«На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917»

На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917 (fb2) - На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917 2193K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентин Людвигович Левицкий

Валентин Левицкий На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка. 1914–1917

Посвящаю свой труд богатырю земли Русской генералу Юденичу и дорогим кубинцам, на полях брани умноживших славу своих знамен.

В. Левицкий

Публикуется впервые по рукописи из фондов Государственного архива РФ.

Публикуется по рукописи: ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 452. Л. 1–642.

© Государственный архив РФ, 2014

© ООО «Кучково поле», 2014

© Чиняков М. К., предисл., примеч., 2014

Предисловие

Мемуарная литература, являясь важным историческим источником, всегда была востребована в интеллектуальном обществе, ибо через знакомство с ней можно узнать не столько о реальных событиях прошлого (иногда вольно или невольно подправленных автором), сколько об общей атмосфере событий, пережитых очевидцем. Конечно, наибольший интерес вызывают прежде всего мемуары полководцев и военачальников, особенно самых именитых и прославленных, вершителей судеб тысяч солдат на поле боя; и только потом мы обращаемся к воспоминаниям неизвестных или малоизвестных офицеров и солдат, которым не требовалось возвеличивать свои победы или искать оправдания поражениям.

В 2014 году в России и во всем мире отмечают 100-летие начала Первой мировой войны (1914–1918). Хотя Россия приняла в ней самое активное и непосредственное участие, носившее во многом определяющий и решающий характер, в последние десятилетия в отечественной исторической науке о Первой мировой войне, как правило, упоминалось только как о предтече другого, хотя и не менее значимого, события – Октябрьской революции. В последнее время на многочисленных примерах можно наблюдать резко возросший интерес в научной литературе к изучению Первой мировой, особенно в преддверии юбилея, благодаря которому поднимается пласт невостребованной до сих пор научной литературы, и прежде всего мемуарной.

Предлагаемые воспоминания принадлежат офицеру 155-го пехотного Кубинского полка, начальнику пулеметной команды Валентину Людвиговичу Левицкому. Они посвящены событиям не на широко известном Восточноевропейском театре военных действий, а на «второстепенном» – Кавказском, где в тяжелых условиях русские войска вновь повторили подвиг своих предков периода прошлых войн против Турции.

Биография автора мемуаров известна далеко не полностью, более или менее до лета 1917 года, благодаря сохранившемуся в отечественном военном архиве послужному списку.[1]

Левицкий родился 14/26 августа 1888 года в Тифлисской губернии, в семье надворного советника, православный. Окончил полный курс Тифлисской 2-й мужской гимназии.

Согласно поданному прошению, зачислен 8/21 сентября 1909 года в 1-й специальный класс Тифлисского пехотного юнкерского училища (с сентября 1910 года – Тифлисское великого князя Михаила Николаевича военное училище) юнкером рядового звания. По окончании курса наук по 1-му (высшему) разряду в силу высочайшего приказа выпущен 6/19 августа 1911 года подпоручиком в 155-й пехотный Кубинский полк, в котором прослужит вплоть до развала армии.

7/20 сентября 1911 года Левицкий прибыл в полк и был зачислен младшим офицером. В 1912 году исполнял должность временного командующего 1-й роты, с 18 сентября/1 октября 1913 года вошел в штат пулеметной команды. Затем служил младшим офицером 5-й роты запасных нижних чинов, отбывавших учебный сбор при полку, заведовал офицерским собранием. С 10/23 января по 15/28 февраля 1914 года временно исполнял должность начальника пулеметной команды.

Хотя в послужном списке присутствует запись о назначении Левицкого начальником пулеметной команды «на законном основании» 20 октября/2 ноября 1914 года, в воспоминаниях он свидетельствует, что вступил в войну уже начальником пулеметной команды. За выслугу лет 20 ноября/3 декабря 1914 года получил чин поручика. В бою 30 декабря 1914 года/13 января 1915 года получил ранение, убыл на лечение, вернулся 16/29 марта 1915 года. По высочайшему приказу от 16/29 февраля 1916 года был произведен в чин штабс-капитана. В октябре/ноябре 1916 года временно командовал 3-м батальоном. 19 января/1 февраля 1917 года произведен в чин капитана. В августе/сентябре 1917 года временно командовал 2-м батальоном.

Будучи человеком скромным, автор ни разу не сказал о награждении его боевыми орденами «за отличия, оказанные в делах против турок», о чем нам рассказал тот же послужной список: орден Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» (приказом по Кавказской армии от 13/26 февраля 1915 года), Св. Станислава 3-й степени с мечом и бантом (приказом по Кавказской армии от 21 мая/3 июня 1915 года), Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом (приказом по Кавказской армии от 11/24 июня 1915 года), Св. Станислава 2-й степени с мечами (приказом по Кавказской армии от 2/15 октября 1915 года, утверждено высочайшим приказом от 25 декабря 1916 года/6 января 1917 года), Св. Анны 2-й степени с мечами (приказом по Кавказской армии от 21 мая/3 июня 1916 года). Кроме того, Левицкий являлся кавалером светло-бронзовой медали в память 300-летия царствования Романовых (21 февраля/6 марта 1913 года).

К моменту составления послужного списка (1917) женат не был.

Дальнейшая судьба Левицкого, а также обстоятельства, дата смерти и место захоронения неизвестны. По крайней мере, к октябрю 1932 года 44-летний Левицкий проживал в Югославии. Судя по возрасту, он мог пережить Вторую мировую войну.

Цель написания воспоминаний автор четко изложил во вступлении: «Итак, мой труд есть не летопись, не история, а лишь мои личные воспоминания о боевой деятельности 155-го пехотного Кубинского полка, одного из полков славной Кавказской армии, в котором я имел честь служить включительно до последних дней его существования».

Мемуары написаны в высшей степени занимательно, увлекательно и достаточно необычны. Автор, несомненно, обладая литературным даром, изобразил не только военные события, но и много полезных деталей военного быта, собственного отношения к войне, героические подвиги и славную смерть одних сослуживцев, неблаговидные поступки других, географические описания различных участков Кавказского театра военных действий, фамилии и привычки начальников, однополчан, психологические групповые и индивидуальные зарисовки, жизнь и настроения тыла и передовой. Здесь и бесхитростные размышления о прошлом и будущем, о патриотизме, и разнообразные мечтания и душевные переживания человека на войне, и ощущения от участия в первом бою, и боль от потери друзей и соратников, и мысли о Февральской революции и ее последствиях, порой не всегда логичные. Удачное сочетание прямой речи и повествовательного характера дополняет положительное восприятие произведения. С другой стороны, нельзя забывать, что Левицкий не литератор и не писатель, поэтому допускал определенные стилистические ошибки, несколько отягощающие прочтение текста, но ни в коей мере не нарушающие логического и стройного повествования.

Таким образом, воспоминания Левицкого должны занять достойное место на книжных полках, в списках научных работ и библиографических обзорах.

Стиль мемуаров максимально сохранен, за исключением незначительной литературной правки.

М. К. Чиняков, кандидат исторических наук

ВСТУПЛЕНИЕ

Я слишком далек от того, чтобы претендовать на ценность своего труда и на его какое-либо большое значение. Описать всесторонне события, а также боевую работу войсковой части в минувшую Великую войну, хотя бы и в рамках действительности, но на основании одних лишь впечатлений, – задача невозможная. Такой труд чреват будет большими пробелами, неясностями и т. п.

Всякая работа в области истории тогда лишь приобретает значение, когда она основана, помимо личных впечатлений, на всестороннем изучении фактов, при наличии к тому же всевозможных документов.

К сожалению, у меня всех этих данных в настоящий момент не имеется. Все то, что я и мои боевые товарищи когда-то так бережно собирали, записывали, – все пропало бесследно за время Гражданской войны.

Итак, мой труд есть не летопись, не история, а лишь мои личные воспоминания о боевой деятельности 155-го пехотного Кубинского полка, одного из полков славной Кавказской армии, в котором я имел честь служить включительно до последних дней его существования.

Глубоко веря в восстановление былой славы российской армии и ее традиций, я пишу свои воспоминания в надежде, что они могут оказаться полезными тому, кому представится возможность запечатлеть былую славу Кавказских полков на страницах истории. В память прошлого, в назидание грядущему – имя 155-го пехотного Кубинского полка должно занять себе достойное место в летописи Кавказской армии.

В интересах абсолютной точности, считаю долгом подчеркнуть, что я в воспоминаниях буду касаться только тех событий, в которых я сам принимал участие как рядовой офицер. Только один период боев, а именно с 20 декабря 1915 года по 11 января 1916 года, мной будет описан со слов других, так как я в это время отсутствовал в части.

Допускаю, что в изложенных мной событиях окажутся некоторые неточности в датах, но пишущему историю, при наличии других документов, легко будет исправить эти недочеты.

Кроме того, считаю нелишним изложить некоторые сведения о службе полка до начала Великой войны. Эти сведения, которые я в свое время почерпнул из документов полковой библиотеки, будут весьма кратки и, возможно, в то же время и единственны, так как, по имеющимся данным, весь хранившийся материал был уничтожен за печальные дни революции.

Загреб, Югославия, 19 октября 1932 года

Краткие сведения о службе полка со дня его сформирования до начала войны 1914–1917 годов

155-й пехотный Кубинский полк был сформирован в царствование императора Александра II в 1863 году в период разворачивания новых полевых дивизий. На укомплектование этих новых дивизий пошли различные в то время резервные, запасные и отдельные линейные батальоны. На укомплектование Кубинского полка пошли Крымский, Севастопольский и Ставропольский резервные батальоны (один из них запасный). Эти части раньше несли гарнизонную службу в пределах Северного Кавказа и, в свою очередь, пополняли полевые части, действующие против горцев. Местом формирования полка была станица Баракаевская Майкопского отдела Кубанской области. В том же году полку было пожаловано знамя и утвержден полковой праздник в честь святого великомученика Георгия Победоносца (26 ноября). Первым командиром полка был назначен полковник Ильич.

По сформировании полк пошел третьим полком в состав 39-й пехотной дивизии. Вначале полк был трехбатальонного состава, причем каждый батальон состоял из пяти рот (пятые роты назывались стрелковыми). Впоследствии пятые роты были расформированы, но полкам были приданы четвертые батальоны. На формирование 4-го батальона Кубинского полка вошел 24-й линейный батальон. Последний имел в прошлом большую боевую службу, и все его отличия (знаки на фуражках и особый барабанный бой за поход на Эривань) были присвоены 4-м батальоном.

По окончании формирования полк первоначально нес службу на Северном Кавказе, а затем был переведен в Закавказье. Здесь полк в продолжение нескольких лет принимает участие в работах по оборудованию и по устройству военно-шоссейных дорог, и только незадолго до войны 1877–1878 годов был поставлен на постоянную стоянку в местечко Джелал-Оглы Тифлисской губернии.

Перед началом военных действий против Турции 1877–1978 годов полк, вместе с другими частями дивизии, был сосредоточен в городе Александрополе непосредственно у границы (река Арпачай).

С объявлением войны полк, перейдя границу, двинулся к крепости Карс, овладение которой входило в число первых задач нашей армии. Однако овладение крепостью быстрым ударом не увенчалось успехом. Помимо своих природных достоинств, крепость была снабжена отличными средствами борьбы при наличии к тому же большого гарнизона. Нашей армии пришлось повести длительную и трудную осаду, ведя непрерывную борьбу с вылазками противника. В одной из крупных вылазок, где противник имел намерение, прорвав наши линии, соединиться с армией, подходившей из Эрзерума, Кубинскому полку пришлось принять на себя главный удар. Это было первое лихое дело кубинцев, где особенную доблесть проявила первая рота.

Получив жестокий удар, противник принужден быль отказаться от своего намерения.

Однако общая обстановка на всем театре в то время слагалась для нас неблагоприятно. Дело в том, что блокада крепости отвлекла слишком много сил с фронта, чем развязаны были руки у турецкого командования. Результаты не замедлили сказаться. Противник на всех направлениях перешел в наступление, угрожая нам глубоким обходом левого фланга, прорывом в центре и даже самой операции у крепости Карс. Тогда наше командование, ввиду ограниченности наших сил, решило в ущерб блокаде снять по возможности больше частей из-под Карса и бросить их в направлении приближавшегося противника.

Кубинскому полку было приказано двинуться в направлении Зерских высот, прикрывающих один из важных перевалов Агрыдагского хребта. Совершив назначенный марш в несколько переходов, полк с боем овладел высотами, отбросив противника в Алашкертскую долину. В то же самое время части Эриванского отряда энергичными действиями ликвидировали угрозу нашему левому флангу, а в Эрзерумском направлении после кровавых и упорных боев активность противника была окончательно сломлена. К октябрю линия нашего фронта продвинулась в глубь Турецкой империи, заняв Пассинскую и Алашкертскую долины. Кубинский полк по выполнении своей задачи на Зорском перевале был переброшен на Эрзерумское направление для присоединения к своей дивизии. Здесь полк принимает участие в штурме укрепленной позиции Деве-Бойну, защищающей крепость Эрзерум с восточной стороны. Атака была произведена с рассветом 23 октября, причем кубинцам было дано направление на форт Узун-Ахмет. После трехчасового боя форт был взят. Вслед за падением Деве-Бойну и ближайших к ней крепостных фортов судьба крепости Эрзерума была решена.

Вскоре после падения Карса был заключен мир, по которому Россия приобрела большую площадь турецкой территории, прилегающей к Закавказью, вместе с крепостью Карс. За отличия в делах против неприятеля в войну 1877–1878 годов полк был награжден четырьмя Георгиевскими знаменами и двумя серебряными трубами (с надписью «За Деве-Бойну»).

Из офицерского состава орденом Святого Георгия были пожалованы командир полка князь Ашираджиби, поручики Микеладзе и Магалов.

За Русско-японскую войну 8-я рота Кубинского полка была в составе Свободного батальона 34-й дивизии и отправлена на Дальний Восток. Рота участвовала в нескольких боях. Ее командир капитан Шимановский был награжден орденом Святого Георгия. По окончании войны рота вернулась в полк.

Потери полка исчислялись за всю войну около 100 человек убитыми и около 300 ранеными. Особенную убыль в личном составе понес полк от эпидемии тифа – эта цифра к концу войны достигла более 900 человек.

После войны полк простоял, за исключением нескольких кратковременных командировок, около 25 лет в крепости Карс.

За несколько (8–9) лет до Великой войны полк был переведен в местечко Сарыкамыш Карской области в 25–30 верстах от границы. Вся 39-я дивизия содержалась в усиленно-мирном составе. Причем срок Сарыкамышского гарнизона назначен был восьмичасовым, а для всей дивизии трехдневным.

Часть I Начало войны и ее первый период с 19 октября до первых чисел ноября 1914 года: Кеприкейская операция

Обстановка перед войной

Еще за несколько лет до начала Великой войны можно было предположить о каких-то грядущих крупных событиях. Частые поверочные мобилизации, задержка увольняемых в запас, призыв запасных на повторные сборы хотя и не вносили существенных перемен в полковую жизнь, но все же были характерны.

Надо заметить, что местечко Сарыкамыш принадлежало к числу так называемых глухих стоянок, а продолжительная и суровая зима часто отрывала его от остального света. Но зато летом Сарыкамыш оживал: сначала дивизионные, затем корпусные и подвижные сборы меняли однообразную жизнь до начала осени.

То же самое ожидалось и в 1914 году. Но вдруг прогремел сараевский выстрел,[2] и с этим звуком все насторожилось. Несомненно, события были не за горами, но время и масштаб их трудно было определить. 15 августа (старый стиль) спешно были вызваны в Тифлис офицеры Генерального штаба, прибывшие несколько дней тому назад в Сарыкамыш для полевой поездки, и, кроме того, было приказано всем частям, направляющимся на подвижные сборы, вернуться в свои штаб-квартиры.

В ночь с 16 на 17 августа (в два часа ночи) командир полка полковник Волошин-Петриченко[3] вызвал офицеров в полковую канцелярию и объявил приказ о начале мобилизации. Через день нам стало известно, что мобилизация объявлена общей, то есть на всю Российскую империю, а еще через день мы узнали, что Германия считает себя с Россией в состоянии войны.[4] Приведя себя в полную боевую готовность, полки (Кубинский и Елисаветпольский)[5] должны были оставаться на местах и ждать дальнейших распоряжений.

События разрастались все дальше и дальше. Нам стало известно о выступлении против нас Австро-Венгрии, а также о выступлении Франции и Англии против центральных держав. Наша соседка Турция пока оставалась нейтральной, но она также была на положении мобилизации, и столкновение с ней было лишь вопросом ближайшего времени.

Какими же силами располагали мы и наш будущий противник, то есть Турция? В распоряжении Кавказского военного округа имелось три корпуса (1, 2 и 3-й Кавказские корпуса), которые по мобилизации должны были выделить кадры на формирования 4-го корпуса. Эти корпуса на случай военных действий с Турцией предназначались, так сказать, для первоначальных операций. Несомненно, что решающий ход в событиях должны были сыграть корпуса, имеющиеся подойти с юга и из центра России. План войны с Турцией был у нас чисто активного характера, то есть продвижение в глубь страны неприятеля с целью захвата его важных стратегических пунктов.

Что же касается Турции, то она располагала в ближайших к нам вилайетах тремя корпусами (9, 10 и 11-й). В сравнительно небольшой срок эти силы могли быть удвоены, а в дальнейшем мы должны были рассчитывать иметь против себя до девяти корпусов. Конечно, этими корпусами все силы турок не исчерпывались, так как призванные низам и редиф (запас и ополчения)[6] значительно бы увеличили еще численность их войск.

Словом, по предположению нашего командования, турецкая армия хотя и не принадлежала к числу первоклассных армий, но с ее силами во всяком случае пришлось бы нам считаться, и даже очень.

Однако с началом Великой войны обстановка как для нас, так и для турок резко меняется. Из трех корпусов, находящихся в распоряжении Кавказского военного округа, 2-й и 3-й корпуса, согласно плану, на случай войны с Германией были переброшены на Западный фронт.[7] Таким образом, на Кавказе оставались лишь 1-й корпус и формируемый 4-й, на готовность которого нельзя было рассчитывать в первое время. Кроме того, спустя месяц на Кавказ (в район Тифлиса) прибыл Туркестанский корпус, но он по численности равнялся меньше дивизии и также требовал срока для разворачивания.[8]

В свою очередь, будущий противник также должен был считаться с выделением части сил в район Багдада и к берегам Дарданелл.

При всей этой новой обстановке, создавшейся для обеих сторон, Турция к началу военных действий располагала против нас значительным превосходством сил, так что наше командование вынуждено было принять, хотя бы на первое время, строго оборонительный план.

* * *

Считаю не лишним, прежде чем приступить к изложению боевых действий полка, дать хотя бы в кратких чертах сведения о топографии и о свойствах Кавказского театра военных действий, так как читателю трудно будет без этих данных разобраться в ходе событий.

Представим себе к югу от главного Кавказского хребта ряд параллельно идущих хребтов, носящих общее название Малого Кавказа. Эти хребты местами пересекаются поперечными хребтами (идущими с севера на юг), деля Закавказье как бы на ряд участков. Наконец, в приграничной полосе, служащей естественной границей между Россией и Турцией, на протяжении более полутораста верст лежал последний хребет.

Части этого хребта в различных местах носили различные названия. Так, начиная от берегов Черного моря и на протяжении около 40 верст район этого хребта назывался Аджарским или Чорохским краем. Средняя часть хребта около 60 верст носила название Соганлуга. Наконец, левая часть его, резко меняющая направление на восток, включительно до малого Арарата, на протяжении около 80 верст, называлась Агрыдагским хребтом. Малый Арарат был пограничной точкой трех государств: России, Турции и Персии. Естественно, что в случае войны между Россией и Турцией районы этих хребтов должны были на случай наступления противника стать первоначальной ареной борьбы. Рассмотрим каждый из районов в отдельности.

Аджарский район (Аджария), или, как больше всего его называли, Чорохский край (по реке Чороху), представлял очень пересеченную, лесистую и малопроходимую местность. Этот сложный горный лабиринт отличался малонаселенностью и бездорожьем (кроме нескольких вьючных дорог). Действия войсками допускались лишь малыми отрядами и в большинстве случаев без артиллерии.

В силу этих обстоятельств Чорохский край не мог играть в стратегическом смысле крупной роли и важен был лишь постольку, поскольку он прикрывал собой доступ в долину реки Риони (Кутаисская губерния).

Самым важным районом у нас считался Соганлугский. Он прикрывал кратчайшие пути к такому важному для нас центру, как Тифлис. Удобство дорог, а также наличие железной дороги допускало возможность вести военные операции большими силами. Условия местности, ее топографические особенности вместе с крепостью Карс позволяли нам создать ряд сильных оборонительных линий (Соганлуг, Ала-Джа Гаргская плата, Мокрые горы[9]). Кроме того, из этого района вело два коротких и удобных направления к крепости Эрзеруму (Эрзерумское и Ольтинское).

Наконец, район Агрыдагского хребта, доступный для действия войск лишь местами (Чингильский, Зорский и Каравансарайский перевалы), прикрывал наш левый фланг (Эриванская губерния). Операционные пути к нему не представлялись выгодными противнику (вследствие флангового их положения и удаленности их от базы), но в то же время они были для него заманчивыми. Умелыми и энергичными действиями противник легко мог создать угрозу нашему тылу (Эриванская губерния, Елизаветпольская губерния и Бакинская губерния).

Какими же свойствами обладала часть турецкой территории, прилегающей к нашей границе? Ввиду ее особой разнохарактерности в военно-географическом отношении она была разделена на ряд участков, так называемых направлений.

Непосредственно к Чорохскому краю примыкала большая турецкая провинция, называемая Лазистан. Местность этого края по своим свойствам очень похожа на нашу Аджарию. Лазистан так же малопроходим и малонаселен, как и Чорохский край. Рельеф его так пересечен, так сложен, что почти не поддается систематизации, и только далеко в глубине страны можно обнаружить ряд хребтов, идущих большей частью с востока на запад. За отсутствием каких-либо дорог, удобных для войск, военные действия в этом крае возможны были лишь малыми отрядами, и поэтому это направление считалось нами невыгодным. Единственный путь был достоин внимания – это путь по берегу моря к морской базе Турции к Трапезунду (Приморское направление).

Несомненно, самым важным направлением для нас было Эрзерумское. Оно было кратчайшим и удобнейшим путем к такому важному стратегическому центру, как крепость Эрзерум. Путь к Эрзеруму пролегал по плодородной и хорошо населенной Пассинской долине, что допускало сосредоточение линий крупных сил. Но в то же время это направление, в смысле ведения операции, считалось самым трудным, так как нам предстояло преодолеть ряд препятствий в виде таких серьезных оборонительных линий, как Зивин, Кепри-кей, Гасенг-Кала[10] и Деве-Бойну.

Что касается турецкой территории, расположенной у Агрыдага, так называемого Эриванского направления, то путь к ней хотя и был самым длинным, но в то же время выводил нас в очень богатые долины (Алийскертскую и Ванскую[11]). Кроме того, выходом в эти долины мы составляли угрозу правому флангу турецкой армии.

Таким образом, в предстоявших военных действиях главную роль для нас должны были играть при наступлении Эрзерумское направление с крепостью Эрзерум, а при обороне Соганлуг с крепостью Карс. Отсюда понятно, что первой задачей, возложенной на наши передовые части, было зорко следить за противником и охранять подступы к важнейшим для нас позициям на Соганлуге – так называемым Хорумдагским высотам.

* * *

Уже с началом сентября к нам стали поступать сведения о лихорадочной подготовке турок к войне. Они усилили пограничные части особыми пограничными батальонами, увеличили число постов вдоль границы и провели целый ряд инженерных работ по укреплению местности. Агентурная разведка точно указывала на начавшуюся группировку трех корпусов в районе крепости Эрзерума. Ввиду этого с нашей стороны также были приняты соответствующие меры.

В Сарыкамыш был вытребован 2-й дивизион 39-й артиллерийской бригады, а кроме того, в окрестностях его сосредоточилось три полка 1-й Кавказской казачьей дивизии. Всего вместе с пехотой было 8 батальонов и 18 сотен при 36 орудиях.

Эта группа войск получила название головного отряда 1-го Кавказского армейского корпуса, на который возлагалась задача прикрыть Саганлуг для сосредоточения на нем всего корпуса.

Если местное население в приграничных наших районах не делало против нас никаких вооруженных выступлений, то все же граница не считалась спокойной. Дело в том, что границу стали часто переходить с целью грабежей вооруженные курдские шайки. Эти шайки были не что иное, как отряды курдской конницы, называемые Гамийскими, под руководством турецких офицеров.

Тогда для оказания помощи нашей пограничной страже был выслан в район Кара-ургана, у самой границы, отряд (четыре роты, одна сотня[12] при двух горных орудиях). Помимо несения сторожевой службы части этого отряда имели не раз столкновения с курдами.

Для непосредственного же охранения всего головного отряда высылался в сторону границы к станице Соганлугской один батальон при четырех пулеметах и четырех орудиях.

Подобная обстановка и расположение частей головного отряда оставались без существенных изменений до 16 октября (старый стиль). В этот день к вечеру нам стало известно, что турецкий флот обстрелял наши черноморские порты. Конечно, этим действием турками был брошен нам вызов к войне. Частям приказано быть настороже и в полной боевой готовности. В ночь на 20 октября частям был прочитан приказ о вступлении России в войну с Турцией.[13]

Лично я, в качестве начальника пулеметной команды,[14] находился в Кара-ургане при 2-м батальоне.

Помню, как вечером 19 октября, около 10 часов вернувшись после проверки постов к себе на квартиру, я был вызван к начальнику отряда полковнику Трескину.[15]

Когда я явился к нему вместе с командирами 5-й и 6-й рот (капитаны Кониев и Целярицкий), то нам была прочитана телефонограмма начальника головного отряда генерал-лейтенанта Баратова[16] о начале военных действий. Ввиду непосредственной близости противника полковник Трескин приказал ротам при соблюдении полной осторожности сняться с постов, свернуться и на основании приказа двинуться к станции[17] Соганлугской для соединения с частями, выступившими из Сарыкамыша. Когда роты и пулеметы готовы были уже к выступлению, нам было приказано, в отмену первых распоряжений, остаться на месте, выждать подхода 7-й и 8-й рот и двух горных орудий 20-й артиллерийской бригады и с рассветом атаковать Кетак, после чего повести наступление на Зивинские высоты, расположенные к западу от села в 7–8 верстах. К сожалению, ожидаемые роты, боясь выдать свое движение по шоссе (последнее местами проходило непосредственно у границы), пошли окольными путями и сильно запоздали. Атаку пришлось отложить часа на полтора позже. Расположив роты западнее села Кара-урган и дав инструкции артиллерии, полковник Трескин дал знак о начале атаки.

Раздался первый боевой выстрел, глухим эхом отозвавшись по ущелью. Вслед за этим стали выходить цепи из-за холмов. Опешившие турецкие часовые бросились бежать. Роты ворвались в село, захватив расположившуюся там роту врасплох. Дело в каких-нибудь 20 минут было кончено. Случайно выскочившие аскеры (турецкие солдаты) пытались было за мостом оказать сопротивление, но они были тотчас сметены пулеметным огнем. Потерь с нашей стороны не было. Не замедли мы наш удар, нам бы пришлось труднее, так как турки умеют упорно и хорошо обороняться.

Первой жертвой нашего огня был сам командир турецкой роты, молодой офицер, часто бывавший у нас в качестве гостя и не раз приглашавший нас к себе. Противник, но его смерть во многих из нас вызвала сожаление. Проходя мост, я среди убитых солдат увидел несколько трупов местных жителей и даже между ними одну женщину. Это были жертвы пулеметного огня, открытого мною, – печальное, но неизбежное явление на войне в борьбе за населенные пункты.

После взятия Кетака отряд, к которому присоединились две роты пограничников (снятых с постов и свернутых в роты) и сотня казаков (княжения Уманского полка), двинулся в направлении к Зивинским высотам. По имевшимся сведениям, Зивинские высоты занимались тремя ротами противника.

Зивинские позиции хорошо были знакомы нашей армии по прошлым войнам. Упираясь флангами в малопроходимые (скалистые и крутые) овраги, они с фронта представляли собой ряд прекрасных оборонительных линий. Конечно, при нашем наступлении, ввиду близости их к нашей границе, турки не могли использовать эти отличные позиции в должной степени.

Часам к одиннадцати отряд поднялся на перевал. Перед нами в 4–5 верстах лежали Зивинские высоты, занятые противником. Их окопы тянулись приблизительно версты на две, начиная от горы Хорум-Даг (Турецкая) до горы Кавах-Тапа. Обе высоты, упираясь в глубокие овраги, обеспечивали фланги позиции от обходов. Развернувшись в боевой порядок, отряд перешел в наступление.

Спустя полчаса мы вступили в сферу огня. Появились раненые. Пройдя с версту, фланговые дозоры правофланговой роты (6-й) были обстреляны на расстоянии около тысячи шагов почти в тыл. Заметив это, командир казачьей сотни, следовавший уступом за 6-й ротой, развернул сотню вправо и огнем отогнал небольшую партию противника. Когда же сотня для полной безопасности нашего правого фланга продвинулась еще немного вперед, то она была встречена сильным огнем. Все высоты перед сотней были заняты, как впоследствии выяснилось, курдами. Не имея возможности по условиям местности атаковать их в конном строю, сотня ограничилась лишь перестрелкой. Эта неожиданно создавшаяся обстановка отразилась на движении нашего отряда. Роты принуждены были остановиться и ждать, пока правый их фланг не будет обеспечен. Тогда полковник Трескин приказал резервной роте (8-й) с двумя пулеметами двинуться на участок казаков и как можно скорее отогнать курдов. Подойдя к нужному месту, рота перешла в наступление и за полчаса выбила противника. Только после этого представилась возможность двигаться дальше. В четвертом часу цепи были в 700–800 шагах от неприятельских окопов. Встретив сильным огнем перешедшие в атаку роты, полковник, не приняв штыкового удара, обратился в бегство. Вследствие наступивших сумерек, противник нами не преследовался. Потери наши были два офицера (убит капитан Целярицкий) и 53 нижних чина (11 человек убитых).

К 6 часам вечера к месту боя подошел весь полк, который заночевал на высоте Кавах-Тапа, выставив охранение у села Хорум, в направлении Занзаха.

21 октября вечером полк двинулся в Занзах и, пройдя его, к рассвету 22-го занял позиции западнее села Ардос, войдя при этом налево в связь с бакинцами, а вправо с 80-м Кабардинским (20-й дивизии) полком. К 23 октября вся 39-я дивизия (153, 154, 155 и 156-й полки) занимала так называемые Ардоские позиции от левого берега Аракса до Саномерского оврага в следующем порядке. На правом фланге кубинцы[18] (селение Ардос), в центре бакинцы, на левом до Аракса елизаветпольцы. В резерве стояли дербентцы[19] у селения Занзах, где находился также штаб дивизии. Полкам было приказано окопаться, оборудовать позиции и ждать противника.

* * *

Сведения о полку сообщались нам весьма разноречивые. Так, к вечеру 22 октября нам сообщили о движении в сторону нас двух полков неприятельской пехоты с артиллерией, а 23-го пополудни это было опровергнуто.

К вечеру 23 октября был получен приказ с рассветом частям дивизии выступить в поход на Кепри-кей, причем в сведениях о противнике указывалось на полное отсутствие такового, за исключением мелких его партий.

С рассветом полки снялись с позиции и двинулись тремя колоннами на Кепри-кей. К сожалению, я не могу припомнить в точности порядок движения колонн. Помнится то, что Кубинский полк шел в средней колонне, держа связь влево с бакинцами. Около 12 часов полк встал на большой привал у одной небольшой деревни, где вновь было сообщено нам, что противника в районе Кепри-кея нет и что малые части его под давлением нашей конной разведки отошли за Кеприкейский мост. После первого часа полк продолжал движение со всеми мерами охранения. Около 3 часов влево от нас послышалась стрельба, вначале ружейная, затем пулеметная и орудийная. Это бакинцы, следующие от нас влево и уступом вперед, ввязались в бой. Огонь увеличивался и, судя по стрельбе, можно было определить, что дело идет не о мелких частях противника.

Полк перестроился в резервный порядок и остановился в лощине. Недалеко от нас влево стоял штаб дивизии, а еще левее его 5-я батарея (подполковника Захаревича), готовая к бою. Минут через двадцать нам стало известно, что все Кеприкейские высоты заняты противником, и вслед за этим из штаба дивизии прибыло приказание полку перейти в наступление на участке 2–2,5 верст. Развернувшись в боевой порядок, полк двинулся вперед. Я, выделив четыре пулемета в боевую линию, с остальными (четырьмя) пулеметами двигался в резерве. Пройдя с версту, полк попал в сферу артиллерийского огня.

Припоминаю первые переживания под шрапнельными разрывами. Снаряды ложились то слишком высоко, то низко, давая большой процент клевков. Меня даже удивило, когда один снаряд, по всей вероятности граната, взорвавшись под колесами двуколки[20] с патронами, опрокинул ее вместе с лошадью и возницей, не причинив им никакого вреда, кроме легких ушибов. Молчавшие до того люди[21] повеселели, разболтались и даже начали острить.

Но вдруг я услышал за собой оглушительный взрыв. Обернувшись инстинктивно назад, я увидел шагах в 75–100 несколько упавших солдат и бегущих к ним санитаров.

Через несколько секунд опять такой же взрыв, за ним другой – и опять жертвы. Шедший в стороне от меня штабс-капитан Орлов (Тифлисского гренадерского полка, прикомандированного к нам в качестве переводчика) почему-то присел и стал о чем-то кричать. Подбежав к нему, я не мог понять его невнятных слов и, не имея времени, оставил его на попечение санитара. Только впоследствии я узнал, что этот бедный офицер был контужен в голову и лишился рассудка.[22]

Подобные капризы артиллерийского огня приходилось наблюдать и в дальнейшем, когда из сотни безобидных разрывов два или три наносили большой урон. Однако бой разгорался, цепи, попав под ружейный огонь, завязали перестрелку. Сильно пересеченная местность препятствовала быстроте движения и нарушала связь. Особенно трудно пришлось пулеметчикам – им было тяжело маневрировать и поспевать с тяжелыми станковыми пулеметами за бегущими цепями. Перевозку на катках, цилиндры и лямки – все пришлось бросить и забыть навсегда. Единственный способ, которым нам пришлось воспользоваться, – это переносной пулемет в расставленном виде. Непрактичность для горной войны устройства материальной части пулеметных команд не замедлила сказаться на боевой практике. С наступлением сумерек огонь прекратился, за исключением левого фланга. Полк остановился шагах в 1500–2000 от противника.

Отдав некоторые распоряжения своему фельдфебелю, я отправился к штабу полка. Командир полка диктовал донесение в штаб дивизии. Он указывал, что ввиду наступивших сумерек, отсутствия какой-либо связи по фронту и в глубину он не решился с места атаковать противника и считал возможным это сделать через несколько часов.

По-видимому, опасаясь за свой левый участок, командир полка приказал мне отправиться на левый фланг полка, где, установив по возможности связь с соседним полком, я должен был применить пулеметы сообразно обстановке. Затем, указав при свете потайного фонаря по карте приблизительное положение фланговой роты (номер роты не помню), пожелал мне это сделать возможно скорее, но с осторожностью – ввиду близости полка. Когда я выступил с командой, было уже совсем темно.

Я двигался без дороги, как говорится, напрямки, и, по моим предположениям, должен был минут за сорок быть на месте. Пройдя, как мне казалось, должное расстояние, я остановился, выслав вперед и в стороны дозоры, чтобы найти искомую роту. Через некоторое время люди вернулись ни с чем. Думая, что слишком свернул в сторону, я переменил свое направление под прямым углом. Однако, пройдя вперед приблизительно с версту, я опять не нашел перед собой никого. У меня возникли предположения, что я нахожусь или в прорыве между своими, или же впереди прорыва непосредственно перед противником.

Кругом темнота, ни огонька, ни выстрела, и только отдаленный огонь на левом фланге бакинцев давал некоторую возможность ориентировки. Не желая подвергнуться неожиданному огню противника, а может быть, и своих, и боясь окончательно переутомить людей и лошадей, я решил остановиться и ждать рассвета.

Трудно мне сейчас передать то убийственное настроение, которое я испытывал в ту ночь, Мне кажется, что таких тяжелых переживаний у меня не было за всю войну. Полная неизвестность, сознание невыполненного приказания – все это меня беспокоило, но в то же время требовалось и какое-то решение.

Выслав дозоры вперед для охраны, я послал в то же время двух верховых в тыл, чтобы найти какую-нибудь дорогу, и тогда по ней рассчитывал хотя приблизительно узнать свое местоположение. Прошел час с лишним томительного ожидания. Наконец послышался конский топот. Прибывшие сообщили, что дорога находится внизу в верстах двух и что по ней прошли два батальона елизаветпольцев куда-то влево, кажется, к бакинцам. Про полк слышали, что он куда-то пошел, но куда именно, они узнать не могли. Тогда я решил спуститься с командой на дорогу, где мог быть скорее в курсе всех событий. Выйдя на дорогу, я вскоре встретил людей своего полка. Насколько мне помнится, они были посланы из штаба полка, или в штаб дивизии, или в соседний полк. От них я узнал, что турки оставили позиции, и наши продвинулись вперед.

С началом рассвета я вновь отправился к указанному мне еще вечером участку, но на пути встретил ординарца с приказанием немедленно следовать в штаб полка. Прибыв в штаб полка около 7 часов, я только там мог узнать суть всей обстановки и о тех переменах, которые произошли за истекшую ночь. Противник, оказавший сопротивление на участке Кубинского полка, в ночь на 25 октября очистил позиции, то же самое проделал он на участке против нашего правого фланга. На участке бакинцев противник до рассвета оказывал упорное сопротивление, и только утром бакинцам при содействии двух батальонов елизаветпольцев удалось их отбросить и занять селение Кепри-кей.

Таким образом, к утру 25 октября все Кеприкейские высоты были в наших руках. Что же касается моих ночных блужданий, то они мне наутро стали совсем ясными. Оказалось, что мое движение к назначенному мне месту было правильным, но, выйдя немного в сторону от левофланговой роты Кубинского полка, я вошел в большой прорыв, создавшийся еще с сумерек между частями. Высланные дозоры не могли установить связи, так как полк продвинулся вперед на 1500–2000 шагов.

* * *

Ночным боем у Кепри-кея не решилась участь всей операции. Это был лишь пролог к событиям, которые не замедлили выразиться. В глубоком маневрировании с обеих сторон и в упорных боях противник, оставив так легко Кеприкейские высоты, сделал это лишь из чисто тактических соображений. В сведениях о нем ясно указывалось о наличии 11-го корпуса в районе Гасан-Калы, и не было сомнений, что эти силы предпримут тот или иной маневр.

С другой стороны, нам, для конечного закрепления за собой взятых высот, необходимо было овладеть так называемыми Падыжванскими высотами (название дано им было по названию развалин бывшего армянского монастыря). Эти высоты находились перед фронтом среднего и правофлангового участков полка приблизительно в 7–8 верстах. Прикрывая собою Гасан-Калу, Падыжванские высоты своим выдвинутым положением к нам ставили наши позиции в невыгодные условия: с них противнику легко было обрушиться на наш центр и на правый фланг для занятия последних. С рассветом на 25 октября были высланы один батальон кубинцев (2-й) и два батальона елизаветпольцев при двух горных орудиях 20-й артиллерийской бригады под общей командой полковника Трескина.

В девятом часу мы услышали сильную стрельбу в направлении Падыжванских высот, что означало переход отряда полковника Трескина в наступление. Около 10 часов было получено донесение, где полковник Трескин сообщал, что он, войдя в соприкосновение с противником, сбил его охранение, но дальше, ввиду превосходства над ним сил, продвинуться не мог. Указывая на недостаточность артиллерии, полковник Трескин просил о немедленной поддержке его. Минут через десять последовало приказание командира полка выступить в распоряжение полковника Трескина 3-му батальону вместе с четырьмя пулеметами, с которыми последовал и я. Подобное же приказание было дано одному из батальонов Кабардинского полка.

В одиннадцатом часу мы двинулись. Пройдя версты четыре, когда мешавший нам туман стал рассеиваться, мы ясно увидели перед собой Падыжванские высоты. У подножия их часто появлялись дымки от разрывов – очевидно, там находились наши. По пути все время попадались партии раненых, от которых ничего определенного нельзя было узнать. Пройдя с полверсты дальше, мы вышли в довольно широкую долину. Посередине ее вился ручеек, и при пересечении его дорогой (тропой) стояла мельница. Тут опять встретилась нам группа людей. Между ними были и раненые, и обозные, и пришедшие за водой. Из их сведений можно было заключить, что отряд находится в тяжелых условиях. Отбив наше наступление, полковник сам перешел в контрудар, и хотя был задержан, но с трудом и с потерями. Пройдя долину, мы стали взбираться на позицию. Уже стали посвистывать пули и хлопать шрапнели. Было около часа дня, когда мы явились к полковнику Трескину. Последний, изложив нам обстановку, указал на невыгодность занимаемой позиции. Он считал необходимым перейти в наступление, рассчитывая этим улучшить положение отряда. Однако решение отложил до рассвета на 26 октября. Это он сделал по многим причинам, и главным образом из-за отсутствия кабардинцев[23] (последние подошли позже часа, через полтора после нас).

Часам к четырем я со своими унтер-офицерами поднялся наверх к стрелковой линии (3-й батальон), с целью ознакомления с местностью, и здесь воочию убедился, в какой тяжелой обстановке находился отряд. Цепи левофлангового участка располагались на краю каменистого оврага, на противоположной стороне которого был противник. Последний командовал над нами саженей[24] на тридцать и, будучи сам невидим, не выпускал из своих глаз ни одного нашего движения. Единственно, что спасало людей, – это большие камни. Они были до некоторой степени укрытием, но в то же время и причиной рикошетных ранений.

Участок елизаветпольцев (средний) был несколько выше, но в общем обладал теми же недостатками. Что же касалось правофлангового участка (кабардинцы), то его мне не пришлось увидеть. Поднявшись на артиллерийский наблюдательный пункт, я увидел часть высот, расположенных впереди линий полка. Они были почти все изрыты окопами и представляли собой несколько оборонительных линий. Но все-таки главным превосходством противника над нами была его большая артиллерия. Он имел в распоряжении несколько батарей против двух наших горных пушек. Ко всем указанным недостаткам нашего положения нужно было приписать выдвинутость отряда вперед, чем, несомненно, мог воспользоваться противник.

Столь невыгодное положение требовало решения или двигаться вперед, или же отойти назад, но только не оставаться в этом заколдованном месте.

К вечеру огонь стих. Были спущены вниз (в овраг) дозоры, и люди стали приводить себя в порядок, готовясь к следующему, может быть, еще более тяжелому дню. Бесспорно, в них замечалась под влиянием всего пережитого усталость, но о слабости духа не могло быть и речи. Наоборот, в них чувствовалась какая-то вера в успех, хотя обстановка не давала на это данных.

– Пушек мало, да и с табачком слабо, – вот были единственные их претензии.

Под прикрытием ночи была произведена перегруппировка, поднесены патроны и пища, убитые вынесены из линии.

Пробовали окопаться, но дело продвигалось слабо, ввиду каменистого грунта. Лопата только стучала, а кирка отскакивала от камня, давая искру.

Около 12 часов ночи я был вызван к полковнику Трескину. Не помню, каковы были сведения о полке, но в сведениях о наших войсках полковник указал на движение двух полков 20-й дивизии (77-й Тенгинский и 78-й Навагинский полки) по Ольтинскому направлению в обход Гасан-Калы и, следовательно, Падыжвана. Для совместных действий полковник приказал с рассвета перейти в наступление. Дав каждому из присутствующих офицеров инструкцию, полковник приказал мне поддержать пулеметным огнем движение цепей.

Еще задолго до рассвета все были на ногах. С одной стороны – готовились к атаке, с другой – опасение, что противник сможет сам предупредить нас.

Лишь только едва стали выявляться контуры местности, как где-то вдали у противника появилось несколько вспышек, а затем услышали мы над головами характерный свист и разрывы. Спустя несколько минут мы были в пасти артиллерийского огня противника.

Спасаясь от смертельного роя шрапнельных пуль и осколков, люди залегали между камнями. Вдруг и с противоположной стороны оврага просвистела одна пуля, за ней другая, затарахтели пулеметы, и все, казалось, вокруг превратилось в сплошной хаос трескотни и гула. Казалось, что каждая частица воздуха была насыщена свинцом, сталью и смертью.

Передо мной кто-то вскочил, вскрикнул и упал без движения. Отстреливавшийся из-за камня стрелок, пораженный в голову, бессильно выпустил винтовку и как бы застыл на месте. Третий полз, беспомощно волоча ногу. Кто-то звал на помощь санитара.

Я огня не открывал, ожидая появления противника. Где-то вправо стрельба наша участилась, приняла нервный характер. Послышались крики, затем через несколько минут они стихли. Ружейный огонь почти прекратился, но шрапнель била с прежней настойчивостью.

Ясно было, что противник предупредил нас в наших намерениях и сам перешел в атаку. Оставаясь против кубинцев без движения,[25] он, развив сильный огонь, обрушился всеми силами на наш центр и правый фланг.

Воспользовавшись еще не совсем рассеявшимся туманом, противник на участке елизаветпольцев подошел вплотную, но после штыковой схватки был отброшен на свое исходное положение.

Кубинцы хотя на сей раз ограничились только огнем, но потери их были большие. Как весь день 25 октября, так и утром 26 октября они опять расстреливались противником с командующей над нами высоты. Как бы в отместку за неудачу, противник, казалось, еще сильнее развил огонь артиллерии.

Наши две горные пушки геройски оборонялись. Находясь немного ниже цепей на небольшой площадке у самой пропасти, они беспрестанно подскакивали, выбрасывая снаряды. Но что могли они поделать, когда артиллерия противника превосходила их во много раз.

Чтобы понаблюдать за полем противника, я поднялся на артиллерийский наблюдательный пункт, расположенный также невдалеке от нас. Признаюсь, удовольствие было не из приятных. Очевидно, противник, заметив пункт, все время держал его под огнем.

Ответив на мое приветствие, командир батареи полковник Роде пробормотал:

– Черти всегда найдут – уже третий раз меняю пункт, – и дальше спокойным голосом подавал команды через телефониста.

– Ваше высокоблагородие, нет связи, опять турок порвал, – проговорил телефонист.

– Старая история, беги поправь, да поживей, – сказал подполковник.[26] Через несколько минут связь восстановлена, и опять среди гула и треска разрывов то же спокойствие, те же команды.

«Фаталист или железные нервы, – подумал я, – но такие люди нужны войне».

Полковник Трескин, не имея возможности с рассветом осуществить свой план, решил атаковать противника около 10 часов. Заняв места, мы ждали его знака. Я установил пулеметы, применив их для стрельбы через головы своих. Дистанция еще раньше была измерена дальномером. Прислуга замерла у машин в ожидании моей команды.

По цепи пронеслось: «Встать, вперед». Поднявшиеся цепи стремглав бросились вниз, в овраг, я открыл огонь. Старые наводчики и вообще дисциплина команды сделали свое дело. Как бы прижатый к своим окопам пульной струей, противник мог лишь отвечать беспорядочным, и то не совсем частым огнем. Спустя минут десять наши цепи показались на противоположной стороне оврага. Ведя огонь до предела, чтобы не поражать своих, я прекратил его. Первой бросилась в штыки 11-я рота (капитан Замбржицкий[27]), а за ней другие.

Противник, не приняв удара, отошел на следующую линию. Подобный успех достигнут был и елизаветпольцами и кабардинцами, но, к сожалению, с большими потерями. Особенно тяжело пришлось кабардинцам, которые наступали по открытой местности под губительным огнем противника.

Я вместе с резервными ротами стал спускаться в овраг. Противник как будто ждал этого. Имея в виду свое око,[28] он стал обстреливать и новую позицию, и овраг фланговым артиллерийским огнем. Роты опять стали нести потери. Уже с новой линии навстречу нам стали подносить раненых. Невольно пришлось обратить внимание на своеобразную особенность действия артиллерийского огня в скалистой местности. Шрапнельные стаканы,[29] ударяясь о скалу, лопались и, рикошетируя, производили какой-то особенный звук, похожий на хохот.

– Сатана смеется, – заметил кто-то не без остроумия.

Но не все на войне так драматично: даже в самые тяжелые минуты, в минуты безусловной опасности люди умели вставлять тот комический элемент, который так свойствен русскому простолюдину.

Помнится, как один стакан, после разрыва снаряда ударившись о скалу, отскочил с большой силой и вновь ударился о большой камень, и таким образом проделав несколько рикошетов и потеряв скорость, как бы обессиленный свалился в нескольких шагах от одного стрелка. Последний пережил, по всей вероятности, немало жутких секунд, прижавшись к земле, но увидев благополучный исход, с отчаянной злобой бросился на стакан, стал его бить чем попало – каблуком, прикладом – и, ругаясь, закончил:

– Чертова сила хотела меня доконать, а сейчас я тебя.

Цепляясь за камни, подталкивая друг друга, мы взобрались на край оврага. Роты (2-й батальон), прибывшие раньше нас, вели перестрелку с противником, удалившимся шагов на 1300–1400.

Моему взору представилась панорама Падыжванских высот, которую я видел часа два-три с артиллерийского наблюдательного пункта, но с меньшим кругозором.

Целая система гор представляла ряд оборонительных линий, отлично укрепленных с той заботливостью и быстротой, как это умеют делать турки.

Всевозможные извилины местности, казавшиеся раньше подступами, ныне, судя по положению окопов, могли браться противником под огонь. Такая позиция могла бы быть взята только после тщательной артиллерийской подготовки и при условии двойного количества (а может быть, и больше) пехоты, чем располагали мы. Другим же способом для овладения Падыжваном мог бы быть глубокий обход с тыла (Гасан-Кала) и демонстрация целого фронта.

Занятая вновь линия в стрелковом отношении была выгоднее прежней. Здесь был и обстрел, и обзор, и противник не смотрел на нас с высоты птичьего полета. Но выиграв в этом смысле, мы в другом становились в еще худшие условия, чем раньше. Если раньше мы находились под косым огнем (кроме фронтального) неприятельской артиллерии, то сейчас поражались мы глубоким фланговым огнем. Потери наши росли с каждым часом. Большинство ротных командиров было выбито из строя, несколько рот осталось вовсе без офицеров, убыль людьми доходила до 40 %. Дальнейшее наше продвижение было бы противно основным понятиям тактики. Продвигаясь вперед, мы подставляли бы фланги и для охвата, и для обхода, пока не были бы окружены. Влезая в клещи противника, мы в то же время попадали в сложную сеть неприятельского огня.

Учитывая столь тяжелое положение отряда, полковник Трескин решил отойти на исходную позицию. Для планомерного отхода он приказал резервным ротам и мне с четырьмя пулеметами отойти первыми, занять позицию и прикрыть отход левого участка по оврагу.

Пройдя овраг «Чертов котел», как прозвали его солдаты, я занял прежнюю позицию. Недалеко от меня стояли две знакомые пушки. Воспользовавшись нашим продвижением, они тоже продвинулись вперед. Одна из них как-то скосилась на сторону и молчала. Вокруг ее лежало несколько убитых из прислуги. Другая яростно отбивалась, как будто хотела отомстить за подругу.

– Когда случилось? – спросил я.

– Да только вы ушли вперед, – ответил кто-то бойко.

– А поручик где? – задал я вопрос.

– Не выживут, наверно, прямо пулей в голову, – услышал я тот же голос.

Дальше не было времени для разговоров. Впереди, где были батальоны, послышалась учащенная с нашей стороны стрельба. Очевидно, противник повел наступление.

Приготовившись к бою, я и люди обратили взоры вперед. На фоне неба ясно вырисовывались людские фигуры. Они, отстреливаясь, начали спускаться. То были наши отходящие роты. Им во что бы то ни стало надо было пройти быстрее «Чертов котел» и выйти к нам.

Но вот после небольшой паузы на их месте показался противник. Вновь посыпались пули и в нас, и по отходившим. Я применил прежний и верный способ стрельбы, то есть огонь через головы своих. Стреляя почти без перерыва из четырех пулеметов, я этим не позволял противнику развить огня. Признаюсь, расход патронов был очень большой (около 12 000), но роты вышли сравнительно благополучно. При отходе отряда был ранен в голову полковник Трескин, его заменил подполковник Коломейцев. Для отряда потеря этого блестящего начальника была тяжела, особенно кубинцам. Его личный пример отваги бодрил людей, а присущая ему осторожность была необходима в этом первом тяжелом бою.

Начинало смеркаться. Артиллерия с обеих сторон замолчала. Казалось, что и мы и противник утомлены до крайности. Цепи вели редкий огонь, а люди нетерпеливо ожидали вечера, чтобы привести себя в порядок, перекусить, а может быть, и отдохнуть.

Воспользовавшись сравнительным затишьем, я спустился к вьюкам. Меня еще полдня беспокоил подвоз патронов, которых после последней стрельбы осталось в обрез. К счастью, они прибыли и в должном количестве. Приказав поднести их и отдав еще кое-какие распоряжения, я направился к подполковнику Коломейцеву.

– Очень кстати, что пришли, – встретил меня подполковник. – В десятой и одиннадцатой ротах ни одного офицера, примите участок этих рот, я считаю его очень важным, ведите наблюдение за левым флангом.

Поднимаясь назад к целям, я услышал учащенную стрельбу сначала ружей, а затем моих пулеметов. Огонь начался у кубинцев, а затем перешел к елизаветпольцам и далее.

Перебегая от камня к камню, я добрался до своих пулеметов. Хотя уже были сумерки, но еще ясно можно было видеть спускающиеся цепи противника в овраг. Часть их расстреливалась нашим огнем, но большей части удалось скрыться в глубине оврага. За первыми цепями противника последовали другие. Чтобы прикрыть накапливание своих в овраге, противник с высоты открыл сильный огонь. Мы были буквально под градом пуль. От сплошной трескотни невозможно было подавать команды. С большим трудом я вызвал к себе подпрапорщиков 10-й и 11-й рот. Указав им на узкий обстрел с наших линий и на те мертвые пространства, которыми хочет воспользоваться противник, я приказал им продвинуть цепи с двумя пулеметами насколько возможно вперед и встретить противника огнем и штыком. Цепи поднялись и пошли, чтобы немного спуститься в овраг. Заметив их, противник перенес по ним весь огонь. Понеся очень большие потери, роты и два пулемета встретили противника на расстоянии 200–300 шагов. Буквально расстреливаемый, противник, не выдержав огня, повернулся и отошел. Не успел я прийти в себя, как с левого фланга прибежал солдат.

– Ваше благородие, под низом у нас колонна, не можем узнать свои или турки, – проговорил он, волнуясь.

Я поспешил туда с двумя пулеметами. Шагах в 500–600, а может быть, и дальше, видна была какая-то масса людей. Из-за густых сумерек тяжело уже было отличить, кто это был, свои или противник. Трудно было определить, в какую сторону шли они: на фланг или в тыл.

Людей взяло сомнение, и поэтому они не стреляли, но сомнение охватило также и меня, и вот по какой причине. Еще днем, не помню, из каких источников, распространился слух, что к нам на поддержку должны прибыть два полка. Естественно, что и люди, и я приняли эту массу (около двух-трех рот) за часть поддержки.

Однако ждать не было времени. Я отправил навстречу дозор с указанием узнать, в чем дело. Люди через минуты две-три вернулись и с волнением сообщили, что идут турки.

Еще через несколько секунд мы ясно услышали их крики, команды, они все ближе и ближе подходили к нам.

Я открыл огонь, если не ошибаюсь, шагов на 300–400. Люди проявили необычайную выдержку, готовые каждую минуту броситься в штыки. Но в последнем не было надобности, огонь сделал свое дело. Точных наблюдений за темнотой вести не представилось возможным, но стрельба пулеметов на 300–400 шагов в продолжение нескольких минут, даже с грубой наводкой, всегда дает ощутительные результаты.

Атака была отбита, противник и в этом направлении скрылся. Бой стих, но надолго ли? Несомненно, противник ночью или к рассвету повторит свою затею со свежими силами, а у нас они были на исходе. Сведения о личном составе 10-й и 11-й рот были печальные. Я потерял к тому же двух своих помощников. Оба подпрапорщика были убиты. Один из них свалился как сноп, пораженный в голову. Другой подбегает ко мне, схватился за грудь и упал, – по всей вероятности, ему пуля попала в сердце. (Подпрапорщик 10-й роты Нечаев, а второго фамилии не помню.)

Пулеметы также не досчитывали унтер-офицеров и часть прислуги.

Часам к восьми вечера я получил от подполковника Коломейцева[30] приказание, что весь отряд должен отойти на Кеприкейские высоты, держа направление на участок Кубинского полка. Мне приказано было охранять левый фланг отступающих батальонов. Часам к девяти позиции у Падыжвана нами были оставлены. Выслав заставу вправо, я начал спускаться в лощину (к мельнице), держа роты и пулеметы в полной готовности.

Я был в полной уверенности, что в лощине окажется противник, так как все его действия перед вечером указывали на его стремление обойти нас. К моему большому удивлению, его не оказалось нигде по пути нашего следования. До настоящего времени мне кажется, что противник или рассчитывал нас утром застать на оставленной позиции, или же он оставил нас в покое по чисто психологической причине, так как турки не любят драться ночью. Наш отход длился почти до 4 часов утра (27 октября).

Такая медлительность произошла ради мер предосторожности, но кроме того с нами было большое количество раненых, которые сильно тормозили движение (многих пришлось нести на руках).

Этим отходом закончился двухдневный бой у Падыжванских высот.

Несмотря на геройское поведение отряда, мы должны были приостановить операцию и отступить, так как задача отряду была поставлена в своей основе неправильно.

При создавшейся обстановке к 25 октября у Кепри-кея одной демонстрацией у Падыжванских высот нельзя было ограничиваться. Надо было действовать всем корпусом, а не ставить в принцип разделение своих сил. Бои у Падыжвана не есть для нас поражение, но отходом мы дали в руки противнику моральный козырь.

* * *

Пройдя с ротами линию окопов участка кубинцев, я остановился у штаба полка. Поделившись с присутствовавшими офицерами впечатлениями о боевых переживаниях, я узнал от них некоторые новости, и притом неутешительные. Ольтинский отряд, шедший в обход Гасан-Калы, потерпел неудачу. В чем заключалась эта неудача, в сведениях не указывалось, но отряд находился на пути отступления.

Сильно утомленный, не спавший около трех ночей, я завернулся в бурку и заснул как убитый. Когда меня разбудили, было около 11 часов. В тумане роты 2-го батальона строились и собирались куда-то идти. Кругом какая-то тишина, и это казалось чем-то странным после двухдневной почти непрерывной канонады.

Поднявшись, я направился к палатке командира полка. Последнего не было, так как он был вызван в штаб дивизии. От адъютанта я узнал, что мне приказано четыре пулемета придать ко 2-му батальону, который через короткий срок выступает на левый фланг полка. Этот батальон должен был сменить роты 4-го батальона, которые, в свою очередь, должны были податься вправо.

Кроме того, относительно общей обстановки адъютант сообщил следующее: Кубинский полк занимал участок около двух верст по фронту (номера высот не помню), имея вправо от себя Кабардинский полк, а влево Дербентский. На левом фланге дивизии были бакинцы, занимавшие позицию включительно до Кеприкейского моста (а также селение Кепри-кей). Елизаветпольский полк, как больше всех пострадавший (два батальона у селения Кепри-кей, а два батальона на Падыжванских высотах), стоял в резерве в полутора (или в двух) верстах за участком дербентцев. Полки окапывались, готовясь к упорной обороне.

Дав указания своему фельдфебелю о снабжении пулеметных взводов, приданных боевым участкам полка, я отправился на позицию с четырьмя пулеметами (3–4 взвода) на участок 2-го батальона. Я нагнал 2-й батальон и последовал в хвосте колонны. Через полчаса мы прибыли на место.

По причине густого тумана я не мог разобраться в местности, стоя на линии окопов, я видел только шагов на сто вперед, какую-то крутизну. Остальное было покрыто мраком неизвестности. К часу дня стало светлее, небо расчистилось. Туман будто сползал вниз и казался под нашими ногами какой-то движущейся морской пучиной. И вот среди этой пучины стали появляться в различных местах черные островки. Они быстро росли, превращаясь в холмы, а затем в горы. Туман еще с большей быстротой стал нестись вниз влево и, подобно театральному занавесу, открыл перед нами перспективу той сцены, где должен был разыграться следующий акт кровавой борьбы.

Впереди перед нами я узнал оставленный нами Падыжван, а дальше от него высоты Гассан-Калы.

Позиция Кубинского полка командовала над местностью, причем она от левого фланга повышалась вправо. Обстрел был до 2000 отличный, но сильно пересеченная местность могла быть хорошим подступом для противника, особенно в сфере артиллерийского огня. Влево от нас, отделяясь оврагом, были дербентцы. Их позиции были значительно ниже наших, и большая часть их хорошо была видна нам. Как казалось, у них было большое оживление, строились окопы, прокапывались дорожки, подносился дерн и т. п. Осмотрев участок 2-го батальона, я установил два пулемета в середине его (между 5-й и 6-й ротами), а два поместил в прорыве (перед оврагом) между нами и дербентцами.

Рытье окопов местами встречало большие трудности, опять-таки из-за каменистости грунта. Пришлось при помощи дерна строить наносные окопы (из дерна складывался бруствер), что, конечно, представляло для противника хорошую цель.

Но вдруг где-то глухо прогремел орудийный выстрел, и через несколько секунд над окопами дербентцев мы увидели разрыв. Затем второй разрыв опять над ними. Люди прекратили работу, попрятались. Через несколько минут над нами такая же история. Также пришлось приостановить работы, отвести людей за противоположный скат, оставив наблюдателей. Наша артиллерия начала отвечать. Судя по стрельбе, противник вел пристрелку. К вечеру все стихло. Ночью мы продолжили работы по рытью окопов сменами, чтобы до утра их закончить, после 10 часов были высланы от каждого батальона разведки, чтобы обнаружить неприятельскую пехоту.

Через час в различных местах впереди послышалась стрельба, которая спустя несколько минут прекратилась. Разведка, вернувшаяся около 12 часов, обнаружила охранение противника в 4–5 верстах от нашей линии на высотах восточнее (в нашу сторону) от Падыжвана. Подобные разведки велись непрерывно целую ночь. Они большей частью доходили до сторожовки[31] противника, но иногда на пути сталкивались с их разведчиками. Меня удивило, почему каждый раз при отправке новой партии на разведку было столько желающих идти вперед. Даже мои пулеметчики, которые вовсе не должны были ходить, и те стали проситься. Дело объяснилось просто: в удачных случаях в ранцах убитых турок находили люди табак и иногда кое-что съестное. Охота была рискованная, но, очевидно, тоска «по цигарке» брала свое.

Ночью начал падать снег, который не переставал до утра. День 28 октября начался спокойно. Падавший снег не позволял далеко видеть, и артиллерия с обеих сторон принуждена была молчать. Передали по телефону следить внимательно за противником, так как он на участке кабардинцев пытался наступать, но был отбит. Подъехала офицерская кухня, каким-то чудом забравшись на высоты. Ничего в ней, кроме горячего кипятка, не было, но и этому я обрадовался. Приятно было глотнуть горячую жидкость после нескольких дней перерыва.

Часам к десяти снег перестал падать, погода начала проясняться. Я невольно подумал, что противник воспользуется этим. Действительно, влево от нас, по всей вероятности на участке бакинцев, началась канонада. Огонь усиливался, распространялся, и через полчаса мы все были под сильным огнем. С той же энергией отвечала наша артиллерия. Она, несомненно, своей работой облегчала положение пехоты, ведя целый день дуэль с артиллерией противника. За этот день мы пехоты противника не видели. Ясно было, что он огнем артиллерии подготавливал атаку. Судя же по мощности огня, можно было полагать, что против нас действовали солидные силы противника, а именно 11-й их корпус.

К вечеру огонь стих. Настала темная, холодная ночь. Разведкой в ночь на 29 октября выяснилось, что сторожевое охранение противника остановилось на той же линии, как в ночь на 28-е, то есть в трех-четырех верстах от нас. На участке правого фланга полка (1-й батальон) и против кабардинцев противник находился значительно ближе. Едва начало светать, как на самом левом фланге завязалась сильная перестрелка. К ружейному и пулеметному огню вскоре присоединился и артиллерийский огонь. Дело, очевидно, происходило на участке бакинцев, а может быть, и на левом фланге дербентцев. Спустя полчаса поднялся такой же огонь на нашем правом фланге в стык 1-го батальона и кабардинцев.

По телефону нас предупредили быть наготове, так как противник во многих местах перешел в наступление. Находящийся с утра в покое, наш участок (2-го батальона) стал обстреливаться артиллерийским огнем. Перевалив горку, я спустится в пулеметный окоп. Люди сидели в гнездах, устремив взоры вперед. День был сравнительно ясный, но глубокая лощина, лежащая перед окопами, была покрыта густым белым туманом. Шагов на 300–350 еще можно было видеть, но дальше ничего. Я приказал навести пулеметы на местные предметы и указал предел рассеивания каждому пулемету. Взяв карабин у одного из наводчиков, я также стал всматриваться вперед.

Противник немилосердно обстреливал нас, посылая непрерывно целые очереди снарядов. Горка, на которой расположились окопы 5-й и 6-й рот с пулеметами, особенно привлекала внимание неприятельских артиллеристов. Еще вчера совсем белая от снега – сегодня она была какого-то черно-бурого цвета от многочисленных воронок. Вблизи от меня что-то глухо взорвалось. Я почувствовал, что земля под ногами дрогнула, а затем я и люди были обсыпаны не то землей, не то грязью. По цепи передали, что граната угодила в окоп, двое у битых и несколько тяжело раненных. Но вот у дербентцев поднялся сильный огонь, затрещали мои пулеметы, что были в овраге. Я взглянул налево и увидел неясные в тумане человеческие фигуры. Часть из них попадала, остальные скрылись, но вскоре опять появились из тумана. Они быстро бежали на окопы и, сраженные, валились вблизи окопов.

– Ваше благородие, и на нас идут! – крикнул мне почти в ухо наводчик.

Я взглянул вперед себя и шагах в 300 увидел силуэт турецкого солдата. Очевидно, он, не видя нас, шел, не примеряясь к местности, держа винтовку наперевес с примкнутым штыком. За ним показались люди, число их из тумана росло. Они, еще не замечая нас, поднимались не спеша и довольно свободно. Я выстрелил, вслед за мной раздалось несколько выстрелов из винтовок, и заработали пулеметы. Первый упал, и за ним еще несколько человек, а оставшиеся невредимыми попятились назад и скрылись в тумане.

Я прекратил огонь. Но через несколько минут противник вновь показался. Их было значительно больше, и они быстро карабкались по крутизне, спешили приблизиться к нам. Нервно заработали винтовки, опять затарахтели пулеметы. Надо отдать противнику полную справедливость, он шел с полным презрением к смерти, стараясь ворваться к нам в окопы. Их осталось только половина, но и эта половина, дойдя до ста шагов, буквально расстреливаемая, не выдержала и повернула назад. Атака противника была отбита.

То же самое было сделано и на участке дербентцев. Не помню, какая их рота стояла рядом с нами, но мне не забыть ее блестящего поведения. Допустив противника до ста шагов, она прекратила огонь и бросилась в контратаку. Командующий ротой подпоручик Коренский, бросившись с обнаженной шашкой вперед, тяжело был ранен в голову и, не приходя в сознание, скончался в окопе (такой же смертью погиб его отец в Русско-японской войне). Своим предсмертным порывом этот герой-офицер воодушевил своих людей на подвиг.

Туман перед нашими окопами стал рассеиваться. Противник от нас отошел версты на две. Его отступающие цепи были взяты под огонь нашей артиллерией. Желая проверить мой пулеметный взвод, находящийся в овраге, я вышел из окопа, бегом перевалив горку, сел немного передохнуть. Граната и шрапнель противника не давали покоя. Выкурив папиросу, я хотел направиться в овраг, как вдруг ко мне, запыхавшись, прибежал из окопа пулеметчик.

– Ваше благородие, бомба угодила в наш пулемет. Володин и Андрющенко убиты.

Когда я вернулся к окопам, то мне представилась жуткая картина. Пулеметное гнездо представляло груду камней, изуродованных человеческих тел и разломанных частей пулемета. Сила действия гранаты была такова, что ствол пулемета был изогнут в виде какой-то кривой линии.

Сняв шапку, я посмотрел на погибших и с грустью подумал: «Не вы первые, и не вы последние».

* * *

На нашем участке, кроме артиллерийского огня, было сравнительно спокойно. Пехоты противника перед нами не было, и только по разрывам наших снарядов можно было заключить, что она находится за складками местности в линии своей ночной сторожовки.

Наконец мне удалось пройти к пулеметам у оврага. Здесь дело обстояло благополучнее, но не без жертв. Из прислуги отсутствовало двое, один был ранен в плечо, другой осколком гранаты в голову. Впереди лежало несколько турецких трупов.

Вновь осмотрев местность, я предупредил людей быть внимательными, так как обстрел с окопов был небольшой и притом со многими мертвыми пространствами. Вернувшись назад к горке, я подошел к командиру батальона подполковнику Коломейцеву. Он держал телефонную трубку у уха и внимательно слушал. Телефонисты были как в угаре. Бравый унтер-офицер Саранча энергично всеми распоряжался.

– Ваше высокоблагородие, четвертый батальон вас зовет. Подожди, шестая (рота). Седьмая (рота), нажимай на разговорный клапан и не ори. Алехин, опять с дербентцами порвалась (связь), беги поправь и спусти линию ниже.

– Что нового, Саранча? – спросил я.

– Первому батальону пришлось жарко, но, кажется, все в порядке, – ответил он.

Воспользовавшись тем, что командир батальона перестал говорить по телефону, я, доложив ему о состоянии моей команды, спросил его, в каком положении находится полк и вообще вся обстановка.

Из его слов я вынес следующее. Противник после вчерашней артиллерийской подготовки сегодня с рассвета повел энергичное наступление по всему нашему фронту. Особенно настойчивые его атаки были на флангах. На участке кабардинцев (правый фланг) противнику удалось ворваться в окопы, оттеснить большую часть полка назад, но решительной контратакой положение было восстановлено. В стыке кабардинцев и кубинцев (1-й батальон) противник, прорвав линию, стал распространяться вглубь, но совместными действиями резервов был с большими потерями отброшен назад.[32] На левом фланге (бакинцы) противник с рассвета обрушился большими силами. Ему удалось захватить село Кепри-кей и часть высот у моста. Положение оставалось серьезным включительно до подхода дивизионного резерва (елизаветпольцы). Высоты удалось вернуть, но село осталось за противником.

К полудню противник повсюду прекратил наступление, но энергичный огонь артиллерии он поддерживал до наступления сумерек.

Признаюсь, что во всех последующих боях до конца войны я не был свидетелем такого мощного огня артиллерии с обеих сторон, как в день 29 октября 1914 года.

Принцип совместной работы разных родов оружия в этот день особенно был характерен.

Имея строгие директивы командования вырвать у нас Кеприкейские позиции, 11-й турецкий корпус, безусловно, намеревался с полудня повторить атаки, но его пехота огнем нашей артиллерии была принуждена к бездействию. Она была парализована, зажата в складках местности и лишена способности к маневрированию. Ей оставалось ждать покрова ночи или тумана, который подобно дымовой завесе способствовал бы атаке.

Спустя несколько месяцев после Кеприкейских боев я узнал, что приказом по 1-му Кавказскому армейскому корпусу 39-й артиллерийской бригаде был сделан строгий выговор за чрезмерный расход патронов в период боев с 24 октября по 4 ноября 1914 года. Несомненно, этот приказ займет несколько страниц в истории 39-й артиллерийской бригады, но к этим страницам должна будет также приписана глубокая благодарность всей пехоты 39-й дивизии своей артиллерии за ее выручку и самопожертвование.

Ночь на 30 октября выпала холодная и сырая. Падал мокрый снег, превращая землю под ногами в скользкую грязь. Я решил эту ночь провести с пулеметами, занимавшими позицию у оврага, так как последний внушал мне немало опасений. Людям приказал я посменно дежурить у пулеметов для открытия огня во всякий момент.

* * *

Ночь (почти до 5 часов) прошла в усиленных столкновениях разведчиков с партиями противника. Было обнаружено, что турки продвинулись к нам ближе и стоят в какой-нибудь версте. К утру наступило затишье, как будто перед грозой.

Почувствовав большую усталость, сидя в окопе, я, как у нас было принято называть, вздремнул по-заячьи, но ненадолго. Я был разбужен унтер-офицером, предупредившим меня о начавшейся стрельбе на правом фланге. Очнувшись, я убедился в правдивости его слов. Слышна была сильная стрельба, по всей вероятности, на участке кабардинцев. Чем ближе к рассвету, тем стрельба постепенно увеличивалась, приближаясь к нам.

Стало светать, уже ясно начали выявляться контуры окружающей местности, так хорошо изученной нами в течение этих нескольких дней.

Когда я поднялся немного в гору, то обнаружил, что стрельба доносилась не только справа, но и слева с участка бакинцев. Я хотел было еще выше подняться, но в это время заработали мои пулеметы, а вслед за ними открыли огонь и дербентцы, и 2-й наш батальон.

Сбежав вниз, я увидел шагах в 100–150 от пулеметных окопов цепь противника. Часть ее была уничтожена, а другая поспешно скрылась в тумане. Затем опять наступила тишина, изредка прерываемая свистом пуль.

Я сам сел за пулемет, приготовившись к бою. От сильного напряжения зрения у меня начали болеть глаза, но противник почему-то не появлялся.

Вдруг позади нас я услышал шаги бегущего к нам человека. Оглянувшись, я узнал в нем своего коновода.

– Ваше благородие, – проговорил он быстро. – Дербентцы отступают, как прикажете с лошадьми?

– Что ты мне несешь чушь! – вскричал я и притом жестоко его выругал.

– Так точно, ваше благородие, дербентцы прошли мимо нас куда-то назад.

Я как ужаленный вскочил из-за пулемета, взбежал вверх по крутизне и к ужасу своему убедился в отсутствии дербентцев. Окопы были пусты, и около нас лишь лежало несколько трупов.

Я крикнул унтер-офицеру, чтобы он немедленно доложил бы командиру 2-го батальона обо всем произошедшем.

Через несколько томительных минут тот вернулся бегом, заявив, что батальона у окопов нет, а куда он ушел, не знает, так как по причине тумана ему ничего нельзя было видеть. Я понял, что все отошли, а меня забыли предупредить.

Гадать и терять времени не приходилось.

Сняв пулеметы с позиции, я приказал отходить назад, но в полном порядке, чтобы иметь возможность каждую минуту повернуться и открыть огонь.

Люди тронулись, но тут лично со мной произошел инцидент, который, конечно, к истории полка не относится, но читателю он будет небезынтересен, так как подобные психологические явления на войне не единичные и, по всей вероятности, имеют на то свои толкования.

Отойдя шагов на двести, я вспомнил, что, оставляя пулеметный окоп, я второпях забыл там свою бурку. Дав людям направление, куда им надо было следовать, я круто повернул назад и, к великому недоумению всех, пошел к оставленным окопам. Насколько я припоминаю, в тот момент я буквально не ощущал той опасности, которой я подвергался, приближаясь к намеченной цели, то есть к бурке. Я тогда понял свою опрометчивость, когда начал переживать чувство страха, когда я вместе с буркой стал возвращаться назад к своим. Я каждый момент мог бы быть убит или взят в плен. В подтверждение моих опасений, по мне был открыт огонь с оставленной дербентцами позиции, занятой уже противником. Ужасное состояние, когда чувствуешь, что стреляют именно по тебе, да еще с близкой дистанции. Пули щелкали вокруг и как бы старались обогнать меня. Перевалив через гору, я скрылся от взоров противника и тем, может быть, случайно или чудом, спасся от гибели.

Трудно мне заниматься самоанализом, но мне кажется, что в тот момент, когда я решил отправиться в окопы, во мне работало не чувство сознательной решимости, а какое-то своеобразное чувство, если можно так выразиться, чувство подсознания.

Цитируя не совсем удачный пример из своей жизни, я хотел отметить, что на войне, помимо силы воли, то есть сознательной храбрости, ведущей к героизму, существуют еще другие импульсы человеческой души, побуждающие иногда к храбрости, а иногда просто к какой-нибудь отчаянной выходке. Разговаривая часто с отличившимися в боях, я вынес впечатление, что одни очень точно и подробно описывали все свои ощущения, включительно до страха, другие же откровенно признавались, что тот момент они не помнят или же помнят его, как во сне.

Я нашел своих людей в версте от оставленных окопов. Еще дальше в тылу я увидел какую-то роту. Полагая, что это одна из рот 2-го батальона кубинцев, я направился к ней. На самом деле это были дербентцы, которые прикрывали батарею,[33] застрявшую в грязи.

Надо было видеть только мучение людей и лошадей, чтобы понять, каких трудов стоит войскам отход при бездорожье. Орудия, зарядные ящики вязли в глинистой грязи, а пересеченная местность еще больше увеличивала тяжесть передвижения.

Таким исключительным положением легко мог бы воспользоваться наступающий противник, но он по непонятной причине нас не преследовал.

Наконец, после отчаянных усилий батарею подняли на вершину ската, и она медленно поползла дальше в тыл. Я присоединился к отходившему прикрытию.

Каких-либо определенных сведений от командира роты я получить не мог, так как он сам оказался в таких же условиях, как и я. Он только знал, что полк его отступает и предполагал, что полк может находиться правее его роты.

При такой неизвестности пришлось пройти версты четыре. Прошли маленькое село, у которого наш полк перед разворачиванием в боевой порядок 25 октября остановился на некоторое время. На нем уже были знаки войны. Отсутствие топлива заставляло войска пользоваться деревянными частями домов, как то дверьми, окнами и иногда крышами. Я попытался достать сена, но безрезультатно. Какие-то заботливые руки постарались отобрать у жителей весь запас дочиста. Со скрываемым недружелюбием жители провожали нас. «Но что же делать, – подумал я, вспомнив чью-то пословицу: “Где проходит армия – там трава уже не растет”».

Постепенно рассеявшийся туман (около 11 часов) дал мне возможность разобраться в окружающей обстановке. Повсюду и вправо и влево я увидел отходившие части. Они двигались различными порядками: кто цепями, кто небольшими колоннами, держа случайные интервалы, иногда доходившие до больших разрывов. Отход не носил характер беспорядочного отступления, но назвать его планомерным также нельзя было. Видно было, что какие-то обстоятельства принудили это сделать вопреки всяким расчетам.

Уже смеркалось, когда я подошел к селу (названия не помню), находившемуся на полпути к Ардосу. Тут стояло, кажется, сотни две казаков, представлявших арьергард, но какой колонны, не помню.

Отдохнув с час времени, я двинулся на ночь к Ардосу. Путь по размякшим дорогам был сопряжен с большими трудностями, а временами темная ночь сбивала нас с правильного пути.

К рассвету я подошел к Ардосу. Не без радости я нашел тут свой обоз. Хотя люди и лошади были переутомлены до крайности, но состояние всего имущества оказалось в порядке. Там же я узнал, что полк отступал по горам влево от дороги и, по всей вероятности, находится сейчас где-то вблизи села.

Подходя к самому Ардосу, я должен был часа на два задержаться у очень крутого подъема. Тут сбились в кучу артиллерия, санповозки и всех видов обозы. Каждую пушку, каждую повозку приходилось втаскивать на гору, так как лошади, завязнув в грязи, едва волочили ноги.

Поднявшись, я встретил 2-й и 4-й батальоны своего полка. Они направлялись вперед, чтобы занять на ночь позицию (в одной версте к западу от села). Другие два батальона (1-й и 3-й) выступили с час тому назад в направлении между селами Саномером и Занзахом.

По записке, высланной полковым адъютантом, мне надлежало следовать за ушедшими батальонами, с которыми находился и штаб полка. В пути я нагнал батальоны, стоявшие малым привалом. Не совсем дружелюбно я был встречен командиром полка, пробравшим меня порядком за то, что я оторвался от полка.

Мне трудно дать сейчас полную и точную картину отхода полка с Кеприкейских высот на Ардосские позиции. Мое пребывание на самом левом фланге полка 27–30 октября не дало мне возможности следить за всеми развивавшимися событиями на фронте. Я был связан своей узкой задачей и сделался лишь свидетелем отдельных эпизодов.

По тем же сведениям, коими пришлось воспользоваться мне впоследствии, я представил себе обстановку полка и отчасти дивизии за выше указанный период в следующем виде.

Еще до рассвета на 30 октября противник повел яростные атаки на наш правый фланг, занимаемый кабардинцами и кубинцами. Два раза отбитый противник с рассветом повторял атаки, стараясь нанести удар главным образом в стык наших двух полков, имея, по всей вероятности, целью прорвать фронт. Все попытки противника оказались тщетны, хотя наше упорство стоило нам больших жертв.

Около восьми часов кабардинцы, составлявшие правый фланг корпуса, обнаружили, что они обойдены крупными силами противника и во фланг, и в тыл. Считая свое положение в дальнейшем опасным и гибельным, они начали отход на Ардосские позиции в направлении Саномера. Естественно, что при создавшихся условиях кубинцам не оставалось ничего другого, как тоже начать отход также на ближайшие тыловые позиции. Почти одновременно противник атаковал и наш левый фланг, занимаемый бакинцами и отчасти дербентцами.

Атакованные превосходными силами бакинцы не выдержали и, отойдя назад, оставили позиции у моста. С помощью подоспевшего резерва (елизаветпольцы) положение было восстановлено, но ненадолго. Подкрепленный крупными и свежими силами противник вновь заставил очистить позиции на левом фланге, после чего части стали отходить на Ардос.

Таким образом, под давлением противника на оба наших фланга, а также ввиду обозначившегося глубокого обхода со стороны нашего правого фланга части 39-й дивизии (а также всего корпуса) принуждены были 30 октября отойти назад на Ардосские позиции. Несмотря на очень тяжелую обстановку, части корпуса отошли сравнительно благополучно. Противнику не досталось ни пленных, ни трофеев.

Решив задачу правильно, противник в то же время все-таки не довершил ее до конца. Заставив нас очистить позиции, создав основательную угрозу нашему правому флангу и располагая превосходными силами – противник почему-то не нашел нужным нас преследовать. Проявив хотя бы частично энергию в преследовании, он мог бы поставить нас в значительно более тяжелые условия.

Его ошибкой мы выиграли время. Мы успели отойти и занять Ардосские позиции, которые благодаря общей обстановке на всем фронте более были выгодны для нас, чем Кеприкейские высоты. Связь с противником, за исключением правого фланга, включительно до ночи 31 октября была прервана.

Разъезды обходящей колонны противника доходили даже до Караургана, но были оттеснены головными частями подошедшего к фронту Туркестанского корпуса.

Мне сейчас трудно вспомнить точно, в каком порядке заняли позицию части 39-й дивизии, отойдя на линию Саномер – Ардос – Царс. Припоминая точное положение Кубинского полка включительно до рот и ближайших соседей его, я в то же время затрудняюсь сказать, какой полк стоял на самом левом фланге 39-й дивизии и с каким полком мы входили в связь влево. Бесспорно, что там были частью бакинцы и елизаветпольцы, но сколько их было там и в каком порядке они стояли до настоящего времени, остается для меня неясным. Кроме того, нужно заметить, что результатом отступления явилось неизбежное смешение частей, с чем пришлось считаться до конца боя.

К вечеру 31 октября кубинцы заняли позиции впереди Ардоса двумя батальонами (вправо и влево от дороги, ведущей на Азан-кей).

Другие два батальона стали между Саномером и Занзахом. По всей вероятности, эти батальоны являлись частным резервом Саномерского участка. Вправо от кубинцев, расположенных на линии, находились бакинцы, занимая позицию включительно до села Саномер. От Саномера включительно до части Джилигельского оврага стояли кабардинцы, составлявшие, как и в предыдущих боях, правый фланг отряда. Находящиеся уступом вправо и назад от нас Зивинские позиции (Кавах-Тапа – Хорум-Даг) спешно укреплялись подошедшими частями 2-го Туркестанского корпуса. В Занзахе встал штаб дивизии и дербентцы как резерв дивизии.

Два батальона кубинцев (1-й и 3-й), получившие приказ встать между Занзахом, подошли к казначейскому пункту к 7 часам вечера. Роты встали в небольшой лощине, готовясь к ночлегу. Позади и в сторону от нас стояла на позиции батарея (6-я, подполковник Салагов). Тишина нарушалась неугомонными телефонистами, все время передававшими или принимавшими телефонограммы.

Поделившись с нами скромным ужином, командир полка спросил меня:

– Скажите, поручик, какие потери в вашей команде?

– Один пулемет уничтожен, двое убитых и четырнадцать раненых, – ответил я.

– Да, – проговорил командир. – До сегодняшнего дня у меня в полку потери пятнадцать офицеров и более тысячи трехсот солдат. На роты больно смотреть. Первые бои, прекрасно дрались, молодцы. А вас с вашими пулеметами я считал погибшими, у меня была уверенность, что вас уже нет в живых, или же, чего доброго, не попались ли вы в лапы к туркам. Помилуй Бог, обстановочка была невеселая.

Дальнейший наш разговор был прерван телефонистом.

– Ваше высокоблагородие, штаб дивизии вас зовет, – доложил телефонист.

Через несколько минут командир полка поделился с нами следующими сведениями. Штаб дивизии сообщал, что конными разъездами противник к вечеру обнаружен в 7–8 верстах от нашей линии в районе селения Каландар в Мослагате. Далее штаб дивизии давал указания о разведке, о подвозе средств питания и т. п.

Высланные ночью из всех участков разведчики к утру были оттеснены противником.

День 1 ноября начался ружейным огнем наших отходивших разведчиков. К полудню противник открыл артиллерийский огонь по всему нашему фронту, как видно, ведя перестрелку. К 3 часам огонь усилился, но с наступлением сумерек прекратился.

Разведкой в ночь на 2 ноября было установлено, что противник в значительных силах находится вблизи нашей линии приблизительно в одной или в полутора верстах.

Ночь до рассвета прошла в перестрелке. К рассвету выяснилось (через перебежчиков), что противник целую ночь окапывался и готовится с утра перейти в наступление. Против нас стояли части 11-го турецкого корпуса и кроме того какие-то новые, подошедшие из Гасан-Калы. Утро 2 ноября было спокойное, но после 9 часов артиллерия противника начала подготовку атаки, продолжившуюся часов до одиннадцати, после чего показалась густыми цепями пехота.

Я в это время находился в верстах четырех-пяти от противника и в бинокль увидел те сооружения, которые он успел себе минувшей ночью соорудить. Я поразился, как он смог за ночь понарыть себе такую массу окопов. Линия, занимаемая противником, представляла отлично укрепленную позицию. Ведя наступление по всему фронту, противник обрушился атаками особенно на участки у Ардоса и Саномера. Неся очень большие потери, противник несколько раз доходил вплотную до окопов бакинцев и кубинцев, и даже раз был в них, но через короткий срок был отброшен контратакой. Подходившие к нам большие партии раненых свидетельствовали о новых и чувствительных потерях.

Часам к четырем противник опять возобновил яростные атаки по всему фронту, нанося теперь удары на участки от Саномера и вправо до Джилигельского оврага. Линия держалась, но начальники участков просили подкреплений ввиду больших потерь.

Для поддержки Саномерского участка командиром Кубинского полка был выслан батальон при двух пулеметах. Кроме того, им же было приказано командиру батареи полковнику Салагову продвинуть часть батареи ближе к Саномеру и по возможности взять под огонь Джилигельский овраг, где противник вел накапливания с целью обрушиться на фланг кабардинцев.

Эту трудную задачу отлично выполнил старший офицер батареи штабс-капитан Кончаковский. Пройдя полпути до Саномера, он через полчаса взял под огонь большую часть оврага, чем значительно упрочил положение кабардинцев.

К вечеру положение на всех участках было сохранено. Ночь прошла под огнем.

8 ноября с утра противник под прикрытием артиллерийского огня перешел в наступление по всему фронту. Главной точкой удара на сей раз он выбрал левый фланг кубинцев, расположенный влево от дороги, а также правый фланг елизаветпольцев.

Атаковав первый раз и понеся значительный урон, противник отошел на свою линию. Спустя приблизительно час времени он вторично повел атаки, проявив при этом энергию во что бы то ни стало прорвать наш фронт в направлении Ардоса. Невзирая на новые и еще большие потери, пехота противника приблизилась вплотную к нашим окопам. Полуразрушенные огнем, слабого профиля и притом без проволочных заграждений, наши окопы не могли оказать серьезного препятствия противнику. Левый фланг кубинцев начал отходить в направлении Ардоса, а вслед за ним и его соседи. Окопы были оставлены приблизительно версты на полторы, а новая линия приняла форму вогнутой дуги между Саномером, Ардосом и Царсом.

Положение создалось угрожающее, и каждую минуту можно было ожидать, что фронт не устоит.

Но в это время на выручку отступающим цепям был брошен находящийся в резерве батальон дербентцев. С поразительной быстротой и энергией начали дербентцы выполнять задачу. Сам командир батальона капитан Гвелесиани дал почин этой поистине лихой контратаке. Горячий грузин первый врезался в гущу турецких солдат, работая шашкой, но тут же пал смертью храбрых, сраженный пулей. Его геройский порыв воодушевил солдат. Отступающие цепи, потерявшие надежду на успех, при виде контратаки дербентцев повернули и сами пошли на врага. Солдатский штык и приклад не знали пощады.

Противник, не ожидавший этого, остановился, замешкался и стал отступать. Его первые цепи, непосредственно столкнувшиеся с контратаковавшей частью, были перебиты, а частью бросились в бегство, внося панику в ряды своих.

Я лично наблюдал этот бой с горы, и вся обстановка мне представилась как на ладони. Я видел, как противник, заняв наши окопы, распространялся цепь за цепью по Ардосскому плато, готовый войти в село. Но вдруг его передовые цепи попали в жестокую штыковую свалку, а прочие, сбившись в массу, бросились назад, расстреливаемые нашим огнем. Положение было восстановлено, но не дешевой ценой. Эта контратака стоила и нам и дербентцам более ста человек потерь.

Отойдя на свои позиции, противник вновь обрушился на нас всей силой артиллерийского огня. В таком состоянии он держал нас до четырех часов.

Положение в окопах создалось поистине тяжелое. Партии раненых, проходившие мимо нас, вновь свидетельствовали о губительном огне противника. Отсутствие ходов сообщения и открытый тыл позиций еще более усугубляли обстановку на линии, так как противник не задумывался обстреливать артиллерией и одиночных людей.

Часов около четырех противник вновь атаковал нас, бросая в дело свежие силы. На этот раз он главный удар старался нанести не правее, а именно вдоль дороги. Применив способ обстрела, очень похожий на заградительный огонь, он под его прикрытием подвел пехоту к нашим окопам.

Оказав сопротивление ружейным огнем, наши цепи, вторично не выдержав напора, стали отходить на Ардос. Обстановка складывалась так же неблагоприятно для нас, как это было утром. Она стала еще опаснее, когда начальник Саномерского участка донес, что его левый фланг оголен и что ему угрожает опасность быть обойденным противником с тыла.

Тогда командир Кубинского полка приказал последнему батальону, находившемуся при нем, развернуться и атаковать противника, занявшего Ардосское плато и приближавшегося к селу.

Нужно подчеркнуть, что противник для осуществления задачи вкладывал все силы, не стесняясь жертвами. Его цель была прорвать фронт, занять Ардос и Занзах и отрезать нам пути от Кара-ургана. Он уже был близок к победе, а мы к крупной неудаче со всеми печальными последствиями отступления.

Развернутый батальон быстро спускался к Ардосскому плато. Я шел на фланге батальона и, всматриваясь вперед, заранее выбирал себе удобную позицию для открытия огня. Нам оставалось двигаться всего с версту, как вдруг отступившие цепи, быстро поднявшись, с громким криком «Ура!» бросились вперед на противника. Через минуту они были в рукопашной схватке. Трудно было разобраться, где наши, где противник. Это была сплошная масса, сплошной хаос нескольких тысяч людей и их криков. Ясно было видно то, как новые цепи из Ардосского оврага спешили вперед, вливаясь в страшный вал борьбы жизни со смертью. Противник не выдержал вторичного, почти на том же месте, как и утром, совместного контрудара кубинцев, елизаветпольцев и дербентцев. Он стал в панике отступать, бросая на пути винтовки и амуницию. Его попытка задержаться на взятых у нас окопах, не удалась. Преследуемый на плечах, он быстро их оставил, не оказав сопротивления.

Артиллерия с обеих сторон замолчала, как бы затаив дыхание, следила за кровавой борьбой пехоты.

Однако этим контрударом порыв наших не был исчерпан. Не дав противнику занять своих окопов, наши цепи вновь перешли в атаку с намерением окончательно отбросить противника в сторону Кепри-кея.

Оказав сопротивление ружейным пулеметным огнем и ручными гранатами, противник не смог устоять против стремительности наших солдат. Люди ворвались в окопы, и тут завязалась новая рукопашная схватка, выразившаяся в одинаковом упорстве с обеих сторон. Тут работали и штык, и приклад, и шашка, и револьвер. Только заработавший в тылу окопов наш пулемет сломил окончательную волю противника, который стал бросать окопы, сильно поражаемый огнем прорвавшихся пулеметов. Лихой и своевременной контратакой наше положение не только было восстановлено, но и в свою очередь был прорван фронт противника.

Отлично укрепленные за несколько дней позиции противника были прорваны в их центре в направлении из Ардоса на Каландар. Заметив прорыв, противник стал откатываться назад всем фронтом. Замолчавшая его артиллерия свидетельствовала о том, что она снимается с позиции, боясь сделаться нашей добычей. Части наши, стоявшие у Саномера, Царса, перешли в свою очередь также в наступление. Пройдя вперед около трех верст, они вследствие наступившего вечера остановились.

Ночь прошла спокойно. На рассвете было установлено, что противник остановился на линии: Джилигельских высот Алла-Килиса, Каландар включительно до реки Аракс. Нашим частям было приказано, отойдя с версту назад, закрепить за собой оставленную противником позицию.

Трехдневный оборонительный бой на линии Саномер, Ардос и Царс закончился тем, что противник вынужден был прекратить хотя бы на время активные действия. Ввязавшись с нами в упорные бои, он, несомненно, имел много данных на успех. Общая обстановка вполне отвечала его стремлениям прорвать наш фронт и лишить нас путей отступления. Но учтя многое, противник забыл учесть одно важное обстоятельство, а именно мужество и стойкость русского солдата. Поэтому храбрые полки противника, лелеявшие уже надежду победить, должны были остановиться в нерешительности, а затем и отойти.

Многое уже забыто, а что помнится лично мне, слишком трудно передать в полной живости, ибо умение запечатлевать боевые события, к сожалению, есть достоинство немногих.

Передо мной воскресают отдельные эпизоды боя 3 ноября, где родной мне полк проявил особую доблесть в решительный и опасный момент. Когда после четырех часов дня противник вторично заставил отойти нашу линию на Ардос, положение всего фронта сделалось очень критичным. Помимо брошенных резервов нужна была еще чья-то сильная воля, чей-то твердый дух, подобно капитану Гвелесиани, чтобы повернуть всех и бросить их в решительную и смертельную схватку.

Такая сила, такой дух нашлись в лице командующего 15-й ротой поручика Заур-Бека Хабаева. Отстреливаясь, шаг за шагом он подошел к селению Ардосу и занял последнюю стрелковую позицию. Дальше начинался крутой спуск и узкая лощина. Идти туда было равносильно тому, чтобы приговорить себя и роту, а может быть и всех, к гибели. Противник упорно приближался, готовый через минуту сбросить всех вниз. Когда противник подошел шагов на сто, поручик Хабаев, прекратив огонь и схватив винтовку раненого солдата, бросился вперед на врага с криком: «Кто кубинец, тот пойдет за мной!» Ему не нужно было повторять слова. Будучи большим любимцем солдат, он был в полной уверенности, что люди не оставят его одного перед турецкими штыками.

Вслед за ним побежали рядовой Маркелов и унтер-офицер Кирилл Гагнидзе, кавалер двух крестов с Японской войны и прибывший в полк в качестве добровольца. Этого было достаточно, чтобы поднять всех. Люди превратились в какую-то стихию, которую ничто не могло остановить, разве только смерть. По словам поручика Хабаева, он совершенно не мог узнать солдат. Это были те же лица, но люди были другие. Слегка побледневшие, с расширенными глазами, кто с криками, кто с отчаянной бранью, они неслись вперед, забыв про страх, ища лишь свою жертву.

Добежав до первого турецкого солдата, поручик Хабаев, заколов его, бросился на следующего. Последний, отбиваясь ружьем и выждав момент, когда к нему подоспело несколько товарищей, сам ринулся на поручика.

Но тут как из-под земли выросли Маркелов и Гагнидзе. Сильным ударом прикладом в грудь Маркелов опрокинул первого турка, бросившись затем на другого. Атлетического сложения Гагнидзе работал винтовкой, как тростью. Стараясь заградить корпусом своего командира роты, он штыком пронзил живот нападавшему турку и разбил прикладом голову следующему, изготовившемуся уже нанести ему удар. Преследуя по пятам противника, поручик Хабаев был ранен пулей в плечо в нескольких шагах от неприятельских окопов.[34]

Рядовой Маркелов, перескочив окоп, ввязался в рукопашную схватку и был поднят на штыки. Унтер-офицер Гагнидзе, ворвавшись в окоп и еще прикончив прикладом одного, был смертельно ранен пулей в висок. Подпоручик Ефимов (14-я рота), уничтожив с людьми часть противника в окопах, другую часть бросился преследовать. Он, убив револьверным выстрелом турецкого офицера и еще двух солдат, был сам убит брошенной в него ручной гранатой. Обливаясь кровью от полученных страшных ран, поручик свалился на труп турецкого офицера.

Ефрейтор Литвиненко за выбытием из строя унтер-офицеров принял командование пулеметным взводом. Он еще с Кепри-кея показал себя молодцом при отбитии атак противника. 3 ноября утром он при отходе на Ардос был ранен в бедро, но остался в строю. Вечером при преследовании противника он двигался на правом фланге 15-й роты. Как раз недалеко от него часть роты совершила прорыв неприятельской линии. Воспользовавшись этим, Литвиненко, пробежав шагов сто пятьдесят с пулеметами к туркам в тыл, открыл по отступавшим фланговый огонь. Помимо больших потерь, понесенных турками этим ловким маневром, была вызвана в рядах противника большая паника.

За Кепри-кей и за Ардос Литвиненко был награжден 3-й и 4-й степенью Георгиевского креста, удостоившись чести принять награду лично от государя императора.

Когда я подошел к занятым нашими турецким окопам, бой подходил к концу. Противник по всему фронту отходил, прикрывшись наступавшими сумерками. На рассвете частям приказано было отойти назад, а мне с пулеметной командой в селение Ардос.

Возвращаясь, я прошел через лощину, покрытую турецкими трупами, – жертвами наших беспощадных пулеметов. Дальше я увидел поручика Ефимова, рядового Маркелова, унтер-офицера Гагнидзе и многих, многих дорогих однополчан, живот свой положивших на поле брани. Еще вчера они полны были жизни, сердца их горели любовью к родине и ненавистью к врагу, а сегодня они лишь холодные изуродованные тела.

«Война, – подумал я, – ужасное и неизбежное зло, всегда сопутствующее человечеству».

* * *

Боями 4 ноября заканчивается первая и крупная операция Кавказской армии, получившая название Азанкейской.[35]

Эту операцию, начавшуюся 25 октября и принявшую многогранный характер, можно разделить на пять последовательных периодов:

1. Наступательный марш на Кепри-кей и бой за овладение Кеприкейских высот.

2. Бой у Падыжванских высот.

3. Оборонительный бой на Кеприкейских высотах.

4. Отход корпусов в исходное положение.

5. Бои на Ардосских позициях.

Трудно вообще рядовому офицеру дать оценку военным событиям крупного масштаба. Узость поля действия и обстановки, в которой ему приходится вращаться, едва ли могут дать достаточно данных на предмет всесторонней и справедливой критики. Только стратег и крупный историк могут в этом смысле высказать высокое слово.

Однако слишком много переживаний, слишком много последствий приходится на долю рядового бойца, чтобы он мог удержаться от высказывания личных взглядов на события, с которыми он связан. Так и я, записывая минувшее, не могу не высказать своей оценки. В ней, возможно, кроме искренности, найдутся ошибки, а может быть, и несправедливые нарекания на тех, в чьих руках тогда была судьба войск.

По моему личному мнению, Кеприкейская операция была навязана Кавказской армии, вопреки всяким расчетам командования. Наступательный марш на Кепри-кей не соответствовал в то время ни нашей обстановке, ни нашим силам.

Задача 1-й Кавказской армии корпуса сводилась лишь к прикрытию разворачивания и формирования Кавказской армии. Мы должны были, по требованию обстановки, запереть все проходы и обороной, быть может, и активной, дать армии возможно больше времени на осуществление ее первых задач.

Начальник, решившийся на Кеприкейскую операцию, не считался с превосходством сил противника, сосредотачиваемого у Гасан-Калы, а также не принял во внимание неподготовленность к наступательным операциям нашего ближайшего тыла.

Войсковая разведка непосредственно перед операцией не добыла полных и точных сведений о противнике. Наконец, сам расчет марша на Кепри-кей был неверен. Войска, выступив утром в поход, столкнулись с противником перед вечером, что для нас на незнакомой местности было невыгодно. Продвинувшись вперед почти на два перехода от границы, мы не имели достаточного резерва, чем не замедлил воспользоваться противник, обрушившись главным образом на наши фланги. Разрозненность операции у Падыжвана и на Ольтинском направлении, а также недостаточная их организация не дали нам, кроме потерь, ничего решительного, подняв при этом дух противника. Противник, отлично знакомый с нашей обстановкой, может быть, намеренно пустил нас на Кепри-кей, желая тем вернее действовать на наши фланги. Приковав наш корпус к Кепри-кею, противник посылает в обход нашему правому флангу достаточной силы отряд, чтобы отрезать нам пути у Кара-ургана.

То же самое делал он на нашем левом фланге, выслав дивизию (33-ю, для этой цели отправленную из Хныс-Калы) на правый берег Аракса для операции в направлении Дели-Баба, Баш-кей и Кара-Курта.

Своевременный отход 1-го корпуса, а также своевременный подход на правый наш фланг Туркестанского корпуса, а на левый пластунской бригады генерала Пржевальского[36] выводят нас из создавшегося тяжелого положения. Конечным результатом всей операции было то, что мы вернулись в исходное положение, понеся при этом очень большой урон в личном составе. Вызовом Туркестанского корпуса на фронт была значительно нарушена планомерность разворачивания Кавказской армии.

Часть II Период с начала ноября 1914 года до первых чисел января 1915 года: Сарыкамышская и Караурганская операции

С 5 октября на фронте наступило затишье, в котором мы, кстати сказать, очень нуждались. Нам необходимо было пополниться после тяжелых потерь, совершить перегруппировку и закрепить позиции.

Прибывавшие пополнения производили на нас вполне выгодное впечатление. Большая часть людей была с Дона и Кубани. Народ крепкий, степенный и не старых сроков службы.

Они, вне всякого сомнения, должны были стоять выше первых укомплектований, поступивших, главным образом, из местного населения Карской области и далеко не оправдавших наших надежд. Последние, кроме отдельных смельчаков, оказались в боевой обстановке скверными солдатами. Самочинное оставление строя, саморанения и всякого рода симуляции среди них не являлись исключением. Против такого элемента пришлось принять ряд суровых мер, включительно до предания их военно-полевому суду. Хорошей мерой воздействия оказался также способ так называемого «домашнего воздействия», изобретенный самими солдатами. Бежавших с фронта вылавливали в тылу, возвращали в полки и тут же публично при ротах избивали. Кроме того, этих «крещеных», как в шутку называли битых, посылали в самые опасные места для исправления. Многие из них впоследствии делались отличными солдатами. Этот оригинальный способ воспитания провинившихся довольно крепко держался в солдатской среде.

Последний упорный бой у Саномера нарушил до некоторой степени порядок в частях. Произошла так называемая перемешка частей, явление весьма обычное после крупных боев. Так, в силу обстановки последних дней, Бакинский полк был вкраплен чуть ли не во все боевые участки дивизии. У Ардоса кубинцы стояли вперемешку с елизаветпольцами и с батальоном Куринского полка. К вечеру 6 октября была совершена перегруппировка, и части 39-й дивизии встали в следующем порядке: на правом фланге кубинцы от селения Саномер включительно до селения Ардос. В центре от Ардоса до селения Царс елизаветпольцы и на левом фланге включительно до реки Аракса бакинцы. В резерве оставались дербентцы в селении Занзах. Кабардинцы были отведены в качестве корпусного резерва в селение Хоросань. Правый фланг кубинцев входил в связь с частями Туркестанского корпуса.

Дни и ночи на фронте проходили в частых столкновениях наших разведчиков с мелкими партиями противника. Взятые в плен в этих стычках в общем не давали нам ничего существенного. С другой стороны, мы были осведомлены агентурой о том, что противник закончил сосредоточения корпусов и готовится к началу крупных операций.

Зима вступала в свои права: выпал снег, начались морозы. Отсутствие должного количества крыш и топлива давало о себе знать. Части лишь посменно могли пользоваться убогими саклями, оставленными жителями, которые далеко не отвечали условиям хотя бы примитивной жизни. На самой позиции приходилось пользоваться лишь палатками. Об устройстве землянок думать не приходилось ввиду отсутствия какого-либо строительного материала.

Спустя несколько дней после боев в командном составе 39-й дивизии произошли перемены. Вместо уехавшего в Тифлис начальника дивизии генерала Де-Витта,[37] вступил во временное командование дивизией генерал Воропанов.[38] Командир Кубинского полка полковник Волошин-Петриченко принял должность временно командующего 1-й бригадой (2-й бригадой командовал генерал Дубийский[39]). Во временное командование Кубинским полком вступил прибывший из Тифлиса полковник Попов.

Бесспорно, что все эти назначения произошли в силу различных требований службы, но нелишне отметить, что подобного рода перемены в командном составе во время войны производят не совсем выгодное впечатление на войска. Нарушается до некоторой степени принцип спайки командного состава с войсками – фактор весьма важный в жизни войск, в особенности в военное время. Возможно, мой взгляд окажется не вполне правильным, но мое глубокое убеждение, что мощь каждой армии зиждется, кроме требования точного исполнения службы, на принципе моральной спайки.

Чем же объяснить, что многие части, несмотря на внешнюю тождественность, далеко не были похожи одна на другую в обстановке войны? Ведь это явление не было в нашей армии исключительным, а наоборот, оно было очень и очень частым, и как следствие этого высший командный состав при решении боевых задач должен был считаться с боеспособностью в моральном смысле той или иной части. Главная причина этого сложного явления лежала в отсутствии одинаковой духовной подготовки частей. Другая же причина, и не совсем второстепенная, – это частая смена командного состава в военное время лицами, которые не связаны были с частями в прошлом и не были знакомы с их духом, а иногда просто не соответствовали своему назначению.

Приняв 39-ю дивизию, генерал Воропанов не проявил в отношении ее ни должного умения, ни должной заботливости. Все его командование выразилось лишь в пресловутых приказах и смотрах, которые не отвечали ни времени, ни обстановке. Делая первый смотр Кубинскому полку у Ардоса, генерал Воропанов, обходя ряды, стал распекать всех, начиная с господ офицеров, причем главная причина его гнева была форма одежды.

Последняя, конечно, оставляла желать много лучшего, но не ради нашей неряшливости, а в силу того, что части после боев не могли получить из интендантства замены обмундирования. Обругав многих солдат «бабами», генерал Воропанов уехал на подобный смотр в соседний полк.

Я был уверен, что если генерал Воропанов лично бы руководил дивизией в минувших боях, то он не назвал бы бабами тех, которые, потеряв убитыми и ранеными 35 процентов своего боевого состава, вновь каждую минуту готовы были идти с прежним самоотвержением в бой.

Следующий и последний смотр генерала Воропанова был для полка неожиданным. Прискакав в село, он приказал полку построиться по тревоге, и тут же опять распек всех. Возвращаясь к себе в штаб, он встретил на пути 11-ю роту, сменившуюся с саперных работ. По узкой, сильно разъезженной дороге рота не могла дать ни правильного шага, ни равнения. Очевидно, это очень не понравилось генералу, и он в гневе спросил:

– Что это за банда?

– Это не банда, а одиннадцатая рота сто пятьдесят пятого пехотного Кубинского полка, – ответил командующий ротой поручик Новохатный.

– Записать его фамилию, – обратился генерал к сопровождавшему его офицеру, дал шпоры коню и поскакал дальше.

Может быть, эти мелкие заметки совершенно некстати к моим запискам, тем более что они не являют собой типичного быта армейской жизни, так как генерал Воропанов представлял исключение из командного состава, однако и подобного рода исключения не должны быть допустимы, особенно в военное время. Не будучи знаком с войсками, генерал Воропанов в то же время не сумел подойти к ним с чуткостью опытного начальника. Его смотры произвели на полки лишь невыгодное впечатление, что уже нарушало принцип спайки, особенно ценимый в Кавказских войсках. Получив дивизию лишь в силу иерархического права, генерал не внушал нам, офицерам, доверия к своим боевым способностям. Как бы в подтверждение наших предположений, генерал Воропанов проявил в последующих боях у Сарыкамыша на должности коменданта гарнизона свою нераспорядительность и полное малодушие.

* * *

Однообразно протекало время на позиции. Рытье окопов, ночные разведки, погоня за «языком» (за пленными) – были порядком дня. Главная оборонительная линия участка кубинцев была расположена верстах в трех на запад от Ардоса, а еще дальше ее, на высотах находилась передовая линия. Между этими двумя линиями, в глубокой лощине лежало небольшое село,[40] где расположен был резерв передовой линии. Задача последней была в случае наступления противника предупредить главную линию и удерживать позиции до последней возможности.

Позиции на передовой линии заняты были одним батальоном, командой разведчиков и двумя пулеметами. Батальон с пулеметами менялся через сутки. Главная линия была занята двумя батальонами при четырех пулеметах.

Позади нее стояли: полковой резерв (1-й батальон и два пулемета), артиллерия, в селении Ардос – перевязочный пункт и часть обоза 1-го разряда.[41] Некоторым разнообразием в нашей жизни являлись почтовая корреспонденция и подарки, посылаемые на фронт. В письмах меня, помимо домашних сведений, интересовало отношение тыла к событиям на фронте. Все события, как и следовало ожидать, или искажались, или же сильно преувеличивались. Наш временный неуспех у Кепри-кея, несмотря на сдержанность прессы, обратился в глазах обывателей Тифлиса в какое-то крупное поражение. Ближайший тыл в районе Сарыкамыша во время упорных Саномерских боев подвергся какой-то панике. Только энергичными мерами начальника штаба армии генерала Юденича,[42] выехавшего тогда из Тифлиса на фронт, был восстановлен порядок. Странное явление – чем дальше от опасности, тем чувствительнее люди воспринимают даже ее призрак.

Кто жил полковой жизнью, тот наверно знает, какое настроение создавалось в полку перед приездом вновь назначенного командира части. И это понятно: помимо служебных отношений, зачастую частная жизнь всех чинов полка так или иначе находилась в зависимости от личности командира полка. На войне это значение командира еще больше возрастало. Кто он будет? Опытный кормчий или же просто поведет нас на убой? Будет ли он для нас заботливым начальником или же ему будет, как говорится, все трын-травой?

С такими мыслями на Азапкейских позициях мы ждали нового командующего полком полковника Попова.

Лично мне пришлось представиться ему при довольно оригинальной обстановке. Для выяснения многих вопросов я выехал с позиции в штаб полка, стоявший рядом с полковым резервом. У меня в команде была большая нехватка, начиная с людей, оружия, кончая лошадьми и фуражом. В штабе полка полковой адъютант сообщил мне о приезде еще вчера вечером нового командующего полком. Приняв во внимание спешность и основательность моих требований, он доложил о моем прибытии новому командиру. Через несколько минут я был принят. Согнувшись в три погибели, я пролез в узкое входное отверстие палатки и вприсядку представился. Передо мной сидел человек уже преклонных лет с довольно приятным лицом, широкая серая папаха закрывала его лоб почти до бровей. Густые седые усы спускались вниз и давали его лицу тип запорожского казака. В черном полушубке он сидел, по-турецки скрестив ноги, на какой-то войлочной подстилке. Перед ним на деревянном сундучке стояла бутылка с этикетом «Шустовский коньяк».[43]

– Садитесь, поручик, – обратился ко мне мягким басом полковник. – Я слышал, что вы прибыли ко мне по делам вашей команды?

– Так точно, господин полковник, – ответил я и вкратце изложил свою просьбу.

– Что касается материальной части, я это сделаю вам быстрее, чем вы думаете. Не угодно вам выпить рюмочку? Оно на морозе не мешает, – и полковник протянул мне небольшой стаканчик ароматного коньяка.

Я выпил. Признаюсь, что после долгого воздержания живительная влага приятно подействовала на меня. Вслед за мной полковник, закинув назад голову, с большим мастерством проделал то же самое. Затем он крякнул и, поглаживая свой длинный ус, проговорил:

– Ну, слава Богу, голова перестала болеть. Как выпьешь несколько рюмок этой микстуры, так как будто рукой все снимет. Вы, пожалуйста, поручик, не думайте, что я принадлежу к разряду пьющих. Если я позволяю себе в день несколько рюмок коньяку, то исключительно ради точного и беспрекословного повиновения совету врачей. И все это из-за этой проклятой японской шимозы.[44] Контузила она меня по черепу основательно, до сих пор мучаюсь. Однако это к делу не относится.

Полковник еще раз опрокинул в себя стаканчик. Судя по его лицу, нельзя было сказать, что он свою микстуру принимает с отвращением.

– А теперь, поручик, какие еще есть у вас требования?

– Требований у меня нет, господин полковник, но просьба есть и даже большая, – ответил я. – Я сильно нуждаюсь в пополнении команды людьми и лошадьми.

– Да, эти вопросы первостепенной важности, и я их разрешу в самый короткий срок. Моя основная задача пулеметную команду обставить в первую очередь всеми необходимыми средствами, – закончил полковник. При расставании командующий полком дружески пожал мне руку.

Я отправился в Ардос, где встретился с начальником хозяйственной части подполковником Квартовкиным.[45] Добрый старик с бородой патриарха принадлежал к типу старых служак. Честный, педантичный, он готов был работать целые сутки ради пользы службы. Но эту пользу он понимал своеобразно. Не додать что-либо, сэкономить что-нибудь из провианта, фуража или обмундирования – вот был его основной принцип, с чем мы не могли согласиться.

Встретившись весьма любезно после долгой разлуки, у нас все-таки к концу разговора дошло до трений. «Патриарх» отстаивал экономию, а я лошадиный желудок. Как долго продолжался наш бурный разговор, сейчас мне не припомнить, но кажется, что я оказался победителем.

После полудня я возвращался на позицию мимо штаба полка. Меня удивило присутствие ротных командиров перед палаткой командующего полком. От них я узнал, что вновь прибывший командующий полком хочет познакомиться с ротными командирами, а посему приказал им собраться в штабе полка. Явление было бы весьма обычного порядка, если бы не боевое расположение полка в близком присутствии противника. Хотя я часа два тому назад и представлялся, но все-таки счел нужным встать на левом фланге выстроившихся офицеров.

Убедившись в наличии всех вызванных (командиры рот передовой линии не вызывались), адъютант влез в палатку командующего полком с докладом. Через минуту из палатки вылез командующий полком. Подойдя к середине фронта, он остановился. На этот раз я его не мог узнать. Вместо добродушия и приветливости на лице его была какая-то сухость и официальность. Маленькие серые глаза поминутно бегали по сторонам. В них проглядывал огонек негодования, не то под влиянием чего-то случившегося, не то под влиянием выпитой в достаточной степени микстуры. После минутной паузы он достал из кармана полушубка сложенный лист бумаги и, развернув его, скомандовал нам:

– Господа офицеры, смирно.

Затем, приложив руку к головному убору (чему последовали и мы), он прочитал приказ о своем назначении в командующие полком. Окончив чтение приказа, он, обведя нас своим строгим взором, сказал:

– Предупреждаю вас, господа, что я буду очень требовательным и никаких упущений по службе не допущу. Обратите внимание на порядок в ваших ротах.

Пожав всем руки, он приказал нам отправиться на свои участки, мы группами по несколько человек стали удаляться в разные стороны от штаба полка.

У нас создалось впечатление, что полк и главным образом офицеры в чем-то провинились, и полковник Попов был прислан для исправления.

– Да, господа, – заговорил штабс-капитан Руссов,[46] – вышло все наоборот, хотел я у него погреться, а он тебя ушатом холодной воды обдал. Здорово живешь, вместо «здравствуйте!» чуть в шею не выгнал.

– Совсем как по-осетински, – смеясь, добавил капитан Залдастапов. – На место «ура» «караул» кричал. И откуда понабрались эти господа. Ведь до войны о них ни слуху ни духу, а тут понаехали с какими-то порядками, строгостями и т. п., а в чем дело, наверное, они и сами не разбираются.

Дальше мне надо было сворачивать в сторону с дороги на свой участок. Простившись со своими спутниками, я стал подниматься по крутой тропе в гору.

* * *

25 ноября к рассвету полк был сменен бакинцами, мы встали в качестве резерва дивизии в селении Ардос. Главной причиной нашей смены был предстоящий полковой праздник 26 ноября, день святого Победоносца и великомученика Георгия.

Полуразрушенное и маленькое село не могло нам предоставить кроме вонючих и темных сакель[47] никаких других удобств. Но в жизни все относительно: то, к чему бы мы раньше отнеслись с брезгливостью, теперь нам казалось вполне пригодным и даже комфортным. Жизнь в замерзших окопах под открытым небом, почти при непрерывном ветре – очень нелегка. Ни раздеться, ни побриться, без огня и горячей пищи. Особенно под вечер мы с завистью поглядывали назад в лощину, откуда поднимались заманчивые дымки – свидетели человеческих очагов.

Теперь на некоторый срок все это нам было предоставлено. Канун предстоящего праздника вносил какую-то приятную хлопотливость. Люди чистились, стриглись, брились и вообще приводили себя в порядок, стараясь этим оттенить завтрашний день. Даже скупая хозяйственная часть полка и та расщедрилась, выдав увеличенный и улучшенный паек.

26 ноября утром роты перед своими помещениями были поздравлены с наступившим праздником командующим полком. Парад, ввиду непосредственной близости позиции, был отменен. Около 12 часов мы, офицеры, собрались в одном полутемном помещении, служившем туркам или конюшней, или хлевом.

Сейчас оно превратилось в офицерское собрание. По случаю торжества в середине конюшни были поставлены различного калибра столы, покрытые белой бумагой. На них красовались какие-то яства. Особенного выбора не было, но преобладали в достаточном количестве традиционный тушинский сыр и кахетинское, привезенное накануне из Тифлиса. Наконец, зажженные свечи придавали всему некоторый уют.

Прибывший командующий полком произнес здравицу за Верховного Вождя, а затем ряд тостов. Через полчаса официальная часть была закончена. Вино понемногу оказывало действие.

Говорилось главным образом о прошлом, начиная с прошлогоднего полкового юбилея.[48]

Неожиданно вошедший быстрыми шагами полковой адъютант подошел к командующему полком и о чем-то ему доложил.

– Господа офицеры! – громким голосом проговорил командующий полком. – Противник перешел в наступление. Прошу всех к ротам и на сборный пункт!

Я выскочил на улицу. Люди выскакивали из помещений, на бегу поправляя снаряжение. Не знающему человеку все это показалось бы беспорядочной толчеей, но на самом деле каждый делал, что ему полагалось. Окрики и команды покрывались гулом заработавшей на позиции артиллерией. Я подошел к пулеметной команде. Тут шла работа полным ходом. Кони седлались, вьючились, торопливо выносились пулеметы. Сердито покрикивал старый служака фельдфебель Цымбаленко. Несмотря на свою долгую службу, он не мог расстаться со своим малороссийским наречием.

– Турки захотели поздравить нас с полковым праздником, – вполголоса проговорил пулеметчик Архипов, копаясь у недоуздка.

– А ты там не хавкай, Архипов, и кончай свое дело. Тоже хвилософ нашелся, – бурчал Цымбаленко.

Команда в несколько минут была готова, но опытный глаз Цымбаленко не был доволен.

– Слепченко, а как ты подпругу затянул на своем вьюке?! Хочешь, чтобы он в пути у тебя свернулся на сторону? Эх ты, деревня харьковская, тебе бы волов да цоб-цобе, а не лошадей.

Затем, повернувшись в мою сторону и вытянувшись, отрапортовал:

– Ваше благородие, команда готова.

Я сел на своего нетерпеливого Эраста и скомандовал:

– На вьюки, справа по пулеметно, за мной марш!..

Из всех закоулков села торопливо выходили роты на сборный пункт. Через полчаса полк был готов выступить в любом направлении.

Командующий полком вместе с командирами батальонов и со мной направился на ближайшую впереди высоту. Кони, задыхаясь, с трудом брали крутизну. Наконец мы поднялись и остановились почти на линии стрелявших батарей. На снегу ясно проектировались впереди лежащие окопы.

Передовая линия была оставлена бакинцами, противник по главной вел артиллерийский огонь. Доносилась также ружейная и пулеметная стрельба. Всматриваясь вперед в бинокль, я не мог обнаружить наступающих цепей противника. Очевидно, он ограничил пока действия лишь занятием нашей передовой линии. Вправо на участке Туркестанского корпуса и влево за Араксом у пластунов[49] было совершенно спокойно.

Огонь утих с наступлением сумерек. Спустилась ночь, мы вернулись к полку. Полк простоял целую ночь в поле. Было холодно, но весело – или по причине полкового праздника, или же потому, что мы давно уже не были в сборе. С рассветом нам было разрешено вернуться в село. Вечером того же дня нам было объявлено о предстоящем приезде на фронт государя императора. Из полка приказано было отправить сборную роту из наиболее отличившихся людей при двух офицерах. Командующим ротой был назначен поручик Хабаев, а младшим офицером подпоручик Прорешный.

Молодцевато выглядела рота, готовая к высочайшему смотру, построившись на одной из улиц Ардоса. Веселые лица солдат с лихо заломленными набекрень папахами вместе со своим бравым командиром производили прекрасное впечатление.

Приняв знамя и построившись сдвоенными рядами, рота при оркестре музыки выступила в поход. Далеко неслись по турецкому ущелью мощные аккорды старых кавказских маршей. Это были песни старых лейб-эриванцев,[50] даргинцев[51] и кавказских стрелков.[52] Достойнейшие из достойных пошли на смотр к своему царю.

* * *

В ночь на 30 ноября пять батальонов[53] кубинцев (за исключением 4-го, который остался на Ардосе) были переброшены на участок Туркестанского корпуса в направлении села Хорум. К рассвету мы остановились в верстах двух-трех западнее от села. Впереди нас в полуверсте стояла артиллерия туркестанцев. В точности причину нашей переброски мы не знали, но догадывались, что мы должны были встать в качестве резерва, так как противник на участке туркестанцев становился активным. От тех же туркестанцев мы узнали, что противник уже в продолжение нескольких дней ведет какую-то перегруппировку. Стоявшие против нас части 9-го турецкого корпуса сменялись новыми укомплектованиями 11-го корпуса. Смененные части отводились противником в тыл. Все попытки туркестанцев продвинуться вперед встречали упорное сопротивление. Мало того, сам противник со вчерашнего дня местами пытался наступать, но был задержан. Не оставалось сомнений, что противник, имея на своем фронте против нас весь 11-й корпус численностью около 45 батальонов, остальными двумя корпусами (9-й и 10-й) намеревался совершить какой-то маневр. Маневр его мог выразиться или в прорыве фронта, или в охвате, а может быть, в обход одного из наших флангов. Самым уязвимым местом для нас, на случай прорыва фронта, был Кара-урган, в направлении которого противник вел перегруппировку и вообще стал проявлять свою активность. Конечно, истинных намерений противника мы знать не могли. Мы лишь могли убедиться в том, что находимся перед началом крупных событий на всем фронте.

С 10 часов утра на фронте перед нами завязался артиллерийский огонь. Судя по огню, противник, по всей вероятности, нащупывал нашу артиллерийскую позицию. Около часа дня, заметив расположение нашего полка, он начал пристреливаться к бивуаку.

К вечеру огонь стих. На другой день, 1 декабря, картина была та же самая, с тем лишь исключением, что на нас противник обратил больше внимания. Уже с 11 часов утра он стал нас обстреливать методичным огнем и вел его до самого вечера. Несмотря на то, что мы стояли за довольно крупным скатом, артиллерии противника удалось очень точно пристреляться. Снаряды, как выражались артиллеристы, очень тонко облизывали скат. Они так низко летели над нами, что мне казалось, вот-вот и скользнет по всему лежащему тылу. Однако за целый день наши потери выразились в нескольких раненых. Дело в том, что мы находились на предельной дистанции огня противника и вследствие этого его дистанционные трубки[54] отказывались точно работать. Одной лишь 10-й роте не повезло, и она осталась без борща: шальной снаряд угодил в ослика, везшего на себе обед. Несчастное животное погибло, а вместе с ним и вьючные баки с пищей.

* * *

В ночь на 2 декабря полк вернулся в Ардос. За время нашего отсутствия из района дивизии оттеснили противника и вновь заняли передовую линию впереди Ардосских позиций. На остальных участках было без перемен. На левом фланге за Араксом противник мелкими своими партиями производил ночные нападения. В селении Ала-Гёз им была уничтожена целая застава казаков.

Простояв немного больше суток в Ардосе, кубинцы заняли прежние свои позиции, сменив Бакинский полк. Последний, отойдя в резерв и простояв, кажется, около двух суток в селении Занзах, сменил у Царса елизаветпольцев.

Прежняя позиция у Ардоса теперь занималась нами с некоторыми изменениями. Фронт полка на главной линии был сокращен, но в передовую линию назначалось вместо одного батальона два с четырьмя пулеметами. За несколько часов перед выступлением вернулась из Меджингерта со знаменем сводная рота после высочайшего смотра. Все вернувшиеся были награждены Георгиевскими крестами, а несколько человек и двумя. Под крики «ура» и при звуках полкового марша георгиевские кавалеры разошлись по своим ротам.

Уныло выглядело село,[55] лежащее между передовой и главной позициями. Оно сильно пострадало от огня артиллерии и от пожара: по улицам валялись трупы людей, лошадей и брошенные повозки; казавшиеся с виду уцелевшими дома внутри себя носили следы разрушения. В продолжение нескольких дней это село не раз переходило из рук бакинских разведчиков в руки противника. В некоторых домах в течение нескольких дней лежали раненые турецкие солдаты. Положение их было поистине ужасное. Оставленные своими и не замеченные нашими, они оказались без санитарной помощи, без пищи и на морозе. Многие из них оказались замерзшими. В поисках сена и соломы мои люди нашли в самане[56] (дробленая солома) раненого бакинца-разведчика. Когда я его при свете свечи увидел, то я поразился выносливости человеческого организма. Еще удивительнее казались мне его спокойные слова. Передо мной лежал человек с глубокой раной в области брюшины. Слабым голосом он рассказал нам после перевязки свою печальную повесть. Участвуя в нападении, он был ранен турецким солдатом, и, пробежав несколько шагов, упал, потеряв сознание. Когда он очнулся, противник вновь был в селе. Воспользовавшись темнотой и собрав свои последние силы, он дополз в первую попавшуюся постройку и там спрятался в самане. Весь ужас его заключался в том, что когда наши врывались в село, то он по слабости сил не мог выползти и не мог дать знать о себе криком.

* * *

Позиции противника против нашего участка тянулись перед селением Каландар, скрытого от нас высотами. Отчетливо видимые на снежном фоне его окопы указывали на то, что оборонительная линия противника очень солидно построена. Обстрел у него был отличный. Подступами к позиции можно лишь было воспользоваться на дистанции дальнего ружейного огня. Кроме того, существенным препятствием на случай нашего движения являлся выпавший глубокий снег. Наша передовая линия, несмотря на то, что была усилена еще батальоном, все же носила временный характер на случай нашей обороны. Ознакомившись тщательно с условиями позиции и оставив там два пулемета и еще два в селе, я вернулся к вечеру на главную позицию.

7 декабря на правом фланге у туркестанцев шел бой со стороны левого фланга, у пластунов слышался ружейный огонь. С наступлением сумерек 8 декабря мне приказано было подтянуть все пулеметы в распоряжение начальника передовой линии. Отправив команду, я минут через 10–15 последовал за ней. Пройдя линию окопов главной позиции, я начал спускаться вниз к речке. Ночь была морозная. Конь поминутно скользил по ледяной дороге, грозя все время полететь вместе со мной в кручу. Я предпочел идти пешком, тем более что ноги в седле начали коченеть от холода. Внизу у реки слышны были голоса и шаги людей. Очевидно, это была моя команда, которая, пройдя речку, поднималась в гору. Спустившись вниз, я стал приближаться к небольшому мосту, наведенному нашими саперами за время Кеприкейских боев. У самого моста стояла какая-то фигура с конем в поводу. Судя по бурке и по папахе, это был казак. У его ног не то лежал какой-то мешок, не то кто-то сидел согнувшись. Я хотел было ступить на мост, как вдруг услышал, что казак начал кого-то сильно ругать.

– Чтобы ты издох, татарская твоя башка. Два часа с тобой мучаюсь! – закричал казак; сидящий у его ног застонал. – Да перестань же ты выть, пес бусурманский! – продолжал сердиться казак.

«Что за притча?» – подумал я и подошел вплотную к казаку.

– В чем дело, казак? – спросил я.

Казак, всмотревшись в меня, ответил:

– Да раненый турок, ваше благородие, никак не могу его довести до дохторов. Хотел было напрямки выйти с ним на Ардос, а тут сбился и вернулся опять к мосту. Прямо беда. На коня его не усадишь, нога перебита, а тащить его, ей богу, заморился.

– Где же ты его выкопал? – задал я вопрос.

– Да впереди за селом в небольшом ярку. Сперва я думал, что убит, а потом вижу, что дурак водит глазами. Ну и жаль стало мне его. Человек же. Не подбери я его, издох бы на морозе.

Раненый, очевидно, поняв, что речь идет о нем, опять застонал.

– Вот что, казак, – сказал я. – Я дам тебе своего ординарца, а дальше делайте вдвоем как знаете.

Казак и мой ординарец Сирченко взялись за дело. Казак скинул бурку, расстелил и осторожно перенес на нее раненого. Последний стал еще сильнее стонать.

– Ну, опять завыл. И откуда у тебя взялась собачья глотка, фу ты, халва эрзерумская, – продолжал сердиться казак, а затем, смягчив свой тон, добавил: – Ну, ничего, кардаш,[57] скоро будет тебе лучше. Ногу твою перевяжут и отправят тебя в Россию, чего доброго, попадешь к нам на Кубань.

Люди сели на коней. Я помог им взять в руки бурку с раненым. Получился род вьючной носилки, практикуемой часто на Кавказском фронте. Расставшись с людьми, я продолжил путь по направлению позиции.

Сердечность казака, откровенно говоря, меня тронула. В этой грубой на вид натуре оказалось чувство сострадания и великодушия. С другой стороны, я был уверен, что тот же казак или солдат при другой обстановке не прочь был проявить чувство жестокости. Трудно вообще на войне найти границу между двумя противоположными качествами человеческой души. Мне не раз приходилось удерживать людей от излишней жестокости, но те же люди делились с пленными последним сухарем или санитарным пакетом.

* * *

8 декабря целый день у туркестанцев шел бой. На нашем участке и у пластунов было полное спокойствие. К полудню мы получили сведения, что к сумеркам к нам в село должны подойти 1-й и 2-й батальоны нашего полка, а также и весь Елизаветпольский полк. Ясно было, что бригада сосредотачивалась с целью перехода в наступление.

Вечером в начале шестого часа ожидаемые батальоны подошли. Моя сакля стала наполняться офицерами. Всем было соблазнительно погреться у горящего тандыра.[58] Среди них я заметил несколько новых лиц, прибывших в полк на пополнение из запаса. Они были большей честью люди в годах, но чинами не выше подпоручика, за исключением одного, который оказался полковником. Я представился ему. Передо мной стоял старик лет под шестьдесят. Он был среднего роста, сухощав, широк в плечах. Лицо его при слабом свете свечи я разобрал с трудом. Оно было покрыто коротко остриженной седеющей бородой. Нос был с горбинкой и как будто скошен на сторону. Одет он был в короткое пальто из солдатского сукна. Вместо шашки в руках у него была увесистая палка из кавказского кизила.

– Очень приятно с вами познакомиться, поручик. Я полковник, князь. Херхеулидзе,[59] – заговорил он энергичным тенорком. – Вам, конечно, меня не помнить. Служил я, голубчик, в полку еще со времен оных, а теперь вновь вернулся к нему. Вы знаете, как противно называться во время войны запасным или отставным. Уже эти эпитеты сами бьют по самолюбию всякого порядочного солдата. Долго не думал, устроил домашние дела, собрал манатки, да и в полк. Дело идет как по маслу: сегодня днем прибыл, а сейчас в бой. Прямо как с корабля да на бал.

Полковник рассмеялся и продолжал:

– А знаете, поручик, какое счастье, я принял первый батальон, тот батальон, в котором я служил еще в прошлую войну. Мальчишкой я еще тогда был, и, признаться, сорванец большой руки. Шутка ли сказать, почти сорок лет прошло с той поры. Тяжело называть себя стариком – однако мы еще померимся с молодежью, посмотрим, у кого больше пороха в пороховницах, – полковник с улыбкой посмотрел на меня и на окружающих офицеров.

Его манера говорить, энергичные жесты, веселость характера произвели на меня приятное впечатление. Он напоминал тип старого кавказца, высоко ценимого в нашей среде. Его фамилию я часто слышал от старожил полка. Поступив в полк еще до прошлой турецкой войны[60] вольноопределяющимся,[61] он впоследствии за боевые отличия был произведен в офицерский чин.

Откровенная характеристика полковника о своей прошлой жизни вполне совпадала с рассказами о нем. Его уход из полка в запас после Японской войны связан был с какой-то историей. Злые языки поговаривали, что тут была замешана карточная игра. Повздорив с кем-то из-за карт, полковник и его партнер бросились друг на друга с обнаженными шашками. Ссора была остановлена присутствующими офицерами, но как результат ее – было удаление из полка и одного и другого.

Вскоре после прибытия наших батальонов подошел Елизаветпольский полк. Командир Елизаветпольского полка полковник Цеханович,[62] как старший, принял командование бригадой. Спустя полчаса после прибытия он вызвал к себе командиров батальонов и начальников команд двух полков.

Изложив вкратце обстановку фронта и указав на возможность перехода противника в наступление, полковник объявил нам приказ о переходе сегодня ночью на 9 декабря всех частей 1-го Кавказского и Туркестанского корпусов в наступление. Во исполнение этого кубинцы и елизаветпольцы должны были атаковать позиции противника в направлении селения Каландар, для чего Елизаветпольскому полку и двум батальонам кубинцев следовало выступить в направлении передовой позиции и, подойдя к ней, перестроиться в боевой порядок, а затем атаковать неприятеля. Остальным двум батальонам кубинцев приказано было оставаться в селе в качестве резерва.

Распоряжением командующего Кубинским полком в боевую линию должен был последовать 1-й батальон под командой полковника Херхеулидзе, к которому должен был присоединиться 3-й батальон, стоявший на передовой линии. Сам полковник Попов с резервом остался в селе.

Вечер был темный, и туман сильно нам мешал в ориентировке. В десятом часу боевой порядок был построен. Роты были развернуты полуротными колоннами. Впереди их стояли цепи разведчиков двух полков. Кубинцы составляли правый фланг и по взятии неприятельской линии должны были держать направление на северную окраину селения Каландар.

Я докуривал папиросу, когда пропищал телефон. Телефонист быстро приложил трубку к уху.

– Да, да, кубинцы, – проговорил он. – Слушаю, передаю ему трубку. Ваше сиятельство, елизаветпольцы вас зовут, – доложил он, передавая трубку полковнику Херхеулидзе.

– Да у меня все готово, слушаюсь, – ответил полковник и отошел от телефона.

– Разведчики, вперед, – скомандовал полковник.

Разведчики поднялись и стали спускаться вниз. Спустя минуты две двинулись роты. Я с четырьмя пулеметами последовал за серединой наступавших батальонов. Промерзший снег хрустел под нашими ногами. Вдруг послышался резкий оклик турецких часовых, затем щелкнула одна пуля, за ней другая, третья, и все стихло, – это мы столкнулись с охранением противника. Роты ускорили шаги. Люди глубоко дышали, поднимаясь в гору. Через какую-нибудь минуту мы должны попасть под сильный огонь. Лично у меня было состояние как бы в ожидании удара грома после молнии.

Мои мысли и переживания кто-то из людей как будто понял.

– Вот сейчас загвоздит, хлопцы, – услышал я чей-то голос позади себя.

– Замолчи, а не то я тебе и сам загвозжу, – прошипел строгий голос унтер-офицера Шелегеды. Я понял состояние первого солдата. Хотелось кричать, стрелять, командовать, но не молчать в эту ужасную минуту.

Но вот опять щелкнула одна, другая, а затем тысячи и тысячи пуль. Как какие-то дьявольские швейные машины пулеметы назойливо ритмическим темпом строчили воздух. Где-то послышалось «ура!», оно волной перекинулось по всей линии. Впереди идущие люди бросились вперед. Я побежал, а за мной и моя команда.

Страшное тяжелое чувство ожидания огня куда-то исчезло. В этом порыве нескольких тысяч людей мне казалось, что я не я, а маленькая частица чего-то большого, сильного, неудержимо несущегося вперед.

Как по какому-то мановению огонь противника прекратился. Я перепрыгнул через какой-то ров, оказавшийся окопом противника. Люди стреляли вниз по отступавшим и вылавливали оставшихся в окопах. В темноте и в тумане трудно было разобраться. Одни что-то кричали, другие командовали прицел, в ротах произошел на время беспорядок, что обыкновенно случалось после ночной атаки.

– Прекратить огонь. Довольно там кудахтать, господа офицеры, обратите внимание на порядок. Роты, вперед, – услышал я сердитый голос полковника Херхеулидзе.

Крики угомонились. Роты пошли вниз, спускаясь с гребня. Мы подходили к Каландару. Остановившись в полуверсте от села, батальоны выслали вперед разведку. По цепи передали, что конные ординарцы искали полковника Херхеулидзе.

– В чем дело? – спросил я.

– Приказано вернуться назад, – ответил мне один из приблизившихся конных.

Через четверть часа мы возвращались к своей позиции. Дойдя до нее развернутым порядком, мы свернулись, и стали спускаться вниз в село, откуда часа два тому назад выступили. Я шел с командой между ротами. Несмотря на поздний час и усталость, люди живо обменивались впечатлениями, как после удачной охоты.

– Ну, ребята, а наш-то батальонный Бежан (имя полковника Херхеулидзе) впереди всех бежал. Старик, а не угонишься за ним, – говорил один.

– Да что и говорить, боевой дед, – послышался голос другого, – и сердитый: того и гляди стукнет тебя своей скалкой.

У нас, у офицеров, были другие мысли. Нас удивляло, с какой легкостью нам противник уступил позиции, но еще более странным показалось приказание отойти на исходное положение.

Около полуночи я вернулся в оставленную всего несколько часов перед тем саклю. Там я нашел помимо командующего полком и группу офицеров. Меня поразило то равнодушие, с каким нас встретил полковник Попов. Он производил впечатление, что все происшедшее его мало интересует. На наши вопросы, что за причина нашего возвращения, он как-то странно молчал. Мне попросту казалось, что он с трудом разбирался в обстановке, и в то же время не хотел этого нам показывать.

Я собирался было устроиться на полу на ночлег, как вошедший солдат доложил о приезде начальника дивизии. Командующий полком хотел выйти ему навстречу, но начальник дивизии, предупредив его, сам вошел к нам в саклю. Его сопровождал высокий представительный офицер Генерального штаба капитан Карганов.

Нам, офицерам, приятно было после сравнительно долгой разлуки встретиться с генералом Де-Виттом. В свою очередь, сам генерал не мог скрыть своей радости, увидев нас.

Поздоровавшись с нами, генерал попросил к нам в саклю полковника Цехановича. Прибывший полковник очень обстоятельно доложил о только что минувшем бое. Надо заметить, что полковник Цеханович принадлежал к числу дельных начальников, но в умелых докладах не прочь был сгущать краски для большего эффекта. Изложив обстановку, при которой произошел ночной бой, полковник, главным образом, указывал на то, что быстрота и натиск двух полков сделали славное дело, прорвав фронт противника.

Судя по вопросам начальника дивизии и капитана Генерального штаба Карганова, нетрудно было уловить, что их интересует, главным образом, степень оказанного сопротивления противником, то есть то, что нам при наступлении показалось странным. Противник, не приняв штыковой атаки, отошел, проявив при этом странную пассивность. На поставленный вопрос полковнику Цехановичу «Как вел себя противник?» полковник, уже поступаясь с истиной, заметил, что противником было оказано упорное сопротивление включительно до его контратак. Прямой и менее искусный докладчик, полковник Херхеулидзе по последнему вопросу высказал совершенно противоположное мнение. Он именно указывал на то, что противник не отличался особенным упорством при нашем наступлении, и лично ему это показалось весьма сомнительным. По его мнению, противник мало дорожил позицией или же имел целью завлечь нас к себе в тыл.

Поблагодарив за полученные сведения, начальник дивизии с капитаном Каргановым отправились в Занзах.

На рассвете 9 декабря Елизаветпольский полк отошел в Ардос. Кубинский полк продолжал занимать, как до 8 декабря, старые позиции. Противник нас не тревожил. Видно было лишь, что он вновь занял оставленные ночью позиции. Участки Дербентского и Бакинского полков были под огнем артиллерии противника. На правом фланге у туркестанцев шел сильный бой. По сведениям, туркестанцы, перейдя всем корпусом в наступление, встретили упорное сопротивление противника и, понеся урон, отошли на исходное положение. На левом фланге за Араксом у пластунов шел целый день сильный бой. К вечеру мы узнали, что пластунская бригада продвинулась вперед. В ночь на 10 декабря нам приказано было оставить передовую линию и занять всем полком главную позицию у Ардоса, причем участок полку был немного увеличен. С утра 10 декабря противник открыл по всему участку 39-й дивизии артиллерийский огонь.[63]

На участке Кубинского полка артиллерия противника, не зная о нашем оставлении передовой линии и селения за ней, держала его в продолжение нескольких часов под огнем. От огня несколько домов в селе загорелось, и пожар продолжался до самого вечера.

Днем нам сообщили, что противник на участке всего Туркестанского корпуса ведет наступление крупными силами, очевидно, задавшись целью оттеснить весь корпус с занимаемых им позиций. Не исключалась возможность, что противник сегодня же нас попытается атаковать. Бригаде генерала Пржевальского было приказано приостановить наступление и отойти на старые позиции. К вечеру огонь утих. Высланная вперед разведка не обнаружила противника в селе. К рассвету на 11 декабря наш полк был сменен елизаветпольцами и отведен в Ардос, в качестве резерва дивизии. В 10 часов утра ардосские позиции, занимаемые елизаветпольцами, находились под сильным огнем артиллерии. Огонь в течение дня не прекращался до самых сумерек. Подобная же обстановка была и на прочих участках дивизии, но со стороны туркестанцев поступали вести, если не тревожного, то серьезного характера. Наступление противника на их участке в этот день отличалось особенным упорством, больше чем в предыдущие дни. Во многих местах своего фронта туркестанцы должны были восстанавливать положение неоднократными контратаками.

У нас создалась уверенность, что противник, завязав бои на всем фронте, решил прорвать нас в направлении Караургана и тем лишить нас сообщения с тылом. Кроме того, не помню, из каких источников, мы узнали, что на самом правом фланге противник крупными силами сбил Ольтинский отряд и отбросил его к нашей границе. В ночь на 12 декабря нас предупредили быть готовыми к выступлению. В связи с назревшей обстановкой у нас создавалось предположение, что нас двинут опять к туркестанцам, но утром нам объявили, что полку приказано следовать в совершенно противоположную сторону, то есть к Араксу, и встать в местечке Хоросан в качестве корпусного резерва вместо ушедших по направлению Кара-ургана кабардинцев. Затрудняюсь вспомнить, по каким обстоятельствам, но наше выступление состоялось после 12 часов дня. Под орудийную канонаду мы оставляли ардосские позиции, где провели столько боевых дней.

* * *

Полк вошел в Хоросан поздно в сумерки. Большое село, а может быть, даже и городок, произвело на нас самое выгодное впечатление. Большей частью хорошей постройки дома, улицы, местами даже мощёные, напоминали несколько наши уездные городки южного Кавказа. Сравнительно достаточная удаленность от позиции давала нам возможность хорошо устроиться на ночлег. Однако в своих мечтах нам пришлось до некоторой степени разочароваться. Еще за несколько часов до нашего подхода здесь остановились подошедшие с левого фланга Запорожский казачий полк с конной батареей. Как и следовало ожидать в таких случаях, казаки устроились на широкую ногу, оставив нам лишь задворки. Просьбой и ссорой удалось, наконец, мне отвоевать несколько домов и конюшен для своей команды. Через час я, благодаря заботливости денщика, торжественно раздевался в теплой натопленной комнате.

– Ну, Сотников, – обратился я к денщику, – сегодня наконец поспим по-человечески.

– Как ни есть, ваше благородие, а сегодня могли бы поспать, как в мирное время. Дадут ли только нам вздремнуть хоть до утра? – ответил мне Сотников.

– Ну, не каркай, Сотников, гаси свет, да и сам заваливайся, – сказал я.

Не успел мой Сотников примоститься на полу на ночлег, как раздался стук в дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Унтер-офицер Чураков по выздоровлении прибыл в полк, ваше благородие, – услышал я густой бас.

– Войди, Чураков. Сотников, зажги свечу! – крикнул я. В комнату вошел бравый унтер-офицер сверхсрочной службы, вернувшийся из Тифлиса. Его отсутствие в строю по причине ранения очень чувствовалось, и его появлению я обрадовался.

– Очень рад, Чураков, тебя видеть. Принимай ты свой взвод, там насчет унтер-офицеров слабовато.

– Слушаю, ваше благородие. Извольте, вам письмо и посылка от ваших родных.

– Спасибо, Чураков, а когда ты выехал из Тифлиса?

– Дней пять тому назад. В Александрополе пришлось прождать почему-то целые сутки.

– Так, так, Чураков, иди в команду спать. Утро вечера мудренее.

Чураков, вместо того чтобы выйти, занялся на месте.

– Дозвольте, ваше благородие доложить.

– В чем дело?

– Сегодня утром, когда я собирался выезжать из Меджингерта, слышал, что у Бардуса что-то неладно.

– Как так неладно? – спросил я удивленно.

– Поговаривали, что турки взяли село Бардус и двигаются к Бардусскому перевалу.

– Когда ты покинул Сарыкамыш?

– Позавчера вечером, там было все спокойно, и никакого разговора о турках не было.

– Вот что, Чураков, все эти слухи, возможно, просто тыловая болтовня. Иди, брат, спать.

Я не придал большого значения словам унтер-офицера, но они все-таки навели меня на размышления. Если пущенный слух имел под собой основание, то удивляться этому нечего было, так как впереди Бардуса у селения Качагана, насколько приходилось слышать, у нас не было сплошного фронта. Эта полоса только наблюдалась нашими мелкими отрядами, и противнику представлялась возможность пройти ее незаметно небольшой партией, включительно до Бардуса. Наконец, если это и произошло, то вопрос заключался лишь в ликвидации прорвавшихся.

Так утешив себя своими рассуждениями, я начал было засыпать, как опять стук в дверь заставил меня открыть глаза.

– Кто там опять?! – спросил я громко.

– Я от командира сотни Запорожского полка (фамилию есаула не помню). Есаул приказал доложить вам, что вы, если хотите, то займите их хату, так как мы сейчас выступаем, – услышал я голос через закрытую дверь.

– А в каком направлении? – задал я вопрос.

– Не могу знать, чи на Карс, чи на Сарыкамыш, – ответил мне тот же голос, удаляясь.

Я понял, что спешный выход запорожцев был в связи с теми сведениями, которые я только что слышал от Чуракова. Одевшись, я быстро вышел и направился к дому, который занимал есаул. Его там не оказалось, он был вызван к своему командиру полка. Младший офицер сотни сообщил мне, что причиной их спешного выступления есть какая-то неустойка в Ольтинском отряде. Кроме того, в районе Бардусского перевала обнаружена небольшая колонна противника, но какой силы и откуда она появилась – никто ничего не знает.

– Словом, – закончил офицер, – появилась на фронте какая-то дырка, и ее нужно заткнуть.

Через полчаса из Хоросана рысью выходили сотни Запорожского полка, а между ними, скрипя колесами по замерзшему снегу, шла казачья батарея.

Возвращаясь к себе, я зашел к полковым врачам. Кроме них в довольно большой комнате сидело еще несколько человек офицеров. Конечно, животрепещущей темой разговора был спешный вызов казаков в сторону Сарыкамыша. Не представляя себе сути обстановки у Сарыкамыша, мы ломали себе головы, каким образом хотя бы и небольшая колонна противника могла так быстро и незаметно пробраться к нему. Наконец, если этой колонне до подхода запорожцев удастся хотя бы на короткий срок занять Сарыкамыш, то это событие могло бы произвести самое невыгодное впечатление на фронте.

Посидев минут десять, я хотел отправиться к себе в команду, как вошедший солдат связи передал, что командующий полком приказал всем ротным командирам немедленно прибыть к нему.

Быстрым шагом мы направились к штабу полка. Командующий полком стоял у крыльца своей квартиры, держа в руках зажженный фонарь. Убедившись, что все в сборе, он сообщил нам следующее:

– Господа, по приказу, полученному мною, полк должен немедленно выступить из Хоросана и двигаться на Меджингерт, где по прибытии поступить в личное распоряжение командующего армией генерала Мышлаевского.[64] Выступление полку я назначаю точно в 12 часов ночи. По имеющимся у меня сведениям, Ольтинский отряд, очистив Ольты, отступает на Карс. Под Сарыкамышем очутился какой-то неприятельский полк, очевидно, заблудившийся. Его решено попросту уничтожить, и с этой целью в Сарыкамыш посланы переменным аллюром запорожцы с артиллерией. Больше ничего не могу сообщить. Прошу, господа, по своим ротам.

Было больше половины одиннадцатого, надо было торопиться. Подойдя к команде, я приказал дежурному поднять людей и готовиться к выступлению.

Последний раз я вошел в свою комнату, с таким трудом добытую у казаков. Мой Сотников уже по лицу моему видел, что дело не до сна.

– Ну и чертова ночка выпала нам, Сотников. Хорошо, брат, мы выспались. Через час выступаем. Сматывай манатки.

* * *

Завязавшиеся упорные бои на всем фронте частью оборонительного, частью наступательного характера, энергичные действия противника против нашего правого фланга, наконец, появление его в нашем тылу у Сарыкамыша – свидетельствовали о начале крупной операции, предпринятой турецким командованием против Кавказской армии.

Как же развивавшиеся события понимались, учитывались нашим командованием? Каковы были истинные намерения перешедшего в решительное наступление противника и какие же меры были приняты нашей ставкой,[65] в смысле контрманевра и захвата инициативы в свои руки?

На эти вопросы я постарался ответить в порядке той последовательности, в какой развивались сами события, о чем пришлось узнать впоследствии по окончании боев.

К началу декабря 1914 года главная группа войск Кавказской армии (так называемая Сарыкамышская), состоявшая из 2-го Туркестанского и 1-го Кавказского корпусов, была расположена на фронте в следующем порядке. Правый фланг: 2-й Туркестанский корпус от города Коджут до селения Саномер. Средний участок: от Саномера по линии Ардос – Царс до реки Аракса – 39-я дивизия. Левый фланг на правом берегу Аракса – две бригады пластунов. Правее туркестанцев у селения Ид была самостоятельная группа, так называемый Ольтинский отряд генерала Истомина.[66] Полоса местности между туркестанцами и Ольтинским отрядом занималась лишь мелкими частями для наблюдения.[67]

Резерв Сарыкамышской группы находился в селении Хоросан (6-й батальон). Штаб группы в Меджингерте командование группой было возложено на командира 1-го Кавказского корпуса генерала Берхмана.[68] Ближайшей базой был Сарыкамыш, отстоявший от фронта в 60 верстах.

Числа 7 декабря от начальника Ольтинскаго отряда было получено донесение, что его части (1-я бригада 20-й пехотной дивизии) под натиском превосходных сил противника принуждены были оставить позиции у Ида. На следующий день донесения того же начальника были еще тревожнее. В них указывалось, что противник ведет наступление крупными частями своего 10-го корпуса. Значительно уступая противнику в численности, Ольтинский отряд потерпел большую неудачу и, оставив Ольты, отступил по дороге Мерденек – Карс.

Все эти события на нашем правом фланге не явились большой неожиданностью ни для командования, ни для войск. Командование отлично было осведомлено агентурой о подготовке противника к крупной операции. Войска, особенно туркестанцы, не раз доносили о перегруппировке противника. Кроме того, с некоторых наблюдательных пунктов 39-й дивизии замечено было о передвижении в тылу противника больших колонн в северном направлении. Однако быстрое продвижение 10-го турецкого корпуса в направлении на Карс с целью обхода правого фланга Сарыкамышской группы войск, а также угроза удара по нашим тылам требовали с нашей стороны быстрых и решительных мер. Командующий Сарыкамышской группой генерал Берхман на маневр противника решил ответить контрманевром. Он приказал 2-му Туркестанскому и 1-му Кавказскому корпусам в ночь на 9 декабря перейти в наступление с тем, чтобы в свою очередь также создать противнику угрозу его тылу.

Перешедший в наступление Туркестанский корпус встретил упорное сопротивление противника. При невероятно тяжелых условиях туркестанцы могли лишь частично продвинуться вперед. 1-й Кавказский корпус встретил при своем продвижении меньшее сопротивление, а на некоторых участках 39-й дивизии турки как бы с намерением уступали свои позиции. Вообще создавалось такое впечатление, что противник, удерживая наш правый фланг на месте, хотел возможно глубже завлечь к себе наш левый фланг. Обеспокоенная событиями на фронте ставка армии, находящаяся в Тифлисе, 10 декабря выехала на фронт. 11 декабря в слободу Меджингерт прибыли командующий Кавказской армией генерал Мышлаевский, начальник штаба армии генерал Юденич и несколько офицеров генерального штаба. Ознакомившись с ходом всех событий, ставка не одобрила наступательных действий генерала Берхмана. В связи с создавшейся обстановкой наступление корпусов ставка считала не только бесполезным, но даже опасным. Продвигаясь вперед, войска удалились от мест, наиболее угрожаемых со стороны противника, от нашей базы и от путей сообщения.

Сознавая важность момента, генерал Мышлаевский принял на себя личное руководство войсками Сарыкамышской группы. Он приказал приостановить наступление и отойти ближе к границе. Кроме того, из этих войск должен был быть образован маневренный резерв с целью переброски его по мере развития событий в угрожаемые противником районы.

Ввиду отсутствия на фронте командира Туркестанского корпуса,[69] командование этим корпусом было возложено лично на начальника штаба артиллерии генерала Юденича.[70]

На следующий день по прибытии ставки на фронт были получены сведения из Сарыкамыша, что какая-то неприятельская колонна, сбив наши небольшие отряды, охранявшие полосу правее Туркестанского корпуса, заняла село Бардус и движется на Бардусский перевал.

Этим донесениям не было придано в ставке серьезного значения. Предполагалось, что эта колонна не что иное, как заблудившаяся часть, прикрывавшая правый фланг неприятельского корпуса, наступающего в направлении Мерденек – Карс.

Один лишь генерал Юденич доказывал, что Сарыкамыш становится главным предметом внимания наступавшего противника, и поэтому требовал немедленного сосредоточения крупных сил в самом Сарыкамыше. Между тем противник почти закончил свой маневр. Ему требовалось лишь еще короткое время, чтобы нанести сильный удар по нашим тылам. Эти намерения пока не были разгаданы нашим командованием.

* * *

В чем же состоял план турецкого командования в связи с предпринятым наступлением турецкой армии на Кавказе в начале декабря 1914 года?

Отлично осведомленное о малочисленности нашей армии на Кавказском театре, турецкое командование решило приступить к военным операциям широкого масштаба с целью уничтожения Кавказской армии и занятия всей территории Закавказья. Вдохновителем этого плана был молодой генерал Энвер-паша[71] с титулом генералиссимуса и заместителя султана, прибывший к началу операции из Константинополя. Приняв на себя фактическое командование 3-й турецкой армией, оперирующей против нас, он отдал ей приказ о переходе в наступление. План операции, тщательно разработанный немцами, в главных чертах состоял в следующем: армия на всем фронте, начиная от берегов Черного моря, включительно до Персидской территории, переходит в наступление, причем главной задачей ее было уничтожение Сарыкамышской группы войск, ядра Кавказской армии, прикрывавшей собой очень важное направление Сарыкамыш – Карс – Тифлис. Решение этой задачи было возложено на 9, 10, 11-й корпуса, сосредоточенные в районе Гасан-Калы. Для этой цели 11-й корпус, стоявший на фронте, силой до 45 батальонов, энергичными действиями должен был приковать на себя все силы и внимание Сарыкамышской группы. 9-й корпус, следуя по дороге Топ-ел (пушечная дорога), должен был выйти на линию между Туркестанским корпусом и Ольтинским отрядом.

Сбив в этом направлении наши мелкие отряды, корпус должен был занять село Бардус. Далее от Бардуса этот корпус должен был следовать через Бардусский перевал к слободе Сарыкамыш. По занятии последнего, лишив таким образом русских базы и заперев им все выходы, совместными действиями с 11-м корпусом окончательно уничтожить 1-й Кавказский и 2-й Туркестанский корпуса.

10-й корпус, следуя по дороге Гасан-Кала – Ольты должен был у Ида отбросить Ольтинский отряд и двигаться в направлении Ольты – Мерденек. Затем, выделив одну дивизию в направлении Карса в качестве заслона, остальными двумя дивизиями противник должен был повернуть на юг и отрезать у Ново-Селима железнодорожную линию и шоссе между Карсом и Сарыкамышем.

План был очень смелый и имел под собой достаточно оснований. В случае разгрома наших войск у Сарыкамыша противнику открывался почти беспрепятственный прямой путь в Тифлис.

Естественно, что с потерей последнего нашему высшему командованию пришлось бы очень считаться в смысле выделения на Кавказ крупных сил с главного фронта. Заняв Тифлис, турки сравнительно легко могли бы осуществить свой оккупационный план включительно до занятия Бакинских нефтяных промыслов. В последнем случае Энвер-паша возлагал большие надежды на поддержку его операции местным мусульманским населением. Отдавая должное последнему в лояльности к России, нам все-таки и это обстоятельство надо было иметь в виду, так как турецкая агитация в этом направлении работала уже много лет до начала войны.

Столь заманчивый план, сулящий столько надежд турецкому командованию, имел и свою оборотную сторону медали. Технически он встречал много препятствий, и главным из них было неудовлетворительное состояние дорог. Пути следования неприятельских корпусов представляли тип аробных дорог,[72] по сильно пересеченной местности, переходивших зачастую в труднопреодолимые тропы. Суровая и снежная зима еще больше отягощала этот марш, где снежные заносы и метели грозили каждый час прервать движение. Кроме того, противник, обойдя наш фланг и составив угрозу нашему тылу, в свою очередь сам мог оказаться в положении обойденного, при этом очень подвергая серьезному риску свои пути сообщений.

Так или иначе, турецкая армия в начале декабря приступила к осуществлению своей задачи, и к 12 декабря головные части подходили уже к крепости Карс и к Сарыкамышу.

Положение Кавказской армии становилось не только грозным, но и критическим.

* * *

Полк медленно поднимался, выйдя из Хоросана, в гору по крутой аробной дороге. Ночь была холодная и ветреная. Падающий еще с вечера снег усилился и бил по лицу до боли какой-то мелкой дробью. Крупа, как называли солдаты этот снег, влезала всюду, за воротники, за рукава и за полы шинели. Дорога оказалась ниже всякой критики. Временами нам казалось, что мы сбились с пути, но следы колес показывали обратное. Наконец мы взобрались на вершину, тут стало не легче. Сильный порывистый ветер пронизывал нас до костей, чуть не сбивая с ног. Дуя в этих местах не переставая по несколько суток, он сносил с вершин гор весь снег в лощины и в овраги, устраивая там заносы. Громыхая по оледеневшим камням, патронные двуколки стали осторожно спускаться вниз. Ветер как будто стих, но зато новое препятствие: мы влезли в снежный сугроб. Поднатужившись несколько раз, кони остановились. Взяв на унос завязшие в снегу двуколки, при помощи людей их наконец удалось вынести вперед.

Дорога опять пошла в гору, а затем опять вниз, и так, казалось, без конца. Я взглянул на часы, было около трех часов ночи. Еще три часа с лишком болтаться в темноте.

Сориентировавшись, я выяснил, что мы двигались на север по хребту, что на правом берегу речки Ханычая. К рассвету дорога свернула с хребта на восток. Одно время мы шли над глубоким оврагом. Снизу доносился шум быстрой речки. Затем дорога пошла круто вниз. Нам надо было перейти на другую сторону оврага и взять направление на Меджингерт. Часам к восьми полк остановился привалом на берегу речки в полуверсте от Чермука. В оставленных домах небольшого хутора расположен был этапный пункт[73] и, кажется, хлебопекарни. На противоположном берегу стоял прибывший ночью мортирный дивизион, который должен был дальше следовать вместе с нами. Внизу было значительно теплее, ветер остался в горах, да и назойливый снег переставал падать. Одно непонятное явление природы поражало глаз: среди оледеневших берегов бурной речки местами росла зеленая трава. Оказалось, что между домами били горячие минеральные ключи, а один из домов представлял баню, где без всяких печей температура даже в зимнее время была достаточно высокой.

Получив горячую пищу и отдохнув часа два, полк выступил в поход, продолжив свой марш на Меджингерт. Он имел теперь в середине колонны мортирный дивизион. Пройдя мост, мы стали подниматься узкой дорогой на противоположную сторону обрывистого ущелья.

Уже больше часа мы вертелись по крутым зигзагам, удаляясь от места привала лишь в вертикальном направлении. Мост и дома постепенно удалялись, как будто вниз, и наконец стали казаться нам как бы игрушечными. Вслед за последним зигзагом гигантский овраг скрылся с наших глаз. Дорога пошла ровнее, но все же продолжала идти в гору на перевал, до которого оставалось еще с час ходу. Небо стало проясняться, и вскоре ослепительное южное солнце засверкало по снежным скатам гор, напоминая о буране прошлой ночи, как о тяжелом сне. Горизонт все время расширялся. Оглядываясь назад, мы стали уже видеть синие верхушки Джилигеля и Азанкейских высот. Впереди, на востоке, пока все было закрыто перевалом, но через четверть часа голова колонны достигла его. Люди головных рот не то чему-то удивлялись, не то радовались. Полный любознательности, я поторопил коня. Когда я оказался на самом перевале, я понял причину их восторга. Перед нами впереди лежал почти весь Соганлуг. Крупные массивы гор с белоснежными вершинами тонули в темной синеве сплошного соснового леса. Одна гора, казалось, хотела превзойти другую, но выше всех их был гордый Суруп-Хач. Он властвовал над всем, горя на солнце остроконечной головой. Дикая, суровая, но величественная природа, она еще привлекательнее казалась для нас, так как она была уже Россией. Может быть, далекой окраиной ее, но все же Россией, которую мы не видели со дня начала войны. Полк остановился на малый привал. Старые солдаты не без гордости объясняли новым топографию панорамы.

– Смотри вперед, – говорил один. – Эта большая гора зовется Суруп-Хач. Левее и ближе к нам Лагер-Медер, а еще ближе, вот эти голые сопки, одна рядом с другой, будет уже Хорум-Даг. За ним идет саша (шоссе), которая сворачивает там внизу на Сарыкамыш, а сам Сарыкамыш будет вон там, за этим лесистым хребтом, в верстах так в пятнадцати от него.

Солдат был прав. Он принадлежал к числу тех, которые в продолжение трехлетней службы переисходили вдоль и поперек всю пограничную полосу, изучив местность включительно до троп. Я подошел к нескольким офицерам 3-го батальона. Они внимательно рассматривали в бинокли Азанкейские высоты, но разобрать что-либо было трудно. Гул артиллерии почти отчетливо доносился до нас. Конечно, нелегко было по одним лишь звуковым впечатлениям судить о бое, но нам казалось, что там, у Джилигеля и Ардоса, происходит что-то важное, чем обыкновенная артиллерийская перестрелка. Послышалась команда «Вперед». Люди зашевелились, торопясь занять свои места в строю.

– Смирно, на ремень, шагом марш! – послышалась команда.

Полк начал спускаться с перевала. Дорога пошла под небольшой уклон. До Меджингерта оставалось не больше двенадцати верст, но раньше чем часов через пять-шесть мы туда прибыть не могли. В пути нам предстояло преодолеть у турецкого Меджингерта большой овраг, который задержит нас часа на полтора, а может быть, и больше.

Солнце зашло за горы. Температура быстро стала падать. Разрыхлившийся еще днем под солнечными лучами снег начал подмерзать. С севера подул легкий, но холодный ветерок. К шести часам мы подошли к оврагу. Опять спуск по крутым зигзагам. Узкая дорога шириной немного больше повозочной колеи была прямо-таки опасна для пулеметных двуколок и орудий. Малейшая неосторожность или испуг лошадей могли бы кончиться несчастьем. Особенно трудно пришлось мортирному дивизиону с их тяжелыми на широких ходах орудиями и зарядными ящиками.

Однако все обошлось благополучно. Мы спустились в овраг, перешли небольшой ручеек и стали подниматься по таким же зигзагам вверх. Понукание лошадей, крики, удары плетей, зачастую отборная ругань – все это продолжалось целый час времени. Я облегченно вздохнул, когда выбрался из оврага. При слабом свете восходящего месяца передо мной сияла только что пройденная пропасть.

Наконец крики внизу стихли, хвост колонны подтянулся. Немного отдохнули, покурили и тронулись дальше, мы шли уже по русской территории. Где-то впереди замелькали огни, а затем скрылись – это был русский Меджингерт. Ходу оставалось, может быть, не больше часу, но это время тянулось нестерпимо долго. Холод и усталость давали о себе знать.

Часам к десяти вечера полк вошел в Меджингерт и стал в резервной колонне на плацу перед пограничной казармой. Стояли минут так двадцать и чего-то ждали. Мороз не на шутку стал кусать нас. Мы курили, кашляли, ругались и топтались по промерзшему снегу, чтобы хоть немного согреться.

Наконец, нам сообщили, что через несколько минут к полку прибудет командующий армией. Несмотря на поздний час, на улицах села заметно было большое оживление. Большая вереница обозов приближалась со станции Соганлугской. К казарме, где, очевидно, расположился штаб армии, все время подъезжали автомобили и конные. Дома большей частью были освещены. В общем, во всем проглядывало какое-то беспокойство, а может быть, и нервность, несомненно, связанная с событиями на фронте и под Сарыкамышем.

Несколько минут ожиданий превратились в целые полчаса. У нас появилось такое непреодолимое желание: или скорее по хатам и залечь вповалку, или же двигаться дальше, но только не стоять на замерзшем плацу.

Вдруг раздалась команда: «Равняйсь, полк, смирно!» При лунном свете я трудом заметил несколько всадников, приближающихся к фронту полка. К полку подъехал командующий армией. Я с пулеметной командой стоял за второй линией батальонов, и по дальности расстояния, а отчасти по причине ветра не мог слышать тех слов, с которыми обратился генерал Мышлаевский к полку. По ответам людей «постараемся» и «рады стараться» можно было судить, что генерал держал напутственное слово полку.

Через минут пять командующий армией расстался с полком, удалившись по направлению казармы. По ротам понеслось приказание: «Командиры батальонов, рот и начальники команд к командиру полка». Объехав полк слева и остановившись перед его серединой, я подошел к офицерам, поджидавшим командующего полком. Последний был вызван в штаб армии, или командующим армией, или генералом Берхманом. Прибыв через несколько минут после нашего сбора, полковник Попов объявил нам, что полк должен немедленно следовать на станцию Соганлугскую, и дальше, наверное, на Сарыкамыш.

– Разрешите узнать обстановку, господин полковник? – спросил кто-то из нас.

– К вчерашним сведениям, кои я вам сообщил, – начал командующий полком, – могу добавить, что под Сарыкамышем появился не один турецкий полк, а два, и, кажется, с несколькими орудиями. Против них уже работают полк туркестанцев, кабардинцы и запорожцы, мы идем на подмогу. Надо этих господ башибузуков основательно разделать под орех. Какое нахальство, болтаются уже третий день в нашем тылу, и до сих пор им не прописали ижицы.[74]

– Да, господин полковник, – задал вопрос один из командиров батальона, – если противник движется из слободы Бардуса, то ему особенно болтаться не приходится, ему останется одно направление – Бардусский перевал и Верхний Сарыкамыш. Скажите, господин полковник, где противник был встречен туркестанцами и кабардинцами: на самом перевале или внизу у Верхнего Сарыкамыша? Если у последнего, то положение, по-моему, далеко не выгодное для нас.

Тут командующий полком замялся. Несмотря на то, что он только что вернулся из штаба армии, он буквально не разбирался в ходе событий, и представление о них у него создалось более чем легкомысленное. Чтобы только что-нибудь ответить, он недовольным тоном проговорил:

– О таких подробностях пока мне ничего неизвестно, а теперь попрошу вас, господа, по своим местам, через четверть часа мы выступаем.

– Разрешите доложить, господин полковник, – начал опять другой из командиров батальона, – если нам приказано немедленно двигаться, то, несомненно, серьезность обстановки этого требует. Нам предстоит пройти около тридцати верст и, по всей вероятности, после этого вступить в дело. Между тем полк уже третью ночь на ногах, проделав при этом около сорока верст трудного марша. Я высказываю свое опасение, что люди в нужную минуту окажутся слишком переутомленными, и лично я обращаюсь с просьбой дать нам несколько часов отдыха. Я уверен, что мы в расчете времени потеряем очень мало, а в силах и в энергии людей очень и очень выгадаем. После отдыха полк можно вести усиленным маршем без большого привала.

Веские доводы штаб-офицера подействовали на командующего полком. Он вновь отправился в штаб армии, чтобы испросить разрешения на несколько часов полку остаться в селе. К неописуемой радости, нам было разрешено встать по квартирам на четыре или на пять часов. Роты почти бегом спешили к домам, стремясь скорее устроиться на ночлег. Село буквально было забито обозами, какими-то командами и беженцами. Нечего говорить, с каким неудовольствием мы были встречены, но церемониться не приходилось. Людей всовывали всюду, где была возможность как-нибудь поспать. Заботливый фельдфебель моей команды еще заранее присмотрел конюшни лошадям.

Забравшись вместе с офицерами в какую-то маленькую комнату, до духоты натопленную кизяком,[75] я на разложенной по полу соломе заснул сном убитого.

Несмотря на веские доказательства генерала Юденича о необходимости немедленного выделения сильной маневренной группы войск в район Сарыкамыша, ставка все же не торопилась с этим решением, очевидно, считая обстановку пока не назревшей. Она еще до 12 декабря была в полной уверенности, что главный удар противника ведется по направлению Ольты – Мерденек – Карс, где уже полностью был обнаружен весь 10-й турецкий корпус.

Приняв в командование 2-й Туркестанский корпус, генерал Юденич прекратил наступление, отвел части на исходное положение и в то же время приказал одному из полков немедленно следовать в Сарыкамыш, причем один батальон был посажен на подводы и отправлен на рысях. Вслед за ним, таким же порядком, был отправлен и прибывший в Караурган 80-й пехотный Кабардинский полк.

Между тем донесения из Сарыкамыша поступали все тревожнее и тревожнее. Ставка наконец сама стала приходить к убеждению, что под Сарыкамышем обстановка не так проста, как это ей представлялось вначале.

Высланных по почину генерала Юденича в Сарыкамыш частей, хотя и прибывших своевременно, оказалось недостаточно, чтобы сдержать напор все время нараставших сил противника. Тогда ставка поняла весь замысел противника. Не оставалось никаких сомнений в том, что главной целью маневрировавшего противника был обход во фланг и в тыл Сарыкамышской группы войск, причем основной задачей его было взятие самого Сарыкамыша. Только после этого ставка решила перебросить в направлении Сарыкамыша нужную группу войск не ради ликвидации зарвавшегося противника, а ради спасения всей армии.

Почему же противник главным объектом своих действий избрал именно сам Сарыкамыш и почему мы, узнав о критическом положении этого пункта, сочли это грозным симптомом безвыходного положения Кавказской армии?

Чтобы представить читателю стратегическую важность Сарыкамыша в период развивавшейся операции, а также легче уяснить все то, что произошло вокруг него, я постараюсь вкратце коснуться топографии важного приграничного района, так называемого Соганлуга, где лежал этот пункт. Вслед за этим я счел необходимым немного детальнее остановиться на описании местности у самого Сарыкамыша для полного представления о ходе боев в этом районе, начиная с 11 включительно до 23 декабря.[76]

Соганлугский хребет, или, как принято его было короче называть, Соганлуг, прикрывал важнейшее направление Кавказского театра военных действий Сарыкамыш – Карс – Тифлис. Строго говоря, Соганлуг не есть горный хребет, как принято понимать, а представляет горную полосу длиной (с севера на юг) до 60 верст и шириной (с запада на восток) до 36 верст. Гранича на севере с Ольтинским районом, на юге с хребтом Агрыдаг, Соганлуг западными скатами подходил вплотную к государственной границе. Восточные скаты его, переплетаясь частично с другими хребтами, главной массой упиралось в обширное Карсское плато. В северной части Соганлуг представлял голую скалистую местность, пересеченную в различных направлениях глубокими, местами непроходимыми оврагами. Местность малонаселенная, бездорожная, за исключением нескольких троп и одной полуаробной дороги, идущей от слободы Бардус на юго-восток к слободе Сарыкамышу. Средняя часть Соганлуга, полоса длиной около 20 верст, топографией значительно разнится от северной. Здесь рельеф местности несколько мягче, горные массивы более доступны, а глубокие овраги были как исключение. В западной части средний Соганлуг как бы прикрывался высотами Аскер-Даг, а также частью Барлоха, Хорум-Даг (русский) и далее пересекался с запада на восток широким и глубоким ущельем, служившим руслом реки Аракса, берущей свое начало в районе города Бингель-Даг.[77] Южнее Аракса шел высокий горный массив с крутыми и обрывистыми скатами. Вершина его представляла плато в несколько квадратных верст поверхностью под названием Башкейское плато (на нем находится слобода Баш-кей).

Вслед за первой линией гор среднего Соганлуга шли следующие крупные массивы: Борлох, Мелидиус, Лагер-Мадер и Суруп-Хач.

Эти высоты были значительно выше первых, но доминирующее положение среди них занимал Суруп-Хач, как по высоте, так и по размерам занимаемой площади. Суруп-Хач отрогами на севере доходил до Лагер-Мадера, на юг эти отроги круто обрывались в Араксе, а на восточном направлении они доходили до Али-Софийской долины, лежавшей восточнее Сарыкамыша. Водораздельной линией среднего Соганлуга был лесистый перевал Хан-Дере, соединявший отроги Суруп-Хач с высотами Чамбар-Дага. Восточнее Хандеринского перевала шел хребет Чемурлы-Даг, который у Сарыкамыша соединялся с хребтом Турнагель, выходившим к Карскому плато. Южная часть Соганлуга, включительно до города Кесса-Даг и хребта Агрыдага, представляла так же, как и северная часть его, сильно пересеченную, гористую и труднопроходимую местность.

Средняя полоса Соганлуга, за исключением западных высот, была покрыта густым сосновым лесом. Населенные пункты были редки, важнейшие из них были Сарыкамыш, лежащий в восточной части среднего Соганлуга, Кара-урган у самой границы, Меджингерт у горы Лагер-Мадера и в ущелье реки Аракса Каракурт.

Дороги шли от Сарыкамыша: на северо-запад аробная дорога к слободе Бардус, на запад к Кара-ургану шоссе, которое в полпути у станции Соганлугской разветвлялось, и от него ветка шла на Меджингерт.

На Каракурт шло также шоссе через станцию Промежуточную. И от него через Аракс к слободе Башкей. Кроме шоссе у самой границы, шли так называемые патрульные дороги, служившие для связи между пограничными постами. Важными из них были: дорога от Кара-ургана на пост Ханский (на север), дорога на Меджингерт (к югу через пост Промежуточный) и, наконец, дорога от Меджингерта на Каракурт, огибавшая Суруп-Хач (с юго-запада).

Климат, несмотря на то, что Соганлуг составлял южную окраину Кавказа, был вследствие высокого его положения над уровнем моря суров. Температура зимой достигала 25 градусов ниже нуля. Зима была долгая, снежная, а частые метели с ночными заносами сильно отягощали сообщения, особенно на перевалах.

Население было большей частью туземное, преимущественно армяне, греки, курды и осетины. Русское население (молокане[78]) встречалось в районе крепости Карс.

Сарыкамыш, расположенный в восточных отрогах Соганлугского хребта в 60 верстах от Карса, лежит в глубокой котловине, ограниченной с севера хребтом Турнагель, с юга отрогами Суруп-Хач (Лысая гора), с запада отрогами Чемурлы-Дага и с востока Артиллерийской горой.

Между Турнагелем и Артиллерийской горой шло узкое ущелье, выходящее на восток по направлению Карского плато. На запад у южного подножия Чемурлы-Дага шло также узкое, покрытое густым сосновым лесом ущелье на Хандеринский[79] перевал и далее на Кара-урган.

В юго-западном направлении от котловины находилась большая поляна под названием Износ, откуда шли тропы на вершину Суруп-Хач (Суруп-Хач по-армянски значит Святой Крест). На восток за Артиллерийской горой была большая Алисофийская долина, которая на востоке отделялась небольшими высотами от Карсского плато, а на юго-востоке ограничивалась хребтом Ах-Баба (Заарет).

Севернее Турнагеля шла широкая лесистая балка Кизил-Чубух-Дере. Она тянулась вдоль всего Турнагеля и заканчивалась вместе с ним у Карского плато. Еще севернее балки находились отроги хребта Алаип-Кара, а в северо-западном направлении высота Гусен-Ага-Юрт.

У подножия южных скатов Турнагеля, выходивших в Сарыкамышскую котловину, стояли две сопки, одна из них в середине подножия называлась Орлиное гнездо (Тапрах баши), другая же, западнее, вблизи стыка Турнагеля и Чемурлы-Дага, называлась Вороньим гнездом. Котловину с запада на восток пересекала небольшая речка, берущая начало в северо-западных высотах и выходящая в ущелье между Турнагелем и Артиллерийской горой.

Само село Сарыкамыш лежит в восточной окраине котловины. В мирное время здесь была стоянка 155-го и 156-го пехотных полков и 2-й Кубанской казачьей батареи. Казармы 156-го Елизаветпольского полка стояли на восточной окраине села у выхода в Али-Софийскую долину, a 155-го Кубинского с южной стороны котловины на лесистом скате Лысой горы (отрог Сурп-Хач).

У подошвы Орлиного гнезда стояла железнодорожная станция, а у входа в восточное ущелье у железнодорожного и шоссейного мостов казармы нестроевой 3-й роты 156-го полка.

Между Сарыкамышем и казармами 155-го полка на небольшой горке, называемой батарейной, стояли гарнизонная церковь и казармы 2-й кубанской батареи. Вся местность около Сарыкамыша, за исключением котловины и южной подошвы Турнагеля, была покрыта густым сосновым лесом. Кроме указанных выше дорог, подходивших к Сарыкамышу от государственной границы, этот пункт связывался с крепостью Карс железной и шоссейной дорогами. Обе дороги проходили по узкому ущелью, выходившему на Карсское плато, причем шоссе, не доходя до Сарыкамыша, верстах в пятнадцати разветвлялось, и другая ветка его шла по Али-Софийской долине. Ближайшими селами в районе Сарыкамыша были: село Верхний Сарыкамыш (Черкес-кей), лежащий на западной окраине котловины у подошвы Вороньего гнезда. От него шла дорога в северо-западном направлении через Бардусский перевал к селу Бардус. По ущелью в направлении на Карс в шести верстах лежало село Ях-Бассан; еще восточнее от него шло в 14 верстах село Еди-Килиса; на северо-восток у выхода балки Кизил-Чубух-Дере – село Девик; в юго-восточном направлении у Али-Софийской долины – село Али-Софи; за Артиллерийской горой в 3–4 верстах на восток – село Базад; на полпути между Сарыкамышем и Карсом – большое молоканское село Ново-Селим (у почтовой станции Олухлы).

Таким образом, сам Сарыкамыш, находясь на восточных склонах Соганлуга, лежал в тылу нашей оборонительной линии. Кроме того, он был очень важным узловым пунктом всех путей, идущих со всех направлений Соганлуга. Наконец, Сарыкамыш был связующим звеном между фронтом и единственной в этом направлении коммуникационной линией Карс – Тифлис.

С началом военных действий и с продвижением нашей Сарыкамышской группы войск в глубь турецкой территории значение Сарыкамыша еще больше увеличивалось. Он становился передовой армейской базой, и как конечный железнодорожный пункт – местом сосредоточения крупных запасов всех видов довольствия.

Становилось вполне понятным: с захватом Сарыкамыша противником, в то время, когда фронт находился впереди Соганлуга, армия попадала в почти безвыходное положение. Мы лишались не только базы, но самое главное – всех путей отступления. Армии оставалось: или пробиться к Карсу, что по условиям местности было невозможно, или вновь завладеть Сарыкамышем; в противном случае ее ожидала полная гибель со всеми сложными последствиями на общий ход событий.

* * *

Что же происходило на самом деле у Сарыкамыша с 10 по 14 декабря, о котором так смутно доходили до нас вести?

10 декабря в Сарыкамыше и в окрестностях разнесся слух, что Бардус, находящийся в 18 верстах, занят противником. Несколько часов спустя уже были получены определенные сведения, что Бардус наши действительно оставили под давлением противника и что последний двигается на Сарыкамыш. Нечего распространяться о том, какая кругом поднялась паника. Многие бежали сломя голову, куда попало. Часть обозов, учреждений самочинным порядком покинула село, ища спасения в бегстве. Комендант Сарыкамыша, хорошо знакомый 39-й дивизии генерал Воропанов, не только не принял должных мер к восстановлению порядка и к организации обороны, но лично сам проявил полную растерянность, создав в себе убеждение, что все пропало.

Но не все уподобились стаду, несущемуся на огонь. Нашлись люди с волей, с энергией, решившиеся во что бы то ни стало отстоять, хотя бы на первых порах, столь важный пункт. Первым инициатором обороны Сарыкамыша был Генерального штаба полковник Букретов,[80] случайно оказавшийся в нем при своем возвращении после болезни из Тифлиса на фронт. Рядом решительных и крупных мер полковник Букретов восстановил порядок, а из находящихся там двух ополченских дружин[81] и команд различных назначений организовал отряд. С этого дня начинается страдный период обороны Сарыкамыша, выразившийся в многодневных и кровопролитных боях, возрастающих по мере увеличения сил с обеих сторон.

Вновь сформированный отряд был выслан навстречу двигающемуся противнику к Бардусскому перевалу. Через несколько часов после занятия перевала ополченцами появился противник. Это были головные части 29-й пехотной дивизии авангарда 11-го турецкого корпуса. Завязался неравный бой, где сплоченные на скорую руку ополченцы и команды не могли проявить ни должного умения, ни должной стойкости в бою.

После часового боя отряд постепенно отошел к Верхнему Сарыкамышу, заняв для обороны северную окраину села и высоту Воронье гнездо. Положение создалось очень критическое: еще один лишь небольшой нажим, и Сарыкамыш был бы в руках противника. Начальник 29-й турецкой дивизии, заняв Бардусский перевал и остановившись головными частями у Верхнего Сарыкамыша, решил ввиду наступивших сумерек не занимать Сарыкамыша ночью, а сделать это с рассветом, очевидно, учитывая все возможности, могущие возникнуть при ночном движении. О силах Сарыкамыша он был отлично осведомлен и решил свою операцию проделать утром без особой помехи. Однако в ночь на 13 декабря в Сарыкамыш прибыл высланный на подводах батальон туркестанцев. Кроме того, с последним поездом из Тифлиса прибыли около ста прапорщиков, только что выпущенных из училища, и пулеметная команда 2-й пластунской бригады, которым надлежало следовать на фронт.

Еще за день, за два до начала событий в Сарыкамыше временно остановились прибывшие с фронта для дальнейшего следования в тыл кадры на формирование новых туркестанских частей при двух легких и при двух мортирных орудиях. Этот неожиданный приток сил полковник Букретов решил использовать. Батальон туркестанцев вместе с ополченцами заняли северную окраину Верхнего Сарыкамыша, Воронье гнездо, Орлиное гнездо и часть Артиллерийской горы у железнодорожного моста. Артиллерия была выставлена на Батарейной горе у казарм 2-й Кубанской батареи.

Сплошного фронта, конечно, не было, но создалась линия опорных пунктов, да еще при наличии артиллерии.

Занимаемые опорные пункты не удовлетворяли ни тактическим, ни стрелковым требованиям. Они находились внизу под окружавшими их высотами, занятые противником. Имея весьма ограниченный обстрел, они в то же время легко подвергались поражению.

Однако с этими силами полковник Букретов решил оказать упорное сопротивление противнику. Он рассчитывал, по возможности, удержать Сарыкамыш до прибытия новых сил с фронта, конечно, при условии скорейшего их подхода.

С утра 13 декабря противник авангардом перешел в наступление по линии Верхний Сарыкамыш – Воронье гнездо – Орлиное гнездо. Дойдя до дистанции ближнего ружейного огня, он встретил упорное сопротивление со всех опорных пунктов и, понеся чувствительные потери, отошел за опушку леса. Следующая его попытка около 10 часов, но уже удвоенными силами, также не увенчалась успехом. Противник вновь вынужден был отступить, за исключением правого фланга, где ему удалось занять часть домов северной окраины Верхнего Сарыкамыша. Одна батарея противника, рассчитывая на отсутствие с нашей стороны артиллерии, выехала на открытую позицию впереди леса, но прежде чем начать стрельбу, была сметена метким огнем наших орудий. Столь упорное сопротивление наших частей и наличие артиллерии озадачило начальника 29-й турецкой дивизии. У него создалось предположение, что за ночь к русским подошли большие подкрепления, и дальнейшее наступление своих частей он счел не только бесцельным, но и опасным. Он приказал частям оставаться на занимаемых позициях и ждать подхода главных сил 11-го корпуса. Эта предвзятая точка зрения относительно наших сил в корне меняла ход всей операции в худшую сторону для противника.

Несмотря на геройское поведение наших частей, положение у Сарыкамыша создалось для нас отчаянное. Части, потеряв до 50 % своего состава и не имея ни одного солдата в резерве, при новой попытке противника могли лишь с честью умереть, но Сарыкамыша дальше удерживать им не оставалось никакой возможности. Если бы начальник турецкой дивизии попытался еще раз атаковать ослабевших защитников с должной энергией, то, вне всяких сомнений, к вечеру 13 декабря Сарыкамыш сделался бы достоянием врага. Противник мог в любом направлении совершить прорыв фронта, а парировать этот удар было некому, так как в резерве у полковника Букретова оставался, как заметил в шутку один из участников этих дней, лишь сам полковник со своим револьвером.

С доводами начальника 29-й дивизии согласился командир 9-го корпуса, прибывший на поле боя. Он отдал распоряжение всему корпусу сосредоточиться ночью на Турнагельских высотах, а с рассветом на 14 декабря атаковать русских.

К вечеру 13 декабря в Сарыкамыш прибыли 1-й батальон Кабардинского полка и Запорожский казачий полк с конной батареей.

Эти части должны были прибыть еще днем, но в пути на восьмой версте от Сарыкамыша они были задержаны противником, успевшим занять Чемурлы-Даг и шоссе, прервав таким образом сообщение с фронтом. Энергичной атакой кабардинцев противник был отброшен от шоссе на высоты, после чего отряду представилась возможность продолжить свой марш. Вслед за первым батальоном кабардинцев ночью подошли остальные три батальона того же полка. К рассвету 14 декабря силы Сарыкамышского отряда выражались в следующих цифрах: 9 батальонов пехоты, 6 сотен казаков при восьми орудиях и еще к тому же несколько различных команд. Командование обороной принял, как старший, командир Кабардинского полка полковник Барковский.[82] Вся оборонительная линия, охватывающая Сарыкамыш полукольцом, была разделена на боевые участки: левый боевой участок под командой полковника Букретова, от села Верхний Сарыкамыш до Орлиного гнезда заняли кабардинцы; соседний участок (вокзальный) от Орлиного гнезда до железнодорожного моста, под командой командира Запорожского полка полковника Кравченко,[83] – батальоны туркестанцев и две сотни запорожцев; правый боевой участок, Артиллерийскую гору, фронтом на Турнагель и село Бозад, – батальон кабардинцев с ополченцами и различными командами.

Артиллерия заняла позиции на Батарейной горе и у Кубинского лагеря, находившегося с южной стороны котловины впереди казарм. Правый фланг позиции, перед Али-Софийской долиной, включительно до горы Имам-Така охранялся двумя сотнями запорожцев. Резерв отряда, состоящий из двух сотен казаков, встал в Сарыкамыше.

Наше положение в ночь на 14 декабря у Сарыкамыша несравненно стало прочней, чем это было накануне. Помимо усиления боевых участков и артиллерии, в руках начальника отряда находился резерв, что давало право на маневрирование на случай прорыва одного из участков или обхода флангов.

Но с увеличением наших сил непомерно разрастались и силы противника с подходом на Турнагель его 9-го корпуса. К рассвету 14 декабря части корпуса (17, 28, 29-я дивизии) занимали высоты от восточных скатов Чемурлы-Дага по всему Турнагельскому, включительно до села Ях-Басан.

* * *

Допустив крупную ошибку в смысле несвоевременного обнаружения противника и позволив ему этим создать угрозу всей Кавказской армии, наше командование в этот решительный и смертельно опасный момент не потеряло присутствия духа. Наоборот, оно в эти тягчайшие минуты испытаний проявило не только должную волю и энергию, но и присущее ему умение водительства войсками, включительно до творчества. Оказавшись перед лицом нависшей опасности, командование не остановилось на решении благополучного вывода армии из-под ударов противника – нет, оно твердо решило вырвать инициативу из рук противника и нанести ему сокрушительный удар там, где он готовил нам гибель.

Сам принцип задуманного контрманевра состоял в следующем: из войск, находящихся на фронте, а именно из 2-го Туркестанского, 1-го Кавказского корпусов и отряда, находившегося за левым флангом,[84] выделить часть войск для образования маневренной группы, причем одна часть их должна была следовать в Сарыкамыш для удержания его в наших руках, а другая должна была выйти на левый фланг и в тыл противнику, в свою очередь, обошедшему нас.

Практически эта сложная задача должна была быть осуществлена в следующем виде.

С фронта по Караурганскому шоссе к Сарыкамышу должны были следовать туркестанские стрелки, 155-й и 154-й пехотные полки, а через Аракс по Каракуртскому шоссе 1-я бригада кубанских пластунов (5-й батальон) под начальством генерала Пржевальского.

Все эти части должны были удерживать Сарыкамыш (вместе с находившимися там частями), а затем соединить свои действия с отрядом генерала Баратова. 2-й Кубанской пластунской бригаде и 1-й казачьей дивизии под начальством генерала Баратова, находившимся на левом фланге, следовало выйти на линию Чарс – Сарыкамыш, где, соединившись с частями Карсского гарнизона, обрушиться на фланг и тыл противника. Затем Сарыкамышский отряд вместе с отрядом генерала Баратова, отрезав пути отступления противнику, должны были ему нанести решительное поражение.

Войскам, получившим эту задачу, предстояло пройти форсированным маршем большие расстояния, по горной местности, покрытой глубоким снегом и местами без дорог. Части, в зависимости от их положения на фронте и от времени полученного ими приказа, выступили в поход одни 12 декабря, а другие 13-го. По расчету, они могли подойти к Сарыкамышу не раньше вечера 14 декабря или утра 15-го.

Между тем, совершив маневр, с рассветом 14 декабря противник перешел по всем направлениям в решительное наступление. День 14 декабря был самым критическим днем для Кавказской армии. Положение создалось такое, что мы, в силу совершаемой переброски войск, оказались по численности всюду в несколько раз слабее противника. С одной стороны, сильно поредевший фронт должен был начать с 14 декабря сдерживать наступление 11-го турецкого корпуса, с другой стороны, у Сарыкамыша в этот же день девять батальонов полковника Барковского должны были включительно до вечера отбивать непрерывные атаки в три раза превосходящего врага.

* * *

Я проснулся от сильного холода. Высунув голову из-под бурки, я вначале не мог разобрать, где нахожусь и что со мной. Затем, осмотревшись, увидел, что двери комнаты настежь отворены и через них проглядывал лунный свет. Напрягая все свои мысли, я наконец вспомнил вчерашний наш марш и кратковременную ночевку. Моих соседей в комнате не оказалось, а вместо них лежала помятая солома.

– Извольте торопиться, ваше благородие, полк уже строится, – услышал я голос своего денщика, за темнотой которого я не мог сразу заметить. Приподнявшись и нащупав сапоги, я стал их натягивать на ноги.

– А почему ты меня не разбудил в свое время, Сотников? – спросил я с досадой солдата.

– Да вас, ваше благородие будили и я, и поручик Чуписов, и капитан Руссов, и никак не могли добудиться.

– Надо было, Сотников, действовать энергичнее. Ты должен был меня растолкать или подергать за ногу. Не учить же мне тебя, как будить начальство, – заметил я притворно недовольным тоном.

– Да вас дергали все, и ничего не помогало, – оправдывался Сотников. – Я грешным делом подумал, не случилось ли что с вами, а после думаю, не отворить ли двери? Пусть морозом вас прошибет, наверно проснетесь.

Чувствуя свою вину, но не желая показывать ее, я прервал Сотникова и спросил его:

– Есть ли у тебя вода умыться?

– Все готово, ваше благородие, – ответил солдат, зажигая свечу.

Приведя себя в порядок на скорую руку и напившись чаю с горячими греческими пышками, где-то раздобытыми Сотниковым, я выбежал на улицу. От холода у меня первое время сдавило дыхание – мороз был не на шутку жесток, и на ходу пришлось обмотаться башлыком. Полк строился на том же месте, где часа четыре тому назад остановился. Хотя уже все было готово к выступлению, но ввиду полученного приказания оставить все обозы в Меджингерте и выдать на руки увеличенный комплект патронов произошла некоторая задержка.

Подойдя к команде, я поздоровался с ней. Люди ответили громко, как говорится, залпом. Об усталости и некоторой нервности не было и помину, все как рукой сняло. Много ли человеку нужно. Поспал час-два, проглотил кусок подогретой консервы – и снова готов в тяжелый поход. Отдав приказание пулеметам перейти с колесного порядка на вьючный, я подозвал к себе фельдфебеля Цымбаленко и приказал ему с остающимися двуколками присоединиться к обозу первого разряда.

Через несколько минут все было готово, а двуколки выведены из строя. Шум и говор людей стал стихать. Роты стали выравниваться, насколько позволяла это лунная ночь. Затем раздалась команда: «Смирно!» На минуту полк замер. С ближайшей улицы приближалось в сопровождении адъютанта полковое знамя.

Черным силуэтом, подобно гигантской змее, полк вытягивался быстрым шагом в направлении станции Соганлугской. Моя команда следовала в середине колонны. Отличное шоссе позволяло патронные вьюки вести на линии пулеметных. От шага нескольких тысяч людей и топота коней по промерзшей дороге получался шум, напоминавший не то шум леса, не то шум горного ручья. Дорога местами подходила к лесу, а после, свернув влево, пошла по голому косогорью Крестовой горы. Небо начинало понемногу бледнеть, когда мы прошли памятник саперам, павшим в прошлую войну. Пройдя Крестовую гору, дорога опять повернула к лесу и пошла по бугру. Сквозь ряды стволов высоких сосен блеснули первые лучи восходившего солнца.

– А что, ваше благородие, удержат ли наши Сарыкамыш до нашего подхода? – задал мне вопрос наводчик первого пулемета Скляров.

– Думаю, что да, – ответил я.

– Ночью, нам сказывали, в Меджингерте, – заговорил другой, – что турок там с тьмы навалило. И откуда они взялись, ваше благородие?

– Прошли через Бардус, самый короткий путь для них. На войне этого не избежать, всегда одна сторона хочет обойти другую, – ответил я.

– Кабы, ваше благородие, удержались бы кабардинцы, то можно будет к вечеру нам нажать на турка с восьмой версты. Важно его сшибать с Турнагеля – чтобы не глазел бы на Сарыкамыш, а дальше грязный сам уйдет, – с авторитетом заметил Чураков. Люди, как и следовало ожидать, были отлично осведомлены о положении у Сарыкамыша. Прибывшие ночью из Сарыкамыша в Меджингерт, они поделились с ними сведениями о том, что там творилось, дав им сравнительно точную картину полного окружения.

Было уже совсем светлое утро, когда полк подошел к глубокой котловине, где внизу находилась станция Соганлугская. Самой станции с окружающими ее домами в утреннем тумане не было видно, но до нас оттуда доносились звуки двигающихся обозов, крики людей и ржание коней. Мы встали на короткий привал.

Среди говора людей я вдруг услышал:

– Чуй, хлопцы, кажись, бой слыхать.

Люди притихли, я также напряг свой слух. С востока в направлении Сарыкамыша ясно доносилась до нас орудийная канонада.

– Трудно определить, – обратился ко мне мой младший офицер подпоручик Чуписов. – Но мне кажется, что там количество артиллерии очень приличное.

Я утвердительно кивнул. Послышалась команда «Шагом марш». Пройдя с полверсты, роты стали спускаться по тропе в котловину, напрямки. Дорога сокращалась версты на две, а то и больше. Боясь покалечить лошадей по крутому спуску, я ускоренным шагом продолжил путь по шоссе.

Дорога шла крутыми зигзагами по извилистому, покрытому густым лесом обрыву. Давая резкие гудки, навстречу несся автомобиль. В нем сидел офицер Генерального штаба, спешивший, очевидно, в ставку. На последнем повороте к станции ко мне на полном галопе подскочил ординарец.

– Ваше благородие, командир полка приказали как можно скорее двум пулеметам прибыть к станции, – доложил он мне скороговоркой.

– А что такое там произошло? – задал я вопрос.

– Так что, турок на восьмой версте у кислого родника перерезал сашу (шоссе). Второй батальон спешно выступает на подводах, а вам приказано придать ему пулеметы.

Я приказал подпоручику Чуписову со взводом пулеметов пойти вперед и поступить в распоряжение командира 2-го батальона, а сам, спустя немного времени, последовал за ним.

Первое, что бросилось мне в глаза на станции Соганлугской, это большая вереница молоканских фургонов, вытянутая по шоссе в направлении Сарыкамыша. Назначенный батальон торопливо усаживался в широкие, запряженные четвериком повозки. Мои пулеметчики проделывали то же самое, пристегнув лошадей поводами к задкам фургонов. Все это делалось быстро, легко, под смех и прибаутки солдат. Какому-нибудь новому, чуждому человеку показалось бы непонятным, как эти люди могут быть веселы, когда через какой-нибудь час они должны вступить в бой.

Да, «смерть никому не мила, но на миру и смерть красна», говорит наша пословица, и особенно, если этот мир был из прекрасных солдат, проникнутых сознанием долга службы.

Где-то с хвоста повозочной колонны понеслась вперед команда «Трогай». Под громкие крики «ура» всего полка конный поезд рысью тронулся в путь и скрылся за поворотом ущелья.

Много лет прошло с той поры, но этой величественней минуты мне не забыть никогда. И теперь, в изгнании, в бесконечных мыслях о будущем своей Родины, я особенно часто думаю об одном: пусть в душе будущего русского солдата, когда ему придется встать перед лицом опасности, возродится тот дух, который был у его предков в Сарыкамышских боях.

Полк в ожидании приказа для дальнейшего следования встал вдоль шоссе. Пробираясь верхом между ротами к голове полка, я остановился у маленькой лавчонки, стоящей у дороги, купить, кажется, коробку спичек. У дверей стояла большая группа солдат первой роты и нарасхват покупала всякую всячину. Меня немного удивило, как один солдат, очевидно, из запасных, купив целый мешок сравнительно дорогих конфет, раздавал их пригоршнями своим товарищам. Люди со смехом брали даримое, о чем-то говоря друг другу. Зная почти всю роту, за исключением последнего пополнения, мне попросту захотелось поговорить с людьми и узнать причину такой роскоши.

– Как это, ребята, вы день начинаете вместо каши с конфет? – спросил я.

Люди сначала переглянулись между собой, а затем один из них, сдерживая смех, заговорил:

– За помин души отдельного первого взвода, ваше благородие, – проговорил он и прыснул от смеха.

– За какой помин, объясни мне толком, – сказал я.

– Да вот наш отделенный собирается умирать. Еще с ночи зарядил, что сегодня должен умереть. Мы его и так и сяк отговаривать, а он порет свое, нет, говорит, сегодня последний день моей жизни. А сейчас накупил нам гостинцев и потчует всех, прямо-таки чудной человек.

Я подъехал почти вплотную к раздававшему конфеты. Передо мной стоял рослый унтер-офицер лет так за тридцать, с хорошим типичным русским лицом. Прекратив свою раздачу и встав на вытяжку, он в упор уставил на меня свой взгляд. Показалось ли мне, а может быть, это было и на самом деле, но в глазах его я прочитал какую-то глубокую тоску. Несомненно, его душевное состояние составляло резкий контраст с настроением всех или под влиянием боязни предстоящего боя, или же под влиянием какого-то предчувствия.

– Ты что раскошелился на последнюю деньгу? – задал я ему вопрос.

Унтер-офицер хотел было улыбнуться, но на лице его появилась какая-то жалкая гримаса.

– Пусть ребята позабавятся за помин моей души. Сегодня мне не быть в живых, ваше благородие, – ответил он мне тихим спокойным голосом.

– Вот что, – сказал я ему строго, – что ты будешь убит, еще вилами на воде писано. Все мы ходим под Богом, кому суждено – тебе ли, мне – все равно не миновать, а вот что ты хандришь и кислоту разводишь на морозе, то это должно быть тебе стыдно, а еще унтер-офицер.

– Никак нет, я сегодня буду убит, – повторил солдат, продолжая пристально смотреть на меня.

– Ну, брат, вижу, тебя словом не прошибешь, – с досадой закончил я, круто повернул коня и продолжил путь.

Через несколько минут после меня подъехал к голове полка командующий полком.

– Господа, – начал он, – сейчас мы должны продолжить марш на Сарыкамыш. Путь нашего следования будет не по шоссе, как это мы предполагали, а по тропе южнее шоссе между перевалом Хан-Дере[85] и северо-восточнее отрогами Сурп-Хача. К Сарыкамышу мы должны подойти не позже четырех часов дня, где я буду действовать сообразно обстановке.

Нас, офицеров, этот новый маршрут буквально озадачил. Этот путь мы отлично знали. Это была тропа, теперь занесенная глубоким снегом, идущая по многим отрогам Сурп-Хача и подходившая к Сарыкамышу через Износ с юго-западной стороны. Мы старались командующему полком доказать, что этот путь будет слишком тяжел, утомителен, а главное, к Сарыкамышу мы можем подойти не раньше 10–11 часов вечера. Кроме того, нам было непонятно, почему нас не бросили по шоссе, где мы вслед за 2-м батальоном могли бы часа через три-четыре перейти в наступление в направлении Чемурлы-Даг, Гуссин Ага-юст, а не блуждать 12–13 часов где-то в противоположной стороне. Единственным важным мотивом нашего нового марша могло послужить то соображение, что Сарыкамыш до нашего подхода мог сделаться добычей противника, и тогда единственным и последним ударом нашим оставался удар во фланг со стороны Износа.

Новыми сведениями о положении у Сарыкамыша полковник Попов не располагал, и, не зная местности, он едва ли полностью уяснял себе всю обстановку. Однако приказ надо было исполнить и не медлить с ним, так как каждая минута была дорога. В девятом часу мы выступили со станции Соганлугской. Первые четыре версты полк двигался по шоссе. Это короткое расстояние дороги было забито обозами местного населения, бежавшего с окрестных сел под защиту войск. Их последним этапом следования был Меджингерт, а дальше судьба их связывалась с участью исхода событий на фронте.

Не доходя с версту до Хандеринского перевала, полк свернул на юг от шоссе и втянулся в узкое ущелье. Отсутствие какой-либо дороги сразу стало сказываться. Мы шли по колено в снегу один за другим, как говорится, гуськом, делая не больше двух или двух с половиной верст в час. В десятом часу влево от нас за Хандеринским перевалом[86] послышалась сильная ружейная и пулеметная стрельба. Огонь продолжался минут так около сорока, а затем, удаляясь в сторону Сарыкамыша, прекратился. Это была работа 2-го батальона, перешедшего в наступление против противника, занявшего шоссе на восьмой версте у кислых источников. Как впоследствии пришлось узнать, противник уже намеревался продвинуться к Хандеринскому перевалу, но был атакован вовремя подошедшим батальоном и отброшен к северу от шоссе на Чемурлыдагские высоты. Часам к двенадцати мы вошли в широкую лощину, тянувшуюся почти до подножия Сурп-Хача. День был ясный, а ослепительное и яркое солнце даже начало греть. Еще несколько часов тому назад насквозь промерзший снег теперь превратился в какую-то рыхлую массу, куда люди местами проваливались по пояс.

В заключение всего, как ни странно, но нас сильно начала мучить жажда. В первом часу дня голова колонны остановилась на небольшой поляне. Надо было подтянуть оставшиеся роты и дать хотя бы небольшой отдых. С Сарыкамыша отчетливо доносилась канонада и, судя по ней, бой, по всей вероятности, носил ожесточенный характер. Нам оставалось пути около 15–16 верст, но уже с точностью можно было сказать, что раньше десяти часов мы подойти не могли, так как тяжесть превзошла все наши ожидания. Мы, если можно так выразиться, не шли по снегу, а плыли по нему. О высоте снега можно было судить по стволам высоких сосен, занесенных на добрую треть своей высоты.

После часу дня полк продолжал марш, взяв направление на северо-восток, то есть на Сарыкамыш, так как до этого мы двигались на юг, удаляясь от последнего.

Я шел в авангарде с двумя пулеметами между ротами первого батальона. Дорога пошла перекатами с горы на гору. Особенно тяжело было двигаться головной роте. Люди должны были протаптывать глубокий снег и таким образом создавать тропу. Если на вершинах было полбеды, то внизу в лощинах было прямо-таки несчастье. В одном месте пришлось биться целый час, пока люди не проложили выемку в снегу.

– Никак, ваше благородие, тут в лесу колдун завелся. Маешься, маешься целый день, а ползешь как черепаха. Так и до утра не дойдешь до Сарыкамыша, – говорил мне один, провалившись по пояс в снег, разбрасывая его лопатой. Но шаг за шагом мы приближались к цели. Уже отчетливо мы различали орудийные выстрелы от их разрывов. Напряженность огня не ослабевала, что свидетельствовало о стойкости наших.

Но временами в нас закрадывалось сомнение: а вдруг перед самым нашим носом не выдержат и оставят последние позиции? Что тогда? Неужели все пропало?! Неужели нам идти напропалую, на авось и ночью прорваться к Али-Софи? Но доносившийся гул гнал прочь эти тяжелые мысли.

К 5 часам дорога пошла по хребту, где снегу было меньше, да и он благодаря спустившимся сумеркам и начинающемуся морозу стал подмерзать. Через час мы уже не проваливались. Мороз хотя и начал основательно о себе чувствовать, но теперь он был больше полезен нам, чем теплое солнце. Бой в Сарыкамыше утих. Что же это значило? Или же враги под покровом ночи искали себе отдыха и покоя после тяжелой брани, или, быть может, обескровленные наши полки ушли, ища спасения в лесах.

Таково было наше душевное состояние при подходе к Сарыкамышу.

Густой лес быстро стал редеть и наконец между стволами деревьев блеснула серебристая полоса снеговой поляны. Это был Износ, лежащий в 2–2,5 верстах от Кубинских казарм. Дальше надо было действовать осторожнее. Если противник взял Сарыкамыш, то, несомненно, он должен быть на высотах за поляной.

Я прислонился к хорошо знакомой мне вековой сосне и стал всматриваться вперед, насколько позволял это лунный свет. Кругом все тихо. Износ оставался таким, каким он и был. Красивая поляна на востоке упиралась в сосновый бугор, а на севере она, суживаясь, переходила в лощину, выходящую к Сарыкамышской котловине. Весной сюда мы всегда выводили лошадей на подножный корм, а зимой к Рождеству ездили рубить елки, а иногда по ночам устраивали засады на волков.

– Надо обследовать бугор, чего доброго, там уже сидят турки, – заговорил полковник Херхеулидзе. – Начальник команды разведчиков, разверните команду и произведите разведку вперед. Действуйте осторожно. Там может оказаться противник, но могут быть и наши.

Примеряясь к местности, разведчики стали переходить поляну, быстро удаляясь от нас, а затем скрылись в лесной чаще. Стрельба не поднималась, но противник может быть и дальше, на следующих высотах, у Бакинского лагеря. Через несколько минут как будто послышались крики «Стой!» Затем все стихло. Вдруг из-за бугра к нам стало быстро приближаться какое-то большое черное пятно. Еще ближе это оказались конные, очевидно, разъезд. Шагах в ста они остановились в нерешительности, куда продолжить путь, а затем взяли направление на сосну, у которой стоял я.

– Какого полка?! – крикнул я.

– Запорожцы, – ответил бойкий голос и подъехал ко мне.

Он оказался офицером.

– Скажите, Сарыкамыш в наших руках? – спросил я.

– Да, да, целый день держались и ждем вас как манну небесную. А где ваш командир полка? Ему пакет от начальника отряда.

Я показал направление в сторону полка. Офицер с одним казаком направился в лес к полку, оставив разъезд при нас. Толковый урядник вкратце рассказал нам все то, что произошло за день.

– Жарко было весь день, особенно пехоте у Верхнего Сарыкамыша, – говорил казак. – Одних отобьешь, другие снова прут. Сказывали, что их не меньше корпуса было. Только к вечеру успокоились, а сейчас, проклятые, греются у костров в Турнагельском лесу. К вечеру бежавшие из Али-Софи жители передали, что много турецкой пехоты двигается в нашу сторону из Нового Селина.

Вести были очень невеселые, и нас удивило, как несколько батальонов и сотен могли сдержать такую массу. Если сведения казака верны о подходе новых сил противника, то завтра, наверное, предстоял нам тяжелый и решительный бой.

Прибывший ординарец от командующего полком передал нам приказание двигаться вперед к казармам полка. Пройдя Износ, мы вышли на дорогу к Бакинскому лагерю, лежащему над обрывом в юго-западной части котловины. Еще один поворот дороги, и перед нами открылся весь Турнагель вместе с Сарыкамышской котловиной. При свете луны и достаточной удаленности мы слабо видели очертания хребта, но лес на нем проектировался хорошо. Первое, что бросилось нам в глаза, это массы огней, идущих линией от Верхнего Сарыкамыша в сторону Ях-Басана. Внизу у подошвы хребта шла редкая ружейная перестрелка. «Красивая, но вместе с тем и жуткая иллюминация», – думал я.

Перевалив небольшой овраг, мы пошли над обрывом котловины мимо Бакинского лагеря. Роты шли сдвоенными рядами. Ехавший рядом со мной урядник сказал мне:

– А почему ваши сотни не повернут к лесу, тут по дороге слишком заметно. С час тому назад на этом месте нас обстреляли.

– Наверное, то были шальные пули. Где же они могут сейчас видеть на таком расстоянии? – ответил я.

Как бы в подтверждение слов казака, над нами просвистело несколько пуль. Вслед за тем раздались шипение, блеск, разрыв, и вокруг нас посыпалась шрапнель. Куда-то с жалобным воем понеслась трубка.[87]

– Заметили, бесовы души, – проговорил казак.

Я повернул команду вьюками направо, приказав им скрыться за деревьями. Роты проделали то же самое.

– Прямо-таки щучий глаз. Видит, дьявол, ночью, как днем. На две версты захотел взять на мушку, – услышал я разные голоса.

Пришлось дальше идти лесом без дороги, но, слава Богу, марш подходил к концу. Подойдя к Кубинскому лагерю и свернув в полковой парк, мы вышли им мимо офицерских флигелей к казармам полка.

* * *

Неприветливо встретили нас родные казармы. Своими высокими корпусами они на нас глядели как-то мрачно, как будто сетуя своим хозяевам на свою горькую долю. Еще несколько месяцев тому назад они блистали своей чистотой и порядком. Жизнь в них текла подобно часовому механизму, минута в минуту. Их чистили, мыли, рядили изо дня в день. Малейшая оплошность, не вовремя открытая форточка, случайная соломинка на полу считались чуть ли не происшествием. По конструкции и оборудованию они были лучшими казармами Российской империи, и им могла позавидовать любая столичная часть. Построенные на широком косогоре, среди соснового леса, они еще издали производили впечатление уюта и благосостояния.

Но вот хозяева однажды почему-то заволновались. Стали вскрывать склады, цейхгаузы, выкатывать из сараев обозы, куда-то отправлять вещи, а сами через несколько дней собрались и рано утром со знаменем и музыкой ушли к границе.

Затем вместо них появились какие-то новые части. Пожив немного, они уходили, а за ними опять новые, и так без конца. Об уборке, чистоте и порядке говорить не приходилось. Столы, скамейки, тюфяки куда-то растаскивались, а когда похолодало, то досками от кроватей и ночными столиками начали без стеснения топить печи.

Словом, кому какое было дело до чужого добра. Сейчас хозяева вернулись, но они подошли как-то тихо, без барабанного боя и музыки, без команд. Разбрелись по ротам, не раздеваются, сидят, говорят и чего-то ждут. Еще с утра, считаясь дежурным по полку, я, по прибытии полка в свою бывшую штаб-квартиру, приказал собраться дежурным по ротам на середину полка. Отдав распоряжение о немедленной высылке трех застав к офицерским флигелям и нескольких патрулей в село, я начал принимать рапорты о состоянии рот.

Люди в ротах оказались все налицо. Ни отставших, ни заболевших не было, но в первой роте оказался один раненый.

– Наверное, у Бакинского лагеря, когда по нам было выпущено несколько пуль? – спросил я дежурного.

– Так точно, ваше благородие, – ответил мне дежурный 1-й роты.

Выразив досаду, а также приказав ротным быть каждую минуту в полной боевой готовности, я отпустил людей по ротам.

Вдруг я вспомнил унтер-офицера, раздававшего конфеты в станции Соганлугской. Мне живо представилась вся сцена, пристальный взгляд его серых глаз и слова «никак нет, я буду сегодня убит». В момент меня охватила мысль, не он ли есть тот раненый?

– Шелегеда, – крикнул я дежурному фельдфебелю, – верни мне дежурного первой роты!

Через несколько мгновений последний опять стоял передо мною.

– Скажи, – спросил я, не в силах скрыть волнения, – не есть ли тот раненый отделенный первого взвода из запасных?

– Точно так, ваше благородие, из бывших пограничников.

– А как он ранен?

– Тяжело, в брюхо ему шальная угодила, не выдержит.

– Так значит, он тот, который раздавал утром ребятам конфеты?

– Тот, тот, ваше благородие, с которым вы еще разговаривали.

Больше сомнений не оставалось, и у меня появилось сильное желание видеть этого человека. Вмиг я очутился у входа первой роты.

– Здесь он лежит, – сказал мне дежурный, отворив двери фельдфебельской комнаты.

На полу, на низких носилках лежал знакомый мне унтер-офицер. Комната была освещена чудом уцелевшей лампой.

– Кончился, – вполголоса проговорил фельдшер. – Страшно мучился, а спасти не было никакой возможности.

Я взглянул на лицо умершего. Оно было передернуто застывшей страдальческой судорогой, а серый взгляд его потухших очей был устремлен куда-то в потолок.

Надев папаху, я тихо удалился из комнаты и, выйдя на улицу, направился к караульному помещению. Настроение у меня создалось прескверное, а мысли терялись в догадках, есть ли смерть только что умершего солдата веское доказательство веры человека в фатализм своей судьбы, или же это исполнение предчувствия, неоспоримого свойства человеческой и животной психики, а может быть, это не что иное, как исключительный случай стечения обстоятельств, допустимый на войне.

Был уже двенадцатый час ночи. На углу бывшей полковой гауптвахты меня встретил дежурный фельдфебель.

– Дозвольте, ваше благородие, выставить посты у сараев. Много самовольно отлучившихся из рот, – доложил мне рослый хохол.

– А наряды в ротах почему зевают? – задал я вопрос.

– Не усмотреть за всем, в помещениях света нет, да и люди как будто перебесились.

– Передай в роты, чтобы увеличили наряд. Выставить дневальных у ворот каждой роты, а пулеметная команда сейчас же пусть выставит три поста к сараям. Отлучившихся гнать прикладами назад в роты.

Я вошел в полковую канцелярию, теперь заполненную собравшимися ротными и батальонными командирами. Среди них было несколько офицеров из штаба отряда прибывших в полк для связи. Из сводки, полученной командующим полком, и со слов прибывших я вынес следующее впечатление о ходе событий в течение целого дня у Сарыкамыша: противник еще вчера вечером (на 14 декабря) частями всего своего 9-го корпуса занял против нас Турнагельские высоты, отрезав нам сообщения с Кара-уганом в восьмой версте у кислых источников и с Карсом у деревни Ях-Басан. К рассвету сегодняшнего дня (14 декабря) передовые части противника занимали северную часть Верхнего Сарыкамыша и дальше к востоку линию севернее Вороньего гнезда, Орлиного гнезда, железнодорожного моста и Артиллерийской горы. Левофланговые его кавалерийские части (сувари) распространялись включительно до села Али-Софи.

Главные силы и артиллерия противника находились в Турнагельском лесу и частью в балке Кизил-Чубух-Дере.

С утра противник начал свою артиллерийскую подготовку, открыв огонь по всей нашей линии, а также и по селу. Превосходя нас численностью и артиллерией в пять раз, противник сразу приобрел перевес огня, нанося нам весьма чувствительные потери. Наша артиллерия, в силу исключительно невыгодных условий местности, принуждена была занимать лишь открытые позиции, что поставило ее с самого начала боя в весьма тяжелое положение. С девяти часов густые цепи противника, следуя одна за другой из леса, перешли в наступление против всей нашей линии. Несмотря на самопожертвование нашей артиллерии, силы ее оказались недостаточными, чтобы задержать наступающие цепи. Пехота противника до 600 шагов наступала почти безнаказанно от нашего ружейного огня, вследствие того, что наши позиции лежали внизу у подошвы Турнагельского хребта. Получилась совершенно обратная картина, где наступавший занимал командное положение, включительно до последней своей стрелковой позиции. В половине одиннадцатого часа по всей линии завязалась ожесточенная стрельба. Бросившись в атаку, противник был задержан метким и выдержанным огнем нашей пехоты, а затем частью отошел назад в лес, частью остановился на ближайших высотах.

В полдень противник повторил атаку еще с большей стремительностью, очевидно, введя в дело все резервы. Атака и на сей раз была отбита, но на нашем левом фланге противнику удалось занять большую часть Верхнего Сарыкамыша.

Третья атака носила частичный характер. На этот раз противник имел намерение окончательно завладеть Верхним Сарыкамышем, но это ему не удалось. В жестокой уличной схватке кабардинцы удержали южную часть села. Менее активным противник оказался на своем левом фланге, наступая с направления села Бозад. Здесь он ограничился ружейным огнем, но атак не предпринимал. К вечеру артиллерийский огонь прекратился. На фронте шла редкая ружейная перестрелка. Не исключалась возможность, что противник может ночью повторить атаки, а посему полковник Барковский предупреждал войска быть особенно бдительными, а Кубинскому полку быть готовым каждую минуту к выступлению. Далее полковник Барковский в диспозиции выражал восхищение героическому поведению всех частей, а также и надежду, что они и в дальнейшем покажут себя молодцами и не посрамят русского оружия.

Несмотря на то, что все попытки противника за истекший день завладеть Сарыкамышем не увенчались успехом, наше положение все же оставалось тяжелым и поистине критическим. Потери в частях были так велики, что еще один такой же ужасный день, и части могли бы превратиться лишь в слабые единицы. Помимо указанных недостатков позиций, наши имели совершенно открытый тыл, находящийся все время под огнем, что сильно отягощало управление, связь и эвакуацию.

Но главная причина критичности положения заключалась в том, что в случае нашей неустойки нам не было куда отступать. Занимаемые позиции, несмотря на их тактические невыгоды, были первыми и последними, и уход с них значил бы гибель не только отряда, но и всей армии. Наше положение напоминало человека, стоящего спиной в шаге от пропасти. Только движение вперед могло дать ему спасение, а один-единственный шаг назад сулил ему смерть.

Я вышел из здания и направился через полковой плац к сараям проверить посты. Ночь была такая же светлая, морозная, как и вчера. Я шел быстрыми шагами по хрустящему под ногами снегу, пересекая большую площадь. Вправо за обрывом лежала широкая поляна, упираясь в Лысую гору, это было полковое стрельбище.

Впереди в полуверсте на батарейной горе блестел купол гарнизонной церкви. Слева, в направлении вокзала, отчетливо доносилась ружейная стрельба. В середине площади мне показалась навстречу партия солдат, человек так в пять.

– Какой роты? – спросил я, остановив их.

– Двенадцатой, – ответил один из них робко, поняв причину моего строгого тона.

– Покажи отпускную записку, – еще строже сказал я. Ее, конечно, не оказалось.

– Да как же вы, черт вас дери, смели без разрешения уйти в село, да еще в такое время?! – кричал я.

– Да мы, ваше благородие, только на часок, купить кое-что хотели, – ответил мне другой.

– Что вы себе покупали, этого я не вижу, а вот что вы пили, то это я очень хорошо слышу. Марш сейчас же в роту! – закончил я, окончательно рассвирепев.

Через шагов двадцать такая же история, а затем и следующая. Люди, пользуясь темнотой и отлично зная село и все кабаки в нем, не удержались от соблазна, но надо отдать им справедливость, совершив проступок, они все же торопились в полк, чтобы не опоздать к выступлению. Проверив посты у сараев, я возвращался той же дорогой к караульному помещению. Мне навстречу бежал Шелегеда.

– Ваше благородие, там, у офицерской лавочки не все в порядке, – доложил он мне.

– Что же там случилось? – спросил я.

– Да люди какой-то роты разбили двери лавки и копаются там. Когда я подошел туда и приказал выйти, то в меня кто-то из них кинул гирю. Так на вершок выше головы и пролетела. Стрелять я не решался, боясь вызвать переполох.

– Сейчас же беги и вызови мне взвод пулеметчиков с Севастьяновым, – приказал я ему, а сам направился к лавочке, стоявшей ниже полковой канцелярии и в отдельном домике. Когда я подходил к ней, меня нагнал взвод пулеметчиков. Оцепив домик, я вошел в лавку. При слабом свете мерцавшей свечи я увидел несколько людей, копающихся на полках. Пахло спиртом и еще каким-то спертым запахом. На полу валялись пустые бутылки, по всей вероятности, только что выпитые. Заметив меня, люди бросили работу. Настала какая-то неприятная тишина.

– Да потуши там свечу, – услышал я грубый протяжный голос в углу лавки.

Я в прыжок очутился перед нахалом. Передо мной стоял солдат с большим скуластым лицом монгольского типа. Глаза его беспокойно бегали по сторонам. Изо рта несло спиртом. Он был изрядно пьян.

– Это ты скомандовал потушить свечу? – спросил я его.

– Да, я, – ответил он мне тем же грубым тоном. Я пришел в окончательное бешенство и что есть силы ударил его по лицу. Пьяный зашатался, с трудом удерживая равновесие.

– Проговори еще ты мне слово, и я тебя как собаку пристрелю. Севастьянов, арестовать этого негодяя! – крикнул я. Затем, повернувшись к остальным, я узнал в них знакомые лица. Люди оказались первой роты.

– Так вот что, когда там дерутся, умирают, вы в это время мародерством занимаетесь. Завтра же все будете преданы военно-полевому суду. Севастьянов, забери и этих мерзавцев.

Я вышел из лавки сильно расстроенный только что происшедшей сценой и направился к полковому плацу. На нем уже выстраивались 3-й батальон и команда разведчиков. Получено было приказание один батальон выслать к Верхнему Сарыкамышу, а команду разведчиков на Орлиное гнездо. Отдав распоряжение придать один взвод пулеметов наступающему батальону, я подошел к фронту и спросил фельдфебелей, все ли люди налицо и сколько отлучившихся. К удивлению моему, ни одного отлучившегося не оказалось. Хорошая закваска здоровой дисциплины тут очень сказалась. Нет спору, что люди, если можно так выразиться, удирая из казарм в село, нарушали, конечно, этим службу, но важно было то, что в час выступления туда, где многим из них была уготована смерть, они пошли все, памятуя свой солдатский долг.

– Смирно на ремень, справа по отделениям шагом марш! – послышалась команда.

Опять захрустел снег под ходом тысяч ног. Батальон и команда быстрым шагом пошли вниз по шоссе мимо квартиры командира полка, a затем, минуя лощину между Кубинским лагерем и батарейной горой, вышли к мосту против вокзала. Перейдя мост, батальон и команда разошлись по своим участкам.

Был третий час ночи, когда первому батальону и мне с оставшимися четырьмя пулеметами приказано было выступить к Кубинскому лагерю, что на южной окраине Сарыкамышской котловины. Перейдя овраг перед казармами, батальон пошел по улице мимо офицерских флигелей. Я оглянулся и увидел в полутьме свою квартиру. Мельком представил я себе ее устройство и ее скромный уют, где я прокоротал с лишним три года своей жизни. Сейчас она была пуста, а из полуоткрытых ставен веяло холодом и тоской. Наверное, мой преемник бросил ее на произвол, услышав вести о приближении противника.

Через минут двадцать батальон был на месте, расположившись в парке у самой северной постройки, которая была офицерским собранием Кубинского полка. Несмотря на сильный мороз, костров не разрешили разводить, чтобы не привлечь с рассветом огня противника. Несколько минут спустя я и ротные командиры вышли из парка к Кубинскому лагерю. Перед нами опять простирался Турнагель с горящими кострами. Внизу по-прежнему шла редкая стрельба, иногда прерываемая тарахтеньем пулеметов. Пройдя палаточные вальки, засыпанные снегом, мы остановились на краю обрыва. Тут оказались полевые караулы, кажется, от дружинников. Кубинский лагерь как позиция оказался очень неважным. Он был весь как на ладони для неприятельской артиллерии, а в смысле ружейного огня, благодаря крутизне, не имел ближнего обстрела. Но на дальних дистанциях на случай прорыва противником нашей линии он мог сослужить нам большую пользу.

Осмотрев позиции, я с Шелегедой направился осмотреть лощину, лежавшую между лагерем и Батарейной горой. Лично я ее нашел весьма заманчивой для противника (в случае прорыва нашей линии) и решил обратить на это внимание. Поднимаясь в направлении офицерского собрания, мы наткнулись в небольшой лощине на два орудия (туркестанские). Стальные жерла пушек при свете луны давали отблеск и смотрели вперед на огни, как будто выискивая себе новые жертвы на завтрашний день. Вокруг них лежали сотнями стреляные гильзы. Очевидно, работа здесь шла на совесть. Прислуга, кроме часового, спала убитым сном, зарывшись в вороха нанесенной соломы. Дойдя до офицерского собрания, я вошел в него, отослав Шелегеду к команде в ближайший флигель.

Большой танцевальный зал далеко не выглядел так торжественно, как было раньше. С пола раздавался дружный храп полсотни спящих людей. Белая кафельная печь была натоплена до последней степени, и теплота от нее соблазнительно подействовала на меня.

Я сел на еще оставшееся в живых широкое кресло, и тогда лишь почувствовал сильную усталость. Мои мысли под влиянием обстановки погрузились в прошлое, не так далекое время.

Я представил этот зал с портретами, с люстрами, полный офицеров, или слушавших доклад, или разбиравших тактическую задачу, а иногда танцевавших с приглашенными дамами. Мог ли я тогда подумать, что зайду сюда лишь согреться и вздремнуть под наведенными пушками противника? Но мысли бегут опять к прошлому. Я вхожу в прекрасно обставленную столовую с неугасаемой лампадкой перед иконой Святого Победоносца Георгия, затем дальше в библиотеку, и так по всем комнатам. Все это, конечно, мелочи, но они в такие минуты приятны. Всегда человек в часы тяжелых переживаний невольно уделял в душе уголок приятному прошлому и мечте о прекрасном будущем.

* * *

– Ваше благородие, уже светает, – сказал Шелегеда, нагнувшись к моему уху.

Был ли это сон или дремота, но я прокоротал в кресле больше часу. В окна уже проскальзывал наступающий рассвет. Люди поднимались с пола и, гремя котелками, прикладами, торопливо выходили из зала. Следуя за ними, я вышел на крыльцо. Густой туман не позволял ничего видеть даже в двух шагах от себя. С трудом я и Шелегеда добрались до первого флигеля. Все оказалось в порядке, люди накормлены, кони получили овса вдоволь, оружие проверено.

– Ваше благородие, а как прикажете с арестованными, ходят за батальоном как оглашенные, да еще лишний наряд приходится для них держать. Разрешите их отправить в штаб полка, – доложил мне Шелегеда.

– Вот что, Шелегеда, – сказал я ему, – сейчас мы сдадим дежурства. Да отведи ты этих прохвостов к командиру первого батальона. Пусть он им пропишет порцию по первое число. Знаешь сам, что у полковника Херхеулидзе руки в железных рукавицах.

– Слушаю, – ответил Шелегеда и исчез в тумане.

Выйдя со двора флигеля, я решил пойти в парк к батальону. Хотя до него было не больше двухсот шагов, но туман и на этом коротком расстоянии сбил меня с пути. Сначала я уткнулся в дощатый забор знакомого палисадника, затем в земляную выемку у гимнастического зала при офицерском составе. Был восьмой час, а туман все не сходил. Он вызывал у человека странное неприятное чувство одиночества, и только скрип шагов по снегу и окрики выводили из этого состояния. Наконец я по знакомому фонарному столбу сориентировался и взял правильное направление в парк, поднимаясь по протоптанной в снегу тропе в гору.

В воздухе неожиданно посветлело. Почувствовалось дуновение ветра. Показались неясные очертания ближайших деревьев, затем домов. Туман с молниеносной быстротой куда-то исчезал, садясь густым инеем на деревья, на постройки и на нашу одежду. Всесильное солнце победило. Вместо серой мглы появилось темно-голубое небо, а затем при ярких ослепительных лучах солнца я увидел столь хорошо знакомые мне горы. Впереди на восток, блистая своими ледяными боками, стоял гордый Зиярет. Вправо, спускаясь лесистыми горбами к Али-Софийской долине, шли отроги Сурп-Хача. Только Турнагель пока еще был неясен. Быстро несущиеся по нему облака как будто еще цеплялись за его густой лес. Это было красивое зрелище, прекрасное сочетание яркого солнца, голубого неба, темно-зеленых лесов и белоснежных гор. Надо человеку родиться в горах, жить среди них, и тогда лишь можно понять их обаяние и красоту.

Низкий орудийный выстрел и звон лопающихся оконных стекол вывел меня из чувства созерцания природы. Вслед за первым выстрелом послышался другой. Это заработал взвод артиллерии у Кубинского лагеря. Так начался день 15 декабря в Сарыкамыше. Как бы боясь отстать от своих соседей, заговорили пушки на батарейной горе, а затем и еще где-то. Противник не заставил себя ожидать с ответом. Над батарейной горой появился один дымок, потом там же другой, третий над церковью. Артиллерийский бой разгорался. Я поднялся к батальону, сдал дежурство и с несколькими офицерами отправился для наблюдений к Кубинскому лагерю. Выйдя на открытое место, мы дальше стали пробираться с осторожностью, так как противник, заметив нас, открыл огонь. Засев за один палаточный валек, я в бинокль начал осматривать поле боя. Я ясно увидел на гребнях Вороньего и Орлиного гнезд наших стрелков.

Внизу у подошвы этих гор стояло несколько рот – очевидно, в качестве участковых резервов. Ближайшие цепи противника вели перестрелку, но главные его силы пока были скрыты в лесу. Снаряды нашей артиллерии ложились главным образом у северной части Верхнего Сарыкамыша и по опушке леса. Был уже десятый час, а противник наступления не предпринимал, ограничиваясь пока артиллерийской борьбой. Возможно, что он по каким-либо соображениям решил отложить свою атаку на более поздний час. Оставив наблюдателей, мы вернулись в парк. В одной из аллей на скамеечке сидел полковник Херхеулидзе. Около него стояло несколько офицеров, связь от рот и арестованные мной ночью за грабеж офицерской лавочки. Последние стояли с виновато покорными лицами.

– Собственно говоря, – услышал я слова полковника, – вас, скотов, я должен был бы на месте расстрелять или же повесить на этих соснах, только ради вашей прошлой доблестной службы я вам разрешаю пойти в бой. Помните, что я вам вашего безобразия не прощу до тех пор, пока не увижу, что вы храбростью своей и честной службой не искупите свой грех. Выбирайте одно, или с крестом или под крестом, в противном случае у меня к вам не будет никакой пощады. Поняли вы меня?

– Так точно, ваше сиятельство, постараемся, – ответили арестованные.

– Да, вы сегодня ночью постарались, и это мне хорошо известно, а как вы дальше постараетесь, то это мы увидим. Пошли вон в роту! – крикнул на них полковник.

По всей вероятности, заметив наше присутствие, противник открыл по парку огонь. Заиграла старая хорошо знакомая музыка, но ощущение ее в лесу было совершенно иное. От сотрясения воздуха густой иней и снег с деревьев начали падать и обсыпать нас. Шрапнельные пули, стаканы, трубки ломали ветки, производя шум и треск, похожий иногда на шум лесной бури. Высокая сосна вблизи нас ахнула, как будто от боли, и закачалась. Шрапнельный стакан впился ей в ствол на половину длины. Сильный треск с правой стороны заставил нас обернуться. Граната, пробив раковину для музыкантов, прошла насквозь толстый дощатый пол и, разорвавшись под ним, разворотила его почти до основания. Один снаряд с шипением и свистом проскользнул мимо нас по снегу и клюнул у ближайшего бугорка, протрассировав бороздой аллею. Продержав нас под огнем около часу, противник перенес его по направлению села.

– Наделали шум, гам-тарарам, а толку от этого им никакого, – сказал врач Пятницкий, подойдя к нам. – Из всего батальона всего один легко раненный, оставшийся в строю.

Около часа дня к командиру батальона подъехал ординарец из штаба полка и вручил ему пакет.

Полковник Херхеулидзе, вскрыв пакет, расписался на конверте и, надев пенсне, стал читать.

– Так, так, господа, – заговорил полковник, отрываясь от листа. – К нам подошли сейчас пластуны из Каракурта, а к вечеру ожидается Дербентский полк.

Затем он опять углубился в чтение и, закончив его, раздражительно скомкал бумагу, вложил ее в карман и обратился к нам:

– Господа, сейчас нам надлежит следовать в Верхний Сарыкамыш и войти там в подчинение саперному полковнику Нагорскому. Откровенно говоря, мне эти подчинения уже в печенку впились. Вот уже третий батальон идет туда, и все в подчинение. Сегодня в подчинение саперному полковнику, завтра обозному капитану, да что же это, наконец, командует он полком (намекая на командующего полком) или раздает нас кому ни попало в подчинение. Через час он с таким же удовольствием отдаст последний батальон, лишь бы самому не командовать. Таким господам я бы порекомендовал лучше оставаться в Тифлисе и рассказывать кому угодно японские и персидские сказки, а не лезть командовать полками. Господа, я, кажется, очень разговорился, но в таких случаях я не могу оставаться равнодушным и молча глотать пилюли огорчения. Через четверть часа мы выступаем и поднимемся влево к Бакинскому лагерю. В лесу же развернемся в боевой порядок, а после, спустившись в котловину и перейдя речку, подойдем к железнодорожной насыпи.

Через полчаса мы остановились у Бакинского лагеря. За скатом и за опушкой леса противник нас еще не видел. Дав передохнуть людям, командир батальона приказал объяснить им задачу, а затем развернул батальон в боевой порядок. Я должен был двигаться за цепями первых двух рот, а остальные две роты следовали за мной в двухстах шагах.

Лишь только цепи первых двух рот вышли из леса, как по ним был открыт огонь с высот над Верхним Сарыкамышем и над Вороньим гнездом. Цепи, перебежав небольшую террасу, скрылись в обрыве. Я с командой последовал за ними. Пули начали посвистывать вокруг нас, взбивая снопы снега (противник стрелял через головы наших защищающих позиций). Мы быстрым шагом спускались по крутой стороне обрыва. Кони делали хитроумные зигзаги, инстинктивно боясь напрямки полететь с вьюком в кручу. Один только норовистый Жемчуг, испугавшись разрыва шрапнели, взвился на дыбы и, потеряв равновесие, упал. Перевернувшись несколько раз и изрядно помяв патронный вьюк, умное животное затем встало и покорно, слегка прихрамывая, поплелось за коневодом. Между тем огонь противника все усиливался. От первых цепей, перебежавших речку, я увидел несколько человек отставших, оказавшихся ранеными. Спустившись в котловину, мы бегом стали приближаться к речке. Вдруг один конь в первом взводе, быстро опустившись на передние ноги, свалился на сторону. Люди закопошились около него, стараясь не то отпустить ему подпругу, не то снять седло.

– Ваше благородие, Гордый убит! – кричали мне люди.

– Снять патроны и взять их на руки, – ответил я им и сам побежал к речке.

Она была шириной около сорока шагов, вся замерзшая, и не могла, на первый взгляд, представить собой какого-либо препятствия. Я ее начал быстро переходить, и в одном месте моя нога провалилась по колено в воду. Не придав этому значения и думая, что это засыпанная снегом прорубь, я, дойдя до берега, стал давать знаки команде, чтобы она двигалась скорее. Тут произошло то, на что я никак не мог рассчитывать. Ступившие на лед кони начали проваливаться в него по брюхо и шарахаться в сторону. Произошла задержка, чем, конечно, сейчас же воспользовался противник, перенеся на нас, как мне казалось, весь огонь. Мимо меня уже пробежали роты, следовавшие за мной. Все попытки людей перейти речку в другом месте закончились также полным неуспехом. Мое положение становилось безвыходным. Если бы батальон наступал, то, конечно, мне надо было снять пулеметы, а лошадей оставить в лесу. Но батальон только двигался к Вороньему гнезду, где, по всей вероятности, я должен был получить боевую задачу, куда именно должен был прибыть с лошадьми, то есть с должным запасом патронов. Между тем моя задержка на месте уже сказывалась. Два номера было ранено, и если бы дальше я оставался на этом проклятом месте, то я мог бы остаться без одного солдата и без одной лошади. Я остановился в полной нерешительности: двигаться вперед невозможно, назад нельзя, идти к мосту вправо, но до него было больше версты под губительным огнем.

До меня донесся крик полковника Херхеулидзе:

– Двигайтесь влево к Износу, скройтесь за первой горой, а к вечеру подойдите ко мне!

Я, повернув команду налево, последовал вдоль речки, провожаемый назойливым свистом пуль и хлопаньем шрапнелей. Пробежав шагов около шестисот, я с командой скрылся за первой попавшейся горкой. Противник прекратил огонь. Батальон остановился за высокой железнодорожной насыпью. Был четвертый час дня. Я стал ожидать начала сумерек.

– Ну и влипли мы, Шелегеда, вместо боя в грязную историю. Потеряли двух людей и коня, а сейчас сидим тут без толку, – сказал я со злобой.

– В этом месте речка всегда слабо промерзала, ваше благородие. В прошлом году в ней зимой провалились наши ординарцы, хотевшие напрямки попасть в Верхний Сарыкамыш, – ответил мне унтер-офицер.

Я тогда вспомнил, что действительно в речку впадал, приблизительно с версту от Верхнего Сарыкамыша, какой-то горячий ключ, благодаря чему она на некотором расстоянии покрывалась лишь тонким слоем льда. Я приказал отправить раненых через лес к казармам, а сам вышел из-за горы, чтобы понаблюдать. Батальон оставался на том же месте у насыпи. Огонь с обеих сторон совершенно прекратился, за исключением редкой стрельбы у Верхнего Сарыкамыша. Я решил, в случае если первый батальон вступит в действие или вообще начнет в каком-либо направлении двигаться, подойти к нему, оставив лошадей временно за горой. Затем письменно донес обо всем командующему полком.

Были уже полные сумерки, и я собирался двинуться к первому батальону, когда мой посыльный вернулся из штаба полка.

– Командир полка приказал вам с командой вернуться к парку, туда, где мы были ночью, – доложил мне прибывший.

Мне вначале показалось, что вернувшийся неправильно понял командующего полком, но он утверждал, что приказание им ясно понято и что такое же приказание получила 15-я рота. Через час я был в парке и остановился на его опушке против Кубинского лагеря. Командир 15-й роты, прибывшей туда же, сообщил мне, что на нашу обязанность возлагалась оборона части Кубинского лагеря, а также и лощины, что между лагерем и Батарейной горой. Перед нами на Турнагеле опять появилось множество огней расположившегося на отдых противника.

* * *

Весь день 15 декабря противник оставался в бездействии, ограничившись лишь ружейным и артиллерийским огнем. Прибывший в этот день к 9-му корпусу командующий турецкой армией генерал Энвер-паша остался действиями корпуса за истекшие дни весьма недовольным. Вопреки всем его расчетам, Сарыкамыш до сих пор оставался в руках русских, сдержавших напор трех его дивизий. Мало того, корпус в течение этих дней понес весьма чувствительные потери и уже не представлял прежней силы. Упрекнув всех начальствующих лиц в нерешительности и в слабом управлении частями генерал, приняв личное руководство операцией, отдав приказ войскам с рассветом 16 декабря атаковать Сарыкамыш. Кроме частей 9-го корпуса совместное участие в атаке должны были принять две дивизии 10-го корпуса, подошедшие к вечеру 15 декабря к Али-Софи. Сам командующий турецкой армией встал со своим штабом в селе Девик. В заключение своего приказа Энвер-паша высказывал полную уверенность, что его победоносные войска завтра возьмут Сарыкамыш, где их ожидают заслуженные теплые квартиры и отдых.

К вечеру 15 декабря силы Сарыкамышского отряда вместе с прибывшей пластунской бригадой и артиллерийским дивизионом, а также с подходящим 154-м Дербентским полком увеличились более чем в два раза. Кроме того, на самый левый фланг к Чемурлы-Дагу подходил Туркестанский стрелковый полк.[88] Общая численность наших войск к рассвету 16 декабря составляла 21 батальон.

Это был тот максимум сил, который могла выделить к Сарыкамышу наша ставка. Больше она не могла дать ни одного батальона без явного ущерба обстановке на фронте, где противник еще со вчерашнего дня перешел в решительное наступление.

Общее командование всеми войсками у Сарыкамыша принял начальник пластунской бригады генерал Пржевальский. Он с вечера приказал совершить перегруппировку войск, причем на правый фланг восточнее Елизаветпольских казарм, фронтом на Али-Софи были поставлены снятые из-под Верхнего Сарыкамыша кабардинцы и две роты кубинцев (13-я и 14-я роты). Артиллерийская гора и участок у железнодорожного моста были дополнены батальоном пластунов. На вокзальном участке оставались туркестанцы, команда разведчиков Кубинского полка, часть сотен Запорожского полка, и, наконец, на левом фланге против Вороньего гнезда и Верхнего Сарыкамыша сосредоточились три батальона кубинцев, батальон пластунов и, кажется, одна оставшаяся рота кабардинцев. В резерве в самом Сарыкамыше оставалось два батальона пластунов.

Силы противника вместе с подошедшими двумя дивизиями (30-я и 31-я) 10-го корпуса насчитывались в 45 батальонов при значительном перевесе в артиллерии с их стороны.

Таким образом, с увеличением к 16 декабря с нашей стороны сил у Сарыкамыша увеличивались и силы противника, и общая его численность превосходила нашу более чем в два раза. Во всяком случае, с обеих сторон было поставлено на карту все, что было возможным. И если Сарыкамыш ко дню 16 декабря не напоминал собой больного, находящегося на волосок от смерти, то все же его положение, вследствие громадного превосходства сил противника и крайне невыгодных стратегических и тактических условий, считалось весьма и весьма опасным как для самого отряда, так и для всей армии.

* * *

Близился рассвет, когда я обходил чуть ли не в четвертый раз за ночь свои и от роты наблюдательные посты у Кубинского лагеря. У меня несколько раз еще с вечера возникала одна и та же мысль, что была за причина у командующего полком задержать у Кубинского лагеря кроме двух наших рот (15-я и 16-я) еще и меня с четырьмя пулеметами. Если этого рода распоряжение исходило от кого-нибудь свыше, то мне, конечно, трудно было рассуждать о его целесообразности. Если же оно являлось единоличным решением самого командующего полком, то оно едва ли имело под собой какое-либо основание. Что за смысл было держать две роты с четырьмя пулеметами где-то в лесу, когда весь полк был на позиции? Кроме того, где же было видано, чтобы, когда весь полк находится в действии, командир полка оставался где-то в стороне, сознательно принуждая себя к бездействию? Назвать эти две роты и мои пулеметы полковым резервом командующий полком никак не мог, так как полк (3,5 батальона) уже вышел из его подчинения. Наконец, отдавая батальон за батальоном в подчинение другим начальникам, полковник Попов должен был, хотя бы на должности подчиненного, быть там, где сосредоточены были три батальона его полка.

Утро начинало вступать в свои права. В небе догорали последние звезды. Воздух был чист и тих. Ни выстрела, ни крика. Но каждый знал, что через какой-нибудь час все заговорит страшным языком войны. Каждый чувствовал, что сегодня предстоит борьба не на жизнь, а на смерть и что в ней должна решиться участь Сарыкамыша. Или победить, или умереть – вот что было в сердцах солдат и казаков, готовых драться до последней пули, до последнего удара штыка и взмаха шашки.

Около 7 часов в восточной части Сарыкамыша в направлении Али-Софи послышался сначала редкий, а затем участившийся ружейный огонь. К восьми часам утра сила этого огня достигла своего полного напряжения, к которому еще присоединилась беглая стрельба артиллерии. К 9 часам разрывы неприятельских снарядов уже покрывали большую часть села и южные склоны Артиллерийской горы. Создавалось впечатление, что противник приблизился к самой окраине села. Это наступали части 10-го турецкого корпуса, задача которых была ворваться в село и действовать в тылу нашей линии, стоявшей против Турнагеля. Таким образом, уже с утра наше положение создавалось тяжелым, когда прорыв противника с востока мог угрожать участи всего фронта.

Смелыми и решительными действиями кабардинцев и двух рот кубанцев, оборонявших Сарыкамыш в этом направлении, угроза противника была остановлена. Занимая позицию впереди Елизаветпольских казарм, на линии кладбища и Артиллерийской горы, эти части, атакованные превосходными силами, начали шаг за шагом отступать к селу, но, не доходя шагов 500–600 до восточных корпусов казарм, бросились в контратаку. Завязался штыковой бой, после которого передовые цепи противника обратились в бегство, увлекая за собой весь их боевой порядок.

Наши части преследовали противника включительно до бригадного стрельбища, но развить контрнаступление не смогли, ввиду ограниченности своих сил. Понеся значительные потери еще под Верхним Сарыкамышем, кабардинцы в этот день численным составом не могли представлять полного полка. Однако они вместе с кубинцами сумели отбить и даже обратить в бегство в шесть раз превосходящего их врага.

В десятом часу противник открыл со всех высот Турнагеля по всем нашим позициям артиллерийский огонь. Преследуя цель подготовки атаки, его артиллерия обрушилась главным образом на нашу, намереваясь ее ослабить к моменту перехода в наступление своей пехоты. Отлично видя наши артиллерийские позиции, противник их в продолжение получаса держал под каким-то колпаком свинца и дыма. Два полевых орудия и Кубинского лагеря находились в полном смысле слова в кольце рвущихся шрапнелей и гранат.

После 10 часов из леса стали показываться густые цепи неприятельской пехоты. Вслед за первой линией следовала вторая, за ней третья. Главная масса их направлялась на участок Орлиное гнездо и железнодорожный мост. Весь боевой порядок противника отлично проектировался на белом фоне снега. Это был прекрасный сюжет для художника-баталиста, чтобы запечатлеть поистине величественную, но вместе с тем и грозную картину шествия тысяч людей, влекомых какой-то невидимой силой, на смерть. Над ними стали появляться один за другим дымки рвущихся наших снарядов. Многие и многие из них уже падали, но масса шла безостановочно, как на хорошем учении. Так наступать могли только отличные войска.

Но вот они все ближе и ближе, и вдруг понеслись вниз на наши окопы. Послышалась сильная ружейная трескотня, затарахтели сотни пулеметов, захлопали ручные гранаты, и все это при многочисленных криках «ура» и «алла».

Я впился биноклем вперед, уже не слыша ни рвавшихся снарядов, ни свиста пуль. Орлиное гнездо было передо мной в версте, впереди и внизу. Вначале трудно было разобрать, кто же возьмет верх, они или мы. Но вот их цепи потянулись назад. Отойдя с 1000 шагов, они повернулись и снова бросились вниз. Опять та же трескотня, опять те же «ура» и «алла». Казалось, что у измученных и обескровленных защитников не осталось уже ни сил, ни воли остановить напор врага. Но нет, противник сам, обессилев в отчаянной рукопашной схватке, начал отходить. Те же цепи, но уже поредевшие, оставляя на каждом шагу все новые и новые жертвы, спешили обратно в лес.

Орлиное гнездо оказалось поистине орлиным. Там сидели гордые орлы, достойные потомки старых кавказских орлов, которые всегда дрались и умирали, но никогда не сдавали своих гнезд.

У железнодорожного моста противник был встречен метким и выдержанным огнем на расстоянии 200–300 шагов. Оставив сотни убитыми и ранеными, он поспешно отошел в лес. Его попытки на участке Вороньего гнезда и Верхнего Сарыкамыша отбросить кубинцев, не увенчались успехами. Противник и в этом направлении, понеся значительный урон, вынужден был отойти к опушке леса.

Но северную часть Верхнего Сарыкамыша он продолжал удерживать. После полудня в постоянной части села опять возобновился бой. Огонь быстро приближался к селу. Уже многие улицы находились под ружейным обстрелом, а разрывы шрапнелей появились у самой церкви. Кабардинцы опять под напором превосходных сил противника отошли к Елизаветпольским казармам, но правым флангом удержались на опушке леса против шоссе. Линия обороны приняла вид вогнутой линии между лесом, казармами и артиллерийской горой. Эта линия была последней позицией, по взятии которой противник уже получал возможность войти в село. Но части противника, будучи в нескольких десятках шагов от казарм, неожиданно для себя попали в огневой мешок. Встреченные фронтальным, фланговым и перекрестным огнем со стороны казарм, леса и Артиллерийской горы, они, неся огромные потери, пришли в полное замешательство. Вслед за тем, атакованные с трех сторон, они обратились в паническое бегство в направлении Али-Софи. После двух часов дня и до самого вечера противник никаких повторных атак не предпринимал, за исключением Верхнего Сарыкамыша, но и здесь опять его попытки отбросить защитников из южной части села оказались тщетными.

С закатом солнца бой утих. Энергичные и безостановочные атаки пяти турецких дивизий в течение целого дня разбивались о стойкость русских полков. Мы далеки были еще до победы, но вера в нее уже начинала крепнуть. В войсках появилось убеждение о неприступности Сарыкамыша, хотя каждый отлично сознавал, что до полного торжества еще придется пережить немало тяжелых минут.

К вечеру из Меджингерта подошел мортирный дивизион и встал на позицию южнее Кубинских казарм (у полкового стрельбища). Подход тяжелого дивизиона значительно увеличивал мощь нашей артиллерии, во многом уступавшей противнику в численном отношении. После восьми часов я разрешил развести за лагерем костер. Кусок промерзшего мяса и кружка чаю из солдатского котелка утолили мой голод. Закутавшись в бурку, я присел на пень у разгоравшегося костра. Как всегда, теплота начала меня клонить ко сну.

Прибежавший один из наблюдателей доложил мне, что в направлении моста поднялся сильный огонь. Бросив бурку, я побежал к наблюдательному пункту. В направлении железнодорожного моста шел сильный ружейный и пулеметный огонь. Огонь одно время начал утихать, но потом опять достиг прежней силы и, главное, приближался в нашу сторону. Через несколько минут ясно уже слышались крики людей и какие-то сигналы турецких рожков. Огонь и крики быстро распространялись дальше в глубь села. В самом селе поднялась беспорядочная стрельба. За церковью вспыхнуло зарево пожара. Положение становилось грозным: противник, прервав фронт, быстро продвигался по селу.

Необходимы были быстрые и решительные меры, дабы ликвидировать зарвавшегося противника, в противном случае нам пришлось бы считаться с весьма тяжелыми последствиями. Я выставил два пулемета в направлении котловины, а два в направлении Батарейной горы. 15-я и 16-я роты заняли линию от правофлангового офицерского флигеля до Кубинского лагеря фронтом на восток.

Потерпев крупную неудачу в дневном наступлении, противник решил осуществить свой план ночью. Сосредоточив в направлении железнодорожного моста до шести батальонов, он в 10 часов вечера атаковал вокзальный участок (от вокзала до места моста включительно) и, прорвав его, стал быстро продвигаться к селу.

Начальник участка полковник Кравченко с имевшимся у него небольшим резервом бросился на врага, чтобы восстановить положение, но был убит. Двигаясь почти беспрепятственно, противник достиг середины села и каждую минуту мог бросить в прорыв новые силы и перейти в наступление по всему фронту. Тогда генерал Пржевальский бросил на врага два батальона пластунов, находящихся у него в резерве. Занявший около половины села противник не смог в нем развернуться, а кривые и разбросанные улицы не позволяли ему открыть огонь. Пуля должна была уступить место штыку. Лихо бросились пластуны в атаку. По словам очевидцев, их стремительность и порыв с трудом поддаются описанию. В расстегнутых шубах и бурках, с винтовками наперевес, с каким-то своеобразным гиканьем, с лицами, полными отваги и жестокости, – они уже этим вызывали робость у турок. Через минуты враги столкнулись грудь с грудью. Завязалась ожесточенная штыковая схватка, лязг оружия, глухие удары прикладов, крики, мольбы о пощаде, и все это, освещенное заревом пожара, производило потрясающее впечатление.

Трудно было турецкому аскеру состязаться с казачьим штыком. Оробевший, он искал спасения в бегстве, но на каждом углу, на каждом перекрестке его ожидали меткая пуля и верный удар пластуна. Подошедшие к селу остальные батальоны противника при виде всего происходящего повернули и, открыв беспорядочную стрельбу, стали быстро отходить, но часть их, по всей вероятности, сбившись с правильного направления, не могла уже пройти линию нашего фронта и засела в лесопильных складах между Кубинским лагерем и железнодорожной станцией. В одиннадцатом часу положение на вокзальном участке было восстановлено, за исключением казарм нестроевой роты 156-го полка, расположенных непосредственно у моста, которые остались за противником. Честь спасения Сарыкамыша в ночь на 17 декабря принадлежит славным пластунам.

Ночь прошла у нас в полном напряжении и в ожидании повторных атак, но противник уже нас больше не тревожил.

Не зная сути всего произошедшего, нас удивляло, каким образом со стороны лесопилок целую ночь раздавалась стрельба.

Высланная на рассвете в том направлении разведка была очень энергично обстреляна. Утром получено было приказание 15-й роте и мне обстрелять лесопилку, а затем атаковать ее. Но прежде чем мы приступили к делу, на лесопилке взвился белый флаг, а вслед за тем из-за сложенных бревен стали выходить турецкие солдаты без оружия с поднятыми вверх руками. Видя безвыходное положение, засевшие в лесопильном складе части противника (их оказалось несколько рот) решили сдаться. В восьмом часу утра мортирный дивизион открыл огонь по казармам нестроевой роты Елизаветпольского полка. Мощные звуки выстрелов тяжелых пушек понеслись по горам, отдаваясь многократным эхом. Через полчаса огонь был прекращен. Сидевший там противник также выкинул белый флаг.

Вслед за тем дивизион перенес огонь по Турнагельскому лесу. Часов около одиннадцати со стороны Верхнего Сарыкамыша послышалась сначала сильная ружейная стрельба, а затем раздался очень большой силы взрыв, после чего там все стихло. Не имея возможности выбить противника из глинобитных сакель, полковник Нагорский приказал саперам заложить пироксилиновый заряд под одну большую постройку. Взрывом эта постройка и окружающие ее сакли были разрушены, и защитники их частью оказались перебитыми, частью вместе с командиром одного из полков сдались в плен. Верхний Сарыкамыш включительно до северной его части оказался в наших руках. В течение дня 17 декабря противник ни на одном участке всего фронта не проявлял попыток наступать.

* * *

Неудача противника за истекшие дни 16 и 17 декабря не сломила у Энвер-паши веры в успех своего оружия. Он признавал, что благоприятный момент для взятия Сарыкамыша уже ускользнул, по причине отсутствия должной энергии у ближайших его помощников, но все же положение русских считалось им безвыходным. Поэтому он отдал приказ войскам днем 18 декабря вновь атаковать русских и, конечно, овладеть Сарыкамышем. Помимо строгих инструкций командному составу Энвер-паша в своем приказе выражал войскам уверенность, что они оправдают его надежды и наконец возьмут Сарыкамыш.

Между тем общая обстановка для турецкой армии начинает меняться в худшую сторону. В кровопролитном бою 16 декабря Сарыкамыш не только был нами удержан, но мы даже в нем имели тактический успех. Части турецкого корпуса, потерпев поражение, отошли за Али-Софи, а затем на север за линию железной дороги. Эти части помимо полученного удара должны были еще опасаться за свой тыл, ввиду движения обходной колонны генерала Баратова. Взятием нами Верхнего Сарыкамыша и движением одного из туркестанских полков в направлении Гуссен-Ага-Юрта начинала создаваться угроза правому флангу 9-го турецкого корпуса и единственному пути отступления для него через Бардусский перевал к Бардусу.

Действия 11-го турецкого корпуса, несмотря на его отчаянные усилия прорвать линию фронта Гель – Кара-урган – Меджингерт, не давали никаких существенных результатов, кроме жестоких потерь.

Решив вновь атаковать Сарыкамыш 18 декабря, Энвер-паша, вследствие отхода 10-го корпуса на линию железной дороги, мог рассчитывать в этот день лишь на силы значительно уже ослабевшего в боях 9-го корпуса. Отправив армию в поход, Энвер-паша не обеспечил ее запасами продовольствия, рассчитывая на русские склады, в результате чего она начинает терпеть нужду включительно до голода. Слабо обеспеченные зимней одеждой, особенно обувью, некоторые части стали давать большой процент замерзших и обмороженных. Но самым неблагоприятным признаком для противника был начинающийся в его войсках упадок духа. Вожди им сулили победу, теплые квартиры, громадные запасы и славу, а судьба дала им тяжелый поход, голод, холод и тысячи погибших в безрезультатных боях. Они уже не могли проявить ни энтузиазма, ни порыва, так как вера в победу у них угасала. У них, как в отлично дисциплинированных войсках, осталось лишь одно слепое повиновение приказу и тому, кто их привел сюда, в эти суровые и неприветливые края.

* * *

Утро 18 декабря было пасмурное. Падал мелкий снег, но к 10 часам перестал. Противник молчал, давая о себе знать лишь одиночными ружейными выстрелами. В одиннадцатом часу наши мортиры открыли огонь. Медленно просверливая воздух, пронеслись над нашими головами тяжелые снаряды, а через несколько секунд опушка Турнагеля покрылась черными клубами дыма. Через четверть часа вся наша артиллерия вступила в дело. Противник изредка отвечал в направлении Кубинских казарм, стараясь, очевидно, нащупать нового врага.

– Гадает, – смеялись люди, слыша над собой шипение неприятельских снарядов.

Противник действительно гадал, но неудачно. Создав себе представление о нахождении наших мортир у полковой водокачки, он в продолжение получаса держал ее под огнем нескольких батарей. Прислонясь к дереву, я в бинокль наблюдал работу нашей артиллерии. Чья-то рука коснулась моего плеча. Оглянувшись, я увидел перед собой полкового адъютанта, с которым мы расстались у Меджингерта. После радостной встречи я поспешил задать ему вопрос:

– А как дела там, на фронте перед Меджингертом и Кара-урганом?

– Идут тяжелые бои, а особенно на правом фланге у туркестанцев. Меджингерт я покинул позавчера утром в самом прескверном настроении. Признаться, будучи в Сарыкамыше, я был уверен, что дела здесь очень не важны. Там определенно ходили слухи, что Сарыкамышу до вечера не выдержать. Особенно понизилось настроение у всех, когда разнеслась весть об отъезде командующего.

– Хорошо, Борис, но я тебя не понимаю. Куда же мог выехать генерал Мышлаевский, на фронт к Кара-ургану или к нам сюда, в Сарыкамыш?

– Нет, брат, ни туда, ни сюда, а в Тифлис через Каракурт и Кагызман.

– Да, но тогда получается такая картина, что командующий просто оставил армию под каким-то предлогом.

– Предлог, конечно, всегда найдется, но истинная причина всему тому – безвыходность положения армии, которая создалась в представлении генерала Мышлаевского, многих его окружающих и, грешным делом, у меня.

– Кто же сейчас командует армией?

– Слышал в Соганлуге, что командование армией принял генерал Юденич.

– А теперь скажи мне, пожалуйста. Какого черта меня держат здесь. Целые дни танцую под турецкими шрапнелями, а сам, сам не могу выпустить ни одного патрона.

– Кубинский лагерь и Батарейная гора служат второй оборонительной линией, как я это слышал в штабе полка. Ты не смущайся своим бездельем, сегодня ночью, кажется, все пойдем вперед, – сказал адъютант и, простившись со мной, отправился в штаб полка.

Около 11 часов огонь артиллерии противника стал усиливаться, а около двенадцати он повел наступление, встреченный беглым огнем наших батарей. Два раза выходящие из леса цепи, не выдержав огня, возвращались назад. К часу дня огонь артиллерии с обеих сторон начал стихать. Все клонилось к тому, что сегодня противник больше нас не будет тревожить. Но во втором часу вновь показались его цепи, стремясь главной своей массой к Орлиному гнезду. Вновь десятки, сотни снарядов полетели навстречу врагу. Противник с трудом был заметен в густом дыму разрывов, но все же видно было, что он безостановочно приближался к своей цели.

– Ваше благородие, молоко ползет, – сказал мне кто-то из людей.

Этот солдатский термин был мне хорошо знаком. Под ним понимались густые ползучие туманы, казавшиеся издали молочного цвета. Это природное явление случалось здесь зимой довольно часто и было признаком предстоящей перемены погоды. Я взглянул влево по направлению Износа. Из ущелья полз наподобие лавины густой туман. Он быстро приближался к нам, скрывая все за собой. Через несколько минут мы окажемся в густой непроницаемой для глаза мгле, чем воспользуется наступавший противник. Надо быть готовым ко всяким случайностям. Вскоре затем скрылись от нашего взора Верхний Сарыкамыш, Воронье гнездо, Орлиное гнездо, цепи противника и, наконец, Турнагельский лес.

Артиллерия с обеих сторон прекратила огонь. Настала тихая жуткая минута, после которой должна произойти отчаянная схватка. Казалось, что сама природа, убоявшись грядущего момента, решила закрыться от нас густым покровом, чтобы ничего не видеть. Да и мы ничего не могли видеть, но услышали вскоре по всему фронту сильный ружейный и пулеметный огонь и те же хорошо уже знакомые крики «ура» и «алла». В воображении или же наносимое дуновением ветра, но нам казалось, что это море звуков приближалось к нам. Но вот туман стал редеть, уносясь куда-то на восток.

На горизонте появились вершины Турнагеля, за ними его леса и еще ниже отступавшие цепи противника, преследуемые частым ружейным огнем. Вновь заговорили наши пушки, нанося до самого леса поредевшим рядам новые губительные потери. К 4 часам дня бой по всему фронту утих. Последнее наступление противника, на которое возлагал столько надежд Энвер-паша, нами было с большим успехом отбито.

В сумерки я получил от полкового адъютанта записку, где мне приказывалось с пулеметами отправиться в Верхний Сарыкамыш в распоряжение находящегося там старшего начальника. Пройдя лощину между Кубинским лагерем и Батарейной горой и перейдя по мосту злосчастную речку, я к 6 часам вечера прибыл в Верхний Сарыкамыш.

* * *

Наступление 18 декабря для противника закончилось снова полной неудачей. Войска его не только не могли выполнить возложенную на них задачу, но, понеся громадный урон, поспешно отошли на свое исходное положение. О победе не могло быть больше и речи. Цифровые данные о состоянии корпусов к 19 декабря заставляли желать много и много лучшего. Начальники трех дивизий оказались раненными. Потери в боях превосходили всякую норму. Эвакуации как таковой не было, и тысячи раненых оставались в продолжение уже нескольких дней под открытым небом, среди суровой зимы.

Признав операцию проигранной, Энвер-паша решил покинуть пределы русской территории. Отступательный марш должен был быть прикрыт энергичными наступательными действиями 11-го корпуса вдоль линии нашего фронта: Гель – Кара-урган – Меджингерт. Учитывая, что русские не замедлят перейти в наступление, Энвер-паша отдает приказ упорно удерживать занимаемые позиции с целью обеспечения планомерности отхода, причем 9-й корпус должен был отступать по дороге Бардусский перевал, село Бардус, а 10-й в направлении села Делик-Ольты. Чтобы лично руководить операциями 11-го корпуса, Энвер-паша в ночь на 19 декабря отправляется через Бардус к штабу корпуса, предварительно отослав с надежными унтер-офицерами все знамена и регалии. Имея значительно меньше шансов на успех, чем когда-либо, Энвер-паша 18 декабря атакует русских, очевидно, слабо разбираясь в надвигающейся опасности, а именно потери путей отступления.

Промахи Энвер-паши были учтены командующим Карамышской группой генералом Пржевальским раньше, чем им самим. Вслед за последним выстрелом 18 декабря генерал Пржевальский отдает приказ войскам о немедленном переходе в наступление по всему фронту. В ночь на 19 декабря перегруппировка частей должна была быть совершена с таким расчетом, чтобы с рассветом части могли атаковать Бардусский перевал со стороны Верхнего Сарыкамыша и с левого фланга с Гуссен-Ага-Юрта. Цель этой задачи была – как можно скорее захватить перевал и отрезать путь отступления противнику.

* * *

Как и следовало ожидать, Верхний Сарыкамыш носил на себе следы большого разрушения. В нем в продолжение почти недели шла упорная борьба за обладание каждой пядью земли, каждой уличкой и даже саклей. Эта небольшая деревушка в эти дни играла большую роль для обеих сторон. С одной стороны, оставь мы ее, противник получал возможность свободного доступа в котловину Сарыкамыша, с другой же, владея им, мы приближались к Бардусскому перевалу, столь важному для противника.

Оставив команду в нескольких разрушенных саклях, я отправился через улицу к полковнику Нагорскому. Полковник сидел за большим столом с офицерами 2-го батальона и других частей. Обсуждался вопрос атаки противника, прикрывающего перевал у опушки леса. Наши цепи находились в сторону перевала в 500 шагах от села. Решено было с рассветом атаковать перевал тремя батальонами и, в случае неудачи, просить артиллерию подготовить вторичную атаку.

Заметив отсутствие офицеров 1-го и 3-го батальонов своего полка, я спросил о них. Мне ответили, что батальоны, согласно приказу, с час тому назад пошли по направлению восьмой версты и дальше к Гуссен-Ага-Юрту, откуда на рассвете вместе с туркестанцами должны будут наступать на перевал с запада. На мой вопрос полковнику Нагорскому, остаться ли мне со 2-м батальоном или же нагнать ушедшие 1-й и 3-й батальоны, мне приказано было остаться в Верхнем Сарыкамыше. Это распоряжение меня удивило, так как оба ушедших батальона имели всего один взвод пулеметов. Спустя час после моего возвращения к команде я получил новое приказание: мне следовало с четырьмя пулеметами своего полка и четырьмя пулеметами Кабардинского полка занять для обороны высоту северо-западнее Верхнего Сарыкамыша, причем это я должен был сделать к рассвету до перехода наших частей в наступление. Как после я убедился, эта высота, имея отличный обстрел, прикрывала подступы к Верхнему Сарыкамышу и к Вороньему гнезду. Кроме того, на случай прорыва противника у Верхнего Сарыкамыша мне легко было его взять под огонь по направлению шоссе и котловины. В конце приказания мне указывалось, что как только противник будет сбит с первой линии, я с пулеметами должен был выдвинуться к наступающему второму батальону.

Я решил выступить к указанной мне высоте, до которой было ходу не больше 30–40 минут, в шестом часу утра. Ночью прибыл к нам из Орлиного гнезда для связи начальник команды разведчиков подпоручик Кузнецов и поделился со мной тем, что сегодня там произошло. Как только противник приблизился на дистанцию 600 шагов, он был встречен ружейным и пулеметным огнем, но неожиданно спустившийся густой туман не позволил вести дальше стрельбу. Команда разведчиков и туркестанцы бросились в контратаку. Густая мгла с трудом позволяла отличить своих от противника.

Отбросив атакующего, мы услышали позади себя у вокзальных построек крики «алла». Пользуясь туманом, противник обошел Орлиное гнездо с запада и с востока и ворвался в вокзал. Находящаяся там в резерве полурота ввязалась в неравный рукопашный бой. Около десяти минут мы отбивали навалившегося врага, и в то же время были в полной неизвестности: нам дальше обороняться или прорываться к Кубинскому лагерю. Раздавшееся внизу громкое «ура» послужило знаком, что к нам подошла поддержка. Это оказались несколько сотен пластунов, спешивших на выручку. Когда туман рассеялся, противник уже отступал. Часть его, не успевшая отойти, засела в домах железнодорожников, и только через час удалось с ними окончательно разделаться. Атаки противника в продолжение всех дней не так были страшны, но мы от огня несли очень жестокие потери вследствие крайне невыгодных тактических условий занимаемой позиции. До сегодняшнего вечера в моей команде выбыло из строя больше 60 процентов.

Простившись со мной, подпоручик отправился к своей позиции. К рассвету я подошел к указанной мне высоте. Оставив команды внизу в шагах двухстах, я поднялся на вершину горы. Обзор и обстрел были отличные, за исключением впереди лежащей местности, где лес отделялся от нас небольшой поляной. Впереди в тысяче шагов находился 2-й батальон. Вблизи от меня лежало несколько трупов кубинцев и неприятельских солдат. Долго стоять на горе мне не пришлось. Несколько снарядов, выпущенных по мне и по дальномерщику, заставили нас спуститься и быть более осторожными. Измерив расстояния, я решил выставить пулеметы на выбранные позиции по мере возможности.

В 7 часов впереди и правее от меня поднялась ружейная стрельба. Вслед за тем противник начал обстреливать огнем артиллерии Верхний Сарыкамыш и высоту, у которой находился я. Как и следовало ожидать, противник оказал упорное сопротивление нашим наступающим частям, особенно на участке пластунов.

Наступление временно было приостановлено. Потребовалась поддержка артиллерии. Через минут десять позиции противника у дороги на перевал до высоты Гель оказались под хорошим огнем наших батарей. Батарея противника, стрелявшая по моему расположению в продолжение более часа времени, прекратила огонь и уже больше нас не беспокоила. В десятом часу ко мне поднялся с шоссе подпоручик Чуписов и доложил, что мне приказано, оставив пулеметы Кабардинского полка на месте, двигаться в направлении восьмой версты и дальше к Гуссен-Ага-Юрту к 1-му и 3-му батальонам.

Через минут двадцать я двигался по шоссе с шестью пулеметами. Мне нужно было пройти около 14 верст и поспеть к батальонам, но я раньше часа дня (а может быть, и позже) не мог. Нечего мне описывать мою досаду в эти минуты. Я отлично понимал, что я в лучшем случае могу попасть к развязке боя, но больше вероятий было за то, что я тогда подойду, когда все будет кончено. Как бы то ни было, но мне надо было торопиться и двигаться быстрым безостановочным шагом. Внутри своего чувства я все время себя укорял, почему я, не имея возможности перейти речку, донес об этом командиру полка. Мне стоило только выждать час времени, дождаться сумерек и без всякой помехи присоединится к 1-му батальону. Этот печальный случай со мной, как впоследствии приходилось слышать и наблюдать, не являл собой исключительное явление. Он указывает на то, что некоторые командиры частей не вполне были знакомы с назначением пулеметов в бою и потому неумело ими распоряжались.

На четвертой версте до нас стал отчетливо доноситься ружейный огонь в направлении Гуссен-Ага-Юрта. Встреченные раненые кубинцы и туркестанцы пока ничего определенного сказать не могли. Ехавшие в санитарных двуколках командующий 3-й роты, командир 4-й роты и прапорщик Мяколин оказались тяжелоранеными, и им было не до ответов. На пятой версте шел мне навстречу с перевязанной рукой молодой офицер, прибывший в полк с месяц тому назад. Он мне сообщил, что он оставил поле боя, когда контратака противника с большим трудом была отбита. В 3-м батальоне оставалось в строю не больше 3–4 офицеров. Трудность наступления и тяжелые потери объяснялись им необычайным упорством противника и глубоким снегом, сильно препятствующим скорости движения.

Подойдя к кислым источникам, я должен был свернуть от шоссе на север и двигаться дальше по узкому ущелью к Гуссен-Ага-Юрту. Спустившись с крутой шоссейной насыпи, я встретил пленного турецкого офицера, конвоируемого казаком. Обменявшись приветствиями, я, напрягая все свои слабые познания турецкого языка, спросил его, какой он части и где взят в плен. К моему удивлению, офицер, улыбнувшись, ответил мне на нашем языке:

– Этот вопрос мне задавали уже несколько раз, – говоривший оказался турецким пехотинцем-разведчиком, захваченным утром туркестанцами.

Пройдя шагов двести, я дал несколько минут отдыха команде у рабочих бараков строившейся железной дороги. Сейчас они были превращены в перевязочный пункт и оказались забитыми ранеными. Я вошел в один из них, где на полу на разостланной соломе лежали около сотни раненых. Врача и санитарам работы и хлопот было по горло. Ко мне подошел врач Пятницкий. Халат на нем был в кровавых пятнах, пахло от него не то сулемой, не то йодоформом, а также спиртом.

– Я только затянусь папиросой, а затем дальше в дело, – сказал он мне. – С восьми часов, как начали подходить раненые, буквально купаешься в крови как мясник. Нас здесь три врача, и за эти четыре часа пропустили мы через свои руки около шестисот человек. Потери в полку очень большие, а особенно в третьем батальоне. Там, кажется, осталось всего два офицера. Поручик Ульянов, подпоручик Лагутин убиты. Результат был пока неизвестен. Знаю только то, что контратака противника отбита. А пока всего лучшего, подходит новая партия.

Перед выходом из барака, у самых дверей я увидел лежащего фельдфебеля 1-й роты прапорщика Петюкевича. Еще за год до войны бравый старик праздновал, при торжественной обстановке, тридцатилетнюю службу в полку. Несмотря на солидные годы, он в Кеприкейских боях выказал не раз храбрость и распорядительность. Сейчас он лежал с простреленными обеими ногами.

Я поднимался по узкому ущелью без дороги по глубокому снегу. Орудийный огонь стих, ружейная стрельба как будто стала удаляться. Навстречу опять вереница раненых; одни шли, других несли, а некоторые ползли. Пришлось одного туркестанца усадить на лошадь и отправить к перевязочному пункту. Стрелок был ранен в бедро еще ночью, надеялся на свои силы и хотел пройти несколько верст до шоссе, но по пути упал, отморозив себе ноги.

Наконец я добрался до подошвы Гуссен-Ага-Юрта, где нашел телефонную станцию своего полка. Начальник связи поручик Алавидзе торопил людей восстановить связь с Туркестанским полком, прерванную только что прошедшей вперед артиллерией. От него я узнал, что батальоны кубинцев наступали на перевале в направлении высоты Гель и балки Кизил-Чубух-Дере. Перевал взят, и бой сейчас шел за ним восточнее Бардусской дороги.

Я взял направление на восток и стал приближаться к полю боя. В полверсте, а может быть, и больше, от перевала, поднимаясь на маленький бугор, я услышал голос полковника Херхеулидзе. Старик был от раздражения вне себя и кого-то на родном грузинском языке ругал на чем стоит свет. Когда я поднялся, то увидел полковника и перед ним стоявшего навытяжку солдата.

– Посмотрите, поручик, на этого подлеца, – обратился ко мне полковник. – Единственный трус, оказавшийся в нашем полку, да еще мой земляк из соседнего села. Скотина, спрятался в овраг, зарылся, как крот, в снегу и ждал, пока все утихнет. Да я тебе, трусливая собака, сейчас твою башку раздолблю вот этой палкой! Осрамил меня и себя. Приеду домой, всем бабам расскажу, какая ты дрянь. Убирайся сейчас же вперед, – солдат повернулся и поплелся в сторону стрельбы, провожаемый новыми очень сильными эпитетами полковника.

– Да, поручик, если бы вы знали, – говорил мне полковник, – как я жалел утром, что вас не было с нами. О наступлении я не говорю. Куда же вам было двигаться с этими полупушками по такой снежной глубине, но как вы были нужны, когда противник перешел на нас в контратаку. Вы знаете, эти гололобые[89] так нажали, что я думал, дело кончится дрянью. Отбросили левый фланг почти до Гуссен-Ага-Юрта, а дальше хоть лети в овраг до самого шоссе. Спасибо офицерам и людям. Остановились и таким метким огнем встретили врага, что тот, потеряв добрую половину, с трудом отошел к своим окопам. А дальше мне больно рассказывать. Батальоны шли выше колена в снегу, и людей косила, как траву, безжалостная смерть. Третий батальон, приняв в штыки противника, после короткой схватки очистил перевал и всю дорогу. Сейчас бой идет за дорогой. Прошу вас с пулеметами вперед, очень возможно, что противник нас вновь атакует. Двигайтесь, пожалуйста, вот на эту высоту.

Полковник, чтобы показать мне направление, поднялся со мной на небольшой гребень. Мне представилось то зрелище, остроту впечатления которого я переживаю включительно до сегодняшнего дня. Впереди в двух тысячах шагах, на длинном гребне, около двух верст тянулись брошенные противником окопы. Ближе к нам, разбросанные по всему большому пологому скату, лежали наши убитые. На первый взгляд казалось, что это поддержки перешедших гребень цепей, и только неподвижные их различные позы говорили о том, что их всех нет уже в живых.

– Вот что стало с нашим дорогим полком, – проговорил полковник дрогнувшим голосом, сняв папаху и широко крестясь.

С минуту и он, и я, и моя команда стояли в каком-то оцепенении.

– Команда, стройся, влево марш, направление на высоту, – скомандовал я и пошел вперед.

He доходя до линии брошенных неприятелем окопов, я снялся с вьюков и перешел в цепь. Через несколько минут я с пулеметами влился в роты. Противник, удерживаясь на буграх перед горой Гель и Кизиль-Чубухской балкой, упорно оборонялся, но около 3 часов дня, преследуемый нашим огнем, отошел на гору Гель и в глубь балки. Бардусский перевал окончательно был взят кубинцами и туркестанскими стрелками не слишком дорогой ценой.

* * *

К сумеркам правый фланг первого батальона соединился с левым флангом частей полковника Нагорского, наступавшего с Верхнего Сарыкамыша. На линии перед противником остались пластуны и туркестанцы. Кубинцы отошли на гребень вдоль дороги. Вечером подошли 2-й батальон и команда разведчиков. Длинной черной лентой убегая в темноту, тянулись брошенные противником окопы. От них веяло тоской и смертью. Много легло наших, чтобы добыть их. Еще больше обескровленных и искалеченных пришлось вынести с поля брани, но потери с лихвой были отомщены.

Окопы противника в полном смысле слова были завалены трупами, и приходилось поражаться его необычайной стойкости и самоотверженности. Окопы были сложены из снега, камня и бревен, так как промерзшая земля не позволяла врыться в нее. Умирая тысячами, они хотели спасти весь свой корпус, стоявший на Турнагеле, и обеспечить ему выход через перевал, но сделать этого они не смогли.

Бесспорно, что на войне самые сильные переживания человека бывают в бою, но по тяжести ощущения эти переживания можно наблюдать и после боя, когда бойцы начинают недосчитываться товарищей.

Эта печальная математика войны есть неизбежный результат всякой победы или поражения, где за единицу измерения берется человеческая жизнь или его ранения. Потери за истекший день в трех батальонах выразились около трехсот убитыми и около тысячи двухсот ранеными. Несмотря на ряд бессонных ночей, всем было не до сна. Слишком много было пережито за истекший день, чтобы забыться сном, а кроме того, приходилось считаться и с тем, что противник с отчаяния попытается нас отбросить с перевала, чтобы за ночь уйти в направлении Бардуса. Перейдя гребень, я спустился к маленькому костру. На сложенных патронных ящиках сидел полковник Херхеулидзе и диктовал донесение в штаб полка. Один из офицеров при свете костра записывал в полевую книжку.[90]

– Вечером на 19 декабря, – начал полковник тихим голосом, – я получил приказание двинуться из Верхнего Сарыкамыша с 1-м и 3-м батальонами к высоте Гуссен-Ага-Юрту, откуда совместно с Туркестанским стрелковым полком (кажется, 14-й) я должен был атаковать Бардусский перевал с западной его стороны.

Перевалив Чемурлы-Даг ночью, я подошел к указанной мне высоте. Согласно полученным мной указаниям, я должен был составить правый боевой участок и наступать в направлении горы Гель левым фланговым включительно до балки Кизил-Чубух-Дере. Левый боевой участок составляли туркестанцы, и они своим левым флангом должны были продвинуться до молоканской кочевки. В распоряжении у нас был дивизион горной артиллерии, занявшей позиции на Гуссен-Ага-Юрте.

Развернувшись, мы с рассветом перешли в наступление. Движению боевого порядка очень препятствовал глубокий снег, и, как следствие этого, я, еще не дойдя до ближней дистанции, имел уже значительный урон. В девятом часу противник сам перешел в контрнаступление, тесня наш центр к Гуссен-Ага-Юрту. Боевой порядок принужден был податься назад, но затем, встретив противника огнем, мы отбросили его к своим позициям. В одиннадцатом часу мы вновь перешли в наступление. На расстоянии восьмисот шагов до линии противника пришлось двигаться в атаку под губительным огнем. Во втором часу перевал был в наших руках, а к трем часам противник отошел к горе Гель. Потери пока в точности не могу сообщить, но они как в офицерском составе, так и у нижних чинов велики. Прошу спешных распоряжений о доставке патронов и горячей пищи.

Подписав донесение, полковник приказал отправить его в штаб полка.

– Кроме того, прошу вас, прапорщик, – обратился полковник к писавшему донесение, – отправьте казначею полка при записке для посылки родным шашку и портсигар убитого поручика Ульянова и эти три рубля ефрейтора первой роты (фамилию я не помню), которые покойник перед смертью просил переслать своим родным. Вот вам солдатское наследство.

Полковник полез к себе в карман, достал бумажник и, вынув из него деньги, передал их офицеру.

Ночь, вопреки всяким ожиданиям, прошла спокойно. Утром 20 декабря около восьми часов из балки вышла к нам партия противника с белым флагом. Один из них на ломанном русском языке заявил нам, что в балке хотят нам сдаться в плен около двухсот человек, но не решаются выйти, боясь нашей стрельбы. Мы его убедили, что огня с нашей стороны не будет, но при условии, если они выйдут без оружия, держа руки поднятыми вверх.

Минут через двадцать нам сдалось около двухсот человек при двух офицерах и одном враче. Пленных сейчас же отправили в Сарыкамыш, кроме врача и нескольких санитаров, которым разрешено было собрать из окопов раненых неприятельских солдат. Около десяти часов дня нам стало известно, что отряд генерала Баратова вышел во фланг противнику и нанес ему у Девика сильное поражение, причем им было захвачено около десяти орудий и много пленных. В продолжение целого дня к нам являлись перебежчики. Они жаловались на крайне тяжелые условия и, главным образом, на голод. Кухонь нам не подвезли, так как дорога из Верхнего Сарыкамыша хотя и была в наших руках, но находилась под огнем противника. Пришлось ограничиться и на сей раз холодными консервами и чаем. Пленный врач также был позван на нашу скромную трапезу. Ему, как воспитанному человеку, очень неловко было показать свой голод, но скрыть этого он не мог.

Полковник Херхеулидзе попросил поручика Кондахчиани, отлично знающего турецкий язык, перевести врачу, что пусть он не смешивает настоящий русский чай с той бурдой, которую он сейчас пьет. Врач, в свою очередь, попросил передать нам, что он отлично знает русский чай, а еще больше русское хлебосольство.

– Передайте, кроме того, господину полковнику, – обратился он, смеясь, к поручику Кандахчиани, – что я с сегодняшнего дня с лошадиного положения перешел на человеческое.

Этих слов мы не поняли, и нам показалось, что поручик ошибся переводом. Заметив наше недоумение, врач добавил:

– В продолжение пяти дней мы питались лишь поджаренным ячменем, вспоминая о хлебе как о минувшей роскоши.

Не совсем тактично было со стороны нашего переводчика, когда он спросил врача, что будет делать Турция после того, как англичане завладеют Дарданеллами и Константинополем. Врач переменился в лице и уже волнующимся тоном ответил:

– Англичане никогда не возьмут Дарданелл. Если вместо них были бы вы, то тогда я мог усомниться в неприкосновенности нашей столицы. Эта нация может побеждать только за чужой счет, и вы ее скоро хорошо узнаете.

Хотел ли врач преподнести нам комплимент или же он был ненавистник английской расы, но разговор принял не совсем уместный характер, и полковник перевел его на другую тему.

Поблагодарив нас за гостеприимство и за помощь его раненым собратьям, врач вместе с другими пленными отправился к нам в тыл.

21 декабря команда разведчиков, пущенная в Кизил-Чубухскую балку для разведки, была встречена в лесу огнем. В девятом часу противник выпустил по нашему расположению несколько шрапнелей и почему-то замолчал. В час дня мы получили приказание атаковать гору Гель и продвинуться в глубь балки. Во втором часу моя команда и пулеметная команда пластунов, всего 16 пулеметов, открыли огонь по высоте, а цепи нашего полка и пластунского батальона перешли в наступление. Туркестанцы наступали по балке и влево от нее. Противник встретил сначала нас огнем, но затем, прекратив его, выкинул белый флаг. Навстречу нам стали выходить сотни безоружных турецких солдат. Это не были уже гордые и храбрые османы, как они себя называли, а люди, потрясенные поражением, голодом и нуждой.

Ночь мы провели на горе Гель, где утром узнали о полной сдаче нам всего 9-го корпуса во главе с командиром его Исхан-пашой, а также об отходе части 10-го корпуса в сторону Ольт. Целую ночь и весь день 22 декабря к нам подходили в одиночку, партиями, а иногда целыми ротами сдавшиеся в плен. Их отправляли напрямки через лес к железнодорожной станции. Турнагельский лес и балка сделались могилой 9-му турецкому корпусу. На каждом шагу, почти у каждого дерева приходилось натыкаться на трупы павших или замерзших неприятельских солдат. Они сидели и лежали в различных положениях, иногда напоминая своими позами живых.

Бродя по лесу, я наткнулся на пулемет, за ним сидел наводчик, спрятавший голову за щит. Создавалось впечатление, что он каждый момент откроет огонь, но машина молчала, а человек сидел без движения. Он был мертв. Пуля, пробив кожух, пронзила ему грудь, очевидно, задев сердце. Еще дальше я увидел группу человек в шесть. Они сидели вокруг костра, склонив головы, кто на сторону, а кто вовнутрь. Я подошел к ним вплотную. Костер давно уже погас, а вместе с ним и их жизнь. Но самые тяжелые картины пришлось увидеть в балке. Здесь стояло десятка два круглых палаток. Они были полны замерзшими турками, лежавшими вплотную друг к другу. Это был перевязочный пункт противника, где раненые после перевязки должны были оставаться в продолжение недели без крова и пищи и тут же находили себе смерть.

Поднимаясь назад в Турнагель, я увидел брошенную неприятельскую батарею. Я воочию убедился в той точности и в разрушительности, какую причинили наши мортиры противнику. Позиция батареи была покрыта большими черными воронками, щиты поцарапаны и выгнуты осколками, большая часть прислуги оказалась перебитой. Безжалостный огонь не пощадил и животных. Внизу, немного дальше брошенных порядков, валялось несколько трупов убитых лошадей.

Вечером мы покинули лес мертвецов и вновь вернулись на Бардусский перевал, где встали бивуаком. 23 декабря с утра мы собирали, а затем хоронили тела павших в бою однополчан. Часть их была похоронена на старом кладбище в Сарыкамыше, а другая часть, погибшие у Верхнего Сарыкамыша и на Орлином гнезде, – на плацу перед офицерским собранием, где мы когда-то беззаботно играли в теннис. Оружие сдавшегося противника собиралось и отправлялось в тыл. Моей команде, как трофеи, досталось девять мулов отличной породы. Около полудня подъехали полковые кухни, встреченные не без радости. Горячей пищи и свежего мяса мы уже не видели больше чем с неделю. К вечеру подошли три роты 4-го батальона. Таким образом, на перевале сосредоточился весь полк, кроме 16-й роты и штаба полка, которые оставались в казармах. В сумерки запылали кругом костры, люди стали копать себе снежные ямы, снося к ним для подстилки что попало, не брезгуя шинелями с убитых турецких солдат. Вечером полковник Херхеулидзе приказал построить полк на поверку и на молитву.

Весело понеслись звуки сигнальных рожков, переливаясь резким эхом по горам. Повестка и заря призывали всех после бранных дней к молитве и покою. Перекличка окончена, молитва пропета. Полк построен был четырехугольником, батальон против батальона. Офицеры стояли в середине. Как старший из присутствовавших штаб-офицеров, полковник Херхеулидзе принял вечерние рапорты. На сей раз они не носили характер трафаретных докладов, как то: в роте никаких происшествий не случилось, или произошло то или то. При полной тишине присутствующих слышалось: в первой роте убитых 21, раненых 67, во второй роте убиты фельдфебель (Григорьев), два взводных командира и 24 рядовых, и так далее, и так далее… В девятой роте насчитывалось лишь 80 штыков. Команда разведчиков представляла только один взвод. Даже музыкантская команда, состоящая наполовину из евреев, не досчитывалась большей части своих людей. Им приказано было остаться при обозе в Меджингерте, но они настойчиво просили пустить их в строй в качестве бойцов или санитаров.

– Мы уж сыграем полку после боев, ваше благородие, а сейчас пустите нас, куда идет весь полк, – говорили они полковому адъютанту. Просьба их была уважена, но играть многим из них не суждено было больше никогда. «Большой барабан» был убит в лоб наповал. «Тарелкам» оторвало ногу, басиста поразило в сердце, а флейтист остался без руки.

Вечерний рапорт был кончен. Наступила гробовая тишина, прерываемая лишь потрескиванием горящих костров и кашлем единичных людей. У каждого мысли были с теми, кого пришлось сегодня предать земле. Каждый думал, что если не сегодня, то завтра ему придется сделать то, что сделали они. Но вдруг послышался резкий голос полковника:

– Молодцы, кубинцы!

– Рады стараться, ваше сиятельство! – по старой традиции дружно и громко ответил ему полк. Тихим, но постепенно возрастающим голосом начал полковник Херхеулидзе свое слово полку. Он не был оратором. В его речах не было искусства пленять сердца людей, но в них была большая сила – это его искренность. Он говорил с жаром, с тем энтузиазмом, с каким он вел людей в бой. Не любя говорить вообще, он считал, что сегодня, после целого ряда боев, после часов тяжелых переживаний и в час победы, он должен им сказать свое правдивое солдатское слово.

Мне, конечно, трудно воспроизвести все сказанное, но суть и смысл до сих пор остались в моей памяти.

– Мы потеряли лучших своих друзей, – говорил полковник. – Осиротел наш полк, но за кровь их вы с лихвой отомстили. Да будет вам в утешение, что жизнь свою они положили за честь и славу нашей дорогой отчизны. Я среди вас единственный из старых кубинцев, и с радостью свидетельствую вам, что вы делами своими поддержали славу отцов. Завтра настанет по всей Руси праздник Рождества Христова. Завтра же по всем уголкам нашей необъятной Родины разнесется весть о вашей блестящей победе. Это будет лучший подарок, какой может преподнести честный, храбрый солдат своей земли. Большего желать я вам не могу, оставайтесь такими же молодцами, какими вы были, деритесь так же храбро, как вы дрались до сегодняшнего дня, и победа всегда будет сопутствовать вам.

Свои слова полковник закончил здравицей полку, покрытой громким «ура».

– А сейчас, молодцы, – добавил полковник, – давайте старую Кубинскую, – и своим старым дребезжащим тенорком он запел:

«Нуте вспомним мы, кубинцы, Двадцать третьего октября, Когда высь Узун-Ахмета Пала ниц к стопам русского царя».[91]

Люди отлично знали эту песню. Они учили ее с первых дней поступления в полк. Около двух тысяч голосов дружно подхватило припев:

«Нуте, браво, молодцы, Мы кубинцы удальцы».

Пели песню все до одного, с каким-то чувством и душевным подъемом. Это был старый традиционный гимн кубинцев, воспевавших славное боевое прошлое полка.

Много раз слушал лихую песнь кубинцев старый дремучий Турнагель, но этой песни, среди пылающих костров и тысячей трупов, он не слышал никогда!

* * *

– Пожалуйте, ваше благородие, в помещение, – говорил мне Сотников, не без хвастовства показывая мне на разбитый шатер, забранный в балке у турецких санитаров.

Распахнув полы, я вошел в большую палатку вместительностью человек на двадцать. Вместо очищенного снега лежал толстый слой соломы. На шесте, подпирающем палатку, горела прикрепленная на проволоке свеча.

– Все честь честью у тебя Сотников, а вот эти турецкие шинели ты сейчас же убери. Еще чего не хватало, чтобы я понабрался неприятельских вшей.

– Да они, ваше благородие, сквозь просмотрены, ни одной не нашел, на таком морозе вша не живет.

– Ты мне брось свои рассуждения. Сейчас же убрать эту дрянь, и давай есть, – прервал я его.

Подогретый суп и котлеты из офицерской кухни показались мне роскошью. Зимой на воздухе аппетит увеличивается обратно пропорционально понижению температуры.

Если я и спал, то не больше часа. Бурка оказалась слабой защитой против отчаянного мороза. Сквозь полотнище пробивался свет костров и слышны были голоса. Я приподнялся, закутал оледеневшие ноги и закурил. Через раздвинутые полотнища палатки просунулась голова Сотникова.

– Вы не спите, ваше благородие?

– Так, как и все. Тут, брат, на этом проклятом перевале, как бы не перемерзнуть всем нам, – сказал я со злобой. – А в чем дело, Сотников?

– Мустафин из Тифлиса прибыл, хочет вас видеть.

– Давай его сюда.

Мустафин был из казанских татар. Какими судьбами он попал ко мне в команду, я не могу вспомнить, но солдат, в особенности как конюх, он был отличный. Честный, расторопный, он в то же время никак не мог себе уяснить премудрости пулеметного дела и словесности.

Спустя два года после его поступления на службу я с трудом научил его обращаться ко мне на вы, а не на ты; был момент, когда я однажды, обозлившись на него на уроке словесности за его молчание и хлопанье глазами, хотел его отчислить в одну из рот, но против его слез, или вернее рева, я не мог устоять.

– Я буду всех лошадей чистить, все буду исполнять, только не выгоняй ты меня, ваше благородие, – просил он меня, всхлипывая. Сейчас он вернулся из Тифлиса, куда был эвакуирован после полученного ранения у Падыжвана.

– Имею честь явиться, ваше благородие, – приветствовал он меня, влезая в палатку.

– Ну, ну, Мустафин, как, выздоровел ты?

– Так точно. Перед отъездом был у вашей матушки, она шлет вам свое родительское благословение и гуся к праздничку.

– Постой, Мустафин, когда же ты выехал из Тифлиса?

– Восьмого декабря с воинским поездом.

– Да что ж с твоим гусем стало; наверное, он успел уже протухнуть.

– Никак нет, гусь копченый, a кроме него и других гостинцев привез я вам и письмецо, написанное вашей матушкой, – Мустафин стал бережно вынимать из своего вещевого мешка и еще из какого-то кулька один за другим пакеты.

– За бутылку коньяку боялся все время, как бы не разбилась, – опасливо вытягивая ее из каких-то тряпок, говорил Мустафин. – Нет, цела, извольте, ваше благородие.

– А где ж ты до сих пор болтался, Мустафин, если ты восьмого выехал из Тифлиса? Наверное, в Карсе сидел?

– В саму кашу угодил, ваше благородие. Пять дней прятался от турок в Новоселиме.

– Как же это ты налетел на них? – с интересом спросил я.

– В Карсе на вокзале между ребятами пустился слух, что Ольты забрал турок и идет на Карс. На ночь мы с поездом тронулись дальше. Из Новоселима вдруг кричат нам: «Спасайтесь, кругом турки». Я с вещами бежать в село. Там все шло коромыслом. Мужчины мечутся, бабы, дети ревут. Несколько фургонов пустилось на Олухлы, а через полчаса вернулись назад. Там уже «сидел» турок. Повозки с ранеными, прибывшие из Сарыкамыша, бросились врассыпную. Я вижу, дело пахнет гарью, да к одному мужику в хату: «Спрячь меня куда-нибудь, все равно ненадолго, скоро наши подойдут». Мужик ввел меня в какой-то заброшенный хлев, прикрыл его досками и забросал навозом. К утру поднавалили турки. Кричали, ругались по-своему, пообъели все село и пошли дальше на Сарыкамыш. Я хотел было вылезти, а мужик, как будто раскапывая снег у хлева, шепчет: «Сиди и не рыпайся». Войско ушло, а комендант остался с ротой, злой как пес. Просидел я так больше двух дней. К вечеру мужик отворил хлев: «Ну, вылезай, кубинец, турки дали чесу. Набили им ляжку под Сарыкамышем. К нам казачки подходят». Я просидел еще дня три. Перед отъездом слышал, что в одном из обозов, бежавших из Сарыкамыша, находился фельдфебель 7-й роты Крупенко. Когда он узнал, что турки вошли в Новоселим, то, спрыгнув с повозки, бросился бежать, но с раненной ногой далеко уйти не мог. Его нашли замерзшим в нескольких верстах от села.

– Так, так, Мустафин, значит, ты был в хорошей переделке, да еще с гусем. А когда ты прибыл в Сарыкамыш?

– Да сегодня утром, ваше благородие. Я бы днем еще мог приспеть в полк, но мне сказали, что кубинцы пошли на Караурган, и только на шестой версте встретил наших обозных и узнал от них, что полк на Бардусском перевале.

– Спасибо тебе, Мустафин, за гуся, а Крупенко мне очень жаль, бравый был фельдфебель. Ступай, молодец, в команду.

День 24 декабря был ясный, солнечный. Большинство из нас хотели отоспаться за минувшую холодную ночь. К вечеру пронесся слух, что завтра выступаем по направлению села Бардуса. Это обстоятельство нас особенно не радовало, так как пришлось бы двигаться без обозов, по тем местам, где прошли турки. Однако через час это было опровергнуто. Сочельник мы встретили тихо, едой и питьем поделились, как Бог послал. Своего исторического гуся пришлось разрезать на много кусков. Прибывшие из Сарыкамыша сообщили, что в церкви была служба. Это был для нас первый церковный звон после боев.

В ночь погода начала резко меняться. Подул с севера холодный ветер, небо заволокло тучами. Это предзнаменовало снежный буран со всеми неприятными последствиями для нас. Сила ветра способна была сбить человека с ног, а снежные вихри заметали всякие следы дорог, засыпая овраги и всякие изгибы местности сугробами глубокого снега. Движение в это время по горам одиночным порядком считалось опасным. Были случаи, когда люди и кони заносились окончательно, и только весной при таянии снега находили их останки.

К началу рассвета сила ветра достигла, выражаясь поморски, чуть ли до двенадцати баллов. Палатку мою давно я приказал сложить, иначе ее грозило унести, как клочок бумажки. Костры пришлось оставить, так как стоять около них делалось невозможным. Тысячи искр подобно огненному дождю неслись в пропасть и там угасали в темноте. Наступивший дневной свет напоминал сумерки, а от массы несущегося снегами мы с трудом видели один другого.

Чтобы хоть немного укрыться от ветра, я спрыгнул в одну из снежных ям, вырытую людьми для ночлега. В ней сидели несколько офицеров и между ними полковник Херхеулидзе.

– Ну и праздничком наградила нас погодка, – говорил полковник. – Хоть бери и пиши эскизы «На Шипке все спокойно». Если и эту ночь нам придется здесь сидеть, то пропадай всем. И все это делается по мудрости стратегического полковника (полковник намекал на командующего полком). Шутка ли сказать, господа, пустить полк в дело, а самому забраться на крышу Кубинских казарм и наблюдать бой с высоты птичьего полета. Прямо возьми да учи новую науку побеждать. И вот такие чердачные господа получают полки, несут ответственность за успех дела и тому подобное. У этих господ Воропановского образца хвост трубой тогда, когда надо взгреть солдата за дырявые штаны. Поверьте мне, я старая армейская ворона, и уже вперед знаю, откуда несет падалью. Меня не проведешь, и я по прошлым войнам знаю, как многие чужими руками жар загребали. Наш полк в самую важную минуту схватил противника за глотку. Мы ему закрыли отдушину, и он задохся, но за результат нашей работы сказать немудрено. Георгиевские отличия получает Генеральный штаб, саперы, а нас, кубинцев, представят только к очередным наградам. Запомните мои слова, господа. Кто же будет верить наверху реляциям нашего стратега, когда там отлично знают, что он полком не командовал, а командовали другие, правда, энергичные и более достойные его. Конечно, он себе в порядке вещей будет рассчитывать на Владимира на шею.[92] Я бы для некоторых участников войны вместо наград на шею установил бы что-нибудь по шее, прости меня Господи. В самом деле, господа, разве не досадно будет нам, если поручик Мушкудиани не получит креста! Ведь этот сорванец один-единственный уцелел в третьем батальоне. Ворвался в окопы противника вместе с туркестанцами и сбросил его в овраг. А подпоручик Прорешный! Пошел с ротой на пулеметы, взял их и бросил на батарею, переколов почти всю прислугу. Долго мы с вами, господа, кому суждено будет остаться в живых, будем вспоминать эти тяжелые, но славные минуты.

Около 3 часов на дороге показалось несколько конных. К нашему снежному убежищу подъехал полковой адъютант. Его забросали вопросами, упреками и остротами.

– Слава Богу, что наконец вспомнили о нас. Правда ли, что штаб полка, потерявши в боях свой полк, решил его начать искать? и т. п.

– Ваше сиятельство, полку приказано двигаться в Верхний Сарыкамыш на ночевку, – доложил адъютант полковнику Херхеулидзе.

Через минут десять мы вытягивались по дороге. Сурово расставался с нами Бардусский перевал. Ветер дул нам в спины, яростно посвистывая между штыками. Снопы снежной пыли, прорываясь сквозь ряды людей, уносились к Гуссен-Ага-Юрту. Дорога шла вдоль линии окопов, заваленная трупами неприятельских солдат. Сейчас они наполовину были засыпаны снегом, как погребальным саваном, а резкие выпуклые контуры их тел напоминали об ужасе недавних дней. Мы все шли молча. Обстановка, несомненно, действовала на каждого. Мне казалось, что эта длинная вереница мертвецов провожала нас, виновников их смерти, холодным взором. Пройдя около трех верст, мы вошли в лес. Дорога круто спускалась к Верхнему Сарыкамышу. Здесь буря не так уж бесновалась, и только высокие сосны, шумя, покачивали своими верхушками. Опять стали попадаться на каждом шагу трупы. В стороне от дороги у соснового молодняка стояло несколько горных орудий, оставленных противником. У пушек лежали трупы переколотой прислуги. Это была работа 5-й роты во главе с подпоручиком Прорешным. Батарея встретила роту в упор картечью, а затем отбивалась до последнего револьверного патрона. Командир батареи не хотел сдаваться и на глазах у всех застрелился. Внизу засветились огни Верхнего Сарыкамыша.

Хотя бы поспать одну ночь по-человечески.

Сарыкамыш был спасен: прозорливостью вождя генерала Юденича, мудрым водительством войск генерала Пржевальского, доблестью командного состава, начиная с полковника Букретова, полковника Барковского, и беспримерным героически самоотверженным поведением войск. Отлично знакомый с театром военных действий, с войсками и с противником генерал Юденич оказался одним-единственным, предугадавшим истинные намерения врага. Не будь генерала Юденича, Кавказской армии, безусловно, пришлось бы испить горькую чашу жестокого поражения, а высшее командование было бы поставлено перед новыми задачами весьма сложного характера. Брошенные в Сарыкамыше по исключительному почину самого генерала Юденича первые полки оказались краеугольным камнем всей обороны, перешедшей затем в столь блестящую победу. Генерал Пржевальский прибыл в Сарыкамыш, когда последний фактически был отрезан от всего с войсками, поставленными в почти безвыходное положение. Быстрой группировкой войск и умелым маневрированием генерал в продолжение нескольких дней удачно парировал удары противника, используя каждый раз его ошибки. Как чуткий вождь, генерал своевременно учел намерения противника уйти из-под Сарыкамыша и энергичным маневром и боем на 19 декабря отрезал ему путь к отступлению, результатом чего была полнейшая капитуляция 9-го корпуса.

Войдя в соприкосновение с частями Карского гарнизона, генерал Баратов перешел в решительное наступление против левого фланга противника, причем часть карсского гарнизона (3-я кавказская стрелковая дивизия) наступала на Мерденек, а 2-я пластунская бригада с казачьей дивизией на село Девик. Части 10-го турецкого корпуса на этих двух направлениях были окончательно разгромлены, потеряв при этом почти всю материальную часть. В бою под Девиком одна дивизия противника была полностью уничтожена.

Генералу Баратову не удалось, однако, ввиду слишком длинного и утомительного марша его отряда, отрезать путь отступления 10-му корпусу противника. Вследствие этой неудачи генерал ограничил дальнейшие действия лишь параллельным преследованием.

Общий итог потерь противника у Сарыкамыша следовало считать: уничтожение полков четырех дивизий и гибель всей материальной части двух корпусов. Кроме того, вернувшиеся на свою территорию две дивизии 10-го корпуса насчитывали в рядах меньше половины личного состава.

Окружив нашу армию, противник не смог нанести нам сокрушительного удара, несмотря на то, что располагал на то многими данными. Его начальники для овладения Сарыкамышем не проявили ни должного умения, ни должной энергии. Они, выражаясь обыденным языком, продолжали топтаться на месте, теряя тем временем безвозвратно драгоценные минуты. Сам Энвер-паша, справедливо упрекнув своих помощников в отсутствии достаточной решительности, делает ряд крупных ошибок. В бою 16 декабря в наступающих корпусах и дивизиях противника отсутствовал принцип единства действий. Так части 10-го корпуса, атакуя Сарыкамыш с восточной стороны, не были поддержаны частями 9-го корпуса. И наоборот, атаки 9-го корпуса велись самостоятельно, без какого-либо участия соседей. Ночной прорыв на 17 декабря выразился лишь в действиях нескольких батальонов при почти полной пассивности прочих частей корпуса.

Все вышесказанное свидетельствует или об отсутствии должного умения руководить войсками, или же о слабом понимании начальниками поставленных им задач. Противник действовал разновременно и с большими передышками, чем, конечно, мы воспользовались. В противоположность генералу Пржевальскому, у Энвер-паши не хватило ни опыта, ни чутья учесть момент поворота колеса военного счастья в обратную сторону.

Он не сумел своевременно организовать отвод частей и, как следствие этого, большая часть их вынуждена была положить оружие, потеряв пути отступления. Говоря в частности, противник, отлично знакомый с нашей обстановкой, все-таки не совсем правильно учитывал у Сарыкамыша значение местности. Важный для себя участок, как Чемурлы-Даг, он занимал незначительными силами, которые неоднократно отбрасывались нами на север. Чтобы окончательно разобщить Сарыкамыш с фронтом, противник должен был выдвинуться своим правым флангом включительно до Хандеринского перевала или же, в крайнем случае, ему надо было держаться на восьмой версте (у кислых источников) так же крепко, как и у Верхнего Сарыкамыша.

Приступив к решению своего плана, Энвер-паша не учел элемента случайности, который не замедлил себя выявить в первых боях. Командующий турецкой армий если не пренебрег, то обратил мало внимания на вопросы сообщения, снабжения и питания армии. У него, несомненно, была вера в предстоявший успех, но самоуверенности оказалось еще больше.

Оборона и наше наступление в Сарыкамышских боях стоили нам больших потерь. В смысле условий боевой жизни мы находились не в лучших, чем противник. Единственным преимуществом нашим было питание, а также большая выносливость зимней стужи нашим солдатом. Средняя норма наших потерь была 50 % выбывшими из строя. Особенную убыль понесли кабардинцы и батальон туркестанцев, выдержавших оборону Сарыкамыша с первых дней.

Кабардинский полк своим упорством при обороне Верхнего Сарыкамыша, Вороньего гнезда и контратаками у Али-Софийской долины вписал в старые славные страницы полка новую боевую эпопею. Дело пластунов в ночь на 17 декабря заслужило глубокую признательность всей Кавказской армии, а их боевую работу у Сарыкамыша Кубанское казачье войско должно будет вписать золотыми буквами в историю для назидания потомству.

Кубинский полк, совершив тяжелый, почти без дорог, переход, по прибытии своем принял деятельное участие в обороне Верхнего Сарыкамыша, Вороньего гнезда, Орлиного гнезда и Али-Софийской долины. 19 декабря полк после упорного боя овладевает Бардусским перевалом, чем отрезает путь отступления всему 9-му турецкому корпусу. Что же касается, в частности, работы пулеметной команды Кубинского полка, то ее в решительную минуту у Бардусского перевала, во время контратаки противника, не оказалось, и этого обстоятельства я перед лицом истории не могу простить ни себе, ни полковнику Попову.

* * *

– Сотников, и поспим же мы сегодня. Тащи с меня сапоги, – сказал я, войдя в назначенную мне саклю в Верхнем Сарыкамыше.

Вместо того чтобы приступить к своим обязанностям, денщик, копаясь в вещах у печки, смеясь, ответил мне:

– Не ночевать нам здесь, ваше благородие.

– Как так? – удивился я.

– Сейчас, за минуту до вас, приходила связь из штаба полка и доложила, что командир полка требует всех господ офицеров к себе. Похоже на то, что пойдем на Кара-урган. Часа полтора тому назад туда пошли пластуны.

Я, от охватившей меня досады, ничего не ответил, повернулся, вышел из сакли и направился в штаб полка. Я вошел в большую, освещенную висячей лампой комнату. На столе, приставленном к стене, красовались окорока, сыр, сардины, фрукты и вино. У стола сидел командующий полком. Вслед за мной входили один за другим офицеры. Их было не так много, всего 23 человека. Каждый из нас удивленно поглядывал на стол, поражаясь неожиданной роскошью.

– Господа, – поднявшись со стула, обратился к нам полковник Попов, – наш полк в только что минувших боях показал себя с самой блестящей стороны. Глубоко скорбя о павших на поле чести, я в то же время выражаю вам свою глубокую благодарность. Я видел все, я свидетель вашей храбрости и распорядительности, а посему достойным достойное. Прошу вас, господа, при первом удобном случае представьте мне списки наиболее отличившихся нижних чинов вверенных вам рот. А что касается вас, господа, прошу выпить и закусить. Это рождественский подарок наших дам из Тифлиса.

Мы приступили к столу. Разговор у нас не клеился. Было ли тут причиной то недружелюбие, которое создалось за время боев между командующим полком и нами, или же чрезмерная усталость тянула нас ко сну, но мы минут через десять, простившись, стали уходить.

Выйдя на улицу, я стал пробираться к себе в саклю. Из ворот одного двора вышел поручик Алавидзе. В руках он держал, насколько я мог разобрать в темноте, лист бумаги и с ним направился в сторону штаба полка.

– Куда? – спросил он меня.

– К себе спать, спокойной ночи, – ответил я.

– Опоздал. Сейчас получена телефонограмма, полку приказано немедленно двигаться к станции Соганлугской, – второпях проговорил мне поручик и уже бегом продолжил свой путь.

Через час мы шагали по шоссе на Кара-урган. На каждом привале люди падали и тут же засыпали на дороге. Чтобы поднимать их, приходилось действовать исключительно до строгостей. На одном привале поручик Захаров после неоднократного предупреждения одного спящего встать ударил его нагайкой. Последний вскочил:

– Послушайте, поручик, если ночью все кошки серы, то надо быть все-таки немного осмотрительнее, прежде чем лупить направо и налево, – вскочивший оказался командиром 15-й роты капитаном Джапаридзе. Дело окончилось извинением поручика и общим смехом.

Начало светать, когда мы, перевалив Хандеринский перевал, приближались к станции Соганлугской. Падал густой снег. Навстречу стали попадаться санитарные двуколки, полные раненых. У самой станции мы услышали начавшийся орудийный огонь в направлении Кара-ургана, Алтун-Булаха и Меджингерта.

У разветвления шоссе на небольшой поляне стоял шестой батальон пластунов. Казаки сидели на снегу, закутанные в бурки, а головы их поверх папах были покрыты до плеч широкими башлыками. Их оригинальные неподвижно сидящие фигуры производили своеобразное впечатление.

Полк встал на привал на той же поляне впереди пластунов. Около часу дня канонада в направлении Алтун-Булаха стала усиливаться. По сведениям, противник со вчерашнего дня повел ожесточенную атаку в этом направлении, стараясь прорвать наш фронт. Здесь на станции Соганлугской мы определенно узнали, что командование армией принял на себя генерал Юденич. Во втором часу пластунам было приказано следовать на Алтун-Булах, а нам к селу Зяк и дальше на север к селу Ена-кей. В шестом часу мы, не дойдя до Зяка, свернули вправо на патрульную дорогу и к восьми часам прибыли в Ена-кей, поступив в распоряжение Генштаба полковника Термена. Ночь на 27 декабря мы провели в самом селе, за исключением команды разведчиков, которая должна была вместе с разведчиками Бакинского полка выступить на разведку.

* * *

Неожиданный отъезд с фронта командующего армией генерала Мышлаевского не произвел на войска почти никакого впечатления. Большинство частей узнали о перемене высшего командования после боев у Сарыкамыша. Какие бы ни были важные основания у генерала Мышлаевского, побудившие его покинуть фронт в самый критический его момент, но в войсках на этот счет установился свой взгляд. Войска были уверены, что генерал Мышлаевский покинул фронт под влиянием создавшегося у него убеждения о безвыходном положении армии. Генерал полагал, что Сарыкамыш будет взят, фронт прорван, после чего армия должна будет или погибнуть, или сдаться на милость победителя. Теоретически генерал был прав, но только теоретически. Решая задачу, генерал пренебрег моральной стороной вверенных ему войск. Он упустил из виду то обстоятельство, которое часто, нарушив все кабинетные исчисления, приводит армию к победе.

Покидая фронт, генерал Мышлаевский отдал приказание об отступлении армии по патрульной дороге на Меджингерт – Каракурт и Кагызман. В этом случае генерал оказался совсем неправ. По узкой горной дороге армия натолкнулась бы на целый ряд препятствий, до вынужденного оставления в пути, может быть, всей материальной части. По этой дороге представлялась возможность двигаться одной пехоте, но она подверглась неоднократным фланговым ударам со стороны противника. Короче говоря, армия на этой дороге должна была погибнуть. По ней удалось бы проскочить лишь мелким партиям, да и то с большим трудом.

Подчиняясь приказу генерала Мышлаевского и отчасти разделяя его взгляд, командир 1-го Кавказского корпуса генерал Берхман, в свою очередь, отдает приказ своим частям, находившимся на фронте, начать отход на указанную дорогу.

Это отступление должно было вестись под прикрытием 2-го Туркестанского корпуса, ведущего упорные бои с наступавшим на него 11-м корпусом противника. Подобному решению воспротивился командир 2-го Туркестанского корпуса генерал Юденич. Генерал считал, что единственным выходом из создавшегося тяжелого положения было продолжать начатую борьбу у Сарыкамыша и вырвать победу из рук противника или же погибнуть с честью. Отход армии при таких условиях генерал считал безусловно гибельным, а посему он просил генерала Берхмана остановить отход своих частей. Последний согласился на просьбу и остановил полки (два полка 39-й дивизии) на линии турецкий Меджингерт – гора Кессаа-Даг, при условии, что полки задержатся лишь на два-три дня до выяснения обстановки под Сарыкамышем. В связи с отходом частей 1-го Кавказского корпуса генерал Юденич должен был отвести свои части на линию горы Гель – Кара-урган, на так называемые Соганлугские позиции (стык корпусов находился у села Алтун-Булах).

Через два дня генерал Берхман, считая, очевидно, что у Сарыкамыша успех боев клонится не в нашу пользу, хотел начать отступление на Каракурт. Тогда генерал Юденич объявил, что он принимает на себя командование Кавказской армией, а посему частям генерала Берхмана приказывает оставаться на занимаемых позициях. Большое величие души проявил генерал Юденич, приняв командование армией в столь тяжелый и ответственный момент. Казалось, что вся сложившаяся обстановка вокруг вождя не давала ему ни одного шанса на успех.

Под Сарыкамышем шли упорные бои, на фронте противник в превосходных силах вел бешеные атаки. Связь с тылом была окончательно прервана. Но у генерала Юденича оказалось то, с чем не считался генерал Мышлаевский, – это глубокая вера в доблесть и силу духа войск. Возложив на себя колоссальную ответственность перед Родиной, генерал Юденич вместе с тем проявляет свою несокрушимую волю не только для спасения армии, но и для уничтожения врага. Свою волевую силу генерал вложил всем в души, начиная со ставки и кончая передовыми цепями. Зорко следя за возраставшими боями у Сарыкамыша, генерал настойчиво требовал удерживать каждую пядь земли и, добившись этого, приказал перейти в наступление, кончившееся блестящей победой.

Боями у Сарыкамыша решилась для нас лишь часть операции. Необходимо было остановить натиск врага еще со стороны фронта. Еще с 14 декабря противник повел безостановочные атаки по всему фронту, обрушившись главным образом на Туркестанский корпус, значительно поредевший с переброской его частей на Сарыкамыш. Напряженность атаки противника достигла предела, когда наш фронт остановился на последней Соганлугской позиции. Включительно до 27 декабря противник пытается во многих местах прорвать фронт. Последние атаки велись под личным руководством Энвер-паши, который с целью прикрыть отступающие части 10-го корпуса нанес нам поочередно удары в направлении Кара-урган, Алтун-Булах и горы Гель. Но тщетно. Фронт, как прекрасного качества сталь, изгибался, вновь выпрямлялся, но не ломался. Он продолжал стойко и непоколебимо держаться на позициях. Атаки противника стали ослабевать. Не теряя ни минуты, генерал Юденич перебросил освободившиеся из-под Сарыкамыша части в направлении Кара-ургана и перешел в решительное наступление против 11-го турецкого корпуса, чтобы отбросить противника в глубь его страны. Отступавший противник занял сильные оборонительные позиции за Кара-урганом на Зивинских высотах. Для овладения последними одни части должны были наступать на фронт Зивина, а другие, в числе которых был назначен и Кубинский полк, на его левый фланг.

* * *

27 декабря с утра село Епи-кей находилось под артиллерийским огнем. Чтобы получить представление о местности, я поднялся на наблюдательный пункт – вышку пограничной казармы. На ней находились командующий полком и около десяти офицеров. Высоты впереди нас занимались туркестанцами, которые вели редкий огонь по противнику. Последний записал высоты западнее туркестанцев, скрытые от нашего взора. Спустившись с вышки, мы во дворе казармы встретились с полковником Трескиным, прибывшим из Тифлиса по выздоровлении после полученного ранения в боях у Падыжвана. Согласно приказу, полковник должен был вступить в командование полком, а полковнику Попову надлежало сдать должность и отбыть в резерв офицеров, кажется, в Тифлис.

Встреча полка с полковником Трескиным носила самый искренний и радужный характер. Конечно, вопрос заключался не в симпатиях и антипатиях. Полк верил, включительно до последнего бойца, в боевой авторитет полковника, так отлично зарекомендовавшего себя в первых боях.

К вечеру в сведениях о противнике указывалось, что части его, находившиеся против туркестанцев, отошли на юг в направлении Зивинских позиций. Ночью на 28 декабря полку приказано было выступить из Епи-кея и, пройдя линию наших позиций, повернуть также на юг и начать преследование отходившего противника.

В двенадцатом часу ночи полк поднялся на позицию туркестанцев и, пройдя вперед с версту, повернул влево. Мы двигались по хребту с мерами охранения, держа роты во взводных колоннах. Снег и метель мешали нам, поминутно сбивая нас с ориентировки. Только наличие в полку нескольких солдат из бывших пограничников, отлично знавших местность, помогло нам к рассвету выйти на указанную линию. К 8 часам утра 28 декабря полк находился западнее середины линии Епи-кей – Кара-урган на высотах правого берега речки Иси-Су.

* * *

Насколько я представлял обстановку в то время, наш правый фланг должен был загнуть плечом с целью охвата левого фланга противника, причем радиус движения наступающих колонн простирался от Кара-ургана включительно до Бардуса, где осью вращения наступавшей линии колонн служил сам Кара-урган (или его окрестность).

Естественно, что части, следовавшие к правому флангу, должны были пройти большее расстояние, чем те, которые были около Кара-ургана. Самый длинный марш и в то же время самый трудный предстоял правофланговой колонне, выступившей из села Бардус под началом полковника Догвирта. Эта колонна должна была пройти перевал, ряд по глубокому снегу и при поднявшейся сильной метели. Наступающие части по причине непогоды и трудности пути не могли соблюсти общего равнения и, как следствие этого, левые колонны подходили к намеченной цели быстрее, чем правые. Так, Кубинский полк 28 декабря не имел вправо от себя никого, а влево и впереди находились туркестанцы, которые вели бои. Около десяти часов полк вошел в соприкосновение с противником. Пройдя с версту, мы остановились на гребнях. Дальше шла широкая лощина, на противоположной стороне которой видна была укрепленная позиция противника. Последний, заметив наш оголенный фланг, стал его обходить. Чтобы удлинить и загнуть правый фланг, из полкового резерва были отправлены две роты (13-я и 14-я).

Стрельба на фланге увеличивалась, и роты начали нести чувствительные потери. Тогда я, будучи тоже в резерве, отправился на фланг с четырьмя пулеметами. Выйдя на участок фланговой роты, мы попали под сильный ружейный и пулеметный огонь. Поднявшись к цепям с дальномерщиком Гречаниновым, я никак не мог обнаружить позиции неприятельских пулеметов. Рассматривая бугор за бугром, я ничего не мог заметить, кроме отдельных стрелков. Вдруг я услышал крик дальномерщика.

– Нашел их, ваше благородие, вон там, за малым бугорком у острой сопки. Извольте посмотреть в дальномер.

Через дальномер я увидел два неприятельских пулемета. Они только с большим трудом могли быть замечены, но болтающая прислуга выдавала их расположение. По данному взмахом руки сигналу мои пулеметы выкатились на позицию. Прежде чем открыть огонь, у меня оказались потери. Один наводчик был ранен в грудь, другой в руку. Бежавший впереди меня подносчик патронов, раненный в шею, упал и, кажется, той же пулей был сбит у меня погон. Через полминуты я открыл огонь. В бинокль ясно были видны рикошеты у самых неприятельских пулеметов. Противник до вечера больше не беспокоил роты пулеметами, а цепи его постепенно стали отходить к себе на линию.

Вечером получено было приказание атаковать позиции противника в направлении села Агверан. Взятые в плен и перебежчики указывали на присутствие в районе Агверана больше полка пехоты и нескольких батарей. Несмотря на то, что численность нашего полка была не больше двух батальонов, нас это обстоятельство не смущало. Главным образом нас беспокоил открытый наш правый фланг, причем эта опасность еще больше увеличилась бы с дальнейшим нашим продвижением. Донеся об этом начальнику группы (кажется, полковнику Термену[93]), полковник Трескин просил отложить атаку до другого дня с тем расчетом, чтобы фланг наш был бы обеспечен подошедшей колонной справа. Ночью нам сообщили, что полку категорически приказано к рассвету занять позиции противника, а относительно фланга указывалось, что мы будем к рассвету обеспечены подходящей колонной (кажется, пластунами).

С рассветом, построив роты в боевой порядок, мы перешли в наступление. В лощине нас встретило охранение противника, а вслед за тем мы попали под сильный огонь с позиции. Противник упорно оборонялся, встречая нас штыками и ручными гранатами. Через полчаса позиция была в наших руках. Несколько минут после того мы попали под огонь со следующего гребня, перед которым лежало село Агверан. Полковник Трескин приказал немедленно атаковать этот гребень. Под прикрытием пулеметов полк вновь пошел в атаку и к началу восьмого часа 29 декабря все позиции у Агверана были в наших руках. В девятом часу справа от нас показалась колонна, которая с боем стала продвигаться вперед.

Взятие позиций у Агверана полку стоило семи офицеров и более двухсот нижних чинов. Капитан Залдастапов и поручик Мушкудиани, получив тяжелые ранения, скончались в селе на перевязочном пункте. Противник и на следующей линии оказал нам крайне упорное сопротивление, держась зубами, как говорили люди, за каждый камень. С отмороженными конечностями, среди груд стреляных гильз, они отбивались до последнего патрона. Первый раз за войну мне пришлось пустить в ход револьвер. Обозленные упорством турок и большими потерями, люди очень сурово расправились в штыковой схватке. Особенно их привела в бешенство стрельба нам в спины, когда мы прошли первую линию, не заметив на ней оставшихся одиночных неприятельских солдат. Отступивший противник занял высоты в 2000–2500 шагах от нас.

Позади его расположения виднелась лесистая сопка Чархам-Баши. Мы стояли почти против фланга Зивинских позиций, но до окончательного удара нам предстояло взять еще две укрепленные линии. Целый день мы находились под очень сильным огнем неприятельских батарей. Особенно тяжело пришлось 6-й и 7-й ротам, расположенным на правом участке полка на высоте, сильно выступавшей вперед. Оставить ее мы не могли, так как противник безнаказанно мог накопиться и ударить нам во фланг. Целый день с этого участка несли раненых. Ввиду наступавших сумерек я решил туда отправить два пулемета. Отдав распоряжение, чтобы взвод выступил с наступлением темноты, я отправился сам вперед.

Чтобы подойти к ротам, мне надо было пройти открытую полосу около 700 шагов. Лишь я прошел 200–300 шагов, как вдруг услышал над собой сильный треск и в то же время почувствовал острую боль в правом плече и в локте. На момент я, потеряв сознание, упал. Когда я очнулся, то увидел с горы бежавших ко мне нескольких солдат. Люди, увидев, что со мной произошло, очевидно, спешили меня скорее вынести. Но в ста шагах опять раздалось несколько оглушительных взрывов, после чего двое из них упали. Добежавшие вынесли меня из-под огня и доставили на перевязочный пункт. Они оказались санитарами 8-й роты. Перевязочный пункт полка находился в селе Агверан у мечети. До позднего вечера противник держал село под сильным огнем. С рассветом я был отправлен прямым путем по тропе в село Зяк и дальше на Сарыкамыш.

С утра 30 декабря по всему фронту возобновились бои. Полки, встречая упорное сопротивление, медленно, но безостановочно продвигались вперед.

В ночь на 31 декабря полк атаковал противника и занял высоты непосредственно у Чархам-Баши. План атаки был разработан полковником Трескиным. Ввиду наступивших темных ночей полковник приказал батальонам двигаться в полуротных колоннах, в две линии, и таким образом атаковывался не весь участок, а только часть его. Атаку приказано было вести без выстрелов и криков «ура», причем первая линия батальонов, прорвав фронт, должна была безостановочно следовать в тыл противнику. Следующая за правой вторая линия батальонов должна была в месте прорыва распространяться по окопам противника. План полковника Трескина вполне удался. Обнаружив наше наступление, противник открыл огонь со всей линии, но за темнотой ночи и при полной тишине наступавших он не мог определить места наносимого ему удара. Прорвавшие линию батальоны, быстро продвигаясь вперед, наткнулись, очевидно, на резерв противника. Произошла короткая штыковая схватка, после чего растерявшийся от неожиданности противник стал бросать оружие и сдаваться в плен. Вслед за тем им стали быстро очищаться окопы. К рассвету полк остановился перед последней линией Зивинской позиции. В этом бою кубинцам сдалось около десяти офицеров и около двухсот аскеров.

Целый день 31 декабря соседние полку части вели бой, шаг за шагом продвигаясь вперед. Противник по-прежнему упорствовал, но через два дня он, оставив все позиции, быстро начал отходить на Кеприкейские высоты. Оказалось, что правофланговая колонна полковника Догвирта,[94] совершив трудный марш, вышла во фланг и в тыл Зивинским позициям.

Взятием Зимина в первых числах января 1915 года заканчиваются многодневные и кровопролитные бои, названные Караурганскими. Еще до начала этих боев, в силу общей обстановки, 2-й Туркестанский корпус вынужден был отойти сначала на Горумдагские, а затем на Соганлугские позиции. На этих позициях сильно ослабленный корпус в два полка 39-й дивизии (Бакинский и Елизаветпольский) должен был включительно до 27 декабря выдерживать непрерывные удары 45 батальонов 11-го турецкого корпуса.

Противник, пренебрегая всякими жертвами, все время стремился прорвать фронт в различных местах, и наконец, отчаявшись в своих силах, сам переходит к обороне, но и здесь, теснимый со всех сторон и обойденный на фланге, принужден был поспешно отступить. Естественно, что нам представлялась полная возможность использовать эту обстановку для начала, может быть, новой и крупной операции уже наступательного характера, но для этого нужны были свежие корпуса, чего у нас не оказалось. Войска были утомлены до предела, и их сильно поредевшие ряды нуждались в пополнении. В Кубинском полку после боя 31 декабря оставались в строю немногим больше тысячи солдат при двенадцати офицерах.

3 января полк, пройдя западнее Кара-ургана, остановился на Хорум-Дагских позициях, войдя правым флангом в связь с Туркестанским корпусом.

Предпринятая противником крупная операция наступательного характера на всем Кавказском фронте окончилась для него полной неудачей. Противнику не только не удалось осуществить свой план, но, потерпев всюду поражение, он вынужден был поспешно отступить в глубь своей страны. Его 9, 10 и 11-й корпуса были окончательно разгромлены. По одним лишь официальным источникам вся неприятельская армия из 130-тысячного состава вернулась к себе на родину лишь с 12 тысячами. Пленными нам досталось около 25 тысяч человек, а остальная цифра падала на убитых и на замерзших. Турецкая армия после полученного столь жестокого удара принуждена была перейти на долгое время в пассивное положение, а в моральном смысле она получила глубокий надлом, который очень сказывался в течение всей войны.

Кавказская армия в Сарыкамышской операции, помимо крупных услуг, оказанных русскому оружию, победой являла ряд боевых блестящих примеров. Она с поразительной точностью и спокойствием справлялась со сложным контрманевром при полной гармонии повелевавших с одной стороны и исполняющих с другой.

Повинуясь принципу, что для хорошей армии нет ни фланга, ни тыла, а есть повсюду фронт, Кавказская армия, совершив весьма умело перегруппировку войск за счет сжатия фронта, сама наносит противнику смертельный удар в его фланг и тыл.

Примеры личной храбрости, стойкости и инициативы каждого бойца в Сарыкамышской операции бесконечны. Они лишний раз подчеркивают, на что способен русский солдат при должной его тактической подготовке и воспитании духа. Какая самодовлеющая сила лежит, казалось, в простых словах: «Сам погибай, а товарища выручай».

И их духовная мощь вполне тождественна с глубоким евангельским изречением: «Нет больше той любви кто душу свою положит за други своя». Принцип спайки и принцип взаимной выручки – этот моральный ключ во всякой победе веками глубоко вкоренился в сознание Кавказских и однородных с ними Туркестанских войск. Остановившись на весьма сложной и ответственной задаче «победить или умереть», ставка Кавказской армии, несмотря на совершенно противоположное решение генерала Мышлаевского, решила довести начатое дело до конца.

Вдохновителем этой идеи «победить» был генерал Юденич. Не мне, бывшему рядовому бойцу, давать оценку столь маститому вождю. Россия, история и ряд авторитетных лиц воздадут водителю Кавказской армии должное. Но и мне, как участнику Сарыкамыша и отчасти Кара-ургана, хочется сказать будущему кубинцу, что честь великой победы в декабре 1914 года на Кавказском фронте принадлежит исключительно русскому солдату, а также таланту и железной воле генерала Юденича.

Часть III Период от первых чисел января до первых чисел августа 1915 года: июльские бои, или Евфратская операция

Крутясь по кривым и узким улицам Сарыкамыша, автомобиль, преодолев последний крутой подъем, остановился у здания бывшего лазарета 155-го пехотного Кубинского полка, где теперь помещалась часть дивизионного госпиталя. Сравнительно просторная площадка перед подъездом лазарета была забита санитарными двуколками, только что прибывшими с ранеными.

Через тусклый свет газовых фонарей видно было, как из двуколок, покрытых парусиновыми фордеками, вылезали люди. Это были раненные в последних боях у Кара-ургана, и теперь они должны были ждать в госпитале дальнейшей отправки в тыл. Молча, кто сам, а кто опираясь на плечо соседа, люди направлялись к дверям подъезда. Тяжелораненых укладывали в носилки. Несколько человек, умерших в пути, были отнесены по снеговой проталине в сосновую чащу к часовне.

Поблагодарив за любезность офицера-туркестанца,[95] подвезшего меня на прекрасной машине, я также направился к дверям, а затем вошел в длинный коридор хорошо мне знакомой постройки. Приятно было после сильного холода оказаться в хорошо натопленном помещении, если бы только не этот специфический запах лекарств, бивших в нос до одурения.

Молодой, весьма обходительный врач, осмотрев меня, приказал наложить новые перевязки и выкупать до пояса. Ночью мои раны давали о себе знать, но, несмотря на это, мое душевное состояние было отличное; уж слишком было приятно лежать в мягкой постели, в чистом белье, да еще после ванны.

Несмотря на поздний час ночи, в госпитале царила дневная суматоха. Как пришлось узнать, весь медицинский персонал госпиталя уже третью неделю не знал ни отдыха, ни покоя. За одни истекшие бои у Сарыкамыша санитарная часть пропустила через свои руки около 15 тысяч наших раненых и отмороженных и такое же количество, если не больше, турок. С последними, по словам врачей, оказалось несравненно больше возни во время критических минут Сарыкамыша; они являлись очень чувствительной обузой. Не хватало ни средств, ни сил, ни помещений обслужить такую массу людей. В довершение всех несчастий, между военнопленными появились тиф и дизентерия – эти два жестоких бича нашей армии еще с прошлых войн. Надо отдать полную справедливость нашему командованию, а главное, санитарной части в том, что эта страшная угроза была очень быстро ликвидирована. Печальным примером в этом случае служит последняя война с Турцией 1877–1878 годов, где убыль из строя от эпидемических заболеваний во много раз превосходила потери убитыми и ранеными. Теперь же, по прошествии нескольких месяцев войны, с уверенностью можно было сказать, что мы и впредь будем избавлены от таких катастроф благодаря отличной постановке санитарного дела у нас в армии.

С первых дней войны простому оку было видно, с какой заботливостью и какой щедростью отнеслись в этом смысле к армии и правительство, и общественность.

В разговорах с окружающими, в мыслях с самим собой я провел целую ночь, вздремнув лишь перед самым утром. Разбужен я был санитаром, принесшим нам утренний чай.

Около девяти часов к нам в палату вошли несколько врачей и сестер милосердия, приступивших к осмотру раненых. Минуты не совсем приятные для пациентов, но весьма обыденные в госпитальной обстановке. Одному начали накладывать новую повязку, другому промывать рану, третьему обкладывали гипсом ногу и т. д. Со стороны нетерпеливых послышались вздохи и стоны. Нескольких отнесли в операционную.

Когда дошла очередь до меня, то ко мне приблизились два врача. Один из них был совсем юноша, который принял меня ночью, другой же оказался старшим врачом. Последний был мужчина высокого роста и крепкого телосложения. Его типичное и красивое восточное лицо, обрамленное черной бородой, приветливо мне улыбнулось. Во взгляде его больших карих глаз мне показалось что-то знакомое, но вспомнить, где и когда я их видел, я никак не мог. Осмотрев меня и получив утешительные сведения о моей температуре, врач-богатырь дружески похлопал меня по плечу, сказав:

– Поцарапало вас изрядно, но серьезного ничего нет. Через месяца два, пожалуй, сможете вернуться на фронт, – затем после небольшой паузы с шутливым укором добавил: – Нехорошо, поручик, что вы так скоро забываете своих однокашников.

Лишь после этих слов я узнал собеседника. В моей памяти воспроизвелось прошлое, беззаботное и золотое время моего отрочества. Я вспомнил, когда я еще гимназистом второго класса, с сотоварищами, пользуясь каждым удобным случаем, стремился в гимнастический зал. Наше любопытство привлекалось там целой группой снарядов для гимнастики, как то: турником, параллельными брусьями, трамплином, лестницами и т. п.

Через какую-нибудь минуту после входа в зал мы усердно занимались так называемой машинной гимнастикой. Кто старался выжаться на кольцах, кто безнадежно болтал ногами, стараясь перевернуться на трапеции; но были и смельчаки, которые с разбегу, ударившись ногами о пружинный трамплин, перескакивали деревянную кобылу. Главным же предметом нашего внимания в гимнастическом зале были воспитанники старших классов. С особенным уважением, с детской подобострастностью относились мы к ним, как к настоящим гимнастам. Их действительная сила и ловкость, доходившие во время упражнений до акробатской виртуозности, вызывали в нас чувство восхищения, а иногда и зависти.

В нашей бурной фантазии они нам казались какими-то классическими героями, а в мечтах – тем идеалом, к которому каждый из нас должен был стремиться. Немудрено было, что многим своим обожаемым героям мы давали различные названия и имена, позаимствованные главным образом из области классической мифологии.

И вот один из таких героев сейчас стоял передо мной в образе врача.

– Ваша фамилия, господин доктор, если я не ошибаюсь в своей памяти, Сакварелидзе? – задал я вопрос.

– Да, да, тот самый, которого вы называли Геркулесом, – услышал я ответ доктора, искренно обрадовавшегося нашей встрече.

Я извинился перед ним за свою память, заметив при этом, что со дня нашей разлуки прошло около двенадцати лет.

– Много, много воды утекло с тех пор, – опять заговорил доктор. – И многое переменилось за это время. И вот сейчас вы передо мной, тот же самый мальчик, но в образе боевого офицера, а я перед вами в образе врача. Трудно, конечно, нам каждому было тогда представить себя в таких ролях.

В тоне слов доктора я почувствовал какую-то грусть.

– Моя роль, – продолжал доктор, – лечить, а ваша и всех вам подобных побеждать и в то же время нести самые тяжелые испытания. Вы не сердитесь на меня, что вдаюсь в подобного рода рассуждения, но, вопреки моему нраву, сейчас настроение у меня весьма неважное. Я вчера днем получил известие, что мой племянник, а ваш друг по гимназии подпоручик Гехтман убит у Меджингерта. Сегодня вечером или ночью я жду его тело.

Дальше я не задавал доктору вопросов. Я опять взглянул в его красивые, теперь хорошо мне знакомые глаза и понял всю тяжесть его душевных переживаний. Очень немногие, и я в том числе, знали, как крепко любил доктор своего племянника. Его радость в минуту нашей встречи была лишь кратковременное забытье от тяжелого чувства, что нередко можно наблюдать над людьми, потрясенными сильным несчастьем.

Через час после моей встречи с доктором мне было сообщено, что я должен приготовиться к отправке в санитарный поезд. С доктором Сакварелидзе мне проститься не удалось. В тот момент, когда я покидал госпиталь, он присутствовал на серьезной операции. Читатель, наверное, поймет мое состояние, когда недели через две, лежа в одном из лазаретов в Тифлисе, я узнал, что доктор Сакварелидзе, заболев сыпным тифом, скончался в Сарыкамыше.

* * *

Медленно, как бы боясь сойти с рельс, входил санитарный поезд в узкое Карсское ущелье. Мы постепенно удалялись от тех мест, где всего неделю тому назад в кровавых схватках решалась судьба Кавказской армии. Миновав село Ях-Басан и станцию Едды-Килиса, поезд выполз на обширное Карсское плато, а затем, как будто почувствовав свободу, понесся вперед к крепости Карс. Большой пульмановский вагон,[96] приспособленный к санитарным нуждам, был полон офицерами.

Вверху надо мной, на подвесной койке, лежал мой однополчанин поручик Новохатный с простреленной рукой, рядом – молодой офицер-кабардинец, который все время тихо стонал. У него, оказалось, осколком гранаты была раздроблена кость в ноге. В казачьем офицере с забинтованной головой я узнал подъесаула Кичу. Всегда веселый, казалось, вечно говорящий, сейчас он шепотом и жестикуляцией старался мне объяснить вид своего ранения, а также и ту обстановку, при которой он пострадал. Тяжелой медной трубкой от шрапнельного снаряда ему была снесена часть нижней челюсти. Счастливо миновав все бои у Сарыкамыша, подъесаул был ранен у Алтун-Булаха, где в продолжение нескольких дней пластуны вели жестокие бои. Самым тяжело раненным среди нас оказался подъесаул Попов. Ему крупным осколком снаряда оторвало в сагиттальном направлении[97] часть лобной кости. Сейчас он, тяжело дыша, лежал без сознания. Временами его ослабевшие руки тянулись к голове, но они удерживались сидевшей при нем сестрой милосердия.

Легкораненые все время обменивались впечатлениями о только что минувших боях. Из этих разговоров я узнал о смерти доблестного защитника Сарыкамыша полковника Барковского. Он перенес все бои включительно до последнего, остался целым и невредимым, и вдруг шальная пуля ночью, во время разговора по телефону, убила его, ранив в голову. Не меньше меня опечалила смерть моего бывшего однополчанина полковника Микеладзе. Он командовал одним из полков 3-й Кавказской стрелковой дивизии и, ведя полк в атаку под Мерденском, был смертельно ранен в шею.

Поезд приближался к Карсу, за ним должен был последовать Александрополь, а далее красивое Бомбакское ущелье и, наконец, желанный Тифлис. Наговорившись вдоволь с соседями, я, под убаюкивающий ритмический стук колес, остался со своими мыслями. В моей душе властвовало какое-то двойственное чувство. С одной стороны, я радовался близости Тифлиса, предстоящему отдыху, вдали от лишений и опасностей, но в то же время меня влекло к тем мрачным горам, среди которых я оставил родной полк, ту боевую семью, без которой я всегда и везде чувствовал себя сиротливо.

Мое сердце было с теми, которые теперь оказались достойными потомками Котляревского,[98] Гаврилы Сидорова,[99] Архипа Осипова,[100] создавших своими подвигами блестящую эпопею многолетней Кавказской войны.

По прибытии в Тифлис я был помещен с несколькими кубинцами в небольшой лазарет на Михайловском проспекте, созданный на какие-то частные средства. Безукоризненная чистота, уход, отличная пища являлись для нас непонятной роскошью. Нас не только лечили, но, откровенно говоря, баловали, без какого-либо различия между офицерами и солдатами.

– Как посмотришь на эти булочки и на это сливочное масло, ваше благородие, так и вспомнишь Мерденек, – говорил мне один старый стрелок, очевидно, из запасных, за стаканом утреннего чая, когда я раз вошел в солдатское отделение. – Погнали нас из Карса еще ночью. Шли, шли целую ночь, а утром столкнулись с турком у самого Мерденека. Горы кругом загудели, над головами засвистело. Чего таить, не впервой я в деле, еще с Японской был знаком, а тут вдруг страшно стало. А как посмотрел кругом – ребята все мальчишки, сопляки настоящие, глядят на меня да посмеиваются. А один возьми да крикни мне в ухо: «Покажи-ка, дяденька, нам, чьи галушки вкуснее, японские или турецкие». А другой ему вдобавок: «Больно ты нам пел про Маньчжурию, попляши-ка сейчас». Я не знаю, что случилось со мной, помнится лишь, что меня что-то заело. «Нет, – думаю, – лучше попереть вперед, чем после переносить срамоту, да от кого, от этих желторотых». Ну и пошли вперед, а тут взводный нам вслед: «Скорее, хлопцы, чем быстрее, тем меньше калек с вас будет». В одном месте пришлось жарко. Турок больно окрысился. Ребят наших легло немало. Командира полка вынесли замертво, удалой был, фамилию никак не мог запомнить, кажись, они из грузин были.

К полудню не удержался турок, сорвался, да бежать. Нажимали мы на него до самого вечера, а тут, глянь, в такие горы забрались, что не выбраться из них. Ну, право, сам черт там в свайку играл. Простояли мы на месте день, поели все, что в мешках было. На другой уже животы стали подтягивать, а на третий меня ранило в ногу. Не было бы мне досадно, если бы это случилось в бою, а тут тебе прямо в спину стреляли, да кто же, местные жители. Гадкий народ, по правде сказать. Сам черный, глаза большие, а глядит волком. Его и не трогаешь, а он так норовит тебе нож в бок всадить. Прошла наша рота мимо их села, казалось, все тихо и мирно, а тут возьми они да стрелять по нашим затылкам. Вот тут-то и зацепило меня ниже колена. Больно осерчало наше начальство на этих чумазых. Кого засекли с оружием, порасстреляли, дома бунтовщиков сожгли, а коней и ишаков позабирали в роты. И поделом им, о сволочи жалеть не стоит. А вот сейчас такое довольствие, что и не веришь; да я перед войной никогда так не ел. В обед сестра спрашивает, что вам принести, а мы ей в ответ: «Да дайте нам, что Бог послал», – а она все свое: «Нет, – говорит, – извольте или вареной говядины, или печеной, а кашу или рисовую, или гречневую, или пшенную». От такой жизни не захочешь бежать, ваше благородие, – закончил, смеясь, стрелок.

В часы досуга в лазарете мне было небезынтересно поговорить с солдатом именно с запасным, вторично оторванным от сохи или рабочего станка и отправленным на фронт.

Они резко разнились от тех, кто, пройдя трехлетнюю службу, вместо того чтобы вернуться домой, пошли на войну. По психологическому укладу они были уже не солдаты, а скорее мужики или рабочие, вставшие в строй лишь в силу необходимости. В смысле их знания службы и строевой подготовки и внешности оставалось желать много лучшего. Как призванные, они покорно несли свой долг, хотя лишены были энтузиазма, а зачастую и примитивного понимания происходящих крупных политических событий. Главным вопросом, их интересовавшим, был вопрос о мире, то есть, другими словами говоря, их интересовало только, когда им можно будет вернуться домой – на родину. Я не берусь доискиваться причин этого важного факта, так как для этого надо было бы затронуть ряд вопросов, берущих начало в глубине нашей истории.

Мои желания возможно скорее выписаться из лазарета не так быстро увенчались успехом. На четвертой неделе после прибытия я заболел возвратным тифом и вынужден был задержаться на лечении еще с лишним на месяц. Нас, офицеров, на излечении в палате находилось восемь человек. Налево от меня лежал знакомый с санитарного поезда подъесаул Попов, а направо врач Горско-Моздокского полка, раненный в голову и лишившийся зрения на один глаз. Производивший вначале впечатление безнадежного больного, подъесаул Попов начал быстро поправляться. Через месяц он уже выписался и уехал на фронт. Вместо снятой снарядом кости в лобной части ему была вставлена серебряная пластинка. Летом, будучи уже на фронте, я узнал о судьбе подъесаула: он был убит в бою с австрийцами, причем пуля ему попала в лоб как раз в пластинку.

После кризиса мое здоровье пошло на улучшение, и вскоре томительные дни моего лежания в кровати сменились ежедневными прогулками по городу.

Большой, всегда жизнерадостный Тифлис переменил облик. Все мобилизовалось в нем, все переоделось в защитный цвет. Даже дамы из подражания стали носить костюмы, подходящие и по цвету, и по покрою к нашему военному мундиру. Вместо ушедших на войну гренадер появились запасные батальоны с трехзначными номерами на погонах.[101] Все увеселительные места, как то театры, рестораны, кино, были полны офицерами. Большинство из них были прибывшие в Тифлис с фронта по различным служебным надобностям, но среди них можно было заметить и тех, которые по мобилизации устроились в тылу на так называемые теплые места с твердым решением остаться на них до победоносного конца.

Война создавала для всех, начиная с фронта и до глубокого тыла, новые условия жизни. Она требовала все новых и новых жертв, выдвигала героев и в то же время ясно показывала все изъяны нашей жизни. Для последнего не нужно было обладать особой наблюдательностью или способностями придирчивого ко всему окружающему критика. Нужно было быть лишь честным солдатом или гражданином и ясно отдавать себе отчет во всем происходящем. На первый взгляд чего-либо резкого, существенного нельзя было и приметить. Казалось, все дело только в мелочах, но, к сожалению, на войне нет мелочей. Все то, что касается армий, в большом, в малом, посредственно или непосредственно, – все важно.

Педантичность, пунктуальность в несении службы войсками казались обыкновенному наблюдателю также мелочью и даже, может быть, бессмыслицей, а между тем эти мелочи служили базисом всего армейского механизма.

Я не хочу утруждать внимание читателя всеми наблюдаемыми мной мелочами, но наиболее характерные из них постараюсь изложить так, как они мне представлялись.

Первая мелочь, которая мне бросилась в глаза, как ни странно, это был мальчик лет двенадцати иди тринадцати. Он был одет в солдатскую шинель, хорошо подогнанную, а на голове его сидела лихо надетая набекрень артиллерийская фуражка. На его детской груди красовался Георгиевский крест. Мне показалось, что и костюм, и отличие мальчика – не что иное, как детская забава, но мальчик разубедил меня в моих предположениях. Он бойко писклявым голоском отрапортовал, что он бомбардир такой-то артиллерийской бригады и Георгием был награжден начальством за отличия в делах против неприятеля там-то и там-то.

Другой пример, подобный первому, произошел в стенах того лазарета, где я находился на излечении. В один день к нам прибыла с фронта сестра милосердия, переведенная в тыл для несения службы. Ее привычки и манеры держать себя обратили внимание всех больных. Она разрешала себе говорить солдатам «ты», все время курила и в разговорах избегала произносить букву «р», заменяя ее каким-то неясным звуком. Короче говоря, она во всем хотела изображать собой «лихого корнета». С этой мнимой ее ролью мы еще могли бы примириться, но почему-то ко всей этой комедии она носила на пышной груди две Георгиевские медали. По ее словам, она получила их за ряд доблестей, ею проявленных при каком-то кавалерийском отряде. Дело, конечно, не в рассказах сестры, а в крупных нарушениях, существующих законов начальствующими лицами. Высочайше утвержденный статут о Георгиевских наградах преступно и легкомысленно искажался некоторыми начальниками. Высоко ценимая в войсках награда как Георгиевский крест и Георгиевская медаль вследствие подобного рода злоупотреблений стала терять значение. Те, кто близко стоял к солдатской массе, не мог не заметить их глухого недовольства по поводу подобного рода награждений.

В силу многих причин Тифлис, будучи административным центром Кавказа, с началом мобилизации сделался главной базой для Кавказского фронта. Значение его возрастало и тем, что к нему сходились все пути со всего края и со всех направлений фронта. Естественно, что все события на фронте находили отражение в этом большом городе. Как ни странно, но все происходившее на фронте воспринималось в Тифлисе гораздо преувеличеннее, чем на самом деле.

Создавшееся напряженное состояние нашей армии у Сарыкамыша вызвало в Тифлисе настоящую панику. Многие уже бросились бежать по Военно-Грузинской дороге,[102] платя бешеные деньги за проезд до Владикавказа. Но еще большее удивление вызвало в нас, когда мы узнали из достоверных источников, что инициаторами создавшейся паники были власть имущие и даже мундир носящие. Для обывателя и это обстоятельство покажется мелочью.

«Поволновались, все улеглось и успокоилось, ну и слава Богу; хорошо то, что хорошо кончается». На самом же деле все обстояло гораздо сложнее и, к сожалению, гораздо хуже. Малодушие, проявленное лицами, занимавшими крупные посты, было не что иное, как тягчайшее преступление, караемое всеми строгостями военных законов. Не являлось ли это не раз проявляемое власть имущими малодушие в течение войны некоторой причиной грозных событий, впоследствии потрясших всю Россию?

Внешний вид Тифлиса мне переставал нравиться. Исчезла его вековая патриархальность, а взамен ее явились какая-то суета, хлопотливость, новые требования ко всему, так мало понятные старому обывателю города. Но во всем этом новом, лично для себя, я видел одно выгодное обстоятельство. Бродя теперь вдоль улиц шумных, можно было встретить кого угодно, даже и тех, которых уже, как говорилось, и след простыл. «Откуда, какими судьбами, гора с горой» и т. п., – можно было часто слышать из уст встречающихся. Таким же случайным образом я встретился с лучшим другом и однокашником по военному училищу. Разговорились мы с ним в первом попавшемся трактире за бутылкой кахетинского. Главной темой разговора была, конечно, война. С большим жаром и умением рассказывал мне мой друг про дела лихих финляндских стрелков и про своих молодцов-пулеметчиков. Только ранение оторвало его от грядущих успехов, а может быть, и смерти. И вот, как мне казалось, вопреки его натуре, он должен теперь состоять в качестве курсового офицера в военном училище. Мне очень приятно было заметить, что мой друг уже был не простым смертным, а кавалером ордена Святого Георгия. Но на прощание несколько последних его фраз мне не понравились, хотя я этого ему и не показал: началось с того, что мой друг считал себя большим знатоком пулеметного дела и ради пользы дела решил надолго, а может быть, навсегда, остаться в военном училище. Странное чувство осталось во мне о моем друге. Я разговаривал, несомненно, с героем, но, если можно выразиться, особого образца. В нем нашлись и порыв, и сила воли совершить подвиг, но духа на всю войну не хватило. Я думаю, что не стоит задавать вопрос, кто был ценнее для армии – те ли, которые, совершив подвиг, переставали быть бойцами, или же те, кто неуклонно стремились к борьбе с одной лишь неизменной целью победить или умереть.

* * *

В половине марта я отбыл на фронт. Пользуясь несколькими днями имевшегося в моем распоряжении отпуска, я остановился в Александрополе, в запасном батальоне у своих однополчан. Признаюсь, что только здесь мне стала понятна тайна скверной подготовки прибывающего пополнения в действующие части. Может быть, на то нашлись бы еще более уважительные причины, но мне казалось, что главной ошибкой была чрезмерная перегрузка запасных батальонов личным составом, а именно призывными. Если я не ошибаюсь, то в каждой роте насчитывалось тогда по несколько сот человек, при двух или трех офицерах и таком же количестве унтер-офицеров. Нетрудно было представить, что при таких цифровых соотношениях исключалась какая-либо возможность правильного управления и правильного ведения подготовки людей к ратному делу.

Офицеры не скрывали, что они не только не успевали учить, но что даже подчиненные им люди просто выходили из поля их наблюдения. Запасные батальоны были не что иное, как этапные пункты, куда людей присылали, где их некоторый срок кормили и, наконец, отправляли в действующие части, но учили очень малому.

Кроме неправильной системы устройства запасных батальонов дело еще ухудшалось и тем, что в действующих частях на них имелся своеобразный взгляд. В полках считалось, что лучшее должно оставаться на фронте, а худшее отсылаться в запасные части. Зачастую в последние отсылались те офицеры и унтер-офицеры, от которых тем или иным способом хотели избавиться.

Но война разрушила подобного рода убеждение. Громадная убыль в частях еще с первых боев показала, что запасные батальоны есть важный источник питания армий. Скверная постановка дела в запасных батальонах – это значило понижение боеспособности полевых частей. Опыт войны ясно говорил за то, что запасные части отнюдь не должны быть какими-то сборными пунктами, а настоящей школой.

Для реорганизации запасных батальонов необходимы были, конечно, крупные средства и должное количество лучших офицеров и унтер-офицеров в качестве воспитателей и инструкторов. Запасные части должны были быть по возможности освобождены от несения гарнизонной службы, так как последняя шла только в ущерб их боевой подготовке.

Наконец, как сама жизнь на фронте подсказывала, кроме целой сети тыловых запасных батальонов при каждой действующей части должен был быть запасный батальон.

К сожалению, все эти весьма сложные вопросы были разрешены лишь частично. До конца войны получаемое пополнение на фронт по подготовке не удовлетворяло элементарным требованиям боевой обстановки.

* * *

На другой день я, расставшись с однополчанами, покинул Александрополь. Час за часом поезд все ближе приближался к фронту, оставляя за собой скучные, но когда-то кровавые, Караял, Мауру, Баш-Кадыкляр и Кюрук-Дере. Наконец из-за глубокой выемки дороги показался суровый Кара-Даг. За ним, на высоком обрывистом берегу Карса-Чая, стояла старинная цитадель крепости Карса. Город ютился в узком и кривом ущелье вдоль реки. Вдали, в тумане холодных сумерек на окружающих город высотах, скрывались крепостные форты.

Поезд вышел из Карса поздно вечером и ночью прибыл в Сарыкамыш. На другой день утром я продолжил путь верхом по хорошо знакомому мне шоссе и около полудня прибыл в Меджингерт (русский) в штаб своего полка.

Заняв Зивинские высоты после Караурганских боев, Кубинский полк расположился на позиции в следующем порядке: правый боевой участок шел от горы (исключительно) Кавах-Тана по Зивинскому перевалу до горы Горум-Даг (турецкий). Высота Хорум-Даг считалась средним боевым участком, она южными и восточными скатами упиралась в обрывистый правый берег Ханычая. Левый боевой участок тянулся по левому, также обрывистому, берегу Ханычайского оврага. Резерв полка стоял в селе Хадык. Правый боевой участок занимался четырьмя ротами при двух пулеметах и восьми орудиях. Средний – двумя ротами при двух пулеметах и при двух орудиях, левый – двумя ротами при четырех орудиях. В полковом резерве находился батальон и два пулемета и, наконец, последний батальон с двумя пулеметами и штаб полка стояли в русском Меджингерте, кажется, в качестве дивизионного резерва. Вправо полк держал связь с Туркестанским корпусом, а влево с Елизаветпольским полком. Части 39-й дивизии занимали позицию от высоты Кавах-Тана и далее на юг до левого берега Аракса, причем на правом фланге были кубинцы, в центре елизаветпольцы (штаб полка – турецкий Меджингерт) и на левом участке дивизий бакинцы.

Дербентский полк был отведен в Сарыкамыш в качестве корпусного резерва. Подобное расположение полка и всех частей дивизии оставалось почти без изменений, включительно до начала июля, с той лишь разницей, что в продолжение этого времени бакинцы и дербентцы, кажется, раза два сменяли одни других.

Кроме главной оборонительной линии, так называемой Хорум-Дагской позиции, занимаемой 39-й дивизией, полки высылали от себя на полперехода в сторону противника по линии сел Геряк, Саномер, Ардос и левые к Араксу небольшие части, преимущественно команды разведчиков, для наблюдения за противником, занимавшим укрепленные позиции по линии высота Джили-Иль – село Азак-кей и на юг к реке Араксу.

* * *

Прошла суровая зима, всюду на горах стал исчезать снег, оставаясь еще местами глубоко в оврагах. Кругом заговорили ручьи. Речки набухли, с трудом вмещая в свои корыта несущуюся массу воды. Малый, весело журчащий Ханычай теперь превратился в ревущий поток, неся мутные волны к берегам Аракса. Стоя на его скалистом берегу, от шума и гула бурлящей воды невозможно было слышать ни человеческих слов, ни даже криков.

Все заглушалось назойливой музыкой бушующей стихии. Еще так недавно холодные леденящие ветры сменились теперь приятной прохладой наступающей весны. Все в природе пробуждалось, оживало, и человеку становилось легче. С радостью выползали люди, точно муравьи, из землянок. От последних веяло и холодом, и сыростью, да и сидение в них становилось небезопасным вследствие наступившей оттепели. Каждому хотелось, скинув назойливые полушубки и неуклюжие валенки, погреться на весеннем солнце. Время на позиции проходило в постоянных и мелких заботах. Один просушивал залежавшуюся в землянке шинель, другой приводил в порядок амуницию, а третьему надо было подбить на сапог новую подметку.

Но главной заботой всех было устройство окопов и оборудование всей позиции. Все то, что раньше не было возможно сделать по причине глубокого снега и промерзшей земли, – теперь в кратчайшие сроки следовало закончить. Работы велись целый день посменно. Все время почти до сумерек слышны были кругом удары лопат, кирок, мотыг и взрывы от заложенных в каменистый грунт патронов. С каждым днем появлялись новые блиндажи, укрытия, ходы сообщения, а местами вбивались колья для проволочных заграждений. Расстояние до всех мельчайших пунктов было точно вымерено дальномером и тщательно пристрелено. Часто во время работ находились в тающем снегу трупы наших и неприятельских солдат. Это были неубранные и засыпанные снегом убитые при наступлении туркестанцев в караурганских боях.

Зивинские позиции, как вообще всякая позиция, далеко не удовлетворяли всем требованиям идеальной оборонительной линии. Главным дефектом ее были отличные подступы для противника в сфере артиллерийского огня и нахождение в тылу противника перевала глубокого оврага. Но в случае наступления противника на этих позициях предполагалось оказать ему упорное сопротивление, так как они покрывали собой важнейшее направление Сарыкамыш – Карс – Тифлис. Кроме охранения у Геряка на самой позиции, помимо целой сети наблюдательных пунктов, все время находилась в полной боевой готовности дежурная часть. С наступлением сумерек вперед спускались дозоры, закладывались секреты, а в направлении села Занзах высылалась полурота. Каждые две недели два батальона, стоявшие на позиции, сменялись двумя батальонами, приходившими один из Хадыка, другой из Меджингерта. Кроме полка в районе позиции находились саперы, под руководством которых несколько рабочих команд строили шоссе от Кара-ургана по ущелью на Зивин и далее через перевал на Занзах.

Первой и основной задачей полка было как можно продуктивнее использовать наступившее затишье на фронте на основательную подготовку молодого пополнения, прибывшего в полк после сарыкамышских и караурганских боев. Этот прекрасный материал, которого насчитывалось в полку до 40 %, был весьма слабо подготовлен в запасных частях. Здоровые, сильные уроженцы Ставропольской губернии, преимущественно молодежь, горели желанием проявить себя на полях брани. Бывали случаи, когда они одиночным порядком или группами выступали с ходатайством о переводе их на Западный фронт, мотивируя это тем, что там настоящая война, а у нас только сидение в окопах. Их большой пробел в знании службы и боевой подготовки решено было заполнить в двухмесячный срок. С большой энергией и воодушевлением взялись мы за эту ответственную работу, памятуя, что отличная подготовка – лучший залог успеха на войне.

Главное руководство всем делом взял на себя сам командир полка полковник Волошин-Петриченко, вернувшись в полк после временного командования 1-й бригадой 39-й дивизии. Свои большие знания и громадный опыт в деле обучения солдат полковник сумел проявить в полку еще до войны. Теперь его требования сводились к знаниям полевой службы, к тактическим занятиям и к основным упражнениям в боевой стрельбе. Командир полка требовал от офицеров не только учить солдат, но и воспитывать их в воинском духе. Помимо установленных часов для занятий, он требовал, чтобы с людьми почаще велись беседы. Он не позволял давать солдату скучать. В Меджингерте большой учебный плац в воскресные и праздничные дни превращался в городок различных игр. Была устроена импровизированная сцена, где давались веселые водевили и устраивались всевозможные зрелища.

При такой постановке дела благотворные результаты не замедлили сказаться. Молодые как-то подтянулись, выпрямились, стали смотреть на все иначе – они превращались в настоящих солдат.

Вспоминая сейчас своего командира полка и указав на ряд его весьма положительных качеств как начальника, я, к удивлению читателя, должен заметить, что душа большинства офицеров не лежала к этому человеку. Причина этого, на первый взгляд, странного явления кроется скорее не в его личных качествах, а в тех условиях, из которых он вышел. Повторяю, что полковник Волошин как офицер всю жизнь стремился при всяком положении быть на месте. Он прекрасно знал службу и разумно ее требовал и от себя, и от подчиненных. Но, прослужив большую часть службы в России, он, будучи переведен на Кавказ и приняв наш полк, никак не мог приобщиться к традициям Кавказских войск. «Служба службой, а дружба дружбой» – этот основной принцип взаимоотношений между начальниками и подчиненными им понимался как-то своеобразно. Он в жизни не отделял одного от другого и почему-то в частных взаимоотношениях одних офицеров игнорировал, а с другими старался сойтись на приятельскую ногу. Будучи отличным психологом в отношении солдат, он мало разбирался в своих офицерах, часто пренебрегая их способностями. Как умный человек он очень понимал свое положение, но победить себя в этом отношении не мог.

Давая смелую, возможно, не лишенную субъективности характеристику своему начальнику, я в то же время невольно вспоминаю своего первого командира полка полковника Войниловича.[103] Такой же знаток дела, требовательный по службе до щепетильности, – он все же по душевному укладу был ближе к нам, чем последний. В нем сидело два человека: один отличный дельный начальник, другой прекрасный однополчанин, без различия одинаково относящийся ко всем. Он отлично понимал и знал своих офицеров, а при всевозможных служебных назначениях исключительно считался с их способностями. Новому человеку, особенно попавшему в полк со школьной скамьи, казалось непонятным, как это офицер, днем получивший выговор от командира полка, вечером преспокойно сидел с ним и играл в преферанс; и наоборот, мило разговаривая с командиром полка у себя или у него на квартире за стаканом чая, вы не были гарантированы от того, что завтра он вас основательно взгреет за какую-либо оплошность. В какие-либо торжества в кругу полковой семьи он до дна выпивал азарпешу (полковую чару) и требовал этого от всех, но в обычные дни сам почти ничего не пил, пьяниц не терпел и с ними не уживался. И нам, кавказцам, такие командиры были всегда понятны. В глазах кубинцев полковник Волошин-Петриченко был представитель отличного начальника, но в частной жизни полка он, вследствие указанных выше причин, если не вносил существенного разногласия, то все же нарушал его вековую традицию.

* * *

В первых числах апреля я, оставив на позиции четыре пулемета, отправился со следующими двумя в Меджингерт для прохождения с молодыми солдатами курса пулеметной стрельбы. С имеющимся уже раньше при штабе полка одним взводом пулеметов я составил для предстоящего курса полукоманду в четыре пулемета. За всю войну Меджингерт оказался самой спокойной и продолжительной стоянкой. Ко многим удобствам можно было добавить еще присутствие в селе почтотелеграфа. Кроме кубинцев в селе находились мортирный дивизион, рота саперов и еще несколько различных команд.

В чем-либо нуждаться нам в это время не приходилось. Полк был удовлетворен всеми видами довольствия, включая к тому недавно полученный полный комплект обмундирования и белья. Дни за днями проходили в занятиях, и только к вечеру и в праздники можно было отдохнуть и заняться своими делами.

Дни Святой Пасхи полк провел по-праздничному. Тем, кто находился в Меджингерте, посчастливилось попасть к заутрене в местную греческую церковь. Маленький и бедный храм, с трудом вместивший лишь небольшую часть молящихся, наверное, в первый раз за свое существование видел такое торжество. На сей раз паникадило и подсвечники были густо заставлены зажженными свечами. Заутреню служил полковой священник при участии хора певчих.

Двор церкви был освещен горящими факелами. Кое-где виднелись принесенные куличи для освящения. В сравнении с прошлым, все было скромно, но по красному яичку включительно до окопов пришлось каждому.

Однажды утром мы услышали отдаленную стрельбу с правого берега Аракса и через несколько часов узнали, что Кабардинский полк взял высоты, прикрывающие Карадербентский проход с восточной стороны. После этого боевого эпизода нарушенное спокойствие вновь восстановилось. И вот среди затишья мы узнаем, что 3-я Кавказская стрелковая дивизия, две пластунские бригады, а вслед за этим и 20-я дивизия были сняты с нашего фронта и отправлены на запад. С нелегким сердцем расстались мы со своими боевыми кунаками. Их неожиданный уход указывал на серьезность положения Западного фронта, а с другой стороны, и без того малочисленная Кавказская армия лишилась около 43 батальонов.[104]

Весна с ее проливными и частыми дождями сменилась сухим и жарким летом. Трава кругом повысохла, пожелтела, и только в сосновом лесу да в глубоких долинах у ручьев заметна была зелень. В питьевой воде мы не терпели нужды, так как вся местность в изобилии была покрыта родниками с прекрасной водой.

В середине июня к нам вновь было прислано пополнение около полутораста человек при нескольких офицерах. Прибывшие уже составляли сверхкомплект и, откровенно говоря, большой ценности для полка не представляли. По выражению фельдфебеля моей команды, «это было такое сырье, от которого всем становилось тошно». И действительно, они оказались без какой-либо подготовки, и часть их была прислана как обыкновенные рекруты, набранные из центральных губерний. Нескольких офицеров, прибывших с ними, временно прикомандировали к штабу полка.

Все они, как мне помнится, были люди зрелых годов, давно забывшие службу и, видимо, не особенно к ней льнущие. Из них сразу обратил на себя особое внимание как внешностью, так и бурным поведением поручик Дебошинский. Я очень живо представляю его незамысловатую фигуру. Одет он был в защитную рубаху, сидевшую на нем мешком. Слабо подтянутый широкий пояс от тяжести револьвера свешивался на бок. В голенище от сапога, как говорила солдатская поговорка, свободно могла влезть деревянная ложка для каши. Фуражка на его голове сидела каким-то помятым колпаком. Словом, вид у поручика был далеко неказист, и только синий просвет с тремя звездочками на его защитных погонах свидетельствовал о его офицерском звании. Наконец, помятое его лицо и большой красный нос говорили о прошлой бурной жизни. К вечеру поручика если не каждый день, то очень часто, несмотря на большие строгости, можно было встретить выпившим. В эти минуты он не был лишен словоохотливости, остроумия и большой жизненной наблюдательности. Но иногда под влиянием «мухи», как мы называли его нетрезвое состояние, поручик способен был выкинуть какую-либо каверзу, далеко не подобающую его офицерскому рангу. Так, однажды, изрядно выпив, он явился к командиру полка, прося о скорейшем переводе на Западный фронт, так как, по его словам, Кавказский фронт, кроме созерцания красивой природы, не давал никаких боевых ощущений. Перевод поручика Дебошинского, конечно, не состоялся, а за ходатайство он вынужден был отсидеть несколько дней под арестом.

В другой раз, опять-таки под влиянием выпитого, поручик подал по команде пространный рапорт, где он просил, в случае если будет убит, все оставшиеся его боевые доспехи и причитающееся ему содержание переслать на имя какой-то его тетушки; если она не будет разыскана, то все оставшееся после его смерти имущество завещает командиру полка, которому он предан душой и телом. Конечно, рапорт хода не получил, а выходка поручика вызвала немало разговоров и смеха.

Как-то раз поручик Дебошинский получил трехдневный отпуск в Сарыкамыш для лечения зубов. Одновременно ему было приказано сдать в штаб корпуса, стоявший в то время в Сарыкамыше, несколько срочных пакетов. Поручик Дебошинский в должный срок не вернулся в полк, а вслед за этим из штаба корпуса пришло извещение, что он арестован командиром корпуса за непристойное поведение. На деле оказалось, что поручик Дебошинский, отправляясь в штаб корпуса, по пути изволил выпить; когда он явился в штаб, то там, ввиду неурочного времени, никого не оказалось, кроме дежурных писарей. Получив от последних ответ, что начальника штаба можно будет видеть лишь вечером, поручик обрушился на них с отчаянной бранью, добавив при этом, что их, как тыловую дрянь, давно бы было пора отправить в окопы для встряски.

Во всем только что изложенном мной проявлял себя один Дебошинский – грубый, неопрятный, часто в нетрезвом виде, способный на дебош или на какую-либо выходку. Имя поручика Дебошинского вызывало у одних иронию, у других сожаление, а у более строгих негодование. Но в то же время в том же человеке сидело другое существо, не имеющее ничего общего с первым. Поручик Дебошинский был отличным офицером, прекрасным строевиком, знатоком дела и душой для солдат. В недалеком будущем пришлось убедиться в его храбрости и распорядительности в бою. Он принадлежал к числу тех, которые способны увлечь на подвиг и себя, и себе подчиненных.

Его прошлое не лишено интереса и в то же время драматизма. Поручик принадлежал к военной семье, где любовь к военной службе прививалась с детской колыбели. Окончив Александровское военное училище, подпоручик Дебошинский берет вакансию по собственному желанию в одну из глухих стоянок Туркестана.

Вот там и началась у него ревностная служба, а в то же время и непробудная тоска в глуши нашей российской окраины. От тоски люди бежали, переводились, многие смирялись, но были и те, которые спивались. К последним принадлежал поручик Дебошинский. Он так поддался пагубному влиянию алкоголя, что сделался нетерпим в службе, и принужден был выйти в запас и влачить существование в качестве мелкого чиновника.

Читатель, наверное, задаст мне вопрос: «К чему такая длинная биография? Она едва ли понадобится будущему историку». Но этим я хотел отметить лишь следующее: история полков есть история обыкновенных людей. Поручик Дебошинский не был типичным представителем русского офицера минувших времен, но он был один из нередких русских людей с той типичной двойственностью натуры, которая так часто находила отражение в нашей литературе.

* * *

В последнее воскресенье июня месяца на плацу против пограничной казармы наблюдалось большое оживление. Сотня кубанцев под командой есаула Прозоровского показывала вольтижировку или, как казаки называли, джигитовку. Ловко вертелись казаки на легких и статных кабардинских конях. Особенное восхищение вызвала у зрителей последняя часть показываемых упражнений, так называемое похищение невесты. Казака, одетого черкешенкой, похищает одна группа казаков, другая же группа, с целью вернуть украденную невесту, начинает преследовать первых. Все это действие сопровождалось стрельбой, гиканьем, соскакиванием с коней и т. п.

Вслед за джигитовкой начались солдатские игры. Сегодня они представляли особенный интерес по случаю розыгрыша большого числа призов. Под звуки оркестра одни бежали вперегонки, другие старались перетянуть канат, а кто карабкался на высокий столб, на вершине которого была привешена большая гармошка. В конце всего были показаны на высоком помосте танцы, закончившиеся веселым и удалым малороссийским гопаком.

Как всегда, так и сегодня среди солдат можно было заметить местных торговцев из Сарыкамыша, получивших разрешение на мелкую торговлю. Один из них, очень живой старик, особенно бойко торговал. Среднего роста, слегка сутулый, с бритым подбородком, в армянском архалуке,[105] он, стоя на повозке, громко выкрикивал:

– Забирай последнее, хлопцы, не везти же мне назад остатки. Была не была, а своим кубанцам еще сбавлю, кто без деньги – бери в долг!

Солдаты быстро разобрали последние остатки товара. Этот старик по прозвищу Кишмиш пользовался в полку, в смысле торговли, большими правами и преимуществами. Он получил право всюду и во всякое время вести с полком торговлю, не встречая никаких препятствий. Это исключительное положение старика объяснялось его тесной связью с полком с молодых годов его жизни.

Еще в прошлую войну с Турцией как-то раз рота кубинцев у Эрзерума заняла небольшое, брошенное противником, армянское село. Последнее носило следы большого разрушения. Все кругом было предано озверевшими курдами огню и мечу. И вдруг среди развалин солдаты находят живое существо, мальчика лет пятнадцати, случайно не замеченного жестоким врагом. Мальчика накормили, приодели и определили ему место при кашеварах. Люди очень свыклись с ним, но никак не могли запомнить его замысловатого, хотя и христианского имени. Они дали ему кличку Кишмиш, что значит на местном наречии изюм, то есть род сушеного винограда. Почему его назвали этой кличкой, – тайны этой мне никто не мог объяснить, но с тех пор он на всю жизнь остался Кишмишем и тесно связал свою судьбу с полком.

После войны многие благодетели пробовали устроить его на выгодные места и в Александрополе, и в Тифлисе, и во Владикавказе, но, побыв там короткое время, он возвращался к полку. Из года в год Кишмиш занимался торговлей, продавая солдатам главным образом белый хлеб, фрукты, табак и всякую мелочь. Кишмиш никогда к богатству не стремился, и никакой у него лавки не было. Способ его торговли был довольно-таки оригинальный. От поры до времени Кишмиш являлся в полк с повозкой, запряженной бракованной лошадью. Повозка, наполненная всякой всячиной, в несколько счетов разбиралась набежавшими людьми. Платили Кишмишу наличными очень редко, а большинство брало в кредит. Способ получения денег был основан исключительно на доверии в этом отношении; по словам Кишмиша, дело обстояло в полном порядке. Кишмиш с полком был неразлучен, как в обыкновенных, так и в особых случаях. В полковой праздник Кишмиш наряжался в парадную черкеску, опоясывался серебряным кавказским поясом, надевал себе на грудь медаль за войну 1877–1878 годов с надписью «Не нам, не нам, а Имени Твоему» и становился на левый фланг полка. По окончании молебна Кишмиш считал себя вправе приложиться к кресту после офицеров, а затем отправлялся на кухню офицерского собрания, где получал парадный обед и вино в желаемом количестве. Когда Кишмиш выпивал, то он очень любил говорить про былые дела кубинцев, часто при этом выдумывая небылицы.

Окончив торговлю, Кишмиш стал укладывать в повозку какие-то ящики из-под товара. Люди не расходились, и по старой привычке они не прочь были над ним подшутить.

– Чуй, хлопцы, – послышался чей-то голос, – а наш Кишмиш настоящий герой. Под Сарыкамышем все купцы утекли, а Кишмиш возьми да и останься. Я, говорил Кишмиш, кубинец, и своих не дам в обиду. Полк нам посылал патроны, а Кишмиш табачок. Мы вперед, а Кишмиш за нами, – в тоне говорившего заметна была ирония, но Кишмиш принял это за чистую монету, и на его лице появилась улыбка.

– Георгия ему! – громко заметил кто-то.

– Из консервной банки! – еще громче добавил следующий.

Последние слова вызвали со всех сторон дружный хохот.

Кишмиш, усевшись было за облучок повозки, переменился в лице и, поднявшись на ноги, разразился, к удовольствию окружающих, площадной бранью, с которой могли конкурировать лишь заправские извозчики.

– Какие вы кубинцы, – кричал в бешенстве Кишмиш. – Вы хуже всяких крестиков![106] Вот в старое время, то были кубинцы. Они-то дрались. Они взяли Деве-Бойну, Эрзерум и самую гору Арарат. Сам турецкий султан и его паши затылки себе чесали, когда слышали про дела кубинцев, а вы что, сидите шестой месяц, покуриваете и целые дни брешете. А домой пишете, мол, воюем, еще кланяемся и опять воюем. Эх вы, войско победоносное, баранта[107] вы ставропольская и больше ничего.

Люди увидели, что в шутках зашли очень далеко, и замолчали. Кто-то, очевидно, желая смягчить гнев старика, спросил его:

– А что, Кишмиш, как ты с меня получишь за табачок, если я буду убит?

– Бог милостив, живи себе на здоровье, – ответил Кишмиш, и гнев на его лице сменился добродушной улыбкой.

– Ежели что с кем и случится, того не миновать, а на табак мне наплевать. Бувайте здоровеньки, – закончил старик и, подобрав вожжи, рысцой поплелся к станции Соганлугской.

Вспоминая любимого кубинцами старика Кишмиша, я невольно переношу мысли в далекую окраину России к своей колыбели на Кавказе. Много, много знал я там таких кишмишей, которые любили и лелеяли Россию так же, как и мы.

* * *

Поздно ночью я был разбужен дежурным с приказанием явиться к командиру полка. Через минут десять я вошел в маленькую комнатушку бывшей казармы пограничников. За столом сидел командир полка и внимательно дочитывал какую-то бумагу. Указав жестом руки занять стул, командир сообщил мне, что им только что получена телефонограмма, где доносилось, что с час тому назад посты разведчиков у Геряка подверглись нападению противника. Посты удержаны разведчиками, и у них оказалось несколько человек раненными. Затем командир полка прочитал мне приказание, полученное из штаба дивизии. Всем частям дивизии приказывалось проявить особую бдительность и боевую готовность ввиду того, что противник по всему фронту дивизии, а также и против туркестанцев, повел усиленную разведку. Кроме того, в сводке, полученной вместе с приказанием, указывалось, что в районе Ванского озера, на участке 4-го корпуса завязались упорные бои. На основании всего изложенного командир полка приказал мне немедленно с двумя взводами пулеметов следовать на позицию и, оставив один взвод в Хадыке, самому прибыть вместе с другим взводом на Хорум-Даг, где следовало иметь не менее четырех пулеметов.

Через час я выступил в направлении поста Промежуточного и, не доходя до него, свернул на Хадык. Оставив в последнем взвод пулеметов, я двинулся дальше на Хорум-Даг, куда и прибыл около десяти часов утра. На позиции и в Геряке оказалось полное спокойствие, и только со стороны туркестанцев доносилась до нас отдаленная орудийная стрельба. На Хорум-Даге находились 13-я и 14-я роты, а начальником среднего боевого участка (высота Хорум-Даг) был капитан Тихонов.

К вечеру прибывшим ординарцем из штаба полка командиру 14-й роты штабс-капитану Хабаеву был вручен приказ от командира полка. Согласно этому приказу, штабс-капитану Хабаеву надлежало с наступлением сумерек с полуротой 14-й роты отправиться в Геряк. По прибытии в последний штабс-капитан Хабаев, приняв общее командование, должен был на рассвете произвести нападение на неприятельское охранение с целью захвата пленных. Штабс-капитан Хабаев просил по телефону отложить возложенную на него задачу на сутки, так как в течение следующего дня он хотел лично ознакомиться с местностью и с расположением охранения противника перед Геряком. Просьба штабс-капитана Хабаева была уважена, и он должен был выступить в сумерки в Геряк и там в течение дня ознакомиться с обстановкой, организовать нападение и произвести его на рассвете следующего дня.

Я, в свою очередь, попросил разрешения отправиться в Геряк, на что получил согласие.

Лишь только наступили сумерки, мы выступили. Сначала мы круто спускались с Хорум-Дага, затем, пересекая строящееся шоссе, вышли на проселочную дорогу. Пройдя по ней около восьми верст, мы спустились в узкое ущелье, где лежал полуразрушенный Геряк. Ночь была звездная, а Млечный путь показывал, что длинное ущелье тянулось в направлении с юга на север. На западе, в сторону противника, на фоне звездного неба с трудом можно было заметить ряд сопок, на которых располагались заставы, а еще впереди их посты наших разведчиков.

Полурота тихо вошла в село и остановилась в середине его на небольшой площадке перед мечетью. Людям приказано было отдыхать не раздеваясь. Начальник команды разведчиков поручик Дебошинский точно ознакомил нас с обстановкой, подробно рассказав нам о вчерашнем нападении противника на наши посты.

Линию охранения занимало два взвода команды, а остальные два, в качестве резерва, находились в Геряке. Смена охранения происходила каждые сутки перед рассветом. Часов в одиннадцать стоявшая до сих пор тишина была нарушена выстрелами со стороны противника. Над нами высоко засвистели пули, и одна из них или с рикошета, или сорвавшись с нарезов,[108] как-то глухо прожужжав над головами, шлепнулась о стену мечети. Болтавшие до этого люди на момент притихли, а затем начали вставлять замечания. Огонь противника то утихал, то вновь разгорался, и вскоре под свист пуль я услышал храп заснувших.

Еще задолго до рассвета резервные взводы команды разведчиков отправились на смену. За двухмесячную службу в Геряке люди отлично изучили всю местность, и назначенные в заставы и в полевые караулы отправлялись сами напрямки.

К утру сменные взводы спустились в Геряк. Эта ночь прошла для них спокойнее, и потерь не было. Но все же люди еще находились под впечатлением вчерашней ночи и простить не могли туркам за четырех раненых.

С командой разведчиков я не виделся со дня ранения, и сейчас с большой радостью с ними встретился. Многих из них я знал еще до войны, одно время командуя ими. Их загорелые мужественные лица не показывали ни тени усталости, несмотря на то, что у них служба была полна больших опасностей. Вообще разведчики – это были солдаты особого выбора и особой закалки. Их выбирали главным образом из тех, кто был до службы охотником, рыболовом, лесничим, или вообще из занимавшихся каким-либо спортом. Служба от них требовала самостоятельности, подвижности, быстрой ориентировки в местности и вообще в обстановке, а также и грамотности. Кроме положенного курса занятий, служба их была связана с постоянными упражнениями в поле, с охотой и с долговременными командировками в помощь пограничной страже. Все это развило в них особые качества, не замедлившие сказаться еще в первых боях.

Передо мной остановился бравый, с двумя «георгиями», унтер-офицер Кочатков. Его красивое лицо с большими голубыми глазами на сей раз выражало большое недовольство.

– Да как же, ваше благородие, можно быть спокойным, когда я каждый раз говорил, что влево от заставы номер два нужно было заложить также секрет. Турок возьми да и пронюхай, и напал с тылу, – хорошо, что вовремя их заметили.

Через полчаса штабс-капитан Хабаев, я и поручик Дебошинский поднялись на линию нашего охранения и остановились у одного поста, откуда ясно было видно расположение противника. Шагах в тысяче, на ближайшем к нам хребте, стояло охранение противника. Дальше на высотах находились уже его позиции, за которыми возвышался Джили-Гель. Последний был сильно укреплен, и нам издали он казался весь исцарапанным сетью окопов.

К полудню мы вернулись в Геряк, за исключением штабс-капитана Хабаева, который остался у застав до наступления сумерек. К вечеру мы узнали, что попытки наших соседей влево от нас (кажется, елизаветпольцев) захватить пленных не увенчались успехом. Вернувшийся штабс-капитан Хабаев приказал собраться к себе всем офицерам и унтер-офицерам. Когда мы оказались в сборе, он объявил нам приказ произвести нападение на неприятельскую заставу сегодня же ночью. Задача состояла в следующем: ночью две партии разведчиков (каждая по 8–9 человек), одна под командой подпоручика Сеид-Заде, а другая – унтер-офицера Кочаткова, должны были скрытно обойти турецкую заставу, что находилась против нашей заставы № 2, и атаковать ее с тыла с таким расчетом, чтобы противника обезоружить и доставить в Геряк. В случае если действия партий будут обнаружены раньше времени, то тогда поручику Дебошинскому следовало атаковать ту же заставу противника в лоб двумя взводами разведчиков. Остальные два взвода должны были оставаться на линии охранения. В качестве резерва им придавалась полурота 14-й роты.

В первом часу ночи все мы из Геряка поднялись на линию наших застав. Два взвода разведчиков спустились вниз, а в третьем часу назначенные партии пошли вперед. С партией Кочаткова выступил штабс-капитан Хабаев. Я лично остановился немного ниже того поста, с которого мы днем вели наблюдения. Некоторое время я слышал шаги удаляющихся людей, а затем все стихло. Для меня наступили минуты полного напряжения и беспокойства и за успех, и за судьбу ушедших, когда минуты казались часами. Вдруг ночная тишина нарушилась ружейным выстрелом. За ним еще два, а дальше наступила опять прежняя тишина. По всей вероятности, противник пока не обнаружил наших и стрелял лишь для очистки совести. Мне казалось, что я слышу биение своего сердца, свое же собственное дыхание, – до того мои нервы были натянуты. Это было какое-то особое чувство, связанное отчасти со страхом, но главным образом с жаждой острых ощущений и с таинственностью. Чувство нелегкое и даже тяжелое, но раз пережив его, человека, через известный промежуток времени, вновь влечет к нему.

Но вот вдали как будто послышались крики, а вслед за тем противник открыл сильный ружейный огонь.

Жалобно стали посвистывать над моей головой шальные пули, но мне было не до них. «Нарвались», – промелькнуло у меня в голове, и меня охватило чувство сильнейшей досады за потерянный успех. Прошло минут пять. Огонь противника становился все реже и реже и, наконец, совершенно стих. Прошло еще томительных четверть часа, и я услышал резкий окрик часового с поста, стоящего влево от меня.

– Стой, что пропуск! – донеслось до меня, и одновременно защелкал затвор винтовки. Впереди оказались наши, возвращавшиеся с нападения. Влекомый неудержимым желанием узнать результат опасной задачи, я бросился вперед навстречу. В полумраке наступающего утра я узнал фигуры штабс-капитана Хабаева, унтер-офицера Кочаткова и людей, среди которых следовали четыре захваченных в плен турка. Задача, возложенная штабом дивизии на разведчиков Кубинского полка, была выполнена полностью.

К утру мы вернулись в Геряк, а пленных турок и девять взятых винтовок отправили в штаб дивизии (стоявший, кажется, в Кара-ургане).

Мне кажется, читателю нетрудно представить, с каким интересом я прислушивался к рассказам участников только что минувшего боевого эпизода.

Первая партия под командой унтер-офицера Кочаткова, где находился и штабс-капитан Хабаев, прошла линию неприятельских постов и беспрепятственно вышла в тыл их застав. Люди подошли к заставе шагов на пятьдесят и ясно слышали разговоры турецких солдат. Поднявшаяся стрельба в стороне движения партии подпоручика Сеид-Заде показывала, что она обнаружена противником, и штабс-капитану Хабаеву и унтер-офицеру Кочаткову оставалось лишь одно – немедля броситься на заставу. Без знака люди кинулись в направлении слышавшихся голосов.

Бежавший впереди всех рядовой Копылов неожиданно столкнулся с турецким часовым. Ловким и сильным ударом Копылов вышиб из его рук ружье. Обезоруженный турок повернулся в сторону своей заставы и пустился бежать. Копылов, нагнав его, вскочил ему на спину. Окончательно испуганный турок, крича благим матом, вбежал с сидевшим на нем Копыловым в середину своих, чем произвел среди них переполох. Воспользовавшись этим, разведчики бросились на турок. Часть их была переколота, большая часть разбежалась, а четверо, подгоняемые прикладами, принуждены были последовать с партией в направлении Геряка.

– Да почему же ты возьми и вскочил турку на шею? – задал кто-то вопрос Копылову.

– А как же быть иначе, – с задором ответил Копылов. – Стрелять нельзя было, ни колоть, ни прикладом, ну я возьми да оседлал его.

Партия подпоручика Сеид-Заде, пройдя несколько сот шагов, неожиданно наткнулась на неприятельские секреты, которые огнем предупредили своих. Дальнейшее движение своей партии под поднявшимся огнем противника подпоручик Сеид-Заде счел бесполезным и к рассвету вернулся к своим.

В тот же день поздно вечером полурота 14-й роты и я вместе с ней вернулись на Хорум-Даг.

* * *

Числа 10 июля три батальона кубинцев, занимавших Зивинские позиции, были сменены и отправлены к штабу полка в русский Меджингерт. Сейчас я очень затрудняюсь сказать, кем кубинцы были сменены, по той причине, что в эти дни я отсутствовал в районе позиции и находился в русском Меджингерте, куда был вызван по хозяйственным делам. Как мне тогда передавали и насколько мне помнится, Зивинские позиции после кубинцев были заняты батальоном дербентцев и дружинниками, подошедшими с Сарыкамыша. Почти одновременно с нами был снят с позиции Бакинский полк, и его позиции также были заняты дружинниками. Через два-три дня мы узнали, что этот полк переброшен в Каракурт. Туда же был двинут один из туркестанских полков, прибывший в Сарыкамыш в качестве резерва. Через несколько дней после сосредоточения нашего полка были сняты с позиции елизаветпольцы и отправлены на правый берег Аракса, в направлении Карадербентского прохода.

Вся эта перегруппировка частей 39-й дивизии указывала на происходившие на фронте какие-то события, и, судя по переброске частей за наш левый фланг, мы предполагали, что эти события назрели на участке 4-го корпуса. На важность происходивших событий нам указывало то обстоятельство, что наше командование, очевидно, в силу крайней необходимости, перебросило бакинцев и елизаветпольцев за наш левый фланг, ослабив тем очень важные позиции от горы Кавах-Тапа до левого берега Аракса. Какими-нибудь определенными и официальными сведениями касательно совершающихся событий мы не располагали.

При такой выжидательной обстановке полк простоял в Меджингерте с неделю. Внешний вид села с подходом всего полка переменился. Вся опушка леса у села была занята разбитыми палатками. В само село вошло насколько перевязочных пунктов, наконец, мимо нас целые дни проходили обозы в направлении на турецкий Меджингерт и Салькори. Эти дни занятий в полку не производилось, а ротам и командам приказано было привести себя в порядок.

Числа 16 или 17 июля полку приказано было построиться на плацу. Батальоны и команда стали в линию резервных колонн, фронтом к горе Лагер-Мадер. Роты долго выравнивались, как на большом параде. Когда же и опытному глазу ни к чему нельзя было придраться, подалась команда «Смирно».

Полный чувства гордости и восхищения, стоял я среди стальной громады четырех тысяч людей, замерзающих на месте в ожидании дальнейшей команды.

– Под знамя, слушай на караул! – послышалась исполнительная команда. Полк как будто вздрогнул, и над головами всех вырос стройный лес грозных штыков. С правого фланга донеслись звуки полкового оркестра и горна, заигравших встречу. Отдавалась честь приближающемуся к строю знамени. Сегодня оно было без чехла и развевалось на древке, несомое бравым подпрапорщиком Рожковым.

Знамя остановилось на правом фланге полка. Встреча утихла, лес штыков исчез. Подошедший командир полка приветствовал полк и поздравил его с предстоящим походом. Начался напутственный молебен, после которого вновь прибывшие в полк офицеры и молодые солдаты были приведены к присяге.

По окончании молебна командир полка, пожелав успеха полку, указал, что впереди предстоят тяжелые испытания:

– Придется идти на окопы и резать проволоку. Сегодня утром я приказал выдать в каждую роту по несколько ножниц для резки проволочных заграждений. Дело опасное и нелегкое, а потому я приказываю выдать ножницы в первую очередь охотникам.[109] Охотники, вперед.

При наступившей гробовой тишине вышел один охотник, за ним другой, затем их стало десятки, сотни, и через несколько минут весь полк был на линии охотников.

Командир полка первое время от волнения не мог проговорить ни слова.

Вновь взвился лес штыков под относимое знамя. Роты и команды, под звуки бойкого марша стали расходиться по бивуаку.

19 июля рано утром полк выступил в поход в направлении Салькори через Аракс к Карадербентскому проходу. Кроме маршрута и ночевки у Дели-Бабы полку никаких боевых заданий не было указано. В восьмом часу утра мы прошли турецкий Меджингерт, взяв направление на юг к реке Араксу. Дорога вначале вилась по ущелью вдоль ручья, затем, пройдя версты три, она круто стала подниматься в гору. Далее мы двигались по волнистому хребту, расположенному восточнее Ханычайского оврага. Жара еще с утра давала себя чувствовать, а в полдень она сделалась трудно выносимой. Путь оказался безводным, а выгоревшая от жары трава и темный камень придавали всему унылый вид. В час дня мы достигли высшей точки хребта, откуда открывался вид на всю правобережную полосу Аракса. Далеко впереди, во мгле знойного дня, неясно вырисовывались отроги высокого Башкейского плато и высот Драм-Дага. Между ними шла, суживаясь к Карадербентскому проходу и далее к Мергимирскому перевалу, живописная долина с несколькими селами. Вся эта панорама отделялась от нас широким и обрывистым ущельем Аракса, казавшимся нам сверху какой-то темной извилистой полосой. К двум часам жара, казалось, достигла предела. Жажда и зной начинали утомлять людей, и несколько человек свалились от солнечного удара. Дорога постепенно начинала идти под уклон, перейдя версты через четыре в крутой спуск. Внизу заблестел Аракс, а немного в стороне от него под высоким утесом лепились сакли села Салькори.

Около 3 часов полк перешел Аракс по понтонному мосту и после большого привала двинулся к селу Дели-Баба. На ночевку полк встал в четырех верстах от села. За ночь никаких изменений не последовало, и обстановка для нас оставалась неясной. Утром полку приказано было вернуться в Салькори и ждать там особых распоряжений. Этот новый маневр нас очень озадачил, и у нас сложилось представление, что противник, воспользовавшись нашим уходом с Хорум-Дагских позиций, перешел в этом направлении в наступление. Однако, со слов встречных, там царило полное спокойствие. У Салькори мы простояли весь день, и только к вечеру нам стало известно, что с рассветом полк должен выступить на север в направлении Зивина, куда ему следовало прибыть к вечеру.

Прошел жаркий день, его сменил прохладный вечер. Из-за гор выползла полная луна. Люди спали вповалку между линиями составленных в козлы винтовок. Сзади полка стояло полуразрушенное село. Уныло глядели при лунном свете стройные, еще недорубленные тополя. В стороне неугомонный Аракс пел вечную песню, неся бурные волны к гигантскому и мрачному Каракуртскому ущелью. Вся эта обстановка, и сон людей, и силуэты часовых мне почему-то показались хорошо знакомыми. Я долго рылся в своей памяти и наконец вспомнил.

Несколько лет тому назад на меня произвела большое впечатление одна картина французского художника (не в оригинале, но в отличной копии). Картина изображала собой ночной привал французского полка, кажется, в одном из алжирских оазисов. Такие же спящие люди среди составленных ружей, такие же фигуры часовых, среди такого же невзрачного пейзажа, освещенного луной. Талантливый художник, помимо искусства, сумел вложить в произведение глубокую любовь к полку, к войскам и большое понимание их жизни. Признаюсь, что в эти минуты я позавидовал ему. Мне также хотелось зарисовать эту живую картину родного мне полка.

* * *

День 21 июля выпал для нас очень тяжелый. Было всего семь часов утра, а нестерпимая жара уже начинала выматывать наши силы. Мы шли по знакомой дороге, теперь карабкаясь на хребет. Полку следовало, не спускаясь в турецкий Меджингерт, двигаться по хребту вдоль Ханычая на север. До Зивина было около 25 верст трудной дороги по каменистому грунту. В одиннадцатом часу мы были на линии турецкого Меджингерта, пройдя половину заданного нам пути. Я шел с командой в хвосте колонны, чтобы своими двуколками не мешать ротам. За мной следовали патронные и санитарные двуколки. Мне казалось, что солнечные лучи готовы были прожечь мою фуражку и тонкий китель. Рубахи солдат, особенно под скатками и вещевыми мешками, насквозь были мокры от пота. Вода в баклаге[110] сделалась почти горячей, и пить ее становилось противно. Солнечные удары стали учащаться, и в 8-й роте один случай оказался смертельным. В нескольких шагах от дороги у камня, скрывавшего лишь голову от палящих лучей, лежал молодой солдат, почти мальчик, и тяжело дышал. Другой, опустившись на колено, бережно накладывал ему на голову намоченный платок. В лежащем я узнал ефрейтора 5-й роты, отличившегося под Сарыкамышем при взятии турецкой батареи. Этот мальчик-герой был в большом почете у людей роты за проявленную им не раз храбрость.

Сейчас, записывая эти строки, мне, к сожалению, не удается припомнить фамилию этого молодца-кубинца, награжденного и крестом, и медалью. Одно лишь мне вспоминается, что он уроженец Киевской губернии, сын инженера, окончивший реальное училище, добровольно вступивший в полк, по национальности еврей.

Но всему бывает конец. Томительный день вместе с палящим солнцем начал угасать. Около 6 часов полк стал спускаться к Ханычайскому ущелью, по которому до Зивина оставалось около двух часов ходу. В воздухе завеяло холодком и запахло сыростью. Солнечные лучи остались где-то высоко над обрывом. Еще два или три крутых поворота, и я с командой остановился у широкого и быстрого ручья. Люди и кони бросились с жадностью пить холодную и чистую воду. А дальше и идти было нетрудно. Дорога шла без подъемов, крутясь все время над ручьем. Впереди понеслась старая кубинская песня. Еще дальше послышалось: «Для русского солдата пули, бомбы – ничего». Доморощенный оркестр 14-й роты, состоящий из скрипки, гармони и бубна, заиграл веселую польку. Поздно в сумерки полк остановился на привал в одной версте от Зивина у развалин старинной башни, служившей когда-то в древние времена крепостью. Людям был роздан обед только теперь, так как кухня была еще ночью отправлена вперед.

В девятом часу со стороны Кара-ургана показался свет быстро несущегося по шоссе автомобиля. Замедлив ход, машина свернула на проселочную дорогу, направившись к нашему бивуаку. Через минуты две она остановилась, гудя мотором. Сквозь резкие лучи рефлекторов мы увидели тучную фигуру капитана Генерального штаба Калинкарова,[111] временно исполняющего должность начальника штаба дивизии.

Полные любопытства за судьбу завтрашнего дня, мы, офицеры, обступили капитана, забросав его вопросами.

– Господа, – отозвался крикливым голосом капитан. – Сейчас все узнаете, будьте терпеливы, – и, заметив приближающегося командира полка, поспешил к нему с пакетом от начальника дивизии.

Прочитав полученный приказ, командир полка недовольным тоном обратился к капитану:

– Я сейчас выступлю с полком, но, скажите на милость, капитан, почему полк третий день болтается без толку? Сегодня у меня люди с рассвета на ногах, и я, проделав больше двадцати пяти верст трудного марша, сейчас должен пройти новых пятнадцать, да еще после того вступить в дело.

Переваливаясь с ноги на ногу и позвякивая шпорами, капитан Калинкаров, не то с улыбкой, не то с иронией, ответил:

– Я вполне понимаю ваше положение, господин полковник, но, к сожалению, не я играю первую скрипку.

– Все вы там играете на скрипках, а в музыканты ни один не годитесь, – послышался голос поручика Алавидзе.

– Поручик Алавидзе, – заметил командир полка, – потрудитесь быть сдержанным в ваших выражениях. Господа офицеры, через полчаса полк выступает на Геряк, а с рассветом мы атакуем позиции противника у Джили-Геля. Прошу, господа, по ротам.

Предстоящий ночной марш, затем бой, и все это после тяжелого перехода, не совсем было для нас приятным. Но делать было нечего, приказ должен быть исполнен. Через час голова колонны полка вступила на шоссе и пошла в направлении Зивинского перевала. Я с командой, следовавшей в середине колонны, а также и два батальона после меня должны были задержаться у шоссе больше чем на полчаса. В колонну полка втягивалось несколько батарей, подошедших с Кара-ургана. Приятно было вступить на новое, только что отстроенное, шоссе. Роты из сдвоенных рядов перешли в колонну по отделениям, а я сократил колонну, выдвинув патронные вьюки на линию пулеметов.

Пройдя около двух верст, колонна начала взбираться по вилюшкам[112] на перевал. Я начал было считать число колен, но скоро сбился и бросил. Сверху доносился грохот артиллерии и крики: «Под ноги!», «Повод вправо!», «Повод влево!» Наконец, перевал был взят. Мы проходили по знакомой нам местности. Не доходя нескольких верст до Занзаха, колонна сошла с шоссе на проселочную дорогу в направлении Геряка, по которой я вместе с полуротой 14-й роты недели три тому назад двигался к разведчикам. Состояние дороги начало сказываться на нашем марше. Ежеминутно мы останавливались из-за артиллерии, что окончательно утомило людей. Вместо того чтобы войти в Геряк ночью, мы прошли его на рассвете, остановившись в полуверсте южнее села. Артиллерии было приказано немедленно занять позиции.

Какая большая радость! Вместо того чтобы построиться в боевой порядок и перейти в наступление, нам объявили, что наступление откладывается на сутки.

* * *

Пораженная и до крайности обессиленная в Сарыкамышских боях 3-я турецкая армия принуждена была к бездействию на некоторый срок. Она нуждалась не только в пополнениях, но и в формированиях новых частей включительно до дивизий. Справедливо отметить, что турецкое командование очень умело справилось с этой трудной задачей. По сведениям о противнике, которые мы получали из наших штабов, можно было судить, что противник в сравнительно короткий срок не только восстановил мощь, но и увеличил ее формированием и присылкой новых частей. В этом случае планомерной работе противника способствовало временное отсутствие активности в нашей армии, в силу ряда причин, принудивших нас на несколько месяцев к бездействию.

Победоносная, но сильно обескровленная Кавказская армия нуждалась после Сарыкамышских боев в крупных пополнениях. Громадный тыл армии требовал, кроме средств и энергии, также и времени для полного его устройства. Но главной причиной, лишающей Кавказскую армию активности и ставящей ее в крайне невыгодные условия перед противником, был увод ее 43 батальонов на Западный фронт. Этим Кавказская армия лишалась всех резервов, и насущной задачей командования становится скорейшее формирование новых частей. Вновь сформированная 4-я Кавказская стрелковая дивизия и несколько пластунских бригад составили новую резервную группу войск, по численности значительно уступающую числу, требуемому обстановкой на фронте.

Помимо указанных невыгод были и другие обстоятельства, которые послужили в ущерб кавказской армии уже по причине допущенных ошибок.

Еще в декабре месяце командующий Кавказской армией генерал Мышлаевский, покидая фронт, отдал приказ об отступлении 4-му Кавказскому корпусу, стоящему в Ванской долине, а также и левофланговой группе, стоявшей на персидской территории и носившей название Азербайджанского отряда.[113] Командир 4-го корпуса не подчинился приказу, остался на месте и сохранил свое положение, чем обеспечил наши действия у Сарыкамыша с левого фланга. Начальник же Азербайджанского отряда быстро отошел к русско-персидской границе (Джульфа), уступив таким образом большую территорию противнику при весьма незначительном давлении с его стороны. Между тем, в связи с этим оставлением, мы теряли очень многое. С отходом Азербайджанского отряда обнажался левый фланг 4-го корпуса, и самое главное то, что авторитет российской мощи падал в глазах всего населения Персии. Уход русских давал возможность турецким и немецким эмиссарам повести сильную агитацию против России, а также поднять против нас большие полчища полудиких курдов.

К лету 1915 года Азербайджанский отряд восстановил положение, но на сей раз движение отряда обошлось нам во всех отношениях значительно дороже. Для решительных действий на нашем левом фланге и для поднятия нашего авторитета среди диких племен в Персию, в район Урмийского озера, была отправлена большая конная группа.

Между тем турки, как и всегда, были отлично осведомлены о нашем положении. Учитывая, что Кавказская армия не располагает крупными резервами и вообще по численности уступает их армии, они решили перейти в наступление с целью вторгнуться в пределы Кавказа. На сей раз турецкое командование начало сосредотачивать ударную группу перед 4-м Кавказским корпусом.

В сравнительно короткий срок противник сосредоточил крупные силы численностью до 80 батальонов под командованием Абдул-Керим-паши. План турецкого командования сводился к следующему: перейти всеми сосредоточенными силами против русских, расположенных в районе Ванской долины (4-й Кавказский корпус) и, опрокинув, преследовать их включительно до Агрыдагского хребта. Перейдя последний, войти в глубь Эриванской долины, откуда открывалась возможность действовать по глубоким тылам Кавказской армии.

К концу июня на фронте 4-го Кавказского корпуса завязались упорные бои. Главный удар противник направил на участок 66-й пехотной дивизии. Бои в продолжение нескольких дней не давали противнику существенных результатов, но затем, превосходя численностью наш корпус больше чем в два раза, он заставляет его очистить занимаемые позиции. В дальнейшем противник продолжал вести энергичное наступление, причем сопротивляемость частей 4-го корпуса становилась с каждыми боем все слабее и слабее, превратившись под конец в поспешное отступление. К середине июля 4-й Кавказский корпус очистил всю до того занимаемую нами турецкую территорию, стараясь задержаться на высотах Агрыдагского хребта. Рассчитывать на серьезную боеспособность 4-го Кавказского корпуса, на способность его задержать противника не приходилось. Части, перенеся трехнедельный отступательный марш, при неудачных боях, были если не деморализованы, то очень подавлены. Кроме того, их численный состав значительно уменьшился в связи с понесенными потерями. Командир 4-го корпуса, потеряв всякую надежду на какой-либо успех, неоднократно просил ставку о скорейшей присылке ему подкреплений. Подошедший к Агрыдагу противник, войдя в соприкосновение с 4-м Кавказским корпусом, вновь начинает его теснить, а через дня два после того передовые части турок были уже на восточных склонах хребта. Над Кавказской армией, а также и над всем Кавказом вновь сгустились грозные тучи.

Уже начинающийся отход 4-го Кавказского корпуса ставил центр армии, то есть 1-й Кавказский и 2-й Туркестанский корпуса, в крайне невыгодное положение. Левый фланг 1-го Кавказского корпуса оголялся и становился под удары противника. Дальнейшее продвижение противника к Агрыдагу еще больше увеличивало опасность центра армии. Создавалась угроза, что противник уже может обрушиться на тыл 1-го Кавказского и Туркестанского корпусов.

Переход турками Агрыдага означал, что противнику предоставлялась полная возможность войти в пределы Эриванской и Елизаветпольской губерний, то есть войти в глубь территории Кавказа и тем составить существенную угрозу всей Кавказской армии. В период Сарыкамышской операции вся обстановка ясно представлялась каждому бойцу. Тогда, в силу сложившихся обстоятельств, вся стратегия, в смысле пространства, вертелась на пятачке. Под Сарыкамышем весь наш фронт насквозь простреливался орудийным выстрелом, вся арена решительной битвы занимала по площади пространство не больше 20–25 квадратных верст, и немудрено, что все то, что совершилось, многими из нас сравнительно правильно оценивалось.

Совершенно иначе все обстояло за время июльской операции 1915 года, или, как ее назвали, Евфратской операции (события происходили в бассейне реки Евфрата).

Сама операция в своем зачатке и в дальнейшем развитии происходила в стороне и на значительном удалении от нас. Наше участие в ней было лишь пассивного характера, и представления о сущности всей обстановки мы в то время не имели. Командование, в силу сохранения принципа скрытности назревающего маневра, сочло за необходимость до поры до времени не давать войскам никаких сведений ни об обстановке, ни о совершающейся перегруппировке.

Изложенная выше мной обстановка на Кавказском фронте за период июльских боев 1915 года сделалась нам известной лишь после окончания самой операции, а ее детали я узнал значительно позже, уже путем знакомства с военной литературой.

Энергичные действия Абдул-Керим-паши стали внушать серьезные опасения за все положение Кавказского фронта. Необходимы были быстрые решения, чтобы остановить и отбросить врага.

В нормальном случае, то есть при наличии крупных резервов, дело обстояло бы значительно проще, но таковых в распоряжении ставки имелась всего лишь одна дивизия, расположенная в районе крепости Карс.

Теоретически казалось, что эту дивизию и еще несколько снятых с фронта следовало бросить в угрожаемое место. Но в жизнь этого провести не было никакой возможности, за отсутствием должных на это удобных путей сообщения и времени. Командующий Кавказской армией генерал Юденич принимает совершенно новое решение, построенное на принципах быстроты, внезапности и натиска. В основе плана была идея не только остановить наступающую группу неприятельских войск, но окончательно ее уничтожить и восстановить прежнее положение фронта.

Генерал Юденич предоставил в этом случае судьбу 4-го Кавказского корпуса самому себе, не выслав к нему на поддержку ни одной части. В то же время стоящей в армейском резерве 4-й Кавказской стрелковой дивизии приказывает двигаться через Сарыкамыш, Каракурт-Баш-Кей и далее на левый фланг 1-го Кавказского корпуса к селу Даяр. Вслед за этим такой же приказ получили 153-й пехотный Бакинский полк, находящийся в корпусном резерве в Сарыкамыше, и подходивший к последнему один из Туркестанских полков.

Кроме того, в районе Даяра должна была сосредоточиться 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Баратова, который должен был принять общее командование над сосредоточенной группой. Через небольшой промежуток времени также к Даяру были посланы сначала Елизаветпольский, а затем Кубинский полки (через Карадербентский проход).

Генерал Баратов должен был быть готовым выступить ежеминутно в любом направлении. Ставка армии из Карса перешла в Каракурт, куда должен был подойти еще один Туркестанский стрелковый полк.

Командующий армией дает Абдул-Керим-паше почти беспрепятственно продвигаться вперед к Агрыдагу с целью завлечь его как можно глубже к нам в тыл. Генерал Юденич предполагал, когда настанет удобный момент, форсированным маршем войск генерала Баратова в южном направлении перерезать все пути сообщения Абдул-Керим-паше и нанести ему по тылу ряд сильных ударов. В случае если противник также перейдет в наступление против нашего центра, то группу войск у Даяра командующий армией предполагал двинуть на север с целью нанесения удара противнику во фланг. Однако против нашего центра противник оставался в полном спокойствии, и даже нам удалось установить, что он с этого направления части перебрасывал на правый берег Аракса к Мергимирскому перевалу, прикрывавшему Даяр.

Тогда командующий армией на 23 июля отдал приказ группе войск генерала Баратова перейти в наступление в южном направлении и нанести решительный удар войскам Абдул-Керим-паши.

Одновременно находящемуся в пути к Даяру Кубинскому полку приказано было вернуться на левый берег Аракса и двинуться через Зивин к Геряку, откуда полк должен был атаковать укрепленные позиции противника на Джилигельских высотах. Аналогичное приказание получили Дербентский полк и Туркестанский корпус. Задача, возложенная на войска нашего центра (кроме уведенных на правый берег Аракса), заключалась в том, чтобы энергичными атаками привлечь на себя силы и внимание стоящего перед ними противника.

Приближался рассвет. Полк уже с час был развернут в боевой порядок. Все было готово к бою еще вчера. Две легких батареи, горная и мортиры заняли позиции у Геряка на высотах, которые раньше занимались нашими разведчиками. Телефонная связь установлена по фронту и в глубину. К Геряку подтянулись часть артиллерийского полка и перевязочный пункт.

В боевые участки были назначены 1-й и 2-й батальоны, в резерве 3-й и 4-й с двумя пулеметами. Я, выделив один взвод (3-й) пулеметов к первому батальону, с двумя другими стал при втором. Боевой участок полка связывал вправо с дружинниками (последние держали связь с туркестанцами), а влево с разведчиками Дербентского полка.

Задача полка заключалась в следующем: с рассветом полк, сбив сторожевое охранение противника, должен был атаковать его первые укрепленные позиции, что впереди (восточнее) Джилигельского оврага. Занятую позицию следовало укрепить, после чего полк должен был ждать новых приказаний. Намеченный участок атаки представлял собой горный кряж длиной больше версты, лежащий в направлении с севера на юг. В середине кряж круто снижался, образуя глубокую седловину. Эта седловина представляла самое опасное место атакуемого участка, и она находилась под прикрытием проволочных заграждений и перекрестного огня. Середина ее была дана за направление боевого порядка, куда должен был следовать стык 1-го и 2-го батальонов.

Ночная тишина изредка нарушалась чьим-то глухим кашлем. Курить не смели, а говорили вполголоса, так как наши цепи залегли в ста шагах от неприятельских сторожевых постов. Но вот со всех сторон послышались шепотом голоса «встать, вперед». В полумраке появились неясные фигуры поднявшихся на ноги солдат. Молча, держа ружья наперевес, они быстро пошли вперед, соблюдая, насколько позволяла темнота, равнение. Через минуту донесся неясный крик турецкого часового, и сейчас же над нами защелкали пули. Щелканья и свист начали усиливаться, и в один момент как будто все оборвалось. Сторожевка противника сбита. Цепи приводились в порядок. Вновь послышалось, но уже громким голосом: «Вперед, держи равнение».

Теперь я уже ясно видел перед собой кривую и извивающуюся цепь людей, идущих на окопы врага. Вдруг надо мной послышалось знакомое и неприятное шипение, затем оглушительный треск, после чего из цепи донесся чей-то жалобный стон, первой жертвы боя. Через короткое мгновение второй такой же сильный треск, и кругом глухо зашлепали шрапнельные пули. Возле меня пулеметчик, державший под уздцы коня, выпустил поводья и ничком упал на землю. Его конь с вьюком рванулся в сторону, а затем, остановившись, начал трястись всем телом. При свете начинающегося дня я увидел в правом боку бедного животного широкую рану, откуда сочилась кровь.

Огонь артиллерии противника ежеминутно увеличивался.

– Со вьюком в цепь, по первому пулемету, за третьей ротой! – скомандовал я, и через полминуты четыре пулемета, снявшись со вьюков, нагоняли быстро удаляющиеся впереди цепи. Через несколько минут мы были под сильным ружейным и пулеметным огнем противника.

Все чаще и чаще стали попадаться на пути убитые и раненые. Но вот сквозь непрерывающуюся ружейную и пулеметную трескотню и частые взрывы снарядов до нас донеслись сначала одиночные крики, а потом мощное, громкое, неудержимое русское «ура». 3-я рота во главе с лихим командиром капитаном Балбашевским[114] пошла в штыки.

– Ваше благородие, командир полка приказали вам два пулемета послать на левый фланг к тринадцатой роте, – почти кричала мне в ухо связь, прибежавшая из штаба полка.

Я приказал идущему со мной подпоручику Кузнецову со взводом пулеметов нагнать 3-ю роту, а сам, с другим взводом, повернув налево, стал совершать облическое движение,[115] чтобы выйти на левый фланг наступающего боевого порядка. Левее меня и уступом вперед шли 13-я и 14-я роты, стремясь перевалить сравнительно большой гребень. Через несколько минут роты скрылись за гребнем, откуда начали все чаще и чаще посвистывать пули. Это был фланговый огонь противника, очень опасный для наступающих цепей и который во что бы то ни стало нужно было ликвидировать. Я поспешил подняться на только что пройденный ротами хребет, и тогда лишь понял, в чем дело.

Передо мной открылась большая, с крутыми скатами, высота, на которую наступали 13-я и 14-я роты, по которым турки открыли убийственный огонь. Еще вчера днем при разведке она была назначена для атаки 7-й и 8-й ротам, наступающим на левом фланге боевого порядка. Вследствие темноты наступающие, сбившись с указанного направления, приняли вправо, и поэтому занимаемая сейчас противником высота была глубоко за флангом продвинувшегося вперед нашего боевого порядка. Я немедленно открыл огонь по высоте, до которой было не больше 800 шагов. Огонь оказался очень действенным, вслед за ним 13-я рота с громким «ура» бросилась в штыки. Прекратив огонь, я последовал за 14-й ротой, начавшей спускаться в широкую каменистую лощину, что была левее атакованной высоты. Продвигаясь вперед по лощине, 14-я рота была встречена со всех изгибов ее частым ружейным огнем. Люди, карабкаясь с камня на камень, постепенно выгоняли засевшего противника.

Спустившись еще ниже, я увидел впереди себя шагах в ста капитана Хабаева. Несколько впереди его шли три солдата с винтовками наперевес. Один из них был сверхсрочным унтер-офицером с лихо закрученными бело-русыми усами, в другом я узнал скрипача, а в третьем гармониста доморощенного оркестра роты. Вдруг в упор идущим людям раздался выстрел. Бравый унтер-офицер, выпустив из рук винтовку, упал навзничь. Вслед за тем, не то из-за камня, не то из какой-то ямы, выскочил турок. Он был необычайного крепкого сложения, а широкая его черная борода до середины груди придавала его внешности еще больше мужества. Прыжками какого-то дикого зверя он вмиг очутился перед скрипачом и гармонистом. Едва последний успел отбить первый штыковой удар, как вслед за этим был пронзен насквозь широким турецким штыком. Скрипач хотел было нанести удар турку в грудь, но промахнулся и, не успев закрыться, получил удар прикладом в голову и замертво свалился на камни. Видя все это, штабс-капитан Хабаев выхватил шашку и побежал на турка; то же самое сделал и я. Но пока я подбежал, жестокая схватка была готова. Храбрый турок бросился на свою новую жертву с намерением ее заколоть, но штабс-капитан Хабаев, ловко вывернувшись из-под штыкового удара, левой рукой схватился за ствол винтовки турка, а правой нанес ему дагестанской шашкой сильный удар в плечо.

Турок закачался на ногах, выпустил винтовку и упал на спину. Герой-турок умирал среди трех своих жертв. На его груди оказалось несколько знаков военного отличия, а нашитые на рукаве шевроны указывали на то, что он был или фельдфебелем, или взводным командиром. Я еще раз взглянул на его лицо, и зародившееся во мне минуту тому назад чувство злобы и мести сменилось уважением к героизму неприятельского солдата.

Штабс-капитан Хабаев отделался на сей раз легким штыковым ранением в руку выше локтя.

Тяжелому положению 14-й роты пришла на выручку 13-я. Заняв высоту, она открыла по засевшим в лощине туркам меткий огонь, чем и заставила их отойти. Считая присутствие пулеметов в лощине ненужным, я отправился с ними на высоту, откуда начал доноситься частый огонь.

С высоты ясно была видна вся позиция, только что взятая полком, против которого противник перешел в яростную контратаку. Впереди меня противник был всего в 300–400 шагах. Я остановился на линии стрелков, дал знак рукой своим людям. С виртуозной быстротой они установили пулеметы и открыли огонь почти в упор подошедшим цепям турок.

Последним оставалось сделать еще одно усилие, но, не выдержав нашего огня, они повернулись, быстро начали отходить и, наконец, скрылись в глубоком Джилигельском овраге. Контратака противника была отбита на всем фронте полка. Воспользовавшись некоторым затишьем, начальник левого боевого участка подполковник Коломейцев оттянул 13-ю и 14-ю роты в участковый резерв, а высоту занял ротами своего батальона.

Около девяти часов противник усилил огонь артиллерии, обрушившись главной массой на центр нашего расположения, то есть на седловину, где находились 1, 3 и 5-я роты. Временами этот участок от густоты дыма часто рвущихся снарядов окончательно скрывался от нашего наблюдения. Находящиеся там роты стали нести большие потери. 3-я рота еще утром первой ворвалась в окопы противника, потеряв всего несколько человек; к 11 часам она насчитывала потери от огня противника больше половины состава. Такая же убыль была к вечеру в 1-й и 5-й ротах. Эта дыра смерти стоила кубинцам только в первый день около шестисот человек.

Поздно вечером назойливый до одурения гром артиллерии прекратился, и мы спустили в овраг охранение, связавшись слева с только что подошедшим Дербентским полком. Роты и команды приступили к рытью окопов, чего днем противник нам не позволял огнем. Ночь прошла тихо. С рассветом на 24 июля огонь артиллерии возобновился с обеих сторон. В вырытых окопах мы чувствовали себя тверже; кроме того, с середины полкового[116] участка роты были отведены вправо и влево за высоты с целью избежать новых и напрасных потерь. В случае же, если бы противник попытался занять очищенный нами участок, он подвергся бы удару с обоих флангов.

Занимаемая полком позиция в оборонительном смысле представляла нам очень мало выгод, но ее отличительным свойством было то, что она могла послужить отличным исходным пунктом для форсирования глубокого оврага и атаки Джилигельских высот с юго-востока.

Это обстоятельство противник очень имел в виду и был все время начеку. Сравнительно спокойный день 24 июля закончился к вечеру довольно сильным обстрелом седловины артиллерией противника. Как и вчера, в сумерки были посланы в овраг дозоры. Минут через пять после их ухода послышались снизу крики, а затем несколько выстрелов. Спустя еще немного времени дозоры вернулись, сообщив, что они внизу оврага столкнулись с цепями противника.

Не оставалось никаких сомнений, что мы сейчас будем атакованы. Притаив дыхание, мы старались уловить малейший шорох, всякую тень. И вот снизу начал доноситься шум падающих камней от оступающихся человеческих ног. Еще одна-две жутких минуты, и мы ясно услышали топот множества шагов приближающегося к нам врага.

Справа с участка 7-й роты раздался выстрел, и через момент весь воздух огласился сильной трескотней ружейного огня. Снизу перед моими пулеметами поднялся крик идущих в атаку турок. Я открыл огонь. В темноте непрерывные вспышки из пулеметных надульников производили впечатление двух огненных струй, выбрасываемых из стволов. Я уже выпустил по третьей ленте,[117] и в тот момент, когда в приемники машин вкладывались новые, в этой случайной паузе, я услышал на линии 7-й роты вместо стрельбы какие-то крики нескольких сот людей. Крики постепенно удалялись вниз в нашу сторону. Из моря людских голосов до меня донеслось: «Где отделенный?[118] Турок в третьем взводе. Коли его, братцы, не оставьте меня» и т. п. Мне и моим людям было ясно, что противник прорвал нашу линию и распространяется в глубь ее.

Не буду описывать того состояния, которое испытывал я в эти, как казалось тогда, безвыходные минуты. Меня охватил ужас за потерянную позицию, за неминуемую опасность быть окруженным, за участь пулеметов и людей, но в то же время я готов был драться до последней ленты и до последнего патрона в карабинах.

– Литвиненко, продолжай огонь по оврагу! Первый пулемет, перемени направление вправо по окопам седьмой роты. Номера,[119] приготовь карабины к бою, – скомандовал я.

Через секунд двадцать пулеметы вновь открыли огонь, выпуская ленту за лентой. Еще несколько минут, и я останусь без патронов. Но вдруг в моем отчаянии зарождается луч надежды, проблеск спасения. Где-то далеко послышалось «ура!»; оно все росло, приближаясь к нам, и вскоре превратилось в могучую, не знающую никаких препятствий волну контратаки. Я прекратил огонь, приказав первому пулемету занять прежнюю позицию. С души как будто скатилось бремя; с окопов 7-й роты я услышал крики наших солдат, а вслед за этим раздался оттуда ружейный выстрел, за ним другой, и опять в воздухе понеслась трескотня частого огня, провожающего отступающего врага.

Положение на нашем участке было восстановлено, но с большими усилиями.

В течение всей ночи нас противник больше не тревожил, но никто из нас не мог уснуть под влиянием пережитых минут и в ожидании новой атаки.

Упорство и смелость турок произвели впечатление и на офицеров, и на солдат. Мне трудно теперь вспомнить, какие части противника стояли тогда против нас, но, отдавая полную справедливость, мы имели дело с его прекрасно подготовленными и храбрыми полками.

Главная честь удержания позиции в наших руках принадлежала командующему 6-й ротой подпоручику Николаю Арсенашвили. Его рота стояла на краю хребта, где начинался скат в седловину, держа связь вправо с 5-й ротой, а влево с 7-й (8-я была в прикрытии артиллерии). Роты подпоручика также изготовились встретить противника огнем, но прежде чем прогремел первый выстрел, подпоручик обнажил шашку, выскочил из окопа и ринулся на врага с криком: «Шестая, вперед за мной!» Дружным ударом роты противник был смят, и это произошло тогда, когда окопы 7-й роты были оставлены, а рота в рукопашной схватке отходила к нам в тыл.

Поспешный отход турок с участка 6-й роты остановил их смелый порыв на всем их фронте. Услышав крики русских в глубине оврага, они на время остановились, замешкались, а тем временем находящиеся в резерве 13-я и 14-я роты бросились в контратаку, заставив противника окончательно повернуть назад.

День 25 июля предстоял жаркий. Еще с утра в воздухе стояла какая-то духота, а лучи солнца уже начали нас немилосердно жечь. От минувшей бессонной ночи дежурная часть в окопах сидела в полудремоте. Кто же имел право на сон – крепко спал. Мой окоп, стоявший позади пулеметов, представлял обыкновенное укрытие, вырытое немного глубже человеческого роста. Став на банкет[120] и высунув голову, я начал всматриваться вперед. Шагах в сорока перед пулеметами лежало с десяток турецких трупов, жертвы вчерашней их атаки. До окопов противника по прицельной линии было не больше 800 шагов. Лежавший между нами и противником Джилигельский овраг южнее нашего участка менял направление на юго-запад, где верстах в двух от нас находилось село Ала-Килиса. В окопах полное спокойствие, никакого движения. Всегда нервный противник, стрелявший при всяком случае, не только по людям, но и по высунутой из окопа лопате или по выбрасываемой земле, – сегодня показывал нам полное равнодушие. Кончив наблюдения, я вылез из окопа и отправился вниз к резервным ротам. Заботливый денщик штабс-капитана Хабаева угостил нас настоящим чаем, без запаха дыма и сального привкуса. Звали денщика Петросом, что значит по-армянски Петр. Солдаты прозвали его в шутку Петрос-длинный-нос-козлиная-борода.

И действительно, его длинный крючковатый нос с узкой и длинной бородой придавали его лицу комичное выражение. Фигура Петроса была очень невзрачна: маленькое согбенное его туловище сидело на коротких и кривых ногах. Петрос не отличался ни воинственностью, ни здоровьем, но он терпеливо нес тягости войны, и не было случая, чтобы он опоздал принести своему командиру обед, хотя бы это было под самым сильным огнем. Петрос был замечателен тем, что в хуржинах (род переметных сумок) неразлучно водимого им мула можно было всегда найти всякую всячину. Петрос знал вкус каждого офицера и поражал нас всякими неожиданностями. Так и сейчас к вкусному чаю появились масло, тушинский сыр и армянские лаваши.

В девятом часу я намеревался отправиться в штаб полка, но эту затею пришлось отложить. Противник начал обстрел нашего участка. Навесный огонь, дистанционные трубки и осколки указывали на то, что мы находились под огнем гаубиц. Чаще всего разрывы доносились с окопов 7-й роты, куда я направился, чтобы ходами сообщений выйти к своим пулеметам. Поднявшись на гору немного ниже ее гребня, я вышел в ход сообщения. Кратковременная тишина в воздухе пронзилась не то шипением, не то рокотаньем несущегося снаряда. Я почувствовал, что ход сообщения весь затрясся, как от толчка землетрясения, а через секунду раздался вблизи меня взрыв. С противным воем пронеслись над моей головой осколки, а в ходе сообщения посыпались камни и комки глины. Я стал продвигаться вперед, чтобы войти в окоп. Взрывы и толчки земли стали учащаться. Противник обстреливал нас бомбой, фугасным действием которой задался разрушить наши земляные сооружения. Войдя в окоп, я начал продвигаться по нему с большим трудом. Окоп местами был разрушен, а местами почти сравнен с землей. Со всех сторон раздавались стоны и призывы о помощи. В нескольких шагах от меня кого-то откапывали засыпанного землей, a немного дальше лежало в различных положениях трое убитых.

– Проклятая сила, – говорил один, выбрасывая лопатой землю за бруствер, – живого засыпет, а мертвого выкопает.

Мимо меня санитары, преодолевая всевозможные препятствия, выносили в ход сообщения раненых. Нелегко было смотреть на эту печальную процессию, где большая часть оказались тяжело изувеченными. Невольно мой пытливый взор упал на кровавое полотнище солдатской палатки, где лежал ефрейтор 7-й роты Погорелов. Ему оторвало обе ноги выше колен, и положение бедного солдата было совсем безнадежное. Но что меня поразило – это его предсмертное спокойствие. Этот человек был действительно полон презрения к стоявшей перед ним смерти. Слабым умоляющим голосом он просил не уносить его из окопа.

– Не мучьтесь со мной зря, оставьте меня здесь, все равно помирать, несите тех, кому еще жить, – дальше я был не в силах слушать слова умирающего Погорелова, и торопливо пошел по окопам. Пройдя последние, я бегом направился к своим пулеметам, до которых оставалось не больше пятидесяти шагов.

В ответ на сильный огонь турецких гаубиц наши мортиры, нащупав их у Ала-Килисы, заставили их замолчать. Дьявольская песня подходила к концу. Нас перестали тревожить густые грозные взрывы, осколки, летящие камни и стоны умирающих.

Огонь с обеих сторон окончательно угомонился. В окопах наступила прежняя тишина, и только разрытые брустверы и глубокие воронки после разрывов говорили о только что промчавшейся кровавой буре.

– Как дела, Шелегеда? – спросил я.

– Пулеметы целы, но людей побило, ваше благородие, Литвиненко ранен в живот, Архипов в руку, Гречанинов в руку, а Ирко в бедро, – печальным голосом доложил мне унтер-офицер.

– А хорошо, что вы вышли из своего окопа и пошли назад, – говорил мне, смеясь, унтер-офицер Скляров.

– Почему ты так думаешь? – задал я ему вопрос.

– Как вы ушли вниз, то после того начал бить турок, и второй или третьей бомбой угодил вам в окоп, – говорил Скляров, показывая рукой за мою спину. Я обернулся и вместо своего окопа увидел какую-то развороченную яму.

К сумеркам я вызвал к себе подпоручика Кузнецова, оставил его при взводе, а сам отправился в штаб полка. Мой путь шел по скату вдоль позиции. Я спускался верхом по крутой тропе к седловине, составляющей середину боевого участка полка. Солнце скрылось за Джили-Гелем, когда я, переехав маленький ручей и взяв направление на Геряк, стал приближаться к резервной роте правого боевого участка. По лаю хорошо знакомого мне пса я догадался, что в резерве стояла первая рота. Встречные люди весело отдавали честь, а пес, его звали Фу-фу, виновато завиляв хвостом, приблизился ко мне.

Пройти мимо, ответив лишь на приветствия, – это значило обидеть тех, с кем я в продолжение четырех лет был связан и службой, и дружбой. С большинством из них я одновременно вступил в полк: я прямо с юнкерской скамьи, они с крестьянской сохи. Я слез с коня и подошел к молодому прапорщику, теперь командующему ротой. Многое, многое в роте переменилось за эти дни. Командир роты капитан Келбаниани был контужен, младшие офицеры подпоручики Селяво, Макушев были ранены. В простых, бесхитростных словах рассказал мне прапорщик ту тяжелую обстановку, в которую попала 1-я рота во время нашего наступления 23 июля:

– Впереди роты шли так называемые «резники», то есть охотники для резки проволоки, а за ними гренадеры. Был уже сильный огонь, когда «резники» подошли к заграждениям и принялись за дело. Минут за пять все было готово. Дело оказалось легче, чем представлялось. Колья в каменистом грунте сидели непрочно, и местами проволоку люди просто сволокли на сторону. Первыми ворвались в окопы гренадеры, бросив предварительно в них около двадцати ручных гранат. Стоявший во главе их унтер-офицер Брыль успел бросить несколько гранат. Состоя еще до призыва в каком-то бродячем цирке в качестве атлета, Брыль обладал действительно громадной физической силой и большой ловкостью. Он убил турецкого офицера и, заколов еще нескольких солдат, бросился в тыл противнику. Пройдя окопы, роты столкнулась с подошедшим подкреплением противника под командой офицера на старом коне. Началась жестокая рукопашная схватка. Турки дрались отчаянно, но по всему виделось, что они были застигнуты врасплох. Многие их солдаты оказалась без обуви, без патронов, и даже их офицер сидел на коне без брюк, в одних кальсонах и расстегнутом мундире. Сигналист Галяпа, схватив коня под уздцы, хотел отбросить офицера с седла, но был им убит револьверным выстрелом.

Офицеру удалось ускакать, но его роте досталось сильно от нас. Дальше мы попали под сильный ружейный и пулеметный огонь. В каких-нибудь десять минут все офицеры роты, за исключением меня, выбыли из строя. Фельдфебель Тюклов был с трудом вынесен из-под огня: ему перебило обе ноги. Я, увидев, что мы слишком прорвались вперед, отошел назад в седловину на линию боевых участков полка. На этой позиции мы избавились от оружейного огня, но в продолжение целого дня нас в буквальном смысле уничтожала неприятельская артиллерия. К вечеру я насчитывал потерь у себя в роте более ста человек. Посмотрите, какая маленькая наша рота стала, совсем куцая, – закончил прапорщик, показывая рукой на роту.

С жутким сердцем я слушал невеселую повесть прапорщика.

– А где Дивицкий? – спросил я.

– Убит, – ответило несколько голосов.

– Пшеничный?

– Убит.

– Гноевой?

– Убит.

И все время в ответ только слышалось два коротких слова «убит» или «ранен».

– А где… где Труссов? – спросил я с нескрываемой робостью.

– Здесь я, ваше благородие, пока жив, – услышал я, и среди группы засмеявшихся солдат увидел, с расплывшейся улыбкой на широком лице, старшего унтер-офицера Труссова.

Поздно в сумерки я прибыл в Геряк. В штабе полка я узнал, что общая обстановка на фронте начала слагаться для нас вполне благоприятно. Части генерала Баратова перешли в наступление, которое успешно развивается. Кроме того, в одном из полученных распоряжений указывалось на крайнюю необходимость в экономии огнестрельных припасов. Как впоследствии пришлось слышать, подобная мера объяснялась большой отправкой патронов на Западный фронт из Тифлисского арсенала и из Карсской крепости.

Около 10 часов был получен приказ из штаба дивизии, где командиру полка указывалось с наступлением сумерек выделить два батальона при четырех пулеметах и отправить их в направлении Зивина, где им будет дана особая задача. Командир полка решил к вечеру совершить перегруппировку с таким расчетом, чтобы 1-й и 2-й батальоны остались на позиции, а 3-й и 4-й под командованием полковника Бахтамова ночью на 27 июля выступили бы в указанном направлении.

В одиннадцатом часу до нас донесся гул неприятельской артиллерии. Через минуту телефонная станция при штабе полка работала на всех парах.

– Пятая – командир полка приказали… Мортирная… Передайте командиру вашей батареи, что турок опять бьет с Ала-Килисы… и т. п.

С ближайшей высоты видны были взрывы мортирных снарядов опять на участке 7-й роты. Над окопами как будто вспыхивали большие черно-бурые дымовые конуса. Простившись с офицерами штаба полка, я сел на коня и направился, уже другим путем, на участок 7-й роты. В версте от Геряка, на небольшой полянке, был разбит перевязочный пункт, а немного в стороне от него совершались похороны нескольких кубинцев, скончавшихся ночью от полученных ран. Среди них был и ефрейтор Погорелов, умерший вчера в пути на носилках. До меня донеслось печальное песнопение священника и псаломщика, а прощальным салютом павшим на поле чести была поднявшаяся со всех батарей стрельба.

В ночь на 27 июля 3-й и 4-й батальоны при четырех пулеметах под командованием полковника Бахтамова выступили в направлении Зивина и дальше, как впоследствии пришлось узнать, по знакомой дороге на Салькори. Оставшиеся батальоны должны были выделить несколько рот в полковой и участковые резервы. Вместо ушедших 13-й и 14-й рот в участковый резерв 2-го батальона была выделена 5-я рота.

Рано утром со стороны противника несколько человек с белым флагом стали спускаться в овраг, лежащий между нами и неприятельской позицией. Это означало, что противник высылает к нам переговорщиков. Получив разрешение по телефону от командира полка, подполковник Коломейцев выслал навстречу также несколько человек. Через несколько минут мы узнали, что противник просил некоторое время не открывать огня, так как он хотел убрать перед своими окопами трупы убитых. Из штаба полка было сообщено, что мы позволили произвести уборку убитых, но при условии, чтобы команда противника вышла без оружия и не приближалась бы к нашим окопам. Срок для уборки трупов был ограничен, насколько мне помнится, часом времени. Мы также воспользовались этим часом и похоронили трупы неприятельских солдат, лежащих перед нашими окопами, так как трупное зловоние начинало нас беспокоить. Тишина на позиции на этот раз была нарушена к вечеру ружейным огнем с нашей стороны. Виновником оказался врач Пятницкий, прибывший на участок 7-й роты. Почему-то взяв у взводного солдата винтовку, врач открыл из нее огонь, что послужило началом перестрелки, прекратившейся лишь поздно в сумерки. Сам врач был ранен в ногу с раздроблением кости.

День 28 июля прошел без выстрела. То же самое было на участке дербентцев, и только поздно вечером мы видели далеко на правом берегу Аракса блестки от разрывов.

На рассвете 29 июля мы получили приказание сняться с позиции и двигаться к Геряку. Это приказание нас очень удивило, так как весь отход мы должны были провести на глазах противника. Но что нас озадачило, это то, что когда мы, оставив позиции, спустились вниз, нас встретили ординарцы полка с приказанием немедленно вернуться назад. Только невнимание противника спасло нас от тяжелых и напрасных жертв. Мы тихо, не будучи замечены противником, вошли в свои окопы. День опять прошел спокойно, за тем лишь исключением, что наши соседи справа дружинники пытались продвинуться вперед, но были остановлены огнем противника. Вечером было получено приказание опять нам сняться и двигаться в Геряк.

Около 10 часов мы покинули позиции, которые занимались нами ровно неделю. Как будто на прощание над нами прожужжало несколько десятков пуль. Несмотря на всю осторожность, соблюдаемую нами, невольный шум, вызванный людьми при уходе, привлек внимание противника. Поздно ночью мы покинули Геряк, передав его дружинникам, а на рассвете встали бивуаком на Зивинском перевале. Только теперь мы узнали о том тяжелом положении, в котором находилась наша армия, и о тех крупных успехах, которые были достигнуты на нашем левом фланге. Простояв на Зивинском перевале до 1 августа, мы с рассветом выступили на Салькори, куда прибыли к вечеру. 2 августа мы, перейдя Аракс, пошли в западном направлении на отроги хребта Драм-Даг для соединения с 3-м и 4-м батальонами. К вечеру того же дня весь Кубинский полк сосредоточился на высотах, что на западе и в полупереходе от села Дели-Баба, причем 3-й и 4-й батальоны занимали позицию, взятую у противника, а 1-й и 2-й батальоны встали в полковой резерв.

Со слов подполковника Бахтамова и некоторых участников боя на Драм-Дагских высотах я представил себе все происшедшее в следующем виде. Подойдя с колонной на рассвете к Зивину, подполковник Бахтамов получил приказание немедленно следовать в Салькори, куда и прибыл к вечеру 27 июля. Ночью на 28 июля подполковник Бахтамов получил приказ, согласно которому он должен был перейти Аракс, двинуться в юго-западном направлении, где на восточных склонах высот Драм-Дага остановился противник. С рассветом отряд выступил. Пройдя верст с десять, подполковник Бахтамов получил донесение, что с рассветом противник вновь стал теснить наши части (две дружины ополченцев). Судя по действиям противника, можно было предположить, что он стремился прервать связь между левым флангом 1-го Кавказского корпуса и отрядом генерала Баратова, вернее, с оставшимися его частями, прикрывающими Мергимирский перевал. К полудню подполковник Бахтамов подошел к дружинникам, которые с трудом удерживали противника на последних высотах Драм-Дага, после чего ему открывался доступ к Карадербентскому проходу, к селу Дели-Баба и Башкейскому плато. Подчинив себе ополченские дружины с приданной им артиллерией, подполковник Бахтамов усиливает их боевые участки 9-й и 10-й ротами кубинцев. До вечера противник никаких новых наступательных действий не предпринимал и ограничился лишь огнем.

Подполковник Бахтамов, ознакомившись с обстановкой, где силы противника насчитывались до шести батальонов при двух или трех батареях, решил ночью атаковать противника, чтобы его к утру отбросить за перевал. Для выполнения этой задачи была совершена перегруппировка, при которой в боевую линию были назначены 3-й и 4-й батальоны кубинцев, а дружины отведены в резерв.

В третьем часу отряд перешел в наступление. Первой ворвалась в окопы противника 10-я рота во главе с командиром штабс-капитаном Петандером. Турки оказали очень упорное сопротивление, сначала огнем, а затем штыками и ручными гранатами. Осколками последней был смертельно ранен штабс-капитан Петандер.

11-я рота, пройдя окопы, должна была вернуть в них часть людей, чтобы очистить их от оставшихся турок, открыв огонь по роте в тыл. Отчаяние и смелость турок дошли до того, что дружины, идущие в резерве, также подверглись огню засевших за темнотой их одиночных солдат. Сам подполковник Бахтамов едва не сделался жертвой подскочившего к нему турка, готового уже нанести ему удар штыком.

Отошедший противник пытался удержаться на следующих высотах, прикрывающих перевал, но вновь был отбит. Завладев перевалом, подполковник Бахтамов решил остановиться и закрепиться. Через час противник перешел в контратаку но, не выдержав нашего огня, повернул назад. Большую выдержку в отбитии этой контратаки проявила 2-я Кубанская казачья батарея под командой есаула Жаркова[121].[122] Роты еще не успели устроиться на позиции, когда противник густыми цепями подошел на 800–1000 шагов к нашей позиции. В это время батарея меняла позиции и должна была остановиться в версте от цепей. Увидев приближающегося врага, есаул Жарков с батареей карьером выехал вперед, развернулся на линии наших целей и открыл беглый огонь в упор по туркам.[123]

Дальнейшие действия противник ограничивает артиллерийским огнем. День 29 июля был спокойный, и только к вечеру в продолжение часа велся с обеих сторон артиллерийский огонь. В ночь на 30 июля разведка выяснила, что противник отошел на запад верст на пять-шесть и остановился на западных склонах Драм-Дага. 4 августа полк снялся с позиции, выступил в направлении Салькори и, не доходя двух-трех верст до понтонного моста, встал бивуаком.

Потери кубинцев в боях на Драм-Дагских высотах были: четыре офицера (убит штабс-капитан Петандер) и около ста солдат. Пулеметчики имели пять человек потерь, между которыми рядовой Кривуля оказался убитым.

Действием 5-го и 4-го батальонов на Драм-Дагских высотах заканчивается участие кубинцев в июльской операции.

Одновременно заканчиваются бои и в отряде генерала Баратова, и на нашем левом фланге. В первый день атаки кубинцами Джилигеля, то есть 23 июля, события на фронте начали развиваться быстрым темпом в нашу пользу. Характер боев и всей обстановки в общих и кратких чертах выразился в следующем: 23 июля колонна генерала Баратова переходит в решительное наступление в южном направлении, причем первоначальной задачей отряду было поставлено занять Клыч-Гядукский перевал в глубоком тылу турок, по которому проходили их главные пути.

Всегда сравнительно хорошо осведомленные о нашем расположении, турки на сей раз не знали о сосредоточении нашим командованием у Даяра маневренной группы. Энергичное продвижение колонн генерала Баратова оказалось для противника полной неожиданностью. Одновременно части 4-го корпуса, отступившие на Агрыдаг, переходят в энергичное наступление против Абдул-Керим-паши (Ахтинский переход). Сбив сравнительно слабые заслоны турок у Клыч-Гядукского перевала, части генерала Баратова, овладев перевалом, стали продвигаться далее на юг. У противника создалось впечатление, что у него в тылу появилась большая масса русских, успевшая отрезать главные пути отступления.

Поэтому победоносный план разгрома русских Абдул-Керим-паша должен был уступить уже более скромной задаче – как можно скорее вывести свои войска из-под ударов врага. Его войска начали отход и, несмотря на превосходство в силах, они, первоначально дав несколько арьергардных боев, устремились всей массой к себе в тыл.

Со взятием нами Клыч-Гядукского перевала положение отступающих колонн турок становится очень тяжелым. Потеряв лучшие пути отступления, они принуждены были свернуть на юг и искать себе спасения в диких и безводных горах.

Бесспорно, что действия колонн генерала Баратова могли носить еще более энергичный характер, но противник, угадав маневр, бросает в их тыл на Мергимирский перевал 29-ю дивизию. Упорными боями противник был отброшен с перевала, но контрманевром он оттеснил свободу действий наступающим войскам. Кроме того, заслоны противника, прикрывавшие отход турецких войск, всюду оказывали весьма упорное сопротивление, благодаря чему большая часть полков Абдул-Керим-паши отошла, избегнув удара.

Крупная добыча, доставшаяся 1-м и 4-м корпусам, выразилась в цифрах: больше 10 тысяч пленными, около 20 орудий и большое количество обозов. По словам участников операции, число пленных и трофеев могло бы значительно превосходить, если бы действия нашей конницы отличались своевременностью и должной энергией.

В июльской операции 1915 года Кавказская армия в искусном маневрировании и в упорных боях не только устранила угрозу себе и Кавказской территории, но, разбив наголову крупные силы врага, она восстанавливает прежнее положение фронта. Прозорливость вождя Кавказской армии генерала Юденича и на сей раз отстраняет меч врага, вторично нависший над Кавказом, а славные Кавказские полки вновь вписывают в книгу вечности новые боевые страницы.

Часть IV Период от начала августа 1915 года до середины февраля 1916 года: Азанкейские бои и Эрзерумская операция

Эрзерумская операция

Вот уже больше недели мы стояли бивуаком на берегу Аракса. Никто нас не тревожил, занятий не производилось, и полк после утомительных маршей и боев приводил себя в порядок. В свободные часы, которых теперь было достаточно, мы купались в реке. За последние дни Аракс сильно обмельчал, но в середине он все-таки доходил до плеч. За мостом же вниз по течению купаться не рекомендовалось. Там река входила в узкое ущелье, делалась глубже, течение ее увеличивалось, и пловец рисковал разбиться о подводные камни.

В один из свободных дней я с несколькими офицерами отправился вверх по течению реки на рыбную ловлю, не так ради добычи, как ради препровождения времени.

Улов был очень хорош, и рыбы оказалось больше, чем достаточно на сытный ужин. Эта удача объяснялась не нашим умением, не счастьем рыболовов, а большим количеством рыбы. Такое же обилие пришлось наблюдать и в дичи. На каждом шагу нам по пути попадались зайцы, перепела, куропатки и т. п. Причина такого наличия земных благ заключалась в том, что турки почти не ели ни рыбы, ни дичи, и как одна, так и другая годами и годами размножались. Интересным было то, что птица нас почти не боялась. При нашем приближении она спокойно уходила, не проявляя при этом ни торопливости, ни страха. Даже хищный орел не думал от нас уходить и горделиво взирал на непрошеных гостей. Но вскоре, к сожалению, эта прекрасная идиллия была нами же нарушена.

Появились доселе неведомые в этой почти девственной стране сети, удочки, капканы, охотничьи ружья и т. п. Доверие к нам природы сменилось страхом и ненавистью; рыба стала уходить глубоко в воду, птица разлетаться, и зверь исчез в далекие и непроходимые горы.

Как-то раз, направляясь к своей палатке, я обратил внимание на группу людей, стоящих кружком около какого-то предмета. Когда я приблизился, то увидел среди солдат на пыльной дороге пойманного орла. Одно крыло величавой птицы было подбито пулей и беспомощно вытянулось во всю длину. Ноги пленника были перетянуты телефонным проводом, а его темно-бурое оперение было забрызгано и запачкано кровью с пылью.

Люди с любопытством рассматривали жертву, а я в огненном взоре царя птиц прочитал глубокое презрение к нам, к людям, за наше бессмысленное искание его крови.

Почему-то эта птица любила усаживаться на невысоких шестах только что проведенного вдоль дороги полевого телеграфа, и она никак не могла понять, почему мы ей при всяком удобном и неудобном случае старались всадить пулю.

Однажды вечером, лежа на походной кровати у себя в палатке, я получил целую кипу приказов, накопившихся за время только что минувших боев. Зажегши стеариновую свечу, под шум бурлящей реки я углубился в их чтение и в свои размышления.

В приказе по корпусу указывалось, что умерший от ран, полученных в боях, ефрейтор Погорелов награждался посмертным отличием Георгиевского креста. В том же приказе указывалось, что кресты (3-й и 4-й степени) покойного героя следовало отправить в его родное село (кажется, в Самарской губернии) для хранения в церкви. В следующем по номеру приказе, в одной большой статье, приводился точный перевод одного турецкого приказа, захваченного нашими частями за время последних боев. Этот приказ являлся ценным материалом не только в прямом военном значении, но и одновременно указывал на то отношение, которое имел противник к нам, русским, как к неприятелю. В этом приказе (кажется, за подписью Халим-Бея) подчеркивалось, что не всеми чинами турецкой армии оказывалось должное внимание к русским военнопленным. Дальше командир турецкого корпуса требовал от войск соблюдения полного внимания к захваченным в плен русским, особенно к раненым, с которыми каждый аскер (солдат) должен делиться и едой, и табаком. Приказ заканчивался тем, что один чауш (унтер-офицер) и несколько аскеров предавались военному суду за то, что осмелились присвоить себе вещи русских военнопленных.

Прочитанные строки очень явно характеризуют моральную сторону турецкой армии. Они указывают на то, что командный состав турецкой армии стоял на страже рыцарского достоинства подчиненных ему войск. Но помимо этих, только что прочитанных строк, мы, русские, сталкиваясь не раз с турками грудь с грудью с оружием в руках, всегда убеждались в храбрости, благородстве и гуманности врага.

Совершенно излишне мне сейчас вновь подчеркивать героизм турецкого солдата, описанного мной в предыдущих боевых очерках. Мне хотелось только уделить несколько страниц характеристике турецкого солдата и указать на его характерные качества как бойца и отчасти как обывателя. В то же время беру на себя смелость предполагать, что мои сведения окажутся близкими к точности, так как они являются результатом не кратковременного наблюдения, а продолжительным знакомством с противником еще за несколько лет до начала войны.

Турок – отличный солдат. Он безупречно храбр, стоек и очень скромен в требованиях к жизни. Типичный турок – выше среднего роста, сухопар, легок в движениях, а физически крепок. С поразительной покорностью он выносит все тягости и лишения войны, заслужив славу еще с давних времен. По общим отзывам, турецкий пехотинец и по природным качествам, и по боевой подготовке не уступит ни одному лучшему солдату в мире. Он самостоятелен в бою, воспитан в активном духе, а в обороне стоек до последнего упорства. Что же касается самих душевных качеств турецкого солдата, то их благородству могут позавидовать все народы, не исключая при этом и культурных европейцев. В доказательство вышеизложенного можно было бы привести целую литературу, но я ограничусь лишь двумя примерами.

Во время Сарыкамышских боев турецкая армия в течение двух недель занимала часть нашей территории, где в отношении местного населения она проявила полную корректность, а случаи насилия носили единичный характер. Другой пример, касавшийся быта турецкой армии, не менее характерен. В тех же Сарыкамышских боях, в лесу, мне сдались несколько турецких солдат, причем один из них оказался без оружия. На мой вопрос, куда он девал свое ружье, мне один из них, очевидно старший, ответил, что обезоруженный был среди них в качестве арестованного и сопровождался ими в один из штабов для производства над ним суда за какой-то проступок, совершенный им над местным жителем.

Турок по натуре миролюбив. Он далеко не склонен к бряцанию оружием, но на войну он всегда смотрел как на неизбежный долг, который он должен быль свято выполнить перед своей религией и родиной. По вероисповеданию турок магометанин, и дух этой религии отражается во всем его укладе жизни. Он религиозен, глубоко предан заветам старины, но в то же время он и веротерпим.

Свойственный его религиозному воззрению фатализм, а также присущая ему впечатлительность южанина легли в основу его характера, что сказалось и на духе его армии. Вооруженные силы Турции всегда внушали серьезные опасения ее соседям, и последние, на случай войны, не должны были уступать ей ни в количественном, ни в техническом отношении. Как общее правило, в тождественных условиях борьбы сопротивляемость турецкой армии очень часто превосходила всякие ожидания.

Прочитавший эти строки может задать мне вопрос: почему же Россия, неоднократно воевавшая с Турцией, всегда ее побеждала? Кроме того, в последней Балканской войне маленькие государства, как Сербия и Болгария, оказались победителями турок.[124] Наконец, подчеркиваемая мной гуманность турок не раз омрачалась их зверством в отношении христианского населения как теперь, так и в прошлые войны.[125]

Нет спору, что могущество Турции было давно уже поколеблено рядом неудачных для нее войн. Однако эти неудачи можно объяснить целым рядом причин, но отнюдь не упадком боевого духа турецкого солдата. Турок, с эпохи нашествия османов, со времен бесстрашных янычар до наших дней, является примером воина беззаветной храбрости. Конечно, со времени далекого прошлого в бесконечных религиозных войнах мировоззрение турок, как и всех тогда народностей, резко отличалось от теперешних их убеждений. В прошлые времена турок был всецело фанатиком своей религии. Тогдашний ислам отличался нетерпимостью к христианству. Но с течением веков узкий фанатизм турок начал терять прежнее значение, и еще задолго до нас он остался лишь достоянием их духовенства.

Ислам и сейчас господствующая религия в Турции, но в то же время прочие вероисповедания не терпят былых ограничений. Все же притеснения, испытываемые христианским населением в Турции, о которых так часто повествует русская и иностранная пресса, основываются главным образом на политических причинах и на иностранной пропаганде.

Одним из явно враждебных народов к политическому режиму Турции были армяне. Еще со времен распространения русского владычества в Закавказье армяне питали тяготение к России как к стране, где политические и религиозные права всех слоев населения очень мало отличались от господствующего элемента. Россия на востоке была единственной европейской державой, колонизация которой была лишена каких-либо эксплуатационных стремлений. Благосостояние и процветание нашей окраины российской – Кавказа – было притягательным миражем для некоторой части населения Турции, где их политические и экономические права были ограничены. Армяне еще задолго до владычества турок считались старыми хозяевами передней Азии. Их владения распространялись далеко за пределы Турции.[126] Естественно, что этот народ после покорения его турками не мог примириться со своим положением, и его заветной мечтой становится желание избавиться от чужого владычества. Кроме стремления к России, в армянском населении Турции наблюдались также и тенденции чисто сепаративного характера к образованию самостоятельного армянского государства в пределе границ бывшей Армении.

Как за сепаратизм, так и за симпатии к России армяне жестоко расплачивались перед турецким правительством. Протест армян выражался часто в кровопролитной борьбе их с местной властью, где последняя по причине своей слабости обращалась за содействием к войскам, к местному населению из турок, а иногда и к полудиким курдам.[127]

Национальные притязания армян и столкновения их по вышеуказанным причинам с турецким населением вылились в антагонизм, постоянно возраставший на почве кровавой мести.

Кроме указанных причин, существовало еще одно весьма важное обстоятельство, еще сильнее усугублявшее взаимную рознь между армянами и турками. Несмотря на ограниченность в политических правах, армяне в Турции экономически не были притесняемы, и очень часто даже сами турки находились от них в этом смысле в зависимости. До войны лично я имел иное представление о положении армян в Турции. Мне казалось, что они находились в невыносимых условиях жизни, а на деле это оказалось иначе. Причина столь непонятного явления кроется в исключительных способностях и во многих положительных качествах самих армян. Этот народ, хотя и с далеким, но с большим прошлым, сохранил какую-то неугасаемую энергию к жизни, жажду к современной культуре и к материальному превосходству над окружающими. Последнее достигалось армянами еще с давних пор торговлей, в чем с ними никто не мог конкурировать, и результатом этого существующая уже рознь еще больше увеличивалась. Конечно, остроту этого важного вопроса могло разрешить само правительство, но у него не хватило на это ни должных сил, ни должного умения, а может быть, и желания.

За войну довольно часто и наша, и иностранная печать особенно подчеркивала зверства, которые чинились турецкими войсками над христианским населением, главным образом над армянами. Да, эти события не подлежали никакому сомнению, так как в их наличии приходилось не раз лично убеждаться. Но если стать беспристрастным следователем над всем увиденным и услышанным, то без труда можно установить, что в большинстве случаев виновниками их были курды. Последние очень часто многими из нас, вследствие слабого знакомства с этнографией занимаемой нами неприятельской территории, смешивались с турками. Курды уже по происхождению не имели ничего общего с турками.[128] Как приходилось слышать, это были осевшие в горах Агрыдага, Соганлуга, Азербеджина[129] и частью в самой Малой Азии арийские племена, которые впоследствии смешались с новыми народностями.[130] Эти полудикие племена считали себя в полузависимости от Турции. Они управлялись мелкими князьками, так называемыми беками, напоминавшими системой управления средневековых феодалов. Обязанности курдов в отношении турецкого государства состояли в том, что их беки должны были ежегодно выплачивать властям в качестве налога определенную денежную сумму, а на случай войны обязывались выставить несколько тысяч иррегулярной конницы (гамидие[131]).

С началом военных действий с Турцией мы имели против себя до 10 тысяч курдской конницы, оперировавшей на многих направлениях нашего фронта. Эта внушительная, на первый взгляд, сила в боевом смысле не представляла чего-либо серьезного. В бою они не выдерживали ни сильного огня, ни атак, а действия их, хотя и руководимые турецкими офицерами, отличались беспорядочностью и неустойчивостью. Но зато они были опасны внезапностью, жестокостью и вероломством. Пользуясь растянутостью нашего фронта, где местами вместо войск приходилось ограничиваться лишь наблюдениями, они часто пробирались к нам в тыл с целью набегов. О каком-либо их рыцарстве или их гуманности говорить не приходилось. Боясь столкновения с нашими войсками, они объектом своих действий выбирали у нас, и у себя же в тылу мирное христианское население, которое беспощадно истреблялось, села уничтожались огнем, а скот угонялся. На эти бесчинства турецкие военные власти смотрели сквозь пальцы, и если ими и принимались какие-либо меры, то они носили только половинчатый характер. Насколько нам казалось, турецкое правительство умышленно не предпринимало против курдов этой своего рода вольницы репрессивных мер, боясь таким образом их восстановить против себя, что в военное время считалось крайне невыгодным.

Курд и характером, и внешностью не похож на турка. В противоположность мягким чертам турка – курд обладал суровым взглядом, а большой орлиный нос придавал его лицу какое-то хищное выражение. Курд высок ростом, крепкого телосложения. Столетние старцы у них не редкость. Интересно заметить, что среди массы курдов, которые преимущественно были жгучими брюнетами, можно было встретить, особенно среди женщин, светлых блондинок с голубыми глазами.

Курды большей частью мусульмане, но у них масса сект кмитского и суницкого толка, причем есть секты с примесью христианского вероучения.[132] Есть даже одна секта, где в религиозный культ взято поклонение дьяволу.[133] Сами сектанты объясняют свое веровоззрение так: «Доброму Богу нет смысла молиться, так как он по безграничной доброте своей зла человеку не сделает. А вот если злому Богу не поклониться, то он, наверное, чем-нибудь да напакостит». Курд лицемерен, мстителен и с явными грабительскими наклонностями. Он не любим всеми окружающими его народностями, не исключая и самих турок. Само название «курд», как пришлось это слышать у местных жителей, было дано турками и в переводе означало «волк».[134]

Характер курдов мы, служившие до войны на границе с Турцией, отлично знали. Они нередко производили набеги и на наши пограничные деревни с целью грабежа и увода окота. Способ борьбы с ними был особый. Агентурной разведкой точно выяснялось, когда и где должны пройти шайки курдов. В намеченном месте им устраивалась засада, и они жестоко наказывались. Только такая карающая десница отбивала у них надолго желание переходить границу.

Некоторую суровость проявляли турки в отношении казаков. Говоря откровенно, последние отвечали той же монетой. Тут, очевидно, брались во внимание старые счеты, может быть, еще со времен Запорожья.

Как бы в благодарность за высокие качества достойного противника с нашей стороны делалось все возможное, чтобы облегчить участь военнопленных турок. Высочайшим приказом войскам вменено было в обязанность оказывать турецкому Красному Полумесяцу то же внимание, как и Красному Кресту.

Кроме того, паек турецкого военнопленного солдата был выделен из общей раскладки для всех военнопленных. В этот паек брались те продукты, которые соответствовали предписанию их религии и были более подходящими к их привычкам и к их вкусу, как то баранина, баранье сало, рис и т. п. Принимались во внимание и климатические условия: лагеря турецких военнопленных находились не дальше Северного Кавказа и южных поволжских губерний. Первоначальная отправка военнопленных турок в Сибирь была отменена.

После первой половины августа полк снялся с бивуака и выступил в направлении Кара-Дербента. Нам было жаль покинуть берега Аракса, где мы провели дни в полном отдыхе, совместив его с купанием. С каждым шагом вперед привычный шум реки становился все меньше и меньше слышен и, наконец, совершенно утих. Я начал испытывать какое-то новое и довольно странное ощущение. Голоса людей, их шаги, стук колес и конский топот воспринимались мной как-то отчетливее и сильнее, хотя иллюзия шума покинутой реки у меня в ушах еще и оставалась. Но, конечно, это все делалось легко объяснимым. Шум реки в продолжение недели с лишним времени заглушал многие звуковые эффекты, а орган слуха постепенно начал от них отвыкать.

На нашем пути встречались села. Одни из них стояли у дороги, другие же лепились в горах. Маленькие их дома с плоскими крышами почти без дверей и окон напоминали собой брошенные птицами гнезда, при приближении к ним строптивого охотника – войны. Безотрадно глядели на нас невспаханные и затоптанные пашни, где только случайно одиноко выросший колос свидетельствовал о недавнем обилии этого края. Полк встал на малый привал. Я, сойдя с коня, сел на край канавы и, облокотившись спиной на груду сложенных камней, вытянул ноги. Затем закурив папиросу, я стал механически всматриваться в голубую даль небесного свода. Долго ли я мечтал, не помню, но людской говор отвлек меня от моих мыслей.

– Не будь войны, то нивы бы волной колосились, а теперь по ней хоть шаром покати, – услышал я за собой голос. – Земля, видать, родная, пшеница мельче нашей, а овес прямо загляденье, – проговорил второй правее от меня и, захватив в руку горсть земли, с видом знатока начал ее рассматривать и перебирать пальцами.

К разговору первых присоединились еще новые голоса, и через минуту люди оживленно обсуждали условия быта турецкого крестьянина, строя предположения, насколько позволяли им эти брошенные села и поля. Я не хотел вмешиваться в разговор людей, не желая тем их стеснять. Не показывая им виду, я их слушал со вниманием, но, откровенно говоря, в их сельскохозяйственных диспутах я не мог разобраться. Мне лишь сделалось ясным то, что эти опустевшие поля перенесли их мысли за тысячи верст к их родным селам и хуторам. Горячая беседа людей была прервана моей командой: «По местам на вьюки!»

Мы двинулись дальше по пыльной дороге. Обширная долина начала суживаться, а горы всё ближе и ближе приближались к нам. Пройдя село Дели-Баба, мы расположились бивуаком у развалин небольшого хутора. Приблизительно в версте от нас в стыке сошедшихся двух горных хребтов, окружавших долину, виднелась глубокая, наподобие гигантских ворот расщелина. Это был Карадербентский проход. На другой день рано утром, когда полк приготовился принять знамя и двинуться дальше в поход, к нам подъехал в автомобиле представитель города Москвы. Сняв шапку и низко поклонившись, представитель в искренних словах приветствовал нас от имени Москвы.

– Славным кубинским солдатам матушка Москва шлет свой земной поклон, – начал речь представитель.

Слово свежего человека, прибывшего только что из сердца России, произвело приятное впечатление на всех нас. Через час любезный представитель, оставив нам гору всевозможных подарков, покинул полк.

Около 11 часов под звуки даргинского марша[135] полк вошел в Карадербентский проход. Мы двигались по глубокому коридору, образуемому двумя стенообразными скалами. Проход тянулся с полверсты, делая небольшие изгибы. Высота его местами достигала, если не ошибаюсь, около ста саженей. С высоты птичьего полета это была грандиозная пропасть, создававшаяся веками, по всей вероятности, водяной стихией. Маленький журчащий у наших ног ручеек был свидетелем, а может быть, и причиной этой многовековой работы. Наверное, опытный геолог сумел бы объяснить нам периоды развития этого интересного грандиозного сооружения природы. Я же был охвачен впечатлением суровой и в то же время прекрасной декорации, где самим себе люди казались маленькими и ничтожными. Колонна полка в изгибах этого дефиле напоминала мне движущуюся ленту беспокойного муравейника. При выходе из Карадербента на малом привале подпоручик Селяво на выступе скалы масляными белыми красками написал: «155-й пехотный Кубинский полк», указав при этом дату нашего прохождения.

Дальше наш путь следовал по извилистому ущелью на Мергемирский перевал. Не доходя до последнего 4–5 верст, мы свернули на запад и остановились на большой поляне, закрытой со всех сторон отвесными горами, называемой Эшак-Эйлас. На другой день большая группа офицеров, в которой участвовал и я, во главе с командиром полка отправилась на разведку Мергемирского перевала. Последний должен был быть занят полком для обороны на случай перехода противника в наступление.

Дорога, по которой мы следовали, считалась старой исторической дорогой и называлась по-турецки Шах-Ел, то есть царской дорогой. В прошлые времена этот путь служил главной магистралью между Малой Азией, теперешней Персией и Месопотамией. Он брал начало у берегов Черного моря (Трапезунд) и шел через Эрзерум, Кеприкейский мост, Кара-Дербент, Мергемирский перевал и далее на Тегеран, а может быть, и в Индию. Сейчас эта дорога была лишь средством связи для местного населения, а для нас она имела то значение, что связывала наш корпус с Амиршкерской долиной (с 4-м корпусом).

Чтобы скорее достигнуть цели, мы свернули с Шах-Ела и пошли на Мергемир напрямик по крутой и каменистой тропе. Лошади начали уставать. Вытянув шеи и тяжело дыша, вспотевшие животные с трудом переступали с одной каменной глыбы на другую, как по развороченной лестнице. Мы предпочли сойти с коней, чтобы их облегчить, да и кроме того, дальнейшее движение верхом представлялось небезопасным. Крутизна и скользкие камни для непривычного копыта служили большим препятствием, где лошадь с ездоком рисковали полететь вниз в пропасть. У некоторых офицеров были под седлом кони куртинской породы,[136] приобретенные уже за время войны. Маленькие, невзрачные на вид лошаденки, они нам показали сейчас превосходство над тяжеловесными соперниками. Семеня маленькими ножками, они почти без устали поднимались вверх, не внушая седокам никакой боязни. Местами они, замедляя ход, осторожно ногами ощупывали камни, стараясь тем узнать, выдержат ли они их тяжесть. Местами же они совершали козлиные прыжки, чтобы перескочить какое-нибудь препятствие.

Я вспомнил детство в Чорохском крае. Когда наша семья отправилась на лето высоко в Аджарские горы, то меня с братом сажали в коровяк наподобие переметных сумок, подвешенных к бокам такой же маленькой лошаденки. Она, неся нас на себе, часто останавливалась, как бы обдумывая дальнейший шаг, или же вдруг совершала у пропасти какой-то скачок, от которого у нас душа уходила в пятки. На ровном месте куртинская лошадь уступала нашей в быстрых аллюрах, но опять-таки ее преимущество было в том, что она юргой[137] (род мелкой рыси) могла делать целые переходы почти без остановок.

Из-под наших ног часто скатывались камни. Некоторые из них, получив большую скорость, делали гигантские прыжки и с грохотом летели в пропасть. Через час утомительного пути, где местами приходилось взбираться на четвереньках, мы вновь вышли на дорогу, а вскоре после того были на Мергемирском перевале. На запад местность круто обрывалась в глубокий овраг, противоположная сторона которого виднелась за версту от нас. За ней шел высокий хребет, занятый дружинниками. На восток – наш кругозор ограничивался большой скалистой горой. Командир полка с офицерами приступил к выбору позиции на случай боя. Перевал носил следы недавно минувших боев. Здесь несколько недель тому назад два-три батальона пограничников в продолжение нескольких дней сдерживали дивизию турок, вызывая у них удивление стойкостью.

По окончании осмотра позиции я отправился на восточную высоту. Нужды особенной взбираться на нее не было, но меня влекла туда моя любознательность. Я долго поднимался и, преодолев несколько препятствий в виде каменных глыб, наконец, стал приближаться к вершине. Еще с десяток шагов, и моим глазам открылось дивное зрелище. Громадная скала, на которой я остановился, падала вниз из-под моих ног двумя острыми отрогами в глубокую пропасть, казавшуюся мне каким-то черным треугольником. Из глубины ее доносился отдаленный шум водопада. А дальше, далеко за пропастью, возвышалась новая, еще выше моей, скала. За ее южными скатами на расстоянии нескольких десятков верст тянулась, почти в одну линию, цепь гор. Это был Агрыдагский хребет, разделяющий собой две большие и плодороднейшие долины: Эриванскую и Алишкерскую. Освещенный палящим солнцем Агрыдаг в своей дали не был ясен для глаза, но все же в самом конце его как бы замыкавшим звеном можно было заметить покрытый вечными снегами Арарат. Я сделал еще несколько шагов вперед и, признаться, от неожиданности вздрогнул. Передо мной, выросший как из-под земли, взмахивая тяжелыми крыльями, поднимался орел. Набрав высоту, птица полетела вперед в направлении Агрыдага, а затем, круто накренившись на левое крыло, стремглав понеслась вниз и скрылась в черном треугольнике пропасти. Может быть, я еще долго смотрел бы ненасытным взором вдаль, но криками и знаками меня с перевала звали назад.

Эшак-Эйлас находился за серединой левофланговой группы войск 1-го кавказского корпуса, и части, сосредоточенные в нем, были в качестве резервов. Трудно было разобраться, что означало это название у местных жителей. У курдов на их языке означало «ослиный поселок». Этот вариант имел под собой большее основание, так как, по рассказам, долина служила еще с давних пор ночлежным пунктом караванам, проходящим через Мергемирский перевал, у которых главным средством передвижения были ослы. Так или иначе, но столь поэтическое название этого заброшенного угла осталось до наших дней, где нам волею судеб пришлось прожить несколько месяцев.

По случайному стечению обстоятельств Эшак-Эйлас и теперь представлял сосредоточение большого количества ослов, без конца оглашавших наш лагерь громкими и назойливыми криками. Этих животных имелось в каждой части[138] по несколько десятков. Хотя они по штату и не были положены, но части их приобретали по своему почину ввиду огромной их практичности, в чем пришлось убедиться с первых же дней войны. Главным достоинством этого маленького и крикливого животного было то, что он в горах преодолевал те препятствия, которые лошади подчас были не по силам. Уступая коню в грузоподъемности, но немногим, осел проходил там, где с трудом ступала человеческая нога. Под огнем или просто в позиционном расположении ослы всегда оказывали нам большую службу. Патроны, телефонное имущество, пищу всегда и всюду подвозили нам ослы.

И почему-то по какой-то злой иронии чуть ли не у всех народов осел слывет самым глупым животным. По-моему, этот неутомимый труженик вовсе не заслуживает такой неблагодарности человека. Я не знаток лошадей, но в продолжение нескольких лет мне приходилось часто наблюдать за этим благородным животным. Я пришел к выводу, что лошадь в умственном развитии не превосходит осла. В лошади есть темперамент: она может горячиться, может быть спокойной и, таким образом, переживать настроения вместе с седоком.

Конечно, в осле эти качества отсутствуют. Он везде и всюду, будь то в работе или на отдыхе, одинаково флегматично спокоен, включительно до получаемых им побоев. И эта черта его характера почему-то у людей считалась признаком его умственной слабости. Есть выражения, где упрямство людей часто сравнивается с упрямством осла. Да, в характере осла можно найти упрямство, но люди часто эту черту смешивают или с его болезненным состоянием, или с его усталостью. И сколько раз каждому участнику Кавказского фронта приходилось наблюдать, как группа нагруженных осликов, один за другим, понурив головы и развесив длинные уши, плелись по крутой и извилистой тропе в гору. Такой же марш, но уже налегке, мелкой рысцой, они проделывали, возвращаясь назад к обозам, помахивая в знак удовольствия хвостами. Нередко такого рода путешествия они проделывали сами, без погонщиков.

Едва ли то же самое можно было понаблюдать над лошадью. Последняя очень хорошо запоминала конюшню, но двигаться в горах без коновода она бы не могла.

Другим полезным, не менее оригинальным животным у нас был мул, или, как его называли иначе, катер. Это животное у нас появилось после Сарыкамышских боев, когда в качестве трофея их попало в каждую часть достаточное количество.

С точки зрения природы, мул – это уродство, но в обиходе горной войны это животное представляет собой большую ценность. Мул – это прекрасное сочетание лошадиной силы с выносливостью осла. Турки еще с далеких времен учли качества этого животного. Вся их горная артиллерия, пулеметы и вьючные обозы пользовались тягой мула. Для регулярного укомплектования армии этой породой животных в Турции, главным образом в Анатолии, существовали специальные заводы.

Кроме кубинцев в Эшак-Эйласе стояли: штаб ополченской бригады под командой генерала Чиковани,[139] Екатериноградский пехотный батальон, бывший до этого дисциплинарным, и Мандчжурская добровольческая конная сотня. С этими частями у нас никак не могли наладиться дружеские, так называемые кунацкие отношения. Причина лежала главным образом в характере этих новых частей, далеко чуждых духу кавказских войск. С другой стороны, и мы, кубинцы, как офицеры, так и солдаты, смотрели свысока на бородатых и не совсем воинственных дружинников. «Войско второго сорта, – приходилось слышать солдатскую реплику. – Смотри за ними в бою в оба, а не то быстро смотают удочки».

Екатериноградский батальон люди называли конокрадским. Столь резкое название этой части было дано не без основания. За несколько дней до нашего прихода у дружинников пропало несколько лошадей. После долгих поисков лошади оказались у екатериноградцев, которых они вернули после долгих препирательств.

Про Манджурскую конную сотню люди говорили, что публика там аховая и что она срок действительной службы отбывала на Сахалине, а повторительные сборы по всей тайге.

Натянутость создавшихся отношений между кубинцами и их соседями еще больше увеличилась после одного инцидента. Однажды мы узнали, что надпись, сделанная нами в Карадербентском проходе, была замазана желтой краской, и в стороне той же краской было написано: «Карадербентский проход взят в бою с турками (№) дружиной» (номера дружины не помню). Выходка сама по себе не имела большого значения, а ее виновником оказался какой-то зрелых годов прапорщик, заработавший этим несколько дней ареста. Однако прежде чем все это было выяснено, прошло несколько дней в официальной переписке.

День за днем однообразно и монотонно проходило наше время. Часть дня уходила на службу, другая на чтение газет, в преферансе и в тоске. Иногда устраивались заседания при закрытых дверях, так называемые азартные игры, которые очень преследовались и где я грешным делом принимал деятельное участие. Порой любил я верхом удалиться в горы и остаться в них только с самим собою и своими мыслями. Я по характеру далеко не нелюдим, и жизнь в обществе, толпой – лежала в моей натуре. Но иногда я ощущал в себе потребность одиночества. По всей вероятности, это чувство вложено в натуру человека, который временами хочет уйти в самого себя и покопаться в отдаленных уголках своей души. Такое настроение я замечал у офицеров и у солдат. Какой-нибудь весельчак, ротный балагур, смешивший людей в минуты большой опасности, и вдруг на некоторое время делался угрюмым и неразговорчивым. В нем также появлялось желание заглянуть глубже себе в душу, где, кроме смеха, он находил и что-то другое.

Порой же я находил забвение в окружающей наш бивуак природе. Взобраться на высокую гору и смотреть, смотреть вокруг, доколе не устанет глаз. Или же, идя по извилистому оврагу, упереться в пропасть, откуда веяло холодом, темнотой и таинственностью. И только густые сумерки возвращали меня в полк. Мое чувство к горной природе было малопонятным настоящему россиянину. Как часто он с любовью и с тоской вспоминал необъятные поля, мечтая о часе, когда ему, наконец, удастся покинуть мрачные и давящие его горы.

Больше всего я любил совершать прогулки по одной заброшенной проселочной дороге. Она шла по каменистому ущелью и версты через две входила в небольшую долину. Журчавший ручеек бороздил ее своими зелеными берегами. В стороне между двумя обрывистыми скалами, как бы скрываясь от взора человека, стояла меленькая заброшенная деревушка. Она называлась Ташкесан, что значило по-турецки «выросший среди камней». Название подходило больше чем, так как кругом, кроме берегов ручья, все было покрыто сплошным голым, темно-бурого цвета камнем. Могильной тишиной веяло от брошенных сакель, и только испуганная ящерица спешила скрыться в первую попавшуюся щель. И сколько таких Ташкесанов было сейчас на целом Божьем свете. Их жители в паническом страхе перед наступавшим врагом бросали все, ища себе спасения в глубине своей страны. Но найдя там себе пристанище, их мысли и чувства всегда обращались к родным покинутым очагам. Бывали случаи, когда кто-нибудь из них с неимоверными усилиями пробирался сквозь неприятельскую и нашу линию, чтобы увидеть свое разрушенное гнездо. Эти люди очень рисковали жизнью, так как, будучи пойманными, они могли быть приняты за лазутчиков.

Они это отлично понимали, но, очевидно, у них тоска по родине была сильнее смерти. На мой вопрос одному такому тайному перебежчику, почему он так рискует собой, он мне ответил: «Я хочу взглянуть на свою хижину, и после того могу умереть».

Но не один разрушенный Ташкесан привлекал мое внимание в этой молчаливой долине. Над самой дорогой, на одном отвесном каменном утесе, была выдолблена плита, а на ней глубокой клинописью в несколько строк стояла какая-то надпись. Судя по хорошо сохранившимся буквам прямого начертания, я мог предположить лишь одно: что эта надпись относится к векам еще до начала владычества турок, к эпохе староперсидских династий. Но кто же запечатлел свое имя на этой каменной скрижали? Говорили ли эти строки о славе полководца или о гибели его полков, а может быть, какой-нибудь летописец оставил в них грядущим векам какое-нибудь сказание? Будучи раза два в селении Джан-Бек, там мне один оставшийся старик-турок рассказывал, что, по преданию, какой-то персидский шах приказал сделать эту надпись, но более существенных комментариев у него не оказалось.

В начале сентября штаб полка и два батальона при четырех пулеметах были отправлены в селение Меджингерт. Кроме двух батальонов кубинцев, оставшихся в Эшак-Эйлас, расположение полков 39-й дивизии оставалось таким же, как и до июльских боев, после которых на всем Кавказском фронте, за исключением мелких стычек разведывательного характера, установилось спокойствие. Крупные перемены, прошедшие на всем Западном фронте,[140] а также перемена в Верховном командовании указывали на то, что война принимает затяжной характер. Ясно было, что требовались новые долгие месяцы борьбы при напряжении всего государства, чтобы рассчитывать на успех. Верховное командование всей армией принял государь император, а великий князь Николай Николаевич был назначен наместником к нам на Кавказ.[141] С большим сознанием серьезности момента приняли мы эти вести, но в душу многих из нас вкрадывалось сомнение: найдутся ли в Верховном вожде глубокий опыт стратега и несокрушимая воля повести многомиллионную армию по пути победы.

В ближайшем командном составе также произошли перемены: наш начальник дивизии генерал Де-Витт принял 4-й Кавказский корпус. С нелегким сердцем расстались полки с любимым начальником. Это был начальник большого опыта и характера, требовавший от нас всегда службы и подвига, но в то же время никогда не водивший полки на убой. Вместо него был назначен бывший начальник штаба 4-го Кавказского корпуса (кстати сказать, очень неудачный) генерал-майор Рябинкин.[142] Наш командир полка полковник Волошин-Петриченко принял донскую пешую бригаду. Полковник Трескин был назначен командиром 23-го Туркестанского полка. Кроме того, различные назначения в полку получили капитаны Балбашевский, Кониев, Курцекидзе и Кельбакиани. Временное командование полком (до назначения нового командира полка) принял полковник князь Херхеулидзе. В первых числах октября штаб полка с двумя батальонами и пулеметами был возвращен в Эшак-Эйлас. На другой день две роты были посланы на позицию, находившуюся на высотах юго-западнее села Джан-Бека.

В воздухе повеяло осенью. Нахмурился Мергемир. По утрам от него часто ползли на нас туманы, часами заволакивая наш лагерь. Над остроконечной высотой впереди Джан-Бека, подобно неподвижному смерчу, стянулись свинцовые тучи. Оттуда все время доносились, а не прекращавшаяся снежная вьюга заносившая окопы???.

У нас сделалось сыро. Временами падал назойливый холодный дождь, заставляя нас днями не вылезать из таблдота.[143] Особенно тоскливо было в долгий осенний вечер, закутавшись в бурку, лежать на гунтере[144] и слушать барабанную дробь падающего дождя на полотнища палатки. Но иногда и довольно часто с соседнего пригорка, обыкновенно поздно вечером, доносились веселые звуки музыки, чередовавшиеся с пением застольных песен. Также часто слышалось оттуда «ура», покрываемое звуками встречного марша Эриванского полка. Это ополченская бригада генерала Чиковани справляла какое-то очередное торжество, не обходившееся без соответствующей выпивки и закуски. Изобретательные прапорщики прозвали свою бригаду «Веселый генерал Чиковани».

По поводу ее частых пирушек они составили песню, где в многочисленных куплетах наподобие частушек высмеивались все их участники, причем после каждого куплета следовал припев:

Чиковани на Майдане Ловко польку танцевал.

К концу октября нам был доставлен в большом количестве отличный строительный материал для землянок. На другой день заработала лопата, застучал топор, и через недели две вместо палаток, где уже на изрядно начал пробирать цыганский пот, вырос целый город землянок. Вместительные, обшитые внутри тесаным деревом, с печами, с дверьми и т. п., они давали нам возможность пожить в тепле и с удобствами. Кроме обычных жилых помещений были выстроены офицерское собрание, полковая канцелярия, конюшни и склады. Между землянками появились улицы, переулки, а главная из них освещалась фонарями и важно называлась всеми проспектом.

Полковой праздник прошел без всяких тревог и наступления противника, как это имело место в прошлом году. Еще накануне выпал снег, что считалось у нас добрым предзнаменованием, так как природа оделась в полковой цвет (полк был третьим в дивизии, и его отличительным цветом был белый). Молебен и парад были устроены в поле, и роты, проходя церемониальным маршем, бодро ступали по промерзшей и покрытой снегом земле.

Вечером в полковом собрании играла музыка, и отличный хор песенников спел нам ряд песен, большей частью малороссийских. Прекрасная мелодия русских полей звучала еще сильнее, задушевнее среди покрытых снегом чужих гор.

В двадцатых числах декабря я получил трехнедельный отпуск в Петроград. Не скрою той радости, которую я испытывал перед отъездом. Мне предстояли интересное и удобное путешествие по железной дороге, отдых в столице, а главное, театры, по которым я очень соскучился. Было раннее утро, когда я покидал Эшак-Эйлас. Дорога шла под уклон, и вскоре городок землянок исчез из моих глаз. И только далеко виднелся стоящий на горе штаб полка, на крыше которого развивался полковой значок, белый флаг с оранжевыми углами и с номером «155». Через час я шел рысью по Карадербентскому проходу. Сейчас, зимой, он производил на меня большее впечатление. Высокие его стены сквозь падающий снег казались еще мрачнее.

Судьбе угодно было, чтобы я это величественное творение природы покидал навсегда…

Результаты Евфратской операции в июле месяце 1915 года не внесли существенной перемены в обстановку всего Кавказского фронта. Так же, как и после Сарыкамышской операции, Кавказская армия в августе месяце, нанеся существенный удар противнику, не могла развить широких действий активного характера. Крайне ограниченная в силах и средствах борьбы, Кавказская армия после крупных и кровопролитных боев нуждалась в больших пополнениях, на что, в свою очередь, требовались средства и время. Если проследить ход всех минувших операций на Кавказском фронте, то почин их принадлежал противнику. Не мы начинали операции, а противник, стремившийся всегда навязать нам свою волю. Хотя его затеи и терпели каждый раз жестокие неудачи, но все-таки инициатива и теперь оставалась в его руках, вследствие многих на то причин.

Продолжительные затишья на фронте давали нашему командованию возможность привести армию в порядок и сформировать новые части. Но в силу ограниченного притока из России боевого материала боевой состав Кавказской армии оставался почти без существенных изменений.

К концу августа противник начинает проявлять активность на нашем правом фланге в Чорохском крае, а вслед за тем и на левом, в районе Ванского озера. Эти его инициативы, как в первом, так и во втором случае, были остановлены с большим для него уроном, а наше положение на этих участках упрочилось. Осень прошла в полном затишье, и действия турок за это время сводились к поискам разведчиков и к нападению на нас курдов в районе Ванского озера.

Наступившая суровая зима, точные агентурные сведения о том, что противник не предполагает начинать каких-либо наступательных действий, давали нам право предполагать, что наступившее затишье протянется до самой весны 1916 года.

Между тем далеко-далеко за нашим горизонтом события слагались не в пользу нас и наших союзников. Предпринятая союзниками десантная операция у Дарданелл не дала им никаких результатов, кроме жестоких потерь.[145] Союзное командование у Дарданелл признало бессилие и, не имея в дальнейшем никаких шансов на успех, решило прекратить операции, а все войска перебросить на вновь образованный Солунский фронт.[146] Эти весьма неутешительные вести были получены нашей ставкой в октябре месяце, а через небольшой срок после этого союзники уже приступили к очистке Дарданелл. Естественно, что турки эту неустойку союзников должны были рассматривать своим крупным успехом.

По окончании эвакуации союзниками Дарданелл турецкое командование решило перебросить освободившуюся 2-ю армию на Кавказский фронт с таким расчетом, чтобы с весны наступающего 1916 года начать энергичные действия против русских. Командованию Кавказской армией становилось ясным, что силы противника через 3–4-месячный срок удвоятся. Другими словами говоря, положение Кавказской армии становилось очень тяжелым, и ей предстояли новые тяжелые испытания.

В этой новой, казавшейся безвыходной обстановке у генерала Юденича возникло следующее решение: перейти против стоящей 3-й турецкой армии в решительное наступление, разбить ее, а затем подготовиться к новым боям, чтобы принять удары сумевшей подойти к тому времени 2-й армии. План командующего армией, построенный на принципе «бить противника по частям», в основе преследовал цель не оттеснения 3-й турецкой армии, а ее уничтожения. В противном случае отступивший противник терял лишь временно пространство до подхода ожидаемой им крупной помощи.

Задача, которую намеревался поставить войскам генерал Юденич, была очень трудна. Действия должны были быть решительны, безостановочны, не считаясь с теми неимоверными условиями борьбы, которые ставила наступившая суровая зима. Кроме того, в основу решения задач должен был принят во внимание вопрос времени, так как начало операции, ее развитие и окончание были в зависимости от дней подхода к Кавказскому фронту 2-й турецкой армии. Принимая во внимание также необходимый срок на подготовку операции, генерал Юденич назначил днем перехода в наступление для туркестанского корпуса 29 декабря, а для 1-го Кавказского корпуса 30 декабря. Приблизительно в месячный срок Кавказская армия должна была разбить 3-ю турецкую армию, после чего ей давался месячный срок приведения себя в порядок, так как подход 2-й турецкой армии предполагался не раньше марта месяца.

Основная идея плана нанесения поражения 3-й турецкой армии состояла в следующем: Кавказская армия в указанный срок переходит в решительное наступление по всему фронту и почти одновременно совершает прорыв неприятельского фронта. Части, совершившие прорыв, стремятся распространиться в тыл противника и, отрезав последнему пути отступления, совместно с частями, атаковавшими с фронта, наносят сокрушительный удар. Следует заметить, что подготовка операции велась весьма скрытно. Внешне совершенно нельзя было заметить каких-либо приготовлений. Все клонилось к тому, что зима пройдет без особых событий. О каких-либо намерениях командования никто ничего не знал, и только за день, за два до начала операции по деятельности разведчиков можно было заключить о каких-то предстоящих действиях. Частям, которые совершали перегруппировку, не указывалось истинной цели их движения Подвоз к линии фронта огнестрельных запасов, провианта, зимней одежды и т. п. не внушил ни противнику, ни нам никаких подозрений, так как зимой подобного рода снабжения считались в порядке вещей.

Ввиду того, что в основу задачи была поставлена цель разгрома живой силы противника, a наибольшее сосредоточение его войск было в Пассинской долине (9, 10 и 11-й корпуса), то главные события должны были разыграться именно в этой долине и на прилегавших к ней горных хребтах.

Место прорыва командование выбрало на склонах Джилигельского хребта, то есть несколько в стороне (севернее) от главного и кратчайшего направления (Занзах – Ардос – Гасан-Кала – Эрзерум). Это сделано было, очевидно, из тех соображений, что в труднопроходимой местности противник меньше всего мог ожидать с нашей стороны каких-либо решительных действий, и, следовательно, в этом направлении он держал меньше сил. Части, совершившие прорыв, должны были двигаться от высоты Джили-Геля в юго-западном направлении на Кеприкейский мост и затем отрезать путь отхода корпусам противника, расположенным от линии Санамир – Азан-кей включительно до реки Аракс. К 28 декабря на участке 1-го Кавказского корпуса и в ближайшем его тылу были сосредоточены, кроме 39-й пехотной дивизии и ополченцев, 66-я пехотная и 4-я кавалерийская стрелковая дивизии. С рассветом на 29 декабря Туркестанский корпус должен был начать бой.

Тихо, в подобающей празднику обстановке, встретили кубинцы Рождественский сочельник. В большой землянке офицерского собрания была зажжена елка. Блеск мерцающих огней, рождественские рассказы – все это напомнило каждому далекий домашний уют. Мысли одних витали среди гор Кавказа, у других в степях Украины, а у кого и в дремучей далекой сибирской тайге. И только далеко за полночь, когда надо было оставить собрание, каждый вернулся к действительности. Когда участники тихого торжества расходились по землянкам, падал густой, наподобие мелкого зерна снег. В первый момент со света никто ничего не мог видеть, и только через минуту по слабым силуэтам целого ряда крыш, часовых и дневальных, одетых в шубы с высоко поднятыми воротниками, можно было разобраться в темноте. Провести всю Рождественскую ночь в спокойствии всем не пришлось. Еще далеко до рассвета из штаба полка явились спешно люди с приказом, чтобы два батальона (кажется, 1-й и 2-й) приготовились к выступлению в Меджингерт. С нескрываемым недовольством была принята эта весть теми, кому надлежало двигаться в путь.

– Копались, рылись, строили, а после возьми и отдай другим, – бормотали себе под нос люди.

В то же время марш на Меджингерт многих и радовал, так как оттуда можно было рассчитывать попасть в Сарыкамыш в корпусный резерв, на что полк давно имел право. Около 10 часов дня батальоны выступили. В тот же день к вечеру и остальным двум батальонам, и командам приказано было также с утра 26 декабря проследовать в Меджингерт. Вечером 27 декабря, вопреки всяким предположениям, полк получил приказ с рассветом на 28 декабря выступить в Занзах, куда он должен был прибыть к сумеркам. Офицеры терялись в догадках, почему полк должен был быть сосредоточен в Занзахе, между линиями охранения и обороны. Полученное к вечеру приказание начальника команды разведчиков подпоручика Арсенашвили произвести разведку подступов к неприятельской позиции, а также сведения о подходе к фронту всех резервов открывали глаза на то, что полк, а может быть, вся Кавказская армия стоят перед началом новых крупных событий.

С утра 29 декабря со стороны Туркестанского корпуса стал доноситься гул артиллерии, а около 11 часов штаб дивизии сообщил, что туркестанцы повели наступление, и полку приказано было оставаться в полной боевой готовности. Поздно в сумерки командующий полком получил приказ, где указывалось, что частям 1-го Кавказского корпуса подлежит с рассветом на 30 декабря перейти в решительное наступление с целью разбить противника и завладеть его укрепленными позициями, для чего полку следовало атаковать противника между селами Ардос и Саномер.[147] Середина наступавшего боевого порядка должна была держать направление на неприятельский кольцевой окоп (северо-западнее Ардоса, приблизительно в полуверсте). Влево от кубинцев должны были наступать бакинцы, правее дружинники.

Назначенный для атаки полка участок неприятельской позиции тянулся по западной стороне широкой лощины, малозаметной у Ардоса, но значительно глубокой у Саномера. Вообще вся позиция противника представляла сильную оборонительную линию, тщательно укреплявшуюся противником в течение целого года. Строго говоря, неприятельские позиции были не линией обороны, а полосой, где наступавший после взятия окопов попадал в сеть опорных пунктов.

Предназначенный полку участок для атаки представлял тупой угол, обращенный вершиной к нам, на котором находился кольцевой окоп с несколькими пулеметными гнездами, обнесенный проволочным заграждением. Вся же укрепленная линия противника, получившая название Азанкейских позиций, шла от левого берега Аракса по меридиану между селами Ардос и Азан-кей и далее на север, включительно до Джилигельских высот. Ни для кого не было секретом, что бои будут тяжелые, и позицию не удастся взять одним ударом ночной атакой. По сведениям, у противника на участке от Аракса до Джилигельских высот было сосредоточено около полутора корпуса.

Час выступления был назначен после полуночи. Настроение у всех было приподнятое и деловое. Чистилось оружие, выдавались патроны и т. п. За час до выступления был роздан ужин. В одной большой сакле в полутьме двух или трех горящих свечей поручик Дебошинский, предварительно зарядившись неприкосновенным запасом (что значило у него выпить всю водку), держал слово. Речь поручика была весьма краткой, но в то же время и понятной.

– Смотри, будет буря, а хвост все-таки держать трубой. Куда я, туда и все за мной. Не размыкаться и зря не кричать. На ура иди, когда я крикну. – Затем, сделав небольшую паузу, тем же серьезным тоном продолжил: – По полученным сведениям, турецкое начальство приказало всем войскам смазать пятки салом (на солдатском жаргоне это значило, что противник приготовился к отступлению), – заключительная фраза поручика далеко выходила из рамок приличия, и она вызвала у солдат сильный хохот.

Минут за двадцать, прежде чем полку выступить, командующий полком полковник князь Херхеулидзе собрал к себе офицеров и сделал распоряжение о порядке движения колонны, указав, где должно произойти разворачивание в боевой порядок, а также указал намеченный участок для атаки. В момент, когда офицеры собирались разойтись по ротам, в саклю вошел подпоручик Султанов, прибывший только что из Тифлиса.

– Я вас, господа, задержу только минутку, – начал подпоручик. – Я привез с собой для встречи Нового года несколько бутылок вина, но ввиду наступления предлагаю их выпить сейчас же. Ведь, может быть, завтра в эту пору, когда полк будет гнать турок, кого-нибудь из нас на ружьях понесут.[148] Прошу, господа, не откажите, в путь дороженьку. Многим не угощу, но по стаканчику найдется. – Подпоручик начал вместе с денщиком вынимать бутылки, открывать их и разливать вино офицерам во что попало.

Налив себе в чашку, подпоручик Султанов, смеясь, продолжил:

– Господа, мне, как мусульманину, закон Магомета воспрещает пить вино, но я, господа, вполне уверен, что великий Магомет мне разрешит выпить эту чашу за завтрашний успех и славу родного нам полка. Господа, ала-верды ко всем; за славный наш сто пятьдесят пятый пехотный Кубинский полк, – подпоручик Султанов и все присутствующие с ним выпили и начали покидать саклю.

Поздно ночью утих и опустел Занзах, и только в узких и кривых его улицах местами виднелись оставленные патронные и санитарные двуколки. Пройдя с версту по дороге на Ардос, полк свернул вправо в узкое ущелье, откуда ему следовало выйти часа через полтора к разведчикам, занявшим еще с вечера линию для разворачивания. Ночь была темная, и еще до нее с сумерек начал падать снег. Проводником полка был начальник команды разведчиков подпоручик Арсенашвили, отлично изучивший путь следования полка. Спустя час после выступления к голове колонны подъехал ординарец и доложил командующему полком, что хвост колонны 4-го батальона оторвался и неизвестно где находится. Полк остановился и простоял около 40 минут, пока нашелся 4-й батальон. Оказалось, что командующий 4-м батальоном капитан Джапаридзе, ведя свой батальон на большом интервале, по близорукости своей на одном разветвлении ущелья пошел другим путем. Ошибка капитана привела полковника Херхеулидзе в сильный гнев.

– Если вы слепой, – кричал он на капитана Джапаридзе, – то возьмите посох и тарелочку и просите милостыню, а не губите мне дела!

Блестящий офицер капитан Джапаридзе, хотя и оказался виновником, но такого упрека вовсе не заслуживал. Однако старику его вспыльчивость офицеры всегда прощали за его прочие прекрасные качества.

Бесспорно, что в другое время такая ошибка могла принести немало бед, но теперь она прошла бесследно, так как до начала наступления оставалось еще несколько часов.

Еще задолго до рассвета полк был развернут в боевой порядок. Противник был настороже, и над ротами все время посвистывали пули. В седьмом часу где-то вправо по направлению Джили-Геля поднялась сильная стрельба, а спустя несколько минут после того полк двинулся в атаку. Пройдя шагов двести, боевой порядок был встречен убийственным огнем ружей, пулеметов и артиллерии. Этот огневой ад исключал всякую возможность управления, и роты почти сомкнутым строем двигались в направлении орудийных вспышек, в створе которых находился кольцевой окоп. Чем ближе к цели, тем положение становилось трудней. Огонь противника достиг предела.

Полк находился под проливным свинцовым дождем, и только благодаря полутьме приближающегося утра ему представлялась возможность двигаться вперед. Через несколько минут послышалось «ура», и огонь противника заметно стих. У кольцевого окопа завязалась отчаянная схватка 5-й и 6-й рот с противником. Люди резали проволоку, висли на ней и гибли, поражаемые пулеметами и ручными гранатами. Полный неудержимой отваги, подпоручик Султанов хотел сделать прыжок через проволоку, но, пораженный несколькими пулями, упал и повис на ней. Такой участи подверглись его младший офицер, недавно прибывший в полк (фамилии не помню), и несколько солдат. Но кого пуля миновала, тот шел вперед. Уже люди были в самом окопе, работая там штыком, прикладами, но контрудар подошедших подкреплений против них заставил отойти полк на исходное положение. Здесь осмелевший противник был встречен залповым огнем и дружной контратакой.

Весь полк как один бросился вперед. Противник принял удар, но спустя минуту, отбиваясь, стал отступать, неудержимо преследуемый кубинцами. Люди почти на плечах противника подходили к его окопам, но шагах в ста он успел оторваться и открыть убийственный огонь. 5-я и 6-я роты вновь пошли на кольцевой окоп. Они были опять встречены огнем ружей, четырех пулеметов и ручными гранатами и на глазах противника начали нести жестокий урон, потеряв на этот раз всех офицеров.

Но никакая сила не смогла уже остановить порыва людей. Остатки двух рот во главе с фельдфебелем 5-й роты[149] бросились на окопы и ворвались в них. Сам фельдфебель, зарубив шашкой наводчика пулемета и еще двух солдат, нашел смерть под турецкими штыками. Одновременно вместе с фельдфебелем на другой пулемет противника бросился мальчик – доброволец, георгиевский кавалер (о котором я упоминал в записках во время перехода полка из Салькори в Зивин). Еще при выходе полка из Занзаха он обещал своей роте взять турецкий пулемет и заработать «золотого Георгия».[150] Добежав до стрелявшего пулемета, он прикладом убил наводчика, но тут же сам, пронзенный пулей, свалился мертвым вблизи захваченного им трофея.

Огонь противника утих, но рукопашная борьба еще не могла решить участи кольцевого окопа. По словам офицеров, в продолжение нескольких минут трудно было разобраться, где были свои, где противник. Получалась какая-то слойка, где каждому пригодилось работать штыком и прикладом на все стороны. В этом хаосе человеческой бойни успех должен был перейти на сторону того, кто окажется более смелым в штыковой борьбе. Еще несколько минут отчаянной схватки, и противник шаг за шагом начал отходить. Пройдя несколько десятков шагов и получив вновь сильную поддержку, турки с еще большим ожесточением перешли в контрудар. Уже ранее обескровленные 5-я и 6-я роты начали покидать только что взятый кольцевой окоп, но в этот тяжелый момент подошли на выручку 7-я рота и команда разведчиков. Рота и команда врезались клином в гущу противника, где впереди всех людей был поручик Дебошинский. Первый, с кем столкнулся поручик, это был турецкий офицер, выпустивший в поручика из револьвера в упор несколько пуль. Все выстрелы дали промах, а офицер собственноручно был заколот поручиком Дебошинским.[151]

Младший офицер 7-й роты подпоручик Зеид-Заде был убит, не успев добежать до места штыковой атаки. Пуля попала ему в левый глаз и вышла в затылок.

Вслед за 7-й ротой подошла 8-я, и в то же время по сторонам от кольцевого окопа раздалось «ура». Это были остальные части полка, 1-й и 3-й батальоны, перешедшие в атаку. Противник начал отходить, но медленно, оказывая громадное упорство на каждом шагу. В туманной мгле наступившего утра, с трудом видя отступавших людей противника, роты стали приближаться к батарее. Раздалось несколько на картечь выстрелов, и опять последовало «ура». Через несколько секунд началась новая схватка у орудий противника. Прислуга артиллерии была настигнута в тот момент, когда она пыталась взять орудия на передки. Когда же им этого не удалось сделать, то они предпочли умереть, чем сдаться.

Захватив батарею, полк, пройдя шагов триста западнее ее, остановился. Дальше командующий полком решил не двигаться, так как, судя по доносившейся стрельбе, полк в отношении других частей дивизии занимал выдвинутое положение. К 10 часам туман начал исчезать, и когда воздух совершенно расчистился, то обстановка боя вокруг полка сделалась понятной. Полк находился впереди соседей и занимал позицию в форме полукольца. Его фланги были открыты. Влево (уступом назад) Бакинский полк вел усиленный огонь, а позиции перед ним оставались в руках противника. Правее была тишина. Очевидно, ополченцы[152] застряли в Саномерском овраге.

Положение полка было весьма невыгодное, и оно еще больше усугублялось отсутствием при нем артиллерии. По какой причине она отсутствовала на участке кубинцев, сказать сейчас очень трудно, но ответственность за эту грубейшую ошибку лежит на совести или штаба корпуса, или штаба дивизии. Артиллерия должна была помочь полку с самого рассвета, но она молчала до другого дня, а до того ее предпочли держать где-то вне сферы опасности.

Как и следовало ожидать, противник вскоре перешел в решительную контратаку, сосредоточив для этого по полку огонь из нескольких батарей. Густые его цепи безнаказанно стали обходить правый фланг полка, стараясь выйти к Саномерскому оврагу. Боясь появления противника у себя в тылу, командующий полком отдал приказание отойти полку на линию разворачивания его в боевой порядок. Отход был сопряжен с большими трудностями и жертвами. Противник настойчиво преследовал, не давая возможности задержаться ни на одной промежуточной позиции. Несмотря на приказание командира 1-го батальона бросить захваченные утром турецкие орудия, 1-я рота пыталась их вывести, но не успела. Первый же взвод этой роты оказался окружен и почти весь погиб в неравной борьбе. Его взводный командир старший унтер-офицер Труссов, отбиваясь штыком, прикладом убил нескольких турок. Расколов случайно приклад винтовки о колесо орудия, он схватил лежащий вблизи банник и отмахивался им, пока не получил несколько смертельных штыковых ран. Противником были подобраны прапорщик 1-й роты и 7 тяжело раненных солдат.[153]

Распорядительность начальников, отвага людей и меткий выдержанный огонь задержали противника. Полк остановился несколько восточнее от занимаемого ночью исходного положения. Соседи полка продолжали вести бой, но продвинуться вперед не могли. До самых поздних сумерек огонь на всем фронте продолжался, но решительных действий как с одной, так и с другой сторон не было. Потери полка были: три офицера убитыми, 12 ранеными и около тысячи солдат убитыми и ранеными. Ночь прошла в частом огне с обеих сторон и в полной напряженности. Уставшим за день людям часто казалось, что противник подходит к окопам, вырытым в снегу. Поздно ночью на 31 декабря пришло приказание из штаба дивизии, где указывалось, чтобы с рассветом вся дивизия вновь перешла в решительное наступление для завладения Азанкейскими позициями. Части готовились было перейти в наступление, но были предупреждены самими турками.

Еще до рассвета на участке Саномерского оврага послышалась учащенная ружейная перестрелка. Утром противник повел усиленный артиллерийский огонь, а в восьмом часу его части перешли в наступление, стараясь прорвать наш фронт у Саномера. В девятом часу противник начал угрожать движением частей к нам в тыл в направлении Саномер – Кара-урган. Энергичными действиями одного из полков стрелковой дивизии эта попытка противника была остановлена, и он был с большими для себя потерями отброшен на Саномер. К 11 часам турки были отброшены по всей линии. До вечера артиллерия противника вела энергичный обстрел наших участков.

В ночь на 1 января 1915 года полкам 39-й дивизии вновь было приказано атаковать противника и во чтобы то ни стало завладеть его позициями. Боевой состав полков сильно уменьшился. Так, в Кубинском полку выбывшими из строя насчитывалось больше 15 офицеров и около 1200 солдат. То же самое было и с остальными полками дивизии. Правда, в боевом отношении они и теперь представляли собой внушительную силу.[154]

Несмотря на понесенные потери и неудачу, полки преисполнены были высоким духом стремления к новым подвигам. Настоятельные требования атак, появление артиллерии на участке кубинцев, подход к дивизии одного из полков 66-й дивизии – все это создавало у всех предположение, что прорыв неприятельского фронта нашим командованием намечен на участке 39-й дивизии.

С утра 1 января бой начался на Джилигельских высотах. Оттуда начала доноситься сильная канонада. По сведениям, там с нашей стороны была сосредоточена масса артиллерии включительно до мортирного дивизиона. Вслед за тем огонь поднялся и на участке 39-й дивизии, а через некоторое время полки перешли в атаку. Этот день особенно был кровопролитен. Почти одновременные атаки кубинцев, бакинцев и дербентцев были дважды отбиты. Лощина включительно до кольцевого окопа была усеяна трупами кубинцев.

– Второй Бардус, если не хуже, – говорили люди. Такая же безотрадная картина наблюдалась и в других полках. Им не раз приходилось наступать по гляси сообразной[155] местности, по глубокому снегу под губительным огнем – каждый раз оставляя все новые и новые жертвы. К вечеру кубинцам под командой капитана Руссова удалось захватить кольцевой окоп и овладеть ближайшими к нему окопами. Такой же успех был достигнут и соседями слева бакинцами. Они также к вечеру правым флангом занимали часть неприятельских окопов. Однако до прорыва фронта было еще далеко. Противник лишь отошел против кубинцев и бакинцев на следующие высоты, создав таким образом для себя вогнутую линию обороны.

Для развития успеха требовались мощная артиллерийская подготовка и наличие крупных резервов. Но этими средствами дивизия не обладала. Бригада артиллерии была распределена по полкам, и общая обстановка не позволяла сделать ее перегруппировки в пользу кубинцев и бакинцев.

Резерв же дивизии, как то Елизаветпольский полк, ополченские дружины и приданный один из полков 66-й пехотной дивизии, уже был израсходованным. В течение 1 января полк потерял пять офицеров и около 500 солдат, то есть общее число потерь полка с 30 декабря составило более 20 офицеров и 1700 солдат. По сведениям, в других полках дивизии потери были еще большие.

Но были и другие, причем очень утешительные вести. Наступающая на Джилигельские высоты 4-я Кавказская стрелковая дивизия к вечеру 1 января одержала значительный успех. Она отбросила противника и заняла село Илими. Пленные и перебежчики говорили о том, что потери в их частях были громадны, и все их резервы оказались уже давно израсходованными. Ночью полку приказано было с рассветом продолжить наступление, но через несколько часов это было отложено до новых особых на то распоряжений.

День 2 января на участке кубинцев и всей 39-й дивизии прошел в усиленной артиллерийской перестрелке. С Джили-Геля до поздних сумерек доносился огонь. Поздно ночью полком 39-й дивизии было сообщено, что фронт противника в районе села Илими прорван 4-й Кавказской стрелковой дивизией, и в то же время полкам было приказано немедля атаковать противника. Через час полк перешел в наступление, но противника в окопах не оказалось. Он еще с вечера в паническом страхе, боясь быть отрезанным у себя в тылу, бросил позиции и начал поспешно отступать. Только к рассвету конным частям, присланным к 39-й дивизии, удалось установить связь с отступающим противником. Утром 3 января штаб корпуса сообщал, что 4-я Кавказская стрелковая дивизия, прорвав фронт у Илими 2 января, безостановочно продвигалась к Кепри-кею и к рассвету совместно с Сибирской казачьей бригадой начала преследование противника в направлении Гасан-Калы. К полудню полк был у Кеприкейского моста и спустя несколько часов получил приказ двигаться на Гасан-Калу. К вечеру 4 января кубинцы совместно с частями 1-го Кавказского корпуса приближались уже к восточным фортам крепости Эрзерума, куда спешили укрыться разбитые и расстроенные турецкие корпуса. Одновременно с действием частей 1-го Кавказского корпуса Туркестанский корпус в ряде упорных боев опрокинул противника и так же победоносно приближался в Каргабазару к северным фортам крепости.

Отряд генерала Чиковани приближался к фортам с южной стороны.

Решительное сражение, начатое нами в ночь на 29 декабря и окончившееся 4 января 1916 года, названное Азанкейским сражением, окончилось полным разгромом 3-й турецкой армии, у которой оставалась единственная надежда на спасение – неприступные форты крепости Эрзерума.

* * *

Не понравился мне во время войны Петроград. Среди роскошных дворцов, величественных памятников оказалось много холодных сердец. Но как я, так, наверное, и другие офицеры, приехавшие на короткий срок с фронта, искали в столице России не сентиментальности, не какой-либо сердечности, а нас интересовал лишь вопрос отношения обывателя к войне. Возможно, что кратковременное мое наблюдение далеко не над всеми слоями общества не исключало ошибочных выводов, но мне думалось, что темп жизни громадного города и его настроение можно было уловить без труда. Первое впечатление, как мне показалось, было все для войны. Вместо былой блестящей толпы всюду встречался защитный цвет. Многие дворцы, особняки, клубы превращены были в госпитали и лазареты. На улицах в непрерывном потоке деловой толпы попадались навстречу массами офицеры, солдаты, сестры милосердия и лица в военной форме различных учреждений, созданных за время войны и получивших в армии ироническое название «Земгусаров».[156] Но всматриваясь дальше внимательнее в водоворот столичной жизни, пришлось убедиться, что интерес к войне у большинства жителей столицы занимал далеко не первое место. Конечно, в этом случае следует сделать исключение для тех многих тружеников, которые работали на войну не покладая рук с первых дней мобилизации.

Настроение петроградской массы, начинавшей играть в жизни, может быть, всей России первенствующую роль, представляло лично для меня большой интерес. Та толпа или масса, включающая в себя людей различных категорий и толков, еще год с лишком тому назад устраивавшая большие патриотические манифестации, чуть ли не требуя объявления войны, – сейчас была к событиям равнодушна. И если слово война не сходило с уст обывателя столицы, то его вчерашняя жертвенность собой и своим достоянием уже перестала существовать. И главное, что бросалось в глаза, что созданный, может быть, в силу необходимости, громадный тыл армии начал служить убежищем тем, которые хотели уклониться от обязанности идти на фронт. Я не берусь утверждать, но мне казалось, что если у союзников на каждого воюющего солдата работали пять-шесть человек в тылу, то у нас число таких работающих (призванных) было в два, а может быть, в три раза больше.

Несоразмеримая громоздкость нашего тыла частью объяснялась территориальными и хозяйственными условиями страны, но в то же время не подлежало сомнению, что большой процент призванных был совершенно излишним.

Эта ошибочная мера привела к тому, что тыл становился громадной обузой для государства, а неправильное его устройство привело к тому, что он сделался, как я уже выразился, тихим пристанищем для тех, кто решил больше не воевать. Создался, если можно так выразиться, особый тип «дезертира на законном основании», прозванного в действующей армии «тыловым ловчилой». Так или иначе, но этот тип прочно окопался в тылу на все время войны, подчас относясь не без иронии и цинизма к тому, кому надлежало идти в действующую армию. Это новое общество «спасения самого себя» глубоко пустило ядовитые корни в жизнь всего нашего государства.

Конечно, легко обнаружить какой-либо факт, даже общественного значения, но разобраться в нем, найти в нем, так сказать, причину всех причин и сделать на этот счет выводы – все это уже дело большого опыта и знаний. Настроение народных масс с начала войны можно было уподобить громадному метеору с чрезвычайно высокой температурой, упавшему на землю. Вследствие отсутствия новой поступающей тепловой энергии температура метеора начинает падать, и последний через некоторый срок превращается в холодный камень.

Так и наш народ, вспыхнув в начале войны горячим огнем любви к Родине, он с течением времени, очевидно, в силу какого-либо психологического закона, начал постепенно утрачивать в себе это высокое чувство. В этот серьезный момент жизни государства священной задачей всей интеллигенции являлось поддержать в народе этот огонь. Но, увы, у нас этими качествами интеллигенция не обладала. Вместе того чтобы показать собою пример жертвенности на алтарь родины, она первая начинает охлаждаться в борьбе против смертельного врага. Немцы говорят, что во Франко-прусскую войну французов разбил немецкий сельский учитель.[157] И действительно, надо только проследить в литературе, с какой настойчивостью и системой эти учителя проповедовали в народе идею о необходимости для Германии войны с Францией.

Таких сельских учителей у нас не было. Они были, но вместо любви к Родине они внедряли в народную толщу космополитизм и классовую рознь. И теперь в самый ответственный момент государства народ остался один на распутье. Он оказался огромным метеором, постепенно охлаждавшимся к своей судьбе.

Патриотизм, этот фундамент благополучия всякой страны в русской передовой интеллигенции, за малым исключением, сознательно игнорировался. Беря на себя смелость давать столь резкую критику русской общественности я, во имя справедливости, должен оговориться и сделать одно большое исключение. Неоценимые услуги были оказаны армии рядом крупных общественных организаций, во главе которых стояли лучшие сыны нашей Родины. Я не смею обойти молчанием беззаветную жертвенность собою русской учащейся молодежи, начиная со студентов. «Великая война, – часто приходится слышать, – это война прапорщиков». И сколько было правды в этой короткой фразе! Ненасытная жертвами война каждый день уносила в могилу сотнями, а может быть, и тысячами вчерашних студентов, гимназистов и реалистов. Но, к сожалению, события требовали не исключений, а самопожертвенности от всех. У нас этого не нашлось. Наряду с героизмом в русской и передовой среде стали выявляться несостоятельность духа и невыдержка характера. Получился старый русский исторический сфинкс, где одни умирали на фронте, другие прятались в тылу, а третьи находили себе забвение в вакханальной свистопляске. Было еще одно зло, правда, в ограниченном размере, но все же заметное и часто отражавшееся на благополучии фронта, – это начавшаяся тяга части офицерства, и даже кадрового, с фронта в тыл.

Все причины этого явления трудно учесть, но главные из них были следующие: офицеры, служившие на фронте, имели слишком мало привилегий перед офицерами, находящимися в тылу. Затем немалой причиной были несправедливости в награждении за боевые отличия и отчасти наши неудачи на фронте, объясняемые бездарностью нашего командования. Кроме того, оказывались и такие офицеры, которые под теми или иными предлогами стремились в тыл ради шкурных интересов. Сурово карающий в таком случае закон легко ими обходился. Я знаю случаи, когда некоторым должен был грозить расстрел, а они устраивались в тылу на спокойные места. Замечательно, что целый ряд преступлений против совести и закона не карались презрением общественности. Устроиться в тылу считалось самым обычным явлением наподобие подыскания себе какого-либо труда. Также были в порядке вещей ходатайства высокопоставленных лиц перед власть имущими или за родного человечка, или за близко знакомого, чтобы их избавить от опасного фронта. Собственно говоря, психика в этом случае и верхов и низов отличалась весьма малым.

На перроне одной большой железнодорожной станции, в ожидании поезда, провели мимо меня под конвоем дезертира, пойманного где-то вблизи станции в камышах. Интересным было то, что на крестьян и рабочих, сидевших на кульках, эта картина, вопреки моим расчетам, произвела обратное впечатление. Вместо презрения к преступнику я на их лицах прочитал какое-то сочувствие, а не то что соболезнование. А одна сердобольная старушка нараспев заметила:

– Поймали, бездушные, касатика, и теперь будут судить его судом военным.

– Да он же дезертир! – в нервном тоне сказал я ей.

– Что ж с того, и дезертиру хочется жить, – опять запела старушка, печально закивав.

Была ли какая-нибудь разница между только что пойманным дезертиром и устроившимся в тылу? По-моему, никакой, так как и один, и другой в отношении Родины были одинаковые преступники. Печальнее всего было то, что по устроившимся в тылу этим дезертирам благородного покроя, по их проделкам неразборчивая толпа часто судила обо всем офицерстве, далеко не представляя себе всех тягот и лишений, которые нес офицер-боец на фронте.

Прибыл я в Петроград утром. Мороз оказался злющим, около 30 градусов. Но какое было мое удивление, когда на другой или на третий день появилась оттепель, и во всех водосточных трубах забулькала вода от тающего снега. В надежде получить себе за дешевую цену номер в офицерском собрании армии и флота, я отправился туда, где намеревался провести несколько ночевок кратковременного отпуска (две недели). Но тут меня ждало большое разочарование. Все номера оказались занятыми офицерами и их семьями, и надежды получить какое-либо пристанище не было никакой.

– Попытайте счастья, – сказал мне один молодой офицер. – Некоторые устраиваются здесь и живут месяцами. Через несколько минут должен быть комендант собрания.

Комендант почему-то принимал не у себя в кабинете, а на лестнице роскошного вестибюля, где ждало его несколько офицеров. Среди них я обратил внимание на одного высокого полковника в штабной форме. Одет он был в новый модный китель, так называемый френч. Безукоризненной чистоты воротничок и манжеты свежие, аксельбанты и погоны указывали на то, что полковник далек был от окопной жизни. Его породистое, но некрасивое лицо было гладко выбрито. Полковник все время улыбался и показывал ряд золотых зубов, рассказывал нескольким молодым офицерам, очевидно, что-то из области водевиля, так как последние поминутно прыскали от смеха. Затем полковник, заметив кого-то на лестнице, чуть ли не с ребяческим весельем прокричал: «Идет, идет!»

По ступенькам лестницы тяжело поднимался маленький седой генерал. Не успел генерал остановиться на одной из площадок лестницы, как штабной полковник первым подлетел к нему. С особенной подчеркивавшей аффектацией полковник встал навытяжку перед генералом, щелкнул шпорами, склонив почему-то набок тщательно расчесанную надвое до затылка голову.

– Смею, ваше превосходительство, надеяться получить обещанную мне комнату. По имеющимся у меня сведениям, сегодня один номер освобождается.

По внешнему виду полковник представлял выдержанного и дисциплинированного офицера, но в его манере говорить проглядывала заметная ирония по отношению к старику-генералу. Стоя навытяжку, полковник на лице строил какие-то гримасы, очевидно, с целью привлечь на себя внимание молодых офицеров, все время следивших за его мимикой и еле сдерживавших смех.

– Но вот и неправда, – заговорил тихим спокойным голосом генерал, – никто сегодня не выезжает, а если кто и уедет, то очередь все равно не за вами.

– Я запасаюсь, ваше превосходительство, новым терпением, и буду ждать с полной уверенностью, что вы меня устроите, – закончил трескучим голосом полковник и с прежней манерностью повернулся кругом и пошел быстрыми шагами к поджидавшей его смеявшейся молодежи.

Я не скрою перед читающими отвращения к такому офицеру. С каким апломбом и заносчивостью они ведут себя перед вами в штабах, куда случайно занесет вас судьба на несколько секунд ради каких-либо справок. Вот такие господа теперь в столице задавали тон. По ним начинала равняться молодежь, и по ним судила масса об офицере. У себя в штабах они были чиновниками и больше ничего. Война и боевая обстановка для них были малопонятным звуком. Но зато в привилегиях по службе они не уступали офицерам, ушедшим на войну.

Когда очередь просить дошла до меня, то генерал лишь замахал руками.

– Ну, голубчик, посудите сами, куда вас устроить, когда до вас такая масса кандидатов, – начал он жалобным тоном.

– Ваше превосходительство, но я только что с фронта, и на несколько дней, – старался я выставить сильный аргумент. Однако ничего не помогло.

Я предпочел удалиться ни с чем и искать себе квартиру, вернее, комнату у обывателей города. Генерал действительно не мог мне помочь. Среди бесконечных кандидатов из лиц, прочно устроившихся в Петрограде на всю войну, он оказался бессильным. Но самым отчаянным преступлением петроградского общества была сплетня. Сплетничали все, начиная с придворных особ до подонков общества. Сплетня появлялась в кулуарах дворцов, в салонах особняков изысканной знати, выползала на улицу и ширилась повсюду: в театрах, в ресторанах, в кафе, в трактирах, в публичных домах и т. п. Она не останавливалась в столице, а с быстротой телеграфа разносилась по всем уголкам России, докатываясь до окопов уставшего, но все же могучего фронта. В сплетне не было смысла, да никто этого и не искал. Толпе нужна была сенсация как пища для ее надорванной и в корне болезненной психики. В этой отталкивающей обстановке я одного не мог понять. Много и много было сделано правительством ошибок и упущений, но эти изъяны воспринимались всеми с каким-то злорадством. Получалась такая картина, что корабль по вине капитана получил брешь, а команда корабля и его пассажиры, вместо того чтобы забить, заложить эту брешь, начинают ее умышленно расширять. Каждый искал виновника, стараясь не замечать в своем глазу бревна. И сколько было легкомыслия в их бесконечных словоизвержениях. Никто не хотел подумать, что и он сам становится причиной страшной российской бури, что он первыми же порывами ее ветра будет сметен с лица земли.

2 или 3 января поздно ночью, под большим впечатлением от только что виденной оперы «Борис Годунов», я возвратился к себе на квартиру. На ночном столике в снимаемой мной маленькой комнатушке я увидел пакет от коменданта города. В нем значилось: «С получением сего немедленно явиться в комендантское управление». Утром к 9 часам я был в комендантском управлении, где дежурный офицер показал мне телеграмму: «Возвращайтесь полк Херхеулидзе». Через несколько часов поезд плавно уносил меня из-под стеклянных сводов Николаевского вокзала.

Вдали, через окно мчавшегося вагона, виднелись крыши, купола и остроконечные шпицы громадного города.

Мне, признаться, не жаль было покинуть шумную российскую столицу.

* * *

Все шоссе от Сарыкамыша и дальше на запад, к фронту, было забито бесконечными обозами. Перегонять их не было никакой возможности, и мне пришлось двигаться в двуколке черепашьим шагом до самого Кара-ургана. Все встречаемое по пути носило следы только что происшедших крупных боев. Часто вслед за колоннами повозок шли большие партии пленных.

Несколько раз из проходящих мимо меня санитарных двуколок донеслись по моему адресу приветствия моих однополчан, эвакуируемых в тыл.

– А где полк? – задал я одному вопрос.

– Слыхать, что пошел на Гасан-Калу, – послышалось в ответ.

Более точные сведения удалось мне узнать в Кара-ургане от новой прибывшей партии раненых, между которыми оказалось несколько кубинцев. Полк, по их словам, находился впереди Гасан-Калы, занимая позицию перед фортом Орта-юг. Настроение у раненых, как и у других встреченных, было, как говорилось у нас, шапка набекрень, а хвост винтом. От людей веяло какой-то бодростью и воодушевлением. С нескрываемой гордостью они рассказывали мне про последние бои, стараясь разъяснить все то, что они видели и переиспытали. И скверный петроградский осадок, закравшийся в мою душу, исчез бесследно, подобно утреннему туману. «Вот они, в этих санитарных двуколках, с прострелянными грудями, конечностями, по пояс в снегу перед Эрзерумскими твердынями, они настоящая Россия, – думал я, – а не те с прилизанными прическами, с фальшивыми зубами, среди праздной и лживой толпы».

Ночевать в Кара-ургане пришлось в каком-то хлеве, так как все село было забито санитарными отрядами, обозами и каким-то казачьим полком. В том же дворе, где мне пришлось остановиться, какой-то матрос, черноморец, запаивал металлический гроб, в котором лежали останки его брата офицера-туркестанца, павшего в одном из последних боев.

С рассветом я продолжил путь уже на своем коне с ординарцем, поджидавшим меня в Кара-ургане около двух суток. В Занзахе шоссе заканчивалось, и дальше начиналась грунтовая дорога, сейчас вся покрытая снежными ухабами. Около 11 часов я был в Ардосе. От прежнего прошлогоднего села оставались лишь одни воспоминания. Жилых сакель можно было сосчитать не больше пяти-шести. Остальное представляло собой лишь голые стены без крыш, стропья[158] которых в течение года растаскивались на топливо. В одной из уцелевших сакель остановилась временно часть обоза второго разряда Кубинского полка. Я радушно был встречен несколькими офицерами и фельдфебелем нестроевой роты подпрапорщиком Подсядло.

Последний в полку у всех офицеров пользовался большим уважением за исключительные качества и больше чем тридцатилетнюю безупречную службу. К нему мы обращались не иначе, как называя его по имени и отчеству. Некоторых из нас он знал еще с детских пеленок, а были те, которых он отечески журил и даже обещался выдрать, если последние приезжали из корпуса в полк на каникулы с неудовлетворительными баллами. В темной сакле, за стаканом незатейливого чая, я услышал новую и славную повесть родного мне полка. Только теперь я представил себе картину четырехдневного непрерывного боя, где успех неоднократно переходил из рук в руки и наконец остановился на нас. Дорого, и очень дорого стоили кубинцам кольцевой окоп и Азанкейские позиции.

Допив с нетерпением последний глоток чаю и простившись с собеседниками, я отправился к месту минувшего несколько дней тому назад боя. Был ясный солнечный день, и на фоне чистого неба я увидел прежде всего высоту Джили-Гель. Я шел рысью по хорошо знакомым и кровавым местам. Вот лощина, ведущая в Саномерский овраг, а вон там, на вершине сопки, выделяясь темной чертой, лежал кольцевой окоп.

Переведя коня с рыси на шаг, я взял направление на высоту и через минуты три остановился перед разрушенной твердыней Азан-кея. Что я переживал в эти минуты, то меня, наверное, поймет каждый боец, видевший успех своего полка и смерть близких друзей. Сердце мое было полно гордостью и счастьем во славу родных знамен, а в душе сидела щемящая тоска по погибшим однополчанам. Понукаемый шпорой и со страхом озираясь на трупы турецких солдат, конь медленно вошел вовнутрь кольцевого окопа. Я очутился среди полуразрушенных окопов, пулеметных гнезд и прорванной колючей проволоки. Я стоял в кольце мертвых, дравшихся до этого за свой окоп до последнего вздоха. Трупы наших солдат были похоронены в лощине в нескольких братских могилах. Над ними возвышались земляные бугры с крестами, сделанными из кольев неприятельских проволочных заграждений. Через несколько минут я, покинув окоп, направился в западном направлении к месту, где за время боев стояла неприятельская батарея. Я нашел там несколько разбитых зарядных ящиков, лотки с патронами и трупы людей и лошадей. На этом месте погиб почти целый взвод 1-й роты во главе с унтер-офицером Труссовым.

Пройдут года; молчаливое и быстротекущее время все сотрет на своем пути. Вновь пройдет плуг пахаря по этим бранным местам. Покосятся, а затем упадут кресты, сравняются с землей могильные бугры, но память о павших героях должна навеки остаться в человеческих сердцах.

Через полчаса, перевалив гору, я выехал напрямки к Азанкею. К сумеркам я покидал Кепри-кей с его историческим мостом через Аракс,[159] а к 10 часам вечера приближался к Гасан-Кале. Еще издали за несколько верст я заметил много костров и предположил, что это, наверное, бивуак какой-либо части. Через некоторое время над кострами стали появляться какие-то огненные замысловатые линии. Создавалось такое впечатление, что множество людей вертели над головами горящие головешки. Однако мои предположения показались мне фантастическими, и меня заинтересовала подлинная причина столь непонятной иллюминации. Я пошел переменным аллюром и минут через двадцать был у костров. По силуэтам фигур и по говору я узнал, что это были пленные турки. Вокруг них стояли конвойные дружинники. Слабо разбираясь в турецком языке, я все же понял, что пленные почему-то не поладили между собой.

– Что тут произошло у них? – спросил я у дружинника.

– Подрались между собой из-за хлеба, – ответил мне дружинник, – сперва кулаками, а потом начали головешками. И больно дрались, нескольким поразбивали головы. Пришлось унимать прикладами. Голод не тетка – рассказывали, что четвертый день не видели еды.

В Гасан-Кале пришлось провести всю ночь на ногах. Не только в домах, но, казалось, и на улице не было места. Это было какое-то столпотворение вавилонское, где люди, кони и повозки представляли собой непрерывную движущуюся массу. С рассветом я продолжил путь к полку по Эрзерумскому шоссе. В блеснувших лучах светлого морозного утра я увидел очертания Деве-Бойну, восточных высот, прикрывающих крепость Эрзерум.

Еще ближе, и я в бинокль узнал хорошо знакомый кубинцам с прошлой войны форт Узун-Ахмет. Я испытывал некоторого рода странное чувство. Мне казалось, что я прохожу местность, в которой я уже был несколько раз. Я почти без труда ориентировался в окружающих меня селах, выступающих на громадном снежном поле Пассинской долины в виде каких-то черных пятен.

Первое мое знакомство, и очень основательное, с будущим театром военных действий, в частности с Пассинской долиной, было в военном училище на уроках военной географии. Преподавал нам этот предмет Генерального штаба полковник Карнаухов.[160] Карты, рельефы, чертежи дополняли его прекрасные лекции, полные неисчерпаемого богатства его познаний тогда еще неведомой нам страны. На репетициях полковника мы не испытывали большого удовольствия, так как с нас требовалась всякая мелочь. Теперь же все это пригодилось и служило новым доказательством того, что на войне надо знать и противника, и его быт, и его местность, включительно до мелочей.

Шоссе носило следы отступления. По дороге и по сторонам ее валялись замерзшие трупы людей, лошадей, повозки, передки от орудий, оружие, патроны и т. п. Все убитые имели на себе следы шашечных ударов. Это были жертвы сибирских казаков, открывших преследование противника после прорыва его позиции.

Пройдя переменным аллюром около десяти верст, я свернул с шоссе на юго-запад по направлению к горам. Со стороны фортов была полная тишина, и только откуда-то издалека доносилась ружейная стрельба. Но вот со стороны Гасан-Калы показался аэроплан. Быстро покрывая пространство, машина пролетела надо мной и понеслась в направлении Деве-Бойну.

Через минут пять аэроплан был в разрывах неприятельских шрапнелей. Со стороны мне несколько раз казалось, что он пробит насквозь снарядом, но каждый раз я убеждался в оптическом обмане. Стальная птица продолжала лететь в сторону крепости и скрылась от моих глаз. Часа через два, переходя из одного ущелья в другое, я начал приближаться к селу Али-Бизергам, впереди которого шел учащенный ружейный огонь. В одном овраге, не доезжая до села, я увидел скрытыми полковых лошадей, кухни и часть обоза.

Оказалось, что в селе невозможно было держать лошадей из-за губительного огня противника. Оставив коня с ординарцем, я направился в село. Через несколько минут надо мной стали основательно посвистывать пули. Я, спеша найти себе укрытие, бросился к ближайшей сакле. Положение здесь было менее опасное, хотя пули продолжали назойливо щелкать. Позиции полка находились впереди на высотах, а в самом селе помещались резерв и штаб полка. По улицам, прижавшись к стенкам, стояли люди. Заметив меня, они знаками стали показывать мне, как удобнее и безопаснее пробраться вперед. После сравнительно долгого маневрирования по кривым улицам я наконец добрался до штаба полка, расположившегося в сравнительно большой и чистой сакле. Захлопнув за собой дверь, я остановился в просторной высокой комнате. В углу теплился очаг, а около него сидели на чем попало командующий полком и несколько офицеров. Снаружи доносились ружейная трескотня и щелканье пуль. Я был радостно встречен всеми, а капитан Родионов в шутку назвал мой приезд возвращением из командировки по Северному Ледовитому океану. Несмотря на общий смех, я на лицах присутствующих заметил большую усталость.

Имевшиеся в моем портсигаре папиросы в момент были разобраны. Меня забрасывали вопросами о столичной жизни, о театрах, о дороговизне и о настроении в тылу. Рассказывая о чем-то, я был вынужден оборвать речь. Мне показалось, что комната, в которой мы сидим, покачнулась. Со двора донесся раскатистый сильный взрыв. Со стен на меня и сидящих посыпалась штукатурка.

– Это, брат, тебе не Мариинский театр, – сказал по моему адресу капитан Руссов. Неожиданный взрыв, прерванная мысль, очевидно, создали на моем лице какую-то кислую мину, вызвавшую у всех сильный смех. – Такие удовольствия бывают у нас каждый день. До вчерашнего дня сходило благополучно, но вечером взнесло на воздух целую саклю. Шесть человек убило, и около десятка раненых, – заметил командующий полком.

В сумерки я вышел из штаба полка и направился к своей команде. Маленькая деревушка находилась под огнем крепостной артиллерии. С воем, с грохотом, с каким-то неслыханным доселе прихлюпыванием летели в нас несколькопудовые снаряды. Они рвались с оглушительным гулом, поднимая громадные фиолетово-бурые столбы дыма, осколки стали и камней. Один снаряд взорвался на крыше соседнего дома. С треском и с воем понеслись через наши головы куски балок, столбов, а вместо дома остались лишь обвалившиеся стены.

Другой же, ударившись о землю, сыграл в чехарду, так как, не взорвавшись, проделал несколько скачков и остановился где-то за халупами на окраине села.

Читатель, наверное, представит себе мое настроение, когда я увидел, что два моих пулеметчика, в целях показать мне разорвавшийся снаряд, с большим усилием волокли его ко мне. Одна малейшая неосторожность, и из нас всех могли бы остаться одни клочья!

Боясь напугать людей криком, я им сказал спокойным голосом, чтобы они отнесли снаряд подальше от нас и осторожно опустили бы его на землю. Когда же они вернулись, тогда я им прочитал чувствительную нотацию. Странный народ: сколько им не объясняй, ничего не помогает. В них любопытство и наивность были развиты в большей степени, чем чувства опасения и страха. Еще летом в Занзахе, кажется, в одной саперной роте, погибло несколько человек от взрыва найденного ими в поле снаряда. Это произошло на другой или на третий день после того, как им их офицер очень толково объяснил о могущей быть опасности в случае неумелого обращения с неразорвавшимися снарядами и вообще со взрывчатыми предметами.

К вечеру огонь утих. Ночь на 10 января прошла спокойно. С рассветом я, взяв дальномерщика, отправился на позицию. Я начал обход и измерение дистанций для стрелковых целей с правого фланга. Позиции полка тянулись западнее линии между селами Кара-велет и Али-Бизергам, расположенными перед фортами Кабурга и Орта-Юг.

Пехота противника находилась впереди нас на 1000–1500.[161] Вправо (к шоссе) полк держал связь с дружинниками, а влево с подошедшим 5-м Кавказским стрелковым полком. Противник имел преимущество в массе разнокалиберной артиллерии, и взамен мощного огня орудий крупного калибра мы могли противопоставить лишь огонь одной горной батареи. Однако мы чувствовали, что противник сделался неспособным к активным действиям. В нем сохранилась боеспособность и дисциплина, но дух победы им уже был утрачен в крупных и неудачных для него боях.

Ежедневные перебежчики и пленные свидетельствовали о подавленности настроения у неприятельских войск и о панике, возникшей среди населения крепости Эрзерум. Кончил я измерения и размещение пулеметов поздно в сумерки на левом фланге полка, на участке 7-й роты. Этот участок был самый опасный, и все время находился под губительным перекрестным огнем. За несколько часов моего пребывания на этом участке рота потеряла четыре человека убитыми и около 15 ранеными.

17 января полк был снят с позиции и отведен в Гасан-Калу в качестве корпусного резерва. Мы разместились очень скученно в восточной окраине города. Я остановился с командой около мечети (кажется, деревянной), куда запретил селиться как офицерам, так и солдатам команды. Помимо давно желанного отдыха в распоряжение полка предоставлялась отличная серная баня. Это были сильные горячие ключи, выбрасывающие воду в огромный бассейн, куда свободно могла поместиться целая рота. Сам бассейн (их, кажется, было два) заключался в сводчатой каменной постройке, очень похожей на мечеть. Хотя печей никаких и не было, но в бане было сравнительно тепло от температуры самой воды. По словам местных жителей, эти бани были целебного свойства, и к ним постоянно приезжала масса людей лечиться от ревматизма.

В двадцатых числах января вступил в командование полком вновь назначенный командир полка Генерального штаба полковник Болтунов.[162] С неуверенной поступью человека, забывшего строй, подошел полковник к моей команде. В его приветствии к людям и в вопросах к ним проглядывала какая-то застенчивость. В то же время в его больших умных серых глазах замечалась неподдельная искренность, впоследствии спаявшая с ним весь полк. Через несколько недель нам пришлось убедиться во многих прекрасных качествах нашего нового командира. В тяжелые минуты для полка он проявлял решительность, самостоятельность и требовательность. Есть люди очень смелые, правдивые и во имя долга не останавливающиеся ни перед чем, но они всегда боятся одного: волей или неволей кого-либо обидеть. К таким людям принадлежал полковник Болтунов.

Спустя с неделю после нашего прихода в Гасан-Калу получено было известие о смерти в Крыму бывшего наместника на Кавказе графа Воронцова-Дашкова.[163] Панихида по покойному была назначена в одной мечети, превращенной в наш храм. Как-то странно звучали аккорды погребальных мотивов среди чужих сводов и колонн с арабскими надписями. Наверное, во многих сердцах жителей Кавказа кончина графа вызвали грусть и чувство соболезнования к осиротевшей его семье. С его смертью Россия лишалась одного государственного деятеля с исключительными дарованиями. Глубокообразованный, большого опыта на государственном поприще, граф являлся представителем русской родовитой знати не только по крови, но по уму и по сердцу. Он принял пост наместника на Кавказе в тяжелую годину, когда «Жемчужина России» была объята пламенем революционных восстаний и междоусобной розни. Мудрая политика графа, его любовь к разноплеменному Кавказу внесли в край успокоение и порядок.

Мои воспоминания детства, как и многих тифлисцев, тесно связаны с именем умершего графа. Его любовь к детям, к подрастающей молодежи, казалось, была безгранична. Нередко мы на Пасху, на Рождество делались гостями графа в его роскошном дворце на Головинском проспекте. А там, где вкрадывалась нужда, часто щедрая рука графа приходила на помощь, и многие учащиеся воспитывались на его счет.

Несколько дней пребывания в Гасан-Кале позволили привести людей и имущество в порядок. Прекрасная баня, дезинфекционные камеры дали возможность обчиститься и избавиться от вшей, что было очень важно ввиду повального тифа в турецкой армии. Продовольствие доставлялось с задержками, но в мясе мы недостатка не терпели, так как нам турками было оставлено мяса рогатого скота.

В один день я, ввиду недостатка хлеба, приказал выдать команде неприкосновенный запас сухарей, возимый в хозяйственной двуколке. К великому моему удивлению, мой фельдфебель Цымболенко доложил, что сухари ночью были украдены казаками-сибиряками, стоявшими по соседству с нами.

– Да как же так люди прозевали, Цымбаленко? – спросил я негодуя. – Взгреть и дежурного, и дневальных, а людям передать, что обед будет и без хлеба и без сухарей. И если в будущем они останутся такими же разинями, то в один прекрасный день казаки у них из-под носа вывезут кухню с горячим борщом.

На другой день я отправился к кухне, чтобы присутствовать при раздаче пищи. Обед предстоял так же, как и вчера, бесхлебный. Я был очень озадачен, когда люди стали есть борщ с белыми, жаренными на масле или на сале лепешками.

– Откуда вы подоставали себе лепешек? – задал я людям вопрос.

– Сами пекли, ваше благородие, – послышалось со всех сторон.

– Отлично, но муку откуда вы достали?

– Казачья, ваше благородие. Дело вышло по-кунацки: око за око, а зуб за зуб. Они у нас сухари, а мы у них муку, да еще с маслом, – отчеканил, стоя навытяжку, фельдфебель.

Я не возражал.

Мимо нас по изъезженной дороге проходили автомобили, груженные разнообразными частями орудий крепостной артиллерии, снятой с фортов крепости Карс. Артиллерию везли для устройства осадных батарей против фортов Деве-Бойну. Официальных сведений о наших дальнейших действиях не было. Ходили слухи, что остаток зимы мы проведем под фортами Эрзерума. 25 января в полк прибыл командир корпуса генерал Калитин.[164]

– Так вот, молодцы, – начал он выстроенному полку, – поглядел кубинец на Эрзерумские форты и, была не была, пошел на них.

Затем, повысив голос, генерал продолжил:

– Нам приказано взять крепость Эрзерум. Завтра или послезавтра выступаем, – в ответ понеслось раскатистое «ура», и в воздухе замелькали сотни папах.

В упорных и кровопролитных наступательных боях с 29 декабря по 4 января Кавказская армия окончательно сломила сопротивление турок. Кроме значительной части территории противник потерял ряд оборонительных линий, открыв этим все подступы к фортам крепости Эрзерума. Потери турок в численном составе, как то убитыми, ранеными и пленными, были очень велики. Вспыхнувшая к тому же эпидемия тифа еще больше ослабила их поредевшие ряды. Отступившие части оказались дезорганизованными, перемешанными, и, кроме того, в них наблюдался большой моральный упадок.

Живая сила 3-й турецкой армии была в корне поколеблена, и ее сопротивляемость уже не представляла собой внушительной силы.

Кавказская армия блестяще выполнила задачу и спокойно могла ждать подхода к фронту 2-й турецкой армии. Но у командующего армией возникло новое решение.

Опытный вождь решил достигнутый армией успех использовать до конца и с целью окончательно подорвать могущество противника в Малой Азии нанести ему новый, еще более сильный удар. Генерал Юденич решил штурмом завладеть крепостью Эрзерум. Со взятием этого важного стратегического пункта нашей армии представлялась возможность продвигаться дальше в глубь Малой Азии. Сам город представлял важный политический и административный центр, и еще с исторических времен к нему сходились важные торговые пути из Азии и от берегов Черного моря. Природные свойства крепости, ее фортификационные сооружения и солидная артиллерия представляли собой весьма серьезную преграду, и взятие крепости открытой силой считалось специалистами немыслимым. Но генерал Юденич, учитывая высокую моральную мощь войск, еще больше возросшую после Азанкейских боев, и, наоборот, упадок духа у противника, решил без замедления завладеть Эрзерумом с таким расчетом, чтобы подходившую 2-ю турецкую армию встретить западнее крепости. Принимая во внимание условия местности, обстановку, устройство осадной артиллерии и сосредоточение войск для штурма, генерал Юденич назначил время атаки на вечер 29 января.

Как и в предыдущих описаниях боевых действий, для ясности обстановки читателю, я касался топографии районов, занимаемых войсками, так и теперь я остановлюсь вкратце на топографии Эрзерумского района, где войскам Кавказской армии суждено было стяжать себе новую славу.

Путь в Пассинскую долину с востока на запад пересекался рядами естественных рубежей, служивших туркам, на случай нашего наступления, отличными оборонительными линиями. В смысле природных свойств эти рубежи не были уж таким труднодоступным препятствием, но в военном отношении они представляли нам большие трудности, потому что фланги их ограничивались очень труднопроходимыми горными хребтами.

Совершенно другую картину дает нам местность в западной окраине Пассинской долины, где долина и вся местность, прилегавшая к ней на широком фронте, преграждалась двумя высокими, труднопроходимыми хребтами, средняя высота которых достигала до 8000 футов.[165]

Эти хребты шли с севера на юг, образуя большие ответвления, как на восток, так и на запад. Северный хребет назывался Каргабазар,[166] а южный Палантекен.[167] Между этими хребтами и их отрогами заключалось большое плато, где был расположен город Эрзерум. Последний преграждался от Пассинской долины сравнительно невысоким хребтом под названием Деве-Бойну.[168] С высот окружающих гор Деве-Бойну напоминал собою связующее звено или перемычку между Каргабазаром и Палантекеном. Обеспеченный последними с флангов, хребет Деве-Бойну с фронта был укреплен несколькими фортами под названиями: (справа налево) Далан-Гез,[169] Узун-Ахмет Каракал,[170] Узун-Ахмет I, Кабурга,[171] Орта-Юг,[172] Орта-Юг Илавези.[173] Отроги Каргабазара и часть Палантекена ограничивали доступ к крепости (кроме западной части) и с севера, и с юга. Кроме того, к северо-западу от Каргабазара шли труднодоступные высоты Думанлу-Даг (гора в тумане). Каргабазар от Думанлу-Дага разделялся узким Гурджибагазским проходом.

Таким образом, крепость, за исключением западной части, представляла кольцо труднодоступных гор, покрытых несколькими поясами фортов. Западная часть крепости была открыта, и она выходила в обширную Эрзерумскую долину.

Форсирование хребтов с целью выхода в эту долину считалось невозможным. Со стороны Палантекена препятствием служили крутизна высот и пропасти, а со стороны Дуланлу-Дага, кроме самих высот, широкие болота, образуемые речкой Кара-Су. Подступы с Думанлу-Дага и Каргабазара, а также и стороны Гурджибагазского прохода преграждались фортами Каракюбек и Тафта. Подступы же со стороны Палантекена прикрывались фортами Топалах (Гяз) и Палантекен № 1 и 2. Наконец, очень важный проход между Деве-Бойну и Каргабазаром находился под защитой сильного форта Чобан-Деде, представляющего тактический ключ всей крепости.

Следующим существенным препятствием после Деве-Бойну был форт Сивишли, считавшийся фортом второй линии (форты Топалах, Гяз, Палантекен № 1 и 2 находились также во второй линии). Наконец, сам город для непосредственной обороны прикрывался фортами Меджиджие, Азизие, Ахали и Керметли. Последние в современной борьбе не могли иметь большого значения, и им не пришлось сыграть никакой роли. Все пространство между фортами, за малыми исключениями, было также укреплено.

Войскам Кавказской армии предстояло преодолеть труднодоступные природные препятствия, целую сеть фортов с промежуточными позициями и ворваться в город.

Для начала операции против крепости войскам было необходимо занять исходное положение, для чего командующий армией приказал правофланговому 2-му Туркестанскому корпусу занять так называемые Кизил-килисинские позиции и упрочиться таким образом на Думанлу-Даге и на северных отрогах Каргабазара, 4-й Кавказской стрелковой дивизии выдвинуться на плато Каргабазара, 5-му Кавказскому стрелковому полку (переброшенному от 4-го корпуса) и нескольким ополченским дружинам остановиться перед линией фортов Деве-Бойну (включая и форт Топалах). 39-я дивизия сосредоточилась в селах у Гасан-Калы (Кубинский полк остановился в Гасан-Кале). В самой Гасан-Кале встали в качестве армейского резерва 66-я пехотная дивизия и Донская пехотная бригада.

Через несколько дней исходное положение было занято, причем Кизил-килисинские позиции были заняты туркестанцами после упорных боев. Очень важный пункт – Каргабазарское плато, вопреки всем ожиданиям, турками не занимался. О предстоявшем штурме войска узнали лишь за два или три дня до его начала. Идея плана штурма крепости состояла в следующем: с вечера 29 января войска начинают атаковывать крепость Эрзерум. Главный удар наносится 2-м Туркестанским корпусом, который, отбросив противника и завладев фортами Каракюбек и Тафта, выходит к крепости (к городу) с севера, распространяясь своим правым флангом в Эрзерумскую долину. Три полка 39-й дивизии, Бакинский, Дербентский и Елизаветпольский, атаковывают левый фланг Деве-Бойну, форты Далан-Гез и Чобан-Деде. 155-й пехотный Кубинский полк, изъятый из состава дивизии, должен был пройти Палантекен и атаковать на его северных склонах форт Гяз. Ополченские дружины и 5-й Кавказский стрелковый полк атаковывают форты Деве-Бойну от форта Узун-Ахмет Каракал до форта Топалах включительно. Форты Палантекен № 1 и 2 атаковываются бригадой генерала Чиковани.

В сумрачный и морозный день 28 января, около 10 часов дня, полк выступил из Гасан-Калы. Пройдя мимо серных бань, колонна пошла в юго-западном направлении по узкой проселочной, едва заметной в снегу, дороге. Впереди в верстах десяти виднелись отроги Палантекена, но сам хребет скрывался в густых и серых облаках. Во втором часу дня у малого заброшенного хутора был устроен большой привал. После раздачи обеда – запаса консервов и хлеба – кухни и колесный обоз были отправлены обратно в Гасан-Калу. Пулеметам и артиллерии (5-я горная батарея) приказано было приготовиться к следованию вьючным порядком. В начале третьего часа полк покинул хутор и начал втягиваться в глубокое ущелье. На пути попался еще один хутор. Он оказался также брошен хозяевами, как и первый. В нескольких десятках шагов от него в снегу я увидел трупики двух детей. Очевидно, они были брошены в бегстве своими родителями на произвол судьбы, и несчастные нашли смерть от мороза вблизи своего жилья.

Темные облака все ниже и ниже спускались к нам. Вечерело. С гор подул холодный ветер. Проводник полка, турецкий армянин, живший с детства в окрестностях Эрзерума пастухом и отлично знавший всю местность, недовольно покачивал головой.

– Тяжело будет идти, – сказал он на армянском языке подпоручику Кондахчиани. – Там наверху будет такой буран, что людей и скот начнет сносить в пропасть. Бури эти тянутся днями, но иногда проносятся за несколько часов.

Дорога становилась все круче, уже и наконец превратилась в тропу. Ветер начинал усиливаться, мелкий и редкий снег, встретивший нас у хутора, стал падать гуще, и через час мы оказались в сумерках наступающей ночи и в метели.

Лунный свет давал некоторую возможность ориентироваться вокруг себя, но кроме направления и нескольких силуэтов людей и лошадей своей команды я ничего не видел. Как я предполагал, мы находились в меридиане фортов Деве-Бойну. Порой нас заволакивало снежной пылью, несомой силой ветра с хребтов. Тогда и ближайшие силуэты скрывались из моих глаз. Оставалась, кажется, только одна надежда на связь с людьми – на голос. Но и это средство, как часто бывало, делалось малонадежным. Гул, а иногда завывание ветра оказались во много раз сильнее наших криков. Наконец все же среди неясных голосов до меня донеслось:

– Ротных командиров к командиру полка!

С большим трудом, свалившись несколько раз в сугробы снега, я добрался до штаба полка. Оказалось, что командир полка решил дальше не двигаться и приказал остановить полк на ночевку на небольшой полянке.

Через час весь полк встал бивуаком. Люди начали строить себе из снежных сугробов закрытия от ветра. Вперед на высоты была послана команда разведчиков для занятия сторожевого охранения. На счастье, оказалось, что большинство из нас имели при себе валенки. Их в походе люди носили на спине, а на ночлегах надевали вместо сапог, и тем спасали ноги от отморожения.

В глубокой снежной яме была разбита большая турецкая палатка, где разместился штаб полка. Всматриваясь при свете фонаря в карту, командир полка определил точку нашего стояния: мы находились точно на юго-востоке верстах в восьми-девяти от форта Топалах, на высоте больше 7000 футов. Как говорила карта, нам дальше предстояло, перевалив высоты, занимаемые разведчиками, опуститься в глубокое ущелье и дальше подниматься до самого форта Гяз. Ночью, во избежание отморожений, людям не разрешено было спать. К рассвету ветер стих, утренняя мгла стала расходиться, и далеко из-за гор, со стороны Гасан-Калы, показался огненный шар восходящего солнца. Через час полк, вытянувшийся длинной змеей в одну шеренгу, стал подниматься в гору, описывая замысловатые зигзаги. Через некоторое время мы были на высотах. Команда разведчиков двинулась впереди полка, оставив нескольких с отмороженными ногами, и мы стали опускаться вниз в какую-то пропасть. Дороги впереди не было никакой, все было покрыто глубоким снегом, и мы шли почти вслепую, за проводником. Пропасть, казавшаяся нам сверху прямой и глубокой выемкой, сейчас представляла какой-то сложный лабиринт множества оврагов, ущелий и гигантских промоин. Проводник говорил, что весной рельеф местности кажется совершенно иным, так как дно оврага, по которому мы шли сейчас, засыпано снегом на несколько аршин, а может быть, и саженей. Но вот проводник начал подниматься в гору, за ним потянулись один, другой, и вскоре вновь на снежном фоне крутого ската появилась длинная, как означенная живым пунктиром, бесконечная линия идущих людей. Кроме трудностей и всяких препятствий, марш был сопряжен и с опасностями. Шаг за шагом мы поднимались вверх, прокладывая себе путь лопатой, киркой и мотыгой.

Через часа полтора мы поплелись по узкому карнизу по краю длинного и глубокого оврага.

Вправо от нас была почти отвесная скала, а слева темнела пропасть. Благодаря большой крутизне снега местами не было, но взамен этого препятствия ходок должен был считаться с камнями, местами покрытыми скользким льдом. Я шел позади своей команды, а за мной в нескольких шагах солдат соседней роты гнал быка, груженного поклажей. В одном месте бедное животное неудачно поскользнулось, упало и, перевернувшись несколько раз, исчезло в пропасти. То же самое произошло с двумя лошадьми. Пройдя еще с версту, я услышал по цепи, что два солдата 4-й роты также нашли себе смерть в недрах пропасти.

Наконец чертова пропасть была пройдена, и полк вновь потянулся по снежному склону высокой горы. Я поражался тому, что противник уже во многих местах мог устроить засады, а его пока не было видно. Очевидно, он далек был от мысли, чтобы те места, по которым мы двигались, были проходимы.

Около часа дня 29 января мы были на высоте до 9000. Проводник рукой показал нам на новые вдали высоты, за которыми в нескольких верстах должен был находиться сам форт Гяз.

Во втором часу разведчики, посланные на указанные проводником высоты, были оттуда встречены ружейным огнем, а вслед за тем над головой колонны произошло несколько разрывов. Через минут двадцать разведчики отбросили противника, который силой до полуроты и при одном горном орудии отошел на запад. Сосредоточенный за широкой лощиной полк простоял до позднего вечера. В сумерки температура сильно упала. Мороз сделался злющим и не давал нам пощады. Вечером разведчики донесли, что отступившая полурота турок оставалась на высотах впереди форта.[174] По словам захваченного разведчиками турка, к полуроте противника вечером подошла некоторая часть, но горное орудие отошло в направлении форта Гяз. Командир полка решил одним батальоном сбить противника с занимаемых им высот, затем подойти с полком и оставаться у подступов форта. Осуществить этот план пришлось ночью, так как появившийся густой туман не давал никакой возможности ориентироваться.

Главным образом нас беспокоило полнейшее отсутствие связи как с флангами, так и с тылом. Около двух часов ночи туман, гонимый поднявшимся холодным ветром, начал уходить вниз в ущелья и долины. Показалась луна, при ее свете горы блестели серебристым светом, и только вдали местами выступали темные пятна скалистых высот, занятых противником. Разведчики тронулись вперед, а через некоторое время за ними последовал полк. Минут через сорок начальник команды разведчиков сообщил, что скалистые высоты турками оставлены. В ночной тишине слышен был шум хода нескольких тысяч людей по промерзшему снегу. Мы быстрым шагом приближались к скалистым высотам, по которым начали скользить яркие лучи крепостных прожекторов. К рассвету 30 января полк вошел в связь вправо с 5-м Кавказским стрелковым полком, а влево с частями генерала Чиковани.

В неясном свете заходящей луны и пробуждающегося морозного дня я увидел форт Гяз. Он стоял в верстах трех, отделенный от нас глубоким оврагом. Вся полоса, которую мы должны были пройти, была видима, а следовательно, и поражаема противником.

Наступил ясный и солнечный день. Со стороны Топалаха донесся густой протяжный выстрел. Через несколько минут вся окрестность огласилась гулом многочисленной крепостной артиллерии. Полубатарея, следовавшая с нами, начала по форту пристрелку. Командир полка, вызвав меня, дал мне задачу произвести разведку впереди лежащей местности в стрелковом отношении. Я с дальномерщиками и несколькими людьми стал спускаться к оврагу. Выяснить я ничего не мог. Одно лишь я мог установить, что чем ближе к оврагу, тем глубже становился снег. Брошенные противником столбы линии полевого телеграфа около нас были засыпаны наполовину снегом, a дальше в овраге их не было видно. Они были засыпаны снегом выше своей высоты.

Пройдя шагов двести, я был встречен, несмотря на нашу группу лишь в пять-шесть человек, огнем крепостных орудий. Вокруг нас стали свистеть шрапнельные пули и осколки. На чистом снегу появились большие воронки. He видя в дальнейшем движении никакой пользы, я повернул назад. Подниматься в гору, в глубоком снегу, среди воя несущихся снарядов, было нелегко. В эти тяжелые минуты меня одолевала одна мысль, что каждую минуту может произойти удачный разрыв, и от нас всех останется лишь одно воспоминание. И это, наверное, и случилось бы, если бы на пути нам не попался большой камень. Боюсь ошибиться в его размере, но мне кажется, что он был величиной с хороший дом. Это закрытие спасло нас. Мы там передохнули и под его прикрытием отошли к нашим высотам.

Первые орудийные выстрелы с форта Гяз послужили началом сильной канонады неприятельских батарей, которая прекратилась лишь с наступлением сумерек. Впечатление, производимое на нас от огня, было сильное. Мы находились в непрерывном грохоте и треске лопающихся повсюду бомб.

Наша батарея отвечала, но ее действие по крепостным сооружениям должно было быть минимальным. Среди сильного и непрерывного гула мы не слышали наших пушек и только по откатам их тел могли судить, что они были в работе.

Такая, если так можно выразиться, артиллерийская немощь вызывала у нас чувство досады, и мы пушкам дали не совсем лестное название «спринцовки». Несмотря на не прекращавшийся до самого вечера ураган несущегося навстречу нам свинца, стали и камней, потери у нас были незначительные. Нас спасали высокие и отвесные скалы, за которыми укрылся весь полк. Ранения были чисто случайные, и большей частью от рикошетов. Страдали главным образом наблюдатели, находившиеся на вершинах скалистых высот.

Вечером у противника заработали прожектора. В наступившей тьме они казались мне какими-то гигантскими щупальцами, осторожно и внимательно искавшими кого-то в овраге. Убедившись, что там нет никого, они с молниеносной быстротой перескакивали на наши высоты, освещая нас ослепительным синевато-белым светом. В этих случаях мне казалось, что форт сейчас опять начнет сердито плевать в нас свинцом и сталью.

Ночью выползла луна, а мороз на высоте около 9000 футов становился невыносимым. Он оказался страшнее всякого неприятельского огня, а результаты его действия превзошли всякие ожидания. К рассвету 31 января было эвакуировано с отмороженными конечностями более 250 человек. Кроме того, один из дозоров, посланных для связи с отрядом генерала Чиковани, вернулся, а люди (два человека) были найдены на другой день замерзшими.

Назначенная атака форта Гяз в ночь на 31 января была командиром полка отменена. Полковник Болтунов счел бессмысленным атаковать форт одним полком без соответствующей артиллерии и в столь труднодоступной местности. Каковы были его решения о дальнейших действиях, я не могу в точности припомнить, но полковник решил выждать для атаки более благоприятную обстановку.

Весь день 31 января мы находились под тем же сильным огнем неприятельской артиллерии. Точность огня была поразительная, и наши наблюдатели вновь стали нести потери. Противник пристрелялся также к батарее и заставлял ее несколько раз переменить позицию. Но потери опять были незначительные. За день раненых: прапорщик Шакин и около 20 солдат.

К вечеру из штаба корпуса прибыло известие, что обстановка на всем фронте благоприятствует нам. Войска безостановочно продвигаются вперед, и форт Далангез еще вчера был взят бакинцами. Этот блестящий полк оказался первой ласточкой грядущей великой победы. Как пришлось узнать в недалеком будущем, бакинцы при взятии форта проявили необычайную лихость, взяв его одной стремительной атакой. Но истинный легендарный героизм проявили два батальона этого полка под командой полковника Пирумова при обороне этого же форта. В продолжение трех дней взятый Далангез находился под сосредоточенным огнем окружавших его неприятельских фортов и промежуточных батарей. Непрерывными атаками противник стремился вернуть утерянный форт, но все его упорство сломилось о стойкость оборонявшихся, несмотря на их громадные потери.

Ночь на 1 февраля прошла так же тихо, как и предыдущие. Людям приказано было не ложиться из опасения ночных случаев отморожения. Однако после принятых мер к утру в сторону тыла потянулась новая вереница эвакуируемых. Последние в большинстве принадлежали к молодому пополнению, прибывшему за несколько дней до выступления из Гасан-Калы. Люди оказались хорошо одетыми, но большая часть их была без валенок.

С рассветом форт опять заговорил всеми батареями. Со стороны Топалаха стала доноситься ружейная стрельба.

Командир ближайшего к нам батальона 5-го Кавказского стрелкового полка (кажется, подполковник Гардапхадзе) сообщал нам для сведения, что он продвинулся вперед и находится под оружейным огнем противника. Вскоре стрелки начали нести большие потери и к полудню отступили на прежние позиции.

Около полудня я спустился к своим патронным вьюкам. Я нашел патронные вьюки в полном порядке. Но оказалось, и среди лошадей были случаи отморожения. У них опухали ноги, а также половые органы, что болезненно отражалось при выделении мочи. Животные стояли, уныло понурив головы, отказывались есть и делались неспособными к работе. Но все-таки, несмотря на то что они находились, как казалось, в совершенно закрытой местности, и здесь, как среди людей, так и в конном составе, были раненые. Поговорив и напившись чаю из талого снега, вскипяченного с неимоверными трудностями, где топливом служила сухая трава, добываемая из-под глубокого снега, я отправился обратно на позицию. Проходя мимо 7-й роты, стоящей в резерве, я услышал зычный голос поручика Дебошинского.

Поручик был на кого-то сильно не в духе и ругался на чем свет стоит. Я был уверен, что Палантекенские высоты никогда не слышали такой отборной брани, да еще на русском языке.

– Так, что же ты с… с… в самострелы, в самоотмороженные хотел записаться? Пороху еще не нюхал, а уже приготовился кончать войну. Я тебя научу, как быть настоящим солдатом!

После этих слов поручик вновь разразился отборной руганью и нанес стоящему перед ним солдату несколько ударов.

Не понимая причины этого некрасивого зрелища, я спросил ближайшего солдата:

– Что тут у вас случилось?

– Так что, кого ударил поручик, поделом ему, – ответил мне мой собеседник.

– Как так, поделом?

– Молодой да ранний. Ночью хотел себе приморозить ноги. Скинул сапоги да на босу ногу залег в снег, а ребята увидели это, возьми и доложи на него ротному. Он праведный, человека не загубит, а когда надо, вздерет, и больно вздерет.

Немного подождав, когда поручик Дебошинский, распустив людей, направлялся к соседней роте, я остановил его и откровенно высказал негодование по поводу только что виденной сцены.

– Простите, поручик, но ваш поступок с вашим солдатом вызовет порицание у всех офицеров полка. У нас в полку по традиции нанесение побоев, хотя бы и за вину, строго преследовалось, а если это и имело место, то виновные несли большую ответственность, – не без волнения закончил я слова.

– Вы, батя, – начал басом поручик, – говорите мне о каких-то традициях. Едва ли эти традиции предусматривали случаи самоотстреляния и членовредительства. По вашим традициям я должен был только что побитого мной солдата отдать под суд. А в моих традициях никаких судов нет. Набил ему ряжку, и дело в шляпе. А завтра эта ряжка пойдет со мной и в снег, и в грязь. Признаюсь, что от моих словечек и молочко на морозе может скиснуть. Но чем же, батенька, вы такие ряжки прошибете. Не ударь, не выругай. А, по-моему, батенька, надо любить его, дать ему все включительно до сала с салом, а доброе слово и хорошую палку всегда держите для него про запас.

У меня в жизни не раз случалось, когда я от неожиданно услышанных истин становился в тупик.

Признаюсь, что на все только что высказанные поручиком взгляды я не мог ничего ответить.

Настала третья ночь нашего стояния перед фортом Гяз. Еще в сумерки со стороны 5-го Кавказского стрелкового полка стал доноситься учащенный ружейный огонь. У нас создалось впечатление, что противник перешел в наступление. На деле выяснилось, что стрелки, в темноте продвигаясь вперед, напоролись одни на других и ввязались в перестрелку. Потерь оказалась немного, но пока все это разъяснилось, прошло около часу времени.

К рассвету 2 февраля связь донесла, что наши соседи, как справа, так и слева, подошли очень близко к неприятельским фортам.

Командир полка нашел, что и для полка наступил подходящий момент атаки форта, и он объявил, что ночью мы совместно со стрелками и отрядом генерала Чиковани перейдем в наступление. Точные указания о предстоящих действиях должны были получить с наступлением сумерек.

Около полудня нарушенная по причине снежных метелей в низовьях Палантекена связь с тылом была восстановлена. К нам прибыл из штаба корпуса офицер с очень хорошими известиями.

В безостановочном движении Туркестанский корпус и 4-я Кавказская стрелковая дивизия, сбросив противника с нескольких позиций, после упорных боев овладели фортами Каракюбек и Тафта. Вчера 1 февраля туркестанцы были уже южнее взятых фортов у высоты Гяур-Дага, и ежечасно ожидался их выход к северной части города. Форт Далангез прочно держится бакинцами. Чобан-Деде несколько раз атаковывался елизаветпольцами и, несмотря на большие потери, они его надеются взять. В приказании, полученном только что от командира корпуса, указывалось, что близится час падения Эрзерума, а потому войска должны напрячь все силы и перейти в решительную атаку.

После второго часа сила огня противника достигла полного предела. Противник выбрасывал в нас массу снарядов, очевидно, не щадя запасов, и в его стрельбе наблюдалась какая-то нервность. У нас создавалось предположение, что турки стараются как можно скорее расстрелять все патроны, мало заботясь о точности стрельбы.

Еще задолго до сумерек командир полка приказал полку приготовиться к боевому порядку. Соседям было сообщено о предстоявшей атаке полка, где они совместно с нами должны были атаковать участки. Роты, ожидавшие начало атаки, стояли за скалистыми высотами. Я поднялся на одну из высот, откуда должен был вести наблюдения за фортом. За ним трудно было наблюдать, так как заходившее солнце било мне прямо в глаза. Надоедливые снаряды не переставали все время шипеть и гудеть над головой. Но вот огонь почти в один момент утих. На фоне угасавшей зари я ясно увидел очертания форта Гяз. Он в наступившей тишине все же казался грозным. Через несколько минут, когда появятся на высотах, а затем начнут спускаться вниз, в овраг, наши цепи, он вновь начнет дышать беспощадным огнем смерти. Он, подобно громадному чудовищу, будет рычать, отбиваться, пока маленькие черные точки людей не взойдут на него. Я вооружился биноклем и старался во всевозможных изгибах местности найти окопы на форте и на промежуточных позициях.

Вдруг от макушки форта взвился громадный столб пламени и дыма, а через несколько секунд, как в минуты землетрясения, подо мной дрогнула скала, и в тот же момент я услышал громадной силы взрыв. Секунд через двадцать таких же два взрыва послышались со стороны Палантекена, а еще спустя минуту в направлении Топалаха вспыхнуло огромное зарево, после чего донесся гул, потрясший мощью все окружающие горы. Далеко вглубь к самой крепости также послышалось несколько взрывов.

Слишком беден мой язык, чтобы описать это тяжелое и величественное зрелище. Надо мастерски владеть пером, чтобы воспроизвести последние вздохи умирающей твердыни.

Внизу за мной послышались голоса: «Турки взрывают форты, турки отступают, чего мы стоим, вперед!» «Ура» и «ура» понеслось со всех сторон. Через минуту люди кубарем катились вниз в громадный овраг. Они перегоняли один другого, падали, проваливались в снег, напарывались на штыки, крича в каком-то исступлении: «Эрзерум наш, ура!» Они окончательно охрипли, вымотались, перемешались, но безостановочно шли вперед.

Черные точки быстро приближались к фортовым валам, а сердитый Гяз угрюмо молчал – он был мертв.

Люди быстро распространялись по валам, по триверсам, по рву и наконец добрались до взорванных орудий и казематов. При свете поднявшейся луны, на одном полуобвалившемся валу форта, где расположился штаб полка, сложно было заметить воткнутыми в снег полковое знамя и белый флаг с оранжевыми углами и цифрой «155».

Весь день 3 февраля полк провел на форте. День был необычайно солнечный, и отражавшиеся от снега лучи до боли резали глаза. Пришлось всем надеть очки с темными стеклами, называемые почему-то консервами. Горы вокруг нас молчали, и только далеко в сторону Эрзерумской долины слышалась стрельба.

К сумеркам полк начал спускаться по северным склонам Гяза в глубокую лощину, разделенную от города высотами, что против форта Ахали. Спускались мы часа три напрямик, без дороги, местами уклон был около 45 градусов. Люди не шли, а катились. Некоторые, найдя на форте какие-то колья, доски, примащивали их себе в виде салазок. Тяжело пришлось лошадям. Они скользили, падали и зарывались в снег. Их пришлось разгрузить, а пулеметы и патроны разложить на людей. В этих тяжелых переходах пришлось придти к убеждению о недостатках нашей винтовки, конечно, в смысле ее носки. Ремень для носки был слишком высоко прикреплен антабками к ружью, и последние неудобно висели на плече. Между тем это обстоятельство можно считать очень важным, так как солдат на войне винтовку носит больше на ремне, чем на плече. Не буду говорить о нашем штыке. Помню, что о нем были большие дебаты, но, признаться, в горной войне, в походе примкнутый штык причинял большие неудобства. Кроме того, многие участники войны, наверно, согласятся со мной о неудобстве пользования зимой (при смерзнутых пальцах) предохранительным взводом (курком) нашей винтовки.

Внизу в долине оказалось значительно теплее. Кроме того, там нашлось несколько помещений, топливо и ключевая вода. С рассветом на 4 февраля мы двинулись уже походным порядком на Эрзерум. Путь наш лежал сначала на восток мимо фортов Топалах и Хаджи-Ачик. Затем дорога повернула на север, и около 6–7 часов полк вышел верстах в пяти-шести от города на шоссе Гасан-Кала – Эрзерум. Здесь нас поджидали оркестр музыки и полковые кухни. Пообедав, полк через час двинулся по шоссе к городу.

В десятом часу полк подходил к восточной части города, к Карсским воротам. Под звуки горна и оркестра мы вошли в сводчатый проход под земляным валом, обнесенным вокруг всего города. Мерно отбивая шаг в такт музыке, с развернутым знаменем, проходил полк по кривым улицам, освещенным заревом горящих нескольких построек. От них все время доносился треск взрывающихся построек. Это горели артиллерийские склады, подожженные уходящим противником. Через полчаса полк остановился на большой площади перед большим зданием штаба 3-й турецкой армии. Кругом нас горели костры, всюду валялись разорванные, частью обгорелые книги, очевидно, вынесенные из какого-то архива для уничтожения. Из глухих и темных улиц доносились до нас не то команды, не то крики, а еще дальше слышалась музыка какой-то проходящей части.

Командир полка поздравил полк с победой. По площади понеслись красивые звуки народного гимна и кубинское «ура». За славную историю полк второй раз[175] входил победителем в твердыню Малой Азии.

* * *

В двенадцатом часу полк двинулся к западной части города, чтобы через Тряпезундские ворота выйти на шоссе. Вид города далеко не свидетельствовал о его благосостоянии. При лунном свете можно было разобрать валявшийся по улицам домашний скарб, брошенный убегавшими жителями. Окна и двери многих домов были заколочены, но на порядок нельзя было пожаловаться: всюду ходили конные и пешие патрули. Попытки к грабежам и к насилию прекращались силой оружия. У складов и магазинов стояли часовые. Конечно, не было правил и без исключения. В одном переулке у стены лежал казак, покрытый буркой. Немного дальше от него, держа в поводу лошадей, стояло несколько казаков-кубанцев. Очевидно, это был какой-то конный дозор.

– Убит, – с уверенностью сказал я кому-то, нагнувшись к лежащему.

Не подозревая во мне под буркой офицера, один из казаков грубо ответил:

– Нажрался турецкой горилки и отдал душу, – от умершего несло коньяком, которым он до смерти напился, по всей вероятности, при разграблении какой-нибудь винной лавки.

Шоссе, по которому мы двигались, было буквально загромождено телами людей и брошенным имуществом противника. Никому не было времени отнести трупы в сторону от дороги. Они примерзли к земле, а орудия и множество повозок переезжали их все время. Среди трупов солдат попадались трупы женщин, детей и стариков. Это не были следы отступавшей армии – это были следы человеческого потока, охваченного паникой. По сторонам дороги стояли, лежали и были опрокинуты за насыпь орудия, передки и различные экипажи. В ста шагах в поле стояло больше двух десятков лодок. При свете луны я вначале не мог понять, каким образом в поле могли оказаться лодки. Затем, когда я внимательнее всмотрелся, то увидел, что они стоят на колесах, и тогда сообразил, что это был брошенный понтонный парк.

Во втором часу мы остановились в небольшом селе, расположенном по обеим сторонам шоссе. Оно носило похожее название того форта, против которого мы стояли несколько дней. Село Гез оказалось совершенно пустым. Колонна полка втянулась в него. Роты остановились у дороги в ожидании новых приказаний.

Наверное, мертвецкая тишина села подействовала и на людей.

– Хотя бы пес залаял, было бы веселей, – донеслись до меня слова молодого коневода.

– От беды и животное бежит, – заметил ему его сосед.

В это время, вопреки всяким ожиданиям, из одного двора донесся крик петуха. Это маленькое событие вызвало всеобщее ликование.

– Вон на тебе какой герой. Остался один и никого не боится. Ему какие черти ни подойди, плевать. В свое время должон свой сигнал сыграть, и баста. Хорошая птица, – послышались со всех сторон веселые людские голоса.

И как часто на войне какой-либо пустячный эпизод, как то крик птицы, животного или бег зайца, вызывал в массе людей смех, прибаутки и всякого рода замечания.

Однако наше стояние в Гезе начинало делаться продолжительным. Я взглянул на часы. Было что-то около четырех. Впереди, верстах в пяти-шести, послышалась редкая стрельба. По карте там находилось большое село Илиджа, около которого на высотах засели неприятельские арьергарды, которые должны были атаковать елизаветпольцы.

Усталость брала свое, и я заснул на козлах двуколки. Но ненадолго. Меня разбудили поднявшиеся сборы и сутолока людей перед движением. Через четверть часа мы ускоренным шагом двигались в направлении Илиджи, откуда доносились сильная ружейная трескотня и гул нескольких орудий. Через час огонь утих. Встречные нам сообщали, что Илиджа взята, а Елизаветпольский полк проследовал дальше.

Перед рассветом на 5 января мы вошли в Илиджу. Нас встретили представители села: несколько стариков и мулла.

По турецкому обычаю они преподнесли нам хлеб и сласти. Командир полка обещал покровительство жителям при условии с их стороны должной корректности. С рассветом нам сообщили, что полк на неопределенный срок останется в Илидже, а посему командир полка приказал встать по квартирам. Моей команде попались с внешней стороны отличные здания, какие-то казенные учреждения на восточной окраине села. Наружность их оказалась обманчивой. Когда я открыл дверь первого флигеля и хотел войти внутрь, то был остановлен удушливым смрадом, способным привести в обморочное состояние любого человека. Я решил было повернуться и уйти от этого ужасного зловония, но раздававшиеся из глубины помещения стоны и просьбы о помощи заставили меня перешагнуть порог. Мне достались флигеля турецкого лазарета, переполненного тифозными больными.

Пусть читатель представит себе большой сарай с устроенными в нем в несколько этажей нарами, и все это было забито сверху донизу умирающими и умершими, очевидно, в панике оказавшимися брошенными на милость победителя. Среди трупов с признаками начинающегося разложения лежали живые мертвецы, и только вращавшиеся глаза этих страдальцев указывали на то, что жизнь их еще не покинула. Лишенные помощи и ухода, они в течение нескольких дней находились в нечистоте своих же испражнений. Лишь некоторые из них в состоянии были о себе дать знать голосом. Один, показывая пальцем на рот, шептал: «Экмек» (хлеба). Другой, схватившись обеими руками за столб у изголовья нар и глядя безумными глазами в какую-то точку, сильно ругался. С больным был приступ тифозной горячки, и часы его жизни были сочтены.

Такие же картины земного ада мне пришлось увидеть и в других флигелях. О вселении команды не могло быть и речи. Я приказал собрать с ближайших домов турок с тем, чтобы они немедленно убрали и похоронили умерших и очистили бы все помещения. Больные же были эвакуированы в Эрзерум. В этом случае необычайную энергию проявил старший врач полка доктор К. Сопов. Не успели турки очистить помещения, как они тщательно были обрызганы карболкой, и для полной дезинфекции в них была зажжена сера.

Я решил ночевать в поле, для чего приказал людям запастись дровами, но и этому скромному желанию не пришлось сбыться. После двух часов дня полку приказано было двигаться вперед на шоссе на соединение с Елизаветпольским полком. Пройдя больше 15 верст, мы подошли к елизаветпольцам и встали общим бивуаком, не доходя до разветвления шоссе, где одна ветвь шла на Трапезунд, а другая на Эрдзинджан. Впереди нас на высотах стояла в охранении Сибирская казачья бригада, перед которой вдоль линии Еникей – Аш-Кала противник занимал укрепленную позицию.

В ночь на 6 января 2-я бригада 39-й дивизии (кубинцы и елизаветпольцы) сменила конницу и заняла высоты перед фронтом противника, где правый фланг кубинцев упирался в шоссе на Аш-Калу, а левый, пересекая Эрдзинджанское шоссе, соединялся с елизаветпольцами. До рассвета нас противник не тревожил, но в седьмом часу утра мы находились под сильным артиллерийским огнем. Насколько я представлял тогда местность, противник занимал горный рубеж, прикрывавший доступ в Эрзерумскую долину. Его позиции против нашего правого фланга были достаточно удалены, но против центра и левого фланга подходили на дистанцию ближнего ружейного огня. Главным неудобством нашей линии было то, что противник командовал над нашим центром, и дорога на Еникей находилась под его огнем. Кроме того, наша артиллерия, ища закрытых позиций, стояла очень далеко и поэтому существенно помочь нам не могла. К полудню к сильной артиллерии противника присоединились его мортиры. К вечеру огонь утих. За день потерь было: убиты прапорщик Хабулава, четыре солдата, раненых около 50 человек.

Весь день 7 января мы провели под тем же сильным огнем. Потери были такие же чувствительные, как и в предыдущий день, и среди убитых оказался подпоручик Картозия. Как подсказывала сама обстановка, для нас было прямым смыслом перейти в наступление и отбросить противника с командующих высот. Однако общее положение фронта временно задерживало нас в невыгодных условиях. Доносившаяся с правого фланга глухая орудийная стрельба указывала на то, что наши соседи значительно отстали от нас, и для выравнивания фронта понадобится несколько дней.

Вечером 8 января получено было приказание отбросить противника с занимаемых им высот и занять Еникей и Аш-Калу. Еще около 10 часов со стороны елизаветпольцев послышалась стрельба. В полночь мы узнали, что Еникей взят после упорного боя. Командир Кубинского полка решил атаковать противника перед рассветом, отбросить его, пройти небольшой городок Аш-Калу и укрепиться западнее ее на ближайших высотах. В боевые участки были назначены 1-й и 2-й батальоны под командой полковника князя Херхеулидзе, в резерве оставались 3-й и 4-й батальоны с пулеметной командой. Лишь только боевой порядок поднялся на гребень, занимаемый нашим охранением, как со стороны противника показалось несколько вспышек, и сейчас же захлопала над нами шрапнель.

Противник стрелял мертвой наводкой,[176] и первыми выстрелами в одной 2-й роте было выбитыми из строя более 12 человек. Без сомнения, противник в лунную и ясную ночь нас отчетливо видел. За несколько минут до команды «Вперед!» на снегу впереди нас показались несколько человек турок. Они на ломаном русском языке кричали «Давай плен!», что значило: они сдаются в плен.

По их словам, они были начеку, но еще с вечера начали отводить артиллерию и обозы в тыл. В пятом часу боевой порядок двинулся вперед. Еще издали противник открыл беспорядочный ружейный и пулеметный огонь. Через минут двадцать полковник князь Херхеулидзе донес, что он сбил противника, но последний остановился на следующем хребте. Полковник обещал через несколько минут продолжить наступление, но просил обеспечить его правый фланг, так как там никто из наших соседей не наступал.[177]

На оголенный фланг полка был послан я с четырьмя пулеметами. Когда я приближался к назначенному месту, боевой порядок атаковывал следующие высоты. Я застал последние минуты борьбы. При лунном свете на снегу несколько силуэтов наших солдат бежали за турками. По крикам я узнал людей 1-й роты. Один из них, старший унтер-офицер Головин, крупный и ловкий мужчина, нагнав одного турка, ловким ударом выбил у него ружье, а затем, вместо того чтобы заколоть его, закатил ему сильную оплеуху, от которой турок упал. То же самое он проделал еще с двумя или с тремя турками.

Бой подходил к концу, противник, прекратив огонь, спешно отходил. Тяжелее всего пришлось 4-й роте под командой поручика Кондахчиани, которая нарвалась на два пулемета. Один ей удалось взять с боя, а другой днем нашли зарытым в снег.

В восьмом часу я со своими пулеметами и с 1-й ротой спускался по шоссе, чтобы выйти к брошенной противником Аш-Кале. Увидев Головина, я задал ему вопрос:

– Почему ты не колол турок, а только давал им оплеухи?

– Не могу, ваше благородие. Больно их жаль. Дашь им по мордасам, ну и довольно с них. Пусть идут в плен, чем в могилу, – ответил мне, конфузясь, красавец солдат.

Пройдя по наполовину обгорелому месту, я вошел в Аш-Калу. Дорога была забита брошенными повозками. Кругом валялись товары с ограбленных лавок. На площади почему-то в большом количестве были рассыпаны рис, мука, изюм и т. п.

В девятом часу полк стал занимать позиции западнее Аш-Калы, но около 11 часов был сменен пластунами. К вечеру полк отошел назад к перекрестку шоссе, затем встал квартирным порядком в селении, кажется, Кирабник, что севернее и в версте (может быть, и больше) от шоссейного разветвления.

Боями у Еникея и Аш-Калы закончился период Эрзерумской операции. Части 39-й дивизии прочно заняли природные рубежи, прикрывавшие доступ в Эрзерумскую долину и к самой крепости. Одновременно почти вся Кавказская армия, по занятии большой площади неприятельской территории, остановилась немного западнее меридиана Аш-Калы.

После вторичной и крупной победы армия нуждалась в отдыхе, в пополнении и в устройстве тыла.

Часть V Период от середины февраля 1916 года до марта 1917 года: Эрзинджанская операция и пребывание на позициях у Чардакли

Кара-Биик – небольшая деревушка, расположенная на крутом, спускавшемся к шоссе скате. Маленькие ее домики землистого цвета с плоскими крышами были наполовину врыты в землю. Непривычному глазу казалось, что деревня или сильно пострадала от пожара, или же была разрушена землетрясением. Невзрачный вид деревни еще больше терял от высоких пирамид сложенного кизяка, являвшихся неотъемлемой принадлежностью каждого двора.

Лично у меня воспоминания о Кара-Биике остались не совсем приятные, так как там, в продолжение нескольких дней нашего пребывания, меня мучила зубная боль. В поисках каких-либо успокоительных средств я несколько раз заходил в стоявший вблизи моей команды лазарет Туркестанского корпуса. Боев на нашем участке не было, но со стороны туркестанцев все время доносилась канонада, и к лазарету то вьючными носилками, то верхами, подвозились раненые. В одно утро весь лазарет оказался ими переполнен. На полу, на разложенной и покрытой простынями соломе, лежали наши и турецкие солдаты. В ожидании получения порции аспирина я сел на скамью. Из соседней комнаты через открытую дверь доносились стоны, а затем оттуда на носилках вынесли турка с забинтованной ногой. Мне показалось, что ему только что переменили повязку, но вышедший вслед за носилками врач, увидев меня и показывая рукой на турка, сказал:

– Вот вам пример выносливости. Человеку только что ампутировали ногу без всяких наркотических средств, и за все время он только лишь несколько раз простонал. А вот вам другой разительный случай. Посмотрите на этого молодца стрелка, – продолжал врач, кивнув в угол комнаты, где лежал бледнолицый солдат. – Ночью я ему вытащил из бедра осколок снаряда. Во время всей операции его весь протест выразился в нескольких кислых гримасах. Это вам не хваленые кавказцы, которые от пустяшной царапины впадают в истерику.

Говоря о кавказцах, доктор подразумевал под этим кавказских туземцев, отличавшихся особенной впечатлительностью как в боях, так и при получении ими ранений.

Моя зубная боль, после проглоченных пилюль аспирина, начала постепенно проходить. Из душных комнат лазарета я вышел на свежий морозный воздух, слегка пропитанный гарью тлеющего кизяка.

Дома, с их небольшими двориками наподобие террас, спускались один за другим по круче. Между ними вились узкие и крутые улицы. С высоты незатейливая и полная людей деревушка казалась мне муравейником. Приближалась обеденная пора. За целые сутки это было самое беспокойное и хлопотливое время. Кто приправлял котелок для борща, кто, нагруженный десятками баклаг, спускался к роднику за водой. Во многих дворах заканчивалась раздача дневного пайка. Оттуда часто доносилось: «Кому? Кому?» – и затем слышались, как на перекличке, ряд фамилий.

Этот оригинальный способ дележки происходил не без должной церемонии. Полученные от артельщика взводным раздатчиком продукты в присутствии всех людей делились поровну на кучки, по числу довольствующихся. После этого, во имя принципа полной справедливости, один из присутствующих отворачивался так, чтобы не видеть разложенных пайков. Другой же, показывая пальцем на паек, задавал вопрос: «Кому?» Отвернувшийся выкликал фамилию одного из тех, кому причитался паек, и тем как бы окончательно подтверждалось право последнего на собственность. Затем выкликались фамилии следующих, и до тех пор, пока последний паек не был выдан на руки.

Проходя мимо шумных дворов, я добрел до своей команды. Здесь происходила такая же церемония, как и в ротах, и люди, бережно пряча себе в мешки хлеб, сахар и прочее, расходились по саклям на обед. Я готов был продолжить путь к моей квартире, как одно небольшое обстоятельство остановило меня.

Я заметил, что одному молодому солдату Иванову артельщиком помимо положенного ему пайка был вручен целый каравай хлеба. Откровенно говоря, я заподозрил и одного, и другого в неблаговидном поступке. Другими словами, я думал, что они присвоили себе хлеб в ущерб людям всей команды. Однако на мой вопрос артельщику о причине выдачи хлеба Иванову в увеличенном размере он мне ответил, что это сделано им по желанию всей команды.

– Иванов, ваше благородие, страдает обжорством, и команда решила выдавать ему каждый день каравай хлеба, – добавил расторопный ефрейтор.

– Поди-ка сюда, Иванов, – позвал я.

Передо мной остановился молодой солдат, прибывший в полк с последним пополнением. Роста он был среднего, но в плечах это была косая сажень. Его большое круглое лицо дышало здоровьем и жизнерадостностью, а взгляд его карих глаз не лишен был шутовства.

– Послушай, Иванов, неужели ты сам можешь осилить этот каравай?

– Так точно, ваше благородие, – заговорил мягким баском Иванов, – а ежели с борщом или же с чаем, то могу съесть его и в один присест.

– Да куда же все это в тебя лезет? Ведь в каравае будет фунтов[178] пять, а то и шесть.

– Таковым я уродился, ваше благородие, – смеясь, заметил Иванов. – С мальства моему вкусу дивились. А когда я подрос, то отец часто говорил, что я ему послан как наказание Божие. «В тяжелые года и саранча так не пожирала хлеба, как ты это делаешь, мой сынок», – говорил он мне. Знали про меня не только дома и в селе, но и по всей волости, и звали меня не иначе как Матфей Ненасытный. Когда же меня забрали на службу, то все село вышло за околицу провожать. «Поезжай, Матфей, на войну обедать казну!» – кричали мне вслед парни и девки, – закончил словоохотливый солдат.

Наш разговор и рассказ Иванова привлекли внимание людей, которые начали собираться вокруг нас.

– Ему, ваше благородие, одного котелка борща не хватает, а за обедом он всегда целится на второй, – заметил кто-то из подошедших.

– Как отнимем, ваше благородие, у турок вторую кухню, то назовем ее Ивановской и будем в ней варить щи только дня Иванова, – смеясь, проговорил унтер-офицер Севастьянов.

– А что скажешь на то, ежели Иванов и после своей кухни останется голодным? – шутливым тоном задал кто-то вопрос Севастьянову.

Люди все прыснули в смех. Чревоугодие не было исключением среди русских людей, но солдат Иванов, с его ненасытной утробой, мне показался чем-то феноменальным.

В последних числах февраля полку приказано было отойти в Илиджу и встать там в качестве дивизионного резерва. Еще за несколько дней перед тем в Эрзерум отошли елизаветпольцы и встали там, если не ошибаюсь, в корпусной резерв.

Не без радости вернулись мы в большую и просторную Илиджу. Несмотря на то, что село стояло на шоссе, оно, к удивлению нашему, никем не занималось, и только впереди к Эрзеруму, в верстах шести, село Гез было занято артиллеристами. Даже помещения, отведенные для моей команды и стоявшие у самой дороги, оказались нетронутыми. Их двери и окна оставались по-прежнему забитыми и замурованными, ввиду произведенной в них дезинфекции. Принимая во внимание свирепствующий в Илидже сыпной тиф, командир полка приказал полку встать в поле у села, в течение трех дней привести все помещения в порядок и вновь продезинфицировать их, и лишь после этого роты и команды могли в них вселиться.

Три дня люди трудились вовсю, ибо ночевки на морозе, за исключением нескольких дней в Кара-Биике, окончательно всем осточертели. Квартиры белились, мылись, чистились, ставились печи, нары и т. д. Приходилось поражаться солдатской изобретательности. Откуда-то появились известка, краски, щетки и всевозможный рабочий материал. Трубы для возводимых печей составлялись из консервных банок, а всевозможная утварь была приспособлена к хозяйственным нуждам. Только всякого рода одежду, одеяла и всякое тряпье приказано было выбросить и сжечь.

В день вселения я с трудом узнал зловонные турецкие сараи. Все было вымыто, импровизированные печи натоплены, на нарах в порядке разложена амуниция, а заботливая рука дальномерщика Гречанинова везде понаделала надписи: такой-то взвод, такое-то отделение, фельдфебель и т. п. Сумрачный и всегда ворчащий на людей фельдфебель Цымбаленко, и тот повеселел.

– Не конюшни, а одна благодать, ваше благородие, – говорил он мне после вечернего рапорта. – Просторные, высокие и светлые. Ясли, станки – все честь честью. Боюсь, что таких конюшен мы дальше не увидим.

Как пришлось убедиться в недалеком будущем, Цымбаленко оказался прав. Его прозорливость не только в мелочах, но в вопросах даже большой важности меня не раз поражала. Так, часто, когда мы оставались наедине, Цымбаленко не стеснялся высказывать мне сокровенные мысли. Так, например, он не верил в благополучный исход для нас войны, и разубедить его в этом было трудно.

– Армия, ваше благородие, у нас хороша, держится, дерется. Она бы добила и немца, и турка, да народ обмельчал, кишка тонка у него стала. Всякую дрянь слушает. А в тылу агитаторов, социалистов, дезертиров и всякой сволочи не оберешься. Все села, особенно в степях и у лесов, полны бегунов с фронта. Их бы на расстрел, а они посмеиваются. Управы на них почти никакой. А дальше, сами знаете, ваше благородие, паршивая овца все стадо перепортит. Я бы и в отпуск людей не пускал. Вся эта тыловая гадость может свихнуть с пути истины и порядочного солдата.

Стоянка в Илидже должна была оставить у кубинцев отличное воспоминание. Кроме хороших квартир в Илидже были серные бани, такие же, как и в Гасан-Кале. Мы отдохнули, приоделись. Особую заботливость ко всем нашим нуждам проявил командир полка. Он буквально вникал во все мелочи солдатского быта. При многолетней штабной службе он все-таки не потерял сердца к строю. В отношении к офицерам можно было заметить полную гармонию между его требовательностью к службе и боевым товариществом. Отлично зная службу, он обладал в то же время способностью понимать людей. Он был, можно сказать, врожденный психолог и, несмотря на свое пока еще кратковременное пребывание в полку, он отлично нас, офицеров, изучил и в назначениях, приказаниях, и т. п., никогда не ошибался.

– Я один из счастливых командиров, приняв Кубинский полк. Таким полком легко управлять, – не раз говорил нам полковник.

Он в этом не ошибся. Ему было легко командовать, а нам при таком начальнике легко было служить.

Отдавая должное своим офицерам, из орбиты его наблюдения не ускользали все наши проступки, упущения и всевозможные недостатки. Щадя самолюбие офицера, он в то же время умел на них оказывать воздействие, причем последнее у него не лишено было иногда остроумия и оригинальности.

Так, однажды, созвав офицеров всего полка, полковник, после решения целого ряда вопросов по строевой и по хозяйственной части, выразил глубокое сожаление, что в полку между офицерами идет азартная игра, принявшая большие размеры. Полковник указал, что этому обстоятельству он придает очень большое значение, и для борьбы с этим злом он предложил офицерам назначить особую комиссию под председательством подполковника Коломейцева, а его помощником и заместителем назначил пишущего эти строки.

Это предложение вызвало у офицеров невольный смех. Ни для кого не было секретом, включительно до самого командира полка, что и председатель комиссии, и его помощник минувшей ночью сами были инициаторами картежной игры и, кстати сказать, оба проигрались в пух и прах. Конечно, в этом акте командира полка можно было заметить его психологический расчет, и лично во мне он не ошибся. С той поры я окончательно забросил карточную игру.

Комнатушка, занимаемая мной вблизи моей команды, оказалась чистенькой, светлой и даже с некоторыми претензиями на роскошь. В ней, помимо удобной кровати, оказались круглый стол, два мягких кресла, обитых красным плюшем. На стенах висели фотографии каких-то турецких чиновников и несколько картин с изображением мечетей. Большое окно выходило в обширное поле, в Эрзерумскую долину, а в верстах 10–12, между скатами Палантекена и Карга-Базара, находились крепость с городом.

В ясную погоду не трудно было разглядеть за крепостной стеной большие корпуса зданий, купола белых мечетей с их стройными минаретами. А к вечеру, при закате солнца, многочисленные оконные стекла отражали от себя лучи, создавая этим иллюзию большого пожара.

В один из ясных мартовских дней я отправился верхом в Эрзерум к зубному врачу. Громадная снежная долина пересекалась прямой, как стрела, дорогой, упиравшейся в Трапезундские ворота.[179] Часа через полтора я был в городе. Сейчас Эрзерум производил на меня иное впечатление, чем в первые дни после его взятия. В кривых и в бесконечных улицах и закоулках можно было заметить вперемешку с нашими солдатами и местных жителей. Даже пугливые турчанки, и те чувствовали себя непринужденно. Покрытые яшмаком,[180] они спокойно шли за водой, неся или на плечах, или на головах большие медные кувшины. На площадях появились лотки, разносчики чая, кофе и еще кое-какой всячины. В лавках обилия товаров не замечалось, но торговля шла бойко, и кроме наших денег средством товарообмена служил сахар, на что турки охотно соглашались. Объяснялись торговавшиеся между собой, как мы в шутку называли, на русско-турецком эсперанто, где мимика и жестикуляция при всех оборотах речи принимали деятельное участие.

Мое внимание привлекли оборудованные источники, мечети и несколько зданий – свидетели глубокой старины. Улицы же города далеко не представляли полных удобств для сообщений, кроме того, там легко можно было заблудиться.

После сравнительно долгих блужданий я, наконец, добрался до громадного здания, выходящего фронтом на большую площадь. Там в числе нескольких полевых учреждений 1-го Кавказского корпуса находилась амбулатория зубного врача. Через минут двадцать мой больной зуб был вырван, а спустя еще некоторое время мучившая меня сильная боль почти прекратилась.

Пройдясь по площади и купив себе кое-что, я намеревался было отправиться в обратный путь в Илиджу, как был остановлен несколькими офицерами Елизаветпольского полка. Конечно, наша встреча, да еще после столь продолжительной разлуки, если не считать нескольких часов совместной стоянки перед Аш-Калой, оказалась очень радостной. Волей-неволей пришлось отложить возвращение на несколько часов. Обмениваясь впечатлениями после недавно пережитых боев, мы, пройдя площадь, вошли в дом офицерского собрания Елизаветпольского полка.

Любили мы, кубинцы, бывать в гостях у кунаков. Да и не мы только. Многие и многие знали на Руси про славный Елизаветпольский полк. В этом славном и скромном имени таилась сила и красота былых кавказских полков. От всех них веяло духом Ермолова,[181] Котляревского и князя Цицианова.[182] Недаром имя последнего они носили как имя своего шефа. Гелевердинцы,[183] как мы их величали, считались еще с прошлой Турецкой войны отличными вояками. Еще тогда, при взятии Гелевердинских высот,[184] они попали в весьма тяжелую обстановку, атаки полка неоднократно отбивались губительным огнем турок. Видя почти безвыходное положение елизаветпольцев, начальник отряда предложил им крупную поддержку, но они отказались от этого и немедленно стремительной атакой сбросили турок с высот.

Красивые страницы истории славных полков часто повторяются. И вот теперь, всего месяц тому назад, при штурме Эрзерума, елизаветпольцам пришлось атаковать самый сильный форт Чобан-Деде.

Яростные атаки бесстрашных кунаков не раз останавливались противником. Многие и многие из них нашли перед грозной твердыней свою смерть. Последняя их атака отличалась необычайным упорством, но она, кроме новых потерь, успеха им не дала. Полк к сумеркам приостановился за ближайшими укрытиями, намереваясь повторить атаку с наступлением темноты. Положение елизаветпольцев перед Чобан-Деде стало командованию внушать серьезное беспокойство, и оно предложило полку помощь из резерва. По традиции славный полк ответил: «Елизаветпольцы сами возьмут форт». В морозную ночь, то по пояс в снегу, то карабкаясь по каменистым и обледенелым глыбам, приближались елизаветпольцы к фортовым веркам. Но таинственная ночь вместо дьявольского урагана огня встретила их молчанием. Турки с наступлением сумерек оставили форт.

Поднявшись по темной крутой лестнице и пройдя небольшие сени, мы вошли в большую и довольно уютную комнату. К ней с двух сторон примыкало несколько комнатушек, занятых офицерами. Посреди комнаты стоял большой стол, покрытый цветной клеенкой, а на нем стояло до двадцати обеденных приборов. Сервировка была очень незатейливая: тарелки эмалированные, ложки, кажется, оловянные, стекло в стаканах с палец толщиной, но и эта простота на войне казалась роскошью.

– Садись, кунак. Отобедаешь и отдохнешь с нами, – говорил мне сильным голосом вечно жизнерадостный капитан Церетели. – Расскажи нам: кто у вас с крестом, а кто под крестом. Накрошило вас под Азан-кеем, да и мы Чобан-Деде долго не забудем. Третьего дня мы ходили на этот форт. Воспроизводили там недавние атаки, но уже без стрельбы и жертв, для кинематографических снимков. Начальству наше дело очень понравилось. А как пришлось слышать, союзные представители при ставке пришли от нас в окончательный восторг. Наверное, им в диковину штыковая работа. Генералов! – крикнул капитан, прервав рассказ.

– Есть, ваше высокоблагородие, – послышалось из соседней комнаты, и на пороге показался разбитной солдат.

– Сегодня, по случаю дорогого гостя, – отчеканивая каждое слово, говорил капитан, – вода на столе отменяется.

– Слушаю, ваше высокоблагородие, а какое прикажете, Кахетинское или Саэро?

– Валяй Саэро, и не забудь к тому «Сырку» и каких-нибудь консервов.

Я отлично знал, что заказанное капитаном вино и закуски имелись при кухнях офицерских собраний в весьма ограниченном количестве, считались особым неприкосновенным запасом и подавались лишь в особых случаях, а посему я решительно воспротивился против затеи капитана.

Мой протест был встречен всеми очень неодобрительно:

– Хотя ты и гость, но в хозяйское дело не суйся, – возмущался Церетели. – Что же, может быть, прикажешь встретить тебя с мацони? Или, может быть, ты испугался бутылочной этикетки? Подумаешь, какая красная девица!

– Но, послушай, Сико…[185] – пытался я дальше протестовать.

– Да, я слушаю, а ты изволь повиноваться старшему.

Комната стала заполняться офицерами. Это была лишь часть полка, так как ежедневно около двух батальонов шли в гарнизонные караулы. Среди старых, как говорилось, коренных елизаветпольцев я увидел много новичков, главным образом молодежь. Как будто поняв мои мысли, подполковник Клименко мне заметил:

– Заместители выбывших из строя.

Дружная семья дорогих елизаветпольцев перенесла меня в их прошлое, в их родное гнездо Сарыкамыш.[186] Судьба 156-го пехотного Елизаветпольского, или, как мы их в шутку называли, «полтораста шестого полка», как и многих кавказских полков, была из незавидных. После окончания войны 1877–1879 годов с турками полки Кавказской армии стали покидать завоеванные места, дотоле принадлежавшие Турции. Но елизаветпольцам, дошедшим до Сарыкамыша, приказано было остановиться в старом сосновом лесу и начать строить себе землянки. С тех пор Сарыкамыш сделался, как тогда говорили, высочайше утвержденной дырой и штаб-квартирой Елизаветпольского полка. Но прошли годы, и вместо землянок вырос городок стройных казарм. Далеко от родных степей стояли елизаветпольцы на страже Соганлугских высот. Что и говорить, медвежий угол, но такие углы были лучшей школой для войск, чем какая-нибудь удобная городская обстановка. Полки в этих так называемых штаб-могилах несли настоящую службу, уделяя ей большую часть времени. В часы досуга офицер и солдат не стремились из казарм в водоворот городской жизни. Их не заедала гарнизонная служба, так часто вредившая «науке побеждать». Неудивительно было слышать, что часто медвежьи углы в отчетной стрельбе, в строевой подготовке и т. д. давали лучшие результаты, чем это делали городские обители.

Но главная заслуга глухих стоянок была та, что в них жилось, может быть, и скучно, но дружной полковой семьей. В них выковывалась та спайка, которая на войне важнее всего.

Может быть, чувство однообразия тяготило каждого служащего в глуши, но, покинув на время берлогу, он не без радости возвращался назад в нее. Конечно, не берлога его влекла, а та спайка, та привязанность, которая так крепко сидела в его душе к однополчанам. Таковым крепким, спаянным, отлично знавшим службу был Елизаветпольский полк, стоявший от 1878 до 1914 года в глухом Сарыкамыше.

Казалось, отверженные судьбой и людьми, они должны были быть всеми забыты, но нет. Как я уже отметил, многие и многие на Руси знали про елизаветпольцев. Скажу больше. Их знали далеко за пределами нашего государства в далекой и теперь союзной нам Франции. 156-й пехотный французской армии полк часто посылал привет камрадам. В особых случаях обе части обменивались подарками. В последний раз французы послали елизаветпольцам прекрасной художественной работы фарфоровую вазу, чуть ли не с человеческий рост, а им в знак признательности были отправлены турьи рога, отделанные золотом и серебром с кавказской чеканкой.

Одним из приятных воспоминаний у меня осталось офицерское собрание этого полка. Большой, полный удобств и даже роскоши дом стоял в сосновом парке. Это была прекрасная барская усадьба, где вас встречали гостеприимные хозяева с искренним радушием.

Каким красавцем выглядел весь полк, построенный на плацу перед церковью, на последнем параде, совпавшем как раз с полковым юбилеем. Но еще прекраснее была картина, когда под грохот десятка барабанов полк пошел церемониальным маршем. Впереди шли знамена и Георгиевские трубы, несомые бородачами в высоких мохнатых шапках, дворцовыми гренадерами. Это были старые елизаветпольцы, ветераны с прошлой Турецкой войны, прибывшие в полк из Петербурга на торжества своего полка.

За ними следовали развернутым строем роты. Выправка людей, прекрасный шаг и молодцеватые ответы дополняли картину. После парада был званый обед с большим числом приглашенных. Столы были богато убраны серебряной и хрустальной посудой. Среди блестящих канделябров блистали азарпеши, рога, богатый жбан нижегородцев,[187] золотой ковш кубинцев и т. д.

Незнакомого с Кавказом удивила бы пестрота костюмов и разнородность присутствовавших. Наряду с офицерскими мундирами и казачьими черкесками встречались стройные гурийцы в живописных чакурах,[188] кахетинцы в куладже.[189] Были дагестанцы, суровые аварцы и гибкие, с нежными чертами лица мингрельцы. Все это были служившие когда-то в Елизаветпольском полку, а теперь прибывшие в боевую семью по случаю большого торжества.

За столом сидели все по старшинству,[190] причем последнее соблюдалось не по чинам, а по годам службы в полку. Так, вместе с корпусным командиром генералом Клюевым сидели дворцовые гренадеры, так как они считались в полку старейшими. Столовожатый, или, как его называли, тамада, по своему положению один только мог предоставлять право говорить тосты присутствующим, и без него никто не имел права начинать застольной речи. По традиции говорящий перед своим словом обращался ко всем: «Кавказцы Алаверды», – на что все хором отвечали: «Якши ол».

Торжество закончилось старой застольной песней кавказских драгун:[191]

«С времен давным-давно минувших, С преданьем Иверской земли От наших предков знаменитых Одно мы слово сберегли…»

Но все это осталось в прошлом, кануло ли оно в вечность или, может быть, красивая сказка опять вернется, но и в настоящей скромной обстановке победители Чобан-Деде оказались достойными сынами гелевердинцев.

Со двора донеслись бойкие и дружные ответы людей на приветствия подходившего командира полка.

Через несколько минут к нам в комнату вошел высокий и стройный полковник Финенко.

– Господа офицеры! – послышалась команда старшего.

Все встали в положение смирно.

С быстрой, почти юношеской походкой командир полка подошел ко мне и выразил удовольствие по поводу моего присутствия. Затем он и все офицеры сели за стол. Обед продолжался недолго. После стакана вина разговор сделался оживленнее.

Капитан Церетели, шутя, говорил:

– Вот теперь мы перед кубинцами можем задрать нос. Можно сказать, что мы городские, живем в столице Малой Азии, а вот вы, – обратился ко мне Церетели, – забрались в какую-то Илиджу, про которую и сами турки не знают, где она находится.

Полковник Финенко, пощипывая седой бакенбард, смеясь, ответил:

– Наверное, ты, Сико, не прочь поменяться с кубинцами. Илиджу по карте, пожалуй, найдешь с трудом, но, по-моему, кубинцы нашли там покой. Наше пребывание в крепости меня лично радует очень мало. Караульная служба позагоняла у меня весь полк. На строевые занятия нет времени. Вместо того чтобы подтянуть людей и дать им отдых, приходится их через день наряжать в караулы. Да и сама обстановочка в городе оставляет желать много лучшего, а выходки некоторых должностных лиц могут только испортить наших солдат.

Получаешь приказы и распоряжения с пометкой «строго и неуклонно», но мне кажется, что эти строгости выполняются только лишь полками.

Строго-настрого приказано было не трогать имущества жителей, и, несмотря на это, часто можете видеть воинские подводы, груженные всяким домашним скарбом. А на вопрос «почему?», «куда?» и «с чьим разрешением?» – вам показывают записку с подписями и с печатями и со всеми к тому формальностями; с указанием: такому-то штабу, или такому-то госпиталю, или такой-то общине сестер милосердия и т. п. Спрашивается, почему же такие должностные лица, прикрываясь фиговым листочком установленного образца, позволяли себе эти безобразия?

Дошло до такого цинизма, что к тому, кем отдавался приказ о неприкосновенности чужой собственности, везли какие-то шкафы, сундуки, комод и еще какую-то турецкую дрянь. Разве это не разврат? А как прикажете назвать, куда исчезли ковры с главной мечети? Куда девалось радио из турецкого госпиталя? А распродажа, или вернее, грабеж мануфактурного магазина!

С одной стороны, мародерство карается смертной казнью, с другой – оно получает чуть не законное право. Да, в этом и наше несчастье, что дисциплина в армии, безусловно, образцовая на линии фронта, начинает прогрессивно понижаться в тылу. Судить не берусь, но если осуждать, то только нашу русскую уступчивость во всем, как к самому себе, так и ко всему окружающему. Эта уступчивость начинается всегда с барахла, с мелочей, а кончается преступлением.

Нет у нас этого: «приказываю, и кончено для всех». У нас всегда после этого, казалось, магического слова наступало постоянное и неприятное «но», исключение, если не для всех, то для многих. Я как-то раз, читая воспоминания немецкого лейтенанта русской армии, страшно возмущался, когда он говорил, что у русских в идущей роте можно наблюдать то, что люди в голове колонны вас могут поразить образцовой выправкой и муштрой, а в последних рядах они могут преспокойно есть яблоко или сморкаться классическим образом. В каком смысле писал немец, я сразу понять не мог, но если он этим изображал аллегорически русскую армию, то он отчасти был прав.

Возьмите в пример историю Крымской войны. С одной стороны, на фронте вы видите беспримерный героизм войск, а с другой – в тылу пропивались, просаживались в карты, воровались миллионы и миллионы. Одни умирали, а другие классически плевали на судьбу России. В следующую войну 1877–1878 годов, правда, в меньшем размере, но та же самая картина повторяется. В Японской войне также было на этот счет мало утешительного. А теперь, слава Богу, если и многое можно отметить как повернувшееся к лучшему, то все-таки там и сям прорывается это всесильное русское «но». Как ни тяжело, но надо признать, что в нас еще сидит какая-то неприятная склонность к попустительству. Однако время не ждет, честь имею кланяться, господа, – полковник встал и быстрыми шагами удалился из комнаты.

К сумеркам я вернулся к себе в Илиджу.

В этом году суровая зима как-то быстро сменилась весной. Обыкновенно говорилось: идет весна, но сейчас она к нам прибежала, а может быть, даже прилетела. Снег быстро осел, потемнел, а затем и вовсе исчез. Целые фаланги перелетных птиц проносились над нами, давая знать криками о приближении теплых дней. Первыми нашими посетителями были аисты. Они вернулись восвояси на свои прошлогодние гнезда, расположенные на высоких тополях и на крышах домов. Люди прозвали их пулеметчиками, потому что они часто оглашали воздух ритмической трескотней клювов, напоминавшей отдаленную пулеметную стрельбу.

– Вот снега спали, ваше благородие, а до подножного корма еще далеко. Боюсь, что один раз утром приду в конюшни, а лошади возьмут да одна у другой хвосты и объедят, – говорил мне вечно озабоченный фельдфебель Цымбаленко. Его опасения были очень основательны: совершив большой скачок вперед, армия оставила далеко за собой весь тыл.

Отсутствие на первое время промежуточных баз, а также бездорожье вследствие распутицы ставили нас в продовольственном отношении, особенно в фураже, в очень тяжелое положение. Первоначально фураж не додавался, а затем его просто не выдавали по несколько суток. Все то, что турками было припрятано, давно было найдено и съедено. Каким жалобным ржанием и тоскливым взглядом встречали бедные животные конюхов, когда последние приходили в конюшни с пустыми руками. Даже терпеливые мулы, и те опустили головы.

С нелегким сердцем я вернулся однажды в свою комнату. В сумерках в дверь кто-то постучался.

– Войди! – крикнул я.

В дверях остановился каптенармус моей команды унтер-офицер Жадаев. Это был мужчина лет 28–30, выше среднего роста, сухопарый и широкий в плечах. Его слегка вытянутое и рябоватое лицо с серыми выразительными глазами показывало энергию и силу. Он был из староверов и поморян, кажется, Архангельской губернии, и в нем отражались полностью черты характера его народности. Толковый, дельный, отлично знающий службу – он мог служить образцом прекрасного солдата, служившего не за страх, а за совесть. Будучи сам к себе требовательным по службе до щепетильности, он ее требовал и от подчиненных. В этом, быть может, был его единственный дефект, так как его взыскания доходили до суровости, а подчас и до жестокости, что и послужило причиной его перевода еще до начала войны из пулеметных унтер-офицеров в каптенармусы.

Жадаев – это был человек, который не только не смеялся, но, кажется, и не улыбался. И только когда я ему объявлял приказ о предстоявшей охоте, тогда сумрачное лицо поморянина прояснялось. Охота для этого молчаливого человека была не только приятной затеей, но и страстью, а может быть, и смыслом жизни.

Бывало, в сильную зимнюю стужу, когда невозможно было вести на дворе никаких занятий, Жадаев просился в отпуск на охоту.

– Куда тебя несет в такое время? Пропадешь, еще потом за тебя отвечай, – говорил я ему.

– Никак нет, ваше благородие, нас на льдинах уносило ветром на сотни верст, и то мы не пропадали.

Сейчас этот солдат передо мной говорил в нос, что служило знаком плохого расположения его духа.

– В чем дело, Жадаев? – спросил я его.

– Только что вернулся, ваше благородие, с хозяйственной частью из Эрзерума. Там интендантство сказало нам, что фуража нет, и не будет до следующей недели. Обещались послезавтра выдать только соломы и жмыху. А о сене и об овсе лучше и не думать. У нас из всей экономии осталось на завтра зерна полдачи.

– Плохо дело наше, Жадаев, – ответил я.

– Я пришел доложить вашему благородию, что тут верстах в тридцати в горах можно достать сено и зерно, но искать надо беспременно сейчас же, а не то артиллеристы пронюхают, а после них ни соломинки не соберешь.

– Как же делу помочь, Жадаев?

– Наш сосед турок, которому с нашей кухни часто перепадает лишний котелок борща, сказывал, что он знает, где можно достать сена. Он показывал в сторону Палантекена и говорил, что там в хуторах он прошлым летом был на покосе и что турки при нашем наступлении скот угнали, а сено и зерно оставили.

– В таком случае, Жадаев, не мешает в том направлении произвести разведку.

– Так точно, ваше благородие, за этим я и пришел к вам. Ежели дозволите, то я сейчас же отправлюсь. Возьму с собою этого турка и кашевара Вартанова. Армяшка больно хитер, а важнее всего, что по-турецки говорит. Он-то и разузнал от турка обо всем.

– Так что же, Жадаев, валяй на Палантекен. Возьми с собой Вартанова и гололобого. Действуй осмотрительно и на хуторах через Вартанова предупреди, что ежели с вами что случится, то у них не останется камня на камне.

– Понимаю, ваше благородие.

– Бог в помощь, Жадаев.

– Счастливо оставаться, ваше благородие.

Жадаев по уставу повернулся кругом и вышел.

Ночью я несколько раз просыпался. Меня беспокоила мысль о том, как управится Жадаев с нелегкой задачей. Последняя была сопряжена помимо трудностей и с риском, так как в горах еще пошаливали курды. Я немало был удивлен, когда около десяти часов утра, во время строевых занятий, ко мне подъехало три всадника. Это были унтер-офицер Жадаев, кашевар Вартанов и турок. Последний для меньшей подозрительности был одет в наш полушубок, а вместо фески на его голове сидела серая солдатская папаха. Люди и кони были забрызганы грязью, вид у них был очень усталый.

– Ну, как дела, Жадаев? – спросил я. На суровом лице солдата на момент появилась полуулыбка.

– Сена и ячменя вдоволь, но надо торопиться, ваше благородие, пока не поздно. Боюсь, нестроевая рота, разведчики и батарейцы (артиллеристы) могут сегодня же разузнать.

– Цымбаленко, – крикнул я, – соберите мне в помещение первого взвода всех конюхов и ездовых!

Через несколько минут я с офицерами вошел в первый взвод, где между собравшимися был и Жадаев.

– Вот что, молодцы, через час после получки обеда забирай коней и вместе с тем не забудьте взять полотнищ и веревок, и отправляйтесь все за сеном. Вас поведет подпоручик Кузнецов. В каком направлении двигаться и где сено, – обратился я к подпоручику Кузнецову, – вам об этом доложит унтер-офицер Жадаев.

Во взгляде серых глаз Жадаева я заметил какое-то несогласие с моими распоряжениями.

– Разрешите доложить, ваше благородие, что ежели мы днем отправимся по сено, то наша затея будет видна, и за нами поплетутся все. Совсем другое, ежели мы выступим с вечера, а к рассвету вернемся. Когда такие маневры мы совершим в несколько ночей, то мы сможем сделать себе запас почти на месяц.

Унтер-офицер был прав, и мне, признаться, сделалось неловко, что мое приказание было основано на неправильных соображениях. Не было никаких сомнений, что днем за нами последовали бы со всей Эрзерумской долины целые ватаги искателей сена, мы в лучшем случае смогли бы вывести его всего лишь один раз.

Лишь только спустились сумерки, команда конюхов и коноводов под командой подпоручика Кузнецова при полусотне лошадей отправилась на добычу. Для отвода глаз подпоручик пошел не напрямки, а через мост по шоссе, и только не доходя села Гяз свернул круто вправо на Палантекен.

Перед рассветом я услышал конный топот и говор проходящих под окном людей. Для меня сделалось ясным, что это были мои пулеметчики, вернувшиеся с гор. Через несколько минут я был во дворе.

Охота за сеном оказалась больше чем удачной. На каждом коне висело по два тюка прекрасного ароматного сена, а кроме того, было привезено и несколько пудов ячменя. Подобные сенные походы были совершены и в следующую, и в третью ночь, и только на четвертые сутки наш план был раскрыт. Со всех окружающих сел в сторону хуторов Палантекена потянулись вереницы конных команд.

– Пусть берут, если что найдут, а мы с месяц можем и в ус не дуть, – говорил мне без улыбки, но с тоном нескрываемого удовольствия унтер-офицер Жадаев.

* * *

Безвозвратное время уходило вперед. Прошла Масленица без блинов. В маленькой полковой церкви, устроенной в одном небольшом домике,[192] роты поочередно говели.

Любил я под вечер пройтись по шоссе в сторону Эрзерума. В этих прогулках мой взор привлекали снеговые верхи Палантекена. Меня влекло к ним: недавняя боевая слава на них родного полка, но иногда хотелось заглянуть из-за них, где шли пути на родину, на дорогой Кавказ.

– Сколько ты ни веселись, ни притворяйся жизнерадостным, а сердце твое часто хочет сыграть марш «Тоска по родине», – вспомнил я слова, как-то раз сказанные подпоручиком Кондахчиани.

Нередко с минарета стоявшей у шоссе мечети доносилась однообразная мелодия муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.

– Завыл опять, старый хрыч, – послышались грубые голоса солдат, занимавшихся вблизи дороги уборкой и чисткой лошадей. Непонятна восточная песня русскому человеку. Ее монотонность, отсутствие в ней музыкальной образности создают в непонимающем человеке впечатление какой-то ноющей тоски. Но приучив ухо к восточным мотивам, схватив их музыкальный стиль, постепенно приходишь к заключению, что песня востока полна глубокой чувствительности и большого душевного размаха.

В один из последних дней моего пребывания в Илидже, под вечер, после прогулки, я зашел в мечеть. Она оказалась пустой, и только впереди под восточным сводом стоял мулла и молился. Лично он мне был знаком, так как старик жил вблизи меня, и мы не раз обменивались визитами. Наша дружба сделалась еще искреннее, когда мной раза два были посланы ему в подарок чай, сахар и галеты. Сейчас он стоял в молитвенной позе, не обратив на меня никакого внимания.

О чем молился этот старик, вознося к небесам костлявые руки? Какую молитву произносили его шепчущие уста? В религиозном чувстве, в мистицизме и укладе духовной жизни – он был далек от нас всех. Но мне казалось, что все люди в несчастии делаются похожими друг на друга. В эти минуты они не лишены одинаковых воззрений и одинаковой чувствительности.

Мне казалось, что сейчас где-нибудь на Руси православный священник, а в Польше католический ксендз и здесь передо мной этот мулла – молились каждый по-своему, но все совершенно одинаково.

Может быть, этот старик так же, как и все, взывал к Богу о мире всего мира… о плававших, путешествовавших, страждущих и плененных… А может быть, самой сильной молитвой старика была молитва об избавлении страны от нашествия иноплеменников?

Выйдя из мечети и перейдя шоссе, я вошел во двор пулеметной команды. В углу двора, у забора, я узнал фигуру своего денщика Сотникова. Он держал в руках гильзу от шрапнельного снаряда и многозначительно рассматривал ее со всех сторон.

– Что ты затеваешь, Сотников? – спросил я.

– Да вот, думаю, ваше благородие, просить нашего слесаря Комисаренко спилить донышко у этой гильзы, и тогда получится труба, – ответил мне денщик.

– А на кой шут тебе труба?

– На самовар, ваше благородие.

– А откуда у тебя взялся самовар?

– Турецкий, ваше благородие. Дурные замуровали его в стену и думали, что дело в шляпе. Забыли, что кубинский глаз и через кирпич видит, – со смехом ответил Сотников.

– Я не понимаю, Сотников, какой у турок может быть самовар?

– Да самовар наш, русский, я его уже вычистил, и на нем хорошо видны наши русские орлы. Без сумления, лавашники забрали его где-нибудь под Сарыкамышем. Наверное, понравилась штучка какому-нибудь Майдан-паше, ну, он возьми и моргни глазом своему вестовому Абдулке. Абдулка не дурак, поскорее самовар в себе в обоз. Лукавый этот Абдулка. Свое видит хорошо, а чужое еще лучше. Только татарчук не умеет прятать хороших вещей. Я сразу без труда в подвале увидел, что в стене заложено что-то важное.

После ужина Сотников торжественно внес ко мне в комнату кипящий самовар.

– Ты прав, Сотников, самовар-то действительно наш, русский, – заметил я, рассматривая фабричное клеймо.

– Так точно, ваше благородие. На войне так. Сегодня ваше, завтра наше. Покупаешь ахом, а продаешь махом, – говорил со знанием собственного достоинства Сотников, наливая для заварки кипяток из самовара в чайник.

Сменившие нас и елизаветпольцев впереди линии Аш-Кала – Епикей полки первой бригады продолжили преследование отступавших турок. Движение бакинцев и дербентцев сопровождалось арьергардными боями противника, которым у Мамахатуна, находящегося в 90 верстах западнее Эрзерума, было оказано очень серьезное сопротивление. После нескольких часов боя Мамахатун был взят, а полки заняли оборонительную линию вдоль берегов слияния двух рек: Карасу и Тузла-чай. Положение, занимаемое бакинцами и дербентцами относительно фронта 1-го Кавказского корпуса, представляло большую дугу, выдвинутую вершиной верст на сорок вперед на запад. На вопрос, какие обстоятельства руководили нашим командованием для занятия Мамахатуна, я не берусь ответить. Как пришлось слышать, инициатива взятия этого небольшого городка принадлежала бакинцам и дербентцам.

Возможно, что это последнее окажется правильным, так как, на мой взгляд, едва ли наше командование нуждалось именно теперь в занятии этого пункта, не дававшего нам никаких выгод. Наоборот, столь выдвинутое положение удлиняло фронт участка 1-го Кавказского корпуса, а наши позиции у Мамахатуна легко могли быть отрезаны перешедшим в наступление противником. Такую выгодную для себя обстановку турки быстро учли, и через несколько суток они в этом районе перешли в наступление, стараясь захватить нашу первую бригаду в мамахатунский мешок. Неоднократные попытки турок не увенчались успехом, но Мамахатун стоил и бакинцам, и дербентцам больших жертв. Положение же на их участке, несмотря на успех, оставалось напряженным и даже опасным.

Через Илиджу в течение нескольких дней проходили пленные, провозились раненые и больные. К концу марта бои на фронте утихли, но стычки наших разведчиков с передовыми частями противника продолжались.

Недели за две-три до Пасхи к нам в полк прибыла новая группа молодых офицеров-прапорщиков, только что выпущенных из военного училища и из школы прапорщиков. Это была зеленая молодежь, и по прежнему положению очень разношерстная. Наряду с универсантами были окончившие гимназию, кадетский корпус, семинарию, и даже оказались среди них с образованием городского училища.

Ко мне в команду попали прапорщики Руделев, Виницкий, Ахвледиани 1-й и Ахвледиани 2-й. Последние, несмотря на одну и ту же фамилию, не были ни в родстве, ни в свойстве и по внешности, и по характеру, и по степени образования очень разнились между собой.

Первый – высокий, стройный блондин, еще не сформировавшийся мужчина. Он из бывших кадетов, сын бывшего командира Кубинского полка. Несмотря на кратковременную военную школу, подавал надежду в будущем быть хорошим офицером.

Второй – среднего роста, широкоплечий, мускулистый, с лицом типичного кавказца. С заломленной папахой на затылке, в высоких ноговицах, с кавказской шашкой – он напоминал, если бы только не его погоны, какого-то абрека с Дагестана или с Чечни. Он был призван из запаса, а его образовательный ценз и познания военной службы оказались больше чем скромными. В довершение его характеристики хочу отметить, что он неважно говорил по-русски, что служило не раз причиной к его недоразумению как с офицерами, так и с солдатами.

В шутку офицеры прапорщика Ахвледиани 1-го называли Ахвледиани мектебли, а Ахвледиани 2-го алайли. Под первым названием у турок понималось представление части их офицерства, получившего образование в кадетских корпусах и в Константинопольской военной школе, так сказать, людей, считавшихся на лучшем счету. Они причислялись к привилегированному сословию, а по службе им обеспечивалась хорошая карьера. Алайли (то есть полковые, от алай – полк) были офицеры, произведенные из сверхсрочно служащих чинов. Эта категория офицеров, хотя официально и составляла одну касту с мектебли, но в жизни они считались как бы материалом второго сорта. По образованию и умственному развитию они стояли ниже первых. Они были мало облюблены в лучшем обществе, а их служебная карьера ограничивалась одним обер-офицерским чином, наподобие нашего штабс-капитана. В Ахвледиани алайли, в этом скромном и застенчивом грузине, нашлось то, что на первый взгляд нельзя было заметить. В его мускулистой и гибкой фигуре, в его мягких тигровых шагах было что-то сильное, мужественное. В нем сидел инстинкт солдата, бойца – первое и необходимое условие для каждого, хотя бы и маленького начальника. Он горел рвением к службе, и могу сказать, что пулемет как машину и управление им он знал лучше других моих младших офицеров.

С конфузливой улыбкой, с большим терпением он выслушивал подчас не лишенные грубости остроты сотоварищей по адресу тех или иных его ошибок. Так, над ним смеялись, что во время заданной мной на занятиях задачи снять кроки занимаемой позиции, он якобы пользовался для ориентировки часовой стрелкой часов, что вместо перспективной съемки он представил мне рисунок, изображавший собой сильное морское волнение.

Да, в прапорщике Ахвледиани 2-м, если можно так выразиться, этих тонкостей военной науки не хватало. Он не мог представить кроки занимаемой позиции, но отлично знал, где нужно поставить пулеметный взвод и как его двигать вперед. Он быстро схватывал обстановку, а его глазомер не уступал работе опытного дальномерщика.

В правильности своих предположений о его прекрасных боевых качествах я вскоре убедился.

В Вербное воскресенье я получил от командира полка предписание отправиться в Тифлис с целью закупки для полка продуктов ко дню Святой Пасхи. Это путешествие с предстоявшими хлопотами меня не радовало, так как во мне всегда отсутствовали какие-либо хозяйственные способности.

Ночью этого же дня я отправился на санитарной двуколке в путь с таким расчетом, чтобы к 10 часам утра быть в Гасан-Кале, куда еще днем был послан ординарец с лошадьми. Свой дальнейший путь от Гасан-Калы я предполагал проделать верхом с расчетом быть к рассвету следующего дня в Сарыкамыше. Я завернулся в неразлучную бурку и прилег в кузове двуколки, наполовину набитой соломой. Под тряску мягких рессор и понуканье лошадей возницей Евсеенко я погрузился в сон. На момент я пробудился, когда мой экипаж загромыхал по ухабам Эрзерумских улиц. Я чувствовал, как двуколка сворачивала то вправо, то влево, из улицы в улицу. Затем я услышал глухой и сильный стук колес и лошадиных подков, и понял, что мы проходили Карсские ворота. Дальше двуколка пошла рысцой по шоссе, и я вновь заснул. Проснулся я от утреннего холодка. Моя двуколка стояла, а лошади с отпущенными подпругами ели овес.

– Ты чего вздумал теперь кормить коней, Евсеенко! – крикнул я.

– Придется нам подождать, пока туман разойдется, ваше благородие, а за то время я задал коням корма, – ответил мне мой возница.

– Да почему тебе на ум взбрело ждать, пока рассеется туман?! Кончай кормить и валяй дальше в путь.

– Да мы, кажись, ваше благородие, сбились с дороги. Дорога чего-то стала узка и не похожа на нашу.

Эти слова заставили меня вылезти из повозки. Не сказал бы, что я был в этот момент особенно в духе. По адресу Евсеенко понеслось несколько далеко не лестных фраз. Однако солдата нельзя было винить, так как и я, и он первый раз проходили эту местность, и в тумане очень легко было сбиться с Карсского шоссе.

Пришлось действительно ждать, пока рассеется туман, так как разобраться в нем не было никакой возможности. Я понимал, что мы въехали в какой-то форт, но в какой именно? Ведь их вокруг крепости будет больше десятка. К счастью, вскоре подул ветерок, и туман стал расходиться. Предстоял ясный весенний день. Я стоял на краю обрыва. Дорога огибала какой-то не то бруствер, не то вал, за которым виднелось жерло брошенного крепостного орудия. Через несколько минут, когда туман окончательно исчез, я разобрался, что мы были почти у самого форта Сивишли.

Мы потеряли больше часа времени. Пришлось поворачивать оглобли назад, чтобы выехать на шоссе. Евсеенко, частью от досады, частью чтобы наверстать потерянное время, стал очень усердно похлестывать лошадей, так что его пришлось даже удерживать. Дорога была узка, крута, с очень резкими зигзагами, и с нее при быстрой езде нетрудно было полететь в кручу. Минут через двадцать мы выехали на шоссе и пошли широкой рысью в сторону Деве-Бойну. В девятом часу мы спускались с перевала в Пассинскую долину. По сторонам дороги с ближайших высот угрюмо и молчаливо глядели на нас еще так недавно грозные Узун-Ахмет и Далаегез.

В Гасан-Калу я прибыл вместо 10 часов лишь к 12, откуда последовал верхом по хорошо знакомому пути. По сторонам изъезженной грунтовой колеи шли усиленные работы по прокладке шоссе и узкоколейной железной дороги.

Поздно в сумерки я остановился на час в Занзахе в этапном пункте подкрепиться и подкормить лошадей. Зивин я перевалил поздно ночью. Двенадцатичасовой путь верхом меня окончательно утомил. Я с трудом удерживался в седле, чтобы не заснуть. Временами же ощущение чрезмерной усталости переходило в какую-то галлюцинацию. К рассвету я был в Кара-ургане, где мне удалось устроиться до Сарыкамыша в грузовом автомобиле. В сутки с небольшим мне пришлось перевалить различными средствами передвижения, главным образом верхом, около 150 верст. С утренним девятичасовым поездом я выехал из Сарыкамыша и всю дорогу, почти до самого Тифлиса, спал непробудным сном. Не буду останавливать внимание читателя моими хлопотами и беготней по Тифлису, в котором мне пришлось пробыть меньше суток. Хочу только отметить, что ввиду отчаянной дороговизны намеченная широкая программа пасхальных закупок должна была сократиться вдвое. Однако с десятка два различных ящиков пришлось погрузить к вечеру в страстную среду в грузовой вагон отходившего воинского поезда. Мое путешествие обратно в полк со всеми закупками оказалось не совсем удачное.

Первое разочарование меня ожидало в Сарыкамыше, куда я прибыл с пассажирским поездом в четверг утром. Воинский поезд с моими ящиками, который по расписанию должен был прибыть раньше меня, застрял где-то в пути и пришел только лишь к вечеру. Нагрузив все в поджидавшие меня в Сарыкамыше полковые фургоны, я, не теряя времени, отправился в путь на ночь. До Занзаха все шло благополучно, но дальше пришлось претерпеть большие трудности. Дорога после только что выпавших проливных дождей представляла собой липкую, с примесью глины массу, по которой и пешему без какой-либо поклажи было нелегко передвигаться. Повозки с трудом волочились при всех усилиях и прислуги, и лошадей. Часто спасали положение, чтобы окончательно не завязнуть в грязи, заблаговременно взятые людьми доски и бревна, которые подкладывались под колеса повозок. После долгих часов ползания по грязи мы подошли к Кепри-кею. От него дорога сделалась легче, а местами даже можно было катить рысью. Ранним утром в страстную субботу я прибыл в Эрзерум. До Илиджи оставалось езды не больше двух часов. Я был уже уверен, что возложенная на меня задача, правда, не боевого характера, но все же трудная, была выполнена удачно. Но тут меня ожидал новый и весьма неприятный сюрприз.

От чинов хозяйственной части я узнал, что полк на второй или на третий день после моего отъезда выступил в Мамахатун на смену, кажется, бакинцев и что у Епикея меня с обозом ждет смена лошадей. Рассуждать много не оставалось времени. Вместо 10 или 12 верст мне следовало пройти 90 и подоспеть в Мамахатун хотя бы за два за три часа до заутрени.

Мы пошли из Эрзерума рысью. Через час прошли опустевшую Илиджу, а около 4–5 часов дня были в Епикее. Сменив людей и лошадей, я через полчаса продолжил путь, который шел уже по новой и незнакомой для меня местности. До сумерек дорога проходила по широкой лощине и далеко по сторонам ее стояли высокие горы, местами покрытые еще снегом. В сумерки мы вошли в ущелье. Шоссе пошло под большой уклон и стало извиваться крутыми зигзагами. Был, кажется, десятый час вечера, и мне оставалось пути не больше пятнадцати верст. По поему расчету, я мог быть в Мамахатуне около 11 часов ночи.

Я и мой ординарец шли рысью, а за нами таким же аллюром тарахтел обоз. Темнота сделалась – хоть глаз выколи, и только небольшая сереющая полоса дороги указывала нам направление. Вдруг стук колес позади меня оборвался, а затем послышались крики людей: «Стой, держи вправо, назад, подложи камень!» и т. п. Когда я подъехал к месту происшествия, то в первый момент по причине темноты не мог понять, в чем дело. Только через несколько минут я понял, что в первой повозке поломалось колесо, а в следующей, вследствие сильного удара с первой, раскололось дышло. Досада моя сделалась еще сильнее, когда у нас под рукой не нашлось никакого материала, чем бы мы могли заменить поломанное дышло; запасное колесо, к счастью, оказалось. Солдатская смекалка и тут оказалась полезной.

– Кажись в полуверсте, а то и ближе, если я хорошо запомнил, ваше благородие, в овраге будет дом. Там можем найти что-либо подходящее к дышлу, – говорил мне ездовой моей команды Андреев.

– Что же, Андреев, бери с собой кого-нибудь и иди искать что-либо подходящее, – ответил я.

Через минут двадцать Андреев со спутником вернулись, но с пустыми руками.

– Ну что, Андреев, ничего не вышло? – спросил я с укором.

– Да оно бы вышло, ваше благородие, но там в дому засела какая-то трижды третья очередная сотня и ничего не дает. Я им объяснял, мол, одну только балку на дышло, а они мне: «Проваливай по добру по здорову, пока бока еще у тебя не помяты. С этими куркулями[193] до добра не договоришься, – недовольным тоном ответил мне Андреев.

– Идем со мной, Андреев, – сказал я и направился с ним по шоссе к дому.

Минут через десять я был во дворе большого здания. Как мне показалось во тьме, эта основательная постройка служила туркам станцией почтового тракта. Когда я, пройдя сени, вошел в сравнительно просторную комнату, то при свете коптилок разобрал группу сидевших на полу казаков. Люди, очевидно, приготовились к встрече праздника, так как перед ними была разложена всякая пасхальная снедь.

– Где ваш командир сотни? – спросил я. Мне показали на небольшую дверь. Войдя в нее, я остановился в малюсенькой комнатушке. На полу, кажется, на разложенном седле, сидел пожилой есаул.

Я представился ему и изложил ему причину своего появления.

– Мне только, господин есаул, один столб, да и то небольшой, вроде балки, для замены дышла, – пояснил я.

– Да берите, пожалуйста, хоть всю крышу. Завтра я ухожу отсюда и, надеюсь, что меня сюда уже никакие бесы не занесут, – ответил мне есаул с сильным малороссийским акцентом.

Я поблагодарил его, вышел, и через четверть часа с Андреевым, который нес на плечах увесистый кол, вернулся к своим.

При свете фонаря люди долго возились, подгоняя к повозке временное дышло. Наконец оно было готово, колесо заменено. Я взглянул на часы, приближался двенадцатый час.

– Христос Воскресе!

Похристосовались. Пожелали друг другу в следующем году встретить Пасху у себя дома за пасхальным столом, а не у разбитого дышла, и отправились дальше в путь. Последние 15 верст пришлось нам проделать шагом, из опасения новых аварий.

Время близилось к рассвету, когда далеко внизу, на берегу извилистой Тузла-Дереси, под горой с двумя характерными вершинами, показался Мамахатун. Привезенные продукты я частью сдал в хозяйственную часть, частью (для офицеров) хозяину собрания подпоручику Алавердову. Тем моя командировка, не лишенная приключений, закончилась. При вскрытии ящиков оказалось, что в пути, во время столкновения повозок, дышлом угораздило как раз в ящик с яйцами. Процентов до двадцати крашеных яиц оказались битыми.

– Это зло не столь большой руки, важно, что бутылки оказались целыми, – заметил сиплым басом поручик Дебошинский.

Мамахатун – маленький городишко, размерами очень напоминавший мне Хоросан. Он лежит в котловине на правом берегу реки Тузла-Дереси, впадающей верстах в шести-семи западнее города в реку Кара-Су. Угол, образуемый слиянием Кара-Су и Тузла-Дереси, заключал линию расположения позиций полка в окрестностях Мамахатуна. В западном направлении шло на Эрзинджан шоссе. Оно вблизи слияния рек переходило по мосту на правый берег Кара-Су. Мост этот, весьма древней постройки,[194] был испорчен турками при отступлении. Его пролеты были взорваны, но массивные быки оставались целыми, и по ним легко можно было проложить настилку.

Позиции полка находились: правый боевой участок на высотах, что севернее села Вартик. Эти высоты шли вдоль левого берега реки Кара-Су. Между подошвой этих высот и рекой лежала довольно широкая равнина, известная под названием Терджан. Позиция занималась тремя ротами. Участковый резерв – рота с двумя пулеметами – находился в Вартике. Вартик был населен армянами, кстати, очень кляузными. Средний боевой участок занимал площадь, ограниченную с севера равниной Терджан, с запада и юга реками Кара-Су и Тузла-Дереси. На восток она тянулась до самого Мамахатуна. Окопы были расположены верстах в двух от берегов Кара-Су.

Позиция среднего боевого участка, находясь западнее Мамахатуна, на левом фланге пересекала шоссе. Участок занимался батальоном, причем две роты были в боевой линии, а две с двумя пулеметами в участковом резерве. Последний стоял в версте от Мамахатуна в лощине шоссе.

Левый боевой участок шел вдоль левого берега Тузла-Дереси, образуя в плане со средним участком почти прямой угол.

Середина левого участка и его левый фланг подходили к подошве высокой конусообразной, покрытой еще снегом, горе Губак-Даги.

Участок занимался двумя или тремя ротами и командой разведчиков. Связь с Мамахатуном велась посредством парома. Правый фланг полкового участка (северо-западнее Вартика) связывался с дербентцами, а левый (юго-восточные склоны Губак-Даги) с конными казачьими частями.

Артиллерия была главным образом сосредоточена на среднем боевом участке. Полковой резерв, около пяти рот при четырех пулеметах, стоял в Мамахатуне.

Таким образом, позиция полка образовывала вокруг Мамахатуна полукольцо, удаленное от города на радиус около 8–10 верст. Общая длина всего полкового участка составляла больше 25 верст, и по существу он представлял, за исключением среднего участка, сторожевое охранение.

Противник против нашего правого и среднего участков занимал высоты, что на правом берегу реки Кара-Су. Против левого участка его позиции тянулись по Губак-Даги и по его ближайшим к нам отрогам. По сведениям, противник вокруг нас превосходил нас численностью в несколько раз и настроен был к переходу в наступление. Препятствием к его активным действиям служила сильно разлившаяся река Кара-Су. Разрушенный мост турками под прикрытием ночи поправлялся. Непосредственно соприкосновение с противником было на левом фланге у высоты Губак-Даги. Там все время происходили стрельба, действия разведчиков и конных частей. Несколько сел у подошвы этой горы были расположены в шахматном порядке, что приводило в заблуждение относительно боевого расположения и наших, и турок.

Так, на другой день после моего прибытия в Мамахатун несколько наших вьючных лошадей с продуктами, следовавших к разведчикам, по оплошности обозных попали в руки турок. На следующий день после этого за потерянные припасы, да еще пасхальные, разведчики устроили засаду и захватили в плен конную заставу во главе с офицером. Офицер признался, что он считал то село, где его захватили, занятым турецкими частями.

Апрель близился к концу. Стояли теплые, почти жаркие дни. От сильно выпавших дождей Кара-Су выступила из берегов, затопила низменные места, а также снесла деревянные пролеты на мосту. Это обстоятельство было нам кстати, так как противник терял на некоторое время возможность форсировать реку. В случае его перехода на левый берег он, превосходными силами сбив наш средний участок, мог отрезать наш левый участок и действовать ему почти в тыл. Кроме того, противнику также представлялась возможность форсировать реку против нашего правого участка, обрушиться на последний и выходом во фланг и тыл отрезать нас от шоссе. Держа переправу в своих руках, противник свободно мог бы под прикрытием ночи перевести свои части на левый берег Кара-Су. Словом, куда не кинь, всюду клин. По поводу создавшейся обстановки ходила следующая шуточная задача:

«Стоит сковорода, Перед сковородой вода, А за водой турки».

Затем ставился вопрос: «Какой полк на сковороде?» Под сковородой разумелись позиции около Мамахатуна, которые в плане представляли больше чем полуокружность.

В начале мая Кара-Су вошла в свои берега. По ночам у турок вновь застучали топоры на мосту. Днем их работе препятствовала наша артиллерия, держа мост и ближайшие к нему высоты под огнем.

Однажды после нескольких выстрелов наших батарей у противника за мостом взвился большой столб дыма, а затем до нас донесся звук сильного взрыва. По всей вероятности, один из снарядов угодил туркам в хранилище огнестрельных припасов.

Через несколько дней наши наблюдатели донесли, что мост противником поправлен. Перебежчики и пленные указывали на то, что турки намерены в недалеком будущем перейти в наступление.

Ротам и командам в Мамахатуне приказано было ночью спать не раздеваясь и быть в полной боевой готовности. Дни становились тревожнее, но ночи оставались спокойными, и только иногда отдаленная стрельба нарушала их тишину.

В праздничные дни в турецкой мечети, превращенной теперь в храм святого Николая Чудотворца, совершалось богослужение. Полумесяц на куполе был заменен крестом. Внутри храма был устроен иконостас и по стенам развешаны иконы. Это было сделано командиром одного из полков, взявших Мамахатун.

Признаться, такой способ насаждения христианства мне не понравился. Все это было сделано на глазах хотя и немногочисленных, но оставшихся турок. Едва ли этим мы могли привлечь симпатии мусульманского населения, начинавшего постепенно подчиняться авторитету русской власти. Если даже их религиозное чувство не было осквернено, то все же некоторого рода посягательство на их религиозную свободу, бесспорно, было. Какие мотивы руководили командиром полка, заменившим на куполе полумесяц крестом?

Чувство религиозной мести. По-моему, турки этого не заслуживали, и если на то, может быть, и нашлись основания, то они в принципах христианства придерживались бы заповеди «око за око». У меня несколько раз зарождалась мысль: кому хотел в этом случае угодить командир одного из славных полков – начальству или духовенству? Другими словами говоря, кем ему захотелось сделаться: генералом или же каким-нибудь угодником?

Через улицу от храма стояла старинная четырехугольная башня. По словам жителей, ее постройка принадлежала к древним временам. От башни шел подземный ход, теперь обвалившийся.[195] Начало этого хода мы вместе с подполковником Коломейцевым разглядели, но дальше спуститься в него не рискнули. У турок теперь башня служила складом зерна, но в далекие прошлые времена она, наверное, имела военное назначение. По всей вероятности, она закрывала с востока приступ к мосту через Кара-Су.

Числа 8 или 9 мая мы узнали, что нас должен на днях сменить 15-й Кавказский стрелковый полк и что всю 39-ю дивизию отведут в армейский резерв. И действительно, 12 мая к нам подошел 15-й Кавказский стрелковый полк (командир полка полковник Запольский[196]). Встав бивуаком, стрелки сменили нас на другие сутки к вечеру.

Я лично сдал участок у шоссе (средний). Для большей точности и ясности мы со стрелками ночью прошли к берегу Кара-Су. Сквозь шум бегущей реки мы все же ясно слышали удары молотков и топоров работающих на мосту турок. Противник был на большом чеку. Над нами начали жалобно посвистывать пули.

Я вернулся в лощину, где помещался резерв, около 11 часов вечера. Стрелки примащивались к новым местам, а наши собирались уходить. Немного поодаль стояла сотня казаков, кажется, лабинцев.[197] Небольшая их группа, человек с двадцать, сидели вокруг костра и пели. Казаки оказались в пении большими мастерами. Их отлично сложенные голоса умело выводили прекрасные мотивы наших народных песен. Теплая звездная ночь соответствовала настроению. Ничто, ничто на свете так не может навести на милые воспоминания, как русская песня, так сильно, так образно изображающая то разгулье удалое, то безутешную тоску!

* * *

Перед рассветом, чтобы не быть замеченным противником на высотах, где проходило шоссе, полк выступил из Мамахатуна. На третьи сутки под вечер мы встали бивуаком на западной окраине Илиджи, где предполагалась дневка. Мне разрешено было встать ради конюшен в прежних квартирах. На другой день утром мимо нас прошел Бакинский полк. С чувством удовлетворения давно заслуженным отдыхом мы не без интереса ловили всевозможные вести о нашей стоянке. Не помню, из каких источников, но определенно говорили, что дивизия встанет за городом Эрзерумом.

В полдень 18 мая я сидел в канцелярии своей команды и подписывал не то требования, не то какие-то ведомости. Окна канцелярии выходили на улицу. Около часу дня я увидел через окно колонну донских пластунов, двигавшихся из Эрзерума в сторону Аш-Калы. Строго говоря, их движение напоминало мне не колонну, а какое-то шествие группами, на больших и различных дистанциях.

Другими словами, казаки шли как хотели, не придерживаясь никакого установленного порядка. Вид у них был далеко не воинственный и даже унылый. Большая половина их была людьми преклонных годов, больше думающих о станице и о семье, чем о победе.

Лампасная пехота, ползуны – величали их за глаза. В смысле настоящей пехоты донцы далеко уступали ей в должной стойкости, подвижности и подготовке. Да и неудивительно. Что же могло выйти из бывшего конника, теперь безлошадника, человека в годах и никогда не знавшего службы пехотинца? Какое заблуждение и непонимание. В пехоту отдавать тех, которые никому не нужны и никуда не годны. Создать суррогат на пехоту, ее пародию – вещь очень легкая, но выковать настоящую пехоту, теперешнюю царицу полей, нужны умение, время и отличный к тому же материал.

Ошибка былых времен. Из донцов могла получиться настоящая пехота. Ведь прекраснее материала, как донца-казака, желать не приходится. И Тихий Дон мог бы гордиться пластунами, как гордится теперь ими Кубань.

– Далеко ли Бог несет, Гавлилычи? – услышал я с улицы голос своего пулеметчика, вечно веселого Блажчука.

– На позицию, – ответил ему нехотя кто-то из донцов.

– Ну, ну, держитесь там, Гавлилычи. Ноне Османка больно сердит, того и гляди, что напрет, – продолжал Блажчук.

– А хорошо на Дону, на дому, да на печи, да калачи, – добавил еще чей-то голос из пулеметчиков.

– А ты там помолчи, – огрызнулся другой казак.

– А почему вы, Гавлилычи, так растянулись? – не без претензии на иронию спросил задира Блажчук. – Голова у вас тут, а хвост еще не вылез из Эрзерума.

– Связь держат с крепостью, – добавил кто-то из моих людей, после чего раздался дружный смех многих пулеметчиков.

Это подтрунивание, конечно, не понравилось казакам, и в ответ понесся ряд крепких слов. Может быть, такого рода прения сторон продолжились бы и дальше, но вмешавшийся властный голос фельдфебеля Цымбаленко положил всему конец.

Вслед за первым батальоном донцов потянулся другой, за ним артиллерия, парк и санитарный отряд.

Вечером, после ужина, кухням, согласно приказу, надлежало следовать в Эрзерум и дальше, но это было отменено. В десятом часу нам стало известно, что турки на фронте 1-го Кавказского корпуса перешли в наступление, взяли Мамахатун, а наши части отходят на восток.

Во втором часу ночи командир полка, собрав всех офицеров, сообщил нам, что с рассветом полк должен выступить в направлении Еникея. Точный маршрут, в целях скрытности маневра, должен был быть нам объявлен в пути.

Совместно с кубинцами должны были выступить и другие полки дивизии. Общая задача корпусу была остановить наступление противника и отбросить его на запад.

После взятия крепости Эрзерума и с продвижением частей 1-го Кавказского и Туркестанского корпусов в глубь Малой Азии обстановка всего Кавказского фронта требовала решительных действий как со стороны Приморского отряда, так и со стороны 4-го корпуса и нашей левофланговой группы. Наступление этих войск началось почти одновременно, и вскоре их действия дали весьма выгодные для нас результаты.

Приморский отряд после продолжительных и упорных боев на реке Архаве отбросил противника и все время продвигался вперед на запад вдоль побережья Черного моря. 5 апреля этот отряд, совместно с Черноморским флотом произведя десантную операцию, взял город Трапезунд,[198] а затем верст на 50 продвинулся еще вперед на запад.

Части 4-го Кавказского корпуса, преодолев ряд труднопроходимых хребтов, покрытых глубокими снегами, в сравнительно короткий срок завладели двумя большими долинами – Ванской и Мушской.

Взятие Трапезунда для нас играло чрезвычайно важную роль, так как мы приобретали морской порт, могущий послужить для Кавказской армии морской базой. Значение Трапезунда как базы еще больше возрастало с продвижением нашего фронта вперед, когда наши коммуникационные линии сильно удлинились, а единственная железная дорога от Тифлиса до Александрополя и дальше до Карса и до Джульеры была до крайности перегружена.

Для турок падение Трапезунда являлось существенной утратой, так как они лишались весьма выгодного пути, идущего морем из Константинополя до Трапезунда и далее по шоссе через Понтийский тавр[199] мимо Ардаса, Гюмиш-Хане на Эрзинджан. Занятием же 4-м корпусом Ванской и Мушской долин обеспечивался левый фланг центра армии и, кроме того, почти исключалась возможность вторжения противника через Агрыдагский хребет в глубь нашей территории.

Конечно, ни турецкое правительство, ни турецкое командование не могли примириться с создавшимся для них положением. Падение Эрзерума и Трапезунда для Турции значило, помимо утери политических и административных центров, падение ее престижа в Малой Азии и вообще на Востоке. Естественно, что турецкое правительство должно было напрячь все силы для восстановления положения, где в основу их борьбы с русскими была поставлена идея отобрания Эрзерума и Трапезунда.

Для достижения поставленных целей турецкое командование решило приступить к широким операциям наступательного характера, к подготовке которых им были немедленно приняты все меры. Сильно поредевшая 3-я турецкая армия была пополнена новыми укомплектованиями. Кроме того, в ее состав вошел прибывший только что из Галлиполи 5-й турецкий корпус, направленный на левый фланг армии.

Подходившая к фронту 2-я турецкая армия (около 11 дивизий) по сосредоточении в районе Киги должна была приступить к решительным действиям. Эта армия, располагавшая отличными частями с высоким боевым духом после их успеха на Галлиполийском полуострове, должна была ворваться глубоким клином в глубь нашего фронта. Затем, действуя по нашим тылам, она должна была отрезать главные пути отхода.

Свои действия 2-я турецкая армия должна была совместить с энергичным наступлением 3-й армии, коей вменялась задача начать действия раньше 2-й армии с целью привлечь на себя все внимание русских.

Однако в расчетах сосредоточения 2-й турецкой армии в районе Киги ошиблись и наше командование, и сами турки. Предполагаемый подход 2-й армии к марту или к апрелю не смог осуществиться, и лишь только к маю стали подходить к фронту ее головные части. Полное сосредоточение всей армии произошло, как пришлось впоследствии услышать, лишь в июле месяце. Главными причинами такого запоздания были слабая провозоспособность единственной железной дороги (до Сиваса), потеря Трапезунда, слабое состояние всех шоссейных и грунтовых дорог и отчасти неумелая организация этапной службы.

Тем не менее турецкое командование после усиления и пополнения 3-й армии решило в середине мая ее частями начать активные действия, имея в виду тем создать завесу, прикрывающую подход и сосредоточение 2-й армии. Главная задача перешедшей в наступление 3-й турецкой армии заключалась: частями 9-го и 10-го корпусов, стоявших на Эрзерумском направлении, обрушиться на русских и, отбросив их, начать движение на Гасан-Калу в обход тыла крепости Эрзерум.

Для начала действий турки решили напасть на выступ нашего фронта впереди Мамахатуна и по овладении им развить наступление в направлении на Эрзерум.

С рассветом на 16 мая у Мамахатуна завязался бой. Как и следовало ожидать, турки для начала действий использовали мост через Кара-Су, по которому они еще ночью совершили переправу. Главный их удар был направлен от моста по шоссе против среднего боевого участка 15-го Кавказского стрелкового полка.

Несмотря на отчаянное сопротивление стрелков, турки их быстро смяли и ворвались в Мамахатун. Положение батальона, стоявшего на левом берегу Тузла-Дереси, создалось безвыходным. Преследуемые превосходными силами турок отступавшие роты бросились переходить реку, местами вплавь, а затем на правом берегу должны были пробивать себе дорогу сквозь прорвавшегося противника.

Потери стрелков были большими, кроме убитых, оказались утонувшие. Многих раненых не удалось вывести. Отступавшим пришлось сбросить в кручу состоявшие при них два горных орудия 39-й артиллерийской бригады. К полуночи стрелки были на полпути к Еникею.

Дальнейшее продвижение противника на участке 2-го Кавказского корпуса (от шоссе из Аш-Калы на Барнакабал и до реки Тузла-Дереси) не встречало серьезного сопротивления, так как главные силы корпуса – 39-й дивизии находились на пути к Эрзеруму. По расчетам нашего командования, эта дивизия должна была в районе крепости встать на отдых, но ввиду перехода противника в наступление ее частям приказано было в спешном порядке вернуться на фронт и восстановить положение. Во исполнение задачи 156-й Елизаветпольский полк двинулся по шоссе на Аш-Калу, 154-й Дербентский в направлении Еникея и дальше на запад, 155-й Кубинский на юго-восток в направлении высот Думан-ли-Дага. Еще левее кубинцев в направлении долины Тузла-Дереси (южнее высот Думан-ли-Дага) 20 мая выступил из Эрзерума 153-й Бакинский полк.

До выступления оставалось еще часа два-три, но я, лежа на походной койке, никак не мог заснуть. Из состояния дремоты меня все время выводили то стук за окном проезжающих повозок, то говор и обычная суета людей перед выступлением. Наконец дверь комнаты осторожно отворилась, и ко мне подошел дежурный по команде, доложив, что все готово.

Надев шинель и снаряжение, я вышел к команде, построившейся на плацу перед своими помещениями. Восток уже белел, а по небу бежали тучи. После недавно выпавшего дождя было свежо.

Команда тронулась и стала вытягиваться по улице. Сначала застучали по мостовой копыта коней, затем послышался стук колес больше десятка различных двуколок. Вслед за нами, тарахтя щитами, двигалась горная батарея, подошедшая из села Гез. Пройдя улицей вдоль всего села, я остановился на западной его окраине, где немного впереди на широкой поляне стоял полк.

Роты еще снимались с бивуака. Слышался говор нескольких тысяч людей, и издали все это производило впечатление какого-то исполинского улья. Но вот последние палатки сняты, роты начали строиться, стягиваться в батальоны, и через минут десять полк стоял большим квадратом в резервном порядке, фронтом на запад. Пчельник угомонился, притих. Затем послышались команда «смирно», приветствие командира полка и дружный ответ нескольких тысяч голосов. Одна из рот взяла на плечо и под звуки оркестра, заигравшего марш, направилась по шоссе. За ней пошла другая, третья, пока большой квадрат совсем не исчез.

Я шел за первым батальоном, а горная батарея в середине колонны. Роты бодро двигались по еще влажному после дождя шоссе. Со всех уголков длинной колонны неслись звуки песен, гармошек и т. п.

– Чего горевать, если не удалось погулять.

– Как мы ушли из Мамахатуна, так грязный и поднажал на стрелков.

– Знают лавашники тридцать девятую, – слышалось среди разговора людей.

Впереди, в 3-й роте, один голос под аккомпанемент гармони напевал какую-то частушку. Люди бойко подхватывали припев игривого мотива.

У моста встречная группа казаков во главе с урядником с любопытством провожала проходящую мимо колонну. В пожилом лице с седеющей бородой урядника-линейца[200] я заметил расплывшуюся улыбку.

– Чему смеетесь, урядник? – спросил я.

– Дивлюсь на ваших молодцов, ваше благородие, идут в бой, а поют, веселятся, точно на свадьбу. Таких ребят еще отродясь не видал. Боевое это ваше Кубинское войско. Ей-богу, красота.

Я ничего не ответил, но комплимент казака принял с нескрываемым удовольствием.

Часам к десяти или к одиннадцати полк становился на большой привал. До разветвления шоссе на Аш-Калу и Еникей оставалось не больше 10 верст.

После раздачи пищи кухни и колесный обоз ушли обратно в Илиджу. Как перед выступлением на Панатекен, так и сейчас артиллерии и мне объявлено было, что дальше мы должны следовать вьючным порядком. Собрав офицеров, командир полка ознакомил нас с обстановкой и с предстоящей полку задачей.

Наступавший на фронт нашего корпуса противник к рассвету 20 мая занимал высоты, что впереди (западнее) Аш-Калы и дальше в том же меридиане на юг включительно до высот Думан-ли-Дага. По сведениям, на последних замечено было большое сосредоточение сил турок. Задача полку ставилась преградить доступ противнику в Эрзерумскую долину.

Полк должен был, снявшись с привала, двинуться горами в юго-западном направлении на высоты Думан-ли-Дага, отстоящие от нас верст на 20–25. В случае движения вперед противника не исключалась с ним встреча сегодня к вечеру. Вся местность к противнику освещалась казачьими разъездами. Вправо и влево мы должны были войти в связь с конными частями. В первом часу дня вперед и в стороны были высланы команды конных и пеших разведчиков, а за ними немного погодя двинулся полк.

Мне лично местность и вся сложившаяся обстановка представлялись в следующем виде. Высоты, занимаемые противником, что западнее Аш-Калы и до Думан-ли-Дага, представляли естественную оборонительную линию. В сторону противника они прикрывали пути на Барнакабан, а также на Мамахатун и Эрзинджан. Восточнее их окопы, занимаемые нами, служили препятствием противнику для его вторжения в Эрзерумскую долину.

Занимаемые турками высоты не представляли сплошного хребта. Они пересекались несколькими долинами, по которым проходили река Кара-Су и две шоссейные дороги. Высоты Думан-ли-Дага представляли как бы самостоятельную группу гор. На север они опускались к довольно широкой лощине, в восточной части которой стоял Еникей. В низовье этой лощины, в направлении с востока на запад, проходило шоссе. Севернее шоссе высоты носили уже другое название, причем их самая высокая гора называлась Мустафа-Гаджи.

На юг высоты Думан-ли-Дага спускались в широкую долину реки Тузла-Дереси, а на восток их отроги приближались почти к Эрзерумской долине. Западная сторона Думан-ли-Дага отличалась особенной пересеченностью, но в общем скат шел в направлении Мамахатуна. Владея Думан-ли-Дагом, противник, при наличии с его стороны активности, угрожал узлу дорог, откуда шли ответвления на Еникей и на Аш-Калу. Продвигаясь по отрогам Думан-ли-Дага на восток, противник обеспечивал за собой долину Тузла-Дереси, по которой шли обходные пути на Гасан-Калу.

Одно время мы шли по аробной дороге, но затем она пошла куда-то вниз, очевидно, в ближайшее село, а мы поплелись вверх по тропе.

Небо заволокло тучами. С юга приближалась гроза, минут через двадцать мы оказались под раскатистыми ударами грома, после чего пошел дождь вперемешку с градом. Люди поверх шинелей покрылись с головой полотнищами палаток и выглядели в них, как в восточных халатах. Палатки от сильного дождя оказались слабой защитой, так как они пропускали воду. Более предусмотрительные люди еще в Мамахатуне постарались полотнища прорезинить, отчего они становились непромокаемыми. Делалось это очень просто: по дорогам, где часто проходили грузовые автомобили, можно было найти куски резины от колес машин. Я вначале не понимал, почему люди так бережно собирали резину или в карманы, или в особые мешочки, но затем мне это сделалось ясным. Собранная в требуемом количестве резина топилась в каком-либо сосуде, а затем выливалась на растянутое полотнище, по которому она аккуратно размазывалась тряпкой. Через некоторое время резина отвердевала, и полотнище делалось готовым к употреблению.

Дождь преследовал нас около часу, а затем перестал. Гроза удалилась на север по направлению Аш-Калы. К 5 часам мы были на перевале, откуда высоты начинали спускаться круто на юг в долину Тузла-Дереси. И река, и долина были от нас верстах в восьми, но за густым туманом они пока не были нам видны. По карте до Думан-ли-Дага оставалось около 15 верст. К вечеру полк занял позицию фронтом на запад и на юго-запад. Рытью окопов препятствовал каменистей грунт. Сведения о противнике оставались прежние. Ночь была темная, дождливая. К рассвету нас окутал густой туман. Порой появлявшийся ветер уносил облака на север, но потом нас опять заволакивало, и так это продолжалось часов до 10 или до 11.

Около полудня к нам прибыл из штаба дивизии генерал штаба капитан Ахаткин. Каких-либо особенных новостей он нам не сообщил. Одно лишь мы узнали, что в районе Аш-Калы и к югу от нее елизаветпольцы и дербентцы вошли в связь с противником. Против нас верстах в 15 на запад турки остановились и местами ведут саперные работы. Во втором часу дня мы снялись с позиции и двинулись в направлении Думан-ли-Дага. Марш продолжался не больше двух часов, и я теперь не могу припомнить, какие обстоятельства заставили командира полка остановить полк. С вечера 20 мая полк, как и в предыдущую ночь, занял позиции, не доходя версты две-три до селения Кизилджа. Сведения о противнике оставались те же. Разъезды доносили о столкновениях с передовыми партиями противника. Ночь прошла тихо. К рассвету на 21 мая мы были опять в тумане. Недаром турки прозвали все высоты, на которых сейчас мы стояли, Думан-ли-Даг, что значило на их языке туманные горы.

Однако часа через полтора туман быстро удалился. Наступило чистое солнечное утро. Со стороны высот, занимаемых противником, стала к нам доноситься ружейная стрельба. В седьмом часу были высланы вперед команды конных и пеших разведчиков. Через часа полтора от них стали поступать донесения, что противник, в пяти-шести верстах западнее от Кизилджи занимает укрепленную позицию. Еще немного позднее командующий командой пеших разведчиков прапорщик Бочек доносил, что он с командой находится в юго-западном направлении от Кизилджи перед окопами противника, с которым ведет усиленную перестрелку, и что у него есть убитые и раненые. Отдав приказ о выступлении, командир полка со штабом отправился в Кизилджу. В начале десятого часа полк сосредоточился за горой у самой Кизилджи. В селе оказались несколько стариков, и среди них, очевидно, отставной турецкий генерал в очень преклонных годах. Старик, еле передвигая ноги, вышел к нам навстречу, одетый в полную парадную форму. Ему в вежливом тоне объяснили, что в интересах его личной безопасности ему нельзя оставаться в селе, вблизи которого произойдет бой. Старику была предоставлена верховая лошадь, и он, провожаемый взорами любопытных солдат, под конвоем двух конных разведчиков был отправлен в Еникей.

Поджидавший нас в Кизилдже командир полка, вызвав к себе командиров батальона, командира батареи и начальников команд, сообщил им, что он решил перейти в наступление и атаковать противника. Вслед за этим он дал задачу артиллерии, а нас предварительно хотел ознакомить с местностью с наблюдательного пункта, откуда вернулся с четверть часа тому назад.

Обогнав в селе движущуюся батарею и выйдя за околицу, мы стали рысью приближаться к высокой сопке, у вершины которой находился наблюдательный пункт. Через несколько минут нашему взору открылся перспективный вид позиции, занимаемой противником. Верстах в пяти-шести стояли высоты, сильно командовавшие над нами. Они спускались к нам сравнительно пологим скатом, местами покрытым небольшими и невысокими буграми. Еще дальше, очевидно, за глубокой лощиной, в полумгле, командуя над первыми, стояли следующие высоты. Они по карте значились высотами Думан-ли-Дага, и самая высокая между ними называлась Ах-Баба. Как говорили карты и как показывали наши наблюдения, позиции противника располагались на ближайших восточных и юго-восточных отрогах высот Думан-ли-Дага.

Правый фланг противника, опираясь на высоту с обрывистыми скатами, в отношении линии своего фронта загибал под небольшим углом на запад. Южнее, в сторону долины Тузла-Дереси, противник не наблюдался. По всей вероятности, там его силы находились значительно уступом назад, так как наша конница накануне нам сообщила о наличии в этом направлении крупных сил противника включительно до самой реки. Левый фланг занимаемой против нас противником позиции мне не удалось разобрать ввиду его большой удаленности от нас. Как я представлял, они находились на высотах у шоссе. Левее (по другую сторону шоссе) со стороны Мустафа-Гаджи доносилась артиллерийская стрельба. По сведениям, там вели наступление дербентцы. Длина занимаемой противником линии до шоссе была около трех верст. Почти за каждым бугром впереди, верстах в двух от нас, видны были наши спешившиеся разъезды. Они вели редкий огонь. Против правого фланга противника команда пеших разведчиков продолжала вести усиленный огонь. По донесениям прапорщика Бочка, противник против него вел накапливание.

Внизу под нами, в небольшой лощине, артиллеристы собирали орудия, и через несколько минут батарея была готова к бою. Прислуга торопливо заканчивала работы, копаясь у сошников.[201]

Но вот послышались неясные крики команды. Защелкали замки, и в открытые рты пушек начали вкладывать снаряды. Вновь защелкали замки, и прислуга замерла. Только наводчики, пригнувшись к орудиям, старались возможно тоньше произвести наводку. Но и они готовы. Опять неясные крики команды. Правофланговое орудие вздрогнуло, послышался выстрел, и со свистом полетела шрапнель, а через несколько секунд над окопами противника появился разрыв. Батарея начала пристрелку. Командир полка, ознакомив нас с обстановкой, дал нам боевую задачу, где 4-му батальону, под командой подполковника Квартовкина, следовало выступить из Кизилджи и скрытными путями подойти к команде разведчиков. 1-му батальону, под командой полковника князя Херхеулидзе, и 2-му, под командой полковника Коломейцева, перейти в наступление на противника, занимающего восточные склоны отрога Думан-ли-Дага. Атаковав противника, батальоны должны были преследовать его до оврага, что восточнее высоты Ах-Баба.

4-й батальон, подойдя к команде разведчиков, должен был атаковать противника во фланге с юго-восточной стороны отрога, совместив удар с действиями 1-го и 2-го батальонов.

Резерв полка и штаб полка встали западнее Кизилджи. Перевязочный пункт был назначен в селе у родника. Распределив пулеметы между батальонами, я, взяв с собой 1-й взвод, поступил в распоряжение командира 4-го батальона.

Вытянувшись из села, 4-й батальон последовал в южном направлении. Дорога проходила по лощине вблизи артиллерийской позиции, а затем, приблизительно в полуверсте, круто спускалась в глубокий овраг.

Артиллерия стреляла очередями. С ревом отскакивали один за другим стальные тела орудий, после чего они плавно возвращались в первоначальное положение. Над батареей и над нашей колонной все чаще и чаще стали появляться «журавли», то есть высокие разрывы неприятельских шрапнелей.

Кое-какие из них рвались и над покинутым нами селом. Но вот, в тот момент, когда мой взвод был почти в створе последнего орудия, я услышал сначала подозрительный свист, а затем сильный треск. Конь подо мной дрогнул и метнулся в сторону так, что я с трудом удержался в седле. Над нами, визжа металлическим звуком, пронесся шрапнельный стакан. Одновременно я увидел, что прислуга крайнего орудия частью попадала, частью заметалась и о чем-то кричала. Через минуту я был у пушки. Разрыв последней шрапнели для противника оказался удачным. Наводчик у орудия лежал убитым, а несколько номеров прислуги получили тяжелые ранения. Наступившая пауза продолжалась недолго. Прислуга была заменена, а раненых понесли в Кизилджу. Когда я возвращался к колонне, то орудие вновь начало стрелять.

Спустившись в овраг, мы с версту шли по нему, а после, преодолев несколько высот, или, как люди выражались, поныряв около двух часов, мы подошли к участку команды пеших разведчиков.

Над нами шла сильная ружейная трескотня. Получив от прапорщика Бочка сведения об обстановке, подполковник Квартовкин приказал мне ознакомиться с местностью в целях ее использования для стрельбы из пулеметов.

Я со своими пулеметными унтер-офицерами и с дальномерщиком стал взбираться на крутую каменистую гору. Взяв сравнительно большую высоту, мы дальше последовали по плато, местами покрытому камнями. Шагах в 250–300 плато срывалось в крутой овраг. Противоположная сторона оврага занималась противником, до которого было от 800 до 900 шагов. Далее на юг и на юго-восток овраг постепенно расширялся и переходил в широкую лощину. Как и следовало ожидать, противник нас заметил и открыл сильный огонь. Дальнейшее движение пришлось продолжить перебежками, от складки до складки, или до больших камней.

Наконец мы остановились на линии цепи разведчиков. Небольшая возвышенность дала мне возможность рассмотреть местность, что пришлось делать с большой предосторожностью, так как малейшее движение вызывало сильную стрельбу противника. Пули безостановочно щелкали над нами. Рядом со мной лежал убитый разведчик. Бедняга был убит за несколько минут до нашего подхода. Он лежал на спине с распростертыми руками. Лицо его было бледно, а из головы сочилась кровь. Вблизи лежала его окровавленная фуражка. Я убедился, что единственной позицией для моих пулеметов при наступлении батальона будет то место, где сейчас я находился.

Роты под прикрытием моего огня должны будут спуститься в овраг и двигаться на окопы противника, поддержанные пулеметами до критической дистанции.

Окончив наблюдения, я с людьми, провожаемый трескотней пуль, вернулся вниз к батальону. Здесь уже картина была другого свойства. Люди преспокойно уписывали консервы, курили, боролись, совершенно не задумываясь над тем, что через несколько минут, может быть, кому-нибудь из них не суждено больше будет жить. Еще немного ниже мои пулеметчики спали преспокойным сном. Кони с отпущенными подпругами щипали сочную траву.

В одиннадцатом часу справа от нас послышалась учащенная ружейная стрельба, а вскоре после того заработали со всех сторон пулеметы. Их ритмический звук резко выделялся среди поднявшегося хаоса ружейной стрельбы.

Глухо, как бы выстукивая молотком, работали турецкие пулеметы, а наши старались их перегнать быстротой темпа стрельбы. Поднявшись на ближайшую высоту, я увидел цепи 1-го и 2-го батальонов. Они сошлись с противником на 1000 шагов и находились под разрывами сотен шрапнелей. Увидев, что сейчас наступил момент для атаки, подполковник Квартовкин приказал батальону приготовиться к делу. Три роты должны были следовать в цепи, а четвертая в резерве.[202] Я с пулеметами отправился вперед к разведчикам, где по заданию должен был занять позицию и ждать подхода цепей. Через несколько минут я был опять под трескотней назойливых пуль. Вот одна щелкнула под самым ухом, другая впилась в землю перед носом. Полевая сумка с картами оказалась простреленной. Добежал до складки местности; у обрыва пулеметы изготовились к бою. Нас противник пока не видел. Но вот стрельба участилась. Противник заметил приближавшиеся ко мне наши цепи. Поднялся настоящий свинцовый ливень, от которого, как мне казалось, не было никакого спасения.

Я открыл огонь. Без всяких поправок струя пуль ложилась по самым окопам противника. Цепи пробежали мимо нас и скрылись за обрывом. Мои пулеметчики вошли в боевой экстаз. Они выпускали ленту за лентой. Один раз лишь пришлось сделать перерыв ради замены воды в кожухах.[203] Турки против нас почти притихли. Приближалась критическая дистанция. Послышалось «ура». 13-я рота пошла в штыки.

Я уже хотел сняться с позиции и последовать вперед, как был остановлен криком солдата, бежавшего к нам со стороны левого фланга.

– Командир батальона приказали вам помочь четырнадцатой роте, – доложил он мне, запыхавшись.

Я с взводом бегом направился влево по краю обрыва. Пробежав шагов 400, я увидел внизу, в глубокой лощине, залегшую в камнях 14-ю роту. Она находилась под убийственным ружейным и пулеметным огнем.

Левее ее двигалась 15-я рота, впереди которой окопов противника не было видно, но над нею все время появлялись белые шрапнельные дымки. Я решил остановиться и немедленно открыть огонь по противнику, занимавшему позиции на противоположном скате лощины.

Лишь только успел я скомандовать прицел, как над нами затрещала масса пуль. Они неслись непрерывным роем, и в вихре их шума мой голос оказался бессильным. Я понял, что мы попали под пулеметный огонь. Еще момент этой ужасной трескотни, и я среди пыли от рикошетных пуль увидел, что наводчик 1-го пулемета Каюдин, сидевший на седле треноги пулемета, упал. Его помощник пулеметчик Щибря выпустил коробку с патронной лентой и, взмахнув руками, свалился как подкошенный. Наводчик второго пулемета Блажчук свесил правую руку, из которой сочилась кровь. Второй номер Кленов лежал у пулемета, и на его груди виднелось кровавое пятно. Унтер-офицер Свинолупов с перебитой ногой старался ползком скрыться за камнем. Наверное, я тоже подвергся бы ранению, а может быть, и смерти, если бы не камень, за которым я скрылся. Вихрь пуль в момент прекратился. Противник перенес огонь опять на роту. Я высунулся из-за камня. Мои пулеметы стояли без прислуги и молчаливо смотрели вперед, а вокруг раздавались стоны раненых. Рота по-прежнему оставалась в камнях, расстреливаемая противником. Всмотревшись в окопы последнего, я ясно увидел четыре их пулемета, безостановочно строчившие по роте. В бинокль я заметил их офицера, стоявшего во весь рост в плаще и в лакированных сапогах.

Минута была тяжелая и полная ответственности перед полком, перед людьми и перед своей совестью. Чувство страха, которое до того охватило меня, сменилось злобой и местью к врагу.

– К бою, к пулеметам! – не своим голосом крикнул я.

Из-за камней зашевелились люди. Их оказалось всего четыре человека, но и этих молодцов было достаточно для начала стрельбы. В несколько секунд они оказались у машин.

– Десять (высота прицела) по турецким пулеметам огонь, – скомандовал я.

Как ни тяжела была обстановка, но как приятно было мне вновь услышать трескотню своих пулеметов. Еще приятнее оказалось мне вести наблюдения за нападением. Прицел оказался поразительно точным. В продолжение целой минуты турецкие пулеметы были в пыли, поднятой нашими пулями. В бинокль я отлично видел, как прислуга турецких пулеметов мешкалась, падала, заменялась, а мои опытные наводчики унтер-офицер Скляров и ефрейтор Покорный все время поливали их окопы свинцовым дождем. Огонь турок окончательно утих, а поднявшиеся цепи 14-й роты быстро приближались к ним. Мимо нас бегом прошла резервная рота. Еще одна минута стрельбы, и турки, подобно испуганному муравейнику, стали выскакивать из окопов и бежать в тыл. Я поминутно увеличивал прицел, пока расстроенные и поредевшие цепи противника не скрылись за горизонтом высоты.

Пополнив потери подошедшими запасными номерами и отдав распоряжение об уборке раненых, я отправился догонять роты. Проходя оставленные турками пулеметные гнезда, я увидел там с десяток трупов. Еще дальше по всему скату лежали убитые и раненые турецкие солдаты. Люди в пути нашли две или три брошенные пулеметные треноги, патронные ленты, запасные части и плащ турецкого офицера.

– Жаль, что лакированные сапоги убежали. Кому-нибудь из нас хорошо бы пригодились, – заметил кому-то пулеметчик Богомолов, рассматривая внимательно плащ.

* * *

До 7 часов мы продвигались вперед без сопротивления со стороны противника. Солнце скрылось за высокой Ах-Бабой, бросая на нас последние лучи. Перед нами открылось широкое зеленое плато, слегка покатое в направлении к нам. Подполковник Квартовкин решил занять это плато и остановиться с батальоном на высотах непосредственно перед Ах-Бабой. В полной тишине, без одного выстрела мы прошли плато и встали на намеченных высотах. От Ах-Бабы нас отделяла широкая и глубокая лощина, пересеченная многочисленными оврагами, ложбинами, промоинами и т. п. Наши высоты спускались на запад террасами, покрытыми небольшими сопками. Левый фланг наш постепенно спускался к югу. Еще левее большая высота, разделяющая нас от долины Тузла-Дереси и командующая над нами, оставалась нами еще не занятой. Учитывая ее значение, командир батальона еще при нашем движении вперед на плато приказал находящейся в его распоряжении казачьей сотне ее занять.

Лишь только сотня подошла к подошве высоты, как она была встречена убийственным огнем противника. Сотня атаковала засевших в камнях турок, сбила их, но сама понесла большие потери, причем ее командир подъесаул Науменко был убит. Дальнейшее движение сотни к вершине высоты было остановлено огнем противника. Сотня залегла в тысяче шагов от турецких окопов.

Настал вечер. На фоне звездного неба вырисовывались контуры Ах-Бабы. До нее было по прямой версты полторы-две. Вперед шагов на 600 к сопкам пошли разведчики. Кругом наступила тишина. К ночи сделалось холодновато. Мы были на значительной высоте, где снега спали всего лишь две недели назад.

Положение 4-го батальона относительно всего полка создалось несколько выдвинутым, но главное, что тревожило нас, – наш левый фланг, прикрываемый сотней казаков.

Пользуясь занимаемой высотой перед нашим флангом, турки ночью легко могли зайти к нам в тыл. Вправо батальон связался ночью с 8-й ротой. Правый боевой участок полка упирался в шоссе, войдя, кажется, в связь или с донцами, или с армянским батальоном. На все наши опасения подполковник Квартовкин отвечал, что ночью или к рассвету к нашему левому флангу должен подойти Бакинский полк. Утро вечера мудреней. Подкрепившись холодной котлетой с кислым огурцом, бережно вложенными Сотниковым в кобуру седла еще в Илидже, я заснул. Просыпался я, кажется, раза два-три от холода, и каждый раз я видел какой-нибудь сон.

Первый раз мне снился покойный, убитый вчера, мой пулеметчик Щибря. Он о чем-то мне рассказывал, весело смеясь, и притом все время щурил красивые карие глаза, после чего я проснулся и, увы, вспомнил вчерашнюю тяжелую действительность. Второй раз мне снилось, что, влекомый сильной жаждой, я влез в турецкий виноградник. Я с жадностью стал есть сочные грозди, и вдруг был замечен хозяевами и избит не то граблями, не то лопатами. Проснулся я от этого в испуге, и когда очнулся, то с радостью почувствовал, что только что мной пережитое оказалось сном.

На рассвете 22 мая впереди у разведчиков поднялся огонь. Стрельба ежеминутно усиливалась. Поднявшись к штабу батальона, я увидел подполковника Квартовкина, говорившего по телефону, очевидно, с командиром полка. Приставив к одному уху трубку, а другое закрыв ладонью, старик кричал в телефон:

– Не слышу. Слушаюсь. Я прошу еще одну роту, и т. п.

Полковник Квартовкин, по причине глухоты, всегда говорил очень громко. Из слов его разговора со штабом полка я понял, что ввиду растянутости позиции полк остался почти без резервов. Посланная еще ночью в распоряжение Квартовкина 6-я рота была выделена с участкового резерва 2-го батальона.

Огонь все усиливался, и через полчаса вся местность около нас и далеко вправо и влево рокотала от непрерывной оружейной и пулеметной стрельбы. Над нами все чаще и чаще стали посвистывать пули. Разведчики доносили, что противник ведет перед ними накапливание большими силами. Начальник команды просил поддержку, так как он за ограниченностью сил не мог ночью занять всех высот. Ему из 6-й роты был послан взвод. Роты заняли позицию в ожидании противника. Шагах в шестидесяти от штаба батальона за лощиной стояла 6-я рота. Я приблизился к ней и увидел, что ее командир поручик Арсенашвили был не в духе и распекал за что-то своего фельдфебеля. Когда поручик отпустил последнего, то я подошел к нему. Поздоровавшись, мы разговорились, и я узнал причину скверного расположения духа поручика. Оказалось, что он, двигаясь к 4-му батальону и не зная пути, проблуждал с ротой целую ночь и прибыл к нам лишь к самому рассвету. Вдобавок ротные вьюки с продуктами по оплошности фельдфебеля остались где-то в тылу.

Спустя минут десять связь от командира батальона сообщила поручику Арсенашвили, чтобы он занял участок 13-й роты, так как последняя снимается и куда-то уходит. Когда мы поднялись немного вверх, то 13-й рота, свернувшись, двигалась вниз в сторону 15-й роты.

Стрельба с левого фланга стала уже доноситься восточнее левофланговой высоты. За туманом, окутавшим подошву высоты и долину реки, нам ничего не было видно, но оставалось предполагать, что сотня казаков под давлением турок отошла назад.

Лишь только 6-я рота заняла позицию, как со стороны разведчиков послышалась учащенная стрельба. К фронту роты все время подходили и подносились раненые. Вдруг, выделившись из их числа, к поручику Арсенашвили подошел прапорщик Канделаки, командир взвода 6-й роты, посланного на поддержку к разведчикам. Лично я его не знал, так как он прибыл в полк всего за несколько дней до нашего ухода из Мамахатуна. Нервное лицо немолодого офицера было бледно, а голос его дрожал.

– Вы что, прапорщик, ранены? – спросил его командир роты.

– Никак нет, – ответил прапорщик.

– Да как вы смели оставить свой взвод! – крикнул на него Арсенашвили; в ответ Канделаки что-то пробормотал. – Так значит, вы, прапорщик, в тяжелую минуту оставили своих людей. Убирайтесь вон с моих глаз! – крикнул еще сильнее на него поручик. – Прапорщик повернулся и намеревался было идти в сторону разведчиков. – Нет, не туда, – остановил его криком Арсенашвили. – Там место для храбрых, а вы извольте отправиться к командиру полка и доложите ему, что я вас, как труса, выгнал вон из роты!

– Господин поручик, я… я…

– Прапорщик Канделаки, немедленно отправляйтесь, куда я вам приказал, а не то я за себя не ручаюсь! – кричал уже не своим голосом окончательно вспыливший поручик Арсенашвили.

Прапорщик медленно поплелся в тыл и скрылся за первым бугром. С тех пор его я в полку больше не видел.

Но вот, отстреливаясь, шаг за шагом к нам стали подходить разведчики. Лишь только они влились в цепь 6-й роты, как шагах в 600–700 на высотах показались цепи противника. Их метким огнем отбросили назад. Через минуту они опять показались, и опять были отброшены. Их было уже достаточное количество побито, но они повторили попытки еще несколько раз. Один их смельчак все время шел впереди своих, но вдруг перед ним появился блеск и послышался взрыв, после чего он, вскинув руки, упал. Мы поняли, что наша пуля угодила турку как раз в ручную гранату, привешенную к его поясу.

Молчавшая до того артиллерия противника повела по полку огонь несколькими батареями. В седьмом часу бой был в полном разгаре. Противник на всех участках перешел в наступление. Понимая, что в любую минуту я мог получить приказание помочь огнем одной из рот, я пошел вниз к своим пулеметам. Спустя еще четверть часа противник начал обстреливать нас фланговым артиллерийским огнем с высоты, что находилась против нашего левого фланга и которая была им удержана вчера вечером. Я увидел в бинокль, что высота вся была изрыта окопами, и по ней вниз на восток, в обход нашего левого фланга, спускались пехотные цепи противника. Фланговый артиллерийский огонь с этой высоты стал наносить нам чувствительные потери. Он бил по лошадям, порвал телефонную связь и очень препятствовал выносу раненых. Видя создавшуюся обстановку, подполковник Квартовкин решил отойти на высоты, что находились восточнее плато, на которых мы вчера перед вечером задержались на некоторое время. Этим отходом достигалось следующее: батальон отходил на линию полка, избегал поражения фланговым огнем и на некоторое время выходил из-под ударов противника со стороны левого фланга. Для планомерности отхода подполковник приказал мне и команде пеших разведчиков отойти на назначенную линию с таким расчетом, чтобы мы обеспечили будущий левый фланг батальона.

Мои пулеметы и разведчики в пути подверглись сильному фланговому огню с высоты, находившейся против левого фланга. Однако через минут сорок мы с незначительными потерями (у меня были ранеными один пулеметчик и одна лошадь) прибыли на указанную нам позицию. Подход наш был очень своевременен. Турки находились от нас всего в шагах 1000–1500. Ружейный и пулеметный огонь остановил их и привел в некоторое замешательство, но минут через двадцать цепи противника, наступающие южнее нас, продолжили движение. Отход батальона сопровождался сильным огнем противника. В девятом часу батальон занял новую позицию. После некоторой паузы противник вновь открыл сильный артиллерийский огонь, а затем на плато показались его густые цепи. Допустив до середины плато, роты встретили их метким огнем.

Неся чувствительные потери, противник отошел на линию оставленных нами позиций. Для нас не оставалось сомнений, что турки вновь возобновят атаки. Еще небольшой срок времени, и нашему флангу вторично придется встать под угрозу охвата, а может быть, и глубокого обхода, после чего обстановка для полка сделалась бы крайне невыгодной, а может быть, и опасной. Но в последний час счастье не покинуло кубинцев. Я услышал радостные крики разведчиков. Далеко на востоке, в правобережной долине реки Тузла-Дереси, показались передовые части Бакинского полка.

Благодаря моему нахождению на большой высоте я сделался включительно до самого вечера свидетелем героической борьбы этого полка.

Авангард колонны, около трех рот, быстро развернулся в боевой порядок и вошел в огневую связь с противником. Вдали верстах в двух во мгле наступившего знойного дня двигались главные силы бакинцев. Через минут сорок развернулся весь полк, после чего он перешел в энергичное наступление. Артиллерия противника сосредоточила по наступавшим весь огонь. Несколько батарей почти до самых сумерек забрасывали полк массой снарядов. Цепи противника, обходившие было нас, остановились, а затем начали отходить, оказывая на каждом удобном для них месте упорное сопротивление. Около 2 часов дня левый фланг Кубинского полка был вне всякой опасности, а Бакинский полк продолжил нашу линию обороны, включительно до реки Тузла-Дереси. Отступившие турки заняли высоты, что между рекой и плато. Против нас противник остановился на западной окраине плато, которое мы покинули утром. До самых поздних сумерек мы были под сильным ружейным и артиллерийским огнем. Вечером бакинцы совершили перегруппировку, подведя свой правый фланг вплотную к нам. Я связался с их 9-й ротой. Ночь на 23 мая прошла в спокойствии, но мы провели ее в полной готовности, так как были уверены, что противник каждую минуту может вновь перейти в наступление.

Когда окончательно рассвело, мы увидели, что вся западная окраина плато была покрыта наносными окопами.[204] Они, построенные выше человеческого роста, резко выделялись на зеленом фоне и служили отличной целью для нашей артиллерии. Постройка противником этих оборонительных сооружений объяснялась тем, что плато представляло собой каменистую площадь, покрытую землей и дерном не больше чем на четверть аршина. В восьмом часу артиллерия противника открыла на всем фронте огонь. Потерь больших мы не несли, так как роты держались за крутыми скатами высот, а в окопах оставались лишь наблюдатели.

Кажется, в десятом часу нам сообщили, что бакинцы через полчаса должны перейти в наступление. Это известие у нас вызвало большое удивление. Какими соображениями руководствовался начальник дивизии, отдав такой приказ Бакинскому полку, ни я и никто другой из нас не могли понять. Еще менее понятным казалось полученное приказание, где мы должны были поддержать огнем наступление бакинцев. Предстоявшая обстановка могла напомнить неоднократный случай из нашей истории, когда одна часть дерется, а другие принимают лишь деятельное зрительное участие.

В какой степени могли мы помочь огнем бакинцам? Едва ли горная батарея при нас могла бы нанести существенный урон противнику. Без особых пророчеств мы отлично знали, что дело бакинцев обречено на неуспех.

Если бы даже наступление было предпринято всем нашим корпусом и при должной к тому подготовке, то оно, на мой взгляд, оказалось бы преждевременным. В настоящий момент против нас стоял противник в громадном численном превосходстве, который, отбив наступление одного нашего полка, легко мог воспользоваться этой неудачей для удара по нашему левому флангу.

В десятом часу бакинцы перешли в наступление. Первыми левее нас двигался их 2-й батальон при двух пулеметах. Наступление прочих частей этого полка нам не было видно. Центр и левый фланг бакинцев были скрыты высотами, лежащими от нас в юго-западном направлении. Первые тысячу шагов противник не замечал наступавших, двигавшихся по закрытой лощине, но затем встретил их сильным огнем. Дальнейшее движение 2-го батальона бакинцев замедлилось. Их правый фланг находился под косоприцельным огнем. Наша помощь мне казалась незначительной, так как ружейный огонь на дистанции около 2000 шагов по противнику, засевшему в окопах, не мог быть действенным. После продолжительного стояния на первой стрелковой позиции, около 4 часов дня, бакинцы продолжили движение. Шаг за шагом, неся потери, они продвигались вперед, но вдруг, повернув назад, начали отходить. Через несколько минут они были на первой позиции. Слева стала доноситься ожесточенная ружейная и пулеметная стрельба.

Впереди турки стали выходить из окопов и густыми цепями пошли на нас. Наша артиллерия открыла беглый огонь. Выждав, пока противник приблизился на 1000 шагов, мы встретили его метким огнем. Турки не выдержали и стали отходить. На этот раз способ стрельбы из пулеметов «скачками вперед» мне особенно удался. По отходившим цепям прицел несколько раз менялся с таким расчетом, чтобы противник все время находился бы в площади поражения. Отошедший в свои окопы противник вновь перешел на нас в наступление, но так же, как и в первый раз, он, понеся потери, вынужден был вернуться назад.

Между тем на левом фланге бакинцев ожесточенная стрельба не прекращалась. Кажется, в пятом часу дня нам сообщили, что бакинцы атакованы большими массами турецкой конницы и что последняя заходит к нам в тыл. Не скрою, какое неприятное впечатление произвела на нас эта весть. Однако через несколько минут, поднявшись на высоту, я убедился, что в тылу бакинцев нет никакой неприятельской конницы, а вместо нее наша артиллерия по-прежнему занимала свои позиции и вела беглый огонь. Сильный ружейный и пулеметный огонь на участке бакинцев прекратился лишь к сумеркам.

Вечером бакинцы отошли на исходное положение. Наступление этого полка, как и пришлось ожидать, оказалось безуспешным. Истинную обстановку, в которой оказался Бакинский полк, и его новую героическую заслугу перед Родиной я узнал ночью. Преувеличенные слухи о появлении в нашем тылу неприятельской конницы все же имели под собой большое основание. Наступавший Бакинский полк, подошедший почти вплотную к окопам противника, был неожиданно атакован несколькими полками сувари[205] (регулярная конница). Только поразительная стойкость и полное презрение всех к опасности спасли полк, а может быть, и нас от неизбежной и большой неудачи. Несущаяся в карьер турецкая конница была встречена метким и выдержанным огнем рот и пулеметов.

Попав под губительный огонь, неприятельская конница смешалась и, неся значительный урон, в беспорядке отхлынула назад. Почти одновременно с конницей, действия которой сводились к удару во фланг, бакинцы были встречены контрударом целой 28-й турецкой дивизии, державшейся до того противником в резерве. Неожиданность, стремительность и масса перешедших в контратаку турок, не смутили бакинцев. Израсходованные до последней роты резервы, достаточно уже поредевшие ряды все же дали должный отпор во много раз превосходившему их численностью врагу. Вслед за турецкой кавалерией скрылись за извилистым и большим оврагом и массы турецкой пехоты.

Несомненно, что совместными действиями кавалерии и пехоты турецкое командование намеревалось, отбросив или разбив бакинцев, обрушиться всей массой на наш фланг и тыл с целью выхода в Эрзерумскую долину. Противник, имея против кубинцев и бакинцев 17-ю и 28-ю пехотные дивизии, а также дивизию конницы, мог бы осуществить план. Но беспримерный отпор, данный бакинцами, а также недостаточная решимость турецкого командования спасли нас от тяжелой обстановки.

Ночь на 24 мая прошла спокойно. С рассветом от нас и от бакинцев были посланы вперед шагов на двести, на триста небольшие партии. Они должны были вести наблюдение за изгибами оврага, откуда вчера вышли неожиданно турки. Сами наблюдательные пункты были сравнительно хорошо укрыты высокими буграми, но подойти к нам с нашей стороны было нелегко, так как весь путь следования находился под обстрелом. Отправившись на бугры вместе с назначенными партиями, мы в пути подверглись сильному огню, хотя и дальнему, но оказавшемуся действительным. Нескольких человек, получивших ранения, пришлось отправить назад. Назойливо и тоскливо посвистывали над моим бугром пули. Иногда же их долгая и монотонная песня обрывалась взрывом шрапнели или гранаты.

В извилинах оврага и на плато лежали трупы наших солдат. Они оказались все раздетыми, что значило, что противник ночью подходил к нам совсем близко. Вечером я вернулся в окопы.

Начиная с 24 мая и дальше в продолжение больше трех недель действия с обеих сторон на широком фронте 1-го Кавказского корпуса ограничиваются артиллерийской дуэлью, ружейным огнем и столкновением разведчиков. Возложенная на части 1-го Кавказского корпуса задача преградить доступ противнику к крепости Эрзеруму была выполнена. Начатая было противником операция с целью выйти в Эрзерумскую долину и в то же время отрезать путь отступления из Аш-Калы, была нами ликвидирована.

Действия турок в конечном результате можно было назвать для них неудачными.

С другой стороны, наличие против частей 1-го Кавказского корпуса двух корпусов противника (9-го и 10-го) не исключало с его стороны возможности начала новых и крупных операций. Нам приказано было в случае перехода противника в наступление прочно удерживать занимаемые позиции.

* * *

В последних числах мая, оставив свой пулеметный взвод при 4-м батальоне, я отправился в штаб полка.

Верстах в двух западнее Еникея в стороне от шоссе было разбито несколько палаток – это был штаб полка. Вблизи его, за небольшой возвышенностью, стоял в качестве полкового резерва 3-й батальон с двумя пулеметами. По другую сторону шоссе (на севере), в версте от штаба полка, расположился армянский батальон.[206] В селе Еникей находился обоз 1-го разряда.

Правее кубинцев, севернее шоссе, на высоте Мустафа-Гаджи виднелись окопы дербентцев. Эта высота оказалась самой беспокойной. Над ней все время появлялись темные клубы дыма от взрывов, очевидно, мортирных снарядов. К вечеру за ее обратным скатом были хорошо заметны вспышки стреляющих наших батарей.

После четырехдневной перепалки[207] жизнь при штабе полка показалась мне какой-то тихой и спокойной, а главное – я смог поспать и позволить себе некоторые удобства, которые в окопах почти исключались. Я побрился, постригся, переменил белье, после чего почувствовал себя на верху блаженства. К полному удовольствию, поручик Алавидзе угостил меня какао, приготовленным на настоящем молоке. Какао и шоколад в полку сделались общеупотребительным напитком по той причине, что молока у нас оказалось больше чем вдоволь. Как в Пассинской, так и в Эрзерумской долине на долю каждого полка пришлось по несколько сот крупного рогатого скота, брошенного турками.

Трудно подвести учет, какая масса этого скота досталась нашей армии. Надо заметить, что занятый нами район всегда славился отличным как убойным, так и рабочим скотом, и его до войны большими гуртами перегоняли к нам в Россию для продажи. Скотоводство как у турок, так и у курдов являлось главной сельскохозяйственной отраслью. До настоящего времени степень зажиточности у них определялась числом голов скота. Война оказалась бичом не только человечества, но всякой живой твари.

Уходившие в страхе перед нами жители угоняли с собою скот, который в глубоком снегу застревал, бросался и погибал.

Среди доставшихся нам животных, за отсутствием корма, также начался сильный падеж, и только меньшая его половина дожила до подножного корма. Сейчас как офицерский стол, так и солдатский котел могли похвастаться большими порциями мяса. Кроме того, в нашем распоряжении были почти в неограниченном количестве молочные продукты.

Гурты скота, принадлежавшие полку, которые мы называли «коровьи эшелоны», следовали за обозом 1-го разряда.

Как-то странно было видеть: с одной стороны боевая линия, откуда доносился грохот артиллерии, а с другой настоящая сельская идиллия – мирно пасущиеся стада вокруг села Еникей.

Кажется, на третий день после прибытия в штаб полка я отправился с дальномерщиком на правый фланг позиции полка. Как это делалось всегда, я должен был по линии, занимаемой полком, удобнее разместить пулеметы и измерить расположения для стрелковых целей.

Правый боевой участок полка занимал два или три длинных и высоких кряжа и был отделен от противника широкой и глубокой лощиной. Его правый фланг подходил к шоссе, которое шло внизу в лощине между участками дербентцев и кубинцев. Левый фланг соединялся со средним боевым участком на каменистой, с плоской вершиной высоте. Правый боевой участок оказался самым спокойным и самым сильным. На нем, на фронте менее версты, кроме батальона при двух пулеметах стояли батареи: легкая конная, горная и мортирная. К сумеркам я отправился на средний боевой участок. По своему положению и близости к нему противника этот участок был самым опасным и самым беспокойным. Он находился против важной для противника высоты Ах-Бабы.[208] Позиция шла по высотам, расположенным полукольцом. Впереди полукольца тянулся длинный и узкий кряж, который как бы составлял с полукольцом окружность. Перед кряжем, шагах в 600–700, на высотах стоял противник.

Узкий кряж занимался нами и представлял первую линию обороны. Противник, овладев им, легко мог атаковать полукольцо и прорвать нашу линию. Удерживать кряж нам стоило немало жертв и трудов. Позиция противника командовала над ним, а нам к тому же на каменистом грунте невозможно было окопаться. Под огнем одновременно находились как кряж, так и полукольцо высот.

Люди прорвали лощину между полукольцом высот и кряжем «собачьим ящиком»: там можно было преспокойно сидеть, но подняться ни в одну, ни в другую сторону не было никакой возможности. Противник безнаказанно бил на выбор, и у нас каждый день оказывалось по несколько человек убитыми и ранеными.

Ночевал я в палатке командира 2-й роты штабс-капитана Бакрадзе. Он был большой оригинал. Бывший воспитанник Павловского училища, он, как мне казалось, смысл военной службы видел в выправке солдата и в его строевой подготовке. Про него острили, что его люди и в окопах должны были ходить с носка. Говорил он лаконически, наподобие подаваемых команд, причем в большой части терминологии, изобретенной им самим, разбирались только он сам и люди его роты.

Проснулись мы очень рано от галдежа людей. Оказалось, что ночью к нам перебежал аскер, и сейчас он служил предметом всеобщего внимания. Люди угомонились, лишь когда штабс-капитан Бакрадзе и я подошли к перебежчику.

Измерив турка строгим взглядом, Коте, как мы звали Бакрадзе, громко спросил его:

– Почему ты перебежал?!

К удивлению всех, турок почти на чистом русском языке ответил, что он это сделал по той причине, что его избили сначала чауш (унтер-офицер), а затем юз-баши (ротный командир) за утерянную им пачку патронов.[209]

– И отлично они сделали, что начистили тебе рожу. Знаешь, что солдат не смеет терять казенного имущества. А где научился по-русски? – еще строже задал Коте вопрос.

– В Ялте, три года там продавал груши, виноград, яблоки и другие фрукты.

– Так ты, прохвост, думаешь, что и сейчас будешь у нас груши околачивать? А сколько в твоей пачке было патронов?

– Пятнадцать, – робко ответил турок.

– Дорошенко, вечером вывести этого болвана из собачьего ящика и отправить в штаб полка при записке, чтобы его выдержали там под ружьем ровно пятнадцать часов, – приказал Коте своему фельдфебелю.

Целый день перебежчик провел среди людей 2-й роты. Его накормили, он быстро освоился и с увлечением рассказывал о счастливом житье до войны в нашем Крыму. И только иногда, вспоминая о наложенном на него взыскании, он вполголоса говорил людям.

– А сильно строг у вас юз-баши – такой, как и наш.

Конечно, никакого наказания при штабе полка турок не понес, но, наверное, в его памяти надолго остался сердитый юз-баши Кубинского полка.

Под прикрытием вечера, провожаемый свистом пуль, я покинул беспокойный собачий ящик и направился к знакомому уже мне левому боевому участку. Обойдя боевой участок полка, я вынес впечатление, что полк занимал не совсем выгодную позицию. Самым же уязвимым местом, как я уже отметил выше, был средний боевой участок. Однако, прорвав его, противник попадал в сеть ружейного и пулеметного огня, открываемого с множества высот, расположенных в глубине участка. Это обстоятельство нами учитывалось, и на высотах были выстроены окопы.

Вся позиция полка в плане представляла изогнутую линию, где наибольший изгиб (в нашу сторону) был на среднем участке. Артиллерии при полку в общем было достаточно.

Главные позиции противника против кубинцев тянулись вдоль линии высот Ах-Баба и фланговой горы, что находилась против бакинцев. Насколько я представлял местность, позиции противника, расположенные на плато и на кряже, что против нашего среднего боевого участка, были его передовой линией; они отделялись от главной позиции большой и глубокой (около одной версты) лощиной.

Окопы главной линии у Ах-Бабы шли в два яруса и отстояли одни от других на несколько сот шагов. Как передовая, так и главная линии противником спешно укреплялись.

Пробыв на левом боевом участке дня два, я вернулся обратно в штаб полка.

«Службе день – муштре час» – так, кажется, гласит военная поговорка. И муштре ежедневно мы отдавали должную дань. Каждый день в батальоне стоящего в резерве полка велись строевые занятия. Каждый хороший возница перед ездой и после нее должен был осмотреть повозку: подвинтить гайки, смазать оси колес, подтянуть подковы лошадям и прочее. Так и с полком. После маршей и боев он, кроме различного рода пополнений, нуждается также и в основательной подтяжке. Строевые занятия вместе со словесностью продолжались не больше двух-трех часов в день.

Стояли чистые солнечные дни, и уже с утра начинало основательно припекать, хотя ночи по-прежнему оставались прохладными.

С волнением и с радостью встречали мы вести с Западного фронта об успехах армий генерала Брусилова.[210] Восторги и крики «ура» доносились с наших окопов до противника, который иногда, недоумевая, открывал огонь.

Часто рано утром группа наших аэропланов появлялась из Эрзерума и исчезала в сторону Мамахатуна. Через некоторое время они возвращались назад, провожаемые турецкими шрапнелями. В большинстве случаев их налеты кончались благополучно, но как-то раз один из них, очевидно, получив повреждение, принужден был спуститься у Еникея. В другой раз, рано утром, появившийся со стороны Аш-Калы аэроплан, принятый нами за свой, как-то подозрительно завертелся над армянским батальоном, а затем, взяв курс на Еникей, сбросил у его окраины в пасущийся скот несколько бомб. После чего, совершив крутой поворот, аэроплан понесся на запад к стороне фронта. Мы, а вслед за нами артиллерия открыли по нему огонь. Среди появлявшихся в голубом небе белых дымков от разрывов наших шрапнелей турецкий аэроплан благополучно улетел к себе в тыл.

Не видевший пока разрушительных действий бомб, бросаемых с аэропланов, я после занятий отправился в Еникей. Ни потерь, ни ожидаемого эффекта не оказалось, кроме нескольких воронок около села.

– Прилетали погонять скотину, – говорил, смеясь, подпрапорщик Подсядло, прибывший утром с обозом из Эрзерума.

До позднего вечера я провел время в Еникее среди своих пулеметчиков. На сей раз вечерний ужин отличался разнообразием меню. Кроме казенного пайка были молочные продукты из походной фермы. Главным блюдом, привлекшим мое внимание, была прекрасная горная форель, пойманная, как и следовало ожидать, унтер-офицером Жадаевым. В горах, в малозаметных ручейках и в небольших прудах, устроенных самой природой, иногда водилась эта вкусная и сравнительно редкая рыба. Ловить ее было очень трудно, кроме того, требовалось уменье, а главное, Жадаевское терпение.

Что меня удивило за ужином, – равнодушие людей к этой рыбе. Люди ее ели как-то нехотя, а некоторые до нее и не дотрагивались. Я даже услышал такое замечание, что рыба «оспенная», и это определение объяснялось тем, что ее очень нежная серебристая чешуя была покрыта красными и черными крапинами. «На вкус и на цвет товарища нет», – и в этом случае я часто расходился со своими людьми.

Еще будучи в Илидже, нам достался там сравнительно большой интендантский склад. Люди охотно разбирали такие продукты, как мука, масло, сало, и относились очень равнодушно к большим запасам вяленой, прекрасно приготовленной баранины (бастурма). Найденный в том же складе (до десяти головок) отлично сохранившийся голландский сыр я приказал разделить между взводами команды. К удивлению моему, люди отказались есть этот сыр, предоставив его нашим денщикам.

– Ребята сказывают, – докладывал мне Сотников, – что этому сыру будет сто годов. Он весь пропрел, пожелтел и воняет немытыми ногами. He понимают они настоящего господского вкуса! Им бы борща да кашу, а на удовольствие чайку или махорки. Создал Бог людей на один аршин, а вот нутро дал им разное.

Жадаев еще несколько раз побаловал меня рыбой, а затем она совершенно исчезла.

Понятно, что кроме нас нашлись и другие любители на изысканные и дорогие блюда. Больше всего Жадаева возмущало то, что остатки форели выловили дербентцы, которым, по его мнению, ни ручей, ни пруд с рыбой не принадлежали, так как они выходили из границ их участка.

Как-то раз знойный июньский день приближался к концу. Артиллерия, как наша, так и турецкая, выпустила по несколько очередей, или для очистки совести, или в знак бдительности, и с тем все стихло. С раздачей ужина пока приказано было подождать, а батальон, вместе с моими пулеметами, должен был встать вдоль дороги для встречи начальника дивизии.

После взятия Эрзерума новым нашим начальником дивизии был назначен командующий до того приморским отрядом генерал Ляхов.[211] Бывший же начальник дивизии генерал Рябинкин после кратковременного командования был уволен, кажется, в отставку. Странный, а может быть, и придирчивый мы народ. Кто к нам не умеет, а может быть, и не хочет подойти, того мы начинаем не любить.

За командование дивизией генерал Рябинкин ни разу не был в полку. Раз только в Гасан-Кале, когда построенный полк стоял в ожидании прибытия великого князя Николая Николаевича, к нам подъехал, трясясь в седле, какой-то генерал. По значку дивизии и по офицерам, сопровождавшим его, мы поняли, что перед нами был начальник дивизии. Поздоровавшись с полком, генерал, опять трясясь на коне, пошел рысью по направлению приближавшегося в автомобиле великого князя.

Эта была первая и последняя встреча генерала Рябинкина с кубинцами. В другой раз, наверное, никто из нас не узнал бы генерала, так как его лицо скрывалось в закутанном башлыке и в высоком воротнике шубы. Кроме того, генерал имел на себе большие черные очки. Уход генерала из дивизии мы встретили с нескрываемой радостью.

– Veni, vidi, vici,[212] – пришел у Азан-кея, увидел Деве-Бойну и победил Эрзерум, – вот как острили про ушедшего генерала.

За подвиги, проявленные полками 59-й дивизии, генерал Рябинкин был награжден орденом Святого Георгия. По поводу его ухода ходил по всей дивизии анекдот, что генерал был удален в отставку с пенсией и с халатом. Надо заметить, что во время боев у Эрзерума генерал надевал белый халат для маскирования себя от взоров противника, хотя надобности ему в этом и не было, так как он все время находился за линией артиллерии.

Но вот вдали, со стороны Еникея, показалась большая группа всадников. Через несколько минут, здороваясь с ротами, к моей команде подъехал генерал Ляхов. Рядом с ним был генерал французской службы, седой представительный старик. Позади следовали офицеры штаба дивизии. Генерал Ляхов был стройный мужчина средних лет, в черкеске, молодцевато сидевший в казачьем седле. Выразительное и даже красивое, обрамленное русой бородой его лицо говорило о силе, о воле, о твердости, а может быть, и о суровости характера.

– Это пулеметная команда сто пятьдесят пятого полка, – обратился генерал Ляхов к французу.

На умном лице последнего появилась приятная улыбка, а затем он с ужасным акцентом крикнул моим пулеметчикам:

– Здо-хо-во молоть-ци!

Люди гаркнули залпом ему в ответ, с удивлением рассматривая иностранца. Кончив смотр батальона, генерал Ляхов приказал собраться всем его офицерам. Думаю, что я не уклонюсь от истины, если скажу, что генерал Ляхов хотел особенно подчеркнуть перед французом-генералом свое высокое положение. В его позировке было что-то искусственное, театральное.

На нас же смотрел он с высоты величия. Не помню в точности, о чем говорил нам генерал, но в тоне его голоса, в его манере говорить слышалось, что генерал делал это все с исключительным расчетом бить на эффект. Едва ли офицерство нуждалось в напоминании о долге к службе, о рвении к ней. Безупречная служба полков 39-й дивизии генералу Ляхову, наверное, была известна. Свое, если можно его назвать, назидание генерал делал, сидя верхом на неспокойном коне. В заключение каждый из нас должен был подойти к генералу и отрапортовать свою должность и чин.

– Командир третьего батальона капитан Руссов.

– Командир девятой роты капитан Родионов.

– Начальник пулеметной команды штабс-капитан Левицкий.

Генерал Ляхов, не обращая внимания на нас, разговаривал о чем-то на французском языке с французским генералом. Мы же по очереди должны были ловить для рукопожатия руку начальника дивизии, рассчитывая при этом движение ретивого генеральского коня.

– Ведет себя, как персидский сардар перед своими сарбазами,[213] – шепнул мне в ухо, с трудам сдерживая гнев, подполковник Руссов.

Докончив с офицерами, генерал Ляхов проскочил галопом около двадцати саженей, круто остановил коня, а затем жестами руки и командой приказал ротам и моей команде собраться вокруг себя, кажется, для опроса претензий. Через минуту два генерала были в тесном кольце людей.

– Как у вас с довольствием? Получаете ли все то, что вам причитается? – задал людям вопрос генерал Ляхов.

– Так точно, ваше превосходительство, все получаем, – послышалось со всех сторон.

– Ну а с турками как у вас дела?

– Да дается. Ослабел лавашник. Руки коротки стали, да и рога у него порядком пообломались, – опять послышались голоса.

– Ну, ну, в вас, вижу, задору хоть отбавляй. А как Ах-Бабу возьмете – за раз иди за два?

– Как прикажете. Можем и в раз. Нам не впервой.

– Видали мы и побольше Ах-Бабы, – охотно отвечали люди.

– А не придется ли вас перцем смазывать? Больно уж задаетесь.

– Никак нет, – смеясь, ответили сотни голосов.

– Спасибо вам, молодцы, за службу.

– Рады стараться вашему превосходительству, – дружно и хором ответили все.

Старик-француз, наверное, не понимал происходившего разговора, но его пытливый и опытный взгляд остановился на солдатской массе. Глядя на железное кольцо молодцов кубинцев вокруг себя, на загорелые лица этих богатырей, полных воинственного задора и веры в успех, генерал, по всей вероятности, узрел в них тайну побед Кавказских полков.

Пусть читатель не подумает, что я, повествуя здесь о начальнике генерале Ляхове, дал ему тем полную характеристику. Я бы оказался в воспоминаниях несправедливым и пристрастным, кем я очень боюсь быть. Манерность, рисовка, а может быть, и грубость генерала Ляхова – все это лишь мелочи в сравнении с его прочными высокими и положительными качествами. Не буду я на них останавливаться, но скажу лишь одно: слишком сложна, многогранна психология бойца на войне. По-моему, четыре важных двигателя или импульса побуждают его в бою на успех.

Первое: чувство долга перед Родиной; второе: чувство долга перед товарищами, или спайка; третье: ответственность перед законом; и четвертое: несокрушимая воля начальника. Душевное состояние бойца на войне, особенно в сражении, подвержено постоянным колебаниям в силу устройства самой психики человека и влияния на нее окружающих причин. В таких случаях постоянным побуждающим средством бойца к героизму является его начальник. Воля последнего, его несокрушимое желание победы, хотя бы это и стоило жертв, не исключая в том числе и его самого, – вот главное условие для достижения успеха.

Воля начальника не должна подвергаться никаким колебаниям, и в бою она должна находиться в состоянии высшего напряжения. В противном случае ее кривая с поразительной быстротой и точностью отразится на бойцах.

Если боец, идя в бой, не будет чувствовать за собой непреклонной воли, руководимой холодным рассудком, то он всецело подчинится колебаниям души. Он может вспомнить чувство долга, любовь к товарищам. Они могут заставить его позабыть чувство личной опасности, но с ним может случиться и то, что инстинкт самосохранения окажется сильнее прочих его душевных свойств.

Вот эту волю начальника в лице генерала Ляхова, силу его характера, без каких-либо колебаний, душу, полную безграничной отваги, – мы, бойцы 39-й дивизии, хорошо почувствовали на себе в недалеких будущих боях. Она, эта железная воля, повела нас вскоре по пути новых побед. Она заменила собой безводье, пустоту, болезненность и дряхлость, так холодно веявшие на нас.

Начальник дивизии и генерал-француз после смотра 3-го батальона отправились на артиллерийские позиции правого боевого участка, откуда вернулись поздно вечером к штабу полка. У палатки командира им был предложен чай. Несколько раз полковой оркестр при кликах «ура» исполнил марсельезу. В девятом часу гости, провожаемые полковым маршем, покинули полк.

Через несколько дней после посещения нас начальником дивизии вечером я сидел с врачами за стаканом чая у полкового перевязочного пункта.

После знойного дня было особенно приятно посидеть в прохладе, среди симпатичных собеседников, как то доктора Сопова, врача Лешневского и врача Каждана. Мои посещения к ним бывали довольно часты, так как нас с доктором Соповым связывала большая дружба еще с гимназических дней.

– Тиха украинская ночь, – проговорил врач Лешневский, прервав наступившее молчание.

– Пока тиха, а дальше увидим. Вчера так же было тихо, а к рассвету с собачьего ящика доставили троих раненых, – послышался из темноты голос врача Каждана.

– Господа, – заговорил доктор Сопов, – мы, кажется, несколько дней тому назад условились один раз в сутки не говорить о войне. Я сегодня особенно расположен на миролюбивую тему разговора. Я думаю, что вы, Товий Самуйлович, не откажетесь нам рассказать что-либо из вашего прошлого, хотя бы на тему об украинской ночи, которую вы сейчас вспомнили. Наверное, за время ваших студенческих годов в Киеве вам должна была врезаться в память, а может быть, и в сердце одна тихая украинская ночь.

Мы все энергично поддержали доктора Сопова. Но врач Лешневский, к которому обращались слова доктора Сопова, запротестовал.

– Никаких в себе способностей рассказчика я не чувствую, да, а если я вспомнил тихую украинскую ночь, то просто по ассоциации. И там была ночь, и здесь, и там было тихо, и у нас тихо, по крайней мере, до сего момента. Ну, вот вам и все, а вы уже вообразили у меня приступ каких-то сердечных воспоминаний. Вам бы, Константин Михайлович, как южанину, тифлисцу, – обратился Лешневский к Сопову, – был бы по плечу хороший рассказ про какую-нибудь ночь, не лишенную, может быть, и ваших приключений.

Все присутствующие, зная про веселое препровождение доктором Соповым отпускных дней в Тифлисе, громко рассмеялись.

– В моих приключениях очень мало интересного, – опять заговорил доктор Сопов. – Но, откровенно говоря, господа, если бы во мне сидел бы маленький поэт, то я, безусловно, часть своей музы посвятил бы красоте тифлисских ночей. В самом деле, господа, что может быть прекраснее этих теплых южных ночей! В их ласкающей неге, в их веселой и бурной жизни находишь какое-то удовлетворение, а иногда и забвение после обычно скучного и длинного дня. В знойный летний день Тифлис на вас не произведет большого впечатления. От раскаленных жарой его улиц, стен и крыш домов вам все в городе покажутся какими-то вялыми, сонными, без признаков какой-либо чувствительности. Вас не должно удивить, если, войдя в лавку, вам придется будить ее хозяина. За нарушенный его покой он едва ли будет с вами любезен. Он не будет торговаться, а постарается поскорее избавиться от вас и вновь погрузиться в дремоту. Даже ваши друзья, пригласившие вас, встречают вас как-то странно, без особого восторга, так, как будто ваш приход для них является неприятным.

Но вот, по волшебному мановению наступившей ночи, Тифлис совершенно преображается. Вы с трудом узнаете и город, и его обитателей. Вместо сонливости какая-то непринужденная живость, а вялость превращается в пылкий южный темперамент. Улицы наполняются веселой пестрой толпой. Ее громкий говор почти заглушает шум экипажей. Надо заметить, господа, что Тифлис очень музыкальный город. Идя вечером по улице, вы часто услышите из открытых окон многих домов пение и звуки пианино.

Последнее является неотъемлемой принадлежностью чуть ли не каждой семьи. Вообразите, господа, с каким чувством я выходил на улицу, утопающую в море звуков! С какой радостью я втискивался в толпу гуляющих, в этот неугомонный рой людей! А сколько этих мимолетных и милых знакомств. Иногда же меня, как старого коренного тифлисца, влекло из шумных улиц в загородные сады, окружающие Тифлис широким зеленым кольцом.

Помимо оригинальной обстановки любил Тифлис еще и выпить, и хорошо поесть. Вообразите, господа, вам подает на стол прекрасную осетрину на вертеле не какой-нибудь чопорный лакей, а настоящий тифлисский кинто.[214]

Далее я не буду произносить ряд непонятных для вас слов, названий наших кавказских яств. Скажу только одно, что туземную кухню я не променяю ни на какие европейские блюда.

Но что мне особенно было по душе – это нравы тифлисцев. Эти люди могут веселиться до упаду почти с детской наивностью. Послушайте вы их беззаботный и искренний смех, их мелодичные песни, посмотрите их пляску, и ваша душа воспрянет к ним.

Еще одно обстоятельство, господа, – тифлисцы, да и вообще кавказцы, рождены в вине, но пьянства у них нет. Такие случаи, как ссора, драка и т. п., под влиянием чрезмерно выпитого вина являются для них исключением. Не преувеличу, если скажу, что в них сидит какая-то природная деликатность.

Дальнейшая речь доктора была прервана словами подошедшего санитара.

– Ваше высокоблагородие, с позиции принесли раненого.

– Ну, вот, видите, господа, и сколько раз случалось, что когда я вам начну рассказывать что-либо, всегда кто-нибудь должен прервать меня. – Затем, обратившись к санитару, доктор спросил: – А сделана ли раненому перевязка на позиции?

– Никак нет. Носильщики говорят, что раненый перебежал под вечер, и его напрямки доставили к нам.

– Так, значит, речь идет о турке-перебежчике?

– Никак нет, перебежавший наш, русский. Он бежал с турецкого плена.

Слова санитара заставили нас всех встать и пойти по направлению палаток, около которых при свете фонаря я увидел нескольких людей. У их ног стояли низкие носилки, на которых кто-то лежал, покрытый шинелью.

– Дайте поближе фонарь. Откиньте шинель, – приказал доктор Сопов.

При неясном свете колеблющегося фонаря я увидел на носилках маленького человека. На нем одежды не было – это были лишь какие-то клочки, и только серая, казенного образца папаха на его голове свидетельствовала о том, что перед нами лежал солдат.

Он оказался раненным в бедро. Осторожно сняв грязную повязку, доктор осмотрел рану и нашел, что она, хотя и загрязнена, но не внушает опасности. После того как раненому были наложены новые повязки и он был вновь покрыт шинелью, доктор спросил, ел ли он что-нибудь.

– Покорно благодарю, ребята напоили молоком, – тихим голосом ответил он. Бледное, худое и измученное лицо солдата носило печать глубоких переживаний и тяжелых страданий.

По мере сил он, произнося раздельно, как по складам, почти шепотом слово за словом, рассказал нам тяжелую одиссею.

Солдат оказался стрелком 15-го Кавказского стрелкового полка, сменившего кубинцев у Мамахатуна. Его рота стояла на левом берегу Тузла-Дереси у подошвы Губак-Даги. Утром, когда турки перешли в наступление и, прорвав фронт, вошли в Мамахатун, положение частей полка, оставшихся у Губак-Даги, создалось безвыходным. Роты, чтобы выйти к своим, стали переправляться через реку, большей частью вплавь, южнее Мамахатуна.

По отступавшим турки открыли сильный огонь. Стрелок, переплывая реку и будучи почти у другого берега, вдруг почувствовал в ноге острую боль. Затем он лишился сознания, а когда очнулся, то лежал на камнях один, без ружья, весь мокрый, из ноги сочилась кровь. Перевязав рану рубахой, он решил выждать вечер и двигаться на присоединение к своим, рассчитывая, что его полк задержался на ближайших высотах, откуда доносилась стрельба.

Наступил вечер. Стрелок двинулся в путь. Он полз и двигался на четвереньках, так как рана не позволяла ему встать на ноги. Поздно ночью он дополз до высот, но полка там не оказалось. Полк ушел дальше в направлении Эрзерума, а за ним последовал противник.

Недалеко от шоссе лежали двое убитых стрелков. Винтовок при них не было, очевидно, их забрали турки, но в мешках кое-что оказалось, так, у одного были сухари, у другого банка консервов и даже нашлись табачок со спичками. Подкрепившись и сделав себе запас, стрелок решил спрятаться в камнях и ждать наступления следующего вечера. Начиная с раннего утра целый день по шоссе шагах в ста от него шли войска и их обозы. Один раз он чуть было не попался туркам в лапы. Почему-то четыре или пять их всадников отделились от колонны и направились к тому бугорку, где он скрывался в камнях. Это были турецкие офицеры. Они некоторое время смотрели вперед в бинокли, покурили и, не заметив его, рысью пошли нагонять свою колонну. Вечером стрелок продолжил путь и, оставив в стороне шоссейные вилюшки, пошел напрямки. На счастье, он нашел в пути хорошую палку, которую приспособил себе под костыль. К рассвету стрелок увидел, что сбился с пути. Перед ним в полуверсте оказалась река Кара-Су. Тогда он решил опять с наступлением темноты пойти в обратном направлении, чтобы выйти к шоссе.

– Табачок кончился, хлеб был на исходе, а нога все ныла.

К рассвету стрелок вторично остановился вблизи шоссе. С наступлением сумерек он пошел было вдоль дороги, но затем передумал и опять уклонился от нее уже в другую сторону.

По шоссе, как и днем, двигались части противника, и в светлую ночь он легко мог оказаться замеченным. Двигаясь в новом направлении, стрелок опять потерял ориентировку. Так продолжалось несколько дней. Его начинало охватывать отчаяние, а главное, голод основательно давал о себе знать. Кажется, на пятое или на шестое утро он увидел далеко внизу в ущелье хутор из нескольких домов. Наблюдая за ним в течение нескольких часов, стрелок пришел к заключению, что там никого нет. Тогда он пробрался к хутору в надежде найти там чего-нибудь съестного. В хуторе действительно никого не оказалось. После долгих поисков нашлись мука, несколько яиц и еще что-то, очевидно, второпях оставленное жителями.

На другой день стрелок услышал орудийную стрельбу. Она шла верстах в десяти на восток от хутора. Стрелок пришел к решению переменить план. Он попросту предпочел остаться в хуторе и ждать прихода наших войск. Прошло так с неделю, и в один вечер он услышал конский топот. Приближавшиеся всадники, к ужасу, оказались турками. Только сумерки и ближайшие кусты спасли его от плена. Ночью стрелок решил двигаться в сторону, откуда днем доносилась орудийная стрельба. Ковылял, полз целую ночь. К рассвету стал осмотрительнее. Переползя еще на одну горку вперед, стрелок увидел впереди в версте турецкую батарею. Впереди ее наискосок на высотах, левее которых шло шоссе, видны были окопы турецкой пехоты. Стрелок решил ночью пройти сквозь неприятельскую линию и выйти к нам. Он решил двигаться мимо батареи, а затем между шоссе и высотой, где, по его мнению, не могло быть сплошной линии окопов. Конечно, можно было и там нарваться на их дозоры и секреты, но без риска не обойдешься. Стрелок положился всецело на свою судьбу. Была не была, идти сегодня же ночью беспременно надо, чтобы к рассвету выйти к нашей сторожевой линии. День прошел сравнительно спокойно, и он даже нашел часок времени поспать. К вечеру над турецкой батареей появилось несколько дымков наших шрапнелей, а затем все умолкло.

Наступили сумерки. Стрелок спустился левее батареи и стал приближаться к их пехотной линии. В версте от окопов двигаться, вернее, ползти было опасно. Каждую минуту приходилось скрываться, то от конных, то от пеших. Несколько раз пришлось ему выпутываться из телефонных проводов.

Но вот, прислушиваясь к каждому малейшему шороху, карабкаясь и ползя наподобие черепахи, стрелок прошел между горой и шоссе неприятельскую линию. Пройдя с полверсты, он уже было обдумывал, как осторожно подойти к своим, чтобы не вызвать стрельбы, как вдруг вблизи над ним послышался турецкий оклик, а вслед за этим последовало несколько выстрелов. Стрелок напоролся на турецкий секрет. «Пришел конец, – подумал стрелок. – Не судьба солдату долго жить на свете. Покоптил небо, ну и валяй себе в ящик».

Забыв про боль, он кинулся сначала между камнями, затем в можжевельник, а после попал в какую-то топь, заросшую высокой травой.

Турки постреляли, постреляли и успокоились, но их секрет оставался вблизи стрелка, в нескольких шагах целую ночь, и только к рассвету он отошел к себе назад.

Опасаясь быть замеченным турками с их окопов, стрелок решил остаться до следующего вечера, продвинувшись лишь немного в сторону, чтобы выползти на сухое место. Весь день стрелок пролежал в этом логовище под огнем своих и противника, окончательно изголодавшийся и выбившийся из сил, ожидая с нетерпением наступления вечера. Лишь только стемнело, стрелок двинулся вперед, и через минут сорок вышел к своим.

Рассказ стрелка мы выслушали при гробовом молчании. Ночь, тихая речь рассказчика, его лицо, освещенное тусклым светом фонаря, – все это создавало в нас впечатление чего-то таинственного. Сколько сил, сколько жизненной энергии нашлось в этом маленьком человеке, чтобы перенести в продолжение трех недель столь интересную, но и тяжелую трагедию. Мы готовы были с еще большей жадностью и дальше слушать стрелка, но доктор Сопов воспретил ему говорить. Он приказал его отнести в палатку, напоить чаем и дать полный покой.

Ни у меня, ни у врачей не было больше охоты слушать дальше начатый доктором Соповым рассказ «на мирную тему», да и сам доктор отказался от этой мысли. Молча допив чай, мы стали расходиться по палаткам. Тихая ночь изредка нарушалась далекими ружейными выстрелами. Выдающиеся события или исключительные случаи часто наводят на философские размышления даже маленьких людей.

Пробираясь к своей палатке, я думал: в чем же заключается в конце концов суть человеческой жизни? В каком-нибудь забвении? В искании причин своего бытия? А может быть, борьба на живот и на смерть только что вернувшегося к нам стрелка и вся эта двухлетняя кровопролитная война являются настоящим ее смыслом?

Числа 16 или 17 июня наш командир полка был вызван в штаб дивизии. Это событие вызвало у нас, офицеров, ряд толков о предстоявших переменах в обстановке и о возможности скорых боев.

Вернувшийся к вечеру командир ничего нам не сообщил, но полученное им приказание о производстве разведки, подступив к неприятельской позиции, и об усилении наблюдения за противником указывало нам уже на многое.

Приказание этой же ночью было передано на все боевые участки, а кроме того, в исполнение поставленной задачи несколько офицеров 3-го батальона, стоящего в резерве, должны были с утра наступающего дня отправиться на участок 1-го батальона. Это приказание касалось и меня как начальника пулеметной команды.

Утром раньше других я двинулся верхом к указанному участку. Как мне казалось, вся наша предстоящая разведка должна была выразиться лишь в наблюдении, которое едва ли могло дать нам что-либо новое и существенное.

Спустя полчаса я остановился у палатки командира 1-го батальона полковника Херхеулидзе. Моему прибытию полковник очень обрадовался.

– Несказанно рад вас видеть, Валентин Людвигович. Вот вам, живем, служим в одном полку, а с Илиджи до сего дня не виделись. А впрочем, слава Богу, что редко, а все-таки встречаемся. Кроме того, я вас хотел видеть по ряду неотложных обстоятельств. Во-первых, я получил… Виноват, это будет во-вторых… Во-первых, разрешите вас от лица службы и лично от меня поблагодарить за молодецкую работу ваших пулеметчиков, присланных мне в бою двадцать первого мая. Как командир взвода прапорщик Ахвледиани, так и люди оказались на высоте положения. Я вовсе не ожидал от вашего Алайли такой прыти. Представьте себе, он безостановочно впереди развернутого батальона все время продвигался вперед. Этот офицер в настоящем смысле слова не давал туркам огнем высунуть носа из окопов. Конечно, его поведение сделалось для них предметом всеобщего внимания, казалось, что турки по вашему взводу выпустили, помимо всей злобы, и все снаряды. Шрапнели и гранаты устроили вокруг пулеметов такой танц-класс, что я думал, что вы останетесь без людей и без пулеметов. Ваш Алайли, сам счастливо минуя все опасности, не прекращал молодецкой работы включительно до ближайшей дистанции к противнику. Должен вам признаться, что сравнительно незначительные потери в моем батальоне за двадцать первое мая объяснялись помимо быстроты его действий также героической и безукоризненной работой ваших пулеметчиков. Ничто не дается в бою даром. Взвод ваших пулеметов понес большие потери. Я в реляции просил о представлении Алайли к Георгиевскому оружию. Я убежден, что его «кахетинское дитя» вполне заслуживает. Кроме того, нескольких ваших молодцов во главе с унтер-офицером Севостьяновым я представил к крестам. Одного боюсь, как бы мои княжеские представления опять не удостоились места под сукном.

Так вот, это было во-первых, а во-вторых, я получил бурдючок винца, и хотя я его давно начал, но добрую половину его держал про запас, так сказать, для нашей встречи. Не хвастаясь, скажу: вино неподражаемое. Моя княгиня прислала его из нашего имения.

– Мито, – крикнул полковник своему денщику, – достань-ка нам теленка! – Под последним словом понимался сосуд, сделанный из телячьей кожи и наполненный вином. Сосуд назывался бурдюком и был в большом обиходе у туземцев как очень удобное средство для перевозки вина.

Гостеприимный старик попотчевал меня в своей палатке и прекрасным тушинским сыром, и отличной ветчиной, и какими-то еще сластями.

– Вот зеленого лучку и тархуна у нас не хватает. Тяжело травоядным без этих вещей. Как бы они были кстати под сырок. Не правда ли? – говорил князь, наливая мне стаканчик душистого свирского вина.

«Теленок» начал заметно тощать, а может быть, он и совсем бы похудел, если бы не мой категорический отказ от дальнейшей выпивки. Полковник и я вышли из палатки. День был солнечный, жаркий. Впереди в полуверсте на длинном гребне виднелись люди. Это были ротные поддержки. Окопы тянулись за другим скатом гребня. Немного впереди палатки стояла полевая батарея, а правее ее к шоссе виднелись мортиры.

Правый боевой участок, по причине сосредоточения на нем большинства приданной полку артиллерии, мы в шутку называли «западным фронтом».[215]

Еще в первые дни нашего стояния на высотах Думан-ли-Дага этот участок считался у нас самым спокойным, но за последние дни он совершенно переменился, бывали дни, что противник от зари до зари не давал покоя артиллерийским огнем. Он пристрелялся к каждой точке и не стеснялся открывать огня даже по одиночным людям. Сейчас, однако, вопреки вчерашнему дню здесь была полная тишина.

Через час после моего приезда к нам подъехали верхами присланные для разведки капитан Кучухидзе с несколькими офицерами.

– Предвестником надвигающихся событий у нас всегда являлось какое-то куриное беспокойство, – встретил полковник Херхеулидзе подъехавших офицеров. – Скажите, пожалуйста, какой смысл всей этой поездки и предстоящей разведки, если ее так можно назвать. С наблюдательных пунктов вы увидите то, о чем я и другие ежедневно доносили и будут доносить. Сомневаюсь, чтобы вы наблюдениями могли бы дополнить мои сведения. Однако самые выгодные наблюдательные пункты я вам могу порекомендовать. Они находятся на левом фланге моего участка, вблизи его стыка со средним участком. Предупреждаю особенно не высовываться, так как противник очень внимателен и отлично пристрелялся к нашей позиции.

После полудня мы отправились к указанному полковником пункту. Через минут сорок мы вышли на участок 6-й роты, откуда поднялись на самый высокий наблюдательный пункт. К нашей группе присоединился поручик Арсенашвили, а в качестве проводника, как отлично знавший местность, старший унтер-офицер 6-й роты Ованесов. Это был высокий, сильный брюнет, кавалер с двумя крестами. Добравшись до наблюдательного пункта, мы, чтобы не привлечь на себя внимания противника, продвинулись небольшой цепью вперед и остановились в камнях.

Передо мной как на ладони лежала Ах-Баба. Это была командующая высота как над всеми нашими, так и над всеми турецкими позициями. Ее скаты у вершины были круты, но к подошве они спускались полого.

Рядом с Ах-Бабой на север к шоссе стояло еще несколько вершин. Все эти высоты имели общее основание, одну подошву, спускающуюся широким фронтом в глубокую лощину, отделяющую нас от противника. Южная сторона Ах-Бабы не поддалась наблюдениям ввиду ее большой удаленности от нас. Ее отроги подходили к западной части плато, которое занимал противник перед бакинцами. В расположении наших частей перед фронтом противника произошло небольшое изменение. Часть левофлангового участка нашего полка против плато была уступлена бакинцам, и границей между обоими полками служила глубокая и сравнительно широкая лощина, выходившая опять-таки в лощину, что лежала между нами и противником.

Позиции противником были сильно укреплены. На Ах-Бабе в бинокль были видны два яруса окопов и проволочные заграждения. По сведениям, противник в тылу построил вторую оборонительную линию, где он должен был, в случае оставления им первой, задержать нас. Ах-Баба являлась тактическим ключом, и с ее падением решалась судьба неприятельских позиций. Обстрел с обеих сторон, как ружейный, так и артиллерийский, был отличный. Каких-нибудь выгодных подступов для нас не было. Единственным надежным укрытием в случае нашего наступления могла послужить только ночь. Днем же полк рисковал понести большие потери.

Четверть часа мы провели в совершенной тишине, но затем зоркое око противника нас заметило. Я услышал глухой отделенный орудийный выстрел, а вслед за тем над нами прошипел снаряд. Через несколько секунд мы оказались под сильным обстрелом неприятельской артиллерии. Тяжелые снаряды с сильным грохотом и треском поднимали вокруг нас высокие столбы камней. От густого и черного дыма мы моментами испытывали ощущение, точно были в тумане. Мимо меня, пригибаясь, прошел поручик Арсенашвили. Его лицо и руки были в крови от полученных царапин осколками камней. Вслед за ним последовал капитан Кучухидзе, он был ранен в руку и в левую щеку.

Вслед за турецкой артиллерией заговорила наша. Вначале огонь открыла легкая батарея, а за ней остальные. Над Ах-Бабой взвился черный столб дыма, а через минуту вся гора была покрыта темной дымовой завесой от рвущихся наших снарядов. Оставаться на наблюдательном пункте было бессмысленно. Оглушенный, задыхаясь от противного запаха мелинита, я стал пробираться назад. В камнях я увидел обезображенный труп унтер-офицера Ованесова. Вместо головы у него была какая-то кровавая масса. Я его узнал по его богатырской фигуре и по двум Георгиевским крестам.

Продвигаясь дальше, я прополз мимо артиллерийского наблюдательного пункта. Его как такового уже не было, а на его месте находилась какая-то груда земли и камней, а все вокруг было изрыто глубокими воронками. Только внизу, подходя к резервной роте, я оказался в сравнительной безопасности.

Гора, откуда я вернулся, дымилась от турецких разрывов до самых сумерек.

* * *

Установившееся на широком Кавказском фронте затишье могло иметь лишь временный характер. Остановленное частями 1-го Кавказского корпуса наступление турок все же не нарушало их основного плана, и весь вопрос их дальнейших действий заключался лишь во времени.

Задача 3-й турецкой армии оставалась прежней, то есть она должна была наступать на русских от реки Тузла-Дереси и до берегов Черного моря с тем, чтобы прикрыть подходившее к концу сосредоточение их 2-й армии.

В середине июня командование 3-й турецкой армии, очевидно, сочтя для себя сложившуюся обстановку выгодной, отдает приказ о переходе в наступление. На сей раз бои завязывались на нашем правом фланге, а именно от моря до Понтийского тавра, на участке 5-го Кавказского корпуса. Кажется, на вторые или третьи сутки, несмотря на упорное сопротивление, наш фронт, в стык 5-го Кавказского и 2-го турецкого корпусов,[216] оказывается прорванным. Противник энергично начал продвигаться к нам в тыл в направлении Офы с целью отрезать от нас Трапезунд.

Наступавшие части противника оказались частями 5-го турецкого корпуса, прибывшими недавно, как упоминалось выше, из Галлиполи. Несомненно, что в развитие уже начатой противником на нашем правом фланге операции мы должны были ожидать перехода его в наступление на всем фронте.

Зорко следивший за всем происходившим командующий Кавказской армией генерал Юденич на маневр противника решил ответить контрманевром. Генерал Юденич приказал частям армии, стоявшим против 3-й турецкой армии, перейти в решительное наступление с целью не только ликвидировать прорыв, но вообще разбить турок на фронте от Черного моря до Тузла-Дереси и отбросить их далеко на запад. По окончании этой операции Кавказской армии представлялась возможность произвести новую группировку сил для начала борьбы со 2-й турецкой армией.

Во исполнение возложенной на войска задачи 39-я дивизия должна была перейти в наступление и атаковать противника на его укрепленных позициях, что шли по высотам от Аш-Калы и далее на юг до реки Тузла-Дереси. Кубинский полк должен был атаковать высоты от шоссе, идущего на Мамахатун, и далее на юг до высоты Ах-Бабы включительно. Атака плато и высот южнее Ах-Бабы до долины реки Тузла-Дереси возлагалась на Бакинский полк. Правее кубинцев должны были наступать дербентцы, а еще правее елизаветпольцы.

Наступление было назначено в ночь на 23 июня. Участок для атаки от шоссе до Ах-Бабы исключительно возлагался на 1-й батальон. Взять Ах-Бабу должны были: 4-й батальон под командой подполковника Квартовкина и 3-й батальон под командой капитана Руссова, занимавшие средний и левый боевые участки полка.

План действий полка состоял в том, что полк ночью атакует первую линию неприятельской позиции и продолжает наступление с таким расчетом, чтобы к рассвету, уже при поддержке артиллерии, атаковать Ах-Бабу. Приказ о переходе в наступление в штаб полка был получен к вечеру 22 июня, а в одиннадцатом часу ночи он письменно был сообщен во все боевые участки.

* * *

К сумеркам 22 июня я получил приказание отправиться с двумя пулеметами из резерва полка на средний боевой участок, где должен был вместе с находящимися на позиции пулеметами вступить в подчинение начальнику боевого участка подполковнику Квартовкину. В девятом часу вечера я прибыл на участок. Ни подполковник Квартовкин, ни кто-либо из нас пока еще о предстоящем наступлении ничего не знали, но все же подход двух рот (5-й и 6-й) и пулеметов из резерва и всевозможные распоряжения из штаба полка заставляли нас о многом догадываться. В одиннадцатом часу прибывший ординарец вручил подполковнику Квартовкину пакет от командира полка. В начале двенадцатого часа подполковник Квартовкин, собрав вокруг себя находившиеся в резерве роты (16, 5 и 6-я), прочитал им приказ о переходе со второго часа ночи в наступление. Первоначальная задача полка состояла в том, что средний боевой участок в составе шести рот атакует длинный кряж, занимаемый противником против полукольца наших высот. По взятии кряжа весь полк переходит в наступление и до рассвета атакует первую линию обороны противника, находившуюся от нас приблизительно в версте. В первом часу ночи последовало новое приказание, где атака кряжа перед средним боевым участком откладывалась до рассвета. Какие мотивы способствовали перемене приказаний, к сожалению, я сейчас не могу припомнить, но эта отсрочка меняла весь ход действий полка, что, в свою очередь, должно было отразиться на наших соседях.

Поздно ночью на участке бакинцев завязалась сильная ружейная перестрелка, которая к рассвету достигла предела.

Атаковать кряж должны были 13, 14 и 15-я роты при поддержке огня четырех пулеметов. Сигналом для атаки должна была послужить начавшаяся стрельба по Ах-Бабе стоявшей за нами батареей.

Уже сделалось светло. Я ясно видел перед собой контуры кряжа, занимаемого противником. Роты, готовые к атаке, лежали вблизи окопов. Кто торопился докурить папиросу, кто спешил подтянуть ремни на амуниции и на снаряжении, а кто преспокойно доедал полученную ночью порцию мяса с хлебом. Часто человека перед началом переживания сильных ощущений начинают занимать всякого рода мелочи.

Но вот прогремел орудийный выстрел, и спустя мгновенье за ним застрочили мои четыре пулемета. Турки открыли убийственный ружейный и пулеметный огонь. Среди поднявшегося ада трескотни тысяч и тысяч летящих над головой пуль я услышал со всех сторон: «Встать вперед». Серая масса людей зашевелилась. Она поднялась, проскочила окопы и понеслась вперед. Огонь турок стал еще сильнее и достиг наивысшего напряжения. Я принужден был прекратить стрельбу. До противника было около семисот шагов, а сравнительно небольшой изгиб местности не позволял моим взводам вести огонь через головы наступающих. Роты стали нести большие потери, и серая волна людей остановилась, а потом стала отходить к окопам, оставляя на пути убитых. Через минуту роты были в окопах. Мои пулеметы вновь открыли огонь. К сожалению, их действия не оправдали моих надежд. Их свойства стрельбы на сей раз должны были подчиниться капризам местности. Дело было в том, что линия окопов противника, занимающего перед нами кряж, представляла в вертикальной плоскости волнообразную линию, что препятствовало пулеметам вести огонь с рассеиванием. Как впоследствии пришлось убедиться, противник нес потери, но парализовать его волю, обезоружить его в огневом смысле, или, как мы выражались, покрыть его свинцовым колпаком, мне не удалось.

Убийственный огонь турок продолжался. В окопах и между каменными глыбами лежало много убитых. Внизу за нами вся долина собачьего ящика была полна ранеными.

Придав к боевой линии еще одну роту из резерва (16-ю), подполковник Квартовкин приказал нам вторично перейти в атаку.

Вновь на брустверах окопов появились фигуры отдельных смельчаков, но они почти в момент сделались жертвами турецких пуль. Настала жуткая минута. Еще несколько попыток, и опять несколько смертей и ранений. Но вот из окопа выскочил командир 14-й роты прапорщик Шакин. Обнажив шашку и размахивая ею над головой, давая тем знак «ко мне», прапорщик побежал вперед на турецкие окопы. Через несколько секунд его фигура неясно обрисовывалась среди пыли, поднятой падающими вокруг него пулями. Как не верить в предопределенность судьбы? Прапорщику Шакину в этот день суждено было остаться в живых, и рой выпущенных в него пуль оказался бессильным.

Он бежал вперед как заколдованный, а блеск размахиваемой им шашки все время без слов, но повелительно звал всех «ко мне».

Это магическое «ко мне» решило судьбу неприятельского кряжа в пользу нас. Первой бросилась за прапорщиком Шакиным его 14-я рота, а за ней последовали все. Остановить массу людей больше чем в тысячу человек, забывших страх и желавших лишь одного – штыковой схватки, – туркам сделалось невозможным.

Свинцовый ветер почти мгновенно прекратился, после чего раздавшееся «ура» показалось еще сильнее.

«Вечный прапорщик» – так звали офицеры в шутку прапорщика Шакина за его долгосрочную службу в этом чине, еще от Японской войны. За подвиг 23 июня он получил от однополчан, как от офицеров, так и от солдат, глубокую признательность. Это была, по-моему, самая высокая награда, которой может удостоиться боец на войне.

Заняв кряж, батальон продвинулся вперед еще шагов на четыреста, провожая отступавшего противника частым огнем. Взятием кряжа против среднего боевого участка была как бы пробита брешь для дальнейшего нашего наступления на Ах-Бабу.

Одновременно с движением вперед среднего боевого участка стали продвигаться правый и левый участки. Они остановились на той же линии, зацепившись за небольшие бугры. Непосредственной встречи с пехотой противника они не имели, но находились под сильным артиллерийским огнем.

Дальнейшее наступление полка захлебнулось. Если бы полк продолжил движение на Ах-Бабу, то действия его оказались бы безрезультатными, а потери были бы настолько большими, что могли отразиться на его боеспособности.

Ввиду создавшейся обстановки наступление полка было приостановлено с тем, чтобы укрепленные неприятельские позиции атаковать в ночь на 24 июня. Аналогичная обстановка, насколько я представлял себе, сложилась и в Бакинском полку. Атаковав и взяв первую укрепленную линию, бакинцы в дальнейшем продвижении были остановлены губительным огнем турок.

Лишь только противник был отброшен с кряжа, мы попали под сильный огонь его разнокалиберной артиллерии. Наши новые позиции оказались крайне невыгодными ввиду отсутствия на них каких-либо закрытий. Это были высоты, вернее, небольшие возвышения на восточном скате лощины перед Ах-Бабой. Мы находились значительно ниже противника и были всецело во власти его артиллерии. Держать связь с тылом стоило нам больших трудов и жертв. Только в сумерки, когда жаркий летний день сменился короткой лунной ночью, мы смогли свободно вздохнуть. Потери в полку оказались очень большими. Были роты, где выбывшими из строя насчитывалось до 50 процентов. Помню, перед самыми сумерками, когда огонь противника начинал ослабевать, одним разрывом шрапнели в 16-й роте было выбито из строя около двадцати человек (восемь или девять убитыми). Вечером были подвезены патроны, пища, эвакуированы раненые и похоронены убитые. Уставшие люди погрузились в крепкий сон. Начало атаки предполагалось во втором часу ночи. Около полуночи по телефону было передано, что ночная атака отменяется и что наступление будет произведено днем после усиленной артиллерийской подготовки.

Не скажу, что мы эту весть приняли с чувством удовлетворения. Те надежды, какие возлагало наше командование на артиллерию, были основаны на неправильных соображениях. Наша артиллерия могла нам помочь только частично, а парализовать огневую способность противника ей было бы не по силам.

На Западном фронте условия в этом смысле были иные. Там артиллерии в принципе ставилась задача «сравнять все с землей», – и она этого достигла. Многочисленная, разнокалиберная артиллерия после нескольких дней боевой работы получала желанные результаты. Она уничтожала проволочные заграждения, окопы, всевозможные укрытия и все живущее в них.

У нас же артиллерия сравнять горы с землей, конечно, не могла, и вот в этом и заключалось ее бессилие.

Пусть читатель не усомнится в правдивости моих соображений. Как мы, так и турки под сильным огнем всегда находили на позициях вблизи окопов убежища за крутыми скатами высот, и действие в таких случаях артиллерийского огня оказывалось незначительным.

Предполагаемая артиллерийская подготовка существенного ущерба неприятельским позициям нанести не могла. Она могла нам оказаться полезной постольку, поскольку она стеснила бы действия неприятельской артиллерии. К рассвету мы окопались. За отсутствием лесного материала пришлось ограничиться глубоким вкапыванием в землю.

Артиллерийская дуэль началась еще задолго до восхода солнца. Мы, как и вчера, подверглись сильному обстрелу, но потери, благодаря укрытиям, были значительно меньше. В десятом часу получено было приказание, что предстоявшее днем наступление отменяется, и неприятельские позиции должны быть атакованы в ночь на 25 июня.

Кажется, в двенадцатом часу с участка бакинцев стала доноситься сильная стрельба, а спустя несколько минут по телефону было сообщено, что турки против бакинцев перешли в наступление. Такое же известие было получено с правого боевого участка нашего полка. Там 1-й батальон при наступлении уклонился влево от шоссе. Кроме того, само шоссе впереди наших позиций сворачивало на северо-запад.

Вследствие этих причин между кубинцами и дербентцами образовался прорыв. Очевидно, турки этим обстоятельством хотели воспользоваться. 1-й батальон был атакован превосходными силами противника, причем последний начал обходить наш правый фланг. Энергичной контратакой противник с большим для него уроном был отброшен к своим позициям. Прорыв был заполнен присланным в распоряжение нашего командира полка батальоном донской пехоты.[217] Вечером гром многочисленной артиллерии затих. Как и вчера, мы пополнились патронами, получили пищу и похоронили убитых. Наступила тихая ночь, но мы знали, что через каких-нибудь два-три часа ее тишина будет нарушена новой решительной схваткой за участь Ах-Бабы.

В десятом часу к нашей линии окопов подошла 5-я горная батарея. Она начала устанавливать орудия с тем, чтобы с рассветом помочь нам. Кроме того, на наш участок ожидалось прибытие начальника дивизии с его начальником штаба полковником Драценко.[218] После первого часа ночи мы построились в боевой порядок. Я с четырьмя пулеметами должен был следовать с резервными ротами (5-я и 6-я) среднего боевого участка. Во втором часу телефонист попросил подполковника Квартовкина к телефону.

– Я подполковник Квартовкин, – послышалось из темноты, затем наступила пауза. – Слушаюсь, слушаюсь, господин полковник, – повторял Квартовкин, говоря, по всей вероятности, с командиром полка.

Через минуту, закончив разговор, подполковник Квартовкин приказал начать наступление. Мы начали быстро спускаться вниз. Люди все время спотыкались о высокие камни. Некоторые из них падали и гремели котелками. Влево со стороны бакинцев поднялся сильный огонь. Через минут пятнадцать мы были внизу лощины. Здесь нас встретили, как и следовало ожидать, неприятельские посты и секреты. Постреляв, они скрылись в темноте. Пройдя небольшой ручеек, мы круто стали взбираться в гору. Опять стук о камни сотен сапог, опять кто-то упал и, ругаясь, спешил нагнать своих. Вдруг все перед нами зарокотало. Над нами затрещали тысячи пуль. Они буйным вихрем проносились над нашими головами, с глухим ударом впивались в землю, шлепались о камни.

Впереди раздалось «ура», вскоре подхваченное нами. Через минуту я был на бруствере оставленного противником окопа. Первая линия укрепленной позиции была взята. Подполковник Квартовкин приказал, не медля ни минуты, двигаться вперед на Ах-Бабу, откуда уже был открыт огонь. Надо было прорвать проволоку и взять еще ярус окопов. Судя по доносившейся стрельбе, 1-й батальон также занял окопы противника и преследовал его залповым огнем.

Лишь только мы двинулись вперед, как позади нас из окопов, из всевозможных закрытий и из-за камней был открыт огонь оставшимися там турками.

Слева от меня почти в упор раздался выстрел. Я, первоначально не сообразив, в чем дело, предположил, что выстрел произвел нечаянно шедший рядом со мной пулеметчик Герт, и за эту неосторожность я его выругал. Но мои люди кинулись за какой-то убегающей тенью. Вслед за тем послышалась на турецком языке мольба о пощаде, а после чего глухой удар приклада. Стрелявший в меня оказался турок, за что и был убит моими пулеметчиками. Как резервные роты, так и я выделили по несколько человек для очистки окопов от оставшегося там неприятеля. Расправа с ним оказалась очень жестокая. Между тем с Ах-Бабы, отстоявшей от нас не больше как в полуверсте, огонь усилился. При приближавшемся рассвете мы уже почти отчетливо видели ее очертания.

Сама гора, как нам казалось, пересекалась мерцающей тысячами искр огненной линией. Этот длительный эффект получался от сильного ружейного и пулеметного огня, дававшего массу вспышек. Кроме того, из-за Ах-Бабы и из-за высот вправо и влево от нее появлялись одна за другой наподобие зарниц большие вспышки стреляющих в нас орудий. Влево от нас послышалось «ура». Это 3-й батальон бросился на проволочные заграждения. «Ура» было подхвачено нами.

Шедший впереди моей команды 4-й батальон также кинулся вперед. Крики атаковавших, ружейная и пулеметная трескотня, гул артиллерии и характерные взрывы ручных гранат – все это слилось в один несмолкаемый гул.

Есть в человеческой душе, в минуты ее борьбы, в моменты ее наивысшего напряжения, какая-то граница, какая-то точка, которую надо во что бы ни стало перешагнуть. Лишь это только с человеком произойдет, в его душевных функциях настанет перелом. Его сознание начинает уступать место подсознанию, а такой важный элемент психики, как чувство самосохранения, почти в нем исчезнет. Осторожность, расчетливость, свойственные бойцу в начале боя, в момент развязки переходят в бесстрашную отвагу, граничившую часто с полной бессознательностью. Этому, если его можно так назвать, душевному перелому подвержены как индивидуальная психика, так и психика людских масс. Последняя таким переворотам подчинена еще в большей степени, так как помимо многих причин, действующих в боевой обстановке на душевный склад человека, на него начинает влиять новый и важный элемент «подражаемость». Этот элемент, малозаметный в небольших группах людей, является весьма существенным и часто судьбоносным в душевных проявлениях всякой толпы, будь она отлично дисциплинированной частью или случайным и неорганизованным скопищем людей. Каждый субъект подвергается действию подражаемости чисто инстинктивно при минимальном участии с его стороны воли, а иногда и вовсе без нее.

Чувство подражаемости при известной обстановке действует на человеческую душу так же независимо, как какой-нибудь микроб на его организм. Недаром это свойство толпы в науке носит название «психологической эпидемии». Примерами в данном случае может располагать любая часть, принимавшая участие в войне.

Только этим психологическим законом можно объяснить те случаи, когда молодые солдаты, прибывшие только что в полк и с робостью прислушивавшиеся к свисту пуль, вдруг в штыковой схватке делались настоящими героями. Пример доблести старых товарищей оказывался для них столь заразительным, что в них чувство страха делалось побежденным другим чувством, по-моему, скорее волевым, чем умственным.

Среди неполного света наступавшего утра 5-я и 6-я роты без команды бросились вперед. Я с пулеметами бегом последовал за ними; мы приближались к месту штыковой схватки. Я пробежал мимо только что разрушенных проволочных заграждений. На них большими темными пятнами висело несколько убитых. Через несколько секунд мы остановились, чтобы перевести дух у оставленных противником окопов. Только лежа у камня, я почувствовал, что мной овладела тяжелая одышка. Сердце учащенно билось, в висках стучало.

Лежавший вблизи меня оказался раненым. Он попросил пить, и я поделился с ним молоком, имеющимся в моей баклаге, которое я позабыл на вечер выпить.

Прекратившаяся на момент стрельба возобновилась с еще большим ожесточением. Впереди опять послышалось «ура» шедших в атаку рот на второй ярус окопов. Сейчас я бежал по небольшой полянке, которая к югу срывалась в глубокую лощину, а на западе упиралась в высокую, с крутыми скатами сопку. Она была высшей точкой Ах-Бабы.

Огонь противника в направлении нас мгновенно утих. Я перескочил вторую линию окопов. Люди с трудом с тяжелыми пулеметами и станками поспевали за мной. Часть рот бросилась в лощину, где в камнях отстреливались турки.

5-я и 6-я роты, перебежав полянку, стали карабкаться на сопку. Одна или две роты с криками «ура» кинулись вправо на небольшую лощинку между сопкой и северным скатом Ах-Бабы, откуда не переставая били по нас картечью два орудия. В тусклом свете приближающегося утра уже можно было различить отдельные лица.

В середине полянки у большого камня стоял капитан Руссов. Около него телефонисты устанавливали станцию. Увидев меня, капитан сказал:

– Подполковник Квартовкин убит. Я принял общее командование. Двигайтесь на сопку, куда последовали пятая и шестая роты.

Быстрым шагом я пошел в указанном мне направлении. С сопки доносился учащенный огонь противника. Когда цепи 5-й и 6-й рот подошли к вершине сопки на 300–400 шагов, то огонь с нее утих. Турки, покинув вершину Ах-Бабы, стали уходить на запад. Перегоняя один другого, мы вбежали на вершину сопки. Я остановился на самой высокой точке грозной горы Ах-Бабы. На западе к берегам Тузла-Дереси спускалась большая панорама гор, а на последних из них виднелась отступавшая колонна противника. В сторону Эрзерума пылала в огненных лучах утренняя заря. Судя по подаваемым прапорщиком Тупицей командам 6-й роте, я понял, что он вступил в ее командование.

– А где поручик Арсенашвили? – спросил я.

– Ранен в грудь на вылет, – ответил Тупица.

– А прапорщик Левандовский?

– Убит.

Тупица пошел дальше вдоль цепи, отдавая распоряжения.

Внизу между нами и бакинцами маячили наши конные части. Их передовые сотни вели перестрелку, очевидно, с мелкими арьергардами противника. Вся видимая мной картина говорила за то, что преследование казаками начато было хорошо, но оно в решительную минуту не было доведено до конца. Пороха в пороховницах у них было достаточно – два полка конницы представляли собой весьма внушительную силу. Если бы бригада конницы повела правильное преследование отступавшего противника, то она могла бы дать не сотни пленными, а тысячи. К сожалению, бригадой этого не было сделано. В сердцах ее начальников не оказалось должного пороха, чтобы воспламенить к лихому кавалерийскому порыву и себя, и подчиненных.

Часов до одиннадцати мы простояли на Ах-Бабе. Нам сдалось несколько сот турок. Было захвачено два полевых орудия, несколько пулеметов и достаточное количество ружей и всякого рода амуниции. Наши потери были: три офицера и около 60 солдат убитыми и около десяти офицеров и 200 солдат ранеными.

Покинув Ах-Бабу, полк продолжил наступление. Противник нам серьезных препятствий не чинил, и сопротивление оказывалось лишь его мелкими частями.

Сооруженная им в нескольких верстах вторая оборонительная полоса была оставлена без единого выстрела. К вечеру мы остановились в одном переходе от Мамахатуна, оторвавшись от шоссе верст на пять или на шесть. Целый день 26 июня мы простояли на месте. Наши соседи слева бакинцы перешли на левый берег Тузла-Дереси. Эта река влево от нас у деревни Черме меняла направление течения с запада на север и находилась теперь перед фронтом кубинцев и дербентцев (в данном переходе). Боевой порядок последних располагался по обе стороны шоссе.

К ночи на 27 июня разведка нам донесла, что противник против кубинцев занял оборонительную линию по высотам, что шли вдоль левого берега Тузла-Дереси. С рассветом Кубинский полк должен был продолжить движение и, форсировав реку Тузла-Дереси южнее Мамахатуна, отбросить противника в сторону Губак-Даги. Одновременно вместе с нами должны были вести наступление и наши соседи, причем дербентцам в обязанность вменялось взятие Мамахатуна.

С рассветом 27 июня полк выступил вперед. Пройдя верст пятнадцать, мы услышали спереди и вправо от себя орудийную стрельбу. Это Дербентский полк, который выступил еще ночью, повел наступление на Мамахатун. Продолжив движение, мы попали в сферу дальнего артиллерийского огня. К 11 часам дня развернутый полк остановился в складках местности перед рекой Тузла-Дереси. Форсирование реки командир полка предполагал произвести после взятия дербентцами Мамахатуна.

Я лично в это время находился на правом фланге полка на большой высоте, откуда на все стороны открывался широкий горизонт. На противоположном берегу на небольшой высоте я заметил два неприятельских орудия, о чем сообщил по телефону ближайшей батарее. Через минут десять эти два орудия принуждены были замолчать и переменить позицию.

К полудню дербентцы перешли в атаку. Их густые цепи подошли к окраине города, откуда они были встречены ружейным и пулеметным огнем. Цепи бросились вперед, опрокинули противника, и рукопашный бой завязался на улице Мамахатуна. Минут через десять турки были выбиты из города и начали отходить к мосту на реке Кара-Су.

Следовавший за Дербентским полком Казачий полк рысью вошел в Мамахатун, вышел на его западную окраину, где, развернувшись и пройдя цепи дербентцев, атаковал отступающих турок. Казаки прекрасно выполнили задачу, но пройти всю долину они не смогли. Они были встречены с противоположных берегов Тузла-Дереси и Кара-Су перекрестным огнем пехоты и артиллерии противника. Неся потери, казаки принуждены были остановить атаку и отойти к западной окраине города. Узнав, что Мамахатун взят, командир нашего полка приказал нам, перейдя реку, атаковать турок. Тузла-Дереси, хотя сильно обмельчала, но все же местами, да еще под огнем, могла оказаться для нас серьезным препятствием. Вопреки всем нашим ожиданиям, в нас не было произведено ни одного выстрела. Очевидно, взятие дербентцами Мамахатуна решило судьбу турецких позиций вдоль реки Тузла-Дереси. Турки спешно отступили на запад на сильную и хорошо знакомую кубинцам позицию у высоты Губак-Даги.

К рассвету 28 июня мы заняли позиции на высотах, что восточнее высоты Губак-Даги и ее отрогов, то есть приблизительно ту линию, на которой располагалась часть полка в первой половине мая. Правый фланг полка упирался в реку Тузла-Дереси около полуверсты южнее моста, а левый перед высотой Губак-Даги связался с Бакинским полком. В боевых участках находились два батальона. Вперед, в качестве сторожевого охранения, между разбросанными в шахматном порядке селами были высланы разведчики и одна рота.

Резерв полка (3-й батальон) встал за серединой боевых участков у берега Тузла-Дереси. Один батальон (4-й) был выслан в Мамахатун, кажется, в качестве дивизионного резерва. С 28 по 30 июня дни на наших боевых участках прошли спокойно. Большое беспокойство причинял нам застрявший где-то наш обоз полка с продовольствием. Пища в качестве вареного мяса, хлеба, сухарей и сахара была последний раз выдана людям вечером 27 июня. По какой причине вьючный обоз не мог последовать за полком, я не могу припомнить. Как общее явление – части, действовавшие в горах в стороне от колесины дорог, почти всегда получали питание нерегулярно. Главной причиной этому была неудовлетворительная организация полковых вьючных обозов. Трехдневное отсутствие продовольствия делалось весьма чувствительным.

30 июня утром 3-му батальону и четырем пулеметам, стоявшим в резерве полка, приказано было к полудню сняться с бивуака и отправиться к селу, что находилось на левом фланге полка против Губак-Даги.

Люди снимали палатки, готовили из шинелей скатки и вообще собирались к выступлению. Шагах в ста по небольшой площадке у тропы, идущей в Мамахатун, ходил вперед и назад командующий батальоном капитан Руссов. В торопливой и нервной походке капитана можно было уловить какое-то беспокойство. Увидев меня с капитаном Родионовым, капитан Руссов быстрыми шагами подошел к нам.

– Разве это не безобразие, – обратился он к нам возбужденным тоном, – третьи сутки держат полк голодным. Эта дурацкая непредусмотрительность может довести черт знает до каких неприятностей. Обещали доставить продукты еще ночью, а до сих пор их нет. Стыдно солдатам в глаза смотреть из-за этих проклятых интендантских крыс. Я бы этих всех бы заправил поразогнал ко всем чертям. Их, по всей вероятности, и столетняя война не научила бы порядку и уму-разуму. Два года подряд повторяется одно и то же безобразие: как части пойдут вперед, то весь наш продовольственный аппарат проваливается куда-то к дьяволу. Я говорил и доказывал перед наступлением, что не надо возлагать никаких надежд на наше интендантство, а весь имеющийся скот надо было нагрузить продовольствием и гнать за полком. Но мое предложение отбили. Скот, мол, может причинить большие неудобства полку, да и кроме того, вид войск мог напоминать переселение народов. Все это правда, но я предпочел бы все неудобства начавшемуся недоеданию, а может быть, и голодовке.

Ни я, ни капитан Родионов ничего не ответили капитану Руссову. Каждому из нас было ясно, что дальнейшая невыдача продуктов питания грозит заболеваниями и общей подавленностью духа.

Как в подтверждение наших мыслей, из гула людских голосов до нас донеслись грубые слова:

– Собирайся в бой без жратвы. Ночью, наверное, погонят с пустым животом Дурак-Дагу брать, – после этих слов последовала отборная ругань.

– Это, наверное, из твоей роты? – задал капитан Руссов капитану Родионову вопрос.

– Да, да, это мой солдат, я его взгрею как сидорову козу. Удивляюсь! В бою был настоящий молодец, и даже его представили к Георгию, а вот теперь посмотрите, какая дрянь.

Капитан Руссов, взглянув на часы, сказал:

– Через два часа, господа, выступаем. Не будем терять надежды. К вечеру, может быть, что-нибудь да получим.

В это время из-за скалистого выступа горы, откуда шла тропа из Мамахатуна, показался денщик капитана Руссова. В руках он держал чем-то заполненный холщовый мешок. Подойдя к нам, денщик, задыхаясь и весь мокрый от быстрой ходьбы, радостно доложил капитану Руссову:

– Принес вам, ваше высокоблагородие, поесть. Через полчаса подвезут хлеба и мяса на весь батальон. Из-за ишаков у переправы задержались.

Не ответив ни слова, капитан Руссов круто повернулся и пошел по направлению к батальону. За ним последовали и мы, и его денщик. Остановившись, капитан Руссов обратился к капитану Родионову.

– Вызови мне этого мерзавца, который только что ругался.

Среди наступившей тишины, после поданной команды «смирно», перед капитаном Руссовым остановился вызванный вперед перед батальоном солдат. Его испуганные глаза на бледном, покрытом веснушками лице, устремили взор на командующего батальоном.

– Вынимай из мешка все, что там есть, – приказал капитан Руссов своему денщику. Последний вынул сначала каравай хлеба, затем кусок мяса, соли, сахару, и все это бережно разложил на растянутом на земле мешке.

– Ешь, – приказал капитан солдату с бледным лицом, показывая рукой на еду.

– Покорнейше благодарю, – ответил солдат.

– Без покорностей и благодарностей. Ешь, я тебе приказываю. Ведь ты кричал, ругался, что собираешься с голоду подохнуть. Бери и ешь до отвалу, а мы все, сытые, будем на тебя смотреть.

– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, как же это я один буду есть.

– А почему же ты, мерзавец, возмущался? Что же, по-твоему, я сыт? Твой ротный и все офицеры сыты? А эти сотни людей, по-твоему, голода не чувствуют? Одна беда, коли брюхо пусто, а вот у тебя, кроме того, и язык без костей. Солдат и горе и нужду должен переносить без ропота, на то и война. Пошел на свое место.

– Малявушкин, – обратился капитан к своему денщику, – собери хлеб и все продукты обратно в мешок, и мне дашь есть после того, как продукты будут розданы всем на руки.

Через минут двадцать по тропе из Мамахатуна показались груженные продуктами ослики, встреченные всеобщим ликованием.

Было после полудня, когда 3-й батальон с пулеметами подошел к левому флангу полка. В стенах полуразрушенных домов небольшой деревушки мы могли укрыться от палящих лучей июльского солнца. Села, занимаемые противником у подошвы Губак-Даги еще вчера ночью, им были оставлены. Мы сейчас могли находиться лишь в сфере дальнего артиллерийского огня, но и этим противник нас не тревожил. К сумеркам у деревушки сосредоточилось три батальона (4-й батальон оставался в Мамахатуне). Около 10 часов вечера неутомимые ослики подвезли горячую пищу.

– Ни гроша не было, а вдруг целый алтын.

– Отпусти, ребята, пояса, есть что поесть.

– Такого борща уже давненько не видали. С фасолью, с картошкой, жирком заправлен и мукой подбит, – говорили люди, получая из баков ароматную похлебку.

В одиннадцатом часу ночи на 1 июля командир полка после совещания с командиром Бакинского полка полковником Масловским[219] объявил нам приказ об атаке Губак-Даги и прилегавших к ней высот. Высоты должны быть атакованы тремя батальонами кубинцев и Бакинским полком. Кубинцы должны были составлять правый боевой участок, и задача их состояла в том, чтобы атаковать Губак-Даги частью в лоб, частью в охват ее левого фланга. Движение и действие обоих полков должно было быть произведено с таким расчетом, чтобы они совместно атаковали высоту к рассвету 1 июля.

К началу первого часа полк (три батальона) был построен в боевой порядок. В правом боевом участке был 1-й батальон, в левом – 3-й. За их серединой уступом назад должен был следовать в качестве резерва 2-й батальон. Между боевыми участками и резервом должен был следовать я с четырьмя пулеметами. Роты были развернуты сомкнутым строем в полуротных колоннах.

Выспавшись за день и отлично поужинав, люди были в отличном расположении духа. Их веселые разговоры и зачастую смех свидетельствовали об этом.

Приблизительно часа за полтора до рассвета мы перешли в наступление. Впереди следовали разведчики. Они все были вооружены ручными гранатами, которыми должны были забросать противника.

Первые полчаса мы двигались в полной тишине. Затем разведчики были встречены частым огнем, вскоре прекратившимся. Стрельба была открыта охранением противника, которое отошло на линию окопов. Мы остановились. Я с пулеметами приблизился вплотную к боевым участкам и встал между ними в образовавшемся интервале. Ложась на землю, я спугнул нескольких перепелов, очевидно, застигнув их у гнезда. Эта птица встречалась здесь сравнительно часто в заброшенных полях, и в тихие летние ночи мы часто слышали ее песни.

Но вот послышались крики разведчиков, а вслед за тем частый огонь противника и взрывы гранат, бросаемых разведчиками. Мы поднялись и с криком «ура» бросились вперед. Перемешавшись с ротами, я с пулеметчиками вбежал в окопы противника, и, пройдя их, мы поднялись на самую высоту Губак-Даги. Противник, встретив нас частым ружейным и пулеметным огнем, в штыковом деле оказался пассивным. Приняв удар лишь небольшими группами, он в массе бросился бежать. Оказавшие сопротивление были переколоты, а сдавшиеся отправлены в тыл.

Заняв северные склоны Губак-Даги, я открыл огонь по противнику, засевшему на противоположных высотах. Последние были от нас шагах в 1500, но вести наблюдение за результатами своей стрельбы я не мог. Турки скрывались за высоким и густым кустарником, откуда они вели сильный и меткий огонь. Этот огонь с наступлением утра стал нам наносить чувствительные потери. Только к 8 часам, когда к нам подошла горная батарея, мы совместным огнем заставили противника очистить, как мы прозвали, «кустарные высоты». Конечно, внушительным средством против турок оказалась артиллерия. От ее разрывов сухой кустарник во многих местах загорался, и через некоторое время почти все высоты оказались в огне и в густом дыму.

* * *

Бой приходил к концу. Последние пули уходящего противника, жалобно посвистывая над нами, уносились вниз под гору. Я прекратил огонь, приказал протереть и смазать оружие. Только теперь, в минуту приближавшегося затишья, я почувствовал большую усталость и голод. Но рассчитывать на отдых не приходилось. Я должен был отправиться в штаб полка и получить новые указания для моей команды. Первый батальон, свернувшись в колонну, двигался к северным отрогам Губак-Даги. Я отправился вдоль линии цепей, так как штаб полка остановился на самой высоте Губак-Даги. Боя уже не было, но изредка со стороны дымившихся высот постукивали выстрелы.

Роты торопились вырыть окопы, и по всей линии слышались стук лопаты, удары кирки и мотыги. Вдруг из группы людей, кажется, 10-й роты, выбежал ко мне унтер-офицер. Он был без винтовки, без фуражки и обеими руками держался за живот. Его руки и рубаха были в крови. Я понял, что бедный унтер-офицер был тяжело ранен.

– Ваше благородие, помогите мне, спасите меня, я жить хочу, – проговорил унтер-офицер, а затем, потеряв силы, свалился на меня и на подбежавших людей.

Мне трудно передать читателю мое волнение и глубокую жалость, охватившие меня при виде этой тяжелой, но неизбежной на войне картины. Сколько было горя, сколько страданий и жажды жить в этой угасающей жизни. Тяжелораненого на носилках отправили в Мамахатун, и он в пути в страшных мучениях скончался. К чувству моей жалости вкралось и чувство досады. Ведь боя не было, и ранение произошло от случайной и шальной пули.

– Злодейка-пуля кого нужно всегда найдет. Одного она в могилу унесет, а над другим лишь потешится, – приходилось слышать от людей.

В правдивости этих слов я не раз убеждался, и через несколько минут удостоверился еще лишний раз.

Покинув 10-ю роту, я пошел по направлению к 11-й. Здесь люди спешили также с самоокапыванием. Среди общего говора я услышал, как один из них, повернувшись назад, выругал своего соседа за то, как ему показалось, что тот по оплошности угодил ему киркой по ноге немного ниже икры. Сосед оправдывался, стараясь доказать, что он его никак не мог задеть киркой. В результате спора обе стороны, все окружавшие и я, подошедший в тот момент, убедились, что виновницей удара оказалась шальная турецкая пуля. Она прострелила пострадавшему сапог, сделав на ноге небольшую царапину.

Командующий ротой, безусый прапорщик, только что вступивший в командование, сообщил мне, что все офицеры его роты выбиты из строя, а подпрапорщик Бедный убит.

Минут через десять я прибыл в штаб полка. Там командир полка приказал мне отправиться с четырьмя пулеметами на правый фланг к 1-му батальону.

Взятие Губак-Даги недешево стоило кубинцам. Помимо прочих потерь, в первом батальоне были выбиты из строя ранеными командующий батальном и все ротные командиры. Во временное командование батальоном вступил поручик Абрамов.

После полудня я прибыл с пулеметами на указанный мне участок. 1-й батальон занимал длинный северный отрог Губак-Даги. Правый фланг позиции менял направление на северо-восток и упирался в Тузла-Дереси. Оставленная противником позиция была отлично укреплена, и по оборонительным свойствам она очень мало уступала Ах-Бабе. Устройство окопов и всех сооружений и их применение к местности, по-моему, представляло образец современной полевой фортификации. Что же касалось чистоты, в особенности отхожих мест, то нам в этом случае оставалось только позавидовать. По общему нашему убеждению, на этих позициях противник не проявил полностью присущего ему упорства. По словам захваченного нами офицера (который не без удовольствия, между прочим, съел предложенный ему бутерброд с ветчиной, называя ее русской бараниной), можно было заключить, что противник уже потерял веру в силу оружия. Офицер не смог нам в точности сказать, почему, но по каким-то сложившимся обстоятельствам их тыловые учреждения при фронтовой полосе спешно стали отводиться в сторону Эрзинджана.

Наступила ночь. Уставшие люди после боя и дневных работ заснули крепким сном.

Как случалось не раз перед дремотой, в моих мыслях пронеслись картины событий только что минувших дней.

Вот эти до сих пор неведомые русскому человеку Ах-Баба, Губак-Даги теперь оросились кровью кубинцев. Там и сям виднелись братские могилы – печальные свидетели всегда победоносно наступавшего полка. Недаром в солдатской песне, воспевающей и удаль, и храбрость, а также и тяготы войны, в конце каждого припева слышалось:

«Турецкие вершины Кладбища удальцов».

Уходят в вечность один за другим старые кубинцы. Ушел среди них подполковник Квартовкин, прослуживший всю службу в полку и умерший в нем на поле славы. Сколько душевной силы, я бы сказал, военного фанатизма было в этом скромном, почти в преклонных уже годах человеке. Нам, молодежи, зачастую одержимой легкомысленным критиканством, казалось, что подполковник дальше шаблона, формализма и узкого педантизма ни на что не годится. Как нам представлялось, его служебная карьера должна была ограничиться выдачей продуктов, обмундирования и ведением отчетности по хозяйственной части.

Да, в продолжение года с лишним войны старик, или, как мы его называли, патриарх, честно неся на себе обязанности помощника командира полка по хозяйственной части, в бесконечных рапортах все время просил о переводе в строй.

К великой радости его, ходатайство было уважено, и он вступил в командование 4-м батальоном. Сконфуженные критики вскоре принуждены были навсегда замолчать. Старик не только умел копаться в ведомостях и во всяких отчетностях, но оказался отличным командиром батальона. Его кратковременное командование оказалось новой красивой боевой страницей в истории полка. В грозную минуту у Ах-Бабы, в полутораста шагах от окопов противника, когда смерть нещадно косила ряды кубинцев, когда сердца многих готовы были дрогнуть, – старик, первым поднявшись и обнажив шашку, побежал на смерть. И она нашла его; но своим примером он дал новую победу родному полку. Тело героя Губак-Даги было завернуто в бурку и с почестями отправлено в Эрзерум.

Вслед за трупом подполковника Квартовкина был отправлен в тыл тяжело раненный поручик Арсенашвили. Пуля пробила его легкие, задев позвоночник. Поручику грозила смерть, а в лучшем случае он мог остаться полным инвалидом. Как-то не верилось, что такой сильный, как будто выкованный из железа человек, первым врывавшийся в окопы турок и наводивший на них ужас лихостью, отчаянием и жестокостью, граничившими с безумием, – теперь ушел из полка и больше не вернется в него никогда.

Мне несколько раз вспоминался смертельно раненный в тот день унтер-офицер. Я снова видел его предсмертный взгляд, слышал его голос и предсмертные слова. Невольно под влиянием этих ассоциаций мне припомнилось, что как-то раз в Москве, кажется, в Третьяковской галерее, рассматривая серию картин художника Верещагина, я среди них не обратил тогда почти ни малейшего внимания на маленькую картину. Она изображала раненого стрелка в туркестанских степях. Насколько мне припоминается, этот эпизод был взят художником из жизни во время Ахил-Текинской экспедиции. Картина лишена была внешнего эффекта, а ее истинной сути, ее глубины я в то время по молодости не смог понять.[220]

На однообразном фоне пустыни бежала белая фигура солдата. Лицо его изображало тяжелую муку от полученной смертельной раны, а глаза, которых я не мог тогда разгадать, говорили о беспредельной тоске по уходящей молодой жизни. Они спрашивали и с удивлением, и с мольбой: «Неужели смерть пришла?» И этот предсмертный взор угасающих очей я понял или, вернее, почувствовал только теперь, спустя несколько лет, в эту тихую и темную ночь. Он действовал на мою душу так же сильно, как глаза умиравшего унтер-офицера и его тихие, полные мольбы и отчаяния слова: «Ваше благородие, спасите меня, я жить хочу».

Затем передо мной встал образ убитого подпрапорщика Бедного. Вчера ночью, перед атакой, я слышал, как он строгим начальническим тоном делал какое-то наставление людям своей роты. Немного спустя он с ними над чем-то смеялся: «Не всегда же начальство должно журить подчиненных. Оно должно с ними и каши поесть, и горя повидать, – вот тогда оно будет настоящим начальством». Таким настоящим начальником был павший сегодня утром смертью храбрых подпрапорщик Бедный.

Фельдфебели, эти настоящие начальники, выковывались годами, а может быть, и десятками лет. Карьера каждого Бедного была небогата. Она начиналась с лямки рядового и кончалась тяжелой и ответственной фельдфебельской должностью.

Фельдфебель: какое ничтожное понятие крылось под этим словом у нашего обывателя. Часто даже этим хотели подчеркнуть грубость, ограниченность и жестокость. Никто не понимал и не хотел знать, с чем сопряжена была эта скромная, но очень важная в жизни войск роль.

В фельдфебели выбирались люди с исключительными на то качествами и способностями. Кроме того, от них требовались знания службы и большой опыт, что давалось только годами усердия.

Это был вечный страж армии, незаменимый, верный помощник офицера и служака до гробовой доски.

Подпрапорщик Бедный поступил в полк молодым солдатом еще задолго до войны. Наверное, он, как и многие другие, с неохотой отправился на «погибельный» Кавказ, где служба еще с давних времен считалась в простонародье каким-то пугалом. Но Бедный, освоившись в полку, всей чистой русской душой полюбил армию, гордость и мощь России, и остался в ней на всю жизнь.

Через несколько лет перед строем, вместо робкого крестьянского парня, почти мальчика, стоял бравый фельдфебель Бедный. На нем как влитой сидел красивый двубортный мундир с нашитыми золотыми и серебряными шевронами. Луговины,[221] эфес шашки и значки сияли от блеска. Вдоль правого борта мундира висела золотая цепочка от часов, полученных им как первый приз за отличную стрельбу. Подпрапорщик Бедный гордился своим положением. Он импонировал офицерам в подаваемых им командах, выправкой и манерами. Он знал в роте каждого. Он был хороший психолог, конечно, как практик.

Не мудрствуя лукаво, он отлично знал, кого надо было помиловать, а кого и скрутить в бараний рог. Он представить себе не мог, чтобы его рота оказалась бы хуже других. Неудачная стрельба или какое-нибудь замечание по адресу роты для подпрапорщика Бедного являлось настоящей трагедией.

На параде, в карауле, в походе – всегда выбритый, подтянутый, стоя как изваянный, подпрапорщик Бедный на полученное приказание отвечал «Слушаюсь». И это повелевающее «Слушаюсь», этот незыблемый закон бытия каждой армии, он и тысячи, подобных ему, требовали и от миллионов подчиненных им людей.

Но Бедного сейчас нет в живых. Его честные солдатские кости нашли себе покой на чужой стороне.

Уходят в вечность старые кубинцы. Вот уже два года тянется война, а конца ее все не видать. С каждым боем нас становится все меньше. Кто же заменит нас?..

Предпринятое наступление 3-й турецкой армии кончилось для нее неудачей. Наступавший на широком фронте противник не только был нами остановлен, но под ударами наших войск принужден был отойти и уступить нам еще новую площадь своей территории с рядом весьма важных для него стратегических пунктов.

Так, на правом нашем фланге 5-й Кавказский корпус не только ликвидировал глубокий прорыв противника на Офу, но на фронте от моря и включительно до Понтийского тавра перешел в решительное наступление. Успех наших войск в Приморском районе и по обеим сторонам хребта Понтийского тавра обеспечивал в дальнейшем Трапезунд от каких-либо новых обходов.

На фронте 2-го Туркестанского корпуса, действовавшего между 5-м и 1-м Кавказскими корпусами, произошли также крупные перемены. В упорной борьбе, длившейся больше месяца, туркестанцы вместе с пластунами продвинулись значительно вперед, заняв Барнакабан и Бабурт.

Наконец, решительным наступлением частей 1-го корпуса, помимо нанесенного поражения двум турецким корпусам, мы возвращали пространство до линии, включая Мамахатун и Губак-Даги. Сейчас уже не было Мамахатунского выступа, столь опасного для нашего положения в мае месяце, наоборот, в связи с продвижением туркестанцев и пластунов положение турок у реки Кара-Су, особенно в том участке, где река течет с севера на юг (северо-западнее от Мамахатуна), делалось для неприятеля очень невыгодным.

Создавшаяся обстановка на фронте 1-го Кавказского корпуса благоприятствовала нам, а сильно пострадавшие 9-й и 11-й турецкие корпуса уже не представляли угрозы крепости Эрзеруму.

Учитывая расстройство 3-й турецкий армии, командование Кавказской армии решило дальнейшим наступлением правого крыла и центра армии (5-й Кавказский, 2-й Туркестанский и 1-й Кавказский[222] корпуса) завладеть участком шоссе от Гемиш-Хане до Эрзинджана и, продвинувшись западнее его, остановиться на горных рубежах. Занятием этого шоссе решался, как указывалось выше, вопрос снабжения 2-го Туркестанского корпуса и всего правого крыла армии.

Во исполнение поставленной задачи 5-й Кавказский и 2-й Туркестанский корпуса продолжили наступление, и в первых числах июля, пройдя шоссе, остановились на намеченных ими горных хребтах. Такая же задача с целью захвата города Эрзинджана, Эрзинджанской долины и горных рубежей западнее ее была возложена на 1-й Кавказский корпус. Части корпуса должны были, форсировав реку Кара-Су (кроме Елизаветпольского полка), пройти горами около 60 верст и выйти в указанную долину.

Движение предстояло по каменистой и бездорожной местности, где единственное шоссе шло по ущелью вдоль реки Кара-Су, текущей от Мамахатуна с востока на запад.

Кажется, 3 или 4 июля кубинцев сняли с позиции у Губак-Даги. Полк остановился бивуаком в небольшом саду на северо-восточной окраине города Мамахатуна. Бивуачная обстановка позволила нам несколько привести себя в порядок. Кроме того, всем ротам приказано было приступить к обучению в метании нового типа ручных гранат, которыми раньше за ограниченностью вооружались только разведчики.

Моя команда обогатилась турецким пулеметом, захваченным 11-й ротой при взятии Губак-Даги. Он оказался в исправном состоянии, а его станок по легкости и удобству обращения, признаться, во многом превосходил нашу тяжелую и малоудобную треногу.[223]

На третий день нашей стоянки к нам на бивуак прибыл посланный великим князем Николаем Николаевичем подполковник Коцебу. Штаб-офицер передал нам от наместника благодарность за службу и за боевые успехи.

Утром 8 июля нам стало известно, что противник, занимавший позиции на правом берегу Кара-Су, ночью их очистил и спешно отходит в направлении Эрзинджана.

В полдень полку приказано было готовиться к выступлению, а в четвертом часу наша колонна подошла к мосту через Кара-Су. Последний оказался испорченным противником, и мы переправились немного ниже его по понтонному мосту, наведенному утром саперами. До сумерек полк двигался по шоссе и остановился на перевале.

В первом часу ночи получено было приказание трем батальонам свернуть от шоссе на север и, пройдя несколько верст, вновь взять направление на запад, войдя вправо и влево в связь с остальными полками дивизии. 2-му батальону с четырьмя пулеметами в качестве резерва дивизии следовало продолжить движение по шоссе.

Выделив четыре пулемета для следования с полком, я с остальными отправился по шоссе со 2-м батальоном. Дорога шла по живописному ущелью вдоль берега быстротекущей Кара-Су. Пройдя около двадцати верст, мы остановились у маленького местечка Чорс. Название армянское, и на их языке значило число «четыре». Я вначале не мог понять, почему этому местечку дано было цифровое название, но вскоре разгадал загадку. В глубине ущелья, по одну и по другую сторону дороги, стояли четыре почти одинаковых холма, между которыми ютилось несколько домиков.

Пройдя после Чорса еще верст пять, мы остановились на ночевку на сравнительно обширной поляне. Несмотря на большую усталость, нам всю ночь пришлось провести в бодрствовании. Оказалось, что мы встали бивуаком на том месте, где турки устраивали загон рогатого скота, и нас потому целую ночь нещадно грызли блохи.

К рассвету 10 июля мы получили сведения, что наши разъезды пока еще не вошли в соприкосновение с противником. Турки, по-видимому, и дальше продолжали отступать. Вместе с приятными вестями появились и старые неприятности. Полученный еще третьего дня в Мамахатуне однодневный запас продуктов уже был съеден, и дальше нам предстояло движение с пустыми желудками. О подходе обозов пока не приходилось и думать, так как они двигались в хвосте большой колонны, чуть ли не за всей артиллерией корпуса, за которой, в свою очередь, следовали парки и санитарные отряды.

Я испытывал перед людьми какое-то виноватое чувство; как-никак, но они понимали, что виной этому, помимо сложившейся обстановки, является чья-то ошибка или же непредусмотрительность.

Мы пошли вперед. Ущелье сделалось немного шире, а местами встречались небольшие рощицы. Между ними стали попадаться хутора.

На привалах нелегко было удерживать людей, чтобы они не расходились по домам с целью поискать себе какой-нибудь еды. На одной из таких остановок я направился немного в сторону от дороги к роднику, вокруг которого большой гурьбой толпились люди. Напившись воды, я поднялся на гору к домику, окруженному небольшим садиком. Кроме любопытства, мое внимание было привлечено еще тем, что из дома через открытую дверь доносился какой-то подозрительный стук. Войдя в дом, я увидел в одной комнате солдата, взобравшегося в сапогах на широкую кровать. Он киркой старался выбить из стоящего вблизи кровати шкафа верхнюю доску, считая это, по всей вероятности, легче и удобнее, чем ломать крепкие дверцы. Перед кроватью лежало несколько медных сосудов, сильно поврежденных, очевидно, той же киркой. На мой вопрос солдату, почему он чинит такое безобразие, он мне ничего не мог ответить. Я его выгнал вон, пораженный его бессмысленным поведением. Грабежи и мародерство, эти отвратительные явления на войне, хотя в хороших войсках и являлись исключением, но все же были неизбежной язвой каждой армии. Разбираясь в составе нескольких таких преступлений и в причинах, побуждающих к ним, я все же приходил к выводу, что в основе их лежит, хотя гнусная, но все же цель, а именно легкая нажива.

Но я одного никогда не мог понять, почему в людях, кроме этого, лежит и бессмысленное желание уничтожения чужой собственности. Единственным объяснением, казалось, можно привести чувство человеческой мести, но в наблюдаемых мной печальных фактах я как раз этого возбудителя не замечал.

Разнести, разбить и уничтожить все так, чтобы ничего не осталось ни себе, ни друзьям или врагам, – вот, собственно говоря, истинная причина. Но почему? И зачем? На этот вопрос я никогда не мог найти ответа, так же, как только что не мог на него мне ответить провинившийся солдат. Насколько я представлял себе, эта, так сказать, бескорыстная погромщина у нас среди встречавшихся преступлений занимала первое место.

Возвратившись к батальону, собиравшемуся двигаться дальше, мы были удивлены криком одного солдата, бежавшего из одного ближайшего хутора. Он орал благим матом и отчего-то отмахивался руками. Когда он подбежал к нам, то тогда мы поняли весь его ужас. Он был окружен целым роем разъяренных пчел, недружелюбно встретивших у ульев непрошеного гостя. Охотник на мед оказался предусмотрительным: на нем были консервы (очки), лицо было обмотано не то тряпкой, не то рубахой, а руки оказались в перчатках, и несмотря на это, умные насекомые нашли в его костюме много уязвимых мест.

Полотнищами, водой и криками пчелы были отогнаны, а неудачнику оказана санитарная помощь. Его распухшее лицо и руки были чем-то смазаны и забинтованы. Дальше всю дорогу он шел угрюмым и сделался предметом насмешек товарищей. Его кто-то спросил, почему он так быстро бежал назад к батальону, другой ответил, что он спешил позвать всех доедать мед.

Ночь на 11 июля мы провели также у шоссе, кажется, в двух-трех верстах западнее местечка Челик. В сведениях о противнике опять указывалось, что турки по-прежнему отступают в глубь страны, и наши разъезды имели всего лишь одно столкновение с ними у входа в Эрзинджанскую долину. Столь поспешный отход противника объяснялся тем, что Туркестанский корпус в стремительном наступлении пересек шоссе Трапезунд – Эрзинджан в направлении города Калкита. Заняв Калкит, туркестанцы продвинулись еще западнее его. Этим маневром создавалась туркам угроза быть отрезанными глубоко у себя в тылу и лишиться выходов из Эрзинджанской долины на Сивас и на Кемах.

В десятом часу из штаба дивизии пришло приказание батальону отправиться в горы в северо-западном направлении. В качестве проводника нам прислали курда. Это был старик, по его словам, лет под девяносто. Возраст, под которым следовало представление о дряхлости, немощи и о прочих признаках приближающегося конца жизни. Но наш проводник далек был от этого. Он был высок, коренаст, с хорошо развитой фигурой, а на бойком коне сидел как влитой. Его живой характер и постоянная улыбка указывали, что в нем жизненной энергии хоть отбавляй. Когда он смеялся, то невольно мы обращали внимание на его красивые, наподобие жемчужин, зубы. Приятное его лицо, с большой белой бородой очень разнилось от черт типичного курда.

В белой чалме, повязанной вокруг алой фески, в пестром халате наподобие нашей черкески – он напоминал воинственного мюрида[224] былых кавказских горцев. Причиной нового нашего маршрута была застрявшая в тылу нашей дивизии большая и непокорная шайка курдов. Изъявив вначале повиновение, она на другой день начала производить нападения на наши ближайшие тылы. Так, командированный вчера в штаб дивизии прапорщик 8-й роты был убит в пути, а сопровождавший его конный разведчик оказался раненным и спасся бегством. Задача, поставленная нам, состояла в том, чтобы эту шайку окружить и уничтожить.

Наш проводник принадлежал к враждебным к шайке племенам, и штаб дивизии решил его использовать как отличного знатока местности. Пройдя верст девять по чрезвычайно пересеченной местности, мы остановились в ущелье в небольшой рощице. Взвод от 6-й роты при офицере вместе с проводником отправились вперед на разведку. По словам последнего, шайка курдов должна была находиться от нас в версте на соседних высотах. Через час разведка вернулась, сообщив, что она никого не нашла ни на высотах, ни впереди их.

Зная все ходы и выходы местности, курды ночью прошли незаметными через нашу линию в сторону турок.

К полудню мы тронулись в обратный путь и, пройдя несколько верст, пошли новой тропой. К вечеру мы встали бивуаком на полдороге между Челиком и местечком Хана, описав таким образом в течение суток острый угол.

С рассветом на 12 июля батальон продолжил марш. Не доходя местечка Хан, ущелье, по которому мы шли, стало быстро расширяться, а вслед за тем нашему взору представилась Эрзинджанская долина. Покрытая садами долина, этот чудный уголок земного шара, вызвала у нас чувство восторга. Полностью она нам представилась, когда мы прошли Хан. Пусть читатель представит огромную площадь в несколько сотен квадратных верст, окруженную со всех сторон высокими горами. Это был гигантских размеров сад, пересекаемый извилистой и блестевшей на солнце рекой Кара-Су.

Вдали, среди деревьев, виднелись минареты и крыши домов города Эрзинджана. Масса зелени, вдали синеватые с золотистой окраской горы, простор. И все это после голых скалистых высот производило на нас еще более сильное впечатление.

– Ходили, ходили, и в рай попали, – сказал унтер-офицер Скляров кому-то, и тот ответил:

– Все это хорошо, да вот до вокзала будет далеко шагать. Получишь отпуск, и прежде чем попасть на поезд, должен будешь пройти на своих двоих две губернии – Эрзинджанскую и Эрзерумскую, да еще от границы отмахать хвостик верст в тридцать.

На шестой версте от Хана мы остановились на малый привал. Несколько трупов турецких солдат, лежавших у дороги, указывали на то, что здесь нашим частям противник оказал сопротивление. Убитые оказались кавалеристами. Возле них лежали сильно распухшие трупы их лошадей.

Чтобы найти хотя бы временно укрытие от палящих солнечных лучей, я спустился под небольшой мост. Здесь в холодке струился маленький, едва заметный ручеек. Я нагнулся к нему, зачерпнул ладонью воду и хлебнул ее.

Вода оказалась теплой, с противным запахом какой-то падали, и я ее, не успев проглотить, выплюнул. Выходя из-под моста уже с другой стороны, я понял, почему вода отдавала зловонием. Шагах в пятидесяти выше моста, в болоте, откуда вытекал ручеек, лежал разлагающийся труп турка, меня чуть всего не перевернуло от гадливого чувства.

К полудню жара начала нас сильно мучить. Раскаленное шоссе чувствовалось через подошву сапога. Наша дорога извивалась у подножия хребта, окаймлявшего долину с северной ее стороны. Мы переходили частью мостами, а частью просто по воде вброд множество горных потоков. В одном месте, почти у самой дороги, бил из земли большой ключ прекрасной минеральной воды.

Часам к трем мы свернули в сторону и встали бивуаком у входа в одно ущелье. Моя палатка была разбита под большим ореховым деревом на берегу шумящего ручейка. Вся площадь почти до самых обрывистых скал ущелья была покрыта виноградником. Немного в глубь ущелья, таясь в тени высоких скал, виднелись домики небольшой деревушки.

Я решил выкупаться. Раздевшись в палатке, я спустился к ручью и, подыскав сравнительно глубокое место, погрузился в воду. Какое было удовольствие сидеть по горло в чистой прохладной воде после палящих лучей солнца, зноя и пыльной дороги! Для большей забавы, зажав уши и ноздри пальцами и зажмурив глаза, я на несколько секунд весь с головой скрывался под водой, растягиваясь по песчаному дну ручья. После трех или четырех такого рода манипуляций, открыв глаза, я вдруг, к великому ужасу, увидел, не больше как в двух шагах от головы, большую черную змею. По всей вероятности, она испугалась моего барахтанья в воде и, извиваясь, спешила переплыть ручей. Мне же со страху показалось, что змея хочет напасть на меня. Выскочив из воды, я в несколько прыжков очутился у своей палатки. Мой Сотников, копавшийся с самоваром, с удивлением взглянул на меня и спросил:

– Чего испугались, ваше благородие?

Как ни стыдно было мне, но я признался денщику в панике перед змеей.

– Этой гадости будет здесь, кажись, вдоволь, ваше благородие. Минут пять тому назад ребята убили змею наподобие нашей гадюки. А осы какие тут; в два раза больше наших. Злые и кусаются больно и опасно. У Рожкова всю фотографию раздуло так, что ему трудно смотреть, а у Карягина на затылке появился не то барабан, не то какой-то шар.

На другой день, 13 июля, мы пошли в направлении Эрзинджана и к полудню остановились в небольшом военном поселке, называвшемся, насколько мне помнится, Сувари-Кышхиси. Этот поселок находился в двух-трех верстах севернее города и соединялся с ним прекрасной тополевой аллеей.

Батальон остановился в большом саду у здания, которое, по всем имеющимся признакам, служило туркам или офицерским собранием, или же каким-нибудь штабным учреждением. На север от поселка на крутом хребте шли зигзаги Трапезундского шоссе.

На западе стояли большие корпуса казарм. Еще дальше их в верстах двух в большом селе[225] среди фруктовых садов и баштанов[226] остановился наш полк и еще какие-то части, кажется, стрелки в пластуны.

Далеко на запад на высотах шел бой. Противник старался прикрыть два важных для себя направления: одно на запад к Сивасу, а другое на юго-запад к Кемаху. К вечеру бой утих. На другой день 2-й батальон, выйдя из состава резерва дивизии, выступил из поселка и отправился вперед на присоединение к полку. Простояв дня два в садах, полк получил приказ отойти к Эрзинджану и встать на его западной окраине. На северной окраине города встали елизаветпольцы, а дальше их в поле стрелковый полк. Несколько дней нашей стоянки у Эрзинджана, наверное, останутся в каждом кубинце одним из лучших воспоминаний. Полк встал квартиро-бивуаком в больших садах, и в отличных помещениях. Тип построек и их убранство отличались от типа зданий Эрзерумского района. Здесь дома были большей частью хорошо построены, с черепичными крышами, а особняки стояли в садах. Вообще все свидетельствовало о зажиточности и о благосостоянии этого края. Нас поразило обилие и дешевизна фруктов, овощей и отчасти молочных продуктов. Такие прекрасные дыни у нас встречались разве только в Эриванской губернии. Сочные, сладкие почти до приторности, они обладали особенным вкусом, а их аромат немного напоминал запах лимона.

Турки большие сладкоежки. В городе очень часто можно было встретить кофейни с кондитерскими припасами, с прохладительными напитками и с мороженым.

Понятно, что в столь обильном крае и солдатский котел должен был обогатиться многим. Давно, может быть, с начала войны, кубинцы не ели такого борща. Чего только в котле не было: и свежая капуста, и бурак, и картофель, перец, лук, укроп и т. п. Все это бралось из соседних огородов. Мясо варилось в двойной порции, а на подливку бралось молоко с белой мукой.

– Борщ в котле такой, – докладывал мне Цымбаленко, что ряжка[227] в нем стоит, как вилы в копне сена. А трава, ваше благородие, – сытая, пахучая, высокая, скоро жаль ее косить. А кавуны, дыни в баштанах, а всякой фрухты в садах. Дивный, дивный край – точно наша Украйна!

Через несколько дней полк без скаток и вещевых мешков с развернутым знаменем, при звуках музыки вступил в направлении тополевой аллеи для встречи приезжающего из Тифлиса великого князя Николая Николаевича.

Через час линия развернутых рот стояла вдоль дороги, моя команда находилась на левом фланге полка, в нескольких сотнях шагов от городской окраины. Вскоре со стороны зданий Сувари-Кышласы показался ряд автомобилей. На правом фланге полка оркестр заиграл встречу, а затем послышались ответы людей.

– Здравия желаем и рады стараться, ваше императорское высочество!

Через минут пять к моей команде тихо подкатило несколько автомобилей. На первом из них, стоя во весь высокий рост и держась за борт кузова, находился великий князь. Его характерная фигура в серой черкеске, с черным бешметом, строгий взор и резкий повелительный голос, несомненно, произвели на моих людей впечатление. Поздоровавшись, великий князь поблагодарил пулеметчиков от имени государя за боевую службу. В следующем автомобиле сидел командующий армией генерал Юденич. Когда кортеж скрылся за домами города, ротам и командам полка приказано было следовать напрямки в квартиру-бивуак.

Отправив свою команду, я с несколькими офицерами поскакал верхом в город, на главную площадь. На ней, кроме построенных частей, находилась масса любопытных турок.

У широкой лестницы огромного здания обращала на себя внимание большая группа курдов. Это были старейшины, беки и вожди разноплеменных дерсимских курдов,[228] изъявивших нам свое повиновение. Их суровые лица, воинственные позы, богатство пестрых костюмов и старое вооружение, бесспорно, представляли собой живописную и сильную картину.

Окончив смотр частям и выйдя из автомобиля, великий князь, при гробовом молчании целой площади, направился к курдам. Не доходя до последних шагов тридцать, он остановился и окинул их величественным взором вождя-победителя. Курды пали ниц, низко склонив к земле головы в знак глубокого уважения и полной покорности. Момент был поистине величественный и сильный. Не была ли эта живая картина олицетворением поклонения народов востока российской мощи?

После минутной паузы великий князь жестом руки дал курдам знак встать. Они поднялись, но опять остались в неподвижных позах. Задав через переводчика несколько вопросов, великий князь поднялся по лестнице и вошел в здание, где сейчас помещался штаб корпуса. Наиболее старым и почетным курдам были розданы медали на Станиславской ленте.[229] Это привело их в дикий восторг. Они все на гортанном наречии начали что-то кричать, а затем разбегаться к чапарам,[230] державшим их лошадей в ближайших переулках. Затем, подобно стае испуганной птицы, они вылетели на юрких конях из города, чтобы скорее добраться до аулов и кишлаков и поведать там про милость, оказанную им ближайшим родственником величайшего в мире Падишаха, русского царя.

* * *

Спустя дней пять после смотра великого князя под вечер я вернулся к себе в квартиру. Уставшим себя я не чувствовал, но решил лечь в кровать пораньше, так как с рассветом должен был вместе с Цымбаленко и Жадаевым отправиться в горы, подыскать еще нетронутые сенокосы или же купить у жителей уже заготовленные ими на зиму сено и зерно. После прошлогоднего печального опыта мы в предстоявшую зиму не могли рассчитывать на регулярную доставку нам фуража, и поэтому решили в частном порядке сделать себе нужный запас.

Лишь только я загасил свечу, как через открытое окно услышал приближающиеся шаги и затем голос капитана Золотарева.

– Ты не спишь? – спросил он меня.

– Нет, – ответил я.

– Я слышал, что ты завтра собираешься на покос.

– Да, да, с рассветом я с людьми отправляюсь в горы.

– А когда вернешься?

– Думаю часам к двенадцати быть уже дома.

– Ну и отлично. Я хотел тебя только предупредить, чтобы ты не запаздывал. Завтра, если ты не забыл, день моего ангела, и я прошу тебя на слоеный пирог и на рюмочку замороженной смирновки. Сегодня я ее получил из Владикавказа вместе с малосольными огурцами. Итак, завтра прошу к часу дня в мою усадьбу. Форма одежды обыкновенная, – рассмеялся капитан и, попрощавшись, скрылся в темноте.

Мы, офицеры в Эрзинджане, стали называть в шутку свои квартиры поместьями, именьями, замками, виллами и т. п.

Так, дом, в котором я устроился, звался пулеметной виллой, квартира командира 13-й роты усадьбой Золотарева. Эти шутливые названия были все же не без основания. Моя вилла представляла отличный домик в большом тенистом саду. Перед главным входом находился фонтан. В распоряжении моем было несколько комнат, которые, за исключением одной, оставались свободными. Мне особенно нравилась комната, которую я занял и где я сейчас лежал, – это была большая стеклянная веранда, окруженная со всех сторон деревьями. Днем сквозь длинную аллею виднелись высокие горы, куда я намеревался утром отправиться на разведку за сеном.

Меня постепенно начинала одолевать дремота. «Итак, завтра в первой половине дня за сеном, а во второй на именины», – пронеслось в моих мыслях, и я заснул.

Ночью я был разбужен денщиком. Рядом с ним стоял дежурный по команде, который протянул мне приказ по полку. Когда Сотников поднес ко мне лампу, то я прочитал: «Завтра 23 июля в 6 часов утра полку выступить по Сивасскому шоссе на Чардакли, куда прибыть к вечеру того же дня» и т. п.

– Сообщить приказ офицерам и фельдфебелю, – сказал я дежурному. – А ты, Сотников, разбуди меня в 5 часов.

Люди ушли. Мной опять начали овладевать дремота и предсонные, но уже новые мысли: «Сено и именины отменяются, а вместо того – вперед на Чардакли».

Когда я проснулся, вернее, был разбужен, то моя веранда вся была залита лучами утреннего солнца. Вместо постоянного чая я поел большую тарелку вкусной сочной туты (так называется на Кавказе плод из шелковичного дерева). Мой хозяин-турок, узнав о моем уходе, сильно опечалился. Было ли ему действительно жаль моего ухода или в нем была только боязнь нового пришельца, – мне трудно было его в этом случае понять. Я только в одном его отлично понимал: тяжело жить с непрошеными гостями, а еще тяжелее им повиноваться.

Когда я подъехал к бивуаку, то стройные ряды палаток уже были сняты, и вместо них немного впереди стояла серая квадратная, наподобие большой каменной глыбы, масса людей.

Все время слышались приветствия подходивших к ротам офицеров и ответы на них людей. Согласно приказу, в городе должны были остаться: обоз 2-го разряда, формируемая учебная команда, музыкантская команда, слабосильные команды и часть полкового околотка. Помимо роз нам пришлось в Эрзинджане сорвать и массу шипов. В городе и в его окрестностях свирепствовал особый вид лихорадки. Она выражалась в высокой температуре и сильно изнуряла организм. Бывали от нее и смертные случаи. Какое было точное название этой болезни, мы не знали. Одни ее называли африканской лихорадкой, другие малярией. Солдаты ее прозвали просто «эрзинджанкой». Кстати, под этим словом у них значился ряд различных представлений: так, реку Кара-Су под городом они прозвали «эрзинджанкой». Вонючая армянская водка у них также звалась «эрзинджанской» и т. д.

Я поздоровался со своей командой. Она стояла рядом с 4-м батальоном, впереди которого должна была следовать. Ответив на приветствие капитана Золотарева, люди 13-й роты стали наперебой поздравлять своего ротного с днем ангела. Растроганный Золотарев, покручивая русый ус, говорил:

– Спасибо, спасибо, хлопцы. Да вот вместо пирога придется отвалять верст сорок, а там опять подавай команду по канавам (по окопам). Ничего не поделаешь, хлопцы, служба не спрашивает, а приказывает. Коротка была наша эрзинджанская масленица.

Я подал команду пулеметам двигаться вперед.

– Тринадцатая на плечо. Справа по отделениям шагом марш, – скомандовал за мной капитан Золотарев.

– Ногу тверже. Раз, два, три, – отсчитывал он громким голосом шаг. – А ну-ка, Заремба, – обратился капитан к бравому унтер-офицеру, – запой нам именинную. Загни нам чего-либо залихватского, чтобы до этих Чардакли, черт их дери, рота моя и пела, и плясала.

Заремба резким и сильным тенором запел.

Слова напева были мне очень знакомы. В них, в простых солдатских словах, воспевались победы старых Кавказских полков над гордыми и храбрыми горцами.

Рота, мерно отбивая шаг, каждый раз подхватывала слова запевалы припевом:

«Бой, бой, русский бой, Мы дралися за горой, По горам твоим, Кавказ, Раздается слава нас».

Прошла долина, кончилась стрелой дорога. Мы втягивались в узкое ущелье. Опять новые неведомые горы. Опять черный голый камень.

– Кажный день все дальше и дальше мы от Рассеи, – услышал я около себя.

– Дурной этот турок. Его бьют, а он огрызается, и все назад, – ответил кто-то рядом, затем, подумав, продолжил: – Кончал бы миром. Ему было бы хорошо, да и нам пора отдохнуть.

К сумеркам мы подошли к Чардакли.

25 июля Кубинский полк, сменив части 4-й пластунской бригады, занял позиции на высотах, что около сорока верст западнее Эрзинджана. Позиции прикрывали Эрзинджанскую долину со стороны Сиваса. Боевой участок полка располагался по обеим сторонам шоссе приблизительно в двух-трех верстах западнее перевала Едыдерелер. По фронту он тянулся около шести верст. Правый боевой участок полка располагался на высотах, что между горами Чардакли-Даг и Метли-Даг. Вправо этот участок ограничивался большим и широким оврагом, а влево заканчивался перед селом Еникей. Боевой состав участка составлял батальон при двух пулеметах и при четырех горных орудиях. Средний боевой участок пересекал шоссе и заканчивался у подножия высоты 6920 (отрог Язы-Баш).

Средний боевой участок занимался двумя ротами при двух пулеметах.

Левый боевой участок располагался на отроге 6920 и занимался батальоном при двух пулеметах. Средний и левый боевые участки находились под прикрытием легкой горной и мортирной батарей. За средним боевым участком у Чардакли располагался ближайший резерв: две роты при двух пулеметах.

Полковой резерв (батальон) и штаб полка находились в 4–5 верстах восточнее Чардакли в широкой лощине у начала дороги на село Мухар.

Боевой участок полка связывался вправо с туркестанцами, а влево с дербентцами. Позиция по природным свойствам удовлетворяла требованиям обороны. Она имела отличный обстрел, за исключением среднего участка. Этот участок лежал частью в лощине, и позиции турок командовали над ним. Стрелковые окопы этого участка располагались на нескольких невысоких горках, покрытых кустарником (зеленые горы). При искусном использовании этих высот для обороны представлялась возможность задержать противника до подхода из Чардакли резервных рот.

Тактическим ключом позиции считался правый фланг. Ввиду особой его важности, на нем были устроены две оборонительные линии, а в тылу их был построен кольцевой окоп на роту и два пулемета. Вся позиция была удалена от противника местами на средний, а местами и на дальний оружейный выстрел.

Сильно пересеченная местность на всем фронте полкового участка являлась выгодным обстоятельством для противника.

До 10 августа действия, как наши, так и противника, ограничились перестрелкой.

Однажды перед рассветом после 10 августа (дату точно не помню) со стороны лощины, разделяющей нас и туркестанцев, послышалась сильная ружейная и пулеметная стрельба. Огонь постепенно удалялся в глубь расположения туркестанцев (кажется, 23-й турецкий стрелковый полк).

Через несколько минут посты, спущенные вперед нашей линии, донесли о приближении противника.

Появившийся вскоре после того противник был встречен метким ружейным и пулеметным огнем. Через некоторое время он был на всем участке полка отброшен. Особенно серьезное положение создалось на нашем среднем участке. Здесь противник успел ворваться в лабиринт зеленых сопок (1-й батальон), но огнем с окопов и подошедшим резервом с Чардакли был с большими для него потерями отброшен.

Ввиду неясности обстановки и стрельбы почти в самом тылу туркестанцев, начальник правого боевого участка пододвинул резерв к оврагу. Когда окончательно рассвело, то со стороны туркестанцев картина очевидцам представилась в следующем виде: ворвавшиеся было в глубь расположения туркестанцев, турки быстро отступали. Они преследовались губительным огнем стрелков. Когда турки отошли за нашу линию окопов, то они включительно до своих окопов преследовались нашим ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем. Несмотря на самоотверженное поведение турецкой пехоты, их атака окончилась полным неуспехом. В довершение их окончательной неудачи, один наш снаряд угодил в группу их начальников, перебив нескольких офицеров.

До самого вечера, как с нашей стороны, так и со стороны турок, поддерживался сильный артиллерийский огонь. Один из последних снарядов противника угодил в котел 2-й роты, где варился борщ.

Потерь было около 30 человек. Из офицеров был убит командир 3-й роты поручик Абрамов.

Этим боем заканчивается боевая страда кубинцев в Великую войну.

Дальнейшая служба полка до последних дней его пребывания на фронте выразилась в разведках и в мелких стычках с курдами.

Новый разгром 3-й турецкой армии, нанесенный ей правым флангом и центром Кавказских армий, все же не значил еще достижения нами полного успеха на всем фронте. Обстановка ясно показывала, что главные события должны будут разрешиться на другом участке фронта, почти на 120-верстном пространстве, начиная от левого фланга 1-го Кавказского корпуса и включительно до самого Битлиса. Этот участок, против которого сосредоточилось до 11 дивизий турок, прикрывал кратчайшие пути в обход крепости Эрзерум, т. е. во фланг и тыл центра Кавказской армии.

Действия сосредоточившихся частей 2-й турецкой армии предполагались по направлениям: на Битлис, Муш-Огнот и от Киги на Мелихан через хребты Бегур-Даг и Шайтган-Даг. Против предстоявших действий 2-й турецкой армии на указанном участке находился лишь 4-й Кавказский корпус, но по мере развития событий командование Кавказской армии постепенно стягивало к этому важному участку все имевшиеся свободные силы, которые и должны были решить участь назревавшей операции.

Сосредоточение этой ударной группы должно было быть произведено главным образом за счет 2-го Туркестанского и 1-го Кавказского корпусов, против которых противник сделался окончательно пассивным.

Первоначально бои завязывались к югу от Битлиса и Муша. К концу июня в упорных боях на высотах Куртис-Дага, что южнее Муша, начала выясняться группировка сил противника. Кроме того, усиленной разведкой конницы правее Куртис-Дага включительно до левого фланга 1-го Кавказского корпуса выяснилось, что противник сосредоточил большинство сил в районе Огнот-Киги. Тогда в этом направлении выслали из армейского резерва 5-ю Кавказскую стрелковую дивизию, занявшую промежуток между 1-м и 4-м Кавказскими корпусами.

После произведенной перегруппировки части 4-го Кавказского корпуса во второй половине июля перешли в энергичное наступление и вскоре достигли значительного успеха. Однако в двадцатых числах противник сам перешел по всему фронту в наступление. В продолжение трехдневной весьма упорной борьбы наши части под давлением превосходных сил противника оставили Битлис, Муш, отойдя также и в направлениях Огнот-Киги.

Начала создаваться определенная угроза Эрзеруму, так как некоторые пути к нему почти были обнажены.

Ввиду создавшейся серьезной обстановки, командование перебросило на Огнотское направление 4-ю Кавказскую дивизию, бригаду пластунов и стоявший в Эрзинджане Елизаветпольский полк.

По сосредоточении этих частей общее командование над ними принял начальник 4-й Кавказской стрелковой бригады генерал Воробьев,[231] который в начале августа перешел в наступление, вслед за которым перешли и все части, включительно до левого фланга 4-го Кавказского корпуса.

Бои носили крайне упорный характер. Они стоили обеим сторонам больших жертв. В некоторых участках, особенно на фронте 4-го Кавказского корпуса, был достигнут большой успех; однако общая обстановка на всем участке фронта оставалась для нас весьма серьезной.

Перешедшая было к обороне 2-я турецкая армия в середине августа вновь переходит в общее наступление.

Почти до последних дней августа в упорной борьбе конечный успех не мог склониться ни в одну, ни в другую сторону. Турки вкладывали необычайную энергию и упорство, но в конце всего их все, казалось, неудержимые порывы разбились о стойкость русских полков.

Остановив напор противника, части генерала Воробьева, а за ними и 4-й Кавказский корпус вновь перешли в наступление. Сопротивляемость противника начала ослабевать, и наши части шаг за шагом, беря позицию за позицией, все время продвигались вперед.

К сентябрю турки были по всей линии опрокинуты. Наши части выдвинулись к югу от линии Киги – Огнот. Угроза Эрзеруму не только была ликвидирована, но и вообще 2-я турецкая армия, понеся большую неудачу и громадный урон, лишилась активности, по крайней мере, на несколько месяцев.

Ввиду крайне тяжелых условий в смысле подвоза продовольствия, наши части приостановили дальнейшее наступление.

Приближавшееся осеннее ненастье, а вслед за тем и суровая зима исключали возможность для обеих сторон начать новые операции.

В сентябре Елизаветпольский полк вернулся в Эрзинджан, откуда он был отправлен на позицию, где сменил дербентцев, стоявших на участке между кубинцами и бакинцами.

Дербентцы отошли в корпусный резерв в селение Челик. Впоследствии на фронте 39-й дивизии была произведена небольшая перегруппировка, где между кубинцами и елизаветпольцами встал армянский батальон.

Пройдя с 20 октября 1914 года до 25 июля 1916 года около 350 верст, Кубинскому полку суждено было задержаться на Чардаклийских позициях включительно до июля месяца 1917 года. Почти двухлетние бои и марши сменились продолжительным и нудным сидением в окопах, где, помимо невзгод позиционной жизни, пришлось претерпеть и стужу, и голод, а под конец начало революции и первые признаки разложения фронта.

Первый месяц стояния на позициях прошел у нас в работах по укреплению позиций. Дни проходили быстро в заботах и хлопотах. Кроме устройства самих позиций, требовалось обзавестись на зиму землянками для жилья, конюшнями, складами и т. п. Для всех этих затей необходимо было большое количество лесного материала, единственным источником которого являлись ближайшие к позициям села.

Но вот, наконец, мы укрепились, врылись в землю, как кроты, и приготовились коротать скучную зиму.

Кроме отпускных, командир полка разрешил каждой роте и команде отправлять посменно несколько человек в Эрзинджан для отдыха. Эта мера оказалась вполне рациональной, и она не шла в ущерб ни численному составу полка, ни его дисциплине. Отправляемые в Эрзинджан как офицеры, так и солдаты должны были находиться в отведенных помещениях, вести занятия и по первому вызову немедленно следовать на позицию. Понятно, что отправка в город ожидалась с нетерпением каждым. Каждому хотелось пожить в хорошей квартире, выкупаться в бане, да и вообще побывать в городе, который на всех нас произвел очень выгодное впечатление.

В одно сентябрьское утро я отправился в Эрзинджан для выяснения вечно неразрешенного, а сейчас особенно острого вопроса о довольствии фуражом. Надежды, которые я возлагал на заготовку его, совершенно не оправдались. Оставшийся в Эрзинджане Жадаев доносил мне, что ввиду большого спроса частей на сено и на зерно запас последнего сделан им весьма ограниченный. Время покосов прошло уже давно, и траву, годную для косьбы, можно было найти только местами, да и то главным образом у берегов горных ручьев.

Дорога от перевала Чардакли до самой долины шла ущельем и под большим уклоном. Часа через три переменного аллюра я выехал из мрачного коридора в долину, а часа через два после того прибыл в Эрзинджан.

Время было осеннее, но в городе стояла теплынь. Какая разница: на позициях холод и туманы, а здесь такая благодать. Такая разница в температуре объяснялась сравнительно низким положением города относительно тех высот, откуда я прибыл. Так, Эрзинджан возвышался над уровнем моря около 4000 футов, а высота Чардакли-Даг около 9000 футов.

Для дальнейшей добычи сена я оставил метод действий, принятый Жадаевым. При помощи того же Вартанова он завел знакомство с турками, от которых узнавал, где и каким образом можно добыть фураж. Бывали дни, что люди возвращались и с пустыми руками, но случалось, что они привозили и траву, и сено, а иногда даже и зерно.

Поиски сильно отягощались тем, что установившиеся хорошие отношения с курдами были испорчены нами же, русскими. Уже стало опасно посылать людей мелкими партиями и без оружия.

– Зря начали их обижать, ваше благородие, – говорил мне Жадаев. – С этой дичью можно было договориться. А тут наши не то артиллеристы, не то бакинцы стали у них все отнимать, баб обижать и чинить всякие безобразия. Ну и вышло то, что вместо «здравствуйте» получайте пулю из засады. Лови ты его после в камнях под небесами.

Однако терпением, старанием, а отчасти и риском быть подстреленным Жадаеву удалось собрать запас фуража больше чем на месяц. Все было сложено в большом сарае и береглось как самое дорогое имущество.

За вторичное пребывание в Эрзинджане я успел с ним ознакомиться более основательно, чего не мог сделать в первый раз. Город лежит в юго-западной части долины в нескольких верстах от правого берега реки Кара-Су. По размерам он уступал Эрзеруму, но по местоположению, по климатическим условиям, а также и по благоустройству он несравненно стоял выше первого.

Тип города восточный, но его узкие улицы очень выигрывали от массы зелени и многих красивых домов. Большая площадь с двухэтажными домами имела почти европейский вид. В городе находилось до десятка мечетей и несколько церквей. Главная мечеть представляла красивый образец арабской архитектуры. Эрзинджан – название армянское, и в старину он назывался Есинга.[232] Начало существования города относится к эпохе древнего владычества греков. По преданию, город разрушался землетрясением 14 раз. По тому же преданию, в нем был храм Анаита.[233] Эрзинджан, как и Эрзерум (по-древнеармянски Ардзен-Рум, а по-древнегречески Феодосипол), в течение бурной истории подвергался неоднократному владычеству персов, греков, арабов, сельджуков, пока в XVI столетии не утвердились во всей Малой Азии турки. В военном, в политическом и в других отношениях Эрзинджан не играл такого значения, как Эрзерум, но все же он являлся крупным административным центром и узлом важных дорог, как то: на Трапезунд, на Сивас, на Кемак и на Эрзерум.

Распорядительностью и энергией генерала Ляхова в городе был установлен полный порядок, и жизнь в нем стала входить в нормальное русло. По вечерам на площади перед штабом корпуса играла музыка. Кроме прогулок, на той же площади можно было посидеть в сравнительно благоустроенном кафе. Кубинцы в Эрзинджане заняли несколько кварталов в юго-западной его части. Приблизительно в середине в большом саду и в небольшом домике помещалось офицерское собрание.

Любимым местом всех в саду было несколько скамеечек и столов среди живописной группы деревьев. Сколько надежд, сомнений, радостей и печалей было нами здесь пережито в частых наших разговорах, а иногда и спорах…

В один темный и тихий вечер в укромном уголке сада было особенно живо. Прибывший из Тифлиса поручик Кондахчиани потчевал скромным ужином и стаканом вина по поводу награждения его Георгиевским орденом. За всю войну поручик Кондахчиани сделался первым и единственным кавалером в полку столь высокой награды.[234]

Тамада стола капитан Родионов в умелом тосте подчеркнул заслуги поручика Кондахчиани у Аш-Калы, пожелал ему с честью носить полученное отличие и высказал надежду, что, может быть, судьба в будущем смилостивится над кубинцами и даст нам еще несколько кавалеров ордена храбрейших.

Следующий тост тем же капитаном Родионовым был предложен за командира полка, сумевшего написать блестящую реляцию поручику Кондахчиани при представлении его к награде. Этот тост был особенно поддержан офицерами. Создавалось такое впечатление, что без способностей командира полка поручик Кондахчиани, по всей вероятности, не получил бы награды.

К сожалению, на деле это было так.

Хорошее, но все же небольшое дело кубинцев под Аш-Калой и в то же время сравнительно скромная заслуга 4-й роты под командой поручика Кондахчиани благодаря умелой реляции полковника Болтунова оказались щедро награжденными. Но почему же настоящий героизм многих кубинцев в продолжение двухлетней борьбы подчеркивался лишь очередными наградами? Почему не были удостоены к представлению высшего ордена такие офицеры, которые деяниями уже не раз умножили славу полка? В моих мыслях пронеслись: капитан Хабаев, полковник князь Херхеулидзе, поручик Прорешный, покойный подпоручик Мушкудиани, искалеченный Арсенашвили, покойный подполковник Квартовкин, капитан Руссов…[235]

Как ни странно, но у нас право на получение этого ордена всецело зависело от командира полка, от его способностей писать реляции, уменья ладить со штабами и от прочих его дарований, главным образом дипломатического свойства. Судьба такими командирами нас обходила.

Реляциям полковника Попова после Сарыкамышских боев Георгиевская дума не верила, и не без основания, так как он фактически за время боев не управлял полком и в представлениях писал были и небылицы.

Командир полка полковник Волошин-Петриченко по глубокому убеждению не считал удобным представлять отличившихся офицеров к высшей награде по той лишь причине, что он ее пока сам не имел.

Не скрою перед читателем, сколько было обиды, когда в Гасан-Кале были выстроены два полка – дербентцы и кубинцы, а командир корпуса, сопровождаемый англичанами и французами, торжественно надел на молодого прапорщика-дербентца знак ордена святого Георгия и еще какое-то отличие англичан. Прапорщик был представлен за отличие, оказанное им при взятии Мергимирского перевала.

А сколько крупных отличий показали кубинцы у Кеприкея, Сарыкамыша, Джилигеля, Азан-кея и т. п. В сравнении с ними взятие Мергимирского перевала делалось лишь маленьким эпизодом. И вот это маленькое было награждено, а большое обойдено. Лично я в строю испытывал такое состояние: вот, мол, вы, кубинцы, смотрите на дербентцев, как нужно драться, тогда и вы удостоитесь такой же награды. И вся эта сущая несправедливость объяснялась постановкой вопроса о представлении офицеров к статутным наградам.

Не спорю, может быть, прапорщик-дербентец достоин был полученной награды, но, говоря откровенно, вопрос о получении им Креста, может быть, навеки остался бы открытым, если бы тут не действовал умело его командир полка. Мастерски написанная к его представлению реляция сопровождалась командиром полка по всем инстанциям, начиная со штабов и кончая советом мудрейших и храбрейших, т. е. Георгиевской думой.

Я думаю, что во всех полках, как у офицеров, так и у солдат, помимо установленных наград существовала, если можно так выразиться, частная награда, без всяких знаков отличия, но очень ценимая всеми, – это глубокая признательность однополчан к своим живым и мертвым героям. Эта высшая награда считалась у нас самой справедливой, так как она давалась не на основании письменных реляций командира полка, а на основании глубокого внутреннего убеждения всех участников боя.

Если бы все награды, как статутные, так и очередные, давались по представлению самих офицеров, и если бы высшим начальникам и штабным чинам давались Георгиевские отличия значительно строже, чем на самом деле, то великая награда у нас в армии ценилась бы еще больше.

* * *

Совершенно мирная жизнь города несколько нарушалась налетами турецких аэропланов.

В одно утро я был разбужен по тревоге. Оказалось, из штаба корпуса сообщили о приближении неприятельского аэроплана. Через несколько минут со стороны северной части города послышалась залповая и частая ружейная стрельба. Я выскочил наполовину одетым в сад, и вскоре увидел приближавшийся в мою сторону аэроплан. По отличительным знакам на нем я понял, что это был турок. Он летел совсем низко, но, что удивительно, не бросал в нас ни бомб, ни стрел.[236] За стеной послышалась команда капитана Хабаева, а вслед за тем стали раздаваться один за другим ружейные залпы нашей учебной команды. Аэроплан плавно стал удаляться в сторону Бакинского полка, и только в нескольких верстах от города у болотистого берега Кара-Су сбросил две или три бомбы.

Кроме подобного рода «воздухоплавательных событий», некоторым исключением в нашей повседневной жизни в Эрзинджане были концерты и танцевальные вечера, устраиваемые в помещении штаба корпуса, кажется, под покровительством самого командира корпуса.[237] Мне как-то раз удалось там побывать.

Большой красивый зал вмещал в себя около двухсот человек. В первом ряду на почетном месте сидел командир корпуса, живой и даже очень подвижный старик. По сторонам около него сидело с десяток сестер милосердия, к которым он, кстати сказать, был очень благосклонен. Как-то не вязались в моем понятии война, высокий чин, ответственное положение и в то же время поведение легкомысленного ловеласа. Благосклонность к сестрам милосердия он проявлял также и в том, что любил с ними совершать поездки в автомобиле по всем окрестностям Эрзинджана.

Раз на этот счет дело не обошлось без курьеза. Мчавшийся автомобиль с командиром корпуса, который сидел между двумя сестрами, остановился перед одним солдатом. Причина такой неожиданной остановки заключалась в том, что солдат не отдал командиру корпуса установленной чести, не став ему во фронт.

– Почему ты не стал мне во фронт? – задал рассердившийся командир корпуса солдату вопрос.

– Так что вам не полагается, – ответил последний.

– Да как же не полагается, когда я твой корпусной?!

– Никак нет, вы будете дохтур, – дальнейшую сущность этой истории, которую мне рассказывали, я не помню. Мне только объяснили, что солдат принял корпусного командира за доктора на том основании, что последнего, не зная в лицо, встретил с сестрами милосердия.

Концерт начался пением хора казаков конвоя корпусного командира. В отдельных номерах выступали главным образом чины при штабе корпуса. Один пел, другой декламировал, третий показывал способности на целой серии различных размеров гармоний.

После продолжительной скуки такой разнохарактерный дивертисмент вызвал с нашей стороны бурные овации. В то же время у меня сложилось такое представление, что некоторые участники концерта состояли на службе при штабе корпуса только благодаря сценическим способностям.

Но вот по горам забегали беспокойные тучки. Деревья вокруг моей веранды оголились, и их желтые опавшие листья легли в саду толстой пеленой. Погода насупилась, и затем заморосил холодный осенний дождь.

В Эрзинджанской долине было тихо. Она вся была закрыта от ветров, подобно стенам, высокими и обрывистыми горами. С позиции сообщали, что там дождь и ветер сменились снежной метелью.

Покончив с делами, я в одно дождливое утро отправился в Чардакли. Уже при въезде в ущелье начал дуть северный ветер, и я решил основательно закутаться в бурку и в башлык. Чем дальше вперед, тем становилось все холоднее. В полпути дождь начал падать вперемежку со снегом, а у разъезда на Мухар я попал в настоящую зиму. В поздние сумерки сквозь темноту и быстро падающий снег я увидел немного в стороне от шоссе несколько огней, это был Чардакли. В единственном здании с большим двором помещались батальонный командир, телефонная станция и перевязочный пункт; прочее ютилось вокруг в землянках.

Через несколько дней после прибытия я отправился на правый боевой участок, где вступил во временное командование 3-м батальоном. На позиции в общем было спокойно, но турки открыто ходить не позволяли.

Порядок дня и ночи нарушался: или поднявшейся артиллерийской канонадой, или усиленной разведкой, или же приездом начальства.

После двух– или трехдневной метели и стужи погода успокоилась. Появилось солнце, наступила оттепель. В один из этих теплых дней я раз получил известие по телефону, что в Чардакли прибыл начальник дивизии и что он через некоторое время может быть у меня на участке. Приблизительно часа через полтора к моей землянке подъехал генерал Ляхов в сопровождении нескольких офицеров и казаков.

Приняв от меня рапорт и основательно ознакомившись с состоянием участка, генерал со всей конной группой направился к окопам с тем, чтобы пройдя их, выйти на средний боевой участок.

– Ваше превосходительство. Там опасно, противник сейчас же по вас откроет огонь, – заметил кто-то из нас.

Генерал на момент дал сбор коню и опять не без театральной позы, отчеканивая каждое слово, громко ответил:

– Для русского генерала турецкая пуля не страшна, – затем, взмахнув нагайкой и заставив тем коня проделать красивый скачок, он галопом поскакал к окопам. К великому нашему удивлению, турки, ясно видя большую конную группу, почему-то не произвели по ней ни одного выстрела.

К концу ноября мы сидели в глубоком снегу. Тропа, связывающая правый боевой участок с Чардакли, окончательно исчезла. Борьба с природной стихией требовала выносливости и той же дисциплины духа, как в бою. Тяжелые испытания способны выносить только хорошие войска. Не нужно забывать, что даже суворовские чудо-богатыри, и те у Чертова моста, перенося нечеловеческие лишения и усталость, зароптали.

В первой половине декабря снег опять зарядил на целую неделю. Поднявшаяся после того метель не только замела дороги, но и сравняла снегом все овраги. На расчистку окопов, землянок и путей пришлось снаряжать всех, кроме дежурной части. Бывали дни, когда люди окончательно начинали выбиваться из сил, особенно во время вьюги. Только что вычищенный окоп почти мгновенно заносился снежными сугробами.

Нередко вследствие накопления на крутом скате гор больших снегов случались снежные обвалы. Громадные снежные лавины с гулом неслись в пропасть, сметая на пути все что попало. В Елизаветпольском полку таким образом было унесено в пропасть до 30 человек, из которых удалось откопать только половину.

О повседневной связи думать не приходилось. Дороги в снегу приходилось проделывать лишь периодически. Совершив такой, как мы выражались, «снежный прорыв» к Чардакли, боевые участки запасались продовольствием дней не десять, а затем все опять засыпалось снегом. Снежные выемки местами приходилось делать больше сажени, а в одном месте просверлили даже снежный туннель. Дров у нас не было. Они выдавались на вес золота и служили лишь для варки пищи. В землянках было холодно и досадно сидеть. В вопросе топлива туркестанцам повезло. На их участке росли какие-то колючие кусты, прозванные людьми «кураем». Это низкорослое растение при топке давало сравнительно достаточную теплоту, но в то же время, очевидно, содержа некоторое количество смолистых веществ, оно сильно дымилось какой-то черной гарью. Эта едкая гарь не успевала вся уходить в трубы и наполняла собой низкие землянки, проникая всюду: в кожу людей, в одежду и т. п. Вследствие чего живущие в них производили впечатление людей, вымазанных с головы до ног сажей.

За подобный вид, не знаю почему, но мы назвали своих соседей «ланцепупами». Это шуточное и непонятное название вошло в обиход позиционного лексикона; так, например, вместо того чтобы сказать, что пришло два туркестанца для связи, говорилось: пришли два «ланцепупа», или вместо названия 23-й Туркестанский стрелковый полк говорилось: «23-й ланцепупский полк».

Очень часто ночью, проходя заледенелые окопы и видя неподвижные в снежных панцирях фигуры часовых, я невольно вспоминал картину Верещагина «На Шипке все спокойно».[238] Какой борьбой, каким душевным напряжением достигалось это спокойствие теперь, на новой, слишком большой, пересекающей больше, чем весь Малоазиатский полуостров, Шипке.

Да и у нас бывали случаи замерзания. Лично я чуть не сделался жертвой суровой и беспощадной метели.

Желая навестить вечером артиллеристов, я направился к их батарее, отстоявшей от нас около тысячи шагов. Выйдя из своей землянки и пройдя немного вперед, я был встречен сильным снежным вихрем. Ледяная пыль била мне в лицо, в глаза. Ничего не в состоянии видеть перед собой, я двигался наугад. Не найдя землянок артиллеристов, я решил вернуться назад. Проблуждав с час, я, к большой досаде, убедился, что окончательно потерял ориентировки. Я кричал, стрелял из нагана, но все это заглушалось воем бесновавшейся вьюги. Только часа через три, окончательно вымотавшись в борьбе со снежными сугробами, я случайно вышел на окопы 12-й роты.

И никто на эти ужасные условия жизни не жаловался и не роптал.

– Было бы полбеды, если бы не вша проклятая. Заела всех живьем, – приходилось слышать от людей.

В этих словах лежала ужасная действительность. Этот противный паразит, за отсутствием бань, чистого белья и возможности раздеться, размножился в громадном количестве, причиняя людям, кроме отвращения, мучительный зуд и внося также случаи бича человечества, сыпного тифа.

В этой борьбе с суровой природой люди показывали такое же презрение к лишениям и даже к смерти, как это они показывали в бою. Проверяя несение ими службы и задавая вернувшимся дозорам вопросы, каждый раз слышались в ответ бодрые ответы:

– Все благополучно.

– Со стороны противника ничего не замечено.

В ясные лунные ночи служба становилась легче. Хорошие глаза видели далеко, и наряд людей, высылаемых вперед, значительно уменьшался.

Коротая длинные зимние ночи, не раз приходилось слышать от людей такую просьбу:

– Разрешите, ваше благородие, туркам устроить майдан, – это значило, что в сторону противника выпускалось несколько пуль, чем у них вызывался переполох. В ответ противник иногда часами вел ружейную стрельбу, часто не останавливаясь перед открытием артиллерийского огня и пусканием светящихся ракет.

Несколько раз дозоры находили воззвания противника. Большей частью они были безграмотны, и смысл их заключался главным образом в необходимости кончать войну и не верить англичанам, которые обманывают русских.

Один раз дозор нашел бутылку коньяку и табак с надписью: «Господам офицерам. Пейте на здоровье». В ответ на другую ночь мы оставили на том же месте чай, сахар, галеты и еще что-то с запиской: «Господам офицерам. Кушайте на здоровье».

Но были на большой Шипке места, где было еще тяжелее. Это главным образом было там, куда и летом человеческая нога не всегда ступала. Трудные, малодоступные тропы покрывались глубоким снегом и на десятки верст делались непроходимыми. Отряды лишались буквально какого-либо подвоза, и их терпение и страдания переходили всякие границы. Они проводили ужасную стужу и непогоду без землянок. Палатки уносились сильным ветром, как клочки бумаги. Часто бывали случаи, когда люди питались падалью, а кони объедали одни у других хвосты.

Много теперь на свете устроено богатых могил неизвестным героям, которые служат предметом всеобщего почитания. Много, много наших неизвестных страдальцев-героев нашли смерть в глубоких снежных сугробах турецких гор. Их могилы едва ли кто найдет. Едва ли кто придет им поклониться. И только хищный орел будет испуганно озираться, глядя на белые кости русских солдат…

Да воздаст история всем должное! Но нет правил без исключения. В этом море героизма, в этом сплошном порыве к подвигу находились капли малодушия и позорного предательства.

В одну долгую морозную ночь я получил телефонограмму, что на среднем боевом участке из 7-й роты перебежало к противнику шесть человек. Эти преступники прибыли в полк всего месяц назад из запасного полка. Как пришлось через несколько дней узнать, и в других полках дивизии также перешло к противнику из того же пополнения несколько человек. Спустя неделю у меня в команде ночью исчез унтер-офицер, также прибывший с последним пополнением. Будучи назначен ко мне в команду как пулеметчик, он произвел на меня прекрасное впечатление. С Георгием, бывший драгун, кажется, Приморского полка,[239] он бежал из германского плена, чем у всех нас снискал себе еще больший почет. На самом деле оказалось, что он принадлежал к числу распропагандированных немцами наших военнопленных, которые под видом бегства возвращались в Россию с целью вести тайную агитацию против войны, государства и т. п. Фамилии его я не помню, но если я не ошибаюсь, он звался Андреевым.

Переход около десяти наших солдат к туркам был результатом пагубной агитации в запасных полках Андреева и ему подобных. Андреев действовал у нас в полку, как выяснило расследование, очень осторожно. В команде он показывал повиновение и требование к службе, а между людьми рот вел пропаганду за то, что у турок и у немцев пленным выдаются хороший паек, жалование и предоставляется полная свобода.

Около середины декабря я вернулся в Чардакли. На некоторое время я устроился с нашими врачами, и жизнь в комнате, да еще с печью, мне показалась давно забытым комфортом. В Чардакли кроме повседневных забот мне предстояла большая работа. Я должен был выделить часть своей команды на формирование 2-й пулеметной команды. Выбрать двух офицеров и несколько солдат для отправки в Петроград, где они должны были изучить пулемет системы Кольта.[240] Затем из неофициальных источников я узнал, что мне, может быть, поручена подготовка личного состава для нескольких пулеметных команд, которые должны будут войти в состав новых формирований.

Спокойствие на участке полка нарушалось нами по предписанию свыше в целях разведок. Раза два штаб дивизии требовал языков, что, конечно, даром не давалось.

В первой такой разведке были убиты младший офицер команды разведчиков прапорщик Матинянц и два разведчика. Вторая разведка была менее удачной. Турки оказались начеку, и разведчики, потеряв несколько человек убитыми, вернулись без языков. В третьей разведке, в которой частично участвовали пулеметчики, удалось захватить нескольких турецких солдат. Это разведка, произведенная, насколько подсказывает моя память, в конце декабря. Организовал ее поручик Алабовский, вступивший в Чардакли в командование разведчиками. Этот молодой офицер был одарен большой решительностью и отличным уменьем разбираться в обстановке.

Получив задачу о поимке языков, подпоручик Алабовский решил ночью подкрасться к селу Еникей, что лежало между нашими и неприятельскими позициями. Наблюдениями установили, что село на ночь занималось заставой противника. За день или за два до полученной задачи перебежчик, прошедший ночью Еникей, указал, в каком доме останавливается на ночь противник и где им выставляется пост. Кроме того, турок заявил, что в селе в некоторых дворах можно найти сено. Последнее обстоятельство мной было принято во внимание, и я решил, в случае удачного нападения разведчиков, вывести его в возможном количестве. Для этой цели я решил нарядить около десяти пулеметчиков при таком же количестве лошадей под командой прапорщика Виницкого.

Предложенный и принятый Алабовским план состоял в следующем: разведчики врываются в дом, где находится турецкая застава, и частью ее уничтожают, частью забирают в плен, затем, продвинувшись на западную окраину села, прикрывают работу пулеметчиков по захвату сена. План был, по-моему, смелый и рискованный, но я решил, чтобы в нем приняли участие и мои пулеметчики, ввиду на то крайней необходимости, так как, по словам людей, наши кони давно уже просили милостыню.

Наступила ночь. К Еникею потянулось человек с двадцать разведчиков, от которых в шагах пятистах двигались мои пулеметчики. Не доходя до села, пулеметчики были остановлены Алабовским за небольшим скатом. Они должны были войти лишь после получения от него приказания.

По словам прапорщика Виницкого, все дело произошло в следующем виде. Оставив за себя унтер-офицера Жадаева, прапорщик отправился вместе с разведчиками. Через минуты три они застигли врасплох неприятельский пост. Один из турков был убит ударом приклада, а другой, оглушенный кулаком Алабовского, был обезоружен. Не медля ни секунды, Алабовский с Виницким и с разведчиками бросились к большой сакле, откуда через окно виднелся тусклый свет. Открыв дверь, Алабовский первый вскочил внутрь сакли. В небольшой комнате, освещенной коптилкой, лежало на полу человек шесть турецких солдат, они все спали. Один же сидел у тлеющего камина и, подперев голову обеими ладонями, очевидно, дремал. Сидевший турок при приближении к нему Алабовского сделал попытку подняться, но в тот же момент ему Алабовский нанес смертельный удар в голову громадным камнем, находившимся у камина. По всей вероятности, этим камнем турки пользовались в качестве сидения.

Как рассказывал мне после того сам Алабовский, он, ворвавшись в саклю и столкнувшись лицом к лицу с турком, только тогда сообразил, что в руках у него нет никакого оружия.

Башкой в малой комнате не развернуться, а вытаскивать из кобуры револьвер было ему поздно. В критический момент его взгляд остановился на камне, которым он и воспользовался. Попытка другого турка подняться с полу и взяться за ружье была остановлена ударом по голове и револьверной рукояткой прапорщика Виницкого. Остальные турки были все обезоружены ворвавшимися людьми. Пять или шесть турок были отправлены под конвоем к нам на позицию. После пленения турецкой заставы цепь разведчиков продвинулась вперед села, а пулеметчикам было сообщено, чтобы они вошли в село за сеном.

К рассвету удачная экспедиция вернулась в Чардакли. Кроме захваченных пленных было привезено около двадцати тюков сена. Потерь не было.

Утром среди галдежа людей, делящихся впечатлениями о минувшей ночи, среди нетерпеливого ржания коней, почувствовавших скорую дачу сена, я услышал детский плач. Недоумевая, откуда у меня в команде могли появиться дети, я протиснулся между людьми и среди них увидел двух мальчиков. Старшему было на вид лет десять, а младшему около семи. Они были одеты в старые лохмотья, а вместо обуви ноги их оказались обмотанными в старые тряпки. Когда я подошел к ним, то они перестали плакать и, всхлипывая, недоверчиво смотрели на меня большими черными глазами. Их забрали люди с собой из Еникея.

– Жаль нам стало детей, – слышались слова вернувшихся. – Брошенные, голодные, да и, гляди, каждый час их могла хватить шальная пуля.

– Куда же их девать? – спросил я, будучи в корне против добровольцев-подростков, женщин-солдат и т. п.

– Мы уже за ними присмотрим, ваше благородие. Они сделаются настоящими кубинцами. Разрешите их оставить у нас.

Я не хотел перед людьми показывать жестокости. Если бы я этих детей приказал отправить куда-нибудь в тыл, то тем я мог очень обидеть своих солдат. Я разрешил мальчиков оставить при обозе команды, при условии в случае боев или каких-либо передвижений немедленно их отправить в Эрзинджан.

Через недели две у кухонь я вновь увидел малолетних пленников. На них уже не было лохмотьев. Они были одеты в специально сшитые для них гимнастерки и шинели с погонами. Кроме того, для них ожидались из Эрзинджана сапоги.

Сейчас дети уже не смотрели на меня исподлобья. Я погладил каждого из них, в ответ я получил их милые детские улыбки. Старшего звали Ахмед, а младшего Ибрагим. Люди эти имена окрестили на свой лад: одного прозвали Валентином, очевидно, в честь меня, а другого Николаем.

Не помню в точности когда, но однажды, в один морозный солнечный день, когда снег в тени оврагов казался голубоватого цвета и когда солнечные скаты гор блестели, как раскаленные диски, к нам приехал командующий фронтом генерал Юденич.

Первый раз за всю войну генерал провел среди кубинцев несколько часов. Без помпы, без всякого желания показать себя, к строю подошел представительный генерал. Поздоровавшись, генерал молча обошел роты построенных по шоссе у Чардакли.

– Поднять полы шинелей, – приказал генерал. Генерал вновь стал обходить строй, желая убедиться в качестве солдатского обмундирования.

Приказав распустить роты, генерал осмотрел несколько солдатских землянок, после чего отправился верхом на правый участок позиции. Так как командующий армией с несколькими офицерами прибыли к нам на автомобилях, то им предложены были полковые и офицерские лошади, причем сам генерал воспользовался моим Эрастом. Командир полка, несколько офицеров и я сопровождали генерала включительно до возвращения его в Чардакли. Генерал задержался на позиции несколько часов. Он внимательно ознакомился с устройством позиции, задавал нередко офицерам и солдатам вопросы. Затем генерал, остановившись на одном наблюдательном пункте, долго, долго смотрел в сторону противника. Как хотелось мне тогда узнать сокровенные мысли нашего вождя!

Что он думал, глядя вперед на эту бесконечную анфиладу снежных гор?

Пошлет он нас вперед к ним рвать позиции? Пойдем и сделаем.

Захочет ли он обойти их? Сделать десант? Окончательно обессилить когда-то грозную Оттоманскую империю? Все сделаем, ибо Кавказские полки всегда верили в своего вождя, а он в них.

Окончив наблюдения, генерал вместе с нами сошел к лошадям и отправился к Чардакли. Не доезжая версты, очевидно, не без заведомой цели, на снегу палкой были безграмотно выведены слова: «Пара мыр» («Пора мир»). Каждый из нас молча прочитал их, и это ни для кого не было новостью.

Несмотря на отличный дух Кавказской армии, столь продолжительная и кровопролитная война все чаще и чаще вызывала из солдатской массы вопрос, когда же конец.

В начале января 1917 года я получил приказ отправиться в Эрзинджан для подготовки личного состава трех пулеметных команд, предназначаемых во вновь формируемые части. В течение месяца мной велись усиленные занятия. По окончании подготовки молодым пулеметчикам был произведен смотр.

Присланная из штаба корпуса комиссия для проверки знаний пулеметного дела нашла, что люди были отлично подготовлены. После произведенных испытаний люди были распределены и отправлены к местам новых формируемых частей. Я получил месячный отпуск, после чего по прибытии в полк должен был вступить в командование третьим батальоном.

Во время моего отсутствия в полку произошли новые и большие перемены. Полковник князь Херхеулидзе принял один из полков 66-й пехотной дивизии, в ту же дивизию был переведен произведенный в полковники Коломейцев. Через несколько дней после их отъезда был получен приказ о переводе командира полка, с производством его в генералы, в штаб корпуса или в штаб армии. Условия жизни в Чардакли далеко не позволяли сделать широких проводов отъезжавшему всеобщему любимцу.

Всем же казалось, что одним из приятных воспоминаний у вновь произведенного генерала, покидавшего свой полк, останется последнее кубинское «прости».

Новым командиром полка был назначен Генерального штаба полковник Якубович.[241] Он прибыл в полк к началу февраля. Находясь в отпуске, я не был свидетелем приема им полка, но первое впечатление, произведенное им как на офицеров, так и на солдат, было неприятное. Ряд же нетактичных поступков с его стороны в первые дни командования полком, создали отношение к нему всех скрыто враждебным.

Была у нас часть офицеров, которые, в силу служебных обстоятельств покидая строй, забывали его важную основу, а именно человека. Возвращаясь в этот строй, но лишь на время, чтобы отбыть ценз командования,[242] или, как мы говорили, появляясь на кратковременное гастролерство, они уже не могли подойти к этому человеку, будь то офицерская корпорация или же солдатская масса.

Более вдумчивые из них старались так или иначе подойти к подчиненным, понять их, другие же просто этим пренебрегали. Они или показывали полное равнодушие, или держали себя в достаточной удаленности, в высокомерии и т. п. Наконец, были и те, которые просто не считались ни с чем, так сказать, были начальниками домостроевского толка и делали все, как им нравилось, пренебрегая традициями, самолюбием и достоинством подчиненных. Часто они для пущей важности напускали на себя величие опытных строевиков, причем последнее выражалось у них в грубости, в невежестве и в старой армейской бурбонщине.[243]

Прибыв в полк, полковник Якубович начал прием с объезда позиций. Кажется, на правом боевом участке, при опросе претензий, люди чистосердечно признались, что в получаемом довольствии у них всегда бывала большая нехватка.

– Про мясо у нас хозяйственная часть забыла, да и с хлебом что-то сдали, – отвечали с разных сторон люди. Такие ответы для нас, офицеров, живущих в одних условиях с солдатами, ничего особенного не представляли. Мы отлично понимали солдатскую нужду, и если он ее стоически переносил, то отчасти потому, что мы эту нужду вполне разделяли с ним. На позиции офицеры отказывались от многих скромных привилегий, питаясь с людьми с одного котла, и жили с ними в тех же землянках. Вообще же, война, сохранив в частях дисциплину, видоизменила некоторые рамки взаимоотношений между офицером и солдатом. Они сделались, на мой взгляд, проще и реальнее. Строгое и точнее повиновение уставу осталось в прежней силе, но нас, офицеров, не смущало откровение солдата в нехватке продовольствия. Полковнику Якубовичу, опытному строевику, это очень не понравилось. Он нашел в этом какое-то выступление, чуть ли не бунтарство, и решил этому положить конец. Он приказал замолчать.

– Кому не нравится казенный паек, может убираться туда, к туркам! – крикнул полковник, показав рукой в сторону неприятельских позиций, и вслед за этим разразился площадной бранью.

Приказ был исполнен. В наступившей мертвой тишине полковник покинул правый боевой участок. Дальше включительно до последней роты никто ему ни на что не жаловался. Его всюду встречали молчанием, в котором таился знак глубокой полученной обиды. Я не присутствовал при этой неприятной сцене, но участвовавшие в ней офицеры, по их словам, готовы были провалиться сквозь землю.

Полковник Якубович, по всей вероятности, в тот момент не отдавал себе отчета в непростительной ошибке. Будучи по природе своей, наверное, грубым и невоспитанным человеком, он показал эти качества при первой же встрече с полком.

Не понимая солдата и, очевидно, не желая его знать и полагая, что солдату можно сказать все и нанести ему всякую обиду, полковник все же не представлял, что он жестом в сторону турок создал непроходимую пропасть между собой и людьми.

Давно, давно, почти за два десятка лет до начала войны в Елизаветпольском полку произошел такой случай. Во время строевых занятий один из ротных командиров, оставшийся недовольным ротой, крикнул фельдфебелю: «Веди роту к чертям, в Турцию!» – после чего, повернувшись, ушел к себе на квартиру. Каково было его удивление, когда через несколько часов дежурный по роте доложил, что рота в казарму не вернулась и пошла куда-то по Караурганскому шоссе, т. е. по направлению к турецкой границе. Роту вернули, но командир роты должен был в спешном порядке выехать из полка. Из опыта мы узнали, что солдату можно было сказать лишнее, но не все, кроме того, это лишнее во многих полках, в том числе и в нашем, строго преследовалось самими офицерами. Все, если можно выразиться, реформы полковника Якубовича в Кубинском полку выразились в том, что он разогнал, как он сам выразился, «болтуновское омоложение».

Дело в том, что полковник прибыл в полк с несколькими офицерами, служившими до того времени вместе с ним в Тифлисском военном училище. Приказом по полку несколько ротных командиров должны были уступить свои должности новым прибывшим офицерам.

Предназначаемый мне 3-й батальон был принят капитаном Михайловским. Причиной перемены полковник выставил принцип старшинства. Аргумент, безусловно, важный, но в этом случае полковник пренебрег новой и важной традицией полка, где старшинство очень считалось с количеством времени, проведенного офицером на фронте. Нечего скрывать, что и эта нетактичность произвела на офицеров весьма невыгодное впечатление. Образовавшаяся пропасть между командиром полка и офицерами сделалась еще глубже.

* * *

Наступил февраль 1917 года. Что сулила нам грядущая весна!..

Огромные лишения, стоически перенесенные Кавказской армией, все-таки не прошли для нас даром. Она еще раз явила и союзникам, и врагам высокий дух. Ни для кого не являлось тайной, что с наступлением весны и с урегулированием вопроса снабжения армия нанесет противнику еще ряд новых поражений. Кризис продовольственного вопроса, созданный главным образом большой удаленностью фронта от базы и неудовлетворительным состоянием дорог, постепенно начал проходить. После необычайных усилий к Эрзеруму была проведена узкоколейная железная дорога с большой провозоспособностью. С той же неутомимой энергией ее дальнейшие работы были продолжены в сторону Мамахатуна и Эрзинджана. С наступлением теплых дней предполагалось начать работу по устройству целой сети шоссейных и грунтовых дорог.

Кроме этих мер было в проекте, на осуществление которого уже ассигновали крупные средства, использовать плодородные места занимаемой нами неприятельской территории под посевы и под покосы для армии. Последней мерой достигалось то, что на следующую зиму армия могла частично сама себя обеспечить в продовольственном отношении, избегнув тем повторений тяжелой зимы.

Наконец, в стратегических отношениях мы находились в самых благоприятных условиях, чем это имело место за всю войну.

Каковы были планы нашего командования на предстоящую кампанию 1917 года, нам, конечно, не было известно. Мы имели полное право предполагать, что объектом наших новых действий могли служить новые политические и административные центры Турецкой империи, как то: Сивас, Харпут, Диарбекир.

Состояние турецкой армии на нашем фронте не представляло для нас уже той серьезной силы, как это пришлось нам испытать в начале и в середине войны.

3-я турецкая армия с осени 1916 года представляла всего один лишь корпус, а в моральном смысле ее полки уже не были теми полками, каковыми были они во время Сарыкамышских боев 1914 года.

Вторая их армия, как более сохранявшаяся, по-прежнему представляла внушительную силу, но, на наш взгляд, получив в кровопролитных боях жестокий удар от русских, она уже не могла в себе иметь духа для крупных активных действий. Нам оставалось нанести противнику еще один или два новых поражения, и тогда могуществу Турции в Малой Азии был бы положен конец.

Но воспользоваться плодами побед после почти трехлетней героической борьбы нам не пришлось.

В первый раз за всю блестящую боевую историю склонились русские знамена, но не перед силой супостата, а по вине самого же русского народа.

В Петрограде произошел переворот.[244] Император отрекся от престола. Раскаты наступившей революции докатились до фронта. Россия стояла перед началом грозных и судьбоносных событий.

Часть VI Период от марта до декабря 1917 года: Революция. Развал фронта. Уход полка с театра военных действий в Ставропольскую губернию

Приступая к изложению последней части воспоминаний, где я постараюсь изобразить жизнь полка от начала революции до последних дней его существования, – прошу читателя остановить внимание на одном обстоятельстве.

В предыдущих частях работы я, помимо изложения фактов чисто боевого значения, преследовал цель изобразить отчасти духовную, а отчасти и бытовую сторону родного полка в его трехлетней и неустанной борьбе.

Признаюсь, что в труде я не оправдал всех надежд. Все получилось гораздо бледнее, слабее, чем это было в действительности.

Однако в попытках дать картины прошлого я испытывал некоторое удовлетворение. Я воскрешал в памяти боевую славу одного из Кавказских полков, высоко и горделиво в продолжение нескольких десятков лет державшего русский стяг на далекой Российской окраине.

Но писать о его гибели, о потерянной жатве многих и многих побед, давшихся потоками крови, мне сейчас будет очень тяжело… Писать об этом – значит растравливать больные раны, а в сущности не дать этим ничего ни историку, ни читателю. Умолчать же – значило бы не закончить повести, чего бы я очень не хотел делать. Итак, я продолжу труд.

Но сумею ли я изобразить весь трагизм разваливающейся, может быть, лучшей в мире армии? Будет ли мне по силам дать правильную и беспристрастную оценку событиям и людям, оказавшимся свидетелями и участниками гибели как всего российского фронта, так и Кавказской армии?

Конечно, нет.

Да я и не задаюсь этим.

Слишком все совершившееся было грандиозным, многосложным, отчасти и непонятным. Да и кому же было по силам, особенно тогда, охватить, понять взбушевавшийся российский океан, эту ввергнувшуюся в хаос величайшую в мире страну, или вернее, часть света?

Я ставлю лишь маленькую и скромную задачу – изобразить наблюдаемые мной события так, как они мне тогда представлялись. В моей узкой призме зрения будут помещены лишь отдельные эпизоды жизни, вернее, эпизоды умирания полка с момента революции и до последних дней оставления им фронта и Кавказа.

Мои записки будут далеки от полноты. Может быть, в них не будет и абсолютной точности. Но я уверен, что историк, сопоставляя материал моих воспоминаний с историческими заметками моих однополчан, сумеет найти подлинную историю тяжелых дней кубинцев за время русского лихолетия.

По справедливости, я должен был воздержаться от какой-либо критики как событий, так и людей. Не нам, участникам, давать оценку всему пережитому. Всестороннее изучение всего происшедшего, тщательное исследование его причин – только лишь эти условия могут дать беспристрастную критику, полезную для грядущих поколений.

И вот, несмотря на подобный взгляд, я все же, не раз касаясь минувшего, буду давать и его критическую оценку.

Едва ли я и мне подобные в то время могли воздержаться от суждений, горечи и негодования по адресу тех, кто оказался тогда вольным или невольным виновником перед лицом Родины. Я уверен, что и историк, и читатель найдут у меня и пристрастность, и односторонность, но пусть они примут во внимание, что не с холодным умом, не как равнодушный наблюдатель со стороны, я взирал на события, явно влекущие Россию к пропасти. Я тогда мучительно страдал, и эту боль за посрамленное отечество, особенно тогда, когда мы стояли на пороге окончательной и близкой победы,[245] я испытываю до сегодняшнего дня.

Эта тяжелая моя и моих современников рана уйдет вместе с нами в могилу, но те, кто останутся после нас, пусть учатся на ошибках минувшего поколения. Пусть они знают, что ошибок история народам не прощает никогда.

Революцию я застал в Тифлисе. Признаки ее можно было заметить значительно раньше, но все-таки совершившийся переворот казался многим неожиданным. Трудно было поверить, чтобы правительство так быстро и малодушно, почти без борьбы, передаст власть восставшим, предводительствуемым искусными немецкими агентами.[246] Но, увы, Россия встала перед совершившимся важным историческим фактом. Император отрекся от престола, а власть перешла в руки Временного правительства. Знал ли государь, что он отрекался и за себя, и за сына, ввергая тем Россию на путь тягчайших испытаний? Понимала ли русская интеллигенция, что, присоединившись к революции, она тем подписывала себе смертный приговор? Мне лично казалось, что экстренных, не терпящих причин для переворота не было,[247] и весь российский пожар оказался результатом нашей русской душевной слабости и неуравновешенности. Чуть ли не с первых месяцев войны, главным образом под влиянием какого-то психоза, создалось у всех представление о необходимости немедленных реформ и коренной ломки всей системы государственного правления. К концу, вместо того чтобы напрячь всем силы для победоносного окончания войны, – все увлеклись политиканством.

Распоряжения и действия правительства, военных и административных властей критиковались, поносились, не без тенденций подорвать их авторитет. Крупные ошибки правительства являлись лишь поводом для осуществления русскими революционерами своих заветных мечтаний. Причины же революции лежали глубоко в истерии русской народности. Затяжная война, неуспехи на фронте, частью объясняемые бездарностью, отсутствием прозорливости и малодушием командного состава, неудовлетворительное снабжение фронта – все это при умелой работе немецких и революционных агентств понижало настроение нашего обывателя, всегда расположенного больше к пессимизму, чем к реальному пониманию обстановки.

Исповедуя ряд учений о способе переворота и о новом государственном устройстве, часть русской интеллигенции была привержена теории так называемого пораженчества, т. е. она хотела использовать неудачи на фронте как толчок для низвержения существующего строя. Будущая Россия ими представлялась различно. Одни строили Российское государство на принципах децентрализации власти, другие – на федеративных началах, а третьи – уже на базе чистого коммунизма.

При создавшемся такого рода настроении в русской общественности, при существовавшей у нас классовой розни, и все это при вековой отсталости крестьянства и рабочих масс, – факт совершившейся революции являлся несомненным буревестником грозных событий.

Вся атмосфера после переворота наполнилась какой-то болезненной нервностью, а в сумерках русской действительности ясно вырисовывался кровавый облик междоусобной брани.

Но почему же чему-то радовались, приходили в неистовый восторг, лобызались, поздравляли друг друга с низвержением ненавистного царского режима? Даже и те, которых цари, начиная с их предков, веками не оставляли щедротами, старались выразить презрение к ушедшему от трона императору. Мне особенно памятны первые дни революции. Официальные известия о перевороте я узнал, будучи в казенном театре. После первого акта, не помню, какой оперы, на сцену вышел какой-то господин и прочитал с только что отпечатанной телеграммы текст об отречении государя от престола. Закончив чтение, господин поздравил присутствующих с республикой, с новой эрой жизни и т. п.

После его слов раздались гром аплодисментов и восторженные крики ликующей публики. К непрекращающимся крикам «ура» и «да здравствует революция» присоединились звуки бравурной марсельезы. Через несколько дней многотысячная масса вылезших из казарм солдат, рабочих и праздно шатавшихся манифестировали по улицам преданность революции и новому правительству.

Я покинул Тифлис в разгаре его всеобщего революционного торжества. Я не сказал бы, что отдавал ясный отчет обо всем происходившем, и очень часто на многочисленные поставленные вопросы я не находил ответов. Я никак не мог понять причины ликования нашей интеллигенции.

Вместо того чтобы правильно оценить все происшедшее, и вместо того чтобы владеть хотя бы минимальной способностью предвидеть грядущие последствия происходивших событий, как ни странно, наша интеллигенция смотрела на все глазами ребенка. В своих воззрениях, в своей критике и в своем легкомыслии она не отличалась от толпы. Она смешалась с ней, и вместо того чтобы повелевать последней, она старалась ей во всем подражать.

Если раздавались иногда предостерегавшие голоса, то они покрывались громкими и пустыми фразами: «Гнев народа, пережиток царизма, лес рубят – щепки летят» и т. п. Наша интеллигенция обладала одной лишь отличительной чертой – необычайной способностью к словоизвержению. Она преступно разменялась и сделалась орудием всех вылезших из подполья политических партий, не имея ни сил, ни желания быть самостоятельной.

Воспитываемая в последнем столетии в духе ненависти к правительству, она в то же время отличалась и отсутствием патриотизма. В дни же российской смуты она не смогла создать себе идеи государственного спасения и, оказавшись вдохновительницей революции, в недалеком будущем поплелась за ее хвостом.

* * *

Не радовался событиям один лишь офицер. Как часто его третировали в нашем русском обществе. Его считали отсталым, недоучкой и слепым служителем непопулярного правительства. Из уст всей российской интеллигенции, исповедовавшей различные политические учения, начиная от бледно-розовых прогрессистов до ярко-красных марксистов, постоянно раздавались комплименты о политической безграмотности офицера.

Надо признаться, что в этом – в вопросах политических – офицеры были несведущими, мало ими интересовались, но это обстоятельство нас совершенно не смущало. Мы отлично знали, что офицеры всех армий всегда стояли в стороне от политических вопросов, что вполне согласовалось с назначением сущности армии.

Принцип всей службы офицера сводился к защите государства от каких бы то ни было его врагов. Офицер, поддавшийся какому-либо партийному учению, хотя бы и не враждебно настроенному против существующей власти, переставал быть полезным членом армии.

Но что теперь казалось странным, в дни революции политически безграмотный офицер оказался жизненно более прозорливым, чем любой представитель рядовой русской интеллигенции. Мы, офицеры, отлично сознавали, в какую сторону ведут нашу Родину события. Далеко не осведомленные ни во внешней, ни во внутренней политике нашего государства, может быть, мало знакомые с насущными потребностями нашей общественности, крестьянства и рабочего класса, мы все же обладали одним, и весьма важным, свойством – знанием души русского человека.

Мы не вдавались в детали изучения всей его психологии с ее замечательными особенностями так богато одаренной природы, но мы практически давали ей очень правильную оценку. В силу служебного положения мы все время приходили в соприкосновение с народной толщей в лице ежегодно приходивших в части новобранцев, а также запасных, проходивших повторительные сборы.

Глубоко любя и отчасти разделяя судьбу с нашим простолюдином, мы в то же время с чувством большого прискорбия могли признать его вековую отсталость в смысле культурного развития.

Мы отлично знали, на что способен многомиллионный русский народ при должной государственной организации и кого он представит, почуяв над собой безвластье. Мы верили в его исключительные способности, но никогда на них не строили себе никаких иллюзий.

С нашей интеллигенцией, насколько мне казалось, дело обстояло иначе. Практически она частично лишь сталкивалась с народом и, несмотря на постоянно подчеркиваемую к нему любовь, мало его понимала и, как результат этого, переоценивала все его качества.

Всю политическую, культурную и экономическую отсталость наших народных масс, эту громадную прореху нашей государственности, наша интеллигенция объясняла исключительной виной нашего правительства, и поэтому стояла с властью на непримиримых позициях. Мне лично казалось, что причиной этого нашего векового несчастья являлось не одно только правительство.

Я невольно задаю себе вопрос: не лежит ли тут вина, кроме правительства, и на самой интеллигенции? А может быть, следует также принять во внимание и исторические особенности развития русской государственности? По-моему, наша интеллигенция не ставила правильного диагноза нашей хронической болезни и в исторической роли напоминала не врача, а скорее ноющего перед больным беспомощного родственника.

Поставив себя в столь неправильное положение, интеллигенция почему-то не учитывала того важного обстоятельства, что она не пользовалась в народе никакой популярностью. Как уже я заметил, настроенная не только антиправительственно, но и антипатриотически – она подчас со своими отвлеченными идеями была непонятна массам.

В больше чем столетней агитации против существовавшего строя она имела успех среди рабочей среды. Основной принцип ее идеологии далеко не ограничивался переменой социальных условий трудящихся, а стремился путем насаждения классовой ненависти и дискредитирования власти привести к насильственному перевороту. Надо заметить, почва для всевозможных агитаций среди рабочего класса оказалась весьма подходящей. Рабочие в массе находились в очень тяжелых экономических и социальных условиях. В моральном отношении эта была далеко не здоровая масса, а вина тому лежала в недалеких прошлых половинчатых реформах нашего правительства. Часть раскрепощенных крестьян осталась вовсе без земли, и во имя вопроса существования разошлась по городам на фабрики и заводы.

Это и послужило началом русского пролетариата, положенным самим же правительством. Впоследствии этот новый класс, уже в силу общеэкономических условий развития промышленности и техники, стал нарастать, и нездоровой атмосферой начал внушать серьезные беспокойства.

К сожалению, в разрешении этого чрезвычайно важного вопроса правительство не сделало ничего существенного. Эксплуатация труда, почти нищенское его вознаграждение, и все это на фоне богатства и чрезмерной роскоши городской жизни – вся эта вопиющая несправедливость вызывала в рабочих раздражение и убеждение в полной к нему несправедливости. Все это наложило особый отпечаток на его душу. Он начал постепенно превращаться в типичного пролетария. В нем уже перестает существовать понятие о собственности и о праве, и в конечных вожделениях он становится сторонником уничтожения всякой собственности во имя рисующегося ему принципа полной справедливости и равноправия. О последствиях этой ложной теории он не задумывался. Можно ли было его винить в случае, когда над этим вопросом не задумывались и те, которые в силу положения и развития должны были это отлично понимать. В этом обострявшемся изо дня в день вопросе интеллигенция не искала разумного выхода из положения, а лишь подливала масло в огонь.

Восторженно примкнув к революции и приняв на себя в лице Временного правительства бразды правления, интеллигенция упустила из виду тот закон революции, что народ никогда не начинает по своей инициативе переворота, но впоследствии, примкнув к событиям, он уже не руководится ни умом, ни указаниями интеллигенции, а дает волю лишь разбушевавшимся своим инстинктам. Наша интеллигенция не учла того, что властью после переворота воспользуется тот, кого стихийная волна выбросит наверх. Рухнувшая старая власть очень смело всеми осуждалась, но с какой стороны приступить к новому, никто в точности не знал. От верхов и до низов все решали всевозможные государственные вопросы лишь теоретически.

Временное правительство пренебрегло таким важным средством, как вооруженная сила, на которую оно должно было опереться для сохранения порядка. Наоборот, правительство, в угоду толпе, начинает третировать верховное командование и вообще все офицерство. Грозные симптомы наступавшей анархии требовали решительных и безотлагательных мер, а правительство ограничивалось лишь хвалебными гимнами по адресу революционных героев. На кровавые бесчинства над офицерами в Петрограде, Кронштадте, Выборге[248] и т. п. – министр Керенский[249] кричал толпе: «Уймите свой справедливый гнев!» Какое было непонятное различие взглядов. Мы, офицерство, считали все совершившееся роковым стечением обстоятельств, а они, то есть интеллигенция, видели в революции строгую историческую последовательность, необходимую для прогресса России. Еще парадоксальнее было то, что мы, по последней воле императора, должны были присягнуть тем, кто фактически уничтожил династию и императорскую Россию.

Понимало ли Временное правительство, что власть его будет слишком кратковременна, или оно, может быть, не разбиралось в своем положении?

Но могло быть и то, что оно отлично видело ту пропасть, над которой стояло, и просто предпочитало держаться страусовской политики. Наши революционеры в экстазе могли строить сотни воздушных замков, но холодному бесстрастному уму был весьма ясен весь российский хаос, наша неразбериха, а главное, наступившее наше бессилие. Этот холодный ум нашелся в лице немцев и большевиков. Как одним, так и другим нужно было при помощи революции разрушить Россию. Немцам нужно было вывести нас из строя, а большевикам нужна была громадная территория для производства на ней экспериментов марксистского толка. И тем, и другим было по пути, и в знак предстоявших совместных действий они цинично пожали друг другу руки.

Как же отнеслась к перевороту солдатская масса? Конечно, она поняла все по-своему. Все приказы и всевозможные распоряжения военного министра Временного правительства, начиная с приказа № 1,[250] оказались для армии средством разложения. Армия в возраставшей прогрессии понеслась к гибели. Ее основные законы, построенные на вековом опыте величайших полководцев и мыслителей военного дела, стали признаваться отжившими. Вставшие теперь во главе всего военного дела, по невежеству своему, не знали, что законы стратегий и законы духа армии всегда остаются незыблемыми. Какая насмешка судьбы! Какой ужасный рок над Россией! За реформы ее армии взялись вчерашние купец, адвокат и еще какая-то личность без определенной профессии.[251]

Из всего происходившего сумбура солдатская масса своим чутьем отлично поняла, что ни закона, ни власти, ни ответственности уже нет, и что она может делать то, что ей захочется. В силу различных декретов офицер как лицо, обличенное властью, и как начальник перестал существовать, правительство под давлением черни урезывает его в правах, а в то же время тот же офицер должен был требовать исполнения приказаний от тех, которым новый закон разрешал не всегда повиноваться. Весь процесс разложения армии, по моему личному наблюдению, можно было разделить в два как бы самостоятельных русла, конечно, в результате текущих в одно и то же море анархии. Я хочу тем сказать, что в войсках глубокого тыла армии внешняя картина разложения несколько разнилась от обстановки, сложившейся в прифронтовой полосе.

В тылу дело вышло очень просто. Там казарма сама вышла на улицу и смешалась с чернью. С этого момента тыловые части уже перестают быть войсками и превращаются в разнузданную толпу. Службу нести они не хотели. Они не стремились ни на фронт, ни домой. Казарма для них стала ночлежным домом и бесплатной столовой. Эта несколькомиллионная масса в скором времени делается достоянием целой сети агитаторов различного толка, большей частью призывавших к неповиновению, к прекращению войны, к низвержению Временного правительства и к убийству офицеров как главных сторонников войны. Тлетворные результаты успели очень быстро сказаться. Части отказывались идти на фронт. Неповиновение становилось обычным явлением, а бесчинства над офицерами сделались почти безответственными. Армия тыла становится угрозой не для врага, а для своей же Родины. В эти грозные минуты Временное правительство, помимо неопытности, проявило полную растерянность, но предоставить власть военному авторитету, лицу, способному предотвратить опасность, оно, из боязни сойти с политической сцены, не решалось.

На фронте, непосредственно у боевой линии, дело обстояло на первое время иначе. Здесь не наблюдалось того поголовного разложения, как это имело место по всему тылу. Несение службы и дисциплина, за некоторыми исключениями, не нарушались.

На все это были причины, и главная из них – близость противника. Масса отлично отдавала себе отчет, что без порядка и без повиновения она обойтись не может. Агитация, которая, к сожалению, имела свободный доступ на фронте, также на первое время не имела успеха, фронт понимал, что если он снимется, то за ним понесутся лавины неприятельских войск. Агитаторы, с целью создать антагонизм между офицерами и солдатами на мотивах привилегированного положения первых, в этом случае также не достигли результатов. Люди хорошо учитывали, что офицерство одинаково с ними переносило тяготы службы, неся в то же время большую ответственность. Первоначальная ставка немецких и большевистских агентов на образовавшиеся солдатские комитеты не удалась. Эти комитеты были не только противодействовавшим элементом командному составу, но они же сделались ему некоторого рода помощниками.

Но все это было лишь в первое время. Не прекращавшаяся и все время увеличивавшаяся агитация, с благословением Временного правительства, постепенно начала приближаться к поставленной большевиками цели разрушения фронта. Их тактика была рассчитана на то, чтобы разубедить солдатскую массу в необходимости дальнейшего ведения войны. Опасения солдатских масс относительно противника были развеваемы тем, что якобы и последний был против войны. В подтверждение чего приводились случаи прекращения противником стрельбы, выставление им всевозможных плакатов и установившееся на фронте братание. Против этого по долгу совести восстал офицер. Но его бесхитростные слова о долге перед Родиной побивались новейшими аргументами: «Мир без аннексий и контрибуций».

– Товарищи, – раздавалось с трибуны, – бросайте окопы, где вас ждет только или пуля, или вша. Идите домой делить землю!

– Не слушайте ваших офицеров, этих приспешников старого режима. Они братья буржуев, триста лет ливших вашу кровь.

Особенно разлагающе на фронте действовало подходившее из запасных частей пополнение. Они часто приходили без офицеров, разогнав или перебив их в пути. Это были не что иное, как разбойничьи банды, с явно грабительскими замашками, вкусившие уже прелесть лозунга «Грабь награбленное».[252]

День за днем приближалась Россия к неминуемой гибели, но это обстоятельство, кажется, кроме офицера, никого не смущало. Всеми владело одно беспокойство – лишь бы революция не оказалась в опасности.

Как противно мне было сидеть в вагоне второго класса, битком набитом офицерами и военными чиновниками. От бесконечного курения и говора у меня начала болеть голова.

По какому-то мановению дьявольской руки все перевернулось, исказилось и вымазалось до неузнаваемости, несмотря на то, что от начала переворота прошло всего около двух недель.

Странная психика человека: кажется, половина его душевных функций построена на подражательности. Из чувства подражания он делал то, что, по его же глубокому убеждению, было ему противно. Мне вся действительность представлялась так, как будто мы все неожиданно попали в вонючую трясину и в то же время делали вид, что нас это положение ничуть не смущает. Вот уже большинство из нас до колена погрузились в липкую, зловонную грязь: каждому хочется скорчиться от отвращения и ужаса. Но многие строили лицемерно приятные лица и жалкими устами лгали, что все совершившееся им приятно.

– Помилуйте, господа, – чуть не кричал какой-то капитан. – Ведь революция находится в первоначальной эре развития. Весь процесс ее есть не что иное, как грандиозное строительство новой жизни, благоприятные результаты которой не замедлят сказаться.

– Откуда вы набрались, капитан, такого красноречия? – послышался голос сидевшего против офицера.

– Я вам говорю про начавшийся упадок, про разложение, про приближающуюся с полным размахом катастрофу, а вы поете революции любовную серенаду.

– Очевидно, вы не понимаете сущности наступившего момента, – улыбаясь, продолжил капитан. – Вы хотите судить о красоте архитектурной постройки, с которой еще не сняты леса. В муках, В муках, предназначенных самой природой, рождается новая Россия.

– Мы с вами начинаем говорить на разных языках. – загорячился оппонент капитана. – Если вы с улыбкой сравниваете вылезшее наружу хамство, безудержную расправу черни, убийства, грабежи, поджоги, с муками предстоящих родов, так необходимых России, то я вас отказываюсь понимать. Я уверен, что в этом случае в вас говорит не ваше внутреннее убеждение, а одно лишь желание подтасоваться под создавшуюся печальную всероссийскую обстановку.

Разговор начинал принимать обостренную форму. Очевидно, желая смягчить тон, один полковник заметил:

– Перемелется все, и мука будет.

– Удивляюсь, господин полковник, на какую муку вы рассчитываете? – раздался бас лежащего на верхней полке офицера.

– Не нужно быть кудесником, чтобы предсказать, что весь кордебалет Временного правительства при участии Совета солдатских и рабочих депутатов окончится кровавой междоусобицей, которая зальет Россию новыми потоками крови.

В открывшуюся дверь вагона вошла маленькая фигура в солдатской шинели с лицом, свидетельствующим о семитском происхождении. На правом рукаве фигуры была красная повязка с какими-то буквами, что являлось знаком отличия какой-то исполняемой им должности. Под мышкой фигура держала туго набитый портфель, а в руках какой-то металлический прибор. Очевидно, для пробивания проездных билетов.

– Господа офицеры, прошу приготовить ваши билеты, – проговорила фигура и приступила к контролю. За ней следовало в почтительных позах несколько кондукторов.

– Слушаюсь, господин комендант, – отвечали по-воински кондукторы на все распоряжения фигуры.

Окончив проверку наших билетов и коротко приложив руку к козырьку, фигура удалилась в следующее отделение вагона.

– Что это за птица? – задал полковник вопрос.

– Один из архитекторов новой строящейся России. Вы не смущайтесь, господин полковник. Пока леса еще с постройки не сняты.

– Это еще цветочки, а ягодки после будут. Кажется, будущее здание России очень будет смахивать на синагогу, – посыпались со всех углов по адресу капитана иронические фразы.

Поезд, замедлив ход и не доходя до станции, остановился.

Сквозь тусклое стекло вагона я увидел стальные перила моста и за ними знакомые постройки Сарыкамыша.

– Сколько теперь будем мы здесь стоять? – спросил полковник.

– Думаю, что порядочно. По всей вероятности, пути на станции забиты. Пока их расчистят. Сами знаете, что значат революционные порядки, – ответил ему бас с верхней полки.

Минут через десять в вагон торопливо вошла знакомая фигура коменданта. Он был бледен, а его крючковатый нос казался еще длинней. Об апломбе не было и помину.

– Господа офицеры, – запищала фигура, – пожалуйста, оставьте вагоны. Поезд к станции не будет подан. Она оцеплена войсками, так как там запасные роты, следовавшие на фронт, оказали неповиновение и убили полковника.

– Один из очередных эпизодов строящейся России, – ядовито заметил оппонент капитана.

Я покинул душный и накуренный вагон.

Рассчитывать на перевозочные средства до Эрзерума, кроме случайно находившейся в Сарыкамыше полковой двуколки, мне не приходилось. Все было в распоряжении различных делегаций съездов, комитетов и множества новых должностных лиц, без конца сновавших от фронта в тыл и обратно.

Переночевав в помещении команды, охранявшей полковые цейхгаузы, я задолго еще до рассвета отправился в далекий путь. Откровенно говоря, мне не сиделось в Сарыкамыше, слишком он мне осточертел за вчерашний день. Крики, красные флаги, митинги. Со всех сторон видишь озабоченные лица. Одним казалось, что они делают что-то важное, хотя в сущности самих событий и не разбирались. Другие просто пользовались случаем, чтобы как можно больше провести времени в тылу, спасая революцию. Наконец, были и такие, на которых большевицкая агитация начинала оказывать влияние. Хотелось быть подальше от грязи, бестолковщины и бесконечного потока человеческих словоизвержений.

К рассвету моя двуколка поднималась по зигзагам Хандарийского перевала.

Моим возницей оказался солдат неказистого вида. Ему было лет под сорок, а на первый взгляд при его русой нерасчесанной бороде можно было дать и больше. Как это часто бывало, вначале мы играли в молчки, но затем, после нескольких коротких вопросов и ответов, разговорились.

Как и следовало ожидать, мой возница оказался далеким от интересов к фронту, к революции и к политике. Его интересовало лишь одно – каким способом, по возможности скорей, вернуться домой.

– Вологодский буду я, – говорил мне мой собеседник. – А что, господин капитан, скоро ль конец всей каше?

– Какой? – как будто не понимая вопроса, спросил я.

– Да этой войне и всей этой революции. Кончали бы миром с немцем и с турком. Довольно людей калечить. Оно хорошо, что бар прикрутили, да боюсь, как бы эта слобода всем боком не вышла. Больно шальной наш народ. Посади его за стол, а он и ноги на стол. – Собеседник из осторожности, на всякий случай, огляделся вокруг двуколки и продолжил: – Начальствия развелось, хоть им частокол городи. Раньше, знай, почитали и самих офицеров, а теперь на каждом шагу тебе эти новые суконные господа; его по-человечески спросишь, а он вдруг вокруг тебя заколесит петухом и как загогочет. Я, мол, не из простых, я-де тебе представитель, заседатель. Мы-де передовые революции, на нас весь свет глядит, и тут же начнет сморкаться такими словами, что хоть уши затыкай и беги.

Да вот вам: вчера вез я дрова. Нечего греха таить, зазевался, и вдруг из-за крутого заворота появилась на всем скаку парная бричка. Попытался я свернуть в сторону, да было уже поздно. Бричка сцепилась колесами с моим возом. Ну, тут и пошло, кто крив, кто прав. «Тебе бы на печи сидеть или мух ловить», – услышал я, и думаю, ежели смолчишь, то еще больше насядут, ну и им в ответ: «А вам бы короче на заворотах». Кто был за конюха, промолчал, а другой, сидевший за барина, оказался поострей. На нем шапка была набекрень, на груди красный бант с тарелку величиной. Ну, словом, настоящий жених. Выскочил он из брички, да на меня: «Я тебя, сукин сын, сейчас же арестую за нарушение общественного порядка».

«За суку и ее сына ты перестань хрюкать, а с кутузкой пока погоди. Руки, брат, у тебя на это коротки».

«Да ты знаешь, кто я такой? Я делегат», – и пошел мне наворачивать таких имен, которых я во всю жизнь не слыхал.

«Вместо того чтобы брыкаться, возьми да помоги нам повозку развести. Ручек своих делегатских не попортишь, а делу будет польза», – сказал. Поругался парень еще, а потом возьми одним махом да оттяни бричку в сторону. Силенкой Бог его не обидел, да и по всему видать было, что конюховское дело он знал не хуже делегатского. Хоть не миром, но все же без драки мы разъехались.

Дальше словоохотливого собеседника я вынужден был остановить от дальнейших его рассказов. Дорога пошла под уклон, и я предупредил его, чтобы он не зазевался на каком-нибудь крутом завороте. К полудню мы были в Кара-ургане, а к вечеру подъезжали к Кепри-кею. Я вспомнил прошлогодние муки, когда я с повозками тащился по глинистой грязи, выбиваясь из последних сил. Сейчас двуколка катилась по прекрасному широкому шоссе. В стороне от него к Араксу тянулись один за другим поезда узкоколейной железной дороги. Свистки паровозов, шум вагонов вносили оживление в эту мертвую и дикую доселе долину. Каких усилий и средств стоили эти дороги! И неужели все это достанется туркам? Я напряг все усилия, чтобы отвлечься от этой тяжелой мысли.

Время двигалось к вечеру. Солнце скоро должно было скрыться за Кеприкейскими высотами. Вдали показался знакомый мыс, идущий к Араксу, за которым лежал Кепри-кей. Мое внимание привлекла доносившаяся со стороны мыса редкая ружейная стрельба. Я не придал этому никакого значения, предположив, что какая-нибудь часть, расположенная у Кепри-кея, ведет стрелковые упражнения. Однако несколько шальных пуль через наши головы озадачили нас. Еще один поворот дороги, и я увидел вдоль шоссе людей, стрелявших в направлении реки. Одни из них стреляли стоя, другие с колена, но большинство применилось к горкам щебня, насыпанного вдоль пути. Когда моя двуколка приблизилась к ближайшей группе людей, то я от них узнал, что они составляли роту запасных, следующих на фронт. Эта рота была одной из тех, которые третьего дня учинили в Сарыкамыше на станции ряд безобразий, убив при этом командира эшелона. Принятые, по словам «власть имущих», энергичные и строгие меры оказались сплошной бутафорией. Зачинщики мятежа и убийцы не только не были арестованы, но над ними даже не было произведено расследования. Революционные власти решили предать этот случай забвению, тем более что бунтовщики через свои делегации изъявили горячее желание следовать на фронт, чтобы там кровью отстаивать свободу.

Стрельба, или вернее, расстреливание патронов велось из озорства. Пули пускались в камни, в телеграфные столбы, в пролетавших птиц и т. п.

Проехав немного вперед, я убедился, что в этой веселой затее деятельное участие принимал сам командир роты, какой-то подпоручик с внешностью распущенного мальчишки. Он лежал на груде щебня, растопырив ноги, и целился в какой-то шест, на котором была прикреплена маленькая дощечка. По всей вероятности, я застал момент состязания подпоручика и его людей в призовой стрельбе, так как после произведенного им выстрела стоявшие вокруг закричали:

– Опять проиграли, это уже третий полтинник!

Признаться, меня вся эта картина возмутила до глубины души. Соскочив с двуколки, я быстрыми шагами подошел к мальчишке-офицеру и как старший потребовал от него остановить безобразие, чинимое им, а также и его ротой. Он вначале смутился, но затем, обнаглев, с сильным кавказским акцентом ответил, что он ничего не видит предосудительного в том, если он с товарищами солдатами решил на привале поупражняться в стрельбе.

– Но вы своей глупой забавой можете кого-нибудь или убить, или ранить, – возмущался я.

– А за этим не сумлевайтесь, – ответил мне грубо один из членов общества состязания в стрельбе. – Кого подцепит, за того и ответим.

Кругом меня стояли нахальные лица, за исключением длиннобородого фельдфебеля, сочувственно смотревшего мне в глаза.

Делать дальнейшие замечания и предупреждения я счел бесполезным, так как мое положение становилось не только неловким, но и опасным. Кольцо любопытных вокруг меня становилось все больше и больше. Однако, не желая показать смущения и боязни, я громко сказал:

– Ваши попустительства, поручик, не пройдут вам даром. Обо всем я в Кепри-кее донесу на вас рапортом.

Затем, быстро повернувшись и пройдя между расступившимися нахалами, я сел в двуколку и рысью последовал своей дорогой. Мой возница несколько раз подозрительно оглянулся назад.

– Того и гляди, что пулю пустят вдогонку, – заметил он. – Не стоит с ними задаваться.

В Кепри-кее я доложил о случившемся начальнику этапного пункта, на что он с горькой улыбкой ответил:

– Хорошо еще, что они палили в воздух. Если бы даже они упражнялись в стрельбе по проходящим людям, то все равно в это проклятое время на них не нашлось бы управы.

Поздно в сумерки запасная рота вошла в село. К этапному пункту подошло несколько солдат. В темноте я разобрал, что на их плечах были носилки, и на них кто-то лежал.

– Кого это принесли? – спросил чей-то голос.

– Своего ротного, – ответило несколько голосов.

– Винтовка у него разорвалась, – добавил один из них. Раненый оказался мальчишка-подпоручик, командовавший 2-й ротой. У него, через несколько минут после моего отъезда, по его небрежности ствол уперся дулом в щебень. Затем произошел нечаянный выстрел, разрыв ствола, и выскочившим затвором ему раздробило нижнюю челюсть.

Для ночевки мне и прибывшему вслед за мной подполковнику одного из Туркестанских полков отвели небольшую комнату в помещениях этапного пункта. Ужинать в столовую нам идти не хотелось, и мы, достав кипятку, решили подкрепиться чаем и имеющимися с собой закусками. Вскоре после начала нашего чаепития подполковник был вызван к коменданту. Через несколько минут он вернулся в возбужденном виде.

– Вы знаете, – начал он, – комендант пункта дал мне предписание вести запасную роту до Гасан-Калы вместо геройски выбывшего из строя подпоручика; как я не отказывался – он все время был на своем. Дожили же мы до хороших денечков. Нам приказывают, а мы смеем только уговаривать. На нас возлагают ответственность, а в то же время солдатне позволяется все, что ей угодно, включительно до самосуда над нами же. Посмотрите – вести из России получаются все ужаснее и ужаснее. Все летит куда-то прахом, а новорожденное и кратковременное правительство продолжает осыпать толпу пресловутыми декретами. У меня сложилось убеждение, что новые министры или определенные негодяи и изменники, или же они все представляют собой полнейшую бездарность при наличии одной их хронической болезни – это тяжелой формы словесной дизентерии.

Я еще долго слушал подполковника. Мне казалось, что его слова были не только его личными, но и большинства офицерства несколькомиллионной российской армии.

Утром, прежде чем покинуть этапный пункт, мы с подполковником были приятно удивлены вошедшим к нам в комнату подпрапорщиком, фельдфебелем запасной роты.

– Ну что, как, старина, поплелись наши банды в Гасан-Калу или еще, может быть, изволят спать? – обратился подполковник к вошедшему.

– Рота готова к выступлению, ваше высокоблагородие, – стоя навытяжку, громко отрапортовал фельдфебель.

Подполковник и я недоверчиво переглянулись и вышли вслед за стариком. К удивлению, на улице стояла в полном порядке запасная рота. На приветствие подполковника она бодро ему ответила.

– Ваше высокоблагородие, разрешите роте выдать хлеба и консервов? – спросил подпрапорщик.

Как вскоре пришлось узнать, фельдфебель утром обещался роте выдать продукты лишь при условии, если она встанет в строй. Через некоторое время, простившись с подполковником, я поплелся мимо роты на двуколке к Гасан-Кале. За нами послышалась команда: «Рота, направо, ряды вздвой, на плечо…»

Мой возница, мигнув мне глазом и кивком головы показывая на роту, с ехидством заметил:

– Настоящее войско.

* * *

Я проехал Эрзерум, этот главный центр управления армией, а сейчас и резиденция всевозможного рода комитетов, делегаций, экстренных съездов и т. п.

Путь до Эрзинджана на сей раз я проделал в два дня в грузовом автомобиле и на третьи сутки после полудня прибыл в Чардакли. Сейчас меня интересовал важный вопрос: как отнеслась в полку к перевороту солдатская масса и как все перемены отразились на офицерстве.

В первые дни масса реагировала на все очень спокойно, возможно, что она еще относилась ко всему недоверчиво.

Впоследствии, убедившись в самом факте переворота, она поняла его по-своему. Она чутким инстинктом поняла, что с уходом царской власти лопнули вековые традиции, на которых зиждились основы российской государственности. Она увидела, что новая власть в лице Временного правительства есть не власть, а лишь ее пародия, и что ее авторитет равнялся нулю. Она предоставлялась сама себе, личным интересам, отстранявшим далеко в сторону успех войны и вообще чувство святого долга перед отечеством. Спасти пошатнувшуюся ее душу могли только искреннее горячее слово патриотизма и разумные, строгие мероприятия правительства. Но этого не было. Вместо патриотического слова пришло слово пораженчества и слово ненависти к своим. Правительство позорно пошло по пути тех, кому нужна была Россия, но не великая и могучая, а оголенная, оскорбленная и униженная.

Офицеры полка, как и вообще все офицерство, за единичными исключениями, отнеслось к перевороту не сочувственно. Однако привыкшее к повиновению офицерство безропотно подчинилось новой власти. К сожалению, последняя не учла ценности этого важного элемента и не только не позаботилась о его сохранении, но, подчиняясь толпе, руководимой немецкими и большевистскими агентами, всячески нас третировала. Временное правительство избрало нас козлом отпущения за вековые ошибки нашей истории.

Нас унизили, нам «плюнули в душу», но мы зорко продолжали смотреть вперед на врага, уже почувствовавшего трупный запах разлагающейся России.

Но в самом начале положение в полку, как и во всей армии, оставалось терпимым, пока во взаимоотношениях между офицерами и солдатами не была создана пропасть.

– Царь отрекся от престола, – говорил своей роте капитан Бакрадзе, – но у нас осталась Россия. Надо ее беречь и защищать, как прежде. На основании вышедшего приказа вы меня должны называть по чину, то есть господином капитаном, а я каждого из вас должен величать на «вы». Называйте меня, как хотите: «господинчиком» или «господином». Я буду придерживаться нового устава, но кто из вас согрешит против службы, не взыщи, если кого взгрею на старый лад, – так примерно говорили все офицеры своим людям, и ни в одной роте по этому поводу никаких недоразумений не произошло. Но, к сожалению, не у всех офицеров нашлось достаточно твердости духа, сознания долга и, я бы сказал, моральной чистоты. Во имя шкурных интересов, легкой популярности, раболепства перед толпой часть офицерства заделалась в так называемых оппортунистов.

Несмотря на стойкость офицерской среды, оппортунизм в ней принимал до некоторой степени эпидемический характер. Этой болезнью не стеснялись болеть и вчерашние генерал-адъютанты, командующие фронтом, и так далее, включительно до рядового офицерства.

Такими оппортунистами в полку оказались штабс-капитан Кондахчиани и поручик Тутунов.

– Ты, Кондахчиан, говоришь солдатам глупости. Одумайся во имя того креста, что висит у тебя на груди. А вас, поручик Тутунов, предупреждаю, что если вы не перестанете, как попугай, повторять перед людьми разлагающие армию лозунги, то я лично расправлюсь с вами! – кричал нервный подполковник Руссов.

К чести первого, в нем вовремя заговорила совесть, но второй свои выходки повторил не раз.

Если сравнивать разложение Кавказской армии с целым Западным фронтом, то у нас на Кавказе эти события прошли значительно глаже. Я лично объяснял это большой удаленностью Кавказского фронта. События к нам доходили уже в готовом виде. Кроме того, на окраинах русские люди живут всегда дружнее. Но самой главной причиной было то, что агитаторы всех толков и направлений к нам на фронт пробирались в значительно меньшем количестве.

Если с внешней стороны, как могло показаться на первый взгляд, революция не подорвала устоев Кавказской армии, то сердцу ее еще с первых же дней была нанесена смертельная рана. Командующий Кавказской армией генерал Юденич покинул пост. Виновник славы и побед Кавказских полков не мог согласиться с реформами Временного правительства, и мы лишились вождя, и тем дальнейшая судьба Кавказской армии была предопределена. По всей вероятности, новая власть считалась больше с генералами от революции, чем с генералами от стратегии.

В командование армией вступил командир 2-го Туркестанского корпуса генерал Пржевальский. Также был отстранен от командования корпусом генерал Калитин. Его должность занял начальник 39-й дивизии генерал Ляхов. В командование 39-й дивизии вступил Генерального штаба генерал Карнаухов.[253] Перемены в командовании коснулись и полков. По причине недовольства солдат были отстранены от командования командир Кубинского полка полковник Якубович и командир Дербентского полка полковник Демяник.[254] Проводы последнего носили весьма бурный характер. Под солдатские крики неудовольствия и свистки полковник Демяник покидал свой полк. Едва он проделал несколько сот шагов (из Челика), как в него одной группой было произведено до десяти выстрелов. Повернув коня, полковник галопом подъехал к стрелявшим:

– Стрелять не умеете, мерзавцы! – крикнул он на них. Доблесть полковника Демяника произвела на всех сильное впечатление. При наступившей тишине полковник повернул коня и, пойдя тем же галопом, исчез за поворотом дороги в направлении Чорса.

В командование нашим полком вступил герой Далан-Геза славный бакинец полковник Даниель-Бек Пирумов.[255]

Образовавшиеся при частях комитеты своей деятельностью не нарушили главных основ быта и существования армии. Они не оказались проводниками идей создавшегося в Петрограде Совета солдатских и рабочих депутатов, который, в сущности, являлся не чем иным, как претендентом на власть и центром разложения всей армии. Как я уже заметил, в силу условий прифронтовой жизни войск, а отчасти и боевой спайки офицеров и солдат, комитеты в общем правильно поняли свою задачу. Их деятельность касалась лишь хозяйственной части, и в этой области они оказались даже полезными. Первоначально в комитеты выбирали людей, облеченных доверием солдатских масс. Я помню первый комитет моей пулеметной команды, куда попали, безусловно, лучшие люди.

Пущенные в полку ложные слухи о том, что офицерами при хозяйственной части получалось довольствие в неограниченном размере, были опровергнуты полковым комитетом. Комиссия, назначенная для проверки отчетности по хозяйственной части, состоявшая из самих солдат, нашла, что нескольким офицерским семьям, живущим в Сарыкамыше, выдавались пайки, за что с них производилась, согласно правилам, соответствующая денежная удержка. После этого случая доверие к офицерам еще больше возросло. С внешней стороны казалось, что кризис государственного переворота начал в армии проходить. К сожалению, это затишье оказалось прологом к приближавшейся российской катастрофе. Разраставшаяся анархия, неутомимая и, признаться, систематическая работа в тылу большевиков начали проникать на фронт. Нас усиленно начинают посещать агитаторы всех оттенков красного цвета. Первые из них не отличались ни способностями, ни силой внушения. Видно было, что судьба выбросила их на эти роли совершенно случайно.

Так, первым проводником культа новой жизни у нас в полку оказался прибывший матрос Черноморского флота. Это был детина в косую сажень с приятным лицом. По существу, он ничего не сказал людям. В продолжение нескольких минут он проклинал деспотизм дома Романовых. В чем состоял этот деспотизм, он, по всей вероятности, сам мало отдавал отчет.

Его бесконечное повторение фразы «триста лет пили нашу кровушку», очевидно, кому-то стало невтерпеж, и тот заметил:

– Не видать по твоему лицу, что у тебя высосали кровушку.

Это замечание вызвало общий смех слушателей, а в то же время и гнев говорившего.

– Брось, товарищ, буржуазную привычку перебивать оратора! – закричал матрос. И тут же, к удивлению всех, обрушился почему-то всей силой морского лексикона на монахов.

– А почему вы к нам приехали? – спросил кто-то.

– Как почему, – обиделся матрос. – На нас-то теперь все держится. Мы командуем, а не буржуи. Да здравствует Красный флот и Красная армия! – закончил матрос речь.

Приехавший вслед за ним рабочий из Бакинских нефтяных заводов на нас произвел другое, выгодное впечатление. В нем оказались и ум, и воспитанность, и скромность, так свойственные хорошему русскому человеку. Приехав, он прежде всего представился командиру полка и попросил у него разрешения поговорить с представителями полка. В его разумных словах проглядывало опасение за развивавшуюся в тылу анархию, становившуюся опасной и для России, и для революции. Как разумный человек, он призывал всех к спокойствию и к повиновению, называя всякого рода нарушения воинской дисциплины изменой народному делу.

Но вскоре все эти безвредные пропагандисты были заменены искусными мастерами агитации, явно опасными для существования самой армии.

Это были уже открытые агенты большевиков, стремившихся к разложению армии, к заключению мира, хотя бы самого позорного, во имя осуществления фантастичных и кровавых целей. Своих многочисленных агентов они вербовали главным образом из рабочих масс, матросов и из солдат, заполнивших тыл под видом участников всевозможных съездов и т. п. Кроме того, в действующих частях нашлось достаточно горючего материала для восприятия этого нового и гибельного учения.

Лично я был уверен, что своих агентов большевики имели в частях еще задолго до революции. Их работа началась везде и всюду в одно и то же время и велась по одной и той же программе. Возгласы «бросайте фронт, идите домой делить землю» докатились до Кавказского фронта. Эта зараза, подобно чумной бацилле, стала быстро распространяться, поражая души даже лучших солдат. Лозунг «мир без аннексий и контрибуций» начал заменяться лозунгом «мир хижинам – война дворцам».[256]

Активными и непосредственными растлителями полка были печальной памяти прапорщик Сидоров, врач Бродский, солдаты Рапопорт, Гросс и Стрижиченко. Считаю не лишним остановиться хотя бы вкратце на их характеристике.

Первый из них – прапорщик Сидоров, прибывший в полк в конце войны, – был часто встречавшийся у нас тип так называемого неудачника в жизни. В этой замкнутой полуинтеллигентной натуре чувственности оказалось больше, чем ума. Он был весь соткан из злобы и порока, и над всем у него доминировала бессмысленная жажда мести. В его словах была сплошная ложь, и это служило ему средством для достижения поставленных им целей.

Ограниченным умом он все же понимал, как нужно бить по больным струнам наполовину распущенных людей:

– Товарищи, – говорил он, – когда я отбывал срок действительной службы в Туркестане, то на второй день службы я получил по зубам от ефрейтора. Как я был тогда наивен. Я пошел жаловаться ротному, и за это получил от него по морде. Вот такая была служба солдата. Сейчас я перед вами в шутовском костюме офицера. Не за горами время, когда весь старорежимный балаган должен будет кончиться. Все зависит от энергии пролетариата, то есть от вас. Мы отчего-то боимся расстаться со старым. Прочь предрассудки, долой наши комитеты. Они чересчур зазнались и подыгрались под офицеров. В другой раз он старался объяснить людям, которые еще не совсем доверчиво отнеслись к большевикам, что последние есть носители чистейшего социализма.

– Не верьте, если вам агенты буржуазии стараются втереть очки тем, что происходящие безобразия в тылу есть будто бы дело большевиков. Все это работа приспешников старого режима, чтобы вас сбить с толку.

Такую же преступную роль вел врач Бродский, с той лишь разницей, что в нем оказалось больше ума и подлости, чем у Сидорова. До переворота Бродский был совершенно незаметным. По внешности это был маленький человечек еврейского типа с лицом, напоминавшим до некоторой степени будущего советского вельможу Троцкого.[257] Приходилось поражаться, сколько в этом маленьком тщедушном создании могло оказаться запасов ненависти, двуличия и жажды крови. В нем было большое умение скрывать чувства, что, между прочим, являлось особенностью его расы. Он ненавидел всех, но это у него маскировалось умиленной улыбкой и приятными словами. Он никогда не рисовался, не любил аплодисментов и никогда не выступал на митингах. Он агитировал, если можно выразиться, частным порядком, но определенно шел к цели, чтобы совратить солдатскую массу. Большей частью он говорил у себя в околотке, расположенном в большой турецкой конюшне.

– Товарищи, – пищал он тоненьким голосом. – Прежде чем придти к определенному выводу, необходима всесторонняя оценка и критика. Я знаю, что основные принципы коммунизма, как то равенство и братство, вам не ясны. Конечно, нам после векового рабства трудно это понять, но причаститься к этому мы должны. Пусть вас не смущает предстоящая дележка земли и вообще всякой собственности. Пролетариат в этом только выгадает. Всё, что не с нами, то против нас, следовательно, его как противное надо уничтожать. Вся теория коммунизма построена Карлом Марксом не на одной только философии, а на основании вековых наблюдений и отчасти многих исторических опытов из жизни народов.

Эти малопонятные для людей слова начинали постепенно проникать если не в их разум, то в их душу. Изо дня в день аудитория Бродского наполнялась слушателями, и через несколько недель он уже достиг желанных результатов. Он сумел воспитать с десяток если не опытных, то убежденных коммунистов. Остальные злые гении полка, как то Рапопорт, Гросс и Стрижиченко, оказались обыкновенными мутилами. Последний был без всяких мыслительных способностей и порол всякую белиберду. Когда на митингах все его ереси логически нами побивались, он заявлял: хотя вы и правы, но пусть будет по-нашему. Эти агитаторы второго сорта были опасны лишь постольку, поскольку на них не было управы.

Нелишне вспомнить и таких, как прапорщики Макушев, Беззубый и солдат Урицкий.

Макушев – тучная фигура из сельских учителей – почему-то всегда обрушивался по адресу кадрового офицерства.

– Я бы оставил на фронтах только кадровых офицеров, – кричал он сиплым басом. – Пусть они и воюют. Я учитель, и мое дело учить, а не распарывать невинным туркам животы.

Прапорщик Беззубый с хохлацкой откровенностью говорил людям:

– Я большевик, но идейный, и вам, прежде чем идти по пути нашей партии, нужно отказаться от хамства и от холопских привычек. Я признаю силу, но не насилие.

Солдат Урицкий на одном митинге, где одним из недавно прибывших в полк осуждались офицеры якобы за их притеснения солдат за время царского режима, выступил в качестве оппонента и сказал:

– Я вчерашний бесправный еврей, а сегодня свободный гражданин, и смело говорю, что свобода слова не есть свобода лжи. Я не несколько дней в полку, а несколько лет, и смело и правдиво заверяю, что наши офицеры всегда обращались с нами по-человечески. Пусть один из старых солдат укажет нам, что с ним обращались несправедливо. Мы знаем, что одним из тайных приказов по армии возобновлялся варварский способ телесных наказаний.[258] Ни у нас, ни у соседних полков эта мера наказания, благодаря отрицательному отношению к ней офицеров, ни разу не была применена. Наконец, офицеры и не против революции.

Эти слова произвели большое впечатление на людей. После них все поклепы, возводимые на офицеров, прекратились на долгое время.

Но наш относительный порядок в несении службы на позиции начал постепенно колебаться. Помимо агитации еще деморализующе действовали на оставшуюся совесть солдата последние так называемые Керенского пополнения. Это был всевозможный сброд, который, по всей вероятности, присылался в полки не без злобных намерений.

Трудно мне сейчас передать глубину своих тяжелых переживаний в те безотрадные минуты. Половина всей службы состояла в приеме бесконечных телефонограмм, не имеющих ничего общего с несением службы. Не оскорбляемый, не презираемый, я видел, что я постепенно становлюсь в положение инструктора, советчика, судьи, уговаривающего, но только не начальника.

– Мы вас будем слушать, но наступать не пойдем, – говорили мне. – Господин капитан, решите, кому из нас ехать в отпуск?

– Теперь это меня не касается, обратитесь в свой ротный комитет.

– Да ну их к черту, эти комитеты. Раньше, когда была одна голова, куда было лучше.

Обходя сырые и грязные от дождя окопы, вместо бодрых ответов часто слышалось:

– Когда же нас сменят и когда кончится эта проклятая война?

– Терпимо ли, – привязался один ко мне скорее какой-то мужичишка, чем солдат, – в грязи, во вшах, недоед и пули…

– Да, хорошие солдаты терпели и будут терпеть, а для дряни все невыносимо, – ответил я.

– Вам-то хорошо. У вас и кроватка, и обедик, и одеты вы.

– Врешь! – крикнул я, потеряв терпение.

– Замолчи, перестань скулить, – услышал я по адресу мужичишки слова людей.

Такие сцены становились в порядке дня. Как тяжело было коротать дни без веры, без надежды и чувствовать приближение трагического конца.

Кажется, около середины июня нас сменили дербентцы. Смена произошла с несколькими эксцессами, которые еще больше понизили моральный уровень полка. Прибывшие квартирьеры от дербентцев оказались новыми разрушителями полка.

– Товарищи, вы отстали от прогресса! – кричал распоясанный, с заломленной на затылок папахе дербентец.

Какой-то прапорщик-грузин часа два распинался о необходимости чистки полков от реакционных элементов.

Другой, кажется подпоручик, истерически кричал:

– Товарищи кубинцы! Где у вас секции: политическая, культурно-просветительная, крестьянская, рабочая?! Вы преступно спали, и вы за свою пассивность можете ответить перед революцией!

Но что меня особенно поразило, это выступление на митинге подполковника-дербентца Мебуке.[259] Он людям доказывал, что они имеют права на какие-то деньги чуть не за всю войну. Он нес этот вздор с целью расположить в свою пользу массу солдат. И это делал тот, кто еще до войны и во время нее не раз показывал несправедливость и жестокость в отношении людей. По этому поводу лично я два раза столкнулся с Мебуке, когда он служил при штабе нашей дивизии. «Мерзавец!» – хотелось крикнуть перед лицом двухтысячной толпы, но, увы, во избежание могущих быть тяжелых последствий для всех офицеров – пришлось умолчать.

В довершение всех неприятностей было получено приказание, чтобы при смене пулеметные команды Кубинского полка, впредь до особых распоряжений, оставались на позиции.

Это вызвало протест моих людей, которые через своих делегатов заявили, что они не хотят расставаться с полком и снимутся с позиции по своему желанию. Прибывший в Чардакли начальник дивизии генерал Карнаухов попробовал было уговорить людей, но это успеха не имело. Тогда, очевидно, по совету командира полка, начальник дивизии вызвал меня с правого боевого участка и предложил мне оказать на людей воздействие. При всем моем старании я не достиг желанных результатов. Люди оставались на своем, требуя смены. И вот по этой причине начальник дивизии оказался мной очень недоволен. Приходишь к заключению, что кроме других обязанностей службы офицер в то время должен был владеть и умением уговаривать подчиненных.

Через несколько дней приказ о пулеметных командах был отменен, и они, если можно так выразиться, снялись с позиций на законном основании. В один из знойных дней полк выступил из Чардакли в Эрзинджанскую долину, где должен был встать в качестве резерва дивизии.

Эрзинджанская долина! Сколько приятных воспоминаний об этом чудном крае! Ведь она была лучшей жемчужиной наших побед! В нее вошли победоносные полки 39-й дивизии. Здесь было величие их славы, но и здесь волей судеб суждено было им потерять солдатское сердце. Здесь они променяли славу на бесславие, а воинскую честь на позор.

– Ваши четыре полка – это четыре могущества, четыре величия,[260] – говорил мне один корреспондент после взятия Эрзерума. Сейчас эти четыре могущества представляли собой четыре немощи, четыре бессилия.

На что они были способны теперь…

В лучшем случае они могли уйти с фронта, отдать без борьбы все то, что ими же годами было завоевано героической и легендарной борьбой. В стремлении к победе, к новым лаврам они достигли высокого пьедестала, но удержаться на нем не смогли.

С внешней стороны все было спокойно. Турки, кроме разведок, никаких действий не предпринимали, хотя о нашем разложении они отлично были осведомлены. Они все видели, но пока не верили этому.

Слишком страшны были для них и русская пуля, и русский штык. Они не могли еще поверить, чтобы беззаветная храбрость и боевая удаль русского солдата могли смениться бессилием и равнодушием к своей чести. Турки учли все положение правильно. Они решили терпеливо ждать смерти русских полков, чтобы без боев занять то, что ими было отдано врагу после многих и многих поражений. Полк стал в Эрзинджанской долине рассредоточено: один батальон стал в Эрзинджане, два в Челике и последний у небольшой деревушки верстах в десяти восточнее Кишласи-Сувари. Это расположение, крайне невыгодное для полка, было сделано штабом корпуса исключительно из боевых соображений.

Лично я, сдав батальон прибывшему из отпуска командиру 3-го батальона подполковнику Руссову, встал со своей пулеметной командой подле указанной деревушки. Последняя оказалась мне очень знакомой. Это была та деревня, у которой мы в прошлом году, при входе в долину, остановились бивуаком и где во время купанья я был испуган змеей. Некоторые жители деревни меня узнали, пригласили к себе и угостили маслом, медом и фруктами.

– Тяжело вам теперь, после отречения вашего падишаха, – говорил мне один старик, глядя на меня большими печальными глазами. – Да и нам нелегко. Раньше ваши аскеры если и брали, то спрашивали, а иногда и платили. А теперь… – старик безнадежно махнул рукой. – Грабят, уводят скот, насилуют женщин. В соседнем селе есть убитые, так как они не хотели давать на поругание жен. Вот какими стали ваши аскеры. Господин, ради нашей старой дружбы, помогите нам, оградите нас, наших жен и детей от насилий и грабежей, – взмолились все.

Я обещал сделать все в пределах моей возможности. Но, боже мой, каких трудов и мук мне все это стоило. В охрану я назначил своих пулеметчиков, которые дальше родника никого в деревню не пускали. Это вызвало ряд недовольств, протестов и угроз.

– Какая это свобода, если солдат не смеет войти в деревню купить себе что-нибудь поесть, – слышал я.

– Я никого в деревню не пущу, так как между вами найдутся насильники и грабители, как уже было несколько случаев. Кто захочет пройти дальше родника или проникнуть в деревню с другой стороны, того мои пулеметчики встретят огнем.

К удивлению, моя острастка имела благоприятные результаты. За все мое пребывание в деревню не был пущен ни один солдат.

Особенно трудно было ладить с собравшимися в ближайших селах в качестве охраняющих команд дербентцами. Попросту говоря, они превратились в безответственных хозяев и делали с турками что хотели. Их аппетиты часто доходили до нашей деревни. Раз даже они были встречены огнем, после чего надолго угомонились.

– Многие в вас, кубинцах, еще императорского старорежима. Долго вас надо учить пролетарским наукам, – говорили они. И вскоре учение началось. Учителей к нам понаехало хоть отбавляй, главным образом из запасных частей. Особенно выделялся среди них ораторскими способностями молодой солдат Иванов.

Он, несомненно, был ярый сторонник коммунизма. Своим фанатизмом, даром красноречия, не пренебрегая к тому никакими средствами, включительно до провокаторских приемов, он завладел солдатской массой.

– Товарищи, – говорил он на одном митинге, – вы пока не большевики, но в вас сидит уже благородная бацилла коммунизма. Она с быстротой циркуляции крови распространится по вашим жилам, и вы сделаетесь теми, о чем так много веков мечтало человечество. Вы станете оплотом тысячелетиями оскорбляемого и унижаемого пролетариата. Товарищи, смешно строить на том же месте новое здание, не разрушив старого. Это будет не постройка, а реставрация, то есть починка старого. А это значит, что после этой починки буржуазия сядет опять верхом на ваши спины. – Иванов расхохотался сильным искусственным смехом. – Вот так, товарищи, над вами будут они смеяться. Эх вы, тяжкодумы. Забыли, что ли, плеть станового и казацкую нагайку? Ну-ну, посмотрим вновь, как вы господских свиней будете гнать в подранных штанах на свои же пашни. – Вновь намеренно сделал паузу.

– Не будет того, к чертям всех – и буржуев, и офицеров! – донеслись возбужденные голоса из толпы.

– Товарищи, я вижу, что у вас здесь все по-старому, – продолжал Иванов. – Старорежимный аппарат и революция не могут идти рука об руку. Один из них должен сойти с пути. Товарищи, выбирайте одно: или революцию, или же записывайтесь опять в батраки.

– Революцию, да здравствует революция! – послышалось море голосов.

– Товарищи, – опять продолжил Иванов, – весь наш командный состав надо взять под контроль. Я не против них. Они нужны нам как специалисты. Но пусть будут они для нас, а не мы для них.

Развращающее влияние Иванова не замедлило сказаться. Люди стали отказываться от строевых занятий, от несения караулов, мотивируя все тем, что для революции ничего не нужно. На одном очередном митинге я пробовал доказать необходимость строевой и караульной службы, но потерпел в этом фиаско. Моим оппонентом в этом своеобразном диспуте оказался, как и следовало ожидать, Иванов.

На все мои доводы, что вывод людей на строевые занятия есть вековой опыт самых лучших армий и что те войска хороши, у которых в боях движения, действия и приемы превращены в привычку, Иванов отвечал:

– На этот же счет у каждого есть свои соображения, и я с вами принципиально не согласен, – обратился ко мне Иванов. – Вы в своей системе к привычке хотите побить мысль человека. Это старый прием буржуазии, с чем сейчас пролетариат не может примириться. Этой привычкой объясняется все существование капиталистическо-буржуазного строя. Нам, пролетариату, нужна в первую очередь мысль, а привычки мы создадим уже свои. Все эти распоряжения касательно строевых занятий идут лишь во вред пролетариату, и я их только могу назвать средством буржуазного саботажа.

Для толпы Иванов был прав; слова его, как всегда, были встречены морем аплодисментов. И вдруг среди рукоплескания и криков я услышал истерический возглас поручика Тутунова:

– Товарищи! – Толпа на момент притихла. – Все строевые занятия нам не нужны. Долой саботаж. – На толпу эти бессмысленные фразы произвели фурор. Толпа смеялась, гоготала, пускала по его адресу колючки.

– Сами шагайте с носка, если хотите. С нас уже будя.

– Никаких строевых и постов к турецким бабам.

– Сами офицеры против сакуры.[261]

Я готов был броситься на Тутунова, перегрызть ему горло, избить его или изрубить шашкой, но рассудок победил чувство. Иванов на то и шел. Он отлично понимал мое состояние, и на его лице я увидел саркастическую улыбку. Его молодое лицо с голубыми глазами сейчас мне казалось воплощением сатаны.

– Товарищи, – послышался голос председателя, – считаю все вопросы, поставленные на очередь, разобранными. Заседание объявляю закрытым.

– Нет, нет. Если говорить, то говорить до конца. Разрешите и мне слово, – послышался резкий голос врача Лешневского.

– Просим.

– Валяй.

– Да скорее, время на ужин, – послышались голоса. Толпа угомонилась.

– Товарищи, – отчеканивая слово за словом, начал Лишневский. – В то время, когда вы пахали, работали на станках, пили водку и не думали ни о какой революции, я еще тогда был революционером. Сейчас с фактом революции мы должны все считаться. Мы должны хорошо помнить, что у революции есть враги, а потому она должна опираться на армию, то есть на вас.

Посмотрите, что творится на Западном фронте. Все уходит, все бежит. Разве это настоящая революция? Помните, что внешний враг для нас очень опасен. Он может сделать то, что вся наша революция полетит вверх тормашками. Итак, товарищи, революция должна опираться на армию, а армия на офицеров. Без победы на фронт нас ждет контрреволюция, а за ней жестокая реакция. Если солдат Иванов говорил об офицерах, которых надо взять под контроль, то этим лишь пускал он слова на ветер. Он понятия не имеет, что такое солдат, офицер, их соподчиненность и война. Товарищи! Цените своих офицеров, слушайте их. Они вас только могут привести к победе, а не мальчики, приехавшие к нам с тылу, набравшиеся там всевозможных ересей. А вам, поручик Тутунов, стыдно повторять чужие слова, в коих вы сами не убеждены.

Я не узнал в лице врача доброго, близорукого и болезненного Товия Самуиловича. Через черные роговые оболочки очков его глаза горели полным презрением к жалкому Тутунову.

– Простите, доктор, у меня есть свои убеждения! – закричал побледневший Тутунов.

– В вас их нет. В вас сидит маленький, жалкий оппортунист. – Тутунов, очевидно, не понял смысла последнего слова, и на его лице появилось какое-то недоумение. – Другими словами говоря, вы не офицер, а жалкий подлиза к толпе, – закончил врач. Последнее было всем понятно. Толпа захохотала и начала быстро расходиться.

В глазах Иванова, следившего за пикировкой между врачом и офицером, я вновь прочитал дьявольскую улыбку.

Вступление Керенского на пост военного министра[262] не встретило особенного воодушевления в рядах Кавказской армии. Вообще же Керенский был популярным только у тех, с кем он часто встречался и говорил. Все те овации, которые ему устраивали войска в тылу, не стоили и мыльного пузыря. После них те же войска преспокойно отказывались идти на фронт, продолжали бесчинствовать и т. п. Керенскому нравилась лесть толпы, и поэтому он ей верил. Со свойственным ему легкомыслием он принял на себя ответственный пост военного министра, а затем вступил в Верховное главнокомандование, не имея никакого понятия о военном деле. С тем же легкомыслием он решил отсутствовавшие в нем военные знания и опыт компенсировать фонтаном красноречия. Правда, он немного извинился, что он не совсем военный человек, но в то же время и заметил, что воинская дисциплина ему хорошо известна, так как она очень похожа на дисциплину его партии.

Возлагая на себя столь тяжелые обязанности, Керенский забыл, что для военного дела не надо было слов, а нужны были главным образом знания, трезвый взгляд на вещи и железная воля. Он хвастался своим подпольем, но, на мой взгляд, он и его хорошо не знал. Он упустил из виду, что в подполье, кроме одной масти крыс, существовали еще и другие, смертельно ненавидевшие друг друга. Керенский или не понимал, или же боялся оградить армию от вылезших из подполья тех партий, учения коих являлись явно гибельными для русской государственности.

Наоборот, в достигнутом величии он старался показать им покровительство. Они же, то есть его противники, смотрели на него по-своему, но совершенно правильно. Они просто решили его использовать как выгодного попутчика до первой станции, а затем, выбросив его за окно, поехать дальше по русской революционной дороге уже самостоятельно без помощи социал-демократов и социал-революционеров. Все заверения военного министра о наступающих строгостях, о введении им смертной казни никакого впечатления на солдатскую массу не производили. Да и вообще в долговечность его эпохи, так называемой «керенщины», никто не верил.

– Коли у него рога нарастут, то его быстро сменим. Видали мы настоящих министров, да и то их не побоялись.

Вот каково было солдатское мнение о новом военном министре. Может быть, Керенскому, вылезшему из подполья, больно было смотреть на яркий свет, и поэтому он многого и не видел.

Да, но зато мы, офицеры, маленькие люди, забитые в окопы, в далекие трущобы Турции, видели все.

Мы видели, что над всем русским хаосом властвует какая-то разумная, но явно враждебная существу России сила. Мы видели, что эта сила хочет развалить армию, стереть с лица земли офицерство, интеллигенцию, а целое поколение использовать как навоз для удобрения нивы, плоды которой будут отнюдь не для русского народа.

Я проснулся и не верил ушам. За полотнищем палатки слышалась мерная поступь сотни ног идущей роты. Где-то в стороне слышалась команда:

– По забору у виноградника десять. Взвод, пли.

«Что такое?!» – подумал я.

Но вот вблизи палатки послышался сильный баритон фельдфебеля Шелегеды:

– Выводи взводы на учение. Чего там завозились конюха. Я приказал всем быть к пяти часам на ногах.

– Что за метаморфоза? – спросил я себя вслух. Неужели все было кошмарным сном? Или, может быть, я теперь вижу какое-нибудь прекрасное сновидение? Но нет, я не сплю.

Не успел я вылезти из-под одеяла, как услышал чей-то голос:

– Разрешите войти.

– Войди.

Передо мной, слегка согнувшись под палаткой, стоял рослый дежурный по команде.

– Господин капитан, в команде за истекшую ночь никаких происшествий не случилось. Взводы выведены на занятия. – Я с удивлением смотрел в глаза унтер-офицеру. – Господин капитан. К чертям все митинги. Нажрались свободы, и будет. Генерал Корнилов[263] принял армию и приказал всю эту сволочь орателей переловить, перестрелять и начать по-христиански нести службу.

Я продолжал недоумевать. Но вот ко мне влез радостный Шелегеда.

– Извольте, господин капитан, приказ, полученный ночью.

Я взял приказ в руки и прочитал. В нем было воззвание нового главнокомандующего генерала Корнилова, а затем следовали указания о немедленных и решительных мерах, включительно до расстрелов, против всех ослушников и нарушителей дисциплины. Воззвание было написано коротко и сильно.[264] Это было первое правдивое и решительное слово витязя земли Русской.

– Да, – сказал я Шелегеде, полный радости. – Россию может спасти сын солдата, сын казака, а не рехнувшийся адвокатишка.[265]

Я вышел из палатки и подошел к строю команды. Все было честь честью, в полном порядке, и только болтливый Слепченко, часто грозившийся всем буржуям пораспороть животы, сейчас потупил взор в землю. Приказом из штаба корпуса требовалось: арестовать главных мутил и бунтарей, произвести над ними следствия и со всем материалом отправить их в Эрзинджан для предания полевому суду. Мне приказано было произвести дознание и снять показания с Рапопорта и Гросса. Куда девались их гонор и их нахальство? Рапопорт окончательно пал духом и все время спрашивал меня, когда над ним произведут смертную казнь. В два дня все переродилось. Как будто с лиц всех были сняты безобразные маски.

Но вот на вторые сутки, в сумерки, из палатки телефонистов выбежал солдат и начал кричать:

– Корнилов объявлен изменником! Все его распоряжения отменяются. Его приказано поймать и расстрелять.[266]

Кто-то крикнул:

– Долой контрреволюцию! Освободить невиновных! Смерть приспешникам старого режима!

Я прочитал телефонограмму: она была точно занумерована, и в подлинности ее не пришлось усомниться. Ее содержание было почти то же, о чем кричали и говорили люди. Блеснувший луч надежды угас. Армия вновь покаталась в пропасть.

Одержимый тщеславием, цепляясь за власть, министр Керенский в критическую минуту бытия России испугался правдивого голоса и твердой руки честного русского солдата в лице генерала Корнилова. Боясь мести подполья, боясь потерять то, что ему и во сне никогда не снилось, он предпочел оклеветать того, на которого исстрадавшаяся Родина возлагала первые и последние надежды на спасение.

Как мы любили глядеть на восток на приближавшиеся к нам по шоссе знакомые экипажи! Сколько было раньше радости с письмами, с газетами и посылками от родных. Теперь нас ничто не веселило. Письма были неутешительны, газеты врали, а печальнее всего было то, что вместе с почтой почти каждый раз к нам прибывали очередные агитаторы, чтобы подбросить новую головешку в пожар армии. Самым крупным сюрпризом для нас было прибытие в полк Кольтовской команды так называемых ораниенбаумских героев.[267] Эта была распущенная до последней степени банда, с которой нам пришлось иметь много и много хлопот. Еще в пути при следовании в полк они совершили несколько насилий и краж.

Приехавший из штаба корпуса следователь для производства над ними дознания чуть ли не был ими избит, и вынужден был бежать и искать спасения в моей палатке. Их начальник, молодой офицер, который в прошлом году, к сожалению, по моей протекции был командирован в Ораниенбаум, попросту оказался членом шайки. Он первый вошел в пререкания со следователем и первый грозил ему расправой.

За время одного бурного митинга ко мне подошел ординарец из штаба полка (находившегося в Эрзинджане) и вручил мне пакет, где указывалось, чтобы я на следующий день к 10 часам явился в Эрзинджан к командиру корпуса. Это приказание меня очень озадачило, и я главным образом предполагал, что меня ожидает какая-то командировка в тыл. Немедля я отправился верхом в Эрзинджан, куда прибыл к вечеру.

На другой день в назначенный час я явился к командиру корпуса генералу Ляхову. Я давно не видел генерала. Он похудел, постарел, но на нем остались та же гордая осанка и тот же пылающий взор полных неутомимой энергией очей. Генерал коротким жестом руки указал мне на стул. Мы сели. Генерал вначале рассматривал карту, а затем обратился ко мне:

– Я вас командирую в район 27-го Кавказского стрелкового полка. Завтра же с рассветом с двумя ротами, пулеметами и разведчиками вашего полка отправьтесь к стрелкам, куда вы должны прибыть к вечеру того же дня. Обстановка там следующая. Курды обнаглели. Они напоили, а затем перерезали заставу донцов. И вот уже третий день они атакуют центр расположения стрелков. У них появились орудия и пулеметы от регулярных турецких частей. Ликвидация этих шаек не представила бы нам большого труда, но 27-й стрелковый полк у меня ненадежен. Командир полка не ручается за то, что его люди самовольно не снимутся с позиции, а это значило бы, что курдам откроется свободный доступ в Эрзинджанскую долину. Отбейте наступление противника, сами атакуйте его и, продвинувшись вперед, коротким налетом займите и сожгите дотла их села Худ и Агрек, жители которых перерезали наших казаков. Со стрелками не стесняйтесь, а в случае чего, действуйте силой оружия, – генерал быстро встал, пожал мне руку.

Я поклонился и вышел. Душа моя была полна волнений. Генерал подчеркивал ненадежность стрелков, но окажутся ли в это проклятое время надежными мои кубинцы?

В ожидании своего ординарца, который должен был прибыть с моим конем к 12 часам, я решил немного пройтись по ближайшим к штабу улицам. Еще недавно чистенькое кафе на главной площади сейчас было загажено окурками и плевками. За столами сидели солдаты разных частей. Об отдании чести или о воинском приличии не могло быть и речи. Проглотив чашку сомнительного кофе, я вышел и, пройдя площадь, пошел по улице к базару. Кажется, у одной пекарни сидели на скамейках и на камнях до двадцати солдат, между коими находилось несколько турок. Когда я поравнялся с ними, солдаты демонстративно продолжали оставаться сидеть. В знак приветствия ко мне встали только одни турки. Это не лежало на их обязанности, но они сделали это, так как в них, как я уже отметил, чувство корректности и элементарной вежливости являлось врожденным качеством. Не отдавшие мне чести солдаты по-своему были правы. Новый устав не требовал этого, и им предоставлялась полная свобода приветствовать и не приветствовать офицера. Очевидно, составлявшие этот знаменитый приказ рассчитывали на воспитанность и благородство русского простолюдина. Увы, сейчас, по их понятиям, эти качества являлись буржуазными предрассудками.

Купить чего-либо на базаре мне не пришлось. Он оказался опустевшим. Лавки были одни закрыты, другие разбиты. В одном месте заметны были следы потушенного пожара. Все это оказалось делом солдатских рук. В первые дни переворота базар был разгромлен и разграблен по тем мотивам, что в нем якобы скрывались турецкие шпионы. Конечно, ревностные искатели никаких там шпионов не нашли, но зато изрядно поживились всяким товаром.

Возвращаясь на площадь и пользуясь еще временем, я решил по пути осмотреть большую мечеть. Это прекрасное здание с тонкими башнями издали казалось каким-то ажурным произведением. Я вошел в храм. Вначале в полумраке я не мог разобраться, но затем постепенно стал примечать контуры окоп, колонн и высоких сводов. И странное чувство завладело мной. Я в этом чужом храме почувствовал какое-то душевное отдохновение. На момент мои взоры, мысли и чувства понеслись вверх к сводам. Им хотелось взлететь еще дальше, чтобы хотя бы на время забыться и не видеть жалкой и грязной действительности. Вначале мне казалось, что я один, но затем заметил, что в храме было несколько десятков молившихся. Может быть, потому, что я религиозный человек, но эта обстановка на меня подействовала; молившиеся стояли на коленях в почти неподвижных позах и молились так, как могут это делать только мусульмане. Я невольно поставил себе вопрос: кто прав перед небесами? Кто ближе к ним из живущих на грешной земле? Они, кои претерпевали все, искали себе спасения и новых сил терпения в Премудрости Господней, или же те, кто, сея кровавую вражду, стремились лишь к торжеству материального благополучия?

К вечеру я вернулся к бивуаку. Согласно приказу по полку, в состав моей команды были назначены: 1-я и 2-я роты, команды пеших и конных разведчиков и четыре пулемета. Роты к рассвету должны были подойти из соседнего села. К удивлению моему, предстоявшее мое выступление не вызвало со стороны людей каких-либо протестов. Они отлично понимали, что было бы не шуткой впустить в долину полчища курдов, да еще при наших революционных порядках.

Я выступил рано утром. К 10 часам перешел Кара-Су. К полудню мой отряд подошел к южной окраине долины. Сделав часовой привал, я продолжал марш. Дорога начинала круто подниматься к перевалу, где находились позиции стрелков.[268] Мы шли к ущелью, вдоль большого горного ручья. Каким богатством разнообразия дышала здесь природа! Хотя бы взять один ручей. Вначале он бежал по глубокому и ровному корыту, затем свернулся в широкий пруд, где в его чистой холодной воде плавали рыбы. Глубина пруда оказалась обманчивой. Нам она представлялась по пояс или по горло человеку, а на самом деле почти двухсаженный шест не мог достать до дна. Дальше вверх ручей несколько раз разветвлялся на множество рукавов, весело журча между камнями. Потом он раза два или три скрывался под землей. В одном месте он срывался вниз красивым водопадом.

Пройдя еще с версту, мы поднялись на небольшое плато, где и я, и люди были поражены необычайным зрелищем. В саженях двухстах перед нами падали с обрыва несколько десятков малых водопадов наподобие множества столбиков, между которыми виднелись густые заросли водяного мха. Нам все это представлялось каким-то стеклянным, живым, прекрасной художественной работы гротом, как будто горевшим от солнечных лучей. Через час дальнейшего нашего следования ручей исчез. Мне показалось, что мы уклонились от него в сторону, но офицер-стрелок объяснил мне, что этот ручей вытекает из горы и представляет гигантский ключ, бьющий из земли.

– Вообще тут много интересных явлений природы. Слышали вы про громадный подземный ход под участком бакинцев? – спросил меня словоохотливый офицер (стрелкового полка, приданный мне в качестве проводника).

– Да, да, как же, слышал, – ответил я.

Я вспомнил, как мне однажды рассказывали бакинцы, что под высотами, где они занимали боевой участок, проходил сплошной подземный лед, идущий из Эрзинджанской долины к расположению турок. О существовании этого хода наши долго не знали. Бакинцы часто становились в недоумение, каким образом у них глубоко в тылу неожиданно появлялись и исчезали курды. Это таинственное явление сделалось тогда лишь объяснимым, когда один из захваченных курдами солдат возвратился из плена. Солдат указал на пещеру, откуда шел к противнику подземный ход, из которого ему на полпути удалось бежать. Длина этого хода была около двадцати верст. Это феноменальное явление было чисто природного характера. Очевидно, в доисторические времена Эрзинджанская долина служила громадным водным резервуаром, и под влиянием сильного давления вода постепенно образовала подземное русло. Топография этого хода очень сложна. Он извивался многими зигзагами, часто разветвлялся на множество ущелий. Приблизительно у его середины находится большое и глубокое озеро. Пройти этот природный туннель можно было только под руководством опытного проводника. В противном случае в нем легко можно было заблудиться и погибнуть.

К сумеркам мы подошли к небольшому хутору, где я, к удивлению, нашел домохозяев и все их имущество, как говорилось, без следов войны. Со стороны перевала доносилась стрельба, которая к вечеру стихла. Я решил свой отряд расположить на ночевку у хутора, а сам отправился вперед в штаб 27-го стрелкового полка для выяснения обстановки. Командира полка не было. Его заместитель и весь штаб полка были в подавленном состоянии, так как в их полку дисциплина почти отсутствовала, и люди каждую минуту могли бросить позицию.

Как удалось выяснить, курды наступали не в таком уже большом количестве. Действия их не отличались упорством, и ожидать от них решительного удара не приходилось. Я предпочел не сменять стрелков, чтобы им не давать повода уйти совсем, а предупредил их через начальников, что к ним пришла помощь, а в крайнем случае эта помощь может оказаться той силой, которая заставит их остаться на позиции.

К рассвету я подтянул отряд к штабу полка. К утру противник открыл огонь. Завязалась довольно сильная перестрелка. Я отправился вперед ближе к боевой линии и с ближайшей высоты ознакомился с позицией, занимаемой стрелками. Правильнее говоря, я видел только лишь средний боевой участок, так как фланговые были значительно далеко и скрывались за изгибами высот. Курды действовали только против части среднего участка и пока не наступали. Задачу мою можно было решить или ударом в лоб, или в обход. Я выбрал последнее и решил это сделать ночью. Я хотел, разделавшись с противником на его позиции, перейти в наступление на Худ и Агрек и, завладев ими, уничтожить их огнем.

Мои намерения были к вечеру остановлены приказанием, полученным от командира Кубинского полка, где мне предписывалось вперед до особых распоряжений в наступление не переходить. В таком неопределенном положении я находился в течение нескольких дней. Я продолжал оставаться на наблюдательном пункте, спускаясь ночью к телефонистам. Последние оказались толковыми, послушными, и с ними впоследствии я расстался по-приятельски. На четвертый день я получил разрешение выполнить возложенную на меня задачу. К полудню я отправился к своим, чтобы сделать распоряжения. Со мной кроме кубинцев должны были следовать четыре пулемета стрелков и два орудия 7-го стрелкового дивизиона. Артиллеристы произвели на меня впечатление прекрасно дисциплинированной части, которую можно было поставить в пример многим и многим.

К полудню огонь курдов усилился. В четвертом часу дня я подошел к штабу стрелкового полка. Я точно изложил командующему полком свою задачу, сообщив притом, что с полуночи я приступаю к ее выполнению. Конец нашего разговора был прерван телефоном, который звал командующего стрелковым полком. Последний, приставив трубку к уху, через несколько секунд нервно ее отложил в сторону.

– Грубая скотина, – прошептал в злобе подполковник. После него я подошел к телефону. Вначале я услышал в трубку крики людей и частую стрельбу, а затем чей-то дерзкий голос сказал:

– Штаб полка, не слышишь, что ли? Что мы сейчас снимаемся к чертовой матери и идем вниз.

– А я сообщаю вам, – заговорил я, – что если кто из вас подумает спускаться вниз, я немедленно открою по вам огонь, – ответил я.

– А кто там у телефона?

– Начальник отряда от Кубинского полка, капитан Левицкий. – Наступила некоторая пауза, после которой я еще категоричнее заметил: – Я последний раз предупреждаю, что в случае вашего ухода с позиции я немедленно открываю по вам огонь. – Грубиян прекратил со мной разговор.

С позиции никто не отступил.

Вечером я подтянул отряд к линии окопов, а после двенадцати часов пошел вперед. Часа полтора мы двигались спокойно, но затем следовавшие впереди разведчики были встречены огнем. Через минут двадцать разведчики сбили курдов, и мы двинулись дальше. Мои надежды на проводников не оправдались. По моему плану, я, пройдя верст пять на юг, должен был переменить направление под углом на северо-запад. И вот тут мои провожатые начали блуждать и наконец признались, что не могут разобраться в темноте. Я решил задержаться на высотах до рассвета и только тогда начать движение. Спускаться вниз ночью я не рисковал, так как знал, что курды любят в таких местах устраивать засады. С рассветом выяснилось, что курды ночью, обнаружив мое движение, оставили позиции и отошли в западном направлении.

Тогда я решил держать направление опять на юг, к селам Худ и Агрек. Вскоре в верстах двух от нас была замечена большая партия курдов, которую мы разогнали несколькими орудийными выстрелами. Через час показалось в долине село Худ, а на запад от него за большим массивом должен был находиться Агрек. Я решил разделить отряд, причем большей его части под командой капитана Юдина приказал двигаться на Агрек, сам же с частью пулеметов и с полуротой встал на высотах между селами. Худ оказался почти брошенным. Через полчаса он был в огне. С Агреком дело обстояло сложнее. Там курды оказали упорное сопротивление. В село войти не было никакой возможности, ибо огонь велся с окружавших высот. Капитан Юдин решил перейти в наступление на высоты, отбросить курдов, а затем ворваться в село, что ему удалась сделать после упорной борьбы.

Мне еще до войны кто-то говорил, что курды хорошо дерутся у своих сел. У Агрека в этом мне пришлось убедиться. Ротам приходилось брать с боем каждую саклю. Только часа через три из-за массива показались клубы дыма. К полудню капитан Юдин вернулся. В числе пленных оказалась раненая молодая курдинка. Она убила и ранила нескольких солдат, и только тогда ее удалось захватить, когда она получила от поручика Алабовского пулевую рану в руку. Я задал ей через переводчика вопрос: почему она так была жестока с нашими солдатами и не сразу сдалась?

Она встрепенулась, подобно пойманной птице, а затем, измерив меня несколько раз хищными глазами, на гортанном языке что-то быстро проговорила. Переводчик перевел ее слова:

– Если бы я сейчас могла, то и тебя бы убила так же, как и первых. Ненавижу всех вас.

К вечеру я вернулся на позицию стрелкового полка. Там меня ждал мой командир полка, которому я доложил о действиях моего отряда. Это было последнее мое участие в бою на турецком фронте.

На следующий день я с отрядом вернулся в свой полк. По доходившим до нас сведениям, курды больше не беспокоили стрелков.

* * *

Я пользовался всевозможными случаями, чтобы на время удалиться из бивуака, где дышать с каждым днем становилось тяжелее от увеличивавшейся удушливой атмосферы. Любимой отлучкой были мои поездки на покос, на высоты Кашиш-Дага.

Там я забывал все муки и волнения исстрадавшейся души. Я там дышал чистым горным воздухом, а не смрадом разлагающегося трупа. Там мои пулеметчики снимали с себя фальшивые маски и становились прежними хорошими русскими людьми. Они не спорили ни со мной, ни между собой, кому встать на работу, а кому отдыхать. Они обсуждали солдатские вопросы просто, разумно, не нуждаясь в этом случае ни в каких заседаниях, прениях, резолюциях и т. п. Они вовсе не испытывали над собой буржуазного гнета. Наоборот, с этим представителем старорежимного строя они делили и кров, и пищу, и часы досуга. Они пели песни косарей, песни широких и привольных полей, откуда они пришли сюда, чтобы выполнить долг перед Родиной. Какое доставляло мне удовольствие наблюдать над ними, когда они перед выходом на косьбу подбивали и точили косы. Они были очень дружны между собой, иногда грубы, а большей частью добры и наивны, как дети. Но вот именно эти качества не нравились грядущим повелителям русского народа. Им нужно было разбудить в нем низменные инстинкты. Они хотели в его лице оживотворить дух сатаны с помощью его сеять по целому свету вместо веры – безверие, вместо надежды – отчаяние, а вместо любви – ненависть и месть.

К чему же все это? В чем же, наконец, лежит тайна этой дьявольской мистерии? А в том, чтобы уничтожить, пресечь каленым железом то, что может способствовать сохранению русского самосознания. Вселить в русского человека – зверя, убить в нем его «я», а дальше использовать его для своих целей. Таковы были часто мои мысли за завтрашнюю судьбу России. Когда я расставался с косарями, то они спрашивали меня, когда я вернусь к ним.

– Возвращайтесь к нам поскорее, ежели наши харчи вам не приелись. Будем ждать вас с молоком. Турок обещался его доставлять из Сары-Кая, – так расставался угнетенный класс с представителем буржуазии.

Когда же я возвращался к бивуаку, испытывал чувство, похожее на то, когда идешь к врачу рвать зуб. Однажды, подъезжая к своей палатке, я увидел, что в непосредственной ее близи был разбит, как мне сначала показалось, большой табель-дот. Он не был пока еще готов, и люди весь его большей корпус со всех сторон старались натянуть при помощи веревок на вбитые кругом колья. Всем распоряжался какой-то толстенький господин без пиджака, все время вытиравший платком большую потную лысину.

– Так, так, товарищи, – покрикивал он. – Подтяните еще тот край. Ну, вот и все. А будет ли к вечеру музыка?

– Только что из Эрзинджана передали по телефону, что музыка сегодня не может прибыть. Она играет или у кафе, или на каком-то собрании, – ответили ему.

– Жаль, товарищи. Ну что же, обойдемся и без музыки. Итак, передайте всем, что спектакль начнется в четыре часа, а теперь можете разойтись, – закончил повелительно толстяк.

Я понял, что к нам попала какая-то бродячая труппа артистов. В подтверждение моих предположений, когда немного спустя я вышел из палатки, то увидел у табель-дота с десяток незнакомых лиц, среди которых было несколько дам. Они стояли у повозки и разбирали какой-то хлам – очевидно, театральный гардероб.

За время моего отсутствия из полка 3-й батальон был сменен 1-м. Я направился к офицерским палатками и вошел к командиру батальона капитану Хабаеву.

– Слушай, Заур, – спросил я, – что это за цыгане шумной толпой прикочевали к нам?

– А черт их знает. Эти свиньи не сочли долгом даже мне представиться, – ответил мне Хабаев. – Люди им было указали на мою палатку, а они заявили, что имеют дело только с товарищами солдатами. Будь бы другое время, я бы их всех в три шеи выгнал.

К четырем часам к балагану стали собираться люди, а немного спустя начался спектакль.

Что творилось на сцене, я так и не видел, так как счел излишним явиться на спектакль без приглашения. Я, слушая все в своей палатке, мог предположить, что на сцене шло что-то не очень занимательное для солдат.

Давалась какая-то очень монотонная вещь не русского содержания с бесконечными монологами. Зрители были так невнимательны к действию, что режиссер-толстяк принужден был несколько раз спускать занавес и упрашивать, чтобы они вели себя потише.

– Товарищи, при таких условиях артисты дальше не могут играть, – распинался он. Единственное, что привлекло внимание людей на сцене, это момент любовного свидания. Очевидно, герой обнял героиню романа и поцеловал ее, так как люди начали имитировать звуки поцелуя, вздохи и т. п., вставляя при этом далеко не пристойные замечания.

Спектаклю так и не пришлось пройти до конца благополучно. Во время, кажется, третьего акта раздался женский визг, но не на сцене, а за кулисами, в кабине самой примадонны. Действие было остановлено, и внимание всех сосредоточилось на этом происшествии. Оказалось, что один из почитателей изящного искусства так увлекся героиней, что решил забраться к ней в кабину и угодил в тот момент, когда она меняла костюм. Он чистосердечно признался, что давно не видел голой бабы, и ему просто захотелось на нее посмотреть. Этот ответ вызвал общий хохот и, конечно, неудовольствие режиссера.

– Товарищи, это безобразие, это оскорбление моей жены, меня и целой нашей корпорации.

– Дудки, брат, – ответил обнаглевший поклонник примадонны. – Пой песенку, кому хочешь, а не нам. Какой мужик станет возить свою бабу по лагерям и показывать всем ее голые части? Коли шлюхой обзавелся, то поделись с нами по-товарищески.

Дальше все было покрыто непрерывным смехом толпы. Толстяк впал в настоящую истерику.

– Свинство, хамство, разбой, где ваши офицеры! – кричал он и побежал в сторону офицерских палаток 1-го батальона.

Я не был при разговоре толстяка с капитаном Хабаевым, но после об этом мне присутствующие там рассказали. Хабаев, выслушав толстяка, выразил сожаление, что он до сего момента не имел чести его знать, а затем порекомендовал ему обратиться с жалобой по всем инстанциям существующих комитетов, выразив при этом надежду, что бестактный поступок солдата, наверное, будет осужден каким-нибудь товарищеским внушением. Ночью театр без дальнейших инцидентов снялся и ушел в направлении Эрзинджана.

* * *

В одной из ближайших к нашему бивуаку деревень я познакомился с армянским священником. Он был местным жителем, но прекрасно говорил по-русски. Он в России получил университетское образование и, кроме того, в Эчмиандзине окончил армянскую духовную академию, где и был пострижен в духовенство. Эчмиандзин – это своего рода армяно-грегорианский Ватикан,[269] в котором находится резиденция их патриарха, называемого Католикосом. Священник оказался не только интересным собеседником, но человеком с большими познаниями по истории, в особенности народов, населяющих малоазиатский полуостров.

– Я живу духом старины, я думаю мыслями предков, – говорил он мне. – Я знаю историю этих краев, первую колыбель христианства, где первыми воспринявшими эту религию были армяне.[270] Наша история была бурна, буйна, но из наших рук никогда не выпадал крест Господень. Какие народы здесь не проходили! Здесь были и греки, и персы, и монголы, и турки. Всем мы были на пути. И никакие волны человеческого нашествия нас не могли смыть с лица любимой нами земли. Политически мы давно уничтожены, но как нация, как дух мы оставались всегда до последних времен. Не тайна для нас, что Россия заболела. Не сегодня-завтра ваши полки уйдут отсюда, а с тем рухнут и наши надежды. Опять нас зальет волна крови, опять над нами нависнет страшный удар мести за любовь и за преданность к вам. Но в отчаяние мы не впадем. Мы привыкли страдать и надеяться, а в предстоящих тяжелых испытаниях нам поможет наша святая вера.

Я слушал со вниманием священника, который оказался до фанатизма поклонником как своей нации, так и своей религии. Дальнейшие его рассказы про былые времена его народа дышали любовью к прошлому.

– Вы можете воспроизвести целый эпос, – сказал я ему однажды.

– Да у нас и лирики много найдется, а драмы еще больше. В нашем народе предания старины свято хранятся и, наподобие ваших былин, передаются из рода в род. Народ сумел изобразить своих героев и их дела в прекрасных поэтических формах. Мы, как древний народ, очень богаты историей, но для полного ее изучения, в особенности древнейших ее периодов, необходима серьезная и неустанная работа. С другой же стороны, нигде в этой области работа так не интересна, как именно здесь, в древней Армении. Вы ни у кого не найдете столько памятников старины, как у нас. Их надо уметь искать. Надо найти ценность в том, что подчас вам кажется и незаметным, и дешевым. Пример вам хотя бы эта маленькая церковь (наш разговор происходил на площади у церкви). По внешности она ничего особенного не представляет; старое маленькое каменное здание и больше ничего. На самом деле она является историческим памятником еще с начала четвертого столетия по Рождеству Христову. Разноплеменные наши враги ее несколько раз подвергали ограблению и уничтожению. Бывали случаи, что ее разваливали дотла, но потом она заботой верующих вновь созидалась. И вот видите, врата адовы не одолели ее. Весьма интересны многие письменные документы, хранившиеся в ней до начала войны. Сейчас они увезены далеко и будут возвращены назад по мере надежности общего положения. По ним вы можете познакомиться за несколько столетий назад с жизнью, с бытом и вообще с историей ближайших к ней сел. Знакомство с этими документами не раз доказывало их практическую пользу даже и для настоящих времен.

Кажется, года за два до начала теперешней войны два соседних и ближайших к церкви села имели между собою тяжбу из-за воды, тянувшуюся в продолжение сотни лет. Одно из них занималось медоварением и мукомольем, а другое виноградарством. Вода как для одного села, так и для другого имела первенствующее значение, а между тем их обслуживал один лишь горный поток. Этот острый вопрос еще с прошлых времен старались разрешить так, чтобы оба села могли бы пользоваться водой поочередно. Но дело в том, что из этой очереди возникали частые ссоры, драки, кончавшиеся иногда убийствами. Турецкая администрация на тяжбы обоих сел ни к какому определенному решению не приходила, и этот спорный, кровавый вопрос оставался всегда открытым. Между тем в народе ходила легенда, что когда-то давно одна из тяжб этих сел попала в руки султана. Султан мудро разрешил этот спор, указав точно, когда и в какое время могло каждое село отводить к себе воду. Когда жители соблюдали этот султанский закон, то между ними по поводу пользования водой не происходило никаких недоразумений. Но проходили десятки лет, а за ними столетия, и люди стали забывать заветы мудрого султана, а вслед за этим между ними опять на той же почве возникла вражда. Но вот настоятель церкви, изучая церковные документы, обнаружил, что в одном из них действительно указывалось с определенной точностью на то, что одна из тяжб дошла до Константинополя и что оттуда последовала резолюция султана с указанием в ней порядка пользования жителями водой, но ее среди документов не оказалось.

После этого было возбуждено ходатайство о восстановлении текста резолюции. Через некоторое время ходатайство было удовлетворено, а жители стали пользоваться водой, как их предкам указал несколько веков тому назад мудрый султан. В чем состояло мудрое решение султана, я, к сожалению, уже успел позабыть, так же, как забыл еще несколько прекрасных легенд, рассказанных мне священником из жизни древних армян.

Я, кажется, слишком отвлекся в сторону. Вместо того чтобы закончить повесть полка, я останавливаюсь на совершенно других темах. На войне, на чужой территории, сталкиваешься не только с неприятельской армией, но и с народностями, прошлое и настоящее коих представляют иногда большой интерес.

Священник обещал мне в ближайшие дни показать развалины одного большого монастыря, история которого также относится к началу появления христианства в Малой Азии. К сожалению, нашей поездке не удалось осуществиться. Я вынужден был по делам службы выехать в Эрзинджан, где вскоре узнал, что священник также по каким-то важным обстоятельствам выехал в Эрзерум.

В Эрзинджане я провел с месяц. С каждым днем все больше и больше приходилось убеждаться в приближавшемся развале армии. Думать о каком-нибудь ее спасении не приходилось. Все было во власти врагов земли Русской. Классовая ненависть, жажда возвращения домой – вот что владело душами и сердцами вчерашних бойцов. Для окончательного нанесения удара армии среди солдат 39-й дивизии агитаторами был пущен слух о необходимости отвода ее полков в далекий армейский тыл для заслуженного ей отдыха. Излишне описывать, с какой охотой солдатская масса подхватила эту мысль. На митингах на этом особенно настаивали якобы из тех соображений, что присутствие в тылу хорошей дивизии весьма важно для подавления каких-то контрреволюционных восстаний среди горцев Северного Кавказа. Не нужно было обладать большой наблюдательностью, чтобы видеть, что все делалось с целью ослабить фронт, лишив его в первую очередь лучших частей. К концу октября был получен приказ о выступлении дивизии в район Александрополя, откуда она должна была проследовать дальше в Ставропольскую губернию. Официально дивизия отводилась на отдых, но на самом деле командование принуждено было согласиться на ее отвод под давлением настойчивых требований снизу.

Армия покатилась назад. В один из свежих осенних дней мы выступили из Эрзинджанской долины, с которой расставались навсегда. После полудня мы прошли Хана. Еще один поворот, и долина должна была скрыться из виду. Я оглянулся назад, и в последний раз увидел освещенные лучами солнечного заката горы, оставшийся вдали город и его пожелтевшие сады. Позади меня шел верхом мой ординарец Плотников – эмблема новой России. На нем серая папаха была сдвинута на затылок, а прядь длинных нечесаных волос спускалась чуть ли не до глаз. Он сидел в седле распоясанным, насвистывал какую-то удалую песню, а в руках на высоком шесте держал красный флаг с надписью «Смерть приспешникам старого режима».

* * *

Мы уходили по пути своей славы, по пути непрерывных побед, где вехами нам служили: Чардакли, Эрзинджан, Губак-Даги, Ах-Баба, Эрзерум, Палантекен, Падыжван, Азан-кей, Зивин, Бардуз и Сарыкамыш.

Моя душа была полна терзаниями, сердце тоской, а голова тяжелыми думами. Неужели нам от победного величия суждено было снизойти до гибели? И по всему было видно, что этого рока тягчайших испытаний, этого пути к бесславию, к поражению и к нищете – нам не избежать.

Как раньше, так и сейчас, в бессилии и отчаянии, я ставил себе вопрос: почему же все это произошло? Иногда мои мысли без ответа неслись дальше, иногда же, как мне казалась, я находил себе объяснения. Многое и многое делается понятным, когда пороешься в прошлом русского народа. Кто же виноват, наконец: правительство, промотавшиеся наши отцы или же мы, последнее поколение? Ведь происшедший взрыв российской революции мог вызвать удивление только у наивного обывателя.[271]

Чему удивляться, когда все веками подтачивалось, когда предки наши, не понимая, какая ответственность ляжет на нас, проводили время в праздности, в беспечности, равнодушно глядя близорукими глазами на русскую неприглядную действительность.

Плоха та власть, которая, стремясь взять все у народа, ничего ему не дает.

Правительство смотрело на народ как на доходную статью, а либералы как на материал, который легко можно было переработать для революционных целей. Казалось, что, не любя ни одних, ни других, все же в народе, главным образом в крестьянстве, в минуту государственной опасности должен был проснуться патриотизм. Увы – его в нем не оказалось, и опять-таки по нашей же вине. Перед народом уже давно был уничтожен священный алтарь Родины. На его же глазах сожгли то, чему он веками поклонялся.

Но мне могут поставить вопрос: а героизм русского солдата – не будет ли это тот патриотизм, который вы так отрицаете в русском крестьянстве? Да. Зачатки патриотизма в нем сидели, но, как я уже писал, вместо того чтобы это чувство развивать, его почти игнорировали и даже часто старались его заглушить. Патриотизм у нас воспитывался отчасти на военной службе, и он давал благоприятные результаты, но этого было слишком мало. Если можно выразиться, этого казарменного воспитания народных масс было лишь достаточно в прежние времена, когда воевали только сами правительства, а не народы.

Мы называли Россию крестьянской страной. Хвастались этим и делали вид, что не замечаем пробела в этом чрезвычайно важном для нашей государственности вопросе.

Мужик же всегда чувствовал себя мужиком, солдатом, но никогда гражданином.

Сколько раз история указывала на необходимость для благополучия России немедленного разрешения крестьянского вопроса. Никто с этим не спешил. Несмотря на грозные и неоднократные предупреждения в продолжение нескольких столетий, все откладывалось до каких-то более подходящих времен. Да и не в интересах было как правительства, так и привилегированного сословия разрешать этот вопрос в пользу крестьян.

Правительство опиралась на дворян, и уже по этой причине оно не хотело вступать с ними в конфликт. С другой стороны, то же дворянство, за малым исключением, было против всяких реформ, так как они с этим должны были лишиться как своих поместий, так и рабочей крестьянской силы. В результате освобождение крестьян от крепостной зависимости у нас явилось запоздалым, не доведенным до конца, да и кроме того, этой реформе и после часто вставлялись палки в колеса. В истории Россия несколько раз переживала эпохи расцвета, но крестьянству от этого доставалось очень мало, почти ничего, и оно в годы государственного благосостояния так же, как и всегда, не выходило из своих недоимок.

В нашей внешней политике – политике великодушия к другим – русский народ оставался в сплошном проигрыше. Мы посылали войска в Голландию, в Швейцарский поход, усмиряли венгров и не раз спасали своих братьев южных славян.[272] Какие же выгоды имела Россия от этого? В казне получался большой дефицит, тяжелым бременем ложившийся на население, не говоря о погибших, о калеках и о сиротах. Своей же политической моралью, своим частым вмешательством во внутренние дела Европы мы достаточно набили ей оскомину. Мерилом превосходства одних над другими является степень их культурного развития. В этом случае мы стояли позади всех народов Европы. Какой срамотой веяло от нас при виде огромного моря нашей безграмотности, чтобы вложить в это дело все силы и средства, – наши миллионы, а может быть, и миллиарды прожигались во многих бесполезных войнах и в широких представительствах как в Европе, так и у себя дома. Может быть, в этом случае сказывалась наша русская натура. Мы всегда были до самоунижения любезны и хлебосольны к иностранцам и жестоки почти до бессмыслия к своим.

Россия цвела, умножалась, но ее колонизация ложилась тяжелым бременем на коренное русское население. Все наши приграничные полосы обходились нам дороже, чем они сами себе стоили. После этого не приходилось удивляться, почему наши центральные губернии, это сердце России, поражали всякого беднотой.

Откуда при таких данных в душе крестьянина могло себе свить гнездо такое высокое чувство, как патриотизм? И немудрено, если таковой в нем отсутствовал. В толще нашего народа сидели лишь повиновение и традиция, которые с падением царской власти не замедлили исчезнуть.

Какой же результат всего нашего прошлого? Самый печальный: отсталый народ, погрузившийся в непробудную тьму, с его, может быть, необычайными способностями, но также и с многими недостатками. Русский народ теперь представлял плывущий в морской пучине корабль без руля и без ветрил. Какой же ветер и к какому берегу его прибьет?

В тайниках души моей появлялась иногда надежда на духовный склад русского человека, на его религию.

Но нет. Вдумываясь в этот вопрос, я пришел к заключению, что настоящей религиозной глубины в нас было очень мало. В нашей, безусловно, восприимчивой душе оказалось больше склонности к мистике, чем к основам веры. Восприняв византизм, русский народ сумел вложить в новую религию все душевные богатства, придав ей тем еще больше красоты и величия. В жизни русского народа церковь, несомненно, играла большую роль, но затем по политическим соображениям она была низведена на низшую ступень, сделавшись впоследствии лишь орудием власти, что, в свою очередь, за несколько веков дало отрицательные результаты.

Подводя итог рассуждениям, я пришел к такому выводу, что в продолжение многих и многих годов нашей истории правительство с поразительной настойчивостью подготовляло благоприятную обстановку тем, идеология коих была диаметрально противоположна его основным принципам. Не будь всего этого, те, которые сейчас шли рядом с моим стременем, не променяли бы славы на бесславие. Они бы не проходили равнодушно мимо могил друзей. Они бы кровью отстаивали их же кровью добытую каждую пядь Русской земли.

* * *

В Эрзеруме нам устроили целый триумф. Нас встречали какие-то организации. Восхваляли боевую работу дивизии, а главное – то, что ее считали надежной опорой революции. О том, что эта опора чуть ли не самовольно оставила фронт, ничего не говорилось: предосудительного и опасного в этом ничего не находили. Крепость сделалась этапным пунктом покидавших фронт частей, и для нашего могущества дни ее были сочтены. Армия переживала агонию. Задача командования, во главе которого стоял теперь генерал Де-Витт, сводилась лишь к ликвидации фронта. В плане ее предполагалось: при отходе всей армии некоторые участки фронта непосредственно у государственной границы заменить вновь формируемыми частями из грузинского и армянского населения. Конечно, эти части никакой боевой мощи не могли представить, и после нас туркам открывался свободный путь да самого Тифлиса.

Простояв у города около трех дней, полк отправился несколькими эшелонами по узкоколейке в Сарыкамыш. Я же со всем конским составом полка двинулся по шоссе через Деве-Бойну. Все покидаемое было хорошо знакомо. Все в продолжение трех войн[273] было обильно полито русской кровью, а теперь так бессмысленно оставлялось врагу.

Утренние заморозки сменились теплым ясным днем. С вилюшек шоссе я увидел форты Деве-Бойну. В душевном переживании я мысленно олицетворял этих каменных великанов. Мне казалось, что они с удивлением смотрели на нас и спрашивали:

– Почему вы опять покидаете то, что вам не раз доставалось потоками крови и тысячами жизней?

– Ведь ваши отцы, – говорил Узун-Ахмет, – двадцать третьего октября семьдесят седьмого года свалили меня ниц и преподнесли к стопам русского царя. Я долго отбивался, но не совладать мне было со старыми кубинцами. Да и вы не подгуляли. Вы перешагнули Палантекен, куда еще ни разу не ступала неприятельская нога.

Глядя вершиной, как темным оком, заговорил Далан-Гез:

– Я даром не хотел дасться. Я посылал гром и смерть на ваших бакинцев, а они шли как непроницаемая стена и наконец достигли цели. Меня хотели спасти мои друзья соседние форты. В продолжение двух дней они посылали на меня огонь, превратив мою вершину в дымящий вулкан. Но никакая сила не могла поразить бакинцев, и я им покорился.

– Стар я стал, и горд я был, – услышал я далеко из тумана голос Чобан-Деде. – Я был неприступен, и мог ли я подумать, что по моей седеющей голове пройдут русские полки. Я был глубоко оскорблен, и в продолжение нескольких дней наносил жестокие раны елизаветпольцам, нарушившим мой покой. А затем мне стало не по силам, и так же, как и все, я, старый Чобан-Деде, гордыня Эрзерума, покорился вашим кунакам.

– Скажите, наконец, нам, – заговорили все великаны, – какая сила могла вас сокрушить? Иль, может быть, вы, уйдя, опять вернетесь в наши края, чтобы потоками новой крови вновь нас покорить и вновь водрузить свой стяг на вершинах наших гор? Не понимаем мы вас, русских!

Я вновь вернулся к действительности. Еще несколько вилюшек, а дальше дорога должна пойти линейкой до самой Гасан-Калы.

У одного колена шоссе стоял небольшой уютный домик, оказавшийся питательным пунктом. Я остановился вблизи него на привал и решил в столовой подкрепиться стаканом чая. Начальник пункта оказался очень добродушным земгусаром, и он не только меня, но и всех моих людей напоил прекрасным кофе с густыми консервированными сливками. Кроме того, каждый из людей получил в придачу по куску свиного сала и белые галеты. Начальник пункта не без гордости показал мне свое хозяйство, чем вправе был похвастаться. Всюду царил образцовый порядок и чистота. Расстались мы с ним большими приятелями, и я несколько раз благодарил его за оказанное нам большое гостеприимство.

Пройдя верст десять по Пассинской долине, я решил, свернув с дороги, встать на большой привал. Я рассчитывал к вечеру подойти к Кепри-кею, где предполагал сделать ночевку.

Отдав Жадаеву кое-какие распоряжения, я погрузился в чтение газеты. После нескольких минут я принужден был прервать занятие, так как услышал со стороны шоссе тревожные гудки приближающегося автомобиля. И действительно, со стороны Деве-Бойну мчался с бешеной скоростью какой-то автомобиль. Поравнявшись с моими командами, автомобиль круто повернул к нам и, подпрыгивая по ухабам поля, остановился прямо передо мной. В сидевшем за рулем я узнал добродушного начальника этапного пункта. Сейчас его лицо было без улыбки, а в глазах я прочел какое-то большое недовольство.

– Простите, дорогой капитан, – начал он, – я на своем пункте оказал вашим людям гостеприимство, но кто-то из них, по всей вероятности, в знак признательности украл у меня сапоги.

Меня как будто обдали ушатом холодной воды. Я почувствовал, что покраснел как рак, и от стыда не знал, с чего начать.

– Простите, может быть, после нас были у вас какие-нибудь другие люди, – не без замешательства произнес я.

– В том-то и дело, что кроме ваших, никого не было, и я больше чем уверен, что сапоги мои здесь, – ответил мне земгусар.

Я вызвал Жадаева и передал ему, чтобы он объявил во всеуслышание, чтобы воришка немедленно вернул украденное. Как и следовало ожидать, мое желание подействовать на совесть преступника успеха не имело. Слова Жадаева были встречены молчанием. Тогда я приказал построиться всем для производства обыска, что вызвало со стороны конюхов Кольтовской команды протесты.

– Обыск оскорбляет достоинство солдата свободной армии, – заметил кто-то из них.

– Молчать, – крикнул Жадаев. – Вам бы, арестантам, помалкивать! Еще до фронта не дошли, а рыла у всех были в пуху. Вашим лаянием меня не запугаешь. Становись к двуколкам на осмотр.

Обыск был произведен в присутствии земгусара. Каждый ящик, мешок, гнезда и цилиндры для патронов – все было осмотрено до деталей, но сапог нигде не оказалось. Несмотря на отказ земгусара, я его подвел также и к своей двуколке. Но и в ней ничего не нашли. Сапоги как в воду канули.

– Очень жаль, – заметил мне земгусар, садясь в автомобиль, – сапоги мной были привезены дней пять назад из Тифлиса. Они были сшиты из прекрасного хрома, которого вы сейчас и за большие деньги не найдете.

Мы простились с внешней стороны любезно, но, конечно, не так, как это имело место на питательном пункте.

В полдень я выступил дальше. К трем часам подошел к Гасан-Кале, откуда после получасового привала проследовал в Кепри-кей. Был поздний час, когда мы подошли к последнему. В воздухе сильно захолодело. Из-за Кеприкейских высот выползла луна, и при ее свете видно было, как первый морозец покрыл тонким слоем льда дорожные лужи.

– Где прикажете встать на ночь, господин капитан, в селе или в поле? – спросил меня Жадаев.

– Встанем здесь, на берегу Аракса. Будет свежо, но зато без блох, – ответил я.

Мою палатку разбили вблизи моста. Его высокие каменные своды красиво проектировались при свете луны, а серебристый Аракс с шумом вливался в темные пролеты. Я сидел на гинтере[274] и доедал скромный ужин.

– А вора-то я поймал, – услышал я голос влезавшего ко мне Жадаева.

– Какого вора? – спросил я.

– Того, который украл сегодня в питательном пункте сапоги.

– Какой же негодяй был это?

– Ваш ординарец Плотников.

– Но ведь его, как и всех, обыскивали?

– Так точно, но мы забыли заглянуть в кобуры вашего седла, куда он и вложил ворованные сапоги.

– Сменить эту скотину и вернуть в ординарцы Сириченко. Сапоги при первой возможности отправить их хозяину. Как прибудем в Александрополь, я на вора подам рапорт о предании его суду.

– Слабые времена пошли, господин капитан. Какой суд теперь страшен таким архаровцам?[275] Вот ему маску хорошо было бы расчесать, тогда бы он знал, как нужно почитать чужое добро!

Жадаев вышел из палатки. Закутавшись в бурку с головой, я долго не мог заснуть. Я почти до самого утра слышал монотонную песнь бурного Аракса. Тяжелые думы всю ночь не покидали меня.

В холодный туманный вечер мы подходили к Кетеку. Послышался шум бурливого Ханы-чая, а затем кони застучали копытами по деревянному мосту. Через минуты две промелькнул тусклый свет двух-трех фонарей, еще несколько десятков шагов, и мы прошли границу, разделявшую нас от Турции. Все ушло назад, что было добыто в продолжение трех лет. Мы находились на своей земле, и никогда на ней мне так не было грустно, как сейчас. Я чувствовал, что и отсюда все также покатится дальше назад. Переночевал я с людьми в каких-то брошенных землянках у построек пограничного поста. Из полученных писем я узнал о смерти доблестного поручика Арсенашвили. Тяжелая рана окончательно подорвала его здоровье, и он скончался в страшных муках. Мир праху твоему, дорогой товарищ. Я знал, что тебе хотелось жить как никому из нас, но ты пожертвовал собой за круги своя и за честь родных знамен.

Во дни моих юных лет из какой-то прочитанной мной повести запомнил я следующую фразу: «Наступали такие жестокие времена, что живые начали завидовать мертвым». А разве сейчас не так? Разве я не завидую покойным друзьям, несмотря на то, что жизнь для меня остается по-прежнему дорогой? Ведь «мертвые срама не имут». Они, то есть погибшие, были счастливее нас тем, что сейчас не могут видеть своих склонившихся знамен. Судьба оказалась к ним милостивее, не дав им узреть позора земли Русской…

Кара-урган мы оставили с рассветом. Прошли Зяк и повернули на Соганлугскую. В пути задул холодный ветер. Зашевелились на горах туманы. С Мелидиуса белой стеной спустилось на нас облако и, как будто сердясь, обдав всех влажной пылью, понеслось дальше на Аскер-Даг. Гудя телеграфными проводами как по натянутым струнам, холодный ветер пел жалобную песню. Наш марш напоминал какие-то торопливые похороны, где присутствовавшие спешили поскорее отделаться от неприятной церемонии.

Да, Кавказская армия, так же, как и весь Всероссийский фронт, торопилась поскорее похоронить, предать забвению честь победоносных знамен, российскую мощь и воинскую гордость. Все стремилось домой, на какую-то кровавую тризну. Прошли Соганлугскую – перевал Хан-Деве, зеленый Чемурлы-Даг. Еще дальше за облаками скрывался сердитый Бардуз. Все, все оставалось за плечами. Все так легко ускользало из рук, уходило навеки, исчезло навсегда. Все пустело вокруг, одно лишь мое сердце больше и больше наполнялось леденящей тоской.

Сарыкамыш после Эрзерума оказался следующим этапным пунктом уходившей армии. Он был весь забит людьми, конским составом и огромными обозами, подходившими со всех сторон непрерывным потоком. Неописуемая толчея творилась на железнодорожной станции. Все наперебой спешили воспользоваться подвижными составами, которых, конечно, не могло быть достаточно. Мои люди решили терпеливо ждать очереди. У других это делалось проще. Они бросали лошадей, имущество и одиночным порядком отправлялись в путь.

Мы остановились в своих казармах. Все было загажено до неузнаваемости. Цейхгаузы взломаны, а столовые и гимнастические залы были превращены в конюшни. Обидно было за все, а еще тяжелее было подумать о том, что все это будет почищено, поправлено, но не нашими, a турками.

После нашего ухода последние, по всей вероятности, останутся очень довольны прекрасно устроенным краем, представлявшим во время их прошлого владычества одну лишь дикую и суровую провинцию.

Кажется, на четвертые сутки погрузка лошадей была готова.

Последний раз я взглянул на кубинский городок: на церковь, на собрание, на парк, на братскую могилу и на все, что так было дорого моему сердцу.

Прощай, родное гнездо… В тебе я провел лучшие годы жизни…

* * *

В Карсе простояли мы около суток. Судьба крепости была такая же, как Эрзерума. Раньше о владении ею турки не смели и подумать. Это был сильный по природе и по укреплениям стратегический пункт. Всевозможные запасы Карса, на случай его блокады, были рассчитаны больше чем на год. Но теперь, по всей вероятности, через несколько месяцев крепость падет без всякой борьбы.[276]

Я прошелся по городу. Побывал на острове с его единственной на весь город жалкой растительностью. Взобрался на старинную цитадель. Вдали, вокруг города, стояли те же форты с теми же геройскими названиями, но сейчас они врагу не были страшны. Это были лишь мертвые колоссы, так как люди их оставили на произвол судьбы.

На одной из площадей города стоял памятник.[277] Он изображал солдата эпохи Александра II, наступавшего в бою. Сколько было воли, энергии и бесстрашия в этой стальной фигуре. Как часто приходилось мне не так давно видеть это в натуре. А сейчас эти вчерашние герои толпами наполняли улицы города и способны были лишь к праздности, к зрелищам и к полному равнодушию к судьбе своего отечества.

Если бы совершилось чудо, и стальной фигуре был вдунут дух бессмертный, и она пошла бы с криком «ура» на приближавшегося врага, все равно за нею из тысяч здесь присутствующих никто бы не последовал. Ибо все ходящие вокруг нее солдаты – живые мертвецы. Когда спустя несколько месяцев турки входили в крепость, то живых мертвецов уже там не оказалось. Там оставался только один солдат – эта стальная фигура на каменном пьедестале, бесстрашно смотревшая на врага.

К сумеркам я вернулся на вокзал. Железнодорожные служащие, или, как мы их прозвали, «железнодорожные мученики», с радостью мне сообщили, что мой эшелон через час отходит. Я влез в теплушку, так как классные вагоны для офицеров были отменены. Но и в этой новой обстановке я, уже по желанию самих людей, оставался на привилегированном положении. В углу вагона был расставлен мой гинтер, привешен фонарь и т. п. Даже и в еде люди хотели мне составить исключение в смысле качества пищи, но я от этого категорически отказался. Среди гула, свистков, криков и брани мой вагон с моими пулеметчиками-конюхами казался мне уютным гнездом. Незадолго перед отходом поезда кто-то снаружи сильным толчком открыл дверь и взобрался в вагон. При свете фонаря я узнал конюха Кольтовской команды. Он остановился передо мной в вызывающей позе и дерзко спросил:

– Долго ли мы будем ждать вашей милости, чтобы отправиться дальше? Мы шуток никаких не позволяем.

Не успел я ему ответить, как он получил сильную оплеуху от Жадаева и в тот же момент им же был выброшен на платформу.

– Я тебя научу, поганая вошь, разговаривать с нашим начальником.

Снаружи послышалась какая-то угроза.

– Передай всем своим питерским, ракло,[278] что я один на всех пойду, всем вам ребра переломаю, – говорил спокойным голосом Жадаев.

Через несколько минут мы почувствовали сильный толчок, после чего вагон застучал колесами по стыкам, и по стрелкам путей мой эшелон покинул крепость Карс.

Мне иногда, особенно в детстве, снились кошмарные сны. Однажды мне снилось, что какая-то непонятная сила хочет напасть и уничтожить меня. Я пытался вступить с нею в борьбу, но руки мне не повиновались. Я хотел кричать, но не мог произнести ни одного звука. Тогда я решил обратиться в бегство, но мои ноги мне отказали. После того, почувствовав окончательное бессилие, неминуемую гибель, полный смертельного страха, я проснулся.

И вот такие кошмарные ощущения, но только наяву, мне пришлось пережить в Александрополе.

Первое мое впечатление о полку после недельной с ним разлуки было ужасное. Я буквально не мог узнать людей. Если до этого существовали какие-то границы между разумом и безумием, то теперь все это стерлось или, вернее, переплелось. Среди наступившего хаоса, явного неповиновения и полной дезорганизации одно оставалось понятным, что полки дивизии по прибытии в Александрополь попали в густую сеть большевицких агентов,[279] наносивших нам последний и верный удар. Они не ограничивались митинговой программой и полемикой. Они требовали действия и насилия над теми, кто был для них противником. Они призывали к явному неповиновению, требуя замены командного состава путем выборного начала. Положение поистине создалось безвыходное, так как мы, офицеры, уже и на мнимый авторитет правительства опереться не могли, ибо оно почти прекратило существование. Связь с центром была прервана, a всюду ходили упорные слухи, что Временное правительство безвременно скончалось. О самом Керенском говорили, что он в минуту опасности исчез неизвестно куда. Как пришлось впоследствии узнать, он, глава правительства, главнокомандующий, и прочая, и прочая, предпочел в минуту опасности променять рыцарские доспехи на юбку и косынку сестры милосердия.[280]

Если мы, офицеры, считались как лица, облеченные властью, лишь на бумаге, то последняя теперь стихией нарастающего большевизма попросту была разорвана на клочки. Правда, у нас до выборного начала еще не дошло, но события в недалеком будущем могли этот вопрос выдвинуть в первую очередь. В общей же российской обстановке положение сделалось безнадежным. Мы были на дороге приближавшейся анархии.

Настроение солдат, бывшее в начале революции не в пользу большевиков, сейчас в массе переменилось. Особенно показательными оказались выборы в Учредительное собрание, где в полку, почти из четырех тысяч голосов, было только несколько десятков против партии большевиков. Не говоря о соблазнительности для масс коммунистических лозунгов, можно было заметить, что агитаторы этой партии действовали энергично, не давая никому другому разинуть рта.

– Товарищи, – кричал какой-то из них в форме почтово-телеграфного чиновника. – Керенского нет, а его буржуазное правительство разлетелось в пух и прах. Единственным и законным представителем власти сейчас является совет солдатских и рабочих депутатов, который не хочет войны. Вас ваше командование ставит в резерв армии, а мы ставим вас в резерв революции. Гоните ваших офицеров, выбирайте себе вождей для революции и идите немедленно на Северный Кавказ, куда вас зовет сам народ!

Люди с утра и до вечера находились в непрерывной смене одних митингов другими. Митинговали всюду: в казармах, в кинематографах, в клубах, на бивуаках, на улицах и т. п.

Полк был расположен у самого полотна железной дороги. Несмотря на имевшиеся в городе свободные казармы, люди отказывались покинуть холодный бивуак, заявляя, что они снимутся в том случае, когда им подадут вагоны для отправки их домой.

У меня в команде все-таки сохранился относительный порядок, что, конечно, не ушло из внимания большевицких агентов. Каждый день, приходя в команду, я встречал там каких-то неизвестных лиц, но запретить им вход я по тем временам не имел права. В этой разлагающей обстановке пришлось нам прокоротать около трех недель, после чего было объявлено о посадке полка. Эта весть была восторженно принята солдатской массой. Нам, офицерам, предстоявший отъезд не обещал ничего утешительного. Не секретом являлось для нас, что там, в России, нам придется пережить немало тяжелых минут.

Солдатская масса тянулась в деревню. Естественно, она, за небольшим процентом, распылится по домам и сделается равнодушной как к судьбе России, так и к самой революции. Это обстоятельство учитывалось большевиками, и они всячески старались навязать людям смысл и интерес к перевороту. Толпе надо было создать иллюзию контрреволюции и возбудить в ней чувство ненависти не ради чьей-то виновности, а ради кровопускания – основного принципа торжества всякой революции.

На последнем большом митинге у артиллерийских казарм один с трибуны истерически кричал:

– Вы идете домой, но не на отдых, а на борьбу. Не забывайте, что на вашей задаче лежит полнейшее уничтожение всей буржуазии. Вы должны знать, что пролетариат не терпит ни голубой крови, ни белой кости. Все должно быть не только уничтожено, но превращено в пепел. Чувство сострадания – это буржуазный предрассудок. К буржуям никакой жалости. Припомните им за каждое око два, а за каждой зуб все зубы до челюсти включительно!

Я вначале не понимал смысла и цели всех этих зверских лозунгов. Ведь «гидра контрреволюции», «осиное гнездо», «старорежимники» и т. п. – все было уничтожено при первых же ударах революции. Наша интеллигенция, воспитанная на тезисах «непротивления злу», обеими руками подписалась за революции всех сортов. Но нет. Очевидно, этого было недостаточно. Если бы толпе проповедовали вместо ненависти братство, любовь и настоящую свободу, то никакие большевистские принципы не могли бы восторжествовать.

Полного же отчета о грядущих событиях мы опять не могли себе отдать, но отлично понимали, что, попав в Ставропольскую губернию, мы там должны были вступить на арену междоусобной брани. Уже не было тайной, что многим из нас суждено будет найти смерть не в горах Турции, а на вскормивших и вспоивших нас родных полях.

* * *

Вечером, за сутки до ухода полка, я отдал распоряжение команде о том, чтобы чистка лошадей была произведена утром, а к полудню должны быть закончены все работы и приготовления к отправке. Погрузка должна была быть начата после двух часов дня с расчетом окончания ее к вечеру.

Я жил в какой-то маленькой гостинице со своими младшими офицерами. Чтобы скоротать время и как-нибудь отвлечься от гнетущего настроения, я отправился в кинематограф. Последний, как и следовало ожидать, был до отказа набит солдатами, лущившими подсолнухи. На экране шла какая-то непонятная смесь нескольких фильмов, состоящая из каких-то нападений, перестрелок, конских скачек, бокса и т. п., вызывавшая у большинства зрителей дикое восхищение. По всей вероятности, администрация кинематографа составила программу с расчетом удовлетворить вкус новой публики, и, признаться, в этом случае не ошиблась.

По окончании спектакля я, возвращаясь к себе, был встречен несколькими офицерами с поручиком Алабовским. Они просили меня составить им компанию в затеваемой ими в ресторане у бульвара пирушке.

Далеко не чувствуя себя в настроении к каким-нибудь веселиям, я наотрез отказался от предложения и продолжил путь к своей гостинице. Несмотря на поздний час, улицы были полны праздно шатавшимися солдатами. Среди них попадались в достаточном количестве пьяные. Вообще ходить в такое время по городу не рекомендовалось, так как случаи насилия, в особенности над жителями, были отмечены уже не раз. Утром я был разбужен офицерами.

– Отлично, что вас вчера не было на пирушке. Она у нас кончилась очень печально, – начал мне один. – Не успели мы посидеть и полчаса, как к нам ввалился непрошеным гостем прапорщик Макушев. Он оказался выпившим и начал, как часто с ним случалось, ко всем придираться. Поведение его сделалось вызывающим и невыносимым. Он опять стал всячески поносить офицеров, в особенности кадровых, и в заключение назвал их царским быдлом. На это поручик Алабовский потребовал от Макушева, чтобы он замолчал и немедленно убрался вон, на что Макушев, назвав Алабовского сволочью, швырнул в него винной бутылкой. Алабовский вовремя успел уклониться, бутылка пролетала немного выше головы и разбилась о стену. В тот момент Алабовский выхватил из кобуры наган. Раздался выстрел, и Макушев мертвым свалился на пол. Пуля прошила ему голову навылет.

Не успел я расспросить обо всех подробностях, как в комнату вошел прапорщик Цимбаленко и взволнованным голосом сообщил мне:

– Не ходите, господин капитан, в команду. Людей целую ночь строчила против вас какая-то дрянь. Они называли людей офицерскими холуями, грозили их освистать на каждой станции и обещались, что к ним в Ставропольской губернии не захочет подойти ни одна девка и т. п. Не ходите, господин капитан, так как ваше приказание о чистке лошадей не исполнено, и вас сговорились встретить молчанием и без рапорта.

Я, не обращая внимания на уговоры Цимбаленко и других офицеров, быстро оделся, вышел на улицу и направился к вокзалу. Перейдя железнодорожные пути, я вышел на небольшую полянку, где были разбиты коновязи пулеметных команд. Я на сей раз не был встречен дежурным с рапортом, а люди, завидевшие меня, спешили скрыться куда попало. Лошади оказались не чищенными, не кормленными и без дневальных. Я крикнул фельдфебеля Шелегеду. Он подбежал ко мне и остановился.

– Что же, Шелегеда, значит, и наши пулеметчики забыли, что такое служба, и решили превратиться в непокорное стадо? – спросил я.

– Так точно, господин капитан, и наших лукавый попутал, – ответил печальным голосом верный служака. Я понял, что мне не место там, где не исполняются мои приказания. Я повернулся и, провожаемый наступившей тишиной и сотнями из всех закоулков пытливых глаз, пошел назад к городу. Я бесповоротно решил оставить полк. Как это ни было мне безумно тяжело, но я, чувствуя себя офицером, по совести своей не мог плестись в хвосте разнузданной толпы.

Чтобы найти подходивший повод, я решил симулировать болезнь и лечь в госпиталь, после чего пробраться в Тифлис. Получив от старшего врача удостоверение о необходимости для меня госпитального лечения, я к вечеру верхом последний раз на Эрасте отправился за город в госпитальный городок. Минут через двадцать после хорошей рыси я остановился у подъезда большого госпитального здания, освещенного бледным светом газового фонаря.

Я слез с коня. Он после хода глубоко дышал и, как будто чувствуя разлуку со мной, смотрел на меня красивыми слегка влажными глазами. Я ласково его потрепал, расцеловался с Сириченко и отправил их в полк. Город погрузился в черную ночь. Только в одном месте от множества огней виднелось зарево. Это был вокзал, где полк заканчивал погрузку и должен был ночью же покинуть Александрополь.

Прощай, родной 155-й пехотный Кубинский полк! С тобой я провел скромные дни до войны. Я был свидетелем твоего величия, твоей неувядаемой славы. Я был с тобой там, где кровью добывались победные лавры для родных знамен во славу нашей многострадальной Родины. Но, увы, злой рок сулил мне сделаться свидетелем твоих печальных и последних дней…

* * *

Через недели две я покинул Александрополь и отправился в Тифлис. Вслед за 39-й дивизией ринулись в тыл и прочие части армии. Их отход был больше чем поспешный. Вся железнодорожная линия Александрополь – Тифлис (Соганлугская) – Баку и далее была заполнена эшелонами возвращавшихся войск.

Еще раз мне пришлось убедиться в железнодорожной анархии, чинимой проходившими войсками. Так, на станции Караклис толпа солдат окружила какого-то железнодорожника, по всей вероятности, начальника станции, и требовала от него немедленной отправки.

– Я этого не могу сделать, товарищи, по техническим соображениям, – говорил испуганный чиновник.

– Ты свои мудрые слова припрячь для других, – ответили из толпы. – Отправляй нас, а не то…

– Я вас предупреждаю, товарищи, что на нашем участке большие уклоны и подъемы. Без толкача[281] или поезд не возьмет подъема, или же в нем может произойти разрыв состава.

– Валяй без толкача, а если что лопнет, то мы за это сами ответим.

Дальше при этом разговоре я не присутствовал, так как поезд, в котором я следовал, должен был через минуту отойти. Через несколько дней в Тифлисе я узнал, что какой-то воинский эшелон, может быть, и тот, люди которого при мне так настаивали на их скорейшей отправке, потерпел большое крушение. Поезд вышел с какой-то станции без толкача, то есть без вспомогательного паровоза. На первом же подъеме произошел разрыв состава, и оторвавшиеся вагоны с необычайной скоростью понеслись обратно на станцию.

Влетев на один из путей, где стоял только что прибывший с фронта эшелон, они произвели там большое разрушение, причем число пострадавших убитыми и ранеными достигло нескольких сот человек. Также на Джульфинской ветке вследствие непорядка произошел взрыв вагона с пироксилином, причинивший немало бед. Ко всем несчастьям, на воинские эшелоны в районе Тифлисской и Елизаветпольской губерний стали нападать разбойнические шайки из местных татар.

Фронт быстро оголялся, и когда на нем месяца через два не осталось ни одной части, турки двинулись вперед. Они почти беспрепятственно дошли до границы. На Соганлугском хребте им местами было оказано сопротивление незначительным отрядом, составленным из добровольцев русских и армян, но спасти Кавказ от нашествия турок они, конечно, не могли.

Пройдя Карсскую область, турки вошли в пределы Тифлисской и Елизаветпольской губерний. Вторжению их в Тифлис воспрепятствовали несколько немецких рот, составленных из военнопленных германцев и австрийцев. Части эти были сформированы и отправлены на фронт (в двух или трех переходах от Тифлиса), согласно заключенному мирному договору между образовавшимися закавказскими республиками и центральными державами.[282]

Превратность судьбы, но мне все происходящее казалось каким-то непонятным сном. По мостовым Тифлиса, отбивая крепкий шаг, в русском вооружении и обмундировании проходили немецкие роты.

Все происходящее вокруг было печально, мрачнее тучи, темнее ночи, а сердце так больно болело за оскорбленную и униженную Родину.

Но и в непроницаемой тьме иногда появлялись блестки вспыхивающих искр. Бог ведает, но, может быть, одна из них когда-нибудь зажжет в русском народе священный пламень любви к отечеству, и он тогда стряхнет с могучих плеч всю чужеземную дрянь.

Вторгнувшись в наши пределы, турки не замедлили воспользоваться железными дорогами, принудив для их эксплуатации весь служебный персонал. И вот один из последних, машинист Виноградов, томимый тоской за поруганную Родину, решил отомстить туркам. Поведя их эшелон из Александрополя на Караклис, он за Джадурским туннелем пустил его под откос. Машинист Виноградов оказался последним героем на турецком фронте.

Скудные сведения, полученные мной в Тифлисе о последних днях Кубинского полка, были таковы: полк по прибытии в Ставропольскую губернию встал в местечке Белая Глина. Большинство из солдат стали разбегаться. Из четырехтысячного состава их осталось не более 500–600 человек. Но зато на его укомплектование было прислано из Ростова до 2000 красноармейцев. Офицеры, согласно декрету советского правительства, считались отпущенными из службы и принуждены были покинуть полк. Дальнейшая их судьба, как вообще всего офицерства, была ужасна.

Я невольно вспоминаю слова одного врача, сказавшего в Эрзинджане на одном собрании офицеров следующее:

– Помните, господа, что каких бы политических взглядов вы ни были, судьба поведет вас не по дороге ваших убеждений, а по пути всеобщих событий. Судьба каждого из вас зависит от той волны, которая вас захлестнет. Одних захлестнет красная волна, а других белая. Большинству же из нас суждено погибнуть в вихре всероссийской бури.

Какая жестокая истина оказалась в этих словах. Большая часть офицерского состава полка, то есть около сорока человек, сделалась жертвой гражданской войны.

Послесловие

К чему было писать, если все достигнутое пропало. Если все усилия, жертвы и средства оказались напрасными. Все в жизни увядает, умирает и стирается временем, но слава предков должна быть занесена в вечную книгу человечества, в ее историю.

Я уверен, что блестящие дела Кавказской армии за Великую войну займут в этой вечной книге подобающие себе страницы. А мой скромный труд пусть поведает про былых и боевых кубинцах тому, кто захочет увековечить блестящую эпопею Кавказских полков.

Командный состав 155-го пехотного Кубинского полка (после объявления мобилизации)

Командир полка – полковник Волошин-Петриченко.

Помощник командира полка по строевой части – полковник Трескин.

Помощник командира полка по хозяйственной части – подполковник Квартовкин.

Полковой адъютант – поручик Золотарев.

1-й батальон

Командир 1-го батальона – полковник Тушмалов.

Командиры рот:

1-я – капитан Кельбакиани.

2-я – капитан Абрамов.

3-я – капитан Балбашевский.

4-я – капитан Мгебров.

2-й батальон

Командир 2-го батальона – подполковник Коломейцев.

Командиры рот:

5-я – капитан Кониев.

6-я – капитан Целярицкий.

7-я – капитан Домантович.

8-я – капитан Фадеев.

3-й батальон

Командир 3-го батальона – полковник Тер-Никогосов.

Командиры рот:

9-я – штабс-капитан Родионов.

10-я – капитан Залдастанов.

11-я – капитан Замбржицкий.

12-я – капитан Курцекидзе.

4-й батальон

Командир 4-го батальона подполковник Бахтамов.

Командиры рот:

13-я – капитан Тихонов.

14-я – капитан Петросиан.

15-я – капитан Мачабели.

16-я – капитан Джапаридзе.

Начальник пулеметной команды – капитан Карагезов.

Начальник команды разведчиков – штабс-капитан Хабаев.

Начальник связи – поручик Алавидзе.

Начальник команды прожекторов – подпоручик Кондахчиани.

Старший врач полка – коллежский асессор Сопов.

Полковой священник – о. Смирнов.

Полковой капельмейстер – Федоров.

Командир обоза 1-го разряда – подпоручик Абрамов.

Командир обоза 2-го разряда – Долганов.

Разновременно, как до начала войны с Турцией, так и в первые дни ее по причине переводов, новых назначений, а также за выбытием из строя произошли следующие изменения:

– полковник Тушмалов был переведен в Дербентский полк;

– в командование 1-м батальоном вступил полковник князь Херхеулидзе;

– в командование 6-й ротой – капитан Карагезов, а в командование пулеметной командой – поручик Левицкий.

Примечания

1

Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 409. П/сп. 113–735а. Л. 225–232об.

(обратно)

2

Имеется в виду ставшее поводом для начала Первой мировой войны (Великой войны) убийство 15/28 июня 1914 г. наследника престола Австро-Венгрии эрцгерцога Фердинанда (с супругой) 19-летним сербом, студентом из Боснии Гаврилой Принципом (1894–1918), являвшимся одним из членов националистической организации «Молодая Босния».

(обратно)

3

Волошин-Петриченко Федор Моисеевич (1860–?), командир Кубинского полка (с 4/17 декабря 1913 г.); генерал-майор (с 06/19 декабря 1915 г.).

(обратно)

4

Объявленная в ночь с 16/29 на 17/30 июля мобилизация являлась частичной, касаясь только Киевского, Одесского, Московского и Казанского военных округов, не затрагивая даже флот. Днем 17/30 июля император Николай II подписал указ об общей мобилизации.

(обратно)

5

Оба полка входили во 2-ю бригаду 39-й пехотной дивизии 1-го Кавказского армейского корпуса.

(обратно)

6

Постоянная армия Османской империи в описываемый период делилась на низам (действующая армия) и редиф (резервные войска).

(обратно)

7

Здесь и далее речь часто идет не о Западно-Европейском фронте, а о фронтах, располагающихся западнее Кавказского фронта: Северо-Западном (с 1915 г. Северный и Западный), Юго-Западном и Румынском.

(обратно)

8

Речь идет о 2-м Туркестанском армейском корпусе. 1-й Туркестанский корпус участвовал в боевых операциях на Северо-Западном, Западном и Юго-Западном фронтах.

(обратно)

9

Мокрые горы – Джавахетский (Джавахкский или Кечутский) горный хребет.

(обратно)

10

Скорее всего, речь идет об укреплениях при селении Гасан-Кала (Хасан-кала), перед Эрзерумом.

(обратно)

11

Скорее всего, речь идет об Алашкертской долине. Под Ванской долиной, наверное, автор подразумевал направление движения у о. Ван, так как Ванской долины не существует.

(обратно)

12

Сотня – тактическая (и административная) единица в казачьих частях. Соответствовала приблизительно эскадрону регулярной кавалерии.

(обратно)

13

Турция объявила войну России 19 октября/1 ноября 1914 г.

(обратно)

14

Команда – отряд, небольшое штатное воинское подразделение. Пулеметная команда пехотного полка к 1914 г. включала 4 взвода по два пулемета, всего 8 пулеметов. К концу войны количество пулеметных команд в составе полка увеличилось.

(обратно)

15

Трескин Александр Капитонович (1865–1916), полковник (1912), командир 23-го Туркестанского стрелкового полка (1915–1916); исключен в марте 1916 г. из списков убитым в бою на Кавказском фронте; после смерти, в июле 1916 г., произведен в чин генерал-майора.

(обратно)

16

Баратов Николай Николаевич (1865–1932), генерал-майор (1906), генерал-лейтенант (1912); начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии (1912–1915), с которой вступил в войну. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916). Командующий отдельным экспедиционным корпусом в Персии (1915–1917), с февраля ставшим 1-м Кавказским кавалерийским корпусом. Командир 5-го Кавказского армейского корпуса (апрель-май 1917 г.), находившегося в составе Кавказской армии. Командующий Кавказским кавалерийским корпусом в Персии (май 1917 г. – июнь 1918 г.). Участник Белого движения. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев де Буа (Париж, Франция).

(обратно)

17

Вероятно, здесь и далее речь идет о станице.

(обратно)

18

Здесь и далее речь идет об офицерских и нижних чинах полка. Соответственно, при употреблении названии «дербентцы» имеются в виду офицерские и нижние чины этого полка; туркестанцы – чины, проходящие службу в туркестанских частях и т. д.

(обратно)

19

Речь идет о 154-м Дербентском пехотном полку. Вместе с 153-м пехотным Бакинским полком входил в состав 1-й бригады 39-й пехотной дивизии 1-го Кавказского армейского корпуса.

(обратно)

20

Двуколка – одноконная двухколесная повозка. Существовали, например, патронная и санитарная двуколки. Подходила для перевозки тяжестей в гористой местности и по топким дорогам.

(обратно)

21

Обиходное название солдат.

(обратно)

22

По дополнительным сведениям, штабс-капитан Орлов после нескольких месяцев лечения окончательно выздоровел и был отправлен во Францию.

(обратно)

23

80-й пехотный Кабардинский полк вместе с 79-м пехотным Куринским полком входил в состав 2-й бригады 20-й пехотной дивизии 1-го Кавказского армейского корпуса.

(обратно)

24

Сажень – старорусская единица измерения расстояния, составлявшая 2,1336 м.

(обратно)

25

По всей вероятности, из-за оврага.

(обратно)

26

Так в тексте. По ходу текста автор иногда называл одно и то же действующее лицо то полковником, то подполковником.

(обратно)

27

Замбржицкий Михаил Станиславович (1870–?), капитан, в полку с 1891 г. Во время войны, по получении чина подполковника, был переведен в 15-й Кавказский стрелковый полк. Полковник (1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916).

(обратно)

28

Так в тексте.

(обратно)

29

Стакан – стальная оболочка артиллерийского снаряда, имеющая цилиндрическую форму.

(обратно)

30

Коломейцев Михаил Абрамович (1861–?), подполковник (1912). Вступил в войну в составе Кубинского полка. Полковник (1914). Кавалер Георгиевского оружия (1916).

(обратно)

31

Сторожовка – сторожевая линия постов.

(обратно)

32

Убит подпоручик фон Линге.

(обратно)

33

8-я батарея 39-й артиллерийской бригады.

(обратно)

34

Через несколько дней поручик вернулся в строй.

(обратно)

35

Как правило, в современной литературе употребляется выражение «захват Азанкейской позиции».

(обратно)

36

Пржевальский Михаил Алексеевич (1859–1934), полковник (1896), командир Кубинского полка (1903–1905). Генерал-майор (1906). Командир Кубанской пластунской бригады (с августа 1914 г. 1-я Кубанская пластунская бригада) (1908–1915). Командир 2-го Туркестанского армейского корпуса (1915–1917). Генерал-лейтенант (1915). Генерал от инфантерии (1916). Кавалер Георгиевского оружия и 4-й и 3-й ст. ордена Св. Георгия (1915–1916). Сыграл важнейшую роль в Сарыкамышской и Эрзерумской операциях. Командующий Кавказской армией, затем главнокомандующий войсками Кавказского фронта (май – декабрь 1917 г.). 05/18 декабря 1917 г. заключил с Турцией Эрзинджанское перемирие. После развала армии покинул действующую армию. Участник Белого движения.

(обратно)

37

Де-Витт Владимир Владимирович (15 января 1859–?). Генерал-майор (1904). Генерал-лейтенант (1913). Командир 4-го Кавказского армейского корпуса (1915–1917). Временно исполнял обязанности командующего Кавказской армией (июнь-октябрь 1917 г.), после чего вернулся к командованию корпусом. Генерал от инфантерии (сентябрь 1917 г.).

(обратно)

38

Воропанов Николай Николаевич (1854–?). Полковник (1900). Генерал-майор (1906). Начальник 2-й Кавказской стрелковой бригады (1911–1915). Командующий 66-й пехотной дивизией (март-сентябрь 1915 г.). Генерал-лейтенант (1915) с утверждением в должности начальника той же дивизии. Инспектор запасных войск Кавказской армии (1915–1917).

(обратно)

39

По-видимому, имеется в виду Дубисский Филипп-Станислав Иосифович (1860–?). Полковник (1904). Генерал-майор (25.03/07.04.1914). Командир 2-й бригады 39-й пехотной дивизии (1914–?). Командующий 5-й Кавказской стрелковой дивизией (1916–1917).

(обратно)

40

Азап-кей.

(обратно)

41

Полковой обоз в отношении управления и для похода вблизи неприятеля разделен на две части: обоз 1-го разряда и обоз 2-го разряда. В обоз 1-го разряда (следовал непосредственно за подразделениями) входили повозки для перевозки предметов первой необходимости, вместе с войсками. Обоз 2-го разряда (держался, как правило, в 7–8 верстах от переднего края) – повозки, предназначенные для доставки на место ночлега войск провианта, фуража, запасных вещей, письменных дел, казны и т. п.

(обратно)

42

Юденич Николай Николаевич (1862–1933). Генерал-майор (1905). Генерал-лейтенант (1912). С началом войны на Кавказе назначен начальником штаба Кавказской армии (1914). Когда зимой 1914 г. из-за панического настроения помощника главнокомандующего генерала А. З. Мышлаевского на Кавказском театре возник серьезный кризис, главнокомандующий армиями Кавказского фронта генерал И. И. Воронцов-Дашков командировал Юденича для исправления дел. Прибыв в действующую армию, командование которой принял Мышлаевский, Юденич настоял на отмене распоряжений Мышлаевского и удержал армию на занимаемых линиях. Под руководством Юденича русским войскам удалось зимой 1914 г. разбить турецкую армию, стремившуюся к окружению главных сил русской армии. Награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. (1915). Генерал от инфантерии (1915). Командующий Кавказской армией (1915–1917). За действия армии в ходе Алашкертской операции (1915) награжден орденом Св. Георгия 3-й ст. (1915). За блестяще проведенную Эрзерумскую операцию получил орден Св. Георгия 2-й ст. (1916). Главнокомандующий Кавказского фронта (апрель-июнь 1917 г.). Заменен генералом М. А. Пржевальским. Активный участник Белого движения. Умер в Каннах (Франция).

(обратно)

43

Шустовы – российские купцы и солепромышленники, из крестьян. С 1863 г. стали заниматься производством алкогольной продукции. Образец шустовского коньяка получил на Всемирной выставке в Париже (1900) Гран-при, и Шустовы стали единственными нефранцузскими виноделами, которым разрешили на этикетках писать слово «cognac» («коньяк»). В 1912 г. Шустовы стали поставщиком двора его императорского величества. «С этикетом» – то есть с этикеткой.

(обратно)

44

Шимоза (в России – мелинит) – взрывчатое вещество для артиллерийских снарядов. Во время Русско-японской войны японская армия применяла в широких масштабах снаряды с «шимозой». Однако из-за высокой активности взрывчатого вещества и большого количества несчастных случаев вместо шимозы артиллерия стала использовать тринитротолуол.

(обратно)

45

Квартовкин Константин Игнатьевич, к 1910 г. капитан Кубинского полка.

(обратно)

46

Руссов Лука Дмитриевич (1882–?), младший офицер полка (1909). Кавалер Георгиевского оружия (1917) в чине подполковника.

(обратно)

47

Сакля – каменное сооружение жителей Кавказа. Могли представлять как комфортное жилище, так и надежную крепость в случае опасности.

(обратно)

48

В 1913 г. полк отметил 50-летний юбилей сформирования.

(обратно)

49

Пластун – изначально пеший казак у запорожских, а потом и у кубанских казаков в XIX – начале XX в. из особых подразделений, несших сторожевую и разведывательную службу на Кубани, затем – общее название казаков пеших частей казачьих войск. В пластуны выбирались лучшие стрелки, выносливые люди, часто непрезентабельной, малозаметной внешности, способные целые дни проводить в тяжелых условиях.

(обратно)

50

Лейб-Эриванский полк – 13-й лейб-гренадерский Эриванский полк, старейший и наиболее титулованный полк Русской императорской армии, сражавшийся в составе 1-й гренадерской бригады Кавказской гренадерской дивизии 2-го Кавказского армейского корпуса на Восточно-Европейском театре военных действий.

(обратно)

51

Полки, участвовавшие в походе на Дарго при покорении Кавказа.

(обратно)

52

Кавказские стрелки – чины, служившие в восьми Кавказских стрелковых полках, сведенных в две Кавказские стрелковые бригады.

(обратно)

53

В составе пехотного полка насчитывалось четыре батальона.

(обратно)

54

Дистанционная трубка – приспособление, ввинчиваемое в головную часть снаряда для производства разрыва в воздухе на определенном расстоянии или через определенное время.

(обратно)

55

Азап-Кей.

(обратно)

56

Саман – строительный материал из глинистого грунта с добавлением соломы или других добавок, высушенного на открытом воздухе. Используется для возведения стен и заборов.

(обратно)

57

Брат (турецк.).

(обратно)

58

Тандыр – род глиняной печи, врытой в землю наподобие колодца. Отапливался дробленой соломой. Дымовых труб не было, и весь чад распространялся по сакле. Местные жители обыкновенно на раскаленных стенах тандыра пекли себе хлеб.

(обратно)

59

Херхеулидзе Бежан Иванович, подполковник.

(обратно)

60

Имеется в виду Русско-турецкая война 1877–1878 гг.

(обратно)

61

Вольноопределяющийся – нижний чин Российской императорской армии и флота, поступивший на военную службу добровольно и пользовавшийся определенными льготами (например, сокращенный срок службы и право на производство, при условии сдачи особого экзамена, в офицеры по окончании срока службы).

(обратно)

62

По-видимому, имеется в виду Цейханович Николай Федорович (1868–?). Полковник (1910). Командир 156-го пехотного Елизаветпольского полка (1912–1915). Командующий бригадой 4-й Кавказской стрелковой дивизии (1916–1917). Генерал-майор (1916). С августа 1917 г. командующий 4-й Кавказской стрелковой дивизией.

(обратно)

63

В настоящее время я затрудняюсь припомнить, участвовали остальные полки дивизии, т. е. 153-й и 154-й, в наступлении в ночь на 9 декабря или нет. Я также не могу припомнить, какая вообще была возложена задача на 9 декабря на всю 39-ю дивизию.

(обратно)

64

Мышлаевский Александр Захарьевич (1856–1920). Полковник (1892). Генерал-майор (1900). Генерал-лейтенант (1906). Генерал от инфантерии (1912).

С 30 августа/12 сентября 1914 г. помощник командующего Кавказской армией.

С декабря 1914 г. принял командование над русскими войсками. Положение складывалось не в пользу русских войск, так как обнаружился глубокий обход турками главных сил Кавказской армии в направлении Сарыкамыша. Мышлаевский, поддавшись паническим настроениям, отдал приказ к отступлению русским войскам на Кавказе. После этого покинул армию и выехал в Тифлис.

(обратно)

65

Имеется в виду ставка Кавказской армии.

(обратно)

66

Истомин Николай Михайлович (1855–?). Полковник (1894). Участник Русско-японской войны. Генерал-майор (1904). Генерал-лейтенант (1913). Командир Ольтинского отряда, во главе которого участвовал в Сарыкамышской операции (1914–1915). Командир 5-го Кавказского армейского корпуса (1915–1916), воевавшего на Восточно-Европейском театре военных действий. После переброски корпуса обратно на Кавказ был оставлен на русском Западном фронте. В 1925 г. служил преподавателем Военно-морского гидрографического училища в Ленинграде.

(обратно)

67

Местность была сильно пересеченная, почти бездорожная, и в зимнее время считалась непроходимой для войск больших соединений.

(обратно)

68

Берхман Георгий Эдуардович (1854–1929). Полковник (1892). Генерал-майор (1902). Генерал-лейтенант (1907). Генерал от инфантерии (1913). Командир 2-го Кавказского армейского корпуса (январь-декабрь 1914 г.). Командир 1-го Кавказского армейского корпуса (1914–1915). За бои под Сарыкамышем был награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. (1916). Участник Белого движения. Скончался в Марселе; прах его был перенесен на русское кладбище Кокад в Ницце (1930).

(обратно)

69

С января 1913 г. 2-й Туркестанский корпус возглавлял генерал-лейтенант Леш Леонид Вильгельмович (1862–1934), но с началом войны он возглавил 12-й армейский корпус 8-й армии генерала А. А. Брусилова. Вместо Леша корпус возглавил генерал-лейтенант М. А. Пржевальский.

(обратно)

70

Мнение о том, что Юденич возглавил 2-й Туркестанский корпус, считается недостоверным. К тому же Юденич никогда не был начальником штаба артиллерии (непонятно какой).

(обратно)

71

Энвер-паша (Исмаил Энвер) (1881–1922), турецкий военный и политический деятель, поэт, художник. Один из главных организаторов геноцида армян, греков и ассирийцев в Османской империи во время войны. Накануне войны выступал за военный союз Турции с Германией. Во время войны занимал высший военный пост заместителя главнокомандующего (главнокомандующим формально числился султан). Являлся сторонником пантюркизма и панисламизма. Пытался бороться против советской власти в Средней Азии; один из лидеров басмачества. Погиб в бою против частей Красной армии.

(обратно)

72

Аробные дороги – вьючные тропы.

(обратно)

73

Этапный пункт – место, в котором устроены запасы провианта, фуража, для остановки и отдыха войск.

(обратно)

74

Выражение «прописать ижицу» (устаревший оборот) соответствует «задать трудновыполнимое задание», за неисполнение которого обязательно будет телесное наказание, или выпороть, выдрать, а в более широком смысле – устроить кому-либо головомойку, крепкий нагоняй. Считается, что выражение «прописать ижицу» появилось в среде гимназистов, когда их заставляли учить все тонкости использования этой редко используемой буквы, что было для них сущим наказанием.

(обратно)

75

Кизяк – высушенный или переработанный навоз, использующийся в качестве топлива (например, для сжигания в печи для обогрева или приготовления пищи).

(обратно)

76

Сражение при Сарыкамыше разворачивалось с 9 (22) декабря 1914 г. по 4 (17) января 1915 г.

(обратно)

77

В Турции.

(обратно)

78

Молокане – разновидность духовного христианства (течение русского религиозного разномыслия, отделившееся от православия), а также особая этнографическая группа русских. Впервые термин «молокане» был использован в конце XVIII в. в отношении людей, отвергших православный культ.

(обратно)

79

Языл-Таш.

(обратно)

80

Букретов Николай Андрианович (1876–1930). Полковник (1911). Накануне войны служил штаб-офицером для поручений при Кубанской пластунской бригаде. За бои под Сарыкамышем награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. (1915). Командир 90-го пехотного Онежского полка (1915). Генерал-майор (1916). Участник Белого движения. Умер в Нью-Йорке (США).

(обратно)

81

Дружина – формирование в ополчении Российской империи, по количеству личного состава соответствовавшее батальону регулярной армии.

(обратно)

82

Барковский Владимир Михайлович (1862–1915). Полковник (1910). Командир 80-го пехотного Кабардинского полка (1913–1915). Убит во время атаки Верхнего Сарыкамыша. Погребен в Тифлисе. Посмертно награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. (1915), Георгиевским оружием (1915) и произведен в чин генерал-майора (1915).

(обратно)

83

Кравченко Антон Абрамович (1858–1924). Полковник (1912). Весной 1915 г. командовал Уманским казачьим полком Кубанского казачьего войска. Командир 1-го Таманского полка Кубанского казачьего войска (май-октябрь 1916 г.). Командующий 2-й бригадой Сводной Кубанской казачьей дивизии (октябрь-декабрь 1916 г.). Командующий 2-й бригадой 3-й Кубанской казачьей дивизии (1916–1917). Участник Белого движения. Эмигрировал в Югославию.

(обратно)

84

На правом берегу Аракса отряд генерала Баратова.

(обратно)

85

Язым-Таш.

(обратно)

86

Язым-Таш.

(обратно)

87

Дистанционная трубка.

(обратно)

88

В составе 2-го Туркестанского армейского корпуса насчитывалось семь туркестанских стрелковых полков.

(обратно)

89

Обиходное прозвище (негативного оттенка) в Российской империи по отношению к некоторым народам, исповедующим ислам. Как правило, выражение применялось к туркам.

(обратно)

90

Донесение полковника я воспроизвожу на память и за абсолютную его точность не ручаюсь.

(обратно)

91

Утром 23 октября/4 ноября 1877 г. Кубинский полк атаковал при Деве-Бойну сильно укрепленную высоту Узун-Ахмет, составлявшую ключ позиции. В ходе трехчасового боя высота была взята, что способствовало взятию Эрзерума.

(обратно)

92

То есть на 2-ю или 3-ю степень ордена, которые носились на шее; 4-я – на груди, 1-я – через плечо.

(обратно)

93

Термен Ричард Иосифович (1870–1938). Полковник (1908). Начальник штаба 52-й пехотной дивизии (1912–1914). Командир 80-го пехотного Кабардинского полка (1915). Награжден Георгиевским оружием (1915). Генерал-майор (1915). Состоял в резерве чинов при штабе Кавказского военного округа (1915–1916). Начальник штаба 5-й Туркестанской стрелковой дивизии (1916–1917?).

В эмиграции в Турции, затем в Болгарии.

(обратно)

94

По-видимому, имеется в виду Довгирд Стефан Агатонович (1871–?). Полковник (1907). Командир 18-го Туркестанского стрелкового полка (1913–1915). Начальник штаба 4-го Кавказского армейского корпуса (март-сентябрь 1915 г.). Генерал-майор (1915). Командир бригады 40-й пехотной дивизии (1915–1916). Начальник штаба 59-й пехотной дивизии (1916–1917). Начальник штаба Гренадерского корпуса (1916–1917). С июня-июля 1917 г. командующий 2-й гренадерской дивизией. Участник Белого движения.

(обратно)

95

Капитан, штабной офицер штаба Туркестанского корпуса.

(обратно)

96

Пульмановский большой пассажирский спальный железнодорожный вагон (пульмановский вагон) получил название в честь американского фабриканта и изобретателя спальных вагонов Дж. Пулльмана (1831–1897), приступившего с 1864 г. к их выпуску. Вагоны фирмы «Пульман» славились комфортабельностью. В частности, вагон был оснащен невиданной дотоле системой кондиционирования воздуха.

(обратно)

97

От передней части (середины) лба по направлению к уху (сбоку).

(обратно)

98

Котляревский Петр Степанович (1782–1851), генерал от инфантерии, покоритель территории современного Азербайджана, герой Русско-персидской войны (1804–1813). Имел почетные прозвища «генерал-метеор» и «кавказский Суворов». Кавалер 4, 3 и 2-й степеней ордена Св. Георгия. В поэме «Кавказский пленник» А. С. Пушкин посвятил ему несколько строк:

Тебя я воспою, герой, О, Котляревский, бич Кавказа! Куда ни мчался ты грозой — Твой путь, как черная зараза, Губил, ничтожил племена… Ты здесь покинул саблю мести, Тебя не радует война; Скучая миром, в язвах чести, Вкушаешь праздный ты покой И тишину домашних долов. (обратно)

99

Сидоров Гаврила (?–1805), герой кампании 1805 г. периода Кавказской войны, участник похода командира 17-го егерского полка полковника Павла Михайловича Карягина (?–1807). Во главе 500 солдат, преследуемый 40-тысячным персидским войском, Карягин успешно противостоял противнику, занимая и оставляя крепости. При отступлении из очередной крепости (Шах-Булах) Карягин не мог переправить артиллерию через ров, остановившись перед оврагом, через который нельзя было переправить пушки. «Но находчивость кавказского солдата и безграничное его самопожертвование выручили и из этой беды.

– Ребята! – крикнул вдруг батальонный запевала Сидоров. – Чего же стоять и задумываться? Стоя города не возьмешь, лучше послушайте, что я скажу вам: у нашего брата пушка – барыня, а барыне надо помочь; так перекатим-ка ее на ружьях.

Одобрительный шум пошел по рядам батальона. Несколько ружей тотчас же были воткнуты в землю штыками и образовали сваи, несколько других положены на них, как переводины, несколько солдат подперли их плечами, и импровизированный мост был готов. Первая пушка разом перелетела по этому в буквальном смысле живому мосту и только слегка помяла молодецкие плечи, но вторая сорвалась и со всего размаху ударила колесом по голове двух солдат. Пушка была спасена, но люди заплатили за это своей жизнью. В числе их был и батальонный запевала Гаврила Сидоров.

Как ни торопился отряд с отступлением, однако же солдаты успели вырыть глубокую могилу, в которую офицеры на руках опустили тела погибших сослуживцев. Сам Карягин благословил этот последний приют почивших героев и поклонился ему до земли» (Потто. Кавказская война. Т. 1. СПб., 1887. С. 386–387). За подвиг Сидорову поставили памятник в штаб-квартире полка. Имена других солдат неизвестны.

(обратно)

100

Осипов Архип Осипович (1802–1840), рядовой Тенгинского полка. 22 марта/3 апреля 1840 г., когда отряд, в котором находился Осипов, в укреплении Михайловском попал в окружение горцев, он вызвался добровольцем и в последний момент взорвал пороховой погреб вместе с остатками гарнизона и 2–3 тыс. нападавших. О подвиге Осипова рассказали несколько оставшихся в живых сослуживцев. В 1889 г. в его честь назвали станицу Вуланскую, рядом с которой и существовало Михайловское укрепление, – Архипо-Осиповка (совр. Краснодарский край).

(обратно)

101

Автор намекает на заметное увеличение количества запасных батальонов.

(обратно)

102

Военно-Грузинская дорога – историческое название дороги через Главный Кавказский хребет, соединяющей города Владикавказ (Северная Осетия) и Тбилиси (Грузия). Длина 208 км. Постоянное сообщение по дороге было открыто в 1799 г. После присоединения Грузии к России (1801) началось строительство новой, улучшенной Военно-Грузинской дороги.

(обратно)

103

Войнилович (Няньковский-Войнилович) Оттон Людвигович (1857–1940), полковник (1905), командир 155-го пехотного Кубинского полка (1910–1912), генерал-майор (1916). С июня 1917 г. в отставке. В эмиграции в Болгарии.

(обратно)

104

Весной и летом 1915 г. с Кавказского фронта были сняты и переброшены на Восточно-Европейский театр военных действий 5-й Кавказский армейский корпус и 20-я пехотная дивизия.

(обратно)

105

Архалук кавказский – плотно прилегающий к телу кафтан с высоким стоячим воротником.

(обратно)

106

Крестиками люди называли ополченцев.

(обратно)

107

Баранта (барымта) – угон скота у тюркских кочевых народов как способ мести за обиду или вознаграждения за причиненный ущерб.

(обратно)

108

То есть произошло отклонение траектории пули от «запланированной».

(обратно)

109

Здесь – добровольцы.

(обратно)

110

Баклага (здесь) – фляга.

(обратно)

111

Калинкаров (Килинкаров) Иоаким Федорович (1877–?). Капитан (1913).

С октября 1915 г. исполняющий должность штаб-офицера для поручений при штабе 4-го Кавказского армейского корпуса. Подполковник (1916). С сентября 1916 г. исполняющий должность начальника штаба 4-й Кубанской пластунской бригады. Полковник (1917). С ноября-декабря 1917 г. исполняющий должность начальника штаба 2-й Кавказской стрелковой дивизии.

(обратно)

112

Вилюшка – извилистая дорога.

(обратно)

113

Азербайджанским отрядом (2-я Кавказская стрелковая бригада и 4-я Кавказская казачья дивизия, всего 12 батальонов, одна дружина, 24 сотни и 24 пушки) командовал генерал-лейтенант Ф. Г. Чернозубов (1863–1919).

(обратно)

114

Балбашевский Валериан Леонардович (1877–1954?). С 1906 г. в полку. Командовал пулеметной ротой полка (1908–1912). Капитан (1913). В 1914–1916 гг. воевал в составе полка, после чего убыл на Салоникский фронт в составе 4-й Особой пехотной бригады. Участник Белого движения. Скончался в Белграде.

(обратно)

115

То есть обходное.

(обратно)

116

Седловина.

(обратно)

117

В каждой ленте насчитывалось 250 патронов.

(обратно)

118

Отделенный – командир отделения.

(обратно)

119

Пулемет с пулеметной и патронной двуколками обслуживался пулеметным унтер-офицером, 7 номерами и 2 ездовыми. № 1 – наводчик, № 2 – помощник наводчика, № 3 и 4 – подносчики патронов, № 5 – дальномерщик, № 6 – двуколочный и № 7 – запасный.

(обратно)

120

Банкет (стрелковая ступень) в фортификации – дополнительная насыпь или ступень с внутренней стороны слишком высокого для человека бруствера для размещения на ней стрелков, ведущих огонь поверх бруствера.

(обратно)

121

Батарея была придана дружинникам.

(обратно)

122

Жарков Константин Павлович, есаул 2-й Кубанской казачьей батареи (1-я Кавказская казачья дивизия), был кавалером Георгиевского оружия (1916) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916).

(обратно)

123

За это дело есаул Жарков был награжден орденом Святого Георгия.

(обратно)

124

Во время 1-й Балканской войны (1912–1913) Балканский союз (Сербия, Черногория, Греция и Болгария) лишили Османскую империю владений в Европе (за Турцией сохранился лишь Стамбул и небольшие территории возле него). Во время 2-й Балканской войны (1913) Сербия, Греция, Румыния, Черногория и Турция выступили против Болгарии. Болгария потерпела поражение и лишилась большей части своих приобретений в первой войне, а Османская империя вернула Адрианополь с окрестностями.

(обратно)

125

В ходе геноцида, организованного и осуществленного в 1915 г. на территориях, контролируемых властями Османской империи, погибло от 300 тыс. до 2 млн армян. Под ранними событиями автор, вероятно, подразумевает Хамидийскую резню (1894–1896), где погибло от 50 до 300 тыс. армян. Автор, вероятно, не знал о резне в Смирне (Великий пожар в Смирне) (1922), где в ходе Греко-турецкой войны (1919–1922) турецкие войска под командованием Мустафы Кемаля Ататюрка (1881–1938) вошли в Смирну (совр. Измир, Турция), после чего началась резня христианского населения города (греков и армян). Погибло 200 тыс. человек.

(обратно)

126

Автор, наверное, намекает на Айраратское царство – древнее армянское государство (IV–III вв. до н. э.), включавшее западные области Малой Азии, и/или на Великую Армению (190 г. до н. э. – 428 г. н. э.) – древнее армянское государство на территории Армянского нагорья, включавшее территории от Куры до Иордана и от Средиземного моря до Каспийского моря. Сами армяне сформировались между XIII и VI вв. до н. э. на территории Армянского нагорья.

(обратно)

127

Известна резня в Сасуне (историческая армянская область, совр. Турция), где летом 1893 г. курдскими бандами, действовавшими вместе с турецкими войсками, были вырезаны 3 тыс. армян.

(обратно)

128

Курды – иранский народ, представляющий совокупность многочисленных племенных групп, расселенных главным образом в районах среднего и северного Загроса и в верховьях Тигра и Евфрата – в регионе, называемом Курдистаном. В настоящее время Курдистан поделен между Турцией, Ираном, Ираком и Сирией. Многочисленные диалекты курдского языка относятся к северо-западной подгруппе иранских языков. Турецкий язык относится к тюркской ветви гипотетической алтайской семьи языков.

(обратно)

129

Вероятно, речь идет об Азарбайджане (не путать с Азербайджаном), западной части Ирана.

(обратно)

130

Происхождение курдов представляет очень спорную проблему.

(обратно)

131

Курдская конница в мирное время содержалась в ограниченном размере.

(обратно)

132

Большинство курдов – мусульмане-сунниты. Наиболее своеобразной курдоязычной конфессиональной группой являются езиды, исповедующие синкретическую религию. Что подразумевается под выражением «кмитский толк», не очень понятно.

(обратно)

133

Подобные секты можно наблюдать в Персии и в некоторых частях Азии.

(обратно)

134

Назвали это правильно. По всей вероятности, слово «курд» происходит от старого названия этой нации «кардух».

(обратно)

135

Даргинский марш написан в 1845 г., после победы графа М. С. Воронцова в Ичкерийских лесах, победы над Шамилем и взятия аула Дарго, где отличился Куринский полк (с 1902 г. 79-й пехотный Куринский полк).

Ура… Граф Воронцов… Ура… Ура… Ура… Мы шагнули молодцами Чрез Андийские врата — Царские знамена с нами, Возле снежного хребта. Против шашек, пуль, штыками Дружно грянем мы ура. От маршей мы отдохнули: Братцы, нам в Дарго пора… Горцы и Шамиль трухнули. Русский Бог велик, ура… Указал царь православный Цель похода нам в Дарго, Там приют Шамиля славный, Логовище вам его. Предстоит еще бой главный. Но кавказцам – ничего. Вот пришли, теперь штык славный, Встрепенись, тебе пора. Он бежит; на всех страх равный Ты нагнал, наш граф, – УРА… (обратно)

136

Порода куртинских лошадей, красивая и быстрая, также ценится во всей Северной Азии, как арабская – в южной, туркменская – в Персии.

(обратно)

137

Для неспешных поездок, как проявление достоинства на Востоке, был выработан особый аллюр под названием «юрга» – нечто среднее между шагом и рысью. Скорость юрги составляет 8–9 км/час. Таким аллюром, не утомительным для всадника, лошадь могла проходить без устали большие расстояния.

(обратно)

138

Воинской части.

(обратно)

139

Чиковани Виссарион Павлович (1856–?), князь. Генерал-майор с увольнением от службы по болезни с мундиром и пенсией (02/15.01.1914). После начала войны возвращен на службу тем же чином. С июля 1915 г. начальник 2-й Кавказской бригады государственного ополчения. В январе 1916 г. командовал одним из отрядов 1-го Кавказского армейского корпуса, участвовал в штурме и взятии Эрзерума. Кавалер Георгиевского оружия (1916).

(обратно)

140

Речь идет не о Западноевропейском фронте, а о фронтах, располагавшихся западнее Кавказского фронта, т. е. на Восточноевропейском театре военных действий.

(обратно)

141

Николай Николаевич (1856–1929), внук российского императора Николая I. Генерал-майор (1885). Генерал-лейтенант (1893). Генерал от кавалерии (1900). С началом войны назначен Верховным главнокомандующим. Кавалер ордена Св. Георгия 3-й ст. (1914), 2-й степени (1915). После того как император Николай II взял на себя функции Верховного главнокомандующего, Николай Николаевич был назначен наместником на Кавказе и главнокомандующим Кавказской армией. Фактическое руководство войсками на Кавказе осталось в руках командующего Кавказской армией генерала Н. Н. Юденича. В марте-апреле 1917 г. уволен со службы. С 1922 г. поселился во Франции. Похоронен в русской церкви г. Канны.

(обратно)

142

Рябинкин Федор Трофимович (1859–?). Генерал-майор (1905). С 30.12.1906/12.01.1907 генерал для поручений при главнокомандующем войсками Кавказского ВО. Начальник штаба 4-го Кавказского армейского корпуса (апрель-июль 1915 г.). Отстранен от занимаемой должности. Генерал для поручений при главнокомандующем Кавказской армией (1915–1916). Возглавлял 39-ю пехотную дивизию (январь-май 1916 г.). Генерал-лейтенант (1916). С мая-июня 1916 г. состоял за болезнью в резерве чинов при штабе Кавказского военного округа. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916) и Георгиевского оружия (1916).

(обратно)

143

Табльдот (фр. table d’hote – хозяйский стол) – тип меню с единой комплексной ценой в пансионах, курортных гостиницах, ресторанах и иных предприятиях общественного питания, в которую включено все: от закуски до десерта (в различных вариациях). В данном случае автор, видимо, здесь и далее иносказательно называет большую палатку.

(обратно)

144

Тип походной кровати, принятой для использования в армии.

(обратно)

145

Дарданелльская операция (12/25 апреля 1915 г. – 27 декабря 1915 г./09 января 1916 г.) – масштабная военная операция союзников, развернутая по инициативе, главным образом, Британской империи с целью захвата столицы Турции. Окончилась для Антанты полным провалом и огромными потерями.

(обратно)

146

После неудачи в Дарданелльской операции союзники высадились в октябре 1915 г. в Салониках (древнее название – Солунь) и образовали новый фронт – Салоникский (Солунский).

(обратно)

147

Приказ мной не читался, и я воспроизвожу его со слов офицеров, участников боя.

(обратно)

148

В старой кавказской песне «на ружьях понесут» значило, что кто-нибудь будет или убит, или ранен.

(обратно)

149

К великому сожалению своему, не могу вспомнить фамилию этого поистине геройского подпрапорщика.

(обратно)

150

С 1856 г. были введены четыре степени Георгиевского креста: 1-я и 2-я изготавливались из золота, 3-я и 4-я – из серебра.

(обратно)

151

Поручик Дебошинский шашки не носил, а в бой брал винтовку.

(обратно)

152

Вследствие темноты, а может быть, и по причине сделанных ошибок, удар полка не был одновременным, а 5-я и 6-я роты атаковали раньше кольцевой, чем остальные части полка позицию.

(обратно)

153

Рассказ раненного солдата 1-й роты, оставшегося среди неприятельских орудий и не замеченного противником.

(обратно)

154

Состав каждого полка был еще осенью доведен до 5000 человек.

(обратно)

155

Так в тексте.

(обратно)

156

Земгусары – ироническое наименование служащих «Земгора» – Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов (1915–1918).

(обратно)

157

Фраза, приписываемая первому канцлеру (1871–1890) Германской империи О. фон Бисмарку (1815–1898): «Битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель» (в сражении при Садовой в 1866 г. пруссаки разгромили австрийские войска и сделали один из важных шагов к созданию Германской империи). Скорее всего, речь идет о перефразировке выражения немецкого географа и преподавателя Лейпцигского университета О. Пешеля (1826–1875): «Отношение государства к учителю – это государственная политика, которая свидетельствует либо о силе государства, либо о его слабости».

(обратно)

158

Так в тексте. Вероятно, речь идет о стропилах.

(обратно)

159

По-видимому, имеются в виду Худаферинские мосты – монументальные средневековые инженерные сооружения (предположительно, XII–XIII вв.), связывающие северный и южный берега реки Аракс; один длиной 130 м, другой – 200 м. На сегодняшний день в рабочем состоянии находится только второй.

(обратно)

160

Ниже речь пойдет о генерале М. М. Карнаухове, но тот нигде не преподавал.

(обратно)

161

Так в тексте.

(обратно)

162

Болтунов Александр Дмитриевич (1868–1933). Полковник (1911). Начальник штаба 6-го округа отдельного корпуса пограничной стражи (1914–1916). Командир Кубинского полка (1916–1917). Начальник штаба 4-й Туркестанской стрелковой дивизии (1917). Генерал-майор (1917). Начальник штаба 1-го Кавказского армейского корпуса (1917). Участник Белого движения. Эмигрировал в Болгарию, где и умер.

(обратно)

163

Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837–1916). Генерал-майор (1866). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1867). Командир лейб-гвардии Гусарского его величества полка (1867–1874). Генерал-лейтенант (1876). Участник Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Один из ближайших друзей Александра III. Генерал от кавалерии (1890). После восстановления поста Наместника на Кавказе назначен Наместником (1905–1916), главнокомандующим войсками Кавказского ВО и войсковым наказным атаманом Кавказских казачьих войск. Главнокомандующий Кавказской армией (1914–1915). Участия в разработке операций и руководстве войсками практически не принимал. Кавалер ордена Св. Георгия 3-й ст. (1915). С августа-сентября 1915 г. освобожден от командования армией и назначен на должность «состоять при Особе Его Величества». Умер в Алупке.

(обратно)

164

Калитин Петр Петрович (1853–1927). Генерал-майор (1902). Генерал-лейтенант (1908). Командующий Сибирской казачьей бригадой (1909–1915). Кавалер ордена Св. Георгия 3-й ст. (1915). Командир 1-го Кавказского армейского корпуса (1915–1917). Генерал от кавалерии (1915). За взятие крепости Эрзерум награжден Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами (1916). Участник Белого движения. Похоронен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

(обратно)

165

Около 2500 м.

(обратно)

166

Каргабазар – Вороний рынок.

(обратно)

167

Палантекен – Гора-Седло.

(обратно)

168

Деве-Бойну – Шея верблюда.

(обратно)

169

Далан-Гез – Зоркое око.

(обратно)

170

Узун-Ахмет Каракал – Длинный Ахмет.

(обратно)

171

Кабурга – Бедро.

(обратно)

172

Орта-Юг – Средний вьюк.

(обратно)

173

Орта-Юг Илавези – Додатак по среднему вьюку.

(обратно)

174

Если я не ошибаюсь, эти высоты назывались Кизляр-баг.

(обратно)

175

Первый раз полк вошел в крепость в Русско-турецкую войну 1877–1878 гг.

(обратно)

176

С закрытых позиций по заранее пристрелянной территории.

(обратно)

177

В точности не помню, кто должен был наступать, пластуны или туркестанцы.

(обратно)

178

Фунт (русский) – 0,4 кг.

(обратно)

179

От названия города – Трапезонд (Трапезунд, совр. Трабзон, Турция).

(обратно)

180

Род покрывала.

(обратно)

181

Ермолов Алексей Павлович (1777–1861), русский военачальник и государственный деятель, участник многих крупных войн. Генерал от инфантерии (1818), генерал от артиллерии (1837). В 1816–1827 гг. активно, успешно и целенаправленно действовал на Кавказе, присоединяя народы к России и получив почетное прозвище «проконсул Кавказа».

(обратно)

182

Цицианов Павел Дмитриевич (1754–1806), князь, российский военный деятель грузинского происхождения, генерал от инфантерии (1804), один из покорителей Закавказья. 25 марта/6 апреля 1891 г. князь Цицианов был назначен вечным шефом 156-го пехотного Елизаветпольского полка. Полк принял выдающееся участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Так, 4/16 мая 1877 г. полк взял штурмом форт Эмир-Оглы-Табия, расположенный на Гелявердынских (Геллявердынских) высотах, впереди Ардагана.

(обратно)

183

Гелевердинцами автор называет бойцов Елизаветпольского полка.

(обратно)

184

Высоты близь Ардагана.

(обратно)

185

Сокращенное имя Сергей.

(обратно)

186

В Сарыкамыше стояли казармы Елизаветпольского полка.

(обратно)

187

Речь идет о 17-м драгунском Нижегородском полке.

(обратно)

188

Чакура – одна из разновидностей чохи (разновидность черкески), состоит из куртки, ахалухи, кушака. Поверх кушака надевался широкий кожаный пояс, черные брюки заправлялись в кожаные сапоги, а за пояс затыкалось огнестрельное и холодное оружие. Поверх куртки надевался патронташ.

(обратно)

189

Куладжа – короткое верхнее платье из яркого бархата, опушенное мехом, иногда обшитое галуном. При куладже обязательными были кинжал или сабля и определенный головной убор – высокая каракулевая папаха.

(обратно)

190

Старшинство – особый порядок чинопроизводства в Российской императорской армии.

(обратно)

191

Кавказские драгуны – обиходное название 15-го Переяславского, 16-го Тверского, 17-го Нижегородского и 18-го Северского драгунских полков, входивших в Кавказскую кавалерийскую дивизию. В 1891 г. 15-й Переяславский полк был переведен в Варшавский военный округ.

(обратно)

192

Кажется, старая армянская церковь.

(обратно)

193

Куркулями солдаты называли казаков, а последние первых картузниками.

(обратно)

194

Эпохи походов Александра Македонского.

(обратно)

195

По поводу этой башни пришлось слышать от жителей несколько легенд. Так, в одной из них красавица, дочь властелина Мамахатуна, влюбилась в грека, построившего башню, против чего были ее родители. Это послужило причиной самоубийству, и она бросилась с башни.

(обратно)

196

Запольский Михаил Федорович (1866–?). Полковник (1910). Командир 15-го Кавказского стрелкового полка (1915–1916). Генерал-майор (1916). Награжден Георгиевским оружием (1916). В 1916 г. командовал бригадой 4-й Туркестанской стрелковой дивизии. Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916). Служил в Украинской армии.

(обратно)

197

Имеются в виду чины 1-го или 3-го Лабинского казачьего полка.

(обратно)

198

Город был занят русской армией с апреля 1916 г. по март 1918 г.

(обратно)

199

Понтийский Тавр – горный хребет, который тянется по всему северу азиатской части Турции.

(обратно)

200

Линеец, т. е. из линейного батальона – воинская часть (отдельный батальон) Русской императорской армии, расквартированная в гарнизоне на линии границы (пограничье) России с сопредельными государствами.

(обратно)

201

Сошник – стальная пластина, препятствующая откату артиллерийского орудия. Автор хотел сказать, что артиллеристы закрепляли пушку на боевой позиции для открытия стрельбы.

(обратно)

202

Ротами командовали: 13-й штаб-капитан Золотарев, 14-й прапорщик Шакин, 15-й штаб-капитан Захаров, 16-й поручик Ефремов.

(обратно)

203

Пулеметы системы Максима имели водяное охлаждение ствола. При интенсивной стрельбе (после 600 выстрелов вода в кожухе закипала) для ведения огня требовалось менять воду в кожухе ствола.

(обратно)

204

Наносные окопы – т. е. не отрытые в земле, а сооруженные поверх нее с помощью подручных материалов (камней, мешков с песком, бревен и т. д.).

(обратно)

205

Эти полки находились скрыто в глубокой лощине за левым флангом их боевого порядка.

(обратно)

206

С первых дней войны в Закавказье, при поддержке Петрограда, развернулось армянское добровольческое движение. Довольно быстро было создано несколько добровольческих отрядов. Добровольцы сражались отважно; командование русских войск неоднократно отмечало успешные действия армянских добровольческих отрядов, которые нередко оказывались на решающих участках фронта. В конце 1917 г. в составе Кавказской армии действовал Армянский корпус.

(обратно)

207

Автор имеет в виду четыре дня боев.

(обратно)

208

Ах-Баба – седой старец.

(обратно)

209

Пачка патронов – устройство для объединения нескольких патронов в один элемент для облегчения заряжания многозарядного огнестрельного оружия, благодаря чему ускоряется процесс перезарядки, разновидность обоймы. Отличие пачки от обоймы в том, что пачка с патронами вставляется внутрь магазина и находится там постоянно вплоть до полного израсходования патронов, после чего она удаляется через открытое окно вверху или внизу ствольной коробки. В этом заключается основной недостаток пачки: стрелку, прежде чем перезарядить оружие, необходимо расстрелять весь боезапас, а уже затем вставить новую пачку.

(обратно)

210

Речь идет о Брусиловском прорыве (Луцкий прорыв, 4-я Галицийская битва) – фронтовая наступательная операция Юго-Западного фронта под командованием генерала А. А. Брусилова (22 мая/4 июня – 31 июля/13 августа 1916 г.).

(обратно)

211

Ляхов Владимир Платонович (1869–1920). Полковник (1904). Генерал-майор (1912). В первые месяцы войны руководил формированием новых кубанских частей. Постоянно привлекался к командованию различными частями Кавказского фронта, например во время Трапезундской операции. Командующий 39-й пехотной дивизией (1916–1917). Генерал-лейтенант (1916). Кавалер Георгиевского оружия (1917). Командир 1-го Кавказского армейского корпуса (1917). Участник Белого движения. Убит неизвестными.

(обратно)

212

Veni, vidi, vici (лат. пришел, увидел, победил) – слова, которыми, как сообщает древнегреческий философ и биограф Плутарх, Юлий Цезарь уведомил своего друга в Риме о победе, быстро одержанной им при Зеле (47 г. до н. э.) над царем Боспорского государства Фарнаком II (97–47 до н. э.). Считается, что этой фразой Цезарь отмечал не события войны, как обычно, а быстроту ее завершения.

(обратно)

213

Сардар – военный чин в Османской империи, титул командующего армией, ведшей боевые действия. Сарбаз – персидский, а также бухарский пехотинец регулярных войск.

(обратно)

214

Кинто – в Грузии мужчина, занимающийся торговлей или же вообще без определенного занятия; в ресторанах (духанах) развлекал гостей.

(обратно)

215

По-видимому, имеется в виду сильная насыщенность артиллерией русских фронтов, действовавших западнее Кавказского, т. е. на Восточноевропейском театре военных действий, либо на Западноевропейском.

(обратно)

216

Так у автора.

(обратно)

217

В составе Кавказской армии воевали части, составленные из пехоты Донского казачьего войска, набранного не из казаков, а из иногородних – представителей некоренного населения казачьих земель.

(обратно)

218

Драценко Даниил Павлович (1876–1945). Капитан (1908). Обер-офицер для поручений при штабе Кавказского военного округа (1912–1914). Сыграл важную роль в победе у Сарыкамыша: лично передал от генерала Н. Н. Юденича приказ командиру 1-го Кавказского корпуса генералу Берхману с требованием не оставлять станции и города Сарыкамыша, вопреки приказу командующего армией генерала Мышлаевского. Начальник разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба армии (1914). Подполковник (1914). Исполняющий должность начальника отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего Кавказской армией (1914–1915). Награжден Георгиевским оружием (1916) и орденом Св. Георгия 4-й ст. (1918). Исполняющий должность начальника штаба 39-й пехотной дивизии (1916–1917). Полковник (1916). Командир 153-го пехотного Бакинского полка (1917). Генерал-майор (1917). Участник Белого движения. Эмигрировал. Во время Второй мировой войны вступил в германскую армию и воевал в Югославии против партизан. Умер после войны.

(обратно)

219

Масловский Евгений Васильевич (1876–1971). Подполковник (1912). Исполняющий должность начальника оперативного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба Кавказской армии (1914–1916). Фактически исполнял должность генерал-квартирмейстера в полевом штабе генерала Н. Н. Юденича. Кавалер Георгиевского оружия (1915) и ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916). Полковник (1915). Командир 153-го пехотного Бакинского полка (1916–1917). Генерал-майор (1917). Генерал-квартирмейстер штаба Кавказского фронта (1917). Командующий 39-й пехотной дивизией (1917). Участник Белого движения. Автор капитального труда «Мировая война на Кавказском фронте 1914–1917 гг.» (Париж, 1933). Скончался в Ментоне (Франция).

(обратно)

220

Верещагин Василий Васильевич (1842–1904) – выдающийся русский живописец и литератор, один из наиболее известных художников-баталистов. Речь, безусловно, идет о картине «Смертельно раненный» (1873), хранящейся в Государственной Третьяковской галерее (г. Москва). Вверху на раме картины надпись, сделанная самим Верещагиным: «Ой, убили, братцы! …убили …ой смерть моя пришла!..»

(обратно)

221

Луговина – деталь эфеса. Редко употребляемый термин.

(обратно)

222

1-й Кавказский кавалерийский корпус. Часто менял название: Экспедиционный кавалерийский корпус в Персии (октябрь 1915 г. – апрель 1916 г.), Кавказский кавалерийский корпус (апрель-июнь 1916 г.), 1-й Кавказский кавалерийский корпус (июнь 1916 г. – март 1917 г.), Отдельный Кавказский кавалерийский корпус (март 1917 г. – март 1918 г.), Кавказский кавалерийский корпус (март-июнь 1918 г.).

(обратно)

223

Вероятно, в руки Левицкого попал пулемет системы Бергман образца 1915 г. (Bergmann MG 15), вес которого (на сошках, без патронов) составлял 13 кг, в то время как вес пулемета системы Максим образца 1910 г. (со станком, без патронов и воды в кожухе) – 63 кг.

(обратно)

224

Мюридизм («послушничество») – одно из направлений в суфизме. В российской исторической литературе термин традиционно ассоциируется с мюридским движением, которое в 20–50-х гг. XIX в. охватило значительную часть Кавказа и обострило войну против русских.

(обратно)

225

Яланыз-Бахи.

(обратно)

226

Баштан – бахча.

(обратно)

227

Ряжка (здесь) – черпак.

(обратно)

228

Дерсим – один из горных районов Турции в Восточной Анатолии, где проживали курды и армяне, вместе выступавшие против турок. До середины XIX в. Дерсим продолжал оставаться фактически независимой от центральной власти территорией. Дерсимские курды принадлежали к секте Али-иллахи. Между али-иллахи Дерсима и турками-суннитами существовала религиозная вражда, которая всегда обострялась с активизацией политических противоречий. Происхождение дерсимских курдов и их религии неизвестно. Язык дерсимских курдов принадлежит к северо-западному диалекту курдского языка.

(обратно)

229

Вероятно, речь идет о нагрудной или шейной серебряной или золотой медали «За усердие».

(обратно)

230

Конюх всадника.

(обратно)

231

Воробьев Николай Михайлович (1855–?). Генерал-майор (1905). Генерал-лейтенант (1915). Начальник 4-й Кавказской стрелковой бригады (1915–1917; с 1915 была развернута в дивизию). В 1916 г. командовал группой войск Кавказской армии. Участник Гражданской войны.

(обратно)

232

Или Йесинга. В древности назывался Эриза или Эрез.

(обратно)

233

Анаит (Анахит) – в армянской мифологии богиня-мать, богиня плодородия и любви, дочь (или жена) Арамазда (верховный бог в древнеармянском пантеоне, создатель неба и земли, бог плодородия, отец богов).

(обратно)

234

Кондахчиани Гамаяк Овсепович (?–1916), подпоручик Кубинского полка, награжденный орденом Св. Георгия 4-й ст. (высочайший приказ от 28 июня/11 июля 1916 г.). Возможно, стал кавалером еще одной неизвестной боевой награды. Погиб в бою. Кавалером ордена Св. Георгия 4-й ст. стал также подпоручик Кубинского полка Джандиеров Георгий Николаевич (высочайший приказ от 10/23 июня 1916 г.), не считая десятка кавалеров Георгиевского оружия.

(обратно)

235

Подполковник Л. Д. Руссов стал кавалером Георгиевского оружия (Приказ по армии и флоту от 2/15 июля 1917 г.).

(обратно)

236

В начале возникновения военной авиации для атаки наземных войск применяли «флешетты» – 30-граммовые металлические стрелы (дротики) размером с карандаш. Впервые их применили германцы. Позднее уже во Франции, Австро-Венгрии и России началось массовое изготовление авиационных стрел и пуль. Пули и стрелы размещали в специальных кассетах, которые подвешивали под фюзеляжем самолета и выбрасывали на цели из ячеек кассеты пачками. Падение пуль и стрел сопровождалось резким свистом, действовавшим на психику противника. Такая стрела, сброшенная с самолета, легко пробивала деревянные доски толщиной до 15 см. Видимо, последними применили стрелы красные летчики осенью 1919 г. по коннице белых.

(обратно)

237

В этот период (1915–1917) 1-м Кавказским армейским корпусом командовал П. П. Калитин.

(обратно)

238

Верещагин В. В. Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой. Государственная Третьяковская галерея.

(обратно)

239

Приморский драгунский полк, отдельный кавалерийский полк Российской императорской армии, единственный полк регулярной кавалерии на Дальнем Востоке. Участвовал в войне в составе Уссурийской конной бригады (с 1916 г. – дивизии) на Северо-Западном фронте.

(обратно)

240

Во время войны США поставили в Россию 15 тыс. пулеметов системы Кольт-Браунинг M1895/1914 (США), с воздушным охлаждением.

(обратно)

241

По-видимому, имеется в виду Якубович Константин Антонович (1881–?). Полковник (1916). После войны служил в РККА. Преподавал в техникуме в Ленинграде. Репрессирован по делу «Весна» (1930–1931).

(обратно)

242

Ценз командования – обязательный срок службы (практика) в войсках после окончания военно-учебного заведения для получения следующего чина.

(обратно)

243

Бурбонщина (здесь) – солдафонщина.

(обратно)

244

Далее видно, что автор полагает термины «революция» и «переворот» синонимами.

(обратно)

245

Автор, безусловно, имел в виду Кавказский театр военных действий.

(обратно)

246

Здесь и далее автор рекламирует чрезвычайно популярный в эмигрантской среде идеологический штамп о «немецких агентах».

(обратно)

247

См. и ср. ниже: «Рабочие в массе находились в очень тяжелых экономических и социальных условиях». «В моральном отношении это была далеко не здоровая масса, а вина тому лежала в недалеких прошлых половинчатых реформах нашего правительства». «Эксплуатация труда, почти нищенское его вознаграждение, и все это на фоне богатства и чрезмерной роскоши городской жизни, – вся эта вопиющая несправедливость вызывала в рабочих раздражение и убеждение в полной к нему несправедливости». «Сколько раз история указывала на необходимость для благополучия России немедленного разрешения крестьянского вопроса. Никто с этим не спешил. Несмотря на грозные и неоднократные предупреждения в продолжение нескольких столетий, все откладывалось до каких-то более подходящих времен».

(обратно)

248

Автор намекает на кровавые расправы над офицерами, преимущественно военно-морского флота. Хотя в Выборге (апрель-май 1918 г.) финские войска под руководством генерала К.-Г.-Э. Маннергейма целенаправленно убивали всех нефиннов, включая русских и поляков, женщин и детей.

(обратно)

249

Керенский Александр Федорович (1881–1970), российский политический и общественный деятель. Министр юстиции Временного правительства (3/16 марта – 18 апреля/1 мая 1917 г.), военный и морской министр (3/16 марта – 1/14 сентября 1917 г.), министр-председатель Временного правительства (7/20 июля – 26 октября/8 ноября 1917 г.).

(обратно)

250

Приказ № 1 – документ, изданный Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов поздно вечером 1 марта/14 марта 1917 г., до отречения императора Николая II, адресованный столичному гарнизону, солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота для немедленного исполнения. Приказ предписывал создать выборные комитеты из представителей нижних чинов, переподчинить по всем политическим выступлениям воинские части своим выборным комитетам и Петросовету и передать оружие в распоряжение и под контроль солдатских комитетов. В результате произошло резкое падение дисциплины и боеспособности русской армии, что в конечном итоге способствовало ее развалу.

(обратно)

251

По-видимому, под купцом подразумевается министр торговли и промышленности Александр Иванович Коновалов (1875–1949), под юристом – первый глава Временного правительства князь Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925), окончивший юридический факультет МГУ, под «личностью без определенной профессии» – обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Николаевич Львов (1872–1930).

(обратно)

252

Впервые выражение «грабь награбленное» использовал В. И. Ленин в январе 1918 г. («мы грабим награбленное»). Как признал сам Ленин, фраза «грабь награбленное» являлась буквальным переводом на русский язык выражения К. Маркса «экспроприация экспроприаторов».

(обратно)

253

Карнаухов Михаил Михайлович (1867–1918). Полковник (1907). Командир 9-го пехотного Ингерманландского полка (1913–1915). За отличие в качестве командира бригады 14-й пехотной дивизии награжден Георгиевским оружием (1915). Генерал-майор (1915). Начальник штаба 41-го армейского корпуса (1915–1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916). Начальник снабжения Кавказской армии (1916–1917). Командующий 39-й пехотной дивизией (14/27.08.–17/30.10.1917). Погиб в Тифлисе.

(обратно)

254

Демяник Николай Моисеевич (1877–1918), потомственный казак. В 1917 г. командовал полком. Участник Белого движения. Погиб в одном из боев.

(обратно)

255

Пирумов (Бек-Пирумян) Даниел (1861–1921). Во время Эрзерумской операции во главе 3-го батальона 153-го пехотного Бакинского полка захватил турецкий форт Далангёз и на протяжении дня отбил восемь атак турецкой армии. Из 1400 оборонявших форт русских офицеров и солдат погибло 1100 человек; оставшиеся в живых имели ранения. Командовал Сардарапатским отрядом во время Сардарапатского сражения (1918). После установления советской власти в Армении был схвачен и расстрелян.

(обратно)

256

По-видимому, автор хотел подчеркнуть, что солдаты от антивоенных идей стали переходить к классовой борьбе.

(обратно)

257

Троцкий Лев Давидович (Бронштейн Лейб Давидович) (1879–1940), советский политический и государственный деятель, идеолог троцкизма – одного из течений марксизма. Один из организаторов Октябрьской революции (1917) и Красной армии.

(обратно)

258

Телесные наказания в армии и на флоте были отменены в 1904 г., но порка солдат розгами была возрождена во время войны в качестве дисциплинарного наказания.

(обратно)

259

Мебуке Георгий Николаевич, капитан 154-го пехотного Дербентского полка. Кавалер Георгиевского оружия (1916) за то, что первый ворвался и захватил передовые окопы сильно укрепленной Серви-Кейской позиции и удержал ее до конца сражения, а затем, вместе с другими ротами полка, двинулся на штурм других позиций неприятеля.

(обратно)

260

По-видимому, речь идет о четырех полках 39-й пехотной дивизии (153-й пехотный Бакинский, 154-й пехотный Дербентский, 155-й пехотный Кубинский, 156-й пехотный Елизаветпольский).

(обратно)

261

Сакурой в полку люди называли муштру.

(обратно)

262

А. Ф. Керенский был военным и морским министром с 3(16) марта по 1(14) сентября 1917 г.

(обратно)

263

Корнилов Лавр Георгиевич (1870–1918), русский военачальник, генерал от инфантерии (1917). Военный разведчик, дипломат, путешественник-исследователь. Герой Русско-японской и Первой мировой войн. Верховный главнокомандующий русской армии (1917). Один из организаторов и главнокомандующий добровольческой армии.

(обратно)

264

С 12/25 июля 1917 г. Корнилов на посту Верховного главнокомандующего восстановил на фронте смертную казнь, например для убийц и мародеров, а также запретил митинги, требуя их разгона силой оружия.

(обратно)

265

«Сын солдата, сын казака» – Л. Г. Корнилов, «адвокатишка» – А. Ф. Керенский.

(обратно)

266

27 августа/9 сентября 1917 г. Верховный главнокомандующий Корнилов поднял мятеж против Временного правительства, возглавляемого А. Ф. Керенским.

28 августа/10 сентября Л. Г. Корнилов был объявлен мятежником и изменником. 1/14 сентября он был арестован.

(обратно)

267

С 27 февраля/12 марта 1917 г. в Ораниенбауме восстал 1-й пулеметный запасный полк, положивший начало Ораниенбаумскому восстанию, к которому присоединились другие части. 28 февраля/13 марта колонна восставших (около 25 тыс. солдат) вошла в Петроград и способствовала закреплению победы Февральской революции. Кольтовская команда – «пулеметная команда Кольта» (с 1916 г. – 8 пулеметов в команде), имевшая на вооружении только пулеметы системы Кольт-Браунинг M1895/1914.

(обратно)

268

Высоты Мердин-Даг.

(обратно)

269

Первоначально город назывался Вардкесаван, затем Вагаршапат. Стал столицей Великой Армении. В центре города находится собор, построенный в 303 г. на том месте, где святому Григорию, просветителю армян, явился Христос. В память об этом событии собор получил название Эчмиадзин (букв. «сошел единородный»). В 1945 г. Вагаршапат был переименован в Эчмиадзин по имени находящегося в нем Эчмиадзинского монастыря – резиденции католикоса всех армян, центра Армянской апостольской церкви. В 1992 г. городу (совр. Армавирская область, Армения) вернули прежнее название, однако в обиходе используются оба названия. Эчмиадзинский монастырь входит в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

(обратно)

270

Армяне приняли христианство в 301 г.

(обратно)

271

Похоже, автор запутался: первоначально он свидетельствовал об отсутствии закономерности революции (см. выше: «Мне лично казалось, что экстренных, не терпящих причин для переворота не было»), а затем стал неоднократно подтверждать наличие этой закономерности.

(обратно)

272

В 1799 г. для борьбы с революционной Францией Павел I в разное время отправил три экспедиционных корпуса: в Италию (во главе с А. В. Суворовым), в Голландию (под командованием генерала И. И. Германа в составе англо-русского экспедиционного корпуса) и Швейцарию (во главе с генералом Нумсеном, которого сменит генерал А. М. Римский-Корсаков). Суворов, двигаясь на соединение к Римскому-Корсакову, предпринял Швейцарский поход (1799). В 1849 г. Николай I отправил на помощь Австрии, сражавшейся против Венгрии, экспедиционный корпус под командованием фельдмаршала И. Ф. Паскевича, разгромивший венгров. В XVIII–XIX вв. Россия неоднократно помогала славянским народам, находившимися под владычеством Османской империи, добровольцами, регулярными войсками, поставками оружия.

(обратно)

273

По-видимому, автор имел в виду Крымскую войну (1853–1856), Русско-турецкую (1877–1878) и бои на Кавказе во время Первой мировой войны либо Русско-турецкую (1828–1829), Крымскую (1853–1856) и Русско-турецкую войну (1877–1878).

(обратно)

274

Гинтер – складная койка вместе с походным сундуком. Названа по имени фирмы «Гинтер».

(обратно)

275

По имени московского генерал-губернатора Николая Петровича Архарова (1740–1814). Возможно, от названия солдат московского гарнизона, поскольку традиционно полки назывались по именам своих командиров, либо так называли сотрудников Н. П. Архарова в бытность его обер-полицмейстером Москвы, за умение раскрывать преступления. Впоследствии слово «архаровец» приобрело синоним жестокого человека, карателя.

(обратно)

276

Карс и Карсская область вошли в состав Турции по Брестскому мирному договору (1918). В город вступили английские войска. В мае 1918 г. Карс был передан Армянской республике. В 1920 г. Карс был вновь занят турецкими войсками. По Карсскому договору (1921), который под давлением Советской России Армения была вынуждена подписать, Карс вошел в состав Турции. В мае 1953 г. СССР отказался от территориальных претензий к Турции, в частности и на город Карс.

(обратно)

277

В память о погибших в русско-турецких войнах XIX в. при штурмах крепости Карс в ноябре 1910 г. состоялось и торжественное открытие величественного 13-метрового памятника, созданного по проекту Бориса Михайловича Микешина (1873–1937). На церемонии открытия присутствовал император Николай II. Монумент представлял собой скалу, на вершине которой русский солдат водружал знамя. У подножия скалы двуглавый орел трепал поверженный турецкий флаг. В апреле 1918 г. памятник был взорван турками.

(обратно)

278

Ракло – мелкий полунищий воришка; также просто ругательство.

(обратно)

279

Автор вновь повторил очередные идеологические штампы, так как для него все, кто агитировал против продолжения войны, принадлежали только к большевикам, хотя за прекращение войны могли агитировать, например, и анархисты, и фракция партии левых эсеров (вышла из состава партии эсеров в конце 1917 г.), и другие, например Польская социалистическая партия – левица (ПСП-левица).

(обратно)

280

Автор повторил версию большевиков. По другой версии, Керенский бежал, переодевшись в матроса.

(обратно)

281

Толкач (подталкивающий локомотив) – локомотив в хвосте поезда, назначаемый в помощь ведущему локомотиву на отдельных перегонах или части перегона. Применяется для увеличения суммарной силы тяги локомотивов, а зачастую и удельной мощности поезда.

(обратно)

282

К концу 1917 г. Кавказский фронт развалился полностью. 5(18) декабря 1917 г. между русскими и турецкими войсками было заключено так называемое Эрзинджанское перемирие, прямым следствием которого явился массовый отход русских войск с турецкой территории на территорию России. К началу 1918 г. турецким силам фактически противостояли лишь несколько тысяч кавказских (в основном армянских) добровольцев под командой двухсот офицеров. В апреле 1918 г. Закавказский сейм (представительный и законодательный орган государственной власти в Закавказье, созванный Закавказским комиссариатом, т. е. коалиционным правительством с участием грузинских социал-демократов, эсеров, армянских дашнаков и азербайджанских мусаватистов) провозгласил Закавказскую Демократическую Федеративную Республику. Но в мае грузинская фракция Закавказского сейма приняла решение о выходе Грузии из федерации, после чего была провозглашена Грузинская Демократическая Республика, признанная Германией. 10 июня германские войска вошли в Тифлис; германские гарнизоны были размещены в Кутаиси, Гори и др. Всего в Грузии германские войска (включая военнопленных и мобилизованных немецких колонистов) насчитывали около 30 тыс. человек. Командование оккупационными войсками осуществлял генерал-майор Ф. Кресс фон Крессенштейн (1870–1948).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ВСТУПЛЕНИЕ

Краткие сведения о службе полка со дня его сформирования до начала войны 1914–1917 годов

Часть I Начало войны и ее первый период с 19 октября до первых чисел ноября 1914 года: Кеприкейская операция

  Обстановка перед войной

Часть II Период с начала ноября 1914 года до первых чисел января 1915 года: Сарыкамышская и Караурганская операции

Часть III Период от первых чисел января до первых чисел августа 1915 года: июльские бои, или Евфратская операция

Часть IV Период от начала августа 1915 года до середины февраля 1916 года: Азанкейские бои и Эрзерумская операция

  Эрзерумская операция

Часть V Период от середины февраля 1916 года до марта 1917 года: Эрзинджанская операция и пребывание на позициях у Чардакли

Часть VI Период от марта до декабря 1917 года: Революция. Развал фронта. Уход полка с театра военных действий в Ставропольскую губернию

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg