«Повесть о Морфи»

Повесть о Морфи (fb2) - Повесть о Морфи 778K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Александрович Загорянский

Евг. Загорянский ПОВЕСТЬ О МОРФИ ÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

От автора

Легендарная трагическая фигура Пола Морфи занимала моё воображение много лет. Ещё в середине тридцатых годов я начал подбирать материал для будущей повести. Писать первый вариант её я начал в 1938 году. Материала было мало, он был отрывочен и недостоверен, источники часто противоречили друг другу.

В первом варианте повести я вынужден был фантазировать чрезвычайно широко, ибо живой ткани жизни героя не было, приходилось придумывать её… По существу, не было ничего, кроме хронологических дат, да и в них царила путаница.

Немедленно после войны, в 1945 году, я вновь вернулся к истории Пола Морфи.

Читатели, которые помнят первую часть повести, напечатанную в 1946 году в журнале «Шахматы в СССР», наверное, удивятся, прочитав эту книгу. Они найдут, что расхождения весьма значительны. Объясняется это очень просто.

Я вернулся к Полу Морфи в третий раз в 1959 году. Любезность Ильи Львовича Майзелиса, известного коллекционера и знатока шахматной литературы, дала мне возможность пополнить источники, в частности приобщить к ним две уникальные книжки из коллекции Ильи Львовича.

Первая из этих книг — мемуарная монография племянницы Пола Морфи. Брошюра вышла в свет в Новом Орлеане в 1926 году и называется полностью «Жизнь Пола Морфи в квартале Вье-Каррэ города Нового Орлеана и за границей, записанная миссис Реджиной Морфи-Вуатье».

Вторая книга — ещё большая редкость, она является настоящей драгоценностью для исследователя и библиофила.

Она подписана анонимно — «Инглишмэн» («Англичанин»), а на самом деле принадлежит перу Фредерика Эджа, английского журналиста, бывшего секретарём Пола Морфи во время его путешествия по Европе. Книга вышла в Лондоне в 1859 году, в издательстве Уильяма Лея на Кинг-Уильям-стрит, на Стрэнде. Тираж не указан.

Полное название книги — «Пол Морфи, шахматный чемпион. Отчёт о его карьере в Америке и Европе совокупно с историей шахмат и шахматных клубов, а также анекдотами о знаменитых маэстро».

Помимо этих двух источников, я использовал соответствующие разделы из книг Иоганна Левенталя, Макса Ланге, Филипа Серджента (в двух изданиях), Гезы Мароци и др. Надо сказать, что и в наши дни шахматная историография ещё не установила точно многого.

Например, даже такое крупное соревнование, как лондонский матч 1858 года Морфи — Левенталь, освещается различными авторами по-разному. Фред Эдж и миссис Реджина Морфи-Вуатье дружно указывают, что счёт результативных партий был 9:3 в пользу Морфи и на этом матч закончился.

Однако Геза Мароци (работавший, в основном, по немецким источникам) приводит счёт результативных партий 10:4 и повторяет это дважды. У немца Макса Ланге также говорится о счёте 9:3. Откуда же взял Г. Мароци свои данные? По-видимому, были сыграны ещё какие-то партии, не попавшие в зачёт. Одни авторы их признают, а другие нет.

Сто лет — не такой уж большой срок, но я предпочёл довериться современникам и очевидцам, поскольку установить истину практически невозможно.

В счёте Мароци больше нигде не расходится с Эджем, но он во многих местах изменяет последовательность партий и датировку их. Я во всех случаях придерживался данных Эджа, хоть это и не имеет большого значения для чисто беллетристической вещи.

Первые две из вышеупомянутых книжек были мной положены в основу этой повести, и, вооружась ими, я переписал своего «Пола Морфи» почти что заново, сохранив от первого варианта лишь небольшие кусочки. В первой части их много, во второй значительно меньше.

Евгений Загорянский

I

С моря дул влажный ветер. Полосатые тенты над витринами лавок надувались и хлопали, как паруса. Казалось, благословенный город Новый Орлеан, словно корабль, сорвётся сейчас с причала и уплывёт в голубую дымку тёплых морей.

На пустынной набережной фыркала и рыла землю передней ногой выхоленная, породистая кобыла. Курчавый негритёнок держал её за уздечку, ласково бормоча. Лошадь прижимала уши, мотала узкой, злой мордой, и клубы пыли поднимались из-под её нетерпеливой ноги. Негритёнок оглянулся на высокое каменное крыльцо с голубой вывеской:

ДЖЕРЕМИ ХОРН

Маклер по хлопку

Послышались громкие голоса, дверь растворилась, и высокая, сухая фигура плантатора Джеральда Аллисона показалась на крыльце. Негритёнок застыл, вцепившись в уздечку.

— Убирайтесь к чёрту, — спокойно сказал Аллисон. Лицо его, моложавое для пятидесяти лет, было угрюмо. Каштановые усы, свисавшие по углам рта, лишь подчёркивали жёсткость очертаний. Он неторопливо спустился по каменным ступеням, а за ним клубком скатился хозяин конторы, толстяк с постной физиономией квакера.

— К чёрту, Хорн! — повторил, не оборачиваясь, Аллисон. — Вы хотите наступить мне на горло… Эй, лошадь!

— Мистер Аллисон! — затараторил маклер. — Вы не первый день знаете Джо Хорна, сэр… Клянусь всеми святыми, ни один маклер Нового Орлеана не предложит вам лучшего контракта, можете проверить у кого угодно!..

Крысьи глазки впились в спину Аллисона, надевавшего широкополую белую шляпу.

— Дела очень плохи, мистер Аллисон! — продолжал маклер. — Если ничего не изменится, через пять лет все мы будем нищими, сэр… Вчера я так и сказал на хлопковой бирже…

— Старые песни, Хорн…

— Нет, сэр, это не старые, это новые песни… Проклятые янки настроили у себя на Севере новых кораблей. Они везут хлопок из Египта и продают его дешевле нашего, сэр!.. Это грабёж, это пиратство!..

— Бросьте, Хорн! — Глаза плантатора брезгливо скользнули по потной лысине толстяка. — Не пытайтесь обмануть меня, старина. Я отлично знаю, что, кроме хлопка, у вас есть ссудные кассы, где заложены штаны всего города!..

Простоватая улыбка расплылась по лицу Хорна.

— Что делать, мистер Аллисон… Каждый из рабов божьих добывает пропитание по разумению своему… Не каждый рождается джентльменом и плантатором, как вы, сэр!

В елейном голосе маклера звучала столь явная насмешка, что Аллисон нахмурился ещё больше.

— Словом, Хорн, ваша цена меня не устраивает. Видимо, придётся мне поехать к Смайльсу.

— Слово коммерсанта, сэр! — прочувствованно сказал Хорн. — Честное слово коммерсанта, Смайльс не предложит вам и на цент больше!

Аллисон молча направился к лошади, но Хорн догнал его на середине улицы.

Набережная была пустынна, лишь в отдалении молодой негр с меланхолической песней ощипывал петуха. По ветру летел пух.

— Минуточку, мистер Аллисон! — вполголоса сказал Хорн и прикоснулся указательным пальцем к рукаву плантатора. — Вы помните дело с имением Джонса, не так ли? Этот джентльмен подал на меня в суд. Он не деловой человек, сэр! Я не виноват в том, что срок закладной истёк. У меня тоже есть семья, о которой я должен заботиться по мере сил моих… Плодитесь и размножайтесь — заповедал господь наш… но какое мне дело до семьи мистера Джонса? О своей семье он должен был заботиться сам… Так вот, мистер Аллисон! — Голос маклера стал ещё проникновеннее, он трепетал, словно пел псалом великому богу Наживы. — Одно слово, одно словечко вашему почтенному дядюшке… или хотя бы судье… и я пишу контракт на весь урожай этого года по вашей цене, сэр! Согласны?

Аллисон кисло улыбнулся.

— Вы прекрасно знаете, Хорн, что я не занимаю ни какого официального поста. Я могу лишь выразить дяде Джозефу своё личное мнение, но не более того…

— Именно, мистер Аллисон, именно! — закивал маклер. — Вашего личного мнения будет достаточно! Все знают ваш светлый ум, сэр… Эй, Грин! Пожалуйте-ка сюда! — без всякого перехода закричал Хорн молодому человеку, появившемуся из-за угла соседнего дома.

Маклер Арчибальд Фергюсон Грин-младший был совсем ещё молод. Неимоверно узкие клетчатые штаны и перстни на пальцах делали его похожим на актёра. Высоко взметнув серый цилиндр, он раскланялся с Аллисоном, едва кивнувшим в ответ.

— Приветствую вас, мистер Аллисон! Я несчастен сегодня, чертовски несчастен. Проклятый негр перекормил моего петуха, и Сизый этого болвана О'Келли выбил его на первом круге… Триста монет, сэр! Но чего не вытерпишь ради благородного спорта, не так ли, сэр!

— Не валяйте дурака, Грин! — оборвал Хорн, и глазки его блеснули свирепо. — Вы, вероятно, забыли, что сегодня аукцион… Плантация Смайльса нам необходима.

Грин расхохотался и размашисто похлопал Хорна по плечу.

— Вы меня рассмешили, старина! Неужели нельзя быть светским человеком, не забывая о делах? Вот купчая. — Он вынул из кармана бумагу. — Сейчас я передам её клеркам. До свиданья, мистер Аллисон! Надеюсь, вы заглянете к Барнею в субботу. Я всегда там. Прекрасная компания, чёрт меня побери.

Он вспорхнул на крыльцо и исчез в конторе. Аллисон покачал головой:

— Щенок! — сказал он, не понижая голоса. — Наглый щенок… Цилиндр в два фута и трость толщиной с дерево — вот и всё, что требуется для того, чтобы стать джентльменом… Ну и щенок!

Хорн улыбался умиротворённо.

— Молодость, мистер Аллисон. Арчи — способный мальчик. С деньгами, что ему оставил старик, он, безусловно, станет крупным негоциантом.

— Крупным мошенником, хотите вы сказать, — грубо оборвал Аллисон. Он вложил носок в стремя и легко поднял своё длинное тело в седло. Кобыла прыгнула, негритёнок еле успел отскочить. Аллисон ловко повернул лошадь на пируэте.

— Скажите мне что-нибудь, мистер Аллисон! — завопил Хорн.

Аллисон засмеялся.

— Ладно, Хорн. Я сделаю, что смогу.

Он отпустил повод, и кобыла рванулась вперёд.

— Храни вас бог, мистер Аллисон! Будьте здоровы, сэр!

Улыбаясь, маклер Джереми Хорн долго смотрел на пыльное облачко, поднятое ногами рыжей кобылы. Затем он ушёл в контору и захлопнул за собой дверь.

Проскакав несколько улиц, Аллисон сдержал лошадь.

Респектабельная часть города осталась позади, перед ним были кварталы городской бедноты. Улица извилистой пёстрой лентой уходила вдаль. Здесь не было простора, не было плантаторских особняков. Двух- и трёхэтажные старинные дома плотно прижимались друг к другу. По правилам креольской архитектуры верхние этажи сильно выдавались над нижними, окна вторых этажей отстояли всего на несколько футов от окон противоположных домов. Острые черепичные крыши и широкие трубы с желобами помнили ещё, казалось, времена короля-Солнца, именем которого была названа французская Луизиана.

Проехала тяжёлая колымага, запряжённая парой мулов.

Сидевший на высоких козлах мулат перехватил бич под мышку и сдёрнул с головы засаленный цилиндр. Аллисон раскланялся с дамой, юбки которой занимали всю ширину экипажа.

Голова, запрятанная в огромной, как палатка, шляпе, ответила церемонным поклоном.

Проехав, Аллисон покачал головой. Как не стыдно Доббелю выпускать жену в таком ковчеге! Видимо, у всех плохи дела, такой уж выдался этот 1848 год. Астрологи были правы, предсказывая, что он будет тяжёлым.

Из переулка, словно груженая баржа, выплыла пожилая леди. Горничная негритянка несла над ней зонтик, хоть солнце и не палило. Негритёнок тащил огромный молитвенник.

Обрамленное седыми буклями лицо леди сияло благочестивой уверенностью в себе. Аллисон снова поклонился, получив в ответ благосклонный кивок.

Тихая улица кончилась. Начиналось предместье, низкие хижины, стоявшие рядами. Слышались песни работающих ткачей и детский плач. Запах чеснока — острый запах нищеты — вылетал из окон с висящими на них пелёнками.

Пелёнки развевались, как белые флаги, выброшенные побеждёнными в жизненной битве.

Гудели прялки. Бронзовый голый мальчонка вывернулся из-под копыт лошади, шлёпнулся в пыль и захлебнулся поросячьим визгом. Никто не вышел, редкие прохожие спешили по своим делам.

Попавшийся навстречу мексиканский вакеро на пегой лошади старательно объехал ревущего мальчонку.

Город кончался. Аллисон пригнулся к седлу, чтобы поднять кобылу вскачь, но снова сдержал её. Из соседнего переулка неслись крики и звук хлёстких ударов.

Аллисон свернул в переулок. Маленький человек в кожаных нарукавниках — очевидно, колбасник или мясник — колотил крупного чернокожего детину, прижав его к стенке сарая.

Негр не защищался. Прикрывая локтями лицо, он подставлял под удары спину и курчавый затылок.

— Проклятая скотина! Грязный негр! — орал мясник с сильным ирландским акцентом. — Тебе не нравится мой товар? Ты хочешь получить деньги обратно, образина? Вот тебе деньги… Вот… И вот… Получи!..

Трое мужчин в расстёгнутых жилетах хладнокровно наблюдали за избиением.

— Бей снизу, Пэт! — выплюнув табачную жвачку, посоветовал коренастый старик с татуированной грудью. — Бей снизу, а то только собьёшь себе руки.

— Я научу его нюхать! — визжал Пэт, работая кулаками. — Я ему задам, чёрной скотине! Бейте его, парни! — обернулся он к зрителям, но те успели исчезнуть, словно их и не было. В переулок втиснулась огромная фигура полисмена.

— Прекратить! — рявкнул хриплый бас.

Ирландец опустил руки, негр упал, словно одни лишь удары удерживали его на ногах.

— Опять бесчинство, Донован? — проворчал полисмен. — На этот раз тебе придётся пойти со мной.

Заплаканная пожилая негритянка в красном фартуке захлопотала над лежащим. Она брызгала водой из жестяной кружки, тщетно пытаясь всунуть её край в губы избитого.

— Вставай, парень! — гаркнул полисмен. — Вставай, идём с нами. Пошли, Донован…

Негр встал и, шатаясь, пошёл за полисменом. У ворот долговязый мужчина с трубкой в зубах остановил их.

— Бросьте, Тим. Из-за негра… стоит ли? Право, бросьте…

— Это не в первый раз, Джэк, — нахмурясь, ответил долговязому полицейский. — Мистер Донован — первый скандалист в околотке, я давно хотел познакомить его поближе с судьёй Морфи. Шагайте, Донован, и ты, парень…

Процессия продолжала путь. Усмехнувшись, Аллисон поднял лошадь в лёгкий галоп. Надо было спешить, чтобы не опоздать к обеду.

* * *

В камере судьи Алонзо Морфи синел уютный полумрак.

Соломенные циновки на окнах были спущены до самого низа, и свирепые лучи не проникали в комнату. Войдя в неё с яркого света, можно было подумать, что в ней темно, но, как только глаза привыкали, становилось понятным, что горбатый клерк в углу, за высокой конторкой, скрипит пером, не требуя лампы. В расстёгнутом жилете, без должностного своего парика судья Морфи сидел за столом, задумчиво глядя на шкаф, в котором поблескивали золочёные корешки юридической премудрости.

Пахло в камере, как и во всех канцеляриях мира, чернилами, сукном, бумажной пылью и ещё чем-то неуловимо противным. Рослый полисмен с каменной неподвижностью сидел у дверей.

Сквозь окно из находившейся во мраке кутузки неслась бесшабашная песня какого-то пьяницы. Но судья её не слышал.

Доброе круглое лицо его было немного грустно. На столе перед судьёй лежал переплетённый в свиную кожу томик Светония «Жизнеописание двенадцати цезарей». Судья любил классиков нежной любовью, но сегодня мысли его были далеко.

Потомок старинной и знатной креольской семьи испано-ирландского происхождения, судья Алонзо прожил всю свою жизнь в южных штатах — Луизиане и Южной Каролине. Его дед, капитан Майкл Мэрфи, ирландец на испанской службе, переселился из Севильи в Новый Свет, в город Чарльзтоун в Южной Каролине. Фамилия Мэрфи никак не поддавалась испанскому произношению и вскоре превратилась в «Морфи».

Сын Майкла, дон Диэго, был генеральным консулом испанской короны во всех южноамериканских штатах. В доме судьи и сейчас висела на стене в дубовой раме жалованная грамота, сделавшая дона Диэго испанским консулом на юге Соединённых Штатов. Она была датирована 1795 годом и подписана доном Хозе Хауденес, премьер-министром испанской короны.

«…Через несколько месяцев, — думал судья, — мне исполнится пятьдесят лет. Пятьдесят лет! А сделано так мало, так непозволительно мало… Жизнь прожита, а каковы её итоги? Что ж, пожалуй, они не так уж плохи. Я выбран членом верховного суда штата Луизиана ещё десять лет назад. Я мог бы заседать не в камере городского суда, а в пышном трибунале с часовыми у дверей. Но именно этого-то я и не хочу! Я люблю свою камеру и знаю, что принесу здесь гораздо больше пользы своему народу и своей стране… А дети? Дети — это тоже итог, но подводить его ещё рано. Старшая дочь замужем, судьба её определена. Правда, этот Джон Сибрандт…»

Судья поморщился и сердито отодвинул Светония. Даже себе самому он неохотно признавался в том, что терпеть не может своего энергичного и делового зятя.

«…Эллен — совсем ещё малышка. Эдуард — хороший мальчик, спокойный и разумный, с хорошим будущим. А Пол…» Пол всегда тревожил отцовское сердце судьи. В одиннадцать лет характер должен постепенно обрисовываться, а что он видит у Пола? Огромные способности ко всему, почти невероятную память. Но у него часты внезапные вспышки.

Грубые голоса послышались на крыльце. Судья встрепенулся, и выражение его лица привычно стало деловито-строгим.

Он быстро надел висевший рядом напудренный парик и застегнул жилет на все пуговицы.

Дверь распахнулась. Вслед за синим мундиром полисмена ввалилась процессия, успевшая пополниться в пути свидетелями и любопытными.

— Ваша честь! Справедливости, ваша честь! Проклятый негр! Я расскажу!.. Нет, я!.. — закричали все сразу, но судья сильно пристукнул молоточком по столу. Наступила тишина.

— Здесь не базар, джентльмены! — внушительно сказал судья. — Докладывайте, О'Хара.

— Избиение негра, ваша честь, — пробасил О'Хара.

Пострадавший налицо. Причины неизвестны. Обвиняемый — Пэт Донован, колбасник. Вот этот самый…

Судья снова стукнул молотком и сказал торжественно:

— Итак, мистер Пэт Донован, колбасник, расскажите суду всё по порядку.

Ирландец рванулся к столу.

— Я хотел бы знать, ваша честь, — заорал он, брызгая слюной. — Я хотел бы знать, в Америке мы живём или нет?

— Не отвлекайтесь, мистер Донован, прошу вас.

— Не буду. Приходит ко мне в лавку этот чёртов негр, — а лавка, заметьте, не для негров! — и нахально просит отрезать ему фунт колбасы. Деньгами звенит — украл, наверное, чёрная образина. В лавке — никого, я и отрезал…

— Ошибка, мистер Донован.

— Я же сказал, в лавке никого не было, судья. А он, собачья морда, понюхал колбасу — понюхал, что твоя леди! — и говорит: «Нет, не нужно мне такой колбасы, верните мне мои деньги». Я, ваша честь, прямо онемел! Ах так! — говорю… — А в какой мы стране живём, это ты знаешь?.. Деньги тебе обратно? А вот… а вот… Ирландец замахал руками.

— Благодарю вас, мистер Донован, достаточно, — ласково сказал судья.

— Нет, ваша честь, это ещё не всё! А почему полисмен О'Хара вцепился в меня, а не в негра? Я жаловаться буду, ваша честь!..

— Так было дело, парень? — обернулся судья к негру. Тот, всхлипывая, кивнул.

— Так. Свидетели подтверждают?

— Да, ваша честь… Всё правильно, ваша честь… Такой уж наглый негр, ваша честь…

— Откуда ты приехал, парень? — спросил судья. — Ты, конечно, не здешний?

— Я с Севера, ваша честь. Вчера приехал по реке, — тихо ответил негр.

— Достаточно!

Судья встал и молоточек его ударил по столу в третий раз. Лицо судьи теперь не казалось добродушным.

— Именем штата Луизиана! Суд четвёртого участка города Нового Орлеана рассмотрел дело на основе законодательства нашего штата. Пишите, Питерс…

Клерк за конторкой прилежно заскрипел пером.

— Суд решил: Патрика Донована, колбасника, за избиение негра, шум и драку в общественном месте оштрафовать на тридцать долларов в пользу потерпевшего. При отказе от уплаты заменить штраф арестом с выполнением работ по благоустройству города сроком на шестьдесят дней.

Судья сел. Ирландец краснел и бледнел со скоростью хамелеона. Свидетели ошарашенно переглядывались.

— Это грабёж!!! — взорвался колбасник, но молоточек судьи снова поднялся над столом.

— Осторожнее, Донован! — ласково сказал судья. — Ещё слово — и получите пятьдесят за оскорбление суда. Питерс, записали? О'Хара, решение вошло в силу, прошу вас…

О'Хара шагнул к колбаснику и осведомился любезно:

— Угодно вам уплатить штраф, мистер Донован? Трясясь от ярости, ирландец достал засаленный кошель.

— Берите, подавитесь моими деньгами…

Он выложил на стол три золотые монеты и выскочил на улицу как ошпаренный.

— Чёрт вас подери, судья Морфи! — заорал он оттуда. — Есть в этой стране и другие суды, кроме вашей паршивой камеры! Суд Линча придуман не для одних чернокожих! Он годится и для тех, кто за них чересчур заступается! И пусть я съем свои уши…

В дверях показался синий мундир, и вопли ирландца, удаляясь, затихли в уличной пыли.

Судья Морфи снял парик и засмеялся. Свидетелей уже не было. Избитый негр сидел, прижавшись, в углу.

— Возьми деньги, парень, и ступай домой, — сказал судья. — Да постарайся не попадаться на глаза мистеру Доновану, а то в другой раз О'Хара может и опоздать… Иди домой и помни, что ты на Юге. Южнее не бывает… Здесь Миссисипи впадает в Мексиканский залив, понятно? Не забывай этого никогда.

— О масса Морфи! — забормотал негр. — Вы как господь Саваоф, верно говорю, как господь Саваоф! — Он схватил деньги, чмокнул не успевшую отдёрнуться руку судьи и выбежал на улицу.

Судья потянулся сладко, так, что хрустнули все суставы и заскрипел дощатый пол.

— Пожалуй, хватит на сегодня, Питерс, — сказал он клерку. — Седьмой час, пора по домам. Запирайте камеру, Мэлони, — обратился он ко второму полисмену и спрятал томик Светония в карман. — До завтра, друзья.

Судья через заднюю дверь вышел во двор и взобрался на небольшую рыжую лошадку.

— Будьте здоровы, ваша честь! — хором сказали Питерс и полисмены. Судья поправился в седле и выехал на извилистую улицу. Он был доволен собой. Ха, как взбесился этот тщедушный скандалист! Подлый трус, он бьёт лишь того, кто не может дать сдачи. Как много мусора в стране, и с каждым годом его становится всё больше. Вот и ещё одна жалоба на него будет подана в верховный суд, это ясно. Но, слава богу, там не все таковы, как почтеннейший мистер Донован. Прогресс смягчает нравы, утверждали энциклопедисты. Почему же он смягчает их так чертовски медленно?..

Лошадка весело бежала домой по широкой дороге, усаженной по обочинам буками и клёнами. Город остался позади. Лошадка сама свернула с дороги на узенькую, тропинку. Густые кусты орешника били всадника по коленям. Стало прохладно. Сойка кричала жалобно и упрямо. Пахло лесной прелью, жирным запахом чащи.

«Что будет дальше? — невесело думал судья. — В Европе идут бои. Император Николай расстрелял венгерскую революцию, австрийцы расстреливают итальянцев, борющихся за свободу… В Париже — баррикады, на этот раз последышам Бурбонов не удастся уцепиться за престол… Всё это понятно и закономерно, но почему пахнет порохом в мирной Америке, где нет ни феодалов, ни королей? Почему так накалены страсти, так обострились ненависть и национальная рознь? Почему Аллисон и его друзья при каждом удобном случае кричат «Долой французов!»?

Луизиана принадлежала Франции много лет, потом стала принадлежать Соединённым Штатам…»[1] Вполне естественно, что французов здесь много. Он и сам женат на француженке, и дети его — наполовину французы… Почему потомки французов хуже, чем потомки англичан? Почему креолы хуже пришедших с Севера англосаксов?

Они считают, что купили Луизиану, но разве страну можно купить?!

Судья погнал лошадку рысью.

Вскоре показался двухэтажный домик, тонувший в сплошной, как озеро, бесконечной зелени. Седой негр принял лошадь.

Разминая затёкшие ноги, судья поднялся на террасу.

Смуглый черноглазый мальчик лет одиннадцати стремительно выбежал ему навстречу.

II

— Салли!.. Салли! — голос Пола вздрагивал. — Почему ты не разбудила меня? Папа обещал показать мне, как ловят щеглят на заре, а я проспал. Почему ты так крепко спишь, Салли?

Светало. Щебетали первые птицы. Комнатка Пола во втором этаже домика разделилась ровно пополам. Встающее солнце залило розовым потоком половину с окном, серая мгла густо лежала во второй половине. Эдуард, старший брат Пола, остался в городе, кровать его пустовала. Толстая негритянка Салли, кормилица и нянька Пола, лежала неподвижно, ровно посапывая во сне.

Пахло смолой. На голых бревенчатых стенах висели раскрашенные братьями картинки, коврики с вышитыми стихами, маленькое банджо с перламутровой инкрустацией.

Пол вздохнул. Сегодня воскресенье — и не нужно учить уроков. Это хорошо. Но зато придётся ехать в церковь, а это очень скучно… Непонятно, зачем взрослые ездят в церковь, а потом говорят, что отец Амброз — пустяковый парень и недостоин сана. Интересно, что такое сан? Наверное, это круглая лысинка, что выбрита у отца Амброза на макушке… Недостоин её, подумаешь какая беда… Плохо, когда взрослые не держат слова. Вот папа обещать обещал, а сам спит. И противная Салли тоже спит, хоть застрели её во сне. Жаль, что в церковь приходится ездить в коляске, а не на пони. Панчо, наверное, застоялся. Потом, после церкви, я попрошу Джимми оседлать Панчо. Как славно идёт он галопом… Почти не трясёт, мягко-мягко, и весело, и ветер, и хочется петь… Раз-два… Раз-два… Вперёд, Панчо, ходу! Раз-два!

И Пол заснул.

Проснулся он, когда солнце стояло высоко. Птицы в саду кричали многоголосо, Салли довольно сильно трясла его за плечо.

— Вставайте, мастер Пол! Вставайте же! Боже мой, как крепко спит этот мальчик… Вставайте, мастер Пол, мама уже в столовой!

Пол с трудом разлепил глаза, вылез из-под одеяла и умылся.

Салли вынула из шкафа бархатную курточку, длинные светлые штаны, лакированные башмаки. Пол сморщился, но Салли заявила неумолимо: «Сегодня воскресенье, сэр!» — и пришлось покориться. Пол причесал у зеркала чёрные прямые, как у индейца, волосы и направился к дверям.

— А молитва, мастер Пол? — с ужасом спросила Салли.

Пол послушно прочёл молитву и по скрипучей лестнице спустился в столовую. Родители пили кофе. Худое большеглазое лицо Тельсид Морфи было по-праздничному торжественно, лиловое платье шуршало и пахло воскресеньем. Бледные руки её запорхали над столом, наливая Полу кофе, намазывая маслом хлеб. Пол поцеловал мать и за руку поздоровался с отцом. Судья, свежевыбритый и припудренный, прихлебывал кофе, не отрывая глаз от «Луизианского курьера». Пол взобрался на высокий стул. Он был мал ростом и охотно сидел на стуле, сохранившемся от раннего детства.

— Зачем ты обманул меня, папа? — спросил он строго.

— А?.. Гм, — поперхнулся судья. — Я виноват, Пол, но заслуживаю снисхождения… Чудак Эб обещал разбудить меня на рассвете и забыл — ушёл выслеживать своих енотов. Но это не беда, Пол, лето ещё не кончилось, щеглята от нас не уйдут…

— Скажи лучше, молился ли ты сегодня, Пол? — вступилась миссис Тельсид. — Молился? Хорошо, дорогой, кончай свой кофе и поедем в церковь, мы опаздываем…

Пол вздохнул и уткнулся в блюдечко. Вскоре кофе был допит, делать стало нечего.

Молодой аспидно-чёрный конюх Джимми восседал на высоких козлах коляски. Судья в цилиндре и миссис Тельсид в шляпке и мантилье заняли сиденье. Пол пристроился на скамеечке лицом к ним. Хлопнул бич, экипаж тронулся и поехал рысью в сторону от города, в местечко Блэк-Риверс, лежащее в шести милях к западу. Дорога была неважная, Пол держался руками за дверцу. Солнце начинало жечь, поля хлопчатника издавали густой, тяжёлый запах. Никто не работал на полях: воскресенье здесь соблюдалось строго. Негры в одиночку и семьями, распевая гимны, шли по обочине дороги: в Блэк-Риверсе были две церкви — для белых и для чёрных.

Пол сидел на узенькой, неудобной скамейке и думал о том, насколько лучше было бы ехать в церковь верхом. Он взглянул на отца. На лице судьи застыло покорное выражение выполняемого долга. Миссис Тельсид сидела строго выпрямившись, изредка взглядывая на сына и мужа. Церковь была её прибежищем. Ей, внучке пастыря, выпал на долю тяжёлый крест: Алонзо Морфи, возлюбленный муж её, не верил в господа… Это было ужасно, но… бесспорно.

Пора теологических диспутов миновала сравнительно быстро, судья терпеть не мог спорить с женщинами. Миссис Тельсид одержала победу давно, лет пятнадцать назад. Она победила, судья покорно выполнял всё, что требовалось, но душа его по-прежнему бродила во мраке неверия… Ещё совсем недавно заявил он ей, что отец Амброз — отличный малый, не дурак выпить и сыграть в картишки, но благодати божьей в нём не больше, чем в его лошади. Ужас!.. Хорошо хоть, что никто этого не слышал.

Она и сама не любила отца Амброза: священник есть священник, он не должен заниматься травлей лисиц и мирскими сплетнями. Однако он носитель сана, носитель слова божьего. Лишь закоренелый, нераскаявшийся грешник мог так сказать о священнике…

Да, крест её тяжел, но она несёт его твёрдо и безропотно.

Судья задремал, ей пришлось разбудить его, ущипнув за руку. На площади местечка, возле церкви, стояло много колясок.

Они опоздали, служба уже шла.

С сокрушёнными лицами семейство Морфи заняло свои места на деревянной с высокой резной спинкой скамье.

* * *

Отец Амброз окончил воскресную проповедь на тему «Любите ближнего, как самого себя». Проповедь понравилась, многие дамы прослезились от души.

Пёстрый поток прихожан медленно вылился по каменным ступеням, маленькая площадь местечка заполнилась людьми.

Усатые джентльмены в длинных сюртуках или костюмах для верховой езды изысканно раскланивались с дамами. Цилиндры и широкополые шляпы плавали в воздухе, как стая диковинных птиц.

В стороне, под старой сикоморой, ораторствовал плантатор Джон Редвуд, небольшой человек с ястребиным лицом.

— Давно пора обуздать ненасытных янки! — вещал он, пророчески подняв палец. — Юг — колыбель и кормилица Америки! Юг — путеводная звезда всех великих умов!..

По выражениям и римским жестам Редвуда нетрудно было догадаться, что он поклонник ораторского искусства мистера Джефферсона Дэвиса[2] и его приближённых.

— Я беседовал с сенатором Стивенсом, джентльмены, — разливался Редвуд, — и он сказал мне: «Мистер Редвуд, сэр!.. Мы, южане, не нуждаемся в няньке! Мы — самостоятельная нация, джентльмены, и мы не хотим зависеть ни от кого!». Вот что сказал мне сенатор Стивенс, джентльмены! И к чёрту «Янки-Дудль»!

Слушатели захохотали и захлопали. Когда шум затих, прозвучал ленивый голос Джеральда Аллисона, незаметно подошедшего к группе:

— Отлично, Джонни! — сказал он медленно. — Вы настоящий Цицерон… Но не скажете ли вы, что нам делать с хлопком, если янки перестанут его покупать? Может быть, варить из него варенье?

Редвуд не смутился, ответ был наготове.

— Мы заставим этих торгашей покупать его, Джеральд! Мы, мозг и сердце нации, наследники великих завоевателей…

Аллисон махнул рукой и отошёл в сторону. Там отец Амброз с жаром разъяснял судье Морфи некоторые тонкости рыбной ловли на блесну.

— Послезавтра день рождения моей матушки, судья, — сказал Аллисон голосом менее ленивым, чем обычно. — Я был бы рад видеть вас в Лебяжьих Прудах, вас с миссис Морфи и вашими ребятами… Разумеется, и вас также, отец Амброз…

Приглашённые поклонились. Богач Джеральд Аллисон, близкий родственник всех властей штата не баловал соседей приглашениями. «Что ему нужно от меня?» — подумал судья, раскланиваясь с Аллисоном.

— Итак, джентльмены, единение! Дружба друзей вот что важнее всего в минуту испытания!

Редвуд замолчал на полуслове. Площадь неторопливо пересекал прихрамывающий смуглый мужчина лет сорока. Круглые жёлтые по-волчьи глаза его на секунду остановились на побледневшем лице Редвуда. Криво усмехнувшись, он свернул за угол, а собеседники тревожно переглянулись.

Желтоглазый был Джэкоб Райс, небогатый плантатор.

Тридцать лет назад кто-то из семьи Райс оскорбил кого-то из семьи Редвуд, или наоборот. Никто уже не помнил, с чего началась вражда, но тянулась она тридцать лет и всё ещё не кончилась. Тридцать лет Райсы и Редвуды не выходили из дому без оружия. Три брата Райс, двоюродный брат и дядя, а также четверо Редвудов погибли за тридцать лет вендетты.

Законодательное собрание штата специальным решением установило за «акт вендетты» обыкновеннейшую виселицу. Стрельба поутихла, но одинокий всадник на лесной дороге всегда рисковал получить пулю неизвестно откуда.

Волчьи глаза Райса блеснули так люто, что Редвуд невольно пожалел о том, что карабин остался в коляске. Но не мог же он войти с оружием в церковь, чёрт побери…

Начинался разъезд. После бесчисленных поклонов и приветствий семейство Морфи опять затряслось в коляске по скверной дороге. Солнце пекло невыносимо, судья с ворчанием развязал галстук.

— Слышите, мастер Пол? — внезапно заговорил с козел Джимми. — А дядя Эбенезер выследил здоровенного старого ракуна[3]. Большого, точно собака, говорит дядя Эб… И ещё он говорит: «Мы возьмём этого ракуна вечером, вместе с мастером Полом возьмём…». Вот будет весело, верно, мастер Пол?

— Папа! — умоляюще взглянул Пол на отца.

Миссис Тельсид нахмурилась.

— А твои уроки, Пол?

— Я их знаю, мамочка, честное слово знаю!

— Я думаю, Телли, — вступился судья, — уроки он успеет сделать в понедельник утром. Занятия в Джефферсон-Академи начинаются в час дня, он вполне успеет…

— Но ты не подведёшь меня, Пол?

На такой вопрос вполне можно было не отвечать.

— Скорее, Джимми! — капризно сказал Пол. — Почему ты так медленно едешь? Давно пора обедать, правда, мама?..

* * *

За обеденным столом сидело пятеро. Рядом с судьёй помещался управляющий имением Октав Мюрэ, усатый и румяный француз. Он болтал без умолку словно заведённый.

Слева от Пола сидел Эрнест Морфи, тридцатилетний красавец с надменным женственным лицом. Он, видимо, был не в духе. Выпуклые бархатные глаза его покраснели от бессонницы, он лениво ковырял вилкой еду.

— Много щеглят поймал ты, Пол? — спросил он.

— Это всё папа! — мотнув головой, пробормотал Пол с набитым ртом.

— Папа? — удивился Эрнест. — А мне говорили, что он зашёл за тобой на заре, но не мог тебя добудиться…

— Кто это сказал? — вспыхнул Пол.

— Все говорят! — пожал плечами Эрнест. — Я думаю, тебе следовало бы привязывать верёвку к ноге…

Пол внимательно посмотрел на него.

— Можно мне встать из-за стола, мамочка?

Он слез со стула и подошёл поближе к дверям.

— Как же тебе не стыдно так спать, Пол? — продолжал дразнить Эрнест. — Честное слово, когда-нибудь тебе отрежут уши во сне, а ты и не услышишь! Как же ты будешь без ушей?

— Постараюсь обойтись, дядя Эрнест! — кротко ответил Пол. — Но я совершенно не виноват в том, что ты опять продулся в карты, дядя Эрнест!..

Пол выскочил из комнаты под хохот отца. Эрнест улыбнулся довольно кисло.

— Сообразительный чертёнок растёт у тебя, Алонзо, — сказал он наконец, — интересно, что получится из него дальше…

— Я боюсь за него, Эрнест, — тревожно сказала миссис Тельсид, — слишком легко даётся ему всё… Он никогда не учит уроков, ему достаточно раз посмотреть в книгу. Он может вырасти лентяем, и это будет ужасно!

— Дедушка ле Карпантье тоже так говорит. — Судья задумчиво вертел на пальце серебряное кольцо от салфетки. — Но мне думается, большого вреда тут нет… Знаешь, Эрнест, бывают спортсмены с абсолютным чувством расстояния. Те самые, из которых выходят чемпионы. Бывают музыканты с абсолютным музыкальным слухом, за примером ходить недалеко…

Нагнувшись, судья поцеловал руку жены.

— Всё это случается редко, а дар, которым наделён Пол, встречается ещё реже… У него абсолютная память, можешь ты себе представить такое? Ему никогда и ничего не приходится повторять. Всё, что он видит или слышит, укладывается в его круглую головенку навсегда. У меня была неплохая память в юности, но у Пола это почти как чудо… Его можно показывать в цирке… Пойдём покурим, Эрнест. Спасибо за обед, Телли.

Братья вышли на веранду. Гибкий, изящный Эрнест был на полголовы выше плотного Алонзо. Эрнест окончил в Новом Орлеане университет, но юридической практикой не занимался. Летом он жил в имении брата, с увлечением занимаясь охотой, а зимние месяцы проводил в Новом Орлеане. Он считался одним из сильнейших шахматистов города и почти никогда не проигрывал ни брату Алонзо, ни тестю его, старику ле Карпантье, хотя оба они считались отличными игроками. Зато выступления Эрнеста на зелёном поле биллиарда или карточного стола почти всегда оканчивались плачевно, а судья неизменно тревожился и сердился.

Он любил Эрнеста, как сына. Миссис Тельсид побаивалась, что Эрнест может дурно повлиять на Пола и Эдуарда, но мужу об этом не заикалась никогда.

— Вчера Пол опять выиграл у меня три партии из пяти! — помолчав, сказал судья.

Эрнест усмехнулся.

— Через год он будет бить и тебя тоже. Хочешь пари? — обиделся судья.

— Это мы ещё посмотрим, — хладнокровно сказал Эрнест. — Ты давно не играл с сильными партнёрами, а дедушка ле Карпантье играет сейчас гораздо хуже, чем раньше.

— Я не играл с Жозефом несколько месяцев! — возразил судья. — Знаешь что, Эрнест… Привези как-нибудь к обеду Эжена Руссо.

Эрнест покачал головой.

— Полу рано играть с таким партнёром, — сказал он тихо.

— Причём здесь Пол? Я сам хочу сыграть с мсье Руссо. Наконец можешь сыграть с ним и ты!

— Мы иногда играем в биржевой конторе, — неохотно сказал Эрнест.

— И кто побеждает?

— Чаще он, — честно признался Эрнест. — Но Руссо прожил в Париже двадцать лет, не вылезая из кафе «Де ля Режанс». Он играл со всеми знаменитыми мастерами…

— Тем более! Ещё сигару, Эрнест?..

* * *

В маленькой комнатушке за кухней Пол изо всех сил уговаривал огромного седого Эбенезера.

— Идём сейчас, дядя Эб! Идём же, а то ракун уйдёт!

Старый негр посмеивался.

— Не спешите, мастер Пол, не спешите, — приговаривал он, взбалтывая в пузырьке ядовито-зелёную жидкость, — я загнал ракуна в дупло, старуха Джипси сидит рядом и стучит хвостом, точно маятником. Ракун никуда не уйдёт, Джипси на своём веку переловила больше ракунов, чем сам Эбенезер… Вот сделаю лекарство — и пойдём…

Зелёная жидкость была лошадиным лекарством: Эбенезер считался лучшим коновалом во всём графстве.

— Наденьте-ка сапожки, мастер Пол, да прикажите Джимми оседлать Панчо. Бедняжка совсем застоялся…

И дядя Эб ещё усерднее принялся встряхивать пузырёк.

Через несколько минут Пол, переобутый в сапоги, с хлыстиком в руке, вприпрыжку направился в конюшни.

С жадностью вдохнул он тёплый, невыразимо приятный лошадиный запах. Старуха Бэсси, гнедая першеронская матка, ласково заржала навстречу. Панчо не было в деннике. Пол потрепал Бэсси по жирной холке и вышел на задний двор.

Возле поилки стоял серенький Панчо, коротко подтянутый к коновязи. Присев на корточки, Джимми возился с его передними копытами. Панчо прикладывал уши и подбирал зад, но стоял смирно. Когда Джимми выпрямился и взялся за недоуздок, пони взыграл и сильно ударил кованой ногой по босой ступне негра.

Взвизгнув, Джимми заколотил Панчо кулаками по морде.

Он плакал и ругался одновременно.

У Пола покраснело в глазах, бешенство перехватило горло. Он метнулся к Джимми и принялся наотмашь полосовать его хлыстом по спине, голове, плечам… С перепугу Джимми орал как зарезанный, рвался и ржал Панчо, а Пол, стиснув зубы, продолжал колотить негра обломком хлыста.

И вдруг всё прошло. Пол опомнился. Бросив хлыст, от которого осталась одна ручка, Пол отошёл и сел на порог конюшни, уткнув голову в колени. Ему было очень стыдно. «Джентльмен так не поступает!» — скажет папа. И замолчит. Как мог он так глупо, так неожиданно сорваться! Ведь он давно знал в себе склонность к необузданным выходкам, давно обещал папе бороться с ними… Сегодня он просто не успел об этом подумать, и вот… Бедняга Джимми, и так ему было больно ногу…

Приподняв руку, Пол глянул одним глазом. Обиженно всхлипывая, Джимми тащил из колодца ведро с водой. Пол шагнул к нему.

— Прости меня, Джимми, ладно? — пробормотал он и убежал.

У себя в комнате он бросился на кровать и разревелся, спрятав голову под подушку. Стыд душил его, вчера только папа сказал, что настоящий мужчина не может ударить беззащитного…

Прошло полчаса. Пол выплакался, и ему стало легче.

Любовь ко всему свету охватила его, как тёплое облако. Всё хорошо, всё удивительно и прекрасно. Джимми, конечно, не сердится на него: он всё понял, и потом Пол ведь попросил у него прощения… Никогда в жизни он больше никого не ударит, ни за что. Всё так чудесно, Пол так любит всех, и все его любят… Почему сейчас ему так удивительно хорошо?.. И Пол заснул.

Его разбудили тяжёлые шаги Эбенезера.

В руках у негра был мешок, за поясом поблескивал топор.

— Идём за енотом, мастер Пол. Старый хитрец нас ждёт…

Пол в восторге вскочил с кровати. Ему было необыкновенно легко и радостно, припадок дал его нервам разрядку. О Джимми Пол успел забыть, они шли на охоту, он не мог думать ни о чём другом…

Они вышли в сад, пересекли его и вошли в лес. Смеркалось. Птицы замолкли, вечерний ветерок шелестел верхушками деревьев. На прогалинах начинали зажигаться светлячки, где-то очень далеко кричала кукушка.

На опушке дядя Эб свистнул, в ответ донёсся радостный отрывистый лай. Через несколько минут они подошли к одинокому дуплистому клёну. Джипси, чёрная собака дяди Эба, известная всей округе как лучший ловец енотов, махала хвостом и тявкала, не отходя от дерева ни на шаг. Эб потрепал её по мохнатой спине.

— Умница, Джипси, сейчас мы доберёмся до мистера ракуна…

Негр набрал хвороста, сложил у подножья и высек огня.

Сухие листья вспыхнули сразу, густой светлый дым потянулся в дупло. Дядя Эб вытащил из-за пояса топор.

— Смотрите, мастер Пол! — подтолкнул он мальчика.

В отверстие дупла, возле кроны, неслышно высунулась серая голова с широкой тёмной полосой поперёк глаз. Похоже было, что на острую лисью мордочку надели чёрную полумаску.

Огонь разгорался, трещала кора, дядя Эб подкидывал сухие ветки. И енот не выдержал. Серый клубок метнулся с кроны вниз, к лесу, но Джипси с рычанием вцепилась в него на полдороге.

Енот отчаянно защищался, лишь топорище решило его судьбу. Зверька спрятали в мешок. Джипси с кровавой царапиной на морде чихала и удовлетворённо облизывалась. Пол молчал. По дороге домой он спросил внезапно:

— Зачем мы убили енота, дядя Эб? Он нас не трогал.

Дядя Эб даже приостановился.

— Господь с вами, мастер Пол. Ракун — злой зверь, он душит кур. Все охотятся на ракуна, мастер Пол, я уж не знаю, сколько лет… А миссис Тельсид выйдет отличная муфта. Не стоит жалеть ракуна, мастер Пол.

Пол упрямо качал головой, охота ему не понравилась.

Они шли домой через тёмный, заснувший лес. Звёзды ярко блестели, но луна скрывалась за холмами облаков. В болоте под горой громко кричали лягушки, а деревья слегка покачивались, точно огромные, длиннорукие негры.

Пахло сыростью. Пол шагал рядом с дядей Эбом, и ему казалось, что десятки раз проходили они так вдвоём по тёмному лесу, что десятки раз слышал он когда-то гораздо раньше ночную песню лягушек и чуял болотный запах из-под горы.

Всё это было впервые, и Пол твёрдо знал, что этого не могло быть раньше. Не могло и не было. И всё-таки чувство известного, пережитого и сохранившегося в памяти никак не оставляло его.

— Может быть, я бывал здесь во сне? — спросил себя Пол.

Жёлтыми огнями засветился дом. Пол вбежал в гостиную. Миссис Тельсид, надев очки, вышивала у лампы. Дядя Эрнест, заложив руки за спину, шагал по комнате, а у пылающего камина сидел новый гость. Было совсем тепло, но миссис Тельсид любила огонь. Новый гость неторопливо ломал сухие ветки и подбрасывал обломки в камин. Увидев Пола, он подошёл к нему, протянул длинную руку и откинул голову мальчика так, чтобы видеть лицо.

Помолчав секунду, он спросил:

— Как дела, Пол?

— Отлично, дедушка! — весело ответил Пол. Он всегда любил Жозефа ле Карпантье, отца миссис Тельсид, Старому французу было за семьдесят, но он был сухощав и строен, как юноша.

Ростом он был выше даже высокого Эрнеста, а гладко выбритое лицо его всегда было приветливо и спокойно. Жозеф ле Карпантье был человеком старого закала. Он происходил из старинной гугенотской семьи, ещё в прошлом столетии обосновавшейся на Мартинике. Отмена Нантского эдикта выгнала гугенотов из Франции. Высаживаясь на Американском континенте, французы разбивались на два основных потока: один двигался на север, в издавна французскую Канаду, другой же шёл на юг, на Большие Антиллы, Кубу и Луизиану. Дедушка лет сорок подряд был плантатором на Мартинике и составил себе небольшое состояние. Состарившись, он продал свои плантации и переехал в Новый Орлеан, где жили две его замужние дочери с семьями. Старик овдовел давно и сильно скучал. От нечего делать он купил аукционный зал в Новом Орлеане, на углу Канал-стрит и Роял-стрит, напротив здания хлопковой биржи. Зятья подтрунивали, что доходов с аукционного зала как раз хватает на его освещение, но старика это не тревожило.

Он привык быть чем-то занятым и твёрдо верил в пословицу о старой лошади, которую держат оглобли. Умирать он, впрочем, не собирался и не раз обещал детям дожить до ста лет. Пол был убеждён, что так оно и будет: дедушка Жозеф никогда не бросал слов на ветер.

— Сыграем, Пол? — внезапно сказал дядя Эрнест. — Тащи сюда доску!

Вскоре Пол вернулся со старинным шахматным ящиком. На маленьком столике в уютном темноватом углу началась игра. Ле Карпантье, сам хороший шахматист, придвинул себе кресло и уселся сбоку, не говоря ни слова.

Вскоре Пол запел, тихо, почти беззвучно. Он всегда пел, когда играл в шахматы, ему казалось, что это необходимо.

— Сю-ю-да… И сю-да… — пел он почти неслышно. — И опять… И во-от так… И е-щё…

— Замурлыкал, мальчик? — тихо спросил ле Карпантье.

Пол кивнул. Молчаливая гармония игры захватила его и несла куда-то вдаль по певучим волнам звуков. Все фигуры, казалось, участвуют в симфонии, которой дирижирует он, Пол Морфи, знаменитый дирижер. Всё должно звучать на этой доске, все фигуры без исключения. А его дело — добиться этого звучания, заставить их всех зазвучать на полную мощность. И не только мощно, но и покорно, так, как угодно ему, дирижёру беззвучного концерта…

— И сю-да-а! Нет, не та-ак… Вот сю-да! — распевал Пол уже погромче. Вдруг он умолк и склонился над доской. Он даже вскочил со стула и стал на него коленками. Сейчас… Проверить! Ну конечно, надо бить ладьёй коня… Ладьёй — коня, потом ферзем — ладью, и вторая ладья даёт шах и мат на первом ряду, благо у чёрного короля нет выхода… Раз! Пол побил ладьёй коня.

— А как уроки, Пол? — спросила внезапно миссис Тельсид.

Пол повернулся к ней. Дедушка ле Карпантье подмигнул Эрнесту и незаметно протянул к доске длинный палец.

— Папа же сказал: завтра утром! — обиженно сказал матери Пол и вернулся к доске. Не думая побил Пол ладью ферзем — и всплеснул руками: крайняя королевская пешка Эрнеста успела почему-то продвинуться на один шаг — мата не получалось…

— Поставь пешку на место, дядя Эрнест! — запальчиво крикнул Пол. — Я никогда не буду играть с тобой, ты нечестно играешь!

Он готов был расплакаться от горькой обиды.

— Постой, Пол, не кричи! — улыбался дядя Эрнест. — Пешка стоит здесь давно, ты просто не заметил. Я дам тебе обратно ход, если хочешь…

— Я не беру обратно ходов. Я говорю, что пешка стояла на первоначальном поле, правда, дедушка?

— Не знаю, Пол, я… Я не вполне уверен в этом, ответил заинтересованный старик.

— Как это так «не вполне уверен»? — закричал Пол. — Да ты просто смеёшься надо мной! Я не маленький, дядя Эрнест! Ты просто не мог успеть продвинуть пешку, и я тебе сейчас это докажу…

Пол поспешно расставил фигуры в первоначальное положение.

— Вот смотри, пожалуйста… Так… Я ответил так… Потом мы разменялись здесь… Потом было так… Вот эта позиция у нас была, ты согласен?

— Была, была! — подтвердил дед.

— Ну, хорошо, была, — согласился Эрнест.

— А потом было так… Так и так… И ещё один размен, я выскочил ферзем… Ты защитился. И вот оно — наше положение! Теперь ты видишь, что пешка стоит на первоначальном месте, что ты никак не мог успеть пойти ею?

Эрнест и старик задумчиво переглянулись, старик усмехнулся и покрутил головой.

— Ты ведь не знаешь нотации, Пол, — мягко сказал Эрнест. — Ты не знаешь, как называются поля. Как же ты мог запомнить партию, скажи на милость?

Настала очередь Пола удивляться.

— А… а ты, дядя Эрнест? — спросил он испуганно. — А ты разве не помнишь наших партий?

Эрнест покачал головой.

— Не может быть, дядя Эрнест, ты шутишь! — В голосе Пола звучала горькая обида. — Это значит, ты играл со мной совершенно несерьёзно, вот и всё. Как можно иначе не запомнить партии? Я же помню их все…

— Все? — с ужасом переспросил Эрнест.

— Конечно все! Как можно не запомнить? Да и сколько их было всего? Штук тридцать, не больше… Ты опять дразнишь меня, дядя Эрнест, и прикидываешься… Насупившись, Пол собрал шахматы в ящик и вышел.

— Что скажете, мсье ле Карпантье? — спустя минуту спросил Эрнест.

Старик не успел ответить.

— Я всегда против этой игры, Эрнест! — быстро заговорила миссис Тельсид. — И я всегда говорю Алонзо: Полу нужно учиться, нельзя отвлекать его шахматами! Это развлечение, но оно требует много времени. Что допустимо для джентльмена, то совершенно не годится для мальчика, не правда ли? И я очень вас прошу играть с Полом поменьше, а лучше не играть совсем! Я попрошу Алонзо поговорить об этом с вами.

Миссис Тельсид подошла к дверям и крикнула:

— Пол! Ты слышишь меня, Пол?

— Слышу, — ответил сверху сердитый голос. — Я и сам не буду больше играть с дядей Эрнестом, можешь не сомневаться…

— Об этом мы поговорим с папой завтра, хорошо? А сейчас пей своё молоко и ложись спать. Покойной ночи, дорогой!

Миссис Тельсид вернулась в кресло и взялась за вышивание. Помолчав, она спросила:

— Почему, папа, вы не поддержите меня?

Ле Карпантье старательно выбивал над камином свою коротенькую трубку.

— Видишь ли, Луиза… — сказал он нерешительно. — Старик почему-то всегда называл дочь её вторым именем: полное имя миссис Морфи было Тельсид-Луиза-Мария. — Представь себе, Луиза, такое: представь себе, что я, когда ты была в возрасте Пола, вдруг запретил бы тебе заниматься музыкой…

— Это трудно себе представить, отец.

— А ты постарайся. Конечно, ты не стала бы тогда ни музыкантшей, ни композитором. Ты не писала бы опер…

— Не начинала бы опер! — быстро поддел Эрнест.

— Это всё равно. Ты не писала бы музыку, и с тобой не носились бы так во всех салонах города… Представь себе свою жизнь, но… без музыки…

— Это было бы ужасно, папа!

— Вот видишь… И я не знаю, простила бы ты мне когда-нибудь такое запрещение. Подумай об этом.

— Но, папа, музыка — совсем другое дело… Музыка это искусство.

— А шахматы — ерунда? — зло усмехнулся Эрнест.

— Шахматы — игра, развлечение, провождение времени, — без особой уверенности говорила миссис Тельсид. — Я знаю, папа, что и вы, и Алонзо, и Эрнест — все любите шахматы, все играете в них. Но скажите сами, что хорошего они могут принести Полу в будущем?

Эрнест раздражённо кашлянул и вышел. Ле Карпантье раскурил трубку и откинулся на спинку кресла.

— Как знать, Луиза, как знать, — сказал он сквозь клубы дыма. — В моё время считалось, что шахматная сила украшает джентльмена. А угадывать будущее я не берусь…

Хворост тихо потрескивал в камине.

III

«Берегись мартовских ид, Кай Юлий! — сказал ему прорицатель…»

Прорицатель — это понятно. Все негры верят в предсказания, прорицания и прочее. Но папа говорит, что всё это — чепуха, в которую не должен верить белый человек. А вот что такое иды? Такие дни, конечно, но какие именно? Придётся спросить у папы…

Пол сидел за письменным столом, перед ним лежал раскрытый том «Истории Рима для юношества». Серенькое утро понедельника смотрело в окно. Собирался дождь, грязно-белые и розовые цветы табака совсем раскрылись и пахли назойливо. Мысли Пола бродили далеко, ему никак не удавалось собрать их вместе. Вздохнув, он взялся за книгу.

«— Верни из ссылки брата моего, Цезарь! — сказал Каска, стараясь подойти поближе.

— Верни его, великий Цезарь! — оттесняя верных, подхватили Кассий, Брут и другие…»

Вот так ужасно они и поступили. Они напали на одного все сразу, неожиданно, ударили кинжалом и убили. Бедный Цезарь, почему он не окружил себя верными легионерами, участниками галльской и гражданской войн? Солдаты любили его, они никогда не позволили бы хитрому Каске подойти так близко…

Мраморными выпуклыми глазами смотрело со страниц могучее лобастое лицо римлянина. Пол всегда жалел его. Цезарь был ему верным другом. «Историю Рима для юношества», перевод труда какого-то добросовестного немца, он успел прочесть несколько раз. Пол видел их всех: надменного великолепного Гнея Помпея, Марка Лициния Красса, трясущегося от жира и скупости, беспощадного Суллу, покрытого гнойными прыщами и нарывами… Такие нарывы Пол видел у Джонни, племянника дяди Эба. Странно только, почему Суллу с его прыщами прозвали Феликсом, Счастливым.

Но всё равно Пол никого из них так не уважал, как уважал он Кая Юлия Цезаря, своего личного друга… А зачем, собственно, учить урок по истории, если он и так знает его!

Пол захлопнул книгу и подошёл к окну. В траве деловито стрекотали кузнечики, птицы ссорились в ветвях совсем близко.

С веранды доносился крикливый голос Октава Мюрэ, бранившего кого-то из слуг. Брань была явно рассчитана на слушателя — маму или дядю Эрнеста.

— У таких хозяев, боже мой! — кричал француз. — У людей, никогда не бравшихся за плётку! Продать бы тебя в Виргинию, скверная скотина! Там тебе показали бы, поучили бы тебя, как надо работать!

Пол нахмурился. Потные руки управляющего и его вежливая суетливость всегда были ему неприятны. Пол достал из книжного шкафчика учебник географии и нашёл в нём отмеченный кусок в разделе «Африка». Что толку учить скучную, надоевшую географию Соединённых Штатов или Канады! Ничего интересного в ней нет, всё давно известно и успело навязнуть на зубах. Нет, Африка — совсем другое дело.

«Часть Африканского материка, именуемая Сенегамбией, — читал он, — получила своё название от двух омывающих её могучих рек — Сенегала и Гамбии…»

Так просто?.. Замечательная страна — эта Африка. Берег Слоновой Кости, Золотой Берег…

Сердце Пола сжалось. Неужели такие места существуют не только в книжках! Невольничий Берег, Гвинея, Конго… Какой волшебной музыкой звучат они в мальчишеских ушах! Мыс Доброй Надежды, Мадагаскар… Пол закрыл глаза.

По синему, густо-синему, как летнее небо, морю шли белогрудые гордые корабли. Они шли в Африку — за приключениями, за алмазами, золотом и слоновой костью. Реяли флаги на высоких мачтах, морской бриз посвистывал в ушах. Бородатые бронзовые матросы держали в зубах абордажные сабли и кортики, а в руках — топоры. Шелковыми платками были повязаны косматые головы, поблескивали медные серьги. Они ждали сигнала…

Боже мой, почему я так медленно расту? Надо расти скорей, стать взрослым и уехать в Африку на несколько лет.

Там можно добывать сокровища, драться с дикарями, охотиться на горилл…

Он увидит все края, все закоулки сказочной этой земли…

Вздрагивающие пальцы в чернильных пятнах медленно вращали глобус. Страна Убанги… Камерун… Килиманджаро…

Пол со стоном вскочил со стула и подбежал к зеркалу. Почему ты так медленно растёшь, ты, мартышка? Сестрёнка Эллен — девочка, она моложе на два года — и почти одного роста с тобой… Тебе не стыдно?

Из зеркала обиженно смотрела на Пола темноглазая мордочка. Нет, никогда не стать этому парню ни героем, ни знаменитым путешественником. Слишком узкие у него плечи, слишком тонкие руки… И вообще он похож на девчонку.

Пол скорчил сам себе сердитую гримасу.

— Пол! — донёсся снизу негромкий голос миссис Тельсид. — Пойди ко мне, сынок!

Он сразу очнулся, причесал волосы и спустился вниз.

— Почитай мне библию, — мягко сказала мать, и Пол с трудом поднял со столика фолиант в кожаном переплёте, окованный медью, с массивными медными застёжками.

— Вот отсюда, Пол. — Бледный палец указал строфу.

— «И взяли воины отрока Даниила, — покорно начал Пол, — и ввергли его в ров львиный, в тьму его и смрад его…» Смрад — это всё равно, что вонь, мама? «И воззвал отрок Даниил к господу, о защите и помощи воззвал. И услышал господь веру незыблемую, как стена каменная, и отошли хищники алчущие, зла отроку не причиняя…» Довольно интересно. Наверное, этот Даниил был укротитель, вроде капитана Коллета из цирка. У того десять львов, и все прыгают, а он стоит с бичом в одной руке, с пистолетом в другой, покрикивает на них и ни чуточки не боится. Может быть, и капитан Коллег в эту минуту взывает к господу? Навряд ли. Да и откуда возьмётся в цирке господь? Странно, очень странно. Мама всегда говорит «святая книга», а разве святая книга может лгать? Может быть, она написана для негров?

Пол продолжал читать механически, не улавливая смысла, но мать быстро уловила перемену и захлопнула книгу.

— О чём ты читал сейчас, Пол? Расскажи.

— О… о… о львах, мамочка…

Миссис Тельсид грустно качала головой. — Нет, Пол, о львах было давно. Ты читал бессмысленно, как попугай. Неужели святая книга тебе неинтересна, Пол?

Пол молчал, опустив голову, старательно водя носком башмака вдоль щели между половицами.

— Сиди смирно, Пол! — Голос матери звучал раздражённо. — Ты уже большой мальчик, скоро ты поедешь в колледж и станешь совсем взрослым. И ты, большой мальчик, не понимаешь самых простых вещей, ты совершенно не умеешь обуздывать себя.

В дверь просунулась лоснящаяся физиономия Салли. В руках она держала что-то белое, пахнущее мылом.

— Как же быть со скатертью, миссис? — закудахтала Салли. — Уж я тёрла, тёрла — не отходит пятно, хоть ты его съешь.

Мать вышла с ней в прачечную. Пол сбежал, но минут через десять голос матери снова заставил его спуститься.

— Займёмся музыкой, Пол.

Раздражение её улеглось, и Пол повеселел. В конце концов рояль — это не библия!

Старинный палисандровый инструмент стоял у окна в гостиной, Пол уселся на круглый табурет и поднял на мать умоляющие глаза.

— Только не надо гамм, мамочка! — взмолился он.

— Дай я лучше сыграю тебе «Голос сердца».

Мать кивнула. Пол разыскал ноты и заиграл простенькую пьеску. И вдруг остановился.

— Фа-диез, Пол, — подсказала миссис Тельсид, не поднимая головы от шитья.

— Я знаю, мама, — задумчиво сказал Пол. — Я знаю, что здесь фа-диез. Но разве не лучше было бы здесь так… Смотри!.. И потом вот так…

Он заиграл, смело и гибко варьируя.

— Ведь правда, так лучше, мама? Ну скажи же… Вот так… И так… А то какой же это голос сердца! Это тоска, это голос отца Амброза на проповеди… И вот так… И вот так закончить!

Пол завершил пьеску бурным аккордом, которого в нотах не значилось. Непривычные пальцы устали, надо было отдохнуть. Мать молчала. Пол подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и закачался на табурете.

— Знаешь, мама, — заговорил он наконец, — когда мы с дядей Эбом возвращались с охоты, мне казалось, что лес звучит. Я иду, а деревья поют, гудят…

Пол распрямился, руки его легли на клавиши.

— Ночь… Ночь… Слышишь, мама, как поют деревья? Они говорят: спите, спите все… А это лягушки, правда, мама? И ветер шумит листьями, кричит филин, и хочется скорее домой, ты слышишь, как хочется домой, мама?..

Глаза Пола блестели, руки летали над клавишами, он жаждал одобрения.

— Вечно ты выдумываешь, Пол, — мягко сказала миссис Тельсид. — Чтобы стать композитором, надо очень много учиться. Надо знать теорию и гармонию, и многое другое. Вот когда ты подрастёшь — дело другое… Иди-ка ты лучше учить уроки.

Рассерженно хлопнув крышкой, Пол выскочил из комнаты.

Инструмент проводил его долгой оскорбленной жалобой. Миссис Тельсид качала головой над своим вышиваньем.

* * *

До обеда оставалось полтора часа, а уроки были давным-давно сделаны. Подумаешь, уроки! В Джефферсоновской школе (носившей гордое название «Джефферсон-Академи») учиться было очень уж легко. Занятия происходили четыре раза в неделю, и оба брата Морфи, Эдуард и Пол, числились первыми учениками в своих классах. Эдуарду приходилось зубрить, а для Пола с его феноменальной памятью домашние задания всегда были сущим пустяком.

Он был самым младшим в классе и самым развитым. Он отличался от товарищей полнейшим равнодушием к спорту, чем сильно тревожил преподавателей. В Джефферсон-Академи, как и во всяком американском учебном заведении, спорт был чуть ли не самым важным из всех предметов, его обожествляли, но разве мог маленький и хрупкий Пол Морфи состязаться со здоровенными верзилами, не думавшими ни о чём, кроме спорта! Нет, спорт был не для него…

Пол скучал. Он снял было со стены своё банджо, но тут же повесил его на место: мать надолго вселила в него отвращение к музыке. Затем Пол вынул из ящика застекленную рамку.

Несколько десятков жуков и бабочек сидели под стеклом на булавках, строго соблюдая ранжир. Особенно хорош был огромный бронзово-чёрный рогатый жук-олень.

Пойти поохотиться? Пол сорвал со стены сачок и выбежал на лужайку. Стоящей дичи не было, мохнатые белые капустницы не интересовали его. Хороший стрелок не будет бить по воробьям, не так ли?.. Пол двинулся дальше, туда, где шиповник стоял невысокой стеной. И вдруг крупный бархатный махаон рванулся из-под самых его ног, описал ломаную линию в воздухе и опустился снова. С замиранием сердца Пол расправил сачок и медленно двинулся вперёд. Ещё шаг… ещё… Сачок взлетел, но коричневый красавец резко метнулся вверх и вправо, пролетел несколько шагов и сел в траву. Пол опять начал подкрадываться. Сачок взлетал трижды, но все неудачно. Наконец Пол понял. Хитрая бестия взлетала не вертикально, а под углом сорок пять градусов. Надо было учесть его боковое движение или загнать в такое место, где оно будет невозможно. Сейчас, одну минуточку…

И вдруг Пол остановился. Ну конечно же мат слоном и конём возможен! Всё дело в том, какого цвета слон. Он — сачок, а король — бабочка!

Бросив настоящий свой сачок, Пол помчался в дом, влетел в гостиную и вытащил шахматы. Разумеется, в углу цвета слона король легко матуется! И загнать его в нужный угол можно из любого положения, а дядя Эрнест не знал, как это сделать. Он говорил, правда, что мат должен быть, но показать этого не сумел…

Пол сиял. Конечно, всё дело в том, что матует слон. Он — сачок. А конь отрезает смежные поля, а король не выпускает на свободу…

Пол побежал к дяде Эрнесту, но тот уехал куда-то верхом.

Пол снова сел к доске и через полчаса овладел несложной техникой матования обнажённого короля конём и слоном.

Время пролетело незаметно. На веранде послышались голоса: вернулся судья. Пол уложил шахматы и вышел ему навстречу.

Отец ласково ухватил его за волосы.

— Зачем тебе такая грива, Пол? — спросил он. — Скажи Салли, чтобы она сегодня подстригла тебя. Завтра мы все приглашены к Аллисонам.

— К Аллисонам? — завизжал Пол. — В Лебяжьи Пруды? И я тоже?.. Ур-ра!..

Он волчком завертелся по веранде, мгновенно забыв о своём шахматном открытии.

Когда обед кончился и судья ушёл в кабинет, Пол вспомнил. Он ухватил за руку дядю Эрнеста и потащил в гостиную показывать великолепное изобретение — мат слоном и конём из любого положения. Эрнест выслушал его не перебивая. Затем он несколько раз попробовал играть голым королём, и Пол исправно матовал его кратчайшим способом и уверенно.

— Ладно, Пол, — сказал он наконец. — Пора тебе заняться шахматами как следует. Смотри сюда…

Эрнест вытащил карандаш и нарисовал буквы и цифры по краям доски.

— Понятно тебе? Каждое поле имеет имя, любой ход можно записать. А раз так, можно записать и всю партию, ясно?

Пол восторженно блестел глазами. В несколько минут он постиг староитальянскую нотацию — пожалуй, самую простую среди всех, так как названия фигур в ней не участвуют, а пишутся одни лишь названия полей. Затем дядя Эрнест показал ему английскую и французскую нотации. Это было малость посложнее, но спустя полчаса Пол полностью разбирался во всех трёх и путался редко.

— А теперь пойдём ко мне, — закончил объяснения Эрнест. — У меня есть «Летопись «Ля Режанс» Кизерицкого и Стаунтона — «Руководство для шахматных игроков». Они тебе пригодятся…

— Кто написал это руководство, дядя Эрнест?

— Говард Стаунтон, английский маэстро. Его считают сейчас сильнейшим шахматистом мира.

— А кто он такой, дядя Эрнест? Он живёт в Англии?

— Он живёт в Англии и переводит Шекспира.

— Шекспира? С английского на английский?..

— Именно. Язык Шекспира очень далёк от английского языка наших дней. Мы с тобой не поняли бы ни единого слова. Мистер Стаунтон переводит его на обыкновенный язык, комментирует, пишет статьи и исследования. Он шекспиролог и, как говорят, противнейший человек.

— Этого не может быть, дядя Эрнест! Маэстро не может быть противным человеком, — это ошибка!

— Ты думаешь, Пол? Хорошо, пусть будет по-твоему. Другой раз я расскажу тебе о Лионеле Кизерицком и кафе «Де ля Режанс».

— А где это?

— Кафе «Де ля Режанс»? Это в Париже. Это кафе называют шахматной Меккой. Ты знаешь, что такое Мекка?

— Конечно знаю, дядя Эрнест. А я… а мне можно будет когда-нибудь поехать в это кафе?

— Отчего же нет? Вырастешь, кончишь учиться — и мы с тобой отлично прокатимся в Париж, Пол. Согласен?

— Конечно, согласен! Это далековато, дядя Эрнест…

Но чуть поближе, чем Африка!..

* * *

Судья сдерживался с трудом, лицо его пылало, белки глаз порозовели. Однако говорил он тихо.

— Вы бесчестный человек, Мюрэ. Вы подсунули мне этот контракт, эту несчастную бумажонку. Я подписал её по ошибке, не глядя. Но таких цен нет на хлопковом рынке! Вы положили в карман пару сотен, а меня ограбили тысячи на две! И этот маклер, видимо, такой же разбойник. Это неслыханная цена, это грабёж! Что же вы молчите, сэр? Отвечайте мне!

Октав Мюрэ испуганно переминался с ноги на ногу в дверях кабинета. Он разводил руками, пытаясь заговорить, но судья не давал ему открыть рот.

— И это не первый случай, Мюрэ. Видит бог, больше я не позволю себя обкрадывать! Я расторгаю этот договор, я объявляю его недействительным!..

Мюрэ развёл руками с видом безнадёжной покорности.

«Вы можете убить меня, судья, — говорила, казалось, вся его коротенькая фигура. — Но над контрактом — увы! — не властен и сам господь бог. Что делать, произошла ошибка!»

Голос судьи хрипел, пальцы начали рвать рубашку на груди. Он махнул рукой, и управляющий выскользнул из комнаты. В полутёмном коридоре он злорадно усмехнулся: полнокровным джентльменам очень вредно так волноваться, ай-ай-ай…

Алонзо Морфи лёг на диван, подложив под грудь обе руки.

Сердце распухло до невероятных размеров, оно душило, спирало горло, туманило сознание. Долгими спазмами проходила колючая боль, отдающая в руку, в лопатку. От этой боли не хватало воздуха, холодели ноги и комната, качаясь, уплывала куда-то…

Он стиснул зубы. Взять себя в руки! Капли — в ящике. Встать!

Шатаясь, добрался он до стола, достал флакон и хлебнул прямо из горлышка. Надо теперь лечь на спину, расстегнуть пуговицы на груди… Проклятая эта боль, колючая, как игла…

Судья шагнул к дивану и упал поперёк него.

— Телли! — позвал он жалобно и потерял сознание.

* * *

Была ночь. Судья негромко похрапывал в своей кровати. Припадок его прошёл, ярость утихла. Ритмически подрагивала кисточка на ночном колпаке.

В полумгле спальни лицо миссис Тельсид казалось восковым, чепец обрамлял его, как нимб. Она не спала. Глаза её открывались, она приподнималась на локте, прислушивалась к дыханию мужа и снова опускалась на подушку.

Синеватый свет ночника дрожал и подмигивал. Дом спал. В комнатке за кухней тонко посвистывала тётка Салли. Лишь с конного двора доносились негромкие звуки банджо и высокий, почти женский, голос Джимми, распевавшего грустные песни Юга.

Пол в одной рубашонке сидел у окна. Ночной воздух был душист и тепел. Трещали цикады. Огромные звёзды горели, как иллюминация, что зажжётся завтра вечером у Аллисонов на Лебяжьих Прудах. Полу не спалось. Завтра они поедут к Аллисонам.

Там будут нарядные дамы, и джентльмены на чудесных лошадях, и фейерверк, и ужин в парке… Будут палить из ружей и пистолетов в честь торжественного дня… А что за торжество, интересно? Наверное, сотый или двухсотый день рождения старой леди, матери Джеральда Аллисона. Бр-р, у неё холодные-прехолодные руки, а душится она так сильно, что даже кружится голова…

Но вот что неясно: папа при Поле сказал как-то, что Джеральд Аллисон — ненасытный хищник, который не кончит добром.

Зачем же тогда ехать к нему в гости? Пол и сам не любил и побаивался Аллисона. Уж очень тонки у него губы, а глаза горят зелёным огнём, как у африканского леопарда. Собственно, у хищника и должны быть такие глаза, в книжках зря писать не будут. Но зачем ехать в гости к человеку с такими глазами?

Но Лебяжьи Пруды — такая прелесть, что поехать туда можно к кому угодно. Подумать только! Настоящие огромные лебеди плавают на этих прудах. Они не любят людей, но издали на них можно смотреть сколько угодно.

Пол принялся считать. Сейчас, наверное, часа три. Папа сказал, что ехать надо в восемь вечера. До полудня — девять да ещё восемь — ждать оставалось семнадцать часов. Ужасно долго, он, пожалуй, не сможет дождаться…

Полу стало грустно: почему так медленно ползёт время?

Внизу, под окном, послышался хриплый старческий кашель. Пол высунулся. В лунном свете белая голова дяди Эба казалась металлической. Он закуривал трубку, искры летели вверх, в синеватую, полупрозрачную мглу. Пол окликнул его.

— Господи Иисусе, мастер Пол! Что это вы сидите тут, как привидение, негр чуть не умер со страху… Вам тоже не спится? Ложитесь-ка в постель да подумайте о чём-нибудь хорошем. Хотя бы о пироге с голубями, что будет завтра у массы Аллисона.

— А помнишь, дядя Эб, — умоляюще сказал Пол, — помнишь, ты обещал мне рассказать про старые годы?

— Ты не спишь, и я не сплю… Иди ко мне и расскажи, хорошо?

Старик колебался.

— Ну пожалуйста, дядя Эб…

— Ладно, мастер Пол, иду. Только не говорите ничего миссис Тельсид, а то негру попадёт за болтовню по ночам. Иду, мастер Пол.

Пол свернулся под одеялом в тесный клубочек. Дядя Эб загасил трубку и улёгся на край постели.

— Я старый негр, мастер Пол, — заговорил он торжественно, — я очень старый негр. Я помню не только англичан, я помню и французов…

Долго рассказывал старый негр…

Пол молчал, громко стуча зубами. Светало, пробуждались первые птицы. В окно потянуло предутренней свежестью. Дядя Эб поднялся и разогнул затёкшую спину.

— Поспите немножко, мастер Пол. Дайте-ка я вас укрою.

Стараясь не шуметь, негр спустился по лестнице.

IV

Над чёрным зеркалом пруда взлетела и рассыпалась первая ракета.

Тр-рах, тр-р-р-рах, трах!

Огненный дождь падал с вечернего неба, отблески медленно угасали в тёмной воде. Большой низкий с закруглёнными крыльями дом Аллисонов сиял жёлтыми огнями. Китайские фонарики — красные, голубые, полосатые — пятнами освещали тёмную зелень парка. Гравий скрипел под ногами. Светлые платья дам и жилеты джентльменов мелькали среди чёрных деревьев. Пахло цветущей магнолией.

Бум! Бумм! Ударил барабан в павильоне. Высоко взлетели звуки скрипок, завздыхали фаготы, змеями поползли вкрадчивые флейты. Закрывая глаза, раскачиваясь на стульях, играли негры в красных ливреях. Седой капельмейстер строго помахивал смычком, но хмурился он больше для виду: оркестр играл отлично, с филигранной чистотой выводя пассажи Филидорова «Дровосека».

У ворот усадьбы, увитых гирляндами, шла суета, экипажи подъезжали непрерывно. Джеральд Аллисон в чёрном сюртуке принимал гостей.

— Миссис Симпсон! — Он склонился к руке толстой дамы в лиловом платье. — Рад вас видеть, Джэк! Гарри, старина, отдайте лошадь конюху и ступайте в сад… Мистер Баркер, мистер Мак-Лиш, добрый вечер! Рад видеть вас у себя… Миссис Дюваль, примите мои восторги: сразу видно, что платье из Парижа… В сад, джентльмены, в сад! Добрый вечер всем, добрый вечер!

Негры проворно подхватывали под уздцы лошадей и исчезали с ними во мраке. Поодиночке и группами гости входили в сад. Перед домом, на веранде, стояло огромное кресло, в котором утопала высохшая фигурка леди Аллисон. Накрашенная, древняя, несгибающаяся, она напоминала не то мумию, не то злую фею Карабосс из сказок Перро. Чёрными бусинками глаз она обшаривала проходившую мимо вереницу гостей. Дамы низко приседали, мужчины целовали синеватую, сморщенную ручку — и седые букли благосклонно кивали.

Никто не говорил ни слова: старуха была совершенно глуха.

Недавно и память покинула её — своего единственного сына она называла то Джоном, то Генри…

А гости всё подъезжали.

— Вот и судья! — приветливо сказал Аллисон. — Добрый вечер, миссис Морфи, рад видеть вас у себя. Эй, Дик! Дикки, иди сюда. Вот тебе новый товарищ, Пол. Видишь, какой черноглазый?

Плотный, краснощёкий Дик Аллисон смотрел на Пола без особого любопытства.

— Добрый вечер… Ричард, — Пол протянул ему руку искренно и сердечно. — Хотите дружить со мной?

— Конечно, Пол! — весело ответил Дик. — Хотите посмотреть ручного оппосума? У нас есть.

— Совсем ручного? А чем вы его кормите?

— Рубленым яйцом. Так сбегаем, посмотрим?

— Конечно!

Они побежали по тёмной аллее. Пол вежливо бежал сзади, стараясь не обгонять пыхтящего отпрыска Аллисонов.

Оппосум и в самом деле был совсем ручной. Он с удовольствием съел из рук Пола — страшного чужеземца! — ванильный сухарик.

— А есть у тебя пони, Дик? — блестя глазами, спросил Пол.

Дик даже обиделся. Разумеется, у него есть пони. Папа всегда говорит, что джентльмен не может существовать без собственной лошади.

— А какой он масти?

— Гнедой. Его тоже можно посмотреть, пожалуйста…

Сбегали на конюшни, пони и в самом деле был гнедой.

Пол сразу увидел, что Панчо лучше, но из вежливости не сказал это Дику и похвалил гнедого, деловито уминавшего корм.

— У нас в парке недурные качели, — небрежно сказал Дик. — Хочешь, сбегаем?

Они помчались в парк. Взошла луна, мягкий свет облил молоком неподвижную листву. На площадке, где висели качели и торчали столбы «гигантских шагов», мелькали светлые платьица, слышались смех и взвизгивания.

— Долой с качелей, Мэй! — закричал Дик. — Качели не для девчонок! Идём, Пол…

Пол стоял неподвижно. От качелей отделились три белые девичьи фигурки. Средняя, повыше ростом, подошла к мальчикам совсем близко. В тринадцать лет Мэй Аллисон была тонка, как ивовый прутик. Серебряный свет обливал её косы и большеглазое, серьёзное лицо. Оно глядело на Пола в упор, сверху вниз, вопросительно и немного надменно. У Пола перехватило горло.

— Я… я Пол. Пол Морфи… — залепетал он, чувствуя, как заливает лицо огненная волна. Он шаркнул ногой и поклонился.

— Здравствуйте, мистер Морфи. — Она говорила совсем как взрослая, спокойно и важно. Пол мгновенно ощутил себя семилетним. — Я Мэй Аллисон, а это Кэт Джонсон и Маргрет Холл, мои подруги…

Фигурки чинно присели, одна фыркнула довольно явственно.

— Мы увидимся за ужином, мистер Морфи… — Мэй метнула на виновную презрительный взгляд. Пол поклонился ещё раз. Никакие силы не заставили бы его раскрыть рот.

Светлые фигурки давно растаяли в сумраке аллеи, а он всё ещё стоял, глядя им вслед.

— Иди сюда, Пол, помоги мне подтянуть верёвки, заворчал Дик. — Можно подумать, ты никогда не видал девчонок!

Девчонок? Таким словом назвать серебряное чудо, мелькнувшее перед ним на одно неповторимое мгновение!

— У меня есть младшая сестрёнка Эллен, — нерешительно сказал Пол. Честное слово, — он всей душой любил восьмилетнюю Эллен, любил её, пожалуй, даже больше, чем своего Панчо. Но разве она вселяла в него этот восторг, этот священный трепет…

— Все девчонки одинаковы! — важно сказал Дик. — Ты мне поможешь или я должен работать один?

Он сопел. Пол послушно двинулся на помощь. Оцепенение прошло, волна непонятной радости качала его на высоком гребне.

Качели взлетали с громким скрипом. Ещё… Ещё… Выше!

Сильными толчками, сгибая и разгибая колени, раскачивал Пол тяжёлую доску. Выше, выше!.. Посеребренные луной верхушки деревьев мелькали в глазах светящимся колесом.

Ещё выше! Ещё!

— Тише, Пол! — орал побелевший Дик. — Останови! Не надо так сильно, мы перевернёмся.

Но Пол не слушал его. Ещё выше — к этой полной луне, к ласковым звёздам!..

— Тормози! Останови, Пол, я не могу больше, мне плохо… — Голос Дика звучал так отчаянно, что Пол очнулся и начал тормозить. Всё тише скрипели верёвки. Стоп!

Пол соскочил на землю и помог слезть Дику. Круглые щёки Дика побелели, глаза были выпучены.

— Никогда больше не буду я с тобой качаться! — сказал он, переводя дух. — Ты, наверное, сумасшедший!

— Прости меня, Дик! — Пол был очень огорчён, и ему вовсе не хотелось огорчать Дика. — Прости меня, пожалуйста, я больше не буду…

— Нескоро я приду теперь на качели! — буркнул Дик, и мальчики медленно пошли к дому. На веранде накрывали столы к ужину, гости рассыпались по дорожкам, на всех скамейках слышались смех и голоса.

— Читали вы «Памелу», милочка? — прощебетали справа. — Ах, мистер Ричардсон — такой великий писатель!

— Контракт подписан, мистер Броун! — хрипло торжествовал кто-то на скамейке за жасминовым кустом. — Контракт подписан, и отвертеться от него невозможно!

Мальчики остановились на ступеньках. Под присмотром толстого мажордома негры-лакеи накрывали столы. Руки их летали над ослепительной скатертью, словно чёрные птицы. Все молчали, слышалось лишь негромкое покрикивание мажордома и тонкий звон потревоженного хрусталя.

Мажордом вышел на ступеньки и трижды пристукнул по ним булавой.

— Леди и джентльмены, прошу пожаловать к столу! — прокричал он торжественно в тёмную зелень сада.

Опять заиграл оркестр. Со всех концов медленно стекались гости. Огромный стол сиял хрусталём и фарфором. Шеренгами стояли кувшины с вином, бутылки с виски, джином и ромом.

Грузные белотелые индейки, золотистые куры и тёмно-бронзовые утки, разукрашенные зеленью и собственными перьями, заполняли стол. Круглыми островами пестрели вазы с салатами, жёлтыми глыбами лежали сыры.

Гости занимали места, шаркали ноги, скрипели стулья, звучал смех, шутки.

С треском взлетела, бороздя почерневшее небо, одна ракета, вторая, третья… Над озером шёл огненный дождь. Пол сидел между Диком и Мэй, сердце его неистово колотилось. Отец весело подмигнул ему через стол, Пол ответил, подмигнув в ответ, и покосился на Мэй. Слава богу, она ничего не видала… Мэй сидела неподвижно, ей было очень досадно, что её посадили именно здесь, с малышами… Но ведь малыши-то в этом не виноваты. И она приветливо обернулась к соседу.

— Налить вам сидра, Пол?

— Налей мне! — сказал Дик. Пухлые щёки его лоснились, в руках была крепко зажата индюшачья грудка. Он указывал на свой стакан сальным подбородком.

— Сначала гостю, Дик! — засмеялась Мэй. — И потом нехорошо быть таким жадным…

Застучала по хрусталю серебряная вилка, огромного роста джентльмен неторопливо поднялся. Седые усы резко выделялись на малиновом лице, в руке он держал бокал.

— Спич! Спич, мистер Томпсон! Слушайте, слушайте! Внимание, джентльмены! Полковник Томпсон говорит!..

Как опытный оратор, полковник дождался тишины.

— Леди и джентльмены! — Рука с бокалом плавно взлетела. — Позвольте мне от имени всех присутствующих поблагодарить дорогого мистера Аллисона за прекрасный праздник, за настоящее южное гостеприимство! В тяжёлую годину испытаний, — в голосе оратора искусно прозвенела слеза, — особенно отрадны обычаи милой старины… За этими столами, леди и джентльмены, собралось сегодня общество людей, в жилах которых струится различная кровь. Потомки английских родов, как наш милый Амфитрион, Джеральд Аллисон поклонился, — сидят рядом с креольской знатью, с потомками французских и испанских семей, основатели которых своей кровью и мужеством завоевали этот край для белого человека. За этим столом нет янки — и да будет мне позволено произнести настоящий, правильный тост… За Юг, джентльмены! Мы все южане — выпьем же за добрые старые Южные Штаты, свободные и независимые! Ура!

Бокал описал дугу и прилип к усам.

— Ур-ра! — завопили десятки голосов. — За Юг! Правильно, старина Томпсон! Правильно, полковник! За Юг!

Мажордом, перевалившись животом через балюстраду, махнул платком. Десятка два охотничьих ружей выпалили в ночное небо.

— Браво, старик! Браво, полковник! Чертовски хорошо сказано! — орали захмелевшие гости. Аллисон раскланивался во все стороны, он никогда не пьянел.

— Слушайте меня, джентльмены! — надрывался Вильям Редвуд, но никто не слушал его, каждый кричал своё.

— О чёрт! — Редвуд вскочил на стул, ястребиное лицо его побледнело, вздулась толстая вена на лбу. — К чёрту «Янки-Дудль», джентльмены! К чёрту Север, который лезет в наши дела и крадёт наших негров!!! К чёрту Пока[4], не оправдавшего наших надежд! К чёрту президента!

Подошёл Аллисон. Он был так высок, что лицо его оказалось на одном уровне с лицом говорившего.

— Браво, браво, Джонни! — засмеялся он. — Всё это вы скажете на митинге в Ричмонде, и вас понесут на руках!

Мягко и властно он снял оратора со стула. Оказавшись на земле, Редвуд сразу потерял дар речи — без трибуны он не мог говорить.

— Эй, музыка! — крикнул Аллисон. — Леди и джентльмены, начинаются танцы!

В соседнем зале загремел оркестр. Часть гостей двинулась туда, часть рассеялась по саду.

По дальней дорожке под руку с женой медленно шёл судья Алонзо Морфи. Он тяжело дышал.

— Зачем ты столько пил? — тревожно сказала миссис Тельсид. — Ты знаешь, что это тебе вредно.

— Я пил совсем мало, Телли, — качнул головой судья — Дело не в вине. Я разволновался, вот в чём беда. Так разволновался, что чуть не запустил в Редвуда тарелкой. Безумцы, жалкие безумцы! Жадность и невежество — вот ваши вожди!

— О чём ты, Алонзо? — недоумённо спросила она.

— Неужели они не видят, к чему ведут страну? — с горечью сказал судья. — Скажи мне, Телли, как можно быть таким слепцом?

Из-за чёрных кустов на дорожку выдвинулась высокая фигура.

— Прекрасный вечер, миссис Морфи! — сказал голос Джеральда Аллисона.

— Конечно, мистер Аллисон, вечер очень удался.

— Я говорил о погоде, — коротко засмеялся Аллисон. — Судья, можете вы уделить мне три минуты?

— Сейчас? — изумился судья.

— Всего один вопрос. Миссис Морфи извинит нас на одно мгновение?

— Разумеется, мистер Аллисон! — Она торопливо пошла вперёд и остановилась. — Уже поздно, Алонзо. Я поищу Пола, пора ехать домой…

Чёрное платье растаяло во мраке.

— Хорошую сигару, судья? — любезно предложил плантатор. — Присядемте на минутку…

Они курили молча, сидя рядышком на узкой скамейке. Светлым облачком плыл дым, сигары горели во тьме, словно глаза хищника, притаившегося в засаде.

Судья терпеливо ждал. Правый глаз зверя разгорелся ярче и описал дугу.

— Я прямой человек, судья, — мягко сказал Аллисон. — Скажите мне, когда у вас пойдёт дело «Джонс против Грина»? Мне хотелось бы знать это.

— «Джонс против Грина»?

— Да.

Наступила тишина, второй огонёк опустился. Зверь припал к земле.

— В понедельник, — тихо сказал судья.

— Хорошо, в понедельник. Судья, мне хотелось бы, чтобы Грин выиграл это дело… Ведь он прав во многом.

— Да? — безразлично спросил судья. — А мне кажется, что у Грина мало шансов, закон не на его стороне.

— И всё же он должен выиграть. Мне это нужно, судья. Так нужно, что я не пожалел бы пяти тысяч…

Огонёк пролетел по воздуху и рассыпался искрами, ударяясь о древесный ствол.

— Пожалуй, мне пора идти. — Грузная фигура поднялась со скамейки.

— Десять тысяч, — сказал окривевший зверь. Стало так тихо, что слышны были два дыхания.

— Я давно знал, что вы подлец, Аллисон, — тихо сказал судья. — Но я считал вас умнее. Вы хотели купить меня?

Вторая дуга прочертилась и рассыпалась в чёрной траве. Зверь ослеп. Аллисон засмеялся.

— А если я пошутил?.. Назовите вашу цену, неподкупный Катон.

— Цены нет, — сказал судья. — Уйдите, Аллисон, прошу вас… У меня больное сердце.

— Подумайте хорошенько, — мрачно погрозил плантатор.

— Я вас не боюсь. — Грузная фигура опустилась на скамью. — Уйдите, Аллисон, я не хочу умереть в вашем доме.

— Отлично, мистер Морфи! — весело сказал Аллисон. — Но вы ещё вспомните о сегодняшнем дне… Высокая фигура быстро двинулась по дорожке. Судья притянул к себе ветку и схватил губами мокрый от росы лист.

Старую леди Аллисон давно увели в дом.

* * *

В её огромном кресле сидела, поджав под себя ноги, Мэй.

Отяжелевший Дик подрёмывал на низкой скамеечке, а Пол стоял перед креслом. Он жестикулировал, глаза его горели чёрным огнём, голос взлетал и срывался.

— Это были настоящие войны, мисс Мэй, — с ружьями и пушками! А праздники — вот такие, как сегодня, — длились по целому месяцу, подумать только, мисс Мэй! А один джентльмен проиграл за ночь плантацию с тысячью человек! Его звали Давенпорт, молодой Давенпорт…

— Это был мой родственник, Пол, — тихо сказала Мэй.

— Ваш родственник?

— Да. Моя мама — она давно умерла, Пол, — мою маму звали до замужества Джэйн Давенпорт.

— Да, да, конечно! — забормотал Пол. — Вы похожи на него, мисс Мэй… Те же волосы и глаза, и вы такая же красивая, как он…

— Вы видели его портрет, Пол?

— Нет, не портрет…

Пол запутался. Он хотел сказать, что отлично знает молодого Давенпорта, убитого пятьдесят лет назад. Он много раз видел его во сне и может рассказать все подробности. Но как объяснить всё это Мэй? Подошла миссис Тельсид.

— Прощайся, Пол. Мы едем домой. До свиданья, мисс Мэй и Дикки.

— До свиданья, мисс Мэй.

Как заставить себя отпустить эти тонкие пальцы?

— Идём же, Пол! — повторила мать.

— До свиданья, Дикки, — грустно сказал Пол. — Мне было так чудесно… До свиданья, мисс Мэй. Я… я буду иногда приезжать к вам, хорошо?

Он круто повернулся и побежал за миссис Тельсид.

— Парень со странностями, — сказал солидно Дик. — По-моему, Мэй, он тоже в тебя влюбился.

— Ты глуп, Дик! — Мэй вспыхнула, выпрямилась и гордо спустилась в сад.

— Ох, эти мне девчонки! — потянулся Дик, зевнул во весь рот и отправился спать.

Мэй тихо шла по опустевшему саду. От воды тянуло ночной свежестью, китайские фонарики догорели. Праздник кончился.

* * *

Мягко постукивали подковы, скрипела коляска, чёрная спина Джимми подпрыгивала в свете луны. Тени тополей растушевали пыльную дорогу тёмными и светлыми полосами.

Полу стало холодно. Он свернулся в клубочек, поджал колени к подбородку и закрыл глаза. Сзади хрипло дышал судья.

Коляску мерно качало. Пол очень устал. «Зачем кончилась эта ночь? — думал он в полусне. — И зачем меня увезли оттуда?»

Было сегодня утро? Кажется, было, но это было совсем иное утро, и он, Пол, был совсем другим. Всё было по-другому. «Что это значит?» — думал Пол.

Поскрипывали колёса, оранжевые круги дрожали в зажмуренных глазах, таяли и возникали снова. Гордое лицо молодого Давенпорта выплыло из тьмы. Мэй, Мэй…

Он очень устал, и ему хотелось плакать.

Стучали подковы, раскачивалась на ухабах коляска, бежали мимо чёрные тополя.

V

Мокрое утро висело над миром. Седло скрипело.

Проклятый Джимми, когда он выучится седлать? Чавкая, копыта месили рыжую грязь. Ветер швырял в лицо водяную пыль.

Судья завернулся плотнее в шерстяной, пахнущий псиной плащ. Слезть, переседлать? Не стоит, до города осталось совсем немного. Мысли плелись безрадостно и лениво. Противное время — эти зимние дожди. Вот и ещё один год кончается. Уходит в вечность. Впрочем, жалеть его незачем, это был скверный год.

Дела судьи материально ухудшились. Он сделал по-своему, как всегда. Он прогнал Мюрэ, но имение не стало доходнее. Француз воровал, но знал хлопководство до тонкости. Впрочем, сидеть за одним столом с жуликом достаточно противно, прогнать его следовало давно. Стоит ли вообще возиться с хлопком — вот что нужно решить.

Север не хочет покупать, маклеры разоряются, плантаторы тоже. Судья усмехнулся, вспомнив лицо Аллисона, И ярость охватила его. Аллисон решил купить его, как покупают кусок мяса на базаре.

Далёкий печальный звук заставил судью поднять лицо.

В сером небе плыл журавлиный клин. Он летел к югу медленно и низко, птицы с трудом взмахивали намокшими крыльями. Устали, бедняги. Когда-нибудь, не скоро, и человек полетит, куда захочет. Разумеется, не на этих дурацких шарах, конечно нет.

Люди придумают что-нибудь получше. Он не увидит этого, но Пол, пожалуй, увидит. Но только будет это не здесь, не в Луизиане… Ах, дорогие соотечественники, чёрт бы побрал ваши тупые головы и жадные руки. Неужели вы не видите, что сеете?..

— Эй, судья! — громко закричали сзади. Судья натянул поводья. Его нагонял закутанный всадник. Судья узнал худую серую лошадь, потемневшую от дождя.

— Доброе утро, отец Амброз. В такую погоду за лисицами?

— Какие, к чёрту лисицы! — сердито сказал священник. — На ферме у Джойсов умирает старуха. Вы слышали новости, судья?

— Новости? Нет. Я не был вчера в городе.

— Ха! — оживился священник. — Город сошёл с ума! Вчера пришло известие: какой-то Саттер или Суттер словом, какой-то паршивый эмигрант… Швейцарец, кажется…

— И что же?

— Он ставил водяное колесо для своей лесопилки.

— Это и есть ваши новости? — усмехнулся судья.

— Не перебивайте меня. Суттер ставил водяное колесо для своей лесопилки. И вот выгреб из желоба чистого золота на шесть тысяч долларов. Недурно для начала?

— Да, — сказал, подумав, судья. — Для начала недурно. А где это случилось, отец Амброз?

— Не так уж далеко от нас с вами! Это было в Калифорнии, в долине реки Сакраменто.

— А это не враки?

— Я сам видел номер «Калифорнийского курьера», судья. Дурак Суттер тут же продал свой участок за сто тысяч. Эти эмигранты — бараны, клянусь богом. А вдруг там миллион?..

— А почему не сто миллионов? Что же будет дальше, отец Амброз?

— Начнётся золотая лихорадка, судья. Начнётся золотое безумие, великое переселение народов, небывалая волна убийств и всяких преступлений…

Они остановились на перекрёстке дорог. Дождь перестал, небо медленно прояснялось.

— Скажу вам по секрету, судья…

— А старуха Джойс?

— Неважно, она подождёт. Все Джойсы — крепкие люди. Я скажу вам по секрету: мне опротивела эта страна. За два цента я готов переселиться на Север!

— Но ведь там нет ни лисиц, ни форелей!

— Только это меня и останавливает, — грустно сказал отец Амброз. — Зато там собрались все деньги Америки и все умные головы Америки. Это стоит, пожалуй, лисиц и форелей…

— Не берусь советовать, отец Амброз, — вздохнул судья.

— Ладно, я заеду к вам, и мы поговорим обо всём поподробнее. Привет миссис Морфи!

Священник повернул лошадь на правую дорогу. Судья подхлестнул свою лошадку и поехал в город. Когда он подъехал к своей камере, никто не вышел ему навстречу. Тяжёлый замок висел на дверях. Что это могло значить? Ну и задаст он головомойку Питерсу и его полисменам! Кряхтя, судья слез и отпер мокрый, успевший заржаветь замок. Он сел к столу и задумался.

Это золото, о котором говорил отец Амброз… Немало крови прольётся там, на реке Сакраменто. Вся нечисть обоих континентов слетится на золотой звон. Любопытно, очень любопытно. Пожалуй, лет пятнадцать назад он и сам не усидел бы на месте, поехал бы взглянуть на золотую лихорадку поближе…

Дверь хлопнула. Вбежал горбатенький Питерс, бледный и дрожащий от возбуждения.

— Судья Морфи, сэр! — заговорил он, жадно хватая ртом воздух. — Я с вами покончил, сэр! Я больше не служу клерком в судебной камере, нет, сэр, не служу!

— Что это значит, Питерс? — спросил судья.

— Я свободный человек, сэр! — взвизгнул Питерс. — Никто не может заставить меня работать! Я уезжаю наконец! Могу я уехать или должен просить у вас разрешения?..

В комнату боком вдвинулся полисмен О'Хара.

— Что с Питерсом, О'Хара? — спросил судья. — Он пьян или взбесился?

— Не смейте оскорблять меня, сударь! — закричал горбун. — Я больше не служу у вас, и я уезжаю!

— Мистер Питерс уезжает, ваша честь! — насмешливо сказал полисмен. — Я полагаю, мистер Питере едет в Калифорнию.

— Да! Да будьте вы прокляты! Вы ещё попомните Питерса! Я уезжаю в Калифорнию и вернусь богатым человеком!..

Он выбежал, бешено хлопнув дверью. Наступила тишина.

— Он погибнет, О'Хара, — грустно сказал судья.

— По всей вероятности, ваша честь. Какие шансы могут быть у такой мелюзги…

— А где Мэлони?

— Уехал в Калифорнию, ваша честь.

— Так. Весь город помешался. А вы, О'Хара, вы не едете в Калифорнию?

— Я стар и тяжел, ваша честь. Вот будь я помоложе…

— Спасибо и на этом. Видимо, священник был прав. Но это ничего не меняет. Подыщите мне другого клерка, О'Хара.

— Слушаю, ваша честь.

— Запомните мои слова, О'Хара. Это не имеет значения, ибо ничего не меняет, но я скажу вам: это начало конца.

— Конца чего, ваша честь?

— Конца Юга. Центр перемещается. Вам понятно, О'Хара?

— Нет, ваша честь.

— Возможно, это и лучше. Можете идти, О'Хара. Судья остался один и зашагал по пыльной камере.

Половицы скрипели и стонали под ногами. Жизнь проходила мимо, как пароход мимо рыбачьей лодки. Шли часы, а он всё шагал.

Перед обедом в камеру вошёл Джереми Хорн.

— Доброе утро, судья Морфи! — Обвисшее лицо приветливо улыбалось.

— Что скажете, Хорн? — Судья был подчёркнуто сух, он терпеть не мог маклера.

— Пустяковое дельце, судья. С Горячих Ключей бежало четверо негров.

— Какое вам до этого дело, Хорн? Горячие Ключи принадлежат, насколько я знаю, Джеральду Аллисону…

— Это поместье действительно принадлежало мистеру Аллисону, судья, — вздохнул маклер. — Но пути господни неисповедимы. Теперь Горячие Ключи принадлежат мне, Джереми-Джошуа Хорну.

— Что такое? Вы шутите, Хорн?

— Вот купчая, судья. Собственно говоря, моё полное имя — Джэкоб-Джереми-Джошуа ван дер Хорн, судья. Я принадлежу к старинному голландскому роду негоциантов… Так вот, судья, из этого поместья бежало четверо негров. Мне нужен приказ об аресте, и немедленно. Иначе негров переправят на Север по проклятой «подземной железной дороге».

— Вы отлично знаете, Хорн, что по законам штата Луизиана для поимки беглого негра приказа об аресте не требуется.

— Не горячитесь, судья. Мы знаем, что у вас мягкое сердце, а вы должностное лицо штата, сэр. Неграм устроил побег аболиционист[5] из Новой Англии по имени Джон Робинсон. Приказ об аресте нужен мне для него. Судья на минуту задумался.

— Нет, Хорн, — сказал он решительно. — Не дам я вам приказа об аресте. Против этого человека у меня нет ничего, кроме вашего слова.

— Слово моё кое-что значит в этом городе! — улыбнулся маклер.

— Нет, Хорн, — судья встал со стула. — Ловите негров, это ваше право. Но для ареста белого человека нужны доказательства, а у вас их нет. Принесите доказательства, и я подпишу приказ.

— Сожалею, судья, очень сожалею. Возможно, мистер Робинсон и сам поблагодарил бы вас за приказ об аресте…

Маклер направился к двери.

— Минутку, Хорн! — окликнул его судья. — Скажите, что вы думаете о золотой лихорадке?

— Бог мой, судья! — усмехнулся маклер. — Не всё ли мне равно? Для умного человека золото рассыпано повсюду, надо лишь уметь подбирать его во славу божью!

Он вышел, а судья вновь зашагал по камере. Интересно бы взглянуть на лицо Аллисона, когда он подписывал купчую. Проклятая гиена, поедающая трупы.

Мысли его перебил громкий лай. Свистнула плётка, лай перешёл в визг. На пороге камеры стоял огромный детина. — Можно войти, мистер?

— Войдите.

На детине была одежда траппера. Кожаный камзол и бобровая шапка блестели от дождя. Высокие, выше колен, болотные сапоги были покрыты грязью и тиной. Веснушчатое голубоглазое лицо с полуоткрытым ртом вспотело от робости.

— Добрый день, мистер! — У верзилы был писклявый, почти детский голос. — Меня зовут Дэв. Дэвид Харт из Теннесси. Мистер Хорн велел мне обождать тут полчасика. Собачек я подвязал, мистер, не беспокойтесь.

Он уселся на застонавший стул и снял шапку.

— Вы и есть судья, мистер? — спросил он почтительно.

— Да. А вы кто, мистер Харт?

— Я? Я сын старого Харта, мистер, — сказал верзила с горделивой скромностью. — Я второй сын Эмоса Харта, первого негролова Теннесси. Работаю вместе с папашей и старшим братцем Джэйкобом. У нас восемь пар собачек, лучших во всём штате. Теперь мистер Хорн пригласил нас — меня и братца Джэйкоба — поработать тут у вас в Луизиане.

Мистер Харт-младший оказался разговорчивым парнем. Он достал пачку чёрного прессованного табаку, отрезал здоровенную жвачку и сунул её за щёку.

— Угодно табачку, мистер? Нет? Как вам угодно. Челюсти его мерно двигались.

— Бог даст, у вас тут будут хорошие заработки. Мистер Хорн сказал: негры бегут сотнями…

Коричневый комок перелетел через комнату и метко шлепнулся в плевательницу. Судья с интересом проследил за его полётом.

— Сколько же вам платят, мистер Харт?

— По пятнадцать монет с головы, на хозяйских харчах и хозяйском корме для собачек, — с готовностью сообщил верзила. — Папаша сказал, что если мы с братцем Джэйкобом принесём домой триста долларов, то сотню он пожертвует на церковь, а на остальные… — Дэвид Харт стыдливо запнулся и прибавил, улыбнувшись во весь рот: — А на остальные устроит мою свадьбу… Человеку следует жениться, не так ли, мистер? Мы с Нэнси Бригг давно решили пожениться, но папаша позволил только сейчас.

— Понятно. А что, Дэвид, мистер Харт — очень благочестивый человек?

— Папаша? — благоговейно переспросил Дэвид. — Папаша наш — столп церкви, постоянный староста. Он знает библию наизусть до самой застёжки! Папаша — учёный человек, мистер, не то, что мы. По воскресеньям он говорит проповеди.

— А по будням ловит беглых негров. Отличное ремесло. Скажите, Дэвид, а как вы насчёт того, чтобы поймать для мистера Хорна одного белого человека?

Верзила уронил шапку.

— Белого, мистер? — Он плюнул и промахнулся, жвачка лежала на полу. — Нет, мистер, это дело не пойдёт. Наше дело — беглые негры, а белых пусть ловит шериф, это его дело.

— Цена будет другая, Дэвид! — искушал судья. Верзила мотал головой, как конь, отгоняющий мух.

— Нет, мистер, никак нельзя. Ни папаша, ни дедушка, никто в нашем роду не занимался таким делом. И собачки к этому не приучены. Нет, мистер, этого мы не можем. И в библии сказано… Не помню только как…

— Правильно, Дэвид! — сказал успокоенно судья. — Пусть белых ловит шериф! Я очень рад, Дэвид, что вы уважаете законы!

— А как же иначе, мистер? Папаша всегда говорит: человек создаёт и соблюдает законы. Тем он и отличается от скотины. И в библии, мистер, есть насчёт этого, не помню только, что именно.

— Совершенно правильно, Дэвид. К чёрту мистера Хорна, есть ещё закон и порядок в этой стране!

Дыша со свистом, как загнанная лошадь, вбежал в камеру бледный О'Хара:

— На Канал-стрит самосуд, ваша честь, убийство! Я ничего не мог поделать с толпой, там сотни. Бежим!

Все трое бежали рядом — судья, полицейский и негролов Дэвид Харт. На углу Канал-стрит бушевала толпа, проклятия и угрозы гудели над ней. Из всех окон виднелись головы и неслись воинственные вопли. Посреди толпы трое со свирепыми лицами возились с верёвочной петлёй.

— Что вы делаете? Что вы делаете, безумцы? — срывая голос, закричал судья. — Именем штата Луизиана!..

Он бросился в толпу и отлетел от чьей-то дюжей спины.

Людская стена стояла упруго и плотно, без щелей.

Судья бросился ещё раз, но стена была неприступна.

— Именем штата! Именем штата Луизиана!.. — почти беззвучно повторял судья. Он упал, чей-то сапог наступил ему на пальцы, но он не почувствовал боли. Как во сне, ледяное чувство бессилия охватило его. Он ничему не мог помешать.

Длинное тело поднялось и повисло на фонаре. Плотное кольцо сразу заколебалось, начало таять и распадаться.

Воровато озираясь, люди расходились молча. Вешатели исчезли неведомо куда. Стало совсем тихо, когда судья и О'Хара протолкались к фонарю.

— Его повесили уже мёртвым, ваша честь, — глухо сказал полицейский. Он разрезал верёвку и опустил на землю тело. Лицо было неузнаваемо.

— Кто это сделал? — яростно закричал судья. Люди расходились, пряча глаза, укоризненно качая головами.

— Стойте! Будьте свидетелями, джентльмены! — кричал судья, но свидетелей не было.

Четверо серых от ужаса негров жались к стене. Их стерёг бородатый великан с винтовкой. Дэвид Харт хихикнул:

— С удачей, братец Джэйкоб!

— Ей-богу, я ничего не сделал такого, Дэв! — чуть не плача, сказал великан. — Я только крикнул: «К чёрту аболиционистов!» — больше ничего… Я не знаю, откуда взялись все эти люди. Клянусь, я не хотел этого!

— Не беда, братец Джэйкоб! — успокоил его младший. — Это дело не наше, а шестьдесят монет мы сегодня заработали. Вперёд, черномазые!

Они ушли, уводя с собой негров. Улица опустела.

— Кто это был, О'Хара? — тихо спросил судья.

— Аболиционист, ваша честь. Северянин, я полагаю.

— Но имя, имя?

— Документов нет, ваша честь.

Неслышной походкой подошёл Джереми Хорн.

— Как же без имени, О'Хара? — тупо повторил судья.

— Запишите, судья Морфи, — мягко сказал Хорн. — Мистер Джон Робинсон, тридцати восьми лет, родом из Нью-Гэмпшира. И упокой, господи, его мятежную душу…

Маклер вздохнул, покачал головой и зашагал по пустынной Канал-стрит.

— Я отказался дать приказ об аресте, — безжизненно сказал судья. Он отвернулся, снял шляпу и долго стоял над трупом.

Шёл дождь. Окна закрывались, мерно журчали водостоки. Шёл дождь, мелкий и тоскливый зимний дождь.

VI

Господь ведёт меня крутой дорогой, Чтобы я оступался и падал… —

пел Эбенезер, возясь вокруг старой яблони в саду.

Пол следил за работой негра. Малярная кисть бегала по рыхлому, бугристому стволу, белый слой поднимался всё выше.

— Старуха ещё поживёт, мастер Пол, — подмигнул Эбенезер. — Яблоки с неё слаще всех, я знаю.

Негр взял ведёрко и зашёл с другой стороны.

Но дорога трудна и кремниста, А ноги мои в крови…

Он отступил на шаг, склонил голову на плечо и полюбовался своей работой. «Кто старше? — подумал Пол. — Яблоня или Эбенезер? Пожалуй, Эбенезер».

Негр снова обмакнул кисть в раствор.

Но Иисус освещает мне путь — Тропинку моего спасения…

С террасы плывущей иноходью бежала Салли.

— Ты с ума сошёл, негр? — Салли вся колыхалась от негодования. — Орёшь во всё своё ослиное горло, когда мисс Эллен спит… Ты хочешь разбудить ребёнка?

Эбенезер виновато ухмыльнулся. Он совершенно забыл о существовании десятилетней мисс Эллен, заснувшей на террасе после обеда. Салли упёрлась руками в бока.

— Ты думаешь, старый медведь, я тебе это позволю? Я, которая вынянчила мастера Эрни, мастера Эдуарда и мастера Пола!

Нелегко было определить, кто разбудил девочку, но над балюстрадой поднялась темноволосая головка, и Салли заколыхалась по дорожке обратно.

— Пустая тыква у тебя на плечах, Эбенезер! — сказала она на прощанье озадаченному супругу.

Эбенезер вздохнул и посмотрел на Пола.

— Видали, мастер Пол? — Негр бросил кисть и вытащил трубку с кисетом. — Недаром говорили в старину: самая лучшая женщина не лучше самой худшей обезьяны… Нет, мастер Пол, человеку не следует жениться.

— Я не согласен с тобой, Эбенезер, — с достоинством возразил Пол. — Я думаю, есть на свете и хорошие женщины. И твоя Салли — тоже хорошая женщина!

— Да, мастер Пол, да… — В облаке дыма седая голова кивала умиротворённо. — Моя Салли — очень хорошая женщина. Но она женщина, а все женщины кричат и суетятся из-за пустяков.

— Как? А мама?

— Э, мастер Пол, миссис Тельсид — не просто женщина. Она жена массы Алонзо, в этом всё дело. Великий Иосафат! Масса Алонзо — первая голова штата, и все живущие с ним — умные люди. Я умный человек, и вы, мастер Пол, тоже будете умным человеком.

Крохотная фигурка в белом платьице бежала вприпрыжку по дорожке, и Пол бросился навстречу сестре. Эллен повисла у него на шее, губы её дрожали.

— О Пол! Ты уезжаешь в колледж зимой! Папа сказал, что ты будешь жить там и приезжать только на праздники! Это очень плохо. Пол…

«Что же сказать ей?» — думал Пол. Он никогда не любил суховатого, неистово самолюбивого Эдуарда, который был двумя годами старше его. Зато Эллен, бывшую двумя годами моложе, он любил трепетно и нежно. Дружба связывала брата и сестру на протяжении всей жизни.

Эллен Морфи была очень похожа на Пола — такая же маленькая и хрупкая, с матовой кожей и огромными близорукими тёмно-серыми глазами, которые многие принимали за чёрные. Теперь глаза эти были полны слёз.

Пол так ничего и не придумал.

— Что делать, Эллен, — сказал он грустно. — Папа говорит, что останавливаться на Джефферсоновской школе нельзя, что я должен получить высшее образование. Мне самому не хочется уезжать, девочка, ты это понимаешь. Но в жизни мужчины бывают обязанности, которые приходится выполнять…

— Обязанности! — скривила губки Эллен. — Неужели не лучше было бы жить всегда так, как сейчас? Неужели тебе плохо дома, Пол?

— Ах, Эллен, ты не понимаешь…

— Вот идёт масса Эрнест, мастер Пол, — сказал Эбенезер. — По-моему, он ищет вас.

Среди деревьев мелькала высокая фигура дяди Эрнеста.

Две другие фигуры шли в отдалении. Присмотревшись, Пол узнал в одной деда ле Карпантье, а в другой некоего Эжена Руссо, богатого виноторговца, слывшего сильнейшим шахматистом Нового Орлеана.

Пол поцеловал Эллен и двинулся по дорожке им навстречу.

За эту зиму он не раз играл в шахматы с дедом, дядей Эрнестом, судьёй Миком и другими любителями Нового Орлеана.

Пол легко обыгрывал их всех, но с мсье Руссо он ещё не играл ни разу. Руссо подолгу жил в Париже, он играл в кафе «Де ля Режанс» со всеми знаменитыми мастерами.

«Неужели они уговорили его сыграть со мной?» — радостно думал Пол, приближаясь к идущим. Он видел уже, что дядя Эрнест возбуждён и весел: это было ясно по тому, какие удивительные курбеты проделывала тросточка в его руках.

— Эй, Пол! — закричал дядя Эрнест. — Завтра ты едешь со мной в город!

Пол подошёл к нему вплотную.

— Не думаю, чтобы папа отпустил меня, дядя Эрнест, — грустно сказал он. — Мне скоро уезжать в колледж, и надо очень много заниматься. Нет, папа ни за что меня не отпустит.

— Ерунда, отпустит! Не может он не отпустить! — вспыхнул Эрнест.

— Приехал знаменитый шахматист, Пол, — мягко усмехнулся дедушка ле Карпантье. — И эти джентльмены мечтают свести тебя с ним. Но, конечно, решающее слово принадлежит Алонзо Майклу.

Дедушка ле Карпантье уважал зятя, но называл его не иначе, как полным именем. Глаза Пола засверкали любопытством.

— Как зовут этого шахматиста, дядя Эрнест?

— Его зовут Иоганн Левенталь, — ответил вместо Эрнеста кругленький и чернобородый Эжен Руссо. — И учтите, мастер Пол, что он один из сильнейших шахматистов нашего времени.

— А кто он по национальности?

— Он венгр, но живёт постоянно в Лондоне.

— Он сбежал из Венгрии в позапрошлом году, после подавления революции, — вставил дед.

— Он известный игрок, Пол, — серьёзно сказал дядя Эрнест. — И всё же… Всё же, тебе надо сыграть с ним!

Эрнест умолк. Зачем говорить, что и он и другие любители держат за Пола крупные пари! Он знает Пола, Пол и без этого будет играть изо всех сил.

— Словом, Пол, дело идёт о спортивной чести нашего города и всего штата. Я ручаюсь головой, что папа отпустит тебя. Мы его дождёмся и поговорим с ним все трое.

Они прошли в дом, а Пол направился на конюшню. В день своего тринадцатилетия он обрёл новое, драгоценное право — право выезжать верхом, не спрашивая у родителей разрешения.

Он выехал из ворот усадьбы и оглянулся: дорога была пустынна. Вперёд! Панчо недовольно фыркнул и перешёл на тряскую рысь, выворачивавшую душу. Подпрыгивая в седле, Пол думал о завтрашнем дне, и сердце его замирало.

Он будет играть с европейским маэстро, одним из тех, кого знают все. Его партии печатаются в журналах и книгах. Наверное, это человек огромного роста, красивый, добрый и весёлый. Счастливец, он ездит по всему миру, и весь мир лежит у его ног. Интересно, носит он лавровый венок, как триумфаторы и победители олимпийских игр? Никогда в жизни не видел Пол венгров, он только читал, что они любят плясать и играть на скрипке.

Подумать только, он приехал из Европы, он пересёк Атлантический океан!

Быть может, и он, мистер Пол Морфи, со временем станет таким?.. Вот он — мистер Пол Чарлз Морфи, чемпион Соединённых Штатов. Он едет на огромном пароходе (не таком, что ходят по Миссисипи, а в десять раз больше!) в далёкую волшебную Европу — во Францию, Англию, Германию… Он встречается с европейскими чемпионами — и побивает их всех…

Хитрый Панчо давно плёлся шагом, но Пол не замечал этого.

…Вот он, чемпион мира, возвращается в Америку и высаживается в Нью-Йорке… Нет, он лучше приедет прямо домой. На пристани Нового Орлеана его встречает огромная толпа, и все кричат хором: «Трижды ура чемпиону мира!» А в толпе — папа, мама, Эллен и… и, конечно, Мэй! И вот Пол спускается на пристань, подходит к ней и говорит: «Я сделал это для вас, мисс Мэй!»

Пол очнулся. Панчо деловито жевал клевер на самой середине поля. Пол дёрнул поводья.

Панчо выскочил на дорогу и поскакал мелким галопом, тряся ушами и отфыркиваясь. Пол подгонял, лицо его горело. Проскакав с милю, он перевёл пони на рысь и свернул на полузаросшую тропинку. Вокруг зашумел лес. Тропинка, упругая от опавшей хвои, извивалась между зарослями кустов. Пол выехал на полянку и огляделся. Да, здесь… Он соскочил с седла и зацепил поводья за сучок.

Белка перелетела на дерево перед ним, красноголовый дятел перестал долбить и побежал вверх по стволу.

За густым орешником стоял дуплистый старый бук. Верхушка его, разбитая когда-то молнией, торчала острым почерневшим изломом. Пол подошёл и сунул руку в дупло. Он шарил в почтовом ящике дрожащими пальцами и вдруг вытащил увядающую белую розу с наколотой запиской. Пол развернул бумажку и прочёл аккуратную строчку: «Желаю успеха, Ваш друг Мэй».

Она знала! Пол высоко подпрыгнул, подбежал к Панчо и обнял его.

— Панчо, она знает о завтрашнем дне! Знает и желает мне успеха!

Пони потянулся к розе губами, но получил щелчок в нос и отвернулся. И без щелчка он знал, что это растение с неприятным запахом несъедобно.

Пол опустил в дупло маленький конверт и постоял минуту, гладя рукой шершавую кору. Потом он вздохнул, вскочил в седло и поскакал домой.

* * *

Дядя Эрнест оказался прав.

Папа не только не возражал, но и сам решил поехать с ними. И вот они катили все трое по широкой дороге, и Пол сидел не на своей скамеечке, а на сиденье вместе со взрослыми.

Причёсанный и бледный, он казался совсем маленьким.

Эрнест молчал. Судья озабоченно хмурился и говорил о колледже.

— Там самая большая программа по истории, Пол, и тебя непременно спросят про «Анабазис». Ты ещё помнишь, что такое «Анабазис»?

— Помню, папа. Это рассказ об отступлении десяти тысяч эллинов через Малую Азию, написанный Ксенофонтом, его участником.

— Так. А что ты знаешь о пунических войнах?

— Пунических войн было три…

— Не надо, Алонзо, — тихо перебил Эрнест. — Не мешай ему собраться с мыслями.

Судья замолчал. Джимми гнал лошадей во весь дух, и вскоре вокруг них замелькали дома предместья. Вот и Роял-стрит, вот и вывеска биржевой конторы. Боже, сколько народу!

Коляска остановилась. Пол знал это место, он уже играл здесь не один раз. В помещении биржевой конторы второй этаж был занят читальным залом и библиотекой, а за ней была большая комната, отведённая для встреч городских шахматистов.

Здесь Пол играл с братьями Перрэн, с судьёй Миком и другими местными любителями. Вот и сейчас усатый, шести футов ростом судья Мик — юрист, поэт и оратор — устремился к ним.

— Отойдите, Мик! — загородил Пола Эрнест. Пожав плечами, Мик отошёл. Они поднимались по лестнице, здороваясь на ходу.

Пол стиснул зубы. Ноги его подгибались, он был недалёк от обморока. На площадке старый Стэнли похлопал Пола по плечу:

— Не бойся, мальчик! Ведь он не съест тебя!

— Не робей, Пол! — подхватил кто-то справа. — Не робей, не давай запугать себя!

Пол тряхнул головой и нащупал в кармане носовой платок, в котором была завёрнута белая роза. Он не боялся.

— Ну, Пол… — глухо сказал Эрнест и рывком открыл дверь. Большая комната — не шахматная комната, а читальный зал! — была битком набита народом. Казалось, невозможно вместить и одного нового человека, но трём представителям семейства Морфи немедленно открылся свободный проход.

За круглым столом, ярко освещённым висячей лампой, сидел невысокий человек в поношенном сюртуке. Он был лысоват, чёрная бородка заостряла помятое, нервное лицо.

Готовые к игре шахматы стояли перед ним. Плавно помахивая рукой, он рассказывал что-то благоговейным слушателям. Эрнест Морфи подошёл к нему и поклонился.

— Вот ваш партнёр, мистер Левенталь! — сказал он отрывисто. Казалось, он сердится на кого-то.

Сидевший поднял круглые, ястребиные глаза и остановился на полуслове. Затем он встал и оглянулся по сторонам, точно недоумевая.

— Такой крошка? Das ist unmöglich, meine Herren! Такой малютка? Das ist ungehört! Это шутка, конечно?

Опять он оглянулся по сторонам. Никто не улыбался. Левенталь неловко засмеялся, все молчали.

«So! s'ist ein Wunderkind? — подумал Левенталь. — Как это скучно. А я-то мечтал о хорошем партнёре! Ну что ж, делать нечего…»

Он сел и протянул Полу руку.

— Садитесь, мой маленький друг!

Пол весь дрожал от обиды, он готов был заплакать и броситься вон из комнаты. К счастью, Левенталь сделал первый ход.

Пол сел на стул и ответил. Страх, волнение, обида, даже роза в кармане — всё разом исчезло. Остались только доска и живые, упругие, хитрые фигуры.

Левенталь избрал известный Полу дебют, но на седьмом ходу сыграл не по книжке.

— Курить только на улице, джентльмены! — грозно закричал судья Морфи, и зрители покорно загасили трубки и сигары.

Пол думал. А что, если отказаться от предложенной жертвы пешки? Ведь ладьи будут стоять чудесно, и слон прицелится на белого короля… Не лучше ли пожертвовать пешку самому, чтобы дать простор своим фигурам?

Левенталь взял пешку и защитился от прямых угроз, но фигуры чёрных нависли над королевским флангом.

— Вперёд, Луизиана! — восторженно взвизгнул кто-то.

На крикуна зашикали и выставили его на воздух.

Эрнест был бледен. Судья сердито жевал погасшую сигару.

Стояла мёртвая тишина, все глаза были прикованы к доске.

Пол осторожно перевёл на королевский фланг ферзя. Левенталь защитился конём. Ах так! Пол напряжённо склонился над доской. Конечно, коня можно побить ладьёй, но тогда у белых будут промежуточные шахи ферзем, которые позволят им защититься.

Нет, надо отойти королём, угрожая жертвой качества. Белым придётся непременно защищать коня конём, а мы… мы будем тогда продолжать атаку!

Пол отошёл королём в угол. Почти не думая, Левенталь сыграл не конём, как ожидал Пол, а слоном. Сердце Пола чуть не остановилось. Неужели он рассчитал неверно?! Не спешить, только не спешить! Проверим ещё раз. Жертва качества вскрывает королевскую позицию. Затем следует жертва слона, ферзь врывается с шахом. Можно форсировать ничью, но этого мало, разумеется мало… Должно быть другое продолжение, белый король оголён и беззащитен. Конечно, вот оно! Два шаха, усиливающих позицию ферзя, — и следует заключительный манёвр второй ладьи, манёвр, ведущий к мату… Проверить ещё раз! Да, всё правильно!

Пол побил коня ладьёй. Левенталь дёрнулся, поднял глаза, внимательно посмотрел на Пола и снова уставился на доску. Спустя минуту он нехотя взял пешкой ладью. Пол с шахом ударил пешку слоном. Левенталь криво улыбнулся и смешал шахматы.

Тишина взорвалась, как бомба. Люди орали, били в ладоши, топали ногами. Дядя Эрнест обнимал и целовал Пола, кто-то изо всех сил хлопал по плечу сияющего судью, тщетно стараясь перекричать шум.

— Джентльмены! Игра не кончена, джентльмены! — надрывался долговязый судья Мик.

— Да, я прошу реванша, — поспешно расставляя шахматы, сказал Левенталь.

Больше половины зрителей вышло на воздух: рассчитываться за пари. Стало тихо, судья Морфи взял стул и уселся рядом с играющими. Во второй партии потрясённый поражением венгр сделал грубую ошибку на восьмом ходу. Нервно засмеявшись, он смешал шахматы.

— Я крайне утомлён дорогой, — сказал он сухо. — И мне кажется, эту партию можно не считать…

— Конечно, её не надо считать, мистер Левенталь! — с готовностью согласился Пол.

— Но мы, может быть, сыграем третью партию? — почти умоляюще сказал Левенталь, и снова Пол согласился.

Третья партия продолжалась более трёх часов, и Левенталь играл её в турнирную силу, с полным напряжением.

Глубокой ночью партия закончилась вничью.

Левенталь встал, бородка его дрожала. Он церемонно пожал Полу руку.

— Мистер Морфи, я надеюсь дожить до того дня, когда вы станете чемпионом мира!

Он неловко поцеловал Пола в щёку, приподнял шляпу и вышел из зала. Его проводили молчанием.

Потом они ехали домой. Луна молочным светом заливала дорогу. Судья улыбался. Эрнест болтал без умолку, толстая пачка денег оттопыривала карман его сюртука.

Пол дремал. Он очень устал. Чудо свершилось, всё остальное было где-то далеко. Из коляски его вынесли на руках.

Ночью волшебный корабль, привёзший его из Европы счастливым победителем, причалил на Лебяжьих Прудах Джеральда Аллисона.

* * *

Год закончился необыкновенно быстро, с фантастической скоростью. Вновь пришла зима, всё было, как всегда, а Пол уезжал. Эдуард уже был в колледже, Эллен тихо плакала на террасе.

Чемоданы были сложены, негры запрягали лошадей молча, без обычного весёлого гама, словно собираясь на похороны.

Пол сидел на террасе вместе с матерью, выслушивая последние наставления.

— Вы должны быть благодарны отцу, Пол, — говорила миссис Тельсид. — В день совершеннолетия каждый из вас получит собственное небольшое состояние. Но это не значит, что можно бросить ученье, не закончив его…

Голос миссис Тельсид звучал твёрдо. Кровь предков-гугенотов не допускала никакой сентиментальности в делах.

— Ты всё понял и запомнил, Пол?

— Да, мама, я всё понял. Я кончу колледж и университет, стану адвокатом. Я буду много работать и выкуплю имение. Вы будете счастливы, ты и папа. И я не расстанусь с вами никогда.

Озабоченно пыхтя, на террасу поднялся судья.

— Пора ехать, Пол. До парохода всего два часа. Эб, неси чемоданы в коляску.

Они сошли вниз. Толпа негров собралась вокруг коляски.

— Не плачь, Салли! — сердито сказал Пол. — Я же вернусь на каникулы, как тебе не стыдно!

Но Салли безудержно тряслась, уткнув в передник мокрое лицо. Ещё кто-то всхлипнул.

Пол посмотрел вокруг. Вот он, его старый дом, и клёны, и голуби над конюшней. Ему казалось, что он видит всё это впервые. Он решительно повернулся к матери.

— Я скоро вернусь, мама! До весенних каникул всего три месяца! (Он не мог, не имел права заплакать!)

Дробный топот заставил его оглянуться. В ворота галопом влетел гнедой пони. Дик, растрёпанный и красный, соскочил с седла.

— Всё-таки успел! — Он тяжело отдувался. — Я непременно хотел проститься с тобой, Пол. Отец отправляет меня в вестпойнтскую военную академию — кто знает, когда мы встретимся… И потом вот… Это от Мэй…

Пол схватил измятый конверт и потряс Дику руку.

— Поехали, Пол! — Судья влез в коляску.

Опять слёзы, поцелуи, объятия, цветные платочки в чёрных руках. Лошади тронулись.

— Пирожки! Вы забыли пирожки, мастер Пол! — рыдала Салли. Коляска выехала из ворот. Пол сорвал шляпу и стал коленями на сиденье. Негры бежали за коляской.

Мать стояла неподвижно на ступеньках террасы.

Медленно уплывали дом и детство. Он уезжал в суровую Жизнь.

VII

Неподалёку от города Мобайл, штат Алабама, лежит местечко Спрингхилл. Одноэтажные домики разбросаны на плоском, как тарелка, берегу. Краснеет алабамская глина, широкая река лениво катит коричневую маслянистую воду.

Центр местечка — пристань. Ещё недавно она была оживлённой и шумной. Широкие, низко сидящие в воде пароходы шли вниз и вверх по реке сплошными вереницами. Нарядные капитаны и лоцманы уславливались о пароходных гонках, пили и бушевали в салунах. Над причалами день и ночь звучали песни негров, грузящих хлопок. Теперь этого больше нет. Пароходы больше не останавливаются в Спрингхилле, Алабама. Хлопок здесь больше не берут. Пристань зачахла.

Раз в неделю, по четвергам, обожжённые фермеры привозят маис, арбузы, овощи и торгуют ими с деревянных ларей на площади местечка. Остальные шесть дней недели на этих ларях лежат, накрывшись соломенными шляпами, спрингхиллские домовладельцы.

Они энергично стругают лари карманными ножами, жуют табак и говорят о прошлых временах, когда Спрингхилл был богат и славен.

В полумиле от пристани, среди сада, обнесённого высоким дощатым забором, стоит двухэтажный дом старинной креольской архитектуры. Приложив ухо к щелям в заборе, можно услышать гуденье множества мальчишеских голосов, безупречную французскую речь и свистящее, нежное шуршание шелковых ряс.

Все воспитатели и преподаватели иезуитского колледжа Сен-Жозеф — католические монахи. Ректор, преподобный отец Готье, руководит колледжем тридцать лет. Он очень стар, у него красивые белые руки и зоркие зеленоватые глаза.

Воспитанников здесь всего сорок человек, поэтому курс обучения в колледже Сен-Жозеф стоит дорого. Однако всему американскому Югу хорошо известно, что настоящий джентльмен непременно должен окончить колледж Сен-Жозеф у отцов-иезуитов. Лишь это открывает человеку дорогу к государственным должностям, славе и почёту.

Классов в колледже было два — старший и младший. Брат Пола, Эдуард, учился в старшем и дружил только с одноклассниками.

В младшем училось восемнадцать мальчиков. Сыновья важных чиновников или богатых плантаторов, они тосковали по покинутым усадьбам и рвались домой. Каждую ночь кто-то сморкался и всхлипывал во тьме дортуара.

Воспитателем младшего класса был тучный и весёлый отец Рубо. Он преподавал алгебру и геометрию и чудесно играл на скрипке в редкие свободные вечера.

Жизнь управлялась гонгом. Гонг начинал день в восемь часов утра. Гонг начинал и заканчивал уроки, сзывал к завтраку и обеду, отпускал ко сну вечером.

Гонг собирал и вёл в церковь, где капеллан отец Блэз служил мессы, исповедовал, причащал и говорил проповеди по воскресеньям. Для протестантского меньшинства имелся пастор — преподобный Джозия Смит из Небраски. Руководство колледжа отнюдь не придерживалось религиозной нетерпимости. Колледж Сен-Жозеф выпускал в свет не священников, а будущих государственных мужей.

Пол сильно тосковал первую неделю. Брат не встречался с ним.

Настоящей дружбы между ними не было никогда, но и видимость её исчезла несколько лет назад. Тогда Эдуард испытал внезапный прилив интереса к шахматам. В семьях Морфи и ле Карпантье шахматами увлекались все мужчины поголовно, пришёл и черёд Эдуарда. Он занимался по учебникам со свойственной ему усидчивостью две зимы. И в первых же встречах его в пух и прах расколотил младший братишка, никогда не видавший в глаза шахматной книжки. Полу тогда было десять лет. Самолюбивый Эдуард поклялся тогда, что он никогда больше не возьмёт в руки шахмат.

Он держал клятву почти тридцать лет, а Пола попросту перестал замечать. В колледже Сен-Жозеф Пол оказался совсем один, пока не подружился с земляком — румяным крепышом Шарлем Амедеем де Морианом. Французы по крови, де Морианы были старожилами Нового Орлеана и старинными друзьями дона Диэго Морфи, испанского консула, отца Алонзо Майкла. Следующее поколение Морфи тоже дружило с де Морианами, но Пол почему-то никогда не дружил ранее с четырнадцатилетним Шарлем, хоть они и учились вместе в «Джефферсон-Академи». Зато в колледже они спали рядом, сидели за одной партой и подружились навсегда.

Шарль был экспансивен, добродушен и охотно смотрел на Пола снизу вверх. Он не обладал особенными способностями, завидовал невероятной памяти друга и предсказывал ему блистательную дипломатическую карьеру. Особенно поражали его способности Пола к языкам. По-французски и по-английски мальчики говорили одинаково, оба языка были для них родными. Но Пол, кроме того, свободно говорил и писал на немецком языке, которого Шарль боялся как огня.

В колледже преподавался ещё испанский язык, которым Пол овладел буквально за несколько уроков: в нём текла испанская кровь, а талант к языкам был наследственным.

Учитель испанского языка долговязый сеньор Санчес до конца своих дней был убеждён, что его «недостойно разыграли» и что Пол Морфи владел в совершенстве испанским языком задолго до поступления в колледж Сен-Жозеф.

Одна черта Пола резко отличала его от всех одноклассников. Потомки французов, испанцев и англичан, все они были проникнуты чисто английской любовью к спорту и физическим упражнениям. Кожаный мяч в колледже Сен-Жозеф ценился, пожалуй, не меньше, чем книга. Один только Пол Морфи никогда и ни при каких условиях не принимал участия в буйных играх с мячом. Отговариваясь близорукостью (он и в самом деле был очень близорук). Пол сумел избежать своего включения в какие бы то ни было спортивные команды. Он не любил ни заниматься спортом, ни смотреть спортивные состязания.

С брезгливой усмешкой уходил он с площадки, когда начиналась игра. Он был самым начитанным и развитым мальчиком в классе, и странная неприязнь к спорту огорчала воспитателей много лет. Лишь на последнем курсе Пол внезапно осознал необходимость физических упражнений и начал усиленно заниматься фехтованием.

Но он спохватился слишком поздно и остался хилым на всю жизнь.

Первый год в колледже был для Пола самым тяжёлым. Он с трудом привыкал к дисциплине, к отсутствию музыки, к неусыпному надзору. Он не сблизился ни с кем из товарищей, за исключением Мориана, но сумел заставить уважать себя.

Это случилось на первом месяце его пребывания в колледже Сен-Жозеф. Когда кончился урок греческого языка — последний в этот день, — Мориан с группой товарищей побежал на спортплощадку. Почему-то пошёл за ними и Пол — просто так, чтобы подышать воздухом.

Он задержался на минуту возле площадки, глядя, как с азартом гоняют мяч Шарль и другие ребята. Спустя минуту к площадке подошла группа старшеклассников, по традиции считавших площадку личной собственностью.

— Долой с площадки, поросята! — закричал веснушчатый парень лет семнадцати, шедший впереди.

Ребята покорно прекратили игру. Пол побелел от обиды, он не знал, что младший класс именовался «поросятами» (а старший — «быками») чуть ли не со дня основания колледжа.

— Вы обращаетесь ко мне, сэр? — спросил он дрожащим от негодования голосом.

Вместо ответа его схватили за шиворот и оттащили в сторону. Пол вывернулся и что было сил ударил кулаком вверх, в ухмыляющееся веснушчатое лицо. Вокруг захохотали.

— Молодец, поросёнок!

— Ого! Поросёнок ударил Дэва Харриса!

— Вот потеха! Долой куртки, ребята!

— Начинается матч бокса!

— Никакого матча! Дэв тяжелее на двадцать фунтов!

— Но ведь ударили-то его, не так ли?

— Круг! Делайте круг! За дело, ребята!

— Дэн Джойс будет судьёй!

— К делу, поросёнок!

Они стояли на площадке, окружённые плотным кольцом ребят. Дэв Харрис с проклятиями стаскивал куртку и сулил избить нахального поросёнка до полусмерти. Ему вовсе не хотелось драться, но необходимо было поддержать престиж. К тому же дерзкий поросёнок был ему до плеча и больше походил на девчонку.

— Выходи! — завопил Дэв, становясь в позу. Смуглый коренастый юноша махнул платком, и Пол бросился вперёд.

Он умел драться. Несколько уроков бокса, полученных когда-то от дяди Эрнеста, не оставили в его памяти заметных следов. К тому же уроки эти носили отвлечённый характер, не были закреплены практически. Но он был невероятно зол на веснушчатого парня, а вокруг было слишком много глаз.

Тяжёлый удар по голове сразу сбил Пола с ног. Он вскочил, бросился снова — и снова растянулся, закашлявшись от пыли. Пол ощущал сотрясение от ударов, солоноватый вкус крови во рту, но не испытывал никакой боли. Холодная боевая ярость владела им, он не терял головы и учился в своём первом бою.

Пол пригнулся в момент броска, веснушчатый кулак мелькнул над ним. Он дважды с обеих рук ударил в белую рубашку и отскочил. Харрис кинулся вперёд и сбил Пола с ног, но тот поднялся и повторил свой манёвр. Вторым ударом он достал до подбородка. Харрис опять сбил его, но Пол вскочил, ловко уклонился от встречного удара и разбил Харрису губу.

Харрис взвыл и сбил Пола с ног в пятый раз, но Пол снова вскочил и бросился на врага. Харрис струсил, такого противника у него ещё не бывало. Он сильно отмахнулся правой — Пол упал.

— Довольно с тебя, поросёнок? — хрипло сказал Дэв.

— Довольно, хватит! Кончайте, ребята! — загалдели вокруг. Пол молча бросился вперёд.

— Довольно! Он сумасшедший! Уберите его! Спасите, ребята! — отмахиваясь руками и ногами, истошно орал Харрис.

Круг распался. Схваченный десятком рук, Пол продолжал рваться вперёд. Харрис подобрал свою куртку и исчез.

Дэн Джойс торжественно поднял посиневшую кисть победителя. Младшие на руках отнесли Пола в умывальную. Всё тело его мучительно болело, но за все годы ученья никто и ни разу не назвал его «поросёнком».

Прочие «поросята» после драки окружили Пола с молчаливым обожанием, которого он старался не замечать. Отец Рубо посмотрел на его синяки, покачал головой, но ничего не сказал.

Смуглый Дэн Джойс подошёл к Полу на следующий день.

— Ты молодец, Морфи, — сказал он отрывисто. — Вот моя рука. Я терпеть не могу твоего брата, но ты — совсем другое дело…

Дэн был родом из Джорджии. Отец его был убит в Мексиканскую войну, генерал Тэйлор лично распорядился отдать Дэна в колледж Сен-Жозеф. Но Дэна это не радовало. Он мечтал об офицерских эполетах и ни о чём, кроме военных подвигов, говорить не умел. Пол был польщён вниманием Дэна, но дружбы у них не получилось. Дэн был самолюбив, но туп, ученье давалось ему с мучительным трудом. А Пол никогда не читал заданного дважды и даже математические законы успевал схватить задолго до того, как отец Рубо заканчивал объяснение.

— Второй такой головы в колледже Сен-Жозеф ещё не бывало! — таинственно сообщил о нём ректору отец Рубо.

Пол пытался помочь Дэну учиться, но тот угрюмо отказался.

Мориан и сам учился хорошо, у Пола оставалась куча свободного времени. Он тратил его на чтение и одинокие прогулки по дальним аллеям. Он любил быть один. Подобострастие «поросят» и элегантная грубость старших были ему одинаковы неприятны.

На втором году Пола полюбил отец Пьер, библиотекарь.

Нарушая строгие правила, он предоставил Полу весь запас книг, хранившихся под его присмотром в запретном ореховом шкафу. За два года Пол прикончил этот шкаф.

Жан-Жак Руссо заставил его страдать вместе с Эмилем, Вольтер… Нет, он не сумел полюбить Вольтера. «Орлеанскую Деву» он бросил недочитанной. Топорные романы Ретиф де ля Бретонна не увлекали его, он видел, что всё это театральное, не настоящее. Один лишь величавый Гёте надолго приковал к себе его мысли. Одинокие прогулки в парке стали ещё длительнее. Пол написал письмо в стиле Вертера, но сейчас же разорвал. Потом снова написал его по-немецки, получилось лучше, но всё-таки неважно.

Он разорвал и его. Тогда же было написано по-французски стихотворение, подражание Публию Назону в изгнании. Пол разорвал его через несколько дней и решил, что у него нет поэтического дара. Он очень тосковал.

Он обещал хорошо учиться, но учиться было слишком легко. За два года он овладел в совершенстве немецким и испанским языками, много читал по астрономии, изучал труды средневековых алхимиков, которые не значились в курсе. Отцы-преподаватели разводили руками и вздымали очи к небу. А ему было всё равно. Он жил от каникул до каникул, и каждая поездка домой давала ему силы для того, чтобы пережить новую четверть года.

Однажды Пола вызвал для беседы отец-ректор.

Он начал говорить о боге, Пол поморщился, и умный старик сразу умолк. Этот мальчик, маленький и хрупкий, не подходит под общий уровень. Он философствующий безбожник, как и его отец. Раз он молчит, нет смысла удалять его из колледжа, который ему со временем суждено прославить. Пусть молчит.

И Пол продолжал свои одинокие прогулки, читал древних, переводил гекзаметром с греческого на латынь и думал, думал без конца.

На третьем году обучения Пол увидел, что двое его товарищей, Рафаэль Каракуэсде из Мексики и луизианец Луи Ландри, играют в шахматы. Пол увидел шахматную доску и фигуры впервые за три года, и сердце его забилось.

— Чьи это шахматы? — небрежно спросил он у играющих.

— Наши общие, — ответил смуглый Ландри, — нам их подарили.

— Беда лишь в том, что мы не умеем играть! — усмехнулся Рафаэль Каракуэсде. — А ты, Морфи, умеешь?

— Играл немного дома, — ответил Пол и поскорее ушёл: партнёры вроде Ландри или Каракуэсде не устраивали его ни в какой мере. «Странно, что Эдуард не проболтался!» — думал Пол, уходя.

Спустя несколько дней учитель испанского языка, долговязый и усатый дон Рамон Санчес, сказал как-то вечером при Поле, что отсутствие в колледже шахматистов его удивляет и огорчает.

— Шахматная сила — признак истинного кабальеро, друзья мои! — сказал он высокомерно, закручивая жёсткие усы.

И Пол, тот самый Пол Морфи, что так непочтительно разыграл дона Рамона с испанским языком, внезапно заявил в присутствии всех:

— Я немного играю в шахматы, сеньор Санчес. Угодно вам попробовать?

— Немного? — усмехнулся Санчес. — Сеньор Морфи, я кастильский гидальго, которого проклятая бедность сделала преподавателем. Пусть вы играете «немного», в этой проклятой дыре лучше слабый партнёр, чем никакого!

Луи Ландри сбегал за шахматами. Перед тем как начать игру, Пол обратился к Санчесу.

— Я думаю, сеньор Санчес, нам следует играть с переменной форой. Вы опытный шахматист, а я не играл три года. Условимся так: выигравший даёт проигравшему пешку и ход вперёд. Если он опять выигрывает, он даёт пешку и два хода, затем коня, а затем и ладью… Если выигрывает получающий фору, она соответственно снижается на одну ступень. Согласны?

— У нас в Вальядолиде не знали такой игры, сеньор Морфи, — ответил испанец. — Но шахматы есть шахматы, и фора ничего не меняет. Начнём-те же, сеньоры мои!

Пол за несколько минут выиграл три партии — на равных, на пешку и ход, на пешку и два хода.

Испанец хотел прекратить игру, но протестующий вопль зрителей удержал его на месте.

Пол выиграл, давая вперёд коня, а затем давая вперёд ладью. Бедняга Санчес был мокр, точно из бани. Получив вперёд ферзя, он собрал все свои силы и выиграл.

Однако, давая ладью, Пол снова добился победы.

— Я думаю, так будет правильнее всего, сеньор Санчес, — спокойно сказал Пол. — Ладья для вас — самая правильная фора. Давать вам ферзя мне трудновато, а коня — неинтересно…

Санчес испепелил Пола взглядом и вышел из комнаты.

Больше они не играли никогда.

Примерно в то же время Пол проходил как-то с Шарлем Морианом мимо Каракуэсде и Ландри, сосредоточенно склонившихся над шахматной доской.

— Мыслители! — фыркнул краснощёкий Шарль. — Не понимаю, как можно тратить столько времени на чепуху!

— Ты не прав, Шарль, — спокойно ответил Морфи. — И ты не сказал бы этого, если бы понимал шахматы хоть немного.

Шарль посмотрел на Пола искоса. Он привык относиться к его словам уважительно, уверенность друга озадачила его.

— Я готов попробовать, Пол, если ты меня поучишь.

— С удовольствием.

Первый урок состоялся в тот же день. Мориан пристрастился к шахматам и был им верен всю свою жизнь. Уже на склоне лет он приблизился к мастерской силе. Он был постоянным партнёром Пола в последние годы, получая вперёд коня. Надо признать, что, получая коня вперёд, он больше выигрывал, чем проигрывал. Но тогда, в колледже Сен-Жозеф, Полу не довелось обрести партнёра: он показал Шарлю ходы и основные правила, а затем Шарль был передан во власть шахматных книжек. Играть с ним Полу было неинтересно, а обучать попросту надоело. За все годы в Спрингхилле они сыграли лишь несколько считанных партий.

Пол возобновил одинокие прогулки, чтение, занятия астрономией и алхимией. Он сильно тосковал, и лишь долгие разговоры с библиотекарем отцом Пьером несколько смягчали эту тоску.

И продолжалось это почти пять лет.

VIII

Пол окончил колледж Сен-Жозеф в октябре 1854 года с наивысшими отличиями. Выданный ему аттестат был туго набит похвалами, особо отмечались его память, способности к языкам и изящной словесности.

Его провожали домой с торжеством. На протяжении ряда поколений именем Пола Морфи клялись не только резвые «поросята», но и умудрённые жизненным опытом «быки».

На прощание отец-ректор подарил каждому выпускнику по роскошному евангелию. Пола он отозвал в сторонку и заменил евангелие Цезаревыми «Записками о галльской войне» на латинском языке, в чудесном кожаном переплёте.

Гордости от всего этого Полу не хватило даже на дорогу.

Он приехал и сразу увидел, что дома плохо, что светлое и радостное течение жизни нарушено непоправимо.

Отец больше не служил, его судейская карьера закончилась бесславной отставкой. Эта преждевременная отставка (судье было всего пятьдесят семь лет) была вызвана конфликтом с высшими юридическими властями штата. Алонзо Морфи не дал себя согнуть. Он ушёл, но сохранил свою точку зрения.

Всеобщее уважение осталось при нём. Бывший судья был избран почётным председателем национального банка Луизианы и попечителем городской больницы «Чарити». Но всё это мало его радовало. Обрюзгший и сразу постаревший, Алонзо Морфи целыми днями сидел на террасе своего загородного домика, а в большом доме на Роял-стрит появлялся только по необходимости.

Долгими часами Алонзо Морфи следил за полётом птиц.

Иногда он поднимался, записывал несколько строк в толстую кожаную тетрадь и опять садился на место.

Всем командовала мать, её худые руки властно вели одряхлевший семейный корабль. К старости она стала деспотичной и нетерпимой, прежняя религиозность начинала переходить в ханжество. Казалось, одна только любовь к музыке, неистребимая и могучая, сохранилась в ней от облика прежней Тельсид — Луизы.

Она вела дом мелочно и крикливо, ссорилась со слугами и угрожала рабам продажей на плантации.

Эбенезер умер, конюхом и кучером стал Джимми. Салли плакала почти беспрестанно.

Дядя Эрнест окончил, наконец, университет и открыл адвокатскую контору на Севере, в штате Иллинойс.

Пол долго не мог привыкнуть, прийти в себя. Когда он жил в Спрингхилле, дом казался ему совсем другим. Жалость к родителям терзала его, как телесная боль, но выхода он не видел.

Катились неприметные, безрадостные месяцы.

Выезжать на Панчо казалось теперь Полу неприличным, пришлось занять верховую лошадь у соседей-плантаторов. Судья перестал ездить верхом, тучность одолевала его.

Дважды Пол получал письма от Мэй, а однажды встретил её в коляске возле старого моста. Мэй очень похорошела и стала совсем взрослой. Рядом с её коляской ехал верхом рыжий Реджи Эллингтон. Пол вздрогнул, поклонился издали и круто повернул лошадь. Он скакал домой и думал о том, как вызовет Эллингтона на дуэль и застрелит как собаку. Никого ещё не ненавидел он с такой силой.

Ночью он не спал, а утром получил от Мэй письмо, ласковое и милое, как обычно. Она спрашивала, почему он не подъехал, увидев её катающейся с Реджи.

Пол не знал, что ему делать. Днём его позвала мать, был длинный, тяжёлый для обоих разговор. На этот раз миссис Тельсид не удалось удержаться от слёз. Зато решение было принято.

Через несколько дней Пол написал Мэй отчаянное письмо, уехал в город и записался на юридический факультет луизианского университета. В те времена не существовало ещё ни твёрдых программ, ни обязательного посещения лекций. Надо было лишь сдавать зачёты и экзамены по множеству предметов, но никого не интересовали сроки их сдачи.

И тут Пол показал себя. Впервые в жизни он работал по-настоящему, мозг его въедался в книги, как кислота. Профессора демонстрировали его друг другу как любопытнейший феномен.

Пол прошёл пятилетний курс за два года. Он стал университетской знаменитостью, даже не заметив этого.

Старый немец Христиан Розелиус, профессор римского права, заявил публично, что за сорок лет преподавания он ещё не встречал такого студента. Известные законоведы судья Теодор Мак-Калеб и Альфред Хэннен, у которых также учился Пол, предсказывали ему блестящую юридическую карьеру.

Один за другим сдавал он досрочно экзамены, и к лету 1856 года с ними было покончено. Полу было присвоено звание «учёного адвоката и юриста». В дипломе значилось, что «Пол Чарлз Морфи, эсквайр, имеет право практиковать в качестве адвоката на всей территории Соединённых Штатов»… но никаких реальных прав этот диплом Полу не давал. Оставалась последняя, но неизбежная формальность — церемония «допущения в суд». Это было всего лишь посвящение в адвокатское сословие, пустая традиция, однако подвергнуться ей мог лишь человек, достигший гражданского совершеннолетия, то есть двадцати одного года, а Полу недавно только исполнилось двадцать лет, надо было ждать около года…

Убедившись в обязательности этой церемонии, Пол со вздохом записался помощником в контору присяжного стряпчего Джарвиса. Джарвис занимался преимущественно делами, связанными с недвижимой собственностью и разделом наследств. Пол рассчитывал получить у него необходимую практику, но дел оказалось до смешного мало. И тогда в летние месяцы 1856 года в шахматную комнату биржевой конторы на Роял-стрит стал регулярно заходить по воскресеньям бледный, изящный, невысокий юноша.

Он играл несколько партий, никогда не проигрывая ни одной, вежливо благодарил партнёра и исчезал до следующего воскресенья. Лишь лучшие игроки города — Руссо, братья Перрэн, старый Стэнли, судья Мик — отваживались играть с ним, но выиграть не удавалось никому. Ничья была событием, о котором говорили несколько дней. И ни с одним из товарищей-шахматистов этот странный юноша не считал нужным сойтись поближе. Он был безупречно вежлив, но, вместе с тем, холоден и недоступен.

В сентябре, когда начала спадать жара, Пол поехал в усадьбу. Он ехал домой как победитель. Дядя Эрнест ехал с Севера специально для встречи с ним.

Встреча прошла сердечно и весело. Спустя несколько дней они сидели на террасе втроём — два брата Морфи и юный Пол, ныне учёный адвокат. Старшие курили. Кудри Эрнеста сильно поредели, он потолстел. Дела адвокатской конторы в Иллинойсе шли совсем неплохо.

— Принеси-ка ружьё, Пол, — лениво сказал Эрнест.

Куры кудахтали, собирая цыплят. Рыжий маленький ястреб кружил невысоко, высматривая и прицеливаясь.

Пол принёс из дома старый дробовик, но ястреб успел скрыться.

— У меня было любопытное дело, Алонзо, — Эрнест затянулся сигарой. — По закону 1821 года о размежевании земель один мой клиент потерпел серьёзный убыток…

— Это возможно, дядя Эрнест, — вставил Пол. — Только это закон не 1821 года, а 1827. Ты спутал даты.

Эрнест поперхнулся дымом, судья засмеялся. Эрнест Морфи, присяжный адвокат, посмотрел на Пола и ушёл в кабинет брата. Через минуту он вынес толстенный, переплетённый в коленкор гражданский кодекс Луизианы и принялся листать его.

— Ты не там ищешь, дядя Эрнест, — с места сказал Пол, — ищи на 814-й странице, вслед за поправкой Кинга и оговоркой Милларда…

— Тысяча чертей! — Эрнест захлопнул книгу, и пылинки заплясали в солнечном луче. — Ты что, хочешь уверить меня, что знаешь кодекс наизусть?

Пол кивнул, судья беззвучно смеялся, трясясь оплывшим телом.

— Ну хорошо, — зловеще сказал Эрнест. — Попробуем!

Он открыл кодекс наугад. Пол ответил. Восемь раз начинал Эрнест новый параграф — и восемь раз Пол без запинки заканчивал его[6].

— Хватит! — сердито сказал, наконец, Эрнест. — Тебе надо выступать в цирке, Пол, ты упустил своё призвание!

Он вышел. Пол улыбался, судья вытер заслезившиеся от смеха глаза.

— Зачем тебе ехать куда-то, как уехал Эрнест, Пол? — спросил судья. — Разве ты не мог бы через год открыть свою контору где-нибудь поблизости? Я отдал бы тебе свою юридическую библиотеку, Эдуарду она не понадобится.

Старший брат вступил членом в известную маклерскую контору по торговле хлопком и быстро шёл в гору. Разумеется, крупный вступительный взнос уплатил за него судья.

— Конечно, я так и сделаю, папа. Я немного подучусь у Джарвиса, приеду домой и начну работать самостоятельно. Адвокату везде найдётся работа.

— Мне хотелось бы дожить до этого, — тихо сказал судья.

— Не говори глупостей, папа! — нетерпеливо ответил Пол. Во дворе раздался пронзительный куриный вопль.

Пол схватил ружьё, но поздно: ястреб стремительно уходил в высоту, в когтях его бился жёлтенький цыплёнок.

— Вот так, — вздохнул судья. — Именно так и делают они все. Эти Грины, Хорны и Аллисоны…

Пол вскочил.

— Я прошу не говорить плохо об Аллисонах, папа, — сказал он натянуто. — Я… я рассчитываю жениться на мисс Мэй… Со временем, конечно…

Судья внимательно посмотрел на хмурившегося сына.

— Джеральд Аллисон — скверный человек, Пол.

— Папа!..

— Он скверный человек, Пол, — мягко повторил судья. — Однажды я сказал ему это в лицо — и вот… Ты видишь, Аллисон выбросил меня из жизни. Конечно, сделал он это руками своих друзей… Он выбросит и тебя, Пол, зачем ты ему нужен? Ты небогат, и к тому же ты мой сын… Не будь смешон, Пол, пожалей меня, маму. Берегись Аллисона, он жесток и злопамятен, как индеец, хоть он и белый джентльмен-плантатор…

— Какое мне дело до Джеральда Аллисона? — Пол изо всех сил старался сдерживаться. — Ведь мисс Мэй сама может решать свою судьбу!

— Сама? — Судья медленно загасил сигару. — Неужели ты думаешь, что в доме такого человека, как Аллисон, что-то может делаться помимо его воли? Какой ты ещё ребёнок, Пол. Учёный ребёнок.

— Хорошо! — Пол встал и сказал подчёркнуто спокойно: — Хорошо, папа, завтра я поеду к мисс Аллисон и поговорю с ней откровенно.

И Пол вышел.

Разумеется, он не набрался мужества ни завтра, ни послезавтра. Разговор с Мэй был важнейшим рубежом в его жизни, он готовился к нему долго и тщательно.

И вот, наконец, разговор этот состоялся.

Пол возвращался пешком по широкой, обсаженной тополями дороге, и тяжёлое чувство несчастья, неблагополучия давило его душу. Но ведь несчастья не случилось!

Пол был честен с ней. Он превозмог себя и сказал Мэй всё: что он небогат, слишком молод, не допущен в суд, что он просит её подождать и не выходить ни за кого другого…

Она была очень ласкова с ним, откуда же это гнетущее чувство?

Она согласилась ждать, сказала, что не любит пока никого другого. Она не отказала ему! Она сказала даже, что вовсе не гонится за богатством, что скромный достаток вполне её устроит. Но ещё она сказала… Ах, чёрт!

Пол со свистом резанул тростью куст чертополоха — зелёные клочья полетели вверх.

Она была огорчена тем, что он так мал ростом, что она выше его. Да, да, он знал, что мал ростом, но что из этого? Разве не малы ростом были Юлий Цезарь, Наполеон, тысячи и тысячи великих? Какое значение имеет этот несчастный рост? Он читал где-то, что некрупные люди всегда упорнее и решительнее высоких: их строже воспитывает жизнь.

Погиб второй куст чертополоха.

Ах, если бы Пол был плечистым детиной шести футов!

Если бы только он мог посмотреть в ясные глаза Мэй сверху вниз! Зачем она так излишне, так пленительно высока?

Пол шагал по пустынной дороге, башмаки его запылились, мрачные мысли становились всё гуще. Что он такое?

Маленький, начинающий адвокат, каких много, тысячи. Кто дал ему право надеяться на любовь Мэй, единственной, неповторимой?

Она пожалела его по доброте, не сказала прямо, что он дерзкий мальчишка. Ведь Мэй старше его на два года.

Конечно, он самый обыкновенный, ничем не замечательный мальчишка.

О боги! Он знал, он готов был поклясться, что это не так! Но как доказать это всему миру, какое чудо нужно для этого?

Пол подавил рыдание и сорвал шляпу. Голова его горела.

Старый дом вынырнул из-за поворота. Темнело.

Джимми встретил его у ворот со встревоженным лицом.

— У нас неприятности, масса Пол, — сказал он испуганно. — Масса Алонзо поехал в город и повредил глаз. Был доктор и приказал ему сидеть в тёмной комнате.

Пол бросился бегом. Джимми сказал правду, нелепейшая история произошла с отцом. Утром он поехал в город на заседание правления национального банка. Был жаркий сентябрьский день, все были в белых костюмах и широкополых соломенных шляпах.

Когда заседание кончилось, они стояли у подъезда, курили и смеялись. Кто-то окликнул судью через улицу, он резко повернулся — и твёрдый край чьей-то шляпы прошёл по его правому глазу так сильно, что глаз мгновенно воспалился. Боль была так сильна, что пришлось вызывать врача. Старый доктор Паркинсон засадил его в тёмную комнату и велел делать примочки каждый час.

— Я умру без солнца и воздуха, Пол, — покорно и грустно сказал судья. Он просидел в тёмной комнате почти два месяца безвыходно. В середине ноября его состояние резко ухудшилось, начались сердечные явления, страшные отёки.

20 ноября он потерял сознание, а 22 умер от апоплексического удара, так и не приходя в себя.

Когда два врача констатировали смерть, Пол ушёл к себе в комнату и не выходил оттуда до самых похорон.

Судью Морфи хоронили в Новом Орлеане 23 ноября 1856 года, и город ещё не видел таких похорон.

Тысячная толпа провожала тело до фамильного склепа на кладбище святого Людовика, что на углу Роял-стрит и Рю-Сен-Луи.

Все знатные креольские семьи Юга прислали на похороны своих представителей, венкам и речам не было конца.

Сам Джеральд Аллисон сказал над склепом растроганное слово, мессу служили шесть священников, безбожника хоронили, как образцового христианина.

Стонали и плакали оборванные цветные женщины из предместий, мрачно молчали мужчины. Они провожали в последний путь справедливого белого судью.

А потом склеп был заперт, и все разошлись по своим делам.

* * *

Пол принял смерть отца с обычной своей сдержанностью, но на душе его остался глубокий, незаживающий шрам.

Сразу после похорон семейство Морфи осталось жить в Новом Орлеане, в большом доме № 89 по Роял-стрит, что был в 1840 году куплен Алонзо Морфи за девяносто тысяч долларов у мистера Мартина Гордона-старшего. Загородный дом стоял заколоченным, его предполагалось продать. Миссис Тельсид заявила, что в доме этом никогда не будет её ноги. Полу было жаль старого домика, но спорить с матерью он не стал.

В январе нового, 1857 года миссис Тельсид собрала в доме всю свою семью. Из Виргинии приехала старшая сестра, миссис Мальвина, красивая двадцатисемилетняя дама с холодными глазами. Муж её, необыкновенно учтивый и вкрадчивый Джон Сибрандт, был одним из преуспевающих коммерсантов города Ричмонда. Он мечтал о расширении своего торгового дела и с нетерпением ожидал своей доли наследства.

Восемнадцатилетняя Эллен не отходила от Пола, она цеплялась за его руку, как за спасательный круг.

Эдуард уже успел получить раньше свою долю наследства и теперь держался с вежливым безразличием. Его судьба была определена, он обручился с богатой наследницей и поглядывал на сестёр и братьев с некоторой снисходительностью. Дела маклерской конторы шли отлично.

Когда все члены семейства уселись вокруг стола, миссис Тельсид прочла краткую молитву и пригласила нотариуса Биндера, старинного друга Алонзо Морфи, огласить завещание.

Содержание его было известно и раньше. Капитал судьи Морфи — полтораста тысяч долларов — делился поровну между его вдовой и четырьмя детьми. Каждый получал по тридцать тысяч.

Большой дом на Роял-стрит 89 переходил также в собственность всех пятерых, и все дети могли в нём жить, сколько пожелают. Салли и ещё несколько старых рабов получили вольную и пожизненный пенсион в большом доме.

— Всё обдумал, всё рассчитал и предусмотрел ваш отец, — твёрдым голосом сказала миссис Тельсид. — Поистине господь призывает к себе лучших сынов своих!

Пол чуть не улыбнулся, припомнив вольнодумные словечки отца, но успел удержаться. Миссис Тельсид уже читала вторую молитву. Вскоре она ушла, за ней уехали Эдуард и Сибрандты.

Пол и Эллен остались вдвоём, девушка плакала.

— Только не уезжай, Пол! — твердила она. — Ради бога не уезжай! Я боюсь жить одна с мамой…

Пол смотрел на неё с нежностью. Он любил Эллен, быть может, потому, что она была очень похожа на него самого: то же точеное лицо, те же огромные тёмно-серые, кажущиеся чёрными, близорукие глаза… Он сжал её тоненькую руку.

— Но я не уезжаю, Эллен, я никуда не уеду.

— Нет, уедешь, я знаю, что ты уедешь, а мне придётся остаться здесь одной…

— Скорее уедешь ты, — улыбнулся Пол. — Ты красавица и богатая наследница. За женихами дело не станет, тебе уже восемнадцать лет…

Она вздрогнула от отвращения.

— Не говори об этом, Пол, мне неприятно! Я хотела бы всю жизнь прожить с тобой здесь, в Новом Орлеане, ничего другого мне не нужно.

— Так оно скорее всего и будет! — грустно сказал Пол, поцеловал Эллен и уехал в город. В конторе Джарвиса он полдня приводил к присяге старого фермера шведа, не говорившего по-английски ни слова. Затем он пообедал в китайском ресторанчике квартала Вье-Каррэ и прошёл в читальный зал биржевой конторы. Он не играл давно и соскучился по шахматам.

В шахматной комнате сидел судья Мик. Он играл с доктором Эйерсом и радостно приветствовал Пола. Подошли другие любители. Полу сразу показалось, что они как-то чересчур таинственно переглядываются между собой.

«Что за глупости мне мерещатся?» — сердито сказал себе Пол и предложил Мику сыграть партию.

Пол с удовольствием провёл за шахматами около трёх часов, а затем распрощался со всеми и пешком отправился домой. Был тёплый сентябрьский вечер, тополя шелковисто шелестели, собирался дождь.

— Вам письмо, масса Пол, — сказал Джимми, встретивший Пола в дверях.

— Принеси его в гостиную, — сказал Пол. Он зашёл на минутку в свою комнату, а затем вышел в гостиную, где вязала миссис Тельсид. Рояль был раскрыт, и Пол обрадовался этому: музыка всегда успокаивала мать, она становилась мягче и терпимее.

Пол вскрыл плотный конверт, прочёл письмо и молча взглянул на мать. Она не подняла глаз, Пол перечёл письмо.

— Послушай, мама, что здесь написано? — сказал он нерешительно. Так вот почему они так переглядывались в клубе сегодня!

— Что написано, Пол? Это письмо из конторы?

— Нет, мама, не из конторы. Вот, послушай: «Мистеру Полу Чарлзу Морфи, Роял-стрит, 89, Новый Орлеан, Луизиана. Дорогой сэр! Комитет по организации первого Всеамериканского национального шахматного конгресса приглашает Вас принять участие в проводимом одновременно шахматном турнире и просит Вас прибыть для этого в город Нью-Йорк (штат Нью-Йорк) к 1 октября текущего, 1857 года. Все расходы по переезду будут Вам возмещены Комитетом. С совершеннейшим уважением полковник Чарлз Диллингэм Мид, председатель, Даниэль Уиллард Фиске, секретарь конгресса…» Как тебе это нравится, мама?

— Мне это совсем не нравится, Пол, — сухо сказала миссис Тельсид. — Мне думается, ничего хорошего тут нет.

— А что здесь плохого?

— Я не хотела бы, чтобы ты уезжал, и Эллен тоже не хотела бы этого. Кроме того, я полагаю, что игра в шахматы на ставку — отнюдь не занятие для джентльмена.

— Кто тебе сказал, что я собираюсь играть на ставку? А если никаких ставок там не будет?

— Ты в этом уверен? Ты можешь обещать мне, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будешь играть на ставку?

Пол замялся.

— Конечно нет, мама, я не могу дать тебе такого слова. Не я устраиваю состязания — как я могу ручаться за других? Но я могу обещать тебе, что всегда буду стараться избегать игры на ставку, я сам этого терпеть не могу.

— Твоему отцу это не понравилось бы, Пол.

— Почему? Папа любил, когда я играю в шахматы.

Пол отошёл к окну. Во дворе, внизу, пели несколько негров. Они всё ещё оплакивали судью и пели вполголоса тоскливые негритянские песни без начала и конца, надрывавшие душу.

Молчание длилось бесконечно.

— Я не могу запретить тебе ехать в Нью-Йорк, — сказала, наконец, миссис Тельсид. — Ты уже взрослый. Я вижу, как у тебя заблестели глаза, ты не послушался бы меня, я это понимаю. Помни только, что ты склонен к простудам, Пол, и одевайся теплее.

Она встала, высокая и прямая, и вышла из гостиной, шурша чёрным, вдовьим платьем.

— Мамочка! — рванулся было Пол, но она ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Возвращаясь к себе, Пол наткнулся на Эллен, горько плакавшую в коридоре.

— Я знала, что ты уедешь, Пол! Я так и знала. Какая я несчастная!

Пол поцеловал её мокрую щёку. Может быть, отказаться от этого турнира ко всем чертям? Но что скажут судья Мик, старый Стэнли и все его прочие друзья по шахматам? Они решат, что он попросту струсил. Что же ему делать?

Всё равно, в суд его могут допустить не ранее будущего лета, а работа у Джарвиса ничем не связывает его. Он никогда не был в Нью-Йорке, никогда не ездил по железной дороге, никогда не видел Вашингтона, где надо пересаживаться с парохода на поезд, чтобы попасть в Нью-Йорк кратчайшим путём…

Словно поняв его, Эллен перестала плакать.

— Делай, как тебе хочется, милый, — сказала она кротко. — И не обращай на меня внимания. Я всё равно буду ждать тебя сколько придётся.

Они шептались на кресле в тёмном коридоре, точно дети прижавшись друг к другу. Из-за закрытой двери слышались звуки рояля. Миссис Тельсид всегда играла Моцарта, когда волновалась.

IX

В это время, до первого конгресса, в Нью-Йорке ещё не было специально шахматных клубов. Однако так не могло оставаться долго. В Нью-Йорк стекались люди со всех концов земного шара. Волна революций в Европе выбросила в Новый Свет очередной поток эмигрантов, а среди этих людей очень многие — русские, поляки, венгры, итальянцы — любили и знали шахматы.

Эмигранты заразили «шахматной болезнью» коренных нью-йоркцев, и сборища шахматистов стали возникать стихийно.

Летом 1857 года немец с труднопроизносимой фамилией Гиппенкухентанненрейтер (которого все звали просто Гипп) держал сосисочную с подачей пива на Манхэттене. Заведение Гиппа пользовалось заслуженной популярностью у коммивояжёров, страховых агентов, мелких газетчиков и прочего городского люда, кормящегося резвостью. Как-то репортёр газеты «Громовержец» потребовал у Гиппа, кроме гарнира к сосискам, ещё и шахматную догу с фигурами. Вокруг играющих немедленно образовалась толпа зрителей. Гипп смекнул, что с такой поддержкой его пиво и сосиски пойдут ещё лучше. Он прикупил десятка два шахматных комплектов и стал выдавать их по первому требованию. Так возник, хоть и в замаскированной форме, первый в Нью-Йорке шахматный клуб. Приманка Гиппа подействовала — вслед за шахматистами в его сосисочную пришли журналисты и литераторы, а вскоре Гиппу пришлось расширять дело. Он прикупил помещение соседнего бара, у владельца которого не хватило мозгов, чтобы подавать посетителям шахматы вместе с коктейлями…

Репортёр «Громовержца» был выходцем из Англии и назывался Фредерик Майлс Эдж. О шахматах он имел лишь отдалённое представление, но, как всякий толковый репортёр, был необычайно чуток к любой сенсации. Когда летом Теодор Лихтенгейн, уроженец Кёнигсберга и один из сильнейших шахматистов Нью-Йорка, раздавал посетителям афишки о предстоящем Всеамериканском шахматном конгрессе, Фред Эдж сразу понял, что без сенсаций тут дело не обойдётся. Он попросил, чтобы его включили в состав оргкомитета, посулив взамен «всемирную поддержку прессы». Комитет подумал и зачислил Эджа на должность одного из секретарей будущего конгресса. Впоследствии комитету не пришлось в этом раскаиваться.

Открытие конгресса было, намечено на 6 октября, но многие его участники съехались значительно раньше.

В ясный и погожий сентябрьский денёк группа будущих конгрессменов заседала у Гиппа за пивом и разговорами.

Судья Мик из Алабамы — образец южного джентльмена ростом в шесть футов четыре дюйма — без обиняков заявил присутствующим, что результат предстоящего турнира определяется только одним — приедет или не приедет к началу маленький луизианец Пол Морфи, которого судья Мик имеет честь знать лично.

— Неужели он так силён, судья? — с заметным немецким акцентом спросил Луи Паульсен, долговязый коммерсант из города Дюбюка, штата Айова. Выходец из семьи шахматных мастеров (даже сестра его Амалия играла, говорят, в силу мастера!) Луи Паульсен родился в Германии, в княжестве Липпе-Детмольд. Ему только что исполнилось 25 лет, но он жил в Штатах не первый год, успешно торгуя в Дюбюке табачными изделиями и привозным из Европы вином.

Луи Паульсен пользовался среди американских шахматистов прочной репутацией: он свободно играл две и три партии вслепую одновременно, а стиль его славился необыкновенным упорством в защите и умением использовать малейшие ошибки противника. Предсказания судьи Мика он выслушал с явным недоверием.

— Судья Мик проиграл сам этому Мерфи или Мурфи! — захохотал толстый Джэмс Томпсон, владелец роскошного ресторана и знаток гамбита Эванса. — А теперь уверяет нас в том, что он сильнее всех! Сильнее кошки зверя нет, не так ли, судья?

Мик смотрел на Томпсона с нескрываемой жалостью.

— Мне будет жаль вас, Томпсон, если вы попадётесь ему.

— А я буду очень рад! — кричал Томпсон. — Я буду играть с ним гамбит Эванса и разделаю его под орех, этого вашего Мурфи, или Морфи, или как там его зовут!

Мик только махнул рукой. Томпсону было за пятьдесят лет. Хвастовство его в сочетании с упрямством вошло в пословицу. Что толку переубеждать такого тупицу? Пол Морфи переубедит его сам, за доской. Только бы он добрался сюда из своей Луизианы, за тридевять земель…

— Турниры с выходящими — чертовская штука, джентльмены, — задумчиво сказал коренастый и рыжий пруссак Теодор Лихтенгейн. — Ведь сильнейшие могут столкнуться рано и повышибать друг друга. Круговая система кажется мне надёжнее, джентльмены.

— Но сколько времени она требует! — сказал молодой Даниэль Уиллард Фиске, главный секретарь конгресса. — Мы стеснены в средствах, джентльмены, не следует об этом забывать. Конгресс не имеет возможности длиться сверх положенного времени.

— Кстати, Фиске, у вас нет известий из Нового Орлеана? — спросил Мик.

— Судья всё о своём! — захохотал Томпсон.

— У нас была депеша, судья, — ответил Фиске. — В ней говорилось, что мистер Пол Морфи едет пароходом по Миссисипи. Затем он рассчитывает подняться до Вашингтона по реке Потомак, а там сядет на поезд до Нью-Йорка. Вот всё, что я могу сообщить вам, джентльмены…

* * *

Пол Морфи подплывал тем временем по коричневому быстрому Потомаку к столице Соединённых Штатов. Он провёл в Вашингтоне два дня, осматривая Капитолий и прочие исторические места города. Всё это было не так уж интересно, а по архитектуре Вашингтон был гораздо скучнее Нового Орлеана. Однако Пол радовался всему и чувствовал себя отлично. Впервые в жизни он ехал в путешествие, впервые ехал самостоятельным, обеспеченным молодым джентльменом. Перед отъездом он снял с собственного банковского счёта свои собственные три тысячи долларов. Миссис Тельсид тяжело вздохнула, узнав об этом, но не сказала ни слова.

Пол взял каюту первого класса на пароходе и бесконечно долго плыл на нём против течения великой Миссисипи. Никогда ещё не заезжал он так далеко от дома, и чем дальше отодвигался дом, тем острее дразнило Пола любопытство.

Он ощущал себя Цезарем, пересекающим Рубикон, и великий восторг предстоящих приключений дурманил его голову, как в мальчишеские годы. Он был полон собой, он не нуждался ни в ком. За всё время путешествия он не завязал ни единого знакомства.

Иногда он думал о предстоящих шахматных боях, стараясь с полной беспристрастностью взвешивать свои шансы и шансы противников. Здесь сформировалась одна черта Пола Морфи, неизменно удивлявшая его современников впоследствии: Пол всегда был склонен чуточку переоценивать силы противников и недооценивать свои собственные. Он знал твёрдо: недооценка противника — тяжёлый грех. Он решил уберечься от него и по излишней добросовестности переходил в другую крайность.

Эта черта вошла в характер Пола так же прочно и незыблемо, как и знаменитая старофранцузская вежливость, создавшая ему такую популярность в Старом Свете.

Но обо всём этом Пол тогда не думал. Он ехал на первый в своей жизни турнир. Он ехал один и был совершенно счастлив. Когда он прибыл в Нью-Йорк, то первым делом снял номер в гостинице, а затем, умывшись и переодевшись, отправился в заведение герра Гиппа, о котором ему уже было известно. Никто не знал его в лицо, кроме судьи Мика, а Мик в этот день отсутствовал. Никто не обратил внимания на маленького, изящного джентльмена, спокойно и скромно вошедшего в шумную сосисочную.

Пол доедал свои сосиски, когда вошёл Стэнли, старый шахматист, хорошо знавший Пола по Новому Орлеану. Он бросился к нему с распростёртыми объятиями.

— Вы приехали, мой мальчик! Я невероятно рад, что вижу вас здесь! — Он тряс Полу руки с такой силой, что едва не оторвал их. — Теперь вы зададите перцу северянам, покажете им, что в доброй старой Луизиане тоже умеют играть! Джентльмены, это мистер Пол Морфи, сильнейший игрок Юга! Прошу любить его, как меня!

Шумный Стэнли не привлёк к себе особого внимания. Лишь секретарь конгресса Перрэн подошёл познакомиться с новоприбывшим, а заодно и проверить его шахматную силу. Принесли доску, и через двенадцать ходов Перрэн оказался в безнадёжном положении.

Тогда Стэнли не выдержал, он почти столкнул секретаря со стула и уселся на его место. Они сыграли с Полом серию обыкновенных лёгких партий, ни на минуту не задерживая темпа игры.

Необычен был только результат: Стэнли проигрывал партию за партией почти без сопротивления.

Подошёл председатель оргкомитета, которому завтра предстояло стать председателем первого Всеамериканского конгресса, полковник Чарлз Диллингэм Мид. Вежливо поздоровавшись с Полом, он минуту наблюдал за игрой, а затем невозмутимо заметил:

— Стэнли, вы похожи на рисовое поле, атакованное индийским слоном…

Мид удалился под хохот окружающих, а Стэнли прекратил игру, сказав не без ехидства зрителям:

— Не думайте, джентльмены, что с вами мистер Морфи будет обращаться иначе.

За дальним столиком пили пиво Паульсен и Лихтенгейн.

— Что вы думаете об этом молодом человеке, Людвиг? — озабоченно спросил Лихтенгейн.

Паульсен долго грыз сухарик и, наконец, ответил:

— А вы?

— Я?.. Я полагаю, что сила его преувеличена. Возможно, он играет неплохо, но не следует забывать, что это первое его серьёзное выступление. У него нет опыта. Вы согласны со мной?

— Нет, — покачал головой Паульсен. — Нет, Теодор, я не согласен с вами. Я смотрел несколько партий этого юноши, те, что были напечатаны в южных газетах. Некоторыми из них могли бы гордиться Филидор и Лабурдоннэ. Мне кажется, что такой шахматист рождается раз в столетие. Он сильнее нас всех и должен легко завоевать первое место в турнире.

— Вы поддались общей панике, Людвиг! — сердито фыркнул пруссак. — Я не ожидал от вас этого!

Поспешно вошёл аккуратненький Фиске, генеральный секретарь конгресса, и взобрался на стул…

— Извещаю вас, джентльмены! — сказал он официальным голосом. — Конгресс и турнир начинаются завтра. Сейчас мы должны бросить жребий, чтобы определить пары первого тура. Напоминаю вам регламент: каждая пара играет матч до трёх выигранных партий, проигравший выбывает, а победители играют такие же матчи между собой. Финальный матч играется не из трёх, а из шести партий тогда, когда претендентов останется всего двое. Понятно, джентльмены? А сейчас я прошу всех пройти в главный холл «Бронкс-отеля». Там будет происходить весь турнир, комитет арендовал это помещение. Прошу всех туда, джентльмены!

Смеясь и болтая, шахматисты перебрались в роскошный холл расположенного неподалёку «Бронкс-отеля».

Бросили жребий, и судьба, любящая язвительные штучки, снова показала себя. Мистер Джэмс Томпсон должен был скрестить оружие с Полом в первом же круге, а Паульсен играл против малоизвестного Джульена Денниса.

* * *

Восемь пар, сведённых жребием, сидят за клетчатыми столами друг против друга. Восемь матчей — до трёх выигранных партий, ничьи не в счёт — определят восьмерых победителей. Снова жребий, снова игра, и от восьми останется четверо. Когда останутся двое, будет сыграно шесть партий, и победитель этого матча станет чемпионом Соединённых Штатов.

А пока восемь столиков стоят в зелёном холле «Бронкс-отеля», шестнадцать человек сидят за ними, и каждый непоколебимо верит в то, что именно ему суждено стать чемпионом.

Пол сел к столу против грузного Томпсона. Наступила густая, напряжённая тишина, над красным сукном судейского стола поднялся высокий и сухопарый полковник Мид.

Он неторопливо разгладил бакенбарды, взглянул на часы и позвонил в серебряный колокольчик.

— Начинайте, джентльмены!

Мясистая рука Томпсона двинула королевскую пешку на два поля. Пол прикрыл руками лицо, чтобы противник не смог заметить охватившего его волнения.

Так, итальянская. Этого и следовало ожидать, сейчас он предложит мне гамбит Эванса — и я приму его. Что это? Нет, он не предложил гамбит Эванса, он сыграл d3! Он хочет спокойной, самой спокойной игры. Но это значит… это значит, что он боится меня! Спокойствие. Да, он боится, он избегает осложнений. Очень хорошо. Этого слона нужно оттеснить. Вот так. Теперь пора провести удар в центре. Если он разменяет ферзей, эндшпиль будет в мою пользу. Нет, он не меняет ферзей… Но теперь у белого коня нет хорошего поля, а я захвачу ладьями обе центральные линии. Вот так. Пусть он меняет лёгкие фигуры, у меня останется слон против коня. Хороший слон — против плохого коня. Очень хороший слон, который сейчас прицелится на белого короля.

Ага, он собирается меняться ладьями. Но нет, это не проходит, здесь есть любопытное опровержение… Спокойствие, Пол, спокойствие!..

Пол откинул голову на спинку кресла. На потолке был гобелен, изображавший охоту на оленя. Охотники в зелёных камзолах трубили в рога и шпорили зелёных коней.

Он опустил глаза. Томпсон трудолюбиво сопел, уткнувшись в доску. Неужели он не видит замаскированного удара?

Томпсон протянул руку к ладье, и сердце Пола замерло: если естественный ход ладьёй будет сделан, он побьёт пешку с шахом, а затем… Затем быстро выиграет. Внимание!

Томпсон отнял руку и принялся чесать нос. Пол стиснул зубы. И вдруг Томпсон быстро и решительно сыграл ладьёй. Пол вздрогнул. Неужели он ошибся, чего-то недоглядел? Проверить, не торопиться! Да, всё правильно. Томпсон просто зевнул! И Пол побил с шахом дважды защищённую пешку. Томпсон оторопело взглянул на него, на доску, снова на него и опустил голову на руки. Пол отошёл от стола. Ему хотелось запрыгать, он кусал губы, сдерживая смех.

Томпсон задумался надолго. Лихтенгейн уже успел выиграть. Белокурый Паульсен, откинувшись на спинку кресла, беззвучно шевеля губами, рассчитывал финальную матовую комбинацию.

Пол вернулся к своему столу и быстро заставил Томпсона сдаться.

Вторую и третью партии Томпсон проиграл почти без борьбы, он был совершенно подавлен и играл, словно обречённый.

Со счётом 3:0 Пол Чарлз Морфи (Луизиана) вошёл в четвертьфинальную восьмёрку.

В восьмёрке жребий свёл Пола с судьёй Миком, которого он хорошо знал по Новому Орлеану. Он знал, что играет сильнее Мика, и Мик тоже знал это. Когда они уселись за столик, внешняя разница была разительнее, чем между Давидом и Голиафом.

— Я положу вас в карман, юноша! — пошутил Мик перед началом игры, но Пол только усмехнулся.

Он снова выиграл со счётом 3:0, и Мик ничуть не удивился этому. Теперь только Пола заметила нью-йоркская пресса.

Фред Эдж, репортёр «Громовержца», напечатал коротенькую заметку об энергичном стиле молодого южанина, который буквально «съел» обоих своих противников. Он принёс Полу газету, но тон заметки не понравился тому, он принял Эджа холодно.

Кроме Пола, в четвёрку попали Паульсен, Лихтенгейн и черноглазый Рафаэль, доктор медицины, родители которого, натурализовавшиеся итальянцы, держали когда-то зеленную лавку в Гарлеме. Черноглазый Рафаэль играл быстро и находчиво, но поверхностно, медлительному и основательному Людвигу Паульсену он не мог быть серьёзным противником.

Полу досталось играть с Лихтенгейном. Рыжеватый пруссак сильно волновался, весь апломб слетел с него, он дёргался и нервно грыз сигару.

В первой партии Лихтенгейн так забаррикадировался, что ни один из партнёров не мог играть на выигрыш.

Вторую и третью партию Пол выиграл уверенно. В четвёртой он разгромил Лихтенгейна в двадцать пять ходов, затратив на партию всего пятнадцать минут. Он вполне понял Лихтенгейна и видел его насквозь.

Они остались в финале вдвоём — смуглый маленький Пол и медлительный белокурый Людвиг Паульсен.

Газеты насторожились: наконец-то американский маэстро, уроженец Штатов, оказывает сопротивление выходцам из Европы.

Наконец-то есть надежда! Репортёры затаили дыхание.

Конгресс, закрываясь, подтвердил решение судейской коллегии: матч между двумя финалистами должен играться до пяти выигранных — без зачёта ничьих.

Незаметно пришёл ноябрь. Холодные туманы повисли над Гудзоном, деревья на скверах сгибали оголённые ветви.

Пол жестоко мёрз, но не обращал на это внимания.

Он купил себе тёплое пальто (такое тёплое, какого у него никогда не было на родине) и полностью отдался матчу с Людвигом Паульсеном. Ставка была велика, Нью-Йорк и вся страна следили за борьбой. Время лёгких побед миновало, против Пола играл опытный и хладнокровный мастер, готовый сражаться до конца. Людвиг Паульсен вообще был очень сильным шахматистом, в игре же без часов (а часов ещё не было) он становился поистине тяжёлым партнёром. Медлительность его мышления вошла в поговорку.

Редкая партия длилась у него менее восьми часов. Полу удалось выиграть первую партию после сложной, изнурительной борьбы. Вторая партия длилась пятнадцать часов. Пол и в ней добился выигрышного положения, но поторопился и упустил победу. Он не мог простить себе этой поспешности, плохо спал ночь — и в результате проиграл на следующий день третью партию матча. Это было первое поражение за много лет.

Ночью он долго ворочался в постели, сна не было.

В середине ночи Пол встал, оделся и пошёл бродить по пустынным улицам чужого города. Шёл дождь, такой мелкий и холодный, какого никогда не бывает на Юге.

Газовые фонари бросали жёлтые блики на мокрые плащи полицейских. Редкие прохожие бежали, прикрывшись зонтами, отлакированными дождём. Пол шагал, не чувствуя, как стекают водяные капли по его лицу.

Неужели Паульсен сильнее его? Нет, этого не может быть.

Ведь я выиграл первую партию и должен был выиграть вторую. Это значит, что я могу выиграть у него. Я должен выиграть. Я проиграл третью лишь потому, что слишком расстроился из-за второй. Это ценный урок: шахматист не может, не имеет права расстраиваться из-за того, чего уже нельзя поправить. Он должен уметь отказаться от всех и всяческих сожалений. Сделанного не вернёшь, а сожаления могут погубить тебя завтра. Шахматы жестоки, середины в них нет. Надо быть либо победителем, либо побеждённым.

Так вот, я хочу быть победителем — и буду им. Это моя единственная возможность показать миру, кто я такой. Второй такой возможности, вероятно, не будет никогда. Мне надо только одно — откинуть путы, заставить себя играть в полную силу. Этой силы я и сам ещё не знаю, но я знаю твёрдо, что она есть. Я должен добраться до неё, вытащить её на поверхность.

Паульсен силён в защите, но в атаке я сильнее его, он тяжел и медлителен. И я должен победить, ибо ставки неравны: Паульсен и проиграв останется Паульсеном, а я…

Мгновенный холод обжёг ступню, башмак захлюпал.

Пол продолжал шагать по земле древнего индейского острова Манхэттена, ставшего сердцем одного из самых больших городов мира.

Паульсен избегает открытой игры, чёрными он играет любимую свою сицилианскую с ранним выходом ферзя. Неужели это хороший вариант? Навряд ли… Вернее, он должен как-то опровергаться, и мне придётся поискать — как именно… Игру белых наверняка можно усилить. А что, если…

Пол остановился и постоял минуту. Затем он бегом кинулся в гостиницу и расставил шахматы.

Утро застало его за доской. Он не ложился, но любимый вариант Паульсена был детально изучен, и в игру белых были внесены важные усиления. Четвёртая партия окончилась вничью, хотя и протекала с преимуществом Пола.

В следующей партии (снова была сицилианская) Пол пожертвовал пешку в дебюте. Паульсен неосторожно принял жертву, чёрный ферзь запутался среди белых фигур и вскоре погиб.

Это был перелом.

Боевой дух Паульсена пошатнулся. Пол начал выигрывать. В нём быстро росло горделивое сознание собственной силы, он начал рисковать, комбинировать, жертвовать фигуры и пешки. В одной из партий он пожертвовал Паульсену ферзя за лёгкую фигуру. Две ладьи и два слона развели такую бешеную активность, что белые были вынуждены сдаться на двадцать восьмом ходу.

Паульсен защищался угрюмо и молчаливо, но ничего не мог противопоставить ему, кроме усидчивости и упорства.

Пол выиграл ещё две партии подряд и закончил матч со счётом 5:1 при двух ничьих.

Цель его была достигнута, Америка обрела чемпиона.

X

Сент-Деннис — отель, Нью-Йорк. 16 ноября 1857 года. Мистеру Шарлю Амедею де Мориану, эсквайру, Новый Орлеан, Луизиана.

Дорогой Шарль!

Оба твоих милых письма дошли до меня. Я счастлив, что могу сообщить тебе о том, что твоё поручение, в основном, выполнено. За исключением «Тысячи партий» Дж. Уокера, я достал для тебя все шахматные книги, которые ты хотел иметь. Ты должен оценить финальный результат моего матча с Паульсеном — счёт 5:1 при двух ничьих. Можно бы написать тебе очень много, но лучше мы поговорим обо всём, когда я вернусь в Новый Орлеан. Есть новости, которые тебя удивят; если ничто меня не задержит, я покину Нью-Йорк на будущей неделе. Однако меня вполне могут задержать.

Я предложил любому игроку Нью-Йорка матч на пешку и ход вперёд. Если этот вызов будет принят, я надеюсь, что шахматисты Нового Орлеана поддержат меня и не побоятся на меня поставить. Кроме того, я собираюсь сыграть несколько партий против нью-йоркцев, играющих по консультации (т.е. совещаясь между собой).

Пожалуйста, не подумай сгоряча, что между мной и нью-йоркскими шахматистами пробежала чёрная кошка. Мой вызов направлен исключительно против мистера X, обладающего непомерным шахматным тщеславием. Он проиграл мне на равных восемь партий подряд, но отказался принять фору в пешку и ход, которую я вполне успешно давал Маррашу и другим сильным шахматистам. Пусть скажут другие, имел ли я право предложить ему такую фору. Однако высокомерие и самомнение мистера X оказались столь велики, что больше мы никогда с ним не играли.

Искренне твой Пол Морфи

ПОСТСКРИПТУМ. Не забудь поговорить с Руссо, дедом ле Карпантье и всеми новоорлеанскими шахматистами, которые захотят на меня поставить.

Однако Пол пробыл в Нью-Йорке дольше, чем рассчитывал. Вызов всех желающих получить пешку и ход вперёд отнюдь не привлёк несметных толп: нью-йоркцы успели понять, с кем они имеют дело. Весьма благоразумны оказались они и при определении суммы ставок. Лишь три игрока приняли дерзкий вызов — Шультен, старый Стэнли и неугомонный судья Мик. Они были разбиты один за другим без всякого сопротивления.

На скромном чествовании, которое было устроено победителю турнира, Пол получил в подарок красивый ценный сервиз из шести серебряных кувшинов и двенадцати стаканчиков. На каждой вещи было выгравировано, кому и в честь чего она преподносится.

Нью-йоркские и провинциальные газеты вцепились в Пола мёртвой хваткой. Все они напечатали статьи о первом чемпионе Соединённых Штатов, и все уговаривали юного героя не останавливаться на достигнутом, а идти дальше. Газеты не жалели красивых слов, они называли Пола «глубочайшим стратегом всех времён», «южным чудом», «надеждой и гордостью Америки».

Пол только усмехался, читая эти статьи, он понимал, чьих рук это дело. Однажды у Гиппа к столику Пола подсел Фред Эдж, ставший одним из самых рьяных его поклонников.

Долговязый и бледный Эдж долго сидел возле завтракавшего Пола, пощипывая белобрысые усики. Затем он заговорил напыщенно и витиевато, в южном стиле.

— Мистер Морфи, сэр! Я англичанин по крови, по воспитанию и чувствам. Тем не менее, я ваш самый искренний и горячий поклонник. Через неделю я уезжаю в Англию навсегда. Вы разрешите мне быть там вашим герольдом?

— Чем? — удивился Пол.

— Вашим герольдом, сэр. Американская шахматная ассоциация собирается на днях опубликовать от вашего имени вызов всем шахматистам мира.

Этого Пол не знал, никто не предупреждал его. Он задумался и отвечал Эджу рассеянно, не слыша собственных слов.

Наконец после бесконечных рукопожатий Эдж ушёл, а Пол потребовал ещё пива и начал размышлять.

Оказывается, на Севере всё обстояло совсем иначе.

У себя в Луизиане Пол никогда не думал, что шахматная победа — его или кого-то другого — может вызвать такой резонанс — восторг и газетную шумиху. В Новом Орлеане в шахматы играло несколько десятков человек, все они принадлежали к верхушке общества. Кого интересуют шахматы, кроме шахматистов? Никого! А разве здесь, в Нью-Йорке, шахматистов так уже много? Их больше, чем в Луизиане, их сотни. Но не эти же сотни создают газетный ажиотаж. Значит, здесь о шахматах кричат не только шахматисты, но и те, кто ничего в них не понимает. Зачем они делают это?

Мысли Пола шли правильно, но понять положение полностью он, разумеется, не мог, ибо не видел всей картины в целом.

Пол появился на нью-йоркском горизонте удивительно своевременно. Богатый промышленный Север собирался идти в наступление. Начинался первый этап борьбы за роль мировой державы, за новые рынки, за проникновение на иные континенты.

Полу суждено было стать добрым предзнаменованием, знаменем надежды. Мало кого из американцев интересовали шахматы сами по себе. Но после Даниэля Уэбстера ни один американец не добивался европейской известности, а этот луизианский парнишка сможет, пожалуй, отлупить всех европейских чемпионов! Во всяком случае, на него не жаль поставить пару долларов.

Так рассуждали многие, и в этом был секрет внезапной популярности Пола.

Тем не менее, вызов от имени американской ассоциации всем игрокам мира так и не был брошен. В самой ассоциации нашлись благоразумные граждане, которые явились к полковнику Миду и заявили хором:

— Да, он бьёт нас, ибо лучше знает теорию. Но во встрече с европейскими маэстро он не имеет никаких шансов на успех, а мы можем оказаться в смешном положении.

Полковник Мид струсил и снял своё предложение.

Узнав об этом, Пол в тот же день выехал обратно в Новый Орлеан. Его встретили там горячо и радостно. Блестя глазами, визжала от восторга Эллен, толпы незнакомых людей кричали: «Ура молодому Морфи!» — увидев Пола на улице.

Лишь небольшой кучке крупных плантаторов его успех пришёлся не по вкусу. Это были те люди, чья тлетворная деятельность привела страну немного лет спустя к войне. Сепаратисты и впрямь полагали, что они в силах организовать и построить второе крупное государство на Североамериканском материке. Это государство грезилось им как цитадель феодализма, как рай и отрада рабовладельца. Они давно уже задумали отделиться от Соединённых Штатов и лишь выжидали удобного момента. Общенациональный герой был им не нужен, они делали вид, что не понимают успеха Пола или не замечают его. Но до поры до времени они молчали.

За время отсутствия Пола в Новом Орлеане был организован шахматный клуб, и Пол был тут же избран его почётным председателем. В его честь устраивались банкеты и обеды, ораторы захлёбывались и били посуду.

Миссис Тельсид немедленно отобрала у Пола серебряный сервиз и расставила его в художественном беспорядке в гостиной дома на Роял-стрит. Её гости и музыкальные завсегдатаи могли читать выгравированные на серебре надписи и задавать восхищённые вопросы, сколько душе угодно.

— Может быть, мама, мне не следовало принимать этого сервиза? — поддразнил как-то мать Пол. — Мне думается, он стоит тысячи полторы долларов…

Мисис Тельсид вскочила так стремительно, что едва не опрокинула арфу. (Рояль надоел ей, она играла теперь только на арфе и писала романсы для арфы со скрипкой.)

Она не сказала ни слова и величественно вышла из комнаты. Пол пожалел о сказанном ещё до того, как дверь закрылась за ней.

Весь кружок новоорлеанских шахматистов с восторгом говорил о том, что Пол Морфи ни капельки не изменился.

Он по-прежнему охотно играл со своими старинными партнёрами, давал вперёд пешки и фигуры, разговаривал и смеялся, пожалуй, даже чаще, чем раньше.

Однажды Шарль де Мориан в отсутствие Пола подал шахматистам блестящую идею. Её горячо обсуждали и, наконец, приняли почти единогласно.

Какой смысл вызывать всех шахматистов мира, даже не называя их по именам? Разве не лучше вызвать одного, но непременно сильнейшего? Кто сейчас бесспорно самый знаменитый шахматист мира? Разумеется, лондонец Говард Стаунтон, шекспиролог и литератор, победивший всех крупнейших шахматистов Европы!

Так в шахматном клубе Нового Орлеана зародилась мысль об организации матча между Полом Морфи и Говардом Стаунтоном.

Сам Пол вполне одобрил эту мысль, но заявил, что заниматься её осуществлением он не будет. Этого и не требовалось.

Группа состоятельных джентльменов выразила согласие поставить на Пола Морфи любую сумму «от ста до тысячи фунтов», то есть от пятисот до пяти тысяч долларов.

Такая сумма должна была, казалось, заинтересовать мистера Стаунтона. Заручившись материальной базой, инициативная группа выработала условия и регламент предполагавшегося матча и отослала их в Лондон — непосредственно Говарду Стаунтону.

Условия эти были весьма либеральны и великодушны, так оценил их и сам Стаунтон. К сожалению, однако, они содержали один совершенно неприемлемый пункт…

После того как конверт был отправлен в Лондон, наступило напряжённое ожидание. Оно затянулось, мистер Стаунтон не торопился отвечать. Наконец ответ появился, но не в форме ответного письма, а в виде статьи в газете «Иллюстрэйтед Лондон ньюс». В этой популярной газете Говард Стаунтон руководил шахматным отделом, выходившим каждую субботу.

В его статье американские нахалы получили достойную отповедь. Им популярно объяснили, что мистер Стаунтон — это мистер Стаунтон, то есть персона. Он человек в летах, не вертопрах и не мальчишка. У него масса обязанностей, общественных и семейных как у отца семейства, мужа и гражданина. Его исследования о Шекспире с нетерпением ожидаются тысячами читателей, а издатели отнюдь не расположены долго томить публику ожиданием.

(Мистер Стаунтон был горячим сторонником теории, гласящей, что не Шекспир главное, а примечания к нему.)

В заключение говорилось, что, хотя успехи юного луизианца совершенно несравнимы с успехами мистера Стаунтона, мистер Стаунтон, по всегдашней своей доброте и снисходительности, охотно скрестит оружие с молодым мистером Морфи, если тот соберётся приехать на Европейский континент. Здоровье мистера Стаунтона, хрупкое и драгоценное, не допускало и мысли о трансатлантическом путешествии. Только в Европе мистер Пол Морфи мог быть посвящён в рыцари шахматного ордена, а его гроссмейстер, мистер Стаунтон, мог бы надеть ему рыцарские шпоры. Очень жаль, что у почтенных американских джентльменов не хватило ума, чтобы понять это без разъяснений.

Новоорлеанцы поморщились, прочитав эту статью.

Пол весело смеялся.

— Он прав, джентльмены! Он пожилой человек и шахматист установившейся репутации. Конечно, не он должен ехать ко мне, а я к нему. Жаль только, что это сейчас невозможно…

Члены клуба молча переглянулись.

— А сейчас пойдёмте в зал, джентльмены! — закончил Пол. — Я попробую сегодня сыграть вслепую на четырёх досках.

* * *

Полу мучительно хотелось увидеться с Мэй, но он категорически запретил себе это. В письме, написанном им перед отъездом на нью-йоркский конгресс, он заявил, что вернётся либо великим шахматистом, признанным всем миром, либо не вернётся совсем. Он победил в Нью-Йорке, но было ли это успехом мирового класса? Многие опытные шахматисты Севера утверждали, что в Европе играют значительно сильнее, что американским шахматистам далеко до европейских, с которыми Пол ещё ни разу не встречался.

Нет, он не мог увидеть Мэй, не выполнив своего обещания.

Странным образом, но для Пола лишь через победу над Стаунтоном, сильнейшим шахматистом эпохи, шёл путь к Мэй…

И Пол начал готовиться к матчу со Стаунтоном; как будто условия этого матча уже были подписаны. Стаунтон отказался приехать в Новый Орлеан? Это ничего не меняет, рано или поздно он принесёт Мэй скальп Говарда Стаунтона и бросит к её ногам… Этот скальп оправдает всё: его образ жизни, нерешительность, робость, стремление уклониться от встреч…

Пол никому не говорил ни слова, но чуткий Шарль отлично улавливал его мысли. Под его давлением Руссо и другие любители Нового Орлеана написали в Лондон второе письмо, оставшееся без ответа. Казалось, всё потеряно, когда из Лондона пришёл заказной пакет. В нём не было письма Стаунтона с его согласием, но было нечто другое — Британский шахматный союз приглашал мистера Пола Чарлза Морфи (Луизиана) участвовать в качестве гостя на очередном съезде союза, который намечено провести в городе Бирмингэме в июне или июле 1858 года.

В приглашении довольно глухо указывалось, что там же должен состояться и шахматный турнир, и не указывалось вовсе, приглашается мистер Морфи как участник съезда и турнира или только как участник съезда.

Впрочем, это не имело практического значения, так как Пол принял решение мгновенно. Он прекрасно понимал, что неприятных разговоров с матерью и Эллен не избежать, но разве мог он упустить такой блестящий шанс!

В первых числах апреля Пол написал в Англию, что благодарит за приглашение и постарается им воспользоваться. С той же почтой он сообщил Эджу, что рассчитывает быть в Англии в июле и просит «заранее провести все необходимые подготовительные мероприятия». Он сам не очень хорошо знал, что подразумевалось под этой деловитой формулой, но твёрдо знал одно — если он будет в Англии, Стаунтону придётся играть с ним матч.

— А Стаунтон не обманет тебя, Пол? — озабоченно спросил Мориан. — Ты приедешь в Европу, а Стаунтон скажет, что он болен и не расположен играть.

— Надо постараться, чтобы Стаунтон не сказал этого! — запальчиво ответил Пол. — Мистер Стаунтон — благородный английский джентльмен, он не может изменить своему слову!

— Аминь! — сказал Мориан.

С тяжёлым чувством Пол начинал разговор с Эллен, но чуткая девушка успокоила его с первой минуты. Как только он упомянул о том, что победа над Стаунтоном даст ему возможность просить официально руки Мэй, Эллен преобразилась.

Сияя глазами, она сама просила его:

— Поезжай в Европу, Пол, поезжай непременно! Не думай о нас, мы будем тебя ждать — и дождёмся. Ты любишь Мэй, и Мэй любит тебя, не может не любить… Ты вернёшься чемпионом мира, национальным героем… Джеральд Аллисон не сможет отказать тебе!

Пол поцеловал сестру, отправился в банк и снял со счёта ещё пять тысяч. Часть расходов ему возместят, но нельзя же ехать без денег в такую даль и на столь неопределённый срок, не так ли? Затем Пол заказал на завтра билет на пароход, идущий вверх по реке. На этот раз он не собирался останавливаться в Вашингтоне и решил пересаживаться так, чтобы попасть в Нью-Йорк кратчайшим путём.

Лишь проделав всё это, Пол решился на заключительный разговор с миссис Тельсид.

На его счастье, мать была в хорошем расположении духа.

Работа над оперой «Луиза де Лоррэн» шла успешно, писался уже третий акт, в котором арфа делала чудеса… Миссис Тельсид возобновила свои музыкальные четверги, знаменитые в Новом Орлеане. На этих вечерах профессионалы-музыканты встречались с любителями в мирном музыкальном соревновании. Попасть на вечер к миссис Морфи было не просто, любой житель города считал это для себя высокой честью.

Когда Пол вошёл к матери, миссис Тельсид была чрезвычайно озабочена: квартет профессиональных музыкантов, помогавший ей в работе над оперой, явился не в полном составе, не хватало второй скрипки.

— Увы, миссис Тельсид, его надо понять! — сказала первая скрипка. — Наш друг понёс тяжёлую потерю. У него умер ребёнок, сегодня он хоронит его.

— Какой ужас! — схватилась за виски миссис Тельсид.

— Что вы, миссис Тельсид! — вступился виолончелист, понявший неправильно возглас хозяйки. — Наш друг может опоздать, но никак не может не прийти совсем! В конце концов ведь и ребёнок-то был совсем маленький — вот такой!

— Итак, отныне скорбь измеряется в дюймах! — серьёзно сказал вошедший Пол. — Мамочка, можно тебя на минутку?

Они отошли к окну.

— Дело в том, мама, что мне придётся поехать на несколько месяцев в Европу, — непринуждённо сказал Пол. — Меня пригласили в Англию на очень почётный съезд, я никак не могу отказаться.

Миссис Тельсид пытливо смотрела на сына.

— Ты уверен, что не можешь отказаться, Пол?

— Совершенно уверен, мамочка. Кроме того, что плохого в том, что я проедусь в Европу? Ты сама говорила, что стоит предпринять такую поездку просто так, чтобы пополнить образование.

Мать смотрела в окно мимо Пола, брови её дёргались.

— Мы ждём вас, миссис Тельсид! — крикнул один из оркестрантов.

И она решилась.

— Ты не забыл моих слов, Пол?

— Каких слов, мамочка?

— О том, что джентльмен не играет на деньги, и о многом другом… Ты помнишь своё обещание?

— Как же я могу забыть его!

— Хорошо, Пол, тогда ты можешь ехать. Когда ты отправляешься?

— Завтра утром, мамочка.

— Так срочно?

— Времени совсем мало, мамочка.

— Хорошо. Я встану пораньше и соберу твои чемоданы.

— Эллен уже собрала их.

— Тем лучше. Перед отъездом зайди со мной проститься.

— Разумеется, мамочка!

И довольный Пол выскользнул из гостиной, откуда уже неслись звуки увертюры. Он постоял за дверью и отправился прощаться с Эллен.

На следующий день, 26 мая, Пол выехал на пароходе «Натчез». Он прибыл в Нью-Йорк 8 июня.

9 июня, даже не повидавшись ни с кем из нью-йоркских шахматистов, Пол отплыл на трансатлантическом лайнере «Аравия» в Старый Свет. Он не хотел привлекать внимания к своей поездке.

Он ехал завоёвывать Европу и Мэй совершенно один, никому не известный и свободный как птица.

Одиночество не мешало ему. Пол был счастлив, как мальчишка, в первый раз вырвавшийся на свободу.

XI

«Аравия», лайнер первого класса, шла на восток.

Вздымаясь и опускаясь, нос её резал зелёную воду Атлантики, и жирно шлёпали рассеченные воды по выпуклым чёрно-белым бокам корабля.

Погода стояла отличная.

Долгие летние дни просиживал Пол на палубе, на полосатом, парусиновом шезлонге, лениво следя за облаками, плывущими в небе. Пол ехал один. Клубы в Новом Орлеане и Нью-Йорке предлагали ему провожатого, но он предпочёл отказаться. Отказался он и от денег. Деньги у него были — он не хотел ничьей помощи, он должен был победить Европу один на один.

Он был один и совершенно счастлив.

Через двенадцать дней — время, близкое к рекорду тех лет, — «Аравия» вошла в Ливерпульский порт. Пол пересел в железнодорожный вагон, хоть этот вид сообщения ему совершенно не понравился. Высадившись на лондонском вокзале, Пол с трудом нашёл кэб. Никто не встречал его, он слегка обиделся.

Он приказал везти себя в гостиницу. Краснолицый кэбмен в цилиндре с кокардой влез на высокие козлы позади седока и щёлкнул бичом.

Через полчаса Пол был на Стрэнде. Коридорный, похожий на министра, отвёл Пола в просторную холодную комнату и попросил уплатить за неделю вперёд. Пол уплатил и лёг спать.

Через час он проснулся, ему было холодно. Пахло пылью и плесенью, где-то под полом скреблась мышь.

Пол позвонил и попросил растопить камин. Его лихорадило.

Заспанная горничная, похожая на кильку в локонах, растопила камин, посмотрела на Пола выжидательно, зевнула и вышла.

Дрожа под одеялом, Пол пристально глядел в огонь.

Шурша, распадались огненные холмики, оранжево-чёрные тени бегали по ним. Мышь продолжала скрести.

Пол согрелся и уснул.

Проснулся он поздно и сразу вспомнил, что сегодня — 22 июня, день его рождения. Ему исполнился двадцать один год.

Пол усмехнулся под одеялом. Сегодня уже могла бы состояться церемония допущения в суд… Но стоит ли спешить? Перед ним — бесконечно долгая жизнь, адвокатура успеет, десять раз ему опротиветь. Сейчас перед ним стоят более важные, более ответственные задачи. Надо решать их, а адвокатура подождёт.

Так обычно рассуждает Юность.

Пол оделся и пошёл завтракать. Он сел у окна и потребовал газеты. Ни в одной из лондонских газет не было ни строчки о его приезде, Лондон не знал о нём.

Пол удовлетворённо улыбнулся, но где-то в глубине души равнодушие прессы обидело его. Как примирить это противоречие, он не знал.

Прогуляв по Лондону весь день, Пол рано пообедал и отправился в шахматный клуб.

На протяжении веков шахматы пользовались весьма малой популярностью среди коренных англичан, всему предпочитавших сначала медвежью травлю, а затем бокс и футбол.

Интерес к шахматам зародили выходцы с Европейского континента. Великий Филидор прожил в Лондоне долгие годы, и вокруг него собралась небольшая кучка восторженных почитателей и последователей. Когда Филидор умер, сильнейшими игроками Лондона были его ученики: преподаватель Саррот, эмигрант де Бурблан, архитектор Паркинсон и торговец музыкальными инструментами Льюис. Реакционная деятельность Священного союза, в посленаполеоновскую эпоху пресекавшая всякое проявление свободной мысли в Европе, пополнила Лондон новой многочисленной волной политических эмигрантов. Русские, поляки, венгры, итальянцы — все они обосновались в Лондоне, и среди них было немало сильных шахматистов. Пришельцы оживили и развернули в Англии шахматную жизнь. Шахматные клубы стали насчитываться десятками, они существовали чуть ли не в каждом кафе. От бородатых поляков и итальянцев шахматная страсть передалась коренным лондонцам. В одном из кафе некий мистер Глидден организовал специальную шахматную комнату, ставшую впоследствии знаменитым «Диваном».

Глидден обставил в восточном вкусе заднюю комнату своей табачной лавки на Кинг-стрит в Ковентгардене. Он закупил несколько десятков шахматных комплектов; и предоставил всё это в распоряжение шахматистов. В «Диване» можно было также заказывать кофе и другие напитки.

В тридцатых годах XIX столетия дело пошло отлично, пришлось расширять помещение. Все известные шахматисты эпохи перебывали в «Диване». Здесь играли Попард, Фрэзер, Даниэлс, Сцен, Уильямс, Перригол, Александер и другие. Здесь начинал свою карьеру до того, как перебраться в кафе «Де ля Режанс», молодой Лионель Кизерицкий. Ветераны Льюис и Джордж Уокер, в 1833 году открывший первый в лондонской печати регулярный шахматный отдел, избрали «Диван» своим постоянным местопребыванием и почти не покидали его до самой смерти.

Здесь Говард Стаунтон получал коня вперёд, и здесь же он стал первым шахматистом эпохи.

Сент-Аман, Андерсен, Гаррвитц, Клиг — все знаменитости, бывая в Лондоне, обязательно посещали «Диван». Здесь они встречались с ведущими лондонскими шахматистами: Боденом, Барнсом, Бэрдом, Лэве, Фалькбеером, Уормолдом, Кэмпбеллом, Брайеном и другими. Иоганн Левенталь, обосновавшись в Лондоне в 1851 году, начал бывать в «Диване» постоянно.

В середине XIX века Лондон был шахматной столицей мира, нигде в другом месте люди не играли в шахматы так много и так азартно. Накал шахматных боёв в «Диване» напоминал исторические дни скакового дерби.

Некий мистер Хаттмэн решил создать «Дивану» конкуренцию и основал новый Вестминстерский шахматный клуб, также знававший славные дни. В 1833 году там играли свои матчи Лабурдоннэ и Мак-Доннель, а число членов клуба дошло до трёхсот человек…

Однако с 1838 года мистер Хаттмэн попал в полосу финансовых затруднений, и Вестминстер-клуб захирел: чем больше народу в нём обедало, тем невыгоднее это оказывалось хозяину.

Экономический расчёт был сделан неправильно.

Хаттмэн начал устраивать вечера карточной игры, и это немедленно отразилось на репутации клуба. Хаттмэн перешёл на музыкальные вечера, и первичная цель клуба стала постепенно теряться. Вскоре Хаттмэн обанкротился, клуб стал влачить жалкое существование, прозябая на подачках своих состоятельных членов. Наконец остатки Вестминстерского клуба влились в «Диван» и были поглощены им.

В пятидесятых годах неутомимый Джордж Уокер организовал новый шахматный клуб, названный Сент-Джордж-клубом, главным образом в его честь. Клуб начал работать в самом аристократическом квартале Вест-Энда, среди его членов насчитывалось немало громких дворянских фамилий: лорд Рочестерский, лорд Ревенсворт, достопочтенный Чарлз Муррэй, лорд Кларенс Пэджет, м-р Брук-Гревилль и прочие и прочие. Членов клуба было 150 человек, каждый уплачивал взнос в три гинеи ежегодно. Организационной частью заправлял энергичный и состоятельный мистер Б. Смис.

Однако и этот аристократический клуб оказался недолговечным. Финансовые дела его ухудшились, а мистеру Б. Смису вскоре надоело нести за свой счёт расходы и убытки. Секретарь Сент-Джордж-клуба мистер Томас Гэмптон даже предоставил для его нормальной работы собственную просторную квартиру на Кинг-стрит, но это ненамного продлило дни умирающего клуба.

Однако титулованные клубы Вест-Энда могли рождаться и умирать сколько им угодно. В Лондоне был ещё один клуб, не знавший ни упадка, ни финансовых затруднений. Он назывался просто «Лондонский шахматный клуб» и помещался в самом сердце Сити, возле государственного разменного банка.

Что общего между Каиссой и Маммоной? Как могло сочетаться величавое спокойствие шахмат с азартом биржевых маклеров? Оказывается, нет ничего невозможного в нашем мире.

Вот шумный ресторан Партелла. Комнаты первого этажа рядом с рестораном заняты биллиардными столами, здесь с утра до ночи слышится сухой костяной стук шаров.

Поднимемся выше — и мы попадём в настоящий старый Лондон и колыбель английских шахмат.

В правом углу сидит председатель клуба, учёный мистер Монгредьен, решительный человек с бакенбардами. Он один из сильнейших любителей Лондона. Монгредьен несколько слаб в дебютах, но умеет зато выкручиваться из самых безнадёжных положений, его тактической изобретательности нет конца. Рядом с ним — мистер Джордж Медлей, секретарь клуба.

Биржевой маклер по профессии, Медлей часто убегает на часок с биржи, чтобы сыграть партию в шахматы. Играет он энергично и напористо, как и полагается биржевому маклеру.

Члены этого клуба — трезвые и положительные люди, у них нет титулов, но суммы банковских счётов таковы, что на них можно купить полдюжины лордств.

В Лондонском шахматном клубе можно найти людей для любой сделки — они финансируют строительство железной дороги или любое ваше предприятие, если вы сумеете им понравиться…

Оглянитесь, и вы увидите некоронованных королей британского рынка. Это они ведут английскую коммерцию вперёд, через моря и океаны. Это они заставили английские пушки загреметь у ворот Пекина и открыли Японию для мировой торговли.

Отцы их овладели Индостаном и заложили основы британской колониальной империи. Дети в 1846 году заставили правительство отменить высокие пошлины на зерно во имя пресловутого «фритредерства», свободы торговли. Они заявили титулованной аристократии: «мы, люди среднего класса, банкиры, фабриканты и торговцы, являемся силой и величием Британии!»

Этим людям удалось ограбить половину земного шара, и они мечтают о второй половине.

Эти люди основали Лондонский шахматный клуб для самих себя, и они не позволят ему угаснуть. Не таковы люди Сити: если в клубе останется один член, он из собственного кармана будет поддерживать свой клуб до последнего пенни.

Лондонский шахматный клуб был основан пятьдесят лет назад, в 1807 году. Его первым председателем был мистер Огастэс Хэнкей, а членами-учредителями — сэр Астлей, знаменитый хирург сэр Иссак Лайон Голдсмид и другие.

Пока не было найдено собственное помещение, члены клуба встречались в кофейной Томаса в Корнхилле, на «Зерновом дворе».

Затем клуб перебрался в собственное здание. Здесь игрались исторические матчи Стаунтон — Гаррвитц, Гаррвитц — Горвиц, Гаррвитц — Уильямс и другие.

Сильнейшими игроками клуба были Монгредьен, Слоус, Дж. Уокер, Мэдли, Моод, Гринэуэй и Брэйн.

И всё же, прибыв в Лондон, Пол отправился не в Лондонский, а в Сент-Джорджский шахматный клуб: здесь он рассчитывал увидеть организаторов предстоящего в Бирмингеме британского шахматного съезда.

Погода испортилась, лил нудный лондонский дождик, проникающий, казалось, сквозь кожу. У Пола был сильный насморк, болела голова.

Войдя в зал Сент-Джордж-клуба, Пол разыскал мистера Томаса Гэмптона, секретаря, и представился ему.

Растерявшись на мгновение, Гэмптон громко представил Пола окружающим. Его встретили вежливо, но без особого любопытства. Пол был представлен как чемпион Соединённых Штатов, а это звучало не так уже громко.

Лондонцы учтиво взирали на хрупкого юношу, стоявшего перед ними, и отдавали должное его костюму и умению держать себя. Пол всегда был неравнодушен к своим туалетам. От новоорлеанского портного он умел добиться строгого шика и чистоты линий. Рубашка немного помялась в чемодане, но была снежной белизны и безупречного покроя. Лакированные ботинки на пуговицах обтягивали маленькие, как у ребёнка, ноги.

— Он похож на джентльмена! — на ухо сказал один из членов клуба другому.

— Но на мужчину не похож нисколько! — фыркнул тот.

Он был прав. Маленькое, точеное, безбородое лицо Пола выглядело странно среди лихих усов и солидных бак. Он слишком походил на девушку, переодетую в костюм английского дэнди. Бородачи невольно смотрели на него покровительственно.

— Мистер Морфи, сэр! — заявил Гэмптон, когда окончились приветствия. — Мы десять дней назад направили вам сообщение о том, что съезд переносится на вторую половину августа. Неужели вы не получили его?

— Очевидно, мы разминулись в пути! — с улыбкой ответил Пол. — Но в этом нет ничего страшного, джентльмены; я счастлив, что прибыл в Англию, и с радостью поживу среди вас эти полтора месяца.

— Вы впервые в Европе, мистер Морфи?

— Впервые, мистер Гэмптон, и надеюсь увидеть здесь много интересного. А теперь вы, быть может, предложите мне партнёра для лёгкой партии?

Из игроков первой силы не присутствовало никого. Мистер Гэмптон несколько растерянно подвёл к Полу молодого юриста Льюиса, не имевшего никакого отношения к своему знаменитому однофамильцу. Пол управился с ним за десять минут. Это была первая победа на двадцать втором году его жизни, начавшемся лишь сегодня. Пол вновь подошёл к Гэмптону и сказал ему, что охотно скрестил бы оружие с кем-нибудь из сильнейших игроков клуба.

— Пожалуйста, мистер Морфи! — радушно ответил секретарь. — Имеете вы какие-нибудь возражения против мистера Барнса, видного члена нашего клуба?

— Возражений нет, мистер Гэмптон.

— Отлично. Каков будет размер ставок?

Пол поморщился.

— Нельзя ли обойтись вообще без ставок, мистер Гэмптон? — тихо спросил он.

Гэмптон поглядел на Пола удивлённо и несколько презрительно (или Полу это показалось?).

— У вас нет средств, мистер Морфи? — спросил он тоже вполголоса.

Пол вспыхнул, но тут же сдержался.

— У меня есть средства, мистер Гэмптон, но я не люблю игры на ставку вообще! — сказал он отрывисто. — Впрочем, если ваше обыкновение таково, я готов принять любую ставку!

— Зачем же любую? — ласково сказал Гэмптон. — Мы можем установить совсем маленькую ставку. Скажем, пять фунтов партия. Согласны, мистер Морфи?

— Согласен.

— Вот и отлично. Вы очень сговорчивый партнёр, мистер Морфи, мне как организатору это весьма приятно видеть. Начать игру вы сможете хоть завтра. Или вы предпочитаете отдохнуть после путешествия?

— Я предпочитаю начать игру завтра, мистер Гэмптон!

— Очень хорошо. Я предупрежу Барнса и прошу вас быть здесь завтра в восемь вечера.

— До завтра, мистер Гэмптон!

И Пол ушёл из клуба. Он шагал по Стрэнду, предаваясь горьким мыслям. Стоило пересекать Атлантику, чтобы встретиться с каким-то безымянным Барнсом… Но делать нечего, начинать надо снизу, иначе до Стаунтона ему не добраться. Интересно, как он играет, этот Барнс. Чёрт возьми, завтра я покажу ему!

Но завтра он ничего не показал. Барнс оказался длинноногим шотландцем с лошадиным профилем, он честно зарабатывал свой хлеб, работая клерком в конторе, а к шахматному приработку относился столь же добросовестно и серьёзно.

Похрипывая вонючей трубкой, не произнося ни слова, Барнс умел долгими часами неподвижно сидеть за доской. Он отбил все атаки Пола и выиграл обе партии в эндшпиле.

Пол вернулся домой поздней ночью подавленный и опустошённый. Он искал себе оправдания в плохом самочувствии, но не нашёл его. Ведь оба проигранных эндшпиля он считал ничейными — как же мог, как смел он проиграть их!

На ночь Пол принял большую дозу снотворного, и ему удалось забыться.

На следующий день история повторилась. Барнс снова отбил все наскоки и выиграл обе партии.

Пол до утра ворочался в кровати, снотворное не действовало. Он десятки раз восстанавливал в памяти ход всех четырёх проигранных партий. Он играл их слабо, гораздо слабее, чем мог бы играть. Пол застонал от ярости, вспомнив, как Гэмптон с равнодушной вежливостью выразил ему своё сочувствие. Он закусил подушку, почти физическая боль терзала его.

За игрой наблюдало полдюжины зрителей, результат ничуть не удивил их. Приезжего мальчика учат играть, вот и всё.

Неужели Барнс играет сильнее Пола Морфи, чемпиона Соединённых Штатов? Неужели этот заурядный ремесленник силой опыта и трудолюбия сломит все его порывы, погасит их, как догоревшую свечу? Боже, но ведь таких игроков здесь много, их десятки и сотни!..

Пол вскочил с кровати и забегал в рубашке по комнате.

Его озарило, он понял истину, она была проста и жестока.

В Европе играли лучше, средний уровень был выше американского. Вот и вся разгадка. В Европе играли лучше, он должен был учесть это и быстро перестроиться.

Разве он, Пол Морфи, не умеет играть эндшпиль? Надо лишь отказаться от азартных атак. Надо всё время помнить о грядущем эндшпиле, всё время иметь его в виду. Раз в Европе играют так, значит, и ему надо постигнуть эту стратегию, овладеть ею. Это скучно, но ничего не поделаешь. Быть может, потом, сверху, он продиктует свою стратегию, ныне ещё неизвестные законы игры…

Тусклая заря забрезжила в стёклах, Пол вспомнил ослепительные рассветы Луизианы. Да, здесь всё иначе, и это он обязан понять и усвоить. Другого пути нет. Пол снова забрался в кровать и вскоре задремал. Проснулся он свежим и бодрым.

Чувство сделанного важного шага, ценного приобретения прочно держалось в нём и не уходило.

Вечером он легко выиграл у Барнса две партии, а на следующий день — ещё две.

Поскольку первая серия закончилась вничью со счётом 4:4, они уговорились сыграть вторую, из восемнадцати партий.

Игра началась на следующий день. Пол чувствовал себя значительно лучше, насморк прошёл, он начал привыкать к английскому климату. Он сразу же начал выигрывать партию за партией и закончил матч с разгромным счётом 15:3.

С Барнсом было покончено, Пол снова обрёл себя и уже не понимал: как мог он проигрывать этому Барнсу неделю назад? Это было совершенно непонятно, просто загадочно.

Мистер Томас Гэмптон довольно кисло поздравил Пола с победой и предложил ему нового противника — лондонского маэстро Бодена.

— Имейте в виду, мистер Морфи, — сказал он таинственно, — что Боден — сейчас один из сильнейших шахматистов мира. Мистер Иоганн Левенталь начинает стареть, мы далеко не уверены в том, что он играет сейчас сильнее Бодена…

— Хорошо, — сухо сказал Пол. — А каковы финансовые условия мистера Бодена?

— У него нет никаких условий. Мистер Боден — обеспеченный человек, он поставил единственное условие — играть по одной партии в вечер.

— Тем лучше! — весело сказал Пол. — Это будут настоящие шахматы!

Коренастый черноусый Боден принял Пола суховато, без тёплой нотки. Играть ему не хотелось, он согласился на уговоры мистера Гэмптона просто из лондонского спортивного патриотизма.

Впрочем, в победе он не сомневался, о чём и заявил спортивным репортёрам. Боден потребовал также, чтобы игра велась без зрителей, в закрытом помещении, при одном только судье.

Пол любезно соглашался на все условия лондонского маэстро. Ему нужно было играть, а играть он мог в любых условиях.

За одну неделю он разбил Бодена со страшным счётом 5:1. Это было неслыханно, Джордж Уокер на страницах своей газеты признался, что назвал бы лжецом всякого, кто утверждал бы, что Бодена можно разбить с таким счётом.

Сам Боден негодовал из-за того, что счёт матча появился в печати: он утверждал, что матч являлся неофициальным уже потому, что игрался без зрителей, и что поэтому счёт его не следовало публиковать. Он обвинял в этом Пола, и отношения между ними навсегда остались холодными.

Впрочем, Пол не был виноват в том, что счёт матча просочился в печать. В свободный день он играл лёгкие партии в Сент-Джордж-клубе, когда к нему подошёл долговязый Фред Эдж, знакомый Полу по нью-йоркскому конгрессу.

Льстивый и искательный по-прежнему, Эдж мёртвой хваткой вцепился в Пола и уговорил нанять его, Фреда Эджа, в личные секретари без жалованья на всё время пребывания Пола в Европе.

Эдж чувствовал нюхом, что вокруг заморского гостя журналисту найдётся чем поживиться. У Пола не хватило жесткости, чтобы отвергнуть домогательства Эджа. Он пригласил его в секретари — и заложил основу ряда неприятностей в будущем.

Видимо, через Эджа и проникли в лондонскую печать результаты матча Морфи — Боден.

Счёт был столь внушителен, что о Поле заговорили все газеты. Даже брюзгливый «Таймс» снисходительно одобрил «энергичную игру молодого американца».

А молодой американец тем временем разгромил лондонского маэстро Лэве с убийственным счётом 6:0.

Пол освоился с английским ритмом жизни, он чувствовал себя уверенно и знал сам, что игра его становится всё сильнее с каждым днём. Он берёг и холил свою растущую силу. Он понял своих учителей и сумел превзойти их.

Матч со Стаунтоном становился близкой реальностью, а пока… Пока Пол сыграл ещё матчи с опытным маэстро Бэрдом.

Этот матч игрался до десяти выигранных, и, когда Пол набрал десятое очко, у Бэрда было всего одно!

Десять — один!

Теперь зашумели все газеты. Спортивная честь Британии была в опасности, чужеземца надо было обуздать немедленно.

В конце июля начался матч Пола Морфи с Иоганном Левенталем, международным маэстро, венгром, обосновавшимся в Лондоне сравнительно недавно.

Если английские игроки не сумели оказать сопротивления американскому мальчонке, может быть, это сумеет сделать бывалый венгр?

XII

После серии блистательных побед у Пола нашлись друзья и сторонники. Эдж не отходил от него ни на шаг, писал за него письма на родину и заметки в лондонскую прессу. Но и помимо Эджа, совсем незнакомые люди подходили к Полу, чтобы пожать ему руку и поблагодарить за наслаждение, доставленное его игрой.

Когда он играл с Бэрдом, зрителей в клубе собралось так много, что приходилось ограничивать вход. После партии незнакомые джентльмены провожали Пола до гостиницы, забрасывая его вопросами на ходу. Этим стихийным проявлениям Эдж никак не мог помешать.

— Много ли вы занимались теорией, мистер Морфи? — спросил как-то один из поклонников Пола. Пол подумал и ответил:

— Нет, совсем немного. То, что мне могли дать книги, я взял от них ещё мальчиком. Сейчас я почти никогда не прибегаю к помощи книг.

Однажды, когда Пол неторопливо «дожимал» Бэрда в очередной партии матча, в зале появились двое джентльменов, не бывавших ранее. Их приход вызвал сенсацию, зрители зашептались, зашуршали, все головы обратились к вновь пришедшим.

Пол наблюдал за ними украдкой.

Один из вошедших был пресвитерианским священником — это было видно по чёрной одежде особого покроя и крахмальному воротничку, застёгивавшемуся на затылке. Он был мал ростом, краснолиц, толст и подобострастно обращался к своему спутнику — высокому рыжеволосому и тощему человеку лет сорока пяти. Рыжеволосый был одет нарядно и чуточку слишком молодо — в светло-серый сюртук, цветной жилет и палевые брюки.

На цепочке золотых часов болталось множество брелоков. Горбоносое лицо кирпичного цвета со светлыми, ледяными глазами казалось ещё уже от рыжих бакенбард, покрывавших впалые щёки. Оба джентльмена молча присели у камина.

Когда Пол под аплодисменты заматывал Бэрда, подошёл Томас Гэмптон и увлёк Пола к камину.

— Позвольте вам представить, мистер Морфи, выдающихся членов нашего клуба, — сказал он с деланной лёгкостью. — Преподобный отец Оуэн, он же «Альтер». Духовное лицо нуждается в псевдониме, это понятно… А это, мистер Морфи, наша гордость — мистер Говард Стаунтон…

Рыжеволосый сердечно протянул руку. Так вот он какой, этот Говард Стаунтон, загородивший ему путь к признанию! Заочно Стаунтон казался ему моложе и приятнее, не таким жёстким и угловатым.

Он любезно пожал поросшую рыжими волосами кисть Стаунтона и пухлую лапку Оуэна. Глаза священника блестели явной насмешкой, но Стаунтон держался любезно и общительно.

— Рассчитываете выиграть в Бирмингеме, мистер Морфи? — осведомился Стаунтон. — Ваше участие было бы большой приманкой для нашего съезда.

— Ещё не знаю, мистер Стаунтон… Я, собственно, приехал не для этого…

Пол умолк. Как сказать человеку в лицо, что ты пересёк океан специально для того, чтобы отнять у него гордое звание сильнейшего игрока эпохи? Как сделать это вежливо и с достоинством, никого не обижая? Пол схватился за обычный якорь спасения.

— Может быть, мистер Стаунтон, мы сыграем несколько лёгких партий? Мистер Бэрд нисколько не утомил меня сегодня…

— Не сегодня, мистер Морфи, — с ледяной любезностью ответил Стаунтон. — Я, видите ли, пишу важное исследование о великом Шекспире… Мои издатели ждут этой работы, я не имею времени для игры…

— Может быть, мы сыграем парочку консультационных партий, Стаунтон? — спросил подошедший Бэрд. — Скажем, мы с мистером Морфи против вас с Оуэном?..

— Мы сделаем из вас бифштекс! — фыркнул священник.

Стаунтон колебался. Ему интересно было сыграть с Морфи, но он слишком дорожил своим авторитетом, чтобы рисковать. Положение первого игрока мира далось ему нелегко, оно обязывало ко многому. А вдруг этот безусый щенок и впрямь играет так сильно, что может побить его! Правда, в консультационной игре всегда можно свалить ответственность на партнёра…

И Стаунтон ответил с подчёркнутой сердечностью:

— Мы непременно сыграем консультационные партии, мистер Морфи, но несколько позднее. Запишите это, Гэмптон. А пока, мистер Морфи, прошу вас посетить меня завтра вечером. Я живу неподалёку — Ричмонд-сквер 12, второй этаж… Приходите обедать, я познакомлю вас с миссис Стаунтон и всем моим семейством.

— Почту за честь, мистер Стаунтон! — поклонился Пол.

Стаунтон и Оуэн распрощались и вышли. Как обычно, двое или трое поклонников отправились провожать Пола. Пол досадовал, ему хотелось поскорее обсудить с Эджем проблемы завтрашнего дня. Приглашение Стаунтона застало его врасплох, ему надо было найти линию поведения и строго держаться её.

Наконец мелькнули фонари «Сент-Деннис-отеля». Пол распрощался с провожатыми и поднялся в номер. Эдж снял себе соседний номер, он считал своим долгом не расставаться с Полом. Сейчас Эдж кипел бурным любопытством.

— Как мне держать себя, Эдж? — спросил Пол.

— Я думаю, мистер Морфи, вам следует взять меня с собой! — проникновенно молвил секретарь. Пол покачал головой.

— Нет, Эдж, мне кажется, что это неудобно. Я приглашён один, мистер Стаунтон ясно сказал это.

— Зачем же тогда вы спрашиваете моего совета, мистер Морфи? — обиделся Эдж. — Идите один и поступайте, как вам заблагорассудится!

И Пол отправился в гости к Стаунтону. Он отправился один, обедал у Стаунтона, пил с ним кофе и имел долгий разговор в кабинете, при закрытых дверях.

Никто не знает, что произошло в тот вечер в кабинете Стаунтона. Играли они лёгкие партии или не играли? Каков был счёт? Ни Пол, ни Стаунтон никогда и никому не рассказывали об этой встрече, известно о ней стало из высказываний миссис Стаунтон, сделанных спустя много лет. Более или менее достоверно можно предположить следующее. Оба собеседника были умными и проницательными людьми, оба хорошо поняли и оценили друг друга. Но Пол был прямодушен и честен, а Стаунтон — коварен и хитёр.

Вероятно, уже тогда Стаунтон принял твёрдое решение — никогда, ни при каких обстоятельствах не вступать с Полом Морфи в единоборство за доской. Когда во исполнение этого решения пришлось лукавить, лгать, прибегать к запрещённым приёмам, Говард Стаунтон не остановился и перед этим. А вот этого Пол Морфи не сумел своевременно понять.

Во всяком случае, внешне встреча в доме Стаунтона не изменила ничего. При своей следующей встрече Пол и Стаунтон делали вид, что не знакомы.

Впрочем, тогда у Пола не было времени думать обо всём этом. Начался его матч с Иоганном Левенталем, и он потребовал всего его внимания, полного напряжения всех сил.

Они встретились довольно сухо. Левенталь вкратце упомянул об их первой встрече в Новом Орлеане восемь лет назад и подчеркнул, что именно это поражение заставило его вызвать на матч мистера Пола Морфи, как только такая возможность стала реальной.

Левенталь потолстел, лысина его заметно увеличилась, бородка поседела. Он держался холодно и надменно, успехи его за последние годы были очень велики, он имел все основания оспаривать у Стаунтона его высокое положение.

Матч Морфи — Левенталь игрался до девяти выигранных.

Сначала ставка предполагалась в пятьдесят фунтов стерлингов, но затем она была увеличена до ста. Деньги за Левенталя были внесены пополам членами Сент-Джордского и Сент-Джеймского шахматных клубов. Пол уплатил взнос из собственных денег, хотя их оставалось не так уж много. В Лондоне Пол поддался своей всегдашней страсти к щегольству и потратил много денег на свой гардероб. Он подумывал уже о том, чтобы затребовать из луизианского банка подкрепление…

Весь этот матч Пол играл с огромным удовольствием.

Умная, глубокая игра Левенталя радовала его, как ценный подарок, впервые он обрёл столь интересного партнёра.

Впервые Пол получал такое творческое наслаждение от шахматной игры. Вначале они выигрывали поочерёдно, счёт был 3:3. Спортивное напряжение росло, газеты помещали регулярно не только результаты всех партий, но и полный их текст с примечаниями мастеров. Зрители держали порой огромные денежные пари.

Число сторонников Пола беспрестанно возрастало.

В седьмой партии, отлично играя белыми, Левенталь добился выигрышной позиции, но попался в хитрую ловушку и внезапно проиграл. Незаслуженное поражение надломило его, после двадцатичасовой борьбы он проиграл восьмую партию.

Пол воодушевился. Одну за другой он выиграл ещё четыре партии, последние — без всякой борьбы.

Левенталь был сломлен. Газеты писали, что никогда ещё венгерский маэстро не играл так плохо, как на этот раз.

Никто не упомянул о том, что первую половину матча Левенталь играл отлично.

Общий итог матча был 9:3 в пользу Пола.

Левенталь срочно уехал в Бирмингем на всебританский шахматный съезд, а Пол задержался в Лондоне.

Уже после отъезда Левенталя в газете «Эра» появилась заметка о том, что 22 августа закончился матч Морфи — Левенталь. В ней говорилось, что Левенталь играл на этот раз ниже своей обычной силы, но что это ни в какой мере не умаляет заслуг мистера Морфи, заслуженно добившегося крупной победы.

В заключение говорилось, что мистер Морфи — столь же безупречный джентльмен, сколь и грозный шахматный противник.

Иоганн Левенталь всегда был корректным партнёром. Проиграв матч, он стал говорить и писать о победителе теплее, нежели говорил и писал до начала матча.

Иоганн Левенталь был честным человеком и любил шахматы бескорыстной любовью.

Зато в газете «Иллюстрэйтед Лондон ньюс», где шахматным отделом руководил Стаунтон, появилась заметка, написанная в довольно неприятном тоне. В ней говорилось, в частности, что Левенталь стареет, что никогда ещё он не играл так плохо, как в матче с Полом, и что победа досталась Полу слишком легко.

Заметка удивила и огорчила Пола, он не ожидал этого.

Вручая победителю призовую сумму, Томас Гэмптон поздравил Пола и улыбнулся:

— Бедняга Левенталь! — вздохнул он с притворной жалостью. — Он так рассчитывал на эти деньги!

— Он нуждается, мистер Гэмптон? — быстро спросил Пол.

— У него большая семья, мистер Морфи, — уклончиво ответил секретарь. — Он сравнительно недавно обосновался в Лондоне и даже не успел меблировать свою квартиру…

— Отдайте ему эти деньги, мистер Гэмптон!

Мистер Гэмптон, седовласый и благообразный, сдержанно улыбнулся.

— Это невозможно, мистер Морфи. Левенталь — спортсмен, он не возьмёт приза, которого не выиграл. Желаю вам всего наилучшего!

Он вышел из комнаты. Пол досадливо сморщился, он вовсе не хотел вырывать кусок изо рта голодных детей Левенталя. Чёрт бы побрал эти денежные дела! Как мучительно ненавидел он их с самого детства…

Пол взял шляпу и вышел на улицу.

На Стрэнде, в универсальном магазине «Смит и сыновья», Пол заказал полную меблировку пятикомнатной квартиры, уплатил сто пять фунтов десять шиллингов и написал на бланке доставки адрес: «Сити, Кинг-стрит 16, миссис Иоганн Левенталь».

Стояла чудесная погода, Пол с удовольствием осматривал достопримечательности Лондона и не помышлял о шахматах. Появление Эджа, нахмуренного и мрачного, быстро испортило ему настроение.

— Я полагаю, мистер Морфи, что вы делаете серьёзную ошибку, — угрюмо сказал секретарь.

— Что вы имеете в виду, Эдж? — насупился Пол.

— Вы обещали участвовать в бирмингэмском съезде — и совершенно забыли о нём. Англичане не простят вам этого!

— Я не забыл, Эдж. Бирмингэмский турнир ничего не даст мне. Даже первое место ни на шаг не приблизит меня к матчу со Стаунтоном, а меня интересует лишь этот матч.

— Надо считаться с интересами английских любителей, мистер Морфи. К турниру вы всё равно опоздали, вступать в него поздно. Но, на мой взгляд, вам совершенно необходимо поехать в Бирмингэм и провести там какое-нибудь эффектное выступление… Скажем, сеанс одновременной игры вслепую…

— Вы правы, Эдж! — сказал Пол. — Вот деньги, возьмите билеты сейчас же. Завтра утром мы с вами выезжаем в Бирмингем.

Эдж был совершенно прав. Пола встретили в Бирмингэме сдержанно, недовольство чувствовалось. В Бирмингэме собрался весь цвет английских шахмат, почти все английские маэстро и сильнейшие любители, среди которых выделялся мистер Киппинг, нотариус из Манчестера и отличный гамбитный игрок. Съезд успел закончить работу. Президентом Британской шахматной ассоциации был избран старый лорд Литтльтон, румяный, седовласый и необыкновенно учтивый. Пол принёс ему извинения за опоздание, но лорд Литтльтон сохранял обиженный вид. Тогда Пол решился:

— Мне думается, милорд, — сказал он небрежно, — было бы неплохо дать для участников турнира сеанс одновременной игры вслепую.

— Сеанс вслепую? На скольких же досках, мистер Морфи?

— Ну, скажем, на восьми…

Лорд Литтльтон разинул рот.

— Восемь досок вслепую одновременно против сильнейших шахматистов Англии?! Здоровы ли вы, мистер Морфи?

— Вполне здоров, лорд Литтльтон.

— Разрешите, мистер Морфи, представить вам мистера Эвери, президента бирмингэмского шахматного клуба.

Пол пожал руку джентльмену небольшого роста с живым и приятным лицом.

— Вы слышали, Эвери, что предлагает мистер Морфи?

— Слышал, милорд.

— И что вы скажете?

— Участники турнира навряд ли согласятся играть в сеансе, милорд, кроме одного или двух. Согласны ли вы на других партнёров, мистер Морфи?

— Я предпочёл бы сильных партнёров, мистер Эвери, но вы можете комплектовать состав участников по своему усмотрению.

— Отлично, мистер Морфи! Вы будете довольны составом, могу обещать вам это.

На следующий день о сеансе Пола Морфи вслепую на восьми досках было объявлено во всех бирмингэмских газетах.

— Он сошёл с ума! — кипятился лорд Литтльтон. — Первый в мире специалист по игре вслепую — это парижский маэстро Гаррвитц. Но и он никогда не играл более шести партий! Людвиг Паульсен с огромным трудом играл три или четыре. Я сам сяду играть в этом сеансе, чёрт возьми!

В восьмёрке оказалось трое участников турнира — Киппинг, Эвери и Литтльтон. Остальные предпочли отказаться и были заменены сильнейшими любителями.

Сеанс состоялся в пятницу вечером, в свободный день турнира, в зале бирмингэмского колледжа.

Пол был посажен в дальнем углу зала и подал команду:

— e2 — e4 на всех досках!

Завязалась борьба. Пол сидел в большом кресле, спинка которого закрывала от него участников и столы. Когда Пол устал, он сел поперёк кресла и перекинул ноги через его ручку. Пол ничего не записывал и выглядел совершенно свежим после шести часов напряжённой игры.

Лорд Литтльтон, в силу своего положения игравший на первой доске, был выбит первым. Та же судьба постигла мистеров Сальмона, Фримэна, Роудса, Уиллса и Керра. Эвери упорной защитой добился ничьей, а Киппингу удалось выиграть. Общий результат сеанса был 6½:1½ — Бирмингэмская публика устроила Полу овацию, никто ещё не видел ничего подобного. Отказ Пола от бирмингэмского турнира был прощён и забыт.

Турнир вскоре закончился. Несмотря на участие в нём самого Стаунтона, победителем вышел пятидесятивосьмилетний Иоганн Левенталь, только что проигравший Полу матч и обруганный газетами за «небывало слабую» игру. Всего через неделю этой игры оказалось достаточно для того, чтобы взять первое место в турнире. Левенталь сумел выиграть обе личные встречи у Стаунтона, и на второе место вышел бывший венский маэстро Фалькбеер.

Накануне возвращения в Лондон солнечным утром Пол неторопливо пересекал двор бирмингэмского колледжа, ставшего свидетелем его триумфа. С ним был Фред Эдж. Навстречу им шли Говард Стаунтон, лорд Литтльтон и Эвери.

Пол внезапно решился.

— Мистер Стаунтон! — вежливо сказал он. — Вы говорили, что будете непременно играть со мной матч. Могу я узнать, когда вы собираетесь осуществить своё намерение?

Кирпичное лицо Стаунтона потемнело.

— Мои издатели потеряют много тысяч фунтов, мистер Морфи, если я начну играть в шахматы сейчас. Мне необходимо закончить рукопись, лишь тогда я смогу приступить к игре.

— Я готов подождать, мистер Стаунтон. Выберите месяц сами, пусть это будет октябрь, ноябрь или декабрь…

Но пусть ваше решение будет окончательным! Стаунтон думал довольно долго.

— Хорошо, мистер Морфи! — сказал он наконец. — Если вы согласны на отсрочку, я готов играть с вами матч в середине ноября. Я постараюсь уговорить своих издателей и на днях сообщу вам точную дату…

— Ура! — закричал Эвери. — Ура, мы имеем великий матч Стаунтон — Морфи!

Этот разговор состоялся 26 августа и обрадовал всех присутствующих. Однако уже 28 августа, через день после возвращения шахматистов из Бирмингема, лондонская газета «Иллюстрэйтед Лондон ньюс» напечатала такое странное сообщение:

«Сообщаемая некоторыми спортивными газетами «новость» о предстоящем якобы шахматном матче между мистером Стаунтоном и молодым американцем м-ром Полом Морфи является совершенной чепухой. В нашей стране имеется твёрдое положение о том, что вызывающий обязан иметь секунданта и внести денежный залог.

Мистер П. Морфи приехал в Англию без того и другого.

Мы не сомневаемся, что то и другое со временем появится, но пока нет решительно никакой возможности фиксировать дату начала матча. Также не соответствует действительности утверждение некоторых газет, будто ставка матча снижена с тысячи фунтов до пятисот по инициативе английского шахматиста. Такое снижение имело место, но исключительно по просьбе мистера Морфи».

Заметка не была подписана. Белый от ярости Эдж принёс её Полу, и Пол вздрогнул.

— Немедленно пишите опровержение! — заорал Эдж.

Пол Морфи усмехнулся и покачал головой.

— В Лондоне много богатых американцев, Эдж, — сказал он. — И я уверен, что мог бы собрать хоть десять тысяч фунтов за двадцать четыре часа. Но дело не в этом…

— Садитесь писать опровержение! — настаивал Эдж.

— Нет, — твёрдо сказал Пол. — Это ничего не даст нам. Если человек прибегает к таким приёмам, он на этом не остановится. Пусть продолжает, пока не откроет своих карт всему миру…

И Стаунтон продолжал раскрываться. В той же «Иллюстрэйтед Лондон ньюс» стали часто помещаться партии Пола, прокомментированные явно недоброжелательной рукой.

«Не так страшен чёрт, как его малюют!» — утверждали безымянные комментаторы, друзья Стаунтона.

Но таких было немного, огромное большинство английских любителей было возмущено поведением своего чемпиона.

Молодой лорд Сольсбери в газете «Эра» напечатал открытое письмо мистеру Стаунтону от множества английских шахматистов. В этом письме говорилось, что гениальный молодой американец имеет право претендовать на шахматную корону. Спортивный долг мистера Стаунтона как шахматиста и англичанина — предоставить ему такую возможность и подарить миру великолепный матч Морфи — Стаунтон.

Прочитав это, Пол просиял. Ему казалось, что положение Стаунтона стало безвыходным, он ждал вызова со дня на день.

Он мало играл в шахматы в эти недели, но в клубе бывал почти ежедневно. Краснолицый пастор Оуэн уклонился от игры с Полом на равных и попросил пешку и ход вперёд.

Пол колебался, у него не было опыта в такой игре.

— Ну ещё бы! — едко сказал Оуэн. — Будь у меня тысяча фунтов, я с радостью поставил бы её на себя. Очень жаль, что этой тысячи у меня нет!

Пол не выдержал и согласился дать Оуэну пешку и ход вперёд. Священник выступал под обычным своим шахматным псевдонимом «Альтер», но это не принесло ему удачи. Пол знал, что Оуэн — личный друг и постоянный поклонник Стаунтона. Раздражение его перенеслось на Оуэна, он играл с небывалой яростью и разбил Оуэна, давая ему пешку и ход вперёд, с невероятным счётом 5:0 при двух ничьих. Действительно жаль, что у «Альтера» не было тысячи фунтов!

Тем временем Стаунтон нашёл выход.

Он напечатал в своей газете пространную статью, подписанную им. В ней говорилось об упадке британского шахматного искусства за последние десятилетия. Молодое поколение британских мастеров бесцветно и заурядно, сетовал Стаунтон. Миновали дни, когда Лондон был шахматной Меккой Европы. Теперь такой Меккой стал Париж, где живут и творят Гаррвитц, Арну де Ривьер и другие. Да и немец Андерсен ещё не сказал своего последнего слова, он тоже имеет право претендовать на шахматную корону в гораздо большей степени, чем молодой мистер Морфи. Никто не может узурпировать их законных прав.

Так писал Говард Стаунтон, шекспиролог, сильнейший шахматист прошлого десятилетия.

Прочитав эту статью, Пол ненадолго задумался.

— Может быть, он и прав! — сказал он наконец. — Мистер Эдж, займитесь, пожалуйста, билетами. Завтра мы с вами выезжаем в Париж…

Пол понял, что добиться матча со Стаунтоном будет не так просто. Англичанин отсиживался, точно в осаждённой крепости. Ну что ж! Надо устранить последние возражения, выбить последние козыри из рук противника.

Пол давно хотел повидать Париж, он вполне мог подарить Стаунтону небольшую отсрочку.

XIII

Став на французскую землю, Пол широко расставил ноги и сказал серьёзно, с задумчивой улыбкой глядя мимо Эджа в голубой простор:

— Во Франции я встречусь с Гаррвитцем и побью его с таким же счётом, с каким побил Левенталя, хотя Гаррвитц играет матчи лучше, чем Левенталь. Но и я буду играть лучше, чем играл с Левенталем!

В этом заявлении не было ни тени хвастовства: Пол спокойно и придирчиво взвешивал свои силы, определял наличие своих резервов.

Древний Кале, казалось, не переложил ни одного кирпича в своих границах за последние восемьсот лет. Никто не помнил уже, когда в городе был построен последний дом.

— Появись здесь опять Вильгельм Завоеватель, — сказал Пол, — он сказал бы, что тут всё обстоит по-прежнему, лишь стало немного погрязнее…

— Но Кале — цитадель английской славы! — напыщенно по обыкновению ответил Эдж. — Здесь мои предки били французских баронов!

— Вашим предкам гораздо лучше было бы сидеть дома, — холодно сказал ему Пол. — Им не следовало захватывать Нормандию, они не имели на неё никаких прав!

Эдж промолчал, он охотно прятал в карман свой британский патриотизм.

Рано утром путешественники сели в поезд и невыносимо долго тряслись по скверной колее, пока не оказались на парижском вокзале.

Эдж бывал в Париже не один раз и знал его не хуже парижского гамена. Молча и таинственно он повёл Пола к Пале-Роялю мимо массивного «Театр Франсэ». Он вёл его в историческое кафе «Де ля Режанс», без посещения которого не может обойтись ни один шахматист, заброшенный судьбой в чудесную французскую столицу.

По словам Эджа, до открытия кафе Парижа не существовало вообще. Весь Париж — огромное сплошное кафе, или десять тысяч маленьких кафе, делящихся по неуловимому для глаза иностранца признаку. Так, кафе «Поль Никэ» — это кафе старьевщиков, «Тортони» принадлежит политиканам, выбегающим на полчасика из прокуренного насквозь Бурбонского дворца…

Кафе «Де ля Режанс» стоит особняком, оно самое старое кафе в Париже. В его стенах играли в шахматы Вольтер, Жан-Жак Руссо, герцог Ришелье, маршал Саксонский, Бенджамин Франклин, Максимилиан Робеспьер и Наполеон Бонапарт…

Эдж открыл дверь — и Пол сначала не увидел ничего, кроме сизого облака табачного дыма. Пахло одновременно дорогими сигарами «Режи» и дешёвым, солдатским табаком «Капораль».

За прилавком командовал чернобровый толстяк геркулесовского телосложения — это был хозяин, папа Морель, по кличке «Носорог».

Столики кафе стояли так близко друг к другу, что между ними приходилось протискиваться с трудом. За некоторыми играли в шахматы, за другими — в шашки, карты и домино.

Одновременно шла жаркая битва на двух биллиардных столах, окружённых игроками, оравшими во всё горло.

Вообще гвалт стоял невероятный.

— Как могут они здесь играть? — с ужасом спросил Пол.

— Принюхались, привыкли! — философски ответил Эдж.

Он обратился к даме, помогавшей Носорогу за прилавком. Дама любезно сообщила, что мсье Гаррвитц, к сожалению, отсутствует. Он уехал по делам в Валансьенн, но должен вскоре вернуться специально для того, чтобы играть со знаменитым мсье Морфи.

— А кто такой этот Морфи? — спросил Эдж.

— Как, вы не знаете? Это знаменитый американский игрок, непобедимый и загадочный. Он обыграл весь Лондон, и мы ждём его сюда со дня на день! Мсье Арну де Ривьер ездил вчера встречать его на вокзал, но не встретил — какая жалость!

Пока Эдж разговаривал с дамой, Пол отошёл от прилавка и пошёл по всем комнатам знаменитого кафе.

Здесь говорили на всех европейских языках. В одном углу кучка итальянцев спорила самозабвенно, но вполне дружелюбно, без тени неприязни. На одном из биллиардов играла компания русских. Американцы, англичане, немцы, датчане, шведы, греки, испанцы болтали, смеялись и спорили, превращая кафе в многоязыкий Вавилон.

Кое-где сидели журналисты, представлявшие многие газеты Европы. Человек из любой страны мог получить у них сведения о своей родине. Здесь были представлены все слои общества, присутствовали военные от полковника до рядового. Несколько священников казались попавшими сюда случайно, прекрасно одетые субъекты аристократического вида сидели бок о бок с обыкновеннейшей служилой мелюзгой.

Кафе «Де ля Режанс» открывалось ежедневно в восемь часов утра, но до полудня в нём не было ничего интересного. Постоянные утренние посетители быстро выпивают свой кофе и исчезают до завтрашнего утра. С полудня публика начинает прибывать, к двум часам кафе наполняется до отказа и остаётся таким до полуночи.

Кафе состояло из двух залов, выходящих окнами на Рю Сент-Онорэ. В большом зале курение не запрещалось, там оно успело стать стихийным бедствием. Зато в меньшем зале оно находилось под строжайшим запретом. Это помещение было отлично обставлено, на потолке во всех четырёх углах имелись щиты с именами Филидора, Дешапеля и Лабурдоннэ. Четвёртый щит пока был пуст, но позднее владелец кафе приказал вырезать на нём имя Пола Морфи.

Разгуливая по залам, Пол установил, что над ними имеется ещё одно помещение для игры в шахматы — там работает кружок любителей «Серкль дэз Эшек».

Никто не знал Пола в лицо. Он побродил между столиками, мигнул Эджу и вышел с ним на улицу.

На следующий день, как только Эдж назвал имя вновь прибывшего, поднялась буря восторга. Десятки людей тесно окружили Пола, все стремились пожать ему руку, похлопать по плечу, одарить звонким комплиментом… Пол понял: победитель англичан пользовался большим почётом здесь, в кафе «Де ля Режанс».

Человек с огромной шевелюрой, пышным галстуком и эспаньолкой вскочил на стул.

Брызжа слюной, красиво жестикулируя, он заговорил о мсье Морфи — наполовину французе, о мсье Морфи — славе и гордости Нового Света.

— Кто этот господин? — тихо спросил Пол у благоговейно слушавшего соседа.

— Как, вы не знаете? — поразился тот. — Это мэтр Бошэ, журналист и адвокат, первый говорун Палаты и… и личный враг императора![7] — Он таинственно поднял палец.

«Бедняга император!» — подумал Пол, глядя на говорившего, на его бородку и жесты.

Наконец мэтр Бошэ устал. Картинно откинув сальные кудри, он слез со стула, склонился перед Полом и римским жестом указал ему на шахматный столик. Пол сел. Его первой жертвой стал некий мсье Лекривэн, за ним — мсье Журну, за ним — мсье Гибер, Прети, Деланнуа, Сегэн и другие…

Получая вперёд пешку и два хода, мсье Лекривэн сделал две ничьих из шести или семи быстрых партий. Остальные проиграли все. Наконец приехал один из сильнейших игроков Парижа — журналист Жюль Арну де Ривьер. Ему достались белые, он так научно разыграл испанскую партию, что Полу не удалось получить никакого преимущества, и партия закончилась вничью.

Рисковать своим успехом Арну де Ривьер не захотел, и шахматисты посидели ещё некоторое время, разговаривая о Даниэле Гаррвитце, который должен был вернуться в субботу в Париж.

На свете не было человека, который столько играл бы в шахматы, сколько играл Гаррвитц. Он проводил в кафе «Де ля Режанс» не менее двенадцати часов в сутки, играя на ставку с кем угодно.

Он числился младшим компаньоном книгоиздательской фирмы, но делами её почти никогда не занимался. Его рабочий день начинался в кафе «Де ля Режанс» в полдень и заканчивался в полночь.

Завсегдатаи не любили играть с Гаррвитцем: они жаловались, что «Гаррвитц слишком любит выигрывать», что он никому не хочет давать справедливой форы, чтобы не прогадать при расчёте.

Словом, Гаррвитцу в кафе отдавали должное как сильному шахматисту, но не любил его никто. У него были сторонники, но не было друзей, а его жертвами обычно бывали случайные новички. Пожалуй, Гаррвитц был первым и единственным шахматистом-профессионалом того времени. Даже Стаунтон им не был. Лишь в юности он, в рубашке, расшитой шахматными фигурами, проводил всё своё время в лондонском «Диване». Став старше, он занялся изучением Шекспира и отводил шахматам лишь немногие часы своей рабочей недели.

Весёлый Сент-Аман был журналистом, а на шахматы смотрел лишь как на приятное времяпрепровождение.

Иоганн Левенталь, шахматный редактор и журналист, также не отдавал много времени практической игре. Бывая в лондонских клубах, он очень редко играл на ставку. Адольф Андерсен преподавал математику в бреславльской гимназии и не имел в своём городе подходящих партнёров. Дипломатическая карьера блестящего берлинца Гейдебранда фон дер Лаза поглощала всю его энергию. Боден, Бэрд, Мэдлей, Уокер, Монгредьен, Слоус, Киппинг и Ларош были заняты своими коммерческими делами и поездками. Лэве составил состояние на своём доходном отеле, Горвиц писал картины, Клинг преподавал музыку. Ни один из них не был профессиональным шахматистом и не считал себя им.

Быть может, именно потому Полу так хотелось сыграть с Даниэлем Гаррвитцем, первым профессионалом среди всех его партнёров.

Гаррвитц на самом деле приехал в субботу.

Он оказался щуплым человечком с огромным лысеющим черепом и чёрными маленькими проницательными глазками.

Держался он надменно и неприятно. Когда они с Полом встретились в кафе и Пол предложил сыграть матч, Гаррвитц ответил столь туманно и нехотя, что Пол шепнул на ухо Эджу: «Он не будет играть со мной матч!»

Гаррвитц спросил, не хочет ли Пол сыграть пока лёгкую партию. Пол согласился и вытянул чёрные. В гамбите Альгайера Пол волновался, сыграл неточно и проиграл партию после затяжной борьбы. Смягчившись от своей победы, Гаррвитц согласился начать переговоры о матче. Он заявил, что друзья готовы на него поставить, но уточнить сумму ставок он пока не может…

Пол назвал своими секундантами де Ривьера и Журну, но тут возникло затруднение: Гаррвитц заявил, что оба они относятся к нему враждебно и что при таких секундантах играть он не будет. Пол был ошарашен. Как мог он объяснить это своим новым друзьям, как мог поддаться давлению Гаррвитца?

К счастью, и де Ривьер и Журну нетерпеливо ждали начала матча и с радостью сняли свои кандидатуры.

Организацией матча занялся известный скульптор Лекэн, ученик знаменитого Прадье, всегдашний устроитель турниров и матчей.

Условия были выработаны быстро. Гаррвитц высказался вообще против каких-либо секундантов или церемоний. У него было два кардинальных условия, которые он называл «строго обязательными».

Во-первых, Пол обязывался принять все ставки от друзей Гаррвитца, в какой бы сумме они ни выражались.

Во-вторых, игра должна была непременно происходить в большом прокуренном зале кафе, в присутствии зрителей.

Гаррвитц хотел получить некоторую фору — ведь Пол никогда в жизни не курил…

Матч должен был играться до семи выигранных, по четыре партии в неделю. Тут же был брошен жребий — белыми в первой партии должен был играть Гаррвитц.

Немедленно после жеребьёвки Пол ушёл вместе с Эджем смотреть ночной Париж. Они веселились до поздней ночи.

Когда Эдж внезапно спросил: — А вы помните, мистер Морфи, что завтра начинается матч? — Пол заметно сконфузился.

— Пустяки, ничего страшного нет! — сказал он строптиво, как в детстве. Они легли спать в половине третьего. Утром Пол был ещё бледнее обычного и выглядел больным.

Пол проиграл первую партию без большого сопротивления и тут же заявил всем, что Гаррвитц на всём её протяжении делал одни только наилучшие ходы.

— Я проиграл именно поэтому, а вовсе не потому, что поздно лёг! — сердито сказал Пол Эджу.

Гаррвитц демонстрировал полнейшее презрение к своему юному противнику. Когда Пол признал себя побеждённым, Гаррвитц встал, обошёл столик и схватил Пола за кисть руки.

— Удивительно! Совершенно удивительно! — провозгласил он. — Пульс у мистера Морфи бьётся так спокойно, точно он выиграл эту партию!

Эта развязность не понравилась аудитории, среди которой у Пола уже было много друзей и сторонников.

Они опять провели ночь на Больших бульварах и легли спать в четыре часа утра.

— Не беспокойтесь, Эдж, ведь завтра я играю белыми! — ответил Пол на уговоры Эджа оставить веселье и идти ложиться спать. В результате Пол снова не выспался. Он получил по дебюту великолепную игру, а затем наделал ошибок и проиграл.

Одержав вторую победу, Гаррвитц окончательно разважничался.

— Ну и партнёрчика мне тут подобрали! — сказал он почти вслух одному из своих друзей.

Журну и де Ривьер возмутились такой бестактностью и отозвали в сторону Эджа.

— Угодно вам заявить протест, мистер Эдж? Мы оба готовы поддержать его! — сказал Журну, толстый господин с орденом Почётного Легиона в петлице.

— Этот пруссак ведёт себя по-свински! — подхватил де Ривьер.

— Не беспокойтесь, господа! — хладнокровно заявил долговязый Эдж. — Ручаюсь вам, что ещё на этой неделе Гаррвитц будет тих, как овечка!

Французы с сомнением покачали головами: неудачный старт Пола разочаровал всех. А сам Пол, покидая кафе после второго поражения, вдруг остановился в дверях, засмеялся своим мальчишеским смехом и сказал Эджу вполголоса:

— И удивятся же все они, когда Гаррвитц больше не выиграет ни одной партии!

Так оно и вышло. Накануне третьей партии Пол лёг в одиннадцать часов и вышел к завтраку выспавшимся и свежим.

Разбивая яйцо всмятку, он небрежно сказал Эджу:

— Сегодня я побью Гаррвитца, и вы скажете, конечно, что это лишь потому, что я лёг спать вместе с курами.

— Может быть, и так! — ответил Эдж. — Однако первые две партии вы проиграли лишь потому, что легли в четыре утра. Я буду утверждать это и на смертном одре!

Пол промолчал.

Вечером Пол выиграл третью партию в блестящем стиле.

Ещё более удивительной была четвёртая партия, о которой даже Стаунтон написал, что она «вызвала бы восхищение Лябурдоннэ».

На партнёров за игрой стоило посмотреть. Гаррвитц весь дрожал от присущей ему необыкновенной нервозности, ерзал в кресле и ронял фигуры.

Пол сидел против него холодный и невозмутимый, как мраморное изваяние. Он казался воплощением проницательности и спокойной решимости. В нём не было тени колебания, он знал исход партии заранее и был в нём абсолютно уверен.

Когда Пол уравнял счёт, его принялись бурно поздравлять. Он пожимал руки, весело смеясь; в душе он смеялся над всеми этими людьми, которые вчера ещё опасались, что Гаррвитц слишком силён для него.

В пятой партии Гаррвитц играл белыми — и снова проиграл почти без борьбы. Он выглядел после партии смущённым и сказал довольно громко одному из своих друзей:

— Такого противника, как этот юноша, у меня ещё не было Он сильнее всех, мне трудно играть с ним…

Заявив о своём нездоровье, Гаррвитц попросил у Пола десятидневный перерыв, на который Пол немедленно согласился.

Гаррвитц поправился, с треском проиграл шестую партию — и счёт стал 4:2 в пользу американца.

Гаррвитц снова «заболел», на этот раз без всяких заявлений. По-видимому, он выбыл из строя надолго, и, чтобы не терять напрасно времени, Пол начал вести переговоры с мсье Делонэ — владельцем кафе «Де ля Режанс» — об устройстве там сеанса одновременной игры вслепую.

Пол никогда особенно не любил такой игры. Известен ряд его высказываний, в которых он называл игру вслепую «простым фокусом» и утверждал, что она никак не связана с настоящей шахматной силой и глубиной. Вместе с тем Пол всегда думал о том впечатлении, которое производят шахматы на малознакомую с шахматами толпу; с этой точки зрения он считал игру вслепую очень важным привлекающим средством, «источником сенсаций».

Поэтому он и пришёл поговорить к добродушному и толстому мсье Ашиллю Делонэ.

— Гаррвитц требовал со всех участников сеанса по пяти франков, — вздохнул Делонэ. — А вы также потребуете этого, мсье Морфи?

— Ни в коем случае, — твёрдо ответил Пол. — Деньги не должны иметь ничего общего с шахматами, мсье Делонэ!

Делонэ просиял и хлопнул Пола по плечу. Он обожал Пола, и посетители шутили, что, если бы Пол попросил у него половину кафе, она была бы вручена ему немедленно.

— Реклама будет недурна! — весело орал мсье Делонэ.

— Надеюсь, — улыбался Пол. — Я выступаю бесплатно, а вы устраиваете бесплатный открытый вход для всех…

— Придётся начать сеанс в полдень, а то вы не управитесь! — озабоченно сказал Делонэ.

Однако кафе было набито битком с восьми часов утра, люди не уходили, боясь пропустить редкостное зрелище.

Парижская вода оказалась неблагосклонной к желудку луизианца. Утром Пол растерянно сказал Фреду Эджу:

— Что мне делать, Эдж? Ведь если мне придётся выйти, обязательно найдутся люди, которые решат, что я анализирую там позиции…

— Старайтесь не задерживаться, мистер Морфи! — мудро посоветовал секретарь.

Тем не менее, Пол сел в своё кресло в малом зале кафе и не вставал ровно десять часов.

Доски противников помещались в большом зале и были пронумерованы: 1. Бошэ, 2. Бирвиз, 3. Борнеман, 4. Гибер, 5. Лекэн (скульптор), 6. Потье, 7. Прети, 8. Сегэн.

Всё это были известные, опытные игроки.

— Эй, мальчик! Знаешь ты, кого тебе подсадили? — крикнул один из зрителей Полу, увидев эту фалангу.

Но Пол не ответил, он лишь подал свою излюбленную команду:

— e2 — e4 на всех досках!

На первых четырёх досках ходы передавал Арну де Ривьер, на остальных — мсье Журну. Работа шла чётко и безошибочно, зрители утопали в блаженстве…

Слоноподобный папа Морель важно разгуливал по комнатам, соблюдая порядок, но на вопросы не отвечал: папа Морель обожал шахматы, не понимая в них ровно ничего…

Спустя три часа Эдж увидел его в уголке за стойкой с ошарашенным, осоловелым лицом.

— Как вам нравится сеанс, папа Морель? — спросил Эдж.

— Ради бога не говорите со мной! — трагическим шёпотом ответил атлет. — При одном взгляде на мсье Морфи у меня начинается адская головная боль!

Первым из восьмёрки вылетел мсье Бошэ, «личный враг императора». Пол провёл против него поразительную комбинацию, увенчанную эндшпилем редкой красоты. Вскоре сдались Борнеман и Прети, за ними — Потье и Бирвиз. Господа Лекэн и Гибер добились почётных ничьих. Последним остался мсье Сегэн, опытный и самоуверенный игрок, заявивший, что ни один маэстро в мире не сможет выиграть у него вслепую, семьсот чертей!

Однако Пол организовал серию сложных пешечных прорывов и выиграл эндшпиль в этюдном стиле. — Здесь началась невероятная сцена. Пол поднялся с кресла, на котором просидел десять часов не выпив даже глотка воды. Толпа налетела, как смерч, схватила Пола на руки.

Его несли по комнатам на плечах. Американцы, присутствовавшие в кафе, до хрипоты орали «гип-гип-урра!»

Огромные бородатые люди трясли Полу руки, чуть не выдергивая их из плеч. Овация длилась около получаса. Эджу едва удалось ускользнуть, уводя Пола с собой. Папа Морель расчищал им путь, справа их прикрывал своим телом Арну де Ривьер, а слева — нью-йоркский шахматист Томас Брэйн, который был когда-то секундантом Стаунтона во время матча с Сент-Аманом.

Процессия с воплями вывалилась на улицу, толпа не отставала ни на шаг. Из кордегардии Пале-Рояля выбежали полицейские и солдаты, подумавшие, очевидно, что началась новая революция. Пол с Эджем взбежали вверх по лестнице ресторана Фуа и укрылись в отдельном кабинете.

Они покинули ресторан через чёрный ход, в то время как толпа всё ещё продолжала ждать своего героя у парадного.

До поздней ночи Пале-Рояль шумел и волновался.

А наутро Пол разбудил Эджа в семь часов. Всклокоченный и угрюмый англичанин уселся за стол, взял карандаш и бумагу.

— Я продиктую вам все партии вчерашнего сеанса, Эдж, пока я ещё не забыл их! — весело сказал Пол. — И я отмечу самые интересные места и спортивные моменты.

Пол был свеж, его феноменальная память засыпала Эджа таким количеством вариантов, что тот даже не успевал их записывать. Они работали до завтрака, а потом пошли гулять по Парижу. В кафе «Де ля Режанс» их встретил хмурый мсье Журну и сказал, глядя в сторону:

— Гаррвитц здесь. Он хочет говорить с вами…

— Вам незачем его видеть, мистер Морфи! — вмешался Эдж. — Я знаю всё, что вы хотите ему сказать, и вполне смогу передать это!

— Во время матча противникам разговаривать можно лишь через секундантов! — обрадовался Журну, опасавшийся крупного разговора. Эдж вышел в другую комнату.

— Я хотел заявить мистеру Морфи, — презрительно подчеркнул Гаррвитц, — самому мистеру Морфи, что вечером я готов продолжать наш матч.

— Матч будет продолжаться! — почти грубо сказал Эдж. — Но уж во всяком случае не сегодня… Вам не следовало делать такого заявления, мистер Гаррвитц, оно сильно отразится на вашей популярности в шахматных кругах…

В этот вечер партия не состоялась. Поздно вечером Пол неосторожно задремал в кресле, сидя у раскрытого окна. Дул прохладный сентябрьский ветер, Пол жестоко продрог во сне. Он проснулся утром с головной болью и небольшой температурой.

— Можно отменить партию ещё раз! — сказал Эдж.

— Нет, — сказал, подумав, Пол. — Люди не должны думать, что я истратил столько сил на пустяковый сеанс вслепую. Лучше я проиграю лишнюю партию, но отсрочек больше не будет!

И Пол поехал в кафе «Де ля Режанс» вместо того, чтобы лечь в кровать и принять лекарство.

Прав был Сент-Аман, всегда называвший Пола «шахматным Баярдом» — рыцарем без страха и упрёка!

XIV

Пол приехал в кафе точно вовремя, но Гаррвитца не было. Наконец от него принесли записку. Гаррвитц писал, что более не в силах продолжать игру в присутствии публики (его «непременное условие»!) и просит Пола подняться наверх, в комнату, куда посторонние не допускаются.

Новость возбудила публику, даже ставившие на Гаррвитца (а их было человек восемь или десять) сердились на него.

Теперь даже они желали Полу победы.

Положение было затруднительным. Пол послал сказать Гаррвитцу, что клуб — самостоятельная организация, отнюдь не приглашавшая его к себе. Гаррвитц ничего не ответил; казалось, тем дело и кончится. Тогда члены клуба энергично взялись за Пола и заставили его подняться наверх.

Началась игра, к 20 ходам у Пола был огромный перевес. Он уже добивал Гаррвитца, когда внезапно грубо ошибся и подставил ладью, вместо того чтобы дать мат в два хода.

Пол расхохотался, но Гаррвитц проворно схватил ладью, и Полу пришлось давать вечный шах, имевшийся в его распоряжении.

Позднее у Гаррвитца хватило нахальства заявить, что «седьмая партия всё равно была ничья!»

После этого Гаррвитц снова начал «хворать», однако освобождающиеся от игры дни он использовал не для лечения.

Отложив партию «ввиду нездоровья», он приходил в кафе «Де ля Режанс» и играл в шахматы до полуночи — с кем угодно, кроме Пола.

Наконец Гаррвитц счёл себя оправившимся. Восьмую партию он играл с огромным напряжением, партия длилась 59 ходов, и всё же Гаррвитц проиграл её.

Счёт стал 5:2 в пользу Пола при одной ничьей. Наутро пришло сообщение, что в связи с плохим состоянием здоровья Гаррвитц вынужден прекратить игру надолго… В кафе началось нечто вроде скандала. Гаррвитц не счёл нужным посоветоваться со своими ставщиками, он даже не сообщил им своего решения. Сторонники Гаррвитца были крайне недовольны своим чемпионом и громко отказывались верить в его заболевание.

Арбитр, скульптор мсье Лекэн, объявил матч проигранным Гаррвитцем и вручил Полу выигранные им ставки, которых набралось на мизерную сумму — 290 франков.

Пол отказался принять деньги, вновь заявив, что они не имеют никакого отношения к шахматной игре. Лекэн спустился с деньгами в кафе, но ставщики вновь отправили его наверх: они считали себя проигравшими и не имели права на эти деньги.

Тем временем устыдился и Гаррвитц. Он предложил заменить свой «отказ по нездоровью» формальной капитуляцией или даже, если Полу угодно, доиграть матч до конца.

Пол ответил Гаррвитцу письменно, что матч уже сдан ввиду его, Гаррвитца, отказа продолжать игру. Если же г-н Гаррвитц хочет сыграть ещё один матч, Пол Морфи к его услугам, и матч может начаться хоть сегодня.

Этого вызова Гаррвитц предпочёл не принять, он был сыт поражениями.

Отказ Пола принять ставку вызвал бурю. Приходили сотни писем отовсюду, везде держали тысячи пари, и поступок Пола внёс полную неясность. И Пол, как всегда, нашёл самое мудрое и справедливое решение. Он принял у Лекэна деньги и передал их мсье Делонэ с тем, что каждый из проигравших может при желании получить свою ставку обратно. Если же, говорилось в письменном заявлении Пола, при этом у мсье Делонэ останется на руках остаток, то эти деньги следует употребить на оплату проезда из Бреславля в Париж великому немецкому мастеру Адольфу Андерсену, если он пожелает сыграть с Полом Морфи дружеский матч.

Казалось, всё окончилось к обоюдному удовольствию, но здесь опять Гаррвитц выкинул один из своих фокусов: он напечатал в ряде бульварных газет заявление, в котором утверждал, что никогда не проигрывал матча мистеру Морфи, что матч был прерван незаконченным и что мистер Морфи любезно согласился считать матч аннулированным ввиду его, Гаррвитца, плохого самочувствия.

Поднялся такой шум, что Гаррвитцу пришлось на некоторое время исчезнуть с парижского шахматного горизонта.

Все парижские газеты — от серьёзного «Монитора» до юмористического «Шаривари» — писали о Поле Морфи со дня его появления в Париже беспрерывно. Он стал излюбленным персонажем, переходящим из номера в номер.

На одной карикатуре Британия получала «шахи» от Индии и просила мистера Пола Морфи помочь ей в игре.

На другой некий человек отказывался войти с женой в кафе «Де ля Режанс» на том основании, что заседающий там американец отберёт, чего доброго, его королеву.

Во всех иллюстрированных газетах печатались десятки портретов Пола, но среди них не было и двух на него похожих.

Осенью 1858 года Пол Морфи, «маленький американец», был одной из главных достопримечательностей Парижа. Все знали и все любили его.

Сент-Аман писал, что Пол сумел удовлетворить потребность, давно уже терзавшую Париж, — потребность в герое.

Скульптор Лекэн попросил Пола позировать ему для бюста, и Пол покорно высиживал в мастерской долгие часы, пока светлый металлический бюст не был готов.

Бюст был выставлен на Елисейских Полях, весь Париж бегал смотреть его и восхищаться как великолепным талантом скульптора, так и благородным лицом оригинала.

Вести о Поле проникли в великосветские салоны, посыпались приглашения из недоступных особняков в предместьях Сент-Онорэ и Сен-Жермэн, у Пола появились друзья и поклонники в самых высших сферах.

Пол и вездесущий Эдж были частыми посетителями герцогской ложи в Итальянской опере.

Однажды давали «Норму» Беллини. В антракте Пола заставили играть против совещавшихся герцога Брауншвейгского и графа Изуара. Пол сидел спиной к сцене. Партия складывалась интересно, и партнёры совсем забыли, что начинается второй акт.

Пол, выросший в музыкальной семье, чувствовал себя отвратительно. Он любил музыку, ценил и уважал труд актёров, но герцог и граф не отпускали его буквально насильно.

Примадонна мадам Панко, певшая партию друидской жрицы, бросала на герцога презрительные взгляды. Хористы, изображавшие друидов, пели про «кровь и огонь» с особой выразительностью, часто поглядывая на злополучную ложу.

Наконец Пол разозлился и заматовал герцога и графа, создав при этом одну из вечных, неумирающих партий.

Пожалуй, самые приятные часы в Париже Пол провёл в доме одной баронессы, славившейся как покровительница искусств.

Баронесса была по крови креолка, она железной хваткой вцепилась в маленького Пола, водила его под руку по своему особняку и представляла всем и каждому:

— Вот, смотрите! Наконец-то я нашла в Париже настоящего креола! Чистокровного креола, такого же ленивого и беспечного, как я сама!

Баронесса любила шахматы. Когда она играла с Полом, возле неё усаживались Лекэн и Сент-Аман и не позволяли ей делать грубых ошибок. Естественно, почти все партии заканчивались вничью. При этом все четверо комментировали партии так, что зрители помирали со смеху.

В этом доме часто бывал достопочтенный мистер Мэзон, посол Соединённых Штатов в Париже. Он очень гордился Полом и осыпал его знаками внимания.

— А вы сами играете в шахматы, мистер Мэзон? — наивно спросил его как-то Пол.

— Мой молодой друг! — ответил мистер Мэзон. — Как могу я не играть в шахматы? Это было бы оскорблением памяти Бенджамина Франклина, в доме которого я живу![8]

Отель Мэрис вскоре надоел Полу, они переехали в отель Бретейль, на углу улиц Дофэн и Риволи. Это было в двух шагах от лучших кварталов города и от кафе «Де ля Режанс».

Эти комнаты занимал прежде Сент-Аман. У окна стояло старинное бюро редкой работы. За него каждое утро усаживался Эдж и чертыхался, не зная, куда ему девать свои длинные ноги.

Пол Морфи был очень ленив на писанье. Казалось, это не он в юности исписал огромное количество тетрадей лекциями и конспектами, не он выработал себе мелкожемчужную скоропись, удивлявшую каллиграфов.

Теперь заставить его писать было почти невозможно. Даже письма родным писал за него Эдж, добросовестно перечисляя успехи, города и даты. Пол так привык доверять Эджу, что даже не перечитывал им написанного. Он знал, что всё будет изложено аккуратно и добросовестно, брал перо и приписывал снизу: «Целую всех. Пол». И письмо отправлялось в длинный путь.

Вскоре после того, как состоялся переезд в отель Бретейль, к Полу как-то утром пришёл человек средних лет, с медлительными движениями и тусклыми серо-голубыми глазами.

Бдительный Эдж спросил его сухо:

— Что вам угодно от мистера Морфи, мсье?

— Мне ничего не угодно, я просто хотел поглядеть на мистера Морфи. Дело в том, видите ли, что я прямой и единственный внук Франсуа Филидора…

Пол выбежал из соседней комнаты, откуда он слушал разговор.

— Как? Вы внук великого Филидора, мсье? Как же вас зовут?

— Тоже Франсуа-Андрэ-Даникан… В нашем роду это фамильное имя.

— И вы тоже играете в шахматы?

— Нет, мсье Морфи, я торгую сукнами.

— Но почему же?..

— Нося имя и фамилию великого Филидора, мсье Морфи, играть посредственно — это кощунство! Я пробовал играть, у меня нет шахматных способностей, увы… Добрый вечер, мсье Морфи!

И странный посетитель ушёл, даже не попрощавшись с Эджем. Очевидно, он увидел всё, что хотел увидеть.

В конце октября пришло письмо из Бреславля от Адольфа Андерсена. Андерсен писал, что кафедра математики Бреславльской государственной гимназии не имеет никакой возможности предоставить ему отпуск посреди учебного года.

Единственное, что он постарается сделать, — это приехать в Париж на рождественские каникулы, приехать специально ради того, чтобы повидаться со знаменитым молодым американцем.

— Очень жаль! — разочарованно сказал Пол. — К рождеству я уже буду на пути домой… Досадно, что не пришлось сыграть с Адольфом Андерсеном, я высоко ценю его удивительную игру!

— Вы не уедете, мистер Морфи, а будете играть с Андерсеном на рождество! — вдруг грубо сказал Эдж.

— Не вы ли помешаете мне уехать? — насмешливо спросил его Пол.

— Нет, не я. Вы сами себе этого не позволите. Без победы над Андерсеном список ваших европейских побед будет неполон. Андерсен играет сейчас значительно сильнее Стаунтона, и вы отлично это знаете. Европа не позволит вам уехать!

— Значит, придётся мне переупрямить Европу!

— Браво! — сказал Эдж. — Желаю вам успеха!

И Эдж тут же засел за работу, которую держал в секрете. Никому не сказав ни слова, он направил письма во все ведущие клубы Англии и континента. Он просил клубы вмешаться и не дать исчезнуть такой редчайшей возможности, как возможность матча Морфи — Андерсен.

«Встреча Пола Морфи с Адольфом Андерсеном должна сказочно обогатить шахматную сокровищницу!» — писал Эдж.

И клубы поддержали его. Через неделю ответные письма посыпались дождём. Писали Амстердам и Лейпциг, Брюссель и Рим, Бреславль и Берлин, Стокгольм и Санкт-Петербург.

Из лондонского Сент-Джордж-клуба прибыла петиция, подписанная множеством лиц.

Все в один голос просили Пола Морфи остаться на зиму в Европе. Сам Андерсен прислал длинное письмо — и Пол не устоял перед просьбой немецкого чемпиона.

В запасе у Эджа оставался ещё один «медицинский козырь»: лечивший Пола врач полагал, что состояние его здоровья не таково, чтобы пересекать Атлантику зимой. Врач написал соответствующую справку, и Эдж аккуратно отправил её в Новый Орлеан.

Дело было сделано. Пол остался в Европе.

Встретив на улице Гаррвитца, Эдж сказал ему как только мог ласково:

— Мистер Гаррвитц, вы, конечно, будете счастливы: мистер Морфи решил провести в Париже ещё несколько месяцев.

Гаррвитц ответил довольно грубо:

— Значит, мистер Морфи — не человек слова!

В бульварных газетах, где Гаррвитц был своим человеком, вскоре появилась такая заметка:

«Знаменитый мистер Морфи уступил настояниям своего друга маэстро Д. Гаррвитца и окончательно согласился остаться в Париже до весны».

Прочитав эту заметку, Пол хохотал как безумный.

Ещё раньше, в октябре 1858 года, Пол вынужден был вернуться к неприятным мыслям о Говарде Стаунтоне и предстоящим столкновениям с ним. Ему хотелось бы пойти по линии наименьшего сопротивления и дать Стаунтону возможность ускользнуть от игры, раз он столь страстно ищет такую возможность. Но это было невозможно — слишком многое знаменовал собой для Пола матч со Стаунтоном, слишком многое было в него вложено, с ним неразрывно связано…

Бросить мысль о матче с рыжим англичанином было равносильно тому, чтобы признать себя побеждённым, равносильно тому, чтобы уехать из Европы, не сделав в ней самого главного.

Правда, Стаунтон обещал публично, при свидетелях, что он будет играть матч в ноябре. Но откуда же проскальзывали тогда в лондонской печати эти неожиданные «опровержения», «сомнения» и «возражения»?

Почему партии Пола печатались в «Иллюстрэйтед Лондон ньюс» в искажённом виде, с односторонними и недобросовестными примечаниями? Всё это настораживало, и Пол решил действовать.

К тому же неугомонный Эдж зудел над ним, как комар, призывая «писать, писать и писать».

Сидя как-то вечером в кафе «Де ля Режанс», Пол удалился в меньшую комнату и потребовал бумагу, перо и чернила.

Эдж немедленно прилип к нему, они просидели вдвоём довольно долго.

Наутро за подписью мистера Пола Морфи, эсквайра, было отправлено два важных письма.

В первом, адресованном лично Стаунтону, давалась отповедь подписанным и неподписанным газетным сплетням. Копии этого письма были разосланы также в редакции газет «Иллюстрэйтед Лондон ньюс», «Белль'с лайф ин Лондон», «Эра», «Филд» и «Сандей таймс».

Второе письмо адресовалось Т. Гэмптону, эсквайру, секретарю Сент-Джорджского шахматного клуба.

«Сэр!

Разрешите почтительно известить Вас, что новоорлеанский шахматный клуб внёс 500 (пятьсот) фунтов стерлингов в банкирскую контору гг. Гейвуд и К° в Лондоне.

Эта сумма является моей долей ставки в предстоящем моём матче с м-ром Г. Стаунтоном.

Я сочту большой честью, если Сент-Джордж-клуб окажет мне любезность и назначит для меня двоих секундантов на этом соревновании из числа своих членов. Избранным клубом джентльменам я вверяю право вести предварительные переговоры от моего имени.

Разрешите просить Вас ознакомить членов клуба с этим моим посланием и удостоить меня скорого ответа.

Имею честь оставаться, сэр, Вашим покорным и послушным слугой

Пол Морфи

Париж, кафе «Де ля Режанс», 8 октября 1858 года»

Недели две ответа не было. Затем Стаунтон опубликовал в своей газете миролюбивое по форме письмо, суть которого сводилась к следующему.

Мистер Стаунтон давно не играл в шахматы, и его сегодняшняя форма сомнительна. Вызов м-ра Морфи был им принят лишь условно, и литературные занятия м-ра Стаунтона принятию вызова отнюдь не благоприятствуют. Оторваться от работы сейчас для м-ра Стаунтона — значит, потерять тысячи и тысячи фунтов. М-р Стаунтон лишь дожидался конца матча Морфи — Гаррвитц, чтобы сообщить м-ру Морфи о том, что играть в ближайшее время он не имеет возможности. Впрочем, — говорилось в постскриптуме, — если м-ру Морфи доведётся ещё раз быть гостем м-ра Стаунтона, м-р Стаунтон с удовольствием сыграет с м-ром Морфи несколько лёгких, неофициальных партий «без каких-либо условий и церемоний».

Но этим мистер Стаунтон, шекспиролог, не ограничился.

XV

В середине октября в богатой и влиятельной газете «Иллюстрэйтед Лондон ньюс» было напечатано пространное письмо на имя издателя газеты, подписанное загадочными инициалами «М. А.». Утверждая, что пишет он из Тринити-колледжа в Кэмбридже, этот анонимный корреспондент возмущался тем, что некоторые «безответственные круги» позволяют себе говорить и писать, что м-р Стаунтон якобы уклоняется от встречи с Полом Морфи за доской. В послании М. А. с редкой аккуратностью перечислялись все мельчайшие заслуги Стаунтона за все годы его шахматной деятельности; расхваливалось его джентльменское поведение в турнирах и матчах пятнадцатилетней давности; наконец звучала жалобная иеремиада о непосильной загруженности м-ра Стаунтона, ставящей под угрозу его уникальный мозг.

«Шансы неравны! — воскликнул М. А. — Мы не можем позволить м-ру Стаунтону рисковать национальной спортивной честью Британии!»

Поистине рыцарский характер м-ра Стаунтона и его бесстрашие в борьбе очаровали М. А.!

«Было бы несправедливо заставлять м-ра Стаунтона в его положении играть с каждым молодым джентльменом, которому больше нечего делать и который позавидовал лаврам м-ра Стаунтона…»

Словом, «если у м-ра Стаунтона самого не хватит мужества решительно сказать американцу «нет!», то это за него обязаны сделать его друзья!»

Обширный постскриптум мимоходом обвинял американского претендента в лживости, коварстве и стремлении прикинуться бедным сироткой.

Когда эта статья была прочитана в отеле «Бретейль», наступило долгое молчание.

— Стаунтон защищает Стаунтона! — сердито хрюкнул Эдж. Он получил классическое образование и охотно цитировал древних.

— Вы думаете, это писал он сам?

— А кто же ещё? Письмо напечатано вместо шахматного отдела. Какой смысл издателю газеты возиться с анонимным письмом? А шахматным отделом ведает Стаунтон! Ищи, кому выгодно… — снова процитировал Эдж.

— Заслуги Стаунтона перечислены с большой любовью! — усмехнулся Пол.

— А как же иначе?.. Но это ещё не всё, мистер Морфи, есть ещё нечто гораздо худшее…

И Эдж показал Полу заметку в виде письма на имя издателя лондонской газеты «Белль'с лайф».

«Г-н Издатель! — взывала заметка. — Как жаль, что шахматисты не хотят стирать грязное бельё у себя дома! Среди легкомысленных олухов, для которых шахматы являются смыслом жизни, сетования м-ра Морфи могут показаться очень важными. Однако для людей разумных они представляются просто нелепыми. Тому же, кто заглянет чуточку глубже, они кажутся не только нелепостью, но и кое-чем похуже…»

Далее в том же невыносимо развязном стиле безымянный автор обвинял Пола в том, что он «сам уклонился от игры в бирмингэмском турнире», а теперь «обвиняет в попытках уклониться людей почище его»…

Как водится, подписана вся эта гнусная стряпня была громким псевдонимом «Фэйрплэй» («Честная игра»).

— Неужели это тоже Стаунтон? — растерянно спросил Пол.

— Навряд ли, — хмуро сказал Эдж. — Но это, бесспорно, кто-нибудь из его парней. Вам хотят показать, мистер Морфи, что тон газетных статей может изменяться до бесконечности.

— Но почему солидные, уважаемые газеты печатают эту гнусность, Эдж? — вспыхнул Пол. — Разве они не знают, что всё это — мерзкая ложь?

— Отлично знают! Но каждое скандальное письмо — это подъём розницы и увеличение подписки. Вас будут поливать грязью, вам будут сочувствовать читатели, но пенсы их всё равно осядут в кассе издательства. Такова азбука газетного ремесла. Что вы намерены предпринять?

— Оставьте меня одного, Эдж. Кажется, я знаю, что мне нужно теперь делать.

И Пол написал на пяти страницах детальное «Обращение к Британской шахматной ассоциации», адресовав его лорду Литтльтону, президенту ассоциации.

В обращении коротко и точно перечислялись факты, а затем Пол напомнил, что он иностранец в чужой стране, и взывал к исконной британской спортивной честности.

Он указывал, что Стаунтон, печатая его письмо, не остановился перед тем, чтобы изъять из него параграф, который ему не понравился, а потому и письмо получило неверную окраску.

Пол обращался не к одному человеку, он призывал всю многочисленную корпорацию британских шахматистов на свою защиту. Обращение было датировано 26 октября 1858 года, а 8 ноября лорд Литтльтон ответил Полу из своей резиденции Бодмин в Корнуэлсе.

В ответном письме лорд Литтльтон указывал, что обращение к Британской шахматной ассоциации «не вполне удачно, ибо она представляет собой весьма молодое, незрелое и несовершенное сообщество, влияние которого ещё совершенно не установлено».

Поэтому лорд Литтльтон подчеркнул, что отвечает лишь от своего собственного имени. Он заявил, что матч Морфи — Стаунтон вновь оказался под угрозой отнюдь не по вине мистера Морфи.

Ряд поступков Стаунтона, с точки зрения лорда Литтльтона, был неправомерен, а особенно изъятие важного параграфа в напечатанном письме м-ра Морфи. Кроме того, лорд Литтльтон подтверждал, что он был свидетелем того, как во дворе бирмингэмского колледжа Стаунтон принял вызов м-ра Морфи на матч и обещал начать этот матч в середине ноября 1859 года.

В заключение лорд Литтльтон «чрезвычайно сожалел», что блестящий матч Морфи — Стаунтон вновь оказался под угрозой срыва. Однако следует, конечно, помнить, что к анонимным письмам, оскорбляющим мистера Морфи, мистер Стаунтон не имеет и не может иметь никакого отношения.

Он с охотой разрешал мистеру Морфи опубликовать настоящее письмо, осуждающее поведение м-ра Стаунтона, в любых органах прессы.

Пол так и сделал.

Он напечатал письмо лорда Литтльтона в английских и французских газетах, а сам начал готовиться к интереснейшему для него матчу с прусским чемпионом Адольфом Андерсеном.

На первой неделе декабря Жюль Арну де Ривьер получил от Андерсена извещение, что он вскоре намерен быть в Париже.

Сырая парижская зима успела уложить Пола в постель, поправлялся он медленно.

Врачи прописали Полу пиявки, их ставили ему несколько раз, и самочувствие его улучшилось.

— Сколько крови у меня отсосали? — спросил как-то Пол, лёжа в кровати и глядя в зеркало на своё маленькое, заострившееся лицо.

— Три или четыре пинты! — сердито буркнул Эдж.

— Почти всё, что у меня было! — грустно сказал Пол. — Теперь мне придётся подумать о пополнении!

Он поднялся с кровати и чуть не упал. Эдж успел подхватить его и поднять на руки.

— Вы ничего не весите, мистер Морфи, — сказал он удивлённо. — Я буду откармливать вас, словно на продажу!

— Попробуйте, — равнодушно сказал Пол.

Болезнь и газетное «дело Стаунтона», казалось, вселили в него отвращение к шахматам. Начав передвигаться, он стороной обходил кафе «Де ля Режанс», и Эджу никак не удавалось уговорить Пола зайти туда. Он отклонял все приглашения, где его могли бы заставить играть в шахматы.

Когда Эдж принёс известие о том, что Андерсен выехал из Бреславля, лицо Пола сразу посуровело.

— Начинается рецидив моей шахматной лихорадки, — сказал он задумчиво. — Дайте сюда доску, Эдж, я покажу вам некоторые партии Андерсена.

И с обычной своей безошибочностью Пол принялся показывать по памяти десятки партий Адольфа Андерсена.

— Это великий мастер, Эдж! — закончил он свои объяснения. Вечером Пол рано лёг спать, а в десять утра зашедший к Полу Эдж застал там раннего гостя — герра Адольфа Андерсена собственной персоной.

Андерсену было тогда немногим менее пятидесяти лет.

Земляк и однокашник Гаррвитца, он совсем не походил на него ни внутренне, ни внешне. Небольшой, желтолицый и сморщенный Гаррвитц казался человеком без возраста, ему в равной мере можно было дать и сорок, и шестьдесят.

Андерсен же был плотный немец с крупной лысой головой и уверенными движениями. Лысая голова делала его старообразным, он казался старше своих сорока восьми лет.

Увидев, что Пол нездоров, Андерсен страшно разволновался. У него было всего две недели отпуска, он проклинал свою судьбу, ещё больше сокращавшую этот короткий срок. Он тут же заявил, что не сядет за доску, пока Пол не восстановит свои силы полностью.

И Пол и Андерсен в одинаковой мере ненавидели игру на деньги, поэтому об условиях матча они сговорились буквально за полминуты. Ввиду скорого отъезда Андерсена решено было играть матч из тринадцати партий, то есть до набора кем-либо из противников семи очков, без зачёта ничьих.

После этого Андерсен откланялся, и Эдж повёл его осматривать город, так как Андерсен оказался в Париже впервые. Разумеется, они зашли в кафе «Де ля Режанс» и там застали Гаррвитца. Гаррвитц успел широко распустить слух о том, что в годы жизни в Бреславле он имел якобы большой перевес в счёте над Андерсеном. Андерсен знал это. Увидев вдали Гаррвитца, он заорал на всё кафе:

— Эй, Данни! Иди-ка сюда, паршивец! Что это ты тут наплёл?

— Ничего я не наплёл, Ади! — с достоинством возразил Гаррвитц.

— А кто уверял, будто колотил меня? Садись сейчас же за доску и покажи, что ты понимаешь в этой игре!

Пока Пол выздоравливал, старые противники успели сыграть серию из шести серьёзных партий. Две из них закончились вничью, Гаррвитц выиграл всего одну, а Андерсен — три.

По словам очевидца, Андерсен был явно сильнее Гаррвитца, и позднее, когда Андерсен покидал Париж, поклонники тепло поздравляли его с победой над Гаррвитцем.

— Не стоит удивляться, — ответил Андерсен. — Пол Морфи — один на свете, а такими господами, как Данни Гаррвитц, хоть пруд пруди.

В день приезда Андерсена Пол заявил своему врачу, что должен быть непременно здоров к понедельнику, но доктор отказался дать гарантии. В целях экономии сил больного решено было играть весь матч в отеле «Бретейль», в комнате Пола.

Публика не допускалась, правом входа пользовалась лишь небольшая кучка избранных. Зато демонстрация партий должна была вестись в кафе «Де ля Режанс», куда ходы доставлялись бы посыльными, поскольку мистер Белл не успел изобрести своего удивительного телефона.

В субботу Даниэль Гаррвитц давал в кафе «Де ля Режанс» сеанс одновременной игры вслепую. Зависть к Полу Морфи снедала его, он объявил, что также будет играть против восьми противников, как и Пол. Зато, совсем не как у Пола, присутствовать при сеансе могли лишь лица, подписавшие по пяти франков в пользу сеансера. Гаррвитц собирался начать сеанс в семь часов вечера. Эдж и другие советовали ему передвинуть начало, чтобы не затягивать сеанса, но Гаррвитц надменно ответил, что 4–5 часов ему совершенно достаточно, что это многократно проверенное дело.

Он начал, когда хотел… и закончил сеанс на рассвете. Состав сеанса Гаррвитца был несравненно слабее того, который играл против Пола. В обоих сеансах участвовал один лишь Прети, но там он был слабейшим, а здесь — безусловно сильнейшим из участников. Некоторые принадлежали к «форовикам», то есть в обычных условиях получали коня или ладью вперёд.

Любопытно, что, ведя шахматный отдел в журнале «Монд иллюстрэ», Гаррвитц не только не напечатал в нём ни одной из партий сеанса, но и запретил печатать их кому бы то ни было.

Сеанс вслепую Гаррвитца произвёл впечатление тягостной неудачи, попытки с негодными средствами.

Всю парижскую печать облетело в те дни едкое четверостишие:

Маэстро Гаррвитц, нет! Ты Морфи не догнал, Ты подражал ему, ты обезьянил сдуру, Ты думал, что творишь оригинал, А написал всего карикатуру…

Автор этой эпиграммы остался неизвестным.

В понедельник утром впервые после болезни Пол поднялся с кровати, и Эдж проводил его в смежный салончик, где должна была происходить игра. Андерсен посмотрел на бледного и худого Пола с сердитой жалостью, но другого выхода не было. Через пять минут уже было сделано пять ходов. Пол играл белыми, он предложил гамбит Эванса, но разыграл его слишком азартно.

Андерсен великолепно защитился, постепенно добился преимущества и выиграл партию. Впоследствии Пол не раз приводил её как образец глубокой и своеобразной стратегии.

Более того, Пол усомнился в правильности гамбита Эванса вообще и решил больше не применять его, во всяком случае против Андерсена. Несмотря на поражение, Пол перенёс первую партию легко и к вечеру чувствовал себя значительно лучше. Поражение ничуть не тревожило его, он привык проигрывать первую партию и считал, что это нормальные «издержки» при ознакомлении с новым противником.

— Важна не сыгранная партия, а остающиеся! — с улыбкой сказал Пол встревоженному Эджу.

Во второй партии белыми играл Андерсен. Он начал дебютом королевского коня. Пол ожидал гамбита Эванса — и не дождался. Андерсен предпочёл замкнутую испанскую партию, где все боевые магистрали были наглухо забаррикадированы.

Вскоре партия закончилась ничьёй.

На третье утро Пол впервые выглядел самим собой, глаза его обрели свою креольскую живость и блеск, он улыбался.

Пол решил, что попробовать испанскую партию стоит и ему. Однако вместо медлительной манёвренной игры он рванулся в атаку с такой бешеной яростью, что Андерсен был смят мгновенно. Партия закончилась через час с небольшим, был сделан всего 21 ход.

Надо было экономить время, Андерсен предложил начать четвёртую партию немедленно. Пол согласился. Андерсен разыграл белыми испанскую — и снова прусский чемпион был разгромлен.

После этого испанская партия в матче не применялась.

Далее Пол выиграл пятую, шестую и седьмую, а всего — пять партий подряд. Восьмая партия была ничья, девятую Пол выиграл молниеносно, в семнадцать ходов.

Десятую партию удалось выиграть Андерсену после долгой и упорной борьбы на 77-м ходу.

С обычным своим грустным юмором он сказал Эджу:

— Морфи выигрывает в 17 ходов, а я — в 77. Впрочем, это только нормально…

Андерсен было потрясён, он тяжело переживал своё поражение, хоть и держал себя безупречно корректно.

Избалованный долгими годами побед, немолодой человек впервые обрёл необыкновенного, загадочного противника.

Его заставили играть в какую-то новую игру, которая ему не нравилась, а попытки играть в своём обычном стиле приводили к немедленному и молниеносному разгрому. Огромное комбинационное дарование Андерсена в этом матче осталось нераскрытым — Пол попросту не давал ему комбинировать, вынуждал к манёвренной игре, в которой был заметно сильнее Андерсена.

— Это только говорится, что он играет, как Лабурдоннэ, — сердито сказал Андерсен Эджу. — На самом деле он играет значительно лучше!

В другой раз Андерсен сказал в присутствии ряда мастеров:

— Никакой дурак не станет играть против Морфи открытых дебютов, чтобы не попасть под одну из его страшных атак. Беда лишь в том, что в закрытой игре он оказывается ещё сильнее!

В кафе «Де ля Режанс» после окончания матча Андерсен заявил публично:

— Мистер Морфи всегда делает не просто хороший, а обязательно наилучший ход. Мы же делаем просто хорошие ходы, а потому и проигрываем. Никто не может рассчитывать с ним на большее, чем одна-две случайные победы в матче.

— Но, герр Андерсен, — вступил кто-то из присутствовавших. — Не кажется ли вам, что сейчас вы играете хуже, чем играли с Дюфреном?

— Нет! — покачал тяжёлой головой прусский чемпион. — Я не играю хуже. Но Морфи просто не даёт мне играть лучше. С этим человеком бороться бесполезно, он слишком силён для меня. Он точен и безошибочен, как механизм, а я всего лишь простой смертный…

Одиннадцатая партия игралась в последние дни угасающего 1858 года. После 35 ходов фигуры Морфи грозно нависли над позицией рокировки чёрного короля. Андерсен долго искал спасения, затем опустил голову и закрыл рукой глаза. По лысому, блестящему, как слоновая кость, черепу стекали мелкие капельки.

Поражение стало фактом. Андерсен отнял руку и выпрямился в кресле, все молчали.

— Мсье Морфи! — сказал на своём ужасном французском языке Андерсен. — Вы выиграли матч потому, что вы сильнее меня. Вы сильнее всех игроков мира, живых и мёртвых. Я горд, что живу в одно время с вами!

Никто не смеялся над его грубым прусским акцентом.

— В мире нет другого игрока, — он горделиво поднял лысую голову, — который расправился бы с Адольфом Андерсеном со счётом 7:2! Мсье Морфи, я сдаю матч и поздравляю вас — сильнейшего шахматиста всех времён!

Последние слова потонули в восторге зрителей.

Андерсен пожал Полу руку, сгорбился и быстро вышел из номера, где бушевал восторг.

Это были первые лестные слова, сказанные Андерсеном Полу в глаза, и единственные.

Андерсен быстро утешился — вечером того же дня он показывал в кафе «Де ля Режанс» свои проигранные партии, хохоча и вздымая руки к небу.

Своё выступление Андерсен закончил так:

— В Берлине мной будут недовольны, но я отвечу попросту: мистер Морфи обещал приехать, объясняйтесь с ним сами!

До отъезда Андерсена оставался ещё один день, и его было решено использовать для серии лёгких партий. Условились начинать все партии непременно гамбитами. Матч длился всего три с половиной часа и окончился в пользу Пола со счётом 5:1.

— Невозможно играть с этим парнем! — добродушно сказал Андерсен, отправляясь укладывать чемоданы.

Вечером в его номер зашёл Эдж и показал Андерсену последний номер газеты «Иллюстрэйтед Лондон ньюс», где была прокомментирована одна из проигранных им Морфи партий.

Примечания принадлежали Стаунтону и заканчивались фразой: «такая игра недостойна победителя лондонского турнира 1851 года!» Прочитав это, Андерсен лукаво усмехнулся.

— Я не первый день знаком с мистером Стаунтоном, — сказал он. — Когда он проиграл мне в Лондоне, не было болезни, которой он бы не страдал в тот день… У мистера Стаунтона по любому вопросу есть два мнения: одно — для себя, второе — для печати. До свиданья, герр Эдж, передайте герру Морфи моё безусловное восхищение!

И Андерсен уехал к себе в Бреслау.

После его отъезда Пол решительно заявил, что не будет больше играть ни матчевых, ни лёгких партий. Все корифеи были побиты, серьёзных противников, кроме Стаунтона, не оставалось.

Пол решил, что впредь будет играть только на фору.

Для начала он послал вызов Гаррвитцу, предлагая ему пешку и ход вперёд. Гаррвитц отклонил вызов (в довольно почтительных выражениях), ссылаясь на то, что он является шахматистом того же класса, что и П. Морфи, а потому не считает для себя возможным получать фору.

Полу так хотелось сыграть такой матч, что он, зная невероятную жадность Гаррвитца к деньгам, предложил играть матч на довольно значительную ставку. Однако и этот соблазн не подействовал — Гаррвитц уклонился от игры.

— Неужели вы рассчитываете выиграть у Гаррвитца на пешку и ход вперёд? — недоверчиво спросил у Пола Эдж.

— Конечно! — ответил Пол. — А если я и не выиграю, то заставлю его порядком попотеть ради ничьей!

Но такому матчу не суждено было состояться.

После отказа Гаррвитца Полу стало нечего делать в Париже. Отвращение к шахматам вновь овладело им, он неделями не появлялся в кафе «Де ля Режанс».

Тогда из Лондона специально прибыл в Париж видный английский мастер, с которым Полу не удалось сыграть в Лондоне, — мистер Д. Монгредьен.

Монгредьен не питал никаких надежд на победу, но ему очень хотелось проверить на практике силу Пола. Ради этого он, свободный и состоятельный человек, специально приехал в Париж. Матч состоялся в гостинице «Оттель дю Лувр», в комнатах мистера Монгредьена. Присутствовали при игре только Эдж, Сент-Аман и Жюль Арну де Ривьер, с которым Пол успел подружиться.

Арну де Ривьер был высокоодарённым шахматистом. Он оказал Полу наиболее серьёзное сопротивление, и Пол неоднократно говорил, что Жюль — бесспорно сильнейший шахматист Парижа. Они часто встречались и проводили вместе время, свободное от шахмат. По профессии Арну де Ривьер был журналистом и часто выезжал за пределы Парижа. Пол тогда скучал и с нетерпением дожидался его.

Зато Монгредьен не сумел оказать Полу никакого сопротивления в матче. Он хорошо разыграл первую партию и добился почётной ничьей, но затем всё пошло, как обычно. Пол разгадал Монгредьена и выиграл семь партий подряд. На этом матч и окончился. Справедливости ради Пол указал, что Монгредьен мог выиграть в один момент острую третью партию, хоть и не сумел сделать этого за доской и даже проиграл.

Пол совершенно не утомлялся от игры с ним. Ловушки и тактические удары Монгредьена он разгадывал мгновенно, спокойно обходил их — и ему оставалось лишь дождаться, когда спелый плод упадёт ему в руки.

Монгредьен был редкостным тяжелодумом, но и это ничуть не утомляло Пола. Он прошёл школу Паульсена и других знаменитых тяжелодумов, он совершенно не реагировал на долгое ожидание и не утомлялся им.

Когда обсуждались шансы сторон в предстоящем матче Стаунтон — Морфи, многие англичане полагали, что Стаунтону, возможно, удастся «пересидеть» своего молодого противника.

Но Пол и Эдж только посмеивались в ответ на такие речи. Пол пересидел бы даже знаменитого своей медлительностью Уильямса, если бы в этом возникла необходимость.

Пренебрежение к шахматам, проявленное Полом в первые месяцы 1859 года, никак не устраивало мсье Лекэна и других французских шахматистов.

Лекэн затеял в кафе «Де ля Режанс» грандиозный гандикап — турнир для всех желающих, который разыгрывался в пяти классах. Пятый класс получал от первого вперёд… коня и ладью!

Победители всех классов должны были встретиться с Полом в финале. В гандикап записалось множество участников, но вёлся он так неаккуратно, что распался не закончившись.

К началу апреля Париж так надоел Полу, что он начал поторапливать Эджа. Он хотел уехать не прощаясь ни с кем, но это оказалось не так просто. Парижские поклонники Пола так шумно горевали, что пришлось сыграть в Версале консультационную партию вслепую против совещавшихся Шамуйе и членов версальского шахматного клуба…

Затем в честь отъезда Пола парижские шахматисты устроили роскошный вечер, который был проведён в кафе «Де ля Режанс».

На этом вечере поэты читали в честь Пола стихи, а скульптор Лекэн под гром аплодисментов увенчал лавровым венком бюст Пола Морфи, изготовленный его искусными руками.

Когда вечер окончился, Пол с Эджем незаметно отделились от компании, чтобы побродить в последний раз по ночному Парижу.

Утром 10 апреля Пол и Эдж уехали в Лондон. С ними поехал Жюль Арну де Ривьер, решивший провожать Пола до трансатлантического парохода.

XVI

Пол вернулся в Лондон, и британская печать встретила его приветственной кантатой. Он победил континент, островитяне были довольны. Газеты подчёркивали, что фамилия «Морфи» в истоках своих, безусловно, ирландского происхождения.

Интерес к матчу со Стаунтоном, заглохший за время отсутствия Пола, вспыхнул с новой силой.

Теперь, правда, вопрос ставился не «кто выиграет — Морфи или Стаунтон?», а несколько по-другому: «будет Стаунтон играть или не будет?» Во всех клубах держали пари, и курс был 5 к 4 за то, что Стаунтон играть не будет.

Редакции газет, имевших шахматные отделы, были завалены письмами, и на 90 процентов это были письма британцев, возмущённых тактикой Стаунтона.

«Есть у нас чемпион или у нас нет чемпиона?» — вопил оскорблённый Джон Булль. Лондонские и провинциальные шахматные клубы выносили резолюции за резолюциями, почти все они клеймили Стаунтона и выражали Полу своё горячее сочувствие.

Не так жарко, как в Париже, но и в Лондоне симпатии широких кругов были, бесспорно, на стороне Пола. И всё же гордое звание не давалось Полу. Практически он не мог заставить Стаунтона играть; тот, словно уж, выскальзывал у него из рук.

Что ему порицания, что неодобрительные революции!

Он твёрдо решил не играть и держался за своё решение с британским, бульдожьим упорством. Чужеземец уедет. Газеты покричат и замолкнут — только и всего. А проигранный матч навсегда останется в веках… Так рассуждал Стаунтон.

Стаунтон не пошёл бы на конфликт со всем английским шахматным движением, но он знал точно, что среди богатых и влиятельных шахматистов у него немало друзей и единомышленников. Однако соблюдать видимость объективности и даже дружелюбия было необходимо. Как только Пол вернулся в Англию, Гэмптон вытащил на свет забытый проект проведения консультационных партий. Пол сгоряча хотел отказаться, но затем подумал, что как-никак он будет играть со Стаунтоном, несмотря на присутствие консультантов. Он будет играть со Стаунтоном, победит и заставит его признать себя побеждённым. Пусть это не матч, но это всё-таки кое-что!

Пол известил Гэмптона о своём согласии. Партии игрались два дня подряд, в пятницу и субботу. Бэрд заболел, Полу дали другого консультанта — того самого Барнса, который так напугал его когда-то в первые дни после приезда в Англию.

Как консультант Барнс не оставлял желать ничего лучшего. Он не мешал Полу играть, не суетился, не лез с неосуществимыми идеями. Лишь изредка, выслушивая замыслы Пола, он касался длинным, поросшим рыжим пухом пальцем какой-нибудь фигуры и вежливо спрашивал: «А это, мистер Морфи?» Пол пояснял — и шотландец удовлетворённо кивал лошадиной головой. Они играли в полном согласии, без малейшего конфликта.

Стаунтон играл против них со своим всегдашним другом и адъютантом — священником Оуэном. Он грубо обрывал его, кричал и гневался. Оуэн терпел, но изредка подпускал шпильки.

Единения у приятелей не было, им нечего было противопоставить дружному натиску противника. Пол и Барнс легко и уверенно выиграли обе партии.

Разумеется, обе они появились в «Иллюстрэйтед Лондон ньюс» с примечаниями третьего лица. Примечания доказывали с неопровержимой ясностью, что в поражении повинен отнюдь не мистер Стаунтон, а его незадачливый партнёр, грубо навязанный Стаунтону устроителями и прискорбно исказивший глубокую, вдохновенную игру Стаунтона…

Затем, готовясь к отъезду домой, Пол дал в Сент-Джордж-клубе новый сеанс вслепую на восьми досках. Состав был ещё сильнее, чем в Париже. Играли Уокер, Слоус, Гринеуэй, Янсенс, Монгредьен, Мэдлей, Моод и Джонс.

Полу сильно надоели шахматы, это ощущалось в его игре.

Он закончил сеанс за семь часов, выиграв у Моода и Джонса и сделав ничьи со всеми остальными.

Спустя неделю Пол повторил сеанс, будучи недоволен результатами первого. Снова против него уселось восемь сильнейших английских любителей, среди которых были и мастера.

Второй сеанс шёл всего лишь пять часов. Пол выиграл у лорда Креморна, капитана Кеннеди, м-ров Кэттлея, Уоррола, Каннингэма и Траппа, сделал ничьи с лордом Гэем и Барнсом, тем самым Барнсом, которому проиграл свои первые четыре матчевые партии в Англии.

После этого сеанса в честь Пола был устроен торжественный обед. Британская флегма изменила участникам и зрителям, они аплодировали так, что, казалось, вот-вот упадёт на головы и плечи высокий раззолоченный потолок банкетного зала.

Неутомимый Левенталь организовал в Вест-Энде новый шахматный клуб — Сент-Джэймсский. Он обратился к Полу с просьбой поддержать новорождённого, и Пол, разумеется, не мог отказать своему старому противнику. Согласившись выступить, он нашёл новую форму и провёл сеанс, на который современники не обратили должного внимания.

Этот сеанс проводился «взрячую» и игрался всего лишь на пяти досках. Но что это были за доски! В сеансе против Пола играли все сильнейшие шахматисты Лондона, мастера с международными именами. Вот кто играл в этом сеансе одновременной игры: Левенталь, де Ривьер, Боден, Бэрд и Барнс.

Пол выиграл у Бэрда и своего друга де Ривьера, сделал ничьи с Левенталем и Боденом и проиграл только одну партию — своему старому противнику Барнсу. И эта неповторимая победа не была оценена по достоинству, прошла почти незамеченной.

Пол собирался уезжать немедленно, но задержал его снова Иоганн Левенталь. Он работал над книгой, в которую должны были войти все лучшие партии Пола, сыгранные им в Европе.

Левенталь хотел согласовать и разрешить с Полом множество сомнительных и спорных вариантов в примечаниях, и Пол охотно согласился помочь ему.

Им помогал де Ривьер, и трое друзей провели неделю в беспрерывном и напряжённом шахматном анализе, пока все вопросы не были исчерпаны и урегулированы.

Работа как раз закончилась, когда постучал коридорный и попросил мистера Пола Морфи выйти в холл.

— Кто меня ждёт? — спросил недовольно Пол, выходя из номера.

— Это я, Пол — ответила долговязая фигура.

— Вы, Джон? — нахмурился Пол. Он узнал эти прилизанные бачки, длинный маслянистый нос и угодливую коммерческую улыбку.

Это был Джон Сибрандт, муж его старшей сестры Мальвины, которого Пол всегда терпеть не мог. Но Джон Сибрандт был здесь, с этим приходилось считаться.

— Что-нибудь случилось дома, Джон? — спросил Пол, побледнев. Как мог он быть таким легкомысленным, как мог позабыть всё на свете? Какое это свинство с его стороны!

— О нет, всё благополучно! — небрежно ответил Сибрандт. — У меня оказались кое-какие дела в Европе, Пол, а вы так долго не давали о себе знать… Миссис Тельсид просила меня разыскать вас и напомнить о своём существовании.

— И вы разыскали меня с большим трудом, Джон! — сказал Пол насмешливо. — Когда вы едете?

— У меня каюта на «Мавритании», она отходит послезавтра. Если вам угодно, мы можем ехать вместе.

Пол нахмурился. Как сказать Сибрандту, что деньги у него давно кончились, что он должен всем кругом и отчаянно ждёт денежного перевода из Нового Орлеана? Нет, всё что угодно, только не это! И он сказал со всей возможной непринуждённостью:

— Не стоит затруднять вас, Джон. Мне придётся пробыть в Лондоне ещё три или четыре дня, но даю вам слово, что я уеду на будущей неделе. Вас это устраивает, Джон?

— Вполне, Пол. Может быть, вам нужны деньги?

— Нисколько. Денег у меня вполне достаточно. Желаю вам, Джон, счастливого пути. Поцелуйте маму и скажите ей, что я еду за вами следом.

— Отлично, Пол. Счастливой дороги! — И Сибрандт ушёл.

К счастью, денежный перевод пришёл на следующий день, и Пол немедленно заказал каюту на «Олимпике», отходившем из Ливерпуля через два дня, 30 апреля.

Пол уплатил все долги и заказал своему портному ещё полдюжины модных одеяний — туалеты положительно становились его страстью.

Пришёл час прощания с Фредом Эджем. Пол никогда не обманывался на его счёт, он считал Эджа карьеристом и себялюбцем, льстецом и интриганом, способным на всё ради выгодной газетной сенсации.

Возможно, так оно и было, Эдж и сам считал себя таким.

Однако длительное и тесное общение с Полом смягчило и изменило его. Он с удивлением увидел, что глубоко привязался к юноше и не хочет его терять. Эдж был старше Пола лет на семь, ему подходило под тридцать и обуревавшие его чувства удивительно походили на отцовские…

— Я напишу о вас книгу, мистер Морфи, и клянусь вам богом, что напишу всё, как есть! — буркнул Эдж на прощание.

И Эдж сдержал своё слово.

Поезд в Ливерпуль отходил поздно, а вечером члены лондонских клубов устроили в честь отъезжавшего гостя званый обед.

Был тёплый, весенний вечер, точно перенесённый сюда с тернеровского пейзажа. Солнце ещё светило, Пол видел в окно аккуратно подстриженный парк. Лондонский воздух внезапно показался ему солоноватым и влажным, напомнил зелёные воды Атлантики.

Мысленно Пол уже покинул эту страну, он ехал домой.

Механически выслушивал он бесконечные спичи, восхвалявшие его игру вслепую. Почему люди так любят говорить о том, чего не понимают? Сколько раз пояснял он, что игра вслепую — не более чем мнемонический трюк, что она не имеет ничего общего с глубиной шахматного мышления. И вот опять его называли гением и чемпионом, а ссылались всё на ту же опротивевшую ему игру вслепую. Почему все эти ораторы не говорят ни слова о том, как от него спрятали лукавого Стаунтона, как его отправляют домой при невыполненной главной задаче?

Пол с трудом заставил себя молчать об этом, он поднимался и отвечал на спичи коротко и сухо. Язвительная улыбка Эджа радовала его, он понимал, что говорит правильно.

А слово брали всё новые и новые ораторы, словесный елей лился рекой. Предательский удар был нанесён в самом конце, под занавес. Говорил незнакомый Полу высокий джентльмен с козлиной бородкой. Высоким, блеющим голосом он тоже перечислял заслуги и триумфы Пола. Он высоко оценивал вдохновенное творчество американского гостя, он находил его удивительным, феноменальным, но, — оратор искусно выдержал паузу… — лично он полагает, что гениальный мистер Морфи всё же не выдержал бы длительного единоборства со столь же гениальным, но более опытным мистером Стаунтоном! И он полагает также, что все настоящие британцы согласятся с этой его точкой зрения…

Пол не поверил своим ушам. Люди хлопали, они аплодировали господину с козлиной бородкой. Люди наклонялись один к другому, стараясь перекричать адский шум. И многие хлопали. Пол видел мерно постукивающие ладони, кивающие лысины и коки…

Пол молча вышел из-за стола и спустился на улицу.

Он не слышал дикого крика в зале, не видел, что председателю пришлось покинуть собрание, не видел, что дело едва не дошло до драки…

Он шёл по улице, как заведённая кукла, и чувствовал себя среди врагов, ищущих его гибели.

Он не помнил, как добрался до поезда, как оказался на мокрых улицах Ливерпуля в серенькое, дождливое утро 30 апреля. Память плохо слушалась его. Куда девался де Ривьер, обещавший проводить его до парохода? Почему покинул его Эдж?

Медленно и постепенно восстанавливалось в памяти вчерашнее. Воспоминание о скандале на банкете резануло его, как хлыстом. Эджа больше нет, Эдж у него не служит. А де Ривьер?.. Впрочем де Ривьер нашёл богатого партнёра в бильярд, они условились играть весь день… Жюль сделает хорошие дела сегодня, он сильнейший бильярдист Парижа, почти профессионал… Бедный Жюль, как он обнимал и целовал Пола вчера на банкете, как клялся, что нет и не было у него лучшего друга… Жюль сильно выпил вчера, это понятно…

Постепенно всё стало на места. Пароход уходит через два часа. Он едет домой, ему давно опротивела эта холодная, мокрая, неверная страна. И это родина спорта! Не дать ему встретиться со Стаунтоном только для того, чтобы иметь возможность сказать, что Стаунтон сильнее его! Стаунтон, которому он может дать пешку и ход вперёд!

Пол зашёл в парикмахерскую. Он брился редко, борода у него почти не росла, лишь несколько отдельных волосков кололись на челюстях и вокруг рта.

Худой рыжий человек с торчащими верхними зубами ловко намылил ему щёки. Пол откинул голову и закрыл глаза.

За что они не любят его? Что он им сделал, почему вся Англия наполнена его врагами, жестокими и неумолимыми? Ведь он никому не делал зла. Он победил их лучших игроков, но победил в честной и равной борьбе. Он никого и ничем не обидел.

Бритва скользила, поскрипывая, по гладкой, прозрачной щеке. Пол почти не чувствовал её, мастер знал своё дело.

Бритва защекотала под челюстью. Да, но если вокруг него одни враги. Мерзкое видение промелькнуло в мозгу — бескровное, рассеченное горло, полуотрезанная, свисающая через спинку кресла голова…

Пол оттолкнул веснушчатую руку с бритвой и вскочил весь в холодном поту. Сознание медленно возвращалось к нему.

— Тысяча извинений, сэр! — бормотал напуганный парикмахер. — Я сильно вас порезал?

Пол покачал головой.

— Садитесь, сэр, прошу вас!

Как? Опять подвергнуться этому ужасу? Нет! Пол бросил шиллинг на мрамор умывальника и быстро вышел.

— Куда же вы, сэр? Я ещё не кончил, сэр! — взывал парикмахер, так и не понявший ничего.

Не оборачиваясь, большими шагами Пол шёл к пристани.

Невидимые пароходы сердито кричали в тумане, и Пол шёл на этот крик, точно на свет маяка.

Он нашёл свой «Олимпик» у причалов и поднялся по сходням. Краснощёкий стюард просмотрел его билет и сказал отрывисто:

— Каюта номер шестнадцать, левый борт. Ваш багаж доставлен?

И вдруг Пола залила горячая волна бешенства, какой он не помнил с детства.

— А вы не могли бы быть повежливее? — спросил он свистящим голосом. Ему стало трудно дышать, он мучительно ненавидел равнодушное лицо стюарда.

— Попросите ко мне капитана! — крикнул Пол.

К ним уже спешил один из офицеров. Стюард виновато кланялся, выкатывал обиженные, недоумевающие глаза.

Пол почувствовал, что готов расплакаться.

Он махнул рукой и быстрыми шагами ушёл в свою каюту.

Там он закрыл глаза рукой и растянулся на койке. Он пролежал недвижимо полтора часа, пока «Олимпик», заорав торжествующим хриплым рёвом, не развернулся у мола и не вышел в открытую гавань. Скрипя и подрагивая, корабль постепенно набирал ход. Пол лежал в полутьме каюты и улыбался — Англия осталась позади, он ехал домой…

XVII

11 мая 1859 года Пол нетерпеливо топтался на верхней палубе «Олимпика». Серая глыба Острова слёз осталась позади. Полу казалось, что пароход идёт слишком медленно, так медленно, что у него, как в детстве, не хватит терпения дождаться.

Радостное кудахтанье соседей раздражало его. Все они ожидали встречающих, а он? Будет кто-нибудь встречать на пристани его или ему придётся ехать в гостиницу одному, самому заказывать себе номер и устраивать жизнь?..

Да, Эдж порядком избаловал его за те семнадцать месяцев, что его не было дома.

Чёрт бы побрал этот тихоход! Быстрее было бы добираться вплавь. Пол посмотрел вниз — в мутной воде гавани плавали банановые шкурки, чайки нахально подхватывали куски.

Наконец-то он опять в Америке! Скоро он увидит милый старый дом на Роял-стрит, увидит мать и Эллен, самое главное — Эллен… Волна нежности охватила его. Пол думал об Эллен часто, зато никогда не думал о Мэй. Он помнил Мэй непрестанно, помнил всегда. Однако мысленное прикосновение к ней всегда было болезненно, влекло за собой неприятные ощущения. Как истый креол, Пол больше всего в жизни не любил что-то превозмогать. А думая о Мэй, неизбежно приходилось превозмогать горькие мысли. Он никогда не верил всерьёз, что всё окончится благополучно, он был готов к разрыву, пожалуй, с самого начала, хоть и не признавался себе в этом… Он оборудовал для Мэй уютное, мягкое гнёздышко в глубине души. Она жила там, но наведываться туда Пол старался как можно реже, он не любил неприятных мыслей, избегал их по мере своих сил.

«Олимпик» развернулся, дрогнул и стал.

Что такое? На пристани играл оркестр. Тысячная толпа встречала Пола Морфи, победителя Европы; ею предводительствовали Фиске и Лихтенгейн. Пёстрым дождём полетели на палубу букеты.

Незнакомые джентльмены жали Полу руки, выносили вещи, усаживали его в кэб и, как мальчишки, бежали за экипажем.

Пятикомнатные апартаменты ожидали Пола в «Бронкс-отеле», том самом «Бронкс-отеле», где загорелась звезда его славы полтора года назад.

Чуть не плачущий от возбуждения и восторга Фиске объявил Полу, что сегодня же вечером в отеле «Метрополитэн» состоится банкет в его честь, но что главное, официальное торжество (как выразился Фиске, «встречу Пола Морфи с Америкой») решено проводить через две недели, 25 мая, в Белом зале нью-йоркского университета. Пол слушал его и не понимал, ему казалось, что все эти люди издеваются над ним, разыгрывают какой-то смешной спектакль.

Хотя… Он припомнил вечер в Париже. Раз шахматы способны вызвать такой энтузиазм толпы, с этим приходится считаться. И он перестал противиться.

В отеле благообразный старичок в цилиндре спросил Пола, уходя: нет ли у мистера Морфи каких-либо пожеланий?

— С кем имею честь? — спросил Пол. Он принял старичка за кого-то из отельной прислуги, но старичок приосанился.

— Моя фамилия Джонс, мистер Морфи, Хайрам Иезекииль Джонс. Я стою шестнадцать миллионов долларов и являюсь заместителем председателя комитета!

— Какого комитета, мистер Джонс?

— Комитета по встрече и чествованию национального героя! — отчеканил старичок.

— А разве есть такой комитет?

— Конечно есть, мистер Морфи! Он был создан ещё осенью, после первых ваших побед в Европе. С декабря комитет собирал средства для встречи и под… — старичок поперхнулся… — одним словом, для встречи. А 25 мая мы завершим своё дело и объявим комитет распущенным.

Мистер Хайрам Иезекииль Джонс церемонно поклонился Полу и вышел.

Банкет в «Метрополитэне» кончился рано и не успел утомить Пола: в Европе он прошёл должную тренировку. Однако в речах ораторов звучал особенный, воинственный восторг, какого Пол не слышал ни во Франции, ни в Англии. Здесь о его успехах говорили так, точно он завоевал и покорил Европу, бросил её связанной к ногам своего шахматного коня.

«Но у шахматного коня нет ног, джентльмены! — хотелось ответить Полу. — Я только лишь играл в шахматы, больше ничего!»

Он начинал понимать, он был первым американцем, победившим Европу, счастливой приметой, выразительным примером, божьим благословением… Всё работало на него. Празднуя его победу, все эти люди лелеяли мечты о своих собственных…

После банкета Пол успел заехать в нью-йоркский шахматный клуб, где его встретили овацией.

В разговоре с секретарём клуба молодым Фредериком Перрэном, братом новоорлеанского, Пол сказал, что думает впредь давать всем американским шахматистам слона вперёд.

Перрэн задорно усмехнулся.

— Мне кажется, мистер Морфи, вы склонны недооценивать американских шахматистов. Очень многим из них давать вперёд слона совершенно невозможно!

Пол посмотрел в его раскрасневшееся лицо и спросил негромко:

— Вероятно, мистер Перрэн, вы имеете в виду себя самого?

— Хотя бы, мистер Морфи!

— Так не угодно ли попробовать?

Они сыграли четыре партии со счётом 3:1 в пользу Пола.

Перрэн бесновался и кричал, что Пол просто гипнотизирует его, что никогда ещё в своей жизни он не играл так слабо…

Пол предложил сыграть на следующий день второй матч, подлиннее. Такой матч был сыгран и закончился разгромом Перрэна со счётом +8, -2, =2. Как это часто бывает, в лице Перрэна Пол отныне приобрёл врага.

— У нашего мальчика испортился характер! — с грустью сказал на банкете судья Мик. — Слава портит людей!

Действительно, Пол не был теперь так мягок и предупредителен, как полтора года назад.

На одном из нью-йоркских приёмов полковник Мид, председатель Американской шахматной ассоциации, говорил в честь Пола пространное хвалебное слово и дважды упомянул о его «шахматной профессии». В первый раз Пол дёрнулся, но смолчал. Во второй раз он вскочил с места, побелев, и резко перебил оратора.

Дрожащим от злобы голосом он сказал, что никогда не был шахматным профессионалом и не собирается им становиться, что он не заработал шахматами ни пенни и не собирается ими зарабатывать, что он юрист по профессии и требует от полковника Мида надлежащих извинений…

И смущённый, побагровевший Мид принёс Полу извинения, взял обратно свои неудачные слова и лишь после этого смог закончить свой спич. Вряд ли и он после этого стал относиться к Полу сердечнее.

Наконец пришло 25 мая, которого Пол ждал как манны небесной. Ему не терпелось поскорее уехать домой, он считал дни до своего отъезда, на улицах ему мерещился окликавший его нежный голосок Эллен.

Беломраморный зал университета был набит битком, когда на эстраду вышел маленький победитель.

Его встретили такой жаркой, несмолкающей овацией, что ей, казалось, никогда не будет конца.

Джон ван Бюрен, сын президента Соединённых Штатов, вручил Полу «подарок нации». Когда был отдёрнут занавес, зал ахнул. На низком столике стояла шахматная доска розового дерева, инкрустированная серебром. Белые фигуры были из серебра, а чёрные — из литого червонного золота. Те и другие стояли на сердоликовых пьедесталах.

Надпись на овальной золотой пластинке гласила:

«Полу Морфи в знак признания его гения и в свидетельство глубокого уважения от друзей в Нью-Йорке и Бруклине. 1859 год».

На второй золотой дощечке были выгравированы имена четырнадцати величайших шахматистов всех эпох, причём последним шло имя Пола Чарлза Морфи.

Джон ван Бюрен сказал длинную речь, в которой снова упоминалось о том, что Полу «суждено было стать первым американцем, добившимся безусловной победы над европейцами…» В речи говорилось также, что Пол стяжал себе всемирную славу не только своей шахматной силой, но и отменными качествами американского джентльмена: смелостью, скромностью и щедростью…

— Недаром, мистер Морфи, один из ваших противников, мсье Сент-Аман, назвал вас в печати шахматным Баярдом!

Леди и джентльмены! Прошу Вас присоединиться ко мне в воздаянии почестей Полу Морфи, всемирному шахматному чемпиону!

Этим закончил свою речь Джон ван Бюрен, и долгое время мраморный зал так грохотал, что нельзя было расслышать ни единого слова.

После Джона ван Бюрена выступил мистер В. Дж. А. Фуллер, от имени комитета презентовавший Полу большие золотые часы знаменитой марки «Уолтхэм».

Это были часы, сделанные по специальному заказу.

Корпус их был усыпан мелкими алмазами, а на заводной головке красовался крупный голубой бриллиант. Цифры на циферблате отмечались шахматными фигурками тончайшей художественной работы.

На первой крышке был выполнен выпуклый американский герб, а на второй — инициалы: П. М.

На внутренней стороне крышки было выгравировано: «Полу Морфи от нью-йоркского организационного комитета как дань его гению и заслугам. Нью-Йорк, май 1859 года».

Когда все речи были сказаны, пришёл черёд Пола держать ответное слово. Он не готовился к нему, размах чествования был для него совершенно неожиданным. Смысл торжества был ему ясен, Фуллер тоже не обошёлся без фразы о том, что «вы, сэр, были первым человеком, обеспечившим бесспорный триумф американского интеллекта»… Всё было понятно, можно было угодить организаторам и толпе восторженных зрителей, подыграв на этой струне. Но именно этого Пол и не хотел. Он сказал довольно длинную речь о шахматах, которую вовсе не собирался говорить. Он назвал шахматы искусством и подчеркнул их способность поднимать и облагораживать общество. Он сказал, что если шахматам удастся одержать полную победу над картами, то общественная мораль от этого выиграет неизмеримо, ибо карты являются её бичом и позором.

Но здесь он почувствовал, что собственное красноречие заносит его куда-то в сторону, и почёл за благо придержать его. Он закончил своё слово горячей благодарностью всем сотням и тысячам новых, дотоле незнакомых ему друзей.

— Пусть они знают, — сказал он, — что я обладаю не только шахматной памятью, но и памятью сердца. Я с гордостью отвезу эти чудесные подарки на мою южную родину и буду хранить как бесценное воспоминание о нью-йоркских друзьях!

Казалось, овация не закончится никогда. Снова, как в Париже, Пол спасся бегством через чёрный ход.

Вскоре Полу пришлось ещё раз вытерпеть пытку чествованием на званом обеде в Бостоне.

Обед состоялся в бостонском отеле «Ревир» под председательством Оливера Уэнделла Холмса. Тосты говорил судья Шоу, член верховного суда Массачусетса, преподобный Уокер, президент Гарвардского колледжа, судья Спаркс и другие высокоинтеллектуальные джентльмены.

Судья Рассел Лоуэлл прочёл поэму своего сочинения, посвящённую Полу Морфи, победителю Европы.

Спичам не было конца, шахматный клуб «Юнион чесс» преподнёс Полу великолепный серебряный венок и множество подарков от частных лиц. Вообще Бостон не посрамил своей славы «самого интеллигентного города Соединённых Штатов»; отзвуки бостонского триумфа Пола спустя много лет всё ещё доставляли ему неприятности на Юге…

Совершенно выбившийся из сил Пол кое-как забрался в поезд и проснулся лишь подъезжая к Новому Орлеану.

Он смотрел в окно на бесконечные поля хлопчатника и вспоминал события последних дней. Он помнил отчётливо, что делегация нью-йоркских миллионеров предложила ему без обиняков «послать ко всем чертям этот Юг» и устроиться в Нью-Йорке постоянно.

На это он заявил, что никогда не собирался быть профессиональным шахматистом и намерен заниматься адвокатурой у себя на родине. Ему немедленно предложили заниматься адвокатурой в Нью-Йорке, сулили выгоднейшие дела и контракты… а он сел в поезд и уехал домой, никому не сказав ни слова.

И вот она, милая красная земля Луизианы, хлопчатник, чёрные лица негров на перронах и их картавая мягкая речь…

Кто мог сказать, что он поступил неправильно? Мать и Эллен ожидали его в старом доме на Роял-стрит.

Прошло всего два дня в отчем доме, а Пол уже почувствовал, что всё здесь обстоит совсем не так, как ему казалось. Никого не интересовали его драгоценные подарки, часы, серебряный венок и золотая корона, преподнесённая бостонскими поклонниками. Эллен надела корону, повертелась перед зеркалом и пугливо сняла, заслышав шаги матери в коридоре.

Миссис Тельсид вела себя как-то странно: она то плакала, то улыбалась Полу всепрощающей улыбкой.

Он не мог понять этого. Весь мир встречал его как триумфатора, и только здесь, в его доме, с ним обращались точно с каторжником, внезапно получившим президентское помилование.

— В чём дело, мама? — спросил он раздражённо. — Почему вы все смотрите на меня, как на сумасшедшего?

— Сумасшедшего? Тебе это кажется, Пол…

— Хорошо, не на сумасшедшего. Как на виновного. А в чём я виноват, можно узнать?

Миссис Тельсид выдержала долгую паузу.

— Значит, ты ни в чём не виноват, Пол?

— Конечно ни в чём! Разве лишь в том, что стал национальным героем!

— Это-то и плохо, Пол. Ты стал национальным героем Севера, на Юге этого не любят… Безбожный Север осыпал тебя подарками и льстивыми похвалами. А сам ты разве мало нагрешил?

— Чем же я нагрешил, мама?

— Ты гонялся за дешёвой славой, Пол. За дешёвой мирской славой, суетной и тщетной. Ты играл на деньги и выиграл.

— Я не играл на деньги, мама!

— Нет, играл. Джон рассказал мне всё. Разве мало общался ты в Европе с безбожными мужчинами и женщинами? Разве ты не растранжирил наполовину капитал, завещанный тебе отцом?

Пол потупился, как в детстве. Да, он растратил половину полученного наследства, он никогда не умел ни считать деньги, ни зарабатывать их. Но ведь, в конце концов, это его деньги!

Миссис Тельсид, однако, считала по-другому.

— Это были святые деньги, Пол, тебе не следовало их трогать. Но мы согласны забыть обо всём этом, Пол, и никогда не вспоминать… Но забудь и ты! Забудь о безбожном Севере, о грешной Европе, о бренной мирской славе! Открой здесь адвокатскую контору — и свет христов просветит тебя!

— Конечно, мама, мне так и придётся сделать. Ведь денег у меня осталось немного, — криво усмехнулся Пол. — Правда, я надеюсь ещё кое-что заработать шахматами…

— Как? Игрой?..

— Нет, мама, не игрой… Мне предложили вести шахматный отдел в журнале «Атлантик Мансли» за полторы тысячи долларов в год.

— И ты согласился?

— Согласился. Ты сама говоришь, что мне надо зарабатывать!

— Но не так, Пол, не так! Боже мой, как ненавидела я эти шахматы всю мою жизнь! А теперь твоё имя будет печататься в нечестивом журнале, тебе будут платить за это деньги. Нет, Пол, этого я не допущу!

И миссис Тельсид быстро вышла из комнаты.

* * *

Знакомство Пола с владельцем издательства «Леджер» произошло ещё в Нью-Йорке, когда поклонники Пола пышно праздновали день его двадцатидвухлетия. Издателю «Леджера» во что бы то ни стало из рекламных соображений нужно было поместить на обложке своего ежемесячника имя Пола Морфи, гремевшее повсюду. Издатель тут же выдал Полу аванс за целый год и дал ему полнейшую свободу в отборе и подготовке материала. Пол взялся за дело вполне добросовестно, но у него не было ни журнального опыта, ни педагогического таланта.

Первые отделы, подготовленные Полом, прошли в печати 6 августа 1859 года. Они удивили читателей своим практицизмом. Известная партия Лабурдоннэ — Мак-Доннель была прокомментирована Полом с точки зрения практического игрока высочайшего класса, без всяких обобщений и аналогий.

Уровень примечаний был взят совершенно неправильно: разве лишь мастера могли бы самостоятельно разобраться в ворохе сложнейших вариантов и аналитических тонкостей.

Рядовому шахматисту отделы Пола не давали ровно ничего, они и не имели у него никакого успеха. К чести издателя «Леджера», надо сказать, что он никогда не требовал с Пола обратно выданный ему аванс…

* * *

Две недели кряду Пол ждал письма от Мэй — и не дождался. Письма не было.

Пол набрался мужества, приказал запрячь лошадь и сам поехал в Лебяжьи Пруды. Он должен был узнать всё и на что-то решиться. Это было в характере Пола. Он старался откладывать решение как можно дольше, предпочитая тягостное ожидание тяжёлому удару. Но, когда удар повисал над ним неотвратимо, он бесстрашно шёл ему навстречу, и удержать его было невозможно.

Он ехал в поместье Аллисона, и сердце его мучило предчувствие недоброго.

Мэй встретила его в передней старого дома совершенно случайно, проходя мимо.

Она замерла на секунду, подняв руки к голове жестом отчаяния, затем медленно двинулась к нему.

Она приближалась — высокая, гибкая, прелестная; и шелест её платья был подобен волшебной музыке.

— О Пол!..

Она остановилась на полдороге так внезапно, точно натолкнулась на прозрачную стену. Руки её взлетели и упали бессильно.

— О Пол, простите меня!..

Голос сорвался, она подхватила шумящий подол платья и убежала в комнаты. Пол остался один и стоял так бесконечно долгую минуту.

— Масса Аллисон просит вас в кабинет, сэр! — сказал позади него шамкающий голос. Пол с трудом очнулся.

Он повёл головой, огляделся, откашлялся.

Дворецкий Томас, постаревший и обрюзгший, стоял рядом, рассматривая его подслеповатыми, слезящимися глазами.

Пол послушно пошёл за толстой спиной в заштопанной ливрее. Он тщетно старался собрать свою волю в тот упругий комок, который необходим для победы. Она расползалась у него меж пальцев, превращалась в аморфную смесь негодования и обиды.

Он вошёл в кабинет.

Джеральд Аллисон сидел за письменным столом. Он совсем не изменился, холодные, светлые глаза глядели молодо и жёстко.

Аллисон аккуратно погасил сигару. Всё шло правильно, сын поверженного врага пришёл к нему в дом получить свою долю ударов. Теперь — внимание, не следует чересчур спешить…

Аллисон наслаждался этой минутой. Он ждал её давно.

— Садитесь, мой мальчик! — сказал он добродушно.

— Вы стали ненамного выше, но всё же вы выросли.

Пол криво улыбнулся, он знал всё наперёд.

— Вы выросли и стали северной знаменитостью, — неторопливо повторил Аллисон. — Вот только не знаю, как это понравится здесь у нас, на Юге…

Пол пожал плечами.

— Вы хотите сказать, что это вас не беспокоит. А ведь напрасно, мистер Морфи. Мы стоим на пороге великих исторических событий, которых так боялся ваш покойный отец.

— Я хотел, сэр, поговорить с вами не об этом, — отрывисто сказал Пол. Он знал всё, но обязан был идти до конца.

— Не об этом? А о чём же, смею спросить?

— О… о мисс Мэй.

— О мисс Мэй? Но какой разговор может быть у нас с вами на эту тему?

— Мисс Мэй дала мне слово, сэр, — сказал он упрямо.

Аллисон тихо засмеялся.

— Вы стали совсем северянином, мой мальчик! Вы даже забыли, что у нас на Юге судьбу девушки решают её родители… Очень жаль, что вы взяли с неё это слово, не поговорив сначала со мной.

Внезапная безумная надежда озарила Пола. А вдруг Аллисон обиделся? Просто обиделся и решил его проучить?..

— А… а что бы вы мне сказали тогда, сэр? — спросил он хрипло. Аллисон уселся в кресле поудобнее.

— Тогда?.. Тогда я сказал бы вам, что не может быть и речи о браке дочери Джеральда Аллисона с юношей без состояния, без происхождения, даже без профессии.

— Я адвокат, сэр! И принадлежу к одной из лучших креольских семей штата!

— Креольских, вы сами это сказали… А о том, что вы адвокат, я слышу впервые. Я полагал, что вы — игрок, игрой добывающий средства к жизни. Я думал, вы получаете ценные подарки, а потом продаёте их, но для моей дочери это не подходит. К счастью, она вполне благоразумная девушка. Она выбросила из головы все ребячества (да, мистер Морфи, именно ребячества!) и приняла предложенного мной кандидата. Это Реджи Эллингтон, сын моего старого друга. Настоящий южный джентльмен, не правда ли?

— Вы принудили Мэй, — в упор сказал Пол.

— О боже! — огорчился Аллисон. — Неужели я похож на тирана? Угодно вам, я позову Мэй, и она сама скажет вам всё это?

Светлые глаза горели жестоким любопытством. Пол вздрогнул, с ним играли, как кошка с мышью.

— Нет, сэр, благодарю вас…

— И вот что ещё, мистер Морфи… — Голос Аллисона стал железным, он вбивал каждое слово, как дюймовый гвоздь. — На вашем месте я бы позабыл дорогу на Лебяжьи Пруды. У вас здесь нет друзей. Всего хорошего!

Пол двинулся к дверям, но безжалостный голос настиг его на полдороге. Он остановился.

— Бросьте всё, уезжайте отсюда! — грубо говорил Аллисон.

«О чём он говорит?» — не сразу понял Пол.

— Вам нечего делать в Луизиане! Уезжайте, пока не поздно, после скажете мне спасибо! Уезжайте на Север!

Пол круто повернулся, алая пелена бешенства вздрагивала и переливалась в глазах. Броситься, убить?.. Он с трудом овладел собой.

— Нет, сэр! Этого не будет, пока я жив!

И он захлопнул за собой дверь.

XVIII

Пол сумел взять себя в руки ещё по дороге. Он спокойно вошёл в дом, пошутил с Эллен и поднялся к себе.

Что ж, ничего нового не случилось. Он давно чувствовал, что Мэй потеряна для него, — теперь это стало фактом. Только гордость болела, саднила, точно свежий ожог. Ему вспомнилось литое, тяжёлое пресс-папье на столе у Аллисона. Углом в висок, насмерть!..

Пол усмехнулся, встал и зашагал по комнате.

Вы слишком кровожадны, мистер Морфи. Слишком кровожадны и слишком впечатлительны. У вас гипертрофирована фантазия. Вам достаточно подумать о чём угодно, и мысль облекается в образы столь яркие, что они действуют, как факты. Это очень помогает вам на шахматной доске, но в жизни это опасно. Вы увидели свою отрезанную голову на полу ливерпульской парикмахерской… Предстоит неприятный разговор с мамой, она всё ещё думает, что мисс Мэй Аллисон мечтает стать женой её сына…

Пол взял книгу, но мысли разлетались, будто испуганные воробьи. Внезапно острый ужас охватил его.

Он останется здесь, в новоорлеанском захолустье, на всю жизнь. Он будет работать, толстеть и стариться, пока не умрёт. Он, Пол Морфи, человек, дышавший воздухом большого мира, познавший свободу и славу, стяжавший восхищение тысяч людей! Он станет маленьким провинциальным адвокатом, растворится незаметно среди сотен таких же маленьких и незаметных…

Но зачем тогда он ездил в Европу, зачем взволновал весь мир? Почему они так несправедливы, почему не воздают ему должного? Он хотел прославить свою родину — разве он виноват в том, что родина раскололась надвое и родная половина не приняла его?

Родная? А как принял бы его Север, согласись он переехать туда? Много ли было настоящих любителей шахмат среди тысяч и тысяч людей, восторженно приветствовавших его в Нью-Йорке и Бостоне? Несколько десятков человек, не более. Все остальные видели в нём лишь хорошую примету, победителя Европы, боевое знамя для завоевания рынков Старого Света. Они готовы были до хрипоты кричать его имя, но что будет, если он поскользнётся, ошибётся, просто начнёт терять свою шахматную силу?..

Пол вздрогнул.

В самом деле, кому в Нью-Йорке нужен он сам, нужен как человек, а не как непобедимый шахматист, ставший национальной гордостью? Никому! Ни единому человеку из этой орущей, аплодирующей толпы. Достаточно ему пошатнуться — и они выкинут его, как выжатый лимон. Нет у него, Пола Морфа, настоящих и бескорыстных друзей…

Пол отшвырнул книгу. Кто-то еле слышно постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул Пол, и в комнату влетела Эллен.

Заливаясь слезами, она повисла у него на шее.

— Я знала, Пол, я знала! — бормотала она, прижимаясь к нему заплаканным лицом. — Я всегда знала, что она гордячка и дура, противная дура! Променять тебя на Реджи Эллингтона, эту веснушчатую дубину! Так ей и надо Пол, так ей и надо! Только не уезжай от нас, Пол, слышишь? Только не уезжай!..

«Так, наш разрыв уже известен всему городу, — подумал Пол. — Впрочем, не всё ли равно?»

Он принялся утешать сестру, и Эллен успокоилась. Она боялась для Пола неожиданного удара, то, что он знал, сразу облегчило всё.

Эллен всхлипывала всё реже, в красивых глазах засияла улыбка.

— Я не шучу, Пол, я говорю вполне серьёзно! Как можно быть такой идиоткой? Как можно не понять, что Реджи Эллингтонов приходится тринадцать на дюжину, а Пол Морфи — один на свете?

— Зато Реджи — здоровый, широкоплечий парень, — с грустью сказал Пол, — и он большого роста, Эллен. А я?..

— Ты лучше всех, Пол! Теперь мы все будем очень, очень счастливы!

— А ты не покинешь нас, Эллен? — пытливо спросил Пол, глядя на сестру.

— Я?.. — залилась краской Эллен.

— Да, ты. Тебе двадцать лет, ты хороша собой… Долго ли ты проживёшь с нами?

— Всегда, Пол. Я никогда не выйду замуж, я слишком люблю тебя и маму, — тихо сказала Эллен и вышла из комнаты.

Пол пошагал ещё и спустился в столовую. Миссис Тельсид вышивала у лампы, Эллен с книгой сидела в углу.

— Мне надо поговорить с тобой, мама, — сказал он угрюмо.

Глаза миссис Тельсид с готовностью налились слезами.

— Да, Пол, да! И мне тоже нужно поговорить с тобой непременно. Миссис Хэтчинс сказала…

— Опять эта старая ханжа…

— Эллен, иди к себе, — приказала мать. Эллен испуганно вскочила со стула и исчезла.

— Ты не должен говорить так о миссис Хэтчинс, она святая женщина. Сегодня утром она сказала мне: господь карает неверующего в детях его. У отца-безбожника сын — игрок! Суров, но справедлив господь наш!..

— Она выжила из ума, твоя миссис Хэтчинс, — устало и сердито сказал Пол.

— Нет, Пол, нет! Она святая женщина и говорит святую правду! И все так говорят: и миссис Смолл, и миссис Хикс, и миссис Руби…

— Довольно об этом, мама.

Они замолчали. Худые, длинные пальцы умоляюще легли на его рукав.

— Забудь, Пол! Забудь о безбожном Севере, о грешной Европе, о дешёвой мирской славе! Живи с нами, ошибки молодости забудутся и простятся.

— Какие ошибки, мама?

— Ты сам знаешь, какие. Открой здесь контору — и получишь успокоение и приобщишься благодати.

Он сухо усмехнулся.

— Открою, мама. Я уже говорил тебе, что открою контору, ведь денег у меня нет… Открою контору, буду вести чужие дела… и… и всё.

Он встал.

— Кстати, мама, — сказал он чужим, безразличным голосом. — Я не женюсь на мисс Мэй Аллисон.

— Сегодня я вернул ей её слово.

Он быстро вышел, поднялся по скрипучей лестнице и лёг на кровать. Тёплые сумерки окутывали дом, шумно ссорились щеглята в саду, оспаривая друг у друга ночлег.

«Всё пройдёт, — думал Пол. — Пройдёт и это…»

Он был один.

* * *

Первый этаж старого дома на Роял-стрит был радикально перестроен. Большая светлая комната выходила дверью и окнами на улицу. За ней была вторая, поменьше. Винтовая лестница, прорубленная в толще стен, связывала новые две комнаты с верхним, жилым, этажом. На улице, возле двери, была прикреплена красивая медная пластинка с выгравированной надписью:

ПОЛ ЧАРЛЗ МОРФИ

Атторни ат-лоу

Последние слова обозначали, что носитель этого титула является учёным юристом, допущенным в суд и правомочным совершать все юридические процедуры, предусмотренные законом.

В комнате висело в рамке свидетельство с красными печатями. Оно давало мистеру Полу Чарлзу Морфи право выступать в суде, учинять и предъявлять иски, составлять юридические бумаги, оформлять купчие и арендные грамоты.

Атторни ат-лоу совмещал в одном лице функции стряпчего и защитника и именовался также присяжным адвокатом.

Ежедневно в десять часов утра присяжный адвокат, в строгом лондонском фраке и безупречном белье, спускался по винтовой лестнице, проходил в переднюю комнату и усаживался за письменный стол, стараясь не испачкать накрахмаленный манжет.

Атторни ат-лоу регулярно просиживал за письменным столом с десяти до четырёх, глядя на унылые тома судебной премудрости, грозившие из книжных шкафов.

В первые дни клиентов не было — и это было совершенно понятно: молодая юридическая фирма должна была сначала завоевать доверие и симпатию населения, нуждавшегося в юридической помощи. Но доверие приходило лишь со временем.

А клиентов не было и во второй день, и в третий, и всю первую неделю.

Стиснув зубы, атторни ат-лоу отсиживал часы за письменным столом, даже не разрешая себе взять книгу из шкафа.

Читающий адвокат — это могло не понравиться клиентам.

Настоящий адвокат — это такой адвокат, каждое слово и каждое движение которого стоят денег. Он всецело предан своим клиентам, но каждая его минута — на вес золота.

Так Пол просидел за письменным столом несколько недель. Он начал беспокоиться: люди женятся и разводятся, судятся, рождаются и умирают — кто же ведёт процессы, получает исполнительные листы, пишет дарственные и завещания?

Третья неделя была ничем не лучше второй. Раз только перед концом дня кто-то сильно рванул с улицы ручку входной двери. У Пола ёкнуло сердце, он облизал пересохшие губы.

Вошёл Арчибальд Грин в сопровождении какого-то долговязого и угрюмого парня в дождевом плаще.

— Чем могу служить, джентльмены? — с достоинством спросил Пол. Он брезгливо смотрел на перстни маклера и фунтовые золотые запонки в рукавах рубашки. Грин посмотрел на Пола и прыснул. Тут только заметил Пол, что джентльмены успели недурно выпить за завтраком.

Он повторил свой вопрос.

Грин толкнул спутника под ребра, они закатились хохотом и вывалились на крыльцо. Пол закрыл за ними дверь.

Четвёртая неделя ничем не отличалась от трёх первых.

Пол дал объявления во всех новоорлеанских газетах, но ни один клиент не пожелал прибегнуть к его услугам.

Уныло ползли одинаковые дни, Пол похудел и плохо спал. Он искренне не понимал, в чём тут дело. Он начал ругать себя за необдуманный отъезд в Европу. О нём здесь забыли. Это было ясно.

Однажды в контору присяжного адвоката почти вбежал среднего роста человек, склонный к полноте, с добродушным и круглым лицом.

Пол учтиво встал перед своим первым клиентом.

— Пол! — заорал клиент, раскрывая объятия. Это был Шарль Амедей де Мориан, товарищ Пола по колледжу Сен-Жозеф.

Они расцеловались. Шарль только что приехал с Севера, где преподавал математику в одном из частных университетов Коннектикута. Он ещё был полон отзвуками шахматной славы Пола и никак не мог примириться с тем, что встретило его в Новом Орлеане.

— О боже! — стонал он. — Ты сидишь здесь в ожидании каких-то клиентов, которые наверняка не придут! Ты, чемпион мира, слава Европы и Америки! И тебе не стыдно?..

Пол упрямо качал головой.

— Умоляю тебя, Пол! Умоляю тебя: брось к чёрту эту контору, поедем со мной на Север, напомним людям о себе!

— Нет, Шарль. С шахматами покончено, я никогда больше не буду играть публично. Этого хочет моя мать, и она права… Вот с тобой, если хочешь…

Мориан жадно ухватился за доску.

Играл он неплохо, не хуже многих известных европейских и американских игроков. Получая вперёд коня — всего только коня! — он выигрывал почти половину партий, и количество его выигрышей непрерывно медленно увеличивалось.

Ежедневные дежурства в конторе стали для Пола менее невыносимыми. Если входила мать или кто-нибудь из домашних, они прятали доску в ящик стола. Никто не должен был видеть Пола играющим в шахматы — лишь с этим условием он согласился играть с Шарлем.

По-прежнему Шарль относился к игре Пола как к святыне. Он благоговейно записывал все партии до одной[9], не пропуская ни единого хода.

— Знаешь что, Пол? — сказал как-то Мориан после игры. — На твоём месте я поговорил бы с Хорном!

— А кто этот Хорн? — безразлично спросил Пол.

— О Пол! — ужаснулся Мориан. — Ты живёшь в Новом Орлеане и не знаешь, кто такой Хорн? Он один из хозяев штата! Он миллионер, у него банки, плантации, пароходы… Люди говорят, что всё началось со ссудных касс, где закладывала вещи беднота. А теперь Хорн будет губернатором Луизианы, вот увидишь! По-моему, у него непременно должны найтись дела для адвоката…

* * *

И вот Пол сидел за огромным столом в деловом кабинете мистера Дж. Дж. Хорна. Бывший маклер сильно постарел, богатство не пошло ему впрок. С измождённого лица свисали две жёлтые складки — следы былой толщины. Хорн медленно умирал от злокачественной опухоли, но воля к власти ещё жила в полуразрушенном теле. Он ничего не забыл.

Он выслушал робкую просьбу Пола, ухмыльнулся и замотал голой, похожей на череп головой.

— Нет, мастер Морфи, — презрительно подчеркнул он юность просителя. — У меня нет дел для адвоката… такого адвоката, как вы… Я не любил вашего отца, упокой, господи, его душу. Он был безбожник и неделовой человек, сэр. За это господь покарал его преждевременной смертью. А я, я всегда был благочестив, и бог щедро оделил меня своими милостями.

Пол покорно слушал ядовитое жужжанье.

— Прикройте-ка вы лучше вашу контору, мастер Морфи! — хихикал Хорн. — Ручаюсь, что ни одного клиента у вас не будет! Какой деловой и благочестивый человек рискнёт довериться игроку? Игрок есть игрок, он может поставить всё на карту…

— Я никогда в жизни не брал в руки карт, мистер Хорн, — с усилием сказал Пол. — Я их терпеть не могу.

— Но вы игрок, сэр! — Жёлтый палец нацелился на Пола. — Север чествовал вас как игрока, но теперь вы находитесь на Юге!

Хорн запнулся и со стоном откинулся в кресле. Пол встал, говорить дальше не имело смысла.

— Ваш отец был безбожник, сэр, и господь покарал его дважды — и смертью и в вашем лице! А я щедро взыскан господом, за благочестие наградившим меня властью и богатством.

— И здоровьем также, мистер Хорн! — не сдержался Пол и вышел, чтобы не слышать злобного шипения полутрупа.

Он простоял долгую минуту на высоком крыльце.

Вражеское кольцо смыкалось вокруг него всё туже и туже. Надо было принимать решение и действовать. Но нет, он не мог, физически не мог оторваться от земли отцов…

Как действовать? Уехать он не мог. Как смел он допустить, чтобы Хорны и Аллисоны выгнали его с земли, где погребён его отец? Он родился в Луизиане, он прожил здесь всю свою двадцатитрёхлетнюю жизнь.

Нет, он должен бороться и будет бороться до конца!

Прошло несколько месяцев. Они тянулись мучительно, ни один клиент так и не пожелал воспользоваться услугами мистера Пола Чарлза Морфи, атторни ат-лоу.

Вновь наступила ветреная дождливая зима. Единственной радостью для Пола были гастроли французской оперы, выступавшей в старом здании театра на Бурдон-стрит.

Пол бывал там всегда один и не разговаривал ни с кем. Новоорлеанская молодёжь бредила его галстуками, его фраками и сюртуками лондонской работы. Юные клерки безуспешно пытались копировать покрой. Очевидцы пишут, что Пол был необыкновенно хорош собой в эти годы, что от его матового, точеного лица трудно было оторвать глаза…

Он всеми силами избегал женского общества. В театре он не появлялся ни с матерью, ни с сестрой.

По-прежнему он проводил утро и день в своей конторе, но теперь он позволял себе читать, а иногда и играть в шахматы с Шарлем Морианом.

В холодный февральский день 1861 года Пол сидел за столом, когда вбежал растрёпанный и бледный Мориан.

Он размахивал пачкой газет.

— Война, Пол! Война! Южная Каролина обстреляла федеральный флот, форт Сэмтер захвачен, объявлена мобилизация!..

Пол склонился над газетными листами.

— Теперь мы покажем проклятым янки! — бушевал Мориан. — Мы отучим северных торгашей соваться в наши дела, мы никому не позволим навязывать себе чужую волю! Я уже записался в луизианскую бригаду Хэя, Пол! А что думаешь делать ты?

— Подожди, Шарль, — спокойно ответил Пол. — Сначала надо разобраться в том, что происходит.

— В чём тут разбираться? — кричал Мориан. — Родина и свобода в опасности, они призывают своих сынов!

— Неужели ты сомневаешься в том, что мы вздуем проклятых янки, Пол? Мы перевешаем всех аболиционистов до последнего, ура!

Пол грустно смотрел на газетные заголовки, кричавшие о начавшейся войне.

СОЮЗНЫЙ ФЛАГ СОРВАН С ФОРТА СЭМТЕР!

ПРЕЗИДЕНТ ЛИНКОЛЬН, ГРЯЗНЫЙ ФЕРМЕР

ИЗ КЕНТУККИ, ТРЕБУЕТ ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНОГО ПРИЗЫВА ВОЛОНТЁРОВ!

ЧАРЛЗТОУН В ПОЛНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ!

Но всё это лишь вопли, где же главное? Ага, вот оно! «Шесть штатов, занимающих весь американский Юг, присоединились к восставшей против федерального правительства Южной Каролине. Техас, Луизиана, Алабама, Флорида, Джорджия, Миссисипи — шесть штатов огромной площади, каждый из которых больше крупного европейского государства[10].

В городе Монтгомери, штат Алабама, съезд представителей торжественно объявил о выходе этих штатов из Союза и образовании нового государства — Южной Конфедерации Штатов Северной Америки. Избран президент — адвокат Джефферсон Дэвис и вице-президент — плантатор Александр Стивенс.

Милиция призвана к оружию поголовно, говорят, что президент Линкольн уже двинул федеральные войска на южную столицу Ричмонд».

— Неужели ты не рад, Пол? Ведь это назревало давно и неминуемо должно было случиться! Неужели ты сомневаешься в нашей победе? Ведь мы защищаем правое дело, защищаем свободу!

Пол внимательно посмотрел на красное, потное лицо Мориана, пылавшее мальчишеским азартом. Он ощутил жалость.

— Правое дело? Свобода?.. Скажи, Шарль, а читал ты вот это?

Пол взял в руки газетный лист.

— «Наше правительство впервые в истории основано на той великой истине, что негр не равен белому человеку; что рабство, подчинение высшей расе, является для негра естественным и нормальным состоянием…»[11] Как тебе это нравится?

— Очень нравится! Это просто великолепно! Давно надо было сказать это прямо, не скрываясь за ложью красивых фраз о христианском братстве!

— Дело тут не в братстве. Меня смущает другое, Шарль. Даже рабовладельческие государства древности искали для себя более прочную, более надёжную идейную основу. Прости меня, но я плохо верю в прочность государства, основанного господами Дэвисом, Стивенсом и иже с ними.

— Как? Ты не веришь?.. Но ведь ты южанин, Пол! Ты южный джентльмен по крови, по рождению и воспитанию! Не надо пугать меня, Пол, ты шутишь!..

— Нет, Шарль, я не шучу. Я только вижу немного дальше, чем видишь ты. Тебе кажется, что всё это очень просто…

— Что с тобой, Пол? Ты… ты плачешь?

— Нет, я не плачу. Но ты прав, я подумал о грустном — о тысячах убитых, об их детях и семьях… Жаль, что господа Дэвис и Стивенс не подумали о них в своё время.

— Они подумали обо всём, Пол, уверяю тебя! Они оба — великие люди, мой отец играл в карты со Стивенсом, он знает, что говорит! Трижды ура президенту Дэвису! И полугода не пройдёт, как мы отлупим янки и вернёмся с победой! Помни, Пол, что ты южанин и должен этим гордиться!

— Да, я южанин. Я никогда этого не забуду, Шарль, и буду стараться выполнить свой долг. Правда, никто не спросил меня, хочу ли я начинать войну с Севером. Но это всё равно, изменить уже ничего нельзя…

Пол отошёл к окну и упёрся лбом в холодное стекло.

Так вот что имел в виду Аллисон, говоря о великих событиях!

Шарль прав, это назревало много лет, ещё покойный отец опасался этой вспышки кровавого безумия. А ведь как просто обстоит всё! Южные плантаторы хотят продавать хлопок дорого, а северные фабриканты хотят покупать его дёшево… Началась борьба за прибыли, война за дивиденды… А сколько красивых слов вылито в эту кровавую бадью? Северяне кричат о христианской морали, об уничтожении позорного рабства и многом другом. А Юг — о защите исконных прав, о колыбели американской революции и, конечно, тоже о христианской морали. С обеих сторон попы будут петь молебны о победе. А умирать придётся простым людям, даже не понимающим толком, за что они умирают…

Отряд людей в серой форме с песнями шёл по Роял-стрит.

Вековая ненависть вырвалась наружу, она лилась по улицам, как лава проснувшегося внезапно вулкана.

Оглушительно бил барабан войны.

XIX

Он был с каждым днём всё страшнее, этот проклятый барабан. Аболиционистов вешали на фонарных столбах десятками. «Истинных патриотов» Юга охватила паническая шпиономания.

Отряды в серой форме шли бесконечной вереницей. Армией Юга командовал Пьер Борегар, луизианский француз, старый и опытный вояка. Джеральд Аллисон, назначенный военным губернатором Нового Орлеана, формировал полки, бригады и батальоны. Вербовка шла ходко, армия росла как на дрожжах.

Рядовой южанин, такой же нищий и бесправный, как негры, устремился погибать за сохранение рабовладельческого строя. Он поверил в старую ложь — что во всех бедах Юга, как и в нищете самого южанина, повинны проклятые янки. Эти янки идут сюда, чтобы освободить негров и разорить Юг окончательно. Надо задать янки хорошую трёпку, чтобы этого не случилось! А тогда цены на хлопок резко повысятся, и жизнь станет прекрасной…

Отряды в серой форме шагали бодро, ими командовали бывалые, бесстрашные люди. Все эти люди принадлежали к вымирающему, обречённому классу феодалов, но сами они не сознавали этого.

Более того, они верили в то, что будущее принадлежит им, что они идут на смерть за правое дело.

Они были офицерами, воевавшими с Мексикой, присоединявшими Техас, хладнокровно истреблявшими индейские племена.

Это были опытные убийцы, воодушевлённые патриотическими идеалами. Их было сравнительно немного, но драться и умирать они умели.

А с Севера, через Иллинойс и Канзас, двигалась многочисленная армия таких же увлечённых и обманутых людей в синей форме, которые именовали себя «федералистами».

Эти люди не умели и не любили драться, но их вели самые высокие идеалы эпохи, вышитые на знамёнах.

Сталевары Питтсбурга, фермеры Айовы, ремесленники Новой Англии, рыбаки Ньюфаундленда, они шли в бой за уничтожение подлого рабства, за освобождение негров, за подавление мятежа, ослабляющего только ещё нарождавшуюся мировую державу.

Они верили: достаточно уничтожить южных мятежников и предателей, чтобы царство божье водворилось на американской земле. Дух великой американской революции 1775 года парил над северными войсками. Впрочем, над южными он парил тоже, так, по крайней мере, утверждали ораторы. Но Северная армия была демократичной — в ней не котировались ни происхождение, ни деньги отцов.

Она шла в бой за Справедливость и очень удивилась бы, узнав, что её обманывают, что горстка банкиров и промышленников ловко подменит высокие идеалы своими деловыми интересами.

Однако Северная армия делала исторически прогрессивное дело. Она уничтожала остатки феодального строя в высоко развитой капиталистической стране. Перед выходом на мировую арену американская буржуазия должна была добиться монолитности в собственной стране, последыши феодализма могли бы помешать ей в начинающейся борьбе.

И синие отряды шли в бой, распевая «Янки-Дудль» и «Тело Джона Брауна лежит в земле». Немало было среди них и эмигрантов, боровшихся раньше за свободу в Европе и вынужденных покинуть её навсегда.

На дальних полюсах огромного Американского континента — в Нью-Йорке и Новом Орлеане или Ричмонде — задачи и цели войны казались предельно ясными: надо было победить врага и установить свою правду.

Но невозможно ясно представить себе ту кровавую суету, которая царила в средних штатах — в Кентукки, Северной Каролине, Мэриленде и Виргинии.

Граница по реке Потомак была условной, никто не охранял её. В одной и той же семье один сын уходил к сецессионистам, надевал серую форму и сражался за право Юга на отделение.

Другой сын сочувствовал неграм — он надевал синюю форму и шёл освобождать их. Порой братья встречались в бою и убивали друг друга — литература тех лет полна такими случаями.

Когда мобилизация в Новом Орлеане была объявлена, Пол Морфи написал Джеральду Аллисону, как военному губернатору, прося дать ему назначение в армию, по его усмотрению.

Ответа он не получил и отправился требовать объяснений.

Секретарь (сам губернатор Пола не принял) весьма сухо пояснил мистеру Полу Морфи, что, поскольку он хорошо известен своими связями с Севером, армия Конфедерации в нём не нуждается.

Вполне возможно также, закончил секретарь, что военные власти сочтут необходимым интернировать мистера Морфи до конца войны. Правда, конец этот не так уж далёк, доблестная Южная армия одерживает победу за победой…

Пол не сдался. Он разыскал Дэна Джойса, товарища по колледжу Сен-Жозеф, и обратился к нему.

Дэн успел окончить Вест-Пойнтскую военную академию, война дала ему майорские эполеты и командование одной из артиллерийских бригад Конфедерации.

Он посмотрел на Пола и покачал головой.

— Ты совсем не вырос, Морфи! — сказал он укоризненно. — С таким ростом тебя невозможно принять в армию. К тому же ты ещё и близорук… Знаешь, что? Напиши президенту, что ты бывал в Европе, знаешь языки и хотел бы стать дипломатом. Люди там нужны. До свидания.

Пол ушёл домой и написал лично президенту, предлагая свои услуги. Он упомянул о знании языков, о связях при европейских дворах, о том, как важно для Конфедерации добиться признания себя Европой как самостоятельной и суверенной державы…

Пришлось ждать долго. Шарль Мориан успел за это время уйти на фронт с луизианской бригадой стрелков генерала Хэя. Наконец пришёл долгожданный ответ — секретарь Джефферсона Дэвиса ответил Полу коротким отказом.

Рука Джеральда Аллисона доставала далеко? Или собственная популярность обернулась против него?

Пол заперся в своей конторе на Роял-стрит.

Никто не нуждался в нём, перенести это было нелегко.

Война шла уже полгода.

* * *

Шла война, и южане выигрывали сражение за сражением. Борегар и Джонстон разбили северного генерала Мак-Дауэлля при Манассасе, в Виргинии. Остатки северян бежали в беспорядке до самого Вашингтона.

Бравый генерал Томас Джэксон по кличке Каменная Стена бил и гнал северян в долине реки Шенандоа.

Твёрдой линии фронта не существовало — наступления обеих сторон шли узкими языками. Боевые клинья южан входили в живое тело страны больнее и глубже, северяне несли огромные людские потери, неумение воевать обходилось им дорого.

Президент Авраам Линкольн призвал к оружию шестьсот тысяч человек и собирался призвать ещё миллион.

Это не помешало южному генералу Роберту Ли разбить наголову северного главнокомандующего Мак-Клеллана, перейти реку Потомак и вторгнуться в Северные штаты.

Вашингтон был под угрозой войск мятежников, Линкольн переехал на Север. Мак-Дауэлль и МакКлеллан были отрешены от командования. Судьба Севера висела на волоске.

Так кончился первый год войны.

Жестокие, смелые, прекрасные наездники и стрелки, южане уверенно разбивали неумелые полки северных ремесленников, фермеров и эмигрантов. Они добились ряда блестящих побед, но положение их за этот год стало окончательно безнадёжным.

Победить они не могли хотя бы потому, что запасы оружия и снаряжения были на исходе. Северный флот блокировал побережье, закупорив все южные порты.

Морская торговля с Европой и Южноамериканским континентом прекратилась полностью.

Серая форма сносилась, целые бригады щеголяли в синей одежде, отбитой ранее у северян. Не было сапог, спичек, мыла.

Мастерские, на скорую руку построенные в Атланте, Джорджия, выпускали никуда не годные ружья.

Пушки, полученные с Севера ещё до войны, тоже износились и отказывались служить. Часто орудие взрывалось при выстреле, убивая и калеча прислугу.

— Одной опасностью меньше! — мрачно острили южане, когда орудие выходило из строя.

И тогда Север перешёл в решительное наступление.

Его солдаты постепенно научились воевать, приобрели опыт и боевую сноровку. Но главное было не в этом.

Севером руководили трезвые политики, понявшие и усвоившие уроки первого года войны.

Теперь Север воевал по-другому: он воевал сапогами, мясными консервами, полевым телеграфом, сотнями миль новых железных дорог, построенных специально для того, чтобы обслуживать наступающую армию в синих мундирах.

Миллиарды долларов вошли в игру. Бездарные генералы могли проигрывать сколько угодно отдельных сражений — это ничего не меняло. Могучая машина богатого государства стояла за их спиной, ресурсы людей и вооружения были неисчерпаемы. И, как всегда бывает в таких случаях, у побеждающей стороны появились способные полководцы.

Последние феодалы с упорством отчаяния защищали проигранное дело, история была против них, мужество не помогало.

Оборванные солдаты Конфедерации угрюмо умирали под натиском превосходящих сил. Потери южан в боях стали крупными и всё увеличивались, а резервов не было. В каждой семье Юга были убитые и искалеченные, недовольство быстро росло.

Первые военные неудачи подорвали мощь Юга. По всей стране начался ропот.

В эти трудные месяцы Пол Морфи жил с семьёй в Новом Орлеане, в старом доме на Роял-стрит.

Он был окружён плотной стеной ненависти, его называли открыто «северянином», «изменником», «янки».

Старики, потерявшие сыновей на войне, грозились поджечь его дом и повесить его самого на первом фонаре.

Владельцы лавок бойкотировали миссис Тельсид и Эллен, приходилось покупать припасы в негритянских лавчонках на чёрном базаре.

Военные неудачи южан становились всё упорнее, ропот в городах нарастал, становился опасным. Президент Дэвис отменил «хабеас корпус» — основной закон конституции о неприкосновенности личности, — тысячи недовольных и просто подозрительных заполнили городские тюрьмы.

Всё складывалось так, что дожидаться развязки не приходилось. Поздним вечером Пол отправился в дом своих троюродных братьев — Эдмунда и Эдгара Хинкс. Их отец, Дэвид Хинкс, был смотрителем новоорлеанского морского порта и приходился кузеном судье Алонзо Mорфи. Эдгар Хинкс также работал в морском порту, занимая там важный пост.

Спустя несколько дней военный губернатор города выдал разрешение на выезд миссис Тельсид Морфи и двум её детям, Полу, двадцати пяти лет, и Эллен, двадцати двух лет.

Семейству Морфи разрешался переезд в Гавану, на Кубе, на неопределённый срок. Они могли взять с собой наличные деньги и ценные вещи, но продавать недвижимость не допускалось.

Пароход «Васко да Гама» увёз семейство Морфи на Кубу в бурную сентябрьскую ночь 1862 года.

Предосторожность оказалась излишней — через несколько недель Северный флот подошёл с моря и блокировал устье Миссисипи. После короткой осады морская пехота северян пошла на штурм города. Новый Орлеан был взят без особых потерь. Джеральд Аллисон и его офицеры бежали в глубь страны.

* * *

Чудесная погода стояла на Кубе в эту осень.

Весело и беззаботно шумела блестящая Гавана, кубинские плантаторы делали прекрасные дела.

Даже к приватирам и каперам[12] воюющих сторон люди относились спокойно, считая их неизбежным коммерческим риском.

Один удачный рейс с избытком окупал потери. Нарядные, выхоленные сеньоритос[13], дымя драгоценными сигарами, сидели в кафе и фланировали по солнечным улицам Гаваны.

Все были довольны: главный торговый конкурент — Южные Штаты Северной Америки — надолго вышел из строя, занятый войной. Куба стала монополистом, Европа вынуждена была платить за табак и сахар столько, сколько с неё спрашивали. Плантаторы разбогатели за один год.

В роскошном шахматном клубе на Гран-Виа, «Сентро Астуриано» день и ночь играла музыка, звенел дорогой хрусталь и журчала надменная испанская речь.

Потомки конквистадоров считали шахматную силу признаком истинного кабальеро. Уже не один раз посещали Гавану заезжие маэстро и много лет спустя рассказывали бедной Европе о щедрости кубинских меценатов.

Сеньор Пабло Морфи был встречен восторженно. Он победил Америку и Европу, он говорил по-испански, как кастильский идальго. В нём текла кровь Сида-Кампеадора, каррамба! Его носили на руках.

Шахматный клуб был отныне переименован, он стал носить славное имя героя. Был основан шахматный журнал под тем же названием — «Эль Пабло Морфи».

Богатейший сеньор Домингец — шахматный президент — встретил Пола получасовой пышной речью.

Пол провёл в Гаване месяц и за этот месяц переиграл со всеми именитыми любителями Кубы. Сильнейшему из них — сеньору Сельсо Гольмайо — он давал вперёд коня, правда с переменным успехом. На пешку и ход успеха не удалось добиться никому.

Однажды сеньор Домингец сказал, иронически улыбаясь, что сильнейшим шахматистом Кубы, собственно говоря, является не сеньор Сельсо.

— А кто же тогда? — спросил Пол.

Сеньор Домингец улыбнулся ещё презрительнее и пожал жирными плечами.

— Игра природы, сеньор мой, лузус натуре! Лучше всех играет на Кубе в шахматы негр… Самый обыкновенный раб с плантации дона Хуана-Аурелиано Сикрэ, которого вы знаете. Негра зовут Феликс. Если сеньор дон Пабло соблаговолит унизиться…

Пол соблаговолил.

Феликс оказался пожилым чёрно-синим либерийским негром с печальными умными глазами.

Он совсем не знал теории, но соображал значительно лучше, чем знатные кубинские сеньоры. Пол обрадовался негру, как родному, чёрное лицо напомнило ему детство.

Он обласкал негра, назвал дядей Феликсом, угостил сигарой и подарил ему золотую монету, когда игра закончилась.

Феликс играл с Полом на равных. Он проиграл несколько партий, но ему удалось сделать ничью — ту самую ничью на равных, о которой тщетно мечтали кубинские сеньоры.

Таким образом, репутация Феликса как сильнейшего шахматиста Кубы ещё более укрепилась. Она не избавила его, правда, от работы на сахарной плантации сеньора Хуана-Аурелиано Сикрэ…

А затем в Гавану пришёл испанский пароход «Бласко де Гарай» из Кадикса, уходивший обратно через двое суток.

— Надо ехать, мама! — сказал матери Пол. — Пароход пойдёт почти порожняком, он повезёт испанского консула.

— Ты думаешь, это остановит корсаров?

— Безусловно! На черта им нужен испанский консул?

Им нужны деньги, табак, сахар, вино — всё то, что легко продаётся и хорошо оплачивается. Что им, солить испанского консула?

— Поедем, мама! — сказала Эллен. — Мальвина беспокоится в Париже, мы так долго сидим на Кубе… Надо ехать!

— А как мы доберёмся от Кадикса до Парижа?

— Совсем несложно! Доедем в дилижансе до франко-испанской железной дороги и пересядем на поезд!

— Хорошо, дети, да будет воля божья. Семейство Морфи стало пробираться в Париж, где его ожидали родственники. Ловкий Джон Сибрандт своевременно перевёл свою торговую фирму в Европу, война почти не затронула его. Пол стремился в Париж, пожалуй, больше, чем три года назад, когда ехал в Европу впервые.

Они долгими солнечными днями сидели втроём на палубе «Бласко де Гарая». Миссис Тельсид и Пол пели вдвоём вполголоса все классические оперы с первой ноты до последней.

— Ах, Пол! — вздохнула как-то миссис Тельсид. — У тебя музыкальная память ещё лучше моей. А ведь ты даже не знаешь толком нот. Если бы с тобой заниматься с детства как следовало, ты был бы великим музыкантом!

— Возможно, мама, — рассеянно ответил Пол, — но теперь об этом поздно говорить… Давай споём лучше «Лючию де Ламмермур». Помнишь, как пела её синьора Бианки?

— Никто не пел этой оперы лучше Дженни Линд! — возмутилась миссис Тельсид. — В её лучшие годы она пела божественно!

Длинное путешествие до Парижа прошло благополучно и даже приятно. Мать и дочь были в Европе впервые и восхищались ею. Миссис Тельсид с изумлением увидела, что церквей в Испании и Франции даже больше, чем в Луизиане.

Они поселились в Париже в небольшом особнячке близ Булонского леса, и каждый занялся своими дедами.

Сначала Пол думал зайти в кафе «Де ля Режанс», повидаться со старыми друзьями, но потом отменил своё решение.

Появиться в кафе «Де ля Режанс» значило обречь себя на пышную встречу. О ней будет написано в газетах, узнает миссис Тельсид… Нет, лучше не надо! Он играл в шахматы на Кубе, но только тайком от неё, без газетной шумихи. Нет, в Париже это не удастся… И Пол решил не показываться в кафе «Де ля Режанс».

Они жили в Париже тихой жизнью, не пропускали ни одной музыкальной премьеры и жадно следили по газетам за тем, что делалось дома.

Война шла третий год, и силы Юга постепенно иссякали.

Президент Линкольн был избран на второе четырёхлетие — это означало, что нация твёрдо решила покончить с кровавым мятежом южан. Теперь никто уже не говорил об освобождении бедных чернокожих братьев, ставка стала крупнее.

Новый северный главнокомандующий, генерал Улисс Грант, в прошлом лошадиный барышник, применил жестокую тактику.

Он не был учёным стратегом классической школы вроде Мак-Клеллана и Мак-Дауэлля, он не изучал походов Евгения Савойского, Кондэ и Тюренна. Вернее всего, он даже никогда не слышал о них. Генерал Грант был человек сильной воли и беспощадной дельцовской хватки. Меньше всего страдал он сентиментальностью.

Поняв, что слабым местом Юга являются людские резервы, генерал Грант начал стремиться к «размену», к тяжёлым, кровопролитным сражениям. Он понимал, что Юг будет обескровлен значительно раньше, чем Север, и добровольно укладывал тысячами солдат в синей и серой форме.

Собственные солдаты после кровавого штурма южной твердыни Викксбурга прозвали его «Мясником». Но Викксбург был взят, несмотря на огромные потери обеих сторон, а Грант продолжал беспощадно использовать свой численный перевес всюду, где только мог.

Всё течение Миссисипи до Мексиканского залива оказалось теперь в руках федералистов. Их новый способный военачальник, генерал Шерман, с упорством бульдога рвался на Юг, к сердцу Конфедерации — Ричмонду.

Вскоре Шерман предпринял удачный обходной марш, разграбил и сжёг столицу Джорджии Атланту и вышел к океану.

Игра подходила к концу, Север усилил нажим.

Шахтёры Огайо, иллинойсские фермеры, трапперы и торговцы Мэна шли под знамёна Линкольна добивать обанкротившееся восстание.

История ответила ясно: разъединять Соединённые Штаты нельзя. Виновные должны были понести ответственность.

Весной 1865 года Роберт Ли сдал остатки своей измученной армии генералу Улиссу Гранту.

Двадцать семь тысяч человек, больных, оборванных и голодных, сложили оружие и были отпущены под клятву верности неделимым Соединённым Штатам.

В апреле 1865 года над развалинами форта Сэмтер взвился старый флаг, пробитый ядрами батарей Южной Каролины четыре года назад. Всё вернулось к старому.

Война кончилась. Север торжествовал.

Война кончилась — и люди немедленно забыли тот основной предлог, из-за которого она велась.

Страна была измучена, опустошена и истоптана. Поля не возделывались, в каждой семье оплакивали убитых. Юг агонизировал, тысячи освобождённых негров ходили за северными войсками, громко требуя пищи.

Федеральное правительство (Авраам Линкольн пал, застреленный в театре южанином, актёром Бутсом, за спиной которого чернела зловещая тень Джефферсона Дэвиса) издало ряд законов и распоряжений по устройству негров.

Их освободили от хозяев, освободили от работы, но земли они так и не получили. Их нельзя было наказывать палками на законном основании, нельзя было покупать и продавать.

Они назывались свободными и равноправными гражданами Соединённых Штатов — и умирали с голоду вместе с жёнами и детьми. Исхудалые, оборванные, они возвращались к обработке постылых хозяйских полей.

Для них по существу ничего не изменилось — ярмо хозяина-плантатора сменилось ярмом северного банкира, взимавшего с плантатора арендную плату. Некоторые поля переменили хозяев, но не безразлично ли это для раба?

Летом 1865 года семейство Морфи вернулось на родину после почти трёхлетнего отсутствия.

Старый дом на Роял-стрит, 89 был почти цел, в нём лишь были выбиты стёкла, да крышу пробило шальное ядро в ночь штурма Нового Орлеана.

Джеральд Аллисон уже жил в своём доме, именовался «полковником» и пользовался всеобщим уважением соседей, как стойкий и непримиримый борец за свободу… Он попал под широчайшую амнистию всем мятежникам, только что обнародованную федеральным правительством. Север не хотел карать южан особенно строго, достаточно было того, что он их ограбил.

Многие плантации переменили хозяев, северные банки отныне контролировали всё. Янки облепили Юг, как облепляют мухи падаль. Они торговали, основывали предприятия, строили мануфактуры вплотную у хлопковых полей, прокладывали железные дороги и поднимали эксплуатацию негров на новую, научную высоту.

Рассмотрев свои финансовые дела, семейство Морфи увидело, что они плачевны. Некоторые банковские счета были конфискованы, а наличные деньги прожиты в Европе и во время путешествий. У Пола не оставалось вообще ничего, самой богатой из всех оказалась Эллен.

Старый дом был отремонтирован, адвокатская контора Пола была уничтожена при ремонте.

Он перебрался наверх, а весь нижний этаж решено было сдавать под торговые склады. Плата за аренду да кое-какие остатки личных состояний — вот и всё, что осталось у семейства Морфи к концу 1865 года.

XX

Медленно, трудно затягиваются раны, нанесённые войной. В притихших городах Юга почти нет здоровых молодых мужчин — они остались на полях сражений. Лишь старики да калеки видны на тротуарах.

Все креольские семьи — в трауре, старые женщины оделись в чёрное навсегда, до своего последнего дня. Даже нарядных колясок, запряженных холёными лошадьми с коротко подстриженными хвостами, почти не видно на улицах.

Деньги креолов проглочены войной или уплыли в лапы победителей. Город тих нехорошей, кладбищенской тишиной.

Пол Морфи, маленький, нарядный, как парижская модная картинка, медленно идёт по Канал-стрит. Он совершает свою ежедневную утреннюю прогулку, он бережёт своё здоровье и отличается редкой пунктуальностью в выполнении предписаний врача. В глазу у него монокль, в руках тросточка, он ловко помахивает ей, как это делал когда-то дядя Эрнест.

Сколько времени убито на эту высокую технику! Впрочем, стоит ли его жалеть, это пустое и ненужное время?

Пол доходит до угла Роял-стрит и Рю-Сен-Луи, покупает утреннюю газету и входит в старинный отель «Сен-Луи».

Он усаживается в прохладном холле, куда не попадает солнце, и проглядывает газету от начала до конца. Крохотный негритёнок подкрадывается со щетками и бархоткой, обмахивает Полу лакированные лодочки, получает медяк и исчезает.

Пол выходит из гостиницы, спускается по Роял-стрит, поворачивает на Рю-де-Шартр.

Сегодня воскресенье — Пол входит в собор и прослушивает красивую праздничную мессу.

Вы не ослышались, Пол Морфи теперь регулярно посещает собор на Рю-де-Шартр. Не то, чтобы он уверовал в бога, конечно нет! Но в этих старинных традициях есть своя красота, своя прелесть.

Mесса кончилась. Подошёл швейцар в пышном костюме и двууголке. Пол положил на серебряную тарелочку серебряную монету и вышел на улицу.

Он останавливается на Джэксон-сквере, любуется тем, как красиво вырисовывается старинный собор на фоне зданий Кабилдо и Понталва. Здесь самое живописное местечко в старинном креольском районе Вье-Каррэ.

Постояв минуту, Пол отправляется на шумный Французский рынок. Хорошенькая цветочница Роза прикалывает к отвороту его пиджака самый красивый цветок своей корзинки: мсье Пол — постоянный клиент и очень знаменитый. Он прославился чем-то в Европе, Роза не может припомнить, чем именно…

Затем он заходит в кофейную, где почтенная чернокожая тётушка Зизин наливает ему огромную чашку кофе с молоком: никто в Новом Орлеане не умеет варить кофе так, как варит Зизин.

Пол идёт по Роял-стрит. Дойдя до Эспланад-стрит, он поворачивает на Рампар-стрит и входит в небольшой домик. Здесь живёт его старший брат Эдуард. Пол часто заходит к брату. Пол известен в Новом Орлеане как примерный сын и брат. Воистину он очень изменился.

Мистер Эдуард Морфи по-прежнему занимается маклерством по хлопку, и, по слухам, дела его хороши. Этим в Новом Орлеане могут похвалиться немногие.

У Эдуарда — трое детей, два мальчика и девочка Реджина. Ей-то и предназначается пакет со сладостями…

Пошутив с детьми, Пол проникает в обвитую диким виноградом беседку, где стоит его любимое кресло. Пол садится, закрывает глаза и дремлет. Он встал рано. Почему и не подремать, если ласково греет солнце и пчёлы убаюкивающе гудят над лучшим в городе цветником, принадлежащим его дорогому брату Эдуарду? Ведь никаких спешных дел у него нет…

И мистер Пол Морфи дремлет так часа полтора или два. Он просыпается лишь к обеду и первым делом спрашивает у золовки: ждут ли кого-нибудь?

Иногда она отвечает: нет, Пол, будут только Хинксы. И тогда Пол вновь закрывает глаза. Если же она говорит, что будут гости, Пол хмурится и начинает собираться восвояси. Он не выносит чужих, новых людей: они всегда задают глупейшие вопросы именно о том, что он всеми силами старается забыть… И вообще он не нуждается в новых друзьях, его дружбу надо заслужить, а это не так просто… Нет, с него вполне достаточно старых друзей, точнее — друга: Шарль Амедей де Мориан, хоть и покалеченный после Геттисбурга, неизменно присутствует в его жизни.

Изредка — очень редко — они даже играют в шахматы.

По-прежнему Мориан получает вперёд коня, но надо признаться, что теперь он выигрывает гораздо чаще. По-видимому, он стал играть значительно сильнее, но уменьшать фору Пол не собирается ни в коем случае.

* * *

Мистеру Полу Чарлзу Морфи недавно исполнилось тридцать лет. Не надо называть его «Морфи-шахматист», он этого не любит и может невежливо ответить.

Внешне Пол выглядит превосходно, он порядком потолстел, элегантные лондонские жилеты сходятся на нём не без труда — он дважды переставлял на них пуговицы.

Лицо его теперь округлилось, оно уже не кажется светящимся внутренним огнём. Черты его по-прежнему правильны, но странное равнодушие, смешанное с грустью, омрачает его.

Пол недоволен своим здоровьем. Он плохо спит по ночам, у него бывают сердцебиения, а порой сильные головные боли прямо отравляют ему жизнь. И вообще голова у него тяжела почти всегда, он успел привыкнуть к этому и почти не замечает тяжести — ведь термин «гипертония» в те годы ещё не был изобретён.

Быстро и незаметно ползут одинаковые, тихие годы. И вдруг однажды Пол спохватывается: жизнь уходит. Осталось не так уж много! Нет, он должен бороться, лечиться, хвататься за жизнь! Он должен ехать в Париж, именно в Париж, где живут лучшие в мире врачи! Он не может больше погибать в этом захолустье.

— Чем плох Новый Орлеан, Пол? — спросит его Эдуард. — Разве это не чудесный город? — Да, да, конечно, — ответит Пол. — Но это всё-таки не Париж…

Эту фразу он будет бесконечно твердить всем родственникам. Он будет жаловаться на своё здоровье и выпрашивать деньги: пятьсот долларов у Эдуарда, пятьсот — у Эллен.

Он пройдёт через неприятнейший разговор с матерью, но последняя вспышка энергии возьмёт своё: летом 1867 года Пол сядет на пароход и вскоре окажется в своём любимом Париже.

* * *

Париж за эти годы мало изменился. Пол радовался ему, как радуются старому другу, он долгими часами бродил по бульварам и набережным Сены, сидел на скамейках под каштанами и спускался на лодках вниз по реке.

Утолив первую тоску, Пол отправился по всем известным врачам. Он посетил добрых полдюжины медицинских светил, истратил много денег — и не узнал почти ничего. Светила дружно заявили, что он необыкновенно чувствительный и хрупкий субъект, с нервной системой удивительной лабильности.

Однако причины этой лабильности каждое светило толковало по-своему и по-своему предлагало лечить.

Пол покорно глотал порошки и пилюли, принимал ванны, грязи, даже новинку — электризацию.

Наконец профессор Монфор объявил Полу, что вылечить его может только свежий морской воздух и бездеятельность, которая даст передышку утомлённой неизвестно чем нервной системе.

Пол решил послушаться в последний раз и уехал на две недели в Бретань, на побережье Атлантики. Модные курорты Ламанша или Лазурного берега отныне были слишком дороги для него…

Поезд узкоколейки привёз Пола в рыбачью деревушку неподалёку от Шербура. Он снял себе маленький домик. Молчаливые женщины в белоснежных, накрахмаленных «куаффах» угощали Пола кислым вином. Все мужчины были в море, шла сардинка.

В деревне остались лишь древние, пергаментные старики. Эти потомки фанатичных шуанов верили твёрдо, что пресная вода — штука вредная. Они носили безрукавки из овечьих шкур, пили только молоко и вино и даже суп предпочитали варить на вине. Пол почти не понимал их языка — смеси древних кельтских и гэльских наречий.

И всё-таки Полу здесь было хорошо. Он отдыхал, уйдя в прошлое на полтораста лет.

Однажды он долго стоял на берегу, следя за мелкими сердитыми барашками, набегавшими на песок.

Здесь был крайний запад Европы, финис Терре, конец Земли. Отсюда отплывали великие мореплаватели и корсары, именем короля-Солнца открывшие землю, где Пол родился.

Ветер Истории трепал его волосы.

Пол оглянулся. Желтовато-серые дюны уходили вдаль, сосны росли наклонно, отутюженные морским бризом. У него закружилась голова, и он упал.

Хозяйка, рослая старуха с мужским голосом и лицом, на руках отнесла его домой.

Она поила Пола куриным бульоном и отваром ромашки и пела ему грудным басом старые песни, скрежетавшие, как боевое железо. Через неделю Пол поправился и уехал в Париж.

Он вновь прошёл по врачам. Они заявили, что ему лучше.

Ни один не объяснил Полу причин его подавленности, головных болей, безумного животного ужаса, внезапно будящего по ночам. Они были только врачи и добросовестно пытались лечить его маленькое тело.

* * *

Туристы со всего мира съехались в Париж на открытие Всемирной выставки 1867 года. Устроители не скупились на рекламу всех видов, приток гостей должен был окупить всё.

Однажды утром Пол увидел заметку о начавшемся в Париже международном шахматном турнире. Он вздрогнул и отшвырнул газету, затем взял её снова и внимательно прочёл.

Колиш, Винавер, Стейниц… Какие-то новые, неизвестные имена. Играют в новом, роскошном зале на Елисейских Полях.

Журналист захлёбывался, описывая севрскую вазу в человеческий рост, подарок Наполеона III будущему победителю турнира. Пять тысяч франков, о-ля-ля… Пол отошёл к окну и упёрся лбом в холодное стекло.

Воспоминания набросились на него, как волны на бретонском пляже, мозг работал остро и точно, как в лучшие годы. На свете есть шахматы — запретные, проклятые, уничтоженные и любимые. Что, если ещё раз, в самый последний раз, ощутить упоительную радость борьбы, неповторимое чувство близящейся победы?.. Да, но хватит ли теперь у него нервной силы, хватит ли выносливости?.. А потом? Что будет ожидать его дома?

Презрительное молчание матери, взявшей с него клятву, которую придётся нарушить. Змеиное шипение всех новоорлеанских ханжей, которые, конечно, обрадуются новому срыву грешника и поспешат объявить его неисправимым.

Печально посмотрят на него огромные глаза Эллен, уже начинающей отцветать в двадцать восемь лет. Впрочем, за кого она могла бы выйти? Возможные женихи перебиты на войне… Так как же ему быть? Уступить желанию или сопротивляться ему? Да и есть ли само желание? Что дали ему шахматы за всё время? Короткие полтора года счастья, за которое было дорого заплачено. Эти семнадцать месяцев прошли мгновенно, как один день. Но след от них лёг на всю жизнь, омрачил её и исковеркал. Да и любил ли он когда-нибудь шахматы по-настоящему?

Пожалуй, нет. Слишком легко они дались ему, и слишком мало он в них вложил. Он любил свои победы, своё удовлетворённое тщеславие. Он никогда не стал бы заниматься шахматами, потребуй они от него чернового, упорного и горького труда. Они прельстили его невероятной лёгкостью побед — и эта лёгкость, в конечном счёте, испортила всю его жизнь. Нет, он не пойдёт в роскошный зал на Елисейских Полях!..

* * *

И он не пошёл, но шахматы настигли его сами.

Через день или два, когда он выходил из гостиницы, кто-то сильно хлопнул его по плечу:

— Так ты прячешься от нас, старина?

Это был Жюль Арну де Ривьер, красивый, элегантный и весёлый, как обычно. Он чуточку поседел, но был такой же.

Они обнялись от души, у Пола проступили слёзы. Он всегда любил Жюля, удальца, красавца, блестящего шахматиста. Они пошли вместе завтракать. Три часа подряд Жюль пытался убедить Пола показаться на турнире, но Пол упрямо тряс головой. Он не мог, конечно, рассказать Жюлю всего, но решение его было принято бесповоротно.

Шахматы погубили его жизнь, он покончил с ними и не вернётся к ним никогда.

Но любопытство осталось, и Пол принялся с жадностью расспрашивать де Ривьера о новых мастерах.

— Кто этот Стейниц, Жюль? Как он играет?

— Стейниц? Рыжебородый чудак, грубиян и упрямец. Но играет он сильно, Пол. Тебе бы следовало сыграть с ним…

— Я уже сказал, Жюль, что этому не бывать! А Колиш?

— Барон Игнатий Колиш — любопытнейшая фигура. Он бедный галицийский еврей, ставший биржевиком и банкиром, одним из первых богачей Европы. Баронский титул он купил недавно. И представь, Пол, что этот биржевой воротила — шахматист высочайшего класса! Если сказать ему, что ты в Париже, — он сойдёт с ума! Он знает все твои партии наизусть и бредит ими!

— Я запрещаю тебе говорить ему, Жюль!

— Ладно, я и не собираюсь. А жаль, Пол, что ты такой упрямый осёл…

* * *

Проболтался ли Жюль, сам ли дотошный банкир раскопал адрес Пола — неизвестно.

Во всяком случае, дня через два, после обеда, коридорный принёс Полу визитную карточку с гербами и коронами. На карточке готическими буквами было напечатано:

БАРОН ИГНАЦИУС КОЛИШ

Вена

Пол неохотно поднялся с кровати (он лежал после обеда), надел воротничок и сухо сказал коридорному:

— Просите!

Но просить не пришлось, господин барон стоял за дверью и всё слышал. Он вошёл сам.

Перед Полом стоял человек среднего роста, плотный и коротконогий. Над грузным туловищем светлела совершенно с ним не гармонирующая сухая голова испанского дворянина.

Седеющие усики были подстрижены, светлые выпуклые голубые глаза смотрели весело и насмешливо.

— Я имею честь видеть мистера Пола Морфи? — спросил Колиш на хорошем английском языке.

— Да, — сухо сказал Пол. — Чем могу служить?

— Я представлял себе вас иначе, — непринуждённо сказал Колиш. — Может быть, мы присядем?

Пол невольно показал рукой на кресло.

— Я знаю, мистер Морфи, что вы отказались от шахмат, — усаживаясь, заговорил банкир. — Но всякое решение можно пересмотреть… Всё поправимо… кроме смерти.

— Я не намерен менять своё решение, мистер Колиш. Что вам угодно ещё?

Колиш смотрел на Пола, и его смеющиеся глаза постепенно становились пустыми и скучающими. Он отвёл взгляд.

— Жизнь учит нас, финансистов, что всё, в конце концов, определяется цифрой на банковском чеке, — небрежно сказал Колиш.

— Это ошибочная точка зрения, мистер Колиш! — отрывисто ответил Пол.

Колиш повернулся в кресле и взглянул Полу прямо в глаза, точно царапнул.

— Речь может идти о совсем иной сумме, — сказал он тихо, — совсем другого порядка, чем обычные гонорары шахматистов. За матч с Полом Морфи не жаль пятизначной цифры… а может быть, и шестизначной…

У Пола на мгновение закружилась голова. Сто тысяч франков! Несколько лет беззаботной жизни в Париже, обеспеченность до самой смерти в Новом Орлеане… За какой-нибудь месяц нелёгкой, но приятной работы… Боже мой, он готов был играть в шахматы не получая за это ни гроша! Не обманывают ли его? Но нет, можно взять любые гарантии…

И вдруг словно ледяная волна окатила его. Он не играл серьёзно почти восемь лет. Этот банкир — не просто любитель, это прославленный, многоопытный мастер. Он хочет играть с ним матч потому, что верит в свою победу. Он хочет победить непобедимого Пола Морфи и присвоить себе его славу. Денег ему не жаль, у него их больше чем нужно. Но как он смеет покупать его? Что за наглая вера во всемогущество чековой книжки!

Пол позеленел от злости. Услужливая хитрость подсказала выход. Трусость можно подменить гневом. Надо обидеться, вознегодовать. Разве он девка, которую покупают за деньги?

Он сделал над собой усилие и сказал размеренно:

— Я никогда не буду больше играть матчи, мистер Колиш. Моё решение неизменно.

И Пол встал. Встал и Колиш.

— Жаль! — сказал он и протянул Полу крепкую короткопалую руку. Пол пожал её.

— Вы знаете, где меня найти, если передумаете, мистер Морфи…

— Я не передумаю, мистер Колиш.

Дверь закрылась за широкой спиной банкира. Пол ещё стоял. Он победил, он знал теперь, что поступил правильно. Никакие деньги не смогли бы окупить его непобедимости. Она была главным и основным в его жизни. Что бы ни говорила миссис Тельсид и её свита, он оставался единственным в мире, он прошёл по шахматам, точно Атилла, бич божий. За семнадцать месяцев он победил весь мир — и он сумел уйти в расцвете славы, уйти непобеждённым! Никакими деньгами нельзя оплатить это гордое чувство. Да, он поступил правильно! Он не нарушил клятвы — и поступил правильно.

Пол оделся и пошёл гулять.

Вечером он рассказал о визите Колиша де Ривьеру и долго слушал, посмеиваясь, сердитую ругань друга.

— Давай сыграем партию, Жюль, — сказал он когда де Ривьер утомился и замолк. Жюль поспешно вытащил доску, они сыграли несколько партий вдвоём, без свидетелей в маленьком номере третьеразрядной гостиницы «Сорбонна», населённой студентами и продавщицами.

Пол всё ещё играл сильнее де Ривьера, но побеждать его ему стало намного труднее. Жюль всегда был для него трудным партнёром, он не боялся Пола, не благоговел перед ним, как боялись и благоговели другие маэстро. Жюль всегда сопротивлялся упорнее и успешнее всех.

— Врачи посылают меня на воды в Германию, Жюль, — сказал Пол. — Не можешь ли ты помочь мне достать денег?

— Я пуст! — усмехнулся Жюль. — А достать… Достать можно, конечно, но ты не захочешь…

— Выступать за деньги я не могу, это ты знаешь.

— А если нам с тобой вдвоём написать какую-нибудь шахматную книжку и получить гонорар с издателей? Это тебе тоже нельзя?

— Почему же? — встрепенулся Пол. — Это можно! А ты думаешь, такую книгу издадут?

— Восемь лет назад издатели оторвали бы такую книгу с руками. А сейчас?.. Надо попробовать!

— Но какова будет эта книга, Жюль? О чём?

Де Ривьер на минуту задумался.

— Это должна быть оригинальная книга, Пол, не монография о дебюте, не учебник… Что-то новое, небывалое, обобщающее… Например, «Игра конями во французской шахматной школе». Подходит?

— Это значит Легаль, Филидор, Лабурдоннэ… Мне нравится эта тема, Жюль! Я согласен попробовать!

Они попробовали. Уже через три или два занятия выяснилось, что оба приятеля совершенно не приспособлены для регулярной умственной работы. Они начали ссориться и препираться, а через неделю забросили всё. От интересного замысла осталась лишь папка с красивой надписью, каллиграфически исполненной Жюлем: «П. Морфи и Ж. де Ривьер. Игра конями во французской классической шахматной школе».

Ещё через несколько дней Пол получил из дому денежный перевод на небольшую сумму и уехал на воды в Германию.

Ни на международный турнир, ни в кафе «Де ля Режанс» он так и не зашёл.

XXI

Пол провёл три скучных месяца в чистеньких немецких Бадах и Баденах. Он покорно пил кислые, горькие, солёные воды, принимал ванны и с удивлением ощущал, как медленно и неуклонно созревает в нём ностальгия.

Откуда взялась она, эта непонятная тоска по родине?

Пол пытался анализировать. Нет, даже не семьи ему так остро не хватало. Он любил Эллен, любил мать, это не подлежало сомнению. Но не в этом было самое главное. Иной, необъяснимой, неразумной связью держала его земля отцов.

Он попробовал возмутиться. Чем, кроме пинков и обид, наделила она его? Не матерью — злой мачехой из сказок обернулась к нему его родная страна.

И всё же он не мог жить без неё. В Европе он ощущал себя крохотной молекулой, заброшенной в чужой мир и обречённой на скитания. Конца этих скитаний Пол ожидал, как ожидают рассвета. Лишь дома — покой. Пол чувствовал себя старым, больным и разбитым. Ему шёл тридцать первый год.

Он вернулся в Париж и начал собираться на родину.

Денег не было, идея с книжкой провалилась, ожидать перевода из Нового Орлеана в ближайшее время не приходилось.

Скрепя сердце Пол распродал часть своего гардероба. Но этого было недостаточно. Арну де Ривьер был при деньгах, он получил гонорар за книжку очерков «Провинциальная Франция». Пол попросил у него взаймы, Жюль нахмурился.

— Америка, знаешь ли, это очень далеко.

Пол вспыхнул.

— Ты что, не доверяешь мне? Тогда — вот! — Он протянул руку. — Дай мне тысячу франков и возьми в залог вот это…

Он протягивал Жюлю свои золотые часы, знаменитые часы «Уолтхэм», приз, полученный в Нью-Йорке в год его Триумфа. Де Ривьер дал ему тысячу франков — часы стоили значительно дороже[14]. Пол довольно сухо простился с бывшим другом и покинул Европу навсегда.

Он возвращался через Кубу и провёл в Гаване несколько дней. Его встречали по-прежнему с великим почётом.

В Гаване состоялось последнее известное шахматное выступление Пола Морфи. По просьбе своих кубинских друзей он сыграл три партии вслепую одновременно против гаванских мастеров Пласидо Домингеца, Сельсо Гомайо и Феликса Сикрэ.

Пол без большого труда выиграл все три партии и больше никогда в жизни не играл вслепую.

Он вернулся домой осенью 1867 года и застал всё в том же виде, в каком покинул.

Всё с теми же унылыми песнями обрабатывали луизианские негры чужие поля, но поля эти успели переменить владельцев.

Они принадлежали теперь не аристократу креолу, а североамериканскому банку или хлопкообрабатывающему товариществу.

Иногда владельцем маленькой плантации оказывался плечистый фермер из Айовы, решивший испробовать, не доходнее ли хлопок родной кукурузы?

И всё это были новые люди, лишь недавно перебравшиеся в завоёванный край.

В доме на Роял-стрит всё шло по-старому.

Миссис Тельсид по-прежнему устраивала музыкальные вечера, хотя настоящих профессионалов приходилось приглашать всё реже и реже. Эллен быстро увядала, но всё так же сильно и нежно любила брата и мать. Эдуард преуспевал и поговаривал о расширении. Пол предложил быть юрисконсультом фирмы, но Эдуард весело отшутился и предложил вместо того Полу денег взаймы. Пол взял.

Опять началась тихая, размеренная жизнь с ежедневными прогулками по Французскому рынку, посещениями собора и оперы на Бурдон-стрит.

Казалось, всё идёт по-прежнему, но миссис Тельсид и Эллен были обеспокоены: с некоторых пор они начали наблюдать за Полом и заметили ряд странностей и чудачеств, которых не замечалось за ним раньше.

Всегда безупречно вежливый и учтивый, Пол мог теперь остановиться на улице и, нарушая все законы приличия, несколько минут неотрывно смотреть на понравившееся ему женское лицо. Он стал невнимателен и рассеян, хотя одевался всё так же щеголевато и по-прежнему следил за своей внешностью.

Он много гулял по городу и однажды увидел проезжавшую в коляске миссис Мэй Эллингтон. Она была вся в чёрном: муж её, веснушчатый Реджи, погиб при штурме Виксбурга, Мэй жила безутешной вдовой в доме своего отца.

Пол бросился к ней и чуть не попал под колёса, но Мэй даже не повернула головы. Он постоял несколько секунд посреди улицы, медленно счищая грязь со светло-серых брюк. Затем он сильно потряс головой, словно прогоняя наваждение, и пошёл дальше. Больше он не видел Мэй никогда.

У Пола появилась новая мания. Он стал меньше гулять по улицам, но зато долгими часами шагал по длинной веранде дома, заложив за спину руки и напевая всегда одну и ту же фразу из старинной песенки, запавшей ему в голову:

Он водрузит кастильские знамёна На главной башне и на каждый дом, И вновь отпрянет враг ошеломлённый, И маленький король отступит со стыдом…

Такое мурлыканье неслось с веранды часами.

Порой Пол останавливался, брал с буфета кусок хлеба и принимался кормить пичужек. Они не боялись его, садились на голову и руки, точно Франциску Ассизскому.

В комнате Пола всегда царили педантичная чистота и порядок. Вдоль всех стен были расставлены начищенные пары обуви, пар двенадцать или четырнадцать.

— Так очень удобно! — пояснил он. — Я сразу вижу, какую пару мне надеть, и не должен нагибаться: я очень боюсь головокружений и боюсь удариться головой…

Он был прав — головные боли мучили его всё сильнее с каждым годом. Томила бессонница, кольцо врагов смыкалось вокруг него всё туже, точно верёвка, затянутая на шее.

Пол стал выходить на улицу как можно реже.

Однажды он подозвал Эллен и сказал ей таинственно и мрачно:

— Сестричка, дело плохо… Хинкс и Биндер решили выкрасть мой замечательный гардероб и распродать его в розницу. А для меня каждая пара штанов дороже жизни… Пожалуй, мне надо убить Биндера!

Пол схватил свою тросточку и выбежал на улицу, прежде чем Эллен успела его удержать. У миссис Тельсид был в гостях Эдуард, он немедленно побежал в контору Биндера за Полом.

Этот Биндер был старый друг семьи Морфи, толстый, атлетического сложения немец, державший в Новом Орлеане нотариальную контору. Он всегда нежно любил Пола и восхищался его способностями.

Эдуард прибежал в контору как раз вовремя: у крыльца толпился народ, а Биндер держал на руках отчаянно отбивавшегося Пола. Оказалось, что он без всяких предупреждений напал на Биндера с тросточкой, но толстяк сумел разоружить его без ущерба.

Вдвоём с Эдуардом они урезонили Пола, он засмеялся и протянул Биндеру руку.

— Я ошибся, Биндер! Это грязное дело задумали не вы, его задумал Джон Сибрандт, и я ещё посчитаюсь с ним!

Он привёл в порядок свой костюм и вышел на улицу.

Сибрандта он по-прежнему терпеть не мог. Разорившись в Европе, Сибрандты вернулись в Луизиану, и теперь Джон добивался того, чтобы продать дом на Роял-стрит и снять под жильё другой, пустив деньги в коммерцию. Пол же объявил, что он будет защищать свой дом с оружием в руках против кого угодно.

Эдуард, смеясь, пытался примирить врагов, но это плохо удавалось ему.

Летом 1869 года была сыграна последняя известная нам шахматная партия Поля Морфи.

Они играли с Шарлем Морианом, без свидетелей. Получая коня вперёд, Мориан выиграл три партии подряд.

Пол отошёл, постоял у окна, затем аккуратно собрал старинные, дедовские шахматы, завязал их в мешочек и бросил в пылающий камин. Мориан молча следил за этой операцией. Он понимал, что вмешиваться нельзя. Пол Морфи сжёг своё шахматное прошлое.

Мориан продолжал бывать в доме, но в шахматы они с Полом больше не играли.

После странной истории с Биндером был созван семейный совет. На нём присутствовала миссис Тельсид, но она говорила с родственниками крайне раздражённо и ушла не дождавшись конца совета. Решение было принято без неё, Эдуард взял на себя убедить мать в том, что подобная мера необходима.

— Главное — уход! — убеждённо сказал на совете Джон Сибрандт. — Если ему придёт в голову покончить с собой, отвечать придётся нам всем.

И вот через несколько дней Эдуард Морфи и Эдгар Хинкс, которого Пол всегда любил, зашли к Полу и предложили ему покататься в коляске. Было ясное прохладное утро ранней осени, словно специально созданное для прогулок.

Пол обрадовался, надел английский клетчатый костюм для путешествий в экипаже, и три друга поехали прокатиться за город. Лошади бежали быстро, мулат на козлах весело щёлкал бичом, седоки разговаривали, шутили. Настроение у всех было приподнятое.

Часа через полтора быстрой езды коляска въехала в высокие ворота незнакомого Полу поместья. Глухая кирпичная стена огибала парк и полдюжины светлых домиков, разбросанных среди деревьев.

— Куда мы приехали? — спросил Пол.

— Так, к одним знакомым, — небрежно ответил Эдуард. — Вылезай, Пол, мы здесь позавтракаем!

— Здешние хозяева — очень милые люди! — подхватил Хинкс. — Вот сюда, Пол, вот в этот домик!

Пол вошёл. В чистой и светлой комнате был накрыт завтрак на четверых. «Кто же четвёртый?» — подумал Пол. Он подошёл к окну и подивился: кто это придумал обнести имение такой стеной?

Дверь скрипнула. Но это был не Хинкс и не Эдуард, вошёл невысокий плотный седеющий человек в очках и белом халате.

— Присядьте, мистер Морфи! — сказал он ласково. — Как вам нравится у нас?

Пол выглянул в окно. Двое дюжих мужчин в белых в халатах, прислушиваясь, стояли у дверей.

Всё было ясно. Спасти его могло только хладнокровие, то самое хладнокровие, благодаря которому в свое время он спас столько трудных позиций на шахматной доске…

— С кем имею честь? — спросил Пол чопорно.

— Меня зовут Миллер, доктор Карл Миллер… Но вы не ответили на мой вопрос, мистер Морфи. Как вам нравится у нас? Не хотелось бы вам пожить здесь недельку или две?

— Это дурная шутка, доктор Миллер, — высокомерно сказал Пол. — И она может обойтись вам дорого. Зачем меня привезли в сумасшедший дом?

— Сумасшедший дом? — ласково засмеялся Миллер. — Господь с вами, мистер Морфи, это просто санаторий, в котором отдыхают джентльмены с переутомлённой нервной системой.

— Я юрист, доктор Миллер, и хорошо знаю законы, — хладнокровно возразил Пол. — Я никем не лишался гражданских прав, задержать меня здесь против моей воли вы можете лишь грубо нарушив закон о неприкосновенности личности… Это очень и очень серьёзное преступление, доктор Миллер, оно грозит вам лично шестью годами каторжных работ.

— Бог с вами, мистер Морфи! — замахал руками врач. — Кто говорит о задержании? Я предлагал вам остаться здесь по вашему доброму согласию…

— Такого согласия, доктор Миллер, я не дам никогда. Вы могли бы обойтись и без моего согласия, но для этого необходимо судебное решение о признании меня невменяемым. Насколько я знаю, такого документа у вас нет. Я немедленно начну процесс и сотру ваш санаторий с лица земли.

— Решительно, мистер Морфи, вы человек без всякого юмора! — мягко улыбнулся врач. — Любую шутку вы готовы принять всерьёз!

— Так это была шутка? Отлично. Тогда я попрошу вас пригласить сюда моего брата и мистера Хинкса.

— Э-э-э… Они, кажется, уже уехали, мистер Морфи…

— Уехали? И это вы называете шуткой?

— Какая разница, мистер Морфи? Сейчас я прикажу запрячь наших лошадей и отвезти вас, куда вам будет угодно. Посидите здесь, экипаж будет подан через десять минут.

Доктор поспешно вышел, но санитары остались у дверей Пол ясно видел в окно их белые халаты.

Доктор Миллер торопливо шёл по усыпанной гравием дорожке, когда его остановила толстая женщина со склянкой в руках. На ней тоже был белый халат и косынка.

— Как пациент, доктор Миллер? — спросила она озабоченно.

— Какой к чёрту пациент! — сердито сказал врач. — Этот парень нормальнее нас с вами, сестра Айвс!

— Вот как? А мне говорили, он буйный…

— Враньё! Он аргументирует, как опытный юрист в суде. Распорядитесь, чтобы для него был немедленно подан экипаж, придётся отвезти его домой. И ещё вот что, сестра Айвс…

— Что, доктор Миллер?

— Всех этих проклятых родственников надо жечь на медленном огне! Они готовы упрятать в сумасшедший дом любого здорового парня, если он мешает их грязным делишкам!

— Такова жизнь, доктор Миллер.

— А я-то считал Эдуарда Морфи приличным человеком… Поторопитесь с лошадьми, сестра Айвс!

Через полтора часа Пол был у себя дома, на Роял-стрит. Хладнокровие спасло его и на этот раз, но шрам остался навсегда. В доме на Роял-стрит Эдуард и Хинксы больше не бывали.

* * *

Незаметно бежали годы.

Старела миссис Тельсид, старела грустная Эллен, старел и Пол. Ничто не нарушало однообразия и монотонности жизни.

Лишь однажды, в 1875 году, тишину взбудоражило письмо на имя мистера Пола Чарлза Морфи, маэстро. Комитет по устройству международной выставки в Чикаго сообщал, что по этому случаю будет организован большой международный турнир, и приглашал мистера Пола Чарлза Морфи принять в нём участие.

Пол колебался недолго. Вечером того же дня он написал в Чикаго вежливый, но категорический ответ: он навсегда покончил с шахматами и просит его больше не беспокоить такими предложениями. Он дал матери прочесть письмо перед тем, как запечатал конверт. Миссис Тельсид перекрестилась и поцеловала сына в лоб. Ей было за семьдесят, но волю и ясность мысли она сохранила полностью.

И Пол продолжал свои бесконечные прогулки по веранде, пел вечную песенку о маленьком короле, кормил птиц крошками чёрствого хлеба.

Мистер Ли Сяо, вежливый китаец, арендовавший первый этаж, подарил ему как-то фунт редкостного чая, только что присланного из Кантона. Пол пристрастился к чаю, он научил Эллен и мать заваривать его по-китайски. Три раза в день Пол выпивал по две большие чашки. Он ел очень мало, но существовать без чая не мог. Едва поднявшись утром, он ожидал своей ежедневной радости, и часто соседи слышали его мелодичный голос, капризно повторявший:

— Где же чай? Когда же будет готов чай?

В заваривании чая Эллен сумела достичь высокого мастерства, она занималась этим с любовью.

Так прошло ещё несколько лет.

Пол постепенно тупел, становился всё более равнодушным и сонным.

За несколько лет до смерти он как-то разбудил Эллен ночью, весь в холодном поту, с безумными глазами.

— Эллен! Эллен, тебе не кажется, что я схожу с ума?

— Вспомни, меня хотели посадить в сумасшедший дом!

— Господь с тобой, Пол! Это было давно, это была ошибка Джона и Эдуарда! Почему ты должен сходить с ума?

— Должен, Эллен! Я много играл вслепую, а это кратчайшая дорога в сумасшедший дом. Мне страшно, Эллен!..

Сестра успокаивала его нежно и долго.

Наконец обессиленный Пол заснул.

XXII

Душевное состояние Пола непрерывно изменялось.

На смену живости пришло пассивное безразличие, затем безразличие сменилось боязнью открытых пространств и новых, незнакомых людей. Боязнь открытых пространств называется в психиатрии агорафобией, Пол был болен этой болезнью много лет. В те годы он почти перестал выходить на улицу стал проводить всё время у себя в комнате или на веранде. Он много и беспорядочно читал, всё, что попадало ему под руку. В конце семидесятых начале восьмидесятых годов характер его чтения изменился.

Он читал теперь одного автора — Джонатана Свифта.

Он читал и перечитывал его — полные яда страницы находили сочувственный отклик в его сдавленной, перенапряжённой душе. Пол чувствовал себя Гулливером, попавшим к йэху, но не было рядом благородного Гнедого, чтобы защитить и спасти его. Свифт предусмотрел решительно всё. Разве не йэху обманули и оболгали Пола в Англии? Разве не йэху в лечебницах Парижа лечили его от несуществующих болезней, не сумев найти настоящих? Разве не йэху отняли у него Мэй и теперь старались медленно уморить его одиночеством и тоской?

Ненависть к людям, ранее проявлявшаяся отдельными вспышками, теперь стала ровной и постоянной. Агорафобия сменилась новой болезнью — манна персекутива, манией преследования. Может быть, ею был болен в последние годы жизни и Джонатан Свифт?

А ведь Пол раньше был добр и щедр, он любил людей.

Даже в поздние годы в Новом Орлеане ни один бедняк не отходил от Пола, не получив монетки. Он славился своей щедростью, своей готовностью всегда помочь людям.

Но всё это было в иной фазе болезни. Теперь он выискивает в поступках людей, знакомые черты йэху — и радовался, когда находил их. Активность Пола возрастала, но это была нехорошая, нездоровая активность.

У Пола не было причин для хорошего настроения.

Дела Эдуарда шли плохо, настолько плохо, что он присоединился к Сибрандту. Они вместе начали требовать продажи старого дома на Роял-стрит. Трое владельцев из пяти упорно говорили «нет», но тогда Сибрандт и Эдуард решили потребовать свои доли законным путём.

Они хотели получить решение суда о продаже дома, а Полу казалось, что движут ими отнюдь не деньги: он считал, что Эдуард и Сибрандт (особенно Сибрандт!) хотят сжечь дом вместе со всеми, кто в нём находится.

Пол приказал приделать к окнам железные решётки и сам каждый вечер обходил дом перед тем, как ложиться спать.

Надо было лично проверить, не подложен ли где-нибудь огонь, можно ли спать спокойно.

Спать спокойно! Уже много лет, как Пол забыл спокойный сон. Воспалённый мозг не находил во сне отдыха. Короткий и прерывистый, испещренный кошмарами, сон этот не освежал, не давал передышки.

— Не должны же мы все идти на поводу у сумасшедшего! — заявил Сибрандт, и Эдуард поддержал его.

Несмотря на просьбы миссис Морфи и Эллен, они обратились в суд. Получив извещение, Пол даже обрадовался.

Во-первых, это было новое подтверждение того, что он окружён сплошным стадом вонючих йэху.

Во-вторых, у него с йэху были стародавние счёты, которые он мечтал свести. Как гениальный адвокат, он, безусловно, разгромит все планы йэху в луизианском суде, посрамит и изобличит их. Атторни ат-лоу засел писать жалобы и возражения на десятках листов.

Порой ему казалось, что этот процесс — всего лишь обходной манёвр, примитивная маскировка. Дом был только предлогом, а добирались заговорщики до него самого, до его жизни…

Он участил обходы дома, во всех комнатах, где он бывал, лежали на подоконниках заряженные пистолеты: Пол опасался нападения через окно.

Он знал, что рассчитывать на городские власти ему не приходится: в городе по-прежнему верховодил всем Джеральд Аллисон. И Пол решил защищаться сам, защищаться до последнего патрона… Но сначала он должен посрамить йэху в суде!

Его последней страстью оставались цветы и дети.

Теперь он не выходил из дома совсем. Дети грузчиков, работавших у Ли Сяо, бегали по его поручению на Французский рынок за цветами. Долгими часами Пол мог сидеть на веранде с пистолетом в одной руке, держа в другой белый цветок магнолии, наполнявший благоуханием дом.

Однажды за завтраком Пол подозрительно понюхал рисовую кашу и спросил у Эллен:

— Эллен, кто готовил это?

— Каша подгорела, Пол? — встревожилась миссис Тельсид.

— Нет, не подгорела. Кто варил кашу, Эллен?

— Мамми Флора, Пол, как обычно…

— Мамми Флора? Так вот, твоя мамми Флора старая дура… Она выжила из ума, она и не заметит, как в кастрюлю насыпят чего угодно!

— Уверяю тебя, Пол…

— В этой каше — яд! — взвизгнул Пол. — Я не боюсь умереть, но я должен сначала выиграть процесс. Эллен, я прошу, чтобы стряпала для меня только ты, хорошо?

— А я, Пол? — грустно спросила миссис Тельсид.

— Или ты, мама… Но Эллен это легче. И вообще я больше не буду есть каши. Давай мне на завтрак яйца — их гораздо труднее отравить, так пишут во всех книжках… Налей мне чаю, Эллен, я не буду есть. Налей же мне чаю!

И Пол ушёл к себе не позавтракав. С этого дня он начал требовать для себя особой, затейливой диеты, которую составил сам. Особенно он настаивал на том, чтобы руки служанок ни в коем случае не прикасались к его пище.

* * *

10 июля 1884 года Пола вызвал к себе повесткой судья Стронг, к которому попало дело о разделе наследства, состоящего из доходного дома на Роял-стрит, 89.

Судье Стронгу было за восемьдесят, он был старинным другом Алонзо Морфи и его семьи.

Получив повестку, Пол воодушевился, имя судьи Стронга придало ему бодрости. Он знал, что близится час его торжества, недостойные домогательства йэху будут теперь с презрением отвергнуты. Он долго одевался, чтобы идти в суд.

Стоял необыкновенно жаркий полдень, солнце раскалило черепичные крыши города, как сковороду.

— Надень белый костюм, Пол! — посоветовала миссис Тельсид, завязывая сыну галстук бабочкой.

— Кто это ходит в суд в белом? — огрызнулся Пол, поправляя крахмальный воротничок. — Я буду там совсем недолго, вот увидите.

И он надел чёрный лондонский сюртук, когда-то безупречный, а теперь побелевший по швам, заношенный до блеска.

Он шёл по Канал-стрит, маленький и прямой, приподняв плечи. Ему казалось, что новоорлеанские щеголи, молодые лоботрясы в узких штанах, по-прежнему с завистью смотрят на его сюртук, полосатые брюки без отворотов и лакированные ботинки на пуговицах.

Он гордо шагал по улице, совершенно не понимая, что он смешон и жалок, что время сыграло с ним беспощадную шутку…

Он не заметил жалости, светившейся в глазах старого судьи Стронга. В собственных глазах он оставался Полом Морфи, непонятым, опальным, но всё же непобедимым шахматистом.

Он шёл на суд, готовясь произнести громовую речь.

Он выучил её наизусть, эта речь должна была, как метлой, смести все козни врагов, восстановить в мире справедливость, загнать всех йэху в их вонючие логова.

Он шёл в суд, а в суде никто не сможет заткнуть ему рот! Но получилось всё совершенно иначе, неожиданно и непонятно. Судья Стронг попросил его присесть, в комнате их было только двое. По-видимому, судебное заседание было отложено.

Судья Стронг смотрел на Пола серыми жалостливыми глазами.

— Я хотел поговорить с вами до заседания, мистер Морфи, — сказал он мягко. — Не кажется ли вам, что лучше не доводить дела до суда?

— Почему, ваша честь? — надменно спросил Пол. — Мне нечего бояться, справедливость должна восторжествовать!

Он ни за что на свете не хотел упустить возможность сказать свою блестящую речь. Никаких мировых, никаких компромиссов!

Судья Стронг слегка нахмурился.

— Раз вы заговорили о справедливости, мистер Морфи, подумайте о правах других владельцев, которые вы отвергаете. Ваш покойный отец завещал дом на Роял-стрит пяти наследникам. Мистер Сибрандт и мистер Эдуард Морфи имеют в нём свои доли.

— Всё это козни врагов, ваша честь, домыслы сутяжников и крючкотворов. Я берусь доказать, что по духу законов штата Луизиана…

— Дело не только в духе, но и в букве закона, мистер Морфи. Закон говорит ясно: вы можете не признавать других наследников, это ваше дело, но своих законных прав они от этого не теряют. Как юристу, вам следовало бы понимать это!

Внезапно вся самоуверенность Пола рассыпалась, как карточный домик.

— Вы хотите сказать, ваша честь… — забормотал он, опустив голову.

— Я хочу сказать, — перебил его судья Стронг, — что юридическая позиция истцов безупречна. Они не могут не выиграть процесса. Именно поэтому я и советую вам, мистер Морфи, не доводить дело до суда.

— Как? Они… они выиграют?

— Безусловно. Вам следует продать дом, мистер Морфи, и разделить деньги на пять равных частей. Я не думаю, правда, что вам удастся получить за дом ту большую сумму, что была за него уплачена в своё время. Цены на недвижимость сильно упали, к тому же и дом состарился…

— Дело не в сумме, ваша честь, — угрюмо сказал Пол, — дело в справедливости. Я должен сказать свою речь и добиться победы над врагами…

— Дело ваше! — сухо ответил Стронг. — Как друг вашего покойного отца, я хотел предупредить вас о неизбежном исходе процесса. Всего хорошего, мистер Морфи!

Пол вышел на улицу и только теперь ощутил свинцовую тяжесть жары. Раскалённый воздух был неподвижен, казалось, камни плавятся и текут по мостовой.

Пол шагал, с трудом переводя дыхание. Йэху победили его, повалили и связали. Ему не дадут сказать его речь, — всё ясно, всё предрешено заранее… Сибрандт сумел подкупить судью Стронга, старого друга его отца! Где же тогда искать справедливости?..

Он почти бежал, он торопился. Болело сердце, хотелось поскорее вернуться в тихие комнаты старого дома.

Может быть, лучше сжечь его самому? Всё что угодно, только не продавать его, не делиться с Сибрандтом и Эдуардом!

Всё что угодно, только не это!

Внезапно он остановился. Как мог он не догадаться сразу? За спиной судьи Стронга стоял Джеральд Аллисон, его ленивый голос звучал в старческом голосе Стронга…

Его охватило уныние. Нет, Аллисона ему не победить, Аллисон слишком силён в этом городе…

Он со стоном сорвал с себя воротничок.

Запас энергии сразу иссяк, он еле добрёл до дома.

Жара томила. Сняв влажный от пота сюртук, Пол прошёл в ванную и открыл краны. Весело зажурчала вода, бегущая по запотевшим свинцовым трубам.

Пол попробовал воду рукой — подождать ещё, пусть будет похолоднее… Он начал медленно раздеваться. В висках стучало, было трудно дышать.

Ванна наполнилась, Пол шагнул через край в ледяную воду…

Спустя час Эллен постучала в дверь ванной. Никто ей не ответил. Она постучала громче, вышла из своей комнаты миссис Тельсид. Они стучали вдвоём ещё минут десять.

— Он в обмороке, мама! Сегодня такая жара! — Эллен побежала за слесарем, чтобы вывинтить замок.

Она не нашла слесаря и привела мсье Молло, работавшего бухгалтером на складе у Ли Сяо.

Мсье Молло с третьего удара вышиб ветхую дверь.

Пол лежал в ванне без признаков жизни. Вызванный врач констатировал смерть от кровоизлияния в мозг и ушёл по своим больным.

XXIII

На следующий день, 11 июля, Пола хоронили.

Гроб несли Шарль Мориан, брат Эдуард, Джон Сибрандт, Эдгар Хинкс.

Пола погребли в семейном склепе на кладбище Сен-Луи, рядом с могилой судьи Алонзо. В траурной процессии шло довольно много народу. Был там и Джеральд Аллисон. Ему стукнуло восемьдесят два года, он с усмешкой смотрел, как хоронят сорокасемилетнего.

Смерть Пола Морфи вызвала куда больше шуму, чем последние четверть века его жизни.

Телеграф работал беспрерывно, со всех концов Америки и Европы приходили соболезнования.

Все газеты помещали статьи, некрологи, стихи и портреты. Северные журналисты упрекали южан в бездушии, южные тоже не оставались в долгу. Газетная полемика дошла до ругани, намечались дуэли…

В августе 1884 года Манхэттенский клуб в Нью-Йорке созвал специальный съезд и вынес торжественную резолюцию, которая была отправлена миссис Тельсид.

Было решено, что большой портрет Пола Морфи должен висеть вечно в центральном зале клуба. На протяжении трёх месяцев портрет будет стоять в траурном обрамлении. Легендарный взлёт Пола Морфи надлежит запечатлеть в специальной книге.

Заметим в скобках, что такая книга никогда не была написана теми, кому было поручено её написать…

На послание Манхэттенского клуба миссис Тельсид Морфи ответила кратким письмом, которое стоит привести полностью.

«Джентльмены!

Почести, воздаваемые Вами моему дорогому сыну, и Ваша справедливая оценка его таланта и душевных качеств на минуту смягчили моё горе. Очень Вам благодарна за это. Мне приятно думать, что существуют высокие умы, не забывшие моего сына в этом бренном и быстротечном мире.

Вы вспомнили о том, что было бессмертной славой для моего сына и источником вечной печали для его матери.

Примите, джентльмены, моё уважение.

Тельсид Морфи»

Из этого письма лишний раз явствует, как относилась к шахматам миссис Тельсид.

Миссис Тельсид-Луиза Морфи пережила своего сына лишь на несколько месяцев и скончалась в том же, 1884 году. Она была уже очень стара.

Лишь на два года пережила своего брата и свою мать Эллен.

Сразу после смерти Пола наследники начали раздел имущества. Старый дом на Роял-стрит был продан.

Все трофеи Пола пошли с молотка один за другим.

Лишь в двадцатых годах XX столетия новоорлеанский филантроп В.Р. Ирби перекупил дом Морфи, чтобы сохранить его в качестве последней достопримечательности старинного квартала Вье-Каррэ.

Этот двухсотлетний дом и сейчас стоит на углу Роял-стрит и Рю-Сен-Луи. Однако музея Пола Морфи в нём не создано.

Все великие шахматисты оставили после себя не только партии — они писали книги, статьи, комментарии. Они сами формулировали свою новаторскую сущность.

Пол Морфи оставил потомству только партии — больше ничего. И надо сказать, что потомство быстро разобралось в ценности оставленного. Горестная личная жизнь Пола Морфи долгое время была скрыта легендами и умалчиваниями. Зато его блистательная карьера сразу стала известной всем.

Такие необходимые для современного шахматиста понятия, как «роль центра» или «временный перевес в развитии» (как, впрочем, и многие другие), были найдены и творчески развёрнуты именно Полом Морфи. У него учились все великие шахматисты XIX и XX столетий.

Творцы победоносной русской шахматной школы Михаил Чигорин и Александр Алёхин органически усвоили наследие Морфи, развили и углубили его, как того требовало от них время.

Большой художник не может принадлежать одному народу.

Пол Морфи принадлежит всему человечеству, оно вспоминает о нём с благодарной нежностью.

Я не претендовал на то, чтобы создать полное и точное жизнеописание моего героя, я писал повесть, а не научную монографию. Если со страниц её на читателя взглянет смуглый и хрупкий юноша, за один год покоривший мир, — цель мою можно будет считать достигнутой.

К личности и горестной судьбе Пола Морфи ещё придут другие писатели — трагическая несправедливость этой судьбы не может не привлечь к себе внимание.

Несомненно, эти писатели найдут и раскроют то, что не удалось мне, — и я заранее приветствую это. Такой приход будет вполне закономерен. Пол Морфи интересен и сложен как человек, как представитель своего бурного времени. Творческий же его облик живёт и будет жить в веках.

Примечания

1

Одна из богатейших областей американского Юга в низовьях реки Миссисипи была «открыта» и захвачена французами ещё при короле Людовике XIV, «короле-Солнце», и в честь него названа Луизианой. В течение долгого времени она сохраняла все особенности феодального строя. Под давлением США Франция в 1812 году продала им свои «права» на Луизиану.

(обратно)

2

Джефферсон Дэвис — адвокат, рабовладелец и государственный деятель Юга, был одним из главарей и вдохновителей плантаторов-рабовладельцев, пытавшихся отсоединиться от Соединённых Штатов, образовав особое, самостоятельное государство. Дэвис стал первым президентом, когда оно было провозглашено. В 1861 году совместно со своим заместителем Александром Стивенсом опубликовал «Южную конституцию».

(обратно)

3

Ракуном негры американского Юга называли крупного енота-«полоскуна», ныне совершенно истреблённого в тех местах.

(обратно)

4

Джемс Нокс Пок, южанин и рабовладелец, был избран под давлением Юга в 1845 году. Оказавшись на посту президента, Пок бесхарактерно лавировал, стараясь угодить и Югу и Северу. В 1849 году Пок был сменён генералом Захарием Тейлором, героем мексиканской войны, также южанином и рабовладельцем.

(обратно)

5

Аболиционистами называли убеждённых противников рабства, которые задолго до войны 1861–1865 годов вступили с рабством в открытую борьбу. Организации аболиционистов в северных штатах направляли на Юг своих эмиссаров, организовывавших побеги рабов. Цепь лиц, сочувствовавших аболиционистам, организовала «подпольную железную дорогу». Негров кормили, прятали и постепенно переправляли на Север. В противовес этим людям южане-плантаторы организовали «милицию», перехватывавшую беглых негров в пути. Также широко насаждалась и поощрялась «частная инициатива». Отдельные люди, подобные карчам, о которых говорится дальше, сделали своей профессией ловлю беглых рабов.

(обратно)

6

По свидетельству племянницы Пола, миссис Реджины Морфи Вуатье, Пол устраивал такие демонстрации неоднократно.

(обратно)

7

Император французов Наполеон III (племянник Наполеона Бонапарта по женской линии), оказавшись у власти, проявил большую политическую ловкость и изворотливость. В частности, этот хитрый жуир сам организовал политические группы, «оппозиционные» своему правительству, и сам ими тайно руководил. «Наполеоном Маленьким» величал его в памфлетах Виктор Гюго, едко противопоставляя «Великому Бонапарту». Одно время, до захвата власти, Наполеон III вынужден был скрываться от полиции и жить под вымышленным именем. Когда он стал императором, вымышленное мещанское имя «Баденгэ» стало презрительной кличкой, за которую карали. Мэтр Бошэ, «личный враг императора», по всей вероятности, был правительственным агентом-провокатором, собиравшим вокруг себя недовольных режимом в целях обезвреживания их.

(обратно)

8

Бенджамин Франклин, американский учёный, писатель, дипломат и шахматист, был первым послом Соединённых Штатов в Париже после того, как Штаты стали государством и вели войну за независимость в конце XVIII столетия.

(обратно)

9

Лишь благодаря аккуратности Шарля Амедея де Мориана большое число этих партии дошло до нас.

(обратно)

10

К этим семи штатам несколько позднее примкнули ещё два — Северная Каролина и Мэриленд. Из этих девяти штатов состояла Южная Конфедерация, сторонники которой именовали себя «сторонниками отделения», или «сецессионистами».

(обратно)

11

Подлинный текст конституции Южной Конфедерации, составленный Дэвисом и Стивенсом в 1861 году.

(обратно)

12

Каперы и приватиры — частновладельческие корсары, аккредитованные правительством. Захватывая торговые суда, они стремились подорвать экономику противника.

(обратно)

13

Сеньоритос — барчуки, сыновья богатых родителей.

(обратно)

14

Через 53 года, в 1920 году, эти часы были проданы в Париже с аукциона наследниками Жюля Арну де Ривьера. Купил их для своей коллекции американец, пожелавший остаться неизвестным.

(обратно)

Оглавление

От автора

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg