«На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918»

На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 (fb2) - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918 1434K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Васильевич Черныш

А. В. Черныш На фронтах Великой войны: Воспоминания. 1914–1918

Генштабист в двух войнах России

Андрею Васильевичу Чернышу досталось прожить долгую жизнь. Он родился 12 (25) октября 1884 года и скончался 27 декабря 1967 года. А. В. Черныш не относится к числу известных персон Великой и Гражданской войн, хотя активно участвовал в обеих. Публикуемые мемуары написаны в эмиграции, как и многие сотни других подобных воспоминаний, и извлечены из Государственного архива Российской Федерации, куда они попали из знаменитого Пражского архива.

Воспоминания разбиты на блоки, с внутренним оглавлением. В пометках к названию мелькает фраза о воспоминаниях «других участников». Видимо, Черныш собирался или пробовал собрать воспоминания сослуживцев либо использовать их в работе. Так поступали многие мемуаристы русского зарубежья. Однако в результате перед читателем – собственно воспоминания А. В. Черныша. Можно предположить более обширный замысел автора, который по каким-то причинам не состоялся.

Некоторые мемуаристы пишут, не ориентируясь на публикацию, – пишут для себя, делятся пережитым с детьми. В случае с А. В. Чернышом публичность явно предполагалась. Он делает примечания и пояснения для будущего читателя, в оглавлении есть пометки, как следует перекомпоновать разделы. Наконец, сам выбор тем: обстоятельный очерк первых недель войны, затем боевые эпизоды из позиционной борьбы на протяжении года (в 1915–1916 годах) и, наконец, первый период пребывания в Добровольческой армии (август – октябрь 1918 года) – время тяжелейших боев в Ставропольской губернии. Сам выбор сюжетов для освещения в мемуарах характеризует воспоминателя. Из весьма богатой боевой службы многое осталось «за кадром». Нельзя сказать, чтобы он гнался за красочностью и «батальностью» изложения. Да и выдающимся литературным даром автор, пожалуй, похвастаться не мог. Вероятно, Андрей Васильевич прежде всего выбрал сюжеты, оставившие наибольший след в душе.

Обозначим основные вехи биографии мемуариста, хотя сколько-нибудь полного биографического очерка дать пока невозможно. Кубанец, родом из Ейска, православный. В службу вступил 31 августа 1901 года, имея за плечами четырехклассное городское училище. Затем последовала учеба в Тифлисском пехотном юнкерском училище. Из училища Черныш выходит подпоручиком (22.04.1905) в 89-й пехотный Беломорский полк, а затем служит в 141-м Можайском – именно этот полк Черныш называет в тексте родным. Первый кадровый состав Можайского полка погибнет в начале Великой войны, в несчастливом наступлении в Восточную Пруссию. Справочные издания показывают участие Черныша в Русско-японской войне 1904–1905 годов, однако ни Беломорский, ни Можайский полки на эту войну не отправлялись. Очевидно, был добровольный перевод молодого офицера в действующую армию. Правда, после окончания училища у добровольца уже не было шансов поучаствовать в баталиях – война заканчивалась. Служба приносит следующие чины – поручика (09.08.1908) и штабс-капитана (09.08.1912). В 1912 году Черныш успешно завершает учебу в Императорской Николаевской академии Генерального штаба. По выпуску из академии приказом по Генеральному штабу № 27 за 1913 год он прикомандирован к своему 141-му Можайскому пехотному полку на год для командования ротой. Это так называемый строевой ценз, который обязаны были отбыть офицеры Генерального штаба, основная служба коих отныне предполагалась на штабных должностях. На Великую войну наш герой выходит обер-офицером для поручений при штабе 17-го армейского корпуса. Вскоре последовал чин капитана (09.08.1914). С 28 июля 1915 года он занимает должность старшего адъютанта штаба того же корпуса, то есть заведует всем штабным делопроизводством. Именно об этом периоде службы рассказывается в публикуемых мемуарах.

Начинаются воспоминания обстоятельным рассказом о начале войны на австрийском участке фронта. Капитан Черныш – офицер штаба корпуса, и с этой весьма выигрышной для читателя позиции дает подробную и обстоятельную панораму похода к границе и первых месяцев войны. 17-й армейский корпус не выделялся особыми качествами, в этом смысле как раз и показателен. В начале войны он терпит чувствительное поражение, затем действует ровно, с успехом – в наступлении 1916 года. Мемуарист дает характеристики командирам, описывает настроение частей, слухи и многие другие сюжеты, которых не найти в официальной документации. Некоторые из упоминаемых действующих лиц впоследствии писали сами, так что читатель имеет возможность сопоставить разные мнения об одних и тех же событиях. Например, обстоятельный очерк о второочередных (состоявших из призванных запасных) дивизиях уже в эмиграции опубликовал генерал Симанский[1]. В 17-м корпусе он командует как раз такой – 61-й пехотной – дивизией, которой трудно дались первые бои. Генерал на ее примере показывает слабые места русской мобилизации и организации подготовки к войне.

Жизнь штаба в условиях начавшейся войны, сам переход к фронтовому быту описаны очень интересно. В числе прочего отмечены сюжеты, постфактум вызывавшие повышенное внимание писателей русского зарубежья. Это поколенческая разница – военная молодежь и немолодой генералитет. Среди генералов, как мы видим глазами А. Черныша, встречались комичные фигуры, просто не отвечавшие задачам новой, невероятно масштабной и непривычно технологичной войны. Таков у Черныша инспектор артиллерии корпуса генерал Развадовский. Генштабовская молодежь несла значительную часть рутинной нагрузки; три молодых капитана в шутку звались «тремя китами», на которых держалась штабная работа.

В то же время читатель видит и хороших офицеров среднего поколения: таков начдив генерал Булатов, ушедший «на корпус», на повышение. Отметим, что на сегодняшний день его судьба после 1917 года неизвестна. Яркий заслуженный боевой командир исчез для историков в круговерти междоусобицы. Таких судеб – сотни. На походе на Черныша была возложена организация службы связи – нужнейшая и неблагодарная служба, как он сам пишет. Сразу же выяснилось, что по мобилизации в команду связи штаба присланы люди, не имеющие представления о телефоне. Обучение на ходу, на походе оказалось единственно возможной реакцией на просчет мобилизационного планирования.

Воспоминания позволяют увидеть черточки военного быта, отчасти – фольклора войны. Известна «железная» бригада, затем дивизия – 4-я стрелковая – генерала А. И. Деникина. В 17-м же корпусе репутацию «кремневой» заслужила 3-я пехотная дивизия, как раз в командование ею генерала Булатова. Еще до начала боевого соприкосновения войска нервируют слухи о «польских легионерах» (в краю, где можно предполагать недружественность части польского населения), волнуются и штабы… Шифр, используемый для секретной связи со штабом армии, настолько незатейливый, что телеграмму, предназначенную лично начальнику штаба, несущий ее офицер расшифровывает без ключа на ходу. Потом сознается в «преступлении», все благодушно смеются. Это не единичный случай. Пошедший в восточно-прусский поход 13-й армейский корпус не имел при себе шифра и переписывался со штабами открытым текстом. Это добавило лишний кирпичик в катастрофу 2-й армии. Действительно, сознание старших начальников не успевало за новыми скоростями и масштабами в военном деле.

Одним из уязвимых мест Русской императорской армии была известная разобщенность между родами войск. Артиллеристы дорожили своей кастовой сплоченностью, не готовы были тактически гибко взаимодействовать с пехотой, существовал гвардейско-армейский антагонизм, конница была склонна третировать пехоту… Об этом написано немало, в том числе и русскими офицерами постфактум, в зарубежье. Черныш демонстрирует свой пример. Приданная корпусу кавалерийская дивизия получает упрек в пассивности от штаба корпуса. На следующий день она красиво атакует в конном строю австрийские окопы, несет большие потери, но прорывает вражескую позицию, берет батарею. Захваченные пушки присланы прямо с поля боя в штаб корпуса в качестве ответа на недавний упрек. Еще на следующий день в наступление идет пехота корпуса, нужна кавалерия для развития успеха, – однако кавалеристы безучастны, начдив заявляет об утомлении недавним боем… История характерная, и не только как повод для рассуждений о несогласованности действий. Такие случаи – продукт определенной военной культуры, в которой красота подвига, соревновательность и специфическая «обидчивость» вполне полноправны. В начале Великой войны командиры в больших чинах ходили в атаки в густых цепях, со стеком в руках, ругаясь по-французски – это оттуда… Похожее было и у германцев. Война и невиданный стремительный прогресс техники быстро излечили от старомодной эффектности. Однако за изменением тактики и техническим усовершенствованием нельзя не увидеть гибели военного джентльменства, того духа, который роднил военных даже враждующих армий. Стилистика Второй мировой войны будет удручающе иной.

В мемуары привносится привычная стилистика прилежного генштабиста: скрупулезно указываются маршруты движения и направления операции, обозначается линия фронта, автор дополняет текст схемами, идет речь о положении в соседних корпусах. То есть перед читателем действительно разворачивается панорама военных событий, в связи и последовательности. В то же время офицер на войне не забывает восхититься красотой древней Волыни, на территории которой происходят военные действия.

Второй блок воспоминаний охватывает период августа 1915 – июня 1916 годов, от конца великого отступления до победных дней Брусиловского наступления. Что важно – корпус в результате отступления из австрийской Галиции возвращается примерно в те же места, с которых начинал войну. Он снова на Волыни. Черныш характеризует своими примерами обстановку тяжелого летнего отступления, печально известного снарядного голода. В штаб корпуса прибыло два ящика винтовок, и возникает серьезное обсуждение – какой части передать такое богатство. Автор отмечает, как угнетало войска отступление без давления противника, в целях бесконечных выравниваний фронта по отошедшим соседним корпусам. Солдаты приписывали отход общей слабости, и уныние было больше, чем при очевидных поражениях от неприятеля. Позиционная война на обжитой позиции сменяется подготовкой наступления. В начале войны корпус терпит весьма чувствительное поражение. Теперь же, когда корпус переходит в наступление, автор отмечает высокий боевой дух, неспровоцированный никакой «политработой» (за отсутствием таковой в императорской армии). Артиллеристы работают у орудий, сбросив мундиры, в жаре и грохоте, одержимые желанием «накласть» австрийцам, отыграться за поражение и долгое сидение в окопах. Грубоватая солдатская мотивация не должна скрыть от нас непритворного воодушевления рядового Великой войны.

А. В. Черныш по штабной службе видит много известных персон и передает в своих мемуарах сведения об их репутации. Он упоминает о начдиве А. И. Деникине, о командующем Юго-Западным фронтом генерале А. А. Брусилове, А. М. Каледине и других.

Вскоре после успешного наступления фронта Черныш покидает штаб корпуса. Он занимает должность штаб-офицера для поручений отделения генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии (с 30.06.1916; на 03.01.1917 оставался в этой должности). За назначением последовал и штаб-офицерский чин подполковника (15.08.1916). Сам Черныш вскользь пишет 0 том, что в штабе армии уже совсем не чувствуется война и этой службой он тяготился. 1-я армия с апреля 1916 по июль 1917 года входила в состав Северного фронта. Другая, давно ставшая позиционной война и другой противник – разницу в боевой ценности австрийского и германского неприятеля понимали и начальствующие лица, и солдаты. Армией командовал генерал от кавалерии А. И. Литвинов. Любопытно, что в начале войны они были соседями по одной, пятой, армии: генерал Литвинов командовал в ней 5-м корпусом, а Черныш служил в штабе 17-го.

Осень 1917 года, знаменовавшая собою начало конца «старой» (как вскоре станут говорить) русской армии, принесла Андрею Васильевичу самостоятельное штабное назначение. Он становится исполняющим должность начальника штаба 105-й пехотной дивизии 32-го корпуса. По состоянию на 1 марта 1918 года Черныш указан исполняющим должность начальника штаба 105-й пехотной дивизии с 19 октября 1917 года[2]. Этот период своей службы – скорее всего, весьма тягостный – Черныш не описывает. Однако некоторые штрихи, которые касаются интересного и малоизвестного сюжета – «досиживания» русских частей на замершем фронте в зимние и весенние месяцы 1918 года, – добавляет. На фронте Великой войны Черныш просидел дольше очень многих – по май 1918 года. Штаб штампует увольнительные, солдаты делят казенное имущество и разъезжаются, война так или иначе закончена. Через условную уже линию фронта прошли германские войска, направлявшиеся в глубь Украины. Автор, сидя «на линии фронта», оказался глубоко в тылу германских войск, уже как будто и не вражеских. Еще одна гримаса Брестского мира и последующих политических конфигураций: родители в Ейске, оттуда доходят слухи о Добровольческой армии; жена в Орле (довоенное место квартир 141-го Можайского полка, надо полагать, во время службы Черныш и породнился с местной семьей), на красной территории; за спиной немцы, которые хозяйничают на Украине. Черныш описывает эти обстоятельства и выбирает путь на юг, наметив возможности связи с семьей. Любопытны моменты, связанные с полубутафорской враждебностью германцев к добровольцам. Следуя по Днепру на пароходе, автор отмечает отсутствие ощущения новых – гетманских – порядков на Украине и полное обывательское равнодушие к политическому украинству. Зато цветет фольклор – стены парохода исписаны нелицеприятными заметками по поводу властей и переворотов в Киеве. Характерный штрих, повторяющийся в русской военной мемуаристике: австрийцы в роли оккупантов породили желание только продемонстрировать им крайнее пренебрежение. Русские офицеры не раз писали, что победная поза австрийцев в 1918 году воспринималась не иначе как недоразумение.

За годы Великой войны Андрей Васильевич, уже имея орден Св. Станислава 3-й степени (19.05.1912), был неоднократно награжден. Он стал кавалером орденов Св. Анны 4-й степени (18.03.1915), Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом (14.05.1915), Св. Анны 2-й степени с мечами (14.05.1915), Св. Станислава 2-й степени с мечами (24.05.1915). Мечи означают, что награды получены за заслуги на поле боя. Для штабного чина – это свидетельство инициативности и смелости.

«Германский» Таганрог и красный Ейск летом 1918 года, тайные рейсы с помощью местных рыбаков… Черныш не заостряет внимания на любопытном эпизоде, но он выразителен сам по себе. Ейские комиссары, местные большевики, уже запятнавшие себя убийствами, – парни с городских окраин, известные автору с детства. Маленькие городки всегда наиболее выразительно демонстрируют механизмы и мотивации междоусобицы.

В Добровольческую армию А. В. Черныш попадает в августе 1918 года. Уже взят Екатеринодар, армия только что переформирована, впереди освобождение всего Северного Кавказа. В это же время поступит в армию и П. Н. Врангель; о действиях его дивизии Черныш не раз упоминает.

Поступив в армию, он получает отпуск в Киев для устройства личных дел и по возвращении приступает к новой службе. А. В. Черныш родился в 1884 году, Гражданская война очень «молодая», средний возраст комбатанта в ней заметно ниже такового же в Мировой войне. Так что 33–35 лет, война и высшее военное образование за плечами – это весьма солидно, это высококвалифицированный и опытный человек. Для Гражданской – возраст молодых командармов. Из известных персон первого ряда на белой стороне в таком возрасте были, например, В. О. Каппель, А. Г. Шкуро, С. Н. Булак-Балахович, Д. А. Лебедев, Г. И. Клерже, К. Я. Колзаков, А. П. Кутепов, Ф. А. Пучков. Это те, кто выходил на войну капитанами и штабс-капитанами. Черныш сразу попадает в штаб 3-й дивизии генерала М. Г. Дроздовского. В ее основе – участники знаменитого похода Яссы – Дон. Именно тяжелые бои августа – начала ноября на Ставрополье и описаны в заключительной части мемуаров.

Добровольцы и кубанцы во Втором Кубанском походе столкнулись со сравнительно плохо организованным, но весьма многочисленным и смелым врагом. Ядро красных войск составляли недавние солдаты Кавказского фронта, черноморские матросы, часть кубанской казачьей молодежи, перенимавшие казачью воинскую сноровку иногородние крестьяне Кубанской и Терской областей. Поэтому бои на Ставрополье обошлись Добровольческой армии чрезвычайно дорого. Ставрополь и Армавир обескровили полки. А впереди были еще зимние бои в Терской области.

Победоносный Кавказский фронт выполнил историческую задачу и даже январским наступлением 1917 года в сторону Месопотамии помог англичанам взять Багдад, оттянув часть турецких сил. Все плоды побед отобрала революция. 5 (18) декабря 1917 года между русскими и турецкими войсками было заключено так называемое Эрзинджанское перемирие. Это привело к массовому отходу русских войск из Западной (турецкой) Армении на территорию России. Центр тяжести борьбы в Закавказье переместился на армяно-турецкое противоборство. Для России война с Турцией была завершена с подписанием Брестского мира, что означало формальное прекращение существования Кавказского фронта и возможность возвращения на родину для всех русских войск, еще остававшихся на территории Турции и Персии. К началу 1918 года турецким силам в Закавказье противостояли лишь небольшие силы местных, в основном армянских, добровольцев. Солдаты стали стремительно покидать фронт, пробиваясь с боями в Россию. Турки постарались отыграть свои поражения и вторгнуться в Восточную (русскую) Армению. Начали создаваться контуры независимых государств и армий в Закавказье, над армянами нависла тень нового геноцида. Наступление войск Османской империи было остановлено только в конце мая, в результате Сардарапатского сражения. Солдаты Кавказского фронта вынуждены были отбиваться от национальных отрядов, которые охотились за оружием, быть свидетелями и участниками уже вовсю полыхавших схваток между терскими казаками и горцами. Наиболее громким событием в этом ряду стала Шамхорская бойня – нападения на идущие с фронта эшелоны со стороны азербайджанских повстанцев. Результатом стали тысячи жертв. Все эти события вряд ли добавляли миролюбия. А у многих черноморских матросов за спиной были страшные «еремеевские» ночи, которые они устраивали офицерам и «буржуям» в Крыму и других пунктах побережья. Вот этот контингент и стал одной из главных составляющих красных войск, противостоящих Добровольческой армии.

На Северном Кавказе образовался целый ряд «советских» республик, подобно таким же по соседству, как Донская или Донецко-Криворожская. Это Кубанская, Черноморская, Ставропольская, Терская республики в составе РСФСР. В условиях начала Второго Кубанского похода Добровольческой армии, опять-таки под дирижерством С. Орджоникидзе, 1-й съезд Советов Северного Кавказа (5–7 июля 1918 года) постановил объединить Кубано-Черноморскую, Терскую и Ставропольскую советские республики в единую Северо-Кавказскую советскую республику в составе РСФСР, со столицей в городе Екатеринодар. В декабре 1918 года Президиум ВЦИК принял постановление об ее упразднении. Республика потеряла территорию в результате побед белых войск – так завершилась история «первой» советской власти на Кавказе. Погасить мощную революционную волну, поднявшуюся на противоречиях казаков и иногородних, на огромной массе солдат с далекого фронта, который оказался как бы вне России, на национальных противоречиях богатого и пестрого края, досталось Добровольческой армии как раз изначального, отборного состава. Огромные потери, тяжелые жертвы летне-осенних боев 1918 года не раз отмечены в воспоминаниях. Именно эти месяцы боевой страды в рядах 3-й стрелковой, будущей Дроздовской, дивизии довелось провести нашему герою.

Андрей Васильевич обрывает мемуары на своем отбытии из Дроздовской дивизии. Уход сопряжен с обидой, – ему не досталось место начальника штаба, новый начдив генерал Май-Маевский привел своего. Видимо, этот период Гражданской войны для Черныша наиболее памятен. Затем он будет в Кавказской армии, пройдет и Крымскую эпопею, однако они предметом воспоминаний не стали. Действительно, осенние бои под Ставрополем и Армавиром оказались очень тяжелыми и кровопролитными для Добровольческой армии. В этих сражениях добровольцы перемололи неорганизованные, но многочисленные красные войска Северного Кавказа. Красные хоть и действовали в режиме революционных полчищ, плохо управляемые и тактически малограмотно, но в порыве, а иногда и упорстве им отказать нельзя. Об этом не раз написано автором. Добровольцы привычно сражались в условиях большого, зачастую кратного, численного преимущества противника. Отметим и то, что события на Северном Кавказе летом – осенью 1918 года отразились в мемуарах известных персон, а также в широко известных художественных произведениях. Это мемуары П. Н. Врангеля и А. И. Деникина, книги А. Толстого и А. Серафимовича…

Читатель увидит, что мнение генштабиста-полковника о своем начдиве не самое высокое. Вождение войск в трудных боях под Ставрополем со стороны Дроздовского не было уверенным, не носило печати боевого вдохновения. Об этом автор пишет не раз и весьма настойчиво, говоря о своем разочаровании талантами известного генерала. В частности, он упоминает о полученном начдивом от главнокомандующего А. И. Деникина выговоре. Для такого человека, как Дроздовский, это было унизительное наказание, и именно так оно и было воспринято. Хотя, по обстоятельствам, недовольство действиями дивизии было вполне обоснованным. Черныш, как зрелый военный, считал такой демарш главкома ошибочным. Интересно, что этот частный, в общем-то, сюжет знаком многим читателям в весьма красочном изложении А. Н. Толстого в «Хождении по мукам». В романе вообще чуть ли не страницами скрыто звучит белая мемуаристика. У Толстого Дроздовский возмущенно заявляет: «За честь почту – быть рядовым!» – выказывая готовность оставить командование дивизией, коль скоро его действия вызывают недовольство командования. Черныш описывает сюжет, овеянный легендой, – ранение обиженного командованием генерала М. Г. Дроздовского, оказавшееся для него роковым. Андрей Васильевич обрисовывает отрицательные последствия специфически добровольческого настроя несомненного героя. Так, Дроздовский аккумулирует своих соратников в офицерском батальоне. Это те, кто ушел с ним с Румынского фронта, участники легендарного похода. Их берегут, даже в ущерб боевым потребностям, Дроздовский тяжко переживает каждую потерю, при этом колебания и нерешительность как раз и обращаются в неоправданные потери и неустойки… Все это из области света и теней того нового, добровольческого, орденского строительства армии, которое вырастало на белой стороне Гражданской войны. Квалифицированный наблюдатель, Черныш, не бывший среди «первых начавших», психологически способен взглянуть со стороны, и этот взгляд довольно критичен. В полководческом даровании он М. Г. Дроздовскому отказывает. Достойно внимания, что очень лестно автор отзывается о генерале Боровском, тоже начдиве в тот период. В последующей «белой легенде» эта фигура никогда не будет в первом ряду, в отличие от Дроздовского. Еще одна известная персона, которую вблизи, в сложный период, видит мемуарист – генерал В. З. Май-Ма-евский. Он только что назначен начдивом 3-й дивизии вместо раненого М. Г. Дроздовского, дивизия отступает после тяжелых боев… Генерал Май-Маевский вызывает несколько ироничное отношение мемуариста, хотя он и наслышан о весьма высокой боевой репутации генерала.

Черныш упоминает свое кратковременное возвращение в штаб 3-й дивизии в Каменноугольном бассейне, то есть зимой или весной 1919 года. Но этот эпизод и вся дальнейшая служба остаются за пределами повествования: мемуары завершаются отъездом из дивизии после тяжелейших боев за Ставрополь. Участие Черныша в боях не осталось без внимания: в октябре он произведен из подполковников в полковники[3]. Составленный 2 октября 1918 года список чинов Генерального штаба для выбора в суд чести офицеров Генштаба содержит в числе 86 фамилий и фамилию А. В. Черныша – старшего адъютанта штаба 3-й дивизии, состоящего в Добровольческой армии с 18 августа того же года[4].

Весной 1919 года, с 19 апреля по 6 мая, Черныш состоит начальником штаба 2-й Терской казачьей дивизии. Терские части, в большинстве своем, действовали разрозненно, отдельными полками и сотнями в различных отрядах. Интересно, что начальник этой дивизии, генерал-лейтенант А. М. Николаев, в эмиграции тоже оказался в Болгарии. По состоянию на 15 июня (с исправлениями по 15 августа) 1919 года А. В. Черныш показан штаб-офицером штаба 4-го конного корпуса ВСЮР[5]. Этот конный корпус воевал в составе Кавказской армии под командованием генерала П. Н. Врангеля, которая летом 1919 года брала Царицын и отстаивала его в ходе красного контрнаступления, продвигалась по Волге к Саратову с занятием Камышина. Корпусом, в составе 1-й конной и Сводно-Горской дивизий, в июле – октябре 1919 года командовал генерал С. М. Топорков, а начальником штаба был полковник М. М. Георгиевич. Это тот самый капитан Генштаба, который, будучи старшим адъютантом штаба 35-й пехотной дивизии 17-го корпуса, выручил ее в сложных обстоятельствах при растерявшихся старших начальниках во время Великой войны. Данный эпизод читатель найдет в первой части воспоминаний А. В. Черныша.

Во «врангелевском» списке офицеров-генштабистов по состоянию на 5 октября 1920 года полковник Черныш показан как «преподаватель Алексеевской юнкерской школы»[6]. Наконец, на 1 августа 1922 года Черныш числится штатным преподавателем Александровского военного училища в Болгарии. Указанный список исправлен по 1 марта 1924 года, однако по интересующей нас персоне никаких изменений он не содержит[7]. «Алексеевская школа» и «Александровское училище» – это одно и то же учебное заведение. Как видим, судьба автора оказалась с ним связана не на один год.

После образования в 1924 году Русского Общевоинского союза и до начала 1930-х годов Александровское училище представляло собой кадрированную часть в составе 1-го армейского корпуса. Офицеры последних выпусков были прикомандированы к училищу. Осенью 1925 года училище насчитывало 157 человек, в том числе 143 офицера. Последний, шестой выпуск состоялся в конце июня 1923 года в Болгарии, после чего училище как военно-учебное заведение перестало существовать. В Болгарии александровская ячейка сосредоточилась в Пернике, где осел и Черныш. Ее возглавлял генерал Любимов. На столетии училища, которое отмечалось группами александровцев в Париже, Софии и Варне, Черныш не назван, хотя празднование в Болгарии благодаря поддержке болгарских офицеров, окончивших когда-то училище, состоялось вполне торжественно. Очевидно, будучи связан по службе с училищем весьма долго, он, как неалександровец, в дружную училищную семью не влился. И написать воспоминания о многолетней службе в училище также не захотел.

В 1928–1932 годах училище издавало в Варне ежемесячный листок «Александровец»[8]. Всего вышло 55 номеров под редакцией генерала А. А. Курбатова. В 19-м выпуске (он посвящен галлиполийской жизни училища) впервые встречается имя полковника Черныша. Он показан в числе штатных преподавателей вскоре после прибытия из Крыма. Собственно, уже в Галлиполи были налажены правильные занятия. Таким образом, как офицер-генштабист Андрей Васильевич не один год посвятил преподаванию и подготовке офицеров для Русской армии. Тогда жила надежда, что Русская армия на чужбине еще пойдет в свой «весенний поход».

Осенью 1925 года Черныш числится в составе Алексеевского полка в Болгарии. На 1935 год он – председатель Общества галлиполийцев в Пернике.

Во Второй мировой войне эмиграция оказалась перед тяжелым выбором. Русский корпус – формирование белой эмиграции, которое начал явочным порядком создавать генерал М. Ф. Скородумов в Сербии в начале сентября 1941 года, для того чтобы вести его в Россию. Начинание не состоялось, немцы запретили русскому формированию из эмигрантов отправляться на родину. В результате уделом корпуса стала тяжелая борьба с титовскими партизанами, а попутно защита сербского населения от хорватских усташей. История этого формирования достаточно хорошо известна, многое написали сами бывшие корпусники, среди которых представлены многие сохранившиеся в эмиграции ячейки императорских и белых полков русского Юга. В корпусе большой процент чинов был из Болгарии. Это объяснялось как географической близостью, так и политическими конфигурациями Второй мировой войны. Очевидно, А. В. Черныш вполне органично, с немалым числом окружавших его эмигрантов-соотечественников и бывших сослуживцев, оказался на своей последней воинской службе. В Русском корпусе Черныш с 1942 года преподаватель Военно-училищных курсов, на штабной работе в штабе 2-го полка.

Когда закончилась война, офицеру-ветерану было уже за 60. Он остался в Европе и скончался в австрийском Зальцбурге 27 декабря 1967 года. Известно, что был женат – очевидно, это вторая семья Черныша. Корпусники выпустили в 1963 году в США и в 1999 году в Петербурге две книги своих воспоминаний. А. В. Черныша нет среди авторов – видимо, снова за перо он не брался.

Воспоминания русского офицера Андрея Васильевича Черныша добавляют свои черты к тому портрету России и Русской императорской армии, который пишется сейчас исследовательскими и публикаторскими усилиями историков, издателей, потомков и энтузиастов.

А. Посадский

На фронтах Великой войны: Воспоминания. 1914–1918

Часть I С 17-м армейским корпусом от Москвы до Сана под Перемышлем Первый период, 25 июля – 21 августа 1914 года

1. Штаб 17-го корпуса. Первое впечатление

По мобилизационному плану[9] я числился в списках офицеров Генерального штаба[10] 17-го армейского корпуса, предназначаясь на должность 1-го обер-офицера для поручений. Мобилизация застала меня командующим ротой 141-го полка Можайского, моего родного полка. Я отбывал ценз командования[11] по закону для причисленных к Генеральному штабу обер-офицеров. На второй же день мобилизации, 19 июля[12], я сдал роту и получил предписание отправиться к месту назначения в штаб 17-го армейского корпуса. А еще через два дня я уже был в Москве в этом штабе и представился новому начальству. Это крупное сравнительно учреждение я нашел где-то, кажется, на Арбате (Москву я плохо знаю), в весьма скромном на вид и по размерам домике. И все в этом домике оказалось простым и скромным. Командир корпуса, генерал от инфантерии (генерального штаба) Яковлев[13] – старик с седой бородой и такими же большими усами, бодрый, высокий, несколько худощавый, весьма представительный, с добрым, располагающим выражением на лице, произвел на меня приятное впечатление. И в самом деле, генерал Яковлев была типичная русская натура: добрый, весьма доступный для самого последнего солдата, отзывчивый, справедливый, спокойный, в меру строгий. А умение его разговаривать с солдатом на простом, понятном всякому простолюдину языке делало командира корпуса весьма популярным в среде подчиненных ему войск, особенно солдатской массы. До сих пор помню хорошо то впечатление, которое произвела на солдат, в подавляющей массе запасных, сказанная им в Москве речь после молебна на сборном пункте частей штаба корпуса и приданных к нему учреждений перед посадкой для отправления на театр войны. Простая, вышедшая от чуткого русского сердца речь произвела на солдат хорошее, самое нужное в те серьезные моменты впечатление. Слов ее не помню сейчас, говорилось о серьезности переживаемого родиной времени, о том, что настал час доказать каждому из нас на деле, что мы действительно готовы принести в жертву самое дорогое для человека, свою жизнь – «За веру, царя и отечество», что эту готовность жертвовать собою равным образом можно проявить и в самых передовых боевых линиях, и в обозе. А слушающие как раз были в подавляющей массе из этой последней категории. Мы, группа офицеров, ясно слышали невольно вырывавшиеся у многих солдат-запасных слова одобрения по поводу сказанного командиром корпуса и симпатии по его адресу.

К сожалению, – я это произношу с особой скорбью, досадой даже, – генерал Яковлев это свое, скажу прямо, самое крупное качество, – бодрить войска, вливать в них дух и энергию и просто благотворно действовать на них одним лишь своим видом – использовал весьма редко в боевой страде войск корпуса с ее бескрайной многогранностью всевозможных переживаний.

Как боевой начальник, водитель войск корпуса, генерал Яковлев оставлял желать многого, о чем скажу впоследствии.

Недурное впечатление на меня произвели и офицеры штаба, как генерального штаба, так и других отделений штаба. Несколько иное я вынес из знакомства со своим новым непосредственным начальником, начальником штаба. Генерал-майор Стремоухов[14] был не менее добр, чем командир корпуса, но нервный, суетливый, он дергал всех и создавал иногда тем в штабе неприятную, тяжелую для работы атмосферу. В первые же месяцы войны (о чем еще буду говорить в своем месте) его нервозность, суетливость и характерно-паническое иногда выражение на лице сильно докучали нам и создали в штабе не один анекдот про него. Этому, как нарочно, способствовала и наружность генерала Стремоухова. Ниже среднего роста, сухощавый, сутулый, с типичным лицом жидка, он и в характере имел что-то от этого «симпатичного» племени.

До 25 июля, когда штаб сел в поезд, чтобы ехать на войну, особой деятельности в штабе не было. Больше других работала «инспекторская часть». Мы, генерального штаба, подготовляли карты театра (нашего театра) войны. Немало-таки было с ними возни, пока мы их рассортировали. Заготовляли различные практичные, по последнему слову техники по этой части, блокноты и блокнотики для приказов и распоряжений. Лично я, кроме того, занялся организацией и снабжением техническими средствами будущей команды связи штаба корпуса, так как начальник штаба имел в виду возложить на меня вообще ведание службой связи в корпусе. Купили мы одну мотоциклетку. Я первый поехал на ней еще в Москве и первый же ее повредил, потерпев на ней аварию публично на улице, у Михайловского манежа[15]. Повреждение было, однако, любезно исправлено фирмой, отпустившей нам мотоцикл. Впоследствии на фронте он служил хорошо и весьма полезно. Личный состав связи, однако, собирался слабо. Лишь 17-й саперный батальон выслал потребное число солдат-специалистов. Полки же корпуса людей, которые от них требовались, не присылали, и я получил их лишь в пути, при следовании в Ковель[16], куда наш корпус направлялся, когда мы встречались по дороге с эшелонами своих полков.

2. Отъезд на фронт. В пути

25 июля около пяти часов эшелон штаба корпуса, напутствуемый пожеланиями собравшихся проводить многих москвичей, тронулся «на боевой фронт». Настроение всех было серьезно-приподнятое. Каждый, вероятно, из нас отдавал себе отчет, что предстоит впереди нечто чрезвычайно важное и грозное, но была сильна вера в свои силы и уверенность, что мы, русские (невольно вспоминались слова гениального русского полководца А. В. Суворова: «Помилуй Бог! мы – русские»), с такой стихией поднимающиеся «на врага», все преодолеем.

В подмосковном районе, пока мы проезжали бесчисленные дачные поселения, переполненные жителями главным образом из интеллигентной среды, овациям и приветственным в честь нас кликам не было конца.

Наутро прибыли в Вязьму, где стояли сравнительно долго. Здесь квартировал наш 17-й мортирный артиллерийский дивизион, уже также готовящийся к отъезду на фронт с нами. От него мы получили партию лошадей верхового типа для офицеров штаба. Я получил отличную молодую кобылицу. Лошади эти были поставлены в дивизион по военно-конской повинности.

В дальнейшем пути мы стали переплетаться с эшелонами войск корпуса, различными частями 3-й и 35-й дивизий. Во время этих встреч я и пополнил телефонную команду штаба до нормы штата получением солдат из полков. Многие из этих «специалистов» вовсе не были знакомы с телефонами. Пришлось несколько раз в пути на продолжительных стоянках выводить команду на свободное пространство вблизи остановок эшелона и знакомить ее со службой телефонной связи.

Раза два собирал нас, офицеров генерального штаба (по штату таковых полагалось четыре: штаб-офицер для поручений, старший адъютант и два обер-офицера для поручений; первым был подполковник Головинский[17], вторым – капитан Громыко[18] и последними двумя – я и штаб-ротмистр Хольд; мы двое были тогда еще причисленными к генеральному штабу), начальник штаба корпуса и знакомил нас с нашей службой, с распределением между нами главных ролей. Я окончательно получил назначение ведать связью в корпусе, а мой друг Хольд – разведкой.

В Бресте я встретил друзей и знакомых по гарнизону г. Орла, звенигородцев. От них я узнал, что 13-й армейский корпус[19] и, значит, мой родной полк, 141-й Можайский, направляются в район Ломжа – Остроленка[20]. Пока мы стояли на ст. Брест, через нее в разных направлениях прошла масса войсковых эшелонов самых разных частей. Мы не могли не удивиться такому колоссальному передвижению войск, которое, как потом мы осведомлялись у некоторых комендантов станций, протекало гладко, по мобилизационному плану. И невольно чувствовалась в этих грандиозных потоках десятков и сотен тысяч людей, направлявшихся в разные стороны, встречающихся и переплетающихся на первый взгляд в хаотическом беспорядке, а на самом деле – в строгом расписании или, по-железнодорожному – по «графикам», необъятная, скрытая пока мощь Российской Императорской армии.

С Бреста на более-менее крупных станциях уже можно было почитать в местных газетах известия о первых боевых столкновениях и стычках кавалерийских частей противных сторон. Эти сведения относились главным образом к Галицийскому театру, нашему фронту. Мы, конечно, с жадностью набрасывались на эти газеты. А подъезжая к Ковелю, 29 июля, мы уже слышали о лихих набегах некоторых наших конных частей вглубь неприятельской территории, в Галиции.

3. В Ковеле

29 июля мы прибыли в Ковель, район которого был назначен для сосредоточения нашего корпуса. Штаб занял для себя одну из прогимназий[21]. Здесь мы раскинулись уже по-боевому, и все отделения штаба заработали. Постепенно мы осознавали положение нашего корпуса, соседей и намечающуюся боевую цель. Здесь впервые мы получили от штаба 5-й армии[22] из Бреста руководящие распоряжения и приказы, которые осведомили нас, что мы входим 4-м, левофланговым корпусом в состав 5-й армии, сосредоточивающейся на фронте Холм – Ковель. Наш непосредственный сосед справа, 5-й армейский корпус, сосредоточивался в районе м. Мацтов (25 верст западнее Ковеля). Слева до соседа был большой промежуток в 60 верст. Тут, в районе Луцка, сосредоточивался 21-й армейский корпус, входивший в состав 3-й армии. Наше сосредоточение протекало гладко и довольно быстро. Оно прикрывалось конницей 7-й и Сводной (впоследствии 16-й) кавалерийской дивизий. Первой командовал генерал Тюлин[23], второй – генерал А. Драгомиров[24].

Эшелоны войск корпуса непрерывно прибывали и по высадке направлялись: части 3-й дивизии – в район юго-западнее Ковеля, 35-й дивизии – юго-восточнее Ковеля. Квартировавшие в Ковеле части 17-й дивизии ушли на присоединение к своей дивизии, в район западнее Грубешова[25], где сосредоточивался 19-й армейский корпус.

Работа наша в штабе шла спокойно и состояла главным образом в учете прибывающих частей корпуса, направлении их к отведенным им местам и установлении с ними связи. Для связи с дивизиями проведены были телефонные линии, для ординарческой службы и летучей почты был придан штабу один эскадрон 7-годрагунского Кинбурнского полка (ротмистр Стреха). Все шло в общем довольно гладко, кроме, впрочем, связи со штабом армии, сначала из-за передвижения его в Холм, а потом – еще не освоились с пользованием проводами правительственного телеграфа, да и отделение наше почтово-телеграфное прибыло только почти накануне выступления корпуса. Выручала приданная корпусу радиостанция искрового телеграфа[26].

Состав корпуса определился: 3-я, 35-я и 61-я пехотные дивизии, 17-й мортирный армейский дивизион, 42-й Донской казачий полк, 17-й саперный батальон и 17-й авиаотряд. Ожидался и второй – 29-й мортирный дивизион и один тяжелый скорострельный. 61-я пехотная дивизия, как второочередная, равно как и 42-й Донской полк и 29 мортирный дивизион, также второочередной – запаздывали своим сосредоточением.

Сведений о противнике не было почти никаких. Кое-что мы знали от раненых 7-й кавалерийской дивизии о ее столкновениях с австрийской конницей и небольшими пехотными частями, главным образом из числа пограничного ландштурма, о захвате города Сокаля и уничтожении здесь железнодорожной станции и моста через Буг. О крупных войсковых соединениях, их передвижениях ничего не было еще известно, хотя, как потом мы узнали, Сводная кавалерийская дивизия генерала Драгомирова проникала очень глубоко в Галицию, чуть не до самого Львова.

3 августа, наконец, несколько неожиданно, противник обнаружил себя под самым Владимир-Волынском. То была кавалерийская дивизия венгерская, поддержанная пехотой и артиллерией. Она давала реванш за разгром нами Сокаля и рейд Сводной кавалерийской дивизии вглубь Галиции, который имел результатом порчу и погром многих важных в военном отношении сооружений, в том числе моста чрез р. Буг у г. Камионка[27]. Но об этих подробностях мы узнали, конечно, много спустя. А тогда нам сообщали, что большие массы конницы, поддержанные пехотой и артиллерией, атакуют Владимир-Волынск. В городе, как полагается для обывателя, густо заправленного к тому же жидовой, поднялась паника, которая не без влияния осталась и на коменданта ст.

Владимир-Волынск. Он счел момент критическим и, истолковав в пользу своего самочувствия данные ему начальством инструкции, начал взрывать железнодорожные сооружения, еще более усугубив тем тревогу в городе. Однако находившаяся в городе значительная часть квартировавшего здесь 67-го лейб-Бородинского полка[28], которая еще не ушла на присоединение к дивизии в район Холма, сохранила полное присутствие духа и спокойствие. Заняв окопы, подготовленные для такого, предвиденного заранее, случая, выдержанным пулеметным и ружейным огнем блестяще лейб-бородинцы отбивали атаки венгров, упрямо лезших в конном строю на город. Впрочем, и об этих деталях мы узнали потом. А тогда, не зная, что скрывается за неприятельской конницей и каковы намерения противника, мы встревожились до некоторой степени. Корпус еще не совсем собрался. Начальник штаба засуетился и занервничал. Обстановка требовала решения. Но оно как-то туго рождалось. Помогло полученное новое сообщение из Владимир-Волынска от командира лейб-бородинцев о том, что попытки противника овладеть городом пока окончились для него неудачно, но что весьма желательно прибытие в Владимир-Волынск артиллерии. Тогда немедленно было приказано начальнику 3-й дивизии выслать во Владимир-Волынск бригаду пехоты с дивизионом артиллерии. Бригада под командой помощника начальника дивизии, генерал-майора Осипова[29] по железной дороге отправилась во Владимир-Волынск. Прибыла она туда, когда потерпевший неудачу противник так же быстро исчез, как и появился. Нервность у нас в штабе миновала, наступило спокойствие.

4. Начало марш-маневра

4 августа мы получили приказ о наступлении в направлении на Владимир-Волынск. Первоначальной целью марша ставилось подравнивание корпусов армии и занятие ею исходного положения для предстоящего наступления.

К вечеру мы написали приказ по корпусу за № 1 о движении двумя колоннами, подивизионно: 3-я пехотная дивизия – по большаку на Владимир-Волынск, 35-я – восточнее железной дороги, по дороге на с. Муличов. С утра 5-го все двинулось вперед. Впервые увидел, что из себя представляет штаб корпуса на походе, на войне. Это весьма громоздкое учреждение: большой обоз, в котором ехали корпусное казначейство, контроль, корпусной суд, почтово-телеграфное отделение. Это последнее особенно резко врезалось мне в память картинностью своего путешествия за штабом. Его начальник, почтенный седовласый типичный русский старичок – с белой бородой, суетливый, с визгливым голосом, – всегда торжественно восседал наверху сильно нагруженной различной кладью настоящей русской телеги, запряженной тройкой лошадей; недоставало только бубенцов. Телега эта – единственная во всем корпусе – самым аккуратным образом следовала в голове обоза и норовила держаться вслед за командиром корпуса, вопреки тщетным усилиям начальника обоза поставить ее в колонну повозок на соответствующее место. Командир корпуса и весь штаб корпуса были верхом. Это была громадная группа всадников, сопровождаемая конвойной казачьей сотней. Как в обозе обращал на себя внимание начальник почтово-телеграфного отделения, так в группе всадников – прокурор корпусного суда, полковник военно-судебного корпуса офицеров (фамилию его я забыл). Из всего состава суда он неизменно ехал за командиром корпуса должным образом подконьяченный и с неизменной флягой с коньяком. Два автомобиля штаба следовали пустыми.

Перед выступлением штаба корпуса по поручению начальника штаба я лично отнес на Ковельскую почтово-телеграфную контору секретный пакет с экземпляром приказа по корпусу о движении 5 августа (№ 1) и сдал его заказным письмом. Когда мы вышли на Владимир-Волынский большак, а город остался верстах в двух позади нас, начальник штаба, тревожно спохватившись, подозвал меня и приказал мне немедленно сесть на автомобиль и мчаться возможно скорее назад, в город, на почту и взять обратно пакет с приказом. Мысль, что отправленный по почте пакет может попасть в руки врага, неожиданно стала его мучить и до крайности угнетать.

Сев в автомобиль, я «помчался», но не очень. «Большак» представлял море песка. Автомобиль вяз, завязал и с трудом вылезал. Много я исколесил пространства, обходя большак далеко стороною. Но и тут не повезло: завязли в топкое место. Долго безуспешно возились, форсируя до предела мотор, пока не подъехала случайная повозка, запряженная парою волов. Моментально запрягли мы волов в автомобиль и соединенные усилия волов и мотора автомобиль вытащили. Дальше поехали без задержек. По счастью, пакет с приказом – заказное письмо – не был еще отправлен, и я взял его обратно. Догнал я штаб корпуса в момент прихода его на ночлег в м. Турийск. Начальник штаба еще не слезал с лошади. Заметив меня издали, он тревожно насторожился, и, когда я, подойдя к нему, протянул руку с пакетом, он облегченно глубоко вздохнул и сказал: «Ну, слава богу! Вы знаете, я близок был к этому». И показал рукою на кобуру с револьвером.

Когда потом я рассказал об этом офицерам штаба, все удивились такой нервозности начальника штаба и пожалели очень, что он уже так нервничает, что в будущем неизбежно должно было неблагоприятно отразиться на работе штаба и далее – на действиях войск корпуса.

На 6 августа по директиве штаба армии мы должны были продолжать движение. Для писания приказа вечером 5-го в Турийске сели за стол все с командиром корпуса во главе и стали вырабатывать содержание и редакцию приказа. Писал приказ подполковник Головинский, мы же все принимали участие в обсуждении того, что надо написать. Понятно, что при таком способе составления приказа возникали споры и бесконечные разговоры, потому что каждому хотелось торжества его предложения или замечания, поправки; время уходило, войска оставались долго без распоряжений, а эти последние выходили поздно и далеко не в совершенной форме как плод коллегиального творчества. Помню, что в Турийске долго не приходили к окончательному решению по вопросу, оставлять ли на переправе через р. Турию по большой дороге на Владимир-Волынск на втором переходе роту пехоты для охраны моста или не оставлять? Мнения разделились поровну. В конце концов, мы, молодежь, уступили мнению командира корпуса, и рота с пулеметами и несколькими казаками была назначена, хотя мы остались в убеждении, что эту роту надо считать погибшей для первых боев и вообще надолго. Так оно потом и оказалось. Командир 12-го Великолуцкого полка очень долго и тщетно старался присоединить эту роту к полку: она сделалась какой-то неуловимой.

Должен заметить, что решение оставить роту для обеспечения моста подкреплялось до некоторой степени тем, что в этом районе среди польского населения было много враждебного нам элемента и были сведения об организации польских легионов и партий для партизанских против нас действий. Этим сведениям придавалось излишне много значения и уделялось внимания. Разговоры о польских легионах[30], пущенные в обиход едва ли не из штабов, плели на все лады, особенно когда они возникали в солдатской среде. В результате создалась какая-то почти тревожная у войск настороженность, что будто во всякий момент поляки-легионеры могут причинить какую-либо неприятность. Эта настороженность и была причиной возникшей 6 августа на походе в 3-й дивизии, а именно в 9-м Ингерманландском полку, легкой паники.

С рассветом дивизии в том же порядке двинулись дальше: 3-я – снова по большой дороге, 35-я – на с. Туличов – д. Осса – с. Свойчов – Хобултов.

Близ с. Солович на рассвете в колонне 9-го Ингерманландского полка раздалось несколько выстрелов. И вмиг по колонне разнеслось, что напали «легионеры», которых никто, впрочем, так и не видел. Произошло замешательство, некоторые солдаты, сбрасывая снаряжение, побежали, их примеру последовали и несколько повозок. Но скоро усилиями начальствующих лиц все приведено было в порядок, и дальнейшее движение продолжалось спокойно.

На ночлег колонны остановились: 3-я дивизия – в районе с. Верба – Охновка, 35-я – в районе с. Гнойно – Свойчов. Штаб корпуса стал в господском дворе, в с. Верба.

О дальнейшем движении распоряжений из штаба армии не было, и корпус в таком положении простоял два дня. Связь со штабом армии была установлена по железнодорожному телеграфу от ст. Овадно. Во Владимир-Волынске было спокойно. Вошли в связь с 7-й кавалерийской дивизией в районе Владимир-Волынска. От высланных штабом корпуса разъездов (драгуны-кинбурнцы ротмистра Стрехи) стали поступать сведения о присутствии каких-то крупных сил противника к югу от Владимир-Волынска, в районе с. Грибовица – Калушов, которые якобы укрепляют там позиции. Этим донесениям мы не давали полной веры, так как разъезды наши были не «интеллигентные», унтер-офицерские. Тем не менее представлялось необходимым проверить полученные сведения, дабы не идти вслепую. В Вербу был приглашен начальник 7-й кавалерийской дивизии, генерал Тюлин, и командир корпуса лично его просил обследовать район к югу от Владимир-Волынска и очистить его от возможных неприятельских разведывательных частей. На другой день это и было исполнено. Никаких «крупных сил противника» нигде обнаружено не было. Но, исполнив это поручение, 7-я кавалерийская дивизия, к нашей досаде, почему-то отскочила к району с. Киселин, и таким образом снова фронт корпуса остался без должного освещения. Конницы же у нас не было, кроме назначенного нам второочередного 42-го Донского полка, но он еще не прибывал к корпусу.

В Вербе, в день прибытия еще раз и последний – больше никогда этот вопрос не выступал на сцену – много разговаривали о «польских легионах»: снова поступили сведения от местных жителей и частей 5-го корпуса, что в лесах, что к северо-западу от Владимир-Волынска, скрывается много польских легионеров. Был выслан батальон пехоты с артиллерией от 3-й дивизии для обследования и очистки лесов в районе немецких колоний, что в пяти верстах западнее с. Верба.

На другой день к вечеру 7 августа батальон вернулся, нигде никого не встретив.

5. Приказ по армии о дальнейшем наступлении и его целях. Исполнение

В Вербе 8 августа мы получили директиву штаба армии о наступлении армии. Ею предписывалось наступать и атаковать противника, который будет встречен на пути, при этом левый фланг армии, то есть наш 17-й корпус, должен был держаться в общем направлении на г. Жолкиев[31]. 7-я кавалерийская дивизия должна была, обеспечивая левый фланг армии, быть связью с правым флангом нашей 3-й армии.

На другой день мы выступили в том же порядке, спокойно и ночевали в районе южнее и юго-восточнее Владимир-Волынска. Штаб корпуса ночевал в этом последнем у западного выхода по шоссе на м. Устилуг[32]. При проходе через город 3-я пехотная дивизия переплелась с частями 10-й пехотной дивизии 5-го корпуса, которая через Владимир-Волынск шла в с. Пятыдни.

Вечером в штаб корпуса явился генерал-майор Орлов[33], помощник начальника 61-й пехотной дивизии, и доложил командиру корпуса о прибытии в город по железной дороге двух полков 61-й пехотной дивизии, которые мы, впрочем, уже видели, когда входили в город; они занимали казармы квартировавших во Владимир-Волынске частей 17-й пехотной и 7-й кавалерийской дивизий. Связь с генералом Орловым тотчас же была установлена по телефону.

10 августа движение продолжалось: 3-я п. дивизия – по большаку на с. Грибовица, 35-я дивизия – по дороге на с. Бубнов, Иваниче. Штаб корпуса следовал за 3-й дивизией. Все шло мирным порядком; о противнике не было никаких сведений.

Ночевали: 3-я дивизия и штаб корпуса – в с. Грибовица, 35-я – в районе с. Иваниче. К вечеру в с. Мышов подошла и голова бригады 61-й пехотной дивизии.

В Грибовице, когда мы уже разослали войскам корпуса распоряжения о продолжении марша на 11 августа, был получен приказ о приостановке дальнейшего движения. Спавший уже генеральный штаб и командир корпуса были подняты, и снова началась спешная рассылка приказаний об отмене приказа. Потом постепенно все улеглось опять. Лишь я бодрствовал, следя за рассылкой распоряжений. Но не прошло и двух часов после рассылки «контр-ордра», как получен был новый «ордр», отменявший «контр-ордр» и предписывающий продолжать марш. Второй подъем начальства и генштаба и новые распоряжения об исполнении первоначального приказа о движении 11 августа. Когда я разослал их, уже приближался рассвет. Так мне почти и не удалось в эту ночь прилечь отдохнуть. Причина таких перемен распоряжений так и осталась для нас не совсем выясненной, тем более что никаких боевых столкновений армии еще не было.

Несмотря, однако, на последовавшие в течение ночи «ордры» и «контр-ордры», никакого «безордра» не произошло благодаря ночному бодрствованию и работе штаба. Войска выступили с ночлега своевременно. Часам к трем дня 3-я дивизия, а за нею и мы подошли к р. Бугу у д. Джарки. За Бугом перед нами простиралась, насколько глаз хватал, Галиция – неприятельская территория, но никакого неприятеля все еще не было. А обнаруженная и быстро исчезнувшая на левом берегу какая-то партия противника, вероятно, принадлежавшая к ландштурму, не вызвала к себе нашего внимания.

Авангард 3-й пехотной дивизии – 9-й Ингерманландский полк полковника Карнаухова[34] (генерального штаба, мой преподаватель по Тифлисскому юнкерскому училищу[35]), тотчас начал переправу на сколоченных из подручного материала плотах. Но операция эта происходила медленно из-за слабой грузоподъемности плотов.

Размеры реки были средние, ширина до 25–30 саженей, бродов поблизости не было. Наш берег был возвышенный и сильно командовал над плоским и низким австрийским берегом. Передовые части ингерманландцев разошлись веером для прикрытия переправы прочих войск и продвинулись вперед к с. Войславице.

Командиру 17-го саперного батальона полковнику Исакову[36] (он же корпусный инженер), чрезвычайно энергичному, имевшему несколько таких же энергичных помощников из числа офицеров своего батальона, было приказано приступить немедленно к постройке постоянного моста через Буг и упорядочить технически, с целью ускорения, переправу авангарда 3-й дивизии. Нечего и говорить, что у полковника Исакова дело закипело. Мы с высокого берега из д. Джарки любовались работой саперов. Весь берег кишел ими, точно муравьями. Весь двуколочный обоз батальона оживленным аллюром и в каком-то прямо красивом порядке засновал по берегу взад-вперед, подвозя материал для постройки моста. Место для него было выбрано прямо против деревни Джарки, у заброшенной водяной мельницы, где представлялось возможным сократить длину моста использованием островка, отделяющего рукав для мельницы от главного русла реки.

В этот день впервые мы увидели свой корпусный авиационный отряд, под командой штабс-капитана Ткачева[37]. Он прибыл лётом и спустился аппарат за аппаратом у д. Джарки. Спуск ознаменовался одним грустными инцидентом. Смотреть, как спускаются и садятся чудовищные птицы, сбежались все, что были поблизости – и масса солдат, и жители деревни; при этом один из аппаратов при спуске задел какую-то бабу и смертельно ее ушиб. Некоторые истолковали этот несчастный случай за дурной знак. И, как увидим дальше, это оправдалось.

Распоряжением штаба армии для ускорения нашей переправы к нам в Джарки для наводки моста высылалась часть понтонного батальона. Жаль было, что об этом там не сообразили ранее. Зря поэтому потеряли мы два дня в Джарках.

Подошла в Джарки и бригада 61-й пехотной дивизии с двумя батареями и начальник этой дивизии, генерал-майор Симанский[38] со штабом.

6. Переправа через Буг и марш-маневр в новом направлении

К вечеру 13 августа понтонный мост был готов, постоянный саперный заканчивался. Наутро 14-го мы собирались продолжать марш по старой директиве. Но последовало изменение. 5-му и 17-му корпусам приказано было повернуть значительно направо и быстро наступать в общем направлении на Томашов[39]. Это решение было принято командующим армией, генералом Плеве[40] под влиянием слагавшейся на правом фланге 5-й и 4-й армий обстановки.

Там противник крупными, превосходными силами уже вел наступление на Люблин – Холм и в разрез между этими пунктами. Правофланговый корпус нашей армии, 25-й и следующий, 19-й – уже ввязались в тяжелые бои с наступавшим из района Томашова противником. 5-й и 1-й – до сих пор не только никого перед собой не встретили, но и не имели еще о противнике почти никаких сведений. Наши южные 3-я и 8-я армии вторглись уже глубоко в Галицию, направляясь на Львов и тесня перед собой противника. Невольно создалось впечатление, что главная масса Австро-венгерской армии направлялась для удара на Люблин – Холм.

Отсутствие противника перед 5-м и 17-м корпусами как бы указывало, что правый фланг направленных сюда сил обрисовывался где-то в районе Томашова.

Как потом выяснилось – это и было почти что так. Отсюда и явилось у командующего нашей армией решение широким маневром в ½ оборота направо от прежнего направления вывести два левых своих корпуса (5-й и 17-й) к Томашову примерно и ударить во фланг тем силам противника, которые давили на два правых корпуса (25-й и 19-й), надеясь при удаче совершенно опрокинуть замыслы противника на своем фронте и оказать влияние на положение на фронте нашей 4-й армии[41].

Это решение и распоряжение для его исполнения показалось нам очень интересным и, приступая к его исполнению, помню, мы, генеральный штаб, горели особым желанием поскорее достигнуть возможных крупных результатов. Лишь немного озадачивала нас загадочная тишина, молчание огромного лесисто-болотистого пространства в треугольнике Рава Русска – Белз – Жолкиев. В начале августа, как выше упоминалось, наша конница там побывала и ничего значительного не обнаружила. Но прошло уже несколько дней с тех пор. Обстановка тут могла измениться. А к тому же при исполнении предписанного маневра приходилось к этому загадочному пространству повернуться флангом. Вот почему сделано было все возможное, чтобы обезопасить себя с этой стороны от всяких неожиданностей. 7-я кавалерийская дивизия генерала Тюлина, следовавшая левее 35-й дивизии, по нашей просьбе была подчинена командиру корпуса.

14 августа, когда рассвело, все, что стояло у д. Джарки, двинулось одной колонной за авангардом 3-й пехотной дивизии. Буг перешли по отличному понтонному мосту.

Левая колонна – 35-я дивизия – перешла реку у Сокаля по шоссейному мосту. Ее движение слева прикрывала двигавшаяся левее и несколько уступом впереди 7-я кавалерийская дивизия[42]. Для ее поддержки близко к ней следовал боковой авангард 35-й дивизии – 139-й Моршанский полк полковника Гутора (не генерального штаба).

Дивизии следовали: 3-я – по дороге на с. Войславице, Хоробрув, м. Ворелж, Городище, Гульче, Лиски, Новоселки; 35-я – на с. Шмиткув, Бузина, Длужиев, Васимов.

Штаб корпуса следовал с 3-й дивизией. Стояла чудная летняя погода. Дороги в Галиции оказались лучше наших. Страна была богата хлебом. На многочисленных по пути нашего следования хуторах и имениях помещичьих было много зернового фуража, который был еще или на полях, или в скирдах уже. Тут мы брали уже не стесняясь, как то было на Волыни. Особенно довольны были артиллеристы, что не нужно рыскать в поисках фуража. Все было всегда под руками.

Марш в этот день был утомителен. Каждая колонна прошла не менее 30 верст. Шли с раннего утра до темноты и в темноте еще подтягивались хвосты.

Помню, когда мы обгоняли части 3-й дивизии на привалах, те говорили, что очень утомились. Галицийские селения по пути были пустынны. Большинство жителей их покинуло. Некоторые селения, где было много еврейского населения, были полусожжены. В этот период войны, когда наши войска вторгались в пределы неприятельской территории, часто наше приближение к какому-либо селению отмечалось очень часто вспыхивавшими почти мгновенно в них пожарами. Сначала мы удивлялись, что в пустом почти селении вдруг ни с того ни с сего, что называется, пылали хаты, чаще же хозяйственные постройки. Но скоро все выяснилось. Оказывается, это были условные сигналы противнику о нашем приближении. Видимые очень далеко, они верно указывали ему о наших передвижениях. Нечего и говорить, что шпионами-сигнальщиками были почти исключительно жиды. Отсюда возникла особенная к ним ненависть у наших войск, а казаки были к ним беспощадны. В 1-й Донской казачьей дивизии разъезды, побывавшие и в этом районе, почти поголовно выжигали в селениях еврейские кварталы. Это было ответом на их «пожарные сигналы» с одной стороны, как месть за шпионскую их работу, а с другой – введение противника в заблуждение об истинном направлении нашего движения.

О противнике и в этот день не было сведений на фронте корпуса. Хотя 35-я дивизия по подходе к месту ночлега – с. Васимов – Пшеводов – слышала артиллерийскую канонаду где-то в северо-западном направлении. То же знала и 3-я дивизия, заночевавшая в районе Новоселки – Телятин – Радков.

В темноте уже штаб корпуса прибыл в Новоселки, место намеченного ночлега. Главная улица забита была остановившимися войсками 3-й пехотной дивизии, которые от переутомления как стали на пыльной дороге, так и полегли почти все поголовно и спали, кто где прилег. Тут же от раненых тобольцев[43] (10-я дивизия 5-го корпуса) мы узнали, что их полк, будучи в авангарде, вел у Лащова сильный бой с большими силами австрийцев.

До поздней ночи мы сидели в доме священника с. Новоселки, составляя приказ на 15 августа. Утомление было крайнее: помню, сидя засыпали на мягких стульях поповских.

Наш же «совет-коллегия» для составления приказа доконала нас окончательно.

На 15-е приказ по 17-му корпусу предписывал наступать в общем направлении на Белжец. Предвидя очень вероятную встречу с противником, он распределял войска корпуса по колоннам так, что в этом распределении намечался будущий боевой порядок корпуса. Правая колонна – 3-я дивизия должна была, придерживаясь тесной связи с соседом направо – 10-й дивизией 5-го корпуса у Лащова, наступать на с. Посадов, Жерники, Подлодов. 35-я – на с. Кржевица, Щенятын, Торношин, Заставе, Махнов. Бригада 61-й дивизии намечалась быть резервом и должна была идти на некотором расстоянии за 35-й дивизией. Левый фланг по-прежнему прикрывался 7-я кавалерийской дивизией.

Наш сосед справа 5-й корпус собирался на 15-е атаковать 10-й дивизией противника у Лащова, силы которого определялись боем с ними тобольцев около дивизии.

7. 15 августа. Первые бои. Неудача

Выступление войск с ночлегов началось рано, на рассвете 15-го. Утро было прекрасное и погодой, и первыми сведениями. Подполковник Головинский ездил за ориентировкой в штаб 5-го корпуса, в Жулице, и привез оттуда известие о крупной победе наших войск: 10-я дивизия при содействии 11-го Псковского полка 3-й дивизии атаковала у Лащова австрийские силы, охватила их с обоих флангов и даже с тыла и после небольшого сопротивления взяла в плен целиком австрийскую дивизию с артиллерией и всеми потрохами[44]. Весть эта облетела всех с быстротою молнии и произвела необычайно радостное впечатление. Утренняя наша воздушная разведка в направлении Томашова также давала как будто бы благоприятные сведения: по многим путям в районе Томашова было обнаружено массовое движение обозов в южном направлении. И нам так хотелось верить, что противник начинает очищать район Томашова под угрозой нашего удара им во фланг. А отсутствие до полудня сведений о встрече с противником на фронте нашего корпуса рисовало уже нам картину выхода его в тыл австрийцам.

Штаб корпуса уже собирался выступать из Новоселки, чтобы следовать за левой колонной, за бригадой 61-й пехотной дивизии, как намечалось приказом по корпусу. Но задержались мы вследствие желания начальника корпуса получить еще донесения из колонн, особенно из 35-й дивизии и 7-й кавалерийской, куда был послан с этой целью мотоциклист. Эта задержка с выходом штаба корпуса имела неблагоприятные последствия: командир корпуса в самую серьезную минуту лишен был возможности управлять войсками корпуса и влиять на события на фронте их. Прибывший наконец мотоциклист сообщил, что к 7-й кавалерийской дивизии он не мог проехать, ибо там бой. Какой бой, кого с кем – этого добиться от него не могли. Но по виду его, растерянному, как у ошпаренного, мы могли заключить, что начавшийся в левой колонне бой неблагоприятен для нас. Началась тогда суета. Посылались ординарцы один за одним. Мне приказано было вести к штабу 35-й дивизии линию телефона. Для быстроты были погружены на автомобиль несколько катушек кабеля и аппаратов и старший телефонист с группой своих людей поехал их разматывать. Однако до штаба дивизии было далеко – раз, а другое – никто не знал, где он в данный момент находится.

После полудня мы услышали в стороне левой колонны артиллерийскую стрельбу, а несколько спустя были ясно видны разрывы, характерные красноватые разрывы австрийских шрапнелей. Скоро в той стороне запылали пожары, горели деревни, не то Васимов, не то Ульговек. И было в этих пожарах что-то зловещее. Мы думали, что неприятельская артиллерия зажгла селения. Но было это и так и не так. Потом мы узнали, что были и поджоги злоумышленные, сигнальные. И когда на одной из хат в Васимове поймали жида, что-то, видимо, сигналившего, казаки беспощадно расправились со всеми жидами.

Из 3-й пехотной дивизии были сведения, что она, хотя и медленно, но продвигается вперед, ввязавшись с тоже наступавшим противником во встречные бои у Жерники – Подлодов. Все шло тут нормально, очень осторожно, именно в духе генерала Ползикова[45], начальника 3-й дивизии, начальника очень осторожного, даже слишком иногда, вследствие этого медлительного, со склонностью к нерешительности, как потом мы его узнали. Полковник Серебрянников[46], его начальник штаба, был того же характера, вполне под стать своему дивизионеру[47]. Это сочетание характеров впоследствии нередко было причиной неудачи наших хороших замыслов. От него же оба эти начальника и пострадали лично: и генерал Ползиков, и полковник Серебренников в октябре, когда мы яростно преследовали австрийцев, под Кельцами[48], были оба отрешены от своих должностей за проявленную нерешительность.

К вечеру, часам к пяти, до нас стали доходить сведения, частично, не в порядке донесений, как того мы тщетно добивались, о сильных боях во всей левой колонне, боях, развивавшихся неблагоприятно для нас.

На это указывал и огонь неприятельской артиллерии. Разрывы его шрапнелей имели тенденцию распространяться в северо-восточном направлении, от Васимова, к Проневодову и далее; а направление выстрелов было как будто с юго-востока на северо-запад, то есть как раз под прямым углом к направлению наступления левой колонны. Иначе говоря, противник, по-видимому, появился и атаковал 35-ю дивизию и бригаду 61-й дивизии слева, во фланг им и даже несколько в тыл.

Настроение у нас в штабе резко изменилось. Командир корпуса, человек вообще спокойный, под влиянием нервного начальника штаба стал также нервничать. Положение его и в самом деле было трудное. Генерал далеко не решительный, тут, видимо, не знал, что предпринять. Обстановка была уже, несмотря на отсутствие информирующих донесений, почти ясна: 35-я дивизия и бригада 61-й дивизии получают удар оттуда, откуда мы больше всего и опасались, слева, во фланг. Но что можно было тут предпринять, чтобы изменить ее? Никакого резерва у командира корпуса не было. Сам он был далеко от поля событий. Никакой связи почти не было. Моя попытка выбросить вперед, в сторону 35-й дивизии, телефонную линию не давала результатов. Лучшим выходом, пожалуй, было самому ему с частью штаба выехать вперед, не ожидая больше выяснения обстановки и питаясь больше всевозможными частными сведениями, которые при неудаче всегда рисуют картину много мрачнее, чем она на самом деле есть. В руках у командира корпуса были находящиеся при штабе: 1 рота пехоты, 17-й саперный батальон, 1 эскадрон драгун и 1 сотня казаков. С таким резервом, когда в дело втянут весь корпус, конечно, многого сразу не сделаешь, но можно было надеяться по пути подобрать, остановить, устроить отходившие части. А там, бог весть, что могло быть: история ведь дает нам многое множество примеров, когда из ничего, казалось бы, создавалось не только кое-что, а очень многое. Во всяком случае надо было что-то попытаться предпринять. А этого сделано не было. Командир корпуса пребывал в том положении, которое характеризуется как худшее решение, когда нет никакого решения. Он все еще выжидал.

Часов около шести появились отходящие части 7-й кавалерийской дивизии. Одни из них проходили по дороге от Радкова через Новоселки и далее куда-то в тыл, другие – западнее Новоселок. Скоро вслед за сим разнеслась весть, что неприятельская кавалерия направляется на Новоселки с юго-востока. Опасность угрожала, таким образом, непосредственно штабу корпуса. Это вывело начальство из какого-то оцепенения. Роте приказано было занять южную и юго-восточную окраину деревни, эскадрону и сотне выдвинуться в направлении на д. Лиски для прикрытия штаба и освещения местности в этом направлении. Это все было, так сказать, прилично. А дальше было – неудачно. Начальник штаба посоветовал, что штабу немедленно надо уйти из Новоселок, отступить; куда – намечено было Старое Село. Немедленно поданы были автомобили и штаб помчался по дороге на Потуржин. Шаг был вдвойне неудачен. Вместо того чтобы отправить сначала обоз, учреждения штаба и вообще все, что в данный момент только мешало и связывало нас, а самим выбрать другой пункт, ближе к войскам и истинной обстановке, мы ушли дальше от этого, в еще большую неизвестность. Поспешный отъезд командира корпуса с личным составом штаба породил – иначе и быть не могло – паническое настроение в хозяйственной части штаба, в обозе и учреждениях. Все это, конечно, устремилось вслед за автомобилями. Несколько повозок было брошено по пути, просто отпряжены лошади и повозки брошены. А казначейство, контроль, суд приобрели такую инерцию, что казначей с сундуком выдохся только в Ковеле. Второе – путь отхода своего штаб выбрал нецелесообразно. Проще и логичнее было раз уж уходить, так уходить от неприятеля, то есть в сторону с. Телятин, а не почти мимо него, на По-туржин. Конница противника, от появления которой все и сорвалось с места, могла же наблюдать отступательное движение и действительно она его наблюдала, как мне лично пришлось в этом убедиться. Когда штаб собирался уходить из Новоселок, я по собственной инициативе попросился у начальника штаба поехать вперед для выяснения обстановки, хотя бы в районе, ближайшем к штабу. С собою взял трех казаков-конвойцев и по пути присоединил офицера связи, посланного с такой же целью. Сначала я направился по дороге на Радков. Эскадрон ротмистра Стрехи пошел в направлении на Лиски. По пути я встретил 2–3 эскадрона белорусских гусар[49]. Спрашивал у офицеров, откуда они, где остальные. Отвечали, что идут в тыл куда-то после «блестящей атаки». Приблизившись к лесу, что в 1½ верстах от Новоселки, мы спешились, вышли на южную опушку. Тишина. Никого. Достал бинокль и стал обшаривать всю впереди лежащую местность. Поле было пусто совершенно. Но через несколько минут я заметил неприятеля. Около батальона австрийской пехоты в строю вроде нашего строя «поротно» и роты «повзводно» спускалось по скату со стороны Васимова, направляясь на Радков. Я продолжал следить за ними. Но скоро батальон исчез в складках местности и пропал. Сколько я его ни ждал, он больше так и не появился. Никаких других частей противника, ни крупных, ни мелких, нигде больше не было видно.

Потеряв надежду далее проследить движение обнаруженного австрийского батальона, мы снова сели на коней и поехали влево на восток. Мне хотелось обогнуть находящийся здесь на самой нашей государственной границе другой лес и выйти в направлении на австрийскую д. Лиски, относительно которой еще днем ходили слухи, что она занята конницей противника. Деревня эта горела. Кроме того, я решил обследовать и упомянутый лес, нет ли в нем противника. Когда мы проехали с полверсты, заметили наш казачий разъезд (от конвойной сотни штаба корпуса), который вышел из упомянутого мною леса и по опушке направлялся к его северной оконечности, куда шли и мы. Для меня стало ясно, что в лесу противника нет. Когда мы огибали лес с севера, встретили дозор драгун от эскадрона ротмистра Стрехи. Я спросил их, где эскадрон; они мне его показали. Стреха собирался уходить на Новоселки, считая свою задачу по прикрытию отхода штаба корпуса исполненной. Я попросил его задержаться и предложил обследовать со мною местность между лесом и д. Лиски до этой последней. Он согласился.

Скомандовал эскадрону разомкнуться, после шеренги были разведены на большую дистанцию. Командир эскадрона поехал впереди эскадрона, рядом с ним я. Офицеры эскадрона – перед своими взводами. Вперед вдоль леса был выслан дозор с целью наблюдения за лесом[50].

Двигаться нам пришлось сначала по лощине, поднимаясь к гребню, который шел перпендикулярно нашему направлению, на линии д. Лиски, которая сначала не была видна. Неизвестность, что нас ждет впереди, невольно заставила всех нервно насторожиться до крайности. Нервные же окрики ротмистра Стрехи на людей эскадрона и его команды таким необычайно крикливым голосом, что я даже не узнавал командира эскадрона: голос был как будто не его. И замечательное психологическое явление: вся эта крайняя нервная напряженность через голос командира тотчас передалась не только людям, но даже коням и настроила их подобным же образом. Шли мы шагом, поднимаясь на гребень. Когда мы его почти достигли и перед нами открылись влево дымящаяся д. Лиски, впереди, за гребнем, лощина, а за ней дальше подъем на командующую высоту, вершина которой увенчана была каким-то кладбищем с группою деревьев, – раздались ружейные выстрелы, не часто, но и не редко. Пули засвистели над нами с характерным щелканьем. Ясно было, что нас заметили и стали обстреливать. Раньше, чем мы успели с ротмистром сообразить, откуда и что, как весь эскадрон в мгновение ока, что называется, повернул и галопом понесся обратно, к исходному положению в лощину. У меня было впечатление, что в этом «маневре» уже не мы, а лошади, инстинктивно чувствуя впереди опасность, управляли нами. По крайней мере, когда я попытался снова взять управление моим животным, – молодая кобылица, первый раз под седлом, – то мне это абсолютно не удалось, пока эскадрон, окрикиваемый командиром, не пришел в себя и не остановился. Переглянувшись с ротмистром, мы оба засмеялись, хотя еще и нервным смехом, что «драпанули»-таки под огнем. И словно желая загладить свой неблаговидный проступок, мы одновременно, без слов почти, решили, что попытку надо повторить. Несколько команд, резко произнесенных, и повернутый эскадрон снова пошел вперед.

Однако повторилось почти что то же самое. Выстрелы, дрогнувшие несколько всадников где-то в 4-м взводе, и снова все понеслось назад. Тогда нам стало не только смешно, но и досадно. И мы решили поехать вперед с ротмистром без эскадрона, сами. Это и исполнено было нами без всякого «маневра». От досады за какое-то малодушие мы точно в отместку себе напряжением воли заставили себя простоять открыто на гребне несколько минут. Мы рассмотрели на этот раз все, что было нам видно. Противника, который по нас стрелял, мы так и не узрели, и решили, что это небольшая группа его, пост или патруль, который, видимо, занимал видневшееся впереди в 1–1½ версте, на командующей высоте кладбище, или отдельные могилы. Деревня Лиски ничем живым себя не обнаружила и, по-видимому, была совершенно пуста и от жителей, и от противника. Спокойно, шагом мы вернулись к эскадрону. На этот раз по нас ни одного выстрела. Так мы получили первое боевое крещение. В эскадроне ротмистра Стрехи я никогда больше не бывал в «деле»; как не видел и его боевых действий. Но слышать – слышал не раз. Эскадрон уже не поворачивал под огнем, скорее наоборот, стремился добраться до противника и уничтожить его. Свидетельство этому – масса наград, полученных людьми эскадрона, и сам его командир был украшен белым крестиком[51].

Наступили сумерки. Пришлось подумать о возвращении к штабу, тем более что мы не знали толком, где он остановился. Разговор был о Старом Селе, но уверены в этом мы не были, к тому же в создавшейся обстановке мало ли какие могли быть изменения. Разыскивать же штаб ночью – перспектива не из приятных. Ввиду этого мы решили следовать к штабу. Поравнявшись с северной окраиной леса, где я встретился с драгунами ротмистра Стрехи, я с офицером связи и нашими казаками повернул направо, чтобы, выехав из лощины на гребень, посмотреть на восток. Я знал, что сегодня оттуда, от нашей переправы через Буг у д. Джарки, ожидались 2-я бригада 61-й дивизии, ее артиллерия, обоз, парки, наша корпусная конница – 42-й Донской казачий полк. Группой в семь всадников рысью мы въехали на гребень и тотчас заметили: 1) на северо-западной опушке леса[52], что в трех четвертях версты приблизительно восточнее д. Лиски, стояла группа австрийских кавалеристов, в бинокль отчетливо были видны красные штаны. Как только они нас заметили, моментально скрылись в лес[53]. Еще восточнее, далеко, – где именно, трудно было распознать в сумеречной мгле, – стреляла батарея: отчетливо были видны вспышки орудийных выстрелов, но звуков слышно не было, также невозможно было определить, куда стреляла батарея, так как нигде не видно было разрывов выпускаемых ею снарядов. Никаких продвижений войск нигде заметно не было.

Смеркалось, когда мы миновали Новоселки. У леса, что в одной версте севернее села, мы видели брошенные повозки из обоза штаба корпуса. Досадно было сознавать, что тут в тылу, спокойном тылу, который никакого противника не видел, а лишь болезненно его воображал, – так панически удирали, и что немалая доля вины в этом лежала на штабе корпуса.

У выхода из с. Потуржин мы встретили группу всадников, казаков-донцов. На вопрос, кто они, какой части, был ответ:

42-го Донского полка. «Где командир?» – «Сзади». В это время подъехал и сам он, полковник Никушкин[54]. Я назвал себя. Изложил ему обстановку и советовал повернуть полк и идти вместе с нами в Старое Село. Полковник Никушкин стоял на том, что он имеет приказание идти в Новоселки и должен его исполнить. Я его предупредил, что в окрестностях Новоселок есть противник, и сейчас село может быть им уже и занято. Тем не менее он остался непреклонным. Тогда я предложил ему направить полк в Новоселки и ехать в штаб за получением указаний. На этом мы расстались. Полковник Никушкин лично отвел полк в Новоселки, где никого не было, и сам после этого отправился в штаб корпуса, в Старое Село, куда прибыл спустя час приблизительно после моего возвращения.

Штаб корпуса я нашел в Старом Селе, в доме священника. Что тут происходило, и в селе, и около штаба, невозможно описать. Около дома со штабом была масса людей разных частей, раненые стонали, повозки – все это перемешалось в хаотическом беспорядке. В комнате, где работал штаб, также негде было повернуться. За столом командир корпуса, начальник штаба и офицеры генштаба заняты были приготовлением распоряжений.

Тут же был прибывший из штаба 5-го корпуса генерального штаба капитан Лесевицкий[55]. Картина боя 15 августа в ее результатах постепенно вырисовывалась. 35-я и особенно 61-я дивизия получили чувствительный удар и понесли значительный урон.

Вот что произошло в 35-й дивизии.

До полудня дивизия шла спокойно, имея впереди, в авангарде, 137-й пехотный Нежинский полк[56] полковника Пронина[57], влево – боковой авангард – 139-й Моршанский полк[58] полковника Гутора[59], а еще левее, несколько уступом назад – 7-я кавалерийская дивизия генерала Тюлина. Нельзя сказать, чтобы о противнике не думали и шли беспечно. Наоборот, встречи с ним ожидали, особенно после маленького инцидента, послужившего причиной некоторого даже замешательства в колонне главных сил дивизии. Когда голова дивизии, 138-й Болховский полк[60], прошла д. Кржевица, влево из леса, что тянется вдоль болотистого ручья Ржечица, вдруг выскочила группа наших всадников и бросилась в сторону колонны главных сил 35-й дивизии с криком «неприятельская кавалерия!» Болховцы засуетились, пришли в некоторое замешательство, но потом скоро успокоились, остановились и приготовились к отражению конницы. Однако последняя оказалась мифической.

В полдень дивизия подходила к с. Тарношин, где начальник дивизии, генерал-лейтенант Потоцкий[61], решил остановиться на привал, чтобы покормить людей. Тарношин – большое селение, разделялось на две части, сообщение между которыми было возможно по мосту в восточной части селения, по дороге из Ульговек[62].

Втянувшись в село, движение остановилось. Авангард, нежинцы, оказался у хутора, уткнувшись головой в лес. Полк составил ружья, как был в колонне по дороге. Солдаты тотчас рассыпались в разные стороны. Командир полка вызвал к хутору офицерское собрание, притянувшее к себе почти всех офицеров. Какое осталось впереди охранение – сведения разноречивые. Едва собрание раскинулось, как послышались выстрелы в лесу, восточнее хутора. Скоро прибежали оттуда дозоры и сообщили о наступлении австрийцев. Поднялась суматоха, замешательство, паника. Из леса показались лавы неприятельской конницы. Поднялась беспорядочная стрельба. Большая часто полка бросилась к Тарношину. Командир полка пытался повести часть полка вперед и установить подобие боевого порядка, но был тяжело ранен в живот. Тревога быстро докатилась до главных сил дивизии, в Тарношин. Болховцы и зарайцы[63] немедленно поднялись и первые стали разворачиваться у южной окраины села. Под влиянием бегущих нежинцев и первые цепи болховцев также было повернули назад. Но тотчас подтолкнуты были вперед командиром полка, полковником Кононовичем[64]. Им же раньше всего была выдвинута вперед вся пулеметная команда, которая быстро развернула впереди цепей, западнее дороги все свои восемь пулеметов. Как раз в это время вслед за конницей противника из леса показалась многочисленная пехота в густых строях. Она ринулась было за отступавшими врассыпную пехотинцами, но «пулеметная батарея» поручика Симина обдала ее таким огнем, что она повернула назад, ища убежище в лесу и в канаве на опушке леса[65]. Тем временем выстроился боевой порядок болховцев, в некоторые роты которых были влиты и собранные усилиями командира Болховского полка группы пехотинцев. Скоро болховцев поддержала и артиллерия. Оставшийся при главных силах дивизион полковника Гобято[66] (профессор артиллерийской академии) развернулся правее и левее болховцев и подверг противника жестокому обстрелу. Вслед за болховцами из-за села развернулись и зарайцы полковника Дормана[67]. Распространяясь все дальше и дальше уступами вправо и вперед, последние правым своим флангом достигли леса, вошли в него и стали теснить противника с его левого фланга. В таком духе бой развивался до вечера. Сначала австрийцы не имели артиллерии, но к вечеру появилась какая-то батарея за лесом. Огонь ее, впрочем, был малодействителен. Никакие усилия противника на его правом фланге не дали ему возможности ни одного шага ступить вперед от канавы на опушке леса. Наш огонь, особенно артиллерийский, и «пулеметной батареи» поручика Симина пригвоздил его здесь крепко. На левом же фланге, юго-западнее хутора явный успех был на нашей стороне. Тут зарайцы теснили австрийцев, захватив много пленных. Однако развить этот успех и сделать его общим помешали события в боковом авангарде и особенно в бригаде 61-й пехотной дивизии. Вследствие неудачи здесь, 35-я дивизия с наступлением темноты была отведена к д. Ульговек. Потери наши были чувствительны – Нежинский полк, дорого заплативший за свою беспечность. Замечательно, что в Русско-японскую войну те же нежинцы так же пострадали один раз за свою беспечность у Ляояна, на Сыквантунской сопке, когда, оставив винтовки в окопах, они пошли к кухням, а японцы атаковали[68]. Зарайцы имели потери и от своей артиллерии, которая в лесу обстреливала их вместо противника. Две батареи, бывшие с нежинцами в авангарде, так и остались на дороге у хутора. Стояли они там очень долго, так как австрийцы их почему-то не забрали. А в сентябре (в конце месяца), когда 17-й корпус шел из-под Перемышля на Вислу, к Ивангороду, 35-я артиллерийская бригада, узнав, что их батареи до сих пор стоят у хутора под Тарношином, послала запряжки и взяла свои пушки.

Бой в бригаде 61-й пехотной дивизии имел другое течение. К сожалению, сведения о нем у меня не столь подробны. Бригада была атакована во время движения у с. Васимов с фланга, с юга и даже юго-востока. Здесь противник в больших силах всех родов войск вышел из района Белза, оттеснил нашу 7-ю кавалерийскую дивизию после горячих за него схваток и вышел в район Васимова и восточнее его[69]. Молодые полки не сразу сдали. Сопротивление фланговому натиску противника было оказано приличное. Уступила поле бригада, когда была охвачена и с востока и расстреляла весь имевшийся при ней запас патронов. Парков же не было. Они, как и обоз ее, а также и четыре батареи еще были в пути на присоединение к корпусу, между ним и переправой через Буг у д. Джарки.

Понеся чувствительные потери, бригада стала отступать и к вечеру оказалась в д. Ульновек, перемешавшись с частями 35-й дивизии.

Этими неудачами день 15 августа еще не был исчерпан. Следовавшая почти мирным порядком к корпусу на присоединение другая бригада 61-й дивизии, четыре батареи 61-й артиллерийской бригады и обоз дивизии на походе в районе м. Варенж подверглись неожиданному нападению конницы и пехоты противника. Полки сравнительно дешево отделались, хотя и понесли потери; все батареи погибли, были порублены конницей. Обоз – так же, он остался на месте и в конце августа при вторичном нашем вторжении в Галицию был подобран 7-й кавалерийской дивизией.

Таким образом, первое «дело» корпуса 15 августа было более чем неудачным. Вышло по словам Суворова: «Кто обходит, тот сам обойден». Собирались ударить по флангу и тылу врага, получили сами удар во фланг и тыл. Причины:

1) неблагоприятное появление противника с фланга, что не могло быть устраненным;

2) неисполнение 7-й кавалерийской дивизией и боковым авангардом 35-й дивизией их задач;

3) отсутствие в решительную минуту управления войсками корпуса;

4) беспечность непростительная некоторых войсковых частей;

5) отсутствие забот о тыле при изменении операционного направления.

8. Отход на линию Добужек – Дутров – Радостов – Верещин. Успокоение. Упрочение левого фланга

Ночью на 16 августа в Старом Селе были отданы распоряжения об отходе и занятии корпусом позиции на высотах по линии с. Добужек – Кмичин – Дутров – Радостов – Верещин. На рассвете 16-го 3-я дивизия спокойно заняла участок Добужек – Дутров – дорога: Телятин – Старое Село; 35-я – дальше, до Верещина. В районе Вшинев – Верещин сосредоточилась и устраивалась 61-я дивизия[70].

Противник активности не проявлял и даже почти не появлялся перед фронтом корпуса. 42-й Донской полк, ночевавший 15/16 в Новоселках, лишь к вечеру 16-го очистил это селение, не тревожимый противником. С 5-м корпусом условились войти в связь у Добужек – Надольце. Ночь 15/16 мы в штабе почти не спали, а если и пришлось 1–2(часа) соснуть, то – просто на полу, как попало. Около штаба уже не было ни раненых, ни повозок. Все располагалось по своим местам. Утром 16-го получено было из штаба армии распоряжение, что, ввиду создавшейся на правом фланге армии обстановки, в 25-м и 19-м (корпусах), где противник проявлял особую активность, и удаленность левого фланга армии, временное управление в оперативном отношении 5-м и 17-м корпусами возлагалось на генерала Яковлева. Командир корпуса тотчас передал временно командование корпусом начальнику 35-й дивизии генералу Потоцкому. Не знаю, может быть, для генерала Плеве такое управление левым флангом и являлось необходимым, но практически эта импровизация могла привести и к весьма нежелательным последствиям, так как фактически она вылилась в какое-то спихивание с себя неприятных дел на подчиненного. Работы в своем корпусе для генерала Яковлева было более чем достаточно; необходимо было прежде всего возможно скорее устранить некоторое расстройство частей в результате боев 15 августа, а главное – натянуть выпущенные было вожжи управления, чтобы войска почувствовали снова, что ими твердо руководят. Между тем генерал Яковлев понял свою роль так, – по крайней мере практически это так вылилось, – что он командир над двумя командирами корпусов[71]. Это же дало повод и генералу Потоцкому спихнуть с себя неприятные дела по дивизии на назначенного им временно командующим дивизией командира 35-й артиллерийской бригады генерал-майора Мейснера[72]. Он также решил переехать с начальником штаба в Старое Село. Когда к нему обращались с вопросами по дивизии, он даже отвечал, что это не его дело, что у вопрошавших есть начальник дивизии. А генерал Мейснер, когда ему сообщили, что он должен вступить в командование дивизией, воскликнул просто: «Что же я буду делать, ведь я же ничего не знаю!» Фактически дивизией заправлял старший адъютант генерального штаба капитан Георгиевич[73]. Кажется это и к лучшему было: дивизия с честью вышла из трудной обстановки в результате боев 15-го.

Итак, 16-го после обеда командир корпуса со штабом отправился в м. Тышовцы, чтобы там обосновать ставку своей новой роли. У южного выхода из Старого Села мы увидели выстроившихся нежинцев. Стоял хорошего состава батальон со знаменем. Командир корпуса поздоровался и задал несколько вопросов командующему полком, старшему штаб-офицеру, который отвечая, доложил, что это все, что осталось от Нежинского полка. Мы этому поверили в тот момент. Но потом оказалось, что это неверно. Через три дня Нежинский полк значительно возрос в своем составе вернувшимися к полку бродившими и разыскивавшими его чинами, которые наиболее поддались панике 15 августа и развили наибольшую инерцию по пути спасения себя.

У с. Наброж мы встретили обоз 17-го гусарского Черниговского полка, под командой знакомого мне по гарнизону г. Орла офицера, который спрашивал нас о местонахождении полка. Мы не могли удовлетворить его ответом. Между с. Наброж и м. Тышовцы наш путь пресекала колонна трофеев 10-й дивизии, взятых ею 15-го. Впервые мы увидели пленных австрийцев, обоз их, лазаретные линейки и пр. Все это направлялось в Грубешов.

Около 4–5 часов мы прибыли в м. Тышовцы. Здесь встретили генерала А. Драгомирова со штабом, начальника Сводной дивизии[74] (Гусарская и Уланская бригады без артиллерии). Дивизия стояла в районе Тышовцов. Расположившись в одном из больших домов на площади, мы тотчас занялись установлением связи и писанием приказа «по группе корпусов». Через Тышовцы с фронта 5-го корпуса направлялись в тыл раненые и пленные. Первые большею частью мрачно рисовали картину их фронта. Говорили о сильном натиске противника, больших своих потерях и трудности удержания фронта. Мы не особенно верили этому, так как официальные сведения рисовали не столь мрачными красками положение, тем не менее под влиянием пережитого уже, что ли, но мы настроены были не особенно хорошо. В Тышовцах мы стали получать сводки о положении на фронте армии, в которых все говорилось о сильных боях в 19-м корпусе под Комаровым, и что доблестный корпус успешно борется с превосходными силами австрийцев.

Наутро 17-го наша роль «командующих группой» кончилась: распоряжением генерала Плеве генерал Яковлев возвращался к своей коронной должности.

После обеда мы выехали из Тышовцов обратно по тому же пути, на Наброж, Лыкошни. Вправо, на фронте 5-го корпуса, раздавалась сильная артиллерийская канонада. Видна была масса высоких красных разрывов австрийских шрапнелей. В с. Наброж мы заехали в штаб 3-й дивизии и познакомились с обстановкой на фронте ее. В общем, было спокойно. Лишь на правом фланге, в 9-м Ингерманландском полку, против д. Кмичин, в связи с атаками на фронте 5-го корпуса, противник пытался преодолеть болотистую лощину по длинной плотине. Но метким огнем пулеметов ингерманландцев он легко отбрасывался с большими потерями. В штабе 3-й дивизии, расположенном в сливовом саду, ели много слив, а затем влезали на высокую наброжскую колокольню, чтобы обозреть оттуда фронт. Но ничего, кроме тех же шрапнельных разрывов, красных, высоких – австрийских и белых низких – наших, ничего распознать не удалось. Одно было ясно, что на фронте 5-го корпуса противник проявляет большую активность, но, видимо, безуспешно.

Между сс. Кришни и Лыкошни останавливались и смотрели на стрельбу одной батареи 3-й артиллерийской бригады, занимавшей укрытую здесь позицию, к югу от большой дороги. Батарея пыталась обстрелять большую австрийскую колонну, двигавшуюся в тылу фронта противника по дороге Стенятын – Лащов, в направлении последнего. Колонну и мы видели невооруженным глазом. Однако дистанция была предельная, и наши снаряды не долетали колонны. Она продолжала спокойно двигаться. О движении сил противника в тылу его фронта перед нашим корпусом мы и еще получали сведения, что несколько удивляло нас и успокаивало. Мы все время опасались за прочность именно нашего левого фланга, который был выигран противником в бою 15-го, несколько откинут назад и, в сущности, стал почти параллельно нашему тыловому пути на Владимир-Волынск. К тому же обеспечение его 7-й кавалерийской дивизии у Долгобычева, не считалось нами надежным. Из опыта действий этой дивизии до сих пор, особенно за 15 августа, мы вынесли не только разочарование, но и возмущение ее поведением, и вернее не поведением дивизии, которая была прекрасна, а ее начальника, генерала Тюлина. Этот последний не только не был тем вождем, которые создают историю конницы, а и вообще не отвечал требованиям, предъявляемым военному. Постоянным его стремлением было «осадить за пехоту». А некоторые его донесения, как результат разведывательной деятельности дивизии, мы, тогда пылкая, резкая молодежь, считали просто возмутительными, о чем я еще упомяну ниже[75]. К тому же 7-я дивизия уже не была подчинена командиру корпуса.

Впрочем, противник пытался, хотя и слабо, надавить на наш левый фланг, стремясь охватить его от с. Потуржин в направлении на Вишнюв – Верещин. Контрударом части 35-й дивизии и устроившейся 61-й дивизии 16–17 августа противник здесь был отброшен к Потуржин – Василюв. При этом особенно жаркое дело было в лесу, что между Верещин и Потуржин. Он был завален австрийскими трупами. Здесь впервые участвовал в деле с успехом и 42-й Донской казачий полк, содействовавший атаке частей 35-й и 61-й дивизий.

Повернув от Лыкошина на Старое Село, мы неожиданно наткнулись на огромную пехотную колонну, которая плелась без дорог, просто по полю, направляясь на с. Лыкошин. Оказалось, это была бригада 81-й пехотной дивизии, следовавшая на присоединение к 5-му корпусу, в состав которого она была включена.

В Старое Село мы заехали, – там были штабы 35-й и 61-й дивизий, – но ставку свою обосновали в деревушке Моложов, в целях избавиться от сутолоки тылов дивизий, наполнявших Старое Село, «не сидеть на штабах» этих дивизий и более спокойно, в тиши работать. Это оказалось очень удачным. Отослав и «свой тыл» в с. Мягкое, чтобы не мозолили глаза различные корпусные контролеры, суды и прочее, мы почувствовали себя спокойно и пришли, так сказать, в норму. Вечером наблюдали феерическую картину в направлении на Лащов, грандиозный фейерверк артиллерийских разрывов неприятельских снарядов, особенно были красивы красные разрывы шрапнелей, высоко в небе. Крестьяне же с ужасом прятались по хатам, крестясь и бормоча молитвы.

18-го перемен на фронте не было. Противник и мы не проявляли активности. Он даже почти не стрелял, если не считать крайнего правого нашего фланга, где по-прежнему продолжались активные попытки противника в связи с его действиями против 5-го корпуса. Наши дивизии упрочивали свое положение, укрепляя занятые позиции, как предписывалось им приказом по корпусу.

Сводки из штаба армии по-прежнему говорили об успешных боях у генерала Горбатовского[76], в 19-м корпусе и серьезном положении в 25-м корпусе, на правом фланге 5-й и на левом фланге 4-й армий, в Гренадерском корпусе генерала Мрозовского[77]. Но самым важным для нас было сообщение о том, что с целью оказать содействие нашим 4-й и 5-й армиям войска победоносной 3-й армии двинуты в северо-западном направлении, правым флангом на Сокаль – Белз, что сулило нам избавление от угроз противника нашему открытому флангу. Однако 3-я армия была далеко, а тут противник проявлял беспокоившее нас очень шевеление из района Ворен в направлении на Долгобычев и еще восточнее. Мы тогда еще не знали, что это была просто обеспечивавшая правый фланг австрийцев конница, около 2–3 бригад с легкой пехотой. А донесение начальника 7-й кавалерийской дивизии о замеченном движении на Долгобычев «одиннадцати колонн противника» (так и сказано было в его донесении, повторявшем дословно донесение одного из разъездов) совершенно напугало нас. Здесь у места будет выразить крайнее удивление, как такой крупный начальник, как начальник кавалерийской дивизии, имевший в своем распоряжении такой хороший орган управления, как штаб дивизии, с двумя офицерами генерального штаба, – без критики, без проверки, мог сообщить в высший штаб, повторяя явно вздорное донесение какого-то начальника разведки, возможно даже унтер-офицерского? Удивительно бездарно и невежественно в военном отношении!

Не допуская, конечно, чтобы на самом деле двигалась нам в тыл несметная сила противника в виде 11 колонн, мы все же сильно были обеспокоены деятельностью его, угрожавшей нам слева.

Посланный для проверки донесения начальника кавалерийской дивизии наш самолет штабс-капитана Ткачева облетел район Белз – Сокаль – Варяж – Долгобычев; особенного сосредоточения сил противника нигде не заметил. Тем не менее в штаб армии мы доносили о своем беспокойстве за левый фланг и тыл. Ответом на это была присылка к нам Сводной кавалерийской дивизии генерала Драгомирова. Ему поручалась задача силами его и 7-й кав. дивизии под его общим руководством осветить, по возможности очистить район Долгобычева от противника и прочно обеспечить левый фланг армии, прикрывая направление на Владимир-Волынск. 18-го в полдень генерал Драгомиров с дивизией был в Моложове, где получил от нас ориентировку, а на другой день у Долгобычева соединенными усилиями двух конных дивизий противник был оттеснен к югу.

На фронте у нас в это время было почти полное затишье. Наши мортирные батареи полковника Андреева[78] разогнали скопище противника в с. Телятин. В тылу фронта противника были еще отмечены передвижения колонн все в том же северо-западном направлении.

9. Отход к Владимир-Волынску. Перелом

При таком положении, когда фронт корпуса упрочился, а противник перед ним, по всем видимостям, был значительно ослаблен, 19-го около полудня, как снег на голову, свалился приказ генерала Плеве об отходе армии на линию Рейовец – Тератын – Владимир-Волынск.

17-му корпусу указывалось прикрыть Владимир-Волынское направление.

Отдан был приказ по корпусу о постепенном скрытом снятии войск с позиции и об отходе с наступлением темноты в направлении на Тихобуж и Крылов, где намечались большой привал и переправа затем через Буг. Командиру 17-го саперного батальона тотчас было приказано о наводке в районе Тихобужа моста.

Вечером, когда еще было светло, штаб корпуса 61-й пехотной дивизии и некоторые другие части двинулись по дороге на Мирче. 35-я дивизия должна была сосредоточиваться у Крылова, где имелся постоянный мост.

Помнится, с тяжелым настроением мы уходили. В Мирче я с капитаном Громыко немного отстал и заехал в господский двор напиться воды. Первое, что бросилось нам в глаза во дворе, это – брошенные 35-й артиллерийской бригадой два зарядные ящика. Это из числа тех запряжек, что во время внезапного нападения противника на Нежинский полк под Тарношином, ускакали в тыл, бросив свои батареи. Вот куда их черт занес в панике. И как это может человек вдруг так обалдеть и превратиться в форменное наитрусливое животное. Подававший нам воду какой-то молодой человек из господ осведомился тревожным голосом, что, вероятно, на наше место придут другие наши войска, в чем мы поспешили его уверить, хотя было как-то позорно стыдно перед этим шляхтичем. Когда мы выезжали из двора, зарядные ящики 35-й бригады уже запрягались присланными запряжками. По дороге мы еще долго с горечью в сердце беседовали с капитаном Громыко на тему о том, что перед какими-то австрийцами нам пришлось отступить, потерпели поражение – какой срам! Часов около 11 мы подходили уже к Тихобужу. По дороге в д. Жиковица видели уже расположившийся штаб 61-й дивизии. В Тихобуже штаб корпуса уже разместился в шикарном господском доме. Было очень людно, весь тыл наш присоединился, и когда сели ужинать за огромный стол на живописной террасе, выходившей в парк, человек 30 народу, тяжесть душевного состояния быстро прошла. А когда прокурор корпусного суда (… полковник[79]) сообщил слышанный им слух, что в Галиции нашими войсками уже взят Львов, настроение повысилось. Тот же прокурор остроумно предлагал не смущаться неудачей и смотреть на наши первые бои как на «усиленную рекогносцировку» (его подлинное выражение). По существу, он оказался прав.

Замечательно, как быстро в тылу, да и на фронте вообще, распространяются всякие чрезвычайные сведения. Когда прокурор сообщил нам слух о взятии Львова, было начало 20-го числа, Львов фактически был еще в руках противника, хотя и близок к падению, а в тылу всюду уже толковали о его взятии.

С рассветом мы выступили из Тихобужа, переправились через Буг по наведенному энергичным полковником Исаковым мосту ниже с. Космув и спокойно направились во Владимир-Волынск, куда прибыли во вторую половину дня. Дивизии расположились: 3-я – в районе Оране – Суходолы – Новоселки; 35-я – в районе Калушов – Бубнов – Моркостав; 61-я – во Владимир-Волынске. Получено было приказание о выходе из состава корпуса 61-й дивизии и о направлении ее в Брест в распоряжение (непосредственно) командующего армией. Сводный конный корпус (Сводная и 7-я кавалерийская дивизия) прикрывал корпус с фронта и с левого фланга.

На 21-е приказом по корпусу войскам указывалось на необходимость выбора позиций и их укрепления. 42-му Донскому полку приказано было выслать разведку на Крылов, Литовиж – Джарки. Противник слабо двигался вперед за нашим отходом. Лишь к вечеру 21-го имелись сведения о появлении его передовых частей (конницы) кое-где на Буге, да был им занят Грубешов.

С отходом нашей армии на линию Рейовец – Тератын – Владимир-Волынск между 5-м корпусом – в районе Тератын и 17-м – в районе Владимир-Волынска образовался большой разрыв, около 40 верст[80].

Ввиду этого 21 августа последовало распоряжение штаба армии о переброске нами корпусных тылов на направление Устилуг – Корытница – Бережцы, вдоль правого берега Буга, имея в виду передвижение и корпуса в район Устилуга. Мы возопили и запротестовали, особенно корпусный интендант, генерал-майор Ильин[81]. Он и без того, вследствие передвижений корпуса, еще не мог организовать как следует снабжение его продовольствием, а теперь новая перемена, ломавшая и то немногое, что удалось уже наладить, ставила тыл в невозможное положение. Протест был уважен и перемена тылового пути корпуса отменена. В этот же день нами получены были из штаба армии радостные сообщения о наших крупных победах: войска 3-й армии взяли Львов, а в 4-й армии под Травниками группой генерала Мрозовского[82] был нанесен противнику сокрушительный удар, в результате которого вклинившийся между 4-й и 5-й нашими армиями 10-й австро-венгерский корпус был совершенно разгромлен.

Настроение сразу повысилось. Приказано было подготовиться о сосредоточении[83] корпуса в районе Устилуг – Городло – Стрыжов для предстоящего наступления армии вновь. Слова прокурора корпусного суда, что первая операция была лишь «усиленной рекогносцировкой», и в самом деле начинали сбываться.

Первый период боевых действий корпуса на этом заканчивался. С переходом его в район Устилуг – Городло – Стрыжов, начинается второй период – победоносного следования в Галицию, на Сан.

Часть II С 17-м армейским корпусом от Москвы до Сана под Перемышлем Второй период, 22 августа – 10 сентября 1914 года

1. Сближение 17-го корпуса с прочими корпусами армии

22 августа 17-й корпус, согласно директиве командующего армией, переходил в район Грубешова, на левый берег Буга. Этот марш вызывался необходимостью подравнять армию для нового наступления, притянув 17-й корпус ближе к остальным корпусам, ибо с движением их вперед не было уже такой нужды в непосредственном прикрытии путей на Владимир-Волынск – Ковель.

35-я дивизия должна была переправиться через Буг по наведенному нашими саперами мосту, в районе с. Корытница; 3-я дивизия – по шоссейному мосту у м. Устилуг.

Штаб корпуса длинной колонной следовал по шоссе из Владимир-Волынска на Устилуг.

Хотя о цели продвижения корпуса толком мы еще не знали, но чувствовали, что это для нового перехода в наступление, поэтому сразу у всех настроение приподнялось. Помню хорошо, как в длинной кишке колонны штаба корпуса на песчаной дороге – шоссе оказалось просто старым «большаком» с большими песками – повозки: корпусной почты (тройка), интендантства, контроля, суда и пр., перегоняли друг друга и много балагурили.

Часов в 9 утра мы были уже в Устилуге. Проголодались страшно. Первым долгом зашли к какому-то жиду, из коих состояло все местечко, и занялись едой. Свежий хлеб и различные печения еврейской пекарни нам очень понравились.

Между тем головы колонн дивизии подошли к Устилугу и 35-я дивизия, не заходя в местечко, пошла на Залужье и далее по правому берегу Буга; 3-я, пройдя через Устилуг, стала переправляться на левый берег. Мост оказался хорошим, прочным, и переправа совершилась гладко. Саперы полковника Исакова поддерживали строгий порядок.

Штаб корпуса по переходе через Буг остановился в деревне Лушкове, где и оставался до конца переправы 3-й дивизии. Тут опять ели: аппетит после 13 верст перехода свежим августовским утром не унимался.

Когда 3-я дивизия вся вытянулась по дороге на Стрыжов, мы двинулись к Городло. Здесь встретили голову 35-й дивизии, которая подошла уже сюда после переправы через Буг севернее этого селения. В Городло командиру корпуса представлено было первое прибывшее в корпус пополнение. Любо было смотреть на выстроенные маршевые роты: солдаты точно на подбор, с новенькими винтовками, в новом обмундировании с иголочки, что называется, в таком же снаряжении, они производили самое приятное впечатление. Командир корпуса приказал назначить всех в 137-й Нежинский полк.

К вечеру мы пришли в село Кобло, где и ночевали. 3-я дивизия ночевала в районе с. Стрыжов – Гусыпне. 35-я – в районе Кобло – Копылов – Гребепне.

Сведений о противнике почти не имелось никаких. Ранее еще было известно, что Грубешов занят неприятельской конницей, которая дальше и не показывалась, вероятно, ввиду сожженного частями 5-го корпуса при отходе моста в городе через реку Гучва. Один из неприятельских разъездов был 22 августа замечен нашими у с. Шпиколосы, две версты западнее Кобло. Было донесение, что этот разъезд остановился там на ночлег. Ввиду этого, по приходе нашем в Кобло, был выслан от конвойной (9-й) сотни донцов специальный разъезд для захвата неприятельского разъезда. Но ничего из этого не вышло. Донцы ночью побывали в Шпиколосах и никого там не нашли.

Почти тотчас по приходе нашем в Кобло из штаба 5-го корпуса попросили присылки офицера генерального штаба за получением приказа по армии. Вследствие нашего передвижения мы фактически потеряли связь со штабом армии. Единственным средством поддержания ее в то время была наша искровая станция; но она еще не успела связаться со штабом армии и, таким образом, получить что-либо от него или передать ему в этот момент мы могли лишь через нашего соседа, 5-й корпус, который, благодаря стоянию на месте уже третьи сутки, имел налаженную связь.

Должно заметить, что в то время ни мы, ни штаб армии еще не приобрели опыта, сноровок быстро устанавливать и все время поддерживать надежную проволочно-телеграфную связь.

Имея значительные средства технической связи телеграфной роты и корпусного почтово-телеграфного отделения, мы ими тогда почти не пользовались. Должным образом оценили эти средства и научились ими пользоваться, доходя в этом до виртуозности, значительно позже, к концу 1914 г.

Посланный в штаб 5-го корпуса, с. Таратынь, генерального штаба капитан Громыко привез приказ по армии и по 5-му корпусу.

2. Новый переход в наступление

Приказ предписывал армии перейти в энергичное наступление. Обстановка рисовалась благоприятной: крупные успехи в Галиции и на фронте 4-й армии к югу-юго-востоку от Люблина. Говорилось о слабости противника перед фронтом армии. 17-й корпус должен был наступать на Тышовцы – Томашев.

Тотчас были отданы распоряжения дивизиям на 23-е о наступлении. 3-я дивизия должна была перейти р. Гучву у с. Гродек и наступать на Черничин – Сагрынь. 35-я дивизия – через Грубешов на Вербковице. При встрече с противником предписывалось энергично его атаковать и разбить. Командиру саперного батальона было приказано подготовить дивизиям переправы через Гучву, чтобы по возможности не задерживать их наступления.

С рассветом войска корпуса выступили. К 10 часам утра примерно обе колонны 35-й и 3-й дивизии спокойно, без всяких затруднений и препятствий, перешли Гучву: 3-я – у Тептюкова-Гродека, по мельничным плотинам, 35-я – по наведенному саперами в Грубешове мосту, рядом со старым полусгоревшим мостом. Противника обнаружено не было.

За Грубешовым мы встретили начальника 3-й дивизии со штабом. Он доложил о движении своей колонны и получил указания на ночлег, если обстановка позволит, в д. Теребине.

Командир корпуса со штабом последовал с колонной 35-й дивизии на Вербковице.

Когда голова 35-й дивизии вошла в село Вербковице, западнее нее послышалась артиллерийская стрельба. Авангард развернулся, и главные силы также поспешили в Вербковице. В чем было дело, мы пока не знали. Хотя по шрапнельным разрывам было ясно, что стреляет артиллерия нашего соседа откуда-то из района севернее д. Пересоловице, мы дивизии уже не видели: она взяла влево на д. Конопне. Зато севернее господского двора Эльжбецин мы увидали развертывание каких-то крупных пехотных частей, которые быстро наступали на с. Гостынне. Батарея 5-го корпуса продолжала стрелять, посылая снаряды в направлении на Гостынне. Мы – горячая молодежь – не выдержали и поскакали вперед, по дороге на Гостынне, чтобы посмотреть, что там делается. Когда мы выехали на возвышенность несколько западнее Эльжбецина, то увидели следующую картину: от Эльжбецина левым флангом вдоль большой дороги на Гостынне наступал в боевом порядке Витебский полк[84] 7-й дивизии 5-го корпуса. Наступали витебцы быстро, безостановочно. Справа, от д. Пересоловице, их поддерживала батарея. Вдали, между Конопне и Гостынне, быстро отступали какие-то пехотные части противника в разреженных строях. Они скоро скрылись с глаз. Версты две еще проехали мы вперед с капитаном Громыко по полю, которое прошли австрийцы, и были поражены: все оно усеяно было брошенными предметами снаряжения, патронами, валялись целые ранцы с полными выкладками. Словом, остались следы явного, поспешного – выражаясь мягко – отступления неприятеля. Удовлетворенные виденным, в приятном возбуждении, мы вернулись в Эльжбецин, куда прибыл уже штаб корпуса в полном своем составе. Наступал вечер.

Таким образом, первый же день нашего возобновленного наступления показал нам, что перед фронтом у нас и у соседа нашего справа (а потом мы узнали, что и в 19-м, и 25-м корпусах) болтались какие-то слабые части противника, поспешно отступавшие перед одними лишь авангардами.

Дивизии заночевали: 35-я – в Гостынне, 3-я – в Теребине, куда пришла спокойно, без всяких препятствий.

Мы расположились в огромном господском доме Эльжбецине. По словам жителей и некоторым оставшимся следам, в этом самом доме ночевала недавно австрийская конница. Ее ли рук дело или жителей Вербковице, только все в сказочно богато обставленном огромном барском доме буквально было перевернуто вверх дном. Не было ни одного предмета чудной обстановки и разнообразной утвари, который не был бы сдвинут с места, раскрыт или опустошен. Грабеж дикий, необузданный сопровождался варварством, вандализмом. Чувство глубочайшего возмущения, негодования невольно охватывали нас при виде подобной картины. Кто был ее творцом? Противник бежавший или местные жители? Не знали мы. Вероятно, это было дело рук тех и других. Первые начали, вторые продолжили.

3. По следам недавних боев

На утро 24-го наступление продолжалось: 35-я шла на Дуб, 3-я – на Пышовцы.

Небольшие пехотные и кавалерийские части противника отступали перед нами, не ввязываясь в бой. После полудня мы прибыли в Дуб, где и остановились на ночлег. Дивизии к вечеру имели небольшие столкновения с арьергардными частями противника, которые нами были сбиты. Имелись и трофеи: в районе Дуба было взято до 100 пленных, а у Пышовцов 3-я дивизия захватила мостовой парк неприятеля – понтоны, при помощи коих был наведен мост через реку Гучву. Уже в сумерках перед частями 35-й дивизии проскользнула большая колонна пехоты противника, около двух батальонов. Она поспешно отходила по гребню высот южнее с. Зубовице – Волица – Бржозова в западном направлении.

Опросом пленных устанавливалось, что перед нами были неприятельская конница, поддержанная пехотой. Им приказано было отходить. Интересно было знать, как пленным рисовалось положение у них на фронте. Одного врача, взятого в числе других в плен, мы спросили, как у них дела на фронте? Он отвечал спокойно и уверенно, что ничего, мол, все идет хорошо, вызвав у нас не только улыбки, но и смех. Когда мы ему сказали о понесенных австрийской армией поражениях под Люблином, он отнесся к этому недоверчиво. Ясно было, что им протрубили о недавних, явно преувеличенных победах на путях к Люблину и Холму. Как потом мы узнали, австрийское командование перед нами добросовестно пребывало в приятном заблуждении, что мы, то есть 5-я армия наша, разбита. Тем тягостнее было для них в этом очень скоро разочароваться.

Село Дуб, где мы ночевали в тесном доме ксендза[85], уже видало боевые картины. Сельцо являлось единственной отдушиной в тылу доблестного 19-го корпуса в его пятидневном бое у Комарова[86] с превосходными силами противника 15–19 августа. Занимая здесь у Комарова позицию фронтом на юг, юго-запад, запад, а в конце еще и на северо-запад, отличные войска генерала Горбатовского геройски выдержали и не дрогнули под натиском бесчисленных атак превосходящего значительно числом неприятеля, даже и тогда, когда и с. Дуб, единственный путь в тыл, на короткое время захвачено было противником и когда, по выражению солдат корпуса, они находились «у кругу».

25-го наступление или, вернее, преследование уходящего противника продолжалось в направлении на Томашов. Мы следовали за 35-й дивизией через с. Зубовице в м. Комаров. Это местечко очень живописно расположено на северном кругом склоне одного из гребней значительных возвышенностей, беспорядочно между собою переплетающихся и заполняющих все пространство до самого Томашова. Будучи еще покрыты во многих местах лесом больших площадей или небольшими рощами, возвышенности создавали на упомянутом пространстве крайне пересеченную местность. Невольно мы задержались в Комарове на площади у церкви, откуда в северном направлении внизу расстилалась обширная, низменно-болотистая котловина с чуть приподнятыми краями. Вот эта котловина и была той внутренностью позиции, которую доблестному 19-му корпусу пришлось так героически и так долго отстаивать. Нечего и говорить, что и по размерам, и по топографии эта внутренность насквозь и со всех сторон простреливалась[87].

Из Комарова мы поднялись на возвышенности по шоссе, идущем вначале по глубокой выемке, на д. Коромовка (на нашей двухверстке это шоссе не показано, проведена проселочная дорога).

Когда мы подошли к Коромовке, колонна 35-й дивизии остановилась. Впереди в авангарде раздавались артиллерийские выстрелы. То наш авангард сбивал задерживающегося противника, который, пользуясь пересеченной местностью, пытался остановить наше движение. Это повторялось несколько раз.

Но до развертывания главных сил дело не доходило. Движение же, однако, этим сильно тормозилось и в колонне главных сил вызывало много недовольства бесцельным стоянием, томлением в неизвестности. Особенно злились артиллеристы. У них, с одной стороны, был большой зуд пострелять и возможность этого несколько раз казалась такой близкой, что разочарование в ней раздражало; а с другой – нудное движение толчками изнуряло сильно артиллерийские запряжки.

Почти то же самое происходило и в левой колонне – в 3-й дивизии.

Вечером уже, когда корпус остановился на ночлег: 35-я дивизия – в районе сс. Селец – Звартов – Верахане, 3-я – в районе с. Вожучин – Рахане. Штаб корпуса в Селеце.

Помню, мы расположились в оставленном хозяевами господском доме. Все имущество, обстановка – были на своем месте, и лишь не было ни одной живой души. Местные жители сообщили нам, что «пан» ушел с «австриаками», и что в доме заложены будто бы бомбы. Последнему мы не особенно верили, но комнаты тщательно все же осмотрели. Нашлись, однако, среди полуштатского элемента штаба и такие, которые, не сознаваясь открыто, верили в «бомбы», и мы долго над ними потешались и изводили их.

Вечером поздно у нас побывали начальник штаба 7-й кавалерийской дивизии, генерального штаба полковник Приходькин[88]. Он сообщил нам много интересного по части сведений о наших соседях слева, с которыми кавалерийская дивизия вошла в связь: то были части 44-й и 69-й дивизий 21-го корпуса[89] (генерал Шкинский[90]) 3-й армии. Мы еще ранее, до нашего отступления из Моложова (у Старого Села), 19 августа знали, что для содействия 5-й армии часть войск правого фланга нашей армии из района Камионки (на р. Буг) была сдвинута в северо-западном направлении. Теперь мы почти сомкнулись с 21-м корпусом. Наша 3-я дивизия была теперь в непосредственной с ним связи, так что три кавалерийских дивизии: Сводная (генерала А. Драгомирова), 7-я и 9-я теперь уже не имели как бы места на флангах, ибо они исчезли, получился сплошной и колоссальный фронт пехоты.

Узнали мы еще, что части 44-й и 69-й дивизий разбили накануне около дивизии противника у Лащова. Опять Лащов – злосчастное для австрийцев место: второй раз они терпят здесь крупное поражение. Снова взято у них много пленных и около 30 орудий.

Вот почему перед нашим фронтом противник столь поспешно уходил: 21-й корпус грозил ему почти с тыла, поражение его у Лащова совершенно открывало к тому путь. Но ввиду нашего подхода 21-й корпус после Лащова круто повернул на юго-запад и в дальнейшем шел в связи с нами, так как задача, для которой он выдвигался сюда, отпала: ни в каком содействии войск 3-й армии 5-я армия не нуждалась.

Сообщил нам еще полковник Приходькин, что их дивизия, действуя в районе Долгобычев – Вареиж набрела на обоз 61-й дивизии, брошенной ею во время боев 15 августа. Обоз этот они не могли тогда забрать о собою, но все же кое-что ценное с него сняли и, между прочим, запас карт на дивизию, каковые он нам и передал.

На 25-е мы ожидали более серьезной встречи с противником. Еще ранее имелись сведения об укреплении противником сильной позиции на командующих высотах северо-восточнее Томашова, у с. Майдан-Гурко. Теперь же эти сведения подтверждались. Ясным и совершенно понятным также нам казалась необходимость для противника задержать поток наших сил от Холма на этом последнем удобном, по местным условиям, рубеже. Дальше никаких таких рубежей не было. Да и поздно было бы, так как мы хлынули бы массой четырех корпусов, уже ничем не сдерживаемых, в Галицию, в тыл их восточному фронту. Деталей положения на этом фронте мы еще не знали, но общая картина рисовалась нам ясно и понятно, достаточно посмотреть на приводимую ниже схему[91]. Ожидая, таким образом, серьезного боя, мы на 26-е отдали в этот смысле и распоряжения, именно атаковать и сбросить противника с его укрепленной позиции у Майдан-Гурко.

4. Бой у Майдан-Гурко

Дивизии выступили о рассветом. Штаб корпуса также рано снялся, имея в виду стать в д. Верахане, на большаке и отсюда руководить действиями войск. Я, как начальник связи, выступил из Сельца еще ранее, во главе «моего отряда» из телефонных двуколок с людьми штабной команды связи. Я получил от начальника штаба задачу – установить связь с дивизией из Верахане. Утро было чудесное, с легким туманцем. Поплутав немного по плохой лесной дороге, мы часа через полтора прибыли в Верахане. Здесь я нашел 137-й Нежинский полк, назначенный в непосредственное распоряжение командира корпуса как резерв. Выбрав удобное место, я приказал начальнику команды связи, унтер-офицеру Червонцеву открыть телефонную станцию и тянуть линию вперед, через лес, в направлении на д. Юстиновку, где на южной опушке установить центральную. О ней дивизиям послано было уведомление с указанием включить свои телефоны.

Часам к девяти наша линия и станции были готовы. Но долго и тщетно мы ждали телефонной связи от дивизий.

Между тем начался бой. Хотя расстояние до боевой линии и было небольшое, всего каких-нибудь верст семь, тем не менее, благодаря сильно пересеченной местности и огромному лесу, выстрелов не было слышно. Первой вступила в дело 35-я дивизия. Двигаясь по большаку Верахане – Томашов, она скоро вынуждена была развернуться на опушке леса, северо-западнее Юстиновки. Авангард же ее, 138-й Болховский полк, вылез на южную опушку леса, что севернее высоты 336[92], но здесь был встречен с упомянутой высоты сильнейшим огнем противника. Скоро левее болховцев развернулся 140-й Зарайский полк. Попытки этой бригады выйти из леса и подняться на склоны высоты 336 вначале были безуспешны. Противник, сидя в окопах на сильно командующей высоте, засыпал наступающих огнем всех видов, до тяжелой артиллерии включительно, не будучи сам должным образом нами обстреливаем, ибо батареи 35-й бригады долго разыскивали себе места, где бы можно было стать на позицию: сильно мешал сплошной, густой лес.

Почти одновременно с 35-й дивизией, правее нее развернулась 7-я дивизия[93] 5-го корпуса, наступавшая по шоссе Замостье – Томашов. Ее первоначальные попытки атаковать позиции австрийцев между шоссе и большаком также были задавлены неприятельским огнем.

3-я дивизия, ведомая своим очень осторожным начальником, генералом Ползиковым, вступала в дело медленно.

В такой нерешительности тянулся бой далеко за полдень, развиваясь все сильнее и распространяясь все больше влево в направлении с. Ярчов.

Мы пообедали и стали уже томиться неизвестностью о положении фронта. В этот момент, наконец, заговорил телефон 35-й дивизии. Но первые сведения были неутешительными: сильный огонь противника, особенно артиллерийский, очень мешает продвижению дивизии, наши же батареи все еще не могут открыть должного огня. Перспектива затяжного кровавого боя невольно рисовалась в нашем воображении. Вдруг раздаются глуховатые, но густые орудийные выстрелы. То командир 17-го мортирного артиллерийского дивизиона, полковник Андреев, бывший в колонне 35-й дивизии, нашел, наконец, в лесу какую-то полянку, которой хватило лишь на одну батарею, и начал гвоздить по высоте 336. Стало как-то веселее. Это был как бы хороший почин или сигнал для прочих многочисленных наших батарей. Они и заговорили, и у нас, и у соседа справа. Целый ряд их, числом не менее десяти, обрушился на злосчастную высоту 336, наиболее сильный пункт неприятельской позиции. Легко себе представить, какой там был ад. Гора окуталась дымом и пылью. Бывшие на ней на полузакрытых позициях неприятельские батареи, в их числе одна тяжелая, очень скоро были задавлены. Особенный эффект давали батареи 3-й артиллерийской бригады. Развернувшись южнее села Подгорце и не имея пока перед собою, на фронте 3-й дивизии, объектов для действия, они также обрушились на высоту 336 и вообще на участок неприятельской позиции, атакованный 35-й дивизией. Их косой и даже частью фланговый огонь оказался наиболее губительным для противника. Покровительствуемые столь могущественной огневой поддержкой, задавившей огонь противника, болховцы и зарайцы дружно очень полезли на высоту 336 и овладели ею. Такой же успех одновременно почти был достигнут и у соседей справа, 7-й дивизии. А вслед за этим победа и поражение противника стали быстро распространяться по всему фронту на восток – юго-восток. Противник поспешно отступил, а местами бежал. Потери его, особенно в районе высоты 336, были огромны.

Известие о победе было сообщено нам 35-й дивизией по телефону. Его принял капитан Громыко. Он прибежал с телефона в штаб, где были все в сборе, с командиром корпуса во главе, и радостно, громко сообщил почти буквально следующее: «Победа полная; противник разбит, бежал; болховцы захватили много пушек». «Ура!» – выкрикнули некоторые из нас, не выдержавши от радости. Весть о победе тотчас дошла до резервного полка, 137-го Нежинского, стоявшего неподалеку, у леса. И когда командир корпуса вышел, приготовляясь выехать вперед к войскам, на место боя, подошел командующий Нежинским полком, полковник Бекаревич[94] (ст. штаб-офицер 139-го Моршанского полка; после дела 15 августа у с. Тарношин, вследствие ранения и предания суду командира 137-го Нежинского, был назначен временно командующим этим полком) и доложил, что полк очень сожалеет, что ему пришлось томиться в резерве, а не драться впереди вместе со своими сотоварищами по дивизии, что и офицеры, и солдаты жаждут загладить свой промах 15-го под Тарношином. Командир корпуса приказал полковнику Бекаревичу вести полк в Майдан-Гурко.

Как только мы выехали из большого леса, спускаясь в лощину[95], в которой вправо от дороги начиналось с. Вепрово Озеро, влево мы увидели группу орудий, не похожих на наши пушки. То были трофеи болховцев.

Бравый унтер подошел к командиру корпуса и доложил о захвате 13 орудий на горе, о том, как они чуть не захватили еще одной батареи, которая все-таки успела удрать, о самом бое и проч.

Кроме этих трофейных пушек и группы болховцев при них, до самого Майдан-Гурко мы никого из частей не встретили: все было впереди, далеко. Проехав второй небольшой лес, мы свернули влево, по проселку на Майдан-Гурко. Он пролегал как раз через высоту 336. Въехав на нее, мы невольно остановились: нашим взорам предстала ужасная картина царства смерти – в неприятельских окопах валялась масса трупов, несколько поодаль, сзади лежало и полулежало в ужасных позах несколько артиллерийских запряжек, пораженных нашим огнем в тот момент, когда они, видимо, пытались взять в передки свои пушки. Все это были результаты работы наших батарей, особенно таковых 3-й дивизии.

С гребня высот у Майдан-Гурко нам открылся беспредельный обзор к югу и юго-западу. Виднелся Томашов. Но нигде никаких войск не было заметно. Не слышно было и выстрелов.

Противник, – силы его можно было определить у Майдан-Гурко до бригады пехоты – таким образом, был раздавлен навалившейся на него массою войск почти трех дивизий[96].

Пять дней непрерывного марша в напряженном состоянии, ввиду имевшегося почти все время соприкосновения с противником, а последний день и с большим боем, сильно измотали войска. Преследования поэтому почти не было.

А конница, целых три кавалерийских дивизии, ведомая отнюдь не теми начальниками, что создают ее историю, болталась где-то сзади, без толку.

Дойдя до с. Лащовка, Руда Волошска, Пржеорск, наши дивизии остановились и там ночевали. Части 5-го корпуса вошли в Томашов. Штаб корпуса расположился в Майдан-Гурко, в сельской школе.

5. Дневка 27-го – большая ошибка

Твердый был начальник генерал Плеве, наш командующий армией, настойчивый, неумолимый. Но 26-го он почему-то сдал в своей твердости, видимо, смягченный достигнутыми успехами. По просьбе командиров корпусов, – особенно домогался командир 5-го корпуса, генерал Литвинов[97] – на 27-е была дана армии дневка. Это была досадная ошибка. Верно, что войска сильно были измучены. Уж очень всем хотелось передохнуть. Но бывает обстановка, повелевающая выжимать из войск все, на что они только способны. Кому ж неизвестен яркий исторический пример, данный великим мастером военного дела, российских войск победоносцем, Александром Васильевичем Суворовым, когда он, спеша предупредить противника на р. Требии, шел к ней усиленными переходами, не обращая как бы внимания на чрезмерное утомление войск, растерял до 50 % состава отряда отсталыми; достиг переправ ранее противника; тотчас вступил с ним в бой; дрался день, другой, на третий – лучший из его генералов, князь Петр, как он звал генерала Багратиона, взмолился к нему, что нет уж сил, что у него в ротах осталось по 40 человек. «А у Макдональда нет и по 20! Атакуй, с чем Бог послал!» – ответил ему Суворов. И атаковали: противник был побежден. Прямо нечеловеческими усилиями. Эти усилия исторг из своих войск великий полководец по велениям обстановки. Не добейся он этого, может быть, дальнейшее течение его Итальянской кампании приняло бы совершенно иной оборот.

Положим, тут у нас вопрос о том, выжать из войск еще усилия или не нужно, не стоял так остро, но истинное понимание обстановки, как она слагалась в эти дни в районе Томашов – Рава Русска и решение, ею вызываемое, требовали проявления еще некоторых усилий, и толь ко одних усилий, без жертв.

Подробно обстановки на фронте наших 3-й и 8-й армий мы не знали. Но суть нам была известна. Сопоставляя же то, что за четыре дня нашего стремительного наступления мы (только 17-й корпус) встретили более или менее серьезного противника лишь у Томашова, а 5-й, 19-й и 25-й корпуса его почти не имели, словом, то, что с фронта 5-й армии противник исчез, – с тем, что в районе Равы Русской и к югу идут сильные бои – 27-го, сидя в школе в Майдан– Гурко и слыша в направлении Равы Русской глухой орудийный гул и тучи пыли с дымом в облаках над этим районом, – мы верно прозревали слагавшуюся обстановку: с нашего фронта австрийцы почти все там, против 3-й армии, и для содействия ей и для возможно полного эффекта поражения противостоящего неприятеля, с глубоким охватом его левого фланга, нам надлежало идти и идти вперед возможно быстрее, и отнюдь уж не останавливаясь на дневки. Сутки были упущены. Противник получил некоторую возможность избежать полной катастрофы. На 28-е мы были в районе Рудка-Брусло, 20 верст на запад от Равы Русской, а 29-го, когда противник был в полном самом поспешном отступлении, – в районе Сенявка – Радруж. Можно себе представить, какой бы разгром постиг его, если бы мы там (Сенявка – Радруж) были не 29-го, а 28-го, когда он был еще у Рава Русска – Магырув – Вишенька, как это наглядно показывает ниже приведенная схема[98].

6. Преследование. Впустую

28-го мы выступили из-под Томашова для преследования разбитого противника. Через село Лащовка мы вышли на шоссе Томашов – Белжец. Над нашими головами летал неприятельский самолет. Впервые мы видели его. Из колонн по нему открыли ружейный огонь. И пошла такая хаотическая пальба, которую с большим трудом начальники прекратили. Облетев район Томашова, разведчик повернул назад и скрылся в южном направлении.

Думается, что все им виденное было главным мотивом для решения австрийского командования – немедленно отходить, пока еще есть к тому возможность, ибо все пространство в районе Томашова кишело огромными колоннами, как лавина надвигающимися на тыл 4-й австро-венгерской армии. «Вот тебе и разбитая 5-я русская армия», – небось думали в австрийском штабе.

Около полудня мы въехали на ст. Белжец, или вернее – на место, где была она, ибо мы нашли тут кучи угля, пепла и еще много громадных костров: станция и все, что ее окружало, представляло груду развалин пожарища. Кто ее сжег, нам было неизвестно. Все пожарище было покрыто группами пеших и конных, попадались и двуколки. Все жарили, пекли, варили и во всех видах ели яйца, огромные склады которых были нами захвачены здесь. Мы тоже последовали этому примеру и наелись австрийских яиц до тошноты.

Движение войск сильно затормозилось: весь район Белжеца был переполнен войсками, наши колонны переплелись с колоннами 21-го корпуса[99] и кавалерийских дивизий. Будучи послан к начальнику 3-й дивизии с приказанием, я с трудом протискивался по шоссе к югу от Белжеца среди обозов, парков, двуколок, принадлежавших различным час тям и двигавшихся в разных направлениях, казалось, в полном хаосе. Обратила мое внимание одна обозная колонна, почти сплошь состоявшая из австрийских походных кухонь и повозок, даже с австрийскими же и лошадьми. Хотел спросить, кому принадлежит этот обоз. Но как раз в этот момент со мной встретился всадник-офицер, оказался приятелем-однокашником по академии, штабс-капитаном Новицким[100], котор ый на ходу успел сказать, что обоз принадлежит его доблестной, молодой (второочередной) 69-й дивизии (21-го корпуса), которая имеет уже массу трофеев. Начальника 3-й дивизии я нашел за Белжецем по дороге в с. Бржезина. По всему полю стояла пыль от проходивших войск. Тут же проскакал штаб 9-й кавалерийской дивизии, которая теперь только, к сожалению, выскакивала вперед для преследования противника.

Вернувшись, я уже не застал штаба на «Белжецкой яичнице», а догнал его за с. Белжец, по дороге на Ловчу.

Двигались медленно, с остановками. Так как в авангарде колонны – 35-я дивизия – то и дело натыкались на отдельные партии противника. Местность была очень пересеченная, лесистая. Приходилось обследовать разведкой подозрительные рощи и лесные площади, не засел ли там противник. Наученная горьким опытом 15 августа у Тарношина, дивизия теперь была осторожна. До боевых столкновений, впрочем, ни разу в этот день не доходило, ибо колонн целых частей неприятеля не попадалось. Все были какие-то обрывки, отбившиеся и скорее ищущие случая сдаться в плен. Все они двигались почти перпендикулярно к нашему направлению и скрывались по лесам.

Поздно, в темноте, мы пришли в Ловчу, остановившись в первой попавшейся тесной и грязной хате. Нескольким человекам из нас пришлось раскинуть гинтера[101] на чердаке за недостатком места внизу. Часть деревни, когда мы подходили, еще горела. Войска корпуса заночевали в районе Ловча – Рудка – Брусно. О противнике стало окончательно известно, что он поспешно и повсеместно отступает, стараясь, видимо, ускользнуть, чтобы не быть захлестнутым нами с севера.

Мы не раскидывались со штабом в эту ночь. Отдали лишь краткие распоряжения для продолжения с рассветом преследования противника, причем указаны были лишь направления каждой дивизии; 35-й на Грушов, 3-й – на Немиров, то есть прямо на юг. Это уже помимо директив свыше. Со штабом армии связь была утрачена. Мы же, молодежь, понудили наше солидное начальство, командира корпуса и начальника штаба к энергичному продолжению движения на юг: мы еще все же надеялись что-либо захлестнуть от бывшего фронта 4-й австрийской армии. И наша надежда едва не сбылась. Опоздали, может быть, на несколько (3–4) часов.

Движение было того же характера, что и накануне. У д. Рудка, на противоположном (северном) от нас берегу ручья мы сделали привал. И только что сели подзакусить, селение, где еще никто из нас не был, вспыхнуло.

Посланные казаки конвойной сотни, имевшей, между прочим, очень энергичных и толковых офицеров, ни души живой не нашли. Точно сама деревня воспламенилась от одного нашего приближения. Между тем ясно было, что поджог – сигнал противнику о нашем приближении: подходила колонна главных сил 35-й дивизии.

К вечеру войска корпуса прошли железную дорогу Рава Русска – Любачув на участке Слотвины – Горинец. Сколько-нибудь крупных частей противника не видели. Замечали лишь следы его поспешного отхода: отбившиеся партии, брошенные повозки, оружие, патроны, бродившие лошади.

Ночевали в районе Сенявка – Радруж – Слотвины. Штаб корпуса – в одной из дорожных казарм, близ ст. Слотвины. При этом в занятом районе уже после того, как войска расположились, было изловлено несколько партий отбившихся от своих частей австрийцев. Этот бродячий, без фронта, противник, помню, создавал в штабе корпуса весьма нервное напряжение, так как пока что выяснялось, что имеется дело с партией, а не с серьезными силами противника, все оставались в напряжении; ночью же приходилось принимать особые меры обеспечения верной доставки распоряжений и донесений.

Вошли в искро-телеграфную связь со штабом армии. Однако он не остановил нас и не дал нам нового направления, хотя уже и ясно было, как день, что мы слишком вклинились поперек движения 3-й нашей армии.

30-го мы еще продолжали движение на юг. Штаб корпуса шел в голове правой колонны 35-й дивизии, шедшей, вследствие плохих дорог, побригадно. Около полудня, выходя из лесистой полосы между ручьями Слотвинка и Вишня, против с. Грушов, мы, наконец, увидели влево[102] верстах в 5–7, в направлении с. Завадов неприятельскую колонну, которая спускалась с возвышенности. В голове нашей колонны заметили неприятеля. Мортирная батарея в это время подходила к опушке леса. Она тотчас снялась в лесу и прямой наводкой открыла огонь по замеченной колонне. Дистанция оказалась почти предельной. И, пожалуй, лучше было бы, если бы мортиры и не открывали огня. Тогда эта колонна была бы нашим трофеем, так как мы могли бы ее накрыть и пресечь ей путь неожиданно. Теперь же противник понял грозившую ему опасность и принял меры. К с. Клонице – Дрогомысль он развернул заслон, прикрываясь которым, продолжал уходить на с. Нагачув.

Шедший в голове колонны 138-й Болховский полк был двинут начальником дивизии вперед. Болховцы очень быстро развернулись и повели наступление по обе стороны дороги на Клонице. Противник не выказал особенного сопротивления. Болховцы скоро заняли Клонице и, не останавливаясь в нем, продолжали наступать дальше, тесня противника. Правее болховцев пошли затем нежинцы. Тем не менее колонна противника, хотя и сильно пощипанная, с отъеденным хвостом, успела выскользнуть. За нею гнались до самого Нагачува. Вероятно и еще бы дальше гнались полки 35-й дивизии, но впутались они снова в свои войска, части 10-го корпуса[103], правофлангового 3-й армии.

3-я дивизия несколько отстала. Она достигла Завадов – Вержбляны. На ее пути было брошено противником бесчисленное количество повозок, кухонь, лошадей, парков, складов с продовольственными и боевыми запасами. 9-й Ингерманландский полк, шедшей 30-го в авангарде 3-й дивизии, с большим трудом прошел через Немиров, совершенно забитый обозами и парками противника. Было насчитано до 3000 повозок, зарядных ящиков и всевозможных других упряжек.

Штаб корпуса расположился в Грушове. Селение было очень небольшое. Но в нем находились казармы крупной кавалерийской части (кажется, здесь квартировала бригада венгерской конницы) и штаб. Мы тут нашли огромное количество обмундирования и конского снаряжения; особенно много было одеял и попон; также мы приобрели для себя здесь отличные английские седла. В помещении главного начальника гарнизона, отличном, даже роскошном особняке, окруженном парком, мы и разместились. Перед нами тут постоял какой-то крупный австрийский штаб, как говорили жители – штаб армии. Это возможно, потому что здесь мы нашли большой запас чудного издания австрийских карт 5-верстного масштаба. Мы с удовольствием ими потом пользовались, так как они необычайно были ясны и точны.

К вечеру сюда из 35-й дивизии поступило много пленных и различных трофеев. На последние началась какая-то охота даже всеми чинами штаба. Кажется, не было солдата при штабе, писаря, денщика, который бы не имел австрийской лошади с полным снаряжением, австрийской винтовки или карабина, или револьвера с соответствующим запасом патронов в кожаном австрийском ранце; австрийского одеяла; все питались австрийскими консервами, галетами и даже попадались плитки шоколада.

Все это разбросано было противником почти на всех путях в районе Рава Русска – Немиров – Грушов.

На 31 августа мы уже отдали распоряжение войскам оставаться на месте, так как ясно было, что пора убрать корпус куда-то назад, ибо он оказался на пути движения частей нашей 3-й армии. Мы стали ждать для того распоряжения штаба армии.

На этом преследование наше с маневром во фланг и тыл противнику окончилось. Войска, особенно 35-я дивизия, выказали много энергии и резвости и не их вина, что им пришлось уже пройтись лишь по отдавленным хвостам ускользнувшего противника. Потеря суток под Томашовом, как упоминается выше, тому причиной.

7. Вывод корпуса из района 3-й армии

В Грушове мы постояли одни сутки. Отдыхали. В штаб все время доставляли партии пленных и различные трофеи. Войска отдыхали.

Из штаба армии пришла директива, коей корпуса армии, главным образом 5-й и 17-й, оттягивались назад, чтобы очистить район, по которому двигалась 3-я армия. Ее правый фланг, 21-й корпус, направлялся на Любачув.

Во исполнение этого 1 сентября мы выступили из Грушова на Любачув. Туда же двинулись и дивизии: 35-я из района Начачув – Дрогомысль, 3-я из района Завадов – Вержбляны. Замечательную картину представлял из себя наш штаб, когда мы вышли из Грушова. Наша штабная конница значительно возросла в числе, ибо помимо конвойной сотни и эскадрона Кинбурнских драгун, следовало еще до полусотни конных: все писари, денщики, чины команды связи, хозяйственные чины – все это было «конно и оруж-но». У всех оказалось по австрийской лошади с полным снаряжением и все до зубов были вооружены различным австрийским оружием.

В Любачуве мы только переночевали в доме какого-то богатого «мазепинца»[104], который при подходе русских бежал.

Все в его доме мы нашли совершенно разгромленным. На следующий день мы перешли через Дахнув и Цешанув в Люблинец Новый. Дахнув и Цешанув – жидовские местечки – были совершенны сожжены.

Когда мы еще были в Любачуве, приезжал из Ромашова (куда перешел штаб армии) в Олешице (на шоссе, западнее Любачува) наш командующий армией, генерал Плеве. Там он собирал всех командиров корпусов и имел с ними беседу. На этом свидании он выразил особую благодарность командиру 19-го корпуса, генералу Горбатовскому за бои его корпуса 15–19 августа под Комаровым (о них я упомянул на стр. 6 и 7[105]). Главной темой беседы была предстоящая операция по форсированию р. Сана. Затем также много обсуждали вопрос о снабжении войск, особенно хлебом. Действительно, в этот период нашей боевой деятельности хлеба мы почти совсем не получали. Наши интенданты не могли удовлетворительно разрешить эту задачу. Война оказалась слишком подвижной, и к такой обстановке еще не успели приспособиться. Хорошо еще, что театр войны имел богатые местные средства продовольствия. Да в последнее время помогли трофейные запасы, отбитые у противника.

В Люблинце мы недолго стояли. Обстановка требовала движения вперед. Имелись сведения о беспрепятственном движении частей нашей 3-й армии к Сану. Противник в сильном расстройстве, потеряв почти все свои обозы, продолжал отходить.

8. Движение к Сану и его форсирование

3 сентября, согласно новой директиве командующего армией о движении к Сану, корпус выступил из района Люблинец – Жуков двумя колоннами на Цешанув, Дахнов, Олешице. Штаб корпуса двигался по шоссе. Шли спокойно, мирным порядком. У Дахнова наш путь пересекли гренадеры Астраханского полка[106], и мы дивились, каким образом они тут очутились, когда 3-я гренадерская дивизия – 25-й корпус[107] – была далеко вправо.

Между Дахновым и Олешице на шоссе, против с. Футоры, мы были остановлены офицером штаба армии, который передал нам, что сюда переходит штаб армии, и что корпусу надлежит немедленно установить с ним связь проволочным телеграфом. Я был позван в помещение установленного уже телеграфа штаба армии. Он разместился в огромном господском доме. Я сделал необходимые распоряжения, и телеграфная рота нашего 17-го саперного батальона тотчас потянула отсюда линию.

Ночевали мы в с. Старое Село, а дивизии – в районе его, по обе стороны шоссе. Этот ночлег мне лично памятен тем, что имел много неприятностей от начальства из-за неудовлетворительной работы связи. Это были первые опыты поддержания связи со штабом полевым телеграфом. Самая неблагодарная служба: никогда нет покоя и уверенности, что работа ее будет безотказная. В данном случае, благодаря большому движению по шоссе, наша телеграфная линия часто прерывалась. Хорошо еще, что расстояние было небольшое – 10 верст – до штаба армии. Первые же опыты связи назад, согласно установленному нашим уставом полевой службы основному принципу, что младший ищет связи со старшим, дали неудовлетворительные результаты. Сразу выяснилась необходимость, чтобы старший, не ожидая, когда младший придет к нему со своим концом проволоки, сам шел бы навстречу или даже и до самого его, младшего, штаба. Впоследствии так это и делалось и давало отличные результаты.

4 сентября движение продолжалось. Имелись уже сведения, что противник бросил линию Сана. Сильно укрепленный долговременно Ярославский тет-де-пон[108] очищен им. А такой же тет-де-пон у Сенявы с боя захвачен частями 3-го Кавказского корпуса[109] 4-й армии. Таким образом, становилось очевидным, что переправа наша через Сан должна произойти свободно, без особых задержек.

И действительно, уже в начале перехода этого дня по шоссе нас обогнал понтонный батальон, направленный к Ярославу штабом армии.

Погода в этот день была отвратительная: моросил нескончаемый осенний дождь. Когда мы стали приближаться к Ярославу, по пути нам навстречу стали попадаться группы крестьян. Все они несли много шанцевого инструмента, крупного, – топоры, лопаты, большие поперечные пилы, кирки, мотыги. Для нас это было лишним доказательством того, что противник поспешно уходил, бросив свои склады, которые до нашего прихода, конечно, пограбило окрестное население.

Отлично применены были к местности укрепления Ярославского тет-де-пона: ближайший к шоссе редут мы заметили только тогда, когда подошли к нему почти вплотную. Остановились. Слезли с коней и пошли его смотреть. Основательные постройки. Валялось много светящихся патронов.

К вечеру, сильно намокшие, мы остановились на ночлег в паршивенькой деревушке Конюшков, в домике директора пивоваренного завода. Дивизии расположились в с. Маковиско, Сурохов, Конюшков. Шоссейный мост через Сан у Ярослава был разрушен противником. Ниже его наши понтонеры наводили два моста на понтонах. Выше Ярослава по железнодорожному мосту, который был лишь поврежден, переправлялись части 21-го корпуса. Наш сосед справа, 5-й корпус, тоже подошел к самому Сану у Шовско, обозы же его по недоразумению прошли по шоссе к Конюшкову и вместе с обозами понтонного батальона совершенно забили дорогу. Пробка эта рассосалась лишь к рассвету 5-го.

Ни о каком противнике ничего не было известно. Наша конница была уже далеко за Саном, преследуя в беспорядке отступавшего неприятеля.

Утром 5 сентября по двум понтонным мостам стали переходить на левый берег Сана 17-й и 5-й корпуса, и к полудню они целиком были там. Наши дивизии прошли через Ярослав и расположились на западной и юго-западной его окраинах, выдвинув авангарды по дорогам на Канчуга и Дубецко.

Город Ярослав произвел на нас хорошее впечатление. Чистый, благоустроенный, богатый, красиво расположенный на высоком берегу, который подходил здесь близко к Сану, удаляясь затем в северном пригороде резко к западу.

С особенно приятным чувством вступали в этот древний русский град. Население не особенно пряталось. Многие магазины даже открылись, и мы нашли в них чудные галицийские наливки. Остановились в одном громадном шикарном «Хотеле» на одной из лучших улиц. Через город проходили наши войска под звуки оркестров. Помню, мимо нас прошел 9-й Ингерманландский императора Петра I полк. Обмундирование, снаряжение на людях было уже достаточно затасканное, на лицах похудевших, серых видно было утомление от беспрерывных маршей и плохо проведенных ночей. Но в глазах всех сверкала радость, и виден был большой подъем душевный. Предупрежденные, видимо, командиром полка полковником Карнауховым (генерального штаба, один из моих преподавателей в Тифлисском военном училище), что будут проходить мимо командира корпуса, роты особенно подтянулись и старались идти в ногу и сохранять образцовый порядок строя. Это парадное дефилирование войск производило прекрасное впечатление, необычайно всех бодрило, заставляя забывать усталость, и вселяло в нас чувство гордости и сознание необычайной мощи нашей армии, лавиной катящейся по древлерусской земле.

Ярослав так нам понравился, что мы настраивали уже себя на удовольствие задержаться в нем. Но скоро в этом были разочарованы.

Вечером поздно получен был приказ из штаба армии – 17-му корпусу выдвинуться в южном направлении от Ярослава, чтобы блокировать Перемышль с северо-запада и запада до реки Сан выше крепости.

Это распоряжение нас немного удивляло; корпуса армии раньше нас подошли к Сану и начали его форсировать; еще 4-го, то есть накануне, части 21-го корпуса должны были уже перейти выше Ярослава на левый берег. Дальше у Радымно переправлялись (или должны были переправляться) 11-й, 9-й и 10-й корпуса. Войск больше чем достаточно, чтобы изолировать Перемышль совершенно. Единственно, чем можно было объяснить бросок нашего корпуса к Перемышлю, что войска 3-й армии стали и отдыхали, промедление же в пресечении путей от Перемышля на северо-запад-запад было нежелательно.

Как бы то ни было, а 6 сентября мы выступили из Ярослава на юг. В стороне Перемышля раздавались глухие выстрелы крепостной артиллерии.

Остановился наш корпус в районе с. Рокетница. Тотчас была направлена разведка в сторону Перемышля, выслан сильный разъезд от 42-го Донского полка на Прухник-Дубецко. Этому разъезду ставилась задача – непременно дойти до Дубецко, а оттуда осветить шоссе на запад и в сторону Перемышля. На 7 сентября предполагалось занять корпусом более широкий район, чтобы сесть по возможности на все пути из Перемышля и тем осуществить блокаду его с северо-запада-запада. Но скоро получилось распоряжение, коим эта задача с корпуса снималась и предписывалось перейти ему в район Пржеворска. В Рокетнице мы первый раз получили почту из России и страшно рады были ей.

7-го это и было исполнено. Корпус занял район Пржеворск – Дебов – Уржеювице – Мацковка. Штаб корпуса расположился в Пржеворске в доме польского магната князя Любомирского[110].

Штаб армии перешел в Ярослав. В состав корпуса прибыл тяжелый дивизион из двух гаубичных и одной пушечной батарей новеньких орудий. Передавалась снова в состав нашего корпуса и 61-я пехотная дивизия, прибывшая со штабом армии в Ярослав и составившая временно гарнизон города.

Спешно исправлялась железная дорога от Сокаля на Рава Русска – Любачув – Ярослав для подвоза армии продовольствия и боевого снабжения. Из Владимир-Волынска прокладывалась линия для соединения его рельсовым путем с австрийской сетью в Сокале.

Двое суток простояли мы в Пржеворске. О противнике были слабые сведения. Было известно в общем, что идет еще преследование его нашей конницей по пути на Делебицу и на Ясло, в Карпаты.

В районе Ярослава и к западу от него скопилась масса войск. У Пржеворска стоял наш корпус, южнее – 5-й, сюда шел 10-й, у Ланцута 19-й, еще западнее 25-й – в затылок один другому.

Поэтому, а также ввиду новых замыслов, – тогда нам еще неизвестных, – нашего высшего командования, начался вывод корпусов 5-й армии, затиснутой между 4-й и 3-й армиями, назад за Сан и переброска их к северу.

10 сентября наш корпус выступил из района Пржеворска на Лезахов (на Сане), перешел здесь по понтонному мосту через Сан и расположился в районе Сенявы. Штаб ночевал в богатом имении какого-то польского магната (фамилию его я забыл), заядлого русофоба. Огромный дом видел в своих стенах уже много наших штабов и войсковых частей (помню, на дверях мы читали надписи и 25-го корпуса, и 3-го Кавказского, и даже Гвардейского[111]), а потому подвергся изрядному разгрому. Громаднейшие рамы с картинами подлинных кистей знаменитых художников зияли пустотой: полотна были большей частью вырезаны. Здесь к корпусу присоединилась бригада 61-й дивизии.

11 сентября корпус, согласно распоряжению штаба – перейти к Кржешову, двинулся дальше по отвратительным после дождей грунтовым дорогам. Наши автомобили с великими усилиями пролезали по разбитым путям.

Ночевали в селе Дабровица (против Лежайска), а дивизии в ней и других селениях в районе Дабровицы.

12 сентября перешли в Кржешов на Сане. Здесь корпус простоял несколько дней и затем двинулся к Люблину, куда перебрасывалась вся 5-я армия для новых операций.

На этом собственно и заканчивается первая Галицийская операция для 17-го корпуса.

9. Заключение

За время Галицийской операции 17-й корпус сделал 500 верст марша, с 5 августа по 13 сентября. Если выбросить отсюда стоянки на месте, получится, что за 25 дней пройдено 500 верст, в среднем по 20 верст в день. Из них 6 дней – с боями. Приведенная общая схема пути движения корпуса в Галицийскую операцию[112] невольно поражает грандиозной подвижностью, которой характеризовалась эта первая огромная по своему масштабу операция 1914 года, ибо путь этот корпус вычертил, будучи в составе армии, то есть маршировал одновременно и наравне с прочими корпусами 5-й армии. Серьезных боевых столкновений было лишь два. Из них первое – случайное, неудачное. Второе – преднамеренное, обдуманное – удачное.

Случайно при первой неудаче оставленные врагу трофеи возвращены сторицей в открытом, правильно веденном втором бою.

Неудачи в первом бою объясняются исключительно и абсолютно ошибками и несоответствием своему командному месту некоторых старших войсковых начальников. Рядовое же массовое офицерство и солдаты вели себя неизменно доблестно во всех положениях.

Операция показала еще отличную выучку и тактическую подготовку войск. Широкое применение маневра с должным использованием могущества современного огня находило достаточное употребление.

Лишний раз русский воин вписывал в военную историю новые страницы своей необычайной выносливости и терпения. Непрерывные походы, бессонные ночи в постоянном нервном напряжении при отсутствии налаженного питания и снабжения – все это преодолевалось лишь наличием названных природных качеств, подкрепленных отличной выучкой.

Словом, первая же операция в Галиции в 1914 году потребовала от войск необычайной подвижности и широкого маневра. И 17-й армейский корпус, один из ряда ему подобных корпусов императорской русской армии, с полным успехом выдержал первое боевое испытание.

Часть III 17 – й армейский корпус под Кременцом Из Великой войны, август 1915 – июнь 1916 года

I. Последние отходы 1915 года

1. Линейная стратегия

Тяжело вспоминать невеселое лето 1915 года. Уже во вторую половину весны этого года было трудно. Бои почти не прекращались. Сильный не численностью, а своей огневой мощью в изобилии имевшейся артиллерии, с горами снарядов за ней, противник – австрийцы, сильно разбавленные немцами – то тут, то там теснил нас. Истомленные и сильно поредевшие наши части доблестно отстаивали так называемые заранее укрепленные позиции, часто состоявшие лишь из одних прерывчатых сильно линий окопов, без достаточных укрытий от огня и совершенно без искусственных препятствий. Без выстрела ходили в короткие наступления на рассвете и в бесчисленные контратаки. Верная спутница красивых огромных побед 1914 года многострадальной пехоты – артиллерия болела душой за невозможностью оказывать ей нужную помощь и содействие, ибо ее снаряды исчислялись единицами, да и те были на строгом учете в батареях. Пехотные пополнения шли, но были безоружны. Разбросанное по полям боев оружие, бережно собиравшееся при движении вперед, теперь большею частью оставалось за противником. Вспоминается факт, делавший большое событие, когда однажды, в июне месяце, в штаб корпуса, под Буском, – войска стояли на р. Буге, – прибыло два ящика с новыми винтовками. Ящики были вскрыты в присутствии командира корпуса, а весь почти штаб с начальником штаба во главе с чувством удовольствия осматривали ружья, считали, брали в руки и затем серьезно обсуждали вопрос, кому – какой части предпочтительнее перед другими выдать эти винтовки.

Вот при таких условиях летом 15 года мы отходили и отходили. Прорыв фронта одного полка вызывал отход дивизии; дивизия влекла за собой отход корпуса; неудача в одном корпусе часто являлась причиной отвода всей армии на новую линию, где заранее была намечена и обыкновенно до некоторой степени подготовлена позиция. Немало их переменили мы на пространстве от Перемышля до Кременца[113] (Волынской губернии, к югу от Дубно, на р. Икве). Они невольно притягивали как бы войска к себе. Без снарядов, без необходимых запасов патронов и ружей искали возможности вознаградить себя, упрочить свое положение в подготовленных позициях. Отсюда главным образом и развилась какая-то «линейная стратегия»: дивизия терпит неудачу – корпус отходит, неустойка в одном корпусе, вся армия отводится на новую линию с «подготовленной позицией». Это крайне неприятно отражалось на моральном состоянии войск, которые обычно не разбирались в истинных причинах отхода, а видели и считались лишь с фактом, что отходят по приказанию, без какого бы то ни было непосредственного воздействия в этом смысле противостоящего неприятеля. Объясняли общей слабостью и досадовали, а порой и сильно унывали.

На пространстве от Перемышля до Кременца – 200 верст – мы отходили вынужденно из 10 раз лишь однажды, да и то не совсем из-за неудачи именно у нас: отходить приказано было свыше.

2. «Мы отходить не желаем»

Эта «линейная стратегия» до того изводила нас, что однажды, когда нам особенно показался бессмысленным предписанный штабом армии отход, мы открыто возроптали, запротестовали и на предварение о подготовке к отходу заявили, что «отходить не желаем». Лично мне пришлось передавать по аппарату Юза[114] в штаб армии это всеобщее желание войск, от командира корпуса до рядового солдата. Такой факт имел место, когда корпус занимал фронт к югу от Камионка (Струмилова на р. Буге), на линии с. Стрептув – Милятин – Новоселки – Задворже. Штаб корпуса был в Буске, штаб армии (8-й) – в Бродах. Левее нас держал фронт 7-й корпус, еще левее – 6-й[115], входивший уже в состав 2-й армии. Так вот, из-за неудачи в 6-м корпусе и приказано было отходить корпусам – 7-му и 17-му – 8-й армии.

Наш протест – нежелание отходить – был тотчас доложен командующему армией, генералу Брусилову[116] и произвел на него, по-видимому, приятное впечатление как доказательство не сломленного высокого духа войск корпуса. По крайней мере, нам не только не было сделано разноса или внушения за ослушание, а как-то даже, как будто гладя по головке, ласково убедили, что приказ уже нельзя отменить и что он, командующий армией, и сам против отхода и уверен, что его войска по первому его знаку готовы ринуться вперед и т. д., словом сказали как бы, что «это – последний раз, мы больше не будем».

3. Нас не стали тревожить «с тыла»

И действительно, отойдя этот раз за реку Буг, между Камионка и железной дорогой Броды – Львов в начале июля, мы долго оставались на этой линии, лишь два раза переместились только к северу, по Бугу. Сдавая свой участок слева 7-му корпусу (60-я пехотная дивизия, бывшая временно в составе этого корпуса, ибо его коренная, 13-я дивизия еще с Карпат оставалась в составе 8-го корпуса), мы распространялись на счет участка 8-го корпуса. Этот последний, в свою очередь, передавал свой участок нам и тянулся в районе действий 12-го корпуса. Изнуренный почти непрерывными боями от самого Перемышля, 12-й корпус, после целого ряда упорных боев с переменным успехом у г. Сокаля, уже в середине июля вынужден был оставить линию р. Буга и постепенно подаваться в сторону Луцка.

Тем не менее мы сидели на Буге прочно, хотя противник и пытался много раз наступать. Середину лета мы таким образом провели на месте, значительно отошли, что называется, от гнета и тоски бесконечных «ретирад». Заметно отдохнули и окрепли. Получили, наконец, свою 35-ю дивизию. Эта в высокой мере доблестная, но многострадальная дивизия вышла из состава своего 17-го корпуса еще в феврале месяце, в период нашего наступления в Карпаты. Из м. Журавно (17-й корпус перебрасывался тогда из-под Корчина на нижней Ниде, к югу от Кельцы, вдоль всего фронта, одновременно с 11-м корпусом в район Колуш – Долина – Разнятов – в южной Галиции) на Днестре (к востоку от г. Стрыя) она была брошена на Балиградское направление, в состав 8-го корпуса. Там ее раскидали полками, батальонами и даже отдельными ротами по полкам 15-й дивизии и она, как дивизия, фактически долго не существовала. Ее начальник, генерал Крылов[117], тщетно, хотя и весьма настойчиво, молил вернуть его с дивизией в родной корпус, который подошел в марте месяце сюда и вдвинулся в Карпаты между 7-м и 8-м корпусами. Командир 17-го корпуса, генерал Яковлев, сам когда-то бывший начальником 35-й дивизии, близко к сердцу принимал участь дважды родной ему дивизии и также несколько раз ходатайствовал о возвращении ее в корпус, но с тем же неуспехом. Не помогли и тщательно и убедительно составлявшиеся нами доклады командарму о нецелесообразном употреблении командиром 8-го корпуса, генералом Баташовым[118], 35-й дивизии и о необходимости сбора, вывода и возвращения в свой корпус доблестной дивизии. Упрямство генерала Брусилова осталось непобежденным.

С тех пор и до начала июля мы так и не видели 35-й дивизии. Где только и в составе каких только корпусов и отрядов она не перебывала за этот период. И все это были ужасные, тяжелые места по обстановке. Тыкали ее, одним словом, во все дыры, где пахло «гарью драпа», как говорили тогда у нас. С Карпат в корпусе 35-ю дивизию замещали сначала 14-я, потом 4-я стрелковая (железная, генерала Деникина[119]) дивизии.

В июле приезжал к нам в штаб корпуса генерал Брусилов (в д. Адамы, 12 верст северо-восточнее м. Буск). Тут он лично в лице командира корпуса, генерала Яковлева благодарил доблестный, крепкий корпус за его отличную боевую работу, что действительно его войска вполне заслужили, особенно полки 3-й пехотной дивизии, которую мы прозвали «кремневой».

4. Последняя вспышка «линейной стратегии»

Август месяц почти целиком ушел опять на отход. Возобновились занятия новых «заранее подготовленных позиций». Отступали почти исключительно из-за тяжелого положения на правом фланге армии, в 12-й корпус и правее, где противник устремлялся в обход, в направлении на Луцк – Рожище и глубже. Покинули насиженное место на Буге, хотя так не хотелось от него отрываться. Уже и в самом деле зарождалась было надежда на переход в наступление, о котором говорил генерал Брусилов во время посещения штаба корпуса в Адамах.

И вдруг отход. Сначала сделали небольшой скачок, на линию ручья Березовка, на участок Радзехув – Дмитров – Топров. Здесь недолго оставались. На другой день противник упорно, безыскусно, с кровавыми и совершенно безрезультатными достижениями наступал на участке Радзехов – Дмитров. Не так просто было сбить «кремневую» дивизию генерала Булатова[120]. Но на следующий день приказ – ночью отойти. Новую позицию заняли по р. Стыри, на участке Берестечко – Гржималовка – Станиславчик – Монастырек. И тут не задержались надолго. Через два дня покинули и эту прекрасную позицию: положение на правом фланге армии продолжало ухудшаться: 12-й корпус обходился; Луцк и Рожище были оставлены; неприятель перешел Стырь, а его конница проникла за фланг армии, в лесисто-болотистый район правого берега Стыри, северо-восточнее Луцка. С грустью вступали мы на родную землю в тот именно район, откуда год назад войска 3-й нашей армии двинулись во вражеские пределы, пронеся менее чем в три месяца свои победные знамена через всю Галицию, вдоль и поперек ее.

Заняли плохую позицию, слишком растянутую, на линии с. Пелча – Козин – Ситно – Крупец – Немировка. Здесь продержались дольше. Даже наступали. За большую практику отходов у нас в штабе корпуса установилась примета: если по занятии войсками новой линии обороны в штабе тотчас составляется подробная схема расположения корпуса, то на другой день по ее исполнении корпус получал приказ об отходе. И вот тут мы, – а схему расположение обычно чертил я, – решили попробовать не чертить никаких схем, вопреки требованиям начальства. Штаб корпуса разместился в небольшом селении Онышковцы. Прибыли мы сюда 21 августа рано утром. К обеду получены были донесения о расположении дивизий на новой позиции по линии упомянутых выше селений. Сведения эти мы не стали наносить на карту. После обеда я с корпусным инженером, полковником Черником[121], по приказанию командира корпуса на автомобиле отправились на разведку позиций на случай нового отхода. Позиция эта была уже указана штабом армии, за р. Иква, на участке Дубно – Кременец. Она считалась уже укрепленной. Мы с полковником Черником объехали и обошли ее всю. Естественные условия делали ее очень сильной, но укреплена она была слабовата. На некоторых участках еще шли работы по укреплению. Наткнулись и на курьез: у д. Коменица заново строился железнодорожный мост через Икву – это в то время, когда уже надо было подготовить его разрушение. Станция Дубно занята была спешной эвакуацией всего, что увозилось из Дубно и его района.

Обследование позиции на протяжении 35 верст потребовало много времени: только поздно вечером мы вернулись в Онышковцы. А на утро 22-го был получен приказ о… наступлении. Написан он был в бодрящем духе; смысл его был тот, что довольно отступать, пора показать обнаглевшему врагу, что мы не так слабы, как он воображает; далее требовалось нанести ему короткий, но сильный удар.

Таким образом, «наша примета» как будто оправдывалась и привела нас в веселое настроение и к еще более твердому решению – «никаких схем».

5. Наступательные попытки

С целью достигнуть более заметного успеха предписанным наступлением решено было согласовать его с соседями. Поэтому я был послан в этот день в 7-й корпус для ориентировки о его предположениях.

Испытанный, выносливый «оппель» быстро домчал меня до Почаевской лавры[122], где размещался тогда штаб 7-го корпуса. Попал на обед как раз. Штаб занимал одно большое помещение среди многочисленных монастырских зданий. Народу была масса. Командир корпуса, генерал Экк[123] возглавлял собрание. Настроение всех мне показалось очень бодрым и даже веселым, точно не мы отступали, а австрийцы, нами преследуемые. Меня приняли очень хорошо. Кормили и поили, разумеется. Затем от начальника штаба, генерал-майора Сулькевича[124], я получил нужные сведения.

Возвращался я вечером в бодром, несколько приподнятом настроении, почерпнув его в штабе 7-го корпуса. По пути попадались еще части обозов и вереницы обывательских, перегруженных всяким скарбом, фур. То были снявшиеся с родных пепелищ жители приграничной полосы и много их из Галиции. Они уходили от австрийцев на восток, куда – и сами не знали.

23 августа наш корпус, главным образом, 3-я дивизия, немного наступал. 3-я дивизия имела даже некоторое продвижение, отбросив перед собою противника. 35-я осталась на месте, произведя лишь поиск в направлении Сестратина, где в лесу неожиданно захватила целый батальон австрийцев, беспечно отдыхавший. Эти наши наступательные попытки имели то последствие, что на нашем участке австрийцы были робко-осторожными. Они не лезли так, как обычно это было на другой день всякий раз по занятии нами новой позиции. 3-ю дивизию они уже почти и не беспокоили. И только на участке 35-й пытались сбить ее в некоторых местах. Так, у с. Крупец (7 верст северо-восточнее от Радзивилова) на участке 138-го Болховского полка был упорный бой 24 августа. Даже часть селения перешла на некоторое время в руки противника. Но в конце концов полковник Головинский, командир полка, собрал кое-какие резервы на своем 10-верстном участке (Крупец – Немировка) и к вечеру очистил селение от австрийцев.

Севернее, на участке 137-го Нежинского полка, в районе Михайловки была нелепая, бессмысленная попытка атаковать наши окопы конницей, около двух эскадронов, ведомых каким-то шальным или пьяным командиром.

В общем же на фронте корпуса было сравнительно спокойно. От соседей же мы не имели еще сведений. Казалось, что посидим здесь, хотя позиция нам очень не нравилась. Но поздно вечером, вдруг – приказ по армии: отходить за Икву, вследствие неблагоприятно создавшейся обстановки в 7-м корпусе. Корпус этот был нашим соседом от самого Перемышля и всегда отличался большой стойкостью, прочностью, вообще доблестью. Однако отсутствие оттуда сообщений заставляло наше воображение создавать мрачные картины поражения.

6. Неудача 7-го корпуса у м. Подкамень

На самом деле там произошло, что происходило и во многих других корпусах, заставлявшее их и целые армии отходить, то именно, что выработало, как я уже сказал, какую-то линейную стратегию.

Согласно приказу по армии от 20 августа, 7-й корпус генерала Экка к утру 21 августа занял позицию, подготовленную (слабо, впрочем) по линии с. Дранча – м. Подкамень – Подбережце. В частности – 34-я дивизия, бывшая левее 13-й, заняла участок Подкамень – Стыберувка – Подбережце.

22-го и 23-го было в общем спокойно, ни мы, ни противник особой активности не проявляли. С утра 24-го сильная канонада, особенно на участке 133-го Симферопольского полка[125], Подкамень – и южнее его. Недоделанные окопы плохо укрывали от сыпавшегося на них града снарядов. Искусственных препятствий не было. Под этот гул несмолкавшей пальбы, около полудня, противник по всему почти фронту 34-й дивизии повел наступление, устремившись с наибольшими усилиями против левофлангового батальона симферопольцев, на с. Поликровы[126].

Подавленный артиллерийским огнем противника, батальон не выдержал и был прорван. Неудача эта была бы не так еще велика, если бы своевременно произведен был нужный контрманевр. Но время было упущено. Противник стал быстро распространяться по оврагу с ручьем, в тыл 134-му Феодосийскому полку[127], который доблестно отбил атаки противника с фронта. Штаб дивизии узнал о начавшемся у симферопольцев событии по донесениям командира Феодосийского полка, полковника Семенова[128]. Однако на запрос по телефону начальником дивизии, генералом Гутором[129], командира симферопольского полка, полковника Снесарева[130] о положении, этот ответил, что «у него ничего, спокойно». Нет данных судить, в силу каких соображений или причин последовал столь лживый доклад командира полка начальнику дивизий, но он сыграл роковую роль. В тот момент, когда полковник Снесарев сообщал своему начальнику успокоительные сведения, левофланговый его батальон фактически почти перестал существовать, из-за него пострадала часть и правофлангового батальона феодосийцев, севернее Стыберувки, а весь полк должен был оставить позицию ввиду опасности быть отрезанными. К шести часам и вся дивизия оставила позицию и отошла верст на 5–7 к востоку. Следствием вот этого события и был отход 7-го корпуса, а за ним 17-го и 8-го корпусов 8-й армии и правого фланга 2-й армии (6-й корпус). Возможно также, конечно, что в принятии решения отвести армию за Икву сыграло некоторую роль соображение улучшить и упрочить ее фронт, ибо правый фланг, 12-й корпус, был уже значительно восточнее Луцка и не был обеспечен. Оборонительная линия р. Иквы давала полную возможность растянуть и разжижить центр армии и отчасти левое крыло и за счет его (два с половиной корпуса) усилить и упрочить колеблющийся правый фланг.

Как бы там ни было, мы спешно смотались, что называется, и наши войска на рассвете были уже за Иквой. Мы отошли, но это был последний отход злополучного 15-го года.

II. Наши контрудары. Застывание фронта

1. Первые сутки за Иквой

Обгоняя одну из колонн 35-й дивизии (137-й полк) к югу от Опышковца на двух автомобилях в полночь, мы быстро проследовали по дороге на Кременец через так называемый Королевский мост на Икве по тракту, который идет из Кременца в северо-западном направлении к границе, на сс. Козин, Берестечко[131]. Не заезжая в мирно спавший город и минуя прекративший уже свои функции вокзал, мы свернули на гладкое, как асфальтовый тротуар, Дубненское шоссе. Миновав чудные казармы 10-го Рижского драгунского полка[132], расположенные на открытой возвышенности у самого шоссе, в одной версте северо-восточнее д. Белокриница, автомобили взяли вправо по большому, но плохого качества, проселку, следуя в намеченный для штаба корпуса пункт, д. Антоновце. Часов в пять утра мы были уже на месте. Антоновце – совсем маленькая деревушка в глухой болотистой котловине. Кругом настоящие горы и огромные площади крупного леса. Словом, это было дикое, как-то неуютное место, сильно нам не понравившееся. К тому же пункт этот был вне главных путей к фронту и в тыл. И выбирали его наскоро и только потому остановились на нем, что пункт этот был за центром позиции корпуса. Когда стало известно, что в с. Жолобки, на тракте из Кременца в г. Острог[133], в 20 верстах от фронта, есть удобный для штаба господский двор, решено было туда перейти, как только готова будет связь.

Первое известие, которое мы получили по установлению связи, это была весьма приятная сводка из штаба армии, сообщавшая о крупной нашей победе в районе Тарнополя.

Здесь был произведен короткий контрудар значительными силами по немцам и австрийцам, которые, видимо, считали, что мы будем все отступать до самого Киева. Противник потерпел полное поражение, разгром. В наши руки попало много пленных, орудий и разных трофеев. Это и положило здесь предел к дальнейшим наступательным попыткам противника.

Около полудня стали поступать сведения от дивизий о благополучном занятии ими позиций за Иквой: 3-я дивизия растянулась на участке от д. Детыниче до Королевского моста, 35-я – далее, сначала до деревни Дунаюв, а затем, ввиду увеличения участка корпуса до д. Поповце, – до этого пункта. Фронт корпуса, таким образом, имел протяжение в 40 верст. Штабы дивизии разместились: 3-й – в д. Буща, 35-я – в г. Кременце.

Противник медленно придвинулся к реке Икве. Мосты нами были испорчены, кроме такового у д. Носовица. Одна из застав противника попыталась перейти по нему. Но ловко устроенной засадой она частью была перебита, частью взята в плен. Других попыток к переходу на наш берег противник не предпринимал и вопреки обыкновению вел себя тихо, пассивно, точно решив, что не стоит пытаться форсировать Икву, все равно ничего не выйдет.

К северу по Икве, а затем до с. Корыты – вытянулся 8-й корпус. Далее до железной дороги Луцк – Ровно у ст. Олыка упрочивал свое положение 12-й корпус. К югу – сначала по Икве до с. Борщевка, а затем целиной, восточнее с. Рыдомель, на Хотовица до р. Горыни у д. Млыновцы, на фронте в 17 верст сжался к своему левому флангу 7-й корпус.

2. Позиция

Позиция 17-го корпуса за р. Иквой тянулась по ее правому берегу на 45 верст, от д. Детыниче через сс. Студзянка, Шепетин, Андруга, Млыновцы, Куликув, Дворец, Поповце[134].

Река Иква[135] имеет небольшую ширину 8–10–12 саженей. Но на всем протяжении оба ее берега были весьма болотисты и настолько, что подойти к самой реке в некоторых местах было невозможно даже для одиночных людей. На участке 3-й дивизии, начиная от Б. Андруги, река имела множество мелких и тоже весьма болотистых притоков-ручейков и сама у Шепетин – Студзянка и у Носовица – Детыниче разделялась на много рукавов и где тут была главная Иква, разобрать было невозможно.

Долина Иквы, узкая на участке 35-й дивизии до д. Млыновцы, ниже значительно расширялась и от одной версты доходила в некоторых местах до двух с лишним верст. Вся она была болотистая и не везде проходимая или, вернее, труднопроходимая для артиллерии и обозов. Лишь две приличные дороги, да и то приличные в сухое время, пересекали долину Иквы – это от Студзянки на Миньковцы и от Носовица в Птиче; первая шла по долине на протяжении двух верст, вторая около одной с половиной версты. Да еще в случае нужды, можно было воспользоваться железнодорожным полотном у д. Каменица. Были еще в некоторых местах тропы, допускавшие движение даже горной артиллерии, но только в сухое время года исключительно. Лучшей из этих троп была таковая, ведущая от д. Б. Андруга к водяной мельнице, а далее вдоль ручейка она выводила к Икве – ниже Сопанова на одну версту.

На большем протяжении позиции корпуса левый берег, нагорный, командовал правым и лишь на участка в районе Кременца, от Куликува до Млыновцы наш берег сильно командовал левым, неприятельским.

Тыл, ближайший, позиции имел весьма благоприятные, естественные качества для сокрытия всего, что в нем движется, располагается и живет: много лесов. Но особую благоприятную достопримечательность позиции составляли так называемые Кременецкие горы. Сам город расположен был в глубокой и тесной, продолговатой котловине, образуемой необычайно высокими сравнительно с окружающей местностью горами, да, настоящими горами, и это на необозримой Волынской равнине! Самым причудливым образом, точно искусственно по чьей-либо фантазии, воздвигнут высокий хребет, начинающийся юго-западнее Кременца, у Куликува, огибающий город с запада и тянущийся затем в северо-восточном направлении верст на 20 и постепенно снижающийся. У Кременца хребет имел крайне сложное, запутанное, пересеченное строение, со множеством резко очерченных вершин, скалистых утесов, глухих глубоких лесистых ущелий, ровных плато, с крутыми, нередко обрывистыми, скатами. Наивысшая точка этой в миниатюре Волынской Швейцарии была 407 метров у самого города, западнее его. К Икве Кременецкие горы спускались очень круто и потом только у самой реки, скаты были мягки. Участок гор от Куликува до Веселовки представлял очень сильную естественную позицию. Хотя, впрочем, он не был использован нами в качестве таковой. Но зато на нем имелся целый ряд таких идеальных наблюдательных пунктов, каких нам не приходилось встречать даже в Карпатах. Лучшими из отличных были: гора Лысая (отм. 397), высота с отметкой 407 и гора Девичья с отм. 400. Последняя представляла скалистый утес восточнее разветвления дорог на Дубно и к Королевскому мосту. Утес этот с одной стороны, и высокий отрог от высоты с отметкой 407 – с другой, сходясь очень близко, образовали как бы ворота из Кременецкой котловины к р. Икве. С Девичьей горы, да с горы Лысой не только вся австрийская позиция на левом берегу Иквы была как на ладони, что называется, всякое движение в тылу ее нам было заметно на всем пространстве, насколько хватал бинокль или стереотруба, до самого Радзивилова[136].

Заранее возведенные фортификационные постройки были разбросаны группами на наиболее удобных и важных участках. Но наши войска не многие из них заняли, а понастроили затем постепенно свои.

Вначале начальники дивизий и командиры полков несколько растерялись перед необъятностью позиции, за которую нужно было отвечать, а затем очень скоро к ней приспособились, и она всем понравилась, ибо позволяла проводить большую экономию в расходовании живой силы. Боевая линия скоро очень превратилась в ряд сильных застав на наиболее важных направлениях через Икву и ее болотистую долину; у Каменицы, Носовицы, Студзянки, Шепетина, против Сопанова, у Королевского моста, против Бережцов, у Куликува, против Дунаюва у Дворца, Кокорова. Полк боевой линии фактически имел на ней одну-две и не более трех застав с пулеметами. Все остальное расположилось спокойно и сосредоточено в ближайшем тылу на отдыхе, имея в большей готовности к бою дежурные части. Только артиллерия полностью стала на позиции.

За такой позицией, как видно из описания, войска 17-го корпуса могли сидеть спокойно, не особенно опасаясь прорыва, несмотря на ее чрезвычайную растянутость.

Наибольшие удобства для активности выступлений противника представлял участок Дунаюв – Поповце, пять верст протяжением, на фронте 35-й дивизии. Но поэтому последняя занимала фронт всего в 10 верст, а означенный участок оборонялся тремя полками.

Г. Кременец, находясь всего в двух-трех верстах от позиции, тем не менее был хорошо укрыт описанными выше горами. Обстрелу неприятельской артиллерией подвергались лишь Дубенское предместье у горы Девичьей, да и то слабо, мешали горы, и привокзальная часть, где находились казармы 42-го Якутского полка[137]. Население города было пестрое с большой примесью жидовы разных сортов. Жиды, да еще подозрительные полячки были тем нежелательным элементом вблизи позиций, за которым требовалось особое наблюдение.

Штаб 35-й дивизии, ставший в городе, взял его под строгий комендантский контроль.

3. Бои в 7-м корпусе

Из описания позиции, которую занял 17-й корпус у Кременца, видно, что для серьезной атаки ее местные условия были крайне неблагоприятны. В этом и надо видеть причину того, что австрийцы как пришли сюда, стали, так и замерли. Нам это, конечно, было весьма кстати для закрепления и упрочения своего положения. Но на правом фланге армии и на левом противник все еще пытался продолжать активные действия. В течение сентября и частью даже октября наше командование предприняло ряд коротких контрударов с цепью сковать противника, лишить его маневренной способности и активности и тем упрочить свой фронт. В нашей 8-й армии эти короткие наступления происходили в 12-м корпусе, восточнее и северо-восточнее Луцка, и в 7-м корпусе, у нашего непосредственного соседа слева. Как 7-й корпус содействовал 12-му, так 17-й помогал 7-му частичными предприятиями с форсированием Иквы, на участке 35-й дивизии, с целью демонстративной атакой здесь привлечь сюда внимание противника. Ввиду этой общности и связности действий частей 35-й дивизии с действиями 7-го корпуса, а также потому, что эти последние представляют несомненный интерес, нелишне будет упомянуть о них несколько подробнее.

Как выше уже упоминалось, после частичной неудачи (вызвавшей, однако, отход) под м. Подкамень 24 августа, к утру 25-го 7-й корпус занял линию Поповце – Борщевка (по Икве) – Хотвице – Млыновцы, в долине р. Горыни, где проходила граница с соседом слева, 6-м корпусом[138].

Уже 26-го, то есть на другой день по приходе, противник, считая, видимо, что части 7-го корпуса потрясены неудачей 24-го, повел сильное наступление, захватывая и участок 6-го корпуса. С большими потерями австрийцы были отброшены. То же было и в 6-м корпусе.

В этот день мы уже были в с. Жолобки. После обеда я верхом на моей отличной полукровной кобыле – австриячке (трофей в августе 14-го года) совершал маленькую разведку по дороге Жолобки – Тылавка – Кременец в целях установления с Кременцом более прочной, телеграфной связи (на моей обязанности лежало, кроме работ по оперативной и общей по Генеральному штабу части, еще заведование, общее руководство связью в корпусе).

Когда я миновал с. Тылавку, слышалась ясно колоссальная артиллерийская канонада в юго-западном направлении. Я без труда по карте определил, что это во всяком случае не на фронте 17-го корпуса, а, вероятно, в 7-м. К тому же по ходу предшествовавших событий этого именно можно было ожидать: после понесенной недавно неудачи в 7-м корпусе, вызвавшей его отход, наступление здесь австрийцев, которые (мы их хорошо изучили в этом отношении) как-то легко упивались одержанным успехом.

Я поспешил обратно в штаб корпуса на случай возможных событий и у нас. Помню отлично, как мелькнула мысль, что в случае неудачи возможен опять отход и с этой столь выгодной позиции и вообще, что отход, отход, без конца – когда конец этому кошмару! И так всеми фибрами души хотелось, чтобы этого уж больше не было.

К вечеру, к общему нашему удовлетворению, выяснилось, что наступление, действительно имевшее место в 7-м корпусе, на фронте 34-й дивизии, на участке Борщевка – Млыновцы, успешно отбито доблестными полками этой дивизии.

Это было последнее наступление австрийцев здесь в 15-м году. Наступило затишье, длившееся четыре дня. Все успокоилось, пришло в норму, оправилось, и 31 августа 34-я дивизия дала реванш за Подкамень.

Ее наступление было предпринято в целях содействия 6-му корпусу, наступавшему в этот день, а также в видах некоторого улучшения расположения на позиции, для чего требовалось продвижение вперед.

С рассветом 31 августа части 34-й дивизии двинулись вперед. В некоторых местах расстояние до противника было велико. Артиллерия наша должна была энергично поддержать наступление, насколько позволял небольшой запас снарядов. Однако сильный туман и этому помешал. Первыми атаковали симферопольцы, занимавшие кладбище с. Хотовица, потом феодосийцы, которые и положили начало общему успеху на всем фронте дивизии (11 верст).

1-й батальон феодосийцев капитана Бабыча имел задачу атаковать с. Устечко. Спокойно, не встречая противника, батальон занял названное селение, при этом от своего соседа справа (2-й батальон) он оторвался и большой лес между Млыновцами и Устечко остался никем не занятым. Пройдя Устечко и не видя все еще противника, командир батальона решил наступать далее в северо-западном направлении. Тут он скоро выяснил, что противник занимает позицию севернее Устечка и что его фланг находится против отдельного сада, противником не занятого. Из сада расположение противника бралось под хороший косой и даже фланговый огонь. Тотчас было приказано бывшим при батальоне двум пулеметам под командой офицера занять северо-восточную опушку сада и одновременно с движением батальона открыть по расположению противника возможно сильный огонь. Пулеметы блестяще выполнили свою задачу. Одновременно с решением капитана Бабыча атаковать обнаруженный фланг противника пришло известие о появлении неприятеля в лесу, что между Млыновцами и Устечко. Здесь австрийцы вылезли на юго-восточную опушку леса и потревожили оставшиеся здесь патронные двуколки 1-го батальона: они бежали в Устечко, к батальону. Таким образом противник оказался в прорыве между 2-м и 1-м батальонами феодосийцев и грозил отрезать последний. Тем не менее капитан Бабыч пренебрег этим и использовал выгоды своего удачного выхода во фланг противнику. Как только батальон двинулся вперед, пулеметы из сада так засыпали противника, что он не оказал почти никакого сопротивления. В это же время со стороны Хотовицы послышалось наше «ура», – то было в правофланговом батальоне феодосийцев. «Ура» тотчас стихийно передалось и было подхвачено 1-м батальоном, хотя до противника оставалось еще шагов 400–500. Австрийцы сразу пришли в замешательство: часть их стала сдаваться, часть бросилась в сторону Хотовицы. Но от Хотовицы в это время уже валили толпы также отступавшего врага. Произошла невообразимая каша; все заметалось и не знало куда деваться. Подавляющая масса неприятеля, теснимого с двух противных сторон, сдалась в плен. Эта развязка к юго-западу от Хотовицы послужила причиной ликвидации и той части неприятельских войск, которая была в лесу между Млыновцы и Устечко. Наше «ура» в их тылу быстро положило предел их предприятию. Они бросились назад, частью на северо-запад, частью на запад. Выставленный против леса от 1-го батальона заслон – всего один взвод – не пустил никого на запад. В других же направлениях также не было выходов. Все попало в плен. Наш успех распространился на весь фронт дивизии и к полудню победа была полная. Противник, преследуемый нами, отошел на линию Ростоки – Горенка – Н. Алексинец, оставив в руках 34-й дивизии более шести тысяч пленных, два орудия и другие трофеи. Потери дивизии были ничтожны. Этот так легко сравнительно давшийся крупный успех вызвал большой подъем в войсках 7-го корпуса: все как бы почувствовали, что безрадостным отступлениям настал конец и что австрийцев так же можно и легко бить, как это было всегда ранее.

Одновременно, даже, пожалуй, ранее, исполнила возложенную на нее задачу и 35-я дивизия. Демонстративной атакой на своем участке она должна была отвлечь внимание противника с фронта 7-го корпуса и привлечь на таковой 17-го.

С рассвета 31-го один из ее полков (какой именно, не помню), накопившись за ночь по наскоро устроенными через Икву мосткам на ее левом берегу, внезапно ударил по неприятелю у Дунаюва и очень быстро овладел его позицией на участке Дунаюв – Куликув, захватив много пленных.

В течение дня болховцы (кажется, это именно был Болховский полк) держались на захваченной неприятельской позиции. Но вечером под натиском резервов противника, накопленных в лесу северо-западнее Куликува, они отошли на свою прежнюю позицию правого берега Иквы.

4. Затишье

После описанных событий наступило затишье. В 17-м корпусе оно ничем не нарушалось. В 7-м левый фланг (34-я дивизия – часть Феодоcийского полка) содействовал 6-му корпусу в его атаке на Н. Алексинец 10 сентября, и местечко это было взято.

Сентябрь месяц прошел спокойно совершенно. В нашем корпусе не было никаких событий, да и на всем почти фронте армии ничего не произошло, исключая крайнего ее правого фланга. Положение здесь постепенно улучшалось. В районе северо-восточнее ст. Олыка (на железной дороге Луцк – Ровно) развернулась 4-я стрелковая дивизия, усилив образующийся здесь новый участок 30-го корпуса, и совместно с частями последнего, стала теснить противника к северо-западу на Колки (на Стыри – переправа на тракте Клевань – Колки) и на Луцк.

Сводки об этом мы читали с большим удовлетворением. Становилось все яснее, что противник всюду выдохся и не только не в состоянии наступать, но уже легко и уступает занятое. Естественно, что все заботы и работа как войск, так и штабов в это время постепенного замирания фронта, стали сводиться к укреплению занятого положения. То же мы наблюдали и у противника. Служба на позиции постепенно, день ото дня улучшалась в смысле ее облегчения, ибо число частей в первой боевой линии стало уменьшаться за отсутствием надобности в густоте ее занятия. Противник вел себя крайне пассивно. Не только в это время, но и до самого конца он не проявил ни одной даже какой-либо мелкой попытки активно выступить.

Из центра фронта армии успокоение шло к флангам армии. 17-й корпус сразу стал прочно на позиции за Иквой. От него упрочение положение фронта армии постепенно пошло к флангам. В начале сентября так же твердо стал 7-й корпус, частью за Иквой, частью на открытом участка к югу от нее, между Борщевкой и Алексинцем. Вправо от нас, в 8-м корпусе, левое его крыло так же сразу твердо стало за Иквой до Млынова. Далее, на открытом участке на фронте Млынов – Эвелинов (12 верст) в течение сентября фронт постепенно приобрел устойчивость. Она распространялась и далее на фронт 12-го корпуса и еще далее – 30-го.

В последнем в сентябре для упрочения его фронта было предпринято наступление. Коротким ударом имелось в виду отбросить противника, положив конец его активности здесь. Усиленный 4-й стрелковой (железной) дивизией корпус успешно исполнил это, при этом достигнутый успех был значительно развит преследованием противника в направлениях на Луцк и Колки (местечко на р. Стырь, 45 верст северо-восточнее Луцка). Противник был разгромлен и стрелки даже заняли Луцк[139] после 30-верстного преследования разбитого неприятеля. В связи с этим части 12-го корпуса также наступали успешно, достигнув Стыри на участке южнее Луцка до Тарговица (на Стыри, 20 верст южнее Луцка).

Потом все эти части были снова по каким-то соображениям оттянуты назад, на прежние места, с которых начали наступление. Сидя спокойно под Кременцом, мы внимательно по сводкам штаба армии следили за этими событиями, радовались достигнутым здесь успехам. Тем сильнее было наше разочарование, когда по одной из сводок мы узнали, что наши войска, нанесшие крупное поражение противнику и выдвинувшиеся к хорошему естественному рубежу, – р. Стыри, были оттянуты назад. Вероятно, штаб армии не хотел удлинять и без того растянутого фронта.

Удар, нанесенный противнику под Луцком, достиг, однако, своей цели: противник больше не лез здесь, и фронт замер. Оставался не совсем твердым самый крайний правый фланг, в районе Колки – Чарторийск. Но с переброской сюда 4-й стрелковой дивизии, а затем 2-й стрелковой дивизии, и здесь положение постепенно затвердело.

5. Конец осени

Октябрь месяц также начался спокойствием полным на фронте 17-го корпуса. Немного всколыхнули было нас события в 7-м корпусе. 8 октября его левый фланг, опять 34-я дивизия, предприняла наступление. Его целью было поддержать наступление своего соседа слева – 6-го корпуса.

С утра после артиллерийской подготовки по всему фронту части дивизии перешли в наступление и довольно быстро овладели всей неприятельской позицией на фронте Ростоки – Горынька – Н. Алексинец[140]; захвачено было очень много пленных и различных трофеев.

На 9 октября командир 7-го корпуса[141] предполагал продолжать наступление 34-й дивизии в связи с таковым в 6-м корпусе и предложил командиру 17-го корпуса генералу Яковлеву поддержать его наступлением на участке нашей 35-й дивизии.

Ввиду этого я был послан 8 октября в штаб 7-го корпуса для подробного ознакомления с положением на фронте у него и о его плане наступления. Снова мне пришлось побывать в дружной семье штаба соседа нашего, неизменного со времени отхода из Карпат. На этот раз штаб корпуса размещался в м. Вишневец в огромном старом замке бывших князей Вишневецких[142]. Большой двор и место около него было заполнено толпами тысяч двух пленных австрийцев, взятых в этот день 34-й дивизией.

По бесконечным анфиладам дворца я, наконец, попал в оперативное отделение штаба. Кипела работа. Готовился приказ о новом наступлении 34-й дивизии. Заместитель начальника штаба (генерал Сулькевич уехал в отпуск) Генерального штаба полковник Арпсгофен[143] (командир одного из полков корпуса) подробно меня ознакомил с обстановкой. Вошел затем сам командир корпуса, генерал Экк, весьма любезно-ласковый, как всегда; он только что вернулся с объезда фронта войск, одержавших победу, и дополнил сказанное начальником штаба некоторыми новыми, самими свежими деталями обстановки. Намечался план нанесения совместного удара 34-й дивизии 7-го корпуса и 35-й дивизии 17-го корпуса (если мы считаем это приемлемым) с двух сторон по Почаевской группе противника, именно: 34-я дивизия атакует с фронта Ростоки – Лопушно в северо-западном направлении, 35-я со своей стороны должна атаковать примерно с фронта Куликув – Дворец в направлении шоссе на Почаев. При успехе этот совместный удар названных дивизий ликвидировал бы всю группу неприятельских сил, занимавших сильно вдающийся в наше расположение участок Дунаюв – Поповце – Борщевка – Лопушно. План был заманчив. Но требовал подготовки, особенно по артиллерийской части. С другой стороны, и откладывать его исполнение было нежелательно; хорошо было бы использовать достигнутый 34-й дивизией успех и связать наступление с предполагаемым наступлением 6-го корпуса.

Достаточно напичканный всеми этими сведениями и предположениями и убежденный уже там же в штабе 7-го корпуса в их приемлемости и осуществимости, кроме того, накормленный, разумеется, по уши, я возвращался, торопя шоферов: время было дорого. Мне предстояло побывать еще в штабе 35-й дивизии по тому же вопросу.

Штаб 35-й дивизии в это время уже стоял не в Кременце, а в д. Шпиколосы. Этот переход штаба сделан по требованию командира корпуса. Нахождение штаба дивизии в г. Кременце, с точки зрение боевых требований, в самом деле было неудобно: на фланге участка, главное же – оперативные секреты подвергались некоторой опасности попасть в руки имевшегося в городе подозрительного элемента, особенно евреев, среди которых можно было предполагать наличие шпионов; средств же борьбы и обеспечения себя с этой стороны штаб дивизии почти не имел, нужно было для этой цели отрывать чинов от боевых частей. Было также некоторое опасение возможности налетов неприятельских самолетов на город с целью его бомбардирования.

Временно командующий дивизией генерал Ремезов[144] (командир бригады еще мирного времени), так как начальник дивизии, генерал Крылов, уже оставил дивизию, получив в командование корпус, принял меня очень хорошо. Большой хлебосол-москвич, он предложил сначала откушать, а главное – выпить рюмку водки. Тут же он преподнес мне в подарок бутылку настоящей смирновки. Что считалось в то уже время большой редкостью, особенно на фронте.

После такой «предварительной подготовки» наше дело об обсуждении намечающейся атаки пошло очень гладко, и мы его быстро покончили. Генерал Ремезов вполне соглашался с предположениями 7-го корпуса и считал, что успех весьма вероятен, что полки 35-й дивизии исполнят задачу (в чем, конечно, не было сомнений), но только просил, чтобы все артиллерийские средства, какие только можно, были бы даны в его распоряжение. Атака намечалась на участке Дунаюв – Богдановка с целью прорыва неприятельской позиции с дальнейшим развитием его в направлении на Почаев. Для атаки 35-я дивизия должна была быть целиком свободна: двумя полками предполагалось атаковать, два полка должны были быть в резерве, в руках начальника дивизии, то есть участок до Куликува, примерно, должна была взять в свои руки 3-я дивизия.

С сильно нафаршированной головой всякими планами атаки, предположениями и различными сведениями всякого рода, с несколько отяжелевшим желудком, вернулся часа в три в Жолобки.

Закипела работа и у нас в штабе. Посыпались предварительные распоряжения, составлялись расчеты. Большая часть их касалась артиллерии. Принимались меры об усилении артиллерии на участке 35-й дивизии за счет 3-й дивизии. Она же должка была освободить 137-й Нежинский полк на участке Млыновцы – Бережцы. Помню, как сейчас – работали мы, Генштаб, с большим подъемом и хорошим настроением: так хотелось всем снова двинуться вперед, начать лелеемый нами реванш противнику за все горести, что претерпели мы в течение долгих отступлений минувшего лета. Да и скучно было сидеть в бездействии. Начальство, казалось, вдохновлялось в своем решении нашим рвением и энергией. Командир корпуса одобрял все доклады по вопросу намечаемой атаки.

Однако, к нашему великому огорчению, вся огромная проделанная нами работа по подготовке задуманной атаки оказалась напрасной: наступление было отменено ввиду отмены его в 7-м корпусе, а там было оно отставлено по причине отмены его в 6-м корпусе. Наши попытки убедить начальство произвести атаку без таковой в 6-м корпусе, только совместно с 7-м, несмотря на горячо приводившиеся доводы «за», успеха не имели. Командир нашего корпуса Яковлев, начальник в общем очень осторожный, как-то быстро сдал и отказался от принятого было решения, лишь только явилась законная причина не предпринимать наступления, раз оно носило вспомогательное значение – содействовать 7-му корпусу, который, как инициатор, сам отменил его. Бог его знает, может быть, оно и лучше было, что мы не атаковали, но тогда нас это сильно огорчило и мы таки порядком поскулили и поязвили по адресу нашего нерешительного комкора.

6. Жизнь и быт в штабе корпуса

За время Великой войны мне пришлось служить в штабе корпуса (два года), в штабе армии (один год) и в штабе дивизии (полгода). Служба и жизнь в штабе корпуса оставили у меня самое приятное воспоминание. В штабе армии обстановка службы и жизни уж слишком как-то приближалась к таковым мирного времени. Война, боевое положение, слабо чувствовались. Жизнь – с комфортом, часто по частным квартирам, как в мирное время, иногда даже семейно. Никаких выстрелов, хотя бы в виде эха отдаленных боев, за целый год пребывания в штабе армии я почти не слышал. Служба чиновничья по преимуществу, присутственные часы и прочая скука. Офицерство как-то уединялось по своим «отделениям»[145] и замыкалось в них. Не чувствовалось товарищеской спайки, дружбы.

В штабе дивизии – малолюдье. Генерального штаба два человека всего. Работы всегда почти сверх меры, от нее просто в голове иногда звенит. Начальник штаба – это мученик нескончаемой работы, бессменный часовой, вол невыпрягаемый. В период боев часто хаотическая необъятность непосредственных и посредственных боевых впечатлений, сваливающихся на одну, много на две головы, которые должны разбираться в них. Терзают со всех сторон, доводят нервы до крайнего напряжения и вообще до очумелого состояния.

Никаких этих крайностей нет в штабе корпуса. Жолобки – усадьба несколько захудавшего помещика, полуполяка-полурусского, надолго сохранятся в моей памяти: так много было там прожито и пережито.

Нас, Генштаба, кроме начальника штаба, было трое, хотя по штату полагалось четверо. С марта месяца, когда мы стояли еще в Карпатах, начальником штаба у нас был Генштаба генерал-майор Бутчик[146], вышедший на войну командиром 135-го Керченикальского полка[147], человек прекрасных душевных качеств, но несколько мрачно-болезненный, что, впрочем, объяснялось его ранением в Керченикальском полку: засевшая где-то, кажется, в печенке, и не извлеченная пуля временами доставляла ему немало страданий, омрачая моральное состояние. Тем не менее генерал Бутчик умел быть ровным, спокойным. Под его руководством и началом мы работали гладко, организованно, толково. Ни суеты, ни путаницы в штабе не было. Авторитет его был полный. Личный состав штаба корпуса его уважал и никто никогда не мог позволить себе в кругу друзей какую-либо по его адресу шутку или насмешку. Отношения у нас, офицеров Генштаба, с генералом Бутчиком были прекрасные и никогда ничем не омрачались. Словом, все было налицо для гладкой, хорошо налаженной работы. Так оно и было на самом деле.

Мы – тройка – все были в чине капитанов, Федор Федорович Вознесенский, я и Густав Иванович Хольд. На нас троих, в сущности, и лежала вся тяжесть черной, так сказать, работы в штабе корпуса. И недаром все полушутя, полусерьезно, говорили: «Как земля стоит на трех китах, так штаб 17-го корпуса держится на трех капитанах». Старше всех из нас был Вознесенский, потом я, затем Хольд. Так мы следовали друг за другом и по выпуску из академии: 11-го, 12-го и 13-го годов. Вознесенский был на должности штаб-офицера для поручений, я – старшего адъютанта, Хольд – обер-офицера для поручений. Но в работе мы не сепарировались на основании того, что «это, мол, не по моей части вопрос». Наоборот, все мы трое делали все. Каждый из нас считал своим долгом исполнить работу своего товарища в случае его, хотя бы кратковременного, отсутствия, подробно затем посвящая в исполненное дело того, кто уже специально вел этот вопрос. Никогда у нас поэтому не было никаких недоразумений, и все почти одинаково были в курсе дела.

Над вопросами узко оперативного характера работали втроем. Я лишь почти всегда писал оперативные приказы, обладая лучшим почерком, да и стиль особый выработал, который всем нравился. И только вопросы по «разведке» в тесном смысле вел Хольд, и я с Вознесенским в это не вмешивался, хотя в курс дела всегда достаточно вводились Густавом Ивановичем. Последний в своем «специальном вопросе» был большой мастер. Владея в совершенстве немецким языком, Хольд за время в течение более года хорошо наспециализировался в вопросе сбора сведений о противнике путем «добычи языка». Точно так же вопрос связи в узком смысле – руководство прокладкой новых телеграфно-телефонных линий, организацией центральных станций и прочее – подлежал моему исполнению, и в это никто не вмешивался. Получив задание, я обыкновенно призывал командира телеграфной роты, штаб-капитана Марциновского – отличного офицера, каким, впрочем, было и большинство офицеров 17-го саперного батальона, выучки полковника Исакова – передавал ему задание, посвящал в необходимых рамках в обстановку и, высказав некоторые свои соображения, спокойно и уверенно ждал, что задание толково будет исполнено. Затем произошедшее изменение в связи вносилось в схему связи, и новость становилась общим достоянием. Заговорив о связи, не могу с особым даже теперь, когда все это ушло в далекое прошлое, удовлетворением не отметить, что служба связи[148] была налажена очень хорошо, за редкими исключениями, шла гладко, прочно, это – опыт более чем одного года боевой практики. А сколько испытано на этом пути горечи…

Начальник штаба, серьезный генерал Бутчик ценил нашу работу. Предоставлял нам большую долю самостоятельности в ней. Мнения и предложения наши в большинстве случаев одобрялись им, а затем и командиром корпуса и проводились в жизнь.

Когда в ноябре месяце на смену генерала Бутчика прибыл генерал-майор Скобельцын[149], мы почувствовали еще большую самостоятельность и легкость в работе. Генерал Скобельцын до приезда к нам был начальником штаба 40-го корпуса, недавно сформированного в составе 2-й и 4-й стрелковых дивизий. Корпус действовал на крайнем правом фланге 8-й армии, в районе Рафаловка – Чарторийск. По каким-то соображениям высшего начальства было произведено перемещение названных начальников штабов одного на место другого. Помню, что генерал Бутчик покидал нас с грустью, но отказаться от «предложения» не мог, оно имело скрытый характер почти приказания.

Генерал Скобельцын имел общительный, открытый, веселый нрав, с заметным оттенком русского барства, что к нему очень шло. С ленцой, с нелюбовью к бумагам, он был нам более по душе, чем генерал Бутчик. Мы еще больше могли проявлять самостоятельность и инициативу.

Одним словом, работали мы в штакоре[150] легко и дружно, а это наиважные условия правильного функционирования штаба. Не могу воздержаться, чтобы не поставить часть заслуги в этом нам, «китам». Конечно, лицо части, ее тон делает ее командир, и здесь у нас много зависело от личности начальника штаба, но многое из достигнутого результата следует отнести на долю наших усилий. С капитаном Хольдом мы были старожилами, так сказать, в штабе 17-го корпуса и начали свою работу в нем еще с места, что называется, из Москвы, при начальнике штаба генерале Стремоухове, когда чуть не всякий вопрос оперативного характера решался «военным советом» из офицеров генерального штаба с командиром корпуса во главе. С тех пор переменилось три начальника штаба, командир корпуса остался тот же, но от былого порядка работы в штабе не осталось и следа, и это в главной мере нужно приписать нашим усилиям.

Внеслужебное время, часы досуга мы проводили хорошо и часто весело. Часов же досуга осенью и зимой 15/16 года было более чем достаточно. Народа в штабе корпуса было много, но не столько, чтобы не знать всех и каждого.

Все друг друга хорошо знали, и преобладали приятельские отношения. В столовой за обедом или ужином собиралось «все общество», человек 20 минимум и, за очень редкими исключениями, эти собрания проходили оживленно, а часто и весело. Элементы веселья вносили комические фигуры, первую роль среди которых играл инспектор артиллерии, генерал-лейтенант Развадовский[151].

Как-то так подобралось, что среди чинов штаба нашлось несколько необычайно музыкальных людей, пианистов и певцов. А в большой зале, где помещалось оперативное отделение и мы трое («киты»), стоял старый хороший рояль. И каждый день задавались музыкально-вокальные развлечения. Ф. Ф. Вознесенский, я, доктор (для поручений при корпусном враче), штабс-капитан Марциновский выступали солистами вокальных номеров, штабс-капитан Берг (старший адъютант по инспекторской части), инженер-полковник Черник (корпусный инженер) и еще один офицер-сапер, молодой композитор-пианист (фамилию его забыл) выступали в музыкальных номерах за роялем, аккомпанируя и нам.

Нечего и говорить, что вечера эти собирали всегда немало публики и создавали всем приятное ощущение уюта и нередко эстетического удовольствия. И так мы в это втянулись и привыкли, что без музыки не могли провести ни одного дня. Однажды с сольным пением выступил даже почтенный командир корпуса. Часто во время какой-либо уж очень скучной, нудной работы мы с Ф. Ф. Вознесенским вызываем, бывало, полковника Черника, будто по службе, к начальнику штаба и тут же засаживаем его за рояль нам аккомпанировать. Оторванный от своего дела – бесконечных отчетов-расчетов по укреплению тыловых позиций – корпусный инженер, человек уже почтенного возраста, весьма добродушный и симпатичный, не мог никогда нам отказать; садился, доставал очки и начинал аккомпанировать. Если не было полковника Черника, тащили штабс-капитана Берга, который обладал необычайной способностью читать ноты и с равным успехом исполнял все, что ему не откроют из нот. Последних у нас накопился огромный выбор, так как всех, кто уезжал в отпуск, мы обязывали купить в Киеве у Л. Идзиковского[152] одну-две вещи для сольного пения (из каких вещей – давался всегда список), не менее одной пластинки для граммофона (и таковой был у нас) из каких-либо шедевров – и не менее фунтовой коробки сухих засахаренных фруктов от знаменитого ими магазина Балабухи[153], тоже на Крещатике. Нужно заметить, что эти поручения-обязательства всеми охотно исполнялись, и у нас собрался огромный выбор нот и пластинок – все в исполнении знаменитостей.

Наши музыкальные упражнения были для нас и удовольствием, и отдыхом, лекарством, приятно освежающим голову, недаром же кто-то умный сказал, что «музыкальные звуки освежают ум, успокаивают утомленные нервы и облегчают мышление».

Осенью, в сентябре и октябре, мы не раз посещали Кременец. Имея какой-либо служебный предлог, старались вечер, а то и ночь провести в Кременце: там очень долго тянулись запасы спиртных напитков (недаром же в городе квартировали один пехотный и один кавалерийский полки), ну и еще кой-что привлекательное для молодежи. Не могу сказать, чтобы среди нас были особенные любители пить, но выпить в хорошей компании друзей с целью приятно провести время мы любили все. Еще когда штаб дивизии был в Кременце, и комендант его наводил в нем порядок, были конфискованы запасы водки местного производства. Один ящик «мерзавчиков»[154] был преподнесен в виде подарка нам и поступил в «заведование» к Густаву Ивановичу. Около месяца тянулись у нас эти мерзавчики, войдя как норма в ежедневное наше довольствие около 12 часов дня. Пьянства не было, и генерал Скобельцын его преследовал даже. Так, на обязанности коменданта штаба корпуса лежала задача конфисковать все спиртные напитки не только в Жолобках, но и в целом районе, если получались какие-либо сведения о торговле ими. Однажды таким образом было конфисковано у спекулянта еврея в м. Шумск десятка два бутылок коньяку. Бутылки были представлены начальнику штаба. Пока они постояли в нашей комнате, по предложению «блюстителя трезвости» коменданта, несколько бутылок мы опорожнили, вылив содержимое в чайник и наполнив их опять чаем. С большим трудом сдерживали себя, чтобы не прыснуть от смеха, когда начальник штаба, осматривая преступный продукт спекулянта, обнаружил по плавающей в одной из бутылок чаинке, что коньяк был совсем не коньяк, а чай, и каскад нелестных эпитетов послан был по адресу «мерзавца-жида».

Свободного времени у нас было много. Иногда, кроме срочных донесений в штаб армии, часто в виде установившегося стереотипа: «на фронте корпуса редкая перестрелка и поиски разведчиков», по целым дням мы ничего не делали.

Понятно, что в такой обстановке мы искали возможных развлечений для заполнения досуга и нередко собирались сплоченными компаниями и проводили вечера с доброй чарой зелена вина, чтобы сердцу было веселей. Поэтому мы придирались ко всякому случаю, чтобы «отпраздновать день»; так праздновались, например, именины каждого из нас и различные «исторические события», как получение наград, производства и прочее.

Настоящих событий не было никаких на всем или, вернее, на всех фронтах, не за чем было и следить. Уже к октябрю месяцу весь наш полуторатысячеверстный фронт точно окаменел. Боевые дела измельчали. Даже в сводках армейских описывались подробно удачные поиски разведчиков с добычей «языка».

С особенным поэтому интересом следили мы в конце октября за последней вспышкой активности с нашей стороны, носившей, впрочем, частный местный характер. Это были наступательные попытки с нашей стороны в районе Чарторийск – Рафаловка (на Стыри), на правом фланге армии[155] в молодом ХХХХ корпусе.

Два раза стрелки 4-й дивизии генерала Деникина переправлялись через Стырь, брали Чарторийск, где однажды целиком почти уничтожен был немецкий гвардейский полк[156]. Затем успех развивался в западном направлении. 2-я стрелковая дивизия генерала Белозора[157] успешно содействовала 4-й. Последняя проявляла себя, как всегда, блестяще. Был такой эпизод во время последнего наступления. Прорвавши фронт противника у Чарторийска, стрелки 4-й дивизии стали развивать успех в западном направлении. Соседи справа, стрелки 2-й дивизии и пехота одной из второочередных дивизий задержались у железной дороги оказываемым противником сопротивлением. Но стрелки железной дивизии не смущались тем, что ни справа, ни слева никаких соседей, продолжали преследовать на своем участке разбитого противника. Местность тут была сплошь покрыта огромными болотистыми лесами. К вечеру передовой полк 13-й стрелковый полковника Маркова[158] (знаменитого впоследствии генерала добровольческой армии) достиг тракта Колки – Маневичи. Но наутро оказалось, что 4-я дивизия имеет противника не только впереди, справа и слева, но и сзади. Однако это не очень смущало стрелков. Полковник Марков повел наступление на юг, на Колки и на… восток, а на север и запад были выставлены заслоны. Генерал Деникин, как всегда, со штабом был близко к боевой линии, не теряя связи с полками. Но связь с тылом, со штабом корпуса была потеряна, и тщетно старались ее восстановить, все поиски остались безрезультатны. Тогда генерал Деникин донес непосредственно в штаб армии о своем положении. Как это было ни странно, его донесение в штабе армии было получено исправно. Оно гласило, что за ненахождением штаба корпуса генерал Деникин вступает во временное командование ХХХХ корпусом. Далее излагалась обстановка и курьезно-чудесное положение 4-й стрелковой дивизии, как это видно из приведенной схемы.

С особой жутью следили мы за этими событиями и очень боялись за участь 4-й стрелковой дивизии. Но железные стрелки видали, что называется, виды: они с честью вышли и из этого, казалось бы, невозможного положения. Войска были безболезненно отведены опять за Стырь. Попыток выдвинуть здесь фронт наш к западу больше не производилось.

Мы потом подшучивали над генералом Скобельцыным, который вскоре после этих событий прибыл к нам, мы ему говорили: «А помните, ваше превосходительство, как генерал Деникин всех вас отрешил». Начальник штаба, несколько сердясь, оправдывался, что ничего подобного не было, что генерал Деникин сам виноват и прочее.

Октябрь кончился. Наступил ноябрь, и мы кое-что стали делать на фронте и в тылу.

7. Укрепление позиций

Уже с сентябре месяце штаб армии стал настойчиво требовать от нас укрепления позиций занимаемых и подготовки и укрепление таковых в тылу.

Пошла в то время мода, по опыту позиционной борьбы на Западном фронте (во Франции), на укрепленные полосы, то есть позиция состояла из двух или трех линий окопов. Первая – прерывчатая, занимавшаяся лишь небольшими передовыми частями: заставами, наблюдательными постами, секретами и проч.; вторая – главная, из сплошной линии окопов, солидной постройки, с очень надежными укрытиями от неприятельского огня; наконец – третья, на дистанции действительного огня от второй; она имела или сплошную, или прерывчатую линию окопов, также солидной профили.

Все линии соединялись многочисленными ходами сообщения. Каждая из линий, как правило, должна была иметь проволочное заграждение. Последнее возводилось также по-новому. Проволока, переплетавшая пять-шесть рядов кольев, считалась теперь недостаточным искусственным препятствием.

Образцом солидности искусственных препятствий считалось две-три «полосы проволочных заграждений», то есть полоса в пять-шесть и больше кольев, промежуток, потом опять такая полоса или сильнее, опять промежуток, еще полоса и т. д.

Вот для приведения своих позиций в такое состояние и работали войска днем и ночью. Хотя противник на фронте нашего корпуса и мало проявлял себя, все же во избежание лишних потерь почти все работы по укреплению их позиций войска корпуса вели ночью. Саперы, приданные по роте обеим дивизиям, руководили этими работами.

Несколько позднее появилась и еще новость, тоже взятая с франко-германского фронта. На основании опыта прорывов укрепленных полос установлено было, что если в укрепленной полосе есть, помимо первой, второй и третьей линии, еще поперечные укрепленные линии, связывающие первые три в перпендикулярном или косом направлении в отношении фронта позиции, то тогда она приобретает значительно большую сопротивляемость прорыву, ибо прорывающийся в стремлении расширить прорыв ударом во фланг уцелевшим участкам, встречает уже не фланг, а готовую к сопротивлению фронтальную позицию. Для получения таких поперечных укрепленных позиций, или, как они стали тогда называться, «отсеков», редко строились специальные линии окопов; обычно для этой цели приспосабливали один из ходов сообщений, связывающих первую, вторую и третью линию укрепленной полосы. Наличие таких «отсеков», расположенных один от другого на расстоянии действительного ружейного и пулеметного огня, разбивало укрепленную полосу на ряд участков, сильных взаимной поддержкой в случае прорыва одного из них.

Большое внимание стало уделяться также расположению и особо прочному укреплению на позиции пулеметов. Они обычно размещались группами, образуя так называемые пулеметные гнезда. Последние нередко выбирались даже вне линий укрепленной полосы, особо от них, и тогда особо прочно укреплялись и маскировались. Иногда «пулеметные гнезда» имели даже свое проволочное заграждение.

Корпусный инженер, добродушный старик, полковник Черник буквально утопал в ворохах бумаги – отчетов, схем по укреплению позиций. Заведующий инженерною частью в армии без конца требовал от нас точного учета, что уже сделано по части укрепления позиций и что еще остается сделать. При этом помимо бесчисленных схем должны были представляться еще особые таблицы успешности работ, то есть сделанное – в процентном отношении к намеченному.

У бедного корпусного инженера от всей этой бухгалтерии глаза на лоб вылезали, и он бывал даже рад, когда мы его отрывали от нее и тащили в «оперативное» к роялю аккомпанировать.

Начиная с октября, мы – я и полковник Черник – чуть не каждый день выезжали верхом (иногда – редко, впрочем – и на автомобиле) для разведок с целью выбора позиций тыловых. Вероятно, близко около 1000 верст исколесили мы по этим разведкам.

Начали от Кременца. Первая тыловая корпусная позиция шла позади Кременца на Шпиколосы, Горынька. Вторая: Антоновцы – Угорск – Тылавка – Вилия. Третья: Залесце – Жолобки – Сосновка. Помимо этих главных линий, между ними был намечен целый ряд дополнительных участков, соединивших их одну с другою в виде отсеков в крупном масштабе, так сказать.

Эти наши разъезды для разведки позиций продолжались до конца ноября и стоили мне некоторого расстройства здоровья. Я нажил себе ужасный ишиас, заставивший меня в декабре эвакуироваться для излечения в госпиталь, в Киев.

Работы по укреплению тыловых позиций, намеченных нами с полковником Черником, производились при помощи местных жителей с поденной им платой. Но денег для этого отпускалось мало. Расчеты производились неаккуратно, а потому успешность работ была слаба. К зиме успели сделать кое-что лишь на первой и частью на второй позициях.

8. Тыл корпуса

Тыл корпуса оборудован был слабовато. Нас учили, что в современных условиях ведения войны без железных дорог совершенно невозможно обойтись. Выработанные нормы указывали, что желательно, чтобы каждый корпус войск имел свою головную станцию с расходным магазином продовольственных припасов, и чтобы станция эта находилась не далее одного перехода.

Неудобное начертание железнодорожных линий левого крыла 8-й армии ставило 17-го и 7-го корпуса в тяжелые условия в отношении их снабжения всем необходимым для жизни и для боя. Наш корпус имел головную станцию на станции Кривин железнодорожной линии Шепетовка – Ровно. Это будет в расстоянии 75 верст, трех переходов от фронта. Очень далеко, ибо ни дивизионным обозам, ни корпусному продовольственному транспорту было не под силу доставлять войскам корпуса все необходимое от станции Кривин. Вот почему наш корпусный интендант, генерал Ильин взвыл, что называется, как только выяснилось, что отступления дальше больше не будет. Посыпались просьбы, мольбы в штаб армии о помощи армейскими транспортами, которые не сразу, но все же были даны.

Тыловым путем корпуса была дорога Шумск – Острог – Кривин. На всем этом протяжении (50 верст) пролегало так называемое земское шоссе, качества ниже среднего, а в некоторых местах так его и совсем не было, и нашим саперам стоило немалого труда привести дорогу в некоторое сносное состояние[159].

По этому пути и стали работать наши транспорты. В м. Шумск был устроен передовой расходный магазин на весь корпус. Отсюда продовольственные запасы забирались для дивизий их дивизионными обозами.

При проезде по дороге Шумск – Кутов – Острог – Кривин всегда можно было обогнать или встретить тысячи повозок, непрерывно снующих здесь взад и вперед. А вся эта махина тыловая с огромным числом людей и особенно лошадей, поедающих солидный процент того, что должны были они доставлять войскам фронта, представлялась малопроизводительной и недостаточно надежной, чтобы вполне обеспечить корпус во всех его потребностях. Осень – лучшее время года на юге, в частности, на Волыни. Дороги, даже небольшие, грунтовые допускают беспрепятственное движение всего, что на колесах. Но наступала зима, южная, мягкая, с ее частыми оттепелями и слякотью и невылазной грязью по черноземному грунту. Да и шоссе наше, весьма ненадежное, не могло, конечно, долго выдерживать невиданное для него движение. По опыту боевых действий в Польше, где много солидных государственных шоссе, мы хорошо знали, во что они превращаются, когда по ним пройдут туда-сюда тысячи повозок и парков, – сплошная каша. Поэтому не напрасны были опасение наши, что с наступлением мокрого времени снабжение корпуса будет сильно затруднено. Так оно и вышло. Всем невольно приходила в голову мысль, почему бы не связать те же питающие нас пункты Шумск и Кривин узкоколейкой (дековилькой[160]), что ни представляло ни особенного труда, ни требовало много времени. По докладам интенданта, командир корпуса не раз возбуждал перед командующим армией ходатайство о постройке дековильки на участке Кривин – Шумск. Штаб армии, соглашаясь с нами принципиально, тянул этот вопрос, откладывая его практическое разрешение, то ли за отсутствием необходимых для этого материалов и подвижного состава, то ли по каким иным причинам. И зиму мы перебивались кое-как. Армейские транспорты много погубили конского состава и материальной части. Организованное в Шумске корпусным интендантом хлебопечение из местных средств, местного зерна, перемалывавшегося на имевшейся здесь огромной вальцевой мельнице, дало возможность до некоторой степени избежать острого кризиса в продовольствии корпуса.

Ранней весной приступили, наконец, к постройке дековильки от Кривина на Шумск. Когда в начале апреля 1916 года я, проезжая в отпуск, поинтересовался на ст. Кривин у железнодорожного офицера, – одного из строителей узкоколейки, – когда будет она готова, он прихвастнул, сказав, что очень скоро, в первых числах мая начнет функционировать уже. На что я, не выдержав, со своей стороны, ответил ему в том же духе, что в мае мы, Бог даст, будем уже пользоваться Дубном и Кременцом. Вышло так, как увидим далее, что и он, и я, – оба были правы в своих надеждах.

III. Подготовка к весеннему наступлению

1. Разведывательная деятельность

К декабрю, то есть к зиме, обе стороны зарылись, как кроты, и оплелись целыми полями проволоки. Особенно неистовствовали в этом отношении австрийцы. В некоторых местах они даже в Икву накидали проволочных сетей. Пробраться через такие заграждения было чрезвычайно трудно. Между тем штаб армии требовал сведений о противнике, именно о том, какими силами каких частей он занимает фронт, какие совершаются у него передвижения, кто (какие части) куда уходит или откуда пришел. Нам и самим, помимо требований свыше, было интересно знать, что происходит у противника перед нами. Но как это узнать? Самые верные и богатые сведения о противнике добывались всегда путем опроса пленных. Но боев не было, не стало пленных. Последний раз мы их имели, и довольно много, в сентябре. Опрос их дал нам много важных данных: мы в точности знали, что находится перед фронтом 35-й дивизии.

Но прошло с тех пор уже много времени. Могли произойти изменения, перемещения, перегруппировки.

Было два способа в наших условиях добывать пленных: или предпринять частичную атаку какого-либо, хотя бы небольшого, участка или пункта неприятельской позиции, или производить внезапные налеты на выдвигавшиеся вперед небольшие наблюдательные и охраняющие части противника.

Первый способ требовал основательной подготовки предприятия, особенно артиллерийским огнем. Но существовавший еще голод в артиллерийском довольствии не позволял еще на это отваживаться. А необходимость, кроме того, устраивать переправу через Икву еще более усложняла вопрос. Оставался, таким образом, второй способ, который называли установившимся прочно термином «поиски разведчиков».

Полковые команды разведчиков из отборных, смелых и особо сметливых солдат под начальством выдающихся особой храбростью и предприимчивостью офицеров работали, рыская перед фронтом, почти каждую ночь для добычи пленных (языков). Обычно в течение дня или целого ряда дней выслеживалась и намечалась какая-либо добыча: застава ли (значительно реже), наблюдательный пост или полевой караул (чаще всего). Затем в одну из подходящих ночей производился налет. Весьма нередко успех сопутствовал подобным налетам.

Должен сказать, что в 3-й дивизии подобным способом языки добывались чаще и успешнее, чем в 35-й.

Объяснялось это отчасти личностью самого начальника 3-й дивизии, генерала Булатова– крутой был генерал и умел заставить подчиненных работать, а главным образом тем, что фронт этой дивизии был более удобен для поисков: во многих местах Иква легко и незаметно преодолевалась разведчиками, потому что отстояла от позиции обеих сторон на значительном расстоянии.

В три дня было несколько попыток внезапного налета и боя крупными частями, однажды ходил даже целый батальон Псковского полка[161] против д. Минковцы. Попытка успеха не имела вследствие неблагоприятной местности: топкое болото, роты буквально завязали в грязи. Наутро после этого неудачного предприятия я, сопровождая командира корпуса на автомобиле в 3-ю дивизию, видел роты псковцев, возвращавшиеся из поиска: вид людей был ужасный, изнуренный и вся одежда, с головы до ног, была в грязи и болотной траве.

Были случаи и перебежек к нам. Помню, в 35-ю дивизию в районе Поповце к нам перешел офицер-славянин, по профессии учитель. Он много интересного поведал нам. Были и другие, менее интересные перебежчики. Среди последних попадались и подозрительные, возможно, подосланные врагом в целях шпионажа. Имело место несколько случаев прохода через фронт противника к нам бежавших из австрийского плена наших солдат. Все это были отличные старые солдаты. Много интересного рассказывали они про плен. А о стоявшем перед нами противнике они давали иногда важные показания лишь об его линии укреплений и особенно о проволочных заграждениях, через которые им с большим трудом удавалось пробираться, да о размерах переплываемой ими Иквы.

В ноябре месяце штаб армии, движимый, видимо, скудностью поступавших к нему о противнике сведений, потребовал и настоял на посылке в тыл противнику тайных разведчиков. Мы это исполнили, но сами заранее не верили в успех меры: ни времени подготовить нужных людей не было, ни самых подходящих людей – пришлось остановиться на двух крестьянах – ни, главное, – нужных для оплаты рискованного предприятия сумм, – отпущены были какие-то гроши. Оба разведчика пропущены были вперед на фронте 3-й дивизии. А дальше они канули в вечность.

Добываемые перечисленными путями сведения рисовали нам силы и расположение противника почти полностью.

Участок от Дунаюва, примерно, и до с. Берег мы знали точно, какими силами и каких частей он занимается. Дальше к северу сведения были менее точны. Установлено также было, что в районе Почаева, в Почаевском лесу, противник держал крупные резервы (до дивизии пехоты).

В конце ноября 3-я дивизия перекинулась на левый берег против Сопанова для образования здесь плацдарма на случай перехода в наступление и с этого момента добывание пленных в этом районе несколько облегчилось.

2. Борьба у Сопанова за плацдарм

При отходе в конце августа за Икву мы допускали с большой вероятностью, что дальше еще уже не пойдем, и что по закреплении фронта с этой линии придется наступать снова. Но так было сильно желание передохнуть от боев, прорывов и обходов, кошмаром давивших нас целое лето, что, отступив за Икву, мы, не задумываясь особенно, поломали и уничтожили на участке корпуса все мосты.

Когда потом, уже со второго дня за Иквой, мы стали и справа, и слева получать сводки о наносимых нашими войсками сильных контрударов[162] противнику, стало ясно, что отступлениям конец и что надо подумать о подготовке к наступлению. Но штаб армии даже и не намекал об этом, и мы также долго не проявляли инициативы. Начало этому было положено начальником 3-й дивизии, генералом Булатовым. Последний был, безусловно, выдающийся начальник – требовательный, настойчивый; никто из его подчиненных никогда и помыслить не мог, что приказание генерала Булатова можно как-либо обойти и не исполнить. Он принял дивизию в октябре 14-го года после устраненного от командования выведшего дивизию на войну генерала Ползикова, Это было в боях под Ченстоховом. С большим искусством и твердостью провел дивизию генерал Булатов через все тяжелые испытания, особенно в течение весны и лета 15-го года. Не раз она была в тяжелых боевых испытаниях и из всех выходила не только с честью, но в полном, удивительном порядке и целости.

Генерал Булатов создал дивизии имя «кремневой». К недостаткам его надо отнести некоторое увлечение в сторону бывшей своей специальности. По роду службы артиллерист, он до занятия должности начальника 3-й дивизии занимал места по артиллерийской части и слыл большим авторитетом, знатоком этого дела. Затем характер генерала Булатова был весьма тяжел для подчиненных. Несколько начальников штабов дивизии он «съел», как выражались. Никто из них не выдерживал дольше одного-двух месяцев. Штаб 3-й дивизии больше был вакантным от начальника его, нежели занятым. Весь генеральный штаб, вероятно, знал об этой славе. Командир 3-й артиллерийской бригады боялся генерала Булатова как злой проказы.

За всем тем, повторяю, генерал Булатов был отличным начальником дивизии.

Командир корпуса, генерал Яковлев, никогда не проявлявший никакой инициативы без подсказов начальника штаба или офицеров Генерального штаба штаба корпуса («три кита» – молодежь была рьяная на эти штуки, что и говорить), обладал все же хорошей чертой – одобрять дельный почин других. Предложение 3-й дивизии вынестись на левый берег Иквы у Сопанова поэтому им было одобрено.

Почему было выбрано место именно у Сопанова? Здесь Иква делала удобную излучину в нашу сторону. Наша позиция шла здесь близко к реке, а противник был удален от нее. Участок его позиции здесь брался под хороший перекрестный обстрел нашей артиллерии со стороны Шепетина, М. Андруги и района Млыновицы – Подлесце. Самого селения Сопанов уже не существовало: оно было снесено артиллерийским огнем. На Икве, по дороге Кременец – Сопанов была ранее водяная мельница на нашем берегу. Она была разрушена, но облегчала восстановление бывшего ранее здесь моста. В одну из ноябрьских темных ночей, собрав предварительно материал для постройки моста, один из батальонов 12-го Великолуцкого полка[163] перебрался на левый берег Иквы и к утру закрепился там, зарывшись в песчаном грунте. Противник был немало озадачен, но серьезных попыток выбить и отбросить за Икву роты великолутцев он не предпринимал, лишь сильно обстреливал их место переправы.

День прошел в большом напряжении. Всякий момент можно было ожидать контратаки противника. Но ничего серьезного не произошло. Наши батареи с трех сторон забрасывали Сопанов, и австрийцы, видимо, сами ожидали нашей атаки. А в следующую ночь положение наше на левом берегу значительно упрочилось: окопы усилены, прорыты ходы сообщения к мосту и самый мост, благодаря энергичной помощи 2-й саперной роты штабс-капитана Каменского, сделан более солидным.

В дальнейшем, почти до апреля 1916 года, у Сопанова идет непрерывная борьба, мелкая правда, в малом, так сказать, масштабе, небольшими частями с обеих сторон.

Но временами она была очень ожесточенная. Мы стремились расширить плацдарм, австрийцы всячески этому препятствовали, подвергая его ожесточенному обстрелу, а иногда пытаясь контратакой сбросить наши роты в Икву. Мы каждый день имели здесь потери. Тем не менее генерал Булатов стоял на своем. «Тихой сапой», главным образом по ночам, наша линия окопов постепенно выдвигалась все дальше вперед к Сопанову. А на правом берегу до самой реки были подведены хорошо укрывающие ходы сообщения, при этом от д. Б. Андруга ход сообщения шел по топкому, болотному месту, почему был не вырыт, а сплошь насыпан из принесенного грунта, – египетское сооружение.

Ходы сообщения стали позволять передвижения частей даже и днем. Кухни же так до конца сидения у Сопанова приезжали лишь ночью, когда гарнизон плацдарма жил повышенной энергией. Вот тут по ночам был уже большой простор для действия наших разведчиков. В зимний период особенно часто практиковались и давали успешные результаты внезапные налеты на австрийские передовые части, заставы, полевые караулы, наблюдательные посты. Они иногда целиком приводились в плен.

Но затем весною и они заплелись так проволокою, что и к ним трудно было подойти.

Наибольшего ожесточения борьба у Сопанова достигла к концу декабря. Я в это время лежал в одном из киевских госпиталей на излечении (мой ишиас таки свалил меня). Однажды, просматривая сообщения с фронта, вдруг читаю в сводке, что внезапным ударом ночью наши части овладели с. Сопановом. Это небольшое, а в отношении нашего огромного фронта, просто ничтожное событие, меня особенно радовало, ибо оно было каким-то необыкновенно близким, родным: «наша» 3-я дивизия «нашего» корпуса. Как я подумал и тогда, когда прочел сообщение об успехе под Сопановом, в него надо было внести некоторые пояснения. Во-первых, селения не существовало и его, следовательно, не могли атаковать и брать, во-вторых, – оно или место, где оно было, тянулось далеко, версты на полторы к северо-востоку вдоль Иквы от того места, где наши части закрепились в плацдарме. На самом же деле, сблизившись еще с наиболее выдвинутым участком неприятельской позиции, наши части ночью атаковали его и завладели им. Этот участок проходил на месте бывшего селения, был закреплен нами и стал потом центром нашей левобережной позиции. Противник изменил несколько здесь свою линию. Но обе стороны оказались настолько близко друг к другу, что артиллерии, особенно неприятельской, трудно было обстреливать вражескую линию, не причиняя некоторого вреда и своим.

С этого момента борьба здесь приобретает новый характер. Австрийцы имели значительно лучше оборудованные окопы; построенные ими уже давно, они имели хорошие укрытия от огня и приспособления для стрельбы, не требующие высовывания поверх брустверов.

Наши окопы строились наспех, теми ротами, что отвоевывали у противника пространство, сами солдаты, почти без всякого руководства, «как Бог вразумит». Поэтому нашей пехоте трудно было состязаться в ружейном и пулеметном огне днем. Отсюда придумали стрельбу особыми гранатами, прикреплявшимися к ружейным шомполам. Ими можно было стрелять и не высовываясь за бруствер. Скоро и австрийцы стали швырять к нам гранаты разных систем. Потом пошли в ход бомбометы. А ночью наши разведчики пробирались вперед и забрасывали окопы противника дающими особый эффект и поражение бомбами Новицкого[164] и иногда в суматохе захватывали пленных. Изредка, когда подолгу не бывало пленных, разведчики подкреплялись какой-либо из рот боевой линии плацдарма. Тогда ночные стычки бывали более шумными, вызывали большой переполох, но в результате таких поисков бывали иногда более интересными: захватывались порою целые заставы противника.

Если ничего особенного ночью не предпринималось, то усиленно исправлялись дневные повреждения от неприятельского огня в окопах и ходах сообщения, система коих развивалась непрерывно. Вообще позиция плацдарма улучшалась в фортификационном отношении.

Когда, таким образом, мы пообтерпелись под Сопановом, острота тревожных напряжений миновала, все, казалось, привыкли к положению, считая его как бы обыденным, тогда и противник стал менее нас тревожить и тревожиться от нас, видя, что мы удовольствовались немногим и дальше двигаться будто не собираемся. Но тогда на сцену появились саперы-минеры. По ночам на левый берег в плацдарм стали посылаться саперы 2-й саперной роты штабс-капитана Каменского, обслуживавшей 3-ю дивизию. Они должны были упорядочить дело укрепления плацдармной позиции. Изнывавший от избытка огромной энергии и обладавший смелым почином командир роты штабс-капитан Каменский затеял минную войну. На участке наибольшей сближенности между враждующими (150–200 м) стали вести минные галереи. Увлеклись этим ужасно. Заинтересовались все, даже командир корпуса. Этот еще новый способ войны, полезный разве лишь в том смысле, что отвлекал людей от нудного бездеятельного сидения в окопах, продолжался почти до начала нашего наступления. Было несколько удачных взрывов, разрушивших некоторые, очень небольшие, впрочем, участки неприятельских окопов. Австрийцы, потерпев таким путем несколько раз, сами начали вести минные галереи, но почти без всяких, сколько-нибудь заметных, результатов.

Но «минная война» стоила жизни ее инициатору: во время одного из взрывов заложенной мины в оконченной галерее, которым руководил лично сам штабс-капитан Каменский, он погиб от удушения газами взрыва. Страшно все жалели этого безусловно ценного, выдающегося офицера.

В таком положении непрекращающейся борьбы, хотя и пассивной с обеих сторон, но тем не менее вызывающей постоянное напряжение, фронт под Сопановом оставался до того дня, когда Сопановский плацдарм блестяще выполнил предназначавшуюся ему роль. Неохотно шли сюда в окопы очередные роты: это было единственное место, где каждый день были потери; днем нельзя было высовываться, а ночью надо было быть начеку.

Но служил сопановский тет-де-пон и другую полезную службу. Все внимание противника на всем фронте 3-й дивизии невольно приковывалось к Сопанову, так что он, по-видимому, именно вследствие этого, как-то не обращал внимания на такие вещи, каковые в другое время, при других обстоятельствах, не могли бы, казалось, оставаться незамеченными; так например: Дубненское шоссе на участке Кременец – Драгунские казармы[165] было в сфере артиллерийского огня, но с момента возникновения сопановского нашего участка по нему не было сделано почти ни одного выстрела, мы всегда свободно проезжали здесь на автомобилях. Западнее Белокриницы, в городке построек кременецкой сельскохозяйственной школы, всегда свободно располагался полк в резерве (10-й или 12-й – по очереди). У Рижских драгунских казарм происходили совершенно откровенно строевые занятия учебных команд. А участок Детиниче – Студзянка стал каким-то «обозначенным», в конце концов его даже передали двум ополченским дружинам.

3. Начало подготовки к наступлению

О том, что весной будет общее наступление, мы, конечно, знали, ожидали этого, ибо оно было естественным. Но в начале марта и даже ранее мы стали получать из штаба армии сначала намеки, а потом определенные указания о подготовке к предстоящему наступлению. К этому времени произошел и ряд перемен в командном составе как в нашей армии, так и в корпусе у нас. Командующий 8-й армией генерал Брусилов назначен был главнокомандующим войсками Юго-западного фронта на место ушедшего с этой должности генерала Иванова[166]. Генерала Брусилова заместил вновь назначенный командующим 8-й армией генерал Каледин[167]. У нас взяли начальника 3-й дивизии, генерала Булатова (он получил в командование корпус). Прибыл (к концу зимы) назначенный на должность начальника 35-й дивизии генерального штаба генерал-майор Тальгрен[168], а затем и вновь назначенный на давно пустовавшее место командир 35-й артиллерийской бригады полковник Дынников[169] (ученый артиллерист).

Генерал Каледин вскоре после своего назначения объехал фронт армии, был и у нас, с генерал-квартирмейстером генералом Стоговым[170]. Произвел сильное впечатление, но показался очень мрачным. Говорил о предстоящем наступлении и о том, что оно должно быть подготовлено до степени верного и безотказного успеха.

В марте было, как известно, произведено наступление на Западном и отчасти на Северо-западном фронтах, – первый опыт прорыва укрепленных полос, – не давшее желаемых результатов. Зато оно послужило хорошим уроком для наступления на нашем Юго-западном фронте. Опыт неудавшегося наступления был тщательно изучен, и на основании этого было очень обстоятельно и ясно составлено руководство (в виде особой отлично изданной брошюры) для атаки укрепленных полос. Руководство это было разослано в войска, начальствующим лицам, до начальников дивизии включительно. Хорошо помню, как неоднократно командир корпуса ездил в 3-ю дивизию, – я его сопровождал во всех оперативных, так сказать, поездках, – собирал там начальствующих лиц, главным образом артиллеристов, до командиров батарей включительно, и долго обсуждались вопросы подготовки атаки в артиллерийском отношении.

Все указания руководящей брошюры сводились, главным образом, к двум вопросам: к устройству подготовительных исходных для атаки пехоты позиций, плацдармов в возможной близости от позиций противника и к расчистке в искусственных его препятствиях, то есть в проволочных заграждениях, проходов для свободного движения атакующей пехоты.

По второму вопросу были приведены подробные расчеты потребного количества орудий и снарядов.

Данные эти были очень хорошо обоснованы недавним опытом.

Обеим дивизиям, весьма секретно, было задано представить подробные планы атак для прорыва неприятельской позиции. Планы в главной части сводились к подробным расчетам потребных средств по артиллерийской части.

Артиллеристы корпуса взбудоражены были этим, как муравейник. Должно заметить, что в корпусе было немало выдающихся и уже заслуженных артиллеристов, мнения коих были ценны. Помимо того, у всех было невероятно сильное желание показать, наконец, противнику нашу артиллерийскую мощь и отплатить за 15-й год и вообще повышенно радостное настроение по случаю ожидаемых всеми наступлений. Много было поэтому горячих споров, как лучше организовать артиллерийскую подготовку атаки.

Наконец и штаб армии потребовал от нас представления плана атаки на участке корпуса при условии, что корпус действует на том же (в смысле протяжения) занимаемом им сейчас участке и силами, и средствами, кои имеются в его распоряжении. Забыл заметить, что в это время, то есть к концу апреля, наш корпус был передан в 11 армию. Штаб ее был в Староконстантинове[171]. Нашим соседом справа был уже не 8-й корпус, а 32-й[172], первый сдвинулся вправо, значительно сократив свой фронт на месте бывшей позиции 12-го корпуса, который еще зимою, в декабре, даже в конце ноября, был переброшен на юг в состав 9-й армии.

Мы еще не имели определенного решения, на участке какой дивизии произвести атаку с целью прорыва неприятельской позиции. Неизвестно было, что предпримут соседи и в каком размере, масштабе. Поэтому начальнику 35-й дивизии было указано подготовить у себя на участке исходный для атаки плацдарм.

Как известно, 35-я дивизия нигде не перекидывалась на своем участка на левый берег Иквы. Следовательно, раньше всего надо было обеспечить себе переправу, то есть овладеть тем, неприятельским, берегом. Но противник значительно облегчил эту задачу. Уже с ранней весны наши охраняющие и разведывательные части свободно по мосткам переходили на левый берег на участке Дунаюв – Дворец, заставы так даже все время находились там, укрываясь под обрывистом берегом. Это стало возможно потому, что противник отнес свою позицию значительно к западу от Иквы на одну с половиной – две версты, на более командующие возвышенности, и далее к югу связал ее с позицией по северо-восточной и восточной опушке Почаевского леса.

Вот тут и выбрал место генерал Тальгрен для создания плацдарма на левом берегу Иквы. Имелось в виду, в случае атаки на участке дивизии, рвать здесь фронт противника и развивать прорыв в направлении на Почаев, в тыл группе неприятеля, вклинивающейся между 17-м и 7-м корпусами в районе Почаева.

Плацдарм был захвачен и закреплен очень остроумным способом. В течение нескольких дней под руководством корпусного инженера саперные офицеры с группами солдат-саперов производили тщательную разведку. На кроки наносились проектированные линии будущих окопов и ходов сообщения, а на местности находились и даже чем-либо обозначались места их.

Когда руководители будущих работ по укреплению плацдарма достаточно изучили кроки и местность, что в темноте могли находить нужные им места, в одну из ночей целый полк пехоты, выслав необходимый заслон-прикрытие ближе к позиции противника, был разведен саперами по местам и тотчас приступил к рытью окопов в первой линии и ходов сообщения от нее к берегу Иквы. К рассвету более чем на две трети работы по укреплению плацдарма были закончены. Все убралось за Икву, кроме охраняющих частей, усиленных на этот раз значительно. Они остались в вырытой передовой линии.

Наутро противник, вероятно, ошалел, увидев перед носом в расстоянии 300–400 м свежевырытую неприятелем передовую линию. Лишь к вечеру он предпринял наступление, небольшими, впрочем, силами наступление. Оно было отбито без особого напряжения, повторялось еще несколько раз и тоже безуспешно.

В следующие ночи плацдарм был докончен укреплением. Кроме усиленного охранения, он войсками не занимался, ибо назначался лишь для незаметного сбора и занятия своих мест войсками, предназначенными для атаки. Через неделю примерно противник успокоился и ничего не предпринимал, видя, что и мы сидим спокойно и, как будто, даже не показываемся в нарытых окопах.

С высоты 397, Лысой Горы, что северо-восточнее Куликова, я, находясь здесь через несколько дней после заложения плацдарма с командиром корпуса, занес на карту отлично видимый отсюда весь плацдарм.

Таким образом, на фронте обеих дивизий самое главное для подготовки к атаке – захват и оборудование плацдарма – было сделано. Все необходимые расчеты по сосредоточению артиллерии, количества потребных снарядов сделаны и составлены и самые планы выполнения атаки.

Разумеется, занимая фронт в 45 верст, корпус на мог рассчитывать на большой сокрушительный удар противнику. Но частично нанести ему поражение, прорвать где-либо из двух намечаемых направлений его фронт, отбросить хотя бы на каком-либо участке от Иквы – он мог. В общем ходе наступления, замышляемом на всем фронте 4-х армий, такой даже удар мог принести огромную пользу, спутывая противнику карты и сбивая его с толку.

4. Моя разведка

Точно не помню даты, но это было ранней весною, когда мы начали готовиться к наступлению; по желанию командира корпуса, начальник штаба приказал мне произвести разведку длины Иквы между с. Б. Андруга и р. Иквой северо-восточнее Сопанова с целью выяснить возможность перехода здесь через долину артиллерии. Имелось в виду, в случае успеха прорыва у Сопанова, тотчас перебросить за Икву часть артиллерии. Но чтобы не загромождать одной переправы через Икву у Сопанова, принято было предложение пустить ее прямо через долину по тропинке, идущей от Б. Андруги на водяную мельницу (в самой долине Иквы, в одной версте от названного селения) и далее вдоль ручья, впадавшего в Икву в одной версте ниже Сопанова. Тут предполагалось построить для этой цели мост, если бы долина допускала проход артиллерии. Названная тропинка была известна давно. По ней в мирное время крестьяне вывозили с долины сено. Проходила она через несколько болотных жил, промоин и проточин и в мокрое время года проехать здесь возу было очень трудно. Хорошо это место изучили разведчики 10-го Новоингерманландского полка[173]. Полк стоял в селе Белокриница и в городке сельскохозяйственной школы, западнее селения. В самой школе – очень хорошем здании – помещался штаб полка и офицерское собрание. Туда я и явился однажды вечером, когда офицеры полка с командиром собирались ужинать. Одновременно со мною являлся к командиру полка командир батальона, сменившегося в Сопановском плацдарме. Лицо его было истомлено, бледно. На вопрос командира полка, как прошла служба в плацдарме, тот отвечал, что благополучно все, потерь не было. Это редкий случай.

Я изложил командиру полка, полковнику Геннингсу[174], о возложенном на меня поручении. Он, выслушав, пригласил меня поужинать вместе с ними. Я отказался, ссылаясь на недостаток времени – уже вечерело, а надо было засветло осмотреться и несколько сориентироваться на месте. Тогда командир полка приказал кому следует назначить в мое распоряжение несколько разведчиков полковой команды, которые располагались поблизости и как раз собирались уже отправляться по тому пути на разведку. Тотчас меня провели к этим людям, и я отправился по назначению. Во главе группы в семь человек был толковый и весьма смышленый унтер-офицер старой службы. Он меня сразу и посвятил во все их похождения в этом районе чуть не каждую ночь. Так что я как-то невольно как будто отдал себя на усмотрение его опыта. До водяной мельницы почти полпути мы прошли свободно, без всяких предосторожностей, ибо наступили уже сумерки, и видеть что-либо на противоположном берегу было невозможно. Отдохнув немного, мы двинулись дальше. Ночь была не из светлых, но тихая, спокойная. На фронте изредка раздавались ружейные выстрелы, но они казались особенно звучными в тишине ночной.

Пройдя какую-то рытвину, мы свернули влево, держась все время по колесной тропе, которая различалась хорошо и в темноте. Влево, вдоль тропы, извивался ручей, тот самый, который начинался у Белокриницы, протекал через названную выше водяную мельницу и теперь служил нам ориентиром. Стали попадаться кусты, казавшиеся нам в темноте Бог знает чем. Мы ложились, замирали, долго прислушивались, затем снова подымались и уже медленно продвигались. Попались еще несколько рытвин и проточин, сухих, впрочем. Выстрелы стали раздаваться чаще, пули просвистывали и около нас, и нам, конечно, невольно думалось, что палят по нас: заметили, хотя при малейшем напряжении мысли ясно было, что заметить что-либо с позиции противника на расстоянии версты (по моим расчетам), было совершенно невозможно. Допустить же нахождение на нашем берегу неприятельских разведчиков также было трудно: их здесь никогда не обнаруживали. Начали поблескивать светящиеся ракеты, все больше в стороне Сопанова и еще левее. Затем последовало несколько оглушительных взрывов, тоже в стороне Сопанова. И несколько разведчиков, сдерживая голос, воскликнули: «Во! Это уже наши с „Новицким“» (бомбами Новицкого). Стали приближаться к реке, из предосторожности взяли влево от тропы, спустились несколько под берег ручья и берегом внизу стали очень медленно и осторожно пробираться, так как длинная, старая, сухая трава слишком шумно шелестела под ногами. Наконец, с большим напряжением внимания, слуха и зрения мы доползли до реки. Берег порос камышом и лозняком, был несколько мокроват, но не особенно. Ширина реки была шагов 10–15. Противоположный берег как будто был сухой и выше – трудно было разобрать. На том берегу ничего нового мы не обнаружили.

Моя задача была окончена. Мы повернули назад и, уже менее стесняя себя предосторожностями, пошли быстрее.

Скоро попали снова на тропу и по ней благополучно вернулись в Белокриницу. Я зашел опять в собрание, застал сидевшего еще там полковника Геннингса и доложил ему о результатах разведки. Он уговорил меня закусить, после чего я отправился на ждавшем меня автомобиле в Кременец, где ночевал. А наутро результаты разведки со схемой я уже доложил начальнику штаба в Жолобках. Он остался весьма удовлетворен ими. Нарочно я так подробно остановился на этой моей работе. До сих пор память сохраняет мельчайшие детали ее. Главное же – она имела немаловажные последствия. То предположение, которое связывалось с положительными данными разведки, было выполнено, как замышлялось, и дало отличные результаты.

5. Окончательное решение. План атаки

В начале мая подготовка к наступлению стала выливаться в окончательные формы. Усиленно подвозились боевые припасы, снаряды, патроны на автомобилях со ст. Кривин до Шумска, где передавались в наши парковые бригады. Подвозились интенсивно всякие запасы и по открытой уже узкоколейке Кривин – Шумск. Последний пункт превратился в огромный склад (расходный магазин) всяческих запасов продовольствия и снабжения.

Отряд самолетов обследовал еще раз специально позицию противника, сфотографировав ее. Отпечатки фотографий штаб армии тотчас выслал нам с картами полуверстного масштаба района неприятельских позиций и ближайшего к ним тыла. На эти карты мы нанесли с большой довольно точностью неприятельские укрепления до таких подробностей, как пулеметные гнезда, наблюдательные пункты, посты и проч. Листы карт были разграфлены на квадраты (верстовые или полуверстные – забыл), обозначенные цифрами и буквами. Карты эти были разосланы в части, до командиров полков и батарей включительно, и по ним стали ориентироваться, чтобы точно и быстро, по различным местным предметам, определять границы квадратов. Подобная мера (деление на квадраты) сильно облегчила потом ориентирование всех начальствующих лиц и составление донесений и докладов.

После некоторых колебаний командир корпуса остановился на решении атаковать на участке 3-й дивизии из Сопановского плацдарма. Были некоторые «за» в пользу атаки на фронте 35-й. Но имелись и «контра». Представленный дивизией план, особенно в своей артиллерийской части, был, как нам казалось, составлен толково, вселял веру в успех. Затем генерал Тальгрен, начальник дивизии, уже достаточно взял в руки дивизию, проявил большую твердость в управлении ею, требовательность и настойчивость. Подчиненные ему начальники побаивались его. Словом, была у нас вера, что он двинет дивизию и сумеет заставить ее проломить фронт противника. (Впрочем, как впоследствии оказалось, генерал Тальгрен не оправдал нашей в него веры.)

Против атаки на фронте 35-й дивизии были местные, неблагоприятные условия. Занимая фронт более 40 верст протяжением, 17-й корпус не мог рассчитывать, в случае удачного прорыва, развить успех углублением его в западном направлении, то есть дальнейшим продвижением вперед. Держать прочно фронт в 40 верст мы могли лишь благодаря Икве. С переходом же на левый берег на фронте 35-й дивизии без содействия одновременным ударом со стороны 7-го корпуса из района Ростоки – Борщевка в северо-западном направлении фронт корпуса вытягивался бы и потребовал бы больше живой силы, ибо удержание его тогда значительно затруднилось бы. Меж тем мы тогда еще не знали, что предпримет наш сосед слева и предпримет ли. Наши сомнения на этот счет были оправданы последующими распоряжениями штаба армии: 7-й корпус по приказу по армии о наступлении не получил задачи атаковать, а лишь содействовать своему соседу слева, 6-му корпусу, занятием части его фронта, чтобы освободить ему войска для удара на узком фронте.

В 3-й дивизии при прорыве у Сопанова фронт корпуса не удлинялся. Отсечение исходящего угла неприятельской позиции между сс. Сопанов – Берег лишь выпрямляло линию фронта. В 3-й дивизию, как таковую, в ее полки и батареи мы, конечно, верили, что они ринутся вперед без понуждений.

Смущало несколько лишь одно обстоятельство – новый начальник дивизии. На место генерала Булатова был назначен генерал-майор Шольп[175]. Кто он, откуда и каков, – этого тогда никто не знал. По внешности никакого впечатления не производил и ничего не внушал. После генерала Булатова это был, кажется, мягкий, добрый начальник. Прибыл генерал Шольп незадолго перед наступлением и, конечно, не мог еще как следует ознакомиться ни с дивизией, ни с положением дела на фронте. Но ему, по-видимому, сопутствовала счастливая звезда.

Итак, решено было атаковать и прорвать позицию противника из Сопановского плацдарма с целью овладеть на первых порах высотой 256 (командующей) и утвердиться на ней и по линии Миньковцы – д. Хотовка.

Для этой цели в район Андруга – Веселовка – Кременец стягивалась вся 3-я дивизия и полк 35-й. Участок Детыниче – Студзянка поручался двум бывшим в корпусе ополченским дружинам. Одна из них, Тамбовская[176], имела хороший состав и ретивого командира, отличившегося даже потом проявлением в нужный момент инициативы. В район же атаки, в д. Кучеры, собран был и 42-й Донской казачий полк – корпусная конница. Вся артиллерия (кроме одной батареи, разбросанной частями на фронте ополченских дружин) дивизии и три батареи 17-го мортирного артиллерийского дивизиона должны были подготовить прорыв на узком, верстовом фронте у Сопанова. На этом узком фронте, не более версты протяжением, должны были атаковать два полка дивизии. Другие два должны были развить успех, и полк 35-й дивизии обеспечить операцию от случайностей с придачей ему и полка казаков.

Таким образом, идея сосредоточения максимума сил в решительную минуту, на решающем месте проводилась ярко. 3-я дивизия, занимавшая фронт не менее 25 верст, целиком сосредоточивалась для удара на фронте каких-либо 2–5 верст, предоставив остальной фронт обороне двух второстепенного качества батальонов. Силе подобного решения, конечно, способствовали местные условия, именно наличие водного препятствия – р. Иквы. Этот случай должен стать ярким историческим примером осуществления важнейшего принципа военного искусства – сосредоточение сил в решающую точку по времени и месту.

Принятое решение и план с приложением к нему подробной схемы распределения и размещения сил и средств корпуса я отвез на ст. Кривин, где передал высланному для этой цели специальному жандарму из штаба армии, о чем последний предуведомил нас заранее.

Представленный план никаких возражений или требований разъяснений не вызвал и был проведен нами потом в жизнь как по нотам. Вообще прорыв 17-го корпуса у Кременца в мае 1916 года представляет редкий пример чистого осуществления принятого замысла. Но не буду забегать вперед. Пойду по хронологии событий.

IV. Штурм и прорыв неприятельской позиции

1. Последние приготовления. Приказ об атаке

К 15 мая закончены были все приготовления для атаки. Не делали лишь перегруппировки пехоты, что откладывалось на последние дни. Батареи 3-й артиллерийской бригады и мортирного дивизиона заняли свои места для подготовки атаки.

Заканчивались постройкой два очень солидной конструкции наблюдательных пункта на Девичьей горе, один для командира корпуса, другой для начальника 3-й дивизии. Первый находился на северном отроге горы, у дороги из д. Сычевка в Белокриницу, второй – на скалистом носу, нависшем почти над Дубненским шоссе у выхода его из Кременца.

Мы томились от безделья и нетерпеливо со дня на день ждали приказа по армии об атаке. Стояли чудные дни мягкой, поэтической южной малороссийской весны. Многочисленные часы досуга мы убивали за игрой в теннис, организованный еще ранней весной. Играли все, до командира корпуса включительно. Теннис перемежался с игрой в «городки».

Наконец, за два или за три дня до 22 мая получен был приказ по армии об атаке. В нем нашему корпусу (правофланговому в 11 армии) ставилась задача – атакой на своем фронте привлечь сюда внимание и силы противника, содействуя тем атаке 6-го корпуса, который должен был нанести главный удар неприятелю в районе м. Зборов[177], на Тарнопольском направлении. С этой целью названный корпус усиливался всей имевшейся в армии тяжелой артиллерией; сюда сосредоточена была вся армейская конница и фронт корпуса был сокращен до минимума. Наш сосед слева, 7-й корпус, имел задачу – содействовать атаке 6-го корпуса, что на практике в таких случаях сводилось к сидению на месте и выжиданию, когда сосед достигнет чего-либо серьезного. Из приказа армии, таким образом, было ясно, что не она ведет главный удар на Юго-западном фронте, ибо из четырех ее корпусов два почти бездействовали. Мы догадывались, что главный удар последует, вероятно, на фронте 8-й и, возможно, 9-й армии. О грандиозности приготовлений к наступлению в первой, мы кое-что слышали. Нужно заметить, что предположение о предстоящем наступлении держалось в большой тайне. Все перегруппировки войск и их большие передвижения тщательно скрывались – производились ночью, днем все пряталось по лесам и селениям.

Распоряжения, относящиеся к приближающемуся моменту наступления нашего, рассылались шифрованными в особо секретном порядке и передавались лично старшим лишь начальникам или, в крайности, их начальникам штабов. Характерно, например, было то, что строевое офицерство частей 35-й дивизии до командиров батальонов включительно не знало ничего, что 3-я дивизия 22 мая штурмует неприятеля. Мне рассказывали офицеры 138-го Болховского полка, один в их числе был командиром батальона, – а болховцы занимали участок от Королевского моста, то есть по соседству с пунктом нашей атаки, – что об атаке нашей в 3-й дивизии они узнали только тогда, когда передали им в четыре часа дня об одержанной блестящей победе у Сопанова. С утра этого дня, они, конечно, обратили внимание на необычайную канонаду на фронте 3-й дивизии, но не могли догадаться, что она обозначает.

В приказе по армии об атаке в последнем пункте говорилось, что «о дне и часе начала атаки (артиллерийской подготовки) будет сообщено дополнительно». Этот пункт нас очень интриговал. По приказу все должно было быть готово и это отчасти указывало, что день атаки очень близок, но когда – неизвестно, а так хотелось поскорее знать это. Отдали приказ по корпусу. Хотя начальникам дивизий все уже было известно, все же для истории, так сказать, в этом приказе запротоколено было все: и то, что уже было сделано, и то, что предстояло еще исполнить. Исполнению подлежало лишь сосредоточение 3-й дивизии к пункту атаки. 137-й Нежинский полк, передав свой участок, Королевский мост – Бережцы, 138-му Болховскому, выводился в резерв корпуса, в районе Кременецкого вокзала. 42-й Донской казачий полк, назначенный также в корпусный резерв, ставился в д. Кучеры. Ополченские дружины должны были освободить последние части 11 Псковского полка и занять участок Детыниче – Студзянка. Занятие плацдарма назначенными для атаки двумя полками (10-й и 12-й) откладывалось на ночь, предшествовавшую атаке, во избежание напрасного утомления от напряжения, а также в целях большего сохранения в секрете замысла. Приказ наш заканчивался таким же пунктом, как и приказ армии, о дополнительном сообщении дня и часа атаки.

Таким образом, приказ по корпусу предписывал производство штурма неприятельской позиции двумя полками 3-й дивизии на узком верстовом фронте; 5 батарей дивизионной и 3 батареи корпусной артиллерии должны были подготовить этот штурм всей мощью самого интенсивного огня (теперь уже не приходилось жалеть патронов и дрожать за каждый израсходованный снаряд: все это в изобилии было подвезено, и 3-я парковая бригада даже устроила снарядный и патронный склад в Веселовке).

35-я дивизия по приказу корпусу (без одного полка) должна была демонстрировать на своем плацдарме шевелением пехоты, а ее артиллерия обязывалась вести также интенсивный огонь, будто подготовляя атаку, все – с целью развлечь и отвлечь внимание противника. А вообще – должны были быть начеку.

20 мая мы, наконец, получили короткую шифрованную оперативную депешку из штаба армии, назначавшую атаку на 22 мая, в шесть часов утра.

Очень хорошо помню, что депеша была с надписью сверху: «Расшифровать лично начальнику штаба». Принимал ее по аппарату ЮзаФ. Ф. Вознесенский. Все важные оперативные распоряжения передавались и принимались всегда в присутствии офицера генерального штаба. Федор Федорович тотчас сообразил, какого характера, о чем должна говорить депеша. Я и штабс-капитан Барановский (в своем месте я забыл упомянуть, что еще раннею весною один из «трех китов» штаба убыл, получив назначение в штаб 30-го корпуса (8-я армия); это был Густав Иванович Хольд; его заместил уже суррогат генштаба, полупричисленный к таковому, упомянутый молодой штабс-капитан), нетерпеливо ждали Вознесенского, предчувствуя телеграмму об атаке.

Войдя в нашу оперативную комнату с депешею в руке, Ф. Ф. таинственным полушепотом, – хотя начальника штаба в этот момент не было в его комнате, рядом с нашей, – сообщил нам, что очень интересная депеша. Мы тотчас его обступили. По некоторым незашифрованным словам мы сразу сообразили, что это приказание о дне и часе атаки, несомненно. В этот период был в употреблении шифрованный код несложного шифра настолько, что от приобретенной но нем практики, мы иногда целые фразы расшифровывали без кода, даже не извлекая его из секретного ящика. Тут же нам как бы запрещено было расшифровывать. Однако не дошли мы еще и до стола Ф. Ф-ча, как успели расшифровать день и час атаки. Соблюдая же невинность, мы, точно ничего не зная, положили телеграмму на стол начальника штаба. После мы признались ему в нашей проделке, и все много смеялись.

Секретными пакетами приказание было передано начальникам дивизий.

2. Атака. Артиллерийская подготовка

Рано поднялись мы в Жолобках утром 22 мая, не было еще и четырех часов. Утро было прекрасное и сулило хороший погожий день. А в четыре тридцать, после чая на скорую руку, на трех автомобилях мы мчались к Кременцу, на наблюдательный пункт командира корпуса, на Девичью гору. Первая машина везла командира корпуса, начальника штаба и инспектора артиллерии. На втором и третьем – генштаб, офицеры штаба и часть столовой с припасами еды. Настроение было у всех приподнятое. У всех, вероятно, в голове и на языке готова была фраза: «Наконец-то!» Всем так хотелось, чтобы день дал победу.

Не доезжая Кременца, на перекрестке с шоссе, отходившим на Почаев, передний автомобиль остановился по требованию часового выставленного здесь 35-й дивизией поста. Увидя командира корпуса, солдат смутился до крайности и растерялся. На вопрос командира корпуса, зачем он здесь стоит, тот, заплетаясь, ответил, что приказано ни в Кременец, ни из него никого не пускать. Мера эта была принята для сохранения секрет ности происходящих у Кременца событий и направлялась, конечно, против местных жителей, главным образом, против кременецких жидов.

Похвалив часового за службу, командир корпуса помчался дальше, мы за ним. Всюду была тишина и безлюдье. Немного не доезжая восточной окраины города, свернули круто вправо в д. Липовцы и по углубленной, плохой, несколько поправленной саперами специально для нашего проезда, дороге выехали в д. Сычевку. На северной ее окраине автомобили стали. (Память сохранила хорошо массу деталей, относящихся к этим событиям, но приведение их всех слишком загромоздило бы эти воспоминания.) Дальше шагов две сти приходилось пройти по открытому плато к наблюдательному пункту. С плато уже видны были позиции противника. Равным образом он также мог нас видеть со своих наблюдательных пунктов, особенно с высоты 256 и с Божьей Горы. Поэтому, не желая обращать на себя внимание противника, по приказанию командира корпуса, мы разбились на группы по два и не более трех человек, и одна за другой с промежутками прошмыгивали на наблюдательный пункт. Последний очень хорошо маскировался перелесками северного и северо-западного склона Девичьей горы. Очень основательный каземат, с настилом против даже тяжелых снарядов, имел два окна-амбразуры, из которых поверх деревьев леса был идеальнейший обзор. Вся позиция противника с ее деталями укреплений на участке от Королевского моста до д. Миньковцы была, что называется, как на ладони. А когда мы еще глянули в стереотрубу Цейса, то просто ахнули от восторга перед яркостью и ясностью картины: на некоторых ее местах можно было почти считать колья проволочных заграждений.

Рядом, под родной кровлей, но несколько глубже в земной толще, находился каземат связи. Там уже работал телеграф Морзе[178] с Жолобками и телефон со штабом дивизии. Штаб 3-й дивизии был полностью и уже с рассветом на своем наблюдательном пункте, находившемся недалеко от нашего настолько, что были случаи в течение дня, когда на поверхности в открытую мы перекрикивались голосами.

Приближалось шесть часов. На позициях, особенно неприятельской, была полная тишина и безжизненность: ни одного даже ружейного выстрела. Конечно, австрийцы ничего не подозревали, что им готовится в этот день. По принятому плану, в шесть часов должна была начаться пристрелка батарей по своим целям. А каждая батарея имела строго и точно определенную задачу вроде: «проделать шесть проходов в квадрате Д.5», или: «разрушить бетонированный наблюдательный пункт на высоте 256» (2-я мортирная батарея на высоте у д. Подлесце) и пр. До восьми часов пристрелка должна была закончиться и затем перейти на стрельбу «на поражение». Точно в шесть часов по сверенным часам раздались выстрелы орудий, сначала редкие, но скоро они зачастили и охватили весь фронт атаки, от д. Шепетин до Кременецкого вокзала. На этом пространстве по охватывающей атакуемый фронт противника дуге, располагались пять легких и три мортирных батареи. Мы отчетливо наблюдали, какая батарея стреляет, куда и как ложатся снаряды; то и дело раздавались голоса: «Во, 2-я, ах, как хорошо положила!» или «а 5-я, посмотрите, как зашпаривает!» и проч., словом, восклицаниям одобрения не было конца. Через полчаса примерно огонь зачастил, уже как будто не походило на пристрелку. Последовал и доклад по телефону командира 3-й артиллерийской бригады инспектору артиллерии, что пристрелка закончена, можно ли переходить «на поражение». Да некоторые командиры батарей уже стреляли на поражение, ибо пристрелялись они еще накануне, или даже третьего дня, когда только получили задачу, а теперь «пристреливались» лишь для поверки, так, скорее, чтобы «исполнить номер» и не обидеть особенно начальство. Ничего не оставалось, как дать разрешение. И началась невиданная еще никем канонада. Стоял сплошной гул орудийных выстрелов и разрывов, ибо стрельба велась преимущественно легкой гранатой и фугасной бомбой, так как требовалось много разрушить проволочных заграждений и пулеметных гнезд. Шрапнель посылалась изредка по окопам и ходам сообщения для пресечения противнику возможности передвигаться. Временами умышленно делались короткие перерывы в канонаде, чтобы вынудить появление противника из убежища на бруствер для изготовки к отражению возможной нашей атаки. Но после таких ложных перерывов тучи шрапнелей рвались над окопами и ходами сообщения. В исходном плацдарме за Иквой у Сопанова из некоторых участков передовых окопов предназначенные для атаки роты ингерманландцев и великолутцев были отведены назад в ближайшие убежища и укрытия, во избежание возможных потерь от своей артиллерии. Но не многие укрывались. Наоборот – вылезали наверх поглядеть на невиданное зрелище. Солдаты выражали много восторгов и радости по поводу того, как наша артиллерия, наконец, мстила противнику за все претерпленное ею. Она праздновала свой праздник.

По рассказам артиллеристов, прислуга у орудий просто неистовствовала в своем бешеном рвении «накласть» противнику, снимали обмундирование, одежду и чуть не голыми работали в каком-то бешеном ожесточении. Приходилось их сдерживать. Наблюдая, как какая-либо из батарей особенно увлекалась ураганной стрельбой, командир корпуса обращал внимание инспектора артиллерии на это и просил несколько сдержать особенно расходившегося командира батареи и потребовать тщательного наблюдения результатов каждой очереди. К тому же и запас гранат, хотя и был достаточный для достижения поставленных целей батареям, но при беспорядочной стрельбе и его можно было расстрелять непроизводительно. Тогда генерал Развадовский (инспектор артиллерии – комичная личность) брал телефон и начинал свои крикливые разговоры с командиром 3-й артиллерийской бригады. Крича особенно сильно в телефон, хотя и без того было отлично слышно, – можно было, стоя у телефона, слышать, не беря к уху трубки, все переговоры всех: командира артиллерийской бригады, командиров дивизионов, командиров батарей; все это находилось на одних и тех же проводах, – он пересыпал свой разговор таким фразами и словечками, что мы тогда не выдерживали и хохотали открыто. Цели эти переговоры не достигали, да собственно и были совершенно излишни, ибо командиры батарей сами отлично знали и понимали их роль и обстановку. Разговоры же зря отвлекали их и лишь напрасно нервировали, 2-я батарея особенно ясно нам была видна. Каждое орудие, каждый солдат прислуги, их работа, поднос снарядов, отчетливая очередь орудийных выстрелов, – мы просто любовались этой батареей (она занимала маскировочную позицию за парком у сельскохозяйственной школы у д. Белокриница, западнее Дубненского шоссе, на главной дороге к Сопановскому тет-де-пону). Внимательно, с замиранием сердца мы также следили за стрельбой 2-й мортирной батареи от с. Подлесце, западнее Кременца. Батарея имела задачу – разрушить бетонированный наблюдательный пункт неприятеля на высоте 256. С нашего наблюдательного пункта он очень хорошо был виден торчавшим в виде памятника, а в стереотрубу отчетливо видны были окошечки его. Много выпустила батарея бомб. Были, как нам казалось, и очень удачные разрывы, покрывавшее наблюдательный пункт, но он все продолжал стоять, так и остался до конца. Тем не менее батарея, если и не разбила пункт, бетона самого – трудно было попасть почти в точку, – свою задачу исполнила хорошо, как увидим ниже.

Противник точно вымер. Никакого почти ответа с его стороны, что нас немало удивляло. Если пехота боевой полосы молчала, – было естественно: она загнана была ураганом нашего огня в свои «лисьи норы» и всевозможные убежища; да и целей-то для стрельбы еще не было. Но поразительно было молчание и его артиллерии: некоторые из наших батарей, как упомянутая выше 2-я, да и некоторые другие, были слабовато маскированы, а своей ураганной стрельбой выдавали свое расположение. И ничего! Лишь несколько выстрелов было с ее стороны по 2-й батарее и наблюдательному пункту штаба дивизии, где иногда на поверхности бродили люди, и противник мог допустить, что отсюда мы наблюдаем за боем.

Объяснялось все это просто, как узнали мы после боя от пленных. В самом уже начале боя наша артиллерия уничтожила связь с передовыми наблюдателями, и восстановить ее было невозможно под таким огнем. 2-я мортирная батарея, бомбардировавшая наблюдательный пункт из бетона на высоте 256, наделала также много, хотя «памятника» и не разбила, лишь отколола от него глыбу; она уничтожила всю его связь взад и вперед, перебила немало народу тут и убила начальника участка, графа Сапегу[179].

К полудню стали поступать донесения от командиров батарей, что ими сделано. Донесения были обычно такого содержания: «Такая-то батарея сделала в квадрате № такой-то столько-то проходов в проволочных заграждениях», или: «Такая-то батарея в квадрате такой-то уничтожила пулеметное гнездо № такой-то» и проч. в этом роде, и чем дальше, тем больше поступало этих сообщений.

Разведывательные группы из полковых разведчиков под командой офицеров проверяли результаты действий нашей артиллерии. Во время одной из таких разведок погиб начальник команды разведчиков Великолуцкого полка: был убит. Хороший, храбрый офицер.

3. Штурм. Прорыв. Победа

Штурм предполагался около четырех часов дня. Но ввиду благоприятных донесений о работе артиллерии решено было штурмовать в три часа. Однако после часу дня стали сообщать, что замечено движение неприятеля по ходам сообщения в тыл. Батареи брызнули шрапнелью по ходам сообщения. Возникло предположение, что противник хочет очистить первую линию. Тогда генерал Шольп просил командира корпуса разрешить атаковать в два часа.

Командир корпуса согласился. С большим трепетом и нервным напряжением ожидали мы этого момента. Два часа наступило. Мы буквально впились в Сопанов. Прошло немного времени, и последовал доклад начальника дивизии: «Часть великолутцев ворвалась в первую линию, новоингерманландские батальоны залегли под огнем». Командир корпуса кисло поморщился, видимо, пожалел, что рано пошли. У нас, молодежи, полное разочарование. Сразу – упадок сил, апатия. Пошли в Борщевку обедать. Обед был готов давно, но откладывался ввиду назревавшего штурма. Не хотелось даже и есть, несмотря на то, что с четырех часов ночи ничего во рту не было. Вероятно, не прошло и четверти часа, как мы вернулись опять на наблюдательный пункт, где оставались командир корпуса, начальник штаба, инспектор артиллерии и корпусный инженер. Едва мы пришли, телефон сообщил, что великолутцы полностью ворвались, а еще через некоторое короткое время, – что и новоингерманландцы тоже ворвались. Мы бросились к амбразурам. Артиллерия наша стреляла исключительно шрапнелью, но уже по ходам сообщения у третьей линии окопов – заградительный огонь. Скоро, – я думаю, не более одной минуты, как последовало сообщение по телефону об успехе, – я первый увидел необычайную картину: наши цепи на большом фронте в отличном порядке спокойно шли вперед, миновали вторую линию неприятельской позиции и двинулись к третьей, а им навстречу из ходов сообщения, буквально вываливались синие массы австрийцев, сдающихся в плен. Это были те части, кои ускользнули от плена в первой линии, но коим наш заградительный огонь помешал уйти дальше. Позиция противника была прорвана таким образом полностью и одним ударом. Прорвавшиеся части великолутцев полковника Роттеля[180] и новоингерманландцев полковника Геннингса беспрепятственно заняли высоту 256 и стали на ней закрепляться. Задача полностью и чисто выполнена.

Противник пытался оказать сопротивление лишь в первой линии. Но наши ворвавшиеся в нее батальоны быстро с ним справились. Рукопашных схваток было мало. Все быстро положило оружие и сдалось в плен. Введенные резервные батальоны штурмовавших полков – Новоингерманландского полка вправо, Великолуцкого влево, быстро расширили значительно участок прорыва. Вправо – до д. Сопановчик, влево до лощины, идущей с запада, от д. Борочик. Роты этих батальонов быстро заскакивали с тыла против не атакованных во время прорыва участков неприятельских позиций, бросали в окопы по несколько ручных бомб Новицкого, и все сдавалось, почти не сопротивляясь. Большее сопротивление проявлено было южнее прорванного участка, где оказались части ландверного полка, состоявшего исключительно из немцев. К пяти часам все было кончено. Победа полная, блестящая. Около шести верст неприятельской позиции, состоявшей из трех отличных оборудованных линий, с командующей высотой, были в нашем обладании с многочисленными трофеями. Более 3000 пленных[181]. Долго еще мы оставались на своем на блюдательном пункте и в радостном настроении продолжали созерцать удивительную картину.

Тишина сменила многочасовой гром. Огромная синяя колонна пленных маршировала из Сопанова через сельскохозяйственную школу, мимо доблестной 2-й батареи. Победительница собственными глазами видела результат своей работы. Дальше пленных приказано было провести непременно через Кременец, чтобы обалдевшее от многочасового светопреставления население (жиды, главным образом), ободрилось, видя трофеи нашей победы, и не распространяло паники.

Генерал Шольп по телефону поздравил командира корпуса с победой, на что последний, в свою очередь, ответил поздравлением и высказал, что победитель он, генерал Шольп.

И на фронте, и в тылу у нас было полное ликование. Части, прорвавшие фронт противника, двинулись было дальше назначенной для закрепления линии и их с трудом вернули назад, на высоту 256. А в тылу победителей восторгов было еще больше. Мы сами видели, как зарядный ящик парка, подвезший снаряды 2-й батарее, увидев подходившую бесконечную колонну пленных, карьером понесся в тыл, к парку – поскорее известить о победе.

Будь у нас еще свежие войска – дивизия, даже бригада, да дивизия конницы, победу на фронте 3-й дивизии к ночи уже можно было бы превратить в победу корпуса и даже двух корпусов: развивая из образовавшихся ворот успех в юго-западном направлении, мы легко могли, при некотором содействии 7-го корпуса (который не преминул бы воспользоваться нашим успехом), совершенно ликвидировать весь фронт противника в районе Почаева. Очень пожалели мы, что нет у нас достаточно конницы. Приказание 42-му Донскому полку выдвинуться вперед дошло до него, и полк даже выступил из д. Кучеры. Но было поздно. Момент упущен. Наступали сумерки.

К ночи на высоту 256 из дивизионного резерва был выдвинут свежий 9-й Ингерманландский полк. 10-й полк сдвинулся вправо, а 12-й частью влево, частью собран в резерв.

Послав донесение о победе в штаб армии и сообщения об этом соседям, с наступление сумерек мы покинули наблюдательный пункт. Командир корпуса с начальником штаба и оперативным отделением решили ночевать в Кременце. Я же был послан с прочими офицерами в Жолобки проверить передачу наших оперативных телеграмм, принять таковые из штаба армии, а главное – опросить пленных и послать разведывательное донесение, которое должно было быть очень интересным и важным для штаба армии.

Известие о нашей победе к вечеру было уже известно почти всюду. Это была первая победа на всем Юго-западном фронте в первый же день начавшегося на нем нашего наступления. Везде она произвела очень приятное впечатление.

Уже в темноте обогнав колонну пленных у Тылавки, я прибыл в Жолобки. Тут только я почувствовал такую смертельную усталость, что, проверив на телеграфе, что было нужно, я свалился и заснул как мертвый.

4. Расширение прорыва

На 23 мая принято было решение расширить наш прорыв в северо-западном направлении, в сторону с. Миньковцы – Турия, так как здесь, загнув свой фланг, противник удерживался на северо-восточном склоне высоты 256.

С раннего утра и почти до вечера я был занят опросом пленных. Штаб армии несколько раз вызывал меня, все добиваясь подробных данных о том, к каким частям принадлежат захваченные пленные.

В этот день по сводке штаба армии мы узнали, что 6-й корпус, атаковавший 22-го, достиг лишь частичного успеха, позиция противника не была прорвана. В 8-й армии артиллерийская подготовка удара на фронте 40-го и 8-го корпусов продолжалась еще.

Ввиду недостижения 6-м корпусом поставленной ему задачи командующий армией предложил генералу Яковлеву прислать из 6-го корпуса кавалерийскую дивизию, если она может быть использована для развития достигнутого 17-м корпусом успеха. Командир корпуса просил прислать дивизию в Кременец.

Между тем, в этот день (23-го) с утра, но уже не так рано, как накануне, после основательной артиллерийской подготовки, части 9-го и 10-го полков атаковали на участке высота 256 – Сопановчик противника и разбили его к четырем часам дня. Более 2000 взято в плен, остатки отошли к д. Турия. Миньковцы он очистил.

Таким образом, наш прорыв еще расширен, и высота 256 полностью закреплена за нами.

К вечеру снова подвалили массы новых пленных, коих я опрашивал уже 24 мая. В общем, пленные принадлежали к частям, кои занимали позиции под Кременцом с зимы еще, и о коих (за очень малым исключением) сведения у нас имелись.

Покончив с пленными, от которых у меня голова звенела, я, по приказанию начальника штаба, отправился со всем штабом в Кременец. Там уже занят был под штаб отличный особняк, в котором все и разместились. В этот же день прибыла из 6-го корпуса обещанная кавалерийская дивизия, – то была Сводно-пограничная дивизия[182] с конно-горным артиллерийским дивизионом (с пушками нового образца), ротой самокатчиков и легкой искровой станцией. Дивизией командовал, кажется, если память мне не изменяет, генерал Розальон-Сошальский[183], начальник штаба генерального штаба полковник Приходько[184], наш старый, недоброй памяти, знакомый, бывший начальник штаба 7-й кавалерийской дивизии у генерала Тюлина в период первых наших боев в августе 14-го года, в районе Владимир-Волынск – Грубешов.

Дивизия расположилась в южной части города. Начальник дивизии тотчас отправился на наблюдательный пункт командира корпуса, где был посвящен в обстановку. Я также прибыл туда. Вечерело. Великолутцы, поддержанные из корпусного резерва нежинцами, вышибали немцев из многочисленных траншей северо-северо-восточнее д. Хотовки, с целью расширить фронт в эту сторону, прочнее тем обеспечив переправу через Икву. Готовился и подвозился саперами материал для постройки моста в одной версте ниже Сопанова, по тому пути, который мною был разведан.

5. Контратака противника

Ночью на 25-е, часов в двенадцать-час, мы были взбудоражены необычайной канонадой у Сопанова. Стоял адский гул, грохот и треск, почти не прерываясь. Тихая ночь еще более усиливала эффект канонады. Разрывы снарядов прорезывали темноту светом, точно молния в грозу. Было жутко. На запрос 3-й дивизии, что у нее происходит, нам отвечали, что противник ведет бешеный обстрел высоты 256 с запада и северо-запада, видимо, готовясь к наступлению для отбития взятого нами участка его позиции. По огням выстрелов, вспышкам можно было судить, что им введено в дело очень много новых батарей. Ясно становилось, что австрийцы притянули к прорванному участку их фронта новые, свежие и, вероятно, крупные подкрепления. Исполнялась, таким образом, вторая часть нашей задачи – «притянуть на себя». Оставалось – растрепать подошедшие резервы, чтобы отсюда они уже никуда не ушли.

Канонада меж тем продолжалась и, казалось, все усиливалась, вселяя в нас сознание о серьезности положения и тревогу за его развязку. Конечно, артиллерия, притом новая, не знавшая хорошо местности, не могла причинить нам сколько-нибудь чувствительного материального вреда.

Так оно на деле и оказалось. Но противник, видимо, рассчитывал больше на моральный эффект – хотел нас потрясти необычайной силы шквалом массового огня. В этом отношении он, возможно, следовал недавнему нашему опыту. Но не на таковских, как говорится, напоролся. «Кремневая дивизия», к тому же победительница предшествующих дней, как всегда, показала себя и здесь достойным образом.

Перед рассветом, в темноте еще, под непрекращающийся гул ураганного огня противник густыми массами очень больших сил повел наступление на вершину 256 и участок северо-восточнее ее с запада и особенно с северо-запада, со стороны д. Турия. Натиск вылился в несколько повторных атак, продолжавшихся до утра, часов до шести. Все попытки овладеть вершиной 256 были блестяще отбиты 9-м Ингерманландским полком. Несколько более успешно австрийцы действовали правее 256, у Сопановчика. Значительно превосходные силы было несколько потеснили жидкие цепи Новоингерманландского полка и стали угрожать флангу и тылу 9-го полка. Создалось тревожное положение. На правом берегу к этому месту был двинут Донской казачий полк. Меня командир корпуса послал на автомобиле в кавалерийскую дивизию с приказанием немедленно спешить к селам М. и Б. Андруга.

Накануне вечером прошел ливень, и я с трудом по грязной дороге, в гору добрался до штаба кавалерийской дивизии, в южной окраине города. Дивизия, вероятно, под влиянием канонады, была уже поднята. Я передал начальнику дивизии приказание. Но едва я вернулся в штаб, обстановка изменилась в благоприятную для нас сторону. Последний батальон резерва новоингерманландцев, ведомый лично командиром полка, полковником Геннингсом, при хорошей поддержке огня косого и даже флангового наших батарей от сел М. Андруга – Шепетин, отбросил насевшего противника. Весь полк двинулся вперед, преследовал его и взял довольно много пленных.

Я, не вылезая из автомобиля, снова помчался в кавалерийскую дивизию, но уже с иным приказанием – дивизии через Сопанов прорваться вперед для преследования противника. На этот раз я встретил начальника ее со штабом на дороге – дивизия уже выступала – и передал ему новое приказание, сообщив о новой нашей победе, встреченной всеми радостно.

Однако прекрасная в своем составе конная дивизия не проявила должного порыва. Вернее – не проявил его ее начальник, полки же обладали порывом, как скоро это и доказали в районе д. Каменна Верба. Особенной порывистостью и смелостью отличался ее конно-горный дивизион. Еще накануне, пройдя долину Иквы по разведанной мною тропе, его батареи перекинулись на левый берег Иквы по подготовленному саперами мосту и утром приняли горячее и смелое участие в бою 10-го полка, оказав ему важную услугу.

Кавалерийская же дивизия в этот день так и не перешла на левый берег Иквы, прислав донесение, что-то вроде того, что она не может пройти через захваченную австрийскую позицию без предварительной расчистки в ней переходов и проходов.

Утром уже к штабу корпуса нахлынула новая волна пленных. Опрос их дал интересные сведения. В бою сегодня приняли участие свежие резервы, силою всего до одной с половиной дивизии. Части эти были притянуты сюда из района Луцка и из-под Почаева. Из первого места прибыло почти около дивизии. И это как раз тот резерв, который был до крайности необходим именно у Луцка: 23 июня стрелки 40-го корпуса генерала Кашталинского[185] и дивизия 8-го корпуса генерала Драгомирова[186] прорвали фронт австрийцев у Олыки и 25-го уже ворвались в Луцк, наголову разбив 4-ю австрийскую армию генерала Линзингена[187], которого долго не могли уверить его подчиненные, что русские ведут сильное наступление.

Не менее бригады подброшенных к Сопанову резервов противника было взято из резервной группы у Почаева. У нас были точные сведения, что здесь всегда находилось около дивизии. Не прорви 17-й корпус позиции австрийцев у Сопанова, эти резервы целиком, вероятно, пошли бы на фронт 6-го корпуса.

Таким образом, 17-й корпус полностью чисто и весьма успешно выполнил поставленную ему в ходе событий на фронте задачу.

6. Атака на угол Берег – Миньковцы – Турия. Отход противника с Иквы

26 июня, сделав необходимые перемещения батарей, 3-я дивизия продолжала наступление в северо-западном направления, имея в виду вытеснить противника из охватывавшего ее угла Турия – Миньковцы – Берег. Противник здесь особенно прочно сидел в Турийском лесу. Наши мортиры из района Студзянка громили этот лес. Легкие батареи правого берега и частью на левом берегу старались поддержать наступление 10-го полка. Однако до вечера последнему удалось лишь окончательно очистить от австрийцев северо-западные скаты высоты 256. Они здесь отброшены за Турийский ручей. Дальнейшему продвижению и форсированию ручья сильно препятствовал фланговый огонь неприятельской артиллерии из района д. Хотовка (западной). В этом положении наступила ночь на 27-е.

Между тем, вследствие упомянутых выше успехов в 8-й армии, достигшей 40-м и 7-м корпусами р. Стыри и даже форсировавшей ее на участке Луцк – Торговица, перешел в наступление и сосед наш справа 32-й корпус (102-я и 105-я дивизии). 26 июня он нанес поражение противнику у Млынова, затем переправился черев Икву и у с. Бокуйма снова разбил противника. С нашего наблюдательного пункта видны были пожары в этом районе. Дубненский исходящий угол фронта противника сильно повис в воздухе.

Поэтому в ночь на 27-е противник отошел из этого района примерно на линию Княгинин – Волковые – Тарнавка – Пляшова. С раннего утра части 32-го корпуса его преследовали. Вместе с его левофланговыми частями по собственному почину перешли в наступление и наши ополченские дружины, при этом Тамбовская дружина проявила особый порыв. Она даже настигла хвосты противника в районе с. Берег и захватила некоторые трофеи. Правый фланг 3-й дивизии выдвинулся западнее с. Онышковцы. Фронт корпуса сразу и значительно сократился.

Противник остановился на заранее укрепленной позиции по линии с. Пляшова – высота 267 – Божья Гора (высота 367) – д. Урла – далее старая позиция.

Королевский мост, слабо поврежденный, быстро нами был исправлен, и по нему тотчас переехала на левый берег часть артиллерии 35-й дивизии. Нежинский полк выдвинулся на западную опушку Тарноборского леса, 138-й Болховский занял оба селения Бережцы. Сводная конная дивизия перешла к д. Турия, 42-й Донской казачий полк к д. Борочик.

День 27-го прошел в передвижениях и подготовке к атаке новой неприятельской позиции. Лишь в 35-й дивизии правый фланг – 137-й полк – пытался атаковать, но без особого успеха. Он лишь сблизился с противником и выяснил, что без основательной артиллерийской подготовки взять новую позицию невозможно.

7. Новая победа 3-й дивизии. Поражение противника в районе с. Пляшова

28-го с утра началась подготовка атаки противника на новой его позиции. До полудня части 3-й дивизии сближались с противником. Главный удар должен был нанести 11-й Псковский полк, свежий, еще не принимавший участия в боях с 22 мая. Он наступал от Онышковцы в юго-западном направления. Конная дивизия должна была действовать также в этом районе. Командир корпуса был очень недоволен действиями конницы. До сих пор она вертелась все в тылу. Связи почти не держала, несмотря на наличие в руках штаба дивизии искровой станции и роты самокатчиков. Не раз начальнику дивизии давалось понять, что дивизия ведет себя бездеятельно.

Оскорбленная подобными указаниями, конная дивизия без каких бы то ни было с нашей стороны распоряжений вышла из района 17-го корпуса за левый фланг 32-го корпуса и совместно с частями его 102-й дивизии атаковала в этот день нерасстроенную пехоту австрийцев в окопах. Атака велась с необычайной доблестью и настойчивостью, достойными более подходящего применения, в конном строю. Полки понесли значительные потери – до трети состава выбыло из строя. Но победа была одержана: противник был изрублен в окопах, позиция его прорвана, за сим атакована была уже снявшаяся с позиций неприятельская батарея, изрублена, и четыре ее орудия с полными запряжками и зарядными ящиками, как были захвачены и прямо с места захвата присланы были в штаб корпуса в Кременец как доказательство, опровергающее упреки наши в бездеятельности дивизии.

Одновременно с успехом на левом фланге 32-го корпуса сначала правый фланг 3-й дивизии – Псковский полк, – а затем и на всем ее фронте сбили противника, овладели его укрепленной позицией (примерно на участке Пляшова – выс. 267) и стали преследовать безостановочно на Радзивилов. Вот опять прекрасная обстановка для конницы, чтобы показать себя. Но после победы у Каменной Вербы, ссылаясь на утомление и большую убыль в составе, дивизия… «отошла для отдыха». Даже наш 42-й Донской казачий полк и тот по собственному почину выдвинулся вперед для преследования противника.

Все это происходило после полудня. Перед фронтом 35-й дивизии противник отошел несколько лишь на ее правом фланге, откинув свой фронт здесь на линию Гряда – Божья Гора. Последняя им удерживалась. Однако к наступлению сумерек части 35-й дивизии заняли д. Гряда и, таким образом, Божьей Горе и всему фронту неприятеля к югу перед Почаевом, если бы он продолжал здесь удерживаться до утра 29-го, грозила бы неминуемая катастрофа.

Теперь настала, наконец, очередь и для 7-го корпуса, который до сих пор все еще сидел на месте, но внимательно следил за всем, что у нас происходило. Мы ему предложили вечером 28-го ударить с фронта Ростоки – Лопушно в северозападном направлении, чтобы в связи с наступлением правого фланга 35 дивизии от Гряды в юго-западном направлении устроить Почаевской группе противника катастрофу. Но 7-й корпус и без того готовился уже к этому и решил атаковать вечером этого же дня с наступлением темноты.

На наше донесение в штаб армии о новой победе дивизии, мы получили запрос: «что делает 35-я». Ответили, что охватывает фланг неприятеля, удерживающийся на Божьей Горе, и направляется в тыл группе противника, сохраняющей еще в районе Почаева прежний свой зимний фронт. Так оно и было на самом деле. Но противник тоже соображал. Как только наступила темнота, Божья Гора и весь участок его против 35-й дивизии был им очищен.

Части 7-го корпуса исполнили, что предполагало их командование. В сумерки, когда уже стемнело, они прорвали фронт неприятеля в районе Лопушно – Ростоки, перешли Икву восточнее, и противник стал отходить. К утру 29-го ни одного австрийца уже не было под Почаевом. За ночь он успел уйти далеко «за границу».

29-го утром мы уже имели донесение, что разъезд 42-го Донского казачьего полка (сильный офицерский разъезд) занял Радзивилов, захватив в нем в плен разъезд противника.

Дивизии возобновили преследование противника и около полудня достигли линии Радзивилов – Дранча, войдя здесь в соприкосновение с ним. Конная дивизия также двинулась вперед, за пехотой – стыдно было оставаться на месте.

Просто поразительно: мы имели в эту войну на фронте так много прекрасной кавалерии и ничтожное число кавалерийских начальников!..

8. Передышка. Конец первого периода наступления (весеннего)

Достигнув упомянутой выше линии, части корпуса завязали стычки с противником, в результате коих передовые части его были отброшены и обнаружена занятая им сильно укрепленная позиция по линии: лес восточнее г. Броды (по самой государственной границе) – Гаи Дытковецкие – Бучина. Корпус имел фронт в 15 верст.

Ясно было, что для атаки ее потребуется основательная подготовка в широком смысле слова. Прошли с большими боями около 30 верст. Надо было наладить тыл, подвоз, переменить склады. Кривин и даже Шумск теперь не годились как наши базы. Надо было перекинуть все на Дубно – Кременец. Необходимо было пополнить в первую очередь боевые припасы.

Естественно, таким образом должен был наступить перерыв в операциях, передышка. А последняя была необходима и вполне заслужена войсками корпуса, особенно 3-й дивизией.

Началась разведка новой позиции противника. Летали наши самолеты фотографировать ее и бомбить Броды, где тотчас по приходе нас к Радзивилову было обнаружено невероятное скопление тылов. Вокзал и его район буквально были загромождены бесчисленным количеством обозов, поездов и пр. Прибывшая к нам тяжелая 12-дюймовая пушечная батарея была тотчас поставлена восточнее Радзивилова, и первые ее бомбы были посланы на Бродский вокзал.

29-го я сопровождал командира корпуса в Почаевскую Лавру для ее осмотра, ибо имелись сведения о разорении и осквернении святыни австрийцами. Выехали к вечеру, когда мост через Икву по шоссе, у Дунаюва, был готов. Впервые увидели позицию австрийцев, на которой они сидели девять месяцев. Грандиозные сооружения, окопы, блиндажи, море проволоки. В Почаевском лесу целые городки бараков – тут стояли резервы противника. Лавра со святынями оказалась цела, лишь разнесена и уничтожена была различная деревянная утварь из лаврских построек, да осквернено одно из помещений при храме, где был у неприятеля кинематограф и вообще зала развлечений.

Побывав в соборе и приложившись к святыням, мы вернулись в Кременец.

На следующий день я опять сопровождал командира корпуса в его поездке на фронт, в дивизии. Заехали сначала в штаб 35-й дивизии, в д. Будки, побывали и на ее наблюдательном пункте. Отсюда поехали в штаб 3-й дивизии в д. Копане. Всюду в этом районе попадалось множество солидных сооружений по оборудованию неприятельского тыла. В различных направлениях была раскинута сеть узкоколейной железной дороги, телеграфа и проводов электрической энергии с высоким напряжением для проволочных заграждений и для освещения штабов.

На другой день мы предприняли поездку для осмотра позиций неприятеля в районе Сопанова. С нами был и японский военный агент, прибывший к нам из штаба армии.

Видели много интересного. Осмотрели места, по коим прошла 3-я дивизия. Укрепления были очень солидны, особенно так называемые лисьи норы – огромные и глубокие в земле убежища, которые могли выдержать какую угодно бомбардировку. Всюду масса металла, железа. Во многих местах проволочные заграждения на железных кольях в целях, вероятно, электризации. Многие пулеметные гнезда и наблюдательные посты прикрывались стальными щитами, разбросанными всюду.

Следов особого разрушения от нашего огня не было. Зато проволочные заграждения на участке прорыва действительно были во многих местах совершенно разметаны, да разбиты гнезда пулеметов большею частью.

Осматривали и наблюдательный пункт на высоте 256. Он так и продолжал стоять с отколотым боком. Всюду вокруг него много воронок от снарядов – все следы работы наших мортир.

С высоты 256 мы проехались по тылу и позиции неприятеля до с. Бережцы. Здесь по берегу Иквы позиция была особенно солидно и прочно укреплена, хотя, казалось, в этом тут особенной надобности и не было; река представляла солидное препятствие со своими очень болотистыми берегами. В лесу западнее Королевского моста была электрическая станция, передававшая энергию для проволочных сетей и освещения.

Станция была брошена почти с полным оборудованием. В течение последующих дней мы еще несколько раз бывали на неприятельской позиции, так как там много было интересного, и в один объезд осмотреть всего нельзя было.

Японский майор всегда был с нами, очень всем интересовался и выражал много одобрения по адресу наших войск, взявших такую позицию.

В один из последующих дней начала июня приезжал к нам командующий армией, генерал Сахаров[188] (бывший в 1914–1915 гг. командиром 11-го корпуса). Он благодарил командира корпуса за блестящую работу корпуса по прорыву неприятельской позиции у Кременца. Особенно много похвал было выражено по адресу 3-й дивизии. Ее начальник дивизии генерал Шольп и командир 10-го Новоингерманландского полка полковник Геннингс были представлены к награждению Георгиевскими крестами и получили их потом. Главнокомандующий, генерал Брусилов, после нашего донесения 28 мая в штаб армии о новом прорыве неприятельской позиции у Пляшова – Божья Гора на другой день прислал командиру корпуса благодарственную телеграмму, которая заканчивалась словами: «Доблестной 3-й дивизии слава, слава, слава». Впоследствии, летом, уже без меня, командующий армией представил командира 17-го корпуса к награждению Георгиевским крестом, каковой он и получил.

Во время пребывания у нас генерал Сахаров объявил нам, что в ближайшем будущем, с прибытием на участок нашего корпуса 5-го армейского корпуса генерала Балуева[189], начнется вновь наступление.

И мы стали лихорадочно к нему готовиться. Выбран был мною и корпусным инженером наблюдательный пункт для командира корпуса. Это была опять, точно нарочно для этого выросшая отдельная гора, высота 334, северо-восточнее с. Дранча. Это была моя последняя поездка на фронт 17-го корпуса. Вскоре я получил назначение на должность штаб-офицера для поручений в штабе 1-й армии, куда и отправился, очень тепло и искренно провожаемый и начальством, и сослуживцами, среди которых у меня было много друзей.

Часть IV С 3-й пехотной дивизией под Ставрополем Из Гражданской войны, август – ноябрь 1918 года

1. Первое мое появление в Добровольческой армии

В мае месяце я в компании офицеров, подчиненных по штабу 105-й дивизии штабу 32-го армейского корпуса, выехал, наконец, с фронта Европейской войны, из м. Радзивилов, оставив позади кошмарные дни большевизации, потом украинизации и постепенного замирания и смерти когда-то могучего и грозного Юго-западного фронта. Судьбе угодно было, чтобы я закончил Великую войну днями нашего позора в том именно месте, где с каждым названием населенного ли пункта, реки ли, горы, леса, дороги связано столько дорогих воспоминаний о нашей боевой славе 1914 года, подвигах, доблести и победах славных полков Российской армии и, в частности, таковых 3-й и 35-й дивизий 17-го армейского корпуса в 1916 году. Весь этот район был исхожен, изъезжен, исколесён вдоль и поперек и изучен, как свои пять пальцев, и, кажется, никогда ничто не вышибет из памяти массы впечатлений от переживаний, связанных с ним за 1914, 1916 и 1917–1918 гг. Когда-нибудь я, может быть, приведу в систему все их для ознакомления интересующихся. Теперь же речь пойдет о другом и затронутого рая воспоминаний я коснусь лишь для полноты хронологии всего, чему был свидетелем и в чем принимал участие личное, непосредственное после фронта большой войны, в войне гражданской.

Так, сравнительно долго я задержался на фронте, собственно не существовавшем уже с декабря 1917 года, по двум причинам. Сначала была надежда, хотя и небольшая, что «фронт» будет сохранен путем каких-то политических маневров вроде «украинизации», или еще чего-то скрытого от взоров массы, под главенством такого заслуженного боевого вождя, как генерал Щербачев, вступивший после большевистского переворота в командование бывшим Юго-западным и Румынским фронтами, украинизация коих была в то время объявлена официально.

Потом, когда стало ясно, что из этого ничего не выйдет, оставалось исполнить призыв последнего начальника штаба Юго-западного фронта, генерала Стогова – принять все меры к сохранению колоссального боевого и всякого иного войскового имущества, бросаемого на произвол судьбы уходящими домой «делить землю» солдатами. Много мы, я и офицеры моего штаба, поработали над этим, и с фронта 105-й дивизии было нами вывезено почти все, но только в Радзивилов, с австрийской территории, а мысль генерала Стогова была – вывезти все, по крайней мере, на линию железной дороги Здолбуново – Шепетовка – Бердичев. Лично зимою с офицерами штаба я вывез гаубичную батарею из района Брад к Радзивилову. Оставшиеся солдаты интересовались лишь тем, что можно взять себе и увезти в свою деревню.

Начальства почти не было. Мой начальник дивизии, грузин, после первого же неприятного конфликта с солдатами, уже товарищами, в декабре уехал «в отпуск», ясно было – бессрочный, в Грузию, уже самоопределяющуюся. Бригадный генерал недолго задержался после него и тоже вдруг возымел нужду в отпуске, уехав в свою начавшую проявлять признаки самостоятельной державы Эстонию. Официально в командование дивизией вступил один из старших командиров полков, а фактически командовал или вернее заправлял ее делами начальник штаба дивизии, т. е. я, сидя за телефоном в полуразрушенной д. Клекотув, в 5 верстах северо-западнее Радзивилова на австрийской территории и до одурения толча воду в ступе с бегущими домой солдатами. В январе мы очистили старую австрийскую территорию и перешли в Радзивилов на «русскую землю», а мне пришлось скоро «вступить в командование» дивизией и в исполнение должности начальника штаба 32-го корпуса. Начали расформировываться, и это дело шло «успешно быстро». Вскоре через нас прошли немцы для оккупации вновь народившейся «Украинской державы». Помню, факт этот произвел на нас удручающе тягостное впечатление. С этого момента мы оказались как бы отрезанными от России. Сведения оттуда доходили скудные, и проверить достоверность их было трудно. Слухов было масса. С особой жадностью ловили мы таковые о поднятом генералом Корниловым на Дону движении против большевизма.

Первая группа моих подчиненных уехала в марте, не вынеся обстановки «украинизации». Это именно озлобило прекрасных офицеров этой группы (тут было много офицеров входившей в состав корпуса 20-й пехотной дивизии), и они, унося злобу, а нередко и просто ненависть к гражданам, вернее, агентам ее власти, «новой державы», поспешили уехать, и не на юг, где зарождалось движение против большевизма, а на север, к этим последним, но отнюдь не из симпатии к ним, а чтобы не быть с «украинцами».

В начале мая и я с остальными офицерами двух штабов (105-й дивизии и 32-го корпуса) направился в Киев. Отсюда мы разделились. Часть поехала на север, часть на юг: все по месту жительства своих семей, родных, близких. Это было так естественно в заливавшем все шире Россию пожаре.

До Киева я медлил с окончательным решением – куда ехать? На севере, в центре большевизма, в г. Орле была моя горячо любимая семья, жена и четверо детей. Несколько месяцев я не знал о ней ничего. Судьба ее меня до крайности волновала, тревожила. Но ехать в Орел – это значит проходить через большевистский фронт, образовавшийся где-то в Харьковской губернии против немцев, занявших Малороссию, рисковать жизнью и, в лучшем случае, стать, значит, на сторону большевиков, чтобы сохранить себя для семьи.

Другой выход был – ехать на юг, где что-то делалось – как, в каком размере, не было известно нам толком, – но факт был без сомнения. Поехать и стать в ряды поднявших меч за честь и самое существование Отечества – только во имя этого можно было пожертвовать всем и даже своей семьей. В крайности, при неудаче и этого намерения, – пробраться к своим родным, отцу и матери, живших в г. Ейске, на Кубани, и там осмотреться и выждать более подходящей обстановки для сношения с семьей или поездок туда.

Нелегко при таких условиях было мне поворачивать на юг, предоставляя семью собственной ее участи. Единственным утешением было то, что жена с детьми была в Орле среди многочисленных ее родственников и, в крайности, могла рассчитывать на поддержку и помощь тех или других из них.

С одним молодым офицером, бывшим ординарцем моего штаба, уроженцем г. Азова Донской области, мы поплыли по Днепру на юг, на одном из старых пассажирских пароходов. Пароход был утлый, замызганный, грязный. Пассажиров было много, масса простого народа и особенно жидов, точно шло переселение их куда. Все это слезало, влезало. Жизнь по Днепру, одним словом, била ключом, как это, вероятно, было и ранее (мне никогда до того не приходилось ездить по Днепру). Никакой оккупации юга немцами не было видно, незаметно было, что тут теперь уже не Россия, а «Украинска держава». Изредка лишь встречались среди старых царских денег и нелепых керенок еще более нелепые (соответственно к самой новорожденной державе) и до безобразия грубо исполненные украинские «карбованьци». Казалось, что вся эта масса «подлинной демократии» живет и вне оккупации, и вне новой державы, занятая какими-то своими делами. Не слышно было и той «мовы», с которой, как черт с писаной торбой, тогда носились украинские деятели всех мастей, от самых левых и до правых. На пароходных стенах читал много надписей, высмеивающих или ругавших «новую державу» и между ними такую:

«Хай живе вильна Украина От Киева до Берлина. Гайдамаки гарно дрались. Дёйчланд, дёйчланд убер аллес».

В такой обстановке благополучно доехали до Екатеринослава. Город, или вернее вокзал, набит был «старыми друзьями» – австрийцами. Зала первого класса была заполнена офицерами. Они держали себя гордо, победителями. Мы не обращали на них никакого внимания, и даже было желание выказать к ним возможно больше пренебрежения.

На поезд на Ростов попасть оказалось чрезвычайно трудно, – такая масса была пассажиров. Все же, благодаря нашей настойчивости и смелости, попали и устроились недурно. На следующий день мы были в Таганроге, намеченном нами для остановки. Отсюда было рукой подать, что называется, мне – в Ейск, а моему спутнику, жившему по-прежнему, как подчиненный, моими решениями, – в Азов; кроме того, у него в Таганроге были близкие родственники. Словом, город нам обоим был хорошо знаком, и отсюда мы полагали заняться «выяснением обстановки» для принятия дальнейших решений.

Город уже жил «под немцем». Здесь их было довольно много, не менее дивизии. Тут же находился и штаб корпуса, на главной, Петровской, улице. В городе заметен был порядок, поддерживаемый двумя властями, немецкой и русской – донского правительства. Обычно оживленный, как я его помню по мирному времени, Таганрог жил тихо. Прекрасный порт на море, имевший в недавнем прошлом огромный грузооборот, был почти пустынным, даже баркасов «рыбалок» было немного. Всюду стояли часовые немецких караулов. На высоком берегу над портом стояло несколько тяжелых батарей, смотревших дулами в море.

Город носил некоторые следы недавнего его завоевания у большевиков. Ходили рассказы о зверствах большевиков: было убито много офицеров и юнкеров, и в их числе генерал Ренненкампф[190]. Свои «жертвы» большевики похоронили с помпезными «революционными почестями» в прекрасном здесь городском саду, изуродовав его этими «геройскими» могилами. Они уже были выкопаны и преданы земле на городском кладбище.

Решили пока остановиться в Таганроге, пожить, отдохнуть, установить связь с домами родных «за морем» и вообще ориентироваться в обстановке, чтобы знать, что предпринять дальше.

О том, что было «за морем», то есть у нас, в Ейске, я скоро узнал от рыбаков, которые нелегально поддерживали сообщение с южным, большевистским, берегом. Их баркасы каждый день почти ходили тут в море за рыбой и перевозили пассажиров из Таганрога в сс. Круглое, Семибалки, Николаевка и обратно. Проделывалось это ловко на глазах у большевистских постов, расставленных по южному берегу Азовского моря. Впрочем, иногда эти посты благосклонно пропускали лиц «пролетарского» происхождения. От таких пассажиров я узнал, что на той стороне – большевистское царство, и в Ейске гнездится один из центров их власти, при этом мне даже называли заправил, ейских парней, фамилии которых были хорошо знакомы еще по детским годам. Шло там преследование несчастного офицерства, зверские убийства, вообще родной город переживал кошмарные дни, и нечего было и думать, чтобы туда пробраться. Такая же картина приблизительно, если не хуже еще, была выяснена и для моего спутника в отношении Азова.

Через несколько дней поехали в Ростов. Сообщение с ним было регулярное, несмотря на то, что за ст. Синявка мост был разрушен, и движение происходило с неудобной пересадкой: приходилось версты 1½ путешествовать пешком. Но обыватель не унывал, ездил, передвигался массами, благодушно, по-видимому, настроенный. Впрочем, это были, главным образом, волны спекулянтов всех мастей и рангов – эта грязная накипь в котле революции и вызванной ею разрухи. Ростов, весьма крупный торговый центр, имевший немало еще всяких запасов и продуктов первой необходимости, точно магнитом притягивал к себе эту ораву шакалов.

Ростовский вокзал представлял из себя что-то вроде Ноева ковчега на горе Арарат. Кого тут только не было! Некоторые даже обосновались тут более прочно, ожидая возможности попасть домой – кому на Кубань, кому в Ставрополь, или на Кавказ и проч. Встретил и ейчан, «устроившихся» здесь уже давно.

На Садовой (главная улица в Ростове) опять немцы. Узнали, что их силы, до дивизии, держат фронт за Доном у Батайска против большевиков. И действительно, временами из-за Дона доносился гул редких выстрелов.

Но город как будто этим не тревожился. По Садовой сновало немало публики. Рестораны действовали.

По высокому берегу Дона, на спусках улиц, перпендикулярно к реке, можно было наблюдать кучки любопытных, старавшихся разглядеть «военные действия» у Батайска. Все в Ростове можно было найти и все купить. И, если б не следы в некоторых местах недавних боев и отсутствие нарядных витрин шикарных магазинов (а некоторые из них были закрыты), город совсем бы походил на прежний богатый, шумный, жуликоватый, веселый, красивый Ростов. Новостью во внешности всегда бойкого торговлей города было необычайное развитие мелкой спекулятивной купли-продажи предметами необходимых потребностей для массы населения. Огромная площадь около старого собора и прилегающего базарного района сплошь была занята такими торговцами и покупателями.

На Садовой можно было видеть немало прогуливающихся немецких офицеров, в их прусском некрасивом, грубом, чисто немецком обмундировании, при этом неприятно резало глаза то, что многие из них были в обществе русских, нередко – дам, дружелюбно ведущих беседы.

В знакомом городе мы быстро ориентировались. Из газет узнали, что Добровольческая армия существует и недавно еще проявила себя красивым налетом на Владикавказскую железную дорогу в районе ст. Сосыка[191]. Большевики здесь были разбиты и рассеяны, оставив в руках добровольцев массу трофеев.

Тогда мы еще не знали, что набег этот был предпринят генералом Деникиным с целью помочь бедному боевому снабжению армии. Так хотелось думать, что захват узловых станций Владикавказской дороги к югу от Ростова является одним из этапов проводимой здесь какой-то операции.

А в таком случае являлась надежда скоро увидеть освобожденной от большевиков северную Кубань, то есть свой родной край и, значит, попасть в Ейск к родным.

Нашли в Ростове и бюро по записи добровольцев в Добровольческую армию. Узнали о ее местонахождении и как туда ехать. В газетах читали еще сводки «Донской армии», которая постепенно очищала от большевиков Донскую область.

Настроение наше сразу приподнялось. Стало ясно, и какая обстановка, и что делать дальше. Решено было вернуться в Таганрог, устроить свои личные дела и затем ехать в армию генерала Деникина. Лично мне хотелось, если уж пробраться в Ейск нельзя, то, по крайней мере, снестись с родными, чтобы знали хоть, где я и, в случае необходимости, могли что-либо предпринять в отношении моей семьи.

Снова я стал по целым дням проводить время в порту, на берегу моря, где приставали баркасы рыбалок. Так прошло 1–1½ недели, пока мне, наконец, удалось через одно лицо, пробиравшееся в Ейск, снестись со своими родными. В ожидании ответа я пребывал в Таганроге, побывав еще раз в Ростове и Новочеркасске. В последнем видел известного тогда г-на Быча[192], «председателя» Кубанского правительства. Беседовал с этим «министром» и от него узнал еще кое-что о намечавшихся предприятиях по освобождению Кубани. Узнав, что я уроженец Кубани, Быч дал понять, что было бы желательно, чтобы я, как кубанец, был бы на службе в Кубанских частях, что предположено сформировать особую «Кубанскую» армию и что в офицерах Генштаба она очень будет нуждаться. При этом он советовал мне, когда я буду в Мечетинской[193], где находится штаб Добровольческой армии, повидать и поговорить с полковником Савицким[194], «военным министром» в Кубанском правительстве.

Быч произвел на меня впечатление человека хитрого и не внушающего никаких к себе симпатий. Сам кубанец, я хорошо знал этот тип с массою добродушия, ласковости, бесхитростности, готовности помочь вам во всем, и с первой встречи вызывающий ваши симпатии к нему, тот именно тип, который выкультивирован краем, где действительно «все обильем дышит». Ничего этого незаметно было у Быча, скорее наоборот, инстинктивно чувствовалось, что имеешь дело с человеком себе на уме, что называется. А кубанского в нем было лишь то, что он был в черкеске, к тому же весьма плохо на нем сидевшей.

Видел представителя Добровольческой армии и говорил с ним о ней и о том, как туда пробраться.

Новочеркасск производил хорошее впечатление, разве лишь был не столь наряден, как я его помнил ранее. Неприятным было то, что по главной улице шлялось много казаков: они были в форме, но чести почти никто не отдавал. Впрочем, у казаков (всех казачеств; войска – второго сорта) подобные «демократические начала», отсутствие должного воспитания наблюдались даже и в лучшие мирные времена.

Бросалось в глаза в городе и на вокзале обилие всякой еды – богатый край!

В Таганроге жизнь текла по-прежнему. Ежедневно по вечерам чудный городской сад наполнялся гуляющей публикой. Было шумно, весело, точно никакой войны и не было, об истреблении офицерства и юнкеров весною никто не вспоминал. В городе опять было много офицерства, особенно молодежи. Они были в большем своем числе организованы в части и даже вооружены: немцы дали оружие. Целью организации было собирать рассеявшееся офицерство и направлять его в Добровольческую армию. Но это давало небольшие результаты. В армию шли слабо, большинство воевало на словах и продолжало сидеть в Таганроге. Не обходилось, конечно, и без интриг во вред Добровольческой армии: Таганрог имел много большевистского элемента, который пока притих, но, конечно, тайно бунтовал и вредил, как мог, нашей идее освобождения России от власти их вождей.

Участвовали в торжественных похоронах жертв зверских весенних расправ большевиков. Все это были, главным образом, офицеры. Похороны привлекли массу публики. Офицерская организация дала на них роту в полном вооружении. Немцы также приняли участие в процессии, прислав и свою воинскую часть для отдания почестей. На кладбище они даже произнесли речи, отметив доблесть и самопожертвование русского офицерства. В общем, похороны вылились во внушительную демонстрацию, произведшую на население города большое впечатление.

Во второй половине мая пережили десантную «акцию» большевиков против Таганрога. Однажды чудным ранним утром мы были разбужены страшным взрывом. Спросонья трудно было разобрать, что за взрыв. Но скоро подобный грохот с треском снова раздался несколько в другом месте. Наше привычное ухо сразу определило, что по городу кто-то стреляет. Нетрудно было даже определить, примерно, и калибр стрелявшей артиллерии: то были либо 42-линейные пушки, либо такие же длинноствольные морские орудия. Выстрелы, между тем, продолжались. Снаряды разбрасывались почти по всей площади города, залетали в порт и даже далеко за город, в металлургические заводы, средоточие «пролетариата» таганрогского. Существенного вреда обстрел этот не причинял. Но панику все же вызвал среди трусливого обывателя. Нашлись такие, которые метались по городу в поисках «спасения». Многие попрятались в подвалы и погреба и там «отсиживались». Скоро после начала бомбардировки выяснилось, что стрельба ведется с моря, с судов, обнаруженных в количестве нескольких разномастных пароходов и барж в 7–10 верстах к юго-западу от Таганрога. То была снаряженная в Ейске, как потом выяснилось, большевицкая «армада» с десантом там же набранного «вождями» человеческого стада баранов. Под звуки беспорядочной стрельбы по Таганрогу и его району «десант» стал высаживаться близ с. Ново-Мари-инская. И высадилось тут много народа, – пехоты, и даже была конница. Но встречены они были сурово и жестоко. Немецкое командование в Таганроге уже успело сосредоточить к пункту высадки неприятеля нужные силы. После боя, длившегося несколько часов, пока немцы не стянули сюда достаточных сил, большевистский десант подвергся почти полному истреблению. Оставив гору в несколько сот трупов, армада ушла в расстройстве к Ейску, а некоторые пароходы оставили ее и проскользнули в восточном направлении, остановившись против и вблизи Таганрога. Потом они были приведены в Таганрог[195].

Невольно возникает вопрос, зачем большевикам понадобилось устраивать эту бессмысленную, нелепейшую бойню? На это можно так ответить. Отрезанные от центральной России, где их верховная власть утвердилась, кубанские большевики не было осведомлены, что там происходит. Вожди же, демагоги и просто прохвосты, лгали массам, их слушавшим, в этом направлении в степени чрезвычайной. Так в Ейске утвердилось среди воинствующего их элемента сведение, что большевистская сила из центральной России двигается на юг и Кавказ, что они уже близко, что Таганрогский пролетариат овладел властью в городе, немцы изгнаны, – необходимо поскорее их поддержать. Отсюда и возникла печальная десантная операция. Нашлись доморощенные стратеги из «Ейской балочки» и «Чертова рога», как назывались в Ейске окраины города с буйными парнями, опорой ейских большевиков. Они, главным образом, и делали эту операцию по собственному почину, без ведома не только Москвы, но и местных центров большевистской власти на Кубани. Когда в августе я попал, наконец, в Ейск, мне рассказывали о душу раздирающих сценах в Ейском порту, когда вернулась туда большевистская «эскадра» из таганрогской операции. Толпы жен, матерей, детей с воплями, плачем, проклятиями и скрежетом зубовным встретили вождей печального предприятия, требуя возврата их детей, мужей, отцов, братьев. И если б не вооруженная сила преданных вожакам людей, они были бы разорваны на клочки.

Получив в конце мая, наконец, сведения о родных из Ейска, а также от сестры из Киева – она вошла в связь с моей семьей, – я решил ехать в Добровольческую армию. План мой был таков. Ехать в армию, зачислиться, затем, с разрешения начальства, отлучиться на несколько дней для ликвидации некоторых личных дел: взять брошенный мною в Киеве по пути с фронта багаж, передать часть его сестре для отправки семье – хотелось, может быть, последний раз в жизни чем-нибудь ей помочь, – у меня было много сахара и консервов, была надежда отправить это семье при посредстве сестры, – там же оставлено было мое оружие (когда ехали с фронта, были сведения, что немцы отбирают оружие у всех офицеров).

По исполнении всего этого ехать в армию окончательно.

2. Поездка в Мечетинскую

31 мая я выехал в Добровольческую армию. В Ростове я уже не задерживался. Но по незнанию способов езды до ст. Манычской я по железной дороге доехал до ст. Аксай, на самом берегу Дона. Лучше же и проще было еще в Ростове ехать на пароходе – они ходили от Ростова вверх по Дону регулярно – и на нем доехать до самой ст. Манычской, куда лежал мой маршрут. В Аксае сошел с поезда и стал ожидать парохода. В армию ехало еще несколько человек, большинство солдаты, и среди них несколько кавказцев туземцев, ни то армян, ни то персов. Невольно усомнился в их искренности попасть и служить в армии. Подумал: «Наверное, пробираются к своим очагам окольным путем, чтобы миновать большевистское царство по всей Владикавказской дороге».

В ожидании парохода сидел на пристани – открытой барке, на воде и наблюдал лов рыбы. Такого обилия ее мне никогда не приходилось видеть. Рыболовы сетками диаметром аршина четыре в три-четыре заброса налавливали кучу рыбы, часто очень крупной. Она тут же ими на станции очень дешево продавалась проезжающим пассажирам. Верно: «Тихий Дон – кормилец».

После полудня пароход прибыл переполненный пассажирами, главным образом, жителями станиц по Дону, много было военных, донцов. К вечеру пароход достиг ст. Манычской, и я сошел с него вместе с двумя-тремя десятками других пассажиров, из коих большая часть направлялась в Добровольческую армию. Познакомился с одним штаб-офицером артиллеристом, уже состоящим в армии, от которого узнал, что в Манычской находится этап на «тыловом пути»

Добровольческой армии, и есть комендант, ведающий движением по этому пути. К нему мы и направились. Дом коменданта («управление») находился на церковной площади. Здесь уже собрано было десятка полтора подвод, приготовленных для следующих в армию чинов. Комендант принял нас, штаб-офицеров, любезно, а когда узнал, что я офицер генштаба, стал особенно предупредительным. Он быстро довольно отправил следующих в армию, устроил также и нас, предоставив нам двоим лучшую подводу. От него мы кое-что узнали об «обстановке на фронте» и вообще о положении дел. По словам его, дела армии заметно улучшались, приток добровольцев заметно усилился, и пополнение армии налаживалось.

Всю ночь ехали по необъятным Задонским степям. Погода была чудная. Весенний степной воздух бодрил и не чувствовалось даже естественного в путешествиях утомления и склонности ко сну, особенно быстро возникающей при монотонной и скучноватой езде на подводе. Мой спутник, подполковник (фамилию его я забыл), участник Ледяного похода (1-й Кубанский поход)[196], очень много рассказал мне из этого похода интересного о самом знаменитом походе, о совершенно особой боевой тактике в Гражданской войне, о быте армии и проч. Я с удовольствием слушал его рассказы, и в моем воображении постепенно обрисовался лик смутной дотоле, маленькой, легендарно героической горсти в несколько тысяч, именуемой армией, крохотного осколка могущественнейшей когда-то в мире Российской императорской армии.

К рассвету прибыли в хут. Хорольский – полпути Манычская – Мечетинская. Сделали привал, остановившись в первой попавшейся хате. Мужики хутора – все народ зажиточный. Тотчас нас очень сытно накормили; затем мы отдыхали. Часов в восемь двинулись далее. Путь снова однообразный, ни одного населенного пункта, поля, поля и опять поля, тучные, сочные – богатый хлебом край; изредка – целина с обильной молодой травой. Верстах в десяти от Мечетинской обогнали огромный обоз обывательских подвод, пустых. Потом узнали, что обоз шел в Мечетинскую по наряду местных сельских и хуторских властей, по требованию командования армии. Население слушалось, подчинялось и несло эту неприятную для него повинность, и особого ропота не приходилось слышать. Подводы вызывались в Мечетинскую для вывоза раненых. Часов в пять, когда мы подъезжали к цели нашего путешествия, из станицы вытянулся длинный обоз повозок до 50 с ранеными. Мой попутчик даже решил, что где-то поблизости, значит, был «боишка», как он выразился, которые нередко здесь случались, так как вокруг района, занятого Добровольческой армией, часто обнаруживали себя небольшие отряды большевиков, в их наступательных попытках, особенно в районе с. Гуляй Борисовки и с. Средне-Егорлыкское (Лежанка). Раненые, поэтому, хотя и в небольшом числе, но бывали почти каждый день.

Но в данном случае мой спутник оказался неправ: это была предписанная командованием армии эвакуация всех раненых из района армии, чтобы сбыть их в глубокий, безопасный тыл – Новочеркасск, Ростов – перед предстоящей операцией армии.

Станица Мечетинская – маленькая, бедная, без обычной в южных населенных пунктах древесной зелени, садов – производила впечатление убогого села. Этой простоте внешней соответствовала и крайняя внешняя скромность того, что в ней находилось. Если б я не знал, что в станице штаб Добровольческой армии и часть ее самой, то по внешнему виду нельзя было и подумать, что все это тут. Ни особого движения, ни многолюдства, так свойственных средоточию таких центров, как высшее управление армией, ставка. Лишь на главной улице, на площади, я увидел трехцветный русский флаг у здания Ставки командующего, почетных часовых, группки воинских чинов, офицеров, казаков, группки обозов. Здесь – кое-какое оживление, необычное для мирной станицы.

Мой спутник пригласил меня на первое время приткнуться у них в батарее, что я и сделал. Но уже к вечеру, представившись начальству, генералу Трухачову[197], который ведал «строевым отделом» (совмещавшим тогда функции отделов генерал-квартирмейстера и дежурного генерала), я перебрался к «своим», генштабу в штабе, где меня заботливо приютили.

Тут я быстро при помощи коллег ориентировался во всем вплоть до того, что через два-три дня армия переходит в наступление на Великокняжескую для выполнения первой операции принятого к исполнению плана похода, названного потом 2-м Кубанским, для очищения Кубани от большевиков.

И здесь, в штабе, та же скромность, бедность, малолюдность. Всего три офицера генерального штаба. Штат штаба сокращенный, слабо напоминавший нормальную организацию такового в минувшую Великую войну. Ни телефонов, ни телеграфов, ни вестовых, ни ординарцев – обычных атрибутов внешности штаба – ничего этого не было, а если и было где, то не было заметно, не бросалось в глаза. Все вмещалось в одном домике. В настроении лиц штаба замечалась какая-то тихая, не кричащая решимость борьбы и сильная вера в то, что большевики, по крайней мере, в предстоящей операции, будут жестоко биты.

Штаб в полной мере отвечал своей маленькой числом, но сильной духом героической армии. Она уже вполне оправилась от тяжелых потерь и ран, понесенных в первом «Ледяном» Кубанском походе, легендарном по своей эпической борьбе горстки храбрецов, почти безумцев в море всегда окружавшего их врага. Недаром так метко и верно этот поход прозван анабазисом[198] Добровольческой армии. Весь вечер я с жадностью слушал рассказы о нем. Теперь армия значительно пополнилась и продолжала пополняться. Прибывали добровольцы с севера, отовсюду шли к ней кубанские казаки, партиями и целыми организованными частями. При мне как раз прибыло несколько сотен их, конных, оружных, снаряженных, организованных. Генерал Деникин их приветствовал и произвел им смотр. Казаки выглядели настоящими частями довоенной казачьей конницы.

Как мне рассказали, армия состояла в этот момент из трех пехотных и полутора конных дивизий. Эта организация только что была проведена. Конечно, звучавший внушительно, в обычном представлении, термин «дивизия» здесь так же, как и все, надо было понимать в значительно уменьшенном масштабе и по числу входивших в нее войсковых частей, и в отношении численности боевого состава. Так, дивизия полковника Дроздовского, составившаяся из приведенного им отряда, имела лишь два полка, один пехотный и один конный с приданными им частями.

Всего в армии насчитывалось до 9 тысяч штыков и сабель при двух десятках орудий. Но эти, более чем весьма скромные, силы признавались достаточными для исполнения поставленной им задачи – очищения Кубани от большевизма. Имелась, конечно, надежда, что в этом 2-м Кубанском походе армия должна была усилиться в своем составе и силах влитием в нее кубанского казачества, что на самом деле и оправдалось, даже больше того, она, невзирая на потери, иногда чувствительные, росла подобно снежному кому.

На утро следующего дня моего прибытия по просьбе начальника разведывательного отделения штаба генштаба полковника Запольского[199] я побывал у него. Так делалось со всеми вновь прибывающими офицерами более или менее значительного ранга, а с офицерами генерального штаба в особенности, ибо сообщаемые ими сведения о виденном в различных местах России, в пути – представляли для разведывательного отделения иногда большую ценность. Здесь я познакомился с обстановкой в отношении противника Добровольческой армии. Последняя имела против себя огромные по численности силы четырех образовавшихся тогда на Северном

Кавказе большевистских республик: Кубанской, Черноморской, Терской и Ставропольской[200] – всего до 100 тысяч человек, отлично вооруженных и обильно снабженных богатейшими запасами складов русской Кавказкой армии.

Наиболее сильной и численно, и по качеству состава была группа тов. Сорокина[201] – до 50 тысяч человек. Она сидела на Владикавказской железной дороге от Батайска до Тихорецкой, держа фронт против немцев у Ростова, против донцов у ст. Ольгинской, Хомутовской, Кагальницкой, против Добровольческой армии – у Гуляй-Борисовка – Ср. Егорлыкское.

Вторая группа, до 30 тысяч из отдельных, не объединенных общим командованием, отрядов различной численности и состава – седлала станции железной дороги Тихорецкая – Торговая.

Был противник еще и на востоке за Манычем, но против него действовали донские части, и Добровольческая армия не имела с ним непосредственного соприкосновения.

Таким образом, свободным от противника был участок в сторону нижнего течения Маныча, к Новочеркасску и Ростову.

Состав большевистских, упомянутых выше, сил был пестрый. Главная масса – солдаты различных частей бывшей Кавказской армии, затем крестьяне Кубанской области («иногородние») и Ставропольской губернии, добровольно пошедшие в Красную армию (молодежь) и насильно мобилизованные; потом – ударившиеся в большевизм кубанские казаки, тоже – все молодые и вернувшиеся с войны фронтовики. Имелся и общий большевистский главнокомандующий, – тов. Автономов[202], но, кажется, ни он никого, ни его никто не слушал. Распоряжались фактически на местах те, кто проявлял наибольшее стремление властвовать.

По впечатлениям участников Первого Кубанского похода, большевики сражались весьма слабо, ибо массы большею частью и не хотели этого: они стремились домой, к мирной жизни. Все успехи добровольцев и особенно яркие победы их были результатом доблести и военного искусства в столкновении с военным невежеством большевистского начальства и отсутствием особого желания драться их войск. Случаи стойкости и даже необычайной храбрости с их стороны бывали, но чрезвычайно редко.

На этом мое знакомство с Добровольческой армией в Мечетинской кончилось. Нужно было уезжать поскорее – покончить со своими личными делами, чтобы в кратчайший срок вернуться и слиться с «Орденом храбрых» рыцарей чести России и ее славной армии, – таково было мое сильнейшее желание. Неприятно и несколько неудобно было покидать армию почти накануне ее похода, но личные обстоятельства мои (особенно дела семейные) были таковы, что я решился на это. На другой же день по прибытии, после полудня, взяв разрешение у генерала Трухачова отлучиться на несколько дней, я тем же путем отправился из Мечетинской назад, к временной моей «штаб-квартире» в Таганроге.

К сумеркам того же дня я уже был в Манычской. До парохода надо было ожидать до полудня следующего дня. Наутро я побывал в штабе начальника Задонского ополчения донцов полковника Быкадорова[203]. Его отряд состоял из двух-трех тысяч донцов станиц этого района; имелось и несколько пушек. Отряд действовал главным образом по нижнему Манычу. Полковника Быкадорова я хорошо помнил по императорской военной академии – вместе там были. Хотел его повидать на досуге и узнать, как, кем и с кем он воюет, но не удалось: он отсутствовал. При мне связь «отряда» принимала сводку о действиях в отряде: были успехи, победы, трофеи, и на местных казаков это производило очень хорошее впечатление. Видно было, что Дон с удовольствием отряхивался от большевистского наваждения.

Около шести часов я уже был в Ростове на Садовой. Праздничный день, на улице большое оживление, толпы фланирующей публики. Шныряли газетчики с сенсационными «экстренными выпусками», покупавшимися нарасхват. Действительно, там сообщалось о восстании в Москве и чуть ли не свержении большевистской власти. Не помню дословно этой телеграммы, но хорошо запечатлелся ее искренний тон, так она ловко и правдоподобно была составлена, что невольно хотелось ей верить. И массы верили. Помню, в гостинице, где я остановился, ко мне в номер пришел хозяин ее со специальной целью – поздравить меня со свержением большевистской власти.

5 июня я прибыл в свою «штаб-квартиру» – Таганрог, а уже на следующий день я помчался в Киев вершить личные дела.

3. Киевские приключения

Киев встретил меня радушно. Багаж я получил, оружие тоже. Сделал все, что нужно. Вошел в связь с киевским бюро по записи и отправке добровольцев в Добровольческую армию. Оказалось, к моему удивлению, что немцы не только не препятствовали записи офицеров в Добровольческую армию, но даже помогали едущим туда, предоставляя группам записывающихся специальные поезда – эшелоны для едущих «на Дон». Тогда нам была непонятной такая помощь немцев «добровольцам» армии генерала Алексеева-Деникина, которая не признавала никакого Брест-Литовского мира, оставалась верна своим союзникам, резко всегда это подчеркивая. Оказалось потом, что немцы находились в дружественных отношениях с новой державой – «Всевеликим Войском Донским». Считалось, что едущие туда, на юг – едут на Дон. Кроме того, ехали туда еще и записавшиеся в так называемую Южную армию, организации которой немцы открыто содействовали, помогали. А потом стало нам известно, что и Южная и еще Астраханская армии формировались на немецкие деньги, а целью их создания было отнюдь не стремление помочь зарождению русской национальной вооруженной силы, преемницы Императорской армии, Боже сохрани! Этого-то они больше всего опасались. Желание отвлечь русское офицерство и добровольчество от вступления в Добровольческую армию – вот что руководило немцами при содействии их формированию названных армий.

Узнал я и о том, что для отправки в Ростов формируется эшелон, в который предлагается включить себя всем желающим ехать эшелоном. Таких набралось нас 25 человек. Все почти записались в Добровольческую армию.

На другой день нам действительно было предоставлено два вагона (товарных). Мы спокойно в них погрузились. Выяснили вопрос об отправлении. Сказали, что отправят в этот же день к вечеру. Не ясно было, каким путем поедем, через Полтаву – кратчайший путь, или через Фастов – кружной путь. Всем, конечно, хотелось ехать на Полтаву. Ходили просить об этом железнодорожное начальство, но никакого толка, однако, не добились. Все же надеялись, что повезут нас на Полтаву, ибо путешествие наше через Фастов казалось всем бессмысленным. Стали терпеливо ждать. Настроение было очень хорошее. Все быстро перезнакомились. Я оказался самый старший. Остальные – все была молодежь, не выше штабс-капитана, но молодежь уже бывалая и слишком хорошо обстрелянная. Стали греть чай, пить, закусывать и потом запели песни. О том, что придется долго ждать нашего отправления, никто теперь не беспокоился. Это обстоятельство казалось нам второстепенным: «Несколькими часами позже или раньше, сегодня или завтра, наконец, но в конце концов повезет», – так думали мы все, сидя в вагонах на товарной станции «Киев».

Но к вечеру наше бодрое настроение заколебалось. Из города до нас дошли сведения, что немцы никого будто бы уже больше не пускают к отправлению в эшелон, что якобы и запись самая в Добровольческую армию ими запрещена. «Э! – подумал каждый из нас, – нехороший признак». Кто-то затем высказал мысль: «А вдруг нас повезут на не Дон, а куда-либо на запад – в плен к немцам». Не хотели этого допускать. А в душе каждого из нас уже зародилось сомнение: «А вдруг! Черт их знает – от них всего можно ожидать!» Стали гадать и спорить на этот счет. Вдруг вечером, часов в восемь, прибыл к нашим вагонам один немецкий офицер – гауптман и стал спрашивать нас на ломаном русском языке, кто куда едет. «Ви где идете?» – спрашивал он. Смекнув, что дело, кажется, принимает неважный для нас оборот, мы все называли различные пункты на юге, куда будто бы направляемся, никто, конечно, не сказал, что едем в Добровольческую армию. Удивив и обескуражив нас, гауптман ушел, но при этом у одного офицера из нашей компании произошел с ним неприятный обмен резкими фразами. Немец что-то сказал такое, что нашему показалось обидным, и он ответил достойно, но резко. Гауптман разозлился и, что-то в злобе пробурчав, ушел. Тогда настроение наше заметно упало. Этот подозрительный приход немца с какими-то целями разведки, а главное его озлобление при уходе, не предвещало нам ничего хорошего. К ночи мы несколько как будто успокоились. Ночью нас прицепили к какому-то поезду и повезли… увы! на Фастов. Погоревав по этому поводу, мы кое-как успокоили себя надеждой, что нас, вероятно, повезут через Знаменку – Екатеринослав и улеглись спать.

Утром, когда только что наш поезд остановился на ст. Фастов, мы к ужасу своему увидели, что наши вагоны окружены немецкими солдатами, и тут же оказался наш знакомый гауптман. Крикливо, на ломаном русском языке он грубо приказал нам вылезти из вагонов и выстроиться. Началась проверка наших документов, при этом видно было, что это делается лишь для отвода глаз, а решение какое-то в отношении нас уже принято. Отделив нас, 20 человек, без видимых оснований для этого отбора, он приказал нам забрать свои вещи и следовать в особый вагон, стоявший по другую сторону вокзала. Грубо понукаемые солдатами конвоя, мы были водворены вскоре в старый, грязный арестантский вагон и заперты в нем с приставлением часового. «Вот тебе и Добровольческая армия!» – говорили мы друг другу. Многие стали сетовать на себя за свое решение ехать эшелоном, а не самостоятельно, с пассажирским поездом. Скоро, однако, печальная участь наша перед лицом виновников ее, немцев, явных теперь для нас врагов, как-то сразу сплотила нас в крепкую семью, точно мы жили уже вместе много-много времени.

Это невольно ощущаемое чувство принадлежности к чему-то целому, сплоченному вытеснило из нашего сознания всякие страхи и опасения. На смену им явилась готовность и решимость на все. Меньше как-то стали интересоваться дальнейшей нашей судьбой (что с нами дальше сделают?) и гадать про это. Видимо, и нами никто не интересовался. Арестовавшую нас власть мы больше не видели, никто к нам не приходил, ничего не спрашивал, ничего не предъявлял. Только временами против нашего вагона останавливались любопытные из русских обывателей. Помню, как пришел из Киева какой-то пассажирский поезд. День был праздничный – 24 июня, Иван Купала – праздник, особо чтимый в Малороссии. Из прибывшего поезда высыпало много публики, праздничной, веселой. Некоторые из нее, увидев вагон с немецкими часовыми и наши высунувшиеся в окна головы, останавливались и разглядывали нас из чисто обывательского любопытства. Нам стало досадно видеть это разглядывание нас, точно зверей в клетке. Когда накопилась небольшая толпа таких любопытных, большею частью – интеллигентных, мы крикнули ей: «Смотрите, смотрите, как в России издеваются над русскими офицерами!» Некоторые поняли этот укор, и глазевшие быстро исчезли.

На другой день около полудня нас пересадили в обыкновенный вагон 3-го класса прибывшего из Бердичева пассажирского поезда и с ним под охраной, но уже более свободно, нас отправили в Киев.

В Киеве высадили. На вокзале опять толпы любопытных, но многие выражали нам полное сочувствие и возмущение по адресу немцев. Нашлись даже такие, которые тотчас принялись хлопотать, чтобы нас освободили. Но, конечно, положительного результата не было.

Подержав еще часа два в бараке около вокзала, переполненного немецкими солдатами, нас затем на грузовике отправили и водворили в киевскую Лукьяновскую тюрьму[204]. Большую часть вещей при этом у нас отобрали и в начале обошлись очень грубо, были даже нанесены некоторым удары прикладами. При этом особенно возмутил нас невзрачный солдат поляк, – не немец, а именно свой славянин, поляк из польской Силезии, который особенно злобно проявил себя в отношении нас и давал волю рукам. До сих пор этот факт вызывает необыкновенное чувство обиды и ненависти к этому поганому поляку, оказавшемуся хуже немцев.

К вечеру мы опять имели «счастье» лицезреть нашего знакомого гауптмана. Он снова вызывал нас, якобы для опроса. Но мы скоро увидели, что это лишь для проформы. Гауптман теперь был более любезен и разговорчив. Он обещал даже, что нас скоро освободят. И началось это ежедневное ожидание. Мы все хотели добиться, за что нас арестовали. Ничего не добились, а убедились, что и тут нами никто не интересуется.

Жилось нам в Лукьяновской тюрьме сносно. Мы были помещены в один обособленный небольшой двухэтажный корпус, где все: администрация, прислуга, весь, так сказать, тюремный штат были немцы. Сначала с нами пытались было обращаться строго, но потом, видимо, скоро убедились, что это ни к чему, ничем не вызывается: мы никак не напоминали собою важных преступников. Все мы сидели в одной просторной, опрятной комнате, где кроме нас ни одного постороннего нам человека не было. Это было приятно. Кормили нас отвратительно и скудно. Но, благодаря тому, что среди нас было несколько киевлян, налажена была связь с городом, и мы часто получали оттуда съестные припасы.

Скоро и из города, со стороны родственников наших товарище, й стали поступать приятные известия, что нас скоро освободят. Настроение наше стало улучшаться. Я, как старший, старался разными способами поддержать бодрость духа. Завел полушутливо-полусерьезно некоторые военные упражнения. Производилась ежедневно поверка по всем правилам воинского устава, наряд должностных и пр. Предложил всем ежедневно заносить в заведенный нами журнал самые сильные впечатления дня лично каждого из нас, будь то внешние ли какие, или же возникшие сами собой какие-нибудь интересные мысли или рассуждения. Скоро в результате этого начинания получился такой интересный дневник, что потом его все почти из нас переписали каждый для себя на память. Эти занятия-развлечения убивали время и отвлекали мысли и дух от упадка и уныния.

В одну из первых прогулок, на которые нас выпускали во двор ежедневно, я, к своему удивлению, увидел знакомых мне генерального штаба полковников, Кусонского[205] и Ряснянского[206]. К сожалению, нельзя было с ними много разговаривать. Все же я узнал с разных сторон, что почти одновременно с нами и они были арестованы как лица, причастные к Киевскому центру, собиравшему и отправлявшему желающих поступить в Добровольческую армию. Еще позднее из других источников я узнал, что после многих попыток, и попыток совершенно безрезультатных, привлечь на свою сторону командование Добровольческой армии, в середине июня немцы резко изменили свое ранее почти благожелательное отношение к Добровольческой армии на враждебное. Вот в Киеве оно и выразилось в разгоне центра этой армии и аресте его руководителей. Как раз в эту полосу и мы попали. Может быть, нас 20 человек и не арестовали бы, если бы, как я склонен думать, мы тогда на вокзале Киев-товарный не рассердили немецкого гауптмана, потому что все происшедшее с нами потом заставляло видеть в себе ни что иное, как месть и издевательство над нами наглого немца-гауптмана.

24 июня в Фастове нас арестовали, а 24 июля, т. е. ровно через месяц, мы были уже на свободе. Выпуская нас из тюрьмы, нам объявили, что мы вольны ехать, куда нам хочется, кроме Добровольческой армии. Не знаю, наивность ли опять того же гауптмана сказалась в этом нелепом требовании, нарушить которое нам никто не мешал, или он рассчитывал, что мы по молодости своей будем столь наивны, что примем к исполнению его требование-совет, или же просто так это высказано им было, чтобы вообще что-либо сказать нам на прощание. Одного мы все же после этого уже не повторяли: не собирались опять ехать группой, а разъехались поодиночке.

Так вместо нескольких дней отлучки, на которую я испросил в Мечетинской в штабе армии разрешение, я проболтался в ожидании больше двух месяцев. А в это время – в тюрьме мы еще с жадностью проглатывали доходившие до нас известия с Северного Кавказа – Добровольческая армия совершала свой знаменитый победоносный 2-й Кубанский поход[207].

Около недели по выходе из тюрьмы я пробыл под Киевом у родной сестры. Затем поехал в Таганрог. Мой родной город в это время был уже освобожден, и 15 августа на Успение я был в Ейске в кругу своих родных, отца, матери, братьев и сестер. Все, разумеется, были чрезвычайно рады видеть меня целым и невредимым. После виденных и пережитых ими ужасов царства большевиков в Ейске радость эта была естественной и вполне понятной.

18 августа я был уже в Екатеринодаре и явился в штаб к генерал-квартирмейстеру, генерального штаба полковнику Сальникову, приятелю и однокашнику по императорской Военной академии. Еще через день я получил назначение в штаб 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского, на должность помощника начальника штаба дивизии.

4. В дивизии полковника Дроздовского[208]

23 августа я отправился к месту назначения, хотя был болен, и необходимо было подлечиться. Но имея предписание, не счел возможным поступить иначе.

Сел в поезд командующего армией, который тоже в этот день отправлялся в поездку по фронту по реке Кубани и в город Ставрополь. Поезд командующего был почти пустой. В нем выехали из Екатеринодара и. д. генерала для поручений генерального штаба полковник Кусонский, конвой генерала Деникина, еще несколько нижних чинов и я. Командующий с начальником штаба, генералом Романовским[209] – поехали в автомобиле. Не доезжая Тифлисской[210], на каком-то разъезде наш поезд задержался, и в него сели командующий армией и начальник штаба, так как их автомобиль испортился.

На ст. Тифлисская генерал Деникин с начальником штаба вышли из поезда, имея намерение повидать полковника Дроздовского, который со штабом располагался в этой станице. Однако на станции ни полковника Дроздовского, ни кого-либо из чинов его штаба не оказалось. Командующий был несколько смущен, что его никто не встретил. Однако очень скоро неловкость эта была рассеяна, и вина в этой неловкости не могла быть отнесена по адресу начальника 3-й дивизии. Он был извещен о выезде к нему командующего «на автомобиле» и приготовился его встретить у выезда из станицы на ст. Ладожскую[211]. Нужно сказать, что полковник Дроздовский быстро вышел из произошедшей путаницы. Когда я, выйдя из вагона, прошел за станционное здание, направляясь в станицу, к станции бешеным аллюром подлетел полковник Дроздовский в сопровождении какого-то дикого конвоя, всадников 25. Картина, представившаяся моему взору, была очень красочна. Начиная с полковника Дроздовского, все всадники были в кавказской казачьей форме, с развевающимися за плечами башлыками яркого красного цвета, с блестящим серебром оружием, на отличных казачьих конях. По знаку полковника Дроздовского все всадники с бешеного аллюра почти мгновенно и почти на месте остановились так, как это умеют только кавказские джигиты, и затем всех всадников точно метлой смело с лошадей – они спешились. Дроздовский подлетел к показавшемуся командующему и, рапортуя ему, стал извиняться, что произошел такой конфуз со встречей не по его вине.

Первый раз я увидел Дроздовского, о котором уже много слышал. Мельком это произошло, потому что я продолжал путь в станицу, но все же внешность его произвела впечатление, которое остается. Высокий, статный, почти молодой, с бритой энергичной физиономией, быстрыми движениями – он произвел на меня хорошее впечатление.

В штабе дивизии, который я скоро нашел в станице, близ Кубани, я представился начальнику штаба, генштаба полковнику Чайковскому[212], и затем проделал все письменные формальности. Начальник штаба ознакомил меня с обстановкой.

3-я дивизия вскоре после взятия Екатеринодара была раскинута по Кубани, по правому берегу от ст. Ладожской до Темижбекской в составе: 2-го офицерского стрелкового полка, Самурского пехотного полка[213], 2-го конного полка, 4-го кубанского пластунского батальона, двух легких, одной конно-горной и одной мортирной батарей и 3-й инженерной роты с приданными двумя бронепоездами. Всего дивизия насчитывала до 4000 штыков и сабель. Дивизия располагалась группами в важнейших пунктах: в ст. Тифлисской – штаб и 4-й пластунский батальон, в ст. Кавказской, хут. Романовском и Темижбекской 2-й офицерский и Самурский полки; 2-й конный полк с конно-горной батареей был на левом берегу Кубани, к югу от ст. Тифлисской и имел связь с одной конной дивизией генерала Эрдели[214] у ст. Темиргоевской[215].

Против, за Кубанью, в некотором от нее удалении были большевики бывшей группы Сорокина, которая перед падением Екатеринодара отошла большею частью сил через Екатеринодар и Усть-Лабу к востоку на Армавирское направление. Недавно, перед моим прибытием, большевики проявили было активность. Попробовали наступать в нескольких пунктах и особенно сильно против ст. Кавказской и хут. Романовского. Здесь они по железнодорожному мосту перешли даже на правый берег Кубани. Однако все попытки большевиков всюду были быстро ликвидированы, а у железнодорожного моста они были отрезаны от переправы, перебиты и частью перетоплены в Кубани. После этого большевики здесь присмирели, отодвинулись от реки и ограничивались лишь перестрелкой, большею частью совершенно бесполезной. Когда я вышел на берег Кубани, то с высокого и очень крутого ее правобережья, на котором раскинулась ст. Тифлисская, я увидел перед собою на противоположном неприятельском берегу бесконечно – сколько глаз охватывал – равнину полей с кое-где видневшимися хуторами; верстах в 5–7 от станицы к югу я заметил одну из большевистских батарей, расположенную открыто и куда-то стрелявшую. И стрельба мне эта представилась не как боевое действие, вынужденное обстановкой, а как простое озорство хулиганствующих парней.

В общем же на фронте 3-й дивизии было совершенно спокойно. Части ее сидели и мирно отдыхали, готовясь к назревавшей новой, Армавирской, операции. За противником и Кубанью наблюдали главным образом призванные к оружию во всех прибрежных станицах казаки старших возрастов. Они несли службу как будто охотно и исправно.

Дивизия готовилась перейти за Кубань в связи с намеченной операцией по окружению и ликвидации большевистских сил, группировавшихся у Армавира, Майкопа и

Невинномысской. С этой целью у ст. Тифлисской восстанавливалась уничтоженная переправа. Действительно, когда я спустился к Кубани, то увидел кипучую работу по постройке моста. Тут я и познакомился с руководителем работ, очень энергичным командиром 3-й инженерной роты, поручиком Бородиным, отличным офицером. Несколько козловых устоев моста были уже готовы.

Полковник Дроздовский прибыл в штаб дивизии, когда мы только что покончили с отличными кубанскими борщом и кавуном. Тут я представился ему и рассмотрел его как следует. Он только что вернулся со свидания с командующим армией на ст. Тифлисская. Там они вели беседу о предстоящей 3-й дивизии операции за Кубань, на Армавир, и Дроздовский был, казалось, переполнен заботами о ней, о плане ее выполнения; а на сухом, бритом, энергичном лице его выражалась решимость начальника, который все уже обдумал, взвесил и готов к настойчивому исполнению взятого замысла. Мне он показался несколько угрюмым, мрачноватым, если можно так сказать; но нервность в связи с необходимостью оформить и вылить в ряд распоряжений принятое большое решение делали его оживленнее, чем казался в спокойном состоянии.

Начальник штаба стал составлять приказ дивизии для предстоящего наступления. И тут я увидел – из того, какие полковник Дроздовский давал указания и из возникавших споров по поводу различных частей приказа, в которых принял участие и я, как только что утвержденный в роли помощника начальника штаба, – что начальник 3-й дивизии – отличным, видимо, был офицером генерального штаба, и, казалось мне, должен был быть серьезным, очень толковым в роли полководца. Этот начальник, думалось мне, глупости или большой оплошности не сделает. Говорил Дроздовский ясно, логично, обоснованно и немного. Вместе с тем инстинктивно чувствовалась замкнутость, малая общительность в его натуре. Таковы были мои первые впечатления о полковнике Дроздовском.

Мне не везло: болезнь моя настоятельно требовала спокойной обстановки (на) некоторое время и лечения. Как и тогда, в мой первый приезд в Добровольческую армию в Мечетинской, я должен был накануне важной и интересной операции уехать в тыл, так и теперь, как ни неудобно было оставлять только что занятое место службы накануне операции, в штабе, где кроме начальника штаба не было ни одного настоящего офицера генерального штаба, – я с данного мне разрешения уехал в тот же день в Екатеринодар.

Поселился временно в штабе армии, вернее, в генерал-квартирмейстерской части, занимавшей большой дом против собора, недалеко от главной улицы (Красной). Нечего и говорить, что, имея свободными все часы, кроме часов сна, я интересовался весьма, что происходило в армии. Большую часть времени проводил в оперативном отделении, куда доступ для меня был совершенно свободен, благодаря приятельским отношениям с генерал-квартирмейстером, полковником Сальниковым[216] и начальником оперативного отделения, полковником Нелидовым[217] – оба мои сверстники по Императорской военной академии.

Следя за фронтом, я больше всего уделял внимания, конечно, 3-й дивизии, «своей», она к тому же одна из всех войск фронта вела важнейшую операцию по Владикавказской железной дороге, в направлении на Армавир, против сильнейшей Сорокинской группы большевиков.

3-й дивизии была поставлена задача – разбить большевиков, группировавшихся на Армавирском направлении, и овладеть их центром – г. Армавиром.

Исполнение началось 26 августа. Под прикрытием находившегося уже на левом берегу 2-го конного полка часть сил 3-й див. (4-й пластунский батальон полковника Запольского) перешла по возведенному мосту у Тифлисской Кубань и повернула на восток. Вслед за сим и части, группировавшиеся у Кавказского узла, перешли Кубань по железнодорожному мосту. После довольно упорных боев большевики были разбиты и отброшены к юго-востоку. Ст. Гулькевичи была занята и в ее районе сосредоточилась вся дивизия с двумя бронепоездами.

В дальнейшем дивизия повела наступление вдоль Владикавказской железной дороги и частью сил на сл. Михайловскую для действий совместно с 1-й конной дивизией, которой теперь командовал вместо генерал Эрдели генерал барон П. Врангель[218], против группировавшихся здесь частей бывшей Сорокинской армии.

Наступление вначале имело успех. Были взяты ст. Отрада Кубанская и Кубанская. До Армавира оставалось восемь верст. Но 1 сентября большевики значительно усилились, повели наступление и, обладая многократным превосходством в силах, охватили оба фланга 3-й дивизии. Она вынуждена была отойти почти к ст. Гулькевичи. При этом пострадал заметно Самурский пехотный полк, ходивший на Михайловскую.

Для облегчения положения 3-й дивизии на Армавирском направлении командующий армией приказал 2-й дивизии генерала Боровского[219], оперировавшей в районе Ставрополя, ударить на Невинномысскую, что и было блестяще, как всегда, исполнено генералом Боровским. Кстати два слова о нем, хотя потом об этом еще придется упоминать. Это был один из самых выдающихся генералов тогда в Добровольческой армии. Решительный, стремительный, он как никто, вероятно, постиг до тонкости психику большевиков и выработал соответственно этому особую, самую верную тактику борьбы с ними: «Всегда атаковать, только атаковать и атаковать, решительно, стремительно».

Невинномысская после сильного, не непродолжительного боя 2 сентября была взята. Огромные силы сосредоточенной здесь группы Гайчинца[220] бежали за Кубань вместе с несколькими бывшими в станице высшими штабами. Сам Сорокин едва спасся, ускакав верхом за Кубань. Здесь в числе массы захваченных документов большевистского командования в наши руки попал приказ т. Гайчинца своей группе. Приказ этот во исполнение приказа Сорокина предписывал наступление Невинномысской группы на Ставрополь, захват коего и ставился целью наступления. Наступление должно было начаться 2 сентября. Таким образом, удар генерала Боровского был как нельзя более кстати. Он отразился и на положении войск полковника Дроздовского. Последний 4 сентября снова перешел в наступление, и 6-го Армавирская группа большевиков была разгромлена совершенно. Остатки ее бежали к югу от Армавира, вдоль железной дороги и по долине р. Урупа. Поставленная 3-й дивизии задача была выполнена.

Следя за всеми этими событиями в штабе, я уловил из разговоров в оперативном отделении, что действиями полковника Дроздовского не совсем, как будто, довольны.

И в самом деле, наступление 3-й дивизии после первого успеха у ст. Гульковичи 28 августа протекало как-то вяло, недостаточно решительно. Большевики оправились и сами стали наступать. Сам полковник Дроздовский сомневался в успешности выполнения возложенной на него задачи, считал свои силы слабыми для этого. Мое первое впечатление о Дроздовском, воспринятое из первого знакомства с ним в ст. Тифлисской, как о начальнике энергичном, решительном как будто поколебалось. Последующие события вызвали осуждение деятельности полковника Дроздовского.

Уже 10 сентября обнаружилось сильное наступление крупных сил противника против Армавира с запада. То была Таманская группа[221], прорвавшаяся в конце августа из Туапсе к ст. Курганской[222]. 11-го наступление это продолжалось и большевики явно стремились отрезать Дроздовского с севера от пути на Кавказскую. 12-го бой кипел во всему фронту, опоясывавшему Армавир с юго-юго-запада-запада и частью северо-запада. Дроздовский «оборонялся». Большевицкие атаки были отбиты. Но начальник 3-й дивизии счел свое положение очень рискованным и в ночь на 13-е отступил из Армавира на правый берег Кубани, ввиду того, что железная дорога на Кавказскую была перехвачена большевиками. В это время к утру 13-го к 3-й дивизии прибыло подкрепление – Марковский полк с батареей и конницей. Дроздовскому еще ранее послано было приказание атаковать противника совместно с подчиненным ему Марковским полком. Это приказание не было выполнено. Марковцы атаковали одни весьма успешно, но не развивали успеха, потому что 3-я дивизия не наступала. Было снова приказано Дроздовскому атаковать. Промедлили с перегруппировкой, атаковали 14-го с северо-запада. Безуспешно, с большими потерями.

Одновременно с этим 1-я конная дивизия генерала Врангеля пыталась разбить Михайловскую группу противника. Он свободно гулял около нее почти со всех сторон, ища наиболее уязвимое место противника. Но большая несоразмерность сил не дала успеха. Большевики у Михайловской держались и продолжали висеть угрозой флангу и коммуникации 3-й дивизии. Дроздовский считал, что, не разделавшись с Михайловской группой, нельзя ничего предпринять серьезного против Армавира.

Тогда командующий армией приказал Дроздовскому, заслонившись марковцами со стороны Армавира, всеми силами 3 дивизии обрушиться против Михайловки и совместно с конной дивизией г. Врангеля нанести быстрый и внезапный удар прямо с востока.

Но ни внезапности, ни быстроты, ни успеха не дало и это предприятие. Дроздовский решил атаковать не с востока, а с севера (с фронта). Конница же Врангеля, сменившаяся пехотой 3-й дивизии, должна была атаковать с востока. Прошло много времени на эту перегруппировку. Только 18 сентября атаковали. Безуспешно. Потери. Отход к Петропавловской[223].

Врангель действовал успешно, но ввиду неуспеха в 3-й дивизии должен был выйти из глубокого тыла Михайловской группы, куда он энергично проник.

После этого в Армавирском районе наступило затишье. Ни мы, ни большевики ничего серьезного не предпринимали. Части 3-й дивизии оправлялись от понесенных потерь.

К этому моменту относится, пожалуй, наибольшее обострение отношений у полковника Дроздовского со штабом армии. Там были, в общем, недовольны делами 3-й дивизии под Армавиром. Неудовлетворенность достигнутыми результатами я наблюдал в управлении генерал-квартирмейстера. Там это выражалось порою, как всегда бывает у молодежи, когда она судит начальство или старших, – в резкой критике действий Дроздовского.

Штаб судит о действиях войск и их начальников, главным образом, по сводкам – всегда так было и будет. Способностью глубоко проникать в смысл событий, который трудно обрисовать в сжатой, сухой, формальной телеграфной сводке, обладают лишь или очень опытные, или далеко не заурядные люди. Ни генерал-квартирмейстер, мой приятель, полковник Сальников, весьма посредственный офицер генерального штаба и вообще, выражаясь мягко, личность самая заурядная, ни начальник оперативного отделения, полковник Нелидов, более способный и одаренный, чем его упомянутый выше начальник, но с преобладанием кавалерийской складки (бывший кавалерист), ни, еще более, прочая молодежь оперативного и разведывательного отделения, конечно, не были способны или подготовлены к такой проникновенности. Неудачи Дроздовского вызывали досаду у всех них и осуждение. Его действия находили слишком осторожными, медлительными, нерешительными. И это считалось тем более верным, что соседняя 2-я дивизия генерала Боровского давала в то же время прямо-таки образцы предприятий, особенно против Невинномысской. Действуя в обширном Ставропольском районе, генерал Боровский, как всегда, проявлял необычайную подвижность, стремительность и решительность. Результаты блестящи. Потери ничтожны.

Невольное сравнение действий Боровского и Дроздовского было, конечно, не в пользу последнего.

Таким образом, вольно или невольно, скорее в силу вещей, в штабе армии создалось недовольство действиями Дроздовского. Будучи его свидетелем, я и сам невольно поддавался этому настроению, и первое мое впечатление о Дроздовском, вынесенное из первого знакомства с ним в ст. Тифлисской, поколебалось.

Не знаю, отсюда ли, из управления генерал-квартирмейстера, питалось неудовольствие командующего армией и его начальника штаба, или слагалось независимо, но только оно достигло той сильной степени, когда сочтено было необходимым прибегнуть к неприятной мере воздействия на Дроздовского. Сначала был выражен упрек на медлительность действий, затем – обвинение в неисполнении приказа атаковать Армавир, когда подошел Марковский полк (13 сентября) и – выговор.

Это было, пожалуй, уже слишком резко, обидно для такого особенно самолюбивого человека, каким был полковник Дроздовский, да и едва ли справедливо, как потом, уже будучи в дивизии, я в этом убедился. Подобная мера воздействия на старших начальников, кажется, не практиковалась совершенно в Добровольческой армии. Видимо, в отношении полковника Дроздовского уже что-то было в штабе армии, какая-то неприязнь у кого-то, только, конечно, не у командующего армией генерала Деникина, которая до некоторой степени способствовала решению прибегнуть к выговору ему.

В этом меня утверждает и то, что несколько позднее было что-то предпринято в смысле понуждения начальника 1-й конной дивизии, генерала Врангеля, к более решительным действиям под Михайловкой, но он довольно резко на это ответил, помню даже его выражение, что он «в понукании не нуждается» и что всегда сам использует малейшую благоприятную данную для нанесения врагу поражения. И Врангеля более никогда не беспокоили.

У лиц непосвященных невольно возникал вопрос: почему же такая разница в отношениях к двум одинаковых командных степеней начальникам?

Как бы то ни было, а выговор Дроздовскому, несомненно, имел отрицательные последствия.

В конец сентября, когда я уже был в штабе 3-й дивизии, на ст. Кубанская Дроздовский писал лично рапорт – ответ на объявленный ему выговор. Рапорта я не читал, но, видимо, он был составлен в резком тоне глубоко обиженного человека, потому что на него ответил начальник штаба, генерал Романовский надписью на возвращенном рапорте, что якобы «Главнокомандующий (ген. Деникин) прочитать не пожелал». Ответ – никак нельзя назвать удачным, скорее и даже очень – наоборот. Дроздовский вообще человек малообщительный, характера угрюмого. Не помню, чтобы у нас в штабе дивизии он делился с кем-либо своими переживаниями. Но, несомненно, кому-либо из своих друзей, которых было у него немало в 3-й дивизии, он рассказывал о нанесенных ему штабом армии обидах, потому что в дивизии, среди старых, еще по Ясскому походу, соратников Дроздовского создалась и жила глухая вражда к верхам армии и, в частности, к главе штаба, генералу Романовскому. Там, в этих массах, в этом уже не особенно разбирались, а все упрощали и сводили к тому, что во всех делах дивизии виноват Романовский, который ненавидит Дроздовского.

Против моего ожидания, в Екатеринодаре мне пришлось пробыть около месяца. В 20-х числах сентября я снова прибыл в штаб 3-й дивизии, стоявший на ст. Кубанская.

На фронте было полное спокойствие. Да и фронт имел необычную картину. От ст. Кубанской до Армавира всего 15 верст. По северной и северо-восточной окраине города большевики сидели довольно густо в окопах, но, видимо, мало интересовались тем, что происходило у них перед фронтом. Они, кажется, больше заняты были различными делами в городе. По крайней мере, из охранения нашего 2-го конного полка на высоком правом берегу Кубани, южнее ст. Прочноокопской[224] хорошо наблюдалось огромное скопление большевиков на площади в центре г. Армавира, на базаре. Изредка конно-горная батарея пускала туда 1–2 снаряда, и площадь на некоторое время пустела.

У нас впереди было лишь охранение, поддерживаемое двумя бронепоездами. В сторону Михайловки и Туапсинской дороги посылалась усиленная разведка.

Части дивизии располагались сосредоточенно на отдыхе: 2-й офицерский полк – в станице Кубанская, Самурский полк и 4-й пластунский батальон – севернее в хуторах по Кубани, 2-й конный полк – в ст. Прочноокопской.

В штабе дивизии жизнь протекала тихо, праздно, только и было работы, что посылка 2–3 срочных донесений в штаб армии в несколько фраз, в роде: «На фронте 3-й дивизии спокойно», или «В 3-й дивизии без перемен». Питались мы, офицеры штаба, отлично. Чудный кубанский пшеничный хлеб, сколько угодно мяса самого отличного качества, овощей, арбузов, дынь – тьма; при желании выпить – было сколько угодно спирта отличного качества, в ст. Кубанской был спиртовой завод и огромное количество выработанного спирта. Громили его большевики, распивали наши, а запасы его как будто нисколько не уменьшились. Эх, и богатый край! Вот уж подлинно: «Край, где все обильем дышит». Добывалось все покупкой, но баснословно дешево, иногда же и просто даром предоставлялось населением.

Полковник Дроздовский был как будто более угрюм, чем обыкновенно. Весьма понятно: он переживал как раз период неприятного обострения отношений с высшим начальством, его чувствительно обидели. Возможно, что к этим неприятным чувствам прибавлялась сильная печаль о погибших под Армавиром многих старых боевых соратниках, притом погибших – без той пользы, какую они могли принести, как он полагал. Тогда я еще не знал, но вскоре под Ставрополем узнал, как чувствителен был Дроздовский к потерям своей дивизии, особенно 2-го офицерского полка, который еще насчитывал в своих рядах большую часть офицеров, пришедших с ним из Румынии.

Впервые здесь я увидел бронепоезда. Их было два, отлично вооруженных пулеметами и пушками крупного калибра, дальнобойными. Все, с команды начиная, – в отличном состоянии. Неприятное впечатление произвело на нас одно бытовое явление, порождение Гражданской войны. Когда мы, возмущаясь, обратили на это внимание Дроздовского, последовали репрессии, вполне справедливые. Бронепоезда, каждый, разделялись на две части, два состава: так называемую «боевую часть» – состав, на котором размещено вооружение все, какое имеется, и обслуживающая его прислуга; вторая часть – это база бронепоезда, хозяйственный его состав, носящий все снабжение для боевой части и штаб бронепоезда, его управление. Обычно этот состав заключал в себе несколько товарных и классных вагонов. Последние были шикарны – 1-го и 2-го класса все. И вот в этих-то вагонах жили по-семейному. Ездил элемент слишком «не боевой», главное же – масса женщин. И разъезжал этот элемент как хотел, вперед, назад, даже к боевой линии, точно тут была не война, а увеселительная поездка, пикник какой-то.

Дроздовский запретил этим «базам» появляться в Кубанской и вообще в расположении войск и приказал держаться не ближе ст. Гулькевичи.

Некоторое маленькое оживление внесли в жизнь штаба однажды проводы, устроенные одному офицеру-донцу, который нес обязанности офицера генштаба. Не помню его фамилии. Он покидал штаб 3-й дивизии, с которым так хорошо сжился, вынужденно. На Дону правительство издало распоряжение, чтобы все казаки-донцы, офицеры и нижние чины, находящиеся в рядах Добровольческой армии, вернулись бы в свою, Донскую армию. Мера эта не могла быть названа разумной и едва ли ни была политическим шагом, с целью причинить неприятности верхам Добровольческой армии, отношения с которыми были провинциально-натянутые.

Проводы устроили в шикарном доме того немецкого владельца, которому принадлежало огромное, очень благоустроенное имение близ станицы Кубанской и упоминавшийся выше спиртовой завод. Усадьба была покинута ее обитателями, но по странной случайности в ней, кажется, все уцелело, как это ни удивительно. По крайней мере, дом был полон всякого имущества, обстановки – и все стояло на своем месте, как было у хозяев. Мы воспользовались богато обставленной столовой и, в частности, посудой и сервировкой для стола. Всего этого было в изобилии и отличного качества. Проводы носили сердечный и оживленный характер. В речах и тостах мы как бы старались наполнить донца нашими мечтами, надеждами, стремлениями о России, о борьбе за ее восстановление, а не за Кубань или Дон только.

В последних числах сентября 3-я дивизия получила приказ о переброске ее в Ставрополь для смены 2-й дивизии. На смену 3-й дивизии под Армавиром сюда сосредоточивалась вся 1-я дивизия генерала Казановича[225], пока же смену 3-й дивизии должен был произвести Марковский полк с батареей и несколькими сотнями казаков; ему придавались и бронепоезда, действовавшие с 3-й дивизией.

Эти перемены были вызваны изменением обстановки в Ставропольском районе. До сих пор там мы имели 2-ю дивизию генерала Боровского и 2-ю Кубанскую казачью дивизию полковника Улагая[226]. Боровский большую часть своих сил имел в районе к юго-юго-западу от Ставрополя, главным образом против Невинномысской группы большевиков т. Гайчинца. Полковник Улагай действовал к востоку от Ставрополя против различных отрядов, возникающих в этом обширном районе то там, то здесь. Полковник Улагай метеором носился со своей дивизией с юга на север, северо-восток, северо-запад и обратно, неизменно нанося поражения большевикам. Это был блестящий образец действий кавалерийского отряда, обеспечивавшего Ставрополь на огромном фронте (до 100–150 верст) от многочисленного противника. Около описываемого времени дивизия Улагая находилась в районе Петровского, разбив тут один из большевистских отрядов (отряд Жлобы[227]), численностью тысяч в 5–7.

К северу от Ставрополя мы имели некоторые мелкие отрядики в районе Донского.

С средних примерно чисел сентября на северо-востоке от Ставрополя в районе с. Дивное объявилась новая большевистская группа, отряд т. Ипатова[228], силою до 15 тысяч; тут была пехота с артиллерией и конница. Отряд стал проявлять активность, наступая главными силами в общем направлении на Донское и выделив часть сил в сторону Торговой. В этом можно было усмотреть чью-то понимающую дело направляющую руку. Выход к Донскому грозил тылу Боровского и Улагая и сообщениям их с Екатеринодаром. Движение большевиков к Торговой являлось обеспечением наступления их главной массы и угрозой нашей связи с Донской армией.

Для противодействия новому замыслу большевиков к Донскому первоначально был сосредоточен отряд генерала Станкевича[229], слабый числом, пестрый по составу и бедный боевыми припасами. Однако ему удалось отбросить противника к северо-востоку от Донского. Одновременно с сим почти Улагай имел успех к востоку от Ставрополя. Однако к концу сентября группа Ипатова стала теснить отряд генерала Станкевича и приблизилась к Торговой.

Резервов у генерала Деникина теперь не было. Поэтому для ликвидации угрозы с северо-востока решено было перебросить сюда, к северу от Ставрополя, 2-ю дивизию, заменив ее 3-й. Руководство операциями в Ставропольском районе, то есть действиями 2-й, 3-й и 2-й Кубанской казачьей дивизиями возлагалось вместе с сим на генерала Боровского. Операции же против главной массы большевицких сил Северного Кавказа, – групп Армавирской, Михайловской и Невинномысской – должны были продолжаться с неослабевающей энергией для их окружения по возможности и уничтожения всеми прочими силами армии, то есть: 1-й дивизией Казановича – против Армавира, 1-й конной дивизией Врангеля – против Михайловки, 1-й Кубанской казачьей дивизией Покровского – от Майкопа на Лабинскую, отрядом Шкуро – от Баталпашинска на Невинномысскую и 3-й дивизией Дроздовского – от Ставрополя против той же Невинномысской. Выходило, таким образом, что стратегически армия главкома Сорокина – упомянутые три группы – уже была почти окружена; ей оставалась слабая отдушина по Владикавказской железной дороге к Минеральным водам. Но, обладая большими силами, в несколько раз превосходящими своего противника и проявляя активность, Сорокин, видимо, еще не собирался никуда уходить.

К 1 октября 3-я дивизия в составе: 2-го офицерского, Самурского полков и 4-го пластунского батальона была по железной дороге перевезена в Ставрополь. 2-й конный полк генерала Чекатовского[230] двинут был походом из Прочноокопской в район хут. Темнолесский. По прибытии в Ставрополь части дивизии тотчас были двинуты на юг через Татарку к ст. Барсуковской[231] и хут. Темнолесскому. К 3 октября 3-я дивизия сменила 2-ю и заняла такое положение: 2-й офицерский полк с двумя легкими и одной мортирной батареями занял так называемую гору Стрежамент, на которой был хут. Темнолесский, фронтом на Невинномысскую; 4-й Кубанский пластунский батальон с Кубанской батареей занял ст. Барсуковскую, наблюдая Кубань от ст. Убеженской до излома ее к югу. 2-й конный полк был выдвинут к юго-востоку от хут. Темнолесского верст на 10 для обеспечения левого фланга дивизии и разведки в сторону Невинномысской и ст. Барсуки. Таким образом, все силы дивизии были растянуты в кордон на фронте около 75 верст. Непосредственно в руках начальника дивизии вначале никаких частей не было. Такое решение задачи по обеспечению Ставрополя с юга нельзя назвать удовлетворительным, выражаясь мягко. Обстановка была проста и ясна. Противник, который мог покуситься на Ставрополь, сосредоточен был у Невинномысской. Определенно было известно из его же распоряжений (захваченных генералом Боровским), что он собирается идти на Ставрополь. От Невинномысской к Ставрополю вели две дороги: шоссе Невинномысская – Барсуковская – Татарка и проселок Невинномысская – ст. Темнолесская – Татарка. Одна огибает сложную возвышенность – массив г. Стрежамент с востока (вторая дорога), другая – с запада, проходя по некоторого рода ущелью между массивом Стрежамент и таковым же массивом под названием г. Недреманная. Второй путь кружной и плохой, первый – хороший и короче. Казалось бы, самое целесообразное было бы, заперев оба пути сильными охраняющими частями-авангардами и наблюдая лишь на остальном фронте, – держать все силы в кулаке где-либо в районе Темнолесская – Татарка.

Части 2-й дивизии тотчас по смене были направлены на север, в район Донского и частью по железной дороге – к Торговой. Тотчас по приезде в Ставрополь мы побывали у генерала Боровского. Я видел его первый раз и вынес о нем самое приятное впечатление. Молодой, высокий, видный, красивый с хорошей головой генерал. Все он оценивал верно, представлял ясно, действовал решительно, просто, а потому и искусно и всегда почти успешно.

Встретил в Ставрополе своего старого приятеля, бывшего есаула 42-го Донского полка, теперь командира Партизанского полка полковника Писарева[232]. Познакомился я с ним во время Великой войны в штабе 17-го армейского корпуса: 42-й Донской казачий полк входил в состав войск корпуса, и 2-я сотня есаула Писарева долгое время в 1914 году была в моем распоряжении, как заведующего связью в корпусе. Отличный офицер, храбрый, толковый, решительный начальник. Я не удивился, что увидел его здесь, в Добровольческой армии, несмотря на то, что он чистокровный донец, и в роли командира полка. Видел я его полк, очень пестрый по составу, тут было все: и гимназисты, и казаки кубанцы, донцы, офицеры, солдаты, кадеты; также и одеты были просто, каждый в «своем». Но вид имели «боевой», лихо пели песни и шли по улице в порядке.

В Ставрополе штаб дивизии задержался. Мы оставались в поезде штабном и лишь собрание-столовую имели в одном хорошем железнодорожном доме, в квартире дорожного инженера, начальника участка дороги, кажется. Этот тип из бывших кадетов был в скрытой к Добровольческой армии оппозиции, и с большим трудом нам удалось выпросить у него комнату под столовую. Штаб наш пополнился еще одним офицером генерального штаба, подполковником Махровым[233].

На нашем фронте было совершенно спокойно. К северу же от Ставрополя комбинированными действиями войск отряда генерала Станкевича, полковника Улагая и частей 2-й дивизии под общим начальством генерала Станкевича у с. Новогеоргиевскгого большевики были разбиты и отброшены к северо-востоку. Преследуя их, Станкевич 14 октября снова разгромил дивизию Ипатова у с. Б. Джалча.

8 октября штаб дивизии переехал на ст. Татарка, вернее – разъезд Татарка у села Татарка. Продолжали оставаться в поезде, лишь столовая и хозяйственная канцелярия были в селе.

Несколько дней прошло в полном спокойствии. На другой день по приезде Дроздовский, взяв меня с собою, побывал в Самурском полку. Полком командовал полковник Шаберт[234], из прибалтийцев. Я о нем слышал еще на ст. Кубанская кое-что. Это был мрачного, не располагающего к себе вида офицер, старый кадровый, необщительный; с подчиненными обращался очень грубо, иногда откровенно выругивал, не стесняясь чином; полковой священник сбежал, не вынеся обращения с ним Шаберта. Кто его не знал, едва ли мог спокойно вынести обращения полковника Шаберта. Но нужно было видеть Шаберта в бою хоть один раз, чтобы простить ему все его прегрешения в обращении с подчиненными. Это был в чистом, так сказать, виде храбрый боевой начальник. Невозмутимо спокойный в любом положении, всегда с ясным пониманием обстановки, полковник Шаберт управлял в бою своими частями, как искусный пианист клавиатурой.

Самурцы располагались в ст. Николаевской, имея в расходе незначительную часть людей в отдельных заставах. Полк получил пополнение, и мы видели на окраине станицы, у станции усиленное обучение новых самурцев из мобилизованных и пленных красноармейцев. Обучающиеся старательно тянулись перед прибывшим начальником дивизии, проделывая командуемые строевые упражнения как заправские солдаты.

Побывав в станице, в штабе полка, мы вернулись в Татарку. На фронте было по-прежнему спокойно. Спустился наш летчик поручик Янченко, летавший на разведку в район Невинномысской; ничего замечательного он нам не сообщил. В распоряжение начальника 3-й дивизии поступила Кубанская пластунская бригада, которою командовал полковник Слащов[235], «знаменитый» впоследствии перебежчик к большевикам после оставления нами Крыма в 1920 г.

В войсках дивизии в это время распространилась эпидемия болезни, прозванной «испанкой»[236]. Она выводила из строя много народа. В штабе дивизии мы переболели большинство, впрочем, эвакуирован был лишь один и то уже после оставления нами Ставрополя. Этот один – был начальник штаба дивизии, полковник Чайковский.

О готовящемся наступлении большевиков от Невинномысской сведения были, но до 10 октября оно не обнаруживалось. 10-го же большевики огромными силами, тысяч 15, не менее, перешли в наступление от Невинномысской на Ставрополь. Это была группа какого-то тов. Федько[237], который предписал своим войскам идти на Ставрополь, чтобы взять этот город. Несколькими колоннами большевики двинулись на широком фронте. Левая колонна направлялась по правому берегу Кубани, правофланговая – на хут. Темнолесский и восточнее его. Главные усилия неприятеля обнаружились против ст. Барсуковской и хут. Темнолесского. У последнего атаки большевиков блестяще были отбиты огнем 2-го офицерского полка и мортирной батареи полковника Медведева[238]. Но у Барсуковской 4-й пластунский батальон был потеснен, и станица была занята большевиками. 11 октября правый фланг был подкреплен пластунами Слащова и произведена попытка перехода в наступление. Однако ввиду большого превосходства сил противника она не увенчалась успехом. К вечеру пластуны отошли на гору Недреманную. Большевики проявили необыкновенную энергию, и к сумеркам им удалось взобраться на гору Недреманную в охват правого фланга пластунов. Ночью они атаковали их и привели в расстройство. В темноте все перепуталось. Некоторые из кубанцев были отрезаны; едва не попался в плен и сам Слащов. К утру 12-го пластуны, расстроенные, очистили Недреманную и спустились в долину ручья Б. Егорлык, к хуторам Барсуковским, где Слащов и стал приводить их в порядок.

Неудачи у пластунов поставили левый фланг дивизии – 2-й офицерский и 2-й конный полк – в рискованное положение. Оставаясь все еще у хут. Темнолесского, они подвергались опасности быть совершенно отрезанными.

Связь с пластунами у них была потеряна, путь отхода был кружной – через ст. Темнолесскую. Расстояние до последней большевикам, занявшим г. Недреманную, было короче, чем путь от хут. Темнолесского для левого фланга 3-й дивизии. Поэтому, сильно опасаясь за его участь, полковник Дроздовский ночью же, когда пластуны были сброшены с г. Недреманной, послал приказание командирам 2-го офицерского и 2-го конного полков, полковнику Витковскому[239] и генералу Чекатовскому – к рассвету 12-го отойти к ст. Темнолесской и затем далее, к Татарке. Всю ночь Дроздовский волновался, – успеют ли они раньше большевиков занять Темнолесскую. К счастью, большевики, не оценивая должным образом достигнутого ими выгодного положения, не использовали его. К рассвету наши полки были в Темнолесской, а к полудню 2-й офицерский полк с артиллерией (вся – три батареи) занял позицию по гребню высоты юго-восточнее Татарки. Самурскому полку было приказано передать наблюдение за Кубанью казачьим ополчениям станиц Убеженской и Николаевской и собраться к последней. Пластуны Слащова заняли высоты юго-западнее Татарки севернее железной дороги. Наш бронепоезд курсировал здесь перед фронтом, наблюдая за большевиками.

Таким образом, обстановка заставила Дроздовского собрать разбросанную дивизию, то есть проделать то, что можно было предвидеть. Однако самурцы оставались еще на отлете, в расстоянии одного перехода, а между тем дивизия, хотя и более сосредоточенно, вытянувшись слева в линию, не имела резерва. Естественно, напрашивалось решение притянуть Самурский полк к Татарке в резерв дивизии, ибо нахождение его в Николаевке и ранее не особенно вызывавшееся, сейчас было ненужным и даже небезопасным, так как продвижение значительных сил большевиков по правому берегу Кубани могло поставить самурцев под угрозу быть отрезанными и изолированными от дивизии. По нашим советам Дроздовский решил притянуть самурцев, но опять поздно – сутки были потеряны, и это оказало отрицательное влияние на исход боя у Татарки 14-го.

Между тем наступление большевиков почему-то замедлилось. Весь день 12-го мы с разъезда Татарка в бинокли наблюдали за столообразными вершинами Стрежамента. Лишь часов в пять я, наблюдая, увидел ярко обрисовавшиеся на чистом голубом небе массы большевиков, вылезшие в густых строях на вершины, вернее на высокое плоское плато массива Стрежамент, в расстоянии 10–12 верст от нас, восточнее шоссе Татарка – Барсуковская. Я немедленно доложил о замеченном полковнику Дроздовскому, который вышел с начальником штаба посмотреть. Долго мы наблюдали за обнаруженным противником. Силы его, однако, трудно было установить, направление движения также. Сначала казалось, что большевики застыли в неподвижности, так как их густые цепи очень долго торчали на плато, ярко обрисовываясь на горизонте. Потом они спустились и куда-то исчезли в складках северных склонов Стрежамента.

Мы оставались по-прежнему в поездном составе. Ночь на 13-е прошла совершенно спокойно. С утра 13-го мы оставили штабной поезд, отправив его в Ставрополь, и перешли в с. Татарка, в центральную его часть, у церкви и у шоссе на Ставрополь, расположившись в доме священника. Последний высказал нам, что в случае нашего ухода ему грозит большая опасность, но оказывал нам большую любезность и гостеприимство. Мы отлично понимали его положение, но помочь ему не могли. Советовали в случае оставления Татарки уйти вместе с нами. Он не находил это удобным. Село казалось полувымершим. Из числа жителей много ушло к большевикам, остальные попрятались.

Весь день 13-го части дивизии продолжали упрочивать свое положение, окапывались, устанавливали связь и вели разведку. Со штабом генерала Боровского в Ставрополе установилась связь телеграфная и телефонная. Несколько раз генерал Боровский лично спрашивал о положении на фронте. Его интересовало очень – что мы предпримем против большевиков, и когда он уяснил, что мы собираемся снова, как под хут. Темнолесский – Барсуковская выжидать и уступить инициативу большевикам – справедливо выразил неодобрение нашему образу действий. Потом он лично прибыл в Татарку, увидел все на месте и снова, не навязывая Дроздовскому своего плана действий, высказался, что оборона против большевиков, и особенно в нашем положении, когда противник явно значительно превосходит нас живой силой, – способ, явно сулящий неуспех. Должен сказать правду – нам, генштабу 3-й дивизии – Дроздовский, Чайковский, я, Махров (засилье, можно сказать в штабе офицеров генштаба) – было очень стыдно выслушивать столь прописную истину, – что гибнут только в обороне – от лица, которое, подобно нам, не изучало три года подряд теории военного искусства с его давным-давно установленными аксиомами, а нутром угадывало их на практике.

Дроздовский, как казалось, считал невозможным при данной обстановке предпринять что-либо решительное с такими слабыми силами. А в душе он, видимо, не верил в возможность в таком случае успеха и главное, чего он больше всего боялся, как я стал замечать, – это больших потерь.

Самурскому полку послано было приказание – я забыл в своем месте упомянуть об этом: полк был в это время сосредоточен за правым флангом, северо-западнее хуторов Барсуковских, в резерве, – к утру 14-го прибыть к Татарке.

Окончательно, таким образом, 3-я дивизия заняла такое положение: правый фланг – пластунская бригада, по высотам севернее хуторов Барсуковских, влево до полотна железной дороги; далее, правым флангом пересекая шоссе, развернулся 2-й офицерский полк; его левый фланг находился приблизительно в полуверсте северо-восточнее северной окраины Татарки. Уступом за правым находился в резерве Самурский полк. Фланги обеспечивались 2-м конным полком, четыре сотни которого с батарей были на правом фланге, на путях на Сенгилеевскую и на Ставрополь, у разъезда Два Брата; две сотни наблюдали за левым флангом у горы Базовая. В общих чертах на схеме изложенное выразится так[240].

Весь день 13-го с гребня возвышенности, занятого 2-м офицерским полком, мы наблюдали за передвижениями и жизнью у неприятеля. Обзор был великолепен. По всему фронту перед нами, от Темнолесской до хуторов Барсуковских в окопах сидели передовые части большевиков. Главная масса их была в ст. Темнолесской, западная окраина которой нам была видна, и здесь виден был большой бивак. Отсюда части постепенно снимались и уходили в колоннах куда-то в восточном, северо-восточном направлении. Другая группа, менее значительная, обнаруживала себя в хуторах, к югу от Татарки. Огромная, бесконечная колонна обозов в течение большей части дня шла по шоссе от ст. Барсуковской и здесь у ответвления дороги на Темнолесскую исчезала в складках местности, направляясь, видимо, на ст. Темнолесскую. Около полудня на высоту северо-западнее Темнолесской, высоту, которая скрывала от нас большую часть станицы, выезжала большая группа всадников, по-видимому – начальствующих лиц. Группа оставалась около получаса на высоте, а затем скрылась за нее в станицу. Разъезды наши от дивизиона, наблюдавшего за левым флангом дивизии, также доносили, что из Темнолесской большие колонны противника уходили куда-то влево к востоку, северо-востоку, скрываясь в горах.

К вечеру большевики стали вести себя необычайно шумно: играли оркестры, кричали «ура». Мы недоумевали, чего это они разошлись? К сумеркам с фронта наших охраняющих и разведывающих частей стали поступать донесения, что ночью они нас «собираются атаковать», сами передают. Сначала мы этому, конечно, не поверили: где же это видано – предупреждать врага: «Готовься, мол, я иду на тебя». Но потом самая форма передачи нам о своем намерении: «Держись, кадеты, мы вам всыплем!», его повторность почти на всем фронте и кое-какие признаки шевеления большевиков невольно заставили нас поверить, что атака вероятна. Стали гадать, если большевики, действительно, готовятся к ночной атаке, зачем им понадобилось об этом объявлять нам? Озорство ли это подгулявших парней или тонкий психологический расчет – заставить нас пребывать в большом нервно-тревожном напряжении, когда трудно ожидать от боевых линий твердости и стойкости, когда всякий психоз, паника, тревога быстро объемлет весь фронт.

Мы сообщили об этом в штаб генерала Боровского. Оттуда спрашивали, надеемся ли мы справиться, если и в самом деле большевики пойдут в атаку. Еще раз затем предупредили, что у генерала Боровского в резерве только Корниловский полк, который предназначен к употреблению лишь в крайнем случае.

Между тем большевики сдержали свое обещание и, действительно, атаковали нас ночью.

Часам к 10 вечера шум и неистовства в стане большевиков постепенно стихли. Восстановилось обычное ночное спокойствие. Вдруг около полуночи поднялась тревога у нас, сначала – на левом фланге, а потом постепенно распространилась вправо и охватила почти весь фронт.

А на левом фланге произошло, в общем, следующее. В течение дня стоявший у Базовой горы дивизион 2-го конного полка полковника Шинкаренко[241] энергично нес службу по обеспечению дивизии и наблюдению за направлением Темнолесская – Базовая гора – Ставрополь. Я лично несколько раз наблюдал его сильные разъезды, которые все время висели, что называется, над Темнолесской. Отгоняемые противником, они рассыпались лавой, отходили несколько, собирались и снова, выждав некоторое время, появлялись у Темнолесской.

Меньше всего поэтому мы ждали сюрприза именно отсюда. Однако на ночь службы наблюдения и связи с дивизией у полковника Шинкаренко не были организованы должным образом. Ночью он сам подвергся неожиданному нападению у Базовой горы, куда собрался и, по-видимому, беспечно заночевал. В большом беспорядке дивизион вместе со своим обозом рассеялся, причем некоторые его повозки и люди наутро оказались в Ставрополе.

Не встречая никакого препятствия и ободренные этим первым успехом, большевики направились, ориентируясь, видимо по полотну железной дороги, на с. Татарку. Это вывело их в тыл левого фланга 2-го офицерского полка и частью на фланг его. Произошло здесь вполне понятное замешательство. Фланг отскочил к окраине села, а частью куда-то исчез. Мортирная батарея полковника Медведева, стоявшая за левым флангом, едва-едва успела улизнуть и не попасть в руки большевиков. Командир 2-го полка, полковник Витковский, кое-чем пытался подкрепить свой сдрейфовавший фланг, но все же дальше окраины селения, фронтом на северо-восток он не выдвигался, и было такое впечатление, что и там он еле держится, потому что, когда мы вышли из помещения штаба на улицу, стали, сначала редко, а потом чаще щелкать около нас пули, причем направление полета их было вдоль общего фронта.

Через некоторое время и с фронта 2-го офицерского полка стали поступать неблагоприятные сведения. Противник атаковал и здесь, причем смело и решительно. В некоторых местах ему сразу удалось овладеть нашими окопами, в других он залег. Видимо, неудача на левом фланге полка отразилась постепенно все дальше вправо и на его фронте, ибо все протекало как-то скоропалительно, – и роты фронта одна за другою, вопреки обычной стойкости и доблести, сдали свои позиции, попятившись где – к самой окраине селения, а где – и внутрь села. Темнота, треск выстрелов, свист и щелкание в ночной тишине пуль в разных направлениях, мелькавшие кое-где суетливо-пугливые фигуры, неизвестно – кто, чьи, – все это создавало какую-то хаотически жуткую картину, разобраться в коей, казалось, было невозможно. Вблизи нас появился откуда-то командир 2-го офицерского полка, полковник Витковский. Он доложил начальнику дивизии о положении дела. Видно было его стремление спокойно изложить трудное положение фронта. Мы из этого доклада вынесли лишь впечатление, что и командир полка не все знает и представляет верно, смягчает горечь обстановки, а главное – воздействовать на нее в благоприятном смысле не может.

Скоро дошли вести, что и пластуны на левом фланге, у железной дороги, тоже сдали под нажимом на них большевиков.

Что было делать при таких обстоятельствах? Начальник дивизии решил отвести дивизию на противоположный берег глубокой лощиною, в которой утопало село Татарка. Это, пожалуй, был лучший выход из создавшегося положения, пока было еще кое-какое управление частями фронта и пока еще все не превратилось в кашу, расхлебывать которую было бы чрезвычайно трудно. Тут же на улице недалеко от церкви Дроздовский хотел отдавать нужные распоряжения, но щелкание пуль вокруг нас так усилилось, что, по настоянию начальника штаба полковника Чайковского, мы ушли по шоссе к северозападной окраине села, чтобы нас зря не перестреляли, как куропаток. По счастливой случайности, потерь в личном составе штаба и конвоя начальника дивизии не было.

На окраине села вошли в первую попавшуюся хату, едва достучавшись, чтобы нам отворили ее перепуганные насмерть хозяева. Тут написали несколько распоряжений. Затем вышли из селения на высокий берег лощины, приостановились, ибо стало рассветать, и можно было рассмотреть, что где происходит.

По шоссе проходили части 2-го офицерского полка. Шли в порядке, но вид был потрепанный. Противника нигде не было видно. Стрельбы не слышно. Тишина. Вдруг все стали с тревогой восклицать: увидели наш бронепоезд, шедший по селу (на некотором – до одной версты – участке железная дорога проходила через село по юго-восточному склону лощины). Мы сразу поняли его почти безнадежное положение. Он должен был быть уже на разъезде Базовом, чтобы свободно, в случае нужды, уйти к Ставрополю, но вследствие каких-то недоразумений не исполнил этого до сих пор, а теперь уже было поздно: путь к Базовому был ему отрезан. Оставалась еще некоторая надежда на возможность проскочить в сторону Армавира, который, кстати сказать, с 13 октября был в наших руках. Начальник дивизии, страшно озабоченный его судьбою, лично послал двух солдат саперов предупредить бронепоезд о грозящей ему опасности. Саперы лихо и смело помчались к бронепоезду. Но, увы! Расстояние было не менее полуверсты, бронепоезд хотя и медленно шел, успел все же уйти настолько, что предупредить его об опасности и вернуть саперам не удалось. Почти на наших глазах чудный, доблестный бронепоезд геройски погиб. (К сожалению, забыл его название, помню хорошо, что он чудно был вооружен и оборудован; на одной платформе стояли крупные длинные морские орудия; командир бронепоезда и часть команды были моряки)[242]. При подходе к Базовому бронепоезд попал в засаду; в одну и другую сторону путь был поврежден и загроможден шпалами, и со всех сторон бронепоезд был атакован большевиками. Он открыл по ним убийственный огонь со всего имевшегося на нем оружия и, расстреляв патроны, погиб.

Спаслось чудом лишь несколько человек.

Вслед за тем, когда еще не вполне рассвело, мы перешли к небольшому домику у шоссе, шоссейной казарме, и отсюда восстановили связь с генералом Боровским, окончательно и подробно ориентировав его обо всем происшедшем. Генерал Боровский уведомил начальника 3-й дивизии, что он высылает в его распоряжение последний свой резерв – Корниловский полк – и рекомендовал употребить его с активной целью. Общее мнение у нас было – двумя свежими полками – Самурским, только что подошедшим к дивизии, и ожидающимся Корниловским, – ударить с севера в промежуток между Базовой горой и с. Татарка, предполагая, что маневр этот приведет к охвату большевиков у Татарки с фланга и даже с тыла. Одновременно на остальном фронте дивизия должна была сковать противника. Вследствие этого просили генерала Боровского направить Корниловский полк прямо на Базовую гору.

Если бы обстановка была таковой, как мы ее себе рисовали, что противник весь сгруппировался у Татарки, имея свой правый фланг северо-восточнее ее, тогда намеченному маневру нельзя было бы отказать в полной его целесообразности. К сожалению, этого не оказалось. Большевицкое командование проявило здесь большое искусство в ведении операции.

Я получил от полковника Дроздовского (поручение) провести Самурский полк к его исходному положению для атаки совместно с корниловцами и встретить затем и направить и этих последних согласно задуманному им плану.

Когда я отправился исполнять возложенное на меня поручение, самурцы уже выдвигались к северо-востоку, на уступе за левым флангом дивизии. Скоро я разыскал командира полка, полковника Шаберта, и передал ему приказание начальника дивизии. Полк был в строю побатальонно на очень широких интервалах и дистанциях. Местность по пути дивизии была изрыта небольшими, но глубокими лощинами и балками, покрытыми перелесками. Пользуясь всем этим для скрытости подхода, полковник Шаберт двинул батальоны вперед. Пройдя перелески и лощины, мы вышли на голый открытый гребень. До левого фланга 2-го офицерского полка было около версты. За гребнем перед Самурцами расстилалась очень большая открытая лощины до двух верст в ширину и приблизительно такой же длины. Ни кустика, ни бугорка – гладко как на ладони. Вправо лощина суживалась, берега ее становились круче и тут начиналось с. Татарка, большая часть которой нам отлично была видна. Влево лощина, расширяясь и поднимаясь, затеривалась среди окружающей равнины, чуть всхолмленной. А затем резко, точно искусственно, вдруг сразу вздымалась огромная, совершенно обособленная круча, высота – г. Базовая, голая с крутыми скатами и плоской столообразной и продолговатой вершиной. Гора вытягивалась и постепенно понижалась в северном, северо-западном направлении, к Ставрополю. Ближе Базовой горы и несколько правее ее виден был разъезд Базовой, в расстоянии 3–4 верст от нас. Оставив полк сзади в лощинах с лесом, мы с полковником Шабертом прошли еще дальше вперед к началу спуска в описанную выше лощину. Перед спуском в нее, прикрываясь едва заметным гребнем, лежала очень редкая цепь спешенной сотни дивизиона полковника Шинкаренко. Никого из офицеров поблизости не было. Из расспросов ближайших казаков мы выяснили, что сотня поставлена здесь для наблюдения за противником. В свою очередь, по-видимому, и противник, обнаружив цепь сотни, следил за ней из северо-восточной окраины с. Татарки и первые же попытки ее вылезти на самый гребень (топографический) встречались пулеметным огнем. Цепь после этого точно прилипла к земле; казаки лежали пластами с прижатыми плотно к земле головами. Никто из них не поднимал их кверху, чтобы посмотреть, «понаблюдать», что же делается у противника. А противник, хорошо скрытый за крайними постройками Татарки, зорко, видимо, следил за всяким происходившим у нас здесь движением, посылая пулеметные очереди даже по одиночным людям. В этом очень скоро убедились и мы с полковником Шабертом. Едва мы показались на гребне и чуть с него спустились, как были обсыпаны пулеметной очередью. Я инстинктивно шарахнулся в сторону и попятился назад. Но видя, что на полковника Шаберта это, по-видимому, не произвело никакого впечатления, я устыдился своего порыва скрыться и сильным напряжением воли взял себя в руки. «Очередь» была повторена. Пули просвистели и частью завизжали от близкого к нам рикошета. С большим трудом и усилием я удержался на месте, около Шаберта. Трудно передать то неприятнейшее ощущение, которое испытываешь под пулями пулемета, и я не удивляюсь теперь тем случаям, когда люди, попавшие под сильный пулеметный огонь, выходили, если не были ранеными, сильно психически расстроенными, до помешательства. Я здесь впервые испытал «удовольствие» побыть под огнем пулемета. А Шаберт, как стал, так и стоял, вперив взор туда, откуда по нас стрелял пулемет. Он, по-видимому, ничего не переживал. И не скажу, чтобы он рисовался передо мною своей невозмутимостью перед опасностью быть уложенным на месте или искалеченным. Этого я не заметил, а заметил, наоборот, поразительное его спокойствие. Помыслив, я не мог допустить, чтобы у такого интеллигентного, развитого человека, – это его поведение было результатом бессознательной храбрости. Наоборот, все говорило за то, что тут Шаберт, сотни раз испытывавший опасности, проявлял настоящую, сознательную храбрость. И я был от него в восхищении.

Постояв еще немного, мы в бинокли рассмотрели, что стреляет по нас пулемет от крайней хаты; заметили и группы людей около. Но нигде, ни в селении, ни около противника не было видно. Очевидно, его силы, атаковавшие Татарку, были в самом селении и выйти из него пока не решались. Все поле от селения до Базовой горы было чисто.

Эта наша разведка указывала нам на одно, – что наступать с этого места самурцам было невыгодно: слишком открытая и гладкая местность, никаких укрытий, не за что зацепиться.

Закурив папиросу, Шаберт предложил пройтись влево посмотреть, нет ли где удобных подступов, чтобы больше сблизиться с противником незаметно. Пошли. Прошли с полверсты. Ничего нового не обрели. Увидели влево сзади казачью лаву (сотня полковника Шинкаренко), которая передвигалась вправо, то есть в сторону 3-й дивизии, откуда-то с севера. Когда к нам приблизился один всадник из числа начальствующих лиц, мы спросили его, не видать ли, не наступают ли корниловцы. Ответил, что ничего не видел и не знает об этом. Я тогда именем начальника дивизии приказал ему передать своему командиру сотни, чтобы он сейчас же выслал разъезд к северу, в сторону Ставрополя для установления связи с ожидающимся оттуда Корниловским полком и что, как только движение последнего будет замечено, чтобы немедленно сообщено было сюда, нам.

Всадник повернул и куда-то скрылся. А мы остались и продолжали наблюдать. И кстати. Поле между г. Базовой и Татаркой стало оживать. Оттуда-то, как нам казалось, из-за Базовой горы, стали вдруг вываливаться большевицкие цепи, только цепи. И странно – они образовали фронт в сторону Татарки и, пожалуй, даже еще восточнее. Двигались-двигались эти цепи и залегли. «Что за оказия?» – дивились мы, и промелькнула было мысль: «Уж не наши ли это, не корниловцы ли?» Но стрельбы никакой: очевидно, большевики. А скоро всякое сомнение исчезло, ясно стало, что это именно они: появились фигуры, сначала одиночные, а потом группами и на Базовой горе; затем по южному, юго-восточному скату горы стали подниматься на ее вершину еще колонны, небольшие, а за ними и орудийная запряжка.

Как раз в этот момент пришло от казаков известие, что «корниловцы наступают». Мы условились с Шабертом, что я поеду навстречу корниловцам и ориентирую их в обстановке у нас, рекомендуя им забирать возможно восточнее, даже по ту, по восточную сторону горы Базовой; а он, Шаберт, будет согласовывать свои действия с ними.

Я отправился навстречу корниловцам, чтобы повидать их командира. Скоро передо мною открылись их наступающие цепи. Шли они ходко, не останавливаясь, и направлялись на Базовую гору с северо-запада. Подъезжая к ним ближе, я определил, однако, что наступление ведет лишь один батальон. Возник вопрос: где же остальные? Завидев за батальоном группу людей, за которой вели лошадей, я направился к ней, полагая, что это начальствующие лица. Так оно и оказалось: на мой вопрос поравнявшимся со мною корниловцам, где командир полка, они ответили, что не знают, где-то остался с главными силами, а что здесь сзади – командир батальона, и указали при этом на замеченную мною группу. Действительно, это был командир батальона полковник гвардии (Варшавской)[243] Ильин. Спокойно, с трубкою в зубах, он шел за своим батальоном и произвел на меня приятное впечатление. В нескольких словах я нарисовал ему положение 3-й дивизии, Самурского полка и то, что мы ожидали от маневра Корниловского полка. Полковник Ильин сказал мне, что командир их полка полковник Индейкин[244] был при главных силах сзади и должен был развернуть их левее его батальона, но что он задержался и, по-видимому, там влево, у железной дороги, тоже завязался бой. И показал мне в том направлении рукой. И в самом деле, верстах в двух на северо-востоке от нашей встречи я разглядел движение цепей и отдельных групп. Ясно было, что и там завязался бой с каким-то новым противником.

Эта картина неприятно отозвалась в моем сознании. Мелькнула мысль, что новое осложнение обстановки опрокидывает наш замысел: корниловцы, видимо, ввязались в бой со своим собственным противником.

Тем не менее я продолжал свой путь с прежним намерением.

С Базовой горы начали обстрел ружейным огнем встреченного мною корниловского батальона. Он продолжал наступление по-прежнему[245].

Когда я подъехал к железной дороге в полуверсте западнее обозначенной на приведенной здесь схеме будки, я попал, что называется, в кипящий котел: большой бой здесь был в полном разгаре. Ясно было, как день, что Корниловский полк из наносящего удар сам попал под сильный удар с фланга, вынужден был принять бой, завяз в нем, и мы уж никак получить его для поправления дел 3-й дивизии не могли[246].

Моя задача отпала. Надо было возвращаться. Но я задержался с целью лучше уяснить себе всю картину положения корниловцев.

Большая часть полка вела уже жаркий бой, развернувшись впереди будки частью правее железной дороги, а большей частью – левее ее, на ровной, как стол, местности; влево было разбросано по полю несколько скирд соломы, к которым как единственным укрытиям стремились, по-видимому, обе стороны. Вводились в бой резервы, удлиняя боевой порядок влево против угрозы противника охватить левый наш фланг. Сзади стреляла батарея корниловская полковая из нескорострельных пушек: запомнилось хорошо, что ее орудия, стоящие совершенно открыто, и имевшие дистанцию не более одной-полутора верст, торчали дулами кверху как-то необычайно и после выстрела подпрыгивали. За батареей из лощины вылезали поддержки и направлялись куда-то влево, снова скрываясь в лощине, откуда тоже слышна была ружейная трескотня. Невольно пришлось воздать должное необычайному искусству маневрирования большевиков в этот день. Обладая, по всей видимости, огромными силами, они устремлялись к Ставрополю, отбрасывая нас от него к юго-западу. Появление части их сил у г. Базовой и на ней представлялось опорой для маневра крупных сил, которые развернулись севернее горы, последовательно распространяясь вводимыми свежими колоннами к северо-западу, в сторону Ставрополя. Все поле от железной дороги влево, сколько видел глаз, усеяно было их цепями. Слышны были их непрерывные крики «ура!», но какие-то заунывные, – не то, что могуче раздается в момент стихийно осознанной всеми победы, а то, что кричат с целью себя подбодрить в трудную минуту. Обе стороны развивали сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Я находился в расстоянии пол – три четверти версты от боевой линии, вокруг меня свистели пули. Прошел немного вперед на переезд через железную дорогу, чтобы укрыться за его насыпью. Тут я был свидетелем неизбежных во всяком бою случаев проявления бойцами малодушия, трусости и наоборот, необычайного геройства. Мимо меня прошмыгивали одиночные, уклоняющиеся от опасности, солдаты. Одного я спросил, куда он спешит в тыл; получил ответ, что ранен. Но никаких признаков ранения я у него не заметил. Конечно, этот не пошел на перевязочный пункт, находившийся неподалеку, у полотна железной дороги и тоже под огнем. Один, потерявший всякие ощущения, поглощенный одним оставшимся и возросшим в стихию, чувством страха, бормоча что-то непонятное, восклицая о каких-то ужасах, – буквально скатился ко мне под насыпь со стонами. Я думал, что он ранен. Оказалось, нет, а лишь без признаков чего-либо человеческого. Я стал его успокаивать, чтобы вернуть ему нормальное сознание и возможность хоть немного управлять собою. По другую сторону группа разведчиков, которые, как понял я из их разговоров, должны были быть на г. Базовой, на самом деле уклонялись в противоположную сторону, стремясь, по-видимому, выйти из сферы огня. Проехал экипаж командира полка, отпущенный им от железнодорожной будки, чтобы зря не перебили лошадей.

Кучер понукал коней, и видно было, как он старался как можно скорее уйти в тыл. Но что больше всего меня изумило и восхитило – это необычайно геройское поведение одной молодой женщины, сестры милосердия; под градом пуль на случайной, по-видимому, крестьянской, телеге-одиночке, сама стоя и управляя лошадью, – больше с ней никого не было – она разъезжала по полю боя, подбирала раненых и привозила их на перевязочный пункт. На моих глазах она сделала несколько таких курсов. И пока я тут был, судьба чудесно щадила ее.

Теперь для меня предстояла неприятная задача: выйти из этого пекла и возвращаться. Не преувеличу, если скажу, что порой казалось мне, что идти вперед, навстречу пулям, легче. Огонь значительно усилился. Уже и перевязочный пункт, поблизости которого я оставил свою лошадь с казаком, не находил себе места и не знал, с какой стороны железнодорожного полотна ему лучше оставаться. И там, и там было не сладко.

Шел и старался медленнее шагать. Пули ззыкали, свистели, завывали кругом и на все лады. В голове мелькнула мысль: «Черт возьми, неприятно быть подстреленным в такой обстановке, где я сильно рисковал и почти без всякой нужды!» Когда до перевязочного пункта оставалось уже близко, я вдруг почувствовал сильный удар в поясницу, видимо, в самый пояс – я имел широкий прочный пояс со снаряжением. Удар был настолько силен, что у меня помутилось в глазах. Но я продолжал шагать. Мелькнула почему-то мысль: «Если почувствую мокроту, значит ранен». Но «мокрота» не обнаруживалась, я успокоился совсем и даже пощупал рукою место ушиба – никаких пробоин и царапин. «Значит не судьба», – подумал. Теперь возникло новое беспокойство: «А вдруг моя лошадь убита, как я буду тащиться пешком и разыскивать штаб 3-й дивизии, который теперь, возможно, Бог знает где?» Но это волнение очень скоро исчезло: я увидел казака с моей лошадью. Поехал к своим.

На пути видел, как батальон полковника Ильина, возвращенный командиром полка, спешно вдоль фронта двигался к левому флангу, где положение, кажется, уже было очень шатким.

Только около четырех часов я, голодный, усталый, прибыл в штаб дивизии, который нашел на шоссе верстах в трех от Татарки. Я собирался докладывать о моих похождениях и впечатлениях, но все это уже устарело и не интересовало мое начальство, ибо только что было получено приказание генерала Боровского об общем отходе и оставлении Ставрополя, так как большевики овладели уже Туапсинским вокзалом на восточной окраине города. Начальник штаба писал уже распоряжения об отходе частям дивизии, и я стал ему помогать. На фронте дивизии было сравнительно тихо.

Постепенно свертываясь, дивизия стала вытягиваться по шоссе на Ставрополь, имея затем целью отойти дальше, к ст. Пелагиада. Что большевики были уже в восточной части города, этим как-то не особенно стеснялись и спокойно шли мимо них в каких-нибудь 5–7 верстах: война ведь гражданская, не настоящая.

Прикрывал отход Самурский полк. Против него большевики из района раз. Базового и частью от Татарки перешли в наступление. Но пока самурцы были на месте, наступление это сдерживалось. Когда же стали постепенно сниматься, противник обнаглел и двинулся вслед. Тут у самурцев произошел печальный случай сдачи части одной роты, или вернее, не сдачи, а перехода на сторону большевиков. Перебежчики, ранив своих офицеров, двинулись к большевикам. Но оставшиеся верными солдаты этой и соседних частей стали расстреливать передавшихся. Впрочем, этот печальный инцидент, повторявшийся и впоследствии не раз почти во всех частях, пополнявшихся пленными красноармейцами, – на то Гражданская война, не внес никакого, даже временного замешательства в ряды самурцев. Они медленно, сначала перекатами, отходили в блестящем порядке. Мы невольно остановились и залюбовались самурцами. Противник долго шел за ними, но на очень почтительной дистанции.

В город колонна не заходила и лишь скользнула по его западной окраине, мимо архиерейской дачи, где с шоссе перешли на большак, идущий от Ставрополя на ст. Пелагиада. Поравнявшись с монастырем Св. Иоанна Предтечи на северо-западной окраине города, – с ним нам еще придется впоследствии встречаться – мы сделали привал на большом кургане у дороги. Вечерело, наступали сумерки.

Все страшно утомились и проголодались. Дроздовский был мрачен и почти не разговаривал. Впрочем, настроение у всех было весьма неважное: неприятно было сознавать, что отходим, потому что большевики нас побили и заставили отходить. Начальник штаба, кроме того, жаловался на большое недомогание (приступ испанки), и тем как бы еще более увеличивал общее тоскливое состояние чинов штаба. Перекусив немного, мы в сумерках двинулись далее. До места ночлега было еще верст 10.

Часов около 10 вечера мы прибыли на ст. Пелагиаду, где и расположились кое-как. На станции царил хаос. Автомобили, экипажи, повозки, груженные всяким имуществом, – это все относилось к эвакуировавшемуся из Ставрополя губернатору, полковнику Глазенапу[247] с его губернским правлением. Суета здесь была необычайная и, как всегда у тыловых людей, паническое настроение. Спешно грузилось все в поездные составы и отправлялось на Екатеринодар. К рассвету тут уже ничего не было, станция опустела. Отправили мы и своего начальника штаба, полковника Чайковского, так как его положение сильно ухудшилось, и температура была близка к 40°. Я, как старший, вступил в исполнение обязанностей начальника штаба в этой тяжелой обстановке. Измученный физически до крайности, я почти лично принялся устанавливать связь с полками и выяснять их положение, так как все почти живое в штабе почти мгновенно полегло в мертвецком сне.

Части дивизии остановились поблизости станции Пелагиада: 2-й офицерский полк – впереди нее и правее железной дороги, Самурский – левее между железной дорогой и с. Михайловское и частью в этом последнем. 4-й пластунский батальон – где-то правее 2-го офицерского полка. От противника оторвались и ничего о нем не знали. По-видимому, «товарищи» дальше Ставрополя не пошли, занявшись в нем обычными грабежом и кровавой расправой.

День 15-го прошел спокойно, без событий. Противник не появлялся. Все, пожалуй, этому были рады, – так хотелось отдохнуть.

16-го большевики с утра повели наступление вдоль большой дороги на Михайловскую[248] и скоро ею овладели. Корниловцы отошли к Пелагиаде (селение). Было неприятное осеннее утро, моросил такой дождь, когда отчаиваются, что он может когда-либо окончиться. Заняв Михайловское, большевики стали давить на наш фланг. Севернее Михайловского мы наблюдали бой нашей конницы, Кубанской казачьей бригады генерала Чайковского[249], там же были и наши сотни полковника Шинкаренко, которого, между прочим, Дроздовский резко «разнес» за действия под Татаркой, отставил от командования и грозил предать суду.

Массы конницы в разреженных строях маневрировали в течение не менее часа. Конные лавины то быстро подавались вперед, то снова отходили назад. Так этими танцами, шассе-круазе[250], дело и ограничилось. Не нашлось там настоящего кавалерийского начальника. Генерал Чайковский, старый черниговский гусар[251], не обладал, выражаясь мягко, этими качествами.

К полудню нас стали сильно беспокоить артиллерийским обстрелом. Наша батарея, став совершенно открыто у первой железнодорожной будки, стала отвечать на огонь неприятеля. Большевики обратили на нее свое внимание, и снаряды посыпались, хотя и разбрасывались осень беспорядочно. Тем не менее одна граната взорвалась у самого правофлангового орудия. Мы в этот момент были очень близко к батарее, у железнодорожной будки. Произошло замешательство на батарее, особенно среди передковых запряжек. Но, по счастливой случайности, упавшая граната не причинила никаких потерь, никто не был даже оцарапан, так что все очень быстро успокоилось. Все же шальная граната послужила сигналом к отъезду штаба. В самом деле, мы зря, без всякой пользы торчали чуть не на боевой линии, даже, пожалуй, мешали, так как группа штаба с конвоем начальника дивизии представляла большую цель и навлекала тем огонь противника. Отошли версты три, к следующей, 2-й железнодорожной будке, откуда связались телефоном с полками.

После полудня противник из Михайловского пытался наступать на ст. Пелагиада, оттеснили охранение Самурского полка, при этом опять был случай перехода на сторону большевиков группы самурцев, но ближайшие соседи ее расстреляли почти всех передавшихся и отбросили большевиков к Михайловскому.

Вечером от генерала Боровского получен был приказ об отходе. Это решение было вызвано желанием дать сильно измотанным и поредевшим войскам Ставропольской группы необходимый отдых и пополнить их. Во исполнение этого 3-я дивизия должна была отойти в ст. Рождественскую, а 2-я – в с. Московское.

Отход происходил целую ночь, хотя расстояние было немногим более 10 верст. Ночь была темная, дождь продолжался. Измокли, промерзли. К утру были в Рождественской, и, Господи, как рады были все отдохнуть спокойно и хоть на короткое время отрешиться от тяжелых кошмарных переживаний!

Весь штаб разместился в одной небольшой хате. Спали вповалку подряд на соломе, но, Боже, как было приятно снять с себя снаряжение и оружие и раздеться, что не делалось уже в течение нескольких дней. Верно говорят опытные, много воевавшие начальники, что войскам – людям, разумеется – истомленным походами и боями, расстроенным потерями и даже морально потрясенным, достаточно одного-двух дней мирного покойного сна и доброго питания, чтобы они вполне восстановили боеспособность и были готовы к новым боевым испытаниям.

Несколько дней отдыхала 3-я дивизия в ст. Рождественской, подкапливая силы. Части пополнились несколько, получили боевые припасы и даже немного теплой одежды, нужда в которой и вообще в обмундировании была острая.

Штаб армии был недалеко, на ст. Рыздвяная (10 верст), с ним была телеграфная и телефонная связь. Приезжал в дивизию главнокомандующий, генерал Деникин, беседовал с частями, в особенности с офицерством, сообщил много новостей европейских, о победах союзников, об ожидаемой от них помощи и влил в души бойцов много бодрости и надежды. С 20 октября начались решительные успехи на Закубанском фронте. Генералы Казанович, Врангель и Покровский[252] перешли к решительным действиям против большевицких войск, остававшихся еще в больших силах между реками Кубанью и Урупом. Достигнут был ряд крупных успехов. Несколькими сокрушительными ударами у Армавира, станиц Бесскорбной и Невинномысской большевики здесь были разгромлены и стали быстро очищать левый берег Кубани.

Подталкиваемое, видимо, этими благоприятными событиями начальство Ставропольской группы наших войск предписало нам перейти в наступление, разбить большевицкие силы у Ставрополя и снова овладеть последним.

Полковник Дроздовский не сочувствовал этому предприятию, считая наступление преждевременным, а силы – недостаточными. Пожалуй, он был прав.

Угрюмый, недовольный, он лично составил план наступления.

О противнике имелись сведения, что он занимает с. Михайловское, ст. Пелагиаду, где его позиция усилена окопами. Несколько юго-западнее ст. Пелагиада его фронт круто загибает к югу и тут кончается; наши разъезды, посылаемые из Рождественской путями вне (юго-западнее) этого загиба, свободно проникали до самого Ставрополя, ничего и никого не встречая.

На этих данных и был составлен план наступления дивизии: прямо на ст. Пелагиада должен был наступать 2-й офицерский полк с двумя легкими, мортирной и тяжелой гаубичной батареями; 4-й Кубанский пластунский батальон с Кубанской батареей должен был следовать особой колонной значительно правее, по проселочной дороге на Ставрополь лесами и по выходе из них атаковать во фланг и тыл расположение противника. Самурский полк, следуя в хвосте колонны на Пелагиаду, предназначался в резерв дивизии. 2-й конный полк, стоявший в Новомарьевской, должен был обеспечивать правый фланг дивизии со стороны Ставрополя и Сенгилеевской.

Левее железной дороги должна была наступать на Михайловку 2-я дивизия, а из района Дубовки, через Надеждинское на Ставрополь с востока – 2-я Кубанская казачья дивизия полковника Улагая.

Ранним осенним холодным пасмурным и ветреным утром, ежась от озноба, небольшие числом рядов, но сильные духом своих бойцов полки 3-й дивизии полковника Дроздовского выступили из Рождественской по дороге на ст. Пелагиада. Это было, если не ошибаюсь, 22 октября. Рассвет наступил на полпути. Противник, видимо, совершенно не ожидал нашего наступления. 2-й офицерский полк близко подошел к ст. Пелагиада, развернулся, нацелился и приостановился, чтобы батареи заняли позиции. Самурский полк взял вправо, в глубокую лощину, составив резерв. Решено было несколько выждать маневра 4-го Кубанского пластунского батальона, которому приходилось пройти более длинный путь. Батареи между тем, заняв позиции, открыли огонь по станции и загибу левого фланга неприятельской позиции, который внизу в лощине с горы, где были батареи, хорошо был виден. Тяжелая баратея с довольно близкой дистанции, не более полутора верст, с первых же выстрелов по станции произвела большой эффект. Каменное здание станции было разбито, грандиозные взрывы 6-дюймовых бомб произвели панику среди большевиков, занимавших станцию, и они тотчас ее покинули, а за ними поспешно бросились в тыл и соседи влево, занимавшие высоту юго-западнее станции. Таким образом, противник стал бросать позиции лишь под влиянием артиллерийского огня, особенно тяжелой батареи, цепи 2-го офицерского полка еще только обозначили наступление.

Почти одновременно с этим ударил очень удачно во фланг и тыл левому флангу большевиков 4-й Кубанский пластунский батальон. Все, что тут было, бросилось бежать в сторону Михайловской, но там появились уже части 2-й дивизии (корниловцы). К югу от этого села сгрудились толпы большевиков. Расстреливаемые нашими батареями, – полковник Медведев даже выскочил для этого значительно вперед и открыто со своими мортирами, – большевики, пометавшись туда-сюда, бросились к Ставрополю, преследуемые нами. В это время были попытки большевиков остановить нас при поддержке резервов из Ставрополя. Повторялись они несколько раз. Тем не менее опрокинув все их, в конце концов, 2-й офицерский полк после полудня приблизился к монастырю Св. Иоанна Предтечи, предместье Ставрополя – версты на две.

Дальнейшее наступление задержалось, так как пластуны, увлеченные в своем маневре по обходу левого фланга противника, слишком далеко зашли влево, перепутались со 2-м офицерским полком, и понадобилось очень много времени, чтобы восстановить боевой порядок их правее 2-го офицерского полка. Только к вечеру, наконец, вытянули последнюю сотню пластунов с левого фланга 2-го офицерского полка и перебросили ее к своему батальону.

Здесь кстати сказать, что потеря времени на приведение в порядок пластунского батальона в значительной степени вызвана неспособностью командира батальона, – начальника вялого, неэнергичного, – управлять батальоном в бою. Вечером, когда сотни пластунов постепенно вливались в боевую линию правее 2-го офицерского полка, большевики, кинув на свой левый фланг весьма значительные резервы, перешли здесь в контрнаступление; их левый фланг шел вдоль леса, правый – на пластунов. Создавалась угроза охвата нашего, еще не прочно обозначившегося правого фланга. Мы в это время стояли на кургане за этим флангом и наблюдали густые наступавшие цепи противника. Расстояние до них было версты три. Несколько впереди и немного влево от нас стала на позицию Кубанская батарея и открыла огонь по наступающему противнику.

Для обеспечения нашего правого фланга полковник Дроздовский приказал Самурскому полку, находившемуся сзади нас в лощине у леса, выдвинуться по возможности укрыто уступом справа к лесу, что тянется полосою к северо-западу от монастыря, и парализовать угрозу нашему правому флангу.

Полковник Шаберт исполнил это быстро. До леса самурцы прошли незамеченными, затем развернулись. И только показались на гребне их цепи, наступавшие цепи большевиков остановились и потом повернули назад. Самурцы их преследовали и выдвинулись уступом вперед, упершись правым флангом в лес. Пластуны и 2-й офицерский полк подравнялись с ними и, таким образом, образовался почти сплошной фронт по прямой линии от леса до железной дороги, до двух верст протяжением. Большевики в расстоянии одной-двух верст задержались на линии монастыря, так же, примерно, от железной дороги до того же леса, но силы их заметно превосходили наши.

Такое положение застали сумерки.

Остался в памяти маленький инцидент, касавшийся лично меня. Когда самурцы, вызванные из резерва для ликвидации угрозы нашему правому флангу, двинулись для выполнения этой задачи, мы, как выше упомянуто, стояли на одном холме позади Кубанской батареи и внимательно наблюдали за развитием большевистской контратаки на наш правый фланг, ибо мы еще не были уверены, успеют ли самурцы вовремя подойти, чтобы опрокинуть замысел большевиков. Дистанция до противника от нас была версты две. Начали свистать пули около нас. Пришлось все лишнее, конвой, лошадей наших, ординарцев убрать за холм. Тем не менее наша группа была все же велика. Видимо, большевики стреляли и по нас. К счастью, никаких потерь у нас не было. А со мной произошел чудесно-редкий случай. Когда мы так стояли и наблюдали за происходящим впереди нас, а пули посвистывали вокруг, одна из них с рикошета и, по-видимому, уже выдохшаяся в своем полете, всем корпусом ударила меня в живот. По случаю холодного дня я довольно плотно был одет: кожаная куртка, потом куртка шинельного сукна со снаряжением поверх нее и затем сверху всего этого плащ из палаточного брезента. Ударившая пуля ничего не пробила, лишь немного ушибла меня и тут же упала передо мною. Стоявший рядом со мною командир артиллерийского дивизиона видел упавшую пулю и поднес мне ее, сказав: «Вот она, сохраните на память». Я ее долго хранил, но потом где-то, к сожалению, потерял. Это второй чудесный со мною случай под Ставрополем. Будут и еще случаи, которые тоже нельзя не назвать счастливыми.

Сумерки прекратили боевые действия. Части 3-й дивизии заночевали в занятом положении. Мы на ночлег отодвинулись назад к опушке молодого леса, где в резерве стоял офицерский батальон 2-го офицерского полка. Было холодно, и мы сгрудились вокруг костра, смешавшись с офицерами батальона, старавшимися всячески нам услужить. Страшно хотелось есть, так как с момента выступления из Рождественской и до сих пор ничего во рту не было. Но, на наше счастье, объявился наш обоз. Он расположился в полуверсте, примерно, юго-западнее ст. Пелагиады, на одном хуторке[253]. Немного неприятно было покидать офицерский батальон, с которым хотелось разделись его незавидную долю; сознание упрекало, а физическое, животное начало торжествовало: можно было поесть досыта и поспать.

Хуторок оказался, как и положено, разгромлен большевиками, как же: «буржуйское имение!», но все же кров и тепло мы в нем нашли, а продовольствие наше к нам приехало. Спустя некоторое время, когда штабные все утряслись, с разрешения полковника Дроздовского, я послал распоряжение резервному офицерскому батальону перейти на наш хутор, пускай, думалось, отдохнут и сберегут силы для завтрашнего дня, который сулил новые напряжения для всех.

Полковник Дроздовский ничего о завтрашнем дне не говорил и вообще, несмотря на успех, был невесел.

Спали мертвецки на чистой свежей соломе, которой одной на хуторе было в изобилии.

Ранним утром хуторок ожил. Батальон ушел на прежнее место. Мы выехали вперед, к фронту, на правый фланг, к Самурскому полку. Утро было пасмурное, но ветер стих.

У самурцев все уже бодрствовало. Наша большая штабная группа привлекла внимание большевиков и, когда мы смешались еще со штабом Самурского полка, около которого тоже было много народа, повозок, – они стали нас обстреливать артиллерийским огнем, правда, совершенно безвредно, снаряды раскидывались на большом пространстве, ни одного воздушного разрыва шрапнелей – видимо, большевицкие ребята не имели на батарее сколько-нибудь интеллигентного артиллериста.

Поехали по фронту к левому флангу, батарея перенесла огонь на нас, но столь безрезультатно, что мы не обращали на него никакого внимания. Побывали у полковника Витковского. Нашли его очень удачно «применившимся к местности» – в какой-то яме, откуда было хорошо наблюдать за фронтом не только полка, но всей дивизии, и в то же время было безопасно от огня противника.

Вернулись снова к самурцам. Батарея противника участила огонь. Несколько снарядов случайно разорвались почти в расположении штабов полка и дивизии, не причинив, впрочем, никакого вреда; однако пришлось разредиться: все лишнее, перевязочный пункт Самурского полка прошлось убрать дальше, в глубокую лощину с лесом[254].

Время между тем шло. Обе стороны бездействовали. Лишь временами постреливала упомянутая большевицкая батарея. Наши молчали: снарядов было очень мало и берегли их на особо важный случай.

Из штаба генерала Боровского, который был на ст. Пелагиада, спрашивали о положении. Мы донесли. Тогда генерал Боровский запросил о наших наблюдениях. У Дроздовского не было, по-видимому, никаких намерений. Он был в затруднении, что предпринять? Дивизия вся почти была в боевой линии, в резерве оставался лишь один чисто офицерский батальон, который Дроздовский очень заботливо оберегал от потерь. Все, что еще оставалось от выведенного им из Румынии отряда, было в этом батальоне. Естественно поэтому, что Дроздовский так щадил батальон, с которым крепко морально был связан и, быть может, связывал с его существованием и свою судьбу. Вот почему он в душе так оплакивал всегда всякую потерю из старых сподвижников по Ясскому походу. Это чувство выработало и развило другое – боязнь потерь. А это отражалось на решимости действий и нередко вело именно к тому, чего Дроздовский больше всего остерегался, к большим потерям.

Однако ясно было одно, что оставаться в занятом положении нельзя было. Большевики сочли бы это за нашу слабость и, обладая большими резервами, перешли бы сами в контрнаступление, которое нам без резерва почти, а главное, с весьма ограниченным запасом патронов, было бы трудно отразить. Вообще, оборона в нашей обстановке была особенно неприемлема, – прав генерал Боровский, что мы должны только атаковать. Изменения обстановки от других каких причин, вне нас, мы также не могли ожидать. Отходить назад было бессмысленно: тогда нечего было и трогаться из Рождественской. Таким образом, оставалось атаковать противника, как это ни было трудно. Я и подавал мысль об атаке с маневром из Казенного леса[255], в обход левого фланга противника: такой удобный подступ, выводящий в ближайший тыл противнику, невольно вызывал мысль о его использовании. Дроздовский молчал, не соглашался и не отвергал. Я, новый и временный начальник штаба, недостаточно еще изучивший своего начальника дивизии, не посмел доказывать необходимость принятия моей идеи и настаивать на ее исполнении. Так и тянули, ничего фактически не предпринимая. Боровскому ответили туманно и неопределенно. Приближалось время к полудню.

В 12-м часу получено было категорическое приказание генерала Боровского «немедленно атаковать». Пришлось его исполнять. Я видел, с какой душевной тяжестью Дроздовский приступил к нему.

Он легко согласился с моим планом. Вызван был командир резервного батальона, капитан Андриевский, и ему дана была задача – двинуться с батальоном через Казенный лес с целью ударить во фланг и тыл противнику одновременно с атакой дивизии с фронта. Времени светлого в нашем распоряжении было немного, в шесть часов начинали спускаться сумерки. Приходилось поэтому спешить, чтобы засветло, в случае успеха, разобраться в населенном пункте, таком большом, как город Ставрополь. По этой же причине план атаки должен был быть простым, не требуя никакого времени на подготовку. Так мы и решили, именно просто до крайности: ровно в 12 часов по сверенным часам все батареи открывают беглый огонь на короткое время, просто чтобы внушить большевикам что-то грандиозное; на долгую стрельбу не было патронов: каждое орудие могло выпустить не более пяти патронов. Одновременно с сим весь фронт как один поднимается и идет в атаку без выстрела и остановок. Дистанция до позиций противника не превышала одной-полутора верст.

Объехали фронт, Дроздовский лично передал приказ об атаке и ее форме. Сверили часы. Затем вернулись. Спешились и оставили все в лесу. Сами: начальник дивизии, я и еще два-три офицера вышли к тяжелой батарее и стали ждать 12 часов. Батальон Андриевского давно уже скрылся в Казенном лесу.

Точно в 12 часов одна за другою, почти разом все пять батарей открыли беглый огонь по окопам противника. Эффект был большой. Одновременно, точно по одной команде, вся боевая линия поднялась как один и двинулась вперед. От самого леса и почти до железной дороги двигалась сплошная почти цепь. Пластуны особенно как-то стройно и дружно пошли, невольно вызвав наше внимание. Не прошло, вероятно, и одной минуты, как мы увидели другую, не менее замечательную картину: вся боевая линия большевиков тоже будто по команде поднялась из окопов и поспешно стала уходить в город. При этом с участка их позиции между монастырским кладбищем и сторожкой на углу Казенного леса отходила такая густая масса противника, что командир легкой батареи подполковник Протасевич[256], поблизости которого мы были, невольно вскрикнул от удивления и, выругавшись крепко, назвал большевиков идиотами, что они в таких больших силах отступают. И верно: силы их на одном упомянутом участке были не менее всех наших.

На наших глазах неприятельская батарея, стоявшая где-то, как показано на схеме, поспешно снялась и стала удирать, очень удачно провожаемая бомбами нашей тяжелой батареи.

Когда наши цепи приближались к каменной стене ограды монастыря, откуда-то из-за кладбища показался автомобиль с пулеметами. Оказалось, это был простой легкий автомобиль с поставленным на нем пулеметом.

Тем не менее его появление произвело некоторое впечатление. Пластуны заколебались, приостановились, а некоторые повернули назад. Впрочем, эта заминка продолжалась две-три минуты всего. Впереди, на дорогу, на совершенно открытое место подполковник Протасевич выкатил орудие и приготовился расстрелять автомобиль, но не успел произвести ни одного выстрела: он поспешил скрыться туда, откуда и появился. Этому, по-видимому, способствовало появление капитана Андриевского. Он благополучно и совершенно незаметно прошел Казенный лес, вышел из него, никого не встретив, и оказался в тылу левого фланга противника совсем неожиданно для последнего. В этот момент противник снялся со своей позиции, а появление почти в тылу у него нашего батальона заставило поспешно спасаться. Все же часть отступавшего офицерский батальон успел захлестнуть и взять в плен.

Скоро монастырь оказался в наших руках. Мы проехали в него. Тут уже оказался главнокомандующий, генерал Деникин с начальником штаба. Нас поздравили с победой и затем все вошли в дом к игуменье монастыря, где нам предложен был чай. Так это было необычайно, как многое, впрочем, в Гражданской войне: только что здесь гремели выстрелы, взрывались страшные снаряды, – и уже чай с шикарным вишневым вареньем… Но наш кайф, однако, не удался, или, вернее – не сразу удался, причем мы с главнокомандующим попали в очень неприятное положение. Едва мы принялись за чай, поднялась тревога, суета, на улице забегали, заволновались. Наш нюх сразу ощутил нечто паническое. Действительно, когда мы второпях выскочили на улицу, пластуны в беспорядке отходили, частью по улице. Тут столпилось все: наши люди, лошади, какие-то подводы из обоза пластунского батальона, пулеметная двуколка, автомобиль главнокомандующего. Засвистели пули по этой каше. По счастью, генерал Деникин с Романовским успели вскочить в автомобиль и умчаться невредимыми. Мы также сели на коней и большой группой, с конвоем – по виду можно было принять за сотню казачьей конницы – вынеслись из узкой улицы, повернули налево вдоль монастырской стены и понеслись полевым галопом за начальником дивизии. Куда, что, зачем – мы не знали, я даже думаю, что не знал этого полковник Дроздовский. Но все это на глазах у противника, очень близко, под огнем, правда – беспорядочным; к счастью, потерь в людях не было, но лошадей переранило немало, у моей лошади одна пуля прострелила шею, кровь струилась в обе стороны, но она продолжала скакать за лошадью Дроздовского.

Когда мы вынеслись из-за монастырского кладбища в поле, встретили полковника Витковского с довольным выражением на лице: ясно было, что эта последняя большевистская попытка ликвидирована. Мы остановились. Витковский доложил, что большевики предприняли было контратаку на монастырь, но он вводом в дело резервной роты погнал их снова. И мы действительно видели, что все впереди уже перло к городу, а большевиков нигде не было видно и огня не слышно. Проехали мы затем к кургану, чтобы посмотреть, что делается на правом фланге. С кургана нам открылось все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь перепутавшиеся части самурцев и офицерского батальона капитана Андриевского распутывались и выдвигались: первые – к оврагу Ташла, начинавшемуся в архиерейской даче и отделявшему монастырское предместье от города, вторые – на юго-восток, в промежуток между дачей и лесом. Противника нигде не было видно. Получены были здесь сведения, что самурцами и офицерским батальоном захвачено много пленных, спрашивали, что с ними делать, куда прислать. Указано было, чтобы препроводили в штаб 3-й дивизии, к монастырю. Но этих пленных мы так и не видели, да и никто как-(то) ими уже и не интересовался. Куда они девались – неизвестно. Впрочем, можно было догадываться об их судьбе; вероятно, их попросту уничтожили, за исключением разве тех, что искренне выразили желание стать в ряды самурцев; те принимали таких охотно и нередко пополняли свои малочисленные ряды. Этот ужасно жестокий прием обращения с полоненными порожден Гражданской войной, где ожесточение сторон до звериной беспощадности. Поистине тут борьба шла на «уничтожение» врага. Начало Гражданской войны, 1918 год, особенно отличалось жестокостью приемов. Высшее начальство боролось с этим настойчиво, ибо помимо побуждений гуманности это было в интересах Добровольческой армии, пошедшей войной не против одураченной и психически заболевшей народной массы, а против насадителей болезни и руководителей занемогших стад.

Мероприятия начальства долго оставались безуспешными. В дивизии Дроздовского и особенно среди частей, где сохранилось еще много старых дроздовцев, вышедших с ним из Румынии, пожалуй, чаще других наблюдалось беспощадное обращение с пленными. Сложилось это в силу вещей, так сказать: было много случаев гибели лучших дроздовцев, имевших несчастную судьбу попасть к большевикам в плен невредимым или оставленным на поле боя раненым. Все они умерли в страшных муках от рук восторжествовавших над ними большевиков; трупы же обезображивались до неузнаваемости. Старые дроздовцы мне рассказывали о случае, например, в бою под Белой Глиной в июне месяце, когда армия шла на Тихорецкую; там они понесли очень чувствительные потери, среди которых был и командир полка. Все раненые почти попали к большевикам и подверглись мучительной смерти от их рук, а над всеми трупами были произведены ужасные надругательства[257]. Оставшиеся «мстили» за смерть погибших в страшных муках. Уже там же, под Белой Глиной, все, что попало в плен к дроздовцам, было ими уничтожено.

Здесь, у кургана, я был свидетелем случая расправы с одним пленным большевиком. Он был ранен или, возможно, притворялся таковым, прося себе пощады плачущим голосом, лежа на дне окопа. Один кавказец из конвоя полковника Дроздовского заставил его повернуться вверх спиною и тут же выстрелил ему в затылок. Все это видели, тут же был и Дроздовский, – и отнеслись к этому безразлично, как к явлению самому обыденному. И я, как начальник штаба, сделал вид, что ничего не заметил: общее чувство страшной злобы и мести за гибель близких, за развал России и надругательства над нею преобладало над разумом.

Постояв на кургане, не спешиваясь, около 15–20 минут и убедившись, что бой кончился, большевики скрылись в город, мы шагом уже направились опять в монастырь к игуменье допивать наш чай. Приближались сумерки. Поле боя к югу и юго-востоку от монастыря опустело. Самурцы скрылись в южной и юго-восточной части предместья, выслав наблюдение к юго-западному углу архиерейской дачи. Пластуны и 2-й офицерский полк заняли восточную окраину предместья, левее самурцев, к северу до железной дороги, которая при входе в балку Ташла круто меняет направление из восточного на южное. Еще севернее за железной дорогой, в с. Ташла, вытянувшееся по балке того же имени к северу, подошли передовые части 2-й дивизии. Центром ее был большой кожевенный завод к западу от с. Ташла, примерно на меридиане монастыря.

Приближались сумерки, когда мы снова въехали в монастырскую улицу, нас пригласили опять к игуменье. В этот момент, помню, Дроздовскому доложили о захвате большевицкой «сестры милосердия», которая предала много остававшихся в Ставрополе белых офицеров. Тут же подвели и самую «сестру». Вид ее был отталкивающий, омерзительный; грубая простая девка, в каком-то замызганном одеянии; в лице ничего женственного, наоборот – грубые его черты и выражение отражали внутреннего зверя, облеченного в юбку. Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что ни в ком из увидевших ее эта «женщина» не вызвала никакого чувства сострадания или малейшего участия к ее несчастью, скорее наоборот: ее вид и то, что про нее сказали, ни в ком не порождали ни сомнений, ни колебаний, а лишь единственное желание – уничтожить этого гада. Ее очень скоро и уничтожили.

В уютной, чистой, теплой комнате покоев игуменьи собралась опять та же компания. Там уже сидели снова генерал Деникин, Романовский, еще кое-кто из их свиты и мы, полковник Дроздовский, я, мой помощник полковник Махров и еще два-три офицера моего штаба. Чудный чай с не менее чудным вишневым вареньем, тихая, совершенно мирная, покойная обстановка женской обители невольно обвеяли наши загрубевшие души покоем и кротостью, заставив на время забыть жестокую действительность, которую мы оставили как бы за порогом приласкавшего нас дома. Однако лишь на короткое время, ибо и сюда, разыскав нас очень быстро, стали поступать различные донесения, запросы и вопросы, требовавшие от нас распоряжений, приказаний и вообще распорядков. Был тут и курьез. Сохранилась телефонная линия монастырь – центральная-Ставрополь. И когда мы еще сидели за чаем, из города большевистское начальство, еще не ведавшее о том, что в монастыре уже «кадеты», как они нас называли, осведомлялось о положении у монастыря на фронте. Мы ответили, что «все благополучно!» После чая мы покинули гостеприимный дом игуменьи с чувством сожаления вроде того, какое испытывает человек, когда на морозе, согревшись в случайно подвернувшейся шубе, вынужден вернуть ее владельцу. И еще мелькнула, вероятно, не у одного из нас мысль, что недурно живут монахини.

Для собственного пристанища мы избрали монастырскую кузницу. Она находилась позади дома игуменьи, за стеной, отделявшей двор игуменский от хозяйственного двора. Кузница – длинное простое строение, состоявшее из двух половин, собственно кузницы и хаты кузнеца при ней. Вся эта хата была пуста. Кузница бездействовала, вероятно, уже давно, и комната при ней была пуста, стоял поганенький стол лишь, да корявая длинная скамья. Тем не менее мы все решили, что помещение для нас подходящее: тут был большой двор, почти открытый в сторону нашего тыла, что было немаловажно ввиду большой нашей близости к боевой линии и не отрицавшейся никем возможной надобности во всякое время быстро сняться и выходить в открытое поле; были постройки некоторые для большого числа имевшихся при штабе лошадей (принимая во внимание конвой) и скирды соломы. Скоро в нашу хату нанесли соломы и на ней, прямо на земляном полу все вповалку мы и возлегли. Ночь была беспокойная. Положение еще не совсем определилось и упрочилось. Не все еще утряслось. Связь с частями дивизии еще не наладилась. Временами кой-где постреливали. Словом, спать нам не давали, хотя все чувствовали смертельное утомление, глаза слипались, что называется. Никто не раздевался. Приходили и уходили то с донесением, то с запросами, как это всегда бывает после только что закончившегося боя.

Наутро, едва рассвело – сюрприз: стрельба, пули стали пощелкивать вокруг нашего двора. Все моментально всполошилось и засуетилось. Мы все повскакивали и поспешили в поле, чтобы не путаться среди построек и заборов. По монастырской улице в западном направлении, то есть в тыл, торопливо двигались какие-то повозки, двуколки, люди. Мы дивились, откуда они могли набраться в таком количестве и сидеть где-то на боевой линии почти. Оказалось – это пластуны. Они уже отходили кучками вслед за своим табором. Мы сели на коней и поскакали к правому флангу за начальником дивизии. Что он имел в виду – осталось неизвестным. Делиться своими намерениями, хотя бы с начальником штаба, было у него не в обычае вообще, тут же он все время был мрачно настроен. Однако на этот раз тревога на фронте как-то быстро улеглась. Усилиями соседей неустойка в центре у пластунов была ликвидирована, и все скоро успокоилось. Побывали мы на кургане, откуда хорошо было видно все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь, юго-западнее дачи, большевики выдвинули какие-то новые силы, которые окапывались и вели себя пока пассивно. Архиерейская дача, видимо, ими была занята. Что там в ней скрывалось против нашего правого фланга, мы, к сожалению, не знали, и это причиняло нам немало беспокойства во все последующие дни нашего многотерпеливого тяжелого сидения в монастыре под стенами, так сказать, Ставрополя. Две наши легкие батареи, стоявшие севернее сторожки, имея наблюдательные пункты на кургане, зорко следили за всем, что происходило против нашего правого фланга. Но, увы! Они имели такое ничтожное количество снарядов, что почти все время молчали, берегли патроны на чрезвычайный случай. Офицерский батальон 2-го офицерского полка, который имелось в виду взять опять в резерв, постепенно вынуждался выстраивать новый участок между лесом и дачей фронтом на юго-восток, упертым в лес правым флангом, и таким образом батальон фактически приковывался здесь. Кроме него, у начальника дивизии никаких резервов не было. Вся оборона занятого положения могла быть поддержана лишь резервами начальников участков: полковника Шаберта, командира 4-го пластунского батальона (фамилию его забыл) и полковника Витковского. У них еще кое-что имелось в резерве.

Положение дивизии было, таким образом, очень трудное. Оставаться в нем, то есть фактически перейти к обороне, никак нельзя было считать решением целесообразным. Ясно, что нужно было придумать какой-либо выход, комбинацию, сделать какую-либо перегруппировку, вывести полк в резерв, например, для производства нового какого-либо маневра или хотя бы для контрудара против возможных активных попыток противника. Нет. Дроздовский пребывал «с пустой головой», как говорится, то есть без всяких решений. Он лишь ясно отдавал себе отчет в трудности положения дивизии, вытянутой в нитку, без резерва, воткнутой носом в город, кишевший большими силами большевиков, точно огромный муравейник. Энергичный человек потерял энергию, сел на юго-западном углу ограды монастырского кладбища, а мы все расселись около и так просидели до вечера. Тут и обедали, то есть ели, что Бог послал, а затем в сумерках отправились в свою «штаб-квартиру» – кузницу.

Опять спали, не раздеваясь, но уже значительно спокойнее. Со всем, в конце концов, человек осваивается.

Наутро повторилась почти в точности та же картина: выстрелы, поспешающие в тыл повозки, отступающие пластуны, наш поспешный выход к правому флангу. Изменение и осложнение вчерашней программы состояло, однако, в том, что за пластунами оставил позиции и солдатский батальон 2-го офицерского полка, бывший на левом фланге. Все это мы видели от месторасположения батарей. Создавалась угроза участку самурцев, которые продолжали удерживать его. Опасаясь за его положение, Дроздовский не выдержал и решил, что надо отходить. Он приказал мне тут же писать распоряжение об этом. Я уже было достал блокнот, карандаш, но как-то не хотелось писать: я считал, что распоряжение об отходе – преждевременно, обстановка еще не достаточно выяснилась, 2-й офицерский полк отступил не целиком, у полковника Витковского был резерв; отходу пластунов нельзя было придавать большого значения: они вообще легко отходили без достаточных причин и, как изучил я их, это войско казачье было весьма нестойким в обороне; полковник Шаберт еще не выражал никакого беспокойства. Словом, мне казалось, что обстановка еще недостаточно выяснилась, чтобы принимать такое важное решение, как отход всей дивизии. Первый раз я осмелился высказать это свое мнение наперекор сложившемуся уже у Дроздовского. Я инстинктивно почувствовал, что намерение его не есть плод хорошо взвешенной мысли, а результат ослабления воли, уставшего духа. Я довольно мягко, деликатно, чтобы не задеть его начальнического самолюбия (оно было велико), предложил ему подождать еще немного и лучше уяснить создавшееся положение. Мне не верилось, я не видел достаточных признаков и как-то не ощущал нутром, как говорится, что все уже кончено, надо уходить. «Есть еще время, успеем отойти», – сказал я Дроздовскому. Надломленная воля заколебалась, и он согласился со мною. А через какие-либо 20–30 минут нам стало ясно, что положение окрепло: 2-й офицерский полк восстановил положение, и пластуны стали на свое место. Мы их подчинили полковнику Витковскому, который занял участок пластунов частями своего полка, а их вывел и затем поставил на левый фланг у железной дороги. Опять мы день просидели на том же углу монастырского кладбища. В течение дня обнаружилось усиление большевиков против нашего правого фланга – офицерского батальона; они пытались здесь продвинуться вперед, но сдерживались нами. Однако пришлось усилить боевую часть офицерского батальона.

Второй день нашего сидения еще более убеждал нас в какой-то безнадежности нашего положения. Ясно было как день, что наше сидение лишь ободряет противника и вселяет в нем уверенность в его неодолимости в Ставрополе. Зная их хорошо как легко поддающихся всякому воздействию на них обстановки, мы должны были ожидать с каждым днем нашей неподвижности обнагления нашего противника. Между тем, общая обстановка теперь уже требовала желательности, по крайней мере, сохранения Ставропольской нашей группой (войска генерала Боровского) занятого ею положения. Предписывалось главным командованием перейти к активной обороне, пока к Ставрополю подойдут направленные теперь сюда все прочие силы Добровольческой армии. В то время когда войска ген. Боровского (2-я и 3-я пехотные и 2-я Кубанская казачья дивизии) надвинулись с двух сторон на Ставрополь, на левом берегу Кубани находившимся еще там очень крупным силам большевиков в районе Армавир – Бесскорбная – Невинномысская нанесен был ряд сокрушающих ударов. В результате все Закубанье было очищено от них. Разгромленные войска большевиков поспешно ушли в юго-восточном направлении, придерживаясь в общем железной дороги на Минеральные воды. Оставив здесь для преследования разбитых минимум сил в районе ст. Невинномысская – Барсуки, наше командование обратило теперь все внимание и силы на уничтожение Ставропольской группы большевиков. Освободившиеся дивизии – 1-я генерала Казановича, 1-я конная генерала Врангеля и 1-я Кубанская казачья генерала Покровского с подчиненной ему Партизанской казачьей бригадой полковника Шкуры[258] – с трех сторон направлены были к Ставрополю: Врангель шел от ст. Успенской с запада, Казанович – с юго-запада-юга и Покровский – от Невинномысской через Темнолесскую – с юго-востока. План заключал идею окружения Ставропольской группы большевиков с целью ее уничтожения.

Таким образом, нам предстояло выдержать, вытерпеть каких-либо три-четыре дня, когда должно было сказаться на нашем положении влияние предпринятой очень крупной операции.

Но вот это-то и было трудно для нас. У нас резерва не было. Дроздовский не сумел, подчеркиваю это, его образовать. Вообще сидение в кошмарные дни конца октября под Ставрополем, окончившееся кровавой неудачей, как и можно было предполагать, и ранением самого Дроздовского, отчего он через два месяца умер, – меня лично привело к полному разочарованию в Дроздовском. Он оказался далеко не таким крупным и выдающимся военачальником (полководцем), как вначале можно было думать.

Не было ничего и в тылу за нами, если не считать батальона, недоформировавшегося, ставропольских стрелков, боевая ценность которого оказалась очень невысокой, выражаясь мягко.

Третья ночь проведена была нами еще более спокойно. Совсем обтерпелись. Хотя общее наше положение ничуть не улучшилось, скорее наоборот. Утро тоже было спокойное, если не считать произведенного на офицерский батальон нажима, отраженного впрочем. Снова угол монастырского кладбища. Днем была неустойка у пластунов, ликвидированная, и оживление на правом фланге, откуда пули долетали и до нас, и одна из них едва не задела меня и Дроздовского. Сидели мы так: на самом углу – Дроздовский, рядом с ним – я, далее за мной вдоль стены – группировались все остальные чины штаба. Сидели, беседовали о различных вещах. Молодежь, как всегда, острила, шутила. На правом фланге, против офицерского батальона, было какое-то оживление. Пули чаще посвистывали над нами, летя с той стороны, через курган. Вдруг одна из них, взвизгнув как-то особенно, щелкнула в стену между мною и Дроздовским, на высоте наших лиц, отколола кусочек кирпича и впилась в него, точно ее кто-то нарочно ввинтил головою; задняя часть осталась видна. Пытались мы ее вынуть и сохранить на память, но так и не могли выковырнуть; она там и осталась. Если бы Дроздовский или я сидели ближе друг к другу менее чем на полметра, пуля задела бы его или меня.

Четвертая ночь прошла спокойно; день за нею был более беспокойный. Большевики, обладая большим запасом живой силы и пользуясь отличными укрытыми подступами, – архиерейская дача, строения города по южную окраину балки Ташла, зарослями в этой последней – накапливались незаметно и затем то тут, то там переходили в наступление, в атаку с ближних дистанций с криками «ура». Несли потерю и в большинстве случаев отбрасывались нашим огнем.

Бывали случаи и колебания нашего фронта и даже временные оставления его на некоторых участках, но ненадолго. Обычно, спустя короткое время врывавшийся на нашу позицию противник при помощи подходивших наших поддержек – весьма слабых, кстати сказать, – без особого труда выбрасывался, и положение восстанавливалось. Особенным беспокойством в этом отношении отличался участок центральный, 2-го офицерского полка и, главным образом, левый фланг – пластуны. Положение последнего было неустойчивым еще и потому, что он оканчивался недалеко от крупного загиба железной дороги в балку Ташну, среди строений; обзор и обстрел были плохие; дальше влево, за полотном тянулись постройки длинного селения Ташла; оно распространялось далеко к северо-востоку по балке того же имени и было нейтрально; там бывали и наши – передовые части 2-й дивизии (корниловцы) – и большевики, а чаще – никого. Правый фланг 2-й дивизии – Корниловский полк – несколько раз пытался овладеть Ташлой, но удержать селение было трудно: надо было много сил. В конце концов корниловцы утвердили свой фронт, отступя от Ташлы, примерно на половину – три четверти версты уступом назад в отношении левого фланга 3-й дивизии. Железнодорожное полотно разделяло участки дивизий. Здесь позиция корниловцев была хороша – она венчала топографический гребень пологого спуска в балку Ташла; отсюда отлично был виден левый фланг 3-й дивизии и очень хорошо брался под обстрел, так что огневая связь между флангами дивизий была полная.

В этот день – четвертый по счету нашего сидения – желая лично убедиться в положении нашего левого фланга и связи его с правым 2-й дивизии, я по собственной инициативе перед полуднем отправился сюда. Двинулся я вдоль фронта на высоте монастыря и, когда пересек полотно в глубокой выемке и поднялся на противоположную возвышенность, оказался у железнодорожной казармы, занятой корниловцами. Это фактически и был правый фланг 2-й дивизии. Тут была какая-то рота (сейчас не помню), пулеметный взвод и сзади, недалеко – хорошо укрытая батарея. Отсюда, как на ладони, видно было селение Ташла, крутой подъем из балки на противоположный большевистский берег, окраина Ставрополя, высокая насыпь железнодорожного полотна, круто огибающего город с восточной стороны, от вокзала Владикавказского к вокзалу Туапсинскому. Отсюда хорошо был виден и левый фланг 3-й дивизии. Я его увидел, потому что как раз в момент вслед за моим прибытием глазам представилась следующая картина. На крайнем левом фланге 3-й дивизии, занятом пластунами, шел бой, слышалась ружейная трескотня; потом очень скоро хорошо видно было, как цепь пластунов, один-два взвода приблизительно, поспешно снялась с позиции и стала отходить назад, скрывшись в позади лежащих задворках и затем перелесках, которые отсюда тянулись до самого монастыря по юго-восточной окраине монастырского предместья города. Тотчас почти за пластунами на месте оставленной ими среди дворов и построек окраины предместья позиции вылезла большевицкая, атаковавшая пластунов, цепь. Она выкатилась из лощины, самого дна Ташлы, которого с занятого мною пункта видно не было, оно закрывалось возвышенностью с упомянутыми строениями. Но лишь только большевицкая цепь появилась на этой возвышенности, она тотчас вынуждена была залечь, ибо упомянутый мною выше пулеметный взвод корниловцев, как струей воды, обдал ее бешеным своим огнем. А вскоре за этим и батарея послала сюда ряд шрапнелей, разрывы коих сразу покрыли большевиков. Минута колебания и цепь противника, расстроенная, кучками и одиночками, оставив, видимо, немало убитых и раненых, быстро отхлынула и скрылась на дне Ташлы. Несколько строений на оставленном ею месте загорелось от нашего артиллерийского огня. Я пробыл еще несколько минут, выжидая, что будет дальше. Но ничего нового не происходило. Оба противника разошлись в противоположные стороны, и место боя оказалось пустынным, никого там не было. Восхищенный чистой, блестящей огневой работой правого фланга 2-й дивизии, я поспешил в штаб доложить о положении на левом фланге у нас. Положение здесь скоро было восстановлено прежнее.

Итак, сидели мы уже четвертый день. Части наши таяли от потерь ежедневных и от холода. Особенно мерз офицерский батальон, сидевший в паршивеньких окопах, в чистом поле, без теплых вещей, а было весьма холодно, особенно по ночам. Каждый день почти задували ветры, знаменитые ставропольские. Замечу, что ветры бывают здесь осенью и зимою особенно какие-то буйные. Объясняется это, вероятно, тем, что город Ставрополь лежит на высоком, командующем водораздельном плато. Мерзли офицеры, заболевали и вообще стонали от тягостей какого-то нудного положения, которому не видно было конца.

Страдал за их страдания и полковник Дроздовский. Потери для него вообще были – острый нож. Однако выйти из этого корявого положения он не находил способов. А день ото дня фронт дивизии, сила его сопротивления слабели, а большевики, точно угадывая это, наглели все больше. Они атаковали офицерский батальон и немного потеснили его. И хотя были отброшены скоро, даже за свою позицию, положение батальона вследствие понесенных потерь и утомления от постоянного напряжения сил физических и нервов…[259] Мы пробовали подкрепить их словами надежды на скорое улучшение общего положения. Объявили, что все силы армии с разных сторон спешат к Ставрополю; они уже близко – Врангель и Казанович, – что потерпеть еще надо дня два. И верили, уповали и терпели.

В последние два дня нас стало беспокоить положение правого фланга. Большевики здесь стали особенно активными. Главное же, они обратили внимание на Казенный лес. Лично я с кургана наблюдал, как их конные партии проскальзывали в лес даже под нашим артиллерийским огнем. Создавалось опасение, что большевики готовят обход через лес нашего правого фланга. Парализовать его было бы нечем. Донесли об этой угрозе генералу Боровскому и просили прислать для этого что-нибудь. Я лично, в сопровождении нескольких солдат, произвел разведку леса. Заходил далеко к западу, противника – даже одиночных людей – не встретил.

В тот же день на ночь сюда мы выслали заставу конную от конвоя для наблюдения за флангом и особую «Спицевскую» сотню. Она состояла из мужиков села Спицевка, более или менее зажиточных хозяев, разоренных большевиками. Они стали ярыми антикоммунистами, сорганизовали сотню для защиты против большевиков своего села. После ухода наших войск из района Спицевки они также ушли за нами и, уже не помню как, очутились в нашей дивизии. Вооружены спицевцы были очень слабо, большею частью охотничьими ружьями. Было их несколько десятков, но обоз имели значительный. На свою роль смотрели своеобразно: они полагали, что могут нести лишь службу охранения, не участвуя в боях.

Это импровизированное наблюдение за правым флангом в лесу в первую же ночь, как только стемнело, причинило нам немало хлопот. Они подняли страшную тревогу, вообразив наступление противника и оставив место, на котором были поставлены. Долго мы не спали, пока не выяснили, что никакого противника нет, и что его вообразили дикие, трусливые всадники конвоя начальника дивизии.

На утро следующего за этим дня на правом фланге все было спокойно. Я снова ходил на разведку ближайшего за нашим левым флангом тыла. Меня сопровождал один лишь штаб-офицер 2-го офицерского полка от батальона, занимавшего позицию на левом нашем фланге. Пришлось побродить по диким просекам молодого леса, куда, по мнению сопровождавшего меня штаб-офицера, залезали из Ташлы неприятельские партии, тревожившие наш левый фланг.

С большими предосторожностями, по настоянию моего сопутчика, я полазил по просекам и лесу. Никого мы не видели и ничего не обнаружили. Я лишний раз лишь убедился, как мало действительно храбрых людей. А сопровождавший меня офицер считался одним из столпов 2-го офицерского полка.

От генерала Боровского мы получили ответ на свои домогательства о присылке подкреплений. Он послал нам со ст. Пелагиада «последний свой резерв» – Ставропольский стрелковый батальон. Я лично был послан для его приема на ст. Пелагиада, откуда должен был отвести батальон на намеченное для него место. Решено было поставить его в резерве в лесу, уступом за правым флангом для упрочения его положения. Генерал Боровский, давая нам батальон, предупредил, что часть не совсем еще подготовлена к бою, что ее желательно постепенно втянуть в боевую страду.

Внешний вид батальона произвел на меня хорошее впечатление. Солдаты – все видный, рослый народ, хорошо одеты, вооружены. Почти треть батальона составляло молодое офицерство. Но, как потом очень скоро выяснилось, эта треть и являлась скорее слабостью батальона, а не его опорою. В большинстве шкурники, скрывавшиеся в районах, занятых Добровольческой армией, эти, с позволения сказать, офицеры не явились добровольно в ряды армии, а были почти насильно привлечены в нее призывом и мобилизацией.

Когда батальон подходил к лесу, примерно к тому месту, где 23 октября самурцы вели наступление, он принял меры охранения, и я немало был удивлен, когда в числе высланных вперед разведчиков увидел в форме ефрейтора бывшего генерала Болховитинова[260], в Великую войну – генерал-квартирмейстера, а потом начальника штаба нашей Кавказской армии. Я знал Болховитинова еще по Петрограду, в бытность мою в Императорской военной академии в 1909–1912 гг. Тогда он командовал, кажется, 148 пехотным Каспийским полком[261] и, как знаток Дальнего Востока, блестяще читал у нас по военной статистике лекции о Манчжурии и Китае. Когда генерал Болховитинов явился в Добровольческую армию, был судим военным судом за сочувствие большевикам и по приговору разжалован в рядовые.

Лишь в темноте, много побродив по лесу, я привел батальон на назначенное ему место, на перекрестке просек, примерно там, где на схеме[262] стоит буква «й» в надписи «Казенный».

Батальон, выставив по просекам впереди и в обе стороны заставы охранения, сбился в одну почти сплошную массу тесно прижавшихся друг к другу тел и быстро на моих глазах стал погружаться в сон. Ночь была холодная и, только так сгрудившись, люди могли до некоторой степени согреваться.

Когда я опять кружным путем возвращался (прямо по просеке, от батальона на восток, кратчайшим путем на лошади проехать было нельзя: мешал очень глубокий с крутыми берегами овраг, тянущийся вдоль восточной опушки в северном направлении и постепенно расширявшийся. Только приблизительно в двух верстах от места остановки батальона лощина пересекалась дорогой, да и то с очень крутым подъемом к востоку), на опушке, при выходе из леса, встретил всадника с приказанием от начальника дивизии – вести батальон к монастырю. Приказание было словесное, без мотивировки его требованиями обстановки – непростительная ошибка Дроздовского: все же, как-никак, а я – начальник штаба и, получая такое приказание, резко изменявшее направление и употребление приведенного мною батальона, должен был быть хотя бы кратко сориентирован и посвящен в то, что могло заставить начальника дивизии так изменить свои предположения.

Ординарец ничего не мог мне объяснить, чем вызвано такое приказание. Считая его лишь результатом того, что начальник дивизии «передумал» и решил иметь батальон у монастыря, я решил «по собственному почину» не исполнять этого приказания. Я полагал, что оно – запоздавшее, должно было встретиться мне с батальоном в пути. А теперь исполнение его было делом нелегким. Надо было поднять спавший уже батальон, кружным путем вести его назад, – большая часть ночи ушла бы на это, люди измотались бы, не спали бы. А для чего это сейчас делать, когда утром все это было бы значительно проще. Так, примерно, размышлял я и продолжал путь в монастырь, чтобы объяснить начальнику дивизии, почему я прибыл без батальона. Но, проехав еще с версту, я встретил нового ординарца с тем же категорическим приказанием – вести батальон к монастырю. Расспросив ординарца о положении у монастыря и узнав, что там все по-прежнему спокойно, я, страшно обозленный на свое начальство, повернул обратно длинным трудным лесистым путем к батальону. Несмотря на пронизывающий ночной холод, я нашел батальон в зверском сне. Все было мертво, что называется, вероятно, до охранения включительно. Прошло немало времени, пока все было поднято на ноги и приведено из сонного в сознательное состояние. Вопреки ожиданию, ни слова осуждения, упреков или озлобления по адресу начальства ни от кого я не слышал. Все тихо покорилось новому испытанию, как чему-то неизбежному. Долго мы шли в ночной тьме по просекам и особенно долго поднимались из оврага по крутому скату при выходе из леса. Каждую двуколку вытаскивали с большими усилиями на руках. На пять-шесть верст пути мы потратили несколько часов времени. Усталые прибрели мы в конце концов к монастырю, углу кладбища. Здесь я встретил Витковского с резервом 2-го офицерского полка. От него я узнал, наконец, почему Дроздовский потребовал стрелковый батальон к монастырю. Оказывается, вечером большевики атаковали наш правый фланг – офицерский батальон и потеснили его. Создалась тревога. Нажми большевики еще, и они могли быть на батареях правого фланга и даже у самого монастыря, то есть в тылу всего фронта дивизии. Понятно, конечно, было отчего заволноваться Дроздовскому и схватиться за любую часть свободную, хотя бы и сомнительного боевого качества, – каким был на самом деле стрелковый батальон, – чтобы бросить его навстречу угрозе общему положению дивизии.

Но почему тогда хотя бы на словах, посылая мне приказание спешить к монастырю, не добавить фразы, хоть такой: «Положение серьезное»? Для меня, начальника штаба, этого было достаточно для того, чтобы осмысленно делать действительно то, что вызывалось обстановкой. Видимо, спокойствие духа в тревожный момент было утрачено, и была растерянность.

Положение на правом фланге исправил полковник Витковский, бросивший на подмогу офицерскому батальону роту своего резерва. Контратака наша была успешна: большевиков отбросили к их исходному положению, причем даже были и трофеи, – захвачено несколько пулеметов.

Уступка офицерского батальона нажиму большевиков днем на открытом, чистом, как на ладони, месте красноречиво говорила о крайнем упадке сил и энергии в лучшей части 3-й дивизии – офицерским батальоне. Кошмарно тяжелые условия сидения в паршивых окопах на ветру и холоде, в легкой одежде, в постоянной тревоге, чувствительные потери, убыль лучшего элемента обессилили батальон. Поэтому прибывший батальон стрелков ждало уже новое приказание: после короткого отдыха, немедленно стать на позицию офицерского батальона, сменить его к рассвету.

В штабе у нас еще не спали, когда я прибыл. Дроздовский, сердитый и более мрачный, чем обыкновенно, встретил меня выговором за неточное и несвоевременное исполнение его приказания – вести стрелковый батальон к монастырю. Мои объяснения не произвели на него почему-то нужного впечатления. Мне было обидно и досадно такое его отношение ко мне. Казалось, налицо были все данные быть мне признательным за мою большую работу в качестве начальника штаба в очень тяжелых условиях. Отчужденность после этого между нами еще более возросла. Мое мнение, что из Дроздовского не мог выйти никогда крупный военачальник, все более утверждалось.

27-го днем никаких особенных событий не было.

В ночь на 28-е противник снова нажал на правом фланге, на участок не обстрелянных еще стрелков. Последние не выдержали, в беспорядке отступили, причем много офицеров разбежалось, распространяя по тылу невероятную панику. Часть из них, особенно позорно себя державшая (несколько человек), были пойманы чинами 2-й батареи полковника Протасевича, избиты ими и несколько человек, наиболее «отличившихся», доставлены были в штаб дивизии. Все это были молодые «офицеры» в кавычках из числа тех шкурников, что скрывались от добровольной явки в армию и были принудительно призваны. Дроздовский поступил с ними круто, но принятая мера вызвала общее одобрение. Тотчас был назначен военно-полевой суд, который после очень короткого разбирательства, ибо «дело» было слишком очевидное, нескольких человек приговорил к смертной казни, и до рассвета они были расстреляны.

День 28-го прошел в нескольких попытках противника наступать в разных местах, кончившихся безрезультатно. Наконец на рассвете 29-го наступил, наконец, конец нашему кошмарному сидению под «стенами» Ставрополя. Финал грустный, но тот именно, которого было много вероятия ожидать.

На рассвете большевики очень крупными силами навалились на злосчастных ставропольских стрелков, очень быстро смяли их и ринулись к монастырю, захлестывая доблестных самурцев с правого фланга и тыла. Пришлось им в очень трудных условиях уходить, уже не назад, в тыл прямо, а на участок 2-го офицерского полка, через предместье. И только левее (восточнее) монастыря им удалось выскользнуть из клещей. Потери их были чувствительны и одна невознаградимая: доблестнейший командир полка их, полковник Шаберт, был тяжело ранен и едва-едва избежал плена. С уходом самурцев на участок 2-го офицерского полка произошла невообразимая каша, в которой невозможно было что-либо разобрать. Рассвет только что наступил, когда мы повскакали и высыпали на монастырский двор. Пальба шла кругом. Пули шлепались с характерными хлопками вокруг нас. Мелькали какие-то фигуры, быстро исчезавшие за монастырем в северном направлении. Нам ничего не оставалось, как только уходить, и уходить немедля, ибо ясно было по выстрелам, что противник уже правее монастырского кладбища и пока еще в утренней мгле не совсем пробудившегося дня мы могли ускользнуть незамеченными. И мы поспешали. Некогда уже было даже сесть на лошадей. Конвой и наши лошади, едва заседланные и незаседланные, поспешно уводились и уже не через ворота, что выводили к северу на Пелагиадскую дорогу, а к северо-востоку через разобранный забор. Да и то много лошадей было переранено. Сгруппировавшись вокруг начальника дивизии, мы вышли из монастырского двора и полем направились, не особенно задаваясь куда, лишь выстрелов, раздававшихся сзади у нас и несколько сбоку в общем, по направлению свистевших пуль, примерно на северо-восток[263]. Справа и слева нас нагоняли и обгоняли какие-то одиночные люди. Помню – один из таких поравнявшихся со мною упал со стоном лицом вниз, и я подумал, что он убит, но, оказывается, потом он, раненый, поднялся и даже догнал меня. Тотчас вслед за этим щелкнула пуля в землю правее меня, и мой помощник генерального штаба полковник Махров, шедший несколько впереди и чуть правее меня, запрыгал на одной ноге. Но некоторое еще расстояние он, раненный в ногу, продолжал хромая и, видимо, сгоряча идти с нами, а потом его взяли на лошадь.

Достигнув железной дороги, у одной из будок мы остановились. За впереди лежащим гребнем монастыря, до которого было версты две с половиной – три, не было видно. Совсем рассвело. Наше отступление застопорилось и остановилось. Части дивизии постепенно брались в руки и приводились в порядок. Наступление большевиков прекратилось. Они понесли большие потери. К полудню дивизия пришла окончательно в порядок и закрепилась на линии в двух-трех верстах от монастыря, упираясь флангами: правым – в Казенный лес, левым в железную дорогу. На правом фланге был офицерский батальон, а за ним, в виде резерва, 3-я инженерная рота; на левом фланге теперь были самурцы, под командою полковника Ильина, заменившего раненого полковника Шаберта. Наш сосед слева – 2-я дивизия, Корниловский полк был теперь несколько уступом впереди нас.

В резерве дивизии – опять ничего. Мы – штаб дивизии – остались в железнодорожной будке снова почти на боевой линии: непосредственно почти впереди нас располагались самурцы, у самой будки, занятой штабом, стояла 2-я батарея.

Неудобство такого близкого расположения штаба дивизии столь очевидно, что нет надобности об этом распространяться, особенно в доказательствах. Достаточно вспомнить опыт Армавира (до меня), Татарки, монастыря. Малейшие колебания фронта сразу отражались на положении штаба. Невольно приходилось думать не об управлении войсками в критические, серьезные минуты, а о собственном спасении, чтобы не попасть в плен живьем. Эта постоянная почти ошибка Дроздовского и была причиной его личной гибели. Было бы до некоторой степени еще понятно, если бы Дроздовский имел резерв и в критическую минуту имел бы склонность лично водить его в дело, или даже без резерва – своим появлением и вмешательством в дело в критический момент в решающем пункте – лично воздействовать на войска и тем повернуть исход боя в нашу пользу. Но и этого никогда – при мне, по крайней мере, – не было. А тогда сидение штаба на войсках бессмысленно и вредно.

Я ни разу не упомянул о 2-м конном полке, входившем в состав дивизии. Он оставался в районе с. Новомарьевской и действовал у ст. Сенгилеевской, танцуя около нее, то занимая, то сдавая ее большевикам, пока не вошел здесь в непосредственную связь с дивизией генерала Врангеля, спешившей к Ставрополю с запада.

Ночь на 30-е прошла на фронте спокойно. А в штабе мы провели ее тревожно, ожидая нового наступления большевиков. Спали как попало, в страшной тесноте в одной маленькой комнате, кто как сумел. Я, не раздеваясь, спал или, вернее, промаялся, скрючившись прямо на холодном асфальтовом полу. День 30-го был пасмурный, но спокойный. Постреливали обе стороны. Залетало несколько снарядов и к нам на будку: обнаружили, видимо, 2-ю батарею и пытались ее обстреливать.

Приезжал главнокомандующий с начальником штаба. От них мы узнали об общем положении на всем фронте Добровольческой армии. Генерал Врангель снова разбил большевиков у ст. Сенгилеевской и подходил к Ставрополю. Генерал Казанович взял гору Недреманную и подошел к Татарке. Генерал Покровский достиг района гора Базовая – гора Холодная. Полковник Улагай висел над Ставрополем с востока, у с. Надеждинского, и вошел уже в связь с Покровским. Таким образом, кольцо вокруг Ставропольской группы большевиков замкнулось. Нужно было его лишь сжать, чтобы раздавить все, что туда попало. Однако этого осуществить нашему командованию не удалось.

Большевики, чувствуя себя окруженными, стремились вырваться, прорваться. Это им как будто и удалось. На рассвете 31-го они атаковали в северном направлении на широком фронте. У нас в 3-й дивизии главный удар их пришелся по центру и опять по злосчастному стрелковому батальону. На месте его образовалась дыра, куда и хлынула главная масса неприятеля. Рассвет едва забрезжил, как нам в суматохе пришлось поспешно свернуться и покинуть несчастливую железнодорожную будку.

Когда мы от будки приподнялись несколько из лощины на возвышенность, то увидели влево, в юго-западном направлении по лощине, в нескольких стах шагах цепи. В утренней серой мгле нельзя было разобрать, кто это – наши (стрелки – это было как раз их место), или большевики. Не видно было, куда они повернуты лицом – к нам, или в обратную сторону. Потом стало яснее, и можно было распознать, что цепи медленно двигаются в нашу сторону. Но опять-таки кто – наши ли отходят, или большевики наступают – неизвестно. Пули свистали с разных сторон. Можно было безошибочно судить по беспорядку стрельбы на фронте самурцев и по суете в тылу у них, что и там неладно. 2-я батарея снялась на наших глазах и спешно уходила в обход широкой возвышенности восточнее железной дороги, по направлению на Михайловское. Отходить левее железной дороги (западнее ее), поднимаясь на возвышенность, было уже небезопасно: противник с близкой дистанции подверг бы все хорошему обстрелу.

Отослав все, весь штаб, конвой и даже своих верховых лошадей, мы с Дроздовским стали медленно подниматься на возвышенность напрямик, то есть западнее железной дороги, по направлению к ст. Пелагиада. Временами мы останавливались и все всматривались влево. Теперь открылось почти все пространство до Казенного леса, но скоро вдруг заволокло туманом и временами из него появлялись цепи. Они в порядке двигались в обе стороны дороги Монастырь – Пелагиада. Расстояние до них от нас было шагов 800. Но все мы никак не могли определить, наши это или не наши. Так хотелось думать, что это офицерский батальон 2-го офицерского полка. Но тут же брало вдруг сомнение, – если это наши отходят, то где же наступающий противник? Других цепей сзади за этими нигде не было видно. Да потом и пули летели оттуда в нашу сторону.

Был такой момент. Мы приближались к топографическому гребню возвышенности. Я чаще, чем Дроздовский, останавливался и смотрел все в бинокль, почему отстал от него шагов на 50. Поблизости нас двоих никого не было. Вдруг слышу крик-стон: «Ой-ей-ей!» и вижу, как Дроздовский полунагнулся, почти хотел схватить себя за ступню ноги. Потом запрыгал на одной ноге, пытаясь продолжать путь, но снова со стоном, свидетельствовавшим о мучительной боли, остановился, искривился и затоптался на месте. В этот момент я подбежал к нему и хотел помочь ему идти, но он со стоном сказал, что идти не в состоянии. В первый момент я немного растерялся: «Что делать? – думаю. – Как его вынести? Опасность очень близка».

На мое счастье, – я так этому обрадовался, – вдруг точно из земли справа, от железной дороги показался ординарец начальника дивизии, которого Дроздовский очень любил, между прочим, поручик Кулаковский[264] с двумя лошадьми в поводу, своей и начальника дивизии. Я ему тотчас закричал: «Скорее сюда! Начальник дивизии ранен!» Мы быстро порешили посадить раненого на лошадь. Он сначала было воспротивился, что не сможет от боли держаться на лошади. Я стал его убеждать сделать это при нашей помощи и поторопиться, ибо могли снова подстрелить и захватить в плен: «Ведь другого же выхода нет, потерпите!» – добавил я ему. Стиснув зубы и все время корчась от боли, при нашей помощи Дроздовский попал в седло. Кулаковский вскочил на свою лошадь и, помогая ему держаться в седле, поспешил уходить, причем я его направил вправо, дальше от обстрела по направлению нахождения в это время штаба дивизии. Вместе с тем я просил Кулаковского сказать, чтобы и мне прислали лошадь.

Вот как и при каких обстоятельствах был ранен и вывезен начальник 3-й пехотной дивизии полковник М. Г. Дроздовский[265]. Я – единственный свидетель тому и первый с поручиком Кулаковским оказали Дроздовскому помощь – вывезли его с места ранения и дали возможность скоро попасть на перевязочный пункт на ст. Пелагиада. Все, что приходилось мне по этому поводу слышать и даже читать, сильно расходится с изложенной истиной. Вероятно, ошибки вкрались уже потом в составлявшиеся реляции и донесения о бое 31 октября и ранении Дроздовского.

Отправив начальника дивизии, я остался один, как перст, на поле боя, явившись естественным и законным его заместителем, ибо старший из командиров полков, полковник Витковский был неизвестно где и, конечно, об убыли начальника дивизии ничего не знал. Я продолжал прежний путь. Туман рассеялся, и мне теперь стала видна и ясна вся картина происходящего вокруг. Влево, куда я все продолжал всматриваться, я увидел, наконец, отходивший офицерский батальон. Он сохранил до некоторой степени порядок и отходил примерно по тому пути, как он 23-го из резерва двинулся к Казенному лесу. Длинная большевицкая цепь шла частью за ним, а частью прямо на меня. Батальон делал попытки задержаться. И тогда останавливалась и вся длинная большевицкая цепь. Но откуда-то сзади нее появился эскадрон конницы, который нагайками понуждал остановившуюся цепь продолжать наступление. Дальше, в тылу у нас – там, где была большевицкая позиция, атакованная и взятая нами 22 октября, собирались какие-то наши группы, появилась батарея (1-я), туда отходил и офицерский батальон. Можно было думать, что там кто-то из начальствующих лиц устраивает отходивших и, видимо, готовится остановить наступление противника. Вправо от меня, на пригорке, почти у самого полотна железной дороги откуда-то появился самурский пулемет и один офицер с ним, поблизости никого не было. Этот пулемет тотчас открыл огонь и так и строчил, почти не прекращая его. Он обстреливал то, что было перед самурцами, и правее. Мне это не было видно. Я лишь заметил, что большая часть большевицкой цепи, что шла на меня, вдруг повернула круто вправо, в сторону самурцев. Очевидно, там противник получил удар. Но это продолжалось короткое время, и самурцы отходили, взяв влево и смешавшись с корниловцами. И те отходили, потеряв убитым своего командира, полковника Индейкина. Самурцы вышли из боя к с. Михайловскому. В этот момент мой ординарец привел моего коня, я сел на него и направился на тот бугор, где, как я сказал, кто-то собирал и устраивал правое крыло дивизии. Когда я туда добрался, встретил там Витковского и доложил ему об убыли начальника дивизии. Он уже от кого-то узнал об этом несколько ранее.

На возвышенности у ст. Пелагиада, откуда открывался большой обзор к югу почти до самого монастыря, устраивался офицерский батальон и большая часть 2-го офицерского полка и стояла на позиции 1-я батарея (полковника Туцевича[266]). Цепи противника надвигались. Мы отправились на станцию.

Отсюда уходили последние поезда и в числе их поезд с ранеными. Среди последних был и полковник Дроздовский. Мы подошли к вагону и простились с ним. Он был уже хорошо перевязан и выглядел бодро.

Минут через 15 на станции оставался лишь один состав и прибывшая для пополнения 4-го пластунского батальона маршевая сотня под командой офицера. Этой сотне приказано было выдвинуться несколько вперед и занять позицию для прикрытия станции. Противник между тем на всем фронте продолжал наступление, в общем направляясь на станцию. А нам не везло: в тот момент, когда густые цепи большевиков были в расстоянии 800–1000 шагов, к нашему несчастью, снова густой туман заволок все и скрыл противника. Когда вскоре опять он поднялся, большевики были уже близко и открыли бешеный огонь по нашей импровизированной позиции. Потрясенные ранее морально наши остановленные части не выдержали и стали покидать позиции. 1-я батарея сразу оказалась под ружейным огнем, потеряла своего командира, полковника Туцевича, раненым (в грудь навылет) и вынуждена была сняться и уходить. Маршевая сотня пластунов оказалась наименее стойкой; едва противник открыл огонь по станции, как она снялась и стала «энергично» уходить вслед за последним, тронувшимся в это время со станции поездным составом, причем некоторые из наиболее «храбрых» молодых казаков словчились даже влезть на вагоны. Мы со штабом вынуждены были уходить со станции. Противник к ней подходил и обстреливал нашу довольно большую группу. Пластунская сотня нас нагнала и имела склонность даже обогнать, однако усилиями конвойных и моих мы заставили ее остановиться и отходить, прикрывая наш отход, в порядке, уступами. Долго это не удавалось наладить, но все же, в конце концов, я добился этого, правда, и огонь противника ослабел значительно. Грустно было видеть, с какой робостью, растерянностью, а иногда и трусостью казаки маршевой сотни – народ молодой, еще не «нюхавший пороха» – останавливались после не команды, конечно, а многочисленных сильных наших окриков и угроз немедленной расправы. Не обошлось тут дело и без комических номеров. Были случаи, когда части сотни останавливались у небольших мостиков в полотне железной дороги, и вот на наши указания и окрики «применяться к местности» некоторые казаки залезали под мост и боялись оттуда высунуть нос. Один казак, молодой, здоровый, обгоняя всех, особенно как-то спешил уйти и обратил наше внимание. Я окриком остановил его. Тогда он сказался раненым. «Куда же ты ранен?» – с удивлением спросили мы. Он указал на ступню ноги. Мы так и расхохотались: пуля угодила ему в самый каблук сапога и торчала из него наполовину, впившись головной частью в грубую кожу каблука. Потерь в сотне не было, но у нас в штабе, в конвое были. На моих глазах был убит ординарец, юнкер, молодой, красивый, еще совсем мальчик. Пуля угодила ему в затылок. И он, убитый наповал, опрокинулся на седле и готов был снопом свалиться, но был поддержан соседними всадниками и так уже мертвого его и везли. Мне особенно жаль было этого чудного юношу: он отличался необычайной красотой и идеальной исполнительностью и усердием на службе.

День между тем перевалил за полдень, а мы все отступали. Противник отстал и был уже почти вне сферы огня, но все же продолжал нас преследовать, особенно когда наши части делали попытки к остановкам. Все, что осталось от двух весьма слабого состава полков и двух батальонов, отходило в двух группах: вдоль лощины с ручьем, идущей почти параллельно железной дороги, отходил офицерский батальон и все, что к нему пристало (большая часть 2-го офицерского полка и инженерная рота); эту группу противник наиболее сильно преследовал и она имела наибольшую отступательную энергию, так сказать; другую группу составили самурцы и все, что к ним пристало, – пластуны, часть стрелкового батальона и все пять батарей; она отходила от с. Михайловское правее (если стать тылом к противнику) железной дороги.

Шли все в подавленном настроении, боеспособность частей упала до крайности. Так, лучшая часть – офицерский батальон, пытаясь останавливаться, просто видимо, чтобы передохнуть от утомления, тотчас поднималась и продолжала отход, как только большевицкие цепи, преследующие его, появлялись на горизонте. Казалось, этому отходу не будет и конца. Но вдруг наступил резкий, поразивший нас перелом и поворот событий. Было уже часа четыре, стало вечереть. Мы шли уже очень медленно и часто останавливались для наблюдений. Местность в районе ст. Пелагиада ровная, и видно далеко. Мы хорошо видели цепи противника, миновавшие уже ст. Пелагиада. Как вдруг эти цепи приостановились и левый фланг, что преследовал офицерский батальон, смешался и шарахнулся в сторону станции и частью даже исчез где-то за ней. Весь остальной фронт также мгновенно сжался и свернулся куда-то тоже к железной дороге. Всякое движение вперед прекратилось. Словом, весь горизонт, на котором маячили цепи противника, в какие-нибудь пять – десять минут очистился от них совершенно. Сразу наше настроение приподнялось. Что именно произошло в тылу у противника, к юго-западу от ст. Пелагиада, нам известно не было, но мы догадывались, что, очевидно, там появились части конницы генерала Врангеля. Отход наш как-то сразу прекратился сам собой, и мы решили даже повернуть и перейти в наступление. Целью его мы себе ставили – просто поднятие у частей дивизии упавшего духа и сближение с тем районом, где произошли какие-то благоприятные для нас события.

Тотчас разосланы были записки старшим начальникам двух упомянутых выше групп, которые мы переименовали в правую и левую колонны: перейти в наступление на ст. Пелагиада правой колонне – вдоль той же балки с ручьем, левой – вдоль железной дороги. Движение начато исполнением, когда сумерки уже спустились на землю. Откуда-то поступили сведения, что на одной из железнодорожных будок, по счету 2-й или 3-й от ст. Пелагиада к нам, идет пьянство каких-то большевистских командиров и что впереди нее лишь небольшая их передовая часть.

Двинулись вперед. В полутемноте подошли к будке, а в следующей, в двух верстах, по упомянутым только что сведениям, должны были быть уже большевики. Помню, в этот момент с тыла кто-то привез страшно обрадовавшее тогда нас известие, что в Новороссийск прибыли союзники. Весть эта мигом облетела всех и еще сильнее подняла настроение. Особенно возликовали изголодавшиеся по снарядам батареи, когда им сказали, что теперь они будут стрелять, сколько душа пожелает. Под это известие две легкие батареи тут же у будки снялись с передков и в полной уже темноте открыли неистовую стрельбу по следующей железнодорожной будке, с какой наводкой – я уже и не знаю. Только стрельба эта произвела на всех необычайно бодрящее впечатление, а на противника, если он там, действительно, был, вероятно, ошеломляющее. Пехота наша продвинулась дальше к Пелагиаде, противника не встретив: то ли он исчез под влиянием нашего необычного наступление, то ли – еще ранее, под влиянием подхода конницы генерала Врангеля с их левого фланга и тыла. Вернее – последнее.

Так мы и заночевали. Штаб – в будке. Наутро мы предполагали продолжить наступление. Включили телефон в линию, чтобы говорить со ст. Рыздвяная, штабом генерала Боровского. Часов в 10 – еще никто не ложился спать, сидели и оживленно беседовали по поводу прибытия союзников и возможных благоприятных перспективах – вдруг вызов по телефону: «Откуда?» «Монастырь под Ставрополем!.. Штаб генерала Врангеля!..» Мы так и присели, что называется, от обалдения. От имени генерала Врангеля сообщалось, что его войсками Ставрополь взят и что он просит начальника 3-й дивизии немедленно прислать ему пехотную части для упрочения занятия города. Мы ответили о своем положении и сообщили, что будет сейчас же выслан «слабый числом, но сильный духом доблестный Самурский полк». Последний и в самом деле после всех боев под Татарка – Ставрополь насчитывал в своих рядах не более 300 штыков. Но дух в нем был бодр, как, пожалуй, ни в одной из прочих частей дивизии. Вот вам и солдатский полк с группой старых самурцев, офицеров настоящего 83-го Самурского полка!

Ночью же полк был отправлен, и к утру он был уже в монастыре, к полному удовлетворению штаба генерала Врангеля, который был нам признателен за наш благородный жест: разбитая дивизия после целого дня отступления при первой же просьбе соседа в не выясненной еще для себя обстановке выделает в помощь своему победоносному соседу на решительный пункт треть своих сил.

Самурский полк 1-го и 2-го оказал 1-й конной дивизии генерала Врангеля очень большую услугу. Противник еще был в городе, а у вокзала пытался контратаками снова овладеть им, но доблестные самурцы отразили все атаки противника и совместно с частями 1-го Кубанского стрелкового полка 2 ноября совершенно очистили город от большевиков.

1 ноября мы заняли ст. Пелагиада и с. Михайловское. Противника до обеда нигде обнаружено не было. 2-й офицерский полк занял с. Михайловское и даже выдвинулся вперед дальше на высоту, восточнее его. Части 2-й дивизии были левее, в районе селения Пелагиада. Мы со штабом снова (который уже раз!) были на ст. Пелагиада[267].

После полудня показался и противник. Весь горизонт, примерно на фронте Пелагиада – Михайловская покрыт был непрерывной цепью противника. Она двигалась в западном и юго-западном направлении, на сс. Пелагиада и Михайловское. Долго, до вечера, с крыши одного полуразрушенного строения у ст. Пелагиада мы наблюдали за движением большевиков. Их цепям, казался, счету не было, не видно было им ни конца, ни края, как говорится. Наши силы сравнительно с ними представлялись жалкой горстью. На горизонте же за пехотой против с. Михайловское появилась было неприятельская батарея. Однако после нескольких очень удачных выстрелов нашей мортирной она поспешно куда-то скрылась к востоку. До позднего вечера цепи противника все двигались медленно, временами подаваясь вправо (по нашей руке). К сумеркам часть их вошла в северную окраину с. Михайловское, там же появился и автомобиль с пулеметами. До темноты все же наши части держались в Михайловском и восточнее его, а потом, во избежание неожиданных сюрпризов ночью в огромном селении, были отведены назад к ст. Пелагиада. Боевых столкновений в этот день никаких у нас не было. Ночевали мы на будке, 1-й от станции, в двух верстах к северу-западу. На этой будке мы уже бывали ранее. Вообще все будки от ст. Пелагиада и почти до ст. Рыздвяная хорошо были нами «изучены».

Ночь прошла спокойно. Наст упивший день у нас ничем не ознаменовался особенным. Противник, заняв окончательно Михайловское, распространился своим левым флангом почти до железной дороги. Днем он здесь был сбит нашим огнем и поспешно несколько откинулся назад. Больше оживления было на фронте 2-й дивизии. Здесь большевики сильно нажимали на наши слабые части в с. Пелагиада и потеснили их.

В ночь на 3-е мы неожиданно получили приказ от генерала Боровского – 2-й и 3-й дивизиям отойти на отдых: первой – в с. Михайловское, второй – в ст. Рождественскую. Ночью же мы уже были в знакомой нам станице. Отход наш, хотя и не вынужденный, был все же неприятен. Оставалось какое-то чувство неудовлетворенности. Но, когда мы добрались до спокойного отдыха в кроватях, «физика» взяла свое.

Животное довольство, кажется, поглотило все остальные чувства.

Наутро 3-го к нам прибыл назначенный заместителем полковника Дроздовского генерал Май-Маевский[268], который и вступил во временное командование 3-й дивизией. Впервые я услышал о Май-Маевском и увидел его. Наружностью своей он, выражаясь мягко, никак не мог привлечь в свою пользу. Среднего роста толстая и неуклюжая до безобразия фигура с посаженной на ней без шеи головой. Лицо большое, некрасивое, рябоватое, большое, с длинным носом и маленькими неопределенного цвета, умными и хитрыми глазками, с некоторым выражением добродушия! Вот приблизительный портрет, запечатлевшийся в моей памяти, этого генерала, игравшего впоследствии крупную роль и кончившего ее бесславно. Быстро довольно Май-Маевский стал вникать во все стороны положения дивизии и осваиваться со всем, что сюда относилось. Первое впечатление было, что 3-я дивизия получила умного начальника. И в самом деле, в значительном уме и опытности ему нельзя было отказать. По натуре это был большой барин, любивший, видимо, себя усладить в жизни. Во всяком случае, первое, что бросилось нам в глаза, это способность его хорошо и обильно пожрать. Аппетитом обладал всегда завидным.

Ко всем в штабе Май-Маевский отнесся дружески и особенно внимательно ко мне, как начальнику штаба. На первых порах он часто обращался ко мне за моим мнением в том или другом вопросе. И это не производило впечатления, что он искал решений у меня, а видно было стремление опытного начальника лучше, глубже и быстрее вникнуть в различные дела по дивизии. Словом, он меня этим подкупал и даже нравился.

Прошло так три дня, и Май-Маевский легко, без напряжений, иногда как бы шутя, вошел в курс дела по командованию дивизией. Вернулся из Ставрополя Самурский полк, получивший за свою боевую деятельность особую благодарность генерала Врангеля.

6 ноября мы получили приказ о наступлении, 2-й и 3-й дивизиям приказано было наступать на с. Пелагиада. При этом нам предписывалось как бы лишь «обозначить» это наступление: указывалось, наступая на с. Пелагиада, в него не входить и по выяснении нашего успеха уйти в с. Михайловское на отдых.

С флангов, правее нас и левее 2-й дивизии должна была наносить решительные удары конница, дивизии генерала Врангеля и полковника Улагая. Наступлением этим имелось в виду с трех сторон нанести сокрушительный удар самой сильной группе большевиков, так называемой Таманской их армии.

7 ноября 3-я дивизия в составе 2-го офицерского и Самурского полков (4-й пластунский батальон вышел из состава дивизии) при двух легких, одной мортирной и одной тяжелой батареях перед рассветом выступила из Рождественской. Было холодно и туманно, ориентировка сильно затруднялась. Подошли к ближайшей железнодорожной будке и остановились. Начало рассветать, но туман еще более усилился и сильно знобило. Май-Маевский поспешил к будке. В ночной тьме я как-то не обратил внимания на его фигуру, теперь же трудно было сдержать себя, чтобы не прыснуть от смеха, – так комична была фигура начальника дивизии. Одет он был, кажется, во все, что только у него было из верхнего платья. И без того неуклюжая толстая фигура его теперь походила на тех баб, что лепят мальчишки из снега. Еле ворочался. Глаза слезились, нос тоже вел себя очень неопрятно. Ну просто – точно 80-летний старик. «Э! – думаю, – неважный из тебя вояка в поле».

И по части распоряжений для наступления Май-Маевский не проявил себя особенно энергичным, толковым. Он как-то легко предоставлял делать это другим. И фактически наступление началось так, как предложили ему сделать я и командир 2-го офицерского полка.

По компасу определили направление на с. Пелагиада и по нему двинулся 2-й офицерский полк, выславший вперед авангард. Самурский полк несколько был задержан в качестве резерва. Долго так двигались, поверяя взятое направление и изменяя его ошибки. Часа через два туман стал рассеиваться. Полк развернулся и, не останавливаясь, повел наступление прямо на центр примерно села, которое в это время стало открываться. Батареи несколько отстали. В это время от одной из ближайших к ст. Пелагиада будок отделилась наша конно-горная батарея. Она все время была со 2-м нашим конным полком, в составе особой бригады, конной генерала Чайковского. Бригада – не знаю, какую она имела задачу – ночевала где-то на хуторах западнее ст. Пелагиада и теперь выдвинулась к железной дороге и тут чего-то выжидала. Конно-горная батарея, видя наше наступление, едва ли не по собственному почину поскакала вперед к цепям 2-го офицерского полка.

Большевики, видимо, не ожидали нашего наступления. Они очень скоро стали очищать с. Пелагиада. Село лежит в глубокой лощине с ручьем. Правый берег – крутой и очень высок. На нем противник имел чудную позицию, которая командовала над всей местностью к юго-западу до железной дороги и даже дальше, насколько видел глаз. Позиция была подготовлена, имелись окопы. Узнав о нашем наступлении, большевики заняли ее, оставив в селении лишь небольшие части. Тем не менее когда наши цепи были еще верстах в трех от Пелагиады, они довольно поспешно снялись со своей сильной позиции и стали уходить к северо-востоку длинными, бесконечными и густыми цепями. По-видимому, им уже стало известно, что из Ставрополя на Дубовку справа (по нашей руке) и на Казинку слева, с северо-запада их захлестывают и угрожают окружением две наши сильные конные группы.

В то же время мы видели, что от Московского в с. Пелагиада вступили пластуны Кубанской пластунской бригады из состава 2-й дивизии.

Конно-горная батарея неистовствовала. Она была едва ли ни впереди цепей, никаких позиций не выбирала и стреляла прямой наводкой беглым огнем. Пехота не стреляла: велика была дистанция. Когда мы подошли к цепям, генерал Май-Маевский, видя почти безнаказанный отход противника перед нами, приказал ближайшему пулеметчику 2-го офицерского полка открыть огонь. Тот открыл, опорожнив ленту, но результата не было никакого: дистанция оказалась велика.

Скоро весь наш боевой порядок представлял занятную картину. Для нас бой, собственно, кончился. Перед нами было селение, куда нам приказано было не входить. Уходить в Московское было еще как будто бы рано. А больше делать было нечего. Поэтому все поднялось и стало наблюдать за тем, что происходило впереди нас, точно это было показное учение на плацу. Наблюдая таким образом, мы увидели, что перед нами левый фланг густых цепей противника, собственно, кончался чуть восточнее с. Пелагиада. Будь под руками у нас хотя небольшая конная часть, она легко, безнаказанно могла заскочить за этот фланг, и тогда не уйти бы тем цепям, что были перед нами. Как раз в этот момент до нас дошло сведение, что на будке позади нас находится генерал Чайковский с полком (Черноморский Кубанский казачий полк). Тотчас послали ему уведомление об обстановке. Никакого движения. Повторили послание. Ничего. И только когда перед нами все поле опустело, мы увидели восточнее Пелагиады на противоположном скате лощины, как медленно во взводной колонне поднимался Черноморский полк. Его вел генерал Чайковский. Сидеть позади пехоты, не выйти и не поинтересоваться, что там происходит, – ведь шел бой, – и не воспользоваться удивительно благоприятной обстановкой для легкой победы – ну, мыслимо ли это для кавалерийского начальника?!.. А генерал Чайковский старый Черниговский гусар – черт знает что такое!..

Простояли мы перед Пелагиадой без дела довольно долго, пока окончательно обстановка не разъяснилась. Мы долго слушали гул артиллерийской стрельбы где-то северо-восточнее Пелагиады и догадывались, что там идет погром большевиков нашей конницей, охватившей их с двух флангов и с тыла. Действительно, к трем-четырем часам мы узнали, что у Дубовки Таманская армия большевиков была окружена и совершенно разгромлена дивизиями генерала Врангеля и полковника Улагая. Остатки бежали на восток, преследуемые нашей конной группой из 1-й конной и 2-й Кубанской казачьей дивизий, общее начальство над коими принял генерал Врангель.

Часа в три мы снялись и двинулись в с. Московское на отдых. Пришли уже в темноте и долго разбирались по квартирам. Какая разница! Когда после неудачных боев нам приходилось уходить в ст. Рождественскую, ни разу не возникало никаких споров относительно расквартирования. Теперь же получился целый ряд недоразумений между частями из-за квартир, которые с трудом лишь удалось уладить. Мы, штаб дивизии, разместились в доме священника, богатенького, который старался быть любезным и гостеприимным, видно было, что шло это не от сердечных побуждений, а из некоторых практических соображений: начальство главное под боком, – всегда можно воспрепятствовать каким-либо посягательствам на поповское достояние. Тем не менее в первый же вечер, когда он угощал нас чаем в передней комнате с парадного хода, где уже стоял часовой, каким-то просто непостижимым образом уворовали из стоявшего там сундука рис и, кажется, мед. Поп-политик был страшно огорчен. Вероятно, не спал эту ночь.

Не особенно спокойной выдалась эта ночь и для меня. Сначала привели партию пленных, которых надо было опрашивать. Откуда она взялась – я уж и не помню. Потом среди ночи получено было требование генерала Врангеля немедленно выслать, кажется, в Дубовку часть паркового запаса снарядов. Долго пришлось разыскивать командира артиллерийского дивизиона, который должен был распорядиться о посылке снарядов. Так его и не нашли. Сам отдал распоряжение непосредственно парку.

Потом потекли спокойные дни. Спали и ели. Настроение было хорошее, бодрое.

9 ноября я ездил на ст. Рыздвяная для поверки связи со штабом армии и тут случайно нашел телеграмму о вызове генерала Май-Маевского в Екатеринодар для участия в торжественной встрече прибывших в Новороссийск союзников. Май-Маевский очень обрадовался и в тот же день отбыл. Командование дивизией временно было возложено на меня, хотя и не самого старшего в чине, но, как начальника штаба – бывшего в более чем кто бы то ни было в курсе[269] всех дел по дивизии.

Через день после этого получен был приказ о переходе дивизии в Ставрополь. Вызвано было это тем обстоятельством, что восточнее Ставрополя в районе с. Бешпагир шли почти непрерывные бои с другой группой противника, отступившего из Ставрополя. В эти бои были втянуты постепенно почти вся 1-я пехотная дивизия и конница генерала Боровского. 3-я дивизия назначалась им в резерв. Во исполнение сего я привел дивизию в Ставрополь. Прошлись по всем тем местам, где столько нами было пережито. Ночевали первую ночь в монастырском предместье, но мы – уже не в кузнице, а на Владикавказском вокзале, в доме того инженера, который в первое прибытие наше в Ставрополь, в конце сентября, не пустил нас в свою огромную казенную квартиру. Квартира была разгромлена большевиками. И мы позлорадствовали на счет социалистического инженера. На следующий день прибыл генерал Май-Маевский. Дивизия перешла в город, широко разместившись по квартирам. Перешел в город и штаб. А еще на следующий день я уехал в отпуск, очень тепло и необычайно заботливо провожаемый Май-Маевским. Никак не могло у меня поэтому возникнуть мысли, что этим он как бы золотил мне неприятную пилюлю. Я был естественным наследником после не вернувшегося к должности начальника штаба 3-й дивизии полковника Чайковского. Все, так сказать, данные были к тому как будто налицо. Ан нет! Вышло совсем иначе. В бытность мою в отпуске начальником штаба 3-й дивизии был назначен по настояниям Май-Маевского генерального штаба полковник Коренев[270]. Мы вместе с ним были в Императорской Николаевской военной академии, но я годом старше его по выпуску. Это, конечно, не могло меня не обидеть. Но, кажется, Судьба лучше сделала, что помешала моей дальнейшей службе в роли главного помощника генерала Май-Маевского. И Коренев недолго прослужил у него, поссорился с ним и ушел.

На этом я и кончаю свои воспоминания об участии моем в Гражданской войне на Северном Кавказе. В дивизию я вернулся уже в Каменноугольном районе, но пробыл в ней на сей раз очень недолго.

Примечания

1

Симанский П. Н. Мобилизация русских войск 1914 г. и ее недостатки. Второочередные дивизии // Война и революция. 1926. № 1/2. С. 130–140.

(обратно)

2

Ганин А. В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг. Справочные материалы. М., 2009. С. 470.

(обратно)

3

Там же. С. 375.

(обратно)

4

Там же. С. 536.

(обратно)

5

Там же. С. 598.

(обратно)

6

Ганин А. В. «Мозг армии» в период «русской смуты». М., 2013. С. 736.

(обратно)

7

Ганин А. В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг. С. 738.

(обратно)

8

В «Александровце» № 25/26 генерал А. Курбатов, практически единолично ведший это издание, скрупулезно приводит все наименования училища за сто лет: «Сиротский корпус, Александринский сиротский корпус, Александровское военное училище, 3-е военное Александровское училище, снова Александровское военное училище, Офицерские повторительные курсы Кавказской Добровольческой армии, Ейские ускоренные курсы для подготовки офицеров пехоты, Пехотная генерала М. В. Алексеева юнкерская школа, Военное генерала М. В. Алексеева училище и, наконец, Александровское генерала М. В. Алексеева военное училище».

(обратно)

9

На начало войны действовал план стратегического развертывания, принятый в мае 1912 г.

(обратно)

10

Офицеры Генерального штаба – то есть офицеры, окончившие Императорскую Николаевскую академию Генерального штаба. Предназначались для занятия штабных должностей, состояли на отдельном учете.

(обратно)

11

Для офицеров, причисленных к Генеральному штабу, полагалось отбыть т. н. ценз строевой службы – командование в течение года ротой.

(обратно)

12

По юлианскому календарю.

(обратно)

13

Яковлев Петр Петрович (1852 – после 1917). Окончил Межевой корпус. На службе с 08.1869. Окончил 3-е военное Александровское училище (1871); выпущен прапорщиком в 1-ю арт. бригаду. Капитан (1878). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1881). На штабных должностях. Полковник (1886). Старший адъютант штаба Московского ВО (12.1886–11.1888). Нач. штаба 18-й (11.1888–03.1892) и 35-й (03.1892–06.1896) пех. див. Командир 7-го грен. Самогитского полка (06.1895–03.1898). Нач. штаба 17-го арм. корпуса (03.1898– 07.1901). Ген. – майор (1898). Начальник Московского военного училища (07.1901–10.1903). Начальник Александровского военного училища (10.1903–06.1905). Ген. – лейтенант в 1904-м. Начальник 3-й грен. див. (06.1905–04.1909). 15.04.1909 назначен командиром 17-го арм. корпуса. Ген. от инфантерии (1910). Участник ПМВ. В 08.1914 поручено командование южной группой корпусов 5-й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (04.08.1916) за прорыв фронта противника под Сопановом 22.05–03.06.1916. После Февральской революции отстранен от должности и 02.04.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. 14.07.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. Дальнейшая судьба неизвестна.

(обратно)

14

Стремоухов Николай Петрович (1861–1938). На службе с 09.1878. Окончил Пажеский корпус (1880), выпущен прапорщиком в Лейб-гвардии Егерский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1888). На штабных должностях. Полковник (1897). Нач. штаба 27-й пех. див. (01.1901–04.1903). Командир 174-го пех. Роменского полка (04.1903–09.1906). Участник Русско-японской войны 1904–05. Ген. – майор (1906). Ген. для особых поручений при командующем войсками Иркутского ВО (09.1906–06.1909). Нач. штаба 17-го арм. корпуса (06.1909–10.1914). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). Командующий 17-й пех. див. (10.1914–1915). Ген. – лейт. (22.01.1915) с утверждением в должности. Нач. штаба 7-й армии (05.1915–10.1915). Состоял в распоряжении главноком. армиями Юго-Западного фронта (с 10.1915). Командир 34-й пех. див. (03.1916–09.1917). Отчислен от должности по болезни с назначением в резерв чинов при штабе Одесского ВО (09.1917). Уволен со службы 08.10.1917 с правом ношения мундира и пенсией. Участник Белого движения на Юге. В 1918 в резерве чинов при штабе Добровольческой армии. С конца 1918 по 1920 – председатель контрольной комиссии Комитета содействия ВСЮР. В эмиграции в Югославии, служил в Военном министерстве в Загребе.

(обратно)

15

Михайловский манеж находится в Петербурге. Очевидно, имеется в виду московский Манеж постройки 1817 г. близ Кремля.

(обратно)

16

Ковель – древний город на Волыни, известен с IX в. В 1914 г. уездный город Волынской губернии. Известен ожесточенными боями в его окрестностях в гг. ПМВ. Ныне в составе Украины.

(обратно)

17

Головинский Алексей Васильевич (?—?). Окончил Академию Генерального штаба (1902). На 01.01.1909 капитан, младший офицер Александровского военного училища. На 06.04.1914 ротный командир того же училища. Полковник (06.04.1914) с переводом в 91-й пех. Двинский полк. Участник ПМВ. Командир батальона того же полка (1914–01.1915). Командир 138-го пех. Болховского полка (24.01.1915–24.04.1917). Кавалер Георгиевского оружия (07.02.1916) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (02.12.1916). Командующий бригадой 35-й пех. див. с 24.04.1917. Ген. – майор (1917) с утверждением в должности. В РККА. Нач. штаба Самарского укрепрайона (4 мес.); помначальника упрформа Туркестанского фронта (1 мес.); инспектор ВУЗ там же (4 мес.); заведующий обучающимися Военной академии (8 мес.). Пом. начальника адм. управления полевого штаба РВСР (9 мес.). Для особых поручений при военной инспекции штаба РККА (с 10.05.1921). Штатный групповой лектор Военной академии РККА. На 01.03.1923 руководитель практическими занятиями по администрации Военной академии.

(обратно)

18

Громыко Иван Ильич (1878–1969). Окончил Полоцкую учительскую семинарию. На службе с 08.1902. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище (1905). Выпущен подпоручиком в 1-й Финляндский стрелк. полк. Окончил Николаевскую военную академию (1911). Штабс-капитан (1911), капитан (1913). Старший адъютант штаба 17-го арм. корпуса (с 19.05.1914). Участник ПМВ. С 06.1915 – и. д. пом. начальника отделения управления ген. – квартирмейстера штаба главноком. армиями Юго-Западного фронта. Подполковник (10.04.1916), и. д. начальника того же отделения. Полковник (15.08.1917). Участник Белого движения на Юге. На 24.08.1919 врем. и. д. начальника общего отделения отдела дежурного Ген. штаба Добровольческой армии. В эмиграции в США. Умер в Сан-Франциско.

(обратно)

19

Состоял из 1-й и 36-й пех. див.; погиб в Восточной Пруссии при катастрофе 2-й армии, впоследствии восстановлен.

(обратно)

20

Ломжинская губерния в восточной части Царства Польского; Остроленка – уездный центр.

(обратно)

21

Прогимназия – общеобразовательное учреждение в Российской империи с программой 4-классного училища, что соответствовало четырем младшим классам гимназии; учреждены в 1864 г., делились на мужские, женские и военные.

(обратно)

22

В составе 5-го, 17-го, 19-го, 25-го корпусов.

(обратно)

23

Тюлин Михаил Степанович (1862–1935). Окончил 3-ю Санкт-Петербургскую военную гимназию. На службе с 09.1879. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1881), выпущен корнетом в Лейб-гвардии Кирасирский Ее Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1889). На штабных и административных должностях. Начальник Новочеркасского казачьего юнкерского училища (08.1899–05.1903). Начальник Тверского кавалерийского юнкерского училища (05.1903–12.1904). Окружной дежурный Ген. штаба Московского ВО (12.1904–08.1908). Ген. – майор (1905). Командир 2-й бригады 1-й кав. див. (08.1908–05.1912). Ген. – лейтенант (1912). Начальник 7-й кав. див. (штаб во Владимире-Волынском) (05.1912). Участник ПМВ. С 11.1914 начальник 2-й Кубанской казачьей див. Кавалер Георгиевского оружия за бои лета 1914 (23.04.1915). 17.09.1915 назначен оренбургским губернатором и наказным атаманом Оренбургского казачьего войска. После Февральской революции отстранен от должности и 17.03.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Кавказского, а 26.04.1917 – Московского ВО. Ген. от кавалерии (02.10.1917). 02.10.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. В РККА. В Комиссии по разработке кавалерийских уставов при Организационном управлении Всероглавштаба (с 17.01.1919). В списке Генштаба РККА от 07.08.1920. С 16.01.1922 штатный преподаватель Военной академии РККА. В 1930 преподавал в Тимирязевской академии. Автор неопубликованных воспоминаний «Записки для моих детей и внуков».

(обратно)

24

Драгомиров Абрам Михайлович (1868–1955). На службе с 10.1885. Окончил Пажеский корпус (1887); выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии Семеновский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1893). На штабных должностях. Полковник (1902), ген. – майор (1912). Командовал кав. бригадами. Участник ПМВ. Вступил в войну начальником 2-й отдельной кав. бригады. Ген. – лейтенант (1914) за отличие. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (25.09.1914) и 3-й ст. (08.02.1915). С 12.1914 – начальник 16-й кав. див. (развернутой из 2-й отд. кав. бр.). С 04.1915 командир 9-го арм. корпуса. Ген. от кавалерии (13.08.1916). С 08.1916 командующий 5-й армией. Главноком. армиями Северного фронта (с 29.04.1917). Снят с должности после резкой оценки Декларации прав военнослужащих. В распоряжении военного министра (с 31.05.1917). В конце 1917 уехал на Дон. Активный участник Белого движения на Юге. 2-й заместитель председателя Особого совещания и помощник Верховного руководителя Добровольческой армии (08–10.1918), председатель Особого совещания (10.1918–09.1919). Летом 1919 вел в Париже переговоры с правительствами А. В. Колчака и стран Антанты о помощи Югу России. Командующий войсками Киевской обл. (09–12.1919). С 02.01.1920 состоял в распоряжении главноком. ВСЮР. В 03.1920 состоял председателем Военного совета по выборам нового главноком. В Русской армии. 04.09.1920 назначен председателем Комитета ордена Св. Николая Чудотворца. В 1920–1924 генерал для поручений при главноком. Русской армии. В эмиграции в Сербии и во Франции. Активный чин РОВС; в 1924–1939 генерал для поручений при председателе РОВС. Во время ВМВ выступал в поддержку движения ген. А. А. Власова и в начале 1945 был назначен в резерв чинов при штабе РОА. Умер во Франции.

(обратно)

25

Грубешов – уездный город Люблинской губернии в Царстве Польском, на реке Гучве.

(обратно)

26

Радиотелеграф, т. е. радиостанция.

(обратно)

27

Камионка-Струмилова – местечко в Галиции, Австро-Венгерская империя.

(обратно)

28

Автор неточен: 68-й Бородинский лейб-пехотный императора Александра III полк. Сформирован в 1813 г. В ПМВ в 17-й пех. див. 19-го арм. корпуса. За указанный бой получил Высочайшую благодарность.

(обратно)

29

Осипов Евгений Матвеевич (1859–?). На службе с 09.1878. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1880), выпущен подпоручиком, переведен в гвардию. Капитан (1897), полковник (1903). Командир 10-го пех. Новоингерманландского полка (03.1908–04.1914). Ген. – майор (1913). Командир 2-й бригады 7-й пех. див. (04.1914). Командир бригады 3-й пех. див., командующий 3-й Заамурской пограничной пех. див. (03.1916). Ген. – лейтенант (20.10.1916).

(обратно)

30

Польские легионы действительно существовали при австро-венгерской армии; 16 августа 1914 г. по инициативе Ю. Пилсудского был объявлен набор; в результате в трех легионерских бригадах сражалось 15–18 тысяч человек. Заметного отклика в польском населении это начинание не имело.

(обратно)

31

Город в Галиции недалеко от Львова, основан в XVI в. гетманом Жолкевским.

(обратно)

32

Селение под г. Владимир-Волынский Волынской губернии. Имение Стравинских, куда регулярно летом приезжал композитор И. Ф. Стравинский.

(обратно)

33

Орлов Александр Васильевич (1862–1914). Окончил Симбирский кадетский корпус. На службе с 09.1883. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1884); выпущен подпоручиком в 79-й пех. Куринский полк. Офицер-воспитатель Донского кадетского корпуса в течение почти 8 лет. Полковник (1903). Командир 238-го Клязьминского резервного батальона (02–12.1904). Командир 238-го пех. Клязьминского полка (12.1904–05.1905). Командир 115-го пех. Вяземского полка (05.1905–06.1912). Ген. – майор (1912), за отличие. С 06.1912 командир 2-й бригады 25-й пех. див. Участник ПМВ. Командир бригады 61-й пех. див. Погиб в ходе неудачных боев 17-го арм. корпуса под Ивангородом. Похоронен в Петрограде.

(обратно)

34

Карнаухов Михаил Михайлович (1867–1918). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Окончил 3-е военное Александровское училище (1888); выпущен в 159-й пех. Гурийский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897). Штабс-капитан (19.05.1897). На штабных должностях в Туркестанском и Кавказском ВО. Нач. штаба 1-й Кавказской стрелк. бригады (06.1908– 05.1913). Командир 9-го пех. Ингерманландского полка (с 13.05.1913), с которым вышел на войну. Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Ген. – майор (1915) за отличия. Нач. штаба 41-го армейского корпуса (09.1915–04.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (01.03.1916). Начальник снабжения Кавказской армии (с 20.06.1916). Командующий 39-й пех. див. (08–10.1917). Состоял в резерве чинов при штабе Кавказского ВО с 10.1917. Погиб в 1918 в Тифлисе.

(обратно)

35

Существовало в 1866–1921 гг. Имело двухгодичный курс обучения, с 1901 г. – трехгодичный. В гг. ПМВ выпускало прапорщиков по ускоренной программе.

(обратно)

36

Исаков Константин Николаевич (1869 – после 1917). Окончил 1-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1887. Окончил Николаевское инженерное училище. Выпущен подпоручиком (09.08.1888) в 6-й понтонный батальон. Окончил Николаевскую инженерную академию (1896). Штабс-капитан с переводом в военные инженеры. В распоряжении начальника инженеров Варшавского ВО (с 06.1896); в распоряжении окружного инженерного управления Кавказского ВО (с 20.02.1897). Капитан (05.04.1898). Участник Русско-японской войны 1904–05. Состоял в распоряжении начальника инженеров Приамурского ВО (с 14.02.1904). Корпусной инженер 1-го Сибирского армейского корпуса (с 25.06.1904). Подполковник (25.01.1905) за боевые отличия. Состоял в распоряжении Главного инженерного управления (с 25.11.1905). Пом. начальника Тифлисской (с 09.03.1906) и Кутаисской инженерных дистанций (с 18.07.1907). Нач. штаба Кавказской саперной бригады (08.1907–10.1910). Полковник (1908, за отличие). Нач. штаба инспектора полевых инженерных войск Кавказского ВО (10.1910–05.1911). Командир 17-го саперного батальона (с 20.05.1911), с которым вышел на Великую войну. Командир 21-го саперного батальона (07–11.1916). Корпусной инженер 38-го арм. корпуса (с 11.1916) и и. д. отдельного руководителя работ 6-го участка Западного фронта (на 02.04.1917). Ген. – майор в апреле 1917. Дальнейшая судьба неизвестна.

(обратно)

37

Вероятно, ошибка автора. В. М. Ткачев, выдающийся русский летчик, командовал в чине подъесаула 20-м корпусным авиационным отрядом в другой армии. 17-м авиаотрядом командовал И. И. Кравцевич, впоследствии генерал, инспектор авиации ВСЮР.

(обратно)

38

Симанский Пантелеймон Николаевич (1866–1938). Окончил Псковский кадетский корпус (1883). На службе с 09.1883. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1885), выпущен подпоручиком, переведен в гвардию. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1891), капитан. Старший адъютант штаба 35-й пех. див. (11.1891– 09.1896). Прикомандирован к Александровскому военному училищу для преподавания военных наук (09.1896–05.1900). Подполковник (1896). На штабных и преподавательских должностях. Полковник (1900), ген. – майор (1909). С 03.1909 командовал 2-й бригадой 35-й пех. див. Участник ПМВ. Командующий 61-й пех. див. (07.1914–07.1917). Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). В резерве чинов при штабе Московского ВО с 07.1917. Ген. – лейт., командир 47-го арм. корпуса. Участник Белого движения на Северо-Западе. С 25.10 по 22.11.1918 начальник 1-й стрелк. див. Отдельного Псковского добровольческого корпуса, с 30.12.1918 по 01.1919 командир Либавского отряда. В эмиграции в Польше, военный историк, писатель, председатель Российского общественного комитета в Польше. Умер в Варшаве.

(обратно)

39

Город в в Брезинском уезде Петроковской губернии Царства Польского.

(обратно)

40

Плеве Павел Адамович (1850–1916). Окончил Варшавскую гимназию. На службе с 08.1868. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1870), выпущен корнетом в Лейб-гвардии Уланский Его Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1877). Участник Русско-турецкой войны 1877–78, обер-офицер при штабе 13-го арм. корпуса (07.1877–09.1878). На штабных должностях. Правитель дел в Николаевской академии Генерального штаба (11.1884–12.1890). Командир 12-го драгунского Мариупольского полка (12.1890–01.1893). Ген. – майор (1893), за отличие. Начальник Николаевского кавалерийского училища (06.1895–06.1899). Командир 2-й кав. див. (06.1899–11.1901). Ген. – лейтенант (1901), за отличие. Начальник войскового штаба войска Донского (11.1901–03.1905). Участник Русско-японской войны 1904–05. Ген. от кавалерии (1907), за отличие. С 03.1909 – командующий войсками Московского ВО. Участник ПМВ. Командующий 5-й армией. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (18.09.1914). Во время Лодзинской операции руководил всеми русскими войсками в районе Лодзи. В 01.1915 получил вновь сформированную 12-ю армию, вскоре переименованную в 5-ю. С 12.1915 главноком. армиями Северного фронта, по состоянию здоровья в 02.1916 освобожден от командования и назначен членом Государственного совета. Умер в Москве.

(обратно)

41

Создана на базе управления и войск Казанского ВО. Командующий – престарелый генерал А. Е. Зальца.

(обратно)

42

Она должна была, двигаясь вдоль болотистой реки Солонки, охватывать на ней переправы. – Примеч. автора.

(обратно)

43

38-й Тобольский графа Милорадовича пехотный полк. Сформирован в 1703 г. В ПМВ в 10-й пех. див. 5-го арм. корпуса.

(обратно)

44

Разгромлена 15-я венгерская пехотная дивизия, потерявшая 4000 пленными, 2 знамени и 22 орудия.

(обратно)

45

Ползиков Петр Владимирович (1854–1938). На службе с 09.1869. Окончил Пажеский корпус (1873), выпущен прапорщиком в Лейб-гвардии Егерский полк. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Флигель-адъютант болгарского князя Александра Баттенберга. Штабс-капитан (11.07.1882). 12.10.1878 зачислен в Николаевскую академию Генерального штаба, но в 03.1881 по домашним обстоятельствам отчислен в полк. Капитан (30.08.1888). Полковник (30.08.1893). Офицер-воспитатель Пажеского корпуса (11.1884–08.1893). Командир Севастопольского крепост. пех. батальона (07.1894–08.1897). Начальник Батумского военного госпиталя (04.1898–10.1899). Командир 21-го пех. Муромского полка (10.1889–05.1904). Ген. – майор (1904), за отличие. Командир 2-й бригады 37-й пех. див. (05.1904–01.1907). Начальник 1-й Финляндской стрелк. бригады (01.1907–09.1910). Ген. – лейтенант (1910) за отличие. Начальник 3-й пех. див. (09.1910–11.1914). Участник ПМВ. Освобожден от должности, произведен в ген. от инфантерии с увольнением со службы (1914/1915). В эмиграции во Франции.

(обратно)

46

Серебрянников Владимир Григорьевич (1874–1937). Окончил 2-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1892. Окончил Военно-училищный курс Московского пехотного юнкерского училища (1894), выпущен в 20-ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900), штабс-капитан. На штабных должностях. Участник Русско-японской войны 1904–05. Начальник строевого отдела штаба Севастопольской крепости (12.1904–06.1906). Подполковник (1905). Старший адъютант штаба Одесского ВО (05.1907–08.1913). Полковник (1909). Нач. штаба 3-й пех. див. (08.1913–12.1914), с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Нач. штаба 13-й пех. див. (12.1914–1915). Командир 10-го грен. Малороссийского полка, пом. нач. штаба Двинского ВО (1915). Кавалер Георгиевского оружия (10.11.1915). Командир 289-го пех. Коротоякского полка (1916); начальник военно-дорожного отдела управления начальника военных сообщений Западного фронта (05.1916–03.1917). И. д. пом. начальника военных сообщений армий Румынского фронта по румынским дорогам (с 03.1917). Ген. – майор (1917) с утверждением в должности. Позже и. о. начальника военных сообщений Румынского фронта. В РККА добровольно с 1918. Начальник военных сообщений Западной армии; в резерве службы по военным сообщениям при ЦУПВОСО; инспектор при начальнике ЦУПВОСО. В списках Генерального штаба РККА от 15.07.1919 и 07.08.1920. С 07.1921 для особых поручений при ЗР. После Гражданской войны в 3-м управлении военных сообщений штаба РККА. Арестован 01.08.1930 по обвинению во вредительстве на железных дорогах. Вину признал, хотя на допросах вел себя стойко. 18.07.1931 был осужден к ВМН, с заменой 02.12.1931 на 10 лет ИТЛ. Вторично осужден к ВМН и расстрелян в 09.1937.

(обратно)

47

Т. е. начальнику дивизии.

(обратно)

48

Кельцы (Кельце) – город в центральной Польше, в 170 км к югу от Варшавы.

(обратно)

49

7-й гусарский Белорусский императора Александра I полк. Сформирован в 1803 г. В ПМВ в 7-й кав. див. 19-го арм. корпуса.

(обратно)

50

См. схему 1.

(обратно)

51

Имеется в виду Георгиевский крест.

(обратно)

52

См. схему 2.

(обратно)

53

Я думаю, что тут была конница противника, наблюдатели которой отсюда могли ясно видеть уход штаба корпуса в Новоселки. – Примеч. авт.

(обратно)

54

Очевидно, донец недворянского происхождения.

(обратно)

55

Лесевицкий (Лисевицкий) Николай Петрович (1873–1918). На службе с 09.1893. Окончил Петровский Полтавский кадетский корпус и 3-е Александровское военное училище (1895), выпущен подпоручиком во 2-й мортирный арт. полк. Капитан (1906). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1907). Старший адъютант штаба 41-й пех. див. (11.1909–01.1911). Старший адъютант штаба Гренадерского (01.1911–03.1914) и 5-го арм. (с 03.1914) корпусов. Участник ПМВ. И. д. начальника штаба 67-й пех. див. (с 02.1915). Подполковник (1915). Кавалер Георгиевского оружия (ВП 05.05.1915) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (26.09.1915). Полковник (06.12.1915). Нач. штаба 7-й Особой пех. бригады (с 07.1916 г.). Командир 202-го пех. Горийского полка (1917 г.). И. д. ген. для поручений при командующем 3-й арм. (с 22.07.1917). Участник Белого движения на Юге. В конце 1917 ген. – квартирмейстер полевого штаба Кубанской арм., в 01–02.1918 командир добровольческого отряда на Кубани. Во время 1-го Кубанского похода остался больным в аулах. Расстрелян в 03.1918 в м. Горячий Ключ.

(обратно)

56

137-й Нежинский пехотный Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Павловны полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35-й пех. див. 17-го арм. корпуса.

(обратно)

57

Пронин Александр Семенович (1867–после 1919). Окончил 2-й кадетский корпус. На службе с 09.1885 г. Окончил 1-е военное Павловское училище (1887), выпущен в 95-й пех. Красноярский полк. Капитан (1900). На 12.1905 в Лейб-гвардии Семеновском полку. Участник подавления восстания в Москве. Полковник (1907). Командир 137-го пех. Нежинского полка (с 07.1913 г.). Участник ПМВ. 15.08.1914, находясь в авангарде 35-й пех. див. на биваке у фольварка Турин, полк подвергся внезапной атаке противника и понес тяжелое поражение. В бою П. тяжело ранен. Отчислен от должности 07.01.1915. В резерве чинов при штабе Двинского ВО ввиду привлечения к следствию (вместе с начальником 35-й пех. дивизии ген-лейтенантом П. П. Потоцким) по обвинению в халатности (25.01.1915). Уволен от службы по болезни. Участник Белого движения на Востоке. В Народной армии Комуча – командир бригады 4-й стрелк. див. В армии адм. А. В. Колчака начальник 8-й Камской стрелк. див. (до 07.1919). Ген. – майор в 1919 г.

(обратно)

58

139-й пехотный Моршанский полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 35-й пех. див.

(обратно)

59

Гутор Александр Евгеньевич (1866 – после 1921). Окончил Михайловскую Воронежскую военную гимназию и 4-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1884. Окончил 3-е военное Александровское училище и Михайловское артиллерийское училище (1887). Выпущен в 1-ю арт. бригаду. Позже служил в 6-й арт. бригаде. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1898). Капитан (1898). На штабных должностях. Прикомандирован к Александровскому военному училищу для преподавания военных наук (09.1901–01.1905). Подполковник (14.04.1902). Нач. штаба 3-й грен. див. (01.1905–12.1911). Полковник (02.04.1906). Командир 139-го пех. Моршанского полка (с 12.1911). Произведен в ген. – майоры с увольнением от службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией и зачислением в пешее ополчение по Московской губернии (12.12.1914). В РККА. Начальник разведотдела штаба Западного ВО; помощник начальника военно-хозяйственного управления штаба Западного ВО; начальник учебно-организационного отделения военно-учебных заведений управления штаба Западного фронта (1,5 мес.); начальник Полевого отделения военно-учен. арх. того же фронта (0,5 мес.); нач. информ. историч. отделения штаба Западного фронта (с 16.02.1920). Завуч 31-х Самарских пех. курсов (08.1920–04.1921). С 15.04.1921 пом. начальника 31-х Смоленских курсов. Уволен в бессрочный отпуск.

(обратно)

60

138-й пехотный Болховский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35-й пех. див. 17-го арм. корпуса.

(обратно)

61

Потоцкий Петр Платонович (1855 – после 1915). Окончил Петровскую Полтавскую военную гимназию. На службе с 08.1872. Окончил Николаевское инженерное училище (1875), выпущен подпоручиком в 3-й саперный батальон. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). Состоял при Виленском ВО. Старший адъютант штаба 30-й пех. див. (11.1882– 08.1884). Капитан (1883). На штабных должностях. Полковник (1892). Командир 95-го пех. Красноярского полка (12.1899–05.1903). Ген. – майор (1903). Нач. штаба 11-го арм. (05.1903–03.1904), 21-го арм. (03.1904– 09.1905) корпусов. Нач. штаба Варшавской крепости (09.1905–05.1907). Начальник Варшавской крепостной пех. бригады (05.1907–07.1910). Ген. – лейт. (1910). Нач. 28-й (07.1910–04.1913), 35-й (04.1913–10.1914) пех. дивизий. Во время Галицийской битвы в ходе наступления 5-й армии 35-я див. потерпела 15.08.1914 серьезное поражение в бою у с. Тарношин. Временно командующий 17-м арм. корпусом (с 15.08.1914). Отчислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. 02.05.1915 уволен со службы с производством в ген. от инфантерии.

(обратно)

62

См. схему 3.

(обратно)

63

140-й пехотный Зарайский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 35-й пех. див. 17 арм. корпуса.

(обратно)

64

Кононович Иосиф Казимирович, командовал полком с ноября 1910 г. по январь 1915 г.

(обратно)

65

Авангардные батареи как стояли на дороге, так и снялись с передков и открыли было огонь. Но сильно обстрелянные ружейным и пулеметным огнем, они понесли большие потери. Однако сняться и уйти не смогли, так как передки с запряжками и зарядные ящики в панике ускакали к Тарношину. – Примеч. авт.

(обратно)

66

Гобято Леонид Николаевич (1875–1915). Окончил 3-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1893. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1894). Выпущен подпоручиком полевой пешей артиллерии. Михайловская артиллерийская академия (1902). Участник Русско-японской войны 1904–05. С 1904 командир батареи 4-й Восточно-Сибирской стрелк. арт. бригады. Капитан (23.03.1904). В 05.1904 в бою у Цзинчжоу применил стрельбу с закрытых позиций при помощи угломера. Участник обороны Порт-Артура. Начальник артмастерских, затем пом. командира Квантунской крепостной артиллерии по наблюдению за технической частью стрельбы. Сконструировал ряд образцов шестовых мин, для метания которых использовались 47-мм морские орудия. Они стали прообразом миномета. Подполковник (1905), за боевые отличия. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (25.02.1907). Командовал батареями в 4-й Восточно-Сибирской стрелк. арт. бригаде и 3-й арт. бригаде. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу (1908). Штаб-офицер, заведующий обучающимися в Офицерской артиллерийской школе (1908–1911). Полковник (1909). Участник ПМВ. Командир 2-го дивизиона 35-й арт. бригады (26.07.1914–1915). Ген. – майор (1914). В 1915 командир 32-й и 35-й арт. бригад. Погиб при защите крепости Перемышль. 19.05.1915, узнав об отступлении пехоты на правом берегу р. Сан, выехал в боевые порядки одного из полков, остановил его отход и восстановил положение, после чего был смертельно ранен. Ген. – лейт. посмертно. Автор научных трудов по технике и тактике артиллерии.

(обратно)

67

Дорман Михаил Антонович (1868–1918). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1888), служил в гренадерских частях. Капитан (1898). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900). На штабных должностях. Подполковник (1901). Участник Русско-японской войны 1904–05. Нач. штаба 1-й пех. див. (10.1904–08.1910), полковник. Командир 140-го пех. Зарайского полка (08.1910–01.1915). Участник ПМВ. Ген. – майор (1915). Нач. штаба 21-го арм. корпуса (01.1915–01.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (25.04.1916). Командующий 185-й пех. див. (с 01.1917). В 01.1918 нач. штаба 21-го арм. корпуса. В РККА в Западном участке отрядов завесы. Вел активную антисоветскую деятельность, руководил западным отделением монархического союза «Наша Родина» в Смоленске. Арестован органами ЧК в Смоленске 06.09.1918, расстрелян.

(обратно)

68

Имеются в виду события вечера 1 сентября (н. ст.) 1904 г. в ходе Ляоянского сражения во время Русско-японской войны.

(обратно)

69

См. схему 4.

(обратно)

70

7-я кавалерийская дивизия наблюдала за флангом в районе Долгобычева. – Примеч. авт.

(обратно)

71

И что для этого ему прежде всего необходимо переехать в м. Тышовцы – центральный пункт в тылу двух корпусов. – Примеч. авт.

(обратно)

72

Мейснер Виктор Вольдемарович (1859–1928). На службе с 07.1877. Окончил 2-ю Санкт-Петербургскую военную гимназию и Михайловское артиллерийское училище. Прикомандирован к Лейб-гвардии 1-й арт. бригаде. Капитан гвардии (02.04.1895), переименован в чин подполковника. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Командир 1-й батареи 24-й арт. бригады (12.1896–06.1904). Полковник (1904) за отличие. Командир 1-го дивизиона той же бригады (06.1904–07.1910). Ген. – майор (1910) за отличие. Командир 35-й арт. бригады (07.1910–03.1915). Участник ПМВ. Инспектор артиллерии 33-го арм. корпуса (03.1915–11.1916). Ген. – лейтенант (26.04.1915). С 11.1916 по болезни состоял в резерве чинов при штабе Петроградского ВО. В 05.1917 уволен от службы с той же формулировкой. В армии Украинской державы – генеральный значковый, нач. штаба Корпуса морской береговой обороны Черного моря. В эмиграции во Франции. Умер в Париже.

(обратно)

73

Георгиевич Михаил Миланович (Милошевич) (1883–1969). Окончил Владимирский Киевский кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище (1903). На службе с 09.1900. Из училища выпущен подпоручиком в 19-ю конно-арт. батарею. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1909). Штабс-капитан (1909). Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1910). Участник ПМВ. Подполковник (15.06.1915). Старший адъютант штаба 2-го кав. корпуса (1915). И. д. нач. штаба 12-й кав. див. (с 16.08.1915). Полковник (1916). Кавалер Георгиевского оружия (27.01.1917). С 04.03.1917 и. д. нач. штаба 107-й пех. див. (на острове Эзель), тяжело ранен и взят в плен после занятия острова германскими войсками в 10.1917. Трижды неудачно бежал из плена. Летом 1918 бежал успешно и прибыл в Добровольческую армию, где назначен нач. штаба 1-й Кубанской конной див. (с 01.1919). Позже состоял в штабе Кавказской армии и был нач. штаба 1-й конной див. Нач. штаба 4-го конного корпуса в Кавказской армии (06.1919–11.11.1919). Ген. – майор (29.09.1919). В Русской армии в Крыму после ранения командовал сводными отрядами из юнкерских училищ. В Галлиполи назначен начальником Корниловского военного училища, с которым прибыл в Болгарию в 1922. Выслан болгарским правительством в Сербию, где и проживал до ВМВ. В Русском корпусе, с 28.05.1942 инспектор классов 1-го юнкерского батальона 1-го полка, затем во 2-м и 3-м полках, нач. учебной части, инспектор классов Военно-училищных курсов корпуса (обер-лейтенант), с 10.02.1945 начальник отделения штаба корпуса. С 04.1945 в РОА. В конце войны переехал в Германию, затем эмигрировал в Австралию, где был назначен начальником отдела РОВС в Австралии и Новой Зеландии. Умер в Сиднее. Автор воспоминаний «Свет и тени» (Сидней, 1968).

(обратно)

74

Генерал А. Драгомиров в это время возглавлял 2-ю отдельную кавалерийскую бригаду; очевидно, речь идет о временном соединении из двух бригад.

(обратно)

75

И какая досада: за набег на Сокаль, когда мы еще собирались в Ковель, генерал Тюлин получил Георгиевский крест, который по праву должен был принадлежать командиру 7-го Кинбурнского драгунского полка полковнику Рубец, который по собственной инициативе ворвался в Сокаль и разгромил там австрийцев. К счастью нашему и пользе делу за действия 15-го генерал Тюлин был отрешен от командования дивизией и предан суду. Однако и заместитель был далеко не блестящим. – Примеч. авт.

(обратно)

76

Горбатовский Владимир Николаевич (1851–1924). Окончил 2-ю Санкт-Петербургскую военную гимназию. На службе с 08.1868. Окончил 1-е военное Павловское училище (1870), выпущен подпоручиком в 5-й грен. Киевский полк. По собственному желанию командирован в действующую армию, участник Русско-турецкой войны 1877–78, отличился под Плевной. Капитан (1878), подполковник (1880), полковник (1892). Командир Красноярского рез. батальона (07.1893–03.1899), 44-го пех. Камчатского (03.1899–10.1901), 4-го гренад. Несвижского (10.1901–02.1904) полков. Ген. – майор (1904), участник Русско-японской войны 1904–05. В Порт-Артуре. Начальник Алексеевского военного училища (04.1905–05.1909). Ген. – лейтенант (1908). С 05.1909 начальник 3-й гренадерской див. С 05.1914 командир 19-го арм. корпуса, с которым выступил в поход. Участник ПМВ. 25.08–31.08.1914 у Томашова выдержал тяжелые бои с превосходящими силами 2-го, 9-го и 6-го австрийских корпусов. Ген. от инфантерии (1914). Затем на прибалтийском ТВД. Весной 1915 стабилизировал фронт после потери Южной Курляндии. С 12.06.1915 командующий 13-й армией Северо-Западного фронта, 20.08.1915 возглавил 12-ю армию Северного фронта. С 20.03.1916 командующий 6-й армией Северного фронта, с 12.12.1916 – 10-й армией. С 04.1917 в резерве чинов. В эмиграции в Эстонии. С 22.01.1920 председатель Комиссии для устройства раненых и больных чинов Северо-Западной армии.

(обратно)

77

Мрозовский Иосиф Иванович (1857–1934). На службе с 08.1874. Окончил Полоцкую военную гимназию (1874) и Михайловское артиллерийское училище (1877), выпущен подпоручиком в 34-ю полевую арт. бригаду. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию (1882). Переведен в гвардию. Полковник (1895). Участник Китайского похода 1900–1901, начальник артиллерии Южно-Маньчжурского отряда (19.12.1900–18.08.1901). Командир 2-го дивизиона 5-й арт. бригады (04.1902–01.1904). Ген. – майор (1903), за отличия. Участник Русско-японской войны 1904–05. Командир 9-й Восточно-Сибирской стрелк. арт. бригады (02.1904–08.1905). И. д. начальника артиллерии 1-го арм. корпуса (08.1905–02.1906). Ранен. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (28.07.1907) за бои под Ляояном. И. д. начальника артиллерии Петербургского ВО (02.1906–08.1908). Ген. – лейтенант (1907) с утверждением в должности. Начальник 1-й гвардейской пех. див. (08.1908–05.1912). Командир Гренадерского корпуса с 05.1912. Ген. от инфантерии (1913), за отличие. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 3-й ст. (27.09.1914). В 09.1915 назначен командующим войсками Московского ВО. Во время Февральской революции 01.03.1917 посажен под домашний арест, а 10.03.1917 уволен со службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. После Октябрьского переворота уехал на юг России. Эвакуирован в Галлиполи. Участник Рейхенгалльского монархического съезда в 1921. В 1925 в составе Дроздовского арт. дивизиона во Франции. Жил в Ницце, один из руководителей Общества единения русских в Ницце.

(обратно)

78

Андреев Николай Яковлевич (1862 – после 1916). Окончил 1-ю Московскую военную гимназию. На службе с 1879. Окончил 1-е военное Павловское и Николаевское инженерное училища. Выпущен в 4-й понтонный батальон. Капитан (1904). Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Подполковник (29.08.1909), более восьми лет командовал батареей. Полковник (1912), командир 17-го мортирного арт. дивизиона (с 01.12.1912). Участник ПМВ. На 01.08.1916 в том же чине и должности.

(обратно)

79

В тексте неразборчиво. – Примеч. ред.

(обратно)

80

См. схему 5.

(обратно)

81

Ильин Иван Васильевич (1860 – после 1933). На службе с 12.1877. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище. Старший адъютант штаба 17-го арм. корпуса (с 01.1890). Штабс-капитан (1896), капитан (06.05.1900). Участник Русско-японской войны 1904–05. Подполковник, и. д. интенданта 17-го арм. корпуса. Корпусной интендант 17-го арм. корпуса (с 12.06.1906). Полковник (1906), ген. – майор (1913). На 10.07.1916 в той же должности. Участник Белого движения на Юге. На 08.01.1919 председатель Межведомственной реквизиционной комиссии войск Новороссийской обл. в Одессе. Эвакуирован из Одессы.

(обратно)

82

Дело под Суходолом, со взятием 5000 пленных и 8 пулеметов.

(обратно)

83

Так в тексте.

(обратно)

84

27-й пехотный Витебский полк. Сформирован в 1703 г. В ПМВ в 7-й пех. див. 5-го арм. корпуса.

(обратно)

85

Польское наименование католического священника.

(обратно)

86

Героический эпизод в оборонительном сражении 5-й русской армии генерала П. А. Плеве против 4-й австро-венгерской армии генерала Ауффенберга в районе Томашова.

(обратно)

87

У церкви, где мы останавливались, было брошено противником несколько патронных двуколок и масса патронов. – Примеч. авт.

(обратно)

88

Правильно – Приходкин Дмитрий Дмитриевич (1870–1944). Окончил Петровский Полтавский кадетский корпус. На службе с 08.1888. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1891), выпущен в 32-ю арт. бригаду. Затем в конной артиллерии. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). На штабных должностях. Капитан (1901). Участник Русско-японской войны 1904–05. Подполковник (1904). Прикомандирован к Елисаветградскому кавалерийскому училищу для преподавания военных наук (10.1905–09.1909). Полковник (1908). Нач. штаба 12-й пех. див. (10.1909–11.1911). Нач. штаба 7-й кав. див. с 11.1911, с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Командир 10-го гусарского Ингерманландского полка с 06.1915. Нач. штаба Сводной кав. див. с 11.06.1916. Ген. – майор, нач. штаба 6-го кав. корпуса (02–03.1917). В армии Украинской державы, генеральный хорунжий. Состоял для поручений при начальнике Генерального штаба (11.1918). Участник Белого движения на Юге, состоял в резерве чинов. Вероятно, скончался в СССР.

(обратно)

89

Включал также 33-ю пех. див.

(обратно)

90

Шкинский Яков Федорович (1858–1938). Окончил Нижегородскую графа А. А. Аракчеева военную гимназию. На службе с 09.1875. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1877), выпущен подпоручиком с прикомандированием к Лейб-гвардии Волынскому полку. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1883). На штабных и военно-административных должностях. Полковник (1892). Начальник военных сообщений Кавказского ВО (03.1899–06.1901). Ген. – майор (1900). Ген. – квартирмейстер штаба Кавказского ВО (06.1901–07.1905). Участник Русско-японской войны 1904–05. И. д. начальника военных сообщений при главноком. на Дальнем Востоке (07.1905–04.1906). Ген. – квартирмейстер Главного штаба (04.1906–05.1907). Ген. – лейт. (1906). Командир 18-й пех. (05.1907–02.1908), 3-й гвард. пех. (02.1908–06.1910) дивизий. Командир 1-го Сибирского арм. корпуса (06.1910–04.1911). Пом. командующего войсками Виленского ВО (04.1911–04.1914). Ген. от инфантерии (1912). Командир 21-го арм. корпуса (с 04.1914), с которым выступил в поход. Участник ПМВ в составе 3-й армии Юго-Западного фронта. 07.10.1915 назначен командующим войсками Иркутского ВО и войсковым наказным атаманом Забайкальского казачьего войска. После Февральской революции отстранен от должности и уволен от службы по болезни с правом ношения мундира и пенсией. Уехал на Кавказ. В 1918–1919 сотрудничал с ВСЮР. В 12.1919 находился в Новороссийске. В эмиграции в Югославии.

(обратно)

91

См. схему 6.

(обратно)

92

См. схему 7.

(обратно)

93

Входила, вместе с 10-й пех. див., в 5-й арм. корпус; имела громкие дела на Волыни в 1914 и 1916 гг.

(обратно)

94

Бекаревич Георгий Степанович (1867–?). Окончил Могилевскую духовную семинарию. На службе с 12.1887. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище, выпущен в 12-й пех. Великолуцкий полк. Окончил Офицерскую стрелковую школу. Капитан (1902). Участник Русско-японской войны 1904–05. Ранен. Подполковник (1912). Участник ПМВ. Полковник (1914), за боевые отличия. Командир 139-го пех. Моршанского полка с 12.1914. На 08.1916 в том же чине и должности. На 1935 проживал в Ленинграде. Осужден решением ОС НКВД СССР 09.03.1935 как социально опасный элемент. Реабилитирован.

(обратно)

95

См. схему 6.

(обратно)

96

Интересно отметить, что здесь, как и при разгроме 44-й дивизией под Лащовом, были части 14-го австрийского корпуса, того самого, от которого 15 августа под Тарношин – Васимов пострадали 35-я и 61-я дивизии и 7-я кавалерийская. Таким образом, день 15-го был отмщен. – Примеч. авт.

(обратно)

97

Литвинов Александр Иванович (1853–1932). Окончил 1-ю Московскую военную гимназию. На службе с 08.1870. Окончил 3-е военное Александровское и Михайловское артиллерийское училища (1873). Выпущен подпоручиком в 1-ю конно-арт. бригаду, затем служил во 2-й конно-арт. бригаде. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). Капитан (1882). Старший адъютант штаба 4-й кав. див. (11.1882–09.1884). Полковник (1889). Нач. штаба 2-й кав. див. (04.1890–01.1891). Начальник Елисаветградского кавалерийского юнкерского училища (01.1891–06.1896). Командир 4-го лейб-драгунского Псковского полка (06.1896–06.1899). Ген. – майор (1899). Ген. для поручений при войсковом наказном атамане войска Донского (06.1899–09.1900). Начальник военных сообщений Варшавского ВО (09.1900–11.1904). Нач. штаба Виленского ВО (11.1904– 10.1906). Ген. – лейтенант (1905). Командир 1-й кав. див. (10.1906–03.1911). Ген. от кавалерии (1911). Командир 5-го арм. корпуса (с 03.1911). Во главе корпуса вступил в войну. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (25.09.1914). В ноябре 1914 на совещании командного состава в Седлеце назначен командующим 1-й армии вместо отрешенного ген. П. К. Ренненкампфа. 02.04.1917 уволен со службы с правом ношения мундира и пенсией. С 1918 в РККА.

(обратно)

98

См. схему 8.

(обратно)

99

33-я и 44-я пех. дивизии, а также упоминаемая автором 69-я второочередная.

(обратно)

100

Очевидно, Новицкий Порфирий Порфирьевич (1884 – после 1917). На службе с 15.02.1901. Окончил Ташкентское городское 4-классное училище, Тифлисское пехотное юнкерское училище (1906). Выпущен подпоручиком в 168-й пех. Миргородский полк. Окончил Николаевскую военную академию (1912). Штабс-капитан (22.04.1913). Участник ПМВ. Капитан (22.04.1915). Старший адъютант штаба 43-го арм. корпуса с 10.1915. И. д. штаб-офицера для поручений при штабе 43-го арм. корпуса с 01.1916. Подполковник (02.04.1917). И. д. нач. штаба 120-й пех. див. с 04.1917.

(обратно)

101

Т. е. разложить чемодан-кровать системы поручика И. И. Гинтера.

(обратно)

102

См. схему 9.

(обратно)

103

Включал 9-ю и 31-ю пех. дивизии; обе показали себя незаурядно в ходе войны.

(обратно)

104

Изменивший России и царю Петру в ходе Северной войны гетман И. Мазепа стал символом национального предательства; здесь: «мазепинец» – галичанин австрийской ориентации.

(обратно)

105

См. с. 58 настоящего издания.

(обратно)

106

12-й гренадерский Астраханский императора Александра III полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 3-й грен. див. 25-го арм. корпуса.

(обратно)

107

Включал, помимо 3-й гренадерской, 46-ю пехотную дивизию; входил в состав 4-й армии.

(обратно)

108

Тет-де-пон (франц. tête de pont, от tête – голова, начало и pont – мост) – предмостное укрепление для обеспечения переправы.

(обратно)

109

Включал 21-ю и 52-ю пех. дивизии, с отличием сражался против австрийцев: восстановлен в Добровольческой армии в 1919 г.

(обратно)

110

При переходе из Рокетницы в Пржеворск нам пришлось пройти через сторожевое охранение 33-й дивизии 21-го корпуса, который теперь только выдвигался к западу от Сана. – Примеч. авт.

(обратно)

111

Объединял войска лейб-гвардии; в начале войны включал 1-ю и 2-ю гвардейские пехотные, 1-ю и 2-ю гвардейские кавалерийские дивизии и гвардейскую стрелковую бригаду.

(обратно)

112

См. схему 10.

(обратно)

113

Кременец – древняя крепость (разрушена в середине XVII века) и город Галицко-Волынского княжества. В 1793–1917 гг. – в составе Российской империи (Волынская губерния), с 1921 г. в составе Польши, с 1939 г. – СССР, ныне районный центр Тернопольской области Украины.

(обратно)

114

Буквопечатающий телеграфный аппарат, назван по имени изобретателя-американца.

(обратно)

115

Включал 4-ю и 16-ю пехотные дивизии.

(обратно)

116

Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926). На службе с 01.08.1871. Окончил Пажеский корпус (1872). Служил в 15-м драгунском Тверском полку. Участник Русско-турецкой войны 1877–78 (на Кавказском театре). С 1883 – в постоянном составе Офицерской кавалерийской школы. Полковник (30.08.1892). Начальник школы в 1902–1906. Ген. – майор (1901), ген. – лейт. (1906). Командовал 2-й гвард. кав. див., 14-м арм. корпусом; пом. командующего войсками Варшавского ВО в 1912–1913. Ген. от кавалерии (1912) за отличие. Командир 12-го арм. корпуса (с 15.08.1913). Участник ПМВ, командующий 8-й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й (23.08.1914) и 3-й ст. (18.09.1914). Ген. – адъютант (1915). Георгиевское оружие (27.10.1915). 17.03.1916 назначен главноком. Юго-Западным фронтом. За прорыв позиций противника летом 1916 награжден Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами (20.07.1916). 21.05.1917 назначен Верховным главноком. После неудачного для русских армий июньского наступления 19.07.1917 сменен ген. Л. Г. Корниловым. Проживал в Москве как частное лицо. Ранен в ногу случайным снарядом во время уличных боев между силами ВРК и штаба Московского ВО. В 08–12.1918 под арестом ВЧК и домашним арестом. С 1919 в РККА. С 05.1920 состоял в Особом совещании при главкоме РККА. Подписал «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля». С 06.1920 главный инспектор Центрального управления коннозаводства и животноводства при Наркомземе. В 1923–1924 инспектор кавалерии РККА. С 1924 состоял для особо важных поручений при РВС. Умер в Москве. Похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.

(обратно)

117

Крылов Константин Александрович (1860–1930). Окончил Виленское реальное училище. На службе с 09.1879. Окончил 1-е военное Павловское училище (1881). Служил в 28-й арт. бригаде. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1887). На штабных должностях. Капитан (1889), полковник (1898). Участник Китайской кампании 1900–1901. Командир 130-го пех. Херсонского полка (01.1904–12.1906). Ген. – майор (1906). Начальник Киевского военного училища с 12.1906. Ген. – лейтенант (1910). Участник ПМВ. С 22.10.1914 командир 35-й пех. див. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (16.04.1915) и Георгиевского оружия (14.06.1915). Командир 33-го арм. корпуса (с 23.09.1915). В 03–04.1916 временно командовал 9-й армией. Ген. от инфантерии (1917). Отчислен от должности командира 33-го арм. корпуса с назначением в резерв чинов при штабе Киевского ВО по болезни (08.06.1917). В эмиграции в Югославии. Умер в г. Нови Сад (Югославия).

(обратно)

118

Правильно: Баташев Никита Михайлович (1854 – после 1918). На службе с 1871. Окончил 1-е военное Павловское училище (1873). Выпущен прапорщиком в 33-ю арт. бригаду. Поручик (1876), участник Русско-турецкой войны 1877–78. Штабс-капитан (1878), капитан (1886). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1887). На штабных должностях. Подполковник (1891), полковник (1895) за отличие. Нач. штаба Очаковской крепости (07.1895–11.1898). Нач. штаба 26-й пех. див. (11.1898–07.1902). Командир 152-го пех. Владикавказского полка (07.1902–01.1905). Ген. – майор (1905) за отличие. Командир 1-й бригады 34-й пех. див. (1905–1914). Участник ПМВ. 19.07–26.08.1914 командующий 71-й пех. див. 26.08.1914–23.03.1915 командующий (затем командир) 34-й пех. див. Ген. – лейтенант (19.07.1914). Командир 8-го арм. корпуса (03–08.1915). Инспектор запасных частей Юго-Западного фронта (с 19.11.1915). Состоял в резерве чинов при штабе Киевского ВО (с 27.05.1916). В 1918 в гетманской армии. Участник Екатеринославского похода, командир пехотной части.

(обратно)

119

Деникин Антон Иванович (1872–1947). Окончил Ловичское реальное училище (1890). На службе с 07.1890. Окончил Военно-училищный курс при Киевском пехотном юнкерском училище (1892). Выпущен во 2-ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). Капитан (02.06.1899), в 1902 переведен в Генеральный штаб. Старший адъютант штаба 2-й пех. див. (07.1902–10.1903). Ст. адъютант штаба 2-го кав. корпуса (10.1903–03.1904). Подполковник (28.03.1904). Участник Русско-японской войны 1904–05. Штаб-офицер для особых поручений при штабе 9-го (03.1904–09.1904) и 8-го (03.09.1904– 02.01.1906) арм. корпусов. И. д. нач. штаба бригады Заамурского округа Отдельного корпуса Пограничной стражи. С 28.12.1904 – нач. штаба Забайкальской казачьей див. генерала П. К. Ренненкампфа и Уральско-Забайкальской казачьей див. (в составе отряда ген. Мищенко). Участник рейда в тыл противника (05.1905). В 08.1905 назначен нач. штаба Сводного кав. корпуса ген. Мищенко. Полковник за боевые отличия (13.07.1905). Штаб-офицер для особых поручений при штабе 2-го кав. корпуса (01.1906–12.1906). Штаб-офицер при управлении 57-й пех. резервной бригады (12.1906–06.1910). Командир 17-го пех. Архангелогородского полка (06.1910–03.1914). И. д. ген. для поручений при командующем войсками Киевского ВО (с 03.1914). Ген. – майор (21.06.1914) за отличие, с утверждением в должности. Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба 8-й арм. По собственному желанию перешел в строй. Командир 4-й стрелк. бригады (09.1914), командующий 4-й стрелк. див. (с 08.1915). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (24.04.1915) и 3-й ст. (03.11.1915). Георгиевское оружие (10.11.1915). Ген. – лейтенант (10.09.1915) за взятие Луцка. За отличия под Луцком (05.1916) награжден Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами (22.09.1916). Командир 8-го арм. корпуса (с 09.09.1916). Ген. – лейтенант (1916). Пом. нач. штаба Верховного главноком. (28.03.1917). Временно и. д. нач. штаба (05.04.1917) и нач. штаба Верховного главноком. Главноком. армиями Западного (31.05.1917) и Юго-Западного (02.08.1917) фронтов. 29.08.1917 отчислен от должности за поддержку выступления ген. Л. Г. Корнилова и арестован. Находился под арестом в Бердичеве и Быхове. 19.11.1917 выпущен из заключения, направился на Дон. Один из организаторов Белого движения на Юге. 30.01.1918 назначен командиром 1-й Добровольческой див. В 1-й Кубанский поход выступил в должности зам. командующего Добровольческой армией генерала Л. Г. Корнилова. Командующий (31.03(13.04).1918) и (после смерти генерала М. В. Алексеева) главноком. (25.09(08.10).1918) Добровольческой армией. Главноком. ВСЮР (26.12.1918(08.01.1919)–22.03(05.04).1920). После военных неудач ВСЮР созвал Военный совет для избрания нового главноком. Согласно решению Совета назначил главноком. генерала П. Н. Врангеля и отбыл в Константинополь. Находился в Лондоне, Бельгии, с 06.1922 жил в Будапеште (Венгрия). В середине 1925 переехал в Бельгию, а весной 1926 – во Францию. Активного участия в политической деятельности в эмиграции не принимал. Германскую оккупацию Франции в годы ВМВ провел в Мимизане на юге страны. Во время ВМВ выступал против сотрудничества с немцами. В 11.1945 выехал в США, где и умер. В 10.2005 прах перезахоронен на кладбище Донского монастыря в Москве.

(обратно)

120

Булатов Николай Ильич (1857 – после 1917). Окончил Сибирскую военную гимназию. На службе с 08.1874. Окончил Михайловское артиллерийское училище, выпущен подпоручиком в 17-ю полевую пешую арт. бригаду. Участник Русско-турецкой войны 1877–78, поручик. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию. Начальник учебного артиллерийского полигона Виленского ВО в 1896–1902. Полковник (1898) за отличие. Командир дивизиона 28-й арт. бригады в 1902–1905. Участник Русско-японской войны 1904–05. Командующий 16-й арт. бригадой (1905–1907). Ген. – майор (1905) за отличие. Командир 1-й грен. арт. бригады (1907–1908). Командир артиллерии 13-го арм. корпуса в 1908–1910. Ген. – лейтенант (1908) за отличие. Инспектор артиллерии 13-го арм. корпуса (1910–1913). Инспектор артиллерии 8-го арм. корпуса (1913–1914). Начальник артиллерии Иркутского ВО (с 01.1914). Участник ПМВ. Начальник 3-й пех. див. (13.11.1914–17.06.1916). В распоряжении командующего 8-й арм. (с 17.06.1916). Командовал Сводным корпусом на Юго-Западном фронте летом 1916. Орден Св. Георгия 4-й ст. (30.10.1916). Ген. от артиллерии (1916). Командир 1-го арм. корпуса (1916–1917). После Февральской революции – в резерве чинов при штабе Киевского ВО. Уволен со службы по болезни 23.06.1917.

(обратно)

121

Черник Георгий Прокофьевич (1864–1942). Окончил Петровскую Полтавскую военную гимназию. На службе с 03.1882. Окончил Николаевское инженерное училище (1882), выпущен подпоручиком во 2-й Кавказский саперный батальон. Окончил Николаевскую инженерную академию. Капитан (1891), подполковник (1900). Участник Русско-японской войны 1904–05. Полковник, штаб-офицер для делопроизводства и поручений при управлении инспектора инженеров 3-й Маньчжурской армии (12.1904–1906). В распоряжении Главного военно-технического управления (с 1906). Участник ПМВ. В резерве чинов при управлении инспектора инженерной части Киевского ВО (09.1914–11.1916). Корпусной инженер 17-го арм. корпуса (1915–1916). Ген. – майор (1916) с оставлением и. д. корпусного инженера. Начальник инженеров 11-й арм. (с 11.1916). После 1917 – инженер, на научной работе. На 1923 профессор, постоянный член Инженерного комитета Главного военно-инженерного управления. В начале 1930-х – инженер Института механической обработки полезных ископаемых в Ленинграде. Известный минералог, собиратель коллекции минералов, автор многих публикаций по химической минералогии. Умер от дистрофии в время блокады Ленинграда в гг. ВМВ.

(обратно)

122

Свято-Успенская Почаевская лавра – один из известнейших православных монастырей, расположен в г. Почаев на Волыни, недалеко от Кременца; известен с XVI в. (по преданию – с XIII в.).

(обратно)

123

Экк Эдуард Владимирович (1851–1937). На службе с 10.1868 в Лейб-гвардии Семеновском полку. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1878), капитан. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Штаб-офицер для поручений при штабе Харьковского ВО (11.1879–12.1884). Подполковник (1881), полковник (1884). Штаб-офицер для поручений при штабе Московского ВО (12.1884–03.1887). Далее на штабных должностях, командовал пех. полком. Участник Русско-японской войны 1904–05; командующий 71-й пех. див. (06–12.1904). Ген. – лейт. (1904), начальник 71-й (12.1904–06.1906), 8-й (06.1906–10.1907) пех. див. Командир Гренадерского корпуса (10.1907–05.1912). Ген. от инфантерии (1910). Командир 7-го арм. корпуса (с 15.05.1912), с которым выступил в поход. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (27.09.1914) и 3-й ст. (03.06.1916) за бои в Галиции и на Волыни. С 10.1916 командир 23-го арм. корпуса. После Февральской революции снят с должности, в 04.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. 31.01.1919 зачислен в резерв чинов при штабе главноком. ВСЮР. С 13.06.1919 председатель военно-полевого суда, с 25.09.1920 председатель Высшей комиссии правительственного надзора. В эмиграции в Югославии. С 1924 по 01.1933 начальник 4-го отдела РОВС. Умер в Белграде.

(обратно)

124

Возможно, Сулькевич Матвей Александрович (1865–1920). Окончил Михайловский Воронежский кадетский корпус. На службе с 09.1883. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1886), выпущен подпоручиком в 6-ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1894). Капитан (1894), подполковник (1899). На штабных должностях. Участник Китайского похода 1900–01, штаб-офицер для особых поручений при штабе десантного корпуса (08–12.1900). Полковник (1903). Участник Русско-японской войны 1904–05. Командир 57-го пех. Модлинского полка (06.1905–06.1910). Ген. – майор (1910). Нач. штаба 7-го арм. корпуса (06.1912–05.1914). 23.05.1914 назначен нач. штаба 11-го арм. корпуса ген. В. В. Сахарова, с которым вступил в войну. Участник ПМВ. Командующий (позже начальник) 33-й пехотной дивизией (с 02.1915). Ген. – лейт. (1916). 27.02.1917 г. возглавил 37-й арм. корпус. После выступления Л. Г. Корнилова с 20.09.1917 в резерве чинов при штабе Двинского ВО, но уже 07.10.1917 вернулся в корпус. В 10.1917 выдвинут на пост командира 1-го мусульманского корпуса, который планировался к формированию. После Октябрьского переворота уехал в Крым. При поддержке германских войск 25.06.1918 сформировал Крымское краевое правительство, где занял должности премьер-министра, министра внутренних дел и военного министра. Предпринял шаги для создания независимого Крымского государства под контролем Турции и Германии, чем вызвал раскол в правительстве. После поражения Германии 15.11.1918 передал власть правительству С. С. Крыма. В 1920 начальник Главного управления ГШ Азербайджанской армии. В 05.1920 после занятия Азербайджана частями РККА арестован и расстрелян.

(обратно)

125

133-й пехотный Симферопольский полк. Сформированн в 1863 г., входил в состав 34-й пех. див. 7-го арм. корпуса.

(обратно)

126

См. схему 11.

(обратно)

127

134-й пехотный Феодосийский полк. Сформирован в 1863 г., входил в состав 34-й пех. див. 7-го арм. корпуса.

(обратно)

128

Семенов (Семенов-Мерлин) Иосиф Владимирович (1870–1942). Окончил 1-й кадетский корпус (1887). На службе с 09.1887. Окончил 1-е военное Павловское училище (1889), выпущен подпоручиком во 2-й стрелк. полк, переведен в Лейб-гвардии 4-й стрелк. Императорской Фамилии полк. Капитан (10.08.1901). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба, видимо, без причисления к ГШ. Полковник (1910). Участник ПМВ. Командир 134-го пех. Феодосийского полка. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (03.02.1916). Ген. – майор (1916), командовал бригадой 126-й пех. див., Лейб-гвардии 3-м стрелк. полком, 154-й пех. див. На 10.1917 – командующий 125-й пех. див. Участник Белого движения на Юге и Востоке. Прибыл в войска адмирала Колчака из бывшего штаба войск Юго-Западного края. 11.07.1919 зачислен в резерв офицеров Генерального штаба при Управлении 1-го ген. – квартирмейстера Ставки Верховного главноком. В 10.1919 помощник командующего войсками Приамурского военного округа. Комендант города и крепости Владивосток (01.06.1921–15.06.1922), затем в распоряжении командующего войсками и флотом Приамурского Временного правительства. Осенью 1922 г. комендант отступивших в Китай частей Земской рати. В эмиграции в Югославии. Умер в Белграде.

(обратно)

129

Гутор Алексей Евгеньевич (1868–1938). Окончил 4-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1886. Михайловское артиллерийское училище (1889), выпущен подпоручиком в гвард. артиллерию. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1895), капитан. Обер-офицер для поручений при штабе Гренадерского корпуса (05.1897–04.1900). Подполковник (1900). На штабных должностях. Участник Русско-японской войны 1904–05. Нач. штаба 9-й пех. див. (03.1904–06.1905). Ранен. Полковник (1905). Командир 121-го пех. Пензенского полка (06.1905–11.1910). Ген. – майор (1910). Командир Лейб-гвардии Московского полка (11.1910–03.1913). С 03.1913 нач. штаба Казанского ВО. Участник ПМВ. Нач. штаба 4-й армии. Ген. – лейт. (1914). Начальник 34-й пех. див. (с 04.1915). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й (23.04.1915) и 3-й ст. (03.06.1916). Командир 6-го арм. корпуса (с 03.1916). Командующий 11-й армией (с 04.1917). Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта (с 05.1917). Состоял в распоряжении Верховного главноком. (с 07.1917), в резерве чинов при штабе Московского ВО (с 10.1917). С 08.1918 добровольно в РККА. С 09.1918 председатель Главной уставной комиссии. Преподаватель Военно-педагогических курсов. С 05.1920 член Особого совещания при главноком. всеми вооруженными силами Республики. С 08.1920 состоял для поручений при главноком. по Сибири. Включен в списки Генерального штаба РККА от 15.07.1919 и 07.08.1920. В 08.1920–03.1922 под арестом и следствием ВЧК – ОГПУ. Освобожден, штатный групповой лектор в Военной академии. На 03.1923 старший руководитель по стратегии Военной академии РККА. С 1927 преподаватель высших военно-учебных заведений РККА по стратегии и общей тактике. 01.05.1931 уволен со службы. Умер в Москве.

(обратно)

130

Снесарев Андрей Евгеньевич (1865–1937). Окончил Физико-математический факультет Московского университета (1888) и Московскую консерваторию. На службе с 08.1887. Окончил Военно-училищный курс Московского пехотного юнкерского училища (1889), выпущен в 1-й лейб-гренадерский Екатеринославский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899), штабс-капитан. На штабных должностях. В 1899–1900 в командировке в Индию. Обер-офицер для поручений при штабе Туркестанского ВО (08.1900–10.1904). Участвовал в военно-топографическом описании Среднего Востока, совершил поездки по Афганистану, Тибету, Кашгарии. Владел 14 европейскими и восточными языками. Затем в Главном управлении Генерального штаба и на преподавательской работе. Полковник (1908). С 09.1910 нач. штаба 2-й Сводно-казачьей див., с которой выступил в поход. Участник ПМВ. С 12.1914 командир (позже командующий) 133-го пех. Симферопольского полка. Ген. – майор (1915). Временно командовал бригадой 34-й пех. див. (до 02.1916). Нач. штаба 12-й пех. див. (01.1916–1917). Нач. штаба 12-го арм. корпуса (03–04.1917). Командующий 159-й пех. див. (с 04.1917), командующий 9-м арм. корпусом. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й (10.06.1916) и 3-й ст. (15.06.1917), Георгиевского оружия (24.02.1915). Ген. – лейт. (12.10.1917) за отличие по службе. С весны 1918 добровольно в РККА. Военный руководитель Северо-Кавказского ВО (05–09.1918). С 08.1918 командующий Западной (16-й) армией. С 08.1919 начальник академии Генерального штаба (до 07.1921), возглавлял военно-историческую комиссию. На военно-административной и преподавательской работе. С 1927 военный руководитель Института Востоковедения. Герой труда (1928). Арестован 27.01.1930. По двум следствиям дважды приговорен к ВМН с заменой на ИТЛ. В 1932 освобожден «по состоянию здоровья». Умер в Москве.

(обратно)

131

Местечко Дубенского уезда Волынской губернии, известно грандиозной битвой в 1651 г. между польскими и казачье-татарскими войсками в ходе Освободительной войны 1648–1654 гг.

(обратно)

132

У автора неточность: 11-й драгунский Рижский полк. Сформирован в 1709 г. В ПМВ в 11-й кав. див. 11-го арм. корпуса.

(обратно)

133

Острог – уездный город Волынской губернии, основан в IX в., в составе России с 1795 г.

(обратно)

134

См. схему 15.

(обратно)

135

Река на Украине, правый приток Стыра (до 1917 г. – Стыри). Длина 155 км. Протекает вдоль Кременецких гор по Кременецко-Дуб-новской равнине и Волынской возвышенности по территории Львовской, Тернопольской и Ровенской областей современной Украины. На Икве расположены города Кременец и Дубно.

(обратно)

136

Ныне Радивилов, город в Ровенской области Украины.

(обратно)

137

42-й пехотный Якутский полк – полк Русской императорской армии. Сформирован в 1806 г. В ПМВ в 11-й пех. див. 11-го арм. корпуса.

(обратно)

138

См. схему 12.

(обратно)

139

Знаменитый эпизод из боевой жизни 4-й стрелковой дивизии генерала А. И. Деникина; «железные стрелки» повторно взяли город 23 мая 1916 г. в ходе наступления Юго-Западного фронта.

(обратно)

140

См. схему 12.

(обратно)

141

Генерал Э. В. Экк.

(обратно)

142

Богатый литовско-русский род, владевший обширными землями на Волыни, в Литве, Киевщине и Полтавщине. По мужской линии пресекся к середине XVIII в.

(обратно)

143

Арпсгофен Андрей Владимирович (1875 – после 1932). На службе с 09.1893. Окончил Пажеский корпус (1895), выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии 1-ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1905), капитан. Участник Русско-японской войны 1904–05. На штабных должностях. Участник ПМВ. Полковник (1914). И. д. нач. штаба 34-й пех. див. в 1915-м. Кавалер Георгиевского оружия (29.05.1916). Командир 61-го пех. Владимирского полка (с 11.1915). Нач. штаба 41-й пех. див. (с 12.1916). Ген. – майор (1917). Нач. штаба 16-го арм. корпуса (с 12.1917). Участник Белого движения на Юге. В резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР. В 07.1919–03.1920 нач. штаба 2-й Кубанской казачьей див. В Русской армии в отделе ген. – квартирмейстера штаба главноком. На 1932 в эмиграции в Румынии.

(обратно)

144

Ремезов (Ремизов) Николай Митрофанович (1864–1916). Окончил 3-й Московский кадетский корпус. На службе с 08.1885. Окончил 3-е военное Александровское училище (1887), выпущен подпоручиком в 72-й пех. Тульский полк. Офицер-воспитатель 4-го Московского кадетского корпуса (с 12.1893). Подполковник (1899), полковник в (1905). Командир батальона, участник Русско-японской войны 1904–05. Ранен и контужен. Командир 7-го гренадерского Самогитского полка (12.1908–01.1914). Ген. – майор (1914). Командир 2-й бригады 10-й пех. див. (01.1914–07.1914). Участник ПМВ. Командир 1-й бригады 35-й пех. див. (07.1914–1915). Одновременно в 10.1914 временно командующий этой див. Кавалер Георгиевского оружия (05.05.1915). Убит при осмотре позиций.

(обратно)

145

Т. е. отделам штаба.

(обратно)

146

Бутчик Михаил Михайлович (1868–1922). Окончил Гатчинский сиротский институт (1887). На службе с 08.1887. Окончил Московское пехотное юнкерское училище (1889), выпущен в 101-й пех. Пермский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897). Обер-офицер для поручений при штабе войск Закаспийской обл. (07.1898–08.1899). Капитан (1899). На штабных должностях. Полковник (1906). Нач. штаба 27-й пех. див. в 1908–1912. Прикомандирован к кавалерии (03.09–14.09.1908) и к артиллерии (29.05–31.07.1908). С 09.1912 командир 135-го пех. Керчь-Еникальского полка. Участник ПМВ. Ген. – майор (15.04.1915) за отличия с переводом в Генеральный штаб. Нач. штаба 17-го арм. корпуса (15.04–04.12.1915). Нач. штаба 40-го арм. корпуса (04.12.1915–11.03.1917). Ген. – лейт. (12.10.1917). Командир 28-го арм. корпуса (09–10.1917). Командир 15-го арм. корпуса (с 22.10.1917). В армии Украинской державы с 05.10.1918. На 21.11.1918 в Общем списке офицеров Генерального штаба Украинской державы, генеральный значковый, в Главном штабе. Военный министр в Крымском и Крымском краевом правительствах. В середине 04.1919 прибыл в Екатеринодар и зачислен в резерв чинов штаба главноком. ВСЮР. Вскоре назначен А. И. Деникиным пом. по гражданской части командующего Добровольческой армией ген. Май-Маевского. Со сменой командующего армией 27.11.1919 отправлен в распоряжение главноком. Эмигрант, умер на Кипре.

(обратно)

147

135-й пехотный Керчь-Еникальский полк. Сформирован в 1863 г. В ПМВ в 34-й пех. див. 7-го арм. корпуса.

(обратно)

148

Одна из важных, тяжелых и неблагодарных служб. – Примеч. авт.

(обратно)

149

Скобельцын Владимир Степанович (1872–1944). Окончил Орловский Бахтина кадетский корпус (1890). На службе с 09.1890. Окончил 1-е военное Павловское училище (1892), выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии Московский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899), капитан. Обер-офицер для особых поручений при штабе 7-го арм. корпуса (07.1902–11.1903). Столоначальник Главного штаба (11.1903–06.1905). Подполковник (1903). На административных и преподавательских должностях. Полковник (1907). С 12.02.1910 нач. штаба 2-й Финляндской стрелк. бригады. Участник ПМВ. Командир 2-го Финляндского стрелк. полка (1914–1915). Ген. – майор (1914). Нач. штаба 17-го арм. корпуса (12.1915–03.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (09.09.1915) и Георгиевского оружия (02.02.1916). Участник наступления Юго-Западного фронта в 1916 г. Командующий 2-й Туркестанской стрелк. див. (03–04.1917). Командующий 1-й Финляндской стрелк. див. (04–07 и с 10.1917). Помощник командующего Северным фронтом (1917). В резерве чинов при штабе Киевского ВО (до 10.1917). Участник Белого движения на Юге и Севере. В армии Украинской державы (с 10.1918). На 21.11.1918 в Списке ГШ без указания должности. С 05.1919 в войсках Северной области. Командующий группой войск, преобразованной в Олонецкую Добровольческую армию, на Петрозаводском направлении (1919–02.1920). Вынужден был отойти в Финляндию (02.1920). В эмиграции во Франции. Член Общества офицеров Генерального штаба и Объединения Лейб-гвардии Московского полка во Франции.

(обратно)

150

Т. е. в штабе корпуса – принятое армейское сокращение.

(обратно)

151

Развадовский Дмитрий Александрович (1854–1920). На службе с 08.1870. Окончил 1-е военное Павловское и Михайловское артиллерийское училища. Участник Русско-турецкой войны 1877–78 в рядах Гренадерского корпуса. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу и состоял в ее постоянном составе. Капитан (1886). Полковник (1901). Командир 2-го конно-арт. дивизиона (с 13.05.1903). Ген. – майор (1907). Командир 1-й (11.1907–04.1910) и 5-й арт. бригад (04.1910–04.1913). Ген. – лейт. (1913). Инспектор арт. 17-го арм. корпуса (04.1913–10.1916). Участник ПМВ. В 10.1916 отчислен по болезни в резерв чинов при штабе Одесского ВО. Позже начальник гарнизона Бендер. Участник Белого движения на Юге. С 08.04.1919 и с 15.09.1919 в резерве чинов войск Новороссийской обл. Позже – в Крыму. С Русской армией не эвакуировался. 26.12.1920 арестован в Симферополе ЧК. 28.12.1920 осужден коллегией Крымской ЧК к расстрелу. Реабилитирован 20.03.1998 прокуратурой Автономной Республики Крым.

(обратно)

152

Идзиковский Леон Викентьевич (1827–1865) – книжный и нотный издатель, создатель одной из первых нотных фирм в Киеве. Продажи производились во многих городах империи. После смерти И. делом руководили его вдова и сын. Филиал в Варшаве работал до 1944 г.

(обратно)

153

Династия киевских кондитеров, известных производством «сухого варенья» – цукатов.

(обратно)

154

«Мерзавчик» (разг.) – бутылка водки объемом 0,125 л.

(обратно)

155

См. схему 13.

(обратно)

156

А. И. Деникин пишет об уничтожении в октябре 1915 г. в Чарторыйске 1-го гренадерского Кронпринца полка.

(обратно)

157

Белозор Юлиан Юлианович (1862–1942). Окончил Виленское реальное училище (1878). На службе с 1878. Окончил Виленское пехотное юнкерское училище (1882). На строевых должностях в пехоте. Капитан (1893). Окончил Офицерскую стрелковую школу. Участник похода в Китай 1900–01. Подполковник (26.02.1901). Участник Русско-японской войны 1904–05, полковник за боевые отличия. Ранен и контужен. Командир 207-го пех. Новобаязетского полка (06.1909–06.1912). Командир 10-го Сибирского стрелк. полка (06.1912–02.1913). Ген. – майор (1913) за отличие. Генерал для поручений при командующем войсками Приамурского ВО (с 22.02.1913). Участник ПМВ. С 11.1914 начальник санитарного отдела 9-й армии. С 02.1915 временно командующий бригадой 3-й гренадерской див. Командир 2-й стрелк. бригады (02.1915–04.1917; с 12.07.1915 развернута в див.). Ген. – лейт. (1915). Награжден орденом Св. Георгия 4-й (06.11.1915) и 3-й ст. (23.09.1916). С 04.1917 командовал 40-м арм. корпусом. В 09.1917 и. д. командующего 9-й армией. В 01.1918 начальник формировавшейся в Кишиневе 2-й бригады Русских добровольцев. После приказа командования (ген. А. К. Кельчевского), аннулировавшего данные офицерами-добровольцами обязательства, подчинился и распустил ее. Отказался присоединиться к отряду полковника М. Г. Дроздовского, несмотря на предложение уступить ему командование. С 09.1918 в резерве чинов при штабе Добровольческой арм. Командир 2-й пех. див. (15.11–27.11.1918). В резерве чинов при штабе Крымско-Азовской Добровольческой армии, затем при штабе главноком. ВСЮР (с 06.1919). Эвакуирован. 28.08.1920 возвратился в Севастополь. В эмиграции.

(обратно)

158

Марков Сергей Леонидович (1878–1918). Окончил 1-й Московский кадетский корпус (1895) с отличием, переведен в Константиновское артиллерийское училище (1898); выпущен в Лейб-гвардии 2-ю артиллерийскую бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1904), штабс-капитан. Добровольцем отправился на театр военных действий, участник Русско-японской войны. Служебные задания связаны с военными сообщениями, разведкой и связью. Награжден пятью орденами. Капитан (06.1905), переведен в Генеральный штаб. На штабных должностях. С 1908 преподавал тактику, военную географию и русскую военную историю в Павловском военном и Михайловском артиллерийском училищах. Автор и соавтор учебных работ по военной географии и истории. С 10.1911 – штатный преподаватель в Николаевской военной академии. Участник ПМВ. Переведен в действующую армию и назначен начальником разведывательного отделения управления ген. – квартирмейстера штаба армий Юго-Западного фронта. С 09.1914 – начальник управления ген. – квартирмейстера, с 10.1914 – нач. штаба 19-й пех. див. В 12.1914 нач. штаба 4-й стрелк. бригады (затем – дивизии) ген. – майора А. И. Деникина. Подружился с Деникиным, оставаясь у него нач. штаба в штабах разного уровня. Временно командовал 13-м стрелк. полком. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. и Георгиевского оружия (1915). Ген. – майор (12.1915). Весной 1916 повторно назначен нач. штаба 4-й див. В 04.1916 назначен нач. штаба 2-й Кавказской казачьей див. на Кавказский фронт. Осенью 1916 вызван в Николаевскую академию Генерального штаба для чтения лекций по общей тактике для первых ускоренных курсов. По своему желанию возвратился в строй. С 01.1917 – генерал для поручений при командующем 10-й армией генерале В. Горбатовском. В 03.1917 избран в офицерско-солдатский комитет штаба 10-й армии, в котором участвовал до середины апреля, выезжал оратором в воинские части, агитировал личный состав за продолжение войны. В 03–04.1917 – 2-й ген. – квартирмейстер штаба Верховного главноком, при нач. штаба Верховного главноком. ген. А. И. Деникине. С 04.1917 – командующий 10-й пех. див. В 05.1917 переведен в Ставку и назначен 2-м ген. – квартирмейстером при Верховном главноком. С 10.06.1917 – и. д. нач. штаба армий Западного, с 4 августа – Юго-Западного фронта при командующем фронтами ген. Деникине. Ген. – лейт. (05.1917). Активно поддержал Корниловское выступление, арестован, содержался в Бердичеве и Быхове. После освобождения прибыл на Дон, в Добровольческой армии с момента создания. В 01.1918 принял пост нач. штаба 1-й Добровольческой див. Во время двухмесячного наступления большевиков на Ростов-на-Дону руководил Батайским фронтом. В 1-м Кубанском походе командовал Сводно-офицерским полком. Выразил доверие и подчинился новому командующему Добровольческой армией Деникину. Принял командование 1-й отд. пех. бригадой. Командир 1-й пех. див. Добровольческой армии (с 06.1918). Выступил с ней во 2-й Кубанский поход. Смертельно ранен 12(25). 06.1918 под станцией Шаблиевка.

(обратно)

159

См. схему 14.

(обратно)

160

«Декавилька» – наименование узкоколейной дороги по имени ее изобретателя, французского инженера Декавиля.

(обратно)

161

11-й пехотный Псковский генерал-фельдмаршала князя Кутузова-Смоленского полк. Сформирован в 1700 г. В ПМВ в 3-й пех. див. 17-го арм. корпуса.

(обратно)

162

Так в тексте. Следует читать: «контрударах».

(обратно)

163

12-й пехотный Великолуцкий полк. Сформирован в 1811 г. В ПМВ в 3-й пех. див. 17-го арм. корпуса.

(обратно)

164

Инженерная граната капитана Новицкого предложена в 1914 г. (усовершенствована прапорщиком Федоровым в 1916 г.); предназначалась для разрушения искусственных препятствий и создания проходов в проволочных заграждениях противника.

(обратно)

165

Место их точно указано на с. 11. – Примеч. автора. (См. с. 111 настоящего издания. – Примеч. ред.)

(обратно)

166

Иванов Николай Иудович (1851–1919). Окончил 2-ю Петербургская военную гимназию и Павловский кадетский корпус. На службе с 09.1866. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1869). Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Полковник (1884). Командовал Кронштадтской крепостной артиллерией (04.1890–12.1899). Ген. – майор (1894). Участник Китайского похода 1900–01. Ген. – лейт. (1901). Имел репутацию выдающегося артиллерийского начальника. Участник Русско-японской войны 1904–05. Пользовался личным доверием Николая II. Ген. от артиллерии (1908). С 12.1908 командующий войсками Киевского ВО. Участник ПМВ. Главноком. армиями Юго-Западного фронта (07.1914–03.1916). В 03.1916 назначен членом Государственного совета и состоял при Особе Е. И. В. С началом Февральской революции назначен 27.02.1917 главнокомандующим войсками Петроградского ВО с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров. Под арестом и следствием ЧСК. Освобожден, в конце 1917 уехал в Киев. В 10.1918 возглавил Особую Южную армию (Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса). Умер от тифа в Одессе.

(обратно)

167

Каледин Алексей Максимович (1861–1918). Окончил Михайловскую Воронежскую военную гимназию. На службе с 09.1879. Окончил 2-е военное Константиновское и Михайловское артиллерийское училища (1882), Николаевскую академию Генерального штаба (1889). На штабных должностях. Старший адъютант войскового штаба Войска Донского (07.1895–04.1900). Полковник (1899). Начальник Новочеркасского казачьего юнкерского училища (06.1903–08.1906). Пом. нач. войскового штаба Войска Донского (08.1906–06.1910). Ген. – майор (1907). Командующий 12-й кав. див. (с 12.1912), с которой выступил в поход. Ген. – лейт. (1913). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (11.10.1914), ордена Св. Георгия 4-й (07.10.1914) и 3-й ст. (03.11.1915). Командир 41-го (с 18.06.1915) и 12-го (с 05.07.1915) арм. корпусов. Ген. от кавалерии (1916). С 03.1916 командующий 8-й арм. Добился значительного успеха в ходе наступления Юго-Западного фронта весной-летом 1916, со взятием Луцка и Дубно. После Февральской революции выступил против «демократизации армии». 19.06.1917 избран войсковым атаманом Донского казачьего войска. В 08–09.1917 выступал за роспуск советов и комитетов, резко критиковал ВП. После Октябрьского переворота объявил на военном положении Каменноугольный район и попытался организовать вооруженное сопротивление большевикам. Власти СНК Войско Донское не признало. Оказавшись перед лицом нежелания казачества подниматься на борьбу, сложил с себя атаманские полномочия. Считается, что покончил с собой в Новочеркасске.

(обратно)

168

Тальгрен Владимир Павлович (1870–1920). Окончил Симбирский кадетский корпус. На службе с 09.1888. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1890), выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии Гренадерский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1896), капитан. Старший адъютант штаба 34-й пех. див. (02.1897–08.1899). Старший адъютант штаба 7-го арм. корпуса (08.1899–11.1900). Штаб-офицер для особых поручений при штабе того же корпуса (11.1900–08.1902). Подполковник (1900). Штаб-офицер при управлении 2-й Сибирской рез. пех. бригады (08.1902–02.1904). Участник Русско-японской войны 1904–05. Нач. штаба 2-й Сибирской пех. див. (02.1904–05.1905). Контужен. Полковник (1905). Нач. штаба 26-й (09.1905–05.1906) и 9-й (05.1906–05.1908) пех. див. Командир 134-го пех. Феодосийского полка (05.1908–01.1914). Ген. – майор (1914) с назначением ген. для поручений при командующем войсками Одесского ВО и переводом в Генеральный штаб. Участник ПМВ. Начальник этапно-хозяйственного отдела штаба 8-й арм. (07.1914–1915). Командующий 35-й пех. див. (10.1915–09.1916). Начальник снабжений 47-го арм. корпуса, Дунайской армии. Пом. главного начальника снабжений армий Румынского фронта с 12.1916. В 1920 на территории Крыма. Расстрелян в ноябре 1920 в Симферополе.

(обратно)

169

Дынников Павел Акимович (1874–?). Окончил Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. На службе с 08.1891. Окончил Михайловское артиллерийское училище, выпущен в 33-ю арт. бригаду. Окончил Михайловскую артиллерийскую академию (1902), капитан. Окончил Офицерскую артиллерийскую школу. Подполковник (1907), полковник (1911). Начальник артиллерийского полигона Киевского ВО (с 11.1910). Участник ПМВ. Зав. арт. частью штаба 8-й арм. (11.1914–1915). Командующий 35-й арт. (1915–1916), 5-й стрелк. арт. бригадами (07.1916–1917). И. д. инспектора артиллерии 18-го арм. корпуса (с 05.1917). Участник Белого движения на Юге. Командир 3-й тяжелой арт. бригады в Одессе в армии Украинской державы (с 09.1918). Далее во ВСЮР и Русской армии. Ген. – майор. Галлиполиец. В эмиграции в Болгарии.

(обратно)

170

Стогов Николай Николаевич (1872–1959). Окончил Николаевский кадетский корпус (1891). На службе с 08.1891. Окончил 2-е военное Константиновское училище (1893), выпущен в Лейб-гвардии Волынский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1900), капитан. На штабных должностях. Полковник (1908). Нач. штаба 1-й Финляндской стрелк. бригады (с 02.1913). Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (10.06.1915). Командир 3-го Финляндского стрелк. полка (с 11.1914). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (14.06.1915). И. д. ген. – квартирмейстера штаба 8-й арм. (с 04.1915). Ген. – майор (1915). И. д. нач. штаба 8-й арм. (с 09.1916). Командующий 16-м арм. корпусом (с 04.1917). Ген. – лейт. (1917). После выступления генерала Л. Г. Корнилова с 10.09.1917 нач. штаба армий Юго-Западного фронта, некоторое время командовал фронтом. В 01.1918 вернулся с фронта в Москву и поступил на службу в РККА. В 05–08.1918 начальник Всероглавштаба РККА. С 11.1918 в системе Главархива. Участник заговора Национального центра, руководитель «Добровольческой армии Московского района». Арестован, бежал на юг. С осени 1919 в резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР. В 02–05.1920 нач. штаба Кубанской арм. В Русской армии комендант Севастопольской крепости и командующий войсками арм. тылового района и Керченского полуострова. В эмиграции в Югославии и Франции. В 1930–1934 начальник военной канцелярии РОВС.

(обратно)

171

Староконстантинов – уездный центр на юго-западе Волынской губернии.

(обратно)

172

В составе 101-й и 105-й пехотных дивизий.

(обратно)

173

10-й пехотный Новоингерманландский полк. Сформирован в 1785 г. В ПМВ в 3-й пех. див. 17-го арм. корпуса.

(обратно)

174

Геннингс Вильгельм Александрович (1861–1919). Окончил Военную гимназию. На службе с 08.1880. Окончил 1-е военное Павловское училище (1882). Выпущен в 100-й пех. Островский полк. Штабс-капитан (1894), капитан (1898), за отличие. Более 10 лет командовал ротой. Участник Русско-японской войны. Подполковник (1907). На 1913 – в 89-м пех. Беломорском полку. Полковник (05.1914). Участник ПМВ. Командир 89-го пех. Беломорского полка (на 21.12.1914), командир 10-го пех. Новоингерманландского полка (с 21.01.1915). Затем командующий бригадой 105-й пех. див. Ген. – майор (08.1917). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (12.10.1917). Участник Белого движения. С 18.12.1918 командир Русской дружины (отряд русской самообороны Эстонского края) в Ревеле. В Северо-Западной армии во 2-м пех. Ревельском полку. Убит 19.11.1919.

(обратно)

175

Шольп Александр Густавович (1857–1938). Окончил Елисаветградскую военную прогимназию. На службе с 06.1874. Окончил Одесское пехотное юнкерское училище (1876), выпущен прапорщиком в 57-й пех. Модлинский полк, в рядах которого участвовал в Русско-турецкой войне 1877–78. Окончил Офицерскую стрелковую школу. Капитан (1889). Более одиннадцати лет командовал ротой. Подполковник (1901), полковник (1905). Командир 229-го Свияжского резервного батальона (12.1907–06.1910). Командир 193-го пех. Свияжского полка (06.1910–11.1913). Ген. – майор (1913). Командир 1-й бригады 41-й пех. див. (11.1913–07.1916), с которой выступил на фронт. Участник ПМВ. Кавалер Георгиевского оружия (06.01.1915). Командующий 3-й пех. див. (07.1916–04.1917), во главе которой прорвал австрийский фронт у Сопанова. 18.04.1917 отчислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. В 1918 в армии Украинской державы – генеральный хорунжий, пом. начальника 5-й пех. див. в Одессе. С конца 1918 в Добровольческой армии, комендант и начальник гарнизона г. Керчи. В Русской армии ген. для поручений при начальнике военного снабжения армии ген. Вильчевском, с 08.1920 представлял в штабе главноком. нового начальника снабжения армии ген. Ставицкого. Галлиполиец. Затем в Королевстве СХС, служил в Военном ведомстве. В 1934 переехал в Софию, где как ветеран Освободительной войны 1877–1878 получил пенсию от болгарского правительства. Начальник военно-инструкторских курсов в Софии.

(обратно)

176

Номерных тамбовских дружин было несколько, какая именно имеется в виду, неизвестно.

(обратно)

177

Местечко в восточной Галиции; известно масштабным сражением в августе 1649 г. между казачье-татарским войсками Б. Хмельницкого и Ислам-Гирея и польскими войсками короля Яна-Казимира. Поляки потерпели тяжелое поражение, там же был заключен выгодный для казаков мирный договор.

(обратно)

178

Электромеханический телеграфный аппарат для передачи и приема сообщений знаками Морзе кода; разновидность телеграфного аппарата; изобретен С. Морзе в 1837 г.

(обратно)

179

Сапеги – известный шляхетский род в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой.

(обратно)

180

Правильно: Раттэль (Раттель) Николай Иосифович (1875–1939). Окончил Нижегородский графа Аракчеева кадетский корпус (1893). На службе с 09.1894. Окончил Павловское военное училище (1896), выпущен в Лейб-гвардии Литовский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1902), капитан. Участник Русско-японской войны 1904–05. На штабных должностях. Подполковник (1906). Заведующий передвижением войск Харьковского района (09.1908–11.1912). Полковник (1911). Командир 12-го пех. Великолуцкого полка (05.1915–05.06.1916). Кавалер Георгиевского оружия (10.12.1915). Ген. – майор (1916), помощник ген. – квартирмейстера, ген. – квартирмейстер штаба Юго-Западного фронта, с 08.1917 – Западного фронта. С 09.1917 начальник военных сообщений театра военных действий. С 1918 добровольно в РККА. С 03.1918 начальник ВОСО в Высшем военном совете (ВВС) Республики. С 07.1918 нач. штаба ВВС. Начальник Полевого штаба РВСР. С 10.1918 начальник Всероглавштаба. С 17.06.1920 член Особого совещания при главкоме и председатель Военно-законодательного совета при РВСР. С 1922 в распоряжении главкома ВС Республики, затем в Центральном управлении военных сообщений. С 1925 в резерве РККА с откомандированием для работы в народном хозяйстве. Арестован в 1938, расстрелян в 1939, реабилитирован в 1956.

(обратно)

181

Наши потери были сравнительно ничтожны. – Примеч. авт.

(обратно)

182

Заамурская конная дивизия, сформированная из пограничников – чинов Заамурского округа пограничной стражи.

(обратно)

183

Розалион-Сошальский Георгий Петрович (1861–1945). На службе с 09.1878. Окончил Петровско-Полтавский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1880), выпущен в 10-й уланский Одесский полк. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу. Ротмистр (1892), подполковник (1899). Командир 3-го полевого жандармского эскадрона (08.1901–02.1904). Полковник (1903). Участник Русско-японской войны 1904–05. И. д. коменданта главной квартиры полевого управления 1-й Маньчжурской армии (02.1904–03.1907). Командир 11-го уланского Чугуевского полка (04.1910–01.1913). Ген. – майор (1912). Командир 2-й бригады 11-й кав. див. (с 01.1913). Участник ПМВ. Командующий (затем командир) Заамурской конной див. (11.1915–04.1917). Ген. – лейт. (1916). 22.04.1917 отчислен по болезни в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. Эвакуирован в начале 1920 из Новороссийска на о. Лемнос. 16.10.1920 выехал в Русскую армию в Крым. В эмиграции в Югославии.

(обратно)

184

Очевидно, имеется в виду Д. Д. Приходкин (см. примечание № 77).

(обратно)

185

Кашталинский Николай Александрович (1849–1917). Окончил Павловский кадетский корпус и 2-ю Санкт-Петербургскую военную гимназию. На службе с 08.1867. Окончил 1-е военное Павловское училище (1869). Участник боевых действий в Туркестане. Во время Русско-турецкой войны 1877–78 служил в болгарском ополчении. Капитан (1879). Уездный начальник на Кавказе. Полковник (1888), служил на Кавказе. На строевых должностях в 1902–1904. Участник Русско-японской войны 1904–05, командующий и начальник 3-й Восточно-Сибирской стрелк. див. (02.1904–03.1905–07.1906). Ген. – лейт., кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (01.11.1905). Командир 4-го арм. корпуса (с 12.1906). В 1908–1914 в отставке. Участник ПМВ. Вернулся на службу, командир 28-го арм. корпуса в 11-й и 5-й армиях. Отстранен от должности генералом Плеве и отчислен по несоответствию в резерв чинов при штабе Киевского ВО (06.10.1915). С 04.1916 командир 40-го арм. корпуса 8-й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 3-й степени (04.08.1916). В 11.1916 назначен членом Александровского комитета о раненых. Убит в Петрограде психически больным солдатом.

(обратно)

186

Драгомиров Владимир Михайлович (1867–1928) – из дворян Черниговской губернии, сын известного военного теоретика М. И. Драгомирова. На службе с 09.1884. Окончил Пажеский корпус (1886), выпущен подпоручиком лейб-гвардии в Семеновский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1892), капитан. На штабных должностях. Участник Русско-японской войны 1904–05. С 09.1904 нач. штаба 12-го, а с 02.1905 – 1-го арм. корпусов. Командир 147-го пехотного Самарского (06.1905–06.1906) и Лейб-гвардии Преображенского полков (06.1906–10.1908). Ген. – майор в 1907-м. Генерал-квартирмейстер штаба войск Киевского ВО (10.1908–08.1912). Нач. штаба Киевского ВО с 08.1912 г. Ген. – лейт. в 1913. Участник ПМВ. Нач. штаба 3-й армии. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (06.09.1914). Из-за конфликта с командующим армией генералом Радко-Дмитриевым в 11.1914 переведен на должность начальника 2-й гвардейской пех. див. С 12.1914 командир 8-го арм. корпуса. С 03.1915 Нач. штаба Юго-Западного фронта. После Горлицкого прорыва фронта 3-й армии обвинен в интригах против Радко-Дмитриева и 08.05.1915 переведен в распоряжение Верховного главноком. Командир 8-го арм. корпуса (08.1915–10.1916). Из-за разногласий с командармом А. М. Калединым переведен командиром 16-го армейского корпуса (с 10.1916). С 04.1917 в резерве чинов при штабе Киевского ВО, 22.08.1917 уволен со службы. Участник Белого движения на Юге, участник Бредовского похода. В эмиграции в Югославии.

(обратно)

187

Линзинген Александр Адольф Август Карл, фон (1850–1935) – германский генерал-полковник. На службе с 1868. Участник Франко-прусской войны 1870–71. С 1890 командир батальона, с 1897 – полка, с 1905 – дивизии. С 09.1909 командир II армейского корпуса, с которым вступил в войну. Участник битвы на Марне. С 01.1915 командующий Южной армией в Карпатах на русском фронте. Командовал армией и группами армий. Одержал победу на Буге летом 1915. В 05.1916 в районе Ковеля создал ударную группировку с целью остановить наступление русского Юго-Западного фронта. С 03.1918 главноком. в Бранденбурге и губернатор Берлина. С 08.11.1918 в отставке. Умер в 1935.

(обратно)

188

Сахаров Владимир Викторович (1853–1920). Окончил 2-й Московский кадетский корпус (1869). На службе с 08.1869. Окончил 1-е военное Павловское училище (1871). Служил в гвардии. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1878), капитан. Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Старший адъютант штаба 16-й пех. див. (04.1878–12.1878). Пом. старшего адъютанта штаба Действующей армии (12.1878–01.1879). На службе в военно-учебных заведениях. Полковник (1884). Начальник Елисаветградского кавалерийского юнкерского училища (04.1886–01.1891). На штабных и строевых должностях. Участник боевых действий в Китае. Командующий войсками в Северной Маньчжурии (06.1900–09.1900). Кавалер Золотого оружия (1901). Ген. – лейт. (1900). Командир 1-го Сибирского арм. корпуса (11.1903–04.1904). Участник Русско-японской войны 1904–05. Нач. полевого штаба Маньчжурской армии (04–10.1904), нач. штаба главноком. всеми сухопутными и морскими силами, действующими против Японии (10.1904–03.1905). Не пользовался доверием ген. А. Н. Куропаткина. Кавалер Золотого оружия, украшенного бриллиантами (26.11.1904). Командир 7-го арм. корпуса (10.1906–11.1911). Ген. от кавалерии (1908). С 12.1913 командир 11-го арм. корпуса, с которым выступил в поход. Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й (27.09.1914) и 3-й ст. (27.10.1915). Командующий 11-й армией (с 25.10.1915) и Дунайской армией (с 19.10.1916). Помощник августейшего главноком. армиями Румынского фронта (12.1916–04.1917). 02.04.1917 отстранен от командования фронтом. Проживал в Румынии и на юге России. Расстрелян «зелеными» в Крыму.

(обратно)

189

Балуев Петр Семенович (1857–1923). Окончил Владимирскую Киевскую военную гимназию. На службе с 08.1874. Окончил 1-е военное Павловское училище (1876). Участник Русско-турецкой войны 1877–78. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882). На штабных должностях. Полковник (1892). Командир 127-го пех. Имеретинского полка (03.1901–02.1904). Ген. – майор (1904). Командир 2-й бригады 16-й пех. див. (02–10.1904). Нач. штаба 6-го арм. корпуса (10.1904–07.1910). Ген. – лейт. (1910). Начальник 17-й пех. див. (07.1910), с которой выступил в поход. Участник ПМВ. Командир 6-го (с 08.1914) и 5-го (с 12.1914) арм. корпусов. Ген. от инфантерии (1916). Кавалер Георгиевского оружия (15.08.1916) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (15.08.1916). В 11.1916–02.1917 временно и. д. командующего Особой армией. Командующий Особой (с 04.1917) и 11-й (07.1917) армиями. Главноком. войсками Юго-Западного (24–31.07.1917) и Западного (с 02.08.1917) фронтов. 12.11.1917 отстранен от должности ВРК фронта. С 1919 в РККА, инспектор военных сообщений Высшей военной инспекции. В 1920 член Особого совещания при главкоме и Комиссии по исследованию и использованию опыта 1-й мировой войны. В дальнейшем на преподавательской работе.

(обратно)

190

Ренненкампф фон Павел-Георг Карлович (1854–1918). На службе с 05.1870. Окончил Гельсингфорсское пехотное юнкерское училище (1873), выпущен корнетом в 5-й уланский Литовский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1882), ротмистр. На штабных должностях. Полковник (1890). Командир 36-го драгунского Ахтырского полка (12.1895–11.1899). Нач. штаба войск Забайкальской области (11.1899–07.1901). Ген. – майор (1900). Участник Китайской кампании 1900–1901, кавалер ордена Св. Георгия 4-й (12.08.1900) и 3-й (22.12.1900) ст. Начальник 1-й отд. кав. бригады (07.1901–02.1904). Участник Русско-японской войны 1904–05. Командующий Забайкальской казачьей див. (02–08.1904) и ее командир (08.1904–08.1905). Ген. – лейт. (1904). Тяжело ранен под Ляояном, отличился под Мукденом. Командир 7-го Сибирского арм. корпуса (11.1905–06.1906). Кавалер Золотого оружия, украшенного бриллиантами (30.01.1906) и Золотого оружия с надписью «За храбрость» (12.02.1906). Участвовал в подавлении революционных выступлений в 1905 в полосе Транссибирской железной дороги. Командир 3-го Сибирского арм. корпуса (06–12.1906). Командир 3-го арм. корпуса (12.1906–01.1913). Ген. от кавалерии (1910). Ген. – адъютант (1912). Командующий войсками Виленского ВО (с 01.1913). Участник ПМВ. Командующий 1-й армией (07.1914–11.1914). Руководил армией во время похода в Восточную Пруссию. В ходе наступления армия выдержала бои при Сталлупенене 04(17).08.1914 и Гумбиннене 07(20).08.1914. После боев под Лодзью (11.1914) отстранен по настоянию главноком. Северо-Западного фронта ген. Рузского. Состоял в распоряжении военного министра. Действия Р. во время Лодзинской операции стали предметом разбирательства специальной комиссии. 06.10.1915 уволен со службы «по домашним обстоятельствам» с правом ношения мундира и пенсией. После Февральской революции арестован, находился под следствием. После Октябрьской революции освобожден и уехал в Таганрог. После занятия города большевиками перешел на нелегальное положение. Арестован ВЧК в ночь на 13(16).03.1918. Отказался от предложения вступить в Красную армию. Расстрелян 01.04.1918.

(обратно)

191

Станция Владикавказской железной дороги; находится в станице Павловской на Кубани.

(обратно)

192

Быч Лука Лаврентьевич (1870–1945). Окончил Юридический факультет Московского университета. Имел репутацию человека левых убеждений. С 1900 в «Восточном обществе транспорта по Волге и Каспийскому морю», директор бакинского отделения. Гласный городской думы Баку, с 1912 городской голова Баку. Смог примирить тюрок, армян и русских, благодаря чему удалось решить острый вопрос о снабжении города пресной водой. Начальник снабжения Кавказской армии в 1917 по назначению Временного правительства. По возвращении на Кубань избран Краевой радой председателем Кубанского правительства. Участник 1-го Кубанского похода. После избрания генерала А. П. Филимонова Кубанским атаманом сложил полномочия главы правительства, так как сам претендовал на атаманскую булаву. Остался рядовым членом Рады. Глава кубанской делегации на Парижской мирной конференции. Подписал в Париже проект договора о дружбе с кавказскими горцами, нелояльными Добровольческой армии. В Россию не вернулся. С 1922 в Чехословакии; преподавал муниципальное право слушателям Украинской сельскохозяйственной академии, был ее ректором.

(обратно)

193

Станица Черкасского округа Войска Донского.

(обратно)

194

Савицкий Вячеслав Дмитриевич (1880–1963). Окончил Оренбургский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. Есаул в Собственном Е. И. В. Конвое. В 1917 депутат Кубанской краевой рады. С 01.1918 – член Кубанского правительства по военным делам. Ген. – майор производства Кубанской рады, имел в Добровольческой армии репутацию самостийника. В 01.1919 выехал в составе кубанской делегации на мирную конференцию. В Россию не вернулся. В эмиграции во Франции и США; работал актером в Голливуде.

(обратно)

195

В советской историографии – Таганрогский десант в июне 1918 г.

(обратно)

196

Боевые действия Добровольческой армии 9 (22) февраля – 30 апреля (13 мая) 1918 г. с движением от Ростова-на-Дону к Екатеринодару, с попыткой взять столицу Кубани штурмом и обратно на Дон.

(обратно)

197

Правильно: Трухачев Сергей Михайлович (1879–1942). На службе с 08.1896. Окончил Тифлисский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище (1899), выпущен подпоручиком в Кавказскую гренадерскую арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1906). Капитан (1906). Старший адъютант штаба 10-го арм. корпуса (11.1908–06.1912). И. д. пом. делопроизводителя Главного управления ГШ (в разведывательном отделе) с 06.1912. Подполковник (1912) с утверждением в должности. Участник ПМВ. Полковник (1915). Штаб-офицер для поручений в управлении дежурного ген. при Верховном главноком. (с 09.1915). Командир 16-го гренадерского Мингрельского полка (с 12.1916). Ген. – майор (21.11.1917). В распоряжении начальника штаба главноком. войсками Кавказского фронта (с 12.1917). Участник Белого движения на Юге. В Добровольческой армии с момента создания. В 01.1918 командир штабной роты при штабе Добровольческой армии. В 03.1918 повторно произведен в ген. – майоры и назначен начальником строевого отдела штаба армии. С 07.1918 – дежурный ген. штаба Добровольческой армии, с 01.1919 – штаба главноком. ВСЮР и Русской армии. Галлиполиец, пом. начальника Отдела личного состава штаба главноком. После расформирования штаба (Королевство СХС) в 1926 переехал во Францию и проживал в Ницце, где и скончался.

(обратно)

198

Метафора, неоднократно использовавшаяся для обозначения героических военных походов; изначально – название двух исторических сочинений: Ксенофонта (описание отступления 10000 греков из Малой Азии) и Арриана (об Александре Македонском).

(обратно)

199

Запольский Всеволод Федорович (?–1920). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1908; к ГШ не причислен). На 1909 штабс-капитан 3-го Кавказского стрелк. батальона 1-й Кавказской стрелк. бригады. Капитан (1908). Участник ПМВ. Причислен к Генеральному штабу (1914). На штабных должностях в штабе 5-го Кавказского арм. корпуса. Подполковник (04.1917). И. д. нач. штаба 1-й пластунской див. (с 19.11.1917). Участник Белого движения на Юге. Участник 1-го Кубанского похода; в ВСЮР – командир 4-го Кубанского пластунского батальона в Кавказской армии (08–10.1919), затем командир бригады, ген. – квартирмейстер штаба генерала В. Л. Покровского. Ген. – майор (1919). Убит в 1920 под Туапсе.

(обратно)

200

Автор неточен: провозглашенная 7 июля 1918 г. 1-м съездом советов Северного Кавказа Северо-Кавказская советская республика объединила Кубано-Черноморскую, Ставропольскую и Терскую советские республики.

(обратно)

201

Сорокин Иван Лукич (1884–1918). Окончил Екатеринодарскую военно-фельдшерскую школу. Участник ПМВ, фельдшер в 1-м Лабинском полку Кубанского КВ на Кавказском фронте. В 1915 командирован в Тифлисскую школу прапорщиков. Хорунжий (1916). В 1916–1917 в 3-м линейном полку ККВ. Подъесаул (1917). Кавалер ордена Св. Георгия 3-й и 4-й ст. Весной 1917 состоял в ПСР, участвовал в общественной жизни революционной армии. В начале 1918 организовал на Кубани первый красный казачий отряд. С 02.1918 – помощник командующего Юго-Восточной красной армией. 1(14)03.1918, после оставления Екатеринодара без боя Кубанской армией генерала Покровского, занял город. Противостоял Добровольческой армии во время ее 1-го Кубанского похода. В 06.1918 – пом. командующего войсками Кубанской советской республики А. И. Автономова. Приказом штаба СКВО от 24.09.1918 утвержден в должности главноком. войсками Северного Кавказа. В 10.1918 – командарм 11-й красной армии. В конце 10.1918 прорвался наружу конфликт между Сорокиным и РВС Северного Кавказа. Расстрелял командарма Таманской армии Матвеева и группу членов ЦИК Северо-Кавказской республики. В связи с этим 27.10.1918 2-й Чрезвычайный съезд советов Северного Кавказа сместил С. с поста главноком. и объявил вне закона. Арестован таманцами и застрелен в ставропольской тюрьме 01.11.1918.

(обратно)

202

Автономов Алексей Иванович (1890–1919). Участник ПМВ, хорунжий в составе 39-го и 28-го казачьих полков. Лидер «левой группы» на общефронтовом казачьем съезде в Киеве в 10.1917 и в Новочеркасске, депутат Большого войскового круга. Арестован калединцами, но освобожден. От чрезвычайного комиссара по борьбе с контрреволюцией на Юге России Антонова-Овсеенко получил мандат с правом формировать части Красной гвардии на Кубани. В 01.1918 – главноком. Юго-Восточной революционной армией. Руководил обороной Екатеринодара от Добровольческой армии 9.04(27.03)–13.04.(31.03.)1918. С 01(14).04 по 10(23).05.1918 – главноком. Северокавказской красной армией; при поддержке командиров конфликтовал с властями Кубано-Черноморской советской республики. Дело дошло до открытого разрыва и отрешения от должности главноком. Вызван в Москву и 14(27).05.1918 назначен на должность инспектора и организатора войсковых частей Кавказского фронта по рекомендации Г. К. Орджоникидзе. В 07.1918 с мандатом Троцкого прибыл в Терскую область в должности командира армии, которую предстояло сформировать. Активно участвовал в боях на Тереке, заболел тифом и умер 02.02.1919, похоронен в осетинском селе.

(обратно)

203

Быкадоров Исаак Федорович (1882–1957). Окончил Новочеркасское казачье юнкерское училище, выпущен в 13-й Донской казачий полк. Сотник (1907). В 1907 поступил в Николаевскую академию Генерального штаба, но ушел в строй до выпуска и не был причислен к ГШ. Подъесаул (1910), командир сотни. Участник ПМВ. Есаул (1914), кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (19.05.1915) и Георгиевского оружия (11.04.1915). Дважды ранен, потерял глаз, но остался в строю. Полковник (1916), командир 8-го Донского казачьего полка (с 05.1917). Командир 58-го Донского казачьего полка (с 08.1917). Избран делегатом на Донской войсковой круг. Активно участвовал в работе Круга до смерти донского атамана генерала А. М. Каледина. Один из организаторов Общедонского восстания в 02–03.1918. В 05.1918 овладел Батайском. 12.05.1918 назначен командующим группой войск в Ростовском округе. В Донской армии генерала П. Н. Краснова командовал дивизией, затем 8-м Донским корпусом. Ген. – майор (07.05.1918). 02.09.1919, будучи одним из товарищей председателя Войскового круга, подписал акт о принятии отставки ген. от кавалерии атамана П. Н. Краснова и о передаче атаманской власти, до выборов, ген. – лейт. А. П. Богаевскому. Войсковой круг намеревался предать Б. суду за развал 8-го корпуса. Новый командующий Донской армией ген. В. И. Сидорин на это не согласился. От командования освобожден. В эмиграции с 03.1920, проживал в Королевстве СХС, затем во Франции. Участник Вольно-казачьего движения, после 1927 отошел от активной деятельности. Умер в Анже (Франция).

(обратно)

204

Лукьяновский тюремный замок, одна из крупнейших тюрем в Российской империи; строилась в 1859–1862 гг., затем расширялась; функционировала с 1863 г., к началу ХХ в. имела десять каменных корпусов.

(обратно)

205

Кусонский Павел Алексеевич (1880–1941). На службе с 08.1897. Окончил Петровско-Полтавский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище (1900), выпущен подпоручиком в 10-ю арт. бригаду. Позже служил в 31-й арт. бригаде и Главном артиллерийском управлении. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911). Капитан (07.05.1911). На штабных должностях. Участник ПМВ. В 1915–1917 в отделе ген. – квартирмейстера штаба 8-й армии. В 1917 – пом. начальника оперативного отделения управления ген. – квартирмейстера Ставки Верховного главноком. Полковник (15.08.1917). Был послан генералом Духониным в Быхов предупредить генерала Корнилова и других узников о приближении большевиков. Вслед за Корниловым уехал в Добровольческую армию. Числился в распоряжении нач. штаба главноком. войсками Кавказского фронта с 12.1917. В 06.1918 назначен ген. для поручений при командующем Добровольческой армией. В 01.1919 ген. – квартирмейстер штаба Добровольческой армии, с мая – Кавказской Добровольческой армии. В 06.1919 – ген. – майор и нач. штаба 5-го кав. корпуса. В Русской армии – и. д. начальника гарнизона Симферополя. С 08.1920 – нач. штаба 3-го арм. корпуса. В 10.1920 – нач. штаба 2-й армии. Галлиполиец, пом. нач. штаба главноком. Русской армией. Ген. – лейт. (02.1922) за отличия. После 1922 в Париже, в распоряжении председателя РОВС. В 1934–1937 начальник военной канцелярии РОВС в Париже. В 1938 переехал в Бельгию, работал переводчиком, помогал начальнику РОВС ген. Архангельскому. 22.06.1941 арестован гестапо и интернирован в концлагерь Брейндонк, в Бельгии. Скончался в лагере от побоев.

(обратно)

206

Ряснянский (Раснянский) Сергей Николаевич (1885–1976). Окончил Петровско-Полтавский кадетский корпус (1904) и Елизаветградское кавалерийское училище (1906). Выпущен корнетом в 10-й гусарский Ингерманландский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1914). Участник ПМВ. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (09.09.1915). Причислен к Генеральному штабу (1915). Старший адъютант штаба 5-го кав. корпуса (1915–09.1916). Старший адъютант штаба 10-й кав. див. (09.1916–04.1917). Пом. старшего адъютанта разведывательного отдела ген. – квартирмейстера штаба 9-й армии (с 04.1917). В распоряжении нач. штаба Румынского фронта. В 1917 переведен в разведывательный отдел штаба ген. – квартирмейстера Верховного главноком. Проявил верность генералу Л. Г. Корнилову, арестован. В заключении в Быхове. Бежал на Дон. Числился старшим адъютантом штаба 1-й Польской стрелк. див. (с 25.11.1917). Участвовал в формировании Добровольческой армии и в ее 1-м и 2-м Кубанских походах. В конце 1918 – полковник в разведывательном отделе штаба Добровольческой армии. 02.05.1919 назначен в распоряжение штаба арм. группы ген. Врангеля на Манычском фронте. Затем в штабе ВСЮР. В Русской армии перешел в строй, командовал 2-й бригадой 2-й кав. див. Галлиполиец, командир 4-го кав. полка. В Королевстве СХС служил в Пограничной страже, преподавал военные науки в Николаевском кавалерийском училище (1922–1923) в Белой Церкви. В гг. ВМВ служил в 1-й Русской Национальной армии. После ВМВ переехал в Бельгию; помощник председателя РОВС генерала Архангельского. Затем переехал в Америку, с 1954 начальник отдела РОВС в США. Издавал «Вестник российского зарубежного воинства», состоял в Союзе Георгиевских кавалеров. Скончался в Нью-Йорке.

(обратно)

207

Боевые действия Добровольческой армии 9 (22) июня – 7 (20) ноября 1918 г., в результате которых от красных были очищены Кубанская область, части Ставропольской и Черноморской губерний.

(обратно)

208

Дроздовский Михаил Гордеевич (1881–1919). Окончил Киевский Владимирский кадетский корпус (1899), Павловское военное училище (1901). На службе с 08.1899. Из училища вышел подпоручиком (13.08.1901) в Лейб-гвардии Волынский полк. Зачислен в Николаевскую академию Генерального штаба 04.10.1904 и отчислен в строй в связи с войной. Отличился в боях с японцами. Вернулся в академию, закончил в 1908. Переведен в Генеральный штаб, капитан (1908). На штабных должностях в штабах Приамурского и Варшавского ВО. Окончил Офицерскую школу авиации в Севастополе (1913). Участник ПМВ. И. д. начальника общего отделения штаба главноком. армиями Северо-Западного фронта (18.07.1914). По собственному желанию откомандирован в войска; на должностях в штабах корпусов и дивизий. Временно и. д. нач. штаба 26-го арм. корпуса (22.10–10.11.1915; 06.01–16.01.1916). Кавалер Георгиевского оружия (24.05.1916) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (26.11.1917). Полковник (15.08.1916). Командир 60-го пех. Замосцкого полка, командир 14-й пех. див. (с 11.1917). Не вступая в должность, уехал с фронта в Яссы, где ген. Щербачев формировал Добровольческий корпус. Позже, вопреки приказу штаба Pyмынского фронта о прекращении подобных формирований, повел отряд русских добровольцев (1-я отд. бригада русских добровольцев) Румынского фронта 26.02.1918 из Ясс на Дон для соединения с Добровольческой армией. Отряд 21.04.1918 занял Ростов и помог восставшим казакам удержать Новочеркасск. 27.05.1918 в станице Мечетенской отряд соединился с Добровольческой армией. Отряд переименован в 3-ю пех. див. и участвовал во всех боях 2-го Кубанского похода. 31.10.1918 под Ставрополем ранен в ногу. Ген. – майор в 11.1918. Скончался от заражения крови 01.01.1919 в госпитале в Ростове.

(обратно)

209

Романовский Иван Павлович (1877–1920). Окончил 2-й Московский кадетский корпус. На службе с 10.1894. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1897), выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии 2-ю арт. бригаду. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1903), капитан. Участник Русско-японской войны 1904–05. Обер-офицер для особых поручений при штабе 18-го арм. корпуса (09.1904–01.1906). Обер-офицер для поручений при штабе Туркестанского ВО (01.1906–01.1909). Подполковник (1908). На службе в Главном управлении ГШ: пом. делопроизводителя мобилизационного отдела (10.1909–09.1910), пом. начальника (с 09.1910) и начальник отделения (10.1910; утвержден в 03.1912). Полковник (1912). Участник ПМВ. Направлен в действующую армию; нач. штаба 25-й пех. див. (09.1914–08.1915). Кавалер Георгиевского оружия (13.10.1914). Командир 206-го пех. Сальянского полка (08.1915–10.1916). И. д. ген. – квартирмейстера штаба 10-й армии (с 10.1916). Ген. – майор (1916) с утверждением в должности. С 04.1917 и. д. нач. штаба 8-й армии ген. Л. Г Корнилова. С 10.06.1917 – ген. – квартирмейстер при Верховном главноком. 10.09.1917 зачислен в резерв чинов при штабе Киевского ВО. Арестован после выступления Л. Г. Корнилова. В заключении в Быхове. После освобождения направился на Дон. С 12.1917 начальник строевого отдела штаба Добровольческой армии. С 02.1918 нач. штаба армии. Ранен 24.03.1918. Нач. штаба ВСЮР. Член Особого совещания при главноком. ВСЮР. Ген. – лейт. (12.11.1918). Пользовался неограниченным доверием главноком. ВСЮР ген. А. И. Деникина, его ближайший помощник. 29.03.1920 сдал должность генералу П. С. Махрову. Вместе с Деникиным на английском корабле вывезен из Феодосии в Константинополь. Убит в здании русского посольства в Константинополе членом тайной монархической организации поручиком М. А. Харузиным, который считал Р. масоном и главным виновником поражения ВСЮР.

(обратно)

210

Станица на правом берегу р. Кубань, основана в 1802 г.

(обратно)

211

Станица и одноименная железнодорожная станция на правом берегу р. Кубань.

(обратно)

212

Чайковский Дмитрий Леонидович (Леонтьевич) (1882–1954). Окончил Владимирско-Киевский кадетский корпус. На службе с 09.1900. Окончил Константиновское артиллерийское училище (1903), выпущен подпоручиком в 10-ю конно-арт. батарею. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911), капитан. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1912). Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 1-й гвард. кав. див. Участвовал в походе в Восточную Пруссию. И. д. нач. штаба той же дивизии. Старший адъютант штаба арм. корпуса в 1914–1915. В 05.1915 старший адъютант штаба 73-й пех. див. Кавалер Георгиевского оружия (05.05.1915). Подполковник (1916). И. д. помощника старшего адъютанта (с 25.12.1915) и старший адъютант (с 23.11.1916) отделения ген. – квартирмейстера штаба 10-й армии. На 30.07.1917 – и. д. нач. штаба 2-й гвард. кав. див. Полковник (1917). Нач. штаба 14-й кав. див. (с 25.11.1917). Участник Белого движения на Юге. С 09.1918 нач. штаба 3-й пех. див. Добровольческой армии. С 10.1918 – начальник Политической канцелярии Особого совещания при главноком. Ближайший сотрудник генерала А. С. Лукомского на посту председателя Особого совещания (10–12.1919) и председателя правительства при главноком. ВСЮР (до 02.1920). В Русской армии управляющий делами при главном военно-морском представителе ВСЮР в Константинополе при союзном командовании. Эмигрант. В Ницце, затем в Париже. Во время ВМВ заменил генерала И. И. Чекотовского на посту начальника Объединения кавалерийских полков.

(обратно)

213

Полк был сформирован по инициативе полк. Дроздовского под ст. Тихорецкой из пленных большевиков и назывался 1-й Солдатский полк, а затем, благодаря наличию в нем группы офицеров и солдат – старых самурцев 83-го пехотного Самурского полка, переименован был в Самурский пехотный полк. – Примеч. авт.

(обратно)

214

Эрдели Иван Георгиевич (1870–1939). Окончил Николаевский кадетский корпус (1887). На службе с 10.1888. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1890), выпущен корнетом в Лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1897), подполковник. На штабных должностях. Старший адъютант штаба ген. – инспектора кавалерии великого князя Николая Николаевича (11.1900–06.1905). Старший делопроизводитель канцелярии Совета государственной обороны (06.1905–06.1907). Полковник (1905). Командир 8-го драгунского Астраханского полка (06.1907–05.1910). Командир Лейб-гвардии Драгунского полка (05.1910–11.1912). Ген. – майор (1910). Зачислен в Свиту Е. И. В. (1911). С 06.11.1912 ген. – квартирмейстер штаба войск Гвардии и Петербургского ВО. Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба 6-й, с 08.1914 – 9-й армий. С 10.1914 командующий 14-й кав., с 05.1915 – 2-й гвард. кав. дивизиями. Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Ген. – лейт. с утверждением командиром див. Командир 64-й пех. див. (с 23.11.1916). Командир 18-го арм. корпуса (с 06.04.1917). С 30.05.1917 командующий 11-й армией (фактически 04.06–09.07.1917). Ген. от инфантерии (1917). С 12.07.1917 командовал Особой армией. Принял активное участие в выступлении генерала Л. Г. Корнилова. Отстранен от командования, арестован. В заключении в Быхове. Уехал на Дон. Участник Белого движения на Юге. Участвовал в формировании Добровольческой армии. В 01–03.1918 – представитель Добровольческой армии при Кубанском краевом правительстве. Участник 1-го Кубанского похода. В 03–04.1918 командовал отдельной Конной бригадой Добровольческой армии, с 05.1918 до конца 08.1918 – 1-й конной див. С 31.10.1918 в распоряжении главноком. ВСЮР. В 01.1919 командирован в Закавказье для установления связи с представителями английского командования. С 16.04.1919 главноначальствующий и командующий войсками Терско-Дагестанского края (с 05.1919 Астраханского края, с 07.1919 Северного Кавказа), 25.04.1920 переведен в резерв чинов при Военном управлении ВСЮР. Эвакуирован. 24.08.1920 возвратился в Русскую армию. Состоял в распоряжении главноком. В эмиграции во Франции, работал аккомпаниатором, шофером. Активно участвовал в деятельности РОВС и других военных организаций, недолго был начальником 1-го отдела РОВС. 05.10.1937 назначен председателем Комиссии по расследованию дела агента НКВД ген. – майора Н. В. Скоблина. Комиссия продолжала свою деятельность до конца 02.1938. Скоропостижно скончался в Париже.

(обратно)

215

Станица на правом берегу р. Лаба, основана в 1855 г.

(обратно)

216

Сальников Дмитрий Николаевич (1882–1945). Окончил 2 класса Холмской духовной семинарии. На службе с 06.1900. Окончил Одесское пехотное юнкерское училище (1904), выпущен подпоручиком в 8-й стрелк. полк. Участник Русско-японской войны 1904–05. Ранен. Штабс-капитан (1910). Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1912), капитан. Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 5-й Сибирской стрелк. див. И. д. штаб-офицера для поручений при штабе 37-го арм. корпуса (с 10.1915). И. д. штаб-офицера для поручений при штабе 13-го арм. корпуса (с 02.1916; на 01.1917 утвержден в должности). Подполковник (1916). И. д. нач. штаба 184-й пех. див. с 02.1917. Участник Белого движения на Юге. Участник 1-го Кубанского похода, начальник оперативного отдела штаба Добровольческой армии. На 26.06.1918 в Донской армии, затем полковник, и. д. ген. – квартирмейстера Добровольческой армии, в 11.1918–03.1919 командир 1-го Офицерского (Марковского) полка, с 01.1919 одновременно начальник обороны Никитовского района. В результате конфликта в 03.1919 снят с должности командира полка. Выехал в войска адмирала А. В. Колчака, где был нач. штаба Восточного фронта (с 19.06 по 30.09.1919). С 11.1919 командующий войсками Барнаульского и Бийского районов (по болезни в должность не вступил). Участник Сибирского Ледяного похода, нач. штаба Северной колонны ген. Н. Т. Сукина (12.1919–02.1920). Ген. – майор (14.03.1920). В 1920 – начальник осведомительного отдела штаба главноком. всеми вооруженными силами Российской Восточной окраины. 17.06.1920 награжден знаком отличия военного ордена «За Великий Сибирской поход». Начальник особого отдела штаба армии; в 08.1920 убыл в служебную командировку, отчислен от должности как не явившийся из командировки. Участник Хабаровского похода. В эмиграции в Харбине, работал техником путей сообщения, учителем. Один из организаторов и нач. штаба Союза военных (1933–1935). Монархист-легитимист.

(обратно)

217

Нелидов Алексей Леонтьевич (1884 – после 1920). На службе с 09.1902. Окончил Ярославский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище (1904). Выпущен подпоручиком в 10-ю арт. бригаду. Участник Русско-японской войны 1904–05. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1912). В 1913 прикомандирован на 1 год к Офицерской кавалерийской школе для изучения технической стороны кавалерийской службы. Капитан (10.08.1913). Участник ПМВ. Старший адъютант штаба 10-й кав. див. (с 06.1915). Штаб-офицер для поручений при штабе 6-го арм. корпуса с 10.1916. Подполковник (1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (25.09.1917). И. д. нач. штаба 11-й кав. див. (с 03.09.1917). Участник Белого движения на Юге. Во ВСЮР и Русской армии в управлении главного начальника снабжений.

(обратно)

218

Врангель Петр Николаевич (1878–1928). Окончил Ростовское реальное училище и Горный институт Императрицы Екатерины II в Санкт-Петербурге (1901). В 1901 вступил вольноопределяющимся в Лейб-гвардии Конный полк. Выдержал экзамен на офицерский чин при Николаевском кавалерийском училище (1902), корнет с зачислением в запас. Во время Русско-японской войны по собственному желанию определен во 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского КВ. Сотник и подъесаул за отличия. С 01.1906 переведен в 55-й драгунский Финляндский полк, штабс-ротмистр. В 03.1907 вновь вернулся в Лейб-гвардии Конный полк с чином поручика гвардии. Штабс-ротмистр (1909). В 1910 окончил курс в Николаевской академии Генерального штаба, но остался «по собственному желанию» в строю своего полка. Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1911). С 05.1912 временно командующий, затем командир эскадрона Его Величества, ротмистр. Участник ПМВ. С 12.09.1914 – нач. штаба Сводно-казачьей дивизии, с 23.09.1914 – пом. командира Лейб-гвардии Конного полка по строевой части. За бои в 08.1914 в Восточной Пруссии награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. (13.10.1914). Флигель-адъютант (с 06.12.1914), полковник. Георгиевское оружие (10.06.1915). Командир 1-го Нерчинского полка Забайкальского КВ (с 08.10.1915). Командир 2-й бригады (с 24.12.1916), с 19.01.1917 – 1-й бригады Уссурийской конной див. Ген. – майор (01.1917) за отличие. 23.01.1917 назначен временным командующим Уссурийской конной див. С 09.07.1917 – командующий 7-й кав. див. Командующий Сводным кав. корпусом (10.07–10.09.1917). 24.07.1917 по постановлению Думы корпуса награжден солдатским Георгиевским крестом 4-й ст. за отличие при прикрытии отхода пехоты к линии Збруча 10.07–20.07.1917. После Октябрьской революции отправился на Дон, где присоединился к атаману ген. A. M. Каледину, которому помогал в формировании Донской армии. С 25.08.1918 в Добровольческой армии. Командовал 1-й конной див. (с 31.08.1918), 1-м конным корпусом (15.11.1918). Ген. – лейт. (22.11.1918). Командующий Кавказской добровольческой армией (с 27.12.1918). Болел тифом в 02–03.1919. Командующий Кавказской армией ВСЮР (08.05–04.12.1919). Командующий Добровольческой армией (04.12.1919–02.01.1920). 20.12.1919 ввиду расформирования армии зачислен в распоряжение главноком. ВСЮР. 08.02.1920 из-за разногласий с ген. А. И. Деникиным уволен в отставку. По решению большинства высшего командного состава ВСЮР 22.03.1920 назначен главноком. ВСЮР (с 11.05.1920 – Русская армия). Эвакуирован из Крыма в Константинополь (17.11.1920). Со штабом переехал из Константинополя в Королевство СХС, в Сремски Карловицы, в 1922. В 1924 под его руководством создан Российский общевоинский союз (РОВС). В 09.1927 переехал с семьей в Бельгию. Неожиданно тяжело заболел и скончался в Брюсселе, похоронен в Белграде.

(обратно)

219

Боровский Александр Александрович (1877–1939). Окончил Псковский кадетский корпус. На службе с 01.09.1894. Окончил Павловское военное училище (1896), выпущен с прикомандированием к Лейб-гвардии Литовскому полку. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1903). Штабс-капитан (1904). С 1907 преподаватель Павловского военного училища. Капитан (1908), младший офицер Павловского военного училища. Подполковник (16.11.1909). На 15.05.1913 в 6-м Сибирском стрелковом полку. Участник ПМВ. На 03.06.1915 в том же чине и полку. Полковник (1915) за отличие. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (06.04.1915). Трижды ранен. Командир 8-го Сибирского стрелк. полка (с 25.02.1916). Ген. – майор (31.05.1917). Командир бригады 2-й Сибирской стрелк. див. В 1917 командующий дивизией. Участник Белого движения на Юге. Выступил в 1-й Кубанский поход во главе Студенческого батальона, сформированного им в Ростове. После соединения Добровольческой армии с Кубанской армией принял офицерский полк. Во 2-м Кубанском походе командовал 2-й пех. див. (до 15.11.1918). 27.06–01.07.1918 его дивизия сыграла решающую роль в боях за ст. Тихорецкая. Ген. – лейт. (12.11.1918) за боевые отличия. Командир 2-го арм. корпуса Добровольческой армии. Командир Крымско-Азовского корпуса той же армии (с 24.12.1918). 10.01.1919 корпус переименован в Крымско-Азовскую Добровольческую армию, командарм. После расформирования армии – в распоряжении главноком. ВСЮР (с 06.06.1919). Главноначальствующий в Закаспийской области (с 22.07.1919), в должность не вступил. В резерве чинов при штабе главноком. ВСЮР (с 19.09.1919). В 03.1920 участвовал в Военном совете для избрания нового главноком. В начале 04.1920 вместе с ген. Покровским и Постовским был обвинен в интригах против генерала П. Н. Врангеля и выслан из Крыма. В эмиграции проживал в Скопье, Королевство СХС, где и умер.

(обратно)

220

Иван Гайчинец – помощник главноком. Красной армией Северного Кавказа И. Л. Сорокина.

(обратно)

221

Так называемая Таманская армия – объединение красных войск. Создано 14 (27) августа в Геленджике в составе трех колонн из войск, сражавшихся ранее на Таманском полуострове против белогвардейцев и германцев. Совершила поход вдоль черноморского побережья с целью соединиться с основными силами Красной армии Северного Кавказа. Командарм И. И. Матвеев. 1(14) сентября таманцы прорвали оборону белых севернее Белореченской и 5(18) сентября в Дондуковской соединились с главными силами красных. 13 (26) сентября 1-я колонна захватила Армавир.

(обратно)

222

Курганная – станица на правом берегу р. Лаба, основана в 1853 г.

(обратно)

223

Станица на р. Чамлык в Лабинском отделе, основана в 1845 г.

(обратно)

224

Станица на правом берегу Кубани, основана в 1794 г.

(обратно)

225

Казанович Борис Ильич (1871–1943). Окончил Могилевскую классическую гимназию (1890). На службе с 16.07.1890. Окончил Военно-училищные курсы при Московском пехотном юнкерском училище (1892). Выпущен в 5-й Туркестанский линейный батальон. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1899). Капитан (1902). Обер-офицер для особых поручений при штабе 10-го арм. корпуса (12.1902–05.1905). Участник Русско-японской войны 1904–05. Подполковник. В штабах Приамурского и Туркестанского ВО. На службе в Туркестане сблизился и подружился с Л. Г. Корниловым. Штаб-офицер для поручений при штабе 21-го арм. корпуса (03.1909–04.1912). Полковник (29.03.1909). Нач. штаба 11-й (04.1912–08.1913), затем 31-й (с 19.08.1913) пех. дивизий. С последней вышел на фронт. Участник ПМВ. Командир 127-го пех. Путивльского полка (с 12.1914). Кавалер Георгиевского оружия (09.03.1915). Нач. штаба 6-й Сибирской стрелк. див. (с 22.03.1916). Ген. – майор (06.12.1916). Командующий той же дивизией (с 05.05.1917). В Добровольческой армии с момента создания. В 1-й Кубанском походе рядовой Партизанского полка. Принял полк и штурмовал с ним Екатеринодар, дойдя до центра города. Тяжело ранен во время штурма. С 05.1918 до конца 06.1918 – в секретной миссии в Москве. По возвращении назначен командиром 1-й пех. див. (12.06. (фактически 02.07.) –15.11.1918), с которой участвовал во 2-м Кубанском походе. Ген. – лейт. (12.11.1918) за боевые отличия. Командир 1-го арм. корпуса (с 15.11.1918). 13.01.1919 уволен со службы по болезни. Командующий войсками Закаспийской области («Туркестанской армии») в 10.1919–02.1920. Ранен при эвакуации Красноводска. В Русской армии в резерве чинов с 05.1920. Начальник Сводно-Кубанской пешей див., принимавшей участие в десанте генерала С. Г. Улагая на Кубань (позже – 7-я пех. див.). Галлиполиец. Затем в Королевстве СХС. Председатель Главного правления Союза участников 1-го Кубанского похода, председатель Общества офицеров Генерального штаба в Югославии. Скончался в Белграде.

(обратно)

226

Улагай Сергей Георгиевич (1875–1947). Окончил Воронежский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. Участник Русско-японской войны и ПМВ. В 1917 – полковник, Георгиевский кавалер. Один из организаторов антибольшевистской борьбы на Кубани. Активный участник боев в составе ВСЮР и Русской армии. Командовал кубанскими конными соединениями – дивизией, корпусом, конной группой. В начале 1920 – командующий Кубанской армией. Отчислен из армии П. Н. Врангелем после неудачи Кубанской десантной операции. В эмиграции в Королевстве СХС и Франции.

(обратно)

227

Жлоба Дмитрий Петрович (1887–1938). В 1905–07 состоял в рабочей дружине г. Николаева. Машинист на шахте, в армию направлен весной 1916 после участия в стачке. Член РСДРП(б) с 1917, окончил авиашколу, военный моторист. Участник боев в Москве в октябре-ноябре 1917. С конца 1917 в Донбассе, создал шахтерский красногвардейский отряд. Весной-летом 1918 один из командиров армии Северокавказской советской республики. Командовал полком, бригадой и «Стальной» дивизией. В октябре 1918, после ссоры с главкомом Красной армии Северного Кавказа И. Л. Сорокиным, увел свою дивизию с Кавказского фронта на Царицынский. «Стальная» дивизия совершила 800-км поход от ст. Невинномысской до Царицына и нанесла 15.10.1918 неожиданный удар по войскам генерала П. К. Краснова, чем в решающей степени способствовала удержанию красными Царицына. Командовал партизанскими и регулярными соединениями на южном фронте. С 02.1920 командир 1-го конного корпуса и конной группы, в 06.1920 потерпел тяжелое поражение от войск Русской армии П. Н. Врангеля. Отстранен от командования. В 03.1921 командовал 18-й кав. див. Кавалер двух орденов Красного Знамени и золотого революционного оружия. Демобилизован в 1923, на хозяйственной работе на Северном Кавказе. Репрессирован, расстрелян. Реабилитирован в 1956.

(обратно)

228

Ипатов Петр Максимович. Большевик с 1913, один из организаторов Красной гвардии в Благодарненском уезде Ставропольской губернии, командир полка 2-й Ставропольской див.

(обратно)

229

Станкевич Сильвестр Львович (1866–1919). Окончил Ровенское реальное училище. На службе с 06.1888. Окончил Киевское пехотное юнкерское училище (1891), выпущен подпоручиком в 60-й пех. Замосцский полк. Участник Китайского похода в составе 12-го Восточно-Сибирского стрелк. полка. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (13.06.1900). Капитан (1903). Участник Русско-японской войны 1904–05. Полковник (1905). Командир 14-го стрелк. полка (с 06.1913). Участник ПМВ. Ген. – майор (16.02.1915) за отличия. Командир 1-й бригады 4-й стрелк. див. (08.1915–09.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 3-й ст. (03.11.1915). Командующий 4-й стрелк. див. (09.1916–08.1917). Ген. – лейт. (1917). Командир 2-го арм. корпуса. В 01.1918 командир Второго польского корпуса на Румынском фронте. 28.03.1918 смещен корпусным комитетом. Участник Белого движения на Юге. Командир стрелк. бригады 4-й див. (10–11.1918). Командир 1-й див. (11.1918–03.1919). Одновременно командовал Манычским отрядом (10.1918–01.1919). Умер от тифа в Таганроге.

(обратно)

230

Чекатовский Игнатий Игнатьевич (1875–1941). На службе с 04.1893. Окончил Елисаветградское кавалерийское юнкерское училище (1895), выпущен в 35-й драгунский (с 1907 г. – 12-й уланский) Белгородский полк. Участник Русско-японской войны 1904–05. Ротмистр (1907), командир эскадрона. Участник ПМВ. Подполковник (10.1914). Кавалер Георгиевского оружия (11.10.1914). Полковник за боевые отличия. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (31.12.1916). До 15.01.1917 в том же чине и полку. Командир 12-го драгунского Стародубовского полка (с 01.1917). Участник Белого движения на Юге. Участник похода Яссы – Дон в составе отряда М. Г. Дроздовского. Служил во 2-м конном полку. Летом 1918 с группой офицеров 12-й кав. див. сформировал эскадрон, а затем сводный полк 12-й див. С 07.1918 командир Дроздовского (2-го Офицерского) конного полка. Участник 2-го Кубанского похода. В 08.1918 при наступлении на Армавир командовал колонной 3-й пех. див. Дроздовского в составе своего полка и 1-го Черноморского каз. полка Кубанского КВ с арт. батареей. Ген. – майор (10.1918), командир конной бригады в 3-й пех. див., с конца 10.1918 – в 1-й конной див. Командир 1-й (лето-осень 1919) и 2-й (10.1919) кав. дивизий. Временно командующий 5-м кав. корпусом (28.11–04.12.1919). В Русской армии – в распоряжении главноком. Комендант русского посольства в Константинополе. В эмиграции в Югославии, в 1924 начальник Николаевского кавалерийского училища в Белой Церкви. С 1926 во Франции, чин РОВС. Скончался в Париже.

(обратно)

231

Станица на правом берегу р. Кубань, основана в 1828 г.

(обратно)

232

Писарев Петр Константинович (1874–1967). Окончил Новочеркасское юнкерское училище (1898). Участник ПМВ. В 1914 – есаул, командир сотни в 42-м Донском казачьем полку. В 1917 полковник и помощник командира того же полка, кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. С 01.1918 в Добровольческой армии, ушел в 1-й Кубанский поход рядовым Донского партизанского полка. Ранен. Командир Партизанского полка с 04.1918, проделал с ним 2-й Кубанский поход. Ген. – майор. Командир бригады, затем 6-й пех. див. в Кавказской армии. В 08.1919 – командир 1-го Кубанского казачьего корпуса и начальник Царицынского гарнизона. Руководил отражением наступления красных на Царицын в 08–09.1919. Ген. – лейт. На командных должностях. Весной 1920 смог переправить часть казаков в Крым. В Русской армии командовал Сводным (с 05.1920) и 1-м арм. (с 08.1920) корпусами. В эмиграции во Франции, с 1937 председатель Союза участников 1-го Кубанского похода.

(обратно)

233

Махров Василий Семенович (1887–1940). Окончил Минский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. Штабс-капитан (1913). Окончил 2 класса Николаевской академии Генерального штаба (1914). Участник ПМВ. В 02.1915 в штабе 20-го арм. корпуса. Один из немногих офицеров, вышедших из окружения корпуса в Августовских лесах в 01.1915. Причислен к Генеральному штабу в 12.1915. Состоял при штабе 2-го арм. корпуса. На 03.01.1917 – капитан. Помощник старшего адъютанта отделения ген. – квартирмейстера штаба 7-й армии (с 10.1916). Осенью 1917-го в резерве чинов при штабе Киевского ВО. В Добровольческой армии с 04.1918. В 11.1918 ранен под Ставрополем в рядах Дроздовской див. В начале 1919 – штаб-офицер для поручений в штабе Крымско-Азовской армии. Полковник. В Русской армии офицер связи между армией и флотом во время десантных операций. В эмиграции в Тунисе. Работал на государственной службе землемером-топографом в Управлении земледелия. В начале ВМВ призван во французскую армию как ветеран ПМВ, имеющий французское гражданство. Демобилизован по болезни. Скончался в Тунисе.

(обратно)

234

Шаберт – подполковник, с 08.1918 полковник, первый командир Солдатского (затем 83-го Самурского) пех. полка Добровольческой армии. Тяжело ранен 31.10.1918, в один день с начдивом М. Г. Дроздовским.

(обратно)

235

Слащов Яков Александрович (1885–1929). Окончил Санкт-Петербургское частное реальное училище (1903), Павловское военное училище (1905), выпущен в Лейб-гвардии Финляндский полк. Проходил службу в его рядах, к 1917 – пом. командира полка. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1911), к ГШ не причислен. Участник ПМВ. Пять раз ранен, дважды контужен, кавалер Георгиевского оружия (1915) и ордена Св. Георгия IV ст. (1916). Полковник в 11.1916, в 07–12.1917 командир Лейб-гвардии Московского полка. Участник Белого движения на Юге. В Добровольческой армии с 12.1917. Нач. штаба партизанского отряда полковника А. Г. Шкуро, командовал бригадами и дивизией. Ген. – майор (1919) за боевые отличия. С 12.1919 – командующий 3-м арм. корпусом. Руководил обороной Крыма и удержал его. Ген. – лейт. (1920). Командир корпуса. В эмиграции в Константинополе. Резко и публично осуждал главноком. П. Н. Врангеля, за что по приговору суда чести уволен от службы без права ношения мундира. В ответ издал книгу «Требую суда общества и гласности. Оборона и сдача Крыма (Мемуары и документы)». Вернулся в РСФСР в 11.1921 по амнистии. Преподавал на курсах комсостава «Выстрел», опубликовал воспоминания и ряд трудов по тактике и истории Гражданской войны. Убит на квартире, якобы по личным мотивам. Прототип генерала Хлудова в пьесе М. А. Булгакова «Бег».

(обратно)

236

Разновидность гриппа; самая мощная пандемия в истории заболевания гриппом прошла в 1918–1919 гг. на фоне ПМВ. Заразилось около 550 млн человек, умерло от 50 до 100 млн. Название случайное, т. к. в нейтральной Испании печать впервые открыто заявила о начавшейся эпидемии.

(обратно)

237

Федько Иван Федорович (1897–1939). Окончил Ремесленное училище. С 02.1915 на военной службе, сдал экзамен на звание вольноопределяющегося. С 07.1916 в Действующей армии, ранен. Окончил 4-ю Киевскую школу прапорщиков в 06.1917. Вступил в РСДРП(б). В запасном полку в Феодосии. Выборный командир батальона, организатор красногвардейского отряда, развернувшегося в Первый Черноморский революционный полк. Сражался против германцев в Северной Таврии и Крыму. С 05.1918 по 10.1918 командовал 3-й и 1-й колоннами войск Северного Кавказа; в конце 10.1918–11.1918 – и. о. главноком. революционными войсками Северного Кавказа. В 11.1918–02.1919 – пом. командующего 11-й армией. В 1919 член РВС Крымской ССР. Возглавлял Крымскую (впоследствии 58-ю) стрелк. див. РККА. Кавалер двух орденов Красного Знамени. Участвовал в подавлении Кронштадтского и Тамбовского восстаний в качестве командира бригады и боевого участка, награжден третьим орденом Красного Знамени. Окончил Военную академию РККА (1922). На командных должностях. С 05.1937 по 01.1938 – командующий войсками Киевского ВО. С 01.1938 – первый заместитель наркома обороны СССР. Репрессирован, расстрелян в 1939. Реабилитирован в 1956.

(обратно)

238

Медведев Александр Константинович (1882–1964). Окончил Константиновское артиллерийское училище, выпущен в 45-ю арт. бригаду. Участник Русско-японской войны 1904–05. Участник боев под Тюренченом и Ляояном, награжден. Переведен в 26-ю арт. бригаду. Участник ПМВ. Старший офицер, затем командир 2-й батареи 4-го Мортирного арт. дивизиона. Полковник (1916). Кавалер Георгиевского оружия и солдатского Георгиевского креста летом 1917. Участник похода Яссы – Дон, участник Белого движения на Юге. Один из первых офицеров 1-ой бригады русских добровольцев; командир взвода, затем 1-ой гаубичной батареи. Скончался во Франции.

(обратно)

239

Витковский Владимир Константинович (1885–1978). Окончил 1-й кадетский корпус (1903) и Павловское военное училище (1905). Выпущен в Лейб-гвардии Кексгольмский полк. Участник ПМВ в рядах своего полка. Командир роты и 1-го батальона, капитан (08.1916), полковник (12.1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (19.04.1917). Командир 199-го Кронштадтского полка (с 15.10.1917). В начале 1918 явился в Яссы к М. Г. Дроздовскому и проделал поход от Ясс до Новочеркасска, занимая должности командира роты и батальона в офицерском стрелковом полку. Во 2-м Кубанском походе в июне 1918 – командир 2-го офицерского полка. С 24.11.1918 командир бригады 3-й див. 18.12.1918 произведен в ген. – майоры. С 02.1919 – командир 3-й Дроздовской див. В Русской армии П. Н. Врангеля – ген. – лейт. за отличия. С 08.1920 – командир 2-го арм. корпуса. В Галлиполи – заместитель генерала А. П. Кутепова и начальник див. С переездом в Болгарию в 1921 командующий войсками 1-го арм. корпуса и председатель Общества галлиполийцев. Затем во Франции; председатель Общества галлиполийцев, начальник 1-го отдела РОВС, председатель объединения Лейб-гвардии Кексгольмского полка. После ВМВ переехал в США, где и умер.

(обратно)

240

См. схему 16.

(обратно)

241

Вероятно, Шинкаренко Николай Всеволодович (1890–1968). Окончил Михайловское артиллерийское училище (1910), вышел в Уссурийский конно-горный дивизион, из которого переведен в 12-й уланский Белгородский полк. В 1912–1913 доброволец Болгарской армии в войне против Турции. Кавалер ордена «За храбрость» за отличие при осаде Адрианополя. Участник ПМВ. Командир эскадрона в 12-м уланском Белгородском полку. В 1916 командир стрелк. дивизиона 12-й кав. див. Георгиевский кавалер и подполковник в конце войны. В Добровольческую армию прибыл одним из первых в 11.1917. Участвовал в обороне Ростова. Тяжело ранен. Во 2-м Кубанском походе командир отряда, затем полка кавказских горцев. В 1919 – полковник, командующий Сводно-Горской дивизией. Сыграл выдающуюся роль в защите Царицына от красных в 09.1919. В Русской армии ген. – майор, командир отдельной конной бригады. Отличился в августовских боях в Северной Таврии. Кавалер ордена Св. Николая, командир Туземной конной див. В эмиграции в Сербии и Германии, с конца 1920-х – во Франции. Занимался литературным трудом (литературный псевдоним Николай Белогорский). В 1936–1939 служил в Испании в армии генерала Франко рядовым. Отличился в боях, произведен в лейтенанты. После ВМВ продолжал писать, проживал в Испании. Среди литературных произведений наиболее известен роман «Тридцать щепок крушения» (Берлин, 1924).

(обратно)

242

Речь идет о гибели бронепоезда «Адмирал Непенин», или просто Морского бронепоезда. Этот сюжет неоднократно описан в белой мемуаристике.

(обратно)

243

Варшавская гвардия – Отдельный Гвардейский отряд – часть русской гвардии, постоянно дислоцировавшаяся в Варшаве, столице Царства Польского. Включал 3-ю пехотную дивизию (Лейб-гвардии Литовский, Кексгольмский, Санкт-Петербургский и Волынский пехотные полки) и отдельную кавалерийскую бригаду (Лейб-гвардии Уланский Его Величества и Лейб-гвардии Гродненский Гусарский полки).

(обратно)

244

Индейкин – командир Корниловского полка, убит в боях за Ставрополь.

(обратно)

245

См. схему 17.

(обратно)

246

Подчеркнуто автором. – Примеч. ред.

(обратно)

247

Глазенап Петр Владимирович. Окончил 1-й Московский кадетский корпус (1901) и Николаевское кавалерийское училище (1903), выпущен корнетом в 13-й драгунский Военного Ордена полк. Штабс-ротмистр (1910). Окончил Офицерскую кавалерийскую школу (1913). Участник ПМВ. В 1914–1915 командир полка Офицерской кавалерийской школы; в 1915–1917 – ротмистр, командир партизанского отряда; в 03–11.1917 – командир «Ударного отряда полковника Глазенапа». Полковник (04.1917). В 12.1917 с частью отряда присоединился к Добровольческой армии в Новочеркасске. Командовал конным отрядом в Первом Кубанском походе. В 03–06.1918 командир 1-го конного («конно-партизанского») полка, в 06–07.1918 – Кубанской отдельной бригады. В 07.1918–06.1919 – военный губернатор Ставропольской губернии. Ген. – майор в 10.1918. Решением адм. А. В. Колчака и ген. А. И. Деникина направлен в Северо-Западную армию ген. Юденича. 18.10.1919 назначен командующим войсками и генерал-губернатором в зоне военных действий Северо-Западной армии. 7–28.11.1919 – ген. – губернатор Северо-Западной области (Псков). Ген. – лейт. (11.1919). Командующий Северо-Западной армией (28.11.1919–21.01.1920). Выехал в Ригу, затем в Лондон. Летом, до 08.1920 в Польше командовал 3-й Русской армией. В 1921 пытался создать в Венгрии антисоветскую армию. Жил в Польше, во время ВМВ переехал в Германию. В 1946 создал в американской зоне оккупации Германии «Союз Андреевского Флага» – организацию бывших участников Русского освободительного движения генерала А. А. Власова. Скончался в Мюнхене.

(обратно)

248

Так в тексте. Следует читать Михайловское.

(обратно)

249

Чайковский Николай Иванович (1857–?). На службе с 04.1876. Окончил Виленское пехотное юнкерское училище (1878), выпущен прапорщиком в 112-й пехотный Уральский полк. Почти 10 лет командовал эскадроном. Участник Русско-японской войны 1904–05. Полковник (1904). Командир 6-го уланского Волынского полка (01.1907–05.1912). Ген. – майор (1912). Командир 1-й бригады 14-й кав. див. (05.1912– 08.1914). Участник ПМВ. Командовал казачьими и кавалерийской бригадами. Командующий 5-й кав. див. (01–07.1915) от командования отстранен. Командующий 13-й кав. див. (03.1916–04.1917). В резерве чинов при штабе Киевского ВО. Участник Белого движения на Юге. В 06.1919 принял конную бригаду у генерала Чекатовского.

(обратно)

250

Chassé сroisé (фр.) – скрестное движение в танце; в переносном смысле – чехарда.

(обратно)

251

17-й гусарский Черниговский полк. Сформирован в 1896 г. как 51-й Черниговский драгунский. Расформирован в 1918-м, возрожден в составе ВСЮР.

(обратно)

252

Покровский Виктор Леонидович (1889–1922). Окончил Одесский кадетский корпус (1906) и Павловское военное училище (1909, первый в выпуске). Учился в классе авиации Петербургского политехнического института (1912–1913), окончил Севастопольскую авиашколу (1914). Участник ПМВ. Служил в гренадерских частях, затем военный летчик, командир 12-го авиационного отряда. Кавалер Георгиевского оружия и ордена Св. Георгия 4-й ст. Штабс-капитан (1917). Участник Белого движения на Юге с начала 1918. По поручению Кубанской рады в 01–03.1918 г. сформировал добровольческий отряд (Кубанскую армию) численностью 3000 бойцов. После встречи с Добровольческой армией генерала Корнилова 27.03.1918 в районе станицы Рязанской (аул Шенджий) Кубанская армия вошла в состав Добровольческой армии. Полковник (24.01.1918) и ген. – майор (01.03.1918) решением Кубанской рады. В 04–06.1918 командующий войсками Кубанского края, в 06–08.1918 командир 1-й Кубанской бригады. В 08.1918–01.1919 командир 1-й Кубанской конной див., с 03.01.1919 командующий 1-м Кубанским корпусом. С 07.1919 – командующий группой войск Кавказской армии под Царицыном. 09.09.1919 заболел и сдал 1-й Кубанский корпус ген. Писареву. По выздоровлении назначен начальником тыла Кавказской армии (10–11.1919). В этом качестве по приказу ген. Врангеля руководил разгоном обвиненной в сепаратизме Кубанской казачьей рады. С 26.11.1919 по 21.01.1920 – командующий Кавказской армией. Не получил командной должности в Русской армии генерала Врангеля, уехал в Болгарию. Создал офицерскую организацию, препятствовал движению возвращенцев, готовил десант на побережье Кубани. Смертельно ранен при аресте его болгарской полицией.

(обратно)

253

См. схему 18.

(обратно)

254

См. схему 19.

(обратно)

255

См. схему 19.

(обратно)

256

Протасевич Виктор Александрович (1886–1966). Окончил Псковский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. Участник ПМВ. Командир батареи в 28-й арт. бригаде. Дроздовец, участник похода Яссы – Дон и последующих боев Дроздовской див. Командир бригады и дивизиона. Полковник. Галлиполиец. В эмиграции в Болгарии и Франции. С 1957 – начальник 1-го отдела РОВС.

(обратно)

257

В атаке станции Белая Глина в ночь на 23 июня 1918 г. возглавлявший атаку 2-го и 3-го батальонов 2-го Офицерского полка его командир полковник М. А. Жебрак-Рустанович со штабом попал под пулеметный огонь; батальоны понесли тяжелые потери. Тела убитых были обезображены красными.

(обратно)

258

В 1919 г. стал писаться «Шкуро»; Шкуро Андрей Григорьевич (1887–1947); семейная фамилия Шкура. Окончил 3-й Московский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище (1907). Участник ПМВ. В 1915 по собственной инициативе сформировал Кубанский конный отряд особого назначения для действий в тылу противника. В 1917 командир отряда в конном корпусе генерала H. H. Баратова в Персии. Полковник. Участник Белого движения на Юге. Весной 1918 организовал партизанский отряд в районе Кисловодска, выросший в 06.1918 в партизанскую див., которая соединилась с Добровольческой армией. В Добровольческой армии командовал див., 3-м конным корпусом, Кубанской армией. Ген. – лейт. (1919) В начале 1920 уволен из армии ген. П. Н. Врангелем. В эмиграции в Париже; работал наездником в цирке, снимался в кино. В годы ВМВ участвовал в формировании казачьих соединений на стороне Германии. Выдан англичанами в СССР в 1945, казнен в Москве. В 1961 в Буэнос-Айресе изданы его «Записки белого партизана».

(обратно)

259

Так в тексте. Очевидно, фраза не закончена.

(обратно)

260

Болховитинов Леонид Митрофанович (1871–1925). Окончил Воронежское реальное училище. На службе с 08.1890. Окончил Военно-училищный курс при Московском пехотном юнкерском училище (1892), выпущен в 14-й гренадерский Грузинский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1898). На штабных должностях. Участник Китайской кампании 1900–01. Подполковник (1903). Участник Русско-японской войны 1904–05. Полковник (1906). Делопроизводитель Главного управления ГШ (07.1906–02.1911). Командир 90-го пех. Онежского полка (02.1911–06.1914). Ген. – майор (1914). Участник ПМВ. Ген. – квартирмейстер штаба Кавказской армии, затем в штабе Наместника на Кавказе. С 06.1917 на Западном фронте. Командующий 1-м арм. корпусом, ген. – лейт. В 1918 принят в РККА, находился при штабе главкома Красной армией Северного Кавказа. В 08.1918 пробрался в Екатеринодар к семье и был арестован белыми. Предан военно-полевому суду, разжалован, служил рядовым в дроздовских частях. За отличия в боях восстановлен в чине. В начале 1920 военный министр Кубанского правительства. В Русской армии инспектор классов Кубанского Алексеевского военного училища, оставался в должности и в эмиграции в Болгарии. Покончил с собой.

(обратно)

261

Неточность – в указанные годы генерал Болховитинов командовал 90-м пехотным Онежским полком.

(обратно)

262

См. схему 19.

(обратно)

263

Так в тексте.

(обратно)

264

Адъютант М. Г. Дроздовского со времени похода Яссы – Дон.

(обратно)

265

Ранен был в пальцы ноги, в фалангу с раздроблением костей. – Примеч. авт.

(обратно)

266

Туцевич Вячеслав Платонович (?–1919). Участник ПМВ, полковник 26-й арт. бригады. Участник Белого движения на Юге. Участник похода Яссы – Дон в составе отряда М. Г. Дроздовского. В Добровольческой армии командир 1-й офицерской батареи 3-й арт. (Дроздовской) бригады. Смертельно ранен в 06.1919 под ст. Лозовая Харьковской губернии.

(обратно)

267

См. схему 20.

(обратно)

268

Май-Маевский Владимир Зенонович (Зиновьевич) (1867–1920). Окончил 1-й кадетский корпус (1885). На службе с 09.1885. Окончил Николаевское инженерное училище (1888), выпущен в 1-й саперный батальон. Переведен в Лейб-гвардии Измайловский полк. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (1896). Состоял при Одесском ВО. Затем на штабных должностях. Подполковник (06.12.1900). Штаб-офицер при управлении 7-й Туркестанской стрелк. бригады (11.1903–05.1904). Участник Русско-японской войны 1904–05. Полковник (06.12.1904). Нач. штаба 8-й Восточно-Сибирской стрелк. див. (05.1904–09.1906). Командир 44-го пех. Камчатского полка (с 08.1910). Участник ПМВ. Показал себя блестящим полковым командиром. Кавалер Георгиевского оружия (11.04.1915) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (20.11.1915). Ген. – майор (28.11.1914) с назначением командиром 2-й бригады 11-й пех. див. С 12.1915 – ген. для поручений при командующем 11-й армией. Командующий 35-й пех. див. (с 10.1916). Командующий 4-й пех. див. (с 04.1917). Командир 1-го гвард. корпуса (с 07.1917). В 1918 уехал на Дон и 16.08.1918 вступил в Добровольческую армию; в резерве чинов при штабе главноком. Временно командующий 3-й стрелк. (Дроздовской) див. с 19.11.1918. Начальник той же дивизии с 05.01.1919. Командир 2-го арм. корпуса с 12.02.1919. Ген. – лейт. (09.03.1919). Командующий Добровольческой армией с 22.05.1919, главноначальствующий Харьковской области. Снят с командования 27.11.1919 за кутежи и пьянство и уволен в отставку. Эвакуировался из Новороссийска в Крым. 26.04.1920 определен на службу и зачислен в резерв чинов при Военном управлении ВСЮР. Умер в Севастополе незадолго до эвакуации Русской армии.

(обратно)

269

Так в тексте.

(обратно)

270

Возможно, Коренев Николай Александрович, полковник (1916) Лейб-гвардии Гренадерского полка.

(обратно)

Оглавление

Генштабист в двух войнах России

На фронтах Великой войны: Воспоминания. 1914–1918

  Часть I С 17-м армейским корпусом от Москвы до Сана под Перемышлем Первый период, 25 июля – 21 августа 1914 года

    1. Штаб 17-го корпуса. Первое впечатление

    2. Отъезд на фронт. В пути

    3. В Ковеле

    4. Начало марш-маневра

    5. Приказ по армии о дальнейшем наступлении и его целях. Исполнение

    6. Переправа через Буг и марш-маневр в новом направлении

    7. 15 августа. Первые бои. Неудача

    8. Отход на линию Добужек – Дутров – Радостов – Верещин. Успокоение. Упрочение левого фланга

    9. Отход к Владимир-Волынску. Перелом

  Часть II С 17-м армейским корпусом от Москвы до Сана под Перемышлем Второй период, 22 августа – 10 сентября 1914 года

    1. Сближение 17-го корпуса с прочими корпусами армии

    2. Новый переход в наступление

    3. По следам недавних боев

    4. Бой у Майдан-Гурко

    5. Дневка 27-го – большая ошибка

    6. Преследование. Впустую

    7. Вывод корпуса из района 3-й армии

    8. Движение к Сану и его форсирование

    9. Заключение

  Часть III 17 – й армейский корпус под Кременцом Из Великой войны, август 1915 – июнь 1916 года

    I. Последние отходы 1915 года

      1. Линейная стратегия

      2. «Мы отходить не желаем»

      3. Нас не стали тревожить «с тыла»

      4. Последняя вспышка «линейной стратегии»

      5. Наступательные попытки

      6. Неудача 7-го корпуса у м. Подкамень

    II. Наши контрудары. Застывание фронта

      1. Первые сутки за Иквой

      2. Позиция

      3. Бои в 7-м корпусе

      4. Затишье

      5. Конец осени

      6. Жизнь и быт в штабе корпуса

      7. Укрепление позиций

      8. Тыл корпуса

    III. Подготовка к весеннему наступлению

      1. Разведывательная деятельность

      2. Борьба у Сопанова за плацдарм

      3. Начало подготовки к наступлению

      4. Моя разведка

      5. Окончательное решение. План атаки

    IV. Штурм и прорыв неприятельской позиции

      1. Последние приготовления. Приказ об атаке

      2. Атака. Артиллерийская подготовка

      3. Штурм. Прорыв. Победа

      4. Расширение прорыва

      5. Контратака противника

      6. Атака на угол Берег – Миньковцы – Турия. Отход противника с Иквы

      7. Новая победа 3-й дивизии. Поражение противника в районе с. Пляшова

      8. Передышка. Конец первого периода наступления (весеннего)

  Часть IV С 3-й пехотной дивизией под Ставрополем Из Гражданской войны, август – ноябрь 1918 года

    1. Первое мое появление в Добровольческой армии

    2. Поездка в Мечетинскую

    3. Киевские приключения

    4. В дивизии полковника Дроздовского[208] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg