии. В должности канцлера казначейства Найджел предложил налоговые реформы, которые отличала та же черта: простота, способная вызвать удивление, почему никто раньше до этого не додумался.

Но настало время выдвинуть вперед Джеффри Хау. Ему хватило четырех изнурительных лет в казначействе, и по некоему внутреннему психологическому закону, канцлеры склонны к работе в министерстве иностранных дел. Отчасти потому, что это является логическим продолжением их деятельности. Причиной этого является и то, что международные финансы теперь играют наиважнейшую роль, и поэтому канцлерам приходится проявлять пристальный интерес к работе МВФ, «Большой семерки» и ЕС, у них появляется стремление к выходу на мировую арену.

У меня были сомнения в том, подходит ли Джеффри для работы в министерстве иностранных дел. Оглядываясь назад, я вижу, что была права. Он перенял обычаи министерства иностранных дел, где компромисс и переговоры являлись самоцелью. В новом ведомстве он приобрел черты, которые, кажется, культивируются в этом министерстве: нежелание подчинять дипломатическую тактику государственным интересам и чрезмерное внимание к различным нюансам. У Джеффри было немного романтизированное стремление к тому, чтобы Великобритания вошла в некий грандиозный европейский консенсус. Я никогда не слышала его определения этой загадочной европеизации, даже в последние неспокойные дни моего премьерства, но для него она была пробным камнем ценностей цивилизации.

Первым, чью кандидатуру я рассматривала на пост министра иностранных дел, был Сесил Паркинсон. У нас с ним было согласие относительно вопросов экономической и внутренней политики. Ни он, ни я не сомневались в том, что во внешней политике интересы Великобритании должны занимать первостепенное место. Во время фолклендского конфликта он входил в число членов Военного кабинета. Под его негласным руководством была организована самая технически грамотная предвыборная кампания из всех мне известных. Его фигура представлялась мне наиболее подходящей для работы на серьезном посту. Однако ранним вечером в день голосования, когда я вернулась с избирательного участка, Сесил зашел ко мне на Даунинг-стрит и поведал о романе со своей бывшей секретаршей Сарой Кис. На следующий день, незадолго до того как Сесил должен был прибыть на обед в резиденцию, я получила письмо от отца Сары Кис. В нем сообщалось о том, что она ждала ребенка от Сесила. Когда явился Сесил, я показала ему это письмо. Стало понятно, что нельзя направлять Сесила в министерство иностранных дел, когда над ним нависла такая туча. Я порекомендовала ему обсудить личные вопросы с семьей. А пока я решила назначить его министром вновь объединенного министерства торговли и промышленности.

В сентябре я назначила Джона Гаммера преемником Сесила на посту председателя партии. Джон в прошлом был вице-председателем партии при правительстве Теда Хита и хорошо знал Центральный совет. Он также был талантливым докладчиком и писателем. К сожалению, он не был прирожденным управленцем, и когда наша партия столкнулась с политическими затруднениями, ноша оказалась ему не под силу. Укреплением Консервативной партии стало назначение Джона Уэйкхема, который занял должность «главного кнута». Джон, пожалуй, не согласился бы со своей репутацией человека, который «все поправит». У него была манера, в которой чувствовалась самоуверенность, по большому счету обоснованная. Благодаря своим талантам он был весьма эффективным партийным руководителем.

За предстоящие месяцы я должна была провести важные изменения. В начале октября Сесил Паркинсон, с согласия Сары Кис, опубликовал заявление для прессы, в котором сообщалось об их отношениях и том, что она была беременна. По возможности я хотела оставить Сесила в правительстве. Ситуация сначала выглядела так, что мне это, возможно, удалось бы сделать. Конференция партии прошла через неделю после заявления Сесила, и его министерский доклад был хорошо воспринят. Но поздним вечером в четверг, когда я заканчивала составлять собственную речь на следующий день конференции, в мой гостиничный номер позвонили из пресс-службы с Даунинг-стрит. Сара Кис дала интервью газете «Таймс», и этот материал попал на первую полосу пятничного номера. Я сразу же созвала совещание, пригласив на него У. Уайтлоу, Дж. Гаммера и самого Сесила. Было ясно, что эта история просто так не уляжется. Рано утром на следующий день Сесил зашел ко мне на встречу и сообщил о решении, которое они приняли с Анной: он подает в отставку. Ситуация осложнялась тем, что у него было намечено участие в общественном мероприятии, во время которого он должен был провести церемонию открытия новой вертолетной станции в Блэкпуле и открыть мемориальную доску. Принять в нем участие он уже никак не мог. Тогда его заменил Дэнис.

К счастью, для Сесила это не стало завершением политической карьеры. Но четыре года ему пришлось провести в политической опале, и за это время он утратил возможность добраться до вершины политической лестницы. Он проявил себя как эффективный министр и, хотя пробыл в министерстве торговли и промышленности недолго, проделал большую работу. Именно Сесил принял трудное решение ввести законопроект, выводящий Лондонскую фондовую биржу из-под действия закона «Об ограничительной торговой практике», прекратив таким образом судебное дело, которое было возбуждено против нее по обращению начальника управления торговли. В свою очередь фондовая биржа дала обещание снять давние ограничения на торговлю, и таким образом был запущен процесс, результатом которого стало принятие закона о финансовых услугах (1986), а в октябре того же года была реорганизована Лондонская фондовая биржа. Эти реформы позволили лондонскому Сити приспособиться к требованиям международных рынков и стали чрезвычайно важными для успехов деловых кругов.

Был проведен еще ряд перемещений. Это позволило мне ввести в состав Кабинета министров Ника Ридли, занявшего пост министра по транспорту. Приход Ника в правительство стал лучом света, пробивавшимся сквозь тучу, которая нависла над нами после ухода Сесила. Ник был тем человеком, который стремился к должности для того, чтобы осуществлять на практике то, что считал правильным. Я знаю, что найдется не так много политиков, для кого не имеет никакого значения возможность делать то, что они считают правильным, но тех, для кого это единственное соображение, по которому они готовы идти в политику, действительно считаные единицы. Ник относился к этому меньшинству. В министерстве транспорта Ник энергично проводил в жизнь приватизацию и дерегулирование.

Таков был состав команды, от которой зависел успех второго правительственного срока. Я надеялась, что они разделят рвение и энтузиазм своего капитана.

Большую часть августа я провела в отпуске в Швейцарии, восстанавливая силы после тяжелой и болезненной операции на глазах. Ко времени моего возвращения в Англию я чувствовала, что полностью выздоровела, что было важно, поскольку мне предстояло совершить ряд важных зарубежных визитов. После визита в Канаду я полетела в Вашингтон на встречу с президентом Рейганом. В общем и целом президент занимал сильную позицию в отношении внутренней политики. Несмотря на трудности, вызванные дефицитом бюджета США, состояние американской экономики было превосходным. Как любил шутить президент: «Почему теперь, когда состояние экономики улучшилось, ее перестали называть “рейганомикой”?»

Он внес заметный вклад и в отношения между Востоком и Западом. Советское руководство в международных отношениях теперь явно заняло оборонительную позицию. Правительство Сальвадора в Центральной Америке, имевшее поддержку США в наступлении на коммунистическое повстанческое движение, выглядело сильным. Назвать успешной нельзя было только административную политику на Ближнем Востоке. Было маловероятно, что арабо-израильские мирные переговоры смогут продолжиться, и росла угроза, что США и их союзники будут втянуты в политическую борьбу Ливана.

Президент США еще только собирался объявить о том, будет ли он бороться за второй срок, но я надеялась, что он будет участвовать в выборах и одержит победу. Наше обсуждение в первой половине дня и за обедом затронуло широкий круг вопросов. Я подняла вопрос о возобновлении США поставок оружия в Аргентину, сказав, что такое решение не будет понято в Великобритании. Президент ответил, что он осознавал это, однако возникнет большое давление на возобновление поставок оружия, в случае если в Буэнос-Айресе установится гражданское правительство. Я также воспользовалась возможностью и объяснила суть того, почему мы были против включения независимых британских и французских ядерных средств устрашения в переговоры по оружию между Соединенными Штатами и СССР. Требование советских лидеров о включении наших средств сдерживания было способом отвлечь внимание от американского предложения о сокращении стратегического ядерного оружия. С точки зрения Великобритании, наши национальные средства сдерживания являлись минимумом, но они составляли всего 2,5 % от советского стратегического арсенала. Президент, по-видимому, принял мою точку зрения, что я сочла обнадеживающим. В свою очередь, я смогла успокоить его в том, что касалось сроков развертывания крылатых ракет и ракет «Першинг» в Европе.

В нашем обсуждении речь зашла о стратегии, которой мы должны придерживаться в отношении СССР на будущее. Я обдумала этот вопрос и обсудила его с экспертами в ходе семинара в Чекерсе.

Я сказала, что мы должны провести тщательную оценку советской системы и советских лидеров для того, чтобы установить реалистичные отношения: что бы мы о них ни думали, нам жить на одной планете. Я поздравила собеседника с блестящим выступлением перед Генеральной Ассамблеей ООН после того, как был сбит корейский самолет, и высказала мнение, что его настойчивое требование о необходимости, несмотря на этот возмутительный случай, продолжить переговоры по контролю над вооружениями в Женеве было правильным. Президент согласился с тем, что теперь не время изолироваться от Советского Союза.

Подобно мне, он рассматривал способы, которыми мы могли бы воздействовать на советское руководство. Президент утверждал, что было два пункта, по которым мы должны были сформировать суждение. Первое, то, что русские слишком нервничали относительно собственной безопасности: действительно ли они ощущали угрозу Запада или же это было не более чем попыткой сохранить преимущество в наступательной стратегии? Второй вопрос был связан с контролем над самой советской державой. Президент всегда считал, что военных в СССР контролировало Политбюро.

Что касается переговоров с Советами, нам не следует забывать ни на минуту о том, что главной причиной, по которой они согласились сесть за стол переговоров в Женеве, было развертывание работ со стороны американской оборонной промышленности. Президент полагал, что русские уже приблизились к потолку в своих оборонных расходах. В то же время США обладали достаточным потенциалом, чтобы удвоить объемы военного производства. Задача была одна: убедить Москву в том, что переговоры, – это единственный путь к сохранению равенства, так как они особо не могли позволить себе и впредь конкурировать в вооружениях. Президент припомнил карикатуру, на которой господин Брежнев говорил, обращаясь к генералу: «Мне больше нравилась гонка вооружений, когда мы участвовали в ней одни».

Может быть, мы с президентом Рейганом смогли стать такой сыгранной командой по одной причине: мы разделяли взгляды на мироустройство, мы были очень разными людьми. Он мог точно ухватить стратегическую картину в целом, но предоставлял другим продумывать тактические детали. Я чувствовала, что нам нужно строить отношения с коммунистами на основе взаимодействия, чтобы события не выходили из-под контроля. В ходе обсуждения я настойчиво говорила о необходимости рассмотреть возможные способы ведения дел с Советами, когда они сядут за стол переговоров в более конструктивном настроении.

Неожиданно, но осень 1983 г. стала временем испытаний для англо-американских взаимоотношений. Это было связано с тем, что мы выбрали различные подходы в рассмотрении кризиса в Ливане и Гренаде. События разворачивались на фоне великих стратегических решений, которые собирался принять Запад. На ноябрь 1983 г. было намечено развертывание ракет средней дальности в Великобритании и в ФРГ. Я должна была гарантировать, чтобы, несмотря на кратковременные трудности, которые мы испытывали в отношении Соединенных Штатов, долгосрочные взаимосвязи между нашими двумя странами никак не пострадали. Также я была уверена в необходимости соблюдать нормы международного права и в том, что межгосударственные отношения не должны быть втянуты в игры, разворачивающиеся между конфликтующими силовыми блоками.

Незадолго до окончания Фолклендской войны Израиль осуществил вторжение в Ливан, что в августе 1982 г. привело к развертыванию американских сил в Бейруте. Спустя короткий промежуток времени они были выведены с этой территории, но в сентябре возвратились в Ливан после резни в лагерях палестинских беженцев в пригородах Бейрута.

К этому времени в их состав входили американские, французские и итальянские вооруженные силы. Правительство Ливана обратилось к Великобритании с просьбой об участии. Я объяснила, что оценка наших возможностей несколько завышена. Ко мне направили специального посла, который высказал мнение о том, что Великобритания занимает особое положение и крайне важно, чтобы она была представлена в составе многонациональных сил. И я согласилась, что приблизительно 100 военнослужащих, из числа расквартированных на Кипре в составе миротворческих сил ООН, должны примкнуть к международным силам. В рамках мандата международным силам необходимо было оказать помощь правительству Ливана вернуть свои полномочия и обеспечить безопасность мирного населения.

У меня всегда вызывают беспокойство обязательства обеспечить какую-либо миссию, если нет никаких четких целей. Первоначальный мандат международных сил с ограниченным сроком действия был действительно ясным и логичным, по крайней мере на бумаге. Но уже в сентябре американцы и итальянцы стали настаивать на том, чтобы мы увеличили число военных. Я провела собрание в Чекерсе 9 сентября, чтобы обсудить эти вопросы с министрами и советниками. Меня встревожили доклады о том, что США намерены занять в отношении сирийцев значительно более жесткую линию, чем казалось разумным. Поддержка Сирии при любом разрешении ливанского кризиса была бы существенной. В горах к югу от Бейрута силы национального меньшинства друзов, исторически поддерживающих хорошие отношения с Великобританией, были втянуты в конфликт с ливанской армией. Ситуация была тупиковой. На друзов оказывали нажим их сторонники в Сирии, требуя, чтобы они укрепились на большей территории. У них не было конфликта с британцами, и они стремились избежать обстрела нашего рубежа.

Однажды во время званого обеда на Даунинг-стрит мне сообщили о том, что недалеко от наших войск разорвался снаряд друзов. На этом обеде присутствовал М. Хезелтайн, и я попросила его позвонить лидеру друзов Валиду Джумблатту, чтобы прекратить огонь. Наши силы были малочисленными, уязвимыми и изолированными. Три четверти Ливана были заняты сирийцами или израильтянами, и перспективы достижения мира и стабилизации на оставшейся территории выглядели мрачно.

23 октября террорист-смертник направил грузовик со взрывчаткой на казармы штаба морской пехоты США в Бейруте. Здание было разрушено. Вскоре после этого прогремел второй взрыв в штабе французских воздушно-десантных войск. Всего погибло 242 американских и 58 французских военнослужащих, больше, чем Великобритания потеряла в ходе Фолклендской войны. Ответственность за атаки взяли на себя две воинствующие группировки мусульман-шиитов.

Моей первой реакцией было потрясение массовым убийством. Поэтому встал вопрос о том, вправе ли мы подвергать риску жизни наших военных ради некой призрачной цели. На данном этапе мое внимание резко переключилось на другую горячую точку планеты. Унижение, которому подверглись Соединенные Штаты в результате взрывов в Бейруте, повлияло на события, которые развернулись на острове Гренада в восточной части Карибского моря.

В среду, 19 октября 1983 г., в результате военного переворота просоветского толка было свергнуто правительство Гренады. Морис Бишоп, свергнутый премьер-министр, и пять его ближайших сторонников были расстреляны. Ямайка и Барбадос хотели начать вооруженную интервенцию, в которой бы мы с американцами приняли участие. Моей первой реакцией было, что согласиться с подобным предложением неразумно со стороны американцев, не говоря уже о нас. Я беспокоилась, что серьезному риску подвергаются иностранцы в Гренаде. Там находилось приблизительно 200 британских мирных жителей и еще больше американцев. Организация восточно-карибских государств, ОВКГ, единогласно приняла решение об объединении сил и призвала другие правительства помочь восстановить общественное спокойствие на острове.

Понятно, что была крайне важна реакция американцев. Новая стратегия «межамериканского контекста», которую проводила администрация президента Рейгана, а также существование у них под боком государства-сателлита СССР – Кубы, на наш взгляд, привело к тому, что США преувеличили масштаб угрозы, которую представляла Гренада. По достоверной информации, имевшейся в нашем распоряжении, этот остров представлял для советских руководителей второстепенный интерес. В то же время правительство Кубы активно проявляло заинтересованность. К существующему аэропорту пристраивался новый аэродром. Аэропорт должен был открыться в марте 1984 г., но с января этот аэродром уже мог принимать самолеты.

Американцы увидели в этом преследование неких военных целей. Кубинцы, обеспечивавшие рабочей силой этот проект, относились к нему именно так. С их точки зрения, это был более легкий способ управлять пересылкой тысяч военных из Анголы и Эфиопии на Кубу и обратно. Он мог пригодиться, если бы кубинцы захотели вторгнуться на территории поближе к дому. Но мы продолжали настаивать на том, что главной целью правительства Гренады, как они и заявляли, были торговые интересы: они планировали удовлетворить потребностям заведомо завышенных перспектив по развитию туризма в стране.

Переворот 19 октября 1983 г., какие бы моральные возражения он ни вызывал, был скорее качественной переменой. В субботу, 22 октября, за день до взрывов в Бейруте, мне сообщили, что американская авианосная группа, базирующаяся на авианосце «Индепенденс», переместилась к югу от Карибского архипелага. Группа управления высадкой морского десанта в составе 1900 морских пехотинцев и оснащенная двумя десантными кораблями находилась в 200 милях к востоку. Наличие этих сил давало американцам возможность реагировать, если бы возник повод. В случае, если американцы приняли бы меры по эвакуации американских граждан, они дали обещание эвакуировать также и граждан Великобритании. Нас заверили в том, что если они решат предпринять дальнейшие шаги, то будет проведена консультация.

Тем вечером я утвердила приказ о том, что корабль ВМС «Антрим» должен отправиться из Колумбии к территории Гренады и оставаться за линией горизонта. Нужно было дать публично четкие разъяснения, что такая мера являлась профилактической и была направлена на то, чтобы в случае необходимости помочь эвакуировать британских подданных с Гренады. Вообще, казалось, что этого не потребуется.

По результатам однодневного визита в Гренаду заместитель верховного комиссара в Бриджтауне (Барбадос) доложил, что британские граждане находятся в безопасности, новый режим в Гренаде готов разрешить организацию их отправки, если они пожелают покинуть остров, и что у сэра Пола Скона, представителя королевы на острове, все в порядке. Он не просил нашего военного вмешательства. И вдруг все переменилось.

Почему в Вашингтоне возобладала эта позиция, я до сих пор не знаю. Я уверена, это была реакция гнева на бейрутские взрывы. Что никак не было оправданием ни для меня, ни для Палаты общин, где усилились антиамериканские настроения. Тот факт, что Гренада являлась членом Содружества и официальным главой государства была королева, все только усложнял.

24 октября в 7:15 вечера я получила послание от президента Рейгана во время приема гостей на Даунинг-стрит. Президент сообщал, что всерьез рассматривает просьбу ОВКГ о проведении военной операции. Он просил моего мнения и совета. Я была категорически против интервенции и распорядилась сразу же составить черновик ответа.

Затем мне нужно было посетить прощальный ужин, устроенный принцессой Александрой и ее супругом Ангусом Огилви в честь отбывающего американского посла Дж. Луиса-младшего. Я обратилась к нему: «Что слышно по поводу Гренады? Там что-то намечается». Но он ничего об этом не знал. Во время ужина мне позвонили с просьбой срочно вернуться на Даунинг-стрит, куда я приехала в 11.30 вечера. Прибыло второе послание от президента США. В нем он заявлял о своем решении ответить согласием на просьбу о проведении военных действий. Я немедленно созвала совещание с военным руководством, и мы подготовили мой ответ на оба послания президента: сообщение было отправлено в 12.30 ночи. Было нетрудно договориться о некой общей линии.

В моем сообщении содержался вывод: «Эти действия будут восприняты западными государствами как вмешательство во внутренние дела маленькой независимой страны, каким бы уродливым ни был его режим. Прошу вас рассмотреть это с учетом контекста наших отношений между Востоком и Западом и того факта, что в ближайшие дни нам придется сделать представления перед нашими парламентами и народами о размещении крылатых ракет у нас в стране. Я вас очень прошу подумать об этих доводах самым тщательным образом. Не могу скрыть своей глубокой тревоги относительно ваших недавних сообщений. Вы просили моего совета. Я его изложила и надеюсь, что даже на такой поздней стадии вы примете его в расчет…».

Двадцать минут спустя я подкрепила сообщение телефонным звонком, связавшись с президентом по горячей линии. Я сказала, что хотела бы, чтобы он очень тщательно рассмотрел ответ, который я только что направила. Он пообещал подумать, но добавил: «У нас часы уже на нуле». В 7:45 тем же утром прибыло еще одно послание, в котором президент Рейган сообщил, что он взвесил мои соображения, но счел, что перевешивают другие факторы.

Военная операция США по вторжению на Гренаду началась тем же утром. После ряда сражений лидеры режима были арестованы. Я испытывала негодование и подавленность. Британское правительство выставили как бессильное. Накануне днем Джеффри Хау сообщил Палате, что не располагает информацией о намерениях США вмешаться в дела Гренады.

Реакция международного сообщества на американское вторжение была резко отрицательной. Это способствовало усилению пропаганды в Советском Союзе, и кубинцев изображали как героев, давших отпор вторжению. Когда я прибыла на совещание глав правительств Содружества в Нью-Дели в следующем месяце, наиболее спорной темой обсуждений все еще оставалась Гренада. Моя публичная критика в адрес американских действий привела к временному ухудшению отношений с давними друзьями Великобритании в Карибском бассейне.

Это было нелегкое время. Дома нам пришлось столкнуться с сильным давлением, вынуждающим нас пересмотреть соглашения по развертыванию крылатых ракет. Ведь казалось, что если американцы не проконсультировались с нами по поводу Гренады, то будут ли они консультироваться с нами по применению крылатых ракет. Так что, когда президент Рейган вызвал меня по телефону вечером 26 октября во время экстренного обсуждения американских действий в Палате, мое настроение было далеко не благодушным. Президент сообщил, что сильно сожалел о создавшихся трудностях и хотел объяснить, как так вышло. Основной причиной проблемы была необходимость избежать утечек информации. К моменту, когда он получил мое послание, где были изложены мои соображения, час «Ч» миновал, и американские силы уже начинали наступление. Военные действия увенчались успехом, и теперь стояла задача укрепления демократии. На это нечего было ответить, и поэтому я была сдержанна в высказываниях, однако этот телефонный звонок был мне приятен.

События в Ливане повлияли на американские действия на Гренаде, представление о кризисе на Гренаде повлияло на мое отношение к процессу в Ливане. Я была обеспокоена тем, что непредсказуемость американцев может повториться и в этой горячей точке. Я понимала, что Соединенные Штаты хотели нанести ответный удар после террористического акта, направленного против их военнослужащих в Бейруте. Но, как бы события ни разворачивались, я считала, что реагирование должно быть законным, соразмерным и эффективным.

Я направила президенту Рейгану послание от 4 ноября, в котором приветствовала заверения, полученные Джеффри Хау от Джорджа Шульца, в том, что со стороны американцев не будет поспешной реакции, и настаивала на необходимости сформировать ливанское правительство, которое имело бы более широкую основу. Президент ответил мне 7 ноября, что любые действия будут осуществляться в порядке самообороны, а не в качестве мести, но добавил, что нельзя допустить нанесения повторного удара со стороны совершивших это злодеяние.

Через неделю я получила еще одно послание, где говорилось, что он склонен к принятию решительных, но строго ограниченных военных действий. При этом в США поступали доклады о подготовке новых терактов против многонациональных сил, и он был намерен их сдержать. Он добавил, что из-за необходимости сохранения полной секретности знание о позиции ограниченно.

Я ответила сразу, подчеркнув, что прекрасно понимаю, какое давление на него оказывают, но любые меры, на мой взгляд, должны ограничиваться законной самообороной. Я была рада, что он не рассматривал вопрос о привлечении Израиля или нацеливании на Сирию или Иран, любые действия против которых были бы очень опасными. Мне казалось, что ответные действия не были целесообразными. Однако Франция все-таки нанесла ряд воздушных ударов по настоянию американцев, как позднее сообщил мне президент Миттеран. В ответ на нападение на американские самолеты США нанесли удар по сирийским позициям в центральном районе Ливана. Эти ответные меры не дали никакого результата. Ситуация продолжала ухудшаться.

Встал вопрос уже не о необходимости вывода сил, а о том, как его возможно осуществить. В феврале 1984 г. ливанская армия утратила контроль над Западным Бейрутом, и ливанское правительство рухнуло. Настало время выбираться оттуда, и было принято совместное решение о выводе военных, с которым согласились США и другие члены многонациональных сил. Принять окончательное решение я доверила британскому командующему на месте. Он решил, что уходить нужно в ночное время суток.

Но вдруг я узнаю о том, что президент Рейган собирается этим вечером выступать по телевидению, чтобы поведать американскому народу о готовящихся событиях и их причинах. Возникла необходимость дать сигнал нашим военным, чтобы они были готовы к выходу в сжатые сроки. В последнюю минуту, когда я находилась на аудиенции у королевы в Букингемском дворце, мне пришло сообщение о том, что президент не будет организовывать телевизионную трансляцию. Но информация о решении с отсрочкой мгновенно просочилась, и президент вынужден был все-таки выступить на телевидении.

Я отказалась отменить запланированный вывод наших солдат на британские суда, стоящие в открытом море, эта операция была проведена со свойственным британской армии профессионализмом. Фактически все войска многонациональных сил вскоре были выведены на корабли.

После этого уже ничего нельзя было сделать для спасения Ливана; вновь сформированное ливанское правительство все более испытывало контроль со стороны Сирии, враждебность которой по отношению к Западу вновь возросла. Американское вторжение в Ливан, из каких бы добрых побуждений оно ни происходило, было безусловным провалом. Мне казалось, что произошедшее там давало нам уроки, к которым необходимо было прислушаться.

Во-первых, недальновидно вмешиваться в подобные ситуации, если отсутствует четкая, согласованная цель. Во-вторых, бессмысленно потворствовать ответным мерам, которые ничего не меняют на местах. В-третьих, необходимо избегать провоцирования крупной региональной державы, такой как Сирия, если отсутствует готовность решать широкие последствия этого шага. Напротив, американское вторжение на Гренаду фактически было победой. Там была восстановлена демократия, к выгоде не только жителей острова, но и их соседей. Тем не менее, даже правительства, действующие из лучших побуждений, должны проявлять дальновидность и соблюдать юридические формы.

Демократии должны показывать превосходство над тоталитарными правительствами, не чтущими законы. Следует признать, что законодательство в отношении этих вопросов далеко не однозначно, в чем я смогла убедиться в ходе семинара, который провела после событий на Гренаде. К своему большому удивлению, я обнаружила, что юристы, присутствовавшие на этом семинаре, были больше расположены обсуждать темы из области реальной политики, в то время как политических деятелей больше волновала проблема легитимности. Я убеждена, военные действия должны быть основаны на праве на самооборону, и никакой внешний орган не может оспаривать такое право.

Я все еще размышляла о событиях на Гренаде, направляясь в Бонн для участия в одной из очередных англо-немецких встреч с канцлером Колем во вторник, 8 ноября{ Гельмут Коль стал преемником Гельмута Шмидта на посту канцлера ФРГ в 1982 г.}. У канцлера Коля, как и у меня, вызывало тревогу то, как повлияют американские действия на общественное мнение в Европе в рамках подготовки к развертыванию крылатых ракет и ракет «Першинг».

Главной целью моего визита была надежда заручиться поддержкой Германией на заседании Европейского совета в Афинах несколькими неделями позднее. Я начала с предложения, что следующим председателем Европейской комиссии должен стать представитель Германии. Было очевидно, что в комиссии этого не хотели. И еще я сказала, что нашей целью является дальнейшее созидание на фундаменте, заложенном под немецким председательством.

Затем мы перешли к обсуждению дел. Я подчеркнула необходимость строгого контроля за расходами в рамках единой сельскохозяйственной политики и предостерегла против протекционизма во избежание разногласий с Соединенными Штатами. Немцев больше всего интересовали будущие уровни сумм валютной компенсации{ Суммы валютной компенсации представляли собой систему налогов и субсидий на продукцию, защищаемую в рамках единой сельскохозяйственной политики.}, которые отражаются на доходах фермеров, а также черная металлургия, где, по их мнению, с ними обходятся несправедливо, их волновало, что итальянцы используют субсидии, чтобы ослабить потенциал немецких производителей.

Я надеялась, что немцы осознали ту решительность, которую я готова была проявить в достижении своих целей по вопросу бюджета в Афинах. Главы правительств встретились в великолепном Заппейон-холл, здании, исполненном в классическом греческом стиле и оборудованном с учетом современных потребностей.

Во время первых совещаний Совета во второй половине дня я сидела прямо напротив президента Миттерана и канцлера Коля. Мне бросилось в глаза то, что на фоне моего заваленного бумагами стола, на котором лежали тезисы с пометками по различным вопросам, рабочие места моих французского и немецкого оппонентов выглядели пустующими. Это производило впечатление олимпийского спокойствия, соответствующего окружающей обстановке, но при этом говорило о том, что они не проработали детального анализа. В ходе этой встречи канцлер Коль, казалось, не желал или не мог внести какого-либо эффективного вклада. Более того, президент Миттеран, казалось, не только не располагал информацией по этим вопросам, но и имел слабое представление о собственной позиции. Греческое председательство не способствовало продвижению в обсуждаемых вопросах.

Господин Папандреу, который всегда демонстрировал исключительную эффективность, когда речь шла о получении субсидий для Греции, был не слишком искусным в роли председателя Европейского совета. Во вторник у меня состоялся рабочий завтрак с президентом Миттераном. Наши взгляды существенно расходились, и было бессмысленно тратить время на обсуждение проблем Сообщества, поэтому мы уделили основное внимание Ливану.

Французский президент пошутил, что если мы не продемонстрируем продолжение диалога между Великобританией и Францией, газеты заговорят о возврате во времена «Столетней войны»{ Столетняя война – серия военных конфликтов между Англией, с одной стороны, и Францией, с другой, длившихся примерно с 1337 по 1453 г. Поводом к этим конфликтам были притязания на французский престол английской королевской династии Плантагенетов. Несмотря на начальные успехи, Англия так и не добилась своей цели в войне. (Прим. ред.)}. Я высказала ему, что меня удивила его позиция на общеевропейском заседании, особенно учитывая, что я поддерживала предложения, которые выдвигал французский министр финансов месье Делор. Удовлетворительного ответа я не получила. Вопрос, в котором мы достигли понимания, касался Германии. Я сказала, что, хотя немцы были готовы быть великодушными, получив политические выгоды за счет Сообщества, может прийти новое поколение, которое откажется вносить такой весомый вклад. Это повлияет на немецкий нейтралитет, и такая перспектива, по замечанию президента Миттерана, уже возникла.

Встреча была довольно мирной, и по окончании совещания Совета я старалась сохранять дружественную атмосферу и избегала слишком резких высказываний. В конце концов, месье Миттеран должен был стать новым председателем Совета, и именно ему должно выпасть председательство на совещаниях, когда мы будем обсуждать проблемы заканчивающихся средств Сообщества. Мне подумалось, что он захотел отложить урегулирование бюджета до того момента, когда можно будет пожать лавры успеха в решении этого важного вопроса во время своего председательства.

Глава 25 Мятеж мистера Скаргила

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Предыстория и ход годовой забастовки шахтеров 1984–1985 годов

В результате общих выборов 1983 г. демократический социализм в Британии потерпел сокрушительное поражение. Однако существовал еще и недемократический социализм, который тоже предстояло победить. Я всегда знала об истинной цели крайне левых: эти революционеры стремились навязать Британии марксистское учение. Для них демократические учреждения были досадными преградами на пути к марксистской утопии. Во время выборов руки крайне левых были связаны необходимостью завоевать поддержку умеренных, поражение освободило их от этих условностей. Позиции крайне левых особенно укрепились в трех организациях: лейбористской партии, местных органах власти и профсоюзах. Именно Национальному союзу шахтеров во главе с марксистом Артуром Скаргилом предстояло стать ударной силой атаки левых. Не прошло и месяца после выборов 1983 г., как мистер Скаргил открыто заявил, что с властью этого правительства он не смирится. Этот выпад был направлен не только против правительства, но и всего, что стояло на пути левых, включая тех же горняков, полицию, суды, законодательство и сам парламент.

Со времени избрания мистера Скаргила лидером НСШ в 1981 г. я знала, что нам предстоит пережить еще одну забастовку горняков. Национальный совет угольной промышленности (НСУП), правительство и подавляющее большинство шахтеров желали процветания своей отрасли. Однако угольная промышленность Британии утратила рентабельность.

Во времена расцвета отрасли, накануне Первой мировой войны, на трех тысячах шахт работало более миллиона человек. Добыча насчитывала 292 млн тонн. С тех пор отрасль пришла в упадок. Конфликт в угольной промышленности вызвал первую в Британии всеобщую забастовку 1926 г. В дальнейшем правительства оказывались все больше замешанными в действиях по регулированию отрасли, и в 1946 г. послевоенное лейбористское правительство ее полностью национализировало. К тому времени добыча угля упала до 187 млн т, количество шахт до 980, а число работников едва превышало 700 тысяч.

Тогда правительство стало добиваться увеличения добычи угля, вкладывая дополнительные средства и приняв ряд постановлений, составивших в 1950 г. «План по углю». Все эти меры недооценивали как уровень спроса на уголь, так и перспективы роста производительности. Вливание народных денег не смогло решить две главные проблемы: наличие избыточных производственных мощностей и нежелание профсоюза закрыть нерентабельные шахты.

К 1970-м гг. в горнодобывающей промышленности проявились все недостатки, свойственные тогда Британии. В феврале 1972 г. под давлением массовых пикетов, руководимых А. Скаргилом, был закрыт склад кокса Солтли в Бирмингеме. Это продемонстрировало бессилие полиции перед лицом беспорядков. Падение правительства Хита после забастовки шахтеров 1973–1974 гг. подогрело миф о том, что НСШ способен свергать правительства Британии, или препятствовать любому угрожающему его интересам политическому курсу.

Я уже рассказывала об угрозе забастовки горняков в феврале 1981 г. С тех пор новая забастовка стала лишь вопросом времени. Найджел Лоусон, ставший министром энергетики Великобритании в сентябре 1981 г., был человеком, которому выпало восполнить запасы угля. Именно это позволило государству выдержать угольную забастовку. В сложившейся ситуации было крайне необходимо иметь запасы угля на электростанциях, а не в копрах шахт, откуда его не позволили бы вывезти пикеты горняков.

Некоторые станции Центрального энергетического управления (ЦЭУ) работали на нефти. Обычно их использовали в «пиковые» периоды, но при необходимости они могли работать постоянно, чтобы удовлетворить требованиям спроса на электроэнергию. Электроэнергия, полученная от нефти, была дороже, но именно она помогла выдержать забастовку. Ядерные станции, поставлявшие 14 % энергии, были отдалены от каменноугольных бассейнов, их основное топливо было вне опасности. В следующие несколько лет появилось больше реакторов с газовым охлаждением, что еще сильнее снизило нашу зависимость от угольной энергии. Мы вели строительство высоковольтной линии электропередач через канал, что позволяло бы нам закупать энергию у Франции. Мы делали все возможное, чтобы способствовать накоплению отраслевых запасов.

Опасность нависла над нами осенью 1983 г. Министром энергетики был тогда П. Уокер. В нашем первом парламенте он уже успел показать твердость своей позиции. Он был опытным переговорщиком. Что, на мой взгляд, особенно важно: нам нужна была общественная поддержка во время угольной забастовки, которую готовили профсоюзные активисты. К сожалению, у П. Уокера не сложились отношения с И. Макгрэгором, это создавало некоторое напряжение. Макгрэгор стал председателем НСУП 1 сентября. До этого он блестяще руководил корпорацией «Бритиш Стил» (КБС), полностью возродив эту организацию после потерь, нанесенных ей трехмесячной забастовкой 1980 г.

В отличие от воинствующих горняков-активистов, Макгрэгор видел в угольной промышленности процветающую отрасль, мудро использующую инвестиции, технологии и кадры. Наверное, лучшим его качеством было мужество. Привыкший к финансовым трудностям и неуступчивым партнерам, Макгрэгор не сталкивался с профсоюзными лидерами, стремящимися на переговорах заработать себе как можно больше очков. Скаргил все время обводил его вокруг пальца. 21 октября 1983 г. на конференции НСШ делегаты проголосовали за запрет на сверхурочный труд, протестуя против предложения совета увеличить зарплату на 5,2 % и перспективы закрытия шахт. Сам по себе запрет на сверхурочные работы, наверное, имел цель усилить напряжение среди шахтеров и, тем самым, настроить их на забастовку.

Огромное количество шахт закрывалось по экономическим причинам. Даже лейбористы это допускали: с 1974 по 1979 г. было закрыто тридцать две шахты. Мистер Скаргил любил повторять, что шахта не должна закрываться, пока ее ресурсы полностью не исчерпаны. По его мнению, убыточная шахта просто требовала больших вложений. Во время дачи показаний парламентской комиссии его спросили, существует ли предельный уровень убыточности. Мне запомнился его ответ: «Насколько я знаю, убыточность не знает пределов».

Парламентская комиссия по монополиям и слияниям выпустила в 1983 г. доклад об угольной промышленности, из которого следовало, что 75 % шахт являются нерентабельными. В сентябре 1983 г. мистер Макгрэгор поставил правительство в известность, что он в течение трех лет собирается сократить рабочую силу на 64 000. Никакого тайного списка шахт, подлежащих закрытию, не существовало. Решения о том, какие шахты закроются, должно было приниматься по каждому случаю в отдельности. Он снова обратился к нам в декабре 1983 г., дав понять, что намеревается ускорить программу, планируя сократить рабочих в течение двух лет на 44 000.

Для достижения этой цели он призывал расширить план сокращений, включив в него шахтеров, которым еще нет пятидесяти лет. Условия, на которые мы согласились в январе 1984 г., были щадящими: выплата единовременного пособия из расчета 1000 фунтов стерлингов за каждый год работы, так что человек, всю жизнь проработавший на шахте, получил бы более 30 000 фунтов стерлингов. В последующий 1984/85 год мистер Макгрэгор предложил уволить 20 000 человек. Мы не сомневались, что этой цели можно будет достичь, не сокращая людей против их воли.

Лидеры НСШ договорились до того, что вообще дошли до крайности, не понимая экономической реальности того, что угольная промышленность в 1983–1984 гг. получила от налогоплательщиков 1,3 млрд фунтов стерлингов в виде субсидий. В конце февраля произошли первые проявления насилия, которые вылились в забастовку, когда семидесятилетний Иэн Макгрэгор был сбит с ног у Нортумберлендской угольной шахты шахтерами.

Мы не были уверены, что забастовка вспыхнет до конца 1984 г., когда из-за зимы спрос на уголь будет на пике. Начать забастовку весной было бы для НСШ плохим тактическим решением. Мистер Скаргил одурачил своих же собственных соратников: в феврале он безапелляционно заявил, что запасов угля у ЦЭУ хватит только на восемь недель. На самом деле угля на складах было намного больше. Однако профсоюзы по традиции перед началом забастовки должны переизбрать своих лидеров, и были основания считать, что мистер Скаргил не получит большинства, то есть 55 % голосов, необходимых для того, чтобы в ближайшем будущем призвать к национальной забастовке. С тех пор как он стал президентом, члены НСШ уже трижды проголосовали против забастовочных действий. Мы не могли предвидеть, какую отчаянную тактику он выберет.

1 марта НСУП объявил о закрытии йоркширской угольной шахты Кортонвуд. Местный НСУП преподнес эту информацию неудачно: создавалось впечатление, что процедуры по рассмотрению дел шахты не были соблюдены. Руководитель НСУП радикального йоркширского региона, родины мистера Скаргила, в знак протеста против этого решения объявил забастовку. Кортонвуд послужил поводом к забастовке, но он не был ее причиной. Даже если бы в Кортонвуде ничего не произошло, встреча НСУП с шахтерскими профсоюзами 6 марта окончилась бы тем же. Иэн Макгрэгор объявил планы на ближайший год и подтвердил, что двадцать шахт будет закрыто. В тот же день шотландский НСШ призвал начать забастовку 12 марта. Два дня спустя, 8 марта, национальный руководитель НСШ встретился с йоркширскими и шотландскими забастовщиками и выразил им официальную поддержку.

По правилу общенациональная забастовка может быть объявлена, только если профсоюз провел всенациональные выборы и большинство проголосовало «за». Руководство воинствующего большинства сомневалось, что они смогут победить на этих выборах, поэтому они решили эту проблему обходным путем. Национальный руководитель мог официально санкционировать забастовки, объявленные в отдельных районах, которые входили в союз. Если забастовочные действия в разных местах начались самостоятельно, то результат равносилен общенациональной забастовке и при этом нет необходимости проведения национальных выборов. Эта беспощадная стратегия почти всегда срабатывала. Но в конце концов стала катастрофой для самих же ее инициаторов.

Забастовка началась в понедельник 12 марта. В последующие две недели превосходящие силы активистов нападали на районы каменноугольных бассейнов, и на короткое время могло показаться, что они смогут одолеть разум и порядочность. В начале первого дня забастовки 83 шахты работали, а 81 стояла. Десять из них, как мне сообщили, не работали из-за множества пикетов, а не из сознательного желания бастовать. К концу дня количество неработающих шахт увеличилось почти до ста. Полиция не справлялась, хотя и пыталась бороться за то, чтобы те, кто хотел продолжать работу, могли это делать. Я хотела, чтобы послание от правительства к бастующим было четким и ясным: мы не собираемся капитулировать перед толпой и будем приветствовать право продолжать работу.

К утру среды только двадцать девять шахт работали в обычном режиме. Полиция к тому времени собирала офицеров со всей страны, чтобы те могли защитить шахтеров, которые хотели работать: в этом участвовали 3 000 офицеров полиции. В это время столкновения происходили в Ноттингемпшире. Однако ноттингемпширские рабочие все-таки провели голосование, и в ту пятницу результат показал, что 73 % были против забастовки. На следующий день голосование в Мидлендсе, в северо-западных и северо-восточных угольных бассейнах, показало, что большинство не поддерживает забастовку: из 70 000 голосовавших шахтеров более 50 000 поддержали продолжение работы.

Рано было говорить об исходе событий, но первый и решающий бой был выигран. В понедельник утром свежая информация была передана по телефону мне в Брюссель, где я принимала участие в Европейском совете. Сорок четыре шахты уже работали, в то время как в пятницу их было только одиннадцать. Профсоюзные активисты знали, что если бы не компетентность полиции, результат был бы совсем другим, и с этого момента они сами и их «рупоры» в Лейбористской партии начали кампанию по дискредитации полиции.

В день собрания администрации НСШ я объявила кабинету, что собираюсь организовать Комитет министров под моим председательством, чтобы следить за ходом забастовки. Конечно, У. Уайтлоу, П. Уокер, министр энергетики, и Л. Бриттан, министр внутренних дел, стали ключевыми фигурами. Министр финансов, Н. Лоусон, тоже принимал участие, так как вопрос был жизненно важен для экономики. Н. Теббит представлял торговлю и промышленность, Н. Ридли – транспорт. Все эти министры (или их представители) регулярно участвовали в заседаниях комитета. Когда встали вопросы по законодательству, к нам присоединился генеральный прокурор М. Хэйверс.

Группа собиралась примерно раз в неделю, если собрать всех членов было невозможно, П. Уокер и я принимали важные решения на чрезвычайных заседаниях.

Толпе можно противостоять, только если у полиции есть полная поддержка правительства. Мы дали понять, что политики их не подведут. Усвоив уроки внутригородских беспорядков 1981 г., мы выделили для полицейских снаряжение и предоставили им необходимое обучение.

Другим необходимым условием эффективности работы полиции является ясность законов. В самом начале забастовки М. Хэйверс доходчиво объяснил, что входит в круг обязанностей полиции во время массового пикетирования. На второй неделе забастовки НСШ Кента оспаривал эти полномочия в суде, но проиграл дело. То, что нам удавалось препятствовать собраниям больших групп пикетчиков, которые угрожали желающим продолжать работу, сыграло решающую роль в исходе конфликта.

К последней неделе марта ситуация стала проясняться. Большинство шахт крепко удерживал в своих руках мистер Скаргил, чью хватку было нелегко ослабить. Если бы нам удалось доставлять добываемый уголь на электростанции, перспектива выдержать трудности забастовки стала бы благоприятнее. Но нам нужно было действовать так, чтобы мы не настраивали против себя сразу все профсоюзы, участвующие в использовании и распределении угля. Это соображение заставляло нас всех быть очень осторожными.

Хотя мистер Скаргил стремился не проводить голосование до начала забастовки, было ясно, что он допускал такую возможность. И действительно, в следующем месяце Особая конференция делегатов НСШ проголосовала за то, чтобы уменьшить процент голосов, необходимых для начала забастовки, с 55 до 50. С начала забастовки нас не покидала надежда, что умеренные представители руководства НСШ смогут настоять на выборах. Именно поэтому было крайне важно повернуть настроения шахтеров в нашу пользу, так как было впечатление, что многие шахтеры были настроены отрицательно по отношению к забастовке как раз из-за того, что им не дали проголосовать. А если голосование пройдет во время забастовки, на эмоциональном подъеме, было бы большинство за мистера Скаргила? Я не была уверена в ответе.

Каждую неделю я получала из министерства энергетики доклады и очень внимательно их читала. В самом начале забастовки электростанции потребляли 167 млн т. угля в неделю, однако запасы на складах сокращались медленно. ЦЭУ определил, что запасов хватит на шесть месяцев, но эта оценка подразумевала постепенное увеличение использования угля и работу нефтетопливных станций на полную мощность, чего пока не произошло. Нам пришлось поразмыслить над тем, когда начать запуск дополнительных мощностей. Такой шаг будет расценен лидерами НСШ как провокационный. Я решила, что 26 марта нужно брать быка за рога.

Уровень запасов угля на промышленных складах был ниже, чем на электростанциях. Неотложные проблемы существовали и в КБС. Их комплексным сталелитейным заводам в Рэдкаре и Сканторпе без поставок угля и кокса в следующие две недели грозило закрытие. В Порт-Тальботе, Равенскрэйге и Ллаверне запасов было на период от трех до пяти недель. Вот в таком состоянии неопределенности мы находились, когда закончился первый месяц забастовки.

Положение оставалось безвыходным и в апреле. Несмотря на продолжающееся пикетирование, шахтеры постепенно возвращались к работе, особенно в Ланкашире. Лидеры профсоюзов железнодорожников и моряков обещали поддержать шахтеров, и таких заявлений за время забастовки было много, но ограничивались обещаниями. Начались первые судебные процессы над НСШ: два перевозчика кокса подали в суд на пикетирование сторонниками НСШ сталелитейного завода в Порт-Тальботе.

В мае, впервые с начала забастовки, стали происходить краткие встречи лидеров НСУП и НСШ. Переговоры состоялись 23 мая; я получила полный отчет на следующий день. Мистер Скаргил не допускал, чтобы от имени НСШ выступал кто-то, кроме него самого. После нескольких докладов выступил с подготовленным заявлением мистер Скаргил. Он настаивал, что шахты не должны закрываться по экономическим причинам. Иэн Макгрэгор коротко заметил, что не видит смысла продолжать собрание в таком русле. Мистер Скаргил снова заявил, что отказ от планов закрытия шахт является для него необходимым условием для продолжения переговоров. На этом собрание было окончено. Но в тот момент НСШ пошел на хитрость, попросив разрешения остаться в комнате, где только что проходило собрание. Иэн Макгрэгор посчитал, что это безобидная просьба, и согласился. Представители НСУП покинули комнату. Позже нам стало известно: НСШ удалось убедить прессу, что представители НСУП ушли с собрания из-за нежелания Иэна Макгрэгора идти на переговоры.

Шла неделя за неделей, а забастовка все не прекращалась. Было очевидно, что многие шахтеры растеряли свой энтузиазм и уже ставят под сомнение прогнозы мистера Скаргила об ограниченных сроках выживания электростанций. Руководство НСШ, чтобы привлечь к пикетированию представителей других профессий, увеличивало пособия, выплачиваемые пикетчикам, в то время как забастовщикам, не участвующим в пикетах, ничего не платили. Самые ужасные акты насилия происходили возле Оргривского коксового предприятия, когда были сделаны попытки воспрепятствовать конвойной команде проехать до Сканторпского сталелитейного завода. 29 мая более 5 000 пикетчиков вступили в схватки с полицией. На полицейских посыпалось все, что было под рукой, даже кирпичи и дротики, было ранено шестьдесят девять человек. Слава богу, на них были защитные костюмы, используемые при подавлении волнений, так думала я, когда, как и многие миллионы людей, видела эти ужасные сцены по телевизору.

В течение следующих трех недель произошли и другие вооруженные столкновения в Оргриве, но пикетам так и не удалось остановить дорожный конвой. Бои в Оргриве очень помогли повернуть общественное настроение против бастующих шахтеров. До нас дошла достоверная информация о случаях крупномасштабного шантажа в шахтерских поселках. Мишенью были не только сами работающие шахтеры, но и их жены и дети. Сама природа шантажа такова, что полиции бывает невероятно сложно бороться с ним.

Террор не прекращался, и проблемы усложнялись, в правительственной группе часто обсуждалось, стоит ли поощрять использование гражданского законодательства против НСШ и других профсоюзов. Если гражданское право не используется против профсоюзов и их фондов, на криминальное право и на полицейских ложится двойная нагрузка. Также было известно, что если с успехом применить правовые действия против профсоюзных фондов, то можно ограничить их способность финансировать массовые пикеты и участвовать в других незаконных действиях.

Однако П. Уокер убедил нас, что применение гражданского права может лишить нас поддержки, которую до этого нам оказывали работающие шахтеры или умеренные члены профсоюзов. Председатели КБС, НСУП, «Бритиш Рэйл» и ЦЭУ в конце июня собрались и решили, что подавать запрос на судебный запрет было не ко времени. Конечно, это не мешало другим, будь они бизнесмены или работающие шахтеры, следовать новым законам. Но факт остается фактом: за весь период разногласий пикетчики и их вожаки попирали уголовные законы страны, существовавшие задолго до «законов Тэтчер».

В понедельник 9 июля, совершенно неожиданно, Союз транспортных и неквалифицированных рабочих (СТНР) по причине якобы нарушенных правил Национального трудового кодекса портов (НТКП) призвал к общей забастовке работников портов. НТКП был создан правительством Эттли с целью устранить в портах поденный труд. По уставу он действовал в большинстве британских портов, разрешая принимать на работу только членов профсоюза. Поводом для забастовки стало использование КБС контрактного труда для автодорожных перевозок железной руды из портовых складов в Иммингэме на металлургический завод в Сканторпе. На самом деле в КБС понимали, что ни кодекс, ни местные соглашения нарушены не были. По положению кодекса так называемая теневая рабочая сила, состоящая из официальных работников порта, должна была наблюдать за работой тех, кто трудился по контракту. Отвечать этим требованиям было «обычным делом». Мы надеялись, что Национальный трудовой совет портов, куда входили представители профсоюзов, примет срочное постановление по этому вопросу. Но среди руководства СТНР были страстные сторонники мистера Скаргила, которые открыто приветствовали возможность начать забастовку.

Мы уже глубоко изучили последствия всеобщей портовой забастовки в 1982 г. Можно было предположить, что забастовка, которая всерьез затронет только порты, являвшиеся частью НТКП, не будет иметь сильного влияния на исход угольной забастовки. Мы не импортировали уголь, необходимый для работы электростанций, так как боялись рисковать поддержкой работающих шахтеров. Несомненно было, что основным мотивом для забастовки было желание левого крыла руководителей СТНР помочь шахтерам. Общий эффект в сфере торговли был бы очень значительным, особенно в отношении импорта продуктов питания, несмотря на то что около трети грузов меньшего размера перевозилось ролкерами, судами для транспортировки грузов на колесной базе, многие из которых сопровождались водителем и проходили через не участвующие в программе порты, такие как Довер и Феликстоу.

Нашим собраниям министерской группы по углю теперь приходилось иметь дело не с одной, а с двумя забастовками. На следующий день после начала портовой забастовки я обратилась к группе, сказав, что нам жизненно необходимо сформировать свое мнение в течение сорока восьми часов. Мы должны призвать портовых работодателей к тому, чтобы решительно подходить к делу и использовать все возможные средства для усиления противостояния забастовке среди народа. Нужно ясно показать, что предпосылки к забастовке были надуманными. Нам нужно особо подчеркнуть, что по оценкам 4 000 из 13 000 докеров, зарегистрированных в НТКП, составляли излишек рабочей силы в отрасли. Конечно, было бы не вовремя отменить НТКП во время угольной забастовки, но в то время нам нужно было стремиться разрешить конфликт, не зарекаясь о будущих изменениях.

В действительности портовая забастовка принесла гораздо меньше проблем, чем ожидалось. Какими бы ни были мнения ее лидеров, простые докеры не были готовы поддерживать акции, угрожающие их рабочим местам. Но решающую роль сыграли водители грузовиков, у которых была большая заинтересованность доставлять товары по назначению и которые не боялись угроз. К 20 июля у СТНР не было другого выбора, кроме как отозвать забастовку. Она продолжалась всего десять дней.

После безрезультатного собрания НСУП и НСШ, состоявшегося 23 мая, переговоры возобновились в начале июля. Мы надеялись, что они быстро закончатся, но они все тянулись, и все указывало на то, что НСУП постепенно уступает свои позиции. Проблему создавало то, что каждый новый раунд переговоров естественным образом препятствовал возвращению к работе: немногим хотелось рискнуть и вернуться на работу, на случай если вдруг в результате переговоров будет принято противоположное решение. Еще более серьезная проблема заключалась в реальной опасности увиливания от вопроса о закрытии нерентабельных шахт: разрабатывалась формула, по которой ни одна шахта, способная к «благоприятному развитию», не должна закрыться. Но 18 июля переговоры были приостановлены. Признаюсь, я почувствовала огромное облегчение.

Во вторник 31 июля я выступала в дебатах в связи с вотумом о неполном соответствии должности – пункт, который Лейбористская партия опрометчиво включила в повестку дня. Обсуждение захватило более широкие темы, чем забастовка шахтеров. Но сама забастовка не выходила из головы, и именно ее обсуждение привлекало всеобщее внимание. Я говорила без обиняков: «Лейбористская партия поддерживает всякую забастовку, независимо ни от ее причин, ни от нанесенного ею ущерба. Но то, что Лейбористская партия оказывает поддержку бастующим, а не работающим шахтерам, это полностью лишает ее доверия как представителя настоящих интересов рабочего класса страны».

Затем я высказалась о Ниле Кинноке: «Лидер оппозиции не выступал по вопросу о выборах до тех пор, пока НСШ не изменил правила, сократив процент решающего большинства. После этого он сообщил Палате, что проведение выборов НСШ теперь более вероятно и что выборы не за горами. В последний раз о выборах мы услышали от него 12 апреля. Однако 14 июля он, присутствуя на митинге НСШ, сказал: “У нас нет другой альтернативы, кроме как сражаться. Все другие пути перекрыты”. А как же выборы?»

Ответа мы так и не получили.

Нил Киннок сменил Майкла Фута, став лидером Лейбористской партии в октябре 1983 г. Как и Майкл Фут, Нил Киннок был одаренным оратором. Но в отличие от мистера Фута он не был хорошим парламентарием. Его выступления в Палате страдали многословием, неспособностью ухватить факты и технические аргументы и, главное, отсутствием ясности мысли. Мистер Киннок был в полной мере продуктом современной лейбористской партии: представителем левого крыла, близким к тред-юнионам, опытным в управлении партией и в политическом манипулировании, в целом убежденным, что прошлые поражения Лейбористов произошли из-за того, как партия представляла себя, а не из-за политики, которую она проводила. Он относился к словам как к средству для утаивания взглядов Лейбористской партии, а не как к средству для убеждения других. Поэтому он усиленно обличал троцкистов и других возмутителей спокойствия из левого крыла, но не их тактику или экстремальные революционные задачи, а то, что они выдавали амбиции лейбористов. Палата общин и комитет по выборам поняли его. Как лидер оппозиции он потерял почву под ногами. Как премьер-министр он бы пошел ко дну.

Когда наступил август, у нас были основания надеяться, что самое худшее уже позади. Хотя возвращение шахтеров к работе шло медленно, за весь июль около 500 рабочих, ничто не указывало на ослабление решительности на работающих шахтах. Наконец 7 августа двое шахтеров подали иск в Верховный суд против йоркширского НСШ, который обвиняли в том, что забастовка была начата без голосования. Это дело, оказавшееся крайне важным, привело к конфискации имущества НСШ.

Нам могла угрожать еще одна портовая забастовка. Ситуация в Хантерстоне, глубоководном порту в Шотландии, через который снабжался завод Равенскрэйг, относящийся к КБС, накалилась. Значительный груз угля, необходимого для работы коксовых печей Равенскрэйга, находился на борту балкера «Остия», пришвартованного в Бэлфаст-Лаф. КБС сообщила, что, если его не разгрузить в определенные сроки, придется сокращать работу на Равенскрэйг. Доменные печи нельзя полностью остановить, не причинив им необратимый урон, и можно было предвидеть, что целый завод придется закрыть, если доставка угля прекратится.

Как и в случае с предыдущей портовой забастовкой, причиной была все та же нелепая практика ограничений. В Хантерстоне обычный порядок обращения с грузом, направляющимся в КБС, состоял из работ на борту судна, выполнявшихся докерами СТНР, и работ, ложившихся на плечи членов профсоюза черной металлургии. КБС хотела поручить разгрузку угля своим работникам, но СТНР мог бы тогда сказать, что эта акция противоречит портовому кодексу, и этим спровоцировать новый конфликт в доках. КБС тогда сообщила, что они готовы подать в суд, если карго не будет разгружен.

Вопрос был очень щекотливый. Национальный портовый трудовой совет, от которого ожидалось принятие решения, уклонился от решения вопроса. 17 августа КБС начала замедлять работу на Равенскрэйг; если уголь не появится к 23–24 августа, домны к 28 августа нужно будет поставить на «резервный» режим работы, что означало, что они будут работать на минимуме, ничего не производя. За этим, в случае если не возобновятся поставки угля, должно было последовать полное закрытие. Когда откладывать с решением больше было нельзя, КБС утром 23 августа поставил своих работников на разгрузку «Остии». Докеры СТНР ушли с рабочих мест, и профсоюз объявил вторую общую забастовку портов.

Однако в Шотландии общественное мнение было направлено против всего, что могло угрожать будущему Равенскрэйга. Поэтому было сомнительно, смогут ли тред-юнионы удержать в состоянии забастовки всю Шотландию, не говоря уже о целой Великобритании. Поначалу забастовка получила значительную поддержку зарегистрированных докеров, но большинство портов было по-прежнему открыто. Наконец 17 сентября СТНР прекратил забастовку.

Важным в развитии событий был выход 15 августа циркуляра от НСУП к членам Национальной ассоциации бригадиров, депутатов и взрывников шахт (НАБДВШ). По закону добыча угля могла вестись только в присутствии специально обученных работников, большинство которых были членами НАБДВШ. В апреле члены НАБДВШ проголосовали в пользу забастовки, но разница голосов была меньше необходимых по профсоюзным правилам. Циркуляр НСУП грозил, что будут удерживать из зарплаты тех членов НАБДВШ, которые отказываются подчиняться. Директива НСУП играла на руку тем лидерам НАБДВШ, которые симпатизировали НСШ. Было легко понять, почему НСУП действовал таким образом. Но они совершали грубейшую ошибку, впоследствии усугубленную их неспособностью чувствовать изменение настроений среди НАБДВШ относительно забастовки, и это чуть не закончилось катастрофой.

Ожидалось, что сентябрь и октябрь будут трудным временем. Шахтеры начнут задумываться о зиме, когда спрос на электроэнергию вырастет, что, вероятно, приведет к прекращению подачи электричества. На конференции конгресса тред-юнионов в начале сентября большинство профсоюзов при сильной оппозиции со стороны работников энергоснабжения обещали оказывать поддержку шахтерам. Когда прямодушный лидер электриков Эрик Хаммонд выступил с яркой речью и указал на это, его приняли очень горячо. Нил Киннок тоже выступил на конференции, осудив проявления насилия на линиях пикетов, но не предприняв ничего, чтобы исключить из своей партии сторонников этого насилия. Тем временем мистер Скаргил повторил свою мысль, что нерентабельных шахт не бывает, бывают только шахты, которым не хватает денежных вложений.

Переговоры между НСУП и НСШ возобновились 9 сентября. Я беспокоилась, что Иэн Макгрэгор и команда НСУП невольно откажутся от основных принципов, стоящих в основе забастовочной борьбы. Он был деловым человеком, а не политиком, и рассуждал такими категориями, как справедливость и достижение соглашения. Я подозревала, что замысел мистера Макгрэгора состоит в том, чтобы сначала вернуть шахтеров к работе, а потом перестроить отрасль по своему желанию, невзирая на достигнутые соглашения Остальные, основываясь на долгом опыте, понимали, что Артур Скаргил и его соратники остановятся на полумерах и мы окажемся у разбитого корыта. Было важно показать народу всю ошибочность позиции НСШ относительно нерентабельных шахт, таким образом нам удалось бы дискредитировать политические цели забастовок раз и навсегда.

В сентябре я встретилась с членами кампании «Жены шахтеров за возврат к работе», чьи представители пришли на Даунинг-стрит, 10. Меня растрогало мужество этих женщин, чьи семьи стали объектом оскорблений и издевательств. Они рассказали, что большинство шахтеров не понимает суть предложения НСУП относительно зарплаты и планов по инвестициям. Тут многое предстоит сделать, чтобы лучше разъяснить бастующим точку зрения НСУП, так как многие из них полагались на информацию НСШ. Они подтвердили, что пока НСУП и НСШ выступали в роли переговаривающихся сторон, убедить мужчин вернуться на работу трудно. Они рассказали, что маленькие магазины возле шахт отпускали товары только бастующим горнякам и не обслуживали работающих шахтеров. Самое поразительное в их рассказе было то, что местные руководители НСУП кое-где не поощряли возврат к работе, а в одном районе даже отговаривали шахтеров от этого, активно сотрудничая с НСШ.

Безусловно, самым важным для этих женщин было, чтобы НСУП делал все возможное для защиты шахтеров, сторонников возврата к работе, при необходимости переводил их в шахты, где меньше воинственных активистов, и предоставлял им приоритет при рассмотрении заявлений на увольнение с получением выходного пособия. Я сказала, что мы их не подведем, и думаю, сдержала слово. Вся страна была у них в долгу.

Одна из женщин, миссис Макгиббон из Кента, жена работающего шахтера, выступила на съезде партии консерваторов, описывая трудности, пережитые ее семьей. Даже ее маленьким детям не поздоровилось: их запугивали, что родителей собираются убить. После этого выступления в «Морнинг Стар» напечатали ее адрес. Неделю спустя на их дом было совершено нападение.

11 сентября был сформирован Национальный комитет работающих шахтеров. Это было важным событием в истории движения. В то же время на нас надвигалась угроза от НАБДВШ. Голосование по забастовке должно было состояться 28 сентября. Сначала НСУП сохранял оптимизм по поводу результатов голосования, но дни шли, и было ясно, что забастовка, организованная НАБДВШ, осложнит возврат к работе шахтеров в местах с большим числом активистов. Люди НАБДВШ были не единственными работниками НСУП, обладавшими необходимой квалификацией по технике безопасности. Многие члены Британской ассоциации управляющих шахт (ВАСМ) тоже имели нужные навыки, но убедить их выполнять эту работу перед лицом враждебного НАБДВШ было трудно.

25 сентября П. Уокер объявил группе министров, что теперь, вероятно, НАБДВШ проголосует за забастовку. Он был прав: в пятницу был объявлен результат – 82,5 % были «за». Это была плохая новость. Приближалась осень, и у активистов могло открыться второе дыхание. НСУП и НАБДВШ провели переговоры в понедельник 1 октября. Было достигнуто соглашение по зарплате и по инструкциям в отношении пересечения линий пикетов. На следующий день проходили обсуждения процедуры закрытия шахт и возможности какой-либо формы арбитража в случаях, если соглашение не достигнуто. Это было трудным вопросом. НСУП не мог предоставить право на последнее решение о закрытии шахт третьему лицу. Этот пункт был полон нюансов.

Все это время мы сталкивались с враждебными комментариями и давлением со стороны. Съезд Лейбористской партии искренне поддержал НСШ и осудил полицию. Тяжело было слушать речь Нила Киннока, которой под давлением левого крыла и профсоюзов отошел от жесткой линии, проводимой им на конгрессе тред-юнионов. Он укрылся за общим осуждением террора, не делая различия между использованием насилия с целью нарушения закона и использованием силы для защиты от него.

Ближе к концу октября ситуация снова изменилась. Три события в течение одной недели принесли большие надежды нам, но были для мистера Скаргила как удары обухом по голове. Во-первых, 24 октября руководители НАБДВШ согласились не начинать забастовку. В точности неизвестно, что произошло. Возможно, что умеренные среди руководителей убедили сторонников жесткой линии, что члены ассоциации просто не хотят быть марионетками в руках мистера Скаргила.

Во-вторых, в это время гражданское право наконец «показало зубы». Я уже упоминала процесс против НСШ, начатый двумя йоркширскими шахтерами: решение Верховного суда было в пользу двух шахтеров и гласило, что забастовка в Йоркшире не имела статуса «официальной». В результате изумленному мистеру Скаргилу прямо в зале съезда Лейбористской партии было предъявлено предписание. 10 октября и его самого, и профсоюз обвинили в оскорблении суда с выплатой штрафов соответственно в 1 000 и 200 000 фунтов стерлингов. Штраф мистера Скаргила был выплачен анонимно, а НСШ отказался от уплаты штрафа, после чего Верховный суд постановил конфисковать их имущество. Стало очевидно, что, хотя НСШ подготовился к этим событиям, финансовое давление на профсоюз усилилось, и его организаторские возможности были затруднены.

Наконец, 28 октября из газеты «Сандэй Таймс» стало известно, что официальное лицо из НСШ посетило Ливию и обратилось к полковнику Каддафи за поддержкой. Это была поразительная новость, и даже соратники мистера Скаргила растерялись. В начале октября мистер Скаргил, путешествующий под именем мистер Смит, вместе с коллегой, мистером Р. Уиндзором, ездил в Париж, чтобы встретиться с представителями французского коммунистического профсоюза (CGT). На встрече присутствовал ливиец, которого мистер Скаргил представил как члена ливийских профсоюзов, хотя полковник Каддафи, придя к власти в 1969 г., ликвидировал профсоюзы. Было очевидно, что полковник Каддафи пожертвовал деньги на НСШ, хотя неизвестно, в каком количестве. Некоторые называли сумму в 150 000 фунтов стерлингов. Визит мистера Уиндзора в Ливию завершил парижскую встречу.

Другая сумма была получена из несуществующих «профсоюзов» контролируемого Советским Союзом Афганистана. А в сентябре стали появляться сообщения о том, что НСШ получает помощь от советских шахтеров. Было совершенно ясно, что эти инициативы поддерживались советским правительством. Ведь у советских шахтеров даже не было доступа к конвертируемой валюте. Мы, не скрывая, выразили свое недовольство советскому послу, и я поставила вопрос перед мистером Горбачевым, когда он посетил Британию в декабре, на что он сказал, что ничего об этом не знает{ На самом деле я с тех пор видела документальные свидетельства того, что он прекрасно знал об этом, будучи среди тех, кто подписал разрешение на платеж.}. Все это повредило и задачам НСШ, и другим тред-юнионистам. Британцы искренне сострадают тем, кто болеет за свою работу, но не сочувствуют получающим помощь у иностранных властей, подвергая угрозе свободы своей страны.

В ноябре НСУП объявил, что шахтеры, вернувшиеся на работу к понедельнику 19 ноября, получат к Рождеству значительную надбавку к зарплате. НСУП по почте разослал письма, информирующие об этом. Вместе с растущим разочарованием идеями мистера Скаргила это возымело немедленный эффект. В течение ближайшей недели 2 203 шахтера вернулись к работе. Надо было дать этой тенденции развиваться, но не афишируя свое участие, это могло вызвать обратный эффект.

Возврат шахтеров к работе продолжался. Но продолжался и террор. Полиции было намного труднее контролировать проявления насилия и шантажа, которые происходили вдалеке от шахт. Такие нарушения требовали меньше участников, эту тактику выбрали активисты-шахтеры. Один случай, который особенно поразил меня, произошел 23 ноября, когда на Майкла Флетчера, работающего шахтера из Понтефракта в Йоркшире, совершили нападение члены группы шахтеров, избив его в его же доме. В связи с этим было арестовано не менее девятнадцати человек. А неделей позже случилось одно из самых ужасных событий забастовки: бетонная балка длиной в три фута была сброшена с автомобильного моста на такси, везущее южноуэльского шахтера на работу. Водитель, Дэвид Уилки, погиб. Я задавалась вопросом, существует ли предел жестокости, на которую способны эти люди.

К концу года нашей основной целью было способствовать возвращению к работе, чтобы обеспечить максимальное количество работающих к 7 января, первому рабочему понедельнику в новом году. Срок премии НСУП закончился, но для шахтеров существовала финансовая заинтересованность возобновить работу. Предполагалось, что, если они вернутся на работу до 31 марта, до окончания финансового года, им или вообще не придется платить подоходный налог, или нужно будет заплатить очень немного. С точки зрения стратегии огромной удачей было бы вернуть на работу более 50 % членов НСШ. Для такого результата требовалось вернуть на рабочие места еще 15 000 человек, и НСУП для достижения этой цели с головой окунулся в новую кампанию, включающую рассылку писем и рекламу в СМИ.

Было важно, чтобы шахтерам и всему народу сообщили, что перебоев в подаче электроэнергии зимой не будет вопреки прогнозам мистера Скаргила. Мы не спешили это обнародовать, пока не было полной уверенности. 29 декабря П. Уокеру удалось выступить с заявлением, где говорилось, что председатель ЦЭУ заверил его, что достигнутый уровень производства угля обеспечит бесперебойную подачу электроэнергии в течение всего 1985 г.

К середине января уже почти 75 000 членов НСШ не бастовали, и поток возвращающихся на рабочие места составлял около 2500 человек в неделю. Только когда пришло известие о «переговорах по поводу переговоров», организованных между НСУП и НСШ 21 января, скорость возврата уменьшилась более чем наполовину по сравнению с предыдущей неделей.

Тем временем внимание все больше концентрировалось на попытках конфискаторов отследить и вернуть переправленные за границу фонды НСШ. В начале декабря новые правовые действия работающих шахтеров привели к снятию попечителей НСШ с должности и назначению официального получателя. Эти вопросы, конечно, были большей частью компетенцией суда. Однако даже при полном арсенале законов было так сложно отследить денежные средства, что конфискаторы порой были не в состоянии вернуть потраченные на это деньги. Поэтому Майкл Хзйверс 11 декабря сообщил Палате, что правительство возместит все убытки по ведению этого дела. Мы предпринимали попытки обеспечить максимальное сотрудничество с правительствами Ирландии и Люксембурга, куда НСШ переправил свои деньги. К концу января около 5 млн фунтов стерлингов было возвращено.

Лидеры конгресса тред-юнионов стремились избавить активистов от позора поражения. Но мистер Скаргил не намеревался уступать: он уже публично заявил, что предпочел бы возврат к работе без соглашения с предложениями НСУП. Со своей стороны НСУП довел до сведения конгресса тред-юнионов, что для переговоров по требованиям НСШ нет оснований. Я осознавала, что, хотя их мотивы были различными, лидеры конгресса действовали честно. Они к тому времени поняли, что иметь дело с мистером Скаргилом опасно. Когда делегация конгресса тред-юнионов попросила о встрече, я согласилась.

Я встретилась с Норманом Уиллисом и другими профсоюзными лидерами на Даунинг-стрит, 10, утром во вторник 19 февраля. У. Уайтлоу, П. Уокер и Т. Кинг представляли правительство вместе со мной. Встреча проходила в дружественной обстановке. Норман Уиллис сделал все, что мог, для того, чтобы изложить позицию НСШ, представив ее в лучшем свете. Я тоже хотела бы разобраться с забастовкой как можно скорее. Для этого требовалось устранение разногласий по основным вопросам. Забастовка окончилась неясным результатом: споры об интерпретации и обвинения в нечестности могли бы служить основой для дальнейших разногласий. Я заверила всех, что соглашение НАБДВШ будет соблюдаться. Эффективное разрешение конфликта требовало четкого понимания процедур по закрытию, признания права НСУП принимать итоговые решения, а также признания, что совет при обсуждении этих решений будет принимать во внимание экономическое положение шахт.

Теперь и шахтерам, и народу стало очевидно, что конгресс тред-юнионов не мог остановить развитие событий. Очень многие шахтеры возвращались на работу. 27 февраля мы достигли магического числа: больше половины членов НСШ больше не бастовали. В воскресенье 3 марта конференция НСШ проголосовала за возвращение к работе, и в течение следующих нескольких дней даже самые воинствующие районы вышли на работу. В то воскресенье у Даунинг-стрит, 10, я дала интервью репортерам.

Меня спросили, есть ли победитель. Я ответила: «Если кто-то и выиграл, так это шахтеры, не покинувшие рабочих мест, работники энергетических предприятий, продолжавшие трудиться, водители грузовиков, оставшиеся за рулем, железнодорожники, выходившие на работу, и начальники, не ушедшие с рабочих мест. Другими словами, все те, кто не сошел с дистанции, те, кто, несмотря на забастовку, на самом деле в прошлом году добивались рекордной производительности. Это весь рабочий народ Британии, который поддерживает свою страну».

Итак, забастовка окончилась. Она продолжалась почти целый год. Мы были не уверены, что активисты не найдут новый повод, чтобы призвать к забастовке следующей зимой. Поэтому мы предприняли шаги, чтобы пополнить угольные и нефтяные запасы, и продолжали с большим вниманием наблюдать за событиями в угольной промышленности. В мае я встретилась с Иэном Макгрэгором и напомнила, как важно, чтобы эти люди получили внимание и поддержку. Забастовка, безусловно, показала, что британская угольная промышленность не застрахована от экономических явлений, происходящих повсюду. Несмотря на огромные инвестиции, британский уголь не смог удержаться на мировом рынке, и в результате британская угольная промышленность теперь сократилась в размерах значительно больше, чем любой из нас мог предвидеть заранее.

Угольная забастовка затрагивала гораздо больше вопросов, чем просто нерентабельность шахт. Это была политическая забастовка. И поэтому ее исход имел значение, выходящее за пределы экономической сферы. С 1972 по 1985 г. казалось, что Британией можно управлять только с согласия профсоюзов. Даже когда мы проводили реформы профсоюзных законов и преодолевали более мелкие конфликты (например, стачки сталелитейщиков), многие левые, и не только они, продолжали верить, что последнее слово остается за шахтерами. Наша решимость противостоять забастовке вдохновила рядовых членов профсоюза бросить вызов активистам. С прекращением забастовки стало очевидно, что левым не под силу сделать Британию неуправляемой. Марксисты хотели пренебречь всеобщим законом, чтобы попирать законы экономики. И они проиграли, показав, как на самом деле сильна взаимосвязь между свободной экономикой и свободным обществом. Эту истину надо запомнить.

Глава 26 Тени бандитов

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Ответ политиков и сил безопасности на терроризм ИРА 1979–1990 годов

Как всегда, к завершению нашей партийной конференции 1984 г. в Брайтоне меня охватила паника по поводу моей предстоящей речи. Хорошую речь для конференции нельзя написать заранее: нужно почувствовать настрой аудитории, тогда можно взять верный тон. Я провела много времени, работая над речью со своими помощниками в четверг после обеда и вечером, затем ненадолго отлучилась, чтобы попасть на бал агентов Консервативной партии, а после 11 часов вернулась в свои апартаменты в «Гранд Отеле».

К 2:40 утра речь, как мне казалось, была закончена. Те, кто помогает мне писать речи, пошли спать, другие сотрудники, кому повезло меньше, вносили в текст правку и готовили кассету с подсказками. Я в это время углубилась в дела правительства.

В 2:54 утра комната сотряслась от громкого удара. Несколько секунд стояла тишина, а потом раздался другой звук, обвалилась каменная кладка. На ковре гостиной валялись стекла разбитых окон. Сначала я подумала, что бомба взорвалась в одном из автомобилей на улице. Только когда Пенни, жена Джона Гаммера, спустилась с другого этажа, прямо из постели, я узнала, что взрыв произошел над нами. Соседняя ванная комната сильно пострадала, но, окажись я там во время взрыва, получила бы только порезы. Те, кто хотел меня убить, заложили бомбу не там, где надо.

Не считая разбитого стекла и звука пожарной сигнализации, которая включилась от взрыва, все остальное, на первый взгляд, не изменилось. Свет, к счастью, горел. Дэнис просунул голову в дверь спальни, увидел, что со мной все в порядке, и снова исчез, чтобы одеться. По непонятной для нас обоих причине он взял с собой запасные ботинки, которые позже надел американский посол Чарльз Прайс, потерявший свои в суматохе. Пока Кроуфи собирал мои туалетные принадлежности, блузки и два костюма, Робин Батлер заглянул, чтобы взять правительственные документы. Я прошла через коридор в комнату секретарей, чтобы убедиться, что с моими подчиненными все в порядке. Одна из девушек получила удар электрическим током от фотокопирующего аппарата. Не меньше, чем о себе, они волновались о моей недопечатанной речи. «Все хорошо, – уверяли они меня. – Речь у нас».

К этому времени все больше людей собиралось в комнате секретарей, взъерошенные и взволнованные. Пока мы переговаривались, оперативники обеспечивали, насколько могли, нашу безопасность. Всегда есть опасение, что заложено второе взрывное устройство, механизм которого запрограммирован так, чтобы настичь и убить тех, кто уцелел после первого взрыва. Кроме этого, нужно было найти безопасный выход из отеля.

В 3:10 утра группами мы начали уходить. Первый выход, к которому нас отправили, оказался непроходимым, и мы вернулись в офис и стали ждать. Позже мы спустились по основной лестнице. Только по обломкам при входе в вестибюле я осознала серьезность разрушений. Я надеялась, что портье не был ранен. В воздухе висела цементная пыль: она попадала в рот и на одежду, пока я пробиралась между чьими-то вещами и сломанной мебелью к другому выходу отеля. Мне все еще не приходило в голову, что кто-то мог погибнуть.

Десять минут спустя нас доставили в участок Брайтона полицейской машиной. Нам предложили чай. Появился Уилли Уайтлоу. Потом Хаус вместе со своей маленькой собачкой Баджет. Но мне было очень нужно поговорить с Леоном Бриттаном, министром внутренних дел, и Джоном Гаммером, секретарем партии. В тот момент никто из нас не знал, будет ли продолжаться конференция. Я для себя определила, что если будет физически возможно, произнесу свою речь. Было решено, что я проведу остаток ночи в полицейском колледже Льюес. Я переоделась из вечернего платья в темно-синий костюм и, покидая полицейский участок, сделала короткое заявление для прессы.

Не знаю, случайно или нет, но в колледже никого не было. Мне предоставили небольшую гостиную с телевизором и комнату, при которой была ванная. Дэнис и оперативники заняли помещение дальше по коридору. Со мной в комнате был Кроуфи. Мы сидели на кроватях и обсуждали случившееся. К тому времени стало ясно, что были пострадавшие, но конкретно ничего не было известно. Мы оба встали на колени и некоторое время тихо молились.

Я не взяла с собой спальных вещей, поэтому легла в верхней одежде и беспокойно проспала часа полтора. Меня разбудили звуки утренней телевизионной передачи в 6:30. Новости оказались хуже, чем я ожидала. Я увидела изображения Нормана Теббита, которого вытаскивали из-под обломков. Потом мы услышали, что Роберта Уэйкем и член парламента Энтони Берри погибли. Но я знала, что мне нельзя давать волю эмоциям. В тот день я должна была быть в форме и морально, и физически. Я не могла оторвать глаз от экрана. Мне необходимо было знать все детали случившегося, и каждая следующая деталь казалась хуже предыдущей.

Стоял прекрасный осенний день, и пока мы ехали в Брайтон, небо было ясным, а море – спокойным. Передо мной возникло здание «Гранд Отеля» с обвалившейся стеной. Затем мы вошли в конференц-центр, где в 9:20 утра открылась конференция. Ровно в 9:30 мы вместе с представителями Национального Союза появились в президиуме. Многим пришлось оставить одежду в отеле, но Элистар Макэлпайн устроил так, что местный универмаг «Маркс и Спенсер» открылся пораньше, и сейчас все были одеты прилично. Зал был заполнен только наполовину, так как усиленная работниками безопасности проверка задерживала людей перед входом. Но овация была грандиозной. Мы хотели показать террористам, что им не удастся сломить наш дух.

Совершенно случайно, но очень к месту первая тема касалась Северной Ирландии. Я немного послушала, но вскоре ушла, чтобы поработать над речью, которую надо было переделать. Пока я работала, мне все время приходили сообщения и забегали с короткими визитами коллеги и друзья. Я знала, что Джона Уэйкмена еще не извлекли из-под завалов и что несколько человек числились пропавшими. Не прекращающийся поток цветов отсылался в больницу, где находились раненые.

Как и раньше, я произносила речь по напечатанному тексту, а не по кассете, довольно много импровизируя. Но я знала, что гораздо важнее, чем мои слова, был тот факт, что я, как премьер-министр, могла выступать. В своей речи я постаралась суммировать чувства, которые мы все испытывали: «Взрыв бомбы… был попыткой нанести ущерб демократически избранному правительству ее величества. Вот масштаб злодеяния, которое обрушилось на всех нас. И то, что мы собрались здесь, ошеломленные, но собранные и решительные, показывает, что все попытки уничтожить демократию будут неудачными».

После речи, не задерживаясь, я сразу поехала в Королевский госпиталь графства Сассекс, чтобы навестить раненых. Четверых уже не было в живых. Мюриэль Маклин лежала под капельницей: она позже умерла. Джон Уэйкмен был еще без сознания. Ему длительное время ежедневно делали операции, стараясь спасти раздробленные ноги. Так случилось, что мы были знакомы с главным консультантом Тони Траффордом. Я часами висела на телефоне, стараясь получить ценные советы от экспертов в области множественных травм. Оказалось, что в госпитале находится доктор из Сальвадора, являющийся специалистом в этой области. Врачам удалось спасти ноги Джона. Норман Теббит пришел в сознание, пока я находилась в госпитале, и нам удалось немного поговорить. Я поговорила и с Маргарет Теббит, которая лежала в отделении интенсивной терапии. Она сказала, что не ощущает своего тела ниже шеи. Как бывшая медсестра, она знала, что это значит. Я уехала из больницы, но продолжала думать о мужестве и страданиях этих людей. Меня в тот день отвезли в Чекерс раньше, чем обычно, в сопровождении полного эскорта мотоциклистов. Ночью в доме, что стал мне пристанищем, я думала о тех, кто не мог вернуться к себе домой.

События в Брайтоне потрясли весь мир. Жители Северной Ирландии и работники безопасности постоянно встречаются с жестокой реальностью терроризма лицом к лицу. Но терроризм – это просчитанное применение насилия и угроз, направленное на достижение политических целей. Террористы есть и в католических, и в протестантских общинах, слишком многие готовы поддержать их или подчиниться их действиям. Чтобы противопоставить себя терроризму, человеку придется пойти на огромный личный риск. Поэтому невозможно полностью отделить политику безопасности, необходимую для предотвращения террористических проявлений и призвания виновников к закону, от более широкого политического подхода. Для некоторых людей эта связь предполагает уступки террористам путем ослабления союза Ольстера с Британией. Но не для меня. Моя политика по отношению к Северной Ирландии всегда была направлена в первую очередь на защиту демократии и закона.

ИРА является сердцевиной проблемы терроризма. Если победить ИРА, не будет и их соперников с протестантской стороны. Но победить их можно только при выполнении трех условий. Во-первых, с ними должны порвать национальные меньшинства, которые обеспечивают им поддержку. Для этого потребуется, чтобы представители меньшинства стали хотя бы подчиняться конституции государства, в котором они живут.

Во-вторых, ИРА нужно лишить международной поддержки как от наивных американских ирландцев, так и от арабских революционных правительств, таких как режим полковника Каддафи. Для этого требуется пристальное внимание к внешней политике, направленное на объяснение фактов тем, кто был дезинформирован, и изъятие оружия у злоумышленников.

В-третьих, отношения между Британией и Ирландией следует развивать осторожно. Организации ИРА часто для обучения, получения денег и оружия, а также чтобы избежать поимки после совершенных в Соединенном Королевстве преступлений, отправляются на юг. Граница, длинная и трудная для патрулирования, имеет решающее значение в плане безопасности. Многое зависит от желания лидеров республики сотрудничать с нашей разведкой, службой безопасности и судами.

Мои собственные пристрастия глубоко юнионистские, и наша партия на протяжении всей своей истории была верна защите Союза: накануне Первой мировой войны консерваторы невольно спровоцировали гражданские беспорядки, чтобы защитить его. Поэтому я никогда не понимала, почему юнионисты подозревали, что я могу «сдать» их республике.

Но какому британскому политику дано полностью понять Северную Ирландию? В истории Ирландии, и Северной, и Южной, которую я пыталась изучить, реальность и мифы, от семнадцатого века до 1920-х гг., приобретают очевидность вчерашнего дня, недавней истории. Недоверие перерастает в ненависть, вылезая на политическую поверхность. И те, кто имеет с этим дело, должны быть осмотрительны. Самое важное заключалось в том, чтобы обеспечить безопасность. И если для этого требовалось идти на кое-какие уступки югу, мне приходилось с этим считаться. В самой Северной Ирландии я бы начала с системы принципа большинства с сильными гарантиями по правам человека для меньшинства, как и для всех остальных. Таким в общих чертах был подход, который Эйри Нив и я имели в виду, когда составили черновик манифеста в 1979 г. Национальное меньшинство не способно было поверить, что принцип большинства сможет обеспечить им права. Они настаивали на некоем «разделении власти», а также требовали установления республики в Северной Ирландии, а для юнионистов оба предложения были исключены.

Принцип большинства означал передачу постоянной власти протестантам, и долгие годы правления юнионистов ассоциировались с дискриминацией католиков. Недовольство католиков в конце 1960-х подняло движение за гражданские права, которое использовала ИРА. К началу 1972 г. гражданские беспорядки достигли такого масштаба, что Стормонт{ Стормонт – замок неподалеку от Белфаста. Используется в качестве резиденции кабинета министров Северной Ирландии. (Прим. ред.)} распустили, заменив его функции непосредственным управлением из Лондона. Британское правительство гарантировало, что Северная Ирландия будет оставаться частью Соединенного Королевства, пока того будет хотеть большинство ее народа, и это составляло краеугольный камень политики в правление обеих партий.

Политические реалии Северной Ирландии не допускали сохранения принципа большинства. Многие юнионисты отказывались это признать, но с 1974 г. работа Инока Паула в Палате помогла некоторым из них изменить свои позиции. Он доказывал необходимость «интеграции», стирание всяких различий между управлением Северной Ирландией и остальной Великобританией. Инок считал, что терроризм процветает из-за неопределенности конституционной позиции Ольстера. Он доказывал, что с неопределенностью будет покончено, если произойдет полная интеграция в сочетании со строгой политикой безопасности.

Я не соглашалась с этим по двум причинам. Во-первых, я не верила, что безопасность можно рассматривать отдельно от других более общих политических вопросов. Во-вторых, я рассматривала переходное правительство и ассамблею для Северной Ирландии не как меры, ослабляющие, а скорее как меры, укрепляющие Союз. Таковы были мои взгляды на будущее Северной Ирландии в начале работы премьер-министром. Моя убежденность в том, что нужны дальнейшие усилия и на политическом фронте, и на фронте безопасности, укрепилась из-за событий второй половины 1979 г.

В октябре того года мы в парламенте обсуждали необходимость инициативы, направленной на достижение деволюции Северной Ирландии. Я не очень верила в перспективу, но согласилась на издание документа, состоящего из обсуждения и перечисляющего варианты решений.

В Северной Ирландии должна была пройти конференция основных политических партий для достижения соглашения. В понедельник 7 января 1980 г. конференция начала свою работу в Белфасте. Самая большая юнионистская группа, Официальная юнионистская партия (ОЮП), отказалась от участия. Воинственная Демократическая юнионистская партия (ДЮП) доктора Пэйсли, католическая националистская Социал-демократическая и лейбористская партия (СДЛП), а также умеренная, состоящая из среднего класса партия Альянс решили принять участие, но заинтересованности у них не было.

Мы отложили конференцию до марта и начали размышлять, не стоит ли нам самим изложить предложения в форме технического документа. В июне министры обсудили черновик документа, подготовленный министром Северной Ирландии Хамфри Эткинсом. Я внесла в текст изменения, учитывающие настроения юнионистов. Оптимизма по поводу успеха этой инициативы у меня не прибавилось, но я согласилась с публикацией документа. К ноябрю стало ясно, что соглашения на диалог между североирландскими партиями достигнуто не будет.

В любом случае к тому времени узники республики, находящиеся в тюрьме Мэйз, начали первую из двух своих голодовок. Я приняла решение не выступать с крупными политическими инициативами, пока продолжается голодовка: мы не могли давать повод думать, что идем на поводу у террористов с их требованиями. По той же причине я также не хотела в такое время вступать в контакты с ирландским правительством.

Чарльза Хохи избрали лидером партии Фианна Файл и премьер-министром в середине декабря 1979 г. Мистер Хохи был связан с умеренным крылом ирландских политиков. Но его «добропорядочность» видна из того, что в знаменитом процессе 1970 г. его обвиняли в поставках оружия для ИРА, хотя и оправдали.

С ним легко было общаться, он был не такой разговорчивый и более практичный, чем Гаррет Фитцджеральд, лидер партии Фине Гэл. Мистер Хохи в мае посетил меня на Даунинг-стрит, 10, где мы в общих чертах по-дружески обсудили положение в Северной Ирландии. Он оставил мне в подарок очень красивый грузинский серебряный чайник, что было очень мило с его стороны. Стоимость чайника превышала дозволенную цену официального подарка, и мне пришлось оставить его на Даунинг-стрит, 10, когда я покидала резиденцию. Разговаривая с мистером Хохи в следующий раз, во время участия в заседании Совета Европы в Люксембурге 1 декабря 1980 г., я поняла, что ирландца больше всего заботила голодовка.

Чтобы понять предысторию голодовок, нужно обратиться к статусу «особой категории», который ввели в Северной Ирландии для осужденных за терроризм, в качестве уступки ИРА в 1972 г.{ В этой главе и далее слово «националист» в основном используется в значении «католик», а слово «юнионист» – в значениии «протестант». Верно, что политическое и этническое разделение в Северной Ирландии в целом (но не всегда) совпадает, а даже усугубляется религиозным разделением, неоправданно использовать религиозные термины. Бандиты из ИРА, способные убивать, и участники голодной забастовки, покончившие жизнь самоубийством, не могут быть признаны настоящими «католиками», как и нельзя назвать «протестантами» убийц из секты «лоялистов». Их даже нельзя приписать к христианам. (Прим. автора)} Это было большой ошибкой, и с этим было покончено в 1976 году. Заключенные, обвиненные в преступлениях такого рода, лишились своих привилегий. Но закон не имеет обратной силы.

Поэтому некоторые заключенные «особой категории» по-прежнему содержались отдельно, и порядок там был не такой, как у других террористов. В так называемых «корпусах эйч» тюрьмы Мэйз, где находились узники-террористы, шли постоянные протесты, в том числе и отвратительный «грязный протест». 10 октября несколько заключенных объявили о своем намерении, если их требования не будут выполнены, 27 октября начать голодовку. Среди наиболее важных выдвигались требования носить собственную одежду, свободно общаться с другими «политическими» узниками и не выходить на тюремную работу.

Я была против того, чтобы подчиниться их давлению, не было и речи об изменении тюремного режима после начала забастовки. Не стоял вопрос и о признании политического статуса. Но главный полицейский Ольстера считал, что некоторые уступки до начала забастовки помогут справиться с угрозой народных беспорядков, к которым могла бы привести голодовка, и хотя мы и не верили, что можно было предотвратить голодовку, мы стремились завоевать общественное мнение. Мы согласились, чтобы все заключенные могли носить «цивильную», но не свою собственную, одежду при условии подчинения тюремному уставу. Как я и предвидела, эти уступки не остановили голодовку.

Пока продолжалась голодовка и перспектива смерти заключенных становилась реальной, это тяжело ощущалось нами. Когда я встретила мистера Хохи в кулуарах люксембургского Совета Европы 1 декабря 1980 г., он убеждал меня найти способ покончить с голодовкой, хотя и он был согласен, что политический статус не обсуждается. Больше нам нечего было им предложить. Я и сейчас не верю, что протестующие могли выйти из голодовки вопреки воле лидеров ИРА.

Мы встретились снова неделю спустя на втором англо-ирландском саммите в Дублине. Это совещание принесло больше вреда, чем пользы. Я, против обыкновения, не вникала в детали при подготовке коммюнике, в результате прошло заявление, что мистер Хохи и я посвятим нашу следующую встречу в Лондоне «специальному рассмотрению совокупности отношений между этими островами». Мистер Хохи затем дал пресс-конференцию, после которой журналисты писали о прорыве в вопросе конституции. Конечно, ничего подобного не происходило. Это стало «красной тряпкой» для юнионистского «быка».

Католическая церковь тоже сыграла роль в исходе голодовки. Во время визита в Рим 24 ноября я лично объяснила ситуацию папе. У него было не больше симпатии к террористам, чем у меня, он это ясно показал во время посещения республики в предыдущем году. Ватикан оказал давление на ирландскую католическую иерархию, те выступили с обращением к заключенным прервать голодовку, в то же время призывая правительство проявить «гибкость». Разговоры об уступках и компромиссах продолжались, 18 декабря, когда один из узников стал терять сознание, голодовка была прервана. ИРА позже утверждала, что сделала это из-за того, что мы пошли на уступки, но это было полнейшей неправдой.

Я надеялась, что голодным забастовкам придет конец, но этого не случилось. Еще одну голодовку объявил 1 марта 1981 г. в тюрьме Мэйз лидер ИРА Бобби Сэндс, и к нему временами присоединялись и другие. В то же самое время прекратился «грязный протест», якобы для того, чтобы все внимание сконцентрировалось на голодовке.

Это стало началом беспокойного времени. Политически у ИРА были преимущества: Сэндс заочно из-за смерти независимого республиканского члена парламента на довыборах получил место в парламенте от Фермана и Южного Тирона. В целом СДЛП сдавала позиции республиканцам. Существовали предположения, которые даже разделяли некоторые из моих советников, что ИРА подумывала о том, чтобы закончить свою террористическую деятельность и добиваться власти на выборах. Я в это не верила.

Бобби Сэндс умер во вторник 5 мая. С того времени ИРА стала готовить на меня покушение. Смерть Сэндса спровоцировала беспорядки и насилие, в основном в Лондондерри и Белфасте. Силы безопасности испытывали все возрастающую нагрузку. Можно было восхищаться мужеством Сэндса и других погибших, но невозможно было симпатизировать их кровавым мотивам. Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы убедить их выйти из голодовки.

Стремясь выйти из кризиса, я только что не кормила их с ложечки. В течение всего времени голодающим предлагалось трехразовое питание, постоянное медицинское наблюдение и питьевая вода. Когда забастовщики были без сознания, их ближайшие родственники могли дать врачам указание кормить их через капельницу. Я не теряла надежды, что семьи, пользуясь этими правами, ускорят окончание голодовки. В конце концов, когда умерло уже десять заключенных, несколько семей объявили о своем намерении вмешаться и не допустить смерти своих родственников. 3 октября ИРА распорядилась прекратить голодовку. После ее окончания, я санкционировала дальнейшие уступки касательно одежды, объединений и смягчения наказания. Итогом было серьезное поражение ИРА.

Однако теперь ИРА усилила террор в Англии. Самый серьезный инцидент произошел 10 октября, когда бомба ИРА взорвалась около казарм Челси. Был поврежден автобус с ирландскими гвардейцами, убит один прохожий и ранены много солдат. Бомба была наполнена шестидюймовыми гвоздями, чтобы причинить как можно больше боли и страданий.

Позднее, когда Гаррет Фитцджеральд перестал идеализировать настроения ирландцев, у нас установились дружественные отношения. Эти добрые отношения раздражали юнионистов, если судить по их реакции на наше решение организовать «англо-ирландский межправительственный совет».

Трудно сказать, как бы отреагировал Гаррет Фитцджеральд на новые предложения, сделанные нами весной 1982 г. по поводу «постепенной передачи» власти Ассамблее Северной Ирландии. Тогда власть вновь перешла к мистеру Хохи, и англо-ирландские отношения дошли до температуры замерзания. Новый премьер-министр обвинил наши предложения в «ошибочности и непрактичности», и к нему присоединилась СДЛП. Меня разозлила больше всего позиция, занятая ирландским правительством во время Фолклендской войны, о чем я уже упоминала.

Джим Прайор, заменивший незадолго до конца второй голодовки Хамфри Эткинса на посту государственного секретаря по вопросам Северной Ирландии, более оптимистично относился к предложениям, изложенным в Белой книге (официальном документе правительства), чем я сама. Перед публикацией текст в Белой книге был отредактирован, из него была исключена глава об отношениях с Ирландской республикой, что, по моему мнению, должно было свести к минимуму возражения юнионистов. Демократическая юнионистская партия Иэна Пэйсли поддержала эти предложения, многие сторонники интеграции их критиковали. Двадцать членов парламента от консерваторов проголосовали против билля, когда его вынесли на голосование, а трое молодых членов правительства ушли со своих постов.

Я председательствовала на заседании комитета «Е» в зале совещаний утром 20 июля 1982 г., когда услышала взрыв бомбы на относительно близком расстоянии. Я попросила узнать, в чем дело, но продолжала заседание. Оказалось, что были взорваны две бомбы с разницей в два часа в Гайд-парке и в Риджент-парке. Первая из них предназначалась дворцовой кавалерии, а вторая военному оркестру. Было убито восемь человек, а 53 получили ранения. Это была ужасная бойня. Я услышала о ней из первых рук от пострадавших, когда на следующий день приехала в больницу.

Возвращение Гаррета Фитцджеральда на пост премьер-министра в декабре 1982 г. позволило улучшить климат англо-ирландских отношений. У меня состоялась встреча с доктором Фитцджеральдом в Штутгарте в июне 1983 г. Он поделился своей озабоченностью, которую я разделяла, по поводу ослабления поддержки СДЛП партией «Шинн Фейн». Какими бы скучными ни были политики СДЛП, особенно после ухода мужественного Джерри Фитта, они были основными представителями меньшинства и альтернативой ИРА. Но доктор Фитцджеральд не знал, как заставить СДЛП принять участие в Ассамблее Северной Ирландии, которая без них просто не имела смысла. Он настоял на моем согласии провести переговоры должностных лиц о будущем сотрудничестве. Хотя я считала, что говорить было не о чем, но приняла предложение. Роберт Армстронг, глава государственной службы и секретарь кабинета, и его коллега в республике Дермот Нэлли стали основными каналами связи. В течение лета и осени 1983 г. к нам неоднократно неофициально обращались ирландцы, но эти обращения были невнятными по содержанию.

Я позволила переговорам между двумя сторонами продолжаться. Это означало, что нужно было серьезно относиться к так называемому «Новому ирландскому форуму». Он был создан в основном, чтобы помочь СДЛП на общих выборах 1983 г. Но Гаррет Фитцджеральд использовал его, чтобы опробовать свои идеи о будущем Северной Ирландии. Я беспокоилась, что это объединение националистов, представителей севера и юга, сможет своими действиями по ослаблению Союза вызвать международную поддержку.

Серьезность вопроса безопасности вновь стала очевидной после страшного убийства ИРА верующих в молельном доме пятидесятников в Даркли, графство Арма 20 ноября. Ирландский министр юстиции отказался от встречи с Дж. Прайором для обсуждения сотрудничества в области безопасности, комиссар ирландской Гарды{ Ирландская полиция. (Прим. ред.)} отказался встретиться с главным полицейским королевской полиции Ольстера.

Затем ИРА нанесла следующий удар. 17 декабря я была на рождественском концерте в «Ройял-Фестивал-Холл». Находясь там, я получила сообщение, что возле «Харродс» произошел взрыв автомобиля. Уйдя с концерта при первой возможности, я отправилась на место взрыва. Я никогда не забуду увиденное мной обугленное тело девочки-подростка, лежащее прямо там, где ее прибило к окну магазина взрывной волной. Даже по стандартам ИРА это было жестокое нападение. Пять человек, в том числе двое полицейских, погибли. Тот факт, что среди погибших был американец, должно было показать сочувствующим ИРА жителям США истинную природу ирландского терроризма.

Бомба у «Харродс» предназначалась для того, чтобы запугать британский народ. ИРА выбрала самый престижный магазин в стране и такое время дня, когда улицы Лондона заполнены людьми, радостно идущими за покупками в преддверии Рождества. Шестое чувство подсказывало, что все должны вести себя как ни в чем не бывало. Дэнис, например, был среди тех, кто в ближайший понедельник пошел за покупками в «Харродс».

К концу года перспектива диалога сохранялась, но вопрос о безопасности становился для меня серьезным испытанием. В январе – феврале 1984 г. я проводила собрания по обсуждению альтернатив. Ирландцы искали возможности создания объединенной полиции и даже смешанных судов, где ирландские и британские судьи заседали бы вместе. Идея о том, что Гарда будет охранять районы националистов, казалась совершенно нереалистичной: это не только приведет в бешенство юнионистов, но может дойти и до того, что ИРА при виде офицеров Гарды будет в них стрелять. Что касается объединенных англо-ирландских судов, то трудно представить, какие решения по делам террористов они смогут принять.

Летом произошло важное событие: ирландцы впервые открыто выступили с идеей поправок к статьям 2 и 3 Конституции, направленных на то, чтобы определить единство Ирландии как цель, а не правовое притязание. Мне казалось, что это должно успокоить юнионистов. Было ясно, что ирландцы многого ждут взамен, кроме того, я сомневалась в их способности провести референдум. Вдобавок они торопили развитие событий. Поэтому неудивительно, что впоследствии мы и они по-разному трактовали статьи англо-ирландского соглашения.

В сентябре 1984 г. Джим Прайор был заменен на посту государственного секретаря Северной Ирландии Дугласом Хёрдом, бывшим старейшиной министерства иностранных дел и талантливым политическим романистом. Вскоре я еще расширила круг тех, кто участвовал в переговорах с нашей стороны, включив туда старших сотрудников из министерства по делам Северной Ирландии. Собрание министров и чиновников состоялось в начале октября, продемонстрировав, насколько сильны будут возражения юнионистов, и в особенности тот факт, что поправки к статьям 2 и 3 могли иметь для них большое значение.

Как раз в это время произошел взрыв бомбы ИРА в «Гранд Отеле» в Брайтоне. Этот инцидент только подогрел мою уверенность, что нужно действовать. Мы заняли жесткую позицию на переговорах. На следующей неделе на англо-ирландском саммите у меня была запланирована встреча с Гарретом Фитцджеральдом, и я для себя я решила, что постараюсь в недвусмысленных выражениях вывести его из заблуждения по поводу возможности совместных полномочий.

В дискуссиях с ирландцами по поводу совместного англо-ирландского органа власти был целый ряд разногласий. Мы пытались настоять на том, чтобы ирландцы признали, что объединение может произойти только с согласия большинства в Северной Ирландии. Мы надеялись, что такое заявление будет ободряющим для юнионистов. Ирландцы хотели, чтобы предполагаемый орган власти имел больше полномочий в экономических и социальных вопросах Севера, чем мы готовы были допустить. В начале июня я настояла на пересмотре механизмов, на которых было построено англо-ирландское соглашение. Я также продолжала сопротивляться давлению Ирландии по вопросу объединенных судов и по требованиям СДЛП о радикальных изменениях в полку обороны Ольстера и королевской полиции Ольстера.

Когда утром 29 июня 1985 г. на заседании Европейского союза в Милане я встретилась с доктором Фитцджеральдом, он сказал, что готов к тому, чтобы ирландское правительство публично заявило, что никаких изменений статуса Северной Ирландии не может произойти без согласия большинства населения, и признать факт, что такого согласия не существует. Он был готов для усиления безопасности послать особую ирландскую рабочую группу на южную сторону границы. Он также был готов к тому, чтобы Ирландия ратифицировала Европейскую конвенцию о борьбе с терроризмом. Но он по-прежнему защищал идею объединенных судов, реорганизацию королевской полиции Ольстера и полка обороны Ольстера. А теперь он еще добавил предложение о пересмотре наказания для узников-террористов, если насилию будет положен конец. Требования по-прежнему были нереальными, как я ему и сказала. Я не могла пойти дальше рассмотрения вероятности объединенных судов: я, конечно же, заранее не могла дать никакой гарантии их создания. Я считала, что о пересмотре наказаний нечего и говорить, а он не настаивал на этом пункте. Я предупредила его, что объявление об изменениях в полиции вызовет негативную реакцию юнионистов.

В этот момент доктор Фитцджеральд разволновался. Он заявил, что если меньшинство в Северной Ирландии настроить против ИРА, «Шинн Фейн» получит превосходство на Севере и спровоцирует гражданскую войну, которая, возможно, свергнет республику, а полковник Каддафи будет вкладывать миллионы, чтобы способствовать этому. Я сказала, что разделяю его желание не дать Ирландии подпасть под влияние враждебных и деспотических сил. Но это не является убедительным аргументом, а просто спровоцирует юнионистов и приведет к ненужным затруднениям. К концу встречи я чувствовала, что мы находились на пути к соглашению. Я также знала, что на официальных переговорах достигнут прогресс, так что у меня были все основания верить, что успешное соглашение было возможно. Доктор Фитцджеральд и я даже обсудили время и место церемонии подписания.

В 2 часа пополудни в пятницу 15 ноября, в замке Хилсборо в Северной Ирландии, Гаррет Фитцджеральд и я подписали англо-ирландское соглашение. Оно не было идеальным. Статья 1 подтверждала, что любое изменение статуса Северной Ирландии станет возможно только при согласии большинства населения страны, и признавала, что на тот момент желанием большинства было не менять статус провинции. Я верила, что эта основная уступка со стороны ирландцев успокоит юнионистов и у них не будет сомнений в моих намерениях. В этом я ошибалась. Но юнионисты тоже просчитались. Тактика, которую они использовали, чтобы воспрепятствовать соглашению: забастовка, запугивание, игры в гражданское неповиновение, – ослабила их позиции в глазах всего остального Соединенного Королевства.

Соглашение позволяло правительству Ирландии выступать с предложениями, касающимися Северной Ирландии, по широкому ряду вопросов, в том числе по безопасности. Но было оговорено, что никакого ущерба суверенитету Соединенного Королевства быть не может. Мы, а не ирландцы, принимаем решения. Если в Северной Ирландии происходила передача власти, те вопросы политики, которые передавались, изымались из рук англо-ирландской межправительственной конференции. Гаррет Фитцджеральд, проявив определенное мужество, публично признал соглашение на пресс-конференции, состоявшейся после подписания. Само соглашение подлежало пересмотру по истечении трех лет или раньше по требованию одного из правительств.

Оставался открытым вопрос, улучшится ли безопасность в результате соглашения. Сильная оппозиция юнионистов являлась главным препятствием. По контрасту мировая, а главное американская, реакция была очень благоприятной. Главное, мы надеялись на готовность к сотрудничеству со стороны ирландского правительства, сил безопасности и судов. Нам оставалось только ждать.

К концу года тем не менее я стала очень беспокоиться о реакции юнионистов. Она была еще хуже, чем мне предсказывали. Из всех законных политических лидеров Иэн Пэйсли был в первых рядах массовой кампании против соглашения. Особое беспокойство вызывал тот факт, что за ним и другими лидерами стояли более зловещие фигуры, те, кто мог с легкостью нарушить грань между гражданским неповиновением и насилием.

Незадолго до подписания соглашения Том Кинг стал государственным секретарем Северной Ирландии. Вначале он скептически относился к соглашению. Мы соглашались в том, что для нас главное заключалось в получении поддержки, по крайней мере, некоторых юнионистских лидеров и юнионистской общественности в широком смысле. И действительно, когда я пригласила неполитических представителей от общин большинства и бизнеса на Даунинг-стрит, 10 в среду 5 февраля 1986 г., они подтвердили, что большинство жителей Северной Ирландии по-настоящему заботили вопросы работы, жилья, образования, те же проблемы, что находились в центре внимания всего населения Великобритании.

Утром 25 февраля я пригласила на Даунинг-стрит Джима Молино и Иэна Пэйсли. Я сказала, что они недооценивают преимущества соглашения. Я понимала, что им было обидно, что их не пригласили для участия в переговорах о соглашении. Я предложила создать систему, при которой в будущем они станут полноправными участниками вопросов, обсуждаемых на англо-ирландской межправительственной конференции. Я также сказала, что мы готовы сесть за стол переговоров с партиями Северной Ирландии, чтобы рассмотреть без предпосылок пределы передачи власти. И третье, мы были готовы к совещаниям с юнионистскими партиями о будущем североирландской ассамблеи.

Я прямо сказала, что не соглашусь даже на временную приостановку англо-ирландского договора. Тогда мне показалось, что это было воспринято нормально. После этого я предупредила об ущербе, который нанесет запланированная на 3 марта всеобщая забастовка в Северной Ирландии, если она состоится. Иэн Пэйсли сказал, что ни он сам, ни Джим Молино ничего не знали об этом. На следующий день, после консультации со своими сторонниками в Северной Ирландии, они выступили в поддержку забастовки. Как оказалось, и СДЛП не была готова к сотрудничеству. Я встретилась с Джоном Хьюмом после обеда 27 февраля. Я призвала к тому, чтобы СДЛП оказала открытую поддержку силам безопасности, но безрезультатно. Казалось, его больше заботило, как набрать больше очков за счет юнионистов. Несколько дней спустя я написала Гаррету Фитцджеральду, побуждая его добиться от СДЛП более взвешенного подхода.

Однако доктор Фитцджеральд и его коллеги в Дублине сами подливали масла в огонь, открыто преувеличивая полномочия, полученные ирландцами вследствие соглашения, и эта тактика была, конечно, абсолютно бессмысленной. Нам также не удалось, несмотря на детальную критику и предложения, добиться, чтобы ирландцы должным образом улучшили свою систему безопасности. Ирландские юридические ведомства оказались не готовыми к сотрудничеству, вернув ордер на арест по подозрению в участии в терроризме Эвелин Гленхолмс, потому что, как было сказано, в бумагах не хватало одной точки.

Правительство Гаррета Фитцджеральда отказалось от своего обязательства провести Европейскую конвенцию о пресечении терроризма через Дойл Эрен (Палата представителей Ирландии). Его правительство было теперь в меньшинстве, и он сообщил нам, что на него оказывают давление, заставляя признать необходимость того, что мы должны иметь достаточно доказательств для возбуждения судебного дела, прежде чем разрешить выдачу Соединенному Королевству.

Доктор Фитцджеральд сказал, что он противится этому давлению, но вскоре стало ясно, что он надеется получить услугу за услугу. Он хотел, чтобы мы ввели для рассмотрения дел по терроризму в Северной Ирландии суды с тремя судьями. В поддержку этой идеи Том Кинг представил документ, с которым согласились Джеффри Хау и Дуглас Хёрд. На собрании министров в начале октября 1986 г. предложение было отклонено.

Доктору Фитцджеральду удалось провести свой закон, но с условием, что он не вступит в силу, если не пройдет через резолюцию Дойл Эрен год спустя. Вскоре после этого, в январе 1987 г., его коалиционное правительство развалилось, и последующие выборы привели к возвращению на пост премьер-министра Чарльза Хохи. Мистер Хохи и его партия раньше были против соглашения, хотя его официальная позиция теперь была такова, что он был готов с ним работать. Я же подозревала, что он готов покровительствовать мнению республиканцев на юге больше, чем его предшественник.

Состояние безопасности в провинции тоже ухудшилось. Я получила доклад о влиянии ИРА к югу и к северу от границы, который убедил меня, что начался новый виток противостояния. Масштабы поставок оружия для ИРА, о которых у нас имелась информация, были подтверждены и акцией французской таможни, перехватившей судно с ливийским оружием на борту.

Я была на приеме после службы по случаю Дня поминовения в Кенотафе, когда были получены новости о бомбе, взорвавшейся в городе Эннискиллен, графство Фермана. Она была заложена в нескольких ярдах от городского военного мемориала в старом здании школы, часть которого обрушилась на толпу людей, собравшихся на службу. Было убито 11 человек и ранено более 60.

После этого требование обеспечения безопасности все больше преобладало в моей политике в отношении и к Северной Ирландии, и к республике. Становилось ясно, что победы в более широком смысле, на которые я рассчитывала, не становятся ближе. В результате соглашения заметно легче стало работать только в международном аспекте.

В воскресенье 6 марта наши силы безопасности застрелили троих ирландских террористов в Гибралтаре. Никаких сомнений по поводу личностей и намерений террористов не было. Испанские власти оказывали нам тесное сотрудничество. Похороны террористов проходили на кладбище Миллтаун в Белфасте, и создавалось впечатление, что это были мученики, а не потенциальные убийцы. Машина насилия закрутилась.

В эти дни случилось то, что навсегда осталось в моей памяти как самое ужасное событие в Северной Ирландии за весь срок моей работы в правительстве. Ни один человек, который не видел запись линчевания двух молодых солдат, окруженных, вытащенных из автомобиля, ограбленных и убитых остервенелой толпой, не поверит, что разум или добрая воля сможет когда-нибудь сменить силу, если говорить о терроризме ирландских республиканцев. Я поехала к родственникам убитых солдат, когда их тела привезли обратно в Нортолт.

Я не забуду ремарку Джерри Эдамса, лидера «Шинн Фейн», что я столкнусь с еще множеством таких ситуаций. Я не могла поверить, что Би-би-си вначале отказалась предоставить королевской полиции Ольстера запись, которая могла оказаться полезной для привлечения к наказанию виновников преступления, хотя позже они уступили. В тот же день, как только стало известно, что случилось, я сказала Тому Кингу, что необходимо издать документ, предусматривающий все варианты. После обеда во вторник 22 марта я провела первое собрание, и этот далеко идущий пересмотр мер безопасности продолжался всю весну.

Мистер Хохи усугубил проблему, выступив в апреле в Соединенных Штатах с поразительной речью. В ней он перечислял все свои возражения против британской политики, объединив решение Генерального прокурора не возбуждать дел вследствие рапорта Стокер-Сэмпсон, решение апелляционного суда в деле так называемой «бирмингемской шестерки»{ Бирмингемской шестеркой были шестеро ирландцев, осужденных за убийства, причиненные бомбами ИРА, взорванными в двух пивных Бирмингема в 1974 г. Была проведена длинная кампания, чтобы доказать, что их осуждение небезопасно, в результате чего их отпустили из-под стражи. В это время, однако, апелляционный суд отказал в их последней апелляции. (Прим. автора)} (как будто британское правительство могло указывать британскому суду, как вершить справедливость), убийство террористов в Гибралтаре и другие случаи. В его речи не упоминались насилия ИРА, не признавалась необходимость пограничного сотрудничества, не давалось обязательств по поводу англо-ирландского соглашения. Это было бездарное подыгрывание настроениям американской ирландской галерке. Я написала мистеру Хохи 27 апреля, выражая решительный протест.

На следующем заседании Европейского союза в Ганновере я подняла вопрос о сотрудничестве в сфере безопасности, который был важнее для меня, чем любые личные разногласия. Я сказала, что, хотя мистер Хохи подтвердил, что у него были трудности с ирландским общественным мнением по этому вопросу, я сама имела трудности в случаях с бомбами, пистолетами, взрывами, избитыми до смерти людьми и оголтелой ненавистью. Мне приходилось видеть, как убивают молодых людей из сил безопасности. Мы знали, что террористы перешли границу республики, чтобы планировать операции и хранить оружие. У нас не было конкретных данных об их передвижениях. Они пропали из виду после пересечения границы. Все другие европейские страны с нами гораздо больше сотрудничали в области разведки, чем республика. Если бы дело было в ресурсах, тогда мы готовы были предложить снаряжение и профессиональную подготовку. Или если это было сложно с политической точки зрения, другие страны тоже могли предложить такую помощь.

Мистер Хохи защищал достижения ирландского правительства и сил безопасности. Я поинтересовалась, понимает ли мистер Хохи, что самая большая концентрация террористов во всем мире, исключая Ливан, находится в Ирландии. Я признала, что ресурсы республики ограниченны, но не считала, что они используются эффективно. Я сказала, что разочарована результатами англо-ирландского соглашения. Так же разочаровывала позиция СДЛП. А что касается предложения, что наступил бы мир, если бы существовала единая Ирландия, как провозгласил недавно мистер Хохи, то реальность такова, что объединение привело бы к наихудшей гражданской войне. Действительно, значительный поток ирландских иммигрантов в Соединенное Королевство продолжался, и это ложилось тяжелым бременем на систему социального обеспечения.

С начала августа происходил всплеск насилий ИРА. Я отдыхала в Корнуолле, когда рано утром 20 августа меня разбудили и сообщили об атаке на автобус с британскими солдатами, едущими из Белфаста после двухнедельного отпуска. Было семеро погибших и 28 раненых.

Я решила немедленно вернуться в Лондон, и в 9.20 утра на вертолете была доставлена в казармы Уэллингтон. Арчи Хэмилтон (мой бывший парламентский секретарь, теперь министр Вооруженных сил) сразу же пришел на Даунинг-стрит, 10, для доклада. Он сообщил, что во время взрыва автобус не следовал по обычному маршруту, а находился на параллельной улице. Очень большая бомба, которая управлялась дистанционно, лежала в ожидании автобуса и затем была взорвана. Член парламента Кен Маджиннис, в чьем избирательном округе находилось место трагедии, встретился со мной во время обеда, придя в сопровождении местного фермера, первым оказавшегося на месте взрыва, и хирурга из местного госпиталя, который оперировал раненых. Затем вечером я провела совещание с Томом Кингом, Арчи и руководителями сил безопасности той провинции.

Хотя автобус ехал по запрещенному маршруту, казалось, это не играло роли в том, что случилось. С 1986 г. ИРА получила доступ к взрывчатке семтекс, производимой в Чехословакии и, вероятно, доставляемой через Ливию. Это взрывчатое вещество было очень мощным, легким и относительно безопасным в использовании, что давало террористам новое техническое преимущество. Таким образом, устройство устанавливалось очень быстро, и атака могла произойти на любом маршруте. Также было ясно, что ИРА уже некоторое время планировала свою кампанию.

В борьбе за мир и порядок в Северной Ирландии мы все чаще сталкивались с недостатком ресурсов. Благодаря профессионализму и опыту наших сил безопасности, этих ресурсов было достаточно, чтобы сдерживать, но не хватало, чтобы победить ИРА. Продолжали происходить ужасные трагедии.

Дело Патрика Райана показало, как мало надежды было у ирландцев. Райан, непрактикующий католический священник, был хорошо известен в кругах служб безопасности как террорист. Уже некоторое время он играл важную роль во временных связях ИРА с Ливией. Обвинения в адрес Райана были серьезными и включали соучастие в убийстве и незаконное обращение с взрывчаткой. В июне 1988 г. мы попросили Бельгию установить за ним наблюдение. Бельгийцы настойчиво советовали нам подать на экстрадицию. Заявление было подано, и бельгийский суд, рассматривавший запрос на выдачу преступника, дал министру юстиции положительную рекомендацию. Последний обратился за решением в бельгийский кабинет. Кабинет решил игнорировать мнение суда и отправил Райана в Ирландию, сообщив нам об этом позднее. Предполагалось, что такое политическое решение было обусловлено страхом перед террористами.

Теперь мы настаивали на экстрадиции Райана из республики, но получили отказ. Я написала мистеру Хохи письмо с решительным протестом. Я уже лично обсуждала это дело с ним и премьер-министром Бельгии М. Мартенсом во время встречи Европейского союза на Родосе 2–3 декабря 1988 г. Я сказала им обоим о том, как я потрясена. Особенно возмутил меня мистер Мартенс. Я напомнила ему, как тесно мы сотрудничали с Бельгией в связи с делом британцев, обвиненных в беспорядках на футбольном стадионе в Эйзеле. Все это я рассказала прессе. Патрик Райан все еще на свободе.

Я назначила Питера Брука на пост секретаря Северной Ирландии во время перегруппировки в июле 1989 г. Семейные связи Питера с провинцией и его глубокий интерес в делах Ольстера делали его идеальным кандидатом. Невозмутимое добродушие этого человека также означало, что никто лучше него не сможет постараться собрать партии Северной Ирландии вместе для переговоров. Вскоре после его назначения я уполномочила его это сделать: эти переговоры все еще продолжались, когда я уходила из правительства.

Тем временем борьба за безопасность продолжалась. Продолжались и убийства ИРА. 22 сентября десять членов военного оркестра были убиты взрывом в Королевской морской школе музыки в Диле. В июне 1990 г. взрывы бомб произошли у бывшего дома Элистэра Макэлпайна и затем в клубе Консервативной партии «Карлтон». В следующем месяце я испытала глубокую личную скорбь, когда узнала утром в пятницу в Брайтоне в 1984 г. о смерти Эйри при взрыве в «Гранд Отеле». ИРА решила убить Я. Гоу, так как знала, что он был их заклятым врагом. Хотя у него и не было поста в правительстве, он представлял для них опасность из-за своей абсолютной преданности Союзу. К сожалению, Гоу не принимал серьезных мер предосторожности и стал жертвой бомбы ИРА в то утро понедельника 30 июля, когда завел машину на стоянке возле дома. Я не могла отогнать от себя мысль о том, что моя дочь Кэрол в предыдущие выходные ездила с ним в его машине для прогулки с собакой Гоу: она могла тоже погибнуть.

ИРА не прекратят своих действий, пока не убедятся в невозможности загнать большинство жителей Северной Ирландии в республику против их воли. Именно поэтому наша политика никогда не должна создавать впечатление, что мы пытаемся вести юнионистов к единой Ирландии или против их желания, или тайно от них самих. Более того, недостаточно осуждать отдельные террористические акты, а затем отказываться от введения мер, необходимых для победы над ними. Это касается американских ирландцев, предоставляющих деньги Комитету помощи Северной Ирландии; а также ирландских политиков, которые отказываются сотрудничать в обеспечении безопасности на границе, и Лейбористской партии, которая не поддерживает Акт о предотвращении терроризма.

Глава 27 Постоянно идет дождь

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Политические трудности середины срока 1985–1986 годов

При всех успехах, достигнутых после прекращения забастовки шахтеров, с весны 1985 г. мы стояли перед лицом нарастающих политических трудностей. Постоянная суета, когда на нее смотришь через обманчиво гиперактивную призму Вестминстера, приобретает неожиданную значимость. Обычно политическое нездоровье усиливается оттого, что лежащие в его основе экономические условия ухудшаются. В нашем случае дело обстояло иначе. Было очевидно, что главной бедой было «лицо» нашего правительства, а значит, персонал. Нужна была перегруппировка кадров.

Первое обсуждение грядущей перестановки 1985 г. я провела с Уилли Уайтлоу и Джоном Уэйкманом, теперешним «главным кнутом», за ужином в конце мая в квартире на Даунинг-стрит, 10. Планировать перегруппировку сложно. Никогда не получится идеального результата. Необходимо принять правильные решения об основных крупных министерствах, и затем двигаться по нисходящей.

Найджел Лоусон оказался вполне результативным канцлером при проведении налоговых реформ. Джеффри Хау представлялся компетентным министром иностранных дел (я тогда не осознала глубину наших разногласий).

А вот Леон Бриттан был явным кандидатом на смещение: он не умел убедить публику. Я попросила его приехать после обеда в воскресенье 1 сентября в Чекерс, где Уилли, Джон и я обсуждали последние детали по принятым решениям. Уилли мне сказал, что первым вопросом Леона, когда он услышит новость, будет вопрос, сохранится ли за ним порядок старшинства в списке кабинета. Действительно, он спросил именно об этом. Я сказала, что талант Леона будет востребован в министерстве торговли и промышленности, в которое я его переводила. Я заменила Бриттана в министерстве внутренних дел на Дугласа Хёрда, который больше подходил для этой должности и внушал больше доверия парламентской фракции. Вдобавок он знал министерство, так как прежде был заместителем Леона. В целом это было успешное назначение.

В предыдущем году я ввела в кабинет Дэвида Янга как министра без портфеля, и теперь он заменил Тома Кинга, который перешел на должность секретаря по Северной Ирландии. Поначалу у меня было предвзятое отношение к Тому Кингу, сохранившееся со времен оппозиции. В министерстве по делам Северной Ирландии он продемонстрировал твердость, мужество, здравый смысл – качества, которые располагали к нему даже оппонентов, по крайней мере насколько это было возможно в Северной Ирландии.

Дэвид Янг не был силен в политике, но понимал, как добиваться цели. Он перестроил работу комиссии по трудоустройству, а в министерстве по вопросам занятости его программы по трудоустройству безработных помогли нам победить на выборах 1987 г. Он разделял мою точку зрения на экономику. И как это бывает у успешных бизнесменов, у него была твердая рука, позволяющая создавать нужные рынку практические проекты. Программа «Акция за работу» была самой эффективной экономической программой за время моего пребывания в правительстве.

Если мы хотели улучшить правительство, нужно было что-то сделать со штаб-квартирой партии. Дж. Гаммер не имел достаточного политического веса. Пора было его заменить. Подходящим для этого казался Норман Теббит, который был одним из самых храбрых людей, которых я когда-либо знала. Я назначила его председателем партии; он оставался членом кабинета, как канцлер герцогства Ланкастер. Норману, как председателю, нужен был заместитель, который бы ездил по стране. Я решила, что на эту роль подойдет Джеффри Арчер. Он был экстравертом, обладал неиссякаемой энергией; он был самым популярным спикером за все время существования нашей партии.

В правительство пришли еще два министра: Майкл Хауард в министерство торговли и промышленности и Джон Мейджор в министерство здравоохранения и социального обеспечения. Джон Мейджор, как известно, занял особую позицию в партии с самого начала своей парламентской деятельности. Так, будучи «кнутом», на ежегодном обеде на Даунинг-стрит он не согласился со мной по вопросу о важности снижения налогов. Ни он сам, ни его аргументы не вызвали моего одобрения. Но когда офис заместителя лидера фракции предложил его на пост младшего министра, я согласилась представить ему эту работу, которую когда-то делала сама и которая была связана со сложной областью пенсий и государственного страхования. Если это не испугает его, то ничто другое ему уже не страшно.

Существуют разные взгляды на истинную причину дела «Уэстленда». В разное время Майкл Хезелтайн заявлял, что речь шла о будущем Британии как технологически развитой страны, о роли правительства в промышленности, об отношениях Британии с Европой и США. Но на самом деле с «Уэстленд» все было иначе. Сама личность М. Хезелтайна объясняет, что произошло. Мои отношения с ним никогда не были простыми, но когда Джон Нотт сказал, что не намеревается баллотироваться в следующий парламент, я решила дать Майклу шанс и направила его в оборону. Там проявились его сильные и слабые стороны. Он с большим апломбом защищал наши взгляды на ядерное оружие и нанес ряд поражений тем, кто вел кампанию за ядерное разоружение. Он перестроил министерство обороны, усовершенствовав его структуру. С большим риском он ввел П. Ливина на роль управляющего оборонным снабжением.

Это были достижения. Но, к сожалению, Майкла отличала амбициозность и политическая одержимость. Именно поэтому, сосредоточившись на проблемах маленькой вертолетной компании, он упустил более важные вопросы. Особенно это касается проекта по авиационному комплексу радиообнаружения и наведения «Нимрод», который пришлось закрыть в 1986 г., когда на него уже было потрачено 660 млн фунтов стерлингов. Дело о «Нимроде» представляло собой дорогостоящий урок того, как не следует контролировать оборонное снабжение и управлять им.

В деле «Уэстленда» вопрос заключался в том, могут ли директора и держатели акций фирмы, сильно, но не полностью зависящей от государственных заказов, сами решать ее судьбу, или это должно делать правительство. Если правительство воздействует на покупательную способность компании, если оно произвольно меняет правила, влияющие на принятие ею финансовых решений и если оно затем напрямую лоббирует конкретную торговую альтернативу – это злоупотребление властью. Если государство начинает небрежно относиться к экономической свободе, страдает свобода политическая.

Вертолетная компания «Уэстленд» была небольшой, но единственной в Британии компанией по производству вертолетов. Лейбористская партия ее не национализировала, и до 1980 гг. фирма была прибыльной. Затем у нее начались финансовые неприятности. Мистер Бристоу в апреле 1985 г. предложил ее купить, и как раз в свете этого М. Хезелтайн сообщил членам Комитета кабинета по иностранным делам и обороне, каковы взгляды министерства обороны на «Уэстленд». «Уэстленд» ждал от правительства Индии заказа на вертолеты, который частично финансировался из бюджета помощи зарубежным странам. В то же время они надеялись на заказы от министерства обороны Британии, причем, как было ясно из доклада, ждали они напрасно. Хезелтайн подчеркнул, что не хотел бы давать компании новые заказы, и добавил, что было бы трудно ожидать, что единственная британская вертолетная фирма выйдет на мировой рынок.

В середине июня мы узнали, что мистер Бристоу потребовал гарантий на будущие заказы от министерства обороны. Я провела ряд встреч по этому вопросу. На встрече 19 июня Майкл предложил программу, по которой мы могли выделить в помощь компании 30 млн фунтов стерлингов, но объяснил, что для обороны важна не компания «Уэстленд», а способность Британии реализовать проект по созданию большого вертолета ЕН 101. Все согласились, что хотели бы избежать банкротства «Уэстленда». Было решено призвать Английский банк собрать основных кредиторов с целью назначить новую администрацию и разработать стратегию по возрождению. В результате мистер Бристоу снял предложение, и сэр Джон Коукни со временем занял пост председателя. Вскоре после этого стало известно, что крупная частная американская компания рассматривала возможность покупки «Уэстленда». Новая администрация «Уэстленда» противостояла этому. Норман Теббит и Майкл Хезелтайн тоже были против, но я дала понять, что достоинства американского предложения будут рассматриваться отдельно.

Ситуация с «Уэстлендом» стала одной из первых проблем, с которыми пришлось столкнуться Леон Бриттан, когда он стал во главе министерства торговли и промышленности. 4 октября Леон прислал мне подробный анализ положения дел. Вопрос нужно было решать срочно. Компания, скорее всего, обанкротится, если решение не найдется до конца ноября. Он предлагал обсудить вопрос об индийском заказе на вертолеты с Радживом Ганди, когда тот будет с визитом в Британии в октябре. В связи с предполагаемой финансовой перестройкой компании правительство попросили выступить поручителем. Очень спорным выглядело предложение сэра Коукни ввести нового крупного акционера для привлечения добавочного капитала. Наиболее вероятным кандидатом была большая американская фирма «Сикорски».

Хезелтайн высказал опасение, что «Сикорски» просто превратит «Уэстленд» в «предприятие по ковке металла». Майкл считал важным сделать все возможное, чтобы вместо него найти приемлемого европейского держателя акций. Майкл доказывал, что подходить к этому нужно с политической точки зрения и этим должно заниматься министерство обороны. Становилось понятно, что совет директоров «Уэстленда» склоняется в сторону «Сикорски», в то время как М. Хезелтайн имеет совсем другие предпочтения. При прочих равных условиях мы бы все остановились на европейском решении. В 1978 г. европейские правительства договорились прилагать все усилия, чтобы закупать вертолеты европейского производства.

Мне не понятно, почему позднее некоторые верили, будто уэстлендский совет директоров, Л. Бриттан и я были настроены против европейского варианта. Вообще-то правительство делало все, чтобы предоставить этому варианту и Майклу Хезелтайну все возможности выдвинуть свои аргументы и интересы. И все же в последующем нас обвиняли в манипулировании, с помощью которого мы якобы обеспечили «Сикорски» неконтрольный пакет.

В конце ноября противостояние между советом директоров «Уэстленда» и М. Хезелтайном стало открытым. «Сикорски» вышел с предложением увеличить свою долю в «Уэстленде», и это предложение совет директоров склонялся принять. Но Майкл по собственной инициативе организовал встречу директоров по вооружениям из Франции, Италии, Германии и Великобритании, чтобы составить документ, по которому правительства не будут закупать никакие вертолеты, кроме тех, что сконструированы и построены в Европе.

Это было отступлением от политики правительства, которая была направлена на увеличение соревновательности; это также ставило «Уэстленд» в крайне тяжелое положение. В то же время существовал риск, что если сделка «Уэстленда» с «Сикорски» состоится, «Уэстленд» больше не будет соответствовать критериям национальных директоров по вооружениям, а значит будет исключен из дальнейших заказов от четырех правительств, в том числе Великобритании.

Я считала, и Леон Бриттан был согласен, что правительство не должно препятствовать ни одному варианту решения проблем в «Уэстленде». Однако росчерком пера Хезелтайн фактически исключал предпочтительный для будущего фирмы вариант. Если бы «Уэстленд» был свободен принимать решения, правительству пришлось бы аннулировать решение национальных директоров по вооружениям. Это означало, что нужно пересилить Майкла.

Чем пристальнее мы рассматривали европейский вариант, тем менее состоятельным он нам казался. Все три заинтересованные европейские фирмы, «Аэроспасьяль» (Франция), МВБ (Германия) и «Агуста» (Италия), сами испытывали давление со стороны своих правительств. Все они страдали от недостатка заказов, надеялись на дополнительные заказы для «Уэстленда». Но «Уэстленд» уже несколько десятилетий сотрудничал с «Сикорски» и производил ряд моделей по их лицензии. К тому же большинство существующих конструкций не только «Уэстленда», но и «Агусты» были американского происхождения.

Хезелтайн доказывал, что если «Сикорски» завладеет даже неконтрольным пакетом акций «Уэстленда», он сможет использовать свое положение для оказания давления на министерство обороны, чтобы закупались сконструированные в Америке вертолеты «Блэк Хоук». Вообще были распространены слухи, что вооруженные силы хотели бы, чтобы министерство обороны именно так и делало. Мне, как и всякому другому осведомленному человеку, было хорошо известно, почему «Уэстленд» предпочитал американский вариант и как они вместе с «Сикорски» были раздражены интригами Хезелтайна. К тому времени «американский» вариант был уже не только американским. К «Сикорски» присоединилась компания «Фиат». Не желая уступать, Майкл Хезелтайн внезапно объявил, что в европейский консорциум готова войти компания «Бритиш Аэроспэйс», делая его менее «иностранным».

5 и 6 декабря я провела две встречи с М. Хезелтайном, Л. Бриттаном, У. Уайтлоу, Дж. Хау, Н. Теббитом и Н. Лоусоном, чтобы обсудить «Уэстленд». («Бритиш Аэроспэйс» возник в поле зрения между первой и второй встречами). Ко второму дню Майкл полностью изменил свою прежнюю линию поведения. Теперь вопрос звучал так: будет ли это правильно позволить значительному британскому оборонному поставщику подпасть под контроль иностранцев. Но на самом деле все вопросы сводились к тому, следует ли правительству позволить «Уэстленду» на чисто коммерческой основе сделать выбор, принимать ли предложение «Сикорски» или предложение европейского консорциума. К концу второй встречи стало ясно, что выиграл Л. Бриттан: решение национальных директоров по вооружениям нужно отставить в сторону. Но Джеффри, Норман и, конечно, Майкл были категорически не согласны, из чего я сделала вывод, что необходимо провести официальное заседание комитета Кабинета. Комитет «Е» (А), соответственно расширенный, должен был заседать в понедельник 9 декабря.

За выходные произошли столкновения темпераментов. Хезелтайн задержал выпуск совместного документа министерства обороны и министерства торговли и промышленности по «Уэстленду». Содержание документа изменили, чтобы акцентировать внимание на риске, связанном с предложением «Сикорски». Л. Бриттан был вне себя, но позволил предоставить документ на рассмотрение «Е» (А). Это было ошибкой. Майкл сказал, что министр обороны Франции в выходные позвонил и предложил «Уэстленду» неопределенную субдоговорную работу по вертолету «Супер Пума» в том случае, если он не будет продан «Сикорски». В понедельник утренние газеты писали о баталиях между Майклом и Леоном.

Основной аргумент, выдвигаемый Майклом, заключался в том, что сделка с «Сикорски» подвергнет опасности будущее сотрудничество между «Уэстлендом» и европейскими оборонными фирмами. По-настоящему ловким трюком было заявление Майкла, что два проектируемых европейских боевых вертолета, англо-итальянская и франко-немецкая модели, могут быть усовершенствованы, и тогда средства, сэкономленные на стоимости разработок, что для Британии может составить до 25 млн в течение пяти лет, можно будет использовать для работы «Уэстленда».

Для М. Хезелтайна, как оказалось, не было проблемой манипулировать закупочным бюджетом министерства обороны и договорами с другими правительствами. Если Майкл раньше и обладал чувством меры, теперь оно бесследно исчезло.

На собрании «Е» (А) 9 декабря сэр Джон Коукни вернул нас с небес на землю: «Уэстленду» нужна была основательная реконструкция, и совет директоров считал, что «Сикорски» для этого подходит больше всего. Чем дольше мы будем колебаться с решением, тем ниже упадет цена акций. Уэстлендский финансовый отчет должен быть опубликован 11 декабря, и у компании не будет уверенности в сбыте, если публикация будет отложена.

Большинство участников встречи были за то, чтобы отменить рекомендации национальных директоров, но вместо того, чтобы завершить обсуждение и на этой ноте подвести итог встрече, я позволила М. Хезелтайну и Л. Бриттану срочно проанализировать возможности реализации европейского варианта, который может быть принят уэстлендским советом директоров. Если этого не произойдет и пакет, который мог бы быть рекомендован советом директоров, не будет составлен до 16 часов в пятницу 13 декабря, нам придется отвергнуть рекомендации национальных директоров по вооружениям.

Совет директоров «Уэстленда» не принял европейское предложение и дал рекомендацию в пользу «Сикорски» – «Фиат». Но теперь у Майкла появилась новая навязчивая идея. На встрече «Е» (А) было признано, что у нас будет время до назначенного срока в пятницу провести еще одну встречу министров. Но зачем? Члены совета директоров «Уэстленда» определили свои позиции: решение было за ними. Майкл попросил Джона Уэйкмана, чтобы я созвала еще одну встречу, которая не состоялась. Так получилось, что сотрудники обзвонили участников, чтобы узнать, смогут ли они прийти на собрание, если оно состоится, но это не было созывом собрания. С этого момента Майкл был убежден, что стал жертвой интриги, в которой участвовало много людей. Без всякого предупреждения он поднял вопрос об «Уэстленде» на заседании кабинета в четверг 12 декабря.

Это вызвало короткое обсуждение, которое я прервала: нельзя было решать без документов. Этого вопроса не было в повестке дня. По недосмотру краткий отчет об этом обсуждении не получил отражения в протоколе. Секретарь кабинета заметил ошибку и исправил ее. Но Хезелтайна это не устроило, он жаловался, что его «протест» не был зафиксирован. Майкл лоббировал заднескамеечников, лоббировал прессу, лоббировал банкиров, лоббировал промышленников. В прессе шли бои. Дело приобретало все более гипертрофированно-нелепый характер.

Произошел инцидент, названный «ливийский испуг». Майкл Хезелтайн указал, что долговременное участие ливийского правительства в деятельности компании «Фиат» ставило вопрос о безопасности предложения «Сикорски». В действительности «Фиат» обладал 14,9 % «Уэстленда», а Ливия 14 % «Фиата». «Фиат» уже поставлял многие важные детали для европейской военной аппаратуры. Американцы, которые были гораздо чувствительнее нас в вопросах безопасности и ливийских событиях, были вполне удовлетворены тем, что «Фиат» входил в дела «Сикорски». Публичные перебранки между Майклом и Леоном продолжались все Рождество.

Совет директоров «Уэстленда» был все еще озабочен тем, сможет ли он ожидать в будущем заказы от британского и европейских правительств. На запрос я ответила, что «пока «Уэстленд» продолжает вести бизнес в Великобритании, правительство считает компанию британской и будет поддерживать ее в защите британских интересов в Европе». Поведение Майкла свидетельствовало, что если его не контролировать, то он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своих целей в «Уэстленде». Это нужно было прекратить.

«Уэстленд» включили в повестку дня заседания кабинета 9 января. На том заседании я перечислила решения правительства, затем упомянула случившуюся на Новый год провокационную заметку в прессе. Я сказала, что, если так будет продолжаться, к правительству не будет больше доверия. Я раньше никогда не видела более очевидного нанесения вреда деятельности и репутации правительства, когда игнорировался принцип коллективной ответственности. Л. Бриттан, а затем М. Хезелтайн изложили свои точки зрения. После небольшого обсуждения я начала подводить итоги, указав, что с законодательной и политической точки зрения важно, чтобы совет директоров принял решение без дальнейшего вмешательства министров.

Все приняли это. Но Хезелтайн сказал, что невозможно оговорить каждый ответ по всему Кабинету и что ему необходимо подтвердить все уже сделанные заявления и ответить на фактические вопросы по проблемам снабжения. Никто его не поддержал. Он был совсем один. Я снова подвела итог, повторив мои предыдущие замечания. Затем я подчеркнула важность соблюдения коллективной ответственности во всех делах. На этом Майкл Хезелтайн взорвался. Он заявил, что в обсуждении «Уэстленда» коллективной ответственности не было. Он намекнул на нарушение справедливости в обсуждениях Кабинета. Он не мог принять то решение, которое прозвучало в моем итоговом выступлении. Он заявил о выходе из состава Кабинета, собрал свои бумаги и покинул нас. Все были потрясены случившимся. Но не я. Майкл принял решение, и все. Я уже знала, что назначу на его место в министерстве обороны Джорджа Янгера.

Я объявила короткий перерыв и прошла в личный кабинет. Мой главный личный секретарь привел Джорджа Янгера. Я предложила ему министерский пост, он его принял. Я попросила своих сотрудников позвонить Малколму Рифкинду и предложить ему бывший пост Джорджа. Мы связались с королевой, чтобы получить от нее санкцию на эти назначения. Затем я вернулась на заседание Кабинета, продолжила работу и к концу заседания могла уже объявить о назначении Джорджа Янгера.

Когда 13 января Палата собралась снова, на утреннем заседании Уилли, Леон, Джордж, «главный кнут» и другие обсуждали со мной, как действовать. Было решено, что Леон, а не я, сделает заявление по «Уэстленду» на заседании Палаты. Все прошло катастрофически плохо. Майкл Хезелтайн поставил Леона в тупик своими вопросами. Леон считал, что должен соблюдать конфиденциальность, и, стараясь маневрировать, оказался уязвимым с точки зрения Палаты. Ему пришлось вернуться в Палату в тот же вечер для извинения. Само по себе это было незначительное происшествие. Но в атмосфере подозрений и интриг, которые провоцировал Хезелтайн, таинственным образом знавший все об этом конфиденциальном послании, случившееся подорвало доверие к Леону. Письмо впоследствии с разрешения автора, сэра Остина Пирса, было опубликовано, но это мало что изменило, так как на следующий день сэр Рэймонд снял свои обвинения, якобы основанные на неправильном понимании. К тому времени политическое положение Леона нельзя было исправить.

Все это никак не облегчало моего положения, когда мне пришлось отвечать Нилу Кинноку в дебатах по «Уэстленду» в среду 15 января. Моя речь основывалась строго на фактах. В ней было показано, что мы пришли к решению по «Уэстленду» правильным и ответственным путем. На самом деле, пока я перечисляла все заседания министров, в том числе заседания комитетов Кабинета и кабинетов, обсуждавших вопрос об «Уэстленде», я ощущала чувство вины за трату времени министров на сравнительно неважный вопрос. Хотя моя речь и излагала только факты, она не была хорошо принята.

Выступил Майкл Хезелтайн, критикуя то, как коллективная ответственность при обсуждении «Уэстленда» была сброшена со счетов, но игнорируя тот факт, что он сам ушел с заседания кабинета по «Уэстленду» потому, что он являлся единственным министром, не желавшим подчиняться решению кабинета. Леон подвел итоги от имени правительства, выступив с речью, которая, я надеялась, поправит его положение в Палате, но этого не случилось. Пресса по-прежнему оказывала на него давление, много критики было и в мой адрес.

События продолжали развиваться. 23 января мне пришлось сделать в Палате трудное заявление, касающееся расследования по утечке информации. Обстановка была напряженной. Расследование заключило, что чиновники министерства торговли и промышленности выполняли свои обязанности добросовестно, думая, что полномочия от Л. Бриттана, их государственного секретаря, и от моего офиса на Даунинг-стрит дают им право раскрыть содержание письма П. Мэйхью. Со своей стороны Л. Бриттан считал, что имеет на это разрешение Даунинг-стрит. На самом деле со мной не проконсультировались. Это правда, что я, как и Леон, приветствовала бы, чтобы о письме Хезелтайна, по мнению П. Мэйхью содержавшем существенные неточности, стало бы скорее известно. Сэр Коукни в тот день планировал выступить на пресс-конференции и объявить акционерам, какое решение принял совет директоров «Уэстленда». Но я бы не позволила, чтобы для достижения этой цели просочилась информация из письма юридической конторы.

В заявлении мне пришлось защищать свою собственную непредвзятость, профессионализм чиновников, которые не могли сами за себя постоять, и, насколько возможно, моего готового к бою министра торговли и промышленности. Я нисколько не сомневалась, что как только все узнают правду, все наладится. Но тем не менее трудно бывает убедить тех, кто думает, что знает, как работает правительство, не имея об этом никакого представления, что никто не застрахован от ошибок в суждениях, особенно когда находятся под прессом ежедневных провокаций.

Решением заседания Комитета-1922 судьба Леона Бриттана была определена. Он встретился со мной после обеда в пятницу 24 января и сообщил, что собирается подать заявление об уходе. Я пыталась отговорить его от этого. Было обидно терять лучших людей. К тому же я всерьез задумалась о своем собственном положении. Я потеряла двух министров Кабинета одновременно и не питала иллюзий по поводу того, что те, кто настроен критически, могут воспользоваться возможностью убрать и меня.

Я знала, что проверкой на прочность станут мои ответы Нилу Кинноку в Палате в ходе дебатов по «Уэстленду», назначенных на понедельник. Все воскресенье я работала с сотрудниками и составителями речей. Просмотрела все документы, касающиеся дела «Уэстленда», с самого начала, мысленно упорядочивая для себя, что было сказано и сделано, кем и когда.

Нил Киннок в тот понедельник открыл обсуждение длинной и плохо продуманной речью, принесшей больше вреда ему самому, чем мне. Когда я поднялась с места, я знала, что именно моего выступления ждала Палата. Снова я перечислила все детали, связанные с просочившимся письмом. Было очень шумно, меня много раз перебивали. Я отдала этой речи всю себя, конечно, сейчас она выглядит, как что-то выдающееся, но тогда она изменила ход событий. Я подозреваю, что члены парламента от партии консерваторов, наконец, поняли, какой страшный ущерб был нанесен партии. Сейчас с трудом верится, что такое маловажное дело могло превратиться в проблему, угрожающую самому правительству. Ко времени моего выступления тори по-настоящему желали услышать лидера. Даже Майкл Хезелтайн счел благоразумным заявить о своей преданности. Самым разрушительным в деле «Уэстленда» было усиление антиамериканских настроений.

Сразу вслед за «Уэстлендом» встал вопрос о приватизации «Бритиш Лейланд» (БЛ). Пол Ченнон, которого я назначила на место Леона, сразу после вступления в должность оказался перед лицом нового кризиса, который мог повлиять на работу тысяч людей и затрагивал значительное число членов парламента от партии консерваторов. Я не всегда сходилась во взглядах с Н. Теббитом по вопросу о БЛ. Я чувствовала, что в фирме дела шли плохо, и хотела занять в этом вопросе более твердую линию. Я считала, что в БЛ необходимо новое руководство, более строгая финансовая дисциплина и поворот к приватизации.

С октября 1985 г. Л. Бриттан занимался этим. К этому времени «Ягуар» уже был успешно продан. «Юнипарт», занимавшийся запасными частями для БЛ, тоже должен был быть приватизирован, а в БЛ не торопились с этим. В это время мы тайно вступили в контакт с «Дженерал Моторс» (ДМ), где интересовались покупкой «лендровера». Эти переговоры казались бесконечными; поэтому я была довольна, когда 25 ноября Леон прислал мне свое предложение по заключению сделки. Кроме вопроса о цене, стояли три нелегкие проблемы, которые требовали внимания.

Прежде всего, нужно было продумать перспективы сокращения рабочих мест после рационализации производства грузовиков на ДМ (Бедфорд) и БЛ (Лейланд). Мы считали, что до 3 000 рабочих мест будет сокращено, но проблема отрасли состояла не в том, чтобы сохранить рабочие места, а в том, чтобы предотвратить свертывание производства. Кроме того, нужно было подумать о судьбе остальных производств, составляющих БЛ. Самым щепетильным вопросом была проблема будущего контроля над маркой «Лендровер», который ДМ намеревался купить, а общественное мнение будет требовать гарантий того, что фирма в каком-то смысле «останется британской».

Затем неожиданно возникла проблема выбора. Прежде чем мы смогли осмыслить предложение ДМ под кодовым названием «Салтон», появилось еще более интригующее предложение, известное под кодовым названием «Маверик». В конце ноября председатель «Форда» в Европе встретился с Л. Бриттаном и сообщил, что «Форд» подумывал о том, чтобы выйти с предложением фирмам «Остин Ровер» и «Юнипарт». Компания понимала необходимость политической конфиденциальности и предварительно искала одобрения правительства.

Для нас было несомненным, что возникнут политические трудности. Хотя «Форд» намеревался сохранить основные заводы БЛ и «Форда», все равно нас ждало противостояние со стороны членов парламента, которых беспокоило сокращение рабочих мест. Производительность на «Форде» была ниже, чем на БЛ, их новые модели не продавались, и их беспокоило японское проникновение на европейские рынки. Могли возникнуть проблемы по поводу сотрудничества с «Хондой», от которой БЛ сильно зависел. Но предложение компании «Форд» стоило рассмотреть.

К нашему ужасу, в начале февраля пресса была полна деталей того, что было запланировано. Из БЛ просочилась информация. Вся надежда на конфиденциальное коммерческое обсуждение пропала. Во время чрезвычайно сложного заседания кабинета мне стало понятно, что заключить сделку с «Фордом» не получится. Пол Ченнон в тот день сообщил Палате, что он не станет заниматься вопросом продажи «Остин Ровер» «Форду». Это было несправедливо по отношению к «Форду», который создал в Британии много рабочих мест. Но в политике приходится уметь вовремя остановиться.

Вопрос состоял в том, сможем ли мы заключить подходящую сделку с ДМ. Нас засыпали альтернативными предложениями. Немногие из них можно было рассматривать всерьез. И в наших глазах, и для БЛ ДМ оставался лучшим вариантом. Но ДМ не захотели продолжать переговоры. Когда Пол объявил об этом в Палате 25 марта, наши заднескамеечники заговорили, что была упущена прекрасная возможность и что сделка с ДМ должна была состояться. Позднее я сказала некоторым из них, что нужно было говорить об этом раньше.

Весь этот печальный эпизод повредил не только правительству, но и Британии. Много раз я указывала на выгоду, которую Британия получала от американских инвестиций. Мысль о том, что «Форд» компания иностранная, а потому плохая, была абсурдной. Их европейская штаб-квартира, а также крупнейший европейский Центр исследований и развития были расположены в Великобритании. Все грузовики и большинство тракторов, продаваемые «Фордом» в Европе, было сделаны в Великобритании. Экспорт «Форда» из Великобритании был на 40 % больше, чем экспорт БЛ. Но дело было не только в «Форде». Более половины инвестиций в Британию из-за рубежа были из США. Британия не могла себе позволить предаваться такому саморазрушительному антиамериканизму. Тем не менее он продолжался и не только в области индустриальной политики, но и в области обороны и иностранных дел, где страсти разгорались еще больше.

В пятницу 27 декабря 1985 г. я находилась в Чекерсе, когда узнала, что террористы открыли огонь по пассажирам в залах ожидания Римского и Венского аэропортов, убив семнадцать человек. Стрелявшие были палестинскими террористами из группы «Абу Нидал». Думали, они были обучены в Ливане, потом появились доказательства их связей с Ливией.

7 января США в одностороннем порядке применили к Ливии санкции, ожидая, что остальные будут их соблюдать. Я публично высказала свое мнение, что экономические санкции против Ливии не сработают. В течение следующих трех месяцев напряжение между Соединенными Штатами и Ливией нарастало. Американские военно-морские силы начали маневры в районе залива Сидра, который Ливия в нарушение международного права объявила своими территориальными водами. 24 марта американский летательный аппарат с берега был атакован ливийскими ракетами. Вооруженные силы США нанесли ответный удар по ливийским ракетным стартовым площадкам и потопили ливийский патрульный катер.

Я должна была обдумать, какова будет наша реакция. В Ливии находилось 5 000 британских граждан. Следовало также иметь в виду ливийскую угрозу против нашей базы на Кипре. Все же я решила поддержать право США на свободу передвижения в нейтральных водах и в воздушном пространстве, а также их право на самооборону по уставу ООН. Американцы начали понимать, кто им друг. Я узнала, что французы избегали конфронтации с полковником Каддафи, призывая избегать «провокации».

Рано утром 5 апреля на дискотеке в Западном Берлине, где часто бывали американские солдаты, была взорвана бомба. Два человека, один из них солдат США, были убиты и еще 200, в том числе 60 американцев были ранены. Разведка США, как и наша, указывала на участие Ливии. Это переполнило чашу терпения.

Поздно вечером 8 апреля я получила сообщение от президента Рейгана. Он обратился за содействием в использовании американского самолета Ф1-11С и самолетов поддержки, базировавшихся в Великобритании, для нанесения удара по Ливии, и просил ответить не позже полудня следующего дня. В нашем ответе говорилось о поддержке Соединенных Штатов, но выражалась серьезная озабоченность. Я запросила дополнительную информацию. Меня беспокоила необходимость правильного обоснования предпринятой акции. Я также беспокоилась о последствиях того, что британские заложники в Ливане окажутся в трудном положении.

Оглядываясь в прошлое, я думаю, что эта первая реакция была слишком резкой. Но она принесла очевидную пользу, заставив американцев детально продумать обоснование своих действий. На меня повлияли и два других соображения. Во-первых, я видела склонность США к быстрым, даже поспешным действиям. Во-вторых, разрешив использовать американские базы для их атаки на Ливию, я понимала, что за это придется заплатить высокую политическую цену. Такие решения трудно принимать.

Несколько позднее полуночи по горячей линии пришел ответ президента Рейгана. Он подчеркнул, что запланированная им акция не начнет новый цикл отмщения – ведь насилия, как показывает история террористических действий Каддафи, начались уже давно. Он доказывал, что именно отсутствие решительного ответа Запада способствовало их продолжению. У него было ясное юридическое обоснование для такой акции. Акция США будет нацелена на штаб-квартиру Каддафи и его силы безопасности, а не на ливийский народ. Удары будут наноситься по ограниченному числу мишеней. Большое впечатление на меня произвела трезвая оценка президентом предполагаемого эффекта акции. Он писал: «У меня нет иллюзий насчет того, что эти действия могут уничтожить угрозу терроризма. Но они покажут, что спонсированные правительством террористические акции, не пройдут безнаказанными. Лишение государственной поддержки ослабит способность террористических организаций совершать преступные нападения, а мы тем временем сможем проработать дипломатические, политические и экономические каналы для предотвращения терроризма».

В тот день я пообещала Рейгану «свою безоговорочную поддержку в действиях, направленных против определенных ливийских объектов, явно имеющих отношение к проведению и обеспечению террористических действий». Я заверяла его, что мы предоставим самолеты США, находящиеся на их базе в Великобритании, но с определенным условием. Я предупреждала, что если акция расширится, американцам придется признать, что даже те, кто всеми силами стремится оказывать им всевозможную поддержку, окажутся тогда в трудном положении.

Теперь, когда Америка фактически просила европейцев о помощи, она уже не казалась такой великолепной. Канцлер Коль сказал американцам, что им не стоит ждать сочувствия от европейских союзников. Французы не разрешили Ф1-11С пересечь воздушное пространство их страны. Испанцы сказали, что американский самолет может лететь над Испанией, но только незаметно. Условие было невыполнимо, поэтому им пришлось лететь через Гибралтар.

Мы не могли ни подтвердить, ни отрицать наших переговоров с американцами. Лейбористская и либеральная партии настаивали, что нельзя разрешать использование американских баз в Великобритании. Важно было довести мое мнение до основных членов Кабинета. В полдень 14 апреля я сообщила комитету по обороне и иностранным делам, что произошло за предыдущие дни. Указала на обоснованность американских действий как самооборона согласно статье 51 Устава ООН и подчеркнула, что нам нужно поддержать американцев, как они поддержали нас во время Фолклендского конфликта.

Поздно вечером я получила сообщение от президента Рейгана о том, что самолет США вскоре нанесет удары по пяти объектам, связанным с терроризмом в Ливии. Президент подтвердил, что, как я и советовала, в тексте его телеобращения подчеркнут элемент самообороны.

Американскую атаку провели шестнадцать Ф1-11С, базировавшихся в Соединенном Королевстве, хотя было использовано несколько других самолетов. Атака продолжалась сорок минут. Ливийские ракеты и артиллерия отвечали огнем, но их радары были блокированы. Нападение прошло успешно, хотя, к сожалению, были пострадавшие среди мирного населения, а один самолет разбился. Телевизионные репортажи концентрировали внимание не на стратегической важности объектов, куда были нанесены удары, а исключительно на рыдающих матерях и детях.

Общественное мнение в Британии первоначально отреагировало хуже, чем я ожидала. Я должна была выступать в Палате во время срочно организованных дебатов по вопросу вторжения в Ливию. Такую речь было сложно подготовить, так как она в большой степени основывалась на описании разведывательных операций, а нам следовало обосновывать аргументацию задачами самообороны. Каждое слово должно было подтверждаться данными разведки, но так, чтобы не подвергнуть риску источники информации. Моя речь сплотила партию, хотя сохранялось некоторое число несогласных.

Ливийское нападение привело к неожиданным результатам. Во-первых, оно усилило отпор спонсируемому Ливией терроризму. Мы слишком склонны забывать, что тираны правят силой и страхом и сдерживать их следует теми же средствами. Я сожалела о казненных ливийцами из мести британских заложниках, но предотвратить это злодейство было невозможно. Зато обещанная ливийская контратака не произошла. Каддафи не был уничтожен, но был унижен. Во-вторых, наша позиция усилила в США чувство признательности к нашей стране. Журнал «Уолл Стрит» называл меня «великолепной». Сенаторы писали мне благодарственные письма. Телефонная линия в посольстве в Вашингтоне была занята бесконечными поздравлениями. А главное, американская администрация дала понять, что голос Британии будет услышан в переговорах о контроле над вооружениями. Соглашение об экстрадиции, которое мы считали жизненно необходимым для возвращения террористов ИРА из Америки, получило поддержку администрации. Тот факт, что очень немногие показали себя друзьями Америки в трудное для нее время, усилил «особые отношения», которые навсегда останутся особыми из-за культурных и исторических связей между двумя нашими странами, но которые были особенно заметны, пока президент Рейган находился в Белом доме.

Третья выгода, как ни странно, носила внутренний характер и не была видна сразу. Как бы непопулярны ни были наши действия, ни один человек не мог сомневаться в их решительности и результативности. Избрав курс, я не сходила с него. Весна 1986 г. сменилась летом, и политический климат начал медленно, но верно улучшаться.

Глава 28 С ними можно иметь дело

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Отношения между Западом и Востоком во время второго срока. 1983–1987 годы

Приближался 1983 г., и Советы начали понимать, что с их играми в манипулирование скоро будет покончено. Европейские правительства не попали на удочку предложения создать «зону ядерной безопасности» в Европе. В марте президент Рейган объявил об американских планах по Стратегическим оборонным инициативам (СОИ), технологические и финансовые последствия которых оказались для СССР разрушительными. В начале сентября Советы сбили южнокорейский гражданский самолет, когда погибло 269 пассажиров{ М. Тэтчер вспоминает об одной из загадочных и политизированных авиакатастроф XX в. Пассажирский авиалайнер Boeing 747 совершал рейс по маршруту Нью-Йорк – Сеул, на борту находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров. Полет должен был проходить над нейтральными водами Тихого океана, с самого начала самолет по неустановленной причине стал отклоняться от назначенного курса (более 500 км), вошел в закрытое воздушное пространство СССР и был сбит около о. Сахалин истребителем Су-15, погибли все находящиеся на борту 269 человек. Накануне события США проводили свои военные учения в этом регионе. Катастрофа вызвала обострение и без того непростых на тот момент отношений между СССР и США. (Прим. ред.)}. Наверное, впервые со времени Второй мировой войны о Советском Союзе, даже в либеральных западных кругах, стали говорить как о государстве, стоящем на милитаристских позициях. Мы вступили в опасный период. Рональд Рейган и я знали, что стратегия, подразумевающая соперничество с Советами по военной мощи, и борьба за превосходство в сфере идей должна продолжаться. Но тогда нам было нужно без лишнего риска выиграть холодную войну.

Ради этого было решено организовать в четверг 8 сентября 1983 г. в Чекерсе семинар, чтобы получить информацию у экспертов по Советскому Союзу. Мы обсуждали советскую экономику, технологическую инертность и ее последствия, проблему религии, советскую военную доктрину и расходы на оборону, а также затраты Советского Союза на поддержание контроля над Восточной Европой. Целью семинара был сбор сведений, которые позволят сформировать политику по отношению к Советскому Союзу и восточному блоку на ближайшие годы.

Среди советологов всегда существовало два противоположных направления. Прежде всего, следует сказать о тех, кто преуменьшал различия между западной и советской системами. Представители этого направления, выступавшие по телевидению, анализировали Советский Союз с использованием заимствованных у либеральных демократий терминов. Это были оптимисты, верящие, что каким-то образом где-то внутри советской тоталитарной системы зародятся разумность и готовность к компромиссам. Вспоминается высказывание Боба Конкуеста о том, что беда системного анализа заключается в том, что, анализируя лошадь и тигра, вы найдете, что они почти одинаковы, но будет огромной ошибкой обращаться с тигром так же, как с лошадью.

С другой стороны, были те, в основном историки, кто утверждал, что тоталитарное государство принципиально отличается от либерального. Эти аналитики доказывали, что тоталитарная система создает другой тип политических лидеров, как демократическая система, и что способность одной личности изменить эту систему ничтожно мала.

Мое мнение было ближе ко второму типу восприятия, с одной очень существенной разницей. Я всегда верила, что наша западная система возобладает, если мы сохраним наши преимущества, так как она зиждется на уникальном, практически безграничном творческом потенциале и жизненной силе отдельных личностей. Даже советская система, призванная подавлять индивидуальность, никогда не могла полностью в этом преуспеть, что видно на примерах Солженицына, Сахарова, Буковского, Ратушинской и тысяч других диссидентов. Это означало, что личность могла даже бросить вызов той системе.

Я была убеждена, что нам нужно искать подходящего человека в молодом поколении советских лидеров и затем взращивать и укреплять его, при этом ясно осознавая пределы наших возможностей. Поэтому те, кто впоследствии считал, что я отошла от первоначального подхода к Советскому Союзу, потому что была ослеплена господином Горбачевым, были не правы. Я заметила его, так как искала такого человека.

В то время, когда проходил семинар в Чекерсе, ощущалось, что в скором времени в советском руководстве произойдут важные изменения. Господин Андропов, без сомнения, хотел возродить советскую экономику, которая находилась в гораздо худшем положении, чем нам казалось. Для того чтобы это сделать, он хотел сократить бюрократию и усилить эффективность. Хотя он и унаследовал высшее руководство, которое не мог сразу же сменить, почтенный возраст членов Политбюро позволял ставить на освободившиеся посты своих единомышленников. Проблемным было здоровье самого Андропова. Если бы он прожил хотя бы еще несколько лет, команда лидеров сменилась бы полностью.

Основными соискателями на главный пост были Григорий Романов и Михаил Горбачев. Я запросила о них всю доступную информацию. Было очевидно, что, как ни привлекательна возможность снова увидеть в Кремле Романова, это приведет к неприятностям. Романов в качестве первого секретаря компартии в Ленинграде завоевал авторитет эффективного руководителя, а также слыл твердым марксистом. Все это он совмещал с экстравагантным образом жизни. Признаюсь, когда я прочитала о тех бесценных хрустальных бокалах из Эрмитажа, разбитых на свадьбе его дочери, привлекательность имени была утрачена.

То немногое, что мы знали о господине Горбачеве, казалось более обнадеживающим. Он, безусловно, имел лучшее в Политбюро образование (хотя этих людей вряд ли можно было назвать интеллектуалами). Он получил репутацию человека широких взглядов. Он уверенно поднимался по карьерной лестнице при Хрущеве, Брежневе и теперь Андропове, чьим протеже он, без сомнения, являлся; но это могло означать конформизм, а не талант. Как бы то ни было, тогда же я услышала положительные отзывы о нем от Пьера Трюдо из Канады. Я стала обращать особое внимание, когда его имя упоминалось в сообщениях о Советском Союзе. На тот момент, однако, отношения с Советами были такими плохими, что прямой контакт с ними был практически невозможен. Мне казалось, что придется действовать только через Восточную Европу.

Для своего первого визита в качестве премьер-министра в одну из стран Варшавского договора я выбрала Венгрию. Венгры пошли дальше всех по пути экономических реформ, и там намечалась определенная степень либерализации, хотя откровенное инакомыслие было наказуемо. Янош Кадар, формально Первый секретарь Коммунистической партии Венгрии, а фактически единоличный руководитель, использовал экономические связи с Западом, чтобы обеспечить своему народу приемлемый уровень жизни, в то же время постоянно подтверждая приверженность Венгрии Варшавскому договору и социализму. Что было необходимо, учитывая, что примерно 60 000 советских военнослужащих располагались в Венгрии с 1948 г.

Когда я сошла с самолета вечером 2 февраля 1984 г., меня встречал премьер-министр Венгрии господин Лазар. На следующее утро первой встречей была частная беседа с ним. Он всячески демонстрировал преданность коммунистической системе. Он предупредил меня, что самое худшее, что я могу сделать во время визита, это поставить под сомнение, что Венгрия останется частью социалистического блока. Венгры были озабочены тем, что сказал вице-президент Джордж Буш по этому поводу в Вене, после успешного завершения визита в страну. Я поняла, что формальное следование советской системе было ценой тех ограниченных реформ, которые они проводили. Я сразу сказала, что поняла, и старалась сдержать свое слово.

Позднее в то же утро я встретилась с господином Кадаром. Он был человеком с квадратным, здорового цвета лицом, исполненным серьезности. В ходе беседы стало очевидно, что он обладает разумным складом ума. Я надеялась получить от него ясную картину положения в СССР.

Одним из разочарований моего визита было осознание того, как даже Венгрия была еще далека от свободной экономики. Были маленькие частные предприятия, но им не разрешалось расти больше определенного размера. Основной акцент венгерских экономических реформ был не на увеличение частной собственности на землю и инвестиции, а на частное или кооперативное использование государственной собственности.

Оглядываясь назад, скажу: мой визит в Венгрию стал первой ласточкой того, что стало отличительной чертой британской дипломатии по отношению к народам Восточной Европы. В первую очередь нужно было установить более широкие экономические и коммерческие связи с существующими режимами, уменьшая их зависимость от закрытой системы СЭВ. Позднее мы сконцентрировались на правах человека. И, наконец, когда советский контроль над Восточной Европой начал ослабевать, мы сделали внутренние политические реформы условием для получения помощи с Запада.

Через несколько дней после моего возвращения из Венгрии умер господин Андропов. Его похороны дали мне возможность познакомиться с человеком, который, к нашему удивлению, появился в качестве нового советского лидера, господином Константином Черненко. Мы думали, что господин Черненко слишком стар, слишком болен и слишком связан с господином Брежневым и его эпохой, чтобы преуспеть как руководитель, и, как показали события, мы оказались правы.

Самолет с нашей делегацией сел в московском аэропорту в 9:30 вечера 13 февраля. Я переночевала в посольстве, величественном здании, смотрящем на Кремль через Москву-реку. Позднее, когда закончился срок аренды, я договорилась с господином Горбачевым, что великолепное здание останется за нами в обмен на то, что Советам не придется выезжать из их здания посольства в Великобритании в конце срока их аренды. Одним из пунктов, по которому министерство иностранных дел и я были единогласны, было стремление к тому, чтобы британские посольства выглядели внушительно с точки зрения архитектуры и красиво меблированы внутри.

День похорон выдался ярким, ясным, еще более холодным, чем когда я приехала. На таких мероприятиях приезжим сановным лицам не полагалось сидеть: нам приходилось часами стоять на ногах в специально отгороженных местах. Позже я встретилась с новым советским лидером для короткого частного разговора. Это была формальная встреча, и она не оставила особого впечатления. Из-за долгих часов стояния я была рада, что Робин Батлер уговорил меня надеть сапоги на меху, а не мои обычные туфли на высоком каблуке. Сапоги были дорогие. Но когда я познакомилась с господином Черненко, мне пришло в голову, что они, наверное, мне скоро опять пригодятся.

Теперь мне нужно было обдумать следующий шаг в моей стратегии по установлению более тесных отношений, на нужных мне условиях, с Советским Союзом. Было ясно, что необходимо наладить личный контакт с советскими лидерами. Дж. Хау хотел, чтобы мы пригласили с визитом в Великобританию господина Черненко. Я сказала, что время для этого еще не наступило. Сначала нам нужно было узнать о намерениях нового советского лидера. Но я была не против пригласить и других, и приглашения были разосланы нескольким важным советским руководителям, в том числе и господину Горбачеву. Сразу выяснилось, что господин Горбачев действительно очень хотел поехать, как потом оказалось, в свою первую поездку в капиталистическую страну и хотел это сделать скоро.

К тому времени мы уже больше знали о его происхождении и о происхождении его жены Раисы, которая не в пример женам других ведущих советских политиков часто появлялась на публике, ясно формулировала мысли, была образованной и привлекательной женщиной. Я решила, что Горбачевы должны вдвоем приехать в Чекерс, где царит подходящая для такого случая атмосфера загородного дома, благоприятная для хорошего разговора. Я считала эту встречу потенциально очень важной.

Горбачевы приехали на машине из Лондона утром 16 декабря, как раз к обеду. За аперитивом в большом зале господин Горбачев рассказал, как интересно ему было по дороге в Чекерс увидеть сельскохозяйственные поля. Вот уже несколько лет он отвечал за сельское хозяйство и, как видно, добился некоторых успехов в перестройке колхозов, но из-за недостатков распределения до 30 процентов урожая пропадало.

Раиса Горбачева немного знала английский, насколько я могла судить, ее муж не знал его совсем, она была одета в западном стиле в хорошо сшитый элегантный серый костюм. Я подумала, что и сама смогла бы такой надеть. Она имела диплом по философии и была настоящим ученым. Наша информация о ней сообщала, что она была твердой марксисткой; ее очевидный интерес к книге «Левиафан» Гоббса, которую она взяла с полки в библиотеке, подтверждал это. Но позже я от нее узнала, когда уже ушла из правительства, что ее дед был одним из тех «кулаков», погибших во время насильственной коллективизации в сельском хозяйстве. Так что у нее не было причин питать иллюзии по поводу коммунизма.

Мы пошли обедать в сопровождении моей многочисленной команды, состоящей из Уилли Уайтлоу, Джеффри Хау, Майкла Хезелтайна, Майкла Джоплинга, Малколма Рифкинда, Пола Ченнона и советников. Господина Горбачева и Раису сопровождали господин Замятин, советский посол, и тихий, но запоминающийся господин Александр Яковлев, советник, который сыграет большую роль в реформах «горбачевского времени». Довольно быстро разговор перешел от банальностей к энергичным двусторонним дебатам. В каком-то смысле с тех пор наш спор продолжался каждый раз, когда бы мы ни встречались; и ввиду того, что он касается самой сердцевины политики, я от него никогда не устаю.

Он рассказал мне об экономических программах советской системы, уходе от больших промышленных предприятий к малым проектам; амбициозных замыслах по орошению земель и способах, которыми плановики приспосабливали индустриальные мощности под рабочую силу, чтобы избежать безработицы. Я спросила, не было ли бы все проще, если бы попытки реформ совершались на основе свободного предпринимательства, с предоставлением льгот и полной свободы для ведения дел местным предпринимателям, а не управления всем из центра. Господин Горбачев отрицал, что всем в СССР управлял центр. Я объяснила, что при западной системе все, даже самые бедные, получают больше, чем они получили бы при простом распределении.

Действительно, в Великобритании мы собирались урезать налоги, чтобы увеличить стимулы, таким образом повышая благосостояние, соревнуясь с международным рынком. Я сказал, что не имела никакого желания обладать властью и направлять каждого туда, где он должен работать, и решать, что он или она должны получить. Господин Горбачев настаивал на превосходстве советской системы. Там не только были выше темпы роста, но если я приехала бы в СССР, то увидела бы, как радостно живут советские люди. Если это так, спорила я, тогда почему советское руководство не позволяет людям уехать из страны так легко, как, например, можно уехать из Великобритании?

Особенно я критиковала ограничения на еврейскую эмиграцию в Израиль. Он заверял меня, что 80 % желавших покинуть Советский Союз смогли это сделать. Он повторил советскую версию, что те, кому запретили выехать, раньше работали в областях, связанных с государственной безопасностью. Я поняла, что упорствовать больше незачем; но идею я посеяла. Советы должны знать, что каждый раз при встрече мы будем припоминать им их обращение с теми, кто хочет уехать. Мы пили кофе в главной гостиной. Все члены моей команды, кроме Джеффри Хау, моего личного секретаря Чарльза Пауэлла и переводчика, разъехались. Дэнис показал миссис Горбачевой дом.

Если бы я обращала внимание только на содержание высказываний господина Горбачева, мне пришлось признать, что он скроен по обычной коммунистической выкройке. При этом он обладал очень индивидуальной манерой поведения, отличавшей его от похожих на марионеток советских аппаратчиков. Он улыбался, смеялся, жестикулировал в разговоре, говорил с выражением и ловко полемизировал. Он был уверен в себе и, хотя и дополнял свои высказывания почтительными отзывами о господине Черненко, казалось, он почувствует себя в своей тарелке, оказавшись в самой гуще высокой политики. Выступая, он никогда не читал по бумажке, только заглядывал в записи в маленькой тетрадке. Он обращался к коллегам за советом только по вопросам произношения иностранных имен. К концу дня я поняла, что он мне понравился.

Наиболее практическое деловое обсуждение в тот раз касалось контроля над вооружениями. Из бесед с венграми я поняла, что лучше обсуждать контроль над вооружениями, исходя из того, что две системы должны уживаться друг с другом. Я так и сказала. Сразу стали ясны две вещи. Во-первых, насколько хорошо господин Горбачев был осведомлен о Западе. Он комментировал мои речи, которые, без сомнения, читал. Он процитировал изречение лорда Палмерстона о том, что у Британии нет вечных друзей или врагов, а только вечные интересы. Он внимательно следил за просачивающейся информацией из американской прессы, указывающей на то, что США заинтересованы не позволить советской экономике возродиться из застоя. В какой-то момент театральным жестом он вытащил лист бумаги с диаграммой из «Нью-Йорк Таймс», изображающей силу оружия супердержав в тротиловом эквиваленте в сравнении с силой оружия, применяемого во Второй мировой войне.

Он хорошо владел модными аргументами, с помощью которых в то время яростно доказывались перспективы «ядерной зимы», которая якобы наступит в результате ядерной войны. На меня это не сильно действовало. Я сказала, что гораздо больше, чем «ядерная зима», меня интересует вопрос, как избежать сожжений, смерти и разрушений, которые будут этому предшествовать. Цель ядерного оружия препятствовать войне, а не вызывать ее. Однако теперь этого нужно добиваться при меньшем количестве вооружений. Господин Горбачев доказывал, что если обе стороны будут наращивать вооружения, это может привести к случайностям или непредвиденным обстоятельствам, а при использовании современного оружия время на принятие решения будет измеряться в минутах. Как он сказал, используя одну из загадочных русских поговорок: «Бывает, и незаряженное ружье стреляет».

Всплыла и мысль о недоверии Советов к администрации Рейгана в отношении Стратегической оборонной инициативы. Я подчеркивала, что президенту Рейгану можно доверять, и что меньше всего на свете он хочет войны, и что Соединенные Штаты никогда не выражали желания мирового превосходства.

Когда дискуссия подходила к концу, стало понятно, что Советы на самом деле были очень озабочены по поводу СОИ. Они хотели остановить ее почти любой ценой. Я знала, что меня воспринимали, как alter ego президента Рейгана, и понимала, что имела дело с коварным соперником, который воспользуется любыми разногласиями между мной и американцами. Поэтому я прямо сказала, что не может быть и речи о том, чтобы рассорить нас: мы останемся верными союзниками США.

Переговоры должны были закончиться в 4.30 дня, чтобы господин Горбачев смог успеть на прием в советском посольстве, но он сказал, что хочет продолжать. Было уже 5.50 вечера, когда он уехал, познакомив меня с другим перлом русской народной мудрости примерно такого содержания: «Горцы не могут жить без гостей, как не могут жить без воздуха. Но если гости не уходят вовремя, они задыхаются». Когда он уезжал, я надеялась, что мне довелось разговаривать со следующим советским лидером. Потому что, как я впоследствии сказала прессе, это был человек, с которым можно иметь дело.

Стратегическая оборонная инициатива президента Рейгана оказалась главной причиной победы Запада в холодной войне. Хотя я резко не соглашалась с высказываниями президента о том, что СОИ была важнейшим шагом к миру, свободному от ядерного оружия, у меня не было сомнений в правильности его приверженности программе. Оглядываясь назад, могу сказать, что первоначальное решение по поводу СОИ стало наиважнейшей заслугой его как президента.

В Великобритании я лично контролировала решения, относящиеся к СОИ. Это была такая область, где только знание соответствующих научных концепций позволяет принимать правильные политические решения. На расслабленных эрудитов из министерства иностранных дел, не говоря уже о министерских растяпах, управляющих ими, нельзя было полагаться. Я, в отличие от них, знала, что делаю. Формулируя наше отношение к СОИ, я опиралась на четыре отдельных составляющих.

Первым была сама наука. Целью американцев в СОИ было развить новую, более эффективную защиту от баллистических ракет. Это будут называть «эшелонированной» противоракетной обороной, с использованием оружия как наземного, так и космического базирования. Эта концепция защиты держалась на способности атаковать приближающиеся баллистические ракеты на всех стадиях их полета к цели, вплоть до самого пункта входа обратно в атмосферу Земли. Научные открытия дали новые возможности сделать эту защиту намного более эффективной, чем существующая противоракетная оборона. Главными достижениями, вероятнее всего, было использование оружия на кинетической энергии и использование лазерного оружия. Еще более трудной задачей была необходимость создания невероятно мощного компьютера, который бы направлял и координировал всю систему. Такое предприятие потребовало бы не только огромного количества денег, но также стало бы проверкой творческих способностей соревнующихся между собой двух систем.

Вторым элементом было существующее международное соглашение, ограничивающее размещение оружия в космосе. Договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) 1972 г., дополненный протоколом 1974 г., позволял Соединенным Штатам и Советскому Союзу разместить одну статичную противоракетную систему (АВМ), оснащенную не более, чем сотней пусковых установок, для развертывания в районе размещения шахтных пусковых установок межконтинентальных баллистических ракет (МБР) или в районе с центром, находящимся в их столице.

Суть последствий договора для исследований и испытаний новых видов противоракетных систем стала предметом горячего юридического диспута. Советы начали с «интерпретации договора в широком смысле». Среди американской администрации были такие, кто настаивал на «еще более широкой» интерпретации, которая бы на деле почти не ограничивала развитие и эксплуатацию СОИ. Министерства иностранных дел и обороны всегда стремились к максимально узкой интерпретации, что означало бы, что программа СОИ была «мертворожденной». Я прямо говорила что исследование того, является ли система жизнеспособной, нельзя будет назвать завершенным, пока не пройдут успешные испытания. Этот пункт стал проблемой, разделившей США и СССР на Рейкьявикском саммите, и поэтому был очень важен.

Третьим элементом в расчетах было сравнение сил двух сторон в противоракетной обороне. Только Советский Союз обладал рабочей системой антибаллистических ракет (АВМ), находившейся под Москвой. Американцы никогда не использовали эквивалентную систему. США предположили, что Советы тратят порядка одного миллиарда долларов в год на программу исследований по защите против баллистических ракет. Кроме того, Советы опережали в противоспутниковом оружии. Поэтому существовало твердое убеждение, что Советы уже завладели недопустимым преимуществом в этой области.

Четвертым элементом были последствия СОИ для сдерживания гонки вооружений. Сначала я испытывала большую симпатию к идее Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Чем сложнее и эффективнее защита против ядерных ракет, тем сильнее посыл добиваться дорогостоящих открытий в разработке технологии ядерного оружия. Я всегда верила в ограниченную версию доктрины, известной как MAD – «взаимно-гарантированное уничтожение». Угроза того, что я предпочитала называть «неприемлемое уничтожение», которое последует за ядерной войной, была таковой, что ядерное оружие эффективно сдерживало не только ядерную, но и неядерную войну.

Стоило обдумать, будет ли СОИ этому препятствием. С одной стороны, конечно, будет. Если одна из держав считала, что обладает стопроцентной защитой против ядерного оружия, у нее был больший соблазн его использовать. Я знала, и послевоенный опыт подтверждал это, что Соединенные Штаты никогда не начнут войну, нанеся первый удар по Советскому Союзу, независимо от того, верили ли они, что застрахованы от возмездия или нет. Советы, наоборот, такой уверенности не вселяли.

Но скоро я поняла, что СОИ усилят, а не ослабят сдерживание ядерных вооружений. Я никогда не считала, что СОИ обеспечат стопроцентную защиту, но они позволят достаточному количеству американских ракет выдержать первый удар Советов. Теоретически США смогут запустить свои собственные ядерные ракеты против Советского Союза. Следовательно, у Советов будет намного меньше соблазна вообще использовать ядерное оружие. Решительным аргументом для меня было как раз то, что заставило меня не принять взгляды президента Рейгана о мире, свободном от ядерного оружия. Получалось, что нельзя сдерживать исследования по СОИ, как и нельзя предотвратить исследования в области новых видов оружия массового поражения. Мы должны быть в этом первыми. Науку нельзя остановить: она развивается, даже если ее не замечать. Внедрение СОИ, как и внедрение ядерного оружия, должно тщательно контролироваться и обсуждаться. И исследования, которые обязательно включают в себя испытания, должны продолжаться.

Тема СОИ была основной на моих переговорах с президентом Рейганом, когда я поехала в Кэмп-Дэвид 22 декабря 1984 г., чтобы доложить американцам о моих переговорах с господином Горбачевым. Тогда я впервые услышала, как президент Рейган говорит о СОИ. Он говорил взволнованно. Он подчеркнул, что СОИ станет защитной системой, и в его намерения не входит завладеть односторонним преимуществом для Соединенных Штатов. Помимо этого он сказал, что если СОИ будет успешна, он будет готов развернуть ее в международном масштабе, чтобы она служила всем странам. Об этом он сказал господину Громыко, советскому министру иностранных дел. Он подтвердил свою конечную цель: полностью избавиться от ядерного оружия.

Меня поразила мысль, что Соединенные Штаты готовы отказаться от завоеванного лидерства в технологии, сделав ее доступной в международном масштабе. Но я не задала вопрос напрямую. Вместо этого я сосредоточилась на тех областях, где была согласна с президентом. Я сказала, что необходимо продолжать исследования, но что если дело дойдет до необходимости решения вопросов о производстве и использовании оружия в космосе, тогда ситуация изменится. Поскольку размещение будет идти вразрез и с Договором об ограничении ПРО 1972 г., и с Договором о космосе 1967 г., оба соглашения придется пересмотреть.

Я также объяснила свою озабоченность возможным промежуточным эффектом СОИ на доктрину сдерживания. Но я признала, что, возможно, в полной мере не располагаю информацией обо всех технических аспектах и желала бы узнать больше. Мне хотелось проверить позицию американцев, чтобы больше узнать об их намерениях, и чтобы удостовериться, что они хорошо продумали последствия предпринимаемых ими шагов.

То, что я услышала, обнадеживало. Президент Рейган не делал вид, что они уже знают конечный результат, но он подчеркнул, что желание не отставать от Соединенных Штатов окажет экономическое давление на Советский Союз. Он утверждал, что существует предел тому, как долго может идти советское правительство по пути ограничений потребностей людей. Как это часто бывало, он инстинктивно уловил главное. Как он и предвидел, Советы вынуждены были отказаться от борьбы за военное превосходство. Но это, конечно, все в будущем.

Тогда я стремилась к согласованной позиции по вопросу СОИ, которую поддерживал бы и президент. Во время разговора с национальным советником безопасности Бадом Макфарлэйном я уже записала четыре пункта, казавшиеся мне ключевыми. Потом мои чиновники добавили детали. Президент и я приняли текст, который составил наш курс. В основной части моего заявления говорилось: «Я сообщила президенту о моей твердой убежденности, что нужно начать программу исследований СОИ. Научные изыскания, конечно, разрешены существующими американо-советскими договорами; и мы, конечно, знаем, что русские уже имеют свою собственную программу исследований и, по мнению США, уже пошли дальше научных исследований. Мы приняли четыре пункта: (1) целью США и Запада было не достижение превосходства, а сохранение баланса; (2) развертывание системы СОИ, ввиду обязательств договора, должно стать предметом обсуждения; (3) общая цель заключается в совершенствовании сдерживания; (4) переговоры между Востоком и Западом должны стремиться к достижению безопасности при сокращенных количествах наступательных систем с обеих сторон. Это станет целью американо-советских переговоров по контролю над вооружениями, которые я тепло приветствую».

Я впоследствии узнала, что Джордж Шультц считал, что в тексте заметна большая уступка, которую мне удалось получить у американской стороны; но на самом деле это дало им и нам ясный курс и помогло успокоить европейских членов НАТО. Хорошо поработали!

В марте 1985 г. умер господин Черненко, и господин Горбачев стал советским лидером. Снова я поехала в Москву на похороны, погода была, пожалуй, еще более холодная, чем во время похорон Юрия Андропова. Вечером у меня был почти часовой разговор с господином Горбачевым в Кремле. Обстановка была более формальной, чем в Чекерсе, дополненная молчаливой язвительностью господина Громыко. Но я объяснила им значение курса, принятого президентом Рейганом и мной в Кэмп-Дэвиде. Стало ясно, что в вопросе контроля над вооружениями Советы были поглощены проблемой СОИ.

Как мы и ожидали, господин Горбачев привнес в советское правительство новый стиль. Он открыто признал ужасное состояние советской экономики, хотя тогда еще использовал методы господина Андропова, ориентированные на большую эффективность, а не на радикальную реформу. Спустя год никакого улучшения условий жизни в Советском Союзе не намечалось. Как описывал обстановку в одном из своих первых донесений наш новый (кстати, первоклассный) посол в Москве Брайен Картледж, «варенье на завтра, а тем временем сегодня водки не будет». Явным холодом повеяло в отношениях Великобритании с Советским Союзом в результате санкционированной мной высылки занимавшихся шпионажем советских чиновников. Измена Олега Гордиевского, бывшего старшего офицера КГБ, означала, что Советы знали, как хорошо мы информированы об их деятельности. У меня было несколько встреч с господином Гордиевским, и я неоднократно пыталась добиться, чтобы Советы выпустили его семью к нему на Запад. Это произошло только после неудавшегося путча в августе 1991 г.

В ноябре президент Рейган и господин Горбачев впервые встретились в Женеве. Эта встреча не была особенно содержательной, но между двумя лидерами (но не их женами) быстро возникли хорошие личные взаимоотношения.

В течение 1986 года господин Горбачев продемонстрировал удивительную тонкость, играя с общественным мнением западной публики, когда он выдвигал заманчивые, но неприемлемые предложения по контролю над вооружениями. В конце года было согласовано, что президент Рейган и господин Горбачев вместе с министрами иностранных дел должны встретиться в Рейкьявике (Исландия), чтобы обсудить реальные предложения.

Оглядываясь назад, очевидно, что саммит в Рейкьявике в те выходные 11 и 12 октября имел совсем другое значение, чем в то время отмечало большинство комментаторов. Советский Союз в ходе встречи пошел на неслыханные уступки, впервые согласившись, что британские и французские сдерживающие факторы нужно исключить из переговоров по ликвидации ракет средней и меньшей дальности (РСМД); и что сокращения стратегического ядерного оружия должны оставить каждой стороне равное количество. Они также пошли на значительные уступки по цифрам РСМД.

Когда саммит подходил к концу, президент Рейган предложил соглашение, по которому весь арсенал стратегического ядерного оружия (бомбардировщики, крылатые ракеты большой дальности и баллистические ракеты) будет сокращен вдвое через пять лет, а наиболее мощные из этих орудий, стратегические баллистические ракеты, будут уничтожены через десять лет. Господин Горбачев шел еще дальше: он хотел уничтожения всех стратегических ядерных орудий к концу десятилетнего периода. Но внезапно в самом конце ловушка захлопнулась. Президент Рейган признал, что обе стороны должны в течение десятилетнего периода не выходить из Договора об ограничении ПРО, хотя развитие и испытания, разрешенные договором, будут приемлемы. Господин Горбачев сказал, что все зависит от того, чтобы СОИ не выходила за пределы работы в лаборатории. Президент не принял предложения, и саммит прервался. Его неуспех широко описывался как результат глупого упрямства престарелого американского президента, одержимого несбыточной мечтой.

В действительности отказ президента Рейгана от близкой и непременной реализации своей мечты о свободном от ядерного оружия мире в обмен на СОИ имел решающее значение в победе над коммунизмом. Он не верил Советам, считая, что с их стороны это был блеф. Может быть, когда переговоры провалились, русские одержали сиюминутную победу, но они проиграли матч. Ведь к тому времени они должны были понять, что не могут рассчитывать достичь уровня Соединенных Штатов в соревновании за военное и технологическое превосходство, а уступки, сделанные ими в Рейкьявике, невозможно было отыграть.

Я испытала потрясение, узнав, как далеко готовы зайти американцы. Вся система ядерного сдерживания, которая сорок лет сохраняла мир, была близка к отмене. Если бы предложения президента прошли, они тоже практически уничтожили бы Трайдент{ Именно это подтвердил бывший высокопоставленный советский чиновник в феврале 1993 г. на конференции в Принстонском университете, посвященной окончанию холодной войны (Прим. автора).}, вынуждая нас установить новую систему. Каким-то образом я должна была вернуть американцев на твердую почву. Я организовала поездку в Соединенные Штаты для встречи с президентом Рейганом. Готовясь к этому визиту, я впервые осознала, как много зависело от моих взаимоотношений с президентом. Я прилетела в Вашингтон после обеда 14 ноября. В тот вечер я репетировала свои аргументы на встречах с Джорджем Шультцем и Кэпом Уэйнбергером. На следующее утро я встретилась с Джорджем Бушем за завтраком и затем поехала в Кэмп-Дэвид, где меня ждал президент Рейган.

К моему большому облегчению, я отметила, что президент понял, почему я была так глубоко озабочена случившимся в Рейкьявике. Он согласился с черновым вариантом заявления, который мы подготовили за день до этого, после беседы с Джорджем Шультцем, и с которым я впоследствии выступила на пресс-конференции. Вот что в нем говорилось: «Мы считаем, что приоритеты должны быть следующие: соглашение по ракетам средней и меньшей дальности, с ограничениями на системы меньшей дальности; сокращение США и Советским Союзом стратегического наступательного оружия на 50 % в течение пяти лет; и запрет на химическое оружие. Во всех трех случаях обязательной будет эффективная проверка. Мы также считаем, что нужно продолжать исследования по программе СОИ в рамках Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Мы подтверждаем, что стратегия прямой защиты и гибкого реагирования НАТО будет и впредь требовать эффективного ядерного сдерживания. С ядерным оружием нельзя иметь дело изолированно, все время нужно стабильное общее равновесие. Мы также считаем, то эти вопросы должны продолжать быть предметом закрытых обсуждений в блоке».

Президент подтвердил намерения Соединенных Штатов продолжать программу модернизации, в том числе «Трайдент», в той части, которая затрагивала интересы Великобритании. Такой результат меня полностью удовлетворял. Нетрудно представить, как было воспринято кэмп-дэвидское заявление в Москве. Оно положило конец надеждам Советов достичь своей цели по созданию в Европе зоны, свободной от ядерного оружия, что сделало бы нас открытыми для военного шантажа. Оно также показало, что я имею влияние на президента Рейгана по важнейшим вопросам политики.

Так что у господина Горбачева было столько же причин иметь дело со мной, сколько и у меня с ним. Поэтому неудивительно, что меня вскоре пригласили в Москву. Я подготовилась очень тщательно. 27 февраля 1987 г. в Чекерсе я провела семинар по Советскому Союзу. Я детально изучила речи господина Горбачева, длинные и беспорядочные, которые он произнес за последнее время, и обнаружила для себя в них что-то новое. Я ехала в Москву не как представитель Запада, но считала нужным проинформировать других лидеров о линии, которой я буду следовать, и заранее выяснить их настроения. Я знала мнение президента Рейгана и поэтому ограничилась тем, что послала ему длинное сообщение. Я также организовала 23 марта встречу с президентом Миттераном, а затем с канцлером Колем. Президент Миттеран думал, как и я, что господин Горбачев готов пойти на многое, чтобы изменить систему. Но французский президент также знал, что Советы уважают жесткость. Он сказал, что мы должны сопротивляться попытке превращения Европы в зону, свободную от ядерного оружия. Я выразила согласие. Не оказалось разногласий у меня и с канцлером Колем.

Моим последним публичным высказыванием о Советском Союзе до отъезда была речь на заседании Центрального совета Консервативной партии в Торки 21 марта. Мне было бы нетрудно смягчить критику советского режима, но я не собиралась этого делать. Слишком часто в прошлом западные лидеры ставили стремление к надежным отношениям с иностранными диктаторами выше слов простой правды.

Я сказала: «В речах господина Горбачева мы видим явное признание того, что коммунистическая система не работает. Вместо того чтобы догнать Запад, Советский Союз отстает. Мы слышим, что их лидеры заговорили по-новому, привлекая узнаваемые нами слова, такие как «гласность» и «демократизация». Но означают ли они то же, что вкладываем в них мы? Некоторые из тех, кто сидел в тюрьмах по политическим или религиозным убеждениям, освобождены. Мы это приветствуем. Но остаются другие заключенные, остаются те, кому не дают разрешения эмигрировать. Мы хотим видеть их свободными или воссоединенными со своими семьями за рубежом… Когда на следующей неделе я встречусь в Москве с господином Горбачевым, целью переговоров будет мир, основанный не на иллюзии и капитуляции, а на реализме и силе… Мир требует безопасности и доверия между странами и народами. Мир означает конец убийствам в Камбодже, конец резне в Афганистане. Он означает выполнение обязательств, которые Советский Союз добровольно принял на заключительном акте в Хельсинки в 1975 г. относительно основных прав человека… Мы будем оценивать не слова и обещания, а действия и результаты».

Я сидела за столом в Кремле напротив господина Горбачева, а между нами стояла высокая ваза с цветами. Меня сопровождали только один член моего коллектива и переводчик. Стало ясно, что господин Горбачев собирается выговорить мне за мою речь на заседании Центрального совета Консервативной партии. Он сказал, что, когда советские лидеры изучали ее, она напомнила речь Уинстона Черчилля в Фултоне (о «железном занавесе») и доктрину Трумэна.

Я не извинялась, а сказала, что есть еще один пункт, который я не упомянула в своей речи, но упомяну сейчас. Речь шла о том, что у меня нет свидетельств, что Советский Союз отказался от цели добиться мирового господства коммунизма. Мы на Западе наблюдаем советскую подрывную деятельность в Южном Йемене, в Эфиопии, в Мозамбике, в Анголе и в Никарагуа. Мы видели, как Советский Союз поддерживает Вьетнам в его завоевании Камбоджи. Мы видели оккупацию Афганистана советскими войсками. Естественно, мы поняли, что мировой коммунизм все еще следует своей цели.

Затем я продемонстрировала, что читала речи господина Горбачева так же внимательно, как он читал мои. Я сказала ему, что считаю его январскую речь на заседании Центрального Комитета чрезвычайно интересной. Но я хотела знать, последуют ли за вводимыми им внутренними переменами перемены во внешней политике Советского Союза. Я добавила, что не ожидала, что будем вести такое горячее обсуждение, едва начав беседу. Засмеявшись, господин Горбачев ответил, что приветствует «ускорение», и доволен, что мы разговариваем откровенно. Разговор был долгим и касался самых разных вопросов, в том числе сути различий между западной и коммунистической системами. Я описывала их как разницу между обществами, где власть была рассредоточена, и обществами, в основе которых лежали контроль из центра и ограничение.

После обеда обсуждение стало более информативным. Он объяснил мне проводимые им экономические реформы и проблемы, которые перед ним стояли. Это привело к теме технологии. Он заявил, что уверен в способности Советского Союза разрабатывать компьютеры. Но меня было трудно убедить. И это привело снова к СОИ, и господин Горбачев пообещал, что в этом Советы будут соответствовать, но не сказал, каким образом.

Затем я подняла вопрос о проблеме прав человека, и в частности обращения с евреями. Я также подняла вопрос об Афганистане, и у меня возникло впечатление, что он не знал, как выйти из положения. Наконец, я перечислила пункты, по которым, как я считала, мы достигли соглашения, чтобы включить их в официальный отчет о нашем обсуждении, и он согласился, что это улучшило взаимоотношения между нами и добавило уверенности друг в друге. Но время было уже очень позднее. Гости уже начали собираться на официальный прием, на котором я должна была выступать. Поставив дипломатию выше моды, я отменила свои планы вернуться в посольство и переодеться: я пошла на прием в коротком шерстяном платье, в котором проходила весь день. Я чувствовала себя как Ниночка{ Семейство американских трехступенчатых твердотопливных баллистических ракет, размещаемых на подводных лодках (Прим. автора).} наоборот.

Вторник начался довольно скучным совещанием с премьер-министром Рыжковым и другими советскими министрами. Я надеялась больше узнать о советских экономических реформах, но мы снова завязли в контроле над вооружениями и в вопросах двусторонней торговли. Намного более интересным для всех участвующих было интервью, которое я дала трем журналистам советского телевидения. Позднее я узнала, что оно оказало огромное влияние на советское общественное мнение. Большинство вопросов касалось ядерного оружия. Я защищала курс Запада в целом и сохранение ядерного сдерживания, напомнила о значительном советском превосходстве в традиционном и химическом оружии, указала, что Советский Союз опережает Соединенные Штаты в противоракетной обороне.

Простой русский народ никогда не слышал, чтобы кто-либо упоминал эти факты. Они впервые узнали об этом от меня. Интервью выпустили в эфир по советскому телевидению полностью, и впоследствии я считала это доказательством, что моя уверенность в элементарной неподкупности господина Горбачева была уместна. В тот вечер Горбачевы устроили ужин в старинном поместье, которое много лет назад было перестроено под приемы иностранных гостей. Атмосфера напоминала Чекерс. В комнатах, которые показывал нам господин Горбачев, курили, пили и спорили Черчилль, Иден, Сталин и Молотов. Нас было немного. Горбачевы пригласили только Рыжковых, которые не принимали активного участия в разговоре.

Ярко пылающий дровяной камин, как в Чекерсе, освещал комнату, в которую мы позже перешли для решения мировых проблем за кофе и ликерами. Я увидела два интересных примера того, как подверглись сомнению старые марксистские догмы. Я спровоцировала спор между Горбачевыми в определении понятия «рабочего класса», о котором мы столько слышали в советской пропаганде. Я хотела узнать, как в Советском Союзе определяли ту систему, о которой старинная польская поговорка гласит: «Мы притворяемся, что работаем, а они притворяются, что платят нам». Госпожа Горбачева считала, что любой, кто работает, независимо от рода деятельности или профессии, является рабочим. Ее муж вначале доказывал, что рабочим классом считаются только «синие воротнички», но потом передумал и сказал, что это в основном исторический термин, который должным образом не охватывает разнообразия сегодняшнего общества.

Второе указание на отход от старых социалистических догм я наблюдала, когда господин Горбачев сказал мне, не вдаваясь в детали, об обсуждении планов по увеличению доходов населения с тем, чтобы заставить людей платить за государственные услуги, например здравоохранение и образование. Неудивительно, что этим планам, какими бы они ни были, не суждено было сбыться.

На следующее утро у меня был завтрак с рефьюзниками{ Отказники, этот термин обозначал советских граждан, получивших от властей отказ в разрешении на выезд из СССР. (Прим. ред.)} в посольстве Великобритании. От них я услышала тревожный рассказ о героизме людей, подвергавшихся мелким, но постоянным гонениям. В то же утро я улетела из Москвы в Тбилиси, город в Грузии. Я хотела посетить, помимо России, и другую советскую республику и знала, что Грузия представляет собой большой культурный и географический контраст.

Это был мой самый увлекательный и важный иностранный визит. В те проведенные в Советском Союзе дни я ощущала, как у коммунистической системы почва уходит из-под ног. В голову пришло такое изречение де Токвиля: «Опыт показывает, что наиболее опасный момент для плохого правительства наступает тогда, когда оно приступает к реформам». Оказанный мне теплый прием, сердечная благосклонность русского народа и уважительное отношение советского руководства во время переговоров свидетельствовали о коренных изменениях. Западная система свободы, которую олицетворяли Рональд Рейган и я, все больше становилась господствующей. Я чувствовала, что скоро произойдут большие изменения, но я даже представить себе не могла, как быстро они нагрянут.

Глава 29 Привести мир в порядок

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Страны Дальнего, Ближнего и Среднего Востока и Африки: дипломатия и визиты 1984–1990 годов

Будучи в оппозиции, я сомневалась в ценности публичной дипломатии. В какой-то степени сомневаюсь и до сих пор. Моя политическая философия основана на глубоком скептицизме по поводу способности политиков изменить основы общества: они способны только создать почву, на которой людские таланты и добродетели взращиваются, а не подавляются. Так же и в международных отношениях: реалии власти не преобразуются в результате встреч и взаимопонимания между главами правительств. Страна со слабой экономикой, нестабильной социальной базой или неэффективной администрацией не может все это компенсировать амбициозной дипломатической программой. Вместе с тем мой опыт премьерства убедил меня, что умело проводимая внешняя политика, основанная на силе, может увеличить влияние страны и способствовать прогрессу в разрешении мировых проблем. С течением лет я все больше усилий вкладывала в международную дипломатию.

Зарубежные визиты давали возможность встречаться с главами правительств на их собственной территории. Эти визиты давали мне возможность увидеть, как те, с кем я имела дело в клинической атмосфере больших международных конференций, вели себя на самом деле. На Дальнем Востоке основные долгосрочные вопросы касались будущей роли и развития политической и военной супердержавы Китайской Народной Республики, экономической супердержавы Японии; Великобританию, прежде всего, волновало будущее Гонконга.

На Среднем и Ближнем Востоке это была ирано-иракская война с ее подоплекой дестабилизирующего мусульманского фундаментализма, который унес больше жизней и принес больший экономический вред. Но я всегда чувствовала, что еще более важным является арабо-израильский конфликт. Именно он препятствовал появлению, по крайней мере до войны в Персидском заливе, прочного блока уверенных в себе прозападных арабских государств, которым больше не нужно оглядываться, беспокоясь о том, что их критикуют за бедственное положение безземельных палестинцев.

Наконец, в Африке, где Великобритания была не просто участником большой игры, а страной с историческими связями и четким, пусть не всегда положительным имиджем, в обсуждениях преобладал вопрос о будущем Южной Африки. Здесь ни у кого не было лучшей возможности или более неблагодарной работы, чем у меня, в разрешении проблемы, отравившей отношения Запада с Черной Африкой.

Китай

Мой визит в Китай в сентябре 1982 г. и переговоры с Чжао Цзы-яном и Дэн Сяопином привели к благоприятным последствиям. Во-первых, была восстановлена уверенность Гонконга в будущем. Во-вторых, у меня теперь было ясное представление о том, что китайцы примут, а чего нет. В-третьих, мы нашли общий язык на тему будущего Гонконга. Но, что меня тревожило, китайцы не выражали стремления продолжать переговоры.

Утром 28 января 1983 г. я провела встречу с чиновниками и губернатором Гонконга. Мы знали, что в июне китайцы в одностороннем порядке предложили свой план будущего Гонконга. Все согласились, что должны это предотвратить. Я предложила разработать в Гонконге демократическую систему, будто нашей целью было достижение независимости или автономии. Это включало создание в Гонконге более китайской по составу администрации, чтобы китайские члены могли принимать самостоятельные решения. Можно было использовать референдумы. В то время мои предложения никого не заинтересовали. В марте 1983 г. я послала Чжао Цзыяну частное письмо, которое помогло вывести англо-китайские переговоры из тупика. В Пекине я сказала господину Дэну, что готова дать парламенту рекомендации по поводу суверенитета Гонконга, если будут предприняты шаги по сохранению там стабильности.

На этот раз я слегка усилила формулировку: «Если между британским и китайским правительством будет достигнуто соглашение по административному устройству Гонконга, гарантирующее процветание и стабильность в будущем, и оно окажется приемлемым для правительства Великобритании, для народа Гонконга и для правительства Китая, я смогу рекомендовать парламенту, что суверенитет Гонконга нужно передать Китаю».

В течение лета состоялось три раунда переговоров, и когда 5 сентября мы произвели оценку ситуации, стало ясно, что переговоры прекратятся, если мы не предоставим руководство и суверенитет китайцам. Одной из проблем было то, что время переговоров стало обычной практикой в конце заседания объявлять дату следующего. Если китайцы решат приостановить переговоры, это сразу станет известно.

После переговоров 22–23 сентября так и случилось. Тревога, вызванная отсутствием обнадеживающего элемента в официальном коммюнике, стала причиной грандиозного перевода капиталов за границу и резкое их падение на международном валютном рынке. Рано утром 25 сентября мне позвонил Алан Уолтерс, находившийся в Вашингтоне. Алан был убежден, что единственным способом предотвратить падение валюты было восстановление валютного правления, поддерживающего гонконгский доллар на одном уровне с долларом США.

В целом я была согласна, но беспокоилась: не создаст ли это риск для наших золотовалютных резервов. Но я проинформировала Казначейство, и они вышли на связь с Найджелом и главой Английского банка. Они согласились, что восстановление валютного правления было единственным решением. Эти новости просочились на финансовые рынки, доверие было восстановлено, и кризис гонконгского доллара миновал.

14 октября я послала Чжао Цзыяну сообщение, выражая наше желание рассмотреть китайские идеи по поводу будущего Гонконга. К этому времени я неохотно приняла решение передать Китаю не только суверенитет, но и управление. 19 октября переговоры возобновились, и в ноябре я утвердила передачу китайцам документов по законодательству, финансам и внешним экономическим связям Гонконга. Теперь они дали понять, что не собираются подписывать договор с нами, а намереваются сами объявить, что является «политической целью» для Гонконга. Надо было избежать прекращения переговоров, поэтому я уполномочила нашего посла в Пекине разъяснить, что после 1997 г. мы не предусматриваем связи между Великобританией и Гонконгом в руководстве. Но я чувствовала себя подавленной.

Одним из наиболее трудных вопросов был вопрос о местонахождении «Объединенной группы по связям», которая будет организована после подписания англо-китайского договора подготовки преобразований. Я волновалась, что эта организация создаст впечатление какого-то англо-китайского «кондоминиума». Но я настаивала на ее существовании в течение трех лет после 1997 г. для сохранения доверия. Джеффри Хау дважды посетил Пекин и преуспел в достижении компромисса по вопросу Объединенной группы по связям. Условия были приемлемыми. Они составляли основу подлежащего исполнению международного договора и достаточно подробно информировали, что произойдет в Гонконге после 1997 г. Кроме того, было оговорено, что условия англо-китайского договора будут отражены в основном законе, одобренном Всекитайским собранием народных представителей: это фактически станет конституцией Гонконга.

Мой визит в Китай для подписания Объединенного договора по Гонконгу были гораздо менее напряженным, чем визит за два года до этого. Решающей была встреча с Дэн Сяопином, добрая воля господина Дэна была гарантией для будущего Гонконга. Я сказала ему, что его концепция «одна страна, две системы» была гениальна. Он со свойственной ему скромностью приписал эту заслугу марксистской исторической диалектике, или, если использовать подходящий лозунг, speking truth from the facts – «искать правду в фактах».

Срок действия договора китайцы установили на пятьдесят лет. Это меня заинтриговало, и я попросила пояснения. Господин Дэн ответил, что Китай надеется к этому времени достичь экономического уровня развитых стран. Для успешного развития Китаю необходимо в течение всего этого периода быть открытым для внешнего мира. Поддержание стабильности и процветания в Гонконге способствовало модернизации экономики Китая. Один миллиард китайцев на материке – твердые последователи социализма. Существующий в Тайване и Гонконге капитализм не повлияет на социалистическую ориентацию большей части страны. С тех пор стало ясно, что китайский социализм определяется китайским правительством; а оно не останавливается перед радикальным принятием капитализма. В экономической политике, по крайней мере, господин Дэн «искал правду в фактах».

Я считала его анализ обнадеживающим, пусть неубедительным. Он обнадеживал, потому что предполагал, что китайцы будут стремиться, чтобы Гонконг процветал. Он не убеждал по другим причинам. Вера Китая в то, что можно иметь блага свободной экономической системы при отсутствии свободной политической системы, казалась мне неверной. Применение суровых мер после расстрела на площади Тяньаньмэнь убедило многих внешних обозревателей, что политическая и экономическая свободы в Китае не были взаимозависимы. После тех ужасных событий мы постарались обезопасить будущее Гонконга.

Поэтому в 1990 г. мы издали законы, дающие британское гражданство 50 000 ключевых жителей колонии и их семьям, хотя в конечном итоге целью программы было, дав им достаточно уверенности, убедить их остаться в Гонконге. Мы сразу же столкнулись с требованиями ускорить процесс демократизации. Интуитивно я чувствовала, что такой шаг в тот момент мог создать угрозу Гонконгскому договору. В какой-то момент растущая движущая сила экономических перемен в Китае приведет к политическим переменам. Сохранение открытыми торговых и информационных каналов при твердом соблюдении прав человека в Китае – вот что является лучшим способом сделать эту великую военную державу накануне ее превращения в великую экономическую державу надежным и предсказуемым членом международного сообщества.

Ближний и Средний Восток

Пока я была премьер-министром, было мало достижений в решении арабо-израильского конфликта. Вероятность того, что участники изменят свои взгляды, была минимальна. Не исчезли и внешние факторы, оказывающие влияние на регион. США, держава, несущая самую большую ответственность за создание государства Израиль, должна всегда стоять за израильскую безопасность.

Верно и то, что следует восстановить территорию и чувство собственного достоинства палестинцев. Устранение палестинских претензий является необходимым условием для ликвидации ближневосточного терроризма. Это возможно, если Израиль согласится обменять «земли на мир», возвратить оккупированные территории палестинцам в обмен на гарантии безопасности Израиля. Все время моего пребывания на посту премьера все инициативы шли ко дну, потому что стороны не видели нужды в корректировке своих позиций.

В сентябре 1985 г. я посетила два умеренных арабских государства: Египет и Иорданию. Президент Египта Мубарак продолжал проводить политику своего убитого предшественника Анвара Садата. Король Иордании Хусейн выступил с предложением международной конференции мира, в преддверии которой посол США Мерфи должен был встретиться с иордано-палестинской делегацией. Египтяне хотели, чтобы эта инициатива получила поддержку. Но камнем преткновения оставался вопрос о том, какие палестинские представители приемлемы для американцев, не желавших иметь ничего общего с Организацией освобождения Палестины. Президент Мубарак считал, что американцы слишком категоричны. Я отчасти была согласна с ним, но подчеркнула то, что считала важным для США и Великобритании: отказ от переговоров с теми, кто занимается терроризмом. Мне казалось, что президент Мубарак и я понимали друг друга. Он был сильной личностью, обладал силой убеждения и прямотой, качества незаменимые в урегулировании конфликта.

Мы приехали в Амман вечером 18 сентября. Я уже хорошо знала короля Хусейна, и он мне нравился. Подобно президенту Мубараку король Хусейн был возмущен американцами, считая, что они подчинились еврейскому давлению внутри страны. Я понимала его чувства. Я хотела помочь ему, чем могла. И когда король сказал мне, что два важных сторонника ООП готовы публично отречься от терроризма и принять Резолюцию Совета Безопасности ООН 242, я пообещала, что, если они это сделают, я согласна встретиться с ними в Лондоне. Я объявила об этом на пресс-конференции. Когда они прибыли в Лондон, я хотела удостовериться, что они все еще собираются выполнить мои условия. Один согласился, а другой отказался, испугавшись за свою жизнь. Я не стала с ними встречаться, а король Хусейн поддержал мое решение.

Перед отъездом из Иордании меня повезли осмотреть лагерь палестинских беженцев. Дэнис говорил мне, что его сердце разрывалось, когда он видел эти лагеря. Этот не был исключением. Так было чисто, все хорошо организовано, везде порядок, – и полная безнадежность. Фактически лагерем управляла ООП, пополнявшая оттуда ряды своих бойцов. Самые талантливые и образованные палестинцы там долго не оставались, предпочитая присоединиться к палестинской диаспоре в разных частях арабского мира.

Я была в Израиле несколько раз до того, как стала премьер-министром; и каждый мой визит в Святую землю трех великих мировых религий оставлял неизгладимое впечатление. Каждый, кто был в Иерусалиме, поймет, почему генерал Алленби, отвоевав город у турок, спешился, чтобы войти в город пешком в знак уважения к Святому городу.

Я глубоко восхищаюсь еврейским народом. Среди моих служащих и в Кабинете всегда были евреи. Мой старый электорат Финчли имеет значительное еврейское население. За все тридцать три года, что я представляла этот округ, ни один еврей не пришел к местному доктору в бедности и отчаянии. О них хорошо заботилась собственная община.

Я верю в то, что называют «иудейско-христианскими» ценностями: вообще, вся моя политическая философия основана на них. В то же время, как христианка, я не верю, что можно полностью понять Старый Завет, историю права без Нового Завета, истории милосердия. Но мне хотелось, чтобы христианские лидеры взяли себе на заметку идеи бывшего главного раввина Великобритании Иммануила Якобовица, и все христиане обратили внимание на значение, придаваемое евреями самоусовершенствованию и личной ответственности.

Помимо всего этого политическое и экономическое создание Израиля представляет собой героическую сагу нашего времени. У них на самом деле «пустыня расцвела». Вот если бы еще внимание Израиля к соблюдению прав человека по отношению к русским рефьюзникам сопровождалось надлежащим пониманием бедственного положения лишенных земли и государства палестинцев. Когда я приехала в Израиль в мае 1986 г., израильтяне знали, что они имеют дело с человеком, который понимает их интересы, но который не собирался безоговорочно следовать сионистскому подходу. Кроме того, я могла не сомневаться, что меня уважали за противостояние терроризму.

Я с нетерпением ждала встречи с премьер-министром Шимоном Пересом. Я помнила его как искреннего, интеллигентного и разумного человека. Было очень жаль, что вскоре он передал пост премьер-министра бескомпромиссному Ицхаку Шамиру. И господину Пересу, и мне было интересно в свете прошедших событий, как люди будут реагировать на Юнион Джек, развевающийся рядом со звездой Давида. Но нам не нужно было волноваться. По приезде в Тель-Авив меня приветствовали толпы людей, затем меня отвезли в Иерусалим, где поселили в отеле «Царь Давид», полном воспоминаний для каждого британца. Я настояла на том, чтобы выйти из машины и поприветствовать толпу людей возле отеля, что привело в смятение охранников. Но оно того стоило: люди были в восторге.

На следующее утро я завтракала с Тедди Коллеком, мэром Иерусалима, который сочетал теплую человечность с жутким административным рвением, и что было еще ценнее, преданность своему народу с сочувственным пониманием проблем арабов. Весь день 25 мая был заполнен знакомством с израильской историей. Конечно, я посетила мемориал холокосту: как всегда, я вышла оттуда подавленная и шокированная тем, как человеческие существа могли стать настолько бесчеловечными. Потом у меня была встреча с господином Шамиром. Это был жесткий человек, чье прошлое оставило шрамы на его характере. Между нами не было враждебности, но было ясно, что господин Шамир ни за что не отдаст «землю за мир».

Я понимала, как трудно поддержать умеренных палестинцев, чтобы не усиливать поддержку экстремистов ООП. Это невозможно без изменения позиции Израиля. Одним из яростных противников уступок был тогдашний министр обороны господин Рабин, с которым я завтракала в понедельник. Он в течение сорока минут зачитывал мне свои взгляды, так что едва хватило времени на тост. Но я не отступала. Я повторила свои предложения о местных выборах в тот же день в речи для группы израильских членов парламента в кнессете, израильском парламенте, где председательствовал уважаемый Абба Эбан.

Позже я пошла на ужин с тщательно отобранными умеренными палестинцами, в основном бизнесменами и учеными, с теми, с кем по моим понятиям должны были иметь дело израильтяне. Они излили мне свои жалобы, в частности, об отношении к ним в секторе Газа, где были худшие условия, частично из-за бестактной охраны и частично, как казалось, из-за экономической дискриминации в пользу еврейского бизнеса. Я пообещала обговорить эти дела с господином Пересом и сделала это на следующий день, но я так же ясно объяснила им необходимость отказа от терроризма. Хотя было очевидно, что на тот момент только ООП в состоянии представлять палестинцев, я почувствовала в разговорах с отдельными группами, что они не слишком любят эту организацию.

За время визита у меня было два длинных разговора с господином Пересом. Он осознавал значение мирной инициативы короля Хусейна, по крайней мере, чтобы избежать дестабилизации самой Иордании. Но он относился очень скептически к предложению международной конференции мира, и это не прибавило мне оптимизма. Пока господин Шамир оставался на посту премьер-министра, померкли даже слабые лучи света.

Во вторник по пути в аэропорт я сделала остановку в Рамат-Гане, районе Тель-Авива – побратиме Финчли. Я ожидала, что встречусь с мэром и другими важными лицами, возможно, старыми знакомыми. Вместо этого меня ожидали 25 000 человек. Временами, к полному ужасу моих охранников и сотрудников, я почти тонула в огромной толпе радующихся жителей, потом была поднята на большую платформу, с которой мне предстояло выступить с импровизированной речью. Позже, во время войны в заливе, иракские ракеты упали на Рамат-Ган. Жители Финчли собрали деньги, чтобы восстановить разрушенные дома. «Это и есть настоящие побратимы», – подумала я.

Южная Африка

Взгляды Министерства иностранных дел на Африку, как и взгляды на Средний и Ближний Восток, я не разделяла. Основная, как правило, негласная предпосылка была такова, что национальные интересы Великобритании требовали согласия с мнениями лидеров радикальных черных африканских государств Содружества. Серьезный анализ требовал другого.

Когда пришло время фундаментальных перемен в Южной Африке, встал вопрос о том, как лучше их произвести. Мне казалось, что самым худшим была изоляция этих территорий. Было бы абсурдным считать, что правящий класс африканеров, южноафриканцев европейского происхождения, легко откажется от власти. Если бы это произошло, началась бы анархия, в которой больше всего пострадали бы черные южноафриканцы. Последние не могут считаться однородной группой. Среди них существуют племенные различия. Любая новая политическая система должна иметь в виду эти различия. Я хотела провести постепенные реформы, обеспечивающие гарантированные права человека и процветающую, основанную на свободном предпринимательстве экономику. Я хотела видеть Южную Африку полностью интегрированной в международное сообщество.

Нельзя забывать, что Великобритания имела на континенте важные торговые интересы, примерно равные в Черной Африке и Южной Африке. Среди всех африканских стран Южная Африка имела самые богатые и разнообразные полезные ископаемые. Она является крупнейшим поставщиком золота, платины, ювелирных алмазов, хрома, ванадия, марганца и других ископаемых. В большинстве случаев единственным реальным соперником Южной Африки был Советский Союз. Так что сохранение нашего влияния здесь было стратегически важно.

Южная Африка была богата еще и потому, что ее экономика в основном строилась на свободном предпринимательстве. Другие африканские страны, щедро наделенные природными ресурсами, были бедны, так как у них было социалистическое устройство. Чернокожие в Южной Африке имели более высокие доходы и в целом были более образованны, чем в других странах Африки: поэтому южноафриканцы возвели защитные заграждения, не дающие доступа в страну иммигрантам, в отличие от Берлинской стены, не дающей выезда из страны счастливцам, благословенным социалистической системой. Я признавала эти факты, и это не означает, что я выступала в защиту апартеида. Цвет кожи не должен определять политические права.

Президент П.В. Бота должен был совершить визит в Европу по случаю сороковой годовщины операции «Нептун», я послала ему приглашение приехать в Чекерс. Это приглашение спровоцировало обвинения, что я «мягко» отношусь к апартеиду. В среду 30 мая епископ Тревор Хаддлстон, ветеран кампаний против апартеида, приехал на Даунинг-стрит, чтобы отговорить меня встречаться с господином Бота. Его аргумент заключался в том, что президенту Южной Африки нельзя оказать доверие и что Южной Африке нельзя позволить войти в международное сообщество, пока она не изменит свою внутреннюю политику. А ведь изоляция Южной Африки являлась препятствием реформам.

Президент Бота приехал в Чекерс утром 2 июня. Мы имели частную беседу, продолжавшуюся около сорока минут, затем за обедом к нам присоединились Джеффри Хау, Малколм Рифкинд и официальные лица, а к южноафриканскому президенту его министр иностранных дел Р.Ф. Бота. Президент Бота сказал мне, что общественность не замечает улучшения условий жизни темнокожих. Это частично было правдой, но мне пришлось сказать, как возмущены мы выселением темнокожих из районов, определенных только для проживания людей с белой кожей. Затем я затронула вопрос о заключенном в тюрьму Нельсоне Манделе{ Мандела Нельсон Ролилахла (1918–2013]) 8-й Президент ЮАР (первый темнокожий президент) с 1994 по 1999 г., один из самых известных активистов в борьбе за права человека в период существования апартеида, за что 27 лет сидел в тюрьме. Лауреат Нобелевской премии мира 1993. (Прим. ред.)}, за чью свободу мы боролись. В основном же в центре обсуждения была Намибия, бывшая колония Южной Африки. Мы стремились поддерживать независимость Намибии. Южная Африка не намеревалась дать Намибии независимость, пока в Анголе оставались кубинские войска, но перспективы вывода кубинских войск не было, пока в Анголе продолжается гражданская война.

Год 1985-й был для Южной Африки годом назревающего кризиса. Повсюду происходили беспорядки. Во многих частях страны было объявлено чрезвычайное положение. Иностранные банки отказали Южной Африке в возобновлении кредитов, а южноафриканское правительство объявило четырехмесячное замораживание выплат по внешней задолженности. Продолжало усиливаться международное давление на Южную Африку. Президент Рейган, который, как и я, был против экономических санкций, для того чтобы предупредить давление со стороны Конгресса, ввел ограниченные санкции. Было совершенно ясно, что встреча глав правительств Содружества на Багамах в октябре того года будет для меня трудной.

Было заметно, что премьер-министр Австралии Боб Хоук, открывший на конференции дебаты, ищет компромисса. За ним последовал президент Замбии Кеннет Каунда, который высказал эмоциональный призыв к санкциям. В своем ответе я постаралась соединить обе точки зрения. Я начала с подробного описания очевидных социальных и экономических перемен в Южной Африке. Я привела точное количество темнокожих южноафриканцев, которые имеют профессиональные квалификации, владеют автомобилями, занимаются бизнесом. Конечно, еще многое нужно было сделать. Я увидела по реакции слушателей – речь произвела эффект. Но из-за своей природной осторожности я подготовила и запасной вариант, который должен был сработать в Лайфорд-Кей, куда главы правительств выезжали на выходные и где, как я знала, и решались основные дела.

Лайфорд-Кей, это красивое место. Дома в имении отдали в распоряжение делегаций. Приятным штрихом со стороны премьер-министра Багам было распоряжение, чтобы мне и моей делегации был приписан тот самый дом, где Харольд Макмиллан и Джон Кеннеди в 1962 г. подписали договор. В Лайфорд-Кей был сформирован комитет глав правительств, который в течение утра субботы составил проект коммюнике по Южной Африке. В это время я занималась другой работой. В 2 часа Брайан Малруни, премьер-министр Канады, и Раджив Ганди, премьер-министр Индии, прибыли, чтобы показать мне результаты своей работы. Почти два часа я объясняла, почему их проекты неприемлемы. Я настаивала, что в тексте должен звучать твердый призыв покончить с насилием в Южной Африке, но они посчитали это спорным.

После ужина на меня стала оказывать давление более многочисленная группа, чтобы я согласилась с их текстом. Мы спорили три часа. К счастью, меня измором не возьмешь. За ночь мои сотрудники подготовили альтернативный текст, чтобы представить его на пленарном заседании, которое должно было начаться в 10:30 на следующее утро. Удрученный Сонни Рамфал, генеральный секретарь Содружества, умолял меня пойти на компромисс. Когда собрание началось, доброй волей и не пахло. Британский вариант текста даже не вынесли на рассмотрение. Меня упрекнули, что я предпочитаю рабочие места в Великобритании жизням темнокожих и что я не забочусь о правах человека.

Я стала говорить своим правду в глаза. Сказала, что они торгуют с Южной Африкой, но атакуют меня за отказ ввести санкции. Спросила, когда они собираются проявить такую же заботу о ситуации в Советском Союзе, с которым у них налажена не только торговля, но и тесные политические связи. Напомнила им об их собственных скромных достижениях в области прав человека.

И когда представитель из Уганды призвал меня к ответу за расовую дискриминацию, я дала ему отпор, напомнив об азиатах, которых Уганда изгнала по расовым признакам, многие из которых поселились в моем электорате в северном Лондоне, где прекрасно живут. Президент Шри Ланки сказал, что не намеревается прекращать торговые связи с Южной Африкой, так как это оставит чайных плантаторов без работы.

Во время перерыва на обед я приняла тактическое решение. Я решила предпринять действия против импорта крюгеррандов{ Золотая южноафриканская монета, впервые выпущенная в 1967 г. для помощи в продаже южноафриканского золота на международном рынке. (Прим. пер.)} и отменить официальную поддержку торговле с Южной Африкой. Сделаю я это только в том случае, если в коммюнике будет сказано о прекращении насилия. Затем в 3.30 я могла присоединиться к «комитету проектов» в библиотеке. Когда я вошла в комнату, все пристально на меня смотрели. Удивительно, как стадное чувство может превратить даже политиков в агрессивную группу. Раньше со мной никогда так не обращались, и я не собиралась мириться с этим. Поэтому я начала с того, что сказала, что никогда раньше не чувствовала себя такой оскорбленной, как сейчас. Послышались возгласы удивления и сожаления. Я ответила, что это было личное оскорбление и что со мной это не пройдет.

Обстановка стала более спокойной. Меня спросили, что, на мой взгляд, было бы приемлемо. Я объявила об уступках, которые была готова сделать, а если мое предложение не будет принято, я выйду из переговоров. Среди «проектировщиков» произошла неразбериха. Но через десять минут все кончилось. Текст был согласован и на пленарном заседании утвержден без поправок. Хотя я чувствовала сильную обиду и была в замешательстве, но итогом в целом была довольна.

На пресс-конференции после саммита я правильно описала сделанные мной уступки как «ничтожные», что разозлило левых и возмутило министерство иностранных дел. Но я не верила в санкции и не собиралась их оправдывать. Я смогла покинуть берега Нассау, сохранив свою политику невредимой, хотя и испортив мои личные отношения с лидерами Содружества, в последнем была виновата не только я. И еще были сохраненные рабочие места тысяч чернокожих африканцев, за которых я боролась.

На заседании Совета Европы в Гааге в июне 1986 г. мне пришлось столкнуться с большими трудностями. Так как действия стран ЕС могли иметь существенное влияние на экономику Южной Африки, этот форум по вопросу санкций был очень важным. Голландцы (ведь Нидерланды были родиной африканеров) испытывали по отношению к Южной Африке глубокое чувство вины, что мешало им быть идеальными хозяевами совещания. В конце концов, мы пришли к соглашению, что нужно рассмотреть введение запрета на новые инвестиции и санкции на импорт угля, железной руды, стали и крюгеррандов. Также было согласовано положение о том, что ввиду того, что Великобритания вскоре возьмет на себя обязанности председателя Сообщества, Джеффри Хау должен посетить Южную Африку, чтобы подтолкнуть реформы и добиться освобождения Нельсона Манделы. Джеффри был против поездки, и надо сказать, что его нежелание было оправданно, ведь президент Каунда его оскорбил, а президент Бота отмахнулся от него. Как я позднее узнала, он думал, что я приготовила ему невыполнимую миссию, и очень злился. Могу только сказать, что таких намерений у меня не было. Только ему удалось бы добиться прорыва.

Вскоре после возвращения Джеффри наступило время специальной конференции Содружества по Южной Африке, на которой, как был решено в Лайфорд-Кей, будет оценен прогресс. Было решено, что главы семи правительств Содружества встретятся в Лондоне в августе. Самым неприятным было то, что из-за упрямства президента П.В. Бота мы не сильно продвинулись вперед. Были проведены некоторые важные реформы, и в марте в отдельных районах было отменено чрезвычайное положение. Но в июне было объявлено общегосударственное чрезвычайное положение, господин Мандела был все еще в заключении, а АНК и другие организации такого рода были по-прежнему запрещены.

Средства массовой информации и оппозиция к тому времени навязчиво обсуждали Южную Африку. Шли разговоры, что Содружество распадется, если Великобритания не изменит своей позиции по санкциям. Содержание моей почты свидетельствовало, что взгляды и приоритеты этих комментаторов не выражали чувств публики.

Мои встречи с главами правительств перед официальным открытием привели меня в уныние. Брайан Малруни призывал, чтобы Британия «показала пример», и, казалось, хотел заранее узнать мою позицию на переговорах. Кеннет Каунда, когда я посетила его, находился в самодовольном состоянии и не выражал желания сотрудничать. Он считал, что если санкции не будут наложены, ситуация в Южной Африке «воспламенится». Я сообщила Радживу Ганди, что готова «немного» уступить на конференции. Он казался намного более сговорчивым, чем в Нассау, хотя, как обычно, не «раскрывал карты». Официальные переговоры были столь же неприятными, как и в Лайфорд-Кей. Мой отказ от введения предложенных санкций господа Каунда, Мугабе, Малруни и Хоук восприняли в штыки. Меня никто не поддержал. Их предложения шли намного дальше того, что предлагалось прежде.

В Нассау они предлагали прекратить воздушные связи с Южной Африкой, ввести запрет на инвестиции, сельскохозяйственный импорт, развитие туризма и многое другое. Теперь их требования включали множество дополнительных мер: запреты на новые банковские кредиты, на импорт урана, угля, чугуна и стали, а также аннулирование консульских функций. Такой набор играл на руку критикам Южной Африки, принося в жертву уровень жизни ее черного населения и интересы их отечественной промышленности. У меня просто не поднималась рука его одобрить. Вместо этого я распорядилась, чтобы в коммюнике был внесен дополнительный пункт, объясняющий наш собственный подход, где было обозначено наше желание принять запрет на импорт южноафриканских угля, чугуна и стали, если так решит ЕС, и сразу же ввести добровольный запрет на новые инвестиции и развитие туризма в Южной Африке. В том случае, если мы в Сообществе решили не вводить санкций на уголь, чему противилась Германия, другие санкции, предложенные в Гааге, были введены в сентябре 1986 г.

Возможно, самым необычным в этих обсуждениях было то, что они, казалось, проходили в полном отрыве от событий в самой Южной Африке. В соответствии с информацией, полученной от нашего нового посла Робина Ренвика и от других, имевших дело с реальной Южной Африкой, там происходили принципиальные изменения. Были легализованы профсоюзы чернокожих, упразднен Акт о запрете на смешанные браки, отменен контроль за наплывом и прекращена политика насильственного выселения чернокожих. Было покончено с бронированием работы для белых и с очень непопулярным законом об обязательной паспортизации. А самое главное – произошло практическое крушение апартеида на рабочих местах, в отелях, в конторах и городских деловых центрах. Было предложено аннулирование Закона о расовой сегрегации. Все это говорило о том, что «апартеид», как его продолжали описывать левые, умирал. Тем не менее никто не признал в этом заслуги Южной Африки, к которой продолжали относиться враждебно.

Я еще больше, чем раньше, была против принятия мер, ослабляющих экономику Южной Африки и таким образом замедляющих реформы. Вплоть до встречи глав правительств Содружества 1987 г. в Ванкувере я еще была не готова к компромиссу. В каком-то смысле эта позиция давалась мне легче, чем в Нассау и Лондоне. Событиям на Фиджи и в Шри-Ланке конференция должна была, вероятно, уделить много внимания. Моя позиция в отношении санкций была известна, и внутреннее давление на меня ослабло. В январе 1989 г. у господина Бота случился инсульт, и на пост лидера Национальной партии вместо него вступил Ф.В. де Клерк, в августе ставший президентом. Следовало предоставить новому лидеру возможность внести свой вклад, оградив от несуразного вмешательства извне.

Встреча глав правительств Содружества 1989 г. должна была состояться в октябре в Куала-Лумпуре, и организовывал ее доктор Махатир. Со мной на эту встречу поехал только что назначенный министр иностранных дел Джон Мейджор, который с новой силой категорически противостоял санкциям. Во вступлении к заседанию «Мировая политическая арена» я обратила внимание на перемены, происходящие в Советском Союзе, и их последствия для всех нас. Я сказала, что теперь, особенно в Африке, существует перспектива урегулирования региональных конфликтов. Теперь мы должны горячо защищать демократию и более свободную экономическую систему во всем мире. Я тайно надеялась, что смогу донести суть своего сообщения до присутствующих представителей множества авторитарных и коллективистских стран Содружества.

К тому времени я уже привыкла к злобным выпадам личного характера, свойственным моим коллегам из стран Содружества. Джон Мейджор к этому еще не привык и считал их поведение возмутительным. Он остался в Куала-Лумпуре с другими министрами иностранных дел для составления проекта коммюнике, в то время как я вместе с другими главами правительств поехала в тихий и уединенный Лангкави. Пока я там находилась, мне по факсу прислали текст, с которым, по мнению министров иностранных дел, «можно было жить». Но я могла с ним согласиться только в том случае, если выпущу отдельное четкое заявление, содержащее наши взгляды. Я набросала черновик и отправила Джону Мейджору в Куала-Лумпур. В противоположность утверждениям в прессе, которая обожала как «расколы», так и описание «изолированности» Британии, Джон Мейджор был вполне согласен выпустить отдельное британское заявление и внес в текст некоторые поправки, которые я приняла. Однако появление нашего отдельного документа вызвало озлобление со стороны некоторых глав правительств.

К началу 1990 года в Южной Африке начались перемены. Стало известно, что Нельсон Мандела будет освобожден. Я заявила министерству иностранных дел, что как только господин Мандела будет свободен, я буду настаивать на отмене или ослаблении принятых против Южной Африки мер. 2 февраля 1990 г. президент де Клерк выступил с речью, объявив предстоящее освобождение господина Манделы и других чернокожих лидеров, снятие запрета на политические организации чернокожих и пообещав скорую отмену чрезвычайного положения. Я незамедлительно обратилась к министерству иностранных дел, сказав, что, как только обещания будут выполнены, мы должны покончить с запретом на инвестиции и призвать к тому же другие страны европейского сообщества. Я попросила Дугласа Хёрда, министра иностранных дел, предложить другим министрам иностранных дел сообщества устранить ограничения на закупку крюгеррандов, железной руды и стали. Я решила обратиться к другим главам правительств с призывом оценить перемены в Южной Африке.

В апреле южноафриканский министр конституционного развития доложил мне о контактах между правительством Южной Африки и АНК, лидером которого теперь фактически опять стал господин Мандела. Я была разочарована тем, что господин Мандела повторял устаревшие фразы, совсем не подходящие для того, кто претендует на главенствующую роль в правительстве. Южноафриканское правительство разрабатывало свои конституционные структуры, предполагающие сочетание нижней палаты, избираемой на основе пропорционального представительства, и верхней палаты с представительством отдельных меньшинств. Это помогало приспособиться к характерному для Южной Африки этническому разнообразию.

Ко времени, когда президент де Клерк в мае отправился на переговоры с европейскими лидерами, консультации с АНК разгорелись всерьез. Я также была рада, что южноафриканское правительство отдавало должное вождю Бутелези, который был непоколебимым противником вооруженного восстания в Южной Африке, в то время как АНК поддерживал идею марксистской революции, которой до сих пор преданы некоторые его члены.

Президент де Клерк, Пик Бота и их жены 19 мая приехали в Чекерс на обед. Моя беседа с господином де Клерком сосредоточилась на его планах в отношении следующих шагов для того, чтобы АНК принял политическую и экономическую систему, которая обеспечит будущее Южной Африки как либеральной страны со свободным предпринимательством. Усиливающееся насилие среди чернокожих уже являлось самым большим препятствием на пути к прогрессу. Но он оптимистично относился к перспективам соглашения с АНК по вопросу новой конституции; он также считал, что АНК тоже этого хотел. Мы обсудили действия по вопросу санкций. Он сказал, что не собачка, которая служит за печенье, и не ждет поощрений. Он хотел насколько возможно широчайшего международного признания и поддержки того, что он делал, которые приведут к фундаментальному пересмотру отношения к Южной Африке. Мне это казалось вполне разумным. Господин де Клерк также пригласил меня в Южную Африку. Я сказала, что с удовольствием бы приехала, но не хочу в тот момент усложнять для него ситуацию. Я знала, что ничто с большей вероятностью не омрачит его отношений с другими правительствами, чья неправота в отношении Южной Африки была доказана, как мой приезд в его страну, как бы провозглашающий, что я была права.

В среду 4 июля на Даунинг-стрит я провела переговоры и обед с другим значительным южноафриканским политиком Нельсоном Манделой. Он, в отличие от левых, был прозорлив в понимании того, что сыграло роль в его освобождении. Мне господин Мандела показался очень вежливым, имеющим благородную выправку и лишенным всякой ожесточенности. Мне он понравился. Но в то же время я посчитала, что он очень несовременен в своих взглядах, зациклен на социалистических идеях, где ничего не движется вперед. Может быть, это было и неудивительно ввиду долгих лет его заключения, но являлось недостатком в первые несколько месяцев его свободы, так как он все время повторял эти фразы-клише, которые, в свою очередь, подтверждали преувеличенные ожидания его последователей.

Только незадолго до окончания моего срока в качестве премьер-министра президент де Клерк снова приехал в Чекерс. Это было 14 октября. Мы немного продвинулись вперед с тех пор, как я в июле встречалась с господином Манделой. АНК согласился прекратить «вооруженную борьбу», и обе стороны в принципе согласились с необходимостью освобождения оставшихся политических заключенных. Старая система апартеида прекращала действовать. Законы о земле аннулировались, и закон о регистрации населения отменялся после принятия новой конституции. Только государственное образование оставалось сегрегированным, но подвижки начались и в этом, болезненном для белых вопросе. Насилие среди чернокожих резко усилилось, и это отравляло атмосферу переговоров.

Южноафриканцы не настаивали на снятии оставшихся санкций. Санкции в течение нескольких следующих лет были постепенно отменены, а международное сообщество начало готовить финансовую помощь для Южной Африки, чтобы покрыть ущерб от санкций.

Президент де Клерк был расстроен, что дальнейший раунд неофициальных переговоров с АНК по вопросу конституции, на которой он настаивал, не состоялся. Основной принцип, которого он придерживался, касался разделения исполнительной власти. В новой Южной Африке никто не должен обладать такой властью, какой в то время обладал он сам. Он считал, что нужно было что-то вроде Федерального совета Швейцарии. Мне это казалось оправданным, можно сказать, наименее плохим вариантом.

Глава 30 Игры без границ

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Отношения с Европейским сообществом. 1984–1987 годы

Мудрость задним числом, такая полезная для историков и авторов мемуаров, к сожалению, недоступна для практикующих политиков. Оглядываясь назад, можно увидеть, что в период моего второго срока в качестве премьер-министра Европейское сообщество незаметно, но твердо изменило направление, и от сообщества свободной торговли, незначительного регулирования и добровольно сотрудничающих суверенных государств перешло к державности и централизму.

Теперь я вижу, что федерализм и бюрократия набирались сил в то время, как коалиция социалистических и христианско-демократических правительств во Франции, Испании, Италии и Германии форсировала путь интеграции, а комиссия, наделенная дополнительной властью, начала манипулировать ими, чтобы провести свою собственную программу. Ко времени завершения моего премьерства и при моем преемнике стал очевиден объем проблемы. Сначала я искренне верила, что когда мы разберемся со взносом в бюджет и утвердим программу финансового порядка, Британия приобретет значительное влияние в сообществе.

Поворотным моментом стало заседание Европейского совета, которое состоялось в Фонтенбло, под Парижем, 25–26 июня 1984 г. Во время полета в Орли я наметила свою тактику. Мы с Д. Хау хотели достичь на этой встрече соглашения по бюджету, но только на наших условиях.

К обеду я прибыла во дворец Фонтенбло, где меня встретил президент Миттеран и полный почетный караул. Французы умеют это делать. Обед состоялся в Колонном зале дворца, а затем мы прошли в бальный зал, в котором были оборудованы кабинки для переводчиков, где должно было пройти первое заседание. Без всякого предупреждения президент Миттеран попросил меня открыть заседание для подведения итогов недавнего экономического саммита в Лондоне. Потом выступили другие, что заняло два часа. Я стала волноваться. Может, они тянули время? Наконец мы перешли к бюджету. Снова я открыла обсуждение, показав то, что считала неудовлетворительным в других представленных программах. Снова последовало обсуждение. Затем президент Миттеран переадресовал вопрос министрам иностранных дел, а наше заседание вернулось к общим вопросам, таким, как рассказ президента Миттерана о его недавнем визите в Москву.

В тот вечер мы ехали через лес к отелю в Барбизоне. Эта маленькая деревенька привлекает художников и гурманов. Любой, кому довелось бывать в ресторане местного отеля «Ба-Брю», поймет, почему: еда была необычайно вкусной. Когда мы пили кофе, то увидели, что министры иностранных дел пьют кофе на террасе, из чего заключили, что они закончили работу. Не тут-то было! Президент Миттеран не скрывал неудовольствия, и министры, быстро вернувшись в помещение, приступили к обсуждению бюджета.

Около 11:30 вечера М. Чейсон вышел и объявил, что министры иностранных дел «выявили разницу мнений». На самом деле французам удалось убедить министров иностранных дел поддержать систему возврата, дающую нам просто процент от чистого вклада. При такой процентной системе не будет никакой связи между чистыми вкладами и относительным процветанием, в отличие от системы «порога», которую предлагали мы. Процент от чего? Французы предлагали считать наши вклады, принимая во внимание те платежи сообществу, которые Британия вносила как налог на добавленную стоимость (НДС). Эта формула не учитывала значительные суммы, которые мы вкладывали через пошлины и сборы. Но, нам пришлось принять их расчеты.

И наконец, каким будет процент возврата? Я предполагала, что цифра будет значительно больше 70 %. Но по результатам совещания министров иностранных дел нам, вероятнее всего, предложат самое большее где-то между 50 и 60 %. Было непонятно, как Джеффри мог позволить министрам прийти к такому заключению. Я была в отчаянии и сказала главам правительств, что, если это все, что они могут предложить, то заседание в Фонтенбло будет катастрофой. Затем Джеффри, чиновники и я встретились, чтобы обсудить, что делать. Благодаря совместным усилиям к началу следующего дня результаты были намного лучше.

После завтрака президент Миттеран открыл официальное заседание, подчеркнув, что мы должны постараться достичь соглашения по вопросу бюджета, но если нам не удастся сделать этого к обеду, нужно переходить к остальным вопросам. Я дала понять, что теперь готова к переговорам об основах процентных расчетов, но стояла на своем в отношении цифры, превышающей 70 %. Президент Миттеран разумно отложил основное заседание ради проведения двустороннего совещания.

Насколько твердо должна я держаться своей цифры? Я встретилась с президентом Миттераном и канцлером Колем по отдельности. Я хотела получить полные 66 %. Я сказала, что было бы абсурдом отказать мне в одном проценте. Французский президент, улыбнувшись, сказал: «Конечно, мадам премьер-министр, вы должны его получить». Соглашение было почти достигнуто. Когда составлялся черновик, я заметила попытку исключить стоимость прибавки. Я сопротивлялась и победила. Главы правительств согласились выдать наш возврат за 1983 г.

На пресс-конференции и во время моего доклада Палате меня подвергли критике за то, что не удалось получить больше. В более широком смысле разрешение этого диспута означало, что Сообщество могло теперь двигаться вперед и с прибавкой, и с мерами единого рынка, к чему я и стремилась. В процессе каждых переговоров наступает самое подходящее время для соглашения: это оно и было.

Все ожидали, что как только Германия и мы согласимся увеличить «собственные ресурсы», вступление Испании и Португалии пройдет вполне гладко. На самом деле состоялось два заседания ЕС, в Дублине и Брюсселе, прежде чем все разрешилось. Ирландцы, взяв на себя обязанности председателя, назначили заседание Совета в Дублине на 3–4 декабря. В таких случаях я всегда была «белой вороной» потому, что была главной мишенью ИРА и всегда была окружена непроницаемой защитой службы безопасности.

В этот раз не Британия, а Греция получила в пьесе роль злодея. По поводу вступления Испании и Португалии было два нерешенных вопроса, вино и рыба, продукты, от которых сильно зависела экономика иберийских государств. И как раз в тот момент вмешался господин Папандреу, премьер-министр Греции, который фактически предлагал наложить запрет на прибавку, если Греции в течение следующих шести лет не будет гарантировано получение огромных сумм. Прецедент возник в результате продолжавшегося уже некоторое время обсуждения о «Единой средиземноморской программе» помощи, от которой выигрывала Греция. Заявление господина Папандреу привело Совет в смятение. Все жалели не только о том, что Греция требовала от нас выкупа, но и о том, что, хотя Грецию приняли в Сообщество, чтобы помочь ее восстановленной демократии, греки теперь не позволяли Сообществу сделать то же по отношению к бывшим диктатурам Испании и Португалии.

Так случилось, что я разговаривала с господином Фелипе Гонсалесом, премьер-министром Испании, когда мы оба присутствовали на похоронах господина Черненко в Москве. Господин Гонсалес, который мне по-человечески нравился, несмотря на его социалистические взгляды, был возмущен условиями, предложенными Испании при принятии в Сообщество. Я ему сочувствовала, но предупредила, что не стоит ждать лучших условий, и сказала, что проще будет бороться изнутри. Не знаю почему, но он принял к сведению мой совет, и на брюссельском Совете, где председательствовала Италия, переговоры по вхождению Испании и Португалии были завершены. Для Британии вступление Испании имело особое преимущество, так как со временем ей придется снять дискриминационные тарифы на импорт машин, который давно стал источником раздражения в автомобильной промышленности. Но греческий «оброк» пришлось заплатить. В Брюсселе только я одна оспаривала размер счета, предоставленного нам по «Единой средиземноморской программе».

В Брюсселе я также выступила с инициативой по дерегуляции, направленной на развитие Сообщества как зоны свободной торговли. Мне не понятно, почему некоторые консерваторы допускают, что свободные рынки подходят Британии, но готовы согласиться с дирижизмом, когда он упакован в европейскую обертку.

Я заметила, что Римский договор о создании Европейского экономического сообщества (ЕЭС), это документ об экономической свободе, и мы не можем допустить превращения его в документ для тысячи мелких правил. Я указала на огромную пачку директив, лежащих передо мной, директив, касающихся НДС и законодательства о компаниях. В 1984 г. было пятьдесят девять новых постановлений. Среди них три моих: проект постановления об иле в сельском хозяйстве; проект постановления о торговле фаршем; и проект постановления об общей организации рынка козьего мяса. Моя инициатива получила широкую поддержку; но, конечно же, Комиссия должна была провести ее в жизнь.

Я назначила лорда Кокфилда новым британским членом Европейской комиссии. В Кабинете для него не было поста, и я подумала, что он сможет быть полезен в Брюсселе. Так и случилось. Артур Кокфилд от природы был технократом, обладающим большими способностями. К сожалению, он часто пренебрегал масштабными вопросами политики: конституционным суверенитетом, чувством национальной гордости и побуждениями к свободе. Он был и пленником, и хозяином своего дела. Он легко перешел от дерегуляции рынка к его ререгуляции под эгидой гармонизации. Очень скоро мой старый друг и я стали конфликтовать.

Саммиты в Дублине и в Брюсселе оказались интерлюдией между двумя великими вопросами, преобладавшими в политике Сообщества в те годы: бюджет и Единый рынок. Единый рынок, первооткрывателем которого была Британия, дал Римскому договору реальный материал и направил его по пути либерализации, свободной торговли и дерегулирования. Я надеялась, что важным первым шагом станет документ, над которым работали Джеффри Хау и я для миланского заседания, организатором и председателем на котором была Италия, 28–29 июня 1985 г. Он включал в себя четыре раздела: установление Общего рынка, политическое сотрудничество, ускорение принятия решений и использование высоких технологий. Самым важным был раздел о «политическом сотрудничестве», точнее о внешней политике. Целью было более тесное сотрудничество между государствами – членами Сообщества, оставляющее каждому государству право идти своим путем.

Я была настроена добиться соглашения до Миланского совета. Поэтому когда канцлер Коль 18 мая приехал для переговоров в Чекерс, я показала ему документ и сказала, что мы подумываем о том, чтобы выступить с ним в Милане. Канцлер Коль, казалось, соглашался с нашим подходом, и я отослала копию во Францию. Представьте мое удивление, когда перед самой поездкой в Милан я узнала, что Германия и Франция представляют свой документ, почти идентичный нашему. Таковы были последствия предварительной консультации.

Это создало неприятное ощущение, хотя все мы наметили примерно одно направление. Итальянский премьер Беттино Кракси предложил созвать Межправительственную конференцию для внесения изменений в Римский договор, причем сами изменения должны были быть согласованы единогласно. Я считала, что конференция не нужна, о чем сказала, и опасна, что подумала.

Конечно, немцы и французы хотели большего движения в сторону европейской «интеграции» в целом, и вероятно, что поддержали бы созыв конференции. Несомненно, что когда у меня рано утром в пятницу была двусторонняя встреча с господином Кракси, он демонстрировал верх благоразумного поведения; возможность конференции была упомянута, но я выразила свое твердое мнение, что нужные решения могли вполне быть приняты собравшимся Советом без созыва Межправительственной конференции.

На самом деле именно господин Кракси и предложил на Совете, что мы должны созвать Межправительственную конференцию. Я допускала, что нужно усовершенствовать методы принятия решений, и предложила начать шире применять существующие статьи Римского договора для голосования путем простого большинства, требуя от каждого государства-члена, попросившего отложить голосование, обоснования своего решения. Я призвала к сокращению размера Комиссии до двенадцати членов. Я также распространила документ, описывающий способы, с помощью которых работа ассамблеи стала бы более эффективной. Но я не видела надобности в особой Межправительственной конференции, вносящей изменения в договор.

Все это было впустую. Я оказалась раздавлена большинством. Я была не одна: Греция и Дания тоже противостояли созыву конференции. Джеффри Хау согласился бы. Его склонность к компромиссам отражала частично его темперамент, а частично профессиональную деформацию, свойственную работникам министерства иностранных дел. И чем больше Сообщество двигалось в сторону централизации, тем влиятельнее становилось министерство иностранных дел в Уайтхолле.

К моему изумлению и ярости, господин Кракси поставил вопрос на голосование, и большинством голосов Совет постановил созвать Межправительственную конференцию. Я понапрасну потеряла время. И за все время пребывания там я даже не успела сходить в оперу. Рассерженная тем, что произошло, я поняла, что нужно делать хорошую мину при плохой игре. Я выразила наше намерение участвовать в Межправительственной конференции: я не видела пользы в проведении протестной политики.

Имелся один положительный результат: создание Общего рынка. Нам придется заплатить за достижение Общего рынка голосованием путем простого большинства в Сообществе. Этого невозможно было избежать. Это также требовало увеличения власти Европейской комиссии, но эту власть следует использовать для создания и поддержания Единого рынка.

Я знала, что мне придется вести серьезную борьбу. Я не собиралась, например, допустить применения голосования путем простого большинства в области налоговой политики. Соревнование между налоговыми режимами является намного более здоровым, чем установление единой системы. Это заставляет правительства держать под контролем затраты и налоги и ограничить бремя правил. Способность установить свой собственный уровень налогов является жизненно важным элементом национальной независимости. Я не собиралась отказываться от контроля иммиграции (из стран, не входящих в Европейское сообщество), вести борьбу с терроризмом, преступностью и торговлей наркотиками и принимать меры в отношении здоровья людей, животных и растений, охраняя их от носителей опасных болезней, – все это требовало пограничного контроля. Все это обосновывалось островной практикой, для нас было естественным установить необходимый надзор в портах и аэропортах, а не внутри. Это было неотъемлемой частью государственного суверенитета.

Я могла пойти на незначительное увеличение власти Европейской ассамблеи, которую вскоре и, кстати, не совсем верно будут называть парламентом. Но Советы министров, представляющие правительства, ответственные перед государственными парламентами, должны иметь последнее слово. Наконец, я собиралась пресекать любые попытки внесения в договор изменений, которые позволят Комиссии возложить дополнительный груз на британский бизнес.

До самого начала Люксембургского совета я считала, что можно полагаться на Германию, которая поддержит нас в противостоянии любым упоминаниям о европейской валютной системе (ЕВС). Однако существовал конфликт между желанием немцев, с одной стороны, сохранить контроль над своей собственной денежной политикой, и, с другой стороны, продемонстрировать свою европейскую принадлежность.

Я прибыла к Люксембург в 10 часов утра 2 декабря 1985 г. Вскоре началось первое заседание Совета. Главы правительств обсудили проект договора, который составили председатель и Комиссия. Способность присутствующих вести длинные споры, с повторами, о делах малоинтересных, поражала. Было бы намного лучше прийти к соглашению в принципе и оставить другим разработку деталей. Помимо этого я оказалась в замешательстве от того, что немцы сообщили, что готовы включить денежные вопросы в договор. Мне удалось в переговорах с канцлером Колем сократить формулу, так что теперь она просто отражала «статус кво». Таким образом, к фразе «экономический и денежный союз» добавилось «сотрудничество в экономической и денежной политике».

Обсуждения во вторник были долгими, но имели результат. Была уже полночь, когда я дала пресс-конференцию по заключениям Совета. Я была довольна тем, что было достигнуто. Мы были на пути к установлению Единого рынка к 1992 г. Наверное, самое большое удовлетворение мне принесло включение в официальные записи конференции записи «общего заявления»: «Ничто в этих положениях не влияет на право государств-членов принимать меры, которые они считают необходимыми, для контроля иммиграции из стран третьего мира, борьбы с терроризмом, преступностью, торговлей наркотиками и незаконной торговлей произведениями искусства и антиквариатом».

Я настояла на включении этого пункта, сказав, что в противном случае террористы, торговцы наркотиками и преступники смогут использовать положения акта в своих целях. В действительности ни Комиссия, ни Совет, ни Европейский суд не согласятся в долгосрочном порядке отстаивать принятое заявление настолько же, насколько они будут поддерживать пределы голосования путем простого большинства, установленное в самом договоре. Но этого следовало ожидать.

Первые плоды того, что станут называть Единым европейским актом, были полезны для Британии. Наконец, я считала, можно вернуть Сообщество на верный путь. Проблема была в том, что новая власть, которую получила Комиссия, казалось, только разожгла ее аппетит.

Европейские события имели для меня второе место во время встречи парламента. Основные решения были приняты, и даже поиск Комиссией новых «инициатив» был на время замедлен необходимостью разработать и привести в жизнь программу Единого рынка. Сообщество растрачивало свои ресурсы, но еще не достигло новых пределов установленного дохода с налога на прибавочную стоимость.

Глава 31 Фокус со шляпой

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Выборная кампания 1987 года

Все победы в выборах задним числом выглядят очевидными, иначе все смотрится в предвыборный период. Раны, нанесенные правительству и партии консерваторов «Уэстландом», БЛ («Бритиш Лейланд») и реакцией на бомбардировку Ливии Соединенными Штатами, давали себя знать. Бальзамом станет экономический подъем. Но Лейбористская партия «смягчила» свой имидж и завладела преимуществом по опросу общественного мнения. Мне было важно объединить нашу партию вокруг идеи консерватизма. Это сделать будет нелегко.

Поэтому я предприняла серию шагов, разъясняющих широкий спектр взглядов правительства. Прежде всего, важно было показать людям, что правительство знает об их заботах. Мне это было нетрудно сделать, ведь, что бы ни говорили комментаторы, надежды огромного большинства людей совпадали с тем, во что верила я. Шаг в направлении обновления правительства и партии заключался в перестановке кадров. Кит Джозеф решил, что настало время покинуть кабинет. Уход моего старейшего политического соратника и друга опечалил меня. Его уход положил начало важным переменам. Мне нужны были министры, способные вести бои и в прессе, и в Уайтхолле.

Любой анализ общественного мнения выявлял, что мы сильны в экономическом управлении; нашей слабой стороной были так называемые «бытовые заботы». В сфере образования консерваторам доверяли. Люди понимали, что мы заботимся о стандартах, академических и неакадемических. Они также знали, что лейбористские ультралевые имели скрытую цель в отношении социальной инженерии и сексуальной свободы. В этих условиях мне казалось, что такому первоклассному коммуникатору, как Кен Бейкер, теперь место было в образовании.

Джон Мур вошел в кабинет в качестве министра транспорта. Я возлагала на Джона большие надежды. Он был добросовестным, очаровательным, мягким, он был правым, но не был жестким или агрессивным. Он очень хорошо смотрелся по телевидению. У меня не было сомнений, что в Джоне Муре правительство приобретет ценного сотрудника, а я сама – преданного сторонника.

Я перевела Ника Ридли в министерство по вопросам окружающей среды. Никто так не подходил для поиска правильных ответов на сложные вопросы, стоявшие перед нами в той области, за которую теперь отвечал Ник. Одним из таких вопросов, требующих приложения проницательного интеллекта, был, конечно, жилищный вопрос. Распродажа муниципальных зданий привела к настоящему перевороту в собственности. Но огромные безликие многоэтажные муниципальные владения оставались трущобами, где царили бедность и безработица. Частный сектор по сдаче жилья внаем продолжал уменьшаться, мешая подвижности рабочей силы. Жилищные льготы и финансирование являли собой полную неразбериху. В Англии и Уэльсе нужно было в деталях продумать и претворить в жизнь подушный налог. А еще вставал волнующий вопрос о загрязнении окружающей среды.

Вечером 24 июля 1986 г. я выступала на заседании Комитета-1922 с традиционным обращением «в заключение срока». Мне надо было, чтобы парламентская партия оставила позади все мучительные дебаты об «Уэстланде», БЛ и Ливии и готова была продемонстрировать единство и уверенность в себе, необходимые для борьбы и победы на общих выборах. В своей речи я попросила слушателей мужественно принять трудности прошлого года, которые не имеют ничего общего с нашим верным фундаментальным подходом. Эти трудности возникли потому, что мы утратили единство. Я была рада теплым аплодисментам, такой горячий прием говорил о том, что партия снова набирается сил.

Лето 1986 г. еще было важным и в другом отношении. Тяжело приходилось Норману Теббиту, председателю партии. Много критики в адрес Нормана просочилось в прессу, и в какой-то момент он решил, что это исходит от меня или моих сотрудников. Однажды Норман приехал на Даунинг-стрит с пачкой газетных вырезок и вопросом, откуда идут слухи. Я разуверила Нормана, что они идут не от меня и не от моих сотрудников и что они не выражают моего мнения. Такое напряжение в отношениях возникает, когда люди недостаточно часто встречаются, и поэтому не имеют возможности «выпустить пар». Отношения улучшились, когда Стивен Шерберн, мой политический секретарь, установил для нас с Норманом регулярные еженедельные встречи.

Следующим шагом было вовлечение старейших министров кабинета в разработку стратегии следующих выборов. В июне Уилли Уайтлоу и Джон Уэйкхем, «главный кнут», прислали мне меморандум с призывом организовать группу министров под названием «Стратегическая группа». Мы договорились, что, помимо Уилли и Джона, в группу войдут Джеффри Хау, Найджел Лоусон, Дуглас Хёрд и Норман Теббит. Примерно в то же время, когда была организована «Стратегическая группа», я создала одиннадцать комиссий для разработки партийной стратегии. В каждом случае я сделала председателем комиссии министра, в чьем ведомстве находилась та или иная область. Кроме таких областей, как экономика, трудоустройство, внешняя политика и оборона, сельское хозяйство, здравоохранение, появились комиссии по вопросам семьи (во главе с Н. Эдвардсом), молодежи (во главе с Джоном Муром). Когда вновь собрался парламент, в партии уже было другое настроение, чем несколько месяцев назад. По совету Дэвида Янга была разработана короткая законодательная программа. И наше положение по опросу общественного мнения начало улучшаться.

Подборка документов, составляющих планы партии по предвыборной кампании, по традиции называется «Книгой войны». 23 декабря Норман прислал мне в качестве «рождественского подарка» ее черновик. Раздумывая над новой политикой и над тем, как мы в 1987 г. будем за нее бороться, я ощутила прилив энтузиазма.

В четверг 8 января я обсудила присланные мне предвыборные документы со своими помощниками. Мы собрались дома у Алистэра Макэлпайна, чтобы не попадаться в поле зрения прессы, которая уже начала строить догадки по поводу даты выборов. Многие детали предвыборной кампании еще предстояло разработать. Меня все время волновал вопрос о рекламе. За несколько месяцев до этого я спросила Тима Бэла, который работал со мной на предыдущих выборах, будет ли он снова участвовать, но мое предложение осталось без ответа. Как бы то ни было, я виделась с Тимом в обществе. В то время, в январе, я все еще надеялась, что Саатчи проявят политическую смекалку и творческое мышление, о котором мы знали из прошлого опыта.

Первоочередной задачей я считала подготовку декларации. Б. Гриффитс и Р. Харрис из Политической комиссии объединили предложения от различных министров и групп в одном документе. Мы обсуждали его в Чекерсе в воскресенье 1 февраля. На этой стадии отсеивать различные предложения было так же важно, как и принимать их. На этой встрече предложения по манифесту приобрели четкую форму. Мы пришли к соглашению о включении задачи установить базовую ставку подоходного налога в 25 %. Я распорядилась продолжить работу по приватизации, и настаивала на отражении этого в декларации.

Мы все согласились, что одной из жизненно важных областей для новых предложений манифеста станет образование. Должна существовать базовая программа, чтобы обеспечить обучение всех детей основным предметам. Должны существовать тесты с оценками или стандарты, которые будут измерять знания учеников. Все школы должны иметь финансовую самостоятельность. Должна быть создана новая система финансирования на душу населения, которая, наряду с «открытым набором», будет означать, что успешные, популярные школы будут получать денежные льготы, позволяющие расширяться. Нужно дать больше власти директорам школ. Наконец, это было спорно, школам надо дать возможность подавать заявления на так называемый статус «прямого гранта», открывающий путь к превращению в «независимые государственные школы». Эту фразу министерство образования и науки старалось убрать из моих речей и заменить бюрократическим названием «школы, существующие с помощью гранта».

Другой областью радикальных предложений, рассматриваемых нами, было жилье. Основные идеи Ника Ридли, которые попали в декларацию, предлагали дать группам жильцов право формировать жилищные кооперативы, а индивидуальным жильцам право передавать владение домом (квартирой) жилищной ассоциации или другому официальному учреждению, другими словами, менять домовладельцев. Мы также выступали за реформу местных жилищных счетов, направленную на то, чтобы препятствовать использованию арендной платы для субсидирования коммунальных фондов, если она должна идти на обновление и ремонт.

К тому времени перед нами возник ряд вопросов, связанных со здравоохранением. Норман Фаулер на Партийной конференции 1986 г. установил определенные цели, в основе которых лежали выделяемые на увеличение числа некоторых видов операций средства. Я не хотела включать здравоохранение в список областей, где мы выступали за кардинальные реформы. Но при этом огромное количество вопросов оставалось без ответа, поэтому я исключила из декларации какие-либо значительные новые предложения по здравоохранению.

Я обратилась в Кабинет министров, предлагая выступить с предложениями, которые можно будет реализовать в новом парламенте. Для того чтобы собрать эти предложения в единое целое, я создала небольшую Комиссию по декларациям. Председателем стал Дж. Макгрегор, главный секретарь казначейства, а остальными членами Б. Гриффитс, С. Шерберн, Р. Харрис и Дж. О’Салливан, бывший помощник редактора «Таймс», который и набросал черновик декларации.

Как партия, которая уже правила восемь лет, мы должны были развенчать все намеки на то, что мы выдохлись. Поэтому нам нужно было выдвинуть множество ясных и тщательно продуманных реформ. В то же время мы должны были защитить себя от насмешек: если эти идеи так хороши, почему же вы раньше их не выдвигали? Мы добивались этого, представляя свои реформы как третью стадию программы тэтчеризма. Оглядываясь назад, могу сказать, что, как только декларация были опубликована, исчезли разговоры о выдохшемся правительстве.

Позднее возникло много слухов о развитии событий в ходе кампании общих выборов 1987 г., стоит с самого начала рассказать, как было дело. Некоторые версии событий рисовали картину борьбы между враждующими рекламными агентствами тори; по другим версиям главные участники, особенно я, вели себя так непоследовательно, что непонятно, почему люди в белых халатах не упекли нас всех в одну из новых больниц НСЗ. Эта кампания не была счастливой; но она была успешной, а это главное.

Пока готовился манифест, я и Норман Теббит обсуждали окончательную форму, которую примет избирательная кампания, и мою роль в ней. Встретившись в четверг 16 апреля, мы обсудили темы пресс-конференций, рекламу и трансляцию партийных выборов. К тому моменту я была настроена на ранние выборы, которые должны были пройти в июне. Я интуитивно чувствовала, что мы находимся на пике популярности, а трюки наших специалистов по связям с общественностью начали понемногу устаревать.

Как это и бывает в таких ситуациях, подходящая дата сама вписала себя в программу: четверг 11 июня. К тому времени мы уже будем знать результаты местных выборов, которые, как и в 1983 г., будут обработаны аналитиками в главном офисе и дадут полезную информацию для общих выборов. В дополнение Норман распорядился о других частных опросах: они были особенно нужны в Шотландии и Лондоне, где местные выборы в тот год не проходили. Я просмотрела результаты анализа и в воскресенье в Чекерсе выслушала мнения старейших коллег и поняла, что декларация почти готова. В ту субботу Норман, Найджел и я перечитали окончательный текст.

В понедельник 11 мая на 12.25 дня у меня была назначена встреча с королевой, чтобы получить разрешение на роспуск парламента для выборов 11 июня.

В моем случае подготовка к выборам не ограничивалась политикой. Еще мне нужно было соответственно одеваться. Я уже заказала в «Акваскутум» костюмы, жакеты и юбки: «рабочую одежду» для кампании. Я, как и многие женщины, небезразлична к одежде, но еще важнее было одеться так, чтобы создать правильное с политической точки зрения впечатление.

Со времени моего переезда на Даунинг-стрит Кроуфи помогала мне в выборе гардероба. Мы вместе обсуждали стиль, цвет и материал. Все должно было служить для дела, поэтому мы выбирали сшитые на заказ английские костюмы. Во время иностранных визитов было, конечно, особенно важно правильно одеваться. Решая вопрос о том, в чем я буду одета, мы всегда обращали внимание на цвета национальных флагов. Большая перемена произошла, когда я поменяла стиль весной 1987 г., будучи с визитом в Советском Союзе, где на мне было надето черное пальто, которое Кроуфи увидела в витрине «Акваскутума», и великолепная шапка из лисьего меха. («Акваскутум» с тех пор обеспечивал пошив почти всех моих костюмов.)

После ноября 1989 г., с началом показа по телевидению заседаний Палаты представителей, появились новые соображения. Расцветки в полоску и клетку в жизни выглядели привлекательно и ярко, но не смотрелись с телеэкрана. Те, кто смотрел телевизор, замечали, например, если я надевала один и тот же костюм два раза подряд, и даже писали об этом. В результате Кроуфи всегда записывала, в чем я была одета каждую неделю на «Вопросах премьер-министру». Из этих записей получился дневник, и каждый наряд получил имя, обычно отражающее повод, когда был впервые надет. Эти страницы читались, как путевые заметки: «Парижская опера», «Вашингтон розовый», «Рейган темно-синий», «Торонто бирюза», «Токио голубой», «Кремль серебро», «Пекин черный» и, наконец, весьма эффектный «Английский сад». Но теперь я уже не могла не думать о предстоящей кампании: настало время готовить темно-синий с белым клетчатый костюм, который станет известен под именем «Выборы-87».

Во вторник 19 мая я председательствовала на первой пресс-конференции кампании, где мы представляли свой манифест: Альянс уже выступил со своей декларацией, а лейбористы представляли свою декларацию в тот же день, правда, она была больше заметна своими упущениями, чем содержанием.

Выход нашего манифеста прошел не совсем так, как мне хотелось. Комната в главном офисе, где проходила пресс-конференция, была переполнена, там было жарко и шумно. Министры Кабинета толпились здесь же, было так много людей, что телевизионные съемки конференции выглядели ужасно. Ник Ридли объяснил нашу политику относительно жилья, а я надеялась, что журналистам захочется-таки прочитать сами документы, составляющие декларацию. Я непременно ждала этого и от наших кандидатов и остановилась на этих документах в своей речи на конференции в Центральном зале Вестминстера на следующее утро.

У этой речи была и другая цель. Нашим политически слабым пунктом были социальные службы, особенно здравоохранение, поэтому я приложила много усилий, чтобы рассказать кандидатам, а через них и избирателям, что правительство помнит о проблемах национальной службы здравоохранения, которой, как я сказала, «только в наших руках ничего не угрожает». Сделав это, я провела большую часть кампании, акцентируя наши сильные пункты, касающиеся экономики и обороны. Это не помешало тому, что здравоохранение появилось в виде проблемы позднее в ходе кампании; но мы уже были вооружены против атак лейбористов и сделали все, что могли, чтобы успокоить избирателей.

Первая официальная пресс-конференция нашей кампании состоялась 22 мая. Нам внезапно представилась возможность потопить партии Альянса, которых некоторые торийские стратеги но не я, считали нашей основной угрозой на выборах. Вместо этого два Дэвида потопили сами себя.

В нашем манифесте было место, где говорилось, что их оборонная политика, сводившаяся к постепенному одностороннему ядерному разоружению, с такой же вероятностью, как и политика лейбористов, сделает Британию «испуганной и сочувствующей», восприимчивой к советскому шантажу. Это было, конечно, не обвинением в недостатке патриотизма, а предсказанием, к чему неизбежно приведет слабое место. Дэвид Оуэн принял это как оскорбление. Мы с трудом верили своей удаче, когда в течение нескольких дней он сосредоточил внимание общественности на нашей самой сильной стороне обороне. Альянс уже не смог оправиться после этой неверной оценки.

У нас тоже не обходилось без трудностей. Меня опрашивали по вопросу образования, так как считалось, что между моими словами и словами Кена Бейкера о школах, получивших статус «прямого гранта», существует несоответствие. На самом деле мы не говорили, что новые школы будут платными, то есть частными: они останутся в государственном секторе. Более того, государственный секретарь по вопросам образования должен был дать санкцию, если школа хотела из общеобразовательной школы стать гимназией.

Я глубоко убеждена, что проблема образования в Британии в том, что после войны мы «задушили средний путь». Школы с грантами и гимназии давали возможность таким, как я, быть наравне с теми, кто происходил из богатых семей. Я бы хотела, чтобы школы, имеющие статус «прямого гранта», вернули нас обратно в тот «средний путь». Я также хотела возврата к отбору, не к старым экзаменам для одиннадцатилетних, а к развитию специализаций и соревнования, так, чтобы одни школы стали известны своими успехами в музыке, другие – в технологиях, третьи – в науке, четвертые – в гуманитарных предметах. Это дало бы возможность особо одаренным детям развивать способности, независимо от происхождения.

На пресс-конференции в понедельник мы сделали экономику предметом дня, и Найджел Лоусон сделал вступительное заявление. Для Найджела это была хорошая кампания. Он показал полное владение вопросом, а также выявил последствия предложений лейбористов по налогам и государственному страхованию для людей со скромными доходами, в особенности запланированного Лейбористской партией упразднения налоговых льгот для женатых мужчин и верхнего предела взносов трудящихся в государственное страхование. Это создало большую неразбериху среди лейбористов в последнюю неделю кампании и показало, что они не понимают принципов своей собственной политики. Как я позднее сказала в речи, «Найджел имеет обыкновение на ночь читать политические документы лейбористов: он обожает хорошие головоломки».

В то время, однако, оборона продолжала быть основной темой заголовков в прессе, в основном из-за странной ошибки Киннока во время телеинтервью, когда он сказал, что ответом лейбористов на вооруженную агрессию будет уход в горы для ведения партизанской войны. Мы подхватили эту тему, и она вдохновила единственную хорошую рекламу нашей кампании, изображающую «Лейбористскую политику по оружию». Во вторник вечером, после дня кампании в Уэльсе, я сообщила большому митингу в Кардиффе: «Неядерная оборонная политика лейбористов на самом деле является политикой поражения, капитуляции, оккупации и, наконец, продолжительной партизанской борьбы… Я не понимаю, как люди, борющиеся за власть в правительстве, могут так легкомысленно относиться к обороне».

Пресс-конференция в среду была особенно важна для кампании, так как мы, Кен Бейкер и я, выбрали темой дня образование для того, чтобы рассеять сомнения из-за предыдущей путаницы и отвоевать инициативу по этому вопросу, который я считала центральным в нашем манифесте. Она прошла хорошо.

Но мои поездки, по общему мнению, – нет. Ник Киннок получал все более обширное и благоприятное телевизионное освещение. Его изображали – я в начале кампании специально попросила, чтобы так изображали меня, – на фоне ликующей толпы или занимающегося чем-то актуальным. Пресса была в восторге от отполированной до зеркального блеска трансляции партийных выборов, где Нил и Гленис идут рука об руку, купаясь в лучах теплого солнечного света, под звуки патриотической музыки. Выглядело это как реклама досрочного выхода на пенсию. Это побудило их дать благоприятный обзор поездок Киннока.

Несмотря на все трудности, политическая ситуация все еще была подходящая. Мы все еще лидировали в опросах. В значительной степени поредела поддержка Альянсу, чья кампания была подпорчена расколами и простой непоследовательностью, которые настигают людей без политических принципов. Нил Киннок избегал основных лондонских журналистов, и Брайен Гулд давал большинство пресс-конференций. Ко второй неделе, однако, его тактика начала давать сбой. «Флит стрит пресс» могла день за днем забрасывать меня перекрестными вопросами и ожидала от лидера оппозиции готовности к таким же играм. В этом их с энтузиазмом уверял Норман Теббит, который приносил Нилу Кинноку одни неприятности и, пока продолжалась кампания, делал это крайне эффективно.

Меня беспокоила моя вечерняя речь в Солихалле. Мы работали над черновиками до полчетвертого утра, но я все еще не была удовлетворена. Я продолжала работать над ними и днем, во время перерывов, то есть когда не встречалась с кандидатами, не беседовала с местными редакторами, не восхищалась «ягуарами» на заводе и не встречалась с толпами людей на выставке «Дом и сад» в Бирмингемском Национальном выставочном центре. Как только мы приехали домой к госпоже Джоан Секкомб, она была одним из самых преданных волонтеров партии, я предоставила всех остальных ее гостеприимству и закрылась с составителями моей речи, отчаянно работая над текстом до самой последней минуты.

По какой-то таинственной причине, чем больше мы страдаем при подготовке речи, тем лучше она потом звучит. Эта речь получилась действительно хорошей. Она содержала один колкий пассаж, который вызвал бурное одобрение присутствующих: «Никогда прежде Лейбористская партия в нашей стране не выступала с такой слабой программой по обороне. В ней говорится об оккупации – это оборонная политика белого флага. За время моей работы в правительстве белый флаг появился в нашем лексиконе только однажды. Это было, когда в конце фолклендской войны я вошла в Палату представителей с сообщением: «Над Портом Стэнли развеваются белые флаги!»

В день голосования я провела утро четверга 11 июня и часть времени после обеда в Финчли, в зале заседаний комитетов, а затем вернулась на Даунинг-стрит, 10. Зашел Норман Теббит, и мы поговорили не только о кампании и возможных результатах, но и о планах Нормана. Он уже сообщил мне, что намеревается после выборов уйти из правительства, так как должен проводить больше времени с Маргарет. Я не могла переубедить его – причины были личные и вызывали уважение. Но я горько сожалела о его решении.

Я поужинала в резиденции, послушала телевизионные комментарии. В 10.30 вечера, прежде чем отправиться в Финчли, я услышала, как Винсент Ханна по Би-би-си предсказывает «подвешенный парламент». Ай-ти-ви говорила, что у Консервативной партии будет большинство примерно на 40. Я чувствовала определенную уверенность, что у нас будет преимущество, но совершенно не представляла себе, каким оно будет. Мой личный результат стал известен позже; но первые общие данные стали появляться сразу после 11 вечера. Около 2.15 ночи мы миновали финишный столб. Мое большинство уменьшилось на 400, хотя я достигла повышения процента голосов (53,9 %).

Глубокой ночью меня отвезли в город, в главный офис Консервативной партии, чтобы отпраздновать победу и поблагодарить всех, кто нам помогал. Затем я вернулась на Даунинг-стрит, где меня ждали сотрудники. Помню, Дэнис сказал Стивену Шерберну: «Вы сделали для этих выборов так много, как и все остальные. Мы бы не смогли победить без вас». Стивену, наверное, меньше понравилась моя реплика. Это была просьба зайти в кабинет и начать работу над составом следующего Кабинета. Начался новый день.

Глава 32 Положение улучшается

Перевод Гохмарк Э.Ю.

Реформы образования, жилья и здравоохранения

Самой первой задачей после победы на выборах 1987 г. было создание хорошей министерской команды для воплощения в жизнь реформ, предложенных в нашем манифесте. Перестановка была незначительной: пять министров ушли из правительства, двое по собственной воле.

Уход Дж. Биффена из Кабинета был несомненной потерей. По уже упомянутым причинам я потеряла Н. Теббита. С. Паркинсон вернулся в Кабинет в качестве министра энергетики. В министерстве образования я оставила К. Бейкера, рассчитывая на его представительский талант. Ник Ридли остался на своем месте в министерстве окружающей среды.

В этих двух областях, школа и жилье, намечались большие изменения. Вскоре я решила, что необходима серьезная реформа и в Национальной службе здравоохранения (НСЗ). В лице Д. Мура, которого я назначила государственным министром здравоохранения и социальных служб, я имела еще одного радикала, стремящегося к реформе унаследованной им окостенелой системы. Так что правительство оказалось на пути к более грандиозным социальным реформам, чем предполагалось вначале.

Исходным пунктом образовательной реформы, изложенной в нашей избирательной декларации, была глубокая неудовлетворенность британскими стандартами в образовании. Я пришла к заключению, что школьной программе нужна последовательность. Наряду с государственной программой должны существовать признанные государством и имеющие надежный контроль системы проверки знаний на разных стадиях обучения, что позволит родителям, учителям, местным властям и центральному правительству знать, что идет хорошо, а что не очень, и при необходимости принимать соответствующие меры.

Показателен тот факт, что с 1944 г. единственным обязательным предметом школьной программы в Британии было религиозное образование. Я никогда не считала, что государство должно регламентировать каждую деталь происходящего в школах. Некоторые доказывали, что хорошо работает централизованная французская система, но такие порядки были бы неприемлемы в Британии.

Была и другая возможность: пойти намного дальше в направлении децентрализации, предоставив выбор родителям. Кита Джозефа и меня всегда привлекала идея купона на образование, который бы давал родителям установленную, соответственно уровню их благосостояния, сумму, чтобы они могли среди школ государственного и частного сектора выбирать подходящие для своих детей. При проверке уровня благосостояние можно было бы сократить затраты на «мертвый груз», суммы, которые уходят на субсидии родителям, которые в любом случае отправили бы своих детей в частные школы.

Однако мы не могли ввести программу прямого образовательного купона. Как оказалось, мы смогли через образовательные реформы реализовать цели предоставления выбора родителям и разнообразия в образовании другими путями. В Акте реформы образования 1988 г. мы еще продвинулись в этом направлении. Мы ввели открытый набор, то есть позволяли популярным школам до предела расширять свои физические возможности. Это значительно расширило выбор и не давало возможности местной власти устанавливать произвольные лимиты на набор в хорошие школы с целью заполнить школы менее успешные.

Незаменимым элементом наших реформ было финансирование на душу населения, которое означало, что государственные деньги следуют за ребенком независимо от школы, в которую он ходит. Родители делают выбор, отправляя детей в ту или иную школу, которая увеличивает ресурсы, приобретая учеников. Плохие школы должны будут или меняться к лучшему, или закрываться. Мы на самом деле вплотную подошли к «купону государственного сектора».

Брайен Гриффитс разработал необычайно успешную модель школы, «существующей с помощью гранта», совершенно свободной от контроля местных органов образования и впрямую финансируемой министерством образования и науки. При достаточном количестве таких школ, городских технических колледжей, конфессиональных и частных школ (известных как «публичные» школы, к удивлению американских туристов в Британии), родители будут иметь более широкий выбор. Но, что еще важнее, сам факт, что все главные решения принимаются на уровне, максимально приближенном к родителям и учителям, а не далекой от них бесчувственной бюрократической системой, сделает образование лучше.

Но школы, работающие с помощью гранта, пошли намного дальше. Заведующие такими школами были наделены полномочиями для ведения бюджета (они получали деньги напрямую). Они сами назначали учителей, в том числе завуча, согласовывали правила приема с государственным секретарем, принимали решения по программе (при условии выполнения основных установок) и сами были владельцами школ и их имущества. Школы, которые с наибольшей вероятностью желали отказаться от контроля местных органов образования и начать работать с помощью гранта, были те, которые имели свое лицо, хотели специализироваться на определенных предметах или желали избежать влияния левых из местной власти, стремящихся навязать им свои идеологические приоритеты.

Министерство образования и науки, с неохотой относящееся к предполагающей уменьшение централизованного контроля реформе, хотело бы установить разного рода проверки и методы управления их деятельностью. Чиновники из местной власти иногда устраивали кампании, где яростно агитировали школы против выхода из-под контроля. Неожиданно и церкви тоже присоединились к оппозиции. Перед лицом такой распространенной враждебности я распорядилась об организации Концерна школ, работающих с помощью гранта, который должен был рекламировать эту программу и давать консультации заинтересованным в ее использовании. В действительности популярность школ, работающих с помощью грантов, возрастала, особенно при наличии завучей, которые теперь вместе с заведующими могли устанавливать свои собственные приоритеты.

В направлении децентрализации наша политика была успешной. Государственная программа, наиболее важная централизующая мера, скоро встретилась с трудностями. Я хотела, чтобы министерство образования и науки сосредоточило усилия на установлении основных программ по английскому языку, математике, а также простых контрольных работ для определения уровня знаний учеников. Мне всегда казалось, что небольшая комиссия из хороших учителей должна уметь, исходя из своего опыта, без особых трудностей составить список подходящих тем и материалов. После этого каждый учитель будет волен сосредоточиться вместе с учениками на отдельных аспектах предмета, тех, которые ему или ей особенно интересны.

Что касается проверки знаний, я всегда знала, что «моментальный снимок» знаний ребенка, класса или школы в какой-то день не расскажет всей правды. Но контрольные работы давали возможность проверить, что происходит. Цель проверки знаний была не в измерении достоинств, а в измерении знаний и способности их применять. К сожалению, моя философия отличалась от философии тех, кому Кен Бейкер доверил создание государственной программы и подготовку проверочных работ.

Вот в чем была основная проблема. Как во время наших собраний подчеркивал Кен, к тем реформам, которые мы проводим, необходимо было привлечь как можно больше учителей и инспекторов Ее величества. В конце концов, именно учителя, а не политики будут воплощать их в жизнь. С другой стороны, условия, на которых образовательные ведомства примут государственную программу и контрольные работы, могут вполне оказаться неприемлемыми.

Итак, к середине июля полученные мной из министерства образования и науки документы предлагали программу, состоящую из десяти предметов, которые займут 80–90 % школьного времени. Они стояли за другие «целевые достижения», подчеркивая, что оценки не должны делать указание на «зачет» или «незачет»: большая часть оценок будет внутренним делом школы. Предлагалось создать две новые организации: Государственный совет программы и Совет по экзаменам и оценкам. Исчезла изначальная простота программы, и проявилось влияние инспекторов Ее величества и профсоюзов учителей. Все это уже было достаточно плохо.

Но в сентябре я получила от Кена Бейкера еще одно предложение о всеобщем надзоре над государственной программой с помощью найма в местные органы образования 800 дополнительных инспекторов, над которыми, в свою очередь, будет контроль со стороны инспекторов Ее величества, число которых, без сомнения, тоже должно возрасти. Я заметила: «Это совершенно дико. Результаты будут сразу видны из зачетов и экзаменов». Я подчеркнула для министерства образования и науки, что все эти предложения создадут отчуждение среди учителей, будут мешать личной инициативе на уровне школ и доведут централизацию образования до неприемлемого уровня. Подкомитет Кабинета под моим председательством, созданный для руководства реформами образования, решил, что все базовые предметы вместе составят не более 70 % программы. Но по настоянию К. Бейкера я согласилась, что эта цифра не должна быть обнародована, предполагалось, что она оскорбит бюрократов образования, которые наметили, как правильно нужно проводить каждый час школьного времени.

Труднее всего в борьбе за государственную программу мне пришлось с предметом «история». У меня было четкое, и я наивно полагала, что бесспорное, представление о том, что такое история. Это отчет о том, что произошло в прошлом. Изучение истории требует знания событий. Невозможно понять эти события без того, чтобы выстроить их в хронологический порядок, а это подразумевает знание дат. Никакое воображаемое сострадание историческим персонажам или ситуациям не может заменить поначалу утомительного, но важного запоминания случившегося.

Поэтому я была очень озабочена, когда в декабре 1988 г. получила от Кена Бейкера письменные предложения о преподавании истории и состав работающей над программой Рабочей группы по истории. Там слишком много внимания уделялось «междисциплинарному» обучению, а, по моему мнению, историю нужно преподавать как отдельный предмет. Я была также недовольна предложенным списком участников группы. В этом списке был автор сочинения по «Новой истории», в котором акцент делался на концепции, а не на хронологии, на эмоциях, а не на фактах. Кен принял мою позицию и внес изменения. Но это было только начало спора.

В июле 1989 г. Рабочая группа по истории выпустила предварительный отчет. Я была вне себя. Внимание там переносилось на интерпретацию и исследование, а не на содержание и знание. Недостаточно весомо была представлена история Британии. Не было внимания к исторической хронологии. Я сказала Кену, что необходимы значительные, а не мелкие изменения. В особенности я желала видеть четко установленную хронологическую основу всей программы по истории. Все это должно было отразиться в окончательном отчете.

К моменту его появления в марте 1990 г. в министерство образования пришел Дж. Макгрегор. Мне казалось, что ему лучше, чем К. Бейкеру, удастся держать под контролем реформу образования. Однако Макгрегор был расположен благосклонно принять отчет. Теперь в нем было уделено больше внимания британской истории. Но установленные там «целевые достижения» не включали знание исторических фактов, и меня это поражало. Содержание некоторых предметов, например, истории Британии двадцатого века, страдало перекосом в сторону социальных, религиозных, культурных и эстетических проблем, а не политических событий. Джон встал на защиту предложений, содержащихся в отчете. Но я настаивала, что будет неправильным поддерживать этот подход. Он должен быть вынесен на обсуждение, но не сопровождаться никакими рекомендациями.

Не было никакой необходимости в том, чтобы предложения по государственной программе и сопровождающая их проверка знаний создавались таким путем. Бейкер в своих первых решениях обращал слишком много внимания на министерство образования и науки, инспекторов Ее величества и прогрессивных теоретиков образования; после этого бюрократизацию трудно было остановить. Макгрегор делал все, что мог. Он внес изменения в программу по истории, которые усилили внимание к истории Британии. Он настаивал на том, что науки можно преподавать по отдельности, а не как один обобщенный предмет. Он оговорил, что как минимум 30 % английского языка в сертификате о среднем образовании должно проверяться с помощью письменного экзамена. И все же вся система сильно отличалась от той, какой я ее себе представляла. К моменту моего ухода из правительства я была убеждена, что нужно упростить государственную программу и систему проверки знаний.

Именно в области политики образования я и мой политический блок развивали радикальные идеи о предложениях манифеста для следующих выборов, о некоторых из них мы собирались объявить заранее, возможно, на собрании Центрального совета в марте 1991 г. В то время, когда я покинула правительство, Брайен Гриффитс и я сосредоточили свое внимание на трех вопросах. Прежде всего, необходимо «вывести» школы из-под контроля местных органов образования. Я уполномочила Джона Макгрегора на октябрьской 1990 г. партийной конференции объявить о расширении программы школ, работающих с помощью гранта, чтобы туда входили и небольшие начальные школы. У меня были и другие, намного более радикальные, идеи.

Брайен Гриффитс составил документ, который предусматривал перевод еще большего числа школ в статус «прямого гранта» и перевод других школ на систему управления созданными специально для этой цели концернами. Это, по сути, означало бы сокращение обширных полномочий местных органов образования до двух функций – проверяющей и консультативной. Таким образом, можно было еще более отдалить образование от государства, что помогло бы устранить самые худшие аспекты послевоенной образовательной политики.

Во-вторых, была острая необходимость улучшить подготовку учителей. Вопреки обыкновению, в ноябре 1988 г. я послала Бейкеру личную записку, где выражала озабоченность. Я писала, что в этой области мы должны пойти намного дальше, и просила его выступить с предложениями. Нужно было нарушить существовавшую монополию в области подготовки учителей. К. Бейкер составил две программы: «лицензированные учителя» для привлечения желавших сделать вторую карьеру и стать учителем, и «учителя-стажеры» это, по сути, была программа обучения молодых выпускников без отрыва от производства. Но не было уверенности, что приток учителей из этих источников будет достаточным для того, чтобы изменить суть и поднять стандарты профессии. Итак, я распорядилась, чтобы Б. Гриффитс начал работу над количеством: мы хотели, чтобы как минимум половина новых учителей приходила из этих или похожих программ, а не из организаций по подготовке учителей.

Третий вопрос образовательной политики, над которым мы работали, касался университетов. Используя финансовое давление, мы добились увеличения административной компетентности и подтолкнули к запоздавшей рационализации. Университеты стали развивать более тесные связи с бизнесом и становиться более предприимчивыми. Были введены студенческие займы (в дополнение к грантам): это заставляло студентов быть более разборчивыми в выборе факультетов. Перенос поддержки от университетских грантов к плате за обучение к тому же повлечет за собой большую чувствительность к рынку. Лимиты, установленные на гарантию сохранения постоянной работы, которой были избалованы работники университетов, тоже способствовали тому, что преподаватели уделяли больше внимания преподаванию, то есть требованиям своей профессии. Все это вызвало сильную политическую оппозицию внутри университетов. Частично это можно было предсказать. Но, несомненно, другие критики искренне опасались за будущую самостоятельность и академическую целостность университетов.

Я должна была признать, что у наших оппонентов было больше оснований, чем мне бы хотелось. Я была озабочена тем, что многие выдающиеся ученые думали, что тэтчеризм в образовании означал обывательское подчинение знаний сиюминутным требованиям профессионального обучения. Именно поэтому перед моим уходом из правительства Брайен Гриффитс, с моего одобрения начал работать над программой, дающей ведущим университетам большую автономию. Это была бы радикальная децентрализация всей системы.

Из трех основных социальных служб – образования, здравоохранения и жилья – именно над последним из них, по-моему, завис наиболее важный вопрос. Из-за государственного вмешательства в контроль над арендой и предоставления жильцам гарантии на определенный срок сдачи в частном секторе стало сокращаться количество сдаваемого жилья. Государство в форме местных властей часто оказывалось бестактным, некомпетентным и коррумпированным домовладельцем. И так как существовал недостаток определенных категорий жилья, он приходился на частный арендный сектор, где контроль над арендной платой и гарантия на определенный срок сдачи сокращали предложение.

Я считала, что государство должно продолжать предоставлять ипотечные налоговые льготы для того, чтобы поощрять домовладение, которое приветствовалось в обществе. Государство также должно было предоставлять помощь по оплате жилья посредством жилищного пособия менее состоятельным людям. Но в отношении традиционной послевоенной роли правительства в жилищном вопросе, то есть строительстве, владении, управлении и регулировании, – нужно было устранить государство из этой сферы.

С такой абстрактной идеей мы начинали жилищные реформы, над которыми Ник Ридли работал с осени 1986 г., которые были включены в предвыборный манифест 1987 г. Достоинство разработанного Ником пакета заключалось в том, что он содержал разумное сочетание участия центрального правительства, финансовой дисциплины местных властей и более широкого выбора для жильцов. При этом достигался резкий уход от окостенелой системы, выросшей при социализме.

Открывая в соответствии с нашим предложением под названием «выбор – жильцам» возможность для муниципальных жильцов менять домовладельцев или для групп жильцов самим содержать поселки с помощью кооперативов, мы могли еще больше ослабить роль местных властей как домовладельцев.

Самым сложным пунктом казались высокие муниципальные арендные тарифы, которые требовали более высоких затрат государства на жилищные пособия. Но нам казалось, что лучше оказать помощь в оплате жилья через пособие, чем с помощью субсидий на арендную плату, выдававшихся всем без разбора жильцам в муниципалитете. Более того, когда повышенную арендную цену приходилось платить жильцам, не получающим пособия, это являлось для них стимулом купить свое собственное жилье и полностью вырваться из зависимости.

Этим реформам нужно будет время, чтобы показать результаты. А дерегуляция частного арендного сектора постепенно увеличит количество имеющегося в наличии арендного жилья, по мере того, как идеологическая враждебность к частному домовладельцу будет уменьшаться. Должна сказать, что ожидала большего от предложений «выбор – жильцам» и от жилищных действенных концернов. Препятствием для обоих была глубоко укоренившаяся враждебность левых к совершенствованию и обновлению для тех, кто жил в контролируемых ими гетто зависимости. Пропаганда против предложения «выбор – жильцам», однако, была ничтожной по сравнению с той, которая направлялась против жилищных действенных концернов, и, к сожалению, Палата лордов дала левым нужный шанс.

Палата лордов внесла поправку в законодательство так, что жилищный концерн мог быть создан, только если за это проголосует большинство имеющих право голоса жильцов. При существующей апатии многих жильцов и угроз со стороны левых это создало бы очень серьезное препятствие. Мы закончили тем, что приняли принцип голосования, ограничив его требованием большинства от количества голосующих.

Летом 1988 г. Ник Ридли выступил с предложением организовать шесть жилищных действенных концернов, число которых позднее сократили до четырех: Ламбет, Саутуорк, Сандерленд и Лидс. Позднее мне попалась на глаза пропаганда ролевых групп жильцов, пользующихся сильной поддержкой профсоюзов, которая показала всю актуальность проблем, связанных с выездом из квартир для их ремонта, с уровнем арендной планы и гарантиями срока аренды. Никому и в голову бы не пришло, что мы предлагаем огромные суммы из денег налогоплательщиков для улучшения условий жизни людей, имеющих наихудшее жилье во всей стране. Пока я была премьер-министром, не было создано ни одного концерна, правда, три появилось после моего ухода.

Вопросы здравоохранения были оставлены мной для детального обдумывания на более позднее время. Я считала, что в целом мы можем по-настоящему гордиться Национальной службой здравоохранения. Она доставляла высококачественное обслуживание за довольно скромные цены, по крайней мере в сравнении с некоторыми системами, основанными на страховании. Все же существовали огромные и при поверхностном взгляде необъяснимые различия между работой в разных областях. Соответственно я намного более неохотно предвидела фундаментальные перемены в здравоохранении, чем в школах страны. Хотя мне и хотелось видеть процветающий частный сектор в здравоохранении наряду с НСЗ, я всегда относилась к НСЗ как к неприкасаемому пункту нашей политики. Поэтому я приправляла свои речи и интервью цифрами в отношении дополнительных докторов, зубных врачей и акушерок, пациентов, которым оказана помощь, выполненных операций и вновь построенных больниц. Я чувствовала, что в этом отношении нам нужно стоять на своем.

Потенциально должен был возникнуть неограниченный спрос на здравоохранение (в широком смысле) в течение всего времени, пока оно было бесплатным для пациентов. Число пожилых людей, то есть группа людей, чаще всего обращающихся в НСЗ, увеличивалось: прогресс в медицине открывал возможности новых и часто дорогих форм лечения, а также спрос на них. В чем-то важном НСЗ не хватало верных экономических стимулов, чтобы отвечать потребностям. В целом работники были преданы своему делу, но не сознавали затрат. Действительно, почему доктора, медсестры или пациенты должны находиться внутри монолитной государственной системы.

Летом и осенью 1986 г. у меня состоялось несколько долгосрочных обсуждений о будущем НСЗ с Норманом Фаулером, министром здравоохранения и социальной защиты. Это были времена нового интереса к экономике здравоохранения, так что нам было о чем поговорить. В конце января 1987 г. Норман подготовил документ. Цель реформы, которую мы даже тогда называли центральной, была в том, чтобы искать новые пути распределения средств в НСЗ, чтобы больницы, оказывающие помощь большему числу пациентов, получали больше доходов. Кроме того, должна существовать более тесная и четкая связь между спросом на здравоохранение, его стоимостью и методом оплаты. Мы обсуждали, может ли НСЗ финансироваться посредством государственного страхования, а не общего налогообложения. Но все это были теоретические дебаты. Я не считала, что мы могли бы выдвигать серьезные предложения для включения в декларацию. Даже возможность Королевской комиссии – вообще я бы не прибегла к этому средству, но оно было использовано предыдущим лейбористским правительством в отношении здравоохранения – имела для меня некоторую привлекательность.

Н. Фаулеру намного лучше удавалась публичная защита НСЗ, чем ее реформирование. Но его преемник, Джон Мур, стремился к основательному пересмотру. В конце июля 1987 г. Джон и я имели первое обсуждение общего характера по этому вопросу. В тот момент я все еще хотела, чтобы он сосредоточил усилия на том, чтобы добиться большей отдачи от существующей системы. Но с течением времени мне становилось ясно, что нам также необходимо провести настоящий долгосрочный анализ. Зимой 1987–1988 гг. в прессе стали ежедневно появляться ужасные истории о НСЗ. Я запросила у министерства здравоохранения и социальной защиты отчет о том, на что шли дополнительно выделенные правительством деньги. Вместо этого я получила доклад обо всех трудностях, стоящих перед НСЗ, что совсем не то же самое. Я сказала, что министерство здравоохранения и социальной защиты должно приложить серьезные усилия, чтобы быстро ответить на нападки в адрес наших достижений и работы НСЗ. В конце концов, меньше чем за десятилетие мы увеличили затраты на НСЗ на 40 %.

В то время была еще одна основательная причина для анализа. Было вполне очевидно, что общественное мнение признавало, что проблемы НСЗ были серьезны. Если действовать быстро, мы могли бы взять инициативу, провести реформы и пожать их плоды еще до следующих выборов. Нас постигла неудача еще до того, как мы решили заняться пересмотром. В ноябре Джон Мур серьезно заболел пневмонией. С характерным для него мужеством Джон настоял на возвращении к работе как можно скорее, как оказалось, слишком скоро. Не вполне выздоровев, он не имел достаточно энергии для проведения реформ. Трагедия была в том, что его идеи в отношении реформ были в целом правильными.

Я приняла твердое решение продолжать анализ системы здравоохранения. Было установлено четыре принципа работы. Первое – высокий уровень медицинского обслуживания должен быть доступен всем, независимо от доходов. Второе – организовать все нужно так, чтобы дать потребителям службы здравоохранения, будь то частный или государственный сектор, как можно больше выбора. Третье – все перемены должны пройти так, чтобы привести к настоящему улучшению в здравоохранении. Четвертое – ответственность за медицинские решения и бюджет должны приниматься по возможности на самом низшем, наиболее близком к пациенту уровне.

Основные варианты подхода в документе Джона Мура фактически сводились к следующему. С одной стороны, мы могли попытаться изменить способ финансирования НСЗ, возможно, полностью заменив существующую основанную на налогах систему страхованием или, что менее радикально, введя налоговые поощрения для тех людей, которые хотели купить частный страховой полис. С другой стороны, можно было сосредоточить усилия на реформе структуры НСЗ, оставив существующую систему финансирования практически без изменений. Или мы могли попытаться объединить оба подхода. Я решила, что акцент должен быть на изменении структуры НСЗ, а не ее финансировании.

В реформировании структуры НСЗ нам казались привлекательными две возможности. Первой была возможная организация «Местных фондов здравоохранения» (МФЗ). Люди будут вольны решать, в какой фонд им вступить. МФЗ будут предлагать для своих членов полный спектр медицинского обслуживания, независимо от того, проводятся ли они самим фондом или покупаются у других фондов или у независимых поставщиков. Преимущество этой системы было в том, что ею изначально поощрялись продуктивность и экономия затрат. Неясным было вот что: если это были государственные организации, будет ли очевидным преимущество над перестроенной структурой районных органов здравоохранения.

Поэтому мне больше понравилась предложенная в документе Джона идея сделать больницы самоуправляющимися и независимыми от районных органов здравоохранения. Все больницы, за небольшим исключением, должны работать по контракту индивидуально или группами, через благотворительные организации, приватизацию, выкуп администрации или, возможно, арендоваться обслуживающими фирмами, состоящими из их работников. Это ослабит излишний контроль из центра и увеличит разнообразие медицинского обслуживания. Но самое важное было в том, что тогда обозначится четкая разница между покупателями и поставщиками. Районные органы здравоохранения станут покупателями, заключающими контракты с наиболее эффективными больницами для предоставления услуг пациентам.

Такого рода различие между покупателем и поставщиком должно было исключить уязвимые черты существующей системы: отсутствие стимула улучшить работу и даже простой информации. В то время в НСЗ не существовало совершенно никакой информации о ценах. Но когда я во время одного из собраний спросила у сотрудников министерства здравоохранения и социальной защиты, как скоро у нас будет действовать информационный поток, и получила в ответ «через шесть лет», я невольно вспыхнула: «Боже мой! За шесть лет мы смогли выиграть Вторую мировую войну!»

Внутри НСЗ деньги с помощью сложных формул, основанных на теоретических мерках нуждаемости, распределялись из регионов в районы, а затем уже в больницы. Но те не получали дополнительные деньги за то, что обслуживали больше пациентов. Финансовый механизм компенсаций районным органам здравоохранения за обслуживание пациентов из других районов состоял в том, что через несколько лет вносилась поправка в будущие выделения средств на их затраты. Но если бы районные органы здравоохранения действовали как покупатели, деньги следовали бы за пациентом, и за лечение пациентов, обслуживаемых в другом районе, можно было бы заплатить сразу. Больницы, где лечится больше пациентов, смогли бы получать более высокие доходы и таким образом улучшать свои услуги, а не урезать их. Возникающее в результате соревнование между больницами, и внутри НСЗ, и между государственным и частным секторами, повышало бы эффективность и шло на пользу пациентам.

Для того чтобы лучше владеть проблемой, я провела в Чекерсе по вопросу НСЗ два семинара: один – с врачами в марте, а другой – с администраторами в апреле. После этого мы начали новую стадию обсуждений, основываясь на документах, подготовленных Джоном Муром и Найджелом Лоусоном. Найджел относился критически к идеям Джона Мура. К тому времени Казначейство было встревожено тем, что изменение существующей структуры НСЗ может привести к увеличению государственных расходов. Несмотря на очевидный интерес Казначейства к идее «внутреннего рынка», в конце мая Найджел прислал документ, в целом подвергающий сомнению наши планы.

За этим последовало предложение Джона Мейджора создать систему «срезания верхушек», по которой существующий способ распределения фондов органам здравоохранения сохранится, но дополнительный элемент, каждый год вносящийся в бюджет здравоохранения для роста, удерживался бы, то есть «верхушка срезалась», а дополнительные средства распределялись бы среди больниц, которые лучше других выполняли бы производственные показатели, установленные центром.

Джон Мур не очень рьяно защищал свой подход, и я тоже начала сомневаться, все ли было продумано. 25 мая у нас состоялась особенно тяжелая встреча. Тем временем Казначейству не удалось сделать все по-своему. Я запросила у них документ о возможных новых налоговых стимулах для частного сектора, чему яростно противостоял Найджел. Цель Найджела в отношении налоговых льгот для частного медицинского страхования была в конечном счете двойственной. Во-первых, по его мнению, налоговые льготы нарушали систему, от них надо было отходить и, по возможности, их нужно было полностью отменить. Во-вторых, он доказывал, что налоговые льготы для частного медицинского страхования во многих случаях будут помогать тем, кто уже в состоянии позволить себе частный полис, и потому не смогут принести увеличение количества услуг частного сектора.

В тех случаях, когда это давало стимул, оно бы увеличивало спрос на услуги здравоохранения, но без соответствующих усилий по улучшению снабжения результатом будут только более высокие цены. Обе цели заслуживали внимания, но обе не улавливали сути того, что если мы не достигнем роста в частном секторе здравоохранения, весь НСЗ не сможет удовлетворить никакой дополнительный спрос. Если бы нам удалось способствовать тому, чтобы те, кому за шестьдесят, сохраняли медицинский страховой полис, который был ими приобретен до выхода на пенсию, это бы сократило спрос на НСЗ от некоторых групп, составлявших ее основную нагрузку.

Найджел безжалостно боролся даже против ограничения налоговых льгот, но с помощью Д. Мура я все же провела их в первой половине июля. В других областях мне повезло меньше. Министерство здравоохранения и социальной защиты выступило с согласия Казначейства со значительно более эволюционным подходом. Хотя деньги, следующие за пациентом, и самоуправляющиеся больницы оставались в планах, они теперь относились к неопределенному будущему, в то время как на ближайшую перспективу центральное место заняло «срезание верхушек». Я в принципе не возражала против эволюционного подхода к введению самоуправляющихся больниц. Но у меня вызывало подозрение возникающее различие между дальними и близкими переменами, я волновалась о том, что анализ продвигается медленно, и считала, что мы запутались.

В конце июля 1988 г. я приняла трудное решение заменить Джона Мура. Я разделила громоздкое министерство здравоохранения и социальной защиты на отдельные департаменты здравоохранения и социальной защиты, оставив Джона во главе последнего и назначив Кена Кларка министром здравоохранения. Какими бы ни были различия во взглядах между нами, приход Кена в министерство здравоохранения, несомненно, помогал нашему делу. Он был необычайно результативным министром здравоохранения: твердым в обращении с крупными предпринимателями и профсоюзами, прямым и убедительным в изложении политики правительства.

Кен Кларк теперь возрождал идею, за которую в свое время боролся мой политический блок: семейные врачи должны располагать бюджетом. По версии Кена, семейные врачи будут иметь бюджет для покупки у больниц «избирательных неотложных услуг»: операций при не угрожающих жизни болезнях, таких как замена тазобедренного сустава или удаление катаракты. Это были услуги, при которых у пациента (по крайней мере в теории) был некоторый выбор в плане времени, местоположения и консультанта, а семейный врач мог посоветовать, к кому обратиться в государственном и частном секторах.

Такой подход приближал выбор услуг к пациентам и делал семейных врачей более восприимчивыми к их желаниям. Сохранялось традиционное право семейных врачей решать, в какие больницы и к каким консультантам направлять больных. Это также давало лучшие перспективы больницам, которые решили выйти из-под контроля районных органов здравоохранения и стать самоуправляющимися. К осени 1988 г. мне было ясно, что создание и развитие самоуправляющихся больниц и бюджетов для семейных врачей, разделение на покупателей и поставщиков с районными органами здравоохранения в роли покупателей и деньги, следующие за пациентами, – все это может стать основанием для будущего преобразования НСЗ.

Большое количество работы к тому времени было проделано в отношении самоуправляющихся больниц. Я хотела, чтобы процедура, по которой больницы могли сменить статус и стать независимыми, я предпочитала называть их «концернами», была как можно проще. Они также должны владеть имуществом, хотя я была согласна с Казначейством, что необходим общий лимит на займы. Было также важно как можно скорее начать приводить эту систему в жизнь, чтобы ко времени следующих выборов у нас было значительное число больниц-концернов. В конце января 1989 г. после двадцать четвертого собрания министров, проведенного мной на эту тему, «Белая книга» наконец была опубликована.

Предложения, содержащиеся в этом документе, фактически моделировали внутри НСЗ все возможные преимущества частного сектора и рыночного выбора, но без приватизации, без широкомасштабных дополнительных платежей. Но Медицинская ассоциация Великобритании, профсоюз работников здравоохранения и оппозиция выразили протест, прямо основанный на преднамеренном искажении того, что мы делали. В этой ситуации Кен Кларк был для нас самым лучшим адвокатом. Сам, не будучи правым, он убедительно говорил на языке свободного рынка. У него была энергия и энтузиазм, чтобы вечер за вечером доказывать, объяснять и защищать наши действия по телевидению. Разными путями реформы, содержащиеся в «Белой книге», приведут к основополагающим переменам в культуре НСЗ, переменам в пользу пациентов, налогоплательщиков и тех, кто работает в обслуживании. Ко времени моего ухода из правительства результаты уже начинали появляться.

Глава 33 Не столько программа, сколько образ жизни

Перевод Баратов П.Н.

Семейная политика, наука и окружающая среда

Рост благополучия 1986–1989 гг., имевший прочные (хотя и не во всем) основания, вызвал парадоксальный эффект: левые обратили свое внимание на неэкономические вопросы. Не было ли достигнуто это капиталистическое благополучие слишком высокой ценой? Не его ли следствиями явились агрессивный материализм, осложнение дорожного движения и загрязнение окружающей среды? Не приведет ли сам процесс интегрирования в «Британию Тэтчер» к маргинализации слабых, росту числа бездомных и распаду сообществ?

Я считала все это лицемерием. Социализм не справился со своей задачей. И именно беднейшие, слабейшие члены общества сильнее всего пострадали от этого. Более того, социализм, вопреки возвышенной риторике, в прямом смысле деморализовал сообщества и семьи, предлагая зависимость взамен независимости и подвергая традиционные ценности насмешкам.

Но игнорировать эти вопросы было недопустимо. Некоторые из консерваторов предпринимали попытки потакать социальным аргументам левых, потому что на практике сами были почти социалистами. Были люди, которые считали, что в ответ на любую критику государство должно больше тратить и больше вмешиваться. Существуют особые ситуации, когда государство должно было вмешиваться, к примеру, чтобы защитить детей, подвергающихся реальной угрозе со стороны скверных родителей.

Государство должно оберегать закон и гарантировать наказание преступников, это я считала важным, поскольку на улицах становилось больше насилия. Но ключевой причиной наших нынешних социальных проблем, не считая вечного влияния и неисчерпаемых возможностей традиционного зла, был тот факт, что государство берет на себя слишком много. Консервативной партии в своей политике предстояло это доказать.

Если сообщества дезориентируются из-за того, что государство само принимает решения, которые нужно принимать людям, семьям и сообществам, то проблемы общества только прибавляются. Меня упрекали за одно высказывание, сделанное в интервью для женского журнала, что «такой вещи, как общество, не существует». При этом забывался остальной текст. Дальше я сказала: «Есть отдельные мужчины и женщины, есть семьи. И государство ничего не может сделать не через людей, и люди должны полагаться в первую очередь на себя. Наш долг заботиться о самих себе и помочь ближнему».

Суть того, что я хотела донести до читателя, заключалась в том, что общество не абстрактное понятие, отделенное людей, которые его формируют, а живая структура, состоящая из личностей, семей, соседей и добровольных связей. Я боролась с тем, что общество путали с государством, от которого ждали помощи в первую очередь. Каждый раз, когда я слышала, как люди жалуются, что «общество» не должно допускать какую-либо беду, я отвечала: «А что конкретно для этого предпринимаете вы?» Для меня общество является источником обязанностей.

Мой индивидуализм проявляется в убеждении, что люди должны отвечать за свои действия и вести себя соответствующим образом, но я никогда не соглашалась с тем, что такой подход ведет к конфликту между индивидуализмом и социальной ответственностью. Если безответственное поведение не ведет к наказанию, безответственность станет нормой для многих людей, и подобные настроения могут передаться их детям, поставив их на неверный путь в жизни.

Я никогда не стыдилась восхваления викторианских ценностей или, формула, которую я изначально применяла, викторианских добродетелей во многом потому, что они не были только лишь викторианскими. У людей викторианской эпохи была форма речи, которую мы теперь открывали повторно, они различали «достойных» и «недостойных» бедных. Обеим группам следует помогать. Но это должна быть разная помощь, исходящая из того, что государственными затратами нельзя культивировать иждивенчество. Наша проблема заключалась в том, что мы не помнили этого различия, предоставляя одинаковую помощь тем, кто столкнулся с временными жизненными трудностями и нуждался в поддержке для их преодоления, и тем, кто просто потерял волю или привычку к работе.

На меня произвела впечатление работа американского теолога и социального исследователя Майкла Новака, который облек в новые слова то, что я сама думала о людях и сообществах. Мистер Новак подчеркнул тот факт, что термин «демократический социализм» был нравственной и социальной, а не только лишь экономической системой, что он стимулировал взаимодействие, а не «путь в одиночку». Это были открытия, которые вкупе с нашим видением последствий культуры зависимости создавали интеллектуальную базу моего подхода к обширным вопросам, которые в языке политики называются «качеством жизни».

Тот факт, что аргументы, выдвигаемые против экономики и общества, на развитие которых была направлена моя политика, оказались невнятными, не позволял забыть о том, что социальные болезни существовали. Я уже упоминала рост преступности. Можно было отметить схожие тенденции во всем западном мире, прежде всего в американских городах. Я разделяла мнение общества о том, что должно предприниматься больше усилий для того, чтобы задерживать и наказывать преступников, и что самые жестокие преступники должны нести показательные наказания. В данном случае мы представили меру, которой я была очень довольна: поправка в закон о судопроизводстве от 1988 г., которая позволяла генеральному прокурору апеллировать против излишне мягких приговоров Верховного суда.

Тот факт, что уровень преступности одинаково продолжал расти как во времена рецессии, так и в период процветания, опровергал утверждение о том, что нищета объясняла или оправдывала преступное поведение. В любом случае рост уровня насилия и опасный уровень молодежной преступности имели свои корни глубоко в обществе. В последние два или три года на своем посту я все больше убеждалась в том, что мы можем добраться до корней преступности и многих других вещей, сосредоточившись на укреплении традиционной семьи.

Статистика давала такую картину. Один из четверых детей рождался от неженатых родителей. Как минимум один ребенок из пяти сталкивался с разводом родителей прежде, чем достигнуть шестнадцати лет. Разумеется, распад семьи и родитель-одиночка не являются обязательным условием вовлеченности в детскую преступность. Но все свидетельства указывали на распад семьи как отправную точку для возникновения различных социальных проблем. У родителей-одиночек больше вероятности оказаться в плохом жилье. Развод может травмировать детей сильнее, чем они это осознают. У детей из нестабильных семей больше вероятности возникновения проблем с учебой. У них больше риск домашнего насилия со стороны мужчины, не являющегося их отцом. Больше вероятность того, что они сбегут из дома, пополнив ряды юных бездомных.

Молодые девушки стремились забеременеть, поскольку это давало им муниципальную квартиру и деньги от государства. Мои советники и я обдумывали, есть ли способ предоставлять менее привлекательное, но при этом более безопасное и контролируемое жилье в таких случаях. Точно так же помощь требовалась молодым людям, которые убегали из дома. Но я решительно отвергала утверждение о том, что бедность была основной причиной, нежели последствием их положения, и считала, что добровольные организации могли предоставить не только комнаты в хостелах (зачастую списанных из жилого фонда), но и дружбу, на которую государство не может быть способно.

На стыке этики и политики мы искали пути к благополучию, которые означали бы отказ от иждивенчества и заставляли бы полагаться на себя. В этом могут помочь принципы работы добровольных организаций, включая религиозные и благотворительные, вроде Армии спасения, особенно в самом трудном пункте – формировании внутреннего стимула, подталкивающего к достойному и ответственному поведению.

Несмотря на все сложности, к тому моменту, как я покинула свой пост, мы с моими советниками подготовили набор мер для укрепления традиционной семьи, распад которой был распространенным источником множества бед. Мы не испытывали ни малейшей иллюзии насчет того, что результаты всех мер будут более чем незначительными. В некотором смысле другими я их и не рассчитывала увидеть. Поскольку в то время как стабильность семьи является залогом порядка и экономического прогресса, независимость семьи – также важный признак авторитета государства. Это те ограничения, за которые семейной политике заходить не стоит.

Я считала, что, если это возможно, прямая помощь должна исходить от кого-то, кто не является профессиональным работником социальной сферы. Разумеется, профессионалы играют важную роль в большинстве тяжелых случаев, например, когда нужен доступ в дом для предотвращения трагедии. Однако в последние годы некоторые социальные работники переоценивали свою роль, фактически подменяя собой родителей без достаточных на то причин.

Мне были отвратительны случаи, когда мужчины становились отцами, а после уходили из семьи, оставляя мать и обрекая ребенка на низкий уровень жизни. Поэтому, вопреки сопротивлению со стороны Тони Ньютона, секретаря по социальной безопасности и лорд-канцлера департамента, я настояла на создании нового агентства по поддержке несовершеннолетних, а также на том, чтобы затраты на содержание основывались не только на стоимости воспитания ребенка, но и на праве ребенка разделять растущие стандарты жизни родителей. Это легло в основу акта о поддержке несовершеннолетних от 1991 г.

Что касается разводов, я не была согласна с тем, что нам нужно следовать рекомендации законодательной комиссии от 1990 г. о том, что это должен быть лишь «процесс», в котором «провал» не был проблемой. В некоторых случаях, например, когда имело место насилие, я считала, что развод неизбежен.

Вопрос о налоговой и социальной поддержке семей с детьми был очень болезненным, и даже во время моего ухода с поста мы с советниками уделяли ему большое внимание. Мне пришлось преодолевать огромный соблазн, состоящий в том, чтобы предоставить налоговые послабления или субсидии по уходу за ребенком. Это, разумеется, переместило бы акцент проблемы на способы мотивировать мать не оставаться дома. Я считала, что возможно, как это было в моем случае, создать благополучную семью, продолжая работать, если есть умение организовать свое время и пока есть кто-то, помогающий в этом.

При этом я не считала справедливым предоставлять налоговые послабления работающим матерям, имеющим два источника дохода, за счет матерей, которые остались воспитывать детей дома и жили за счет одного источника дохода{ Однако я намеревалась внести одно изменение: ввести налоговые послабления для яслей на рабочем месте. (Прим. автора)}. Меня всегда удивляло, что феминистки, столь чувствительные к мужскому покровительству, но абсолютно не чувствующие покровительства со стороны государства, не могли этого понять.

В более широком смысле существовал вопрос о том, как вести себя по отношению к детям в рамках системы налогообложения и выплаты пособий. С одной стороны, были «либертарианцы», которые считали, что дети не заслуживают специального рассмотрения в рамках системы налогообложения и выплаты пособий. С другой стороны, были сторонники полноценной «наталистской политики» для увеличения уровня рождаемости. Я отвергала обе точки зрения.

Я исходила из того, что выплачиваемые кем-то налоги должны учитывать его семейные обязанности. Это была важная отправная точка в принятии решения о том, как организовывать пособия для несовершеннолетних.

Все, что может сделать семейная политика, это создать условия, заставляющие семье держаться вместе и достойно обеспечивать своих детей. Но от семьи зависит столько всего, происходящего в обществе, что она неизбежно должна быть включена в сферу внимания государства.

В 1988–1989 гг. был огромный всплеск общественного интереса к окружающей среде. К несчастью, под зеленым зонтиком проблем окружающей среды скрывался целый ряд мало связанных с ней вопросов. Наименьшим из них, но не по значению, а по размеру, был вопрос локальной окружающей среды, который меня также всегда заботил. Но это было целиком и полностью заботой местной администрации.

Далее существовали проблемы планирования и развития сельской местности. Ник Ридли ясно указал здесь на очевидную связь факторов, за что и стал несколько непопулярным. Если люди могли позволить себе дома, то должно быть достаточно земли, доступной под застройку. Более плотное планирование означало меньше возможностей для развития земли и меньше возможностей для владения домами.

Также публика была серьезно озабочена качеством питьевой воды и чистотой рек и моря. Для Европейской комиссии это стало поводом для расширения ее компетенций. Фактически крайне дорогая и предельно успешная программа воплощалась в жизнь для очистки наших рек, и результаты уже были очевидны, к примеру, возвращение здоровых и обильных рыбных запасов в Темзу, Тайн, Вир и Тиз.

Я всегда четко разделяла эти проблемы окружающей среды и вопрос загрязнения атмосферы. Для меня подходящей отправной точкой в формулировании подхода к этому вопросу была наука. Но чем внимательнее я рассматривала то, что происходило с британской наукой, тем меньше меня это устраивало.

Существовало две проблемы. Во-первых, огромная доля государственного финансирования науки вкладывалась в оборонный бюджет. Во-вторых, слишком много внимания уделялось разработке продуктов для рынка, нежели чистой науке. Правительство финансировало исследования, которые следовало оставить в компетенции промышленности, и как результат существовала тенденция к снижению научных устремлений в университетах и научно-исследовательских институтах. Я считала, что это неправильно. Как человек с научным прошлым, я понимала, что самые высокие экономические достижения были результатом развития фундаментального знания, нежели поиска конкретного применения. К примеру, транзисторы были открыты не в результате поиска нового способа транслировать популярную музыку, а в ходе исследований механики волн и физики твердых тел.

Летом 1987 г. я обозначила новый подход к государственному финансированию науки и учредила новый подкомитет Экономической комиссии Кабинета. Моим идеалом был поиск самых талантливых и ярких ученых, чтобы поддерживать их вместо того, чтобы пытаться оказывать поддержку отдельным секторам. На каждом из этапов научные открытия и знания устанавливали новые требования и ограничения для нашего подхода к решению проблем окружающей среды. К примеру, именно исследование Британией Антарктики обнаружило гигантскую дыру в озоновом слое, который защищает жизнь на Земле от ультрафиолетовой радиации. Схожим образом именно научные исследования доказали, что озоновый слой уменьшается из-за хлорофторуглеродов (CFC). Благодаря этим сведениям правительства пошли на сокращение, а затем и на отказ от CFC, к примеру, в морозильных камерах, аэрозолях и кондиционерах.

«Глобальное потепление» было еще одной атмосферной угрозой, которая требовала применения твердых научных принципов. Связь промышленного выброса углекислого газа в атмосферу, самого важного, но не единственного парникового газа, и климатических изменений была не настолько очевидна, как связь между CFC и сокращением озонового слоя. Ядерная энергетика не производила углекислый газ. Она была гораздо более экологически чистым источником энергии, чем угольные электростанции. Однако это не помогало ей завоевать симпатии лобби защитников окружающей среды. Я стремилась воспользоваться авторитетом, приобретенным в споре об окружающей среде, особенно в результате моей речи в Королевском обществе в сентябре 1988 г., чтобы добиться разумного чувства пропорции.

Эта речь стала плодом долгих размышлений и огромной проделанной работы. Подтверждением отсутствия в СМИ интереса к теме стал тот факт, что телевизионные компании даже не позаботились о том, чтобы отправить съемочные группы снимать репортажи об этом событии. Я выступала в полумраке Фишмонгерс-Холл и очень рассчитывала на осветительные прожекторы съемочных групп. В конце концов, сидящим за столом пришлось подать мне канделябр, чтобы я смогла прочитать текст с листа.

Речь вызвала множество споров и дискуссий, особенно один фрагмент: «На протяжении поколений мы считали, что устремления человечества сохранят равновесие природных систем и атмосферы. Из-за колоссальных изменений (населения, сельского хозяйства, использования ископаемого топлива), сконцентрированных в таком коротком временном периоде, мы невольно начали глобальный эксперимент с экосистемой нашей планеты… Для исследования экосистемы Земли и ее атмосферы у нас нет подходящей закрытой лаборатории, в которой можно было бы провести контролируемый эксперимент. Нам приходится полагаться на наблюдения за естественной средой. Нам нужно подробно рассмотреть возможные последствия изменений в четких временных рамках. И обдумать более широкое применение мер в области производства электроэнергии, топливной эффективности, восстановления лесов.

Соотношение научных исследований и политики в области окружающей среды легло в основу того, что отличало мой подход от подхода социалистов. Для меня экономический прогресс, научные достижения и публичные дебаты, которые происходят в свободном обществе, содержали средства для преодоления угрозы индивидуальному и коллективному благополучию. Для социалистов любое новое открытие обнажало проблему, единственным решением которой было подавление человеческой деятельности государством. Искалеченный ландшафт, умирающие леса, отравленные реки и больные дети из бывших коммунистических государств являются трагическим свидетельством того, какая система лучше сработала как для людей, так и для окружающей среды».

Глава 34 Маленькая локальная трудность

Перевод Баратов П.Н.

Замена системы ставок коммунальным взносом

Замена коммунальным взносом внутренних ставок оказалась одним из самых спорных изменений, обещанных в нашем манифесте 1987 г. В то время как другие реформы – в области образования, жилья, деятельности профсоюзов – прижились, коммунальный взнос был отменен правительством, которое в основном состояло из тех, кто подготовил этот закон и привел его в жизнь.

Взнос стал своеобразной точкой сбора для тех, кто противостоял мне как внутри Консервативной партии, так и вне ее. Если бы я не имела дела с проблемами на других фронтах, а главное, если бы кабинет и партия сохранили сдержанность, я бы справилась с трудностями. Фактически коммунальный взнос начал работать в тот самый момент, когда от него отказались. Если бы хватило времени, он бы выглядел одной из самых дальновидных и полезных реформ, проведенных в области работы местного управления.

Нам нелегко было ступить на путь реформы финансирования местного самоуправления. Майк Хезелтайн, секретарь по вопросам окружающей среды в начала 1980-х, пытался заставить старую систему работать, воспользовавшись новым набором мер для решения проблемы, заключавшейся в недостаточности рычагов управления локальными государственными затратами, хотя они и составляли значительную часть общих бюджетных расходов. Он предложил систему грантов и связанную с ними «оценку затрат» (GREA), а также инициирование значительного сжатия центрального правительственного гранта, – все это было нацелено на сокращение локальных расходов и на то, чтобы заставить налогоплательщиков подумать, прежде чем избирать растратчиков в местные советы.

Система была настолько сложной, что мало кто ее понимал. Она напоминала «шлезвиг-голштинский вопрос» минувшего века, о котором Палмерстон шутил, что только три человека его понимали, но один из них умер, второй сошел с ума, а третий забыл в чем, собственно, проблема. Система была непопулярна с самого момента ее принятия. Реальные цифры местных расходов росли год за годом.

Поэтому в 1981 г. Майкл предложил, что если местные органы управления будут превышать свой GREA, весь избыток придется выплачивать местным налогоплательщикам. Правительство согласилось с тем, что референдум должен проводиться каждый раз, прежде чем администрация сможет потратить средства сверх нормы. Это предложение содержало нечто новое и важное, но оно вызвало шквал неодобрения со стороны местных органов и заднескамеечников тори, сильно затронутых этой инициативой. Предложение пришлось отозвать.

У преемников Майкла в департаменте окружающей среды Т. Кинга, а затем П. Дженкина не осталось выбора, кроме как применять все более сложные центральные рычаги, в то время как местные органы продолжали расходовать средства. В 1984 г. мы взяли на себя полномочия напрямую ограничивать ставки отдельных местных органов управления. Эта процедура, известная как «закупорка ставок», была одним из самых эффективных орудий, имевшихся в нашем распоряжении. Это позволяло нам предоставить определенную защиту от высоких ставок предприятиям и семьям, которые пытались противостоять расточительным органам управления.

Я всегда недолюбливала ставки. Каждый налог на жилье – это налог на улучшение чьего-то дома. Это было очевидно несправедливо. В письмах, получаемых со всей страны, я слышала хор недовольства. Недовольны были чаще всего одинокие люди, которые пользовались меньшим количеством услуг местных органов самоуправления, а платить должны были наравне с семейными соседями. Я наблюдала недовольство при пересмотре ставок в 1973 г. и была уверена в том, что мы должны заменить существующую систему. Став премьер-министром, я остановила дальнейшие переоценки ставок в Англии. В Шотландии переоценка внутренней ставки требовалась каждые пять лет, но были возможны продления, и нам удалось на два года сдвинуть переоценку на 1983 г. Но противоположной стороной этого решения был потенциальный разлад, который могла бы вызвать переоценка ставок, и его угроза увеличивалась с каждым годом. И мы не могли откладывать это до бесконечности.

Основным источником дохода для местных органов управления на протяжении столетий были налоги на собственность. Они имели смысл, когда местные органы оказывали услуги владельцам недвижимости, поддерживая дороги, водоснабжение, канализацию, а в текущем столетии местные органы управления в основном оказывали людям такие услуги, как образование, библиотеки и индивидуальные социальные услуги.

Избирательное право для выборов в местную администрацию расширилось. Из 35 млн избирателей в Англии 17 млн не облагались ставками, 18 облагались, 3 млн платили ниже ставок, и 3 млн не платили ничего вообще. Хотя некоторые из тех, на кого не распространялись ставки, вносили свой вклад в выплату ставок другими (например, супруги и работающие дети, живущие дома), у большинства людей не было прямой причины задумываться о перерасходах местной администрации, поскольку кто-то другой частично или полностью платил по счетам. Что еще хуже, у людей не было достаточно информации, чтобы следить за своей администрацией. Ничего удивительного в том, что чиновники спокойно придерживались политики, которую не допустила бы нормально функционирующая система демократической дисциплины.

Высокие ставки были разрушительны для предпринимательства. Летом 1985 г., когда мы начали рассматривать альтернативы системе ставок, около 60 % дохода местных органов управления в Англии происходило из ставок для бизнеса. А к примеру, в контролируемом лейбористами округе Лондона Кемден он достиг 75 %. Поэтому социалистические органы могли выжимать предпринимателей, и у последних не было выхода, кроме как требовать от центрального управления «закупорить» конкретный орган или уехать из района. Недовольство ставками проявило себя в отчетах избирательных округов на конференции партии в 1984 г. Поэтому в сентябре 1984 г. Патрик Дженкин попросил моего согласия объявить на конференции партии о пересмотре финансирования местных органов самоуправления. Но я была осторожна. Существовала опасность вызвать ожидания, которые мы не сможем осуществить. Я поручила Патрику сообщить лишь, что мы изучим самые серьезные проявления недостатков действующей системы. Не будет ни публичных заявлений о «пересмотре» ни намека на то, что мы можем пойти на отказ от ставок.

Я обсудила предлагаемые исследования с младшим министром по вопросам местного самоуправления У. Уолдгрейвом и высказала пожелание, чтобы лорд Ротшильд этим занялся. Уильям ухватился за эту мысль. Основные идеи принадлежали Виктору Ротшильду. Политическая необходимость изменений была наглядно продемонстрирована результатами переоценки в Шотландии. Переоценка привела к серьезному перемещению нагрузки с промышленности на простых налогоплательщиков. Шотландские министры, предприниматели и сторонники тори стали единогласно требовать немедленной ликвидации системы ставок. Шотландские события показали, что произойдет в случае переоценки ставок в Англии.

Я провела в Чекерсе в конце марта 1985 г. семинар, посвященный этому вопросу. Именно на той встрече в Чекерсе родилась идея коммунального взноса. Я убедилась, что нам следует отказаться от внутренних ставок и заменить их коммунальным взносом, который взимается по фиксированной ставке со всех взрослых жителей, хотя были предусмотрены компенсации для людей с низким доходом.

Вторым элементом нового подхода было введение бизнес-ставок, которые взимались на государственном уровне, а выручка перераспределялась между всеми местными органами по принципу «на душу населения». Реформы бизнес-ставок должны были также положить конец одной из самых неудовлетворительных черт старой системы, «уравниванию ресурсов». Проблема системы ставок заключалась в том, что потенциал налогообложения значительно варьировался от одной администрации к другой, поскольку варьировались стоимость и количество самой собственности. Из-за этого по всей стране был значительный разброс показателей выплат по ставкам за один и тот же тип собственности, что срабатывало не в пользу регионов, где недвижимость традиционно ценилась выше. Такая система, разумеется, затрудняла для избирателей понимание того, правильно ли органы самоуправления распоряжаются их деньгами. Но с отказом от внутренних ставок и введением бизнес-ставки необходимость «уравнения ресурсов» исчезала. Очевидно, что у одних органов местного самоуправления потребности были выше, чем у других, но это должен был компенсировать центральный грант.

Позднее стало очевидно, насколько Найджел Лоусон противится принятым предложениям. В конце мая, за несколько дней до заседания он выслал кабинету меморандум, жестко ставящий под сомнение коммунальный взнос и требующий поиска альтернатив. Меморандум Найджела, выражающий его несогласие, также содержал такое пророчество: он предвидел, что местные органы управления используют введение нового налога для увеличения расходов. На собрании комитета я попросила Найджела разработать альтернативные предложения как можно скорее: я намеревалась опубликовать «Зеленую книгу» к осени 1985 г.

Но его идея «модифицированного налога на собственность» не получила никакой поддержки со стороны коллег вне казны, когда она была опубликована в августе 1985 г. В сентябре 1985 года я назначила К. Бейкера госсекретарем по вопросам окружающей среды, ответственным за выработку предложений. В течение осени и зимы того года мы проделали много тяжелой работы в кабинете.

Проблема ограничения индивидуальных потерь подняла вопрос о том, будет ли коммунальный взнос вводиться постепенно, и если будет, то каким образом. Кен Бейкер, всегда сдержанный и осторожный, хотел постепенного, очень долгого переходного периода, в течение которого ставки и коммунальные взносы будут сосуществовать (на жаргоне это называлось «параллельный ход»). Окончательная позиция, о которой он объявил в Палате 28 января 1986 г., заключалась в том, что коммунальный взнос стартует с низкого уровня, соответствующего сокращению ставок. В последующие годы также были предусмотрены дальнейшие шаги от ставок к взносу. В некоторых областях ставки должны были исчезнуть в течение нескольких лет. «Зеленая книга» давала понять, что мы сохраняли «закупорку». Последовав совету шотландских министров, которые постоянно напоминали нам о том, как народ Шотландии ненавидел ставки, мы также приняли решение законодательно одобрить введение коммунального взноса в Шотландии раньше, чем в Англии и Уэльсе.

В мае 1986 г. я заменила К. Бейкера в департаменте окружающей среды Ником Ридли. Ник привнес в работу сочетание ясности мыслей, политической отваги и воображения, продемонстрировав свой взгляд на вопросы, связанные с приведением в действие новой системы. Его видение заключалась в том, что местные органы управления должны создавать возможности для предоставления услуг. Его акт о местных органах управления от 1988 г. требовал, чтобы уборка мусора, чистка улиц и сооружений, поддержание почвы, содержание техники, ремонт и службы доставки продуктов (включая школьное питание) были выставлены на тендер. В соответствии со своим подходом Ник считал нелогичным сохранять полномочия, связанные с «закупоркой», за исключением переходного периода. Но я считала, что нам нужна эта страховка. Он также хотел ввести коммунальные сборы быстрее, чем это виделось Бейкеру.

Зимой 1986/87 гг. парламент издал закон, вводящий коммунальный сбор в Шотландии, начиная с 1989 г. Коммунальный взнос был важным вопросом в ходе избирательной кампании в Шотландии. Наши результаты разочаровывали, но Малькольм Рифкинд написал мне, что коммунальные взносы были «нейтральны» по своим результатам и по крайней мере разрядили проблему ставок. В Англии и Уэльсе коммунальные взносы вряд ли вообще являлись вопросом избирательной кампании.

Тем не менее, когда собрался новый парламент, стало очевидно, что многие из наших «заднескамеечников» взволнованы. 1 июля «кнуты» подсчитали, что при 150 явных сторонниках 100 примкнули к «сомневающимся», а 24 напрямую возражали. Существовала реальная угроза того, что в ходе летних парламентских каникул многие из сомневающихся примкнут к противникам взноса. Ответ Ника в характерной для него манере был твердым: предложить отказ от «параллельного хода», значительно сократить страховочные меры и разобраться с проблемой Лондона, предприняв прямые меры по сокращению стоимости лондонского управления образования. Но он столкнулся с сильным отпором со стороны коллег, в частности Найджела, и в итоге мы сошлись на «параллельном ходе» в течение ближайших четырех лет.

Вскоре стало ясно, что трюк не удался. На конференции партии в октябре выступающие один за другим критиковали «параллельный ход», а мнение заднескамеечников также было настроено против него. Мы обсудили это на заседании министерства 17 ноября и решили, что «параллельный ход» должен быть прекращен, за исключением нескольких районов (все, кроме одного из которых находились в Лондоне). Мы также отменили полную систему страхования, установив максимальный вклад в сумме 75 фунтов в расчете на человека для получавших выгоду органов, чтобы их доходы прошли быстрее.

Стоит отметить, что изменения, которые мы внесли в финансовую систему местного самоуправления, имели в своей основе и продолжали отражать мнение Консервативной партии, несмотря на все споры о переходных мерах. И английская, и шотландская партии требовали фундаментальных изменений в ставках. Именно шотландская партия настаивала на раннем введении коммунального взноса в Шотландии: и если, как позднее было заявлено, они и были подопытными кроликами в огромном эксперименте в области финансирования местных органов управления, то это были самые громогласные и влиятельные подопытные кролики из всех, что видел мир.

В апреле 1988 г. нам пришлось отбиваться от поправки, выдвинутой М. Мэйтсом, заместителем М. Хезелтайна, которая предполагала «сегментирование» коммунального взноса, т. е. с учетом дохода при установлении размеров взноса. Правильным способом оказания помощи менее обеспеченным были компенсации коммунальных взносов, и Ник Ридли завоевал доверие множества бунтарей, объявив об улучшении последних. Но наиболее последовательное давление исходило от членов парламента тори, которые хотели, чтобы их избиратели скорее ощутили на себе плюсы новой системы. Законопроект получил королевское одобрение в июле 1988 г. Новая система должна была вступить в силу в Англии и Уэльсе 1 апреля 1990 г.

Очень важно было, чтобы коммунальный взнос первого года в Англии не был слишком высоким и не дискредитировал бы всю систему. В частности, было важно, чтобы благонадежные органы местного самоуправления смогли выступить с цифрами коммунальных взносов ниже или на уровне, который нам виделся необходимым для достижения стандартного уровня оказания услуг.

В мае 1989 г. Ник Ридли, Найджел Лоусон и Джон Мейджор (в качестве главного секретаря) начали дискуссии об уровне гранта для местных органов самоуправления на 1990–1991 годы. Цифры, предложенные Ником Ридли, были, как он утверждал, единственными, способными привести к уровню коммунального взноса ниже 300 фунтов (более высокая цифра, нежели виделась ему за год до этого). Точка зрения казны, с которой я была согласна, заключалась в том, что решение 1989–1990 гг. было очень щедрым, отражая намерение проложить путь к коммунальным взносам. Но единственным результатом, к которому оно привело, оказались повышенные расходы местных органов управления.

Местные органы самостоятельно сдерживали ставки в течение 1989–1990 гг., используя резервы и попросту откладывая рост. Казначейство утверждало, что урок заключается в том, что предоставление дополнительных денег из казны не гарантирует снижения ставок. 25 мая я подвела итог дискуссии на министерской встрече, отвергнув опции, предложенные как Ником Ридли, так и Джоном Мейджором, и выбрав нечто посередине, что, как я сочла, даст нам терпимый уровень коммунальных взносов. Тогда мы еще не могли знать, что эти решения предвосхитят ликвидацию самого взноса. В то время казначейство продолжало использовать меру инфляции всего в 4 %. В реальности инфляция и зарплаты резко начали расти. В сочетании с намерением местных органов увеличить затраты по политическим причинам мы теперь были на пути к гораздо более высокому показателю коммунального взноса в 1990–1991 гг., чем кто-либо из нас мог предвидеть.

Я назначила Криса Паттена на пост государственного секретаря по вопросам окружающей среды тем летом, и в начале сентября Крис, с моего одобрения, начал пересмотр функционирования взноса. За несколько дней до этого Кен Бейкер, уже как председатель партии, в обстановке секретности направил мне исследование, проведенное центральным офисом в ряде консервативных областей. Оно подтвердило масштабы проблемы, с которой мы столкнулись. При предполагаемом семипроцентном увеличении местных расходов в грядущем году 73 % семей и 82 % одиноких людей понесут убытки от введения взноса. При любых вычислениях эти показатели выглядели плохо.

Теперь, когда «параллельный ход» был отменен, единственным способом для нас ограничить суммарные убытки семей и отдельных людей было введение принципиально новой системы. Крис Паттен и казначейство начали разработку предложения о введении «переходного послабления».

Крис склонялся к программе переходного послабления для семей с целью ограничить убытки до 2 фунтов в неделю. Даже в этой форме схема могла обойтись практически в 1500 миллионов. Казначейство требовало чего-то более скромного, нацеленного на пострадавших больше всего. Все это происходило на фоне сложных показателей бюджетных расходов и ухудшающейся экономической ситуации с ростом инфляции.

Я сказала Крису Паттену о том, что переходное послабление в предложенных им масштабах было исключено, но я также настояла на том, чтобы казначейство сменило свой настрой на более позитивный и кооперативный. Я провела заседание в конце сентября, чтобы попытаться достичь соглашения, и подытожила его, заявив, что схема непременно должна была быть достаточно щедрой, чтобы выдержать изначальную критику, но чтобы также было понятно, что это было действительно последнее слово и что правительство не даст доступа к дополнительным деньгам.

Обсуждения продолжались до кануна партийной конференции. В ходе конференции Дэвид Хант, министр по делам местного управления, обнародовал схему на три года. Схема должна была гарантировать, что бывшим налогоплательщикам по ставкам нужно платить дополнительный коммунальный взнос в размере не более 3 фунтов в неделю сверх их ставок в 1989–1990 гг. при условии, что расходы их местной администрации соответствовали государственным ожиданиям. Пенсионерам и инвалидам будет предоставлена помощь, даже если они прежде не платили по ставкам. В то же время Дэвид Хант объявил, что налогоплательщик будет финансировать страховочные меры в Англии и Уэльсе после первого года и что все выгоды в полной мере проявятся с первого апреля 1991 г.

Еще одна плохая новость заключалась в том, что консультативный комитет по розничным ценам решил, что коммунальный взнос должен быть включен в RPI – рассматривая его так же, как ставки, но иначе, нежели прочие прямые налоги. Но значительные послабления для отдельных плательщиков взносов не должны были учитываться. Эта административная выдумка привела еще к одному дорогостоящему скачку RPI и значительно усилила политический урон, который мы получали.

Политическая атмосфера становилась мрачной. Моя интуиция подсказывала мне, что мы не можем продолжать в том же духе. В четверг, 22 марта, мы потерпели очень болезненное поражение в дополнительных выборах в Мид-Стаффордшире, где у нас раньше было преимущество более чем в 19 000 голосов. Пресса была полна яростной критикой коммунального взноса со стороны сторонников Консервативной партии. Что задевало меня особенно, так это то, что те люди, которые всегда искали у меня защиты от эксплуатации со стороны социалистического государства, страдали сильнее всего. Это были люди, которые никак не могли считаться преуспевающими и потратили последние деньги на покупку своего дома. Наша новая схема переходных послаблений не защищала их от администраций-растратчиков. Нужно было что-то делать.

Существовала поддержка принципа, подразумевающего, что каждый должен платить что-то, чтобы покрывать затраты местной администрации, что мог гарантировать только коммунальный взнос. Когда люди жаловались на его несправедливость, они не аргументировали свою точку зрения банальной и абсурдной идеей о том, что герцог и мусорщик платят одинаково. Проблема заключалась в уровнях, на которых применялся коммунальный взнос, и в его непредсказуемости. Но что можно было сделать? Основной задачей правительства, как я считала, было заступиться за тех, кто стал жертвами злоупотребления безответственных местных органов управления своими полномочиями.

Основная опция подразумевала введение прямого централизованного управления над объемами затрат органов местного самоуправления. К примеру, установленный администрациями уровень расходов не мог превышать Стандартную оценку расходов (SSA) более чем на определенный процент, необходимый органам управления для предоставления услуг на некоем едином общегосударственном уровне. Однако этому показателю должен был соответствовать весомый рост уровня государственного гранта местным органам, возможно, в большей пропорции от общей суммы, в форме специальных грантов и услуг.

Нам пришлось бы продумать перспективы дальнейшего использования коммунального взноса как единственной меры покрытия расходов выше допустимого уровня, учитывая, что все нынешние расходы ложились именно на коммунальный взнос. Возможной альтернативой было бы взвалить дополнительную ношу расходов на бизнес-ставку. Все говорило в пользу необходимости серьезного внутреннего переосмысления ситуации. Джон Мейджор в роли канцлера не отклонялся от моей точки зрения о необходимости радикального пересмотра политики. Он также был согласен с тем, что внесенные изменения должны контролировать общий уровень бюджетных расходов.

Но самое решительное сопротивление исходило не со стороны респектабельных тори среднего класса, которым я глубоко симпатизировала, а скорее слева. Начиная с 1988 г. целый ряд членов парламента лейбористского толка, в основном в Шотландии, заявили о своем намерении нарушить закон и отказались платить коммунальный взнос.

31 марта, за день до введения коммунального взноса в Англии и Уэльсе, демонстрация против взноса переросла в бунт на Трафальгарской площади и вокруг нее. Имелись свидетельства того, что группа зачинщиков беспорядков намеренно подстрекала к применению насилия. Строительные леса на площади были разобраны и использованы в качестве метательного оружия; были зафиксированы случаи поджогов и уничтожения автомобилей. Почти 400 полицейских получили ранения, и 339 человек были арестованы. К счастью, никто не погиб. Такое безобразие вызывало у меня отвращение.

В первый раз правительство заявило о том, что каждый, кто может себе это позволить, должен заплатить что-то за поддержание в рабочем состоянии предприятий и предоставление услуг, которыми пользовался. Целый класс людей был возвращен в состояние ответственных членов общества, от которых требовалось быть не просто подданными, но гражданами. Жестокие бунты 31 марта стали ответом. И отказ от коммунального взноса стал одной из величайших побед этих людей, когда-либо признанных консервативным правительством.

Проблема заключалась в том, что из-за размера счетов новой системе теперь противостояли те самые законопослушные граждане, на которых она опиралась. Однако бунт не заставил меня отказаться от намерения продолжать проводить политику коммунального взноса и от того, чтобы наказать преступников.

В действительности мне не было известно, что бунтовщики двигались в сторону Уайтхолла в то время, когда я обращалась к центральному совету в Челтенхеме. Я начала свою речь с одной из серии все более рискованных шуток об отношении к моему лидерству. У Челтенхема была репутация традиционного места для ухода на пенсию правителей бывшей империи, и это добавляло остроты. Я начала: «Для меня огромное удовольствие снова оказаться в Челтенхеме. Дабы избежать возможного недопонимания и рискуя разочаровать несколько благородных полковников, давайте сразу проясним один момент: я прибыла в Челтенхем не для того, чтобы уйти на пенсию».

Я практически сразу перешла к сути вопроса, который будоражил партию: «Множество счетов по коммунальному взносу, которые сейчас получают люди, слишком высоки. Я разделяю их негодование. Но давайте говорить прямо: это из-за того сколько тратят местные органы самоуправления. В этом заключается проблема. Ни одна схема, какой бы гениальной она ни была, не сможет компенсировать высокие затраты низкими взносами».

Далее я перечислила ряд ограниченных послаблений. Даже этот скромный список потребовал того, чтобы я отказалась от слабого текста, предоставленного казначейством, и написала свой собственный. Однако в связи с отсутствием коллег на работе в поздний час я не смогла включить в текст гарантии того уровня, какого хотелось бы. Поэтому мне пришлось лишь обозначить ряд идей относительно мер по борьбе с расточительством. Основной смысл моей речи должен был заключаться в том, что для снижения коммунальных взносов на грядущих местных выборах нужно голосовать за Консервативную партию. Речь была принята хорошо, но и у них, и у меня оставались опасения. Теперь мне предстояло добиться того, чтобы мои коллеги так же самоотверженно, как и я, посвятили свои усилия защите народа от этих проблем.

Крис Паттен был резко против каких-либо комплексных мер против местных органов, но я настаивала на том, что MoD должно проработать все варианты. Я хотела видеть сокращение расходов в ряде местных административных органов. Результаты выборов в четверг 3 мая 1990 г. свидетельствовали о том, что в тех местах, где консервативные члены местных советов использовали коммунальный взнос как способ обозначить разницу между собой и лейбористами, а затем смогли убедить электорат голосовать за консерваторов, вместо того, чтобы обрушиваться с обвинениями на правительство, им все удавалось. Успехи консерваторов в Вандсворте и Вестминстере стали результатами этого подхода. Там, где консерваторы контролировали местные органы управления, наши результаты оказывались тем лучше, чем ниже устанавливался взнос. Обратное правило было применимо к лейбористам. В этом смысле коммунальный взнос уже начал трансформировать местное правительство.

Для Консервативной партии существовала перспектива даже в плохой (в общенациональном смысле) год выиграть выборы в местные правительства, основываясь в первую очередь на местных условиях и базируясь на местных проблемах, а не на попытках охватить все общенациональные тенденции. Эти успехи, однако, не умаляли необходимости добиться того, чтобы уровни взносов по всей стране сдерживались на низком уровне. С мая по начало июля готовились документы между министрами и чиновниками. Мы с Крисом Паттеном до сих пор не пришли к согласию по вопросу полномочий общей «закупорки». Джон Мейджор разрывался между двумя линиями. С одной стороны, он, как канцлер, хотел видеть эффективный контроль над государственными расходами. С другой стороны, он беспокоился о том, добьется ли парламентская партия новых важных законодательных процедур для получения сдерживающих полномочий.

Но внезапно новая юридическая консультация изменила всю основу нашей дискуссии. На встрече во вторник 17 мая юристы сообщили, что даже новые законопроекты в области сдерживания могут быть подорваны судебным контролем. Мне это казалось невероятным. Предполагалось, что суды не позволят парламенту выполнить его долг и защитить граждан от неразумного уровня налогообложения: это ставило под сомнение нашу способность контролировать бюджетные расходы и вести экономику. На этом этапе я спросила срочного совета о том, как преодолеть эти трудности.

Легко представить себе мое удивление, когда я, просматривая свои почтовые ящики вечером 13 июня, наткнулась на записку от моего личного секретаря с рапортом о телефонных переговорах с правительственными юристами, которые состоялись тем вечером. С их точки зрения, нынешний законопроект может быть более надежным, чем отмечалось в их предыдущих рекомендациях. Они сообщили нам, что мы сможем сдерживать большое число органов, если на раннем этапе бюджетного цикла дадим понять, что конкретно мы будем считать избыточным увеличением расходов. Эта юридическая рекомендация спустя несколько дней была подкреплена победой правительства в судебном процессе против нескольких местных административных органов.

Вечером 26 июня я провела совещание с министрами, чтобы определиться с нашей позицией. Юристы подтвердили рекомендацию о том, что вряд ли мы сможем добиться большей уверенности в вопросе сдерживания. Я намеревалась отказаться от идеи введения общих сдерживающих полномочий. Я бы предпочла совместить это с использованием местных референдумов, чтобы администрации, которая намеревалась превысить установленный государством лимит, пришлось сначала добиться согласия электората. Однако в свете пересмотренных юридических рекомендаций я согласилась с тем, что если суды не выдвинут какую-либо новую идею, способную изменить позицию, в 1991–1992 годах сдерживание лучше будет проводить в рамках существующего закона.

Другим аспектом, который нам нужно было обсудить, были дополнительные средства, которые требовались для того, чтобы ограничить нагрузку на отдельных граждан. Крис был уполномочен заявить в Палате общин об определенных дополнениях в схеме переходных послаблений и прочих изменениях.

Система местной администрации, которую я передала по наследству своему преемнику, осталась непопулярной. В конце марта 1991 г. М. Хезелтайн, ставший вновь секретарем по вопросам окружающей среды, объявил о том, что правительство приняло решение отказаться от коммунального взноса и вернуться к налогу на недвижимость.

Мало какие эпизоды того периода, который я провела в правительстве, породили больше мифов, чем вопрос о коммунальном взносе. Обычно его представляют как доктринерскую схему, навязанную податливым министрам авторитарным премьером и в итоге отвергнутую общественным мнением. Это очевидная глупость. Как отметил Найджел Лоусон, мало законопроектов когда-либо так тщательно и скрупулезно рассматривались министрами и чиновниками в Кабинете, как это было с коммунальным взносом. Я сделала вывод, что какая бы реформа ни была выбрана, она должна была быть подкреплена драконовскими ограничениями расходов местной администрации, чтобы не позволить местным органам управления, как консервативным, так и лейбористским, использовать переходный период для увеличения расходов, чтобы свалить все на правительство.

Очевиден тот факт, что фундаментальные проблемы местного самоуправления: плохо предоставляемые услуги, непрозрачные взаимоотношения с центральной администрацией, отсутствие эффективной местной подотчетности – не только сохраняются, они усугубляются.

Глава 35 Сокращать и удовлетворять

Перевод Баратов П.Н.

Сокращения налогов, налоговая реформа и приватизация

1980-е годы застали перерождение британской предпринимательской экономики. Это по большей части было десятилетие великого процветания, когда наша экономическая эффективность поразила окружающий мир, начиная с 1987 г. имели место классические признаки «перегрева». Не следует утверждать, что благополучие тех лет было результатом искусственного бума потребления. Оно имело гораздо более прочную базу. Нынешний дефицит счетов, который стал реальной проблемой, не должен затмить тот факт, что правительство вкладывало в будущее на протяжении этих лет: в 80-е годы бизнес-инвестиции увеличивались быстрее, чем в любой другой индустриальной стране, за исключением Японии. Доходность росла одновременно с производительностью. Новые фирмы росли и расширялись. Возникли новые рабочие места: 3 320 000 из них были созданы в период между мартом 1983 и мартом 1990 г.

Поэтому понимать, что было правильно в эти годы, было так же важно, как понимать, что пошло не так. Проблема возникла в области «спроса», поскольку денежная масса и кредит росли слишком быстро, провоцируя рост стоимости активов, особенно товаров, не предназначенных для международной торговли, таких, как дома. В противоположность этому «аспект предложения» реформ был крайне успешным. Это были изменения, которые сформировали высокую эффективность и гибкость, позволив британским предпринимателям соответствовать требованиям рынков. Без них экономика не смогла бы обеспечить такого увеличения доходов, стандартов жизни и занятости.

Реформа профсоюзов была жизненно необходима. Наиболее важные изменения были внесены в 1982–1984 гг., но процесс продолжался, когда я покидала свой пост. Акт о занятости 1988 г. укреплял права отдельных членов профсоюзов в их противостоянии промышленным мероприятиям, а также попыткам союзов «дисциплинировать» их. Был создан пост специального уполномоченного, чтобы помогать членам профсоюзов защищать свои права и инспектировать счета профсоюзов. Акт о занятости 1990 г. завершал долгий процесс избавления от закрытых профсоюзных предприятий, которые держали людей в жестоком подчинении. Ликвидация памятника современного луддизма – докерской лейбористской схемы, стала еще одним ударом по ограничительным мерам.

Такие реформы не только позволяли управленцам управлять, но сделали инвестиции далеко не последним источником доходов. Они также помогли изменить отношение работников к предприятиям, на которые они работали и в которых они все чаще имели свою долю. Поэтому в последний мой год на посту было меньше промышленных затруднений, чем в любой другой, начиная с 1935 года. Было потеряно меньше 2 млн рабочих дней по сравнению со средним показателем 70-х гг. в 13 млн в год.

Но были и другие изменения, направленные на увеличение качества рабочей силы за счет помощи людям в получении необходимых навыков и опыта. В последний год, проведенный мной на посту премьера, на подготовку кадров государство тратило более чем в два с половиной раза больше средств, чем при последнем правительстве лейбористов. Конечно, всегда существовала опасность того, что «обучение» станет самоцелью, со своей внутренней бюрократией и динамикой. Поэтому я стремилась, чтобы управление в этих обширных финансируемых государством программах было децентрализованным. Советы по обучению и предприятиям назначались с 1988 г. с целью отвечать за реализацию этих программ. Они состояли из групп местных работодателей, которые лучше, чем любые «эксперты», знали, какие именно навыки им нужнее. Еще одной инновацией, в которой я была крайне заинтересована, было введение ваучеров на обучение, которые из-за чувствительности корпоратистов к вопросам об образовательных учреждениях меня всегда убеждали называть «кредитами».

Жилье жизненно важно для правильного функционирования рынка труда. Если люди не могут переехать в регионы, в которых есть рабочие места, «сесть на велосипед», используя меткую фразу Нормана Тибитта, то останутся лакуны безработицы. И чем меньше они могут переезжать, тем больше государству придется вмешиваться, чтобы заставить фирмы переехать в коммерчески неподходящие области, чтобы создать там рабочие места. Частный сектор аренды жилья был идеальным источником дешевого, зачастую временного жилья, которое подходит тем, кто ищет работу. После десятилетий контроля аренды «лендлордизм», что практически было уникальным явлением для Британии, ассоциировался в народе с эксплуатацией и плохими условиями. Это означало, что нельзя предпринять радикальные меры, необходимые для того, чтобы устранить нехватку арендного жилья.

В своем акте о жилье от 1988 г. мы представили ряд мер, нацеленных на оживление частного сектора аренды. Мы развили две схемы: краткосрочной аренды (кратковременная аренда по рыночной цене, после которой собственность возвращается к лендлорду) и заверенной аренды (также рыночные цены, но при несменяемости жильца). Эти меры принесли некоторые плоды, но понадобится еще море изменений, чтобы аренда жилья стала весомым вкладом в повышение мобильности рабочей силы.

Административное жилье вредило мобильности сильнее всего. Крупное административное жилье собирает вместе людей, у которых нет работы, но которые пользуются всеми благами субсидированного арендованного жилья. У них не только есть основания оставаться на одном месте: они укрепляют пассивность друг друга и уничтожают друг в друге инициативу. Так возникает культура, в рамках которой безработные живут за счет государства, не стремясь переезжать и работать.

Поэтому значительный рост частного домовладения в годы, проведенные мной на посту премьера, и последующее снижение доли бюджетного сектора жилья стали благом для экономики. Предпринимались попытки отрицать это. В частности, говорилось, что из-за послаблений в ипотечных налогах слишком много народных сбережений уходило в строительство, а не в промышленность. Мне это не казалось убедительным.

Во-первых, упущен тот факт, что люди, для которых единственный способ сбережения средств, это покупка жилья в ипотеку, вряд ли предпочтут становиться дольщиками в предприятиях или создавать бизнес. В действительности покупка дома для многих людей является путевкой в мир других вложений. Во-вторых, сама идея того, что британская промышленность в последние десятилетия отставала из-за недостатка инвестиций, в лучшем случае однобока. Фактом стало то, что значительная часть инвестиций была опрометчивой. Чего Британии не хватало в прошлом, так это возможности правильно воспользоваться имеющимися в ее распоряжении инвестициями из-за низкой производительности, слабых трудовых отношений, низких доходов и плохого управления.

С прекращением регулирования бизнеса история другая. Год за годом, и при поддержке со стороны Дэвида Янга, постепенно ликвидировались ненужные рычаги регулирования. Янг также сделал акцент на поддержку департаментом создания рабочих мест, малых фирм и инноваций. И когда то, что было департаментом, спонсирующим предприятия в государственном владении и тяжелую промышленность, было переименовано в Департамент по предпринимательской деятельности, это не было просто маневром.

Во всех этих областях: полномочия профсоюзов, обучение, жилье и регулирование бизнеса, мы в разной степени добились прогресса в усилении «аспекта предложения» в экономике. Но наиболее важными изменениями в долгосрочной перспективе были налоговая реформа и приватизация.

Налоговая реформа Найджела Лоусона позволяет отметить его как канцлера, обладающего редкой технической хваткой и конструктивным воображением. Найджел не любил спрашивать и следовать советам, он считал, что ему это не нужно. Он предпочитал знакомить меня со своими предложениями по бюджету, когда они уже были проработаны. Если бы я ограничивалась получением информации от него, сводя ее до таких неформальных встреч, мне было бы трудно оказывать какое-либо серьезное влияние на положение вещей, но шпионы из казначейства снабжали меня информацией, не разглашая этого до того, как Найджел с гордостью сообщит мне о своей стратегии бюджета. Это давало мне больше возможностей ставить под вопрос предлагаемую финансовую позицию и возражать против отдельных мер. Но факт остается фактом: бюджеты Найджела были полностью его творением. И в той же степени, в которой я считаю его во многом ответственным за ошибки в политике, из-за которых мы отказались от своих успехов в борьбе с инфляцией, я не сомневалась в том, что именно его заслугой были гениальные расчеты в бюджетах.

В то время как Джеффри Хау, будучи канцлером, склонялся к сбалансированным пакетам мер, Найджел Лоусон предпочитал бюджет, построенный вокруг центрального вопроса и задачи. Джеффри всегда придерживался благоразумного курса, в то время как поиски смелого решения финансовых проблем заставляли Найджела рисковать всем. Он был гениальным игроком.

Бюджет 1984 г. показал Найджела во всей красе. Он ликвидировал дополнительную пошлину налога на инвестиции, предельно несправедливый взнос, который ложился на плечи пожилых людей, делавших накопления, и избавился от дополнительной пошлины на государственное страхование. Его самой важной реформой была ликвидация налоговых послаблений для предпринимателей одновременно с сокращением корпоративных налоговых ставок, направляя и повышая качество инвестиций и стимулируя стремление к деловым успехам. Бюджет 85-го года был менее примечательным, но, как и предыдущий, увеличил персональные налоговые скидки, подняв их значительно выше уровня инфляции. В 1986 г. он принял политическое решение, которое я сочла верным, сократив базовую ставку налога на прибыль на один пенни, что, по сути, было заявлением о том, что мы не станем игнорировать базовые ставки в будущих бюджетах, когда будет большая финансовая свобода действий. В 1987 г. он сократил базовую ставку еще на два процента, но компенсировал т. н. предвыборную «раздачу» включением в MTFS PSBR в 1 % от ВВП.

Бюджет Найджела 1988 г. оказался более спорным. Разумеется, у меня тогда были сомнения. Я чувствовала, что общие финансовые условия стали слишком неопределенными. Я начала с того, что поставила под сомнение налоговые сокращения, которые теперь предлагал Найджел, частично потому, что считала, что крупные сокращения налогов в обстановке избыточной потребительской и предпринимательской уверенности могут иметь психологический эффект, непредсказуемый средствами экономической науки. Они могли разжечь то, что уже и так перегрелось. Более того, отдача профицита бюджета на 1988–1989 гг. была почти 14 млрд. Поэтому я считаю, за одним важным исключением, бюджет Найджела на 1988 г. был успехом. Снижение базовой ставки подоходного налога до 25 пенсов и верхней ставки до 40 процентов придало стимул тем талантливым, мобильным людям, которые так важны для экономического успеха.

Техническим вопросом, который имел такие важные практические последствия, было изменение системы поблажек в ипотеке, согласно которой ограничение в 30 000 фунтов применялось теперь не к каждому отдельному человеку, приобретавшему недвижимость, а к самому дому. Это ликвидировало дискриминацию в пользу неженатых, сожительствующих пар. Это придало колоссальный импульс рынку жилья, поскольку люди стали брать ипотеку до того, как исчезнет лазейка, и это произошло в самый неподходящий момент, поскольку рынок жилья уже начинал перегреваться.

К 1989 г. обычная и на первый взгляд безграничная уверенность Найджела в наших экономических перспективах пошатнулась. Денежно-кредитная политика была перегружена попытками сократить инфляцию. Было ясно, что профицит бюджета был свидетельством не только финансовой твердости, но и панической скорости экономического роста с увеличением налоговых поступлений. Мне удалось убедить Найджела видеть вещи в том же свете, что и я. Я настаивала на том, чтобы он пересмотрел свое письмо к кабинету, был менее самодовольным, отказался от идеи дальнейшего сокращения подоходного налога еще на 1 пенни (я сказала ему, что это будет выглядеть психологически неправильно), забыл о его предложении ликвидировать налог на базовую пенсию и вместо этого ликвидировал правило о прибыли. Я также сказала, что не должно быть ослабления кредитно-денежной политики. Он согласился со всем этим, далее он использовал часть имевшихся государственных доходов, чтобы внести разумные изменения в структуру национальных страховых взносов для работающих.

Но Найджел решил не повышать акцизные пошлины вместе с инфляцией, создав тем самым искусственный спад цифры инфляции, что позволило ему предсказать рост инфляции на 8 процентов, прежде чем она упадет до 5,5 % во второй половине года и, возможно, до 4,5 % во второй четверти 1990 года. Однако ко второй половине 1990 года эта цифра достигла не 4,5 процента, а приближалась к 10 процентам. Градус инфляции, который внесла в систему погоня за дойчмаркой, был больше, чем когда-либо, что осознавали все, включая Найджела. Но к 1990 году Мистер 10 процентов покинул свой пост, и всем оставшимся пришлось иметь дело с последствиями.

Джон Мейджор в некотором смысле предельно отличался от Найджела Лоусона в роли канцлера. Мне казалось странным, что, пробыв компетентным главным секретарем, ему не было настолько же комфортно разрешать сложные вопросы, с которыми он теперь столкнулся, вернувшись в казначейство. В качестве подготовки к бюджету 1990 года мы провели семинар, который посетила я, Джон, Ричард Райдер, секретарь казначейства по экономическим вопросам, и прочие должностные лица. Много пользы он не принес, и вины Джона в этом не было: проблема заключалась в том, что никто из нас совершенно не верил в прогнозы. Я не находила согласия с Джоном только в одном вопросе: я перестала принимать в расчет новый налог на кредит. Я во многом симпатизировала предположению о том, что банки и жилищно-строительные кооперативы сделали кредиты слишком легкодоступными и что это загоняло безответственных или неопытных заемщиков в долги. Но я никогда не сомневалась в том, что если мы попытаемся положить этому конец, обложив кредиты налогом, всеобщая поддержка, обычно вызываемая пуританской политикой, вскоре превратится в гедонистский протест, по мере того, как видеомагнитофоны, дорогие обеды, спортивные машины и зарубежные отпуска станут недоступны с финансовой точки зрения. Также этот налог повысит RPI. В действительности, учитывая малое пространство для маневра при таких обстоятельствах, единственный бюджет Джона Мейджора был скромным успехом, содержащим несколько приметных предложений для увеличения опасно низкого уровня сбережений. Но к тому времени требовалось нечто большее, чем просто прочный бюджет – даже больше, чем премьер-министр и канцлер, подписавшиеся под одной политикой, – чтобы предотвратить политические и экономические последствия допущенного роста инфляции.

Тот факт, что возвращение инфляции и рецессии затмило блага налоговых изменений, привнесенных бюджетами Найджела, не означает, что эти блага испарились. Инфляция все искажает; но, будучи вновь укрощенной, оказывается, что она не уничтожила улучшения в экономической эффективности, привнесенные новыми и упрощенными налогами. Только одна вещь может подорвать эти улучшения аспекта предложения: позволить бюджетным расходам выйти из-под контроля, что увеличивает займы и в итоге требует повышения налогов, уничтожающих стимулы. Когда я покидала пост, расходы и займы находились под строгим контролем. Сейчас ситуация изменилась. В политике не бывает окончательных побед.

Приватизация в не меньшей степени, чем налоговая структура, была важна для улучшения экономической эффективности Британии. Но для меня она имела еще большее значение: это была одна из основных мер по ликвидации разрушительных последствий социализма. Через приватизацию полномочия государства уменьшаются, а полномочия людей растут. Точно так же, как национализация была центральным стержнем коллективистской программы, за счет которой лейбористские правительства стремились изменить британское общество, приватизация была центром любой программы по возвращению свободы.

Какими бы ни были споры вокруг методов продажи, структуры конкуренции и схем регулирования, применяемых в различных случаях, основную задачу приватизации нельзя упускать из виду. Разумеется, более предметные экономические споры о приватизации также занимали значительное место. Государство не должно быть включено в бизнес. Государственная собственность радикально сокращает угрозу банкротства, которая является нормой для частных фирм. В результате этого решения об инвестициях принимаются в соответствии с критериями, значительно отличающимися от тех, что применяются к бизнесу в частном секторе. И, вопреки благородным попыткам это сделать (не в последнюю очередь при консервативных правительствах), трудно отыскать способы, повышающие эффективность работы предприятий, находящихся в государственном владении. Предприятия в государственном владении никогда не смогут функционировать наравне с частными предприятиями. Сам факт, что государство в ответе за них перед парламентом, вместо того, чтобы начальство отвечало перед дольщиками, означает, что не смогут. В этом нет стимула.

Приватизация сама по себе не решает всех проблем. Монополии и квазимонополии, перенесенные в частный сектор, требуют осторожного регулирования, дабы предотвратить злоупотребления рыночными полномочиями. Но с точки зрения нормативов существуют также и достойные аргументы в пользу частного владения: регулирование, которое было бы скрытым, теперь должно было быть открытым и конкретным.

Глубина рецессии означала, что не было особых перспектив успешной приватизации в ранние годы из-за низкого доверия на рынке и значительных потерь национализированной промышленности. Но при всем этом на момент выборов 1983 г. «Бритиш Эроспейс» и «Бритиш Фрэйт Консортиум» процветали в частном секторе; «Кейбл энд Вайрлесс», Ассоциация британских портов, «Бритойл», национализированная компания по исследованию и производству нефти, организованная лейбористами в 1975 г., «Бритиш Рейл Хотелс» и «Эмершам Интернэшнл», которая производила радиоактивные материалы для промышленного, медицинского и научного применения, полностью или частично перешли в частное владение.

Огромные потери «Бритиш Шипбилдинг» и массивная реструктуризация «Бритиш Эрвэйс» делали невозможными их продажу; однако в обоих случаях перспектива приватизации была важным фактором в установлении более высокого уровня финансовой дисциплины и привлечении хорошей администрации. Законопроект о «Бритиш Телеком», для приватизации ВТ, провалился только при старом парламенте и должен был быть вновь представлен при новом. Манифест 1983 г. упоминал всех этих кандидатов на приватизацию, а также «Роллс-Ройс», значительные части «Бритиш Стил» и «Бритиш Лейланд», а также британские аэропорты. Значительная часть частного капитала также должна была быть вложена в «Нэшнл Бас Компани». Прозвучало обещание, что работникам будет предложено стать дольщиками в упомянутых компаниях. Пожалуй, самым далеко идущим было наше обещание стремиться к «увеличению конкуренции и привлечению частного капитала в газовую и электрическую промышленность». Газ действительно был приватизирован в 1986 г. В манифесте 1987 г. и электричество, и водная промышленность были основными кандидатами на приватизацию. Этот процесс продолжался до конца моего пребывания на посту.

Я всегда была очень рада видеть, как предприятия, которые поглощали значительные суммы денег налогоплательщиков и считались синонимами провала британской промышленности, уходят из государственной собственности и процветают в частном секторе. Сама перспектива приватизации заставляла такие компании становиться конкурентоспособными и доходными. Лорд Кинг развернул «Бритиш Эрвэйс» при помощи политики уменьшения размеров компании, улучшив сервис и дав работникам возможность сделать собственную ставку на успех. Она была продана как преуспевающий концерн в 1987 г. «Бритиш Стил», которая поглотила обширные субсидии в 70-х и 80-х гг. и вернулась в частный сектор как доходная компания в 1988 г.

«Бритиш Телеком» была первым приватизированным коммунальным предприятием. Ее продажа больше чем что-либо иное сделала для создания основы общедоступного капитализма в Британии. Почти 2 миллиона человек приобрели доли, и около половины из них прежде никогда не были дольщиками. Но взаимоотношения между приватизацией и либерализацией были сложными. Первые шаги либерализации начались при Ките Джозефе, который отделил «Бритиш Телеком» от почтамта, ликвидировал ее монополию на продажи телефонов и предоставил «Меркьюри» лицензию на создание сети-конкурента. Дальнейшая либерализация проходила во времена приватизации.

Но если бы мы хотели пойти дальше и разбить «Бритиш Телеком» на отдельные предприятия, что было бы полезнее с точки зрения конкуренции, нам бы пришлось ждать еще много лет, прежде чем произошла бы приватизация. Все по причине того, что ее бухгалтерский учет и администрирование по современным стандартам практически не существовали. Просто не было способа быстро создать цифры, которые захотели бы увидеть инвесторы. Поэтому я была очень довольна, когда после задержки, вызванной необходимостью отозвать изначальный законопроект в преддверии парламентских выборов 1983 г., «Бритиш Телеком» была, наконец, приватизирована. Последствия приватизации «Бритиш Телеком» выразились в удвоении уровня инвестиций, более не сдерживаемых правилами казначейства в отношении бюджетного сектора. Последствия для клиентов были благоприятными. Цены резко упали в реальном выражении, очередь за телефонами сократилась, и количество телефонных коммутационных блоков в одновременном использовании увеличилось. Это было убедительной демонстрацией того, что коммунальные предприятия лучше работают в частном секторе.

Множество схожих вопросов возникло и при приватизации «Бритиш Гэс», которая была национализированным предприятием на протяжении почти сорока лет. У «Бритиш Гэс» было пять основных дел: закупка газа у нефтяных компаний; поставка газа, включая транспортировку и распределение; собственные поиски газа в основном в шельфовых месторождениях; продажа газовых приборов через собственные магазины; установка и обслуживание этих приборов. Из всех этих функций только вторую, поставку газа, можно было считать естественной монополией.

Таким образом, на встрече с Питером Уокером, Найджелом Лоусоном и Джоном Муром 26 марта 1985 г. я согласилась с тем, что мы должны выбрать продажу всего предприятия целиком. Мы смогли либерализировать экспорт газа, но я согласилась с большинством аргументов П. Уокера, с целью добиться приватизации в имеющиеся в нашем распоряжении сроки. Я до сих пор считаю, что поступила правильно, поскольку эта приватизация была громким успехом.

Приватизация водной промышленности была более чувствительным вопросом с политической точки зрения. Звучало множество эмоциональных глупостей в духе: «Смотрите, он приватизирует даже дождь, льющий с небес». Я обычно парировала это замечанием, что дождь может быть даром Всевышнего, но он явно не присылал трубы и сантехнику. Около четверти водной промышленности в Англии и Уэльсе давно находились в частном секторе. Большое значение имел тот факт, что водохозяйственные органы занимались не только водоснабжением: они также следили за качеством речной воды, контролировали загрязнение воды и отвечали за такие серьезные вопросы, как рыбная ловля, сбережение, отдых и навигация.

Именно Н. Ридли, человек из сельской местности, став секретарем по вопросам окружающей среды, понял, что неправильно, когда водохозяйственные органы совмещают в себе функции регулирования и поставок. Поэтому законопроект, представленный Ником, также устанавливал новое национальное речное управление. Приватизация также означала, что компании смогут получать деньги за счет рынков капиталов для инвестиций, необходимых для улучшения качества воды.

Самой сложной, как с политической, так и с технической точки зрения, была приватизация электроснабжения. Эта промышленность имела два основных компонента. Во-первых, существовала центральная коллегия производителей электроэнергии (CEGB), в ведении которой находились электростанции и общенациональная энергосистема. Во-вторых, было двенадцать районных коллегий, которые распределяли электричество между клиентами. Нашей задачей было приватизировать как можно большую долю промышленности, создавая при этом максимально возможный уровень конкуренции.

Я провела первоначальное обсуждение приватизации электроэнергии с Питером Уокером и Найджелом Лоусоном в преддверии парламентских выборов 1987 г. Мы пришли к выводу, что обещание приватизации должно быть включено в манифест и реализовано при следующем парламенте. Когда Сесил Паркинсон занял пост министра энергетики, он обнаружил, что позиция департамента серьезно зависит от корпоративистских настроений. Превалировала идея, что CEGB и общенациональная энергосистема будут объединены в одну компанию, а двенадцать районных – будут объединены в другую.

Именно Сесил принял правильное решение, ликвидировав CEGB и выведя из-под ее контроля национальную энергосистему. Энергосистема теперь находилась в совместном владении двенадцати компаний по распространению, сформированных из прежних районных коллегий. В то время как при старой системе управляющий энергосистемы становился практически монопольным поставщиком, теперь управление было в руках тех, в чьих основных интересах было максимально возможное развитие конкуренции в производстве электроэнергии. Сесил Паркинсон занимался разработкой этой модели на протяжении лета 1987 г., и в сентябре у нас состоялся семинар в Чекерсе, на котором мы рассмотрели варианты. Сесил продолжил разрабатывать планы и вновь обсудил их со мной и другими министрами в середине декабря. Никого не устраивали варианты, сохранявшие монополию производства электроэнергии за CEGB или сохранение энергосистемы в ее владении. Реальный вопрос заключался в том, нужно ли разделить CEGB всего на две или все же на четыре или пять конкурирующих компаний.

Также следовало учитывать позицию Уолтера Маршалла. Дело было не только в том, что он мне нравился и я его уважала. Я также чувствовала, что мы все перед ним в неоплатном долгу за то, что электростанции исправно работали во время забастовок шахтеров. Но, разумеется, я не могла позволить его взглядам быть решающими, хотя надеялась добиться его содействия в сложном переходе к новой конкурентной системе. Поэтому на совещании в середине января я поддержала решение, к которому склонялся Сесил.

Позднее я согласилась распределить мощности между двумя предполагаемыми компаниями-производителями. Это и был план, который я попыталась предложить У. Маршаллу. Уолтер не скрывал своего недовольства выбранным нами подходом. Я была согласна с ним в вопросе огромного значения атомной энергии, но не считала, что наши планы нанесут вред ее перспективам. После некоторых размышлений и дискуссии с Сесилом Уолтер Маршалл заявил, что, хотя выражает глубочайшие сожаления по поводу принятого нами решения, он готов заставить систему работать.

Планам Сесила Паркинсона также противился Питер Уокер, который полагал, что пройдет как минимум восемь лет, прежде чем возникнет вероятность выполнения конкурентной программы приватизации. Никому из нас это не казалось убедительным. 25 февраля Сесил смог выступить со своим заявлением перед Палатой общин и обозначить, как он намеревается приватизировать электроэнергию.

Как всегда, перспектива приватизации означала, что финансы промышленности подвергнутся внимательному изучению, и то, что всплыло наружу, оказалось предельно неприятным. Руководствуясь вопросами окружающей среды и стабильного снабжения, я считала необходимым продолжать развитие атомной энергетики. К лету 1989 г. перспектива приватизации основной компании, производящей электричество, в распоряжении которой были атомные электростанции, начала выглядеть безвыходной. Поэтому я согласилась, что старые электростанции «Магнокс» должны остаться под управлением государства.

Алан Уолтере с предыдущей осени просил, чтобы атомные станции были выведены за пределы приватизации, и был прав. Джон Уэйкем рекомендовал и согласился с тем, что вся атомная электроэнергия в Англии и Уэльсе должна оставаться под государственным управлением. Одним из последствий этого стало решение Уолтера Маршалла, который, естественно, хотел сохранить атомные провинции своей империи, подать в отставку, что меня очень расстроило. Но другим последствием стала возможность начала приватизации.

Суть реорганизации промышленности Паркинсоном на конкурентных основах привела к тому, что Британия сегодня обладает, пожалуй, самым эффективным энергоснабжением в мире. А в результате прозрачности, которая необходима при приватизации, мы также стали первой страной, которая вычислила полную стоимость атомной энергии, а затем создала подходящие для нее финансовые условия.

К тому моменту, когда я покидала свой пост, доля государственного сектора в промышленности снизилась на 60 %. Почти каждый четвертый житель страны был дольщиком. Более шестисот тысяч рабочих мест перешли из государственного сектора в частный. В сумме это стало крупнейшей передачей собственности и полномочий из рук государства в частные руки за пределами стран коммунистического блока. Британия действительно задала мировую тенденцию к приватизации. Около 400 млрд фунтов активов были приватизированы или приватизируются по всему миру. И приватизация не только одна из самых успешных статей экспорта Британии: она вернула нам репутацию нации предпринимателей. Неплохой показатель на фоне того, что нам постоянно говорили: «Это не работает».

Глава 36 Поплавки и заплатки

Перевод Баратов П.Н.

Денежно-кредитная политика, процентные ставки и курсы обмена

Корректная экономическая политика главным образом зависит от правильного понимания того, какие задачи должны ложиться на государство, а какие на общество. После продолжительной борьбы я и мои единомышленники-министры во многом изменили взгляд правительства, партии, финансового мира и даже СМИ на то, как должны строиться отношения в экономике. Но в вопросе создания единой нормативно-правовой базы для финансовой системы в целом не было подобного единства. Мы с Найджелом Лоусоном пришли к согласию в вопросе роли государства в целом, у нас были жесткие разногласия в вопросе кредитно-денежной политики и обмена.

Наши успехи в снижении инфляции в наш первый срок с 10 % (при росте) до 4 % (при снижении) были достигнуты за счет контроля над денежной массой. «Монетаризм», или вера в то, что инфляция является денежным феноменом, при котором «слишком большое количество денег гонится за слишком маленьким количеством товаров», был подкреплен финансовой политикой, которая снижала государственный кредит, освобождая ресурсы для частных инвестиций и понижая процентную ставку. Этот комбинированный подход выражался через финансовую стратегию среднего срока. Ее применение в значительной степени зависело от наблюдения за денежными индикаторами. Они, как я отмечала, часто искажались, вводили в заблуждение или оказывались ненадежными.

Важно понимать, что входит в систему взаимоотношений между курсом обмена и денежной массой, а что нет. Во-первых, нужно учитывать эффект от повышения курса обмена валют; т. е. один фунт стоит больше в иностранной валюте. Поскольку большая часть цен на импорт и экспорт устанавливается в иностранных валютах, цена этих товаров в фунтах будет уменьшаться. Но это применимо только к товарам и услугам, которые импортируются или экспортируются в готовом виде, таким как нефть или текстиль. Множество товаров и услуг, составляющих наш национальный доход, не принадлежат к этой категории: к примеру, мы не можем экспортировать наши дома или услуги, предоставляемые в наших ресторанах. На стоимость этих вещей напрямую не влияет курс обмена валют, а непрямой эффект, передаваемый через оплату труда, будет ограниченным.

Если денежная масса растет слишком быстрыми темпами, цены на необмениваемые внутренние товары будут расти соответственно, и сильный фунт это не предотвратит. Но взаимодействие сильного фунта и свободной денежной массы вызывает депрессию в экспортном секторе и перетекание ресурсов в дома, рестораны и т. п. Баланс торговли в таком случае все больше будет склоняться в сторону дефицита, который придется компенсировать иностранными займами. Тогда либо курс обмена должен быть снижен, либо рост денежной массы должен быть остановлен, либо и то и другое.

Результаты этого принципиально важны. Можно выбрать сдерживание курса обмена на определенном уровне, используя любую подходящую денежно-кредитную политику для сохранения этого уровня. Либо можно установить конкретный показатель денежной массы, позволив рыночным силам определять курс обмена. Таким образом, невозможно одновременно контролировать и курс обмена, и денежно-кредитную политику.

Однако на свободный курс обмена существенное влияние оказывает денежно-кредитная политика. Причина проста. Если в обращение попадает значительно больший объем фунтов, цена фунта стремится вниз, так же, как избыточный урожай клубники понижает цену на нее. Поэтому снижение курса фунта может означать, что денежно-кредитная политика была расслаблена. Помимо денежной массы, существует множество факторов, оказывающих влияние на свободный обменный курс. Важнейшим из них являются международные потоки капитала.

Единственный эффективный способ контроля над инфляцией состоит в использовании процентных ставок для управления денежной массой. Эти вопросы лежали в самом сердце экономической политики, которая сама лежит в основе демократической политики. Но существует еще более важный вопрос, который был поднят во время спора о том, должны ли мы принимать предложения Европейского сообщества по Экономическому и валютному союзу (EMU). Это был вопрос суверенитета. Участие фунта стерлингов в ERM частично воспринималось как признак того, что мы были «хорошими европейцами». Но он также выглядел как передача контроля над нашей денежно-кредитной политикой Бундесбанку Германии. Вот что имелось в виду, когда люди говорили, что мы завоюем доверие, если «пришвартуемся» к дойчмарке.

Валютный союз подразумевает потерю возможности печатать свою валюту и принятие единой европейской валюты, единого центрального банка и единого набора процентных ставок и означает конец экономической независимости страны и, как следствие, бесполезность ее парламентской демократии. Контроль над экономикой переходит от избранного правительства, отвечающего перед парламентом и электоратом, к неподотчетным наднациональным организациям. В нашем противостоянии EMU мы с Найджелом Лоусоном были едины.

Я назначила Найджела канцлером в 1983 г. В своем первом бюджете (1984) Найджел обозначил различные цели как для узкой, так и для широкой денежной массы. Но на этом этапе МЗ и МО уделялось одинаковое внимание при проведении политики. Другие кредитно-денежные индикаторы, включая обменный курс, также принимались в расчет. Наши критики начали осуждать нашу политику за беспочвенный и произвольный прагматизм.

С января 1985 г. доллар парил в небесах, и давление на фунт было высоким. Я согласилась с Найджелом в том, что наши процентные ставки должны быть повышены. Я также была согласна, что нужно скоординированное международное вмешательство в курс обмена валют для достижения большей стабильности, и я отправила президенту Рейгану письмо по этому поводу. Эта политика была формализована Найджелом в рамках т. н. «Соглашения Плаза» в сентябре. Оглядываясь назад, я думаю, что это было ошибкой. Соглашение Плаза дало министрам финансов ошибочную уверенность в том, что в их власти теперь противостоять рынкам до бесконечности.

Найджел был убежден, что в его понимании контроль над инфляцией требовал принятия финансовой дисциплины, которая могла быть обеспечена либо денежными ориентирами, либо фиксированным обменным курсом. Требовалось также политическое рассмотрение вопроса. Многие члены парламента были сторонниками вступления в валютный союз. Потому что это отвлекло бы внимание от стоимости фунта по отношению к доллару, что было крайне важно на тот момент. Меня не убеждал ни один из этих расчетов, но я согласилась, что следует провести семинар, в котором примут участие казначейство, Английский банк и министерство иностранных дел, чтобы все это обсудить.

Алан Уолтерс не мог посетить семинар и изложил мне свои взгляды в отдельном порядке. Он оказал влияние на ключевой вопрос: снизит ли членство в валютном союзе спекулятивное давление на фунт? В действительности оно, возможно, его усугубит. На самом семинаре Найджел повторил свой аргумент в пользу вступления. Возможно, самым важным было вмешательство Джеффри Хау, который считал, что нам следует искать подходящей возможности для вступления. Я согласилась с тем, что казначейство и Английский банк должны обдумать, как это сделать, и встреча закончилась достаточно дружелюбно.

Летом 1985 г. меня начинали волновать перспективы инфляции. Цены на недвижимость росли, что всегда является опасным предзнаменованием. «Гора счетов» тоже вызывала волнения – не потому, что она как-то свидетельствовала об инфляции. Скорее, поскольку мы решили выступить против политики чрезмерного финансирования еще в 1981 г., тот факт, что она была возобновлена в таком масштабе без санкций, не прибавляла моей уверенности в том, как проводилась политика в целом. Даже сейчас неясно, были ли мои опасения оправданны. Разумеется, я не думаю, что кредитно-денежная политика 1985 или 1986 года была основной причиной проблем, с которыми мне пришлось столкнуться позднее.

Найджел теперь вернулся к вопросу ERM. Я согласилась провести очередной семинар в конце сентября, хотя теперь, как никогда ранее, осознавала недостатки ERM. Я не видела особого смысла в том, чтобы британская кредитно-денежная политика определялась в основном Бундесбанком. Я была скептически настроена по отношению к тому, сможет ли промышленное лобби, которое активно убеждало нас вступить в ERM, сохранить свой энтузиазм, когда они осознают, что это делает их товары неконкурентоспособными.

С учетом опыта последних пяти лет было понятно, что фунт не следовал за остальными европейскими валютами. В 1980 г. фунт поднялся на 20 % по отношению к единице европейской валюты (ECU). В 1981 г. он упал на 15 %. В 1982 г. произошло то же самое. В 1983 г. он поднялся на 10 %. В 1984-м он был стабилен. Но в 1985 г. он вырос больше, чем на 10 %. Для того, чтобы контролировать подобное движение, нам пришлось бы переключиться на огромные объемы международных резервов и на жесткую политику в области процентных ставок. В этих фактах не было ничего секретного. Но нет ничего более упрямого, чем модный консенсус. И ничто так не оказывает влияние на комитеты Кабинета. У меня не было поддержки на семинаре в сентябре.

Мои аргументы не смогли поколебать Найджела и Джеффри. Не было смысла продолжать дискуссию. До 1987 г., когда Найджел сделал курс обмена валют смыслом политики, не было принципиальной разницы между нами. Мы оба одинаково противились инфляции, но для меня лейтмотивом был тот факт, что, хотя мне импонировали его налоговые реформы, он не добился дальнейшего прогресса в снижении базовой инфляции. Но у нас были разные точки отсчета. Я всегда была более чувствительна к политическим последствиям роста процентных ставок, чем Найджел. Я также остро осознавала, что процентные ставки значат для людей с ипотекой, чьи перспективы на будущее, и даже жизни, могут быть разрушены в один день возросшими процентными ставками. Моя экономическая политика также была нацелена на то, чтобы быть социальной. Поэтому интересы владельцев домов не должны были упускаться из виду.

Реально высокие процентные ставки{ Во всем этом всегда важно различать номинальные и действительные процентные ставки. Высокие денежные процентные ставки являются преимущественно последствием ожидания высокой инфляции на рынке. Если ожидается высокая инфляция, например, в 10 %, тогда, даже если игнорировать налоги, процентная ставка в 10 % нужна только для того, чтобы компенсировать инфляционную эрозию семейных сбережений. В реальности именно действительная процентная ставка – избыточный процент над уровнем ожидаемой инфляции – влияет на бережливость и вклады семей и предприятий. (Прим. автора)} действительно выгодны. Но они отбивают охоту к риску и самосовершенствованию. В долгосрочной перспективе они источник скорее стагнации, нежели предприимчивости. По этим причинам я опасалась увеличивать процентные ставки без необходимости. Еще одной причиной быть осторожнее была сложность точной оценки того, какой на самом деле была кредитно-денежная и финансовая ситуация. Поэтому на совещаниях с Найджелом, банком и чиновниками казначейства по вопросу о дальнейших действиях я подвергала участников перекрестному допросу, высказывала свое мнение, а затем, когда я была уверена, что все факторы были учтены, соглашалась с тем, чего хотел Найджел. Были исключения. Но их было мало.

С марта 1987 г. Найджел начал проводить новую политику, отличную от той, которую утвердил Кабинет и публично проводило правительство. В феврале Найджел и остальные финансовые министры договорились о вмешательстве для стабилизации курса доллара по отношению к дойчмарке и йене на основании «Луврского соглашения», принятого в Париже. Я получила доклады о степени вмешательства, которое для этого требовалось, и меня это обеспокоило.

В июле Найджел вновь поднял вопрос о том, должен ли фунт вступить в ERM. Это не застало меня врасплох, поскольку перед этим я обсудила эту тему с Аланом Уолтерсом и Брайаном Гриффитсом. Я считала, что за последние 8 лет правительство приобрело в обществе репутацию благоразумного. Вступая в ERM, мы фактически признаемся в неспособности себя дисциплинировать. Членство в ERM снизит пространство для маневра в процентных ставках, которые в период высокого давления будут выше, чем если бы мы были вне ERM. В целом, когда все хорошо, членство в ERM не прибавит плюсов развитию нашей экономической политики, а при неблагоприятных обстоятельствах оно только все усугубит. Найджел полностью отвергал этот аргумент. Он сказал, что хочет снова обсудить это со мной осенью, а я ответила, что не хочу возобновлять обсуждение этого вопроса до Нового года.

К этому моменту имелись свидетельства того, что экономика может расти со скоростью слишком высокой, чтобы ее сохранять. В августе 1987 г. Найджел предложил поднять ставку на 1 %, на основании того, что это было необходимо для борьбы с инфляцией к следующим выборам. Я приняла это предложение. Таково было положение, когда «черный понедельник» (19 октября 1987 г.) ознаменовался резким падением фондового рынка, предваренного падением на Уолл-стрит. Я была в США, когда мне стало известно о падении фондового рынка. Я ужинала с ведущими американскими бизнесменами, и они описали мне перспективы того, что происходило, добавив, что вопреки некоторым прогнозам, мы не стоим перед лицом краха мировой экономики. Тем не менее я предпочла лишний раз перестраховаться и согласилась с требованием Найджела на два последующих ответных полпроцентных сокращения ставок, чтобы помочь восстановить уверенность бизнеса.

Чего я не знала, так это того, что Найджел устанавливал процентные ставки в соответствии с обменным курсом так, чтобы фунт сохранялся на уровне или ниже уровня DM3. Покажется невероятным, но я узнала о том, что Найджел преследует дойчмарку, только когда давала интервью журналистам «Файненшл Таймс» в пятницу 20 ноября 1987 г. Они спросили меня, почему мы придерживаемся дойчмарки в соотношении три к одному фунту. Я отвергла это предположение. Но график, который они принесли с собой, рассказал гораздо больше, чем они. Это, разумеется, имело ряд серьезных последствий сразу на нескольких уровнях. Во-первых, Найджел проводил свою собственную финансовую политику, не советуясь с остальным правительством. Как я могла доверять ему? Во-вторых, наше сильное вмешательство в валютные рынки могло возыметь инфляционные последствия. В-третьих, я, возможно, позволила снизить процентные ставки слишком сильно, чтобы пролонгировать политику Найджела по удержанию фунта на уровне ниже DM3.

Я собрала воедино всю возможную информацию о том, что могло произойти с фунтом, и о масштабах вмешательства. На встрече с Найджелом 8 декабря я выразила крайнюю озабоченность размерами вмешательства, необходимыми для сдерживания фунта на уровне ниже DM3. Найджел утверждал, что вмешательство было «стерилизовано» обычными рыночными операциями и что оно не приведет к инфляции. Но значительный приток капитала имел свои собственные последствия, с одной стороны, увеличивая рост денежной массы, а с другой, оказывая дополнительное сдерживающее давление на рыночные процентные ставки.

В начале 1988 г. мои отношения с Найджелом ухудшились. Мне казалось противоречивым увеличение процентных ставок, одновременно с вмешательством для сдерживания курса фунта. Но я также понимала, что стоит мне воспользоваться своими полномочиями и запретить интервенцию в таком масштабе, как мои, и без того натянутые отношения с Найджелом окончательно рухнут. Он загнал себя в ситуацию, когда его собственное положение как канцлера пошатнется, если фунт превысит DM3. Однако к началу марта у меня не было выбора. 2 и 3 марта было совершено вмешательство в размере 1 млрд фунтов. Английский банк был обеспокоен этой ситуацией. Я знала, что старшие должностные лица в казначействе разделяли это беспокойство.

Я поставила этот вопрос перед Найджелом на двух совещаниях 4 марта. Я вновь пожаловалась на уровень вмешательства в обменный курс. Я попросила его проконсультироваться с Английским банком и затем сообщить, следует ли ликвидировать «порог» DM3 и если так, то когда. Когда он вернулся, он согласился, что, если к понедельнику все еще будет сохраняться сильный спрос на фунт, можно будет допустить увеличение ставки до уровня, превосходящего DM3. Он настаивал на том, чтобы провести еще некоторое вмешательство в будущем, чтобы снизить скорость, с которой может возрастать курс обмена. Я выразила свои опасения по этому поводу. Но я была готова согласиться с ограниченным вмешательством, если это было необходимо. Фунт впоследствии превысил порог DM3.

Я четко обозначила политическую линию и ее замысел в Палате общин 10 марта на вопросах к премьер-министру: «Мой многоуважаемый достопочтенный друг канцлер и я пришли к полному согласию в том, что основополагающей задачей должно быть сдерживание инфляции. Канцлер никогда не говорил, что стремление к большей стабильности обменного курса означает полное отсутствие мобильности. Требуются корректировки, как мы выяснили во времена системы Бреттона Вудса, и в EMS поняли, что время от времени им нужны переоценки и девальвации. Другого способа оседлать рынок не существует». Однако последняя ремарка вызвала бурю комментариев в СМИ. Проблема заключалась в том, что она противоречила постоянным публичным заявлениями Найджела о том, что он не хочет видеть дальнейшего роста обменного курса.

Возникает вопрос о том, не следовало ли мне отправить Найджела в отставку. У меня были все основания так поступить. Он проводил политику без моего согласия. С другой стороны, его заслугой справедливо считается помощь нам в победе на выборах 1987 г. Он пользовался широкой поддержкой «заднескамеечников»-консерваторов, и значительная часть консервативной прессы была убеждена в том, что я не права. Что бы ни произошло, мне казалось, что нам с Найджелом при поддержке остального Кабинета удастся избежать или исправить последствия наших прошлых ошибок и вернуть экономику на правильный путь. Но этому не суждено было случиться. В таких ситуациях просто нельзя выиграть. Найджел был предельно расстроен моими замечаниями на вопросах к премьер-министру во вторник. Хотя я и поддерживала его и его публичные заявления от всего сердца, я не повторила точку зрения Найджела о том, что дальнейшее повышение обменного курса будет «нельзя сохранять».

Джеффри Хау тоже выступил нарушителем спокойствия. Было заметно, что они с Найджелом состояли в сговоре и что из этих двоих Джеффри был особенно неприязненно настроен по отношению ко мне лично. Ранее, в марте, Джеффри выступил в Цюрихе с речью, которая была воспринята как его переход на сторону Найджела и выступление против меня в вопросе обменного курса. Затем 13 мая он во время своего выступления в Шотландии на конференции партии в Перте сделал замечание относительно нашего обязательства вступить в ERM: «Мы не можем до бесконечности вкладываться в базовые обязательства».

Из-за этого заявления пресса вновь начала рассуждать о пропасти, которая возникла между мной и Найджелом по вопросу ERM. Когда Джеффри неосмотрительно позвонил мне на следующее утро после своей речи и попросил встречи, на которой он и канцлер должны «решить со мной один полупубличный вопрос», я ответила, что позднее встречусь с Найджелом. Но я не собиралась встречаться с ними одновременно. Я три раза сказала ему это, а поскольку он продолжал настаивать на проведении совместного совещания, посоветовала, что лучшее, что он мог сделать, это сидеть тихо. Мы не собирались вступать в ERM.

Я провела воскресенье в Чекерсе, работая над речью, с которой мне предстояло выступить на Генеральной Ассамблее в церкви Шотландии. При этом прозвучали насмешки над тем, что мы ползаем на коленях, не обращаясь к Святому Духу, а подклеивая бумаги. При этом я все время думала о том, какой ущерб наносят постоянные репортажи о наших разногласиях по поводу курса обмена.

Найджел назначил мне встречу в понедельник. Он хотел утвердить формулировки для описания нашей политики в Палате. В казначействе мне заранее сообщили, что Найджел хотел дальнейшего снижения процентных ставок. Я не могла смириться с таким вмешательством в валютные рынки и частично добилась того, чего хотела, в идеале это должен быть фунт, который установил бы свой собственный уровень на рынке. Поэтому меня не устраивало предлагаемое сокращение процентной ставки, которого, насколько я знала, хотел он. Я также понимала, что спекулянты начинали воспринимать фунт как беспроигрышное вложение, и в том, чтобы позволить им слегка обжечься, не было ничего плохого.

Однако в первую очередь это снижение процентной ставки во вторник 17 мая на полпроцента было ценой, которую нужно было заплатить за терпимые взаимоотношения с моим канцлером, который считал, что его положение оказывалось под угрозой, если фунт выйдет за пределы любой «отметки», пригодной для его публичной привязки. Если бы я отказалась одновременно и от интервенции, и от сокращения процентной ставки, и фунт подскочил бы вверх, достигнув подходящего для него уровня, то, подозреваю, Найджел, скорее всего, подал бы в отставку, когда большая часть партии в парламенте и пресса поддерживали его линию, а не мою.

Я также согласилась на детальное описание в Палате той линии, о которой мы с Найджелом договорились на нашей встрече в понедельник по вопросу места обменного курса как элемента экономической политики. Я пошла дальше, чем хотелось бы, заявив: «Мы трижды снижали процентную ставку в течение последних двух месяцев. Это делалось с целью повлиять на обменный курс… И… огромной ошибкой для любого спекулянта было бы считать, что фунт когда-либо был беспроигрышной ставкой». В действительности начиная с июня 1988 г. процентные ставки стабильно росли.

Найджел настаивал на поднятии их всего на полпроцента. Я бы предпочла более резкие меры, чтобы дать рынкам понять, насколько серьезно мы воспринимали последние свидетельства излишне быстрого роста экономики, и что кредитно-денежная политика была слишком небрежной. У Найджела было более отстраненное видение этих вопросов, чем у меня. Он считал, что нынешний показатель дефицита баланса, который увеличивался все сильнее, был важен в качестве индикатора отклонений в других вещах, сам по себе. Но дефицит беспокоил меня, поскольку он подтверждал, что мы, как нация, жили не по средствам – при этом указывая на грядущее повышение инфляции.

Цены на жилье резко увеличивались. Прогнозы инфляции постоянно пересматривались в сторону увеличения, хотя все равно оказывались слишком низкими. По мере того, как 1988 г. походил к концу, впереди маячили неприятности.

1989 г., последний год Найджела на посту канцлера, стал для меня временем нарастания политических трудностей. Это был период очень высоких процентных ставок при продолжающемся росте инфляции. В споре о том, как следует реагировать в этой ситуации, я поддержала Найджела. Пожалуй, это достаточно наглядный комментарий к голословному утверждению о том, что я подрывала позицию канцлера, не отправляя Алана Уолтерса в отставку. Помимо проведения экономической политики, имелось два существенных экономических вопроса, которые занимали нас на протяжении этого времени. В первом вопросе, касающемся ERM, наши мнения с Найджелом расходились. Во втором, относительно валютного союза – они полностью совпадали.

В результате Европейского совета в Ганновере в июне 1988 г. Комиссия глав центральных банков ЕС была сформирована под председательством Жака Делора для отчета по EMU. Мы с Найджелом надеялись, что Р. Пембертон, глава Английского банка, и К. Пол, президент Бундесбанка, совместно предотвратят появление отчета, который придаст ускорение EMU. Мы считали господина Пола настроенным враждебно по отношению к утрате валютной независимости Бундесбанком, а Пембертон не сомневался в убедительности нашей точки зрения. Она заключалась в том, что доклад должен иметь рекомендательные свойства, а не служить предписанием. Мы надеялись, что в него будут включены пункты, которые ясно дадут понять, что EMU никоим образом не являлся необходимым условием для формирования Единого рынка с последствиями в виде перевода полномочий от национальных институтов к центральному бюрократическому аппарату.

Мы с Найджелом встретились с главой банка 14 декабря 1988 г. и попросили у него обозначить все эти пункты в дискуссии по тексту документа, которые последуют. Вновь мы встретились с ним 15 февраля. Текст документа был совершенно неприемлемым и полностью соответствовал линии Делора. Мы с Найджелом хотели, чтобы глава банка отправил свой собственный документ на доработку; но когда это произошло, то это оказалось напрасными стараниями. Больше всего вредило то, что господин Пол не выразил возражений против позиции Делора. Когда доклад Делора появился в апреле 1989 г., он подтвердил наши худшие опасения. Текст доклада настаивал на том, что, включившись в первый этап, сообщество обязуется безоговорочно двигаться в сторону полного экономического и валютного союза. Было требование нового соглашения и незамедлительного начала работы над ним. Включены были большие объемы материалов по региональной и социальной политике, обосновывавшие дорогостоящий делорианский социализм в континентальных масштабах. Все это было для меня неприемлемо.

Найджел и Джеффри воспользовались докладом Делора для возобновления спора по ERM. Но я не считала, что доклад Делора по EMU изменял баланс спора об ERM. Напротив, что нам не следует еще глубже вовлекаться в европейскую систему, которая неизбежно изменится после доклада Делора. Я не была согласна с тем, что необходимо вступить в ERM для предотвращения не нравившихся нам процессов в сообществе.

Алан Уолтерс направил мне текст, озаглавленный «Когда наступит время», обозначив условия, которые мы должны соблюсти, прежде чем мы сможем вступить. Он предложил, чтобы все вошедшие страны отказались от всех рычагов контроля над международным обменом и от правовых механизмов, за счет которых они реализовывались. Все внутренние банковские системы и рынки капитала должны быть дерегулированы и открыты для проникновения конкурентов из стран ЕС. Любой институт, корпорация, партнерство должны были иметь свободное право войти в любое банковское или финансовое предприятие, подвергаясь при этом минимальному и благоразумному контролю.

Это были смелые предложения. Уязвимость подхода Алана заключалась, разумеется, в том, что он не устранял основных возражений, которые имелись у нас обоих против системы полуфиксированных обменных курсов, которую представляла собой ERM. Но я понимала, что предложение Алана могло быть единственным способом для меня противостоять давлению со стороны Найджела, Джеффри и ЕС с их требованием скорейшего вступления.

Мои отношения с Найджелом прошли еще одно тяжелое испытание в мае, когда я в своем интервью для «Уолд Сервис» практически признала, что рост инфляции происходил из-за нашего преследования дойчмарки. Дипломатический ответ предполагал иную формулировку: все произошло из-за того, что мы сократили процентные ставки в результате обвала фондового рынка в «черный понедельник» и сдерживали их слишком долго, отчего инфляция стала расти.

Найджел был на встрече министров финансов Европы в Испании и был крайне огорчен. Поэтому я позволила прессе принять линию, которая была менее точной, но более приемлемой для нас обоих. Но в этот раз я попросила у казначейства представить мне документ, в котором будут даны их объяснения роста инфляции. Впоследствии мне интересно было узнать, что Найджел попросил, чтобы первый вариант текста, который должен был полностью сосредоточиться на следовании ERM, был изменен. Неудивительно, что при таких обстоятельствах законченный вариант показался мне менее острым и убедительным, чем некоторые другие документы казначейства.

Худшее было впереди. 14 июня 1989 г., за 12 дней до Европейского совета в Мадриде, Джеффри Хау и Найджел Лоусон устроили засаду. Они направили мне совместное послание, содержащее предложение добиться приемлемого компромисса с Делором: согласие на первый этап, но никаких обязательств по второму и третьему. Мне предлагалось сказать, что я приму «не подкрепленную юридическими обязательствами рекомендацию» вступления фунта в ERM к концу 1992 г. с учетом выполнения к тому времени ряда условий. Альтернативой, как обычно, была изоляция.

Однако я встретилась с Найджелом и Джеффри вечером во вторник 20 июня, чтобы обсудить их записку. В конце я сказала, что подробнее обдумаю, как проработать этот вопрос в Мадриде. Я оставалась настроенной скептически по отношению к вопросу, поможет ли нам согласие на вступление в ERM в достижении нашей общей цели блокирования IGC и 2-го и 3-го этапов Делора. Но об этом можно было судить только на месте, в Мадриде. В любом случае я очень осторожно относилась к назначению даты вступления фунта. Мне не нравился этот формат работы: совместные записки, давление и кабальные обязательства. Еще больше разозлило меня, что произошло дальше. Я получила вторую совместную записку. В ней Найджел и Джеффри говорили, что простое детальное перечисление условий, которые должны быть выполнены, будет «контрпродуктивно». Должна быть дата. И они требовали еще одной встречи перед Мадридом.

Я прочла их записку утром в субботу в Чекерсе, и почти сразу же раздался телефонный звонок из моего офиса с вопросом о времени встречи. Днем в воскресенье мне нужно было быть в Мадриде. Я могла встретиться с ними поздно вечером в субботу или рано утром в воскресенье на Даунинг-стрит, 10. Они выбрали последнее. Я знала, что Джеффри настроил Найджела поступить так. Я знала, что он всегда думал, что в один прекрасный день сможет стать лидером Консервативной партии и премьер-министром, эта амбиция становилась все сильнее по мере того, как ускользала от него. Он считал, и небезосновательно, что внес значительный личный вклад в наши успехи. Этот тихий, вежливый, но амбициозный человек с его ненасытным стремлением к компромиссу теперь старался доставить мне неприятности при любой возможности. Я подозреваю, что он считал, что стал незаменимым: опасная иллюзия для политика. Не существует другого объяснения тому, что теперь делал он и на что настроил Найджела.

Джеффри и Найджел прибыли на встречу со мной в 8.15 утра в субботу, как было оговорено. Они тщательно продумали все, что собирались сказать. Джеффри начал. Он настаивал на том, что я должна выступить первой на совете в Мадриде, обозначив условия, на которых мы осуществим вступление фунта и назначив дату вхождения в ERM. Они с Найджелом настаивали на четкой формулировке, которую я записала: «Мы твердо намерены вступить не позднее….» (обозначить дату). Они сказали, что если я сделаю это, то предотвращу переход всего процесса Делора на 2-й и 3-й этапы. И если я не соглашусь на их условия и на их формулировку, они оба уйдут в отставку.

Три вещи крутились у меня в голове. Во-первых, я не была готова к тому, чтобы меня шантажировали, заставляя занять позицию, которую я считала ошибочной. Во-вторых, мне нужно держать их на борту, по крайней мере, пока. В-третьих, я больше никогда не позволю такому повториться. Я сказала им, что у меня уже готов параграф, подробно перечисляющий более детальные условия вхождения фунта в ERM, и я воспользуюсь им в своей вступительной речи. Но я отказалась давать им какие-либо гарантии того, что я назначу дату. Я сказала им, что не могу поверить в то, чтобы два государственных деятеля такого уровня могли всерьез требовать назначения даты заранее: это будет золотое время для спекулянтов, и они это знали. Я сказала, что подробнее обдумаю, что сказать в Мадриде. Они ушли, и Джеффри выглядел невыносимо самодовольным. Так закончилась эта маленькая противная встреча.

Вкратце объясню, что произошло в Мадриде далее. Достаточно сказать, что, отталкиваясь от того, что мы с Аланом уже предлагали, и с рядом изменений, я высказала все то, что получило имя «мадридских условий» для вхождения фунта в ERM. Я подтвердила наше намерение вступить в ERM, как только инфляция снизится и осуществится первая фаза доклада Делора. Но я не назначила дату вхождения, и никто в Мадриде не заставлял меня этого делать.

В действительности «мадридские условия» позволили мне объединить Консервативную партию вокруг нашей позиции в переговорах. Дома заседание кабинета состоялось в обычное время в 10:30, 29 июня. Обычно я сидела на своем месте спиной к двери кабинета, пока входили министры. Однако в этот раз я стояла в дверях. Но в отставку никто не подал. Условие, что должна быть озвучена дата вступления в ERM, словно никогда и не ставилось. Найджел Лоусон даже ухитрился сделать замечание, что совет в Мадриде прошел неплохо, не так ли? Я подумала, что у него, конечно, крепкие нервы. Эта была одна из его привлекательных черт.

С этого времени напряжение между мной и Найджелом нарастало по поводу независимых экономических консультаций, которые я получала от Алана Уолтерса. Алан вернулся на Даунинг-стрит в мае 1989 г. Я уже описала его вклад в «мадридские условия» для вхождения в ERM. В то время как казначейство, серьезно обеспокоенное инфляционными эффектами политики Найджела по следованию ERM, продолжало настаивать на более высоких процентных ставках, Алан теперь обратил мое внимание на опасность того, что избыточно высокие процентные ставки могут загнать экономику в рецессию. Он делал именно то, что следует делать советнику премьер-министра.

За время своего пятилетнего отсутствия на Даунинг-стрит, 10 его неоднократно просили дать свои оценки по различным вопросам на разнообразных форумах, и взгляды Алана всегда были четкими. Различные доклады, статьи и лекции, содержавшие его мысли о вопросах экономической политики в целом и ERM в частности, продолжали всплывать на поверхность. Важный момент состоял, однако, в том, что все эти спекуляции в прессе отражали реальность, лежавшую в их основе. Она заключалась в том, что у нас с Найджелом более не было широкого единства во взглядах или доверия, которое должно быть между канцлером и премьер-министром. Можно было ожидать, что комментаторы станут обвинять Найджела в ухудшении экономической ситуации.

«Файненшл Таймс» опубликовала 18 октября статью, цитировавшую Алана, который, помимо прочего, описывал перспективу ERM как «непропеченную». Но о чем статья «Файненшл Таймс» не упоминала, так это о том, что последние слова были написаны Аланом в 1988 г., задолго до его назначения моим советником по экономическим вопросам. Я сочла, что тут не за что извиняться, о чем и написала ему: «Статья была написана задолго до Мадрида (где Алан также выступал советником), и я не вижу сложностей. Более того, советники СОВЕТУЮТ, а политические решения принимают министры».

В 4:30 утра 25 октября лайнер, доставивший меня с конференции Содружества в Куала-Лумпуре, прибыл в Хитроу. На Даунинг-стрит я разобрала свои вещи, обсудила мои планы на день с Амандой Понсонби (мой незаменимый секретарь по повседневным вопросам), пообедала и встретилась с Найджелом для нашей традиционной беседы один на один. Он был взволнован по поводу Алана Уолтерса, постоянно слыша в интервью вопросы о том, следует ли его уволить. Но было еще много предметов, которые следовало обсудить. В частности, мы должны были согласовать линию, которой Найджел будет придерживаться на грядущей встрече министров финансов стран – членов ЕС по вопросу EMU.

Найджел разработал гениальный альтернативный подход, основанной на идее Фридриха Хайека о конкурирующих валютах, в соответствии с которой рынок, а не государство, будет создавать динамику валютного союза. После встречи с Найджелом я провела более широкое обсуждение EMU, на котором мы одобрили предложенный Найджелом подход, при этом уточнив, что его назначение было сугубо тактическим, нацеленным на замедление дискуссии по EMU внутри сообщества.

Следующий день, четверг, не обошелся без затруднений. Дело было не только в вопросах к премьер-министру: мне также предстояло сделать заявление и ответить на вопросы относительно Южной Африки. Я сушила волосы в начале девятого, когда получила через Кроуфи сообщение из моего личного офиса о том, что Найджел Лоусон хочет встретиться со мной в 8:50. Кроуфи сообщила, что, кажется, дело серьезное, Найджел может уйти в отставку. Но я ответила: «О нет, дорогая, ты не так все поняла. Он собирается в Германию сегодня днем и хочет обсудить это со мной». Поэтому, когда я спустилась к Найджелу, я была не очень готова к тому, что он намеревался сказать. Он сказал мне, что либо Алан Уолтерс должен уйти, либо он, Найджел, подает в отставку.

Я сказала, чтобы он не говорил глупостей. Он занимал один из важнейших постов в государстве. Он принижал себя одним лишь использованием таких формулировок. Что касалось Алана, он был преданным и лояльным членом команды, который всегда действовал в разумных рамках. Если кто-то другой, включая СМИ, пытался преувеличить нормальные расхождения во мнениях, он за это не отвечал. Вопрос о его увольнении даже не рассматривался. Я попросила Найджела подумать. Времени на разговор было мало, поскольку мне нужно было обсудить брифинг перед парламентскими слушаниями, и мне предстояло выступать в 9 утра.

Через час Найджел явился на встречу с другими министрами по вопросу размещения атомного вооружения в Алдермастоне. Он был в неплохой форме и сделал несколько острых замечаний в ходе дискуссии. Затем мы встретились снова, на этот раз в Кабинете. Я открыла заседание Кабинета, заявив, что мы должны действовать оперативно и пройти регламент в темпе, поскольку двум министрам нужно было отправляться на встречи в Европе. Найджел был одним из них. Поэтому я была вдвойне удивлена, когда за обедом мне сообщили, что Найджел вновь хочет меня видеть. Я думала, что его уже нет в стране. Мы снова встретились в моем кабинете, и он повторил свое требование и заявил о намерении уйти в отставку. Я не могла сказать ничего нового, и времени у нас было немного, поскольку вскоре мне нужно было быть в Палате общин. Но я ясно дала понять, что Алан Уолтерс не уйдет, и надеялась, что Найджел еще подумает. Я сказала, что встречусь с ним после того, как разберусь с вопросами и моим заявлением.

Когда я в своем кабинете в Палате последний раз пробегала глазами свой брифинг, в 3:05, за десять минут до того, как должны были начаться слушания в Палате, зашел Эндрю Торнбулл, мой личный секретарь, чтобы сообщить мне, что Найджел Лоусон решил подать в отставку и хотел, чтобы его решение было обнародовано в 3.30. Это было исключено. Мы не сообщили королеве. У нас не был намечен преемник. Финансовые рынки Лондона были открыты. Мне предстояло час простоять на ногах, отвечая на вопросы и выступая с отчетом по конференции Содружества.

Я повторила, что встречусь с Найджелом вечером, около 5 часов на Даунинг-стрит, 10. Я осилила слушания и отчет, только отодвинув проблему ухода Найджела на задние ряды моего сознания. Примерно час спустя, по дороге из Палаты, я попросила Джона Мейджора, сидевшего рядом со мной во время отчета, пройти со мной в кабинет: «У меня проблема».

В идеале мне хотелось сделать Ника Ридли канцлером. Но презрение Ника к публичным условностям могло стать проблемой. Джон Мейджор, который знал казначейство еще с тех пор, как был главным секретарем, выглядел очевидной кандидатурой. Я уже думала о том, что Джон может стать моим преемником. Но я также хотела, чтобы он набрался опыта. Он пробыл в министерстве иностранных дел всего несколько недель и не до конца освоил этот департамент. Он бы предпочел остаться министром иностранных дел, нежели возвращаться разбирать развалины за Найджелом. Когда он выразил недовольство, я сообщила ему, что нам всем иногда приходится соглашаться на второй вариант. Он согласился.

Я поспешила обратно на Даунинг-стрит, 10, чтобы встретиться с Найджелом, который продолжал настаивать, чтобы о его отставке было объявлено немедленно. Сейчас мне кажется, что недостойной спешке Найджела было лишь одно объяснение. Я думаю, он боялся, что я позвоню Алану Уолтерсу, который был в Америке, и тот уйдет в отставку. Это лишило бы его того оправдания, на которое он рассчитывал. Я сообщила Найджелу, что его преемником будет Джон Мейджор. Больше на этой короткой встрече обсуждать было нечего. Мне было жаль, что наше долгое и плодотворное сотрудничество заканчивалось так.

Затем я позвонила Алану и сообщила ему о том, что произошло. Он сообщил мне, что отставка Найджела поставила его в безвыходное положение, поэтому он настоял, вопреки всем моим попыткам переубедить его, на своей отставке.

Уход Найджела стал для меня ударом, и Джеффри Хау воспользовался им, чтобы доставить новые неприятности в следующий уикэнд, когда в полном злобы выступлении он восхвалял Найджела как канцлера, обладавшего огромной отвагой, и настаивал на вступлении в ERM на условиях, обозначенных в Мадриде. Но уход Найджела также был благом. В лице Джона Мейджора у меня хотя бы был канцлер, который, пусть и не обладал кругозором Найджела, но не имел такого багажа политических ошибок. Он психологически лучше умел разбираться с последствиями.

У Джона, возможно потому, что он сделал себе имя как «кнут», или из-за того, что его не впечатляют концепции, которые люди вроде Найджела ставят во главу угла в делах, была одна великая цель: он стремился сохранить единство партии. Для него это означало, что мы должны вступить в ERM как можно скорее, чтобы снизить политическое бремя. Первенство политики над экономикой, странное качество для министра казначейства, означало, что Джона привлекала выдумка о EMU, которая успокаивала робких почитателей европейского единства в партии, опасавшихся, что мы окажемся «изолированы». Что касается ERM я согласилась, что мадридские принципы соответствовали выдвинутым условиям. Мне предстояло согласиться с тем, чего хотел Джон. В вопросе EMU, который в моем понимании затрагивал сами основы не только спора о будущем Европы, но и будущее Британии как демократического современного государства, я не была готова к компромиссу.

В отличие от Джеффри и Найджела, Джон понимал, что назначение даты вступления в ERM заранее отдаст нас на милость рынков. Но к утру 29 марта становилось ясно, что он хотел, чтобы мы вступили как можно скорее. Он сказал, что при учете потенциально положительного влияния вступления в ERM на политические настроения и, как результат, на настроения на рынках будет проще снизить процентные ставки и сохранять твердый обменный курс. Его слова напоминали заезженную пластинку Найджела, что нужно ориентироваться на обменный курс, а не на денежную массу в обращении. Увы, эта политика вела к инфляции. Подход Джона состоял в том, что если партия и правительство будут едины в политике и у нас будут хорошие шансы победить в следующих выборах, экономические перспективы улучшатся. Но я хорошо знала, что, если ты используешь экономические решения в политических целях, ты сталкиваешься со значительным риском.

Несколько дней спустя я обсудила EMU и доклад Делора с Джоном. Он сказал, что он пришлет мне свои заключения о самом лучшем пути вперед. Он сказал, что стратегия должна заключаться в замедлении движения в сторону 2-го и 3-го этапов Делора и сопряженной с ними утраты национального суверенитета, но чтобы Соединенное Королевство не было исключено из переговорного процесса. Это создавало ощущение натянутой резины.

Я сказала, что существует ряд угроз, если мы предпримем шаги, выходящие за рамки одного лишь вступления в ERM, и продемонстрируем готовность рассмотреть дальнейшую экономическую и валютную интеграцию. Если другие государства хотят предпринять подобные шаги, это их дело. Но Соединенное Королевство не намерено участвовать в процессе. Если мы четко дадим это понять, то под давлением Бундесбанка Германия также откажется от дальнейших шагов в сторону EMU. Я стремилась заставить Джона рассматривать все это в более широком контексте и обсудила с ним необходимость развития свободных торговых отношений с США и другими странами, отметив, что централизованным блокам, таким, как федеральная Европа, нельзя позволить становиться на пути этого.

Джон Мейджор был все сильнее взволнован как членством в ERM, так и EMU. 9 апреля 1990 г. он написал мне служебную записку, что озабочен твердым намерением министров финансов ЕС прийти к соглашению по вступлению в EMU. Он не добился значительной поддержки нашей альтернативной разработки, которую мы продвигали в качестве «эволюционного подхода» к EMU{ Вслед за негативной реакцией на наше изначальное предложение о конкурирующих валютах мы начали разрабатывать этот новый подход «твердой ECU», основанный на предположениях сэра Майкла Батлера, бывшего посла Британии в сообществе, теперь работающего в Сити. (Прим. автора.)}. Поэтому он обозначил несколько вариантов продолжения. Один из них, в итоге получивший проработку в Маастрихте, заключался в подготовке соглашения, которое давало определение EMU и институтов, необходимых на его финальном этапе, но затем предоставляло странам-членам механизм «выбора».

Это позволило бы им вступить в подготовку 3-го этапа в удобном для них темпе. На встрече со мной в среду 18 апреля Джон повторил аргументы на бумаге, подчеркивая, что идею формирования полного EMU в предложенном Делором формате разделяли все, кроме Соединенного Королевства. Я не была согласна с анализами Джона и с заключением. Я сказала, что правительство не может поставить свою подпись под поправкой в договоренность, повторяющей определение делоровского EMU. Я была предельно обеспокоена тем фактом, что канцлер так быстро заглотил наживку слоганов европейского лобби.

Однако на этом этапе я понимала, что не следует открывать огонь. Эта работа была для Джона в новинку. Он правильно делал, что искал союзников в Европе и убеждал членов парламента от консерваторов в разумности наших действий. Однако уже было понятно, что он мыслил категориями компромиссов, которые были неприемлемы для меня, и что в интеллектуальном плане он плыл по течению.

Только на встрече с Джоном Мейджором в среду 13 июня я наконец сказала, что не буду сопротивляться вступлению фунта в ERM. И хотя поставленные мной условия еще не были полностью соблюдены, у меня было слишком мало союзников, чтобы настоять на своем. Но мое согласие на вступление в ERM подразумевало одно ключевое условие. Я настаивала на том, что мы выйдем на уровень 6 % с каждой стороны. Даже тогда я четко дала понять, что, если фунт окажется под давлением, я не намереваюсь применять массивное вмешательство, делая вливания фунтов и снижая процентные ставки или поднимая ставки до вредоносного уровня и используя жизненно важные резервы для сохранения высокого курса фунта.

Это на корню разбивает утверждение некоторых сторонников ERM, оправдывающих последующий обвал тем, что мы правильно сделали, что вступили, но ошибочно вступили с таким уровнем ставок. В действительности ставка, подходящая сегодня, может быть губительной завтра, и наоборот. До этого момента ERM никогда не была твердой системой. Мне не требовалось разъяснять это своим европейским партнерам, поскольку, какими бы ни были точные цифры, страна, которая желала сменить курс, всегда могла сделать это на практике. Теперь, когда Британия была внутри ERM, другие страны будут так стремиться удерживать нас внутри, что они почти не создадут сложностей относительно перестройки.

Я противилась стремлению Джона вступить в ERM в июле. Однако к осени высокие процентные ставки уже явно делали свое дело. Было ясно, что процентные ставки теперь следует понизить вне зависимости от вопроса ERM. Что касается вступления в ERM, мадридские условия пока не были полностью выполнены. Но самой важной проблемой была инфляция. Только в конце года цифра инфляции в измерении RPI начала снижаться.

Однако другие индикаторы: анализы CBI, продажи автомобилей, розничные цены и прежде всего денежная масса – показывали, что мы приближаемся к пику инфляции. Я настаивала; но они хотели отсрочки. Но я, со своей стороны, намеревалась продемонстрировать, что мы будем и дальше использовать валютные условия, в качестве инструмента по установлению процентных ставок. Поэтому 5 октября мы объявили о том, что стремимся к вхождению в ERM, и я особо указала на снижение процентных ставок и причинах для такого шага в представлении этого решения.

Глава 37 Экспресс на Вавилон

Перевод Баратов П.Н.

Отношения с Европейским сообществом в 1987–1990 годах

Я уже подробно описала, как в период моего второго срока на посту премьер-министра определенные опасные черты и тенденции в Европейском сообществе стали очевидными. Видимые преимущества в виде бюджетной компенсации Британии и движения в сторону общего (или «единого») рынка дополнялись формированием новой, имеющей очень широкие полномочия комиссии, что само по себе было шагом в сторону бюрократических, а не рыночных решений экономических проблем и возрождения франко-германской оси с их собственной скрытой федералистской и протекционистской программой. До поры до времени последствия были неясны даже мне, скептически настроенной по отношению к перспективам небританского сочетания высокой риторики и политики «казенного пирога», которую представляло собой европейское искусство государственного управления. Справедливо будет сказать, что с начала 1988 г. повестка дня в ЕС стала принимать все более нежелательную форму. Она явно все больше отличалась от того, к чему стремилось международное сообщество.

На саммите G7 в Торонто в июне 1988 г. у меня состоялась часовая встреча с канцлером Колем. Большая ее часть была посвящена предстоящему саммиту в Ганновере. Канцлер Коль при поддержке министерства финансов Германии и Бундесбанка склонялся в сторону комиссии центральных банков, нежели в сторону экспертов, чего хотели французы и министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер. Я приветствовала это. Но я вновь напомнила о своем неприятии перспективы Европейского центрального банка.

Совет в Ганновере оказался довольно дискуссионным. Самая важная дискуссия произошла в первый вечер за ужином. Жак Делор открыл дискуссию по EMU. Канцлер Коль предложил, чтобы под председательством мистера Делора была сформирована комиссия глав центральных банков и нескольких сторонних представителей. В последовавшей дискуссии большинство глав правительств потребовали, чтобы доклад сосредоточился на Европейском центральном банке. Пол Шлютер, премьер-министр Дании, выступил против, я его поддержала. В результате упоминание центрального банка было удалено из документа.

Моя проблема в ходе этих дискуссий по EMU была двоякой. Во-первых, разумеется, у нас было мало союзников; нас поддерживала только Дания, маленькая страна с сильным духом, но с малым весом. Но я сражалась вполсилы по другой причине. Как «будущий член» EEC, Британия подписала коммюнике в Париже в октябре 1972 г., подтверждавшее «намерение стран – членов расширенного сообщества неуклонно двигаться в сторону экономического и валютного союза, поддерживая все детали актов, одобренных советом и представителями стран-членов 22 марта 1971 г. и 21 марта 1972 г.». Эта риторика не отражала мои настроения. Не было смысла ввязываться в спор, который мы не могли выиграть. Я предпочла позволить спящим псам умереть.

Потом они, разумеется, проснулись и стали лаять в ходе переговоров о Едином европейском акте 1985–1986 гг. Я не хотела никакой отсылки EMU. Германия не поддержала меня, поэтому отсылка к EMU была вставлена в текст. Но я сделала так, чтобы двадцатая глава Единого европейского акта представляла мою интерпретацию EMU. Ее заголовок гласил: «Сотрудничество в экономической и валютной политике (экономический и валютный союз)». Это позволяло мне утверждать на последующих форумах, что EMU теперь означает сотрудничество, а не движение в сторону единой валюты.

В этом была продуманная двусмысленность. Советы в Ганновере в июне 1988-го и в Мадриде в 1989-м вновь ссылались на Единый европейский акт, содержащий «задачу прогрессивной реализации экономического и валютного союза». Меня это более или менее устраивало, поскольку уже не подразумевалась кооперация. Остальные главы европейских правительств были довольны, поскольку восприняли это как продвижение в сторону Европейского центрального банка и единой валюты. В какой-то момент эти две интерпретации, разумеется, столкнутся. И когда это произойдет, я вынуждена буду сражаться на поле боя, которое не выбирала.

Чем внимательнее я следила за работой Сообщества, тем меньше меня привлекали последующие шаги в направлении валютной интеграции. Мы выдвигали свои предложения по «твердой ECU». Мы выпускали векселя казначейства, деноминированные условиями ECU. И мы ликвидировали любые рычаги контроля обмена раньше всех остальных. Все это было очень коммунитарно, о чем я не переставала напоминать, когда меня критиковали за сопротивление вхождению в ERM. Но мои предпочтения склонялись в сторону открытых рынков, плавающих курсов обмена и сильных трансатлантических политических и экономических связей. В продвижении этого подхода меня неизбежно сдерживала вынужденная приверженность европейскому «экономическому и валютному союзу». Это дало психологические преимущества нашим оппонентам, которые не упускали возможности ими воспользоваться.

Не последним из этих оппонентов был Жак Делор. К лету 1988 г. он стал убежденным сторонником федерализма. Смешение ролей гражданских служащих и избранных представителей было проявлением континентальных традиций. Оно основывалось на недоверии, которое избиратели испытывали к политикам в странах вроде Франции и Италии. Это же недоверие подбрасывало уголь в топку экспресса на федерализм. Если у вас нет уверенности в политической системе или политических лидерах вашей собственной страны, мы обречены доброжелательно воспринимать, что иностранцы, обладающие навыками, умом и твердостью, как мсье Делор, будут учить вас вести дела. Честно говоря, если бы я была итальянцем, я бы предпочла, чтобы мной управляли из Брюсселя. Но настроения в Британии были другими. Я чувствовала это. Более того, я разделяла их и решила, что пришло время дать отпор тому, что я считала разрушением демократии путем централизации и бюрократизации.

Было ясно, что уклон в сторону полнокровного EMU, который я воспринимала и как политический союз, усиливался. В июле Делор заявил Европарламенту: «мы не справимся с задачей принятия всех решений, необходимых в период с настоящего момента по 1995 г., если не наметим создание европейского правительства в той или иной форме». Он предсказал, что в ближайшие десять лет сообщество станет источником «80 % экономического законодательства, и, возможно, также нашего финансового и социального законодательства». В сентябре он обратился к TUC Борнмаута, призвав к принятию мер по активизации коллективных переговоров на европейском уровне.

Но были и менее явные, но, пожалуй, еще более важные признаки дальнейшего развития событий. В то лето я подписала документ, который подробно описывал, как комиссия расширяет границы своей «компетенции» на новые области: культуры, образования, здравоохранения и социальной безопасности.

Она формировала «консультативные комитеты», члены которых не назначались и не отвечали перед правительствами стран-членов и которые, таким образом, стремились к принятию коммунитарных решений. Она аккуратно выстраивала пояснительную риторику, во многом состоящую из пространных нелепостей, содержащихся в заключениях совета. Она применяла специальную бюджетную процедуру, известную как «actions punctuelles», которая позволяла финансировать новые проекты без законных на то оснований. Но что серьезнее всего, она постоянно требовала, чтобы только квалифицированное большинство выдвигало директивы, которые не могли пройти в условиях, требовавших единогласного принятия.

Зачастую было трудно объяснить широкой публике, почему именно мы противимся какой-либо конкретной мере, которую требовала комиссия. Это сделало политически сложной задачу противостояния постепенной экспансии полномочий комиссии. В теории все это можно было оспорить в судах; поскольку время от времени комиссия искажала слова и намерения Европейского совета в свою пользу. И мы действительно боролись и выиграли ряд дел на этих основаниях в Европейском суде (ECJ). Но юристы говорили, что в отношении вопросов компетенции сообщества и комиссии ECJ будет склоняться в пользу «динамических и экспансивных» интерпретаций соглашения, а не в пользу ограничительных. Противник играл краплеными картами.

Чем больше я обо всем этом думала, тем больше приходила в раздражение. Предстояло ли нам, стране британской демократии, парламентского суверенитета, гражданского права и традиционного чувства справедливости, подчинение требованиям европейской бюрократии, основанной на совершенно иных традициях? Поскольку Британия была самой развитой и стабильной демократией в Европе, она сильнее всего страдала от этих тенденций. Французам, которые хотели сами решать свою собственную судьбу, тоже предстояло проиграть. Как и немцам, которые желали сохранить свою собственную валюту, которую они сделали самой надежной в мире.

Не меньше меня заботили миллионы восточных европейцев, которые жили при коммунизме. Как сможет жестко централизованное и регулируемое наднациональное Европейское сообщество удовлетворить их потребности и оправдать их надежды? Обширная Европа, простирающаяся до Урала и непременно включающая Новую Европу за Атлантическим океаном, была сущностью, имевшей меньше всего исторического и культурного смысла. И в области экономических отношений сработать может только по-настоящему глобальный подход. В этом и заключались мои мысли, когда я начала обдумывать то, что впоследствии станет «Речью в Брюгге».

Зал, в котором я выступала, был странно спланирован. Трибуна, с которой я говорила, была расположена в середине длинной стороны, поэтому слева и справа людей было много, а передо мной – всего несколько рядов. Но смысл мне удалось донести предельно понятно. Принимающая сторона – Европейская коллегия в Брюгге получила больше, чем рассчитывали. Министерство иностранных дел несколько лет настаивало на том, чтобы я приняла приглашение выступить и обозначить в своей речи наши полномочия в Европе. Я начала с того, чего хотело министерство иностранных дел. Я подчеркнула, сколь многое Британия вложила в Европу на протяжении столетий и продолжала вносить этот вклад и по сей день – ведь здесь были дислоцированы 70 000 британских военнослужащих. Но чем была сама Европа? Я напомнила слушателям о том, что, вопреки притязаниям Европейского сообщества, она была не только проявлением европейской идентичности. «Мы всегда будем считать Варшаву, Прагу и Будапешт великими европейскими городами». Я продолжила речь утверждением о том, что Западной Европе следует кое-что уяснить из жуткого опыта своих восточных соседей и их твердой и принципиальной реакции на это:

«Я вижу иронию в том, что в то время, как такие страны, как СССР, которые пытались делать все через центр, учатся тому, что успех зачастую зависит от рассредоточения власти и решений от центра, некоторые в сообществе, кажется, хотят двигаться в противоположном направлении. Мы успешно вернулись к прежним границам Британии не для того, чтобы их вновь пересматривали на европейском уровне, под управлением сверхгосударства в Брюсселе».

Более того, существовали серьезные неэкономические причины для сохранения суверенитета и в максимально возможной мере полномочий национальными государствами. Такие нации были не только действующими демократиями, они также представляли неподатливые политические реалии, которые будет безумием пытаться преодолеть или подавить в пользу широкого, но пока что теоретического европейского национального единства. Я отметила:

«Готовность к активному сотрудничеству между независимыми суверенными государствами – это лучший способ построения успешного Европейского сообщества… Европа будет сильнее именно потому, что в ней Франция – это Франция, Испания – это Испания, Британия – это Британия, и каждая из этих стран обладает своими традициями, обычаями и идентичностью. Нелепо будет пытаться вписать их всех в некую общую однообразную европейскую персоналию.

Я наметила пути на будущее. К проблемам следует подходить с практической точки зрения: и в САР до сих пор много требовало решения. Нам нужен единый европейский рынок с минимумом рычагов регулирования – предпринимательская Европа. Европа не должна придерживаться протекционистской политики, и это должно быть отражено в нашем подходе к GATT. Наконец, я подчеркнула огромную важность НАТО и предостерегла от любого развития (в результате франко-германских инициатив) западноевропейского союза как альтернативы ему.

Даже я не могла предсказать того фурора, который вызвала речь в Брюгге. В Британии, к ужасу евроэнтузиастов, мои слова получили широкую общественную поддержку. Но реакцию в вежливых европейских кругах, как минимум официальную, можно описать как удивленное возмущение.

К этому моменту внимание британских политиков привлекали два вопроса, которые, как бы я ни старалась их разъединить, оказались прочно переплетены: выборы в Европейский парламент и мой десятилетний юбилей. По второму вопросу я четко проинструктировала Центральный офис и партию не делать из этого шумихи. Я дала одно или два интервью; я получила юбилейную вазу от Национального Союза; партия выпустила довольно приятную публикацию, которая пользовалась некоторым успехом, но не стала бестселлером. Но, разумеется, нашлось множество журналистов, которым не терпелось написать «рефлексивные» материалы о десяти годах с Тэтчер и прийти в них к выводу о том, что десять – это уже достаточно.

В такой атмосфере было естественно, что лейбористы станут утверждать, что европейские выборы 1989 г. станут «референдумом» по вопросу тэтчеризма в целом и подхода в Брюгге в частности. Я могла принять точку зрения, что европейские выборы могли быть в некоторой степени следствием Брюгге, если бы у нас были европейские «кандидаты-брюггисты», а не федералисты. Но за рядом некоторых исключений, это было не так.

Общая стратегия была простой. Мне предстояло убедить консервативных избирателей, многие из которых полностью утратили иллюзии касательно сообщества, проголосовать. Возможно, это сработало бы, если бы сами кандидаты донесли эту мысль достаточно живо, и если бы нам не приходилось иметь дело с нападками Теда Хита и остальных. В действительности в последний момент был серьезный скачок в пользу Партии зеленых, который перекрыл наш голос. Люди относились к европейским выборам, как если бы они были сторонними, голосуя не за реальные изменения в своих жизнях, а скорее против существующих правительств. Это было на руку лейбористам, и они отбили у нас 13 мест. Несмотря на все смягчающие обстоятельства, я была недовольна. Эти результаты могли дать стимул всем, кто противостоял мне и моему подходу к Европе.

На это не понадобилось много времени. Я уже описала, как Джеффри Хау и Найджел Лоусон старались заставить меня назначить дату вхождения фунта в ERM, и как я избежала этого на совете в Мадриде в 1989 г. В действительности ERM не очень был связан с Мадридом. Две реальные проблемы заключались в отношении к докладу Делора по EMU и вопросу о том, должно ли сообщество иметь свою собственную Социальную хартию.

Разумеется, я в корне противилась подходу Делора. Но я была не в том положении, чтобы предотвратить ряд действий в его сторону. Впоследствии я решила сделать упор на три положения. Во-первых, доклад Делора не должен быть единственным основанием для дальнейшей работы по EMU. Во-вторых, в процессе движения в сторону EMU и его сроков не должно быть никакого автоматизма. В частности, мы никак не должны быть связаны 2-м этапом. В-третьих, сейчас не должно было приниматься решение о проведении межправительственной конференции по докладу. Аргументироваться это должно тем, что к такой конференции нужно тщательно и как можно дольше готовиться.

Что касается Социальной хартии, здесь вопрос был гораздо проще. Я считала недопустимым, чтобы правила и методы регулирования рабочего процесса и социальных пособий устанавливались на уровне сообщества. Социальная хартия попросту была социалистической хартией, в пользу которой выступали преимущественно социалистические страны-участники.

Большая часть обсуждений в первый день совета в Мадриде была посвящена EMU. Во второй половине дня мы обратились к вопросу Единого рынка и «социального измерения». Я уже описывала, как я использовала свою речь, чтобы обозначить условия вхождения в ERM. В то же время я поддержала Пола Шультера, который оспорил 39-й параграф доклада Делора, содержавший принцип «вход за пенни, выход за фунт», который предпочитали федералисты. Противоположную сторону представляла Франция. Президент Миттеран настаивал на крайних сроках для IGC и для завершения 2-го и 3-го этапов, предложив в качестве возможного 31 декабря 1992 г.

Затем спор переместился на Социальную хартию. Я сидела рядом с синьором Кавацо Сильва, довольно крепким премьер-министром Португалии, который был бы еще крепче, если бы его страна не была такой бедной, а немцы такими богатыми. «Разве вы не видите, – спросила я, – что Социальная хартия предназначена для того, чтобы не позволить Португалии привлекать инвестиции из Германии из-за ваших низких цен оплаты труда. Это германский протекционизм. На его основе будут сформулированы директивы, и вы лишитесь рабочих мест». Но он был убежден, что хартия будет не больше чем просто общей декларацией. И, возможно, думал, что если Германия будет готова заплатить достаточно за «сплоченность», это не будет такой уж плохой сделкой. Поэтому я противостояла хартии в одиночку.

Итоги европейских выборов не имели особенного значения сами по себе. Но они раскрыли узел недовольства, который нельзя было игнорировать. Меньшинство членов парламента от консерваторов с беспокойством воспринимали мой подход к европейским вопросам. Но еще важнее был тот факт, что пути в правительственные круги казались заблокированными. Я также считала, что нужны изменения. Когда премьер-министр провел на своем посту десять лет, он или она должны гораздо больше опасаться угрозы старения и очерствения правительства. Я решила внести ряд изменений в кабинет, чтобы освободить несколько мест и привести несколько новых лиц.

Я также думала о собственном будущем. Мне казалось, что у меня в запасе еще несколько лет активной работы, и я намеревалась довести до конца укрепление нашей экономической мощности, завершение наших радикальных социальных реформ и перестроение Европы в соответствии с моей позицией, обозначенной в речи в Брюгге. Я хотела оставить после себя, возможно, несколько кандидатов с проверенным характером и опытом, из которых можно будет выбрать моего преемника. По ряду причин я не считала, что кто-либо из моего собственного политического поколения для этого подходит.

Если учитывать все возможные варианты, первыми в моем списке людей, думавших как я, были: Норман Теббит, сосредоточенный на своих деловых интересах; Ник Ридли, который никогда не терпел дураков и был бы неприемлем для членов парламента тори; Сесил Паркинсон, повредивший свою репутацию в глазах старой гвардии. К Джеффри Хау я скоро вернусь. Найджел Лоусон не был заинтересован в этой работе, и уговаривать его я не намеревалась. Майкл Хезелтайн не был командным игроком и уж точно не был капитаном команды. В любом случае я не видела смысла в том, чтобы передавать пост ровеснику, пока я была полна сил и активна. В следующем поколении, напротив, имелся целый ряд возможных кандидатов: Джон Мейджор, Дуглас Херд, Кен Бейкер, Кен Кларк, Крис Паттен и, возможно, Норман Ламонт и Майк Говард. Я считала, что это не моя обязанность выбирать кандидата. Но я была обязана убедиться в том, что есть несколько проверенных кандидатов на выбор.

Однако я ошиблась в одном важном вопросе. Разумеется, я понимала, что некоторые из моих коллег по Кабинету и прочих министров больше склонялись влево, а некоторые – вправо. Но я считала, что они в целом считают правильными мои основные принципы. Ортодоксальные финансы, низкий уровень регулирования и налогообложения, минимум бюрократии, сильная оборона, готовность отстаивать интересы Британии в любом месте, где им угрожают – мне казалось, я выиграла их доверие в этих вопросах. Теперь я понимаю, что такие споры никогда нельзя выиграть до конца.

Выше я отложила рассмотрение ситуации с Джеффри Хау как потенциальным кандидатом в преемники. С Джеффри что-то произошло. Его видение цели и способность к анализу померкли. Я не считала, что он теперь мог быть потенциальным лидером. Но, что еще хуже, я не могла позволить ему быть министром иностранных дел, по крайней мере, пока канцлером был Найджел Лоусон, после его экстравагантностей накануне совета в Мадриде. Я намеревалась заменить его более молодым человеком.

Я решила, что два человека должны покинуть Кабинет. Пол Шеннон был лояльным и приятным человеком. Но в условиях все возрастающей роли департамента транспорта в нем был необходим высокий уровень работы с общественностью, это с учетом всех бед, обрушившихся на нас в это время и в свете перегрузки дорожного движения, к которому привел рост благосостояния Британии. Я попросила Пола покинуть свой пост, и он сделал это, проявив отличное чувство юмора. Я назначила на его место Сесила Паркинсона.

Еще труднее далось решение попросить Джона Мура покинуть Кабинет. Он обладал близким мне типом мышления. В области здравоохранения именно он, а не его преемник Кен Кларк действительно достойно управлял департаментом. В департаменте социальной безопасности, после того, как я разделила DHSS (Департамент здравоохранения и социальной безопасности) на два департамента, он был отважен и радикален в решении проблем иждивенчества и нищеты.

Но Джон так полностью и не оправился, по крайней мере психологически, от тяжелого заболевания, которое он перенес в свою бытность государственным секретарем в старом объединенном DHSS. Поэтому я попросила его уйти и назначила Тони Ньютона, бесстрастного, близкого левым настроениям, человека с хорошим резюме и твердой позицией в Палате.

Я также ввела в Кабинет Питера Брука, который был уважаемым и предельно надежным председателем партии. Он хотел быть секретарем по Ольстеру, и я дала ему этот пост, переместив Тома Кинга в министерство обороны, где освободил пост Джордж Янгер, решивший уйти из правительства и заняться своим бизнесом. Уход Джорджа был ударом. Я ценила его здравый смысл, доверяла его суждениям и полагалась на его лояльность. Его карьера является доказательством того, что, вопреки мифам, джентльменам до сих пор есть место в политике.

Но было три главных изменения, которые определили форму перетасовки и реакцию на нее. В порядке возрастания важности: я переместила Криса Паттена в департамент окружающей среды на замену Нику Ридли, который перешел в DTI (Дэвид Янг покинул кабинет по собственному желанию и стал заместителем председателя партии); я переместила Кена Бейкера на пост председателя партии из департамента образования, где ему на смену пришел Джон Мак-Грегор. Джона сменил Джон Гаммер, который стал членом Кабинета в качестве министра сельского хозяйства.

Но, что важнее всего, я вызвала Джеффри Хау и сказала, что хочу, чтобы он покинул министерство иностранных дел, куда я намеревалась назначить Джона Мейджора. Было предсказуемо, что Джеффри будет недоволен. Он уже привык к преимуществам его должности и к двум домам в Карлтон Гарденс в Лондоне и Чевенинге в графстве Кент. Я предложила ему пост лидера в Палате общин незадолго до первой телетрансляции работы Палаты. Это было серьезное дело, и я надеялась, он признает этот. Но он выглядел угрюмо и сказал, что ему нужно сначала поговорить с Элспет. Это, разумеется, замедлило процесс. Я не могла встретиться с другими министрами, пока этот вопрос не был решен. Джеффри также, я подозреваю, встретился с Дэвидом Уоддингтоном, «главным кнутом», который посоветовал мне оставить Джеффри в Кабинете на какой-либо должности.

Я предложила Джеффри министерство внутренних дел, зная наперед, что он наверняка отклонит это предложение, и, наконец, с некоторой неохотой и по его убедительной просьбе титул заместителя премьер-министра, который я держала в запасе, чтобы подсластить пилюлю. У этого титула нет конституционного значения. Уилли Уитлоу (до своего инсульта в декабре 1987 г. и последующего ухода) практически сделал эту должность своей персональной за счет своего престижа и возраста. Джеффри выторговал себе этот пост, он не получил статуса, на который так надеялся. Практически это лишь означало, что Джеффри будет по левую руку от меня на заседаниях Кабинета, позиция, о которой он мог серьезно пожалеть.

Задержка в завершении перетасовки неизбежно должна была вызвать ряд догадок. Но, как мне сказали, именно сторонники Джеффри организовали утечку содержания наших обсуждений в неуклюжей попытке навредить мне. В итоге он получил плохие высказывания в прессе о домах и, без сомнения, винил в них меня.

Джон Мейджор сперва не испытывал особенного энтузиазма по отношению к посту министра иностранных дел. Скромный человек, он бы предпочел менее серьезное назначение, чем занимать один из трех высоких постов в государстве. Я должна добавить, что, вопреки многим догадкам, я не пришла к твердому решению о том, что Джон станет моим преемником. Я лишь заключила, что ему не помешают более широкое общественное признание и больший опыт, если ему придется соревноваться с талантливыми самовыдвиженцами, которые будут среди его соперников. К несчастью, из-за отставки Найджела Лоусона у него не было возможности полностью проявить себя в министерстве иностранных дел до того, как вернуться в казначейство.

В целом считалось, что, переместив Ника Ридли в DTI, я реагировала на критику защитников окружающей среды в его адрес. Это было не так. Я знала, что он хочет перемен. Я, разумеется, хорошо понимала, что романтикам и чудакам этого движения не нравилось, что он настаивал на проведении политики в соответствии с наукой, а не с предрассудками. Я также подозревала, что Крис Паттен выберет более мягкий подход. Разумеется, позднее я все чаще оказывалась на ножах с Крисом, для которого его представление вопросов окружающей среды всегда превалировало над их сутью. Но я также хотела видеть Ника во втором по важности экономическом департаменте из-за необходимости иметь его поддержку в ключевых вопросах промышленности в Европе.

Назначение Кена Бейкера председателем партии было попыткой улучшить репрезентативность правительства. Кен, как и Крис Паттен, начал в левом крыле нашей партии. Но в отличие от Криса, Кен заметно переместился в центр. В любом случае он обладал великолепными навыками работы с общественностью. И я никогда не забуду, что при очень маленьком количестве тэтчеров, джозефов и ридли все равно нужен хотя бы один Кен Бейкер, чтобы сообщение достигло цели. Назначение Кена Бейкера на пост председателя было бесспорно удачным. Он служил мне с энтузиазмом и упорством до самого конца, как бы ни накалялась политическая обстановка. Мы никогда не были близкими политическими союзниками, поэтому вряд ли я была в долгу перед ним за это.

После Испании президентство в Европейском сообществе перешло к Франции. Отчасти для того, чтобы предотвратить доминирование Восточной Европы в ЕС. Президент Миттеран созвал специальный совет в ноябре в Париже, чтобы обсудить последствия событий на востоке и падения Берлинской стены. Он также настаивал на создании Европейского Банка Реконструкции и Развития (EBRD) с целью оказания помощи возникающим демократиям. Я была скептически настроена в отношении необходимости существования подобного института. Не имело смысла организовывать перевод таких объемов помощи через сугубо европейский институт в противоположность национальным или, напротив, международным сообществам в широком смысле. Я отметила это в Страсбурге; но мои желания были удовлетворены, поскольку УИКВ теперь включает в себя Америку и Японию, а не только европейские страны.

В некоторой степени французская стратегия проведения «неофициального» парижского совета по вопросам отношений Востока с Западом сработала, поскольку страсбургский совет сосредоточился, по крайней мере, на официальных сессиях на более европейских вопросах EMU и Социальной хартии. Франция намеревалась назначить дату IGC, и я все еще надеялась, что это отпадет. Еще за несколько дней до начала совета мы были оптимистично настроены к перспективе того, что Германия поддержит нас в вопросе «дальнейшей подготовки» перед собранием IGC. Продемонстрировав классическую работу франко-германской оси, канцлер Коль согласился пойти на поводу у президента Миттерана. К моменту своего прибытия в Страсбург я осознавала, что могу полагаться только на себя. Я решила оставаться благоразумной, поскольку не было смысла вызывать неуместную враждебность, когда я не могла добиться того, чего действительно хочу.

Было решено, что IGC соберется под председательством Италии до конца 1990 г. Что касалось Социальной хартии, которую я подвергла критике в Мадриде, я подтвердила, что не готова поддержать текст, и мое убеждение только усиливалось тем фактом, что комиссия теперь предлагала выдвинуть не более 43 отдельных предложений, включая 17 обязательных законодательных директив в областях, которые охватывала хартия. Это было эффективным завершением дискуссии о хартии с нашей точки зрения. К вопросу EMU мне предстояло вернуться в Риме.

В первой половине 1990 г. нам предстояло иметь дело с председательством Ирландии. Скверная привычка созывать по нескольку «неформальных» советов оказалась заразной. Чарльз Хоуи решил, что требовался еще один совет для обсуждения событий в Восточной Европе и последствий объединения Германии для сообщества. Для остальных это было просто еще одной возможностью поддержания федералистских тенденций.

«Политический союз» теперь рассматривался вместе с «валютным». В некотором смысле это было единственным логичным решением. Но за концепцией «политического союза» всегда скрывались франко-германские планы. Франция хотела сдержать мощь Германии. В этом смысле они представляли себе более сильный Европейский совет с большинством голосов: но они не хотели увеличения полномочий комиссии или Европейского парламента. Французы скорее были федералистами в вопросах тактики, нежели по убеждениям. Германия хотела «политического союза» по другим причинам. Для них это отчасти была цена за быстрое объединение с Восточной Германией на их собственных условиях и со всеми преимуществами членства в сообществе, а частично демонстрацией того, что новая Германия не станет вести себя так, как старая, от Бисмарка до Гитлера.

Со своей стороны я выступала против политического союза в любой из этих форм. Но единственный способ, которым я могла надеяться остановить это, был отход от стандартного подхода сообщества посредством сочетания принципиальных заявлений, и различные процессуальные меры не давали возможности обсудить все, что стояло на кону, пока не станет слишком поздно. В рамках сообщества мне следует направить усилия на обозначение различий между Францией и Германией. Внутри я должна в твердых понятиях обозначить, что «политический» не воспринимается и не будет воспринят всерьез. Слишком большая часть работы сообщества состояла из использования туманных фраз в пактах и коммюнике, которые потом оборачивались в федеральные значения, которыми, как нас уверяли, они никогда не обладали. В результате я решила, что поеду в Дублин с речью, которая даст понять, что политический союз невозможен и не будет возможен.

Было видно, насколько Франция и Германия были тверды в своих федералистских намерениях. Незадолго до встречи совета в Дублине в конце апреля президент Миттеран и канцлер Коль выступили с публичным заявлением, призывая совет в Дублине «начать подготовку к межправительственной конференции по вопросам политического союза». Они также призвали сообщество «обозначить и привести в действие общую международную политику и политику в области безопасности».

Президент Миттеран и канцлер Коль почти в одно время направили президенту Литвы письмо с просьбой временно приостановить объявление страной независимости, чтобы облегчить переговоры с Москвой. В своей последующей речи в совете я отметила, что это было сделано без ведома всего остального сообщества, не говоря уже о НАТО. Это стало демонстрацией того, что возможность проведения единой «международной политики и политики в области безопасности» была довольно мала.

Я выступила со своей речью в ходе слушаний во время рабочего ленча. Я сказала, что надо определиться, чего мы не имеем в виду, когда говорим о политическом союзе. Мы не имеем в виду, что это будет концом национальной идентичности. Что не имеем в виду отказ от монархии, которая была у шести из нас, или от президентской власти, которая была у других шести. Мы не имеем в виду ограничивать работу национальных парламентов. Европейский парламент не должен лишать полномочий национальные парламенты. Мы не намеревались изменять избирательные системы стран. Мы не собирались изменять роль совета министров. Политический союз не должен подразумевать никакой дальнейшей централизации власти в Европе в ущерб национальным правительствам и парламентам. Не должно быть ослабления роли НАТО и попыток повернуть внешнюю политику в сторону ограничения права государств на проведение своей собственной. Именно так и будет выглядеть политический союз, если его воспринимать всерьез.

В конце июля мы снова вернулись в Дублин. Министры иностранных дел удалились для подготовки документа о политическом союзе для рассмотрения Европейским советом. Я надеялась, что мне хотя бы удалось обозначить свое несогласие с теми предложениями, которые, скорее всего, снова всплывут в будущем. Но я не обладала полномочиями предотвратить созыв IGC. Из двух зол скорее EMU, нежели политический союз, представлял собой наибольшую проблему. Больше всего раздражало то, что остальные, разделявшие мои взгляды, находили множество причин не высказывать их и предпочитали позволить мне принимать на себя всю критику за такую позицию. Слабые экономики будут попросту уничтожены единой валютой, но они надеялись получить достаточные субсидии для того, чтобы их согласие окупилось.

Переместиться из ограниченной атмосферы европейских советов на заседание G7 всегда было большим облегчением. Председателем саммита в Хьюстоне был президент Буш, который теперь навязывал свой стиль администрации США. Эти экономические саммиты никоим образом не могли более считаться сугубо «экономическими», нельзя было так думать и тогда, когда экономический и политический мир менялись так быстро и радикально. В первую очередь наши умы занимал вопрос о том, что нужно сделать, чтобы обеспечить порядок, стабильность и терпимый уровень благосостояния странам рушащегося СССР. Но не менее важным было и то, что на саммите G7 я могла более эффективно отстаивать свободную торговлю и находить союзников, чем в сообществе.

Я теперь твердо поддерживала Брайана Малрони, который утверждал, что сильнее всего от провала GATT пострадают менее развитые страны. Я напомнила присутствующим об огромных средствах, которые до сих пор затрачивались ЕС, США и Японией на поддержку сельского хозяйства. Секция хьюстонского коммюнике, посвященная торговле, фактически содержала самое сильное заявление, когда-либо сделанное крупными экономиками по этому вопросу. Трудность состояла в том, что усилия Европейского сообщества в области либерализации торговли были лишь поверхностными, как показали последующие события.

Я прилетела в Рим 27 октября в середине дня, зная, что это будет тяжелая поездка, но я не представляла себе насколько тяжелая. В этот раз оправданием проведения «неформального» совета было принятие ряда мер по подготовке грядущего саммита CSCE и обсуждение отношений с СССР. Фактически итальянцы хотели предвосхитить результаты двух IGC no EMU. Как всегда, в случае с итальянцами трудно отличить сомнение от хитрости: но налицо было и то, и другое в больших количествах. В этом «письме с просьбой» к совету синьор Андреотти не упомянул о необходимости обсудить Генеральное соглашение по тарифам и торговле с Уругваем в рамках переговоров о торговле. Я написала ответ, настаивая на том, что раз министры торговли и сельского хозяйства не достигли соглашения по предложению сообщества в области сельского хозяйства раньше, этот вопрос следует обсудить в Риме.

Намерения итальянской стороны еще очевиднее раскрывало письмо итальянского премьер-министра, в котором он предложил условие для дальнейшего перевода полномочий от стран-членов к сообществу без внесения поправок в пакт. Итальянцы дали понять, что занимали умеренную линию, не настаивая на конкретной дате начала 2-го этапа EMU и отмечая, что предложение Британии о «твердой ECU» должно быть рассмотрено всерьез.

Длинный и местами противоречивый список предложений по политическому союзу был подготовлен президентствующей страной, включая планы общей внешней политики, расширенные компетенции сообщества, голосование большинством, более широкие полномочия для Европейского парламента и другие вопросы. Точное предназначение этого документа оставалось неясным. Чего я не знала, так это того, что в кулуарах Италия согласилась с предложением, прозвучавшим от Германии и поддержанным лидерами христианских демократов нескольких европейских стран ранее на закрытом заседании, о том, что GATT на заседании совета обсуждаться не будет.

Канцлер Коль публично высказался в пользу установления крайних сроков для работы IGC и 2-го этапа EMU. Но в преддверии совета в Риме господин Коль предположил, что, возможно, итоги специального совета могут свидетельствовать о «некоем формировании консенсуса вокруг вопроса» конкретной даты начала 2-го этапа. Оставалось впечатление, что немецкий канцлер не может поддаться на убеждения и согласиться на любую дату. Более того, канцлер Коль заявил, что не противился обсуждению GATT в Риме. Он сказал, что осознает важность предложения сообщества по сельскому хозяйству в GATT и согласен, что декабрь – действительно крайний срок по раунду Уругвая. Он также признал, что Германии придется пойти на компромисс. Он готов сообщить плохие новости немецким фермерам в скором времени, но не сию секунду. Очевидно, он старался обозначить Дугласу, что могут быть уступки. Если я была готова помочь ему в ходе дискуссии по GATT, он мог бы помочь мне в ходе дискуссии по EMU и IGC. В действительности, разумеется, это отнюдь не совпадало с его реальной позицией.

Во время обеда с президентом Миттераном в нашем посольстве в Риме в субботу он был сговорчив и дружелюбен. Я сказала, что крайне обеспокоена неспособностью комиссии прийти к соглашению по вопросу переговоров о GATT. Я понимала, что соглашение было почти достигнуто в ходе шестнадцатичасовых переговоров на встрече министров сельского хозяйства и промышленности накануне, но заблокировано Францией.

Миттеран сказал, что все это очень сложно, что сельское хозяйство нельзя рассматривать обособленно и что Европа, а точнее, Франция, не должна делать всех уступок на переговорах по GATT. Он спросил меня, когда я предлагаю поднять вопрос в совете. Я сказала, что в самом начале. Я буду требовать, чтобы совет четко обозначил, что сообщество вынесет предложения на обсуждение в течение нескольких дней. Не сделать этого значит признаться всему миру в протекционизме Европы. Президент Миттеран заметил, что сообщество, разумеется, придерживается политики протекционизма: в этом и было его предназначение.

Президент Франции, однако, согласился, или сделал вид, что согласился со мной в вопросе предложений политического союза. Он действительно был критически настроен по отношению к ряду замечаний Делора, и у него не было времени на Европейский парламент. Он утверждал, что Франция, как и Британия, хотела общей валюты, а не единственной. Это не было правдой. Но позвольте мне проявить доброжелательность, могли возникнуть трудности с переводом. В любом случае я не заметила стремления загнать меня в угол.

Я была хорошо осведомлена о том, в какую цену сообщество ставит свое расположение. Но даже я не была готова к тому, что произошло после формального открытия совета. Синьор Андреотти в самом начале дал понять, что обсуждать GATT не намеревается. Я кратко высказалась, поставив им на вид попытки избежать этой ключевой проблемы в такой момент. Я надеялась, что вмешается еще кто-то, кроме меня. Но только Рууд Лубберс так поступил и высказал свой мягкий протест. Больше никто не был готов выступить в пользу этих срочных и необходимых переговоров.

Затем мосье Делор отчитался о своих недавних переговорах с Горбачевым. К моему удивлению, он предложил, чтобы совет выступил с заявлением о том, что наша граница с СССР должна оставаться в прежнем виде. Я ждала. Но никто не говорил. Я просто не могла все так оставить. Я сказала, что это нужно решать не нам в сообществе, а народам и правительству СССР. Я отметила, что страны Балтии в любом случае были незаконно захвачены и присоединены к СССР. В действительности мы отказываем им в праве на независимость. Делор сказал, что получил от Горбачева заявление о том, что страны Балтии будут освобождены. Я ответила, что мы и раньше слышали подобные заверения от Советского Союза. А что с другими народами СССР, которые тоже захотят покинуть его? В этот момент на мою сторону встали синьор Гонзалез, президент Миттеран и, наконец, канцлер Коль, и эта неразумная инициатива провалилась.

Но атмосфера продолжала ухудшаться. Остальные были намерены включить в коммюнике условия политического союза, ни одно из которых я не готова была принять. Я сказала, что не собираюсь предвосхищать дебаты в IGC, и распорядилась включить это одностороннее заявление в текст. Они также настаивали на том, чтобы последовать предложению Германии о том, что 2-й этап валютного союза должен стартовать 1 января 1994 года.

Я не намеревалась соглашаться и с этим. Я внесла в коммюнике фразу: «Соединенное Королевство, будучи согласным на дальнейшее продвижение за пределы 1-го этапа путем создания нового валютного института и общей валюты сообщества, считает, что решения по сути вопроса следует принимать раньше, чем решения о сроках». Мы не были заинтересованы в компромиссе. Мои возражения прозвучали в каменной тишине. У меня теперь не было поддержки. Мне просто пришлось сказать «нет».

За три года Европейское сообщество перешло от практических дискуссий о восстановлении порядка в финансах сообщества к созданию грандиозной схемы валютного и политического союза, с четким расписанием и без согласованной сути. Теперь, в Риме, начался финальный бой за будущее сообщества. Но мне нужно было вернуться в Лондон, чтобы выиграть другую битву, от которой также зависела судьба Европы, – битву за душу Консервативной партии в парламенте.

Глава 38 Мир, вставший с головы на ноги

Перевод Мищенкова Е.А.

Крах коммунизма в восточной части Европы, объединение Германии и дебаты о будущем НАТО в 1987–1990 годах

После того как на президентских выборах в США Джордж Буш разгромил своего оппонента из демократической партии, я вздохнула с облегчением, поскольку была уверена, что это гарантирует преемственность. Но после прихода в Белый дом новой команды я вдруг обнаружила, что это правительство рассматривает Германию как своего главного партнера в лидерстве, поощряет интеграцию Европы, казалось, не понимает и недооценивает потребность в сильной противоядерной защите. У меня возникло чувство, что не всегда можно полагаться на американское сотрудничество так, как это было прежде. И это имело огромное значение. Ибо тогда, в 1989 г., коммунистическая система в восточноевропейских странах дала огромную трещину: щели уже расползались во все стороны, и очень скоро развалилось все сооружение.

Эта долгожданная освободительная революция, захлестнувшая Восточную Европу, подняла ряд важных стратегических проблем, и в первую очередь проблему отношения Запада к Советскому Союзу. (Фактически что следовало в новых обстоятельствах понимать под Западом?) Но я также сразу поняла, что эти перемены имели серьезные последствия для равновесия сил в Европе, где будет преобладать объединенная Германия. Теперь возник новый, совершенно иной «немецкий вопрос», который требовалось решать открыто, чем я и занялась.

Как учит история, нет больше той опасности, чем распад империи, и поэтому я предпочла осторожность в нашей политике обороны и безопасности. Решения относительно нашей безопасности, как я утверждала, нужно принимать только после тщательного размышления и анализа характера и направления будущей угрозы. Прежде всего, они должны быть определены не только из желания произвести политическое впечатление «инициативами» в области контроля над вооружениями, но и из необходимости надежно сдерживать агрессию.

За подобный образ мышления и дух высказываний меня прозвали «последним бойцом холодной войны» и, вдобавок, неперестроившимся германофобом. Фактически говорили, что я зануда, которая когда-то, возможно, играла какую-то роль, но которая просто не может идти в ногу со временем. То, что меня воспринимали как карикатуру, я смогла бы пережить: бывало и хуже, но при этом у меня не было сомнений в том, что я была права и что со временем это будет доказано ходом событий.

И я нашла-таки базовый подход, оправдавшийся в течение 1990 года. Он проявился при нескольких обстоятельствах. Во-первых, англо-американские отношения вдруг утратили холодность; правда, и не слишком потеплели. Протекционизм той «интегрированной» Европы, в которой доминировала Германия, воспринятой американцами с воодушевлением, вдруг стал внушать им страх и грозить удорожанием американских рабочих мест.

Такой перелом в настроениях был вызван агрессией Саддама Хусейна против Кувейта, и это не оставляло никаких иллюзий относительно того, что с тиранией не покончено повсеместно. И вот какая-то там Великобритания с вооруженными силами, обладающими высокой квалификацией, и некое правительство, полное решимости выступить на одной стороне с Америкой, по-видимому, оказались реальным европейским «партнером в лидерстве». Во-вторых, вновь следовало глубже понять значение начавшихся в Европе перемен. Стало ясно, что лидеры-реформаторы в восточной части Европы видели в Великобритании и во мне, давнем противнике социализма, друга, который искренне хочет им помочь, а не вытеснить с рынков (как французы) или добиться экономического господства (как немцы).

Эти восточноевропейские государства были, и сейчас являются, естественными союзниками Великобритании. Затем, еще дальше на восток, в СССР дестабилизирующие события привели к пересмотру первоначальных радужных оценок перспективы мирного, планомерного укрепления демократии и свободного предпринимательства. Мне удалось завоевать уважение в Советском Союзе как со стороны господина Горбачева, подвергшегося критике, так и со стороны его антикоммунистических оппонентов. Теперь все указывало на то, что довольно скоро в СССР мог разразиться глубокий политический кризис.

Серьезность этого применительно к контролю как за ядерным оружием, так и за всем арсеналом, накопленным советской военной машиной, не могли не замечать даже самые горячие западные энтузиасты разоружения. Словом, мир с «новым международным порядком» становился опасным и ненадежным местом, где консервативные добродетели закосневших «бойцов холодной войны» снова были в чести. Так, находясь под давлением внутриполитической ситуации, я вновь оказалась в гуще крупных международных событий, и у меня вновь открылась способность поворачивать их, действуя в интересах Великобритании и согласно своим убеждениям.

16 июля 1987 г. я вылетела в Вашингтон, чтобы встретиться с президентом Рейганом. Я только что победила на выборах, набрав решающее большинство, что повысило мой авторитет в вопросах международных отношений. А вот у моего старого друга и его администрации положение было шатким из-за обрушивающихся на них разоблачений вокруг Ирангейта{ В период второго президентского срока Рейгана обнаружилось, что, несмотря на антитеррористическую риторику, администрация США вела переговоры о продаже вооружений Ирану, доход от которых направлялся никарагуанским террористам-контрас. (Прим. ред.)}. Я поняла, что президент был выбит из колеи происходящим. Ничто так не ранит цельную личность, как когда ее честность ставят под сомнение. Я искренне хотела сделать все от меня зависящее, чтобы помочь президенту Рейгану преодолеть трудности. И дело было не просто в личной преданности, хотя это, безусловно, присутствовало, но ему еще восемнадцать месяцев предстояло быть лидером самой могущественной державы в мире, и в наших интересах было, чтобы его авторитет не пострадал.

Поэтому я начала использовать свои интервью и публичные заявления в Вашингтоне, чтобы донести это послание. Например, я сказала журналисту в телепередаче на канале CBS «Лицом к нации»: «He унывайте. Приободритесь. Больше оптимизма. Америка сильная страна с прекрасным президентом, прекрасным народом и прекрасным будущим».

В нашем консульстве не прекращались телефонные звонки с поздравлениями. Мои высказывания тронули и другую благодарную аудиторию. В понедельник вечером, уже после прибытия назад в Лондон, позвонил сам президент, который хотел поблагодарить меня за сказанное. Он звонил с заседания кабинета министров и в какой-то момент отвел в сторону телефонную трубку, сказав мне, чтобы я послушала. Я услышала громкие продолжительные аплодисменты членов кабинета.

Однако главным делом в Вашингтоне было обсуждение тех последствий, которые принесет для нашей будущей обороны договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписать который президенты Рейган и Горбачев должны были в декабре. У меня всегда было двойственное чувство по отношению к предложению «нулевого варианта» по ЯССД. С одной стороны, большим успехом было то, что перспектива развертывания наших крылатых ракет и ракет «Першинг» вынудила советское руководство вывести из арсенала ракеты СС-20.

Но, с другой стороны, перемещение наших крылатых ракет средней дальности наземного базирования могло иметь два нежелательных последствия. В первую очередь это угрожало тому, чего Гельмут Шмидт хотел избежать, когда подталкивал НАТО к развертыванию этих ракет: отпадению Европы от НАТО. Можно было бы возразить, что, как крайняя мера, США не стали бы применять ядерное оружие для сдерживания удара обычных вооруженных сил организации Варшавского договора.

Такой довод мог стимулировать всегда актуальную тенденцию к немецкому нейтралитету, тенденцию, которая была давнишней целью Советов и которую, при малейшей возможности, они усугубляли. Во-вторых, «нулевой вариант» по ЯССД также ставил под сомнение; при этом я всегда утверждала, что на самом деле он не подрывал стратегию «гибкого реагирования», предложенную НАТО. Эта стратегия зависела от способности Запада повышать свое реагирование на советскую агрессию с каждым этапом обычного и ядерного оружия. Перемещение ракет средней дальности, как можно было утверждать, привело бы к ограничению этой способности. Из этого следовало, что у НАТО должно быть другое ядерное оружие, расположенное на немецкой земле, которое было бы эффективным средством сдерживания, и что это оружие должно быть при необходимости модернизировано и укреплено.

Именно этот вопрос, избежание еще одного варианта «ракеты на ракеты», мог серьезно разделить альянс в 1988–1989 гг. Основные доводы, которые я привела президенту США, сводились к следующему: предоставить Верховному главнокомандующему ОВС в Европе крылатые ракеты, размещенные на подводных лодках, и дополнительный бомбардировщик F-111 в качестве компенсации вывода «Першингов», и противостоять давлению со стороны немцев относительно предварительной дискуссии по сокращению ЯСМД в Европе.

Также я предлагала авиационные атомные бомбы заменить модернизированной, с увеличенным радиусом действия ракетой «Ланс» (улучшенный вариант управляемой ракеты «Ланс»), разработанной американцами и развернутой к середине 1990-х, а также тактической ракетой класса «воздух-земля». По этим вопросам мы с президентом Рейганом достигли взаимопонимания. В чем мои взгляды все-таки совпадали с немцами – и в чем я не смогла убедить американцев, – было то, что мне хотелось сохранить старые немецкие баллистические ракеты «Першинг» вплоть до завершения их жизненного цикла, не включая их в пакет ЯССД. Но, по моему мнению, из всех элементов нашего ядерного сдерживания наиболее важным было будущее ЯСМД и, как оказалось, самым спорным.

Интересы Великобритании в вопросах безопасности были плотно привязаны к советско-американским переговорам по вооружениям, поэтому я очень обрадовалась, когда господин Горбачев принял мое приглашение сделать остановку в Брайз-Нортон по пути в США, куда он направлялся для подписания договора по РСМД. В самом Советском Союзе ситуация была неоднозначной. Господин Горбачев ввел в Политбюро своего союзника господина Яковлева. При этом его бывший протеже Борис Ельцин, который входил в Политбюро, как глава Московского городского комитета партии, подвергался публичному порицанию. Пожалуй, самыми верными приверженцами горбачевских реформ в советском руководстве, помимо самого господина Горбачева, оставались только министр иностранных дел Шеварднадзе и господин Яковлев.

Мы уделили внимание обстоятельному обсуждению вопроса контроля над вооружениями. В данный момент мало что можно было обсудить по ЯССД, и мы подробнее остановились на разрабатываемом договоре СНВ{ Советско-американские переговоры об ограничении стратегических наступательных вооружений, начавшиеся в первый год правления администрации Рейгана. (Прим. автора), который должен был привести к сокращению стратегического ядерного оружия. Между двумя сторонами все еще оставались большие разногласия как в отношении формулировок, так и в отношении контроля за выполнением. Также я вновь сообщила о своей решимости сохранить ядерное оружие, как охарактеризовал это господин Горбачев, якобы по мне «лучше сидеть на пороховой бочке, чем в удобном мягком кресле».

Я ответила напоминанием о том большом превосходстве, которое Советский Союз имеет в обычных вооружениях и химическом оружии. Затем я подняла вопрос о выводе войск из Афганистана и соблюдении прав человека, сказав, что любые меры, предпринятые им в этом направлении, скорее всего, помогут правительству США в преодолении оппозиции в сенате во время утверждения договора о РСМД. Однако мне не удалось продвинуться в этом вопросе: он ответил, что решение по Афганистану будет проще принять, если мы прекратим снабжать повстанцев оружием, и что вопрос о правах человека – это проблема конкретной страны. (Такого рода позиция уже создала крайне негативное впечатление в Соединенных Штатах в результате высказываний господина Горбачева в адрес прав человека в одном интервью телеканалу NBC.)

Несмотря на его запальчивую реакцию в вопросе прав человека, эта встреча была живой, приятной и даже довольно веселой. Вернувшись в Лондон, я позвонила президенту Рейгану, чтобы сообщить ему о наших дискуссиях. Я передала ему суть того, что я сказала относительно Афганистана и контроля над вооружениями. Также я сказала, что президент должен быть готов к тому, чтобы попытаться переубедить господина Горбачева в отношении проблемы прав человека, но при этом он должен быть готов услышать острую реакцию.

Президент Рейган ответил, что ожидает ряд непростых совещаний с господином Горбачевым. Он также спросил меня, считаю ли я, что он должен попробовать перейти на более дружеские отношения с советским лидером. Я посоветовала ему попытаться, но с осторожностью, поскольку, несмотря на то, что господин Горбачев показался мне дружелюбным и открытым, он придерживался несколько иной линии, нежели та, что навязывалась ему закосневшей советской системой. В действительности встреча в верхах Рейгана и Горбачева в Вашингтоне оказалась успешной. Был утвержден договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, и следующая встреча на высшем уровне в Москве была принципиально назначена на первую половину 1988 г., и в ходе этой встречи должен быть подписан сам договор и, возможно, достигнута договоренность также и по договору СНВ.

В феврале 1988 г. господин Горбачев объявил о том, что вывод советских войск из Афганистана должен начаться в мае. Было ясно, что мы ступали на новую почву, и это мне казалось подходящим временем для того, чтобы «прощупать» ситуацию на встрече НАТО в верхах. Первая встреча глав правительств стран – участниц НАТО в верхах за шесть лет и, кстати, первая, на которой собирался присутствовать французский президент за последние двадцать два года, была назначена на март и должна была пройти в Брюсселе.

С самого начала было ясно, что немцы ФРГ, вероятнее всего, будут главным источником трудностей. Господин Горбачев провел очень успешную пропаганду, чтобы склонить на свою сторону мнение немцев в отношении безъядерной Германии. В правительстве ФРГ, как мне было известно, канцлер Коль понимал необходимость того, чтобы избежать «третьего нуля» и ликвидации ядерного оружия. Господин Геншер, федеральный министр иностранных дел, напротив, не был так уверен. Канцлер Коль настаивал на том, что НАТО должна придерживаться своей так называемой «всеобъемлющей концепции», то есть в отношении различных элементов оборонной концепции, одним из которых являются ЯСМД в целом. В рамках этой «всеобъемлющей концепции» он был готов поддержать согласованные меры при необходимости после тщательного изучения союзниками, чтобы сохранять гибкое реагирование; однако в Вашингтоне он публично заявил о том, что не существует актуальной необходимости принимать решение по модернизации ЯСМД.

Мы с американцами имели возможность учесть уязвимость немцев в коммюнике НАТО, сохраняя при этом правильный взгляд как на предмет военной доктрины, так и в отношении модернизации ядерного оружия. Соответственно, я не была особо расстроена последовавшей формулировкой. Главы правительств договорились о «стратегии сдерживания, основанной на соответствующем сочетании надлежащих и эффективных ядерных и обычных вооружений, которые и впредь будут обновляться по мере возможности».

Этого было вполне достаточно. После официального закрытия брюссельской встречи в верхах я встретилась с президентом Рейганом, чтобы обсудить результаты. Я сказала ему, что считаю эту встречу большим успехом, поскольку Англия и США выступили плечом к плечу. Я покинула Брюссель с уверенностью, что мы с президентом Рейганом действовали заодно, поскольку были готовы ко всем трудным и запутанным переговорам в отношении контроля над вооружениями, которые могли после этого последовать.

Когда президент Рейган отправился в Москву, он сдержал свое слово. Переговоры были трудными и не было достигнуто компромисса в отношении СНВ, и советское руководство хотело, чтобы США включили в соглашение крылатые ракеты морского базирования. Но, как и во время моего визита в 1987 г., для президента Рейгана и русского народа это была возможность встретиться лицом к лицу, что, вероятно, имело наибольшее значение. Он рассказал мне, когда 2 июня, по возвращении из Москвы заехал в Лондон, насколько его вдохновили те огромные толпы приветствующих его, которые там собрались.

Единственное, что его расстроило, было то, как КГБ обращался с теми, кто хотел подойти к нему ближе. Когда он был в СССР, то сосредоточил внимание на вопросе прав человека, в частности свободе вероисповедания, и я согласилась, что он был абсолютно прав. Президент также проинформировал меня о трудном диалоге по контролю над вооружениями. Он сказал, что полон решимости не отступать ни на шаг по вопросам СОИ и не собирается спешить с принятием решения по СНВ.

Тем временем НАТО нужно было быть готовым к реализации решений по модернизации своих ядерных вооружений меньшей дальности, и необходимо было убедить западных немцев рассматривать это в положительном ключе. На следующий день президент Рейган выступал с речью в Гилдхолле перед большой аудиторией, среди которой были представители городских властей и дипломатических кругов. Это было классическим выступлением, одним из тех, которые имели большое значение в свете дальнейших событий. Ни он, ни я не знали, насколько мы были близки к ее триумфальному доказательству; но было ясно, что уже проделана большая работа в результате этого «крестового похода в защиту свободы», которую мы отстаивали. Настало время вновь обратиться к предмету, относившемуся в равной степени к духовной сфере, как и к политической или экономической.

Как выразился президент: «Мы верим в высший закон… мы стоим на том, что человек был создан не для того, чтобы подвергаться унижению со стороны всемогущего государства, а для того, чтобы жить согласно образу и подобию Того, Кто создал нас».

Спустя всего пять месяцев, в ноябре 1988 г., я оказалась с визитом в Польше. Моей целью было продолжение той стратегии в отношении стран восточного блока, которую я начала осуществлять в Болгарии в 1984 г. Мне хотелось повернуть эти страны, как правительства, так и народы, навстречу западному влиянию и оказать давление, призывая к соблюдению прав человека и проведению политико-экономических реформ. Однако недавнее прошлое Польши продемонстрировало, насколько события в подобных странах были зависимы от намерений Советского Союза.

Кем бы ни считали генерала Ярузельского: патриотом или же марионеткой в руках СССР, – обстоятельства, в которых было введено военное положение и была подавлена деятельность «Солидарности» в 1981 г., стали уроком, показавшим реальность силовой политики. Теперь снова была очевидна политическая и экономическая несостоятельность правительства Ярузельского, а его авторитет подвергался сомнению со стороны восстановленной «Солидарности».

Роль Запада, и прежде всего находящегося с визитом западного лидера, заключалась в том, чтобы укрепить дух антикоммунистов, при этом подтолкнуть их к тщательно взвешенному реагированию на открывавшиеся перед ними возможности, с тем чтобы улучшить условия и усилить свое влияние; также, имея дело с правительством, следовало объединить открытый диалог о необходимости перемен с отношением, которое исключало бы возможность возникновения прямого и бесполезного конфликта. Задача была не простой.

Со своей стороны власти были настроены усложнить ее еще больше. В вечер моего визита правительство объявило о своем намерении закрыть судостроительный завод им. Ленина в Гданьске, колыбели «Солидарности». Это была уловка. Коммунисты надеялись, что я буду приветствовать закрытие неэффективного предприятия и осуждать сопротивление выступавшей против закрытия «Солидарности», исходя из принципов экономики «тэтчеризма». Некоторые комментаторы уверенно предсказывали мой провал. В свете подобных провокаций я была рада, что смогла настоять на том, чтобы мой визит имел как официальную, так и неофициальную части.

Я не считала, что моей встрече с Лехом Валенсой и главными оппонентами режима станут препятствовать. Стоит отдать должное генералу Ярузельскому, как я поняла, он не стал возражать против этого. Планируя свой визит, я проконсультировалась с папой римским, чей визит в эту страну в июне 1987 г. стал главным стимулом к восстановлению «Солидарности» и давлением для проведения реформы. Было ясно, что Ватикан считал, что мой визит мог принести пользу, а также что католическая церковь решила действовать с большой осторожностью. В ходе подготовки к польской поездке оставался нерешенным еще один вопрос, который, как мне казалось, я должна была обсудить со знающим человеком: что мне надеть.

Одна дама, полячка, обслуживавшая меня в магазине одежды «Акуаскьютум», сказала мне, что в Польше зеленый цвет это символ надежды. Вот так я и выбрала цвет костюма. Моя первая официальная встреча в Варшаве вечером в среду 2 ноября была с недавно назначенным премьер-министром Польши господином Раковским. Он не являлся ни ярким, ни убедительным защитником линии, которой придерживалось польское правительство в отношении судостроительного предприятия им. Ленина, однако старался изо всех сил. Он сказал, что согласен с моими публичными заявлениями о необходимости экономической реформы, и представил закрытие судоверфи как часть этого процесса. В несколько наигранной манере он высказался в духе «тэтчеризма» о том, что рационализация была единственным способом вытянуть Польшу из кризиса, и что исторически одним из самых больших недостатков Польши являлось отсутствие последовательности, но он был полон решимости это изменить.

Вечером того же дня я встретилась с рядом оппонентов режима и немного узнала о его слабостях. Во второй половине дня в четверг я впервые получила свое первое настоящее впечатление от Польши, которую коммунисты пытались, но не смогли сокрушить. Я посетила костел Св. Станислава Костки на севере Варшавы, в котором читал свои антикоммунистические проповеди священник Ежи Попелушко вплоть до 1984 г., когда он был похищен и убит членами польской службы безопасности.

Сам костел был заполнен прихожанами от мала до велика, пришедшими, чтобы увидеть меня, и когда я только прибыла, они запели польский церковный гимн. Они явно видели в Ежи Попелушко мученика, и я ушла, ни на секунду не сомневаясь в том, что именно его символ веры, а не убеждения его убийц возобладают в Польше. То же я сказала и генералу Ярузельскому, когда встретилась с ним позднее во время переговоров. Генерал проговорил без остановки в течение одного часа и сорока пяти минут о своих планах в отношении Польши. В этом, по крайней мере, он был обычным коммунистом. Он сказал, что его восхищают профсоюзные реформы, которые я провела в Великобритании.

Когда мы закончили беседу, я указала на то, что людям в Великобритании не нужно полагаться на профсоюзы как на инструмент выражения своих политических воззрений, поскольку в нашей стране проводятся свободные выборы. Я только что наблюдала в том самом костеле на севере Варшавы, какой мощью обладает «Солидарность». Я сказала, что моя интуиция политика подсказывает мне, что это не просто профсоюзная организация, а это политическое движение, силу которого невозможно отрицать. События следующего дня, пятницы, невозможно забыть.

Я вылетела в Гданьск рано утром, чтобы присоединиться к генералу Ярузельскому в церемонии возложения венков в Вестерплатте, где в 1939 г. произошли первые столкновения между поляками и напавшими на страну немцами. Это был открытый полуостров чуть выше Гданьского залива, и ветер дул нещадно. Церемония продлилась полчаса. Мне было приятно оказаться на борту и в каюте небольшого корабля ВМС, который, спускаясь вниз по реке, доставил меня в город Гданьск. Я переоделась, сняв черную шляпу и пальто и надев изумрудно-зеленый костюм, а затем вернулась на палубу. Картины за бортом нашей лодки по мере приближения к Гданьску были просто фантастическими. Казалось, каждый дюйм был занят рабочими верфи, которые махали руками и приветствовали нас. После выхода в народ во время пешей прогулки в старом Гданьске меня отвезли в гостиницу, куда прибыли Лех Валенса и его коллеги для того, чтобы увидеться со мной. Он находился под нестрогим домашним арестом, и в мой номер его сопроводили сотрудники польской службы безопасности. Я вручила ему подарок, который я привезла: рыболовные снасти, поскольку он был превосходным рыболовом, и мы снова направились к верфи.

И вновь меня ожидали тысячи рабочих порта, приветствующих и размахивающих плакатами в поддержку «Солидарности». Я возложила цветы к памятнику рабочим верфи, расстрелянным милицией и армией в 1970 году, а затем отправилась в дом священника Янковского, исповедника и советника господина Валенсы, для встречи, завершившейся обедом. Среди лидеров профсоюза «Солидарность» были как рабочие, так и интеллигенция. Господин Валенса входил в бывшую группу, но он отличался активной личной деятельностью и стал символической фигурой, что и делало его весьма влиятельным. По его словам, профсоюз «Солидарность» не хотел принимать приглашение правительства сесть за стол переговоров из-за уверенности в том, что их целью было разделение и, по возможности, дискредитация оппозиции. Задачу «Солидарности» он описывал как «плюрализм», то есть состояние дел, при котором коммунистическая партия не имела бы единоличной легитимной власти.

Меня поразило то, что у них не было конкретного плана действий с первоочередными практическими целями. Когда я высказала свое мнение, что «Солидарность» должна присутствовать на переговорах и внести собственные предложения в форме подробно разработанного плана с сопровождающими документами, это вызвало у принимающих меня большое удивление.

Во время обеда я отведала самое вкусное жаркое из дичи в своей жизни, а потом мы вместе обсудили возможную стратегию переговоров и то, чем я могла бы помочь в этом. Мы решили, что наиболее важный довод, который я должна донести до генерала Ярузельского, это то, что профсоюз «Солидарность» нужно легализовать. За все время нашего общения я не переставала поражаться сдержанности и ораторским способностям господина Валенсы и его наперсников. В какой-то момент я сказала: «Вы непременно должны донести все это до ушей правительства». «Ну, это просто, – отреагировал господин Валенса и добавил, указывая пальцем на потолок: – Наши разговоры прослушиваются».

После обеда было предложено, что, возможно, я бы захотела посмотреть ближайший костел Св. Бригиды. К моему восторженному удивлению, когда мы с господином Валенсой вошли, я увидела, что весь собор был переполнен польскими семьями, которые стояли и пели гимн «Солидарности» «Господь, верни нам нашу свободную Польшу»: я не смогла сдержать слез. Мне показалось, что я пожала сотни рук, пока шла по собору. Я выступила с короткой эмоциональной речью, и Лех Валенса также выступил. Когда я ушла оттуда, люди на улицах плакали от избытка чувств и долго кричали «Спасибо, спасибо!».

Я вернулась в Варшаву в большей убежденности, чем когда бы то ни было, что я должна вести борьбу с коммунистическими властями. В своей итоговой встрече с генералом Ярузельским я сдержала слово перед «Солидарностью». Я сказала ему, что была благодарна за то, что он не воспрепятствовал моему визиту в Гданьск – хотя, нужно сказать, власти приложили максимум усилий, чтобы полностью убрать это из новостей как до, так и после визита. Я сказала, до какой степени меня впечатлила сдержанность «Солидарности». Если они заслуживают того, что их можно пригласить за стол переговоров, то они заслуживают и того, чтобы быть признанными законом. Генерал Ярузельский ничем не выказал, что был готов хоть на шаг отойти от своей позиции.

Через две недели я снова прибыла в Вашингтон, чтобы последним из гостей президента Рейгана официально попрощаться с ним на его посту. Это дало мне возможность побеседовать с избранным, но еще не вошедшим в должность президентом Бушем. Впоследствии я узнала, что президента Буша несколько раздражала моя привычка увлеченно говорить о тех вопросах, которые меня интересуют, и поняла, что задавать тон в ходе беседы должен он. Но, пожалуй, еще более важно было то, что, став президентом, Джордж Буш считал необходимым дистанцироваться от своего предшественника: для этого ему нужно было открыто и уверенно отмежеваться от той особой позиции в беседах со мной, на которую я раньше могла рассчитывать в рейгановской администрации. Все это было понятно.

К окончанию моего премьерства между нами установились хорошие взаимоотношения. Тогда я уже знала, что должна уступать ему инициативу в разговоре и не скупиться на похвалы. Если ради укрепления интересов и влияния Великобритании мне бы пришлось довольствоваться тем, чтобы «заглядывать ему в рот», то, несомненно, этого и следовало придерживаться.

К сожалению, даже тогда госдепартамент США продолжал выдавать инструкции, шедшие вразрез с моими взглядами и политикой, в частности в отношении Европы, вплоть до начала кризиса в Персидском заливе, когда им спешно пришлось изменить свою позицию. В какой-то мере некоторый уклон американской внешней политики не в пользу Великобритании в этот период, возможно, являлся результатом влияния госсекретаря Джима Бейкера. Он всегда был очень учтивым по отношению ко мне, но мы так и не сблизились. Впрочем, это было некритично. Важнее было то, что многие возможности Джима Бейкера лежали в плоскости «урегулирования».

У него был двусмысленный послужной список: в бытность министром финансов США он стоял за не вполне продуманными соглашениями, достигнутыми в Плазе и Лувре, которые снова поставили «стабильность обменного курса» во главу угла экономической линии Запада, что привело к крайне пагубным последствиям. И теперь в госдепартаменте Джим Бейкер и его команда предлагали подобный якобы «прагматичный» подход к решению проблем, чтобы двигать внешнюю политику США в нужном направлении. Основным результатом такого подхода, насколько мне было известно, стал перенос взаимоотношений с Германией, а не «особых отношений» с Великобританией, в центр внимания.

К концу 1988 г. я не могла предсказать ни то, как будут развиваться англо-американские отношения, ни то, с какими масштабными трудностями со стороны немцев придется столкнуться в вопросе по ЯСМД. Моя основная позиция в отношении ядерного оружия меньшей дальности состояла в том, что они являлись важной составляющей стратегии гибкого реагирования НАТО. Любой вероятный противник должен принимать во внимание, что если он решает пересечь границы НАТО, то может столкнуться с применением против него ядерного оружия. Если этот страх исключить, можно рассчитывать на стремительную атаку с применением обычного вооружения, которая в течение нескольких дней могла бы завершиться на побережье Атлантического океана. И позиция эта, безусловно, имела место в настоящее время.

Однако когда вслед за вступлением в силу договора по РСМД, подписанного в Вашингтоне в декабре 1987 года, было сокращено ядерное оружие наземного базирования, еще большую актуальность приобрели ракеты наземного базирования меньшей дальности. И то же, бесспорно, относилось к ракетам морского базирования средней дальности. Во время совещания Европейского совета на Родосе в начале декабря 1988 г. я обсудила с канцлером Колем вопрос контроля над вооружениями. Он не мог дождаться ближайшей встречи НАТО в верхах, чтобы протолкнуть в своем правительстве соглашение в поддержку «комплексной стратегии» по контролю над вооружениями. Я согласилась, что чем скорее это произойдет, тем лучше. К середине года мы должны принять решения о модернизации ядерного оружия НАТО, в частности о замене ракет системы «Ланс». Канцлер Коль сказал, что хотел бы решить оба эти вопроса с ходу, еще до европейских выборов 1989 г. Ко времени следующей англо-немецкой встречи в верхах во Франкфурте политическое давление, оказываемое на немецкого канцлера, еще больше усилилось, и он стал утверждать, что решение по ЯСМД может подождать до 1991–1992 гг. Советское руководство, безусловно, не сомневалось в стратегической важности решений, которые требовалось принять в отношении ЯСМД.

В 11 часов вечера 5 апреля супруги Горбачевы прибыли в Лондон с визитом, который ранее пришлось отложить в связи с декабрьским землетрясением в Армении. Я встречала их в аэропорту и вернулась в советское посольство, где было произнесено немало тостов: недавнее ужесточение мер советского лидера в отношении водки не распространилось повсеместно. В беседе с господином Горбачевым мне показалось, что политика администрации Буша вызывала у него обеспокоенность и даже, что меня удивило, недоверие. Я встала на защиту нового президента и подчеркнула преемственность с рейгановской администрацией.

Но реальный смысл наших переговоров касался контроля над вооружениями. Я открыто заговорила с господином Горбачевым о располагаемых нами свидетельствах того, что советское правительство не сообщает нам правды о количестве и типе химического оружия в своем арсенале. Мой собеседник твердо и убедительно настаивал на обратном. Затем он перешел к вопросу о модернизации ЯСМД. Я сказала, что устаревшее оружие не является угрозой и что, разумеется, ЯСМД, имеющимся в распоряжении НАТО, необходима модернизация. Предстоящая встреча НАТО в верхах должна была укрепить эту цель. Господин Горбачев вновь высказался по этому поводу во время выступления в ратуше лондонского Сити, Гилдхолле: в его речи присутствовал один раздел, звучавший несколько грозно, о тех осложнениях, которые, в случае если НАТО продолжит модернизацию ЯСМД, возникнут в отношениях между Востоком и Западом и, шире, в переговорах о контроле над вооружениями. К этому времени уже начали проявляться результаты подобного давления. В частности, канцлер Коль пошел на попятный.

В апреле стали отовсюду просачиваться сведения о новой позиции немцев в вопросе модернизации ЯСМД и переговорах, при этом никто из союзников, не считая американцев, не был проинформирован. Позиционный документ Германии не исключил «третий нуль», не призвал Советский Союз в одностороннем порядке снизить уровни ЯСМД до уровней НАТО и поставил под вопрос модернизацию ЯСМД. За кулисами нашей встречи с канцлером Колем в Дайдесхайме в конце апреля, во время которой мы сохраняли деланое дружелюбие, у меня с ним состоялся и ряд ожесточенных споров.

Канцлер Коль сказал, что в Германии было просто неприемлемо с точки зрения политики утверждать, что ядерное оружие, которое самым непосредственным образом затрагивало Германию, – это единственная категория оружия, не подлежащая согласованию через переговоры. Я повторила, что и Великобритания, и США выступают категорически против переговоров по ЯСМД и не изменят эту позицию. Даже в том случае, если решение о развертывании модернизированных ракет «Ланс» будет отложено, на предстоящей встрече в верхах должны быть ясные подтверждения того, что НАТО поддержит программу развития США. Фактически действия немецкого правительства оказывали на НАТО серьезное давление.

Канцлер заявил, что не нуждается в лекциях относительно НАТО и верит в стратегию гибкого реагирования, и он вновь выразил свое несогласие с предложением «третьего нуля». Накануне встречи НАТО газеты в основном писали о разногласиях в альянсе. Это особенно омрачало событие, поскольку во время этой встречи мы собирались отметить сорокалетие со дня учреждения Организации Североатлантического договора и подчеркнуть успех нашей успешной стратегии безопасности мира на основе силы. Помимо американцев только французы полностью согласились с моей линией в отношении ЯСМД, но при этом они не влияли на окончательное решение, поскольку не входили в объединенную структуру командования НАТО.

Во вторник, 16 мая, я записала: «Если у нас будет секция с обсуждением отказа от переговоров по ЯСМД, его будет целесообразно провести с использованием сопроводительного анализа по ЯСМД». У меня все еще был оптимизм. И вот в пятницу, 19 мая, я вдруг узнаю, что американская линия изменилась. Теперь они были готовы уступить по принципу переговоров о ЯСМД. Джим Бейкер публично заявил о наших консультациях в отношении такого изменения курса США, но фактически ничего подобного не было. Не одобряя американскую редакцию документа, которая, по моему мнению, была неприемлема, я направила американцам два основных замечания. В документ следовало внести изменения, с тем чтобы привязать начало переговоров по ЯСМД к решению по развертыванию ракет «Ланс» следующего поколения.

Я настаивала на необходимость включения туда требования сократить советские ЯСМД до равных уровней с НАТО. Джим Бейкер ответил, что сомневается, что немцы примут это требование. Отношение Б. Скоукрофта, советника президента США по национальной безопасности, было более трезвым. Однако я не имела понятия, какой взгляд будет у президента США. Как бы то ни было, я отправлялась в Брюссель, не примкнув ни к одной стороне.

В последнюю минуту американцы выдвинули предложения, призывающие к сокращению обычных вооружений и, одновременно, к тому, чтобы ускорить прогресс в переговорах по ОВСЕ в Вене, чтобы такое сокращение можно было завершить к 1992–1993 гг. Подобное жонглирование допустило компромисс по вопросу ЯСМД, давая немцам возможность утверждать, что оставалась перспектива переговоров по средствам меньшей дальности. Впрочем, в своем последующем заявлении в Палате я сделала особый упор на том факте, что только после того, как будет достигнуто соглашение по сокращению обычных вооруженных сил, а принятие этого соглашения было не за горами, Соединенные Штаты получат разрешение вступить в переговоры, чтобы прийти к частичному сокращению в ракетах меньшей дальности.

До тех пор, пока не будет полностью осуществлен договор о сокращениях обычных вооружений, в отношении ядерных средств меньшей дальности НАТО не будет произведено сокращения. Я понимала, что сделала все, что было в человеческих силах, чтобы предотвратить наше скатывание к еще одному «ядерному нулю». Я бы пережила текст, который был результатом трудных переговоров, состоявшихся в Брюсселе. Но я уже убедилась в том, что новый американский подход состоял в отказе от четких заявлений о намерениях относительно защиты союзников в угоду политической чувствительности немцев. Мне казалось, что это не сулит ничего хорошего.

В конце лета 1989 г. стали появляться первые признаки неизбежного краха коммунизма в Восточной Европе. В начале июня на выборах в Польше победил профсоюз «Солидарность», и генерал Ярузельский согласился с этими результатами. В Болгарии продолжилась либерализация: в сентябре здесь была открыта граница с Австрией, через которую хлынули потоки беженцев из ГДР. Утечка населения из ГДР и демонстрации начала октября в Лейпциге привели к падению правления Эрика Хонеккера. 10 ноября началась разборка Берлинской стены. Через месяц настал черед Чехословакии. К концу года в Чехословакии был избран президентом Вацлав Гавел, драматург-диссидент, которого ранее, в феврале, заключили под стражу; а в Румынии была свергнута чета Чаушеску. Эти события ознаменовали самые долгожданные перемены за всю мою политическую жизнь.

Но я не собиралась поддаваться эйфории, подавляя здравый смысл или отбрасывая осмотрительность. Я была уверена, что укрепление демократии и развитие свободы предпринимательства не может проходить легко и безболезненно. Прошло еще слишком мало времени для того, чтобы точно сказать, что за режим начнет развиваться на месте прежнего.

Более того, центральная и восточная части Европы, прежде всего Советский Союз, напоминали пестрый многонациональный гобелен. К тому же политическая свобода могла вывести на передний план этнические конфликты и повлиять на границы, неоднократно изменявшиеся в истории нынешнего поколения. Нельзя было исключать войну. Эти перемены произошли благодаря тому, что Запад оставался сильным и непоколебимым, но также благодаря тому, что господин Горбачев и Советский Союз отказались от брежневской доктрины.

Будущее новых демократий зависело от сдержанного реформистского правительства в СССР. Было слишком рано утверждать, что порабощенные народы навсегда освободились от рабства: их советские поработители все еще могли показать свою кривую усмешку. Поэтому было крайне важно действовать осторожно и избегать действий, которые могли быть рассмотрены как провокационные как советским политическим руководством, так и военными. И ничто так не разжигало прежнее чувство страха у Советского Союза, страха, который сторонники жесткой линии постарались бы использовать в своих целях, чем перспектива объединенной, сильной Германии.

Тогда, как и сейчас, существовала тенденция рассматривать так называемый германский вопрос как нечто, что «приличные» политики не обсуждают, поскольку эта тема весьма деликатная. Это всегда казалось мне ошибкой. У этой проблемы было несколько аспектов, по которым можно было найти решения, если бы только негерманские деятели рассматривали их открыто и конструктивно. Я не верю в общую вину: только личности несут моральную ответственность за свои действия. При этом я верю в национальный характер, который складывается под влиянием целого комплекса факторов: и хотя карикатурное изображение народа в целом бывает зачастую абсурдным и далеким от истины, оно не убавляет его самоценность.

После объединения Германии Бисмарком страна ударялась то в агрессию, то в неверие в собственные силы. Непосредственные соседи Германии, французы и поляки, понимали это куда лучше, чем англичане, не говоря уже об американцах. Впрочем, подобное понимание часто ведет и к тому, что эти ближайшие соседи уклоняются от высказываний, в которых можно углядеть равнодушие или черствость. Русские тоже все это остро сознают, хотя в их случае тишина объяснялась потребностью в немецких кредитах и инвестициях. Однако первыми, кто признал германский вопрос, были современные немцы, подавляющее большинство из которых были убеждены в том, что Германия не должна быть великой державой, которая способна подняться за чужой счет. Истинная причина германской неудовлетворенности – это обостренное самосознание. Как я уже утверждала, это единственная причина, по которой немцы искренне, но, полагаю, ошибочно, хотят видеть Германию запертой в федеральной Европе.

Германия действительно способна доминировать в рамках этой структуры; ибо объединенная Германия слишком большая и мощная, чтобы быть рядовым игроком. Более того, Германия всегда выглядела в той же степени восточной, как и западной страной, хотя современным выражением этой тенденции является экономический рост, а не территориальная агрессия. Соответственно, Германия в силу своей природы является дестабилизирующей силой в Европе. Существует только одно условие, достаточное для уравновешивания германской силы, – это военное и политическое вмешательство Соединенных Штатов в Европе и тесные взаимоотношения между другими двумя сильнейшими суверенными государствами Европы: Великобританией и Францией.

Было одно препятствие для достижения такого политического равновесия в бытность мою еще премьер-министром: отказ президента Миттерана как главы Франции прислушаться хоть к собственной интуиции, хоть к чувствам французов и представить угрозу германским интересам. Для этого нужно было бы резко отклониться от франко-немецкой оси, на которую он опирался, но, образно выражаясь, рывок оказался ему не по силам. Сначала также казалось, что резким противником восстановления мощной Германии могли бы быть и Советы.

Разумеется, по расчетам советского руководства, в процессе объединения Германии могло вернуться левоцентристское правительство, которое достигло бы их долгосрочной задачи – нейтрализации ФРГ и ликвидации ее ядерного вооружения. Как оказалось, и, вероятно, руководствуясь более четким, чем было у нас, представлением об истинных чувствах народа ГДР, Советы были готовы идти на торги, попросив за объединение небольшую финансовую поддержку от Германии в пользу своей разваливающейся экономики.

Эти вопросы роились у меня в голове, когда я решила договориться об остановочном визите в Москву для переговоров с господином Горбачевым в сентябре 1989 г. на обратном пути с конференции Международного демократического союза в Токио. В Москве мы с господином Горбачевым поговорили о Германии откровенно. Я объяснила ему, что хотя НАТО по традиции делала заявления, которые усиливали чаяния Германии, связанные с ее воссоединением, однако на самом деле мы испытывали определенные опасения. И я не говорила только от своего лица: я обсудила это как минимум с еще одним западным лидером, тут я имела в виду, но не упоминала президента Миттерана. Господин Горбачев подтвердил, что Советский Союз также не хочет германского объединения. Это укрепило меня в решении замедлить уже набравший темп ход событий.

Разумеется, я не хотела, чтобы восточные немцы вынуждены были жить в коммунистическом обществе. Но мне казалось, что в ближайшее время будет развиваться подлинно демократическая ГДР и что вопрос объединения стоит отдельно, и в нем должны быть полностью учтены желания и интересы соседей Германии и других сил. Западные немцы, казалось, охотно рассматривали это. Канцлер Коль позвонил мне по телефону вечером в пятницу, 10 ноября, после своего визита в Берлин и начала разборки Берлинской стены. Он был явно под впечатлением картин, свидетелем которых он стал: а какой бы немец не был бы воодушевлен?

Я посоветовала ему пообщаться с господином Горбачевым, которого, несомненно, очень озаботило происходящее. Он пообещал, что свяжется с ним. Вечером того же дня ко мне на прием пришел советский консул с посланием от господина Горбачева, который тревожился, что может произойти какой-нибудь инцидент, возможно, нападение на советских солдат в ГДР или в Берлине, который будет иметь важные последствия.

Но вместо попыток успокоить общественные ожидания канцлер Коль скорее пытался их «подогреть». В заявлении к бундестагу он сказал, что в центре германского вопроса лежит свобода, а также что народу ГДР нужно предоставить возможность самим решать свое будущее и что они не нуждаются в чьих-либо советах. Это было в пользу «вопроса объединения, а также германского единства». Тональность уже начала изменяться, и чем дальше, тем больше происходили эти изменения.

В таких условиях президент Миттеран созвал внеочередное общеевропейское заседание глав правительств сообщества в Париже, чтобы оценить происходящие в Германии события, на котором Эгон Кренц, новый лидер ГДР, являвшийся, как сказал мне кто-то из Советов, протеже господина Горбачева, выглядел неуверенно. Перед своей поездкой я направила послание президенту Бушу, в котором еще раз изложила свое мнение о том, что приоритетом должно стать установление истинной демократии в ГДР и что вопрос германского объединения в настоящее время не требует решения.

Позднее президент позвонил мне, чтобы поблагодарить за послание, с которым он согласился, и чтобы сказать, он ждет с нетерпением возможности, когда мы с ним могли бы «побездельничать в Кэмп-Дэвиде и всласть наговориться». Почти такой же дружелюбной была встреча в Париже вечером 18 ноября. Президент Миттеран открыл встречу, задав ряд вопросов, включая и возможность открытия дискуссии о проблеме границ в Европе. Начал канцлер Коль. Он сказал, что народ хочет «услышать голос Европы». Затем он проговорил еще в течение сорока минут. В завершение выступления он сказал, что не следует вести обсуждение границ, но что народ Германии должен сам определить свое будущее. После не особо эффектной реплики с места господина Гонсалеса я начала свое выступление.

Я сказала, что, несмотря на то, что происходящие сдвиги являются историческими, мы не должны поддаваться эйфории. Может пройти несколько лет, прежде чем удастся достичь истинной демократии и экономической реформы в Восточной Европе. Нельзя ставить вопрос об изменении границ. Должен действовать Заключительный акт Хельсинкских соглашений{ Заключительный акт Хельсинкских соглашений 1975 г. содержал следующее обязательство: «Государства-участники рассматривают как нерушимые все границы друг друга, как и границы всех государств в Европе, и поэтому они будут воздерживаться сейчас и в будущем от любых посягательств на эти границы. Они будут, соответственно, воздерживаться также от любых требований или действий, направленных на захват и узурпацию части или всей территории любого государства-участника». Но при этом Заключительный акт также включал условие, заключающееся в том, что «границы могут изменяться в соответствии с международным правом, мирным путем и по договоренности».}. Любые попытки переговоров как об изменении границ, так и о германском объединении могли бы повредить господину Горбачеву и запустили бы процесс, который открывает ящик Пандоры и может вызвать претензии в отношении границ по всей центральной части Европы. Я сказала, что мы должны сохранять целостность как НАТО, так и ОВД, чтобы создать почву для стабильности.

В следующую пятницу, 24 ноября, я обсуждала те же вопросы в резиденции Кэмп-Дэвид с президентом Бушем но, безусловно, «побездельничать» не удалось. Хотя собеседник был весьма дружелюбен, он все же казался настороженным. Я повторила по большей части все то, что сказала в Париже относительно границ и объединения, а также о необходимости поддержать советского лидера: многое зависело от его пребывания у руля власти.

Президент открыто спросил у меня, сталкивалась ли моя позиция с трудностями, вызванными реакцией канцлера Коля, и каково мое отношение к Европейскому сообществу. Было также ясно, что у нас разный взгляд на приоритет, который необходимо отдавать военным расходам. Президент сообщил о бюджетных трудностях, с которыми столкнулся он, и высказал мнение, что, если условия в Восточной Европе и в Советском Союзе сильно изменились, у Запада непременно должна быть возможность сокращения своих военных расходов. Я ответила, что никогда не исчезнет неизвестная угроза, для отражения которой необходима защита. Военные расходы в этом плане напоминали средства, выделяемые на страхование жилья. Вы не перестаете выплачивать премиальные только потому, что на вашу улицу на протяжении какого-то времени не заглядывают грабители. Я считала, что оборонный бюджет США должен находиться в зависимости не от господина Горбачева и его инициатив, а от военных интересов Соединенных Штатов.

После наших обсуждений обстановка не нормализовалась. Вскоре после возвращения в Великобританию я узнала, что, явно идя вразрез как минимум с настроением парижской встречи в верхах, канцлер Коль, выступая перед бундестагом, представил программу из десяти пунктов, рисовавшую великое будущее Германии. В пятом пункте было предложение о развитии «конфедеративных структур между двумя государствами в Германии с целью создания федерации». В десятом пункте говорилось о том, что его правительство работало в направлении «единства, воссоединения, достижения германского государственного единства».

Теперь уже главным вопросом было то, как отреагируют американцы. Ответа на него мне не пришлось ждать долго. На пресс-конференции Джим Бейкер разъяснил американскую линию в отношении объединения Германии, которая, по его словам, основывалась на четырех принципах. Самоопределение будет рассмотрено «без предубеждения относительно результата». Еще одним элементом было то, что Германия может не просто остаться в НАТО – что я искренне поддерживала, – но она должна влиться во «все более интегрированное Европейское сообщество» – с чем я согласиться не могла.

Третьим доводом было то, что предпринимаемые шаги к объединению должны быть мирными, постепенными и включенными в поэтапный процесс. Я была согласна с последним доводом, что должны быть поддержаны принципы Заключительного акта Хельсинкских соглашений, в частности относительно границ. Впрочем, еще предстояло узнать, на чем американцы собирались сделать основной упор: на идее будущего Германии в «интегрированной» Европе или же на мысли, что объединение должно происходить медленно и постепенно. Президент США должен был сам дать ответ на это в речи, обращенной к главам НАТО, на совещании в Брюсселе в начале декабря, где был заслушан его отчет о переговорах с господином Горбачевым на Мальте.

Он сделал тщательно подготовленное заявление о «будущей архитектуре» Европы, призвав к «новым, более зрелым взаимоотношениям» с европейцами. Он также подтвердил те принципы, которые изложил Джим Бейкер в отношении объединения. В действительности то, что президент США заострил такое внимание на «европейской интеграции», было сразу воспринято как сигнал того, что в вопросе европейского развития он направлял Америку к федералистской цели, а не к той цели, которую я изложила в Брюгге. У журналистов не было причины иначе воспринимать замечания президента США. Президент мне позвонил и пояснил, сказав, что они относились к «общему рынку», а не к более глубокой политической интеграции. Я выразила надежду, что так оно и есть. Факт оставался фактом: я не могла рассчитывать на американцев в том, что касалось затормаживания германского объединения, и, пожалуй, еще больше я хотела избежать курса на продвижение европейского единства.

Если тогда и была надежда на то, чтобы остановить или замедлить процесс объединения, то она могла бы исходить только из какой-либо англо-французской инициативы. И все же если бы президент Миттеран попытался осуществить то, перед чем он испытывал, как мне было известно, тайные опасения, наши возможности были бы довольно ограниченными. Во время заседания Европейского совета в Страсбурге в 1989 г. мы с президентом Миттераном провели два совещания, чтобы обсудить германскую проблему. Он сильно критиковал программу канцлера Коля по воссоединению страны.

Он сделал наблюдение, что на протяжении всей истории немцы были народом, находящимся в постоянном движении. При этих словах я вынула из сумочки географическую карту, на которой было нанесено многочисленное изменение конфигурации Германии в прошлом: это не внушало никакого оптимизма в отношении будущего. Мы тщательно обсудили, что именно мы можем сделать. Я сказала, что на парижском совещании, на котором он был председателем, мы предложили верный ответ относительно границ и объединения.

Однако президент Миттеран заметил, что канцлер Коль уже довольно далеко отошел от этих предложений. Он сказал, что у Франции в моменты великой опасности в прошлом всегда устанавливались особые отношения с Великобританией, и ему казалось, что опять настал такой период. Мы должны сблизиться и поддерживать отношения. Мне показалось, что, несмотря на то, что мы не нашли способов, по крайней мере, у нас обоих была воля к тому, чтобы сдерживать сокрушительную германскую силу. Это было начало. Почти все дискуссии, которые у меня состоялись с президентом Миттераном в Елисейском дворце 20 января 1990 г., касались Германии.

Подхватив замечания собеседника, я сказала, что для Великобритании и Франции важна совместная работа по разработке планов, чтобы преодолеть происходящее в Германии. Казалось, ГДР была на грани крушения, и нельзя было исключать того, что в течение этого года нас поставят перед принципиальным решением в пользу объединения как перед свершившимся фактом. Президента Франции явно раздражали немецкие взгляды и поведение немцев. Он принимал то, что у немцев было право на самоопределение, но они не имели права осложнять политическую действительность Европы. Не мог он принять и того, что германское объединение должно иметь приоритет перед всем остальным. Он посетовал на то, что немцы воспринимали любое выражение опасений как критику, направленную в их адрес. Если вы не были обеими руками за объединение, вас изображали врагом Германии.

Трудность состояла в том, что в Европе действительно не было силы, которая могла бы остановить процесс объединения. Он был в растерянности, что мы тут можем поделать? Я ответила, что мы можем применить все возможные средства, чтобы замедлить этот процесс. Было плохо то, что другие правительства не были готовы говорить открыто и, как я могла бы добавить, но не стала, французы не были исключением. Президент Миттеран продолжил беседу, сказав, что он разделяет мое беспокойство по поводу так называемой «миссии» немцев в Центральной Европе. Чехи, поляки и болгары не хотели находиться под исключительным влиянием Германии, но они нуждались в германской помощи и инвестициях. Я сказала, что мы не должны мириться с тем, что немцы удерживают некоторый контроль над этими странами, а, напротив, сделать все возможное, чтобы расширить там собственные связи.

Мы договорились о том, что наши министры по иностранным делам и обороне встретятся для того, чтобы тщательно обсудить проблему объединения, а также найти возможность для более тесного франко-британского сотрудничества в области обороны. В феврале канцлер Коль – вновь не посовещавшись со своими союзниками – направился в Москву и добился от господина Горбачева согласия с тем, что «вопрос единства немецкой нации должны решать сами немцы».

Вскоре стали ясны все «за» и «против». В июле, на совещании в Крыму, канцлер ФРГ согласился предоставить сумму, огромную с точки зрения Советов, но ведь они могли выбить и гораздо больше, на покрытие расходов на снабжение советских войск, которые будут выведены с территории ГДР. Со своей стороны господин Горбачев признал публично, что объединенная Германия должна войти в состав НАТО.

24 февраля у меня состоялся 45-минутный телефонный разговор с президентом Бушем. Я нарушила свой давний обычай избегать подробных дискуссий по телефону и попыталась объяснить собеседнику, что, по моему мнению, нам нужно думать о будущем западного союза с Европой, где будет существовать объединенная Германия. Я подчеркнула важность того, чтобы единая Германия оставалась в НАТО и чтобы там оставались войска Соединенных Штатов. Учитывая, что все советские силы должны выйти с территории ГДР, это создавало трудности для господина Горбачева, и я считала, что лучше было бы допустить там какое-то количество военной силы на время переходного периода – с открытой конечной датой. Я также сказала, что мы должны укреплять общую схему Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, что поможет не только избежать изолированности Советского Союза, но и уравновесить германское доминирование в Европе.

Нужно было не забывать, что Германию окружают страны, на большинство из которых в течение этого столетия она или совершала нападения, или оккупировала их территории. Заглядывая далеко вперед, только Советский Союз или государство, которое придет ему на смену, могло бы обеспечить такое равновесие. Президент Буш, как я узнала позже, не понял, что я обсуждала долгосрочное равновесие политических сил в Европе, а не предлагала альянс, альтернативный НАТО. После этого я никогда не использовала телефон для разъяснения позиции в подобных вопросах.

В последний год моего пребывания на посту у меня возникли серьезные сомнения в том, разумно ли поддерживать господина Горбачева в его реформах. Но я неотступно оказывала ему поддержку и нисколько об этом не жалею. Во-первых, мне трудно бросать тех, кто полюбился и доказал свою дружбу, только по той причине, что от них отвернулась удача. И хоть недостатки моментально всплывают на поверхность, все же, я могу судить по своему опыту, уважение, с которым к кому-то относятся, от этого только растет: уважение – это мощный актив, как подспудно согласятся все те, кто участвует в большой политике и никак не может его добиться. А во-вторых, что важнее, мне казалось, что на тот момент не было никого, кто лучше господина Горбачева мог бы продолжить реформы. Да, я хотела увидеть крах коммунизма, но я хотела, чтобы это произошло мирным путем. Двумя очевидными угрозами миру были захват власти, скрытый или открытый, политиками жесткой линии из советской военной верхушки или мучительный развал Советского Союза. В течение всего лета 1990 г. поступали тревожные доклады о вероятных восстаниях среди советских военных. Однако сторонним наблюдателям труднее всего было оценить национальный вопрос, то есть будущее самого Советского Союза.

Теперь я убеждена, что все мы на Западе переоценивали степень того, насколько некая советская империя, ядро которой поддерживалось марксистской идеологией и коммунистической номенклатурой, империя, построенная и связанная насильно, была способна пережить приход политической свободы. Наверное, мы чересчур серьезно внимали дипломатам и западным экспертам и слишком мало прислушивались к представителям эмиграции. Тем не менее, я не разделяла большую часть тех представлений, которые были характерны для министерства иностранных дел Великобритании и госдепартамента США в вопросе национальности.

Мы все четко определились, как оказалось, в отношении особого юридического статуса государств Балтии: вопрос был не в том, нужно ли предоставлять им свободу, а в том – когда это сделать. Я предупредила советское правительство о серьезных последствиях применения силы против Прибалтийских государств, когда увиделась с господином Горбачевым в июне.

Но я постаралась внушить литовскому президенту Ландсбергису, когда встретилась с ним в ноябре, чтобы он действовал с крайней осмотрительностью. И я надавила на обе стороны, призвав к дискуссиям, но только при условии четкого понимания того, что окончательным урегулированием для Балтийских государств должна стать их самостоятельность. Появление фигуры Бориса Ельцина как радикального сторонника реформ, как политических, так и экономических, должно было, вероятно, укрепить позицию господина Горбачева. Если бы они оба смогли забыть о своих разногласиях и если бы господин Горбачев был готов отойти от линии коммунистической партии, возможно, это придало бы новый импульс реформам. Но эти два «если» были непреодолимыми. Между ними сохранялись неважные отношения, и господин Горбачев был коммунистом до конца.

В западных кругах сложилась тенденция воспринимать господина Ельцина не более, чем позера. Я не была уверена в том, что это правильное суждение. Но я хотела лично в этом убедиться. Соответственно, хотя предусмотрительно поставила господина Горбачева в известность, четко дав понять, что воспринимаю господина Ельцина как и любого другого главу оппозиции, и с большой охотой согласилась встретиться с этим деятелем, когда он прилетел в Лондон в первой половине дня 27 апреля 1990 г.

Наша беседа с господином Ельциным продолжилась всего 45 минут. Я не разобралась сразу, что это за фигура. Он больше, чем господин Горбачев, вписывался в мое представление о типичном русском человеке: высокий, косая сажень в плечах, славянские черты лица и на голове копна русых волос. Он держался уверенно, но без самонадеянности, любезно, и у него была улыбка, полная здорового юмора с толикой самоиронии. Но больше всего поразило меня то, что он явно продумал некоторые фундаментальные проблемы гораздо четче, чем господин Горбачев. Я начала беседу, сказав, что поддерживаю господина Горбачева и хочу с самого начала расставить в этом вопросе все точки над «i».

Собеседник ответил, что знает, как я поддерживаю советского лидера и перестройку, и по некоторым из этих вопросов наши мнения расходятся, но он в общем и целом также выступает в поддержку господина Горбачева и хода реформ. Впрочем, советскому лидеру следовало больше уделить внимания некоторым вопросам, которые три-четыре года назад высказывали сторонники реформы. Перестройка задумывалась с той целью, чтобы сделать коммунизм более эффективным. Но это оказалось невозможно.

Единственный серьезный вариант – это глубокая политико-экономическая реформа, предполагающая переход к рыночной экономике. Однако все это слишком затягивалось. Я полностью согласилась с этим. Меня поразило то, что господин Ельцин в отличие господина Горбачева сумел уйти от коммунистического менталитета и стилистики. Именно он первым посвятил меня в то, какое отношение экономическая реформа имела к вопросу о передаче власти в отдельные республики. Он объяснил, что правительства республик фактически не были полностью автономными. В результате этого обсуждения я увидела в новом свете не только Бориса Ельцина, но и фундаментальные проблемы, стоящие перед Советским Союзом. Когда позднее на Бермудских островах я проинформировала президента Буша о том благоприятном впечатлении, которое произвел на меня господин Ельцин, мне дали четко понять, что американцы его не разделяют. Это было серьезной ошибкой.

Я всегда буду благодарна за то, что в бытность свою премьер-министром мне удалось посетить с визитом две бывшие коммунистические страны. В сентябре 1990 г. в Чехословакии и Венгрии я побеседовала с людьми, которые еще незадолго до этого были полностью отрезаны от власти коммунистами и которые только-только начали понимать, что делать с коммунистическим наследием, оставившим после себя экономический раздрай, духовную опустошенность и безысходность.

На меня произвела огромное впечатление инаугурационная речь президента Чехословакии Вацлава Гавела. Он говорил о «жизни в разложившемся моральном климате… [где] такие понятия, как любовь, дружба, сострадание, милосердие и прощение, утратили свою глубину и значимость». Он описал деморализацию общества, к которой привел коммунизм, как «старый режим, вооружившись своей фанатичной идеологией, превратил человека в производственную силу, а природу – в орудие производства. Таким образом, они покусились на их самую суть, а также на их взаимоотношения».

Чехословакии повезло, что у нее был такой руководитель, как президент Гавел, но не меньше повезло и с Вацлавом Клаусом, динамичным приверженцем свободного предпринимательства, который возглавил министерство финансов. Вместе они перестраивали социально-экономические основы страны. Кроме очевидных проблем, с которыми им пришлось столкнуться, существовало также напряжение между чешскими и словацкими элементами федеральной республики.

Затем я направилась в Венгрию. От стран Восточной Европы Венгрия отличалась тремя важными преимуществами. Во-первых, во время прежнего коммунистического режима здесь произошла значимая экономическая и достаточно серьезная политическая реформа. Поэтому переходный период оказался менее трудным и болезненным. Во-вторых, страна была в надежных руках Йожефа Анталла, венгерского премьер-министра, истинного консерватора. Мы с ним разделяли приблизительно одинаковый политический подход. В-третьих, венгры удержали вместе правящую коалицию, не дав ей расколоться по незначительным пунктам. Господин Анталл обладал навыками для того, чтобы возглавить Венгрию и обеспечить необходимую непрерывность. Хотя все еще таила в себе угрозу необходимость экономической реформы. Венгры бились над ключевыми вопросами, связанными с имуществом: как с земельным владением, которое эмигранты и их семьи хотели вернуть себе, так и с приватизацией промышленности. Была и более широкая стратегическая проблема.

Венгрия даже в большей степени, чем Чехословакия и Польша, хотела освободиться от влияния Советов. Господин Анталл объявил, что Венгрия должна выйти из Варшавского договора, и стремился к более тесным отношениям с НАТО или по крайней мере с Западноевропейским союзом (ЗЕС). Польша и Чехословакия играли с той же мыслью. Он заверил меня, что Организация Варшавского договора фактически исчерпала себя. Когда Варшавский договор утратил силу, я поддержала особое ассоциированное членство в НАТО, предложенное европейцам восточной части Европы.

Как бы я ни была воодушевлена событиями в Советском Союзе и Западной Европе, я не могла забывать о том, что сила и безопасность Запада зависели от англо-американских отношений. По причинам, которые я разъяснила, эти отношения стали носить натянутый характер. Соответственно, я считала крайне важным, чтобы переговоры, которые должны были состояться у меня с президентом Бушем на Бермудских островах в апреле 1990 г., прошли успешно. Это было бы вопросом общего тона и в не меньшей степени вопросом по существу. Говоря в целом, теперь я ждала, пока собеседник изложит свои взгляды, а затем только разъясняла свою позицию. На Бермудских островах я сознательно старалась создать такую расслабленную атмосферу, которая, как я уже знала, ему была больше по душе.

Вышла этакая «семейная» история, в завершение которой президент Буш и Дэнис играли восемнадцать раундов в гольф под проливным дождем, очень по-британски. Будущее НАТО и решения относительно обороны Европы – вот что больше всего занимало мой ум и мысли президента. Я стремилась к тому, чтобы у него не осталось ни тени сомнения в моей верности НАТО. Президент США хотел провести встречу НАТО на высшем уровне в ближайшее время. Того же, казалось, хотел и генеральный секретарь НАТО Манфред Вернер. Было бы лучше, если бы встреча прошла осенью, чтобы успеть подготовиться. Однако было ясно, что президент планирует встретиться в июне и хотел бы, чтобы встреча прошла в Великобритании.

Он также сделал вывод, что конгресс США собирается отказать в выделении средств на разработку улучшенной версии ракет «Ланс». Поэтому он хотел объявить об отмене этой программы. Я согласилась с тем, что тут вряд ли что-то можно сделать, но, как мне кажется, крайне важно получить надежные гарантии относительно будущего размещения ядерного оружия в Германии, и в частности тактических ракет класса «воздух – земля». На самом деле вопрос заключался в том, какими наиболее вероятными способами мы можем этого достичь. Фактически такой подход оказался ключевым в сфере американских дискуссий накануне встречи НАТО в верхах. Главной целью американцев было привлечь большое общественное внимание с целью пропаганды, чтобы мы могли добиться поддержки Германии в вопросе по ЯСМД и принятия Советами того факта, что Германия останется в составе НАТО.

По возвращении в Лондон я вплотную занялась вопросами организации и проведения у нас встречи на высшем уровне НАТО. Было только одно затруднение, которое заключалось в том, что совещание Североатлантического совета – точнее, министров иностранных дел НАТО – было запланировано на июнь и должно было пройти в Тернберри, в нескольких милях на юг от Эйра на западном побережье Шотландии. Я хотела, чтобы сначала прошло оно, поскольку именно там, вероятнее всего, должны быть приняты наиболее важные решения, влияющие на то, как перераспределятся силы НАТО.

В который раз я сталкивалась с тем, что у нас отсутствовала согласованность с американцами и с генеральным секретарем НАТО в вопросе подготовки к встрече в верхах. Американцы хотели объявить ряд инициатив, предполагавших серьезное сокращение обычных вооружений и еще более глубокое сокращение ядерных запасов. Между мной и президентом Бушем не прекращался обмен посланиями, и в результате были отклонены более эффектные, но менее взвешенные предложения. Не то чтобы я не соглашалась со всем, чего ждали американцы от этой встречи. В частности, я горячо выступала в поддержку идеи Джима Бейкера об укреплении механизма политических консультаций как одной из функций НАТО. Я полагала – как и американцы, – что роль НАТО как средства предотвращения разногласий между Америкой и Европой была актуальной как никогда.

При этом я была недовольна американским предложением внести формальные изменения в коммюнике в сфере традиционной стратегии НАТО о гибком реагировании. Имело место настойчивое предложение включить фразу о том, что ядерное оружие является «оружием крайней меры». Это, как мне казалось, подрывало эффективность ЯСМД, имеющихся в распоряжении НАТО. Мы должны были и впредь сопротивляться любому изменению роли ядерного оружия в НАТО, как мы это делали всегда. Мы возвращались к тому роковому обязательству, согласно которому будет действовать «принцип неприменения ядерного оружия первыми», на чем настаивала советская пропаганда. Подобное обязательство могло бы сделать наши обычные вооруженные силы уязвимыми перед ударом средств, превосходящих по числу.

В конце концов, первую фразу все-таки втиснули в следующую формулировку: «Наконец, с полным выводом советских вооруженных сил и выполнением Договора ОВСЕ заинтересованные союзники могут ослабить свою опору на ядерное оружие. Оно продолжит играть существенную роль в общей стратегии альянса по предотвращению войны, не допуская обстоятельств, при которых может быть исключено ядерное возмездие в ответ на военные действия. Однако при этом в измененной Европе будет возможно принятие новой стратегии НАТО, делающей ядерные силы поистине оружием крайней меры».

Я не могу сказать, что была довольна таким тяжеловесным компромиссом. Но, в конечном счете, военная стратегия зависит не от бумажек, а от соответствия ресурсов реальным военным целям. В том обзоре, обсуждение которого должно было начаться в Тернберри и который в Великобритании должен был быть применен на практике в ходе реализации программы «Варианты изменений», проводимой Томом Кингом в качестве министра обороны, должны были определиться нынешние приоритеты в отношении неизбежно уменьшающихся расходов.

За месяц до встречи НАТО в речи, обращенной к Североатлантическому совету, я изложила свой взгляд на этот вопрос. Я сделала акцент на сохранении военного присутствия Соединенных Штатов Америки в Европе и на преемственной роли обновленного ядерного оружия, что не вызвало удивления у моих слушателей. Но я также подчеркнула то, что НАТО должна задуматься о роли «вне зоны». Я задала вопрос: «Должна ли НАТО подумать о возможных угрозах нашей безопасности с других направлений? Нет никакой гарантии, что угрозы нашей безопасности остановятся у некой воображаемой границы вдоль Срединно-Атлантического хребта. Недавно некоторым из нас пришлось направиться в Персидский залив, чтобы избежать перебоев в поставках нефти. В следующем столетии мы окажемся в значительной мере зависимыми от ближневосточной нефти. С распространением современного оружия и военных технологий в таких регионах, как Ближний Восток, потенциальные угрозы территории НАТО могут исходить уже не из Европы. Учитывая такое положение вещей, было бы весьма осмотрительно, если бы страны – участницы НАТО сохранили возможность играть различные роли, располагая более гибкими и универсальными силами».

Этот пассаж отражал мои давние размышления. Я сама убедилась в том, насколько важным может быть западное присутствие в вопросе укрепления западных интересов в отдаленных точках мира. Я не верила в то, что даже если исчезнет военная опасность со стороны Советского Союза, не возникнет угрозы со стороны каких-нибудь новых диктаторов. Но, разумеется, я не могла знать, что через два месяца разразится кризис в Персидском заливе.

Глава 39 Не время финтить

Перевод Мищенкова Е.А.

Отношение к вторжению Ирака в Кувейт в 1990 году

В первой половине дня в среду, 1 августа 1990 г., самолет, на борту которого находились я и сопровождавшие меня лица, вылетел из аэропорта «Хитроу», взяв курс на Аспен, Колорадо. Президент США должен был открыть конференцию Аспенского института в четверг, а в воскресенье я должна была ее закрывать. Когда я поднималась вверх по трапу, то уже была в курсе, что иракские лидеры начали стягивать войска к югу, к границе с Кувейтом.

Переговоры между Ираком и Кувейтом, которые проходили в Джидде, были сорваны в тот день, но мы понимали, что они должны будут продолжиться. Поэтому представлялось, что военные действия иракцев – это просто бряцание оружием. Но вскоре стало ясно, что мы ошибались. В 2.00 по кувейтскому времени в четверг 2 августа Ирак осуществил полномасштабное военное вторжение, хотя заявлял о том, что это были внутренние разборки, и установил полный контроль. Часом позже Чарльз Пауэлл вызвал меня по телефону, чтобы сообщить известия, и я сразу же решила отдать распоряжение об отправке в Персидский залив двух судов в Пинанге и Момбасе, оба на расстоянии приблизительно недельного плавания на период, пока развивалась ситуация.

В заливе уже находился один корабль британского патрулирования «Армилья» и судно ВМС «Йорк» в Дубае. На следующее утро я получила из записки Чарльза информацию относительно текущей ситуации. Все свидетельствовало о том, что остальные арабские правительства начинали терять устойчивость. На встрече Арабской лиги министров иностранных дел в Каире не удалось достичь согласия. Король Хусейн пытался оправдать действия Ирака тем, что кувейтцы создавали необоснованные затруднения. Среди правящих династий в районе залива ощущалась тревога. При решительном содействии Великобритании Совет Безопасности ООН принял резолюцию, осуждавшую действия Ирака и призвавшую к полному выводу сил и незамедлительному началу переговоров.

В Лондоне Дуглас Хёрд, оперативно действовавший компетентный профессионал, издал указ о замораживании кувейтских активов в Великобритании; иракцы, к сожалению, имели перед нами только задолженности. Теперь сразу вставал вопрос о том, готов ли Саддам Хусейн пересечь границу и захватить нефтяные месторождения в Саудовской Аравии. Все время, пока разворачивались эти события, я гостила на ранчо американского консула Генри Катто. Я прочла записку от принца Чарльза, послушала новости и затем прошлась на свежем воздухе, чтобы все хорошенько обдумать.

Когда я вернулась с прогулки, меня уже ждали принц Чарльз и сэр Энтони Акланд, наш консул. Нас уведомили из Белого дома, что президент Буш находится на пути в Аспен и прибудет в первой половине дня. По своему обычаю я углубилась с ними в обсуждение вопроса во всех его аспектах и под конец дискуссии определила два основных момента. К началу нашей с президентом встречи в основном загородном ранчо мне было совершенно ясно, что нам необходимо сделать. К счастью, президент начал беседу с того, что спросил мое мнение по этому вопросу. Я сообщила о своих выводах в самых недвусмысленных выражениях. Во-первых, нельзя мириться с агрессорами. Во-вторых, если Саддам Хусейн собирается пересечь границу Саудовской Аравии, он может отправиться в южную часть залива в ближайшие несколько дней. Тогда он будет контролировать 65 % мировых запасов нефти, и мы все можем подвергнуться шантажу с его стороны. Следовательно, мы должны двигаться с тем, чтобы не только прекратить агрессию, но и сделать это быстро.

Приводя эти два довода, я была убеждена в том, что опыт и инстинкт позволяли мне доверять моим суждениям. Безусловно, в них сказывался и невероятно ценный опыт премьерства на протяжении Фолклендской войны. Также мои визиты в страны Персидского залива позволили мне установить доверительные отношения с множеством правителей этих государств. Я понимала их трудности и была способна оценить их реакцию. Тут нашу беседу прервали, сообщив президенту Бушу о том, что с ним хочет побеседовать по телефону президент Йемена. Перед тем как президент вышел, чтобы ответить на звонок, я напомнила ему о том, что Йемен, временный член совета, не голосовал по резолюции, требовавшей вывода иракских сил из Кувейта. Оказалось, что президенту Йемена также требовалось время на то, чтобы предложить арабское решение. Президент Буш сказал ему о необходимости предусмотреть в подобном «решении» вывод иракских сил и возвращение надлежащего правительства Кувейта, если предполагалось утвердить это решение.

Затем президент Йемена, очевидно, дал сравнение ситуации в Кувейте с вторжением США на Гренаду, по поводу чего Джордж Буш правомерно выразил свое негодование. Когда президент вернулся к нашей беседе, мы с ним согласились в том, что все это выглядело не слишком обнадеживающе.

После обсуждения мы отправились на пресс-конференцию. Президенту задали вопрос, не исключает ли он применение силы. Он ответил, что не исключает – утверждение, которое газеты восприняли как укрепление его позиции против Саддама Хусейна. Но мне с самого начала не виделось в ней какой-либо слабины. Вполне понятно, что теперь я только вполсилы могла следить за программой мероприятий с моим участием. Тем не менее увиденное вызвало у меня восхищение. Пятница была днем докладов и обсуждений по проблемам науки, окружающей среды и обороны – вперебивку поступали новости о происходящих в кризисе событиях, к которым теперь было приковано внимание международного сообщества.

Когда я выступала перед молодыми учеными, сотрудниками государственного испытательного объекта в рамках СОИ в Фэлконе, меня пригласили к телефону для беседы с президентом Бушем. Он сообщил мне хорошее известие о том, что президент Турции Озал выразил готовность предпринять меры для перекрытия поставок иракской нефти, идущей по турецкому участку трубопровода. Будучи светским, но преимущественно мусульманским государством, обращенным к Европе, обладающим многочисленной армией и при этом расположенным на внешней границе Ближнего Востока, Турция могла бы стать важным оплотом борьбы против агрессивно настроенного исламского фундаментализма или революционного арабского национализма иных мастей, вроде того, приверженцем которого являлся Саддам Хусейн.

После обеда меня доставили на вертолете в центр контроля над стратегическими ПВО в подземном комплексе горы Шайенн, где вели наблюдения за каждым запущенным спутником. Я вновь была поражена высоким уровнем научно-технического прогресса США. Из искусственной пещеры в недрах этой горы Соединенные Штаты могли заглянуть в далекий космос в военных и научных целях. Через два дня генерал, отвечающий за управление операцией, проинформировал меня о размещении СССР двух спутников над северным краем залива. Это указывало на их обеспокоенность. В субботу у меня состоялась беседа по телефону с президентом Миттераном. Как и в отношении Фолклендской войны, он занял жесткую позицию: несмотря на недостаточно продуманную речь в ООН с попыткой привязать разрешение кризиса в заливе к другим ближневосточным проблемам, президент Миттеран и Франция продемонстрировали в ходе всего кризиса, что французы были единственной европейской страной, помимо нас, готовой активно включиться в борьбу. Хотя в речи, с которой я выступила утром в воскресенье в Аспенском институте, были затронуты более широкие международные проблемы, я включила в нее раздел, касающийся Персидского залива.

Там говорилось: «Вторжение Ирака в Кувейт открыто игнорирует все принципы, отстаиваемые Организацией Объединенных Наций. Если мы допустим его победу, то ни одна маленькая страна не сможет вновь почувствовать себя в безопасности. Закон джунглей заменит собой верховенство права. Организации Объединенных Наций необходимо утвердить свой авторитет и установить полное экономическое эмбарго, в случае если Ирак без промедления не выведет свои войска. Это поддерживают как Соединенные Штаты, так и Европа. Но чтобы в полной мере эффективно достичь этого, потребуется коллективная поддержка всех государств – членов Организации Объединенных Наций. Они должны встать плечом к плечу, поскольку на карту поставлен наиважнейший принцип: необходимость установить заслон против агрессора, чтобы он никогда не смог навязать свои принципы».

Мои мысли теперь были вариантами дальнейших шагов, которые мы могли реализовать для оказания давления на Ирак. Страны ЕС согласились поддержать полную экономическую и торговую блокаду Ирака. Но важнее всего была бы готовность Турции и Саудовской Аравии заблокировать иракские экспортные поставки нефти. Я распорядилась о том, чтобы министерство иностранных дел подготовило планы осуществления морской блокады в северо-восточной части Средиземного моря, в Красном море и к северу от Персидского залива, чтобы перерезать поставки иракской и кувейтской нефти. Также я предложила уделить больше внимания конкретным военным гарантиям, выдаваемым Саудовской Аравии, и тому, какие именно самолеты мы могли бы немедленно направить в район Персидского залива.

У меня был запланирован короткий отпуск с семьей, но получив приглашение из Белого дома, я решила вместо этого полететь в Вашингтон и продолжить диалог с президентом. И несмотря на нашу дружбу и сотрудничество с президентом Рейганом в его бытность главой государства, мне еще никогда не удавалось вызвать такое безусловное доверие у американцев, как во время этого моего двухчасового пребывания в Белом доме во второй половине дня.

Встреча открывалась сессией в узком составе: только президент, его советник Б. Скоукрофт, я и Ч. Пауэлл. Через полчаса к нам присоединились вице-президент Дэн Куэйл, Джим Бейкер и глава администрации президента. В течение последних двадцати минут встречи присутствовал генеральный секретарь НАТО. Президент в тот день был строг, спокоен, демонстрируя решительность, качество, которым должен обладать главнокомандующий величайшей державы мира. Не оставалось ни тени сомнения. Джордж Буш мне всегда нравился. Сейчас мое уважение к нему резко возросло. Президент начал встречу с доклада о том, что было известно на данный момент о ситуации, и о том, что планируют предпринять в ее отношении США. Саддам Хусейн поклялся, что в случае если американские военные силы переместятся в Саудовскую Аравию, он освободит королевство от саудовской королевской семьи. Теперь имелись однозначные фотоснимки, показывавшие, как иракские танки направлялись к границе с Саудовской Аравией.

Я высказала мнение о большой значимости содействия аравийцам. Ирак мог начать нападение на Саудовскую Аравию еще до формального обращения аравийского короля за помощью к Соединенным Штатам. Фактически в разгар наших дискуссий президента вызвал по телефону американский министр обороны Дик Чейни, находившийся в Саудовской Аравии. Он доложил о том, что король Фахд полностью поддерживает план Соединенных Штатов о переброске в Саудовскую Аравию 82-й военно-десантной дивизии и сорока восьми тактических истребителей F-15. Единственным условием, на котором настаивал король, было необъявление об операции до тех пор, пока силы действительно не прибудут на полуостров. Новость была отличная.

Эта встреча также положила начало едва ли не бесконечному спору между американцами, в частности Джимом Бейкером, и мной относительно необходимости и форм применения власти ООН в качестве меры против агрессии Саддама Хусейна. Я была убеждена, что достаточно уже принятой Резолюции Совета Безопасности в сочетании с нашей возможностью ссылки на положения статьи 51 Устава ООН о самообороне. Мое отношение к ситуации, хотя я и не озвучила его в ходе настоящей встречи, подкрепленное трудным опытом взаимодействия с ООН еще во время Фолклендской войны, основывалось на двух соображениях.

Во-первых, неясность формулировок в резолюции, которая будет оставаться открытой для внесения поправок, давала повод сомневаться в достаточной их завершенности. Если формулировки не будут закрытыми, у нас могут оказаться связаны руки, что неприемлемо. Безусловно, после окончания «холодной войны» Советский Союз, казалось, должен быть готов к большему сотрудничеству. коммунистический Китай из страха быть изолированным также не был склонен создавать значительные трудности. Но факт оставался фактом: если можно было добиться цели без применения власти ООН, то не имело смысла рисковать, стремясь заручиться такой поддержкой.

Во-вторых, я не одобряла ненужное обращение к ООН, поскольку стремление к такой поддержке могло бы указывать на то, что суверенные государства не обладают достаточным моральным авторитетом, чтобы действовать по собственной инициативе. Согласие с требованием применения силы только, даже в случае самообороны, с одобрения Организации Объединенных Наций не будет служить ни британским интересам, ни интересам международных органов юстиции и правопорядка. ООН была полезной в отношении некоторых проблем жизненно важной площадкой, но вряд ли она являлась базовой в новом мировом устройстве. Все еще не существовало альтернативы лидирующей роли Соединенных Штатов.

Я вернулась в Лондон в четверг. На следующий день у меня состоялся телефонный разговор с королем Фахдом: он официально просил о размещении на территории Саудовской Аравии наших самолетов и (при необходимости) вооруженных сил. Мой собеседник выразил сомнение в том, что король Хусейн мог встать на сторону Саддама Хусейна, поскольку люди из окружения последнего убили родственников короля Хусейна. При этом король Фахд был тверд в намерении дать отпор агрессии.

В тот же день мне предстояло исполнить печальную обязанность, принять участие в похоронах Яна Гоу. Один из самых верных и искренних советников, как часто мне не будет хватать как его проницательного совета, так и его ироничных реплик.

Дела в Консервативной партии не позволили мне сосредоточиться до конца на кампании по выдворению Саддама Хусейна из Кувейта. Но за прошедшие месяцы, несмотря на другие свалившиеся на меня трудности, события в Персидском заливе редко уходили из поля моего зрения.

Я организовала немногочисленную подкомиссию Кабинета министров в составе Д. Херда (министра иностранных дел), Т. Кинга (министра обороны), Д. Уэйкхема (министра энергетики), П. Мэйхью (генерального прокурора), У. Уолдгрейва (государственного министра в министерстве иностранных дел), А. Гамильтона (государственного министра в вооруженных силах) и начальника штаба обороны. Группа проводила совещания, и основные решения принимали она. Одной из наших первых задач было предоставить обещанную поддержку Саудовской Аравии. 9 августа Том Кинг объявил об отправке двух эскадрилий самолетов: одна в составе истребителей ПВО F3 «Торнадо», а другая в составе штурмовиков «Ягуар», в общей сложности 24 единицы авиации. Через два дня они прибыли на место и были в полной боевой готовности. Также были направлены самолеты морской разведки «Нимрод» и самолеты-заправщики VC10. В конце августа мы усилили их еще одной эскадрильей «Торнадо», на этот раз штурмовиков, которая была направлена в Бахрейн для обеспечения возможности применения противотанковой обороны днем и ночью. В помощь были развернуты два подразделения комплекса ПВО «Рапира». Я находилась на постоянной связи с президентом Бушем.

Мы регулярно обсуждали последнюю информацию о намерениях Саддама Хусейна. В общем и целом казалось, что бы ни планировал он первоначально, он не решился бы нападать на Саудовскую Аравию, пока там находились американские силы. Но у меня складывалось ощущение, что нам следовало прислушаться к важному уроку: Саддам Хусейн мог просто начать действовать непредсказуемо. Как я изложила в записке в министерство обороны 12 августа: «Мы полагали, что Ирак не двинется в Кувейт, хотя их силы стягивались к границе. Не следует повторять ту же ошибку. Они могут войти в Саудовскую Аравию. Мы должны быть готовы».

Эти недели проходили в активных дипломатических переговорах по телефонной связи. Я поддержала Турцию в готовности выступить против Ирака. Турецкая экономика тяжело пострадала, поскольку, в отличие от Иордании, Турция эффективно осуществляла санкции ООН. Я всегда давала понять как аравийцам, так и правительствам государств Персидского залива, что они многим обязаны Турции, и настоятельно рекомендовала им предлагать благородную финансовую компенсацию.

Менее приятным союзником была Сирия, с которой у нас не были установлены официальные дипломатические отношения. Мне не нравился такой режим, и я не питала никаких иллюзий по поводу их постоянно демонстрируемой готовности использовать терроризм и насилие как средство, оправдывающее их цели. Но факт оставался фактом: соперничество между Сирией и Ираком открыло перед нами возможность, которую нельзя было упускать. Более того, было бессмысленно участие наших военных сил на стороне сирийцев, если у нас пока еще отсутствовали дипломатические каналы для дискуссии.

Соответственно, мне пришлось договориться о возобновлении с ними дипломатических отношений, однако официальное сообщение об этом было сделано в ноябре, через несколько дней после моего ухода с поста премьер-министра. Вечером 26 августа меня вызвал по телефону президент Буш, находившийся у себя дома в Кеннебанк-порте. Я сообщила о том, что очень рада принятию Советом Безопасности резолюции № 665, которая позволила нам ввести эмбарго. Нужно обрушить всю мощь наших стран на то, чтобы перекрыть иракские поставки. Сейчас было не время финтить. В качестве подтверждения нарушения режима санкций необходимо опубликовать информацию, полученную нами из секретных источников. Президент согласился.

Я высказала мнение, что единственной сферой, где мы не достигли особого прогресса, являлась пропагандистская битва. Теперь нас, вероятно, ожидал затяжной период, прежде чем будет понятно, насколько эффективны принятые санкции, поэтому нельзя было допустить, чтобы робеющие осмелели. Президент также был обеспокоен относительно возможности применения порта Акаба в Иордании: избежит ли он санкций, я ответила, что задам этот вопросу королю Хусейну во время нашей встречи буквально через несколько дней. Меня огорчило то, что один из самых давних друзей Великобритании, по всей видимости, поддерживал врага. С королем Иордании Хусейном нас связывали самые дружественные отношения, однако о том, чтобы допустить, что он и дальше будет попирать санкции и оправдывать иракское вторжение, не было и речи. Поэтому когда он прибыл на обед в пятницу 31 августа, я не могла скрыть того, что думала. Собеседник начал с сорокаминутного заявления, которое явилось лишним подтверждением того, что он оправдывал совершенное иракцами. Я ответила, что поражена его мнением по поводу того, что фактически являлось актом неприкрытой агрессии.

Ирак – это страна, применившая в прошлом химическое оружие против собственного народа. Саддам Хусейн не только являлся бандитом международного масштаба, но он также нанес огромный ущерб как делу палестинского народа, так и арабам, и на протяжении восьми лет тщетно обрушивал против Ирана одну за другой волны воинствующих молодых иракцев. Я сказала, что королю следовало не пытаться вести переговоры от лица Ирака, а применить против него санкции. Но каким бы ни было давление, он вряд ли изменил бы расчет, сделанный королем: он не мог открыто выступить против Саддама Хусейна и остаться в живых.

6 сентября было созвано собрание Палаты общин для обсуждения ситуации в заливе. В отличие от конгресса США парламент решительно поддержал курс, избранный правительством: к окончанию дебатов за него проголосовало большинство: 437:35. Я также изменила взгляд в пользу военной кампании, которую, по моему убеждению, нужно было отстаивать. Во второй половине дня я обсудила ситуацию с Дугласом Хердом. Я сказала, что теперь еще больше уверена в том, что Саддам Хусейн не оставит Кувейт, пока его оттуда не выдворят силой. У меня не было желания устанавливать какие-то жесткие временные рамки, но мы задумались и о сроках: чем дальше, тем меньше останется возможностей ведения боевых действий.

Я также сказала, что нельзя питать никаких иллюзий: если санкции против Ирака окажутся неэффективными, а американцы и многонациональные силы не отреагируют должным образом, Израиль нанесет удар. Было очень трудно получить представление о том, насколько действенной могла оказаться иракская армия. У меня были некоторые сомнения относительно ее боевого духа. Эти сомнения основывались на том, что иракцы предпочитали воздушные бомбардировки и применение химического оружия, а не наземные операции в войне против Ирана.

Американцы проявляли исключительную осторожность, дожидаясь значительного скопления бронетанковой техники в заливе, прежде чем объявить готовность к передвижению. А в некоторых соседних с Ираком странах считали, что, наоборот, иракцы быстро ослабнут; и, оказалось, они были правы. В любом случае, как и в фолклендской операции, я собиралась обеспечить британские силы наилучшим снаряжением и в достаточном объеме. Американцы высказали пожелание, чтобы мы укрепили наши войска в Персидском заливе, и порекомендовали нам направить бронетанковую бригаду, снаряженную танками «Челленджер-1», для присоединения к расположенным там союзным силам. Мне было известно, «Челленджер» славился своей маневренностью, однако был не самым надежным танком. Поэтому в четверг, 13 сентября, я созвала совещание в составе Тома Кинга, начальника штаба обороны, начальника генерального штаба и представителей компании «Виккерс».

Я опросила всех, чтобы узнать обо всех потенциально слабых местах. На моей памяти был случай, когда ранее, при правительстве президента Джимми Картера, попытка американцев освободить иранских заложников не увенчалась успехом из-за того, что задействованные в операции вертолеты не смогли справиться с условиями пустыни. В результате долгой дискуссии им удалось меня убедить. Но я заявила, что они должны взять с собой запчасти, которые могут им понадобиться, чтобы не ждать, пока им вышлют все необходимое для ремонта, и я также настояла на получении письменной гарантии о 80 % боеготовности, что на порядок превосходило боеготовность «Челленджеров» на полях сражений в Германии.

Также я высказала пожелание, что командующим нашим контингентом войск должен стать кто-то, в ком можно было быть полностью уверенными, как на мой взгляд, так и с точки зрения моих собеседников. Единственной фигурой, которая, казалось, идеально подходила для этого, был сэр Питер де ла Бильер. Том Кинг неохотно согласился с его назначением: оставалась неделя до выхода Питера де ла Бильера в отставку, да и в пользу других кандидатов можно было сказать гораздо больше. Но мне хотелось видеть на этом месте боевого генерала.

Я имела возможность узнать о служебных качествах сэра Питера во время его командования операцией специального военно-воздушного полка во время осады иранского консульства в 1980 году и в ходе фолклендских сражений. Также мне было известно, что он владеет арабским языком – немаловажный навык, учитывая многонациональный состав военных сил со значительным по численности арабским подразделением. Поэтому я сказала Тому Кингу, что сэр Питер не выйдет сейчас в отставку, если мне удастся на это повлиять: и если он не отправится командовать нашими войсками в Персидском заливе, то подойдет на должность личного советника по вопросам ведения войны при Кабинете министров. Он все-таки отправился в залив.

Я снова встретилась с президентом США в Нью-Йорке вечером воскресенья 30 сентября. Мы прибыли туда для официального присутствия на встрече на высшем уровне ООН. Единственным значительным событием на этом саммите стала вдохновляющая речь президента Чехословакии Гавела. Президент Буш испытывал большую усталость после перелетов из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно с целью завершения переговоров с конгрессом относительно компромисса по бюджету 1990 г., которому суждено было подорвать его политическую карьеру. Однако он находился в хорошем настроении. Мы обсудили пожелание Джима Бейкера о том, чтобы Совет Безопасности ООН принял еще одну резолюцию, которая особо подтверждала бы применение силы, направленной на то, чтобы выдворить Ирак из Кувейта. Как всегда, у меня были сомнения.

Нам всем было ясно, что сейчас оставалось совсем немного времени до того момента, когда придется прибегнуть к применению силы. Не было никаких фактов, подтверждающих, что санкции хоть как-то влияли на решения Ирака – фактически только это и было важно. В моем сознании сложилось четкое понимание того, что нельзя допустить ослабления нашей решимости нанести удар и сделать публичным достоянием поражение агрессии Саддама Хусейна. Вечером 23 октября у нас прошло совещание с Томом Кингом и Дугласом Хердом. Главной его целью было направить указания начальнику штаба обороны относительно его участия во встрече с генералом Колином Пауэллом, председателем комитета начальников штабов США, которая должна была проходить в течение двух последующих дней в Соединенных Штатах.

Я открыла совещание с перечисления наших стратегических целей. Они должны были помочь дать рекомендации, в соответствии с которыми должна быть определена британская политическая линия на предстоящую войну. Саддам Хусейн должен оставить Кувейт, и там должно быть восстановлено законное правительство. Должны быть выпущены на свободу все заложники. Ирак должен выплатить компенсацию. Совершившие злодеяния должны быть привлечены к ответственности до проведения международного суда.

Ядерный, биологический и химический потенциал Ирака необходимо ликвидировать в случае военных действий и нейтрализовать в случае мирного выхода иракских войск. Для осуществления этой цели необходимо сохранить как можно более широкий союз правительств арабских стран для борьбы с Ираком и избежать вовлечения Израиля. Для сдерживания Ирака в будущем необходимо предусмотреть систему региональной безопасности. Что до самого Саддама Хусейна, у нас не должно быть намерения лишить его власти, однако это, возможно, станет желательным побочным эффектом наших действий. Я сказала, что необходимо провести дальнейшую работу по объектам в Ираке. Необходимо избегать уничтожения гражданских объектов. При этом требовалось определить, могут ли электростанции и дамбы являться законными объектами для нападения. Не было поставлено цели, что наши силы должны занять какую-то часть иракской территории, но, возможно, им пришлось бы войти в Ирак в ходе преследования по горячим следам иракских сил.

Я сказала, что необходимо заставить американцев смириться с тем, что, по всей вероятности, военные действия будут начаты до конца этого года. Также я высказала мнение, что мы должны продолжить отдалять их от намерения получить предварительное разрешение на использование силы от ООН и вместо этого опираться на статью 51. Этот последний пункт мы тщательно обсудили с Джимом Бейкером во время встречи вечером 9 ноября. Но мне не удалось повлиять на его мнение. Мой собеседник высказал позицию, что власть ООН является важной для поддержания позитивного общественного мнения американцев в вопросе военных действий. Также я выразила обеспокоенность затягиванием военного варианта разрешения кризиса, до тех пор, пока вновь отправленные дополнительные американские силы не прибудут в Персидский залив.

Я сообщила, что было очень важно не упустить благоприятную возможность, которая исчезнет в начале марта. Он сумел переубедить меня в отношении этого довода. Но к этому моменту мое время было на исходе – как и время Саддама Хусейна. В ответ на запрос Джима Бейкера во время моего последнего совещания в Кабинете министров в четверг 22 ноября (на котором я объявила о своем уходе с поста премьер-министра) было принято решение об удвоении британского военного обязательства и развертывании дополнительной бригады войск в заливе. Мы должны были направить из Германии 4-ю бригаду в составе танкового полка с «Челленджерами», двух бронетранспортных пехотных батальонов и королевского артиллерийского полка со службами разведки и обеспечения.

Вместе две бригады должны были сформировать 1-ю бронетанковую дивизию. Общая численность задействованных военных сил Великобритании должна была составить свыше 30 000 человек. Начиная с первой половины дня четверга 2 августа не прошло ни дня без моего участия в продвижении по вопросам дипломатического или военного характера, направленным на то, чтобы изолировать Ирак и нанести ему поражение.

Мне очень горько, а я мало о чем еще так сожалею в жизни, что меня не оказалось поблизости, чтобы добиться полного разрешения вопроса. Непринятие мер к разоружению Саддама Хусейна и доведению операции до победного конца: когда он был бы публично унижен как в глазах подданных, так и в глазах соседних исламских стран, было ошибкой, развившейся вследствие чрезмерного упора, который с самого начала был сделан на достижение международного консенсуса. Слишком много уделялось внимания мнению ООН и слишком мало военной цели, направленной на сокрушение врага. Итак, у Саддама Хусейна сохранилась репутация и средства для наведения ужаса на свой народ и создания более значительных проблем. На войне в пользу великодушия победителей говорит много доводов. Но только после победы, а ни в коем случае не раньше.

Глава 40 Экипаж в спасательных шлюпках

Перевод Мищенкова Е.А.

Обстановка в ходе кампании по участию в выборах лидера Консервативной партии 1990 года – и отставка

В 1975 г. я стала первым кандидатом на пост лидера Консервативной партии, отстранившим существующего лидера в силу правил, которые за десять лет до этого были установлены сэром Алеком Дугласом-Хьюмом. Вступив в борьбу как аутсайдер, я одержала победу в гонке за лидерство в ходе открытой борьбы. И у меня не возникало ни малейшего желания жаловаться на то, что мое лидерство может быть оспорено.

Но ситуация 1990 г., когда Майкл Хезелтайн оспорил мое положение лидера, значительно отличалась. Я привела партию к победе на трех всеобщих парламентских выборах и не проиграла ни на одних, в то время как Тед Хит потерпел поражение на трех выборах из четырех. Одиннадцать с половиной лет я занимала этот пост и была действующим премьер-министром, а Тед был недавно сверженным лидером оппозиции. Убеждения и твердые правила, которые я отстаивала в Великобритании, способствовали изменению хода мировых событий. Наша страна находилась в этот момент на грани войны в Персидском заливе. Безусловно, демократия не является беспристрастной, что усвоил мой великий предшественник Уинстон Черчилль, когда поднимал Великобританию на великую борьбу с нацистской тиранией, и в разгар переговоров, имевших огромное значение для восстановления миропорядка в послевоенный период, он потерпел поражение на всеобщих выборах 1945 г.

По крайней мере, его отстранил британский народ. Мне же было отказано в возможности встретиться с избирателями, и они смогли высказаться насчет моего последнего срока на посту премьера только через посредников. Процедура избрания лидера тори 1965 г., согласно неписаному правилу, не была нацелена для использования в том случае, когда партия находилась у власти. Теоретически я должна была переизбираться каждый год, но поскольку никто больше не выдвигался, это было формальностью.

Я уже описала причины роста политического недовольства в течение лета и осени 1989 г. Важнейшей из них являлась экономика. Высокая процентная ставка усугубила те проблемы, которые иначе можно было бы как-нибудь урегулировать, например, сильный ажиотаж вокруг муниципального налога, постоянную и болезненную проблему, острота которой значительно выросла в течение следующего года. Также существовало основное ядро противников моего отношения к Европейскому сообществу, хотя, по большому счету, это было мнение меньшинства. И, разумеется, был целый ряд заднескамеечников, кто в силу разнообразных причин или в силу того, что их отклонили или отстранили от должности, с удовольствием объединились бы против меня. Говорили даже об одном из них, кто включился в гонку за лидерство якобы как подставное лицо реального претендента, Майкла Хезелтайна, затаившегося до поры.

Фактически в 1989 г. сэр Антони Мейер решил бросить вызов, исходя из собственных соображений, и за руководство партией нужно было побороться. В избирательную команду вошли мои соратники: Марк Леннокс-Бойд, парламентский секретарь, Джордж Янгер, Ян Гоу, Тристан Гарел-Джонс (государственный министр иностранных дел), Ричард Райдер (министр экономики) и Билл Шелтон. Именно этот состав выявил поддерживающих, колеблющихся и оппонентов.

В агитации в свою поддержку я не участвовала, и никто серьезно не думал, что это необходимо. Я одержала победу с 314 голосами, сэр Антони Мейер набрал 33. Было 24 испорченных бюллетеня, 3 члена партии отсутствовали во время голосования. Но в ходе борьбы выявилось, как сообщил мне Джордж Янгер, определенное недовольство. Соответственно, я часто наведывалась к этому источнику слухов, в чайную комнату Палаты общин.

Я также начала проводить регулярные встречи с группами заднескамеечников, обычно набираемых по региональной принадлежности, для того, чтобы получить широкий спектр мнений. Во время этих встреч я просила всех присутствующих за столом высказываться и вступала со словом в завершение, отвечая по каждому пункту. С обеих сторон это был честный разговор – однажды какой-то заднескамеечник высказал мнение, что я засиделась на посту. Возможно, я не соглашалась, но прислушивалась. Впрочем, ни дискуссии, ни внимание к личной уязвимости не могли компенсировать политическую ситуацию, сложившуюся к лету 1990 г. Высокие суммы выставленного районного налога вызывали обеспокоенность у членов партии по поводу их мест в парламенте. Сохранялись высокие уровни инфляции и процентной ставки. Усилился раскол в парламентской фракции партии и правительстве по вопросу Европы по мере ускорения темпов федералистской программы.

Рядовые члены партии все еще были на моей стороне, что будет видно по их поддержке на партийной конференции 1990 г., пожалуй, даже более сильной, чем ранее. Но очень многие мои коллеги имели невысказанные претензии к членам партии, кого они считали не более чем организационной массовкой, не имевшей реального права на собственное политическое мнение. И в данном случае никто серьезно к ним не прислушался, хотя они официально давали консультации и громко высказывались в мою поддержку в то время, когда должна была решиться моя судьба. Со своей стороны, у меня сохранялась уверенность, что мы сможем выбраться из трудностей и одержать победу на следующих выборах. Уже начало сказываться влияние высоких процентных ставок: уровень инфляции понижался вопреки показателям в верхних строках индекса розничных цен. Я дожидалась признаков, когда денежная масса будет четко контролироваться, и только после этого уменьшать процентные ставки – и в будущем урезать их, даже если это приведет к изменению в паритете механизма валютных курсов.

К концу апреля у меня прошел ряд серьезных обсуждений с политическим отделением относительно стратегий, которые могли войти в следующий предвыборный манифест. И тем летом я обсуждала с коллегами вопрос о создании групп по выработке политики для манифеста. Моя речь на конференции партии 1990 г. приподняла завесу лишь над малой частью вопросов манифеста, описав предложения о проведении приватизации, введении учебных дотаций (и дав понять об образовательных дотациях) и об увеличении числа субсидируемых школ.

Я хотела быть во всеоружии к лету 1991 г. Было еще много чего, что мне хотелось сделать. Непосредственно сейчас необходимо было разгромить Саддама Хусейна и создать долгосрочную систему безопасности для стран Персидского залива. Экономика в основе была прочной, но я намеревалась побороть инфляцию и рецессию и восстановить постоянное стимулирование роста. Я думала, что открывались благоприятные перспективы в отношении того, чтобы выкорчевать коммунизм в Центральной и Восточной Европе и установить законное правление в странах новой демократии.

Прежде всего, я надеялась отстоять в борьбе свое видение Европейского сообщества – сообщества, в котором могло бы спокойно процветать свободное и предпринимательское национальное государство, такое как Великобритания. Но я понимала, что за один день невозможно создать обширные рамки международных отношений, необходимых миру после окончания «холодной войны». Отношений, в которых международные органы, такие как ООН, ГАТТ, МВФ, Всемирный банк, НАТО и СБСЕ, соблюдали бы нейтралитет, а национальным государствам и институтам международной торговли была бы предоставлена возможность заниматься соответствующими сферами деятельности. Это была существенная долгосрочная программа.

У меня была трудность, связанная с отсутствием преемника, которому я смогла бы доверить как сохранение своего наследия, так и создание новых принципов на его фундаменте. Мне понравился Джон Мейджор, и я считала, что он искренне разделял мои подходы. Но он был в некоторой степени непроверенным, и его склонность прислушиваться к общепринятым мнениям заставляла задуматься. Со временем Джон мог укрепить свой авторитет либо мог появиться кто-нибудь другой. Итак, из-за масштаба задач и в связи с тем, что я не определилась с преемником, у меня не было желания уйти раньше следующих выборов. Впрочем, не было у меня и серьезного намерения, что называется, идти напролом. Я считала, что приблизительно двух лет, остававшихся до очередного созыва парламента, будет достаточно, прежде чем подавать в отставку.

Но даже в этом случае схватка была бы жесткой. Я, как и прежде, была полна сил. Но я примирилась с той мыслью, что когда-нибудь настанет момент, когда моим долгом будет освободить правительственную резиденцию на Даунинг-стрит, случись это по настоянию избирателей или нет. Впрочем, относительно того, что может вынудить меня уйти, состоялся разговор, который затеял со мной Питер Каррингтон во время ужина у него дома одним воскресным вечером в 1990 г. Дэнис не присутствовал на этом ужине, он уехал на выходные.

Питер высказал мнение о том, что партия хотела бы, чтобы я покинула пост с достоинством и при этом в тот момент, который будет для меня предпочтительным. Я восприняла это как некое зашифрованное послание: сохранение достоинства могло указывать на более ранний уход, нежели я могла бы выбрать. Подозреваю, Питер говорил от лица какой-то части истеблишмента тори. У меня было ощущение, что нужно уходить, «когда час приспеет». Мне подумалось, что если бы весь цвет партии тори настоял на своем, я бы не стала партийным лидером, а премьер-министром и подавно. Вдобавок я не испытывала ни малейшего интереса ни к внешнему успеху, ни к атрибутам власти. Я бы вступила в борьбу и, если пришлось бы, сражалась бы до последнего за то, чтобы отстаивать свои убеждения. «Достоинство» здесь было ни при чем.

К началу дополнительных выборов в округе Истбурн, назначенных на октябрь того же года, беспокойство заднескамеечников из числа тори переросло в открытую панику. Место, которое прежде занимал Ян Гоу, перешло к либералам с преимуществом в 20 % голосов. Опросы общественного мнения тоже не внушали оптимизма. Лейбористы значительно лидировали. На фоне этих безрадостных обстоятельств проходила встреча в верхах в Риме, на которую я отправилась на выходные 27–28 октября.

В то время как я в одиночку сражалась в Риме, Джеффри Хау отправился выступать на телевидение и заявил Брайену Уолдену о том, что мы якобы не оспариваем принцип единой валюты, давая понять, якобы меня можно будет переубедить. Это было проявлением либо нелояльности, либо чудовищной глупости. На первой после моего возвращения сессии вопросов членов парламента к премьер-министру меня, конечно же, спрашивали относительно его высказываний. Я парировала все колкости оппозиции, заявив, что Джеффри – «слишком большой авторитет, чтобы всякая челядь [Нил Киннок] вступалась за него». Но я не могла одобрить сказанного им. И это было только началом всех моих трудностей. Сейчас я должна была поддержать Палату общин и выступить с заявлением о результатах встречи на высшем уровне в Риме. Я особо подчеркнула то, что «единая валюта не является политической стратегией этого правительства».

Но это утверждение характеризовалось двумя важными чертами. Во-первых, наше предложение о введении параллельной или «общей» валюты в форме твердого экю могло постепенно эволюционировать в предложение единой валюты. Во-вторых, голословные заявления, которыми привыкли пользоваться министры, о том, что, вероятно, единая валюта «не будет применена к нам». И неизбежно появлялись разнообразные интерпретации того, что именно означало это двусмысленное высказывание.

Такие гипотетические соображения могли быть использованы деятелями вроде Джеффри для открытия возможности того, что мы попытаемся в какой-то момент изменить позицию в пользу единой валюты. Это не входило в наши цели, и у меня было ощущение предвзятости такой трактовки. Вероятно, причиной, повлиявшей на выход Джеффри в отставку, стало прояснение этих завуалированных намерений. В ответ на вопрос я ответила, что «считаю невозможным использование твердого экю повсеместно на территории стран Европейского сообщества – вероятно, более широко этот инструмент мог бы использоваться при совершении торговых сделок. Многие народы предпочли бы продолжать пользоваться своей валютой».

Также я выразила твердое согласие с Норманом Теббитом, когда он привел существенный довод о том, что «суть единой валюты не в том, чтобы другие валюты исчезли, но, скорее, в том, что при этом исчезла возможность для других учреждений выпускать валюты». На что я ответила: «Это правительство верит в силу фунта стерлингов». И я решительно отклонила концепцию Делора о создании некой федеральной Европы, в которой палатой представителей Европейского сообщества стал бы Европейский парламент, его исполнительным органом – Комиссия, а сенатом – совет министров. «Нет, нет и еще раз нет», – отрезала я. Это выступление подтолкнуло Джеффри к решению подать в отставку.

Точная причина до сих пор неясна, возможно, и ему самому, но мне уж точно. Не знаю, действительно ли он стремился к признанию единой валюты. Ни сейчас, ни позднее, насколько мне известно, он не выразил свою позицию, только мнение о том, какой позиции мне не следовало бы придерживаться. Возможно, горячая, поистине бурная, поддержка, которую мне оказывали заднескамеечники, подвигла его на то, чтобы действовать быстро, иначе я успела бы привлечь на свою сторону членов парламентской фракции партии, убедив их придерживаться той платформы, с которой я выступила ранее в Брюгге.

Впрочем, не важно, что я говорила, Джеффри рано или поздно выразил бы несогласие и ушел. К этому моменту разрыв между нами проявился как в личной неприязни, так и в разногласиях по политическим вопросам. Джеффри никогда не уходил с головой в лидерство в Палате общин. В Кабинете министров он сейчас являлся силой для обструкции, в партии – средоточием недовольства, а в стране – источником разделения мнений. Вдобавок мы практически с трудом могли находиться в обществе друг друга.

Меня удивили явные причины его отставки. Но в некоторой степени еще более удивительным было то, что он так долго занимал должность, которая ему явно была не по душе. В первой половине дня в четверг 31 октября на совещании Кабинета министров я отчитала Джеффри, возможно, в слишком резкой форме, за работу по подготовке законодательной программы. Мне хотелось знать, почему он так мало говорил от себя лично. Потом я пообедала дома, поработала над текстом выступления для дебатов по официальному обращению к королеве, провела короткую встречу с Дугласом Хердом по вопросу ситуации в Персидском заливе. После этого отправилась на Марсхем-стрит, туда, где в цокольном помещении, расположенном под комплексом министерства по вопросам окружающей среды и министерства транспорта, работал наблюдательный центр по вопросу эмбарго в странах залива.

Не успела я пробыть там и часа, как мне передали сообщение, что Джеффри хочет срочно встретиться со мной в правительственной резиденции. Когда я вернулась на Даунинг-стрит в 17:50, то предо мной предстала сцена, практически идентичная той, свидетелем которой я была при уходе в отставку Найджела Лоусона. Я попросила Джеффри отложить свое решение до утра: мне и так нужно было многое осмыслить. Но он настоял на своем решении. Он сообщил, что уже отменил свою речь, с которой должен был выступать этим вечером перед членами Королевской зарубежной лиги, и известие о его уходе уже вот-вот начнет распространяться. Итак, были подготовлены бумаги, и о его отставке было объявлено. В некотором смысле его уход стал облегчением. Но я не сомневалась в плачевных политических последствиях этого решения.

Могли вновь пойти разговоры о кампании, разворачиваемой Майклом Хезелтайном в гонке за лидерство. И невозможно было понять, что сам Джеффри задумывал. Но, вполне возможно, он не стал бы молчать. Возникла большая необходимость провести перестановку в Кабинете министров после его ухода, так, чтобы это восстановило мой авторитет и сплотило партию. Это было непросто, тем более что при данных обстоятельствах эти две задачи могли идти вразрез друг с другом. Однако у меня не было возможности обсудить это сейчас со своими советниками, поскольку я должна была провести прием на Даунинг-стрит в честь «Лорд Тэвернерс», благотворительной организации, в деятельности которой принимал участие Дэнис.

Но при первой же возможности я отлучилась и отправилась в свой кабинет, где уже собрались Кен Бейкер, Джон Уэйкхем и Элистер Гудлэд, замещающий главного организатора парламентской фракции Тима Рентона, для обсуждения плана действий. У меня уже сложился в голове подходящий вариант: Норман Теббит должен снова войти в состав кабинета министров в качестве министра образования. Он был упрямый, четкий и надежный. Кроме того, он мог стать превосходным министром образования, способным убедить страну в необходимости принятия программы, а также сбить с толку Лейбористскую партию.

Мы не смогли дозвониться до него тем вечером, но связались с ним утром в пятницу 2 ноября, и он согласился прийти и обсудить это. Как я и опасалась, убедить его не удалось. Он покинул Кабинет министров по причине необходимости ухода за женой, и это было для него важнее всего остального. Он готов был оказывать мне любую поддержку со стороны, но не мог вернуться в правительство.

Когда Норман ушел, ко мне на встречу пришел Тим Рентой, «главный кнут», только что вернувшийся в Лондон. Он решительно выступал за то, чтобы Уильям Уолдергрейв, относившийся к левому крылу партии, вошел в состав Кабинета министров. Уильям отличался умом и надменностью (копия Нормана Сен-Джон-Стиваса, только без острот), и он выглядел в меньшей степени как союзник. Но я никогда не отдаляла талантливых деятелей из Кабинета министров за все время премьерства на основании того, что их видение как-то отличалось от моего, и даже в такой ситуации, в которой мы находились, я не собиралась так делать. Я попросила его заняться министерством здравоохранения.

Мне еще хотелось видеть новое лицо в министерстве образования, сфере, представляющей такое большое значение, но где проблемы Джона Макгрегора как плохого оратора нам обходились так дорого. Поэтому я назначила Кена Кларка, еще одного деятеля не из моего крыла партии, но очень энергичного и решительного борца, который мог быть полезен как в драке, так и в избирательной гонке. Джона Макгрегора я перевела на прежнее место Джеффри. Он стал лидером Палаты общин. Эти назначения были восприняты благосклонно, и, по-видимому, мне удалось достичь цели и сплотить партию.

Однако вскоре растаяли любые перспективы того, что все когда-нибудь вернется в старое русло. Субботу 3 ноября я провела в загородной резиденции в Чекерсе, работая со своими помощниками над составлением речи для обращения к королеве, обращения, которое, безусловно, в свете отставки Джеффри приобрело новую значимость. Этим вечером Бернард Ингхем связался со мной по телефону, чтобы огласить открытое письмо, которое написал Майкл Хезелтайн в адрес председателя своего избирательного округа.

В документе говорилось, что правительству якобы необходимо наметить новый курс относительно Европы. На самом деле это был первый публичный шаг разворачиваемой Хезелтайном кампании в гонке за лидерство. Воскресные газеты (от 4 ноября) наперебой писали об избирательной кампании. Также в них упоминались первые результаты опросов общественного мнения, проведенных после выхода Джеффри в отставку. Неудивительно, что они были удручающими. Согласно одному из них, лейбористы шли впереди с отрывом на 21 %.

Этот день я провела за работой над еще одной речью, по вопросам окружающей среды, с которой мне нужно было выступать во вторник в Женеве. По возможности каждый понедельник первую половину дня я посвящала тому, чтобы встретиться с Кеном Бейкером и рабочей группой Центрального совета и рассмотреть план на предстоящую неделю. Также во время обеда я обсуждала политическую ситуацию с Кеном, с руководителями коммерческих предприятий и некоторыми коллегами из Кабинета министров. В этот понедельник наша беседа коснулась широкого круга вопросов, за исключением одного, волновавшего всех: стоит ли ожидать борьбы за пост лидера партии.

Судя по британским газетам, подтверждалось ощущение, что Майкл, возможно, перегнул палку в видении ситуации, содержащемся в его открытом письме. Если он теперь не вступился бы в гонку за лидерство, его бы обвинили в трусости. А если он начал бы борьбу, то скорее всего потерпел бы поражение, несмотря на тот резонанс, который произвела отставка Джеффри. В такой обстановке проходила наша дискуссия с Питером Моррисоном, моим парламентским секретарем, и председателем «Комитета-22» Крэнли Онслоу, состоявшаяся во второй половине дня во вторник (6 ноября) после моего краткого визита в Женеву для выступления на Всемирной климатологической конференции.

Мы все были обеспокоены тем, что недоговоренность вокруг лидерства причиняла большой ущерб партии и правительству. Вероятно, лучше было попытаться довести дело до конца и оперативно решить все вопросы по участию в выборах лидера, если таковые потребуются. Конкурс за пост лидера должен быть проведен в течение двадцати восьми дней после открытия новой парламентской сессии, но назначать точную дату мог только лидер партии после консультации с председателем «Комитета-22».

Соответственно, мы договорились о том, что предложим назначить конечный срок подачи заявок от кандидатов на четверг 15 ноября, а датой проведения первого тура сделать вторник 20 ноября. Суть была в том, чтобы у меня была возможность отправиться на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париже после окончания первого голосования. Недостатком, безусловно, было то, что я не смогла бы присутствовать в Вестминстере, чтобы заручиться поддержкой парламентариев. Но мы с Питером Моррисоном не подразумевали, что мне придется проводить агитационную работу от своего имени. Как оказалось, это было неверным решением.

Но важно понимать, на чем оно основывалось. Во-первых, было бы абсурдом, если бы премьер-министр после одиннадцати с половиной лет у руля власти вдруг повел себя так, словно впервые выдвигает свою кандидатуру. Члены партии – тори знали, кто я, что сделала для партии и во что верила. Если они до сих пор не были убеждены, мне вряд ли удалось бы внушить им еще какие-либо доводы. Из недели в неделю я выслушивала жалобы членов партии; но сейчас я не могла бы уверенно сказать отдельно взятому члену парламента, обеспокоенному введением районного налога, что меня убедили его высказывания и я намерена поставить крест на всей схеме. Такого намерения также не было у меня и в мыслях.

Таким образом, это создавало жесткие рамки для агитационной работы, которую мне стоило бы проводить для привлечения еще большего числа голосов в свою поддержку. При этом кандидат, каким являлся Майкл, мог пообещать служебное продвижение тем, кого потеснили на государственной службе, а также сохранность мест тех, кто уже находился на ней. Он бы мог обернуть в свою пользу возмущение среди заднескамеечников. Во-вторых, у меня было чувство, как в 1989 г., что самая успешная кампания та, которую проводят другие от моего имени.

У Питера Моррисона, по моему мнению, был большой опыт работы в Палате общин, и я видела в нем деятеля, способного собрать хорошую команду, которая выступит за меня. Он был из числа первых заднескамеечников, которые настояли на том, чтобы я выдвинула свою кандидатуру в 1975 г. Я знала, что в его лояльности можно не сомневаться. К сожалению, тот безмятежный оптимизм, благодаря которому Питер лучше всех мог поддержать моральный дух в нас всех, никак не годился для того, чтобы разгадать намерения тех избирателей-консерваторов, которые никак не могли определиться. Также я предполагала, что Питер подключит к работе в моей команде других зубров, включая Джорджа Янгера, которому в 1989 г. удалось поработать на славу.

Дебаты по поводу обращения к Ее величеству дали бы мне возможность восстановить свой авторитет и удержать правительство на плаву. Поэтому я с особой тщательностью приступила к работе над речью. В день дебатов (среда 7 ноября) мне пришлось парировать еще один жалкий выпад со стороны Нила Киннока, метаморфозы которого в качестве рыночного социалиста я описала так: «Лидер оппозиции не прочь поговорить о социализме с точки зрения предложения. Мы знаем, что это значит: на любой запрос профсоюзов у лейбористов найдется предложение». Но я также должна была осветить более деликатный вопрос, касающийся отставки Джеффри. И тут было множество подводных камней. В своем заявлении об отставке Джеффри не изложил существенных политических разногласий между нами. Нет, он заострил внимание на чем-то, что описал как «настроение, посетившее меня… во время прошлых выходных в Риме и на этой неделе во вторник в Палате общин».

Поэтому я сочла, что вправе указать в своей речи на то, что «если лидер оппозиции прочтет письмо моего достопочтенного ученого коллеги, ему будет очень трудно найти там существенные политические разногласия во взглядах на Европу между моим достопочтенным ученым коллегой и всеми остальными в наших рядах». Дебаты прошли плодотворно. Но вскоре выяснилось, что Джеффри разозлило мое высказывание. Он, вероятно, чувствовал, что между нами были существенные точки разногласий по политическим вопросам, даже несмотря на то, что он так и не сумел их четко высказать. Но нам удалось этим достичь только временного затишья перед политической бурей, которая должна была разразиться.

К концу совещания кабинета министров в четверг (8 ноября) мы пошли на нетрадиционный шаг и отложили его закрытие, чтобы посвятить время обсуждению политической линии. Кен Бейкер предупредил о вероятности крайне неблагоприятных результатов на дополнительных выборах в округах Бутл и Брэдфорд-Норт. Его опасения подтвердились. Наихудшим результат оказался в Брэдфорд, где мы скатились на третье место. В начале следующего дня (в пятницу 9 ноября) Кен связался со мной по телефону для обсуждения результатов. Я с напускной бодростью ответила: «Думала, что будет хуже». Но все было скверно, причем в самое неподходящее время. О чем действительно заговорили комментаторы, было заявление, сделанное в тот же день Джеффри, что он намерен «изыскать возможность в течение следующих нескольких дней и разъяснить членам Палаты общин те причины, как по сути, так и по форме повлиявшие на [его] трудное решение».

Естественно, предположения о том, что Майкл Хезелтайн решит выдвигать свою кандидатуру, усилились за уик-энд. Действительно, политическая борьба вошла в одну из тех лихорадочных стадий, когда кажется, что события развиваются в направлении к некой переломной, но неизведанной точке кульминации почти помимо воли актеров. И с этим мало что можно было поделать.

Я продолжала придерживаться своего плана. В понедельник (12 ноября), как и неделей раньше, нас с Кеном Кларком волновал только один вопрос во время утреннего совещания касательно плана на предстоящую неделю и во время обеда с коллегами, но никто из нас не желал говорить об этом. Пока никому не было известно, ни что скажет Джеффри, ни даже когда он собирается выступить. Но еще никогда не ждали с таким нетерпением речи, подготовленной Джеффри. Вечером того же дня я произнесла речь на банкете лорд-мэра в Гилдхолле. Я использовала метафору из игры в крикет: она сорвала горячие аплодисменты на этом торжественном вечере, но впоследствии обернулась против меня: «Я все еще в игре, хотя последнее время приходилось отбивать довольно жесткие удары. И если кто еще сомневается, могу вас уверить, больше не будет ни высоких мячей, ни чинимых помех, ни затягивания игры. Мяч будет введен в игру и наберет очки по всему игровому полю».

Теперь мне уже было известно, что Джеффри собирался выступить в Палате общин на следующий день, во вторник 13 ноября, чтобы высказаться относительно своего ухода с поста. Я бы, безусловно, задержалась после сессии вопросов парламентариев, чтобы послушать его. Речь Джеффри была мощным выступлением перед Палатой, самым мощным за всю его карьеру. Если ей и не удалось достичь заявленной цели, разъяснить политические разногласия, которые спровоцировали его отставку, то она смогла добиться истинной цели, а именно, навредить моему положению. По содержанию она была смелой, аналитической, давала простую аргументацию, но при этом была наполнена ядом.

Подавляемый долгое время гнев придал словам Джеффри дополнительную силу, чего раньше ему не удавалось. Он обратил спортивную метафору против меня с мастерством, свойственным королевскому адвокату, заявив, что мои недавние высказывания относительно твердого экю подрывали положение министра финансов и председателя Английского банка: «Это скорее похоже на перевод игроков на линию приема подачи, где они обнаружат – уже после ввода первых мячей в игру, – что капитан сломал их биты еще до начала матча». Он зло высмеивал мои принципиальные доводы против ухода Европы в сторону федерализма, которые, по его мнению, являлись не более чем проявлением самодурства. А его завершающая фраза: «пришло время, когда остальные должны пересмотреть свою реакцию на трагический конфликт представлений о лояльности, который я, пожалуй, слишком долго пытался преодолеть», стала открытым приглашением Майклу Хезелтайну выдвинуть свою кандидатуру против моей.

Слушание это обвинительного заключения было довольно впечатляющим, приблизительно так чувствует себя обвиняемый, когда слышит речь прокурора, подводящего дело под статью, которая предусматривает в качестве наказания смертную казнь. Ибо на меня были устремлены не менее пристальные взоры, чем на Джеффри. И пусть весь мир заслушивался им, но при этом наблюдал за мной. Но под маской самообладания, глубоко внутри у меня кипели эмоции.

Я нисколько не сомневалась в том, что его речь серьезно расшатывала мое положение. Какая-то область моего сознания продолжала производить обычные политические расчеты, чтобы понять, как нам с коллегами следовало реагировать на это в кулуарах. Майклу Хезелтайну не просто вручили приглашение войти в списки кандидатов: ему предоставили еще и оружие. Как мы могли бы сдержать этот натиск? Но где-то в отдаленных уголках сознания, пытающегося разобраться в ситуации, я испытывала боль и потрясение.

Вероятно, из-за раздражительности, ставшей краеугольным камнем наших взаимоотношений с Джеффри в последние годы, у меня и возникла эта бессмысленная реакция уязвленности. Но какой бы ни была наша неприязнь, она высказывалась за закрытыми дверьми, хоть изредка это и становилось достоянием политической светской хроники. На публике я его активно поддерживала как на посту министра финансов, так и на посту министра иностранных дел. Воспоминания о тех сражениях, которые мы прошли с ним плечом к плечу за годы, когда мы были членами теневого правительства, и позднее в начале 1980-х, заставили меня сохранить за ним кресло в Кабинете министров. Но пристальное внимание к моим личным политическим интересам по вопросам Европы, обменного курса и по ряду других проблем заставили меня заменить его тем, чьи взгляды более или менее находились в русле моего видения.

А вот он не поддался подобному влиянию тех воспоминаний и целенаправленно пошел в наступление на коллегу таким варварским способом, к тому же при всеобщем обозрении. Отныне Джеффри Хау будут помнить не за стойкость на посту министра финансов, не за умелую дипломатию на посту министра иностранных дел, а за этот заключительный акт глумления и вероломства. Поистине тот искрометный талант, с которым он вонзил свой кинжал, давал повод утверждать, что он сам, в конечном счете, и стал тем персонажем, кому был нанесен смертельный удар. В первой половине дня на следующий день (в среду 14 ноября) меня вызвал по телефону Крэнли Онслоу и сообщил, что он получил официальное уведомление о намерении Майкла Хезелтайна выдвинуть свою кандидатуру на пост лидера партии.

Дуглас Херд предлагал выставить мою кандидатуру, Джон Мейджор поддержал его. Все это должно было стать демонстрацией единой поддержки членов Кабинета министров, направленной на выдвижение моей кандидатуры. Питер Моррисон быстро собрал команду в поддержку моей кандидатуры на выборах и привел ее в полную боевую готовность, хотя кое-кто впоследствии утверждал, что это была слишком энергичная метафора. Ключевыми фигурами стали Джордж Янгер, Майкл Джоплинг, Джон Мур, Норман Теббит и Джерри Нил. Членов партии собирались опрашивать по отдельности относительно их взглядов, с тем, чтобы мы понимали, кто нас поддерживал, кто сомневался, а кто был нашим оппонентом. Вести учет должен был Майкл Нойберт. С оппонентами дальше работать не стали бы, а вот сомневающихся должны были агитировать те члены избирательной команды, кто казался наиболее основательным.

Меня убедили в том, что в качестве основной платформы для изложения позиции нужно использовать интервью для газетчиков. Так, вечером в четверг (15 ноября) я дала интервью Майклу Джонсу из «Санди таймс» и Чарльзу Муру из «Санди телеграф». Также я не отступилась от европейского вопроса, который вновь был открыт благодаря выступлению Джеффри. Безусловно, я сказала, что прежде чем ставить какой-то вопрос о введении в стране единой валюты, необходимо будет провести референдум. Это конституционный вопрос, а не только экономический, и отсутствие прямой консультации с народом было бы незаконным. Когда мне дали пояснение по всем основным моментам кампании в поддержку моей кандидатуры, все выглядело замечательно. К сожалению, оставалось неясным, сколько времени основные участники моей команды смогли бы уделять кампании. Питер обратился к Норману Фоулеру с тем, чтобы получить его согласие на участие в предвыборной кампании, но вскоре Норман выбыл, сославшись на прошлую дружбу с Джеффри Хау. Джордж Янгер накануне назначения на должность председателя Королевского банка Шотландии с головой ушел в свои коммерческие дела. Майкл Джоплинг тоже вышел из игры. Джон Мур чуть ли не постоянно находился за границей. Впоследствии некоторые из моих более молодых партийных сторонников из группы «Назад пути нет», обеспокоенных ходом моей избирательной кампании, записались в качестве помощников и прилагали все усилия для ее продвижения. Мы были рады их помощи – но почему, собственно, она понадобилась? Это должно было стать настораживающим знаком. Но кампания была запущена, и я продолжала придерживаться плана в своем ежедневнике: пятницу, 16 ноября, провела с визитом в Северной Ирландии. А тем временем кампания Майкла Хезелтайна шла полным ходом. Он дал обещание фундаментально пересмотреть принцип районного налога и говорил о необходимости перевести стоимость услуг, таких как образование, в центральный налоговый фонд. Как я уже отмечала на собраниях Палаты общин, это могло означать дополнительные 5 пенсов к подоходному налогу или крупное снижение других государственных расходов – ну, или бюджетный дефицит, подобный тому, когда мы четыре года были свидетелями излишка и урегулирования задолженности. Теперь я обрушилась на подход Майкла в интервью Саймону Дженкинсу в «Таймс», в котором заострила внимание на глубоко укоренившихся корпоративных и интервенционистских взглядах своего оппонента. Интервью было опубликовано в понедельник и сразу же получило критические отзывы в некоторых кругах, охарактеризовавших его как слишком агрессивное. Но в этом и близко не было ничего личного. Мы с Майклом Хезелтайном принципиально расходились во взглядах по всем вопросам, которые входят в сферу внутриполитической борьбы. Членам партии следовало напомнить, что это было соперничество как двух видений, так и двух характеров. А их нежелание думать о том, что было поставлено на карту (если только это не касалось сохранности собственных мест), было признаком замешательства и легкомыслия. Вечером в субботу (17 ноября) в Чекерсе мы с Дэнисом принимали за ужином друзей и советников: Питера Моррисона, супругов Бейкеров и Уэйкхем, Аластера Макэлпайна, Гордона Риса, супругов Белл и Нойберт, мистера и мисс Нил, Джона Уиттингдейла (моего политического секретаря) и, конечно, Марка и Кэрол. (Джордж Янгер не смог присутствовать, так как находился на другом мероприятии в Норфолке.) Моя команда предоставила цифры с разбивкой, и они выглядели вполне благоприятно. Питер Моррисон сказал мне, что, по его мнению, было 220 голосов «за», 110 «против» и 40 воздержавшихся, то есть это будет легкая победа. (Чтобы одержать победу в первом раунде, мне нужно было набрать преимущество не менее 15 % из числа тех, кто имеет право участвовать в голосовании.) Даже с поправкой на «фактор лжи» мое положение было бы неплохим. Однако меня это не убедило, и я ответила Питеру: «Помню, Тэд думал так же. [Прим. перев.: Эдвард Хит, премьер-министр в 1970–1974 годах, лидер консерваторов; не сумев привести партию к победе на двух подряд выборах, он поплатился за это постом лидера.] Не доверяйте нашим цифрам – бывает, кое-кто на бумаге поддерживает обе стороны». Остальные, казалось, испытывали больше уверенности и даже подробно обсуждали вопрос, что можно сделать для сплочения партийных рядов после моей победы. Я надеялась, что они окажутся правы. Но инстинкт подсказывал мне совсем другое. На следующий день (в воскресенье 18 ноября) я отправилась на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париж. Оно ознаменовало официальное – но, к сожалению, не фактическое – начало той новой эры, которая, по выражению президента Буша, являлась «новым международным порядком». В Париже были достигнуты решения, имевшие далеко идущие последствия для формирования Европы после окончания «холодной войны». К ним относились глубокое взаимное сокращение обычных вооруженных сил в рамках ОВСЕ, принятие европейской «великой хартии», гарантировавшей политические права и экономические свободы (идея, которую я особо приветствовала) и создание механизмов СБСЕ для содействия примирению, предотвращения конфликтов, способствования проведению свободных выборов и поощрения консультаций между правительствами стран и парламентариями. Как обычно, у меня состоялся ряд двусторонних встреч с главами правительств. Центральной темой почти всех дискуссий была обстановка в Персидском заливе, однако мои мысли постоянно возвращались к происходящему в Вестминстере. В понедельник (19 ноября) я позавтракала вместе с президентом Бушем, подписала от имени Соединенного Королевства исторический договор о сокращении обычных вооруженных сил в Европе, присутствовала на первом пленарном заседании СБСЕ, а в конце дня присоединилась к другим лидерам стран во время торжественного ужина в Елисейском дворце. Во второй половине дня я выступала с речью, обращенной к участником этой встречи и в которой я оглядывалась назад на долгосрочные блага Хельсинкского процесса, акцентировала неуклонно важное значение прав человека и верховенства права, а также указывала на их связь с экономической свободой и высказала предостережение против попыток понизить статус НАТО, являвшегося «оплотом западной обороны». Позднее я поговорила с Генеральным секретарем ООН относительно ситуации в заливе, после чего составила компанию канцлеру Колю за ужином в посольстве Великобритании. Со свойственной ему прямолинейностью Гельмут Коль начал непосредственно с обсуждения выборов лидера партии. Мой собеседник высказался за то, чтобы обсудить эти трудные вопросы, а не закупоривать их. Он собирался посвятить весь вечер нашей встрече, чтобы продемонстрировать свою абсолютную поддержку. Невозможно было представить, что я лишусь поста. Учитывая существовавшие между мной и канцлером разногласия в вопросе будущего курса Европейского сообщества, а также то, что мой уход устранил бы препятствие на его пути – что на самом деле и случилось, – это был хороший жест с его стороны. На следующий день я должна была узнать о результатах первого голосования. Питер разговаривал со мной по телефону вечером в понедельник, и он все еще излучал уверенность. По плану он должен был выехать в Париж, чтобы принести мне «хорошие известия», о которых ему должны были сообщить по телефону из кабинета главного организатора парламентской фракции. Также было согласовано, что именно мне следовало делать и говорить в случае различных сценариев: от победы с подавляющим большинством голосов до поражения в первом же туре. Поскольку я понимала, что ничего помимо уже сделанного я не могу предпринять, то направила всю энергию на мероприятия, запланированные на вторник: на встречах с другими главами правительств и слушаниях СБСЕ. В первой половине дня (вторник 20 ноября) у меня состоялись беседы с президентом Горбачевым, президентом Миттераном и президентом Озалом, а также я поужинала с премьер-министром Нидерландов Руудом Любберсом. После обеда я побеседовала с болгарским президентом Желевым, который высказал мнение, что мы с президентом Рейганом несли общую ответственность за содействие приходу свободы в восточную часть Европы и что об этом никогда не забудут. Вероятно, нужно было быть лидером страны, разрушенной за несколько десятилетий коммунистического террора, чтобы оценить значимость и понять причины произошедшего в мире. Заседания СБСЕ второй половины дня закончились в 16.30. После перерыва на чай и небольшого обсуждения с советниками относительно событий этого дня я отправилась в свои резидентские покои, чтобы сделать прическу. Сразу после 18 часов я отправилась в комнату, где все было организовано для того, чтобы я могла ожидать результатов голосования. Там собрались Бернард Ингхем, Чарльз Пауэлл, британский консул сэр Юэн Фергюссон, а также Крофи{ Крофи – личный помощник Маргарет Тэтчер Синтия Крофорд. (Прим. перев.)} и Питер. Питер был на линии с главным организатором парламентской фракции, а Чарльз оставался на другой линии с Джоном Уиттингдейлом, находившимся в Лондоне. Я присела за стол спиной к остальным и занялась кое-какими рабочими делами. Первым о результатах узнал Чарльз, хотя я тогда об этом не подозревала. Когда я его не могла увидеть, он с грустью показал всем опущенный большой палец, но дождался, пока Питер официально не огласит новость. Затем я услышала, как Питеру Моррисону передали информацию из офиса «главного кнута». Он зачитал вслух данные: я набрала 204 голоса, Майкл Хезелтайн – 152, и было 16 воздержавшихся. «Совсем не так обнадеживающе, как мы надеялись», – сказал Питер, явно перегнув палку на этот раз с пессимизмом, и передал мне записку с результатами. Я сразу сложила в уме цифры. Мне удалось обогнать Майкла Хезелтайна и набрать очевидное преимущество в парламентской фракции партии (безусловно, я набрала больше голосов в поражении, чем Джон Мейджор позднее наберет в победе) – но при этом я не получила достаточного перевеса, чтобы избежать второго тура голосования. Повисла короткая пауза. Молчание нарушил Питер Моррисон, который пытался дозвониться в комнату Дугласа Херда в нашем крыле резиденции, но узнал, что Дуглас как раз разговаривал с министром финансов Джоном Мейджором, находившимся в ГрейтСтьюкли, где он восстанавливал силы после перенесенной операции по удалению зуба мудрости. Через несколько минут нас соединили с Дугласом, и тот сразу же явился на встречу со мной. Я не просила его о том, чтобы он поддерживал меня и дальше. Он заявил, что мне следует идти во второй тур, и пообещал, что и он сам, и Джон Мейджор будут и впредь оказывать мне поддержку. Он выполнил свое обещание, оказав поддержку не только на словах, и я обрадовалась тому, что у меня был такой хороший друг. После того как я его поблагодарила и обсудила кое-что, как и было запланировано, я вышла к представителям прессы и огласила свое заявление:

«Добрый вечер, господа. Естественно, мне очень приятно, что меня поддержало больше половины парламентской фракции партии, и я разочарована, что этого оказалось недостаточно для победы в первом же туре, поэтому я подтверждаю свое намерение выдвинуть свою кандидатуру для участия во втором туре».

После меня выступил Дуглас:

«Я бы хотел вкратце прокомментировать результаты голосования. Как и прежде, премьер-министр пользуется моей полной поддержкой, и мне жаль, что этот неконструктивный, неоправданный конкурс должен затянуться подобным образом».

Я вернулась в свой кабинет и сделала ряд телефонных звонков, и позвонила и Дэнису. Что тут скажешь? Угрозы были и без того очевидными, да и по телефону не поговоришь по душам, чтобы решить, что делать. Тем более в Лондоне уже все знали из сделанного мной заявления о том, что я решила продолжить гонку за лидерство. Я переоделась, сняв черный шерстяной костюм с коричнево-черным воротником, который был на мне, когда пришли плохие известия. У меня было чувство некой растерянности, хотя, вероятно, я не так сильно расстроилась, как мне самой казалось. Дело в том, что какие-то другие наряды, которые вызывают грустные воспоминания, я больше не достаю, а этот костюм до сих пор ношу. Но сейчас мне нужно было переодеться в вечернее платье для участия в торжественном ужине, который нас ожидал после просмотра балетной постановки в Версальском дворце. Я направила президенту Миттерану сообщение, предупредив о том, что могу задержаться, и просила, чтобы они начинали вечер без меня.

Перед тем как отправиться в Версаль, я встретилась со своей давней подругой Элинор Гловер, в доме которой в Швейцарии я провела столько восхитительных часов во время отпуска – она заехала из своей парижской квартиры, чтобы проведать меня. Мы поговорили буквально пару минут в консульской гостиной. Сопровождавшая ее служанка Марта сказала, что «на это указывали карты». Мне подумалось, что от Марты было бы больше проку в моей избирательной команде. В 20.00 я отбыла из консульства вместе с Питером Моррисоном, и машина на бешеной скорости промчала нас по пустынным улицам Парижа, расчищенным в ожидании двух президентов: Буша и Горбачева. Но мыслями я была в Лондоне. В моем представлении, у нас еще оставался шанс, если бы темпы кампании были удвоены и если бы все потенциальные сторонники подталкивали к борьбе за мою кандидатуру. Я твердила о необходимости этого, заостряя особое внимание Питера: «Нам нужно побороться». Минут через двадцать мы прибыли в Версаль, где меня ожидал президент Миттеран. «Мы никак не могли начать без вас!» – воскликнул президент и с неотразимой галантностью сопроводил меня во дворец так, словно я только что одержала победу на выборах, а не была на полпути к поражению. Можно было представить, что мое внимание было далеко от представления. Даже последовавший за этим торжественный ужин – как всегда запоминающееся событие за столом президента Миттерана – мне было трудно высидеть. Газетчики и фотографы ждали, когда мы будем расходиться, и особый интерес у них вызывала моя персона. Понимая это, Джордж и Барбара Буш, которые как раз собирались покинуть дворец, подхватили меня, чтобы я в их компании вышла наружу. Это было одним из тех небольших добрых жестов, которые напоминают о том, что даже силовая политика опирается не только на силу. Сейчас из Парижа велась подготовка к моему возвращению в Лондон. Я должна была присутствовать на церемонии подписания финального документа встречи в верхах, но отменила ранее запланированную пресс-конференцию, чтобы пораньше вернуться в Лондон. Была организована встреча с Норманом Теббитом и Джоном Уэйкхемом, и к ним позднее должны были присоединиться Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентой и Крэнли Онслоу. Тем временем проводились три исследования общественного мнения. Необходимо было поработать над моей избирательной кампанией: Норман Теббит должен был оценить поддержку членов парламентской фракции партии, Тим Рентой должен был сделать то же среди «главных кнутов», а проводить агитационную работу в Кабинете министров должен был Джон Макгрегор. Последняя задача фактически должна была войти в обязанности Джона Уэйкхема, но поскольку он готовился объявить о приватизации энергосбытовых компаний, он делегировал эту задачу Джону Макгрегору. Я понимала, что в это время в Лондоне остальные министры готовились отказаться от дальнейшей поддержки. Но первым признаком происходящего стало известие, поступившее на следующее утро из моей личной канцелярии: по моей просьбе они связались с Питером Лилли – ярым тэтчеристом, которого я назначила на пост министра торговли и промышленности, где он сменил Ника Ридли, – и попросили его помочь сделать наброски для речи, с которой я должна выступить в четверг на дебатах по вотуму недоверия. Очевидно, Питер ответил, что не видел в этом никакого смысла, поскольку положение у меня было незавидное. Услышав это из такого источника, я расстроилась так, что невозможно выразить словами. Все шло к тому, что все окажется еще ужаснее, чем можно было представить в самых кошмарных снах.

Я прибыла на Даунинг-стрит незадолго до полудня (в среду 21 ноября). По предложению Питера Моррисона я согласилась провести по возвращении встречу с каждым членом Кабинета министров по отдельности. Все было организовано для этого, когда я уже вернулась в Лондон, где первые впечатления оказались обманчивыми. Персонал правительственной резиденции на Даунинг-стрит приветствовал меня аплодисментами, а один сторонник прислал тысячу красных роз, и в течение всего долгого дня букеты продолжали прибывать, так что по коридорам и лестницам было невозможно пройти из-за охапок цветов. Я прошла в свою комнату, чтобы увидеться с Дэнисом. Чувства никогда не заглушали честности между нами. Он отговаривал меня от участия во втором туре. «Не ходи туда, любимая», – сказал он. Но интуиция мне подсказывала, что нужно продолжить борьбу. Мои друзья и сторонники рассчитывали на то, что я буду бороться, и ради них я должна была пойти дальше, пока оставался хоть один шанс на победу. Но правда ли, что он оставался? Через несколько минут я прошла в свой кабинет с Питером Моррисоном, и там к нам вскоре присоединились Норман Теббит и Джон Уэйкхем. Норман сказал, что было очень трудно понять, как распределялись голоса между членами партии, но многие были готовы пойти в поддержке моей кандидатуры до конца. Самым слабым мое положение оставалось среди министров Кабинета. Целью должно было стать не допустить победы Майкла Хезелтайна, и, по мнению Нормана, у меня был хороший шанс добиться этого. В свою очередь, я не стала кривить душой. Я высказала мнение, что если бы мне удалось добиться полного урегулирования кризиса в Персидском заливе и снизить инфляцию, то у меня была бы возможность самой выбрать время для ухода с поста. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что это было некой кодовой фразой, которая давала им понять, что я собираюсь подать в отставку вскоре после следующих выборов. Но мы должны были проанализировать и другие возможности. Если победа Майкла Хезелтайна является немыслимой, кто действительно мог бы остановить его? Ни Норман, ни я не были уверены, что Дуглас смог бы выиграть у Майкла. Вдобавок, как бы высоко я ни ценила характер Дугласа и его способности, у меня были сомнения относительно его возможности продолжить тот политический курс, в который я верила. А для меня это было особо важным вопросом – и, безусловно, именно это соображение подтолкнуло меня к тому, чтобы благосклонно воспринять кандидатуру Джона Мейджора. Но что он? Если я отзову свою кандидатуру, смог бы он одержать победу? Его перспективы оставались в лучшем случае пока неопределенными. Итак, я сделала вывод, что продолжение борьбы для меня было бы верным вариантом.

Джон Уэйкхем сказал о необходимости задуматься о более широком совещании, которое должно было вскоре начаться. Мне нужно было подготовиться к участию в слушании аргументов относительно возможности того, что в случае моего вступления в борьбу я подвергнусь порицанию. В первый раз я заслушала аргументы в тот день, однако он был не последним. После этого мы с Норманом, Джоном и Питером направились в зал заседаний Кабинета министров, где к нам присоединились Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентой, Крэнли Онслоу и Джон Мур. Кен открыл дискуссию, сказав, что ключевая проблема состояла в том, как остановить Майкла Хезелтайна. С его точки зрения, я была единственным человеком, кто мог бы это сделать. Дуглас Хёрд был крайне не согласен вести агитационную работу, и в любом случае он представлял старое крыло партии. Джон Мейджор смог бы привлечь больше поддержки: его взгляды находились в русле моего видения, и у него было мало недругов, однако ему недоставало опыта. Кен сказал, что для моей победы требовалось выполнение двух условий: серьезный пересмотр избирательной кампании и мое обещание радикально взглянуть на вопрос районного налога. Он отсоветовал проводить громкую кампанию с использованием средств массовой информации. Затем Джон Макгрегор сообщил о том, что провел агитацию среди министров Кабинета, а те, в свою очередь, дали консультации парламентским заместителям по линии своих ведомств. Он сказал, что было очень небольшое количество министров, которые вполне могли переменить свои убеждения, но коренной проблемой являлось то, что они не верили в мой конечный успех. Они были обеспокоены тем, что, оказывая мне поддержку, подрывали свое положение. На самом деле, как я узнала впоследствии, это не давало полного представления о реальном положении дел. Джон Макгрегор выявил значительное меньшинство кабинетных министров, поддержкой которых нельзя было заручиться наверняка: либо по причине их реального желания моей отставки, либо в силу их искренней уверенности в том, что мне не удастся вырвать победу у Майкла Хезелтайна, либо из-за предпочтения альтернативного кандидата. Он не мог открыто сообщить эту информацию в присутствии Тима Рентона, а тем более Крэнли Онслоу, и не обратился ко мне с этими данными заранее. Это было важно, ведь если бы мы представили реальную картину чуть раньше, мы бы дважды подумали, прежде чем просить каждого министра в отдельности оказать поддержку. Обсуждение продолжалось. Тим Рентой выдал, по своему обыкновению, неутешительную оценку. Он сообщил, что в офис главного организатора парламентской фракции поступило множество сообщений от заднескамеечников и министров: там говорилось о том, что мне следовало отказаться от участия в конкурсе. Все они выражали сомнение в том, что я могла одержать победу над Майклом Хезелтайном, и хотели выдвижения кандидата, вокруг которого сплотилась бы партия. Затем он сказал, что Уилли Уайтлоу просил о встрече с ним. Уилли был обеспокоен тем, что во втором голосовании я могу подвергнуться порицанию – как трогательно, что столько людей вокруг переживало относительно того, не будут ли меня порицать, – и еще он боялся, что даже в случае моей победы с небольшим перевесом сплотить партию мне будет непросто. Он не хотел, чтобы ему была отведена роль серого кардинала. Но, если бы его попросили, он бы пришел на встречу со мной в качестве друга. Крэнли Онслоу сказал, что комитет не давал ему послания о том, что мне следовало бы покинуть пост – скорее дело обстояло наоборот; они также не хотели передавать послания Майклу Хезелтайну. В сущности, учитывая, что предстояло голосование и результаты его были неясны, «Комитет-22» объявлял о своей нейтральной позиции. Крэнли выразил собственное мнение, что качество администрации под руководством Хезелтайна отличалось бы в худшую сторону по сравнению с качеством управления действующей администрации. Что касается вопросов, то он не был уверен, что взгляд на Европу являлся главной проблемой. Большинство людей волновалось относительно районного налога, и он надеялся, что в этом вопросе можно было бы значительно продвинуться. Я вставила краткую реплику о том, что за пять дней вряд ли сотворю чудеса, доставая кроликов из шляп. Джон Макгрегор меня поддержал: сейчас я не могла с той же уверенностью пообещать радикальный пересмотр принципа районного налога, каким бы удобным ни казался такой ход. Джон Уэйкхем сказал, что важнейшим вопросом являлось то, можно ли было найти кандидата с более высокими шансами одержать победу над Майклом Хезелтайном. Но никаких признаков этого он не видел. Соответственно, все сводилось к необходимости укрепить мою избирательную кампанию. Кен Бейкер и Джон Мур высказали свои мнения относительно тех, кого мне нужно было убеждать. Кен отметил, что люди, опасавшиеся моего провала, являлись моими наиболее последовательными сторонниками – это люди, такие как Норман Ламонт, Джон Гаммер, Майкл Хауард и Питер Лилли. Джон Мур подчеркнул, что для успеха мне потребуется от министров, в частности от младших министров, полная готовность поддержать мою кандидатуру. Под конец обсуждения явился Норман Теббит. Он считал, как и Крэнли, что в гонке за лидерство вопрос Европы был менее актуален: районный налог – вот единственный важнейший вопрос политики, по которому Майкл делал предвыборные обещания, вызвавшие особую благосклонность у членов партии в северозападных округах. Несмотря на это, Норман решительно заявил, что я могу собрать больше голосов против Майкла, учитывая, что большинство высокопоставленных коллег склонялись в мою сторону. Я подвела итог совещанию, сказав, что обдумаю все, что было высказано в его ходе. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что эти совещания ослабили мою решимость приступить к действию. Но я пока еще склонялась к тому, чтобы продолжить борьбу. При этом я была убеждена, что решение будет принято на совещании с коллегами из Кабинета министров, которое должно было состояться в тот вечер. Но до этого я должна была выступить в Палате общин с заявлением о решениях, принятых на встрече в верхах в Париже. На выходе из правительственной резиденции на Даунинг-стрит я выкрикнула собравшимся на улице журналистам: «Я продолжаю борьбу, я борюсь за победу», – и интересно, что позднее в новостях я выглядела гораздо увереннее, чем чувствовала себя на самом деле.

Выступление с заявлением было непростым испытанием – но только не для представителей оппозиции. Всех больше интересовали мои намерения, а не то, что я скажу. После выступления я вернулась в свой кабинет в Палате общин, где меня встретил Норман Теббит. Настало время, пожалуй, давно настало, лично заручиться поддержкой в отношении моей борьбы за лидерство. Мы с Норманом прошли в чайную комнату Палаты общин, чтобы там пообщаться.

Я раньше не ощущала ничего подобного этой атмосфере. То и дело приходилось выслушивать: «Майкл два или три раза просил меня проголосовать за него. С вами мы увиделись впервые». Члены партии, которых я долгие годы хорошо знала, казалось, были загипнотизированы лестью и обещаниями Майкла. По крайней мере, так мне казалось. Потом я поняла, что многие из них являлись моими сторонниками, недовольными тем, что агитационная работа перед выборами была вялой. Это было некое чувство безысходности из-за того, что мы, по всей вероятности, опустили руки. Я вернулась в свой кабинет. Сейчас у меня не осталось иллюзий относительно всей серьезности положения. Если и была надежда, то она заключалась в том, чтобы перевести всю кампанию на новые рельсы, несмотря на такой поздний этап.

Соответственно, я попросила Джона Уэйкхема, который, по моему мнению, обладал авторитетом и знаниями для этого, взять эту ответственность на себя. Он согласился, хотя сказал, что ему понадобятся помощники: после взрыва в Брайтоне он так до конца и не восстановил физическую форму. Поэтому он собирался попросить Тристана Гарела-Джонса и Ричарда Райдера (оба принимали непосредственное участие в кампании за пост лидера 1989 г.) стать его главными помощниками. Также я провела встречу с Дугласом Хердом и официально попросила выдвинуть мою кандидатуру во второй тур голосования. Он согласился без раздумий.

Затем я позвонила домой Джону Мейджору. Я сказала ему, что решила снова выдвинуться и что Дуглас собирался внести мою кандидатуру на рассмотрение. Я попросила Джона поддержать выдвижение моей кандидатуры. Повисла секундная пауза. Явно ощущалось замешательство. Джон, вне всяких сомнений, чувствовал себя плохо после удаления зуба мудрости. Потом он сказал, что согласен, раз я так хочу. Уже позднее, когда я агитировала своих сторонников голосовать за кандидатуру Джона на посту лидера партии, я настаивала на том, чтобы он не испытывал сомнений. Но мы оба знали, как все было в реальности.

Затем я отправилась в Букингемский дворец на аудиенцию у королевы, в ходе которой я проинформировала ее, что буду выдвигать свою кандидатуру на второй круг голосования, и действительно все еще была намерена сделать это. Когда я вернулась к себе в кабинет в Палате общин, я собиралась встретиться с членами Кабинета министров по отдельности. Безусловно, можно было активнее поработать с заднескамеечниками, чтобы убедить их напрямую поддержать меня в ходе второго голосования. Но после прошлых совещаний я была полна решимости мобилизовать министров Кабинета, чтобы они не только выразили формальную поддержку, но и провели бы агитацию и убедили младших министров и заднескамеечников поддержать меня на выборах.

Впрочем, обращаясь к ним с просьбой о поддержке, я оказывалась зависимой от них. Если значительное число коллег из Кабинета министров не подтвердили бы свою приверженность, то впоследствии этот факт невозможно было бы скрыть. Положение премьер-министра, которому известно о том, что его Кабинет министров отказался поддержать его кандидатуру, будет подорвано без возможности восстановления. Я знала, и, уверена, они также знали, что ни на час не задержусь на Даунинг-стрит, если лишусь реального авторитета. С Сесилом Паркинсоном мы уже виделись, когда я вернулась из чайной комнаты. Он сказал, что мне нужно оставаться в гонке, что я могу рассчитывать на его безоговорочную поддержку, а также, что борьба будет упорной, но я смогу вырвать победу.

Ник Ридли, который не являлся членом Кабинета, но чья фигура обладала более чем внушительным весом, также заверил меня в своей абсолютной поддержке. Кен Бейкер дал мне понять о своей полной приверженности моим принципам. Лорд-канцлер и лорд Белстит (лидер Палаты лордов) являлись не самыми значительными игроками в этом матче. А менеджером моей компании был Джон Уэйкхем. Но со всеми остальными я собиралась встретиться в своем кабинете в Палате общин.

В течение последующих двух или трех часов в кабинет по одному заходили министры Кабинета, присаживались на диван напротив меня и высказывали свои соображения. Почти все они говорили почти одно и то же: что они сами поддержали бы меня, но, к сожалению, не верили в мою победу. На самом деле, как я прекрасно понимала, в комнатах подальше от коридоров, ведущих к Кабинету министров в Палате общин, прямо над моим кабинетом, они лихорадочно обсуждали, что же им следовало говорить.

Как все политики, оказавшиеся в затруднительной ситуации, они выработали линию, которой должны были придерживаться несмотря ни на что. После трех-четырех собеседований у меня сложилось ощущение, что я могла раньше их сказать то, что они еще только собирались произнести. Но все же, каким бы монотонным ни казался их хор, настрой и человеческая реакция тех, кто пришел в мой кабинет тем вечером, характеризовались резким контрастом.

Мой первый правительственный посетитель вообще не входил в состав Кабинета министров. Фрэнсис Мод, сын Ангуса Мода, государственный министр иностранных дел, к которому я относилась как к надежному стороннику, сказал, что горячо поддерживает все те принципы, в которые я верила, что неизменно будет поддерживать меня, но он не уверен, смогу ли я добиться победы. Он ушел в состоянии какой-то безысходности, да и меня не слишком подбодрил. Затем вошел Кен Кларк. У него была решительная манера – этакая брутальность, которую он культивировал – сообщать откровенно неприятные вещи с видом друга.

Он сказал, что эта методика смены премьер-министров была фарсом, и что он лично был бы рад меня поддержать еще на один пятилетний срок и даже на два. Однако большинство членов Кабинета считали, что мне следовало отозвать свою кандидатуру. В противном случае это могло бы привести не только к моему поражению: это могло стать «проигрышем подчистую», ведь в этом случае бразды правления партии достанутся Майклу Хезелтайну, и в рядах консерваторов произойдет раскол. Поэтому следовало снять с Дугласа и Джона обязательства по отношению ко мне, как к лидеру, чтобы у них была возможность выдвинуть свои кандидатуры, так как у них шансы были гораздо выше, чем у меня. Это позволило бы воссоединить костяк партии.

Вопреки упорным слухам, Кен Кларк ни в коем случае не собирался подать в отставку. Мой следующий посетитель, Питер Лилли был явно смущен. Он надлежащим образом объявил, что поддержит меня, если я выдвину кандидатуру, но не мог представить, что я одержу победу. Нельзя было допустить, чтобы Майкл Хезелтайн стал лидером партии, иначе это бы угрожало результатам, достигнутым за время моего руководства. Единственным способом избежать этого было освободить дорогу для Джона Мейджора. Безусловно, я не была настроена оптимистично относительно Кена Кларка и Питера Лилли, но по совершенно разным причинам.

Но своего следующего посетителя, Малкольма Рифкинда, я заранее не брала в расчет. После отставки Джеффри Малкольм являлся, пожалуй, самым резким критиком, направлявшим свои выпады против меня в Кабинете министров, и в этот раз не стал уменьшать накал своей критики. Он напрямик сказал, что мне не видать победы, а вот у Джона или у Дугласа могло бы получиться. Но даже Малкольм публично не высказался против моего лидерства. Когда я спросила его о том, могу ли я заручиться его поддержкой, в случае если я выдвину свою кандидатуру, он ответил, что он бы подумал об этом. Конечно же, он дал заверения в том, что не будет участвовать в кампании против меня. Я мысленно поблагодарила Всевышнего за такую милость.

Как же приятно было, выслушав столько сочувственных слов, побеседовать с Питером Бруком. Он как обычно излучал обаяние и был внимательным и преданным. По его словам, он готов был оказать мне полную поддержку, как бы я ни поступила. Находясь в Северной Ирландии, он был не в курсе парламентских мнений и сам не мог авторитетно оценивать перспективы моего правления. Но он был уверен, что я могла бы одержать победу, если бы пошла напролом во всеоружии. Могла ли я добиться победы, если не чувствовала себя во всеоружии?

Я уже сама начала сомневаться в успехе. Следующим явился Майкл Хауард, еще один политик, набиравший популярность. Его версия того, чего придерживались другие члены Кабинета министров, была в целом более строгой и обнадеживающей. Хотя он и сомневался в перспективах моего лидерства, он лично не только поддерживал меня, но и готов был вести активную агитационную работу. Затем прибыл Уильям Уолдергрейв, которому я совсем недавно предоставила кресло в Кабинете министров. Уильям очень прямолинейно заявил, что было бы позорным получить место в моем правительстве, чтобы через три недели отказать мне в поддержке. Он был намерен голосовать за мою кандидатуру. Но у него были дурные предчувствия относительно исходов этого голосования.

Если корпоративная политика возьмет верх, это будет катастрофой, иными словами, это означало, что нужно было сдержать натиск Майкла Хезелтайна. В этот момент я получила записку от Джона Уэйкхема, который срочно хотел со мной переговорить. По всей вероятности, ситуация была значительно хуже, чем казалось. Меня это ничуть не удивило. Едва ли она была лучше и учитывая мое нынешнее положение. Затем ненадолго зашел Джон Гаммер. Он произнес шаблонную фразу о готовности меня поддержать, в случае если я решу участвовать в гонке за лидерство, но как друг хотел меня предостеречь, что мне следовало бы уступить дорогу и открыть возможности Джону и Дугласу для выдвижения.

После Джона Гаммера был Крис Паттен. Крис был деятелем левого толка. Поэтому я вряд ли могла пожаловаться, когда он сказал, что окажет поддержку, но меня ждет провал и все в том же духе. Но даже в мелодраматических повествованиях бывают светлые моменты, даже в «Макбете» есть сцена привратника. Так и у меня теперь состоялась короткая беседа с Аланом Кларком, заместителем министра обороны, любезным другом, заглянувшим ко мне, чтобы поддержать обнадеживающим советом, что мне нужно было бороться любой ценой. К сожалению, потом он начал спорить, что мне нужно идти до конца, несмотря на то что я была обречена на неуспех, так как лучше было выйти с блеском из славного поражения, чем тихо отойти от дел. Мне никогда особо не нравились вагнеровские концовки, так что всплеск хорошего настроения был недолгим.

Но было приятно, что кто-то был целиком на мой стороне даже в поражении. Тут внезапно появились Джон Уэйкхем и Кен Бейкер с плохими известиями. Джон сказал, что сейчас он сомневается, смогу ли получить поддержку кабинета министров. Это отвечало всему тому, что мне пришлось выслушать до этого. Также он добавил, что попробовал собрать избирательную команду, но даже этого у него не получилось. Я уже примирилась с мыслью, что иду в бой не с эскадроном летучих гусар, чтобы ждать от них беззаветной преданности своему главнокомандующему; но все же меня поразило отсутствие готовности у Тристана Гарел-Джонса и Ричарда Райдера стать помощниками Джона из-за неверия в успех моей кампании.

Как в личном, так и в политическом отношении было тяжело принять то, что Ричард, прошедший все эти годы в правительстве вместе со мной как политический секретарь и получивший с моей незначительной помощью быстрое продвижение по служебной лестнице, мог удариться в дезертирство при первом же свисте картечи. Кен Бейкер перешел к докладу и сообщил, что положение ухудшилось с тех пор, как мы беседовали утром. Он выявил 10–12 человек из числа членов Кабинета министров, которые считали, что у меня не получится собрать голоса. А раз эти люди так думали, то одного энтузиазма было мало для того, чтобы выиграть битву. Но он все равно был убежден, что я должна продолжать борьбу.

Он поддержал предложение Тома Кинга о том, что мне нужно было дать обещание снять с себя полномочия после Рождества в случае победы. Смысл был в том, что так у меня была бы возможность повлиять на урегулирование кризиса в Персидском заливе. Принять это я не могла: к тому времени я утрачу авторитет, и мне потребуются неимоверные силы для предстоящих сражений в Европейском сообществе. После ухода Джона и Кена зашел Норман Ламонт и выдал те же общие фразы. Ситуация, по его словам, была непоправимой. Все, чего мы смогли добиться в вопросах промышленности и Европы, будет поставлено под удар в случае победы Майкла Хезелтайна. Напрашивалась коронная реплика комика Робертсона Хэра «О, несчастие!».

Тут явился Джон Макгрегор и несколько запоздало принес известие о том, что я лишилась поддержки Кабинета министров, и признался, что ему не представился подходящий момент, чтобы сказать это раньше. Том Кинг произнес стандартную фразу, хотя и с большей теплотой, чем большинство. В дополнение к сказанному он озвучил идею, продвигаемую Кеном Бейкером, что мне следовало бы внести предложение об уходе с поста, назначив конкретную дату в будущем. Я отклонила это, но была благодарна за возможность отвлечься от мрачных мыслей.

Учитывая обстоятельства, для меня стал большим утешением визит Дэвида Уоддингтона, устроившегося на диване в кабинете. Передо мной сидел преданный, но, как я сразу поняла, подавленный горем друг. Дэвид сказал, что желает мне победы и поддерживает, но не может гарантировать перевес. Когда он выходил из моего кабинета, у него в глазах стояли слезы. Последней в очереди была встреча с Тони Ньютоном, который, хоть явно волновался, более или менее смог выдержать согласованную линию. У него не было надежды, что я могу выиграть кампанию и далее в том же духе.

Теперь уже и у меня не оставалось никакой надежды. Снова зашел Джон Уэйкхем с уточненными сведениями относительно того, что уже сообщил раньше. Поддержка Кабинета министров растаяла. Моего влияния не хватило даже для того, чтобы собрать эффективную избирательную команду. Все было кончено. Не хотелось глядеть на белый свет. Я могла бы пережить несогласие оппонентов и возможных противников и даже испытывала уважение к ним за это, но мне было нестерпимо тошно от дезертирства тех, кого я всегда считала друзьями и сторонниками, и от расплывчатых фраз, облекавших их предательство в форму доброго совета якобы из-за беспокойства о моей судьбе. Я продиктовала тезисное заявление о своей отставке, которое должно было быть оглашено не следующее утро на совещании Кабинета министров.

Но я сказала, что хочу вернуться в правительственную резиденцию, чтобы поговорить с Дэнисом, прежде чем принять окончательное решение. Я собиралась уходить, когда прибыл Норман Теббит в сопровождении Майкла Портильо. Майкл занимал кресло государственного министра по вопросам окружающей среды, и в его ведомстве находились вопросы местных органов управления и районного налога. Он, безусловно, являлся приверженным сторонником тех принципов, которые мы отстаивали. Он пытался убедить меня в том, что Кабинет министров неверно истолковывал ситуацию, что меня ввели в заблуждение и что, начав решительную кампанию, можно было выровнять положение.

Если б у людей из высшего света была хотя бы толика такого настроя, безусловно, все можно было бы исправить. Но его-то как раз и не было. Затем в мой кабинет прибыла делегация одних лоялистов из числа членов партии, входивших в объединение «Группа-92»: Джордж Гардинер, Джон Таунэнд, Эдвард Ли, Крис Чоуп в сопровождении ряда других лиц. Они высказались приблизительно в том же духе, что и Майкл. Я была чрезвычайно признательна им за поддержку и теплые чувства и ответила, что подумаю о возможных шагах.

После этого я наконец вернулась на Даунинг-стрит. Я прошла к себе в комнату, чтобы увидеть Дэниса. Мало что можно было сказать, но он меня утешил. Он до этого уже вынес свой собственный вердикт, как оказалось, верный. Через несколько минут я спустилась в зал заседаний Кабинета министров, чтобы приступить к работе над речью, с которой должна была выступать на следующий день во время дебатов по вотуму недоверия. Моя личная канцелярия уже подготовила черновую редакцию, разработанную под влиянием самых разных обстоятельств. Норман Теббит и Джон Гаммер вызвались помочь. Это было печальное занятие. Мне то и дело приходилось смахивать набегавшую слезу, так как у меня щемило сердце от масштабов произошедшего. Мы засиделись допоздна и еще работали, когда вернулся Майкл Портильо с двумя партийцами, в ком была жива надежда: Майклом Форсайтом и Майклом Фэллоном.

Им отказали в приеме, поскольку я была полностью погружена в работу по составлению речи. Но когда мне доложили, что их не приняли, я ответила, что, конечно же, готова встретиться с ними, и их пригласили прийти ко мне снова. Они прибыли около полуночи и тщетно пытались убедить меня, что еще не все потеряно. Перед тем как отправиться спать, я особо подчеркнула необходимость того, чтобы до истечения срока подачи заявок у Джона Мейджора были готовы собственные документы о выдвижении кандидатуры, если я действительно откажусь участвовать в выборах.

Также я сказала, что хотела бы отложить до завтра решение о своей отставке, как я обычно поступала со всеми важными вопросами, прежде чем окончательно решить их. Утром в 7:30 следующего дня – в четверг 22 ноября – я вызвала к телефону Эндрю Тернбулла и сообщила о том, что приняла окончательное решение подать в отставку. Личная канцелярия приступила к осуществлению плана, который был согласован для моего участия в аудиенции у королевы. Питер Моррисон позвонил Дугласу Хёрду и Джону Мейджору, чтобы проинформировать их о моем решении. Также были поставлены в известность Джон Уэйкхем и Кен Бейкер. Я откорректировала текст заявления для прессы, которое нужно было опубликовать в первой половине дня, провела получасовой брифинг с Бернардом, Чарльзом и Джоном касательно сессии вопросов парламентариев в Палате общин, а затем около 9 часов спустилась в зал заседаний, чтобы провести последнее совещание Кабинета министров в качестве председателя. Обычно в приемной зала заседаний министры стояли группами, препираясь и обмениваясь шутками. В этот раз здесь стояла тишина.

Они разошлись по всему залу вдоль стен, не зная, куда спрятать от меня глаза. Вышла небольшая задержка: машина с Джоном Макгрегором оказалась в пробке. Затем Кабинет министров в полном составе, все в том же молчании, вошел в зал заседаний. Я сообщила, что готова сделать заявление. И я зачитала его: «После проведения широких консультаций со своими коллегами я заключила, что для единства партии и возможности перспективы победы на всеобщих парламентских выборах было бы лучше, если бы я отказалась от участия в выборах партии, чтобы открыть возможность членам Кабинета министров включиться в голосование за лидерство. Я бы хотела поблагодарить как Кабинет министров, так и членов партии – всех, кто оказал мне такую твердую поддержку».

После этого лорд-канцлер огласил заявление, в котором выражал благодарность мне как руководителю: с согласия министров это было включено в протокол собрания. По большей части весь этот день и последующие несколько дней я чувствовала себя так, словно потеряла почву под ногами: реальности происходящего совсем не ощущалось. Порой меня охватывали эмоции в связи с этими событиями, и мне не удавалось сдерживать слезы. Как раз одним из таких тяжелых моментов стало чтение благодарственного письма лорд-канцлера.

Когда он закончил читать и ко мне вернулось самообладание, я сказала о том, что большую важность имело объединение правительства в защиту тех принципов, в которые мы верили. И именно это явилось причиной моего самоотстранения. Кабинет министров должен объединиться, чтобы поддержать человека, который с большей вероятностью одержит победу над Майклом Хезелтайном. Отказываясь от поста лидера, я даю дорогу другим для выдвижения: тем, кто не ощущает бремени озлобленности экс-министров, когда-то отстраненных от дел. Сплоченность рядов партии была жизненно необходимой.

И сколько бы ни нашлось коллег, готовых выдвинуть свою кандидатуру: один, два или три, – важно, чтобы Кабинет министров сохранил единство и выразил поддержку тем, кого бы они ни предпочли, в духе единства. Кен Бейкер от лица партии, а затем и Дуглас Херд как старший член Кабинета министров выступили со своими краткими благодарственными речами. У меня больше не было мочи выносить все это, и из-за опасений, что полностью утрачу самообладание, я закрыла обсуждения, выразив надежду, что смогу предложить новому лидеру абсолютную и твердую поддержку. Затем был десятиминутный перерыв на протокольные звонки в секретариаты спикера, лидера оппозиции и лидера либеральной партии (до Джима Молино, лидера юнионистов, не удалось дозвониться), а в 9.25 соответствующим образом было опубликовано заявление. Затем заседание Кабинета возобновилось. Тут все было почти как обычно.

Различные вопросы: от таких банальных, как безуспешное совещание рыболовных предприятий, загубленное неграмотным итальянским председательством, и до тех, которые имели наиболее важное значение, таких как решение об увеличении наших сил в Персидском заливе с помощью отправки второй бронетанковой бригады. Мне кое-как удалось вникнуть во все подробности, и около 10.15 заседание Кабинета министров официально закончилось. Но я предложила министрам задержаться. Было утешительно более или менее нормально побеседовать за кофе о том, что больше всего занимало наши мысли, а именно, о вероятных результатах второго голосования.

После заседания Кабинета министров я подписала личные послания президентам Бушу и Горбачеву, главам правительств Европейского сообщества и «Большой семерки», а также ряду лидеров стран Персидского залива. Дуглас и Джон теперь спешно собирали собственные кампании: они оба решили выдвинуть свои кандидатуры для голосования. Затем я поработала над текстом своего выступления на дебатах, которые должны были состояться во второй половине дня.

Начиная с этого момента, тот тяжкий груз, который ранее обрушился на меня, становился все менее ощутимым. Дебаты по вотуму недоверия могли стать трудным испытанием, если бы я продолжила борьбу, когда такое большое число членов Кабинета министров, младших министров и заднескамеечников было настроено против моего партийного руководства. Теперь же, после объявления о своем уходе, я вновь могла опереться на единую поддержку партии тори. Теперь это были бы «розы, розы вдоль пути»{ Цитата из стихотворения английского поэта Роберта Браунинга «Патриот» (Прим. перев.)}.

И поскольку это должно было стать моим последним крупным парламентским выступлением в качестве премьер-министра, я была намерена защитить успехи, достигнутые за последние одиннадцать лет, в соответствии с духом той борьбы, в которой мне удалось отстоять их. После краткой аудиенции у королевы я вернулась в правительственную резиденцию, чтобы пообедать. Мы с персоналом из моего обслуживания подняли бокалы и выпили у меня в рабочем кабинете. Я вдруг осознала: им ведь тоже пришлось задуматься о своем будущем, и сейчас, и позднее я была почти так же готова утешить их, как и они старались утешить меня. Крофи начала собирать вещи. Джой разбирал незавершенные текущие дела. Дэнис освобождал свой рабочий стол. Но я не стала отказываться от обычного инструктивного совещания для подготовки к сессии вопросов парламентариев и приблизительно в 14.30 отправилась в Палату общин.

Британскую внутриполитическую борьбу невозможно понять, если четко не представить себе обустройство Палаты общин. Палата общин – это не просто законодательный орган. В особых случаях, неведомо каким образом, она превращается в средоточие национального настроения. Как позднее подтвердится в комментариях новостных газет и в воспоминаниях присутствовавших на этой сессии, не у меня одной было ощущение накала страстей в этот день. И, казалось, словно эта самая напряженность, смешавшись с чувством облегчения оттого, что моя великая борьба против превосходящего по силам неприятеля завершена, придала крылья моим словам.

В ходе ответов на вопросы парламентариев моя уверенность стала постепенно расти. Затем я опустилась на свое место, чтобы перевести дух и выслушать, как Нил Киннок зачитает свое вступительное слово перед началом дебатов по вотуму недоверия. Мистер Киннок за все те годы, что он находился на посту лидера оппозиции, еще ни разу меня не подводил. Его речь звучала насквозь фальшиво. То, с чем он выступал в этот раз, еще можно было бы воспринять, если бы я объявила о намерении продолжить борьбу и выдвинуть свою кандидатуру для второго голосования. Это была полная штампов партийная демагогия.

Проявлением великодушия, которое ощущалось в Палате общин в подобных случаях (и о котором заднескамеечник Деннис Скиннер, деятель не из числа «умеренных» и мой давний оппонент в прениях, как раз собирался напомнить, бросив реплику, впоследствии ставшую крылатой), могло стать явно нараставшее смущение на скамьях тори. Наверное, все сказанное им могло меня обезоружить и подорвать контроль, благодаря которому мне еще кое-как удавалось сдерживать срывающиеся эмоции. Но, напротив, ему удалось передать мне и тем, кто сидел на скамьях у меня за спиной, свое собственное партийное исступление и тем самым укрепить вновь обретенное единство тори, что, учитывая обстоятельства, являлось замечательным «достижением». Речь, которую я собиралась после него произнести, поднявшись со своего места, сегодня не значится в «хансарде»{ «Хансард» на английском политическом жаргоне означает официальный отчет о заседаниях парламента. (Прим. перев.)} как блещущая особыми ораторскими приемами.

Это защитное слово в адрес достижений правительства, которое по каждому пункту отвечает на нападки оппозиции и которое опирается скорее на результаты работы отдела исследований Консервативной партии, нежели на труды Берка{ Эдмунд Берк, английский парламентарий, политический мыслитель, философ XVIII века. (Прим. перев.)}. Впрочем, во время его оглашения я воспринимала каждую фразу так, словно давала свидетельские показания на суде истории. Я говорила, как будто в последний раз в жизни, а не в последний раз на посту премьер-министра. И эта убедительность была настолько сильной, что произвела впечатление на Палату общин. После обычных партийных перепалок с любителями позубоскалить из рядов оппозиции я еще раз сформулировала свой принцип относительно Европы и напомнила о значительных изменениях, произошедших в мире со дня моего прихода на Даунинг-стрит. Я сказала:

«Десять лет назад восточная часть Европы находилась под тоталитарным гнетом, и ее народы не ведали ни прав, ни свобод. Сегодня мы имеем дело с Европой, где принципы демократии, верховенство права и основные права человека распространились еще дальше; где исчезла угроза нашей безопасности со стороны несметных вооруженных сил организации Варшавского договора; где разрушена Берлинская стена и где почти закончилась «холодная война». Эти глубокие перемены произошли не сами собой. Они были достигнуты благодаря мощи и численности сил обороны, а также благодаря отказу поддаваться на запугивание. Не найдется никого в восточной части Европы, кто бы не понимал того, что их страны не смогли бы выйти из подневольного положения, если бы не западные правительства, которые с готовностью защищали свободу и которые сохраняли в людях надежду, что в один прекрасный день Восточная Европа заживет вольготно».

В завершение выступления я напомнила об участии в войнах на Фолклендах и в Персидском заливе – последняя должна была вот-вот разразиться: «И можно почувствовать еще кое-что. Это чувство, что у этой страны есть предназначение: и вековая история, и опыт свидетельствуют о том, что когда нужно отстоять принципы, когда нужно встать на защиту добра и когда нужно одержать победу над злом – Британия возьмется за оружие. Потому что мы, со своей стороны, никогда не уклонялись от трудных решений, благодаря которым сегодня эта Палата общин и эта страна могут положиться на нынешнее правительство».

Таким было мое защитное слово в адрес правительства, которое я возглавляла в течение одиннадцати с половиной лет, которое я привела к победе на трех выборах подряд, которое создало новую волну экономической свободы, которое влияло на формирование нынешнего облика стран от восточной части Европы и до Австралии, которое восстановило репутацию Британии как силы, с которой считаются во всем мире и которое в тот самый момент, когда наша историческая победа в «холодной войне» была закреплена решением, сделанным на конференции в Париже, решило больше не полагаться на мои услуги.

Я опустилась на место под одобрительные возгласы коллег: сторонников и оппонентов, приверженцев и малодушных, – весь этот хор продолжал звенеть у меня в ушах, а я задумалась о том, чем бы мне хотелось заняться дальше. Но оставалась еще одна обязанность, которую я должна была исполнить: убедиться, что моим преемником станет Джон Мейджор. Мне хотелось, пожалуй, нужно было, верить в то, что он являлся тем человеком, который сможет сохранить и защитить мое наследие. Поэтому я с некой тревогой восприняла информацию о том, что некоторые из моих друзей надумали голосовать за Майкла Хезелтайна. Они сомневались в той роли, которую сторонники Джона Мейджора, такие как Ричард Райдер, Питер Лилли, Фрэнсис Мод и Норман Ламонт, сыграли в моем отстранении от власти.

Им также казалось, что Майкл Хезелтайн, несмотря на все его недостатки, был влиятельной фигурой и смог бы взяться за дело, как и следовало лидеру. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы разубедить их в этом. В большинстве случаев мне это удалось. Но до этого я провела последний свой уик-энд в правительственной резиденции в Чекерсе. Я прибыла туда вечером в субботу, выехав сразу после довольно веселого семейного застолья в кругу друзей на Даунинг-стрит, 10.

В первой половине дня в воскресенье мы с Дэнисом отправились на службу в церковь, а Крофи была занята закидыванием в «рейндж-ровер» шляпок, книг и всевозможных вещичек, которые должны были доставить в наш дом в лондонском Далвиче. Герсонс отвез наши крупные вещи. Мы с Дэнисом устроили для персонала в Чекерсе фуршет, чтобы попрощаться и поблагодарить за их доброе отношение в течение всех этих лет. Мне нравилось в Чекерсе, и я знала, что мне его будет не хватать. Я решила, что мне хотелось бы напоследок обойти весь дом еще раз, и мы прошли по комнатам с Дэнисом, пока тусклый свет зимнего солнца не сменился вечерними сумерками.

С момента, как я объявила о своем уходе, фокус общественного внимания конечно же переместился на другой вопрос, кто станет моим преемником на этом посту. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы собрать поддержку в пользу Джона, не объявляя публично о том, что хотела бы, чтобы он одержал победу. Но, впрочем, примерно к этому моменту я поняла, что ситуация сложилась несколько двусмысленная. С одной стороны, естественно, он стремился привлечь на свою сторону тех, кто поддерживал меня. С другой стороны, его кампания стремилась сделать особый упор на том, что Джон был «своим в доску». Шутка, в контексте замечаний относительно Персидского залива, о том, что якобы я хорошо умею «давать водителю советы с заднего кресла», спровоцировала вспышку раздражения в лагере сторонников Мейджора. К сожалению, именно так обстояли дела и такими же были перспективы. Я все же искренне обрадовалась, узнав о результатах выборов: Джон Мейджор – 185 голосов, Майкл Хезелтайн – 131 голос и Дуглас Херд – 56 голосов. Формально у Джона недоставало двух голосов, но Дуглас и Майкл сразу объявили о том, что готовы поддержать его в третьем голосовании. Он фактически стал новым премьер-министром. Я поздравила его и присоединилась к празднованиям на Даунинг-стрит. Но я не задержалась там долго: это был его вечер, а не мой. Среда 28 ноября была моим последним днем в должности. Все вещи были почти что собраны.

Рано утром я прошла из своей комнаты в кабинет, чтобы взглянуть напоследок, не забыли ли там что-нибудь. Я была потрясена, обнаружив, что не могу туда попасть: ключа уже не было в связке. В 9.10 я вышла в прихожую. Я должна была отправиться вскоре в Букингемский дворец на последнюю аудиенцию у королевы. Как в день моего первого прибытия, здесь собрался весь персонал резиденции на Даунинг-стрит, 10. Я пожала руки своим личным секретарям и остальным, с кем я близко познакомилась за все эти годы. Некоторые плакали. Я пыталась сдерживать у себя слезы, но они полились сами собой, пока я спускалась по лестнице в зал вдоль аплодировавших мне людей, провожавших меня с должности – в точности как одиннадцать с лишним лет назад, когда они приветствовали меня, поздравляя с вхождением в должность. Перед тем как выйти, я задержалась, встав под руки с Дэнисом и Марком, чтобы собраться с мыслями. Крофи вытерла у меня со щеки след от туши, видимо, одной слезинке все-таки удалось пролиться без моего ведома. Двери распахнулись навстречу журналистам и фотографам.

Я прошла к стойке с микрофонами и огласила короткое заявление, которое заканчивалось такими словами: «Теперь настало время, чтобы открыть новую главу, и я желаю Джону Мейджору всего самого наилучшего. Он прекрасно послужит на благо дела, у него есть задатки сильного премьер-министра, которым, я уверена, он станет в ближайшем будущем».

Я помахала на прощание рукой и села в машину рядом с Дэнисом, как всегда рядом… Автомобиль понес нас прочь от журналистов и полицейских через высокие кованые ворота на Даунинг-стрит, прочь от красных телефонных будок и парламентских вопросов, встреч в верхах и партийных конференций, бюджетов и коммюнике, зала совещаний и прямых правительственных телефонов, ко всему тому, что бы ни готовило будущее.

Перечень аббревиатур{ Сокращения приведены на английском языке; дана их расшифровка на русском языке, при этом аббревиатуры на русском языке приводятся частично, так как для некоторых терминов не существует принятых сокращений. Все министерства, органы власти и т. п. без указания страны относятся к Великобритании. (Прим. перев.)}

АВМ — противоракета

ACAS — Служба консультирования, примирения и арбитража

ANC — АНК, Африканский национальный конгресс

AUEW — Объединенный профсоюз машиностроителей

BL – BL, «Бритиш Лейланд» (впоследствии «Роувер Груп»)

BMD — ПРО, противоракетная оборона

BR – BR, «Бритиш Рейл»

BSC – BSC, корпорация «Бритиш стил»

САР — единая сельскохозяйственная политика

CBI — Конфедерация британской промышленности

CEGB — Центральное энергетическое управление

CFCs — ХФУ, хлорфторуглероды

CFE — ОВСЕ, обычные вооруженные силы в Европе

CHOGM — Совещание глав правительств стран содружества

CND — организация «Движение за ядерное разоружение»

CPRS — Центральный секретариат по выработке политики

CPS — центр политических исследований

CSCE — Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе

DES — министерство образования и науки

DHA — районный отдел здравоохранения

DHSS — министерство здравоохранения и социального обеспечения (разделено в 1988 году)

DoE — министерство по вопросам окружающей среды

DTI — министерство торговли и промышленности

DUP — Демократическая юнионистская партия

Е — Комитет по вопросам экономики Кабинета министров

EBRD — ЕБРР, Европейский банк реконструкции и развития

ЕС — ЕС, Европейское сообщество

ЕСJ — Европейский суд

ECST — Европейская конвенция о пресечении терроризма

Ecu — ЭКЮ, европейская валютная единица

EFL — предел внешнего финансирования

EFTA — ЕАСТ, Европейская ассоциация свободной торговли

EMS — ЕВС, Европейская валютная система

EMU — Экономический и финансовый союз

EPG — Группа видных деятелей (направленных в Южную Африку)

ERM — механизм валютных курсов (действующий в ЕВС)

FCO — министерство иностранных дел и по делам содружества

FSBR — финансовая ведомость и отчет об исполнении бюджета («красная книга»)

G7 — страны «Большой семерки» (Группа семи)

GATT — ГАТТ, Генеральное соглашение по тарифам и торговле

GDP — ВВП, валовой внутренний продукт

GLC — Совет Большого Лондона

GM – GM, «Дженерал моторс»

GM school — школа на государственном обеспечении

GNP — ВНП, валовой национальный продукт

Н — Комитет по вопросам внутренних дел кабинета министров

HAT — трест жилищного строительства

HMI — Инспекция ее величества (в сфере школьного образования)

IDU — Международный демократический союз

IEA — Институт экономических проблем

IGC — межправительственная конференция

ILEA — Управление народного образования центрального Лондона

IMF — МВФ, Международный валютный фонд

INF — ЯССД, ядерные средства средней дальности

INLA — ИНОА, Ирландская национальная освободительная армия

IRA — ИРА, Ирландская республиканская армия

ISTC — Конфедерация профсоюзов черной металлургии

LEA — местные органы народного образования

MCAs — суммы валютной компенсации

MEZ — морская запретная зона

MIRVs — РГЧИН, разделяющаяся головная часть с боеголовками индивидуального наведения

MLR — минимальная ссудная ставка

MNF — многонациональные силы

MoD — министерство обороны

MSC — комиссия по трудоустройству

MTFS — среднесрочная финансовая стратегия

МО — МО, денежная база в Великобритании

£МЗ — фунт стерлингов МЗ, агрегат (показатель) денежной массы в обращении

NACODS — Национальная ассоциация шахтных бригадиров, депутатов и взрывников

NADs — Национальные директора по вооружениям

NATO — НАТО, Организация Североатлантического договора

NCB — Национальное управление угольной промышленности

(впоследствии «Бритиш коул»)

NDLS — Национальный трудовой кодекс портов

NEB — Национальное управление по предпринимательству

NEDC — Совет национального экономического развития («Недди»)

NGA — профсоюз типографских рабочих

NHS — государственная служба здравоохранения

N10 — министерство по делам Северной Ирландии

NUM — Национальный союз шахтеров

OAS — ОАГ, Организация американских государств

OD — Комитет кабинета по иностранным делам и обороне

OD(SA) – подкомитет OD, возглавлявший военные действия во время Фолклендской войны

OECS — ОВКГ, Организация восточнокарибских государств

OPEC — ОПЕК, Организация стран – экспортеров нефти

OUP — Официальная юнионистская партия (партия ольстерских юнионистов)

PLO — ООП, Организация освобождения Палестины

PPS — парламентский секретарь премьер-министра

PSBR — потребность государственного сектора в заемных средствах

PSDR — выплата долга государственного сектора

RPI — ИРЦ, индекс розничных цен

RUC — королевские констебли Ольстера

SALT — ОСВ-ИИ, Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений

SAS — Специальный военно-воздушный полк

SDLP — СДЛП, социал-демократическая лейбористская партия

SDP — СДП, социал-демократическая партия

SDI — СОИ, Стратегическая оборонная инициатива

SLCM — крылатая ракета морского базирования

SNF — ЯСМД, ядерные средства меньшей дальности

SSA — стандартное исчисление затрат

START — СНВ, Договоры о сокращении и ограничении стратегических наступательных вооружений

TASM — тактическая ракета класса «воздух – земля»

TEZ — ОЗП, общая запретная зона

TGWU — Союз транспортных и неквалифицированных рабочих

TUC — БКТ, Британский конгресс тред-юнионов

UDR — полк обороны Ольстера

UNSCR — резолюция Совета Безопасности Организации Объединенных Наций

VAT — НДС, налог на добавленную стоимость

WEU — ЗЕС, Западноевропейский союз

Фото с вкладки

Колледж Сомервиль в Оксфорде, который Маргарет закончила в 1947 г., став бакалавром естественных наук

М. Тэтчер во время визита в США в декабре 1979 г. Церемония приветствия в Белом доме. На фото (слева направо): М. Тэтчер, Дж. Картер, Р. Картер

Бернард Ингрэм, пресс-секретарь Маргарет Тэтчер с 1979 по 1990 г.

 Встреча кабинетов министров США и Великобритании во главе с Р. Рейганом и М. Тэтчер. 1981 г.

Представители саммита G7, состоявшегося в Вильямсбурге, штат Вирджиния, США, в 1983 г. На фото (слева направо): П. Трюдо, Г. Торн, Г. Коль, Ф. Миттеран, Р. Рейган, Накасонэ, М. Тэтчер, А. Фанфани

Генеральный секретарь ЦК КПСС К.У. Черненко приветствует в Кремле премьер-министра Великобритании М. Тэтчер, прибывшую во главе британской делегации на похороны Ю.В. Андропова. 1984 г.

Премьер-министр М. Тэтчер и Д. Тэтчер с вице-президентом США Дж. Бушем-старшим и Б. Буш в Чекерсе. 1984 г.

М. Тэтчер и Р. Рейган в загородной резиденции президента США Кэмп-Дэвид. 1986 г.

М. Тэтчер и Р. Рейган во время встречи в Белом доме. 1988 г.

Официальный ужин в стенах Белого дома. 1988 г. На фото (слева направо): Р. Рейган, М. Тэтчер, Н. Рейган, Д. Тэтчер

М. Тэтчер инспектирует войска на Бермудских островах. 1990 г.

Президент США Дж. Буш-старший вручает М. Тэтчер Президентскую медаль свободы, одну из высших наград США для гражданских лиц. 1991 г.

Выступление М. Тэтчер с речью в Лондоне. 1991 г.

Общение М.С. Горбачева с М. Тэтчер в рамках встречи президента СССР с главами государств и правительств семи ведущих индустриальных стран. Лондон. 1991 г.

Бывший премьер-министр Великобритании М. Тэтчер с министром обороны Д. Рамсфелдом и председателем Объединенного комитета начальников штабов П. Пейсом в Пентагоне. 2006 г.

 Обложки книг, написанных М. Тэтчер. «The Downing Street Years» («Годы на Даунинг-стрит», 1993) и «The Path to Power» («Путь к власти», 1995)

Оглавление

Глава 1 Провинциальное детство

Глава 2 Носящая мантию

Глава 3 Домашняя территория

Глава 4 Внешний круг

Глава 5 Мир теней

Глава 6 Учительская лихорадка

Глава 7 Урок не окончен

Глава 8 Уловить момент

Глава 9 Тернистый путь

Глава 10 Разрядка или поражение?

Глава 11 Школа власти

Глава 12 Всего один шанс…

Глава 13 Над предприятиями

Глава 14 Меняя сигналы

Глава 15 В водоворот

Глава 16 Не все в порядке, Джек

Глава 17 Не собираясь поворачивать

Глава 18 Запад и остальные

Глава 19 Фолклендская война: следуй за флотом

Глава 20 Фолкленды: победа

Глава 21 Генералы, комиссары и мандарины

Глава 22 Разоружение левых

Глава 23 Усталые, но довольные

Глава 24 Снова в своей колее

Глава 25 Мятеж мистера Скаргила

Глава 26 Тени бандитов

Глава 27 Постоянно идет дождь

Глава 28 С ними можно иметь дело

Глава 29 Привести мир в порядок

  Китай

  Ближний и Средний Восток

  Южная Африка

Глава 30 Игры без границ

Глава 31 Фокус со шляпой

Глава 32 Положение улучшается

Глава 33 Не столько программа, сколько образ жизни

Глава 34 Маленькая локальная трудность

Глава 35 Сокращать и удовлетворять

Глава 36 Поплавки и заплатки

Глава 37 Экспресс на Вавилон

Глава 38 Мир, вставший с головы на ноги

Глава 39 Не время финтить

Глава 40 Экипаж в спасательных шлюпках

Перечень аббревиатур{ Сокращения приведены на английском языке; дана их расшифровка на русском языке, при этом аббревиатуры на русском языке приводятся частично, так как для некоторых терминов не существует принятых сокращений. Все министерства, органы власти и т. п. без указания страны относятся к Великобритании. (Прим. перев.)}

Фото с вкладки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg