«Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки»

Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки (fb2) - Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки 3846K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Антонович Колесников

Юрий Колесников Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки

Посвящается памяти

Павла Анатольевича СУДОПЛАТОВА,

Якова Исааковича СЕРЕБРЯНСКОГО,

Сидора Артемьевича КОВПАКА,

Павла Михайловича ФИТИНА –

моих руководителей, наставников, моих богов…

Александр Неверов Триумф и сумерки богов

О Юрии Антоновиче Колесникове мне довелось узнать, а потом и познакомиться с ним, когда я работал литературным обозревателем газеты «Труд». Было это почти двадцать лет назад накануне полувекового юбилея Великой Победы.

В редакцию пришёл контр-адмирал, сотрудник аппарата одного из союзов писателей, бывший разведчик Левон Паруйрович Вартанян. Он рассказал о своём товарище, также бывшем разведчике, а ныне писателе Ю. А. Колесникове. Но главное, Л. П. Вартанян принёс письмо руководителя писательского союза Сергея Владимировича Михалкова, где речь шла о том, как во время Великой Отечественной Колесников воевал в глубоком тылу противника, выполняя специальные задания.

Особое внимание автор письма уделил событиям лета 1944 года, когда Колесников участвовал в особо важных и дерзких операциях. Это и захват его группой трёх вражеских эшелонов с танками, пушками, штабными документами… И предотвращение взрыва заминированного гитлеровцами 186-метрового моста через Неман, по которому должны были наступать наши войска… И бой с танковым корпусом, куда входили отборные эсэсовские дивизии «Мёртвая голова», «Викинг», «Великая Германия». В этом тяжёлом бою после ранения командира Колесников стал командовать полком. Яростные атаки противника были отражены. 36 немецких танков остались на поле боя, у врага были отбиты ранее захваченные ими наши «катюши».

В письме отмечалось, что за эти операции Юрий Антонович не раз представлялся к званию Героя Советского Союза. Один из документов был подписан легендарным партизанским командиром, дважды Героем Советского Союза, генералом Сидором Артемьевичем Ковпаком. Однако и этой реляции не был дан ход… Дело в том, что у Колесникова нашёлся влиятельный недоброжелатель – злобный и завистливый особист, на счету которого были погубленные жизни, искалеченные судьбы. Из-за этого у него с Колесниковым в партизанском отряде произошёл серьёзный конфликт, дошедший даже до стрельбы… С тех пор мстительный особист, пошедший на повышение, делал всё, чтобы Колесников остался без наград. А представлять его к наградам продолжали и потом – к орденам Ленина, Богдана Хмельницкого к ордену «Крест Грюнвальда» – за участие в боях на территории Польши.

«Рассказанное мною, – подчёркивал Сергей Михалков, – отнюдь не «воспоминания», которых теперь так много и где порой без всякой корысти соединяется быль и фантазия, причудливо переплетённые в памяти, ослабевшей за многие десятилетия. Нет! Передо мной документы, свидетельствующие о конкретных делах конкретного человека. Это заверенные печатями свидетельства П. Вершигоры, В. Войцеховича, Д. Бакрадзе, П. Байко, С. Тутученко, самого С. Ковпака, а также многих других участников легендарного соединения». В заключение С. Михалков писал: для тех, кто прошёл войну, это «совсем недавнее, почти вчерашнее время. В их сердцах и памяти живы и торжество удач, и боль потерь. А потому справедливость в отношении этих людей обязана восторжествовать».

Не прошло и года после публикации письма, как стало известно, что Ю. А. Колесников удостоен звания Героя Российской Федерации…

Юрий Антонович и в дальнейшем не терял связи с газетой, встреча с которой, по его словам, принесла ему удачу. Это, конечно, преувеличение: редакция лишь сделала то, что должна была сделать. Но такой уж Колесников человек – щедрый, великодушный, отзывчивый, благодарный за внимание и содействие, сам всегда готовый прийти на помощь людям; предпочитающий передать кому-то лишнего, чем недодать – в этом читатель настоящей книги убедится не раз…

Одним словом, Герой России стал автором «Труда», с готовностью откликался на просьбы журналистов. А газета писала, например, о том, как в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе была открыта постоянная экспозиция, посвященная Колесникову, о вышедшей тогда его новой книге «Лабиринты тайной войны».

А ещё раньше у Юрия Антоновича вышли повести и романы, основанные на документальном материале: «За линией фронта», «Особое задание», «Тьма сгущается перед рассветом», «Земля обетованная», «Координаты неизвестны», «Такое было время», «Занавес приподнят»… Они издавались большими тиражами, были переведены на английский, испанский, арабский и другие языки. Ю. А. Колесников – член Союза писателей с 1969 года, лауреат премий имени Константина Симонова, учреждённой Международной ассоциацией писателей баталистов-маринистов, «Золотой венец Победы».

…О книге, которую держит в руках читатель, Ю. А. Колесников говорил как о последней своей работе. Так оно и вышло. Писатель успел закончить рукопись и передать её в издательство незадолго до своей скоропостижной кончины в августе 2013 года. Можно только пожалеть, что ему не суждено было увидеть роман напечатанным.

Эта книга отличается от предыдущих не только объёмом, но и широтой, масштабностью охвата исторического и жизненного материала. Время действия – от предвоенных лет до наших дней.

Главный герой – Юрий Котельников – альтер эго автора, вобравший черты его характера, мысли, многие эпизоды биографии. Этот герой знаком читателям по роману-хронике «Лабиринты тайной войны». Возможно, писателю сначала так было удобнее строить повествование, а затем он не захотел отказываться от ранее опробованного приёма. Впрочем, скрываться за вымышленной, хотя и достаточно «прозрачной» фамилией автору в этот раз удаётся не всегда. Во включённых в текст документах и мемуарных отрывках фигурирует подлинная фамилия – Колесников. Тут уж никуда не деться. Хочется надеяться, что читатель к этому отнесётся с пониманием.

Биография автора и, соответственно, главного героя определила также обширный географический диапазон повествования. Это и предвоенная Бессарабии, входившая тогда в состав Румынии, в 1940-м году присоединённая к СССР, где Колесников родился, и провёл юные годы; Бухарест, где учился в авиашколе.

Затем Одесса, юг Украины – там автор перед началом войны и в первые её месяцы начинал службу в НКВД. И Уфа, где проходил подготовку в разведывательной спецшколе. Затем 32 месяца в глубоком тылу противника на Украине, в Белоруссии – в партизанских соединениях, в том числе под началом С. Ковпака и П. Вершигоры. После войны – нелегальная работа в Румынии и Палестине… И, конечно, Москва, где разрабатывались планы операций, шла интенсивная подготовка к ним, куда разведчик возвращался после выполнения очередного задания.

Здесь, в кабинетах грозного здания на Лубянке разворачиваются многие ключевые сцены романа с участием тех, кого Ю. Колесников называет своими наставниками, – Павла Судоплатова, Якова Серебрянского, Павла Фитина… Надо сказать, что отношение автора к этим людям не всегда совпадает с тем, что о них сейчас пишут. Но кто сказал, что сегодняшние выводы и заключения – истина в последней инстанции? Продолжают открываться ранее неизвестные факты, с «закрытых» документов снимается гриф секретности, появляются новые, достойные внимания свидетельства современников тех событий. Думается, книга Ю. Колесникова – из их числа. Ведь он близко знал названных и некоторых других руководителей советской разведки в разные периоды их жизни. И в моменты триумфа, когда блестяще осуществлялись разработанные ими операции, они получали ордена и высокие звания, и в пору заката – когда в одночасье рушились карьеры и судьбы.

В книге фигурируют и высшие руководители НКВД-МГБ-МВД Лаврентий Берия, Виктор Абакумов, с которыми автору довелось общаться, причём, порой в ситуациях весьма критических, чреватых трагическим для него исходом. Впрочем, такой финал не исключался ни для кого – ни для обычного человека, ни для наркома или маршала: достаточно вспомнить, как кончили жизнь те же Берия и Абакумов… То есть принадлежность к разведывательно-диверсионно-карательному ведомству, даже к его руководству не только не гарантировала личной безопасности, а, напротив, – повышала риск гибели.

Человек в пограничной, экстремальной ситуации вызывает особый интерес у Ю. Колесникова – потому ли, что на долю его поколения, выпало столько испытаний и лишений, или это связано со спецификой профессии разведчика – постоянным чувством опасности, психическим перенапряжением, смертельным риском. Как бы то ни было, но чувства и реакции некоторых героев книги на вызовы и сюрпризы, которые преподносит им реальность, порой весьма неожиданны, парадоксальны…

…Начальник 1-го управления НКГБ (внешняя разведка) Павел Фитин 30 апреля 1941 года докладывает в Кремль, что по агентурным данным, полученным из Берлина, Германия нападёт на Советский Союз 22 июня этого года. Сталин сомневается в надёжности информации… 22 июня ранним утром Фитина вызывают к руководству. По дороге он видит из окна автомобиля мирный город, радостных выпускников школ и думает, что, видимо, агент ошибся, а, значит, ему – конец… Когда Фитину говорят, что немцы перешли границу СССР, он чувствует себя самым счастливым человеком… Беда оборачивается спасением…

…Как и в судьбе земляка Котельникова торговца Петкера. После присоединения Бессарабии к СССР в июне 1940-го года его имущество было конфисковано, а он как «нежелательный элемент» с семьёй в теплушке с раскалённой крышей, переполненной такими же несчастными, был депортирован на север. Там ему едва удалось выжить. Но удалось… А через год его соплеменники-евреи, оставшиеся на родине, погибли от рук фашистских карателей в каменоломнях у села Табаки вскоре после того, как немецко-румынские войска заняли Бессарабию… И Петкер с горькой улыбкой мысленно благодарит советскую власть…

В книге прослеживается жизненный путь героя, воссоздаются драматические ситуации, в которых он оказывался, встречи с незаурядными людьми, на которые была так щедра его судьба. Даже среди эпизодических фигур документального романа можно обнаружить лица весьма примечательные. Например, лидера Коминтерна, «болгарского Ленина» Георгия Димитрова, с которым герой общался в Уфе. Или генерала Вермахта Гельмута Вейдлинга, которого Котельников в 1944 году взял в плен. Правда, по недосмотру партизанской охраны генералу удалось сбежать к своим. В историю он вошёл как последний нацистский военный комендант Берлина…

Вообще описывая жизнь партизан, автор не приукрашивает её – там, конечно же, случалось всякое. Сказывалась оторванность от «большой земли»… У кого-то порой просто сдавали нервы… Да и люди среди партизан были разные: кроме настоящих героев встречались и такие, как авантюрист Сёмин, дезинформировавший Центр; особист Жмуркин, легко жертвовавший жизнями однополчан; готовый на предательство Васин… Кстати, Сёмин и Жмуркин – были отнюдь не последними людьми в партизанской иерархии. Оба «отличились» в период «большого террора», действуя по принципу: любая человеческая жизнь, кроме своей, не стоит ничего…

«Отличился» тогда и другой персонаж романа, – начальник 1-го спецотдела НКВД Баштаков, который в Википедии значится как «один из организаторов сталинских репрессий». Так оно, судя по всему, и было. Однако «отличился» он другим. В потоке «дел врагов народа» он иногда выбирал какое-то одно, негромкое, как сказали бы сейчас, «нерезонансное», впивался в него, как клещ, выискивал неувязки, формальные нарушения и опротестовывал. Дело отправлялось на доследование, и нередко жизнь человека было спасена. Ю. Колесников рассказывает о том, как это делалось и почему руководство наркомата терпело демарши Баштакова. А мы отметим ещё один необычный запоминающийся штрих в картине эпохи.

Уже полвека историки и писатели пытаются осмыслить это время, понять его немыслимую, безжалостную логику. Анализируют причины царившего тогда произвола. Всматриваются в фигуру Сталина. Спорят, можно ли было без его подозрительности, жестокости, готовности безоглядно жертвовать людьми в сжатый срок мобилизовать страну, подготовиться к неотвратимой смертельной схватке с фашизмом и одержать в ней верх? Или сталинские методы в той ситуации были адекватны, а потому неизбежны?.. Спор, в сущности, идёт о цене Победы, о цене сохранения страны… Спор, которому не видно конца.

Подобные размышления занимают немалое место и в романе «Среди богов». Он, как и другие книги Юрия Колесникова, помогает нам яснее представить героические и трагические события военного времени, понять мысли, почувствовать настроение их участников, ощутить неповторимую атмосферу тех лет.

Часть первая

Глава 1

Деятельность Павла Анатольевича Судоплатова за кордоном началась в 1934 году. По решению руководства Объединённого государственного политуправления (ОГПУ СССР) заместитель начальника Иностранного отдела НКВД СССР Сергей Дмитриевич Шпигельглас разработал план изобличения и дестабилизации националистического подполья, наносившего значительный вред Советской власти на Украине на протяжении всех лет после окончания Гражданской войны.

Для выполнения задания Шпигельглас предложил кандидатуру Павла Судоплатова – молодого чекиста, специализировавшегося на межнациональных отношениях. Ему предстояло внедриться в ряды националистов. В рекомендательной записке он характеризовался, как оперативный работник, наиболее подходящий для борьбы с агентурой националистического движения, засылаемой в СССР из-за рубежа. Среди прочего отмечались его главные качества: «Вдумчивый, гибкий, решительный. До конца предан делу партии Ленина-Сталина и Социалистической Родине».

Руководство НКВД СССР утвердило кандидатуру Павла Судоплатова в качестве главного исполнителя намеченного «мероприятия» с присвоением ему оперативного псевдонима «Андрейченко Андрей Павлович». Под этим именем он и был задействован в предстоящем задании. После утверждения в ЦК ВКП(б) намеченная операция вступила в рабочую фазу.

Глава 2

Благодаря профессиональному опыту чекиста и личным качествам, Андрейченко удалось органично войти в украинское подпольное движение, руководство которого отличалось подозрительностью и жестокостью. За короткий срок он завоевал авторитет среди националистов. Его заметили и руководители подполья, что имело немаловажное значение для продвижения к намеченной цели. Он тщательно изучил кадровый состав, структуру организации, в целом сеть подполья, его порядки и методы деятельности. Особое внимание уделил связям с людьми, эмигрировавшими за границу.

Андрейченко установил: движение поддерживает тесные контакты с находившимся за границей Координационным центром, руководящий состав которого состоял из националистически настроенных эмигрантов, участвовавших в белом движении и террористических антисоветских акциях во время Гражданской войны и после её окончания.

Постепенно Андрейченко стал заметной фигурой в руководящем звене подполья. К его мнению прислушивались, ему поручали ответственные задания, прибегали к его помощи, пользовались советами. Зачастую с огромным трудом ему удавалось справляться со своими обязанностями, постоянно изворачиваясь и приспосабливаясь к обстоятельствам. Неосторожное слово, опрометчивый шаг сулили провал и всё, что за ним обычно следует, включая пытки и смерть.

Постепенно Андрейченко обретал необходимые разведчику знания и опыт, становился специалистом. Неосознанная тяга к романтике и приключениям уступала место серьёзно работе. То, что ещё недавно, когда он вступил на эту стезю, казалось интригующим и даже забавным, в действительности требовало чрезвычайной вдумчивости, тщательно выверенного слова и поступка.

У Андрейченко появилась счастливая для разведчика возможность самому предлагать руководителям подполья планы операций, после чего с помощью оперативных работников НКВД осуществлять их без особого ущерба для своего ведомства и страны.

Точно так же, получив очередное задание руководства подполья, он сводил к минимуму предполагаемые потери исполнителей. Благодаря такой тактике Андрейченко укреплял свои позиции внутри националистического движения.

Случалось, с его помощью предотвращались серьёзные операции подпольщиков, но его вмешательство не попадало в поле зрения националистического руководства. Однако совершать подобное можно было изредка и обязательно – не вызывая подозрений.

Далеко не всё шло у Андрейченко гладко. Риск провала существовал практически постоянно. Но в целом со своими задачами он справлялся удачно.

Через год с небольшим, после всесторонне продуманной и тщательно подготовленной заместителем начальника ИНО НКВД Шпигельгласом программы, Андрейченко приступил к выполнению следующей части задания: нелегально пересёк границу с Финляндией в качестве посланца украинского подполья для налаживания регулярной связи с Координационным центром.

В Хельсинки при содействии эмигрантов, представлявших здесь украинскую националистическую организацию, Андрейченко получил литовский паспорт, а вскоре и польский. С ними он и перебрался в Германию.

Это было время, когда, выступая в рейхстаге, канцлер Германии Адольф Гитлер в очередном приступе экстаза заверял: «Дайте мне четыре года, и я клянусь, мы вновь сумеем подняться! Мы вновь пронесём наш меч под знаком свастики…»

Страну разъедали безработица, неуверенность, инфляция. Галстук, или пара чулок, стоившие год назад менее двух марок, теперь было не купить и за четверть миллиона…

Над заверениями ефрейтора, объявившего себя «фюрером» немецкого народа, многие, особенно иностранцы, посмеивались. Но вскоре перестали: в рейхе строились автострады и верфи, реконструировались заводы и фабрики, милитаризировалась экономика, безудержно разворачивалась гонка вооружений, без конца проводились военные манёвры, гремела медь фанфар, переучивались резервисты. Повсюду висели полотнища со свастикой, мощные радиоусилители разносили по всей Германии воинственные речи Гитлера, его приближённых Геринга и Гесса, Геббельса и Розенберга.

Не без помощи иностранного капитала экономика Германии пошла на подъём: менее чем за год исчезла безработица, была ликвидирована инфляция, стабилизировались цены, чётко заработали государственные учреждения.

Нацистская Германия преобразилась, её авторитет на мировой арене неизмеримо возрос, хотя и с большими оговорками, прежде всего, из-за агрессивности и человеконенавистнических устремлений. Не все, как это ни странно и ни печально, до конца понимали, что скрывается за фасадом впечатляющих достижений.

Некоторое время назад нацисты, завершив расправу над своими соперниками – отрядами штурмовиков, их вожаками и кумиром Ремом, завладели всей полнотой власти в стране и приступили к реорганизации армии и государственного аппарата.

По указанию Гитлера особое внимание уделялось созданию в Мюнхене университета для руководителей будущих шпионских и диверсионных организаций – нацистской «пятой колонны» в других странах. По рекомендации Украинского координационного совета в качестве слушателя в университет был зачислен Андрей Андрейченко.

Андрейченко остановился в штаб-квартире Организации украинских националистов – ОУН, расположенной в добротном двухэтажном здании, законспирированном под Музей этнографии. Быстро освоился, познакомился с довольно влиятельной группой молодых членов так называемого Центрального провода, фанатично исповедовавших идею национального величия. Среди них были и занимавшие видное положение в ОУН.

Хорошие отношения сложились у Андрейченко с Владимиром Стаховым – так называемым аусенминистром, ведавшим в Берлине внешними связями организации; Орестом Чемеринским – редактором, возглавлявшим пресс-бюро ОУН; Богданом Кордюком по кличке «Снип», инженером-нефтяником, краевым руководителем ОУН в Галиции; Иваном Габрусевичем по кличке «Джон», филологом по образованию, бывшим руководителем ОУН в Галиции, подражавшим главному нацистскому идеологу Розенбергу и носившимся с идеей написать аналогичную его расистской книге «Миф XX века» собственную книгу «Украинский миф». Поскольку Габрусевич намеревался отразить в ней исключительность украинской нации, то уже одними разговорами на эту тему он нажил себе врагов в лице национал-социалистов, подвергших его замыслы резкой критике, и эсэсовцев, угрожавших ему расправой.

Все четверо оуновцев были студентами Высшей партийной школы Национал-социалистской немецкой рабочей партии (НСДАП) и членами клуба иностранных студентов, обучавшихся в Берлине. В клубе украинские студенты-эмигранты вели целенаправленную пропагандистскую работу, полностью подчинённую интересам Германии, нацизма и Гитлера.

Руководил группой бывший сотник петлюровской армии Рыко-Ярый – галицийский немец, представитель ОУН в Германии, поддерживавший тесные связи с абвером. Нацисты настолько ценили Рыко-Ярого, что терпели его жену-еврейку – проницательную, умную и очень активную женщину. Её отношение к деятельности супруга было более чем лояльным. Во всяком случае, внешне она даже превосходила его в преданности нацизму.

Рыко-Ярый гордился женой – дочерью одного из министров-евреев в правительстве Симона Петлюры на Украине в годы Гражданской войны. Он утверждал, что она предана националистической идее и готова жертвовать собой во имя «вильной та ненькой Украины без москалей».

Поскольку это было только началом «нового порядка», который нацисты устанавливали у себя в Германии и за её пределами, они ещё делали исключения из правил. Но уже тогда многие понимали, что эти исключения временны. Наиболее же отъявленные нацисты при случае повторяли слова шефа абвера адмирала Вильгельма Канариса: «Компаньон пригоден до определённого времени. Но не более!»

Рыко-Ярый всячески старался поддерживать добрые отношения с Андрейченко как с посланцем «угнетённых украинских братьев», оказывал ему знаки внимания, приглашал на прогулки. Однажды, как бы ненароком, предложил встретиться с двумя немцами, «очень добрыми и влиятельными хлопцами». «Хлопцы» были из абвера, но об этом он, естественно, не упомянул.

Андрейченко уклонился от встречи, сославшись на то, что не имеет права на такой шаг. Дескать, как лицо неофициальное, не может пойти на подобную встречу без специального разрешения своего «Вуйки» (таким было условное имя непосредственного руководителя националистического подполья на Украине).

Рыко-Ярый не стал настаивать. Поверил доводу или нет, но выразил понимание положением Андрейченко. Попутно заметил, что дисциплина и субординация при всех обстоятельствах должны соблюдаться строжайшим образом. Однако во время совместной прогулки вблизи им как будто случайно повстречался немец – знакомый Рыко-Ярого.

Нескольких минут хватило Андрейченко, чтобы понять, что немец из абвера. Незнакомец попытался завести разговор об обстановке на Украине, состоянии дел в подполье, чтобы, оценив степень достоверности информации, проверить Андрейченко. Было очевидно: встреча подстроена Рыко-Ярым.

Андрейченко отвечал сдержанно, в общих чертах, не вдаваясь в подробности. Каких-либо полезных для себя выводов из разговора абверовец не вынес. И несолоно хлебавши вскоре ретировался.

Случай, однако, оставил у Андрейченко малоприятное ощущение. Заставил задуматься о степени доверия к нему руководства Центрального провода, а это имело непосредственное отношение к его заданию – сблизиться с зарубежным руководством ОУН.

Связь с ним по-прежнему осуществлялась через Ярослава Барановского – доверенное лицо главы Центрального провода, одновременно исполнявшего в ОУН обязанности руководителя «безпеки» – безопасности.

Как выяснилось, позиция, занятая Андрейченко при встрече с абверовцем, подстроенной Рыко-Ярым, была, тем не менее, воспринята немцами и руководством Центрального провода как положительный факт. По тому, как связной украинского подполья деликатно отверг навязанные ему вопросы, его сочли человеком стойким и преданным движению.

Между тем за время пребывания в штаб-квартире ОУН Андрейченко сумел накопить много важной и ценной информации. Прояснилось многое из того, что ранее оставалось за семью печатями: взаимоотношения Центрального провода с немецким Генеральным штабом. Наметились реальные возможности взять под пристальное наблюдение националистическое подполье на Украине, чтобы установить жёсткий контроль за его деятельностью и в последствии ликвидировать.

Срок пребывания Андрейченко за кордоном подошёл к концу. Он переехал в Финляндию. Оттуда с оуновским проводником, в сопровождении члена Центрального провода ОУН Романа Сушко, ночью перешёл пешком границу с Советским Союзом, побывал на Украине и рассказал массу новостей руководителю местных подпольных националистов.

Глава 3

В Москве Судоплатов (Андрейченко) узнал, что арестован его непосредственный начальник, старший майор госбезопасности Сергей Дмитриевич Шпигельглас. В наркомате даже не упоминалось его имя. Словно человека, деятельность которого ещё совсем недавно вызывала искреннее восхищение руководства, и в природе не существовало.

Это удручающе подействовало на Судоплатова и в конечном итоге сказался на его судьбе, невзирая на то, что по возвращении в Москву его за выполненное задание наградили, повысили в звании и должности.

В том приснопамятном З7-м осень в Москве выдалась на редкость пасмурная, слякотная, сиротская. С наступлением темноты пронизывающий ветер безжалостно срывал с деревьев последнюю, отжившую листву. Подмораживало.

По ночам квартиры и комнаты в коммуналках замирали, страх поселился в домах. Исполнявшие роль понятых дворники в белых фартуках, окончательно сбитые с толку происходящим, лишь в сумраке зачинавшегося рассвета расходились по своим крохотным, битком набитым детворой и стариками комнатушкам, как правило, расположенным в чердачных надстройках и сырых подвалах.

В заполненные до отказа тюремные камеры втискивали новых арестантов. В их испуганных душах надежда боролась с отчаянием. Тем временем в кабинетах следователей создавались новые «дела», раскрывались очередные «заговоры», стонали, теряли сознание, кричали от побоев и душевных мук подследственные. У «камерников», пока ещё не допрошенных, но уже знакомых с методами следствия, стыла в жилах кровь. Немногим лучше чувствовали себя «на воле» миллионы людей, с ужасом ожидавшие своей участи.

Точно от огненного смерча падали замертво и молодые и старики, рассеивались по спецприёмникам их дети, мучились и гибли родные и близкие.

Тридцать седьмой клонился к исходу. Было холодно и жутко. Судоплатов чувствовал себя так, словно попал с туго завязанными глазами на заминированное поле…

После того как он вернулся из-за кордона, Наркомат внутренних дел казался ему не похожим на тот, который он оставил неполных два года назад. Большая часть сотрудников исчезла. Оставшихся словно подменили. Хотя внешне они вели себя как будто по-прежнему, не высказывали ни недовольства, ни опасений, однако в их поведении ощущалась настороженность. Любое, самое безобидное слово, прежде чем оно произносилось, мысленно тщательно взвешивалось, оценивалось с точки зрения возможных последствий.

Страх заразителен, как проказа. Он вселялся в души сотрудников, ранее никогда не испытывавших его, более того, презиравших тех, в ком он обнаруживался. Теперь же такое состояние для многих стало обычным; они могли лишь сознавать свое бессилие, осуждать себя за покладистость, проклинать за нерешительность. А мясорубка продолжала работать на полную мощность…

Среди работников наркомата ходил анекдот, красноречиво отражавший ситуацию в ведомстве. Некая организация взяла подряд на строительство какого-то крупного объекта.

Вскоре руководители стройки начали снижать заработную плату рабочим и служащим. А они, как ни в чём не бывало, продолжали трудиться. Через несколько дней рабочим заявили, что вообще прекращают им платить. Но те по-прежнему выходили на работу и вкалывали в поте лица своего. Когда же им объявили, что всех их будут вешать, кто-то спросил: «Верёвки свои приносить?»

Страх разлагал умы, опустошал души, ломал жизненные принципы. Страх порождал терпимость, покорность, недоверие, подозрительность. Люди, надломленные психологически, становились способными на низость, доносы, клевету.

Всё резко переменилось и для Судоплатова. На него, работника, находившегося в подчинении Шпигельгласа, завели «дело». И дали ему ход по стереотипному драматическому сценарию.

Судоплатов всё чаще задавал себе вопросы, на которые всё реже находил ответы. Виновником этого была мрачная, нервная обстановка страха и подозрительности, выводившая людей из равновесия, вселявшая в них тревогу, постоянно угнетавшая всех.

Чтобы как-то отвлечься от навязчивых мыслей, Судоплатов целиком отдавался работе. Обрабатывал материалы, отправленные им из-за кордона а также поступавшие в Москву уже после его возвращения. Под глазами легли тёмные круги, нижнее веко левого глаза подергивалось в нервном тике. Но он старался держаться: регулярно посещал парикмахера, часто менял тщательно выглаженные гимнастерки, а то и переодевался в штатское. И военная форма, и гражданская одежда сидели на нём безукоризненно, были к лицу. Справедливо считается, что такому безупречному умению носить одежду нельзя научиться, оно от рождения. Как музыкальный слух. Как дар разведчика.

Праздные разговоры он и раньше не любил. Не в его это характере. Теперь же вообще избегал их. Как и случайных знакомств, особенно вне ведомства. Остерегался провокаций, кривотолков, инсинуаций. Сторонился демагогов, склонных что-то доказывать, опровергать, развенчивать либо возвышать. Называл их «бациллоносителями». Но не самоизолировался. При случае перебрасывался с коллегами добрым словом, невинной шуткой. Случалось, выражал недовольство… погодой. И то лишь близким людям, которым доверял. Мог посетовать на проигрыш футболистов «Динамо», порадоваться очередному выступлению товарища Сталина.

Сдержанно, без лишних слов и эмоций. Чтобы не дать повода для превратных суждений.

Павел Судоплатов оставался разведчиком и дома, в своей стране. Как за кордоном. Очевидно потому, что обстановка принуждала его к постоянной настороженности, необходимости анализировать каждый нюанс, бесстрастно и глубоко вникать в обстоятельства, задумываться над внезапно появившимися в поле зрения деталями… Всё это вошло в плоть и кровь. Чтобы выжить… если удастся.

В таких условиях большинство наркоматовских работников становились не только внешне, но и внутренне людьми чёрствыми, равнодушными к страданиям не только посторонних, чужих, далёких, но и самых близких, родных.

И Судоплатов, по натуре человек жизнерадостный, общительный, стал походить на сослуживцев, неузнаваемо изменившихся за время его работы за кордоном. Ведь он, как и они, не знал утром, чем завершится день, а ночью, ложась спать, не был уверен, доспит ли в своей постели до зари.

Сама система работы, распорядок дня также накладывали негативный отпечаток на характер сотрудников, отрицательно сказывались на состоянии психики, делали нервозными, отупляли. Ненормированный рабочий день, если не сказать почти круглосуточный, начинавшийся с одиннадцати – двенадцати утра, длился порой до рассвета, а то и позже, когда обычные учреждения только начинали новый трудовой день.

Из-за такой системы сотрудники лишались возможности находиться в семье, общаться с родными, друзьями, посещать театр, смотреть новые кинокартины, выставки или просто гулять, дышать свежим воздухом. Всё это отражалось на их интеллектуальном развитии, превращало в ограниченных, нелюдимых, странных существ – чёрствых, озлобленных, завистливых.

На этом фоне выделялись сотрудники ИНО, поскольку подавляющее большинство из них были с высшим образованием, высокоразвитым интеллектом и культурой. Некоторые обладали научными знаниями, нередко и прирождённым обаянием, остроумием. Отличались они и внешне.

Однако всё это не только не мешало, но и во многом помогало контрразведывательному составу наркомата раскручивать маховик репрессий в отношении работников внешней разведки. Участились случаи, когда сотрудники ИНО не возвращались с работы домой, где уже полным ходом шли обыски, вспарывались перины и подушки, поднимались паркетные доски, срывались обои и плинтусы – всё переворачивалось вверх дном.

Подобные ситуации и за рубежом не редкость. Контрразведка нигде не дремлет. Но это происходило «там». А здесь?! У себя дома? Против своих!? Как понять? Что это – преднамеренный произвол, преследующий цель уничтожить несуществующую оппозицию режиму единоличной власти и тем самым отвлечь народ от мыслей о низком уровне жизни и направить его протест против очередных «врагов народа»? Или стремление уничтожить всё смелое, талантливое, высокопрофессиональное, интеллектуальное, творческое, видя в этих качествах опасный потенциал критического отношения к примитивизму лозунгов, теорий, догм и стереотипов современного строя?

Загадки, загадки… И среди них трагическая история уничтожения почти всего высшего командования Красной Армии в предвоенные годы, когда для СССР угроза оказаться втянутым в военный конфликт с нацистской Германией становилась всё более реальной. Зачем, кому понадобилось истребить всю интеллектуальную и профессиональную военную мощь страны? Зачем понадобилось истребить лучшие кадры разведки и контрразведки НКВД руками своих же энкавэдистов? Кто от этого выиграл? Почему понадобилось загнать за колючую проволоку миллионы простых советских людей, не представлявших никакой угрозы режиму? Абсолютнейшее большинство из них были активными патриотами своего Отечества, поддерживали политику его руководства. Чтобы получить дешёвую рабочую силу? Она и на свободе была такой же, почти дармовой, но намного более эффективной.

Когда безудержный террор первой, да и второй половины тридцатых годов стал вызывать ужас в стране и за рубежом, начали искать очередного козла отпущения. И обнаружили его в лице наркома внутренних дел Ягоды. Оказавшись между молотом и наковальней, он, чтобы избежать наказания, перехватывал молот и колотил, колотил… Казнили же его за то, что он недоколотил.

Пришёл черёд и самого Ежова, старавшегося изо всех сил не только выполнять волю Сталина, но и, забегая вперёд, перехлёстывать, опережать планы повелителя. И перестарался. Он так и сказал: «С ним ни встань, ни ляг. А попробуй не угоди? И крышка».

Наивно, конечно, было надеяться, что подобное иезуитство никогда не раскроется. Но в тот момент уже было поздно…

В наркомате, естественно, понимали, что Ягода, а потом Ежов, поставленные во главе ведомства, являются лишь исполнителями чьей-то более высокой воли. Учитывая их ранг и полномочия, могло казаться, что от них зависит если не всё, то очень многое. Казнив Ягоду, генсек ВКП(б) стремился создать у народа именно такое впечатление. И это ему удалось. Ягода и Ежов были нелюдями, выродками. Свои палаческие обязанности они исполняли почти вдохновенно. Проделанное Ежовым Ягоде и не снилось. Подлинный архитектор произвола находился на самой вершине – Иосиф Сталин.

Чекисты это знали. Кардинально изменить порочный порядок они не могли, но по возможности оставались честными людьми. Потому-то и пострадали, а многие поплатились жизнью.

Сотрудники наркомата были осведомлены о ситуации намного лучше других. Но они и не помышляли о каком-либо подобии протеста, зная, к чему может привести малейшее неодобрение власти. За каждым следили десятки глаз и ушей. Как в такой ситуации обвинять в пассивности человека, стремившегося выжить и тем самым уберечь от расправы и гибели своих детей и близких?

Заманчивая идея: подняться всем миром, не покориться произволу. Увы, в условиях тоталитарного режима она нереальна.

Поражает чудовищный парадокс: в ситуации кровавого кошмара многие видные деятели революции, партии, государства, заслуженные военачальники на допросах брали на себя немыслимые преступления, чтобы избежать пыток. И продолжали верить не только в правильность пути, выбранного руководителями государства, но и в человека, загнавшего их в лагеря, камеры смертников; человека, уступавшего им в уме, образованности, интеллекте. Шли на смерть с его именем на устах.

Постепенно сотрудники НКВД перестали задавать вопросы и самим себе. Зачем спрашивать у ночи, почему она темна? Нужно просто дождаться утра. Но наступит ли оно?

Между тем трагическая ситуация не всеми воспринималась одинаково. Едиными были лишь страх, неуверенность, но отнюдь не возмущение. Неправедные дела ведь начались давно. Но труд – хотя далеко не все здесь трудились одинаково – являлся альтернативой гнетущей неизвестности, ожиданию, надежде на изменения к лучшему.

Для одних это была возможность продемонстрировать абсолютную преданность партии, любовь к вождю и верность строю. Для других работа была отдушиной. Однако пронизанная неуверенностью, сомнениями, страхом обстановка в наркомате отражалась на умонастроениях значительной части оперативного состава, невольно сказывалась на результатах деятельности.

Атмосфера постоянного страха и неоправданной подозрительности особенно угнетала старых работников ВЧК и ОГПУ, сотрудников ИНО, разведчиков-нелегалов, рисковавших жизнью во имя идеалов, в которые они беззаветно верили. Увы, таких бесценных профессионалов оставалось немного. Большинство сгинули в безвестных могилах. Об их делах вспоминали полушёпотом. О некоторых намёками давали понять, что они ещё находятся под следствием, держатся из последних сил, отвергая приписываемые им небылицы.

Как и следовало ожидать, сгустились тучи и над Судоплатовым. Подошёл и его черёд. Предстояло разбирательство «личного дела о потере бдительности», а за ним исключение из партии. Затем следствие, которое непременно выявит его «причастность к терроризму, шпионажу в пользу империалистического государства, попытке свергнуть советский строй».

Машину запустили, и Судоплатов понимал, что его ждёт. Приготовил тёплые вещи, предупредил родных, подготовился к самому худшему. Правда, предстояло ещё партсобрание, на котором коммунисты-сослуживцы должны будут высказать своё отношение к совершённым Судоплатовым «проступкам». Вряд ли кто-либо осмелится поставить под сомнение инкриминируемое ему обвинение. Даже попытка обойти вопрос стороной или отмолчаться, как правило, вызывала подозрение, за что приходилось сурово расплачиваться. Порой свободой, даже жизнью. Поэтому не могло быть и речи о том, что кто-то решится заступиться за обсуждаемого, попытаться доказать абсурдность обвинения. И не только потому, что это означало прослыть сообщником, но и потому, что результат был предрешен. Опровергать его, значило рисковать собой.

Выступавшие осуждали, разоблачали, клеймили… Бездоказательно, зато с пеной у рта. Главное – поддержать обвинение, накал разоблачительных страстей, а заодно заявить о своём высоком патриотизме, подлинной революционной бдительности, большевистской непримиримости к проискам врагов народа.

Это делалось нередко из шкурных интересов. Слишком уж благоприятным оказывался момент для сведения личных счётов, получения личных выгод. Естественно, при отсутствии у человека такого понятия, как совесть.

Аппетит у людей этой категории возрастал, когда дело шло о вышестоящем начальстве, ибо при особом старании это открывало виды на должность репрессированного, его квартиру… По иронии судьбы приобретенные блага нередко оказывались временными: обвинитель мог вскоре занять место обвиняемого, и сюжет повторялся.

Такое было время.

Глава 4

Павел Судоплатов, как и большая часть молодёжи двадцатых годов прошлого столетия, активно участвовал в общественной жизни: в 1922-м вступил в комсомол, в феврале 1926-го стал кандидатом в члены партии, а два года спустя и членом КП(б) Украины. Жил, учился, трудился, помогал развитию украинской культуры в Мелитополе. Украина как родина и среда обитания, её культура, традиции, – всё это было ему близко.

Украинский язык тогда изучался в партийных и государственных учреждениях. Местная газета «Радянский степ» перешла на украинский язык, появилась «Литературная Украина» – орган Союза писателей Украины. Её художественная литература получила возможность широкого развития. Украинский язык всё больше распространялся в республике.

Одновременно шёл активный процесс интернационализации культуры, межнациональные браки стали обычными. Всё это, вместе взятое, воспринималось ревнителями национальной идентичности весьма болезненно.

Аналогичное отношение к национальному вопросу бытовало и среди членов партии. Они пытались рассматривать интернационализацию отношений как угрозу национальной самобытности народа – его культуры, языка, традиций. Настойчиво звучали требования ускорения темпов украинизации «любой ценой», включая русский пролетариат, живущий на Украине. Перегибов как в одну, так и в другую сторону было предостаточно.

Судоплатов, работая в разных районах Украины, говорил в основном на украинском языке, хотя свободно владел и русским. И никто, даже мысленно, не ставил ему это в вину. Уважение к языку как к одному из основных составляющих понятия «нация» было естественно и для людей неукраинской национальности.

Уже на исходе первого полугодия 1934 года грамотность среди украинцев достигла почти девяноста шести процентов; украинских школ в республике насчитывалось более пятнадцати тысяч. В них обучались почти четыре миллиона детей из общего пятимиллионного числа учащихся. Всё это было достигнуто после Октября – в царской России на Украине не было школ на родном языке.

К сожалению, естественный и закономерный процесс укрепления национальных тенденций имел и крайне негативные последствия. Он вызывал всплеск национализма, способствовал появлению множества националистических партий, которые повели яростную борьбу против ВКП(б).

Иллюстрацией подобных процессов может служить судьба ряда видных украинских деятелей в послереволюционное время. К примеру, один из главных идеологов национализма и организаторов Центральной рады, Винниченко, с ноября 1918 по февраль 1919-го являлся главой Директории и вел активную борьбу с Советской властью. Уже летом следующего, 1920 года он, отказавшись от борьбы с Советами и Россией, поклялся верно служить интересам «рабоче-крестьянской социалистической Украины», вошёл в состав правительства заместителем Председателя Совнаркома Украинской ССР. Но когда его не ввели в состав Политбюро ЦК КП(б) Украины, сложил с себя полномочия, выехал за границу, откуда стал вести активную пропагандистскую кампанию против СССР.

Но этим дело не кончилось. Не прижившись в эмигрантской среде, где его не приняли из-за служения Советам, оскорбляли и даже грозили расправой, он вновь стал предлагать Советам свои услуги «борца за дело коммунизма».

Такими были амплитуда колебаний и одновременно трагедия крупного украинского писателя, честолюбивого, непоследовательного и неудачливого политика.

Павел Судоплатов (Андрейченко) стал свидетелем переговоров украинских партийных властей и с другим бывшим главой Центральной рады – Михаилом Грушевским. Этот тоже признал свои ошибки националистического толка, прекратил борьбу против Советской власти и в марте 1924 года вместе с семьёй возвратился из-за границы в СССР, занялся научной деятельностью, стал членом Украинской, а затем Всесоюзной Академии наук.

Последовавшие позднее в республике репрессии не коснулись Грушевского. Не коснулись они и его ученика, академика Крипякевича, активно поддерживавшего ранее националистические тенденции на Украине.

В двадцатые годы на Украине, особенно на западноукраинских землях было заметно распространение националистических настроений. Как ни печально, но реакция на этот процесс не всегда была гибкой и продуманной. Элементы давления, насилия, получившие все права в годы революции и Гражданской войны, оставались главными составляющими политики.

Для смягчения националистических тенденций требовалось сочетания различных методов: от интернационального воспитания масс при уважении национальных чувств народа до административного воздействия на тех, кто активно мешает проведению правильной и гуманной национальной политики Советского государства.

Увы, практика сопротивления национализму была далека от разумной, порождала насилие, раздоры, ненависть.

Судоплатов, в то время кандидат в члены Прилукского райкома КП(б) Украины, разумеется, видел противоречия в политике властей. Однако и сам был захвачен господствующими антинационалистическими настроениями. С откровенной нетерпимостью относился он и к мелкобуржуазным националистическим партиям, и к «боротьбистам» из так называемой Украинской компартии – УКП.

«Боротьбисты», как и УКП, требовали принять их в Коминтерн в качестве самостоятельной секции в противовес КП(б) Украины. Их домогательства по настоянию Ленина были отвергнуты. Позднее, после вступления в КП(б) Украины, их претензии на роль первой скрипки в руководстве республикой были отклонены.

В газетах, выступлениях на митингах, партийных конференциях «боротьбисты» и члены УКП требовали ликвидации военно-политического союза с РСФСР, создания на Украине самостоятельной Красной Армии, а в это время некоторые их организации готовили восстание против Советской власти.

На экстренно созванном заседании Политбюро ЦК ВКП(б) Сталин, выслушав информацию о замыслах руководителей националистических украинских групп, высказался в своём обычном ключе:

– Мы долго и терпеливо относились к ним по-доброму. Они отвечают нам злом. Это видно и понятно любому здравомыслящему человеку. Какие выводы мы обязаны сделать? Склонить перед ними головы, чтобы их отрубили? Я думаю, это будет неправильно. Легкомысленно и преступно. Видимо, придётся на террор ответить тем же… Иначе спокойствие не наступит на украинской земле.

Судоплатов был молод, малоопытен, но всё же умел отличать национальное от националистического. Чтобы досконально разобраться в правде и логике исторического процесса, требуются годы размышлений, молодость же открыта эмоциональному воздействию. Павел воспринимал многое происходящее на его глазах именно так – эмоционально.

Важнейшим преимуществом Судоплатова были его ум и врожденное чутьё. Именно они помогли ему с годами разобраться в том, что в начале пути понять ещё не мог. Андрейченко, шедший на выполнение задания, когда в генштабе вермахта вовсю вынашивались планы захвата чужих территорий, был уже другим. И о многом судил по-другому. В том числе и о людях, с которыми столкнула его судьба чекиста-нелегала за рубежом.

Однако при всем этом он верил в то, что любая деятельность, направленная извне против его страны, губительна для ее народа. И эта убежденность помогала ему в его многотрудном деле. Несмотря на обстановку, царившую в Наркомате.

…Начальник Управления НКВД по Московской области майор госбезопасносмти на срочно созванном совещании руководящих работников аппарата заявил:

– В данную минуту нарком внутренних дел Ежов со своими единомышленниками и в соответствии с бредовыми контрреволюционными идеями восстановления в стране капиталистического строя обсуждает план захвата в Москве Большого театра. Террористическую акцию эта кучка предателей намерена провести во время предстоящего торжественного заседания, посвященного Великой Октябрьской социалистической революции. По их плану подлежит аресту весь состав Политбюро и физическому уничтожению дорогого, всеми нами любимого генерального секретаря ЦК ВКП(б) товарища Сталина и его ближайших соратников…

В кабинете повисла тягостная тишина. Все словно окаменели. Первой мыслью была мысль о том, что они присутствуют на собственных похоронах…

В ту же ночь Политбюро ЦК ВКП(б), обсудив заявление начальника УНКВД по Московской области единодушно постановило: «Выразить политическое недоверие всему руководящему составу Народного комиссариата внутренних дел СССР».

Открывалась новая страница в истории этой организации. С утра следующего дня начались аресты и обыски, опечатывались дела, письменные столы, сейфы, несгораемые шкафы сотрудников наркомата. Подверглись аресту уже и те чекисты, которые, согласно постановлению ЦК ВКП(б) и его Политбюро, накануне выполняли аналогичные функции. Косвенно они якобы тоже были причастны. К чему? Точного ответа никто не знал. Тайна оставалась за следствием…

В наркомате и подведомственных ему службах проводились собрания, циничные, беспардонные разбирательства, в ходе которых выдвигались чудовищные обвинения, распространялась несусветная клевета. Пользуясь случаем, сводились и личные счёты, прикрытые политико-патриотической демагогией.

Вскоре начались судебные процессы, выносились приговоры, гибли или заточались в тюрьмы люди. Вначале топор обрушивался на верхний эшелон НКВД. Почти тут же начали расправляться и с низами, коль скоро выражено недоверие всему наркомату.

Поначалу аресты коснулись десятков людей, потом сотен, затем многих сотен чекистов, прокуроров, партийных работников. Было среди них немало и таких, кого трудно пожалеть. Но много невинных, достойных сотрудников попали в мясорубку царившего беспредела, понятия не имевших о закулисной интриге, разработанной на самом верху партийно-государственной иерархии, преследовавшей свои цели.

…Судоплатов ждал. Знал, что за партсобранием последуют арест, следствие, суд, «особое совещание» или громкий процесс. Всё зависело от фантазии и способностей следователей… Порядок общепринятый, путь проторённый, конец общеизвестный. Ничего нового, кроме фамилии обвиняемого, «сообщников», очередных «вредителей». Но на этот раз произошло иначе: постановление партсобрания предстояло утвердить на партбюро, потому что именно оно выступило инициатором решения «…в связи с делом врага народа Шпигельгласа».

Павел Анатольевич был удручён. В воспалённом мозгу роились тысячи мыслей – странных, противоречивых, сбивчивых, лишенных стройности и последовательности. И в то же время голова казалась пустой. Он не мог ни на чём сосредоточиться. Глаза словно заволокло туманом.

Не впервые Судоплатову приходилось оказываться в рискованной ситуации, грозившей смертью. Но состояния, подобного теперешнему, он никогда не испытывал. Если и случались ранее критические ситуации, то это за кордоном, среди чужих, среди отъявленных врагов, с которыми он вел борьбу не на жизнь, а на смерть. А сейчас?

Самое худшее заключалось в том, что ему всё труднее становилось сосредоточиваться на работе, к которой он всегда относился чрезвычайно ответственно.

В день партсобрания атмосфера в отделе была как перед похоронами. Все без исключения понимали, что часы пребывания их руководителя Судоплатова на свободе сочтены. Иного исхода никто и не ждал. Свыклись. Некоторые сотрудники, невзирая ни на что, при встрече с Павлом Анатольевичем продолжали вежливо, хотя и сдержанно, раскланиваться, выражая тем самым сочувствие ему. Но большинство делали вид, будто не замечают его, либо обходили стороной. От греха подальше.

Обедать домой он не пошёл. В столовую также. Не хотел своим присутствием ставить сослуживцев в неловкое положение. Но один из самых смелых принёс ему в кабинет стакан крепкого чая и свежий бублик. Судоплатов взглянул на него, и на мгновение ему показалось, будто он смотрит сквозь тюремную решётку. По телу пробежали мурашки. Резким движением он разломил бублик и съел его. Быстро, озлобленно. Выпил и чай.

До собрания оставалось два часа. Больше никто не заходил к нему. Словно он уже не существует. Без конца поглядывал на часы. Стрелки передвигались медленно. Время тянулось тягостно, мучительно.

Вдруг резко открылась дверь, вбежал взволнованный сотрудник, который приносил Судоплатову чай, и, приблизившись к нему, прошептал:

– На объявлении исчезла надпись о «персональном деле»…

Судоплатов молча смотрел на товарища и не мог понять, о чём тот говорит.

– Ни слова о «персоналке», – удивляясь, продолжил сотрудник. – На объявлении о повестке дня: “Персональное дело П. Судоплатова” заклеено напечатанным на машинке текстом: «О положении в пионерском лагере». О тебе ни слова!

Судоплатов продолжал молча смотреть на недоумевавшего коллегу, теряясь в догадках: что бы это могло значить? Всё выглядело как-то странно и непонятно. С чем это связано? C лучшим или самым худшим?

Павел Анатольевич знал, что надо быть готовым ко всяким неожиданностям. И все же чья-то странная затея оставалась непонятной: уловка? Или что-то действительно изменилось? Внешне спокойный, он поблагодарил коллегу и попытался продолжить работу. Но если раньше это как-то удавалось, то теперь стало невозможным. Сосредоточиться он не мог, будоражили самые разные мысли. Все смешалось…

Тем временем любопытные сотрудники подходили к доске объявлений, читали, перечитывали и, ничего не поняв, уходили. Никто не рисковал обсуждать произошедшую метаморфозу. Лишь кое-кто осмеливался пожать плечами, но так и не произнеся ни слова, уходил обескураженный. Со стороны это напоминало кадры немого фильма.

Партсобрание началось точно в назначенное время. Судоплатов сидел и терпеливо ждал, хотя каждая минута казалась ему вечностью и в голову лезли самые невероятные мысли. Такая вот своеобразная казнь. Внешне же казался спокойным, будто о его персональном деле вообще не было и речи. Говорили о детях сотрудников, об увеличении для них мест в пионерлагере и санатории, об улучшении питания, культурных мероприятиях, привлечении к работе толковых пионервожатых…

Партсобрание закончилось принятием резолюции по благоустройству пионерского лагеря. Ни слова о персональном деле сотрудника Павла Судоплатова. Никто из коммунистов не отважился поинтересоваться у членов партбюро, чем вызвано изменение повестки дня. Проглотили молча.

Лишь далеко за полночь информация появилась. Ещё остались в ИНО отважные люди. И от них Судоплатов узнал, что наркому срочно понадобился сотрудник с профессиональным опытом работы в нелегальных, весьма сложных обстоятельствах.

Руководство НКВД, понимая огромную ответственность за выполнение задания, оказалось в затруднительном положении. Ещё совсем недавно, год-два назад, вопрос о том, где взять нужного человека для сложной операции, мог показаться более чем странным. Специалистов самого различного профиля в ведомстве хватало. Любой категории. Теперь же ситуация, как ни прискорбно, сложилась иная: не могли найти достойного исполнителя. Разумеется, никто вслух в этом не признавался; каждый лавировал, как мог, избегая разговора о столь плачевном положении с кадрами.

Сутки напролет «наверху» обсуждали самые различные кандидатуры исполнителя задания, приглашали с периферии отдельных сотрудников, беседовали с ними, прикидывали варианты, придумывали легенды, спорили и снова сходились во мнении, что всё построено на зыбкой основе. Понимали, что поручить серьёзное задание малосведущему работнику означало заведомый провал операции, а это сулило неприятности.

Поскольку задание касалось контакта с Организацией украинских националистов, руководители ИНО пришли к выводу: привлечение к операции сотрудника хотя и обладавшего нужными качествами, имевшего опыт работы за рубежом, но ранее не вступавшего в непосредственный контакт с руководством националистического подполья на территории Украины, может привести к провалу.

Каждый новый человек, прибывавший в Координационный центр ОУН, находившийся в Берлине, рассматривался там как потенциальный агент ГПУ. Будь у него самая неуязвимая легенда. Если он не известен никому из руководства подполья на Украине, от которого якобы прибыл на связь, в провале операции можно было не сомневаться.

В наркомате ломали головы, перебирали имена сотрудников, соприкасавшихся с националистическим подпольем, прикидывали, сочиняли легенды, продумывали варианты. И в итоге отказывались от них. Просочился слух, что задание исходило от самого генсека, ему же надлежало доложить о подготовке к «операции» и кандидатуре исполнителя, которую предстояло лично согласовать с ним.

Время шло. Генсек ждал. Пока он молчал. Это, однако, не означало, что у него неограниченный запас терпения. Отрапортовать о якобы начавшейся подготовке к операции невозможно. Сразу возникнет вопрос: кто исполнитель конкретно? И обнаружится враньё. Расстреляют мгновенно. Как за умышленную дезинформацию. Либо решат, что в НКВД орудует контрреволюционная шайка.

Снова обдумывали: как выйти из создавшегося положения, чтобы отреагировать немедля. Тянуть с исполнением задания опасно. Генсек вникает в мельчайшие подробности, касающиеся зарубежных дел.

В ИНО царила растерянность. Признаться в отсутствии подходящей кандидатуры? Но кто так отчаянно смел? Шутка ли, заявить, что задание невыполнимо! Или требует дополнительного времени на подготовку. Иного не оставалось, как незамедлительно приступить к выполнению задания. Всё другое будет истолковано как вредительство, всех причастных к операции лиц сразу же отстранят от занимаемых должностей. Как минимум. Могут создать и комиссию по расследованию. Завершится же всем хорошо известным концом. Двух мнений и быть не могло.

В подобных ситуациях люди нередко кончали самоубийством, чтобы не пострадали родные, близкие. О коллегах по работе теперь мало кто беспокоился. В НКВД это стало «немодно», хотя и оставались люди, способные на товарищеский подвиг.

Что бы ни придумывали высшие руководители ИНО, как бы ни прикидывали, старались найти выход из создавшегося положения, единственным реальным вариантом оставалась кандидатура Андрея Андрейченко.

Но как быть? Против Павла Судоплатова выдвинуто обвинение в утере бдительности, в несодействии своевременному разоблачению врага народа, бывшего заместителя начальника ИНО НКВД СССР Шпигельгласа.

Судоплатов работал под непосредственным руководством Шпигельгласа. Вполне возможно, что он кое-что знал, но не сообщил об антигосударственной деятельности шефа. Таких предположений достаточно, чтобы Судоплатова считать его соучастником.

И всё же начальнику ИНО пришлось доложить наркому о предпочтительном варианте участия в операции известного националистам Павла Судоплатова – «Андрейченко». Хотя на него и имеются компрометирующие материалы, но пока не подтверждённые.

Несколько ночных часов – в который уж раз! – вопрос о Судоплатове обсуждался высшим руководством НКВД и ИНО. Лишь под утро пришли к решению: считать выдвинутые против него обвинения недостаточно обоснованными.

Только после этого решения руководители ИНО получили согласие на включение Павла Судоплатова в операцию в качестве главного исполнителя задания. Формулировка в приказе гласила: «…в целях завершения начатой разработки по ликвидации контрреволюционного националистического движения необходимо в срочном порядке направить…»

Операция под кодовым названием «Ходики» вступила в начальную стадию. Подготовка отправлявшегося за рубеж требует немало времени. В противном случае успеха не достичь. Последствия непредсказуемы.

В наркомате между тем считали, что шансов на удачу немного. Когда произносили фамилию «Андрейченко», имя Судоплатова не вспоминалось. Будто такого и в природе не существует!

Ответственные за операцию руководители ИНО сделали всё от них зависящее, чтобы задание было выполнено, хотя объективно они и не несли ответственности в случае её провала. Но это – плохое утешение.

Ссылка на «объективные причины» в данном учреждении мало чего стоила, Поэтому, пойдя на риск вызвать неудовольствие наркома, вместе с Судоплатовым выбрали наиболее сложный вариант операции, требовавший немало времени на подготовку, зато обещавший положительный результат. Само же задание было чрезвычайно сложным в исполнении, и потому волнений хватало.

Возложенная на Андрейченко миссия, о которой вплоть до мелочей знал сам Хозяин, была сопряжена с множеством неожиданных трудностей и с колоссальным риском. Для достижения цели, как говорили Судоплатову перед его отправкой за кордон, ему предстояло «протащить верёвку в ушко иголки».

Глава 5

Справедливости ради следует признать: Сталин знал толк в подобных делах. Его замечания всегда были к месту, а порой бесценны.

Руководители наркомата предвидели сложности в осуществлении операции, но признаваться в этом вслух не решались. Согласились, не раздумывая, с «руководящими указаниями». Лавировали меж рифов.

Разумеется, заблаговременно постарались учесть эвентуальные препятствия, осложнения, осечки. Выложились, что называется, до предела. Поскольку на карту была поставлена их жизнь, ни перед чем не останавливались, ни с чем не считались, ничем не гнушались. Шли на всё ради успешного исхода операции. Тем не менее не обольщались: Андрейченко предстояло положить не просто, к примеру, на тумбочку или рабочий секретер «адресата» некую драгоценную вещицу. Её надлежало вручить лично при полной уверенности, что он непременно положит подарок в запланированное место. И, главное, осуществить всё без свидетелей, не оставить никаких улик. При нарушении этих условий детально разработанной операции грозил провал с разоблачающими для НКВД последствиями, за что никого уж по головке не погладят…

Однако войти в доверительные отношения с «адресатом», опекавшим из-за границы националистическое подполье, оказалось непросто. Его охрана была опытной, жестокой и бдительной.

К этому времени НКВД уже сумел частично взять организацию под контроль и в некоторой мере даже направлять её деятельность. В то же время заграничное руководство всячески пыталось исправить положение в подполье и проявляло исключительную бдительность по отношению к прибывавшим из Советской Украины перебежчикам. Принимало чрезвычайно строгие меры по охране лиц, занимавших в закордонном центре ОУН ответственные посты, крайне жестоко препятствовало проникновению в свои органы агентуры НКВД.

«Адресатом», о котором шла речь в предстоящей операции, был Коновалец – глава Координационного центра Организации украинских националистов. Человек весьма образованный, имевший немалый военный опыт и знания конспиративной деятельности. Он был известен правительствам и секретным службам ряда европейских стран и Америки, руководил движением националистов Галиции и Волыни. После Гражданской войны умело насаждал там свою агентуру, безжалостно расправлялся с заподозренными в нелояльности к националистическому движению.

Коновалец находился в деловых дружеских отношениях с главой военной разведки Германии адмиралом Канарисом. Поставлял его ведомству людей и информацию, получая взамен для своих боевиков базы, скромные денежные субсидии, оружие и полигоны для обучения.

Контакт между сторонами был доверительный, программа обусловлена общими целями, перспективы на укрепление сотрудничества заманчивыми. Коновальцу хотелось верить в посулы. Одновременно он не мог не понимать, что у главы абвера свои расчёты и на сотрудничество можно надеяться до той поры, пока немецкой стороне нужен такой партнёр, как он. Каждая сторона оставалась настороженной.

Сейчас же такая личность, как Коновалец, была немцам, несомненно, нужна: фюрер затевал широкомасштабные военные авантюры и на разведку возлагались огромные обязанности в обеспечении будущих операций соответствующей информацией.

Глава 6

Наконец, Андрейченко отбыл. Как и прежде, тайно, ночью, пешком. В дождливую погоду, сократившую темп продвижения. Вдобавок усложнился и рельеф местности. Двигался в полной темноте. Остерегаясь напороться на финский пограничный пост, пробирался сквозь густые заросли, по топким болотам, чтобы до рассвета непременно миновать и открытую местность… Сколько сил, нервов пришлось потратить, пока граница с Финляндией наконец-то осталась позади!

Сложность операции заключалась в том, что Андрейченко должен был лично преподнести «дорогой подарок» определённому лицу. Однако войти в такие близкие отношения с ним, представлялось затеей далеко не простой.

Вдохновителем предстоящей операции был Сталин, ему принадлежал и намёк на способ её осуществления. Человек, державший единолично в своих руках судьбу огромной страны, нередко спускался с Олимпа, чтобы поразмыслить над такими далеко не забавными «мелочами», как старинные, в чужом кармане, часы. Хотя трудно сказать, что в данном случае эта идея исходила именно от него. Да и не столь это важно. Несомненно, однако, что, давая «добро» на акцию, он вникал обычно во все её детали. Когда вопрос касался нюанса, от которого зависел характер операции, только он ставил последнюю точку.

…Руководитель Организации украинских националистов (ОУН) обещал немцам сформировать на территории Украины надёжно законспирированную, хорошо вооружённую и мобильную «пятую колонну», которая в нужный момент сумеет слиться с колоннами вермахта. Для начала Коновалец задумал укрепить, ввиду многочисленных провалов, агентурную сеть на Украине.

Войти в непосредственный контакт с Коновальцем, разведать его реальные возможности, наличие связей с оставшимися вне поля зрения НКВД членами руководимой им организации, с её тайными службами и в целом понять, чем она может угрожать Советам, был способен только Андрейченко с его опытом работы за рубежом.

Прибыв в Берлин, Андрейченко с первого же дня занял резкую, даже жёсткую позицию по отношению к положению националистов на местах и реакции на это в Центре. Осудил аморфность подполья на Украине. Выразил серьёзную обеспокоенность участившимися арестами видных подпольщиков, потребовал срочного вмешательства Центрального провода в расстановку сил, наведения порядка в руководстве подпольем, в активизации националистического движения. Критические высказывания подкреплял конкретными фактами, чётко разработанным планом, аргументированными предложениями.

Никто из членов Центрального провода не осмеливался отвергнуть выдвинутые посланцем подполья предложения, восприняв их как справедливые и подлежащие выполнению.

Вместе с тем не обошлось и без упрёков в адрес деятелей на местах, где, хорошо зная ситуацию, ждут, однако, указаний и помощи Центра. Это был прозрачный намёк на деятельность самого «подпольщика» Андрейченко. Но ему удалось отвести эту критику, ссылаясь на условия и помехи со стороны представителей Координационного центра.

Андрейченко набирал очки, обретал сторонников, уважение высшего руководства ОУН. К нему продолжали присматриваться, намерение оказать доверие боролось с настороженностью, с которой опытные люди обычно встречают радикалов, сколь бы разумными ни были их доводы. Учитывая это, Андрейченко старался безупречным поведением рассеять возникавшие опасения. В отличие от членов Провода, пользовавшихся различными благами, связанными с их положением, вёл максимально скромный образ жизни, хотя и не бравировал этим.

Единственное, в чём он себе не отказывал, это в простой и дешёвой еде, хотя прилюдно и скрывал свой аппетит. В этой мелочи был тонкий психологический расчёт. Аппетит, как и старание скрыть его, естественно, не остались незамеченными. Приятели нередко спрашивали:

– А там, на Украине, таким, как ты, тоже есть нечего? Аппетит у тебя, прямо скажем, волчий!

– А где мне поесть досыта, как не у вас? Своих, полуголодных, объедать неловко. А здесь ни от кого не убудет.

Если бы Андрейченко от еды, часто деликатесной, отказывался, это могло бы выглядеть подозрительно. Сочетание же скромного образа жизни с некоторой жадностью к еде, что столь естественно для человека из «голодного края», настраивало на доверие. А доверие низов передаётся и верхам.

Понятно, что интерес к Андрейченко, а тем более доверие к нему не базировались на его «гастрономических пристрастиях». В Центральном проводе видели в нём умного и решительного человека, верного националистической идее, которой сами они преданно служили. К тому же в его поведении импонировали отсутствие бахвальства, заносчивости и, безусловно, почтительное уважение к руководителям движения. Сходились во мнении, что на него можно положиться и максимально использовать в интересах общего дела.

Немалую роль играло и то, что предложения Андрейченко об активизации деятельности самого движения собирали всё больше сторонников, особенно среди украинской молодёжи.

Информация об Андрейченко поступала и к Коновальцу. Впервые за неполных четыре года заочного знакомства он всерьёз заинтересовался им, решил встретиться. И хотя Андрейченко шёл к Коновальцу долго и настойчиво, близкая перспектива встречи его взволновала. Ему назвали дату встречи, страну и город, но конкретное время и место свидания держались в тайне.

Глава 7

Основатель Украинской военной организации, а с 1929 года и руководитель тайных украинских националистов (ОУН) Коновалец был заметной фигурой за рубежом.

Родился Коновалец в 1881 году в Зашове, вблизи Львова, в семье учителя. Во Львове окончил гимназию и университет. Ещё в студенческие годы примкнул к украинскому Национал-демократическому союзу, одним из лидеров и теоретиков которого был известный украинский националист Михаил Грушевский – историк, впоследствии глава Центральной рады.

С началом Первой мировой войны Коновалец вступил в созданный Союзом освобождения Украины корпус Украинских «сечевых стрельцов» и в составе австро-венгерской армии отправился на Восточный фронт. В 1915-м в Карпатах попал в плен к русским и содержался в лагере для военнопленных в районе Царицына. Вёл среди пленных украинцев активную пропагандистскую работу националистического характера. В обход лагерной цензуры сумел установить связь с военнопленными украинцами – солдатами австро-венгерской армии, содержавшимися в других лагерях.

После февральской революции 1917 года активность молодого Коновальца усилилась. Он перебрался в Киев. При поддержке Симона Петлюры – организатора и главного идеолога националистического движения на Украине, прославившегося антирусскими и антисемитскими погромами, сформировал из галичан полк «сечевых стрельцов», ставший особой гвардией, подчиненной главе Центральной рады Грушевскому.

Вскоре полк под командованием Коновальца преобразовался в корпус со специально законспирированным штабом по руководству антисоветской деятельностью. Это он организовал резню восставших рабочих киевского завода «Арсенал», беспощадно мстил тем сечевым стрельцам, которые уклонялись от активных действий. Не щадил не только бывших стрельцов, но и их семьи.

К встрече с ним и готовился теперь Андрейченко.

На пути в Вену, где она должна была состояться, Андрейченко не покидала безотчётная тревога, что в последний момент встреча сорвётся. Изучив повадки оуновской охранки, не исключал, что последует и нечто иное. Возможно, самое худшее. Организация славилась кровавыми «сюрпризами».

На венском вокзале, согласно предварительной договорённости, Андрейченко встретил малосимпатичный Ярослав Барановский. Из-под его низкого лба и нависших взлохмаченных смолистых бровей пристально и подозрительно глядели мутноватые, иссечённые множеством красных прожилок глаза. Молча подав холодную, словно безжизненную руку, он, не проронив ни слова, повёз гостя на конспиративную квартиру. Здесь, тоже не обмолвившись и намёком на предстоящее свидание, оставил Андрейченко в просторной, полупустой, пахнувшей плесенью комнате и ушёл.

Адрес был знаком Андрейченко. Квартира тоже. Он неоднократно бывал здесь в гостях у члена Центрального провода Романа Сушко. Но об этом квартирном отсеке понятия не имел, хотя вроде бы неплохо знал расположение комнат в доме. В наблюдательности ему было не отказать, как и в зрительной памяти.

Психологически отнёсся к этому спокойно, но принял во внимание. Не исключал, что Коновалец мог его видеть и, пожалуй, даже слышать, когда они с Сушко беседовали в этой квартире на самые животрепещущие темы. Собственно, всё это теперь мало что значило. Главное, он здесь. А здесь одна тайна покрыта другой и наверняка не последней…

Андрейченко терпеливо ждал, обдумывая, как получить наибольшую пользу от встречи, не забегая вперёд, не форсируя решение главной задачи. Не насторожить Коновальца, не разочаровать, что было бы чревато непредсказуемыми трудностями и губительными осложнениями на пути к цели. Настраивался на весьма возможную серьёзную проверку. И был готов к ней. Давно освоил, можно сказать врос в «легенду». Иногда ловил себя на том, что к настоящей своей биографии, остававшейся глубоко «за кадром» служебной деятельности, он будто и отношения не имел, другой жизни у него и не было.

И всё же сейчас, сидя в глухом и жутковатом помещении, Андрейченко вдруг ощутил некую неуверенность в случае «экзамена». Опасения не отступали. А ведь от предстоящего знакомства зависело очень многое.

Но вот наконец и вождь собственной персоной – Евгений Михайлович Коновалец. Спокойный, неторопливый в движениях, немного уставший. Продолговатое серьёзное лицо, непропорционально большие, слегка оттопыренные – будто специально для подслушивания – уши, крупный мясистый нос, гладко причёсанные с аккуратным пробором, тронутые серебром тёмные волосы со спадающей на угол изборождённого морщинами лба прядью. Для полного сходства с фюрером Третьего рейха – усики «муха». И в самом деле, было в облике Коновальца некоторое сходство с Гитлером.

Взгляд Коновальца казался холодным, отвлечённым, даже безразличным, однако в нём легко угадывался пристальный интерес к визитёру, попытка разгадать его сущность, настрой.

Постепенно, к удивлению Андрейченко, глава Центрального провода становился более откровенным, простым, доверчивым, общительным. Вопросы задавал со знанием дела, демонстрируя при этом достаточно обширный кругозор. Орешек, по всему видать, крепкий.

Когда ответ Андрейченко на его вопрос звучал резонно и приходился ему по душе, он соглашался с ним; в ином случае корректно давал понять, что дело обстоит несколько иначе. Но как именно, не рассказывал. Как бы пропускал мимо своих больших ушей и переводил разговор в другое русло. Деликатно, почти незаметно. В общем, вождь Центрального провода производил неплохое впечатление. Поначалу.

Андрейченко держался естественно, повторил некоторые свои критические замечания, ранее высказанные в Берлине. С горечью говорил о затухании националистического всплеска среди подпольщиков. Выказал большую озабоченность участившимися арестами, что являлось одной из причин общих бед.

Немного помолчав, выжидая, не скажет ли что-либо существенное Коновалец, который внимательно слушал и, видимо, соглашался, Андрейченко добавил:

– Вы знаете, Ваше превосходительство, аресты НКВД наших людей и особенно единомышленников приняли в последнее время почти массовый характер. Это наводит на мысль, что среди нас действует враждебная агентура.

Коновалец пытливо посмотрел на молодого собеседника. Эти слова, казалось, должны были бы снять последние сомнения в его искренности. Но вместе с тем могли и насторожить опытного игрока: не специально ли они сказаны сейчас?

Почувствовав, что последняя его фраза вызвала сложное ощущение у главы ОУН, Андрейченко сказал:

– Собственно, арестовывают и вовсе невиновных, так что с уверенностью говорить о наличии агентуры НКВД в наших рядах тоже трудно. Тем не менее мы, на местах, не исключаем этот фактор. И потому проводим нелёгкую, но крайне необходимую работу.

– И многих арестовывают? – вдруг оживился Коновалец, когда, казалось, к этому вопросу уже незачем было возвращаться.

– Многих, – произнес Андрейченко с сожалением. – Очень многих. Люди в отчаянии.

– Это хорошо, – неожиданно похвалил Коновалец. – Это очень хорошо.

Что он имел в виду? Вероятнее всего то, что аресты вызовут недовольство народа и это приведёт к массовому протесту, бунту, восстанию.

– А вы не перешли бы работать в Центр? – неожиданно предложил Коновалец. – Я слышал о вас добрые отзывы.

Проверка или нечто другое? Андрейченко понимал, что проверять и сомневаться в нём будут если не постоянно, то довольно долго.

– Мне трудно сейчас ответить на это предложение, Ваше превосходительство. Хотя соблазн есть. Однако решение зависит от многих обстоятельств, которые пока мне неясны. Не говоря уже о том, что я не волен решать единолично.

Андрейченко спокойно смотрел в глаза руководителя ОУН. А тот, переведя разговор на обыденные темы, расспрашивал о жизни в СССР, о роли интеллигенции, её значимости в обществе. Коснулся и настроения людей в СССР в целом и, в частности, на Украине.

Зашла речь и о претензиях подполья к Центру. Андрейченко выражал их весьма деликатно, но со свойственной ему твёрдостью, и в общем рисовал картину, близкую к действительности. Не обходил острых моментов, но и не слишком акцентировал их.

Коновалец слушал внимательно. Неожиданно предложил вместе отправиться в Эстонию. Там по заказу Центрального провода издавалась литература, предназначенная для распространения на Украине.

В Таллине Коновалец подбросил Андрейченко так называемую лимонную корку: возложил на него переброску через Финляндию в Советский Союз националистической литературы.

Сомнений не было: проверка. Мешкать с ответом не приходилось. Вождь ОУН прекрасно понимал, что подосланный человек, агент противной стороны, невольно заколеблется, даже откажется. Если же согласится, то результат не замедлит сказаться.

Это понимал и Андрейченко. Но легче от этого ему не становилось. Времени на раздумья не оставалось. И потому, не мешкая, он согласился. Хотя и заметил Коновальцу, что дело далеко не простое, но поскольку чрезвычайно важное для подполья, постарается выполнить нужное нашим людям.

– Особенно сегодня! – пояснил глава ОУН. – Эти материалы откроют им глаза! Они узнают правду.

Андрейченко выехал в Хельсинки. Один. Такую возможность счёл для себя удачей. Кажется, наконец-то вырисовывался конкретный путь к достижению цели, ради которой столь длительно и старательно городился весь этот огород. Пока не финал. Но он уже проглядывался.

До сих пор попытка перебросить в СССР контрреволюционную литературу проваливалась. Теперь же Андрейченко предлагали невероятно большой её объем. Разумеется, он разгадал замысел главы Центрального провода. Соблюдая полнейшую конспирацию, он из Хельсинки дал знать руководству ИНО НКВД, что удачная переправа через финскую границу нелегальным путём оуновской литературы с последующим её распространением среди подпольщиков на Украине, вне сомнения, станет важнейшим условием для завоевания доверия и выполнения задания.

«Литературную операцию» следовало провести так, чтобы её исполнение не выглядело лёгким, что могло бы вызвать подозрения. Провал же по доставке контрреволюционной литературы засвидетельствует отсутствие у Андрейченко ценных связей и возможностей, благодаря которым ему в оуновской верхушке придаётся большое значение. Его репутация будет поставлена под сомнение.

Тем самым Андрейченко дал понять руководству ИНО, что любых осложнений следует избегать за счёт продуманной подготовки к операции с оуновской литературой.

В Москве столкнулись с весьма щекотливым и рискованным мероприятием. Там прекрасно понимали, что в Центральном проводе будут зорко следить за поступлением в ряды националистического подполья антисоветской литературы. Результаты, надо полагать, непременно станут достоянием руководства ОУН, и это поможет Андрейченко с выполнением задания. С другой стороны, за такое «мероприятие» можно и головой поплатиться. Причём всем, без исключения, задействованным в нём лицам. Ещё никогда не случалось, чтобы органы НКВД способствовали нелегальной переброске через границу в Советский Союз контрреволюционной литературы, призывавшей «к свержению сталинского режима».

После тщательного изучения всех аспектов столь каверзного вопроса «наверху» скрипя сердце всё же приняли предложение Андрейченко. Одновременно ему дали указание, сославшись на вполне резонные трудности, договориться с руководством ОУН о значительном сокращении объема литературы. Дескать, во избежание провала.

Андрейченко добился этого. Должен был завоевать абсолютное доверие, выполнив порученное задание. Иного выхода не видел.

В итоге оуновская литература попала к подставным лицам или к «сознательным» советским гражданам, которые отправили её в органы милиции и НКВД. Лишь мизерная часть, если не единицы, оказалась у тех, кому она предназначалась Центральным проводом. Большинство этих лиц уже находились под постоянным наблюдением оперативников НКВД и его осведомителей.

Во всяком случае, о поступлении из-за рубежа оуновской литературы было много шума, за ней охотились, её у кого-то отбирали, кто-то добровольно либо от страха присылал её по почте в райкомы партии или просто выбрасывал на помойку, где её тут же находили и относили куда следует.

Так или иначе, факт поступления на Украину оуновской литературы имел место. Ему была дана необходимая огласка, и, естественно, она дошла до берлинской штаб-квартиры ОУН. Достигла и Швеции, куда вскоре прибыл Коновалец на очередную встречу с Андрейченко. Глава ОУН не поскупился на похвалы за доставку в родные края эстонских «подарков», которых «народ с жаждой ждёт, и это, безусловно, скажется на его отношении к большевистскому режиму».

Встречи Андрейченко с Коновальцем участились. В основном, они были связаны с поручениями оуновского предводителя, но давал он их деликатно, чтобы не обидеть ответственного посланца подполья. Время от времени Коновалец интересовался ситуацией на «Великой Украине», просил свежих сведений, характеристик ряда ответственных лиц подполья.

Беседы Андрейченко с Коновальцем становились всё откровеннее, доверительнее. По всему было видно, что вождь ОУН возлагал немалые надежды на посланца подполья.

Очередное свидание с ним он назначил в Норвегии. Андрейченко это было более чем кстати. Норвегия тогда считалась единственной страной, освоившей производство «тяжёлой воды». ИНО поручил Андрею Павловичу уточнить её наличие там. В частности, постараться узнать, кому и для чего она предназначается? Какие страны проявляют к ней интерес? В какой степени это относится к Германии?

Андрейченко также надлежало, при возможности и без ущерба для главного задания, установить причину прекратившейся связи местной агентуры ИНО с Москвой. До недавнего времени она поддерживалась регулярно; работавшие здесь люди не вызывали сомнений в надёжности, поступавшей от них информации всегда придавалось серьёзное значение.

В Осло встреча Андрейченко с Коновальцем прошла успешно. ОУН располагала здесь небольшой, но весьма активной сетью, работавшей под контролем немцев. Имелась и другая группа оуновцев, не проявлявших явных признаков национализма. Её люди занимались преимущественно коммерцией, владели солидным капиталом и возможностями, начиная с приёма и переправки грузов за границу и кончая обеспечением следующих транзитом через Норвегию людей паспортами, проездными билетами, деньгами.

О существовании этой группы украинцев-оуновцев, выполнявшей функции перевалочной базы ОУН, немцы не имели ни малейшего представления.

Андрейченко заключил, что оуновские группы располагают в Норвегии гораздо большими возможностями, чем казалось на первый взгляд. В сферу их деятельности, судя по отдельным попавшим в поле его зрения фактам, входили и другие, более важные функции. Установить их достоверно за один приезд невозможно, всё тщательно и продуманно законспирировано. Андрейченко решил: найдя подходящий повод, приехать сюда самостоятельно, чтобы специально заняться не только выяснением «коммерческой» деятельности группы оуновцев, но и другими вопросами, интересующими руководство ИНО.

Навести справки, а тем паче отыскать людей, осуществлявших до недавних пор регулярную связь с Москвой, не удалось. Люди Коновальца, агенты местной немецкой полиции постоянно попадали в поле зрения Андрейченко. Он стал заметен, за ним следили. Излишняя активность была рискованна. Несмотря на то, что поручения Коновальца и полномочия подполья давали ему легальную возможность находиться в разных странах и интересоваться широким кругом вопросов. Приходилось считаться и с тем, что до конца здесь никто никому не доверял.

Нацисты следили за вождём ОУН и его сподвижниками с обоснованной подозрительностью. В Норвегии прочно засела английская резидентура, интересовавшаяся, кстати, той же «тяжёлой водой», а Коновалец тайно, через подставных лиц, заигрывал с Лондоном. Но затащил он сюда Андрейченко больше ради того, чтобы показать ему, насколько обширны возможности Центрального провода, и тем самым опровергнуть критику о якобы аморфной деятельности ОУН. Разумеется, чтобы тот, вернувшись домой, информировал руководство подполья, что, дескать, дела отнюдь не так плачевны, как пытаются представить это некоторые молодые члены Провода. Существовало, очевидно, и нечто другое, известное лишь самому Коновальцу.

Вернувшись в Берлин, Андрейченко узнал о прибытии из Москвы связного. Как обычно, тот доставил шифровку с предупреждением о необходимости соблюдать осторожность, избегать контактов с немцами, больше внимания уделять окружающим, остерегаться провокаций. Вместе с тем напоминали о необходимости форсировать завершение задания.

Руководство НКВД, судя по всему, нервничало. Подготовительный период затянулся и, по существу, использован пока что самим Коновальцем в интересах Центрального провода. Возможно, обеспокоенность Москвы вызывалась и тем, что генсек интересовался ходом операции.

Андрейченко не исключал и того, что поступившая в страну оуновская литература для украинских националистов вызвала в высшем эшелоне власти негативную реакцию. Двух мнений и быть не могло: контрреволюционные пропагандистские материалы, ввезённые в СССР при содействии НКВД, – как бы этот факт не был оперативно оправдан, – в случае невыполнения задания мог послужить весомым аргументом для привлечения к ответу лиц, причастных к операции.

Андрейченко имел все основания предполагать наличие подозрений и в отношении него самого: «Не работает ли он ещё на кого-то?»

Этот малоприятный «нюанс» всегда оставался в поле зрения руководства НКВД, наученного горьким опытом. Этот «нюанс» не выпускал из вида прежде всего сам генсек. Его настроение тотчас передавалось руководителям НКВД. Молниеносно! Иногда и с опережением и с многократным преувеличением. Не столько из бдительности, сколько от страха.

Но в отличие от руководства НКВД, Сталин был терпелив. По своему обыкновению молчал, вынуждая подчинённых строить самые страшные догадки. Знал, люди переживают, нервничают, мучаются… И все равно молчал, испытывая при этом особое наслаждение. Знал: его окружению хорошо известно, что терпение небеспредельно.

Андрейченко всё это учитывал, прекрасно понимая при этом всю сложность своего положения. Но и спешить, как бы ему самому ни хотелось, не решался. В Норвегии подтвердились подозрения: за ним тянется «хвост», и не только ищеек ОУН. Пришёл к выводу, что и немцы проявляют к нему интерес.

Украинским сообщникам нацисты доверяли не во всём. По многим причинам. Это знали, видели и чувствовали все без исключения оуновцы. Немцев, максимально использовавших их, что-то настораживало, а многое раздражало. Стоило кому-либо из украинских националистов выйти из повиновения, соответствующие службы нацистов немедленно расправлялись с ним, не стесняясь в средствах. Абверу то и дело приходилось указывать своим «партнёрам» их истинное место, а тот, кто не понимал этого, плохо кончал. Исчезали оуновцы довольно часто, словно сквозь землю проваливались. Можно было лишь догадываться об их судьбе. Нацисты не церемонились. Иногда проштрафившийся оуновец погибал в автомобильной катастрофе.

Андрейченко всячески старался не попасть под колпак гитлеровских спецслужб, что было непросто и, естественно, сопряжено с опасностью навлечь на себя подозрения. Приходилось лавировать и строго придерживаться взятой за правило манеры поведения: «Ничего не делаю без ведома непосредственного руководителя подполья». Об этом должны были знать все оуновцы, с которыми он общался. При любых условиях – раз и навсегда!

Удачно сложились отношения Андрейченко с двумя влиятельными в ОУН людьми, состоявшими на платной службе в абвере, членами Центрального провода Габрусевичем и Кордюком. У Кордюка он частенько бывал дома, они вместе ходили на собрания, молебны, иной раз выезжали за город на полигон, где молодые оуновцы обучались военно-террористическому делу.

Не без пользы для себя Андрейченко узнал, что инструкторы на полигоне абверовцы-хорваты, окончившие специализированную школу в Венгрии в небезызвестном поместье Янка-Пуста, располагавшемся вблизи границы с Югославией.

С Владимиром Кордюком Андрейченко часто посещал оперу. Тот разбирался в классической музыке, особенно любил Вагнера. Однако музыка действовала на Кордюка странным образом: он замыкался, мрачнел, старался потом напиться, хотя пьяницей не был. В эти минуты в нём просыпалась тоска по родным местам, памятным с детства, он сетовал на бездеятельность организации, подолгу говорил о разочаровании, которое испытывает особенно сильно в последнее время. Жаловался и на обстановку внутри Провода, ругал руководителей, с иронией говорил, что больше приходится воевать со своими, оуновцами, нежели с большевиками. При этом без обиняков называл имена отдельных руководителей ОУН, которые, по его твёрдому убеждению, служат англичанам, французам, а некоторые – и тем, и другим, и даже третьим и четвёртым… Немцам само собой.

– За крупные купюры они хоть чёрту продадут всех и вся. О какой национальной идее тут можно говорить? О какой «Великой Украине»? Нет им до этого никакого дела! – расходился подвыпивший Кордюк.

– Низкопробная публика! Всё, что можно, опозорили, испохабили, дискредитировали. Ненавижу их всех!

Андрейченко слушал. Не спорил, но и не поддерживал. Как бы пропускал его слова мимо ушей, не принимая всерьёз. Иногда выражал удивление даваемым Кордюком характеристикам и замечал, что слабости людские можно понять, но он верит, что каждый оуновец выше всего ставит борьбу с большевизмом. И это – главное.

– Как бы то ни было, настоящему борцу тут несладко. Главное, чтобы в наших рядах не произошло раскола, – наставнически заключал Андрейченко. – Раскол – это конец великому делу. Рано или поздно мы своё возьмём. Увидишь!

Кордюк порой молчал, иронически похмыкивая, иногда перебивал и пускался в спор, горячился, доказывая точность своей информации, высмеивал заблуждения Андрейченко:

– Ты здесь наездами, не знаешь истинного положения дел, а я…

Горестно махнув рукой, он замолкал ненадолго и снова пускался в спор:

– Нет, не верю, не верю, что всё это кончится хорошо. Да, да! Это я тебе говорю! Вспомнишь меня!

– Сгущаешь краски, – как бы останавливал его Андрейченко.

Кордюка задевало:

– Я?! Сгущаю?! А немцы разве не используют нас, как то самое резиновое изделие, из аптеки? А потом вместе с ним и нас на помойку. Это тебе говорю я, вспомнишь меня.

После встречи с молодыми оуновцами из группы Рыко-Ярого Андрейченко сделал вывод: в руководстве «Провода» существует серьёзная оппозиция Коновальцу. Разумеется, он и до этого знал о настроениях в организации, но не представлял себе, что её члены столь воинственно и решительно настроены. Не работа ли это нацистов? Не задумали ли они турнуть лидера?

До Андрейченко и раньше доходили слухи, будто немцам не нравилось, что оуновцы называют Коновальца вождём, по-немецки – фюрером, а он не пресекает этого. Напротив, судя по всему, ему это льстит, нацистов же раздражает. Фюрером может быть только Адольф Гитлер!

– Впрочем, – размышлял Андрейченко, – по всей вероятности, это десятая причина. А главная? Пока неясна. С выполнением задания вопрос решится сам собой. Но то, что всё больше оуновцев становятся ярыми сторонниками национал-социализма, заставляет задуматься о последствиях этого факта.

Немцы же всячески способствовали вхождению в Центральный провод молодых членов, которые стали задавать здесь тон. Это были наиболее националистически и пронацистски настроенные руководители Организации украинских националистов. Большей частью сыновья униатских священников, поддерживавших тесные контакты с грекокатолической церковью. Все они находились на содержании абвера, гестапо, службы безопасности (СД). Являлись рупором Геббельса или Розенберга, Гиммлера или Канариса.

Между нацистскими бонзами царило далеко не мирное соперничество за верховенство в высшей национал-социалистской иерархии. Оуновцы это знали, и каждый при случае кичился своей причастностью к ведомству того или иного нацистского божка.

Нередко на этой почве у оуновцев возникали горячие споры, что также отрицательно сказывалось на националистическом движении. Чувствуя поддержку высоких нацистских покровителей, молодые члены Провода небезуспешно стали теснить старые кадры, действуя при этом напористо, вызывающе, нередко жестоко.

Андрейченко, считавшему, что предстоящая ему акция близится, такая ситуация была на руку.

Не разделяя в открытую критики молодыми своего провидника (руководителя) Коновальца, он тем самым вызывал у того всё большую симпатию и доверие, что облегчало задачу разведчика. Благодаря этому Андрейченко удалось не только войти с Коновальцем в довольно близкий контакт, но и узнать от него массу ценной информации, которую регулярно передавал в Москву.

Он получил также подробное представление об образе жизни Коновальца, его привычках, характере, манере поведения, что имело немаловажное значение для выполнения задачи.

Атака молодых оуновцев на ядро Провода между тем нарастала. Они пытались склонить Андрейченко на свою сторону, понимая, сколь важно иметь поддержку ответственного представителя украинского подполья. Но тот уходил от ответов, закономерно остерегаясь провокаций.

Вскоре молодые оуновцы пригласили Андрейченко в ресторан, чтобы отметить день рождения одного из своих сверстников – влиятельного члена Провода.

В ресторане его уже ждали в отдельном кабинете за сервированным по всем правилам столом. Поначалу звучали тосты, добрые пожелания юбиляру. Пришлось сказать несколько слов и Андрейченко. Он заметил, что в его бокал подливают особенно активно. Но споить его было трудно, к тому же он умел не превышать нормы.

В малозначащих разговорах прошёл час-другой. Кое-кто, сославшись на уважительную причину, покидал кабинет. Постепенно у Андрейченко складывалось впечатление, что юбилей был надуманным, а покидали застолье в соответствии с заранее согласованным планом.

«Что ж, посмотрим, что дальше», – прикинул он, усмехаясь. Становилось любопытно. Хотя знал, сюрпризы могут быть самые неожиданные: «Мягко стелют, а как спать придётся?..»

Остававшиеся в кабинете оуновцы сгрудились вокруг Андрейченко. Один спросил:

– Родной ты наш земляк, а не кажется ли тебе, что рыба начинает тухнуть с головы? Ничего не имеешь против этой пословицы?

– Против пословицы не имею, – улыбнулся Андрейченко.

– А не думаешь ли ты, что нам нужен чистый воздух, и есть только один способ добиться этого?

– И против чистого воздуха не возражаю, – посерьёзнел Андрейченко. – Скажу прямо: у меня нет достаточных оснований сваливать всю вину за недостатки в нашем движении на кого-либо конкретно. Да и не уполномочен я вникать в это, тем более предпринимать что-либо без указания моего непосредственного руководителя.

– А зачем же ты здесь, если не для того, чтобы помогать организации? – С явным вызовом спросил другой оуновец. – И дальше будем спокойно созерцать, как она деградирует?

– Прежде всего, я здесь для того, чтобы информировать Провод о положении в подполье, стремлениях его отцов, уточнении координационных действий и, конечно, выполнении особых поручений.

Его прервали:

– Что-то долго ты информируешь. А что до поручений, то нам они неизвестны.

Андрейченко отметил явный подвох в словах оуновца. Да и вообще портить отношения с молодым руководством он не намеревался. Избегал этого всячески. Потому сказал спокойно:

– Вот что скажу вам, мои родные хлопцы: понимаю вас. Понимаю ваши желания и ваше нетерпение. Разумею, что вы руководствуетесь высшими интересами нашей общей священной идеи. Но решать вам, а не мне. В душе я с вами. Не осуждайте солдата – у него свои правила…

– Жаль. Не глупый ты дядька. Но и понять тебя можно, – заключил оуновец и, обращаясь к дружкам, добавил: – Видать и вправду иначе не может.

Ему не возразили.

– Не серчайте, братцы, – душевно произнёс гость, приветливо улыбаясь. – Мне пора. Благодарю за вечер и внимание. Слава ридной та Велыкой Украине!

И он ушёл.

Разговор с молодыми оуновцами Провода основательно обеспокоил Андрейченко. Он не исключал, что, почувствовав опасность, Коновалец и его ближайшее окружение навострят уши, усилят охрану, примут бог весть какие меры предосторожности, ограничат общение с ним. Такие мысли не давали покоя. Надо было форсировать выполнение задания. Но как, если обстановка не позволяет?

Спустя несколько дней в Вене, в опере, где рядом с Коновальцем сидел Андрейченко, он убедился, что его беспокойство не беспочвенно. За спиной два оуновца, следивших за каждым движением любого, кто находился вблизи вождя и его гостя. Могли ли они подумать, что сосед, на которого они внимания не обращали, прислушивается к их откровенному разговору. Соседом был… курьер из Москвы, связной ИНО НКВД, капитан госбезопасности Пётр Зубов. Наутро он рассказал Андрейченко, что слышал кое-что из его разговора с Коновальцем, разговора охранников, видел их настороженность. Но и Зубов не подозревал, что позади него сидел бывший полковник петлюровской армии Роман Сушко, также отвечавший в тот вечер в опере за безопасность провидника. Но и тот не мог знать, что смотрит в затылок чекиста, привезшего Андрейченко «деталь», которой предназначено сыграть главную роль в операции «Ходики».

У вождя украинских националистов были веские причины обеспечивать себя столь внушительной охраной. И не только потому, что он имел все основания опасаться агентов НКВД. Его руки были обагрены кровью большевиков, безвинных русских, белорусов, евреев, поляков, но ещё больше – украинцев, семьи которых по его приказу вырезались без разбора. Правда, это происходило во время Гражданской войны и в первые годы после её окончания. Постепенно банды оуновцев были разгромлены; подполье на Украине большей частью взято под контроль, что позволяло следить за действиями возникшего за границей Координационного центра ОУН. Вместе с тем и в этот период случались разбои, выдававшие оуновский подчерк.

Угроза исходила и изнутри оуновского движения. Недовольство Коновальцем выражали его вчерашние единомышленники, которые пока ещё оставались вроде бы союзниками, но при первой же возможности готовы были свести с ним счёты.

Во всяком случае, Коновалец уже не обладал прежним влиянием, да и сам всё больше сомневался в своих борцах. Его положение было зыбким. Держался, пока ещё существовало обстоятельство, скреплявшее украинских националистов с организацией. В определённой мере этому способствовали нацисты, всё ещё возлагавшие на ОУН немалые надежды. Тоже зыбкие. Не находя ничего другого взамен, они, видимо, решили, что на безрыбье и рак – рыба.

Повторялась участь всех белоэмигрантских организаций, замкнутых в себе на протяжении многих лет. Беспочвенные подозрения и недоверие привели к болезненной настороженности; люди остерегались друг друга, лицемерили, двурушничали, клеветали, даже открыто враждовали. Молодое поколение разочаровывалось в старшем. Разрушались отношения Коновальца со сподвижниками, соратниками, идеалистами.

Не от хорошей жизни искал он протекции у одних и предавал других. «Немецкая корова» всё меньше позволяла доить себя и всё больше выказывала свою норовистость, всё чаще опрокидывая подойник с молоком.

Это вынуждало лидера ОУН потихоньку заручаться добрым отношением французской «козы», для чего он иногда наведывался в Париж. Второе бюро Генерального штаба Третьей республики знало цену главе Центрального провода, трезво оценивало возможности его боевиков. Молочный ручеёк тёк очень слабо, с перебоями. Нацедить удавалось крайне незначительную порцию, к тому же с отталкивающим привкусом. Похоже, с Коновальцем имели дело как бы на всякий непредвиденный случай.

С французскими спецслужбами вождь ОУН был связан ещё со времён Гражданской войны на Украине. Способствовал тому Симон Петлюра, к которому Коновалец относился с искренней теплотой. Чувство это сохранилось и после того, как на парижской улице средь бела дня некий Шварцбард убил Петлюру выстрелом из револьвера.

Убийцу схватили, заточили в тюрьму, судили. И… оправдали. Сочли его действия заслуженной карой за учинённые погромы, унёсшие жизни многих тысяч евреев и украинцев.

В Париж на свидание с Коновальцем по его просьбе приехал Андрейченко. Порученец провидника, встретив его на вокзале, предложил ему сопровождать Коновальца на кладбище, где похоронен Петлюра, чтобы поклониться праху покойного.

Предложение было неожиданным. Более двадцати украинских родственников Андрейченко, среди которых шестеро детей, в том числе грудной, зарубили петлюровцы. На всю жизнь запомнились лужа крови, изрубленные тела деда и бабушки, остальных родных. И вдруг такое предложение!

– Да, конечно! – только и оставалось ответить Андрейченко.

Коновалец встретил его у самого входа на кладбище. Пожав руку, пристально уставился в глаза Андрейченко, надеясь увидеть в них реакцию на свидание в столь необычном месте.

«Неужто не надоело?!» – подумал разведчик, заметив изрядно опротивевший ему этот взгляд искоса. Однако с благодарностью в голосе произнес:

– Искренне тронут оказанной честью…

И они пошли к могиле Петлюры. Коновалец впереди, гость следом, рядом с тем же Ярославом Барановским, как тень следовавшим за провидником. Его лицо с печатью угрюмости заметно осунулось, приобрело землистый оттенок.

За посетителями неотступно следовали двое рослых телохранителей. Один из них нёс дорогостоящий терновый веночек, увитый позолоченными листьями, символизирующими тернистый и одновременно овеянный славой путь усопшего. Поодаль шёл второй охранник. Третий следил со стороны.

Андрейченко неожиданно спохватился: у него в руках не было традиционных для такого момента цветов. Через дорогу цветочный магазин. Ларьков с цветами и венками по обеим сторонам улицы, упирающейся в кладбище, не счесть. Но возложить цветы на могилу убийцы Андрейченко не мог даже при явной необходимости сделать это. Понимал, что поступает неправильно, неумно, недальновидно, что такой поступок может насторожить провидника, но пересилить себя не мог.

Евгений Коновалец со скорбным видом возложил веночек на могилу, низко склонил голову и замер в задумчивом молчании. Переживания были искренними, на землю упала настоящая слеза.

Однако горестному чувству он предавался недолго. Несколько секунд спустя он, резко вскинув обнажённую голову, артистично закатил глаза к небу, зашевелил губами: то ли произносил молитву, обращаясь к Всевышнему с мольбой смилостивиться над грешником, то ли, изображая молящегося, думал совсем о другом.

Андрейченко осенило: коль скоро разыгрывается спектакль, то он, один из его участников, должен исполнить и свою роль. Сгрёб с могилы горсть земли, аккуратно завернул в носовой платок и стал засовывать в карман, будто хотел выполнить всё это незаметно для окружающих. Обнаружив, что Коновалец наблюдает за ним, объяснил:

– Высыплю в Киеве. На высоком холме. И посажу там добрый дубок.

Провидник внимательно посмотрел на Андрейченко и, по всей вероятности поверив ему, трогательно пожал его локоть:

– Дякую, друже. Дякую. Слава Украини. Та слава велыкому, незабвенному, нашему ридному батьке Симону! Щоб земля ему була пухом.

Вождь ОУН трижды осенил себя крестным знамением, грустно наморщил лоб, нахмурил взъерошенные брови, собрал в трубочку губы и протяжно вздохнул.

Кажется, с той минуты Коновалец стал относиться к Андрейченко без прежнего настороженного недоверия. И разговор их в тот день был долгим и продуктивным. Провидник излагал свои планы дальнейшей борьбы с москалями за самостийную «Великую Украину», делился планами, высказал ряд любопытных мыслей. Одновременно пожаловался на непонимание его отдельными членами Провода, с мнением которых нередко вынужден считаться вопреки своей воле.

В ту же ночь они разными поездами выехали из Парижа в Вену. Условились встретиться в доме Романа Сушко. Там намеревались доработать программу активизации подполья на «Великой Украине».

Глава 8

В назначенный час Коновалец на квартиру Сушко не прибыл. Не явился и его доверенный Ярослав Барановский. Никто не мог понять, в чём дело. Вождь в подобных вопросах был чрезвычайно аккуратен.

Беседуя с Романом Сушко о делах ОУН, Андрейченко, высказал озабоченность отсутствием провидника, поделился соображениями о необходимости беречь его, заботиться о его здоровье – не молод все-таки, и прежде всего обеспечивать ему надёжную безопасность: «сюрпризов» можно ожидать с любой стороны, в том числе от НКВД.

Сушко, хорошо знавший ситуацию, отреагировал на советы Андрейченко сдержанно, без всякого энтузиазма:

– НКВД существует давно. Набедокурил он немало и повсюду. Но почему мы должны ждать от него сюрпризов больше, чем от других наших «друзей»?

Андрейченко понял, что бывший полковник на всякий случай прощупывает почву. И потому ответил:

– Ситуация в мире меняется. В воздухе пахнет порохом. В этих условиях угроза становится очевиднее. И чекисты могут подумать о превентивных мерах. В этом отношении они горазды более, чем кто-либо другой…

– Логично, хотя… – заметил Сушко и осёкся.

– Кутепова ликвидировали? – напомнил Андрейченко. – Причём так, что никто не успел и глазом моргнуть, хотя охраняли его по всем правилам и со знанием дела.

– Охранять надо. Вы правы. Но один умник сказал: «Нет такого человека, которого невозможно убрать».

Андрейченко почему-то подумал о Сталине, ему стало не по себе. По спине пробежал холодок.

Сушко помолчал, потом так же флегматично спросил:

– Всё же, полагаете, исчезновение Кутепова – дело рук большевиков?

– Несомненно.

– Почему?

– Больше некому.

– Это не доказательство.

– Конечно. Но утверждать можно почти с полной уверенностью. Популярность генерала Кутепова, выразителя дум и чаяний гражданской и военной эмиграции, была достаточно высока среди белого офицерства. Прозевали непростительно.

– Возможно.

– Уверен! И дорожка, бесспорно, ведёт в Москву.

– Предположим. А генерал Миллер?

– Аналогичная картина. Так же внезапно, так же бесследно и так же чудовищно! Кутепов и Миллер были организаторами целого ряда крупнейших диверсий на территории СССР. И, насколько я слышал, готовили ещё более серьёзные диверсии против большевиков. Так что убрать их больше всех жаждали именно они, именно они и совершили эту акцию. Ясно, как божий день!

Андрейченко говорил уверенно, эмоционально, убедительно.

Сушко слушал с отсутствующим видом. Чувствовалось, его мысли заняты чем-то другим. Да и понимал, что от Андрейченко ничего интересного или полезного не услышит. Всё, что тот говорил, давно ему известно.

Сушко взглянул на часы. Видимо, отсутствие провидника беспокоило его. Сушко, человека скупого на слова и небесхитростного, опыт научил никому не доверять. Но и подозревать всех и вся утомительно. И всё же последнему отдавалось предпочтение.

Роман Сушко был одним из главных и активных руководителей нашумевшего в 1921 году рейда банды Тютюнника из Польши на Украину. Банда насчитывала около трёх тысяч клинков, располагала станковыми пулемётами, несколькими лёгкими пушками. В её задачи входили походы «восьмёрок», провоцирование на пути следования восстаний крестьян, недовольных продовольственной развёрсткой Советов.

Продвигаясь вглубь страны, банда оставляла на местах небольшие группы своих людей для организации повстанческого движения. Этим процессом руководил полковник Сушко. На Волыни, в частности, он посадил небольшую группку во главе с жестоким и ловким организатором, известным под кличкой «Киртеп».

В кратчайший срок Киртепу удалось сколотить хорошо вооружённый отряд из семисот боевиков, объявивших себя «Волынской повстанческой армией». Лишь через год с небольшим её ликвидировали житомирские чекисты во главе с Потажевичем.

Так же была разгромлена банда Тютюнника. Вблизи местечка Базар её настиг и полностью уничтожил кавалерийский корпус Котовского. Но Сушко и Тютюннику удалось вместе с небольшой охраной бежать в Польшу. По дороге полковник Сушко расстрелял начальника штаба тютюнниковского отряда, галицийского немца полковника Отмарштейна. На него командование националистов свалило ответственность за провал банды.

Всё это было давно. Но с тех пор неудачи стали неизменными спутниками Сушко. Он взбадривал себя, но червь сомнения в том, что борьба даст желанные результаты, всё глубже вгрызался в его душу. То и дело возникала чуждое его характеру безразличие ко всему происходящему. Но внезапно он загорался, словно готовый мгновенно вскочить в седло, взмахнуть шашкой. Правда, такое состояние длилось недолго.

Сонными глазами Сушко снова взглянул на часы. Третий час пошёл с тех пор, как должен был появиться Коновалец. Беспокоился и Андрейченко.

Неожиданно объявился Барановский, о чём-то осведомился у хозяина квартиры и сразу же исчез. Следом, не сказав Андрейченко ни слова, вышел Сушко. Вскоре Сушко вернулся и сообщил Андрейченко, что Коновалец подойдет с минуты на минуту.

Действительно, не прошло и четверти часа, как в сопровождении того же Ярослава Барановского появился Коновалец. А с ним известная оуновка Анна Чемеринская – красивая, молодая, энергичная террористка. Ещё в тридцать первом году, когда член ОУН Мацейко застрелил министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого, Аня помогла убийце бежать через Карпаты в Чехословакию и оттуда некоторое время спустя переправиться в Аргентину. Там при её непосредственном содействии он влился в орудовавшую на Американском континенте абверовскую агентурную сеть.

Нацисты высоко ценили заслуги Чемеринской. Их ставленник в Австрии Зейсс Инкварт, главарь местных национал-социалистов, предоставил ей в центре Вены со вкусом обставленную квартиру, а за городом небольшую, расположенную в живописном месте уютную виллу. Заместитель фюрера и главный расистский идеолог Альфред Розенберг распорядился закрепить за ней автомобиль.

В сумочке, с которой Чемеринская не расставалась, всегда лежал небольшой револьвер. Не столько для уверенности, сколько для пущей важности, некой саморекламы… Она постоянно носила припрятанную на талии и легко извлекаемую из потайного кармана золингеновскую бритву, с которой обращалась мастерски.

В беседе с Андрейченко Аня Чемеринская сетовала на то, что, если русские часто вспоминают своих героинь, таких, как, например, княгиня Волконская, то украинцы о своих из ложной скромности помалкивают.

Андрейченко усмехнулся: княгиня Волконская ничем не походила на отъявленную террористку. Он возразил: «Украина знает и чтит своих героинь, к примеру Ольгу Бессараб, казненную поляками». И все же признал, что сами украинцы, и прежде всего ОУН, повинны в том, что недостаточно заботятся о популяризации своих выдающихся женщин, как это делают москали.

При первом же знакомстве Андрейченко запомнился Чемеринской своим умом, тактом, мужественной внешностью. Впоследствии Коновалец частенько передавал ему поклоны от Ани.

Вот и сейчас, увидев Андрейченко, Чемеринская приветливо улыбнулась ему, а вождь ОУН нахмурился. Последнее время это выражение лица стало для него обычным, словно он старался подражать своему доверенному, вечно хмурому Ярославу Барановскому.

Не дав провиднику договорить, чего прежде никогда не случалось, Барановский завёл разговор с критикой работы контрразведки подпольщиков на Украине. По его мнению, главная причина произошедших в сети подполья провалов и последовавших за ними арестов, высылки целых семей в Сибирь на принудительное поселение кроется в том, что энкавэдистам удалось внедрить своих осведомителей не только в среду подпольщиков, но и в контрразведку подполья.

Слушая Барановского, отвечавшего в ОУН за безопасность, Андрейченко решил, что эти высказывания, по всей вероятности, неслучайны и, возможно, что-то серьёзное замышляется и против него самого. Судя по тону Барановского, тот абсолютно уверен в наличии большевистской агентуры и в самом руководстве националистического подполья.

Андрейченко заметил в ответ, что по этому поводу уже высказал свое мнение Его превосходительству.

– По крайней мере, до моего отбытия с Великой Украины никому подобная мысль и в голову не приходила, – парировал Андрейченко. – В нашем руководстве, как вы знаете, серьёзные люди.

Неожиданно Барановский жёстко спросил:

– И вы никого из руководителей движения не подозреваете?

Андрейченко, удивлённо глядя в глаза Барановскому, подчёркнуто недовольным тоном ответил:

– Некоторое время назад, повторяю, я высказывал Его превосходительству своё опасение в том, что наличие вражеской агентуры в подполье не исключено. В то же время подозревать можно не кого-то вообще, а конкретного человека, располагая при этом точными фактами. Если бы они имелись у нас, все точки над «i» были бы сразу поставлены. Это отнюдь не означает, что данный вопрос никого в подполье не беспокоит. Разоблачений более чем достаточно, и все виновные получили по заслугам.

Андрейченко помолчал и, несколько изменив тон, добавил:

– Мы переживаем не самые лёгкие времена. Немало различных голосов, кстати, я слышу и здесь. Но меньше всего хотелось бы необоснованным подозрением вносить раздор в нашу среду. Это немедленно скажется на положении и деятельности организации. Тем самым мы только окажем услугу москалям. Но пока, как видите, руководство подполья, да и я, живы и невредимы. Осмотрительность, бесспорно, нужна во всем. Но в меру. В противном случае будем рубить сук, на котором сидим.

Барановский, слывший тугодумом, посмотрел куда-то в сторону, потом покосился на Коновальца и Чемеринскую, молча наблюдавшими за перепалкой связного подполья и главы оуновской «безпеки», стараясь, видимо, обнаружить в поведении посланца родных краев какую-либо фальшь. На протяжении всего разговора провидник не проронил ни слова.

Из всех членов Центрального провода Барановский особенно славился грубостью и непримиримостью, злопамятством. Его боялись и остерегались, многие вообще избегали попадаться ему на глаза. В его руках была сосредоточена вся сеть нелегальных связей Центрального провода с Волынью и Галицией; он по-прежнему возглавлял «безпеку» в ОУН, а также, что немаловажно, распоряжался денежными средствами для низших звеньев. Только после его одобрения назначались или снимались с постов вожаки подразделений ОУН.

Это он, Барановский, категорически потребовал от украинского подполья создания малочисленных, но обязательно независимых друг от друга и хорошо законспирированных групп. Именно из них, по его мнению, следовало отбирать наиболее способных молодых украинцев для их внедрения на службу в НКВД.

Андрейченко охотно поддержал в этом Барановского, сочтя его предложение разумным и логичным. Но тот продолжал недоброжелательно поглядывать в его сторону. Невольно Андрейченко подумал, что не зря провидник доверил Барановскому столь высокую в ОУН должность.

Барановский долго и придирчиво проверял Андрейченко, но, видимо, ничего предосудительного не обнаружил. Тем не менее продолжал относиться к нему с нескрываемым недоверием. Делал это без всякого стеснения, преднамеренно стараясь унизить не только его, но и вообще руководство подполья на Украине.

Андрейченко деликатно ставил на место доверенного провидника, подчас делал вид, будто не относит к себе его выпады, либо давал понять, что считает ниже своего достоинства дискутировать с ним.

Оставаясь наедине с самим собой, Андрейченко ещё и ещё раз критически анализировал своё поведение и каждый раз приходил к мысли, что Барановского, очевидно, не обманывает «шестое чувство». Оставаясь верен ему, тот продолжал наблюдать за связным подполья, время от времени провоцируя, устраивая ему ловушки.

На очередной встрече с Андрейченко Барановский завёл разговор о намеченной им новой программе действий, более широкой, чем прежняя, и сказал, что хотел бы узнать его мнение о ней. Андрейченко согласился, но предупредил, что будет принципиален и ни о каких снисхождениях не может быть речи. Закончив беседу, Барановский сообщил Андрейченко, что провидник назначил ему очередную встречу в Париже.

Накануне отъезда Андрейченко передали, что с ним хочет встретиться представитель ОУН в Чехословакии Емельян Гржибовский.

Предложение насторожило Андрейченко. Три с лишним года назад в Финляндии, когда он впервые нелегально перешёл границу, Гржибовский проявил к нему острое недоверие. Он предложил представителю Центрального провода в Хельсинки оставить гостя в Западной Европе, установив за ним постоянное наблюдение, и одновременно провести в подполье тщательную проверку: чем он там занимался, кто его знает лично, с кем поддерживает связь, чем проявил себя, кто из руководителей конкретно с ним работал, имел ли он ранее отношение к оуновцам, арестованным ОГПУ или НКВД.

Гржибовский тогда специально задержался в Хельсинки, предвкушая, как он сам конфиденциально доложит Центральному проводу о «добром улове». Он частенько наведывался к Андрейченко на квартиру, подолгу с ним беседовал о положении в подполье и вообще на Украине, касался причин провалов и арестов, расспрашивал о мерах предосторожности, предпринятых руководством движения.

Рассуждая на отвлечённые темы, Гржибовский вновь и вновь пытался прощупать взгляды Андрейченко, касавшиеся его оценки националистических настроений в народе, перспектив подполья. Конечно, он был не настолько глуп, чтобы рассчитывать поймать гостя на какой-либо словесной оплошности. Но надеялся уловить фальшь, которая непременно должна всплыть на поверхность, как масло на воде.

Андрейченко всё это понимал и, хотя ему не стоило больших усилий отвечать на вопросы Гржибовского, беседы с ним оставляли неприятный осадок, вселяли беспокойство, хотя его легенда и была всесторонне продумана.

Положение Андрейченко во время пребывания в Хельсинки было незавидным, оно могло закончиться провалом. Настороженное окружение, накалённая атмосфера, вдобавок неизбежное общение со злобными, мстительными, фанатично настроенными националистами, бежавшими из страны, где ими были совершены тяжкие преступления, вплоть до убийств, создавали для Андрейченко невыносимые условия совместного с ними проживания. Моментами он чувствовал, что не выдержит. Одно мало-мальски авторитетное свидетельство против него могло оказаться достаточным для немедленной расправы. Собственно, к этому и вёл дело Гржибовский.

Только благодаря тому, что в Хельсинки он случайно встретил знакомого по подполью на Украине Дмитрия Андриевского, бежавшего за границу из-за грозившего ему ареста и пользовавшегося здесь определённым влиянием, Андрейченко удалось уйти от подозрений. Это и дало ему возможность выехать в Берлин.

Дмитрий Андриевский, тогда представитель ОУН в Бельгии, работал в брюссельской ратуше архитектором, жил в достатке, вёл себя просто, но в то же время был труднодоступен, держался в стороне от радикально настроенных членов Центрального провода.

Все эти годы Андрейченко поддерживал с ним добрые отношения, бывал у него дома, где они вели долгие беседы на самые разные темы. И в первую очередь о будущем Украины, положении подпольщиков, эмигрантов, обстановке на мировой арене…

Андриевский был интересным собеседником, трезво оценивал положение в националистическом движении и в то же время оставался ярым противником Советов.

…И вот сейчас перед Андрейченко стоял тот самый Гржибовский. Но теперь от былого Гржибовского в нём мало что осталось: осунувшееся лицо, бегающие глазки, жалкий, растерянный вид… По иронии судьбы он приехал в Вену специально для того, чтобы просить Андрейченко выручить его из беды, переговорить о нём с Коновальцем.

Андрейченко в роли защитника Гржибовского – далеко не лучший выбор, но, видимо, иного не нашлось. А положение оказалось более чем серьёзным, даже опасным.

Дело заключалось в том, что во время начавшейся недавно в Польше серии процессов против одного из руководителей ОУН Степана Бандеры и его сообщников, замешанных в убийстве польского министра внутренних дел Перацкого, Гржибовский не проявил должной предусмотрительности и расторопности, что, судя по всему, грозило ему гибелью. Жил он в Праге, где представлял Организацию украинских националистов. О её существовании и деятельности чешские власти знали и относились к ней лояльно.

Но на судебном процессе всплыли факты, указывавшие на то, что нити преступления тянутся в резиденцию украинских националистов в Праге. Поляки реагировали на это обстоятельство бурно и болезненно. И чехи решили отмежеваться от оуновцев: окружили их офис в Праге, учинили обыск, изъяли секретный архив.

Поляки тотчас потребовали выдать им этот архив. И чехи были вынуждены выдать…

Заполучив оуновские документы, поляки использовали их в интересах обвинения на процессе, доказав, что Бандера причастен не только к убийству министра внутренних дел Перацкого, но и к целому ряду других диверсионно-террористических актов, направленных против Польского государства.

От Бандеры, находившегося в польской тюрьме, последовал приказ своим подельникам о незамедлительном уничтожении Гржибовского как предателя интересов украинского националистического движения.

Гржибовский заметался. Потерял покой. На протяжении многих лет он являлся одним из ведущих деятелей ОУН, считался сподвижником самого «вождя», ещё со времен Гражданской войны стоял у истоков создания Организации украинских националистов. Но вина его была очевидна, и ему, несмотря на высокое положение, предстояло принять кару, которую ещё совсем недавно по его приказу применяли в отношении других.

Встретившись с Андрейченко, Гржибовский попросил во время беседы с провидником объяснить ему, что без указания Центрального провода он не имел права вывозить из своей резиденции архив ОУН, тем паче что никогда и в мыслях не допускал нелояльности чешских властей по отношению к ОУН. Что начиная с бывшего президента Масарика и вплоть до нынешнего Бенеша, Чехословакия всегда оказывала украинским националистам моральную и финансовую поддержку. Это, кстати, соответствовало действительности.

Андрейченко пришлось извиниться: он далёк от всех этих дел и, к великому сожалению, не сможет содействовать Гржибовскому.

Встреча Андрейченко с Коновальцем состоялась в Париже на квартире члена ОУН Бойко, редактора газеты «Украинское слово». Она издавалась во Франции и распространялась в Западной Европе, США, Канаде, Австралии, Латинской Америке.

В Париже Андрейченко стало известно что, несмотря на отчаянные старания, Гржибовский доказать свою непричастность к изъятию чехами архива ОУН не смог. Его оправданий никто не принял во внимание, даже не удосужился выслушать. Гржибовскому отрубили голову…

При встрече с Коновальцем Андрейченко как бы между прочим обмолвился об этом деле, но расправа с человеком, служившем ОУН и ему лично верой и правдой на протяжении многих лет, вождя, видимо, мало тронула. Он поспешил сменить тему разговора на уточнение некоторых деталей, касавшихся активизации украинского подполья, а также мер по защите от проникновения в него агентуры НКВД.

Коновалец предложил Андрейченко познакомить его с Николаем Сциборским, назначенным неделю назад представителем ОУН во Франции. И одновременно довольно красочно рассказал историю, связанную с арестом этого самого Сциборского органами НКВД и с тем, как он обвёл их вокруг пальца.

Николай Сциборский некоторое время назад действительно был арестован НКВД за националистическую, антисоветскую деятельность, причастность к диверсионно-террористическим акциям на территории Советской Украины.

На следствии он раскаивался, называл сообщников, явки, связи, выдал материалы, документы, часть которых, как оказалось позже, были фальшивыми. Высказывая сожаление о содеянном, мотивировал свои поступки заблуждением, давлением на него руководства оуновского подполья.

Сциборский заинтересовал начальство республиканского НКВД. В нём нуждались. И это стало главным аргументом. Преступник был образован, владел несколькими иностранными языками, пользовался доверием руководителей местной оуновской организации. И в НКВД, поразмыслив, обсудив обстоятельства, решили рискнуть – привлечь агента ОУН на свою сторону.

Сциборский долго не поддавался. Тянул, темнил, канючил, разыгрывал из себя наивного, неспособного, несведущего в подобных делах. Даже заявил, что ему не справиться с такими сложными поручениями. А на него продолжали наседать, под конец пригрозили. И он сдался. Подписав согласие сотрудничать с органами НКВД, обязался не разглашать эту тайну, заверил, что будет добросовестно выполнять все поручения.

Ему поверили. Сциборский знал, что нарушение обязательств грозит наказанием. Его предупредили об этом. Более того, пригрозили: вздумает отклониться от обязательств – прощения не будет, с НКВД не шутят. А он-де молод и понимает, что жизнь даётся один раз…

Тут уж он не поскупился на заверения. И в НКВД рискнули. Выпустили. И… прогадали.

Едва оказавшись на свободе, Сциборский связался с руководителями ОУН, которых на следствии не назвал, передал им ставшие ему во время заключения известными сведения об агентуре НКВД среди националистов, рассказал о данной им подписке о сотрудничестве.

Оуновцы незамедлительно расправились с названными Сциборским. Пострадали и совершенно невинные, не имевшие никакого отношения к НКВД. Убивали даже тех, кто случайно оказывался рядом. Чтоб без свидетелей. Уничтожали, как правило, вместе с родными и близкими. Невзирая на пол и возраст.

Коновалец рассказывал всё это Андрейченко с нескрываемым удовлетворением. Связывал с проводимыми и предстоящими ОУН организационными, пропагандистскими диверсионно-террористическими акциями. Он давно не испытывал такого воодушевления.

Предложение Коновальца встретиться с Сциборским обеспокоило Андрейченко. Не исключено, что тот мог видеть его в здании НКВД, в чекистской форме. В таком случае встреча может оказаться роковой.

Андрейченко тотчас же информировал ИНО НКВД о неудавшейся вербовке Сциборского. Он знал приметы и биографию оуновца, подробности его измены, последовавших вслед за ней казней. А также идейные установки, образ жизни. Знал Андрейченко и о постановлении Особого совещания о Сциборском, пока невыполненном. Но не знал, что беглец находится во Франции, представляет ОУН в Париже.

Повинен в том был НКВД. И, естественно, кое-кто стоявший над ним, с кем чекистское ведомство не могло не согласовывать свои действия. В таких экстремальных случаях отвечали, как обычно, стрелочники.

Сотрудников Особой группы НКВД, работавших до недавнего времени во Франции, отозвали в Москву. Подавляющее большинство репрессировали.

Те из вчерашних «закордонников», кто выжил, кому «повезло», оказались заключёнными на длительные сроки в тюрьмах в условиях строгого режима. Их «вина» состояла в том, что они знали то, что должно было вместе с ними уйти в мир иной. Такова была установка НКВД, санкционированная Сталиным.

Служил чекист-нелегал честно и преданно Отечеству, рисковал каждый день жизнью, нередко погибал за кордоном, не увидев Родину, близких. В иных, более многочисленных случаях, когда совсем уж не везло, погибал как «враг народа». Без некролога, без имени, без могилы.

«Счастливчики», угодившие в крохотные тюремные камеры, большей частью погибали, не выдержав длительных и невероятно тяжких условий заключения. Для других проходил «суд» либо издавалось специальное постановление, и вынесенный им приговор – расстрел – воспринимался ими едва ли не как благо.

Глава 9

На смену арестованным и уничтоженным сотрудникам ВЧК, ОГПУ и НКВД пришли по спецнабору из партийных ведомств немало плохо образованных, некомпетентных в оперативном деле молодых людей, часто непригодных к разведке. Их работа зачастую походила на трескотню мотоциклетного моторчика, установленного на крейсере: он силится, пыхтит, содрогается от напряжения и бессилия, а судно между тем течением относит на мель.

Немало значило и то, что мировоззренчески и нравственно это было уже иное поколение. Поколение «могильщиков».

И занимавшиеся Сциборским скороспелые чекисты были неопытны, а потому беспомощны. Конкретное дело подменяли политической демагогией, всеобщей подозрительностью, именовавшейся «классовой бдительностью», и, разумеется, демонстрацией советского патриотизма. Всё это способствовало карьере, славе.

В шестерни добротного механизма попадал песок. Учащались сбои. Они раздражали генсека, что сказывалось на самих чекистах, срывавших зло на народе. И ударяло по ним же бумерангом.

Тем же, кто искренне стремился освоить тайны совершенно незнакомой им профессии разведчика – выучиться оперативному мастерству, приобрести необходимый опыт без ощутимых потерь и угрызения совести, – учиться было не у кого.

Из старой гвардии опытных, честных, принципиальных, глубоко идейных, с развитым чутьём разведчика, высокообразованных чекистов при деле остались единицы. Возможно, по злому умыслу. Или недомыслию, непониманию того, что данный участок жизни государства важен как хлеб насущный. Но и чудом уцелевшие чекисты большей частью были душевно смяты, запуганы, деморализованы атмосферой произвола.

Не будь этого, чекисты-нелегалы из былой Особой группы, устранившие выдающихся противников советского режима – генерала Кутепова и грозившего калёным железом отомстить за него генерала Миллера, давно бы отыскали хоть на краю света и надёжно «упаковали» беглого оуновца Сциборского.

Сциборскому повезло. Он с полным спокойствием мог ещё долго представлять ОУН в столице Франции, не без основания гордясь своей победой в зловещем поединке с грозной в недавнем прошлом службой чекистов.

Вождь ОУН Коновалец взахлеб превозносил «героизм» Сциборского, называл его «потрясающим», «историческим», «выдающимся».

С тяжёлым сердцем слушал его Андрейченко. Становилось обидно за державу, за своё родное и, чего греха таить, неблагодарное ведомство.

Но в данный момент его больше заботила перспектива встречи с Сциборским. Ничего хорошего она не сулила. Необходимо было срочно что-то придумать, чтобы избежать её. Каждая минута сейчас дорога, как жизнь! И пока Коновалец, находясь в прекрасном расположении духа, развивал свои идеи, Андрейченко обдумывал выход из сложившейся ситуации.

Глава ОУН говорил о предстоящей встрече с Сциборским как о деле решённом, не видя тому никаких препятствий; согласие Андрейченко его не интересовало.

Андрейченко не хотелось разочаровывать провидника, однако риск был слишком велик. И потому, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, спокойно, не выдал бы волнения, заметил:

– Если Сциборский действительно был в руках большевиков, а судя по всему это имело место, и его, как вы сами, Ваше превосходительство, сейчас сказали, завербовали, то, надо полагать, он находится под пристальным наблюдением агентов москалей.

– Вы так полагаете? – насторожился провидник. – Интересно.

– Двух мнений быть не может, – сдержанно, но чётко произнёс Андрейченко. – Есть ли смысл мне встречаться с ним? В ближайшее время я должен, как вы знаете, вернуться в родные края. Где гарантия, что после встречи с Сциборским под колпаком разведки москалей не окажусь и я? А это чревато угрозой подполью. Его руководителям, о себе уж не говорю. Методы НКВД мы, слава богу, хорошо знаем. Многозначительно помолчав, добавил: «И Вам, Ваше превосходительство, надо быть осторожнее. Честно говоря, не люблю встречаться с людьми, побывавшими в лапах НКВД. Не хочу бросать тень на Сциборского. Упаси господь! Но, судя по вашему рассказу, он слишком беспечен в своем теперешнем положении. Кому-кому, а ему-то должно быть известно, чем всё может для него кончиться.»

Коновалец не стал оспаривать доводы Андрейченко. Не настаивал он и на своём предложении о встрече с Сциборским. Однако настроение у провидника испортилось, хотя вида он не подавал. Возможно, Андрейченко заставил его о чём-то всерьёз задуматься.

Андрейченко ощутил некую неудовлетворенность финалом разговора. Коновалец достаточно опытен, чтобы сомнения в Сциборском возникли у него и без подсказки. А может быть, отказ Андрейченко от знакомства со Сциборским провидник воспринял с подозрением?

Чем больше Андрейченко думал об этом, тем чаще приходил к мысли, что Коновалец не случайно пытался свести его с глазу на глаз с беглецом из НКВД. Но если он действительно преднамеренно готовил ему ловушку, то почему прислушался к его предостережениям?

Перегруженный сомнениями, Андрейченко пытался предусмотреть возможные варианты. В его положении оставить без внимания даже малейшую деталь – смерти подобно. О чём он только ни передумал, какие доводы ни приводил, сделать окончательный вывод так и не смог.

То и дело возникали новые мысли: зачем, например, понадобилось провиднику так долго и подробно рисовать яркими красками неудавшуюся попытку НКВД завербовать Сциборского? С какой целью называл имена большевистских агентов, им разоблаченных? Зачем понадобилось знакомить его с Сциборским, прежде ни разу не упомянув его имени? А что, если он, Андрейченко, сам насторожил Его превосходительство сомнениями в Сциборском? Сведения, документы, имена людей, представленные Сциборским ОУН, достаточно весомое свидетельство в его пользу. С другой стороны, разве Коновалец не убедился в преданности Андрейченко их общему делу? Взять, к примеру, переброску через советскую границу оуновской литературы…

Андрейченко спохватился: а может быть, он воспринимает всё произошедшее под таким углом зрения только потому, что ему горько за допущенную НКВД ошибку? Обидно, что враги торжествуют удавшийся успех? И ему больно за своих?

Андрейченко ни хотелось думать иначе, он понимал, что особо серьёзных практических дел в пользу ОУН он не совершил, и потому сомнения в нём у Коновальца могут возникнуть в любой момент. Безразличная с виду реакция провидника на отказ Андрейченко от встречи с Сциборским может показаться подозрительной. Но при царившем в ОУН всеобщем недоверии иной реакции и быть не могло. В подобных ситуациях принято вести себя хладнокровно, предельно вежливо, даже любезно. Чтобы усыпить бдительность подозреваемого, помочь ему расслабиться, свести на нет настороженность. Дальнейшее должно произойти неожиданно, как дождь средь ясного дня.

Поскольку сроки пребывания Андрейченко за рубежом подходили к концу, он делал всё, чтобы решить свою главную задачу. Тем более что глава ОУН назначил ему на ближайшие дни очередное свидание для обсуждения новых, назревших, по мнению Коновальца, проблем. Место встречи – столица Бельгии.

Брюссель вполне устраивал Андрейченко – здесь по-прежнему ОУН представлял Дмитрий Андриевский. В своё время тот, ещё в Финляндии, поручился за него, и они оставались добрыми друзьями.

Глава 10

На брюссельском вокзале Андриевский сообщил Андрейченко, что по сложившимся обстоятельствам его превосходительство не прибудет в Брюссель и предлагает провести встречу во Франкфурте-на-Майне или в Неаполе. Вождь гарантировал доставку Андрейченко на самолёте туда и обратно.

Предложение о встрече в Германии или Италии встревожило Андрейченко. Прежде всего, тем, что это фашистские страны, где деятельность украинских националистов всячески поощрялась местными властями, где любую акцию они могли провести без шума и последствий.

Сомнительной показалась и гарантия на доставку самолётом туда и обратно. Андриевский акцентировал слово «обратно». Не потому ли, что она не состоится?

Андрейченко заметил и то, что Андриевский ведёт себя не так, как прежде. Встретил холодно, разговаривал сухо, к себе, как раньше, не приглашал. Может быть, просто в плохом настроении? Не «перегрелся» ли в климате всеобщей подозрительности, и вирус страха заставляет его повсюду видеть провокацию и угрозу? А он не хочет быть причастным к ним? Возможно. И, как принято в таких случаях, бережёного Бог бережёт. Главное же в том, что выполнить задание в указанных странах будет намного сложнее. Да и удастся ли вообще?

Андрейченко отклонил вариант встречи, предложенный Коновальцем. Сослался на то, что непредвиденные обстоятельства могут задержать вылет самолёта, воспрепятствуют его своевременному возвращению на Украину, сорвут его доклад на запланированном совещании. Самая же серьёзная причина, добавил он, заключается в том, что руководство подполья вышлет людей для его встречи. Дата перехода границы назначена. В общем, нарушение договорённости с руководством подполья может привести к нежелательным последствиям.

После встречи с Андриевским в Брюсселе Андрейченко связался по телефону с Коновальцем, объяснил ему причину нежелательности переноса встречи в Германию или Италию. Затем обо всем информировал Москву. Сообщил также, что выезжает в Финляндию, где будет ждать дальнейших указаний.

В Хельсинки Андрейченко уже ждал приказ руководства ИНО о возвращении в Москву. Как ни тяжело было обрывать операцию, но в НКВД понимали, что его провал может иметь более серьёзные последствия и для дела, и для них самих. Хотя об Андрейченко, возможно, уже и не думали. Задание он фактически провалил. Более того, оуновцы использовали его для переброски в Союз контрреволюционной литературы. Итог мрачный.

Андрейченко стал готовиться к переходу границы. На душе скребли кошки: удачно проведя труднейшую подготовку, неоднократно находясь почти у цели, осуществить операцию так и не смог: один на один с главарем ОУН ни разу не оказался. А приказ гласил: при любых обстоятельствах никаких следов, никаких улик, никаких вещественных доказательств совершённой акции, никаких свидетелей. Малейшее отклонение от приказа могло грозить печальным исходом. Даже в том случае, если задание будет выполнено, но не соблюдены условия инструкции.

Обидно было, что ситуация сложилась столь неблагоприятно. Иногда возникали сомнения в правильности её оценки при информировании руководства ИНО. Немного утешало то, что он возвращается не с пустыми руками, а с весьма ценными сведениями, документами военного характера. Все эти материалы позволят скорректировать оперативные разработки ряда мероприятий, будут способствовать укреплению безопасности страны. Однако утешительных аргументов хватало ненадолго. Задание оставалось невыполненным. Жутко было даже думать о последствиях этого.

Глава 11

До назначенного дня перехода границы оставалось менее двух суток, когда в Хельсинки неожиданно появился секретарь ОУН Михаил Селешко. Он тут же связался с Андрейченко.

Его приезд вовсе не обрадовал Андрея Павловича. Напротив, ряд обстоятельств привёл к мысли, что дома в отношении него что-то затевается. Надо было готовиться к худшему, на всякий случай принять меры личной безопасности…

Однако секретарь ОУН, к удивлению Андрейченко, расценил его отъезд на Украину как вполне закономерный шаг. Не пытался отговорить, лишь сетовал, что ряд серьёзных вопросов остаётся недоговоренным из-за несостоявшейся последней встречи с провидником. Селешко передал поручение руководства: обратить внимание вождей подполья на необходимость срочно приступить к формированию отдельных, не связанных между собой в целях конспирации групп, исключительно для ведения визуального наблюдения. Готовить группы с расчётом на то, что при надобности они смогли бы перейти к диверсиям и крупномасштабным акциям саботажа, используя для этой цели накопленный разведывательный материал и опыт.

Селешко неоднократно повторял: на данном этапе формируемые группы должны заниматься исключительно наблюдением и ничем другим, проявлять лояльность к властям, поддерживать добрые отношения с советскими активистами, дабы не вызывать подозрений НКВД. Оуновец перечислил также объекты первостепенной важности, которым следует уделять «визуальное» внимание.

Заметил, что в скором времени, по всей вероятности, придётся заняться созданием тщательно замаскированных баз, где будут храниться оружие, боеприпасы, продовольствие и разнообразная одежда. Такого рода склады он называл «бункерами».

Особое внимание Селешко обращал на важность накопления комплектов обмундирования для всех родов войск Красной Армии и Военно-Морского Флота, а также органов НКВД, милиции, прокуратуры, вплоть до формы служащих железнодорожного транспорта и особенно – лесничих.

Андрейченко заметил, что он в курсе задачи, в своё время оговоренной с Коновальцем, но конкретные сроки накопления перечисленного «реквизита» не уточнены.

Секретарь ОУН, негодуя, что такие важные вопросы остаются открытыми, доверительно сообщил Андрейченко, что подобное непростительно, хотя бы потому, что в самое ближайшее время предполагается вторжение в СССР армий ряда европейских стран.

– О, Господи, наконец-то! – с надеждой в голосе воскликнул Андрейченко. – Но когда? Серьёзно ли это? Честно говоря, мы устали от ожиданий.

– Серьёзно. Вполне. И я уверен – большая часть советского населения встретит эти армии с радостью. Преодолев колебания, к ним примкнут и остальные.

– С помощью Всевышнего, может, и в самом деле?!.

Селешко многозначительно подмигнул:

– В немецком Генштабе поняли, что без нас им не обойтись. Что прежняя их надежда, как, впрочем, и наша, оуновская, на переворот в большевистской стране – мечта неосуществимая. Сегодня мы нужны. И это чрезвычайно важно! Так что в скором времени свидимся на родной земле.

– Дай-то Господь! – произнёс Андрейченко. – Очень хочется верить, что свидимся.

Селешко снова заверил Андрейченко в абсолютной достоверности сведений о готовности вторжения. Для полной убедительности осенил себя крестом. Попросил это известие сохранить в тайне. В ответ Андрейченко молча перекрестился…

Селешко растрогался. Прослезился. Признался, что завидует Андрейченко: через несколько дней тот будет в родном краю, по которому он так истосковался.

И Андрейченко взгрустнул. Оба печалились из-за незавершённых дел. Каждый из-за своего… На прощание обнялись, как самые близкие люди. На мгновенье Андрейченко заколебался. И вдруг решился:

– Может, не стоит идти по пути наименьшего сопротивления? Делато серьёзные. Вы когда уезжаете?

– Завтра, – Селешко не понимал, что имел в виду связной подполья. Достав портмоне, извлёк оттуда билет на самолёт. – Завтра в 20.20. А что?

– Верните его. Постараюсь задержаться и я. Мотивы важные! Надеюсь, дома поймут.

Обрадованный решением Андрейченко отложить отъезд, Селешко просиял, крепко пожал ему руку:

– Вот это по-нашему! Глядите, чтоб без осложнений… там!

– Попробую. Обстановка у нас не простая, ручаться трудно. Его превосходительство надо убедить в необходимости моей задержки.

– Не беспокойтесь. Его превосходительство прекрасно понимает обстановку и будет рад вместе с вами поставить все точки над «i». Он вообще относится к вам с большим уважением. Сам слышал, как он говорил, что наконец-то нашёлся толковый связной с подпольем! Не преувеличиваю, его слова…

Андрейченко сдержанно поблагодарил Михаила за приятное сообщение. Искренне и сердечно. О лучшей информации он не мог и мечтать. Последовав примеру Селешко, крепко обнял его.

Они постояли молча, растроганные, радостные, озабоченные. Каждый своим. Сокровенным и абсолютно полярным. Но знал об этом только один из них. А как долго удастся сохранить тайну, не знал и он. Знал лишь, что от этого зависит не только его судьба.

Уходя, Селешко условился с Андрейченко встретиться на следующий день под вечер.

Ночь напролет вспоминал Андрейченко разговор с секретарём ОУН, отдельные фразы, слова, интонации, взгляд. Ничего настораживавшего не обнаружил. Вспомнив, как они обнимались, усмехнулся: такого давно с ним не случалось.

Он понял, что руководство ИНО приказало ему вернуться, основываясь на его тревожном сигнале. Возможно, имеются и другие соображения. Необходимо связаться с ИНО и попросить отсрочить отъезд, ведь рассказу Селешко цены нет!

Уснул Андрейченко под утро. Разбудил стук в дверь.

В мгновение поднлся, как до отказа сжатая мощная пружина. Неслышно подошел к двери, прислонился к косяку, спросил спокойно:

– Кто?

Из-за двери послышался знакомый голос горничной:

– Какая-то женщина принесла бутылку молока и попросила её сразу же передать вам. – И горничная просунула бутылку с молоком в чуть приоткрытую им дверь.

Андрейченко обрадовался: это был условный знак о прибытии связного из Москвы. К тому же давнего, милого его сердцу, очень близкого друга. Красивая женщина, обладавшая острым умом, редкой выдержкой и завидной даже для мужчин отвагой. Поразительное сочетание! Встречающееся, пожалуй, лишь в романах, а не в жизни. Андрей Павлович гордился, что некогда заслужил её особое внимание.

Но разведчик остаётся разведчиком. Не успел он порадоваться, как снова возникла тревога: почему вдруг её прислали? Ведь он должен уезжать? Что-то случилось? Не иначе! Такого ещё не бывало: за два дня до намеченного возвращения прислали связного. Нет, неспроста.

Спустя час они встретились. Узнав причину, побудившую начальство ИНО направить её сюда, Андрей от души рассмеялся:

– Что ни говори, люди мы испорченные. Вечно нам мерещится подвох, провокация. Нервничаем, строим самые невероятные догадки, переживаем и чуть ли ни хороним себя. Выясняется, всё и выеденного яйца не стоит.

Андрей признался: он было подумал, что приезд Зои связан с бог весть какими неприятностями. Связная рассмеялась, но не согласилась с тем, что переживания и сомнения, когда есть к тому повод, излишни:

– Не реагировать на неожиданности, Андрюшенька, нам непозволительно и преступно. – Последнее слово она произнесла по слогам, подчёркивая его значимость. – Лучше заблаговременно подумать о плохом и принять необходимые меры предосторожности, чтобы предупредить возможную неприятность, чем она внезапно обрушится на тебя и будет поздно уже что-либо сделать.

– Верно, дорогая, – согласился Андрейченко, нежно обняв её за плечи. – И я так считаю. Куда лучше жаловаться на жидкую похлёбку, держа в кармане горсть жемчуга, чем мечтать о жемчуге и хлебать похлёбку…

Она рассмеялась:

– Прекрасное сравнение, Андрюшенька!

Зоя передала Андрею Павловичу полученную ИНО копию письма Коновальца, отправленного им по тайному каналу в Польшу Его высокопреосвященству митрополиту греко-католической церкви Андрию Шептицкому, проживавшему во Львове на Святой горе Юра.

– О! – воскликнул Андрейченко. – Наш старый «друг»! Любопытно.

В письме Коновалец информировал Шептицкого о своём видении и понимании складывавшейся в мире обстановки в свете положения дел на Великой Украине, излагал некоторые соображения о деятельности Центрального провода. Он писал: «Обращаю внимание Вашего превосходительства на то, с какой точностью и обстоятельностью осуществляются планы великого фюрера. Коммунизм в Германии уничтожен. Немцы имеют хорошо вооруженную армию. Аншлюс в отношении Австрии стал фактом. Поочередно присоединены к Рейху все немецкие земли – Судеты, Верхняя Силезия, Гдыня вместе с коридором. На этом завершается создание Великого рейха. Теперь Великая Германия переходит к осуществлению величайшей миссии – уничтожению “Большевии”».

Не будем терять времени. Перед нами в эти дни стоит главная задача: подготовка, подготовка и ещё раз подготовка… Наши международные контакты развиваются… Заботы и думы у нас одни – Великая Украина! Там наши дела обстоят не лучшим образом, но наметились добрые начинания. Налажена живая связь через Финляндию, но вести грустные и тоскливые… Тем большей нетерпеливостью охвачены наши души в надежде на осуществление того, что для многих представляется делом безнадёжным…»

Андрейченко пришёл в восторг от письма. Оно было косвенным свидетельством необоснованности его подозрений. Подтверждало слова Селешко о добром к нему отношении Коновальца. Стало быть, недоверие со стороны руководства ОУН тоже исключалось. Это очевидно. По всей вероятности, так расценило это письмо и начальство ИНО и, ни на чём не настаивая, решило в срочном порядке довести его содержание до Андрейченко.

– Воистину судьба, как шкура зебры: тёмную полосу сменяет светлая… – тихо произнёс Андрейченко, словно рассуждая с самим собой. Жди следующую?

– А ты как думал?! Такова наша с тобой участь, Андрюшенька, милый. Но об этом позже. Я привезла тебе краткие установочные данные об этом самом «святом отце».

– Знаю его. Как говаривали у нас в Мелитополе, тот ещё фрукт!

– Не то слово! Хитрый, двуличный, коварный и очень мстительный… К тому же многоопытный, с дореволюционным стажем, резидент крупнейшей шпионской сети, опутавшей не только Польшу и Литву, Украину и Малороссию, но и Петербург! Сама только недавно об этом узнала.

Из рассказа Зои Ивановны следовало, что митрополит – в прошлом польский офицер, симпатизировавший Австро-Венгерской монархии, стал агентом её разведки, а позже – главным резидентом, выходец из аристократической богатой семьи. Ещё в 1888 году он, несмотря на унаследованный графский титул, постригся в монахи и, отложив в сторону свое имя Роман, взял, как это положено духовному лицу, святое – Андрий.

– Кстати, шпиону положена кличка, – заметил Андрейченко. – Так что все правила соблюдены.

Зоя Ивановна прокомментировала послужной список Романа Шептицкого:

– С апреля 1888-го – монах, затем магистр ордена базилиан; через два года – игумен монастыря. Спустя ещё три – священник, через шесть лет – епископ. А год спустя – митрополит и глава униатской церкви. Таким образом, престол Святого Петра сдержал свои обещания, данные молодому улану двенадцать лет тому назад папой Львом XIII. С другой стороны, его головокружительной карьере способствовал не только Ватикан, но и весьма основательно Австро-Венгерский генштаб в соответствии с высочайшим повелением императора Франца Иосифа…

Однако деятельность его высокопреосвященства митрополита на поприще разведки не оказалась безоблачной: в первых числах сентября четырнадцатого года уже нашего столетия контрразведка царской России арестовала его за шпионаж в пользу Австро-Венгрии и Германии.

Оказывается, за ним давно велась слежка. Поводом послужил случай, когда один из шпиков охранки выкрал у некоего подозрительного иностранца паспорт на имя Евгения Олесьницкого. И контрразведке стало ясно, что под этой фамилией скрывается митрополит Шептицкий, получивший от австрийской разведки фальшивый паспорт, по которому его новый владелец предпринял довольно дерзкое путешествие по ряду городов Литвы и Белоруссии. Но пока в полицейском департаменте сверяли и уточняли личность, скрывавшуюся под фальшивым документом, святой шпион, обнаружив пропажу, тотчас прервал свой рейд и тайными путями пробрался в Польшу.

– Отчаянный святой отец! Ну и ну! – заметил Андрейченко. – Проныра…

Зоя Ивановна привела некоторые подробности, связывавшие Шептицкого с Ватиканом, по благословению которого тот возглавлял униатскую церковь. И особенно с ОУН, истинным наставником которой он являлся многие годы. Хотя и прозвал её «украинской тайной мафией», подчёркивал, что это в «хорошем смысле слова».

Одним из связных ОУН с митрополитом, начав свою националистическую деятельность ещё молодым человеком, был Степан Бандера. Подражая духовному наставнику, он, благодаря постоянному общению с ним, получил довольно крепкую закалку. Однако в силу своего неуравновешенного, авантюристического характера вышел из-под митрополичьего повиновения, чем вызвал гнев недавнего покровителя.

Этому в большой мере способствовал не менее коварный соперник на националистической стезе Степан Мельник, правая рука Шептицкого в управлении обширными поместьями митрополии. Владыка был ему постоянно доступен, и он без особого труда нашёптывал ему подробности о «диких акциях» Бандеры, что, кстати, соответствовало действительности. Они стоили друг друга – Бандера и Мельник. Последний, кроме того, являлся штатным агентом абвера, о чём «святому отцу» было известно. Однако это не помешало ему благословить его в качестве претендента на руководящую роль в ОУН.

Дальнейший рассказ Зои Ивановны не стал новостью для Андрея. Речь шла о хитросплетениях немецкой разведки с резидентурой митрополита и оуновскими диверсионными акциями, направленными прежде всего против СССР. В качестве наглядной характеристики связная процитировала отрывок из письма Мельника митрополиту Шептицкому: «Бандера – садист, от которого напрасно требовать соблюдения дисциплины и реальной позиции на перспективу нашей борьбы. Своей дикой акцией он не только нарушил дисциплину, но и сорвал контакт с польскими правительственными деятелями по поводу беспрепятственной переброски наших людей через польскую границу в Советию».

– Дела общеизвестные, – заметил Андрей Павлович. – Спасибо тебе и друзьям за все материалы. Много интересного и нужного. Кое-что прояснилось. Копия письма Коновальца митрополиту – шедевр!

Связная молча развела руками, дескать, что смогли – сделали. Андрейченко кивнул:

– Понимаю. Понимаю прекрасно: очередь за мной. Собственно, она давно за мной, Зоечка. Давно! Ну, да ладно. Ещё поборемся.

Глава 12

С особым удовольствием Андрейченко перечитывал то место в письме, где Коновалец хвастался: «…с «Великой Украиной» налажена живая связь через Финляндию». Сомнений нет, речь идёт именно о нём. Другим каналом ОУН не располагала. В этом Андрейченко был уверен. Он также пришёл к заключению, что секретарь ОУН Михаил Селешко был с ним искренен, откровенен. Следовательно, всё то, что он рассказывал, достоверно. А это говорило о многом.

Уверенность в правильной оценке своего положения давал и тот факт, что письмо митрополиту Шептицкому отправлено Коновальцем всего десять дней назад.

Стало очевидно: возвращаться в Москву, не завершив начатое дело при столь благоприятной обстановке, потраченных на протяжении длительного времени усилиях для налаживания контактов и сближения с руководством ОУН, нелепо.

Связная поддержала его намерение остаться. Выразила уверенность, что начальство, несомненно, одобрит такое решение, обещала обо всём доложить ему. Одновременно заметила, что прежний вариант с подношением коробки конфет провиднику легкомыслен.

– Во первых, он не дама, которой преподносят шоколадки, как бы он их ни любил. К тому же при вручении коробки он может предложить чайку попить вместе. Может коробку открыть сразу же, а ты рядом. И катастрофа неминуема. Ситуация вполне реальная. Ты прав, что отказался от прежнего варианта.

Слушая Зою, Андрейченко вспоминал особенно сблизившую их с Селешко беседу при совместной поездке в Германию.

В Берлине Андрейченко стал частым гостем секретаря ОУН. Они вместе гуляли по улицам, паркам, посещали выставки, музеи, театры. Михаил Селешко оказался приятным собеседником, интеллигентным, образованным. Словоохотливым, что было бесценно для Андрейченко. И, что немаловажно, разделял его мнение о шокирующе роскошном образе жизни некоторых эмигрантов, считавших себя рьяными защитниками интересов украинского народа.

– На самом деле, они лишь разглагольствуют о самостийности, – возмущался Селешко, – а вся их борьба с большевизмом сводится к демонстрации вышитых в национальном стиле рубах и громким приветствиям: «Слава Украине!» да «Героям слава!» Этим и заканчивается их показной патриотизм.

Андрейченко грустно улыбнулся:

– Когда требуются напряжение ума, конкретные решительные действия, к чему себя утруждать, если можно этого не делать и совесть молчит?

Отношение Андрейченко к соотечественникам, оказавшимся на чужбине, было неоднозначным: разные люди, разные причины привели их сюда, разные взгляды на жизнь. Разумеется, своими соображениями он не мог поделиться ни с кем. И дорожил неожиданно обретённым, точно с неба ниспосланным ценным источником информации – Селешко.

Секретарь ОУН, по достоинству оценив Андрейченко, мог дискутировать с ним часами. Главной темой, естественно, был национализм – подполье, участие в борьбе отдельных личностей, их склонности, характеры, перспективы в целом. Видное место в беседах занимала борьба с большевизмом, её методы, надёжность союзников, посулы, зачастую остающиеся только на словах.

Андрейченко охотно шёл на эти дискуссии, но при всём соблазне высказать свою позицию не мог. Не выходил за пределы образа, который соответствовал его легенде. Вжился в неё. Хотя бывали моменты: он вспоминал о невольно допущенных промахах, на первый взгляд несущественных, но которые в действительности могли оказаться роковыми. Огорчался, но менять что-либо уже было поздно. Всё это заставляло его постоянно оставаться начеку.

Для Михаила Селешко беседы с Андрейченко стали чем-то вроде отдушины. Он мог поделиться своими соображениями, поспорить с умным человеком, которого считал единомышленником, проверить себя.

Тем паче что собеседник слушал с необычайным интересом, поддерживал едва ли ни во всём, разделял его точку зрения.

Как-то в одном из затянувшихся за полночь разговоров Селешко рассказал, что в вопросе о прочности большевистского строя в России между главным расистским идеологом Розенбергом, главой СС Гиммлером, рейхсминистром пропаганды Геббельсом имеются существенные разногласия. Но сходятся они в одном: Россия должна быть завоёвана и колонизирована.

– Хотя Белую Рубению – так нацисты называли Белоруссию – они не ставят на одну ступень с Украиной, – продолжал Селешко, стараясь заинтересовать Андрейченко очередной новостью, – но почему-то о ней недоговаривают, о чём-то умалчивают.

– Наверное, не случайно.

– Немцы ничего случайно не делают.

– Верно, – согласился Андрейченко. – У них есть чему поучиться. Не так, как мы: что на уме, то и на языке.

– Провидник утверждает, будто немцы, завладев Россией, ни в чём не будут ущемлять украинцев.

– Возможно, – заметил Андрейченко, как будто рассуждая сам с собой, – Гитлер прекрасно понимает, что надёжность фронта зависит от прочности тыла. Правда, трудно сказать, как он поведёт себя, когда Россия будет оккупирована и отпадет необходимость в обеспечении фронта всем необходимым.

– В том то и дело! Но, как бы он ни вздумал себя вести, существует закономерность: горе победителю, который боится побеждённого, – заметил собеседник. – Поэтому те базы с оружием и продовольствием, о создании которых намекнул провидник, возможно, тогда и пригодятся.

– Вот чем и нравится мне Его превосходительство! – воскликнул Андрейченко. – Диапазон, масштабность, предвидение…

– Правильно! Как в той пословице: «На Господа надейся, а сам не плошай!» Иначе скинут с коня, и поминай, как звали.

Селешко говорил азартно и, казалось, несмотря на поздний час, только-только входил в раж. Поговорить он любил, правда, не всегда. Иногда на него находила молчанка. Очевидно, из-за плохого настроения. Когда же расходился, сыпал, как из рога изобилия. И отнюдь не пустословил. Он был хорошо осведомлен, обладал прекрасной памятью и, главное, не присочинял. Кое-что, возможно, утаивал. Положение в ОУН всё же его обязывало.

Родом он был из Долины в Галиции. Как и Коновалец, называл Украину родным краем, родной землёй. А вот народ украинский называть так избегал. Считал, что многие его представители предали Украину. Аналогичной формулировки придерживался и Коновалец. Оба старались не называть вещи своими именами, чтобы тем самым не привлекать внимания агентов Коминтерна или НКВД, которые, по их мнению, повсюду шныряют.

С этим Андрейченко был солидарен. Придерживался не только их позиции по важным для оуновского движения проблемам, но и в житейском плане. Совершенно справедливо полагал, что в вопросах конспирации всё важно. Тем более мелочи. Иногда кажется, что можно без риска пренебречь ими, а на самом деле пренебрежение смерти подобно.

На Селешко произвёл впечатление случай в Хельсинки. Тогда он предложил Андрейченко, как само собой разумеющееся, ехать в аэропорт на такси, но тот отказался. Сказал, улыбаясь: если времени не в обрез, предпочитает городской автобус.

– Выше сидишь, лучше видишь, – добавил он. – Вы не находите? Тем паче что отпущенное на расходы принадлежит движению.

Селешко оценил аргумент, и они вместе двинулись к автобусной остановке.

Такие мелочи обычно или сближают людей, или разводят. Андрейченко верно уловил особенность характера секретаря ОУН. Позднее Селешко стал свидетелем того, как Андрейченко рассчитался за номер в гостинице за три часа до выезда. И когда он, не понимая причины, выразил удивление, тот лишь усмехнулся. Селешко настаивал:

– Секрет?

И Андрейченко объяснил: если бы он выехал на три часа позже, ему пришлось бы уплатить за лишние сутки проживания.

– Но не подумайте, что я чёрт знает какой скупердяй! Близкие считают меня чуть ли ни мотом. Серьёзно! Деньги за гостиницу не мои личные. Я уважаю себя и отличаю свои деньги от не своих.

Ему было нетрудно вести себя таким образом, поскольку он делал это, сообразуясь со своими жизненными установками. В отличие от большинства эмигрантов, состоявших на содержании ОУН, Андрейченко всегда останавливался в недорогом номере обыкновенного отеля, старался не пользоваться услугами, без которых мог обойтись. Не шиковал и в ресторане, обходясь без деликатесов. О спиртном и речь не возникала. Как правило, предпочитал недорогую закусочную или столовую.

Вместе с тем он избегал крайностей. Твёрдо знал: любые крайности всегда подозрительны, вызывают недоверие, пробуждают излишнее любопытство.

В верхах ОУН его знали как человека скромного, неприхотливого, отказывавшегося от любых излишеств. В том числе и от дополнительных средств на личные и деловые расходы. Вместе с тем его не относили к аскетам. Напротив, считали умным и приятным собеседником, принципиальным, решительным и одновременно доброжелательным.

Оценивая свой образ жизни, Андрейченко приходил к выводу, что этой схемой, даже в мелочах, мог бы кое-кого и озадачить. Но, взвесив всё, решил оставаться таким, каким был известен.

Секретарю ОУН импонировало поведение Андрейченко. Сам он был верующим, чтил церковные праздники, соблюдал традиции, поминал усопших родных, хотя в соблюдении религиозных правил и не усердствовал. Из-за такого пренебрежения к общепринятым нормам в кругу оуновцев ходили слухи, будто он не очень благоволит к унии.

Единственное, в чём Селешко был твёрд и непреклонен, – это в антибольшевизме. Здесь он отвергал любой компромисс, выделялся суровой принципиальностью.

Глава 13

Андрейченко поддерживал постоянную связь с Москвой через приезжавшую в Хельсинки связную. По истечении срока пребывания за рубежом отправился домой без багажа, налегке. Так же, как и прибыл, – нелегально, преодолевая множество трудностей, сопряжённых с неизбежным при переходе границы риском. Пренебрегать этим маршрутом не мог. Стоило оуновским «хлопцам», бесспорно следившим за ним, заметить малейшую неестественность в его поведении, зная, сколь серьёзно охраняется советская граница, какое внимание придаёт этому НКВД, они моментально заподозрили бы неладное. Этого было бы достаточно, чтобы сорвалось задание, не говоря уже о других последствиях.

Как и в первый раз, глубокой ночью, с проводником и в сопровождении до границы члена Центрального провода Романа Сушко Андрейченко благополучно пересек советско-финскую границу и добрался до Москвы. Обо всём увиденном и услышанном доложил с соответствующими комментариями высшему руководству наркомата.

Вскоре, соблюдая необходимую конспирацию, он вновь выехал на Украину для доклада руководству местного подполья о результатах пребывания в Берлине.

Согласно разработанной в ИНО версии, он покинул Украину и снова оказался в Москве, откуда тем же путём вторично пересек границу и прибыл в Хельсинки в прежнем качестве посланца «подполья Великой Украины». Затем переехал в Берлин.

Здесь Андрейченко возобновил встречи, расширил круг давних знакомых и стал активно посещать различные оуновские собрания. В результате нащупал возможность содействовать расколу между членами Центрального провода. Это сулило серьёзный успех…

Обострению конфликта способствовали, разумеется, не одни лишь его усилия, хотя и они сыграли определённую роль. К тому вела и сама обстановка, складывавшаяся внутри ОУН из-за изменившейся ситуации в Европе. Задача Андрейченко заключалась в том, чтобы решительно воспользоваться столь благоприятной возможностью.

Свою линию он проводил теперь гораздо смелее и увереннее. Ему удалось узнать о существовании целого ряда засекреченных планов Центрального провода. Коновалец, который поддерживал тесные связи не только с немцами, но и с англичанами, канадцами, аргентинцами, французами… Доверенных людей вождь ОУН имел и в руководстве «Братства русской правды», обосновавшегося в Париже.

Глава 14

Своё положение в ОУН Селешко считал временным, хотя оно в некоторой мере и устраивало его. Работал усердно, как говорится, от души, ибо видел в своей деятельности высокий смысл. Иногда у него возникало сожаление, что не имеет возможности трудиться по специальности.

Селешко окончил Падебрадскую сельскохозяйственную академию в Чехословакии. Её специально для украинцев-эмигрантов создал президент республики Масарик, который, как и следующий президент Чехословакии Бенеш, покровительствовал украинской эмиграции, оказывал ей моральную и материальную помощь.

В Падебрадской академии учились и многие другие нынешние руководители ОУН, у которых Михаил Селешко пользовался авторитетом и на которых имел определённое влияние.

Благодаря Селешко, в результате сложившихся между ними добрых отношений, Андрейченко получил возможность чаще выходить на прямую связь с Коновальцем, добился допуска к отдельным секретным материалам, архивам, ознакомился с «Календарём» – своего рода дневником, где фиксировались каждодневные дела, события и решения, принятые Центральным проводом.

Записи в «Календаре» отличались прямотой, вещи назывались своими именами, без недомолвок и эвфемизмов.

Андрейченко сделал ряд выписок:

«…21 сентября 1921 года… когда начальник Польской державы маршал Пилсудский в сопровождении Львовского воеводы Грабовского находился у здания ратуши Львова, в него было произведено три выстрела. Пилсудский не пострадал. Грабовский ранен. Стрелял член Украинской военной организации – УВО, студент Федак, сын львовского банкира.

…разработано покушение на президента Польши Войцеховского. Акция предотвращена шляхтинской дефензивой в результате информации, поступившей из ОГПУ.

… в соответствии с решением Центрального провода ОУН убит заведующий Восточным отделом Министерства иностранных дел Польши Т. Голубко.

…подготовлено покушение на наркома иностранных дел Большевии Литвинова. Его приезд состоится в Вашингтоне. Предстоит встреча с президентом США Рузвельтом в связи с подготовкой установления дипломатических отношений между двумя странами. Для участия в акции выделена группа из пяти членов ОУН. Руководителем утвержден Лука Мишуга. Все участники – граждане США. Цель: срыв переговоров.

…накануне приезда Литвинова в США весь состав группы Мишуги интернирован по указанию президента Рузвельта и будет содержаться под арестом на всём протяжении пребывания большевистского наркома Литвинова в Вашингтоне.

Акция Рузвельта вызвала недоумение не только в Центральном проводе, но и среди целого ряда конгрессменов, поскольку президент США не раз отдавал предпочтение ОУН. По достоверным источникам, срыв акции произошёл на основании сведений, поступивших из Москвы.

…в ответ на провал покушения на наркома иностранных дел Литвинова в срочном порядке начата подготовка к взрыву здания посольства Советии в Варшаве. Согласно решению Провода, к месту действия по литовским паспортам из Франции прибыли члены ОУН Евгений Ляхович и Николай Сциборский.

Акция сорвалась в связи с арестом польской полицией Ляховича и Сциборского по наводке ОГПУ. По распоряжению вождя ОУН приняты меры к немедленному освобождению задержанных.

…во Львове подготовлено покушение на Генерального консула СССР. Разработка и осуществление акции возложены на членов Центрального провода Ивана Габрусевича и Богдана Кордюка. Исполнителем утверждён член ОУН Лемик.

В назначенный день и час Лемик явился на приём к секретарю большевистского консульства Майлову и застрелил его. Лемику удалось скрыться.

…восемь месяцев спустя в Аргентине, куда перебрался Лемик, агенты ОГПУ обнаружили его и убили…»

Из записей «Календаря», с которым Андрейченко удалось ознакомиться, особую ценность представляли сведения о ведущейся Центральным проводом, именовавшимся на Украине «Закордонным проводом», работе в ряде стран, где, казалось, у оуновцев нет интересов. Так, на Тайване, по согласованию с маршалом Чан Кайши и при финансовой поддержке американцев, содержались различные по назначению и функциям подразделения украинских националистов, членов ОУН. С целью инспектирования сюда по заданию абвера приезжала Чемеринская. Немцы интересовались возможностями этой части агентуры на Дальнем Востоке.

Судя по содержанию «Календаря», филиалы ОУН и находившиеся в их распоряжении вымуштрованные подразделения требовались не только Центральному проводу, но и тем, кто содержал их для проникновения на территорию СССР, проведения диверсионных актов, дестабилизации экономики и промышленности, дискредитации политики правительства.

Из того же «Календаря» явствовало, что по указанию Центрального провода функционеры ОУН проводили разведывательно-пропагандистские рейды по маршруту из Галиции и Волыни в Донбасс, Полтаву, Киев, Москву, Ленинград, Одессу. В портовых городах оуновские эмиссары подыскивали моряков дальнего плавания, подходящих на роль курьеров связи с Центральным проводом.

Тайные экскурсии оуновцев по СССР, помимо целенаправленных функций, сопровождались попытками вербовки людей, имевших отношение к военной промышленности и оборонным секретам, транспорту и зарубежным поездкам. Добытые сведения оуновский Провод представлял союзникам. В основном нацистам.

Благодаря «Календарю», Андрейченко установил, в частности, что на протяжении девяти суток в Москве находилась разведчица-террористка Дарья Гущак. Прикрываясь фальшивым паспортом и при содействии своего единомышленника, она остановилась в гостинице «Метрополь».

Оуновка Гущак многократно бывала в Большом театре, где обычно проводились посвящённые знаменательным датам торжественные заседания с участием руководителей партии и правительства. Вместе с советскими экскурсантами она дважды посетила Мавзолей Ленина, изучала подходы, подыскивала подходящие места для установки взрывных устройств.

При первой же возможности Андрейченко отправил об этом срочную шифровку руководству ИНО НКВД. Гостиницу «Метрополь» взяли под усиленное наблюдение. Во время очередного приезда в Москву, уже с взрывчаткой, Гущак арестовали с поличным.

Сведения о предпринятых функционерами ОУН рейдах из Галиции и Волыни на Донбасс, почти по всей Украине, затем в Ленинград и Москву после тщательной проверки НКВД полностью подтвердились. При расследовании выявилось, что рейд оуновских лазутчиков прошёл незамеченным чекистами.

Несмотря на серьёзную оппозицию внутри ОУН и возрастающие трудности, Коновалец имел достаточно сторонников и защитников, в том числе и стоявших во главе секретных служб ряда стран, умело контролировал деятельность эмигрантских националистических группировок, замаскированных под благотворительные общества, землячества, ассоциации.

От секретаря ОУН Селешко Андрейченко стало известно, что недели через две в Голландии состоится конференция, где речь пойдёт главным образом о создании атмосферы нетерпимости вокруг политики правительства Польши внутри республики и за её пределами. В стратегических планах рейхсканцлера Гитлера решение «польского вопроса» стало главенствующим.

В этой связи предполагалось использовать имевшиеся на территории Галиции и Волыни спортивные организации «Сокол», «Луч», «Орлы», «Сичь», а также «Католическую акцию украинской молодёжи», «Украинское скаутство» и «Пласты», которым предстояло привести в движение «пятую колонну» для дестабилизации положения внутри Польши.

Члены этих обществ, согласно совместно разработанному плану ОУН и абвера с участием высокопоставленных эсэсовцев, уже приступили к срочному составлению списков малопольских государственных деятелей и коммунистов, чиновников и учителей, полицейских и лесничих. Одних надлежало интернировать, других – ликвидировать.

Цели намеченных действий раскрыл представитель рейхсфюрера СС Гиммлера в абвере полковник Штольц. На инструктивном совещании с руководством Центрального провода ОУН он заявил, что разгром Польши должен начаться с внутреннего выступления, к которому подключатся извне более мощные силы.

– Вам надлежит создать прецедент, – наставлял Штольц. – Где, когда и какими средствами вы получите наши указания. Остальное сработает в соответствии с планом. Действия тотальные и сокрушительные. Никому не позволено вмешиваться. Такова воля фюрера!

В соответствии с планом Генштаба Рейха абвер приступил к образованию трёх центров, получивших кодовые названия «Асте-Бреслау», «Асте-Штетин», «Асте-Кёнигсберг»[1].

Польская дефензива[2] не оставила без внимания подготовку националистов: верхушка и наиболее активные члены закамуфлированных нацистских организаций были арестованы.

В Германии между тем активно заработали краткосрочные курсы, на которых абверовские инструкторы спешно готовили кадры командного состава для будущих украинских соединений, призванных участвовать во вторжении в Польшу, а вслед за её разгромом – и в СССР.

Одно из таких училищ функционировало у озера Гюм. Свежеиспечённые оуновские командиры переправлялись в расположенный вблизи Вены небольшой городок Брук аф дем Мур, где базировались националистические кадры, прошедшие специальную диверсионно-террористическую подготовку в горах Гарца и на Ополщизне. К весне 1938-го здесь насчитывалось свыше пятисот вымуштрованных боевиков, готовых к выполнению дерзких военных операций. Из их числа абвер набирал бойцов для легиона, пополнявшегося также солдатами из бывшей «Карпатской Сийи». Легион состоял из двух батальонов. Первым командовал майор Карачевский, вторым – капитан Гитович. Командование легионом Центральный провод возложил на полковника Романа Сушко. Опекали легион Ярослав Барановский и Юзеф Байданюк.

По рекомендации Центрального провода абвер отбирал из состава легиона нужных ему людей для формирования украинских коммандос, предназначенных для проведения диверсионных акций.

Всю эту информацию прокручивал в уме Андрейченко, сидя с развёрнутой газетой в руках на скамейке небольшого скверика и не спуская глаз с расположенного через дорогу кафе. Обдумывая последствия предстоящего сборища в отеле «Атлант», он приходил к выводу, что медлить далее с выполнением главного задания равносильно преступлению.

События и планы ОУН, направленные против СССР, торопили с завершением операции. Однако встречи с руководительом, совещания и беседы с ним, совместные посещения зрелищ и просто прогулки ни разу не предоставили шанса осуществить её. Рождавшиеся один за другим планы оставались по различным причинам нереализованными. «Объект» постоянно находился под усиленной охраной, его всегда сопровождали два-три боевика, а поблизости находилась дополнительная охрана. И так в любой стране. Исключение, как обратил внимание Андрейченко, составляли Скандинавские государства, славившиеся спокойствием, порядком, дисциплинированностью населения. Может быть, здесь наконец подвернётся подходящий случай… Неожиданно Барановский сообщил Андрейченко о предстоящей встрече с руководительом в Голландии, где в конце следующей недели состоится совещание членов ОУН в связи с событиями в ряде европейских стран.

Глава 15

Итак, Роттердам. Андрейченко возлагал на эту поездку самые серьёзные надежды. Вновь обдумывал и вносил дополнения в «изобретение» – так он прозвал «главное задание». Прикинул в который раз, что у «объекта» в правом кармашке жилетки неизменно находятся его старые, хотя и неплохие часы. Значит, получив в подарок новые и очень дорогие, он должен вложить их в левый кармашек жилетки. Или в боковой карман пиджака?

В Роттердаме, сойдя с поезда, Андрейченко сел в давно отживший свой век таксомотор и велел шофёру, с грехом пополам понимавшему по-немецки, ехать в отель «Атлант». Подъезжая к отелю, как бы спохватился: придётся вернуться на вокзал, забыл кое-что взять из сданного в камеру хранения портфеля.

Дважды проехав таким образом мимо отеля, Андрейченко получил возможность оценить царившую вокруг него обстановку, подходы к зданию и прочие интересовавшие его детали. Визуально осмотрел добротное, хотя и невзрачное трёхэтажное здание, в нижнем этаже которого находилось респектабельное кафе «Ньюве-Маас» – место свидания, определённое Коновальцем. Запечатлел в памяти особенности местности, прилегавшие к дому улицы, сквозные проходы, переулки. Обратил внимание на немногочисленных прохожих, весьма ограниченное движение транспорта.

Вернувшись на вокзал, забрал из камеры хранения свой новенький портфель, в киоске купил газеты, в буфете у стойки выпил чашку молока, съел коржик и, словно случайно оставив портфель, ушёл. На городском транспорте доехал до кафе «Ньюве-Маас».

Во второй половине дня Руководительу предстояло важное совещание в зале отеля, куда должны были съехаться представители ОУН из многих стран Европы, Северной и Южной Америки. Руководитель собирался обсудить с ними политическую ситуацию в мире в свете успехов Германии по созданию Великого рейха и назревавших событий. Тема совещания была согласована с руководством абвера, Генштаба вермахта и Центрального провода.

Едва часы на возвышавшейся напротив сквера причудливой башне из ярко-бордового кирпича начали отбивать десять, Андрейченко аккуратно сложил газеты, поднялся и направился в кафе. Вождь ОУН сидел за столиком в глубине зала. Один! Глазам не верилось! Барановский, по всей вероятности, где-то поблизости. Но Коновалец пока сидел в одиночестве!

Андрейченко подошёл, поздоровался и, испросив разрешения, сел рядом за тот же столик. Как обычно, Коновалец осведомился, всё ли в порядке, затем завёл разговор о Дмитрии Донцове – первом председателе «Союза освобождения Украины», образованном ещё году в 1914-м. С восторгом сообщил, что Донцов перевёл на украинский язык «великое творение века» – «Майн кампф» Адольфа Гитлера.

В ответ Андрейченко кивнул в знак восхищения. Судя по всему, Руководитель придавал этому событию исключительно большое значение и потому предложил Андрейченко использовать все возможности для переброски тиража «Майн кампф» на территорию «Великой Украины».

– Как в прошлый раз, через Финляндию, – пояснил он. – У вас надёжные люди. Мы убедились. Пожалуйста, займитесь этим в высшей степени важным для нас делом.

Андрейченко на мгновенье представил себе реакцию руководителей наркомата, войди он к ним с подобным предложением. Если с предыдущим поручением оуновского Руководительа в Москве с горем пополам согласились, то новое, аналогичного характера, связанное с «Майн кампф», вызовет не только гнев. Его, Павла Судоплатова, сочтут либо окончательно сбрендившим, либо работающим на оуновцев. Третьего не дано.

Что ответить Коновальцу? Разумеется, согласиться. Что он и сделал. Лишь бы побыстрее закончить разговор о Донцове и гитлеровской «Майн кампф». Но руководитель продолжал на все лады расхваливать качество перевода.

Андрейченко сидел, как на раскалённых углях. «Сейчас, или никогда!» – стучало в мозгу. Но Евгений Михайлович, словно нарочно, не прекращал восторгаться Донцовым, взвалившим на себя столь высокую ответственность:

– Эпохальное произведение, ему нет аналога в мире! Оно непременно должно стать достоянием нашего народа!

Андрейченко, делая вид, что разделяет его восторг, попытался выяснить главное, что его сейчас интересовало. И как бы между прочим высказал обеспокоенность тем, что Его превосходительство пребывает в абсолютном одиночестве, без охраны.

– Извините, Ваше превосходительство, но это недопустимо!

Выяснилось, что провидник, как и следовало ожидать, приехал с Барановским, но тот повёз какую-то покупку в отель «Атлант» и скоро должен вернуться.

У Андрейченко перехватило дыхание: он с вождём ОУН один на один! Впервые! И пока продолжался разговор о Донцове, Андрейченко лихорадочно обдумывал, как немедля приступить к делу, хотя внешне ничем не выдавал своего волнения. Словно стараясь помочь ему, провидник достал из кармашка жилетки часы, открыл крышку и недовольно заметил:

– Ярослав, очевидно, вернётся не раньше, чем минут через пятнадцать-двадцать.

Андрейченко опешил: провидение? Провокация? Провидник словно сам лез в петлю. Отбросив сомнения, заботливо спросил:

– Ваше превосходительство, вы так хмуро взглянули на часы, что мне показалось, будто вы недовольны ими.

Коновалец поморщился:

– Спешат, чёрт возьми! Прежде шли минута в минуту. Недавно почему-то остановились. И дёрнуло меня отдать их в ремонт. С тех пор и барахлят.

– Что Господь не делает, гласит пословица, всё к лучшему.

– Басни, – насупился провидник.

Андрейченко показалось, что Коновалец огорчился не столько из-за неточности часов, сколько из-за прерванного разговора о переправе на Украину «гениального» труда германского фюрера.

Невзирая на это, Андрейченко перешёл в наступление. Малейшая задержка, и оно захлебнётся. Тогда – конец.

– Я сказал это не случайно, Ваше превосходительство, – интригующе улыбнулся Андрейченко и, достав из бокового кармана пиджака часы, сверкавшие изумрудной инкрустацией на золотом корпусе, торжественно протянул их удивлённому Коновальцу. – Вам на память от признательных соотечественников с родного нашего края.

«Вождь» обрёл былую полковничью осанку, выпрямился и, не скрывая удивления, взял часы. Почувствовав их тяжесть, с должным уважением положил на ладонь, как бы взвешивая. Внимательно оглядев часы, нажал на кнопку, и расписанная орнаментами крышка, закрывавшая циферблат, мягко открылась. На её внутренней зеркальной стороне матовым оттенком выделялась гравировка царского герба со сверкавшим многоцветием бриллиантов на двуглавом орле, увенчанном короной с монограммой российского самодержца, – свидетельство несерийного, штучного изделия, изготовленного по специальному монаршему заказу.

Глаза Коновальца загорелись. Заговорщицким тоном он тихо спросил:

– И вправду? Его величества?

– Так нас заверили.

Внешне Андрейченко выглядел абсолютно спокойно. Будто это не ему надо спешно уходить. Барановский мог появиться каждую секунду, а его подозрительность известна. Не потому ли Андрейченко всё время хотелось оглянуться и убедиться, что тот не стоит у него за спиной.

Ситуация с трудом позволяла Андрейченко играть роль спокойного собеседника, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения у человека, для которого не была секретом степень презрения к нему самых разных людей, прежде всего украинцев. В действительности же он волновался так, что удары сердца отдавались в висках.

Когда Его превосходительство наконец уберёт часы в карман?! Сколько можно держать их в руках? Куда он их положит? В карман пиджака или брюк? Или в свободный кармашек жилетки? Андрейченко обязан был удостовериться, ибо всё это имело важное значение для результата операции.

А провидник, как нарочно, не спешил. Любовался подарком. И в самом деле, было чем восхищаться! Он внимательно разглядывал циферблат, переворачивал корпус, не переставая удивляться их изяществу. Часы и в самом деле были необычайно красивы: зелень изумрудной инкрустации, переплетавшаяся с орнаментом на фоне благородного блеска золота, восхищала. А если к этому прибавить их размер и вес при наличии трёх золотых крышек – две с обратной стороны, то можно себе представить восторг, который испытывал Коновалец, разглядывая удивительный раритет.

– Вполне вероятно, – промолвил Коновалец, очарованный подарком. – Если память мне не изменяет, фирма «Павел Буре» до революции являлась постоянным поставщиком Двора Его Императорского Величества?

Андрейченко смущённо пожал плечами:

– Извините, ваше превосходительство, не в курсе. Но рад, что теперь этот удивительный раритет принадлежат именно вам.

Ни слова больше вымолвить он не мог. Надо срочно уходить! Дело сделано, любая задержка работает уже против него. В то же время приходится задерживаться, чтобы убедиться, куда Коновалец положит «подарок».

Коновалец сдержанно поблагодарил единомышленников по борьбе за столь ценный подарок, который будет напоминать ему о времени, необходимом для вызволения соотечественников от «большевии, москалий, та жидив» и, захлопнув крышку часов, сунул их в левый нижний кармашек жилетки. Место, предусмотренное операцией.

Андрейченко пообещал выполнить наказ Его превосходительства. И обмер: он забыл перед вручением подарка поставить его на боевой взвод!

Коновалец, пожалуй, впервые за последнее время неожиданно усмехнулся, словно догадался о промахе Андрейченко. И предложил, невзирая на строгое правило игнорировать роскошные кафе и рестораны, всё же выпить с ним за компанию стакан чая или цикория со сливками, которыми славилось заведение.

Андрейченко вежливо отказался, сославшись на то, что в вокзальном буфете выпил стакан молока с булочкой. Напрягая всю свою волю, чтобы казаться спокойным, достал из нагрудного кармана пиджака собственные простенькие часы с пожелтевшим циферблатом, положил их на стол:

– Если позволите, ваше превосходительство, поставлю на ваших часах точное время.

Коновалец согласился и предал подарок Андрейченко. Тот мгновенно перевёл стрелки и, повертев заводную головку, вернул «законному» владельцу.

Начался отсчёт рокового времени. Для владельца. И для дарителя, если ему не удастся вовремя уйти. Если сейчас явится Барановский, положение усугубится и для других посетителей кафе, в том числе для самого Андрейченко. Немедленно исчезнуть! Под любым предлогом! Убедительным.

Специальный взрывной механизм часов задействован на двадцать минут. Отклонения – секунды. У Андрейченко оставалось восемь-десять минут, чтобы исчезнуть из кафе, испариться, остаться вне подозрения. Хотя бы на ближайшее время. В мозгу, точно удары маятника часов, повелительно отбивало: «уходи, уходи»…

И он пересилил себя:

– Не вижу саквояжа Вашего превосходительства… Вы уже сняли номер в гостинице?

Коновалец не успел ответить, что Барановский увёз его в отель «Атлант», где они вместе остановятся, как Андрейченко озабоченно засуетился: заглянул под стол, отодвинул стулья. Словно неожиданно вспомнив что-то, сокрушенно произнёс:

– Заговорили о вашем саквояже, а я вспомнил о своём портфеле. Забыл его в буфете. На вокзале.

Коновалец встрепенулся:

– В нём что-нибудь важное?

– Нет, ваше превосходительство, – Андрейченко старался ничем не выдать волнения. – Единственная ценная вещица – отцовская бритва «Золинген». Остальное – чепуха, мелочь дорожная. Потерять, конечно, не хотелось бы.

– Конечно, конечно, отцовская память.

– Да и цел ли портфель? – сокрушался Андрейченко. – Не зря ли время потрачу?

– Здесь ничего не пропадает, уверяю вас. Поезжайте и непременно заберите. Я посижу один. Езжайте!

Андрейченко поднялся, секунду-другую постоял в раздумье: ехать или остаться? Не просто было сыграть эдакое безразличие к портфелю.

Коновалец уловил нерешительность Андрейченко:

– Езжайте! Сейчас же! Ярослав скоро вернется. Жду вас здесь. Либо в сквере напротив. Хочется подышать свежим воздухом. Здесь душновато.

Андрейченко не спеша двинулся к выходу, хотя далось ему это с трудом. Не убежать – вылететь бы отсюда! Будто мощные тормоза сдерживали его. Только бы не встретиться с Барановским! Две минуты, одна… Дойти до улицы… За углом стоянка такси. Была бы там машина!

Барановский задерживался. Зал кафе опустел. Лишь два толстяка о чём-то сдержанно спорили, размахивали руками, показывали друг другу какие-то бумаги.

Евгению Михайловичу не сиделось. Достав из кармашка жилетки новые часы, повертел их в руках, приложил к уху. Послушав ход, внимательно оглядел корпус, открыл крышку и, прочитав фирменную надпись на циферблате, задумался. Прошёлся большим пальцем по гравировке, задержал взгляд на царском гербе и монограмме, сквозь которую проглядывало его искажённое, как в кривом зеркале, отражение. Усмехнулся и сунул часы обратно в кармашек жилетки. Решительно поднявшись, направился к выходу. Официанту, поклонившемуся ему, объяснил на немецком, сопровождаемом жестами, что скоро вернётся. Если его будут искать, он в скверике.

Оказавшись на улице, Коновалец огляделся по сторонам, полагая, что Барановскому пора бы появиться. Но того видно не было. Постояв в раздумье, направился в сквер. У входа снова обернулся – Барановский не появлялся.

Заложив руки за спину, Коновалец прошёл в сквер и сразу же свернул в боковую аллею. Солнце ласково пригревало, зеленеющие кусты, тянувшиеся по обе стороны дорожки, издавали резкий аромат, напоминавший запах в храме в пасхальную ночь. Благоухало терпким ароматом ладана. Стояла мёртвая, как на кладбище, глухая тишина.

Провидник Центрального провода ОУН шагал не спеша. С наслаждением, вдыхая весенний аромат ожившей зелени, обдумывал своё выступление на предстоящем совещании. Вырисовывалась обнадёживающая перспектива. Мечте всей его жизни и посвящённой ей борьбе предстояло воплотиться в реальность. Как никогда прежде, она отчётливо виделась, становилась осязаемой и… Досмотреть её Коновалец не успел. Что-то оглушительно грохнуло, в глазах помутилось, и он поплыл в бездну.

Евгений Михайлович Коновалец молча рухнул на ухоженную дорожку сквера, слегка подёрнутого синим дымком.

Задуманная высшим эшелоном НКВД и стоявшим над ней вдохновителем операция «Ходики» завершилась. Воинствующая националистическая сила, которой в германском Генштабе предназначалась роль «пятой колонны» в СССР, лишилась своего верховодителя, провидника, вождя.

Издали трудно было различить, что произошло в сквере. На боковой аллее рассеивался дымок. Немногочисленные прохожие, до которых донёсся хлопок приглушённого взрыва, приостановились, недоумённо переглядываясь. Никто не понял, что случилось. Кто-то всё же побежал туда, где ещё угадывался улетучившийся дымок. За ними другие прохожие. Примчался полицейский. Прикатила с колокольным звоном карета «скорой помощи». Появилась и машина полиции.

Над неподвижно лежавшим человеком склонились люди в белых халатах, полицейские, цивильные. Стали выяснять у прохожих, что они видели. Неизвестного мужчину уложили на носилки. Зеваки шарахнулись, увидев на дорожке лужицу крови.

Куранты на башне прозрачным перезвоном отбивали уходящее время. В унисон с ними с шумным колокольным звоном отъезжала карета с красным крестом. Покидавшие сквер роттердамцы так ничего и не поняли. Кто-то невзначай бросил:

– Сумасшедший… Подорвал себя! Надоело ему хорошо жить. Куча разных купюр при нём оказалась.

Вряд ли кто-либо, включая и полицейских экспертов, догадывался, что смерть незнакомца – результат действия драгоценного «подарка», созданного искусными российскими мастерами. Отнюдь не дореволюционными. Собственно, и сам «сувенир» не имел ничего общего ни с фирмой «Павел Буре», ни с высокой пробой на его корпусе, от которого ничего не осталось.

Следует отдать должное специалистам из особого ведомства, сумевшим создать филигранный, ювелирный предмет. Справедливости ради, отдадим должное и главному опекуну этого ведомства… А слава кому? Исполнителю? Его руководителям?

Нелегалы не остались без внимания, как и их непосредственные начальники. Однако никто из тех, кто ещё уцелел и работал, не обольщался. Работали и ждали; ждали и работали, надеясь: авось пронесёт. Андрейченко в том числе.

В роттердамский аэропорт Ваалхавен ринулись полицейские, сыщики оседлали вокзал, станции автобусных концессий, транспортные артерии. Подозрительных лиц задерживали, проверяли документы, подвергали обыску, извинившись, отпускали.

По настоянию Барановского, прибывшего в кафе «Ньюве-Маас» с большим опозданием, полицейские бросились в аванпорт Хук-ван-Холланд, где стояли советские грузовые суда. Представители властей проверяли экипажи, спускались в трюмы, поднимались на палубы, обыскивали каюты и кубрики, рыскали в машинных отделениях, просматривали отсеки, камбузы, мастерские, переворачивали всё вверх дном. Безрезультатно.

В роттердамской больнице тем временем Евгений Коновалец, слывший на протяжении двух десятилетий непревзойденным организатором покушений и убийств, диверсий и поджогов, стоивших жизни многим сотням людей, не приходя в сознание, расстался с грешной жизнью, не сумев рассказать о причине ухода в мир иной.

В официальном заявлении полиции Роттердама значилось: погибший имел при себе литовский паспорт на имя Иосифа Новака, чековую книжку со счётом в местном Национальном банке, приличную сумму голландских гульденов и немецких марок наличными, а также пистолет «парабеллум» германского производства с тиснённым на рукоятке орлом со свастикой, двумя запасными обоймами с разрывными патронами «дум-дум».

Сообщалось, что причина гибели полицией не установлена. Выдвигались различные версии: преднамеренное покушение, приведшее к печальному исходу, самоубийство…

Германский нацизм в союзе с итальянским фашизмом и милитаристской Японией образовал ось Рим-Берлин-Токио. В результате кровавых террористических акций в Марселе погибли король Югославии Александр и министр иностранных дел Франции Барту, а также премьер Румынии Дука. Тайные замыслы лидеров ряда европейских стран способствовали подготовке Германией войны против красной России. Всё это требовало обезвреживания партнёров нацистов, в том числе руководителя ОУН Коновальца, который как бы цементировал свою экстремистскую группировку.

После гибели Коновальца в ОУН началась ожесточённая внутрипартийная борьба, ярко характеризующая нравы этой организации и претендентов на главенство в ней. Она привела к расколу на три части: одну возглавил Андрей Мельник; вторую – Степан Бандера, сидевший в это время в польской тюрьме; третью – Николай Лебедь, тоже отбывавший наказание за диверсионно-террористическую подрывную работу. И началась подлинная охота за сторонниками бывшего провидника Центрального провода ОУН, бежавшими в разные страны Европы, Азии, Америки. Их находили и безжалостно истребляли.

Особой жестокостью отличался Степан Бандера. По его приказу приверженцев шурина Коновальца, подвергали традиционной в ОУН казни – секирой.

Бандера и Коновалец были женаты на сестрах – дочерях известного во Львове банкира Федака, сын которого выстрелом в упор ранил львовского воеводу Грабовского, сопровождавшего в поездке главу Польского государства маршала Пилсудского.

Руководителям НКВД ничего другого не оставалось, как с удовлетворением наблюдать за братоубийственной бойней националистов за лидерство.

Вопреки стараниям тайных служб ряда заинтересованных стран, никто так и не смог установить участников ликвидации главаря ОУН.

Гадали, по чьему указанию проведена акция: Берлина? Варшавы? Москвы? Лондона? Парижа?

Нацисты отвергали свою причастность, ссылаясь на междоусобицу внутри ОУН. Кивали на Варшаву – дескать, дефензива действовала в данном вопросе заодно с Москвой. Немцам было выгодно обвинять поляков, поскольку в германском Генштабе уже полным ходом разрабатывался план разгрома Польши.

Англичане и французы, наоборот, кивали на абвер, которому бывший провидник ОУН, хотя они и сотрудничали, изрядно осточертел бесконечным попрошайничеством, в результате чего терял авторитет у молодёжи своей организации. Нацистов раздражало, что Коновалец обязал своих приверженцев величать его «фюрером» или «вождём украинцев». Даже на панихиде по Коновальцу было заметно недовольство нацистов, когда один из приближённых провидника – немец из Галиции, заливаясь слезами, причитал: «Майн фюрер… О, майн фюрер!»

Начальник абвера адмирал Канарис приказал провести тщательное расследование обстоятельств гибели главы ОУН. Образовали специальную комиссию. Некоторое время спустя она установила, что к убийству Коновальца причастно… гестапо! Оказалось, что там давно было заведено досье на провидника, с тех пор как стали известны факты, свидетельствующие о его заигрывании с французским Вторым бюро и британским Интеллидженс сервис. Тогда же гестапо подготовило вариант физического устранения Коновальца. Аналогичный план его ликвидации вынашивала и французская контрразведка, располагавшая доказательствами антифранцузской деятельности ОУН.

Абверовцы, естественно, прикусили язык. Официально же комиссия выставила туманную версию о причастности поляков как наиболее вероятных организаторов покушения на бывшего лидера ОУН.

Таким образом, операция в Роттердаме не оставила ни вещественных доказательств, ни улик, ни свидетелей. Догадок, версий, слухов уйма и, как всегда в подобных случаях, самых неожиданных, сенсационных, невероятно противоречивых и тенденциозных. Однако ни исполнитель акции, ни страна, по заданию которой она осуществлена, установлены не были.

Факт остаётся фактом: для того чтобы акцию исполнить так, как она была исполнена, требовались нечеловеческие усилия на протяжении длительного времени, огромное напряжение нервов, выдержка и терпение, расчётливость в выборе подходящего места и момента. И немного везения. О верности долгу, исполнителя и говорить не приходится. Долг свой он выполнил, как солдат.

Кто-то заметил однажды: «Назовите мне ваши средства, и я скажу, благородна ли цель». Справедливо, не так ли? Но лишь для времени, о котором пока можно только мечтать. Говорить же об этом применительно к обстановке тех лет, очевидно, наивно и неправильно. Всё существует в контексте времени и может быть верно оценено лишь с его учётом.

Глава 16

Тем временем Андрейченко возвращался в Москву окольными путями и под другим именем. Маршрут длинный, утомительный. Но в определённой мере безопасный. Сюрпризы, разумеется, не исключались. Шум вокруг покушения в Роттердаме был поднят большой. Его эхо отдавалось в разных концах Европы и за её пределами. Полицейские, жандармские посты, сыщики, оуновцы рыскали в поисках следов повсюду. Особое внимание уделялось границам. Проинструктированы таможенники, железнодорожные проводники, диспетчеры автобусных концессий, портовые и авиаслужащие…

В всём этом проглядывал почерк Ярослава Барановского. Только он знал, что провиднику предстояла встреча с Андрейченко и что она, очевидно, состоялась. Показания официанта кафе о человеке, сидевшем за одним столиком с жертвой, были расплывчаты, противоречивы, не совпадали с внешностью предполагаемого убийцы. Единственное, что бросало тень на Андрейченко, – его исчезновение. Больше ничего.

Судоплатов дома, на прежней работе в ИНО. Выполненное задание имело неожиданно громкий результат: в закордонной националистической организации оказалось гораздо больше мин замедленного действия, чем предполагали высшие руководители НКВД и сам генсек ВКП(б). Как обычно в подобных случаях, он молчал. Словно не он был инициатором осуществлённой акции. Одни довольствовались этим, другие – ёжились и гадали.

Тем временем в стане оуновцев мины продолжали взрываться с колоссальным поражающим эффектом. В националистическом движении начался разброд. И не только в верхах, но и среди рядовых его членов. Подозрительность превратилась в эпидемию мстительности, перешагнула все мыслимые границы.

Неприязнь, зачастую и ненависть, которые испытывали друг к другу различные группировки и отдельные националисты, свидетельствовали о их крайне низком интеллекте, отсутствии элементарной культуры, обыкновенной человечности. Жестокость проявлялась в открытую и, проникая всё глубже в движение, разъедала его изнутри.

В ОУН разгорелся всеобъемлющий пожар. Германский абвер выступил в роли пожарного. В зависимости от интересов к конкретным вопросам, лил в бушевавшие страсти то воду, а то и масло. Одним оуновским заправилам выплачивал «страховые», других отстранял, а наиболее строптивых лишал жизни.

В ИНО и других подразделениях НКВД внимательно следили за развитием событий в ОУН и вокруг неё. На данном этапе цель достигнута. Обнадёживающе выглядела и перспектива. Националистическое подполье, по существу, блокировано, отдушины перекрыты, а уцелевшие блуждающие «самостийцы» сновали, как бездомные дворняги с поджатыми хвостами, на каждом шагу шарахаясь от страха оказаться на аркане НКВД. В определённой мере такого положения удавалось добиться благодаря Андрейченко и его людям. Но основа всего достигнутого была заложена ещё Шпигельгласом в бытность его заместителем начальника ИНО НКВД СССР. Его вклад в ослабление позиций ОУН – как за рубежом, так и внутри страны – неоценим.

Быть может, потому попытку приобщить к его «делу» Судоплатова оставили без последствий. Ушло в тайный архив и подготовленное ранее решение партбюро ИНО НКВД об его исключении из партии.

О деле почти двухлетней давности никто в наркомате и не вспоминал. По крайней мере, вслух. Хотя об операции «Ходики» и участии в ней Павла Анатольевича знал лишь ограниченный круг руководящих работников ИНО НКВД, не исключено, что кое-кто из его сослуживцев догадывался о причине, позволившей ему чудодейственным образом выйти сухим из собственной крови.

За время отсутствия Судоплатова (Андрейченко) в Москве маховик репрессий простых граждан и сотрудников НКВД продолжал раскручиваться, набирая силу. Его кровавые обороты болезненно воспринимались старыми работниками грозного ведомства.

Судоплатов знал, что ряд сотрудников за неведомые им самим проступки находятся под следствием, другие отбывают сроки наказания либо уже лишены жизни. Ужас состоял в том, что этому не было видно конца!

Судоплатов с грустью отмечал: за время его отсутствия дела на Родине пошли далеко не в лучшую сторону. С душевной болью принялся он за составление отчётной записки. Её выводы должны были способствовать улучшению практической деятельности органов внутренних дел в разоблачении национализма, повышении эффективности контрразведки, обеспечении надёжности государственных границ, упрочении боеспособности Красной Армии, безопасности страны в целом.

Уделяя этим вопросам многие страницы, всячески старался, чтобы между строк прочитывалась его обеспокоенность за безвинно страдающих людей, преданных партии и социалистической Отчизне.

По истечении месяца со дня возвращения в Союз он предстал с отчётом перед комиссией ЦК ВКП(б), состоявшей из двух ответственных партийных работников высокого ранга и начальника Особой группы при наркоме НКВД старшего майора госбезопасности Якова Исааковича Серебрянского.

Комиссия, выслушав доклад Судоплатова, утвердила его, признала удовлетворительной работу, проведённую за рубежом, выразила благодарность.

Через несколько дней он отбыл в положенный ему отпуск. Побывал вместе с женой Эммой Карловной в Харькове, где она прежде работала в ГПУ, задержались ненадолго в родном Мелитополе и уехали в Сочи в ведомственный санаторий.

На Черноморском побережье Кавказа стояла нестерпимая жара, донимала духота. Море, как обычно в таких случаях, сравнивали с парным молоком. В санатории чекисты относились друг к другу подчёркнуто учтиво, иногда даже дружелюбно, хотя и со скрытой недоверчивостью, что с недавних пор стало явлением обычным. Отдыхающие купались, загорали, ходили на танцы, смотрели фильмы, а натянутость в общении оставалась.

Глава 17

Отобранные Серебрянским и его сотрудниками в разных странах для борьбы с потенциальным агрессором надёжные люди представляли собой серьёзное оружие Советского Союза за его пределами. Это были немногочисленные, мобильные группы, наносившие своими действиями весьма чувствительный урон нацистам.

С помощью таких групп удавалось причинить немалый ущерб нацистской агентуре; её эмиссары время от времени бесследно исчезали в разных точках земного шара. Аналогичная участь постигала и иностранных агентов, проходивших соответствующую подготовку в Германии.

Агентура, заброшенная в СССР, как правило, сразу же обезвреживалась. Адреса и «почтовые ящики», куда по прибытии обращались связные или новые лазутчики, неизменно находились под зорким наблюдением оперативников НКВД. И бдительных народных масс.

Чекисты участвовали в различных операциях, душой которых был Иосиф Сталин. Наиболее чувствительный удар пришёлся по главному штабу «Русского общевойскового союза» (РОВСа), известному своей воинственностью, диверсионными и террористическими актами против СССР. Такое положение пришлось не по душе генсеку. После очередного теракта в советском консульстве в Варшаве Сталин сказал:

– Парижский гнойничок уже достаточно созрел, чтобы его обезвредить.

И этого было достаточно.

Вскоре в пригороде французской столицы средь бела дня, при всем честном народе и содействии подставного полицейского, бесследно исчез в подкатившей автомашине главнокомандующий РОВСа царский генерал Кутепов.

По этому случаю на ближней подмосковной даче её хозяин, не открывая причину, усердно угощал соратников по Политбюро отборным грузинским вином. На удивление гостей и сам изрядно выпил. Был на то серьёзный повод…

Заняв место канувшего в Лету Кутепова, генерал Миллер, присягая на верность Отечеству и «Общевойсковому союзу», в сердцах поклялся калёным железом отомстить за исчезновение своего достопочтенного предшественника.

Миллер и в самом деле сумел кое-что начать из обещанного… Но вскоре во время совещания, после объявления короткого перерыва, он точно сквозь землю провалился. И вновь не без содействия «осведомителей» родного Миллеру РОВСа. Почти по аналогичному с Кутеповым сценарию. Как продолжение после небольшого антракта. С последующим, на протяжении длительного времени захватывающим дух немым эпилогом. В Москве.

Такое пошло время. Зуб за зуб, око за око. В отместку. Каким образом? Кто за этим стоит? Важно выполнить приказ: фюрера ли Третьего рейха, доверенного ли ОУН, кремлёвского ли самодержца…

Работа сотрудников Особой группы в Германии была организована намного надёжнее, чем в других странах. Люди серьёзные, стойкие, идейные. Среди них и влиятельные служащие в известном миру концерне «Лейне-Верке». Особое внимание этой фирме уделялось прежде всего потому, что там работала строго законспирированная группа людей, занятая разработкой новых газов.

Серебрянский сумел создать из служащих концерна группу, готовую в случае войны развернуть диверсионную работу против врага на его собственной территории, а также в ряде стран Европы и Африки.

Не менее серьёзная работа проводилась и по созданию за рубежом немногочисленных групп боевиков для проведения диверсионных актов в случае военного конфликта СССР с фашистской Германией. В Норвегии, в частности, своими диверсионными операциями выделялась ячейка, во главе которой стоял один из давних немецких друзей и соратников начальника Особой группы, в прошлом матрос германского флота. Ещё в восемнадцатом году за участие в восстании против кайзера, когда немецкая буржуазия учинила расправу над Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом, военно-полевой трибунал приговорил его к смертной казни. Однако с помощью Якова Исаковича Серебрянского и единомышленников матросу удалось бежать.

Четырнадцать немецких коммунистов тогда же изменили свои фамилии и разбрелись по белу свету, основав на местах пребывания обособленные ячейки, которые очень быстро переросли в немногочисленные, совершенно незаметные, но активно действующие боевые группы. Распределением функций между ними занимался непосредственно Яков Исакович. Рассеянные по наиболее важным стратегическим пунктам, они состояли из проверенных, испытанных борцов против нацизма.

Возглавлявший норвежскую группу бывший матрос по кличке «Густав» умело рассредоточил своих людей по наиболее важным объектам, прежде всего портам Нарвик, Берген и Тронхейм. Это обстоятельство сыграло в деятельности его группы исключительную роль, учитывая, что флот Норвегии занимал после США и Великобритании третье место в мире.

Через осевших в этих местах доверенных лиц «Густав» поддерживал контакт с рабочими отдельных заводов, небольших фабрик, служащими фирмы, занимавшейся добычей железной руды. Норвегия экспортировала в нацистскую Германию не только руду, но и алюминий, никель, цинк… Это поощрял норвежский военный министр Квислинг, возглавлявший в стране нацистскую «пятую колонну».

Связи «Густава» тянулись и за пределы Норвегии – к крупнейшему в Швеции порту Лулео на побережье Ботнического залива. Сюда поступала руда из железорудного бассейна Кируну.

Филиалы группы «Густава» делали всё возможное, чтобы суда с наибольшим тоннажем грузов, предназначенных немцам, спешно готовящимся к войне с советской Россией, не достигали пункта назначения.

Часть вторая

Глава 1

По возвращении из отпуска Судоплатов занял более высокую должность: учтены были заслуги, опыт, знания, кругозор. Разумеется, повышение принесло удовлетворение. Хотя жизнь складывалась таким образом, что не оставляла места для радости, даже по столь значительному поводу.

Дошёл слух о том, что член комиссии ЦК ВКП(б), старший майор госбезопасности Яков Серебрянский, давший высокую оценку операции по дестабилизации деятельности ОУН, арестован. Судоплатов давно по достоинству ценил способности этого необычайно компетентного руководителя, был наслышан о его заслугах перед страной и глубоко переживал трагическую новость. Разумеется, молча, как и остальные коллеги.

Конечно, он не мог знать обстоятельств, предшествовавших аресту Якова Исааковича, не знал, что ему формально инкриминируется. Это было и необязательно. Вероятнее всего, привычный стандарт: обвинение в контрреволюции, попытке свергнуть советский государственный строй, восстановить капитализм… и чёрт знает что ещё могли наплести. Возможно, и обвинение в шпионаже. В пользу какого конкретно государства, значения не имело. Следователи сочинят сами. Даже не позаботятся хотя бы о внешней правдоподобности. Главное – придать «делу» весомость!

Иногда невольно приходила ужасающая мысль: вдруг аресты справедливы? Как Павел Анатольевич ни гнал её от себя, мысль эта, точно застрявшая глубоко заноза, вселяла сомнения, сбивала с толку, терзала… Не хотелось верить. И снова одолевали сомнения. К тому же Серебрянский был не один. На памяти был и Шпигельглас…

Всё это угнетало Судоплатова. Но как изменить ситуацию? Избавить невинных от мук, терзаний, несправедливости? Тем паче что и обстановка на мировой арене всё более накалялась.

Всё это, вместе взятое, подвигло Судоплатова на, казалось бы, безрассудный шаг: пренебрегая правилами служебного поведения и естественным чувством самосохранения, он обратился с пространной запиской в коллегию НКВД СССР.

Обрисовав бедственное положение заграничной агентурной разведки из-за крайне низкого уровня компетентности уцелевшего кадрового состава, Судоплатов предложил безотлагательно пересмотреть ряд дел бывших чекистов-нелегалов, осуждённых советским судом, возможно, по недостаточно убедительным основаниям. Фамилий не называл умышленно. Как бы мимоходом упомянул Особую группу. О бывшем её руководителе – ни слова.

Глава 2

Незадолго до описанных выше событий на партсобрании наркомата обсуждалось персональное дело коммуниста Виктора Семёновича Абакумова. Ему инкриминировалось злоупотребление служебным положением во время следственных действий: оскорбление заключённых, провокации, а в отношении арестованного чекиста разведчика-нелегала Зубова и рукоприкладство. Подобными методами следователь Абакумов добивался от подследственных признания в несовершенных ими преступлениях.

Сотрудники ИНО НКВД, вопреки бытовавшему правилу не вмешиваться, сумели Петра Зубова отстоять. Дело прекратили; Зубова восстановили на прежней работе. Немалая заслуга в том руководителей ИНО Артура Христиановича Артузова и Сергея Дмитриевича Шпигельгласа. Они пользовались непререкаемым авторитетом не только в ИНО, но и у подавляющего большинства оперативного аппарата наркомата.

На это партсобрание пригласили и руководителя Особой группы старшего майора ГБ Серебрянского, поскольку Зубов по роду своей работы соприкасался с ним. Предложений было два: первое – исключить Абакумова из членов ВКП(б), второе – объявить строгий выговор с занесением в учётную карточку и уволить из органов НКВД.

Если за исключением чекиста из партии, как правило, следовал арест с непредсказуемыми трагическими последствиями, то второе наказание, оставляло шанс на жизнь.

Присутствовавший на собрании Серебрянский, говоря о Зубове, характеризовал его как добросовестного специалиста, честного чекиста, до конца преданного партии. Коснулся и Абакумова. Осудил его аморальные поступки, но заметил, что тот ещё молод, взысканий не имел, и потому мера наказания должна быть воспитательной. Предложил ограничиться выговором. Возникло и другое предложение – перевести коммуниста Абакумова из членов партии в кандидаты, но оставить в органах НКВД.

Партсобрание согласилось с последним. И Абакумова, понизив в должности, оставили в органах.

Через год с небольшим Абакумова восстановили в правах члена партии, вернули на прежнюю должность в следственную часть. Некоторое время спустя даже присвоили очередное звание. Абакумов набирал очки.

Спустя ещё несколько лет неожиданные события заставили сотрудников ИНО вспомнить об Абакумове. Вспомнили и не могли простить себе некогда проявленную гуманность: среди арестованных сотрудников ИНО, невзирая на их огромные заслуги перед Советским государством, оказались и уважаемые руководители внешней разведки Артур Артузов и Сергей Шпигельглас. Их приговорили к высшей мере наказания.

Как оказалось, к следствию приложил руку исполнявший к тому времени обязанности начальника следственного отделения НКВД СССР Виктор Абакумов. В камеру внутренней тюрьмы на Лубянке вернули и Петра Зубова; вслед за ним и начальника Особой группы Якова Серебрянского, некогда заступившегося за Зубова и Абакумова. Поистине, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным!

Абакумов забыл обещание товарищам по партии не повторять при ведении следствия произвола. Тогда, на партсобрании, он просил у коммунистов прощения, заверял, клялся. Теперь отплатил им за своё унижение. Мстил. Жестоко.

На костях своих жертв Абакумов делал карьеру и не замечал, что и для него самого уже обозначился аналогичный исход.

Старый работник ГПУ, испытавший на себе метод ведения дознания Абакумовым, в сердцах поделился с Судоплатовым:

– Я убеждённый атеист, далек от предрассудков. Но, по мнению верующих, «Бог не бьет своих отступников палкой». Абакумов же выбивает от подследственных нужные показания. Безнаказанным ничто на свете не остаётся. Увидите! Мы ещё доживём до возмездия.

Слушая изрядно настрадавшегося и чудом выжившего чекиста, Судоплатов ещё больше огорчался:

– Несомненно, возмездие наступит. Но сколько ещё безвинных людей пострадает! – Про себя же думал: «Разве в одном этом сукином сыне дело?»

Судоплатов был прав: абакумовы существуют лишь потому, что нужны стоявшим над ними. Система всеохватного произвола была устроена таким образом, чтобы страх висел над всеми, в том числе и над теми, чьими руками творились фальсифицированные дела. Периодически молох перемалывал и их жизни, превращая вчерашних палачей в жертвы.

Некоторые чекисты, предвидя арест и зная, чем он завершится, не выдерживали мучительных ожиданий и кончали самоубийством. Нередко так же поступали и находившиеся в длительных служебных командировках за рубежом, получив приказ наркомата вернуться в Союз.

Случалось, разведчики-нелегалы, понимая, с какой целью их отзывают, и не чувствуя за собой никакой вины, но уже узнав об аресте начальника или подчинённого, сослуживца, родственника, отказывались возвращаться. Одни отходили в сторону от какого-либо участия в политике; другие шли на службу к потенциальному противнику; третьи, не желая изменить Отечеству и зная, каким мукам будут подвергнуты, накладывали на себя руки.

Время от времени в карающее жерло наркомата попадали и самые высокие его руководители, ещё недавно обладавшие, казалось бы, неограниченной властью.

Глава 3

…Серебрянский терялся в догадках, думая о судьбах учёных-физиков – немецких евреев. Порой приходил в отчаяние при мысли, что их просто-напросто оставили без надлежащего внимания. Гнал эти грустные мысли, надеясь, что подобного не случится: «Среди учёных много именитых людей. С Нильсом Бором проводили совместные исследования; с Эйнштейном обменивались достижениями; с супругами Кюри дружили… Не везде же сидят кретины! Наверняка уже разобрались, – прикидывал узник. И тут же спохватывался: – А если нет?»

Уставший от изнурительных допросов Серебрянский чаще, чем прежде, вспоминал, сколько сил и нервов потребовалось, чтобы убедить этих выдающихся учёных уверовать в преимущество социалистической системы. Доказать, что только она – единственный гарант науки, служащей интересам человечества.

Оставаясь в полном неведении о судьбе этих людей, Серебрянский не переставал думать о них, даже когда следствие исчерпало все «возможности» допросов и дело шло к завершению. Тешил себя надеждой, что его люди сумели-таки переправить около десяти именитых учёных в Союз. В том, что близится его конец, Яков Исаакович не сомневался. Свыкся с такой мыслью. Со дня ареста перевалило на третий год… За что? За то, что руководил Особой группой ещё в ВЧК, затем в ОГПУ, потом в НКВД? Свой хлеб работники Особой группы оправдывали. К тому же её состав неизменно оставался небольшим. Всего полтора десятка специалистов.

Зарубежная часть агентуры была гораздо многочисленней. И разнообразнее: от рядовых клерков и маклеров, портовых грузчиков и докеров, официантов и администраторов отелей, служителей казино и водителей такси до комиссаров полиции и известных политических деятелей, статс-секретарей министерств и учёных с мировым именем.

Лишь незначительная часть этих людей удостаивалась денежного вознаграждения. Не столько за опасную работу, сколько на покрытие расходов. Другие же сами оплачивали затраты, связанные с разведывательной работой, а некоторые вообще финансировали деятельность единомышленников.

При этом их политические взгляды не всегда совпадали. В то же время всех объединяла общая антифашистская позиция. Поэтому все без исключения симпатизировали Советам. Считали «красную» державу флагманом борьбы с нацизмом, возлагали надежды на её способность нанести поражение распространявшемуся по планете, как чума, гитлеризму. Для антифашистов СССР представлял собой единственную страну в мире, располагавшую необходимыми возможностями справиться с нацизмом. Так было до сближения СССР с Германией.

Глава 4

Серебрянский подыскивал толковых, умных, обязательных людей. Тщательно отбирал самых надёжных, способных без лишнего шума и суеты незаметно выполнять задачи. И эти люди становились для Особой группы незаменимыми, бесценными. Дорожили доверием своего руководителя, некоторые боготворили его.

И вдруг ошеломляющее известие: руководитель не даёт о себе знать! Связь прервана. Слухи неутешительные. Обеспокоенность росла с каждым днем. Воцарилась мучительная неопределённость.

Попадавшие на страницы газет сообщения о происходивших в СССР арестах и казнях озадачивали агентуру, вселяли тревогу, настораживали. Толком никто ничего не понимал. Никакой ясности. В тех же газетах появлялись опровержения слухов. В том числе и от посетившего Советский Союз Лиона Фейхтвангера. Но он, по сути, мало что видел и ничего толком не понял во время визита в СССР. От всего главного, что могло открыть глаза, его преднамеренно уводили. В результате он покинул страну очарованный фасадом, энтузиазмом народа, размахом новостроек…

Гости в основном побывали в незнакомой стране с завязанными глазами и заткнутыми ушами. Пожалуй, лишь Андре Жиду удалось в некоторой мере разглядеть реальную жизнь страны. Но его справедливое, хотя и поверхностное заключение, вызвало бурю опровержений и гнев защитников социалистического режима.

По-разному оценивали проходившие в Москве судебные процессы над «врагами народа» и другие известные в мире деятели. Сбитыми с толку оказывались и люди, привыкшие объективно оценивать события. Трезво и демократично мыслящие европейцы весьма смутно представляли себе большевистский режим и его правителя.

Новая волна горячих споров возникла после заключения СССР пакта о ненападении и договора о дружбе с Германией. Только и слышалось: как могли Советы пойти на сближение с нацистами? К чему приведёт советско-германский альянс? Неужели Сталин до сих пор не понял, что представляет собой Гитлер? Как мог Сталин пойти на сотрудничество с нацистами после того, как они истребили германскую компартию? Означает ли договор о дружбе с Германией альянс большевизма и нацизма? Будут ли в СССР преследоваться евреи, как в Германии? Как мог Сталин провозгласить тост за здравие Гитлера, поставившего перед собой цель уничтожения большевизма? Этикет обязывал? Какую позицию должны занять антифашисты? Правда ли, что в Советском Союзе преследуются антифашисты?

За пределами СССР в среде прогрессивной интеллигенции наметился раскол. Правые торжествовали, упрекая антифашистов в слепоте. Антифашистскому движению, идеям демократии, не говоря уже о коммунистической идеологии, был нанесен серьёзный удар.

Попытки отдельных функционеров разъяснить цели, преследуемые Советским Союзом при заключении с Германией пакта о дружбе и ненападении, не имели успеха. Доводы звучали расплывчато, беспомощно, неубедительно, примитивно.

Вдобавок нацистам удалось арестовать и заключить в тюрьму вождя Коммунистической партии Германии Эрнста Тельмана. Внезапно смолк Коминтерн. Будто это не он во всеуслышание заявлял о своей непримиримости к германскому нацизму и итальянскому фашизму. Становилось очевидно, что Коминтерн лишен какой-либо самостоятельности и полностью находится под властью Сталина.

Престиж Советского государства на мировой арене падал, оно подвергалось резкой критике. ВКП(б) и НСДАП Германии ставили в один ряд как близких партнёров с родственными интересами, целями, методами.

Припоминались слова Сталина, произнесённые им несколько лет назад в отчётном докладе XVII съезду партии: «…фашизм, например, в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной».

Если раньше мало кто обратил внимание на эти слова, то теперь им придавалось принципиальное значение. Подчёркивалось, что они сказаны как раз в то время, когда на улицах Рима и Милана чернорубашечники Муссолини отлавливали коммунистов. В самой же Германии к середине тридцатых годов две трети функционеров компартии были ликвидированы. Остальные содержались в тюрьмах и концлагерях. Охота шла не только на коммунистов, но и на тех немцев, которые в своё время проявляли лояльность к Советскому Союзу. Его открытые сторонники рассматривались как государственные преступники.

В отличие от сталинского, гитлеровское руководство из-за изменения внешней ориентации лишь подкрасило фасад, притом на весьма короткий срок, ничуть не изменив нацистским принципам. Открыто, даже в беседах с наркомом иностранных дел и председателем Совнаркома СССР Молотовым, говорилось, что в Германии коммунизм полностью искоренен.

Советская же сторона вела себя так, что в СССР начали преследовать непримиримых противников германского фашизма. Это стало достоянием зарубежной прессы, и советскую внешнюю политику заклеймили позором.

Европейцы не только прогрессивных, но и умеренно-консервативных взглядов пришли в полное замешательство.

За пределами Советского Союза люди не понимали истинных мотивов происходившего. У наблюдавших за яростной борьбой руководства ВКП(б) с европейскими социал-демократами, которых винили в уступках нацистам и называли не иначе, как «социал-соглашателями» и «социал-предателями», невольно возникал вопрос: разве не руководители Советского Союза Сталин и Молотов пошли на сближение с главарями нацистской партии и её фюрером? Разве не они заключили с ними пакт о ненападении и договор о дружбе?

Стало очевидно и другое: Коминтерн превратился в придаток центрального партийного аппарата Москвы. После заключения СССР договора с Германией даже те, кто вопреки всем фактам смотрели на происходящее сквозь розовые очки, отбросили их прочь.

Сталин заметил, насколько изменилась ситуация, и тут же дал указание усилить пропагандистскую работу. Надо отдать ему должное: многое удалось. Разумеется, внутри страны. Здесь он всегда добивался своего. На Западе же его пропагандистские усилия приносили весьма скудные результаты.

Резкий поворот во внешней политике генсека объяснялся несговорчивостью руководителей правительств европейских стран, и прежде всего Англии и Франции. Переговоры с ними оказались бесплодными. Но была и другая, более веская причина: экономическая отсталость страны и неподготовленность армии к войне с сильным противником. Понимая это, советские руководители стремились любыми путями выиграть время, чтобы наверстать упущенное и укрепить необходимый военно-экономический потенциал.

В то же время могло казаться, что не все средства исчерпаны для достижения согласия с Англией и Францией и тем самым преграждения пути фашизму. Но нельзя забывать, что лидеры этих государств на протяжении последних лет шли на поводу у германского фюрера, соглашаясь на уступки. В результате с карты Европы исчезла Австрия, а затем Чехословакия. В Африке – Абиссиния, отданная с их молчаливого согласия Италии. Теперь же они не прочь согласиться и на альянс с Гитлером при условии, что новые аннексии пойдут за счёт большевистской России.

Могло также казаться, что Сталин не питал неприязни к нацизму и его лидерам. Что гитлеровский режим был намного ближе его мировоззрению, нежели буржуазная демократия. Конечно, он ловчил, изворачивался, но вида не подавал. Не в его это характере. В то же время он хорошо знал цену и европейским, и нацистским руководителям. Считал, что они стоят друг друга.

Лозунги и их реализация – нередко всего лишь удобное прикрытие непопулярных целей. Большевистский генсек шёл на союз с нацистским фюрером почти без всяких усилий, отбросив им же провозглашённые идеологические постулаты. Не считаясь с судьбами миллионов своих граждан, поверивших ему. Предав их, без сомнений, сожалений, зазрения совести.

Для Сталина и его окружения главным стало достижение собственных целей, чему они и отдавали все свои силы, делая вид, что действуют во благо народа. В действительности же ради удержания власти. Потому и наращивали мощь страны, укрепляя её военный потенциал, старались расширить экономическую базу. Подавляя при этом малейшее неповиновение, проявление инакомыслия.

Глава 5

В этот весьма мрачный период жизни страны подавляющее большинство зарубежных групп, сколоченных Серебрянским и его людьми, чтобы разобраться в ситуации, приостановили диверсии против нацистской Германии.

Группы предназначались для борьбы с агрессором на случай войны. Их долго готовили, каждого члена обучали индивидуально, создали для них специальные «базы», обеспечили необходимой техникой. Предстояло кое-что привнести новое в структуру работы и прикрытия, сделать и многое другое, постоянно требовавшее усовершенствования.

Некоторое время спустя группы Серебрянского, несмотря на его загадочное исчезновение, возобновили деятельность, однако не всегда так, как планировалось; приходилось вносить неизбежные в таких случаях коррективы.

Всё было готово для того, чтобы в нужный момент приступить к выполнению заданий. Каждый знал свои функции. И, что существенно, за всё время не было ни утечки информации, ни тем более измены. Этому руководство Особой группы придавало исключительно большое значение. Агрессор известен. Его подготовка к войне очевидна. Но не всё запланированное удавалось осуществить. Чередовались события, менялась обстановка, другими становились люди. Приходилось не только держать ухо востро, но и не выпускать никого из поля зрения, искать былые контакты. Всё тщательно выверять, чтобы не попасть впросак.

В связи с разрывом, а затем и противостоянием былому Центру боевикам пришлось многое менять. Разочарование в связи с заключением СССР договора о дружбе с Германией переносилось невероятно болезненно.

Особую озабоченность вызывала у руководителей групп сложность приобретения взрывных механизмов. Основные детали к ним были на исходе. Новые не поступали. Это грозило остановкой деятельности. Выручить обещали шведские друзья, они должны были смастерить «главное устройство». Новый взрывной механизм коренным образом отличался от ранее применявшихся, хотя и устаревших, но срабатывавших безотказно.

Шведы выполнили обещание, но изменилась обстановка: в Норвегию вторглись нацисты. Возникли трудности с доставкой из Швеции «механизма» и ряда «агрегатов» к нему.

Серьёзному риску подвергались люди, на которых была возложена задача провоза через границу взрывного устройства. Когда и эту проблему решили, возникла другая, ещё более рискованная: доставка механизма на судно, намеченное для диверсии. Бдительность проявляли не только нацистские и местные ищейки, но и судовые команды. В случае взрыва они были обречены.

Работать становилось всё труднее. Иногда даже казалось, что проведение диверсий на грузовых судах – дело совершенно бесперспективное и безнадёжное. И всё же время от времени гремели взрывы, эхо которых разносилось по всему миру. Достигало и Кремля.

Всё это было дело рук боевиков группы «Густава» – того самого матроса германского флота, приговорённого к расстрелу и некогда с помощью Серебрянского совершившего побег из тюрьмы.

Глава 6

Таинственное исчезновение Серебрянского вселило в среду зарубежной агентуры растерянность, неопределённость, перераставшую в апатию. Слухи о постигшей его трагедии выбивали из колеи, настораживали, разочаровывали.

Слухи шли волнами. В очередном, говорилось, будто страна, которой боевики посвятили жизнь, выразила им недоверие, и всё сделанное ими поставлено НКВД под сомнение, ведётся следствие. Многие видные работники Центра репрессированы.

Колоссальную обиду нанёс слух о том, что Сталин признал зарубежных боевиков «враждебным элементом, состоящим на службе мирового империализма».

Прежде никто из этих мужественных людей не придал бы значения подобным слухам, счёл бы их злонамеренной фальсификацией, теперь же они воспринимались как соответствующие реальности.

Подтверждением послужил заключённый Советским Союзом и Германией Пакт о ненападении. Последовавший за ним Договор о дружбе стал последним доказательством измены советских руководителей принципам антифашизма. Никто и ничто уже не могло поколебать этот вывод.

Растерянность, бесперспективность изменили людей до неузнаваемости. Изменилось и их отношение к обязанностям, и общий настрой. Словно их лишили сил.

Совсем недавно никто не посмел бы заподозрить, что деятельность исчезнувшего руководителя и его доверенных людей за рубежом может рассматриваться в Кремле как пособничество врагам народа, которых в последнее время клеймили газеты и радио.

Всё это крайне тяжело влияло на бывших сотрудников Особой группы. Образовался некий вакуум, преобладали беспомощность и аморфность. Казалось, будто все они выброшены за борт в бескрайний океан и без каких-либо спасательных средств должны держаться на плаву.

Но это поначалу. Боевики «Густава» сориентировались. Опомнились. Словно очнулись. Во всяком случае, взяли себя в руки. Поразмыслив, оглядевшись, взвесив отдельные обстоятельства, решили доказать, что антифашисты в любых условиях остаются антифашистами до конца. Даже если их предают.

Наметилась новая фаза борьбы. Незыблемым оставалось главное: борьба с фашизмом. Не на жизнь, а на смерть. Вопреки создавшемуся положению, вопреки козням, трудностям, отсутствию руководства.

Это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбах боевиков, обласканных в своё время начальником Особой группы Серебрянским.

В «знак признательности» его удостоили в подвале Лубянки отдельной камеры, путь от которой шёл в крематорий.

В бытность Серебрянского руководителем отдельного подразделения разведки и диверсии там не было ни одного случая измены или предательства. Ни со стороны нелегалов, ни со стороны сотрудников аппарата, ни со стороны других подчинённых. Хотя большинство и работали в условиях, когда ничего не стоило «затеряться».

Зарубежная агентура Особой группы НКВД обретала второе дыхание. Её людям, особенно руководителю, было бы гораздо труднее выполнять свои обязанности, если бы у действовавших за рубежом группировок не нашлись потенциальные сторонники СССР. Их помощь порой была едва ли не решающей. Во всяком случае, без неё пришлось бы сталкиваться с труднопреодолимыми препятствиями и отдельные операции потерпели бы фиаско.

Благодаря этой части агентуры, Особая группа получила возможность осуществить за рубежом ряд подрывных акций важного значения.

И всё же вопрос, как быть после заключения Советским Союзом договора с Гитлером, возникал постоянно. Приостановить диверсии? Не топить корабли, следующие с грузом в Германию?

Единства мнений в этих группах не существовало. Этим и пытались воспользоваться разведывательные службы французского Второго бюро, немецкого абвера, английского Интеллидженс сервиса, итальянской ОВРА.

Глава 7

У Якова Исааковича Серебрянского, заключённого внутренней тюрьмы на Лубянке, голова раскалывалась от тяжких мыслей. Ясности – никакой. В одном он не сомневался: бесчеловечность, жестокость начальника следственной части НКВД Абакумова не случайна.

Позиция арестованного: как можно больше наговорить небылиц о своей «преступной деятельности», чтобы завершился наконец этот кошмар и настал конец мукам, обходилась ему слишком дорого, но результата не давала.

Молодой, белобрысый, с раскосыми глазками следователь закусил удила. Понимал, что подследственный признаётся в шпионской деятельности в пользу Абиссинии с явной целью унизить его в глазах начальства, показать его невежество. И это приводило следователя в бешенство. Несостоявшийся спортсмен по метанию молота теперь метал кулаки-кувалды в свою жертву, яростно выплескивая накопившуюся злобу.

…Абакумов, словно тренер после удачного выступления выпестованного им спортсмена, наслаждался работой подручного. Одновременно любовался и самим собой. Внушительный, высокий, стройный, атлетического сложения, голубоглазый, с симпатичной, физиономией, он казался привлекательным. В работе настойчив, аккуратен, педантичен, что отмечалось начальством. Решения принимает быстро, зачастую не раздумывая. Отчего же не любить себя? Не наслаждаться собой? Не ценить?

А как умел он пользоваться властью! Как заставлял других дрожать перед собой, признавать его силу! На пустом месте создавал значимые дела. Из ничего! Если требовалось, с успехом лицемерил. Его жёстокость импонировала вышестоящему руководству. Результаты всегда налицо. Каким образом добыты? Кто бы посмел усомниться?!

Если б могла заговорить в нём совесть! Но она напрочь отсутствовала.

Подручные подражали ему. Старались ни на шаг не отставать от наставника в жестокости. Без неё не могли обойтись как без воздуха. И преуспевали.

Расчётливый, он знал свой недостаток – интеллектуальную ограниченность, ловко скрывал её. Когда не удавалось что-то с ходу понять, хотя бы уловить смысл, лез из кожи вон, стараясь дойти до сути. Умело держал паузу, затем преподносил её как раздумья над абсолютно ясным ему делом. Как творческое осмысление фабулы, доказательств, юридической квалификации преступления и выбора единственно верной меры наказания.

Жестокость и только жестокость! Без оглядки на человечность: решительность и оперативность ценились руководством наркомата. Абакумов был в чести и быстро делал карьеру.

Женщины нередко влюблялись в него с первого взгляда. Он с удовольствием знакомился с ними на вечерних прогулках по улице Горького, вблизи которой жил; на Центральном рынке, куда наведывался по выходным. Особенно любил недолгие прогулки в саду «Эрмитаж», где во время вечернего рабочего перерыва расхаживал по извилистым аллеям, наслаждаясь ароматом маттиол, флоксов, табака. Заводил знакомства, невзирая на постоянно следовавших за ним на незначительном расстоянии двух охранников в серых, одинаковых, как у близнецов, костюмах.

Глава 8

Генсеку Абакумов импонировал: энергичный, бескомпромиссный, хваткий. Не получил и среднего образования, звёзд с неба не хватал. Однако, знал себе цену. Избалован. Прямолинеен. Резок. Чувствуя, что хватил через край, приостанавливался, но потом навёрстывал упущенное.

Эти качества устраивали отца народов. Хотя кое-что и настораживало, но не принципиальное. И вообще, лучше такой, чем изворотливый, с бегающими глазками.

Признание Серебрянского в шпионской деятельности в пользу уже несуществующей Абиссинии сначала вызвало у Абакумова возмущение и озлобление дерзкой попыткой насмешки над следствием. Отвергнув было версию арестованного, как абсолютно нелепую и явно провокационную, Абакумов вдруг вспомнил, что старший майор госбезопасности Серебрянский когда-то действительно бывал в тех краях! И стал рассматривать этот факт, как чрезвычайно важный, требующий серьёзного исследования. В Аддис-Абебе, столице Абиссинии, начальник Особой группы присутствовал на большом празднике по случаю завершения Италией победоносной кампании по завоеванию страны. Более того, Серебрянский находился тогда вблизи трибуны, с которой вождь чёрнорубашечников Бенито Муссолини принимал парад войск, оккупировавших страну и установивших в ней фашистский режим.

Эти данные зафиксированы в «деле». Там же со слов Серебрянского записано: близкий к итальянскому дуче генерал – агент Особой группы НКВД сообщил, что многие армейские подразделения, пройдя мимо трибун, делали где-то поблизости круг и, вклинившись в колонну, снова дефилировали перед Муссолини. Моторизованные части давали третий круг… У стоявших на трибунах гостей создавалось впечатление об армаде войск, которыми Италия располагала в Абиссинии.

Все эти сведения имелись и в докладной Серебрянского, представленной им по возвращении в Москву. Теперь следователь открывал новую, далеко не последнюю главу в якобы небывалой по масштабам антисоветской, контрреволюционной, подрывной деятельности, главными персонажами которой являлись бывший руководитель Особой группы НКВД Яков Серебрянский и его подчинённые. То, что многих из них уже нет в живых, значения не имело. Остались родственники, знакомые, друзья. Поразмыслив над значимостью материалов, следователь пришёл к убеждению, что Серебрянский если и не работал напрямую на Абиссинию, то, несомненно, сотрудничал с итальянской военной разведкой ОВРА, внесшей значительный вклад в оккупацию этой страны. Обеспеченная итальянским генералом возможность присутствовать рядом с трибуной дуче Италии говорила об обширных связях начальника Особой группы.

По заключению Абакумова и его сотрудника, значительная часть сведений, изложенных в протоколах допроса, свидетельствовала о полной дезинформации Советского правительства, которое вследствие этого оказалось введено в заблуждение о действительном положении дел в Абиссинии. Так как бывший начальник Особой группы в прошлом активный эсер, то абсолютно ясно, что все его действия злонамеренно направлены на измену социалистическому строю.

Подобные умозаключения были включены в материалы дела как дополнительные признания преступника. Особому совещанию не оставалось ничего другого, как утвердить заслуженную подсудимым высшую меру наказания.

– Понятно, почему его так влекло в Аддис-Абебу, как стрелку компаса всегда тянет на север, – повторял Абакумов вычитанную где-то или кем-то произнесённую фразу.

И следователь сделал вывод. В столице Абиссинии располагается филиал Римского разведывательного центра ОВРА. Вот где собака зарыта!

Жаль, Серебрянский не имел никакого отношения к Японии…

– К тому же эсер, эсером и остался. В его руках находилась Особая группа, разветвлённая чуть ли ни по всему миру! Огромные возможности для террористической деятельности!

Следователь воспрянул духом: он первым потянул за абиссинскую ниточку! Первым начал раскручивать «дело». Правда, начальник тогда высмеял его. Выругал. Но неожиданно начал прислушиваться. Теперь же сообразил: «дело» обретает огромный масштаб. Наверняка не останется незамеченным руководством наркомата. А может, и выше. Его личный вклад оценят. Правда, об обещанном повышении в должности и звании начальник помалкивает.

Абакумов прервал мечты следователя:

– Разматывай эсера! Не стесняйся! В загашнике у него ещё много предательских дел. Понял? И не тяни!

Глава 9

Между тем в Генштабе вермахта разрабатывались планы кампании «Дранг нах Остен»[3]. В ряде европейских стран и отчасти в Америке уже дали о себе знать «пятые колонны». А на «Великой Украине» не удавалось даже семена посеять. Если они и прорастали, то побеги немедленно срезались! Лишь кое-где уцелели корни…

В Берлине, в отличие от новонаречённых руководителей ОУН, трезво оценивали ситуацию. Втайне тешили себя надеждой: рейх установит с Украиной общую границу. Мечта сбудется, и можно будет наверстать упущенное.

Глава 10

Трагическая участь постигла Особую группу и её начальника Серебрянского после принятия Постановления ЦК ВКП(б) о «недоверии руководящему составу НКВД».

Менее года назад, когда он вернулся из-за кордона, его горячо приветствовали в наркомате, торжественно чествовали в Кремле, вручили орден Ленина. Столь высокой наградой Советское правительство не так уж часто баловало чекистов. Тем более на исходе тридцать седьмого.

Указ о награждении Якова Исааковича Серебрянского был опубликован 31 декабря 1937 года. Не вызывало сомнений, что высшее государственное признание – не за красивые глаза. Тем более что у него они навыкате, большие, карие. Всегда ясные, чистые, спокойные. Будто смотрели на мир индифферентно, отчуждённо. Но это только казалось. Проницательный взгляд мгновенно фиксировал главное и, что любопытно, тотчас же уходил куда-то в сторону. Почти отвлечённый, мельком скользнувший взгляд этот оставался незамеченным посторонними. Ещё одно качество Серебрянского, способствовавшее успеху в постоянно рискованной профессии: он не любил выделяться. Очевидно, потому и сутулился.

На сессии Верховного Совета СССР должны были утвердить план новой пятилетки. Один из пунктов заблаговременно намеченного решения – необходимость срочной механизации сельского хозяйства. Предусматривалось строительство ряда заводов. В частности, по выпуску моторов, без которых поднять экономику страны немыслимо. И обнаружилась масса трудностей.

Генсеку тотчас стало об этом известно. Он сказал:

– Надо их преодолеть! Не такие крепости брали большевики. Пороха у нас хватит. Справимся!

К преодолению неимоверных, возникших при «взятии крепости» трудностей – непредвиденных, неучтённых, а потому вполне закономерных, подключились и стар, и млад. Энтузиазм сочетался с преданностью и особенно – с боязнью: как бы чего не вышло, не сочли бы вредителем. Страх, как дамоклов меч, постоянно висел над людьми. Работали в поте лица своего, жили впроголодь, недосыпали.

В красном уголке или отстроенном на скорую руку Доме культуры по вечерам выходного дня играл патефон. В сопровождении баяна танцевали модный фокстрот, пели про влюблённого ударника труда, повара, из ничего стряпавшего котлеты размером в лапоть, смотрели фильм «Путёвка в жизнь», сражались в шашки, шахматы…

Расходились рано. Предстоял трудовой день. Невозможное делали возможным, лишь бы выполнить в срок наказ «великого Вождя».

А «Вождь» скромничал, говорил: он ни при чём:

– Для чего примешивать сюда товарища Сталина? Товарищ Сталин тоже выполняет волю советского народа. А поскольку такова воля наших людей, значит, такова воля рабочего класса и крестьянства! Значит, и товарищ Сталин, и члены Политбюро, и Центральный Комитет партии подчиняются этой воле народа. Здесь мы все едины, все наравне, все одинаковы: в труде и помыслах на благо народа!

В ответ народ аплодировал до одурения и вновь самозабвенно трудился, не зная ни сна, ни отдыха. Путёвки в дома отдыха и тем более в санатории были крайне редки, в основном для передовиков производства да отличившихся в пропаганде идей партии большевиков.

Люди валились с ног, едва ли не замертво, а на следующий день, чуть свет, снова принимались за работу – неприхотливые, тихие, молчаливые.

Однако задание партии и народа решили выполнить досрочно.

Энтузиазм бил через край. Люди искренне радовались и в то же время испытывали в душе неподдельный страх – как бы кто-нибудь не упрекнул в чём-либо, не придрался, не истолковал случайную ошибку как вредительство. Либо просто не оклеветал. Такое тоже случалось.

…Между тем строительство моторного завода шло полным ходом. Стены росли, станки устанавливали ещё до возведения крыши, рабочие места закреплялись. Со всех сторон лозунги призывали: «Даёшь досрочно!»

И в самом деле, выпускали продукцию. Досрочно! Вопреки прогнозам буржуазных скептиков и доморощенных критиканов, называвших себя специалистами. Назло им состоялось торжественное принятие первой партии моторов.

Восторгу, естественно, не было предела. Радовались от души. Жали друг другу руки, обнимались, хлопали по плечу. И сразу же начали кампанию за перевыполнение плана, брали новые обязательства на увеличение выпуска отдельных деталей, всей продукции в целом. И она пошла! Полным ходом. Но… качество, как выяснилось, не отвечало нужной кондиции.

Не из-за лени, не из-за головотяпства. И конечно, не по злому умыслу. Такое напрочь исключалось. Но сказать об этом в открытую никто не осмеливался. Призывы к бдительности звучали круглосуточно. Во всем мерещились происки врагов. Люди невольно настороженно озирались по сторонам, зачастую не столько искали шпионов, сколько остерегались шептунов, кляузников и просто стукачей. Этих боялись больше всего.

И всё же энтузиазм был на высочайшем подъёме, хотя и не компенсировал пробелы. Они, в частности, выражались в пренебрежении к углублённой подготовке, опыту, талантам и, конечно, необходимым профессиональным знаниям.

Митинговали, совещались, спорили, брали новые соцобязательства: «Решить проблему!», «Освоить новый метод!», «Улучить качество!» А результат по-прежнему неутешительный.

– Хоть убей, ничего пока не выходит, – сокрушался начальник цеха по выпуску подшипников. – И главный технолог ума не приложит.

Информация о неудаче дошла до генсека. В Кремле срочно созвали совещание узкого круга изобретателей, конструкторов, ведущих инженеров, технологов. Выяснилось, напором здесь не возьмёшь, угрозами успеха не добиться. Необходимо время для серьёзных исследований, экспериментов, точное оборудование. Но времени в обрез. Международная обстановка накалялась и грозила неожиданностями. Особенно без необходимого количества надёжных моторов для военной и гражданской промышленности. А тут ещё произошёл казус, к счастью, не замеченный иностранными корреспондентами, аккредитованными в Москве. Во время репетиции военного парада, посвящённого годовщине Октябрьской революции, на Манежной площади с ночи выстроили колонны танков и бронемашин. И, словно нарочно, у двух танков заклинило моторы. Выяснилось: не первый случай. Оба танка пришлось срочно отбуксировать в часть. Но в пути напрочь заглох мотор и на одном из буксировщиков. Танки увезли тракторами. Военное командование лезло из кожи вон, стараясь скрыть ЧП.

В Кремле тотчас созвали внеочередное совещание. В ещё более узком кругу. Ни конструкторов, ни инженеров, ни изобретателей. Присутствовали лишь чекисты – специалисты особого профиля.

На совещании выступил генсек. В отличие от обычного порядка выступать последним, взял слово первым. Говорил необычайно тихо, проникновенно, даже сердечно. Казался на редкость обаятельным. Говорил так, точно всё благосостояние и сама жизнь многомиллионного народа Страны Советов и всего мирового пролетариата, о которых болело его сердце, зависели теперь только от собравшихся в этом небольшом зале людей, ничего не знавших о причине столь высокой чести.

– Конечно, мы освоим выпуск моторов, – уверенно заявил Сталин. – Сомнений нет. Наладим и массовое производство. И здесь сомнения исключены. Однако мотор должен быть изготовлен на основе добротной технологии! Приподняв руку и вытянув полусогнутый указательный палец, Сталин своим хорошо знакомым жестом как бы акцентировал внимание присутствующих на этом факте. Чекисты слушали внимательно и напряжённо, не спуская глаз с вождя. А он в свою очередь оглядывал присутствующих, пытаясь разгадать их реакцию.

– И дело не в самом моторе, а в отдельных его деталях. Их немного. Есть там одна чертовщина, – пояснял он, ещё выше подняв руку и выпрямив палец, будто наставляя на чекистов ствол нагана, – на первый взгляд пустяковая. Так может казаться непосвящённому. Но мы знаем, что небольшой камушек в состоянии опрокинуть огромную гору. В данном случае речь идет о роликах и шариках. В них-то как раз и загвоздка! У наших технологов именно с шариками дело обстоит неблагополучно. Но, к сожалению, только благодаря этим шарикам и роликам могут безотказно вращаться колеса автомашины. Значит, и бронемашины! Также и гусеницы трактора. Значит, и танка! Пропеллера гражданского или спортивного самолёта. Значит, и бомбардировщика, и истребителя! И винт грузового или пассажирского судна. Значит, и сторожевого корабля, торпедного катера или крейсера!

Сталин смолк. Слегка перевёл дыхание и обвёл многозначительным взглядом чекистов, ещё не понимавших, куда он клонит. После недолгой паузы генсек наконец раскрыл свой замысел:

– Причина в технологии… именно в изготовлении этой роликово-шариковой детали. При плохом её качестве мотор может застопориться. Значит, может застопориться вся наша техника. Может застопориться и экономика. Может застопориться и обороноспособность страны. А мы обязаны, как учит нас великий Ленин, никогда не забывать об обороноспособности нашего государства, которое обязаны беречь как зеницу ока!

– Пренебречь мудрыми заветами Ильича – значит встать на путь измены, – продолжал он, – предать интересы народа, обречь государство на гибель. Такого мы не допустим. Поэтому и решили приобрести лицензии на технологию изготовления той самой шарикороликовой штуковины у господ фабрикантов и заводчиков. Такие сделки с эксплуататорами мы иногда практикуем. К сожалению. Обходится нам это втридорога. Но пути иного пока нет. Однако в данном случае господа капиталисты заартачились: запросили такую сумму, что, если бы наши колхозники и колхозницы, рабочие и работницы отдали бы все свои заработки, вплоть до последнего рубля, трудовая интеллигенция сняла бы с себя последнюю пару штанов, мы опустошили бы государственную казну до копейки, нам бы не расплатиться с акулами капитала. Не хотят они, чтобы у большевиков дела стали налаживаться. Понимают, вопрос касается обороноспособности нашего государства.

Сталин вновь скользнул пронизывающим взглядом слегка прищуренных буро-зелёных с карим оттенком глаз по сосредоточенным лицам чекистов и, удовлетворенный их напряжённым вниманием, добавил:

– Здесь чекистам придётся хорошенько пошевелить мозгами, чтобы раздобыть необходимое для налаживания производства добротных шариков. Советский народ будет благодарен. Вы хорошо знаете, что партия большевиков слов на ветер не бросает.

И предложил:

– Возможно, мы отойдем от принятого у нас правила, когда кто-то должен непременно выступить и взять на себя обязательства. Наверное, полезнее будет не выдавать сейчас векселей, лучше хорошенько подумать и уже по конкретному предложению обсудить намеченное мероприятие. Если нет возражений, я пожелаю всем успеха в работе.

На том и завершилось выступление генсека. Как обычно, лаконичное, ёмкое, доходчивое, образное.

Вопросов не задавали. Сомнений, естественно, не высказывали. Срок выполнения не оговаривали. Понимали, он до предела сжат. Задание конкретное. Скидок не будет. Выполнение поручения генсека в ту же ночь возложили на Особую группу, именовавшуюся тогда «Группа Я» – «Группа Якова Серебрянского». Структура, содержание, форма и методы работы, разумеется, особые. Формально группа подчинялась непосредственно наркому внутренних дел, фактически же – генсеку.

Задание – без излишнего шума раздобыть у зловредных капиталистов технологию производства шарикоподшипников – работники Особой группы выполнили. А что, в самом деле, миндальничать!.. Сделали аккуратно, чисто и без малейшего намёка на незаконное вторжение в «чужую запатентованность».

Вождь тоже сдержал слово. Сотрудники Особой группы ещё не успели вернуться из-за кордона, а Указ о награждении участников операции уже состоялся. Отличившимся присвоили внеочередные звания, кое-кого повысили в должности. Награды вручал Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин в присутствии генсека. По-товарищески, почти по-свойски генсек сказал:

– У членов Политбюро было мнение наградить начальника Особой группы и руководителя операции товарища Серебрянского двумя орденами Ленина. Более высокой награды у нас нет, вы знаете. А наш Яша Серебрянский заслуживает её. И это вы тоже знаете. Мы посоветовались на Политбюро. И пришли к выводу: Ленин у нас один, великий и неповторимый! Это вы тоже знаете. И остановились на одном ордене Ленина.

Умные, проникновенные слова, присущие Вождю. Как всегда, необычные, с неожиданным поворотом, запоминающиеся.

Чекисты горячо аплодировали. Яков Исаакович даже покраснел от смущения. Искренне и сердечно поблагодарил за высокую награду, заверив их в своей неизменной преданности и готовности выполнить любые задания, а если потребуется, отдать и жизнь.

Генсек обвёл чекистов взглядом, остановил его на Серебрянском, добавил:

– Жертвовать жизнью ради общего дела похвально. Но жизнь надо беречь, как самое драгоценное, что есть у человека. Она даётся ему всего один раз. А ваша жизнь, товарищ Серебрянский, ещё понадобится Социалистической Отчизне! Мы, к сожалению, не так богаты такими специалистами, мастерами своего дела, как Серебрянский. И мы умеем это ценить.

Это произошло в Кремле в январе 1938 года.

Яков Исаакович тогда растрогался от такой похвалы, да ещё прозвучавшей из уст самого вождя. Тронули и слова Калинина: «Родина никогда не забудет ни вклада чекистов в оборонную мощь Советского государства, ни самих награждённых, ни их семьи…»

Новая награда поблескивала золотом и платиной рядом с поблекшим старого формата орденом Красного Знамени, которого Серебрянский был удостоен за изобретательность и беспрецедентное мужество в работе за кордоном.

Увы, теперь это уже не имело значения. Значение имело лишь слово начальника следственной части НКВД капитана ГБ Абакумова. Того самого, которого несколько лет назад по инициативе Серебрянского спасли от верной гибели. Люди, как и сама жизнь, преподносят подчас коварные сюрпризы. Честный человек остаётся признателен тому, кто однажды спас ему жизнь; негодяй же отнимает жизнь у своего спасителя.

Глава 11

…В октябре того же 1938 года Серебрянского арестовали. Как обещали, «не забыли» и его жену Полину Натановну, сотрудника Особой группы, участвовавшую не только в операции с подшипниками.

Абакумов, злобный, мстительный, не мог снести унижения, испытанного на том партсобрании, когда ему во спасение карьеры и жизни пришлось просить прощения за произвол, допущенный им при ведении следствия.

Одновременно с Серебрянским допрашивали ряд ведущих работников Особой группы. Испытанных специалистов, не только знавших иностранные языки, конъюнктуру, обстановку, быт тех стран, где они работали, но и имевших обширные знакомства в различных слоях общества многих государств. Людей, преданных до мозга костей Отечеству, готовых на самопожертвование ради дела, которому себя посвятили. Честных, отважных чекистов.

Но, некоторые из них, не выдержав пыток, на очных ставках со своим недавним начальником и другом плели о нём несусветные небылицы. При расставании же просили у него прощения за оговор, просили понять их состояние. Однако следователь делал вид, что ничего подобного не слышал. Главное – протоколы показаний, подписанные оговорщиками.

Абакумов с подручными раскручивал «заговоры». Подследственные же вынужденно признавали себя виновными по всем предъявленным им обвинениям. Оговаривали других.

Вначале Серебрянский сопротивлялся. Пытался возразить, опровергнуть, что-то доказать. В частности, напоминал, что первый председатель ВЧК-ОГПУ Феликс Эдмундович Дзержинский хорошо его знал, доверял ему и поручал задания государственной важности, которые всегда выполнялись. Что в личном деле имеются его приказы с благодарностями. Что не случайно Дзержинский поручил именно ему сформировать Особую группу из преданных, толковых разведчиков-нелегалов. И нет случая, когда бы он или его подчинённые подвели или сорвали выполнение задания. В ОГПУ, затем в НКВД при других руководителях. Вплоть до последнего дня!

Следователь прервал Серебрянского сильнейшим ударом палкой по шее, сопроводив удар отборной матерщиной. Серебрянский без сознания упал на пол. Прибывший по вызову фельдшер помог следователю поднять бездыханного заключённого, с трудом усадить его на стул.

А следователь, не обращая внимания на полуобморочное состояние Серебрянского, продолжал требовать:

– Будешь говорить о своей антисоветской, шпионской работе?!

Не добившись ответа несчастного, который не мог произнести ни слова, был вынужден прекратить допрос. Временно.

Спустя двое суток Серебрянского снова приволокли на допрос. На этот раз сразу в сопровождении фельдшера.

– Чьё выполнял задание по дискредитации политики Советского государства? Конкретно!? Как в твоей группе величали хозяев? Отвечай, эсеровская образина!

Серебрянский молчал.

– Я спрашиваю: кто? Второе бюро? Или разом англичане и французы? – Выходил из себя следователь и замахивался палкой. – Говори, слышь!? Хуже будет! – И набрав телефонный номер, приказал: Давайте! Сейчас же!

Появились помощники. Двое. Стажёры. Будущие следователи. И сразу приступили к «исполнению обязанностей»: прижав заключённого к стулу, с такой силой сдавили ему плечи и скрутили за спину руки, что он начал задыхаться. А следователь, ехидно ухмыляясь, пустил в ход кулаки. Будто взбивал подушку.

Стали палкой лупить по пяткам. Казалось, сейчас вылетят из черепа мозги. Подследственный, до сих пор молчавший, закричал от невыносимой боли. И тут же утих, повалился на пол.

Жертву облили водой. Попытались приподнять, снова усадить на стул. Подследственный был без сознания. Так и оставили его на полу. Следователь и стажёры пошли отмывать кровь с рук. Вернулись с графином воды. Побрызгали несчастному в лицо, вылили воду на голову и отошли, созерцая на расстоянии стонущую на полу жертву. Вскоре следователь махнул рукой, крепко выругался и отпустил помощников.

Заключённый лежал, как мешок, из-под которого вытекала на пол густая красная жижа. Следователь зло скрипнул зубами. Достал папиросу, закурил. Взглянув на часы, решительно сел за стол, принялся фиксировать «достигнутое» в протоколе допроса.

Обвиняемому вменялось в вину сознательное преувеличение уровня технической оснащенности армий ряда буржуазных стран, в частности, германского вермахта. Это квалифицировалось, как стремление принизить мощь Красной Армии, дискредитировать ее военачальников, вплоть до самого… Имя, естественно, не упоминалось.

Нагромождённые обвинения ни на йоту не отступали от шаблона, которым оперировали следователи, руководимые Абакумовым. Ничего нового. Хотя фальсификаторы лезли из кожи вон, стараясь приплести к обвинению нечто сногсшибательное.

Часть третья

Глава 1

Судьба Юрия Котельникова складывалась несколько необычно. Родился он в небольшом городке Болграде Измаильского уезда Бессарабии, входившей в состав королевской Румынии.

Среднее образование получил там же в начальной румынской школе имени Штефана Великого, затем в лицее короля Карла II, попутно увлекался авиамоделизмом. Когда было образовано военизированное подразделение «черчеташы» – наподобие бойскаутского общества, Юрий вступил в него одним из первых.

Но для этого требовалась соответствующая экипировка: широкополая панама с ремешком у подбородка, блуза с накладными карманами и короткие штаны, бутсы на утолщенной подошве и гетры почти под самое колено. Чтобы приобрести всё это, пришлось месяца два с лишним поработать с рассвета и до темна на уборке урожая в расположенном неподалеку немецком селе Александрфельд.

Спал под открытым небом у скирды соломы, зато хозяева кормили отменно! И сами тоже трудились так, что подёнщику этот пример запомнился на всю жизнь.

Задолго до рассвета он просыпался от шума вёдер, бутылей, бидонов. Это молодые немки уже принимались доить коров, а сыновья в это время уводили лошадей на водопой. Пожилая, но крепкая хозяйка при свете большой переносной керосиновой лампы уже хлопотала вовсю у печи, откуда доносились вкусные запахи жареного – вареного.

Завтрак состоял из половины срезанного вкруговую огромного ароматного ломтя хлеба домашней выпечки и здоровенной кружки парного молока. Начинался трудовой день. Подёнщик вращал молотилку со скошенным урожаем зерновых, вместе с напарником насыпал в мешки ячмень, овёс, кукурузу. Обед был скромный – мясной суп и очень сладкий компот из прошлогодних сухофруктов. Зато ужином наедался досыта, что называется, от пуза! Особенно нравилась домашняя колбаса. Иногда гусиная с душистым чёрным перцем. Редчайшая вкуснятина, которую прежде гимназисту не только не доводилось есть, но даже видеть. Денежки, как и остальным двум подёнщикам, только после окончания работы.

Своей старательностью Юрий пришёлся по душе немецким хозяевам. К тому же он – гимназист и, стало быть, образованный. На удивление они еле-еле умели и читать, и писать, не знали обыкновенной арифметики и часто ошибались, подсчитывая вес мешков с зерном.

Румынским языком почти не владели. Русский, куда ни шло, можно понять, унаследовали от родителей, живших в Бессарабии, когда она входила в состав Российской империи. Хозяева-немцы были неразговорчивы, в меру строги и требовательны. Исключительно пунктуальны. Доброжелательны, но, как правило, после завершения дневных работ и наступления сумерек. Тогда и звали к ужину.

Гимназиста Юрия хозяева оставили и после уборки урожая. Он понадобился им для подсчёта подготовленных на продажу мешков с овсом по 75, ячменём по 80, кукурузой по 85 килограммов. И, главное, во время продажи с учётом разницы в ценах. К тому же скупщики зерна жульничали при взвешивании мешков, особенно при расчётах. А хозяева не могли обнаружить их мошенничества. Домой они отправили своего «учёного» подёнщика на попутной повозке, ехавшей в Болград. Порадовали гостинцами – продуктами.

– Какие хорошие эти немцы! – Прослезилась Юрина мать. – Раньше слыхала. Но чтоб настолько, да ещё даром! Выходит, добрые у них сердца, потому и даёт им Господь.

Почти все заработанные деньги ушли на черчеташскую экипировку. Юру назначили старшим группы и выдали ему свисток, взамен кортика большой нож в чехле, куцеватый голубой аксельбант, сапёрную лопатку в чехле и записную книжку с карандашом. Обещанный старшим когорты широкий кожаный ремень с портупеей и ранец для предстоящих походов пришлось докупать самому.

Гордости у принятого в бойскауты не было предела! Увидев его в черчеташской форме, мать заулыбалась сквозь слёзы, но не столько от радости, сколько от грустных размышлений. С самого начала она пыталась отговорить сына от этакой затеи. Доказывала её никчёмность, настаивала, умоляла… Не помогло.

…По рассказам матери, Юрий родился на рассвете 30 декабря 1921 года. В первые дни 1922-го крутила снежная буря. Стемнело, как глубокой ночью. Зарегистрировали новорождённого 3 марта. По новому стилю – 17 марта.

Всего за четыре года до его «пришествия» Бессарабия была отторгнута от Российской империи. 18 января 1918 года румынский монарх Фердинанд Первый, воспользовавшись царившей неразберихой при установлении там Советской власти, втихаря ввёл войска в Бессарабию и тем самым присоединил к королевству плодородный и значительный кусок земли, правда, населённой не очень покорными народами, не желавшими мириться с оккупацией. В городах Бессарабии продолжала преобладать русская речь, несмотря на запрет властей и на таблички в румынской транскрипции с требованием: «Говорите только по-румынски». Штрафовали. Не помогало. Советская же Россия никогда не признавала за Румынией отторгнутую от неё Бессарабию.

У бойскаутов Юрия привлекло пришедшееся ему по душе правило: каждый черчеташ обязан ежедневно совершать доброе дело, делать запись о нём в небольшой календарной книжице и отчитываться на общем сборе группы. Записи служили подтверждением выполненных добрых поступков. К примеру: «Понедельник, перевёл старушку через дорогу; вторник, принёс дрова из сарая в дом престарелым соседям; среда, помог старику донести с базара объёмистую корзину с покупками; в сквере уступил место на скамейке пожилой даме»…

Мечта болградского лицеиста сбылась: вскоре черчеташское «войско» отправилось в свой первый поход. Одолели за день целых сорок километров! На ночёвку остановились на окраине уездного городка Измаила, у стен крепости, некогда турецкой. О том, что в позапрошлом столетии её штурмом взяла сорокатысячная армия легендарного генералиссимуса России Александра Васильевича Суворова, никто из черчеташей и представления не имел.

Юрий же кое-что слышал, но помалкивал. Упоминание России вообще запрещалось. О том, что за этим власти следили строго, свидетельствовали переполненные тюрьмы, аресты, судебные процессы. Знавшие об этом предпочитали молчать.

К Измаильской крепости начали стекаться и группы черчеташей, прибывшие по Дунаю из румынской метрополии. К удивлению болградских лицеистов, они приветствовали друг друга жестом руки, похожим на нацистское «хайль», и звонко чеканили: «Здравья!» («Sănătate!» – рум.).

В торжественной обстановке зажгли костёр. Руководитель черчеташей из метрополии произнёс краткую речь и также приветствовал присутствовавших жестом, повторявшим нацистское приветствие. Зазвучала песня: «На нашем стяге начертано объединение» («Pe al nostru steag e scris unire!» – рум.). И вслед припев нацистского толка: «По приказу командира мы города снесём, фонари трупами неверных украсим…», который прерывался общим рифмованным выкриком: «Запомните три слова: «Гвардия идёт вперёд!» («Tineti minte trei cuvinte: «Garda merge inainte!» – рум.).

Слова песни, подобие нацистских приветствий сбили с толку болградских лицеистов и прежде всего старшего группы Юрия. Мелькнула тревожная мысль: «С кем оказался в когорте?» Понял, о какой «гвардии» идёт речь. Конечно же, о нацистской «Железной гвардии»! Делая вид, что поёт вместе со всеми, Юрий с трудом сдерживал негодование. Вдобавок пришлось участвовать в танце «Hora Unirei!»[4]. Песне, возмутившей его, казалось, не будет конца. К тому времени, когда объявили перерыв на ужин, настроение у Юрия было вконец испорчено, он нервничал, не находил себе места…

Зашуршала бумага кульков, извлечённых из ранцев. «Молодые энтузиасты патриотического движения» – мало кто из них вразумительно понимал во славу кого и чего – принялись за еду. Во время пиршества откуда-то появилась рыженькая кошечка. Заблудилась либо почувствовала запах еды. Настороженно присела поодаль. Резвые парни из метрополии поймали беззащитное животное и натёрли ему под хвостом красным турецким перчиком, острым, обжигающим. Кошка запрыгала, заметалась, пытаясь вылизать обожжённое место, корчилась уже от ожога язычка…

Страшное зрелище окончательно вывело Юрия из равновесия. Сжимались кулаки, да и весь он напрягся, как натянутая струна. А живодёры в это время покатывались со смеху. И Юрий не выдержал. Выхватив из брезентового чехла саперную лопатку, сорвался с места и уже готов был ринуться на хулиганов, но друзья удержали его, с трудом урезонили, уберегли от неизбежного скандала с непредсказуемыми последствиями. Случались у лицеиста Котельникова и прежде такие вспышки гнева. Словно неведомая сила овладевала им и влекла напролом. Остановить его в такой момент удавалось непросто. Даже друзьям, не говоря о посторонних. Нечасто, но подобное случалось.

В тот вечер, чувствуя, что ему не уснуть, Юрий вызвался дежурить по лагерю до полуночи. Однако сменщика не разбудил. Несмотря на усталость от похода, продолжал дежурить, хотя это и не входило в обязанности старшего группы. Не давали покоя продолжавшие витать в воздухе слова фашистских песен, нацистские приветствия, жалкая мордочка кошки, изуродованной живодёрами, их омерзительный хохот.

Всю ночь он не переставал корить себя за неразумное вступление в бойскаутскую когорту, совершенно чуждую его натуре. Увлечение, граничившее с преступлением перед собственной совестью.

Наступившее прозрение требовало неизбежного наказания, считал Юрий, и зримо представлял его себе: резким движением черчеташского ножа он вскрывает себе грудь, извлекает сердце и наотмашь бьёт по нему… Но и этого казалось ему мало. И он продолжал искать и искать реальное наказание себе за свою опрометчивость, непростительную наивность.

Никак не мог понять, как он принял столь необдуманное решение стать фактически фашистом. И чем больше он думал об этом, тем всё больше начинал ненавидеть себя. Не находил себе ни малейшего оправдания. Что бы он ни делал, ни задумывал, они преследовали постоянно. Проникали в плоть и кровь. Причём настолько прочно, что если разрыв с когортой вначале виделся ему простым выходом из неё, то теперь он настойчиво требовал от самого себя поступка, который красноречиво подтверждал бы, что он не остался в долгу. Как некое средство, расплата способная облегчить переживания.

Вдобавок он узнал, что «правило совершать повседневно хотя бы один добрый поступок», которым недавно так восхищался, полностью заимствовано из структуры гитлерюгенда. Дело казалось вполне хорошим, но шедшие параллельно с ним практические деяния, главное, сама цель, были абсолютно порочны.

По возвращении сына из похода мать сразу же догадалась о его разочаровании, которое его постигло.

– Это не для нас, – сказала она, обрадовавшись, что сын так скоро убедился в своем заблуждении.

Нашивки с формы Юрий спорол, полученные в когорте свисток, так называемый кортик, сапёрную лопатку, записную книжку и значок– вернул. Молча, не ответив на вопросы, ушёл. Мать поняла, что осмысление сыном своего заблуждения – результат его взросления. «Взрослеет парень, мужает», – обрадовалась она и неожиданно спросила:

– Помнишь ли, несколько лет назад к нам приехала худенькая девушка? Папина племянница Пита. Я сказала тебе, что она сильно простужена и поэтому не выходит из дома.

Возможно, в доме и заходил о ней разговор, припоминал Юрий, но он пролетел мимо его ушей, увлечённого тогда своими «великими перспективами».

– Имя Пита слышал. Но почему ты спрашиваешь?

– Недельки полторы она пробыла тогда у нас, – продолжала мать. – Ночью папа отвез её и нас с тобой на санях на вокзал. Лошадь у нас была, а сани он у кого-то одолжил.

– Поездку на санях помню. Меня тогда укутали в шаль… – вспомнил Юрий. – И как отвезли родственницу отца на вокзал. Там мы с тобой и этой девушкой долго гуляли на улице.

Мать поправила:

– Не на улице, а на перроне вокзала.

– Ну, да. Было очень холодно. Я замёрз. Когда прибыл поезд, который я увидел впервые, мы с тобой проводили девушку до вагона. Папа оставался в санях. Когда вернулись, он спросил тебя: «Никто за ней не шёл?» Ты ответила «Всё, кажется, слава богу, обошлось».

– Неужели помнишь всё это? – удивилась мать. – Даже то, что я ответила папе?

– Конечно!

– Так вот: Пита, когда жила у нас, не выходила из дома не потому, что была простужена, как я тебе сказала. Она скрывалась. Её разыскивала полиция! И всё же через некоторое время её арестовали. Папа ещё был с нами. Осудили на тринадцать лет! Бедняжка до сих пор в тюрьме, где-то далеко, в Румынии. Когда она пряталась у нас, твой отец по секрету признался мне, что она коммунистка. Только ты никому об этом! Слышишь, Юра? А рассказала, чтобы ты знал: жизнь очень сложная, скверная штука. Прошу тебя, будь осторожен!

Рассказ о родственнице, томящейся в тюрьме, недавние события у Измаильской крепости не только разочаровали бывшего «старшего группы черчеташской когорты» в недавних иллюзиях, но и серьёзно сказались на его взглядах на жизнь.

Как-то он спросил мать, что такого могла натворить Пита, что её осудили на столь длительный срок?

– Отец говорил, что племянница и её друзья борются за справедливость. За лучшую жизнь для бедняков. И как будто за возвращение Бессарабии России. Между прочим, твой отец служил русскому царю-батюшке. Где-то у нас была его «Похвальная книжка». Надо бы мне найти её! Он там значится «николаевским стрелком». Хорошо стрелял! А Пита – загубленная жизнь… Отец рассказывал, что когда полиция её арестовывала, у неё был полугодовалый сынок. Пита его никогда больше не видела. Сколько лет прошло, никто ничего о нём не знает. Исчез! Вот тебе и твои румынские бойскауты.

– Поживём, увидим…

Мать, видимо, не поняв реакции сына, сочувственно пояснила:

– Своими переживаниями мы ничем ей не поможем. А чем-то другим, как следует в таких случаях, нет у нас возможности. Да и где та тюрьма, понятия не имею. А где твой отец? Помогает ли он племяннице? Да и жив ли?

– Ничего-ничего, мам. Ещё не рассвело.

Глава 2

Юрий хотел сказать что-то ещё, но послышался лай соседских собак. Мать спохватилась:

– Сегодня ж пятница! Это просик. (Так в Бессарабии называли нищих). А у нас нет ничего, чтобы…

Юрий укоризненно посмотрел на мать, дескать, как же ничего не дать несчастному?

– Ну, нет же, говорю! Квартирант обещал принести деньги вечером. Что я могу сделать?

Второпях она вынула из парусиновой торбочки краюшку полукруглого хлеба:

– Дай хоть это, раз нет ничего другого.

Глядя на недовольное лицо сына, достала из сахарницы квадратик сахара.

– Один? – недоумевал Юрий. – Ты что?!

– Не могу же я поставить на ужин квартиранту пустую сахарницу.

– Кусочка бы три, мам! Стыдно ж один…

Мать наклонила сахарницу так, чтобы он убедился: она почти пуста.

– Утром будешь пить несладкий чай.

– Хорошо, – согласился он.

– Кусок сахара дадим мы, кто-то ещё даст… В другой раз, если будет, дашь ему четыре. Думаешь, он не понимает, кто мы и как живем? Это ж не цыган, просящий подаяния. Посмотри-ка хорошенько на него. Наверное, он кем-то был раньше.

Мимо окна, согнувшись, прошёл к входной двери старичок.

– Скажу, чтобы не обижался, – пошла ему навстречу мать. – Он знает, когда у нас есть, мы не жадничаем. Помнишь, дала ему большой кусок коврижки, которую только что испекла.

– Пойми, – не отставал Юрий, – стыдно, один сахарок! Всё равно, что ничего!

Просик ушёл, и Юрий потихоньку от матери достал из сахарницы ещё три кубика сахара, но увидев, что она почти пуста, положил кусок обратно и побежал вдогонку просику.

Но тот словно растворился. Расстроенный исчезновением старичка, Юрий остановился в недоумении: куда бы тот мог деться? И обрадовался, увидев, как из калитки дальнего соседского дома показалась знакомая сгорбленная спина с котомкой.

Догнав просика, протянул кусочки сахара. Тот низко поклонился, но не взял. Юрий так и остался стоять с протянутой рукой и двумя кусками сахара на ладони.

– Ваша мама дала мне. Спасибо, мой милый! – поблагодарил старичок. – Знаю, когда у вас достаток, она не обижает меня. Не обессудьте, молодой человек. У вас доброе сердце.

Эта история с просиком и сахаром, рассказ матери о судьбе отцовской племянницы, нацистские идеи бойскаутов заставили Юрия коренным образом изменить свое отношение к событиям, увидеть их в ином свете. Теперь он всё чаще ловил себя на том, что обнаруживал фальшь в людях, которыми ещё вчера восхищался, которым безоговорочно верил.

От этих грустных размышлений юношу отвлекал авиамоделизм, он увлекался им ещё школьником. Иногда, бывало, приходил и на теннисный корт посмотреть на игру, подбирал вылетавшие за пределы корта мячи и кидал их игрокам. Одним из них был полковник Россетти, командир артиллерийского полка, расквартированного в казармах на окраине города.

У школьника с полковником установилось визуальное знакомство. На приветствия при встрече тот отвечал лёгкой улыбкой. Это льстило. Тем более что полковник выделялся в городе своим положением.

По праздникам, открывая парад, полковник Россетти во главе своего полка важно восседал на резвом рысаке. В будни проезжал по городу в роскошном фаэтоне в сопровождении двух верховых адъютантов. Неизменный монокль в глазу привлекал нескрываемое любопытство провинциалов. На редких встречах с местной знатью он держался почтительно, строго, по-деловому. В ответ на приветствия слегка прикладывал ладонь в белоснежной перчатке к окаймленному позолотой козырьку армейской фуражки.

Офицеры сторонились его с подчёркнутой смиренностью. Вёл он себя во всем достойно, соответственно своему положению, одновременно независимо, замкнуто и в меру гордо.

Со временем ненавязчивое знакомство с пареньком, подбиравшим теннисные мячики, переросло в добрые отношения. Определённую роль в этом, видимо, сыграло и то, что Юрий стал лицеистом, проявлял способности к авиамоделизму.

Случайно узнав об этом его увлечении и о том, что он из бедной семьи, полковник решил помочь любознательному пареньку выстроить задуманный им макет планёра и выделил из собственных средств небольшую сумму для покупки фанеры, мелких гвоздей, клея, сурового полотна.

Бесценный для авиамоделиста материал приносил ему домой полковничий денщик. Не переставая поражаться, как из фанеры вырастал планёр по размеру в четверть настоящего, денщик докладывал об этом своему хозяину.

Макет планёра получил похвальную оценку преподавателя физики лицея и с небольшой фотографией конструктора был выставлен в кабинете физики. Вскоре макет планёра отправили в Бухарест для экспозиции на международной выставке. Неожиданно пришло официальное сообщение о том, что планёр, зарегистрированный под названием «YURISS», удостоен первой премии. Его конструктор приглашался в Бухарест на бесплатную учёбу в «Пилотажной школе Мирча Кантакузино».

Приятная весть не обошлась без конфуза, изменившего на некоторое время всю жизнь Юрия.

То, что конструктор планёра бессарабец, успеха не сулило. И потому в сопроводительном письме с согласия причастного к строительству планёра полковника Россети указывалось, что конструктор – его приёмный сын Юрий. Так в авиационную школу был официально зачислен учащийся Юрий Россети.

Следует отметить, что одна из красивейших площадей румынской столицы носила название площадь Россети.

Ещё в лицее, когда макет планёра был готов, Юрий назвал его в современном стиле своим именем по-латински («ЮРИСС»). Название было крупно выведено на боковых сторонах носовой части планёра. Потому выглядело несколько замысловато, зато внушительно.

Как раз в это время в город приехал на каникулы сын аптекаря, студент Бухарестского фармацевтического факультета Александр Розенцвайг. Встретив Юрия, озабоченного предстоящим отъездом в авиашколу, отвел его в сторонку и спросил:

– Ты вообще-то соображаешь, как назвал свой «ироплан»? Думаешь, вокруг одни «рябчики»?!

Юрий удивлённо посмотрел на приятеля:

– Ты о чём?

– Видел твой «ироплан» в Бухаресте на выставке. Какое название ты ему припаял?!

– Назвал его своим именем. А что?

– Твоё имя – «YURISS»? – с ехидцей спросил Шура. – Да ещё в такой транскрипции? Ё-моё!..

– Но ты прекрасно знаешь, что в румынском алфавите нет буквы «Ю». Я заменил её игреком. Это преступление? В остальном по-румынски – всё точно. В авиации это принято. А в чём дело? – удивился конструктор. – Чем тебя не устраивает название?

– Да за такое название тебя могут упечь лет на десяток… Как минимум!

– За что же? – Юрий удивлённо пожал плечами.

– Думаешь, никто не поймет? Ножка буквы «Y» настолько укорочена, что похожа на настоящее «U»! – не унимался Шура. – Этого ты тоже не знаешь? И что вся надпись на планёре с двумя «SS» в конце – тоже ни о чём не говорит?! А вторая буква «S» откуда взялась? И что полностью название выглядит, как «У-Ре-Се-Се», ты также понятия не имеешь? Или, в самом деле, считаешь, что вокруг ни чёрта не смыслят? Это же «Унион Республик Совет Социалист!» Соображаешь? «U-Rе-Sе-Sе»…

– А это ещё что? – переспросил растерянно Юрий. – Не пойму, на что ты намекаешь. Серьёзно, Шура!

Шура обозлился:

– Он, оказывается, с луны свалился! А что такое «СССР» – ты тоже впервые слышишь?

– Нет, почему? – на полном серьёзе ответил Юрий. – Кажется, это клуб спортивный или что-то ещё. Объясни толком, чем недоволен? Шура обиделся не на шутку: – Считаешь меня идиотом! Тогда пошёл ты знаешь куда?..

…Прошли десятилетия. Весной 2004 года Шуре Розенцвайгу исполнилось 90 лет, когда в День Победы над нацизмом он позвонил из Израиля бывшему «конструктору первого и последнего планёра». После поздравлений с праздником Шура вспомнил выставленный на международной выставке в Бухаресте макет планёра с названием в латинской транскрипции «YURISS», из-за чего в те времена конструктор в самом деле мог очутиться в «казённом доме» с мощными решётками.

Шура признался:

– Иногда вспоминаю нашу встречу в Болграде и разговор о странном названии твоего макета планёра. Какой же ты всё-таки артист! Театр много потерял без тебя, серьёзно, Юрка!

– Но кто-то, наверное, всё же выиграл?! – ответил уже давно не тот «Юрка». – Сама по себе жизнь – тоже театр, Шурочка! Иногда вторгаешься в бесплатную комедию, а она, оказывается, оплачена кровью трагедии. Тоже не случайно!

– Я опять о твоем планёре, – заметил Александр Моисеевич Розенцвайг. – Честно говоря, ещё тогда я понял, что в твоей реакции на моё замечание о его названии было что-то искусственное. Пойти на такой риск в те времена?! Рискуя свободой? Многие в те годы делали что-то казавшееся очень важным.

Кстати, в том телефонном разговоре Шура вспомнил и полковника Россети:

– Знаешь, он стал генералом. Несколько лет назад я ездил в Бухарест, позвонил ему. Узнал, что он женился на болгарке Нине Мумжиевой. У них в Болграде был тайный романец. Бабка рафинированная. Интересная, скромная, без надобности глаз не поднимала. Знала себе цену. И потому заметная. Ты её, наверное, помнишь?

Юрию была знакома не только внешность Мумжиевой, он знал, что она работала в тайной румынской полиции – сигуранце. Но он сделал вид, будто слышит о ней впервые.

Времена изменились, однако привычки сохранились…

Глава 3

Неожиданно для самого себя конструктор макета планёра обрёл аристократическую фамилию «Россетти». Хотя она и льстила его самолюбию…

Вместе с тем что-то и соблазняло. Прежде всего, сама жизнь в столице. Для провинциала – «седьмое небо»! И круг новых знакомых, будто втягивавших его в свой, чуждый ему танец.

Как и недавнее увлечение черчеташами, которое неожиданно взахлёб его завлекло и также внезапно наотмашь оттолкнуло от себя. А теперь? И вовсе получалось, что, не отдавая должного отчёта своему поступку, полез из огня да в полымя!

Но как отказаться от возможности стать лётчиком? Вдруг действительно удастся? Уверен в том не был. Скорее, наоборот. По ночам иногда мечталось, если всё же получится, перемахнуть с трёхцветными кругами румынского знамени на крыльях через границу на Днестре к Советам.

В авиационной школе «Мирча Кантакузино» началась подготовка к практическим пилотажным занятиям, проходившим на аэродроме Быняса.

Однажды вечером к Юрию в пансион на Дмитрие Кантемиру, где он снимал раскладушку, снова пришёл пожилой человек, который отыскал его пару недель назад и передал от матери банку с вареньем и пятьсот лей.

Незнакомец назвался Сильвестру. Посылка из дома – приятный сюрприз. Хотя и озадачило: откуда бедняжка мама смогла наскрести такую сумму? Не бог весть какая крупная, но для неё!.. Наверное, продала обручальные золотые кольца. Уезжая из дома, отец оставил кольцо на столе. Мать берегла кольца на всякий случай, если окажется в безвыходном положении.

Юрий поблагодарил за посылку, назвав незнакомца «господин Сильвестру».

– Пожалуйста, не величайте меня «господином», – прервал тот, – лучше «дядей». Так проще. Мы ведь земляки! К тому же «господин» слишком высокопарно для меня.

Юрий не возразил. А дядюшка Сильвестру поинтересовался, знает ли он, где находится его родственница Пита? Юрий пожал плечами и промолчал.

– Правильно делаете, будто не знаете, о ком идёт речь, – похвалил земляк.

Оказалось, мать кое-что ему рассказала. И, как вскоре выяснилось, варенье действительно прислала она, но остальное… И Юрий спросил:

– Неужели мама так разбогатела, что смогла раскошелиться на такую сумму?

Дядюшка Сильвестру едва заметно махнул рукой, дескать, ни к чему об этом, и добавил: если Юрий захочет, сможет подрабатывать по вечерам.

– В автомобильном гараже. Мойщиком машин. Это в центре. На бульваре Брытияну.

– С удовольствием! – охотно согласился Юрий. – Конечно, после занятий.

И Юрий стал по вечерам работать в гараже «Леонида э компань». А когда гараж вскоре перешёл в собственность немецкого транспортного концерна «Шенкер», забеспокоился: не лишится ли хотя и незначительного, но заработка, позволявшего ему не ходить на аэродром Быняса и обратно пешком по пять километров в один конец, а ездить на автобусе.

При новом владельце буквально за считанные дни всё изменилось. Стало больше чёткости, порядка, чистоты. К тому же расчёты с работниками проводились по субботам. Не приходилось ждать жалования, как прежде, две недели. Мойщик быстро поднаторел в постановке автомашин на мойку, возвращении их на место и постановке очередных. В основном, грузовиков «Опель-блиц».

Глава 4

О своей работе в гараже и прибытии на мойку грузовиков с военными грузами из Германии Юрий рассказал Сильвестру. Как и о событиях на аэродроме во второй день Пасхи.

…С утра шёл проливной дождь, к полудню он прекратился, но небо оставалось затянутым облаками. Полёты отменили. Где-то во второй половине дня у огромных ворот бетонного ангара собрались, оживлённо беседуя, известные в стране авиаторы: заслуженный лётчик Бызу Кантакузино, не менее знаменитый военный лётчик капитан Папаны, выделявшаяся крестьянской внешностью первая парашютистка в стране Смаранда Брыеску и необычайной красоты с изысканными манерами спортивная лётчица лет тридцати Ирина Бурная. За лихость полётов её прозвали «Ирина Дурная». Румыны не понимали значения её изменённой фамилии.

Однажды на большом авиационном празднике на аэродроме Быняса Ирина Бурная в присутствии короля Карла II, министров и зарубежных гостей совершила такой рискованный полёт, что газетный листок в специальном вечернем выпуске назвал его «полёт на вершке от земли вниз головой».

Лётчица выполнила его на биплане «Бюйккер-Юнгмайстер», по слухам подаренном ей германским рейхсминистром авиации Германом Герингом, будто бы находившимся среди гостей.

Поговаривали, что она якобы была дочерью генерала бывшей Российской империи. Потрясающий шарм, изысканность, аристократизм сочетались в ней с добродушной простотой. При встречах с лётчицей курсант Россетти вежливо кланялся и получал в ответ воздушный поцелуй. Если доводилось видеть её вблизи, особенно когда она поднималась в свой самолёт, у Юрия перехватывало дыхание, настолько красива и обаятельна была Ирина.

Знаменитостей, собравшихся у ворот ангара, забавлял смешными рассказами Ионел Ферник – прославленный парашютист и одновременно ведущий инженер авиационных заводов «ИАР» («Industria Aeronautica Romana»).

Бессарабский земляк переспросил у Юрия название завода и тут же записал его. Затем спросил:

– Вы знакомы с инженером?

– Здороваемся, улыбаемся друг другу, не более… К тому же он ещё и талантливый композитор. Его песни транслирует бухарестское радио, а знаменитую про позднюю осеннюю ночь[5] напевает вся страна…

– Он знает, что вы курсант?

– Наверняка! Иначе почему нахожусь на аэродроме, да ещё в лётной форме?

– И фамилию знает?

– Вряд ли…

Сильвестру, поморщившись, промолчал. Юрию Россетти это не понравилось.

– Ко всему, – заметил он, – Ферник слывёт весельчаком и необыкновенным рассказчиком анекдотов.

…У собравшихся у ангара было веселое пасхальное настроение, все смеялись. В разгар веселья почти вплотную к ангару, что категорически запрещёно, подкатили две шикарные машины; на бампере первой из них вместо номерного знака поблескивала золотом королевская корона. За рулём сидел сын Его величества короля Румынии великий воевода де Алба Юлия Михай. Он подошёл к авиаторам, сдержанно и почтительно его поздравили традиционным «Христос воскрес»; Михай ответил: «Воистину Воскрес».

Обрисовывая Сильвестру внешность наследника престола, Юрий восторженно отозвался о его светло-коричневом спортивном в тонкую клетку с накладными карманами пиджаке и широких брюках в стиле «гольф», чулках в узорах, коричневых ботинках на толстой подошве.

Из второй машины вышли двое молодых парней и две миловидные девушки. Почтительно раскланявшись с Ферником и его окружением, остановились неподалеку.

В бетонном ангаре № 1 стояли спортивные самолёты Михая и его дядюшки – брата монарха, принца Николая, частого посетителя пилотажной школы. Обычно, когда он ещё был далеко, до аэродрома уже доносился рёв его гоночной машины с длинным капотом, с обеих сторон которого сверкали большие хромированные выхлопные трубы. В ангаре начинала суетиться солдатская охрана.

Ферник был в ударе и продолжал сыпать анекдотами. Запомнился один из них. «Накануне праздника Пасхи на тротуаре главной столичной улицы Каля Виктории перед входом в ресторан высшего разряда «Корсо» выставили две корзины с крашеными яйцами. Одна с крупными по 2 лея и 50 банов за штуку, в другой – мелкие яйца по 2 лея. Мимо корзин прохаживались две курицы. Та, что больше ростом, ткнув крылом свою тощую подружку, гордо заявила: “Гляди, какие у меня крупные яйца! 2 лея и 50 банов за штуку, а твои всего 2 лея!” Курица, что поменьше и на вид тощая, без всякой зависти рассмеялась: “И не подумаю за какие-то там 50 банов рвать себе задницу!”»

Присутствующие от души смеялись. Юрий заметил, что далёкий от мирского балагурства Михай призадумался: видимо, до него не сразу дошёл смысл анекдота, затем наравне с остальными долго до слёз смеялся.

Юрий, пересказав анекдот Сильвестру, не без удивления отметил, что его обычно сумрачное лицо расплылось в неподдельной улыбке. «Наверное, впервые в жизни», – подумал Юрий, и тут же добавил с сожалением:

– Я тоже хохотал, стоя у ворот ангара вместе с другими курсантами, пришедшими в пасхальный день на аэродром, но меня удручило…

– Что? Что именно? – потребовал обеспокоенный Сильвестру.

– Михай. У него на галстуке свастика… Крохотная. Золотая!.. А я-то симпатизировал ему! Молодой, мой ровесник, спокойный, незаносчивый. Не то что его дядюшка принц Николай… Этот всегда шумливый, готовый полезть в драку, если на перекрестке не пропускали его гоночную машину.

Старик и вида не подал, что его заинтересовало это сообщение, но уже на следующий день он вновь объявился в пансионе. Был поздний час, Юрия разбудила прислуга – девушка-немка.

Сонный, в одних трусах, босиком Юрий поспешил во двор. Сильвестру, оказывается, искал его в гараже, где по ночам он подрабатывал мойщиком автомобилей. На территорию, заполненную немецкими грузовиками, дядюшку не впустили, сказали, что мойщик Россетти уже ушёл.

Убедившись, что поблизости никого нет, Сильвестру тихо спросил:

– Вы на самом деле видели ту штучку на галстуке сынка самого главного в стране?..

– Свастику? Так мне показалось. Мог и ошибиться. Не рядом же стоял…

– Но откуда вы знаете, что она золотая? – вопросом на вопрос ответил Сильвестру.

Юрий было замешкался, не находя спросонья разумного ответа. Поразмыслив, ответил:

– Неужто завтрашний глава страны будет носить медный фашистский значок? Да ещё на галстуке?! Крохотный, чуть больше ногтя мизинца. Сомневаетесь в достоверности? Что-нибудь случилось?

Вместо ответа Сильвестру прошептал парню в самое ухо:

– Откуда вы знаете, что у наследника престола значок золотой?

Настойчивость старика вывела сонного парня из равновесия:

– В следующий раз, когда этот господин появится у нас, непременно спрошу его об этом. И потребую показать пробу! Должна же она быть! Устроит это вас? Что ещё нужно для подтверждения?

Старик нахмурился. Назначив день встречи, ушёл, не попрощавшись. При первой же встрече Юрий попросил у Сильвестру прощения за недозволенную резкость.

Мог ли кто-нибудь предположить, что разговор Юрия с Сильвестру весной 1939 года в Бухаресте о фашистском значке на галстуке наследника престола Румынии Михая откликнется спустя годы?

В авиашколе всё ладилось. У курсанта Россетти установились хорошие отношения с инструктором полётов, коллегами, новыми знакомыми. Помимо того ему повезло: он начал учебные полёты не так, как другие, на биплане «Флет», а сразу на небольшом и компактном моноплане «Икар». Благодаря главному механику ангара господину Урсу. Курсант Россетти души не чаял в его громоздком, с допотопным мотором мотоцикле с коляской и запасным колесом на багажнике. Приводил его в порядок, до блеска натирал металлические части и заправлял чистейшим авиационным бензином по самую пробку. Только масло доливал сам господин-шеф механик.

Такое общение укрепило знакомство, незаметно переросшее в дружеские отношения. Однако это отнюдь не сказывалось на требовательности механика ко всем без исключения курсантам.

Юрий, памятуя о своём бессарабском происхождении, старался ничем не выделяться среди курсантов, держался скромно, несколько в стороне от товарищей.

В ангаре больше, чем на теоретических занятиях, доминировали порядок, чёткость, исполнительность.

Услышав ещё издалека шум глушителя мотоцикла главного механика, люди тотчас же подтягивались и поспешно убирали в ангар всё лишнее, что могло бы вызвать раздражение шефа. Его побаивались, хотя он и не был излишне требователен. Но порядок для него был незыблемым.

При появлении господина Урсу часовой с винтовкой у входа в ангар замирал в стойке смирно, громко щёлкнув при этом подковками каблуков. Кстати, и курсант Россетти скопировал такое приветствие. Этот ритуал настолько вошёл в привычку, что даже знакомясь и подавая руку людям гражданским или девушкам, он одновременно щёлкал каблуками.

Вскоре вместо обаятельного румына инструктором полетов назначили прибывшего из Германии чопорного, индифферентного, в «цивильной» одежде немца. «Герр оберлойтнант», как его называли в ангаре, отнюдь не скрывал своей принадлежности к «люфтваффе». Напротив, бравировал этим. Румынский язык давался ему с трудом. С Россетти изъяснялся на немецком. В лицее он был вторым иностранным языком после французского. В разговорной немецкой речи Юрий поднаторел во время работы у немецких крестьян в деревне Александрфельд.

И всё же нелегко было разобраться в весьма ценных объяснениях, связанных с взлётом самолёта. Подробности его посадки изучались на втором этапе школьной программы.

Бывали случаи, когда шеф-механик Урсу подвозил на своём мотоцикле курсанта Россетти с аэропорта Быняса, расположенного на территории одноимённого окраинного села столицы, в город. Но в этот раз у площади Виктории мотоцикл свернул на бульвар Басараб. Вскоре подкатил к добротному двухэтажному зданию, известному в Бухаресте как «Casa Verde» («Зелёный дом»). Там, в клубе, работал племянник механика. Стройный парень приятной внешности, здороваясь, назвался Марчелом. Вместе с дядей они отошли в сторону и о чём-то недолго поговорили. Вернувшись к мотоциклу, Марчел пригласил Юрия заглянуть в клуб.

От неожиданности курсант застенчиво поблагодарил, пообещав в другой раз воспользоваться такой возможностью. В ответ Марчел заверил его, что в любое воскресенье будет рад визиту.

В характере Юрия удивительным образом сила и смелость сочетались с застенчивостью. Перерастая порой в подозрительность, она порождала в нем напряжённость. Он старался ничем не выделяться, чурался похвал, памятуя, кем является в действительности. Ведь каждую минуту могло открыться, что никакой он не приёмный сын полковника Россетти, а обыкновенный бессарабский парень Юрий Котельников, которому именитый аристократ, благодаря стараниям руководителей лицея, пообещал своё покровительство и, несомненно, уже забыл об этом.

Такая двойная жизнь держала Юрия в постоянном напряжении, тревоге, опасении, что ежесекундно с крыши высокого дома на его голову может сорваться кирпич… Он мужественно справлялся со всеми этими сложностями и не подавал вида, что они постоянно его одолевают. Готов был всё стерпеть во имя поставленной перед собой цели стать лётчиком.

Глава 5

День обещал быть солнечным, и настроение ему соответствовало. Курсант Россетти, как обычно, срезав угол, направился по протоптанной дорожке, проходившей по краю аэродромного поля, к бетонному ангару школы.

Это заметил начальник взлётно-посадочной площадки аджудан-шеф Кефулеску. На его резкий окрик курсант тотчас подбежал к нему, взял под козырёк. Лицо Кефулеску с глубоким шрамом на щеке перекосило гневом. На курсанта обрушился поток отъявленной брани за нарушение прохода по аэродромному полю. Действительно, для пешеходов имелась прямая асфальтированная дорога, идущая по краям взлётно-посадочной площадки.

Юрий не успел открыть рот, чтобы извиниться, хотя дорожка эта была давно протоптана и ею пользовался весь аэродромный персонал, лётчики и курсанты, как разъярённый начальник влепил ему затрещину. Качнуло, зазвенело в ушах, из глаз полетели искры, загорелась щека, зашумело в голове.

Обиде не было предела. Поначалу Юрий решил проколоть покрышку автомобиля, который аджудан-шеф обычно ставил за углом, у входа в главную диспетчерскую аэропорта. Обида не покидала. Даже сидя за штурвалом самолёта впереди инструктора, дававшего указания, Юрий не переставал обдумывать мщение начальнику взлётно-посадочной площадки.

Несколько раз незаметно проходил мимо его ухоженного автомобиля. Запасся заточенным в ангаре ножиком и кусачками. Унижение всегда вызывало в нём немедленную бунтарскую реакцию. Так было с раннего детства. Однако сейчас до осуществления возмездия пока не дошло. Верх взял настороженный рассудок. Вспомнилась присказка матери: «Если кто-то дурак, то не надо доказывать, что и ты такой же».

Хотя отказаться от возмездия было непросто, понял, что попытка примирения при его, в общем-то, незавидном положении гораздо разумнее.

Юрий отутюжил форму, до блеска надраил бронзовые пуговицы, намазал кремом ботинки, побывал у парикмахера, после чего уверенно вошёл в кабинет аджудан-шефа Кефулеску и чётко, изображая чувство глубокого сожаления за допущенное нарушение, принёс свои извинения. Преднамеренно избежал слова «прощение». Не мог! Мысль о возмездии нет-нет, да возникала.

Кефулеску не столько поразился, сколько насторожился. Появление молодого курсанта, которому он влепил оплеуху, было для него полной неожиданностью. Услышав чеканные слова извинения, видимо, от неловкости улыбнулся, изобразив на лице сожаление.

В дальнейшем Юрий старался чаще попадаться ему на глаза, и каждый раз с неизменной наигранной благожелательностью произносил: «Здравия желаю, господин аджудан-шеф!» И это сыграло свою роль: Кефулеску стал, хотя и с ухмылкой, отвечать на приветствия.

Как бы то ни было, Юрий был доволен, что не действовал сгоряча. Отношения с аджудан-шефом Кефулеску постепенно налаживались. Однако тревожное напряжённое ожидание «падающего кирпича» не проходило.

Сознавая своё истинное положение, курсант Россетти держался скромно, к преподавателям и курсантам школы относился уважительно, по-доброму, и, видимо, потому они отвечали ему тем же. Работники ангара полюбили его. А начальник школы капитан авиации Абелес даже симпатизировал.

Этому предшествовал случай. Как-то в воскресенье, оказавшись на главной столичной улице Каля Виктории у Дома офицеров (Cercul militar), Юрий увидел припаркованный неподалеку вишнёвый двухместный «форд» начальника авиашколы. Машина казалась накренённой набок. Подойдя ближе, увидел, что спустилась покрышка заднего колеса.

Сообразив, что хозяин машины, очевидно, в ресторане, решил предупредить его. Но швейцар преградил ему путь. Клиентура фешенебельного «Корсо» состояла из лиц высшего сословия – во фраках, смокингах, богато одетых дам. Курсант авиашколы не внушал доверия. Выручил метрдотель. Но сначала он вместе с Юрием пошёл взглянуть на машину.

Убедившись в правоте парня, метрдотель вернулся в ресторан и вскоре вышел оттуда вместе с капитаном Абелесом. Тот сразу узнал питомца, понял, что стряслось, и протянул ему ключи от багажника машины: на, мол, делай, что надо.

Повозиться пришлось основательно. Отсутствовал опыт. Благо, имелось запасное колесо. Позже, покидая как-то аэродром Быняса, начальник школы предложил курсанту довезти его до города на своём автомобиле. В других случаях, чтобы не выглядеть навязчивым, Юрий благодарил, но отказывался. И, как обычно, возвращался в город пешком. Билет на автобус стоил шесть лей. Скромный обед в бодеге (закусочной), на который он мог раскошелиться, обходился примерно в 10 лей.

Юрий нелегко привыкал к курсантской жизни. И всё же, встречаясь с Сильвестру, с удовольствием рассказывал ему о замене колеса на автомобиле начальника школы; о полётах на аэродроме с немецким инструктором; о знакомстве с родственником главного механика ангара, работающим в спортивном клубе «Зелёный дом». Земляк внимательно слушал и почему-то поинтересовался «Зелёным домом», о котором, оказывается, и понятия не имел.

Встречались они обычно в какой-нибудь кофейне за чашкой кофе с пирожным либо за стаканом чая с лимоном, иногда и с дешёвой булочкой.

На этот раз Сильвестру объявился ранее обусловленного срока и не в пансионе, а в гараже, когда Юрий переставлял очередной грузовик после мойки на отведённое ему место. Выйдя из гаража, Сильвестру попросил Юрия рассказать ему поподробнее о знакомстве с родственником механика из клуба «Зелёный дом». Юрий напряг память:

– Мы ехали с главным механиком ангара на его мотоцикле в город. Допотопный «Харлей» подкатил к двухэтажному зданию, где находится клуб «Зелёный дом». Оттуда вышел парень. Поздоровался с механиком, и они отошли в сторонку о чём-то разговаривая. Вскоре вернулись к мотоциклу, и состоялось наше знакомство. Племянник назвался Марчелом и пригласил меня посетить клуб. Разумеется, я отказался.

– Напрасно! – неожиданно заметил Сильвестру.

– Этого мне не хватало! – парировал Юрий. – Представляю, что за заведение этот «клуб». Общение с железногвардейцами не для меня! Чтобы не обидеть племянника, пообещал, что с удовольствием воспользуюсь его приглашением.

– Значит, надо воспользоваться! – приказным тоном произнёс Сильвестру. – Это любопытно…

И Сильвестру дал понять, что упускать такую возможность нельзя.

Как ни возражал Юрий, что бы ни говорил, Сильвестру стоял на своём. Более того, взял с Юрия слово, что он воспользуется приглашением в ближайшее же воскресенье.

– Поняли меня? – строго произнёс Сильвестру. – Надо!

Разумеется, Юрий понял. Но понял и другое: вначале, когда он обмолвился о знакомстве с племянником механика, Сильвестру не проявил к этому интереса и как бы между прочим задавал ничего не значащие вопросы. Теперь же, очевидно с кем-то посоветовавшись, стал категорически настаивать на посещении «Casa Verde».

– Кем он там работает?

– Кажется, электриком.

– Лампочки вворачивает?

– Кто его знает! – усмехнулся Юрий. – Может, и выворачивает. И не только лампочки.

– Тем более необходимо знать! – настоятельно потребовал Сильвестру.

Разговор был недолгим и конкретным. Кстати, уже и Сильвестру стал называть земляка не «Юрием», а «Жюрием», как его звали в авиашколе и пансионе. В ангаре же кое-кто в шутку мог назвать его и «Аюря»[6].

В ближайшее воскресенье курсант Россетти нанёс визит племяннику шеф-механика в клуб «Зелёный дом». Встретились, как давние знакомые. Электрик повёл гостя на второй этаж, и они стали протискиваться к перилам балкона сквозь шумную толпу легионеров. По царившему среди них напряжению чувствовалось, они ждали кого-то, кто должен был появиться в большом зале первого этажа, запруженном более привилегированной публикой.

Со слов электрика, которого дружки называли просто Марчел либо ласкательно Марчеликэ, Юрию удалось лишь понять, что ему предстоит увидеть что-то знаменательное. Что именно, спросить он не решился. Было у него правило: не проявлять излишнего любопытства, чтобы не навлечь на себя подозрение. Учитывая местонахождение и необычную публику, решил проявлять максимум осторожности и казаться равнодушным. Так и стоял рядом с электриком клуба Марчелом Былынеску скромный курсант авиашколы в её синей форме с бронзовым тиснением королевской короны на пуговицах, нагрудными и нарукавными нашивками с изображением орла с распахнутыми крыльями.

Вскоре в большом зале первого этажа появились вожаки легионерского движения (Comandantul Misc rii Legionare) нацисты Хория Сима и Николае Думитреску – сообщники по многочисленным кровавым «подвигам».

Внешне совершенно разные типы: Сима – невысокий, щуплый, худощавый, с нервозно-стремительными жестикулирующими движениями, бегающими глазками, говорливый демагог, авантюрный, мстительный, кровавый. Николай Думитреску – полноватый, неповоротливый, с мутными прищуренными глазами, выглядывавшими из-под узкого сморщенного лба.

Сдержанно наблюдал Юрий за молодыми легионерами в своеобразной униформе: гимнастёрки цвета «хаки» без погон, заправленные в брюки, опоясанные широкими военными ремнями и перекинутыми через плечо портупеями, некоторые в сапогах. На первом этаже под самым потолком, перед входом в большой зал висел портрет германского фюрера Адольфа Гитлера времён мюнхенского путча 1923 года.

Прозвучала команда:

– Внимание, смирно!

Мгновенно всё стихло.

Юрий не знал, как поступить. Внизу, мимо леса вскинутых рук в приветствии «Хайль!», между Хорией Сима и его заместителем по «мокрым делам» Николаем Думитреску, шагал, гордо подняв голову, генерал.

Заметив, что Марчел стоит с поднятой для приветствия «Хайль!» рукой, и Юрий, чтобы не навлечь на себя подозрений, вынужденно вскинул руку. Одобрительно восприняв этот жест гостя, Марчел шёпотом пояснил, что приветствия адресованы не только руководству движения, но и в первую очередь генералу Иону Антонеску. И сквозь шум восторженных выкриков Muti ani trăeasca! (пожелание многолетнего здравья (рум.), продолжал бравировать своей осведомлённостью:

– До недавних пор генерал был военным атташе Румынии в Лондоне. Там он познакомился с Иоахимом фон Риббентропом.

Курсанту Россетти ничего не оставалось, как высказать восторг от присутствия на таком историческом событии. Пришлось поблагодарить за это и Марчела, ставшего теперь чуть ли не «другом на вечные времена».

В ответ Марчел прошептал ему на ухо:

– Настоящий единомышленник – роднее брата!

В знак признательности будущий пилот королевской авиации пожал локоть «единомышленнику».

– Спасибо, Марчеликэ! – поблагодарил Юрий, в душе негодуя на Сильвестру, заставившего его прийти на это сборище.

Марчел повёл новоявленного друга в длинный, похожий на просторный коридор зал с развешенными на стенах фотографиями выдающихся руководителей легионерского движения, свирепствовавших до недавнего времени в стране, – отъявленных головорезов «Железной гвардии». Кое-кто был знаком по газетным публикациям. Экспозицию открывал портрет главаря, капитана Корнелия Зеля Кодряну, пару лет назад арестованного и почти тут же расстрелянного «при попытке к бегству». В действительности же, по личному указанию Его Величества короля Карла II. По слухам, легионеры поклялись отомстить монарху за эту расправу.

Марчел останавливался то у одной, то у другой фотографии, и курсант Россетти терпеливо выслушивал его объяснения кто запечатлён на них, чем он известен. Хотя и без объяснений в каждом легко узнавался уголовник либо терминатор.

С очередного фото с неожиданно добродушной улыбкой смотрел небезызвестный Силе Константинеску – студент четвертого курса медицинского факультета, зарезавший и расчленивший трупы отца-железнодорожника и матери – врача-педиатра. Сынок отбывал срок в военной тюрьме Жилава.

Остановились и перед фотографией только что встреченного овацией в большом зале клуба генерала Антонеску. В парадной форме с эполетами, аксельбантом, свисавшим на впалой груди, несколькими малозначащими наградами. Рядом с ним светлорусый, поджарый, с надменным взглядом и важно поднятой головой мужчина во фраке, на лацкане которого выделялся круглый значок со свастикой на белой эмали.

Марчел пояснил, что это и есть тот самый бывший посол Германии в Лондоне, а ныне министр иностранных дел рейха Иоахим фон Риббентроп. И с гордостью прочёл надпись в кругу значка: «Национал социалистише дойче арбайтпартай».

– У немцев партия действительно рабочая, а в Румынии… – он неприязненно поморщился, – откровенные большевики! Подавляющее большинство – гнилая интеллигенция, англо-франкофильски настроенная, либо жидомасонские дельцы.

Нелегко было Юрию делать вид, будто он согласен с Марчелом в том, что большевики представляют собой реальную угрозу целостности Отчизны. Однако он озабоченно переспросил:

– Наряду со всем впервые в жизни увиденным здесь – потрясающим и величественным, я понял с ваших слов, дорогой Марчеликэ, дела в нашей стране, видимо, не так уж завидны? И это недопустимо.

Марчел резко ответил:

– Преступно! – И, пристально глядя гостю в глаза, зло добавил: – Скоро наступит время, и виновники поплатятся! Да, милый Журя. И крепко! Независимо от ранга, звания, положения.

– Неужели всё настолько серьёзно? – удивился Юрий и, словно оправдываясь, признался: – Я мало смыслю в подобных вопросах – увлечён авиацией, и на это уходит всё время. Господин шеф-механик Урсу знает, что и по воскресным дням бываю в ангаре.

Электрик вёл себя просто, предельно внимательно, старался сблизиться с новым знакомым. Отношения быстро обретали приятельский тон. Рассказывая о клубе и его посетителях, Марчел демонстрировал свою осведомлённость в различных вопросах, о которых гость не имел ни малейшего представления. Коснулся и пребывания Антонеску в Лондоне. Оказывается, генерал был частым гостем посольства Германии. Там у него установились с национал-социалистами самые тёплые отношения, отвечавшие интересам легионерского движения и в целом «многострадальной родины-матери» (Patriа Muma!).

Впрочем, для вывода о его политической ориентации и намерениях достаточно было и одного его присутствия в обществе Хории Симы и Николае Думитреску.

Наконец электрик повёл гостя к выходу. Тот было обрадовался возможности покинуть это нацистское заведение, но Марчел свернул в прилегавший к коридору небольшой зал с развешенными на его стенах плакатами.

Некоторые Юрий видел на заборах окраин Бухареста. Среди них попадались сюжеты антибольшевистского, антивенгерского, антисемитского толка.

К стоявшим у плакатов парням неожиданно подошёл Кефулеску. Не обращая внимания на курсанта, обнял Марчела, а тот сказал:

– Имею честь представить вам моего большого камарада господина Журя Россети!

Как ни в чем не бывало, Кефулеску улыбнулся и подал курсанту руку:

– Кажется, мы знакомы? Очень приятно, господин Россетти! Вы курсант школы Мирча Кантакузино, не так ли?

– Абсолютно верно, господин аджудан-шеф, – ответил тот. – Позвольте вас приветствовать и пожелать успехов в нелёгкой службе!

Продолжая разговор с Марчелом, Кефулеску пожал руку курсанта, задержав её на время, что означало не только примирение, но и уважение.

Знакомство с «Casa Verde» серьёзно отразилось на настроении Юрия. Прежде ему казалось, что он имеет некоторые представления о легионерах. Обретённые понаслышке, они были далеки от истины. Он попал в совершенно иной, чуждый ему мир, которого ранее и не представлял себе.

Марчелу же это было невдомёк. К счастью гостя. Но чтобы как-то внешне, для приличия проявить интерес к увиденному и услышанному, хотел Юрий того или нет, ему пришлось прореагировать по известному принципу: «При пустом гробе не спрашивают, кому он предназначен…» И Юрий постарался заверить ставшего «ближе родного брата», что разделяет его мнение о величайших достоинствах легионерского движения. Разыгрывая из себя озабоченного ситуацией, сказал:

– Наших противников, которых, судя по всему, в стране немало, следует попросту как следует прижать.

– Несомненно! – резко отреагировал Марчел на подброшенную гостем «лимонную корку». – Правильно считаете. Наш главнокомандующий Хория Сима в категорической форме заявил: «Как только легионеры возьмут власть в свои руки, Румыния в течение двадцати четырёх часов примкнёт к «Антикоминтерновскому пакту» и присоединится к оси «Рим – Берлин – Токио»! Тогда в стране будет полнейший порядок, господин Жюря! Это не пустые слова, увидите.

Немало увидел и услышал в тот вечер Юрий. Ещё больше понял, кое о чём догадался. Во всяком случае, всё, вместе взятое, произвело на него тягостное и, пожалуй, ошеломляющее впечатление. Он разглядел не только суть завсегдатаев клуба, их воинствующий пыл, необузданный настрой, их мышление и поведение чуждое и чудовищное…

Мимолётное знакомство с клубом и его завсегдатаями напомнило Юрию поход черчеташских групп, фанатично выражавших преданность фашизму.

Издевательство над несчастной кошкой у Измаильской крепости предстало перед глазами не случайно именно в клубе «Casa Verde». И настолько его взволновало, что он вновь ощутил угрызение совести за своё былое бездарное увлечение бойскаутским движением.

Чем дольше продолжалось тягостное общение с Марчелом, тем больше Юрий осознавал серьёзность нависавшей над миром угрозы. Непростая обстановка, в которой он очутился не по своей воле, заставляла его для личного прикрытия пользоваться высокопарной терминологией, соответствовавшей атмосфере клуба, настрою, традициям.

Он понимал, что малейшее отклонение от порядка, принятого в клубе, могло повлечь за собой недоразумения. Они приведут к обострению отношений и затем к разрыву наметившейся «большой дружбы», и без того таящей в себе непредсказуемые последствия.

Но, как бы то ни было, дела у будущего авиатора пока складывались в общем-то неплохо. Однако он предвидел, что сложности следовало ожидать не только со стороны оголтелых нацистов, но и от мрачноватого бессарабского земляка дядюшки Сильвестру.

И вновь тот же вывод: «Вошёл в танец – продолжай топать изо всех сил». Юрий отдавал себе отчёт, в какой «танец» он вовлечён и чем он может для него закончится. Но неприятие фашизма и преданность своему долгу стояли превыше всего.

Между тем Марчеликэ продолжал делиться с ним подробностями предстоящих событий. Насколько они обоснованы, имеют ли под собой реальную почву, оценить Юрию было сложно.

Да и чем объяснялось тёплое отношение Марчела к курсанту авиашколы? Тем, что он получил приз выставки за макет планёра? На эту деталь, кстати, сослался шеф-механик Урсу, знакомя своего племянника с Юрием. Возможно, определённую роль сыграла хорошо известная легионерам фамилия «Россетти».

В действительности же, всё было намного проще: в клубе «Зелёный дом» не делалось секрета из замыслов легионеров. В открытую! Многое касалось и порядков, установленных за пределами Румынии. Наверняка существовали и планы за семью печатями.

Серьёзные люди в этом не сомневались. Кое-что всё же просачивалось наружу. Немалую службу сослужило в этом праздное бахвальство вышестоящих «камрадов» легионерской братии.

Рассказ Марчела о предстоящей в неслыханных размерах помощи, которую Германии начнет оказывать Румынии, вызывал серьёзные сомнения. Но от наводящих вопросов Юрий намеренно воздержался. Да вскоре электрик и сам всё прояснил:

– Поступит она в ближайшее время. В огромнейшем объёме! Твоя авиация тоже получит немало. Самолёты, конечно. Первоклассные! Сегодня же положение в нашей авиации катастрофическое! На аэродроме «Пипера», например, таким, как ты, приходится осваивать полёты на старых французских аэропланах с радиатором незамерзающего водяного охлаждения. И это в то время, когда на северной границе страны выжидает сосед с волчьим оскалом. Его аппетитам тоже будет конец. Не сомневайся! А французские «гробы» непременно заменят. Уже к Рождеству. Вспомнишь мои слова, господин Журя!

Выразив восторг от такой перспективы, Юрий высказал надежду на то, что современная техника поступит и в ангар «Пилотажной школы Мирча Кантакузино». Поначалу даже не верилось, что это реально. Однако вспомнил, что Марчел повторил новость, принесённую недавно с аэродрома «Пипера» студентом политехнического факультета.

Про себя же отметил, что до сих пор Марчел рассказывал всё больше об изменниках, которые, как он выразился, «подлежат истреблению во имя спасения нации, рода и завоеваний предков». Сейчас же говорил о чём-то новом, конкретном, ценном. Если это не «туфта», разумеется. Особенно озадачило упоминание «соседа с волчьим оскалом». Подразумевался СССР.

Посещение клуба, ещё недавно вызывавшее у Юрия отвращение, приобрело иное значение. Если электрик не блефует, то всё, о чём он рассказывал, гораздо важнее плакатной мазни и атмосферы вокруг Хория Сима и генерала Антонеску.

«Итак, – размышлял Юрий, – бывший атташе Румынии в Лондоне бывал частым гостем германского посла, ныне министра иностранных дел в правительстве Гитлера. И тогда известие о поступлении в страну вооружений и самолётов звучит вполне убедительно. К тому же вожак легионеров недавно побывал в Берлине. Выходит, овация в честь его появления в клубе вместе с генералом Антонеску, близким к министру иностранных дел Германии, звенья одной цепи».

Юрий пришёл к выводу, что дядюшка Сильвестру, настаивая на встречах с электриком легионерского клуба, был прав.

Что бы Марчел ещё ни молол на отвлечённые темы, Юрий воспринимал это без особого интереса. Хотя по-прежнему делал вид, будто всё чрезвычайно важно.

Расставаясь, Марчел преподнёс новоявленному другу небольшую никелированную свастику. От неожиданности у «счастливчика» загорелось лицо, но он всё же нашёлся:

– Священный знак, господин Марчел. Тронут, и гранд мерси!

Марчел по-приятельски обнял гостя, и тот в ответ поблагодарил электрика и его дядюшку господина Урсу, который их познакомил.

Упоминание Марчелом «северного соседа с волчьим оскалом» стало для Юрия сенсационной новостью. Сопоставив пребывание вожака легионеров в Берлине, альянс с генералом Антонеску, он понял, что это таит в себе угрозу явного сговора двух режимов. Разумеется, при главенствующей роли нацистов. Либо сговора, уже заключённого.

Судя по словам Марчела, скорее всего последнее. К чему иначе немцам огород городить? Тем паче с румынами, которых высшие иерархи национал-социалистов презирали, а в узком кругу обзывали «грязными цыганами», подлежащими, как и евреи, полному истреблению. Впрочем, Адольф Гитлер и его приближённые в период становления своей власти терпели тех же евреев, а с некоторыми денежными мешками втихаря даже носились. Вначале.

Размышляя над столь непростыми вопросами, Юрий вдруг вспомнил о подарке Марчела – никелированном значке-свастике. И у бессарабского парня с фамилией знатного рода Россетти возникла идея использовать этот подарок в своей новой деятельности, незаметно вытеснявшей намерение посвятить себя авиации.

Со свастикой на отвороте френча он подошёл к зеркалу и замер от омерзения. Представил себе реакцию матери, не говоря уже о друзьях по лицею, соседях по дому…

Небольшой никелированный значок вмиг изменил его облик! Стало совестно и противно. Чем сильнее было это отвращение, тем решительнее приходил он к выводу, что ничего более подходящего для прикрытия своих намерений ему не найти.

И Юрий решил использовать подарок Марчела для выполнения поручений дядюшки Сильвестру. Это откроет ему дорогу к общению с подонками, разделявшими планы германского фюрера об установлении «нового порядка» в Европе. Разумеется, и в Бессарабии.

Поручения Сильвестру, которые он выполнял попутно с учёбой, приобрели совершенно иную окраску. Более серьёзную, значимую. О том, что идёт на риск, он не задумывался. Словно это и не беспокоило его. Появилось нечто похожее на азарт, связанный с выполнением своего патриотического долга, подсознательно становившегося превыше всего. Таким уж был он, Юрий Котельников.

Часть четвёртая

Глава 1

События в мире развивались стремительно. Одно трагичнее другого, словно предначертание чудовищной судьбы. Ужасы, слёзы, кровь стали обыденностью. Главари фашистских государств преподносили миру всё новые и новые сюрпризы.

Началось всё в один из осенних дней памятного тридцать пятого. Войска фашистской Италии, использовав бомбардировочную авиацию, современную военную технику и отравляющие газы, вторглись в суверенную Абиссинию и после скоротечных боев с малочисленной, плохо вооружённой, самоотверженно сопротивлявшейся захватчикам туземной армией оккупировали страну. Глава государства Негус-Негусти бежал. Выступая в Лиге Наций, он клеймил чёрнорубашечников Бенито Муссолини.

…Осенью тридцать шестого объединённые вооруженные силы двух фашистских государств – Италии и Германии – совершили агрессию против республиканской Испании.

…Летом тридцать седьмого войска императорской Японии оккупировали Северный, а затем и Центральный Китай.

…Весной тридцать восьмого, с согласия ряда правительств западных стран, Германия аннексировала соседнюю процветающую независимую Австрию. В первый же день вторжения фашистской армии Гитлер назначил главой государства руководителя местных нацистов Зейсс-Инкварта.

…29 ноября 1938 года в Мюнхене, при участии и содействии премьеров Великобритании Чемберлена, Франции Даладье и при посредничестве итальянского дуче Муссолини, Гитлер получил «зелёный свет» на оккупацию части Чехословакии.

В марте следующего года немецкие войска полностью заняли страну, превратив ее в протекторат Третьего рейха с верховным гауляйтером Гейдрихом, являвшимся одновременно группенфюрером СС и начальником службы безопасности (СД) рейха. СССР был единственной в мире страной, отказавшейся признать оккупацию Чехословакии.

Глава 2

В апреле тридцать девятого года Германия бесцеремонно ввела войска в крупнейший порт и город Литвы Мемель на Балтийском море. Прибывший туда канцлер Гитлер объявил оккупированную вермахтом территорию частью германского рейха.

Между тем страницы газет уже пестрили сообщениями о новых притязаниях Германии. Для отвода глаз «объектом» назывался «вольный город Данциг» и «Польский коридор». На самом же деле, Гитлер зарился на Польшу и много дальше… Но народ молчал.

Четвертого мая тридцать девятого года советник посольства Германии в Советском Союзе Типпельскирх в телеграмме № 61, отправленной в Берлин, докладывал:

«Назначение Молотова наркомом иностранных дел при сохранении за ним поста председателя Совета Народных Комиссаров было с большой помпой объявлено советской прессой в форме Указа Президиума Верховного Совета. Об отставке Литвинова извещалось на последней странице в крохотной колонке под рубрикой “Хроника”».

Эта внезапная смена министров иностранных дел СССР вызвала тогда удивление, так как Литвинов находился в центре переговоров с английской делегацией, а на первомайском параде стоял справа от Сталина, то есть не было ещё признаков шаткости его положения.

В советской прессе – никаких комментариев. Наркомат иностранных дел не даёт разъяснений представителям прессы. Поскольку Литвинов принял английского посла не далее как 2 мая и накануне был назван в газетах почётным гостем на первомайском параде, его отставка, видимо, явилась результатом неожиданного решения Сталина. Вероятно, это было связано с возникающими в Кремле разногласиями во взглядах на переговоры, проводимые Литвиновым. Тем более что меры, предпринятые Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Сталиным для улучшения отношений с Германией, уже вошли в фазу разработки.

«Молотов (не еврей) считается ближайшим соратником Сталина. Его назначение должно стать гарантией, что внешняя политика будет проводиться в строгом соответствии с идеями Сталина», – подчёркивала зарубежная пресса, отмечая при этом сдержанность нацистской пропаганды в оценке событий, происходящих в СССР.

Отдельные информационные агентства отмечали также, что в немецкой прессе прекратились нападки на Советский Союз, сообщения стали более объективными, деликатные вопросы не затрагивались.

Политики осторожно комментировали действия СССР на международной арене. Полагали, что судить о них преждевременно. Высказывали мнение, что они могут быть лишь мерами, вызванными тактическими соображениями. В то же время и немецкие, и советские дипломаты старались убедить друг друга в отсутствии оснований для изменений в политике обоих государств.

Немцы вели себя хитрее. Как бы мимолётными замечаниями провоцировали советских собеседников на откровенный разговор об их собственной точке зрения или о позиции Советской страны в целом. Немецкие дипломаты при каждом удобном случае пытались внушить советским партнёрам, что экономические переговоры ими ведутся со всей серьёзностью, что их намерения придти к соглашению с Советами всегда были искренними. Прямо говорилось, что успешное завершение экономических переговоров будет способствовать улучшению политической атмосферы в отношениях между государствами.

Переговоры на высоком уровне носили несколько иной характер. Как ни старались нацисты выудить у наркома Молотова нечто большее, чем было в его скупых заверениях, попытки их оказывались тщетными. «Как видно, господин Молотов решил сказать ровно столько, сколько он сказал, и ни слова больше. Он известен своим упрямством…» – отмечал в меморандуме посол Германии в Советском Союзе граф Шуленбург.

Советская сторона делала всё необходимое для заключения договора с Германией, но не желала излишней спешки в столь важном и внезапно возникшем деле. Немцев же ситуация заставляла добиваться немедленного результата.

Шуленбургу из Берлина давались разъяснения: «На основании нынешних результатов Ваших обсуждений с Молотовым мы теперь должны твёрдо стоять на своём и выжидать, не собираются ли русские заговорить более открыто».

Германский посол в Москве телеграфировал в Берлин статс-секретарю МИДа фон Вейцзекеру о своей беседе с Молотовым 20 мая 1939 года.

23 мая, на секретном совещании высшего командования вермахта Гитлер признался: «Речь идёт сейчас не о Данциге, а о жизненном пространстве на востоке и обеспечении Германии продовольственным снабжением, а также о решении балтийской проблемы».

На пятые сутки, в ночь на 29 мая, русский перевод выдержки из заявления германского рейхсканцлера лежал на столе у Сталина. Он велел перепроверить сообщение, хотя содержание не очень удивило его. Сведения оказались достоверными.

Глава 3

Из Берлина в Наркомат иностранных дел СССР поступила депеша, в которой приводились высказывания Гитлера о совершенно иной направленности его планов и намерений. Советские руководители восприняли их как наиболее примечательные из всех ранее известных.

После тщательного анализа обстоятельств и множества факторов, вытекающих из высказываний Гитлера, генсек Сталин и Молотов пришли к выводу о необходимости согласиться на заключение с Германией пакта о ненападении.

Что это, наивность? Политическая близорукость? Преступная недооценка ситуации? Нет, разумеется. Своя оценка политической обстановки, своё видение событий, своя тактика.

Такое нелёгкое решение советские руководители приняли лишь после того, как убедились, что на серьёзный союз с английскими и французскими лидерами в целях обуздания агрессора рассчитывать не приходится, как и на полноценное партнёрство с Англией и Францией. Что, кроме волокиты, схожей с той, которую устроили их делегации в Москве с весны и до последней декады августа 1939-го якобы для подготовки соглашения с Советским Союзом по обузданию агрессора, ожидать от них нечего.

Это была последняя попытка СССР образовать антигерманскую коалицию с Англией и Францией, показавшая абсолютную фальшь и полную бездарность их лидеров при оценке обстановки.

В этой связи в Кремле пришли к выводу: подобный союз прочным не будет. Предполагаемые союзники тянут резину, их поступки противоположны необходимым для противодействия агрессору.

Если от немцев следует ожидать ножа в спину, то это вполне естественно. На то они и фашисты. Явление закономерное. И то, что Гитлер облачился в овечью шкуру, сомнений ни у кого не вызывает. «С волками жить – по-волчьи выть!» А пока нам придётся притвориться овечкой. Иначе не оттянуть неизбежное с ним столкновение, не выиграть время для подготовки на случай военного конфликта.

Согласно информации, которой располагали советские руководители, не исключался и объединённый англо-франко-германский «крестовый поход» против «безбожной» России. Информация имела под собой реальную почву.

Решение о пакте появилось из-за безвыходности положения. «Вступившему в танец, следует выполнять свою роль». И тогда либо обречённость, либо шанс на победу. Естественно, предпочтительней последнее. На него и делалась ставка. А чтобы придать большую весомость новому политическому курсу, в Кремле решили подписать договор о дружбе с Германией и государственной границе.

Это основательно пошатнуло престиж Советского Союза на международной арене. В то же время планы англичан и французов были порушены. В Лондоне больше, чем где бы то ни было, власти находились в шоке: договорённость СССР и Германии расстроила их надежды на столкновение нацистов с большевиками.

Не секрет, такие планы длительное время вынашивались ведущими странами Запада и Востока, и потому Гитлеру отдали на откуп ряд европейских стран. И вдруг всё лопнуло! Как мыльный пузырь!

Это была одна из главных причин, толкнувших Кремль на столь необычный шаг. Другая, не менее важная – урок гражданской войны в Испании, выявивший отставание в техническом оснащении вооружённых сил, низкий уровень компетентности высшего и среднего командного и политического состава Красной Армии как результат прокатившейся по стране чистки. Предстояло в кратчайший срок восполнить пробелы.

Для этого требовалось время. Его было в обрез. Нацистская Германия стремительно шла к цели, многократно заявленной немецким фюрером: «…Когда я говорю о жизненном пространстве для немецкого народа, прежде всего имею в виду восточные земли!» На первом месте у него были Украина и Россия. Не скрывая своей цели, Гитлер упрямо шёл к ней.

Глава 4

Ещё 16 июня 1939 года СССР предложил Англии и Франции заключить прямой трёхсторонний договор против германского агрессора. Англичане и французы отозвались на это чрезвычайно вяло, тянули переговоры, ничего конкретного не решались предпринять.

2 августа в НКГБ СССР поступило донесение от зарубежного агента о том, что в последних числах июля в предместье Лондона проходили англо-германские переговоры по следующим вопросам:

1) о готовности англичан вернуть немцам колонии;

2) о заключении Великобританией и Германским рейхом договора о невмешательстве во внутренние дела обеих сторон;

3) о заключении Великобританией и Германским рейхом пакта о ненападении друг на друга;

4) о признании Восточной и Юго-Восточной части Европы сферой влияния интересов Германии.

Глава 5

Посол в СССР граф Шуленбург был вынужден признаться в своем кругу:

«Министр Рейха предписал мне быть чрезвычайно осторожным в беседе с Молотовым. Поэтому я удовольствовался тем, что говорил как можно меньше и всё время держался этой тактики. Тем более что позиция господина Молотова кажется мне довольно подозрительной.

Не может быть двух мнений относительно того, что возобновление экономических переговоров не удовлетворяет его как политический жест и что, видимо, он желал бы получить от нас более обширные предложения политического характера. Мы должны быть чрезвычайно осторожны в этой области, пока не будет уверенности в том, что возможные предложения с нашей стороны не будут использованы лишь для оказания давления на Англию и Францию. С другой стороны, если мы хотим чего-нибудь добиться здесь, то неизбежно, рано или поздно, мы должны будем предпринять какие-то действия».

Одновременно немцы действовали энергично, внешне тактично и интригующе. Об этом свидетельствует письмо статс-секретаря МИДа Рейха послу Германии в СССР, отправленное из Берлина 27 мая 1939 года:

«Дорогой граф Шуленбург!

Мы ответили на Ваше письмо от 22-го нашей вчерашней телеграммой, которая Вас, наверное, удивит меньше, чем господина Хильгера, так как он непосредственно присутствовал при том, когда давались совершенно другие указания. Чувствую, что должен дать Вам кое-какие разъяснения. Мы здесь придерживаемся мнения, что, видимо, нелегко будет предотвратить комбинацию Англия – СССР. Тем не менее даже сегодня можно найти довольно широкий круг вопросов для переговоров, в которые мы могли бы включиться, выбрав более верный тон, и таким путём внести раздор и затруднения… Короче говоря, мы не будем выходить за пределы инструкций, посланных Вам, и хотим теперь посмотреть, насколько серьёзно Москва, с одной стороны, и Париж-Лондон – с другой, готовы связать друг друга обещаниями.

Естественно, мы будем приветствовать в любое время Ваши сообщения и оценки положения.

Наша просьба разузнать, когда возвращается сюда советский посол Мерекалов, имеет для нас значение только в свете будущих перемещений в Москве.

Примите мои наилучшие пожелания и искренние приветствия.

Хайль Гитлер! С совершенным почтением,

Ваш Вейцзекер.

P.S. Должен добавить к сказанному выше, что с одобрения фюрера состоится весьма ограниченный обмен мнениями с русскими на совещании, которое у меня сегодня будет с советским поверенным в делах. Вы, конечно, будете официально информированы о нём. Не стану поэтому вдаваться сейчас в подробности».

Далее следует Меморандум Министерства иностранных дел Германии, представляющий собой одно из предложений, направленных Риббентропом Гитлеру.

(На полях пометка: «Не вмешиваться ни при каких обстоятельствах во внутренние дела друг друга».) «Если это условие будет принято – а на это имеются определенные указания, – я могу себе представить, что подобного рода разговор мог бы привести к полезным результатам в направлении постепенной нормализации германо-советских отношений». (Снова той же рукой пометка на полях: «Украина».)

Пометки на полях, по всей вероятности, принадлежат Риббентропу, сделаны им во время обсуждения Меморандума с Гитлером в результате высказанных им замечаний.

Что касается замечания «не вмешиваться ни при каких обстоятельствах во внутренние дела друг друга», то это вызвано желанием Гитлера действительно не столько не мешать, сколько дать возможность Советскому Союзу продолжать эту политическую линию, вызывавшую крайне отрицательную реакцию правительств и общественного мнения целого ряда стран. Касательно второй пометки на полях следует иметь в виду, что Украина в самом деле не давала покоя германскому фюреру и его приближённым. Этот край никогда не выходил у них из намеченных ходов «с определённым итогом».

Сведения оказались достоверными.

«Берлин, 30 мая 1939 года.

Совершенно секретно!

Сегодня утром по моей просьбе меня посетил советский поверенный в делах. Я указал тему нашего разговора – просьба Советской России о продлении аккредитации её торгового представительства в Праге как отделения берлинского торгового представительства. В моих последующих замечаниях, которые поверенный время от времени прерывал возражениями, я строго придерживался данных мне указаний.

После нескольких замечаний поверенного в делах, совпадающих с нашим мнением, я сказал ему, что лично считаю верной позицию Германии по отношению к Советской России, которая выглядит следующим образом.

Германия не смотрит узко на вещи, но при этом она не готова всё принимать. В наборе нашего политического товара отсутствует один, а именно: особая привязанность к коммунизму. Мы сразу стали вести дела с коммунистами и будем продолжать вести их; более того, мы также не рассчитываем на особую симпатию Москвы к национал-социализму.

При этих словах поверенный в делах прервал меня и начал объяснять, каким образом русские отношения с Италией и особенно с Турцией, а также с другими странами стали нормальными и даже хорошими, несмотря на то что эти страны не испытывают никакой симпатии к коммунизму. Он сделал особый упор на возможности внутренней политики и, с другой стороны, ориентации внешней политики.

Я продолжал, что в ассортименте нашего политического товара существует неплохой набор и для России, начиная с нормализации наших отношений. Однако я не желал бы входить во все эти подробности. Я думаю, Германия доказала, что ей удалось справиться с коммунизмом у себя дома; также не испытывает она никаких страхов во внешней политике. Не знаю, есть ли ещё возможности для постепенной нормализации отношений между Советской Россией и Германией теперь, когда Москва, может быть, уже поддалась соблазнам Лондона. Однако раз уж поверенный в делах и посол так откровенно высказывались в Министерстве иностранных дел, я бы желал избежать упрека, что мы с нашей стороны отступили от своей позиции или утаивали её. Мы у Москвы ничего не просим, нам от Москвы ничего не надо, но мы также не хотели бы, чтобы позже Москва сказала, что это именно мы воздвигли между нами непроницаемую стену безмолвия…»

В тот же день, т. е. 30 мая, тот же статс-секретарь МИДа Германии Вейцзекер отправляет послу Германии в Советском Союзе телеграмму:

«№ 101

Очень срочно! Господину послу лично.

В противоположность ранее запланированной политике мы решили сейчас вступить в окончательные переговоры с Советским Союзом. В соответствии с этим в отсутствие советского посла я попросил поверенного в делах Астахова встретиться со мной сегодня. Советская просьба о дальнейшем сохранении их торгового представительства в Праге как отделения торгового представительства в Берлине послужила отправным пунктом для нашего разговора.

В этой связи я напомнил поверенному в делах о некоторых разговорах, которые он сам вёл в Министерстве иностранных дел, и особенно о заявлениях, сделанных мне советским послом примерно в середине апреля сего года относительно возможности нормализации и даже дальнейшего улучшения советско-германских политических отношений, и в этой связи я также сослался на более умеренный тон политических заявлений обеих сторон в течение последних нескольких месяцев.

Вейцзекер».

Под предлогом переговоров о продлении аккредитации советского торгпредства в Праге немцы всё чаще и прозрачнее отмечали готовность урегулировать отношения Германии с СССР. Но за этим стояла и другая, далеко идущая цель, которую преследовали в Берлине. Понимали ли это в Москве? Во всяком случае, осторожничали. Дипломаты проводили в жизнь новую линию своего правительства. Свидетельствует нижеследующий документ:

«Докладная записка

Министерства иностранных дел

Берлин, 15 июня 1939 г.

Советник болгарского посольства господин Драганов пришёл ко мне сегодня и сообщил конфиденциально, что советский поверенный в делах, с которым у него нет близких отношений, без всякой видимой причины просидел два часа. Длинная беседа, из которой нельзя было точно выяснить, отражала она личные взгляды господина Астахова или же мнение советского правительства, была приблизительно следующего содержания.

Советский Союз испытывает сомнения при рассмотрении современного международного положения. Он колеблется между тремя возможностями, а именно: заключением пакта с Англией, дальнейшим оттягиванием переговоров и пактом сближения с Германией. Эта последняя возможность, на которую идеологические соображения не должны будут оказывать влияния, наиболее близка к тому, чего желает Советский Союз. Кроме того, были другие пункты, например, что Советский Союз не признает за Румынией права владеть Бессарабией. Однако препятствием является опасение нападения Германии либо через прибалтийские страны, либо через Румынию. В этой связи поверенный в делах также сослался на «Майн кампф». Если бы Германия заявила, что она не нападёт на Советский Союз или что она заключит с ним пакт о ненападении, то Советский Союз, может быть, воздержался бы от заключения соглашения с Англией. Но Советский Союз не знает, что в действительности хочет Германия. Ряд обстоятельств также говорит за вторую возможность, а именно, за продолжение переговоров о соглашении с Англией в замедленном темпе. В этом случае у Советского Союза по-прежнему руки не были бы связаны при любом конфликте, который мог бы вспыхнуть…

В конце господин Драганов вновь повторил, что он не может понять, почему господин Астахов дал ему эту информацию. Он предполагает, что это, возможно, сделано преднамеренно, в надежде, что господин Драганов сообщит об этом нам.

Воерман».

Не приводит ли указанная Астаховым «вторая возможность» к размышлению о том, что затяжка переговоров с Англией, их «вялость» инсценировались не только одной стороной?

«Посол Германии в Советском Союзе

Министерству иностранных дел Германии.

Телеграмма № 115 от 28 июня.

Срочно! Секретно!

Москва, 29 июня 1939 г. – 2.40

Получено в Берлине 29 июня 1939 г. – 19.20

Сегодня во второй половине дня у меня была беседа с Молотовым, который принял меня немедленно после того, как обо мне доложили. Беседа продолжалась больше часа и прошла в дружеской атмосфере.

Я описал Молотову мои впечатления от разговора с влиятельными лицами в Берлине, особенно с министром иностранных дел рейха. Я подчеркнул, что мы бы приветствовали нормализацию отношений между Германией и Советской Россией, как об этом заявил государственный секретарь советскому поверенному в делах в Берлине. Мы дали ряд доказательств этого, как, например, сдержанность немецкой прессы, заключение пактов о ненападении с прибалтийскими странами и наше желание возобновить экономические переговоры. Из этого явствует, что у Германии нет плохих намерений в отношении Советского Союза, особенно поскольку Берлинский договор все ещё находится в силе. Мы с немецкой стороны и впредь будем пользоваться любым случаем, чтобы доказать добрую волю.

Молотов ответил, что он воспринял мои заявления с удовлетворением. Внешняя политика советского правительства была, согласно утверждениям его руководителей, направлена на развитие хороших отношений со всеми странами, и это, конечно, относилось – при условии взаимности – также и к Германии. Что касается пактов о ненападении с прибалтийскими странами, Молотов заметил, что Германия заключила их в своих собственных интересах, а не из любви к Советскому Союзу. Он усомнился в устойчивости подобных договоров после того, что случилось с Польшей. На это я ответил, что Польша сама спровоцировала разрыв договора, примкнув к враждебному нам союзу, что оказалось несовместимым с дружественными отношениями с нами…

Разговор закончился в дружеской атмосфере, причем я неоднократно обращался к Молотову с просьбой повлиять на тон советской прессы.

Шуленбург».

Параллельно события на международной арене развивались своим чередом. Из меморандума статс-секретаря Министерства иностранных дел Германии:

«Меморандум Министерства иностранных дел Германии.

Секретно. Берлин, 27 июля 1939 г.

В соответствии с полученными инструкциями вчера вечером я пригласил советского поверенного в делах Астахова и главу советского торгового представительства Бабарина на ужин в Эвест. Русские оставались примерно до половины первого. Они начали разговор с политических и экономических проблем, которые интересуют нас, в очень живой и заинтересованной манере, так что оказалось возможным провести неофициальное и подробное обсуждение всех тем, упомянутых министром иностранных дел рейха. Следует подчеркнуть следующие части беседы.

1. Ссылаясь на замечания, сделанные Астаховым, о тесном сотрудничестве и общности интересов во внешней политике, существовавших некогда между Германией и Россией, я объяснил, что подобное сотрудничество кажется мне сегодня вполне достижимым, если советское правительство считает его желательным. Я могу себе представить три этапа…

Третий этап должен будет выразиться в восстановлении хороших политических отношений, что означает либо возврат к тем, которые существовали до Берлинского договора, либо же к новой договорённости, которая учитывала бы жизненные политические интересы обеих сторон.

Этот третий этап кажется мне вполне достижимым, так как, по моему мнению, во всей зоне от Балтийского моря до Чёрного и до Дальнего Востока не существует между обеими странами спорных проблем во внешней политике, которые исключали бы возможность таких отношений.

Кроме того, несмотря на всю разницу в мировоззрении, в идеологии Германии, Италии и Советского Союза есть одна вещь общая: это оппозиция к капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капитализмом Запада. Следовательно, нам показалось бы довольно парадоксальным, если бы Советский Союз, как социалистическое государство, был бы на стороне западных демократий.

2. Советский Союз вынудили почувствовать самую большую угрозу со стороны внешней политики национал-социализма. Мы, соответственно, назвали наше настоящее политическое положение как окружение. Именно так после сентябрьских событий прошлого года представлялось Советскому Союзу политическое положение. Астахов упомянул Антикоминтерновский пакт и наши отношения с Японией, а также Мюнхен, который нам развязал руки в Восточной Европе, и политические последствия этого: всё, вместе взятое, должно было быть направлено против Советского Союза.

Наше заявление о том, что прибалтийские страны и Финляндия, а также Румыния якобы находятся в нашей сфере интересов, окончательно укрепило чувство угрозы у Советского Союза. Москва не может полностью поверить в перемену политики Германии по отношению к Советскому Союзу. Можно рассчитывать лишь на постепенную перемену.

3. Политика Германии направлена против Англии. Это является решающим фактором. Как я говорил ранее, могу себе представить далеко идущий компромисс при рассмотрении взаимных интересов с должным учётом жизненно важных проблем России.

Однако эта возможность будет закрыта с того момента, как Советский Союз подписанием договора встанет на сторону Англии против Германии. Советский Союз должен сделать выбор. Только по этой причине у меня есть возражения в отношении его точки зрения, что темпы достижения возможного понимания между Германией и Советским Союзом должны быть неторопливыми. Сейчас подходящий момент, а не тогда, когда будет заключён пакт с Англией. Это должно быть учтено в Москве.

Что Англия может предложить России? В лучшем случае – участие в европейской войне и враждебность Германии, но без всякого желанного завершения для России. Что можем предложить мы, с другой стороны? Нейтралитет и то, чтобы остаться в стороне от возможного европейского конфликта и, если Москва пожелает, немецко-русское соглашение относительно общих интересов, которое, как и в прошлые времена, приведёт к выгоде для обеих сторон.

4. Во время дальнейших обсуждений Астахов снова вернулся к вопросу о балтийских странах и спросил, есть ли у нас там, помимо экономического проникновения, другие более далеко идущие политические цели. Он также серьёзно поднял вопрос о Румынии. Что касается Польши, он сказал, что Данциг будет тем или иным путём возвращён Рейху и что вопрос о «коридоре» должен будет быть разрешён каким-то образом в пользу Рейха. Он спросил, не претендует ли Германия также на территории, некогда принадлежавшие Австрии, в частности, Галицию и украинские территории.

После описания наших экономических отношений с прибалтийскими странами я ограничился заявлением, что никакого столкновения германо-русских интересов из-за всех этих вопросов не возникнет. Более того, урегулирование украинского вопроса показало, что мы не стремимся ни к чему, что угрожало бы советским интересам.

5. Произошло довольно серьёзное обсуждение вопроса: почему национал-социализм проявлял враждебность к СССР в области внешней политики. Антагонизм национал-социализма естественно вытекал из борьбы против Коммунистической партии Германии, которая зависела от Москвы и была лишь орудием Коминтерна. Борьба против Коммунистической партии Германии давно закончилась. Коммунизм искоренен в Германии. Значение Коминтерна оказалось перекрыто. Политбюро теперь проводит совершенно другую политику, чем в то время, когда доминировал Коминтерн.

Слияние большевизма с национальной историей России, которое выразилось в прославлении великих деятелей и деяний России (празднование годовщины битвы под Полтавой, чествование Петра Первого, битвы на Чудском озере, Александра Невского), действительно изменило международное лицо большевизма, как мы это видим, особенно когда Сталин отложил «мировую революцию» на неопределённый срок. При таком сочетании дел мы увидели теперь возможности, которые не видели раньше, при условии, что не делалось бы попыток ни в какой форме распространять коммунистическую пропаганду в Германии.

6. В конце Астахов подчеркнул, насколько эта беседа была ценной для него. Он доложит о ней в Москву и надеется, что она принесет там определённые результаты в последующем развитии событий.

7. С нашей точки зрения, заслуживающим внимание успехом можно считать тот факт, что Москва после ряда месяцев переговоров с Англией до сих пор остаётся неуверенной относительно того, что же она должна в конечном счёте предпринять.

Шнурре».

Идеологический момент, как видно, не очень связывал Советское руководство при выработке нового курса на советско-германское сближение и даже не мешал согласиться с германскими притязаниями на чужие территории, надеясь на получение аналогичных дивидендов и для себя.

Особо прельщало именно высказывание представителя МИДа Германии, где он коснулся того, что «во всей зоне от Балтийского моря до Чёрного и до Дальнего Востока не существует между обеими странами спорных проблем, которые исключали бы возможность таких отношений», и что «несмотря на всю разницу в мировоззрении, в идеологии Германии, Италии и Советского Союза есть единое общее: оппозиция капиталистическим демократиям, так как ни мы, ни Италия не имеем якобы ничего общего с капитализмом Запада.

На генсека Сталина особое впечатление произвело высказывание немца о том, что показалось бы довольно парадоксальным, если бы Советский Союз как социалистическое государство был бы на стороне западных демократий. Всё это казалось настолько убедительным, настолько подкупающим, настолько ему душевно близким, что определило весь ход дальнейших шагов, предпринятых к сближению с немцами. О том, что они нацисты, что у фюрера твёрдые намерения по захвату советских территорий, о чём поступали из-за рубежа многочисленные предупреждения, казалось, было предано забвению. Это красноречиво подтверждается рядом подлинных документов.

Глава 6

Юрий уже догадывался, кем в действительности был дядюшка Сильвестру. Несомненно, бессарабец скорее всего связной Компартии Румынии, интересующийся обстановкой в столице и в стране.

Ещё в начале знакомства Сильвестру намекнул о своём сочувствии отбывавшей в тюрьме срок родственнице Юрия, той самой Пите, некогда скрывавшейся в их доме. И Юрий понял, что и Сильвестру, очевидно, такой же, как она.

Если раньше отношения с Сильвестру казались Юрию обычными для земляков, то по мере общения на первый план стало выходить любопытство дядюшки об определённого толка новостях. Возникали вопросы отнюдь не житейские, ставились конкретные задачи, давались советы о том, как добиваться результата в своей деятельности.

Сведения, которыми располагал Марчел, казались слишком важными для простого электрика, каким тот был. Видимо, его функции распространялись значительно дальше повседневной работы. Едва ли не все, кто подходил к нему, здоровались и относились к нему не только с глубоким уважением, но и с некоторым почтением.

Впрочем, нечто похожее можно было сказать и о самом курсанте Россети. Получалось, что оба были с «двойным дном».

Глава 7

Телеграмма посла Германии в Советском Союзе Министерству иностранных дел рейха.

«№ 158 от 3 августа 1939 г.

Москва, 4 августа 1939 г. – 00.20

Сегодня во время совещания, длившегося 1 час 15 минут, Молотов отбросил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым. Я сослался на мою последнюю беседу с ним и сказал, что за это время в Берлине торговые переговоры возобновились и, кажется, развиваются обнадёживающим образом. Следовательно, мы рассчитываем на их скорое завершение… Молотов подтвердил, что «в общем» он был в курсе этого.

…Затем я объяснил, как на основании трёх этапов, упомянутых Шнурре, мы представляем себе нормализацию и улучшение наших отношений с Советским Союзом.

Далее я сказал, что от Балтики до Чёрного моря нет противоречий в интересах между Германией и Советским Союзом, что Антикоминтерновский пакт не был направлен против Советского Союза, что подписанием пактов о ненападении с прибалтийскими странами мы доказали нашу решимость уважать их целостность и что наши широко известные требования к Польше не означают нанесения ущерба советским интересам. Следовательно, мы считаем, что есть полная возможность согласовать наши интересы, и мы спрашиваем, какого мнения придерживается советское правительство.

Молотов ответил довольно пространно, пункт за пунктом. Он заявил, что Советский Союз всегда желал заключения экономического соглашения, и, если такое же желание существует у немецкой стороны, он считает перспективы осуществления экономического соглашения совершенно благоприятными.

Что касается отношения советской прессы, то он считает – за некоторыми исключениями – наши упреки необоснованными. Но он стоял за то, чтобы пресса обеих стран воздерживалась от всего, что может вызвать обострение отношений между нами. Он считает постепенное возобновление культурных связей необходимым и целесообразным и считает, что положительное начало уже вполне положено в направлении их улучшения.

Подойдя к вопросу о политических отношениях, Молотов заявил, что Советский Союз также желает нормализации и улучшения взаимоотношений. Это не их вина, если эти отношения были испорчены. Причиной этого, как он сказал, было, во-первых, подписание Антикоминтерновского пакта и всё, что в этой связи высказано и сделано. На моё возражение о том, что Антикоминтерновский пакт не был направлен против Советского Союза и был 31 мая самим Молотовым назван союзом против западных демократий, Молотов ответил, что, тем не менее, Антикоминтерновский пакт способствовал агрессивной позиции Японии по отношению к Советскому Союзу.

Во-вторых, Германия поддерживала Японию и, в-третьих, немецкое правительство неоднократно демонстрировало, что оно не намеревается участвовать в какой бы то ни было международной конференции, в которой принимает участие Советский Союз. Молотов привёл в качестве примера Мюнхен.

Я подробно ответил Молотову, подчеркнув, что нет смысла обсуждать прошлое, а нужно искать новые пути.

Молотов ответил, что советское правительство готово участвовать в поисках таких путей, однако хотело бы получить ответ на вопрос, каким образом мои сегодняшние заявления увязываются с тремя пунктами, указанными им. Доказательств изменения позиции немецкого правительства на сегодня недостаточно.

Я снова подчеркнул отсутствие противоположности интересов во внешней политике, упомянул немецкую готовность переориентировать наше отношение к прибалтийским странам, чтобы, если возникнет определённая ситуация, сохранить советские жизненные интересы в этом районе.

При упоминании прибалтийских государств Молотов захотел узнать, какие страны мы подразумеваем под этим термином и является ли Литва одним из этих государств.

По польскому вопросу я заявил, что мы продолжаем настаивать на наших известных требованиях к Польше, но стремимся к мирному урегулированию проблемы. Если же нас вынудят к другому решению, то мы готовы защищать советские интересы и прийти к соглашению с советским правительством в этом вопросе.

Молотов высказал явную заинтересованность, но сказал, что мирное решение вопроса зависит от всех нас.

Я решительно возразил против этого и подчеркнул, что британская гарантия, к сожалению, привела к тому, что решение зависит от польских властей.

Затем я отверг утверждение Молотова, что Германия одна виновна в ухудшении германо-советских отношений. Я напомнил ему роковые последствия заключения договора с Францией в 1935 году и добавил, что возможное новое участие Советского Союза в объединении, враждебном Германии, может сыграть подобную же роль.

Молотов заметил, что нынешний курс, принятый Советским Союзом, носит чисто оборонительный характер и направлен на укрепление оборонительного фронта против агрессии. В противоположность этому Германия поддержала и содействовала агрессивной позиции Японии подписанием Антикоминтерновского пакта и военным союзом, подписанным с Италией, преследовала как наступательные, так и оборонительные цели.

В заключение Молотов уверил меня, что он информирует своё правительство о моих заявлениях, и повторил, что советское правительство также желало бы нормализации и улучшения отношений.

Из всего отношения Молотова было очевидно, что советское правительство на деле готово к улучшению германо-советских отношений, но что старое недоверие к Германии сохраняется.

Главное мое впечатление таково, что Советский Союз в настоящее время намерен подписать с Англией и Францией договор, если они выполнят все советские пожелания.

Переговоры, конечно, могут продлиться долгое время, особенно потому, что недоверие к Англии так же велико. Мне кажется, что мои заявления произвели впечатление на Молотова. Потребуется, однако, немало усилий с нашей стороны, чтобы заставить Советский Союз повернуть в другую сторону.

Шуленбург».

Глава 8

14 августа 1939 года от начальника Управления разведки НКГБ СССР в Кремль поступила докладная, в которой приводилось сообщение берлинского агента о том, что 11 августа рейхсканцлер Адольф Гитлер, принимая в Берггофе верховного комиссара Лиги Наций по Данцигу господина Бурхардта, сказал:

«Вы должны понять: всё, что мною делается, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп, что не может этого понять, я буду вынужден договориться с русскими. Тогда я ударю по Западу и после его поражения объединёнными силами обрушусь против Советского Союза».

Глава 9

Стремление СССР заключить политическое соглашение с Германией совершенно очевидно вытекало из дальнейшего хода событий.

Уже через три дня фон Шуленбург начал в этом убеждаться. Он писал советнику дипломатической миссии МИДа Германии господину Шлиппе, что «…политические переговоры с англичанами и французами в настоящее время здесь прерваны. Сегодня утром господин Стрэнг вылетел в Лондон, где якобы у него накопилось много работы. В конце недели прибудут британские и французские офицеры. Британские военные здесь рассматривают перспективы предстоящих переговоров также со значительным скептицизмом.

Среди членов британской военной миссии находится Колье, бывший атташе военно-воздушных сил в Москве. Колье очень трезвый и спокойный человек и хорошо знаком с советскими условиями. Во время интервенции он был в Архангельске. Тот факт, что прислали его, приветствуется тут англичанами, потому что русские не смогут провести его, и он знает их методы переговоров.

Что касается политических переговоров на сегодняшний день, то мы слышали, что господин Молотов на всём их протяжении был неподвижен, как бревно. (На полях пометка: «Он был совсем другим с Хилгером и со мной в последний раз: очень общительным и любезным».) Он едва открывал рот и, если открывал его, то лишь для того, чтобы коротко заметить: «Ваши заявления не кажутся мне вполне удовлетворительными. Я должен проинформировать свое правительство». Говорят, что оба посла – британский и французский – совершенно измотаны и рады, что теперь у них будет передышка. Француз сказал одному из моих информаторов: «Слава богу, что этот тип не будет участвовать в военных переговорах!»

Относительно моих бесед с Молотовым Вы, конечно, информированы. Я полагаю, что, так или иначе, мы дали русским резкий отпор. В каждом слове и на каждом шагу чувствуется глубокое недоверие к нам. Об этом мы знали давно…»

В том же письме фон Шуленбург счёл нужным отметить:

«…скоро приедут те три немца, которые были приглашены советским правительством посетить здешнюю Сельскохозяйственную выставку. Действительно, стоит её посмотреть (поразительно грандиозная!)…»

В очередном меморандуме Министерства иностранных дел Германии отмечается:

«…Советский Союз выражает стремление продолжать обсуждение вопроса об улучшении советско-германских отношений. Мы хотели бы, чтобы Молотов сообщил нам свою позицию относительно статуса советских интересов для того, чтобы облегчить дальнейшие переговоры. Но в любом случае один вопрос уже назрел, а именно – Польша.

Польская мания величия, поддерживаемая Англией, постоянно толкает её на новые провокации. Мы все ещё надеемся, что Польша каким-то образом образумится и, таким образом, будет возможно мирное решение вопроса. Если этого не произойдет, возможно, против нашей воли и желания, придётся решать вопрос силой оружия. Если, как мы уже это делали в ряде случаев, мы объявили бы о своём желании приступить к широкому согласованию взаимных интересов с Москвой, для нас было бы важно знать отношение советского правительства к польскому вопросу.

В Москве, после того как политические переговоры не привели ни к каким результатам, идут сейчас военные переговоры с Англией и Францией. Трудно поверить, что Советский Союз вопреки очевидной своей выгоде встал бы на сторону Англии и сделался, как сама Англия, гарантом маниакальных устремлений Польши.

Конечно, старт немецко-советских переговоров был бы скверным, если бы, тем не менее, в результате военных переговоров в Москве мог бы возникнуть какой-нибудь военный союз против нас с участием Советского Союза.

Следовательно, речь идёт о вопросах, которые представляют для нас интерес уже на данном этапе наших обсуждений и от которых в конечном итоге зависят перспективы достижения взаимопонимания между Германией и Советским Союзом: во-первых, отношение Советского Союза к польскому вопросу, и во-вторых, цели, преследуемые Москвой в военных переговорах с Англией и Францией. Я снова могу заверить господина Астахова, как это делал по разным поводам, что в случае решения вопроса силой оружия интересы Германии в Польше ограничены. Они вовсе не должны сталкиваться с советскими интересами, но мы должны знать, каковы эти интересы.

Если мотивом, стоящим за переговорами, которые Москва ведёт с Англией, является боязнь быть преданным Германией в случае немецко-польского конфликта, то мы со своей стороны готовы дать гарантии, и они, конечно, будут иметь гораздо больше веса, чем поддержка Англии, которая никогда не сможет быть эффективной в Восточной Европе.

Астахов проявил живой интерес, но, естественно, у него не было никаких указаний из Москвы для обсуждения вопроса о Польше или о переговорах в Москве…

Шнурре».

Глава 10

Дядюшка Сильвестру сдержанно реагировал на новости авиакурсанта, услышанные в легионерском клубе. Сведения исходили в основном от Марчела либо его близких друзей. Во всяком случае, «шеф-электрик» был в курсе важных новостей. На этот раз речь шла о взрывах на каком-то крупном нефтехранилище, захваченном нацистами в Норвегии. Название города курсант не запомнил, хотя электрик его упомянул. Был такой «прокол». Переживал. Зато место взрыва на мукомольном комбинате запомнил. Это произошло в Осло. Внешне, разумеется, Юрий в присутствии Марчела разделял его негодование. Справлялся со своей двойной ролью.

Особенно возмутился, узнав от электрика о прогремевших двух мощнейших взрывах на погрузочном причале Бергена, где накопилось огромное количество различного сырья, предназначенного для авиационной промышленности Третьего рейха.

Рассказал об этом дядюшке, в ответ услышал:

– Важен сам факт, что электрик был расстроен антинацистской акцией. Какие ещё новости там в ходу?

– Пока только это, – развёл руками курсант.

– По всей вероятности, придётся вам там бывать почаще, – как бы между прочим произнёс дядюшка Сильвестру. И в заключение предупредил: – Ведите себя осторожно с этой публикой.

– Разумеется. Та ещё публика!

Глава 11

Не прошло и двух недель, как при очередной встрече Марчел хмуро рассказал Юрию о сообщении Берлинского радио со ссылкой на агентство ДНБ (Германское информационное бюро.) о том, что на загруженном в Норвегии немецком крупнотоннажном судне, в момент входа его в территориальные воды «фатерланда», вспыхнул пожар, который последовал из-за произошедшего взрыва. Корабль затонул.

– Но это ещё не всё, – грустно добавил Марчел. – Аналогичная судьба постигла и другое судно, загруженное в том же порту. Всё это свидетельствует о возобновлении ранее разгромленной службой безопасности Рейха крупной диверсионно-террористической организации. Вначале считали, что это дело рук англичан, но выяснилось, что оно субсидировалось Москвой…

Юрий сделал вид, что возмутился, воскликнул:

– И Германия будет сидеть сложа руки?! Не реагировать на такой бандитизм?

В подобных случаях авиакурсант старался казаться солидарным с Марчелом, иной раз даже быть «большим католиком, чем папа римский». Роль пока удавалась, и «электрик» видел в зачастившем в клуб госте верного сторонника легионерского движения, а заодно и фашизма.

Дядюшка Сильвестру в ответ на новости о затонувших судах сказал, что уже слышал об этом по радио. Перевёл разговор на успехи земляка в авиашколе и спросил, получает ли письма от матери…

– Но я не всё сказал, – интригующе заметил Юрий. – От «электрика» услышал, что немецкий посол в Москве имел беседу с господином Молотовым о возобновлении германо-советских торговых переговоров. И это ещё не всё! Молотов якобы воспользовался этим поводом для того, чтобы уяснить, насколько реально улучшение политических отношений между Германией и Советской Россией… Вот так, дядюшка Сильвестру. Ничего себе?!

– Любопытно…

Глава 12

При обнадёживающем обмене Берлина и Москвы телеграммами Сталин болезненно переживал малейшее отклонение от утверждённого им курса. Иногда он изменялся. Однако стержень неизменно оставался тот же: не отклоняться от занятой линии.

– Года через полтора – два время начнёт работать на нас, а значит, против наших недругов, – заявил Сталин на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). – Поэтому мы обязаны любыми путями использовать вырванную отсрочку. И будет преступлением игнорирование отпущенного нам времени, которого мы добились недешёвой ценой, чтобы защитить гораздо большие ценности. Какие это ценности? Это наша страна. Это наш народ. Это его благополучие и благосостояние. Во имя победы социалистического строительства. Во имя победы идей Маркса и Ленина.

О целях жёсткой политики, казавшейся со стороны неразумной и просто странной, вызывавшей недоумение сограждан и злорадство противников, Сталин ни с кем не делился, даже намёком. Включая соратников, единомышленников, приближённых. Остерегался утечки. Остерегался раскрыть заветную тайну, на которую возлагал серьёзную надежду. Страшился, как бы противник не разгадал его замыслы. Иногда он всё же был близок к разгадке. В эти дни приближённым генсека, не знавшим истинных причин, казалось, что его хватит удар. Он, конечно, принимал меры, которые со стороны выглядели загадочными, порой и неоправданными. По своему обыкновению, жертвовал многим ради достижения большего. Первое приносило людям страдания и горе, слёзы и могилы. Второе оставалось пока неведомым и потому ужасным.

По этому поводу ходило множество суждений и толков, но не осуждений. Если кто-либо втихаря на подобные разговоры всё же осмеливался, ему приходилось крепко расплачиваться за это. Нередко и жизнью.

Осуждать политику советского руководства могли лишь иностранцы. Им не надо было опасаться навлечь на себя неприятности. Хотя кое-кого они и коснулись. Основательно.

Такая тактика советского руководителя была его натурой, его характером. О закулисной возне англичан и проводимой немцами подготовке к возможному нападению на Советский Союз в Кремле порой делали вид, будто ничего не знают, ничего не замечают, ни о чём не догадываются. Хотя всем всё было видно и понятно. Лишь время от времени советская сторона делала осторожные демарши с целью не столько прояснить у немцев совершенно очевидную обстановку, сколько показать мировому сообществу агрессивность правителей Германии. И не только по отношению к СССР, но и к тем, кто не вникает в сущность конечной цели нацистов. Кстати, всем очевидной и понятной.

В Кремле уже утвердились в том, что верить нельзя ни англичанам, французам, ни, тем более, немцам.

Глава 13

Германия в это время предпринимала энергичные шаги к достижению своих целей. Натиск был мощный.

14 августа, то есть всего на четвёртый день после беседы Шнурре с Астаховым, который ничего конкретного и вразумительного не мог ответить на фонтан предложений Германии, министр иностранных дел Рейха фон Риббентроп отправляет очередную телеграмму:

«№ 175 от 14 августа, 1939 г.

Очень срочно! Лично послу.

Получено в Москве 15 августа 1939 г. – 04.40

Я прошу Вас лично встретиться с Молотовым и передать ему следующее.

1) Идеологические расхождения между национал-социалистской Германией и Советским Союзом в прошлые годы были единственной причиной того, что Германия и СССР противостояли друг другу и находились в двух разных враждебных лагерях. События последнего периода как будто указывают на то, что различные мировоззрения не препятствуют разумным отношениям между двумя государствами, а также возобновлению сотрудничества на новой дружеской основе. Периоду разногласий во внешней политике может быть положен конец раз и навсегда и может открыться путь к новому будущему для обоих государств.

2) Настоящего конфликта между интересами Германии и СССР не существует. Жизненные пространства Германии и Советского Союза соприкасаются, но в своих естественных потребностях не сталкиваются. Таким образом, отсутствует всякая причина агрессивного отношения каждой из стран друг к другу.

У Германии нет агрессивных намерений по отношению к СССР. Правительство Рейха придерживается того мнения, что в районе от Балтийского до Чёрного моря нет таких вопросов, которые не могли бы быть урегулированы к общему удовлетворению обеих стран. В числе таких вопросов: Балтийское море, Балтийский район, Польша, юго-восточные вопросы и т. д. В этой области политическое сотрудничество между обеими странами могло бы иметь только положительный эффект. То же самое относится к экономическому сотрудничеству, которое может быть расширено в любом направлении.

3) Нет сомнений в том, что немецко-советская политика сегодня подошла к исторически поворотному пункту. Решения, касающиеся политики, которые должны быть приняты в ближайшем будущем в Берлине и в Москве, будут иметь решающее значение для характера взаимоотношений между немецким народом и народами СССР на многие поколения вперед.

От этих решений в конечном счёте будет зависеть, поднимут ли когда-нибудь вновь оба народа без каких-либо видимых причин оружие друг против друга или же снова вступят в дружеские отношения. Всё шло хорошо раньше, когда обе страны были друзьями, и плохо для них обеих, когда они стали врагами.

4) Верно, что Германия и СССР в результате их враждебных мировоззрений смотрят сегодня друг на друга с недоверием. Придётся расчистить немало грязи, накопившейся за это время. Следует, тем не менее, указать, что даже в течение этого периода никогда не исчезала искренняя симпатия между немцами и русскими. На этой основе политика обеих стран может быть построена заново.

5) Правительство Рейха и советское правительство, исходя из своего предыдущего опыта, должны считать неизменным тот факт, что западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и СССР. Они сегодня опять пытаются путём заключения военного союза втянуть СССР в войну против Германии. В 1914 году такая политика имела катастрофические последствия для России. В общих интересах обеих стран необходимо избежать в будущем разрушения Германии и СССР, что было бы на пользу только западным демократиям.

6) Кризис, возникший в немецко-польских отношениях из-за политики Англии, английская военная агитация и попытка Англии создать союз, связанный с этой политикой, делают желательным быстрейшее выяснение германо-советских отношений и, может быть, совместное разрешение территориальных вопросов в Восточной Европе.

Поэтому руководство обеих стран не должно упустить момента и своевременно принять меры. Было бы роковой ошибкой допустить, чтобы из-за отсутствия взаимопонимания по отношению к взглядам и намерениям друг друга наши народы оказались полностью разъединены.

Как нам стало известно, советское правительство также желало бы внести ясность в германо-советские отношения. Однако, как показывает предыдущий опыт, через обычные дипломатические каналы такое выяснение отношений будет осуществляться медленно.

Поэтому министр иностранных дел Рейха фон Риббентроп готов прибыть в Москву с краткосрочным визитом, чтобы от имени фюрера изложить взгляды фюрера господину Сталину.

Только такое непосредственное обсуждение может, по мнению господина Риббентропа, привести к переменам, и тогда не исключена возможность заложить основы для определённого улучшения в немецко-русских отношениях.

Примечание.

Я прошу не передавать господину Молотову эти указания в письменном виде, а зачитать их ему. Я считаю важным, чтобы они дошли до господина Сталина как можно быстрее и разрешаю Вам в то же самое время просить у господина Молотова от моего имени приёма у господина Сталина с тем, чтобы Вы могли передать ему лично это важное сообщение.

В дополнение к встрече с Молотовым широкие переговоры со Сталиным должны быть поставлены, как условие моего приезда.

Риббентроп».

Стоит обратить внимание на набор лицемерных посулов и заверений в этом и других заявлениях гитлеровских бонз. Содержание определённо выражает направленность их политики. И этого достаточно для пристального внимания, для понимания подлинной сути, умения отделить патоку от истинного положения дел. Но!

Посол Германии в Советском Союзе тотчас же отвечает Министерству иностранных дел Германии телеграфно:

«№ 175, 15 августа.

Весьма срочно! Секретно!

Получено в Берлине 16 августа 1939. – 02.30

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 175 от 15 августа.

Молотов с огромным интересом принял сообщение, которое мне было поручено ему передать; он назвал его чрезвычайно важным, заявил, что сразу доложит о нём своему правительству и даст мне ответ в течение ближайшего времени. Он уже мог сказать мне, что советское правительство горячо приветствует намерения Германии улучшить отношения с Советским Союзом и в свете моего сегодняшнего сообщения верит в искренность этих намерений.

Что касается приезда сюда министра иностранных дел Рейха, то он хотел бы предварительно заметить, что, по его мнению, такого рода визит требует соответствующей подготовки с тем, чтобы обмен мнениями мог привести к положительным результатам.

В этой связи его интересовал вопрос о том, как германское правительство относится к идее заключения договора о ненападении с Советским Союзом? Готово ли германское правительство оказать влияние на Японию в целях улучшения советско-японских отношений по урегулированию пограничных конфликтов и предполагает ли Германия дать совместные гарантии прибалтийским странам?

Относительно желаемого расширения торговых связей Молотов признал, что переговоры в Берлине успешно продвигаются и подходят к завершению.

Молотов повторил, что, если моё сегодняшнее сообщение включает в себя идею пакта о ненападении или что-нибудь подобное, тогда этот вопрос должен быть обсуждён конкретно для того, чтобы в случае приезда сюда министра иностранных дел Рейха вопрос не свёлся бы к обмену мнениями, а были бы конкретные решения.

Молотов признал, что дело необходимо ускорить, чтобы не оказаться перед свершившимся фактом, но подчеркнул, что соответствующая подготовка упомянутых проблем необходима.

Подробный меморандум о ходе беседы будет послан вслед в четверг аэропланом со специальным курьером.

Шуленбург».

Глава 14

Итак, Советский Союз, как и Германия, не прочь форсировать события. Обе стороны придерживаются принципа: урвать, что можно, сегодня; завтра будет поздно. В срочном порядке намечаются и выдвигаются различные требования. Одна сторона, к удивлению, идёт другой навстречу. Происходит нечто похожее на игру в поддавки. По ряду позиций СССР сразу удаётся добиться успеха, по другим – ограничиваются намёками. Прозрачными. Нарастает взаимное прощупывание, схожее с первыми шагами по едва схваченному морозом льду. Но он, к удивлению сторон, выдерживает. Даже не потрескивает! Напротив, чем дальше, тем он кажется прочнее. Произойдут ли в самом деле впредь изменения? На всякий случай снова выдвигаются всё более серьёзные требования. Снова следуют уступки. Всё настолько хорошо, что, кажется, пора бы сдать назад. Во всём, конечно, обе стороны стараются обезопасить себя. Особенно это заметно у советской стороны. Берлин, однако, идёт навстречу. Нацисты оказываются на редкость сговорчивыми. Не то что англичане и французы – «мычат, да не телятся».

Тем не менее в Кремле эти успехи воспринимаются с некоторым опасением: морозец ведь наступил нежданно-негаданно, как снег на голову. Хотя и пришёлся по душе. Точно по заказу! Что бы это означало? С какой стати?

Берлин в свою очередь проявлял максимум понимания и делал вид, будто ничего не замечает в действиях Москвы, однако не упускал момента, изо всех сил добивался осуществления своих планов. Именно это и вызывало подозрение у Кремля. Но соблазн немецких уступок был достаточно велик. Устоять оказалось непросто. Конечно, предпринимались меры, чтобы не остаться в дураках. Застраховаться. И заодно не упустить удобного случая.

Берлин и с этими требованиями соглашался. И снова возникал вопрос: с чего бы такая податливость? Неужто нацисты настолько щедры? Если это так, то с ними одно удовольствие иметь дело! Всё без малейших проволочек, чётко, незамедлительно.

Но тут выясняется, что немцам надо во что бы то ни стало успеть подписать с Советским Союзом ряд документов до начала уже намеченных военных действий против Польши. Германский фюрер бьётся в истерике, доказывая свою правоту и угрожая западным державам в случае, если они не поддержат его требование отдать Польшу!

Однако его многократным заверениям о том, что «это последняя претензия Германии», они уже не верят. Помнят, как он точно так же клялся, что если ему уступят, то «свой взор обратит на земли России». Тогда поверили. А он отказался от Версальского договора, вернул Германии Рейнскую область, Эльзас и Лотарингию, затем аннексировал Австрию. Тем не менее в Мюнхене премьеры Великобритании Чемберлен и Франции Даладье отдали Гитлеру Чехословакию, которую он тут же превратил в протекторат. И тоже при условии, что Германия предпримет «крестовый поход» против большевизма. Всё это уже позади.

Теперь германский фюрер приготовился проглотить Польшу, хотя вновь утверждал, что «предъявляемые к Польше требования весьма ограничены». Но в Лондоне и Париже его аппетиту твёрдо сказали: «нет»!

И Адольф Гитлер, к удивлению правительств западных стран, обратил свой взор к России. Правда, в ином смысле и под другим, специально приправленным соусом.

«Обедня» состоялась. Ещё недавно ярый противник большевизма Гитлер превратился в его поклонника; заверяя Москву в отсутствии каких бы то ни было разногласий, высказал «готовность впредь сотрудничать на протяжении многих поколений». Заманчиво. Тем более что его ранее повышенный интерес к прибалтийским странам вдруг настолько упал, что он запросто отдал их в сферу влияния большевиков.

А крупнейший литовский порт на Балтике – Мемель? Куда недавно вступили войска вермахта, и нацистский диктатор, примчавшийся туда, выступил перед литовцами с балкона одного из мемельских домов с пространной речью, заверял в установлении там «нового порядка». Внезапно дал задний ход! Уступил город и порт большевикам! Что это? Отказ от заветной мечты? Или просто манёвр? Либо речь идёт уже о некой новой стратегии?

На первых порах Германия добивается изоляции западных держав от контакта с Советами, с одной стороны; с другой – в максимально сжатые сроки стремится подписать с теми же большевиками документы, с помощью которых надеется не только усыпить подачками бдительность СССР, но и заключить договор о ненападении. Осуществить это следовало до начала запланированного немецким Генштабом нападения на Польшу.

Правительство Советского Союза, возглавляемое Сталиным, следило за разворачивающимися событиями с повышенным интересом и, вне всякого сомнения, с огромной опаской. Но было вынуждено отвечать взаимностью. Сталин рассчитывал занять выгодную позицию, наблюдая со стороны за схваткой между Германией, с одной стороны, Англией и Францией – с другой, одновременно надеясь при содействии Германии улучшить свои отношения с Японией, готовившейся к очередному военному конфликту, в который предполагалось вовлечь Советский Союз.

Немцы не скупились на дружественные заверения СССР осторожничал, хотя и не без уступок. Отвечал на предпринимаемые нацистами шаги, ибо они позволяли, в случае заключения с Германией пакта о ненападении, занять выгодную позицию, а со временем и решить некоторые территориальные вопросы.

Немцы действовали энергично.

«Меморандум посла Германии в Советском Союзе.

Секретно!

Моя беседа с Молотовым началась в 8 часов вечера 15 августа заявлением о том, что, согласно сведениям, дошедшим до нас, советское правительство заинтересовано в продолжении политических переговоров, но что оно предпочитает, чтобы они проводились в Москве.

Молотов подтвердил, что это так.

Затем я зачитал господину Молотову содержание инструкции, которая была прислана мне, и немецкий текст был тут же переведён параграф за параграфом. Я также сообщил Молотову содержание приложения к полученной инструкции. Молотов принял во внимание моё сообщение о том, что министр иностранных дел рейха дал мне инструкцию просить приёма у господина Сталина, а также моё заявление о том, что помимо совещания с Молотовым министр иностранных дел рейха ставит условием своего приезда переговоры со Сталиным. На пожелание министра иностранных дел рейха, чтобы содержание инструкции дошло до господина Сталина, Молотов жестом выразил своё согласие.

Молотов прослушал инструкцию с неослабным вниманием и приказал своему секретарю записывать всё как можно полнее и точнее.

Затем Молотов сказал, что, учитывая важность моего сообщения, он не может сразу дать мне ответ, что он должен сначала представить отчёт своему правительству. Однако он сразу может сказать, что советское правительство тепло приветствует намерение германской стороны достичь улучшения отношений с Советским Союзом. Сейчас же, до того как он получит указания от своего правительства, он хотел бы выразить мне свою собственную точку зрения в связи с предложением немецкого правительства.

Поездка министра иностранных дел Рейха в Москву потребует широкой подготовки, если мы хотим, чтобы предполагаемый обмен мнениями привёл к каким-то результатам…

Молотов отметил, что он по-прежнему ещё не готов на дальнейшие заявления о визите сюда министра иностранных дел Рейха. Ему кажется, однако, что для такого визита необходимо предварительное выяснение и подготовка конкретных вопросов с тем, чтобы в Москве всё не ограничилось просто переговорами, а были бы приняты отдельные решения. Он горячо присоединился к моему заявлению, что было бы желательно поспешить, чтобы ход событий не поставил бы нас перед уже свершившимися фактами. Он, однако, должен повторить, что, если немецкое правительство склоняется к идее заключения пакта о ненападении или к чему-то подобному, то можно уже сразу приступить к обсуждению этих вопросов.

Он просил информировать мое правительство в этом направлении.

Граф фон Шуленбург

Москва, 16 августа 1939 г.»

Глава 15

В тот же день, 16 августа, посол Германии в СССР фон Шуленбург пишет письмо статс-секретарю Министерства иностранных дел Рейха Шнурре:

«Глубокоуважаемый статс-секретарь!

В связи с моим разговором с господином Молотовым я хотел бы подчеркнуть следующее.

Господин Молотов был необыкновенно податлив и откровенен. У меня сложилось впечатление, что предложение о визите министра Рейха сюда лично очень польстило господину Молотову и что он рассматривает это как доказательство наших добрых намерений. (Я сужу об этом на основании газетных сообщений – Москва попросила, чтобы Англия и Франция прислали сюда министра, но вместо этого приехал только господин Стрэнг, потому что Лондон и Париж рассердились, что господину Ворошилову не позволили принять приглашение на британские манёвры. На самом деле, это является совершенно другим вопросом, так как высокопоставленные советские лица до сих пор никогда не выезжали за границу.)

Во вчерашних заявлениях господина Молотова также заслуживает внимания удивительная сдержанность в его требованиях к нам. Он ни разу не произнёс выражения «Антикоминтерновский пакт» и также не требовал более от нас, как делал это во время последнего разговора, «отказа от поддержки японской агрессии». Он ограничился пожеланием, чтобы мы содействовали урегулированию советско-японских отношений. Ещё более примечательно его совершенно ясно выраженное желание заключить с нами пакт о ненападении.

Несмотря на все наши усилия, нам не удалось полностью выяснить, как господин Молотов хочет разрешить вопрос о прибалтийских государствах…»

О польских делах, а также о стремлении не дать англичанам опередить себя министр иностранных дел Германии телеграфировал своему послу в Советском Союзе графу Шуленбургу:

«№ 179 от 16 августа. Срочно! Лично господину послу.

Берлин, 16 августа 1939 г. – 16.14

Получено в Москве 17 августа 1939 г. – 01.00

Я прошу Вас снова встретиться с господином Молотовым, чтобы сообщить ему, что в добавление к вчерашнему посланию для господина Сталина Вы хотите передать ему только что полученную нижеследующую инструкцию Берлина, связанную с вопросами, поднятыми господином Молотовым. Пожалуйста, передайте господину Молотову следующее.

1) Вопросы, поднятые господином Молотовым, соответствуют пожеланиям Германии. То есть Германия готова заключить пакт о ненападении с Советским Союзом, и, если того пожелает Советский Союз, этот пакт не будет подлежать изменениям в течение двадцати пяти лет. Далее Германия готова совместно с Советским Союзом гарантировать безопасность прибалтийских стран. Наконец, следующее – что полностью соответствует позиции Германии: Германия готова использовать свое влияние с целью укрепления русско-японских отношений.

2) Исходя из настоящего положения и учитывая возможность возникновения когда-либо серьёзных инцидентов (пожалуйста, объясните в этом месте, что Германия не намерена бесконечно терпеть польские провокации), фюрер считает, что было бы желательно быстрое и основательное выяснение немецко-советских отношений и взаимное урегулирование неотложных вопросов.

В силу этих причин министр иностранных дел Рейха заявляет, что он готов прилететь самолётом в Москву в любое время после пятницы 18 августа, имея от фюрера все полномочия для рассмотрения и решения всего комплекса германо-советских вопросов, а если представится возможность, то и для подписания соответствующего договора.

Дополнение.

Прошу Вас зачитать господину Молотову эти инструкции и запросить мнение советского правительства и господина Сталина. Добавлю совершенно конфиденциально для Вашего сведения, что мы были бы особо заинтересованы в том, чтобы моя поездка в Москву состоялась в конце этой недели или в начале следующей.

Риббентроп».

Посол Германии в Советском Союзе телеграфирует в Министерство иностранных дел Рейха.

«№ 182 от 17 августа.

Очень срочно! Секретно! Москва, 18 августа, 05.30

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 179 от 16 августа.

После того как я зачитал Молотову дополнительные инструкции, Молотов, не вдаваясь подробно в их содержание, заявил, что сегодня он сможет дать ответ советского правительства на моё сообщение от 15 августа. Сталин с большим интересом следит за переговорами, он информирован обо всех деталях и полностью согласен с Молотовым.

Господин Молотов зачитал ответ советского правительства, который в переданном мне тексте выглядит следующим образом:

«Советское правительство ознакомилось с заявлением германского правительства, переданным 15 августа графом Шуленбургом, относительно его желания действительно улучшить политические отношения между Германией и СССР.

На основании официальных заявлений отдельных представителей правительства Германии, которые зачастую носили недружелюбный и даже враждебный характер по отношению к СССР, у Советского Союза до совсем недавнего времени создавалось впечатление, что германское правительство, действуя под предлогом угрозы столкновения с СССР, готовилось само к такому столкновению и обосновывало необходимость своей постоянной гонки вооружений неизбежностью такого столкновения. Не будем напоминать о том факте, что германское правительство посредством так называемого «Антикоминтерновского пакта» стремилось создать единый фронт группы государств, направленный против СССР, и с особым упорством пыталось втянуть в него Японию.

Понятно, что подобная политика со стороны германского правительства вынудила СССР предпринять серьёзные шаги для укрепления своей обороноспособности на случай возможной агрессии Германии против СССР, а также принять участие в организации оборонительного фронта группы государств, направленного против такой агрессии.

Если, однако, германское правительство решило сейчас изменить старую политику в направлении улучшения отношений с СССР, то советское правительство может лишь приветствовать такую перемену и со своей стороны готово изменить свою политику в сторону существенного улучшения отношений с Германией.

Если добавить к этому тот факт, что советское правительство не имело и впредь не будет иметь агрессивных намерений против Германии, что теперь, как и прежде, советское правительство считает мирное решение спорных вопросов в области отношений между Германией и СССР вполне осуществимыми и что принцип мирного сосуществования различных политических систем представляет собой давно установленный принцип внешней политики СССР, то из этого вытекает, что для установления новых, лучших политических отношений между обеими странами теперь существует не только реальная основа, но и реальные предпосылки для принятия серьёзных и практических шагов в этом направлении.

Советское правительство считает, что первым шагом на пути такого улучшения отношений между СССР и Германией может стать заключение договора о торговле и займе.

Правительство СССР считает, что вторым шагом, который должен вскоре последовать за первым, может быть заключение пакта о ненападении или же возобновление договора 1926 года о нейтралитете с одновременным подписанием специального протокола, который обозначил бы интересы подписавшихся сторон в том или ином вопросе внешней политики и который явился бы неотъемлемой частью пакта.

Молотов сообщил следующую дополнительную информацию:

1) В первую очередь следует заключить экономическое соглашение. Нужно довести до конца то, что было начато.

2) Затем, после короткого промежутка времени, по усмотрению Германии может последовать заключение пакта о ненападении или возобновление договора 1926 года о нейтралитете. В любом случае, за этим должно последовать подписание протокола, в который, помимо всего прочего, будут включены Заявления Германии от 15 августа.

3) Относительно предложенной поездки министра иностранных дел рейха в Москву он заявил, что советское правительство встретило это предложение с большим удовлетворением, так как выбор для поездки столь выдающегося государственного деятеля подчёркивает серьёзность намерений германского правительства. Это представляет собой достойный внимания контраст по сравнению с позицией Англии, которая в лице Стрэнга прислала в Москву лишь второстепенного чиновника. Однако приезд министра иностранных дел Рейха потребует серьёзных приготовлений. Советское правительство не хотело бы большой шумихи, которую может вызвать эта поездка.

На моё замечание, что именно приезд министра иностранных дел рейха позволит ускорить достижение практических результатов, Молотов возразил, что советское правительство предпочло бы другой путь, при котором первые шаги были бы сделаны заранее.

На мой вопрос, как отреагировало советское правительство на моё сегодняшнее сообщение, Молотов сказал, что во время подготовки советским правительством своего ответа сегодняшний положительный ответ Германии не был ещё известен и поэтому он ещё должен быть изучен, но в сегодняшнем советском ответе уже содержится всё самое существенное.

Он предложил, чтобы мы со своей стороны сразу взялись за подготовку проекта пакта о ненападении или, на всякий случай, подтверждения договора о нейтралитете, а также за составление протокола, и что то же самое будет сделано советской стороной.

Я сказал, что доложу об этих предложениях моему правительству. Что касается протокола, то хотелось бы получить от Советского Союза более точную информацию о его пожеланиях.

Молотов закончил разговор выражением пожелания получить наши проекты как можно скорее.

Шуленбург».

Глава 16

Министр иностранных дел Рейха послу Германии в Советском Союзе.

«Телеграмма № 185 от 18 августа. Берлин, 18 августа 1939 г. – 22.48

Очень срочно! Послу лично!

Получено в Москве 19 августа 1939 г. – 05.45

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 182.

Пожалуйста, немедленно условьтесь о новой встрече с господином Молотовым и сделайте всё возможное, чтобы эта встреча состоялась безотлагательно. Во время этой встречи прошу вас вести разговор с господином Молотовым в следующем плане.

Правительство Рейха с большим удовлетворением узнало из последнего сообщения, что советское правительство благосклонно относится к пересмотру немецко-русских отношений. При нормальных обстоятельствах мы также, естественно, были бы готовы продолжать урегулирование этих отношений через дипломатические каналы и довести дело до конца обычным путём. Но особая нынешняя ситуация вызывает, по мнению фюрера, необходимость использовать другой путь, который мог бы привести к более быстрым результатам. Немецко-польские отношения обостряются с каждым днём. Мы должны учесть, что в любой момент могут произойти инциденты, которые неизбежно приведут к началу военных действий. Учитывая поведение польского правительства, вина за развитие событий в этом направлении никоим образом не лежит на нас.

Как считает фюрер, необходимо, чтобы мы не оказались застигнуты врасплох началом немецко-польского конфликта в то самое время, когда мы стараемся выяснить немецко-советские отношения. Следовательно, он считает необходимым предварительное выяснение отношений, хотя бы для того, чтобы учесть русские интересы в случае такого конфликта, что было бы трудно осуществить без соответствующего выяснения.

Заявление, сделанное господином Молотовым, относится к Вашему первому сообщению от 15 августа. В моей дополнительной инструкции я пошёл дальше этого, ясно заявив, что мы полностью согласны с идеей пакта о ненападении, а также с тем, чтобы дать гарантии прибалтийским государствам и оказать нужное давление на Японию. Следовательно, в наличии имеются все фактические элементы для немедленного начала прямых переговоров и для окончательного соглашения.

Более того, Вы можете заметить, что первый этап, упомянутый господином Молотовым, а именно, завершение переговоров о новом немецко-русском экономическом договоре, закончился сегодня. Таким образом мы теперь должны приступить ко второму этапу.

Поэтому мы теперь просим немедленно откликнуться на предложение, сделанное в дополнительной инструкции относительно моего немедленного выезда в Москву.

Пожалуйста, добавьте в этой связи, что я приеду со всеми полномочиями фюрера для полного и окончательного разрешения всего комплекса проблем.

Что касается пакта о ненападении, то дело для нас выглядит настолько простым, что не требует длительной подготовки. Мы здесь имеем в виду три следующих параграфа, которые я попрошу Вас зачитать господину Молотову, но не вручать ему».

(Получается, что в устной форме следы не остаются. Как у аферистов. – Авт.)

Статья 1. Германский рейх и СССР ни при каких обстоятельствах не прибегнут к войне или к другому использованию силы в отношении друг друга.

Статья 2. Настоящий договор должен войти в силу немедленно после его подписания и должен остаться действительным и не подлежащим денонсированию в течение двадцати пяти лет.

Пожалуйста, укажите в этой связи, что в том, что касается этих предложений, я имею полномочия обсуждать все детали по ходу устных дискуссий в Москве и, если возникнет в этом необходимость, пойти навстречу пожеланиям русских.

Я также имею полномочия подписать специальный протокол, регулирующий интересы обеих стран в тех или иных вопросах внешней политики, например, установление сфер интересов в Балтийском районе, урегулирование проблемы прибалтийских государств и т. д. Подобного рода договорённость, которая также кажется нам очень важной, может, однако, быть достигнута только во время устных обсуждений.

Пожалуйста, подчеркните в этой связи, что в истории германской внешней политики наступил исторический переломный момент. В этот раз, пожалуйста, ведите беседу, за исключением чтения вышеупомянутых статей соглашения, не в форме прочтения настоящих указаний, а особо настаивая на скором осуществлении моей поездки и, соответственно, противясь любому новому возможному возражению русских.

В этой связи Вы должны иметь в виду решающий факт возможного начала в скором времени открытого германо-польского конфликта, и поэтому мы в высшей степени заинтересованы в том, чтобы моя поездка в Москву состоялась немедленно.

Риббентроп».

Глава 17

Следом Министерство иностранных дел Германии тотчас же отправило послу в Москве депешу:

«№ 189 от 20 августа Берлин, 20 августа 1939 г. – 16.35

Срочно! Послу лично!

Получено в Москве 21 августа 1939 г. – 00.45

Фюрер уполномочивает Вас немедленно явиться к Молотову и передать ему следующую телеграмму от фюрера господину Сталину.

«Господину Сталину, Москва:

1) Я искренне приветствую подписание нового германо-советского торгового соглашения как первого шага на пути к перестройке германо-советских отношений.

2) Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня установление немецкой политики дальнего прицела. Этим Германия возобновляет политический курс, который в течение столетий был благотворен для обоих государств. Правительство Рейха в этой связи приняло решение действовать со всей последовательностью в соответствии с этой далеко идущей переменой.

3) Я одобряю проект пакта о ненападении, переданный мне Вашим министром иностранных дел Молотовым, но считаю безотлагательной необходимостью как можно скорее выяснить все вопросы, связанные с ним.

4) Я убеждён, что дополнительный протокол, которого желает правительство Советского Союза, может быть выработан в кратчайшие сроки, если компетентный государственный деятель Германии сможет приехать в Москву на переговоры. В противном случае правительству Рейха неясно, каким образом можно будет быстро урегулировать и разработать дополнительный протокол.

5) Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. Поведение Польши по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться в любой день. Перед лицом такой вероятности Германия исполнена решимости в любом случае уже сейчас защитить интересы Рейха любыми средствами, которыми она располагает.

6) На мой взгляд, ввиду намерения обоих государств вступить друг с другом в новые отношения, желательно не терять ни минуты. Поэтому я снова предлагаю принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, или, в крайнем случае, в среду, 23 августа, но не позднее. Министр иностранных дел Рейха имеет все полномочия для составления и подписания как пакта о ненападении, так и протокола. Министр иностранных дел Рейха не сможет остаться в Москве более чем один-два дня из-за нынешнего международного положения.

Я был бы рад получить Ваш скорый ответ.

Адольф Гитлер».

«Пожалуйста, передайте господину Молотову эту телеграмму фюрера Сталину на простом листе бумаги, без шапки.

Риббентроп».

…Гитлер скрывал на всякий случай не только личную причастность к затеянной авантюре, но и заинтересованность в максимально скорейшем заключении с СССР пакта о ненападении, который обеспечивал ему спокойный тыл при реализации намеченных военных планов. Не делал он секрета и из мотивов своей удовлетворённости ходом дел и желания побыстрее их завершить.

А вот указание передать текст письма Сталину «на простом листе бумаги, без шапки» свидетельствует в очередной раз о всё ещё сохранявшейся у нацистов тактике «на всякий случай обеспечить себе алиби у будущего союзника. Если он появится! На случай давления Москвы на Англию. Хотя предположение о возможной игре со стороны СССР не имело под собой реальной почвы или каких-либо фактов в пользу такой версии…

Налицо стремление нацистов обезопасить себя, при необходимости отказаться от изложенного в телеграмме как от фальшивки.

Всё как у профессиональных взломщиков: «отпечатки пальцев оставлять не следует!», «на воре шапка горит»… А она горела синим пламенем.

Посол Германии в Советском Союзе граф Шуленбург отвечает министру иностранных дел Рейха:

«Телеграмма № 199 от 21 августа 1939 г., Москва.

Очень срочно! Секретно!

В дополнение к моей телеграмме № 197 от 21 августа.

Молотов передал мне в 17.00 ответ Сталина на телеграмму фюрера, изложенный в очень примирительной форме. Сталин сообщает, что советское правительство согласно на приезд министра иностранных дел Рейха 23 августа…

Шуленбург».

В тот же день посол Германии в Советском Союзе телеграфирует в Министерство иностранных дел Рейха:

«№ 200 от 21 августа 1939 г., Москва, 19.30

Очень срочно! Секретно!

В дополнение к моей телеграмме № 199 от 21 августа.

Ответ Сталина:

«21 августа 1939 года канцлеру германского Рейха господину Адольфу Гитлеру.

Благодарю Вас за письмо. Надеюсь, что германо-советский пакт о ненападении знаменует собой решительный поворот к лучшему в политических отношениях между нашими странами.

Народам наших стран необходимы мирные взаимоотношения. Согласие германского правительства заключить пакт о ненападении создаёт основу для устранения политического напряжения и для установления мира и сотрудничества между нашими странами.

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву господина фон Риббентропа 23 августа.

И. Сталин».

Шуленбург».

Наконец, рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп прилетает в столицу Советского Союза. На Центральном аэродроме – бывшем Ходынском поле у Ленинградского проспекта – его встречают без традиционного ритуала. Визит носит сугубо рабочий характер.

В Кремле Иоахим Риббентроп предъявляет официальные полномочия:

«Доверенность министру иностранных дел Рейха господину Иоахиму фон Риббентропу.

Настоящим даю все полномочия вести переговоры от имени Германского рейха с авторитетными представителями правительства Союза Советских Социалистических Республик относительно пакта о ненападении и всех связанных с ним вопросов и, если появится возможность, подписать, как Пакт о ненападении, так и другие соглашения, вытекающие из переговоров, с оговоркой, что настоящий договор и эти соглашения должны войти в силу с момента подписания.

Адольф Гитлер.

22 августа 1939 года».

Глава 18

Ошеломляющий натиск нацистских главарей увенчался успешным подлогом! Немецкие заверения не стоят и ломаного гроша. Будущее подтвердит это. Но в то время приходилось выбирать из двух зол наименьшее, чтобы выиграть время. Чего бы это ни стоило!

Министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп в Москве.

Его встречали народный комиссар иностранных дел СССР Молотов и другие официальные лица, а также посол Германии в Советском Союзе граф фон Шуленбург. Встреча более чем скромная. Натянутость в отношениях ощущалась, хотя готовность к переговорам, взаимопониманию и дружбе подчёркивались обеими сторонами.

Стороны не могли не сознавать парадоксальность намеченного союза, его искусственность. В то же время ими делалось всё возможное для преодоления вполне закономерного барьера. «Хорошая мина при фальшивой игре…»

Министр иностранных дел Рейха телеграфировал в Министерство иностранных дел Германии:

«№ 204 от 23 августа, 1939 года. Москва – 20.35

Очень срочно!

Пожалуйста, немедленно сообщите фюреру, что только что закончилось первое трёхчасовое совещание со Сталиным и Молотовым. Во время переговоров, которые проходили положительно в нашем духе, обнаружилось, что решающим моментом для достижения конечного результата является требование русских, чтобы мы признали сферой их влияния порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс). Я был бы признателен, если до 20 часов по немецкому времени получу на это согласие фюрера. Вопрос о подписании секретного протокола о разграничении наших обоюдных сфер влияния во всей восточной зоне, на что я дал своё принципиальное согласие, обсуждается.

Риббентроп».

Телеграмма Министерства иностранных дел Германии министру иностранных дел:

«№ 205, Берлин, 23 августа 1939 г.

Получено в Москве 23 августа 1939 г. – 23.00

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 204.

Ответ: Да, согласен.

Кордт».

Таким образом, Пакт о ненападении между Германией и Советским Союзом заключен и подписан уполномоченным правительства СССР В. Молотовым и за правительство Германии И. Риббентропом 23 августа 1939 года в Москве.

Вслед за ним был представлен для подписания очередной, весьма важный в стратегическом плане дополнительный документ под названием: «Секретный дополнительный протокол».

Запись беседы министра иностранных дел Рейха Риббентропа со Сталиным и Молотовым:

«Государственная тайна! Канцелярия министра иностранных дел Рейха, 24 августа 1939 года.

Запись беседы, состоявшейся в ночь с 23 на 24 августа между министром иностранных дел Рейха, с одной стороны, и господами Сталиным и председателем Совета Народных Комиссаров Молотовым, с другой стороны.

Обсуждались следующие проблемы:

Япония. Министр иностранных дел Рейха заявил, что германо-японская дружба никоим образом не направлена против Советского Союза. Мы, напротив, в состоянии в силу хороших отношений с Японией внести эффективный вклад в урегулирование разногласий между Советским Союзом и Японией. Если господин Сталин и советское правительство этого пожелают, министр иностранных дел Рейха готов работать в этом направлении. Он соответствующим образом использует свое влияние на японское правительство и свяжется по этому вопросу с советским представителем в Берлине.

Господин Сталин ответил, что Советский Союз действительно желал бы улучшения отношений с Японией, но что есть пределы его терпению в отношении японских провокаций. Если Япония желает войны, она может получить её. Советский Союз не боится этого и готов к этому. Если же Япония желает мира – тем лучше! Господин Сталин считает помощь Германии в достижении улучшения советско-японских отношений полезной, но Советский Союз не желает, чтобы у японцев создалось впечатление, что инициатива в этом направлении исходит от Советского Союза.

Министр иностранных дел Рейха согласился с этим и подчеркнул тот факт, что его содействие в данном случае означало бы лишь продолжение переговоров, которые в течение нескольких месяцев он вёл с японским послом по поводу улучшения советско-японских отношений. Следовательно, речь не идёт о какой-то инициативе в этом вопросе со стороны Германии.

2. Италия. Господин Сталин справился у министра иностранных дел Рейха о целях, преследуемых Италией. Не стремится ли Италия к аннексии Албании и, может быть, греческой территории? Маленькая, гористая, малонаселенная Албания, по его мнению, ничего особенного принести Италии не может.

Министр иностранных дел Рейха ответил на это, что Албания имеет значение для Италии по стратегическим соображениям. Кроме того, Муссолини – сильный человек, которого не запугаешь. Он доказал это в абиссинском конфликте, где Италия собственными силами достигла своих целей в борьбе против враждебной коалиции. Даже Германия не была ещё в состоянии в то время оказать Италии существенную поддержку.

Муссолини тепло приветствовал восстановление дружеских отношений между Германией и Советским Союзом. Он выразил своё удовлетворение по поводу заключения пакта о ненападении.

3. Турция. Господин Сталин спросил министра иностранных дел Рейха, что Германия думает о Турции.

По этому вопросу министр иностранных дел Рейха выразил следующее мнение. Несколько месяцев тому назад он сообщил турецкому правительству, что Германия желает установления дружеских отношений с Турцией. Министр иностранных дел Рейха лично сделал всё для того, чтобы достичь этой цели. Однако в ответ Турция оказалась одной из первых стран, присоединившихся к договору, направленному против Германии, и даже не сочла нужным оповестить об этом факте правительство Рейха.

Господин Сталин и господин Молотов в ответ на это заметили, что у Советского Союза тоже был подобный опыт с колеблющейся политикой турок.

Далее министр иностранных дел Рейха указал, что Англия вложила пять миллионов фунтов стерлингов в Турцию на пропаганду против Германии.

Господин Сталин сказал, что, согласно имеющейся у него информации, сумма, затраченная Англией на подкуп турецких политических деятелей, значительно превышает пять миллионов фунтов стерлингов…

4. Англия. Господин Сталин и господин Молотов с враждебностью отозвались о британской военной миссии в Москве, которая ни разу не высказала советскому правительству, чего она в действительности желает.

Министр иностранных дел Рейха отметил в этой связи, что Англия всегда старалась и до сих пор старается мешать развитию хороших отношений между Германией и Советским Союзом. Англия слаба и хочет заставить других бороться за её самонадеянные претензии на мировое господство.

Господин Сталин с жаром поддержал это мнение и заметил следующее: британская армия слаба, британский флот не заслуживает больше своей былой репутации; конечно, британские военно-воздушные силы возросли, но у них не хватает лётчиков. Если Англия, несмотря на это, продолжает господствовать в мире, то это объясняется глупостью других стран, которые всегда позволяют себя надувать. Например, просто нелепо, чтобы несколько сотен британцев господствовали над Индией.

Министр иностранных дел Рейха согласился с этим и конфиденциально сообщил господину Сталину, что недавно Англия попыталась прощупать почву и в этой связи сделала какие-то намёки на 1914 год. Это пример типичного английского глупого манёвра. Министр иностранных дел Рейха предлагал фюреру заявить британцам, что на любой враждебный акт со стороны Англии в случае германо-польского конфликта Германия ответит бомбардировкой Лондона.

Господин Сталин заметил, что упомянутым прощупыванием было наверняка то письмо Чемберлена к фюреру, которое посол Гендерсон передал 23 августа в Оберзальцберге. Сталин далее выразил мнение, что, несмотря на свою слабость, Англия будет вести войну хитро и упрямо.

5. Франция. Господин Сталин выразил мнение, что у Франции есть армия, мощь которой заслуживает внимания.

Министр иностранных дел Рейха со своей стороны указал господину Сталину и Молотову на численную неполноценность французской армии. В то время как Германия располагает ежегодным контингентом призывников численностью триста тысяч солдат, Франция может ежегодно собрать лишь сто пятьдесят тысяч призывников. Западный вал в пять раз сильнее линии Мажино. Если Франция попытается начать войну против Германии, она, конечно, будет побеждена.

6. Антикоминтерновский пакт. Министр иностранных дел Рейха заметил, что Антикоминтерновский пакт был, по существу, направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знает и смог заключить из русской прессы, что советское правительство полностью признаёт этот факт.

Господин Сталин вставил, что на деле Антикоминтерновский пакт испугал главным образом финансовые и коммерческие круги Англии, а также мелких английских торговцев.

Министр иностранных дел Рейха согласился с этим и заметил шутя, что господин Сталин наверняка меньше напуган Антикоминтерновским пактом, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. Что думает об этом немецкий народ, явствует из шутки, которую придумали берлинцы, славящиеся своим остроумием и юмором, которая ходит уже несколько месяцев, а именно: «Сталин ещё когда-нибудь присоединится к Антикоминтерновскому пакту».

7. Отношение немецкого народа к германо-советскому Пакту о ненападении. Министр иностранных дел Рейха сказал, что ему удалось выяснить, что все слои немецкого народа и в особенности простой люд очень тепло приветствовали договорённость с Советским Союзом. Народ инстинктивно чувствует, что между Германией и Советским Союзом нет естественных конфликтов в их интересах и что развитие хороших отношений до настоящего времени было нарушено из-за иностранных интриг, особенно со стороны Англии.

Сталин сказал, что он охотно этому верит. Немцы желают мира и поэтому приветствуют установление дружеских отношений между Рейхом и Советским Союзом.

Министр иностранных дел Рейха прервал его в этом месте, заметив, что это, конечно, правда, что немецкий народ желает мира, но что, с другой стороны, возмущение поведением Польши так велико, что каждый немец готов сражаться. Немецкий народ не намерен больше терпеть польские провокации.

8. Тосты. Во время беседы господин Сталин предложил тост за фюрера:

«Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и поэтому хотел бы выпить за его здоровье».

Господин Молотов поднял тост за здоровье министра иностранных дел Рейха и за посла фон Шуленбурга.

Господин Молотов поднял бокал за Сталина, отметив, что именно Сталин своей речью в марте сего года, хорошо понятой в Германии, вызвал коренной поворот в отношениях между двумя странами.

Господин Сталин и господин Молотов неоднократно пили за пакт о ненападении, за новую эру в немецко-русских отношениях и за немецкую нацию.

Министр иностранных дел Рейха в ответ предложил тост за господина Сталина, тосты за советское правительство, за благоприятное развитие отношений между Германией и Советским Союзом.

Перед тем как разойтись, господин Сталин обратился к министру иностранных дел Рейха со следующими словами:

«Советское правительство относится к новому пакту со всей серьёзностью. Оно своим честным словом может заверить, что Советский Союз не предаст своего партнёра».

Когда Риббентроп заметил, что англичане потратили пять миллионов фунтов стерлингов на пропаганду в Турции, Сталин, в свойственной ему манере, сразу поправил его, сказав, что он располагает информацией о том, что англичане гораздо больше фунтов потратили на подкуп влиятельных лиц в турецком правительстве. Так и в своем заключительном слове Сталин, выражая заверение немецкому партнёру в своей верности слову, подчеркнул, что Советский Союз не предаст его.

Нацистские правители, провоцируя недоверие, вынуждали советских руководителей без конца подтверждать серьёзность своего отношения к заключённому пакту, то и дело заверять в искренности намерений, в том, что не предадут ни при каких обстоятельствах. В гарантиях генсека ВКП(б) сквозил намёк на требования аналогичных шагов и со стороны немецких партнёров.

Германия же всё больше втягивала СССР в орбиту своей авантюристической политики, преследовавшей далеко идущие имперские цели. Тем самым Гитлер уже заложил мину под сталинскую идеологическую декорацию, подорвав доверие мировой общественности к коммунистической идее.

Понимал ли это Сталин? Имел ли он запасной ход? Рассчитывал ли этим «ходом» позднее наверстать упущенное? Каким образом? Развитие дальнейших событий должно было доказать, кто в действительности прав. Кто в конечном итоге выйдет победителем из весьма сложной, преднамеренно запутанной всеми участвующими сторонами игры с огнем: одни ради выживания, другие – ради завоевания мирового господства.

Но пока что советско-германское сближение вскрыло якобы беспринципность политики советского руководства, облегчило нацистам расправу над демократическими силами, развязало руки для дальнейшей агрессии на Европейском континенте. И не только здесь. Генеральный штаб вермахта разрабатывал глобальные стратегические планы, давно вынашиваемые его фюрером, и, как ни странно, ему пока удавалось довольно успешно претворять их в жизнь.

Свидетельствовал об этом и Пакт о ненападении: с одной стороны, Гитлер должен был вбить клин между Западом и Востоком, расчистить себе путь и подготовиться к решительной схватке.

Обо всем этом закордонные работники Особой группы Серебрянского в своё время весьма настойчиво информировали своё высшее руководство, что в тот период сыграло определённую положительную роль и за что впоследствии чекисты дорого заплатили.

Вскоре руководители Советского Союза оказались перед фактом начала военных действий немцев на польской земле. Германский фюрер претворил их в жизнь «операцией в Гляйвице».

Хотя и косвенно, но СССР фактически был втянут в уже носившую мировой характер войну, которой он всячески старался избежать. Но Кремль не желал в том признаться. Здесь невольно зарождалась особая стратегия выживания, которая обязывала ко многому, включая ряд рискованных дипломатических и военных демаршей. В противном же случае катастрофа была неминуема.

Правители Германии вначале не предполагали столь решительных шагов со стороны Советского руководства. В свою очередь, нацисты также уже не могли дать задний ход. Скрепя зубами, они были вынуждены идти «навстречу» требованиям правительства СССР, одновременно подталкивая его к соучастию в вооружённом конфликте с Польшей. Почти каждый шаг одной стороны вынуждал другую сторону совершать ответный поступок.

Конечно, было бы наивным полагать, что советские руководители пошли не только на сближение, но и на фактическое сотрудничество с нацистами по простоте душевной, не преследуя собственных интересов. Исподволь, как бы невзначай, они с твёрдостью претворяли их в жизнь. Главной оставалась задача обеспечения безопасности страны.

В то же время ошибочно было бы отвергать мысль о том, что в Москве, продолжая опасаться агрессии со стороны Германии, не исключали возможности альянса тех же немцев с англичанами и французами против большевистской России.

Сталин рассчитывал использовать и между делом уже использовал союз с Германией в интересах страны. Вслед за Пактом о ненападении он начал отодвигать на запад государственную границу, получая тем самым не только выгодные с военной точки зрения плацдармы, но и дополнительное время на довооружение армии и укрупнение промышленного потенциала. В этом заключалась на данном отрезке времени его главная цель, ради которой он пошёл на компромисс с нацистами.

Этому процессу прежде всего способствовала политика Англии и Франции по отношению к Советскому Союзу. И теперь эти страны пожинали плоды.

Характеризуя складывавшуюся ситуацию, следует вспомнить, что восточные земли Польши, по существу, не принадлежали ей с незапамятных времен. Они были попросту отторгнуты от России в 1918 году, когда армия Пилсудского вторглась в её пределы, пользуясь тяжёлым положением молодой советской страны и слабостью её армии, вынужденной сражаться на многих фронтах.

Глава 19

На встрече с бессарабским наставником Юрий вкратце изложил выводы, сделанные им из очередного разговора с Марчелом, располагающим якобы новостями последних политическими событий во взаимоотношениях Германии с большевистской Россией.

Сильвестру воспринял их с откровенным безразличием. Решив, что у наставника нет желания продолжать разговор на эту тему, Юрий всё же продолжил рассказ:

– К Марчелу приходил немолодой человек, они спорили. Вот о чем шёл у них разговор. Немецкий посол в Москве, как я понял, встречался с господином Молотовым и вёл речь о возобновлении каких-то германо-русских торговых дел. Молотов воспользовался этим, чтобы уточнить отношения между Германией и Россией. И, как я понял, видимо, оба государства не доверяют друг другу…

Неожиданно обычно хмурое, озабоченное лицо старика озарилось снисходительной улыбкой. Он ответил:

– Ну, ну. Поживём – хлебнём ещё не то…

Собеседник признался:

– Противно бывать в этом клубе. Сама атмосфера, легионеры с их вызывающе наглым поведением – чудовищны. Только и слышно о взятии власти в стране, установлении нацистского порядка. А мне приходится не только соглашаться, но и изображать из себя католика, который более правоверен, чем папа римский.

Дядюшка Сильвестру развёл руками:

– Понимаю вас, но, к сожалению, бывать там придётся. Надеюсь, вы и сами это понимаете. Скажите другое: вы не смогли бы съездить на денёк в Галацы? Там на военном аэродроме якобы произвели посадку немецкие самолёты. Желательно узнать, так ли это? И сколько их? Сумеете? Но не откладывая. И в воскресенье ночью обратно!

– Лучше выехать поездом в субботу ночью. В понедельник утром я обязан быть на аэродроме. А вечером, если подойдёте к гаражу, доложу результат. Либо встретимся, когда сможете.

– Чудесно! В авиационной форме, конечно, поедете?

– Разумеется.

– Но разузнать надо осторожно, как бы в случайном разговоре. Поняли?

– Не беспокойтесь, дядюшка Сильвестру. Найду повод.

Глава 20

В один из последних дней августа 1939 года часть курсантов, в их числе и Россетти, побывали на военном аэродроме «Пипера», что в предместьях столицы. Перед открытыми настежь воротами ангара стояли два самолёта с торчащими вверх стволами пулемётов. Они казались гигантскими! Вокруг них суетились солдаты, что-то вытирали, надраивали, убирали…

Кто-то из курсантов, многозначительно усмехнувшись, украдкой указал на пропеллер самолёта. Выяснилось, это огромный радиатор. Аэропланы, оказывается, были с водяным охлаждением. Явно старые, но свежепокрашенные.

– Французские «потезы», – произнёс с ухмылкой курсант. – Аэропланы времён мировой войны 1914-го.

Офицер авиации стал рассказывать будущим пилотам о мощности мотора, числе цилиндров, максимальном обороте пропеллера, скорострельности пулемёта, объёме и весе подвешенной бомбы, прочих преимуществах, как оказалось, бомбардировщика…

На вопросы курсантов офицер, как выяснилось, авиационный инженер эскадрильи, старался отвечать доходчиво, подробно. Познакомил их и с самолётами меньшего габарита, так называемыми «охотничьими». Стало быть, истребителями.

На молодого и несведущего курсанта Россетти смотр авиационной техники произвёл большое впечатление. Однако при возвращении в город соученик, критиковавший самолёты ещё на аэродроме, теперь и вовсе высмеял их, обозвав допотопными.

Юрий слушал и помалкивал.

– К чему так беспардонно расхваливать то, что сами пилоты называют «летающими катафалками»? – возмущался парень.

Он поносил военную технику последними словами, министра авиации и его приближённых обзывал казнокрадами, набивающими свои карманы миллионами. Грозился, что им всё припомнят. При расставании он представился студентом Политехнического института.

Об увиденном и услышанном на аэродроме «Пипера» курсант Россетти больше всего понял из реплик студента. Однако, задумываясь над его высказываниям, прикидывал, не специально ли тот так непочтительно отзывался об авиационном могуществе страны, которое руководители школы расхваливали. Анализ услышанного, сомнение в его объективности постоянно превалировали, заставляли быть настороже. Он приучился отвечать коротко, придерживаясь нейтральной позиции, ни в коем случае не вовлекаться в споры. Часто отделывался молчанием.

Не зря мать часто повторяла: «Молчание – золото!» Выводы из смотра летательной техники на военном аэродроме Юрий, естественно, извлёк… Особенно запомнились ему «летающие катафалки»…

Глава 21

В последний августовский вечер 1939 года курсант Россети, исполняя просьбу дядюшки Сильвестру, выехал поездом в Галацы. Там располагалась Третья истребительная авиационная флотилия. Следовало проверить дошедший до дядюшки Сильвестру слух, будто из Германии на местный военный аэродром поступило с десяток истребителей.

Ранним утром 1 сентября курсант прибыл в Галац. Сумел узнать, что там действительно произвели посадку шесть немецких «мессершмиттов» с инструкторами.

Во второй половине дня Россетти услышал от ребятишек, рекламирующих кинофильмы, что в кинотеатрах города демонстрируется фильм «Линия Мажино» – о французской неприступной фортификационной оборонительной крепости с подземными путями, по которым ходили небольшие открытые вагончики-платформы для передвижения войск. А в другом кинотеатре шёл немецкий фильм «Неприступная фортификационная линия “Зигфрид”». Говорили, что появление фильмов на экранах кинотеатров связано с «началом каких-то военных действий на польской границе»…

На улице у кинотеатра, где демонстрировался документальный французский фильм «Линия Мажино», фашистские молодчики напали на зрителей. После просмотра фильма свидетелем этого оказался и курсант Россетти. Вместе с остальными зрителями он выходил через запасной выход во двор кинотеатра…

Оказалось, на улице у кинотеатра митинговала толпа, скандировавшая различного рода лозунги. Вспыхивали драки. Со всего города стянули полицейских. Прибыли жандармы и пожарные на конной тяге с насосами и бочками с водой, охлаждавшие воинствующий пыл пронацистски настроенной толпы.

С огромным трудом полицейским удалось рассеять толпу, а задержанных молодчиков отправить в полицейские участки.

Вернувшись в Бухарест, Россетти подтвердил дядюшке Сильвестру, что в Галаце на военном аэродроме действительно базируются шесть прилетевших туда «мессершмиттов». Рассказал и об огромном впечатлении, произведённом на него французским фильмом «Линия Мажино». Поведал старику Сильвестру и о нацистской вакханалии у кинотеатра, где шёл французский фильм.

Глава 22

1939 году суждено войти в мировую историю как году кровавых событий. И до этой даты на радио, в газетах, приватных разговорах ходили упорные слухи о претензиях Гитлера на польский «коридор» в Данциге. И вдруг пришло официальное сообщение о захвате польскими солдатами радиостанции в пограничном Гляйвице.

Значительно позже выяснилось, что в действительности нападение совершили эсэсовцы, переодетые в польскую военную форму. Известный нацистский провокаторский приём.

В ночь на 1 сентября немецкие самолёты подвергли бомбардировке целый ряд польских городов, включая столицу Польши Варшаву. В экстренных сообщениях радио и прессы издевательски сообщалось, что «танкам вермахта противостояли польские кавалеристы с пиками».

Правительства Англии во главе с премьером Чемберленом и Франции – с Даладье, связанные с Польшей договором о дружбе и взаимопомощи, немедленно обратились с ультиматумом к Гитлеру «незамедлительно прекратить военные действия и отвести войска с оккупированной польской территории… В течение 48 часов!»

В случае отказа англичане и французы предупреждали, что это будет равнозначно объявлению ими войны Германии.

Румынская легионерская газетёнка «Избында» опубликовала большой портрет смеющегося с оскалом Гитлера. Под ним подпись: «Фюрер Третьего рейха, узнав об ультиматуме впервые в жизни так расхохотался, что долго не мог остановиться! Когда же наконец успокоился, сказал: “времена Версаля безвозвратно канули в Лету!”»

Срок ультиматума истёк 3 сентября в 11 часов 15 минут, а войска вермахта продолжали оккупировать польское государство, забыв уже о недавно выдвинутых претензиях, связанных с загадочным «коридором» и самим Данцигом.

Во время обсуждения англо-французского ультиматума кто-то сказал, что Чемберлен ещё примчится на встречу с фюрером, как уже было в Берхтесгадене. Гитлер самоуверенно и злобно заметил: «Пусть только посмеет явиться в Берхтесгаден этот человек с зонтиком! Я спущу его с лестницы пинком в зад. И позабочусь, чтобы при этом присутствовало как можно больше журналистов».

С наступлением темноты Париж и Лондон погружались во мрак. То и дело раздавались сигналы воздушной тревоги. Пока учебной. Радио сообщало о призывах всё новых контингентов резервистов; на вокзалах образовывалось столпотворение; по несколько раз в день выходили экстренные выпуски газет, которые расходились, как тёплый хлеб.

Вторая мировая война стала фактом.

Глава 23

5 сентября 1939 года Соединённые Штаты Америки решили умыть руки, заявив о своем нейтралитете. Обещания поддержки англо-французских союзников, военная помощь Польше оказались лишь обещаниями.

Обещания и объяснения в любви ни к чему не обязывали. Поляки истекали кровью и сражались одни с превосходящими силами захватчиков, проявляя чудеса стойкости и упорства. Весь мир обошла весть о самоотверженности защитников Гдыни, Варшавы, полуострова Вестерплятте, на подступах к которым германские войска несли существенные потери. Высшее командование вермахта было вынуждено приостановить операции, перегруппировать свои части.

«Телеграмма № 300 от 8 сентября 1939 г., Москва – 00.56

Получено в Берлине 9 сентября 1939 г. – 05.00

Очень срочно!

Я только что получил следующее телефонное сообщение от Молотова:

«Получил Ваше сообщение, касающееся вступления немецких войск в Варшаву. Пожалуйста, передайте мои поздравления и приветствия германскому правительству. Молотов».

Шуленбург».

Однако войска вермахта овладели столицей Польши лишь спустя 20 дней. Германскому послу в Москве графу Шуленбургу далеко не всё нравилось в манере поведения руководства Министерства иностранных дел Рейха, однако он был вынужден действовать активно и напористо. Очередным подтверждением тому служат его многочисленные сообщения, в том числе телеграмма от 9 сентября 1939 года.

Глава 24

«Очень срочно! От 10 сентября. Совершенно секретно!

В дополнение к моей телеграмме № 310 от 9 сентября и ссылаясь на сегодняшний телефонный разговор с министром иностранных дел Рейха.

Во время сегодняшнего совещания в 16 часов Молотов изменил вчерашнее своё заявление, сказав, что Советское правительство было застигнуто врасплох неожиданно быстрыми военными успехами Германии. В соответствии с нашим первым сообщением, Красная Армия рассчитывала на несколько недель операций, которые теперь сократились до нескольких дней.

Советские военные руководители оказались поэтому в тяжёлом положении, так как, учитывая здешние условия, они просили на подготовку, видимо, ещё две или три недели. Уже более трёх миллионов мобилизовано.

Я стал горячо объяснять Молотову, насколько решающими являются в такое время быстрые действия Красной Армии.

Молотов повторил мне, что всё возможное было предпринято, чтобы ускорить дело. У меня сложилось впечатление, что Молотов обещал вчера больше, чем Красная Армия может сделать.

Затем Молотов коснулся политической стороны вопроса и заявил, что Советское правительство намерено воспользоваться дальнейшим продвижением немецких войск, чтобы объявить, что Польша распалась и что Советскому Союзу необходимо, следовательно, прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия.

Аргумент нужен для того, чтобы интервенция Советского Союза была оправданной в глазах масс, а Советский Союз не выглядел агрессором.

Этот путь был для Советского Союза перекрыт вчерашним сообщением агенства ДНБ о том, что в соответствии с заявлением генерал-полковника Браухича нет больше нужды в военных действиях на постоянной границе Германии. Сообщение создаёт впечатление, что вот-вот произойдёт германо-польское перемирие. Если же Германия заключит перемирие, то Советский Союз уже не сможет начать «новую войну».

Я заявил, что не ознакомился с этим сообщением, но оно не соответствует фактам. Я тут же наведу справки.

Шуленбург».

Глава 25

Германия стремилась на данном этапе избежать любых недоразумений в отношениях со своим новым союзником. Он был для неё сейчас чрезвычайно ценен по многим соображениям. В этой связи Риббентроп дает указание своему послу в Москве Шуленбургу:

«Телеграмма № 336 от 13 сентября 1939 г.

Срочно! Послу лично.

Берлин, 13 сентября 1939 г. – 17.00

Получено в Москве 14 сентября 1939 г. – 01.10

Как только станет известным точный исход большой битвы в Польше, подходящей сейчас к своему завершению, мы будем в состоянии передать Красной Армии запрашиваемую информацию относительно различных частей польской армии. Но даже теперь я бы просил Вас информировать господина Молотова о том, что его замечания по поводу заявления генерал-полковника Браухича вызваны полным недоразумением. Это заявление было сделано исключительно для сведения исполнительной власти на старых территориях Рейха. Оно было составлено ещё до начала немецкой акции против Польши и не имеет ничего общего с ограничением военных операций на Востоке. Не может быть и речи о незамедлительном перемирии в Польше.

Риббентроп».

Успехи немцев в Польше подстегнули советскую сторону, не желавшую оказаться в невыгодном положении.

Глава 26

Посол Шуленбург доносил в Министерство иностранных дел Рейха:

«Телеграмма № 350 от 14 сентября 1939 г. Москва – 18.00

Срочно! Совершенно секретно!

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 336 от 13 сентября.

Молотов вызвал меня сегодня в 16.00 и заявил, что Красная Армия достигла состояния готовности раньше, чем это предполагалось. Советское выступление может, таким образом, начаться раньше, чем он предполагал во время нашего последнего разговора. Что касается политической мотивировки выступления советских войск (развал Польши и защита русских «нацменьшинств»), то здесь исключительно важно не начинать действий до того, как падет административный центр Польши – Варшава.

Молотов поэтому просил информировать его как можно скорее, когда можно рассчитывать на взятие Варшавы.

Пожалуйста, пришлите указания.

Хотел бы обратить Ваше внимание на появившуюся сегодня статью в «Правде», перепечатанную ДНБ, вслед за которой завтра последует аналогичная статья в «Известиях». Эти статьи имеют целью подготовить упомянутую Молотовым политическую мотивировку событий в советской интерпретации.

Шуленбург».

Подробное разъяснение позиций последовало на следующий же день.

Немцы во всём солидарны со своим союзником. Только вот предполагаемая формулировка мотива вступления Красной Армии в Польшу не устраивает нацистское руководство. Почему одна лишь Германия должна выглядеть агрессором? Пусть уж и партнёр малость испачкается. Стряпали-то вместе!

Риббентроп – Шуленбургу

«Телеграмма № 360 от 15 сентября 1939 г.

Берлин, 20.20

Получено в Москве 16 сентября – 07.15

Очень срочно! Секретно! Послу лично.

Прошу Вас немедленно сообщить господину Молотову следующее:

1. Разгром польской армии подходит к завершению, как это вытекает из обзора военного положения от 14 сентября, который был уже Вам передан. Мы рассчитываем занять Варшаву в ближайшие несколько дней.

2. Мы уже заявили Советскому правительству, что совершенно независимо от чисто военных операций считаем себя связанными разграничением сфер влияния, о котором мы договорились в Москве, и это, конечно, относится также и к будущему.

3. Из сообщения, сделанного Вам Молотовым 14 сентября, мы заключаем, что Советское правительство намерено выступить уже теперь. Мы приветствуем это. Таким образом, Советское правительство избавляет нас от необходимости полностью уничтожить остатки польской армии, преследуя их вплоть до советской границы.

Помимо этого, в том случае, если не состоится советская интервенция, может возникнуть вопрос о том, не образуется ли политический вакуум в областях, лежащих к востоку от немецкой зоны влияния. Поскольку мы с нашей стороны не собираемся проводить какую бы то ни было политическую или административную деятельность, кроме мероприятий, к которым нас вынуждают военные операции, то без интервенции Советского Союза могут создаться условия для возникновения там новых государств.

4. Для политического оправдания факта продвижения Красной Армии мы предлагаем опубликовать совместное коммюнике следующего содержания:

«Ввиду полного распада старых форм правления в Польше правительство Рейха и правительство СССР считают необходимым положить конец невыносимым политическим условиям, существующим на этих территориях. Они считают своим обоюдным долгом восстановить мир и порядок в этих областях, представляющих для них интерес, и создать новый порядок путём установления естественных границ и создания жизнеспособных экономических структур».

5. Предлагая такое коммюнике, мы полагаем, что Советское правительство уже отказалось от мысли, высказанной Молотовым в одной из предыдущих бесед с Вами о том, чтобы использовать в качестве предлога советской акции угрозу, нависшую над украинским и белорусским населением. О выдвижении подобной мотивировки не может быть и речи. Выставлять оба государства врагами перед всем миром прямо противоречило бы действительным намерениям Германии, которые ограничиваются исключительно хорошо известными сферами германского влияния. Это также противоречило бы договорённости, достигнутой в Москве и, наконец, находилось бы в противоречии со стремлением к дружеским отношениям, высказанным обеими сторонами.

6. Поскольку военные операции должны быть завершены как можно скорее из-за приближения распутицы, мы были бы признательны, если бы Советское правительство назначило день и час выступления своей армии так, чтобы мы со своей стороны могли соответственно сдержать свои действия. Чтобы осуществить координацию военных операций сторон, необходимо также, чтобы представители обоих правительств, а затем немецкие и русские офицеры встретились и приняли нужные меры; мы предлагаем для такой встречи прилететь в Белосток.

Прошу Вас тут же телеграфировать мне ответ.

Риббентроп».

Германская сторона резко отреагировала на выдвинутую советским правительством мотивировку о вступлении Красной Армии на территорию Польши под предлогом «защиты украинского и белорусского населения». Хотя по существу это было правильно, но по форме не соответствовало этике установившихся дружеских отношений с Германией. Невзирая на реакцию немцев, советская сторона не собиралась уступать и проявляла в весьма щепетильном вопросе былую твёрдость.

В тот же день, 16 сентября, посол Шуленбург спешно докладывал в телеграмме № 371 Министерству иностранных дел Германии о результатах встречи по этому поводу с народным комиссаром иностранных дел СССР Молотовым.

«Очень срочно! Строго секретно!

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 360 от 15 сентября.

Я виделся с Молотовым сегодня в 18 часов и выполнил поручение. Молотов заявил, что военная интервенция Советского Союза неминуема – возможно, даже завтра или днём позже. Сталин присутствовал на совещании военных руководителей и сегодня же ночью в присутствии Молотова назовёт мне день и час советского выступления.

Молотов добавил, что он представит моё сообщение своему правительству, но что, по его мнению, совместного коммюнике не требуется. Советское правительство намерено мотивировать свою операцию следующим образом: Польское государство распалось и больше не существует. Следовательно, все соглашения, заключённые с Польшей, больше не действительны. Советский Союз считает своим долгом вмешаться, чтобы защитить своих украинских и белорусских братьев и создать условия мирного труда для этих обездоленных народов.

Советское правительство намерено обнародовать упомянутую мотивировку по радио, через прессу и т. п. немедленно после того, как Красная Армия пересечёт границу, и одновременно сообщит об этом в официальной ноте польскому послу и всем дипломатическим миссиям здесь.

Молотов признал, что выдвигаемая аргументация содержит нотку, задевающую чувства немцев, но ввиду затруднительного положения советского правительства просит не допустить, чтобы такой пустяк встал между нами. К сожалению, советское правительство не видит никакой другой возможной мотивировки, так как до сих пор оно не проявляло никакой заботы о своих национальных меньшинствах в Польше, и Советский Союз должен тем или иным образом оправдать свою интервенцию в глазах мира.

В заключение Молотов просил срочного разъяснения по поводу дальнейшей судьбы Вильно. Советское правительство хочет полностью избежать столкновения с Литвой и поэтому желает знать, было ли достигнуто какое-нибудь соглашение с Литвой относительно района Вильно и, в частности, о том, кто должен будет занять город.

Шуленбург».

Глава 27

Уже на следующий день, 17 сентября 1939 года, в телеграмме № 372, отправленной из Москвы в Министерство иностранных дел Германии, посол Шуленбург сообщал:

«Секретно! Очень срочно!

Ссылаясь на мою телеграмму № 371 от 16 сентября.

Сталин принял меня в 2 часа ночи в присутствии Молотова и Ворошилова и объявил, что Красная Армия пересечёт советскую границу сегодня в 6 часов утра на всем протяжении от Полоцка до Каменец-Подольска.

Чтобы избежать инцидентов, Сталин срочно просит нас проследить за тем, чтобы немецкие самолёты, начиная с сегодняшнего дня, не залетали на восток от линии Белосток-Брест-Литовск-Лемберг (Львов). Советские самолёты сегодня начнут бомбардировку территории восточнее Лемберга.

Я обещал сделать всё возможное, чтобы информировать немецкие военно-воздушные силы, но попросил, учитывая, что времени осталось очень мало, чтобы сегодня советские самолёты не слишком приближались к вышеупомянутой линии.

Советская комиссия прибудет в Белосток завтра, самое позднее – послезавтра.

Сталин зачитал мне ноту, которая должна быть вручена сегодня ночью польскому послу; копии ноты будут в течение дня разосланы всем миссиям, а затем она будет опубликована. В ноте содержится мотивировка советской акции. Зачитанный проект ноты содержит три неприемлемых для нас пункта. В ответ на мои возражения Сталин с предельной готовностью внёс изменения, так что теперь нота выглядит для нас удовлетворительной. Сталин сказал, что вопрос о публикации германо-советского коммюнике не может рассматриваться раньше, чем через два или три дня.

В дальнейшем по всем возникающим военным вопросам дела должен вести непосредственно с Ворошиловым генерал-лейтенант Кёстринг.

Шуленбург».

Похоже, всё совершалось к полному удовлетворению сторон. И вроде бы в таком же духе должно было совершаться и впредь.

Глава 28

17 сентября навстречу наступавшим немецким армиям, оккупировавшим уже значительную часть польской территории, выступили войска Красной Армии. Они взяли под защиту проживавшие на территории бывшей Польши народы Западной Украины и Белоруссии. В эту акцию СССР был втянут по многократному настоянию правительства Германии, которое не хотело казаться одиноким в своих захватнических устремлениях.

Перекинуть долю вины на своего нового партнёра – старого врага было одной из заветных целей Гитлера. Главным же было образование общей германо-советской границы, следовательно, и будущего непосредственного фронта с Советами.

– С волками жить – по-волчьи выть, – определил свою тактику генсек.

А если бы СССР не воспользовался создавшимся положением на западной части своих границ? Прежде всего, с военной точки зрения он оказался бы в серьёзном проигрыше. Ибо в случае военного конфликта с той же Германией, который Кремль по-прежнему считал реальным, но которого всячески избегал, немцы получили бы громадное преимущество для развития наступательных операций против Советского Союза. Рукой подать было до столицы Белоруссии Минска.

Акция СССР против уже не существовавшего польского государства была по-разному воспринята за рубежом. Как и при заключении пакта и договора с нацистами, так и сейчас: одни клеймили её, другие считали стратегической необходимостью.

Оккупированную вермахтом территорию Польши немцы условно назвали «дистриктом Германского рейха».

Военные действия теперь перекинулись на границу Франции и Германии. Но серьёзных операций ни одна из стран не предпринимала. И та, и другая почти бездействовали. На всех участках фронта, как правило, отмечались лишь стычки местного значения, время от времени возникала, но вскоре прекращалась перестрелка дальнобойной артиллерии с французской фортификационной линии «Мажино» и с немецкой «Зигфрид». Ночами английские бомбардировщики совершали полёты над городами Германии, на которые сбрасывали тысячи тонн… листовок.

Война с Германией превратилась в обузу для англичан и французов из-за целого ряда причин. Она стала им в тягость. Солдаты и офицеры на фортификационной линии «Мажино» уезжали в отпуска, играли свадьбы, получали увольнительные. Неслучайно войну Германии с Францией прозвали «странной войной».

В узком кругу высокопоставленных англичан уже знали, что в германском Генеральном штабе в строгой секретности разрабатывается план под условным кодовым названием «Отто», в котором речь идёт о подготовке к вторжению на территорию России.

Сопоставив эти данные с усилиями рейхсмаршала авиации Германа Геринга, добивавшегося встречи с влиятельными людьми Великобритании, с помощью которых он рассчитывал склонить правительства Англии и Франции к заключению перемирия, в Лондоне и Париже пришли к выводу, что нет смысла наращивать военную мощь для активизации военных действий против нацистов.

Посол Германии в Советском Союзе Шуленбург информирует Министерство иностранных дел Рейха:

«Телеграмма № 385 от 18 сентября 1939 г. Москва – 15.59

Очень срочно! Секретно!

Получено в Берлине 18 сентября 1939 г. – 17.45

В ходе беседы со Сталиным, которая состоялась сегодня вечером относительно посылки советской комиссии в Белосток, а также о выпуске совместного коммюнике, Сталин довольно неожиданно сказал, что у советской стороны есть определённые сомнения относительно того, действительно ли германское военное командование в нужный момент станет придерживаться условий московского соглашения и отойдёт за линию, о которой была достигнута договорённость (Писса-Нарев-Висла-Сан).

Я горячо возразил, заявив, что Германия, несомненно, твёрдо намерена в точности выполнять условия московских соглашений, и сослался на второй пункт моего сообщения, сделанного Молотову 16 сентября в соответствии с инструкциями Министерства иностранных дел Рейха (см. телеграмму № 360 от 15 сентября). Я заявил, что Верховному командованию желательно отойти за намеченную линию, так как в этом случае войска могли бы быть высвобождены для западного фронта.

Сталин ответил, что он совершенно не сомневается в добрых намерениях германского правительства. Его беспокойство основано на хорошо известном факте, что военные обычно не склонны отказываться от уже оккупированных территорий. На это здешний германский военный атташе генерал-лейтенант Кёстринг заметил, что германские вооружённые силы всегда будут выполнять только то, что прикажет фюрер. Учитывая известную недоверчивость Сталина ко всему, я был бы признателен, если бы мне позволили сделать дополнительное заявление, носящее такой характер, чтобы рассеять его последние сомнения.

Шуленбург».

Министр иностранных дел Рейха Риббентроп отвечает на это послу Германии в Советском Союзе Шуленбургу в духе полного согласия с выраженной советским руководством идеей:

«Послу лично. Берлин, 19 сентября 1939 г.

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 385.

Прошу Вас передать господину Сталину, что Вы сообщили в Берлин о Вашем совещании с ним и что Вам теперь специально поручено от меня сообщить ему, что соглашения, которые я подписал в Москве по поручению фюрера, разумеется, останутся в силе и что мы считаем их краеугольным камнем новых дружеских отношений между Германией и Советским Союзом.

Риббентроп».

В Москве меняется реакция на ситуацию, сложившуюся на территории Польши. Об этом посол Германии граф Шуленбург информирует Министерство иностранных дел Рейха телеграммой № 395 от 19 сентября 1939 г.:

«Совершенно секретно!

Москва, 20 сентября 1939 г. – 02.23

Получено в Берлине 20 сентября 1939 г. – 04.55

Молотов заявил мне сегодня, что советское правительство считает, что созрело время для того, чтобы совместно с германским правительством окончательно установить структуру польской территории. В этой связи Молотов намекнул, что первоначальное намерение советского правительства и лично Сталина допустить самостоятельное существование остатка Польши сменилось пожеланием разделить Польшу по линии, проходящей вдоль Писса – Нарев – Висла – Сан.

Советское правительство желает без промедления начать переговоры по этому вопросу и хотело бы, чтобы они состоялись в Москве, так как эти переговоры с советской стороны должны вестись самыми высокопоставленными представителями власти, которые не имеют возможности покинуть пределы Советского Союза. Прошу передать Ваши указания по телефону.

Шуленбург».

В Берлине произошла некоторая заминка, и только на четвёртые сутки последовал ответ министра иностранных дел Германии:

«Послу Германии в Советском Союзе.

№ 417 от 22 сентября 1939 г.

Отправлено из Берлина 23 сентября 1939 г. – 03.40

Получено в Москве 23 сентября 1939 г. – 11.05

Совершенно секретно! Послу лично.

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 395.

Мы также считаем, что пришло время совместным соглашением с Советским Союзом установить окончательную структуру польских территорий. Предложение русских о проведении границы вдоль хорошо известной линии четырёх рек полностью совпадает с точкой зрения Германского рейха.

Вначале я намеревался пригласить господина Молотова приехать в Германию для разработки этого соглашения. Но принимая во внимание Ваше сообщение о том, что руководящие лица не могут уехать из Советского Союза, мы согласны на переговоры в Москве. Вместо моего первоначального предложения поручить Вам проведение этих переговоров, я решил сам прилететь в Москву, особенно потому, что при данных мне фюрером полномочиях мы сможем избежать необходимости в объяснениях и быстрее закончим переговоры. Учитывая теперешнее положение, я не смогу пробыть в Москве более одного, самое большее, двух дней.

Пожалуйста, встретьтесь с господином Сталиным и Молотовым и телеграфируйте мне как можно скорее их ответ о предполагаемой дате.

Риббентроп».

Планы Советского правительства в отношении Польши приобретают новые черты, конкретизируются. Посол Шуленбург отвечает Министерству иностранных дел Германии:

«Телеграмма № 442 от 25 сентября 1939 г. – 22.58

Получена в Берлине 26 сентября 1939 г. –00.30

Очень срочно!

Совершенно секретно!

Сталин и Молотов попросили меня прибыть в Кремль сегодня в 8 часов вечера. Сталин заявил следующее: при окончательном урегулировании польского вопроса необходимо избежать всего, что могло бы вызвать трения между Германией и Советским Союзом. Поэтому он считает неправильным сохранять существование независимого польского государства на оставшейся территории. Он предлагает следующее.

Начиная с территории к востоку от демаркационной линии, всё Люблинское воеводство и та часть Варшавского воеводства, которая простирается до Буга, должны быть присовокуплены к нашей доле. Но зато мы должны отказаться от притязаний на Литву.

Сталин выдвинул это предложение в качестве предмета обсуждений на предстоящих переговорах с министром иностранных дел Рейха и добавил, что, если мы согласны, то Советский Союз немедленно займется решением проблемы прибалтийских стран в соответствии с протоколом от 23 августа, и он надеется найти в этом вопросе безоговорочную поддержку германского правительства. Сталин выделил при этом Эстонию, Латвию и Литву, но не упомянул Финляндию.

Я ответил Сталину, что доложу о его точке зрения своему правительству.

Шуленбург».

Между тем войска вермахта овладели столицей Польши лишь 27 сентября 1939 года. Поэтому поздравление народного комиссара иностранных дел СССР Молотова было воспринято в Берлине не без ухмылки: «У большевиков никогда не было чувства меры ни в чём. Либо без зазрения совести клеймят всех и вся, либо до неприличия заискивают… Наши дипломаты обязаны не забывать об этом, но и вида не подавать. Напротив, делать вид, что и этого недостаточно… Для русских подходит их собственная пословица: «Заставь дурака Богу молиться – он и лоб себе расшибёт»… Вот пусть сами и расшибают себе лбы!»

Германия, как отмечалось выше, стремится на данном этапе избежать любых недоразумений в отношениях со своим новым союзником. Он для неё сейчас чрезвычайно ценен по очень многим соображениям. В этой связи Риббентроп даёт соответствующие указания своему послу в Москве Шуленбургу.

Глава 29

Таким образом, Советский Союз приступает к конкретной реализации своих планов и в отношении прибалтийских государств. По утверждению Сталина, эти планы возникли в связи с создавшейся ситуацией, и было бы непростительной ошибкой поступить иначе. В противном случае Гитлер тотчас же воспользовался бы предоставленной ему возможностью наложить на них лапу.

Об этом свидетельствует и сам факт: ещё 22 марта, согласно договорённости правительств Германии и Литвы, войска вермахта вступили в литовский город Мемель, завладев, таким образом, крупнейшим портом на Балтийском море, а также создав здесь явный плацдарм для дальнейшего расширения «жизненного пространства», о котором германский канцлер Адольф Гитлер не переставал трубить на весь мир. Мемельская морская база во многом способствовала действиям военно-воздушных сил Германии, не говоря уже о надводном и подводном флоте, особенно сейчас, когда Германия находилась в состоянии войны с Англией и Францией.

Кроме того, мемельская база являлась серьёзной угрозой в случае войны с Советским Союзом. Этот факт также говорит о многом. Не случайно сразу после вторжения немецких войск в Мемель сюда прибыл Гитлер, и, выступая с балкона одного из домов, заверял литовцев в искренней дружбе и обещал всяческую поддержку.

В Кремле хорошо понимали, для чего понадобился Гитлеру Мемель, что именно предназначалось ему в стратегическом плане нацистского диктатора. Несмотря на пренебрежение Сталина объективной информацией разведчиков, большая часть которых и пострадали из-за неё, кое-что всё же осело в его подозрительном мозгу.

Должную позитивную роль сыграл и Генштаб Красной Армии. Хотя тоже не без риска для его работников, немало которых пострадали из-за своей принципиальности.

Немцы прекрасно понимали, чем вызваны настойчивые требования Сталина. Отсюда и заминка с ответом на условия, выдвинутые советской стороной. С возрастающим напряжением следили они за притязаниями новоявленного союзника; судя по занятой им жёсткой позиции в данном вопросе, он не намеревался отступать.

В Берлине вроде бы должны были радоваться своим успехам в Польше, что там, кстати, взахлёб и делали. Однако эту восторженность серьёзно омрачали бесконечные требования союзника. Информация по этому поводу поступала со всех сторон. И это не только озадачивало нацистскую верхушку, но и путало карты Генеральному штабу вермахта.

Глава 30

Где-то во второй половине сентября на аэродроме Быняса на глазах курсантов пилотажной школы Мирча Кантакузино произвели посадку большие двухмоторные самолёты с крупными на фюзеляже буквами “LOT”. Из первого высадились люди в незнакомой военной форме, фуражках с квадратным верхом – «конфедератках».

Вскоре стало известно, что вместе с военными прибыл министр иностранных дел Польши полковник Бек. Следующим самолётом прилетел президент Мосьцицкий, затем и премьер-министр Рыдзь Смиглы.

Со стороны бетонного ангара авиашколы было видно, что среди официальных лиц, встречавших поляков, был и начальник взлётно-посадочной площадки аджудан-шеф Кефулеску. Подбежав из чистого любопытства к невиданному прежде самолёту, курсант Россетти стал очевидцем происходившего.

Польские офицеры почти тут же стали продавать работникам аэродрома и пилотам шикарные кожаные регланы, часы известных фирм «Лонжин» и «Омега», другие личные вещи, вплоть до обручальных золотых колец, а также пистолеты фирмы «Радом» и четырнадцатизарядные бельгийские «Браунинги» с прицельной рамкой, что тогда тоже считалось редкостью. Притом у некоторых их было по несколько штук. Румыны скупали этот редкий товар за бесценок.

Поляков было жаль. Они не знали цен, языка, местных порядков, но нужда на чужбине заставляла их заниматься продажей. Однако при всём этом вели они себя достойно и подчёркнуто гордо.

Задерживаться в Румынии поляки не собирались. Говорили, что в скором времени отправятся на «Мажино» во Францию, которая ещё с 3 сентября находилась в состоянии войны с Германией.

Гитлер же потребовал от правительства Румынии незамедлительно интернировать всех прибывших военных поляков и бывшее руководство Польши с последующей передачей задержанных Германии.

Слух о прибытии поляков дошёл и до железногвардейцев. Многочисленными группами стекались они к аэропорту Быняса. Надрывали глотки, сквернословили, лезли в драку с появившимися здесь политическими пикетами, требовали от румынских властей «всех прибывших поляков независимо от ранга и бывших должностей немедленно интернировать!»

Румынский король Карл II оказался в затруднительном положении: с одной стороны, он остерегался нацистов; с другой – не хотел портить отношения с французами и англичанами, к которым тяготел всеми помыслами. Лавировал. Поляков, судя по сообщению радио Бухареста, интернировали. Однако большая часть их инкогнито перекочевали во Францию на оборонительную фортификационную линию «Мажино»; другую часть переправили в Англию.

Глава 31

25 и 26 сентября советские самолеты совершили многочисленные полёты над территорией Эстонии. Генеральный штаб Рейха, по совету военного атташе Германии в Эстонии Рессинга и посла Фрохвейна, дал приказ не открывать огонь по самолётам, чтобы не обострять положения.

Немцы делали вид, будто они ни при чём. Договор о ненападении с Советским Союзом вынуждал их быть сдержанными. Этому способствовала и антинацистская кампания в прессе в связи с положением в Польше, которую нагнетали Великобритания и Франция при содействии своих гласных и негласных союзников. Немцы же стремились показать всему миру, что агрессором является не только Германия, но и Советский Союз.

Не все политики одинаково понимали, что Советы вынуждены предпринимать столь непопулярные меры для обеспечения безопасности своей страны, которая теперь имела на большой протяженности общую границу с Германией и рядом других стран, являвшимися не столько союзниками Советов, сколько их потенциальными противниками. Кроме того, именно на территории, на которые претендовал Советский Союз, Германия намеревалась ввести свои войска. Кстати, уже вступившие в литовский город Мемель.

Но немцы теперь были связаны с Советским Союзом Пактом о ненападении и другими секретными протоколами. СССР проявлял твёрдость в занятой им позиции, и по всему чувствовалось, что он не собирается отказываться от заявленных намерений. Англия и Франция, объявив войну Германии, сколачивали против неё военный блок.

Нацисты, разумеется, понимали, что Сталин воспользовался моментом. Его демарш перетасовывал всю колоду карт, подготовленных нацистами к затеянной ими игре. Это вызвало бурную реакцию в Берлине. Гитлер пришёл в ярость. Его настолько взбесили неожиданные притязания Кремля, что он признался в узком кругу приближённых: независимо от того, как будут складываться дела в войне с англосаксами, ничто не остановит его в стремлении покончить с большевистской Россией!

«Берлин, 27 сентября 1939 г.

Телеграмма № 435.

Очень срочно! Министру иностранных дел лично!

Телеграмма № 163 от 26-го из Таллина. Верховному командованию армии – в Отдел атташе:

Начальник Генерального штаба Эстонии сообщил мне, что русские требуют морскую базу в Балтийском порту и военно-воздушную базу на эстонских островах. Генеральный штаб рекомендовал согласиться на эти требования, так как вряд ли можно ждать помощи от Германии, следовательно, положение может только ухудшиться».

Соответствующая информация о положении дел продолжала поступать в Берлин. Она не радовала нацистскую верхушку. Как и было принято в подобных случаях, делался вид, будто ничего особенного не происходит. Но всё учитывалось, вырабатывались соответствующие решения. О них ставились в известность сотрудники, которые по своему положению обязаны были быть в курсе событий. Так, Министерство иностранных дел Германии телеграфировало своему послу в Москве графу Шуленбургу о недавно полученной телеграмме следующего содержания:

«№ 436, Берлин, 27 сентября 1939 г.

Очень срочно! Министру иностранных дел Рейха лично.

Телеграмма из Хельсинки № 245 от 26 сентября

Министр иностранных дел Финляндии известил меня «о требованиях, которые Россия предъявила Эстонии», и заметил, что Финляндия готова улучшить свои отношения с Россией, но никогда не согласится на подобные требования и скорее пойдет на самое худшее.

Я указал на разницу положения Эстонии и Финляндии и посоветовал министру иностранных дел искать безопасность для своей страны в хороших отношениях с Германией и Россией.

Министр иностранных дел согласился и подчеркнул, что влияние Англии в Прибалтике полностью устранено. Соответственно подтвердил немецкий посол в Финляндии Блюхер».

Глава 32

Немцы вынуждены были в очередной раз проглотить советскую пилюлю. Далось им это нелегко. Но выхода пока не находили. В срочном порядке согласовывается программа очередного визита министра иностранных дел Рейха в Москву:

«27 сентября 1939 г.

Прибытие в аэропорт: 18.00

Первая встреча:22.00–01.00. Продолжение переговоров: 15.00–18.00.

Ужин в Кремле.

Посещение одного акта балета («Лебединое озеро»). Сталин в это время ведёт переговоры с латышами.

Продолжение совещания: полночь.

Подписание: 05.00

Заключительный приём в честь делегации в посольстве: примерно до 06.30.

29 сентября 1939 г.

Ответ в 12.00.»

В итоге подписан Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией:

«Правительство СССР и Германское правительство после распада Польского государства рассматривают исключительно как свою задачу восстановление мира и порядка на этой территории и обеспечение народам, живущим там, мирного существования, соответствующего их национальным особенностям. С этой целью они пришли к соглашению в следующем:

Статья 1

Правительство СССР и Германское правительство устанавливают в качестве границы, разделяющей обоюдные государственные интересы на территории бывшего Польского государства, линию, которая нанесена на прилагаемую при сём карту и более подробно будет описана в дополнительном протоколе.

Статья 2

Обе стороны признают установленную в статье 1 границу обоюдных государственных интересов окончательной и устраняют всякое вмешательство третьих держав в это решение.

Статья 3

Необходимое государственное переустройство на территории западнее указанной в статье линии производит Германское правительство, на территории восточнее этой линии – Правительство СССР.

Статья 4

Правительство СССР и Германское правительство рассматривают вышеприведённое переустройство как надёжный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между народами.

Статья 5

Этот договор подлежит ратификации. Обмен ратификационными грамотами должен произойти как можно скорее в Берлине.

Договор вступает в силу с момента его подписания».

Москва, 28 сентября 1939 г.

По уполномочию За Правительство СССР: В. Молотов.

Германии: И. Риббентроп».

Так появился в двух оригиналах, на немецком и русском языках, «Конфиденциальный протокол»[7].

Соответствующие обязательства берёт на себя и правительство Германии по отношению к лицам украинского или белорусского происхождения, проживающим на территории его юрисдикции.

Москва, 28 сентября 1939 г:

За Правительства Рейха и СССР:

И. Риббентроп, В. Молотов».

Нижеподписавшиеся полномочные представители заявили о согласии Правительства Германского рейха и Правительства СССР по вопросам:

В «Секретный дополнительный протокол», подписанный 23 августа 1939 года, следует внести поправку в статью 1, согласно которой территория Литовского государства попадает в сферу влияния СССР, тогда как, с другой стороны, Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства попадают в сферу влияния Германии.

Как только Правительство СССР для защиты своих интересов примет особые меры на территории Литвы, существующая германо-литовская граница в целях её естественного пограничного описания должна быть исправлена таким образом, чтобы территория Литвы, расположенная к юго-западу от линии, обозначенной на карте, отошла к Германии.

В связи с расширением вермахтом военной оккупации Польши Советское правительство решило не дать Гитлеру полностью овладеть остатком польского государства с частью территорий, ранее входивших в состав России. Таким образом, оккупированная нацистами Польша была превращена в так называемый протекторат Третьего рейха…

Далее заявляется, что ныне действующие соглашения между Германией и Литвой не будут затронуты вышеуказанными мероприятиями Советского Союза.

«Москва, 28 сентября 1939 г. За Правительство Германии по поручению Правительства Рейха и СССР:

И. Риббентроп, В. Молотов».

В «Секретном дополнительном протоколе» нижеподписавшиеся его полномочные представители во время заключения германо-советского Договора о дружбе и границе между СССР и Германией заявили о своём согласии в следующем:

«Обе стороны не потерпят на своих территориях никаких польских волнений, которые могли бы затронуть интересы другой стороны. Они будут немедленно подавлять подобные волнения на своих территориях и информировать друг друга о рекомендуемых мерах для этой цели.

Москва, 28 сентября 1939 года.

За Правительство Германии по поручению Правительства Рейха и СССР: И. Риббентроп, В. Молотов».

Глава 33

Румынские легионеры Хория Сима – агенты рейхсфюрера СС Гиммлера, проводили шумные демонстрации с угрозами, драками, дебошами. Им слабо противостояли небольшие группы мирных граждан. Полицейские и жандармы действовали нерешительно.

Возможность видеть, слышать и понимать происходившее в стране курсант Россетти имел в основном благодаря своей учёбе в авиационной школе и приобретённым там знакомствам с влиятельными людьми. Это они открыли ему глаза на ситуацию в стране и мире, что в немалой степени способствовало его формированию как «бойца невидимого фронта».

Без малого две недели в Бухаресте стояла сухая, жаркая погода, позволявшая выполнять насыщенную программу полётов. По-прежнему отрабатывался только взлёт. Всё происходило в рамках учебного графика. Первая половина дня уделялась знакомству с материальной частью самой машины. Курсанты, считая его поверхностным, негромко перебрасывались шутками в адрес инструкторов.

Полёты предстояли во второй половине дня. Курсант Россетти, благодаря вечерней подработке в гараже, мог позволить себе забежать в прилегавшем к аэродрому селе Быняса в небольшую, с тремя столиками, бодегу (харчевню) со свежевымытыми к обеду полами для прохлады.

Здесь за недорого можно было съесть половинку порции ароматной фасолевой чорбы[8] и пару или тройку непревзойдённой по вкусноте мититей[9].

Некоторые посетители выпивали по бокалу пива «Мюллер» либо стаканчик-два виноградного сухого, вполне пристойного и недорогого вина. Дежурная розетка с бесплатной вкуснейшей горчицей – обязательный атрибут, заменявший клиенту с тощим кошельком закуску.

Россетти пристроился к столику, за которым дожидались заказа аэропортовские носильщики с надраенными номерными бляхами на груди. Из радиоприёмника с мерцавшим голубым «глазком» доносилась приятная мелодия в исполнении струнного оркестра – так называемая обеденная музыка, которую в полдень транслировало «Радио-пост Бухарест–1».

Посетители бодеги то и дело нетерпеливо стучали вилками о тарелки, в ответ из кухни доносился голос официанта: «Иду-иду!»

Неожиданно музыка из радиоприёмника стала обрываться и вскоре вовсе прекратилась. Донёсся непонятный грохот, как от падающих стульев. Раздался выстрел, шум, треск. Посетители бодеги насторожились, удивлённо поглядывая на внезапно смолкший радиоприёмник. Наконец из приёмника прохрипел надорванный грубый мужской голос:

«Несколько минут назад нами, легионерами «Железной гвардии», расстрелян премьер Румынии Кэлинеску. Да здравствует Гвардия и её капитан Корнелю Зеля Кодряну!»[10]

Раздался громкий щелчок, и радио смолкло. Посетители харчевни растерянно переглядывались, точно лишённые дара речи…

Так недавний провинциал невольно оказался одним из первых слушателей «Радио-пост Бухарест-1», известившего страну и, по существу, весь мир об убийстве премьер-министра Румынии Арманда Кэлинеску – председателя «Фронта национального возрождения страны».

Уверенные в безнаказанности, четверо убийц отправились в Радиоцентр, когда там шла передача концерта струнного оркестра. Расстреляв жандарма, охранявшего вход, молодчики с выстрелами ворвались в трансляционный зал. Когда испуганные оркестранты повалились на пол, главарь шайки прорычал в микрофон сообщение о совершённом убийстве.

Глава 34

В «Зелёном доме» курсанту приходилось теперь бывать чаще, чтобы узнавать как можно больше подробностей о планах легионеров и их немецких покровителей. И хотя эта миссия ему порядком опротивела, он не отказывался от неё, понимая всю важность разоблачения ненавистного ему фашизма, набиравшего силу в стране. Приходилось разыгрывать из себя его горячего сторонника.

Происходившее в Бухаресте остро волновало его жителей, утверждавших, что всё это увертюра к грядущей войне.

Такой вывод имел под собой реальную почву. Фактически на глазах у всей страны, монаршей семьи, прогрессивной общественности и политиков нацистские эмиссары создавали в Румынии «пятую колонну». Её агенты убирали неугодных Рейху государственных деятелей, устраивали кровавые расправы, готовили плацдарм, необходимый Германии для реализации её агрессивных планов.

Ещё лицеистом Юрий принял близко к сердцу убийство членом «Железной гвардии» на перроне вокзала Синайя премьер-министра Румынии Иона Георге Дука. И покушение в морском порту Марселя. Собравшиеся в порту французы восторженными возгласами «Вив ле Руа!» («Да здравствует король!») приветствовали короля Югославии Александра и министра иностранных дел Франции Луи Барту. В это время нацистский агент вскочил на подножку лимузина и разрядил в высоких персон браунинг…

И вот теперь, в сентябре 1939 года, средь бела дня в центре Бухареста 27 пулями был изрешечён премьер-министр Румынии Арманд Кэлинеску.

Вечером того же дня «Радио-пост Бухарест-1» передало официальное сообщение о том, что убийцы премьер-министра Румынии Арманда Кэлинеску арестованы и будут казнены на следующий день на том же месте и в тот же час, когда было совершено мерзкое преступление.

Любопытствующие заполонили балконы и крыши домов, смельчаки повисли на фонарных столбах у тротуаров, прилегавших к перекрёстку улиц, у развилки трамвайных путей. Сюда, на это место, доставили под жандармским эскортом легионеров-убийц.

В толпе зевак, ожидавших сатисфакции, находился и Юрий. Его внимание неожиданно привлёк стоявший рядом немолодой человек в серой, надвинутой на лоб шляпе с опущенными полями. Поначалу Юрий принял его за комиссара столичной префектуры полиции.

Раздались пистолетные выстрелы. Преступники один за другим повалились на булыжную мостовую. И Юрий разочарованно отметил про себя, что не услышал из толпы ни единого слова одобрения заслуженной кары.

Человек в шляпе исчез, но вскоре появился у валявшихся на мостовой трупов. Бесстрастно, словно исполняя привычную обязанность, сделал по два контрольных выстрела в головы уже мёртвых преступников.

Когда «процедура» закончилась, рослый жандарм плутониер (фельдфебель – рум.) с широченным белым аксельбантом, по-деловому, как бы в назидание всем преступникам, установил на шесте фанерный щит с надписью: «Такая участь ждёт каждого убийцу!»

В толпе ни малейшего намёка на реакцию. Видимо, люди остерегались затаившихся фашиствующих молодчиков. Не исключено, что их было гораздо больше, чем честных граждан и представителей столичной полиции. Такое подозрение возникло у курсанта, стоявшего в гуще притихшей и напряжённой, будто чего-то ещё ожидавшей толпы.

Из отрывочных негромких рассказов очевидцев Юрий узнал, что в покушении, оказывается, участвовали пятеро легионеров. Четверо – настоящие громилы! Пятый же – невысокого росточка, худощавый и щуплый. Именно его-то среди казнённых и не оказалось. Кое-кто из очевидцев, осмелев и многозначительно ухмыляясь, дал понять, что власти, несомненно, осведомлены о том, кто был пятый, кстати, руководивший покушением. А был им вожак легионеров Хория Сима. Однако арестовать его не смогли. Сразу же после теракта он словно испарился.

Буквально накануне покушения на премьер-министра страны Иону Дука в прессе промелькнуло сообщение, что вожак легионеров Хория Сима недавно вернулся из Берлина. По возвращении он уже побывал в Кишинёве, Черновцах и Четатя-Алба (до оккупации румынами Бессарабии – Аккерман). По этим городам прокатились шумные шествия с погромами и разбитыми витринами магазинов, принадлежавших представителям нацменьшинств…

Кто-то из смельчаков приглушенно прояснил:

– За выскочкой Хорией Симой стоит посол Германии в Бухаресте. Решающее слово теперь за ним.

Никто его не поддержал. Люди опасались осуждать фашиствующих молодчиков.

Трупы казнённых несколько суток пролежали нетронутыми посреди улицы рядом с трамвайными путями, по которым проезжали вагоны, набитые пассажирами.

Притихшие было после расстрела убийц легионеры вскоре вновь стали давать о себе знать. Вначале вроде бы безобидными, в меру шумными демонстрациями, которые, однако, вскоре переросли в воинственные марши со свастиками на щитах и красными нарукавными повязками.

Если ещё недавно подобные сборища были малочисленными и проходили на окраинах столицы, то теперь они участились и переместились к площади Филантропии и главной улице Каля Виктории, прорывались к стенам величественного университета на бульваре Короля Карола.

«Пятая колонна» нацистов в Румынии стремительно наглела, о чём красноречиво свидетельствовали восторженные рассказы электрика. И Юрий всё больше понимал, как важны для Сильвестру его встречи в «Зелёном доме».

Глава 35

При очередной встрече с Сильвестру тот почему-то ни словом не обмолвился о событиях, связанных с покушением на премьера страны Кэлинеску. Факт, показавшийся курсанту странным. Но и он в свою очередь не затевал разговора на эту тему. Решил, что Сильвестру, знавшего значительно больше своего подчинённого, интересовали не досужие слухи, а выполнение очередного задания, поставленного перед ним.

Сильвестру беспокоился о сохранении «дружеских» отношений Юрия с Марчелом, благодаря чему поступали отдельные, порой загадочные, а то и вопиющие новости, кому-то необходимые.

Курсант вкратце поведал Сильвестру о прибытии на аэродром Быняса членов бывшего правительства Польши, а с ним и десятка двух военных, вынужденных продавать местным скупщикам за гроши золотые часы, пистолеты, кожаные регланы.

Дядюшка Сильвестру слушал внимательно, переспросил о количестве «мессершмиттов», поступивших в Третью авиафлотилию в Галацах. Поинтересовался учебными полётами в авиашколе, впечатлениями Юрия о новых инструкторах, прибывших из Германии. И Россетти с увлечением рассказал о своих учебных полётах, которыми Сильвестру интересовался лишь изредка.

Неожиданно дядюшка вновь завёл разговор о переезде курсанта на новое место жительства с приличной кроватью вместо старой раскладушки. И в очередной раз земляк наотрез отказался, сказав, что в пансионе, среди остальных постояльцев, он меньше на виду.

– Кто-то из квартирантов иногда задаёт мне вполне закономерный вопрос о успехах в полётах, за меня нередко отвечают другие, знающие заранее, что я скажу. Таким образом, любопытные отшиваются напрочь и надолго. Пожалуйста, никуда меня не переселяйте. Мне, поверьте, виднее, где удобнее находиться при моём далеко не простом положении. А за вашу поддержку искренне благодарен, дядюшка Сильвестру! Пожалуйста, не обижайтесь…

Пансион мадам Филотти жил своими порядками с которыми молодой бессарабец давно уже свыкся.

Бухарест оставался Бухарестом. Местные им гордились, называли «маленьким Парижем». Один только район Дудешть, где находился пансион мадам Филотти, соседствовал с небезызвестной улицей Круча де пятра, славившейся борделями не только в стране, но и, пожалуй, за её пределами. Прежде всего, огромным числом небольших низкоразрядных кафе с обшарпанными комнатушками, где играли в карты, табле (нарды) или чёт-нечет и проворачивались немалые деньги.

На боковой стене здания, к которой вёл отдельный ход во двор, выстроился ряд пронумерованных дверей комнат, похожих на душевые кабины. За широким окном в середине зала на диванах и в креслах, покуривали за чашкой кофе, дожидаясь клиентов, полуобнажённые девицы, занимавшиеся древней профессией.

Во дворике прохаживалась «старшая», то и дело напоминавшая: «Мими! Время истекло! Ты пошла на второй раунд. Записываю, слышишь?» И так круглосуточно.

Таков был колорит этого района. В духе времени. Под общим лозунгом: «Деньги с живых и мёртвых!» Деньги решали всё! Неслучайно в ходу был анекдот: «Два крупных дельца решили выкупить у государства право на определённый срок владения (концессию) одной из шоссейных дорог для своих автобусов. Оба обратились к знакомому министру, от которого зависела аренда. Представ перед ним, один из концессионеров сразу же заявил:

– Ваше превосходительство! Мы снова готовы при вашей любезности взять в аренду известную вам шоссейную дорогу. Вы знаете, что данное нами слово превыше любого закона!

Второй концессионер доверительно заметил:

– Как и в предыдущий раз – вам полмиллиона… Долларов, разумеется. И никто знать не будет!

Министр надул губы и, притянув коммерсанта к себе за пуговицу пиджака, изрёк:

– Даёте мне миллион, и пусть об этом знают во всём мире! «Аржан конте!»[11]

В Румынии подобное считалось в порядке вещей.

Молодой бессарабец решил обратиться к дядюшке Сильвестру с просьбой:

– Если это возможно, придумайте мне что-нибудь поприличнее. В этом «Зелёном доме» запросто можно рехнуться.

Сильвестру заметил с сожалением:

– Сочувствую, мой милый земляк. Но бывать вам там пока придётся. Поймите, пожалуйста! Вы же сами понимаете, как это важно!

– Понимаю. Хотя, честно говоря, крайне противно. Другой мир, другие, чуждые мне люди. Но раз надо, буду стараться.

– Вот и чудесно! – обрадовался старик. – Только ничего лишнего. Тихо, скромно. Поменьше рассуждать, побольше слушать и запоминать!

– Понятно. Не беспокойтесь… Но, честно говоря, с удовольствием подложил бы небольшой «чемоданчик», чтобы и следов от них не осталось.

Старик насупился.

– Не первый раз слышу от вас подобное. Вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите? И вообще, откуда у вас такие замашки, господин авиатор?!

– Оттуда… А вы думали? С кем поведёшься, от того и наберёшься.

Дядюшка Сильвестру строго приказал:

– Надеюсь, вы меня поняли?!

– Понял! Не беспокойтесь, дядюшка Сильвестру. Хотя с этими господами ещё придётся повозиться. Наступит и такое время…

– Не сомневаюсь, – согласился Сильвестру и предложил впредь не упоминать в разговоре слово «электрик», а называть его «портным», а клуб «Домом моделей»… – И, пожалуйста, придерживайтесь договорённости.

– Постараюсь, – грустно ответил Юрий.

Старик по-отечески обнял молодого земляка за плечи.

– Поговорим о значке, полученном вами от «портного». Но прежде надо взвесить все, как говорится, «за» и «против». Щегольнуть им для удовольствия негодяев – дело одно. Другое – не скомпрометировать себя на людях.

Курсант и сам понимал это. К тому же в его облике было нечто притягательное. И это частенько выручало его, служило началом многих удач. Но не полагаясь только на это, он старался преуспевать в учёбе.

Отношения с людьми у бессарабского бедняка, нежданно-негаданно заполучившего известную аристократическую фамилию «Россети», складывались вполне сносно. И всё же обстановка требовала предприимчивости, изворотливости, чтобы не всплыла тайна его «усыновления», которого фактически не было. Он избегал называть себя присвоенной фамилией аристократического рода.

Признавал дружбу и общение только на добропорядочной, взаимной, честной и благородной основе. «Помогать, выручать, облегчать всеми силами судьбу человека». Кем бы тот ни был – от дворника до высочайшего вельможи. Но только в случае, если он этого заслуживает. В этом заключалась цель его жизни. Не сдержать данное слово, не выполнить обещанное либо опоздать на встречу считал недопустимым, как, к примеру, предстать перед кем-то в неглиже. Допустив ошибку, кого-то зря обидев, непременно спешил извиниться, осуждал себя последними словами. Не зря ещё в лицее кто-то назвал его «максималистом».

Негодяев ненавидел лютой ненавистью. Порой больше, чем следовало. Здесь он, действительно, проявлял максимализм.

Для такой манеры поведения была существенная причина. В стране бытовало унизительное отношение властей к бессарабцам. Курсант же не ощущал на себе этого, благодаря присвоенной ему волей судеб фамилии. К тому же речь у него была как у настоящего румына из метрополии. Ещё в лицее по языку он получал «девятку», которой удостаивался лишь ещё один коренной румын. И это было бесценно для самоутверждения. Для курсантов авиашколы он был даже в некотором смысле примером. Всех подкупала покладистость его характера и неизменная вежливость.

…Как-то, заскочив ночью к Юрию в пансион, он наткнулся на прислугу-немку из Германии. И насторожился: нацисты не только в Бухаресте или вообще в одной Румынии, но и по всей Европе насаждали свою агентуру. Служанка в пансионе, вне сомнений, была одной из них.

Юрий объяснил, что для постояльцев, да и самой хозяйки пансиона мадам Филотти это не секрет. Но Хильда плохо понимает, о чём разговаривают постояльцы, коверкает на немецкий лад заученные румынские слова.

Это не успокоило Сильвестру. Напротив, он рассказал, что Бухарест наводнён подобными девицами, выдающими себя за горничных, гувернанток, поваров, бонн в богатых семьях. Работают даже за низкую плату. И все в обязательном порядке по воскресным дням приходят в германское посольство. Под видом просмотра кинофильмов фатерланда с истерическими речами и обещаниями фюрера «тысячелетней эры счастливой жизни Рейха» отчитываются в мельчайших подробностях о разговорах хозяев и постояльцев, уточняя род их занятий, гражданские и политические принципы, исповедуемую религию, отношение к политике рейха. По этим данным определяется, кого отнести к друзьям рейха, а кого к врагам.

Перечень обязанностей «миссионеров» разнообразен. По существу, эти внешне тихие, неприметные, но замечающие все мелочи девицы – своеобразные шпионы. В их обязанности входит и осмотр вещей хозяев и постояльцев. Если чемодан оказывается запертым, его ловко и незаметно вскрывают способом, которому их обучали на специальных занятиях.

Всё это было известно Юрию, в частности, и от самих постояльцев пансиона.

Сильвестру вновь заговорил о желательном переезде земляка. Но тому это было не по душе. Здесь он привык, прижился. Постояльцы пансиона знали о нём только то, что полагалось им знать. Не более. Родом из Бессарабии? Ну и что? Среди квартирантов были и трансильванцы венгерского происхождения, и болгарин из Добруджи, провинциальный еврей, служащий на дровяном складе счетоводом… Никто из них не обращал внимания друг на друга. Лишних вопросов он не задавал. Занимался своими проблемами. Большинство озабочены нуждой, которую каждый испытывал по-своему, включая хозяйку пансиона. А Хильда? «Моторная работяга» добросовестно выполняет свои обязанности, чистоплотна, ни во что не вмешивается. Шустрая и молчаливая, как немая. Всё видит, но мало что смыслит. Так казалось…

Постояльцы, случалось, останавливались побалагурить с Хильдой. Правда, считанные минуты. Беленькая, чистенькая, услужливая, приветливо улыбающаяся девчонка нравилась мужчинам. Но заигрывать с ней?!. Надо сначала сойти с ума. Полнейший абсурд! К тому же все догадывались, что о жизни пансиона она могла доносить немцам. Но это пока никого не беспокоило. Кроме… кроме старика Сильвестру, продолжавшего настаивать на переезде земляка в другое место.

Постояльцев пансиона мадам Филотти объединяло то, что никто никому не завидовал. В основном, это были уличные торговцы с громким титулом «коммерсанты». Торговали всем, чем попало, начиная с дамских поясов с резинками для чулок, дешёвыми постельными принадлежностями, полотенцами, фартуками, женскими полотняными комбинациями и кончая расчёсками, заколками, шнурками – барахлом, вмещавшимся в один-два объёмистых обшарпанных чемодана или в подобранную на свалке большую корзину. «Ассортимент» раскладывался прямо на тротуаре, поверх газет.

Контингент пансиона не беспокоил дядюшку Сильвестру. Его серьёзную озабоченность вызывала Хильда. Он подозревал, что маленькая худощавая блондиночка внедрена в пансион абвером. А это было нежелательно для молодого земляка. Грозило опасностью бессарабскому парню Юрию, волею судеб превратившегося в Журя Россети. Полковничьего приёмного сына, снимавшего в пансионе угол, а точнее, едва вмещавшуюся в запруженную постояльцами комнатёнку старую, узкую, высокую раскладушку, вместе с которой по ночам не раз опрокидывался на пол, пугая постояльцев, спавших на расстеленных на полу газетах.

Сильвестру, молча выслушав земляка, напомнил ему о необходимой встрече с «портным». И Юрий продолжал общаться с Марчелом, из рассказов которого черпал новости, необходимые, как он понимал, Сильвестру.

Глава 36

Посол Германии в Советском Союзе граф Шуленбург докладывал Министерству иностранных дел Рейха:

«Телеграмма № 463 от 3 октября 1939 г., Москва – 19.04

Получено в Берлине 3 октября 1939 г. – 23.10

Совершенно секретно! Весьма срочно!

Молотов вызвал меня в свою канцелярию сегодня в 14 часов, чтобы сообщить следующее.

Советское правительство объявит литовскому министру иностранных дел, который приезжает сегодня, что в ходе дружеского урегулирования взаимоотношений (возможно, такого же, как с Эстонией) Советское правительство желает уступить Литве город Вильно и его окрестности. Но в то же время Советское правительство укажет Литве, что она должна уступить хорошо известную часть своей территории Германии.

Молотов интересовался, какую формальную процедуру мы предполагали бы для того, чтобы решить это дело. Он предлагает одновременное подписание советско-литовского протокола в Вильно и немецко-литовского протокола на территории Литвы, которая должна отойти к нам.

Я ответил, что такое предложение никак меня не привлекает. Мне кажется более логичным, чтобы Советский Союз обменял Вильно на ту полосу территории, которая должна отойти к нам, и уже после этого сам её нам передал. Молотов не согласился с моим предложением и захотел, чтобы я выяснил точку зрения моего правительства и дал ему ответ завтра же до 12 часов дня.

Я считаю предложение Молотова пагубным, так как мы, в случае его осуществления, предстанем перед всем миром как «грабители» литовской территории, тогда как Советский Союз окажется дарующей стороной.

Я просил бы Вас подумать, не разумнее ли было бы отдельным секретным германо-советским протоколом предусмотреть передачу литовской полосы территории нам, пока Советский Союз, действительно, не присоединит Литву, что, как мне кажется, лежало первоначально в основе договорённости о Литве.

Шуленбург».

Министр иностранных дел Германии телеграфирует послу Шуленбургу:

«№ 488, Берлин, 4 октября 1939 г.

Совершенно секретно!

Ссылаясь на Вашу телеграмму № 463.

Я также считаю неподходящим предложенный Молотовым способ передачи нам Литвой полосы её территории. Пожалуйста, попросите Молотова не обсуждать в настоящее время с литовцами вопрос об уступке этой полосы территории. Вместо этого пусть Советский Союз выполнит своё обязательство по отношению к Германии, т. е. не оккупирует эту часть территории в случае размещения в Литве советских войск и, более того, оставит на усмотрение Германии назначение даты официальной передачи ей этой территории. Договорённость по этому вопросу должна быть достигнута путём секретного обмена письмами между Вами и Молотовым.

Риббентроп».

Глава 37

Германский посол в Советском Союзе телеграфирует в Министерство иностранных дел Германии:

«№ 470 от 4 октября. Москва, 5 октября 1939 г. – 12.30

Совершенно секретно! Очень срочно!

Ссылаясь на мою телеграмму № 463 от 3 октября.

Сразу же после телефонного звонка помощника статс-секретаря Гауса я передал сегодня утром Молотову просьбу ничего не сообщать министру иностранных дел Литвы о германо-советской договорённости относительно его страны. Молотов попросил меня прийти в 17.00 и сказал, что, к сожалению, он вчера был вынужден информировать министра иностранных дел Литвы об этой договорённости, так как он не мог, хотя и понимал, что поступает нелояльно по отношению к нам, сделать иначе.

Литовская делегация пришла в сильное смятение и была очень огорчена. Она заявила, что потеря именно этой части территории будет особенно тяжело переносима ввиду того, что многие выдающиеся деятели Литвы были уроженцами именно этой области. Сегодня в 8 часов утра министр иностранных дел Литвы отбыл в Ковно и намеревается прилететь обратно в Москву через день или два.

Я сказал, что должен немедленно информировать по телефону моё правительство, и позвонил господину Гаусу. Через час Молотов сообщил мне, что Сталин лично просил правительство Германии не настаивать в данный момент на передаче ей части литовской территории.

Шуленбург».

В нацистском руководстве поднялся переполох. Относительно советских правителей, и особенно генсека Сталина, употреблялись самые резкие выражения, приклеивались унизительные ярлыки, всячески поносилась страна, её строй. Во внутренней переписке давно уже исчезло ранее употреблявшееся обращение «господин».

Глава 38

Председатель Совета Народных Комиссаров СССР направляет письмо послу Германии в Советском Союзе графу Шуленбургу:

«№ 163

Секретно!

Я имел честь убедиться в том, что в секретном дополнительном протоколе, подписанном 29 сентября 1939 года между СССР и Германией, мы пришли к следующему соглашению:

1) Литовская территория, упомянутая в протоколе и отмеченная на карте, приложенной к протоколу, не должна быть оккупирована в том случае, если контингенты Красной Армии будут размещены в Литве.

2) За Германией остаётся право определить дату выполнения договора о передаче Германии вышеупомянутой литовской территории.

Пожалуйста, примите, господин посол, выражение моего глубокого уважения. Молотов».

«Телеграмма № 495, Берлин, 5 октября 1939 г. – 03.43

Получено в Москве 5 октября 1939 г. – 11.55

Срочно! Секретно!

Ссылаясь на сегодняшнее телефонное сообщение посла.

Дипломатическая миссия в Ковно получила следующие инструкции:

1) Только для Вашего личного сведения. Извещаю Вас о следующем: во время подписания германо-советского Пакта о ненападении 23 августа было также произведено в строго секретном порядке разграничение сфер влияния в Восточной Европе.

В соответствии с этим Литва должна отойти в германскую сферу влияния, тогда как на территории бывшего Польского государства должна была быть установлена граница по так называемой линии четырёх рек Писса – Нарев – Висла – Сан. Уже тогда я потребовал, чтобы область Вильно отошла к Литве, на что советское правительство согласилось.

Во время переговоров 28 сентября относительно Договора о дружбе и границе между СССР и Германией была внесена поправка в соглашение о сферах влияния, согласно которой Литва вместе с областью Вильно включалась в советскую сферу влияния, а в обмен на это в Польше Люблянское воеводство и часть Варшавского воеводства, включая Сувальский коридор, должны были отойти к германской сфере влияния.

В связи с включением Сувальского коридора в сферу германского влияния возникли затруднения в описании пограничной линии, и мы договорились, что в том случае, если СССР предпримет особые меры в Литве, небольшая полоса на юго-западе Литвы, точно обозначенная на карте, должна будет отойти к Германии.

2) Сегодня граф Шуленбург доложил, что Молотов, вопреки нашим собственным намерениям, сообщил вчера вечером министру иностранных дел Литвы об этой секретной договорённости. Пожалуйста, теперь Вы с Вашей стороны передайте литовскому правительству в устной, совершенно конфиденциальной беседе следующее по поводу вышеупомянутого вопроса.

Уже 23 августа во время подписания германо-советского Пакта о ненападении, во избежание осложнений в Восточной Европе, были проведены переговоры между нами и Советским правительством о разграничении германской и советской сфер влияния. Во время этих переговоров я рекомендовал вернуть Литве область Вильно, с чем Советское правительство согласилось.

28 сентября во время переговоров, касавшихся Договора о дружбе и границе между СССР и Германией, Сувальский коридор, вклинивающийся между Германией и Литвой, передаётся Германии, как это явствует из опубликованной карты германо-советской демаркационной линии. Так как в результате этого образовалась малоудобная запутанная граница, я оговорил за Германией право откорректировать границу на этом участке таким образом, чтобы маленькая часть литовской территории была присоединена к нам. На этих переговорах ещё раз была подтверждена договорённость о передаче города Вильно Литве.

Теперь я поручаю Вам сообщить литовскому правительству, что в настоящий момент правительство Германского рейха не считает своевременным поднимать вопрос об указанном пересмотре границ. Мы при этом оговариваем, что литовское правительство должно хранить это дело в строгом секрете. Конец инструкций для Ковно.

Прошу Вас информировать Молотова о нашем сообщении литовскому правительству. Далее, пожалуйста, попросите его, как уже указывалось в предыдущей телеграмме, чтобы в случае возможного размещения советских войск в Литве не занимать вышеназванной полосы Литвы и также оставить за Германией инициативу в назначении даты передачи ей указанной территории в рамках достигнутой договорённости. Оба эти вопроса следует урегулировать путём секретной переписки между Вами и Молотовым.

Риббентроп».

Глава 39

В советских разведывательных ведомствах приходили к выводу, что соглашения, заключённые с нацистской Германией, вряд ли принесут сколько-нибудь ощутимую пользу стране. Исключение составлял лишь выигрыш времени, который, действительно, был крайне необходим государству для наращивания военного и экономического потенциала.

Парадоксально то, что советские руководители, прежде всего Сталин с присущей ему подозрительностью, недоверчивостью ко всему и ко всем, поверили не своим разведчикам, а национал-социалистскому руководству. Риббентропу и Гитлеру. Ведь к этому времени нацисты в полном объёме уже продемонстрировали всему миру своё вероломство. Как же можно было им поверить?

Ответить точно на эти вопросы могли лишь немногие. Быть может, только Сталин. Подавляющее же большинство советских людей вообще многого не знали и не понимали. Включая и наделённых властью должностных лиц. Тем паче не мог знать абсолютно ничего Яков Серебрянский. Минувшие два года времени был для него кромешным адом, предпочтительней которого смерть, как избавление от мук.

Сообщения же немецкого радио и газет ряда европейских стран о диверсиях на судах флота с военными грузами для Рейха вызывали удивление и обеспокоенность Кремля.

В то же время, воспользовавшись Пактом о ненападении и Договором о дружбе и границе с Германией, решили продолжить политику передвижения границы СССР в тех местах, где она проходила в непосредственной близости от важных стратегических пунктов страны.

К этому времени Кремль уже располагал сведениями о прибывающих в Хельсинки различных немецких делегациях, которые под видом торгово-экономических переговоров заключали соглашения по оснащению финской армии современным германским вооружением, об оказании ей помощи в переподготовке и размещении на территории Финляндии значительного контингента вермахта.

В этой связи руководители Советского Союза предложили правительству Финляндии отодвинуть на 15 километров в глубь страны границу, проходившую всего в тридцати двух километрах от Ленинграда. В качестве компенсации СССР готов был отдать в другом месте гораздо большую часть своей территории. Однако финны отвергли предложение правительства СССР.

Объективное изучение требований СССР свидетельствует, что они были рациональны, преследовали обеспечение безопасности русской территории, не нанося сколько-нибудь серьёзного ущерба безопасности Финляндии. И, безусловно, это затрудняло бы Германии использование территории Финляндии в своих целях.

Глава 40

На рассвете 30 ноября 1939 года части Красной армии под командованием маршала Советского Союза Тимошенко перешли границу с Финляндией. Началась советско-финская война.

Лондон и Париж восприняли вспыхнувший военный конфликт как повод для того, чтобы побудить руководителей Германии к широкомасштабному антисоветскому походу. Высший военный комитет англо-французского командования принял решение о направлении в Финляндию экспедиционной армии для оказания помощи в войне против Красной армии.

Англичане для участия в военных действиях на стороне Финляндии в срочном порядке готовили стопятидесятитысячную экспедиционную армию, разрабатывали план нанесения бомбовых ударов Королевских военно-воздушных сил по нефтепромыслам Баку, Грозного, Майкопа, порта Батуми.

Во Франции велась запись добровольцев, формировалась бригада. Французы начали перебрасывать в Финляндию оружие, боеприпасы, вносить различные пожертвования. Французское правительство хотело чем-то отличиться. Хотя бы в угоду Германии, с которой Франция формально находилась в состоянии войны. И отличилось! Издало декрет о введении смертной казни за коммунистическую пропаганду.

США предоставили крупные денежные кредиты военному министерству Финляндии, во главе которого находился маршал Маннергейм, состоявший в близком родстве с супругой президента Рузвельта Элеонорой.

Советский Союз был исключен из Лиги Наций и объявлен агрессором.

Между тем на Западе с захваченной французскими войсками некоторое время тому назад части территории Германии в районе Саарбрюккена французы неожиданно отступили на исходные позиции.

Правители Англии и Франции ещё более утвердились в правильности проводимой по отношению к нацистам политики, когда немцы, согласившись на секретные переговоры с ними, определили место, день и час визита в Британию Германа Геринга с «высокой миссией». Были даже согласованы опознавательные знаки самолёта, который якобы принадлежал одной из нейтральных стран.

В Москве привыкли к информации подобного рода. В Кремле понимали, что у Лондона и Парижа вновь появилась надежда отвлечь от себя надвигавшуюся катастрофу и повернуть устремления германского фюрера против Советской России.

В сообщении Управления внешней разведки НКГБ отмечалось, что в Лондоне рассчитывают на альянс Германии с Англией и Францией при участии Соединённых Штатов Америки. Стало быть, речь снова шла о походе объединённых сил против большевизма.

Командующий армией вторжения на финляндскую территорию Маршал Советского Союза Тимошенко во время разговора с Верховным главнокомандующим в связи с предстоящим выполнением задания сумел получить обещание, что не будет нести ответственность за большие потери. Это свидетельствовало о его практичности, которая полностью проявилась в войне с финнами. И не только.

Начало русского наступления неожиданно захлебнулось.

В своём выступлении по радио 20 января 1940 года Черчилль, заявил, что Финляндия «открыла всему миру слабость Красной Армии». Это ошибочное мнение до некоторой степени разделял и Гитлер, что привело к серьёзнейшим последствиям.

2 декабря США наложили «моральное эмбарго на торговлю с СССР». Это лишний раз подтверждало, что нейтралитет США в недавней войне Германии с Польшей был вызван исключительно нежеланием оказывать помощь полякам и дать возможность нацистам заполучить плацдарм для продолжения подготовки наступления на Восток.

Военный конфликт с финнами подтвердил то, о чём работники Особой группы НКВД многократно информировали НКО: высокий уровень технического оснащения финской армии, постоянно перевооружавшейся благодаря поставкам новых видов оружия со стороны Германии, Англии и Франции.

Советские войска по ходу военных действий столкнулись с серьёзными трудностями. Наступавшей группировке предстояло, несмотря на огромные потери, прорвать финскую оборону на Карельском перешейке.

То и дело приходилось с ходу перегруппировывать свои силы и возобновлять упорные наступательные операции. Временами наступление советских войск самым настоящим образом «захлёбывалось».

Генсек был в курсе неудач. Как он мог реагировать на очередную подробную докладную о событиях в Финляндии? Она тяжело отражалась на его настроении.

Вместе с тем докладные содержали хотя и важную, но отнюдь не бог весть какую потрясающую новость для Кремля.

Беспристрастный анализ военных действий позволяет установить истинные причины неудач советских войск в первоначальный период. Но как только ценой невероятного напряжения и потерь в живой силе им удалось прорвать знаменитую своей неприступностью «фортификационную линию Маннергейма» и создать угрозу коммуникациям, поражение Финляндии стало неизбежным. Только капитуляция могла предотвратить катастрофу.

Финны пали духом. Начались разговоры о прекращении войны. Выдвигались различные условия. Обещанные франко-английские экспедиционнные силы так и не прибыли, хотя находились в полной готовности к отправке.

12 февраля 1940 года на «линии Маннергейма» произошло окончательное физическое поражение финской армии. Сталин проявил мудрость, и СССР выдвинул весьма скромные требования.

21 февраля боевые действия прекратились. 6 марта финское правительство начало переговоры о мире в Москве. Взаимные уступки во время переговоров позволили положить конец кровопролитию лишь 12 марта 1940 года.

Маршал Тимошенко высоко оценил боеспособность Красной армии в боях на территории Финляндии. Накопленный опыт он в полной мере использовал при проведении реорганизации в Красной Армии, когда стал наркомом обороны. Ему тогда было немногим более сорока лет.

Семён Константинович Тимошенко – выходец из Бессарабии. Трудовой путь начинал бондарём, служил унтер-офицером в царской армии (Маннергейм тогда уже имел чин генерала). Высокого роста, крепкого телосложения, бритоголовый. Обладал внушительной фигурой, ровными чертами лица, громовым голосом. Отличался серьёзностью и чувством справедливости. Но самое главное – к нему благоволил Сталин.

Глава 41

Недоразумение, вызванное протестом нацистов в связи с диверсиями советской агентуры, не замедлило сказаться на судьбах оставшихся в живых бывших работников Особой группы. Для отбывавших сроки наказания затеяли «доследование», для находившихся под следствием изменили «ракурс». Автоматически он отразился и на Серебрянском. Ему вновь досталось больше, чем кому бы то ни было. Повезло только расстрелянным. Им завидовали.

Очередной виток «расследования» обещал быть крайне жестоким. В чём состояло обвинение? По общему шаблону: «Насаждая за кордоном агентуру и оснащая её необходимыми техническими средствами для осуществления диверсионных актов против агрессора, руководителем Особой группы и его сотрудниками преднамеренно не было чётко обговорено при постановке задачи исполнителям, что «в качестве агрессора» должна рассматриваться любая страна, которая вступит в вооружённый конфликт с Советским Союзом».

Далее: «…Под определением «агрессор» по самовольному и преднамеренному решению Особой группы и её непосредственного руководителя подразумевался только фашизм, что совершенно не соответствует целям и задачам боевых групп за рубежом…»

И ещё: «… «агрессором» может быть не только фашистское государство, но и любая другая страна, которая вступит в военный конфликт с СССР».

– Помилуйте, – взмолился Серебрянский во время следствия, – мы создавали подпольные группы на случай войны с фашистской Германией. Такова была установка руководства наркомата и стоящего над ней верховного руководителя. Поэтому подавляющее большинство нашей агентуры состояло из антифашистов.

Он настойчиво пытался урезонить следователя, избегая, согласно общепринятому порядку, произносить слово «Сталин». За случайно по былой привычке упомянутым «святым» именем следовал удар или избиение. Заключённый недостоин произносить это имя. Дозволено только: «один из руководителей страны». Без конкретизации.

Старания Серебрянского представить дело так, как оно имело место в действительности, были напрасны. Выдвинутое и утверждённое начальником следственной части обвинение оставалось неизменным. Вплоть до суда. А там и вовсе бесполезно пытаться доказывать противоположное. Приговоры проштамповывались автоматически, как на почте конверты. Только здесь были не конверты.

Поэтому почти от каждого заключенного последовало «полное признание в преднамеренности совершённых антигосударственных действий при создании за кордоном агентурной сети боевиков…»

Некоторым работникам Особой группы, ранее осуждённым, теперь предстояло увеличение сроков наказания. Тем, у кого сроки были максимальны, следовало ожидать высшей меры. Лишь осуждённым к расстрелу не могли изменить наказание. Но и это был не предел. Наказанию предполагалось подвергнуть родных и близких.

Яков Исаакович пребывал в состоянии полной прострации. А следователь настаивал. Между вопросами истязал, мучил, пытал, потом «воскрешал» и вновь принимался задавать чудовищные вопросы, требовать немыслимых ответов. Снова одно и то же:

– Кто конкретно дал указание зарубежной агентуре провоцировать другие страны на военный конфликт с СССР?

Наконец, Серебрянский с трудом выдавил из себя:

– Какие страны вам нужны? Скажите, и я назову.

– Чего захотел! Сам признайся. Ты превосходно всё знаешь, а упорствуешь, паскуда… Дурачков ищешь. Не выйдет. Всё равно признаешься. Да и смысла нет тебе изображать из себя незнайку. Правду не утаить, как бы ни выкручивался. Сколько раз мы договаривались – выкладывай всё, как было, и дело с концом. А ты что? Обещаешь, а потом, как уж, начинаешь изворачиваться! Не так разве?

Что мог ответить Серебрянский? Что следователь лицемер? Фальсификатор? Да он и сам это знал. К тому же сил не было опровергать или доказывать обратное. Перед ним сидел не человек, называвший себя коммунистом, чекистом, следователем…

Не вдаваясь в подробности, Серебрянский кивнул:

– Так, да. Но вы скажите прямо, что вам нужно, и я отвечу. Если, к примеру, речь идёт о борьбе против Германии, то вся наша работа была направлена против фашизма. И всё это проводилось по инициативе… вы знаете кого.

Следователь погрозил пальцем. Святое имя! Но как быть, если по Его указанию и с Его ведома делалось всё, что теперь ставится в вину?

Об этом следователь не говорил. Никого конкретно не касался. Избегал называть Германию, Гитлера, нацизм. Подследственный сам должен во всём сознаться, раскаяться. В чём?

Серебрянский отвечал, насколько хватало сил. Говорил о многом, но не называл имени генсека. Догадывался, почему следователь не упоминает Германию, фюрера, немцев. Понял, что где-то здесь собака зарыта.

Следователь упорствовал и по-прежнему не упоминал фашизм. Будто не о нём шла речь. Будто фашизм не при чём. Против кого в таком случае создавалась за рубежом агентурная сеть боевиков? Кто непосредственно давал указание на создание за кордоном диверсионных групп на случай агрессии со стороны фашистской Германии? А разве каждый отчёт о проведённой акции не поступал «наверх»? И возвращался с замечаниями или очередными поручениями? Во имя безопасности СССР. Во имя счастливого будущего всего советского народа. Во славу великого вождя и учителя!

Но эта сторона вопроса не принималась следственной частью во внимание.

Яков Исаакович не был способен ни отвечать, ни защищаться, ни размышлять. Порой даже с самим собой. Единственно, о чём ещё мог помечтать, это о том, чтобы его поскорее расстреляли. С этой мыслью засыпал, с ней просыпался. Она стала его заветной мечтой.

Между тем бывшим сотрудникам Особой группы, арестованным до советско-германского сближения, были предъявлены обвинения в сотрудничестве с фашистами: одни якобы работали на нацистскую Германию, другие – на фашистскую Италию, третьи – на милитаристскую Японию, четвёртые – на все три разведки одновременно.

Чудовищно, но факт!

В выводах затеянного «расследования» имелась оправдательная ссылка на то, что, дескать, в ходе разбирательства раскрыто множество фактов, свидетельствующих о тесном сотрудничестве обвиняемых со шпионскими центрами Англии и Франции, ряда других капиталистических и империалистических государств, а также о готовившихся по их заданию крупномасштабных диверсиях и террористических актах против ряда руководителей Советского государства.

Некоторые работники из Оперативно-следственной группы приписали себе в качестве «необыкновенной заслуги» своевременное «раскрытие и предотвращение подрывных действий вражеской агентуры». Подлинные «спасители целостности Союза ССР!» И это зафиксировано в документах, подтверждено подписями признавших себя «причастными», «соучастными», «виновными» в несуществующих преступлениях.

Глава 42

Для советской зарубежной агентуры наступила суровая пора. Сведения о заключении СССР пакта с нацистами и особенно слух о тостах Сталина за здоровье Гитлера подействовали на неё ошеломляюще.

Диверсии, конечно, прекратились. Точнее, приостановились… Боевики Особой группы решили выждать. Сориентироваться в новой обстановке.

Прекратившиеся было контакты группы «Густава» с филиалом такой же организации в Швеции быстро наладились. Изменений там не произошло. Это было отрадно, поскольку в ряде научных фирм работали специалисты, входившие в состав агентурной сети Особой группы. Они охотно взялись за усовершенствование взрывного устройства, но отказались возобновлять у себя в стране диверсии против Германии.

Мотивировка состояла в том, что в связи с оккупацией нацистами Норвегии и Дании угроза захвата нависла и над Швецией. Но в это время правительство Советского Союза, невзирая на заключенный Пакт и Договор о дружбе с Германией, выразило резкий протест в связи с намерениями Гитлера оккупировать Швецию, потребовало от него сохранить за ней нейтралитет. Германия воздерживалась от захвата Швеции. Шведы выражали признательность Советскому Союзу за заступничество.

Шведские друзья «Густава» ссылались также на то, что возобновление с их стороны диверсий против нацистов может послужить поводом для Германии оккупировать Швецию. Тем более что через её территорию, на что было вынуждено согласиться шведское правительство, проходят транзитом в Норвегию и Финляндию эшелоны с немецкими войсками.

«Густава» заверили, что во всем остальном будут оказывать ему постоянную помощь. Пообещали предоставить и новую конструкцию взрывного устройства.

Оккупанты и их местные пособники свыкались с наступившим затишьем. У них хватало и других забот. Севернее Нарвика англичане высадили бригаду шотландских войск, к которым присоединилась 6-я норвежская дивизия.

Расчёты боевиков группы «Густава» оправдывались. Нацисты действительно подумали, что диверсиям на флоте положен конец. Кое-кого из заподозренных в этом деле они интернировали. К счастью, никого из агентурной сети высылка не коснулась.

Шведские друзья решили, тем не менее, возобновить свою деятельность. Переправили новое взрывное устройство. Группа «Густава» не замедлила этим воспользоваться. Один за другим прогремели подряд три взрыва: в Ставангере на захваченном немцами нефтехранилище, в Осло на крупнейшем мукомольном комбинате, экспроприированном для нужд вермахта, и мощнейший – на погрузочном причале в Бергене, где накопилось огромное количество различного сырья, предназначенного для авиационной промышленности Третьего рейха.

Берлинское радио со ссылкой на агентство ДНБ передало краткое сообщение о том, что «на загруженном в Норвегии немецком крупнотоннажном судне к моменту его входа в территориальные воды фатерланда вспыхнул пожар, который последовал в результате произошедшего взрыва. Корабль затонул. Аналогичная судьба постигла и другое судно, загруженное в том же порту. Всё это свидетельствует о возобновлении ранее разгромленной службой безопасности рейха крупной диверсионно-террористической организации».

Нацисты выдавали желаемое за действительное. Никакому разгрому группа «Густава» пока не подвергалась. Ни на одного из боевиков до сих пор не пало подозрение в причастности к диверсиям. Немцы не назвали груз, который находился на затонувших судах. Один перевозил алюминий. Трюмы второго были заполнены какой-то очень ценной рудой из Эвье. По сведениям, которыми располагала агентура, на втором судне была урановая руда, недавно обнаруженная в Эвье, но немцы избегали называть её урановой.

Приятно было сознавать, что грузы вместе с кораблями нацистов никому уже не причинят вреда. Отрадно и то, что шведские друзья удачно потрудились над новым взрывным устройством. Ему ещё предстояло сыграть немалую роль в борьбе с фашистскими оккупантами.

Глава 43

Ход событий и ряд документов, в своё время добытых советской разведкой, подтверждали, что нацисты готовились к нападению на СССР.

Однако советское руководство частично проигнорировало эти сведения. По разным причинам. И из-за явного недостатка аналитической мысли, и из-за деформации взглядов на события, на людей, в том числе на преданных стране работников разведки, и из-за внутреннего террора, губительно сказывавшегося на всех сторонах жизни государства.

В верхах разведывательных ведомств зачастую, затаив боль в душе, не реагировали на поступавшие извне сведения, поскольку в Кремле им не придавали должного значения, и по существу они там вызывали раздражение. Если же кто-либо из руководителей иностранной разведки отваживался доложить малоприятную информацию наверх, ему нередко грозила немилость: могла завершиться его карьера, а может быть, его ждало и что-то более неприятное.

Патологические формы и масштабы неосознанности подобных поступков, создававшие в стране атмосферу страха, лжи и демагогии, не могли не сказаться и на внешней политике СССР. Очевидно, чтобы люди лучше познали то, что было, и то, что могло ещё случиться. Гёте сказал: «В политике безошибочные решения крайне редки, однако самыми пагубными оказываются такие решения, которые не основаны на твёрдых нравственных принципах».

О нравственности и твёрдых принципах тогда говорить не приходилось.

Глава 44

Россетти заглянул к «портному». Поговорили о новом итальянском военном самолёте «Капрони», который Муссолини подарил военному аэродрому «Пипера» в надежде, что правительство Румынии закупит партию.

Неожиданно появился Кефулеску, готовый поделиться какой-то новостью. Это было видно по его раскрасневшейся физиономии.

– Марчеликэ, дорогой! Вчера не мог задержаться в клубе. Ты видел, меня дожидался мой давний знакомый, майор люфтваффе. Мы допоздна просидели в «Гамбринусе». Он рассказал любопытную новость. Ему недавно довелось слетать в большевистскую Россию. Специальный рейс с людьми «Sicherheit-Dienst» и «Abwehr»[12].

– Интересно! – тихо произнёс Марчел. – Я правильно тебя понял? Твой знакомый был в Москве?

– Абсолютно правильно!

Сидевший напротив Марчела Россетти уловил, что ни к чему присутствовать при подобном разговоре, привстал и сказал, что зайдет попозже. Знакомая щепетильность курсанта.

Однако «портной» не дал ему уйти. Россетти как будто заколебался, но тот кивнул на стул:

– Сидите, сидите!

– С моим приятелем, немецким шеф-пилотом, мы заглянули в «Гамбринус». Вполне приличное заведение. Посидели по всем правилам! Никакого сравнения с «Корсо», хотя тот считается фешенебельным. Но его клиентура меня раздражает. А в «Гамбринусе» спокойно и уютно. Поговорили о многом. Оказывается, тот слушок, что был в ходу у нас несколько лет тому назад по поводу бегства из Германии известных в мире крупных учёных, подтвердился. Некоторые учёные эмигрировали в Англию, часть оттуда уехали в США… Все они не были согласны с режимом, установленным фюрером в Германии. Но фон Риббентроп добился, чтобы русские вернули Рейху двух немецких учёных, которые в своё время тайным путём бежали к ним. Так вот эти двое, которых вернули большевики, уже в фатерланде. Один немец, второй – еврей.

– Значит, русские пошли на попятную? – обрадованно заметил Марчел. – Эти учёные наверняка выложили им всё, что знали… Теперь им придётся крепко расплачиваться!

– Не сомневаюсь! – злобно отреагировал Кефулеску. – Фюрер загонит этих именитых на важные проекты! К тому же немцам станет известно, над чем они трудились у русских! Надо полагать, на секретных объектах.

– Это уж точно… Тем более что оба с мировой известностью.

– Приятно, что Риббентроп сумел вернуть их в фатерланд. Мой друг, немецкий пилот, был в восторге. А я тем более.

– Ещё бы!

Глава 45

На первой же после этого встрече курсант пересказал дядюшке Сильвестру разговор «портного» с Кефулеску по поводу эмигрировавших в своё время к большевикам немецких учёных, которых русские теперь выдали Германии.

Выслушав его до конца, Сильвестру впервые за всё время их общения вышел из себя:

– Враньё от начало до конца! Придумано. Если не нацистским авиатором, то вашим Кефулеску. Правда, в новом толковании. Подобный слушок уже был в ходу у нас в Румынии. Но никто этому не верил. За исключением законченных фашистских идиотов. И вообще, я больше не желаю об этом слышать! Вы ничего мне не рассказывали! Запомните это! И упаси вас нечистая сила кому-либо заикнуться! Если вы не прислушаетесь к моему совету, когда-нибудь сильно пожалеете. На этом ставим точку. Скажите лучше, что нового в гараже?

Собеседник Сильвестру был огорошен такой внезапной реакцией обычно спокойного земляка. Того словно ужалило!

– В гараже ждут новый транспорт, – переменил курсант тему. – Пока их нет. Но знаю, должна подойти колонна тяжёлогрузов. Что касается нашего «портного», то он говорил, будто готовится призыв резервистов. Причем якобы многих контингентов!

– Чем «портной» обосновывал такой призыв? – спросил дядюшка. – Конкретно!

Юрий рассказал, что «портной» говорил об изменениях, которые якобы начали происходить в стране благодаря тандему Хории Симы и генерала Антонеску… А из этого, дескать, как раз и следует, что в самое ближайшее время в армию начнут призывать резервистов на переподготовку. «Портной» отметил, что это происходит в связи с поступлением нового вооружения… Для ознакомления не только офицерского, но и среднего состава вооружённых сил.

– Меня поразило, что призывать собираются резервистов всех возрастов! – пояснил Жюря. – Манёвры будут проходить в основном на севере страны вдоль всей границы на Днестре. При этом впервые в огромном масштабе. Кое-какие инструкторы будто бы уже прибывают из Германии.

– Это что-то новенькое, – уже более спокойно заговорил дядюшка Сильвестру. – Но нельзя забывать, что в верхах иногда преднамеренно запускают подобные слухи, чтобы ввести кое-кого в заблуждение. Вы слышали, что некоторые германские инструкторы уже прибыли?

– «Портной» сказал: уже прибывают! Переспрашивать я не стал. Слушал только. Он по своей инициативе говорил, что в скором времени будто бы произойдут большие события. И ничего больше! Но меня удивляет, почему бездействует грозная сигуранца, наша тайная полиция. Или и она вынуждена прикрывать один глаз? А иногда и оба.

Дядюшка Сильвестру оставил это высказывание без комментариев, но усмехнулся. Снова подчеркнул важность общения курсанта с легионерами.

Подопечный резко заметил:

– Я могу только внешне соглашаться, делать вид, что у них всё чуть ли не гениально! Но меня иногда начинает поташнивать от бредовых высказываний. Их только могила исправит.

Старик вроде бы остался доволен таким выводом, но промолчал. Расставаясь, назначил свидание через два дня.

Время пролетело незаметно. При встрече Сильвестру опять заявил, что посещение клуба – дело полезное. И тоном, не терпящим возражений, добавил:

– Непременно надо там бывать. Больше об этом напоминать не буду.

– Только с пулемётом! – вырвалось у курсанта.

Старик на мгновение зажмурился.

– Вы опять за своё. Прошу вас самым серьёзным образом – выкиньте эти мысли из головы! Надеюсь, поняли меня наконец?

Молодой земляк ответил туманно и одновременно прозрачно:

– Я уже сказал вам: с кем поведёшься, от того и наберёшься.

– Это не пример для подражания, – резко отреагировал Сильвестру. – Что касается того, с чем туда надо являться, то будем считать ваши слова шуткой. В последний раз!

– Полагаете, что таким образом долго удастся тянуть кота за хвост?

– Удастся! – решительным тоном произнёс Сильвестру. – Если с умом. Кстати, вы здесь не одиноки. У вас есть известная родственница с серьёзными сторонниками. Вы знаете. Это благодаря ей мы познакомились. Где она – вы в курсе… Даже там беспокоится о вас, – продолжил он. – Это о многом говорит!

– Знаю, – ответил молодой земляк. – При возможности передайте ей мою искреннюю признательность и самые лучшие пожелания! Вам тоже спасибо. И извините за мою реакцию. Ненавижу их. Если честно, частенько себя корю за беспомощность.

Очевидно, реагируя на последние слова курсанта, Сильвестру сказал:

– К вам деликатная просьба. Недалеко от вашего жилья, за углом улицы Выкырешть в сторону Дудешть на небольшой улочке Олтень – знаете, где это? – Жюря кивнул, – есть молитвенный дом. Небольшой. Вход со двора.

Это было нечто новое для парня, но он промолчал.

– По утрам верующие, с десяток или полтора мужчин, в основном пожилые, там молятся. Такой обычай. – продолжал дядюшка Сильвестру, понизив голос, словно речь шла о чём-то таинственном. – Там в это время бывает пожилой человек с седой бородой, полной комплекции, в чёрной шляпе. Фамилия Паукер. Попросите кого-нибудь передать ему, чтобы вышел к вам. Подождёте его в коридорчике.

Жюря кивнул.

– Фамилию запомнили?

– Паукер, вы сказали?

– Правильно. Передадите ему конверт. Сможете это сделать?

– Наверное, смогу, – промолвил Жюря. – Но… о другом думаю… Вдруг кто-нибудь из приятелей моего «портного» увидит, что я вхожу в молитвенный дом. Это, наверное, синагога?!

– В такую рань ваши железногвардейцы в районе борделей не появляются. Околачиваются они там только ночью, чтобы бить окна спортивного зала «Маккаби». Он тоже на Дудешть. А вы должны быть к семи утра. Поняли? К семи часам! Даже лучше без десяти минут семь!

– Понял, – ответил Жюря и повторил время.

– Главное – передать конверт так, чтобы никто из богомольцев не видел. Вы меня поняли?

Жюря согласился без особого желания, но вида не подал. Заверил, что всё будет выполнено, как положено.

– Постараюсь сделать вид, как вы советуете, будто вместо борделя случайно забрёл в молитвенный дом.

– О-о, – протянул дядюшка Сильвестру. – Вы умеете злословить. Но не подумайте, что я обиделся. Сам неверующий. Но ко всем религиям отношусь уважительно. И вам советую.

– Я тоже с уважением отношусь к серьёзным религиям. Кстати, в лицее у меня по религии была восьмёрка и однажды даже получил десять! Мне симпатизировал батюшка Богач. Благодаря ему меня освободили от платы за обучение! Мама ездила к нему с такой просьбой. Иначе мне не видать окончания лицея!

Передав конверт, Сильвестру спохватился:

– Ну и ну… Самое главное чуть не забыл! Когда войдёте в молитвенный дом, непременно наденьте на голову свой берет! И не вздумайте там его снять! Это вам не церковь. И, разумеется, не в авиационной форме. Вы меня поняли?!

– Понял, конечно. И свастику моего дорогого приятеля, пропади он пропадом, с собой не возьму.

– Пожалуйста, без шуток. Я говорю с вами серьёзно! Между прочим, человек, которому вы передадите конверт, – отец женщины, с которой ваша родственница сидит за решёткой. Теперь поняли, что вам поручается?!

– А кто такая эта дама? Дочь бородатого? За какие «грехи» сидит, догадываюсь. А кто она? Если не секрет.

– Немного постарше вашей родственницы. Не только по возрасту, но и ещё кое в чём… Конверт передадите, как условились. Ещё вопросы есть?

– Нет. Всё понятно. Не беспокойтесь, будет выполнено лучшим образом.

– Надеюсь.

– Теперь на когда назначаете нашу встречу?

– В субботу под вечер в гараже. Устроит?

– Вполне.

– Стало быть, до встречи.

– В гараже.

При очередной встрече с бессарабским наставником Юрий доложил, что конверт толстяку Паукеру передал.

Глава 46

Неожиданно в ангаре появился начальник взлётно-посадочной площадки аэродрома Кефулеску. Отыскал Россетти, взял его под руку и, отведя в сторону, стал извиняться за допущенную в своё время промашку.

Курсант не столько растрогался, сколько растерялся. При этом Кефулеску слегка обнял его. Полосной шрам на его щеке настолько расширился, что стал незаметен. А Жюрий только и мямлил, что вовсе не обижен, а наоборот, принял к сведению, что надо строго соблюдать принятые на аэродроме порядки.

Кефулеску был польщён реакцией курсанта. Он улыбался и долго тряс его руку.

Казалось, Юрий должен был радоваться приходу Кефулеску, как бывало с другими в подобных случаях. Однако на него нахлынули тревожные мысли о корректировке поведения в зависимости от среды, в которой он очутился. Во всяком случае, предписал себе строгий рецепт: меньше говорить и больше слушать.

Свидетелям общения курсанта с Кефулеску он сказал, что неважно себя чувствует. Его одолевали далеко не радостные мысли.

Часть пятая

Глава 1

Курсант авиашколы во время встреч с «портным» и некоторыми его единомышленниками обращал внимание на их крайне националистические настроения, постоянно звучавшие темы наведения порядка и принятия неотложных жёстких мер во имя процветания «Patria Мuma»[13]. Иной раз проскальзывали и вполне разумные мысли. Но в подавляющем большинстве это были сумасбродные прожекты ущемления элементарных прав людей включая физическое уничтожение.

Общение с обитателями «Зелёного дома» позволяло курсанту Россетти приносить наставнику ценные сведения. А благодаря работе по вечерам мойщиком автомашин, он был в курсе поставок из Германии грузовиков типа «Опель-блиц» и огромных с прицепом дизельных «МАН» с вооружением.

Как-то курсант рассказал дядюшке Сильвестру:

– Могу с полным основанием утверждать, что мой самый близкий на свете друг «портной» ведает в клубе электрическими делами. Это точно! В то же время он там не простой и тем более не рядовой. Полагаю, имеет определённое отношение к руководству самого «Зелёного дома». Знает много того, что несвойственно обычному электрику. Не прочь похвастать. Но не болтун. Точно. Насколько его знания достоверны, ручаться трудно.

Воспользовавшись благоприятной атмосферой, Журя поделился с наставником своими переживаниями от встречи с аджудан-шефом Кефулеску.

Дядюшка Сильвестру спокойно заметил:

– Получается, не так страшен чёрт, как его малюют.

Очередную встречу наметили на ближайший понедельник.

Глава 2

Благодаря целому ряду обстоятельств, у будущего авиатора возник определённый круг знакомств, обещавший заманчивые перспективы. Но не тут-то было…

Накануне Рождества 1939 года начальник «Пилотажной школы Мирча Кантакузино» капитан Абелес посоветовал своему питомцу сменить место учёбы.

В глазах Журия вмиг потемнело, в висках застучало, в горле застрял ком. Этот совет был дан в добродушной форме, пожалуй, с некоторым сочувствием в голосе, во время короткой беседы в главной канцелярии школы в центре Бухареста, на улице Бисерика Албы.

Покидая кабинет руководителя школы и уже подойдя к двери, бывший курсант Россетти опомнился, обернулся и подавленным голосом принёс начальнику свои извинения, поблагодарил за доброе отношение и знания, приобретённые в авиашколе.

Такой исход не был неожиданным для Юрия. Пребывая в постоянном напряжении, он подспудно ждал неприятностей или, как он частенько говорил, «падения кирпича на голову».

Расстроенный, он вышел на улицу и вдруг почувствовал, что «падение того самого кирпича» принесло ему огромное облегчение. Он ощутил: небо неожиданно прояснилось. Стало быть, что «обязано случиться, неминуемо последует!»

Дядюшка Сильвестру воспринял отчисление подопечного с огорчением. Это было видно по его лицу. Поинтересовался, при каких обстоятельствах произошло печальное событие. Земляк коротко рассказал.

Сильвестру спросил о его планах в связи с изменившимся положением. Что намерен делать? Удивился, когда Юрий ответил, что собирается ехать домой.

Сильвестру предложил остаться, обещал помочь. Сказал, что найдёт для него в Бухаресте приличную работу. Юрий поблагодарил, но заявил, что никакая сила его здесь не удержит.

– Исключено С националистами, легионерами и прочей фашистской швалью надо разделываться с оружием в руках. В противном случае мир будет залит кровью безвинных людей.

Впервые за всё время их знакомства Сильвестру по-родственному прижал к себе земляка. Чувствовалось, что он взволнован. Извинился, если чем-то, сам того не желая, обидел.

– Вам, уважаемый дядюшка, ничего, кроме благодарности. Поверьте, пожалуйста, говорю от души! За это время многое понял из того, о чём прежде понятия не имел. Искреннее вам спасибо за всё!

Сильвестру назначил на вечер встречу. Посидели, поговорили, как близкие люди. Он дал денег на дорогу и некоторую часть для передачи матери. Оказалось, он дважды её навещал и оказывал незначительную материальную поддержку. Видимо, не по своей инициативе.

Очередная встреча состоялась накануне отъезда земляка в Болград. К удивлению отъезжающего, Сильвестру пригласил его в ресторан. Поговорили на многие темы, которых прежде ни тот, ни другой не касались.

По принятому в Бессарабии обычаю растроганный бывший авиатор в знак благодарности попытался прикоснуться губами к руке старика, но тот мгновенно отдёрнул её и обнял парня. Оба были искренне взволнованы.

Глава 3

В канун Рождества, 23 декабря 1939 года, несостоявшийся лётчик вернулся в родной Болград. Признаться, что в авиацию ему путь заказан, стыдился, продолжал носить курсантскую форму. К тому же другой одежды у него не было.

Друзья полагали, что его приезд связан с рождественскими каникулами. Однако сразу после Нового года за ним пришёл полицейский, велел одеться. К счастью, матери не было дома – ушла на базар. В сопровождении городового он шёл мимо кофейни македонца бай Авраама, расположенной рядом с бюро автобусной «концессии». Неожиданно с крыши автобуса, заставленной чемоданами и багажом пассажиров, носильщик Боря Коломанов, давний знакомый Юры, во весь голос закричал:

– Ай-яй-яй… Ведут его! Ну, теперь ему – амба!

Из кофейни вывалили на тротуар любопытные. Любителям сенсаций было интересно послушать, что кричит с крыши автобуса подвыпивший носильщик, раздававший чемоданы прибывшим пассажирам.

В полицейском участке, едва доставленный перешагнул порог, комиссар полиции Рафтопуло влепил ему звонкую пощёчину, обозвал самозванцем, негодяем, шулером.

Незаконное ношение авиационной формы вряд ли давало для этого повод. Ссылки на то, что он совсем недавно отчислен и у него отсутствует другая одежда, были напрасны.

Полицейский сержант стал спарывать с формы задержанного нашивки, нагрудную авиационную эмблему, «золочёные» пуговицы, с фуражки содрал кокарду с орлом и короной.

Юрию не задали ни одного вопроса. Даже не спросили ни фамилию, ни имя. Зато обругали бог знает как…

Щека горела от крепкого удара. Тем не менее, уходя, он многозначительным тоном поблагодарил полицейского «за неприятное знакомство, которое постарается запомнить». Тот отреагировал молча, его лицо ничего не выражало. Видимо, не дошёл намёк.

После произошедшего в полиции и выкриков подвыпившего носильщика по городу пошёл слушок, будто в Бухаресте землячок готовил взрыв в кафедральном соборе! И главное, во время присутствия там Его Величества и королевской семьи.

Это были слухи о бывшем лицеисте, удостоенном премии за сконструированный им макет планёра, занявший первое место на Международной выставке в столице Румынии Бухаресте!

В полиции, пока сержант срезал медные пуговицы, доставленный увидел огромную не то афишу, не то плакат скелета человека во весь рост. Он держал косу, с лезвия которой стекали красные капли, а на самом лезвии рваными кровоточащими буквами было выведено слово «коммунизм». Такую же афишу Юрий приметил в «Зелёном доме» в Бухаресте, когда стоял рядом с Марчелом Былынеску, знакомившим будущего авиатора Россетти с достопримечательностями клуба.

Теперь на несостоявшегося лётчика в городе показывали пальцами. Многие делали вид, будто его не замечают. Хоть беги на край света!

Под впечатлением происходящего он признался матери, что задумал, как только станет самостоятельно летать, повернуть штурвал на север и перемахнуть через Днестр. Уточнил, что это долгое время было целью его жизни:

– Стрелка моего компаса всегда указывала только на север. Туда влечёт меня днём и ночью!

Услышав эти слова, мать схватилась за голову и в слезах стала умолять сына никому об этом не говорить. Плача, она заявила:

– И так говорят, что папа нас бросил, а теперь ещё придумали с этим взрывом в церкви Бухареста. Даже соседи меня спрашивают, правда ли, что ты хотел бросить бомбу в соборе, когда там находились Его Величество и его семья?! Понимаешь, какой позор?!

– И ты веришь в эту чушь собачью?!

– Но люди же говорят! – твердила мать. – Я и так чуть свет убегаю на базар купить необходимое для стола квартирантов, чтобы не встретить знакомых с их новыми дурацкими вопросами. У меня уже нет сил, поверь, наконец! Или ты истукан? Ни капли жалости у тебя нет. У меня мозги сохнут, не знаю, как выкручиваться, когда надо платить за квартиру. Кончится тем, что не выдержу и повешусь…

Сын бросился к матери, стал её обнимать, целовать руки, успокаивать:

– Я виноват, прости меня, мамочка. Больше не буду тебя огорчать. Но и ты не верь слухам. Ведь всё это неправда, сама знаешь…

– Но мне от этого не легче! Я и так стараюсь – стираю, глажу по ночам, днём готовлю завтраки, обеды, ужины квартирантам. Слава богу платят исправно, всё хочу всем угодить, а тебя это как будто не касается.

Хотя бы пожалей меня. Я просто не выдержу. Пойми, Юра-а! И вообще, откуда этот носильщик тебя знает?

Сын напомнил:

– Когда я ещё учился в лицее, по ночам, бывало, подрабатывал на автобусной станции. Помнишь? Относил чемоданы прибывавших вояжёров в гостиницу. То же самое делал и этот носильщик. Неплохой он мужик, но выпивоха. Вот и сочинил. Теперь смеётся над собственной глупостью. Признался мне, что был навеселе.

– Но люди-то не знают! Вот и болтают.

– Поймут, думаю. Они-то знают, на что способен подвыпивший носильщик Боря Коломанов.

К счастью, полковника Россетти перевели в уездный Измаил заместителем командующего 12-й дивизии. Иначе пришлось бы и перед ним краснеть…

Чтобы сменить малоприятную тему, Юрий спросил:

– Что-то не видать нашего просика?

– Бывает, исчезает, потом, гляжу, появляется. А чего ты вдруг его вспомнил?

– Да просто так… Почему-то вспомнил. Какой-то он не такой, как другие просики.

– Да, – согласилась мать, – какой-то он необычный. А знаешь, он однажды меня спросил: «Как это ваш мальчик угодил в фашистский сброд?» Наверное, увидел тебя в черчеташской форме. Когда я ответила ему, что с этим увлечением у тебя покончено, обрадовался. Представляешь себе! Даже просик и то понял, что это не для тебя!

– Неужели он так сказал?

– Разве я буду придумывать такое!?

– Ты права, необычный старичок. На удивление!

Тем временем, несмотря на позорный слушок, матери удалось договориться с владельцем небольшой типографии принять сына на работу. Для начала учеником. Это означало – год или полгода без всякого жалования. Решили, что печатник – всё же специальность.

Но за день до выхода Юры на работу поздно вечером пришла к матери жена типографа. Начала с того, что муж не при чём и что будь у него бакалейная или галантерейная лавка, плевал бы он на порядки и на саму власть.

– Вы же понимаете, у мужа типография! Без специального разрешения полиции ничего не идёт в набор! Даже иногда бывает, что разрешили наконец-то печатать, вдруг приходится ссыпать набор шрифта! Придираются к каждой мелочи!

Матери стало ясно, что сыну не суждено быть печатником. Что придумать? Материально стало совсем худо. Отец давно уехал куда-то на заработки и исчез. Мать с трудом содержала квартирантов: двух – трёх гимназистов из малосостоятельных семей, живших в ближайших сёлах. Они снимали койки. Но столовались только двое. К тому же приходилось платить хозяину дома за квартиру. Воду Юрий таскал из колодца: два ведра на коромысле, третье – в руке. С шеи свисала скрученная верёвка… Колодец был глубокий. Зато вода в нём вкусная и холодная. У колодца иногда выстраивались очереди. В доме не было электричества: не по карману такой расход. Да и поллитра керосина частенько покупали в долг у лавочника «на запиши». Мать считала, что брать можно в долг – «на запиши» всё что угодно, только не хлеб. Его всегда за наличные! Это был закон.

– Брать в долг хлеб! – говорила мать. – Лучше не дожить до такой жизни!

Глава 4

Советский Союз получил передышку и вовсю ею пользовался: границы страны отодвигались, укреплялась обороноспособность, наращивался экономический потенциал.

Война Великобритании и Франции с Германией продолжалась. Третий рейх захватывал чужие страны и порабощал народы.

8 поступавшей из-за рубежа информации много внимания уделялось нараставшему разгулу фашистских элементов из числа отбросов общества. Особенно молодёжи. Они ни перед чем не останавливались, ничем не гнушались, никакими средствами не брезговали, никого из неугодных именитых людей не щадили. Громили редакции прогрессивных газет, поджигали магазины и лавочки, клубы и храмы национальных меньшинств, оскверняли памятники. В верхах сочинялись небылицы, плелись интриги, распускались провокационные слухи. С неделю муссировались разговоры о предстоящем нападении СССР на ряд стран. Назывались Румыния и Венгрия, а в последние дни и Германия.

Домыслы распространялись с расчётом вселить страх в умы людей, запугать их экспансией большевизма, вызвать ненависть.

Управление разведки НКГБ тотчас же уловило основной смысл, заложенный в раздуваемых провокациях. С одной стороны, затмить захват нацистами целого ряда суверенных стран, доказать, что эти действия обусловлены агрессивными намерениями Советского Союза. С другой стороны, оправдать предстоящее нападение Германии на СССР.

9 апреля в 4 часа 20 минут войска вермахта вторглись на территорию Дании. Полчаса спустя немецкий посол в Копенгагене явился в дом спавшего датского министра иностранных дел и вручил ему ноту с требованием немедленной капитуляции. Беспрецедентно, беспардонно и нагло. В нацистском духе.

Не прошло и часа, как правительство и король Дании приняли решение прекратить спонтанно возникшее кое-где в стране сопротивление оккупантам и капитулировали. Немцы потеряли всего двух человек убитыми.

В тот же день, почти в тот же час немецкие войска высадили десанты с самолётов и кораблей на побережье Норвегии, воинские части которой оказали сопротивление, очень быстро подавленное превосходящими силами захватчиков. Некоторые города и, в частности, крупнейший порт страны Берген были взяты немцами без сопротивления. Большую роль в этом сыграла местная «пятая колонна».

Таким образом Германия обеспечила себе надёжное положение на случай вмешательства СССР или войны с ним, взяв под прицел морской путь из Мурманска и Архангельска к берегам Великобритании.

В Норвегии оккупационные власти тотчас же установили комендантский час, останавливали и проверяли транспорт, врывались в дома, проводили обыски. Ни перед чем не останавливались, никого не стеснялись, действовали напролом.

Под особый контроль были взяты пристани, погрузочные площадки, доки, склады, суда. Под пристальным вниманием службы безопасности (СД) и гестапо находились портовики, матросы, грузчики, крановщики. Все без исключения служащие транспортных средств. На этом участке немцы не доверяли им, а те из кожи вон лезли, чтобы доказать свою преданность национал-социализму. Подозрительных арестовывали. Доходило до абсурда.

Советские руководители, также понимали, что на полноценное партнёрство Англии и Франции надеяться не приходится.

Последняя попытка СССР образовать антигерманскую коалицию с Англией и Францией, продемонстировала абсолютную фальшь их лидеров, с одной стороны, и полную их бездарность в оценке обстановки – с другой.

Из поступавшей из-за рубежа информации со всей очевидностью следовало, что Советский Союз остаётся бельмом на глазу как немецких, так и английских правящих кругов. Приводимые в депешах факты, добытые разведывательной агентурой говорили сами за себя.

Ещё 31 октября 1939 года по указанию британского премьера Чемберлена Комитет начальников штабов британских вооружённых сил приступил к обсуждению плана объявления войны России под предлогом защиты скандинавских стран от советской агрессии. В одном из протоколов этого обсуждения записано: «Дальнейшее распространение большевизма является худшим злом, чем расширение гитлеровской экспансии, против которой мы вступили в войну».

Глава 5

На фоне событий, последовавших после гибели провидника Коновальца, в Советский Союз решил вернуться известный учёный Михаил Грушевский, украинский националист и эсер. Он был давним знакомым и в некоторой мере единомышленником Якова Серебрянского.

Разумеется, это были совершенно разные люди. Серебрянский – в прошлом боевик, чекист, коммунист, начальник Особой группы НКВД СССР. Грушевский – крупный учёный, автор десятитомного труда по истории Украины-Руси, бывший председатель Центральной рады, призывавший на Украину германские и австро-венгерские войска для борьбы против Советской власти. Впоследствии он эмигрировал за границу и хлебнул там немало горя, под конец разубедился в правильности ранее занятой позиции и своих поступков.

В период, когда в сознании Грушевского наметился перелом, он встретился в Праге со старым знакомым Серебрянским. После разговора с ним Грушевский призвал партию украинских эсеров прекратить борьбу против Советского государства. Это был поворот на сто восемьдесят градусов!

Вскоре вместе со всей семьёй Грушевский, при содействии руководителя Особой группы НКВД, возвратился в СССР. Без помощи этого ведомства приезд на родину был невозможен. И без гарантий, естественно, никто не осмелился бы вернуться. Заверения были даны бывшим российским эсером бывшему украинскому эсеру. Слово было дороже жизни. Так они привыкли. Потому Грушевский и поверил.

Уже в самое ближайшее время его избрали членом Академии Наук СССР. Это было признание его научных трудов. С ним носились, о нём писали много лестного, его работы печатались. В период НЭПа он вложил много труда и усилий в возглавляемое им Семёновское движение, благодаря чему в СССР вернулись из-за рубежа более четырёх тысяч украинцев.

Но после смерти Грушевского, последовавшей в тридцать третьем году в Кисловодске, вернувшихся на родину украинцев, к величайшему огорчению Серебрянского, постигла общая трагедия: все были или высланы, или уничтожены.

Репрессиям подверглись и чекисты, занимавшиеся репатриированными эмигрантами, их трудоустройством, налаживанием быта, а заодно, как было принято, и вербовкой осведомителей. Теперь им инкриминировалось пособничество антисоветчикам в заговоре против социалистического строя и Советского государства.

Очередная репрессивная акция очень дорого обошлась всем. Особенно украинцам, поверившим Грушевскому, который, конечно, не мог предвидеть такой трагический исход для своих соотечественников.

Собственно, никто и помыслить не мог, что с вернувшимися в родные края людьми, готовыми вместе со всем народом строить социалистическое общество, обойдутся так жестоко.

Трагедия наложила тяжёлый отпечаток на умонастроение всего украинского народа, снизила престиж советского строя, вселила разочарование и недоверие к нему, взывала к отмщению.

Глава 6

Значительная часть зарубежной агентуры, насаждённая Особой группой в период Гражданской войны в Испании для активных действий против нацистской Германии, к концу тридцать девятого года освободилась от иллюзий в отношении происходивших в СССР репрессий.

Но эти люди именно в данный период начали на собственный страх и риск проводить подрывные акции на судах, вывозивших необходимое Германии сырьё для немецких заводов, работавших круглосуточно на войну с Англией и Францией, против целого ряда стран, намеченных к вторжению. Разумеется, и против СССР.

Несмотря на отсутствие координации, малоутешительные прогнозы и растущую обеспокоенность участью своего руководителя, боевики бывшей агентуры Особой группы НКВД перешли к активным действиям.

Первая серьёзная акция произошла на польском грузовом судне «Стефан Баторий», трюмы которого были заполнены в Нарвике рудой и оловом. Корабль держал курс на Гамбург. Ночью в открытом море прогремел мощный взрыв. На судне возник пожар. Через считанные минуты корабль перевернулся и скрылся в водной пучине.

Вслед за ним два крупнотоннажных немецких судна, гружённые цветными металлами в портах Норвегии и рудой в Швеции, на пути в Германию взорвались и затонули.

Многочисленная контрразведка нацистов, обосновавшаяся в этих странах и пользовавшаяся поддержкой местных сыскных служб, была бессильна против таинственных диверсантов. Гестапо и служба безопасности рейха тотчас же разослали своих специалистов по скандинавским странам. Они рыскали в портах, устанавливали наблюдение за погрузочными работами, обыскивали грузчиков, следили за матросами, засылали в их команды агентов, обследовали трюмы. Ничего не нашли.

Диверсии, конечно, приостановились.

По этому поводу возникло множество версий. По одной из них утверждалось о причине взрывов, что речь не может идти о диверсии. Скорее всего, это английская подводная лодка торпедировала корабли. Тем паче что пошли они ко дну ночью и в открытом море. В эту версию уже склонны были поверить, однако некоторое время спустя во время начавшейся ночью разгрузки вдруг одновременно взорвались два крупнотоннажных судна, пришвартовавшихся к одному из причалов Бремена.

Сразу завыли сирены, прожектора противовоздушной обороны устремили лучи в затянутое облаками небо, вышли в море тральщики, забегали по причалам эсэсовцы.

И снова ничего не обнаружили. А суда, на глазах у до смерти напуганных портовиков, скрылись под водой вместе с грузами и не сумевшими спастись матросами.

Не успели немцы опомниться, как через несколько дней прогремели подряд новые взрывы на судах, загруженных в норвежских и шведских портах. Это уже серьёзно встревожило нацистское руководство. Версия о таинственных подводных лодках англичан отпала. Никому уже не надо было доказывать, что здесь действует хорошо отлаженная террористическая организация.

На борьбу с ней нацисты мобилизовали все силы. Они свирепствовали даже там, где не было никакой нужды. Но так распорядился рейхсфюрер СС Гиммлер.

Многие народы Европы уже испытали на себе мощь вермахта, жестокость эсэсовцев. В этом, собственно, крылась причина всего происходившего. В том числе взрывов на судах, вывозивших руду из скандинавских стран. Несмотря на сверхмеры немецкого руководства, как бы в ответ на них, следовал очередной взрыв на причале где громоздилось сырьё, подлежавшее экспорту в Германию. В Осло вспыхнул пожар в здании немецкой фирмы, занимавшейся импортом цветных металлов.

Установившееся было затишье на флоте вдруг прервалось новыми диверсиями на судах, благополучно достигших портов назначения: Гамбурга, Бремена и Бременсхафена. То есть уже в самом рейхе! Во всех случаях неизменно присутствовал похожий почерк: суда взрывались во время разгрузки и быстро уходили ко дну вместе с бесценным для военной промышленности заграничным сырьём.

Немцы решились на хитрость: зафрахтовывали у нейтральных стран суда, которые шли под их флагами. Антифашистские боевики разгадали эту уловку. Вскоре та же участь стала постигать и подставные суда.

Англичане и французы аплодировали. Антинацистские акции были им по душе: можно было таскать каштаны из огня чужими руками.

Немцы метали громы и молнии.

Глава 7

Первые диверсии против нацистов прогремели на четвёртый месяц после того, как Англия и Франция объявили войну Германии. В это время обе страны не испытывали уверенности в способности нанести поражение германской армии, не вели сколько-нибудь серьёзных военных действий. Выжидали.

Но именно в этот период начались частые диверсии на немецком торговом флоте. Помимо принятых мер по выявлению диверсантов возникал закономерный вопрос: кто за этим стоит? Чьих рук дело?

Обнаружить тайную диверсионную организацию не удавалось ни немцам, ни норвежской полиции, повсеместно напичканной сторонниками нацистского ставленника Квислинга.

В Лондоне раньше других догадались, кто стоит за антигерманскими акциями. Хотя бы по тому, что это были не они, не французы, не их союзники. Англичане были приятно удивлены, поскольку СССР принял на себя обязанность перед Германией соблюдать нейтралитет. Внешне именно так всё и выглядело. Но на деле оказывалось, что Советский Союз сочувствует странам, находившимся в состоянии войны с Германией. Разгадать всю подоплёку, увязать её с возникшим разрывом НКВД со своей агентурой удалось не сразу. Как бы то ни было, антигерманские акции воспринимались англичанами восторженно. В то же время они старались использовать ситуацию в своих корыстных целях.

В Берлине с самого начала диверсий полагали, что за ними стоят британские агенты. Но для установления, чьих это рук дело, немцам не потребовалось много времени. Они быстро поняли своё заблуждение. Тем паче что за восторженными откликами англичан проглядывал намёк на Москву. Последовал протест Советскому Союзу против нарушения нейтралитета.

Генсек Сталин долго не мог успокоиться, узнав, кто за спиной Советского Союза вершит диверсии против Германии. Когда наконец вымолвил первые слова, они прозвучали приговором всем без исключения лицам, причастным к антигерманским акциям.

Поддержавший его наркомвнутдел Берия, растерянный не столько из-за происходивших далеко от СССР диверсионных актов, сколько из-за охватившего генсека негодования, сказал сочувственно:

– Этого нам сейчас не хватало! Стране необходимо спокойствие, – и он бросил по-грузински: «если у кого-то отвалилось колесо от повозки, это ещё не значит, что повинны мои лошади». Затем добавил: – Лошадей мы, конечно, распряжем и раскуём. Это в наших руках. Главное сейчас – уладить с немцами.

Генсек молчал, обдумывая нежелательные осложнения. Ему совсем не хотелось оказаться в положении провинившегося. При этой мысли он чувствовал прилив крови к голове. Об извинениях и речи быть не могло. Считал их ниже своего достоинства. Тем более это не соответствовало положению страны, авторитетом которой он дорожил больше всего на свете. Особенно перед немцами, нагло претендовавшими на избранность. Но сейчас не время для подобного рода выяснений. Оно наступит позже. Тогда и разговор будет иной. А пока придётся искать компромисс. Он признался наркомвнутделу, сверлившему его пронзительным взглядом сквозь большие круглые стёкла пенсне:

– Чтобы продлить мир, надо умело избежать войны.

Берия оценил афоризм Хозяина подобострастным кивком головы и застывшей на лице лёгкой улыбкой.

Генсек обдумывал предстоящий ход, несмотря на готовность наркомвнутдела «распрячь и расковать лошадей». Он понимал, что при создавшейся ситуации вряд ли удастся легко справиться с насаждённой за рубежом агентурой, которую считал давно продавшейся противникам Советского Союза.

Неожиданно ему в голову пришла мысль:

– Не подстроено ли это самими немцами? От них всего можно ожидать. Надо проверить, – обратился он к Берии, – действительно ли проводятся диверсии или же они инспирированы немцами? В этом деле они мастера. Правда, больше всех набили руку на провокациях англичане. Необходимо хорошенько присмотреться, у кого рыльце в пуху?

Машина заработала. Последовала команда по всем звеньям. В ряде мест побывали курьеры и различные связные. Они делали всё от них зависящее для установления контакта с оставленной «на спячке» агентурой.

Но боевики не были настолько наивны, чтобы оставаться на местах, известных ведомству и стране, заключившей альянс с нацистами.

Турне гастролёров НКВД не увенчалось успехом. Прежде всего потому, что никто из них не был знаком ни с одним из боевиков. Те сотрудники Особой группы, которые в своё время общались с этими людьми, теперь сидели за решёткой либо находились в земле. Заявившиеся незнакомцы располагали устаревшими данными. Даже в тех местах, куда они сунулись и попали в точку, их отказывались признать.

В Бергене произошёл инцидент, положивший начало серьёзной вражде, совершенно немыслимой ранее. В прежние годы связной Центра был для боевиков самым желанным гостем. Ему смотрели в рот, чуть ли не молились на него. А тут оставленный на всякий случай «маяк» дал понять непрошенным гостям, что его друзья рассматривают СССР как потенциального союзника Гитлера и что этим сказано всё.

Конечно, «маяк» не имел права вести какие-либо разговоры, кроме «обусловленных паролем». Так ни с чем посланец вернулся в Союз.

Краткая встреча со вторым посланцем, туманно давшим понять, откуда он прибыл, мгновенно изменила обстановку в среде боевиков. В Тронхейме двух подобных гастролёров, один из которых значился хозяйственником советского консульства в Осло, нашли убитыми.

Обстановка накалялась. Здесь царили жёсткие порядки, неписанные законы, никакие скидки ни в чём не делались никому. На карту была поставлена жизнь всех боевиков.

Поведение гастролёров раскрыло цель их хозяев, подлинную суть руководителей страны, которым в недавнем прошлом боевики поклялись до конца служить верой и правдой. Не щадя жизни своей. Тем более в случае войны.

До недавних пор генсек был для них кумиром. Вождём. Учителем. Таким бы и оставался, если бы не разочарование новым политическим курсом страны в отношении нацистской Германии. Вчерашние до конца преданные обиделись, изменились. Особенно осудили провозглашенную Сталиным здравицу в честь Адольфа Гитлера. Это послужило поворотным пунктом: бывшая советская агентура сочла Советский Союз врагом человечества наравне с нацистской Германией.

Но как бы то ни было до открытой вражды дело пока не доходило. К тому времени они уже сделали немало добрых дел для Советского Союза. Четверо товарищей по борьбе поплатились за это жизнью.

Предпринятая Берией по личному указанию генсека Сталина акция против насаждённой Особой группой части агентуры превратила их из верных и закаленных друзей СССР в непримиримых противников. Отнюдь не в надуманных, как в сфабрикованных «делах» а в настоящих противников.

В полной мере это отразилось на методах допросов Серебрянского.

Глава 8

Находившийся в сырой, крохотной и едва освещённой одиночной камере во внутренней тюрьме на Лубянке бывший начальник Особой группы НКВД СССР Яков Серебрянский не мог знать о событиях, происходивших в стране после его ареста.

Оставаясь в полнейшей изоляции от внешнего мира, лишённый малейших сведений о протекавшей за тюремными стенами жизни, он мог лишь строить догадки, сопоставлять отрывочные факты, ставшие ему известными из осколков наводящих вопросов следователей.

Это были примерные, весьма ориентировочные, зачастую туманные выводы, которые он почти сразу же отметал. Но кое на чём, естественно, задерживал свое внимание. Перед глазами возникали его люди за рубежом. Он задумывался над их судьбами, часто вспоминал своего любимца «Густава». В основном беспокоила внезапно прерванная связь.

Пожалуй, для него это было важнее, чем предстоящее исполнение приговора, которое почему-то откладывалось.

Обеспокоенность вызывала в нём судьба целого ряда талантливых зарубежных учёных, которых Особая группа ценой огромных усилий привлекла на свою сторону.

Эти люди жили и работали в Германии. Очевидно, продолжали бы там трудиться до конца. Считали себя немцами. Среди них были и такие, которые позабыли о своей национальности. Это не имело для них значения. Но с приходом к власти нацистов им напомнили, кто они.

Нацистская система, преследовавшая евреев, с каждым днём ужесточала расовые законы, вынуждала гонимых искать прибежище в других странах.

Судьба этих учёных постоянно оставалась в поле зрения начальника Особой группы. Не только с чисто человеческой стороны. На первом плане всегда были профессия и патриотизм. С некоторыми из этих людей у него сложились добрые отношения. Между тем Серебрянский познакомился с ними отнюдь не из филантропических побуждений. В перспективе были профессиональные соображения.

Когда же стало известно, что кое-кто из них помышляет покинуть Германию, что было вполне естественно, Серебрянский стал чаще наведываться к ним. Вскоре эмиграция, как эпидемия, охватила преследуемых нацистами по национальному признаку людей.

Оставаться равнодушным к судьбе своих знакомых начальник Особой группы не мог. Приложил все силы и опыт, чтобы направить устремления этих людей на выезд в СССР. Пообещал им не только радушный приём, но и всестороннее содействие властей в предоставлении возможности продолжать исследовательскую работу.

Серебрянский полагал, что руководители страны, и прежде всего генсек Сталин, придадут должное значение приезду столь нужных стране учёных. Естественно, все они были антифашистами.

Начальник Особой группы не ошибся. Из Москвы поступила санкция на приезд в СССР с правом постоянного места жительства и предоставлением каждому работы по способностям, профилю, специальности.

Но тут выяснилось, что не все учёные, желавшие эмигрировать, приняли предложение своего знакомого. Несмотря на заманчивость обещанных условий.

Кроме того, аналогичные предложения они получили от других стран. Отдельные учёные уже эмигрировали в скандинавские страны, кое-кто переехал в Англию. Запоздалый интерес проявила Америка. Но она слишком далеко. Добраться до неё не просто. Да и к чему, если в Европе столько стран, где фашизм казался немыслимым.

К тому времени Германия, по существу, сумела аннексировать только Австрию. Но Гитлер уже рвал глотку по поводу Судетской области. Веское слово в этом вопросе оставалось за Великобританией и Францией. В Мюнхене главы двух государств, Чемберлен и Даладье, преподнесли германскому фюреру Чехословакию на «блюдечке с голубой каёмочкой».

Сделка сразу подстегнула желавших эмигрировать. Не только из Германии и заваченной нацистами Австрии. Но выезд уже был сопряжён с риском для жизни. Из Чехословакии пока ещё удавалось уехать, но тоже с трудностями, которые большей частью кончались арестом эмигрантов.

Люди метались в страхе. Объявленный Гитлером «новый порядок» в Европе набирал силу. Тюрьмы были переполнены задержанными. Для решения «проблемы» строились концентрационные лагеря.

Мюнхен сыграл и другую роль: значительная часть немецких учёных приняли предложение своего влиятельного в СССР знакомого. Главным было избавление от преследований нацистов и предоставление возможности работать, чтобы обратить против нацистов результаты своих исследований.

В нелёгком и опасном выезде этих людей из Германии большую помощь оказал доверенный человек Серебрянского физик Кирилл Галичеф, издавна работавший в Германии под псевдонимом Фердинанд Шульц. Связь с учёными осуществлялась через его коллегу по лаборатории Элизу Мейтнер. Она должна была покинуть «фатерланд» и присоединиться к уже выехавшим в СССР учёным. Фердинанду Шульцу предстояло оставаться на прежнем месте работы.

Но обстановка внезапно обострилась. Нацисты обнаружили утечку специалистов. Гестапо установило слежку за учёными. Элизу Мейтнер должны были интернировать из-за её еврейского происхождения. Пришлось её срочно переправить по единственно остававшемуся пути в Швецию.

Элиза благополучно добралась до Копенгагена. Там у неё состоялась встреча с Нильсом Бором, известным физиком, с которым она многие годы обменивалась научными разработками.

Из Копенгагена люди Серебрянского должны были отправить её пароходом в Ленинград, где вместе с ранее эмигрировавшими учёными ей предстояло создать научную базу по исследованиям атомного ядра.

Глава 9

Едва Серебрянский вернулся в Москву, ему сразу дали понять, чтобы в отчёте о проделанной в Германии работе он не касался полученного документа с планами немецкого Генштаба и в целом планов вермахта.

Серебрянский возмутился, стал доказывать подлинность документа, настаивать на серьёзности изложенных в нём намерений нацистов и даже грозился поставить в известность генсека.

В наркомате с ним согласились, но объяснили причину, по которой нецелесообразно предпринимать такой демарш. Говорили, что «наверху» данная информация может быть истолкована не в его пользу. Ссылались на то, что атмосфера в наркомате и в стране в целом очень накалена.

Коллеги Серебрянского также доказывали, и не без оснований, что совсем не время «дразнить гусей»: немецкий документ может задеть самолюбие кое-кого из высоких чиновных лиц, заверивших Политбюро ЦК ВКП(б) и лично генсека в несокрушимости Красной Армии, о чём не может быть не осведомлён потенциальный противник. В конце концов, уверяли его, люди Особой группы сделали немало других важных дел.

– Товарищ Сталин в курсе проделанной группой работы. Он велел передать благодарность её сотрудникам и руководителю.

Серебрянский понимал, конечно, что приводимые доводы достаточно обоснованы. Но ему было жаль выбросить за борт такой богатый улов, стоивший огромных трудов. Понимал он и какой громадный урон может нанести стране недооценка планов вермахта.

Так Серебрянский заявил коллегам, отговаривавшим его от включения в отчёт немецкого документа. Под конец он сказал:

– Всё это я отчётливо вижу. Придёт время, и нам придется за это жестоко расплачиваться.

Несмотря на множество ошибок, генсек был искусный политик. То, что ему удалось устранить всех своих соперников, убедительно свидетельствовало об этом. Почему же он игнорирует собственные интересы? Неужели зацикливается на однажды принятом решении и сознательно не приемлет любую информацию, противоречащую некогда сложившемуся мнению?

Одно дело расправиться с соперниками в своей среде при наличии мощного карательного аппарата, другое – противники на международной арене. К тому же международная обстановка и положение внутри страны вынуждали надеяться на искренность немцев. Конечно, вначале Сталин не верил им до конца. Но отдельные их поступки постепенно подкупили его.

А приближённые? Если даже были в чём-то не согласны, твёрдо отстаивать свою точку зрения не рисковали. К чему? Отец народов знает, что делает. А если нет? Кто бы осмелился об этом сказать?

Серебрянский не был наивен. Понимал, что нельзя же в конце концов быть универсалом: всё заранее знать, интуитивно чувствовать и, только основываясь на этом, принимать решения.

Там, добывая материалы, приходилось рисковать. Это естественно. Хорошо, что всё обошлось. А здесь уже не удастся донести истину до тех, для кого старались. Такое исключалось. Всё равно, что биться головой об стенку.

Как же быть? Идти на компромисс со своей совестью? Это будет равносильно измене!

– При такой обстановке всё может быть. Не дай бог, чтобы мои слова оправдались, – признался вернувшемуся из-за кордона Серебрянскому его доброжелатель. – Однако предостережение, к сожалению, вполне реальное, мой дорогой Яков Исаакович.

Серебрянский очень скоро в этом убедился.

Глава 10

Намерения Гитлера напасть на СССР возникли задолго до осуществления агрессии против Польши. Если к поступавшей информации о немецких замыслах правительство СССР тогда относилось внимательно и в то же время с определённым скептицизмом, то после заключения с Германией договора и подписания секретного протокола оно отвергало их с особой категоричностью. Более того, по согласованию со Сталиным Молотов всячески ублажал нацистских правителей с невиданным прежде вниманием.

На страже взятых Советским Союзом обязательств стоял генсек ВКП(б) Сталин, болезненно переживавший малейшее отклонение от утверждённого им курса. По этой причине пострадало много людей.

Глава 11

В Бессарабии, в этом плодородном крае, мирно уживались представители многих конфессий. В окрестных сёлах и деревнях Болграда жили люди самых разных национальностей со своими обычаями, укладом, нравами. Помимо православных русских, украинцев, молдаван, болгар и близких к ним по духу староверов, липован, евангелистов, баптистов, проживали греки, евреи, армяне, арнауты и застрявшие со времён Оттоманской империи турки-гагаузы, а также румыны, появившиеся после их вторжения в край. В определённой мере обособленно трудились в своих сёлах-колониях немцы. Одни возделывали виноградники, другие разводили скот, третьи торговали. И всё в полном согласии, инцидентов на религиозной или житейской почве не происходило.

После отвода царских войск из Румынии, на территории которой они воевали в Первую мировую, здесь осело немало русских. Кого-то из них по старинке за глаза называли «царским ветеринаром» или «жандармским штабс-капитаном». Русская речь преобладала, несмотря на таблички с надписью: «Говорите только по-румынски». Бывали случаи, когда полиция штрафовала непослушных.

Атмосфера была благоприятной для всех нацменьшинств. Однако после оккупации края приоритет во всём оставался прежде всего за румынами.

Если в чём-либо замечалась предвзятость, ситуацию старались уладить, не доводя до серьёзного выражения недовольства. Кто-то отделывался незначительным штрафом, а чаще всего – вполне сносной взяткой. У румын взятка была на первом месте как непременное лекарство от любого недуга. А те, кто не в состоянии был платить, отделывались трёпкой нервов, запомнившимся унижением.

В Бессарабии при румынах подобное считалось в порядке вещей. И это на землях, где хаживал великий Пушкин! Кстати, в том же Болграде. В те времена молодой Александр Сергеевич останавливался в доме знаменитого попечителя славянских колонистов Юга России достопочтенного генерала Инзова.

В ходу у старожилов было множество присказок и всякого рода легенд, в частности, утверждавших, будто Пушкин любил гулять в Казённом саду, одну часть которого омывали воды широченного озера Ялпуг. Оно тянется почти на пятьдесят километров вплоть до самого Дуная.

Сам же Казённый сад брал своё начало от источника со сверкающей родниковой водой, где в летнюю пору толпились желающие утолить жажду. Именно отсюда подчас раздавался голос кого-то из балагуров:

– Пушкин! Где ты?

Другой балагур звонко отвечал:

– Наверху я!

Остроты, приписываемые гениальному поэту, вызывали смех и продолжение рассказов, рассказов о будто бы имевших место забавных случаях, наряду с чтением его стихов. Пребывание Пушкина в Болграде у генерала Инзова описано в книге «Инзов Иванъ Никитичъ, генералъ-отъинфантерии, главный попечитель и председатель попечительнаго комитета объ иностранныхъ поселенцахъ южнаго края России», составителем которой был некий Степанъ Потоцкий.

Поговаривали, будто где-то в саду, среди высоченных дубов или кипарисов, имеется дерево со следами вырезанной поэтом на стволе подписи. Предпринимались поиски надреза, якобы сделанного перочинным ножичком. Пронёсся слух, что где-то даже нашли такой след.

Юрий пару раз участвовал в подобных поисках, но ничего не обнаружил. Поэтому, когда при нём заходил об этом разговор, он уходил от ответа и молча улыбался. Не отрицал, но и не соглашался.

У старожилов в запасе хранилось множество различных историй. С пеной на устах они доказывали, что «беспременно так оно и было!» Например, рассказывали такую историю, произошедшую в Болграде во время пребывания там Пушкина. В пасхальные дни у генерала Инзова гостил кишинёвский митрополит. Генерал, желая похвастать попугаем, полученным в подарок из Абиссинии, научил птицу отвечать на пасхальное приветствие. Выйдя с митрополитом на веранду, Инзов, стремясь блеснуть перед высокопреосвященным иерархом, обратился к птице:

– Попочка, Христос воскрес!

Птица нахохлилась и почему-то не отвечала. Хозяину пришлось несколько раз повторить обращение. Наконец попугай закартавил… хлёсткой матерщиной.

Сконфуженный генерал пал на колени перед высокопреосвященным митрополитом, прося прошения, извиняясь и оправдываясь.

К удивлению Инзова, высокий гость сразу разгадал причину: – Здесь, милейший князь, особо гадать не приходится. Понятно, что сие есть результат шалости молодого гения.

Инзов и сам понимал, кто мог научить птицу сквернословить, но поразился, насколько точно митрополит определил затейщика конфуза.

Иван Никитич Инзов подолгу задерживался в Болграде. Об этой незаурядной личности ходили легенды, нередко имевшие под собой реальные основания. Благодаря Инзову город похорошел во многих отношениях: расцвела торговля, расширилось строительство, появились учебные заведения, фундаментальная библиотека, благотворительное общество, амбулатория, больница, евангелическая и липованская церквушки, небольшая синагога.

На видном месте в центре города вырос величественный православный собор. Своим внешним видом, масштабами и внутренним убранством он выделялся не только в крае. Ни в Бессарабии, ни в самой румынской метрополии не было ему подобного. Был он построен по эскизам – в несколько уменьшенном масштабе, – по которым строился Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге.

Неслучайно много позднее, после отторжения Бессарабии от России в январе 1918 года и включения её в состав Румынии, болградский собор посетила прибывшая из Бухареста высокопоставленная делегация во главе с королем Фердинандом, состоявшая из высшего духовенства, министров и генералов.

Кто же был Инзов?

В предновогоднюю снежную ночь 1769 года сани графа Брюса въехали в имение князя Трубецкого в Пензенской губернии. Встречать гостей вышел сам хозяин имения. Вместе с графом приехала кормилица с младенцем, которого князь Трубецкой должен был принять на воспитание. На протяжении многих лет из Петербурга регулярно поступали денежные суммы, дабы содержание малыша ни в чем не обременяло князя.

Будучи в Петербурге, князь Трубецкой обратился к графу Брюсу:

– Позволено звать барчука фамилией Его Императорского Величества?

Ответ был краток:

– Иначе звать.

Таким образом, за мальчиком закрепилась фамилия Инзов. Много лет спустя, когда Инзов уже был в преклонном возрасте и полным генералом, во время проезда императора Николая Павловича через Одессу за обедом в узком кругу Его Величество обратился к нему с вопросом:

– Кто был ваш отец?

Инзов спокойно ответил:

– Не знаю, Ваше Величество!

В верхах иногда перешептывались по поводу того, что заслуженный генерал-лейтенант от инфантерии, участник всех знаменитых сражений под командованием Суворова и Кутузова, является внебрачным сыном одного из высокопоставленных лиц при дворе Екатерины Великой.

Иван Никитич Инзов ничем не принизил ни себя, ни свой род, ни Отечество, ни доверенных ему высочайших в армии и государстве постов. Напротив, он совершил много добрых дел и оставил по себе благодарную память.

Умер Инзов в Одессе в 1845 году. По настоятельной просьбе болгарских колонистов Болграда гроб с останками главы Попечительского комитета об иностранных поселенцах южных окраин России Ивана Никитича Инзова пронесли на руках более ста вёрст до построенной на городском православном кладбище Болграда часовни-усыпальницы.

В знак вечной признательности за миротворческую деятельность этому выдающемуся гражданину и попечителю юга Бессарабии от признательных поселенцев всех конфессий, среди которых были и забитые, гонимые, напуганные погромами евреи, получившие здесь ощутимые возможности мирной и спокойной жизни, в центре города, напротив собора, был воздвигнут памятник из чёрного мрамора.

После оккупации Бессарабии румынами бюст Инзова сняли и на его месте установили бюст румынского монарха Фердинанда, занявшего территорию Бессарабии от Дуная вплоть до Днестра. Некоторое время спустя в одну из ночей бюст румынского оккупанта бесследно исчез. Остался только мраморный постамент.

Численность населения городка составляла 18 тысяч жителей. Болград славился двумя лицеями – женским и мужским, величественным православным собором и второй церковью – Николаевской. Были в нём две внешне малопривлекательные синагоги и третья большая, современной постройки, однако много лет остававшаяся недостроенной, только с голыми стенами красного кирпича, с крышей и без окон. Наряду с этим имелись две начальные румынские школы и одна частная еврейская «Тарбут». И конечно же, несколько магазинов и лавочек, большая библиотека, оставшаяся на память от Российской империи, добротная больница, конная пожарная команда, полицейский участок. На окраине города в двухэтажных казармах дислоцировались пехотный и артиллерийский полки румынской армии.

Естественно, в городе имелись и рестораны: «Монте-Карло» для местной знати, правда, под соломенной крышей, «Пиккадили» – бывший «Одесса», ресторан Балтакова располагавшийся в добротном здании с балконом в центре бульвара. Здесь в летние вечера играл небольшой струнный оркестр. Толпы болградцев замирали, когда кларнетист Хаимслепой в тёмных очках исполнял «Плач невесты перед венчанием».

Кроме ресторанов, было множество шинков и закусочных с вином из собственного винограда, две вполне приличные кондитерские, по вечерам заполнявшиеся посетителями. В единственной в городе кофейне знакомые с владельцем заведения могли брать еду в долг. Хозяин – македонец бай Авраам – всегда радовался клиентам.

В городе был единственный небольшой иллюзион старика Фишерова. При встрече с гимназистами он приглашал непременно посмотреть новую кинокартину, на которую директоры лицеев уже дали «апробацию на посещение учащихся гимназистов».

Летними воскресными вечерами на бульваре играл военный оркестр румынского пехотного полка, создавая праздничное настроение у гулявшей публики.

Оккупация румынами Бессарабии вызвала недовольство среди отдельных городских слоёв населения. Время от времени проходили забастовки рабочих, восставали крестьяне, митинговали интеллигенты. Народ был недоволен порядками, навязанными румынскими оккупантами.

Восстание крестьян в одних только Татарбунарах, когда погибли тысячи человек, привело к тому, что тюрьмы королевства оказались заполнены недовольными. Тем не менее население не сдавалось. Вооружённые столкновения, митинги и протесты пресекались жандармскими и армейскими подразделениями, свирепствовавшей полицией.

Глава 12

14 апреля 1940 года в полусотне километров севернее Нарвика англичане высадили десант, к которому сразу присоединилась норвежская дивизия. Однако, несмотря на готовность к штурму оккупированного немцами Нарвика, ничего конкретного не делалось. Силы англичан и норвежцев, насчитывавшие немногим более четырёх тысяч солдат и офицеров, многократно превосходили немецкие.

Как выяснилось, причиной этого оказались возникшие между морским и сухопутным командованием десанта разногласия по поводу целесообразности проведения операции при наличии сил, которыми они располагали.

Штурм Нарвика не состоялся. Нерешительность командования отрицательно сказалась на личном составе десантных войск, расценивших отказ от операции как проявление трусости командования. Такого же мнения был командир норвежской дивизии, предлагавший под общим командованием немедленно штурмовать город.

После множества нудных, перестраховочных и неудачных мер по проведению намеченной операции штурм Нарвика был назначен на… 28 мая. То есть через полтора месяца после высадки! Возможно, англичанам и удалось бы наконец осуществить операцию при условии, что Гитлер бездействовал бы так же, как его противники. Но не тут-то было. Гитлер преподнёс англо-французским союзникам очередной сюрприз.

10 мая в 5 часов 35 минут немцы кладут конец «странной войне» с западными державами. Вермахт переходит в решительное наступление на всем участке фронта от Северного моря до линии Мажино.

Одновременно сухопутные войска Германии вторгаются в соблюдающие нейтралитет Бельгию, Голландию, Люксембург. Обходным манёвром оставляют позади расхваленную на все лады «неприступную», изобилующую подземными артериями и прочими фортификациями, сооружёнными по последнему слову техники, французскую линию Мажино.

Британскому премьеру Невелю Чемберлену не до смеха. Приходится уступить свой пост первому лорду адмиралтейства Уинстону Черчиллю.

В первый же день наступления немцы оккупировали Люксембург.

Заверение голландского премьер-министра о том, что ему «стоит только нажать на кнопку, как моментально перед противником территория страны будет затоплена и всё вокруг превратится в непреодолимый водяной вал», оказалось сплошным блефом. На пятый день командование голландской армии прекратило сопротивление; Голландия капитулировала.

На седьмой день жуткая паника охватила столицу Франции: сотни тысяч парижан устремились на юг страны. Дороги забиты автомобилями, повозками, грузовиками, велосипедами. Все в ужасе, страхе, смятении. В дикой неразберихе разжигают страсти агенты «пятой колонны».

17 мая, на восьмой день немецкого наступления, войска вермахта оккупируют столицу Бельгии Брюссель.

За неделю до этого вступивший на пост премьера Великобритании Черчилль прилетает в Париж и приходит в ужас от обилия костров, в которых чиновники жгут архивы. В полном смятении он отправляет в Лондон телеграмму для Комитета начальников штабов: «Я считаю, что мы не имеем достаточного количества надёжных вооруженных сил в Англии, учитывая, что с самолётов вслед за парашютистами могут высадиться большие контингенты войск…»

Страх перед надвигавшейся катастрофой настолько велик, что Уинстон Черчилль, видавший виды во множестве стычек в различных регионах мира, где правила британская корона, 18 мая 1940 года забил тревогу. Он отправляет президенту Соединённых Штатов Америки Рузвельту телеграмму: «Мне нет необходимости говорить Вам о серьёзности того, что произошло. Мы твёрдо решили держаться до самого конца, каким бы ни был исход великой битвы во Франции. Во всяком случае, следует ожидать, что недалёк тот час, когда на нас нападут так же, как напали на Голландию, и мы надеемся показать себя с хорошей стороны. Однако если американской помощи суждено сыграть какую-нибудь роль, она должна быть оказана быстро».

В тот же день главнокомандующий британской экспедиционной армией во Франции лорд Горт отдаёт первое распоряжение о подготовке тыловых частей к эвакуации в Англию.

На следующий день германский фюрер издаёт декрет о присоединении к Рейху трёх бельгийских округов.

На девятый день после начала немецкого наступления участвующая в военных действиях английская армия, во избежание полного поражения, вынуждена поспешно отступать на север в надежде на единственную возможность спасения – путём срочной эвакуации своих войск на Британские острова. Черчилль всячески поддерживает на словах сопротивление французов, говорит о союзническом долге англичан, но умалчивает об уже готовящейся эвакуации с материка британских экспедиционных сил.

Через день-другой в правительственных кругах Франции начинают понимать, что расчёты на поддержку Великобритании не оправдались. Англичан обвиняют в лицемерии, трусости, предательстве. Повсюду только и слышно, что Чемберлен предал Францию, как в своё время Австрию, Чехословакию, Польшу. Надежды на помощь американцев также оказываются нереальными; кое-кто ещё уповает на нового премьера Черчилля, который кажется более решительным.

На одиннадцатый день, 20 мая, Уинстон Черчилль приходит к выводу, что штурм Нарвика, на подступах к которому стянута более чем двадцатипятитысячная группировка солдат и офицеров союзных армий, уже не может повлиять на создавшееся положение. Речь уже идёт не о защите Норвегии, а о необходимости укрепления обороны самих Британских островов.

Через две недели английские войска в срочном порядке покидают норвежскую землю и оставляют своих верных норвежских друзей, поверивших в их помощь. Англичане погрузились на суда и взяли курс на Британию, а норвежские солдаты и офицеры, вступившие с ними в альянс, были вынуждены сдаваться в плен нацистам.

На двенадцатый день активных действий на территории Франции и Бельгии мотомеханизированные войска вермахта прорываются к побережью Ла-Манша, окружают французскую армию и отрезают её от основных сил, ведущих оборонительные бои севернее Парижа.

На четырнадцатый день в порту Дюнкерка начинается погрузка на суда отступающих в беспорядке английских частей, потрёпанных в непрерывных изнурительных боях, обезумевших от страха перед преследующими их немецкими танковыми дивизиями генерала Гудериана.

24 мая стремительное наступление фашистских армий вдоль побережья Ла-Манша внезапно и загадочно обрывается. По какой причине?

Не все англичане догадывались, что своим спасением обязаны непосредственно Адольфу Гитлеру. По его приказу разгневанный Гудериан был вынужден приостановить преследование экспедиционного корпуса англичан. Это вызвало непонимание и ярость в рядах фашистских высших офицеров и у главнокомандующего сухопутными войсками вермахта, горевших желанием сбросить в море отчаянно сопротивлявшегося противника.

Оказалось, что 24 мая германский фюрер посетил в Шарлевиле штаб-квартиру генерала Рундштета, где конфиденциально поделился намерением заключить перемирие с Великобританией. Он уверял, что это будет способствовать реализации грандиозного стратегического плана, который уже разрабатывается и в самом ближайшем будущем начнёт претворяться на практике.

– Здесь будет временный мир, – вырвалось у фюрера. – Меня беспокоит Восток! Его нельзя сбрасывать со счетов. Англосаксы должны это понять. Я даю им шанс!

В штаб-квартире Рундштета поняли, что приказом о приостановлении преследования отступавших в панике английских войск фюрер рассчитывает достичь взаимопонимания с Лондоном. Он был убеждён, что, как девять месяцев назад перед нападением на Польшу ему удалось склонить Москву на свою сторону, так теперь он сумеет одурачить англичан и убедить их выступить против Советского Союза.

Но в штабе Рундштета Гитлер умолчал о принятом решении напасть на Россию, упомянув только «план, который уже разрабатывается». Разумеется, он имел в виду вариант «Отто» – предшественник плана «Барбаросса».

Несмотря на усилия главнокомандующего сухопутными силами вермахта генерал-фельдмаршала фон Браухича, предпринимаемые для того, чтобы добиться разрешения на продолжение наступления танковых соединений к побережью Ла-Манша, германский фюрер оставался неумолим.

Нацисты топтались на месте, созерцая бешеную погрузку английских частей на стянутый со всего побережья весьма странный флот, где среди крейсеров, эсминцев, сторожевых кораблей мелькали различные по классу пассажирские пароходы и торговые суда, рыбацкие шхуны, баркасы, моторные катера, обычные прогулочные лодки и даже спортивные парусные яхты, отважные владельцы которых откликнулись на отчаянный SOS британского правительства.

Обезумевшие солдаты бросали дорогостоящую военную технику и пускались вплавь, лишь бы добраться до борта первой попавшейся битком забитой войсками палубы, крен у которой нередко был угрожающим.

С горечью вспоминались слова Чемберлена, произнесённые им по возвращении из Мюнхена, когда на радостях он привёл заверения Гитлера, что «войны между нами не будет!»

И в Париже тогда ликованию не было предела. Прибывшему по приглашению премьера Франции рейхсминистру иностранных дел Риббентропу был устроен пышный приём, на который членов правительства – евреев не пригласили. В Лондоне и Париже испытывали чувство облегчения. Риббентропу открыто давали понять, что Германии есть смысл расширить свои «жизненные пространства» за счёт восточных земель, без стеснения указывали на Украину. Но это было два года назад. Теперь об этом вспоминали с проклятиями.

Кровавая вакханалия в Дюнкерке не прекращалась более трёх суток. При беспрерывных налётах немецких бомбардировщиков, пытавшихся прорваться к месту погрузки английских войск, несмотря на отчаянное противодействие британских истребителей. Здесь надо отдать должное лётчикам Королевского воздушного флота, отвага которых не только не уступала мастерству немцев на суше, но и во много крат его превосходила.

26 мая немецким танковым соединениям было разрешено возобновить наступление. Но вслед за этим приказом последовал другой, по которому все части заменялись моторизованными дивизиями, пришедшими им на смену.

На переправе лошадей не меняют. Вопреки правилу, если это всё же происходит, то причины должны быть необычайные. Собственно, они были. Но немцы упустили благоприятный момент для нанесения окончательного удара по уставшим, вконец измотанным непрерывными боями английским войскам.

Глава 13

Несостоявшемуся болградскому авиатору тем временем удалось устроиться на работу в «Комиссионное бюро экспедиции», хозяином которого был Симон Шапира, человек почтенного возраста.

Мать выпросила у состоятельных родственников ненужную им одежонку для сына. Свою авиационную форму он привёл в порядок: пришил сорванные в полиции пуговицы и эмблемы, накинул её на самодельную вешалку, накрыл газетой и повесил на обратной стороне двери, которая всегда оставалась открыта.

Рабочий день у него начинался в 5 часов утра. Ни минутой позже. К этому времени он должен был находиться дома у хозяина, который уже бодрствовал в своём крошечном кабинете. У него был телефон – редкость в провинциальном городке. Получив необходимые указания по поводу предстоявшей работы, Юрий на поджидавшей его повозке со стариком ездовым отправлялся на железнодорожный вокзал Троян-вал, расположенный в восьми километрах от города.

Там в утренней спешке оформлял фрахты на один или два объёмистых ящика (коломашки) со свежим карпом, судаком или дунайской сельдью, плотно обложенными льдом. Эти ящики с проходящим пассажирским поездом посылались в Бухарест.

Затем отправлял известным заграничным фирмам «Дрейфус», «Бунги», «Контин-экспорт» вагоны с кукурузой или пшеницей.

Управляющими зерновых складов при вокзале были двое немолодых служащих-весовщиков. Третьим – бывший курсант авиаучилища.

В течение дня на привокзальной рампе вагоны загружались зерном. Одновременно в диком темпе Юрий оформлял фрахты у вокзального весовщика ж.д. станции «Троян-Вал», затем весь день занимался документацией у товарного кассира господина Стынысеску, оказавшегося весьма симпатичным человеком.

Узнав, что молодой служащий «Бюро экспедиции» окончил лицей, учился в Бухаресте на пилота, он проникся к нему доверием. К тому же заметил в нём старательность при оформлении фрахтов и стал относиться к нему с уважением.

Юрий видел, что у товарного кассира много дел и, как он сам признавался, часто приходится засиживаться до полуночи.

– Жена приходит помочь, – заметил кассир, – но только когда уложит двух маленьких дочек.

Семья господина Стынысеску жила при вокзале в отдельном доме, как и остальные станционные служащие.

В товарной кассе, кроме фрахтов на отправляемые вагоны с зерном, Юрий оформлял фрахты на прибывавшие вагоны с сахаром, углём и ещё чем-либо. Приходилось задерживаться допоздна. Зато возвращался в город на автобусе местной концессии. «Бюро» оплачивало билет. Это было приятно.

Однажды его подстерегла неприятность. В субботний вечер господин Шапира велел молодому приказчику на следующий день, где-то не ранее часа дня, выполнить несложное и одновременно ответственное поручение. Юрий его выполнил. Принёс солидную пачку денежных купюр. Господин Шапира развернул пачку и, поплевав на пальцы, стал пересчитывать.

Юрий тихо заметил:

– Там всё в порядке, господин Шапира. Сумма точная.

Хозяин удивлённо взглянул на посыльного поверх сдвинутых на нос очков:

– Ты при Голигорском пересчитывал деньги?

– Конечно!

Хозяин неожиданно взорвался от негодования:

– Пересчитывать деньги при получении у Голигорского?! Что это, какой-нибудь гешефтмахер? Кто так поступает? Ты понимаешь, у кого получал деньги? И для кого?! Ты же меня и его опозорил!

Юрий опешил:

– Извините, а как же иначе? – произнёс он, не зная, как успокоить разгневанного патрона. – Сумма-то огромная!

– Ты понимаешь, у кого служишь?

– Конечно! Простите, если мой поступок оказался необдуманным.

Хозяин долго возмущался, отложив деньги в сторону.

– Я даже в банке, когда получаю, никогда в присутствии кассира не пересчитываю! Надо понимать, с кем следует так поступать и кто этого не заслуживает! А ещё гимназистом был.

Юрий побледнел:

– Никогда не повторится. Заверяю вас, господин Шапира! Простите, пожалуйста, мой необдуманный поступок.

Вроде бы обошлось. Однако память об этом конфузе сохранилась навсегда.

Глава 14

Иногда по просьбе грузчиков, гагаузов и болгар из ближайших сёл, Юрий помогал им при расчётах за разгрузку или погрузку вагонов. Перепадал бакшиш (чаевые).

Кассир товарной кассы Стынысеску, когда «зашивался», привлекал «авиатора», как он его называл, к проверке оформленных в течение дня фрахтов: тоннажа и денежных расчётов. Это тоже давало незначительный заработок.

Вскоре они подружились. Познакомился Юрий и с его супругой, милейшей Флорикой, разбиравшейся в оформлении фрахтов лучше мужа.

Расчёты проводились в помещении кассы, где хранились значительные суммы денег. К тому же в суете кассир часто оставлял дверцу сейфа приоткрытой. Бывший «авиатор» чувствовал себя неуютно.

Однажды, войдя в помещение кассы, он увидел настежь открытую тяжёлую дверцу сейфа, внутри сейфа навалом лежали купюры. Юрий тотчас, как ошпаренный, выскочил в зал и через окошко для посетителей сказал господину Стынысеску, что никогда не посмеет войти в кассу, если сейф будет открыт. Он заявил:

– У вас по какой-либо причине может случиться недостача, и тогда на меня обязательно падёт подозрение. Мне это не нужно! Я хочу работать спокойно и не думать ни о чём, кроме оформления фрахтов.

Стынысеску был человек рассеянный. Жена постоянно делала ему замечания. Муж ценил подсказки супруги и пожелания «авиатора», частенько угощал его после работы чаем с вареньем и плюшками жены.

…В тот день, как обычно, Юрий помогал кассиру Стынысеску работать над фрахтами. Во второй половине дня товарную кассу посетил один из болградских коммерсантов. Стынысеску быстро от него отделался, поскольку предстоял отчёт перед инспектором, прибывшим из Главного управления дороги.

Юрий воспользовался оказией и уехал в город вместе с коммерсантом на его бричке. С кассиром условился, что прибудет на следующий день немного попозже, после отъезда инспектора.

Дома мать застыла в испуге, увидев сына, рано вернувшегося домой. Успокоилась, когда Юрий объяснил причину. Он привёл себя в порядок и поспешил в кофейню бай Авраама, где мог позволить себе выпить стакан сельтерской с сиропом, а иногда раскошелиться на пирожное «наполеон». Здесь он проводил почти каждый вечер. В кофейне постоянно работал большой радиоприёмник, и можно было послушать последние новости. К этому времени кофейня заполнялась посетителями: радиоприёмник был в доме далеко не у каждого.

«Радио-пост Бухарест-один» начало передавать приказ Военного министерства о призыве в армию, перечислялись годы рождения резервистов.

Юрию невольно вспомнился электрик «Зелёного дома», говоривший о предстоящем в скором времени большом призыве резервистов. «Стало быть, не блефовал Марчел!» – подумал бывший курсант. Диктор долго перечислял контингенты, мобилизационные пункты и вдруг внезапно смолк. На полуслове! Явно на радио произошла непредвиденная заминка.

Юрий насторожился. Вспомнил аналогичный перерыв при сообщении об убийстве легионерами премьер-министра Румынии Арманда Калинеску. Тогда в приёмнике так же мерцала зелёная лампочка и не раздавалось ни шороха. Теперь и здесь молчание странно затягивалось.

Посетители кофейни, следившие за передачей, недоумённо переглядывались. Вдруг из радиоприёмника донёсся на редкость чёткий голос диктора:

«Внимание! Внимание! Внимание! Здесь Радио-пост Бухарест-1. Сегодня, 27 июня, послу Румынии в Москве господину Гафенку была вручена ультимативная нота правительства Союза Советских Социалистических Республик о том, что оно не может больше соглашаться с оккупацией исконных русских территорий Бессарабии, а также Северной Буковины…

В этой связи в течение 48 часов Румыния обязана вывести свои войска с территории названных земель…»

Последовала заметная пауза. Наконец, донеслась музыка. Но её никто не слушал. Некоторые посетители расплачивались и уходили. Кофейня быстро пустела. Оставшиеся удивлённо и молча смотрели друг на друга. Недоумевая, переглядывались или намеренно отворачивались…

Историческое событие, которого бессарабцы ждали двадцать два года, казалось, вступало в завершающую фазу.

У Юрия перехватило дух. Захотелось во весь голос закричать «Ура!» Или ещё что-то, чтобы выразить обуревавшие его эмоции. Обнять, расцеловать первого попавшегося, разделить с ним радость, переполнявшую душу и сознание.

Вдруг он опомнился, сдержал порыв, оглянулся и вышел на улицу к невысокому палисаднику с установленными на тротуаре столиками и стульями для летней клиентуры кофейни. Должен был подойти Валя Колев – приятель по лицею. Его не было. По всей вероятности, полагал, что встреча, как всегда, состоится попозже, когда Юрий вернётся с вокзала на рейсовом автобусе.

Юрий поспешил домой, но перед полицейским участком, ярко освещённым электрической лампочкой, замедлил ход. Проходя мимо постового полицейского поздоровался, как это всегда делали не только он, но и большинство жителей, затем побежал, сдерживая возбуждение, словно только сейчас в иллюзионе Фишерова закончился невероятно интересный фильм.

Запыхавшись, влетел в дом, коротко рассказал матери об услышанном по радио и тут же побежал обратно в кофейню.

Валентин поджидал его. Уединились на скамейке, стоявшей рядом, у парикмахерской. Колев уже знал о сообщении по радио. Его отец был директором начальной школы, и дома у них имелся радиоприёмник. Издали они видели, как кофейню покидают последние посетители, а другие, видимо, наслышанные о чём-то, спешат туда, чтобы узнать толком, что же произошло.

Спросить первого встречного никто не решался. Смотрели друг на друга вопросительным взглядом. Как глухонемые. Ответом служила притворно-кислая гримаса либо лёгкое пожимание плечами, дескать, сам понятия не имею. Люди боялись вслух проявлять интерес к новости.

Многих услышанное сбило с толку. Кто-то соображал, что же за ним может последовать? Прикидывали, стоит ли вообще придавать значение этому сообщению? В мире кавардак. Проявление любопытства может повлечь за собой неприятности.

Сидя в темноте, Юрий и Валя обдумывали, что предпринять, чтобы достойно встретить советских.

В это время из темноты неожиданно появилась известная в городе фигура старшего полицейского. Быстрыми шагами он свернул в кофейню. Почти тут же вышел и быстро направился в находящийся через дорогу ресторан «Монте-Карло» бай Гицы Волкова.

Из кофейни вышел бай Авраам и начал поспешно задвигать большие ставни, закрывая одно за другим окна своего заведения. Друзья поняли, что он это делает по указанию старшего полицейского. Со стороны ресторана «Монте-Карло» донёсся грохот опускавшихся металлических гофрированных штор.

К палисаднику подкатила небольшая легковушка. Из неё вышли два молоденьких офицера жандармерии без фуражек. Они вошли в кофейню с термосами в руках. Было ясно, что они прибыли из Измаила, где находился жандармский гарнизон.

Юрий подошел к машине. Вся забита вещами, руль с правой стороны. «Фиат». Ему приходилось мыть такие машины в бухарестском гараже. Огляделись по сторонам – никого…

Не прошло и десяти секунд, как «фиатик» рванул с места с погашенными фарами. Конечно, за рулём Юрий и рядом – Валька. Но куда ехать и где спрятать машину, угонщики не знали. Валентин вспомнил о скирде с соломой на окраине города, куда ребята иногда ходили играть в футбол. Подъехали вплотную к скирде, свалили часть соломы на машину… Разными улицами поспешно разошлись по домам, условившись рано утром встретиться у кофейни.

Дома мать Юрия дожидалась его у открытого окна. Она тревожилась за него. Увидев ещё издали, что он вышел из-за угла со стороны окраины – там стоял столб с единственной на два квартала электрической лампочкой, – а не как обычно со стороны центра города, она бросилась к нему в слезах:

– Где ты так долго был? Прибежал, невнятно сказал про какое-то радио, я ничего не поняла. И, главное, сказал: скоро приду! Я уж не знала, что и думать!

– К тебе большая просьба, мамочка! Запомни, пожалуйста! Я пришёл домой ещё до одиннадцати часов вечера и сразу лёг спать! Ты поняла? Это очень важно! А я сейчас же лягу спать.

– Хорошо. Но для чего – не понимаю!

Раздался стук в дверь. Юрий замер…

На пороге появилась дочь портного Бланка. Она что-то шепнула Юре, и он сказал матери, что должен уйти, просил не волноваться.

– Так поздно? – удивилась мать.

Девушка улыбнулась и сказала несколько добрых, успокоительных слов матери Юрия. Мать успела сказать:

– Тебе же утром на работу!

– Не волнуйся, всё будет в порядке, – успокоил он маму, на ходу поцеловал её в щеку и убежал вместе с девушкой.

Когда они вошли в дом портного, Юрий увидел знакомые лица и среди них учителя Афанасьева. Известную в городе личность! Также там был Вова Булавицкий… Удивил Юрия приход Вали Колева. За ним, оказывается, сходила другая дочь портного. Оба, конечно, никому не рассказали о машине жандармских офицеров. Почему-то не было Бориса Терзи, тоже их единомышленника. Правда, он жил на окраине города.

По совету Афанасьева решили к утру водрузить красный флаг, но для этого нужен был красный материал. Белый тоже. Приготовили простыню. В мастерской закипела работа: дочери портного чертили, кроили, вырезали буквы, строчили. Готовили достойную встречу советским освободителям родной Бессарабии.

Афанасьев велел старшей дочери портного и Вале Колеву вместе с Юрием сходить к владельцу самого крупного в городе мануфактурного магазина. Разбуженный господин Гаснер, узнав о просьбе, набросился на них:

– Чего захотели! Красный материал? Ну-ка вон отсюда, сморкачи паршивые!

Возможно, в тот вечер он не слушал радио.

Несолоно хлебавши просители ретировались. Юрий всё же счёл нужным попробовать сходить к знакомому господину Петкеру. У него тоже был мануфактурный магазин, но поменьше. Петкер, несмотря на поздний час, не задавая вопросов, схватил ключи, открыл свою лавку и отмотал метров пять-шесть добротного красного шёлка.

Задолго до рассвета флаг был готов. Правда, Вова Булавицкий предложил, чтобы на полотне были буквы URSS. Афанасьев рассмеялся:

– С этим алфавитом пора распрощаться! Бессарабия русская и советская.

Старшим по установке флага он назначил гимназиста Шимчика[14]. Но поскольку тот был маленького роста, дал ему в помощники рослого Вову Булавицкого и одну из дочерей портного, которая пришивала буквы и серп с молотом.

Было ещё темно, когда они отправились устанавливать завёрнутый в газеты флаг во дворе примарии (ратуши) на самом верху пожарной каланче.

Пока привязывали флаг к железному ограждению, уже рассвело. Его заметили жандармы, проезжавшие на грузовике из Измаила. Они завернули к возвышавшейся над городом каланче. Раздалась стрельба. Жандармский фельдфебель пытался снизу пулемётными очередями срезать флагшток. Находившиеся на вершине каланчи Юрий и другие ребята сообразили лечь плашмя. Благо, верхняя кирпичная часть каланчи была увенчана высоким бетонным ограждением. Потому и уцелели. Вместе с флагом.

Утром стало известно, что в ночь на двадцать восьмое июня румынские войска, сконцентрированные на Днестре вдоль границы с СССР, по тревоге начали поспешно отходить в глубь страны.

28 июня 1940 года ранним утром части Красной Армии перешли бывшую границу с Румынией. Во главе одной из армейских колонн, проходившей по огромному мосту через Днестр, выделялся высоким ростом и белым маршальским мундиром нарком обороны СССР Тимошенко.

Сосредоточенный и сияющий, он шёл освобождать родные края, где на протяжении двадцати двух лет томились в неволе его близкие. В одном из ближайших к Болграду сёл жил его старший брат – обычный крестьянин, постоянно подвергавшийся преследованию румынских властей.

Обычно в канун Первого мая двое жандармов с наставленными карабинами препровождали его в полицейский участок. Почти по соседству с домом, где мать Юрия снимала квартирку у местного жителя. Ещё будучи мальчишкой, Юра в числе других видел его. Высоченного роста, сутуловатый, он шёл твёрдым, размеренным шагом, в самодельных постолах[15], старенькой овчинной безрукавке-телогрейке, ободранной кучме. Лицо изборождено морщинами, в руке – домотканая торба. Видимо, с прихваченным куском хлеба и какой-либо едой. В течение суток его держали в погребе для арестованных. На исходе следующего дня отпускали. Уже без охраны. Теперь всё это кануло в прошлое.

По мосту через Днестр, где прежде была граница, у города Бендеры (при румынах назывался Тигина) впереди армейской колонны рядом с маршалом Тимошенко в косоворотке, опоясанной чёрным шнурком, в кепке и сапогах бодро шагал первый секретарь ЦК компартии Украины Хрущёв.

Толпы ликующих бессарабцев с букетами цветов встречали воинов Красной Армии как истинных освободителей, разлучённых со своими родными из-за отсутствия в морозном январе восемнадцатого года возможности у молодого Советского государства оказать сопротивление вторгшимся захватчикам.

Глава 15

Утро 28 июня 1940 года в Болграде было тихим и солнечным. Внезапно донёсся мощный гул самолётов. На глазах у ликующих горожан небо за футбольным полем у городской больницы покрылось белыми куполами. Никто ничего подобного прежде не видел!

Навстречу десантникам люди бежали изо всех сил. Некоторые на велосипедах или верхом на лошади, обгоняя запыхавшихся мальчишек и взрослых, среди которых было немало пожилых. Знатоки не переставали выкрикивать:

– Парашютисты!

Запыхавшиеся болградцы обнимали, целовали русских военных десантников, помогали им складывать парашюты и снова обнимали.

Только и было слышно:

– Наши! Русские! Советские… Наконец-то! Слава богу…

Когда в городе разнёсся слух о приземлении русских военных, видимо, не на шутку испугавшись, в ратушу примчался мануфактурщик Гаснер с рулоном красной материи. Но Афанасьев отказался её принять. Ведь накануне, когда ребята просили отпустить немного красной ткани, мануфактурщик выгнал их с оскорблениями.

– Я даю вам этот шёлк даром! И вы не хотите брать? – возмущался мануфактурщик. – Это же, понимаете, сколько стоит?!

Афанасьев поблагодарил и вернулся к прерванным делам.

– Даром даю! – кричал вслед мануфактурщик. – Слышите?

– Ничего нам не нужно, – отозвался Афанасьев. – Всего хорошего.

В полдень перед входом в бывшую управу состоялся митинг, который открыл Афанасьев. Он представил коммунистов, бывших каторжников, осуждённых румынами товарищей Такаоглу и Бениамовича.

Впервые Юрий услышал незнакомые прежде слова, которые произвели на него сильное впечатление:

– Двадцать два года население Болграда и всей Бессарабии находилось под игом румынских бояр! Двадцать два года капиталисты сосали из нас кровь… Да здравствует СССР, да здравствует неутомимый товарищ Стаханов и доблестная Красная Армия! Ура!

К середине дня 28 июня 1940 года в Бессарабии была установлена Советская власть.

Кто-то тихо спросил:

– Всё чудесно! Ура! Но при чём тут Стаханов?

Оказалось, что некоторые болградцы, и в их числе учитель Афанасьев, остерегаясь агентов румынской тайной полиции – сигуранцы, по ночам тайно слушали московское радио, без конца упоминавшее товарища Стаханова. «Стахановское движение», «Достижения товарища Стаханова в социалистическом соревновании» и многое другое «очень важное в укреплении могущества Советской Родины…»

Глава 16

В ближайшее воскресенье в Болграде проходило праздничное гуляние. На небольшом и единственном в городе бульваре, по обеим сторонам которого тянулись дома с магазинчиками, лавками с аптекарскими товарами, кондитерскими, кинотеатром, отелями с громкими названиями на румынском, было многолюдно.

Большинство гуляющих, особенно жители окраин, годами не бывавшие в центре города, находились в празднично-приподнятом, необычайно радостном настроении. Царила радость, взаимная уважительность, торжественность, раскрепощённость.

Стояла ясная, солнечная погода. Многие целыми семьями, возможно, впервые за долгие годы пришли к памятнику генералу Инзову. Благо, разрушенный постамент стоял вначале бульвара и почти напротив кафедрального собора, которым гордились многие поколения не только болградцев, но и всех бессарабцев.

Шла торговля по-прежнему на румынские леи. Особым спросом пользовалась буза. Как всегда холодная и необычайно вкусная, к тому же дешёвая!

Среди гуляющих горожан и прибывших из ближайших селений крестьян Юрий неожиданно увидел человека, в котором, несмотря на заметно облагороженную внешность, опрятную одежду и подстриженную бородку, узнал знакомого! Это был тот самый старичок-просик. Ещё больше поразило, что на его груди висели на поблекших лентах два креста Российской империи! Никогда прежде он таких не видел. Люди оборачивались, разглядывали его. А он, опираясь на обычную палку, стоял сиротливо, стеснительно и, ссутулившись, смотрел на гуляющую публику.

Поздоровались, как старые знакомые. Заговорили об освобождении края и, конечно, города.

Юрина мать неоднократно восторгалась образом мыслей просика и особенно его речью, произношением. Даже полагала, что человек он, очевидно, образованный… Но встречи с ним были мимолётными, на ходу.

Теперь же дедушка рассказывал о неизвестных молодому собеседнику крупных российских деятелях. Оказалось, что он служил в царской армии поручиком, а сам – сын хорунжего. О таком звании Юрий услышал впервые. Не знал, высокий это чин в армии или нет. Пока тот говорил, Юрий неотрывно смотрел на кресты украшавшие грудь несчастного старика.

По его рассказам, во время мировой войны он служил под началом русского генерала Брусилова, командующего 8-й армией и всем Юго-Западным фронтом, который в 1916 году осуществил успешную наступательную операцию против австро-венгерской армии в знаменитом прорыве оборонительной полосы. Называл имена генералов, незнакомые сидевшему рядом с ним парню. Со знанием дела употреблял всякие военные термины, высоко отзывался о генерале Брусилове.

Постепенно выяснилось, что собеседника зовут Савва Варфоломеевич. Юрий слушал, затаив дыхание. Всё было невероятно интересно.

Особенно удивился, что генерал Брусилов разгромил четыре австрийские армии, которые в результате этого потеряли убитыми и ранеными свыше миллиона солдат и офицеров! Вдобавок захватил в плен около полумиллиона военных, а также около 600 орудий, почти две тысячи пулемётов и при этом овладел территорией в десятки тысяч квадратных километров…

– В позиционной войне впервые была осуществлена подобная наступательная операция с прорывом фронта такого крупного масштаба! – гордо произнёс Савва Варфоломеевич. И пояснил, что проведённая генералом Брусиловым операция стала новым словом русского военного искусства.

Пребывавший в восторженном состоянии Юрий старался как можно лучше запомнить всё рассказанное бывшим поручиком. Изредка ему хотелось переспросить, но не знал, как это сделать. Если ещё вчера к собеседнику можно было обращаться «господин», то теперь, как говорили сведущие, это звучит чуть ли не оскорбительно… Значит, вместо слова «господин» надо употреблять слово «товарищ». С непривычки непросто. Но люди приспосабливались. Хотя слово «товарищ» звучало как-то простовато и неестественно.

Глядя в уставшие глаза своего необычного собеседника, о заслугах которого он никогда бы не догадался, Юрий спросил:

– Судя по тому, что вы сейчас, товарищ Савва, рассказали, вы, наверное, участвовали в боях?

Бывший поручик едва заметно кивнул и взглядом показал на Георгиевские кресты, дескать, получены за участие в том сражении. Грустно, как будто нехотя, промолвил:

– В полевом лазарете, где я лежал с тяжелыми ранениями, дважды подхватил тиф, несмотря на то что эскулапы утверждали, будто такая болезнь не повторяется. А вот угораздило.

Таких необычных рассказов о мировой войне Юрий никогда раньше не слышал. Как, собственно, и слова «эскулапы». Догадался, что речь, видимо, шла о врачах.

В то же время его растрогало горе старика, перенесённые им болезни и тяжёлые ранения. Он и прежде сочувственно относился к этому нуждающемуся и исключительно скромному человеку. Кто бы мог себе представить его беды, участие в войне, полученные награды! Он олицетворял собой образ настоящего героя, но при этом пребывал в таком бедственном, униженном положении, что вынужден был побираться…

Всё, вместе взятое, заставило парня относиться к бывшему поручику русской армии с огромным уважением и сочувствием. Хотелось как-то помочь, сделать что-нибудь хорошее, может быть, очень ему нужное! С горечью подумал: «Вот как жизнь иногда поступает с отважными людьми…»

Он предвидел реакцию матери, когда расскажет ей об этой встрече. Вместе с мамой будут соображать, как ему помочь. Он решил впредь не произносить слово «просик». Теперь только «товарищ» либо «Савва Варфоломеевич»! Тоже непривычно. Савва Варфоломеевич назвал свою фамилию: Селихов. «Лёгкая!» – подумал Юрий. В отличие от отчества, которое с непривычки с трудом выговаривал. Прежде никогда его не слышал.

– Теперь мы уже по-настоящему познакомились, – сказал Юрий. – Мы с мамой всегда будем рады встрече с вами. Между прочим, брат моей мамы тоже был на войне. Там его тяжело контузило… Приходите к нам запросто, товарищ Савва Варфоломеевич! Познакомитесь с братом мамы. Вдруг найдёте общих знакомых!

Глава 17

Согласно заключённому соглашению, Советский Союз регулярно экспортировал в Германию пшеницу, горох, лук. Из Болградского района с железнодорожной станции Траян-вал уходили вагоны с зерном. Кстати, оформление отправки вагонов в Германию выпадало на долю «Экспедиционного бюро» Шапиры, точнее, его молодого служащего Юры Котельникова.

Глава 18

Стоявшие близко к генсеку ВКП(б) партийные деятели, знавшие его крутой нрав, чтобы выслужиться и оправдать доверие, доказать безграничную преданность, всячески подогревали и без того повышенную подозрительность Сталина новыми сенсационными раскрытиями негативных явлений и дурных настроений в той или иной части населения, нашёптывали про якобы имеющие место «неправильные», «вредные», «антипартийные», антигосударственные» и «шпионские» действия.

В юношеские годы семинарист Иосиф Джугашвили в Бога не верил и позднее на его помощь не рассчитывал, а с противниками расправлялся решительно. Полагал и сейчас, что только так нужно избавляться от недругов, лишить внешних врагов возможности создать в стране «пятую колонну».

Средневековый перехлёст губительно сказывался на стране в целом, на её обороноспособности, удручающе действовал на народ, на экономику, культуру, на настроение людей.

Возникавшие в этой связи неудачи генсеку приходилось расхлёбывать. Он лавировал.

Этим в определённой мере объясняется «странная война» союзников с Германией. Их стратегическая цель состояла в том, чтобы уничтожить большевизм в России и заодно лишить её природных ресурсов как основного экономического потенциала.

В свою очередь, и германские войска вели себя «по-джентльменски». Не беспокоили англо-французских противников. На суше заигрывали с ними. А на море как бы между прочим наносили чувствительные удары. Один только линкор «Адмирал граф Шпее» за первые три месяца военных действий потопил семь, а в декабре ещё три судна. Общие потери англо-французских союзников за полгода этого же периода составили более четырёхсот судов, тоннаж которых достигал полутора миллионов!

Немцы тоже, конечно, несли потери, но гораздо меньшие. Правительства Англии и Франции, ожидая столкновения нацистов с большевиками, заботились больше о том, как отвлечь свои армии от безделья, аморфности и начавшегося разложения. Они настолько увлеклись досугом личного состава, что стали проводить в войсках спортивные состязания, устраивали всякого рода развлечения; французское командование, например, закупило около пятнадцати тысяч футбольных мячей. Премьер-министр Даладье издал декрет об отмене налогов на игральные карты, чтобы они стали более доступными скучавшим фронтовикам. В некоторых частях создавались специальные «службы развлечения», в которых не последнее место занимали девицы, промышлявшие первой древнейшей профессией.

«Горячка антикоммунизма достигла своего пароксизма и приняла формы эпилепсии», – писал далёкий от симпатий к СССР французский журналист Кериллис. Задавал тон глава правительства Великобритании Чемберлен. Он спал и видел большую коалиционную войну против Советского Союза, в которой вместе с Францией участвовали бы Германия и Соединённые Штаты Америки.

Знал об этом генсек Сталин? Несомненно.

Комитет начальников штабов Великобритании в разработанном в том же октябре 1939-го, сразу после разгрома Польши, плане военных действий против СССР, в частности, отмечал: «Если уничтожить русские нефтепромыслы – все они представляют собой разработки фонтанирующего типа и поэтому могут быть без особого труда разрушены, – то нефти лишится не только Россия, но и любой союзник, который надеется получить её у этой страны».

Как должен был реагировать глава Советского государства, когда ему стало известно об этом? Вывод для него оставался прежний:

– Не поддаваться на провокации ни той, ни другой стороны. Вооружаться. Наращивать военный и экономический потенциал. Днём и ночью. Беспрерывно. Использовать все возможности, все силы, все ресурсы. Людские и природные. Ничего и никого не жалеть. Вопрос может коснуться жизни и смерти Советского государства. Только аполитичные элементы способны недооценивать международное положение. Не понимать сложность обстановки – означает наносить вред социалистическому строительству, становиться на путь измены, предавать завоевания Великого Октября. Мы на это не пойдем и подобного не допустим!

После короткой паузы генсек продолжил:

– Для этого у нас имеются необходимые средства, соответствующие возможности и настоящие большевики.

Зал содрогался от рукоплесканий, от одобрительных возгласов.

…Между тем Чемберлен настолько уверовал в правильность проводимой его кабинетом политики, что, выступая в палате общин, высмеял германского фюрера, грозившегося некоторое время назад преподнести своим противникам «молниеносную» войну. Но вот, дескать, прошло более полугода, а положение остаётся прежним. На фронте без перемен…

Чемберлен считал, что немцы не обладали реальными возможностями для осуществления своего замысла, а Гитлер безвозвратно упустил момент, так как за истекшее время Великобритания и Франция увеличили свою военную мощь до ранее недостававшего уровня.

Глава 19

Недели через полторы из Одессы прибыл товарищ Пашков, назначенный обкомом партии КП(б) Украины на должность председателя городского совета Болграда. Вслед за ним приехали партийные руководители района. Люди строгие, неразговорчивые, подозрительные, словно заведомо оказались среди недругов. Не сравнить с Пашковым, который находился в их подчинении, но был гораздо проще в общении, человечнее и обаятельнее.

Тогда прояснилось, что заместитель главы горсовета Афанасьев смещён с должности за неупоминание имени и выдающейся роли товарища Сталина, а вместо него назвал товарища Стаханова.

Худшая участь постигла Такаоглу – местного жителя, проведшего много лет на румынской каторге за коммунистические убеждения. Вначале он занимал видное положение в горсовете, но вдруг исчез. Аналогичная судьба постигла старого большевика Бениамовича, неоднократно отбывавшего сроки в румынской тюрьме за коммунистическую деятельность. Почему-то вскоре после освобождения Болграда он был арестован и о нём тоже никто больше ничего не слышал.

Афанасьев покинул город и что с ним стало, никто не знал. При румынах он преподавал математику в одной из начальных школ. Коммунистом не был. Румын называл оккупантами. Из-за этого у него были неприятности. Высокий, скромный, тактичный, немного замкнутый, он был сыном извозчика парного фаэтона. Его седого отца горожане знали, как услужливого старика. И главное, не рвача. Недолгое время при Советах он оставался извозчиком, но уже одноконного фаэтона.

Относительно личности Стаханова болградцы узнали, что был он шахтёром и стал знаменит своими достижениями, «выдачей на-гора за смену сверх нормы тонны угля», о чём постоянно говорило радио.

После установления в Болграде советской власти в здании бывшей примарии был образован городской совет, где Юре доверили ключи от экспроприированных складов-амбаров: мучного при мельнице Титорова, винно-водочного завода Радомышленского, сахарного – Хацкелевича, зерновых – Голигорского и Штайнгауза. Все они были арестованы. Симона Шапиру осудили за неуплату назначенного фининспекцией налога на заработки за все предыдущие годы оккупации. Сумма была абсурдная! Вдобавок национализировали его дом. Когда в суде решался этот вопрос, жена Шапиры попросила Юру и его мать срочно перебраться к ним. Юрию достался большой сундук в кухне, заменивший ему кровать. Было безумно жаль бывшего хозяина.

Глава 20

Между тем 21 июля того же 1940 года на северо-западе СССР отнюдь не по доброй воле воссоединялись с Советским Союзом Латвия, Литва, Эстония.

На этом Кремль завершал восстановление старых границ, территории которых до заключения с нацистами пакта о ненападении правители Германии рассматривали как «сферу интересов Рейха».

…5 августа в Управление иностранной разведки НКГБ СССР поступила из Берлина шифровка о состоявшемся 30 июля в штабе главного командования сухопутных сил вермахта представлении варианта войны против СССР.

…13 августа германские люфтваффе провели первый массированный налёт на города Великобритании; в Лондоне заключили, что это «увертюра» перед началом претворения в жизнь немецкого плана «Оверлорд» («Морской лев») – высадки немецких войск на Британские острова.

…З0 августа в Вене под «арбитражем» Риббентропа значительная часть Трансильвании со смешанным румыно-венгерским населением была отторгнута от Румынии и отдана Венгрии.

…в Румынии устанавливается открытая фашистская диктатура. Во главе страны встали вожак легионеров – убийца двух румынских премьеров (Иона Георге Дука и Арманда Калинеску) Хория Сима и генерал Ион Антонеску, завербованный абвером в бытность его в Лондоне военным атташе Румынии; тогда послом Германии был фон Риббентроп.

…27 сентября Италия, Германия и Япония заключают тройственный союз «Рим-Берлин-Токио» – агрессивный антикоммунистический блок продолжает усиливаться.

…28 сентября приглашённый в Берлин генерал Антонеску подписывает протокол о присоединении Румынии к тройственному пакту и заявляет, что страна «пойдёт с державами оси до конца»…

…12 октября по просьбе румынского правительства немецкие войска вступают в Румынию и полностью подчиняют страну.

…21 октября болгарский царь Борис направляет рейхсканцлеру Германии Адольфу Гитлеру послание, в котором высказывает негативное отношение к незамедлительному присоединению Болгарии к тройственному союзу «Рим-Берлин-Токио». В ответ германский фюрер приглашает болгарского монарха посетить Берлин для продолжения переговоров.

…28 октября итальянские вооружённые силы вторгаются в Грецию, но неожиданно получают серьёзный отпор, невзирая на численное превосходство своих войск.

…9 ноября вечером из Москвы в Берлин отправляется специальный поезд с советской правительственной делегацией во главе с наркомом иностранных дел СССР Молотовым. Цель поездки – выяснение обстоятельств готовящегося нападения Германии на Советский Союз.

…12 ноября в столице нацистской Германии глава большевистской делегации Молотов по поручению советского руководства предъявляет рейхсминистру иностранных дел Риббентропу и рейхсканцлеру Гитлеру ряд серьёзных претензий.

Во время встречи глава советской делегации с достоинством и в чётко сформулированных выражениях, без реверансов, к которым привык немецкий фюрер, потребовал объяснить, чем вызвано сосредоточение в соседних с СССР Финляндии и Румынии войск вермахта, а также почему германская сторона не провела по данному поводу соответствующие консультации с советской стороной, как обязывают заключённые между ними соглашения?

Гитлер, не привыкший к подобной манере и тону разговора, растерялся и не смог ответить ничего определённого. Лишь сослался на то, что вопрос, дескать, несущественный и нет смысла его касаться. Он сразу перешёл к положению в Англии, которая фактически уже разбита, и поэтому, не откладывая, надо позаботиться о наследстве, которое останется после прекращения её существования. Затем Гитлер вновь коснулся разделения сфер влияния в Европе и Азии в связи с предстоящим крахом Великобритании.

Молотов с ходу отверг попытку германского канцлера навязать обсуждение вопроса о разделении сфер влияния и вообще вести разговор, касающийся Великобритании. Он подчеркнул, что советское руководство настаивает на объяснении германской стороной присутствия немецких вооружённых сил в Финляндии и Румынии.

Глава советской делегации отклонил мотивировку Гитлера, будто это второстепенный вопрос. С металлом в голосе он в очередной раз потребовал конкретного ответа по поводу концентрации крупных немецких военных формирований в соседних с СССР странах, которые фактически оккупированы Германией.

Молотов также потребовал объяснений в связи с задержкой немецкой стороной поставок оборудования Советскому Союзу, который, как известно, полностью соблюдает график поставок Германии товаров, обусловленных двусторонним соглашением.

Здесь Гитлер дал промашку. Он сослался на то, что задержка поставок оборудования Советскому Союзу вызвана большими трудностями, которые испытывает Германия в войне с Англией.

Молотов воспользовался промахом германского канцлера и не без иронии заметил, что, судя по только что произнесённым господином Гитлером словам, Великобритания ведь разгромлена. О каких же трудностях тогда идёт речь?

Гитлер не нашел, что сказать, заёрзал, его глаза лихорадочно забегали. Скороговоркой он произнёс, что здесь Германии ещё кое-что предстоит сделать. В отношении вопроса Молотова о концентрации немецких войск в соседних с СССР Финляндии и Румынии притворился, что не осведомлён об этом. Но спохватился и вскользь всё же заметил, что в Румынии действительно находится германская военная миссия, которая прибыла туда по просьбе румын для оказания помощи в обучении её армии. Что касается Финляндии, то прибывающие туда немецкие войска должны проследовать в Норвегию.

В ещё более жёсткой форме Молотов повторил, что, по данным правительства Советского Союза, прибывающие в Финляндию немецкие дивизии никуда не собираются передвигаться, напротив, они обосновываются вдоль всей границы с СССР.

Гитлер вновь пропустил мимо ушей высказывание Молотова и в очередной раз повторил, что в данный момент важнее всего решить вопрос о разделении сфер влияния в связи с поражением Британии, которая уже ни на что не способна.

Молотов в третий раз в более лаконичной форме подчеркнул, что советское правительство не может принять подобные ссылки и ждёт от немецкой стороны чёткого ответа о причинах присутствия в соседних с СССР странах крупных соединений вермахта. Что касается утверждения господина Гитлера «о фактическом разгроме Великобритании и её неспособности ни на что», то данное высказывание нельзя принять всерьёз, поскольку английские бомбардировщики еженощно наносят бомбовые удары по Германии и её столице.

Молотов не отступал. Вновь и вновь он настаивал на исчерпывающем ответе на главные вопросы, которые были им поставлены.

Гитлер увиливал и пускался в рассуждения о разделе мира, поскольку Англия якобы доживает последние дни. Было ясно, что этим самым германский фюрер пытается спровоцировать советского наркоминдел, чтобы потом показать тем же англичанам – с которыми шла возня вокруг заключения перемирия и совместного выступления против СССР – намерения русских прибрать к рукам британские владения. Гитлер пытался любой ценой изолировать СССР либо вовлечь его в конфликт с англичанами, скомпрометировать его и тем самым облегчить заключение союза с последними для «крестового похода» против большевизма.

Поездка советской правительственной делегации в Берлин лишний раз подтвердила правильность проводимой СССР политики.

Глава 21

14 ноября 1940 года и предыдущие четверо суток германская авиация подвергала усиленной бомбардировке английские города Бирмингем и особенно Ковентри, который почти сравняла с землёй. Гитлер пытался поставить Британию на колени. Но в Лондоне уже начинали понимать, чего хочет нацистский фюрер и к чему может привести прежняя политика попустительства агрессору.

…15 ноября болгарский царь Борис с грустными предчувствиями отправляется в Германию для продолжения переговоров по поводу присоединения Болгарии к тройственному пакту. Встречей с ним германский фюрер остался недоволен. Его вывела из себя твёрдая позиция монарха, отвергавшая присоединение Болгарии к тройственному пакту. Гитлер был раздражён. В беседе с Герингом он отметил неискренность болгарского царя, от которого в любую минуту можно ждать самых неожиданных для рейха неприятностей.

Рейхсмаршал авиации Геринг, возглавлявший некоторое время тому назад баварскую полицию и прослывший великим мастером заплечных дел, нашёл «рецепт»: предложил провести с царём Борисом акцию, аналогичную «марсельской», когда были ликвидированы югославский монарх Александр и министр иностранных дел Франции Луи Барту.

Фюрер не отклонил предложение Геринга, но высказал мнение, что метод в данном случае должен быть более тонким и операцию надо провести спустя некоторое время после возвращения монарха в Болгарию. В противном случае будут проглядывать белые нитки.

…24 ноября к тройственному пакту присоединяется Словакия, правительство которой было образовано Берлином во время оккупации Чехословакии в марте 1939 года.

…5 декабря план «Отто», являющийся первоначальным вариантом плана «Барбаросса» и предусматривающий вторжение вермахта в пределы Советского Союза, был представлен на утверждение германскому фюреру. Одобрив его, Гитлер сказал:

– Пусть никого не беспокоит моё решение двинуть вооружённые силы против России. Я не повторю ошибки Наполеона. Исключено! Когда я пойду на Москву, я выступлю достаточно рано, чтобы достичь её до зимы. После чего на её месте образуется озеро.

Глава 22

Русскую грамматику и орфографию Юрий фактически не знал, хотя в доме говорили только по-русски. Пришлось после работы посещать вечерние занятия по русскому языку, особенно по правописанию. В лицее он изучал французский с первого класса, латынь с третьего и немецкий с пятого. Языки давались ему легко. Поскольку румынский родственен итальянскому, он мог и на нём изъясняться.

Мать Юрия за все годы оккупации выучила всего два-три румынских слова. Когда изредка требовалась её подпись, она с трудом рисовала буквы своей фамилии. Зачастую либо две оказывались лишними, либо одной не хватало. Но в конце всегда почему-то присутствовал твёрдый знак.

Никакого образования она не получила, если не считать посещения в течение нескольких недель 1-го класса. У бабушки было семеро детей, и маме, как старшей дочери, приходилось помогать ей. По этой причине она поздно вышла замуж и родила сына, когда ей было уже за 30.

Попытки матери разыскать мужа оказались тщетными. Но некоторое время спустя Юра вдруг увидел его в Болграде! У входа в кофейню бай Авраама. Но отец прошёл мимо, даже не взглянув в его сторону. Дома у Юры случился нервный приступ, которого не забыть ему до конца жизни. Несчастная мать пыталась успокоить сына.

Отец прожил пару или тройку дней в гостинице, но так и не повидался с сыном и женой, с которой, когда он уезжал, не было и намёка на разрыв. Уезжал он вроде бы на заработки, попрощался. Правда, оставил на видном месте свое обручальное кольцо – как бы на чёрный день… Вскоре от него пришло небольшое письмецо, после чего он пропал и о нём ничего не было слышно. И вот он появился в родном городе с двумя вояжёрами, рекламировавшими обувь и сукно. Через некоторое время дошёл слух, что он умер в Кишинёве, где работал приказчиком на лесопильном торговом складе.

Отец с детства жил со своей тётушкой, его мать умерла вскоре после родов. Работал кассиром. Позднее стал чуть ли не хозяином небольшого мануфактурного магазина.

Со своей малограмотной женой он проживал в доме, который пришлось заложить её родственнику. Но он не смог расплатиться, из-за чего дом был продан. Мать с сыном были вынуждены снимать небольшую квартирку в захудалом доме без электричества и воды.

«Такого отца я бы пристрелил», – однажды сгоряча брякнул Юрий в разговоре с тётушкой отца. Видимо, она ему передала. Отец не мог этого забыть. Вообще он был очень обидчив.

Юрий хранил оставшиеся от отца «Похвальную грамоту» и книжку «Николаевский стрелок», полученную им во время службы в царской армии.

Глава 23

Месяца через полтора после освобождения края председатель Болградского городского совета Пашков вызвал к себе «главного ключника» – так Юрия иногда называли на работе – и поинтересовался, всё ли в порядке на складах. Затем, понизив голос, велел ему сходить в НКВД.

– Знаешь, где находится?

– Знаю, в бывшем отеле «Париж» Янкеля-извозчика!

– Правильно! А знаешь, что за учреждение теперь там?

– Конечно, знаю, – твёрдо ответил Юрий. – Железнодорожное!

Пашков удивился:

– Кто тебе сказал, что железнодорожное?

– Все в городе так говорят: КВЖД!

Председатель от души рассмеялся:

– Ничего, Юрик. Там ты всё узнаешь. Но только сходить надо, когда стемнеет! Попозже вечером. Понял?

В ответ последовал кивок.

– Скажешь, что ты от председателя горсовета и тебе нужен товарищ Горожанин! Запомнишь?

Юрий повторил фамилию.

В Бессарабии мало кто в начале советизации знал, что означают буквы НКВД. Но кто-то всё же проявил вслух свои знания, сказав, что это железнодорожное учреждение, которое находится где-то далеко на востоке Советской России и называется КВЖД. Поэтому Юрий так и ответил председателю городского совета.

В одном из просторных номеров бывшего отеля с громким названием «Париж» Юрий предстал перед человеком в военной форме. На рукаве у него был значок: обрамлённый позолотой меч, вокруг которого раздавленная змея, на петлицах по два кубика. Военный сразу спросил:

– У тебя оружие есть?

– Да, конечно! Револьвер, – ответил посланец председателя горсовета, словно разговор касался рогатки, которыми в детстве увлекаются мальчишки. – Два карабина, отнятых вместе с друзьями у румынских солдат, я передал новой городской цивильной охране – она теперь вместо бывшей румынской полиции. Стережёт национализированный склад с монопольными водочными товарами. А револьвер был в легковушке, которую мы с моим другом Валей Колевым увели от кофейни накануне появления парашютистов. Мы это провернули, пока жандармские офицеры в кофейне заполняли свои термосы. Вот его я оставил себе.

– Револьвер надо было сдать! – сказал товарищ Горожанин. – В городе повсюду были вывешены по этому поводу объявления! А ты почему не сдал?

– А почему я должен сдавать, если лично взял его в жандармской машине? На этой машине теперь ездит председатель нашего горсовета товарищ Пашков! Это он велел мне придти сюда. А револьвер может понадобиться для охраны складов.

– А ты знаешь, куда пришёл? – спросил военный.

– Конечно! В Эн-Ка-Вэ-Дэ, – чётко ответил Юрий. Так произнёс это название часовой при входе в бывший отель «Париж». По мелькнувшей у товарища Горожанина усмешке Юрий понял, что Пашков, очевидно, рассказал ему по телефону про КВЖД. Поэтому Юрий сказал: – Теперь знаю, что здесь не КВЖД, как вначале считал.

Незнание и путаница в названиях учреждений были тогда естественны. Кругом всё незнакомо, ново, во многом непонятно. В то же время большинство бессарабцев после двадцатидвухлетнего оккупационного режима унижений и бесправия восприняли освобождение края как наступившую благодать. Люди надеялись на перемены к лучшему, на воцарение справедливости. Особенно ждали установления равенства и братства. О них были наслышаны на ставших модными митингах, собраниях и бесконечных, непривычных выступлениях людей, которых называли тоже неизвестным ранее словом «агитатор».

Это был небольшой отрезок времени ознакомления с новыми советскими порядками, терминами, названиями. Не каждый мог их запомнить и запросто выговорить. Откровенное недоумение возникало при их произношении. Некоторые зачастую вызывали улыбку, какие-то высмеивались: «Заготживсырьё», «Стройпромсклад», «Стройпромбыт», «Стройпромбанк», «ЗАГС», «Уполнаркомзаг», «Горкомхоз», «ДКА», «Агитпункт», приставшее КВЖД вместо НКВД. И ещё целое множество незнакомых слов и словосочетаний.

Разговор в НКВД завершился взаимным пониманием. К тому же начальник больше не настаивал на сдаче револьвера.

Глава 24

Однажды Юрий, придя домой, выложил на стол кучу пачек румынских купюр. Мать испугалась.

– Откуда у тебя столько денег?! – озадаченно спросила она. – Где ты их взял?

– Что значит «откуда?» – обиженно ответил сын. – Получил жалование, которое теперь называют «зарплата».

– Это же большие деньги! – продолжала сбитая с толку мать. – Если тебе всегда будут так платить, тогда, может, купим себе небольшой дом, чтобы не скитаться по чужим углам.

– Посмотрим, – неуверенно ответил сын. – Тут за два с половиной месяца. Никому до сих пор так не платили. Это первый раз.

– Так много? Не укладывается в голове. На базаре пара хороших живых кур стоила 20 лей. А один рубль равен сорока леям. Значит, стоимость пары курей не превышает 50 советских копеек!..

Вначале новые власти установили такой валютный курс. Сорок румынских лей равнялись одному рублю! Если пара кур (живых – других не было) стоила 20–25 лей, то теперь меньше одного рубля.

– Вот это житуха будет! – говорили болградцы. – Малина!

– Уря! – вскрикнул с утра во хмелю местный рыбак. – Настоящая «малина»! На рюбиль можно будет четыре – пять бутылок вина купить! Да здравствует товарищ Иосиф Сталин!

Но постепенно жизнь входила в свою колею. Люди стали разбираться не только в ценах, но и почём фунт лиха. «Малина» тоже начала бледнеть.

Глава 25

С внучкой помещика Давыдова Изабеллой Юрий был знаком со времён учёбы в лицее. Городишко-то небольшой. Иногда встречались случайно, на ходу перебрасывались шуткой или говорили о погоде, о новой кинокартине в иллюзионе Фишерова. Но не более. Она не могла не нравиться: красивая, интеллигентная, приятная. Не исключено, что и он был ей симпатичен.

Единственный в городе уложенный добротным белым кирпичом тротуар был на проспекте Давыдова перед крупнейшим в уезде банком «Коммерчиал». Банк располагался в массивном здании с двумя огромными мраморными львами перед входом. Высоченные окна также были обрамлены мрамором. В левой части здания проживала семья помещика с внучками Изабеллой и её сестрёнкой. Вокруг них хлопотали бабушка и бонны – англичанка и француженка, несколько слуг. Во дворе находились конюшни с породистыми скакунами. Иногда их впрягали в шикарный фаэтон. Когда он проезжал по улицам города, болградцы останавливались и подолгу глядели ему вслед.

На рождественские праздники старик Давыдов с вытянутыми в руках вожжами на изящных санях, запряжённых резвым красавцем-рысаком со звенящими бубенцами и покрытым синеватой сеткой, с двумя укутанными в меха внучками пролетал мимо бульвара на глазах у столпившихся на тротуаре болградцев. Это было впечатляющее зрелище.

Года за два или больше до установления советской власти, как судачили соседи, у престарелого помещика Давыдова появилась сожительница – дородная, грудастая, краснощёкая молочница, жена хромого сапожника-пьянчуги.

Ходили слухи, что отец Изабеллы умер от заражения крови. О матери ничего не было известно.

Летом из открытого окна иногда доносились звуки рояля: у сестрёнки либо у самой Изабеллы проходил урок музыки. В непогоду её отвозил в гимназию фаэтон, запряжённый парой лошадей, хотя расстояние до гимназии не превышало трёх-четырёх обычных кварталов и небольшого сквера вокруг кафедрального собора.

Кроме банка на проспекте и большой квартиры у Давыдова имелись загородная вилла в виде крепости с белыми мраморными башенками и ухоженный довольно крупный виноградный сад, за которым уходила вдаль огромная территория со всякими посевами.

На углу проспекта Давыдова, у самого бульвара, находился второй банк – «Бессарабия». Массивное здание также с огромными окнами и импозантным входом. Когда в Болграде установилась советская власть, сюда переместился Дом Красной Армии – ДКА.

С Изабеллой Юрий опять встретился случайно. Она изменилась, но оставалась такой же интересной внешне, приветливой, перестала, как прежде, куда-то спешить. Наступили другие времена. Но она ни словом не обмолвилась о переменах в жизни. В городе знали, что всё имущество помещика Давыдова национализировано, загородная вилла с виноградниками и с посевными землями превращена в совхоз, который получил имя Суворова.

Постепенно встречи Юрия с Изабеллой участились. После того как не стало иллюзиона Фишерова, новые фильмы можно было увидеть только в ДКА, куда Юрий был вхож. Он пригласил Изабеллу посмотреть нашумевший в городе фильм «Путёвка в жизнь». Изабелла помедлила с ответом. Он догадался: при румынах это здание принадлежало дедушке Изабеллы, помещику Давыдову. Помолчав, Изабелла согласилась составить компанию.

Он был очарован картиной, спутница помалкивала, но чувствовалось, что настроение у неё минорное.

Проводил её домой. Жила Изабелла с бабушкой и сестрёнкой в снятой где-то на окраине города хибаре с камышовой крышей. Из шикарного дома их выселили.

Не доходя до дома, Изабелла остановилась. Он слегка поцеловал её в щёчку. В ответ она с испугу так громко ахнула, что он отскочил, как ошпаренный. Попросил прощения.

Чувствовалось, что Изабелла вне себя. Он повторно извинился, словно совершил нечто недозволенное. Изабелла кинулась бежать. Он смотрел ей вслед, пока она не свернула во двор невзрачного дома. Стало быть, она и её родные находились примерно в таком же материальном положении, как Юрий с матерью. Но у него на горизонте забрезжили обнадёживающие перспективы, обещавшие неплохую жизнь.

Вскоре встречи Юрия с Изабеллой возобновились. По её инициативе. Самого старика Давыдова Юрий однажды случайно увидел во дворе склада, превращённого в тюрьму и поэтому огороженного колючей проволокой и охраняемого двумя часовыми.

Юрий рассказал об этом Изабелле. Заметил в её глазах слёзы. Она поинтересовалась, как выглядит дедушка? Юрий признался, что видел его издали. Он сидел с кем-то на скамейке.

– Наверное, беседовали… У меня туда нет доступа. Один из моих складов соседствует с этой «зоной». Пожалуй, это всё, что могу сказать.

Во время очередной встречи Изабелла вновь поинтересовалась, удалось ли увидеть дедушку.

– Бабушка очень переживает, – призналась она.

– К сожалению, не удалось. Возможно, был в здании, – ответил Юрий.

Между тем он слышал, что часть заключенных куда-то увезли военные. Но он умолчал об этом, чтобы не расстраивать внучку бывшего помещика.

Именно в это время между ними начали возникать необычные чувства, похожие на влечение друг к другу. Как-то при встрече Изабелла вдруг, к удивлению Юрия, намекнула, что хотела бы познакомиться с его матерью. Однако к себе не только не приглашала, но и, когда он её провожал, убегала за полквартала до дома.

Это обстоятельство озадачивало парня. Он чувствовал, что встречи носят несколько странный характер. Полагал, что Изабелла чего-то выжидает. Навязывать себя было не в его характере. Давали себя знать социальная разница и «прошлое».

Однако при случайных встречах она радостно спешила к нему. Это были счастливые мгновения для Юрия. Его всё больше тянуло к ней. И всё же, когда он задумывался об их отношениях, то говорил себе: «Куда ты лезешь? Надо кончать! Разочарование непременно последует».

Глава 26

В один из ближайших дней Юрию по долгу службы вновь пришлось побывать на бывшем складе алкогольных напитков, где в одной из его частей размещалась местная тюрьма. Он увидел, что заключенных стало намного меньше.

Неожиданно за колючей проволокой он приметил своего бывшего «просика» Савву Селихова, сидевшего в укромном углу двора на каменном валуне. Настроение у Юрия испортилось.

Он помнил, что в последнюю встречу Савва Варфоломеевич был при стареньких поблекших красных лампасах, на груди висели два Георгиевских креста. Теперь лампасы он, очевидно, спорол. А где награды? Стало жаль старика.

Вечером, строго по секрету, он рассказал об этом матери. Она всплеснула руками:

– Его-то за что?

Юрий попросил мать успокоиться и никому об этом ни говорить.

– Таковы, очевидно, порядки, – грустно подытожил он. – Остаётся только сожалеть, что и здесь, выходит, случаются беды с заслуженными людьми. Мы ничем, к сожалению, не можем помочь. Я пытался замолвить за него словечко, но ничего путного не услышал в ответ. Больше ничего не могу. Посмотрим, что будет дальше. А пока никому ни слова! Прошу тебя.

Соседями Котельниковых по общему коридору были вечно мрачный Смилянный и семья портного Бравермана, слывшего любителем острот и анекдотов. При встречах со Смилянным Браверман приветствовал его усмешкой и неизменным: «Добрый вечер!» В любое время дня. Намеренно.

В ответ Смилянный бывало буркнет: «Драсти!» Однако портной, как истинный джентльмен, продолжал при встречах приветствовать его своим «добрый вечер!»

Но однажды, когда портной в полдень, встретив Смилянного, в который уже раз поздоровался этими словами, тот не выдержал:

– Какого чёрта вы всегда так здороваетесь, будто стоит глубокая ночь! Время-то обеденное, и солнце во всю светит, а вы лезете со своим «добрый вечер!»

Портной оживился:

– Слава богу, я пока ещё в своем уме. Но когда вижу голубой цвет фуражки на вашей умнейшей голове, у меня становится темно в глазах.

Будто ночь непроглядная наступила. Чтоб я так был здоров! Потому и здороваюсь с вами: «Добрый вечер…»

Даже Юрий при виде Смилянного в форменной фуражке с трудом удерживался от улыбки. Он рассказал об этом матери и рассмеялся.

– Смеёшься? Ну-ну… Этого портного подняли ночью с семьёй и куда-то увезли. А квартиру опечатали! Вот тебе и «добрый вечер».

Глава 27

В горсовете председатель Пашков спросил Юру:

– Был там? В «КВЖД»?

Оба рассмеялись. Теперь они так называли учреждение в бывшем отеле «Париж»…

– А как же! – ответил Юрий. – Симпатичный товарищ Горожанин сначала удивился, почему я не сдал изъятый мною у румын револьвер, а когда узнал, что у меня ключи от амбаров и складов, промолчал. Потом предложил помогать в работе не на дальней ветке КВЖД, а в городском отделе НКВД. Я, конечно, согласился. Правда, не знаю, чем буду заниматься.

– Постепенно узнаешь. – заметил Пашков, – Во всяком случае, правильно сделал, что согласился. Поймёшь, что к чему.

Во время одной из встреч Юрия с начальником городского отдела НКВД Горожаниным вошёл старший лейтенант в фуражке с зелёным верхом. Поздоровался, назвал себя:

– Фомичёв.

У начальника НКВД Горожанина петлицы были синевато-голубые и с двумя синеватыми кубиками. У Фомичёва верх фуражки зелёный и петлицы зелёные с тремя такого же цвета кубарями. Правда, у первого на рукаве золотистая эмблема с мечом и что-то вокруг вроде гадюки. Спросить, в чём разница, Юрий не осмелился. Главное, оба приятные военные люди.

С Фомичёвым у Юрия быстро установилось взаимопонимание. Юра был в восторге от старшего лейтенанта пограничных войск. Это был умный, интеллигентный блондин небольшого роста, лет 30–35, приятной внешности. По-румынски говорил очень плохо. Прикреплённый к нему Юрий с улыбкой воспринимал его произношение. Начал ему помогать. Восторгался его способностью спокойно выслушивать людей, приходивших на приём с заявлениями на выезд в Румынию. Это были в основном семьи офицеров, отступивших с войсками по тревоге на территорию Румынии. Они часами выстаивали в очереди. С некоторыми женщинами случались обмороки. Имели место и притворные. Беседы иногда занимали много времени. Ловко и с улыбкой Фомичёв улавливал ложь и тем более скрытые подвохи. Среди этих людей попадались и враждебно настроенные к местным порядкам и даже к властям.

Фомичёв спокойно доказывал посетителям, что они зря злятся. Даже противники чувствовали его глубокую человечность.

Кем он был по должности, спросить Юрий по-прежнему не решался, хотя кое о чём уже стал догадываться. Иногда, когда нужно было переводить представленные документы и заявления отдельных граждан, изъявивших желание репатриироваться в сопредельную Румынию, становившуюся фашистской, Фомичёв появлялся в штатском на своей бричке с бойцом в пограничной форме и увозил Юрия на несколько часов или даже с ночёвкой в уездный Кагул, где располагался штаб 25-го пограничного отряда.

С некоторых пор среди людей, простаивавших в очереди на подачу документов для въезда в Румынию, находился и бывший курсант бухарестского авиаучилища с заявлением на выезд в Румынию для продолжения учёбы. Это была идея старшего лейтенанта Фомичёва.

Юрий был серьёзно озабочен таким поручением. Разумеется, он хотел как можно скорее вернуться домой.

Глава 28

За неделю до Рождества Юрий Россетти вместе с другими получившими разрешение на выезд в Румынию покинул Советскую Бессарабию и по Дунаю пересёк границу на переполненной беженцами барже в районе Рени – Галаца. Благо что при отчислении из авиашколы Мирча Кантакузино у него сохранились удостоверение учащегося и пропуск на аэродром Быняса. К тому времени основательно похолодало. Кое-где выпал первый снег.

В связи с освобождением Красной Армией Бессарабии и Северной Буковины граница Румынии с СССР на Днестре спустилась к Дунаю.

Формальности при оформлении эмигрантов из большевистской России были в Румынии на удивление простые, быстрые и проходили в торжественной обстановке с военным оркестром, речами и не без радостных слёз при встречах с близкими, перераставших иногда в истерики с воплями и поношениями Советской власти.

Зловещих слухов о Советской власти и репрессиях НКВД ходило множество. Опровергать клевету бывшему курсанту в его нынешнем положении было всё равно что «навлечь слепого на столб».

Юрий быстро добрался до Бухареста, остановился по старой памяти в пансионе мадам Филотти. Кстати, вдовы комиссара полиции. Там ещё оставался кое-кто из старых квартирантов. Встреча с ними немного воодушевила гостя, которого здесь по-прежнему называли «господин курсант» либо по имени – «господин Журя».

Погода в Бухаресте оказалась на редкость холодной. Румыны поговаривали, что это результат «расшевелившегося русского медведя». Среди прочих новостей обсуждали военные события на границе с Финляндией. Ходили слухи о какой-то фортификационной неприступной для Красной Армии «линии Маннергейма».

Бухарест было не узнать! Бурлил митингами, беспорядками, драками, невероятными слухами. В планы приезжего входило заглянуть в «Зелёный дом» к Марчелу. Однако он не решался. Вдруг там знают об отчислении из авиашколы? К тому же повсюду подняли голову легионеры. Настроение у людей было напряжённое, остерегались стычек, которые участились в разных районах столицы и отдельных городах, особенно в Яссах. В Бухаресте легионеры во главе с вождём Хорией Симой, занявшим место расстрелянного якобы при попытке к бегству капитана Корнелия Зеля Кодряну, устраивали грандиозные шествия, сопровождавшиеся стычками с полицией и жандармскими подразделениями. Разумеется, с битьём стёкол витрин магазинов, принадлежавших нацменьшинствам.

Несколько десятков именитых политиков и деятелей культуры, а затем и сотни граждан разных национальностей, в числе которых были трансильванские венгры, бессарабские русские и украинцы, гагаузы и добруджские болгары, но больше всего евреев, были убиты. В том числе знаменитый префект Бухареста, грозный жандармский генерал Габриель Маринеску.

В результате разыгравшегося в столице кровавого путча король Румынии Кароль II под угрозой расправы головорезов, представлявших в стране нацистскую агентуру, вынужден был отречься от престола. Он уступил его своему сыну Михаю, а сам спасся бегством со своей дамой Вульф-Лупеску.

В сложившейся обстановке «господину Журе Россетти» ничего не оставалось, как вместе с остальными постояльцами безвыходно сидеть в пансионе. Но через пару-тройку дней он всё же решил выйти на улицу. Ужаснулся царившему повсюду хаосу – разбитым витринам магазинов и лавочек, обрывкам сорванных афиш, кучам неубранного мусора. Свернув вправо по Выкырешть, он направился к бульвару Брытияну. Со стороны знаменитой узкой с множеством роскошных магазинов улицы Липскани под дробь барабанов двигалась огромная колонна с транспарантами: «Гвардия», «Капитан», «Родина», «Нация», «Армия»…

У больницы «Колця», напротив бульвара Брытияну, постоялец пансиона мадам Филотти остановился в толпе немногочисленных прохожих, наблюдавших за шествием экзальтированных легионеров, выкрикивавших: «Да здравствуют Гвардия, Капитан, Родина!»

Неожиданно из колонны выбежал рослый парень в легионерской форме и с криком: «господин Россетти!» бросился к Юрию. Опешивший Юрий не сразу узнал в подбежавшем Пынтю – друга Марчела Былынеску. Обрадованный встречей, тот радостно схватил его за рукав и насильно потащил за собой в проходившую шеренгу.

Отказаться или согласиться? И то и другое могло привести к катастрофе. Естественно, Юрий изобразил огромную радость и в нескольких словах на ходу среди царившего шума с выкриками фашистских лозунгов высказал полнейшее одобрение происходившему в стране. В то же время он не знал, попадает ли в точку.

Каким-то образом посланцу Фомичёва надо было вывернуться, чтобы исчезнуть.

Свалившийся точно с неба Пынтя на глазах не только легионеров, но и застывших на тротуаре зрителей, испуганно созерцавших прохождение огромной колонны с охрипшими националистическими выкриками демонстрантов, представил дружкам шагавшего с ним рядом: «Наш легионер, авиатор Россети!» Последовали рукопожатия, слова одобрения.

Идя в колонне вместе с продолжавшим держать его под руку Пынтей, «авиатор» сумел отговориться тем, что в больнице «Колця» у него назначена неотложная встреча с одним очень нужным врачом. Поспешно прощаясь, условились непременно встретиться в «Зелёном доме».

– Там теперь наш главный штаб, господин Россетти! – скороговоркой произнёс Пынтя. – Ждём! Наступил наш решающий час!

– Знаю, дорогой! – ответил, убегая, «авиатор» и добавил: – Да здравствует Родина и лежиуня (легионерство).

Конечно, он понятия не имел, что «Зелёный дом» превращён в «штаб». И надо же случиться, чтобы кто-то в проходящей колонне подонков его узнал! Оказалось, что нельзя заранее предусмотреть любую неожиданность, которая может свалиться на голову… Невозможно всё предвидеть, предусмотреть, застраховаться. Однако это может стоить жизни. Хорошо, что Пынтя не был в курсе отчисления курсанта из авиашколы. Не исключено, что директор школы капитан Абелес умолчал об отчислении курсанта Россетти. Многие думали, что он уехал на каникулы домой и по неизвестным причинам не вернулся.

За месяц до возвращения Юрия в Болград, в ночь на 8 ноября, произошло землетрясение большой мощности. В столице полностью рухнуло 14-этажное здание «Карлтон» на бульваре Брытияну. Землетрясение докатилось до Болграда: от развалившейся стены погиб дед Юрия – отец матери, ещё одна женщина, а её дочь получила такую травму, что ей пришлось ампутировать ногу.

В этот приезд в Бухарест «Россети» уже стал восприниматься в другом, более весомом, качестве. Знакомства в авиационной школе рассматривались им как реальная возможность использовать их при случае в его новой «работе».

Предвидя, что вряд ли ему в ближайшее время придётся побывать в Бухаресте, Юрий захотел навестить двоюродного брата отца и, может быть, узнать что-то об отце, давно канувшем в небытиё. Он видел дядю Сашу один раз очень давно, когда тот с двумя сыновьями – гимназистами был проездом в Болграде. В столице он жил с семьёй на главной улице Каля Виктории в доме 2 на шестом этаже. Единственное высотное здание в начале улицы, вблизи грязной речушки Дымбовицы. Туда и поспешил Россети.

На лифте поднялся на шестой этаж. На дверях квартиры висела в застеклённой рамке красочная официальная бумага, свидетельствовавшая о том, что проживающий в квартире является подданным Греции».

Сначала, когда Юрий увидел застеклённую рамку с документом и печатями, он решил, что в квартире уже живут другие люди. Но вчитавшись, понял, что фамилия там значилась дяди-Сашина. Прочитав напечатанное в рамке, гость догадался, что дядя, очевидно, изменил подданство из-за наступившего фашистского режима.

Нажал на кнопку звонка. Открылась дверь, и он увидел дядю, сильно постаревшего, мрачного, в пальто и с тростью в руке. Дядя Саша сказал, что из-за беспорядков в столице несколько дней не выходил на улицу и очень обеспокоен: старший сын Мицу более недели не появляется дома. Дескать, он одет потому, что собрался съездить в префектуру полиции, чтобы навести справки.

– Радио сообщило, что много людей арестованы полицией и жандармерией, – сказал дядя Саша. – Но Мицу не занимался политикой.

Продолжая на ходу разговор, они вышли к лифту. Но он был занят. Дядя Саша пояснил, что Мицу – директор небольшой обувной фабрики с примерно тридцатью рабочими. Филиал некогда чехословацкой фирмы «Дермата». Поскольку теперь там хозяйничают немцы, в Бухаресте её переименовали в «Драта».

Пока дожидались лифта, отец Мицу обратил внимание на свёрток, валявшийся в углу почти рядом с дверью квартиры. Свёрток походил на кочан капусты, завёрнутый в газету. Юрий видел его, когда поднялся на лифте на шестой этаж. Решил, что свёрток с мусором выставлен для уборщицы.

Лифт всё ещё был занят. Дядя Саша подошёл к свёртку и, не нагибаясь, попытался своей изящной тростью сбить с него бумагу. Там оказалась голова сына…

Это бывший курсант запомнил на всю жизнь!

На бухарестском кладбище «Белу», где похоронен сын греческого подданного Мицу, установлено несколько сот однородных белых надмогильных плит жертвам террора Хории Симы и генерала Иона Антонеску.

В новогоднюю ночь наступавшего 1941 года легионеры устроили кровавую бойню. Были вырезаны более 300 безвинных людей. Во время факельного шествия, впереди которого по главной улице столицы Румынии Каля Виктории триумфально шагали рядом Хория Сима и генерал Ион Антонеску, головорезы несли на шесте отрубленную голову с пышной бородой, принадлежавшую ректору Бухарестского университета, лауреату премии «Онориус Кауза», академику Николае Йоргу. В те дни в столице Румынии бывший «курсант авиашколы Россети» смотрел на происходящее ещё наивными глазами. Не иначе как отупел, увидев отрубленную голову академика Йорги, который в недавнем прошлом был регентом юного Михая, взошедшего тогда на престол в связи с отречением своего отца – короля Кароля II, но через некоторое время одумавшегося, вернувшегося в Румынию и принявшего обратно королевскую корону. Его сын Михай, недавний король, получил титул «Воевода де Алба Юлия».

Тогда по всей стране официально в школах, лицеях и на радио без конца торжественно исполнялся гимн в его честь: «Один Орёл прилетел с высоких гор и сказал нам “О, бравые герои! Я ваш король Кароль Второй!”» В кинотеатрах перед началом сеанса показывали документальный эпизод приземлившегося аэропланчика, рядом с которым в коротенькой кожанке, лётном шлеме и с большими очками на лбу стоял молодцеватый Кароль II, решивший вновь возглавить покинутый им престол.

И Юрий, тогда школьник, пел в хоре. Да ещё как! Но после недолгого участия в движении черчеташей[16] хмель у него испарился.

В ужасе от увиденного в Бухаресте несостоявшийся лётчик покидал его.

Глава 29

Новый 1941 год Берлин отметил трансляцией маршей. Гремела медь фанфар. Надорванные голоса упоённых победами вояк вермахта заполняли эфир: «Мы уходим маршировать по Англии! Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир!..»

Советский Союз избежал ещё на год возможной войны. Руководители-атеисты уповали на милость Всевышнего.

Обстановка вокруг свидетельствовала о другом. Всевышний был на стороне германского фюрера. По глупости его противников, недооценивавших истинное положение.

На Западе Вермахт продолжал захватывать одну страну за другой. Бесцеремонно. Нагло. Безнаказанно.

По заключению Генерального штаба сухопутных войск Германии для разгрома вооружённых сил Советского Союза отводилось до восьми – десяти недель; вторжение было назначено на 15 мая 1941 года.

Глава 30

С первых дней наступившего года начался очередной нажим Берлина на Софию и Белград. Результаты были обнадёживающими, хотя не все вопросы получили завершающее решение. Кое-что оставалось недостигнутым. Болгария согласилась разместить у себя немецкие дивизии «в случае необходимости» оказания помощи итальянским войскам в Греции. Под таким предлогом германский фюрер решил провести операцию против греков и достичь своих целей на Балканах.

…2 февраля болгарское правительство подписывает протокол, согласно которому войскам вермахта предоставляется возможность вступить на территорию Болгарии.

…14 февраля в Бергхофе германский фюрер принимает югославского премьера Цветковича, которого запросто склоняет присоединиться к тройственному пакту. За столь героический поступок Гитлер обещает Югославии часть Греции с портом Салоники. Повторяется старая история: «Обещать и объясняться в любви – это ни к чему не обязывает»… Тем более когда дело касается чужой территории.

Югославский премьер Цветкович готов пойти и на этот шаг, только бы оправдаться перед народом за уже не первый мерзкий поступок. С Югославией происходит такая же возня, что и с Болгарией: под предлогом оказания помощи вторгшимся войскам Муссолини в Грецию Гитлер не упускает момента закрепиться и здесь.

…1 марта болгарское правительство подписывает ещё и протокол о присоединении к тройственному союзу. В тот же день немецкие дивизии наводняют страну.

Гитлер торопится: до начала вторжения в СССР, согласно плану «Барбаросса», остаётся ровно два с половиной месяца. Но не все ещё улажено на Балканском полуострове. Времени в обрез! А у фюрера, точно кость в горле, застряла Югославия. Может и подавиться. Проглатывать, как и прежде, страны не так-то уже просто: «Не велика кость, но мешает!»

…5 марта в Берлин по личному приглашению фюрера прибыл югославский принц-регент Павел. Ему предстояло вести переговоры с рейхсканцлером Гитлером и рейхсминистром иностранных дел Риббентропом.

Нацисты подчёркнуто носились с высоким гостем, оказывали ему исключительное внимание, превозносили его. Это увертюра. Цель – склонить его на свою сторону и добиться компромисса или хотя бы заставить не мешать проводимой на Балканах политике, являющейся составной частью большой стратегии Рейха.

Против этой политики германского фюрера пять лет тому назад выступал отец Павла – король Югославии Александр Первый. По этой причине вместе с министром иностранных дел Франции Луи Барту он был убит одним из хорватских националистов, состоявшим на службе у абвера, во время проезда по улицам Марселя. Оба государственных деятеля формировали антигерманский блок государств, ставивший перед собой задачу обуздать зарвавшегося нацистского диктатора. Благодаря террористическому акту немцы добились срыва создания антигерманского блока.

Гитлер не скупится на заманчивые посулы. Ответ принца-регента робок и сдержан. На словах немцам вроде бы удалось вытянуть у него согласие, но оно пока не подтверждено документально. На щедрые обещания рейхсминистра иностранных дел Риббентропа последовали расплывчатые обещания высокого гостя. Чувствовалось, что ему хочется пойти навстречу требованиям нацистов, но…

Против уступок Германии была не только мать-королева Югославии, но и те, кто стоит у неё за спиной. А она близкая родственница британского монарха. Именно это имел в виду Гитлер, когда доверительно поведал принцу-регенту о своем решении начать войну против большевистской России. Гитлер надеялся на заключение перемирия с Великобританией.

Всё это, вплоть до целого ряда деталей и весьма существенных заявлений, прозвучавших из уст германского фюрера на переговорах с югославским принцем, стало достоянием Управления разведки НКГБ СССР. В ту же ночь информация лежала на столе генсека Сталина и наркоминдел Молотова.

«Переговоры рейхсканцлера Германии Адольфа Гитлера и принца-регента Югославии Павла, – сообщило агентство ДНБ, – прошли в теплой и дружеской атмосфере, достигнуто полное взаимопонимание сторон…»

На деле же точки над «i» не не были поставлены. Фюрер был вне себя. Розенберг и Геринг предложили отправить сынка бывшего монарха Югославии к… отцу и праотцам. Нацистам такое не впервой.

На Балканах в связи с затянувшейся тяжбой с Югославией, несмотря на достигнутую договорённость с премьером Цветковичем, вопрос для нацистов оставался полуоткрытым, но германская военная машина уже была запущена.

Глава 31

8 марта в Управление разведки НКГБ СССР из Берлина поступила очередная шифровка с конкретным и весьма тревожным сообщением. Положение начальника управления и в некоторой мере самого наркома госбезопасности СССР, в ведении которого находилась иностранная разведка, всё больше усложнялось. С одной стороны, поступление чрезвычайно важной развединформации, с другой – своеобразная реакция на неё высшего руководства страны, вызванная проводимой в стране политикой строжайшего соблюдения «осторожности и взвешенности каждого в отдельности поступка во взаимоотношениях с Германией».

В свою очередь, и начальство Управления подвергало всесторонней проверке всю поступавшую от зарубежной агентуры информацию. Особенно касавшуюся подготовки немцами войны против СССР.

К счастью, проверки неизменно подтверждали полное соответствие поступившей информации, затрагивавшей, можно сказать, основную сторону безопасности Советского государства.

Это обстоятельство вселяло уверенность в правильности проводимой сотрудниками Первого управления работы, ободряла, повышала ответственность каждого перед надвигавшимися событиями.

Однако «наверху» поступившая информация воспринималась с опаской и недоверием. Иной раз к ней проявлялось такое отношение, будто она сфабрикована самими работниками Управления разведки либо их агентурой…

Каждый раз отправка доклада руководству страны и редко следовавший на него ответ, как правило, оставляли у руководства Первого управления НКГБ крайне неприятный осадок. И тревогу.

Глава 32

В первый же день по возвращении Юрия Котельникова в родной город он встретился со старшим лейтенантом пограничных войск Фомичёвым. Тот выслушал его рассказ об увиденном, услышанном, о происходивших кровавых событиях. С пониманием кивал, иногда переспрашивал. Но как показалось Юрию, почему-то делал это без недавнего энтузиазма. Благодарил. И ничего более. Лишь несколько раз повторил: молодчина.

По сравнению с беседами, проходившими до отъезда, Фомичёв вёл себя сдержанно. Но события ведь были серьёзные! Страна граничит с нашей, а там набирает силу фашизм, речь идёт о прибытии очередной немецкой дивизии. Наконец, в Яссах и предместьях сконцентрировано много войск, и нигде в стране не встречается такое большое скопление военных и пограничников. Казалось, этим Фомичёв обязан был поинтересоваться более детально. Всё это должно было его задеть, заинтересовать! Юрию вначале казалось, что он привёз целый чемодан важных новостей. А Фомичёва словно подменили либо с ним что-то случилось.

Юрий ушёл расстроенный. Вызывало недоумение странное поведение человека, которым восторгался.

Председатель горсовета Пашков при встрече с Юрием многозначительно усмехнулся, похлопал его по плечу, сказал: «Молодец!»

Для Юрия Пашков стал самым близким человеком. Обаятельна была и его жена. Тоже немолодая. Детей у них не было. Пашков частенько называл его «Юрик». Большей похвалы трудно было себе представить.

Несколько дней спустя Пашков пригласил Юрия поужинать у него дома. Председателя горсовета интересовали события в Румынии, отношение людей к Советскому Союзу.

В разговоре гость узнал, что Фомичёв отбыл из Болграда в связи с новым назначением. И Горожанин тоже. Вместо него прибыл новый глава городского отдела «КВЖД» по фамилии Студенков.

– Завтра сходишь туда, – сказал Пашков, пристально глядя на Юрия. – Новый начальник будет тебя ждать. Но также попозже вечером. Зовут его Михаил Игнатьевич.

Юрий согласился, но расстроился. Он успел привязаться к Фомичёву. Теперь понял, почему на последней встрече тот был индифферентен к докладу. Оказалось, его перевели куда-то далеко на окраину страны.

Глава 33

В Бессарабии весна сорок первого началась необычно бурно. И слишком рано. Словно убегала от морозной зимы. На Балканах она сопровождалась ветрами, кое-где пробушевали бури, отмечались паводки, уровень Дуная угрожающе поднялся. На Адриатике пронёсся смерч.

Утром и вечером радио сообщало подробности капризов природы. Капризы распространялись и на людские массы, на отдельных политиков, ряд государственных деятелей, ранее известных или недавно всплывших с грязными водами взметнувшейся ураганной волны.

В тот же день в 23 часа 40 минут докладная Управления разведки НКГБ СССР была направлена нижеследующим четырём адресатам:

«Сов. секретно!

8/III-41 ЦК ВКП(б) тов. Сталину

№ 399 СНК СССР тов. Молотову

НКО СССР тов. Тимошенко

НКВД СССР тов. Берии

В дополнение к нашему Вам направляется агентурное сообщение, полученное НКГБ СССР из Берлина.

Народный комиссар

Государственной безопасности СССР

подпись (Меркулов)»

«Сов. секретно!

Сообщение из Берлина:

1. По сведениям, полученным от чиновника германского комитета по четырёхлетнему плану, комитет закончил расчёты экономического эффекта в случае военного нападения Германии на Советский Союз и пришёл к отрицательным выводам в том смысле, что при наличии нормальных хозяйственных отношений между Германией и Советским Союзом Германия выигрывает в экономическом отношении значительно больше, чем от оккупации советских территорий.

Статс-секретарь комитета по четырёхлетнему плану Найман и его ближайший сотрудник Грамш согласны с этими выводами.

У источника сложилось впечатление, что распоряжение о разработке и расчётах экономических и военных выгод от вторжения в Советский Союз исходит не от военного командования, а от Риббентропа или даже Гитлера, так как военное командование подрабатывает этот вопрос исключительно с точки зрения военно-стратегической. Все расчёты должны быть закончены к 1 мая.

По сведениям, полученным от референта по мобилизационным вопросам при Всегерманской хозяйственной палате принца Зольмса, реальность антисоветских планов, серьёзно сейчас обсуждаемых в руководящих немецких инстанциях, подтверждается таким расположением сконцентрированных на советской границе германских войск, что готовность их вторжения на советскую территорию совершенно очевидна. Построение и расположение германских войск на советской границе аналогично построению немецкой армии, подготовленной в своё время для вторжения в Голландию.

2. Руководитель внутриполитического отдела разведки, обслуживающего Министерство хозяйства, Хиллнергарт сообщил, что, по имеющимся у него сведениям, немецкая акция против Британских островов откладывается. Косвенно это подтверждается тем обстоятельством, что недавно немецкие пароходства получили от военных властей разрешение на использование тоннажа для торговли с Южной Америкой, в чём раньше получали отказ.

По мнению Хиллнергарта, ближайший порядок немецких действий будет таков: сначала последует средиземноморская акция через Турцию и Триполитанию, затем будут предприняты военные действия против СССР и только в конце войны последует активное вторжение на Британские острова.

Хиллнергарт заявил, что настроения в Турции по отношению к Германии изменились в лучшую сторону. Он считает, что в течение некоторого периода в отношении Турции будет вестись «война нервов», с тем чтобы довести её до такого же состояния, как и Болгарию, после чего последует окончательное присоединение её к германскому блоку.

Эти сведения подтверждаются референтом Министерства хозяйства по турецкому сектору Зюскиндом, который сообщил, что доклады немецкого посольства из Анкары оптимистически расценивают позицию Турции по отношению к Германии.

По данным того же источника, в руководящих кругах рассчитывают на присоединение в ближайшее время Югославии к пакту трёх.

3. С 1 апреля в Германии будет призван на действительную военную службу дополнительный резерв 1914 года рождения и моложе. С 1 мая последует призыв лиц 1910–1913 гг. рождения, числящихся в дополнительном резерве; с 1 июня призыв дополнительных резервов 1910 года.

С 1 апреля также будут призваны лица 1909 года рождения, годные для несения тыловой службы. Призыву подлежат одновременно лица, получившие ранее освобождение в связи с работой на военных предприятиях. Впредь от военной службы будут освобождаться только лица, занятые на особо важных военных предприятиях.

Нач. 1 Управления НКГБ Союза ССР

подпись (Фитин)

8 марта 1941 г.

Сидевший по другую сторону стола наркомвнутдел Берия внимательно следил за реакцией Сталина, читавшего и перечитывавшего отдельные абзацы сообщения из Берлина. Некоторые места генсек подчёркивал толстым синим карандашом.

Берия отметил про себя, что генсек остановил своё внимание на середине второй страницы. Там он дважды провёл сверху вниз полоски, поставил большой знак вопроса. Но по-прежнему не произнёс ни слова.

Берия не склонен был придавать бог весть какое значение полученной информации. Следя за чтением, он пришёл к выводу, что Сталин успел ознакомиться с содержанием сообщения. Своя точка зрения у наркомвнутдел сложилась. Но он дожидался реакции генсека.

Наконец, не откладывая бумагу в сторону и не отрывая от неё взгляда, Сталин произнёс:

– Во-первых, если предположить, что изложенное здесь соответствует действительности и уже завтра немцы нападут на Советский Союз, возникает вопрос: могут ли выводы какой-то хозяйственной комиссии – даже самой авторитетной! – удержать Гитлера и его генералов от войны? – Он оторвал глаза от бумаги, посмотрел куда-то мимо сидевшего напротив Берии. – Чепуха, конечно.

Берия согласно закивал в ответ.

– Во-вторых, как здесь сказано, – генсек указал пальцем на лежавшую перед ним докладную Управления иностранной разведки, – «все расчёты должны быть закончены к 1 мая». Текущего года! – Он сделал короткую паузу. – Тоже несерьёзно. Любые расчёты, связанные с предстоящей войной, всегда и в любой стране, не говоря уже о Германии, проводятся задолго до концентрации войск на границе. Гитлер не тот человек, чтобы кормить собак перед самой охотой.

– Противоречивость здесь очевидна, – поддержал генсека Берия.

– Единственное, что меня настораживает, – это то, что как будто откладывается высадка немецких войск на побережье Англии. Момент непростой. Я велел незамедлительно перепроверить, на самом ли деле немецкое пароходство получило разрешение использовать суда для торговли вообще или только с Южной Африкой. – Сталин поднял глаза на наркомвнутдел. – Не исключено, что такой приказ немцы могли отдать. Но для отвода глаз. Чтобы ввести в заблуждение англичан. Это они умеют неплохо проделывать.

– Вполне возможно! Если только не этим ограничивается дело, – заметил Берия, не спуская глаз с генсека. Хотел уловить его реакцию.

– Для чего они проводят такой большой призыв новых контингентов резервистов? Чтобы высадиться на побережье Англии? Тогда для чего нужно распоряжение об использовании торгового флота? – Лицо Сталина приобрело скептическое выражение. – Возможно, для нападения на Советский Союз. Возможно, и для высадки в Англии. А, возможно, для войны нервов. Гитлеру надо заставить англичан последовать примеру французов и заключить с ними перемирие.

– Для этого в Англии найдутся и Петэны, и Лавали.

– Этого добра везде хватает.

С упоминания имён перевёртышей разговор перекинулся на работу контрразведки, но почти тут же вернулся к разведке. Сталин сказал:

– Провокации сейчас могут исходить не столько от немцев, сколько от их противников. Они не могут успокоиться, что Советский Союз почти два года не вовлечён в военные действия.

Берия живо поддержал:

– Что нам удаётся избежать столкновения с немцами. Никак не могут успокоиться, что мы заняты мирным, созидательным трудом.

– Чтобы одержать победу над противником, нужно хорошенько потрудиться на мирном фронте.

– Наши враги это прекрасно понимают и потому всячески провоцируют.

Генсек не мог простить Лондону присылку два года назад в Москву на переговоры по чрезвычайно важному вопросу второстепенных лиц, которые к тому же не имели никаких полномочий и не могли что-либо серьёзно решать. А сами правители в это время вели полюбовные переговоры с немцами о заключении перемирия и направлении агрессии против СССР.

– Как будто Советский Союз какая-нибудь там Дания или Люксембург! – возмущался генсек, когда разговор заходил об отношении к СССР бывшего главы правительства Великобритании Чемберлена.

Поступавшие из-за рубежа сообщения выводили его из равновесия, но он оставался верен своей интуиции. Она была в какой-то мере основана на реальных фактах. В плену этих фактов он находился и был уверен в своей правоте.

Самоуверенность хороша. Но не всегда и не во всём.

Глава 34

Новый начальник городского отдела НКВД внимательно выслушал рассказ Юрия о пребывании в Румынии и вообще чуть ли не обо всей его жизни с раннего детства. Расстались, когда за окном уже было светло. Мать волновалась – не знала, что могло с ним случиться. Дома он пребывал, что называется, на седьмом небе. Был окрылён знакомством с Михаилом Игнатьевичем.

Пашков спросил Юрия, состоялась ли встреча. Последовал ответ, что она завершилась пару часов назад.

– В самом деле? – усомнился председатель горсовета.

– Только успел дома выпить чаю и сюда.

– Тогда сходи и поспи.

Юрий засмеялся. Готов был круглосуточно находиться на работе. Испытывал невероятный прилив сил. Ожил!

– Как же! День-то рабочий. А я буду дома отсыпаться?!

Глава 35

13 марта 1941 года новоиспечённый «кондукэтор» Румынии генерал Антонеску встретился в Вене с рейхсмаршалом авиации Герингом, которому обязался поставлять дополнительно румынский высокооктановый бензин для люфтваффе.

25 марта, в соответствии с планом, утверждённым Берлином, правительство Югославии подписало в Вене протокол о присоединении к тройственному пакту «Рим-Берлин-Токио». Нацисты давно обхаживали правителей этой балканской страны. Теперь, кажется, наконец были найдены точки соприкосновения.

С некоторой частью хорватов у нацистов и прежде не возникало проблем. Судя по их отношению к немцам, таковые и не предвиделись. Здесь повсюду находились надёжные люди, получившие необходимую подготовку в Германии, и пока всё шло в соответствии с давно выработанным планом. Фюрер только требовал не нарушать график.

Но тут уже действовала немецкая точность. Это давалось нелегко. Фюрер знал, сколько нервов он потратил, чтобы добиться этого.

График соблюдался. Но вермахт нёс большие потери, особенно в живой силе.

Балканы не зря называют «пороховым погребом Европы». На исходе того же двадцать пятого марта, едва весть о решении югославских правителей присоединить страну к тройственному пакту дошла до народа, повсюду вспыхнули массовые волнения, прокатились митинги, прошли многотысячные демонстрации с лозунгами: «Лучше война, чем пакт», «Лучше смерть, чем рабство!», «Лучше союз с Россией!»

27 марта в Белграде произошёл государственный переворот. В тот же день Гитлер, взбешённый неожиданно вспыхнувшим путчем, подписал директиву номер 25 о вторжении в Югославию.

5 апреля в Москве новое правительство Югославии подписало договор о дружбе и ненападении с Союзом Советских Социалистических Республик.

6 апреля на рассвете, менее чем через двенадцать часов после подписания в Москве договора о дружбе, немецкая авиация подвергла жестокой бомбардировке югославскую столицу Белград и ряд других городов. Вермахт вторгся в пределы Югославии. Завязалась совершенно непредвиденная и неравная, но решительная схватка народов страны с оккупантами и их местными пособниками.

29 апреля греческая армия, одерживавшая ещё три недели назад серьёзные победы над вторгшимися немецкими войсками, была вынуждена прекратить сопротивление. Это было вызвано не только натиском частей вермахта, но и возникшими внутри греческой армии профашистскими тенденциями. Одновременно шла к концу эвакуация английских войск.

Глава 36

Студенков почему-то назывался лейтенантом, но с добавлением слова «госбезопасности», и в петлицах у него стояла прямоугольная шпала. Внешне – как в Красной Армии у капитана. Немного выше середины рукава – вышитый золотом венец с кинжалом посреди – эмблема госбезопасности. Это был статный, стройный, подтянутый, с серьёзным и одновременно приятным лицом человек средних лет.

Из общения, которое происходило довольно часто, Юрий заключил, что он холост. С ним жили мать – улыбчивая, вежливая и не очень разговорчивая, и мальчишка лет шести-семи. Как – то Михаил Игнатьевич вскользь назвал его племянником. И ничего более за всё время общения.

Михаил Игнатьевич был в меру строг и в то же время обаятелен. В городе женщины на него заглядывались. Он, естественно, знал себе цену, но вида не подавал. Был неравнодушен к недавно вернувшейся из Парижа Сарре Хаскелевич. Чудо красоты! Прохожие замедляли шаг, чтобы на неё посмотреть, когда она под вечер выходила погулять со своей младшей сестрой – недавней гимназисткой, тоже красивой, но не такой, как сестра. Сарра была сногсшибательно красива! В то же время незаносчивая, тихая, с сияющей улыбкой. Одевалась просто, но с необыкновенным для провинциального городка вкусом.

– О чём говорить? – судачили болградцы. – Париж есть Париж. Особенно в моде!

Юрий как-то видел издали мило разговаривавших Студенкова и Сарру. Они были почти соседями – через бульварную улицу.

Котельников не мог нарадоваться общению с Михаилом Игнатьевичем. Виделся с ним довольно часто. По делам. Время было непростое. Менее года назад здесь был иной строй. Наступили новые времена. Только внешне казалось, что всё в порядке. Отнюдь! Студенков прекрасно это знал. Кое-что улавливал и Юрий.

Чувствовалось, что начальник горотдела им доволен. Конечно, требовал без всяких скидок. Но тактично и по-деловому, справедливо. Это радовало Юрия. Они стали понимать друг друга, хотя дистанция между ними была значительной.

Как-то Студенков спросил Юрия, не хотел бы он поступить на учёбу в чекистское училище. Ещё бы! Об этом можно было только мечтать! Но начальник горотдела больше эту тему не затрагивал, а Юрий не решался спрашивать. В душе переживал, однако вида не подавал. Решил, что, наверное, не подходит. Продолжал работать по совместительству со службой в городском Совете.

Глава 37

Неожиданно Студенков велел ему приготовиться к поездке в Одессу. Вскоре они вдвоём отправились туда поездом. Юрий предположил, что предстоит его официальное утверждение на работе в НКВД. В зависимости от успехов осенью его могли направить на учёбу в Харьков. Перед отъездом он поделился с матерью своими планами.

Для того чтобы пересечь старую границу, ещё недавно отделявшую Румынию от Советского Союза на Днестре, для бессарабцев, ставших гражданами СССР, по-прежнему требовалось специальное разрешение. Мера вполне оправданная: никто без проверки не должен туда просочиться.

Вагон, в котором ехали, удивил своей бедностью. Ещё больше огорчил одесский вокзал, о котором он был наслышан от матери и деда, бывавших в дореволюционные времена в России.

Поезд, очевидно, прибыл на какой-то запасной путь: настил был дощатый. Удивил желтовато-тёмный половинчатый накал осветительных лампочек. На перрон сошли плохо одетые пассажиры с ободранными фанерными чемоданчиками и облезлыми сумками. В руках чуть ли не каждый нёс полную сетку, прозванную, как выяснилось, «авоськой». Среди них были военные в сапогах с голенищами из плащевой ткани, женщины с накинутыми дешёвыми платками. Почти все угрюмые, уставшие, молчаливые.

Юрий невольно сравнивал одесский вокзал с Северным вокзалом Бухареста, когда к перрону подкатывал «рапид» (скорый поезд) из Берлина, и из полуоткрытых окон вагонов с позолоченной надписью «Вагон ли Кук» раздавались картавые крики: «трегер, трегер!»[17] Навстречу уже мчались носильщики в голубой униформе с большими медными, надраенными до зеркального блеска нагрудными номерами.

Одессу он видел в основном из окна старенького трамвая, когда ехал в гостиницу. Во второй половине дня Юрий побывал на складе управления, где получил новенькое чекистское обмундирование с чистыми петлицами, золочёными эмблемами ЧК на левом рукаве гимнастерки, брюки и хромовые сапоги, кожаный ремень с большой звездой на медной пряжке и портупеей!

В таком виде ему предстояло явиться вместе с начальником Студенковым к руководству областного управления НКВД. Восторгу Юрия не было предела! Беспокойство, конечно, было тоже. Предстояла встреча с высшим начальством! Он уже представлял себе, как в таком виде появится перед матерью и друзьями.

Гостиничный номер был одноместный. К вечеру в углу поставили раскладушку и стул для Юрия.

Первая ночь в гостинице запомнилась ему на всю жизнь. Полученное днём обмундирование Юрий повесил на спинку стула. Но главным был ремень, излучавший приятный запах кожи, который он вдыхал с необыкновенным удовольствием. В прекрасном настроении он уснул.

Рано утром, пока начальник горотдела ещё спал, Юрий тихо вышел в прихожую и надел форму. Посмотрел на себя в зеркало. Радости не было предела: мечта сбылась!

Вместе с Михаилом Игнатьевичем поехал в областное управление НКВД. Поздно вечером, после длительного ожидания в комнате секретариата, появился Студенков и велел следовать за ним. Вошли в просторный, с кожаными креслами кабинет начальника управления.

О прибывшем с начальником Болградского горотдела парне, надо полагать, здесь знали больше, чем он сам о себе. В основном он отвечал на вопросы, задаваемые начальником управления и сидевшим в стороне капитаном Чайковским, которого ранее по приезде в Болград Юрий встречал на вокзале.

– Так как? Шпионов будем ловить? – с улыбкой, как бы в шутку спросил сидевший за большим письменным столом начальник управления с тремя шпалами в петлицах.

– Конечно! – ответил гость.

Затем последовал уже серьёзный, обстоятельный разговор. В итоге начальник управления поблагодарил гостя за беседу, а Студенков попросил его подождать в приёмной.

Полчаса спустя Студенков вышел. Сказал:

– Поехали.

Разговор, начатый Михаилом Игнатьевичем в гостинице, напоминал эпизод из кинофильма, когда один из персонажей говорит другому: «Скидай сапоги – власть переменилась!» Студенков сказал:

– А форму сними. Пока она тебе не понадобится.

Юрий расстроился.

Когда переоделся, аккуратно сложил обмундирование и сверху положил ремень с портупеей, которым ещё недавно несказанно радовался, очень расстроился.

Студенков вернулся к прерванному разговору:

– Понимаю твое состояние, но ты успокойся. Всё отлично! Тебя зачислили в «негласный штат».

Что собой представлял сей «штат», Юрий понятия не имел. Михаил Игнатьевич объяснил, что ему конкретно предстоит делать.

– Работа нелёгкая и очень ответственная… Об этом никто кроме меня и без моего разрешения знать не будет. Почему тебя зачислим в особый штат? Недавно ты ездил в Румынию, и никто, кроме тех, кто тебя послал, ничего об этом не знал. Примерно тем же придётся тебе заниматься и дальше. Обстановка в мире с каждым днём усложняется. А недругов у нас хоть отбавляй! В горсовете остаёшься наравне со всеми, как прежде. Конечно, о том, что мы с тобой сейчас говорим, никто не должен знать. Будешь негласным сотрудником. Надеюсь, понимаешь, о чём идёт речь!?

Юрий в ответ кивал головой, но не всё доходило до его сознания. Он полагал, что предстоит учёба в харьковском училище. Однако всё переменилось. На душе было муторно.

Глава 38

Официально Юрий по-прежнему работал в городском совете, был членом комиссии по охране складов с национализированными товарами, изъятыми у бывших состоятельных коммерсантов, крупных торговцев, местных банкиров. Некоторые из них прежде состояли в различных румынских партиях, связанных с зарубежными фирмами, банками, известными не только в Европе, но и за океаном.

Задание у него было чрезвычайно сложное и рискованное. Но очень важное для изобличения агентов, шпионов, вредителей, оставленных румынскими спецслужбами в Бессарабии. Возможно, при участии абвера. Уж больно настырно они себя вели! Всячески старались внедриться в ту среду, где были лица, способные заниматься шпионажем. Для достижения своих целей эта публика не останавливалась ни перед чем. Но кто-то же должен их обнаруживать! Неслучайно начальник областного управления спросил: «Будешь ловить шпионов?» Тогда эти слова, казалось, были брошены в шутку, но вскоре выяснилось, что именно этим предстоит заниматься болградскому парню, который, на взгляд того же Студенкова, сможет справиться с этим заданием.

Юрий сильно переживал. Воспринял отказ в официальной работе в органах как недоверие. Пал духом. Однажды признался в этих мыслях начальнику горотдела Студенкову. И только благодаря ему постепенно стал понимать всю серьёзность и важность возложенных на него обязанностей.

Студенков сказал:

– Мы выработаем соответствующую программку, и у нас с тобой всё будет, как положено. Только не огорчайся из-за формы. Придёт время, наденешь её уже не с чистыми петлицами. Понял меня, Юрка? Тебе предстоит серьёзная работёнка. Это ты имей в виду! И отнесись к ней со всей ответственностью.

В ответ Юрий пожал плечом и слегка кивнул.

Глава 39

Постепенно Юрий стал оживать, приходить в себя, расширял знакомства, уделял внимание отдельным личностям, посещавшим город. Старался помочь, если к нему обращались с разными просьбами. Работал-то в бывшей управе, которую собирались переименовать в Городской Совет депутатов трудящихся.

Старался, изобретал различные способы, чтобы непременно выполнить просьбу. Особенно если пообещал! Делал всё от души и безотлагательно. Даже мать осуждала его за безотказность.

– Что ты можешь? И кто ты такой, чтобы вот так просто взять да помочь… Не сделаешь – тебя потом осудят. Разные ведь люди бывают. Не дай бог придётся тебе самому после этого обратиться за помощью – никто не станет даже слушать тебя!

– А ты забыла, кто нам помогал?

– Хочешь сказать, священник Богач? Я его доброту никогда не забуду!

Тем не менее Юрий подключал людей, от которых что-то зависело. Подобных случаев было множество. Особенно в его новой «зашторенной» работе, о которой даже родная мать не догадывалась. Хотя ценил её советы и должным образом к ней относился. Но тут «нетъ» уже было с твёрдым знаком!

Знакомые и те только знали, что Юра работает в городском Совете, ему доверяют связку ключей от амбаров и складов с национализированным имуществом. К тому же у него обширные знакомства с советскими начальниками и он может помочь: кому советом, кому ещё чем-нибудь.

Соглашался независимо от того, кто был просивший. И всегда искренне. Такой у него был «особый недостаток».

Старался делать людям добро. А как же иначе? Оттого и пошла о нём такая слава.

Глава 40

Как-то к Юрию подошёл знакомый, с которым они долгое время не виделись. Он давно окончил лицей, уехал не то в Бухарест, не то в Яссы, учился на инженера. Больше Юрий о нём не знал почти ничего определённого, кроме того, что он гагауз и фамилия его Чёклак. Звали его Георгий, но в общении Жорж, иной раз Жоржик. А по-гагаузски «безим Гёрмиде». По натуре спокойный, не очень общительный, замкнутый и скромный. Тихоня! Казался неуклюжим. Носил очки с толстенными стёклами в чёрной оправе. Судя по внешнему виду, был из бедной семьи. Жил в деревне Дермэндери. Знакомясь, представлялся как инженер. Одно время давал уроки отстававшим в бывшем лицее. Чем занят теперь, Юрий не поинтересовался.

Разговорились о новых порядках и вообще о жизни. Гагаузы были известны как порядочные трудяги. К ним можно было отнести и Чёклака.

Чтобы доставить инженеру удовольствие, Юрий поздоровался с ним словом «Чок-селям!», что вызвало у того ответную улыбку. Значит, угодил гагаузу приветствием. Поэтому восторженно добавил:

– О, исля, безим Гёрмиде! Бэлэрым турчен…[18]

Он знал, что отдельные гагаузы иногда утверждали, что они турки. В городе многие понимали по-гагаузски, но обычно не разговаривали на этом языке. Лишь при необходимости могли что-то ответить. Но Чёклак с Юрой изъяснялся, как обычно со всеми, по-русски, хотя порой они и перебрасывались словами на болгарском. Это их сближало.

День был жаркий, душный. Инженер предложил отведать мороженого. Юрий, как правило, отказывался принимать угощение. Даже мороженое. Платил за себя сам, если позволял карман.

Предложение Гёрмиде привело к тому, что оба зашли в небольшой шинок, и инженер спросил подошедшего паренька-продавца:

– Вар шарап?[19]

Тут же появилась бутылка вина. Виноградного, из погреба…

Обменялись мнениями о новостях. Разговор зашёл о том, что инженер отстал от жизни и понятия не имеет о происходящем в мире и тем более в стране.

– Причина? – грустновато произнёс он. – Радиоприёмник замолк. Мастер сказал: перегорела лампа. Приёмник старенький. Купил его давно в небольшом комиссионном магазине.

Стало быть, заключил Юрий, не в Болграде.

– В нашем захолустье, – продолжал Чёклак, – не купить новую. Вот и приходится жить одними слухами…

Юрий посочувствовал и признался, что у самого вообще нет радио.

– Ты-то живёшь в городе! А я в деревне. Среди твоих знакомых случайно не найдётся военный? У них, мне сказали, можно достать лампу.

– Надо подумать, кто бы из военных мог иметь отношение к радиоприёмникам, – замялся Юрий. – Боюсь, вряд ли найдётся такой среди моих знакомых.

Инженер подсказал:

– Не знаю, насколько это правда, но я слышал, что в бывшей румынской школе технических профессий, на её футбольной площадке, теперь размещается танковая часть. Знаешь, где это?

– Конечно! Каждый день прохожу мимо. Там действительно теперь располагается воинская часть. Наверно, ты прав! – заметил Юрий. – Танкисты ведь получают по радио приказы начальства, в каком направлении им двигаться и как действовать. Значит, у них должны быть радиоприёмники. Но я никого там не знаю…

– Может быть, кто-нибудь из твоих знакомых военных сможет это сделать! Выручишь меня. А я дам перегоревшую лампу как образец. Вдруг удастся.

Инженер достал из кармана завёрнутую в носовой платок лампу и протянул её Юре:

– Выручи меня. Заплачу, сколько бы ни стоило!

Лампу Юрий без всякого желания взял, оглядел и пообещал узнать у знакомых военных командиров, нет ли у них друзей в танковой части. Вновь признался, что не уверен, удастся ли.

Юрий не любил откладывать такие дела, да и считал неприличным придумывать отговорки. Хотя ничего конкретно не обещал, всё же принял близко к сердцу просьбу знакомого.

В то же время он невольно обратил внимание на слова инженера о любой стоимости. «Человек он, судя по всему, не такой уж состоятельный, чтобы так говорить!» – прикинул про себя Юра.

Почему-то его озадачили эти слова. Что-то было не так. Настораживало. Одновременно он не прекращал размышлять, кто бы мог помочь инженеру. Конечно, хотелось его выручить. Вдруг да получится!

Разумеется, первым, к кому он обратился, был Михаил Игнатьевич Студенков. Юрий передал ему перегоревшую лампу, рассказал об обещании расплатиться «сколько бы ни стоило!»

– Почему-то это обещание инженера засело у меня в голове, – признался Юрий.

– Значит, неслучайно, – заметил начальник горотдела, взяв лампу. – Но сначала надо разобраться что же не так, и только тогда уже не выпускать его из поля зрения. Понял, Юрка?

Глава 41

Через день из областного управления НКГБ в Измаиле прибыл в Болград начальник отдела КРО лейтенант Куницын.

– Откуда у твоего знакомого такое радио? – спросил Куницын Юру.

– Инженер сказал, что купил его в комиссионном магазине, – ответил тот. – В Болграде никогда при румынах комиссионных магазинов не было. Значит, купил где-то ещё. Знаю, учился он в Бухаресте и, кажется, в Яссах тоже. А что?

– Нет, ничего, – спокойно ответил Куницын. – Любопытно.

В тот же вечер Куницын встретился с начальником горотдела Студенковым и Юрием. Думали, как ему дальше вести себя при встречах с инженером.

Студенков уточнил:

– Он должен знать, что ты договорился со знакомым военным, который обещал через своего приятеля, тоже военного, достать лампу. Скажи инженеру, что, когда он достанет её, ты дашь ему знать. И больше ничего! Понял?

Юрий кивнул:

– Конечно, Михаил Игнатьевич! Всё понял.

Через нескольких дней, передавая инженеру лампу, Юрий сказал, что посодействовал какой-то старшина-техник танковой части. И это тоже с помощью его знакомого военного.

Инженер оглядел её, завернул в носовой платок, сунул в карман, спросил:

– А где старая? Перегоревшая?

– Про неё я не спросил, поскольку он передал мне новую. К тому же ты не предупредил, что старую надо вернуть. Наверное, тот, что дал новую, выбросил её.

Инженер побледнел, лицо болезненно сморщилось, осунулось. Заметно сник.

– Нет-нет… – произнёс он расстроенно и настойчиво стал просить сделать всё возможное, чтобы её вернуть. – А вдруг эта не подойдёт!? Я её верну и останусь без образца? Я же по старой буду подыскивать замену. Как же иначе!

– Если бы ты предупредил меня, чтобы я вернул старую, всё было бы в порядке, – удивился Юрий. – Знать бы, что она тебе нужна, я бы сказал об этом, когда передавал её. Главное, по-моему, чтобы приёмник заработал.

Конечно, Юрий пообещал попросить знакомого вернуть перегоревшую лампу. Только бы она сохранилась!

Расстались холодно.

Пришлось срочно поставить в известность Михаила Игнатьевича.

Через день-другой Студенков вернул Юре перегоревшую лампу. Велел объяснить инженеру, что тот техник-старшина вначале хотел её выбросить, но подумал, вдруг новая не подойдёт, поэтому сохранил её. Ещё велел обратить внимание на реакцию инженера, когда получит свою перегоревшую.

Юрий заметил, что Студенков возвращал старую лампу без желания. И вёл себя не так, как прежде. Где-то здесь, видимо, была собака зарыта.

Инженер, увидев лампу, воспрял духом:

– Почему, думаешь, она мне так нужна? По ней буду искать резервную. Вдруг эта откажет! Она-то не фирменная! Пока приёмник вовсю шумит. Теперь я в курсе событий! А с военными нельзя терять дружбу! Могут пригодиться.

– Кто их знает! – неопределённо промолвил Юрий. – Может, ты прав…

Когда Юрий докладывал Студенкову об этом разговоре, тот очень интересовался реакцией инженера. Переспрашивал отдельные сказанные им слова. Например, что «с военными нельзя терять дружбу», что они «могут пригодиться…» Этот нюанс Юрий усёк и в свою очередь подтвердил высказанную им инженеру мысль о том, «что иногда военные рассказывают потрясающие новости».

– Об этом я умышленно ввернул ему, чтобы слегка заинтриговать.

– А как он реагировал? – поинтересовался Студенков.

– Сказал, что с ними нельзя терять дружбу. Может быть, какой-нибудь подарок им преподнести. Надо придумать, что именно. Может быть, деньги? Я усомнился: удобно ли? Почему же неудобно? За дело ведь. Было бы за что!

Слова инженера озадачили Юрия. Тем временем их встречи участились. Отношения стали более доверительными. Несмотря на разницу в возрасте. Юрий, который был лет на десять моложе, рассказывал о работе в горсовете, называл места, куда обычно ездит на небольшом американском грузовичке, доставшемся горсовету в числе трофеев, захваченных Красной Армией в Польше. Он намеренно показывал свои возможности. Стремился заинтересовать. Иногда осторожно делился кое-какими важными новостями, которые могли бы представлять определённый интерес для собеседника. Такова была установка Михаила Игнатьевича.

Постепенно Юрий находил с инженером общий язык. Тот и сам проявлял инициативу, чтобы втянуть друга в более конкретные дела. Разоткровенничавшись, заметил, что Юрий всё же учился в румынской авиации, а не в советской. Добился согласия Юрия помогать в его работе. Об этом никто, особенно представители власти – подчеркнул собеседник – знать не должны.

В ту же ночь всё до мельчайших подробностей Юрий доложил Михаилу Игнатьевичу. Тот одобрил его поведение и дал адрес дома, где они впредь будут встречаться.

Перед уходом сказал:

– Будь внимателен и осторожен! Чуть почувствуешь нечто неладное, немедленно дай знать! Понял, Юрка? Это серьёзная банда.

Часть шестая

Глава 1

В очередной раз, когда Юрий приехал на своём грузовичке во двор бывшего склада алкогольных напитков, принадлежавшего прежде богачу Радомышленскому и теперь превращённого в тюрьму, он издали увидел своего соученика по лицею Мику Набережнего, беседовавшего с бывшим управляющим завода и склада господином Велиагорским. При румынах Велиагорский был известен в городе своей статной фигурой и запоминающейся интересной внешностью. Теперь поговаривали, что он был офицером в царской России. Многие не могли понять причину его ареста: «Он же был русским офицером, а не румынским!» Оказалось, что и те, и другие одинаково считались недругами советской власти.

Юрий переживал за бывшего просика Селихова, за Мику Набережнего. При встрече со Студенковым замолвил словечко в его защиту:

– Мика Набережний был хорошим парнем, правда, острым на язык. Говорил ему: не напрашивайся на неприятности! А он отделывался шутками-прибаутками, посмеивался. Значит, не помогло. Влип из-за своей болтливости и угодил к товарищу Смилянному. Пожалуйста, извините меня, Михаил Игнатьевич, что затеял такой разговор. По-моему, парень влип из-за нерадивых дружков, подначивавших его.

Студенков вдруг сказал:

– А ты знаешь, я ни разу не был на вашем озере! Наверное, уже можно окунуться.

Юрий понял. И в ответ заметил:

– Я тоже в этом году ещё не был там. Можем съездить.

День был воскресный и клонился к закату, стоявшая жара отдавала дурманившей духотой. Старожилы поговаривали, будто такой духоты в это время не помнят. Значит, зима будет суровой.

В том месте, куда они подъехали, не было ни души. Выйдя из воды, Студенков отошёл в сторону и на траве стал делать гимнастику. Потом оба присели. Естественно, заговорили. Котельников сказал, что на бывшем складе напитков в тот день он ещё видел бывшего «просика»…

Михаил Игнатьевич поинтересовался у Юрия, кого он имеет в виду. Тот ответил, кого видел на «складе». Рассказал о нём коротко, объяснил, почему тот попрошайничал при румынах.

– Как, говоришь, его звать? – спросил Михаил Игнатьевич.

Юрий повторил фамилию, имя, отчество и пояснил, что казак Селихов награждён двумя Георгиевскими крестами за геройство, проявленное в мировой войне.

– Кажется, есть такой, – нехотя ответил Студенков. – А почему ты заговорил о нём? Родственником приходится?

Юрий так удивился, что ответил не сразу. По выражению его лица начальник понял неуместность своего вопроса.

– Да нет, – смущённо заметил Юрий. – Никакой он не родственник. Просто так. Несчастный, был ранен, дважды перенёс тиф, бедствовал настолько, что ходил по домам попрошайничать. Так мы познакомились. Ни имени, ни фамилии его мы с мамой не знали. Прозвали его «просиком». Вдобавок он пожизненно остался инвалидом… На это товарищ Смилянный не обращает внимания. Два Георгиевских креста! Представляете.

– Ладно. Я ещё разок окунусь и поедем.

Глава 2

22 апреля 1941 года в Болграде на площади у собора напротив городского Совета неожиданно выстроился грузовой транспорт: полуторки с военными водителями и повозки с сельскими ездовыми. Явно мобилизованы. Никто не знал, чем это вызвано.

Никто из привлечённых «со стороны» не знал, ни что предстоит, ни что надо перевозить, ни с какой целью их собрали. Поговаривали, будто мобилизация связана с предстоящими манёврами. Каждый «прикреплённый» заранее был проинструктирован: «Строго выполнять указание старшего. Никому ни о чём не говорить. Дело большой государственной важности».

Все пребывали в полной неизвестности вплоть до приезда старшего, у которого был общий список намеченных к «подъёму» людей с указанием фамилии, имени, отчества и адреса проживания. Явке подлежали все внесённые в список лица, независимо от возраста, пола или состояния здоровья. На сборы отпускалось не более получаса, а иногда и того меньше. Каждому разрешалось взять с собой небольшой чемодан или узелок. Не ограничивалось лишь количество продуктов и то, что каждый мог надеть на себя.

Людей собирали глубокой ночью. Было лето. Поэтому многие горожане, застигнутые врасплох, до смерти напуганные неожиданным вторжением в дом вооружённых людей, в спешке и отчаянии, не сообразили прихватить с собой тёплые вещи.

Никто понятия не имел что их депортируют в отдалённые края страны. Люди были настолько пришиблены, что не в силах был даже заплакать. Бледные, растрёпанные, растерянные, они послушно покидали свои дома или квартиры с нажитым или доставшимся от предков скарбом. У многих было немало ценного и дорогого.

В сопровождении двух прикомандированных армейских командиров люди молча вскарабкивались в поджидавший их грузовик. Чаще всего это были целые семьи, старухи и старики с детьми и внуками.

Только после того как грузовик отъезжал, расположившиеся на полу кузова люди начинали догадываться о происходящем. Изредка слышались всхлипы и вздохи. Иногда какая-нибудь старуха тихо рыдала либо молилась.

Грузовик остановился на рассвете у ближайшей железнодорожной станции Траян-вал, где уже стоял эшелон с крытыми вагонами для перевозки грузов. Поверх крыши от хвоста состава к небольшому пассажирскому вагону у самого паровоза тянулся телефонный провод.

У регистрационного столика доставленных сдавали, как вещи: поштучно. Подходя, они называли свою фамилию. Тут же их распределяли по вагонам, вдоль которых, замерев, стояли часовые с винтовками, с наставленными штыками и перекинутыми через плечо сумками с противогазоми.

Кто-то высказал беспокойство из-за отсутствия в вагоне отхожего места. Ему не ответили. Через некоторое время он осмелился спросить об этом у часового. Тот тоже не ответил и отвернулся. Иначе это означало бы, что он вступил в разговор с «социально опасным элементом». Скорее всего, он и сам до конца не понимал, что происходит.

Во всём царила секретность. Люди были охвачены страхом и отчаянием. А из станционных громкоговорителей доносилась песня: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Жалость и сострадание к несчастным каждый охранник должен был скрывать и от начальства, и от самих обитателей вагона.

Прибывшие из Одессы «кураторы» расправлялись жёстко.

Кто-то из них наверняка нажил себе капитал, возможно, продвинулся по службе. Но и сам он недолго представлял собой ценность в глазах тех, перед кем выслуживался.

Между тем никто из доставленных на станцию для переселения людей не только не предпринял ни малейшей попытки к сопротивлению, но и в мыслях не допускал подобного. Несчастные послушно подчинялись указаниям, вели себя так робко, что ни одна душа не осмелилась даже поинтересоваться: за что на них свалилась такая напасть?! К тому же часть из них не знали русского языка.

Ещё год назад многие с надеждой встречали Красную Армию. Некоторые вообще считали её своей освободительницей. Но не прошло и двух месяцев, как начались аресты. Первая волна потрясла людей, вселила в них неуверенность, ужас. Теперь хлынула вторая.

Задавать вопросы было некому. Такой порядок шёл с самого верха, от наркомвнутдел Лаврентия Павловича Берии. По его указанию были проведены все «мероприятия»: и аресты, и высылка «неблагонадёжных» в отдалённые края. Это делалось «на случай войны».

Двери квартир выселенных людей запирались и опечатывались, ключи помещались в конверты, которые также опечатывались.

В итоге выяснилось, что мобилизованный транспорт предназначался для вывоза отдельных лиц и целых семей на вокзал Траян-вал, что в получасе езды от города. Транспорт сопровождал политработник Красной Армии или представитель горисполкома: кто на армейском грузовике, а кто на обычной телеге.

«Мероприятие» вступило в фазу исполнения повсеместно в один и тот же день и час. Высылке подверглись бывшие члены румынских партий, люди, заподозренные в троцкизме, бывшие руководители и активисты местных политических партий, помещики и владельцы небольших заводов, фабрик, ресторанов, бухгалтеры некоторых фирм, несколько проституток, наиболее известные адвокаты, кельнеры ресторанов, являвшиеся при румынах информаторами тайной полиции – сигуранцы.

Подверглись выселению также семьи ранее арестованных, бывшие купцы и торговцы, которых считали неблагонадёжными. Таких набралось приличное число. Для их эвакуации потребовался целый грузовой железнодорожный состав с соответствующей военной охраной.

Очередное «мероприятие» отличалось масштабностью. Ни одна душа не осталась вне поля зрения властей. Все учитывались органами НКВД и НКГБ.

А грузовики и повозки продолжали доставлять всё новые и новые партии людей. Наряду со страшным присутствовало и курьёзное. В длинной очереди на регистрацию оказался бывший владелец портняжной мастерской Браверман. В городишке его знал чуть ли не каждый житель. В былые времена он обшивал местную знать. Славился не только мастерством, но и острым языком. Если в те времена с ним не прочь были перекинуться словом, посмеяться над остроумным анекдотом, то в последнее время его избегали: болтливость стала опасной. Никто не хотел рисковать свободой и тем паче жизнью.

Кто-то из присутствовавших, увидев портного, сказал: – Есть люди, которые страдают недержанием мочи… Бывает такое заболевание. Портной же страдал недержанием речи. Ему казалось, что он умнее всех. Вот и влип из-за болтливости. Но с ним страдает семья! Украинцы в таких случаях говорят: “Так умнэ, што аж дурнэ!”»

Этим людям ещё многое предстояло пережить в дороге или по прибытии на конечный пункт. Впереди был могонедельный путь в товарных вагонах, в невероятной скученности, невыносимой духоте, нестерпимой жажде, зловонье. Зачастую рядом с отдавшими душу близкими…

Глава 3

Среди мобилизованного автомобильного транспорта оказался и грузовичок горсовета с Котельниковым. Его оставили дежурить при городском отделе НКВД. Наравне с двумя другими водителями легковушек, принадлежавших воинской части.

Утром в окно выглянул начальник отдела Студенков и окликнул Юрия. Он тотчас же вошёл – впервые официально – через главный вход бывшего отеля «Париж». Студенков держал в руке небольшой пакет, завёрнутый в газету. Кивнул Юрию, чтобы следовал за ним. Едва они перешагнули порог кабинета, Михаил Игнатьевич закрыл за собой дверь и сказал:

– Съездишь на склад… понимаешь куда?

– Конечно.

– Дежурный в курсе. Заберёшь казачка Селихова и отвезёшь его на пассажирский вокзал. Там пусть берёт билет и уезжает. Понял? Лучше в Кишинёв. Город всё же побольше.

Обрадованный, но открыто не проявлявший признательности, Юрий кивал: «Понял, Михаил Игнатьевич!»

– Передашь ему этот свёрток. Здесь его документы и оба креста. Понял меня?

Студенков сунул руку в карман, извлёк тридцатку и несколько пятёрок, на скорую руку пересчитал, спросил:

– У тебя найдутся какие-нибудь деньжата?

Юрий почувствовал себя неловко, извлёк зелёную трёшку.

Студенков сморщил лоб, что-то соображая. Сказал:

– Подожди меня в коридоре.

Ушёл куда-то и, быстро вернувшись, снова позвал Юрия в кабинет. Прикрыв дверь, передал десятка полтора десятирублёвых купюр:

– Держи! Здесь две сотни – тебе. Расписку дашь мне потом… Это твои! Понял? А те отдашь казачку! Ни слова больше. Не потеряй его документы! Давай, Юрка. С вокзала сразу сюда. Потом доложишь. Давай!

Всё было выполнено точно, как велел Михаил Игнатьевич. Но прибыв вместе с Селиховым на вокзал, Юра взял старику билет из своих денег не в Кишинёв, а в Аккерман. Так хотел Селихов. Простились, как родные! Савва Варфоломеевич не мог сдержать хлынувшие слёзы, было его безумно жаль и больно за него, как за очень близкого человека. Они долго держались за руки, не решаясь их отпустить. Донёсся гудок паровоза, извещавший о прибытии поезда. И тут, как-то незаметно для Юрия, Савва Варфоломеевич нагнулся и поцеловал ему руку. От неожиданности Юрий отдёрнул её. Обнял старика.

– Вы мой ангел! – захлёбываясь, сквозь слёзы промолвил Савва Варфоломеевич. – Милейший мой добрый человек. Да благословит Господь вас и мамашу вашу!

Мимо перрона замелькали вагоны поезда. Они снова крепко обнялись, в глазах у обоих стояли слёзы.

Провожавший видел, как бывший поручик с трудом поднимается в вагон. Он стоял и смотрел вслед уходившему поезду, пока последний вагон не скрылся из глаз.

Едва Юрий на своём пикапе отъехал от станции, как неожиданно увидел внизу, на привокзальной погрузочной длинный эшелон, вдоль которого прохаживались вооружённые патрульные внутренних войск, некоторые с овчарками. Люди с сумками вкарабкивались в вагоны. Юрий догадался, что там находятся поднятые ночью люди. Из товарных вагонов выглядывали испуганные лица знакомых болградцев. И вдруг он обомлел! В вагоне он увидел рослую импозантную фигуру батюшки Богача в кремовой рясе. Профессора лицея, которому многим был обязан… Позади виднелись члены его семьи.

Мысли проносились одна ужаснее другой…

– Что же это творится на белом свете?! – произнёс он тихо, почти про себя. – Неужели Смилянному даны такие права? Не шпионы же все эти несчастные!

Рядом с батюшкой появился господин Петкер, у которого в своё время Юрий проработал ровно неделю. Мануфактурщик, давший глубокой ночью накануне вступления в Болград Красной Армии огромный отрез красного шёлка для флага. Юрий повернул машину к вагону. Это был обычный товарный вагон, без скамеек. На полу были свалены узлы, чемоданы, корзины…

Мелькнул сын Богача, позади него застыла бледная, испуганная дочь-гимназистка. Старшего сына видно не было. (Много позже выяснилось, что он был призван в Красную Армию.)

Юрий на бешенной скорости помчался в город. Остановился у хлебной лавки. Перед входом стояла небольшая очередь молчаливых людей.

Не спрашивая разрешения, водитель машины – в городе знали, что она принадлежит горсовету, – попросил у продавца мешок и на все имевшиеся деньги купил хлеб и два кружка колбасы. В своё оправдание из-за несоблюдения очереди объяснил, что это для поднятых ночью людей, которые сейчас находятся на вокзале. Сложил продукты в мешок и побежал к машине. Быстро развернулся и помчался на вокзал. Нашёл нужный вагон и передал батюшке Богачу и господину Петкеру почти полный мешок.

– Поделите меж собой всё, что в мешке. Держитесь! Будем надеяться, всё обойдется, – произнёс Юрий скороговоркой. Он поклонился, поцеловал руку священнику Богачу, попрощался с бывшим хозяином Петкером, помахал рукой растроганным несчастным людям, оставшимся стоять с мешком у двери вагона. Понимал, что надо торопиться. Уже сидя за рулём, в очередной раз помахал плачущим землякам и умчался.

Глава 4

Увиденное на вокзале долго стояло у него перед глазами. Юрий не переставал корить себя за несообразительность: надо было занять денег, чтобы купить несчастным побольше хлеба и колбасы.

У парня была своя причина, теребившая его душу.

Несколько лет тому назад Юрия внезапно отчислили из лицея за неуплату. Для него и для матери это было страшным ударом.

В сердцах мать делилась с соседями:

– Что придумать, чтобы сына допустили к занятиям, ума не приложу!

Возможно, кто-то из знакомых посоветовал или она сама от безысходности решила обратиться к священнику Феодосию Богачу – одному из влиятельных членов попечительского совета лицея, на содержании которого состояло городское учебное заведение.

Позднее мать Юрия частенько вспоминала:

– Как назло, в тот день лил сильный дождь. Улицу не пройти из-за потоков, стекающих из верхней части города. Но я пошла в епитропию[20]. Стоявший за дверью швейцар ввиду такой погоды, видимо, сжалился и впустил меня в роскошное здание. Я сказала ему, зачем пришла и к кому хочу обратиться. Некоторое время спустя в вестибюль вышел батюшка Богач. Я рассказала ему о своём горе, попросила помочь в освобождении сына от уплаты за право обучения. Батюшка велел написать прошение. Что было ответить? Призналась, что не умею писать по-румынски. Говорили-то все по-русски. Это же Бессарабия! Батюшка заметил, что заседание попечительского совета состоится в начале будущего месяца. Сказал, что постарается уладить дело, спросил фамилию сына и в каком он классе. Услышав ответ, попросил не волноваться. А швейцару велел передать кучеру, чтобы тот отвёз меня домой. Я ещё раз поблагодарила батюшку и сослалась на то, что живу на Инзовской, а это недалеко. Так что не надо беспокоиться – дойду. Он придержал меня за руку, улыбнулся и сказал: «У вас была просьба ко мне. Теперь у меня к вам. Кучер отвезёт вас на фаэтоне: на улице проливной дождь! Послушайте меня и поезжайте».

Об этом случае мать Юрия часто рассказывала соседям, приговаривая: «Разве такое можно забыть?»

Приехав тогда на фаэтоне домой, она, плача, подробно рассказала сыну о встрече с батюшкой Богачем и о его обещании помочь.

Немного успокоившись, они стали рассуждать о том, что ещё можно предпринять, если вдруг священнику Богачу не удастся добиться положительного решения попечительского совета. Ведь не всех подававших прошения освобождали от платы за обучение. Одних удовлетворяли полностью, другим снижали сумму наполовину, третьим только на четверть, а кому-то и вовсе отказывали. Прошения подавали многие родители гимназистов.

Поразмыслив над различными вариантами, мать Юрия на всякий случай решила обратиться к хозяину мануфактурного магазина Петкеру с просьбой принять сына на работу.

Тот выслушал её просьбу. Охотно согласился взять парня, но на первых порах – учеником. Это означало, что в течение года Юрий должен помогать приказчикам приносить со склада скатки товара, разносить по домам купленные ткани, не чураться подмести пол в магазине или вынести мусор, а в летнее время поливать водой тротуар перед витринами и выполнять ещё кое-какую подсобную работу. Жалованье в период ученичества не полагалось.

Такие условия для начинающих были общеприняты. Но поскольку Юрий учился в лицее, то вместо года, отведённого на обучение, хозяин магазина ограничился шестью месяцами. Потом жалованье! В зависимости от расторопности, услужливости, порядочности и, естественно, способностей будущего приказчика мануфактурного магазина. Что это означало? Не отпускать покупателя без покупки.

Мать вернулась домой расстроенная. Сын выслушал её молча. Накануне он ходил к лавочнику за бутылкой подсолнечного масла, отпущенного в долг. Вечером, когда вновь об этом зашёл разговор, он согласился принять предложение хозяина магазина.

Мать не возразила, но ей было обидно за сына и почему-то стыдно. Всё же гимназист.

– Ничего зазорного не вижу! – твёрдо заметил сын. – Надо попробовать.

Наутро, когда шторы витрин магазина Моти Петкера ещё были завешены, Юрий уже дожидался хозяина. Неделю осваивал азы ученичества, привыкал. Приказчики сразу приметили в нём старательность, безотказность, исполнительность. В начале второй недели господин Петкер велел ученику передать матери, что начиная с понедельника назначит ему жалованье. Юрий улыбнулся и сказал: «Большое вам спасибо, хозяин!»

Придя вечером домой, он решил, что мать об этом уже знает. Вся в слезах, она бросилась его обнимать. Но причина материнской радости была иной: директор лицея разрешил Юре с завтрашнего дня приступить к занятиям – он полностью освобождён от платы за учёбу…

Переволновавшись, мать и сын не могли в ту ночь уснуть.

Когда утром Юрий ушёл в лицей, мать отправилась к господину Петкеру, объяснила причину невыхода сына на работу, просила извинить…

…Отсюда и переживания Юрия из-за своей несообразительности. Надо было занять денег и купить побольше продуктов священнику Богачу, его семье и Петкеру.

Дома он рассказал матери об увиденном на вокзале, где побывал, поскольку его машина давала такую возможность. Слушая его, мать то и дело вплёскивала руками, сокрушенно качала головой. По привычке предостерегла сына:

– Очень тебя прошу, никому об этом не говори. Видишь, что творится!

Сын успокоил мать и признался, что много раз вспоминал Богача с чувством благодарности, а тут такое несчастье свалилось на него и его семью.

Глава 5

Встреч с Юрием Изабелла не только не избегала, но, напротив, воспринимала их с радостной улыбкой. Но когда разговор касался каких-то серьёзных совместных планов на будущее, Изабелла почему-то краснела. Щёки покрывались ярким румянцем, и сама она казалась необычайно интересной и очаровательной.

О чувствах Юрия к Изабелле говорить не приходится; более счастливым его трудно было себе представить. Изабелла это ощущала. Она была довольно замкнута – ни с кем не дружила, могла на ходу обменяться новостью, но не более. С Юрой всё было иначе. В то же время его не покидали сомнения. Дело было не только в природной стеснительности, но и в некой неуверенности в её искренности.

Происходившие события накладывали свой отпечаток на её настроение. То ли в знак сочувствия, то ли по какой-то другой причине Изабелла впервые взяла его под руку! Ему казалось, что он на седьмом небе! И всё же подозрение не отступало. Подспудно понимал, что всё должно быть иначе. Более открытые чувства, более искренние, более дружеские.

Её дедушку, старика Давыдова, давно уже увезли куда-то. Видимо, в Одессу. Но он не говорил об этом Изабелле. Не хотел её расстраивать, а может быть, предчувствовал, что, если она об этом узнает, интерес к нему уменьшится или пропадёт вовсе. Эта мысль не давала покоя.

Глава 6

В Болграде при румынах на углу Инзовской улицы, почти рядом с домом, где долгое время жил Юрий с матерью, была крохотная лавчонка, в которой торговали бакалейными товарами и всегда свежим хлебом.

Покупатели привыкли к тому, что когда открывалась входная дверь, раздавался звон колокольчика. Частенько с противоположной стороны стеклянной двери, завешенной до середины занавеской, ненадолго появлялось немолодое женское лицо. Она разглядывала входивших. Видимо, из любопытства. Нелюдимая, со странностями, никогда не входила в торговое помещение, никто никогда не слышал ее голоса. Чувствовалось, что несчастная жаждала видеть людей.

В лавочке обычно появлялась небольшого росточка худощавая, седая, сгорбленная и очень услужливая старушка, вызывавшая сочувствие своим видом.

С некоторых пор и без того скудный ассортимент товаров стал резко сокращаться. К покупателю вместо жены выходил старик Якир. Высокий, тощий, с седой бородкой, в чёрной видавшей виды шляпе и очень грустный, осунувшийся, молчаливый. На опустевших прилавках лежали остатки товаров.

Соседи судачили, что Якиры в последнее время ужасно бедствуют и живут фактически за счёт скудных подачек местной еврейской общины. Не всегда могут позволить себе купить кружку молока, не говоря уже о других продуктах.

По секрету передавали, будто у Якиров большие неприятности. Однако мало кто знал причину, а те, кто были о ней наслышаны, помалкивали. Им сочувствовали, некоторые искренне переживали. Среди них были Юрий и его мать.

В один из дней, проходя мимо уже не торговавшей лавчонки Якиров, Юрий обратил внимание, что входная дверь заколочена крест на крест двумя горбылями. Кто-то бросил на ходу, что Якиров – старика со старушкой и тяжело больной дочерью – куда-то ночью увезли на машине.

Постепенно просочилось, что у Якиров стряслась беда не то с сыном, не то с близким родственником, который прежде поддерживал их материально. Кто-то сказал, что он был в Советском Союзе генералом, занимал высокие посты в армии и якобы расстрелян «Как враг народа!» Загадка семьи Якиров прояснилась. Но несчастных стариков, было жаль до боли!

Глава 7

Свое мнение о Ионе Эммануиловиче Якире, полтора десятилетия после окончания Великой Отечественной войны Герой Советского Союза, маршал Иван Христофорович Баграмян написал в своих воспоминаниях на 31 машинописной странице и передал их автору книги для газеты «Молдова сочиалистэ», главным редактором которой был тогда Михаил Плешко. Здесь приводится только часть воспоминаний.

«…Мне посчастливилось знать Иону Эммануиловича Якира, служить под его началом, встречаться и беседовать с ним.

…В течение почти десяти лет наши служебные пути, как говорится, не пересекались. Конечно, о Якире, командующем войсками крупного округа, я много слышал, но в моём сознании сохранилось от первой встречи лишь впечатление такого рода: молод, обаятелен, остроумен, энергичен, хороший оратор, и всё. Однако это было далеко не полное представление о нём. В этом я убедился при более близком знакомстве с Якиром в 1934 году, после окончания Военной академии имени М. В. Фрунзе.

…Чистяков был на Украине старожилом: воевал там ещё в годы Гражданской войны. Он восхищался её безграничными просторами, столь благоприятными для применения конницы. Когда же мы ещё раз спросили его о Якире, Чистяков на минуту задумался, а потом взволнованно заговорил:

– Эх, друзья мои!.. Для вас Якир – всего-навсего один из будущих старых начальников, а для меня… – Он замолчал, подыскивая нужные слова, и вдруг с воодушевлением закончил: – для меня Иона Эммануилович – человек совершенно особенный. Не улыбайтесь, пожалуйста, что я, старый конник, так восторгаюсь им. Когда вы узнаете его поближе, перестанете удивляться.

Понимаете, храбрость и самообладание Якира в бою отличаются от храбрости других героев. Возьмём, к примеру, Котовского. Даже во внешнем облике Григория Ивановича всё как-то сразу подчёркивало – это герой! А у Якира и по внешности, и во взаимоотношениях с товарищами, и в поступках сквозит необычайная скромность. Самые геройские дела он делает уж очень просто, незаметно, обыденно, как само собой разумеющееся. И не выносит, если кто-нибудь упоминает о его заслугах.

Чистяков, помню, особенно восхищался поразительным природным военным дарованием Якира, его редким личным обаянием и исключительной силой воли. Ведь Иона Эммануилович, не зная даже азов военной службы, сумел за очень короткий срок стать полководцем. Подчёркивал высокую военную одарённость Якира… Все, кто рассказывали об этом героическом походе, отдавали должное членам Реввоенсовета Южной группы Я. Гамарнику, В. П. Затонскому, Л. И. Каптавелишвили и в первую очередь, конечно, командующему Ионе Эммануиловичу Якиру…

…Сам Якир никогда не прекращал учиться. Можно без преувеличения сказать, что вся его недолгая жизнь – это своеобразная академия. Каждую свободную минуту он использовал для повышения своих знаний. Начальник штаба округа Дмитрий Александрович Кучинский как-то рассказывал, что Якиру в конце двадцатых годов довелось учиться в одной из самых старых военных академий Европы – в Германской академии Генерального штаба. Он блеснул там такими способностями, таким выдающимся воинским талантом, что удивил даже президента Германии, старого фельдмаршала Гинденбурга.

В знак уважения к «красному генералу» Гинденбург подарил Якиру на память основной труд Шлеффена «Канны», на котором сделал примерно такую надпись: «На память господину Якиру – одному из талантливых военачальников современности».

Тогда же руководство рейхсвера попросило Якира прочитать германскому генералитету курс лекций о Гражданской войне в России. Эти лекции вызвали у столь необычных слушателей огромный интерес.

Якир был всесторонне образованным военачальником. Он знал несколько иностранных языков. На манёврах 1935 года я видел, как он оживлённо, без переводчика, обсуждал что-то с главами иностранных военных делегаций.

Начав с личной жизни и учения, мы незаметно перешли к тактике и оперативному искусству, а затем и к делам международным. Видимо, к концу нашей беседы Якир сумел составить некоторое представление о нашем военном и политическом кругозоре.

Нельзя было не заметить изумительной способности Ионы Эммануиловича быть внимательным к собеседнику.

…Когда в ходе разговора мы коснулись событий, происходивших в Германии, я заметил, что нам, видимо, в недалеком будущем придётся столкнуться с германским фашизмом. Якир сразу посуровел лицом, задумался, затем ответил:

– Вы правы, товарищ Баграмян. Фашизм – безусловно, наш злейший враг. И рано или поздно с ним придётся столкнуться. Не видеть этого может только слепец…

Международные вопросы сильно занимали Якира. Он подробно, не жалея времени, делился с нами своими соображениями о возможности вооружения Германии с помощью англо-американских монополий, о реальной угрозе со стороны императорской Японии, которая вплотную подобралась к нашим дальневосточным границам и к дружественной нам Монгольской Народной Республике.

Удовлетворенный моим рассказом, Иона Эммануилович воскликнул:

– Как хорошо, что наша армия молода не только годами, но и духом! Как хорошо, что у нас мало сторонников отживших оперативно-тактических догм! Естественно, что среди старых специалистов ещё попадаются и такие, но не они, к счастью, делают погоду. Думаю, в оперативно-тактических искусствах мы впереди армий самых крупных капиталистических стран.

С чувством искреннего сожаления Иона Эммануилович заметил:

– Конец нашей продолжительной беседы неожиданно огорошил меня, так как прозвучал своеобразной панихидой по коннице. А ведь я и Аскалепов были кавалеристами! Не печальтесь! Придёт время – вы смените коней на бронированные машины и танки и, если понадобится, с не меньшей кавалерийской лихостью поведёте их на врага… Что касается меня, – добавил он после короткого раздумья, – то я мечтаю увеличивать механизированные войска.

Припоминаю и другой случай. В то время среди авиаторов округа господствовало мнение, что истребитель И-5 вывести из плоского штопора невозможно. Такое мнение тормозило совершенствование высшего пилотажа, и это серьёзно беспокоило Якира. Иона Эммануилович часто вызывал к себе лётчиков, беседовал с ними, пытаясь добраться до истины.

Командир эскадрильи П. С. Осадчий попросил у командования ВВС разрешения выполнить плоский штопор и тем самым опровергнуть это мнение на практике. Командование ВВС посчитало эксперимент рискованным и запретило его. Дело дошло до Ионы Эммануиловича. Он вызвал Осадчего, внимательно выслушал его и разрешил провести опыт.

Осадчий блестяще опроверг отсталый взгляд. Якир был очень доволен. Он приказал командующему ВВС округа Ингаунису командировать Осадчего во все авиационные соединения с тем, чтобы тот продемонстрировал лётчикам-истребителям технику выполнения плоского штопора.

Вот так, по крупицам, собирал Якир всё новое о военном деле и открывал ему «зелёную улицу».

Иона Эммануилович очень дорожил опытом Гражданской войны, но относился к нему творчески. Любя кавалерию, он предвидел её скорый закат и прилагал все силы к развитию мотомеханизированных войск. Первым стрелковым соединением, переформированным в 1933 году в мехкорпус, стала знаменитая 45-я Краснознамённая Волынская дивизия – любимое детище Якира.

В августе 1936 года жена одного командира взвода позвонила Якиру на квартиру и, плача, пожаловалась на бессердечное отношение к ней. Её тяжело заболевшего ребёнка нужно было срочно отправить в больницу. Она попросила легковую машину у одного начальника, у другого, у третьего – все отказали, рекомендуя обратиться в «Скорую помощь». Она побежала к фельдшеру батальона. Тот заявил, что сменился с дежурства, устал и никуда не пойдёт. Почему отчаявшаяся мать решила дозвониться командующему округа? Да потому, что знала: он в помощи не откажет.

Выслушав женщину, Якир обещал немедленно принять меры. Прошло короткое время, и за ребёнком примчалась санитарная машина. Утром, придя в свой кабинет, Иона Эммануилович приказал адъютанту справиться о состоянии больного ребёнка. Только услышав, что ему стало лучше, Якир успокоился и занялся служебными делами.

Корень всех бед в работе с людьми Якир видел в недостатке внимания к партийно-политической работе, к воспитанию личного состава. Сам же занимался этим повседневно.

…Готовясь к манёврам, главный руководитель Якир развил такую кипучую деятельность, будто предстояли настоящие бои. Основное внимание он уделял действиям механизированных войск и высадке воздушного десанта.

Якир не терпел ненужной парадности и условностей на учениях. Перед началом манёвров командир 7-го стрелкового корпуса Рогачёв доложил ему, что 90-й стрелковый полк не готов к участию в воздушном десанте. Командующий не раз бывал в этом полку и хорошо знал его с лучшей стороны. Поэтому доклад командира корпуса удивил Якира.

– В чем дело? – спросил он.

– Всё ещё плохо со строевой подготовкой, – ответил Рогачёв. – Неудовлетворителен торжественный шаг!

Якир с улыбкой посмотрел на комкора:

– Да, это, конечно, серьёзный недостаток. Но ведь, дорогой товарищ Рогачёв, наши десантники будут наступать на противника вовсе не торжественным шагом!

…С гордостью оценил отличное взаимодействие авиации с танками, конницей и пехотой… В манёврах участвовали свыше тысячи танков, много самолётов, но не произошло ни одной аварии и только несколько машин имели поломки, да и то на ремонт и возвращение их в строй потребовалось не более двух часов.

Высоко отзывался Якир об авиаторах округа, показавших блестящее лётное мастерство.

Киевские манёвры 1935 года вызвали восторженные отклики и у зарубежных военных деятелей… Руководитель военной делегации Чехословакии генерал Крейчи заявил:

– Мы поражены количеством проблем, исследованных на манёврах, на которых мы присутствовали с большим удовольствием и вниманием. На манёврах нашли массовое применение новые средства, новейший технический материал. Войска действовали в самых разнообразных условиях современной подвижной войны в тесном взаимодействии всех родов.

Чехословацкую военную делегацию особенно поразило массовое применение парашютистов, высокий класс действий воздушного десанта, а также невиданные доселе масштаб и искусство боевого применения крупных механизированных войск.

В заключение генерал Крейчи сказал:

– Красная армия предлагает пути будущей тактики, и в этом отношении она среди первых армий мира!

Не менее восторженно высказался глава французской делегации генерал Луазе:

– Видел отличную, серьёзную армию, весьма высокого качества и в техническом, и в моральном отношении. Её моральный уровень и физическое состояние достойны восхищения.

В своей речи он высказал интересную мысль о техническом оснащении наших войск:

– Техника Красной Армии стоит на необычайно высоком уровне. Ваша техника самая современная, ибо она создана за последние три-четыре года, а европейским армиям долго придётся «донашивать» технику и аппаратуру старых образцов. Ваш танковый парк поистине чудесен. Скажу откровенно, мы не прочь были бы обладать таким. Авиацией восхищён. Парашютный десант, виденный мною под Киевом, я считаю фактом, не имеющим прецедента в мире. Парашютисты – это удивительный новый род войск.

Руководитель итальянской делегации генерал Монти присоединился к мнению своих коллег:

– Я буквально в восторге от воздушного десанта. На меня произвели большое впечатление ловкость и искусство, с которыми парашютисты выполняют такую ответственную и трудную задачу.

В манёврах следующего года мне уже не пришлось участвовать. В конце лета 1936 года меня вызвали в Киев. Выезжая в штаб округа, я даже не догадывался о причине вызова. Правда, Н. Н. Криворучко как-то говорил, что рекомендовал меня на должность начальника штаба корпуса. И я подумал: уж не по этому ли поводу со мной будут беседовать?

В назначенное время я был в приёмной командующего и через несколько минут стоял перед Якиром. Расспросив о моих личных делах, он неожиданно переменил тему:

– Мы прочим вас в начальники штаба корпуса, но сейчас появилась другая возможность – поучиться в Академии Генштаба. Выбирайте: останетесь – через два-три месяца будете начальником штаба корпуса, уедете – станете им позднее на два года.

Я попросил направить меня учиться. Якир, довольно улыбнувшись, сказал:

– Правильно решили. Начальником штаба корпуса вы обязательно будете, а вот дадут ли нам враги время на учёбу, трудно сказать. Я бы и сам с удовольствием поучился в Академии Генерального штаба… если бы имел возможность.

Он встал и, пожимая мою руку, посоветовал:

– Зря не теряйте времени. Учитесь упорно. А окончите – возвращайтесь.

Я вышел, предполагая, что теперь не скоро увижу этого умного, сердечного и обязательного человека. Однако ошибся: снова встретился с ним осенью того же года.

В академии больше всего было слушателей, прибывших из Киевского и Белорусского военных округов, слушатели и других округов прониклись любовью к И. Э. Якиру. В этом сыграла роль не только его естественная простота в обращении с людьми, но и высокая культура, знания, умение убедительно и ненавязчиво доказать любое положение военной теории.

Прошло всего несколько месяцев, наполненных тревогой, недоумением, горестными размышлениями… Безжалостная рука сразила почти весь цвет высшего командного состава Красной Армии. Мы потеряли много талантливых военачальников, в том числе и Иону Эммануиловича Якира. Эта страшная трагедия не укладывалась в сознании. Официальные сообщения вызывали лишь боль, но объяснить ничего не могли.

Никита Сергеевич Хрущёв, хорошо знавший И. Э. Якира, на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1959 года говорил о нём: «Это был крупный военачальник и кристальной чистоты большевик, трагически безвинно погибший в те годы… На допросах товарищ Якир заявил следователям, что «арест и обвинение – явная клевета, что партия и Сталин введены в заблуждение, они разберутся во всем этом… разберутся в том, что такие люди, как он, гибнут в результате провокации»…

Глава 8

В течение апреля ежедневно, а иногда по несколько раз в течение суток в Управление внешней разведки поступали тревожные сообщения, свидетельствовавшие о концентрации крупных войсковых формирований вермахта. Командующий германскими войсками на Балканах генерал фон Лист переехал со своим штабом из Салоник в столицу Болгарии.

…Рейхсмаршал авиации и главнокомандующий люфтваффе Геринг до середины июня должен прибыть в румынский город Бузэу, где уже разместился его штаб.

…Финское правительство на чрезвычайном заседании приняло решение о вступлении в войну против СССР на стороне Германии, и в Финляндии уже дислоцируются три немецкие дивизии, а из Восточной Пруссии ожидается прибытие ещё двух дивизий. В Финляндии проводится частичная мобилизация.

Руководство Наркомата госбезопасности направило Сталину докладную, в которой среди прочего доводило до его сведения информацию об имевших место нарушениях Германией советской границы. Например, с 1 мая по 10 июня 1941 года самолёты со свастикой совершили 186 нарушений; задержаны при переходе советской границы 2080 человек, из которых 192 германских агента, засланных абвером, гестапо и различными ведомствами службы безопасности (СД) с целью ведения разведки на территории СССР.

Руководство страны было информировано и о распускаемых рейхсминистром пропаганды доктором Геббельсом слухах, преследующих цель замаскировать подготовку немецкого Генштаба к внезапному вторжению в СССР. В частности, в первых числах июня в высших кругах национал-социалистской партии открыто говорили о том, что с Советским Союзом достигнута договорённость о передаче Германскому рейху в аренду Украины и что в этой связи в Берлине ожидается прибытие Сталина.

– Желаемое за действительное любят выдавать не только немцы, – сказал по этому поводу генсек. – Погреть руки на этом деле могут и недоброжелатели за пределами Германии. Они никак не могут смириться с тем, что Советский Союз остаётся невовлечённым в военный конфликт.

Апрель подходил к концу. Адольф Гитлер был вне себя: неожиданный переворот в Югославии спутал все карты. Вдобавок яростное сопротивление её армии и взбунтовавшегося народа обострило обстановку на Балканах.

Германскому Генштабу пришлось перебросить сюда в срочном порядке значительные силы вермахта, особенно авиации, которые к этому времени должны были дислоцироваться на Востоке. До назначенного нападения на СССР оставалось две недели. Под угрозой срыва оказался план «Барбаросса»!

В немецком Генштабе царил переполох на грани паники. В имперской канцелярии фюрер в истерике потрясал кулаками:

– Всё это только из-за дьявольской Югославии! Я сотру с лица земли этих проклятых свиней сербов, македонцев, хорватов и всех, кто ещё там старается пакостить… Я уже отдал распоряжение не жалеть ни бомб, ни свинца!

Глава 9

В Кремле генсек ВКП(б) и его ближайший соратник наркомвнутдел Лаврентий Берия, в связи с протестом немцев по поводу диверсий на торговом флоте, заметали невольно оставленные следы и доказывали нацистам неизменную верность заключённым пакту и договору.

А это дорого обходилось. Поскольку, как обычно, здесь ни в чём не было чувства меры.

Тем временем необходимые Рейху суда с драгоценными грузами продолжали уходить ко дну, вызывая всё большую ярость нацистского руководства.

Переполненные восторженными чувствами по поводу всего происходящего, англичане и их союзники потирали руки. В советско-германских отношениях наметился серьёзный разлад, в котором ни одна из сторон не шла на уступки. В Управлении советской зарубежной разведки её начальник, старший майор госбезопасности Павел Фитин в узком кругу охарактеризовал обстановку:

– Холера идёт своим чередом.

Глава 10

Знал об этих тонкостях Лаврентий Берия? Не мог не знать. Но был бессилен что-либо изменить. Настолько альянс с нацистами стал ненавистен подавляющему числу людей. Это он чувствовал. Видимо, выжидал.

То же самое происходило с Хозяином: последствия, конечно, волновали. Других поучал:

– Прежде чем спустить с языка слово, надо подумать о его воздействии. Прежде чем ударить, необходимо учесть, где может возникнуть трещина. Потому что как раз она может оказаться самой губительной!

Лаврентий Берия требовал от подчинённых исключить из оперативного словаря слово «невозможно», отказывался его признавать. Однако с невозможностью он столкнулся при попытке расправиться с бывшей агентурой Особой группы, которая вопреки требованию продолжала диверсии на немецком флоте. Вслух он возмущался, но про себя радовался. Вспомнил Яшу Серебрянского. Промолчал.

Оставаясь наедине с самим собой, наркомвнутдел в глубине души понимал причину своей беспомощности в данном вопросе. Но признаться генсеку не рисковал. Оттого ограничился командой на одноразовую посылку «гастролёров» в поисках агентуры бывшей Особой группы.

Бывали моменты, когда со стороны казалось, что он сочувствовал вышедшим из-под контроля боевикам. Понимал их обиду. Однако мало кого из тех, кто работал с этими людьми, пощадил.

Ходом следствия бывшего начальника Особой группы Серебрянского наркомвнутдел не интересовался. Может, руки не доходили.

Сталин, кроме заявления о непричастности своей страны к антигерманским акциям, ничего другого не мог сделать. Относительно вышедшей из подчинения агентуры знал, что ею занимается наркомвнутдел. На него положился.

Но каким образом покончить с диверсиями, которые затрагивали интересы СССР, ни генсек, ни наркомвнутдел не знали. Разумеется, они не собирались молчать, прощать, закрывать глаза. Но как разоблачить? Как доказать, что СССР не имеет ничего общего с диверсиями? Это стало одной из серьёзных забот обоих. И Сталина, и Берии.

Но в силу сложившихся обстоятельств им было не просто справиться с этой проблемой. Предвзятость и некомпетентность всегда мстят за себя. С самого начала бросились в воду, не изведав броду. Выпустили из виду, что имели дело не с поддельными, а с настоящими антифашистами. Это были добровольцы, идейные бойцы, закалённые в борьбе с фашизмом, а не платные агенты, готовые служить тем, кто больше платит.

Как раз этого сидевшие в Кремле руководители советской державы не понимали. Оттого и страдала страна, её авторитет, её люди.

Новый глава британского правительства Уинстон Черчилль, анализируя впоследствии причины создавшегося в СССР положения, не случайно изрёк, что только великий советский народ способен искусственно создавать себе трудности и потом с энтузиазмом их преодолевать.

Антифашисты оставались непримиримыми противниками политики порабощения стран и народов. Особенно ненавистна была им расовая практика нацизма. Среди боевиков насчитывалось немало немецких и скандинавских евреев, некоторые из которых уже подвергались преследованиям нацистов.

Глава 11

На рассвете 1 мая 1941 года в Первое управление НКГБ СССР из Берлина поступила шифровка.

Дежурный по 1-му Управлению тут же позвонил начальнику управления Фитину домой. Тот велел срочно прислать за ним машину. К его приезду депеша была напечатана. На полчаса раньше в наркомат прибыл нарком государственной безопасности СССР Меркулов.

На основании содержания депеши Фитин тотчас же составил докладную, подписал её и представил В. Н. Меркулову. Как обычно, тот должен был подписать сопроводительную записку, поскольку материал представлял собой разведдонесение большой государственной важности и направлялся в соответствии с установленным порядком в четыре адреса:

«Сов. секретно. 1-V-41 г. 2:45. № 1416/м ЦК ВКП(б)

т. Сталину,

СНК СССР т. Молотову,

НКО СССР т. Тимошенко (зачёркнуто)

НКВД СССР т. Берии

НКГБ СССР направляет агентурное сообщение, полученное из Берлина, о планах нападения Германии на Советский Союз.

Народный комиссар государственной безопасности СССР (подпись) Меркулов

Сов. секретно

Сообщение из Берлина:

Источник (написано от руки подписавшим документ «Старшиной», работающим в штабе германской авиации) сообщает:

1. По сведениям, полученным от офицера связи между Министерством иностранных дел и штабом германской авиации Грегора, вопрос о выступлении Германии против Советского Союза решён окончательно и начала его следует ожидать со дня на день.

Риббентроп, который до сих пор не был сторонником выступления против СССР, зная твёрдую решимость Гитлера в этом вопросе, занял его позицию.

2. По сведениям, полученным в штабе авиации, в последние дни возросла активность в сотрудничестве между германским и финским генеральными штабами, выражающаяся в совместной разработке оперативных планов против СССР. Предполагается, что финско-немецкие части обойдут Карелию с тем, чтобы сохранить за собой никелевые рудники Петсамо, которым придается большое значение.

Румынский, венгерский и болгарские штабы обратились к немцам с просьбой о срочной доставке противотанковой и зенитной артиллерии, необходимой в войне с Советским Союзом.

Доклады немецкой авиационной комиссии, посетившей СССР, и военно-воздушного атташе в Москве Ашенбрицнера произвели на штаб авиации удручающее впечатление. Однако рассчитывают на то, что, хотя советская авиация и способна нанести серьёзный удар по германской территории, тем не менее германская армия сумеет быстро подавить сопротивление советских войск, достигнув опорных пунктов советской авиации и парализовав их.

3. По сведениям, полученным от Лехбрандта, референта по русским делам при внешнеполитическом отделе НСДАП, подтверждается сообщение Грегора, что вопрос о выступлении против Советского Союза считается решённым.

Начальник 1-го Управления НКГБ Союза ССР – подпись (Фитин)

Основание:

телеграмма т. Захара по сведениям «Старшины» № 2904 от 30/IV-41 г.

Исполнитель: Журавлёв, 1 отд-е, 1 отдел, 1 Упр. 1/V-41 г. 2.45»

Нарком Меркулов в последнее время не раз уже давал понять Фитину, что товарищ Сталин негативно реагирует на поступающую от Управления разведки НКГБ информацию. Намекал, что наркомвнутдел Лаврентий Павлович Берия тоже считает «слишком категоричным» присутствующий в докладах тон.

Фитин выслушивал, ссылался на абсолютное соблюдение идентичности докладных содержанию поступающих от агентуры разведдонесений. Конечно, этот разговор не был для него неожиданным. Он давно отметил, что непосредственное руководство обращает внимание на тональность поступающей из-за рубежа информации. Считает желательным представлять в докладных записках серьёзные факты в сдержанных тонах, избегать острых моментов или делать их более обтекаемыми, с тем чтобы они не вызывали раздражения у высших руководителей страны.

Фитину не было свойственно угодничество. Он не преминул высказать свои суждения по этому поводу:

– В таком случае с нашей стороны это будет если не полная фальсификация развединформации, то, по меньшей мере, утаивание подлинности складывающейся за рубежом ситуации. И это будет дезинформировать Политбюро и товарища Сталина.

Меркулов прервал:

– Нет, Павел Михайлович! Никто не толкает вас на такие действия. Вы меня, пожалуйста, извините, но не надо наводить тень на плетень. Речь идёт о более серьёзном подходе к оценке поступающих агентурных данных. Ваши докладные изобилуют тревогой: «Караул, немцы на нас нападают!» И ничего другого. Будто наступает конец света.

Нарком госбезопасности впервые, пожалуй, употребил в разговоре с начальником зарубежной разведки резкие выражения. Интеллигентный, всегда выдержанный и умеющий держаться с достоинством, он был неузнаваем. Видимо, подействовал на него разговор с Лаврентием Павловичем.

Фитин прекрасно понимал, откуда дует ветер. Отстаивал свою позицию вескими аргументами. Меркулов не противоречил. В то же время никак не мог понять, почему тот не хочет внять замечаниям.

– Я прошу понять меня правильно. Прежде всего это в ваших личных интересах, Павел Михайлович, – выдавил из себя нарком. – Подумайте хорошенько.

Они многозначительно переглянулись. Очевидно, оба думали обо одном и том же. О служебных сложностях, об интригах «наверху» и, естественно, о непредсказуемости своего положения.

Нарком опустил глаза, ничего не ответив.

Через нескольких секунд Фитин как ни в чём не бывало продолжил:

– Я понимаю. Но согласитесь, Всеволод Николаевич, если начистоту…

Нарком не дал ему договорить. Привел в пример Главное разведуправление Красной Армии:

– Его начальник, как вам известно, регулярно посылает в Политбюро рапорты о концентрации германских дивизий на всём протяжении границы. Там и номера частей, и род войск, и сведения о вооружении, о технике и её качестве, состоянии личного состава и его потенциальных возможностях. Но!.. В каждом рапорте подчёркивается возможность ввести нас в заблуждение и спровоцировать с тем, чтобы выставить СССР в роли агрессора. Обратите внимание: лишь вскользь касается возможного возникновения военного конфликта. Только констатация имеющихся фактов!

– Осторожничает! Не берёт на себя ответственность. На всякий случай, – заметил Фитин.

– Следовательно, как бы мы к этому ни относились, что бы ни говорили, как бы ни истолковывали, люди там способные, знающие свое дело, умеющие ориентироваться в обстановке.

– Согласен. Люди не при чём. Какой толк в этих рапортах руководству страны, если в них сквозит недооценка истинного положения вещей?

– Нет, Павел Михайлович. Там присутствует всё необходимое. Но преподнесено с осторожностью. В этом весь смысл методологии информирования. Без экзальтации. Без нагнетания тревоги. А выводы пусть делают Хозяин, Наркомат обороны, Генштаб.

– Всеволод Николаевич! – тихо и сдержанно произнёс Фитин. – Мы никогда ничего не преувеличиваем, не гиперболизируем. Ничего у нас не остается недосказанным. Мы даём правду. Не дипломатничаем. Случаются и нелицеприятные высказывания. Верно… Но имеем ли мы право хоть что-то искажать?

– Нет. Скрывать, менять или искажать, конечно, равносильно преступлению. Об этом и говорить не стоит.

– Тогда как быть? Давать полуправду? Это всё равно, что дезинформировать. Извините, это и будет искажением смысла, если хотите, прямым утаиванием. Полагаю, что и вы против такой методологии донесения развединформации.

– Давать надо всё, что поступает. Но мягче. Спокойнее и сдержаннее. Не бить тревогу. Кстати, вот эту «шапку», – Меркулов указал на адресатов в подготовленной для отправки докладной, – надо перепечатать.

Фитин не понял, чем это вызвано. Нарком приподнял первую страницу докладной записки. Там были вычеркнуты слова: «НКО» и «Тимошенко».

По выражению лица Фитина Меркулов догадался, что тот уже подумал об отстранении маршала Тимошенко от занимаемой должности или, возможно, о чём-то похуже…

Он рассеял заблуждение Фитина:

– Ну нет! У него всё в порядке. Просто есть мнение не направлять ему подобного рода информацию. Он бурно реагирует на такие сообщения. Требует «объявления мобилизации», «выдвижения к границе дополнительных армейских корпусов», «объявления повышенной боевой готовности» и тому подобное. А это плохо действует на Хозяина. У него в данном вопросе своя испытанная тактика.

– Не сомневаюсь. Но как быть с маршалом Тимошенко? У нас имеется официальный перечень лиц, которым мы обязаны направлять копии докладов с разведданными зарубежной агентуры.

– Его надо исключить, – тихо, но чётко произнёс нарком.

Фитин заметил, что нарком старается не называть фамилию маршала. Он переспросил:

– Маршала Тимошенко?

– Да.

– Будут неприятности, Всеволод Николаевич. Обычно мы направляем разведдонесения в четыре адреса. Перечень лиц, которым мы обязаны посылать копии докладных, утверждён товарищем Сталиным. Вы меня, пожалуйста, извините, но может быть с ним что-нибудь стряслось? Тогда другое дело.

– Ничего не случилось. Повторяю: у него всё в порядке, – твёрдым голосом произнёс нарком ГБ и отвёл взгляд в сторону, вроде бы призадумался. Через несколько мгновений другим тоном спросил:

– С чего вы взяли?!

Фитин промолчал. Маршалу Тимошенко он симпатизировал, считал его волевым и решительным военачальником, особенно в связи с начатой им серьёзной перестройкой в армии в результате нанесённого репрессиями урона кадровому составу Красной Армии. К выводу о необходимости такой перестройки он окончательно пришёл во время финской кампании. Фитин восторгался смелостью наркома обороны, осуждавшего недооценку боевой мощи противника. Из-за этого ещё совсем недавно летели головы командармов, приводивших примеры неподготовленности наших войск.

Тимошенко, когда стало возможным называть вещи своими именами, умело вскрывал недостатки, пагубно отражающиеся на состоянии вооружённых сил. Аналогичную позицию он занимал и в вопросе сосредоточения на протяжении всей границы СССР – от Финляндии до Румынии – германских войск, численность которых, по данным разведки, превышала четыре миллиона солдат и командиров.

По душе Фитину было и письмо наркома обороны Тимошенко, направленное недавно в Центральный Комитет комсомола, где, в частности, речь шла о вышедшем сборнике произведений некоторых литераторов, увлёкшихся лёгкой победой. Эту позицию маршала Фитин поддерживал. Считал, что нарком обороны абсолютно прав, осуждая шапкозакидательство, настрой на лёгкую победу, мнение, что противника можно взять чуть ли не голыми руками. «В таком виде воспитывать нашу молодёжь мы не можем. Значит, не сделали для себя никаких выводов…»

Фитин не скрывал своих симпатий к наркому обороны, был согласен с ним, что враги хотят отставания СССР и дискредитации его мощи, о чём заявляют во всеуслышание. Был согласен с маршалом и в том, что преувеличивать свои достижения – значит наносить ущерб стране и вводить в заблуждение её руководство, да и сам народ. Оба были противниками разглагольствований о преимуществах социалистической системы при умалении теневых сторон, которые можно наблюдать на каждом шагу.

Кстати, Меркулов разделял позицию наркома обороны, но не афишировал своё мнение. Из-за чего почувствовал себя неловко и признался:

– Скажу по секрету: звонил Лаврентий Павлович. Просил временно воздержаться от посылки в НКО информации нашей агентуры, касающейся подготовки немцев к войне против нас. Сказал, что у Тимошенко предостаточно разведупрской информации, и, мол, пусть вместе с Генштабом там разбираются.

Фитин заколебался:

– Понял вас, Всеволод Николаевич. Но в разведдонесении вопрос касается начала войны. И не ставить в известность наркома обороны?

– А он не член Политбюро. Кроме того, он и начальник Генштаба настаивают на осуществлении как раз того, что может сыграть на руку не только немцам, но и правительствам других стран. Уж они-то ждут повода, чтобы расценить эти демарши как подготовку нашей армии к началу военных действий.

Фитин намеревался что-то сказать, но Меркулов, обычно деликатный, сделал вид, будто не заметил его попытки, и продолжил:

– Именно эта сторона вопроса больше всего беспокоит Хозяина! Его можно понять. Необдуманные действия НКО и Генштаба могут нанести серьёзный вред всей нашей политике. Тем более если начать передвижение войск к границе! Сами знаете, сколько сейчас ходит слухов… Чуть ли не готовимся напасть на Румынию! Провокация, конечно. Но её раздувают! И это льёт воду на мельницу наших противников. Открытых и тайных.

– Слухами мир полон. Болтают и о том, например, будто мы готовимся напасть на Венгрию. На всякий роток не накинешь платок. Это общеизвестно. Однако обеспечение безопасности страны, её границ, извините, Всеволод Николаевич, невзирая ни на какие слухи, наша первостепенная обязанность.

– А вы представьте себе на минутку, что бы заговорили на Западе, начни мы концентрацию войск на границе? Вот тут-то мы дадим тот самый “casus belli” – повод к войне!

Фитин ничего не ответил. Понял, что в НКО наркому обороны маршалу Тимошенко посылать разведдонесения впредь не следует. Огорчился основательно. Не только из-за прекращения передачи ему информации. Подумал и о его судьбе.

Первая страница донесения с вычеркнутой фамилией маршала Тимошенко была тотчас же перепечатана.

Доказывать свою правоту наркому начальник внешней разведки считал бесполезным. Знал подоплёку. Входил в его положение. Тем более что очередная докладная не могла вызвать в Кремле восторг. Даже с учётом, что она пройдёт мимо Тимошенко, который, несомненно, ухватился бы за такие данные и снова стал бы настаивать на выдвижении войск к границе, объявлении боевой готовности, начале мобилизации.

Время было позднее. Далеко за полночь. Сталин уже отбыл на дачу. Фитин прикинул, что докладную генсек получит только утром. Был канун Первомая. Торжественное собрание по случаю праздника в Большом театре.

Тут Павел Михайлович вспомнил, что у генсека перед праздниками настроение обычно становится предельно нервозным. Выражается это в придирчивости, а иногда и в агрессивности. Но в процессе праздничных торжеств хандра постепенно исчезала. Если, конечно, военный парад и шествие трудящихся столицы проходили без накладок.

Глава 12

Зная настроение генсека в канун праздника, начальник Первого управления НКГБ СССР Фитин изрядно волновался. А тут ещё пришлось отправить докладную, изъяв из перечня адресатов наркома обороны Маршала Советского Союза Тимошенко.

Всё это наводило Фитина на грустные размышления, но начальнику отделения 1-го отдела Журавлёву он приказал оставить в деле и экземпляр с вычеркнутой фамилией Тимошенко.

Пока машинистка перепечатывала первую страницу, Павел Михайлович думал о том, что в докладной приводилась положительная оценка, которую дала советской авиации вернувшаяся из СССР в «фатерланд» немецкая военная делегация.

Большое впечатление произвёл на Фитина рассказ наркома госбезопасности Меркулова о том, что на требование маршала Тимошенко незамедлительно начать мобилизацию резервистов Хозяин бросил: «У страха глаза велики».

Предсказать реакцию генсека на поступившее из Берлина сообщение не мог ни Павел Михайлович Фитин, ни нарком Всеволод Николаевич Меркулов, ни даже наркомвнутдел СССР Лаврентий Павлович Берия.

Неожиданности могли быть самые разные. Как в лотерее. Разница лишь в том, что там можно проиграть деньги. На худой конец, состояние, вплоть до последней пары штанов. Здесь на карту ставилась жизнь.

Всё это было хорошо известно Фитину. Даже по доходившим до него слухам, которых, кстати, он старался избегать. Не заострял на них внимание, стремился прежде всего выполнять свои обязанности руководителя внешней разведки. Трудился самозабвенно. Разумеется, выверял, взвешивал. Вплоть до мелочей. Детали, как правило, оставались незаметными для постороннего глаза. Порой казалось, что он совершенно беззаботен, а потом случайно выяснялось, что тем или иным вопросом он занимался вплотную и очень серьёзно.

Фитину было нелегко. Только немногие сослуживцы догадывались об этом. Мало кто задумывался о том, насколько тяжело на его посту оставаться совестливым, не идти на компромисс с честью, преодолевать ради этого напряжённость, которая постоянно сопровождала его, как тень.

Он словно брал себя за шиворот и не позволял сворачивать с пути, который считал честным. Шёл, как подсказывала совесть. Молча осуждал кичливость, бахвальство.

В минуты откровенности Павел Михайлович говорил: – Не по душе мне, когда наш работник говорит о себе, что он разведчик. Режет слух. Как музыканты говорят, «звучит фальшивая нота». Главное другое: есть у разведчика совесть, значит он – Человек. Нет её у него – стало быть, и человека нет. Пусть сто раз он считает себя отменным специалистом. Рано или поздно это проявится. А если совестлив, то он и честен, и благороден, и патриот своего Отечества. Такой человек не назовёт себя разведчиком. Другое дело – армейский разведчик. Там такое звание положено по штату. А у нас ценится только скромность.

Именно эти качества вынуждали Фитина пренебрегать риском, которому он подвергал себя при составлении докладных руководству ведомства и правительству. Старался не пропустить ни одной маломальской детали, характеризующей атмосферу или общую ситуацию, проливающей свет на отдельные обстоятельства и вовлечённые в дело личности. Придирой Фитин не был, но составлению любого документа придавал большое значение, брался за перо и редактировал. Почерк у него был разборчивый, вставки расставлял чётко и даже красиво. Машинистки не могли нарадоваться.

Глава 13

За час до начала парада на Красной площади по случаю первомайского праздника в Кремль приехал Сталин. К его машине вышел прибывший четверть часа назад наркомвнутдел Берия. Это он рано утром по телефону сообщил Хозяину о поступившем из Берлина сообщении.

Берия душевно поздравил генсека с Первомаем, пожелал здоровья и долголетия. Хотел ещё что-то сказать, но тот молча проследовал в подъезд и стал торопливо подниматься к себе в кабинет. В приёмной немного задержался, принимая поздравления заведующего канцелярией Поскрёбышева и коротко отвечая на них.

Едва Сталин в сопровождении Берии вошёл в кабинет, он сразу, не снимая габардиновый плащ, открыл лежавшую на столе синюю папку с докладной начальника Первого управления НКГБ.

Берия сел в кресло, стоявшее перед письменным столом, и, приняв озабоченный вид, занял выжидательную позицию. Содержание сообщения из Берлина он знал ещё с ночи.

Сталин пробежал взглядом сопроводительную записку наркома госбезопасности и углубился в сообщение из Берлина. Прочёл его внимательно, взял толстый синий карандаш и отдельные места стал читать повторно, отчёркивая что-то на полях вертикальной синей полоской. Читал сосредоточенно, молча.

Наркомвнутдел Берия следил за ним. Пришёл к выводу, что отдельные места генсек перечитывал по три раза. Сделал пометку на второй странице, где-то в середине. Поднял голову, посмотрел на циферблат напольных часов: они показывали 9 часов 40 минут. Закрыл папку, отодвинул её от себя подальше, поднялся и, выйдя из-за стола, задержался перед уже стоявшим Берией. Категоричным тоном сказал:

– Конечно, это жулики. Потерпим ещё немного. Будем продолжать занятую позицию. Но вывод мы обязаны сделать. Вооружённые провокации теперь не исключены. Поддаваться не будем. В данной ситуации для нас это смерти подобно. А пока надо ускорить подготовку совещания с руководителями оборонной промышленности. Что у них там делается? Чего достигли и что срывается? Какие причины? Какие меры приняты для увеличения производства вооружения? Наверное, придётся уделить особое внимание артиллерии.

– Очень разумно! – оживился Берия. – Только необходимо всё это сделать в самые сжатые сроки. Совещанию придать по-настоящему деловой характер. У нас развелось много любителей переливать из пустого в порожнее. А времени мало!

Каждый раз при подобном тревожном сигнале Сталин вспоминал, как ещё совсем недавно британский премьер Чемберлен рассыпался в комплиментах фюреру; министр иностранных дел лорд Галифакс вообще заявил, что «Германия по праву может считаться бастионом Запада против большевизма», а посол Великобритании в Вашингтоне договорился до того, что «германская армия в любой момент может прорвать ряды русской армии». Когда Черчилль ещё не сменил Чемберлена на посту премьер-министра Великобритании, он сказал главарю нацистов в Данциге Форстеру: «Было бы вполне реальным включить в общеевропейское соглашение пункт, обязывающий Англию и Францию прийти на помощь Германии всеми своими силами в случае, если она явится жертвой… нападения со стороны России…»

Часы отбили время: 9.45. Сталин спешно направился к выходу. За ним последовал Берия.

В большой приёмной уже собрались соратники по партии, члены и кандидаты в Политбюро ЦК ВКП(б). Сталин извинился за задержку, на ходу кратко отвечал на поздравления с праздником.

– Пойдемте. Могут начать без нас, – произнёс он спокойно.

Тем не менее присутствующие, пожимая генсеку руку старались понять его расположение духа, настроение и, конечно, личное отношение. Не изменилось ли оно? От этого зависело благополучие каждого, перспективы и, естественно, сама жизнь.

Глава 14

Парад частей Московского гарнизона Красной Армии прошёл строго по графику. Зато шествие трудящихся столицы растянулось надолго. Пионеры отдали рапорт стоявшим на трибуне Мавзолея Ленина руководителям партии и правительства, военачальникам армии и флота, после чего с десяток мальчишек и девчонок в белых блузках и красных галстуках ринулись вручать букеты цветов Сталину и стоявшим рядом с ним руководителям страны.

Манифестация изрядно затянулась. Генсек основательно проголодался. Утром позавтракал легко, не хотелось есть, даже чаю выпил только полстакана. Не терпелось прочитать поступившее из-за рубежа сообщение.

Когда наконец он прибыл на «ближнюю» дачу и вслед за ним один за другим приехали его соратники, стол уже был накрыт по-праздничному. У всех было приподнятое настроение, парад войск Московского гарнизона прошёл на славу. Особое впечатление на столпившихся дипломатов и военных атташе произвели новые образцы тяжёлых танков, а также новые виды истребителей, которые пронеслись в небе на бреющем полёте.

Пребывая под впечатлением торжеств на Красной площади и отогревшись домашним грузинским вином, во время короткого перерыва между горячими тостами генсек вышел во двор. За ним тотчас же последовал Берия.

День был солнечный, но с весенним ветерком. Генсек заговорил о трудовых резервах Особое внимание уделил детям. Вспомнил парнишку, который в числе других пионеров, поднявшихся на трибуну Мавзолея, вручил ему букет цветов.

Генсек млел от удовольствия:

– Такой курносенький, голубоглазенький! – сиял он, словно мальчишка стал ему родным. – Спрашиваю его: «В каком ты классе?» – «Уже перехожу в третий!» – «А ты уверен, что перейдешь?» Он скромно ответил: «Я круглый отличник». Конечно, перед таким всё будущее! Все дороги открыты. Только бы не сошёл с правильного пути.

Берия подхватил:

– На всю жизнь я запомнил, как однажды вы сказали, что, несмотря на трудности, обязано быть хорошо! Для меня эти слова стали основным, незыблемым ориентиром во всей практической деятельности.

– Хорошо, что приходят такие мысли. Значит, судьба большевистской партии не безразлична. Значит, присутствует забота о безопасности советского государства. Значит, смотришь вперед! Это хорошо.

Стекла пенсне наркомвнутдел блеснули. Вспомнил сообщение из-за рубежа, но промолчал. Не хотел портить Хозяину настроение. Отвлёкся, разглядывая появившуюся весеннюю зелень.

Из приоткрытых окон большой гостиной послышалась песня «Сулико». Берия подошёл к окну, присоединился к хору: «…где же ты, моя Сулико?» Но он пел её на грузинском. Громко. Чтобы услышали старавшиеся соратники Кобы и, естественно, он сам. Иначе не было смысла надрывать глотку. Хозяин, однако, уже обратил на него внимание и в такт ему, тоже на грузинском, слегка дирижируя рукой, стал напевать свою любимую песню.

Звучали, конечно, тосты за здоровье Хозяина и других присутствующих. Веселья как такового не было. Каждый вспоминал что-то из недавнего прошлого, другие говорили о детстве. Словом, всё проходило вполне достойно и празднично.

Глава 15

На следующий день, 2 мая, около двенадцати часов нарком госбезопасности СССР Всеволод Николаевич Меркулов и начальник Первого управления НКГБ СССР старший майор госбезопасности Павел Михайлович Фитин были вызваны в Кремль.

В кабинете находился наркомвнутдел СССР Берия. Сталин встретил чекистов холодно. С ходу обратился к Меркулову:

– Вы считаете, товарищ Меркулов, что сообщению из Берлина необходимо придать самое серьёзное значение, со всеми вытекающими отсюда последствиями?

– Прежде всего, товарищ Сталин, как вы знаете, это не первое сообщение подобного рода нашей агентуры в Германии. Указанные в радиограмме фамилии немецких высших чиновников – реальные и точные. Что касается самой информации, насколько могу удостоверить, она соответствует действительности…

Сталин прервал Меркулова:

– Кто составлял докладную?

– Начальник Первого управления НКГБ товарищ Фитин, – ответил Меркулов. – Изложенное в докладной полностью соответствует поступившей информации.

– Что скажет начальник управления товарищ Фитин? – спросил Сталин.

– Я могу дополнить, что автор донесения – наш давний серьёзный агент. За его сообщения могу поручиться, товарищ Сталин, – внешне спокойно произнёс Павел Михайлович Фитин, хотя его нервы были напряжены. – Докладная составлена на основании радиограммы, которая поступила от берлинской агентуры…

– Что собой представляет источник информации?

– Полковник авиации, товарищ Сталин. Его сообщения всегда взвешены и отражают истинное положение. В результате многократно проведённых проверок нами установлено, что человек он серьёзный, честный и разделяет политику Советского Союза.

Сталин не то задумался, не то замялся. Очевидно, что-то его не устраивало. Он встал из-за стола и, нахмурившись, сделал несколько шагов в сторону обитой под орех панели стены. Затем повернулся к стоявшим Меркулову и Фитину, искоса бросил на них свирепый взгляд:

– Вы сейчас сказали, что этот ваш немецкий полковник – честный и что вами это неоднократно проверено. Для вашего сведения – ни одного честного немца нет! – сказал, как отрезал. И смолк.

Остальные тоже молчали. Всем видом, естественно, подтверждая правильность высказанного вождём замечания. Не согласиться? Попытаться доказать обратное? Никому такое не приходило в голову, хотя заявление выглядело более чем странно.

Сталин, видимо, почувствовал, что хватил через край. После короткого раздумья добавил:

– За исключением, пожалуй, Вильгельма Пика.

Повисла напряжённая тишина. Что это? Очередной приступ неуверенности? Ещё одно подозрение? Как в таком случае быть с реальными фактами? Ожидается вооружённое вторжение, а тут сплошные сомнения! Может быть, это недальновидность? Заблуждение? Или игра?

Так или иначе, но начальник внешней разведки НКГБ был чрезвычайно озадачен. Управление работало с немцами не один год. Никто из них пока ни разу не подвёл. Напротив, немцев всегда ставили в пример. Знали, что, если немец антифашист, то на него можно положиться. Серьёзные люди во всех отношениях. А сейчас как быть? Предать анафеме тех, на которых есть реальная надежда? На каком основании? Потому только, что Хозяин сказал? Выходит, сообщению проверенных немецких агентов нельзя доверять? Однако они правы. Стало быть, ошибается Хозяин? Тогда не миновать катастрофы. А как быть в дальнейшем с агентурой? С донесениями!? За ними стоят люди. Они рискуют жизнями, добывают для нас бесценные сведения, а мы говорим, что «нет ни одного честного немца, кроме единственного…»

Нарком ГБ по-своему воспринял вывод генсека, соотнося его со всем ходом происходящих и надвигающихся событий. Согласиться с такой постановкой вопроса означало бы поставить под сомнение всю работу немецкой агентуры. Сказать, что нарком Меркулов при всей его чрезвычайной осторожности не разбирается в таких вопросах – было бы полным абсурдом…

Что сказать о начальнике внешней разведки Фитине? В отличие от Лаврентия Берии, благодаря которому Меркулов занял столь высокий и ответственный пост в Советском государстве, он был более образован, интеллигентен, воспитан и, как поговаривали злые языки, будто бы принадлежал к знатному княжескому роду. Полагали даже, что его закадычный ещё по Закавказью дружок, которого в былые времена за бокалом доброго крестьянского вина он позволял себе называть «Лавруша мой вруша», знал о его происхождении. Но помалкивал. В свою очередь, и Всеволод Николаевич знал немало о Лавруше и тоже набрал в рот воды.

И сейчас он тоже помалкивал, таращил хитрые, глаза. Не позволял себе скользить ими по сторонам. Здесь такое небезопасно для жизни. Генсека раздражало, когда у человека бегали глаза. Моментально терял в него веру, начинал подозревать бог весть в чём, и всё кончалось пухлыми томами следственного дела… Исключения не представлял даже нарком госбезопасности.

Знал об этом Фитин? Вне всякого сомнения. Оттого смотрел прямо, старался не мигать. И тоже молчал. Но внутренне не соглашался с мнением генсека. Обдумывал, как бы поаккуратнее высказать, что невольно ставится под сомнение работа всей немецкой агентуры.

Паузу нарушил Берия:

– Я думаю, что нам всем надо раз и навсегда усвоить, что всё исходящее от немцев необходимо рассматривать под углом зрения высказанного суждения товарища Сталина. В противном случае можем попасть впросак. Наши противники всеми силами пытаются сбить нас с пути, толкнуть на просчёты, которые обернулись бы против нас. Сегодня достаточно малейшего опрометчивого шага, как моментально всему миру будет преподнесено, что СССР готовит нападение на Германию.

Сталин слегка взмахнул рукой, перебив тем самым своего соратника:

– Заинтересованы не только немцы! Не прочь на этом погреть руки англичане. Они большие мастера наводить слепого на столб. Но мы, по-моему, не такие слепцы, как бы им хотелось.

– Полностью поняли всё сказанное вами, товарищ Сталин. Искренняя и сердечная вам благодарность. И вам, Лаврентий Павлович, наша признательность, – заверил Меркулов в надежде, что на этом уточнение деталей завершилось. – Сегодня же повторим самую тщательную проверку изложенного в берлинском сообщении и, конечно, личность источника информации. О результатах незамедлительно доложим вам, товарищ Сталин!

Только Меркулов собрался испросить разрешения идти, как Сталин, видимо, уловивший его настрой, спросил:

– А вот вы, – он указал пальцем на Фитина, – как руководитель закордонной разведки, считаете возможным нападение немцев на СССР? Могут они решиться повести войну на два фронта? Против Англии и против Советского Союза?

Фитин стушевался. Перехватило дух, машинально передёрнулось левое плечо. Он сказал:

– До сих пор, товарищ Сталин, на протяжении длительного времени источник информации, которая сейчас поставлена под сомнение, являлся нашим агентом и никогда не вызывал у нас сомнений своей работой. Кроме того, поступившие за последние месяцы донесения другого звена агентуры подтверждают сведения, изложенные в радиограмме и пересказанные мною в представленной сегодня докладной. На этом основании совершенно очевиден факт готовящегося нападения Германии на нашу страну. Другим подтверждающим фактом является недавняя поездка в Берлин с аналогичной целью главы румынского государства генерала Антонеску. Под различными предлогами и прикрытиями в Румынию продолжают прибывать немецкие воинские части, которые в своём большинстве дислоцируются вблизи границы с Советским…

– Это мы знаем, – раздражённо перебил Сталин. – Знаем и насчёт финнов, и венгров, и болгар. Знаем, чем вызвано заигрывание Гитлера с генералом Хорти, маршалом Маннергеймом, царём Борисом. Знаем и другое… – Сталин сделал многозначительную паузу, давая понять, что информация поступает к нему не только от НКГБ.

Заминкой воспользовался наркомвнутдел Берия:

– Всё же, Павел Михайлович, – обратился он с металлом в голосе к Фитину, – вы не дали чёткого ответа на вопросы товарища Сталина: считаете возможным нападение Германии на нашу Родину или нет? Решатся немцы воевать на два фронта: с Англией и Советским Союзом одновременно? На этот вопрос вы можете ответить?

– Разумеется, могу, Лаврентий Павлович. Прошу меня извинить. Не успел ответить на вопрос товарища Сталина. Если будет позволено, я…

– Мы вас слушаем, товарищ Фитин, – сказал Сталин и потянулся за трубкой. По привычке.

– На ваш вопрос, товарищ Сталин, по поводу моего мнения о возможности нападения Германии на Советский Союз и решится ли нацистская верхушка вести войну на два фронта, я постараюсь ответить, основываясь на реально создавшемся положении. Прежде всего, должен отметить, что не без основания доверяю немецкой агентуре.

– Полностью? – бросил Берия.

Фитин на мгновение задумался. Вопрос был явно провокационный и задан с целью угодить генсеку. Но неожиданно, как не раз с ним бывало, генсек возмутился:

– Что значит «полностью»? Либо доверяют, либо не доверяют. Нельзя верить человеку наполовину или на три четверти. Или «немножко» в нём сомневаться. Это уже недоверие. Жизнь давно подтвердила: кто способен утром украсть яйцо, тот может ночью увести вола.

Берия заёрзал. Весь его вид свидетельствовал о согласии с генсеком.

– Мы отвлеклись, – неожиданно миролюбиво заметил генсек и, обращаясь к Фитину, добавил: – Продолжайте.

– Во-вторых, решение нацистской верхушки вести войну одновременно против англо-французских союзников и против СССР считаю возможным. Чем я руководствуюсь, делая такое заключение? Прежде всего, создавшимся положением, о котором нас информирует агентура. Здесь я должен повториться: немецкой агентуре доверяю полностью. Сегодня. Что будет завтра, затрудняюсь сказать. Но, думаю, они не изменятся. Это немцы. Как бы мы к ним ни относились, этот фактор не имеем права не принимать во внимание. Также мы не можем не учитывать, что Германия в состоянии вести войну против СССР и против Великобритании. Прежде всего, потому что Британская империя в настоящее время неспособна оказать немцам существенное сопротивление. Это подтверждается неудачами англичан в военных действиях во Франции, эвакуацией из Дюнкерка, которой по размерам паники не знает история, странной попыткой высадить десанты на севере Норвегии, оказанием помощи греческой армии и новой эвакуацией войск…

Вначале Фитин уловил одобрительный взгляд наркома ГБ Меркулова, но вскоре заметил появившееся у него на лице недовольство. Он не ошибся. Меркулов считал излишней детализацию, которая могла быть воспринята генсеком с раздражением.

Меркулов оказался прав: слегка прищурив левый глаз, Сталин заметил:

– Любопытно… Как будто только что из немецкой Ставки, с такой уверенностью говорите. По-вашему выходит, быть войне?

– Быть войне, товарищ Сталин. Простите, но я так считаю.

– Какие у вас основания?

Фитин уловил в интонации генсека недобрую нотку. Во всяком случае, вопрос Сталина свидетельствовал о серьёзных сомнениях в изложенных им доказательствах и, судя по всему, в информации, приведённой в телеграмме из Берлина.

Он отдавал себе отчёт во взятой на себя ответственности. Предвидел последствия, если окажется, что прав не он, начальник внешней разведки, а руководствующийся собственной интуицией генсек ВКП(б) товарищ Сталин.

– Мои утверждения, – пояснил Фитин, – основаны на разведдонесениях агентуры и на анализе поступивших на сегодняшний день сообщений, подтверждающих создавшееся положение. В этой связи считаю, что нападение Германии на СССР должно произойти в течение этой или будущей недели.

– О таких сроках мы слышим не впервые, – отрезал генсек. – Вначале было назначено якобы на весну. Потом на конец апреля. Затем вы доложили, что нападение произойдёт 15 мая. Если бы мы к этому сроку высунулись с передислокацией войск в приграничных районах, как бы это истолковали те же немцы и японцы? Как бы мы выглядели перед мировым сообществом? А сегодня уже 17 мая! Можно угодить как кур в ощип.

– Всё абсолютно верно, товарищ Сталин. Все сроки устанавливали немцы, а агентура тотчас же ставила нас в известность. Мы докладывали вам о происходивших изменениях. Что касается намеченного на 15 мая нападения, то ещё 4 мая, согласно полученному из Берлина разведдонесению, я доложил о том, что специальным декретом, подписанным 2 мая, Гитлер перенёс дату нападения с 15 мая на июнь.

– Вы считаете этот срок окончательным?

– Изменения, конечно, могут произойти в последний момент. Но предыдущая отсрочка произошла из-за волнений, вспыхнувших в Югославии. Германскому Генштабу пришлось снять крупные воинские соединения, особенно авиации, с мест дислокации, откуда они должны были начать вторжение на территорию СССР. Поэтому Гитлер вынужден был перенести дату нападения. Мне думается, нового изменения не последует.

– Почему вы так полагаете? Есть у вас конкретная дата?

– На одном из совещаний с высшим командным составом вермахта Гитлер заверил, что завершит кампанию в России до наступления зимы. Он так и сказал: «Я не повторю ошибку Наполеона. Я учёл всё для того, чтобы удар по России был молниеносным!» Согласно тщательному анализу, проведённому работниками Первого управления, наиболее вероятная дата нападения Германии – 22 июня…

– Даже так?! На каком основании вы пришли к такому выводу?

– Прежде всего, военная машина Германии запущена. Об этом свидетельствуют разведданные. Затем, эту дату Гитлер считает наиболее счастливой. Он суеверен. Год тому назад в этот день Франция подписала акт о капитуляции. По заявлению нацистов, «в этот день Германия смыла с себя позорное пятно Версальского договора». Кроме того, 22 июня – самый длинный день в году. Затем его продолжительность начнёт сокращаться. А Гитлер обещал «учесть ошибки Наполеона», и он, естественно, торопится.

– Вы верите, что он сумел их учесть?

– Нет, товарищ Сталин. Этому ни один нормальный человек не поверит.

– Почему?

– Потому что невозможно учесть все обстоятельства, которые неизбежно всегда возникают в военном столкновении. Тем более в такой стране, как Советский Союз, с её гигантскими просторами и спецификой, совершенно чуждой и непонятной иностранцам. Что касается даты нападения, то она скорее всего реальна.

– Вы упомянули «специфику» Советского государства как «совершенно чуждую и непонятную иностранцам». Что вы имеете в виду?

– Прежде всего это относится к советскому строю, социалистической системе и высокому патриотизму наших людей. Всё это чуждо и непонятно немцам. И вообще иностранцам.

– А мощь Красной Армии? Как я понимаю, вы не считаете, что она учтена нашими противниками?

– Буду я её учитывать или нет, товарищ Сталин, это ещё не значит, что наши противники примут её во внимание. Надо полагать, они и эту сторону учитывают. По крайней мере, обязаны.

– Значит, эта сторона вас не беспокоит и ваша агентура о ней не сообщает?

– Сообщает, товарищ Сталин. А как же! Совсем недавно из Берлина поступили сведения о том, что побывавшая в Советском Союзе немецкая военная делегация по возвращении в Германию дала высокую оценку нашим самолётам. Это было в конце апреля или в самых первых числах мая. В направленной вам докладной отмечен данный эпизод. Мы также уделяем этому вопросу большое внимание. Ведём соответствующие «игры», даём необходимую дезинформацию, следим за реакцией.

Пример понравился генсеку, но он не стал на нём останавливаться.

– Иногда кое у кого создаётся впечатление, – отметил генсек – будто подписав пакт с Германией, мы успокоились и полностью забыли о главной задаче, ради которой пошли на такой шаг. Конечно, кто так думает, глубоко ошибается и вводит в заблуждение других. Это преступно. Это на руку врагам. Что касается нас, то мы исподволь используем любую возможность для наращивания военного и экономического потенциала. Я думаю, руководство не только Германии и Японии понимает это лучше некоторых наших обывателей. К сожалению, и немцы, и японцы отдают себе отчёт в том, что через год или два СССР настолько укрепит свою обороноспособность, что их планы в отношении России окажутся нереальными. Между прочим, вон на моем столе папка. Откройте на том месте, где вложена закладка, и прочтите вслух подчёркнутое синим карандашом.

Фитин тотчас же подошёл к столу, открыл заложенную страницу.

– Нашёл, товарищ Сталин. Подчёркнутое синим могу зачитать?

– Читайте!

Фитин начал читать подчёркнутые места.

«Пункт 3. Нет сомнений в том, что немецко-советская политика сегодня подошла к исторически поворотному пункту. Решения, касающиеся политики, которые должны быть приняты в ближайшем будущем в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для характера взаимоотношений между немецким народом и народами СССР на многие поколения вперед…»

Фитин дополнил:

– Рядом с двумя последними строчками, подчёркнутыми синим карандашом, на полях тем же карандашом стоит знак вопроса…

– Понятно… – тихо произнёс Сталин. – По-моему, отмечено ясно… Конечно, верить нельзя. И в то же время не учитывать тоже опасно. Посмотрим, что будет дальше. Больше нет вопросов.

Когда машина с Меркуловым и Фитиным выехала из Спасских ворот Кремля, нарком ГБ шепнул сидящему рядом Фитину:

– Вы правильно ответили. Но если там вдруг перенесут дату? В последнюю минуту!

– Нет, Всеволод Николаевич, я так не думаю. К великому огорчению, война неизбежна. Ну, а если там будут внесены коррективы – что ж… Так тому и быть! К нам поступило, мы доложили.

– Всё правильно. Только в этом случае нам будет не очень весело.

– Не исключено, – сухо ответил Фитин. – Однако переноса не допускаю.

Машина подкатила к главному подъезду наркомата. Они вместе вошли в здание. В лифте расстались.

Глава 16

Твёрдая позиция начальника Управления внешней разведки не обрадовала генсека. В последние месяцы к нему без конца поступали разведдонесения о готовящейся против СССР войне от начальника Разведуправления Красной Армии генерала Голикова, всякого рода информация от советских послов, военных атташе не только в Германии, пограничников и перебежчиков с противоположной стороны границы, а также от отдельных государственных деятелей ряда европейских стран. Кое-что переправлялось в Генштаб, Разведуправление и Первое управление НКГБ СССР.

Генсек был в курсе новостей и вынашиваемых немцами планов вторжения в СССР. Его реакция была недоверчивой либо замедленной. Удивлялись многие. Даже те, кто привык к его формулировкам: «остерегаться провокаций, уходить от недоразумений, избегать столкновений во внешних отношениях с немцами».

В то же время шла подготовка страны на случай военного конфликта. Довооружались сухопутные войска. Оснащались более современной техникой военно-воздушные и военно-морские силы. Ускоренными темпами обучались новые кадры командного состава.

Принимались меры к обеспечению внутренней безопасности страны. Это требовало не меньше внимания, чем боеспособность вооружённых сил. Это больше всего беспокоило генсека и его соратников, особенно наркомвнутдел Берию. Успехи немцев при вторжении в намеченные для оккупации страны были обеспечены благодаря заранее сформированным «пятым колоннам» из числа местных предателей и изменников.

Тревогу генсека постоянно подогревал глава НКВД Берия, стремившийся занять наиболее видное положение среди остальных руководителей, показать свою незаменимость и важность возглавляемого им ведомства в обеспечении безопасности режима.

Глава 17

А в Болграде продолжалась операция по разработке вражеской группы инженера Чёклака, в которую был внедрён Юрий Котельников…

Некоторое время спустя инженер и ещё два человека – бывший учитель математики начальной школы и тоже бывший офицер, лётчик при румынах, занимавшихся обнаружением военной техники, расположенной в укромных местах вблизи Дунайского района, стали привлекать Юрия к своим делам. Постепенно он узнал, что на их счету было два ликвидированных партнёра, которых заподозрили в двойной игре.

Во время учёбы в Бухаресте по поручению дядюшки Сильвестру Юре довелось побывать в Галацах в связи с прибытием на тамошний аэродром первых «мессершмиттов». Тогда же он узнал о размещении там румынской «Flotila 3-ea de Vanatoare» («3-я флотилия истребителей»).

Инженер заинтересовался появившемся в небе новым, коротким на вид, тупоносым истребителем. Он узнал, что такие самолёты базируются на расположенном в двенадцати километрах от Болграда аэродроме вблизи села Булгарика. Это недалеко от вокзала Троян-вал, где Юрий работал при румынах. Как-то инженер спросил его, не остались ли у него там знакомые.

– Нет, – признался Юрий. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Могли бы съездить к ним в гости…

– Когда я работал на погрузочной платформе вокзала, там были грузчики в основном из села Табаки и, кажется, несколько из Болгарики. Где они теперь, понятия не имею. Могли смыться с отступающими в Румынию.

На очередной встрече со Студенковым Юрий сообщил, чем интересовался инженер.

– А там поблизости теперь советский военный аэродром. Я сразу понял, почему он задал мне такой вопрос.

– Неспроста он спрашивал тебя, – заметил начальник Горотдела.

Из областного управления НКВД Измаила в очередной раз прибыл начальник отдела КРО лейтенант ГБ Куницын. Естественно, Юрий рассказал о своём разговоре с инженером, какие советы ему давал, какова была его реакция. И что чувствовалась заинтересованность в вопросах, связанных с дислокацией и количеством армейской техники. Особенно любопытствовал насчёт противовоздушной обороны и местонахождения военных средств.

– На последней встрече он спросил, нет ли у меня каких-нибудь знакомых из села Болгарика. А там поблизости аэродром…

Неожиданно областной начальник запретил «внедрённому» проявлять инициативу, давать инженеру советы и тем более принимать активное участие в его деятельности. Свои суждения он высказал в резкой, категорической форме.

Малоприятная беседа завершилась тем, что Куницын вручил Юрию лист бумаги и потребовал дать подписку. Содержание продиктовал: «Лично предупреждён, что при ведении мною впредь разговоров с инженером или его людьми не проявлять никакой инициативы с высказыванием отдельных предложений или советов, которые могут представлять интерес для его антисоветской деятельности. Иначе я буду привлечён к ответственности и отдан под суд как провокатор!»

В очередной раз в голове у Юрия мелькнуло: «Скидай сапоги – власть переменилась…» Аналогичный случай уже произошёл с ним в Одессе. Но теперь всё было намного серьёзнее. Оказаться под судом!

На первой же беседе с начальником городского отдела Студенковым Юра рассказал о взятой у него Куницыным «подписке»:

– До чего я дожил! В работе с врагами по заданию НКГБ меня могут счесть провокатором и судить в моей родной стране?! По мнению начальника отдела контрразведки областного управления Куницына, я должен быть в курсе всех дел и в то же время оставаться немым. Но если я буду только выведывать, чем мои так называемые друзья конкретно занимаются, какие планы вынашивают, а сам рта не раскрывать… Там ушлые враги, а не дурачки. Быстро сочтут меня непригодным для их целей или поймут, что я из НКВД. В том и другом случае исход ясен. Они тотчас же со мной разделаются, как с теми двумя, которых ликвидировали, заподозрив в них большевистских осведомителей. Вы в курсе… Поэтому я решил, – продолжал Котельников, – просить освободить меня от дальнейшего общения с инженером и его компанией.

Студенков прервал:

– Не торопись с выводами. Вообще не ожидал от тебя подобного заявления. Разберёмся. Понял, Юрка?

Вскоре из Измаила прибыл заместитель Седова, начальника Областного управления НКВД, который вместе со Студенковым выслушал рассказ Юрия о его деятельности в группе внедрения. И здесь Юра повторил причину отказа от дальнейшей работы.

Студенков тотчас же прервал его:

– Успокойся и продолжай начатое, Юрка! Всё будет улажено. Понял?

Несколько дней спустя Студенков передал Юре данную им «подписку», которая тут же была сожжена в пепельнице.

Михаил Игнатьевич спросил:

– Доволен?

Юрий не знал, что ответить. Помялся, затем признался:

– Пусть она сожжена, но меня огорчает сам факт такого отношения. И это после всего достигнутого! Поймите меня, Михаил Игнатьевич! Этой «подпиской» мне обрезали крылья!

– Всё улажено, Юра! Так что включайся в дело, – заключил Студенков. – В большом и серьёзном мероприятии случаются не только взлёты. Бывают ситуации, портящие настроение. Но дело, как говорится, стоит свеч. Так что выше голову!

– Между прочим, инженер начал приставать с просьбой изыскать возможность сфотографировать появившийся в последние дни в небе наш новый самолёт. Я ему ответил, что это ведь надо сделать не в небе, а на земле! Стало быть, на аэродроме! Значит, дело не простое и очень опасное. А он заладил, что надо что-нибудь придумать. И не отстаёт! Дескать, я имел отношение к авиации, и мне проще найти способ… Ничего себе?! При последнем разговоре несколько раз повторил свою просьбу. Представляете, насколько заинтересован!

– М-да-а… – ошарашенно протянул Студенков.

– Под конец, чтобы отстал, я был вынужден сказать, что постараюсь что-нибудь придумать.

– Банда серьёзная…

– Не то слово… Но, между прочим, я кое-что придумал. Хочу поделиться с вами, Михаил Игнатьевич, своим планом.

Студенков усмехнулся.

– Ну-ну… Только покороче.

– Постараюсь… Я думаю, что инженеру, задумавшему сфотографировать новый И-16, можно устроить капкан. К концу месяца горсовет обычно ощущает недостаток бензина для моего грузовичка. Поэтому изыскивается возможность взять у кого-либо заимообразно литров 200 бензина. Однажды в этом помог командир авиационной части, расположенной у села Болгарика. Я съездил на аэродром с письмом председателя горсовета и забрал бочку бензина. А когда мы получили горючее, отвёз бочку с бензином на аэродром… Как было обещано председателем горсовета Пашковым.

Точно так же и вы, Михаил Игнатьевич, можете договориться с Пашковым, чтобы он обратился с письмом к начальнику авиационной части с просьбой заимообразно предоставить бочку бензина. Вряд ли он откажет. Я поставлю об этом в известность инженера и приеду на аэродром за бочкой с так называемыми грузчиками, один из которых сможет сфотографировать нужный им самолёт, пока бочка будет грузиться в кузов машины. В это время заранее подготовленный вами фотограф должен находиться в самолёте и снимать грузчика, фотографирующего самолёт. Но всё, повторяю, должно быть заблаговременно подготовлено.

Полагаю, Чёклак ухватится за возможность проникнуть на аэродром. Как вы на такой план смотрите? Конечно, истребитель, которым интересуется инженер, должен находиться на стоянке среди других самолётов около бочек с бензином… Это почти рядом со стоянкой зачехлённых самолётов. Капкан сработает, и мы поймаем фотографа на месте преступления!

Студенков задумался. Затем тихо произнёс:

– Зерно в твоём плане есть. Но многое надо хорошенько обмозговать.

Юрий почувствовал облегчение и некоторую гордость. Его предложение ещё не раз обмозговывали. Во всяком случае, намеченное «мероприятие» вступило в подготовительную фазу.

Глава 18

При очередной встрече с Юрием инженер начал с вопроса, придумал ли он повод для поездки на аэродром.

– Нашёл такой ход. Но это очень опасно. Понимаешь, чем рискуем?

– Конечно, – признался тот. – Но надо сделать так, чтобы всё завершилось благополучно.

– Тебе легко говорить. – грустно произнёс Юрий. – Но не знаю, удастся ли провернуть такую штуку? Председатель горсовета уже договорился с начальником аэродрома, что тот даёт бочку бензина, которая будет немедленно возвращена, как только поступит месячный лимит.

– Так это отлично! Когда думаешь ехать на аэродром?

– Давай в один из дней во время обеденного перерыва, когда мало кто находится на аэродроме. Но пока мне срочно нужна небольшая металлическая полочка, которую я хочу установить под капотом для фотоаппарата, – заявил Юрий. – Не будет же фотограф носить аппарат на шее! Ты ему это объясни.

– Об этом не беспокойся. Парню это не впервой. На какой день намечаешь поездку за бензином?

– Ровно через неделю.

– Значит, в среду?

– Лучше в четверг.

– Почему?

– Базарный день. На улицах побольше народу, крестьянских повозок из ближайших деревень.

– Может быть, ты прав.

В ту же ночь Юрий изложил Студенкову весь разговор с Чёклаком.

После небольшой паузы Михаил Игнатьевич сказал:

– Давай начинай. Только ни малейшего отклонения от нашего плана. И будь внимателен! Не вздумай соглашаться ни на какие просьбы. Как только погрузят бочку с бензином, тут же отъезжаете. Понятно?

Глава 19

В намеченный день грузовичок Котельникова с двумя грузчиками в кабине и третьим в кузове подкатил к воротам авиационной части.

Из комендатуры вышел дежурный с красной повязкой на рукаве. Юрий сказал, что командир авиационной части обещал дать бочку бензина городскому совету Болграда, и передал часовому обращение председателя горсовета на бланке, где была просьба отпустить, согласно договорённости, заимообразно двести литров обычного бензина.

Дежурный ушёл с письмом председателя горсовета в комендатуру. Вскоре оттуда вышли двое: рядовой открыл ворота, а младший сержант встал на подножку грузовичка, и они въехали на территорию аэродрома. Проехали мимо длинного ряда стоявших под навесом зачехлённых самолётов и остановились в стороне у кузова небольшого автобуса, обвешанного снаружи огнетушителями и кругами водопроводных шлангов. Рядом стояли огромный ящик с песком и бочка с горючим. Здесь же из-под навеса отчётливо выглядывала часть передней боковой стороны того самого «тупоносого» истребителя И-16 с зачехлённым пропеллером.

Сопровождавший машину младший сержант указал на бочку и два бруса с крюками, по которым предстояло вкатить её в грузовичок, и поплёлся обратно в комендатуру. Поблизости – ни души! В стороне виднелись зачехлённые самолёты.

Как только грузчики опустили задний борт кузова, Юрий поднял правую сторону капота с установленным на небольшой площадке фотоаппаратом и тут же отошёл, чтобы наблюдать за тем, как будут вкатывать бочку в кузов.

Третий «грузчик» начал приспосабливать фотоаппарат к съёмке выглядывавшей части истребителя.

Провозились дольше, чем рассчитывали. Один «грузчик», делая вид, что что-то налаживает в моторе, занимался фотоаппаратом. В это время двое других «грузчиков» под наблюдением водителя устанавливали брусы, чтобы вкатить бочку с бензином в кузов. Выполнив эту операцию, стали подкладывать с обеих сторон небольшие деревянные подпорки, дабы бочка во время езды не раскачивалась. Всё это делалось намеренно не спеша, чтобы фотограф успел справиться со своей задачей.

Закончив фотографирование, «грузчик» опустил капот и вернулся в кабину, хлопнув дверцей. Это означало, что возня у мотора завершена. Рабочие подняли заднюю часть кузова, накинули запоры. И покинули аэродром.

По дороге фотограф, сидевший рядом с Юрием, велел остановить машину. Сказал, что хочет демонтировать полочку, на которой был установлен фотоаппарат. Юрий посоветовал оставить её, поскольку она ещё может понадобиться:

– Намечен ещё целый ряд съёмок по части противовоздушной обороны. И не только… Пусть стоит. Буду класть туда что-нибудь… Маслёнку, например!

Фотограф поколебался, но согласился. Тут он передал Юрию пятьсот рублей.

– Многовато, – удивился Юрий. – Пары сотен было бы достаточно.

Но тот не хотел ничего слышать.

– Так мне дали, так отдаю.

Пожал ему руку и вышел из машины.

Оказалось, что на обочине его поджидала повозка. «Грузчик», ехавший в кузове, спрыгнул и сел рядом с водителем. Машина тут же тронулась – надо было отвезти в горсовет бочку с бензином.

В тот же вечер Юрий положил на стол Михаила Игнатьевича сверточек с деньгами и подробно доложил обо всём, что происходило на аэродроме.

– Ты смотри, какие щедрые. Это не случайно! Значит, надеются на твоё участие в своих делах.

Студенков записывал. Иногда переспрашивал. Его интересовали подробности поездки и происходившей съёмки.

Начальник ухмыльнулся, затем сказал:

– Составим акт на деньги! Это тоже необходимо.

Михаил Игнатьевич вроде бы должен был остаться доволен проделанным, но он не произнёс ни слова. Будто никакой «операции» вообще не было. Это беспокоило Юрия…

Недели полторы спустя, поздно ночью, в горотделе Студенков на ходу сказал Котельникову: «Пойдем со мной».

Вошли в большую комнату со стульями и белым полотняным экраном на стене. Видимо, это был «Красный уголок». На экране Юрий не сразу узнал свой грузовичок с застрявшим рядом с поднятым капотом «грузчиком», суетившимся у фотоаппарата. Юрий удивился, увидев, как тот снимает аппарат с полочки и в открытую, стоя, фотографирует переднюю часть истребителя! Видимо, с полочки ему не удавалось добиться желаемого, поэтому он всё время нервничал, оглядывался по сторонам, а затем пошёл на такой рискованный шаг. На экране было видно, как фотограф снимает переднюю часть самолёта, затем прячет фотоаппарат в домотканую, явно деревенскую сумку…

Когда Юрий докладывал о происходившем на аэродроме, Студенков ни словом не обмолвился, что фотограф снимал в открытую. Теперь он рассказал. Юрий обязан был присутствовать при погрузке бочки с бензином в кузов, затем следить, чтобы были подложены бруски против её раскачки во время езды. Он и понятия не имел, что на аэродроме находились Студенков и ещё кто-то из областного управления. Сидя внутри самолета, они снимали киноаппаратом процесс фотографирования «грузчиком» самолёта, огромная часть которого вообще не была зачехлена. Всё это было заранее подготовлено. Как вещественное доказательство.

Теперь Котельникову стало многое понятно. Он был поражён и восхищён! Тем более когда ни один из «грузчиков» на следующий день не явился в Горкомхоз на работу. Юрий догадывался о причине. Вопросов не задавал даже Михаилу Игнатьевичу.

Лишь после просмотра короткометражного фильма он узнал, что перегоревшая лампа якобы от старого радиоприёмника, купленного в «неком комиссионном магазине», оказалась генераторной лампой от радиопередатчика немецкой фирмы «Телефункен». И что затеянная инженером съёмка была заснята отделом контрразведки измаильского облуправления.

– В самом начале в разговоре со мной по этому поводу ты высказал мысль, что было бы хорошо, чтобы кто-нибудь из представителей органов находился в самолёте и заснял фотографа во время съёмки. Твоё предложение отражено в деле. На это начальник управления сказал, что из тебя получится толковый контрразведчик! Так что, Юрка, можешь гордиться! Рад за тебя! Провернули мы операцию на славу. Считай, что моё устное заключение и есть благодарность органов…

Твои поступки были правильны. Риск, которым пренебрёг, был серьёзный. Кто знает, чем могла бы обернуться затея инженера. Молодец!

– Я стал понимать значимость затеянного уже во время проведения «операции», – признался Юрий. – Без конца выверял, насколько правильно поступаю. Во всяком случае, напряжение ни на секунду не отступало. Выполняемое считал долгом. А главное, операция прошла незаметно для окружающих. У меня, правда, была мысль, что после отъезда с аэродрома могли покончить со мной. Как с участником и свидетелем. Но револьвер был при мне.

– Об этом ты мне не говорил. Нехорошо! Обо всём надо докладывать… Условились?

Юрий кивнул.

Тут Михаил Игнатьевич напомнил:

– А ведь началось вроде бы с пустяка! Перегорела лампа радиоприёмника. Невелика беда… Зато в итоге чем всё завершилось? Вот почему инженер так настойчиво требовал вернуть перегоревшую лампу – чтобы не оставлять следа. Потому мне не хотелось возвращать вещественное доказательство. Но был вынужден, чтобы не насторожить инженера.

В деревне Курчи, напротив Болграда, по ту сторону лимана Ялпуг, где Студенков и Юрий некоторое время тому назад купались, органами НКВД были изъяты две рации. Одна оказалась давно вышедшей из строя. По всей вероятности, когда инженер обратился к Юрию с просьбой найти замену лампе, у них вышел из строя последний передатчик. Но с этим уже разбиралось следствие. Конечно, не в Болграде.

На счету ликвидированной группы, как выяснило следствие, был не только шпионаж, но и убийства.

Глава 20

Во время учёбы в Бухаресте Юре довелось побывать в Галаце в связи с прибытием на тамошний аэродром первых «мессершмиттов». Запомнился вечер 3 сентября 1939 года с развешенными в городе афишами, где под огромным изображением Гитлера со зловещим оскалом пестрели его слова: «Они захотели войну с Германией – они её получат…» В тот день истёк срок ультиматума Англии и Франции, предъявленный Германии по поводу «немедленного прекращения вторжения вермахта в Польшу».

Теперь Галацы оказались напротив советского Рени.

В Болграде по выходным дням под вечер на бульваре можно было видеть молодых людей, которые по недальновидности и легкомысленному отношению к властям «точили языки». Юрий переживал за соученика по лицею острого на язык Мику Набережнего, блиставшего юмором в антисоветски настроенной компании.

Ему было искренне обидно за своего соученика. Однако на неоднократные юрины уговоры Мика отвечал шутками, прибаутками. Особенно высмеивал жён армейских командиров, которые прогуливались по бульвару в ночных рубашках или шёлковых комбинациях с кружевами, принимая их за нарядные платья. Эти вещи продавались в военторге среди оставшихся товаров, которыми прежде торговали румыны. Конечно, в СССР не видели таких вещей и не знали их назначения. Это и служило поводом для насмешек молодых недоброжелателей. Эти шутки истолковывались как проявления антисоветизма. Такие действия карались. Нашлись и доносчики, раздувавшие кадило. Быть может, из личных шкурных интересов.

Небольшой их штат имелся у старшего следователя горотдела Смилянного. Юрий не переносил его за самомнение и неуживчивый характер, раздражала также его сморщенная, постоянно недовольная физиономия.

В конце концов бедняга Мика заодно с другими угодил в неприятную историю. Возможно, цирюльник военторговской парикмахерской Мировский подставил его, чтобы самому завоевать доверие у местных органов. Парикмахерская, в которой он работал, обслуживала только военных. Никто из гражданских не имел туда доступа. Мировский работал там по рекомендации Смилянного, который и отправил его с заданием в Румынию. Однако посланец не вернулся. Выяснилось, что парикмахер на протяжении ряда лет был агентом румынской тайной полиции – сигуранцы.

Глава 21

В Управление разведки НКГБ СССР из Бухареста поступило сообщение от местной агентуры о том, что Генеральная дирекция префектуры полиции столицы Румынии направила всем провинциальным полицейским комиссариатам постановление главы государства генерала Антонеску о необходимости принять срочные меры к привлечению немецкого населения, проживающего в различных городах страны, к рытью в своих дворах специальных укрытий для защиты от бомбардировок вражеской авиации. Указанные мероприятия должны быть завершены до 15 июня 1941 года.

Глава 22

12 мая в 0 часов 35 минут в Управление иностранной разведки НКГБ СССР из Лондона поступила шифровка, в которой сообщалось, что, по данным достоверного источника, 11 мая сего года на рассвете вблизи города Глазго приземлился на парашюте иностранец, который выдаёт себя за Рудольфа Гесса – заместителя фюрера по национал-социалистской партии.

Свалившийся с неба чужестранец потребовал от обступивших его британцев, вооружённых охотничьими ружьями, доставить его на виллу герцога Гамильтона либо помочь срочно связаться с ним. При приземлении он повредил себе ногу.

Есть предположение, что парашютист не самозванец. Это подтверждается полным молчанием, которое хранит пока английское правительство. Источник располагает сведениями о том, что герцог Гамильтон в полдень 11 мая специально прилетел на своем самолёте в Лондон и тотчас же отправился на виллу премьер-министра Черчилля в Чартуэлл Манор.

К этому времени некоторые сведения о произошедшем в районе Глазго всё же просочились. Герцог Гамильтон, ранее близко знавший Гесса, оказывается, встретился с ним вскоре после его приземления на британской земле и засвидетельствовал, что это действительно Рудольф Гесс, третий человек в Германии после Гитлера и Геринга. В ночь на 11 мая Гесс на спортивном самолёте пересёк Ла-Манш и на рассвете, достигнув района поместья герцога Гамильтона, выбросился на парашюте. Самолёт вскоре врезался в землю.

К информации из Лондона в Кремле отнеслись с явным подозрением. Этот случай лишний раз подтверждал необходимость сдерживать развёртывание советских вооружённых сил в приграничных районах в связи с возможными провокациями, несмотря на продолжавшуюся концентрацию германских войск.

Сталин был в курсе событий. До мельчайших подробностей. В его мозгу гиперболизировалась перспектива возможного союза англичан с немцами. Временами она отступала, но всё равно не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Он знал цену лжи, измене, предательству. В этом заключалась одна из причин его постоянной подозрительности и недоверия к людям, зачастую к самым близким, искренним, верным. Именно в этой связи он пришёл к выводу, что «все ещё может быть, ибо всё уже бывало».

Он произносил вслух или про себя эти слова, когда находился в большом напряжении с взвинченными до предела нервами. Тогда желание мести достигало в нём высшей точки. Однако внешне это оставалось незаметным.

Прилёт Гесса в Великобританию и догадки по поводу его миссии лишний раз подтверждали правоту интуиции генсека. Доказательством служили факты, которые регулярно поступали от резидентуры, от работников Наркомата иностранных дел и торговых зарубежных представительств. Причём опровержений за очень редким исключением не было.

Создавалось впечатление, что немцы и их союзники, да и дипломаты других стран считают советских представителей не иначе как забитыми, ограниченными политиками, а руководителей страны – олухами и слепцами, которых Гитлер и его окружение запросто обводят вокруг пальца.

Отдельным политикам, однако, казалось, что Советы лишь делают вид, будто ничего не замечают, но когда понадобится, преподнесут такой сюрприз, от которого нацистам станет тошно. Достанется и ещё кое-кому…

Один из умеренных политиков, симпатизировавших прежде Стране советов, не без сожаления сказал:

– Всё-таки кухарка и сапожник неспособны управлять государством. Это же Россия! На неё зарятся не только открытые и тайные враги Европы и Азии.

Его собеседник приглушил голос:

– Потому, может быть, советский диктатор допускает перегибы.

– Может быть. Не случайно его правление стоит жизни тысячам или более сограждан.

– Кому он тогда нужен?

Испуганный собеседник торопливо опроверг:

– Нет, нет! Всё правильно. Без него могло быть ещё хуже.

Глава 23

В Кремле прилёт Гесса в Великобританию был расценен как замена несостоявшегося некоторое время тому назад тайного прилёта на Британские острова рейхсмаршала авиации Геринга. Согласно информации, которой располагали руководители СССР, Геринг намеревался убедить правителей Великобритании заключить перемирие с Германией и объединёнными силами обрушиться на СССР.

Последующая информация, поступившая в Кремль по другим каналам, подтверждала выводы, к которым пришли советские руководители. Прежде всего об этом свидетельствовал тот факт, что с момента приземления Гесса немецкая авиация приостановила бомбардировку британских городов.

По мнению нацистских главарей, согласно другой информации, поступившей из Берлина в Управление разведки НКГБ, это «показывало твердолобым англичанам серьёзную готовность Германии к перемирию».

Ещё одним подтверждением сложившегося у руководства Советского Союза мнения послужил сам факт отчаянного полёта Гесса. Не оставалось никаких сомнений в том, что полет был согласован с Гитлером. Его цель – склонить влиятельных англичан к заключению перемирия с Германией.

Поэтому, когда из Лондона в Управление зарубежной разведки НКГБ поступила очередная информация о том, что Гесса тайно посещают весьма респектабельные политические деятели Британии, стало понятно их отношение к немцам. К тому же посланец фюрера без обиняков отметил, что цель его миссии – немедленное прекращение войны и подписание перемирия.

Стало также известно, что Гесс, представляя Гитлера как «искреннего друга и доброжелателя» англичан, заявил:

– Если моё предложение не найдет поддержки у британского правительства, фюрер будет очень огорчен.

Затем он изложил идею Гитлера о разделении сфер влияния: Германии – Европа, за Великобританией сохраняются колонии.

В день приземления Гесса в Британии берлинское радио поздно ночью в передаче на английском языке сообщило, что «его полёт направлен на благо человечества».

На следующий день состоялась скрытая от посторонних глаз встреча Черчилля с Гессом. Во время короткой беседы, которая была сведена исключительно к одностороннему изложению позиции Гитлера, Гесс дал понять, что «в самые ближайшие недели должно произойти нападение Германии на Советскую Россию и что большевизм доживает последние дни».

Черчилль слушал молча, иногда задавал короткие вопросы либо уточнял ответы нациста. Гесс вёл себя самоуверенно, даже счёл возможным пригрозить:

– Фюрер сделал гигантские усилия ради того, чтобы учесть всё необходимое для вторжения в Россию и для достижения успеха. Остаётся лишь позаботиться о правильном распределении её обширных богатств. По данному вопросу у фюрера достигнуто полное взаимопонимание с дуче Италии Муссолини. Если Англия откажется принять в этом участие, то, считает фюрер, она обречена, о чём он будет очень сожалеть.

В том же сообщении из Лондона отмечалось, что предложения Гесса, несмотря на всю их абсурдность, находят понимание у некоторой части влиятельных англичан. Они считают их заманчивыми.

Особо подчёркивалось, что «премьер Черчилль пока не утвердился в своём решении. Однако подавляющее большинство англичан настроены на совместные действия с Советской Россией. Они считают, что только Россия может спасти Великобританию от нацистского порабощения, только она способна избавить Британскую империю от катастрофы».

В последующих шифровках из Лондона говорилось, что привезённый Гессом «рецепт» заманчив для тех, кто оставался верен политике, начатой в Мюнхене. Трезвомыслящим англичанам было ясно, что за этим скрывается очередной «Мюнхен» и что теперь он задевает непосредственно интересы Великобритании.

Для «мюнхенцев» это была всего лишь присказка. Сказка брала своё начало в кабинете фюрера на Вильгельмштрассе. Английскому премьеру в ней отводилась роль, аналогичная той, которую недавно стал исполнять переехавший из Парижа в заштатный Виши новый глава французского государства маршал Петэн.

Несмотря на хроническую подозрительность, Сталин всё же не очень верил в сговор англичан с немцами. Вместе с тем он хорошо помнил недавние попытки обеих сторон достичь альянса. Конечно, он не упускал из вида авантюру, предпринятую Гессом, и с учётом ситуации вносил коррективы в проводимую СССР политику.

В Лондоне, куда вскоре доставили Гесса, он самоуверенно заявил, что для вооружённых сил Германского рейха не существует преград и ни одна сила в мире не сможет ему противостоять.

«Мюнхенцы» готовы были клюнуть на приманку посланца Гитлера. Они развили бурную деятельность вокруг его предложений. К числу таких людей принадлежали столпы британской внешней политики: лорд Галифакс и лорд Саймон, а также герцог Гамильтон, который внешне вёл себя весьма сдержанно. Это было понятно: заместитель нацистского фюрера подмочил его репутацию, назвав своим старым другом!

Как бы то ни было, но поднятая вокруг заманчивых предложений немцев шумиха причиняла множество хлопот британскому премьеру.

Иногда Черчилль, оказавшись под яростным давлением «мюнхенцев», начинал колебаться. Не исключено, что это был дипломатический ход для прессинга на Кремль. Именно так Сталин расценивал поведение британского премьера, когда из Лондона поступали тревожные сигналы об отсутствии у Черчилля твёрдой позиции относительно продолжения политики уступок Гитлеру.

Конечно, если бы прилёт Гесса состоялся до Дюнкерка, особенно до массированных бомбардировок немецкой авиацией британских городов, такой альянс имел бы больше шансов на успех. К тому же заместитель фюрера, чувствуя своё превосходство над англичанами, благодаря нанесённым им поражениям, вёл себя вызывающе, важничал, позволял себе угрожать.

Гесс не чувствовал себя пленным. Его посещали известные политические деятели, они вели с ним переговоры о таких вещах, что он и не думал о своем положении. Он даже считал необходимым напоминать, что свой рискованный полёт в воюющую с Германией страну совершил во имя спасения Великобритании, народ которой ещё оценит его заслуги.

Беспардонное поведение Гесса не отличало его от поведения остальных нацистских бонз. Гесс принадлежал к дорвавшейся до власти банде оголтелых националистов и аморальных типов, возомнивших себя вершителями судеб народов всего мира. Кстати, эта шайка пришла к власти в Германии не без поощрительных субсидий со стороны глав той же Великобритании и Франции.

Однако среди влиятельного большинства в английской палате общин встречалось ещё немало сторонников не столько нацизма, сколько политики нацистов против большевистской России.

Глава 24

Фюрер всё ещё надеялся на достижение взаимопонимания с правителями Великобритании. Конечно, он имел основания рассчитывать на успех. Благодаря предоставленным Гитлером трём суткам, англичане сумели спасти большую часть своих войск. У бельгийской армии вместе с монархом Леопольдом III не было шансов переправиться через Ла-Манш. Король понял это, узнав о распоряжении лорда Горта не допускать к месту погрузки на суда французские части. Повторилась ситуация с брошенными на произвол судьбы солдатами и офицерами норвежской дивизии, сражавшимися бок о бок с англичанами под Нарвиком.

В силу создавшегося крайне критического положения Леопольд III принял решение разделить горькую участь плена со своими войсками. Хотя Черчилль якобы послал ему приглашение «эвакуироваться, пока не поздно», оно почему-то не дошло до адресата. Не исключено, что к этому времени было слишком поздно.

28 мая, на девятнадцатый день с начала немецкого наступления, в 0 часов 20 минут бельгийский король был вынужден подписать акт о капитуляции.

10 июня, когда военные действия на Европейском материке шли к завершению, Италия вдруг объявила войну Англии и Франции. Муссолини спешил урвать кусок от пирога.

Глава 25

Гитлер делал вид, будто горячо одобряет вступление в войну своего главного союзника, с которым в нужный момент расправится без особого труда. Но пока пусть полакомится. Он ещё понадобится.

15 июня, через тридцать пять дней после начала немецкого наступления, в столице Франции был спущен трёхцветный государственный флаг. На его месте под исполнение духовым оркестром «Дойчланд юбер аллес» взвилось полотнище с паукообразной свастикой. Торжественным маршем прошли под сводами Триумфальной арки подразделения вермахта, сопровождаемые грустными взглядами случайных зевак и восторженными – парижских фашистов, прозванных в народе кагулярами.

17 июня новый глава французского правительства маршал Петэн обратился по радио к армии и населению страны с воззванием прекратить военные действия на всей территории республики.

Гитлер выжидал, пока вермахт не захватит максимум французской территории, несмотря на то что французы в основном прекратили сопротивление. Немцы, однако, продолжали брать их в плен. Они знали свои обязанности. Лишь на исходе 22 июня 1940 года Германия соблаговолила подписать перемирие с Францией. Всего за пять недель была разгромлена одна из крупнейших европейских держав, что свидетельствовало не столько о мощи нацистского государства, сколько о неподготовленности его противников.

И по этой причине Гитлеру сопутствовал успех. Но на достигнутом, как и следовало ожидать, он останавливаться не собирался. Надеялся в скором будущем склонить на свою сторону Великобританию.

Одновременно под разными предлогами увеличился поток нацистских эмиссаров в Финляндию, заключавших стратегические экономические сделки, скрывавшие под собой серьёзные военные соглашения.

Берлин усиленно обрабатывал также правительства Болгарии, Венгрии и Югославии. Всячески пытался навязать им различные договора, преследовавшие цель склонить их на свою сторону. Некоторые из них уклонялись от навязчивых предложений, отделывались расплывчатыми обещаниями. Но встречались и такие деятели, которые охотно шли гораздо дальше, чем того требовали нацисты.

На юго-западной границе Советского Союза началась усиленная концентрация румынских войск. Лихорадочно рылись траншеи, строились укрепления, прокладывались дороги. Один за другим сюда прибывали эшелоны с резервистами. Король Румынии Кароль II проводил августейший смотр вооружённых сил, сосредоточенных вдоль Днестра.

Правительство Румынии заключило с Германией множество соглашений на поставку нефти, зерна, мяса, вина, лука, а также других необходимых вермахту продуктов. В немалой степени этому процессу способствовала широко разветвлённая в стране фашистская «пятая колонна», состоявшая из местных легионеров. Они митинговали, угрожали расправой национальным меньшинствам и демократам, терроризировали население и самого монарха, готовили государственный переворот.

Ход событий в сопредельных с СССР странах свидетельствовал о шедшей там усиленными темпами подготовке к войне при участии немецких эмиссаров.

Уже было очевидно, что отношения Советского Союза с Германией становятся всё более натянутыми. Но и в Берлине, и в Москве делали вид, будто всё идёт… в соответствии с планом сотрудничества обеих стран.

Глава 26

Успехи немцев в войне с Францией и фактически полная победа над ней, оккупация Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии вскружили головы стратегам германского Генштаба, которые ещё совсем недавно скептически относились к планам своего фюрера по завоеваниию России. Теперь они уверовали в правоту Гитлера и решили запустить в разработку ранее намеченный план широкомасштабных действий.

Стратегическую идею плана Гитлеру подсказала его «гениальная интуиция».

Германским Генштабом был подготовлен план, который должен был вступить в силу «после разгрома вооружённых сил Советской России», когда Германия будет господствовать в военном отношении на всём Европейском континенте и серьёзной угрозы с суши уже не будет существовать.

В этом плане среди прочего говорилось:

«…Исходя из обстановки, которая сложится в результате победоносного завершения похода на Восток, перед вооружёнными силами Рейха можно будет поставить следующие стратегические задачи:

…освоение, охрана и экономическое использование при полном содействии вооружённых сил завоёванного пространства на Востоке;

…продолжение борьбы против английских позиций на Среднем и Ближнем Востоке путём концентрированного наступления, которое можно будет провести из Ливии через Египет, из Болгарии через Турцию, а также, в зависимости от обстановки, из Закавказья через Иран;

…подготовка к наступлению потребует ускорения любыми средствами темпов перевозок, для чего необходимо использовать французов и их порты в Северной Африке, а также по возможности новый морской путь через Южную Грецию;

… для переброски в Испанское Марокко, после захвата Гибралтара, надо будет предусмотреть такое количество войск, которое потребуется для охраны пролива;

…начало запланированных операций в районе Средиземного моря и на Ближнем Востоке будет определено заблаговременно. Наибольший оперативный эффект обеспечит одновременное наступление на Гибралтар, Египет и Палестину;

…согласно предложению рейхсфюрера СС Гиммлера, в Палестине следует окончательно решить еврейский вопрос. На это потребуется не более 240 часов. Решению вопроса будут способствовать эсэсовские части при поддержке друзей Германии во главе с великим муфтием Иерусалима Амином эль-Хусейном, а также расположенные там пустыня Негев и Средиземное море, где евреям будет предоставлен шанс найти в своей среде нового пророка Моисея, который сможет рассечь морские воды и обеспечить повторный исход соплеменников на Европейский континент…

…После окончательной разработки настоящего плана он должен быть направлен в виде директивы фюрера всем главнокомандующим войсками, которые, согласно этим замыслам, должны будут составить соответствующие предложения для своевременного доклада фюреру, чтобы можно было разработать дальнейшие директивы в ходе похода…»

Ранее эти документы в их первоначальном варианте были добыты сотрудниками Особой группы в Берлине и переправлены в Москву в виде микрофотокопий. Здесь им не дали хода. Пометили, что решили придержать поступившую информацию о стратегическом плане вермахта до возвращения из загранкомандировки начальника Особой группы майора ГБ Серебрянского.

В действительности руководители наркомата побаивались, как бы «наверху не сочли эти материалы сфабрикованными.

Часть седьмая

Глава 1

Сообщение из Германии серьёзно озаботило Сталина. Но надежда, что это очередной блеф, в некоторой мере успокаивала.

К тому же у нас не было иного выхода, и мы были вынуждены соблюдать взятые на себя обязательства – играть эту роль в надежде, что такая тактика должна себя оправдать.

Тимошенко и его правая рука начальник Генштаба генерал Жуков неоднократно предлагали ответить немцам тем же: концентрацией войск на западной границе. Использовать психологический фактор… Но что это даст? Прежде всего, наши «друзья» немедленно поднимут гвалт: «Большевики готовятся к нападению на Германию!» И не только на Германию. Это может быть подхвачено и японцами. Тогда вся их подготовка будет оправдана. И уже возникнет не один фронт, а целых два, расположенных на десятитысячекилометровом расстоянии друг от друга!

Этого нам не нужно. Всякому овощу – своё время. А сейчас будем «выращивать цветы». Пусть ласкают взор наших недругов и благоуханием затемняют им мозги.

Осмысливая эти слова, Фитин кое-что прояснил для себя, было ясно, что тактика генсека даёт стране возможность выиграть время на подготовку для отпора в случае агрессии, максимально оттянуть войну. Если только удастся…

Между тем по настоянию наркома обороны маршала Тимошенко и начальника Генштаба генерала армии Жукова Сталин согласился на полумеры: призвать часть командного и рядового состава резервистов для переподготовки и учений в летние лагеря. Благодаря этому было доукомплектовано почти двадцать дивизий, большую часть которых предполагалось выдвинуть в западный приграничный округ. Общая численность призванных составляла около миллиона мобилизованных. Но все это делалось тайно, под видом плановых летних учений. Всё ещё старались избежать обострения международного положения.

Глава 2

В тот субботний вечер, через девять дней после отправления железнодорожного состава с поднятыми НКВД ночью несчастными жителями, в Доме Красной Армии, выходившем торцом на городской бульвар, утопавший в зелени душистых акаций, было многолюдно. Изабелла отказалась пойти в клуб ДКА.

В просторном зале здания ДКА одни играли в шахматы или шашки, другие томились в ожидании входа в кинозал, шутили, смеялись любители потанцевать кружились под звуки заигранной пластинки.

Одолевала духота. Лето было в разгаре. В настежь раскрытые окна ворвалась звонкая песня приближавшегося армейского строя: «Если завтра война, всколыхнется страна… загрохочут железные танки… В целом мире нигде нету силы такой, чтобы нашу страну сокрушила, – с нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов!» Строй шёл в ДКА на просмотр нашумевшего фильма.

Разгорячённые парни и девушки выбежали на улицу посмотреть на приближавшихся военных. Среди выбежавших был и Юрий. Кто-то из друзей сказал:

– Духотища не к добру. Ударит дождь!

Юрий одёрнул парня:

– Чего каркаешь!

– Матч может сорваться! – ответил пограничник Яша – водитель полуторки, которая должна была доставить команду в Измаил.

На следующий день там была назначена встреча футболистов команды 25-го погранотряда «Ялпуг» с областной командой «Дунай», и плохая погода, естественно, никого не устраивала. Юрий был старшим команды. Правда, больше из-за того, что владел кожаным мячом, привезённым из самой Одессы!

Юрий условился с Яшей, что в шесть утра, когда тот поедет из автороты в ДК за футболистами, прихватит его, поскольку будет проезжать мимо Юриного дома.

Когда Юра проходил мимо городского совета, из недавно установленного там огромного репродуктора донеслась мелодия «Интернационала». На этом местная радиотрансляционная сеть завершила работу: было ровно двенадцать часов.

Подойдя к своему дому, Юрий поздоровался со сторожем, охранявшим горторговский склад в глубине двора. Под натянутым брезентом возвышались штабеля ящиков и коробок с различными товарами.

Со стариком у него сложились добрые отношения. Юра угощал его папиросами, а тот рассказывал ему забавные истории. Закурив, сторож указал на луну. Она была необычайно большого размера, круглая, как шар, к тому же непривычно красная. Почему-то прежде Юре не приходилось видеть такую большую луну, да ещё столь яркой окраски.

Кивнув на неё, старик сказал:

– Точно такая она была у четырнадцатом. Будто кровью сплошь вся залитая. А наутро слышим, урядник забил у барабан! Когда люди сбежались, чтоб услыхать новость, оказалось – беда. Война вспыхнула! Мировая! Прошло-то уж более четверти века. Во как бежит время!

Лежавшая у ног сторожа собака вскочила и гавкнула. С улицы послышались голоса весёлой компании, напевавшие популярную песню: «Любимый город может спать спокойно».

Юрий оставил сторожу папироску, пожелал спокойной ночи и ушёл. Надо было выспаться перед матчем.

Глава 3

В субботу под вечер Павел Михайлович Фитин уехал за город, на дачу. В Пушкино.

Взятая на себя ответственность в разговоре с генсеком, его недоверчивое отношение к содержанию донесения из Берлина оставили тяжёлый осадок, застряли в голове, портили настроение.

Ночь на воскресенье была сухая и душноватая.

Не спалось. Без конца приходили одни и те же мысли. Наконец всё же уснул.

Сколько наполненных тревогами дней пришлось провести Фитину в связи с доведением до сведения всемогущего главы государства бесценной информации, добываемой агентурной сетью с риском для жизни. И опровергать сомнения генсека в её подлинности.

В отличие от некоторых коллег равного ранга из других подразделений наркомата начальник Первого управления работал с необычайной лёгкостью. И по натуре был лёгким, без комплексов, обаятельный, приветливый. Очень выдержанный. В то же время жизнерадостный, доступный для подчинённых, требовательный и чрезвычайно пунктуальный. Никогда не подчёркивал своё положение. Не любил читать нотации за допущенную ошибку. В объяснениях был лаконичен. Незначительное недоразумение зачастую сводил к шутке. Не хотел обидеть.

Сотрудники любили Павла Михайловича. Не каждый в ведомстве начальник обладал такими качествами. Дел тоже бывало много настоящих, которые будут восхищать потомков. Как и личность Павла Михайловича.

Неравнодушен он был к спорту. Дружил со спортсменами. Зимой его часто можно было видеть на небольшом катке на Петровке, летом на теннисном корте – там его партнером бывал известный актёр Малого театра Игорь Ильинский.

У Фитина всё получалось как-то очень просто, естественно, без нарочитости или натяжки. Так и в общении с людьми, не имевшими отношения к профилю его работы. Старался доставить хоть какую-нибудь радость сослуживцам. От этого прежде всего сам испытывал удовлетворение. Даже когда тот или иной работник заслуживал порицания, Павел Михайлович не унижал его достоинство. Разумеется, предел был. Никто потом его не осуждал. Говорили:

– Уж если вывел из терпения самого Павла Михайловича, стало быть, виновен. Здесь двух мнений быть не может.

Фитин предвидел отдельные обстоятельства и, сообразуясь с ними, принимал решения. В то же время не слыл перестраховщиком, чего нельзя было сказать о некоторых других служащих.

Высокая должность, естественно, накладывала на него и большую ответственность. Он это понимал. Однако никогда об этом не говорил.

Однако и у набивших руку на стряпаньи «дел» контрразведчиков не хватало духа бросить хоть какую-то тень на коллектив и, тем более, на руководителя Первого управления.

Некоторым высшим чинам Наркомата государственной безопасности всё это казалось загадочным. Но загадки тут никакой не было: Павел Михайлович так строил и проводил свою работу, что возникавшие временами осложнения находили понимание даже у высших руководителей.

У недоброжелателей отвисла челюсть:

– Такого ещё не бывало в нашей «конторе»!

– «Рука» у него мощная.

– В пенсне?

– Вряд ли. Кто-то другой. Не иначе!

– А может, башка у него варит так, что отделался лёгким испугом?

– Нет, нет. «Рука»! И, конечно, везение. Точно!

Никакой «руки» у Фитина не было. Нигде. Несомненно, были и голова, и характер. Возможно, и везение. Да и сам Павел Михайлович, его склад ума, манера поведения, умение уживаться с людьми, не идя на полное сближение с ними и в то же время не настолько избегая их, чтобы вызвать неудовольствие или обиду. Всё было четко отработано: ни перевеса, ни недовеса. Он всегда говорил:

– Наша с вами работа – ювелирная. А раз так, то мы обязаны добиваться того, чтобы «изделия» сияли и комар носа не подточил!

У Павла Михайловича почти всегда на лице играла лёгкая улыбка, будто круглый год стоит весна и вокруг благоухают цветы. В сложной, напряжённой обстановке от одного только его добродушного взгляда у сотрудников становилось легче на душе. И это, вне всякого сомнения, сказывалось на работе всего управления. Причём все это понимали. Иногда даже боялись сглазить. Суеверных людей в разведке встречалось немало. Большинство это скрывали, чтобы не высмеяли или, чего доброго, не пропесочили на партсобрании.

В лице П. М. Фитина советская внешняя разведка нашла нужного, способного, порядочного и до конца преданного своему долгу чекиста. Начальник Первого управления НКГБ СССР не был карьеристом. Наркомвнутдел Берия относился к нему с некоторой долей симпатии и с пониманием. Был в нём уверен.

Фитин никогда не искал повода заявить о себе. Как правило, довольствовался малым. И для себя, и для семьи. Никогда не использовал ситуацию в корыстных целях. Иногда говорил, что его заветная мечта – редактировать журнал.

На счету Первого управления было много значительных удач, в том числе и глобального масштаба. Однако Павел Михайлович Фитин не считал возможным пользоваться благоприятной ситуацией, чтобы обратиться к высшему руководству наркомата и страны со своими нуждами.

Сведения и материалы, добытые Первым управлением через агентуру, насажденную почти по всей планете способствовали одновременно и распространению коммунистических идей.

Здесь, разумеется, надо отдать должное личному составу Первой службы. Он был подобран удачно. Если бы не репрессии, прокатившиеся по управлению до прихода Павла Михайловича, то коллективу вообще не было бы цены! Однако традиция, выражавшаяся в проявлении служебного благородства и порядочности, сохранялась. Этому во многом способствовали прежде всего Павел Михайлович, его заместители, начальники отделов и отделений. Некоторые вернулись из-за рубежа. Вместо них уезжали другие. Кто-то задерживался там на продолжительное время.

Прирождённое умение срабатываться с людьми на разных уровнях позволяло Фитину благополучно вести свой корабль, обходя подводные камни и рифы.

Учитывая профиль деятельности Первого управления, у некоторой части руководящих работников НКГБ проявлялось чрезмерное рвение к проявлению революционной бдительности. И тут невольно возникал.

Нелегко было работать в системе НКВД, и тем более возглавлять Управление внешней разведки в столь сложное, невероятно запутанное и очень коварное время, когда пожар новой мировой войны уже разгорался.

Фитин никогда не говорил о ком-либо плохо. Тем паче о людях из своего окружения. Всегда с улыбкой или добродушной усмешкой. В выдержанных тонах, деликатно, лаконично. Людей, склонных наговаривать на своего товарища по работе, «разбирать по косточкам» или касаться чьих-то пороков, Фитин впоследствии избегал. Но и это делал тонко. В то же время был до конца принципиален. Для характеристики прибегал к ёмкому слову: «Годится» или «Повременим».

При этом он никогда в своё оправдание не ссылался на информацию человека, по вине которого им было принято вначале неверное решение.

Если исход какой-либо разработки не приводил к желаемым результатам или оказывался неэффективным, Фитин не драматизировал ситуацию.

– На нет и суда нет, – говорил он в подобных случаях. – Но всё же надо ещё разок попробовать: не мытьём, так катаньем. Давайте хорошенько подумаем сообща. Не откладывая.

Павел Михайлович выделялся среди руководителей управлений. Под стать ему были некоторые другие начальники. Наверное, их можно назвать «глыбами» оперативного искусства. Разумеется, попадались и те, у кого рыльце было в пуху. А руки? Увы. По самый локоть в крови. Ведомство-то огромное…

Этого, однако, никто и никогда не мог бы сказать о Павле Михайловиче Фитине. И не только потому, что Управление иностранной разведки считалось в НКГБ привилегированным. Его личный состав по своему интеллектуальному уровню и ряду других параметров стоял выше остальных. Прежде всего отличался образованностью, знанием иностранных языков, культурой.

Злиться он тоже не позволял себе. Во всяком случае, никто не видел, чтобы он выходил из себя. Главной для него была работа: продуманная, честная, результативная. Беседовать с Фитиным было одно удовольствие. Приятный, мягкий. Афоризмы и меткие, лаконичные сравнения и эпитеты он не преподносил как некое свое остроумие. Крайне редко повторял удачные выражения. Сказав, тут же их забывал.

На работу в разведку Фитина зачислили в связи с выделившимся из НКВД Иностранным отделом. Тогда же был образован Наркомат государственной безопасности СССР и создано Первое управление, к которому перешли функции ИНО. Павел Михайлович Фитин был утверждён начальником управления. Заместителем – Павел Анатольевич Судоплатов, старший майор ГБ.

Их объединяли скрупулёзная точность в работе и высокая ответственность. У каждого были свои склонности, свой подход к решению проблем, свои представления и свои методы. Но общий язык у них был найден. От их совместной работы был толк. Между ними ни разу не возникла неприязнь и тем паче повод для недоверия. О конфликте и речи быть не могло! А это дорогого стоило, учитывая чрезвычайно не простую обстановку внутри ведомства.

Начальник Первого управления почти не вмешивался в некоторые вопросы, входившие в компетенцию Судоплатова, и проводимые им акции. Как правило, Фитин был в курсе дела. Но здесь только значился руководителем и за очень редким исключением вносил свои поправки, которые всегда оказывались к месту. Это не вызывало обиды у Судоплатова. То же самое происходило, когда поправки предлагал Судоплатов, а Фитин решал, принимать их или нет. Они умели уступать друг другу.

Фитин твёрдо придерживался занятой позиции и продолжал проводить свою линию, невзирая на трудности и целый ряд крайне щепетильных моментов. Они постоянно проявлялись на самых различных ступенях его деятельности, включая и высший правительственный уровень, куда его иногда приглашали либо он сам был вынужден обращаться.

Зная о настороженном отношении Сталина к поступающей из-за рубежа агентурной информации, Фитин тем не менее продолжал без промедления докладывать о ней руководству страны. Однако с каждым днём содержание поступавших агентурных данных становилось всё более угрожающим.

…Едва забрезжил хмурый рассвет, вдруг резко затрезвонила «вертушка».

Павел Михайлович тотчас же взял трубку: дежурный по управлению передал, что за ним выехала машина – необходимо срочно прибыть в наркомат!

Фитин ответил:

– Понял, спасибо. Одеваюсь и жду машину…

Долго ждать не пришлось. Машина подкатила почти тут же. Сразу поехали.

В подобных случаях Павел Михайлович не спрашивал водителя о причине вызова. Он только спросил: «Который час?» Тот ответил: «Четыре ровно!»

Его охватило двойственное чувство: если вызывают к Хозяину, то значит скорее всего немцы что-то всё же предприняли. На душе было тревожно.

Впереди, почти у самого выезда на Московское шоссе, со стороны просеки круто вырулил автомобиль, чуть было не столкнулся с ними, лихо обогнал…

– Ещё бы немного, и мог в нас врезаться! – заметил Павел Михайлович, сидевший на заднем сиденье.

– А во Втором управлении все лихачи, – ответил шофёр.

Павел Михайлович тотчас же понял, что в наркомате произошло что-то серьёзное. Вздохнул с некоторым облегчением: «Значит, не за мной одним послали. Выходит, полковник из люфтваффе прав. Какой молодец! Ему бы памятник при жизни. М-да, вот и “ни одного честного немца нет…” Что он теперь на это скажет?»

Фитин откинулся на сиденьи. Опустил стекло. За спиной поднималось солнце. Впереди – Москва, ещё окутанная буро-коричневой мглой. В машину влетала струя утренней свежести. Было воскресенье. Двадцать второе июня.

Из всех вызванных в наркомат по тревоге начальников управлений он был, пожалуй, единственным, кто вздохнул с облегчением.

В самом деле, что было бы, если не оправдались его заверения генсеку?

Однако не могли же все разведчики, нелегалы, антифашисты и просто честные люди, доброжелатели все вместе сговориться и плести небылицы о подготовке немцев к нападению на СССР! – прикидывал в какой уже раз Фитин и вместе с тем вновь и вновь задавал себе вопрос: «Неужели оправдались наши предупреждения о двадцать втором июня?»

Мысли Фитина прерывались: навстречу веером шла, заполоняя всю Первую Мещанскую улицу, группа молодых парней и девушек. Они явно были навеселе – пели, пританцовывали, смеялись, чему-то радовались. Притормозивший машину водитель заметил:

– У меня дочь тоже пошла на торжественный вечер.

– А с чем это связано?

– Как же! Выпускной вечер для окончивших десятилетку, товарищ начальник! Это же большое и радостное событие!

Фитин наконец понял:

– Да, да… радостное событие. Ты прав!

– Конечно, радостное, товарищ начальник! Платье бальное мы ей справили. Не узнать, прямо барышня! С отличием окончила десятилетку!

– Прими мои поздравления! Это действительно знаменательное событие! Поздравляю!

– Спасибо, товарищ начальник. Только бы войны не было.

– Это верно, – задумчиво ответил Фитин. Едва Фитин перешагнул порог наркомата, дежурный передал, чтобы он срочно зашёл к товарищу Меркулову.

В приёмной наркома НКГБ знакомый секретарь-майор тихо шепнул Павлу Михайловичу, что в три часа двадцать пять минут поступили сведения о том, что самолёты с опознавательными знаками Германии и Румынии подвергли бомбардировке ряд городов Белоруссии, Украины, а также военно-морские базы на Чёрном море.

В кабинете наркома ГБ Меркулова находилось уже немало руководителей ведомства. Шёл мрачный разговор.

Речь шла о том, что на протяжении всей границы, начиная с Финляндии, Германии и вплоть до Дуная с Румынией, сухопутные войска этих стран предприняли военные операции с целью вторжения на нашу территорию. В Киевском особом военном округе отмечена высадка на парашютах группы диверсантов. На пограничных заставах и среди мирного населения есть убитые и раненые. Точных сведений о боевых действиях пока не поступало…

– Стало быть, война, – заключил Фитин.

– А как иначе квалифицировать то, что на всём протяжении западной, северо-западной и юго-западной границ войска сопредельных стран подвергают бомбардировке наши города, военно-морские базы, выбрасывают десанты.

Глава 4

В это время в Болграде старшего футбольной команды, уснувшего с мыслями о предстоящем матче, разбудил звон загремевшей в шкафчике посуды, задрожали стены… Спросонья Юрию показалось, что стучит приехавший водитель полуторки. Но тут донёсся крик матери:

– Землетрясение!

Минуту спустя эти слова, полные тревоги, уже выкрикивали соседи, выбегавшие во двор в одном нижнем белье.

Землетрясения в крае случались. Бывали и жертвы. Но тут послышался гул самолёта, под ногами затряслась земля, загрохотали взрывы.

Несколько секунд спустя низко над землёй с оглушительным рёвом пронёсся двухмоторный самолет. Юрий вскрикнул:

– Немецкий! «Хейнкель»! У него на хвосте свастика!..

Один из соседей, выбежавший в нижнем белье, презрительно оборвал его:

– Послушайте, вы… неудавшийся авиатор «аэропланного флота румынского монарха», не порите ерунду! За распространение таких слухов у нас привлекают.

Юрий смолк. Всё же это был старший следователь, младший лейтенант госбезопасности Смилянный. Однако не успел он договорить, как низко над двором пролетел ещё один самолет. Теперь уже все увидели под его крыльями чёрные кресты, а на хвосте свастику. От самолёта тянулись к земле две огненные нити.

– Он же стреляет! Прячьтесь! – закричал кто-то из соседей.

– Ерунда, – обрезал его товарищ Смилянный. – Эти манёвры устроил нарком обороны маршал Тимошенко! А кресты на самолёте наши могли нарисовать, чтобы изобразить неприятеля. Ясно? Советую в другой раз не разводить панику, иначе может крепко непоздоровиться.

– Ой, что это?! – донёсся крик женщины, бежавшей в глубь двора, чтобы спрятаться. Там выла собака сторожа. А сам он лежал на земле весь в крови.

Люди набросились на потерявшего дар речи Смилянного:

– Ничего себе «манёвры», если человек погиб! Вы сами-то соображаете, товарищ начальник?!

Во двор вбежал Яшка – водитель полуторки. Он был в каске и с противогазовой сумкой через плечо, в руках карабин:

– На границе стычка. Мощная!

– Выходит, это не манёвры?

– Какие манёвры? Есть убитые! – вскрикнул Яшка. – Я привёз раненых в госпиталь.

– Значит, матч у нас может сорваться, – не отдавая отчёта в своих словах, вымолвил Юрий. – В самом деле есть убитые?

Он схватил в охапку вещи и, как был в трусах, полуголый, вскочил в полуторку. Одевался уже в машине. Навстречу им шли повозки с перебинтованными наспех ранеными. На одной из повозок везли убитых.

На границе шёл настоящий бой. Пограничники не только сумели отразить атаки, но и на отдельных участках перешли на румынскую территорию, захватили пленных, приволокли катер на буксире! Но тут, к общему удивлению, поступила команда всем отойти на исходные позиции. Решили, что это, видимо, местный пограничный инцидент. В то же время с противоположной стороны не прекращалась пальба артиллерии. Рвались снаряды. Загорелось здание комендатуры. Пограничникам пришлось дать внушительный ответ по всем писаным и неписаным правилам.

Лишь ближе к середине дня из громкоговорителя донёсся голос наркома иностранных дел Молотова. Из его выступления стало ясно, что на всем протяжении западной границы СССР идут кровопролитные бои с войсками фашистской Германии, королевской Румынии, маннергеймовской Финляндии.

В то воскресное утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года в бою с наседавшим из-за Дуная и Прута противником пало более половины футбольной команды погранотряда войск НКВД УССР.

Вечный, низкий поклон отважным пограничникам 25-го погранотряда войск НКВД УССР, отразившим внезапное нападение румынских и немецких частей на советскую границу. На портовый городишко Рени почти у самого берега Дуная.

Здесь невольно вспоминается 1-я статья Пакта о ненападении: «Германский рейх и СССР ни при каких обстоятельствах не прибегнут к войне или к другому использованию силы в отношении друг друга…»

В течение всего дня со стороны границы шли повозки, их обгоняли санитарные машины и полуторки с ранеными. Единственное в Болграде трёхэтажное здание было переоборудовано под госпиталь. Самолёты с опознавательными румынскими знаками и немецкой свастикой пытались его разбомбить, однако получили отпор наших зенитчиков. На окраине догорали сбитые самолёты.

Город оказался в зоне военных действий. В военкомате шла мобилизация. Люди метались, как угорелые. К госпиталю без конца подкатывали санитарные машины, повозки с ранеными…

Глава 5

Сотрудник городского НКГБ, вернувшийся в Болград после командировки в Минск, пребывал в недоумении. Ещё семнадцатого июня в Минске вместе с представителями местных партийных и государственных властей он встречал на вокзале знаменитых мхатовцев: Москвина, Тарханова, Тарасову, Хмелёва и других. На перроне присутствовал высший генералитет военного округа Белоруссии. По указанию начальства командированный из Болграда вместе с красноармейцами помогал гостям нести их чемоданы, сопровождал в гостиницу.

Гастроли МХАТа проходили в зале ДКА с огромным успехом. Вечером двадцать первого июня давали пьесу Мольера «Тартюф». Во второй половине дня в штабе округа одному из офицеров приказали отправиться в ДКА проверить места для командования. Вечером во время спектакля он должен был находиться в ложе командующего, выполнять его поручения.

В театр он прибыл за два часа до начала спектакля. К этому времени к ложе командующего гарнизоном был подключён телефон ВЧ.

Командующий генерал Павлов, начальник штаба Климовских, член Военного совета дивизионный комиссар Фоминых, начальник Политуправления Лестев, начальник войск связи генерал-майор Вигорев с жёнами появились в зале за пять – семь минут до открытия занавеса. В ложе командующего уже сидел его порученец.

Командированный из Болграда впервые за время службы в округе увидел командующего войсками округа. Это был мужчина среднего роста, крепкого телосложения, с сосредоточенным взглядом и холёным лицом. Размеренные и неторопливые движения придавали ему крестьянскую степенность. Павлову можно было дать лет пятьдесят, хотя ему шёл сорок четвёртый год.

Спектакль длился около трёх часов с одним антрактом. Командующий из ложи не выходил. Порученец несколько раз приглашал его к ВЧ, сообщая, что из Москвы его просит то генерал Жуков, то маршал Тимошенко. После каждого разговора Д. Г. Павлов приглашал к себе генералов Климовских, Григорьева, дивизионного комиссара Фоминых.

После спектакля в буфете ДКА для мхатовцев был дан небольшой ужин а ля фуршет. В полночь командование покинуло театр.

В кабинете начальника ДКА дивизионный комиссар Фоминых распорядился:

– Завтра в одиннадцать часов доложить о состоянии спортивно-массовой работы в войсках.

Тревожные слухи о начале войны мешали сосредоточиться. Подготовка материала к завтрашнему заседанию заняла ещё час-полтора. Все вернулись домой уже на рассвете. А в 4 часа утра на Минск и другие города Белоруссии посыпались фашистские бомбы. По радиосети завыли сирены – сигнал воздушной тревоги.

В городе заполыхали пожары, появились первые разрушения, убитые и раненые. Поднялась суматоха. Это уже, без всяких сомнений, была настоящая война.

Артисты МХАТа спешным порядком были отправлены поездом в Москву и, как стало известно, благополучно добрались до столицы.

Гастроли МХАТа в Минске долгие годы вызывали неоднозначные мнения – был ли это акт, рассчитанный на дезинформацию общественности и зарубежных средств информации о том, что в СССР, в частности в Белоруссии, жизнь идёт в обычно порядке и никакой подготовки к войне не ведётся. Сталин пытался создать такое мнение в мире! Но это сказалось и на своих, не предававших серьёзного значения весьма острой обстановке на западной границе.

С раннего утра двадцать второго июня в штабе и политуправлении царила чудовищная суета – укладывали в ящики секретные документы, карты, уничтожали всё лишнее. Ящики грузили на машины и куда-то отправляли. Ещё вопрос: уцелели ли они? Отдельные войсковые части и диверсионные группы нацистов неожиданно появлялись, к удивлению, в тылу советских войск.

Около часа поступил приказ нескольким командирам выехать в казармы на Красноармейскую улицу – это около Оперного театра, – чтобы организовать приём беженцев из прифронтовой полосы, развернуть солдатские кухни, накормить женщин, детей, стариков, а затем отправить их поездами с одной из пригородных станций в тыл. Состояние людей было удручающим.

Днём бомбардировки города усилились. В ряде кварталов начались пожары. С каждым часом беженцев становилось больше. Эвакуация шла весь день и всю ночь двадцать третьего июня. Многие дома были разрушены, дымились, балконные двери с выбитыми стёклами, трепыхались от ветра. За ними зияли остатки развороченных лестниц. Около развалин ни души…

В здании штаба дежурный с повязкой сказал: «Всё начальство выехало в военный городок Уручье в семи километрах к западу от Минска, но пробудет там недолго. Немецкие войска уже заняли Брест, Волковыск, Белосток, Ломжу и продвигаются на восток. В ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое июня многие жители побежали на Борисовское шоссе. А оттуда кто куда – в тыл страны».

В эвакопункте на дверях висело объявление: «Пункт закрыт. Беженцев принимают и отправляют на пригородной станции Озерище».

Из Уручья гружёные машины с ранеными в страшной спешке отъезжали в Борисов. Железнодорожные эшелоны с ранеными отправились в Пензу и Арзамас. Однако попали под обстрел неприятеля.

Вечером двадцать шестого июня, на пятый день военных действий, советские войска оставили Минск. Главное положение советской военной стратегии – вести бои по уничтожению агрессора на его территории, на деле потерпело крах.

В первую неделю боевых действий немецкие войска продвинулись на триста – четыреста пятьдесят километров в глубь нашей территории, а в приграничной полосе противник окружил несколько корпусов и дивизий, взял в плен тысячи солдат и командиров Советской армии.

Семьи военнослужащих из многих приграничных гарнизонов не были эвакуированы. Большинство из них попали к немцам. Судьба этих людей осталась неизвестной.

С двадцать четвёртого июня по третье июля штаб и политуправление фронта располагались в лесу, в двенадцати километрах восточнее Могилёва. Тридцатого июня генерал Д. Г. Павлов, начальник штаба генерал В. Е. Климовских, командующий артиллерией генерал Н. А. Клич, начальник войск связи генерал А. Г. Григорьев были отстранены от должностей, преданы суду Военного трибунала и по его скорому приговору расстреляны.

Что касается Бреста, то немцы заняли город, но пограничная крепость на его окраине продолжала ожесточенно сражаться.

Командующим фронтом был назначен маршал Советского Союза С. К. Тимошенко, бывший до этого наркомом обороны. Тот самый маршал Тимошенко, который, будучи наркомом обороны, на протяжении длительного времени настойчиво требовал увеличения численности войск и придания им новейшей техники для укрепления наших границ. Теперь нашли «стрелочника».

Личный состав штаба армии и политуправления тяжело переживал трагедию мирного населения, огромные потери в живой силе, технике, беспрерывные бомбёжки городов, железнодорожных узлов и мостов, особенно на реке Березине. Всё это сказывалось на его морально-психологическом состоянии. В то же время информация с фронта была настолько скудной, что никто понятия не имел о героизме защитников Брестской крепости, о мужественном сопротивлении противнику в районе Гродно и западнее Минска.

Положение на Западном фронте начало несколько стабилизироваться к девятому июля, когда на театр военных действий прибыли дивизии с далёкой Волги, Урала, из Сибири и Средней Азии. На несколько дней враг был остановлен на линии Витебск – Орша – Могилев – Жлобин.

Следующий пункт пребывания штаба фронта – станция Гнездовое, в пятнадцати километрах западнее Смоленска. Сюда без конца прибывали окруженцы, чтобы соединиться со своими частями. Из выходящих с боями из вражеского окружения солдат и командиров тотчас же формировались воинские части, которые ликвидировали хаос и неразбериху на речных переправах.

Прибывали разрозненные группы, роты, отряды и одиночки. Все собирались на сборных пунктах, где генерал К. К. Рокоссовский формировал из них 19-ю армию. Солдаты и сержанты сразу становились в строй. Сложнее было с командно-политическим составом. Личные дела куда-то по тревоге вывезли либо оставили в Минске и они достались противнику. Надлежало заново определить принадлежность командного состава – от лейтенанта до полковника – к Красной Армии.

Работу с таким контингентом военнослужащих проводила комиссия из пяти – шести человек, представителей управления кадров, политуправления, отдела контрразведки либо представителей крупных соединений. Всё делалось в спешном порядке.

Виновниками трагических событий на фронте в первый период принято молча считать И. В. Сталина и отчасти руководство Министерства обороны, Генеральный штаб. Хотя последние не могли идти против установок генсека. Это значило рисковать жизнью.

Такое мнение стало широко распространяться с началом послевоенной перестройки, когда пошла очернительная молва по поводу действий Красной Армии…

Глава 6

Юрий продолжал работать в Городском совете, но появлялся там редко. Считался мобилизованным НКГБ при 25-м пограничном отряде. В первое же утро участвовал в обороне города Рени. Когда появились пленные, пришлось заниматься ими. Одновременно по приказу начальника горотдела НКГБ Студенкова начал готовиться сам и одновременно сколачивать группу из числа надёжных парней для переброски через границу, а теперь через линию фронта.

Появилась информация о присутствии в Румынии болгарских войск, о которых точно никто ничего не знал. Одни отвергали этот слух, другие сомневались. Предстояло установить истинное положение вещей.

Изучался маршрут – через Дунай или Прут. На территорию Румынии. С друзьями Валентином Колевым и Вовой Булавицким, который работал в нарсуде судебным исполнителем. Валентин пока не мог определиться с работой. Но подготовка обоих вроде бы началась. Неожиданно на очередную встречу Булавицкий явился с перевязанным горлом… Ангина с высокой температурой. Узнав об этом, начальник Горотдела Студенков разозлённо махнул рукой:

– Всё ясно. Сдрейфил твой дружок.

Обстановка на фронте ухудшилась. Расстояние от места военных действий до Болграда не превышало тридцати километров.

Прошёл слух, будто в высшем командовании армии пришли к выводу о необходимости отступления с территории бывшей Бессарабии. Якобы нависла угроза оказаться отрезанными на севере по Днестру…

Глава 7

Красная Армия отступала по всей западной границе страны. Ходили слухи о тяжёлых, кровопролитных сражениях, о сдаче противнику очередных городов, об отступлении наших войск с боями на «исходные позиции».

Расстроенный разговорами о вероятном отступлении Красной Армии из Бессарабии, Юрий, случайно проезжая на машине в центре города, на углу бульвара увидел группку людей и среди них своего друга по лицею Солика с отцом. Юрий тотчас же остановил машину, приоткрыл дверцу и, стоя на подножке, крикнул:

– Солик! Чего вы стоите? Уезжать надо!

– А что нам делать? – последовал беспомощный ответ. – Мы нигде не можем нанять повозку.

– Эвакуироваться надо срочно, Солик! Сюда могут ворваться немцы!

Кто-то неожиданно подал голос:

– И что, что немцы?!

– Не знаете, чего от них можно ожидать? – спросил Юрий, оставаясь одной ногой на ступеньке машины.

– Мы не знаем немцев?! – ехидно ответил тот же голос. – Уж как-нибудь… знаем их давно и неплохо.

Юрий повторил:

– Это другие немцы! Фашисты! Уезжайте скорее и не вздумайте оставаться! Вы погибните! Слышите? Вашего Александрфельда уже нет! Его жители забрали с собой всё до иголки и уехали по призыву Адольфа Гитлера в Германию! А там, в отличие от коренных соплеменников, стали называться «фольксдойч».

Во время этого разговора отец Солика отвернулся. Юрий знал, что он всегда был против того, чтобы сын дружил с ним. У него были на то веские причины: история с черчеташами, потом с авиацией и всякими слухами, в том числе распускавшимися носильщиком с автобусной станции. К тому же Советская власть национализировала его большой мануфактурный магазин. Недавняя высылка болградских семей в грузовых вагонах также отразилась на отношении некоторой части населения к советскому строю.

Юрий понял, что его убеждения бесполезны. Всё же напоследок крикнул:

– Будете сожалеть, что остались. Это фашисты!

Глава 8

Шла третья неделя войны.

Заседание Государственного Комитета Обороны давно закончилось. Последний задержавшийся в кабинете генсека ВКП(б), нарком внутренних дел Берия тоже собрался уходить. День клонился к вечеру, что означало наступление перерыва на обед.

Берия уже стоял с папкой в руке, когда Сталин вышел из-за стола и в некоторой задумчивости, медленно, направился к двери. Однако, сделав несколько шагов, остановился, не торопясь повернул голову в сторону Берии и как бы между прочим спросил:

– Где тот эсер, который уложил начальника жандармского управления Могилёва?

Память наркома мгновенно подсказала исполнителя акции, но он не был уверен в том, кого именно имеет в виду генсек. Ошибиться очень не хотелось.

Сталин искоса скользнул взглядом по озабоченному лицу Берии и, недовольный недогадливостью соратника, нехотя пояснил:

– В Париже возился с бандой Кутепова. Потом неплохо помогал немецким фашистам вывозить сырьё из Норвегии.

– Серебрянский? – выпалил Берия, довольный, что память не подвела, но продолжать, на всякий случай, не стал. Всё-таки разговор шёл о человеке, находящемся в тюрьме.

Он хорошо знал своего хозяина. И не ошибся: Сталин спрашивал о том, что ему самому было хорошо известно. В то же время с иронией сказал, что Серебрянский «помогал фашистам», или что-то другое имел в виду? Определить сразу было непросто. Немецкие суда, загруженные в Нарвике никелевой и цинковой рудой, редко достигали порта назначения. Причину он тоже знал.

Сталин спросил:

– Чем он занимается?

У Берии перехватило дыхание. Несколько сдавленным голосом он ответил:

– В камере смертников дожидается приведения приговора.

– Что за чушь! Есть у вас голова на плечах?

Берия невольно подумал: «пока есть», и объяснил, что отдал распоряжение воздержаться от исполнения приговора суда.

Оборвав его, Сталин неожиданно участливо поинтересовался:

– Как он себя чувствует?

– Ничего, здоров.

– Это очень хорошо.

Явно удовлетворённый ответом, Сталин решительно шагнул к выходу. Стало ясно: именно это, последнее, интересовало его.

Берия поспешил открыть перед Сталиным первую дверь, затем, изловчившись, вторую и посторонился, давая хозяину первому выйти из кабинета.

В приёмной, проходя мимо поднявшегося из-за стола начальника канцелярии, генсек на ходу бросил:

– Желаю приятного аппетита.

Из этих слов явствовало, что он пошёл обедать. Следовательно, другие могут заняться тем же.

Берия поторопился к выходу. Садясь в поджидавший у подъезда длинный «линкольн» с брезентовым верхом, он обратился к стоявшему на вытяжку адъютанту:

– Поднимитесь в секретариат товарища Сталина и скажите, что там, где я сидел у длинного стола, остался мой большой жёлтый конверт. Заберите и тут же доставьте мне в наркомат.

Водителю он отрывисто бросил:

– В наркомат!

По интонации тот понял, что прежнее намерение наркома изменилось. Однако, трогаясь, он с сочувствием, характерным для слуг больших начальников, которым очень редко позволялось подать реплику, заметил:

– Опять нарушаете режим питания, Лаврентий Павлович. Оттого потом изжога.

Берия пропустил мимо ушей слова шофёра. Тот почти тут же очень деликатным, сожалеющим, как бы исходящим из самого сердца голосом тихо повторил:

– Извините, пожалуйста… но, может, сначала вам пообедать?

– Нет, – резко отреагировал нарком. – Сначала в наркомат!

Он помолчал, затем, как бы в ответ на заботу водителя, соизволил поделиться своими мыслями:

– Неблагополучно на фронте.

Шофёр не упустил случая поддержать разговор, который обычно не вёлся; а тут, словно сам с собой рассуждая, с горечью и удивлением заметил, выезжая из Спасских ворот Кремля:

– Чтобы наши просто так отступали? Не иначе здесь измена!

Он не знал, отчего на фронте наши отступают, зато хорошо знал, в каком учреждении служит, как истолковывают там неблагополучные явления и как реагирует на них сам нарком. А шофёр, разумеется, хотел служить именно в этом ведомстве, а не там, где сейчас отступают.

– Всего хватает… Больше, конечно, головотяпство. И паникёрство.

– Этих паникёров я бы на месте расстреливал! Они хуже фашистов, честное слово.

Водитель старался угодить, попасть «в струю». Но Берия не замечал стараний шофёра и, видимо, отвечая своим мыслям, задумчиво произнёс:

– Всех не перестреляешь, – и почему-то вздохнул, словно сожалел об отсутствии такой возможности, а, быть может, на самом деле говорил искренне.

Машина неслась на большой скорости по узкой улице Куйбышева.

Москву было не узнать: многие здания перекрашены в маскировочные цвета, создающие причудливую серо-зелёную чересполосицу, стёкла окон обклеены крест-накрест бумажными полосками. В глаза бросались покрывавшие торцы некоторых домов лозунги: «Всё для фронта!», «Всё для победы!», «Разобьём фашистского зверя!»

Изменились и люди: они стали как-то собраннее, строже, немногословнее. Личные планы, заботы, волнения – всё теперь было связано с войной и полностью подчинено только ей. На улицах – лишь спешащие по делам.

Повернув к исполосованному чёрно-зелёно-серыми мазками Политехническому музею, водитель подал длинный и вслед два очень коротких сигнала. «Бошевский» гудок был услышан не только вздрогнувшими прохожими и топтавшимися подле арок музея молодыми людьми службы наружного наблюдения за трассой, но и регулировщиками уличного движения, уже заметавшимися на площади Дзержинского.

Выехав на площадь, водитель резко сбавил ход: со стороны бывшей Мясницкой, переименованной, в улицу Кирова, один за другим двигались к Охотному ряду три огромных, как дирижабли, матово-голубых аэростата противовоздушного заграждения. Дело шло к ночи. Придерживаемые девушками в красноармейской форме, аэростаты замерли вместе с испуганно застывшими регулировщиками, поднявшими жезлы.

Тяжёлый «линкольн» с гончей на радиаторе подкатил к тёмно-серому, разукрашенному под зебру старинному зданию, некогда принадлежавшему Его императорского величества Страховому обществу Российской империи.

Дежурный первого подъезда настежь раскрыл перед вышедшим из машины наркомом дверь с зеркальными стёклами, всегда завешенными тёмно-зелёными в сборочку занавесками. Проходя через приемную, Берия на ходу бросил секретарю:

– Баштакова с «делом» Серебрянского срочно ко мне!

Секретарь тут же набрал по внутреннему телефону нужный номер, чтобы передать распоряжение наркома начальнику Первого спецотдела Баштакову, но того не оказалось на месте.

В высшем звене аппарата Народного комиссариата внутренних дел уже знали об уходе Сталина на перерыв; стало быть, уехал и нарком. Можно и о себе подумать. Как правило, Берия уезжал обедать немного позже Сталина и примерно за четверть часа до его возвращения уже находился у себя в кабинете, заканчивая бдение после полуночи, а зачастую и намного позже.

Такому порядку следовал весь руководящий состав Наркомата и присоединённого к нему недавно Наркомата государственной безопасности. Впрочем, подобного правила придерживались не только здесь, но и практически во всех партийных и советских органах, в государственных учреждениях и ведомствах. Этот никем формально неустановленный, но незыблемый распорядок утвердился и за пределами столицы и неукоснительно соблюдался ответственными работниками всех союзных и автономных республик, краёв, областей, наркоматов и крупных предприятий.

Исключение составляли лишь отдалённые районы, где была большая разница во времени с Москвой. Но в кабинетах, имевших особые телефоны ВЧ («кремлёвка»), в поздние вечерние, а то и ночные часы специальные дежурные были готовы тотчас же ответить на московский звонок.

С началом военных действий все без исключения партийные, советские, хозяйственные и прочие крупные предприятия перешли на круглосуточное дежурство, а руководители – на казарменное положение. Об отклонении от подобных обязанностей не могло быть и речи.

Секретариат наркома бросился на поиски Баштакова. А так как при казарменном положении, на котором с первого дня войны находился весь оперативный состав НКВД, Баштаков мог уйти лишь в столовую, то там его и разыскали.

Через считанные минуты, с трудом переводя дыхание, он появился в секретариате главы ведомства. И почти тут же предстал перед наркомом с «делом» Серебрянского, как ему было велено по телефону.

Не удостоив подчинённого взглядом, Берия спросил:

– Его настроение?

– Депрессивное, Лаврентий Павлович, – спокойно ответил Баштаков и усмехнулся, показывая, что иного, дескать, в его положении быть не может.

Хотел добавить, что тот психологически надломлен, но передумал.

– Знает, что Германия напала на нас?

– Полагаю, догадывается, – ответил Баштаков.

– На основании чего?

– Воздушные тревоги, Лаврентий Павлович. Пальба зениток, грохот взрывов.

Нарком спрашивал быстро, нетерпеливо. Баштаков, напротив, тянул слова, обдумывал ответ.

– Садитесь, – кивнул Берия на стул и принялся листать «дело».

Баштаков осторожно присел на край стула, стоявшего у самого стола наркома. Садиться поудобнее, поглубже не стал. И не потому, что не решался даже на малую вольность в присутствии высокого руководителя, а потому, что в этом случае его ноги болтались бы на добрый вершок от пола. Стало быть, по меньшей мере, несолидно. Удобная поза к тому же может вызвать недовольство начальства, да и расслабляет, а здесь постоянно надо оставаться начеку. Это Баштаков давно усвоил и всегда придерживался данного правила. Что касается ощущения общей атмосферы и настроения наркома, то в этом он был отменным специалистом.

Начальник грозного Спецотдела НКВД майор государственной безопасности, стало быть, генерал-майор Леонид Фокеевич Баштаков был очень маленького роста. Его сапоги не превышали тридцать восьмого размера. Не будь на нём коверкотовой гимнастёрки с ромбом в петлице, блестевших чёрным лаком голенищ начальственных сапог, трудно было бы поверить, что он занимает столь высокий пост.

Русский народ не отличался особой рослостью. Века тяжёлого, порой непосильного труда и скудная пища не могли не сказаться на росте людей. Может быть, поэтому в стране всегда с уважением и даже почтением относились к статным, высоким, солидным. Для успешной карьеры в России рост и фигура всегда имели немаловажное значение. И потому исключение из правила зачастую вызывало удивление.

Учитывая развитие событий на фронте, Баштаков быстро связал вызов к наркому с его интересом к бывшей деятельности Серебрянского, с которой он был достаточно хорошо знаком.

Баштаков прекрасно понимал также, что не окажись страна в столь тяжёлом положении, вряд ли кто-либо поинтересовался бы участью верой и правдой служившего режиму разведчика-чекиста, как и освобождаемых в последнее время из тюрем и лагерей военачальников. Выручили военные события. Правда, далеко не всех. И не всегда того достойных.

Невзирая на начавшуюся войну, только на днях был приведён в исполнение смертный приговор над многими ещё недавно прославленными военными высокого ранга из числа ранее арестованных, включая генералов и маршалов. Один из уничтоженных был и вовсе дважды Героем Советского Союза, получившим высочайшую награду в числе первых трёх человек в СССР. Это был командующий Военно-воздушными силами РККА Яков Смушкевич. (Какие подвиги надо было совершить, чтобы заслужить звание Героя, а уж дважды! Ведь более высокого звания в стране не существовало!)

Искать логику в зигзагах политики высокого руководства было занятием непродуктивным и небезопасным, и Баштаков никогда не пытался этим заниматься.

Берия оторвал взгляд от «дела», посмотрел на Баштакова, спросил:

– Состояние его какое?

– Теперь, думаю, пойдет на лад. Очухается.

– А вы хитрец, Баштаков! Когда речь заходит о какой-то там сошке, так вы порой долдоните, будто он святой. А тут – чекист старой гвардии, и ни слова в его защиту. Это как понимать?

Баштаков не был так прост, чтобы не найти нужного ответа на столь пустяковый вопрос, хотя почувствовал себя неуютно.

– Не хитрю я, Лаврентий Павлович, – ответил он, как мог спокойно, и по привычке слегка хихикнул. – Иногда действительно заступаюсь, когда в «деле» непорядок и вам может быть тот или иной осуждённый недостаточно известен. И ваше недавнее решение о возможной замене Серебрянскому высшей меры на срок заключения основано, я уверен, на знании личности и степени его вины. Что мне тут говорить? Да ещё заступаться!

– Сказали ему о намеченном решении?

– В тот же день передал. Как приказали, Лаврентий Павлович.

– А он?

– Ничего не ответил. Слегка пожал плечом. Мог не поверить. Кто знает, что у него на душе?

Баштаков умышленно умолчал о том, что вслед за действительно молчаливой реакцией, которую можно было расценить как психологический шок, Серебрянский заявил, что предпочитает высшую меру тюремному заключению. Баштаков считал, что, скажи он об этом, Берия в гневе ещё неизвестно как поступит. А Серебрянский чем-то был ему симпатичен. Разумеется, прежде всего результатами агентурной работы, налаженной чуть ли во всем мире. Но этим он ни с кем не делился и вслух об этом не рассуждал. Поэтому теперь попытался повернуть разговор в другую сторону:

– Полагаю, не очень поверил.

– Жаль, – разочарованно протянул Берия. – Я думал, он оценит такой поворот дела.

– Нет, почему же? Оценил. Ещё бы! – поторопился успокоить наркома Баштаков. – Просто натерпелся и… видимо, засомневался.

Берия перестал листать «Дело» и, вскинув голову, устремил пронзительный взгляд на крохотного начспецотдела.

– Хорошо. С него сняты все обвинения.

– С Серебрянского? – удивился Баштаков.

– А о ком мы, по-вашему, говорим? – хмуро отреагировал Берия. – В течение ближайшего часа надо будет поднять дело наверх. Направим бумагу на его восстановление во всех правах. Также и в отношении жены.

– Теперь совсем обрадуется. Хотя вначале может тоже усомниться…

– А вы все-таки хитрец, Баштаков, – насупился Берия. – Если он во всём сомневается, как же тогда мог оценить замену меры наказания?

– Вы правильно подметили, Лаврентий Павлович. Тут есть, конечно, противоречие. Но его ведь тоже можно понять. Не считал себя жильцом на этом свете, и вдруг…

Берия, однако, уже думал о чём-то другом. И, очевидно, с этими мыслями были связаны брошенные в сердцах слова:

– Почему-то всех надо понять, только нас никто не хочет понимать!.. А вы знаете, что германские войска прорвались к столице Украины?

Баштаков поджал тоненькие губы, склонил голову набок, удивлённо приподнял гладкие, будто нарисованные, брови и с ноткой недоумения спросил:

– Десант выбросили?

– Какой к чёрту десант! Наши очередной номер выкинули, – резко возразил Берия. – Житомир сдали.

Баштаков поморщился, как от зубной боли. Но что-то, видимо, вспомнив, неожиданно улыбнулся своим мыслям.

Берию, естественно, удивила эта, явно не к месту, улыбка начальника Первого спецотдела. Невольно вспомнился случай, когда в бытность его службы на Кавказе поступил материал на одну женщину, которая, придя домой вся в слезах, поведала семилетнему сыночку, что умер Ленин. Мальчишка тоже вознамерился было взгрустнуть, но неожиданно, осенённый радостной мыслью, воскликнул счастливым голосом: «Вот хорошо! Завтра не пойдем в школу!»

Тогда ещё за подобные высказывания родителей не лишали жизни, но всё же отреагировать пришлось. Теперь Берия почему-то вспомнил об этом, но тут же и забыл. Глаза за стёклами пенсне пытливо смотрели на Баштакова. Тот, поняв свою оплошность, поторопился внести ясность:

– Очень своевременно, Лаврентий Павлович, вы отдали приказ о срочной эвакуации из этих мест заключенных. Как в воду глядели! Иначе сейчас было бы худо.

Баштаков был опытным аппаратчиком. Знал, что эта сторона вопроса крайне беспокоила главу ведомства и, значит, напоминание о дальновидности, несомненно, обрадует его. Он не ошибся. Берии понравились слова подчинённого: «В корень смотрит начспецотдела. Молодец!»

– Если и дальше положение будет складываться подобным образом, – быстро проговорил Берия, – вам придётся выехать в Куйбышев и на месте завершить со всеми по «пятьдесят восьмой»… Без всяких скидок и проволочек. Оперативно! Мы не имеем права рисковать такой публикой.

– Понял вас, Лаврентий Павлович, – с готовностью, но с плохо скрытой тревогой в голосе ответил Баштаков. Судорожно глотнув, он уловил, что за работа предстоит: – Все будет исполнено, но…

Берия вмиг насторожился: что ещё за «но»?

– Почему не договариваете? Я слушаю, Баштаков!

– Хотел сказать, что всё это было бы желательно как-то заранее оформить.

– Что оформить? – недружелюбно спросил Берия и отодвинул в сторону «Дело».

– Решение соответствующее, – покраснев, быстро ответил, как бы в оправдание своей заминки, Баштаков. – Чтобы, как вы сказали, действовать оперативно, и чтобы, как говорится, всё прошло без сучка и задоринки.

Берия встрепенулся, поджал губы:

– Не понимаю. При чём тут «сучок» и какая может быть «задоринка»? Что вы имеете в виду?

Баштаков дёрнул узенькими плечами:

– Это я так, на всякий случай, Лаврентий Павлович. Чтобы как-то узаконить мероприятие.

Лицо наркома побагровело, глаза ещё больше вылупились, блеснули за стёклами.

– Слушай, Баштаков, – намеренно тихо и медленно, переходя на «ты», проговорил нарком уже другим тоном. – Понимаешь, что мелешь? Я тебе говорю: фашисты на подступах к Киеву! Рвутся к Смоленску. Могут ринуться и на Москву. А ты о чём долдонишь? Или на тебя подействовало продвижение немцев? На всякий случай хочешь им угодить?

– Извините меня, пожалуйста, Лаврентий Павлович! – нервно откашливаясь, взмолился Баштаков. – С «пятьдесят восьмой» одних только вывезенных из Западной Украины и Белоруссии, не считая прибалтийских, наберётся приличное число. С тысячу, наверное! Это кроме тех, кто ещё находится в пути.

– И что? Пусть их будет хоть миллион! – тихо, на вид спокойно произнёс Берия. – Твоё какое дело? Ты кто, чтобы совать нос в решение этих вопросов?

Баштаков уловил в интонации наркома затишье перед бурей и тут же пошёл на попятную. Уж кто-кто, а он-то понимал, как легко могут на нём отыграться, не дожидаясь очередной кампании, демонстрирующей справедливость высшего руководства.

– Я всё понял, Лаврентий Павлович! Спасибо за разъяснение. Вы совершенно правы. Извините, пожалуйста… Если разрешите, Лаврентий Павлович, я позволю себе только напомнить, что эти заключённые уже получили сроки… Вот почему считаю своим долгом отметить… – Он снова в нерешительности запнулся. – Перерешать, как говорится, заново, да на всю катушку? И без соответствующего на то постановления, Лаврентий Пав…

– Погоди! – слегка повысив голос, оборвал его Берия. – Какое еще «постановление» тебе нужно?

– ЦК, Лаврентий Павлович…

– Какого… цэка?!

Баштаков съёжился. Казалось, стал ещё меньше ростом, ещё более щуплым, едва заметным. Растерянно произнёс, как само собой разумеющееся:

– Нашей партии, Лаврентий Павлович… ЦК ВКП(б).

– А я тебе – не цэка ВКП(б)?

– Что вы, Лаврентий Павлович?! Вы – выше, Лаврентий Павлович… – сконфуженно, теряясь в догадках, Баштаков изо всех сил старался как-то выйти из положения, которое уже, кажется, сулило то, о чём и подумать страшно. Поэтому он ещё более заискивающе продолжал: – Безусловно! Я только хотел, Лаврентий Пав…

– Ты прекрати долдонить: «Лаврентий Палыч», «Лаврентий Палыч…»

Берию задело за живое. И не столько сама постановка вопроса, сколько тот факт, что какой-то ничтожный начальник из собственного ведомства не признаёт безграничности его власти. Он тихо произнёс:

– Ты отвечай: кто я тут?

Баштаков оторвался от края стула, выпрямился, но при этом невольно втянул голову в плечи. Берии показалось, что начспецотдела встал на колени. Он приподнялся в кресле, бросил на него взгляд.

У Баштакова дрогнул голос:

– Дорогой Лаврентий Павлович! Вы член Политбюро! Вы наш нарком, Лаврентий Павлович! Вы самый близкий и самый… Вы наш бог!

Берия оборвал Баштакова:

– Не твой. Понял? Я сталинский народный комиссар над всеми народными и антинародными комиссарами!.. Это ты заруби себе на носу!

– Так точно! – выпалил Баштаков с некоторым облегчением. – Это знают все. Вся страна! Весь…

Берия уже наклонился к Баштакову, словно намеревался поведать ему нечто сокровенное. Еле слышно сказал:

– Уходи отсюда, пока тебя самого не отправил туда, – и он ткнул в потолок пальцем, – раньше всех тех.

Начспецотдела сорвался с места, точно пушинка, уносимая ураганом. Подкашивались ноги. На беду, у самого выхода подвела мастика, которой накануне до зеркального блеска натёрли паркет: он поскользнулся и распластался на съехавшем вместе с ним ковре. Впопыхах вскочил, с трудом открыл сначала первую, затем вторую высоченные тяжёлые двери и, не обращая внимания на присутствовавших в приёмной, быстро прошмыгнул мимо.

Естественно, никто из свидетелей этой сцены не шелохнулся и не только ни с кем не переглянулся, но и глазом не повёл. На некоторое время все замерли. Установилась зловещая тишина. Здесь привыкли ко многому и потому действовали по старому, известному принципу: «Ничего не видел, ничего не слышал и тем более ничего не знаю». Вместе с тем каждый понимал, что если, не приведи нечистая, потребуют говорить, то любой расскажет не только то, чего видел, но и то, чего не видел, чего не слышал и чего вообще никогда не мог себе представить даже во сне.

Баштаков понимал, чем для него может кончиться этот разговор. Он-то знал, что следует в подобных случаях.

Однако шло время, и ничего, как ни странно, в жизни начспецотдела Леонида Фокеевича Баштакова не изменилось: по-прежнему «Интернационалом» рано утром начиналась и в полночь прекращалась радиотрансляция.

В Куйбышев он не поехал. Вроде бы никто другой тоже. Он бы наверняка знал об этом. И вообще ни слова больше не слышал о тех, кого нужно ликвидировать. Будто и речь о них не шла! Для начспецотдела это было невероятной загадкой: «Выходит, за всем стоит сам Главный бог? – не переставал он терзаться в догадках. – А этот, значит, от дикого страха перед ним хотел перестраховаться?.

Безрадостные мысли ни днём, ни ночью не покидали Баштакова. Без конца всплывали различные эпизоды, отдельные разговоры, отрывочные случаи. Перед глазами стояли те же удручающие сценки, лица. Попытки успокоиться и не придавать этому большого значения не имели успеха. Он видел наркома, слышал его слова.

Он круглосуточно пребывал в ожидании «итога». Мучила бессонница, одолевали ночные кошмары, почти полностью пропал аппетит, исчезло желание общаться с сослуживцами, видеть близких. Опротивела и сама жизнь. Уже стало чудиться, будто отстранён от должности и лишь временно находится в подземном помещении ожидания исполнения окончательного приговора.

Глава 9

Баштаков занимал высокое положение в иерархии самого грозного наркомата огромной страны. Был удовлетворен своим положением, хотя порой чувствовал себя неуютно. Между тем отдельные его поступки явно отличались от поступков сослуживцев.

В наркомате сотрудники за глаза называли Баштакова «высший начальничек». Прозвище выражало не столько ироническое отношение к его росту, сколько то, что в ведении Первого спецотдела находились «дела», по которым следовала только высшая мера. Расстрел. «Дела» поступали сюда после вынесения приговора для его исполнения. Поэтому считалось, что от «высшего начальничка» ничего не зависит. Но это было не совсем так.

Разумеется, для Баштакова решение Военной коллегии Верховного суда, трибунала или «тройки» было незыблемым. Как для упавшей с облака капли дождя невозможен возврат, так и здесь исключалась отмена приговора. Однако крохотная лазейка всё же иногда появлялась.

Начальник Первого спецотдела не имел права заменять высшую меру наказания или переносить срок приведения приговора в исполнение. Не допускалось даже внесение самого незначительного изменения в процесс экзекуции. Малейшее нарушение и даже отклонение от установленной процедуры влекло за собой аналогичную меру наказания в отношении виновника.

Всё было регламентировано предельно чётко, отработано до мелочей. Но, поразительное дело, при желании можно было всё же что-то изменить в этой чудовищной машине насилия. Баштаков порой отыскивал для этого разные поводы, находил щель. Иногда ссылался на неправильное оформление «дела», иногда на несоблюдение какого-то пункта или параграфа, обозначенного в дополнениях и разъяснениях действия. Но, конечно, это бывало крайне редко.

Чтобы приостановить исполнение приговора, а это случалось, он обязан был в течение двадцати четырех часов представить прокуратуре обоснованный протест. Такое право ему предоставляло соответствующее предписание. Пользоваться им Баштаков решался лишь в случае, если осуждённый не являлся известной «в верхах» личностью.

Бывали случаи, когда его претензии к оформлению документации заканчивалась пересмотром всего «дела». И потом оно больше не возвращалось в Спецотдел. Естественно, Баштаков всё это время находился в напряжённом состоянии. Нервничал, порой его охватывал страх.

В прокуратуре по-разному относились к редким демаршам Баштакова. Дело не в том, конечно, что мало кто горел желанием игнорировать мнение Первого спецотдела НКВД. Дело в другом. Прокуратура осуществляла надзор за ходом следствия и вынесением приговора. Так было принято считать.

В главном здании НКВД на Лубянке прокуратуре была отведена небольшая часть этажа. Люди там были тоже разные, в том числе и нормальные, которым не по душе был поточный конвейер приговоров, Они, конечно, не рисковали говорить об этом, но если Баштаков опротестовывал то или иное дело, были рады. Всё зависело от того, к кому попадёт протест.

Это с одной стороны. С другой, любая придирка Баштакова, имевшая логическое обоснование (надо иметь в виду абсолютную условность этого понятия, ибо за редкими, а точнее, редчайшими исключениями о какой логике могла идти речь при полной подчас надуманности «дел»?!), бросала тень на работу следственного аппарата, на прокуратуру.

Защищая честь мундира, там «дооформляли» завернутое им «дело», насколько это было в их силах. Справедливо полагали при этом, что после подобной косметики комар носа не подточит… если, разумеется, жизнь не слишком надоела. Здесь уже влиятельный Баштаков и не пытался упрямиться.

Бывали редкие случаи, когда протест Спецотдела попадал к мужественным и порядочным не потерявшим до конца человеческих качеств людям. Они пользовались уникальной, предоставленной им службой Баштакова возможностью, и невинный, ранее осуждённый к смерти, рождался заново. Естественно, он не знал, кому обязан жизнью.

То, что генерал-майору госбезопасности Леониду Фокеевичу Баштакову подобные демарши, при всей их редкости, сходили с рук, удивляло его коллег. Некоторые считали, что и без этих «особенностей» несения службы его долгое пребывание на столь специфическом посту имеет какие-то таинственные веские причины. Кстати, многие сотрудники НКВД стремились при встрече с Баштаковым пройти незамеченными. Но были и более дальновидные. Эти старательно заискивали перед ним, словно ощущали себя потенциальными подопечными Первого спецотдела. Их можно понять. Пути Господни неисповедимы…

Ему отдавали должное – общителен, прост, хитёр.

Главным, что помогало Баштакову держаться на плаву, было то обстоятельство, что ему не завидовали. Ни положению, ни профессии, ни обязанностям, ни высокому званию, которого он добился усердием, проявляя его в каждом поручаемом ему деле. В этом ряду, бесспорно, имела значение и внешность – малорослый, узкоплечий, худощавый, в общем, неказистый – ему и впрямь не позавидуешь. Сам Баштаков по натуре не был завистлив, любил повторять, что зависть – это пропасть, заполненная кровью. Уж он-то знал, где кроются причины обрушивающихся на голову человека бед.

Польститься на занимаемое им положение могли лишь люди определённого сорта – склонные к садизму, к власти над людьми как источнику наслаждения, мстительные, ограниченные.

Однако подобные типы не могли составить конкуренцию Баштакову. Он устраивал высшее начальство по многим причинам – знал свои обязанности и умело исполнял их, был всегда уравновешен, вежлив, корректен, отличался чёткостью и скрупулёзностью. И даже то, что время от времени он опротестовывал отдельные «дела», воспринималось как положительный фактор. Тем более что его позиция, как правило, одерживала верх. Кроме того, начспецотдела был трезвенник. Это качество особенно ценилось. (Однако порой, когда нервы не выдерживали, и он готов был лезть на стенку, под утро выходного дня позволял себе опрокинуть почти стакан «белой головки». Из любимого гранёного графинчика.)

Баштаков имел дело с весьма специфической сферой бытия, о которой не только к ночи, но и светлым днём нормальные люди старались не думать.

Здесь были свои особые правила. Например, одежда, личные вещи казнённого подлежали сожжению. Во избежание наживы. Зловещий произвол соседствовал с заботой о нравственных нормах. А по сути, конечно, с заботой о том, чтобы информация о совершённых в подвалах акциях не пробивалась наверх, к людям.

Но всё равно до начспецотдела порой доходила информация о конфликтах на «вещевой» почве. Так, однажды кто-то из родных погибшего узнал на ком-то свитер, принадлежавший «врагу народа». След привёл к исполнителю акта, то бишь палачу, продавшему «трофей». Баштаков принял самые суровые меры к нарушителю общепринятого порядка. Провинившегося тоже казнили.

Дотошность Баштакова в исполнении инструкций изжила эту раздражавшую начальство практику. И была зачислена в актив начальника Спецотдела.

Баштаков редко появлялся на улице в форме. Если такое всё же случалось то он не без удовлетворения наблюдал, как прохожие, увидев ромб в петлице на гимнастёрке, изумлялись, и, обернувшись, некоторое время смотрели ему вслед. А те, кто знал толк в значении нашивок, обнаружив на рукаве чекистскую эмблему, сразу втягивали голову в плечи и старались быстрее разминуться с ним. Такая опасливость посторонних портила ему настроение, угнетала, заставляла основательно призадуматься.

Глубокой ночью, а чаще под утро, когда Баштаков возвращался домой на Большую Калужскую улицу, где жил с рослой, полноватой супругой и миловидной дочерью, дворники в белых фартуках встречали его неизменным глубоким поклоном.

Жильцы дома поначалу любопытствовали и специально уже где-то поближе к полудню, когда Баштаков обычно уезжал на службу, прогуливались около дома, чтобы убедиться в правоте соседей, утверждавших, что за малорослым квартиросъёмщиком приезжает шикарный семиместный «ЗиС-101». Убедившись в правоте слухов, старались избегать с ним встреч. От греха подальше.

Баштаков не то чтобы был высокообразован, но в молодости любил поэзию, утверждал даже, что читал «Фауста», но особенно любил в литературных беседах сравнивать Пушкина и Лермонтова, предпочитая второго первому, был в курсе и современных новинок, критически относился к конъюнктурным произведениям, обожал балет, коллекционировал пластинки, в основном симфоническую музыку. С отличием окончил Менделеевский институт, сразу был рекомендован в аспирантуру, гордился темой будущей диссертации, но партком института рекомендовал его на работу в ОГПУ. По всем данным он подходил: и по происхождению, и по трудолюбию, и по добросовестности, и прежде всего по тому, что был кандидатом в члены ВКП(б), любые поручения которой он чётко выполнял.

Баштаков неплохо играл в шахматы и всегда радовался победе. Проигрывать, как и все, не любил, но умел сохранять при этом невозмутимый вид, удачно острил и даже иногда посмеивался. Эти достоинства особенно ценили в семье – жена, женщина добрая и сговорчивая, заботилась о нём, как о малом ребёнке, но в отличие от супруга была азартным игроком на бегах… Едва в её руки попадали деньги, она тотчас же отправлялась на ипподром, где, конечно, за редким исключением, просаживала зарплату мужа. Он дулся и терпел. До скандалов не доходило. Относился с сочувствием, считал увлечение жены недугом.

Дочь соглашалась с определением отца, любила его и гордилась им. Наверняка не знала, чем именно он занят на службе.

Баштаков знал жизнь. Она приучила его не доверять людям – в слишком мрачном виде они представали перед ним. Жалость давно покинула его душу, притупилась, а мерзости, которые он обнаруживал в поведении не только палачей, но и порой их жертв, не внушали к ним ни любви, ни уважения, ни сострадания. Но не ко всем одинаково. Частенько кому-то из жертв сочувствовал. Иногда подолгу оставался мрачен. Понимал…

Естественно, каждый воспринимает окружающее сквозь призму собственной судьбы. Баштаков не был исключением. В одном он был твёрдо уверен: ничего просто так с неба не падает, и зависть, наговоры, мстительность тоже имеют под собой причину. Поэтому глядеть надо в оба. «Вот при коммунизме, – говорил он частенько, – наверное, будет иначе».

– А покамест надо ухо держать востро и язык прикусить зубами, – советовал он своим близким, улыбаясь. – Это и спокойнее, и безопаснее.

Начспецотдела обожал собак, хотя дома их иметь не хотел, аргументируя это противоречие тем, что животное со временем неизбежно становится членом семьи, за которого так же переживаешь, как за близкого человека. А это он считал непозволительной роскошью. Переживаний ему хватало на службе.

Его сочувствие к собакам, особенно к бездомным, покалеченным, замечали лишь жена, дочь да дворники домоуправления. В редко выпадавшие на его долю выходные дни он с раннего утра уходил в Нескучный сад, что располагался через дорогу, прихватывал с собой сверточек с костями или другими припасами и, зная овраг, где собираются бездомные, всеми гонимые четвероногие, кормил их. Получал от этого удовольствие.

Что им руководило в этих прогулках, трудно сказать. Может быть, обычная сентиментальность, которая нередко свойственна людям, не испытывающим в то же время жалости к своим собратьям. А может быть, таким образом он как бы искупал свою неискупимую вину перед людьми?..

Деятельность Спецотдела не занимала мысли тех, чьи «дела» направлялись туда как в заключительную инстанцию. Но получилось так, что судьбы некоторых резко изменились на этом завершающем и казавшемся безысходном этапе. Они ничего не знали о том, что именно здесь будет приостановлено движение к пропасти. Но сам факт – непостижимый с точки зрения логики действия запущенного механизма – сохранялся в памяти на всю оставшуюся жизнь.

Будучи для спасённых невидимкой, Баштаков знал наперечёт всех действующих лиц этих пересмотров. Они были для него словно лучи света в тёмном, длинном тоннеле, движение по которому было особенно тягостным, мучительным из-за творившегося там зла.

Для всех же остальных Баштаков был тем, кто олицетворяет возглавляемую службу, ибо они были, как и единицы спасённых им, безвинными жертвами режима.

Конечно, через отдел проходили и «дела» заброшенных из-за рубежа лазутчиков, диверсантов, шпионов, террористов, убийц. Отъявленных врагов у Советов было более чем достаточно, и они не сидели сложа руки. Но на фоне многих сотен тысяч, а, быть может, и большего числа людей, за которыми не было никакой вины, процент этой «законной» категории был незначителен.

Баштаков отличал людей подчас с первого взгляда. Помалкивал. И всё же он умудрялся вникнуть, затем вмешаться в дела, не столько входившие в его непосредственные служебные обязанности, сколько выходившие за их пределы.

Как правило, он присутствовал при исполнении приговора. Тем паче, когда высшая мера применялась к группе осуждённых.

Глава 10

В приёмной Народного комиссара внутренних дел уже находился разысканный на стадионе «Динамо» заместитель начальника Первого управления НКГБ СССР, бывшего ИНО, старший майор госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов.

Ладно сидевшая на нём хорошо отглаженная белоснежная чесучовая гимнастёрка с вышитой золотом на рукаве эмблемой ЧК и поблескивавшие по два с каждой стороны рубиновых ромба на васильковых петлицах, придавали ему внушительный вид. Судоплатов и без того выглядел не столько старше своих 36 лет, сколько солиднее. Среднего роста, плечистый. Представительный, умевший себя держать как среди своих, так и среди незнакомых.

Два ордена Красного Знамени, один из которых первого образца, выделявшийся большим размером, второй, уже современный, и орден Красной Звезды, красовавшийся на нагрудном кармашке значок «Почётный чекист ВЧК-ОГПУ» свидетельствовали о значительных заслугах, что и вовсе придавало ему если не грозный, то во всяком случае серьёзный вид.

Сидя на мягком, обтянутом бежевой лайкой диване, Судоплатов пытался угадать причину вызова к наркому. Ожидание не было долгим. Как только начальник спецотдела Баштаков прошмыгнул через приёмную, будто за ним кто-то гнался, последовало приглашение к наркому Берии, заменившему казнённого Ежова.

Всякое бывало здесь. И сознание теряли, и инфаркты получали, и на носилках выносили или просто выволакивали. Но скоростного бега еще не было.

Едва ответив на приветствие вошедшего, Берия с ходу, показывая рукой на кресло у столика, примыкавшего к его письменному, спросил:

– У меня «дело» Серебрянского. Чем занималась Особая группа – знаете. Знаете и то, что произошло с её бывшим руководителем… Серебрянским. Были знакомы?

– Визуально, – ответил Судоплатов, обдумывая, с чем связан заданный вопрос и что следует сказать по этому поводу. – Когда я вернулся в последний раз из-за кордона и докладывал о проделанной работе комиссии ЦК, в её состав из трёх человек входил и старший майор Серебрянский. Из ряда вопросов, заданных им, чувствовалась компетентность. Разумеется, я ответил. Это всё, что могу сказать. Других встреч или разговоров у нас не было. Через некоторое время до меня дошёл слух, что он арестован… Но должен отметить, товарищ нарком, наслышан о его деятельности с самой лучшей стороны…

– Превосходно! Но это хорошее было преступно приостановлено. Причину не будем выяснять. Она известна. Меня интересует Серебрянский сегодня!

Судоплатов быстро сориентировался:

– Прошу прощения, товарищ нарком. Но осужден…

– Да. К высшей мере. Но мы постарались заменить её сроком, – как бы мимоходом бросил Берия, упомянув лишь намёком о своём участии. – Те, кто занимался этим делом, Наплели чёрт знает что! Нагромоздили, насочинили столько, что концы с концами не сходятся. Настоящий произвол! Так мы докатимся и до анархии.

Подвоха в разговоре Судоплатов пока не чувствовал. Впрочем, мелькнула мысль: разговор клонится к тому, что Серебрянский понадобился. В то же время гневный всплеск наркома по поводу произвола вроде бы тоже нельзя принимать за чистую монету. В его искренность, конечно, мог поверить разве что наивный.

Некоторое время Берия молча смотрел на Судоплатова, словно хотел угадать его тайные мысли. Коротко заметил, что с «Хозяином» освобождение Серебрянского согласовано.

– По его личной инициативе! – скороговоркой произнёс нарком. – Ваше мнение: можно возобновить деятельность Особой группы в её прежнем объёме? В состоянии она будет восстановить положение на прежних участках? Как вы полагаете, есть ли для этого реальные возможности? Если таковые имеются, каковы перспективы?

– Затрудняюсь сразу ответить на ваши вполне логичные вопросы, – поспешил ответить Судоплатов. – Могу лишь отметить, что Серебрянский был серьёзным специалистом и, судя по отзывам, прекрасным агентурщиком. За плечами у него солидный опыт закордонной работы. Насколько мне известно, деятельность его людей всегда отличалась результативностью. Мне косвенно довелось участвовать в одной операции, разработанной Серебрянским. Меня поразило предвидение самых неожиданных ситуаций, которые, казалось, невозможно было предугадать.

Нарком проинформировал Судоплатова об освобождении Серебрянского и назначении его заместителем начальника созданного 4-го Управления разведки и диверсии.

– Могу я заключить из ваших слов, что он сумеет восстановить положение?

– Не берусь ручаться. В то же время полагаю, что, видимо, сумеет. Разумеется, успех будет зависеть и от состава группы. Насколько мне известно, некоторые его бывшие работники разделили судьбу руководителя.

Судоплатов не стал развивать эту мысль. Знал, что Серебрянский и люди его подразделения находились в прямом подчинении самого генсека ВКП(б), а выход на него осуществлялся через Ежова. Знал это и Берия. Поэтому Судоплатов не рисковал касаться щекотливой стороны затеянного наркомом разговора. Собственно, и сам Берия вел себя осторожно там, где дело было связано с личными решениями Сталина.

После короткой паузы Берия велел Судоплатову представить список уцелевших репрессированных сотрудников бывшей Особой группы, которых сочтёт целесообразным привлечь к работе.

Судоплатов выразил готовность быстро выполнить такое поручение, но не был до конца уверен, что за этим не кроется подвох, связанный с докладной в коллегию НКВД. Опасение возросло, когда Берия в упор спросил:

– А вы, полагаете, все люди Серебрянского зря пострадали?

– Нет, товарищ нарком! Извините, это я не могу утверждать, – чётко произнёс Судоплатов, чтобы на всякий случай обезопасить себя, хотя, конечно, был убеждён в честности абсолютного большинства сотрудников. – Насколько мне известно, часть работников проходили по «делу» своего руководителя.

Конечно, Судоплатов многого не знал. Существовавший в наркомате порядок никому из непричастных непосредственно к следственным вопросам не позволял быть в курсе подобного рода дел. Судоплатов пользовался случайно полученными сведениями. Проявлять любопытство здесь не было принято. Это могло повлечь за собой серьёзные неприятности. Поэтому данный порядок железно соблюдался во всех звеньях наркомата. И нарушить его вряд ли кому-нибудь приходило в голову.

Вместе с тем Судоплатов не мог не знать, как много невинных людей пострадало при Ежове и после его ликвидации. В том числе и коллег-разведчиков, выполнявших различные задания за рубежом. Наряду с людьми пострадало и дело. Здесь была допущена в последние годы масса ошибок, серьёзных промахов, принято много неправильных решений, нанесших огромный вред стране. Об этом приходилось горько сожалеть.

В подавляющем большинстве случаев отозванные на родину из-за рубежа люди и здесь неожиданно арестованные, были казнены. Немало честнейших людей, преданных делу и достигших серьёзных успехов за кордоном, как только начинали чувствовать, что не исключен их отзыв, а стало быть, и арест, исчезали. Из страха за жизнь. Естественно, это не означает, что все они должны были оставаться вне подозрений! Нет! Но прежде чем заподозрить, необходимо убедиться.

Судоплатов, конечно, сочувствовал пострадавшим, тем более, что сам чудом избежал их участи.

Берия уловил настороженность замначальника Первого управления, но внешне этого не показал. Только повторил: необходимо срочно представить список отбывающих наказание сотрудников бывшей Особой группы, работавших под началом Серебрянского.

Большие напольные часы, стоявшие на противоположной от письменного стола стороне, у самого выхода из кабинета, глухо напоминали о времени. За высокими окнами, где-то далеко за Манежем и Библиотекой имени Ленина, багровел восход.

Чувствуя облегчение и прилив новых сил, Судоплатов поднимался к себе на седьмой этаж. Сомнения раздирали душу: сколько людей осталось в живых, скольких удастся спасти? И удастся ли?

В этом он не был уверен. Во всяком случае, торопился подготовить требуемый список Многих знал лично, с некоторыми не один год соприкасался по работе в наркомате или за рубежом. И, естественно, никто не подвёл. Ни в малом, ни в большом. Но сказать об этом наркому не рискнул. Осмотрительность и осторожность были заложены в нём, как своеобразный ограничитель. Благодаря такому сдерживающему центру ему удавалось лавировать.

Ещё когда Судоплатов узнал об арестах работников Особой группы, ему хотелось заступиться за некоторых из них. Но как ни мучила совесть, как ни обязывали долг и просто человечность, понимал, что делать это бессмысленно и опасно. Малейшая попытка даже осведомиться о ходе следствия, обмолвиться добрым словом в отношении кого-либо из них, не только не помогли бы, но могли привести к противоположным результатам.

Судоплатов понял: не начнись успешные для нацистов военные действия, вряд ли генсек вспомнил бы о бывшем эсере. О его былых достижениях.

В ту же ночь Серебрянский был освобождён.

Его жену Полину Натановну в срочном порядке доставили на квартиру, сорвали с дверей сургучные печати…

Это было в начале августа 1941-го.

У Серебрянского возобновились насыщенные рабочие дни и ночи. И всё же время от времени возникал один и тот же вопрос: «Надолго ли?» Вспоминал портившую настроение поговорку: «У нас всё ещё может быть, ибо всё уже бывало».

Глава 11

В 1938 году, ещё до ареста Серебрянского, Судоплатов вернулся из длительной и весьма ответственной командировки и отчитывался о своей работе за рубежом перед комиссией, состоявшей из двух высокопоставленных работников ЦК ВКП(б) и начальника одного из отделов Управления.

Судоплатов, внедрённый в своё время в среду украинских националистов за рубежом, завоевал у них и их высшего руководства немалый авторитет и доверие, был послан ими на учёбу в Мюнхен в специально образованном по указанию Гитлера университете для наиболее серьёзных, одарённых и перспективных выходцев из других стран и организаций, разделявших нацистскую идеологию и практику. Эти доверие и авторитет, установленные им полезные связи, опыт вращения во вражеском окружении позволили ему настолько сблизиться с верхушкой руководства, что впоследствии помогли выполнить данное непосредственно Сталиным поручение, связанное с огромным риском: ликвидировать вождя ОУН Коновальца, в ту пору столь сильного и влиятельного, что ему был оказан радушный приём самим фюрером Третьего рейха.

И всё же у членов высокопоставленной комиссии ЦК к Судоплатову было немало неприятных вопросов. А учитывая то время, произвольность и непредсказуемость заключений, любой отчёт мог вмиг закончиться потерей головы. И то, что Серебрянский активно поддержал тогда Судоплатова, тот не мог не оценить по достоинству.

– Не будем касаться прошлого, Яков Исаакович, – тихо сказал Судоплатов. – Нам надо сейчас думать о другом – как поправить положение, как выполнить задачи, сегодня стоящие перед нами. Надо постараться прежде всего восстановить старые агентурные связи и сделать это в максимально сжатые сроки. Война ведь идет…

Серебрянский согласно кивнул:

– Уж если немцам удаётся сбросить бомбу в двух шагах от ЦК и нашего наркомата… На углу Кирова и Мархлевского, в десяти шагах от моей квартиры, бомбами разрушен пятиэтажный жилой дом! Людей жалко, – грустно заметил Судоплатов и, чтобы изменить тему, сказал: – Кстати, наш нарком товарищ Берия передал вам привет и сказал, что вами интересовался товарищ Сталин.

Серебрянский сухо произнёс в ответ «спасибо» и больше ничего не прибавил. Он помнил, как во время награждения орденом Ленина Сталин назвал его просто Яшей.

Серебрянский молча смотрел на Судоплатова, подписывавшего какой-то неотложный документ, и о чём-то думал. Но как только тот отложил ручку и поднял голову, Серебрянский тут же обратился к делу, занимавшему их в данный момент. Вернувшись к полученной информации о разработке немцами нового оружия, он заметил, что ограничиваться только наблюдением за задействованными нацистами предприятиями по реализации новых научных разработок недостаточно.

Судоплатов не стал возражать, но посчитал целесообразным предварительно провести ряд важных и необходимых действий.

Серебрянский слушал внимательно и ни разу не перебил его ни вопросом, ни репликой. Эта черта вообще была ему присуща.

Судоплатов сказал, что для начала нужно установить такие объекты, а когда поступят сведения об их местонахождении, характере производства, можно будет ставить и соответствующие задачи. Затем добавил:

– Необходимо заняться комплектацией не одной, а нескольких групп, которые могли бы осесть во вражеском тылу, приспособиться к существующим там условиям и создать своеобразную перевалочную базу, куда смогли бы прибывать наши люди с соответствующим профессиональным знанием. Далее уточним и всё остальное, вытекающее из главной задачи…

Глава 12

Настроение Баштакова было, мягко говоря, никудышным. В таком состоянии в подземелье, где находилось место для экзекуции осуждённых, наблюдая за появлением вдали коридора очередной партии жертв, Баштаков услышал прорезавший гробовую тишину ужасный плач или, скорее, рёв, точно человека резали пилой.

Едва цепочка в сопровождении конвойных приблизилась, оглушённый воплем Баштаков кивнул стоявшему рядом усатому капитану на ревевшего осуждённого. Тотчас же, не останавливая конвоированных, ревущий был выведен из цепочки и поставлен лицом к стене. Однако назвать свою фамилию тот не мог из-за душивших его спазмов вперемежку со слезами.

Остальные осуждённые удалялись к месту экзекуции, машинально передвигая ноги, тяжело вздыхали, мысленно прощаясь с близкими, с незадавшейся жизнью. Впрочем, не все были в состоянии думать о чём-то сущем. Кто-то старался держаться, кто-то шёл, понурив голову, кто-то тупо смотрел в спину идущему впереди с заломленными назад руками, кто-то пытался из последних сил выпрямиться. Бывало и так, что завершая жизненный путь, осуждённый неожиданно, срывающимся голосом выкрикивал: «Родному товарищу Сталину, любимому вождю мирового пролетариата, слава!»

Что это означало? Надежду, что этим возгласом заставит в последний миг уверить власть в своей невиновности, честности и преданности? Крайне редко отваживался кто-либо даже здесь, у порога неведомого, воздать хулу великому вождю.

Выведенный из конвоя ревущий оказался белобрысый, с обсыпанным веснушками лицом и впалыми, поросшими рыжеватой щетиной щеками, изрядно отощавший, среднего роста, совсем ещё молодой человек в вылинявшей гимнастёрке без знаков различия.

Перебирая лежавшие на столике «дела» осуждённых к высшей мере, Баштаков быстро выяснил, что бьющийся в истерике – бывший младший лейтенант НКВД Пётр Романович Перминов, осуждённый к высшей мере наказания «за контрреволюционную пропаганду и активную деятельность в восстановлении капиталистического строя на всей территории РСФСР».

Пробежав опытным глазом по страницам протоколов, Баштаков сразу отметил, что обвинение ничем не обосновано и явно состряпано на скорую руку. Он приказал усатому капитану отконвоировать временно отставленного осуждённого Перминова обратно в камеру.

Когда процедура с приведением в исполнение приговоров над «врагами народа» подошла к концу, была оформлена соответствующая документация, а также подписаны акты, удостоверяющие кончину каждого осуждённого, Баштаков взял «дело» Перминова и поднялся к себе в кабинет. Велел секретарше никого к нему не пускать и звать к телефону только в случае, если будет звонить высшее руководство. К себе он придвинул по привычке аппарат прямой связи с наркомом.

По роду занятий Баштаков имел право, как последнее звено, следящее за соблюдением установленного порядка при отправке осуждённых в последний путь, приостанавливать исполнение приговора. Если считал, что порядок этот в чём-то нарушен. Конечно, на то должны быть веские основания. При этом, разумеется, он докладывал руководству и отправлял соответствующий материал в прокуратуру. Но сие случалось крайне редко.

Подобные протесты указывали на недоработку следствия и суда, так что его действия были несколько рискованными. Но, с другой стороны, они свидетельствовали о том, что, согласно установленному наркоматом порядку, человек на своём высоком посту бдителен и ревностно исполняет службу.

Во всем, однако, надо знать меру, и Баштаков её знал.

Был ли случай с Перминовым из этой категории, можно только предположить. Должность Баштакова выработала в нём равнодушие к судьбам людей, провожаемых в его присутствии в мир иной. Иначе ведь и дня здесь не проживёшь. Но, возможно, за плотной корой даже внешнего безразличия могло таиться желание доказать самому себе, что ему не чужды человеческие чувства, в том числе милосердие. А быть может, и не только самому себе, но и тому, кто над всеми главенствует. Он-то и есть и царь, и бог, и воинский начальник!

В то же время в человеческой душе случаются повороты. Даже в заржавевшей. Как бы там ни было, бывшему младшему лейтенанту Перминову выпал редчайший шанс остаться в живых.

C обеденного перерыва и вплоть до поздней ночи глава Первого спецотдела знакомился с материалами следствия по «делу» Перминова, которое вёл некий начальник следственной части одного из управлений НКВД на Урале. Прозвали его Шкуркин.

Где-то за полночь Баштаков придвинул к себе массивный чёрный телефонный аппарат с тяжёлой трубкой на металлических рычажках, откашлялся и набрал номер.

Едва в трубке отозвался знакомый голос с грузинским акцентом, Баштаков чётко поздоровался, назвал свою фамилию и должность, попросил прощения за беспокойство, затем доложил:

– Сегодня я приостановил приведение в исполнение одного приговора, – он сделал паузу, чтобы понять реакцию наркома.

Последовал ответ:

– Правильно, если есть основание.

– Я досконально ознакомился с «делом», Лаврентий Павлович, – почувствовав себя увереннее, продолжал Баштаков. – Обвинение голословное, надуманное и не подтверждено никакими фактами. Явно сфабрикованное.

– Только не затягивайте с протестом прокурору, чтобы потом собак не вешали. Если там согласятся с обоснованием, пусть немедленно привлекут к ответственности виновного.

– Понял вас, Лаврентий Павлович!

Но Берия уже повесил трубку. Некоторое время спустя прокуратура согласилась с материалами протеста Первого спецотдела НКВД СССР по «делу» Перминова Петра Романовича. Специальным постановлением с него были сняты обвинения в измене Социалистической Родине. Стоявший одной ногой в могиле, всего за пять минут до приведения приговора в исполнение непреднамеренно обративший на себя внимание Баштакова, Перминов был освобождён из-под стражи, восстановлен в правах со всеми положенными привилегиями.

Начспецотдела Баштакова он буквально боготворил. Очевидно, бывает, что и в аду иногда заденет крылом ангел.

Проходившие вместе с Перминовым по одному и тому же «делу» осуждённые к высшей мере наказания, к великому огорчению того же Перминова и, наверное, самого Баштакова, были расстреляны, ещё когда их «соучастник» продолжал заливаться слезами.

После освобождения Пётр Романович Перминов отправился выполнять задание командования в глубокий тыл фашистских войск. Возглавил разведку в партизанском отряде особого назначения, командиром которого был Виктор Александрович Карасёв. Отряд перерос в бригаду, а командиру Карасёву было присвоено звание Героя Советского Союза. Его упомянул в своей книге Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

Следователя, состряпавшего из карьеристских побуждений материалы обвинения, арестовали и приговорили к расстрелу. Началась война. Осуждённый подал на апелляцию…

В собственноручном заявлении на имя наркома внутренних дел Берии он умолял отправить его на самый тяжёлый и рискованный участок военных действий, где готов искупить вину кровью. Его просьба была удовлетворена.

Обстоятельства сложились так, что Перминов, ставший к тому времени подполковником государственной безопасности и начальником разведки одной из крупных партизанских бригад особого назначения, находясь во вражеском тылу, где выполнял задание наркомата, узнал, что его бывший следователь, условно Шкуркин, получил свободу и где-то во вражеском тылу участвует в войне с гитлеровцами.

Держал ли Перминов на него зло? Пётр Романович был не только глубоко порядочным, но и умным, до конца преданным Родине человеком, прекрасно понимавшим, кто истинные виновники гибели бессчётного числа невинных людей. Таким Пётр Романович Перминов остался в памяти своих боевых друзей.

Сын Петра Романовича Перминова дослужился до полковника госбезопасности, и с почтением относился к своему отважному и в высшей степени достойному отцу.

Были люди с сознанием рабов, готовые пойти на любые преступления, чтобы угодить хозяину, даже если тот палач. Это про них сказал французский философ Гольбах: «Дайте мученику власть, и мученик станет палачом».

Глава 13

В первые часы военных действий немецкие диверсанты уничтожили десятки важных узлов связи, сотни километров проводной связи, а в частях, укомплектованных рациями, не все связисты умели пользоваться ими и, как следствие, с первых часов войны штаб фронта лишился средств управления войсками. Бомбёжки, действия вражеских десантов в тылу войск вывели из строя тысячи бойцов и командиров, сотни самолётов, танков, орудий.

Узнав о громадных потерях авиации на аэродромах в первый день войны, командующий фронтом генерал И. И. Копец застрелился.

Трагическая судьба постигла и 32-ю танковую бригаду. Накануне двадцать второго июня она сдала танки Т-26 и, ещё не получив взамен БТ-7, солдаты и командиры встретили танки врага под городом Ломжей винтовочным и пулемётным огнём, действовали как пехотинцы, в итоге были окружены и взяты в плен.

Шла война, но никто не слышал голоса генсека! Лишь третьего июля, на одиннадцатый день нападения Германии на СССР, из всех громкоговорителей страны неожиданно донёсся близкий каждому голос вождя. Впервые с начала военных действий на фронтах Сталин выступил по радио. Застигнутые врасплох люди молча замирали, вслушиваясь в его слова:

«Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои. Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной армии, несмотря на то что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражений, враг продолжает лезть вперед, бросил на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергает бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей родиной нависла серьёзная опасность.

Как могло случиться, что наша славная Красная армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом неустанно трубят фашистские хвастливые пропагандисты?

Конечно, нет! История свидетельствует, что непобедимых армий нет и не было. Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита попеременно русскими, английскими, немецкими войсками. Немецкую армию Вильгельма в период первой империалистической войны тоже считали непобедимой армией, но она несколько раз терпела поражение от русских и англо-французских войск и наконец была разбита.

То же самое нужно сказать о нынешней немецко-фашистской армии Гитлера…

Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск.

Товарищи! Наши силы неисчислимы. Обнаглевший враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимаются миллионные массы нашего народа. Трудящиеся Москвы и Ленинграда уже приступили к созданию многотысячного народного ополчения для поддержки Красной армии. В каждом городе, которому угрожает опасность нашествия врага, мы должны создать такое народное ополчение, поднять на борьбу всех трудящихся, чтобы своей грудью защищать свою свободу, свою честь, свою родину!

В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР, для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу родину, создан Государственный Комитет Обороны, в руках которого теперь сосредоточена вся полнота власти в государстве. Государственный Комитет Обороны приступил к своей работе и призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина– Сталина, вокруг Советского правительства для самоотверженной поддержки Красной армии и Красного флота, для разгрома врага, для победы.

При вынужденном отходе частей Красной армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу на одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться.

В занятых врагом районах создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия дли врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.

Вся мощь на поддержку героической Красной армии и Красного флота!

Все силы народа на разгром врага! Вперёд, за нашу победу!»

Глава 14

…В разговоре о возможном отходе Красной Армии из Болграда Изабелла неожиданно сказала, что готова эвакуироваться вместе с Юрием. Он был растроган. Условились на следующий день к вечеру в определённый час встретиться у собора. Юрий с нетерпением ждал следующего дня. Поделился новостью с мамой. Она удивилась, и в то же время чувствовалось, что довольна. Во всяком случае, стала готовить кое-что из вещей, которые придётся взять с собой.

Юрий ещё издали увидел Изабеллу. Обрадовался! Но минуту спустя обратил внимание на то, что в руках у неё не было вещей. Сразу всё понял.

Подойдя, заметил, что она чувствует себя неловко. Едва выговаривала слова, ссылалась на плохое самочувствие бабушки, которую не может оставить на попечении сестрёнки.

Юра понял, что сказанное в какой-то мере соответствует действительности. Впрочем, его предчувствия были не напрасны, вряд ли Изабелла решится уехать с ним. Он выразил сожаление. Но не удержавшись, дал понять, что его бы удивило, если бы она сдержала слово.

Сказал прямо:

– Ничего тут не поделаешь.

Быстро и холодно попрощался. Пожелал Изабеллиной бабушке скорейшего выздоровления, а ей самой счастья в жизни и, уходя, сказал:

– Я всё равно появлюсь. Будь здесь румыны, немцы или чёрт знает кто еще. Не исключено, что ночью. Но появлюсь непременно. Обещаю!

Изабелла долго смотрела ему вслед. Он заметил это, но не стал махать ей на прощанье рукой.

Изабелла была ему небезразлична. В то же время для него на первом месте оставалась служба в органах, которой отдавал всего себя. Было стыдно перед мамой. Признался ей, что огорчён.

На следующий день мать эвакуировалась. Благодаря Михаилу Игнатьевичу. По его указанию её с чемоданом усадили в грузовик, увозивший архивы в сопровождении чекиста.

Глава 15

Шестнадцатого июля на окраине Болграда, где год назад в небе засияли купола парашютов советских десантников – освободителей Бессарабии от румын, по тревоге собралась местная партийная власть. Все пребывали в растерянности, от первого секретаря горкома компартии Хорышева, до председателя райисполкома Галкина. Присутствовали также авторитетные в городе и районе партийцы. Когда кто-то из них сказал, что «команда поступила от самого Хорышева» и «он должен лично приехать», стали теряться в догадках. Причина держалась в секрете.

Неожиданно краем уха Юрий услышал, будто в городском комитете партии забыли забрать сейф! Понял, почему начальники ходили мрачные и никак не могли принять решение.

– Правда, что в райкоме партии забыли прихватить сейф с важными документами? – тихо спросил своего начальника Юрий.

Студенков махнул рукой и неожиданно для Юрия выругался.

– Могу попробовать съездить за ним, – предложил Юрий.

Студенков бросил на него озадаченный взгляд и молча вышел. Тут же вернулся: видимо, посоветовался с партийным руководством. Спросил:

– А сможешь? Он не лёгкий… Да и неизвестно, вступили ли в город румыны или немцы. Бензосклад уже давно вовсю полыхает…

– Могу попробовать, Михаил Игнатьевич.

– Тогда давай… Только будь внимателен, слышишь!? – передал ключи от входа в Райком, – Чуть что, моментально возвращайся! Понял?!

Улицы были совершенно безлюдны. Люди не то попрятались, не то покинули город. Котельников открыл ворота и въехал во двор райкома. Мотор не выключил. Опустил заднюю часть кузова и на бегу достал из кармана ключи от входной двери и от кабинета первого секретаря. Сейф стоял на своём месте. Попробовал сдвинуть его с тумбы. Поддался. Юрий приспособился, взвалил его на спину и на подгибающихся коленках направился к выходу, оставив двери открытыми. С трудом донёс сейф до машины и свалил в кузов. Быстро поднял борт кузова, но на выезде из длинной, как тоннель, крытой арки здания райкома остановился: услышал голоса. Осторожно выглянул из-за угла: двое пьянчуг в обнимку шли посреди улицы, напевая: «Любимый город может спать спокойно без коммунистов и большевиков…»

Юрий быстро залез в кабину, рванул… Минут через пять-шесть был за городом, где его дожидалось партийное руководство и в стороне – Студенков. Юрий подкатил к нему.

Когда водители райкома и исполкома забрали железный ящик и тронулись в путь, Студенков, сидевший рядом с Юрием, как будто рассуждая с самим собой, заметил:

– Молодец, Юрка! Сделал очень важное дело. Шутка сказать, вывез забытый райкомовцами сейф! А первый выдавил из себя единственное слово: «Молодчина…» Затем, правда, добавил: «Вот вернёмся, подаст заявление, и примем в партию!»

Было это во второй половине дня шестнадцатого июля. Котельников вместе со Студенковым ехали следом за райкомовской и исполкомовской машинами, но где-то в пути оторвались от них. Никого из них Юрий больше не видел. Большинство служащих выехали на повозках в сторону Днестра, затем в Одессу.

Вдоль просёлочной дороги тянулся бесконечный поток людей, погрузивших кто на тележку или в детскую коляску огромные тюки с вещами. Сами шагали рядом или сидели на телегах. Двигались люди, измученные жаждой, спасающиеся от фашистов. Душа разрывалась от жуткого зрелища.

Параллельно с ними двигались оторвавшиеся от своих частей группы военных. О какой-либо организованности и речи быть не могло. Вдруг на рассвете среди массы эвакуировавшихся Юрий заметил Валю Колева и Вову Булавицкого. Посигналил, они узнали грузовичок, помахали в ответ.

Ночью движение продолжалось в глубочайшей темноте из-за соблюдения светомаскировки, поскольку справа шла пехота, двигались повозки воинских частей с орудиями, полуторки, случайный автобус с эвакуированными служащими, покинувшими свои дома в надежде на скорое возвращение.

На рассвете достигли местечка Шаба вблизи Днестровского лимана. У берега выстроилась очередь, и едва причалил паром, все ринулись на него сломя голову, лишь бы переправиться на противоположный берег. Часа полтора-два спустя на паром въехала наконец и машина Юрия, направлявшаяся со Студенковым в Одессу.

Здесь стало известно, что менее чем через час после их переправы через лиман на берегу образовалось огромное скопление воинских частей и техники, отошедших с территории южной части бывшей Бессарабии, а также масса эвакуированного населения. В это время налетевшая вражеская авиация подвергла дожидавшихся переправы чуть ли не часовой бомбардировке. Множество жертв, разбитая военная техника…

Повсюду только об этом и говорили. Поносили противовоздушную оборону, высшее военное и партийное начальство. Было больно, обидно, окончательно испортилось настроение.

Глава 16

Новоявленный румынский «кондукатор» генерал Антонеску внимательно прислушивался к советам посла Германии. Но в таком щепетильном для страны деле не решался пока действовать открыто. Погромы с кровавыми расправами, как он считал, могли иметь «нежелательный резонанс». Однако, выступая в «Зелёном доме» – центре легионеров-железногвардейцев, – он пообещал в ближайшее время окончательно разобраться с нацией, объявленной в Рейхе «врагом № 1».

Прямо из Бухареста команда из шестидесяти эсэсовцев на двух больших автобусах с прицепами пересекла Дунай в районе Галаца. Проехав ещё сорок с небольшим километров, они оказались в утопающем в зелени Болграде. В городе сразу появились расклеенные приказы – «ордонанцы», обращённые исключительно к евреям. Им вменялось в обязанность, независимо от пола, возраста, состояния здоровья, прибыть на обозначенный сборный пункт в субботу в 8 часов утра. Еврейской общине надлежало принять неотложные меры к доставке тех, кто не мог самостоятельно передвигаться. В конце значилось: «За невыполнение настоящего постановления – расстрел». Всё чётко, кратко, ясно.

Пунктом сбора была назначена большая и вместительная, но с давних пор стоявшая недостроенной синагога. Фактически стояла лишь двухэтажная коробка с крышей. В высоких кирпичных стенах зияли огромные проёмы окон, не было ни полов, ни потолка, ни дверей. Повсюду валялись обломки кирпича, доски, щебень, строительный мусор. Широкие входные двери были заколочены досками.

Теперь доски с входной двери синагоги были сбиты. Внутрь огромного помещения входил людской поток – одиночками, семьями, группами.

Озадаченные, испуганные, сбитые с толку люди оставили дома, нажитое имущество, ценности. Заперли двери. Ничего не взяли, кроме бутылок с водой. На это было официальное разрешение в «ордонанце». Всё-таки учли: стояла жара.

Но самое главное – никто не забыл взять связку с ключами! К ней надо было, как отмечалось в «ордонанце», «привязать бумажку с адресом дома и своей фамилией. За невыполнение – расстрел!»

Просторный двор синагоги заполнился женщинами и мужчинами, пожилыми и молодыми, богатыми и нищими. Здесь были только те, кто мог самостоятельно передвигаться.

Немощных, разумеется, не бросили. Здоровые тащили стариков, старух, больных. Одних доставили на нанятых повозках или в фаэтонах, других привезли в колясках или просто принесли на руках. Их всех сразу отправляли в глубь двора, в небольшое каменное строение, где прежде трудились шойхеты – резники дичи и скота, ибо по иудейским религиозным обычаям мясо должно быть кошерным[21]. Не все, конечно, придерживались этого правила. К тому же резнику надо было платить, а это не каждому было по карману. Для отвода глаз перед праздником во избежание позора приходилось раскошеливаться. На стенах и цементном полу ещё остались следы застывшей крови, стояло дурманящее зловоние.

Прибывшие вместе с зондеркомандой несколько румынских жандармов молча наблюдали за происходящим. Зато легионеры злобно покрикивали, оскорбляли, пускали в ход кулаки, палки.

Остававшейся дома парализованной старушке-учительнице грозил расстрел. Известный в городе староста кафедрального собора Василий Болдурский с сыном Фёдором на обычной тачке привезли парализованную. Её единственного сына-учителя местные полицаи накануне увезли в бывший Дом Красной Армии. Туда свозили «наиболее опасных» для нового режима. Дошёл слух, что после истязаний всех вывели во двор и расстреляли.

Василий Фёдорович Болдурский пользовался огромным авторитетом и уважением у прихожан города. Во дворе недостроенной синагоги ему, как и всем, досталось от плетей легионеров. У почтенного старика вытек глаз. У сына всё лицо было в кровоподтёках.

Узнав об этом, многие жители города возмутились, но… Немцы и румыны успели вселить в население страх. В сознание людей врезалось жирно выведенное слово «Расстрел», которое глядело с «ордонансов»[22], расклеенных на заборах, стенах домов, телеграфных столбах.

Глава 17

Вместе с толпившимися в недостроенной синагоге оказался проживавший в городе с давних времен примечательный своей необычной внешностью старичок по фамилии Урман. Жил он с женой и сестрой. Но появлялись они в городе редко, и мало кто их знал. Известно было лишь, что старик Урман живет крайне бедно, в основном на скудные подачки местной еврейской общины. Был он маленького роста, тощий, неопрятный. Всегда молчал. Кроме того, был туговат на ухо. Его маленькие круглые очки имели такие толстые стёкла, что казались почти матовыми, и глаза старика были едва видны. Из-за плохого зрения движения Урмана были осторожными, замедленными, что создавало впечатление полного равнодушия к происходящему вокруг.

Урману можно было дать на вид и семьдесят лет, и все сто. Сколько ему на самом деле, никто не знал. Да и сам он, пожалуй, тоже. Ходил всегда с тяжёлым арматурным прутом, изогнутым на конце в кольцо, в которое просовывал свою суховатую старческую руку.

«Трость» была для него, конечно, тяжеловата. Но, судя по всему, он не собирался менять её на более лёгкую. Деревянные ломались. Зато железной это не грозило. Она защищала его от бродячих собак, которые при его приближении от стука трости выныривали из подворотен и лаяли до тех пор, пока он не скрывался из вида. При этом они старались схватить его за волочившиеся по земле потрепанные манжеты широченных штанов. Что-то не устраивало их в старике, и они всегда чувствовали его приближение. Возможно, по шарканью ног и постукиванию железной трости. Но Урман не оглядывался, продолжал продвигаться мелкими шажками и размахивать тростью, словно отбиваясь от назойливых мух.

Жил Урман тихо, замкнуто. Знавшие его люди поговаривали, будто он начитан, знает Тору и её толкования, может процитировать Библию или Талмуд и свободно владеет древнееврейским языком. Кто-то верил рассказам, кто-то нет, но, во всяком случае, всё это мало кого интересовало.

Собственно, и он сам никем не интересовался. Оживлялся лишь когда находил в собеседнике знатока древней истории. Тогда мог в разговоре коснуться римлян, египетских фараонов или философии Бенедикта Спинозы, не преминув подчеркнуть при этом, что знаменитого гаагского философа и активного критика Библии звали Барухом д’Эспинозой, предки которого на исходе XIV века были вынуждены из-за гонений принять христианство; впоследствии его дед в Амстердаме открыто возвратился в иудейство.

Урман не знал румынского языка. Ни слова. И, видимо, не хотел знать. Ему было достаточно русского. Но при румынах в Бессарабии повсюду, вплоть до общественной уборной, висели таблички: «Говорить только по-румынски!» За нарушение предписания арестовывали и штрафовали, затем тут же отпускали. Так что молчаливость Урмана имела вескую причину.

Никто никогда не видел Урмана с поднятой головой. Он всегда смотрел вниз, словно что-то искал у себя под ногами.

Если кто-либо с ним здоровался, что случалось крайне редко, Урман не отвечал. Либо не слышал, либо не хотел реагировать. Взрослые не обижались на старика. Не то что мальчишки, игравшие на улице. Насмешкам и улюлюканью не было конца. Но Урман невозмутимо продолжал свой путь, не оглядываясь, не сворачивая в сторону и не останавливаясь. Просто шёл, не обращая ни на что внимания. Те, кто его знал, называли его меламедом. Однако к преподаванию в местной школе, содержавшейся на средства еврейской общины, его не допускали. По всей вероятности, из-за неряшливого вида, сильной близорукости, да и вообще из-за многих странностей.

Тем не менее малосостоятельные родители, не имевшие возможности отдавать своих детей в школу, где надо было платить за учение, нанимали его за мизерную плату. Не всегда платили в срок, но всё же уроки помогали ему не умереть с голоду.

Некоторые ученики не прочь были посмеяться над меламедом или преподнести ему малоприятный сюрприз. Один избалованный мальчуган как-то подсоединил к его железной трости электрический провод. Старика основательно тряхнуло, слетели очки. К счастью, стёкла уцелели благодаря изрядной толщине.

Урман не произнёс ни единого слова. Лишь лицо его, всегда с восковым оттенком, сразу побагровело. И, как обычно в моменты негодования, он сосредоточенно задвигал губами. Будто немой…

Родители, вместо того чтобы наказать сына, гордо хвастались его изобретательностью и находчивостью.

– Такой, представляете, умный мальчик. Просто вундеркинд!

– Мы же всё видим и, конечно, понимаем. Что за вопрос?! Правда, он немного шалун. Э… Зато может стать хорошим по электричеству открывателем! Разве нет?

Урман перестал давать уроки «вундеркинду». Его родители обиделись и долго не отдавали ему небольшую денежную сумму, в которой ох как нуждался старик.

Изредка мальчики брали у меламеда уроки дома. Эти вели себя прилично. Может быть, оттого, что очень уж никудышной выглядела его обитель. Пустые стены, рваная клеёнка на столе, голые полы, а на окнах небольшие, давно выцветшие занавески, прикрывавшие громоздившиеся на подоконнике толстые книги с ободранными обложками и пожелтевшими от времени страницами. Всё это вызывало у ребят жалость к учителю, так много знавшему и так тяжко живущему.

Побочным занятием Урмана иногда была продажа небольших дешёвых молитвенников. Особое место в его скудном ассортименте занимали еврейские календари. Но это раз в году. К тому же охотников до них было немного. Он ходил по домам, обивал пороги лавчонок, предлагая за гроши свой товар, дававший ничтожный заработок.

Лишь немногие местные жители, знавшие его и имевшие с ним дело в связи с подготовкой их сыновей к религиозному обряду совершеннолетия, оставались признательны меламеду. Иногда к празднику что-то дарили. Некоторые даже присылали ему домой сверток или заполненную чем-то нужным корзинку. Ведь благодаря меламеду их сын в синагоге не опозорил своих родителей неумением прочитать с выражением мало кому понятные по смыслу отрывки из молитвенника и провести не очень сложное, но замысловатое рукоположение к святым манускриптам. Подобная процедура называлась «бармицвой» и была освящена пятитысячелетней традицией.

Но и это быстро предавалось забвению: меламеда обходили стороной, стыдились прослыть его знакомыми…

Людской поток, ринувшийся в помещение недостроенной синагоги, буквально внёс в неё старика-меламеда. Все старались как можно скорее проскользнуть мимо выстроившихся по обеим сторонам румынских жандармов с карабинами и легионеров, орудовавших плётками. Всем хотелось уйти подальше, протиснуться в глубину синагоги и там раствориться. Меламеда толкали со всех сторон, и он, едва держиваясь на ногах, при первой же возможности остановился: пусть другие лезут. Стоял неподвижно. Понурив голову и насупившись, как обычно смотрел вниз. Что-то должно, наверное, произойти, раз столько людей собралось. Но что?

В толчее он потерял жену и сестру. Свойственные многим самонадеянность, зазнайство, чувство превосходства над другими, более бедными и неустроенными в жизни, все наносное, суетное растаяло в обстановке тревожной неопределённости и страха.

Между тем эсэсовцы наводили порядок. Одна команда следовала за другой, и каждая сопровождалась угрозами, ударами палок, пинками и оскорблениями. За какие провинности? За какие грехи? И вообще за что?

Да мало ли какой повод рождает злобу и ненависть?! Зато был общий «орднунг»[23]. Один фюрер, один Рейх, одна во всём мире Германия, и больше ничего быть не должно!

А боль от ударов, ссадины и синяки были в общем-то небольшой бедой. Особенно на фоне расстрелов, которых удостоились несколько бедняг, якобы проявивших строптивость. Вероятно, они думали, что это такие же немцы, как те, что сохранились в их воспоминаниях.

Гауптштурмфюрер СС Шиммель стоял в стороне и спокойно наблюдал за установлением «порядка». Он не вмешивался в действия эсэсовцев. Смотрел на происходящее, как профессионалы смотрят фильм, фиксируя мизансцены, ракурсы, характер монтажа.

Это было не первое «мероприятие» с его участием. Он привык. Привык командовать, распоряжаться и при этом не повышать голос, проводить в жизнь идею, в которую уверовал и которую считал справедливой, вполне оправданной. Мир должен быть очищен от неполноценных существ. А жалость неуместна, когда решаются глобальные стратегические задачи. Ведь всё во имя благополучия высшей человеческой расы, во имя тысячелетнего Германского рейха!

Кое-какие сомнения иногда всплывали в сознании Шиммеля. Но это было давно, когда всё ещё только начиналось. Потом исчезли. Сытая жизнь, благополучие, высокий чин, уважение одних и страх других – не так уж много нужно, чтобы изгнать навсегда беса сомнения и поверить в то, во что хочется верить.

Это случилось не только с одним Шиммелем и не только в Германии. История человечества полна подобных примеров. Шиммель был типичным продуктом массированного идеологического и психологического воздействия иезуитской, античеловеческой системы. Его обласкали, ввели в механизм подавления, возвысили за дисциплинированность, и он поверил, что, приподнявшись, стал выше других. Шиммель сторонился чёрной работы, да от него её и не требовали, он умел больше, чем те, кому поручалась эта работа. И это ценили. Аристократы ведь никогда не пороли на конюшне провинившихся дворовых. Здесь было то же самое. Но, как и они, Шиммель хладнокровно наблюдал за экзекуцией, и ни один мускул не дрогнул на его холёном лице.

Командовавший молоденький унтерштурмфюрер СС со свисавшим на лоб чубом обратил внимание на неподвижно стоявшего меламеда, устремившего взгляд под ноги и будто не замечавшего ничего, что творилось вокруг. Спокойствие старика взбесило молодого эсэсовца. Такой жалкий вид и вместе с тем явное высокомерие! Непонятно, о чём думает в эти минуты старый, много повидавший на своем веку иудей.

Уловив пристальный взгляд своего повелителя Шиммеля, унтерштурмфюрер СС стремительно направился к старику. Подойдя к нему и похлопывая палкой себе по ладони, эсэсовец что-то сказал меламеду по-немецки. Тот не шелохнулся, будто не к нему были обращены слова того, кому гауптштурмфюрер Шиммель лично доверил командовать акцией. Развращённое безнаказанностью сознание жаждало потехи, а старик не реагировал.

Поддержку молодой эсэсовец нашёл лишь в хихикнувших подчинённых. Остальные, загнанные сюда насильно, замерли в тревожном ожидании.

Унтерштурмфюрер приказал старику снять с себя штаны. Тот снова никак не отреагировал. Тогда эсэсовец поднёс к его носу палку. И это не подействовало. Может быть, он не расслышал приказа? Может быть, не понял, чего от него хотят? Скорее всего, просто плевать хотел на хорохорившегося молодчика. Как бы то ни было, меламед даже не пошевелился. И конечно, не удостоил эсэсовца взглядом. Будто не тот держал палку у него под носом.

Гауптштурмфюрер подал знак находившимся поблизости эсэсовцам, и тотчас же несколько солдат набросились на понуро стоявшего старика и под одобрительные смешки и улюлюканье принялись сдирать с него штаны, державшиеся с помощью цветного полотняного пояска от дамского халата. Это дало повод для ещё большего смеха и плоских шуток.

Шиммель пристально наблюдал. Спокойно, хладнокровно, сдержанно. Не нашёл ни малейшего повода для вмешательства. Он всего-навсего зритель омерзительного спектакля. Что-то общее было в его реакции и реакции старика.

Меламед Урман остался в одних кальсонах, сползавших и явно несвежих. Забава над беззащитным существом доставляла эсэсовцам удовольствие.

Тут чубастому унтерштурмфюреру неожиданно попалось на глаза валявшееся в груде мусора покорёженное ведро. Мелькнула идея. Он поднял ведро и с размаху нахлобучил его на голову старика.

Раздался гомерический хохот, усилившийся, когда чубастый эсэсовец начал стучать палкой по дну опрокинутого ведра, что-то приговаривая в такт. Разобрать, что именно говорил эсэсовец, было невозможно из-за истерического смеха. Эсэсовцы держались за животы, смахивали с глаз слёзы.

Гауптштурмфюрер Шиммель по-прежнему оставался хладнокровным и спокойным. Он подошёл и ткнул ногой трость старика, но тот не упал…

Шиммель просто смотрел. Сдержанность, конечно, диктовалась ещё и тем, что пресечь издевательства не собирался.

В глубине синагоги, у противоположной от входа стены, сбившись в кучу, усердно молились мужчины с накинутым на плечи или на головы белым талесом с чёрными полосами и с кистями по краям. Едва слышно они нашёптывали молитву, другие это делали чуть громче, а кто-то читал молитву с приглушённым вскриком, закатывая полные слёз глаза и раскачиваясь взад-вперёд в такт словам. Они возносили Всевышнему душераздирающую мольбу снизойти и взглянуть на свой избранный народ, на обрушившиеся на него неимоверные страдания, на выпавшие на его долю – неизвестно за какие грехи – чудовищные муки.

Один из молившихся неожиданно сказал:

– Если Всевышний такой всесильный, такой справедливый, такой праведный, что Ему стоит выручить своих обречённых сынов и дочерей? Неужели Он так и останется ко всему равнодушен?

В ответ стоявший рядом небрежно махнул рукой и, буркнув что-то вроде «э-э…», стал протискиваться дальше. Сгорбленные и сникшие, плотно прижавшись друг к другу, напуганные, переминаясь с ноги на ногу, стояли единоверцы меламеда. Мужчины укрывали собой пожилых матерей, жён, недоумевающих детей, одиноких женщин с заплаканными младенцами на руках, вытирали им личики промокшими от слёз платками.

Меламед Урман стоял, точно отколовшийся от твёрдой породы пласт скалы. Эсэсовец продолжал усердно колотить палкой по дну ведра, нахлобученного на голову старика. А он стоял, не шевелясь и не реагируя на происходящее. На него страшно было смотреть.

Страдальческое выражение застыло на лицах людей, всё сильнее ощущавших неминуемый трагический финал. Они были обречены на смерть только потому, что были евреями.

А меламед продолжал стоять, втянув голову в приподнятые узкие костлявые плечи. Что чувствовал старик? На что надеялся? Чего ждал?

Держался. Не сгибался. Наверно, это давалось ему с трудом. Наверное, было больно. И невероятно мучил грохот, отдающийся в черепе. В огромном помещении резонанс от ударов по ведру был оглушителен. Всё-таки здесь строилась синагога. Предполагалась хорошая акустика для пения кантора в радостный, с угощениями праздник «Симхат Тора».

До него оставалось чуть больше недели. Но, минуя его, неожиданно наступил Судный день – Йом Кипур!.. Видел ли всё это Всевышний? Возможно. Но молчал. Возможно, пока… Но всё было чудовищно и ужасно несправедливо. Ведь всё происходило в присутствии верующих!

Старик, уже без кальсон, продолжал стоять на том же месте.

Курту Шиммелю надоело бесово действо. Ему не жаль было ни старика, над которым издевались его подонки, ни тех несчастных, кто наблюдал эту сцену. Просто он посчитал, что спектакль несколько затянулся и незачем так долго отвлекаться от дела, исполнение которого он призван обеспечить. Штурмбанфюрер СС направился к старику и с трудом снял с его головы ведро. В это мгновение взметнулась железная трость несчастного, угодившая со всей силой по голове Шиммеля. Тот тотчас же свалился у ног старика.

Прогремела автоматная очередь. Старик упал. Подбежавшие эсэсовцы в растерянности бросились поднимать Шиммеля, лицо которого было залито кровью. Он был без сознания. Только тогда кто-то в расстроенных чувствах дал очередную очередь из автомата по уже мёртвому телу.

Удар, нанесённый меламедом, несомненно предназначался унтерштурмфюреру, колотившему по ведру. Но тот немного отстранился, давая возможность штурмбанфюреру подойти к стоявшему Урману.

Сбежались встревоженные эсэсовцы. Вынесли окровавленного Шиммеля во двор, чтобы отвезти в местный госпиталь. Но во дворе синагоги гауптштурмфюрер СС, не приходя в сознание, скончался. В тот же день небольшим самолётом его тело увезли в румынский город Яссы. Оттуда в фатерланд покойника доставил трехмоторный «юнкерс».

В помещении эсэсовцы срывали зло автоматными очередями. Раздавались душераздирающие крики топившихся.

Главное, что измождённый меламед решился поднять свою железную трость на эсэсовца! Подав тем самым пример сникшим в диком страхе единоверцам.

Произошёл этот акт возмездия не в каком-то заброшенном овраге, а в центре небольшого бессарабского городка, среди полей, на окраине старой России, где когда-то фельдмаршал Кутузов с гордостью принимал парад героической стотысячной армии перед осадой крепости Исмаила-паши. В сорока верстах от родного Урману Болграда.

Теперь здесь состоялся другой парад, которому тоже суждено было войти в историю края. На окраине Болграда, за военными казармами, не доезжая села Табаки и железнодорожной станции Траян-вал, в каменном карьере эсэсовцы добили тех, кто уцелел в недостроенной синагоге. Но, в отличие от Вены, Праги, Варшавы и ряда городов и поселений Центральной Европы, эта «очистительная акция» проходила уже без гауптштурмфюрера Курта Шиммеля.

Многонациональное население города в полном смятении, бессилии и скорбном молчании почтило память невинно павших, с которыми одни были в добром знакомстве, другие в близком родстве от множества смешанных браков.

Немало евреев Болграда уцелели в войну благодаря болгарам, русским и липованам[24], втайне предоставлявшим убежище несчастным соседям.

Рыжебородые рыбаки-липоване братья Липат и Кондрат Ремизовы из села Матроска, что между Болградом и Измаилом, где многокилометровое озеро Ялпуг впадает в Дунай, рискуя жизнью, укрывали в плавнях четыре еврейские семьи с шестью детьми, трое из которых были дочерьми раввина, расстрелянного эсэсовцами в недостроенной синагоге.

Все они, вместе с раненым советским матросом со сторожевика Дунайской флотилии, находились под опекой деда Амоса.

Несмотря на внушительный возраст, загорелый, с морщинистым лицом он босой, с засученными по колено видавшими виды штанами, выходил на своем покрытом смолой каюке, с парусом в заплатках, ставить сети и вентера для стола горемычных постояльцев.

Глава 18

Одесса бурлила. Поток беженцев, хлынувших из Бессарабии и западных областей Украины, заполонил город и окрестные районы. Беженцы прибывали в основном грузовым автотранспортом и в битком набитых трамваях. Участились налёты вражеской авиации. Грохот зениток, взрывы от сброшенных бомб, паника и одновременно железная стойкость армии перед наступавшими фашистами. Особенно всех возмущали румыны. Их обзывали самыми непристойными словами.

На 16-й станции Большого фонтана, в глубине территории бывшего санатория, превращённого в госпиталь, в отдельном одноэтажном здании расположился оперативный штаб НКВД, эвакуированный из Болграда.

Туда то и дело поступали распоряжения об организации разведки. Но не успевали они вступить в действие, как отменялись, поскольку противник прорвался в город. В разных местах.

В течение дня без конца что-то менялось. Без конца что-то новое возникало и переформировывалось.

День выдался невероятно жарким, солнце палило нещадно. В воздухе витал запах морской «чёрной грязи». Особенно он чувствовался в первые дни прибытия.

Студенков велел Юре готовиться к отправке в разведку обратно за Днестр вплоть до бывшей границы на Дунае. А там будет видно по обстановке.

Юрий привёл себя в порядок. Надел светло-серый костюм в синюю полоску, из Бухареста, и галстук, кожаные ярко-коричневые плетёные туфли. Словно предстояла поездка в Бухарест. Фактически это и намечалось. В таком виде ему было приказано явиться в областное управление. Но тот, кто должен был с ним познакомиться и дать задание, где-то застрял. Так и не появился.

В набитом трамвае Юрий вернулся обратно на остановку Большой фонтан. Там разгуливали по аллеям перебинтованные раненые, на скамейках отдыхали калеки с костылями. Когда мимо них проходил «некий» молодой человек, выделявшийся своей внешностью и одеждой из общей массы, кто-то заподозрил в нём чужака. Значит, шпион.

Для задержанного это было не ново. Спокойно посоветовал:

– Да вы сходите туда – он указал на видневшееся вдали отдельно стоявшее строение, – и скажите, что задержали парня, который утверждает, что работает здесь, а его заподозрили в шпионаже. Я подожду вместе с ранеными товарищами.

Никто не хотел слушать. Заладили: шпион! Раненые размахивали кулаками, костылями, и все угрожали, бранились, были готовы учинить расправу.

Но кто-то, видно, уже сообщил о задержании «шпиона». Подкатила полуторка. В кузове – с десяток разгорячённых матросов с наставленным штыком в винтовке. Они спрыгнули с грузовика, окружили его, обыскали, изъяли револьвер, причём иностранного производства! Отнимая револьвер, матрос замахнулся, чтобы ударить задержанного по лицу. Но кто-то из матросов перехватил его руку.

Вслед за полуторкой с матросами прибыла легковушка с контр-адмиралом. Его удалось уговорить послать матроса в самый крайний в ряду одноэтажный домик и там рассказать о случившемся.

Прибыл Студенков, разумеется, в форме и с двумя чекистами. Всё стало на своё место. Правда, среди раненых нашлись и такие, кто продолжал сомневаться, что это действительно чекисты, а не переодетые лазутчики.

Контр-адмирал тотчас же одёрнул болтунов. Это оказался член Военного совета обороны зоны Одессы Илья Ильич Азаров.

В тот период многим казалось, будто кругом немецкие шпионы. Ранее, действительно имел место случай столкновения с переодетыми в форму милиционеров немецкими лазутчиками. Народ бдительность не терял.

В один из ближайших дней контр-адмирал Азаров обратился в опергруппу НКВД с просьбой прислать «шпиона» в Совет обороны Одессы для перевода показаний взятого моряками в плен румынского подполковника.

Студенков согласился. За Юрием прибыла машина с матросом. После этого эпизода у переводчика с контр-адмиралом Азаровым установились самые добрые, отношения, которые продолжались много лет.

Глава 19

В городе было немало предприятий союзного и республиканского значения, в том числе заводы «Большевик», имени Октябрьской революции, Январского восстания, имени Ленина, Калинина. К тому же Одесса – знаменитый порт на Чёрном море, которым гордились не только одесситы, но и вся страна.

До войны в городе работало более сорока высших учебных заведений, техникумов, более ста тридцати школ, а также много первоклассных культурно-просветительских, медицинских и детских учреждений, научно-исследовательских институтов. На многих предприятиях в народное ополчение и истребительные батальоны записывались поголовно все работавшие.

Мобилизация военнообязанных началась в Одессе уже на второй день войны. Многие тысячи людей организованно шли в районные мобилизационные пункты. За короткий срок в армию и флот были призваны свыше ста пятидесяти девяти тысяч человек, в том числе около тринадцати тысяч командиров и политработников запаса. Ряды армии и флота уже в первые дни войны пополнили около ста пятидесяти тысяч одесских коммунистов и тридцать пять тысяч комсомольцев.

Несмотря на героическое сопротивление врагу, храбрость и мужество наших войск, противник продолжал теснить части Приморской армии.

В связи с угрозой, которая всё больше нависала над Одессой, партийные органы приняли решение об эвакуации крупных промышленных предприятий.

В сложных условиях начального периода войны удержание Одессы, города с высокоразвитой промышленностью, крупнейшего торгового порта и передовой военно-морской базы Черноморского флота, приобретало огромное политическое, народнохозяйственное и оперативно-стратегическое значение.

Против советских войск действовали 11-я немецкая и 4-я румынская армии. Пользуясь значительным превосходством в силах и развивая наступление на восточном берегу Днестра в стыке между 9-й и Приморской армиями, противник седьмого августа занял Котовск, Кировоград и Вознесенск, а его передовые части вышли к Кременчугу.

Проезжая на своем грузовичке по одной из приморских улиц, Юрий неожиданно увидел маминого брата Володю. Он с кем-то стоял у будки и что-то пил. Юрий дал задний ход и, остановившись, окликнул Володю. Оказалось, они пил и холодную бузу.

– Чего вы стоите здесь? – обратился Юрий к Володе и его спутнику. – Надо непременно эвакуироваться. Любыми способами!

Володя был в ужасном настроении. Пытался пробиться в порт к судну, принимавшему на борт беженцев, но огромная масса народу заполнила всю пристань.

– Сказать тебе – не поверишь: не десятки, а сотни тысяч, может, и миллион людей… Что-то невообразимое! Крики, плач, причитания, проклятия со всех сторон. Мы с приятелем попытались протиснуться, но поняли, что нам не добраться до судна. Давка, крики, ругань. Едва выбрались. Часа полтора на это ушло. Ужас! Люди озверели. А как нам быть дальше, не знаем. Попробуем ночью. Может, удастся добраться до какого-нибудь судна.

– Вам надо непременно покинуть город, – настаивал Юрий. – Иначе погибнете! Боюсь, наши не смогут долго здесь продержаться. Спасайтесь любой ценой! К сожалению, ничем не могу помочь. Но, насколько наслышан, дела здесь очень неважные. Хотя моряки твердят, что Одессу фашистам не сдадут.

С тяжёлым сердцем расстался Юрий с Володей и его попутчиком.

Глава 20

В опергруппу, сформированную из чекистов Измаильского облуправления и Болградского отдела, вошёл и Юрий. Это ему сообщил его начальник. Но он чего-то недоговаривал либо сам был недостаточно осведомлён.

В один из вечеров Студенков неожиданно объявил Юрию, что тот переведён в другую группу, начальником которой назначен лейтенант госбезопасности Чайковский (в армии – капитан, поскольку в петлице была «шпала»).

– Ты понравился ему, ещё когда он приезжал в Болград. Помнишь? Ты тогда встречал его на вокзале. Вот он и настоял на том, чтобы тебя включили в его группу.

Юрий хотел остаться с Михаилом Игнатьевичем.

Студенков ответил:

– Хотелось бы и мне. Я заявил, что здесь мы будем иметь дело в основном с румынами, и ты нам нужен. Но начальник управления поддержал просьбу Чайковского. Он почётный чекист с большим опытом, награждён именным маузером. Человек серьёзный, не очень разговорчивый, честный и порядочный. Вот так обстоят наши дела, Юрка.

– Очень жаль. Никогда не думал, что мы расстанемся, Михаил Игнатьевич! Неужели ничего нельзя изменить?

– Нет, Юра, – печально, с сожалением в голосе ответил Студенков. – Меня переводят начальником в Особый отдел дивизии. Как там сложатся дела, трудно сказать. Видишь, что творится! Тебя вначале хотели передать здесь подпольной организации. Но там, по-моему, царит полная неразбериха. Поэтому тебе лучше перейти в опергруппу Чайковского. Так что – давай к нему.

– Кем я там буду? – спросил расстроенный Юрий.

– Ну как же! Ты в опергруппе разведчик с немалым уже опытом и контрразведчик, конечно, затем переводчик и водитель. У Чайковского персональная «эмка». Для остальных сотрудников – грузовик, «ЗиС-5». А твой трофейный пикапчик пока остаётся здесь. Ничего не поделаешь – война.

Студенков обнял Юру и сунул ему в карман сторублёвую купюру.

– Зачем, Михаил Игнатьевич?

– Ладно, ладно… Пригодятся! – тут он увидел слёзы на глазах Юрия, снова обнял его.

– Спасибо, дорогой Михаил Игнатьевич! – Юра тоже обнял Студенкова.

– Не расстраивайся. Мы ещё будем вместе! Ладно, Юрочка? Только береги себя. Ты стране, да и органам нужен. Запомни!

Глава 21

В тот же вечер Котельников прибыл в распоряжение командира группы Чайковского. Как раз перед началом проработки предстоящего задания. Зачитали отрывок из выступления Сталина. Особое внимание уделили словам: «Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».

Стало быть, оперативной группе Чайковского предстояло обезвреживать важные военные и стратегические объекты, которым угрожал захват противника. Никому прежде подобное в голову не приходило.

В перерыве между бомбёжками Одессы группа Чайковского покинула город.

Впереди «эмка» с начальником, за рулём – Юрий и вслед с оперработниками грузовик «ЗиС-5», который Юрий невзлюбил. Прежде всего из-за неповоротливости, особенно когда его заводили ручкой! К тому же не сразу запускался мотор.

Невольно вспоминались ему грузовики «Опель-блиц» и дизельные «МАН», которые он ещё совсем недавно ставил на мойку во дворике гаража «Шенкер» в Бухаресте. Они запросто заводились стартёром.

Глава 22

Прибывшая в Херсон группа сразу подъехала к Городскому отделу НКГБ. Команда приступила к подготовке и началу своей деятельности. В связи с предстоящим заданием Чайковский сразу установил контакт с руководством горкома партии.

Подрывную команду в группе возглавлял младший лейтенант НКВД Виталий Богомолов. Но все звали его по имени – Витя или Витёк. Это был простодушный добряк. Молодой, тихий, приятный, всегда сосредоточенный на своей «бухгалтерии» – чертежах, проводах, механизмах.

Утром следующего дня небольшой порт Херсона и переправа через Днепр подверглись первой бомбардировке немцев. Были убитые, раненые.

Начальник опергруппы Чайковский велел Виталию временно взять к себе в команду Котельникова, не имевшего ни малейшего понятия, чем может быть там полезен. Юрий обращался к Виталию не иначе, как «товарищ младший лейтенант!» Но день-два спустя Виталий сказал своему подчинённому: «Чего ты называешь меня по званию, будто я бог весть какая шишка. Зови меня, как все в группе.»

Юрий не знал, как на это реагировать, и машинально называл его иногда по-прежнему. Привык к субординации. Но это было, когда оба не то что подружились, но уже симпатизировали друг другу. Виталий кое-что узнал из прошлого Юрия, и тогда они, можно сказать, стали друзьями.

В свою очередь, Юрий внимательно следил за работой Виталия, помогал ему во всём. И не переставал восхищаться, как внимательно и в то же время лёгко работает Виталий, что-то чуть слышно напевая. Он охотно отвечал на вопросы начинающего помощника, которому такая работёнка была совершенно незнакома.

Взрывали в основном красавцы-здания трёх и четырёхэтажные. В Николаеве выделялось несколько громадных четырёхэтажных корпусов из красного кирпича с огромными окнами – «Крекинг-завод».

Земля дрожала от оглушительного взрыва, всё вокруг взлетало в воздух! Огромные здания одно за другим, с грохотом оседая, рушились, но только внутри. Наружные стены оставались целыми, с оконными проёмами, но без стекол и рам. Словно они вылетели.

После того как густой туман рассеялся, становились видны лишь уцелевшие внешние стены. Фактически пустая коробка!

В стороне за процессом операции наблюдал начальник опергруппы Чайковский.

Юрий восхищался такой ювелирной работой. И любое поручение Виталия тотчас же выполнял по-прежнему почти бегом.

– Да у тебя, видать, та ещё муштровка. Будь здоров! – заметил Виталий.

Юрий помялся от неловкости и промолчал. Всё было для него ново, заманчиво, интересно. И в то же время больно, обидно. Ему было жаль этих мощных зданий, от которых оставались одни стены.

Виталий разводил руками. – Так приказано «сверху».

И без конца объяснял, где и как надо устанавливать заряды, почему каждый заряд должен быть установлен только по намеченной схеме. Показывал расположение проводов, соединяющих заряды, а также расположение каждой единицы, ведущей к пульту.

– Целая наука! – отметил Юрий.

– Это верно, – отреагировал Виталий. – Надо ко всему подходить внимательно, по несколько раз проверять, чтобы быть уверенным! Прежде чем крутануть! В общем, не так страшен чёрт, как его малюют.

Расчёты Виталия поражали точностью. В случае необходимости восстановления этих домов процесс был бы облегчён. Про себя Юрий радовался, что это было заранее предусмотрено и старший команды безукоризненно справился с таким непростым заданием. Ведь малейшая ошибка в расчётах могла повлечь за собой серьёзные неприятности. Это понимали все в команде. Постепенно и Юрий начинал кое-что смыслить в подобных делах. В основном благодаря Виталию.

Вечерами на коротких совещаниях Чайковский подводил итоги работы, проделанной подрывной командой.

Глава 23

В Херсоне опергруппа Чайковского провела больше недели. Питались в столовой горотдела НКГБ. Впервые с начала войны Юрий, наряду с остальными сотрудниками, получил зарплату. Настроение повысилось, хотя вряд ли кто-либо мог выразить недовольство по поводу задержки зарплаты, учитывая безрадостные события на фронтах и в стране.

Котельников набирался на практике знаний в подрывном мастерстве, с полуслова улавливал, что и как надо делать.

Однако руководителю подрывной команды младшему лейтенанту Виталию Богомолову не повезло. Подхватил нехорошее заболевание. Будучи абсолютно честным, до наивности порядочным, признался не Чайковскому, а секретарю парткома НКВД Херсона. В тот же вечер его исключили из кандидатов в члены ВКП(б) и из органов отправили в распоряжение военкомата как штрафника.

Чайковский узнал об этом, когда всё уже было решено. Пришёл в ужас! Чувствовалось, что переживает, но бессилен чем-либо помочь бывшему руководителю подрывной команды. Его, оказывается, не нашли нужным поставить в известность о столь серьёзном происшествии.

В опергруппе также все расстроились, помрачнели. Особенно Котельников принял близко к сердцу случившееся: отличный специалист, подлинный патриот, и такое к нему отношение! Не преднамеренно же он угодил. Терзался, как за него заступиться? Но сам был беспартийным. Считался комсомольцем, хотя всего однажды присутствовал на собрании, когда его принимали в комсомол, ещё в Болграде.

Озабоченный случившимся с Виталием, Юрий хотел встретиться с ним, но тот не появлялся в опергруппе. Разыскал военкомат, но там сказали, будто его направили в какую-то штрафную часть.

Это заметил начальник опергруппы Чайковский. Юрий коротко рассказал ему, что искал младшего лейтенанта и чем кончились его поиски. Чайковский посочувствовал ему, сам расстроился: ведь он остался без главного специалиста.

В тот же день пришлось ему вместо Виталия назначить сотрудника, проработавшего некоторое время под его началом. Тот согласился, но попросил начальника опергруппы оставить вместе с ним ответственным в команде и Котельникова. Дескать, тот набрался у Виталия знаний. Не хотел брать на себя ответственность.

Командир поддался уговорам и заявил, что он будет отвечать за подрывную работу вместе с Котельниковым, которому Виталий в последней операции доверил участие в подготовке взрывов.

Понимая создавшееся положение, тот согласился вдвоём возглавлять команду. Юрий признался, что во многих вещах ещё плавает. Но сказал, что будет стараться.

В Николаеве предстоял подрыв ряда огромных четырёхэтажных кирпичных корпусов завода Марти.

Чайковский без конца напоминал, что необходимо всё выверять по несколько раз и самим быть осторожными.

Котельников энергично и с огромной опаской без конца вместе с напарником выверял правильность размещённых зарядов. Несколько раз проверили правильность подготовки. Разумеется, помогали и остальные товарищи по подрывной команде. Но все они выполняли подсобную работу, в которой у них был опыт, хотя тоже подключились, подсказывали, как что надо делать. Наконец, затаив дыхание, Юрий крутанул ручку «динамки»… Казалось, небо свалилось!

Когда всё осело, он смог взглянуть на результат. Стены уцелели! Как и следовало, осталась одна пустая коробка. Успокоился. Разумеется, и напарник был счастлив, что не провалили важное задание.

– Значит, не сплоховали, – подвёл итог проделанной работе Чайковский, издали наблюдавший за их работой.

Подойдя, он похлопал Котельникова по плечу, а второму старшему команды пожал руку.

Юрий осваивал подрывное мастерство во фронтовой полосе, где пришлось участвовать во взрывах заводов-гигантов.

Между тем Котельникову не хватало Виталия, настолько возмутила расправа с ним, что он без конца говорил об этом, по наивности хотел дать телеграмму в Москву в Наркомат государственной безопасности.

По этому поводу командир группы Чайковский заметил, что почта теперь вообще не принимает телеграммы.

Котельников остался на всю жизнь благодарен Виталию за необычную науку. Такое не забывается!

Подрыв бывших заводов продолжался, но в гораздо меньшем объёме. Серьёзно пришлось поработать в Мариуполе, меньше – в Мелитополе. В дальнейшем эта деятельность опергруппы прекратилась из-за отсутствия «объектов» на пути её продвижения.

Теперь на всём пути опергруппе Чайковского предстояло заниматься делами иного рода – в Цюрупинске, Осипенко-Бердянске, Голой Пристани, Белозёрках, Береславле, Горностаевке. Вплоть до Каховки, где пришлось бороться с заброшенными противником агентами – вредителями и шпионами.

Небольшой очаровательный городишко Осипенко-Бердянск так понравился Котельникову, что он задумал после войны, если уцелеет, непременно вернуться сюда, чтобы полюбоваться городом! Чистенький, тихий, и люди совсем мирные, неторопливые, правда, настороженные: вдруг война докатится и до них?

Фронт тем временем продолжал настигать опергруппу.

Котельникова стали переправлять в ближний тыл противника. Если вначале это происходило в основном в расположении румынских войск, то теперь на территорию, захваченную немцами. Это было сложнее.

Глава 24

Легковушка Чайковского с Котельниковым вкатила на крохотный хутор. Вокруг колодца с журавлём вразброс лежали вконец уставшие, с мокрыми от пота гимнастёрками, красноармейцы. Некоторые не в силах были даже снять с плеча скатку шинели. Оказалось, что с журавля свисала цепь без ведра.

Не раздумывая, Котельников подъехал к единственному добротному дому, стоявшему несколько на отшибе. Подошёл к распахнутой настежь двери. С крыльца увидел рослую немолодую женщину, окликнул и попросил ведро.

Она отозвалась грубым тоном:

– Нету никакого ведра, и катись отсюда.

– Пол в хате свежевымытый, а у вас нет ведра? У колодца сотня наших красноармейцев умирают от жажды. Пожалуйста, сжальтесь над ними!

– Сказала, ведра у меня нет! Непонятно?..

– Ничего, мы ещё придём и рассчитаемся за ваше бездушие.

– Уж рассчитались.

Когда Юрий возвращался к машине, ему навстречу попался едва державшийся на ногах боец. Сказал:

– Это же Кубань…

– Не знаю я, что означает Кубань, но здесь обитают не люди. Ничего, придёт время…

Услышанным возмутился и Чайковский:

– Стерва. Чем-то, видимо, ей насолили.

– Не будь вас, товарищ капитан, – признался Юрий, – я бы её пристрелил. Честное слово!

Чайковский махнул рукой:

– Поехали.

Короткую остановку сделали в селе Горностаевке. Под вечер достигли Каховки. С согласия местных властей расположились в пустовавшей школе. Сюда накануне отступили передовые части Красной Армии.

Глава 25

Начало сентября тысяча девятьсот сорок первого года. Оперативная группа, сформированная в июле в Одессе, претерпев в Херсоне изменения в личном составе, одолев во главе с капитаном Чайковским огромный маршрут, сделала очередную остановку в Каховке. Это на западном берегу Днепра, к которому, несмотря на ожесточенное сопротивление Красной Армии, неумолимо приближался фронт.

Из Каховки в бинокль виднелся противоположный берег Днепра. По нему бродили скот, лошади, стояли полуторки, трактора. Но ни одного человека! По данным каховцев, там был большой совхоз «Червонный маяк». Подошли ли уже немецкие войска? Если нет, то было решено принять срочные меры для вывоза на пароме всех там застрявших. Или хотя бы часть.

Котельников получил задание переправиться и уточнить обстановку. Но для этого необходимо было ему соответственно выглядеть. Не в гимнастерке же и сапогах оставаться? И не в шикарном костюме, из-за которого в Одессе были неприятности.

Начальник райотдела милиции обеспечил его одеждой, снятой с задержанного забулдыги. Лицо и тело Котельников смочил водой, обдал себя густой пылью… У одной штанины оборвал нижнюю часть, оставив её растрёпанной, накинул на плечи рваную замызганную рубаху, видавшую виды телогрейку, на ноги надел старые резиновые сапоги.

Ночью двое местных милиционеров начали переправлять его в лодке на противоположный берег Днепра. Гребцы старались тихо работать вёслами. Они сочувствовали пассажиру, но сами хотели побыстрее высадить его, чтобы до рассвета одолеть хотя бы половину обратного пути.

Котельников испытывал беспокойство, да и, чего греха таить, некоторый страх: всё время в ночной темноте чудилось, будто на противоположном берегу лодку уже заметили немцы и теперь подпускают её. Приближаясь к берегу, Юрий зорко всматривался вдаль. Заподозрил, что на берегу стоит замаскированная пушка. Хотел поставить об этом в известность гребцов, сидевших спиной к тому берегу, чтобы они были готовы развернуть лодку, но воздержался.

Едва он высадился, лодка сразу же отчалила и тронулась в обратный путь. А то, что в темноте он принял за пушку, оказалось обычным кустарником.

Вдоль берега, на возвышенности, стояли брошенные полуторки, трактора с вагончиками МТС[25] на прицепе, с большими железными колёсами от сеялок, повозки, загруженные чем-то по самый верх. Между ними, а также по заросшему полю бродило огромное число недоенных коров, овец, лошадей с рваной упряжью. И, действительно, кругом ни души!

Чувствовалось, что здесь прокатилась невероятная паника. Но и немцев пока, кажется, не было…

Светало, когда, быстро собрав хворост, посланец опергруппы разжёг огонёк, который разгорелся и был заметен не столько пламенем, сколько дымом. Об этом начальник опергруппы Чайковский договорился с местными властями и командованием накануне подошедшей воинской части, в спешке занимавшей оборону.

Ждавшие сигнала на противоположном берегу поняли, что там противника нет.

В ответ почти тут же вспыхнул аналогичный костёр, что означало: паром немедленно отправляется.

Откуда-то справа, за километр, доносился визг свиней, словно их резали. Немного спустя Юрий установил, что там находится совхоз «Червонный маяк» и жители соседних деревень «раскулачивают» его.

Котельников поднялся вверх по дорожке в ближайшее село. У первой хаты увидел мужика. Тот подошёл к изгороди. Не успели они сказать друг другу и двух слов, как послышался шум машин. Появилась трёхтонка «ЗиС» с установленным на крыше кабины ручным пулемётом и несколькими красноармейцами в кузове. Большинство с накинутыми на плечи плащ-палатками и винтовками. Следом подкатила обычная армейская санитарная машина, которая остановилась за грузовиком.

Котельников обрадовался: свои! Хотел было подойти к водителю, но стоявший у пулемёта лейтенант в каске, не обращая внимания на оборванца, спросил мужика у изгороди:

– Где тут сдаются у плен?

Тот пожал плечами и также на украинском неуверенно ответил:

– Кажись, у том сели, – сказав его название, махнул рукой куда-то в сторону. – Недалече воно.

Грузовик тронулся в указанную сторону, за ним последовала санитарная машина. Когда она проезжала, Юрий увидел, что за рулём сидит командир и рядом с ним – тоже командир Красной Армии.

Котельников обомлел: чуть было не опростоволосился! Он же хотел им сказать, что немцы пока не подошли, а сам он из оперативной группы и к берегу должен подойти паром.

Когда обе машины ещё стояли, их поспешно обошли двое: один в чёрной остроконечной овчинной кучме, второй – в овечьей безрукавке. По одежде Юрий заключил, что это молдаване. Решил их догнать. Но те, заметив это, ускорили шаг. Навстречу показалась не то бричка, не то фаэтон с парой добротных коней. Она остановилась, один из сидевших в ней спросил встречных в кучмах:

– Куды идете?

– До дому, – последовал ответ. – Ворочаемся у Молдавию.

– О, молдовенеску! – воскликнул, улыбаясь, кучер с козел фаэтона. – А как сюда попали?

Оба оказались трактористами, эвакуировались с колхозом, но решили вернуться обратно. Один из них сказал:

– Моя хата вже пидзади. Фатит!

– Правильно делаете! – одобрил кто-то с фаэтона. – Немцы там бесплатно раздают землю бывших колхозов. Идите, идите туда.

Кони рванули с места и умчались. На заднем сидении фаэтона Юрий увидел двух пассажиров в пиджаках с проглядывавшей гимнастёркой, а напротив, на откидном сидении, – третьего. На козлах – четвёртый. Все с серьёзными, напряжёнными лицами, поджарые, средних лет.

Увиденное и услышанное окончательно расстроило Котельникова: явные дезертиры! Конечно, изменники.

Начал накрапывать дождик. Юрий направился обратно к берегу.

На берегу, где на рассвете он жёг сигнальный костер, стоял паром и красноармейцы с трудом загоняли на него десятки, если не сотни голов скота и лошадей. Животные сопротивлялись, пугаясь качавшегося настила.

А дождь уже хлестал вовсю! К тому же с ветерком. Похолодало. С трудом обходя стороной едва двигавшийся по настилу табун, промокший насквозь Котельников пробирался на паром. И вдруг увидел знакомый фаэтон! Но с распряжёнными и повёрнутыми мордами к заднему сиденью жевавшими лошадьми. Никого из пассажиров фаэтона видно не было.

От дежурившего сержанта удалось узнать, что начальником парома является старший лейтенант. На вопрос, где он и как его найти, дежурный нехотя ответил, что не знает, но, дескать, где-то здесь.

Вид Котельникова, походившего на бродягу, да ещё насквозь промокшего, не внушал доверия дежурному.

Юрий вынужден был повысить тон и сказать, что является уполномоченным Особого отдела. Тогда дежурный, колеблясь, спустился куда-то внутрь парома.

Наконец вместе с ним появился старший лейтенант в плащ-палатке с капюшоном, накинутом таким образом, что лица его почти не было видно. Он едва ворочал языком. Был вдребезги пьян.

Котельников объяснил, кто он, и посоветовал немедленно отыскать хозяев фаэтона и задержать их.

В ответ из-под накинутой поверх головы плащ-палатки раздалось невнятное бурчание, что все четверо являются командирами Красной Армии, дескать, отстали от своей части и теперь возвращаются.

– На том берегу разберутся с ними, – пояснил Котельников. – А пока надо незамедлительно всех четверых взять под стражу! А у фаэтона с лошадьми выставить часового!

Котельников пытался рассказать, что эти четверо утром рекомендовали двум молдавским трактористам идти домой, так как немцы всем бесплатно раздают землю бывших колхозов. Но начальник парома не реагировал. Котельников повторил, кто он, и рекомендовал немедленно выполнить его совет. Показал полученный от начальника опергруппы документ – обращение опергруппы ко всем воинским частям оказывать содействие предъявителю, выполняющему «сугубо секретное задание». Его стал вслух читать стоявший рядом дежурный.

Тут вдруг начальник парома пошатнулся и упал. Дежурный сержант принялся его поднимать, но не смог. Начал растирать ему уши. Тот не реагировал. Двое бойцов по указанию дежурного унесли его обратно куда-то вниз.

Дежурный шепнул Котельникову, что эти четверо командиров угощали старшего лейтенанта, мобилизованного из числа резервистов, и стал искать начальника караула, но не мог найти. Кричал во весь голос:

– Карнач! Старшина! Начальник караула!

Никто не откликался. Шумел дождь, мычал скот, настроение становилось всё более поганым.

Вместе с Котельниковым дежурный поспешно стал пробираться к фаэтону. Увы! Фаэтон стоял на своём месте, однако лошадей при нём не было. Оба бросились к пандусу, запруженному скотом. Издали успели увидеть, как четверо пассажиров фаэтона изо всех сил тянули за собой лошадей навстречу застрявшему на пароме и на пандусе скоту. Что предпринять? Как их схватить? Они же наверняка вооружены!

Но беглецы уже находились почти у берега. Дежурный выстрелил в их сторону из карабина. Было видно, как на каждую лошадь вскочили по двое и поскакали вверх по склону. Дежурный продолжал стрелять. Один свалился с лошади. Его дружки ускакали, не обратив на это внимания.

Упавший остался лежать на земле. Подбежавшие дежурный с Котельниковым видели, что он корчится от боли. Зажмурившись, сильно кряхтел. Что-то повредил при падении и не мог самостоятельно подняться.

Очевидно, когда дежурный спустился вниз парома, где четвёрка с фаэтона угощала начальника, то передал, что его срочно разыскивает уполномоченный особого отдела! Поднявшиеся наверх вслед за старшим лейтенантом хозяева фаэтона узнали в Котельникове повстречавшегося им утром оборванца и, видимо, сообразили что к чему.

К Котельникову и дежурному, склонившимся над стонавшим беглецом, подбежали несколько бойцов в плащ-палатках и касках. С ними был майор крупного телосложения. К парому причалил их катер. По приказу майора бойцы отнесли туда свалившегося с коня, велели бойцу его стеречь и не позволять подниматься.

Котельников показал майору фаэтон. Под задним сиденьем они обнаружили ручные гранаты с длинными деревянными ручками. Конечно, немецкие. Много взрывчатки и капсулы, большое количество патронов и пачки спрессованных листовок с обращением к советским гражданам и воинам:

«Воины доблестной Красной армии! Уничтожайте комиссаров, политруков, энкавэдистов и жидов. Настоящий документ служит пропуском для перехода на сторону немецкой армии-освободительницы как для одного, так и для группы воинов Красной армии».

В присутствии дежурного Котельников рассказал майору обо всём, что произошло, и показал ему листовку. Прочитав её, майор приказал дежурному сержанту немедленно привести начальника парома. Когда едва стоявший на ногах начальник предстал перед майором, упитанное лицо майора приобрело ярко-свекольный цвет. Он возмущённо задавал вопросы начальнику парома, а тот что-то мямлил, пытаясь ответить. Майор приказал обезоружить начальника парома. Его обыскали, извлекли содержимое карманов, прислонили к борту, чтобы не упал.

Майор разгневался до предела, сыпал бранью, размахивал пистолетом у самого лица не очень-то соображавшего начальника парома. Вдруг прогремел выстрел. Стоявший у борта свалился в реку. Это произошло настолько внезапно, что присутствовавшие бойцы и Котельников замерли от неожиданности.

Глубокой ночью гружённый паром отошёл в сопровождении катера с майором и его бойцами. С ними был захваченный лазутчик. Фаэтон с содержимым оставался на пароме.

Дождь незаметно прекратился. Когда они причалили к каховской пристани, прибывшие сотрудники опергруппы забрали фаэтон и его пассажира. Трофеи потрясли не только Чайковского, но и откуда-то появившихся фронтовых чинов.

Узнав от Котельникова подробности произошедшего, начальник опергруппы приказал немедленно отправиться обратно на противоположный берег и разыскать беглецов.

На катере вместе с Котельниковым отплыл почти весь состав опергруппы. Предпринятая с большим опозданием акция ничего не дала. В отношении тройки беглецов удалось узнать, что в одном из дворов они забрали двуколку, впрягли в неё своих лошадей и куда-то укатили. Бывший владелец двуколки указал направление, Котельников понял, что они отправились обратно по тому же пути, что и утром. Ещё выяснил у мужика, стоявшего накануне у изгороди, что несколько часов назад появился немецкий танк, который свернул в сторону Бериславля.

Напрашивался вывод, что фашисты вот-вот должны появиться, поскольку советские войска, по крайней мере на этом участке, отошли на противоположную сторону Днепра. Задержка произошла из-за проливного дождя.

Гибель начальника парома обсуждалась широко. Одни живо одобряли поступок майора, другие – их было меньше, отмалчивались.

Всего два дня спустя произошёл похожий случай. Мимо окон дома, где находилась оперативная группа, проехала машина. Котельников вдруг закричал:

– Автомобиль иностранной марки выбрасывает бумажные листки! Наверное, листовки. Прямо сейчас!

Когда оперативники выбежали на улицу, они увидели только след, оставшийся от шин лимузина, и нескольких женщин с подобранными листовками в руках.

Запомнился текст: «Москва – столица, Дон – граница».

Там же четверостишие:

Доброе утро Донбасс, Извини ты нас, Что опаздываем на час, Завтра будем у вас! Оберкоманда Германской армии – освободительницы от большевизма.

На исходе того же дня со двора дома, где располагалась опергруппа, были замечены на горизонте два белых купола. Явно парашютисты!

Поднятая по тревоге опергруппа собиралась у грузовика. Водитель трёхтонки, весь в поту, сколько ни крутил рукояткой, мотор не заводился. Наконец он заурчал. Кузов заполнился оперработниками с двумя пулемётами, карабинами и личным оружием. Выехали.

Но где искать вражеских парашютистов? Как определить место приземления? К тому же темнело. Да и на грузовике лишь к утру можно было достичь района, где примерно опускались купола. Замечены они ведь были на горизонте! Поисковая группа во главе с Чайковским повернула обратно.

Подобного рода происшествия случались почти на всём пути продвижения опергруппы, вплоть до Ворошиловграда. Но до него надо было ещё добраться. На подъезде к мосту через реку Лихая сотрудники опергруппы увидели, что его бомбит немецкий самолёт. Движение гужевого и железнодорожного транспорта приостановилось. Все тронулись куда-то в объезд.

Глава 26

Двадцать восьмого сентября того же 1941 года итальянские войска вторглись в Грецию. Но греки оказали отчаянное сопротивление. Отступая, итальянцы несли тяжёлые потери. Овладение страной затягивалось. Прибыл Муссолини. Итальянцы кое-где перешли в наступление. Греки отчаянно сопротивлялись, и вскоре, несмотря на присутствие «дуче», греческие войска вновь стали продвигаться.

Из Болгарии двинулись находившиеся там немецкие войска, которые обрушились одновременно на Грецию и Югославию, чтобы помочь терпящим поражение итальянцам. Завязались упорные бои против сражавшегося вместе с греками недавно высадившегося здесь английского корпуса.

Глава 27

В день прибытия опергруппы в Ворошиловград немецкая авиация впервые подвергла бомбардировке 60-й патронный и 61-й паровозостроительный заводы. Другой самолёт, бомбивший вблизи Ворошиловграда железнодорожный эшелон с эвакуированными женщинами и детьми, подбили зенитчики. Экипаж взяли в плен. Один из лётчиков был румын, плохо говоривший по-немецки.

В областном управлении НКГБ никто не знал румынского языка. Возникла проблема. Накануне ночью начальник отдела КРО, старший лейтенант госбезопасности Майструк в разговоре с Котельниковым узнал, откуда тот родом и чем занимался до работы в опергруппе. Предложил ему остаться на работе в его отделе. Этот вопрос должен был решить Чайковский.

Очевидно, Чайковский дал Юрию неплохую характеристику. Майструк рекомендовал следствию привлечь Котельникова к участию в допросе румынского лётчика.

Начальник следственной части управления очень придирчиво интересовался, насколько рекомендованный владеет румынским языком. Во время следствия и перевода показаний пленного румына фактически допрос вёл прибывший в тот день нарком госбезопасности Украины Серов. Но об этом переводчик узнал несколько позже. Только тогда он понял, почему начальник отдела КРО так допытывался, насколько хорошо он знает румынский язык.

По окончании следствия нарком Серов вдруг сказал, что переводчика с румынского берёт с собой в Москву. Присутствовавшему начальнику областного управления и Майструку он велел доставить Котельникова к самолёту не позднее шести часов утра. Это известие, переданное Майструком, удивило Юрия.

Котельников попросил товарища Майструка передать начальнику группы Чайковскому, что отбыл в Москву с наркомом Украины. Затем бегом отправился в общежитие, схватил свой чемодан, шинель и вернулся в управление, откуда отбыл на машине вместе с Майструком, провожавшим – среди других руководителей управления – наркома на аэродром.

В машине Юрий искренне признался:

– Не будь вас, товарищ Майструк, не пришлось бы мне переводить допрос румынского лётчика и вряд ли бы состоялся мой отъезд в Москву. Искренне вам благодарен! – Спасибо! Что касается вас, Москва дала согласие на приезд.

– Вот как? – вырвалось у удивлённого Котельникова.

Майструк многозначительно кивнул.

Перед посадкой в самолёт они тепло распрощались.

На протяжении всего полёта нарком дремал. С ним был помощник или адъютант в штатском, но он за весь полёт не произнёс ни слова.

Котельников не мог уснуть. Было о чём размышлять, и прежде всего о том, как теперь сложится жизнь. Перед глазами стоял приятный, добродушный Майструк, рекомендовавший его как переводчика для допроса пленного лётчика. Юрий переживал за Майструка, полагая, что тот, вероятно, тяжело болен. Уж очень плохо выглядел: лицо – кожа да кости, тёмно-коричневое, осунувшееся и с впалыми, уставшими глазами. Понятно, что такой вид начальник контрразведки Ворошиловоградского областного отдела Майструка объяснялся чрезмерной, зачастую круглосуточной, напряжённой работой.

Часть восьмая

Глава 1

Приземлились на каком-то подмосковном военном аэродроме. Котельникова доставили попутной машиной в наркомат. Точнее, в «Бюро пропусков». К нему вышел сотрудник. Это было четырнадцатого октября сорок первого года. Гитлеровские полчища прорвались к ближним подступам Москвы. На одной из улиц, прилегавших к Наркомату НКГБ, из окон многоэтажного здания плыли по ветру остатки обгоревших клочков бумаги.

Погода была холодная и сырая. Сотрудник наркомата отвёз прибывшего из Ворошиловграда парня на вокзал. Проводил в зал ожидания, забитый народом, передал ему предписание на поездку, билет в общий вагон и завёрнутый пакет, в котором находилось несколько банок с консервами, невиданных никогда прежде, полкруга колбасы, треугольничек сыра, буханка серого хлеба. И ни копейки…

Остались деньги, полученные ещё в Херсоне. Все в опергруппе рассчитывали, что в Ворошиловграде будет получка. Но Юрий улетел, не успев её дождаться.

Сотрудник повёл его на перрон, показал, где будет посадка, велел быть внимательным, никуда не отлучаться и дожидаться поезда на Куйбышев.

Котельников не переставал благодарить сотрудника, чувствуя себя счастливчиком. Всё было ново, незнакомо и не совсем понятно.

В то же время ещё утром он почувствовал царившую в столице напряжённость. На улицах было малолюдно и мрачно, удручающе смотрелись окна домов и витрины магазинов с заклеенными крест-накрест бумажными лентами или вовсе заставленные ярусами мешков с песком.

Окраина столицы была опоясана насыпями с глубокими рвами, впереди которых ощетинились скрещенные рельсы противотанковых заграждений. Под вечер небо Москвы покрывалось паутиной аэростатов. Строго соблюдавшееся затемнение создавало впечатление, что город превратился в огромную неприступную зону. Скупые сводки Совинформбюро были неутешительны. Территории Белоруссии, Украины, республик Прибалтики, Молдавии и ряда областей РСФСР подвергались вражеской оккупации.

Вечером в зале ожидания вокзала дикторы по радио то и дело передавали монотонным, полным тревоги голосом: «Товарищи! Враг рвётся к сердцу Родины! Товарищи…»

Призывы и следовавшие за ними лозунги перебивались песней, которая, казалось, и мёртвого поднимет:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой тёмною, С проклятою ордой…

И люди вставали. Шли на смертный бой. Сражались, отстаивая родную землю, родные сёла и города, родных людей. Все породнились. Облагородились. Очеловечились. Были, конечно, исключения. В таких случаях вспоминали слова генсека: «В семье не без урода…» В основном же чувствовалось, что кругом царит собранность, порядок, отвага.

На вокзале готовящиеся к отъезду говорили, что призывные пункты забиты добровольцами, ополченцами, призывниками.

В поезде Котельников услышал от пассажиров, что в Москве многие люди покидали работу, останавливались предприятия, многие семьи запирали квартиры и устремлялись к железнодорожным кассам. Поэтому, дескать, вокзалы кишели людьми с узлами, сумками, мешками, сундуками, рюкзаками.

А радиодиктор продолжал: «На подступах к столице идут тяжёлые, упорные бои с превосходящими силами противника… Товарищи! Остановим фашистские полчища! Отступать больше некуда: позади Москва!» И снова гремела песня: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

В вагоне говорили, будто гитлеровские войска прорвались к столице. В городе, похоже, может начаться паника, а за нарушение светомаскировки автотранспортом патрульные стреляют по фарам без предупреждения.

Котельников этого не заметил. Он попытался опровергнуть слухи, но на него ополчились пассажиры.

Во время остановки поезда на одной из станций попутчику Юрия, молодому морячку, с которым он делил коротенькое и узкое место у окна, удалось достать сырую курицу. Моряк пошёл выменять её на хлеб, но в вагон явился с яблоками и бутылкой, заполненной жидкостью вишнёвого цвета. Едва удалил с неё самодельную пробку, как почувствовался резкий непонятный запах. Морячок попробовал содержимое бутылки. Сильно поморщившись и едва переводя дыхание, невнятно произнёс:

– Ух, мировая!

По запаху жидкость что-то напоминала Юрию, но что именно – определить он не смог. Наконец морячок вымолвил:

– Давай! – и протянул бутылку соседу. – Хлебни! Политрука.

Юрий молча отрицательно качнул головой. Тогда морячок сделал ещё глоток или больше и уже через несколько секунд стал краснеть, затем синеть… На первой же остановке проводница с пассажирами сняли его с поезда без сознания.

Пассажиры загалдели, но больше жаловались на плохое отопление вагона. Действительно, было очень холодно, голодно и тоскливо.

На каждой станции пассажиры с кружками, мисками, с чем попало бежали к крану с надписью: «Кипяток!» Кто-то сочинил стишок: «Ешь вода, пей вода: сра… не будешь никогда…» В вагоне его повторяли без стеснения.

Сказывался прежде всего голод; у подавляющего большинства пассажиров закончились выданные продовольственные припасы. У Юрия примерно уже с неделю назад.

Поезд часто останавливался, подолгу пропуская составы с войсками, вооружением, цистернами, углём, платформами, покрытыми брезентом, под которым угадывались танки, пушки и прочая замаскированная техника.

Глава 2

Поздно ночью поезд наконец прибыл в Куйбышев. Стоял лютый мороз, всё было занесено снегом. В полнейшей темноте белел только снег. Кругом светомаскировка. Сошедший с поезда с чемоданом в чекистской фуражке и шинели, в лёгких сапогах, Котельников не ступал, а пританцовывал. На перроне кто-то ему указал, в каком направлении центр. Он приподнял воротник, нахлобучил поглубже фуражку и побежал. Нигде ни души!

Неожиданно впереди на одной из полностью затемнённых улиц он увидел два силуэта. Патруль. В опущенных ушанках, валенках и белых овчинных полушубках. Спросил, где наркомат НКВД.

Патрульные вроде бы выслушали, невнятно перекинулись между собой словами на незнакомом языке и, ничего не ответив, зашагали дальше. Котельников пытался их остановить. Никакой реакции. А он замерзал! К тому же чувствовал, что не выдержит. Неделю почти на одном кипятке! Пытался объяснить это патрульным, но всё было бесполезно.

– Где комендатура? – едва выговаривая слова, спросил он.

Снова молчание. Наконец, он дёрнул одного из патрульных за рукав:

– Я шпион! Понимаете? Шпион я… Ведите меня скорей в ваш штаб!

Только тогда они тихо поговорили на своём языке и, в нерешительности сняв с плеч винтовки, указали, куда идти. Он спешил, патрульные едва поспевали за ним в огромных валенках, каких Юрию прежде не приходилось видеть. Это оказались мобилизованные из какой-то среднеазиатской республики.

Когда прибыли в подобие штаба и патрульные доложили о нём, дежурный старшина по-русски спросил доставленного:

– Значит, ты шпион?

– Скажу, но где уборная? Хотя уже, кажется, поздно. Но есть она у вас?

…Утром за «шпионом» прибыло отделение красноармейцев. По его настоянию старший позвонил куда-то. Приехали чекисты. Задержанный предъявил командировочное предписание. Отвезли в комендатуру НКВД.

После телефонного звонка всё вошло в надлежащее русло. Юрий получил возможность привести себя в порядок, даже побывал у парикмахера.

Вечером в здании, где размещалась часть эвакуированного из Москвы Наркомата, в холл, где велели побыть, вышел человек среднего роста, далеко не молодой, лысоватый, в элегантном тёмно-синем костюме с орденами Ленина и Красного Знамени с цифрой «2» внизу на белой эмали вместо серпа и молота.

Юрий вмиг вскочил и, по былой привычке щёлкнув каблуками, предъявил московское предписание и сохранившуюся справку-«обращение», выданное в Каховке начальником опергруппы лейтенантом госбезопасности Чайковским, где значилось, что «предъявитель выполняет сугубо секретное задание». Читавший документ тихо повторил: «сугубо секретное»!

Так судьба свела Юрия с начальником Особой группы НКВД СССР, старшим майором госбезопасности Яковом Исааковичем Серебрянским. Величина во внешней разведке – ИНО НКГБ СССР.

Серебрянский подробно расспрашивал о самых разных вещах. В то же время Юрий понял, что ему известны некоторые подробности из его жизни: пребывание в авиационной школе Бухареста, посещение фашистского клуба легионеров…

Речь зашла о знании иностранных языков. Среди перечисленных Юрием был и французский. Серебрянский заговорил с ним на чисто парижском диалекте, затем заключил:

– Румынский ты, конечно, знаешь. Это понятно. Наверное, и остальные. Что касается французского, пока никому об этом не говори. И тем более в анкете не пиши! Возможно, будешь его знать, но позже, когда научим тебя. И кое-чему ещё. Условились?

– Пардон, месье, я говорю и читаю по-французски, – отреагировал тотчас же на французском языке задетый Юрий.

– Я не мсье, а камрад, – заметил с ухмылкой руководитель.

Юрий покраснел от неловкости и признался:

– Пардон! Это я по привычке, не учёл! Но французский знаю.

– Хорошо, хорошо, – поспешил успокоить собеседника Серебрянский.

Юрий всё же пытался объяснить:

– Французский я изучал в лицее с первого класса! С профессором изъяснялся только на французском…

– Знаем, знаем, господин Россети! – старался закруглить разговор Серебрянский.

От неожиданности у бывшего курсанта бухарестской авиационной школы отнялась речь. В несколько секунд перед глазами предстала физиономия вечно недовольного и невероятно требовательного бессарабского земляка дядюшки Сильвестру.

Он настолько поразился, что у него невольно вырвалось:

– Значит, тогда Сильвестру?.. Я понял.

В Куйбышеве состоялось оформление документов. Долго писал обстоятельную автобиографию, где отвечал на целый ряд вопросов о всех родственниках до седьмого колена, особенно подробно – о времени работы в городском отделе НКГБ Болграда, о личности начальника, об операции с лазутчиками.

Глава 3

Несколько дней спустя Юрий поездом прибыл в Уфу. На вокзале его встретил в шинели и валенках старший лейтенант госбезопасности Валентин Павлович Покровский[26] – начальник спецшколы и повёл его к обычным сельским саням. Накинул на него овчинный тулуп и на себя такой же.

Ездовой старичок-башкир, плохо говоривший по-русски, но понимавший главное, повёз их в город. Миновав его, проехали ещё километра полтора-два.

Первое, что бросилось в глаза, – высоченное железное сооружение, оказавшееся трансляционной вышкой радиостанции имени Коминтерна. За обнесённой колючей проволокой территорией виднелось несколько привлекательных небольших деревянных строений. Издали они походили на ведомственные дачи, выкрашенные в голубой и белый цвета. Таинственность мини-городку придавал вооружённый часовой в тулупе и валенках при въезде.

Судьба распорядилась так, что Юрий оказался в своеобразном учебном заведении, возможно, не имевшем себе подобных в стране.

Прибывшему предстояло осваивать здесь будущую специальность.

Тех, кого по приезде он увидел в столовой, разговаривали между собой на своем языке, общались они мимоходом, тихо и сдержанно. Учащиеся держали себя свободно и в то же время замкнуто. За исключением кого знали и с кем вместе осваивали некую «науку». Среди них были люди разных возрастов и национальностей, выходцы из разных стран, в том числе немцы – участники испанской кампании, имевшие опыт борьбы в боевых и нелегальных условиях среди нацистов Гитлера, фалангистов генерала Франко…

Среди соучеников был сдержанный и молчаливый Луис – младший брат известного всему миру Рамона Меркадера, который ликвидировал Льва Троцкого. Можно было догадаться, что в школе есть люди Мориса Тореза – генсека французской компартии, Пальмиро Тольятти – главы итальянской компартии, и возможно родственники китайского лидера Мао-Цзедуна, сын генерала Линь-бяо и ещё кое-кто, о ком новичок не имел понятия. Было интересно, но об этом Юрий никому не говорил.

Начальник школы Валентин Павлович Покровский с самого начала знакомства вёл себя как искренний и заботливый старший товарищ, всегда доступный советчик.

Среди учащихся был симпатичный, доброжелательный молодой человек, которого все называли Володькой. Но за исключением, пожалуй, начальника школы вряд ли кто-либо знал, что это сын известной разведчицы, полковника НКГБ Зои Ивановны Воскресенской (Рыбкиной).

Это она ещё недавно на званном обеде в посольстве Германии в Москве танцевала с послом фон Шуленбургом. Вальсируя с ним, Зоя Ивановна заметила на стенах апартаментов посольства едва выделявшиеся на фоне выцветших стен большие квадратные и продолговатые пятна. Она тут же сделала вывод: «На этом месте совсем недавно висели картины! Наверняка их увезли в фатерланд». Стало быть, отсутствие картин свидетельствовало о скором начале военных действий.

Обо всём замеченном тотчас же было доложено на самый верх. Но там не придали большого значения выводам Зои Ивановны. На рассвете двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года эти выводы подтвердились.

Луис Меркадер был неразлучен со своим приятелем Владимиром, сыном комиссара госбезопасности Эйтингона, руководившего операцией в Мексике. Но об этом никто не догадывался. Володя и Луис всегда были вместе и редко замечали остальных. Иногда, правда, у них на лицах мелькала снисходительная улыбка.

Общение с этими людьми обогатило Юрия новыми знаниями и навыками, такими качествами, как чёткость и исполнительность, умение предвидеть возможные сложности и неудачи. Научили не впадать в уныние при тяжелых и сложных ситуациях. В обязательном порядке предусматривать заранее как минимум два запасных варианта выхода из критического положения.

Особые, взаимно уважительные отношения с первого дня установились у Юрия с лейтенантом ГБ (в армии капитан) Борисом, который по поручению начальника школы Покровского взял над ним шефство. Благодаря ему подопечный получил азы необходимых знаний, впоследствии выручавшие его на протяжении всего сложного периода войны. Ему повезло: Борис был интеллигентен, умён, всесторонне образован и глубоко человечен. Внешне очень приятный, тактичный, исключительно вежливый, отзывчивый. Общаться с ним новичку доставляло огромное удовольствие. К тому же он помогал практически во всём. Они подружились. Обращались друг к другу в школе только по имени.

Разные группы учащихся встречались в столовой в спешке. Поэтому встречи с учениками других групп носили мимолётный характер. В основном перебрасывались парой фраз по поводу крепчавшего мороза или непрекращавшейся пурги. Зима в том году была очень суровая. Об этом однажды одна из женщин, стоявшая рядом, очевидно, с мужем, заговорила на французском языке. Муж молчал. Он был не то китаец, не то японец, по слухам писатель. Жена, по всей вероятности, француженка. Оба интеллигентные. Немолодые. Где-то под сорок или немного больше. Никому из учащихся, естественно, не приходило в голову заговорить с ними.

Пара выделялась изысканной одеждой. Особенно мадам. Её супруг тоже всегда был в безукоризненно сидевшем на нём костюме. Но кто он? В столовой его прозвали его «Го Можо»… Общение с ними у Юрия проходило, как и с остальными, на ходу. Раскланивались. И только. Юрий приветствовал их «бонжур» или «бон суар». Если мадам спрашивала: «Коман са-ва?», он отвечал: «Мерси, мадам, требьен…»

Тут, к большому сожалению Юрия, Борис отбыл в Москву. Года через два стала известна его фамилия: Ушаков[27].

Во время ужина, проходившего обычно неторопливо, в отличие от завтрака или обеда, начальник школы Покровский объявил, что на следующий день в городе состоится концерт известных музыкантов, пианиста Эмиля Гилельса и виолончелиста Даниила Шафрана. И что желающие могут поехать на концерт. Юрий не проявил интереса. Отвлекали задания, которые предстояло выполнить в ограниченный отрезок времени.

На следующий день, значительно раньше времени, назначенного для отъезда на концерт, начальник школы велел Юрию приготовиться к поездке в город. Пришлось согласиться. Поехали на санях. В городе вошли в какое-то здание с военной охраной.

Покровский прошёл по удостоверению, а его спутник остался дожидаться в фойе. Вскоре Валентин Павлович вернулся в сопровождении начальника охраны, и они вместе прошли внутрь здания.

Оставили верхнюю одежду в гардеробе. Только тогда Валентин Павлович сообщил, что им предстоит встреча с Генеральным секретарём Коминтерна товарищем Георгием Димитровым. В те времена это была легендарная личность, разоблачившая состряпанный фашистами процесс по поводу поджога рейхстага. Всем запомнилось выступление на процессе болгарина Георгия Димитрова, его незабываемая, потрясшая мир речь, в результате которой он получил возможность покинуть нацистскую цитадель и прямо из зала суда вылететь в Москву.

И вот в сопровождении начальника школы Юрий предстал перед Георгием Димитровым.

Широкоплечий, среднего роста и с большой шевелюрой, весело улыбающийся Георгий Димитров, выйдя из-за стола, спросил Юрия с явным акцентом:

– Слыхал, ви гуворите по-былгырски?

Котельников ответил на родном языке главы Коминтерна:

– Для меня этот язык родной! С детства его знаю.

Димитров искренне обрадовался, прижал к себе гостя, как близкого человека.

Вошедший с Юрием и представивший его Валентин Павлович незаметно удалился.

Говорили довольно подробно, в основном о положении в Румынии, приходе к власти легионеров-железногвардейцев, в частности, о генерале Антонеску и Хории Симе, о бедах, обрушившихся на страну.

Желая сделать приятное товарищу Димитрову, Юрий рассказал, что во время путча в конце декабря сорокового года, очевидцем которого он был, и после начала военных действий на всей главной румынской железнодорожной артерии от города Джурджиу на границе с Болгарией и вплоть до Галаца – границы с СССР, не было замечено ни одного болгарского военного! Несмотря на сильный нажим Гитлера и его Генштаба, добивавшихся участия болгар в операции «Дранг нах Остен!»

Гость умышленно умолчал о сопротивлении, оказываемом царём Борисом намерениям нацистов любым путём вовлечь и Болгарию в военную антисоветскую авантюру, и восторженно отметил:

– Честь и слава болгарскому народу, упорно ведущему борьбу за нейтралитет! В подполье болгары стоят на стороне российских братьев.

– Всё это так, – ответил Димитров. – Но главное, захочет ли болгарский царь выполнить до конца волю народа, который самоотверженно сопротивляется гитлеровским планам?

Открылась дверь, показался Валентин Павлович, извинился и дал понять, что гость, очевидно, утомил товарища Димитрова, забыв о концерте, на который тот может опоздать.

На прощание Юрий извинился за отнятое время, поблагодарил за встречу, высказал пожелания скорейшего освобождения Болгарии Красной армией.

– И ещё пару слов, если разрешите? – обратился он к Димитрову. – Поскольку мы с товарищем Покровским идём на концерт, хочется спеть короткий отрывок старой болгарской песни.

Димитров расплылся в улыбке:

– Будет приятно услышать.

Гость запел:

Чувашь ли, чувашь ли, Дане? Купи-ми сандале! Ми-сми весела кумпания: Пием, пеям, пушим, Дамиджани сушим, Да жувеят нашти былгаря сыс русските братучета!..[28]

Димитров выразил уверенность о встрече в народной Болгарии.

…Когда Юрий вслед за начальником школы вошёл в зал, там уже гремели аплодисменты. Юрий тоже хлопал, находясь под впечатлением от разговора с председателем Коминтерна.

В тот же вечер вернувшиеся в школу, смеясь, рассказывали, как некоторые курсанты ехали в город на санях, укутанные в шубы. Но супруг француженки, так называемый «Го Мо-жо», отправился пешком. В ботинках! От валенок и шубы наотрез отказался, несмотря на сорокаградусный мороз.

По пути остановились на почти пустом рынке. Там «Го Мо-жо» подошёл к саням с мёрзлой рыбой, долго вертелся подле неё, что-то хотел сказать, но, видимо, не смог. Под конец, кивая на покрытую льдом и припорошенную снегом самую крупную рыбину, пересилив себя, спросил продавца-башкира:

– Э-э-э… как фамилия?

– Моя фамилия? – не понял башкир.

Очевидно, подошедший намеревался спросить название рыбы.

Те, кто мало-мальски понимал по-русски, рассмеялись. Потом между собой обсуждали задавшего продавцу странный вопрос и присвоили ему прозвище «товарищ рыба, как твоя фамилия?» В напряжённый учебный процесс вторгся мимолётный забавный эпизод.

В один из ближайших вечеров к концу ужина француженка с супругом подошли к собиравшемуся уходить Юрию. Женщина сказала, что завтра они уезжают и хотят оставить ему кое-что на память. Супруг передал ему объёмный свёрток и, широко улыбаясь, глубоко поклонился.

От неожиданности Юрий не знал, как быть. Отказаться или принять? Растроганный, он искренне и растерянно поблагодарил, нежно поцеловал руку даме, не зная отчего к нему такое внимание. Одарил супруга ответным низким поклоном и осмелился пожать ему руку.

Это оказалось одеяло ярко-апельсинового цвета с длинным ворсом. Юрий рассказал о подарке начальнику школы, вместе стали его рассматривать. Покровский пришёл в восторг, объяснял, что одеяло, должно быть, из верблюжьей шерсти. Юрий понятия не имел, для чего оно ему и вообще, что с ним делать?

– Хранить! – ответил начальник школы. – Вещь стоящая.

К этому времени Юрия перевели в немецкую группу, в отдельный коттедж. День начинался с вещания радиостанции имени Коминтерна в шесть утра и завершался ровно в полночь с исполнением «Интернационала», большинство учащихся всё ещё бодрствовало.

С двадцати двух часов, в течение часа, можно было выпить стакан чая с булочкой, съесть кашу или вермишель с маслом. Но никому из немцев не хотелось по сильному морозу бежать полсотни метров до столовой. Там при входе, на веранде, висела огромная замороженная свиная туша, а на подоконнике лежали длинный кухонный нож и пачка с солью. Уходя с ужина, немцы срезали полоски сала, подсаливали и в тот же вечер закусывали. Не в сухомятку… На полу в одной из комнат стоял ящик с водкой. Иногда она бывала лучшего качества, так называемая «белая головка», но чаще сырец.

Немцы любили «шпек со шнапсом». Начальник школы завёл для них такой порядок. Разумеется, с разрешения московского наркомата.

В полночь раздавались весёлые голоса:

– Отличный шпек!

– А шнапс?

– Люкс!

Остальные посмеивались и морщились. Ложились во втором часу, некоторые позже. Что-то вспоминали, спорили, доказывали. Но в пять утра, ещё до подъёма, койки уже были заправлены, помещение проветрено, наведён порядок, пол подметен. Брились с вечера, поэтому на завтрак в столовую приходили первыми. Вообще редко кто опаздывал.

Только не немцы и не китайцы. Последние не употребляли ни грамма спиртного.

Старшим в немецкой группе был Рихард Краммер, в прошлом оберстлейтенант (подполковник) вермахта. Фамилия то ли настоящая, то ли присвоенная в целях конспирации. Родом из Гамбурга. Ему было за пятьдесят. В отличие от остальных он не знал ни одного русского слова, за исключением «шорт» (чёрт) и ещё одного нецензурного, освоенного в Испании.

Его указания были для всех обязательными. Повторять не приходилось. В своё время он общался с председателем ЦК германской компартии Эрнстом Тельманом, впоследствии заключённым в тюрьму.

К Рихарду все относились с подчёркнутым уважением, однако без намёка на преклонение или тем более заискивание. Он всегда оставался сосредоточенным, озабоченным, молчаливым – крайне редко разговаривал с кем-либо. Морщил высокий лоб с глубокой вмятиной – последствие тяжелейшего ранения в Испании. Изредка вспоминал эпизоды того времени. Так Рихард неожиданно рассказал о произошедшем в Испании инциденте. Две его бронемашины застряли в болотистой местности. Проезжавший мимо Броз Тито на тягаче отказал ему в помощи. Торопился. Возмущённый Рихард обозвал его крепким русским словом с немецким произношением – но понять вполне было можно.

Бронемашины удалось вытащить с большим трудом лишь на утро следующего дня. С тех пор Броз Тито оставался для Рихарда «персоной нон грата», он по-прежнему нарочито называл его тем же крепким словом.

Однажды приехал член исполкома компартии Вальтер Ульбрихт. Немецкая группа в полном составе вышла его встречать. Рихард не шевельнулся: лежа на койке, продолжал читать Энгельса и делать пометки.

Когда Ульбрихт с сияющей улыбкой вошёл к нему, Рихард, не торопясь, поднялся и протянул руку. Потом они долго разговаривали. Тем временем водитель первоклассного «ЗиС 101» сетовал, что кончается бензин, так как из-за мороза он должен без перерыва прогревать мотор, который «ненасытно жрёт горючее». Немцы предложили залить в бак десяток бутылок водки, поскольку в этот раз она оказалась с коричневой головкой. Тем не менее попивали её и морщились: она имела привкус купороса.

Юрий подружился с Альвином Майером, высоченным, широкоплечим, румяным австрийцем, также участником испанской кампании, гауптманом. Служил в бригаде имени Тельмана. Рихард придирался к нему, говорил, что австрийцы лентяи.

Майер редко возражал. Если и делал это, то доказывал, что позиция Рихарда неинтернациональна и безнравственна. Лишь однажды не выдержал и сказал, что у «оберстлойтнанта» имеются склонности к шовинизму.

Рихард насупился и почернел. В ответ заметил, что австрийцы не сумели отстоять свою национальную честь перед Гитлером. Это имя он всегда писал с маленькой буквы. Был резок, не терпел возражений и оставался немногословным. Говорил, что подчиненные должны понимать старшего «партайгеноссе» с полуслова.

Ближайшим его другом был в прошлом капитан вермахта Отто Хеслер – приземистый, лысый, круглолицый, сдержанный. Мог иногда усмехнуться. Как и Рихард, ходил в милицейской кубанке без «ушей» – опускалась только задняя меховая узкая часть шапки.

С Отто Хеслером – единственным из всех немецких сокурсников, Юрий встретился в глубоком вражеском тылу. После окончания войны Отто Хеслер стал генералом в ГДР.

Запомнился в группе Карл Кляйнюнг – небольшого роста, очень тихий, вежливый, аккуратный. В Испании потерял часть кисти руки. В ГДР дослужился до звания генерал-лейтенанта танковой части. Юрий случайно встретил его в Москве в «Детском мире». Он был с женой, очень милой и обаятельной. Прислал в Москву новогоднюю поздравительную открытку.

На одной из дач обучалась некая Мария. Румынка. Средних лет с ярко-чёрной смолистой короткой стрижкой. С пронизывающим взглядом больших чёрных глаз. Необыкновенной красоты! Была неразлучна со светлолицым, рыжеватого оттенка лицом поляком Янеком, отличавшимся от чрезвычайно живой и деятельной спутницы, прозванной Марией Чёрной, абсолютным спокойствием. Судя по его взгляду, он, несомненно, понимал и знал больше, чем кто-либо. Мария ещё до войны выполняла личное задание тогда заместителя начальника Первого управления НКГБ Судоплатова, который высоко оценил её деятельность.

Узнав, что Юрий владеет румынским, Мария Чёрная очень обрадовалась. Они стали иногда перебрасываться воспоминаниями либо текущими новостями о той же Румынии. Тем более что Юрий год назад был свидетелем разыгравшегося в Бухаресте путча. В коротких беседах он касался только отдельных деталей, избегая подробностей. Мария же горела любопытством. Юрий воспринял знакомство с удовольствием, но опасался нарушать установленный порядок. Никто об этом не напоминал, но он видел, что сокурсники соблюдают его. Особенно в немецкой группе.

Тем не менее курьёзы случались. Среди русских, немцев, болгар и поляков встречались несколько сербов и хорватов. Последние держались обособленно были неразговорчивыми, хмурыми и казались озабоченными.

Юрий, знавший, что татуировка на теле запрещена руководством и воспринимается как «метка прокажённого», как-то в бане увидел на груди у одного из них довольно крупный череп с полукруглой надписью: «Zvoboda il smartz».

В немецкой группе правила поведения были строгими и одновременно вполне разумными. От каждого можно было что-то почерпнуть, нечто новое услышать и немало полезного перенять. Все люди в прошлом военные, бывалые, с огромным опытом.

Ещё в общежитии при Борисе Ушакове поговаривали, что если для нацистов основной лозунг: «Германия превыше всего», то в помещении, занимаемом в школе немцами, на первом месте должен быть «орднунг» – порядок!

После поражения республиканцев в Испании немецкие товарищи были интернированы во Францию, затем, некоторое время спустя, перекочевали в Советский Союз. Небольшая часть обучались в Уфе.

Дружба Юрия с Альвином Майером оказалась такой тесной, что оба уже не могли друг без друга. Альвин был приятным и добрым собеседником. С ним случалось немало курьёзного и смешного.

В одной из групп на соседней даче обучалась болгарка Вера Павлова, недавно окончившая московский мединститут. Свободно говорила по-русски, очень интересная, весёлая. Небольшого роста, с тонкими чертами лица. Альвин часто заговаривал с ней. Говорили, что она дочь некой известной в Софии политической личности. У неё были знакомые в Коминтерне.

Как-то она отсутствовала сутки. При встрече Альвин пристал к ней:

– О, Фера, де ти пила?

– Ничего я не пила! – возмутилась Вера Павлова. – С чего ты взял?!

– О, найн… Я гофорю, де ти пила ночь?

– Говорю тебе, ничего я не пила ни днём, ни ночью! Отстань…

Пришлось Юрию объяснить Альвину, в чём тут дело. Однако у того была своя теория по поводу русского языка.

По мнению Альвина, одно и то же слово имеет в русском языке чуть ли ни десяток толкований с разными смыслами.

Когда Альвин понял смысл этого каламбура, он смеялся до слёз, просил повторить, пока не выучил незнакомые слова. На протяжении многих дней повторял: «Махен-зи унд трахэн-зи… Ошень корошо!»

Альвин ходил в австрийских сапогах: высоких, бежевых, мягких, со шнуровкой по самые колена. Они были удобны, но стоило ему появиться в городе, как его тут же задерживали, подозрение вызывали сапоги, а затем уже и речь.

В школе Юрий освоил весь цикл программы: отчасти химию, фото и микрофото; научился уменьшать газетную полосу до минимального размера. Также овладел ключом Морзе, изучил методику борьбы с пеленгаторами противника, тайнопись. Специальностей получил немало, но все узкоспецифические, для разведывательно-боевой деятельности на временно оккупированной немецкими войсками советской территории и поддержания регулярной радиосвязи с Наркоматом ГБ.

Глава 4

Вместе с Майером и другими немецкими товарищами Юрий прибыл в Москву. Остановились в Малом Харитоньевском переулке в здании некоего морского штаба с часовым у входа. Здесь же оказались Отто Хесслер и Карл Кляйнюнг.

На первой встрече в наркомате Юрий узнал, что планы руководства изменились: там пришли к заключению, что направлять их на задание, как ранее предполагалось, нецелесообразно. Из высказанных мотивов он понял, что не все ранее выброшенные на парашютах люди сумели легализоваться. Стало быть, возникли серьёзные опасения за жизнь отправляемых на задание.

В тот же вечер Юрию стало известно, что есть решение руководства управления направить его в составе группы для разведывательно-агентурной и диверсионной работы на временно оккупированной немцами советской территории.

Уже на следующий день Котельникову выдали экипировку, и тогда он отдал Майеру свои сапоги. Подошли. Восторгаясь, Альвин сказал:

– Теперь меня хотя бы из-за сапог не станут задерживать.

В один из дней Майер повёл Юрия показать свою квартиру в Воротниковском переулке, где он жил до войны с женой и дочкой. В двух шагах от улицы Горького, почти рядом с площадью Маяковского. Это был многоэтажный, добротный, современный дом, носивший название «Рот-Фронт». Внизу, в самом углу, была сберкасса.

В небольшой, скромно обставленной квартире на столе валялась скорлупа от грецких орехов. Майер пояснил, что отъезд в эвакуацию был настолько неожиданным и срочным, что жена не успела убрать со стола.

Чувствовалось, что он очень тосковал по дочери, рассказывал о хозяйских способностях жены. Они эвакуировались куда-то на Урал и работали не то в колхозе, не то в совхозе.

Юрий и Альвин прекрасно понимали друг друга и думали, что задание будут выполнять вместе. Разумеется, в глубоком тылу противника. Но мечтам не довелось сбыться.

При расставании крепко обнялись. К удивлению Юрия, Альвин оказался сентиментальным. Прослезился по-детски. У них была искренняя дружба. Порой Альвин казался несколько наивным, вечно был чем-то озабочен, но, безусловно, порядочен. Юрию и теперь часто вспоминаются трогательные моменты их общения.

По некоторым сведениям, жена Альвина после войны работала в советском посольстве то ли в Вене, то ли в Берлине. Кто-то из знакомых австрийцев через много лет после войны говорил, что Альвин Майер был внедрен в войска вермахта в звании капитана (гауптмана), но впоследствии оказался в советском плену и якобы по недоразумению был расстрелян. Возможно, он так не увидел жену и дочь. Соответствует это действительности или нет, сказать трудно. Собственно, всё могло быть. Но независимо ни от чего – низкий поклон и вечная память честному австрийскому антифашисту и настоящему другу Советской России.

От кого-то из коллег по уфимской школе после окончания войны Котельников узнал, что Рихард Краммер погиб на Кавказе. И никаких подробностей.

Наводить справки об исчезнувших уфимских сокурсниках в те времена не было принято…

Глава 5

В Москве, в наркомате на Лубянке шла подготовка к отправке Котельникова на выполнение задания.

В кабинет капитана Бондаренко (в армии – подполковника) и лейтенанта Саула втиснули в угол небольшой столик, за которым Юрий усердно осваивал шифры, коды, изучал предстоящую работу. Непосредственно экипировкой и отправкой его на задание занимался лейтенант Саул. Занятый своим делом, Юрий невольно услышал, как лейтенант сказал своему начальнику капитану:

– Вот отправим эту группу, поедем за город, затопим там печку и отдохнём по-человечески.

Почему-то Котельникову, сосредоточенному на своих заботах, услышанный краем уха разговор не понравился. Про себя он подумал: и это в то время, когда огромной ценой от столицы отброшены отборные части Гитлера, на фронтах льётся кровь, радио без конца передаёт, что в тяжёлых и упорных боях сдан очередной город!

В том же кабинете до него также случайно донёсся разговор, который лейтенант вёл с кем-то по телефону: «Подумаешь, кусок мыла! Мало ли что им положено! Одного хватит. Их-то двадцать восемь гавриков. Понял? Я заеду. И не забудь тот ящик! Хорошо? Давай!»

И эти слова оставили у Котельникова неприятный осадок. Время от времени они невольно возникали на фоне скорбных событий, следовавших одно за другим. Чувствовалось, что Гитлер не отказался от навязчивой идеи вторжения в Москву.

Возможно, когда-либо случалось Юрию Котельникову в чём-то ошибиться или сплоховать. Универсалом быть трудно. Порой удавалось вовремя сориентироваться, обдумать малоприятную новость, граничащую с огромными потерями либо неприятностями, возникшими отнюдь не по его вине. Иногда по излишней доверчивости либо из-за отсутствия опыта в общении с внешне презентабельными, вызывающими доверие людьми.

Спохватившись, он возвращался к своими делам и мыслям. Забот хватало. Главной была подготовка к отправке на задание в составе группы, состоявшей из двадцати восьми бойцов и командиров.

В глубокий тыл на оккупированную нацистами советскую территорию.

Глава 6

Программа подготовки была насыщенной, занятия проходили в напряжённом темпе.

За пару недель пребывания в Москве Юрий проникся глубоким уважением к Серебрянскому, относившемуся к нему как к самому молодому из аппарата сотрудников снисходительно и по-доброму.

Всего за неделю была снаряжена группа из числа готовившихся к заброске во вражеский тыл. Она состояла исключительно из добровольцев, спортсменов и рекордсменов, парней выносливых и с безупречной репутацией.

Соответствующую подготовку они прошли на станции Строитель, а размещались все в специально отведённом для подобных подразделений здании школы пограничников в Лосиноостровском. Командиром был назначен капитан Павел Григорьевич Шмаков, комиссаром – старший лейтенант Пётр Гаврилович Малюгин. С начальником разведки вопрос оставался пока открытым. Серебрянский предложил передать эту должность комиссару группы. Но Судоплатов отнёсся к предложению без энтузиазма:

– Боюсь, руководство не утвердит.

Серебрянский понял причину, но заметил, что ради дела его надо отстоять.

Судоплатов знал обстановку лучше подчинённого.

Возвращаясь от наркома, Судоплатов зашёл к Серебрянскому. Тот сразу по выражению его лица понял, что высший руководитель не утвердил комиссара начальником разведки. Ему было неловко перед Судоплатовым, предсказавшим такой исход.

– Если уж Малюгина отвергает, тогда пусть даст свою кандидатуру.

– Дал.

Серебрянский насторожился: почувствовал, что Судоплатов не в восторге. Спросил:

– Я его знаю?

Судоплатов пожал плечами, затем назвал фамилию:

– Сёмин.

Серебрянскому фамилия ничего не говорила.

– До тридцать восьмого года работал начальником КРО в Мурманске, – пояснил Павел Анатольевич. Хваткий!

– Так это хорошо!

Судоплатов глянул тому в глаза:

– Если бы не было ещё кое-чего.

В кабинете начальника управления Судоплатова на Лубянке в присутствии Серебрянского состоялся разговор с Котельниковым. Несколько обычных в таких случаях вступительных слов произнёс Серебрянский, затем Судоплатов спросил:

– Значит, собираетесь?

Котельников чётко ответил:

– Всё уже почти завершено.

Судоплатов отметил, что пришлось изменить изначально намеченную отправку во вражеский тыл. Ради сохранения жизней.

– Но задание, к которому вы готовились, остается за вами! В будущем. Румыния… И мы надеемся, вы справитесь там, когда этому будут благоприятствовать обстоятельства.

И обращаясь к Серебрянскому, спросил:

– С командованием отряда товарища Котельникова познакомили?

Серебрянский подтвердил, что накануне его возили в Лосинку, познакомили с командиром отряда капитаном Шмаковым и комиссаром Малюгиным. Вместе с личным составом отряда пообедали в столовой.

Судоплатов коротко охарактеризовал командира – капитана Шмакова. Сказал, что он с Дальнего Востока, участник боев на Хасане, отметил достоинства комиссара.

Переговорил о чём-то с Серебрянским и тут же вернулся к прерванному разговору с Котельниковым:

– Стало быть, действительно дело идёт к завершению…

– И к началу… – тихо заметил Котельников.

– Да, да, – подтвердил Судоплатов, – к началу серьёзного «мероприятия»!

– Я уже ему говорил, – пояснил Серебрянский, – что управление и руководство наркомата придают исключительное значение возложенному на группу заданию.

– Хочу, чтобы вы, товарищ Котельников, знали, – подчеркнул начальник управления, – что задание не простое. В этом отношении вам повезло. Это вы имейте в виду.

– Понял вас, благодарю.

– А начальник разведки? – спросил Судоплатова Серебрянский.

– Он здесь, должен подойти.

Почти тут же вошёл человек выше среднего роста, слегка сутуловатый, подтянутый, подстриженный, как Керенский в фильмах, ёжиком, при ремнях с портупеями и свисавшим у бедра маузером в деревянной колодке. В петлицах «ромб»!

Котельников тотчас же встал.

Улыбаясь, Серебрянский представил вошедшего, назвав его фамилию – Сёмин, как опытного чекиста, утверждённого высшим руководством в качестве начальника разведки отряда. Отметил, что будущий его помощник Котельников назначен с одновременным исполнением обязанностей радиста, и сказал ещё несколько слов по поводу будущей группы.

На том встреча завершилась. Сёмин быстро удалился, сославшись на множество неотложных дел, связанных с подготовкой группы к отъезду.

Едва он вышёл, Серебрянский посмотрел на Котельникова и спросил: какое впечатление произвёл на него начальник разведки?

– Понравился начальник разведки: сосредоточенный, серьёзный. Да и сам факт, что «ромб» в петлице, говорит о многом. Все это производит впечатление. Ничего другого пока не могу сказать. Жизнь покажет.

– Дело в том, что Сёмин сильный работник! – отметил Судоплатов. – Мы не случайно подчёркиваем эту весьма существенную в нашей непростой работе сторону. Надеемся, он проявит себя с положительной стороны. Но не выпускаем из вида некоторые его особенности.

Котельников молча посмотрел на Серебрянского, объявившего, что с Сёминым ему предстоит длительная работа, поскольку он утверждён помощником по разведке с одновременным выполнением функций радиста и, когда прибудут остальные операторы с рациями, – командиром группы связи с Большой землёй.

– Во всяком случае, чувствуется, что начальник разведки – личность! – отметил Котельников.

– Да, личность, – скороговоркой произнёс Судоплатов.

Почему-то Котельников почувствовал некую недосказанность. После короткой паузы начальник управления продолжил:

– Товарищ Сёмин – бывший начальник КРО в одном из крупнейших наших портовых городов. Способный агентурщик. Поэтому руководство наркомата возлагает на него надежды. Разумеется, мы также!

Серебрянский и Судоплатов вновь быстро переглянулись. Как бы между прочим Яков Исаакович сказал:

– Но это лишь одна сторона. Так сказать, лицевая… Но есть и другая.

Судоплатов поспешил добавить:

– К сожалению.

Это уже для молчавшего, точно загипнотизированного Котельникова было нечто неожиданно новое и настораживающее.

Очевидно, чтобы всё выглядело доброжелательно, Серебрянский в своей манере говорить очень тихо, но акцентируя наиболее важное, повторил, что Сёмин действительно сильный оперативный работник. И тут же дополнил:

– Немало таких дел настряпал, из-за которых были у него неприятности. Дело дошло до трибунала.

– Да! – резко подтвердил Судоплатов. – Был даже осуждён к высшей мере.

Котельников слушал и не мог понять, зачем ему всё это говорят.

Серебрянский рассказал, что при пересмотре «дела» мера наказания была заменена ему пятнадцатью годами заключения. После нападения Германии на Советский Союз Сёмин обратился с рапортом на имя наркома внутренних дел Берии, в котором просил дать ему возможность искупить вину и оправдать доверие на самом трудном и опасном участке военных действий.

Судоплатов обратил внимание на озадаченный вид Котельникова, а Серебрянский добавил, что нарком, учитывая оперативный опыт Сёмина и то, что тот осознал допущенный им произвол, в порядке исключения пошёл ему навстречу: его условно освободили и разрешили оставить ромб в петлице.

– Для внешнего эффекта, – произнёс с едва промелькнувшей улыбкой Серебрянский. – Поскольку ему предстоят разные встречи, общение с людьми.

– Надеюсь, вы поняли, – снова с нажимом обратился к Котельникову Судоплатов, – что всё сказанное должно остаться здесь?

Котельников был польщён оказанным доверием, но признался, что, тем не менее, не знает, как ему быть.

– Вы должны быть в курсе дела, поскольку вам придётся вместе работать! – поспешил разъяснить Серебрянский. – Руководство пошло ему навстречу, и он должен доверие оправдать. Но здесь надо всегда иметь в виду главное: от него можно ожидать всякого.

– Да. Да, да! – подхватил Судоплатов, словно вырвалось у него именно главное. – Этого мы с вами ни в коем случае не имеем права не учитывать!

Серебрянский не спускал глаз с Котельникова, следил за его реакцией, снова перекинулся взглядом с внимательно следившим за разговором Судоплатовым и вдруг сказал:

– Мы обязаны предусмотреть и такое развитие событий, в результате которых его может потянуть к немцам.

Котельников замер, удивлённый этими словами: «Ничего себе перспектива!», подумал он, но ничего не сказал, с нетерпением ожидая продолжения, чтобы понять, чего же всё-таки от него хотят в свете сказанного и что вообще ему надлежит делать.

– Это не означает, что может случиться именно так, а не иначе, – насупившись, продолжал Серебрянский.

– Но если обстоятельства на самом деле сложатся так и он вздумает переметнуться к немцам, вам придётся идти с ним.

– Мне идти с ним к немцам?! – вырвалось у ошеломлённого Котельникова. – Попасть к фашистам?!

– Не исключено, – сухо подтвердил Серебрянский, дескать, что свершилось, то свершилось… И смолк, очевидно, дожидаясь очередной реакции.

Судоплатов уловил в голосе Котельникова тревогу и решил объяснить причину такой постановки вопроса:

– В ситуации, которая может сложиться, Сёмин непременно будет иметь в виду, что его переход к противнику без вас менее значим. Почему? Потому что у вас рация, шифры, коды и связь с Центром! Поэтому вы обязаны учитывать обстановку и оставаться начеку. Конечно, самодеятельности не проявлять. Каждый поступок должен быть хорошо продуман, взвешен.

– Вопрос деликатный, – заметил Серебрянский. – Прежде чем ударить по стеклу, надо предвидеть, где может появиться трещина. Понимаете?

Первая мысль, мгновенно мелькнувшая в голове у Котельникова: «Наверное, хотят проверить, как отреагирую на переход к противнику». И он решительно заявил, что ему понятно сказанное, однако считает нужным напомнить, что знает фашизм не понаслышке, так как ещё до войны достаточно насмотрелся в Румынии, где помимо головорезов железногвардейцев и легионеров, да и всяких германских инструкторов, с которыми приходилось соприкасаться в…

Серебрянский прервал:

– Знаем. И Бухарест, и аэродром, и дела в клубе легионеров, прибытие из Берлина «инструкторов».

Котельников не мог не досказать:

– Понял. Но дайте доскажу! Ведь с первых дней нападения Германии и Румынии на СССР переходил границу и линию фронта, но возвращался. Теперь, получается, придётся там оставаться? Это конец… Всему! Извините, как хотите, но на этот вариант я не пойду. Нет, нет!

– Ну, если, скажем, – подхватил Серебрянский, – сможешь сделать так, чтобы он не сумел совершить предательский поступок, будешь героем!

– Это не означает Героем Советского Союза, – прервав разговор, поспешил уточнить Судоплатов. – Вы совершите подвиг. Это будет должным образом оценено наркоматом.

Наклонив набок блестевшую, как бильярдный шар, голову и уставившись проницательными взглядом в Котельникова, Серебрянский дал понять, что при любых условиях он должен крепко помнить, о чём здесь шёл разговор. После небольшой паузы сказал:

– А сейчас зайдешь к одному товарищу, там тебе скажут, что непременно в подобных делах необходимо знать. Так сказать, на всякий случай.

Котельникову было приятно встретить начальника уфимской спецшколы капитана Валентина Павловича Покровского, возглавлявшего теперь в центральном аппарате отделение, осуществлявшее радиосвязь с различными корреспондентами, разбросанными чуть ли не по всему миру. Он дал понять, о чём пойдет речь, затем один из его сотрудников ввёл Котельникова в курс существа вопроса, касавшегося предстоящей работы нелегала при крайне сложных жизненных обстоятельствах. О том, как вести себя и что предпринимать в случае, если он окажется в руках противника, который заставит выходить в эфир на связь с наркоматом, и как вводить его в заблуждение. Иначе говоря, стать изменником и работать под диктовку врага.

Совет был практический и конкретный: во время двустороннего сеанса связи с Центром, где никто не мог знать о произошедшем провале, будто случайно во время передачи депеши противника в Москву он должен ошибиться, исправить ошибку и тем самым поставить в известность о том, что работа проводится под диктовку противника.

В Центре тогда сделают соответствующий вывод, после чего не исключается взаимная игра: противник полагает, что вводит в заблуждение Москву, а там притворяются, будто об этом понятия не имеют, и в свою очередь посылают дезинформацию.

Усвоив принципы работы в нелегальных условиях, Котельников доложил Серебрянскому:

– Теперь понятно. Более радужной перспективы, как вполне возможной, не предоставили в подразделении капитана Покровского. Но случись то, о чём вы предупредили в отношении начальника разведки, я не намерен сидеть сложа руки, чтобы он или кто-либо другой меня, как чемодан, внёс немцам. Такой вариант исключён!.. Не для этого, как полагаю, отправляете меня во вражеский тыл?! Извините за резкость. Я был и останусь преданным до конца. Чего бы это мне ни стоило.

Серебрянский успокоил:

– Мы поняли тебя. Всё правильно. Будь там внимателен и больше слушай. Неслучайна поговорка: «Молчание – золото». Зародилась она задолго до нашего появления на свет.

Времени до отбытия на задание оставалось мало. Возник вопрос, кому оставить на хранение чемоданчик с рубашками и солнечными «цейссовскими» очками – память о Бухаресте? И конечно, полученное в подарок одеяло? «Вдруг суждено остаться в живых? Тогда понадобятся».

К счастью, принять всё это на хранение согласился лейтенант, занимавшийся подготовкой отправки Юрия и группы за линию фронта. Он дал ему свой адрес на улице Кирова. Пояснил, что это во дворе дома некогда знаменитого в Москве чайно-кофейного магазина Перлова на дореволюционной Мясницкой.

В ночь, когда шёл этот разговор, была объявлена воздушная тревога. Помимо тряски и грохота от пальбы зениток, внезапно донёсся огромной мощности взрыв. Здание наркомата основательно тряхнуло, замигали электрические лампочки.

Несмотря на воздушную тревогу, некоторые сотрудники рискнули остаться на рабочих местах. Но после взрыва они почувствовали себя неуютно. Кое-кто рванул в бомбоубежище.

На рассвете выяснилось, что одному стервятнику, несмотря на плотную заградительную противовоздушную завесу, удалось прорваться к центру столицы. Сбросил он, как обычно, не бомбу, а большого веса торпеду, угодив в пяти или шестиэтажный жилой дом на углу улиц Кирова и Мархлевского.

Утром, когда Котельников относил свои вещи на квартиру лейтенанта, он, проходя мимо, увидел, что от многоэтажного дома осталась лишь небольшая часть стены. Словно ножом отрезало! Никто, конечно, не уцелел. Место было оцеплено милицией и военными, разъезжались последние пожарные машины.

На дверной звонок Юрия отозвалась женщина, оказавшаяся тёщей лейтенанта. Она была в курсе дела и тут же забрала чемоданчик и одеяло. Юрий извинился за беспокойство и поблагодарил за любезность.

Перед самым отбытием группы капитана Шмакова на выполнение задания во вражеский тыл старший майор госбезопасности Серебрянский произнёс несколько напутственных слов выстроившимся у полуторок, пожал руки командирам. Обращаясь с улыбкой к Котельникову, слегка приобнял его:

– Не подкачай.

В ответ Юрий кивнул, сказал, что всё будет, как положено. «Меня, как чемодан, никому не удастся перенести!»

К Серебрянскому подошёл Сёмин и с заметной ухмылкой спросил:

– Никак не можете расстаться?

Вместо ответа Серебрянский сказал несколько напутственных слов и пожал ему руку. Но не обнял.

Возможно, начальник разведки генерал Сёмин, увидев тёплое расставание заместителя начальника Особой группы с его будущим помощником, сделал соответствующие выводы.

Котельников, естественно, был тронут прощанием с Серебрянским, но из-за реакции Сёмина почувствовал себя неловко, уловил смысл его вопроса. Воробей-то был стреляный.

Проезжая по Красной площади, полуторки остановились у Мавзолея Ленина. Все выскочили из машин и подошли к нему: пару минут постояли молча, как бы обещая выполнить задание партии и правительства, затем быстро разошлись по машинам и тут же отъехали. По пути увидели далеко в стороне огромное пламя. Горела Калуга.

Глава 7

К утру следующего дня достигли города Кирова (Песочня). Там располагался разведотдел штаба Брянского фронта. Командование спецгруппы познакомилось с его начальником майором Янапу, обещавшим посодействовать спецназовской группе в переходе линии фронта, а также с его немногословным и подтянутым заместителем – капитаном с орденом Ленина первого образца, на винте, на груди Алексеем Галюгой и командиром разведроты старшим лейтенантом Иваном Корбутом, получившим приказ майора Янапу обеспечить переход московской группы через линию фронта.

Корбут назначил проводником молодого, маленького росточка младшего лейтенанта, которого все звали Ванечкой. Поскольку кругом ещё лежал снег, переход по лесу было решено совершить на лыжах. Однако Ванечка не советовал идти на лыжах. В густолесистой местности они бы затрудняли передвижение.

Первую попытку перехода пришлось перенести на сутки. Группа в полном составе вернулась в Киров.

В следующую ночь группа, уже без лыж, из двадцати восьми вооружённых с вещевыми мешками разведчиков двинулась форсировать линию фронта недалеко от того места, где до войны был хрустальный завод. Из лыж смастерили одну волокушу вроде саней, и как только стемнело, двинулись в путь.

Пока всё шло более или менее благополучно. Хотя шагать было очень трудно, помимо сугробов под ногами то и дело попадались сучки от поваленных деревьев. Ведь здесь проходил фронт. Иногда цепочка растягивалась. Передние дожидались подхода отставших. Только бы не наскочить на немцев!

Неожиданно занемог начальник разведки Сёмин. Не то подвернул ногу, не то ещё что-то случилось с ногой. Цепочка остановилась. Тотчас же к Сёмину подошёл шедший впереди командир группы капитан Шмаков. ЧП! Появился и комиссар Малюгин. Командир группы направил двух крепких высоченных бойцов – Лобанова и Голубя – помочь начальнику разведки. А группа продолжила путь.

Через какое-то время решили сделать привал с тем, чтобы дождаться начальника разведки с сопровождавшими его бойцами. Каково же было всеобщее удивление, когда Лобанов и Голубь пришли одни.

– А где начальник разведки? – спросил Шмаков.

– Велел нам вернуться в колонну, – ответили бойцы.

– Сказал, что немного передохнёт и по следам догонит отряд…

Тотчас же комиссар с врачом Бронзовым, Лобановым и Голубем решили отправиться за отставшим. Котельников также выразил желание пойти с ними. Но командир группы не разрешил:

– Только без радиста!

Котельников дал понять, что твёрдо намерен пойти с комиссаром. И настоял на своём.

Лобанов и Голубь пошли первыми, за ними – остальные. На снегу остался след.

Когда прибыли к тому месту, где оставили начальника разведки, его не было. Кричать? Нельзя. Где-то недалеко могут быть немцы! Все разбрелись в поисках исчезнувшего Сёмина. Искали вблизи, удалялись, смотрели вокруг, но его нигде не было… Отчаялись. Ведь была глубокая ночь!

Минут через двадцать вдруг обнаружили его сидящим. Причём молча! Он же видел искавших! Его тотчас же подхватили под руки и повели. Прихрамывал, кряхтел вначале, но быстро притих. Все вместе пришли к месту, где оставшиеся бойцы во главе с командиром Шмаковым не знали, что и думать. До рассвета оставалось не так уж много времени, поэтому сразу тронулись вслед за проводником.

Сёмин сказал, что ему стало лучше. А когда одолели линию фронта и достигли полустанка с узкоколейкой, уже шагал, как остальные.

– Он что, оступился или ногу подвернул? – тихо спросил Юрий доктора Бронзова.

Тот пожал плечами:

– Бывает. Но сейчас, смотрю, шагает вовсю!

Случившееся не понравилось Котельникову. Но он об этом никому не говорил. То, что ему стало известно от руководителей управления перед отбытием на задание, не выходило из головы.

Через некоторое время Юрий вновь спросил доктора Бронзова, что случилось с начальником разведки? Доктор оглянулся по сторонам и выругался матом. Затем добавил:

– Фокусник.

Первая остановка была в крохотном селе Явот при железнодорожной станции узкоколейной дороги. Здесь располагался недавно переброшенный с Большой земли отряд осназа Четвёртого управления НКГБ во главе с капитаном погранвойск Анатолием Шестаковым, комиссаром Пеговым и весьма дельным начальником разведки – капитаном ГБ Васильевым – человеком за сорок, скромным, интеллигентным, молчаливым, для которого выполнение обязанностей было превыше всего.

Шмаков был знаком с Анатолием. Оба служили на Дальнем Востоке во времена событий на озере Хасан. В отряде Шестакова сплошь спортсмены. Заслуженные рекордсмены: Михаил Иванкович – бегун; Николай Шатов – выдающийся штангист; огромного роста и телосложения Леонид Митропольский – рекордсмен в толкании ядра и метании диска; Зайпольд – заслуженный велосипедист – спартаковец, чемпион СССР; двухметрового роста Саша Долгушин – рекордсмен мирового масштаба по гребле в одиночку, симпатичный, весёлый шутник и отличный минёр. И ещё несколько бойцов с выдающимися достижениями в спорте. Все знакомы с бойцами-спортсменами из отряда Шмакова по совместному пребыванию в Лосинке. Оттого и обрадовались неожиданной встрече.

Глава 8

Отношения Юрия с доктором Бронзовым становились всё более доверительными, дружескими. Однако ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о возникших подозрениях в связи с надуманным начальником разведки вывихом ноги во время перехода линии фронта.

С невзрачного хутора-полустанка Явот путь отряда лежал к райцентру Дядьково, где на домике местной сельской администрации развевался красный флаг! За линией фронта, в тылу врага! Это радовало и воодушевляло. К тому же оказалось, что по проходящей узкоколейке курсировал небольшой паровозик с одним грузовым вагончиком и открытой платформой, служивший местным партизанам для перемещения при выполнении заданий командования. Партизаны-ленинградцы шутили:

– Отправляемся и возвращаемся на «Красной стреле!»

Пробыв здесь недели две, отправились, согласно заданию, в намеченный район действия – Белоруссию. Сначала в Гомельскую область.

Переходы были нелёгкие, но народ втягивался, начинал привыкать к условиям вражеского тыла, где почти повсюду у немцев уже были в сёлах старосты, в районных центрах бургомистры с полицаями из числа перебежчиков-предателей с трофейными советскими винтовками и крайне редко с ручным пулемётом Дегтярёва.

В деревне Сидоровичи Гомельской области познакомились с бывшим секретарём Гомельского обкома партии Андреем Аверьяновичем Куцаком. С ним был сержант госбезопасности Николай Михайлашев. Оба оставлены обкомом партии для организации партизанского движения в области – встреча состоялась где-то в мае сорок второго года.

Население на редкость добродушное, чем только могло помогало прибывшим военным, которых принимали за партизан. Собственно, так оно и было.

В некоторых хозяйствах ещё сохранилось по несколько овечек. Коров немцы и полицаи сразу забрали у населения. Это вызвало лютую враждебность к оккупантам и лояльность к партизанам.

Однако селяне практически не наносили урон противнику, за исключением незначительного противодействия. Это был период становления партизанского движения.

Куцак и Михайлашев присоединились к группе капитана Шмакова. Андрей Аверьянович вошёл в состав штаба, а Николай Михайлашев – в комендантский взвод, элитное подразделение группы.

Вскоре группа Шмакова решила передислоцироваться в Клетнянский лесной массив, где уже базировались крупное партизанское соединение Апанасенко и старшего лейтенанта Зяблицкого, а также несколько отрядов, в том числе недавно прибывший московский отряд капитана Шестакова.

Несколько ночных переходов, и группа Шмакова «Вперёд» достигла намеченного района. Расположилась в лесном массиве в пятнадцати километрах от реки Ипути и двух километрах от деревушки Мамаёвки.

На новом месте отряд Шмакова сразу занялся оборудованием шалашей, рытьём землянок для штаба и личного состава, который быстро разрастался за счёт местных жителей – мужчин среднего возраста, парней и девушек, которым грозила отправка на работы в Германию, а также бывших воинов, оказавшихся в окружении или бежавших из плена.

Отряд быстро перерос в бригаду. Оружие добывалось вначале у полицаев и в результате набегов на фашистские гарнизоны. Затем пустили под откос железнодорожный состав с живой силой и открыли огонь по вагонам. Из-под колёс опрокинутого вагона гитлеровский снайпер прямым попаданием угодил в лоб стрелявшему лёжа высоченному и широкоплечему чрезвычайному красавцу Александру Долгушину. Заслуженному мастеру спорта мирового класса, которого все любили за человечность, обаяние, сердечность… Его имя увековечено в стране названием ряда спортивных объектов.

Отряд не ушёл до тех пор, пока все находившиеся в составе немцы не были уничтожены.

На заранее обусловленном месте по ночам разжигались костры, служившие советским лётчикам ориентиром для выброски грузов на парашютах. В основном поступали автоматы, бронебойки, пулемёты, взрывчатка и махорка для курящих.

Недавние взводы быстро превращались в роты, затем в батальоны, вооружение менялось от карабинов и винтовок до автоматов ППД. Вскоре появились ППШ, затем ручные пулемёты, бронебойки (ПТР), ротные сорокавосьмимиллиметровые и реже восьмидесятидвухмиллиметровые миномёты.

Связь с Москвой партизанское командование поддерживало с помощью портативных раций, как минимум, дважды в неделю. Боевые же операции против оккупантов проводились иногда ежедневно или немного реже, по мере возможности. Иной раз и дважды в течение суток.

Отряд «Вперёд» под командованием капитана Шмакова и комиссара старшего лейтенанта Малюгина пополнился старшим лейтенантом Михаилом Шульгиным, фельдшером Михаилом Тарасовым, пулемётчиком Василием Матвеевым и двумя бойцами. Старшего лейтенанта Шульгина командир Шмаков назначил начальником штаба, поскольку такового в отряде не было.

Шульгин оказался отличным хозяйственником. Благодаря ему появились настоящие землянки для штаба и личного состава. Заработали мастерские: оружейная, пошивочная, по ремонту обуви и, во что вначале не верилось, лыжная мастерская для разведчиков и подрывников. Соорудил баню. Успешно заработала мастерская по ремонту оружия. Бригада Шмакова выделялась по благоустройству среди других.

В отряде появились подразделения – диверсионное, минёрное, разведчиков, комендантский взвод, хозчасть. Все как могли благоустраивались – сооружали в землянках печурки, сколачивали нары для личного состава, вставляли двери, из покинутых в деревнях домов тащили небольшие оконца.

К осени сорок второго года группа «Вперёд» выросла в бригаду, насчитывавшую более двухсот воинов. Среди них были в основном рядовые Красной Армии, несколько старших лейтенантов, один капитан и один майор.

Порой казалось, что ни у кого не было никогда другой специальности, кроме уничтожения гитлеровцев и полицаев. Партизанская борьба разгоралась.

На видном месте в лагере находилась новая большая штабная землянка с командиром, комиссаром и начальником разведки. Рядом, также в землянке, расположился комендантский взвод. В другой землянке, предназначавшейся для санчасти, обосновалась медсестра Татьяна Александрова. Отдельная землянка была выделена для врача Александра Александровича Бронзова. Между ними – круглосуточный пост часового с автоматом.

Налаживалась связь с населёнными пунктами, среди местных жителей появились доброжелатели, информировавшие о положении дел в сёлах и вокруг с дислоцированными воинскими частями оккупантов.

Село Мамаёвка, жители которого в основном носили фамилию Ячменёвы, стало своеобразной партизанской столицей. Большинство жителей – в основном мужчины, ушли в партизаны. Оставшееся население поддерживало связь с ними, информировало о новостях в районе, о поведении оккупантов, появлении или отходе гитлеровских воинских частей.

Однажды с возвышенности, на которой располагалась бригада осназа Шмакова, бойцы увидели, как на партизанскую дивизию под командованием майоров Галюги и Зиненкова налетел немецкий бомбардировщик. Послышались взрывы. Очевидно, расположение партизанской дивизии подверглось бомбардировке.

Несколько дней спустя Котельников с группой партизан оказался в селе Николаевке, в двух-трёх километрах от этой партизанской дивизии. Кто-то из местных жителей передал Котельникову одну из сброшенных пролетавшим немецким самолётом листовок. На ней была фотография с лежащим в самолёте раненым командиром партизанской дивизии Галюгой. Рядом, у самолёта, стояли немецкие офицеры. Было ясно, что комдив Галюга угодил к фашистам.

О содержании листовки Котельников в ту же ночь радировал командованию в Москву.

Глава 9

На противоположном берегу реки Ипути в одной из хат обосновалась известная всей округе некая Дуся, занимавшаяся самогоноварением. Её «клиенты» звали её не иначе, как «Дусёк». К ней зачастили снабженцы отрядов для получения зелья. Изредка там появлялся снабженец отряда Шестакова, бригада которого выделялась успешной борьбой с оккупантами.

Однако Шестакова не всегда удавалось заставить отказаться от потребления этого напитка. Особенно старалась удержать медсестра бригады Маша, родившая ему сына. После войны их сын достиг генеральского звания.

Зима сорок второго года была крайне тяжёлая во всех отношениях. Среди местного населения циркулировали бесконечные слухи, будто гитлеровцы заняли Москву. На развилках дорог встречались таблички с надписью: «Nach Moskau!» («На Москву!»). Такие указатели часто попадались тогда на дорогах. Но после разгрома гитлеровских войск под Москвой они начали исчезать.

У немецких солдат с языка не сходили слова: «Moskau kaput!» В соседней деревне страшное впечатление производила установленная на небольшой площади виселица с телами двоих мужчин и девушки, висевшими долгое время для устрашения местных жителей.

В деревнях обездоленные, полуголодные люди называли оккупантов «нямые», поскольку те не понимали их языка.

– Ни коняки, ни козы, ни вечек – скрось нямые похватали, аль забили, – сокрушалась старушка.

Жалобы старушки поддержала стоявшая рядом соседка:

– А уж коровки вже сами позабыли, якой вона була… Зато знаем: кого прямо у хате нямые забили, кого на висилицу погнали. От так и живём. А там не чуяли, колысь прийде Червона армия? Толечко знова не було б колгоспов… Ага, – разоткровенничалась бабуля.

Однако лесные гости старались избегать подобных разговоров. Утверждать, что колхозы вновь появятся, было бы неразумно. Такие вопросы возникали довольно часто. Поэтому старались обойти их. Меж собой проскальзывало: «Несчастные люди! И как-то живут! Конечно, не жизнь это, а сплошная мука».

Тем не менее бабуля доставала из подпола бульбу, от фитилька коптилкой зажигала заранее заготовленные тонюсенькие лучинки, которыми разжигала в печи дровишки. Некоторые хозяйки оставляли в печи тлеющие угли. Не без труда раздували их, пока наконец-то разгорится огонь. Сразу ухватом заталкивали в печь чугунок, наполненный водой и бульбой в кожуре. А тут появлялись из леса едоки. Чувствовалось, что бабули рады. Можно отвести душу и выговориться. Не часто такое у них бывало.

Предатели из местного белорусского населения встречались редко по сравнению с районами соседней Украины, несмотря на образовавшиеся там не только отряды, но и крупные партизанские соединения – Ковпака и Фёдорова, Попудренко и Наумова, а также других им подобных. Конечно, им приходилось намного труднее из-за в основном открытой местности, лишенной лесных массивов. На зимовку они перекочевывали в лесные районы Белоруссии.

Наслушавшись гитлеровской пропаганды население в сёлах пребывало в растерянности. То и дело следовали вопросы:

– А правда, што герман у Москве?

Ушедшие в подполье группки и возникшие в лесах отряды были малочисленны и в подавляющем большинстве без связи с Большой землёй.

Вдруг поздней весной сорок второго глубокой ночью самолёт сбросил небольшой груз и десантника – кинооператора Михаила Глидера с киноаппаратом и соответствующей аппаратурой. Его задача была – не только снимать хронику о партизанах. С наступлением темноты в центре села на куске установленного на стене сарая белого полотна в присутствии оповещённого населения с помощью небольшой динамки с ручным приводом собравшимся показали документальный фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой».

На селян увиденное в картине произвело огромнейшее впечатление. Были и слёзы радости, и подъём!

К отряду Шмакова примкнула большая группа бывших работников областного управления милиции Могилёва во главе с её начальником подполковником Рабоче-крестьянской милиции Василием Ивановичем Сыромолотовым, заместителем Яковом Михайловичем Глазшнейдером и начальником паспортного стола Голубцом, а также перативники, вплоть до собаковода уголовного розыска старшины Коптенко.

Разгром немецких войск под Москвой ошеломил мир. Первые сообщения о победе на подступах к столице страны оказали воодушевляющее воздействие на все последующие сражения.

За время пребывания в Клетнянских лесах Анатолий Шестаков сколотил боевую группу, которая выросла в бригаду с двумя сотнями боевиков. Отважный, серьёзный, деловой Шестаков за боевые успехи в борьбе с оккупантами получил звание майора. Не осталась без внимания и бригада Шмакова: поступило пополнение. В одну из ночей прилетел самолёт, выбросивший лейтенанта ГБ Алексея Панкратова, шифровальщицу младшего лейтенанта Галину Соловьёву и радистов Федю Кукушкина, Лёню Щукина и Васю Тихонова. С ними был радист Гриша Синицын от штаба Белорусского партизанского движения, возглавляемого первым секретарём ЦК Белоруссии Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко.

Котельников назначил Алексея Панкратова своим заместителем. Благодаря этому он смог больше внимания уделять разведывательной деятельности.

Глава 10

К началу зимы сорок третьего года в Клетнянском лесном массиве базировались, помимо местных отрядов из числа партийного и советского актива Клетни, Мглина, Унечи, Клинцов, Суража, Хотимска, Костюковичей, бригады особого назначения НКВД Анатолия Шестакова и Павла Шмакова, разведгруппы штабов Брянского фронта и отдельных небольших по численности разведывательных единиц, как, например, лейтенанта Винницкого, от действующих в полосе фронта армий. Аркадий Винницкий – человек исключительно скромный, спокойный, незаметный и одновременно очень дельный, добывавший сведения о противнике, которые поражали начальников разведки крупных соединений. Его группка состояла из шести-восьми серьёзных бойцов.

Сравнительно недалеко от места расположения партизаны отвоевали у оккупантов обширное и как доска ровное поле, на котором по ночам садились прилетавшие из-за линии фронта транспортные двухмоторные самолёты «Дуглас», иногда «Си-47» и реже «Ли-2». Они доставляли в основном боеприпасы, новое автоматическое оружие, медикаменты, соль, курево, обязательно батареи «БАС-80» и анодные – питание для раций. Подчас – и кого-нибудь из начальства, прилетавшего с кратковременным визитом.

Обратно самолёты забирали раненых, больных, беременных женщин, осиротевших детей…. Иногда самолёты прилетали для вывоза из вражеского тыла какого-нибудь высокопоставленного пленного нациста.

Клетнянский лесной массив и территория вокруг него превратились в настоящий бастион. Здесь имелся даже «спиртзавод», работавший круглосуточно. Не все одинаково были падки на его продукцию, но случалось и так, что она была крайне необходима для самых различных надобностей, не исключая, естественно, медицину. Например, для дезинфицирования хирургических инструментов. При необходимости ампутации во избежание гангрены в тех нередких случаях, когда иссякала анестезия, доктор давал раненому выпить основательную дозу самогона.

Условия борьбы во вражеском тылу диктовали свои особые правила, порядки и законы. Среди примкнувшей к осназовской бригаде небольшой группы бойцов и командиров, вышедших из вражеского окружения, был широкоплечий, выше среднего роста майор Павел Брейборода – расторопный и услужливый, склонный к хозяйственно-снабженческой деятельности.

Когда в связи с приближением праздника Октябрьской революции командование партизанской бригады решило поподчевать личный состав ста граммами самогонки, Павел с удовольствием взял на себя непростую миссию по её добыванию.

Четверо суток ему пришлось пробыть у самогонщицы Дуськи, с которой он быстро нашёл общий язык. Три ночи, проведённые вместе, были на славу оправданны. В бригаду он привёз восьмидесятилитровый алюминиевый бидон, заполненный «перваком». Годовщину революционного праздника отметили на славу!

В связи с предстоящей встречей Нового тысяча девятьсот сорок третьего года Павел с аналогичным заданием отправился с той же посудиной к реке Ипути, но неожиданно у него возникли сложности: самогонщица закапризничала.

В видавших виды армейских ватных штанах и валенках, чумазая, с закопчённым лицом, приземистая толстуха Дусёк встретила Павла с холодком. Не понимавший причины Павел Брейборода настороженно, как бы в шутку спросил:

– Ты что, Дусёк, не узнаешь меня? Пашка!

– О, это ты?

Какой там был разговор, никто не знает. Но глубокой ночью самогонщица спросила:

– Ты, Пашка, майор али брешешь?

– Да что ты, Дусёк! Я то, что обещал, привёз. Вот военное удостоверение. Видишь, фото моё и подпись: майор. Врать тебе, что ли, буду, мой Дусёк…

Пашка уломал Дуську. Остался на целых трое суток в её хате, пока в сарае наполнялась его посудина. Но Дуська не переставала сомневаться:

– Значит, ты, Пашка, не брехал, что майор!

Павел был вынужден, возможно впервые в жизни, перекреститься, уверяя, что он действительно майор.

Этот жест вроде бы подействовал. Дуська поверила, что проводит ночи с майором! Тем более что он доказывал «на деле», что влюблен по самые уши, при этом с нетерпением дожидаясь, когда же его бочка в сарае наполнится.

Уже в бригаде за торжественным столом, заставленным новогодним холодцом с кусками трофейной свинины, соленьями и лепёшками, подвыпивший Пашка дал понять командованию, какой ценой добыта им выпивка.

Тут он на свой лад запел из оперы «Евгений Онегин»:

– Онегин, я бля… скрывать не стану! Безумно я, бля… люблю Татьяну…

Раздался громкий смех присутствующих.

– Тебе бы не добывать самогон, а петь в Большом театре… Молодчина, Пашка!

– Не мешало бы ему ходить на боевые задания наряду с пением, – заметил один из комбатов.

Действительно, Брейборода был готов исполнять функции писаря, мог согласиться за кого-нибудь подежурить в штабе или даже на пекарне. Только бы не послали в разведку. Переживал, менялся в лице, как только улавливал, что его собираются послать на задание. Был у него какой-то подкожный страх. Отделывался в таких случаях шуткой либо притворялся больным, говорил, что его одолевает кашель и он выдаст остальных. Но однажды он прямо признался начальнику штаба капитану Белову, который очень сочувствовал ему, знал его недуг. Брейборода так и сказал:

– Хотите от меня избавиться? Знаю, я погибну. Сон приснился: девочек своих я видел и мать… Это мне крышка, честное слово!

Начштаба вытаращил на Брейбороду глаза:

– Ты спятил, Паша!

– Возможно. Я же говорю – со мной происходит чего-то не то. Обидно только, что этим самым могу подвести людей…

– Ты же майор, Брейборода! – серьёзно заметил начштаба, – Возьми себя в руки. Стыдно ведь!

– Не стыдно мне. У меня появился мандраж. Настороженность какая-то… Ноги даже подкашиваются…

Брейборода опустил голову. Замолчал.

На фронте всем воинам ежедневно выдавали утверждённые Политуправлением армии сто граммов водки. В партизанских условиях такое было немыслимо. Но к празднику Октябрьской революции или 23 февраля, как говорили в штабе партизан, сам Бог приказал! Естественно, для этого майор Брейборода отвозил самогонщице Дусёк необходимое зерно или муку.

Паша стал постоянным клиентом самогонщицы Дуськи. Ближе к праздникам особенно. Приезжал на своей повозке с ездовым и восьмидесятилитровой алюминиевой посудиной.

В отрядах соблюдалась дисциплина. Нарушалась она редко. В бригаде особого назначения к высшей мере наказания для своих проштрафившихся прибегать не приходилось.

Глава 11

Партизанское движение стало одной из грозных проблем для гитлеровского Генштаба и его главного командования. В Белоруссии почти каждое село и хутор стреляли в оккупантов. И без того обездоленный народ за годы оккупации обнищал вконец, был обречён на голод и истребление. Но не сдавался. Ничтожный процент шёл на службу к оккупантам. Но и среди них было немало связных партизан, а то и диверсантов.

Группа Шмакова обретала навыки ведения борьбы с оккупантами, в набегах, а подчас и в серьёзных боях добывала трофейное оружие.

Собственно, название «спецназ» всем импонировало. Им гордились. Особенно бывшие пограничники, пробиравшиеся сотни километров по лесам и оврагам с былой границы, рискуя жизнью, обходя гарнизоны оккупантов и местных предателей-полицаев. А это были люди по-настоящему отважные и преданные Родине.

Сформировалась рота диверсантов во главе с толковым старшим лейтенантом Пехотным из числа окруженцев. Бывшие окруженцы вливались в отряд почти ежедневно. В соседнем отряде был даже генерал-майор, попавший в окружение вражеских войск. Но вскоре за ним прилетел «кукурузник». Поговаривали, будто до войны он был депутатом Верховного Совета.

Увеличение личного состава происходило ещё и за счёт присоединения отдельных мелких групп из числа советского и партийного актива, оставленных специально для борьбы с оккупантами, но лишённых связи с Большой землёй.

Влившиеся в бригаду осназа не чувствовали себя чужаками. Вместе с тем каждый из примкнувших, по неписаным правилам, будь он даже полковник, вначале оставался рядовым. Обид не было. Мало кто из них имел представление о том, что им предстоит, кроме боевых операций. Постепенно некоторые стали догадываться, старались проявлять себя не только в боевых операциях, но и в оперативных делах. Попадались способные к этому роду деятельности из числа руководителей, создавших свою агентурную сеть из преданных и способных патриотов.

Появились полнокровные роты и батальоны. Были сооружены землянки, вмещавшие роту. Естественно, с печкой.

Начштаба Шульгин задумал было соорудить к Первому мая самогонный аппарат. Но комиссар Малюгин запретил, несмотря на согласие комбрига Шмакова.

Идея с самогоном так и была похоронена, несмотря на настойчивость не только комбрига. Между тем Миша Шульгин не был выпивохой. Зато комбриг – был, да ещё каким!

Старший лейтенант Чупеев, командир одного из десантных отрядов, выброшенных на парашютах, но в первом же неожиданном бою потерпевший поражение, примкнул к бригаде Анатолия Шестакова и занимал там должность заместителя начальника штаба, на которой вскоре зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.

Майора Коровина из Четвёртого управления НКГБ и его группу также постигла неудача при приземлении во вражеском тылу. Он вылетел в Москву. Вначале у него были неприятности, но потом вроде бы всё улеглось. Оставался в резерве. Боевой, предельно собранный, рассудительный и внешне импозантный командир.

Да и лётчики в начальный период войны не всегда точно ориентировались с выброской десанта. Редко, но бывали такие случаи.

Один из самолётов пересёк линию фронта и продолжал углубляться, пока не счёл нужным выбросить десант и улететь. Приземлившихся парашютистов встретили пальбой. Но тут выяснилось, что это советские бойцы. Оказалось, самолёт дважды пересёк линию фронта и выбросил парашютистов на советской территории.

Отряд Шмакова выделялся боевыми качествами, эффективными диверсиями на железнодорожных магистралях, взрывами мостов, разгромами заводов и электростанций, занятых оккупантами. Отряд стал именоваться бригадой, её командир Павел Григорьевич Шмаков получил звание майора, а доктор Бронзов – майора медицинской службы.

Шмаков провозгласил себя комбригом бригады особого назначения. Или, короче, осназа.

Часть девятая

Глава 1

Среди местного населения, оказавшегося на оккупированной гитлеровцами территории, были толковые люди, обладавшие даром очень не простой деятельности, называемой разведкой, проходившей в крайне рискованных условиях среди явных и тайных врагов. Несмотря на все сложные преграды, эти люди, преимущественно женщины, добивались значительных успехов. И что чрезвычайно важно – по собственной инициативе! От них поступали сведения о положении в оккупированных районах. Такой была Аня Боровая, разведчица-самородок, по оперативной кличке «Маленькая», о которой вначале было известно крайне мало. Зато её работу с уверенностью можно назвать результативной. Она выполняла свой долг, который долгое время продолжал удивлять и радовать командование бригады осназа, а также высшее руководство московского управления.

Её младший брат выполнял функции связного. Брат и сестра постоянно подмечали что-то новое и важное и тут же ставили в известность штаб бригады.

Оказавшись в оккупации в небольшом городке Клинцы Брянской области, Аня Боровая нашла себе занятие. И незаметно продвигалась к намеченной цели.

Невысокого росточка, худощавая, миловидная, белокурая, ненавязчиво услужливая, она целеустремленно использовала малейшую возможность превратить врага в своего сторонника, сделать его помощником, готовым повернуть оружие против фашистов.

От Ани, работавшей в офицерской столовой райцентра Клинцы, штабу отряда осназа стало известно о том, что она установила доверительные отношения с ветеринарным фельдшером французского легиона, расквартированного там по соседству с одной из немецких воинских частей. Аня сообщила, что француз Жорж Бертелье, родом из Марселя, ненавидит фашистов и своё правительство, вступившее после оккупации страны в союз с «бошами» (так французы называли немцев), и готов перейти на сторону советских партизан.

Не зная французского языка, но нахватавшись за короткое время немецких слов, Аня договорилась с фельдшером о его переходе к партизанам.

Младший брат разведчицы сообщил, что Жорж Бертелье хотел бы встретиться с кем-нибудь из партизан, чтобы кое о чём переговорить с ними.

– Перейти с пустыми руками было бы легкомысленно с моей стороны, – заявил Бертелье.

На встречу с французом отправился помощник начальника разведки Котельников, владевший французским языком. С ним пошли разведчики Борис Смирнов, медсестра бригады Татьяна Александрова и Николай Харламов – отменный снайпер. Для подстраховки. На всякий случай взяли и Костю Смелова, выделявшегося не только смелостью, но и остроумием, интеллигентностью. Это имело значение во время ведения переговоров.

Французский ветеринар восхитил партизанских парламентёров своей ненавистью к «бошам». Бертелье был пунктуален. Через пару недель он предстал в расположении штаба отряда на отменном рысаке в новеньком, блестевшем оранжевым лаком седле с двумя большими сумками, заполненными кипой немецких и французских карт, всяких официальных документов. А также двумя новенькими немецкими автоматами, мешочком с патронами, биноклем. Даже кожаными перчатками вишнёвого цвета!

Как и на первой встрече вблизи Клинцов, он оставался в немецкой форме с трехцветной эмблемой на рукаве и надписью: FRANCE.

Жорж Бертелье подружился с Котельниковым. Только с ним мог свободно поговорить и пошутить. Они пришлись друг другу по душе. Обсуждали положение на фронтах. Бертелье всё время уговаривал старшего лейтенанта доставить его в Москву, а там он расскажет о целом ряде очень важных гитлеровских объектов, о которых Советский Союз не знает.

Энергичный, переполненный энтузиазмом и злобой к нацистам, француз без конца настаивал на отправке его в Москву или в какую-нибудь прифронтовую авиационную часть, чтобы лично с борта самолёта указать экипажу местонахождение важных объектов, которые следует подвергнуть бомбардировке.

Искренние, но наивные желания ветеринарного фельдшера выслушивались с вниманием, сопровождавшимся глубоким одобрительным кивком и многократным «бенсюр!» (разумеется! – фр.).

Месяца через два транспортным самолётом, совершившим ночью посадку в глубоком тылу врага, вместе с двумя десятками тяжелораненых партизан французский ветеринар Жорж Бертелье вылетел в Москву.

После войны Котельников случайно узнал, что Жорж Бертелье находился в одном из привилегированных лагерей для военнопленных и был репатриирован во Францию после её освобождения от немецкой оккупации.

Глава 2

Ане Боровой помогала её знакомая женщина из Костюковичей некая Пиханова. В приличном возрасте! С ней заодно был подпольщик Пискун, семью которого расстреляли гитлеровцы. Вместе с Пихановой и Боровой он успешно действовал среди оккупантов.

Подпольщик Пискун отличался особой ненавистью к фашистам. В отместку за уничтожение оккупантами его семьи. Под конец вынужден был перейти в бригаду осназа вместе с уцелевшей весёленькой говоруньей внучкой Таней. После войны оказалось, что Танечка была завербована местными полицейскими, входившими в прямое подчинение гестапо и абвера. Была осуждена советским судом…

При содействии Ани Боровой и её брата нашли убежище в отряде осназа французский сержант Андрэ и рядовой Роже из того же легиона, что и Жорж Бертелье. Они провоевали вместе с партизанами вплоть до освобождения района Красной Армией.

Неутомимая, находчивая, одарённая и чрезвычайно целеустремлённая, Аня Боровая сумела добиться перехода на сторону партизан роты «власовцев» во главе с их командиром Ищенко – до плена капитаном Красной Армии. Большая часть перешедших – около тринадцати солдат с фельдфебелем – дожидались включения в состав бригады особого назначения. Дело закономерное и одновременно не простое, как казалось вначале.

А пока в штабе шли приготовления, Ищенко и Котельников направились к поляне, где дожидались солдаты. Они сидели на траве. Сняли с себя френчи и разулись, некоторые остались в одних рубахах, другие и вовсе с оголёнными спинами: стояла жара.

Но едва к ним приблизились их командир и Котельников, лежавшие разом вскочили на ноги и, задрав подбородки, замерли в полном оцепенении.

Котельников был поражён этой чёткостью, напомнившей его прошлое в авиационной школе в Бухаресте, где с появлением немецких инструкторов солдаты, щёлкнув каблуками, точно так же застывали в позиции «смирно».

После произнесённого капитаном Ищенко «вольно» у его спутника, стоявшего рядом, вырвалось:

– Когда немцы успели вас так вымуштровать, что превратили в автоматы?

В ответ не последовало даже вздоха, будто все были лишены дара речи! Но они же совсем недавно были красноармейцами! И тот же капитан Ищенко: среднего роста, внешне незаметный, непривлекательный, немного сутуловатый, худощавый и со слегка искривлёнными, как у кавалериста, ногами. В то же время в нём видна была крепкая хватка. В Красной Армии дослужился до капитана, будучи фактически ещё совсем молодым. Немаловажный факт! Затем, при каких обстоятельствах оказался у нацистов в плену? И почему ему доверили роту, неизвестно. В то, что он говорил как бы между прочим, не очень верилось. Так же оставалось непонятно, за что был он награждён германским командованием «Железным крестом»?! Правда, для иноподданных. Очередная тайна со множеством возникавших вопросов. Подробности Котельников не успел тогда узнать.

Переход на сторону партизан бывшей «власовской» роты стал для командования головной болью с множеством вопросов. После ряда вариантов пришлось распределить роту Ищенко по отдельным партизанским отрядам, а одно отделение включили в разные роты внутри бригады. Под видом обретения перешедшими партизанского опыта. Оставить целиком роту наравне с другими подразделениями в составе бригады не рискнули. Опасаясь худшего, на ночь в дополнение к дежурным оставляли в секрете взвод. На всякий случай… Могли ведь запросто глубокой ночью, когда весь личный состав бригады отдыхает, незаметно встать и своим оружием перебить значительную часть партизан. Тем более что всё происходило во вражеском тылу! Настороженность была необходима. Это, возможно, понимали и сам Ищенко и его вымуштрованные «автоматы».

Каково было настроение перешедших «бывших»? Тоже можно себе представить. Но иного подходящего варианта придумать не удалось.

Глава 3

Отряд Шмакова также состоял в основном из спортсменов: гимнаста-врача Бронзова, медсестры-гимнастки Татьяны Александровой, ленинградцев-гимнастов Бориса Смирнова и Алексея Завгороднего, боксёра Юрия Облезова, пловца Игоря Лобанова, заслуженного мастера спорта альпиниста-австрийца Фердинанда Кропфаи других.

Эти люди освоили конспирацию, научились вести разведку. Кое-кто имел некоторый опыт подпольной борьбы и проведения диверсионных актов, подчас действовавших на оккупантов ошеломляюще.

Глава 4

Котельников рассказал командиру недавно влившейся в бригаду осназа могилёвской областной милиции Сыромолотову о своей встрече с командиром партизанского соединения Ковпаком и его заместителем подполковником Вершигорой, возглавлявшим разведку. Сыромолотов был потрясён услышанным о ковпаковском разведчике.

– Возможно, при очередном нашем появлении на Украине мы поработаем вместе с этим парнем. Есть серьёзные надежды.

Сыромолотов согласился:

– Такой случай нельзя упускать!

– Сначала нам надо вернуться на базу. А там решим. Посмотрим, что скажет начальство. На всякий случай обменялись позывными для поддержания связи.

– Очень умно. Что касается наших, уверен, согласятся.

– Посмотрим. А пока надо добраться до дома.

Перевалило за полночь. Несмотря на изрядную усталость, темп марш-броска группы Котельникова – Сыромолотова, возвращавшейся после выполненного на Украине задания на новую базу бригады осназа, продолжал нарастать Так диктовала обстановка. Они находились на значительном расстоянии от главной базы штаба бригады, расположенной в белорусских лесах.

Именно обстановка вынуждала обходить густонаселённые пункты, напичканные немецкими гарнизонами, полицейскими участками, охранными подразделениями. При этом сплошь на открытой местности. Всё это осложняло движение группы, насчитывающей порядка тридцати боевиков.

Впереди, как минимум, ещё два ночных перехода. Наиболее приемлемый маршрут, тем не менее, был сопряжён с серьёзными сложностями на пути следования.

А пока, согласно графику, предусматривался выход к ближайшим подступам проходившей железной дороги и, конечно, её пересечение.

Это всегда вызывало озабоченность из-за круглосуточной охраны полотна. В данном случае речь шла о магистральной артерии. На подступах к ней в заболоченной местности с зарослями кустарника планировалась многочасовая остановка.

Намеченный маршрут пролегал по заминированной местности. Поэтому обстоятельства вынуждали группу прилагать максимум усилий, чтобы преодолеть отрезок пути до наступления рассвета. Иначе их мог обнаружить противник.

Все в группе прекрасно понимали создавшееся положение. Люди бывалые, разумные, стреляные. Больше всего настораживал намеченный переход после днёвки. Из слов командира группы и старшего проводника Сыромолотова явствовало, что он может оказаться ещё более сложным, чем казалось. Поэтому Котельников и Сыромолотов постоянно предупреждали о строжайшем соблюдении правил при ночном переходе по заминированному участку.

– Ступать ногой необходимо непременно в след от ноги прошедшего товарища, – без конца напоминал взводный проводник.

– Ни малейшего отклонения! – заключал командир группы старший лейтенант Котельников.

– И не забывать, что по ходу движения слева и справа от тропинки – мины! Надеюсь, всем понятно? Вопросы есть?

Их не было. Кто-то шутливо заметил:

– Живы будем – не помрём. А если такое случится, то с музыкой!

Как планировалось, до наступления рассвета группа благополучно достигла заболоченной местности. Тотчас же Сыромолотов с одним разведчиком выдвинулся вперед, залегли и замаскировались почти у самой насыпи железной дороги. От леса, где осталась дневать группа, их отделяли часть леса, незначительная полоса с поросшим кустарником и множество пней от срубленных немцами деревьев по обе стороны вдоль всего полотна.

Их основная задача заключалась в точном установлении проложенной дорожки в заминированном поле, которой пользовались в течение дня обходчики полотна и патрульные жандармы, несшие караульную службу на данном участке дороги.

Именно эту «деталь» лежавшие в кустах дозорные обязаны были уточнить для последующего прорыва ночью через вражескую магистраль.

Весь день Сыромолотов с разведчиком пролежали, точно в гробу. Нельзя было вставать, поднимать голову, разговаривать. И с пальцем на курке автомата. Лишь когда поблизости никто на полотне не появлялся, они могли шёпотом обменяться мнениями. С появлением же патрульных лежавшие в кустах замирали.

Таким образом изучалась местность, обстановка, порядок охраны дороги и, главное, определялась «дорожка жизни», проложенная сквозь заминированную местность. Одновременно Сыромолотов из пущего любопытства вёл счёт немецких составов, проходивших на Восток и на Запад. На слух определял, какой из них шёл с грузом, а какой – порожняком. Своё отношение комментировал гримасой, выражавшей удивление интенсивностью движения эшелонов, которые начинали грохотать ещё до наступления рассвета.

Основной состав группы расположился в небольшом отдалении от магистрали. Нет-нет, да и засыпал. Ненадолго.

Лежавший рядом с Котельниковым разведчик огорченно кивнул на небо, дескать, вовсю шастают фашистские самолёты, а нашей авиации нет и в помине! И затем тихо:

– Может, война уже кончилась? А мы тут заминированную железку собираемся штурмовать!

Котельникову было не до разговоров. Он напряжённо прислушивался, определял обстановку.

Ближе к вечеру лежавших стали одолевать сомнения: удастся ли ночью благополучно одолеть заминированное поле? Бойцы пребывали в тревожном состоянии. Понимали, к чему может привести малейшее отклонение от следа впереди идущего.

Невольно возникла мысль, что командиру следовало бы избрать другой маршрут. Пусть длиннее, зато более безопасный. Конечно, этим надо было заняться заранее.

Про себя многие прикидывали различные варианты, но под конец безрадостно приходили к выводу, что неслучайно Котельников предпочёл путь, предложенный комвзводом Сыромолотовым.

Собственно, так оно и было на самом деле. Из нескольких зол выбрали наименьшее. Хотя и этот маршрут настораживал. Но деваться было некуда: потому-то командир группы согласился с предложенным вариантом.

К самому Сыромолотову, выполнявшему в походе функции старшего проводника, в бригаде относились с уважением и безусловным доверием. Не только за его знание местности, но и за опыт, о котором он из скромности помалкивал, что вызывало симпатию. Рослый, краснощёкий, крепкого телосложения, с мягким белорусским выговором, он, до войны возглавлявший областное милицейское управление в родном Могилёве, теперь командовал всего-навсего взводом. Его бывший первый заместитель и вовсе стал рядовым, как и занимавшие ранее посты начальника уголовного розыска, ОБХСС или паспортного стола. Никто не считал для себя зазорным такое назначение.

А по магистрали с небольшими интервалами проходили в ту и другую сторону эшелоны с живой силой, цистерны с горючим, составы с гружёными платформами, замаскированные пятнистым брезентом, прикрывавшим военную технику противника.

Наконец, наступила ночь. Через некоторое время по условному сигналу дозорных группа из двадцати восьми разведчиков и подрывников, осторожно ступая, двинулась вслед за Сыромолотовым. На одном дыхании перемахнули двухколейные рельсы. Теперь наступило самое сложное и рискованное.

Точно живые тени, в напряжении шагала длинная цепочка людей, навьюченных тяжеленными вещевыми мешками. С автоматами, пулемётами и одной бронебойкой. Главное – ни в коем случае не отклоняться! Шли в кромешной тьме, каждую секунду ожидая взрыва мины, которыми усеяна местность слева и справа от единственной тропинки.

Слева по ходу движения находились сёла с полицейскими участками, жандармской комендатурой и подразделениями, состоявшими из перебежчиков. По уточнённым сведениям, где-то в близлежащих сёлах была расквартирована часть немецкой дивизии под названием «Галичина», сформированной якобы исключительно из националистически настроенных групп Украинской повстанческой армии (УПА) и Организации украинских националистов (ОУН). Шла молва об их свирепости даже по отношению к своим собратьям-украинцам из числа мирных жителей. Личный состав «Галичины» присягнул на верность самому рейсхфюреру СС Гиммлеру.

Поначалу многие отвергали такие слухи. Даже осуждали их распространение. К сожалению, молва подтвердилась. Оказалось, что дивизия на самом деле состояла из злобных изменников, к тому же причисленных к эсэсовцам. В это тоже многие не верили! В группе, да и в самой бригаде особого назначения чуть ли не половина личного состава, включая командный, были украинцы. Поэтому ещё совсем недавно многие не придавали значения этим слухам. Считали их поклёпом.

Однако какой-либо поддержки или признания со стороны самого населения новоявленное фашистское формирование не получило. Подавляющее большинство украинцев, в том числе и из западных областей, относились с презрением к «союзникам Гитлера».

…Отряд уходил в темноту. Внимание идущих то и дело отвлекала приглушённо доносившаяся издалека канонада. И тут на фоне тёмного небосклона вспыхнула ракета, описав яркую дугу. На тропинке вмиг все повалились на землю. Через несколько секунд ракета погасла, как падающая звезда. Слева донеслась пулемётная очередь с огненно-трассирующими пулями.

Карательные силы противника здесь были сосредоточены неслучайно: поблизости проходила главная железнодорожная магистраль, по которой шли составы на Восточный фронт.

Оставалось ещё преодолеть пахотное поле, представлявшее собой своеобразный коридор, находившийся под круглосуточным наблюдением расквартированного в прилегающих селениях батальона мадьяр. Это они время от времени с небольшими интервалами прорезали ночную темноту осветительными ракетами. При этом каждый раз цепочка пробиравшихся разведчиков немедленно плюхалась на землю. Некоторые друг на друга. Сразу начинал работать пулемёт. По размеренной стрельбе не трудно было определить, что строчит немецкий «универсал». Откуда-то со стороны ему вторила более мощная очередь. На слух она была гораздо замедленней. Стало быть, работал крупнокалиберный. Трассирующие пули рассеивались поблизости от залегших плашмя партизан. В то же время освещение противником местности помогало проводникам не сходить с тропинки, корректировать маршрут движения. Но после яркого освещения устанавливалась непроглядная тьма. Возрастал риск отступить от тропинки… А там мины!

Тем не менее группа тотчас же возобновляла движение. Немаловажную роль ориентира на протяжении всей ночи играл белевший лоскуток портянки, выделявшийся на вещевом мешке идущего впереди товарища. Следовавший за ним старался не выпускать этот лоскуток из поля зрения. Чтобы не отстать, не отклониться, не сбиться с пути! Заповедь исключительно важная в ночное время, тем более при подобном форсированном переходе. Как маятник невидимых часов, настороженность одновременно с мечтой о привале без конца отдавалась в висках шагавших.

В группе все прекрасно понимали, что это серьёзный переход на пути к месту дислокации бригады. Стало быть, данный участок необходимо было преодолеть до рассвета!

По мере того как светало, чёртов коридор оставался позади. Несмотря на огромное желание, обернуться и взглянуть, на сколько от него удалились, не хватало сил. Напряжение и усталость достигли предела. Казалось, вот-вот откажут ноги. Запросто можно упасть. Однако шагали, словно ноги двигались сами. Машинально. Каждый, очевидно, понимал, к чему может привести остановка. Первые признаки надвигавшегося рассвета вынуждали людей выжимать из себя последние силы.

Наконец, прозвучала долгожданная команда: привал! Разом все повалились, как срезанные. Вместе с командиром. Впрочем, это он посчитал подходящим местом для передышки своеобразную лощину, за бугром которой угадывалось небольшое село. Светало. Туда уже должен был вступить дозор со взводным Сыромолотовым, который ушёл после короткого привала. Командир группы не спускал с них глаз: то и дело наставлял бинокль, разглядывал местность. Кругом вроде бы ничего настораживающего не наблюдалось. Напряжение, тем не менее, сохранялось. Оттого и не клонило его ко сну.

Ни у кого уже, разумеется, не возникала мысль о неправильно выбранном маршруте. Напротив, несмотря на переутомление, ощущалось нечто похожее на спокойствие после отошедшей тревоги, которую в начале перехода, пожалуй, испытывали все. Но помалкивали. Теперь она превратилась в осознанную признательность Сыромолотову и командиру группы.

Авторитет Василия Ивановича ещё более утвердился. Было за что! Можно сказать, одолели напичканный минами чёртов участок почти вслепую! Двадцать восемь пар сапог прошагали буквально след в след. Оступись один – вмиг сдетонировали бы и другие мины. Конец был бы всем! Стало быть, проскользнули сквозь ушко иголки только благодаря пролежавшему весь день у магистральной дороге дозору, сумевшему с абсолютной точностью определить проход, которым пользовались вражеские патрульные в дневное время.

Послышался голос командира группы:

– Малость отдышались, теперь давайте продолжим движение. Приготовиться!

Немного погодя, более твёрдым тоном он скомандовал:

– Шагом марш!

Глава 5

Рассвело, когда в утренней туманной дымке низины увидели небольшое село. Навьюченная группа без всякой на то команды по освоенному правилу стала обретать стройную цепочку, втягиваясь в единственную заросшую травой улицу с выстроившимися по обеим сторонам хатами-мазанками. Как на подбор аккуратненькие на вид, хотя с поблекшей синей краской и пожелтевшей от времени известью. Да во двориках на удивление не было обычной захламленности. Как выяснилось, порядок и чистота были наведены к Пасхе.

Беспокоила мысль: не хозяйничают ли тут полицаи? людей пока видно не было. Однако намётанный глаз улавливал за оконными занавесками затаённые взгляды.

Судя по узкой протоптанной тропинке, уходившей к видневшемуся в конце села колодцу с журавлём, движения какого-либо транспорта здесь давненько не бывало. Согласно договорённости с командиром группы, там уже расположился на привал дозор Сыромолотова. Туда же проследовала стройная колонна вооружённых людей.

В группе Котельникова бытовала установка, ставшая традицией: в стане чужих не проявлять слабость и расхлябанность! Всегда оставаться подтянутыми, держаться с достоинством, вести себя тихо и быть готовыми к любым сюрпризам.

Положение жителей села, намеченного для привала, было знакомо группе. Порядок и чистота свидетельствовали о проводимой в последнее время оккупантами политике. Недавно свирепствовавшее насилие было несколько смягчено. Отношение к местному населению стало кое в чём сносным. Конечно, декларировавшаяся лояльность была насквозь фальшива, но не повсюду. Исключение составляли районы с проходившими поблизости железнодорожными магистралями и шоссейными дорогами, которым оккупационные власти отдавали предпочтение.

Фашисты пытались заиметь в лице местного населения если не доброжелателей, то по крайней мере не явных противников.

Тем не менее, несмотря на это и на сложность территориальных условий с преобладающей открытой местностью, на оккупированной нацистами Украине действовало огромное число партизанских отрядов и крупных соединений, насчитывавших в своих рядах более двухсот пятидесяти тысяч вооружённых бойцов и активных подпольщиков.

Когда колонна с партизанами осназа подошла к месту намеченного длительного привала, солнце уже основательно пригревало. Сразу был назначен дежурный для наблюдения за окрестностями, выделен пулемётный расчёт, вызван староста села. Это село было последним на Украине, дальше лежала Белоруссия.

К тому времени личный состав группы расположился за колодцем с журавлём напротив предпоследней избы, за которой километра на полтора вдали темнела во весь горизонт опушка леса. Там начиналась Белоруссия. Неприступный партизанский бастион. Где-то в её глубине находился штаб московской десантно-партизанской бригады особого назначения.

Первым из сельчан появился пожилой, усатый, опрятный мужик с коленом ноги, изогнутым в деревянной колодке. Это был местный староста. Опираясь на высокую палку, он спокойно отвечал на вопросы Котельникова и Сыромолотова. Оказалось, что немцы бывают в селе редко, полицаи – чаще. Людей не обижают. Ещё он рассказал о безрадостном положении сельчан. Особенно сетовал на отсутствие керосина, соли, спичек, не говоря уже о хлебе или муке.

– Люди цэго не бачили вже аж з самого начала войны! – говорил он на родном украинском, стараясь вставлять и русские слова. – От так мы и живэм.

Знакомая картина. Как повсюду на оккупированной территории, не только в сельской местности, люди жили впроголодь, довольствовались тем, что давало подсобное хозяйство. Для приготовления пищи и обогрева пользовались исключительно заготовленными лучинками, зажигаемыми от беспрерывно тлевших в печи угольков. Для ночного освещения коптил крохотный фитилёк, утопленный концом в блюдце с жиром.

Ещё староста рассказал, что в самом начале оккупации немцы и полицаи увели с десяток пожилых мужиков. О их судьбе никто не знает. Также и нескольких девчат. Они якобы увезены в Германию. О них тоже ничего неизвестно. О себе староста сказал, что ногу потерял на войне с финнами, незадолго до нашествия германов.

К тому времени разведчики, расположившись на траве, расстелили для просушки почерневшие от форсированного марша гимнастёрки, портянки, рубахи. Никто не жаловался. Лишь у кого-то ныли плечи – слишком набиты были вещевые мешки. Улыбаясь, бронебойщик массировал руку.

– Рука, что ли, побаливает? – спросил рядом лежавший напарник.

– Ноет, зараза…

– Чепуха, отвисится!

Кое-кто хихикнул, другие усмехнулись. Хотя было не до смеха.

Под конец рассказа старосты о житейских неурядицах Сыромолотов предложил:

– Для хлопцев надобно организовать шамовку. Яишьню! Так, скажем, с сотню яиц… Как?

Староста, не проронив ни слова, кивнул.

– И малость там з цибулькой трошки её пиджарить, – перейдя на украинский, с многозначительной улыбкой подмигнул Сыромолотов. – Цэго зробиты можно?

Староста усмехнулся и вновь кивнул.

Тем временем бойцы принялись чистить оружие, другие перебирали что-то в вещевом мешке, некоторые брились, освежались ледяной водой из колодца. Были и дремавшие прямо на траве… Кто-то из бодрствующих заметил:

– Житуха тут, видать, терпимая. Вон как у них всё ухожено! Кругом куры да утки, коза пасётся, правда, другой живности не видать. Но всё равно – умеют хохлы вести хозяйство. Этого у них не отнять. Не то что в белорусском селе!

– Нашёл с чем сравнивать! – недовольным тоном заступился за белорусов скромный и тонкий по натуре Борис Шидловский, старожил бригады особого назначения, лейтенант погранвойск, в группе командир отделения разведки. – Конечно, здесь иначе, чем на многострадальной земле Белоруссии с выжженными, опустошённым селами и хуторами!

Договорить другу не дал лейтенант Паша Бакай:

– Да и земля в Белоруссии другая, не то что тут – воткнёшь палку и вырастёт дерево. А там одна только бульба в песчаной почве. Ещё как-то с горем пополам народ тянет, мыкается, сам в голодухе, а партизанам отдаёт последнюю картофельку. Не зря ж в песне, помнишь? «Украина золотая, Белоруссия родная!» Я бы сказал, что белорусы вообще народ бриллиантовый! Понимаешь?

Лейтенант Паша Бакай, неразлучный со своим пулемётом, снятым с подбитого им гранатами немецкого танка, вместе с Шидловским с самой границы выбирался из окружения ещё в сорок первом. Вместе с трофейным оружием они влились в московскую десантную бригаду осназа.

Благодаря лесистой местности, некоторые крупные украинские партизанские соединения перемещались на зимовку в Белоруссию. А на самой её оккупированной фашистами территории действовали более пятисот пятидесяти тысяч партизан, не считая нескольких сот тысяч отважных подпольщиков. Наместника Гитлера в Минске, гауляйтера фон Кубе укокошили белорусские девчата Елена Мазаник и Надежда Троян. Обе были удостоены звания Героя Советского Союза.

Более тысячи белорусских участников войны были удостоены этого высокого звания. Также звание Героя было присвоено более тысячи украинцев – участников войны и партизанского движения. Двум командирам партизанских соединений были присвоены звания дважды Героя Советского Союза: легендарному командарму Сидору Артемьевичу Ковпаку и командиру черниговского партизанского соединения Алексею Фёдоровичу Фёдорову…

Вскоре и остальные уснули.

Прошло некоторое время, и кто-то из партизан, разбуженный дежурным на смену, спросонья спросил:

– Неужто два часа пролетело?! А насчёт шамовки так и ни слуху ни духу?

– Покамест тихо, – последовал ответ.

Услышав разговор, Котельников поглядел на часы, приподнялся и, посмотрев вдоль улицы, тихо заметил:

– Дымок из труб валит. Значит, подготовка идёт!

– Не просто это делается, – дремавший Сыромолотов успокоил – Всё будет, не беспокойтесь. Бабульки там, думаю, стараются.

В самом деле, вскоре появилась вереница женщин, кто с казанком картошки в мундире или миской солёных огурцов, кто с кастрюлей квашеной капусты, а одна бойкая женщина приволокла на тачке целый таз с пшённой кашей, сдобренной нарезанными кусочками яблок.

Разбуженные бойцы бросились к колодцу освежиться. Кто-то быстро расстелил на траве плащ-палатки.

Сгорбленная старушка, едва передвигая ноги, принесла прямо с ухватом огромную шипящую сковороду, заполненную яичницей с грибами. Её сопровождал симпатичный и невероятно стеснительный веснушчатый мальчонка, державший обеими ручонками длиннющий рушник.

Это было похоже на пир. Чувствовалось, что всё делалось от души. Только и было слышно:

– Ишьти, хлобцы. Ишьти на здоровичко!

– Да цэ ж наша украинска «таптуха»! Вона з цыбулькой, як дал наказ староста!

– Тильки не серчайте, що биз соли. Нэмаё яё скрось у нас.

Тут пулемётчик Паша Бакай спохватился, быстро поднялся с полным ртом еды и принялся рыться в вещевом мешке. Извлёк завернутый в бумажку квадратик сахара. Поднёс его мальчику, но тот стал сторониться, укрылся за стоявшей бабкой.

Посмеиваясь, женщины пояснили:

– Да вин не знае, що цэ такэ.

– Бэри, Гнатик! Чуешь? – женщины принялись уговаривать пацана:

– Бэри та кажи дякую. Цэж сахар! Цукр.

Уговорили. Парнишка с опаской приложил к губам сахарок. Улыбнулся. Все рассмеялись. И тут же взгрустнули.

Гости стали благодарить хозяев за доброту, за вкусную еду, за щедрость. Бойцы-украинцы и вовсе по-родственному отозвались о проявленной заботе.

Партизаны были не на шутку растроганы приёмом. Котельников шепнул комвзводу Сыромолотову, что хорошо бы достать припасённый НЗ. Намёк был понят. Едва слышно тот ответил:

– Ко времени!

Когда Василий Иванович начал извлекать из рюкзака и раздавать старушкам нарезанные из парашютной ткани сверкавшие белизной шёлковые куски на платки и косынки, произошёл взрыв небывалой радости.

– Это вам, милые бабули и девчата, примите в знак благодарности скромные партизанские гостинцы. Носите их на здоровье и не поминайте нас лихом.

Оживлённое общение превратилось в трогательное событие, словно на самом деле был праздник. Внезапно послышалась своеобразная, бытовавшая в официальной жизни «лозунговая» здравица:

– Хай живе Радяньска власть та Украина вильна з вид германских оккупантив!

Произнесла её та бойкая женщина, которая притащила на тачке таз с пшённой кашей.

Как мальчишка впервые в жизни увидел сахар, так и сельские женщины были поражены ослепительно блестевшей шёлковой парашютной тканью. Судя по тому, с какой радостью не только старушки, но и девушки сразу накидывали на голову либо примеряли на плечи платки, не исключено, что в мирное время на селе мало кто имел о них понятие.

Однако время пребывания в селе подходило к концу. Командир группы незаметно для окружающих кивком показал комвзвода на часы.

Сборы, как обычно, проходили в темпе и без лишней суеты. Тем более никто из сельчан не уходил.

Когда всё было готово к построению, Василий Иванович, забавлявший присутствующих всякими шутками-прибаутками, посмеиваясь, вдруг от души, как бы на прощание, на чисто украинском языке обратившись к молодёжи, сказал:

– Эх, девчата-девчата, що ви сидитэ тут? Пишлы б з нами у Белорусию! Там у нас танцив е!

Ответ не заставил себя ждать: сложив руки на пышной груди, краснощёкая дородная девка, что называется «кровь с молоком», сказанула, точно отрезала:

– А нам тутечко, дядько, не до танцив! Нам або поебтись б трохи!..

Все замерли. От внезапности и растерянности. Но всё же кто-то засмеялся. С опущенными головами, прикрывая лица краем платка или косынки, женщины заговорили:

– А щоб ты сказилась, бестыжья…

– Яка срамота, господи…

– Это ж надо такое отчубучить!

Трудно было разобрать, о чём говорили старушки. Кто недовольным тоном причитал, а кто от стыда или стеснения осуждал сказанное, но почти все замахали руками, словно отрекаясь от услышанного.

– А шо? – не унималась дородная девка. – Хиба брешу я, чи шо?..

Сыромолотов опешил. Лицо его, и без того всегда румяное, теперь и вовсе приобрело цвет спелого арбуза, зрачки расширились как будто от растерянности, но с затаённой хитрецой. Он не знал – реагировать или смолчать?..

Бабки продолжали причитать и стыдить девку:

– Яка срамота, господи-и-и…

Кто-то из разведчиков, посмеиваясь, подзадорил:

– Давай, давай, Василий Иванович, приглашай девчат на танцы!

Оставаясь со сложенными на пышной груди руками, пышущая здоровьем, с правильными чертами лица девка окинула презрительным взглядом возмущавшихся старушек и гордо спросила:

– Хиба не так воно, бабуськи? Чаго ж тоды гвалд такий пиднялы?

Огромное, необычайно синее небо стало на редкость прозрачным и чистым, в воздухе витал дурманящий аромат душистых трав. Будто не было ни войны, ни горя, ни нужды. Добродушные, сердечные, испившие сполна чашу страданий при гитлеровской оккупации женщины в поблескивавших на солнце шёлковых платках у колодца с журавлём в обычном украинском селе живо и от души махали вслед уходившей колонне партизан:

– До побачине, ридные наши людины!

Случайная встреча в украинском селе оставила по-настоящему глубокий след от общения и взаимно проявленной глубочайшей человечности.

Когда, бывало, обстановка накалялась и грозило что-то очень тревожное, Василий Иванович Сыромолотов говорил:

– Дела усложняются, Антоныч. Видать, нам будет не до танцив.

Слова молодой сельской красотки стали у Сыромолотова и Котельникова многозначащим «паролем». Вошли в обиход.

Москва дала положительную оценку информации Котельникова и Сыромолотова о пребывании на Украине. Василий Иванович получил повышение: его назначили командиром разведроты бригады особого назначения.

Глава 6

По возвращении группы разведчиков на главную базу бригады начальнику разведки были доложены результаты. Выслушав короткий доклад, Сёмин предупредил Виктора Рассадина и Олега Лорана, что на сей раз отдыхать им придётся не более суток. Причина состояла в новом срочном задании.

На следующий день начальник разведки ввёл Рассадина и Лорана в курс дела. По полученным данным, в деревне Сидоровичи Гомельской области некоторое время скрывалась девушка, якобы приземлившаяся где-то поблизости на парашюте. Звать её Таня. Одно время она жила у некой старушки, соседка которой будто бы допытывалась у людей, нет ли поблизости партизан.

– Задача состоит в том, – сказал начальник разведки, – чтобы отыскать эту парашютистку.

Он отметил также, что в той деревне немцы побывали всего однажды, когда там проходил фронт. Но неожиданно туда нагрянули из района полицаи. Таня сумела вовремя скрыться. Полицаи рыскали по хатам, под конец побывали в избе, где девушка нашла приют. Перевернули всё вверх дном. Будто бы обнаружили две пустые банки из-под консервов и военные часы с одной большой стрелкой.

– Что касается военных часов с одной большой стрелкой, – пояснил начальник разведки, – очевидно, имеется в виду компас. Всё это полицаи забрали. Увели с собой хозяйку хаты и ещё нескольких женщин. Кое-кто из них вскоре вернулся домой. Некоторое время спустя Таня заходила к той соседке, что интересовалась у односельчан относительно партизан, спрашивала про старушку, у которой жила, плакала, узнав, что она не вернулась. Когда уходила, призналась, что за ней должен придти её отец. Просила передать ему, что живёт у пожилой женщины на хуторе, который за лесом, в самой крайней избе. Недалеко от колодца.

– Речь идёт о судьбе нашего человека, – сказал начальник разведки Сёмин. – Мы обязаны сделать всё от нас зависящее для её розыска. В этих самых Сидоровичах побывал со своей группой старший лейтенант Котельников. Однако о скитавшейся в тех краях парашютистке до него тогда сведения не дошли. А девушка, надо полагать, находится в тяжёлом положении.

– Раз сумела столько времени скрываться, удачно менять местонахождение, значит, разобралась в обстановке, – ответил командир взвода разведчиков Виктор Рассадин. – Стало быть, найдем её.

Глава 7

Уже около полутора лет находился помощник начальника разведки Юрий Котельников во вражеском тылу. Он свыкся с партизанской жизнью. В то же время отмечал что-то настораживающее, инородное. Был готов к любым неожиданностям.

Он больше других в бригаде был в курсе событий, в том числе и местного значения. Одновременно исполнял обязанности командира группы радистов.

Котельников счёл нужным извиниться перед начальником разведки за недавно брошенную фразу: «не давайте мне столько советов, поскольку я и сам неплохо ошибаюсь…» Сёмин сделал вид, будто не придал значения этим словам. Но в их искренность вряд ли поверил.

К полученным заданиям Котельников относился с должным вниманием. Но в последнее время ему часто приходилось находиться с группой вдали от места расположения штаба бригады. Связь с ним в основном поддерживалась по рации. Осуществлялась и «живая», но лишь в исключительных случаях, ибо она отнимала слишком много времени у связных, подвергала их риску. Не говоря уже о трудностях передвижения.

Начальник разведки Сёмин настаивал на выделении группы Котельникова из основного ядра бригады. Он обосновывал своё предложение важностью ведения масштабной разведки в стане противника вдали от расположения бригады. Речь шла об очередном задании вблизи Украины и по возможности на её землях.

Помощник по разведке воспринял мнение начальника по-своему, полагая, что он хочет отключить его от насущных дел в целом и тем самым лишить возможности быть в курсе происходящего в бригаде, так как, по его мнению, это становилось известно Центру. «Пусть Сергей Георгиевич думает, что ему заблагорассудится. Но я стукачом не буду! Мнение у меня есть, и оно основано на стопроцентных фактах!» – прикинул он про себя и вспомнил случай при переходе линии фронта.

Предложение генерала о передислокации на Украину его помощник принял без возражений. К тому же и сам стремился к самостоятельной деятельности. Вдобавок не хотелось быть бельмом на глазу у начальства, коль скоро о нём сложилось такое мнение. Упорствовал лишь при отборе в группу нужных для предстоящей работы людей. Уходить на задание без тех, кого он предлагал, отказывался. Разговор был трудный, но старший лейтенант настаивал на своём. Отстоял и кандидатуру доктора Бронзова в качестве партийного руководителя группы…

По этому поводу комбриг Шмаков Сёмину:

– Я тебе говорил, орешек он твёрдый.

– Не столько твёрдый, сколько чувствует поддержку одного из соратников самого-самого… Здесь двух мнений быть не может. Определённо!

Этот разговор передал Котельникову доктор Бронзов. Он знал о споре в штабе при отборе людей в группу, поскольку должен был войти в её состав. Вместо себя он оставлял почитаемую и любимую всеми в бригаде старшую медсестру Татьяну Владимировну Александрову.

В пути Котельников и Бронзов разговорились:

– Честно говоря, – признался Юре доктор Бронзов, – не ожидал, что сумеешь меня отстоять. Что ни говори, а у него в петлице всё-таки ромб!

Лицо старшего лейтенанта приобрело лукавое выражение:

– Верно. Но насчёт него, как говорится, стоит знак вопроса…

– То есть?

– В другой раз, Саша. Ладно?

– Ладно. Но я знаю, что ромб он получил ещё в тридцать восьмом или даже тридцать седьмом, – не унимался доктор. – Несмотря на сравнительно молодой возраст, он до войны возглавлял контрразведку в одном из управлений крупного морского порта на севере страны. Это о чём-то говорит?!

– Не будем об этом. Прошу тебя, Сашец, – спокойно прервал его Юрий. – Давай обмозгуем предстоящие дела. Это в данный момент важнее.

Доктор Бронзов не стал возражать, но, тем не менее, развёл руками:

– Не будем, так не будем. Меня это не колышет. Конечно, тот случай с его отставанием при переходе линии фронта и, главное, исчезновение с места, где были вынуждены его оставить сопровождавшие по его же настоянию, настораживает. Вот так, Антоныч. Впрочем, для тебя это тоже не новость. Или я ошибаюсь?

– Не время сейчас об этом. Мы договорились, что будем заниматься более важным и насущным. Вот моё мнение. Ты его прекрасно знаешь…

Почему-то Котельников подозревал, что о прошлом начальника разведки доктора поставили в известность в Москве, но он не то хранит тайну, как это положено, не то на самом деле понятия не имеет о подробностях.

– Давай поставим на этом точку, – решительно произнёс Юрий. – Прошу тебя, Саша. Тем более что нам предстоит действовать, несмотря на массу сложностей, на «ридной и неньке Украине…»

– Хочешь сказать, что теперь нам придётся там лиха хлебнуть?

– А нам не привыкать. Что надо, выполним, и никаких гвоздей. Будь спок, Сашенька.

– Я спокоен. И если хочешь знать – очень рад, что ты сумел вытащить меня.

Перед тем как покинуть главную базу, Котельников проинструктировал остающегося вместо него в бригаде командиром связи младшего лейтенанта ГБ Алексея Панкратова и шифровальщицу сержанта ГБ Галину Соловьёву. Для видимости он холодно попрощался с ними, небрежно подав обоим руку. В ответ Соловьёва украдкой многозначительно подмигнула.

Увы! Была некая противоречивая, настораживающая и вызывающая массу сомнений ситуация на одном из флангов сложнейшей войны, конца которой не было видно.

Более суток группа Котельникова – Бронзова пробиралась в сложнейшей обстановке. Обходили населённые пункты с гарнизонами, полицейские участки или обычные водные переправы, не считая переходов двухколейных железных дорог с тропками, напичканными по бокам, судя по имеющейся информации, противопехотными минами.

Основательный привал, почти на сутки, сделали уже на украинской земле в партизанском соединении Попудренко, входившем в состав крупнейшего объединённого соединения под командованием бывшего первого секретаря Черниговского обкома партии Алексея Фёдоровича Фёдорова.

Передохнули, обменялись информацией относительно пройденного маршрута и особенно предстоящего. Командир соединения Попудренко выделил группе двух проводников, знавших местность и обстановку. Осназовцы были растроганы вниманием и на исходе дня тронулись в путь.

При содействии проводников одолели за ночь сложный во многих отношениях район, обойдя ряд опасных мест, охраняемых немцами. Форсированным маршем достигли лесной местности и к рассвету остановились на очередной привал.

Глава 8

Разведчики, посланные генералом Сёминым на поиск парашютистки, сразу установили, что в Сидоровичах немцы действительно не останавливались, но в дневное время всё же наведывались за молоком, яйцами, картофелем. Поэтому Рассадин и Лоран предпочли действовать с наступлением темноты. Минусом ночного рейда было лишь то, что при виде вооружённых людей жители застывали от страха. Кто они? Вроде бы партизаны. Однако полицаи нередко выдавали себя за людей, пришедших из леса. Точно так же расспрашивали, захаживают ли посторонние люди, задавали и другие вопросы; малейший промах хозяев дома завершался для них трагедией.

Белорусские селяне, наученные горьким опытом, избегали бесед с незнакомцами. Только и было слышно:

– Ой, да што вы, родненькие! Откедова ж нам знать-то? Ничегошеньки не ведаем, ничегошеньки не чуяли да ничегошеньки нам неизвестно… Люди мы тёмные, никто до нас ня ходе, начисто тут пусто… Молочка, может, хочете? Да толечко козье. Коровку германы давно сцапали. Ежели бульбочки надобно, ёсть у подполе, але ж зовсем дробненькая… А про дивчину, што питаете, вон крест честной – видать у глаза не видали да и ничегошеньки ня чуили… А молочко вон у крынке – пейте сабе на здоровичко, люди добрые! Толечко оно козье… Коровку нашу германы зацапали. Может, ещё чаго хочете, то з полной душой мы до вас с превеликим удовольствием отдадим.

Белорусы готовы были поделиться с незнакомцем последней картофелиной, а уж солдату единственную рубаху отдадут, хотя сами пребывали в ужасной нужде.

Таких людей в мире поискать и не так-то просто будет найти. Низкий им поклон за превеликую доброту.

Из ночи в ночь ходили разведчики по хатам. Помимо неприятного ощущения, которое они испытывали, врываясь в чужую обитель с до смерти напуганными людьми, сами они пребывали в постоянной настороженности, ожидая выстрела из-за угла, а то и очереди из засады.

Однако все старания разведчиков пока не дали результатов. Четвёртая ночь была на исходе, когда они свернули на хутор и разбрелись по хатам.

Войдя в первую попавшуюся избу, командир разведгруппы Виктор Рассадин завёл разговор с хозяйкой, расспрашивал, захаживает ли кто из чужих на хутор, да по какой нужде, а сам при этом поглядывал в окно. В наступавшем рассвете заметил бегущего к хате Лорана, тотчас же вышел ему навстречу:

– Что случилось?

– Нашли! – восторженно, но при этом негромко произнёс запыхавшийся Олег. – Вон в той халупе, – указал в окно, – где стоит парень. Напротив колодца.

– Парашютистку?

– Ну да!

– А парень кто?

– Это он сказал, что в соседней хате находится девушка, которую зовут Таня. Побегу позову её.

Рассадин подошёл к тощему, невзрачному на вид парню в полувоенном потёртом обмундировании. Тот стоял, понурив голову, с лицом небритым и в мелких морщинках. На вид ему было лет двадцать с небольшим. Не поднимая головы, спросил:

– Возьмёте нас к себе?

– А ты кто будешь?

– Красноармеец, – он грустно усмехнулся. – Бывший. Попал в окружение. Тут батрачу у одной тётки. Если возьмёте – пойду с вами. Мы с Танькой давно хотели податься в партизаны, да не решались. Она страшно напугана. Боится и немцев, и партизан. И вообще людей. Замкнулась. Всё ждёт прихода Красной Армии. А когда это случится? Может, и не скоро.

– А с чего ты взял, что мы партизаны? – спросил Рассадин. – А если мы полицаи?

Бывший красноармеец усмехнулся:

– Да разве полицаи будут так разговаривать?

– А тебе приходилось с ними встречаться?

– Почему ж не приходилось? В полицию всё хотели завлечь, да хозяйка моя заступилась. Самогону им целую четверть отвалила! Вот и отрабатываю.

– Такой ты ценный работник? – не отставал с вопросами Рассадин. – Или тут нечто другое?

Парень неопределённо пожал плечами:

– Может, и не ценный, зато справный. И ничего другого. Труд-то дармовой. Только за жратву. А не будешь вкалывать – полицаи недалеко. Там и немчура…

– А девушку откуда знаешь?

– У колодца познакомились. Из разговора понял, что ей будто тоже хотца к партизанам. Мне тоже. Но их не видать. Тут чем меньше знаешь – спокойнее. Мы вот сейчас разговариваем, а назавтра, если заявятся немцы или полицаи, мне за это может быть худо аль и вовсе капут.

– Уж прямо капут? – притворился удивлённым Рассадин. – За что?

– Побыть бы тебе в моей шкуре, узнал бы, за что…

Со двора показалась девушка в сопровождении Лорана.

Рассадин окинул собеседника оценивающим взглядом. Спросил:

– Пожитки есть какие?

Парень грустно пожал плечами:

– Одна шинель худая, да вот весь я.

– Звать-то как?

– Егор.

– Ладно, Егор. Давай мотай за шинелькой и прихвати, если найдётся у хозяйки, что-нибудь там пожевать… В дороге понадобится. Сможешь?

Парень кивнул и побежал в один из дворов.

Парашютистка Таня предстала перед Виктором Рассадиным в совершенно неприглядном виде: маленького росточка, чумазая, растрёпанная, со спадающими на глаза локонами, в стоптанных лаптях и чудной, местами прогоревшей юбке, в неком подобии блузки. С плеча у неё свисала грубая домотканая, изрядно полинявшая крестьянская торба. Внешний вид парашютистки был настолько жалким, что радостное настроение разведчиков как-то увяло.

– А в драной торбе у неё рация, – тихо заметил Олег…

Лишь на третьи сутки разведгруппа Виктора Рассадина и Олега Лорана вместе с парашютисткой и бывшим красноармейцем подошла к реке Ипути. Здесь была единственная, никем не охранявшаяся куцая переправа. Одолели её у села Николаевки.

Отсюда брал своё начало партизанский район, за лето сорок второго года освобождённый от оккупантов и полицаев.

Когда разведчики с Таней прибыли на базу бригады, мало кто из увидевших парашютистку отнёсся к ней только сочувственно. У всех вызывал удивление её почти детский вид.

Разведчиков Виктора Рассадина и Олега Лорана, докладывавших начальнику разведки в присутствии комбрига Шмакова о парашютистке, что-то явно смущало. Хотя всё, кажется, было вполне оправданно. Бросить тень на девушку? Это могло быть превратно истолковано командованием. Поэтому разведчики не решились упомянуть о своих сомнениях. Кому охота брать такой грех на душу? Единственное, что они позволили себе, так это осторожно намекнуть начальству, что вся история со скитанием парашютистки требует всесторонней проверки.

Начальство согласилось с таким выводом как само собой разумеющимся, после чего девушку позвали в штаб.

Что касается тощего и молчаливого окруженца Егора, то с ним побеседовал недавно прибывший с Большой земли лейтенант Белов, назначенный начальником штаба. Естественно, задал обычные в таких случаях вопросы и почти тут же отправил его в хозяйственную роту Селезнёва.

Часть десятая

Глава 1

В просторной землянке штаба бригады комбригу Шмакову, комиссару Малюгину и начальнику разведки Сёмину найденная разведчиками парашютистка назвалась Таней Сиротиной.

Таня рассказала, что произошло при приземлении на парашютах во вражеском тылу:

– Выбросили нас ночью. Мой напарник – его оперативный псевдоним «Папа Коля» – приземлился хорошо, но меня отнесло куда-то ветром. К счастью, он нашёл меня очень скоро. Но со мной стряслась беда: угодила, как показалось, в овраг с водой. Но это было болото. Неглубокое, иначе мне бы оттуда не выбраться.

Все слушали девушку внимательно, иногда переглядывались, без слов выражая недоумение по поводу действий организаторов задания. Свои эмоции никак не выражал лишь начальник разведки Сёмин.

Девушка рассказала свою печальную историю. Окончила школу радистов при разведотделе штаба Западного фронта, затем вошла в прямое подчинение к капитану Николаю Свиридову. Согласно заданию, он должен был устроиться работать у немцев стрелочником, либо сцепщиком, либо обходчиком на железнодорожной станции Бахмач.

– Важно было закрепиться на данной станции, чтобы быть в курсе происходящего на всей железнодорожной ветке, – пояснила Таня. – Бахмач – крупная узловая станция.

Свиридов обязан был фиксировать количество железнодорожных составов немцев, перевозивших грузы, количество цистерн и их содержимое, определять характер перевозимой военной техники и, разумеется, передвижение живой силы, род войск, прислушиваться к новостям и слухам.

Согласно выработанной легенде, Таня должна была выдавать себя за дочь рабочего-железнодорожника, то есть капитана Свиридова. До поры до времени, пока не освоилась с обстановкой, оставаться дома. По документам ей значилось шестнадцать лет, хотя на самом деле минуло восемнадцать.

Полученные от «папы Коли» донесения Таня должна была передавать в штаб фронта с помощью малогабаритной рации «Север».

Она рассказывала обо всём этом довольно подробно, порой забавно. Медленно тянула слова и умиляла детской непосредственностью. В общем, воспринималась как ребёнок, брошенный в омут страшной войны.

Комбриг, комиссар, начальник разведки и под конец прибывший начштаба Белов прониклись к девчонке сочувствием и симпатией, к которым примешивалась откровенная жалость.

Особенно удивило услышанное комиссара бригады Малюгина, человека в летах, немало повидавшего в мирной жизни и на войне. Он понимал, что только по недомыслию, некомпетентности и обыкновенной человеческой чёрствости можно было послать на ответственное задание, связанное с риском для жизни, фактически ещё ребенка. Что и не преминул высказать.

– Многие там понятия не имеют, что такое война и тем паче работа в нелегальных условиях под приглядом опытной немецкой контрразведки, – сурово отозвался комбриг Шмаков.

– Таких работников следовало бы сначала сюда направить, чтобы узнали, что и почём, а уже потом наделять их ответственными функциями.

Присутствующие поддержали комбрига:

– Им надо как можно быстрее отрапортовать командующему фронтом о том, что во вражеский тыл направлено столько-то разведчиков, радистов, подрывников, – возмущался начштаба Белов.

– И за это им отвалят очередные звания и ордена!

– К сожалению, это так, – устало согласился Шмаков.

– Девочке бы ещё при матери оставаться, а не скитаться по тылам противника. – Ещё счастье, что она уцелела.

Таня продолжала рассказывать. Когда её нашёл капитан Свиридов, которого она называла не иначе, как «папа Коля», она уже было выбралась из болота. Помогло то, что в школе штаба фронта её научили подражать голосам разных птиц. У Тани неплохо получался совиный. Вот она и кричала, пока не охрипла и пока не нашел её Свиридов – промокшую, окоченевшую. Они сразу же направились к лесу. Парашюты свой и радистки он где-то закопал. Углубились в лес, но разжечь костёр не решались – понятия не имели, где оказались и что вокруг происходит.

Лишь когда рассвело и Свиридов убедился, что поблизости никого нет, он разжёг небольшой костёр. Таня обсушилась, немного отогрелась, попили кипятку. Но по-прежнему они не знали, где находятся. Свиридов вскарабкался на дерево. Кругом был лес, а там, откуда они пришли, – голое поле и справа две деревушки. Вполне могли угодить прямо на голову селянам, а может быть, и полицаям либо немцам.

Они быстро собрались и углубились в лес. У Тани разболелась ушибленная нога: выкарабкиваясь из болота, ударилась о камень. Теперь стало больно ступать. Но всё же они добрались до небольшой поляны. Здесь капитан Свиридов велел ей развернуть свою «музыку», то бишь рацию, чтобы передать штабу фронта о том, что приземлились благополучно и с наступлением темноты постараются установить своё местонахождение.

Таню слушали напряжённо, не прерывали вопросами. А она продолжала подробно рассказывать, что и как происходило дальше. Пока Свиридов шифровал свою первую радиограмму штабу фронта, Таня обратила внимание, что контрольная лампочка передатчика при нажатии ключа Морзе не загорается.

– То же самое происходило с вольтметром, – говорила Таня совершенно спокойно. – Я нажимала на ключ, но стрелка оставалась на нуле! «Папа Коля» обозвал меня растяпой, а себя дураком за то, что сначала обсушил меня, а не батареи. В воде они, видимо, замкнулись. Сколько мы их ни обтирали, ни сушили, ни очищали клеммы, всё было напрасно: стрелка вольтметра оставалась на нуле.

Общая картина была ясна, но почему Таня осталась одна? Что стало с капитаном?

Таня продолжала рассказывать:

– Расстроился «папа Коля», не смотрит на меня, сердится, будто я нарочно угодила в то чёртово болото. Я уж молчу, что у меня ноет нога и голова раскалывается так, что перед глазами стелется туман. Вижу, он уставился в меня и спрашивает: «Ты случайно не простудилась?» Что ему ответить? Говорю: «Нет». Но он не поверил, приложил руку к моей щеке, а она горит. Разозлился, стал ругать тех, кто отправил меня на задание. Идиоты, мол, нашли ему помощницу. Поносил всех из разведотдела.

В штабе десантной бригады сочувствовали девушке, понимали и капитана Свиридова.

– Когда папа Коля рассвирепел, я не выдержала и разревелась. Хотела даже сгоряча застрелиться… Отвесил мне папа Коля пощёчину и вырвал у меня «ТТ». Сказал, что когда понадобится, тогда сделает это как с изменницей Родины! Ужас, что было тогда со мной. Что я, шпионка какая-нибудь, чтобы так меня обзывать?!

По словам Тани, поздно ночью капитан Свиридов и прихрамывавшая радистка добрели до села, которое он заприметил днём с вершины дерева. Сначала ушёл один, оставив Таню на опушке. Вернулся быстро. В селе немцев и полицаев не было. Иногда они приезжали за продуктами, но не задерживались: как-никак лес близко.

В селе капитан договорился с одинокой старушкой оставить у неё на пару недель свою дочь Таню. Передал ей несколько банок с мясными консервами, соль и немного спичек, о существовании которых в селе уже позабыли.

Таня продолжала:

– Пока старушка прикладывала компрессы к моей распухшей ноге, «папа Коля» закопал в огороде у самой изгороди мою рацию. Потом показал мне место. «Чтобы ты на всякий случай знала, где она лежит!» – сказал он. Отобранный пистолет не вернул. Пояснил, что если немцы или полицаи дознаются о существовании пришелицы и найдут оружие, мне конец. «А так скажешь, дескать, искала свою старшую сестру, которая жила в Гомеле, но эвакуировалась, и с тех пор сама застряла в селе, так как в городе нечего есть». Он объяснил мне, что отправляется на поиски партизан, у которых надеется раздобыть питание для рации, либо с их помощью передаст радиограмму для разведотдела штаба Западного фронта, чтобы прислали батареи.

Таня привела слова капитана Свиридова перед уходом: «Наше пребывание здесь не имеет теперь никакого смысла. Мы остались без связи. Нас послали выполнять задание, командование ждёт результата. Мы же обречены на бездействие. Постараюсь сделать всё, что от меня зависит, чтобы задание было выполнено».

И ушёл. Я поплакала, конечно. Потом смирилась.

Терпеливо слушавший рассказ парашютистки комиссар бригады Малюгин прервал её:

– Молодчина, Танечка! У тебя хорошая память. Процитировала капитана, будто специально заучила! – Комиссар явно насторожила гладкость, заученность рассказа.

Таня покраснела, застенчиво пролепетала:

– Ведь в самом деле никакого проку штабу фронта от нас не было!

– И никаких вестей от капитана с тех пор? – поинтересовался начальник разведки Сёмин.

– Было очень грустно на душе. Как быть дальше? На инструктаже говорили о партизанах. Но где и как их найти? – лепетала девушка, и на глазах у неё блестели слёзы.

Она уточнила, что через несколько дней в хату старушки, где она пребывала в ужасном состоянии, заглянул сгорбившийся старик, попросил напиться. Старушка его знала, это был её односельчанин, живший на другом конце села. В руке он держал сапог. Тане сапог показался знакомым – на голенище были оборваны кусочки кожи. Присмотрелась: очень уж похож на сапог капитана Свиридова.

Таня вспомнила, что старик попил воды и, когда собрался уходить, она осторожно поинтересовалась, почему у него только один сапог? Он рассказал, что накануне услыхал взрыв, который донёсся со стороны леса. Минувшей осенью он слышал взрыв в той же стороне. Не поленился тогда и отправился посмотреть, что случилось. Оказалось, подорвался дикий кабан центнера на полтора. Мяса себе натаскал, хватило на всю зиму. Перепало тогда немного и хозяйке избушки.

– Старушка подтвердила, – сказала Таня, – начала благодарить односельчанина, говорила, что такого вкусного мяса в жизни не пробовала. Однако старик сказал, что в этот раз подорвался человек и что туда полицаи понаехали, а люди сказывали, что он был из леса. Будто партизан. Автомат валялся и два револьвера. Старик отправился поглядеть, может, это брехня. Да нет, сказал он, всё верно. Мужик лежал совсем уже чёрный. Другой сапог начисто разорвало. Этот он стащил с него. Мол, пригодится в хозяйстве.

Таня копировала мужика, точно прожила рядом с ним долгое время. Говорила, что пришла в ужас: верхняя часть голенища была опоясана ремешком с небольшой железной пряжкой сбоку. Она хорошо помнила, как незадолго до отправки на задание, когда они ждали лётной погоды, капитан пришивал к голенищам сапог узенькие ремешки с пряжечками.

Таня хотела сама сходить в лес, тем более, как говорил старик, это у самой опушки. На тропинке. Но старушка замахала руками и стала уговаривать её не ходить туда.

– «Ще хвронт тода шёл, коли наши солдатики вскрось тут бомбы понатыкали! – привела Таня слова хозяйки. – Оттого кабана убило, а тепереча вон человика и хто знае сколечко ще могут там погибнуть!»

Выбора у Тани не было – пришлось остаться на хуторе. Она утверждала, что сапог, вне всякого сомнения, принадлежал капитану Свиридову. К тому же хозяйка говорила, что иногда ночью приходят из леса люди. На это Таня и надеялась. Но в село нагрянули полицаи и несколько немцев. Пришлось ей быстро бежать в травяные заросли и там залечь.

Дальше она рассказала то, что было известно из рассказа мужиков: как в избе полицаи нашли две банки из-под консервов и Танин компас, а старушку увели с собой вместе с другими сельскими женщинами. И что с тех пор о ней ничего неизвестно, а Тане пришлось сразу после ухода немцев и полицаев перебраться на соседний хутор. Тоже к одинокой старушке.

Вскоре она вернулась в село, на всякий случай попросила соседку, если вдруг объявится её отец, передать, что она на хуторе в самой крайней избе у леса. За это отдала женщине свои сапоги. Прихватила рацию, выкопав её из тайника.

После печального рассказа к Тане обратился молчавший до сих пор начальник разведки Сёмин. Он касался исключительно отдельных деталей.

Девушка охотно отвечала, иногда отвлекалась на подробности, не имевшие прямого отношения к заданному вопросу, но генерал не прерывал, слушал внимательно и нет-нет, да вставлял доброе слово, иногда шутил.

Разговор не прекращался и во время еды, которой штабной повар угощал девушку в присутствии начальника разведки бригады. Чувствовалось, что беседа обоим пришлась по душе.

В Москву ушла радиограмма начальника разведки Сёмина с подробностями, касавшимися обнаруженной радистки штаба Западного фронта Татьяны Сиротиной и судьбы её бывшего командира капитана Свиридова.

Глава 2

Когда-то Сергей Георгиевич Сёмин был заметной фигурой в Мурманском областном управлении. Удостаивался приёма у самого наркомвнутдел Ежова. Был приглашён им на совместную рыбалку. Привозил вкусные копчёности. Поучал, что есть паюсную икру нужно только деревянной ложкой, поскольку серебряная темнеет. Рекомендация была принята с благодарностью. Наркомвнутдел ценил Сёмина, они подружились, вместе пили чай, иногда на следующее утро – рассол. Заливать Сергей Георгиевич был мастер. Мозг у него порой работал с опережением, но только в выгодном направлении для него самого и, естественно, для дела. Иначе бы не навесили в петлицах по «ромбу»!

Ещё бы! Целую сеть раскрыли. Разумеется, всех ликвидировали. Шпионов, вредителей, наглых пакостников. Опыт в этом направлении у Сёмина имелся. Спихнул своего начальника отдела. Были у того, конечно, и подчинённые, которые поддерживали его. Естественно, разделили впоследствии его участь.

Сёмин занял пост начальника КРО – контрразведывательного отдела Облуправления НКВД по Мурманской области. Принялся раскручивать маховик. Сразу стали появляться результаты. Внушительные, громкие, на удивление похожие один на другой. Порой до абсурда. Но перечить никто не осмеливался.

– Мурманск – порт стратегического значения на Советском Севере! – говорил он обычно подчинённым. – Гляньте на карту и поймете, с кем мы здесь граничим, чего им нужно от нас, чем мы располагаем. И чтобы они оставили нас в покое? Чтобы мы были для них безразличны? Смешно. И преступно. Либо мы не умеем искать врагов, либо неспособны их их обнаруживать, а может быть, мы просто-напросто не хотим себя утруждать?! Тогда, извините меня за прямоту и резкость, мы идём на поводу у врагов нашей партии и государства. Как нас учат товарищ Сталин и его ближайший соратник нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов! Тогда мы недостойны называть себя чекистами.

Я прошу всех об этом крепко призадуматься – кто мы? Какое место каждый из нас намерен занять на доверенном ему участке?

Сергей Георгиевич Сёмин завоевал симпатию самого любимого и почитаемого руководителя НКВД СССР.

…Вспоминая о том времени, Сёмин говорил со свойственной ему усмешкой, от которой порой мурашки пробегали у слушавших его у костра разведчиков. Был в ударе. Конечно, подшофе.

– С наркомом Ежовым мы однажды так наклюкались, что под конец стали принимать ванну с шампанским! – хвастанул под градусами Сёмин, войдя в раж. – Удовольствие, скажу вам, товарищи, прямо убийственное!

Он говорил и без конца оглядывался, нет ли у него за спиной кого-то из нежелательных.

– А что, ванну принимать с шампанским полезно от подагры или ревматизма? – притворно спросил кто-то из слушателей.

Сёмин ухмыльнулся:

– Не знаю, как от болячек, а с девицами – это то, что доктор прописал!

От всплеска смеха у костра содрогнулся воздух. У отдельных разведчиков, представивших себе происходившее, заблестели глаза.

Потом между собой делились: «То-то он такой уверенный во всём!»

– Ванну – вместе, а судьбы – врозь, – тихо процедил кто-то сквозь зубы.

– Видал он виды, будь спок! Генерала-то получил, наверное, от того же Ежова.

О Сёмине и его жизни до этого признания никто в бригаде осназа ничего не знал и ни о чём не догадывался. Ни командование, ни тем более рядовые. Чего его понесло ни с того ни с сего? Возможно, под настроение. У костра сидели только бойцы, командиры отсутствовали, при них он вряд ли стал бы предаваться подобным воспоминаниям. Стимулировали градусы. Поэтому рассказ Сёмина о прошлом времени удивлял своей откровенностью. Никто раньше не подозревал за ним подобного.

Конечно, присутствующие делали вид, будто «всё здорово». Про себя же или позднее при случае в узком дружеском кругу, наряду с удивлением выражали серьёзное разочарование, неодобрительные чувства или вовсе острые суждения, не делавшие честь начальнику разведки.

Сёмин был в звании майора госбезопасности, что в органах приравнивалось к генералу. В петлицах носил «ромб», который ему вернули после ареста. Условно. Как, собственно, и свободу. Он должен был оправдать доверие оперативным успехом, а при надобности и ценой жизни!

Семин старался держаться с достоинством, мог лезть напролом, не считаясь ни с чем, потом останавливался и уже постепенно, словно опомнившись, торопился дать ход назад. Видимо, спохватывался, чего-то остерегался.

Между тем об этом никто не знал, кроме, возможно, ещё одного, кроме Котельникова, человека в бригаде. Однако тот не имел права с кем-либо делиться подробностями о былой жизни начальника разведки бригады. По предположению Котельникова, это мог быть кто-то занимающий высокое положение. Возможно, комиссар Малюгин либо комбриг.

Глава 3

Парашютистку Таню Сиротину командование бригады определило в группу связистов. Поскольку она радистка, у неё рация, стало быть, находиться должна в своей среде. По этому поводу начальник штаба бригады Белов вызвал старшую радистку-шифровальщицу Соловьёву, исполнявшую обязанности командира связи на время отсутствия старшего лейтенанта Котельникова и его заместителя лейтенанта Панкратова. Когда она предстала перед Беловым и услышала, о чём идет речь, то смущённо пожала плечами, извинилась и попросила повременить с этим вопросом до возвращения старшего лейтенанта Котельникова либо лейтенанта Панкратова, отправленного на задание с группой разведчиков.

– Пусть кто-нибудь из них решит, когда вернётся, – заявила Соловьёва. – Я не могу взять на себя такую ответственность.

Начштаба был удивлён ответом, но сказал, что снимает с неё данный вопрос и издаст письменный приказ.

Вернувшись в группу, Соловьёва рассказала о разговоре с начальником штаба, но её не дослушали до конца – парни восприняли новость с огромным восторгом. Таня привлекла их не только миловидностью, но и наивной мягкостью, подкупающим обаянием. Худенькая, маленького росточка, обтрёпанная, несчастная, она не могла не вызывать сочувствия.

Почти все радисты с рыбьими и птичьими фамилиями, присвоенными им в целях конспирации перед отправкой на задание во вражеский тыл, бросились приводить себя в порядок – мылись, брились, начищались. Одновременно подтрунивали друг над другом, посмеивались, ехидничали. Это обстоятельство вызывало очередной поток насмешек, шуток, острот.

Ещё в самом начале появления в бригаде парашютистки Тани кто-то из бойцов прозвал её «с дирицкой». Прозвище родилось, когда Танька шла из кухни с горячим котелком, держа его на палке наклонённым вбок, поскольку протекал. На замечание кого-то из партизан, что содержимое котелка может пролиться, она ответила, что «он с дирицкой». С тех пор за ней закрепилось это прозвище, подчас вызывавшее двусмысленную усмешку.

В подготовке к встрече Тани не участвовала лишь Галя Соловьёва. Единственная девушка – старшая радистка-шифровальщица в группе связи, она была прозвана коллегами «командармшей». Держала себя обособленно, не встревала в разговоры, не реагировала на подготовку парней к приходу Тани. Сидела, уткнувшись в шифровку депеши, и делала вид, будто ничем другим не интересуется.

Вдруг в землянку вошёл связной из штаба бригады Толик – словоохотливый деревенский паренёк лет пятнадцати. Он передал официальный приказ начальника штаба о немедленном поселении армейской парашютистки в землянку радистов.

Галя Соловьёва оторвалась от шифровки и, к удивлению радистов, с ходу доказала, что не зря прозвана «командармшей»: коротко и чётко высказала отказ принять приказ начальника штаба о немедленном поселении разысканной радистки штаба фронта.

Толик вытянул тощую шею и недоумённо захлопал густыми белесыми ресницами:

– Пошто табе связываться с начальником? То ж яму приказал командир бригады. Сам майор Шмаков! Ты што?!

– Не твое дело, Толик! – звонким, металлическим голосом произнесла Галя. – Понял? Давай, милый, топай в штаб. И доложи то, что я сказала. Всё!

Лица радистов вытянулись. Они поняли: назревает что-то серьёзное.

Вскоре после ухода связного в землянку влетел капитан Белов. Все радисты разом встали. Весь в делах, быстрый, сосредоточенный и не теряющий зря секунды, он заявил:

– Есть приказ комбрига поместить сюда пополнение: радистку штаба Западного фронта! Надо принять девушку ласково и оказать ей должное внимание. Она наскиталась, намаялась, настрадалась. Вы поняли? Вопросы будут?

– У меня, – приглушённо произнесла Галя.

– Слушаю, – отрывисто ответил начштаба, довольный, что заговорила именно Галя, и это послужит предлогом напомнить ей об обязанности выполнять приказы начальства.

– Разместить у нас постороннего человека, – заговорила Галя ровным голосом, – тем более неизвестно откуда прибывшую радистку, считаю неправильным. Кроме того…

Начштаба не дал договорить:

– Прошу раз и навсегда уяснить: здесь не профсоюз, и решать все вопросы будет командование, а не общее собрание – отчеканил он тоном, не терпящим возражений. – Как начальник штаба бригады, я не допущу самодеятельности! Приказано разместить радистку – извольте выполнять беспрекословно. Понятно, Соловьёва?

– Во-первых, не Соловьёва, а товарищ Соловьёва, – по-прежнему спокойно, но уже слегка повысив голос, осадила старшая радистка-шифровальщица начальника штаба, для которого её слова были как холодный душ. – Во-вторых, здесь располагаются радисты наркомата. При этом, смею заметить, отнюдь не «мелкой промышленности». У нас рации, шифры, коды и тому подобное. Отсюда мы проводим сеансы связи, сюда поступают и здесь расшифровываются радиограммы Центра.

– И что? Командование это понимает не хуже вас, товарищ Соловьёва.

– Если кому-то невдомёк, то я могу засвидетельствовать, что все без исключения депеши носят совершенно секретный характер. Даже если на них не стоит соответствующий гриф. Поэтому посторонним сюда вход категорически воспрещён. И в-третьих, есть специальное положение, утверждённое нашим управлением того же наркомата. Если комбриг или вы, товарищ начальник штаба, намерены нарушить его, мне ничего не останется, как немедленно радировать в Москву об этом самоуправстве. У меня всё!

Тон Галины был безапелляционный, а смысл сводился к тому, что дальнейший разговор по этому поводу излишен.

Начальник штаба был похож на петуха, которого окатили ледяной водой, но он всё ещё пытается отряхнуться и принять боевую стойку. Он стоял с перетянутыми через плечо портупеями, как у кавалеристов, опоясанный комсоставским ремнём со сверкавшей звездой в медной пряжке, но несмотря на его намерение сохранить бравый вид, было видно, что начштаба заметно сник.

Обозлённый смелостью зарвавшейся радистки в звании всего-навсего сержанта ГБ (что соответствовало лейтенанту в армии), осмелившейся дискредитировать его, начальника штаба бригады особого назначения, он лихорадочно думал, как поступить дальше.

Застывшие от неожиданности радисты стояли навытяжку. Однако им было приятно слышать, что подразделение и сами они представляют собой важное звено, с которым даже командованию следует считаться. Да и вообще, чего оно стоит без связи?! Кто, как не радисты, поддерживают её с Большой землёй?! И, между прочим, не только с начальником управления или высшим руководством наркомата в лице ближайшего соратника великого вождя того, который в пенсне, но и с самой Ставкой!..

Конечно, радисты не прочь были поселить к себе в землянку парашютистку: девушка приятная, смазливенькая. Её присутствие привнесло бы в их жизнь немалую новизну, и вообще, возможно, будни протекали бы веселее. Но никто не осмелился вмешаться в разговор, полагая, что всё равно начштаба настоит на своём.

Между тем Соловьёва не уступала. Она знала, что её позиция безупречна. В её категорическом отказе, несомненно, присутствовала и доля девичьей ревности. Но опиралась она на весомые аргументы.

Сконфуженный и рассерженный начштаба снизил тон. Он попытался объяснить Соловьёвой, что разысканная разведчиками парашютистка хоть и с неба свалилась, но она человек не неведомо откуда и, по всей вероятности, в самое ближайшее время приступит к выполнению своего задания.

– Рация у неё в полной сохранности, нет только питания, – пояснил начштаба. – В остальном всё проверено. Получено и соответствующее подтверждение с Большой земли. И номер рации, и год выпуска – всё сходится. Вы же получили эти данные, вы расшифровывали! Что касается батареек, начальник разведки генерал Сёмин сказал, что за ними дело не станет. Думаю, штаб фронта сбросит на парашюте всё необходимое для начала работы. Куда же её теперь поселить? Как говорится, сам Бог велел в землянку радистов! Не к хозяйственникам же определять её, как того паренька, что с ней пришёл. Надо понимать! Говорим о сознательности и чуткости, а на деле? – капитан обвёл взглядом радистов и остановил его на Соловьёвой:

– Пусть девушка не принадлежит наркомату. А Западный фронт, что? Там менее важные дела?

Объяснения не помогли – Соловьёва стояла на своём.

Разъярённый начштаба Белов покинул землянку радистов. Комбригу доложил:

– Если не настоять на отданном вами приказе, эта Соловьёва окончательно обнаглеет! И остальные радисты тоже. Связь у них там, видите ли, с большим руководством. И что? Какая разница, какое ведомство? Воевать надо, а не спекулировать тем, что наркомат, видите ли, не «мелкой промышленности».

После ухода начштаба радисты принялись обсуждать конфликтную ситуацию. Но тут открылась дверь, и робко, с радостной и немного застенчивой улыбкой вошла парашютистка Таня. По всему было видно, что она понятия не имеет о состоявшемся несколько минут назад разговоре с начальником штаба.

Сияющая добродушием, Таня прошла к столу с вкопанными в землю ножками и с присущим детям любопытством стала рассматривать мощную и довольно громоздкую радиостанцию «Сокол»:

– Какая рация! Вот это да-а!..

Радисты отнеслись к парашютистке сочувственно, но в сложившейся ситуации не знали, как реагировать, что сказать, куда усадить девушку. Старались как-то отвлечь её внимание от стоявшей на столе рации.

Таня восприняла заботливое внимание радистов как признак хорошего к ней отношения и что-то залепетала о предстоящем их совместном сосуществовании, но Галя оборвала её на полуслове:

– Между прочим, если штаб бригады так печётся о твоей личности, то с таким же успехом может оказать приют в своей землянке. Места свободного там много! А тут не общежитие, не постоялый двор и не гостиница. Так и передай тем, кто прислал тебя сюда. Не обижайся, но здесь тебе нечего делать. У меня всё!

По мере того как Галя говорила, Таня всё более растерянно смотрела на радистов, и, казалось, вот-вот заплачет. Едва слышно, виноватым голоском она промолвила:

– Не сердитесь, ладно? Я же не сама это…

Удручённая столь ледяным приёмом, Таня вышла из землянки, остановилась у первой попавшейся ели и принялась нервно теребить колючую ветку. Там её заметили вышедшие вслед за ней двое радистов. Парни утешали девушку, просили не обижаться, говорили, что всё обойдется, под открытым небом она не останется, а Соловьёву, дескать, она должна понять, ибо та вынуждена придерживаться общепринятого порядка, установленного руководством.

Таня не жаловалась на приём, напротив, пыталась выразить согласие, но слёзы стояли в её глазах и выглядела она в этот момент невероятно жалкой, несчастной, лишней.

Вернувшиеся в землянку парни набросились на «командармшу», стали отчитывать её за грубость в разговоре с парашютисткой. В общем, все осуждали Галю. Но она внешне никак не реагировала, словно не о ней шла речь. Лишь иногда на мгновение отрывалась от шифровки, бросала на ребят спокойный взгляд и тут же окуналась в работу.

– Ну, кроха, честное слово! – трепетно произнёс один из радистов. – Я посмотрел, когда она подошла к рации, ну, совсем ещё мамина девочка! Верно кто-то сказал, что её бы в детский садик, а не в тыл врага.

– Нам бы пример брать с той бабуси, что приютила девчонку, рискуя собственной жизнью! Вот это действительно по-человечески! – с горечью в голосе произнёс другой радист. – А мы? Шарахаемся, как чёрт от ладана.

Часть одиннадцатая

Глава 1

В ушедшей на задание группе Котельникова – Бронзова, разумеется, был и Саша Кузнецов, отвечавший за большую рацию и питание к ней.

Искренний друг командира группы Котельникова, для которого Санька был роднее брата. Он был мастером шестого разряда на заводе «Серп и Молот», участником финской кампании, заслужил медаль «За отвагу». Единственный в группе Шмакова награждённый! Отличный лыжник. Честный, отважный, выносливый и скромный. Молчун. Крайне редко мог отозваться кратким, недобрым порицательным словом о ком-то, кто вполне того заслуживал. В бригаде его звали Санька. Вместе с ним на подводе ехала разведчица Людимила Кулешова.

Вдали от расположения бригады подразделению предстояла разведдиверсионная работа под непосредственным руководством ленинградца Бориса Смирнова, отличавшегося спокойствием в сложных ситуациях, рафинированного интеллигента, остроумного человека. В группу также входили известные в бригаде разведчики-подрывники: лейтенант-пограничник Борис Шидловский, старший лейтенант Павел Бакай, командир подрывного отделения, рослый и приятный красавец Александр Гибов и самый молодой из всех, малого роста, всегда с румяными щёчками, необычайно подвижный, воспитанный москвич Костя Смелов по прозвищу Смелый. И конечно, сдержанный, всегда спокойный комсорг Лёша Завгородний.

Все, как на подбор, отважные ребята. Всё-таки омсбоновцы войск НКВД СССР!

Присутствовал также известный в бригаде разведчик Фердинанд Кропф – напарник Людмилы Кулешовой. Друзья звали его Фери. Это был известный альпинист, получивший звание заслуженного мастера спорта. Он десантировался вместе с командиром самого крупного диверсионного подразделения в бригаде «Вперёд» Борисом Смирновым. Вместе они совершали на территории тогдашней фашистской Австрии результативные набеги на железных дорогах. Оба были награждены орденами.

Фердинад Алойзович Кропф эмигрировал в СССР как подпольный член Коминтерна и вошёл в группу особого назначения под командой капитана Шмакова, действовавшую в тылу врага.

Котельников думал, прикидывал различные варианты. Неожиданно в связи с создавшейся ситуацией возник новый план действий с привлечением к операции Володьки Зеболова. Правда, он сможет присоединиться позже.

Глава 2

Через проводников из соединения Попудренко удалось установить живую связь с местными подпольщиками. В их отряде насчитывалось около тридцати душ при скудном вооружении: в основном винтовки и наганы, у нескольких новичков имелись охотничьи ружья и один обрез. Ни одного пулемёта! Правда, у командира и комиссара отряда – автоматы ППД. Пистолет ТТ только у одного. Боевой запас состоял из гранат-лимонок. Они предоставили небольшой лагерь для размещения гостей.

Прибывшие осназовцы передали командиру и комиссару патроны для их автоматов, а также часть взрывчатки и детонаторы, которые у них давно закончились. Командир небольшого отряда Михаил Иванович Степаненко – бывший работник райкома партии; комиссар Митков – зампред сельсовета. Если последний – спокойный, скромный, разумный, то первый – горячий, многословный, слишком эмоциональный Отряд без связи с Большой землёй. Был только небольшой радиоприёмник.

Такое впечатление создалось недели через две после знакомства. И это обнадёживало осназовцев.

От подпольщиков поступило много новостей, среди которых осназовцы сразу отметили информацию о готовящемся к отправке железнодорожного состава с имуществом известного в округе бывшего военного завода. Чувствовалось, что местные партизаны располагали сведениями по части планов оккупантов, но были бессильны им серьёзно противостоять. В частности, в связи с отправкой железнодорожного эшелона втайне от местного населения оккупационные власти включили в состав два крытых грузовых вагона с насильственно мобилизованными молодыми парнями и девушками для работы в Германии.

Известие заинтересовало прибывших гостей. Поинтересовались, как скоро это может произойти? Ответ ошеломил Котельникова и Бронзова. Отправка состава намечена на следующий день!

– Вы точно знаете, что именно завтра состав может отправиться в Германию? – переспросил Котельников.

– Точно завтра! – серьёзно подтвердил командир отряда Степаненко. – Есть достоверные сведения, что поезд отправится завтра на рассвете или даже этой ночью. Правда, для отвода глаз немцы распускают слух, будто поезд уйдёт завтра в полдень. Власти остерегаются скопления родственников отбывающих и возможных эксцессов.

– Как бы то ни было, надо сделать всё возможное, чтобы наши люди остались здесь, – заметил старший подрывник Борис Смирнов, присутствовавший при разговоре. – Как, командир?

– Конечно, – откликнулся командир группы. – Надо сделать так, чтобы не только не ушли оба вагона, но и были освобождены несчастные люди. Упущения нам никто не простит. Прошу всех понять, что имею в виду… Единственная просьба к нашим местным друзьям-подпольщикам – быть с нами рядом, чтобы ничего не пропустить. Местность нам незнакома. В остальном постараемся справиться. Как, комиссар?

– А иначе быть не может! – ответил доктор Бронзов. – Подготовку надо начать немедленно! Времени мало, товарищи!

– Это ясно! – согласился командир группы осназовцев. – Иначе нашей работе будет грош цена! Если есть вопросы – прошу!

Степаненко не ошибся. Вагоны эшелона заблаговременно были заполнены местными жителями, отправление назначено на ноль часов, тридцать минут. Вместе с партизанами-подпольщиками осназовцы начали спешно готовиться к нападению на состав.

Где-то ближе к полуночи примерно в пятнадцати километрах от станции погрузки под рельсы был заложен небольшой фугас. С правой стороны полотна по ходу движения в кустах и высокой траве залегли партизаны и подпольщики. Время тянулось мучительно долго вплоть до того момента, как донёсся шум приближавшегося поезда. Наконец прогремел взрыв и состав замер. В ту же секунду лежавшие вдоль полотна осназовцы открыли ураганный огонь из двух пулемётов и около двух десятков автоматов по единственной цели – небольшому пассажирскому вагону. Там должны были находиться два с лишним десятка гитлеровских солдат и один офицер, сопровождавшие живой груз. Однако с их стороны не последовало ни единого ответного выстрела.

В самом начале по паровозу было сделано несколько выстрелов из бронебойки. Послышалось сильное шипение. Значит, угодили в котёл!

Вслед за обстрелом паровоза бронебойка выстрелила по пассажирскому вагону. Только после этого осназовцы с местными подпольщиками бегом поднялись в вагон. В кромешной темноте среди трупов солдат, впопыхах продолжая стрелять, на ощупь подбирали трофеи. Ни стонов, ни криков слышно не было. Не исключено, что кто-то из охранников успел сбежать на противоположную сторону к полю. Во всяком случае, охрана не успела сделать ни единого выстрела.

Одновременно к замершим вагонам ринулись партизаны-подпольщики с клещами, кусачками, ломиками – срывать проволоку на дверных задвижках. Из вагонов стали выпрыгивать невольники. Что было сил бежали они с места происшествия вслед за подпольщиками к обусловленному месту сбора, чтобы дать всем возможность перевести дыхание.

К рассвету все освобождённые из вагонов люди уже успели отбежать от застрявшего эшелона на приличное расстояние. На ходу подсчитывали трофеи, доставшиеся от охраны: два пулемёта, шесть автоматов и несколько винтовок. Патроны в суете и спешке в темноте искать было бессмысленно. Фашисты валялись не то убитые, не то раненые.

На этом завершилось освобождение около полутора сотен советских граждан, которых должны были увезти на каторжные работы в гитлеровский рейх. Это были сравнительно крепкие мужчины, несколько десятков парней, молоденькие женщины и девушки чуть ли не школьного возраста.

Радость, естественно, была у всех огромная! Но постепенно командира и комиссара группы начали одолевать грустные мысли.

– Как быть с вызволенными? – с печальной ухмылкой задал Котельникову вопрос доктор Бронзов. – Выходит, победа с проблемами. Что-то надо немедленно придумать! Это же люди!

– Главное было их освободить. Теперь будем соображать.

– Погоди, – прищурив глаза, предложил Бронзов. – А если мы всех освобождённых в сопровождении наших ребят отправим в соединение Фёдорова?! Им народ, по-моему, нужен.

– Идея прекрасная, Сашец! Только Фёдоров и Попудренко могут выручить! У них крупные соединения! Люди им наверняка нужны. А эти пойдут! Вернуться к себе домой вряд ли кто решится.

Ничего другого Котельников и Бронзов придумать не смогли. Решили послать в качестве сопровождавших своих омсбоновцев во главе с Сашкой Гибовым.

– Парень он толковый! Думаю, сможет у Попудренко или у Фёдорова добиться, чтобы приняли пополнение.

– Фёдоров и Попудренко будут рады такому пополнению.

– Узнаем, когда вернутся наши проводники. Тогда решим, как нам быть дальше.

Глава 3

Радисты бригады осназа были заняты своим делом, когда к ним заявился хитренький Толик, выполнявший при штабе функции посыльного. Он и прежде наведывался в их землянку, слушал разговоры радистов, что-то и сам рассказывал. Здесь ему было интересно – всё-таки радисты поддерживают связь с Большой землёй и будто бы даже с Кремлём.

Ребята тоже были рады пареньку – он их забавлял. К ним в землянку редко кто заходил. Все знали, что это не принято. А Толику, как посыльному связному, разрешалось.

Заявившийся после заметного перерыва в землянку к радистам связной решил удивить новостью, но не просто взять да выпалить, а соответствующим образом подать, поначалу многозначительными намёками.

– Горевать за ту дивчину, што до вас хотели привстроить, вже ненадобно вам. Усё у яё вже у порядке там, – и он важно щёлкнул языком. – Ага.

Радисты не сразу поняли, о ком говорит связной. Кто-то его переспросил:

– Ты чего темнишь? Кого имеешь в виду?

– Кого, кого? Парашютистку! Будто не знаете.

Радисты переглянулись:

– А что с ней стало?

– До вас начштаба хотел её привстроить? Вы яму дали с ворот поворот. Тода он встроил её прямо у штабе! – Толик интригующие помедлил и, приняв загадочный вид, важно проговорил: – Я вже сказал, што тепереча у яё вже усьё у порядке. Плевала она на вашу землянку и на усьё. Ага!

– Ты говори толком, не тумань! – одёрнул связного Федя Кукушкин. – Слышь?

– Слышу я, слышу. И не туманю.

Радисты переглянулись:

– Так в чём дело-то? Можешь толком сказать!?

– А у том, што по-буржуйски ёна встроилась.

Кукушкин не выдержал:

– Да плюньте вы на него! Тоже мне – «посол по особо важным поручениям!» Цирк какой-то устроил.

– Я усьё говорю, как воно ёсть, а вы не даете сказать.

– Вот и давай говори! – предложил Кукушкин. – Только не заправляй нам мозги. Слышь?

– Да нихто тут ничего не заправляет, – обиделся паренёк. – Пошто виноват, што ни у зуб ногой не мозгуете. Сидите сабе у норе и ничегошеньки не ведаете. – Он сделал паузу и как бы между прочим произнёс:

– Генеральшей встала.

– Кто встал? – спросил Федя Кукушкин, притворяясь, будто никто из радистов ничего не понял. – Ты можешь наконец говорить по-человечески или нет?

Гришка Василькович, радист Белорусского штаба партизанского движения, со свойственным ему в подобных случаях солдатским юмором не стерпел:

– В самом деле, я ни хрена не пойму: кто встал? И что именно?

Этого было достаточно, чтобы последовал грохот смеха. Однако до связного смысл юмора не дошёл. Его, напротив, задело:

– А я не виноват, што усье вы тут не мозгуете. Говорю вам: генеральшей ёна встала. Парашютистка та, што до вас у землянци должна была жить. Непонятно, што ль? Танька! Теперече ясно?

– Значит, парашютистка, говоришь, генеральшей встала? – переспросил больше ради потехи Гришка. – Так, что ли?

– А то нет! И вже не у лаптях ходе, а у сапожках армейских и усе яё там прилажено. А вы зубоскалите!

Неожиданно установилась тишина, каждый обдумывал услышанное.

Толик не стерпел:

– Чего глядите на меня? Сказал, што генеральшей ёна встала! Не понятно, што ль? Значит, встала. И у штабе буде жить за ширмочкой… Чего еще тут трэба вам?

– Ну, правильно, так бы сразу сказал, что у генерала встало, а ты всё, что парашютистка встала, – как бы поясняя, произнёс невинно Кукушкин. – Теперь понятно.

Снова раздался обвальный смех.

Едва он стих, Гришка Василькович стал подзадоривать связного, а тот в ответ рассказывал, насколько начальник разведки внимательно относится к парашютистке.

Землянка сотрясалась от смеха. Держась за живот, Гришка повалился на нары и, заливаясь смехом, кричал:

– А мы, олухи, прочили её в детский садик леденцы посасывать.

– Вовка-то! – вторил кто-то из радистов, обращаясь к смеявшимся друзьям: – Вовка-то крохой её посчитал. Бедняжка на спинку повалилась и враз генеральшей стала! Ой, не могу, братцы партизаны и партизанки!..

– Будет тебе орать! – цыкнул на радиста Федя Кукушкин. – Не ты ли, кретин, побежал вслед за ней, когда она вышла из землянки?

– Да мы все кретины! – признался Гришка Василькович. – Скоблились, сапоги до блеска драили, воротнички чистые подшивали.

Соловьёва помалкивала. Про себя вначале наверняка посмеивалась. Но как только до неё дошёл смысл слов: «за ширмочкой генеральшей встала», ей уже было не до смеха. Её лицо стало напряжённым, дескать не успела прибыть какая-то пигалица, как тут же попала под крыло генерала. Прежде видела в нем серьёзного, временами даже сурового начальника, а он вон как себя повёл…

– Слухай, Толик! – вдруг притянул связного за грудки Федя Кукушкин. – А ты часом не заправляешь нам тут мозги? За брехню знаешь что у нас полагается? На первой же сосне вздёрнем!

– Это вас всех надо на первой сосне… за то, што не мозгуете, – обиделся связной. – Акромя «командармши». Вона усьё скумекала, как ёсть! А вы можете только зубоскалить да понасмехиваться. Я прихожу до вас як человек, а вы все переворачиваете вверх дном. А ще называетесь радисты…

Глава 4

Оказалось, что задолго до отправки очередного железнодорожного состава с мобилизованными невольниками произошёл аналогичный насильственный набор, которым непосредственно занимался помощник ортскоменданта, некий свирепствовавший в районе толстяк фельдфебель. По его команде несколько солдат хватали без разбора местных парней и девушек для отправки в Германию на принудительные работы.

Едва сей фельдфебель появлялся в каком-либо селе или деревне, молодые люди в страхе прятались.

Когда он в очередной раз появился в деревне для набора рабочей силы, один из парней предложил ему указать места, где «ховаются» парни и девчата. Не прошли они и десяти шагов, как раздался взрыв, за ним второй. Комендант с переводчиком и два сопровождавших их солдата рухнули на землю. Подоспевшие полицаи открыли беспорядочную пальбу, но парень, обещавший указать места, где прячется молодёжь, в суматохе сумел исчезнуть.

Бесчувственного окровавленного фельдфебеля, а также трупы погибших тут же увезли в районный центр.

Выяснилось, что бросил гранату деревенский парень, который хотел отомстить за то, что его девушку по списку коменданта вместе с другими девчатами и парнями полицаи увезли в район. Там их продержали некоторое время в местном лагере. Когда собрали нужное число, всех погрузили в железнодорожный состав и заперли в товарных вагонах. В ту же ночь эшелон отправился в Германию.

В сёлах ходили слухи, будто мужчины будут работать на фашистских подземных военных заводах, женщины и девушки прислугой в офицерских семьях или в домах терпимости. Ублажать отличившихся на фронте вояк. Слухов было много. Слёз и горьких причитаний – и подавно.

Некоторое время спустя, когда уже перестали вспоминать о случившемся, в село, где были взорваны гранаты, прибыло много гитлеровских солдат и полицаев. Жителей деревни согнали на небольшую площадь у заброшенной церквушки.

Солдаты и полицаи отобрали четверых пожилых мужиков, двое из которых были и вовсе немощные старики, и объявили, что если не будет выдан тот, кто бросил в коменданта гранаты, все взятые заложники будут расстреляны. Срок – трое суток. Задержанных солдаты увезли на грузовике.

О случившемся узнали местные подпольщики. Они же сообщили партизанам. Но помощь вовремя не подоспела – объявленный срок истёк.

В деревню, где были взяты заложники, немецкие солдаты привезли на грузовике их трупы. Крики отчаяния и душераздирающий плач с причитаниями оглушённых горем людей были столь громкими, что, казалось, стонет сама земля.

Среди подпольщиков прошёл слух, что «давший дуба» фельдфебель, оказывается, жив. Его спас некий доктор, работающий в бывшей больнице, теперь превращённой оккупантами в госпиталь.

Слух подтвердился: по поручению немцев фашистского фельдфебеля в самом деле вылечил русский врач из военнопленных. Через какое-то время стало известно, что фашист покинул госпиталь и снова работает в той же ортскомендатуре.

Глава 5

Владимир Зеболов по своему образу был, пожалуй, единственный в Великой Отечественной войне. А, быть может, и во всей Второй мировой.

В раннем детстве на соседском огороде вместе с другими ребятами Володька Зеболов смастерили нечто, смешав серу с солью и ещё с чем-то. Неожиданно это «нечто» рвануло. Одна девочка погибла, один паренёк лишился зрения, а Володька – рук.

В больнице, после нескольких операций, хирурги сумели оставить ему часть правой руки у самого локтя… Левую спасти не удалось. Уцелел короткий обрубок. Лицо мальчика оставалось усыпанным мелкими пятнышками с синеватым оттенком.

Прошло время, и Володька пошёл в школу, по окончании которой поступил в Московский юридический институт. Проучился всего год, и грянула война.

Сверстники Володи уходили добровольцами в армию. Зеболов, естественно, оказался непригоден. В обстановке общего патриотического настроя оставаться в стороне, не участвовать в сопротивлении врагу было до боли обидно.

С начала войны у военкоматов, прямо на улице за столиками, шла запись добровольцев, вокруг которых толпилось и немало парней допризывного возраста. Зеболов бывал среди них, прислушивался к ответам военкоматчиков и понял, что здесь ему ничего не светит. Тогда он решил избрать другой путь. Встал в длинную очередь к военному комиссару. Дождался приёма. Но пока ждал, так переволновался, так много надежд было связано у него с этой аудиенцией, что в первую минуту растерялся, не зная с чего начать, что сказать. Пожилой военком устало смотрел на парня и не торопил его. Понимал, зачем пришёл к нему этот молодой человек без рук. Наконец, Зеболов сказал, что хочет приносить пользу стране в этот тяжелый для неё час. Уверен, что выполнит свой долг, что голова на войне может принести не меньше пользы, чем руки.

Военком не хотел отказывать парню. Обещал подумать, что можно в его случае сделать. Однако после нескольких таких обещаний парень перестал им верить. А ждать было невмоготу.

Он стал настойчиво стучаться в двери комсомольского и партийного начальства. Наконец, добился приёма у второго секретаря горкома партии.

– Значит, на фронт хочешь? Что ж, похвально! Но будем откровенны: там тебе дадут винтовку, но ты ведь не сможешь её держать. Не так разве? А солдат без оружия на фронте – это мишень для врага.

– Пусть это вас не беспокоит, – убеждал Володя. – Я сумею найти для себя дело, где винтовка мне не понадобится. Только бы меня направили в фронтовую воинскую часть. Хлеб я даром не буду там есть.

– Ты не обижайся, – ответил собеседник – но надо трезво смотреть на вещи.

– Если бы я не смотрел трезво на вещи, поверьте, не пришёл бы сюда.

– Понял тебя. Это, конечно, похвально! Но только не обижайся, ладно? Ответь, пожалуйста, если вдруг на фронте, скажем, приспичит. Дело естественное. Кто тебе там поможет штаны снять?

– Гитлер! – резко бросил Володя и пулей вылетел из кабинета, толкнув ногой дверь высокого начальника.

Зеболов был угнетён очередной неудачей, но надежда найти выход из тупикового положения не покидала его. Мучительно обдумывал разные варианты.

Снова зачастил в военкомат, где его уже все знали, всегда по-доброму здоровались с ним, звали его по имени, шутили и… сочувственно обещали что-нибудь придумать. Однако никто особенно не старался выполнить настойчивую просьбу симпатичного, остроумного и, несомненно, начитанного парня. Хотя, в самом деле, что здесь можно было изобрести?

Как-то в очередной раз, выйдя ни с чем из военкомата, Володя разговорился с каким-то солдатом. Стоявший у окна в одной из комнат комиссариата прибывший по своим делам майор обратил внимание на то, как солдат с вещевым мешком за спиной скрутил из обрывка газеты цигарку и, склеив края языком, вложил её в рот безрукому парню, затем поднёс к ней зажжённую спичку.

Майор задумчиво смотрел на эту печальную сценку. Рассказал об увиденном военкоматскому капитану. Тот выглянул в окно и, поняв, о ком идёт речь, поведал майору о мечте безрукого юноши отправиться на фронт.

К удивлению военкоматского работника, майор попросил позвать парня. Беседа у них была недолгой. Майор записал адрес Володи. Через несколько дней за ним приехала машина.

Ещё один, но уже долгий разговор с экскурсами в прошлое и «семейными деталями» состоялся у Зеболова с полковником в воинском штабе.

Неделю спустя Зеболов был направлен в разведшколу.

Глава 6

Радио постоянно сообщало о тяжёлых кровопролитных боях с противником, о стойкости советских воинов. И в то же время о том, что после упорных продолжительных боёв сдан очередной город…

Люди со слезами на глазах выстаивали у висевших на столбах громкоговорителей, дожидаясь сообщений Совинформбюро. Сведения были неутешительными. Хотя было понятно, что наши бойцы и командиры творят чудеса храбрости, а враг бросает в бой всё новые силы, подвергает бомбардировкам советские города. Дошло печальное известие об окружении Ленинграда.

От командира партизанского соединения Попудренко прибыла небольшая делегация партизан.

– Вторые сутки вас шукаем! – жаловался старший группы. – Законспирировались по всем правилам!

– Главное, что нашли! А чем можем быть полезны? – спросил гостей доктор Бронзов.

– Как раз вы нам потребны. Командир соединения просил помочь.

– Если меня, – сказал Бронзов, – то я готов. Не так ли, Антоныч?

– Нет вопросов! Если не секрет, что у вас стряслось?

– Тяжело ранен командир кавдивизиона. Наш врач хоть и знающий, но оказался в затруднении. Терапевт. А дело упирается в хирургию.

– Тогда нет вопросов, – подытожил Котельников. – Думаю, Александр Александрович постарается сделать всё необходимое. Как, Саша?

С часок попудренцы передохнули, на ходу перекусили, попрощались и вместе с доктором Бронзовым, собравшим за это время всё, что могло ему понадобиться, умчались.

Глава 7

В ненастную ночь в глубоком тылу немецких войск на разложенные партизанами сигнальные костры с прилетевшего самолёта был выброшен десант. Один из трёх парашютистов во время приземления вывихнул ногу, другой повис на дереве, откуда подавал сигналы бедствия криком совы. Когда парашютисту помогли спуститься на землю, он попросил отстегнуть ему лямки от застрявшей на дереве части купола. В темноте кто-то из оказавшихся рядом недовольно буркнул:

– Э, какой большой начальник! Ординарца ему подай…

Конечно, помог ему. Так и не обратив внимания на опустившегося на грешную землю.

Володя не обиделся на реплику. Напротив, поблагодарил и ногами стал собирать стропы и купол парашюта. Было не просто. Кто-то из встречавших подбежал, стал помогать, взвалил на себя скомканный парашют и спутавшиеся стропы.

Никто из партизан, принимавших десантников, так и не заметил в темноте ничего необычного в снятом с дерева парашютисте. Володя привык пустые рукава скрещивать на груди либо убирать за пазуху.

Во время пребывания на задании он, наоборот, обнажал култышки. Это вызывало удивление и сочувствие. Когда находился среди фашистов или полицаев, при необходимости издавал невнятные, глухие, как у немого, звуки. В зависимости от обстановки.

Бывали случаи, когда Володя Зеболов ходил на задание босым либо в привязанных к ногам тряпочными лентами калошах, надетых на голые ноги, в дранной одежонке. По виду он походил на калеку-юродивого. Всякий раз, когда возвращался на стоянку группы, доктор Бронзов растирал ему ноги самогоном. Володька при этом посмеивался и часто отказывался от такого лечения. К удивлению всех в группе, он был терпелив, вынослив и никто не слышал от него жалоб.

Однажды он был далеко от базы в лёгком балахоне, калошах на босую ногу. Внезапно резко похолодало. Ноги у него распухли настолько, что выпирали из калош, а кожа посинела и вспухла. С трудом он добрёл до своих, поджидавших его в условленном месте с повозкой. Но никому не сказал, что стало с ногами. Хорошо, что встречавшие его заметили неладное и сразу отправили к партизанскому фельдшеру, который очень долго возился с ногами, выражал сочувствие, в то время как больной посмеивался и шутил. Однако в любом состоянии он не забывал о главном. Прекрасно замечал незамечаемое, тонко анализировал, обобщал факты.

В отличие от других разведчиков, Владимир Зеболов корил себя за промах, если приходил к выводу, что чего-то не учёл или допустил промашку. Часто он делал это среди своих вслух и всегда с горькой усмешкой.

Бойцы десантной группы полюбили его за искренность, терпение, остроумие и отвагу. Старший лейтенант Котельников и особенно военврач Бронзов души в нём не чаяли.

Планировалась совместная работа Володи Зеболова с опытной, уже в летах, разведчицей Людмилой Николаевной Кулешовой, обосновавшейся в украинском городке Лубны. Её содействие помогало ему в работе. В свою очередь, и Володька служил своеобразным прикрытием Кулешовой.

С согласия начальника разведки партизанского соединения Ковпака подполковника Вершигоры работа вошла в фазу совместного участия в разработках ряда непростых операций. Таким образом, Володька Зеболов выполнял задание одновременно с десантниками осназа. Но на базе-стоянке группы он не появлялся. Так было предусмотрено. С ним контактировала только Кулешова. Они познакомились во время краткого пребывания последней на стоянке ковпаковского соединения в Брянских лесах, куда Котельников приходил с небольшой группой разведчиков и минёров. Попутно была установлена радиосвязь между рациями осназа и штабом Ковпака.

Глава 8

Секретная завеса, устроенная вокруг Зеболова, объяснялась ещё и тем, что разведчиком он был и впрямь необычным. Ему удавалось проникать туда, куда другие не могли. Он меньше других вызывал подозрение у противника, не говоря уже о том, что был умен, смел и ловок.

Нежелание Котельникова обсуждать некоторые факты и подробности в разговоре о своем разведчике, насторожило командира местного партизанского отряда. «Что это за таинственный разведчик, которого даже от меня скрывают?» Возможно, что старший лейтенант Котельников просто блефует.

Настороженность, а нередко и недоверие в сложной обстановке вражеского тыла в общении с подпольщиками были в какой-то мере закономерны и оправданны, если иметь в виду разношерстность личного состава подпольных организаций. Встречались среди своих болтуны, хвастуны и просто недалекие персонажи. Да и противник пытался засылать своих агентов, провокаторов. Осназовцы привыкли к тому, что каждый должен знать лишь то, что ему положено.

Командир местного отряда и подпольщиков внешне не выразил неудовольствия скрытностью старшего лейтенанта Котельникова. Однако в отношениях между подпольщиками, партизанами и осназовцами-десантниками иногда сквозил холодок. У осназовцев были свои неписанные законы и порядки даже в общении с братьями по оружию. Но нормы дружеского общения соблюдались. Осназовцы помогали подпольщиками и местным партизанам боеприпасами и даже трофейным оружием. Практика подтвердила правильность подобного поведения.

Между тем разведчик у десантников на самом деле был особый. И у Котельникова были все основания беречь его как можно тщательнее.

Поэтому деятельность Володьки Зеболова и Людмилы Николаевны Кулешовой не доводилась до сведения местных партизан. Был заведён такой порядок. Всё же это был глубокий вражеский тыл. Жизнь человека зачастую не стоила и гроша.

Глава 9

К партизанам-осназовцам прибежала связная местного малочисленного партизанского отряда с очередной неприятной вестью:

– Вылечившийся фельдфебель стал мстить людям снова двух стариков и водну дивчину повесил прямо посреди села! Ще грозится – ежели не выдадут того парня, што кинул гранаты, всех перевешает! И усьё это за того русского дохтура, що працуе у той больнице, што стала тепереча госпиталем. Спасу вже нема ниякого. Треба щос-такэ з дохтуром сделать. Сволота, ужасть какая!..

В то же время о враче, вылечившем гитлеровского фельдфебеля, пошли неожиданно слухи и другого толка. Кто-то говорил, что он потомок царского генерала, кто-то и вовсе утверждал, будто он сын репрессированного большевиками…

Говорили ещё, что он из пленных советских врачей по фамилии Мороз. Будто этот врач пользуется у фашистов особым доверием.

– А как он туда попал, этот врач? – спросил Котельников связную.

– Чёрт его душу знае, як… Ни з кем не заговаривает. Будто нямой! Ежели чего-то не по душе яму, может брыкнуться, як блудная скотина! А хфашисты з ним дюжэ добрэ ладят. От такая вин сволота! Подпольщики, што стали вже партизаними, кажут, що з ним трэба закинчивать. Бувают и такие, коли заходит за нёго болтовня, вони стоят за него прямо горой! То бабульки, що з ума выжили.

– И бабки стоят горой за этого врача? – спросил Котельников.

– Ну, да! Хтось сказал, що цей дофтур дае бабулькам без лицерпы лекарства! Колысь водна з них курку яму за то принесла, вин её погнал з куркой, да кулаком отчитал. Ще кажут, лекарства назад не забрал. Какая-то бабка попыталась сунуть ему бутылку с самогоном, так он пригрозил выгнать ее! Старуха бросилась ему в ноги: «Лицерпу мине не откедово узять, – плачущим голосом причитала несчастная. – Да и ни якой баламтории тут скрось зараз немае…» Получив бутылочку с лекарством, старушка начала так слёзно благодарить, что доктор поспешил выйти из коридора. Брехня! Люди усёравно кажут, що з ним трэба кинчать. Хфашистов вылечивает, а воны потим вешают людин. У сили усе за цэго! Да и мы, пидпольщики тэж за то, щоб кинчать з гадом. Точно!

В штабе осназовцев было принято решение отомстить доктору за спасение фельдфебеля, убившего заложников в их же селе. Фашисты, которых он лечит, потом вешают и расстреливают граждан за содействие немцам в отправке людей на принудительные работы в Германию.

Глава 10

Вскоре выяснилось, что врач Мороз, оказавшийся в плену у немцев, вначале содержался в пересыльном лагере для военнопленных, помогал нашим раненым. Приходившая иногда в лагерь медсестра местной больницы, при немцах ставшей госпиталем, рассказала главному врачу о пленном докторе-гинекологе.

Врачей этой специальности в городе не осталось. Больница обходилась одной пожилой, с трудом передвигавшейся акушеркой. Приходилось посылать за ней повозку или бричку.

Через несколько дней при содействии немецкого коменданта доктор Мороз был переведён в госпиталь. Среди редких больных, проходивших стационарное лечение, появление нового врача прошло незамеченным. Помимо обязанностей хирурга, которые значились как его основная специальность, он мог быть и терапевтом. Но самым важным, о чём умалчивалось, оказались аборты. Как гинеколог доктор Мороз стал ценной фигурой. К его услугам тайно обращались немецкие чины.

– Можно предположить, что Мороз мог быть недоволен советской властью, наложившей строгий запрет на аборты, – заметил Котельников. – Потому и стал так преданно служить фашистам.

Рассказывавшая женщина добавила, что медсестра, на которой он не то женился, не то собирается, – дочь мельника.

– И, что каждую пятницу после полудня отец медсестры приезжает за ними на повозке и отвозит в деревню. Примерно в двадцати километрах от города. Иногда их отвозит машина помощника коменданта города, которому Мороз спас жизнь. Но обратно в понедельник утром их доставляет в госпиталь мельник. Чувствуется, что у них всё отлажено. А как на самом деле, трудно определить.

– Видела её? – прервал Котельников.

– На ходу. Дородная украинка с цветущим лицом. Должно быть, злючка. Зовут Женя.

– А самого доктора удалось увидеть?

– Нет. Со слов людин, дохтор Мороз немного ниже ростом своей лаборантки, поджарый, бледнолицый. Постоянно чем-то озабочен и мрачен. Всё время спешит. Чёрствый тип. Может быть, и самодур. Кто его знает? Но как врач, говорят, знающий. Это всё, что пока можно о нём сказать.

Глава 11

Из полученной информации наиболее важными были сведения о том, что Мороз по пятницам к вечеру уезжает со своей то ли лаборанткой, то ли женой в деревню к ее родителям. Стало быть, ночует там, возвращаются в понедельник рано утром. Мельник живёт в добротном доме, имеет небольшой огород, держит корову, лошадь. Забора нет, лишь невысокое ограждение. Собак нет.

– А в соседних дворах?

– Тоже нет. Говорят, немцы, когда пришли, постреляли их. Случайно уцелевшие дворняги издалека чуют их приближение. Уматывают.

– Интересная деталь! – заметил Котельников.

– Зато через дорогу от дома мельника находится местная полиция.

– Вот как? – задумчиво произнёс Котельников. – Это важно.

– И вот ещё, – добавила женщина, – чтобы иметь в виду: дом мельника в этой части деревни единственный с оцинкованной крышей! Во дворе у них свой колодец.

Столь подробные сведения с множеством деталей, которые на первый взгляд могли казаться излишними, свидетельствовали о тщательно проведённом осмотре.

– Теперь понятно, почему этот мерзавец переметнулся к немцам, – заключил партизанский командир.

Было принято решение захватить врача-изменника и кончать с ним. Аналогично и в отношении помощника коменданта.

– Всё это так, но тут придётся искать пути, чтобы выполнить задуманное. – добавил Котельников. – С врачом-изменником проще, а с фельдфебелем придётся помозговать.

Глава 12

Поначалу, когда обсуждался вопрос об устранении Мороза, командир диверсионной группы не исключал затруднений в его поимке в селе во время ночёвки у родителей жены. Настораживало расположенное через дорогу отделение шуцполиции.

– Малейший шум или вскрик, сразу пойдёт заварушка. Полицаям по ночам плохо спится: поджилки трясутся. Оттого они всегда начеку.

Только непонятно, к чему нам ломать голову, как изловить изменника, да потом ещё тащить с собой? – спросил Борис Смирнов. – Выследим.

Котельников считал, что врача надо брать живым, чтобы разобраться в некоторых вопросах, которые, возможно, могут представлять интерес.

– Упускать такой случай непростительно! Как-никак он длительное время работает у немцев и, по всему видно, они доверяют ему. Стало быть, неспроста, – заметил Санька Кузнецов, помощник командира связи и ответственный за рацию.

Стороны остались каждая при своём мнении.

В ночь на субботу группа осназа отправилась на операцию. Местных подпольщиков-партизан о предстоящей операции не известили.

Поздно ночью подкатили на подводах к опушке леса, примерно в километре от деревни. Оставив повозки с ездовыми, взвод десантников вместе с командиром группы Котельниковым направился в село.

По мере приближения к селу пряный аромат трав сменялся запахом сена и навоза. Лишь редкое стрекотание сверчков и кузнечиков, нарушавшее ночную тишину, сопровождало шедших гуськом вооружённых людей вплоть до неожиданно выплывшей из темноты изгороди, за которой проглядывали строения.

Соблюдая полнейшую тишину, осназовцы осторожно продвигались со стороны простиравшегося поля к огороду, где уже виднелся в темноте дом с оцинкованной крышей. Помнили, что через дорогу, наискосок от дома мельника, в большом деревянном здании бывшей школы находилась резиденция старосты. В том же доме, но с отдельным входом с обратной стороны разместился штаб местной полиции.

Собак действительно не было, как предупреждала женщина. Не то бы они уже дали о себе знать.

Приближаясь к дому, десантники прислушивались к каждому шороху, попытались заглянуть в щели закрытых ставней. Судя по всему, внутри спали. Входная дверь была заперта.

– На засов, – прошептал разведчик, копошившийся у двери.

Пока командир группы выставлял людей наблюдать за улицей и выбирал место для пулемётного расчета на случай неожиданного отхода с боем, десантники мастерски, почти без скрипа открыли дверь. Из сеней потянуло квашеной капустой и ароматом свежевыпеченного хлеба. «Еще бы! – подумал старший лейтенант Котельников, – хозяин – мельник. Как же не встретить зятька свежим хлебом!»

Едва разведчики приоткрыли дверь из сеней и она скрипнула, как раздался испуганный женский голос:

– Кто там?

– Свои, тихо! – шёпотом успокоил командир группы и лучом фонарика осветил комнату.

– Ой-й! – вскрикнула женщина. – Кто это?

– Не шуметь! – предупредил один из разведчиков, приблизившийся к лежавшему с открытыми глазами человеку.

По описанию, доктор Мороз – молодой, стройный шатен с властным лицом, а этот был пожилой, черноволосый, с проседью на висках. «Вероятно, это и есть мельник», – подумал Котельников и быстро прошёл в соседнюю комнату: в одной постели с молодой женщиной лежала девочка лет пяти-шести, чернявенькая, с большими открытыми глазами. О её существовании связная не упоминала. Молодая – дочь мельника, лаборантка больницы и жена врача. Присутствию девочки никто не придал значения.

Обыскали хату, но Мороза не оказалось.

– Где доктор? – спросил командир группы дочь мельника, прижимавшую к себе испуганную девочку.

– Какой доктор? – раздражённо ответила та в явном испуге. – Здесь никого больше нет!

– Не прикидывайся: «какой!» Тот, что с тобой работает в госпитале у немцев.

– Жених! – пробасил один из десантников по кличке Француз из-за своей фамилии Лоран. Иногда он, улыбаясь, дополнял: Астафьев!

– Я же сказала: здесь никого больше нет! Ни врачей, ни женихов! – решительно ответила женщина, метнув недружелюбный взгляд на стоявшего с фонариком Котельникова. – Можете перевернуть весь дом, никого больше не найдете.

– Скрываешь, подлюга?! – вспылил Француз. – Пожалеешь…

В хате воцарилась тишина. Слышны были лишь мерное тиканье ходиков, шорохи в подвале да прерывистое дыхание жены мельника.

Котельников вернулся в комнату дочери мельника, посветил фонариком. Женщина по-прежнему сидела на постели, обняв девочку, дрожавшую, как в лихорадке, и испуганно таращившую немигающие чёрные глазки.

– Не бойся, девочка! – попытался успокоить ребёнка командир взвода разведчиков, высокий подтянутый Игорь Лобанов. – Мы никого не тронем. Ложись и спи себе спокойно.

Девочка затряслась ещё сильнее. Казалось, вот-вот расплачется или закричит. Лобанов тут же отошёл.

В комнату вернулись бойцы. Костя Смелов вынырнул с небольшим чемоданчиком, открыл его: баночки, пузырьки и довольно большой набор разных никелированных хирургических инструментов.

Командир навёл луч фонаря на дочь мельника. Увидев чемоданчик, та затаила дыхание, стараясь не выдать своего волнения. Сильнее прижала к себе девочку. На вопрос, кому принадлежит чемоданчик, она надменно двинула плечами:

– Мне. А что? Я медик. Лаборантка. – Она пренебрежительно отвернулась от «гостей».

Было очевидно, что чемоданчик принадлежит доктору Морозу. Снова всё осмотрели, однако доктора нигде не было. Лишь на чердаке нашли тщательно замаскированный всевозможной рухлядью и домашним скарбом уголок, в котором совсем недавно кто-то побывал. Там стоял обыкновенный продолговатый ящик, на нём перинка, простыня и лёгкое одеяльце, а рядом ещё ящик, опрокинутый вверх дном, но намного меньше размером. Подобие столика, покрытого стареньким рушником с украинской вышивкой.

– На нём лежал огрызок лепёшки и стоял глиняный кувшин с остатками молока, – тихо пояснил Олег Лоран. – Молоко я попробовал: ничуть не скисло! Ясно, что кто-то его недавно пил. И остаток лепёшки тоже свежей!

– Кого на чердаке приютили? – с добродушной усмешкой обратился к старикам наблюдавший за ними со стороны взводный разведки, прозванный друзьями «Рассада». Это была кличка Рассадина.

Старушка всплеснула руками:

– То ж племянница до нас недавно приихала, – дрожащим голосом произнесла она. – Сосидские ребятки ходят до неё и там играют себе. Дети же!

– Что-сь строят, або еще чого-то роблят, – словно невзначай произнёс безобидным тоном старик-мельник. – Вот и натаскали туды усякого барахла.

– Так, видать, и есть, – шепнул командиру Француз. – Взрослый на такой постельке не уместится.

«Так оно или нет, – прикинул командир группы, – а к доктору тайник на чердаке, по всей вероятности, не имеет отношения. Одно ясно: его здесь нет, хозяева делают вид, будто понятия о нём не имеют, а время идёт. Наверное, он не приехал в этот раз. Теперь постарается воздерживаться от посещения села либо уже не будет оставаться на ночь».

Котельников предупредил хозяев, чтобы не вздумали выглядывать из дома до полного наступления рассвета и никому ни слова не говорили о появлении вооружённых людей, иначе навлекут на себя беду.

«Гости» уже было собрались уходить, как вдруг пожилая хозяйка засуетилась. Видимо, поражённая тем, что они не только никого не тронули, но и ничего не взяли, она достала большой каравай хлеба, от аромата которого у десантников слюнки потекли, и протянула его одному из бойцов:

– Возьмите.

– Нет… Благодарствуем.

– Да берите же! Чего стесняетесь? Вин з вечера ще був тёплый!

– Вы путаетесь с фашистами, – не выдержал Костя Смелов.

Старуха как держала каравай на вытянутых руках, так и застыла с ним, словно лишилась дара речи.

Десантники быстро покинули дом и, убедившись, что за дверью загремел засов, направились к огороду. Костя Смелов уходил последним. Пока он задвигал обратно калитку, у соседней изгороди зашевелились заросли бурьяна.

Не раздумывая, Костя сразу шагнул туда, направил автомат в тёмный угол и негромко, но властно окликнул:

– Кто тут? Выходи! Стрелять буду.

– То ж я… свий! – едва слышно гнусавым голосом ответил выросший как из-под земли человечек небольшого роста.

– Что ты тут делаешь?

– Я тутешний.

– А чего бродишь по ночам, когда все люди спят? – спросил подошедший Котельников.

– Да так… У хате спасу нема. Духота! Аль чую, хто-сь з огорода иде. Бачу, людин богато до сосида пишлы. Тоды, маракую, может, дофтура шукають, аба шо?

Подошедшие насторожились.

– А что, – спросил командир, – доктора знаешь?

Вместо ответа на заданный вопрос мужичок спросил:

– А вы партизаны, чи шо?

– Ты отвечай, когда тебя спрашивают. Доктора, спрашиваю, знаешь?

– А як же! У нимакив процуе у личебнице.

– Откуда знаешь?

– Да як же не знать? Уси тут знают!

– А где его можно найти?

– Известно, де – у хате! Де-ж ёму будьты?!

– Нет его там.

– Хм… З вечера був.

– А ты следишь за ним? – спросил Лобанов.

– Да нэ. Сосиди мы.

– И что, что соседи?

– Так я ж був тут до войны активист.

Котельников уловил нюанс:

– Раз был активистом и говоришь, что видел его вечером, значит, он должен быть где-то здесь!..

– Сам маракую, де вин може зараз будьты. Може пишов на сеновал? Бачьте, – указал активист на темнеющее строение. – То клуня. Там сино.

«Активист» не успел договорить. Несколько бойцов устремились к видневшемуся сараю. Никому не пришло в голову, что разыскиваемый Мороз мог ночевать на сеновале. Минуты через две-три показались бойцы, ведя кого-то в белом.

Это был доктор Мороз. Его вели в одном белье.

Видимо, ещё не уяснив, что это за люди и зачем он им понадобился, он вдруг заговорил:

– Это же сущее безобразие! Не могу же я идти в таком виде?! Чёрт знает что!

Во избежание шума разведчики вмазали ему несколько крепких затрещин:

– Замолкни, шкура. Ещё слово, и пристрелю!

Однако тот не унимался:

– Куда вы меня ведете?

– Замолкни, говорят тебе! – не выдержал мягкий по натуре, рослый десантник Саша Гибов и скрутил пленнику руки назад. – Продался фашистам и уже гавкать научился…

Доктор смолк. Очевидно, уже смекнул, у кого оказался. Но предполагал, что ночные люди пришли из-за нужды в медицинской помощи.

Мороза подвели к повозке и бесцеремонно попытались опрокинуть его в телегу. Он оказал сопротивление:

– Поаккуратнее нельзя? Перед вами человек, а не бревно! Слышите?

– Поаккуратнее?! – Гибов вновь скрутил доктору руки. – Это говоришь ты, скотина, который спасает жизни фашистам, а они потом истребляют безвинных людей?!

Мороз попытался что-то возразить, но в ответ получил мощный удар в лицо. Пошатнулся, однако устоял. Он вновь хотел что-то сказать, но последовал еще удар. И еще… Доктор свалился на землю. Но и тогда его не оставили в покое.

Особенно злобствовал боец, который совсем недавно побывал ночью в родном селе и узнал, что полицаи убили его мать, отца, двух сестрёнок. Лежавшего в постели деда шуцман прикончил ударами лопаты по голове.

Шум возле передней подводы донёсся до командира группы, и он тотчас же побежал туда. Успел, кажется, вовремя. Не останови разъярённых десантников, доктор был бы в лучшем случае изувечен.

Кто-то из партизан сказал:

– А знаешь, Антоныч, не возникни из темноты и бурьяна тот сосед-горбун, мы могли бы уйти не солоно хлебавши!

– М-да, – согласился Котельников. – Повторно мы уже не стали бы рисковать. А тот сосед горбатым был? В темноте не обратил внимания.

– Я же первым его заметил, – пояснил Костя Смелов. – Автомат уже было на него направил, хотя, конечно, не стал бы пулять… Машинально это произошло. А он с горбом. Точно!

– Хотя и основательно нас выручил, но тип неприятный. Похвастал, что в прошлом был активистом. Кто знает, скольких угробил. Не случайно там околачивался поздней ночью!

Глава 13

Место стоянки на временной, так называемой малой базе достигли перед самым рассветом. Подпольщики и их боевая группка располагали заблаговременно подготовленными землянками, рассчитанными на весь личный состав. Три пустовавшие землянки с охранником местного отряда уступили группе осназовцев.

Котельников приказал дежурному не спускать глаз с доставленного изменника, а сам пошёл отдыхать.

Улеглись к тому времени и остальные участники операции. Однако, несмотря на изрядную усталость, не все бойцы могли уснуть. Лежавший рядом с Французом здоровяк Саша Гибов, командовавший в группе отделением разведчиков-подрывников, всё время ворочался с боку на бок.

– Чего не спишь? – спросил его Лёша Завгородний.

– Никак не выходит из головы этот врач, пропади он пропадом. Всё ерепенился: «Вы звери, а не люди!» И всякое такое.

– С характером, это видно, – полушёпотом произнёс Завгородний. – Отъявленный предатель!

– Думаешь, кокнут его? – спросил Саша. По-видимому, хотел удостовериться, отомстят ли ему за измену.

– Чикаться с ним будут, что ли? Шлёпнут, конечно! Он же возвращает в строй раненых подпольщиками и партизанами! А они с ещё большей яростью уничтожают советских патриотов. К чему тогда решили его захватывать? Путь у него только в могилу. Это уж точно!

Завгородний промолчал. Не заговаривал и Гибов, хотя и тот и другой ещё долго не спали. Каждый по-своему осмысливал минувшую операцию.

Глава 14

Не спалось у себя в землянке и командиру группы. До встречи с Морозом у него были некоторые сомнения относительно приговора, который ему вынесли до захвата. Теперь эти сомнения усилились – Мороз держался не так, как обычно ведут себя в подобных случаях изменники. Будто служа фашистам, совершает нечто нормальное. Чудно!

Старший лейтенант, взвешивая «за» и «против», вернулся к мысли, что предатель всё же должен понести суровое наказание за сотрудничество с оккупантами. «Измена есть? – задал себе он вопрос. – Есть. Факты служения гитлеровцам налицо! К тому же просто так фашисты не проникнутся доверием к русскому военнопленному».

Котельников прилёг в штабной землянке по соседству со своим помощником Санькой Кузнецовым. Снаружи на бревне примостился часовой осназовской группы.

Тем не менее не спалось. Перед глазами стояли врач, его жена-медсестра и её мать – бабушка, державшая ребёнка трясущимися от страха руками. От их испуга становилось не по себе. Затем, на чердаке постель, крынка с остатками молока… Всё увиденное без конца прокручивалось в голове и перед глазами. И всё же главное, что врача-подонка сцапали! Не подвернись нежданно сосед-горбун, операция могла провалиться. Ушли бы ни с чем. Вдобавок провал мог иметь неприятные последствия.

Глава 15

Небольшой лагерь затих. Лишь дозорные в секретах прислушивались к тишине – не раздастся ли шорох или непонятный звук.

В караульной землянке часовой сидел молча, стараясь не глядеть на изуродованную физиономию задержанного, в рваном и окровавленном белье, к тому же босого. Уж больно неприятно выглядел. А с гонором: отказался лечь на брошенную на пол солому. Сидя на скамейке, вроде бы дремал. Невольно вызывал сочувствие.

Неожиданно донёсся шумок. За полночь! Напряглись слух, зрение, палец лёг на курок автомата. Когда часовой осназовцев снаружи землянки увидел нескольких всадников, обрадовался, узнав своих и среди них доктора Бронзова. Понял, что наконец они возвращаются от Попудренко.

Едва доктор спешился, спросил дежурного, стоявшего у закрытой двери караулки:

– Как жизнь? Всё у вас здесь в порядке?

– И да, и не совсем.

– Почему «не совсем?» Что именно?

– Сцапали тут одного субъекта.

– Вот как! Любопытно.

От дежурного вернувшийся в группу доктор Бронзов узнал о проведенной операции по захвату какого-то предателя.

– Покамест только притащили. Подонок, видать, ещё тот! Сидит в караулке. Якобы бывший капитан Красной Армии. Врач! У немцев в госпитале работал.

– А Антоныч где? Спит?

– Ну, да. Намаялся с этим типом. Ершистый! Но попало ему по всем правилам. Разукрасили его наши, как рождественскую ёлку! Хотите глянуть?

Бронзов заколебался – чувствовал усталость. Перебросились несколькими словами о делах у Попудренко, и тут он неожиданно сказал:

– Давай-ка, в самом деле, гляну на паршивца. Любопытно.

Глава 16

Как ни старался Котельников немного поспать, сон никак не приходил. Мысли и снова мысли. Казалось, уже успокоился и вроде бы стал засыпать. Но тут снаружи послышался басистый голос часового:

– Вот как хош, а не могу. И часа нема, как пришёл и враз уснул. Не серчай, товарищ военврач. Проснётся – другое дело.

– Нужен он мне, понимаешь? – услышал Юрий голос доктора Бронзова.

С трудом приоткрыв глаза, откинул с головы плащ-палатку, прислушался к разговору с часовым.

Поднялся со своих нар Санька Кузнецов, тихо шепнул:

– Военврач Бронзов вернулся, его голос.

– Саша! Это ты? – крикнул Юрий.

– Я, Юра.

Александр Александрович вошёл с грустным лицом:

– Слушай, дорогой! Знаешь, кого тут захватили? Но повели вы себя, ребята, скажем прямо, не по-человечески. Честное слово! Уму непостижимо.

Котельников приоткрыл сонные глаза.

– Ты о задержанном?

– Ну да! – ответил тот. – Мой давний друг и однокашник по институту. Толя!

Котельников молча с недоумением уставился на врача. Но тот неожиданно переменил тему:

– Я не с того начал. Извини! Относительно моих дел у Попудренко: ранение в ногу командира кавалерийского эскадрона не столько тяжёлое, сколько запущенное. До гангрены дошло. Там уже были готовы к ампутации. Представляешь себе, до чего дотянули!

– Чем кончилось?

– Пришлось, конечно, основательно повозиться. Потому и задержался. Теперь всё обойдётся. Тебе привет от всех и особый от самого Попудренко. Человек он изумительный. И в соединении у них порядок. А тут как? Немного уже наслышан. Ужас!

С военврачом Александром Бронзовым Юрий был неразлучен с момента отправления в тыл врага. Уже почти полтора года лучшие друзья. Делили радости и горести. Жили душа в душу, более искреннего друга не было ни у одного из них.

Удручённое выражение лица Бронзова воскресило в памяти сонного Юрия его рассказ о двоюродном брате, с которым вместе рос, воспитывался, одновременно окончил московский медицинский институт. Вспыхнувшая война разлучила их. Брата мобилизовали в армию. Александр – спортсмен, гимнаст общества «Динамо», добровольно вступил в бригаду Особого назначения. Часто в задушевных беседах с Юрием он вспоминал брата, был обеспокоен его судьбой. Находясь уже во вражеском тылу, Бронзов получил из дома известие о том, что брат на фронте пропал без вести. Возможно, оказался в плену. Саша переживал за него. Юрий от души сочувствовал. Уж больно много доброго слышал от Саши о его брате…

Разозлённые неудачами на фронте гитлеровские наёмники, особенно изменники Родины – власовцы и полицаи, зверствовали на оккупированной территории.

Как-то впервые Бронзов и Котельников увидели трупы сожжённых женщин и детей. Это были эвакуированные семьи советских военнослужащих. Эсэсовцы с полицаями загнали их в бывший колхозный склад и заживо сожгли. Возмущаясь, Бронзов в ярости тогда сказал:

– Знаешь, Юрка, окажись в этой своре предателей и мой любимый братишка, я бы не допытывался у него, как он оказался у них. Рука бы у меня не дрогнула. Клянусь!

Вспомнив об этом, Котельников сказал:

– А помнишь, Сашец, что ты говорил, когда эсэсовцы сожгли в сарае жён и детей наших военнослужащих? Помнишь, как ты поклялся, что доведись твоему пропавшему без вести брательнику оказаться среди фашистских изменников, то у тебя рука не дрогнет!? Это твои слова! А теперь что запел?

– О чём ты? – остановил Бронзов друга. – Думаешь, сидящий в караулке и есть мой братишка? Да ты с ума спятил! Это Толя Морозов. Мой однокашник по мединституту! Парень исключительный! На редкость!

– Тогда ты так возмутился поведением нацистов и их прислужников, что готов был не пощадить даже своего брата. А сейчас ты рад встрече с этим однокашником. К сожалению, некоторые из бывших наших закадычных однокашников встречаются среди изменников и предателей.

– Да ты погоди делать выводы!

– Скажи прямо, – отрезал Котельников. – Ты пришёл просить пощадить его? Так надо понимать?

– Конечно! Понимаю, что в жизни и на войне всё случается. Ты сначала послушай…

– И слушать не хочу! Во-первых, этот твой однокашник и распрекрасный парень работал до вчерашнего дня в немецком госпитале. Лечил фашистов, на которых наши патриоты совершали покушения. Твой доктор Мороз выхаживал их и возвращал в строй, а они, вернувшись на прежнюю, с позволения сказать, работу, расстреливали ни в чем неповинных людей, насильственно отправляли мужчин на работы в Германию, где они гибли сотнями, если не тысячами от тяжкого труда и недоедания. А девушек наших отправляли в бордели. Я уже не говорю о том, что твой Толик Мороз не случайно оказался в привилегированном положении и удостоился доверия фашистов. Получает паёк, о котором наши голодающие люди и мечтать не могут. Всё! На этом разговор закончен.

– Не горячись. Ты говорил – я слушал и не перебивал. Теперь выслушай меня.

Котельников молча кивнул.

– Во-первых, Толя не Мороз, а Морозов. Почему у немцев он Мороз – не знаю. Но спрошу! Мы с ним друзья ещё с десятилетки. Вместе поступили в медицинский институт. Он бывал у нас дома, и мама его прекрасно знает. Не раз ночевал у нас, когда мы готовились к сессии. Я также бывал у него в Подкопаевском переулке. Жил он в каменном трехэтажном доме, до революции принадлежавшем его отцу Ивану Морозову, состоятельному человеку, коллекционировавшему картины известных художников. Морозовы занимали там просторную комнату бывшей гувернантки-немки, некогда работавшей у них. Кстати, благодаря ей сохранились у них рояль и два больших полотна в массивных позолоченных рамах. Гувернантка тогда, после революции, утверждала, что это её личное имущество. Ей поверили. Остальное имущество Морозовых было конфисковано.

– Вот тебе и причина недовольства врача Морозова советской властью, – констатировал Котельников. – А что стало с его родителями?

– Честно сказать, не знаю. Он не говорил. Я не мог проявлять любопытство. Вопрос деликатный! Возможно, были репрессированы. Мне известно, что перед самой войной жил он с сестрой, Фаиной Ивановной, кандидатом наук. Она работала на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Старше брата где-то лет на пять-шесть, свободно владела французским языком. За его преданность советской власти я ручаюсь как член партии! Ты слышишь меня?

– А я, как беспартийный, не могу с тобой согласиться. Почему? Узнаешь днём. Наши бойцы и командиры тому свидетели.

– Конечно, случается всё в нашей жизни. Но такие люди, поверь, Юрчик, в девяноста девяти случаях из ста изменниками Родины не становятся. Если ты веришь мне. Смотри, не ошибись!

Озадаченный Котельников уставился на врача, затем сказал:

– Посмотрим. Ты знаешь, я не принимаю крайних решений, не разобравшись до конца. Извини, три ночи не сомкнул глаз.

Котельников повернулся лицом к стене, накрыл голову плащ-палаткой.

Бронзов ушёл расстроенный.

Глава 17

От рассказа военврача отмахнуться было трудно, тем более что всё нагромождённое вокруг захваченного доктора как-то перемешалось с сообщениями местной жительницы, рассказавшей ещё в самом начале о некоем враче по фамилии Мороз, его безотказной помощи местному населению и особенно о его поведении в фашистском госпитале.

Та же женщина говорила будто немцы, не только госпитальные, уважительно относятся к русскому доктору, чуть ли не заискивают перед ним. В частности, даже командир аэродрома будто бы является его другом и иногда присылает за ним свою машину.

Стоявший у штабной землянки часовой посочувствовал командиру:

– Так и знал, военврач перебьёт вам сон. Как будто не мог подождать, когда проснётесь.

– Ничего, ничего, – ответил на ходу Котельников. – Всё в порядке.

Поправив гимнастёрку и ремень с оружием, Котельников пошёл вдоль просеки. Потом вернулся, вспоминая сказанное Бронзовым. Остановился в нерешительности. Постоял несколько секунд. Вернулся к тропинке и решительным шагом направился к караульной землянке.

Спросил у часового:

– Сюда кто-нибудь входил?

– Разводящий с военврачом.

– Долго они здесь пробыли?

– Долго, товарищ старший лейтенант.

Войдя, командир группы поздоровался за руку с дежурным, и велел быть свободным. Поприветствовал вставшего пленника «добрым утром», велел ему сесть. Тот опустился на соломенный настил. Вид у него был более чем ужасный. Стало не по себе. Как будто рассуждая с самим собой, изрёк:

– Война, особенно во вражеском тылу, всё-таки иногда говёненькая. И виновны в том мы сами.

Смотреть на задержанного Котельников не мог: оборванное со следами крови нижнее белье, изуродованное лицо, да и сама голова со слипшимися от крови волосами, синяки, ссадины на плечах и груди, потемневшие от запёкшихся сгустков крови, в клочья разодранная рубаха, будто на неё вылили тёмно-красную краску. К тому же оставался босым и в кальсонах, которые всё время придерживал, чтобы не спадали.

Невольно Котельникова стала мучить совесть: не случайно в подобных случаях, бойцы рифмовали: «У партизан не бывал, горя не видал».

Стало не по себе. Присел на стоявшую у стены скамеечку и, стараясь не смотреть на пленника, спросил:

– Как оказались у немцев?

Мороз привстал, попытался выпрямиться, но не смог. Очевидно, было трудно, да и, судя по внешнему виду, больно.

– Сидите, сидите спокойно, – вырвалось у командира.

Оставаясь сидеть на соломе, Мороз коротко рассказал. Ничего необычного в его словах не было. Разговор был долгим. Уже в конце Котельников спросил:

– Почему вы так пришлись по душе фашистам?

– Я гинеколог.

– И что с того?

– Очень просто: фашистам тоже присущи любовные связи и им тоже приходится их скрывать.

– Аборты?

– Конечно.

– А что вы умеете делать, кроме гинекологии?

Морозов помедлил с ответом, потом с чувством достоинства ответил:

– Мне кажется, многое из того, что умеют делать врачи иного профиля.

Неожиданно последовал вопрос другого рода:

– А фашистов бить тоже смогли бы?

– Если бы пришлось этим заняться, то, вероятно, делал бы не хуже других.

– Даже так?

– Напрасно сомневаетесь.

– Знаю, как вы это делали до сих пор. Воскрешали убийц к новой жизни, чтобы могли убивать и дальше.

– Я врач. Поэтому не имею морального права поступать иначе. За операционным столом мой долг быть вне симпатий и антипатий.

– Это красивые слова. Они пригодны для другого времени, но не на войне, когда стоит вопрос – выживут страна и народ или погибнут. Поэтому ваши суждения неприемлемы! Гуманность по отношению к врагам в этих условиях есть преступление, а врач, поступающий соответствующим образом, – преступник. Вот так, господин бывший капитан медицинской службы Красной Армии… Кстати, ваша фамилия Мороз или Морозов. Как правильно?

– Морозов, естественно. Немцы часто называли меня Мороз. Видимо, окончание «ов» им казалось слишком русским. Я пленный и поправлять их не решался.

Морозов передёрнул плечом и, скривив рот, сморщился. Видимо, от боли. Но тут же ответил:

– Прошу учесть, если это возможно: я русский и мне дорога Россия, как и вам. Естественно, Россия советская… Но так получилось, что я не по своей воле оказался в столь затруднительном положении.

– Вот как! Скажите, пожалуйста, чем, как не преступлениями, можно назвать ваши дела? Вы не имели права помогать врагу ни при каких условиях! Тем более убийцам наших советских…

– Думайте как хотите, – буркнул пленник с достоинством. – Ваше дело. Я должен был сделать выбор. Спастись, если это, конечно, окажется возможным, не изменив себе и людям, или погибнуть, как говорится, с гордой головой. Я, естественно, выбрал жизнь, поскольку ещё могу принести пользу больным. Другой выбор ничего не сулит.

– Он сулит смерть с чистой совестью! – не выдержал Котельников.

– Могу повторить сказанное вами: не надо красивых слов. Убеждён, что поступил правильно: как русский и советский человек. Естественно, прежде всего как врач. Помогал, как мог, местным жителям. Без меня никто бы им не оказал в наших условиях подобную помощь. И я не смог бы быть им полезен, если бы не имел некоторых возможностей. Это не поощрялось, но и не запрещалось командованием госпиталя.

Котельников пристально смотрел на врача, словно хотел понять его истинную сущность. Сказанное Морозовым во многом показалось справедливым, но до конца он всё-таки не мог принять его позицию.

Этот взгляд и пауза были неприятны Морозову. Вероятно, потому он вдруг, казалось не к месту, взволнованно предложил:

– Я снова настаиваю, чтобы вы не разговаривали со мной таким тоном! Можно простить тем парням, которые избивали меня, как садисты, ночью, но вы-то обязаны как-то глубже вникать.

– Что я обязан? – недобро оглядев доктора с ног до головы, спросил Котельников. – Не понимаю.

– Вы обязаны понять, в каком положении я оказался у немцев! И чем занимался, служа в больнице! Теперь, извиняюсь, это госпиталь.

– Вам было плохо у немцев? По нашим сведениям, совсем наоборот.

– Спорить не умею и не желаю. И, пожалуй, прежде чем завершить столь неприятную беседу, с вашего позволения хочу кое-что добавить. Можно?

– Да, слушаю.

– Если бы, к примеру, в открытом бою был ранен мой смертельный враг и его доставили бы ко мне, смею вас заверить, что сделал бы всё возможное для спасения его жизни. Повторяю, всё! Ибо только так я понимаю свой профессиональный долг.

– В таком случае вынужден повториться, – сбавив тон, ответил Котельников. – Всё, что вы говорили о долге врача, было бы верно в том случае, если бы вы работали не в гитлеровской больнице, а в нашей. Тогда вам была бы честь и хвала за спасение жизни каждого, пусть даже пленного немца. Вы же спасали высокопоставленных фашистов, которые оказались ранеными в отместку за истребление наших людей. А они, вернувшись благодаря вам на прежнюю кровавую работу, принимались уничтожать безвинных людей не только того села, где на них было совершено покушение, но и многих других деревень! Получается, что восстанавливая здоровье наших смертельных врагов, вы обрекали на гибель своих бывших соотечественников – стариков, женщин, детей. Разве можно не считать это пособничеством заклятому врагу?

– Не согласен!

– Как угодно, – зло усмехнулся Котельников.

– Объясню. Вначале, когда я, не по своей воле, попал в плен к немцам, то рассуждал так же, как и вы. Однако в лагере для военнопленных понял, что это значит идти по пути наименьшего сопротивления. Иными словами, это проявление безразличия к происходящему. Я хорошо знал, что абсолютное большинство наших людей на оккупированной территории остались без всякой медицинской помощи. Не говоря уже о раненых военнопленных. Фашистам до них нет дела. Ведь оставаясь за колючей проволокой, я ничем не смог бы им помочь. Согласившись на работу у немцев, я спасал свою жизнь, которая мне, как любому нормальному человеку, небезразлична. Но уж поверите или нет, первой мыслью была возможность оказать помощь своим, спасти их от гибели. Родина в моём представлении не только территория, но и прежде всего её люди. В сельской местности они особенно в тяжёлом положении. Там даже фельдшера днём с огнём не сыскать! Не хочу, извините, обвинять Советскую власть, но и здесь допущен непростительный промах! Однако не об этом сейчас речь. Речь, конечно, о людях!

Котельников возразил:

– Если бы речь шла о наших людях, не было бы проблемы.

Морозов попытался усмехнуться.

– Хорошо бы было, конечно. Но это возможно у вас или там, – он выбросил руку в сторону, – за линией фронта. А здесь, увы, без компромисса не обойтись. Я не раз взвешивал «за» и «против» и пришёл к твёрдому убеждению, что поступаю правильно.

Котельникову надоел этот спор. Спокойно и тихо он спросил:

– А наряду с лечением немцев, полицаев и прочих подонков вам приходилось оказывать помощь нуждающимся местным жителям? Здесь ведь ещё недавно была больница!

– Об этом я говорил. Да и люди помнят. Кстати, если пошёл такой разговор, не только им. Не знаю, насколько хорошо вы или ваши люди осматривали дом, когда меня искали… Надо полагать, вы там побывали?

– Побывал. Дом неплохой. И живут в нём не голодающие, как это сплошь и рядом.

Морозов сделал вид, будто не обратил внимания на очередную колкость. Спросил:

– Вы дом осмотрели, когда искали меня?

– Наши люди побывали повсюду.

– На чердаке тоже?

– Осмотрели. А что там?

– Значит, не были, – заметил Морозов. – В противном случае вместо меня нашли бы там кое-кого…

– Никого там не было, – твёрдо ответил Котельников. – Точно! А что?

– Стало быть, плохо меня искали. Там у нас укрывалась маленькая девочка.

Котельников насторожился:

– Девочка была в доме. В постели с вашей… женой. Правда, на чердаке обнаружили пустующую постельку и, кажется, кувшинчик с недопитым молоком.

– Вот-вот… Это на ночь родители жены иногда забирают девочку к себе. Но под утро поднимают её обратно на чердак. Более безопасного места для малышки мы не могли подыскать.

Котельников промолчал о том, что жена мельника и сам мельник сказали, будто постелька на чердаке служит девочке укрытием. Но всё же спросил:

– Но это же племянница вашей жены или… невесты – не знаю. Зачем её укрывать?

– Малышка чудом уцелела. Родители её расстреляны.

– Кем?

Морозов удивлённо поднял брови, дескать, странный вопрос.

– Эсэсовцами, естественно. Девочка была ранена. Потеряла сознание или нет – утверждать не могу. Акция зондеркоманды, насколько мне известно, длилась до наступления вечера. Зарывать ров решили на следующий день. Утром мимо проезжал шофёр нашего госпиталя. Решил заглянуть в ров с трупами. Там он увидел ползущую девочку, которая пришла в сознание. Шофёр сжалился над ребенком, привёз в госпиталь. Кстати, немец. А у девочки ярко выраженная семитская внешность и немецкие врачи, да и наши опасались, что кто-нибудь донесёт об этом. Первой узнала о случившемся моя медсестра.

– Ваша жена?

– Да. Теперь она лаборантка. Тогда мы ещё не были женаты. Она и сообщила мне. Я тут же попросил начальника госпиталя отдать ребёнка мне для проверки одной вакцины. Полагаю, он догадался, что ни о какой вакцине речь не идёт. Он не поинтересовался, какую именно вакцину я намерен применить. Хотя у меня, на всякий случай, вакцина была приготовлена. Но он в свою очередь, возможно, тоже на всякий случай, предупредил меня, что девочка не должна выжить. Я, естественно, пообещал.

– Стало быть, девочка вовсе не племянница?

– Нет, разумеется. Мать жены, должна же была как-то объяснить обнаруженную вами постель и молоко на чердаке.

Морозов рассказал, с каким трудом вылечил и уберёг ребёнка. А когда девочка немного окрепла и затянувшееся её пребывание в больнице на положении подопытной стало опасным, вместе с лаборанткой они решились на рискованный шаг. Усадили Марочку в мусорную корзину, накрыли грязными бинтами и кусками окровавленной ваты из операционной и с помощью другой русской сестры, на глазах у часового, вынесли корзину во двор, на свалку, где ожидал с подводой отец медсестры.

– Благородный поступок! Честь и слава вам, – вырвалось у собеседника. – Сколько ей годиков?

– Очевидно, теперь четвёртый или пятый. Но к утру следующего дня у моей Жени неожиданно для всех нас появился нервный тик. Вы должны были его заметить, когда с ней разговаривали. Между тем она весьма волевая и, я бы сказал, отнюдь не из сентиментальных. А вот веко у неё подергивается.

– С тех пор девочка у вас?

– Видели её?

– Конечно. Теперь понимаю, почему она дрожала и, казалось, вот-вот расплачется.

– По ночам во сне она вскрикивает. Наверное, снятся родители, кошмары, расстрелы. Поэтому на ночь её спускают с чердака. А утром – обратно. Мало ли что. Ко всяким сюрпризам надо быть готовыми. Могут нагрянуть и ночью, как это получилось с вами, тогда ей конец. И нам всем, естественно, тоже. Поскольку разговор перешёл в такую плоскость, могу рассказать случай с одной девушкой, которая сбежала из эшелона, увозившего таких, как она, в Германию. Был серьёзный ушиб. Пристроил её… Пока вроде бы в безопасности.

Сидевший на куче соломы Морозов привстал.

– Сидите, сидите спокойно, – вырвалось у командира подразделения.

Морозов признался, что беспокоится о жене и её родителях. Задержав взгляд на партизане, заметил:

– Когда люди поймут, откуда зло на земле и в чём их собственная в том вина, мир наконец-то станет иным.

По выражению лица доктора трудно было заключить, действительно ли он так думает. Котельников спросил:

– Вы в самом деле верите, что наступит такое время?

– Естественно! – не задумываясь, ответил пленный. – Только в очень отдалённом будущем. Справедливо говорят, что люди неспособны усваивать уроки прошлого. Но надеюсь всё же, когда-нибудь они станут хорошими учениками.

Он увидел удивление на лице собеседника и добавил:

– Очевидно, после всемирного потопа.

Глава 18

Сомневаться в искренности рассказа Морозова вроде бы не было оснований. Сложившееся мнение о нём как об изменнике было поколеблено. Действительно, единственное, что вызывало ужас, была его внешность. Нечто чудовищное!

Среди рассказанного Морозовым, Котельникова заинтересовала история девушки, бежавшей из эшелона увозившего молодёжь в Германию. Во время побега она поранила ногу и плечо. Её поймали и хотели отправить уже не на работу, а в лагерь. Но Морозову удалось ей помочь. В те дни он часто бывал у одного из своих «клиентов», повара столовой при аэродроме. Его супруге он делал аборт. К нему Морозов и пристроил девушку. Сначала она работала у повара дома, помогала ему и его супруге, а позже главный кулинар взял её судомойкой в столовую.

Все, что касалось военного аэродрома, заинтересовало Котельникова: наличие самолётов, тип, численность лётного состава, настроения и прочие важные детали. Морозов отвечал охотно. В чём не был уверен, отмечал тут же. Собеседник, естественно, записывал. Вплоть до фамилий, которые были названы.

– Среди этой публики найдутся такие, на которых можно положиться? – поинтересовался Котельников.

– Вряд ли. Это в основном фанатики, верные своему фюреру. Они любезны, охотно разговаривают, но ни слова о положении в части, ни о ком-то из близких по службе. Это всё-таки нацистские лётчики!

Слушая Морозова, Юрий прикидывал различные варианты, как использовать врача. Но не был уверен, сможет ли тот после всего произошедшего работать в госпитале.

– А вообще среди ваших «пациентов» за пределами госпиталя найдутся надёжные люди? – спросил собеседник.

– Из бывших наших никого.

– Вот как?!

Морозов с сожалением развел руками:

– Избегаю.

– Не доверяете?

– Оснований не доверять у меня нет. Но и доверять тоже. Я и с вами бы не разговорился, если бы не мой друг по институту Саша Бронзов. Он заходил ко мне. Встреча, прямо скажу, фантастическая! Такое только в романах и кино бывает. Уму непостижимо!

Котельников корил себя за то, что столь поспешно посчитал Морозова предателем. Каждый из рассказанных эпизодов подтверждал характеристику, данную Бронзовым. Но иногда он всё же спохватывался: анализировал, прикидывал различные варианты. Неожиданно в связи с создавшейся ситуацией придумал план действий. Организацию побега!

Глава 19

Выйдя из землянки, Котельников продолжал развивать идею, которая пришла ему в голову во время разговора с Морозовым. Увидев Бронзова, окликнул его и пошёл навстречу. Бронзов недовольно посмотрел на друга и набросился на него:

– Это ты распорядился, чтобы часовой не пускал меня в караульную землянку? Куда это годится? Лицо Морозова изуродовано, раны кровоточат, может начаться заражение! Это же бесчеловечно, Юра!

– Во-первых, тебя здесь не было. Во-вторых, это относилось к местным партизанам. В-третьих, признаюсь, лично я с ним дал маху! Многого не знал! Кто он и что собой представляет, кроме того что сотрудничает с немцами. Только что разговаривал с ним. Придётся что-то кардинальное предпринять. Надо нам обменяться мнениями.

– О чём, не понимаю, – бросил доктор.

– Появилась идейка Саша! Вместе мы сейчас должны решить.

– Я готов!

– Придётся устроить ему побег.

Доктор Бронзов удивлённо посмотрел на друга.

– Причём немедленно! – продолжал тот. – Прямо сейчас мы должны обмозговать подготовку! Время не терпит. Сегодня у нас воскресенье. Местные подпольщики и партизаны прислали нам часть туши дикого кабана. И мы, «бандиты», по этому случаю перепились… Содержащийся под арестом госпитальный врач воспользовался нашей пьянкой и драпанул! Его ужасная внешность даст немцам основание поверить ему. Но тянуть, повторяю, нельзя! Дорога каждая минута.

Бронзов несколько разочарованно промолвил:

– А я приготовил мази, чтобы лицо у него не осталось в шрамах. Уж слишком обезображено!

– Сейчас речь о другом. Пойдем к нему вместе, и я изложу свою идею.

– Я готов.

Глава 20

Вдвоём они вошли в караульную землянку. Дежурному Котельников велел оставить их втроём.

Едва за ушедшим закрылась дверь, Котельников быстро заговорил:

– Анатолий Иванович, во-первых, приношу извинения за ту ужасную ночь у сарая с сеновалом. Искренне сожалею, что так получилось. Но вы должны понять, что для недоверия к вам у нас были основания. Теперь всё изменилось. Благодаря Александру Александровичу в том числе.

По выражению лица Морозова нельзя было понять, дошло ли до него услышанное. Он и без того плохо отдавал себе отчёт в происходящем. Из-за своего состояния и положения.

– Есть у нас с доктором Бронзовым одно предложеньице: устроить вам, Анатолий Иванович, побег! Как вы на это смотрите? Конечно, с прямым возвращением в госпиталь!

Удивлённый услышанным, Морозов попытался встать, но ему велели оставаться на соломе. Он поджал под себя ноги:

– И это после всего, что со мной произошло?

– Дело прошлое, и надо положение исправлять, пока ещё возможно! Для этого отпущены считанные часы. Точнее, у нас есть только ночь. И, скажем, завтрашнее утро! Речь идёт о вашем побеге от нас, «лесных бандитов».

Котельников и Бронзов объяснили ему положительные стороны своего предложения.

Морозов тихо и нерешительно промолвил:

– Конечно, хочется. Однако прежде всего надо хорошенько продумать, взвесить последствия.

– Один ваш вид многого стоит! – ответил Котельников.

– Шутите?

– В таком случае хочу, чтобы вы посмотрели на себя. Специально принёс зеркальце. К сожалению, большего размера у нас нет. Взгляните! Это ваше алиби и спасение! Поверьте, ваш вид должен вас выручить.

– Вы так считаете? Нацисты далеки от сентиментальности. М-да, война… – вдруг задумчиво произнёс Морозов. – К тому же на оккупированной территории…

– Но сейчас о главном: естественно, вы сразу должны вернуться в госпиталь.

– Разумеется, если сумею добраться до него. Это тоже пока ещё вопрос.

Для Морозова такой поворот событий был неожиданным. У него просто не было ни времени, ни сил продумать все последствия своего исчезновения. Смертельная угроза, нависшая над ним, отодвинула всё остальное на второй план, что было вполне естественно.

– Ваш вид явится подтверждением того, – продолжал Котельников, – что «лесные бандиты» с вами сотворили! Это будет лишним доказательством, Анатолий Иванович! Как вы относитесь к нашему предложению? Там остались ваша жена и её родители, которые, как я понял, дорожат вами. Затем несчастная крошка, которую вы вынуждены прятать на чердаке. Подумайте и решайте. Тогда мы с Сашей Бронзовым сейчас же начнём готовить ваше возвращение в госпиталь и, естественно, домой.

Морозов не без горечи ответил:

– Надо полагать, там уже известно о моём исчезновении.

– Говорю вполне серьёзно, пока ещё ночь: либо уже сегодня совершаете побег с нашей помощью обратно к немцам, либо, я уверен, всем вашим близким – жене, её родителям и малышке – грозит гибель. Да и девушке, работающей на аэродроме, тоже без вас может крепко не поздоровиться. Словом, аргументов немало.

– Догадываюсь, – мрачно заметил Морозов.

– Всё не просто, – продолжал Котельников. – Стоит что-то не учесть, и побег может обернуться бедой. Мы с Александром Александровичем решили, что это единственный шанс для выхода из создавшегося положения. Повторяю: пока ещё ночь! Завтра будет поздно! Вы понимаете, почему я так настаиваю?

– Ничего другого мне не остаётся.

– В таком случае начнём подготовку! Обговорим детали. Побег от «лесных бандитов» рассчитываем провести глубокой ночью.

– Толик, милый, тебе предстоит ещё и это пережить, – сочувственно произнёс доктор Бронзов. – Всё получится. Я уверен, мой дорогой!

Шанс есть! Но тебе надо немного, очень немного подкрепиться, и, как говорится, полный вперёд! Если у тебя есть замечания, пожелания или ещё что-то – скажи!

Морозов молча развёл руками.

Котельникову явно не терпелось:

– По поводу твоей части, Саша, займись. Но только слегка! Чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Я имею в виду лицо, голову, спину, надо исключать малейший повод к подозрениям, которые могут возникнуть. Кроме того, никаких мазей и тому подобного не применять! Только чтобы предотвратить заражение крови. Повторяю, только слегка! Иначе может быть катастрофа.

Между прочим, с тушей кабана местные партизаны вчера прислали нам в подарок бутыль самогонки. Так что к вечеру будет сабантуй. Очень кстати! Мы, естественно, примем участие. Но недолго. Главная наша задача – побег Анатолия Ивановича. В срочном порядке будем готовить задуманное.

Морозову сказали, что кроме Котельникова и Бронзова никто не будет знать о подготовке к побегу.

– Это прошу постоянно иметь в виду! – подчёркнул Котельников.

Морозов не отреагировал. Видимо, мордобой, с его точки зрения, не был обязателен даже при недоверии к нему.

Обговорили детали, вплоть до мелочей. Котельникову и Бронзову пришлось применить немало убедительных слов, пока он не освоил предложенный план побега.

Морозов пообещал, что всё требующееся от него будет выполнено, чтобы только задуманная затея прошла успешно.

Когда Котельников и Бронзов покинули землянку, Бронзов сказал:

– Я был уверен, что Анатолий согласится на побег. Могу в какой уже раз поручиться – человек он порядочный. Ты убедишься в этом.

– Мы с тобой, Сашенька, вместе убедимся. Оба мы фактически давно одно целое. Ещё раз благодарю судьбу, что свела нас и мы подружились. Но меня беспокоит и кое-что другое, не менее важное!

– Что именно?

– Как быть с местными подпольщиками-партизанами, жаждущими мести врачу, работавшему у фашистов!? Они в курсе его захвата. Вопрос щепетильный! Тем более теперь, когда в задуманное нами они, разумеется, не будут посвящены.

Мы должны об этом знать только вдвоём. Третий – Морозов. И никто больше! Почему? Предположим, что кто-то из наших друзей подпольщиков или партизан неожиданно в бою или ещё при каких-то обстоятельствах окажется у нацистов. Ему стопроцентно грозит там конец.

А жить хочется. И чтобы спастись, пленник может рассказать немцам о том, что работающий в госпитале врач вовсе не совершал побега, а его устроили осназовцы! Конец Анатолия тогда неминуем! Поэтому никто, кроме нас с тобой, не должен знать абсолютно ничего о подробностях нашего мероприятия… Ведь обо всём мы обязаны доложить высшему руководству в Москве. И в случае провала мы в ответе!

– Есть резон!

– В подобных случаях действует принцип: «всё еще может быть, ибо всё уже бывало…» Необходимо максимально застраховаться.

– Знаком мне этот принцип! – согласился Бронзов.

– Ладно, – отмахнулся Юрий. А теперь давай зайдём в караулку к твоему дружку.

Глава 21

Где-то за полночь Морозов попросил часового проводить его по нужде.

Тот вывел его. Темно. Кругом лес. Лёгкий ветерок колышет высокие заросли трав. Часовой одёрнул задержанного:

– Ты подальше в сторону. Тут в двух шагах дорожка: днём наши ходят в поле за кукурузой. Давай по-дальше от неё…

Пленный послушался и сделал несколько шагов в сторону. Спустя немного времени часовой окликнул Морозова. Ответа не последовало. Он крикнул громче. Тишина.

– Ты оглох там?

По-прежнему тишина. Ни звука.

– Неужто смылся?! – прикинул часовой. – Как быть? Выходит, надо было мне стоять с автоматом над ним, что ли?!

Не будучи уверен, что врач сбежал, часовой всё же подал сигнал тревоги. Примчалось дежурное партизанское отделение со своим начальником. Выслушав часового, начальник сказал:

– Где его шукать, коли кругом одна темнота да заросли? Рассветёт, тогда другой коленкор. Далеко он не уйдёт… Да ещё разутый и у одном рваном бельишке! Найдём сукина сына. Куда ему голым деться!

Глава 22

Где-то в стороне на приличном расстоянии стоял командир группы осназа с двумя осёдланными конями. Он тихо обратился к Бронзову, стоящему рядом:

– По-моему, началось. Пойди ему навстречу. По голосу узнает, что это ты. Только смотри, не разминись с ним!

– Не беспокойсь. Всё будет, как положено!

Бронзов исчез в темноте. Котельников почему-то вдруг подумал, что лучше, если бы была повозка. Но тут же спохватился, дескать, помимо того что шумит, оставит в поле следы. Решил, верхом всё же надёжнее. Мало ли что ещё может произойти. Подвезти-то врача должны, не доезжая километров трёх-четырёх до просёлочной, которая ведёт к широкой дороге.

Едва Бронзов уловил приближение Морозова, бросился ему навстречу. Вместе быстро зашагали. Наверное, беглеца уже вовсю ищут. Насколько было возможно среди высокой травы, спешили, местами переходя на бег.

Наконец втроем добрались до осёдланных коней. Помогли беглецу на ходу надеть какие-то чоботы, накинуть трофейный плащ и взобраться на коня. Котельников и Бронзов на одном коне и Морозов на втором в дикой спешке тронулись в путь.

Достигнув опушки, некоторое время определяли дальнейший путь через кукурузное поле. Иногда переходили на рысь, из-за Морозова. Было очевидно, что ему трудно держаться в седле. Но он не произнёс ни слова.

Впереди показалось поле. Тут же перешли местами на умеренный галоп. Проскакав примерно два-три километра, остановились, спешились. Морозов скинул плащ, а чоботы ему велели пока оставить.

Он стоял в одном белье – рваном, с окровавленными пятнами. На прощание Бронзов осторожно обнял Анатолия.

Юрий от души потряс доктору руку и снова попросил прощения. Провожавшие в который уже раз повторили имена лиц, при помощи которых будут поддерживать связь.

Котельников и Бронзов стояли молча. Глядели Морозову вслед, пока окончательно не исчезла появлявшаяся на секунду-другую белая точка докторской рубахи.

Глава 23

Морозов перешёл на бег. Но вскоре начал ненадолго останавливаться, переводил дыхание, прислушивался. Вспаханное поле с земляными кочками сильно затрудняло продвижение. Не очень-то там разбежишься. Оглядываясь по сторонам и снова, пригнувшись чуть ли не до самой земли, спешил, как только мог! То быстрее, то совсем медленно. Видимо, бывали моменты, когда покидают силы. Шагал, пошатывался, всё чаще спотыкался, падал. Силы окончательно иссякли. В голове всё смешалось.

Полежав несколько секунд, снова поднимался и пытался бежать, не останавливаясь. Жутко болели ступни. Вроде бы посветлело. Впереди одно чистое поле. Появились силы! Зашагал упорнее, с трудом перенося боль в ступнях. Заметил вдали проезжавшую легковушку с закамуфлированными синеватыми фарами. Обрадовался! Понял, что там дорога! Заспешил. Спотыкался, падал, секунды отлёживался, поднимался и трогался в путь. Пока снова не валился на землю.

С огромным трудом Морозов преодолел часть поля и наконец добрался до дороги. Присел на огромный каменный валун, снял чоботы и закинул их подальше. У валуна, очевидно, когда-то до войны была остановка рейсового автобуса. К счастью, показался грузовик. Морозов робко поднял руку. Тот, сбавив скорость, видимо, сначала не решился остановиться. Однако всё же притормозил и подал назад. Сидевший рядом с водителем сержант, приоткрыв дверцу кабины, выглянул: от вида врача у него отнялась речь.

Морозов сказал, кто он, и попросил довести до госпиталя.

– Бывшая больница! – пояснил он. – Если можно, меня туда.

Сержант перебросился несколькими словами с солдатом-водителем, спустился на землю и пошёл опускать борт грузовика. Вернулся, подхватил Морозова под мышки с намерением помочь подняться в кабину. Но тот отказался. Сказал, что может испачкать сиденье. Водитель и слушать не хотел:

– Помоги ему подняться в кабину, и никаких разговоров.

Солдат помог усадить Морозова в кабину, поднял борт грузовика и, поставив ногу на покрышку заднего колеса, перемахнул в кузов. Машина тут же тронулась.

Глава 24

В понедельник утром, раньше обычного, когда раненые и больные только начали просыпаться, отец Жени на своей повозке привёз её в госпиталь. Медицинскому персоналу лаборантка, плача, рассказала, что минувшей ночью лесные бандиты увезли доктора Мороза.

Первым прибежал дежурный врач. Немец. В слезах Женя рассказала о постигшем их горе. Он тут же велел принести ей успокоительные капли. Сам же поспешил доложить о случившемся начальнику госпиталя, который жил с семьёй во флигеле во дворе. Вскоре он появился и велел пригласить лаборантку. Выслушал её, насупился, высказал сочувствие и пообещал принять меры. Хотя чувствовалось, что сомневается, удастся ли достичь чего-либо путного. Действительно, позвонил тем, кого считал необходимым проинформировать о том, что случилось ночью с доктором Морозом.

Повесив трубку, снова стал просить Женю успокоиться. Заверил, что случившееся не пройдёт для бандитов безнаказанно. Попросил никому не рассказывать о пережитом. Поинтересовался, не лучше ли ей отдохнуть.

Отдохнуть после всего пережитого? Женя попросила, если можно, разрешить ей продолжать работу, ссылаясь на то, что так ей будет легче.

Начальник отнёсся к её просьбе с пониманием. Но повторил: никому не рассказывать о произошедшем. Такое же распоряжение получил дежурный врач. Он и увёл лаборантку.

Глава 25

Менее часа спустя к госпиталю подкатил грузовик с подобранным на просёлочной дороге босым в окровавленном белье человеком, назвавшим себя врачом госпиталя. Первым выскочил из кузова сержант. Он сообщил часовому с автоматом о том, что привезли человека, залитого кровью.

– Якобы врач!

Часовой нажал на дверную кнопку: вышел военный. Вместе они подошли к открытой дверце кабины. Увидев врача, немец ужаснулся, что-то сказал и побежал в здание. Оттуда появились несколько солдат с носилками. Но Морозов отказался лечь и попросил помочь выйти из кабины. Несколько раз поблагодарил водителя и сержанта.

Итак, Морозов оказался в вестибюле госпиталя. Присел на скамейку. К нему с ужасом на лице подбежал дежурный врач и предложил оказать необходимую помощь. Морозов отказался. Сказал, что подождёт начальника госпиталя.

– Я потерплю. Но только уведите меня отсюда. Не хотелось, чтобы меня видели.

Его увели в какую-то комнату. Тотчас же доложили начальнику госпиталя. Он велел проводить доктора к нему в кабинет и никому об этом не говорить.

Когда дежурный привёл Морозова, тот обомлел. Подошёл к нему, высказал сочувствие, подвёл его к креслу, велел присесть. Задал несколько вопросов о случившемся.

В ответ доктор беспомощно развёл руками, едва слышно вымолвил:

– Теперь на себе познал, что собой представляют лесные бандиты.

В расстроенных чувствах начальник проинформировал по телефону главу гестапо о том, что пленный русский доктор, работающий в госпитале, нашёлся. Тот пообещал немедленно прибыть.

Дежурному врачу глава госпиталя сказал:

– Он весь в кровавых подтёках! Потом решим, что ещё предпринять. А пока только инъекции. Вы поняли? И в госпитале никому ни слова.

Морозов вкратце рассказал начальнику госпиталя о случившемся с ним в ночь на субботу ночью в деревне у родителей жены.

Глава 26

Наутро возмущённые бегством фашистского доктора бойцы и командиры группы осназа обсуждали промах часового, охранявшего пленного прихвостня. Свой рассказ дежурному по отряду часовой сопровождал бесконечным матом.

– Задержанный дохтор, мать его так, сидел себе тихо у караулке на соломе. Будто святой! Было вже, должно быть, за серединку ночи. Тут он попросился вывезти по своим нуждам. Вывел его из землянки и повёл у кусты. Стоял к нему спиной у нескольких шагах. Не буду же глядеть, чего… его мать, он там делает. (Часовой умолчал о том, что велел выведенному из землянки отойти немного подальше от дорожки, по которой днём ходят на кукурузное поле.) Коли почувствовал, што пора яму воротиться у землянку, окликнул фашиста. Кругом тишина ночная. Тоды ще громче рявкнул: «Давай кончай и пишлы! Слышь?» Знова ни якого ответа! Глухо. Подошёл поближе, где считал, што там должен быть охраняемый. Подумал, может, яму плохо стало и упал там? Изуродован-то он был будь здоров! А там – ё-моё – никого. Да к тому же одна темнота. Тоды подал сигнал тревоги. Примчалось дежурное отделение с начальником караула. Доложил яму усё, как було. А он тут же сказал:

– У темноте шукать беглеца – тут усё равно, што ветра у поле! Далеко не уйдёт. Утром обнаружим. Это уж как пить дать!

– Что мне було яму ответить? Значит, втёк, гад! Выходит, надо бы сразу шлёпнуть яго и концы у воду! А тепереча чаго чесать языки? Усье мы чучела гороховые… От так! Штоб наперёд нам знать, як трэба з такими дофторами поступать… Зловили, вытянули з него усьё нужное да важное и, як кажут, к стенке. А мы тянули резину: дохтор он, дескать, дюже важный! А на деле? Фашист самый отъявленный.

Глава 27

Не прошло и четверти часа, как в госпиталь прибыл начальник гестапо с двумя подчинёнными и третьим с фотоаппаратом.

Гестаповец с аппаратом принялся фотографировать изуродованного врача в разных ракурсах. После завершения малоприятной процедуры на Морозова, остававшегося всё это время босым, в разодранной рубашке и подштанниках, накинули огромный байковый халат, на ноги дали башмаки.

Почти тут же глава гестапо в присутствии начальника госпиталя приступил к опросу врача. Гестаповец интересовался обстоятельствами, при которых на доктора напали бандиты. Сколько их было? Какого возраста? О чём именно расспрашивали, какое при них было оружие? Кто из похитивших был ему знаком или как внешне выглядел? Какие имена или фамилии он услышал? Чего бандиты хотели, чем настойчиво интересовались, как пострадавший объясняет причину нападения?

Один из сопровождавших начальника гестапо вёл запись. Видимо, стенографировал.

– Теперь подробно, вплоть до мелочей! – предупредил начальник гестапо. – Мы вас слушаем.

Доктор тут же согласился:

– Всё понял! Изложу абсолютно всё, как было. В пятницу после работы в госпитале за нами с женой приехал на своей повозке отец жены и отвёз нас в деревню. Это около двадцати километров отсюда. После ужина я ушёл в сарай ночевать на сеновал. Это моё пристрастие. В душные летние вечера я люблю ночевать на сеновале. Где-то, очевидно, за полночь в полнейшей темноте меня разбудили какие-то хамы. Едва я задал вопрос, раздалась отъявленная брань, посыпались удары… Было их десятка полтора, может быть, два. Избитого, окровавленного, в нижнем белье и босого увезли меня на повозке куда-то в лес.

– Там у них лагерь? – спросил начальник гестапо.

– Вполне возможно. Днём, когда двое бандитов, вооружённых немецкими автоматами, вели меня куда-то, я увидел разбросанные, едва заметные халупы, обложенные срубленными деревцами с пышной зеленью. Для маскировки. Ночью возобновились допросы. Что бы я ни отвечал на задаваемые вопросы, следовало бесчеловечное избиение. Повалили на землю, били ногами, поднимали и снова продолжали избивать. Кричал, конечно, изо всех сил! Временами терял сознание.

Как я понял, моя работа в немецком госпитале, лечение тяжелораненых, которые подвергались нападению лесных бандитов, квалифицировалось ими как измена Красной Армии, где я служил до плена армейским врачом в чине капитана. Извините! Если можно, я выпью воды.

Начальник госпиталя лично налил стакан воды и подал врачу.

Доктор продолжил:

– После страшной экзекуции те же молодые бандюги поволокли меня в полубессознательном состоянии в землянку. Видимо, для заключённых. С субботней ночи и весь воскресный день давали только воду. Когда меня привели в землянку, один из конвоиров сказал дежурному охраннику:

– Принимай, батя, временного квартиранта. И гляди в оба!

– Всё ясно и без команды, – недовольным тоном ответил пожилой человек в телогрейке.

Едва конвоиры ушли, он предложил:

– Вон в углу соломка, седай и рассказывай, чего там нагадил, что тебя так разукрасили. Небось, полицаем был аль хто?

– Врач я.

– Не брешешь? Прямо настоящий дохтор?

Я не ответил и присел на небольшую кучу соломы.

– Значит, ты дохтор? Ну, ну… – не унимался охранник. – Чего ж тебя так намалювали? Небось, знает кошка, чье мясо слопало.

Я не ответил. Уже не было ни сил, ни тем более желания. Спросил охранника:

– Вижу ведро с водой и кружкой. Попить можно?

– Вода у нас не по карточкам, – ответил старик. – Пей сколько влезет. Родниковая!

Выпил меньше полкружки. А так хотелось пить, что думал – ведро одолею. Болела грудь и особенно голова, шея. Будто её выкручивали. Принялся к кровоточившим ранкам как мог прикладывать оторванные от белья лоскутки.

Тут старик-охранник сказал:

– А я, чтобы не сидеть без дела, глоток тяпну, – и, подмигнув, извлёк из внутреннего кармана телогрейки неполную бутылку с мутной жидкостью. – Самогонка.

Старик с немецким автоматом и свисавшим кабуром с русским наганом на поясе без умолку нёс всякую чушь. Уже основательно во хмелю. Рассказал, что он бывший конюх колхоза. Своё начальство поносил на чём свет стоит. В штабе, оказывается, происходила сходка избранных, как старик выразился, «с выпивоном и закусоном». Накануне забили дикого кабана. Постепенно у старика стал заметно заплетаться язык. Время от времени с небольшим промежутком он доставал из кармана телогрейки бутылку с мутной жидкостью. Отпив глоток, морщился и закусывал почерневшим сухарём с остатком луковицы, которые извлёк из свисавшей с плеча старой сумки из-под противогаза. Вдруг предложил:

– Хош глоток? Всё равно завтра табе «капут!» Так как? Напоследок будешь? Враз полегчает!

– Я качнул головой и ответил, что не пьющий. В это время у меня мелькнула что-то похожее на мысль о побеге. Но болело всё тело. Особенно голова, лицо и шея, словно горели! Из ран сочилась кровь. Правда, постепенно их понемногу затягивало. Понял, что слова подвыпившего охранника вполне реальны.

В то же время возникшее намерение как-то всё же рвануть не давало покоя. Вскоре послышался храп старика. Мелькнула мысль осторожно вынуть у него из рук автомат. Но тут же понял, что понятия не имею, где нахожусь и куда бежать. К тому же старик мог проснуться, и тогда мне точно конец! Стало быть, надо искать иной выход. Вскоре пришёл начальник караула, застал его спящим и вдребезги пьяным и тут же заменил его молодым парнем. Этот был молчаливый.

А идея побега не отставала. Как наваждение. Где-то за полночь попросился у нового охранника вывести меня по нужде. Мы вышли. Тут он сказал:

– Ты давай подальше у кусты. Недалече дорожка! По ней днём наши ходят у поле за кукурузой. Так что ты в сторонке делай свои дела.

Я шагнул в кусты, оглянулся: часовой отошёл немного в сторону, спиной ко мне. Я тут же рванул изо всех сил. Запомнил, как он сказал, что днём там ходят на кукурузное поле. Через некоторое время донеслась автоматная очередь. Это часовой, наверное, поднял тревогу. А я бежал изо всех сил сквозь кусты и высокую траву. Если что-то казалось подозрительным, залегал, осматривался по сторонам, прислушивался. Наконец появилась кукуруза. Мелькнуло: «Значит, я на верном пути!» Очень больно и непросто бежать босым… Но делать было нечего. Надо бежать любой ценой! Перешёл на медленный бег. Силы-то уже не те, что раньше.

Рассказчик неожиданно смолк. Сморщил лоб, несколько раз набрал и выдохнул воздух, секунду-другую помолчал. Затем продолжил:

– Понятия не имел, где нахожусь! До кукурузы добрался. А дальше? Без конца одна и та же мысль: «Только бы не угодить к ним!» Там уже наверняка поднята тревога! Продолжаю по возможности бежать. Спотыкаюсь, падаю, по несколько секунд лежу, чтобы отдышаться… Были моменты, когда думал: мне конец. Ступать босым – это казнь! На что-то, наверное, наступил, и было очень больно. Попытался оторвать кусок кальсон и перевязать ногу, но не получилось. Вскоре увидел конец кукурузных насаждений. Это придало сил. Старался не останавливаться и добрести до какой-нибудь дороги. К тому же страшно хотелось пить. Пошло чистое поле. Обрадовался! Зашагал быстрее, но свалился. Пока лежал, неожиданно мелькнуло: «Одолеть океан зарослей, огромное кукурузное поле, а у берега утонуть?» Светало. Сам себе сказал: «Нет! Любой ценой, пусть даже на четвереньках, но надо добраться до какой-нибудь дороги! Должна же она быть, чёрт побери!» Прошёл ещё немного и вдали увидел проезжавшую легковушку. Значит, там дорога. С трудом, согнутый в три погибели, зашагал. И достиг дороги! Но упал. Тут понял, что могу не заметить машину или повозку. Правда, было ещё очень рано. Увидел в стороне огромный камень. С трудом добрёл до него. Это оказался белый валун. Прямо у самой просёлочной дороги. Сел, прислонился к нему спиной.

Примерно через полчаса показался грузовик. Обрадовался, но подумал, что водитель, увидев меня, может не остановиться. Однако он притормозил. Я привстал и жестами, поклонами, умоляющими знаками пытался его задержать. Тут он остановился и стал подавать назад. Открылась дверца кабины, шофёр стал меня разглядывать. Я сказал:

– Видите, что со мной сделали бандиты! Если можно, довезите до госпиталя. Всю жизнь буду вам благодарен. Пожалуйста, сжальтесь надо мной. Я врач. Доктор!

Сержант спустился и помог мне подняться в кабину. А я просил его: лучше в кузов! Могу испачкать сиденье…

Всё же меня посадили в кабину рядом с водителем. А сержант полез в кузов. Они доставили меня в госпиталь…

Извините, я говорил сбивчиво! Хотел о чём-то важном спросить, но не помню, вылетело из головы. Значит, стал плохо соображать. Возможно, потому что меня били в основном по голове! Стоп! Вспомнил! Мне не даёт покоя вопрос: что стало с лаборанткой Женей, её родителями? Наверное, и им крепко досталось? Если, конечно, остались живы.

Морозов смолк в ожидании ответа.

Начальник госпиталя что-то тихо сказал шефу гестапо. Тот кивнул. Начальник госпиталя окликнул стоявшего за дверью дежурного. Когда тот вошёл, сделал ему знак подойти. Что-то шепнул, и тот удалился. Глава госпиталя указал на стоявший перед Морозовым стакан с водой. Поблагодарив, доктор отпил несколько глотков. Больше не мог.

– Разрешите продолжать или есть ко мне вопросы? – спросил Морозов.

– Передохните, герр доктор, – посоветовал начальник госпиталя.

Установилась тишина. Морозов сидел молча. Минут через пять-шесть вернулся дежурный врач и вслед за ним, смущаясь, вошла лаборантка Женя. Увидев мужа, вскрикнула:

– Толенька, боже мой… – бросилась к мужу, но не решилась прикоснуться к его изуродованному лицу или обнять его. Спохватившись, прикрыла обеими руками рот, чтобы приглушить плач.

Морозов молча развёл руками, дескать, так получилось. Едва слышно спросил:

– Как дома? Родители?

– Живы, Толенька! И мама, и отец. Единственное, ночные бандиты тогда перевернули весь дом, когда тебя искали. Без конца грозились.

Начальник гестапо спросил лаборантку:

– Что-нибудь утащили из дома?

– Ой, ничего! Даже кружку воды никто из бандюг не выпил. Всё время одно и то же: «Где твой хахаль – фашист-доктор?» Полезли на чердак. Но и там его не оказалось. А он любил в душные вечера отдыхать на сеновале. Во дворе в сарае. Там бандиты и обнаружили его. Увезли с собой. Больше ничего мы о нём не знали. Толечка, милый, что сволочи сделали с тобой, боже мой, родной!

Привстал начальник госпиталя:

– У нас с уважаемым главой гестапо, пожалуй, больше нет вопросов.

Тот подтвердил.

– Единственное, что могу обещать, – продолжал начальник госпиталя, – сделаем всё возможное, чтобы герр доктор как можно скорее поправился и приступил к работе. В этом заверяю всех вас! Что касается большевистских бандитов, будем выжигать их калёным железом и свинцом.

В комнате воцарилась тяжёлая и одновременно трогательная атмосфера. Женя не могла оторвать взгляда от лица доктора и тихо приговаривала:

– Боже мой, что мерзавцы сделали с тобой! Ужас! За что?

Тут же в сопровождении дежурного врача и лаборантки Жени доктора Мороза повели в отделение, затем другой врач вместе с женой пострадавшего долго приводили его в порядок, обрабатывали и перевязывали раны, не переставая удивляться, насколько глубокими они оказались.

Перебинтованного с головы до нижних конечностей, одетого уже по-больничному, его проводили в небольшую отдельную палату. С ним осталась Женя.

– Значит, дома всё в порядке? – спросил вновь Морозов.

– Пока никто, слава богу, больше не появлялся. Всё в порядке. Поняла твои волнения.

Оба имели в виду девочку с чердака.

Глава 28

Котельников и Бронзов беспокоились: добрался ли Морозов до госпиталя? Если да, то как там восприняли случившееся с ним? Никакими слухами и тем более информацией обо всём произошедшем никто не располагал.

– Улизнуть-то он сумел, сукин сын! – заметил глава местных подпольщиков. – Но сумел ли достичь своих фашистов? Это ещё вопрос!

– Прошу кончать разговоры об исчезнувшем предателе! У нас есть задачи поважнее, – раздражённо предупредил Котельников. – На том давайте поставим точку!

– Тоже верно, – согласился руководитель подпольщиков. – Дел хватает! Но нам необходимо сделать серьёзные выводы. Ведь случай, прямо скажем, позорный.

Глава 29

С разрешения начальника госпиталя Женя позвонила в сельскую полицию, чтобы передали матери и отцу, что Анатолий Иванович находится в госпитале в отдельной палате. Все помогают ему придти в себя.

Оказалось, начальник поселковой полиции уже побывал у мельника дома, расспрашивал, записывал, как всё было в ту ночь, когда бандиты увели врача.

Одновременно было решено Морозу впредь не ездить в деревню к родителям жены. Да и самой Жене тоже. Во избежание мести бандитов. Но если она всё же захочет навестить родителей, то к вечеру непременно должна возвращаться.

По воскресеньям с попутной подводой к ним приезжала мать Жени, а в будние дни – отец на своей повозке. Говорили, что не хотят оставлять дом без присмотра. Тем более после ночного налёта. На самом деле, имелись и иные причины. Оставлять малышку на целый день одну на чердаке было нежелательно. Поэтому вместе родители Жени не решались покидать дом.

…Об этом узнали Котельников и Бронзов. Успокоились. Выяснилось так же, что Малышка Марочка привыкла к бабушке – супруге мельника и к самому мельнику, а особенно к тёте Жене, которая души не чаяла в девочке.

Лечение в госпитале шло своим чередом. Постепенно доктор Мороз входил в норму. Одна за другой снимались повязки. Улучшение уже было заметно. Морозов начал приобщаться к работе.

Женя оставалась с Анатолием, изредка ездила с отцом на повозке домой в деревню, но к вечеру возвращалась в госпиталь.

Заботы иного порядка ждали своего воплощения. На них возлагали надежды Котельников и Саша Бронзов. Связь с Морозовым оставалась зыбкой.

Глава 30

Котельников и Бронзов намечали очередные меры по выполнению задуманного. Это касалось малышки с чердака, но не только. Имелся в виду лётчик сбитого немцами английского самолёта, проходивший лечение в госпитале. У Морозова. Но летчику дали понять, что предстоит перевод в лагерь, а там уж позаботятся о его кончине.

Начальник аэродрома, узнав о беде, постигшей доктора Мороза, в знак признательности прислал с работницей столовой посылочку с батоном немецкой колбасы. Эрзац, конечно, но очень вкусная. Ещё там оказались две банки консервов. Анатолий Иванович по-прежнему ел с трудом: после встречи с «лесными бандитами» болели дёсны и зубы. А пару недель спустя с разрешения начальника госпиталя повар столовой аэродрома навестил доктора с бутылкой французского вина. Морозов был растроган, благодарил.

Повар, улыбаясь, дал понять врачу, что через какое-то время обратится к нему: понадобится его помощь жене.

Морозов успокоил гостя:

– К тому времени надеюсь быть в строю.

Глава 31

С наступлением темноты группа Котельникова – Бронзова в срочном порядке перешла в другой район. В трёх километрах нашли подходящее место для лагеря.

Доктор Бронзов по этому поводу сказал:

– Сколько можно злоупотреблять гостеприимством! Всему должна быть мера. Но как были мы друзьями, так и останемся. И будем благодарны местным партизанам за помощь и гостеприимство.

На новом месте группа осназовцев срочно принялась создавать свою базу. В первую очередь вырыли колодец. Вода оказалась близко. Землянки появлялись, как грибы после дождя. Каждому взводу отдельная. Командир с Санькой Кузнецовым по традиции вместе, доктор – отдельно.

– Как же! – шутил Бронзов. – Санчасть должна быть отдельно!

За время пребывания на новом месте были получены сведения о появлении созданных немцами из числа советских военнопленных новых частей под командованием генерала-изменника Власова. Для начала формировались отдельные роты так называемой Русской освободительной армии – РОА. В её состав входили также подразделения из числа русских и кавказских отщепенцев, отдельно из националистов Украинской повстанческой армии «УПА» и Организации украинских националистов.

Насколько это серьёзно, судить пока было трудно. Но настораживало! Все эти формирования были малочисленны, их вооружение состояло в начальный период из оружия, подобранного при отступлении советских войск. Кое-что стало им перепадать от отступавших гитлеровских войск. В основном, они наскакивали из-за угла, но получив мощный отпор, тут же убегали с выкриками «тикай!» и матерщиной… Было у них, как в поговорке, много амбиций и мало амуниции. В народе их прозвали лапотниками. О настоящих боях речь не шла, но набеги участились.

Немало полезного было сделано совместно с подпольем. Сама группа осназа увеличилась за счёт примкнувшего населения из окрестных сел, осевших в примаках бывших рядовых и командиров Красной Армии, попавших в окружение либо сумевших бежать из лагерей для пленных. Они благодарили судьбу, настолько это оказалось неожиданным. Имелись серьёзные планы по их оснащению вооружением.

Оккупанты тоже не сидели сложа руки. Обстановка накалялась. Партизаны готовили нападение на небольшой завод, фактически мастерскую по ремонту танков и автотранспорта оккупантов.

В ближайшую ночь набег состоялся. Участие в нём принимали и новички. Почти всем достались трофеи. В основном, винтовки и несколько немецких и советских автоматов ППД, незначительное количество продовольствия и немецкого обмундирования, снятое с пленных.

Глава 32

С согласия командира крупнейшего соединения героя Советского Союза генерала Ковпака разведчик Володя Зеболов был командирован в группу Котельникова действовавшего в ближайшем районе.

Отправившись выяснять дополнительные детали к полученному заданию, Володька Зеболов оказался вблизи небольшой площади. Вдруг за высокими деревьями у сквера увидел танки. Тотчас же свернул в их сторону. И обомлел! Они были намного больше по размеру, чем виденные им ранее, но почему-то выкрашены не в обычный зеленовато-серый цвет, а в матово-жёлтый. По бокам огромных башен тёмно-синей окраски выделялись большие чёрные кресты. Приплюснутая огромная башня с длинным стволом была увенчана тяжёлым прямоугольным набалдашником – пламегасителем. Таких гигантов было четыре.

Притворившись, что бродит без всякой цели, Володя заглянул в мусорный ящик, порылся там, извлёк рваные картонные коробки. Оглядывал их и бросал обратно. И так, будто без всякой надобности, приблизился к одному из танков: очень хотелось определить калибр пушки.

Однако надо было не вызвать подозрения у расположившихся в стороне на разосланном на земле огромном брезенте танкистов, уплетавших консервы.

Единственное, что в данной ситуации можно было придумать, это в открытую показать своё удивление и восхищение необычайно большой и страшной машиной. Что он и стал делать, тряся головой, широко открывая рот и улыбаясь. Издавал невнятные звуки, одновременно вглядываясь в отверстие пушки с огромным пламегасителем.

Немного в стороне, тут же на площади, стояли крытые грузовики с непривычно тупыми носами – широченными радиаторами и широкими вместительными кабинами. На крыше одной из них расположился спустивший ноги на капот водитель машины. Он был в нижней рубахе и подтяжках и что-то с аппетитом уплетал из котелка. Интерес безрукого оборванца показался ему подозрительным.

Немец окликнул калеку, поманил рукой, а сам оставив котелок с торчавшей в нём ложкой на крыше кабины, спустился на капот машины и спрыгнул на землю.

Продолжая бросать по сторонам нарочито бесцельные взгляды, Володька приближался к спустившемуся на землю немцу. Одновременно добродушно улыбался, тряс головой, бормотал что-то невнятное.

Вид калеки, к тому же довольно неопрятного, явно не скрывавшего удивления от увиденной железной громадины, казалось, успокоил шофёра грузовика. Подойдя, Володя уловил в его жестикуляции предложение выпить. Он щёлкал пальцем себе по горлу и наигранно произносил:

– Шнапс?

Делая вид, будто не понимает ни того, что тот говорит, ни его жестов, Володя продолжал издавать странные звуки, которые должны были убедить фашиста, что перед ним не только безрукий, но и явно дефективный парень.

Немец схватил жестяную банку из-под консервов и, продолжая приговаривать: «шнапс гут!», вытащил из-под кабины грузовика канистру, откинул крышку и налил в банку немного жидкости.

Володя сразу по запаху понял, что это бензин. Но шофер, продолжая ухмыляться, поднёс банку к его рту, приговаривая:

– Шнапс!

Володька, открыв рот, зажал край жестяной банки зубами и тотчас же языком перекрыл доступ бензина. Бензин выплеснулся через край банки к подбородку. Банка упала, и последовал душераздирающий отхаркивающий кашель с выплевками. Довольный водитель рассмеялся. Продолжая отплёвываться, Володя стал поспешно отходить от продолжавшего торжествующе хохотать фашиста.

Володька сумел отвести от себя подозрение немца и, конечно, определить калибр пушки.

Командир десантников и бойцы, встречавшие в условленном месте своего разведчика, ужаснулись, увидев сошедшую у него часть кожи и сочившуюся кровь у рта, губ, подбородка. Володя, грустно усмехаясь и продолжая отплёвываться, поведал о случившемся.

– Когда шофер окликнул меня, я притворился, будто не понимаю ничего, но вижу – гад делает мне знаки рукой подойти. Уходить? Поздно! Мог заподозрить и, чего доброго, устроить погоню. Этого нельзя было допустить.

Кто-то из разведчиков в шутку спросил:

– Может, там водка была али спирт?

– Какой там спирт! По запаху чувствовалось, что бензин. Отвернуться мне – означало бы, что я не тот, за кого себя выдаю! В этом, видимо, заключалась учинённая шофёром проверка.

– А говорят, немцы дураки!

– Дураки и говорят. Жестоки – да!

Кто-то заступился:

– Кровь-то отчего? От бензина! Вон и у рта сошла часть кожи чуть ли не по самый подбородок!

Володька ухмыльнулся:

– Банка, которую немец поднёс мне ко рту, была из под консервов жестяная с сорванными краями. А я, чтобы не пропустить бензин внутрь, зажал её зубами. А языком перекрыл доступ в рот и глотку! Вот и порезал себе изнутри губы. А кожа сошла, наверное, от бензина. Он у них этиловый! Глоток – и конец пищеводу.

Десантники сочувственно и с восхищением смотрели на своего необычного друга-разведчика.

– Володьке надо срочно помочь, – сказал главный диверсант бригады Борис Смирнов. – Чтобы не было заражения крови! С такими вещами не шутят.

В тот же вечер в Москву ушла радиограмма с сообщением о новом типе танков с кратким описанием их внешнего вида. В ответной депеше значилось, что это были танки «Пантера», переброшенные по указанию Гитлера из Африки. Жёлтая окраска – цвет пустыни, свидетельствовала о том, что нужда в них на Восточном фронте была столь велика, что в спешке не успели их даже перекрасить.

– Немцы облегчили положение нашим союзникам, – подмигнув, заметил Зеболов. – Зато советским войскам теперь придется туговато. Танки-то мощные и пушки большого калибра.

Для Володьки, по заключению доктора Бронзова и с согласия командира группы, была снаряжена повозка с добротными лошадьми, и в сопровождении четверых опытных осназовцев Володька Зеболов был отправлен в соединение Ковпака. Об этом Котельников радировал заместителю Ковпака по разведке подполковнику Вершигоре.

Глава 33

– Привет с «малой земли…» – с грустной ухмылкой сказал Котельников Бронзову. – Ночью поступила радиограмма от комбрига Шмакова. Ставит в известность о передислокации бригады в связи с предстоящей зимовкой. Нам приказывает сворачивать свою деятельность в регионе пребывания и в кратчайший срок в полном составе возвращаться в расположение базы бригады. Вот такой «компот», Сашец.

Вместе с доктором Бронзовым они гадали, чем на самом деле мог быть вызван отзыв? Отчёты о работе пребывающей в отдалении группы регулярно радировались командованию бригады.

– Мы и на Большую землю докладывали, согласовывали. Одобрения всегда поступали, – возмущался командир группы Котельников. – А тут ни с того ни с сего собирать манатки?

Бронзов грустно пожал плечами:

– Странно.

О содержании поступившей от комбрига депеши Котельников тотчас же поставил в известность личный состав группы. Одни командиры молча удивлялись, другие бурчали что-то нелестное.

Было обидно: налаженные с трудом агентурные контакты предстояло приостановить, а некоторые и вовсе прекратить. В частности, под угрозу срыва был поставлен контакт с доктором Морозовым. Все планы и подготовка к их реализации фактически повисли в воздухе.

Партизаны, с которыми группе осназа довелось общаться, совместно проводить боевые операции, были настоящими советскими патриотами. Совместно выполняемые задания сблизили их. Узнав об отзыве, очень расстроились. Особенно огорчились бывшие подпольщики, ставшие партизанами благодаря группе осназовцев. Из-за отбытия группы осназа местные подпольщики и партизаны лишались связи с Большой землёй.

Глава 34

В ближайшую ночь Котельников и Бронзов в сопровождении взвода автоматчиков вторично посетили дом мельника. Как им ни было совестно за предыдущее появление, пришлось, тем не менее, выполнить свой долг.

Непрошенные гости извинились за поздний приход и беспокойство, а особенно за предыдущее ночное посещение. Объяснили, что их поведение было вызвано отсутствием достоверных сведений.

– Тогда мы были неправы, – признался Котельников. – Но сейчас с полным основанием могу напомнить старую пословицу: «нет худа без добра»… Мы бы тогда не познакомились. Сейчас поймёте, почему мы снова к вам пожаловали. Причина серьёзная! Пожалуйста, выслушайте нас внимательно!

У нас важное предложение – но о том, что мы вам скажем, будете знать только вы и ваша дочь Женя, которая передаст это Анатолию Ивановичу. Больше не должна знать ни одна душа! Вы поняли?

– Да, поняли.

– А я постараюсь изложить как можно короче! – торопливо произнёс Котельников. – Значит, было это перед самым побегом Анатолия Ивановича из леса. Тогда у нас в дикой спешке состоялся разговор по поводу находящейся у вас малышки, которую вы днём прячете от фашистов на чердаке. Прежде всего, вы рискуете! Из-за этого может пострадать вся ваша семья. Вопрос исключительно серьёзный! Вокруг вас фашисты. От них всего можно ожидать. А пришли мы потому, что наша группа уходит отсюда.

– Совсем уходите?

– Сейчас – да. Поступил такой приказ от командования. Потому мы и пришли сказать то, что вы должны сообщить уже завтра утром Жене для передачи Анатолию Ивановичу. Теперь главное! В район расположения нашей бригады, куда мы отправляемся, по ночам прилетает из Москвы советский транспортный самолёт. Обратно в Москву он увозит раненых партизан и нередко тяжело больных граждан. Этим самолётом мы намерены отправить в Москву укрывающуюся у вас маленькую девочку в сопровождении девушки, скрывающейся от фашистов. Где она находится, Анатолий Иванович знает. Эта девушка должна уже завтра прийти сюда. Также, пожалуйста, не забудьте сообщить Анатолию Ивановичу, что мы можем взять с собой и отправить тем же самолётом сбитого немцами английского лётчика. Вы поняли наши намерения? Это единственный шанс спасти всех троих! Стало быть, всех троих мы заберём с собой и при первой же возможности отправим в Москву. Как вам поступить, должен решить Анатолий Иванович. Если не согласится на наше предложение, тогда мы уйдем без них. У меня всё! Повторяю, что уже завтра ночью все трое должны быть здесь, и тогда мы их увезём с собой. И ещё! Мы можем задержаться на сутки. Самое большее, на двое!

Старики заверили:

– Завтра утром всё, что вы сейчас сказали, передадим дочери для передачи Анатолию. Мы всё поняли!

– Я тоже военный врач, – заявил Бронзов. – И комиссар группы. Если что-то вам непонятно, скажите! Могу добавить, что с Анатолием Ивановичем мы друзья с юношеских лет.

– Мы всё поняли и всё передадим. Трудно нам будет расстаться с Марочкой. Привыкли к ней, как к родной. Но, видно, всё же придётся. Постоянно пребывать в напряжении опасно. Это мы понимаем.

– Ничего не поделаешь. Сами видите, что вокруг творится. Мы хотим протянуть руку помощи. Это наш священный долг.

Котельников дополнил:

– Повторяю, поскольку это очень важно! Слово за Анатолием Ивановичем. Как он решит, так и будет. Завтра ночью мы будем здесь, чтобы всех забрать. Если вдруг не удастся собрать всю тройку, то мы появимся в то же самое время послезавтра. Вряд ли такой случай ещё может вам представиться.

– Да, конечно, – согласился мельник, – передадим ваши пожелания.

– Ещё хочу добавить, – произнёс командир группы, – будьте осторожны с вашим соседом… горбатым!

– Спасибо, – заметил мельник. – Знаем, на что он способен. Ещё раз вам большое спасибо.

Однако ни завтра, ни послезавтра, а лишь в четвёртую ночь все названные лица были в сборе. Не просто оказалось с доставкой англичанина, высоченного роста, тощего, всё время молчавшего, не знавшего русского языка. Но никто в группе не владел английским! Отчасти выручал немецкий Котельникова.

Хозяйка и мельник наготовили в дорогу продукты: лепёшки, крутые яйца, нарезанных кусками жареных цыплят, что – то ещё в свёртках и даже бутыль с колодезной водой. На случай дождя было приготовлено рядно.

Прощались со слезами.

Глава 35

Колонна подвод и пеших осназовцев возвращалась в бригаду в увеличенном составе, растянувшись на приличное расстояние.

Ночь и первая половина дня прошли спокойно, без происшествий. Вдоль колонны проезжал верховой, наблюдавший за порядком.

Правда, останавливались в пути нечасто. Главное, что кругом тихо. Тем не менее царила напряжённость. Время от времени доктор Бронзов на лошади объезжал колонну, интересовался самочувствием, настроением, подбадривал. Дождя вроде бы не ожидалось. Очень не хотелось промокнуть.

На подъезде к расположению партизан соединения Балыкова решили остановиться на привал. Надо было дать отдых коням и людям. Привести себя в порядок, насколько это возможно. Подкрепиться полученными в дорогу припасами. Была такая команда: всё же более суток в дороге.

Со многими балыковцами командир и комиссар осназовцев поддерживали контакт, обменивались информацией. Весной даже проводили небольшие совместные боевые операции. Доктора Бронзова некоторые партизаны считали «своим» врачом. Он оказывал им помощь.

Добрые отношения у Котельникова сложились с комиссаром соединения Дедиком, бывшим секретарём горкома партии, а с начальником разведки балыковского соединения лейтенантом ГБ (капитаном) Михаилом Филимоновым, также командированным во вражеский тыл Четвёртым управлением НКВД, их связывала дружба.

Они искренне обрадовались встрече, обменялись новостями: Котельников – о положении в недавнем месте пребывания, Филимонов – об обстановке в регионе, в частности на Гомельщине. Филимонов также рассказал о встрече с начальником разведки осназовской бригады Сёминым, который выразил готовность к совместным разработкам операций разведывательного характера и обмену информацией.

Присутствующий при разговоре доктор Бронзов, услышав об этом, многозначительно подмигнул Юрию. Котельников ответил тем же. Ему было интересно узнать подробности, но он не вмешивался, слушал. Филимонов отметил, что у него сложилось хорошее впечатление от общения с генералом, от его обширных познаний, от созданной им агентурой сети, охватывающей немецкие ведомства.

Не вдаваясь в подробности, Филимонов во время разговора с генералом коснулся вопроса о связях с людьми, находящимися на службе у оккупантов в бывших районных центрах.

Котельников слушал и думал: как приятно, когда перед тобой человек скромный, который себя не выпячивает, не строит неосуществимых планов. А его люди действуют среди фашистов, добывают ценные сведения, о которых немедленно становилось известно Центру.

В разговоре Котельников коснулся присутствия в группе спасённых от оккупантов.

– Всех взяли с собой, чтобы при первом случае отправить на Большую землю. Среди них и английский лётчик, сбитый немцами. Но у нас никто не владеет английским. Объясняемся, как глухонемые.

Оказалось, что один из подчинённых Филимонова свободно говорит по-английски. Тотчас же состоялась короткая встреча англичанина с ним.

Лётчик обрадовался, повеселел! Интересовался, что за группа, в которой он оказался, и на самом ли деле на занятую немцами территорию прилетают и садятся советские самолёты? Был поражён, узнав, что скоро сам в этом убедится. Узнав, что в Москве его передадут посольству Великобритании, вовсе воспрял духом, с лица сошла тревожная озабоченность.

Вдруг Филимонов сказал:

– У нас твой Корбут!

– Ваня? Как бы мне повидать его?

Филимонов послал за ним, и тут же радостный, улыбающийся прибежал Иван Владимирович Корбут, капитан ГРУ. Обрадовались неожиданной встрече.

Ваня Корбут поделился с Котельниковым новостями, рассказал о связях с подпольной организацией белорусов и кое-что о её возможностях, а также о том, что передал это в более подробном изложении генералу Сёмину, который недавно также побывал в соединении Балыкова. Прощаясь, сказал:

– Нам надо обязательно в ближайшее время встретиться с тобой и обсудить дальнейшие действия.

– Дай вернуться на базу. Она теперь уже недалеко. Узнаю, как там дела, и тут же повидаемся. Обязательно!

– Имей в виду: буду ждать!

– Условились! А как сам комиссар Дедик? – поинтересовался Юрий. – Очень уж болезненный вид был у него, когда видел его последний раз. Правда, это было в начале лета.

– Сейчас вроде бы пришёл в норму. Но он всегда выглядит не ахти. Достаётся ему чуть ли не круглосуточно. Две ночи дежурил с народом на площадке: ждали самолёта – впустую.

– Надо мне его повидать…

– Сходи! Вон та маленькая – его землянка. Он у себя. Я только что от него.

– Кто-нибудь у него там остался?

– Он один. Сходи!

Едва Котельников вошёл в землянку, комиссар Дедик шагнул навстречу. Обнялись. Котельников поинтересовался самочувствием комиссара, коротко рассказал о работе, проделанной группой на Украине.

В нескольких словах коснулся троих взятых с собой: случайно уцелевшей девочки, опекающей её молоденькой подпольщицы и английского лётчика.

– Эту тройку по прибытии на базу бригады первым нашим самолётом, который произведёт посадку, отправим на Большую землю.

– Погоди, Котельников. Мы третьи сутки ждём самолет с посадкой! Он обязательно будет. На нём должен прибыть товарищ Жданович, член ЦК компартии Белоруссии. Так что самолёт появится. В обратный рейс заберёт раненых. У нас их немного. Вот и смогут улететь эти люди! К чему тебе тащить их в свою бригаду? К тому же неизвестно, как скоро у вас там будет самолёт с посадкой.

Растроганный Юрий поблагодарил за готовность помочь с отправкой его людей. Комиссар в свою очередь отметил, что две ночи подряд жгли костры на площадке в ожидании самолёта.

– Возможно, из-за погоды или ещё по какой-то там причине произошла задержка. Надо полагать, этой ночью появится. Так что готовь своих людей к отправке. В ночь снова будем жечь костры. Только бы прилетел наконец-то. Тем более должен доставить такую личность!

Комиссар Дедик дал соответствующее указание начальнику штаба соединения.

Под вечер повозка с тремя кандидатами на полёт в Москву в сопровождении Котельникова и Бронзова вместе с балыковским батальоном отправилась на так называемый аэродром.

Вскоре один за другим запылали сигнальные костры. Глубокой ночью донёсся гул самолета, который минуту-другую спустя приземлился. Он доставил товарища Ждановича, с ним были ещё два человека. У лесенки их встречали командир соединения Балыков, комиссар Дедик и несколько человек из штаба. Последовали радостные объятия. Затем гости вместе с встречающими уехали на бричках.

Одновременно началась поспешная выгрузка доставленных грузов, ящиков с оружием и боеприпасами, тяжёлых парашютных мешков.

Притихшие моторы продолжали работать вхолостую. Последовала погрузка раненых. Их на импровизированных носилках и просто на руках передавали стоявшим у двери лётчикам.

В суматохе Котельникову не удалось попрощаться со своими подопечными, особенно с малышкой. Из дверей послышался громкий голос бортмеханика:

– Никого больше нет?

– Нет.

Раздался звук закрывшейся двери. Взревели моторы. Самолёт, медленно развернувшись в обратную сторону, набирая скорость, пробежал мимо полыхавших костров и вскоре исчез в ночной черноте.

Неожиданно кто-то из балаковцев обрадованно вскрикнул:

– Ура! Теперь заживём! Мешок махорки прислали!

– Какой всё же приятный человек Дедик! – заметил доктор Бронзов Котельникову. – Тебе надо будет поблагодарить его.

– Обязательно! – с готовностью отозвался Юрий. – Золотой человек! Днем подкараулю его. Сейчас он занят гостями. Но мы не уйдём отсюда, пока не поймаю его! Кто знает, сколько этой тройке пришлось бы маяться у нас в бригаде до прилёта самолёта?!

Лишь в полдень Котельникову удалось издали увидеть комиссара Дедика. Подбежал к нему, поблагодарил, на что комиссар ответил:

– Ну, что ты, это же наш общий долг! Всегда обращайся, и мы будем готовы подключиться. А как же иначе, братцы?!

Глава 36

Под вечер того же дня группа осназа покинула гостеприимное соединение Балыкова – Дедика и продолжила путь в свою бригаду. По дороге зашёл разговор о щедром белорусском гостеприимстве, комиссаре Дедике.

– Вот это эталон подлинного комиссара! – оценил Бронзов.

– Приятно, что попадаются такие люди, – заметил командир группы. – И капитана Филимонова можно отнести к такой категории.

– Но если капитан Филимонов, – тихо заметил Бронзов, – так же, как нам с тобой рассказал генералу Сёмину о положении дел, боюсь, этого будет достаточно, чтобы он ухватился за это и нафантазировал Москве кучу чёрт знает чего.

– Ничего определённого капитан не сказал, – отверг такую вероятность Котельников. – Конкретно вряд ли он кого-нибудь называл. В конце концов, и я с ним поделился кое чем. А как же иначе?

Котельников промолчал. Про себя допускал такой вариант. Со сравнением тоже был согласен. Но вынужден был отклонить излишнюю подозрительность друга. Даже ему не мог признаться в своём подлинном мнении о начальнике разведки. Сказать, что сам был без недостатков – тоже нельзя.

В разговоре с Бронзовым заметил:

– Согласен, что Филимонов человек сдержанный. Но тот, кто с ним беседовал, может даже из мелочей воздвигнуть Эйфелеву башню. Знает его склонности. Вот прибудем в бригаду, посмотрим, что там нового. Буду решать. Ваня Корбут ждёт… Хоть он из другого ведомства, но брюки одни и только карманы разные. Всё будет в порядке, Сашенька!

– Тебе, конечно, лучше знать его замашки. Но мы договорились, что ты без отлагательств всё же дашь знать столице.

– Стопроцентно!

– Любопытно, как там отреагируют?

Котельников промолчал. Про себя допускал такой вариант с Сёминым. Но всё же тихо сказал:

– Конечно, ты прав. Обронив на землю зёрнышко, можно насочинять про получение сногсшибательного урожая. Однако хлеб от этого на столе не появится. А Филимонов, конечно, трудяга. Без дураков. И уверен – пыль в глаза начальству не пускает, как некоторые.

– А знаешь, – неожиданно начал Бронзов, – эта девушка – её зовут Люся – сказала мне, что если бы не пришлось ей сопровождать девочку, попросилась бы остаться в бригаде, чтобы вместе с бойцами ходить в разведку. Говорила, что знает местность, расположение фашистских гарнизонов, особенно обстановку на аэродроме, где работала на кухне. Её ведь немцы должны были расстрелять!

– Знаю. Именно поэтому её отправили сопровождать малышку.

– Так вот, она призналась мне, – продолжал доктор, – что в Москве будет проситься отправить её обратно в тыл врага и именно в нашу бригаду.

– Интересно!

К рассвету следующего дня группа прибыла на новую стоянку бригады осназа. Было это в конце октября сорок второго года на оккупированной немцами советской территории.

Прилетевший не впервые в партизанское соединение Ковпака фотокорреспондент Алексей Коробов привёз центральную газету с его небольшой статьёй и фото, на котором изображены лётчик-англичанин в штатском и рядом небольшого роста советский майор, доставивший его из вражеского тыла.

Глава 37

Личному составу группы был дан отдых. Возникли некоторые трудности с размещением людей в связи с новым местопребыванием бригады и увеличением её состава.

В затруднительном положении оказался начальник штаба капитан Белов. Ему на ходу приходилось изыскивать дополнительные места для отдыха. С горем пополам удалось утрясти и сей вопрос.

Под вечер командир группы Котельников и доктор Бронзов были вызваны в штаб бригады для доклада о пребывании на Украине.

В присутствии комиссара Малюгина и начальника разведки Сёмина Котельников доложил комбригу Шмакову о проделанной работе в местах пребывания группы.

– Почти ежедневно отчёт о работе и имевших место случаях, как удачных, так и прискорбных, сообщался штабу бригады. Консультации и, соответственно, рапорты радировались непосредственно управлению. Также о проведённых группой операциях и об обстоятельствах, имевших место с бывшим капитаном медицинской службы Красной Армии Анатолием Ивановичем Морозовым, было доложено вкратце московскому руководству. Без его санкции мы ничего серьёзного не предпринимали. Были вопросы, которые могло решить только высшее руководство. Ответы на поступавшие запросы немедленно радировались. Обо всём происходившем в группе, как, собственно, об обстановке в районе и о проводимых мероприятиях, командование бригады также было в курсе.

Время от времени комбриг и комиссар задавали короткие вопросы, на которые следовал ответ командира либо комиссара.

– Считаю своим долгом отметить, что безмерно признателен Александру Александровичу Бронзову за его участие в очень непростой работе нашей группы! Точно так же могу отозваться обо всём личном составе. На выполнение задания нас отбыло двадцать два человека. А прибыли в бригаду шестьдесят восемь бойцов и командиров. Разумеется, все вступили добровольно. И мы с Бронзовым пока ими довольны.

Несколько слов, подтверждавших изложенное командиром группы, сказал комиссар группы доктор Бронзов. Доложил и об оказании медицинской помощи раненому командиру кавэскадрона соединения Попудренко по его личной просьбе.

Комбриг Шмаков и другие присутствовавшие, видимо, остались довольны. Вопросов к Котельникову и Бронзову по ходу доклада было немало. Вполне закономерных. Меньше всех задавал вопросы начальник разведки.

– В целом проделана значительная оперативная работа, – заключил Шмаков. – Дадим удовлетворительную оценку. Как, комиссар? Хлопцы поработали на совесть!

– Я бы дал «отличную»! Привели пополнение – более чем сорок бойцов и командиров! С некоторыми был у меня разговор.

– Что ж, дадим «отличную». Молодцы!

Глава 38

Положение бригады осназа, недавно передислоцировавшейся поглубже в Клетнянский лесной массив, оставляло желать лучшего, несмотря на обещанные нормальные условия для личного состава. В частности, радиосвязь, в отличие от предыдущего местопребывания, временно размещалась, как и некоторые подразделения, под куполами грузовых парашютов, обложенных со всех сторон лапами елей и ветвями берёз для маскировки. В отличие от начальника разведки, который всегда отдавал должное связистам, заносчивый и небезгрешный в человеческих отношениях начальник штаба Белов, заменивший выбывшего на Большую землю по ранению Михаила Шульгина, проявлял вначале незаурядные хозяйственные способности. Теперь даже Бронзов ворчал о его подхалимстве перед начальством.

– А ты знаешь, что большинство личного состава, как, собственно, и твоя команда, можно сказать, остаются под открытым небом, – возмущаясь, заметил доктор Бронзов. – Не сегодня-завтра могут зарядить дожди, а там и выпасть снег! Похолодало-то основательно. А он хоть бы хны. Всё время кормит обещаниями. Ссылается на трудности.

– И что прикажешь мне делать? Шум поднять? – заметил в ответ Котельников. – Шмаков обещал к концу недели завершить для нас землянку.

Воспользовавшись моментом, доктор шепнул, что их отозвали на базу по причине, которую оба даже близко не могли себе представить.

– Секрет большой государственной важности? – пошутил Котельников.

– Не государственной, но все же, если скажу, упадёшь.

– Считай, уже лежу.

– Так вот: «пэпэжиха» генерала, оказывается, в положении, – произнёс доктор с ехидцей. – Начштаба поделился новостью. Просил никому не говорить. А мы поверили, будто наш отзыв связан с новым заданием. На Украине аборты, и тут тоже. Вот такая жизнь пошла.

– Ничего не поделаешь. Дело житейское, – слукавил Котельников. – И ты, как врач, должен выручать.

Бронзов рассердился:

– Брось молоть чепуху. Идёт война, а у них других забот нет, что ли!? Отзывать нас с такого мероприятия, с налаженной агентурой!

– Аборт – тоже забота о человеке!

– Пошёл ты знаешь куда?! – вышел из себя доктор. – Раньше за такие дела отдавали под трибунал! А тут при выполнении ответственных заданий в тылу врага! Соображаешь?

– В таком случае, что прикажешь делать?

– Ты знаешь.

– Пока не очень.

– Погоди, погоди… Тут такое тебе расскажут, что мое «хирургическое вмешательство» ерундой покажется… Сёмин вроде бы собирается лететь в Москву.

– Чего вдруг? – поинтересовался Юрий.

– Не знаю. Слыхал не от него. Но пока в связи с обстановкой готовит совещание с участием командиров и начальников штаба или разведки для решения, как быть, если немцы предпримут акции против нас. Ведь скоро зима.

Глава 39

В раннее холодное утро в штабе бригады появился связной – брат Ани Боровой, продолжавшей работать в столовой при местной ортскомендатуре. Он сообщил о прибытии в район роты власовцев, которые будут нести охранную службу. Командир – бывший капитан Красной Армии по фамилии Скандилов. Только трое из роты будут питаться в немецкой столовой. Видимо, командир, начальник штаба, а кто третий – точно неизвестно.

Беспокойная, хотя внешне, казалось бы, безразличная к происходящим событиям, Аня прислала с братом уточнённые данные: прибывшая рота насчитывает тридцать восемь власовцев. Они вооружены советским трофейным оружием, часть – автоматами, имеется несколько пулемётов, одна сорокапятимиллиметровая противотанковая пушка советского производства. Одно отделение конников. Немцы относятся к ним с особым доверием. Это объясняется тем, что рота состоит исключительно из крепких, вымуштрованных немцами бывших военнослужащих Красной Армии, к тому же только из командиров.

Соответствующая информация немедленно ушла в Центр.

Примерно через месяц или полтора прибежал тот же связной от Боровой с новостью, к которой в штабе отнеслись как к чрезвычайно важной и одновременно настораживающей.

Анин брат и его напарник, прибывшие с этой информацией, клялись в её абсолютной достоверности. Они утверждали, что в минувшую ночь власовская рота под командованием капитана Скандилова взорвала электростанцию, лишив весь район света! Вдобавок разрушила завод по ремонту танков и прочей техники, перебила чуть ли не всех гитлеровцев и полицаев. Со склада с продовольствием оккупантов Скандилов велел местному населению хватать скорее всё, пока не прибыла замена и новая немецкая охрана. Что касается самой роты, то она куда-то исчезла.

Сообщение казалось неправдоподобным. Но очень быстро стало известно, что аналогичными новостями уже располагали другие партизанские отряды. Вначале не очень-то им доверяли, полагая, что это специально распущенный противником слух. Но из поступившего от Боровой сообщения следовало, что неординарное событие с бывшим власовским подразделением произошло на самом деле.

По неточным сведениям, при нападении бывшая власовская рота потеряла четверых убитыми и нескольких раненых увезла с собой.

Руководствуясь этими сообщениями, комбриг Шмаков направил для выяснения обстоятельств группу разведчиков и с ними, на случай обнаружения восставшей роты, доктора Бронзова и медсестру Александрову для оказания помощи раненым.

Не сразу, но удалось разыскать отважную группу во главе с капитаном Скандиловым. Оказалось, что медсестра восставшей роты Лора заблаговременно запаслась необходимым медикаментами на случай, если понадобится медицинская помощь. Доктор Бронзов, Лора и другие медсестры бригады занялись уходом за ранеными.

Для установления постоянной связи с восставшим отрядом Котельников встретился с радистом Скандилова и с ним самим. У Скандилова имелась немецкая рация, по которой он связывался с власовским командованием, но эта связь теперь уже была ни к чему. От беседы с капитаном у Юрия осталось приятное впечатление: чёткий, краткий, разумный – настоящий военный, каких не часто доводилось встречать. На редкость масштабно эрудированный, с реальными планами ведения войны во вражеском тылу!

Такое же впечатление вынес доктор Бронзов из разговора с начальником штаба отряда, старшим лейтенантом, почему-то с орденом Красного Знамени старого образца на винте на немецком френче. Как удалось его сохранить в плену, спрашивать было неудобно. Конечно, эта «деталь» оставляла простор для различных суждений и догадок.

Если начальнику штаба было около тридцати лет, то Скандилову на вид – сорок. Брюнет, среднего роста, с чёрными жгучими глазами и спокойным проницательным взглядом, подчеркнуто чёткой речью. За короткий период его отряд внёс страх и ужас в ряды гитлеровцев. Вскоре отряд Скандилова передислоцировался на постоянное местопребывание в Клетнянские леса.

Правда, все, кого Юрию там приходилось видеть, еще оставались в немецкой форме. Лишь у предплечья отсутствовал нарукавный лоскуток с буквами «РОА» и трёхцветным флагом царской России. Их заменила красная лычка на головном уборе. У некоторых на груди красовалось нечто похожее на красный бантик. Вместо немецких пилоток на голове носили различные головные уборы – от кепок до старых шляп, очевидно, вымененных у местного населения. От немецкого они пытались отделаться. В отличие от партизан, многие из которых обожали трофейную военную форму фашистов без знаков различия.

О капитане Скандилове говорили, что якобы он был одним из адъютантов или порученцев генерала армии Георгия Константиновича Жукова, тогда начальника Генштаба Красной армии.

С начала войны Скандилов оказался в действующей армии. Попал в плен. Узнав об этом, генерал-изменник Власов приказал привезти его. Коротко поговорил с пленным и под конец предложил вступить в созданную им по указанию фюрера группу войск из числа советских военнопленных. В так называемую «Русскую освободительную армию» – РОА.

– Мне вас жаль, капитан, – сказал генерал Скандилову. – Здесь вы погибнете. Видите, какие условия. А у нас будете полноценным офицером! Обещаю для начала роту. Если согласитесь, тогда наметьте, кто из бывших командиров РККА мог бы последовать вашему примеру. Естественно, кому можно доверять! Это облегчит формирование будущей роты. Взвесьте! Это для вас уникальная возможность выжить. И, естественно, занять достойное место в нашей армии. На размышление трое суток. Слово за вами, капитан!

Скандилов согласился, но поставил условие: он возглавит отдельную команду из числа надёжных, антисоветски настроенных бывших красных командиров.

Получив одобрение Власова, Скандилов сформировал подразделение из тридцати восьми бывших командиров Красной Армии. В немецкой форме с лоскутком с буквами РОА и трёхцветным флагом России на верхней части рукава они присягнули на верность «Русской освободительной армии».

Для начала два эсэсовских офицера и один, постоянно прикрепленный к ним фельдфебель, провели с ними соответствующую подготовку. Месяца через два рота отбыла в небольшой белорусский городок, ближайшие села которого подвергались налётам партизан. Вначале это был Хотимск, но через некоторое время рота передислоцировалась поближе к Клинцам для обеспечения охраны ряда объектов оккупантов. Задуманное Скандиловым было блестяще осуществлено.

Соответствующие депеши Котельникова под грифом «Свой» ушли из вражеского тыла руководству Четвёртого управления НКГБ СССР.

Предполагалось, что для связи с Москвой пришлют радиста с рацией. Шла серьёзная подготовка к приёму ещё кое-кого из оперативных работников управления. К этому времени отряд Скандилова, наряду с другими отрядами, приступил к партизанским действиям, продолжая контактировать с командованием партизанских отрядов, дислоцировавшихся по соседству. Обретал опыт народных мстителей.

Молва о бывшем подразделении власовской армии распространялась среди партизан региона. Капитан Скандилов вёл себя настороженно, замкнуто. Остерегался случайных встреч, опасаясь мести со стороны нацистов. Признался в этом в одном из разговоров с комбригом Шмаковым. Власова он называл подлецом, перебежчиком, предателем. В отряде у него царил порядок, армейская субординация и всё остальное основывались на самосознании, понимании, исполнительности. Это чувствовалось во всём. Разговоры были лаконичны, точны и со знанием существа вопроса. Душа радовалась при общении со скандиловцами.

Глава 40

Сёмин чувствовал озабоченность, не давали покоя мысли. Вся его сознательная жизнь прошла в поисках врагов. Порой надуманных.

Сергей Георгиевич долгое время проработал в контрразведке, участвовал во множестве операций по борьбе с лазутчиками, среди его жертв были и невинные, включая коллег. Знал, что так поступают другие, значит, ему надлежало превзойти их. Руку держал на пульсе, считал, что пришло такое время: повернуться к нему спиной – можно упустить шанс.

И он шёл вверх. По трупам. Важен был только результат и при этом обязательно концы в воду.

Так он оформлял дела подследственных. С самого начала «лепил» обвинения, потом их «штукатурил», приклеивал статьи. Аналогичного требовал от подчинённых. За содеянное получил высшую меру. При пересмотре дела в порядке исключения, принимая во внимание и кое-что из полезного, сделанного Сёминым, приговорили к пятнадцати годам заключения. Вспыхнувшая война дала ему шанс. Условно.

Обо этом частично было известно Котельникову от руководства управления.

Волею судеб Сёмин и Котельников оказались рядом. Каждый относительно другого держал «два в уме».

Однажды при встрече с Котельниковым Сёмин неожиданно предложил пройтись.

– Сейчас, Сергей Георгиевич, только скажу пару слов Панкратову, и сразу сюда.

В землянке загнал патрон в ствол, пистолет сунул в правый карман и поспешил к дожидавшемуся Сёмину.

– Слушаю вас, Сергей Георгиевич.

– Котёл – дело нужное, когда от него исходит тепло, – произнёс Сёмин, не глядя на шагавшего рядом Котельникова, которого иногда так называл. – Если же он не греет, его заменяют. А старый выбрасывают на свалку. Так что, старший лейтенант, меня не проведёшь. Мне нужно честное тепло. Тогда будешь себе сверлить дырочку в гимнастёрке. Если будет головокружение, то, как сказал наш великий вождь и учитель товарищ Сталин, тебе просверлят в другом месте. Так что выбирай.

– Не понимаю ваших загадок, – ответил, не задумываясь, помощник по разведке. – Чувствую, считаете, будто «стучу» наверх. Исключено! Я тружусь честно. Вы это знаете. Что надо сделать – скажите прямо. Я не капризничаю, вы это тоже знаете. К тому же в одной из депеш мне сообщили, будто моя бывшая организация – Коминтерн, затребовала меня в связи с новыми задачами и обстановкой на фронтах. Не сегодня-завтра может стать вопрос о моей надобности где-нибудь в Европе. И я бы просил вас, если к вам обратятся с запросом, пожалуйста, не отдавайте меня, Сергей Георгиевич. Я уже здесь привык, да и всё то, что мы под вашим руководством делаем, по-моему, очень важно и нужно. Или вы не согласны?

– Я-то согласен, если то, что говоришь, соответствует истине. Подумай.

– Не обижайте меня, Сергей Георгиевич! Я весь, как говорится, на ладони.

– Ладно. Надеюсь, понял.

– Конечно, понял, но обидно.

Сёмин ушёл с многозначительной ухмылкой.

Разговор был для Котельникова напряжённым и тем более неприятным, что на всём его протяжении приходилось держать в кармане палец на курке пистолета.

Глава 41

Похолодало основательно. Не сегодня-завтра мог выпасть снег.

Освобождённый партизанами район стал для оккупантов костью в горле. Оккупационные власти, очевидно, решили покончить с этим.

Чувствовалось, что немцы тщательно готовятся к операции. Началось сосредоточение боевой техники, особенно артиллерии и пехоты, с целью блокирования партизанского края, чтобы окружить его плотным кольцом.

Поступали сведения о концентрации вдоль реки Ипуть немецких частей и полицейских подразделений. В небе, на небольшой высоте, часто можно было видеть двухфюзеляжную «раму» («Фокер Вульф»), иногда появлялся одномоторный «костыль». Было ясно, что не исключена осада района с последующим вторжением противника в занятый партизанами лесной массив.

Зима выдалась не очень морозной, но снежной. Оголённый лес просматривался далеко вглубь. Всё это лишало партизан преимущества в манёвренности, скрытости передвижения, передислокации крупных боевых единиц. Главное – оставались следы на снегу!

Глава 42

Несмотря на усложнявшуюся обстановку вокруг дислокации партизанских отрядов, в штабе бригады состоялся нелёгкий разговор комиссара по поводу расположившихся за ширмой из плащ-палаток начальника разведки с парашютисткой.

– Это дискредитирует в целом бригаду! Люди не слепые – видят и всё понимают. Такой позор нетерпим, Павел Григорьевич. Надо с этим кончать!

К удивлению комиссара, комбриг согласился. Когда комиссар высказал это Сёмину, тот с обидой спросил:

– Если ты, комиссар, выражаешь недоверие Тане, то выходит, ставишь под сомнение мою честность?

– Речь не о тебе, Сергей Георгиевич, – заметил комиссар. – Какие у тебя отношения с радисткой – твое личное дело. Меня это не интересует. Но превращать штаб в общежитие, мягко говоря, неприлично перед личным составом…

Сёмин пытался ответить. Комиссар не дал ему возможности оправдаться:

– Прошу не прерывать, – продолжал он. – Ты не обижайся. Народ видит. И нехорошие разговоры пошли среди личного состава. К тому же каждый истолковывает по-своему!

– Разговоры обо мне?

– О тебе, Сергей Георгиевич, – заметил комбриг. – Не обижайся.

– Как же не обижаться? – вспылил Сёмин. – Мне выражено недоверие, и я должен молчать? Вы что, товарищи?

– Речь идёт не о недоверии, а о твоих отношениях с радисткой, – спокойно и чётко пояснил комиссар. – Да ещё, как говорится, при всем честном народе! Здесь всё-таки штаб!

– Я её люблю, понимаешь ты это, комиссар? Таня моя жена. Выживем, вернусь на Большую землю – поженимся.

– Это твое личное дело, – прервал Семина комиссар. – Что касается совместного вашего пребывания в штабе – надо кончать с этим. Здесь штаб, а не дом свиданий!

– Да, Сергей Георгиевич, надо тебе учесть это… – комбриг старался избежать скандала. – Надо будет ей обратиться по делу, скажем, радиограмму составить – пожалуйста, пусть заходит, пусть забирает материалы для радирования штабу армии – нет разговора. Знаешь моё отношение к тебе.

– Знаю, конечно, – раскрасневшись, сконфуженно ответил Сёмин. – Только и вы должны понять меня. Не ребёнок же я!

Комиссар был категоричен:

– На этом поставим точку.

– Точку поставишь не ты, комиссар! – вдруг резко отреагировал Сёмин. – А кто-то другой. Но это уже иной вопрос.

Комиссар Малюгин понял намёк, многозначительно посмотрел ему в глаза, видимо, обдумывая, стоит ли реагировать на явную угрозу. Тут комбриг, усмотрев назревающий скандал, поспешил заметить:

– Не надо, прошу вас, товарищи. Мы призваны делать нужное Родине дело… Давайте спокойно. Не так ли, комиссар?..

Комиссар молчал.

– … В таком случае, Сергей Георгиевич, можешь занять себе отдельную землянку и, как говорится, на здоровье… Пока парашютистка может находиться в землянке старшей медсестры Татьяны. Надумаешь и сам туда поселиться – твоё дело. Тебе виднее. Как, комиссар?

Комиссар не ответил. «Мамзелька» комбрига оставалась с ним в штабе. Правда, выполняла функции хозяйки, накрывала на стол, особенно при застольях. Комиссару так и хотелось сказать: «Была б и у меня дама, не хватало её сюда поселить. Тогда перед входом в штаб следовало бы установить красный фонарь». Но воздержался. Однако намёк такой проскользнул. Комбригу это не понравилось, однако он сделал вид, будто не понял.

Глава 43

Боевые действия в Клетнянском лесном массиве вблизи деревушки Мамаёвки, ставшей в оккупационные времена знаменитым центром партизанского движения, начались в апреле сорок второго года. Сюда перекочевали на зимовку крупные украинские партизанские соединения, в частности, Героя Советского Союза Фёдорова, Попудренко, несколько небольших отрядов и ряд разведывательных армейских групп. Все на расстоянии двух-трёх километров друг от друга.

В другой части лесного массива находились крупные соединения народных мстителей под командованием Афанасенко, Иванова, Зебницкого, Антоненко и других.

По другую сторону реки Ипути, в двух километрах от берега, оставалась активная боевая армейская дивизия с разношёрстным составом под командованием майоров Галюги и комиссара Зиненкова. После того как Галюга был ранен и попал в плен, Михаил Петрович Зиненков возглавил дивизию. Личный состав дивизии в разное время достигал около тысячи командиров и рядовых. Зиненков был противоположностью Галюге. Степенный, чуткий, сознательный и доступный. Пользовался авторитетом не только в дивизии, но и у командиров ряда соседних партизанских отрядов, бригад и соединений. Партизаны уважали его за глубокую человечность, понимание их нужд. Всегда старался найти разумные нестандартные решения.

Мамаёвка, где доброжелательно относились к партизанам была полностью сожжена гитлеровцами. Население частично ушло в партизанские отряды, частично с детьми и стариками вырыло землянки в лесу.

Сердечная благодарность и низкий поклон славным, отзывчивым, отважным мамаёвцам!

Глава 44

Поздняя зимняя ночь. Начало сорок третьего года. Штабы партизанских отрядов и соединений во вражеском тылу облетела весть о попытках проникновения на отдельных участках в партизанскую зону войск противника. Партизанские части тотчас же отреагировали мощным контрударом. Тогда оккупанты усилили обстрел расположившихся в лесу партизан. На восьмые-десятые сутки окружения партизаны были вынуждены покинуть тёплые землянки. Днём вели бои с наседавшим противником, ночью их донимал артиллерийский обстрел. И хотя потери были незначительны, люди основательно измотались.

В штабе Осназа стало известно, что соединения Фёдорова и Попудренко готовятся покинуть свои землянки, приготовленные на зиму.

Комбриг Шмаков с начальником разведки Сёминым согласовали с ними дату прорыва кольца блокады. Согласились также покинуть район, подвергающийся блокированию оккупантами. Несмотря на то, что до прорыва оставались всего сутки.

В морозной ночной темноте снег искрился голубоватым светом.

В ночь прорыва блокады в перерывах между появлением осветительных ракет партизаны сумели выставить заслоны, оснащённые батальонными и ротными миномётами, а также на гораздо большем расстоянии, на флангах небольшого оврага, установить по противотанковой сорокапятимиллиметровой пушке.

Едва погасла взлетевшая осветительная ракета, заработали партизанские пулемёты, раздались залпы сорокапятимиллиметровых пушек. Минут пять спустя колонна партизан Фёдорова и Попудренко рванула сквозь запорошённый снегом кустарник, откуда взлетали осветительные ракеты.

Блокада Клетнянского лесного массива была прорвана. Молча и бесшумно в снежной ночной тиши в белых маскхалатах скользили лыжники дозора. Вслед за ними двигалась конница, которая неожиданно для противника без единого выстрела лавиной ринулась на прорыв.

Налёт был настолько стремительным, что за считанные минуты более полусотни саней с личным составом соединения Фёдорова и Попудренко на галопе промчались в образовавшуюся брешь в кольце обороны противника.

Ударный головной отряд вместе со штабом командования прорыва, двигавшемся вслед за конницей, проскочил бесшумно. Создалось впечатление, что противник спит мёртвым сном либо растерялся при виде столь громадной массы вооружённых людей. Надо полагать, дежурившие немцы, полицаи и власовцы замерли, увидев такую армаду.

Вдруг вереница самостоятельных отрядов и отдельных групп почему-то замешкались. Возможно, у лошади оборвалась упряжь либо она сама на скаку поскользнулась и свалилась. Однако движение застопорилось. Обозы с запасом вооружения, боеприпасов и ранеными застыли у самого места прорыва. В тот же миг гитлеровцы словно разом проснулись: в воздух полетели ракеты, осветившие местность ярким светом, раздался шквал пулемётного и миномётного огня.

Партизанская колонна сразу расстроилась. Испуганные кони становились на дыбы, метались из стороны в сторону, налетали друг на друга и сталкивались, рвали постромки, опрокидывали сани с партизанами, ранеными бойцами и командирами, а также с боеприпасами.

Противник воспользовался заминкой, обрушив шквальный огонь с флангов в тот момент, когда передовая часть колонны фактически уже преодолела барьер. Трассирующие пули скрещивались в воздухе, вокруг свистели красно-синие огненные фонтаны от разрывавшихся мин и снарядов.

Кругом сверкало, рвались мины и снаряды, раздавались команды и стоны, без конца взлетали осветительные ракеты.

У места прорыва суматоха достигла апогея. Кругом неразбериха, мешанина, толчея в снегу среди опрокинутых саней, бесновавшихся лошадей, очумевших людей.

Головная колонна оказалась далеко впереди. Середина билась в судороге. Хвостовая часть разворачивалась назад.

Внезапно небо словно раскололось. Это со стороны отступивших партизан ударили одна за другой две пушки, и тотчас же оттуда, где металась колонна, разом застрочили ручные пулемёты. На флангах в немецкой обороне плюхались мины, и вскоре грохот увеличился от более мощных взрывов партизанских восьмидесятидвухмиллиметровых миномётов.

Это подошли заслоны белорусских партизан, опоздавших к назначенному времени из-за сбившегося с пути проводника. Случалось и такое. Нередко… Платили проводники за это жизнью…

Внезапно обрушившийся мощный удар в совершенно неожиданном для фашистов месте оказался решающим. На отдельных участках гитлеровцы бросились наутёк, на других перешли к обороне, продолжая вести огонь.

В колонне, завернувшей обратно в лес, кто-то из партизан заметил: огонь противника убавился! Положение изменилось, раздалась команда:

– Стой! Очумели…

Боец в белом овчинном полушубке, достав пистолет, подхватил:

– Назад, за Родину! – и выстрелив несколько раз для острастки в воздух, пробасил: – На прорыв, за Сталина-а!

Несмотря на суматоху, люди, тем не менее, восприняли команду В темноте пронеслось: «вперёд, ура-а!»

Опомнились и немцы. Очевидно, подошло подкрепление. Вновь стали рваться мины, с взлетавшими почти одна за другой осветительными ракетами и дробью строчивших пулемётов. Прорыв блокады сорвался.

Тем временем взмыленные кони с примостившимися как попало на санях партизанами, открывшими для храбрости беспорядочную пальбу, ринулись галопом вслед за повернувшей назад колонной. Это напоминало нашествие обезумевших. Никто не хотел отстать от неё. Только бы догнать! Немцы тем временем направили огонь на отступавшую часть партизан.

От волны разорвавшейся мины выбросило из саней лежавшего раненого. Оглушенный взрывом ездовой не заметил, что за его спиной опустело место. Кони неслись, как ошпаренные, напролом.

Раненый очнулся в снегу и не сразу понял, что произошло. Мелькали сани, всадники, снова сани или пушки. Остановить кого-нибудь не представлялось возможным. Он лежал с простреленной ногой. С трудом приподнялся, замахал руками. Никому до него не было дела.

Собственно, его могли и не заметить. Двигался поток, сравнить который можно было с наводнением. Раненый охрип от крика, от мольбы. К горлу подкатила обида на бездушие своих. Родных. Советских. Он выстрелил из нагана раз, другой… Наконец остановились сани. Упала лошадь. Вторая по инерции протащила её вместе с санями. Сани перевернулись. Их объезжали другие. Никто так и не обратил внимания на лежавшего в снегу раненого…

Мчался бесконечный поток: лошади, орудия, сани с ящиками боеприпасов, с вооружением, с мешками и бидонами с провиантом, бидонами с самогоном. Им не было конца в этот момент сверкнуло огненно-фиолетовое зарево. Яркое, ослепительное! Не стало ни саней, ни последней уцелевшей было лошадёнки, ничего вообще.

Раненый продолжал, лёжа в снегу, истекать кровью. Почувствовав безысходность положения, он выстрелил себе в висок.

Последними поспешно двигались белорусские отряды, примкнувшие к колонне, завернувшей обратно в лес. При создавшемся положении это была наиболее сложная задача: вовремя сняться и суметь уйти без потерь. Тоже одна из важнейших заповедей партизанской войны – не только в наступлении, но и особенно при отходе.

К рассвету одна часть оставшейся колонны – московская бригада осназа майора Шмакова – втягивалась обратно в глубь леса, в покинутый накануне лагерь. Все бросились сразу разжигать печурки. Разумеется, в первую очередь были выставлены заставы. Более усиленные, чем прежде.

Царила обида за неудачу прорыва, сказывалась усталость и, чего греха таить, частью командования, засидевшегося в отапливаемых землянках, владела растерянность. Одолевали мысли, как быть дальше, что предпринять, с чего начать?

Отрезанные противником при прорыве мощные партизанские силы, насчитывавшие десятки крупных отрядов и отдельных диверсионных групп общей численностью несколько тысяч человек с соответствующим вооружением, фактически боя не приняли и вернулись в оставленный район.

Отсечённая при прорыве блокады бригада особого назначения в полном составе вытянулась длинной колонной саней и конницы в сторону покинутого накануне лесного массива.

Глава 45

Глубокая ночь. Замерли впряжённые сани с партизанами. Измученные изнурительным отступлением лыжники в маскхалатах с тяжёлым оружием едва держались на ногах, а некоторые и вовсе повалились в снег.

Время от времени тишина нарушалась ржанием коней. Обоз растянулся на километр. То и дело он трогался и так же внезапно останавливался. Причина оставалась неизвестна. Люди молча ждали указаний, но их пока не было слышно. Доходили слухи: «наверное, совещаются»… Вновь запорошил снежок. Его мало кто замечал.

Где-то далеко впереди, вслед за конной разведкой, шёл на лыжах комендантский взвод, прикрывавший командование бригады во главе с майором Шмаковым. В специально сшитой партизанским скорняком новенькой овчинной синеватого цвета бекеше он восседал в шикарном немецком седле, доставшемся ему вместе с откормленным рысаком от перешедшего месяца два тому назад на сторону партизан французского фельдшера Жоржа Бертелье.

За сникшим комбригом неотступно следовала «пэ-пэ-жэ» («походная жена») в такой же бекеше с элегантной пушистой меховой окантовкой. Впрочем, иногда Шмаков что-то невнятно говорил толпившимся около него связным кавалеристам, составлявшим одновременно и его личную охрану. Всех словно подменили. Голосов не было слышно.

Где-то у обоих под стременами топтались изнурённые бойцы с пулемётами, длиннющей увесистой бронебойкой в онемевших руках. Каждый оставался при своих мыслях. Вопросов, связанных с неудавшимся прорывом блокады, возникало множество. Шёпотом прикидывали, к чему всё это может привести. Выводы были неутешительны.

Московская бригада осназа отличалась от местных отрядов и соединений прежде всего оснащением, вооружением, экипировкой, внутренней дисциплиной и сочувственным отношением к местному населению. Разумеется, и к соратникам по борьбе с врагом. По мере возможности выручали их взрывчаткой и боеприпасами. Реже вооружением, когда у них не хватало. Благодаря этому в бригаду вливались отдельные группы, и её численный состав превысил триста душ, включая занятых в огромном хозяйстве.

Первостепенную роль играл личный состав, уровень его интеллекта, порядочность, боеспособность, сообразительность. Много было заслуженных спортсменов Москвы и ближайших районов. Бригада формировалась по инициативе и при личном участии старшего майора госбезопасности Павла Анатольевича Судоплатова – начальника Четвёртого управления разведки и диверсии НКГБ СССР.

Борьба с коварным, изощрённым противником требовала от бойцов постоянного риска и самопожертвования. Абсолютное большинство воинов старались выполнить свой священный долг перед Родиной. Однако попадались и слабовольные либо с червоточинкой. Иногда они бывали склонны к авантюрным поступкам, а иногда и к измене. Однако подобное случалось крайне редко. Как правило, это были люди из числа бежавших из фашистского плена. Но это считалось ЧП и только усиливало бдительность.

Помимо участия в серьёзных операциях, немалые силы приходилось тратить на «вычисление» замаскированных лазутчиков и делать всё возможное для их разоблачения.

Этот вопрос постоянно оставался в повестке дня.

– Не исключено, что они находятся где-то рядом с нами, – утверждал старший лейтенант Котельников.

Некоторые командиры сомневались, как-то нерешительно допускали подобное, другие напрочь отвергали:

– Чтобы фашистский шпион или диверсант находился рядом с нами?! Прямо здесь?! Извини, но ты – малость того.

На том разговор прекращался.

Скептики отделывались поговоркой: не так страшен чёрт, как его малюют. Дескать, мы не глухие, не слепые и кое в чём тоже смыслим.

Немалый вред наносило и тщеславие отдельной личности, облечённой властью. Такому человеку доверяли на самом верху, не ведая о его повседневном поведении и поступках, методах командования. В докладах о положении дел в бригаде и за её пределами зачастую содержалось немало искажений действительного положения дел, что было невдомёк руководству Центра, расположенного за полторы и более тысячи километров от места действия.

Наверху, разумеется, верили отчётным радиограммам. Как правило, они соответствовали существующему положению. Пусть оно представлялось в приглаженном виде или оставалось недосказанным что-то негативное. Думали: не велика беда!

На местах, конечно, были и такие, кто замечал торчавшее из мешка шило. Но кто мог об этом пикнуть? Люди, подолгу находившиеся во вражеском тылу, невольно привыкали ко всему аномальному. То, что вначале воспринималось как «чуждое», теперь казалось лишь «странным».

Одни делали вид, будто ничего не замечают, и помалкивали. Другие, если и позволяли себе слегка дать волю языку, то завуалированно или наедине с верным другом.

Часть двенадцатая

Глава 1

В состав немецких войск, осаждавших Клетнянский лесной массив, входила и часть власовской армии. Бились власовцы не столько отчаянно, сколько шумно-скандально, с руганью. Все власовцы были в немецкой военной форме с нарукавной нашивкой «РОА» либо названием азиатских советских республик. Имелись такие незначительные по численности формирования.

Партизаны впервые столкнулись с подобной публикой. Наиболее озлобленно вели себя украинцы и русские изменники. В ходе боя с помощью громкоговорителя они всячески поносили Советскую власть, предрекали ей поражение, угрожали расправой и ужасно сквернословили. Оказавшись в плену у партизан, изображали себя мучениками, насильственно втянутыми во власовскую авантюру. Но попадались и агрессивно настроенные. Таких было немного. Обычно они выглядели понуро. Знали, с кем скрестили мечи. Трепетали перед тем, что в конце концов их ждёт.

Глава 2

А время шло. И «проколы» следовали.

Для решения вопроса о выходе из создавшегося положения комбриг Шмаков и начальник разведки Сёмин решили образовать штаб под Объединенным командованием, который бы заблаговременно решал, какие меры следует предпринять в связи с обостряющейся в районе обстановкой.

Форум участников совещания предстоял авторитетный. Одиннадцать командиров, среди них комиссары, начальники штаба или разведки. Повестка дня: «Выход из создавшегося положения в районе дислокации».

Во вступительном слове генерал Сёмин отметил, что открыть совещание должен был комбриг Шмаков. Но за полчаса до его начала примчался посыльный от командира батальона – комбригу необходимо было срочно прибыть на заставу. Там немцы пытаются прорвать нашу оборону. В батальоне имеются раненые. На другой заставе ещё с ночи находился комиссар Малюгин.

– Таким образом, комбриг Шмаков поручил выступить мне. Возможно, комиссар Малюгин подскочит, – сказал Сёмин. – А пока, если нет возражений, приступим к работе.

Возражений не было. Первое слово Сёмин предоставил командиру отряда капитану Скандилову.

Во время его выступления на пороге землянки появился часовой и вызывал генерала Сёмина. За дверью стояла радистка Таня. Скороговоркой она дала понять Сёмину, что он срочно нужен, поскольку у неё – связь со штабом армии. И тут же убежала. С порога Сёмин крикнул собравшимся, что идёт на связь со штабом армии.

– Я сейчас же вернусь! Продолжайте…

И побежал вслед за радисткой.

Совещание продолжалось. Но не прошло и десяти минут, в течение которых обсуждались предлагаемые планы выхода из блокированного района, как раздался мощный взрыв. Содрогнулись деревья. Казалось, что небо грохнулось на грешную землю! Откуда-то издалека откликнулось жалостливое, сочувствующее эхо, после чего установилась гробовая тишина. Всё замерло. На месте просторной штабной землянки зияла огромнейшая воронка. Кругом – бревна, еловые ветки от наружного камуфляжа, обломки досок и искарёженные тела участников совещания.

Когда Сёмин прибежал к месту, откуда вышел всего минут десять назад, то увидел огромную воронку, над которой клубился сизый дым. Отдавало гарью вперемежку с порохом. Сёмин причитал:

– Я ж только что отсюда! Какой ужас! Бомба немецкого самолёта, что ли, угодила в землянку, не пойму?

За пределами воронки, где-то в стороне, был обнаружен командир отряда штаба Белорусского партизанского движения Антоненко. Он был без сознания – не то ранен, не то контужен. Все остальные погибли.

Со всех сторон бежали бойцы с оружием в руках, женщины из пекарни. Все в слезах. Среди них растрёпанная, чумазая радистка Таня.

– Врача сюда! – кричал Сёмин. – Командир отряда Антоненко ранен. Вызовите военврача! Где он, чёрт побери?!

Кто-то ответил:

– Доктор Бронзов на заставе. Там с раннего утра идёт бой…

– Срочно послать конного связного, и пусть он немедленно мчится сюда! И пусть комбригу и комиссару сообщит о случившемся.

Кто-то из партизан торопил:

– Давайте быстрей! Бревна разбирайте. Под ними могут быть люди!

Бойцы разбирали обломки горевших бревен, тяжёлые оттаскивали в сторону, извлекали окровавленные, изуродованные, неузнаваемые трупы.

Удалось опознать трупы капитана Скандилова, начальника особого отдела капитана Милицына, комиссара Клетнянского отряда Овчаренко. Других узнать было трудно.

На следующий день с раннего утра послышался шум мотора. В небе появился знакомый двухмоторный корректировщик «фоккевульф». Покружив недолго над лесом, удалился.

Полчаса спустя заработала артиллерия противника. Обстреливала лес. Тоже недолго. Стрельба слышалась с разных сторон. Судя по всему, на заставах развернулись бои.

В считанные минуты весь личный состав партизанских отрядов и групп, включая бригаду осназа, был брошен в сражение.

В одну из следующих ночей Котельников и прибывший с заставы военврач бригады осназа Бронзов неожиданно наткнулись на стоящего в колонне коня, в седле которого оказался контуженный командир белорусского партизанского отряда Антоненко.

По голосу узнал подошедших, обрадовался. С трудом выговаривая слова, рассказал, что прибыл на совещание с некоторым опозданием. У дверей стоял небольшой ящик. Он присел на него, слушал выступавшего капитана Скандилова. Неожиданно приоткрылась дверь землянки. Часовой позвал Сёмина. За дверью мелькнула стоявшая в стороне военная радистка. Сёмин поспешил к ней, но тут же вернулся и попросил прощения у собравшихся, что вынужден на минуту отлучиться, так как сейчас идёт связь со штабом армии и к нему имеются какие-то срочные вопросы. Сказал, что скоро вернется, и убежал.

– Минут через десять, – продолжал Антоненко, – раздался взрыв… Больше ничего не помню. Через некоторое время стал понемногу приходить в себя. Теперь могу пояснить: если бы я не опоздал на совещание и не сидел бы на том ящике у самой двери, меня бы взрывной волной не оглушило и не выбросило без сознания. Всё это не случайно. Имейте это в виду! – предостерёг Антоненко. – Ваш начальник разведки наверняка остался жив?..

Это была новость для Котельникова и Бронзова. До этого все потихоньку задавались вопросом, как же уцелел Сёмин, созвавший совещание?!

В тот день Антоненко увёз на повозке начальник штаба его отряда. Ему оказали соответствующую медицинскую помощь, но он оставался в контуженном состоянии.

Вскоре дошёл слух, что он скончался. Выяснилось, что тот же его начальник штаба, чтобы стать командиром отряда, застрелил спящего Антоненко, дескать, чтобы не мучился от боли.

Страшная весть потрясла всех, кто знал Антоненко как боевого, порядочного и преданного делу борьбы с оккупантами командира отряда.

Недели полторы-две спустя с Большой земли по личному приказу первого секретаря компартии Белорусии Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко прилетел член ЦК компартии Белоруссии Жданович. Самолёт приземлился на аэродроме за пределами блокированного немцами Клетнянского района. Ночью в сопровождении роты партизан соединения Балыкова Жданович добрался в блокированный район. Отыскали отряд Антоненко. Помог в этом Сёмин.

Разобравшись в ситуации, Жданович вынес решение о расстреле бывшего начальника штаба отряда Антоненко. В отряд были назначены новые командир и начальник штаба.

На ту же площадку соединения Балыкова должен был приземлиться самолёт, чтобы забрать Ждановича на Большую землю.

Несмотря на мощную охрану, выделенную самим Балыковым, на всём пути из Клетнянских лесов Ждановича сопровождал со взводом автоматчиков бригады осназа начальник разведки Сёмин. На самолёте, прибывшем за Ждановичем, Сёмин улетел в Москву.

Узнав об этом, Котельников вспомнил слова Бронзова, что начальник разведки собирается в Москву. Стало быть, его вылет в Москву был заранее согласован.

Однако выяснилось, что такой разговор имел место некоторое время тому назад. Но о том, что Сёмин воспользуется отлётом Ждановича на Большую землю, командир Шмаков и комиссар Малюгин понятия не имели.

Тут Котельникову припомнился случай при переходе через линию фронта, когда Сёмин якобы вывихнул ногу и отсутствовал на том месте, где его оставили сопровождавшие бойцы. Теперь он решил воспользоваться случаем с отлётом Ждановича в Москву. Наговорит там семь бочек арестантов. От него всего можно ожидать.

Глава 3

Скандиловцы ходили мрачнее тучи, ни с кем не разговаривали. Они скорбели по своему командиру, не находили себе места. Все были озадачены взрывом и гибелью участников совещания – девяти человек командного состава.

Каким образом в штабе оказалась взрывчатка?! Туда никто не имел доступа! Часовые? Тот, что стоял у штаба, скончался. Те, что до него стояли на посту, ничего предосудительного не видели. Толков было много: кто считал, что немецкий самолёт сбросил мощный фугас, кто высмеивал эту версию и утверждал, что имела место настоящая диверсия, а некоторые и вовсе относили произошедшее к безалаберности своих же партизан.

Прибывший с заставы удручённый произошедшим комиссар Малюгин выслушал каждого. Задавал вопросы, но из ответов ничего особенного установить не сумел. Загадкой оставался вопрос, откуда в штабе могло взяться столько взрывчатки? И вообще, кто бы мог отдать приказ принести её в землянку? Он то и дело вопрошал:

– Почему в штабной землянке оказалось столько взрывчатки? Вот основной вопрос. Вряд ли комбриг или тот же начштаба могли додуматься отдать такое указание. Это всё-таки взрывчатка! К тому же оказалась в штабе бригады осназа именно во время совещания! Всё это преднамеренно!

– Для кого-то капитан Скандилов был любимым, для кого-то ненавистным, – заметил заместитель начальника особого отдела Климов. – Сей факт тоже нужно иметь в виду!

– Это ясно, – согласился комиссар. – Сформировал около роты по личному указанию изменника Родины Власова. Обязался служить ему верой и правдой. Вместо этого восстал всем составом, перебил большую часть немцев вместе с их ставленниками и ушёл в лес… Не исключено, что в этом кроется причина взрыва.

– Тоже верно, – согласился Климов. – А так мы в полном неведении. Мне наш хозяйственник Селезнёв доложил, что со взрывчаткой у нас в бригаде полный порядок. Никакой недостачи нет и быть не может! Имеется акт с подписями свидетелей. Между прочим, должен отметить, что Сёмин предлагал мне принять участие в совещании, – неожиданно доверительно признался Климов. – Вот так! Думайте, что хотите, товарищ комиссар. Но это отдельный разговор. Хорошо, что вы не успели вовремя вернуться. То же самое и комбриг. Тоже повезло.

– Грустно, – вздохнув, тихо произнёс комиссар. – Важная деталь. В то же время не хотелось бы бросить тень – дело чревато серьёзными последствиями. Я бы не торопился с выводами.

– На это я уповаю, – признался Климов.

– Меня волнует вопрос, откуда в штабе взялась взрывчатка?! – повторил в который уже раз комиссар. – Не с неба же свалилась!

Климов перебирал детали:

– Кто заходил в штаб до прибытия людей на совещание? Кто из командиров подразделений побывал в штабе? Кто был посвящён в предстоящее совещание? Как бы всё это уточнить?

– Подождём, сегодня должен вернуться Шмаков. Он уже в курсе случившегося. Посмотрим, какие меры примет.

Глава 4

Разведка партизан отметила что-то похожее на подготовку немцев к созданию кордона на подступах к Клетнянскому лесному массиву со стороны реки Ипути. С самого утра послышался знакомый гул мотора. Из-за облаков вынырнула «рама», облетела округу и скрылась.

В срочном порядке партизаны принимали меры по маскировке землянок: прежде всего гасили печки, чтобы не обнаруживался дым, ограничивали перемещение по лагерю.

Вслед за корректировщиком появился бомбардировщик. Сделав круг, начал сбрасывать противопехотные, раскрывающиеся в воздухе контейнеры с минами: было видно, что в глубине леса возник столб дыма. Это загорелись стога сена и соломы – запас фуража.

Оставаться в лагере было рискованно. К тому же столкновения усилились на многих участках осаждённого края. Партизаны несли потери. Снаряды и мины противника рвались чуть ли не повсюду. Впряжённые лошади рвали упряжь и срывались вместе с гружёнными или и вовсе опрокинутыми санями и повозками. На вторые сутки партизаны были вынуждены покинуть лагерь.

…В сформированной осназовской колонне группа связистов Котельникова двигалась на санях вслед за штабом бригады с приданным ему для охраны взводом автоматчиков. Во время движения они были вынуждены отойти подальше от разгоравшегося боя. Снаряды и мины рвались уже поблизости. Усиливалась и пулемётно-автоматная стрельба. С той и другой стороны. Бои возникали в различных местах лесного массива. Кое-где отходили сами партизаны – им незачем было удерживать территорию.

На четвёртые сутки завязался упорный бой. Потери партизан были незначительны, но задержавшийся по какой-то причине батальон одного из отрядов разбился на мелкие группы. Большинство из них оказались без запасов боепитания для рации и продовольствия, оставшегося на санях, которые рванули куда-то в сторону.

Поэтому каждый командир группы принимал решение самостоятельно: одни надеялись прорваться через кольцо окружения в белорусские леса; другие решили отсидеться в лесу в расчёте на то, что гитлеровцы не станут долго блокировать опустевший лес.

Вдобавок вновь повалил снег. Казалось, он кстати: отвлечёт противника. Но не тут-то было. Он основательно сковывал движение партизан в лесу. Появились сугробы. Тут неожиданно поднялся сильный ветер, затруднявший видимость. Бороды, усы и ресницы были облеплены снегом.

Началось нечто похожее на массовое отступление. Возникла неразбериха. Различные подразделения перемешались друг с другом. Всё быстро превращалось в некую разношёрстную толпу куда-то устремившихся на оставшихся гружёных санях и метавшихся между ними людей. Те, у кого сохранились лыжи, изо всех сил старались обогнать друг друга, а те, кто побросал их, уныло месили снег на своих двоих. Кое-кто иногда вскакивал на ходу в проезжавшие сани. Если там было место. Воцарилась суматоха!

С утра следующего дня закрутила настоящая пурга. Появились заносы, с трудом преодолеваемые. Намаялись. Внезапно стемнело. Не разобрать, кто рядом! Некоторые в отчаянии куда-то свернули при обходе сугробов. Всё происходило на удивление бестолково.

Взвод прикрытия группы «связи», следовавший ещё совсем недавно неотступно, куда-то оттеснился вместе с колонной саней. Местами встречались отдельные истощённые лошади с оборванной упряжью. Зрелище было плачевное.

Глава 5

В числе разрозненных групп из уцелевшей части была команда, во главе которой стоял помощник начальника разведки бригады особого назначения, он же командир группы связи и главный радист портативной рации Котельников с двумя непосредственными помощниками Петром Изотовым и Николаем Белиновым. А также трое радистов – Федя Кукушкин, Лёня Щукин и Вася Тихонов, прозванный «Тихоня», с тремя помощниками, прикреплёнными к группе, и для охраны пулемётчик – старший сержант пограничник Саша Бавтута. Всего десять. Ещё для охраны отделение автоматчиков из восьми бойцов с командиром.

Первым помощником командира-радиста был Саня Кузнецов, но и он во время боя неожиданно исчез с повернувшей куда-то группой сопровождения радистов. Возможно, с ними остались Алексей Панкратов, шифровальщица Галя Соловьёва и радист Гришка Василькович.

Всегда подтянутый, порывистый, рассудительный командир, несмотря на исключительно трудное положение, в котором оказалась его команда, сохранял бодрость духа. Позади всё же полуторагодичное пребывание во вражеском тылу. Всегда неотступно рядом находился близкий ему по духу пулемётчик Саша Бавтута.

Было обидно, что приданное небольшое подразделение для сопровождения радиосвязистов исчезло во время одного из очередных боёв. Во время отступления в «чумовой ночи»! С запасом продовольствия и половиной мешка сухарей.

Каким-то образом группа связистов оказалась отрезанной от ушедшей неизвестно куда части бригады во главе с комбригом Шмаковым, комиссаром Малюгиным и начальником штаба Беловым.

В страшном напряжении Котельников держал под пристальным вниманием своих людей, без конца напоминал, чтобы следовали друг за другом, ни на шаг не отдалялись.

Во время неразберихи к группе связи примкнул кое-кто из других подразделений. Рядом оказалось отделение минёров со знакомым Котельникову командиром. Почти тут же появился ещё ряд групп из других отрядов и соединений. Толпы вооружённых людей, стараясь обогнать других, остервенело двигались куда-то вроде бы в одном направлении. Чувствовалось, что каждый озабочен самим собой и одной мыслью – как можно скорее покинуть блокированную местность, подвергавшуюся обстрелу. Все куда-то изо всех сил стремились. Но вряд ли кто-либо точно знал куда!

В заснеженном лесу Котельников обнаружил, что с ним оказалось только одно куцое его подразделение из тех же десяти душ.

– Куда-то всё исчезли. Будто их накрыл снег и в нём растворились. Прямо чудеса!

Глава 6

Пошли седьмые сутки блужданий по заснеженному лесу. Двигавшиеся рядом боевые товарищи изменились до неузнаваемости. Лица людей осунулись, потускнели. Вдобавок обросли щетиной. Они устали стряхивать с себя прилипавший снег. Перед запорошенными глазами возникали снежные чучела!

Чего греха таить, противник умело вёл огонь. И силы осаждённых тоже были небеспредельны. Приходилось останавливаться на привал. К тому же у каждого была своя ноша: комплект батареи «БАС-80», внешне напоминавший строительный кирпич и примерно такой же тяжести, а также анодные батареи. Они помещались в удобном ящичке небольшого размера с ручкой. Вес немного превышал шесть килограммов.

Всё это и вещи первоочередной необходимости для поддержания связи с Большой землёй должны были находиться «на руках». Вне зависимости от наличия запаса на санях, которые тоже не то отстали, не то свернули куда-то в сторону. Во всяком случае, их не было с «чумовой ночи», когда партизаны оказались под неожиданно начавшемся бешеным обстрелом из немецкой засады.

Кроме того, при каждом имелось ещё кое-что не менее важное: вещевой мешок! Наряду с парой белья, портянками и мешочком с тремястами (как минимум) патронами для автомата, там находились пара «магнитных мин», продолговатый кусок тола с бикфордовым шнуром и длиннющими спичками, вложенными в презерватив, дабы не отсырели, затем парочка одеревеневших сухарей на «чёрный день», уложенных ещё в Москве перед отправкой на задание; трофейные ручные часы и принадлежности для бритья. Неприкосновенный личный запас!

Но главное, ненавистная и одновременно ценная здоровенная противотанковая граната, с которой никто не решался расстаться, а также «капсула», хранившаяся почти у каждого в нагрудном карманчике гимнастёрки тоже в оболочке «изделия номер 2» – на всякий случай, чтобы «зараза» не подвела. Хотя вроде бы такого не могло быть. Но перестраховка оказывалась сильнее: вдруг припрёт обстановка, а «бандура» не сработает!

Тем не менее часть добра в вещевых мешках, уложенных на санях, канула в бездну взбудораженного лесного массива вместе с отделением, прикреплённым для сопровождения. Заодно с растворившейся в ночи колонной бригады осназа.

Оставшаяся часть вещевых мешков на плечах радистов и их помощников в группе Котельникова – это и был тот неприкосновенный запас на случай, если придётся остаться без багажа, уложенного на санях. Теперь ценность этого взятого с собой запасца по значению была чуть ли не такой же, как динамо-машина и автомат ППШ.

Старшина Пётр Изотов и его сменщик младший сержант Николай Белинов как ближайшие помощники командира группы связи тащили динамо-машину к рации в плотном брезентовом мешке с широкими кожаными лямками попеременно за спиной, как ранец. В документах она значилась «солдат-мотор». В группе её называли «крутилкой». При усиленном вращении ручки «динамки» с небольшим маховичком она визжала, точно сирена при воздушной тревоге, вырабатывая электропитание для передатчика. Оттого «крутильщики» Белинов и Изотов зачастую снимали с себя не только гимнастёрки, но и насквозь промокшие рубахи, без конца менялись, дабы не прервать сеанс связи. Между тем вес динамки равнялся шести килограммам. Котельников и оба помощника командира отвечали жизнью за её сохранность.

Бывало, коренастый крепыш Коля Белинов во время вращения ручки «динамки» становился краснее раскалённого железа, хотя при этом мог исподтишка кинуть что-то смешное в адрес старшины, затягивавшего смену к «крутилке». Тот незамедлительно реагировал:

– Ладно, ладно… Ты сегодня навернул целую миску «таптухи» со смальцем, да ещё с жареным луком. Я не успел оглянуться, как увидел дно! Так что давай крути, морда, и не отвлекайся.

Коля не обижался, продолжал улыбаться, отпускал очередную остроту в адрес старшины. По его ярко-розовому лицу было ясно, что он не страдает отсутствием аппетита. К тому же слыл любителем частушек и вполне подходящих в слову поговорок. По натуре весельчак, он мог от души рассмеяться по самому незначительному поводу. Его упитанное, раскрасневшееся лицо свидетельствовало о завидной силе и крепком здоровье. А главное, он с усмешкой относился к тому, что Петька Изотов называл его «мордой». В группе связи он отличался от всех своей непосредственностью.

Случалось, когда они пикировались, Коля в свою очередь мог сказать: «Ну, пошло-поехало, наш курский соловей заладил очередную ахинею…»

– И что с того? У нас в деревне все соловьи, – пояснял Изотов. – А у вас, небось, взамен матюгаются после каждого слова.

Пётр Изотов был родом из Курской области. Николай Белинов – житель подмосковной Мамонтовки. К тому, Изотов называл его «мордой», привык.

Обоим крепко доставалось от «крутилки», которая была единственной и незаменимой для передач в эфир. Батареи служили только для приёма радиограмм.

Изотов и Белинов дружили, испытывали друг к другу товарищеские чувства. Только Изотов, шутя, мог назвать Колю «мордой». Более степенный, в основном сдержанный, Изотов по возрасту был старше всех в группе. Ему было не до шуток, он не любил лишних размышлений. Знал своё назначение и оправдывал его сполна.

Коля немного горячий, но беззлобный и добрый. В партизанских условиях такие качества очень ценились. Шутником ещё был радист Фёдор Кукушкин. Коля «морда» звал его «Хведя». Радист Вася Тихонов – молчаливый, довольный всем и вся, без каких-либо претензий. Мастер своего дела. Виртуоз! Такое впечатление, что с пелёнок трудился на ключе Морзе.

…Вроде бы была полнокровная бригада особого назначения. В конце марта сорок второго года она насчитывала в своих рядах двадцать восемь десантников, к январю-февралю сорок третьего – началу немецкой блокады – более трехсот бойцов и командиров с соответствующими подразделениями. Два укомплектованных пулемётных взвода, в каждой роте по несколько пятидесятимиллиметровых миномётов и два восьмидесятидвухмиллиметровых, прозванных «батальонными», с запасом мин, не говоря уже об автоматическом оружии у разведчиков, подрывников-диверсантов и различного рода боевиков – десятка два десятизарядных винтовок «СВТ», да одна снайперская с бесшумной «мортиркой», трофейные пулемёты. Куда-то вся эта масса девалась, словно её и в природе не существовало!

А само командование со своим комендантским взводом, разведкой, огромной диверсионной группой? И штаб во главе с комбригом со своей «мамзелькой»? Никого нет и никакой связи с ними также не существует. К тому же все подразделения без группы Котельникова с рацией и прочей техникой, поддерживающей связь с главным командованием на Большой земле, оказались без связи Вокруг только заснеженный лес. Даже волков не видать. Пальба вынудила и их покинуть местность.

При создавшемся положении Котельников понимал, что в его обязанность входило сберечь доверенную технику – рацию и динамо-машину. Сберечь любой ценой.

– Ничего, братцы, мы еще поживём, – то и дело повторял он.

С этими малоутешительными мыслями уснули. В снегу.

Положение разрозненных групп становилось всё более отчаянным. Каждый патрон был на учёте. Хождение по глубокому снегу среди поседевшего леса с горами сугробов, к тому же при пустом брюхе, становилось невыносимым. Снег заглатывали, как говорили на привалах, тоннами! Настроение у всех было никудышное. Доносившаяся стрельба то прекращалась, то возобновлялась.

Петляя, командир вёл группу на юго-запад, куда, как он полагал, ушла колонна с командованием. Компас стал оружием.

Снова стемнело. Немного спустя заговорила вражеская артиллерия. Всю ночь пришлось маневрировать по глубокому снегу. Было невероятно трудно передвигаться. А днём вновь появились два самолёта и снова где-то поблизости бомбили, а с наступлением темноты подключилась артиллерия. Чередовались…

Глава 7

Стояло хмурое морозное утро, когда Котельников с группой в который раз пересекали просеку. Неожиданно поодаль показалась цепочка людей, шедших в обратном направлении. И те и другие остановились, всматриваясь друг в друга. Убедившись, что набрели на своих, пошли навстречу.

Оказалось, что это сборная группа партизан, отбившихся от своих отрядов. Было их шестеро и среди них рядовой Гороховский, паренёк из бригады Шмакова, и Лора – медсестра из отряда недавно погибшего капитана Скандилова. Котельников выразил ей сочувствие.

Он видел её всего однажды в штабе Скандилова, когда к ним на стоянку приезжал Бронзов, оказавший помощь раненому старшему лейтенанту. Медсестра угостила их в тот день медовым квасом.

Отряд Скандилова также намеревался переправиться через Ипуть в общей колонне, но, как и остальные, которым это не удалось, вернулся в лес. Во время боя с наседавшим противником Лора оказалась в небольшой отрезанной группке из шести человек во главе со старшим лейтенантом Васиным. Теперь они двигались вместе с группой связи бригады.

Как только Котельников остался наедине с медсестрой, он поинтересовался, кто такой Васин.

– Бежал из плена, – тихо пояснила Лора. – У нас был командиром отделения. Говорит, будто старший лейтенант. В отряд был принят самим Скандиловым.

Котельников обратил внимание на слово «будто».

Подошёл и сам Васин. У него был автомат старого образца «ППД».

– Куда путь держите? – спросил его Котельников.

– А куда теперь податься? К линии фронта, – как само собой разумеющееся ответил Васин и добавил: – Главное, вырваться из окружения, а там будет видно.

Доводы Котельникова о нецелесообразности и опасности избранного направления вроде бы убедили Васина. Лора молчала. Но выражение её лица говорило о скептическом отношении к плану старшего лейтенанта.

Предложение Васина было абсурдным. Это означало отделиться от родной бригады.

– В белорусские леса ушла без малого вся наша орава, теперь туда и немцы пожалуют, – заметил Васин. – Это уж как пить дать!

– Конечно, только к фронту надо! – уныло прошепелявил молчавший до сих пор Гороховский.

Котельников не придал значения его словам. Знал, что в бригаде осназа Игорь был со своим отцом. Старшему Гороховскому было за пятьдесят, Игорю – лет пятнадцать – семнадцать. Они вместе трудились в хозчасти: старик возился с лошадьми и телегами, отличался старательностью и услужливостью. Был награждён орденом Красной Звезды среди первых отмеченных в бригаде. Игорь иногда помогал ему. Почему-то Котельников считал парня инфантильным и вообще не приспособленным ни к жизни, ни, тем более, к партизанской войне. Оттого лишь в последнее время по ночам тот стоял с карабином у пекарни. Отец и здесь подменял сына на часок, чтобы дать ему вздремнуть.

Котельников был недоволен высказыванием Васина, но решил, что не время делать ему замечание. Однако менять маршрут твёрдо отказался.

– Ладно, – примирительно ответил Васин. – Пусть будет по-вашему. Может, вы окажетесь правы.

Васин, показавшийся Котельникову вначале человеком неуклюжим и каким-то странным, вроде бы преобразился. Предложил распределить часть груза между людьми своего подразделения, сказал, что пока больше ничем помочь не может. Котельников предложил своим бойцам, кто желает, отдать часть ящичков с запасным комплектом питания для раций. Затем тихо, чтобы посторонние не слышали, тоном приказа добавил: «И больше ничего! Понятно?!»

Увеличившаяся группа Котельникова почти тут же тронулась в путь. Изотов с Белиновым, как всегда попеременно, несли за спиной вместе со своим вещевым мешком закрепленную за ними динамо-машину. В последние дни, видя усталость помощников, иногда на некоторое время взваливал себе на плечо мешок с «крутилкой» и командир группы. Хотя сам был обвешан со всех сторон: помимо вещевого мешка, с плеча свисала разбухшая кожаная командирская полевая сумка, заменявшая во сне подушку; на груди, как у каждого в группе, кроме пулемётчика, автомат ППШ, а на поясном ремне запасной диск с патронами. К тому же у его правой ноги неуклюже болтался здоровенный «маузер» в деревянной колодке, с которым он не расставался даже во сне. С момента отправки во вражеский тыл.

Кроме помощников Изотова и Белинова никто в группе не знал, что в полевой сумке командира находятся его личная малогабаритная рация и прочее важное для работы. Лишь антенна и противовес от рации были аккуратно свёрнуты в мешок с «крутилкой». Там же находились ключ Морзе, ряд карт местности и кое-что ещё из нужных мелочей, вроде плоскогубцев и двух отвёрток.

К рассвету Васин вдруг предложил сделать небольшой привал и затем продолжать движение. Котельников отказался. Васин же настаивал на том, чтобы двигаться днём:

– Сейчас видно, куда идёшь и что творится вокруг. А ночью почти всё вслепую, – парировал он доводы командира группы.

– Давайте попробуем, – сказал кто-то из группы Васина. – Может, и в самом деле быстрей выберемся!

Было тяжело после бессонной ночи, но Котельников с товарищами из своей группы решили не отставать от них. Так они шли, частенько останавливались на привалы и в то же время совершали немалые переходы. Васин шагал уверенно. Когда наступала его очередь двигаться впереди цепочки, прокладывать первым снежный наст, что крайне тяжко давалось любому, он с этим бодро справлялся. Отчитывал отстающих, делал замечания. Получалось, что он вроде бы стал наравне с Котельниковым во главе общей команды.

Одновременно Котельников был доволен, что день прошёл спокойно. Остановились на отдых, лишь когда стало темнеть. Котельников очень удивился, узнав, что старший лейтенант Васин разрешил разжечь костёр. Поделился своими опасениями с Изотовым.

– Не стоит вмешиваться, – заметил тот. – Пока ведь всё идёт чин чинарём!

Котельников промолчал. Однако затея была ему не по душе. Чем больше анализировал этот случай, тем сильнее расстраивался. Получалось, что он и его подчинённые в группе идут на поводу «пришлого» Васина! Несомненно, днём продолжать поход намного легче и быстрее. Зато рискованно. Теперь, не поставив в известность командира группы, к которому присоединился, Васин разрешил своим людям разжечь на поляне небольшой костёр.

– Это уже совсем глупо! – поделился в очередной раз Котельников с Изотовым. – Пусть не очень далеко, но всё же зарево освещает часть местности! Да и сам костёр в ночное время обращает на себя внимание! Понимаешь, что получается?!

К его удивлению, тот пожал плечами и пробурчал что-то невнятное. Командира группы задело:

– Ты что? Голос потерял? Или недоволен, что я запретил всем нашим подходить к костру? Тогда беги, к ядрёной матери, и грейся! Может, там обретёшь голос.

– Не серчай, – едва выговорил Изотов. – Устал я, поверь, Антоныч. Что ни говори, более суток кряду отмахали мы по колено в снегу.

Котельников поднялся, схватил свои вещи и велел лежавшему рядом Белинову и пулемётчику Бавтуте передать остальным в группе, чтобы отошли подальше в лес. Сам тут же стал отходить. Все последовали за ним ещё шагов на полсотни. Разумеется, в том числе и Петя Изотов.

От разгоравшегося костра повеяло ароматом смолистой хвои. Смертельно уставшие и изголодавшиеся люди Васина, плотно набив снегом пару котелков, обступили костёр и, обжигаясь металлической частью, жадно пили не успевшую как следует нагреться воду.

Подошла медсестра Лора, предложила лежавшему Котельникову вскипятить воду, как только освободится котелок. Он поблагодарил, но отказался. Посоветовал ей туда не ходить.

– Конечно, дело ваше, Лора, – как бы извиняясь за подсказку, произнёс Котельников. – Считаю, что за бережёного сам чёрт заступается.

Медсестра согласилась, грустно кивнула, отошла и тоже прилегла.

Однако по мере того как разгоралось пламя костра и отблески всё более освещали значительную часть поляны, Котельникова всё сильнее охватывало беспокойство. Если вначале его удивляла самоуверенность Васина, то теперь злило своеволие. Нарастала тревога! Портилось и без того ужасное настроение. В то же время он отдавал себе отчёт в том, что день действительно прошёл спокойно, а, будь это ночью, вряд ли удалось бы отмахать такое расстояние.

Случайно он услышал, как кто-то из группы связи, лежавший в стороне, шёпотом делится с кем-то мнением о чрезмерной осторожности командира и приводит поговорку: «Коли зверей боишься – в лес нечего ходить».

Намёк он понял. Тем не менее, решил не поддаваться соблазнам. Отданный приказ всем своим держаться подальше от костра отменять не собирался. Понимал, что огонь притягивает людей, как магнит. Перед этим один из помощников радистов всё же побежал к костру с намерением быстренько сварганить «кипяток».

Из темноты уже кто-то другой, также притихшим голосом, ссылался на то, что артиллерия противника прекратила обстреливать лес, а это означает снятие блокады с лесного массива.

Котельников не выдержал и резко вмешался:

– Наивно так полагать! Почему не допускаете, что сами каратели могут по ночам шнырять по лесу? Они прекрасно знают, что тут околачиваются партизаны! К тому же не исключено, что именно поэтому прекратился обстрел. Противник не такой глупый, как вы думаете!

Ответа не последовало. Болтавшие чепуху смолкли.

Котельников и вовсе помрачнел. Терзался, искал себе оправдание из-за того, что изменил привычке двигаться по ночам, а днём останавливаться отдыхать. Оттого и возник дурацкий костёр.

Он решительно поднялся, отыскал среди лежавших пулемётчика Сашу Бавтуту, отозвал его в сторону и велел подежурить где-нибудь недалеко от костра:

– На всякий случай! Вон какой огонь полыхает. Меня это очень беспокоит! Давай, Сашенька, побыстрей! Понял мою мысль?

В знак понимания пулемётчик приподнял руку: дескать, всё ясно без лишних слов! Была у него такая привычка.

– Только смотри, не усни там! – напомнил командир группы.

В ответ последовал тот же жест, и Саша Бавтута тут же, схватив завёрнутый в плащ-палатку пулемёт, перекинул через плечо сумку из-под противогаза с запасными дисками и поспешил куда-то влево от костра.

Наблюдавший за ним Котельников был доволен правильностью избранного пулемётчиком направления. Поставил в известность Изотова и Белинова. Заметив подавленное настроение командира, старшина Изотов решил его подбодрить:

– Погоди, Антоныч, огорчаться. Что ни говори, днём шастать по заснеженному лесу намного легче, чем ночью толочь снег! Пока всё идёт как положено! Нам-то, главное, скорее отсюда выбраться. Так и с костром: люди хотят малость душу погреть, думаю, не надо переживать. То, что приказал Бавтуте, правильно! И что наш парень пошёл какой-то кипяточек там сварганить – ничего страшного. Всё будет в порядке. Я на месте, «морда» тоже. Отдыхай! А в следующую ночь рванём, как было раньше. Ладно?

Появился Васин. Не без иронии заметил:

– Чего это так боитесь огня? Неужто не наморозились?

– У меня своё правило, старший лейтенант! – нехотя ответил Котельников. – И я его придерживаюсь. Причина вам должна быть понятна.

Васин ухмыльнулся:

– Что ж… Вольному – воля!

– А спасённому, говорят, рай, – ответил Котельников, отвернувшись и давая тем самым понять, что разговор исчерпан.

Васин беспомощно развел руками, дескать, была бы честь предложена, и побрёл в сторону костра.

Тут где-то совсем близко, разрезав глухую ночную тишину, прострочила автоматная очередь, вслед затрещало ещё несколько, в том числе пулемётных. Огненная нить красноватых трассирующих пуль тянулась к костру.

В кругу отдыхавших, преимущественно лёжа, все вскочили, схватили оружие и закреплённое за каждым «имущество».

Лес гудел, эхо множило пальбу, катившуюся куда-то вдаль и отдававшуюся глухим перекатом. Раздался хлопок, одновременно вспыхнула пара ярких ракет, высветивших поляну и всё вокруг – от белоснежных заносов до вершин покрытых снегом деревьев!

Прибежавший Изотов выпалил:

– Я заметил, откуда ракеты! Больно близко от поляны. Надо нам отойти подальше!

Издали было видно, как люди у костра не то полегли, не то пали сражённые. Вместе с медсестрой, прихватив заранее приготовленное на случай тревоги «имущество», все рванули подальше в лес. Остановились, глазели на происходящее, дожидались команды.

Котельников напряжённо прислушивался к пальбе, но пулемёт Сашки Бавтуты пока не подавал признаков жизни. Вместе с Изотовым и Белиновым Котельников гадал:

– Автоматы противника не умолкают! Постреливает и пулемёт. Ручник Бавтуты по-прежнему молчит.

Все трое пребывали в недоумении.

– Во, фашисты! – вырвалось у Белинова. – Разрывными пуляют.

– Молчать! – рявкнул командир, прислушиваясь к стрельбе. Длинная очередь, Сашкина! Смолк немецкий! Точно! Одна только автоматная раздаётся.

Вспыхнула ещё пара ракет. Световые секунды казались невероятно долгими. Почти тут же донеслась длиннющая очередь. Котельников сразу сказал:

– Слышали? Это «Дектярёв»…

– В кого пуляют? – удивился Изотов. – По-моему, у костра никого уже нет!

Последовала короткая очередь Саши. Почти вслед длинная! Очень длинная… И вроде бы смолкла. Трудно было понять в пальбе.

– Немецкий больше голоса не подаёт! – заметил командир.

– Значит, капут ему! – неуверенно заметил Коля Белинов.

– Это Сашка его усёк! – пояснил Изотов.

– Не торопись с выводом, – одёрнул его командир. – Подождём.

– Не сглазим! – заметил Коля Белинов. – Сашка его накрыл.

– Да помолчи ты, «морда»! – не удержался Изотов. – Я усёк огненные пучки Сашкиного ствола. Но почему-то больше их не видать.

– Там здоровенные деревья мешают!

– Сашка пулемётчик ушлый, – не унимался Белинов. – Мог поменять место. Повременим!

Котельников с Изотовым и Белиновым ждали возобновления. Но молчание странно затягивалось. С нехорошими предчувствиями Котельников вскочил и, пригнувшись, рывками побежал с автоматом. За ним последовали Изотов с Белиновым, и все трое разом залегли. Продолжали трещать автоматы. Пулемёт Бавтуты не подавал голоса.

– Выжидает, не иначе, – прошептал Белинов.

И всё же каждый не спускал глаз с места, где раньше были видны вспышки пулемёта Бавтуты.

– Неужели?.. – вырвалось у командира.

– Нет-нет! – догадываясь, что тот имеет в виду, произнёс Изотов. – Такого быть с Сашкой не может.

– Боюсь, может, – неуверенно, с грустью в голосе произнёс Котельников. – Больно быстро.

Изотов подал знак командиру оставаться на месте:

– Понадобится, тогда подсобите! – бросил он и тут же уполз.

Когда вернулся с пулемётом в руках, всем всё стало ясно. Рассказал:

– Лежит с раскинутыми руками, в одной сжимает «ТТ». Вот он! – протянул командиру. – Разрывная в висок себе. А немецкая, по-моему, в плечо или в грудь угодила, – пояснил Изотов. – В других условиях можно бы, конечно, иначе. Это Саша наверняка понял. А в наших… Потому бедняга так и поступил.

Днём на привале Изотов показал прострелянное зеркальце с острыми расчленёнными стёклышками, которые не рассыпались: с обратной стороны была приклеена фотография Сашиной девушки.

– Она служила в пограничных войсках телефонисткой, – рассказал командир. – Ещё в бригаде, бывало, достанет он зеркальце с фото и чего-то разговаривает с ним, иногда поцелует перед тем, как положить в нагрудный кармашек.

Все, кто был рядом, склонились над расколотым зеркальцем с фотографией улыбающейся девушки в гимнастёрке с тремя «треугольниками» в петлицах. Невозможно было спокойно смотреть на покрытую гарью узенькую полоску вокруг отверстия в верхней части фотокарточки.

В один из последующих дней во время дневного привала Котельников рассказал о том, что ему стало известно о Саше Бавтуте от доктора Бронзова. Перед отправкой на задание в тыл врага, когда только началось формирование ОМСБОНа в июле сорок первого года, Саша Бавтута пришёл на стадион «Динамо» со старенькой бабушкой, которая всё время прикладывала к глазам платочек. Саша часто вспоминал добрыми словами свою бабушку, вырастившую его с пелёнок. Спокойный, общительный и очень добрый. На войне надёжный боевой друг! Пограничник! А в бригаде – родной всем.

Особая, неразлучная дружба связывала Сашу с Николаем Харламовым – снайпером, наделённым единственной в группе бесшумной «мортиркой», которую он насаживал, как штык на ствол винтовки, и его подругой, также всеобщей любимицей, медсестрой Татьяной Александровой, ставшей после войны женой Николая Харламова.

Это были отважные патриоты Отечества. Достаточно сказать, что Коля Харламов, будучи сыном репрессированного, рискуя по меньшей мере свободой, скрыл факт ареста отца, чтобы только его отправили на задание в тыл врага. Там он вместе с медсестрой, заслуженной спортсменкой Татьяной Александровой выполнял задания командования разведки, принимая непосредственное участие в серьёзных диверсиях на протяжении почти всей войны в глубоком тылу врага за сотни и тысячи километров от линии фронта.

….На ходу шла проверка, всё ли «имущество» удалось унести.

– Главное при мне! – заверил Изотов. – «Крутилка», конечно. Да и остальное, думаю, каждый тоже успел прихватить своё. Лежало-то всё рядом!

Белинов подтвердил, что всё при каждом! Он протянул Котельникову подобранный автомат бойца, побежавшего с котелком к костру растопить немного снега.

К удивлению всей группы, Гороховский приволок ящичек с резервным питанием для рации, принадлежавший не вернувшемуся от костра бойцу. Привязал к нему ремень, которым была опоясана телогрейка, и тянул его по снегу.

Котельников поблагодарил, затем спросил:

– Сможешь с его автоматом справиться? Тогда закреплю за тобой.

Гороховский пожал плечами и буркнул:

– Чего ж не смогу! У отца был такой до блокады. Однажды я стрельнул из него короткую очередь.

Котельников отдал ему автомат.

– Вытащи затвор из своей берданки и кинь его подальше в снег. И её саму тоже.

Тут, запыхавшись, прибежал расстроенный Васин. Признался, что никого из партизан, обогревавшихся у костра, пока не обнаружил.

– Возможно, успели разбежаться либо… – он беспомощно развёл рукам и стал упрашивать Котельникова немного задержаться, говорил, что кто-нибудь из его людей всё же должен отыскаться!

– Не допускаю, чтобы все могли погибнуть.

Котельников ответил решительно:

– Были бы живы ваши, как, собственно, и один наш, отыскали бы нас. К большому огорчению, этому не суждено сбыться. Что касается нашей группы, то мы уходим. И переходы будут совершаться только с наступлением темноты! Кто хочет с нами – прошу строиться. У кого нет желания – всего хорошего. И спасибо за костёр… Всем остальным приготовиться к движению!

…Едва стало светать, набрели на подходящее место и там остановились на днёвку. Без всяких разговоров. Перед глазами стояли костёр, пальба и, конечно, не выходили из головы Александр Бавтута и помощник радиста.

Нападение карателей многому научило бойцов. Стали более собранными и обозлёнными. Тоном, не терпящим возражений, Котельников повторил, что с наступлением темноты продолжится поход к Ипути. Выделил дневальных по одному, по очереди, для дежурства, но только из своей группы.

Гороховский был рад и не скрывал этого. Васин делал вид, будто не в курсе введённого порядка.

Котельников молча оглядел каждого опустившегося на снег, остановился у ног Васина, лежавшего по соседству с Гороховским. Как бы ни хотелось сдержаться, сказал:

– Не было б твоей дурацкой затеи с костром, не случилась бы беда. И не в бою, а просто по твоей дурости. Понимаешь, что натворил?

– Чего ж не понять, – согласился тот, как с фактом. – Не специально же так решил. Думал, как лучше. Поди знай, что такое может приключиться! Ещё немного, и я мог остаться там. Тоже списалось бы.

Объяснения Васина не рассеяли его легкомысленного отношения к людским судьбам и к самой обстановке. Однако произошедшее не давало Котельникову покоя, хотя он не намеревался вообще затевать разговор об этом. Понимал, что бесполезно. По крайней мере, пока.

С этой мыслью он задремал. С ней и проснулся. Посмотрел на спавших, потом на часы. Люди просыпались с трудом. Но почти тут же поднимались, некоторые протирали снегом лицо. Николай Белинов и вовсе растирал большой охапкой рыхлого снега голову, при этом фыркал, как конь, стряхивая остатки снега. Достав огрызок женского гребешка, причёсывал спадавший на лоб белёсый чуб.

Глядя на знакомую процедуру, Котельников понемногу успокаивался и, пожалуй, был доволен восстанавливавшимся настроением после постигшего группу несчастья.

Прошло ещё несколько суток…

Глава 8

Темнело, когда группа связи, по установившемуся порядку, молча тронулась в путь.

Васин, надо полагать, понимал, что натворил своим костром, да и тем, что с ним перестали считаться. Он замкнулся, а если перебрасывался словом, то с Гороховским. Вместе они пришли, вместе теперь находились рядом.

Цепочка растянулась. Шли, как и прежде, ночью, молча, кто собранно, а кто на ходу – хотел того или нет – обдумывал, как сложатся события и когда наконец они доберутся до Ипути.

Где-то на исходе дневного привала подошли к командиру группы Изотов и Белинов.

– А знаешь, Антоныч, – заговорил Изотов, – у нас с Колькой был небольшой разговор с Васиным, вот-вот сейчас! Он прямо сказал, что после пережитого в плену, где заживо сжигают людей тысячами за сутки, становишься уже не человеком. Люди там горят, как факелы! Но и к этому, по его словам, привыкаешь. Страшнее, когда на примете становится кто-то из пленных – если только не скелет, а мало-мальски полноватый и вот-вот должен отдать душу, – так его караулят, устанавливается очередь выжидающих, когда он помрёт. Едва это происходит, точно шакалы на него набрасываются и вырезают с боков куски, которых на каменоломнях – у них там небольшой прикрытый костёрик – жарят на куске жести. Жрут части тела человека, который меньше часа назад ещё был жив! После этого никто уже не остаётся человеком!

В оправдание Васина Изотов добавил:

– С его слов я понял, что на гибель людей глядит, как на обычное и законное явление. Будто человек ушёл в кино! То, что он никогда не вернётся, не имеет значения. Привык!

– И это он прямо так говорил вам? – спросил Котельников.

– Ну да! – подтвердил Коля. – Петька всё точно доложил!

– Что могу сказать? – замялся Котельников. – Ужас, помноженный на бесчеловечность! Если не хуже. А с чего он разоткровенничался?

– Он узнал, что у нас погиб пулемётчик, – поспешил Коля внести ясность. – И тут стал о делах в плену рассказывать. По-моему, пережитое сказалось. Хотя сам он, по-моему, ни хны! Не так ли, Петька?

– Что там у него за душой, после всего услышанного мне трудно определить, – ответил Изотов. – Посочувствовать, наверное, можно. Есть отчего. Если чисто по-человечески. Но, видать, сидит в нём какая-то заноза. Может, я не прав? Утверждать не могу. Но так мне думается, Антоныч.

– Ладно, – заключил Котельников. – Но, братцы, прошу вас держать ушки на макушке и глядеть в оба! Это вам вражеский тыл, всякое может стрястись. Костёр подтвердил! Неожиданности здесь могут застигнуть в любом месте.

Думая над сообщением своих ребят, командир группы предположил, что, возможно, от пережитого в плену и характер у Васина стал неуравновешенным. Мог на самом деле лишиться человеческих чувств, жалости, доброты. Если уже не переживает гибель своих подчинённых, о чём тут толковать. Не исключено, что у него все чувства атрофировались. Это видно по его рассказу о жизни в плену.

Белинов, со свойственной ему быстрой реакцией, отозвался о Васине коротко:

– Не случайно он снюхался с Гороховским. Этот тоже с гнильцой фрукт! Хрен не слаще редьки!

Изотов по своему обычаю набросился на Николая:

– Ты, «морда», наводишь тень на плетень! При чём тут Гороховский? Парень он с чудинкой. Несчастный, если хочешь знать. Другое дело Васин! Мы слышали от него такое, что волосы дыбом становятся. А что касается преследуемых им целей, это, как говорится, вопрос сложный! Глядеть надо в корень, а не куда-нибудь.

Глава 9

Люди потеряли счёт дням и ночам. К утру окончательно выбились из сил, засыпали на ходу. Вдруг откуда-то издалека донеслись едва различимые отзвуки канонады. Стали гадать: одни уверяли, что это фронт, другие – что немцы обстреливают белорусские леса.

– А может, фронт вообще обошёл нас стороной? Вот бы здорово оказаться сейчас в тылу Красной Армии! – размечтался Белинов, как бывало прежде. – Разве такое не может случиться?

– Конечно, может! – сонным голосом ответил Изотов. – Только когда рак свиснет, да рыба запоёт.

Никто не отреагировал. Котельников был этому рад, иначе пошёл бы ненужный разговор.

Кое-кто едва слышно вздохнул, заворочался, перевернулся на другой бок.

Котельников отвернулся и почти тут же задремал. Проснулся от того, что кто-то его тормошил. Приоткрыв глаза, увидел заплаканное лицо медсестры:

– Высокий… Радист ваш… Тихоня… Замёрз.

– Как замёрз? Тихонов! – приподнявшись, и, не отдавая себе отчёта в услышанном, он переспросил: – Что значит замёрз?

– Не знаю, – прошептала сквозь слёзы Лора. – Была обеспокоена его состоянием в последние дни, решила глянуть. Вроде бы спал. Потрогала, а он совсем холодный.

Котельников тотчас же поднялся и подошёл к Тихонову. Попытался его растормошить, но он был холодный, как лёд.

Молча уходила цепочка сгорбленных, не бог весть как соображавших вооружённых людей в промерзшей одежде, с опустошённой душой и тревогой о будущем. Остался бугорок из кое-как накиданного ногами снега. Группа потеряла боевого товарища, безропотного, бесценного специалиста. К тому же одарённого, умного парня с тонкими манерами, выделявшегося скромностью и интеллигентностью.

– Не стало Васи Тихонова. Но память о нём останется у каждого, кто все трудные дни был с ним рядом, – сказал на первом привале командир группы. – Во всяком случае, лично я никогда его не забуду. И в первой радиограмме в Москву сообщу командованию о постигшем нас горе.

Котельников чувствовал себя бездушным, бездарным, опустошённым потому, что не смог сохранить Васю. Конечно, сказывалась усталость, не говоря уже о голоде и холоде. Все чувства притупились. Единственное, кое-как мог осмыслить гибель отважного боевого товарища.

Уходили, торопясь, снова валились и опять с трудом поднимались. И без конца останавливались.

Под утро того страшного дня свалились на привал не мёртвыми, но и не совсем живыми.

Когда наконец после длительного привала все зашевелились, первым нарушил молчание самый молодой и не самый удачливый:

– Вот так и подохнем поодиночке.

Котельников подвинулся и заговорил с ним:

– Почему-то считал тебя молчуном! А ты ершистый, нетерпимый и к тому же озлобленный. Доведётся встретить твоего отца, расскажу ему. Ведь мы с разведчиками увели вас тогда из Самотевичей. Тех, кто отказался идти с нами, эсэсовцы расстреляли. Это ты, конечно, знаешь. Мы тебя приняли, как своего. Что касается трудностей, их испытывают все, не только ты.

Игорь Гороховский вместе со своим отцом, выглядевшим намного старше своих лет, минувшим летом, наряду с такими, как они, были спасены партизанами от расстрела эсэсовцами в своеобразном гетто, устроенном в белорусской деревне Самотевичи Могилёвской области. Более ста человек целыми семьями были выведены в лес и размещены на окраине партизанской базы бригады особого назначения войск НКВД СССР, а затем транспортными самолётами доставлены на Большую землю. В этой операции приняли активное участие начальник Четвёртого управления генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов и командир авиачасти Герой Советского Союза полковник Валерия Степановна Гризодубова. Освобождённые жители Самотевичей, спасённые партизанами, были эвакуированы транспортными самолётами «Дуглас» и «Ли-2» из полка Гризодубовой, взлетавшими глубокой ночью с обычного колхозного поля со сверхдозволенным числом людей на борту.

Часть жителей Самотевичей, по настоянию клерикального старосты, отказались покинуть гетто, полагая, что нацисты их не тронут, поскольку все они честно трудятся в местном хозяйстве на нужды вермахта и местной администрации. Тем не менее уже через несколько дней все до единого еврея вместе с шестьюдесятью цыганами-мужчинами, ковавшими лошадей, ремонтировавшими телеги и выполнявшими всё что им поручалось, были расстреляны зондеркомандой.

Из числа покинувших с партизанами гетто в Самотевичах около двадцати человек изъявили желание остаться в партизанской бригаде. Среди них были отец и сын Гороховские. Эти люди трудились в хозяйстве, на кухне или в пекарне. Некоторые молодые парни, и особенно девушки, взяли в руки оружие и стали рядовыми стрелками. Другие – разведчиками или диверсантами.

Одна из них здравствует и поныне. Это Нина Залмановна Гутина. Она вышла замуж за разведчика, младшего лейтенанта госбезопасности Василия Филиппова, у них сын и две внучки. Живут в Москве.

Во время одного из привалов Котельников поинтересовался у Игоря, ушёл ли отец с основными силами бригады. Тот почему-то неохотно ответил, что не знает, и отвёл взгляд, затем встал и отошёл, чтобы ему больше не задавали вопросов об отце.

Глава 10

Глубокий снег, мороз, тяжёлая ноша и голод утомили всех до предела. На очередной днёвке по решению командира группы подчинённые закопали в снегу запасные батареи для приёмника, оставив лишь самое необходимое.

Желудки, казалось, выворачивало наизнанку, но никто не шевельнулся. Лежали, прижавшись к друг другу, пригревшись. Не хотелось нарушать «уют». Уснули.

Перед тем как снова тронуться в путь, Николай Белинов с тоской в голосе воскликнул:

– Эх, мать честная! Будет едало, найдется и хлебало, – и, достав ложку, швырнул её в снег.

Котельников, услышав слова Белинова, решил последовать его примеру. Но глянув на ложку, передумал: алюминиевая. Стало быть, не очень тяжелая. Здесь неожиданно его взгляд упал на едва видневшуюся из голенища сапога головку финки. Чтобы не поддаться соблазну и не поступить легкомысленно, он затолкал её поглубже в голенище правого сапога. На всякий случай – вдруг да понадобится.

– Весь остаток «багажа» нам с тобой, Коленька, надо беречь, как зеницу ока, – сказал Котельников своему помощнику. – Без связи, считай, нам конец! Не простят нам, если мы её не сохраним. А будет она, значит, как говорится, достанется нам и белка, и свисток! Ясно?

Николай едва кивнул головой. Чувствовалось, что ему надоели напоминания о ценности «крутилки»:

– Куда ей деться?

– Обстановка хреновая, да и люди стали не те. Потому постоянно, Коленька, напоминаю: ушки на макушке!

До недавних пор только Изотов и Белинов попеременно несли «крутилку» за спиной. Потом, сменяясь, стали нести все в группе, кроме медсестры Лоры – для неё это была непосильная ноша. Чуть ли не через десять или даже меньше минут «крутилка» возвращалась к началу очереди. Теперь все в цепочке, по очереди взваливали на себя нелёгкий мешок с широкими кожаными лямками. Лора, видя, насколько все изнемогают, попросила доверить и ей нести мешок.

Котельников отказал:

– Он стал невыносимо тяжёлым от того, что мы все ослабли.

Сколько Лора ни умоляла, не помогло:

– Вопрос закрыт, Лора! И больше об этом ни слова!

Однако вскоре медсестра вновь, уже в категорической форме и с явной обидой, что ей не доверяют, вызвалась наравне со всеми тащить мешок с «крутилкой».

Продолжали нести, соблюдая очерёдность. Иногда менее пяти минут. Менялись, как только падал головной в цепочке. Привалы следовали через каждые пять-семь минут. Редко кто-то дотягивал до десяти.

Стоило первому прокладывавшему путь упасть в снег, без команды возникал привал. Всё происходило безмолвно. Силы окончательно иссякли.

Командир принял решение остановиться на днёвку.

– Передохнем за день и с наступлением вечера продолжим движение.

Стоявшая за спиной Васина медсестра кивнула в знак согласия.

– Я уж молчу, – вдруг заговорил Васин. – А могли бы и нам или, по крайней мере, мне доверить нести этот самый бесценный мешок с кожаными лямками. Если считаете меня своим.

Котельников в упор ответил:

– Об этом ты, старший лейтенант, должен был раньше подумать. Почему не поставил меня в известность о костре? Мы приняли тебя в группу благодаря медсестре, которую я знал, когда командир отряда капитан Скандилов ещё был жив. В нарушение правил. Это ты заруби себе на носу!

Возражать Васин не рискнул. Остерегался не только самого Котельникова, но и его подчинённых, которые немедленно бы заступились. К тому же не исключено, что тот же Гороховский ещё в бригаде был наслышан о командире группы связи, мог поделиться с Васиным. Неслучайно они подружились. Хотя ничего общего у них быть не могло. Трудно сказать, что их сблизило. Во всяком случае, такой вопрос у Котельникова возникал. Возможно, неправомерный. Не будь скандиловской медсестры и Игоря, никто в группе не имел бы понятия о существовании Васина. Бывало, в узком кругу Котельников напоминал своим подчинённым:

– Жизнь – штука сложная, на войне в тысячу раз сложнее. А уж во вражеском тылу приумножается во много крат. И то случаются проколы. Разумеется, вслед нависает «петля» либо огрызок свинца – вполне закономерное «поощрение» за допущенный промах.

Встряска, полученная от командира группы связи, вынудила Васина пойти на попятную:

– Чего теперь об этом говорить? Я вообще о другом. Возможно, вы правы, старший лейтенант. Не отрицаю. Просто хотелось, как лучше.

Вглядываясь в худое, бескровное, с глубоко сидящими маленькими бесцветными слезящимися глазками, обросшее и сморщенное лицо Васина, Котельников почему-то пожалел его: бывший пленный, бежал из лагеря, хлебнул горя полную чашу…

Резким движением он оттолкнул его от себя. Достал компас и, определив направление движения, скомандовал: приготовиться!

Цепочка тут же пришла в движение. За командиром группы неотступно следовали Петя Изотов и Коля Белинов, Лора, Кукушкин и помощники, затем замыкающими Васин с Гороховским. Шли с трудом, буксуя в снегу, который местами был выше колен. Настоящая мука. Особенно для идущего первым. Стоило ему свалиться, следовавший за ним занимал его место, и, таким образом, возобновлялось движение растянувшейся цепочки. Иногда уже минуты через три-четыре цепочка приостанавливалась, и все замертво валились в снег.

На привале Котельников или его помощники без конца справлялись:

– У кого мешок с кожаными лямками?

Пока тот, у кого он находился, открывал рот, чтобы подтвердить: «у меня», Котельников волновался, хотя до прозвучавшего ответа не проходило и нескольких секунд. Одна забота отходила, возникала следующая – сверка движения по компасу. Иногда Котельников забывал об этом. Спохватившись, снова поглядывал на светящуюся в ночной темноте стрелку, которая, безусловно, выручала.

Какое расстояние одолели, никто не знал и, пожалуй, не мог даже прикинуть. Если ещё недавно на привале спорили, когда и где проходили, то теперь и эта тема не возникала. Как не говорили и о давно иссякших запасах продуктов.

Пройдя три или меньше километра, расположились на отдых.

– Должна же быть где-то поблизости Ипуть! – заметил Изотов. – Линия блокады… Она-то, видать, по самой реке проходит.

– Так оно, Петенька. Ориентировка правильная!

– Неужто подходим к Ипути? – радостно подхватил Кукушкин.

Котельников чувствовал ужасную усталость – перед самым привалом шагал впереди цепочки по глубоким сугробам. Моментами казалось, вот-вот упадёт. На ходу спохватывался и, вздрогнув от испуга, таращил глаза, но тут же с трудом делал очередной шаг, однако терял равновесие и падал.

Окинув взглядом пройденный путь, обратил внимание, что некоторые, шедшие за ним, отстали и тоже лежат в снегу. Как неживые! Да и сам он не пытался подняться. Лежал, пока к нему не потянулись остальные и тоже повалились. Кто-то уснул, а кто-то с закрытыми глазами лежал с отнюдь не радостными мыслями.

Как бы то ни было, но сказалось постоянное напряжение, и командир уснул. Настолько крепко, что не слышал, как Изотов, в обязанности которого входило следить, кому передаётся мешок с кожаными лямками, уже много раз обходил лежавших и спрашивал:

– У кого мешок с кожаными лямками?

Лежавшие, однако, с надеждой ждали, что кто-нибудь ответит: «У меня!» Но все молчали.

Встревоженный Изотов, пошатываясь, побрёл к командиру, стал его тормошить. Тот, едва приоткрыв глаза и не соображая, о чём долдонит старшина, спросил:

– О чём ты? Не понял…

– Говорю, «крутилку» что-то не нахожу.

Спросонья Котельников не сразу понял, о чём говорит наклонившийся над ним старшина. Но сообразив наконец, почувствовал, как перехватило дыхание. Не зная, что ответить, мгновенно вскочил на ноги, будто не он ещё совсем недавно свалился без сил. Сон и усталость уступили место вторгшейся тревоге. Этого боялись вместе с ним все, кому он верил, на кого надеялся, кто казался ближе! Однако всегда проверял. В честности не сомневался. Но потерять бесценный груз могли из-за невероятной усталости. Самое ужасное, страшное, чудовищное всё же произошло.

Он ещё не был окончательно уверен в этом. Но слова Изотова были равносильны собственной кончине. Ни о каком снисхождении или оправдании речи быть не могло. В этом он тоже был твёрдо уверен.

Котельников бросился к первому попавшемуся, тормошил его, будил, спрашивал: «Ты кому передал мешок с кожаными лямками?»

Выяснилось, что последней несла его Лора и передала Гороховскому, а от него невозможно было добиться нормального ответа. На все вопросы он бормотал одно и то же:

– Чего пристаёте? Говорю вам – я тащил его, точно! А кому передал? Не помню… Слышите? И отстаньте!

Котельников расстроился настолько, что уже не знал, как быть, что предпринять. Какие слова найти? Он достал из колодки маузер… Приставил ему к виску ствол маузера! Но ничего путного, добиться не сумел. Всё равно «крутилки» нет! Значит, всему конец!

Медсестра Лора сказала, что передала мешок с кожаными лямками Гороховскому намного позже того, как увидели зарево вспышек ракет.

В ужасе Котельников осознал, что мешок с «крутилкой» брошен где-то на последнем переходе. Но его может запорошить снегом…

При мысли, что из-за пропажи «крутилки» нельзя будет передать на Большую землю ценные сведения, Котельникова бросило в жар: «Что делать? Как быть?» Он не находил ответа. Отчетливо сознавал, что усталость людей достигла такой точки, при которой разум искажается либо пропадает и всё становится безразличным.

Рассчитывать, что кто-нибудь, даже Петя Изотов, способен пойти на поиски с твёрдым намерением найти пропажу, Котельников не мог. Он снял с себя автомат и ремни с повисшим запасным диском, сунул всё это стоявшей рядом с Изотовым медсестре, сказал:

– Отвечаете за всё это головой! Говорю серьёзно.

При себе оставил кожаную сумку с рацией, шифрами и документами, а также маузер. Уже на ходу обернулся и громко, чтобы все услышали, крикнул:

– Старшим в группе до моего возвращения остаётся старшина Изотов! Всем беспрекословно ему подчиняться! И никто никуда ни на шаг! Кто вздумает вольничать – приказываю стрелять на месте! Понял, Изотов?

– Понятно! – откликнулся тотчас же Пётр. – Всё будет исполнено, как приказано!

Словно пьяный, покачиваясь от возбуждения, будто не он совсем недавно испытывал отсутствие сил, Котельников поспешил обратно по ещё заметному следу, оставшемуся от прошедшей менее получаса назад цепочки.

Взволнованный, задыхающийся от негодования, он устремлял пристальный взгляд то в одну, то в другую сторону, всматриваясь в разрыхлённый след и всё больше боясь, что витавший в воздухе снежок заметёт ориентиры.

Его состояние можно было сравнить с состоянием безысходной обречённости. Тем не менее он продолжал тщательно смотреть под ноги и по сторонам, ощупывал подозрительные места. Возникла мысль – если не найдет «крутилку», то когда вернется в группу, тотчас же расстреляет Гороховского. Если на его поступок отрицательно отреагирует Васин, то и его шлёпнет: они, видно, заодно!

Продолжая придерживаться следа, Котельников торопился… Внимательно смотрел по сторонам: вдруг Гороховский кинул мешок в сторону. Приметив бугорок, тут же бросался к нему. Разочарованный, возвращался на уже не всегда различаемую заснеженную тропинку. «Ведь этот безумец, наверное, не на глазах у всех бросил мешок, а мог отойти на пару шагов в сторону и там кинуть в сугроб!» – прикидывал он в отчаянии.

Несколько раз сбивался со следа, возвращался обратно, опять шарил ногами, ощупывал руками. Наконец изнемог – остановился отдышаться. Потянуло прилечь, чтобы перевести дух! Но побоялся потерять след. Почувствовал, что поиск замедлился. Стало еще тревожнее.

Решил дойти до того места, откуда все увидели зарево ракет, о котором говорила медсестра. Но припомнить, где это было, не мог. Прошёл ещё немного и в стороне в который уже раз увидел топорщившийся у высохшего деревца снежный бугорок. Не рассчитав сил, рванулся к нему и упал, растянувшись во весь рост. Не в состоянии подняться, прополз шага два и, дотянувшись руками до бугорка, нащупал нечто твердое. «Она!» – вскрикнул он от радости. Ощупав уже как следует, повторил: «Она!» Обнял мешок и заплакал. Никогда в жизни с ним подобного не случалось. Пожалуй, даже в детстве! Однако здесь слёзы полились от необычайного, несравнимого ни с чем ликования. «Моя милая, бесценная!» – причитал он, и спазмы сдавливали горло. Как дорогую, любимую мать, он обнимал брезентовый мешок с кожаными лямками, бережно стряхивая с него снег, нашёптывая нежные слова, на какие ещё был способен.

Так в обнимку с мешком он пролежал несколько минут, пока не успокоился. Потом поднялся, пошёл, покачиваясь и падая в сугроб, бормоча: «Нет, больше я тебя из рук не выпущу!»

Впереди увидел вышедшую навстречу медсестру с его автоматом, ремнями и диском в руках.

Когда он приблизился, она, узнав в прижатом к груди знакомый мешок, просияла и сказала:

– Ну, слава богу, что нашли. А я боялась, собьётесь с пути и нас не найдете! Опять ведь пошёл снег. Хорошо, что не сильный!

Сделав несколько шагов, они увидели бегущего навстречу Петю Изотова.

– Давай, Антоныч, понесу, – предложил он и потянулся к мешку, но вместо ответа Котельников свалился в снег и, только отдышавшись, ответил:

– Нет, Петенька! Возьми лучше у Лоры ремни с диском, а «крутилку» и автомат я сам понесу. Хватит! Побывал я на том свете… Честное слово! Без неё – всё равно что конец жизни для меня бы настал! Лишить Центр связи по нашей вине равносильно предательству, измене, чему угодно! Об этом твердил всем вам вот уже скоро полтора года! Значит, было такое предчувствие! А в наших условиях закономерно всегда ждать падения кирпича на голову. Это война, братцы!

Когда добрались до своих, Котельников ни словом не обмолвился о находке. Никто его не спросил ни о чём. Увидели мешок с лямками – поняли.

Глава 11

С ходу он приказал подниматься и строиться. Чувствовал, что если приляжет, то нескоро сможет подняться, а Ипуть должна быть уже недалеко.

Когда тронулись, вскоре заметил, как поредел лес, затем потянулся редкий кустарник. Миновав его, вышли к крутому обрыву. В низине угадывалась заснеженная и скованная льдом река.

– Ипуть! – радостно вскрикнул Котельников. – Конец скитаниям!

В ответ послышались возбуждённые голоса:

– Неужто допёрли?

– Дотопали…

– Всё верно! – произнёс командир. – Но предстоит одолеть реку, к счастью, пёхом, а не вплавь! И на том берегу малость подняться. К лесу! Вот там заживём по всем правилам.

На противоположной стороне сквозь пелену лениво падавших снежинок во мраке проступала прямо уходившая от берега пологая возвышенность, за которой, благодаря снежному отблеску, угадывались в глубине очертания леса.

На этот раз никто самовольно не опустился на снег. Ждали команды.

– Послухайте сюды, как говорят хохлы! – решил пошутить для бодрости Котельников, обрадованный находкой мешка и тем, что наконец-то добрались до реки. – Может, сразу попытаемся перемахнуть на ту сторону?

– Как прикажете.

– Но предупреждаю! – повысил голос командир. – Пока не наступил день! Иначе все мы будем на реке, как на ладони! Прошу иметь это в виду. Что на другом берегу, мы не знаем. Ну, как?

Все довольно живо стали спускаться к реке. Котельников со своим бесценным мешком последним покинул осаждённый район Клетнянских лесов.

На реке, к удивлению, снег был приморожен. Не то что в лесу, где до одурения намаялись, погружаясь в сугробы выше колена. Не успевали вытащить оттуда ногу, как вторая чуть ли не по самое брюхо погружалась в снег. Здесь было намного легче. Котельников обрадовался:

– Затвердел. Правда, лишь неглубокий свежий слой.

Ипуть одолели, можно сказать, с ходу. Однако вдоль всего берега снова появились глубокие продольные сугробы.

Чтобы взобраться на склон, что уходил от берега, пришлось попыхтеть. Первые одолевшие его, не дотянув метров ста до опушки леса, один за другим падали среди молодых ёлочек и жидкого кустарника, покрытых слоем заснеженного льда.

Котельников упрашивал прилегших углубиться ещё хотя бы на пару десятков шагов, поскольку местность в какой-то мере всё же просматривалась. А немного дальше кустарник был гораздо гуще, да и сами ёлки намного крупнее.

Уговоры не помогли. Пожалуй, впервые за всё время пути. Будто все лишились сознания. Словно война закончилась!

Да и ничего настораживающего кругом не было. Повалились, прижимаясь на сколько возможно друг к другу. Лёжа нахлобучивали ушанки, приподнимали промёрзшие воротники и засыпали мёртвым сном с удовлетворением, которого давно не испытывали.

Вконец обессиленный Котельников опустился рядом с уже уснувшими Изотовым и Белиновым. Плотно запахнул полушубок, втянул голову в поднятый воротник. Под головой, как обычно, лежала полевая сумка, заменявшая подушку. Согреваясь собственным дыханием и засыпая, он не переставал думать о том, что надо было всё-таки настоять, чтобы ещё немного углубиться в лес… Светало.

Сказать, что он спал мёртвым сном, вряд ли можно. Чудилось, будто лежащий рядом Изотов переворачивается на другой бок и задевает его. Оглянуться, а тем более встать не хватало сил. И он снова, как и на привалах, уснул. Сквозь сон уловил нечто похожее на тарахтение мотора. Сначала решил, что мерещится. Но всё-таки проснулся и понял, что действительно откуда-то доносится звук работающего мотора.

Приоткрыл глаза. Уже совсем рассвело. Приподнялся, отвернул одну сторону воротника, сдвинул съехавшую набок ушанку, прислушался: «Да, точно! Шум мотора… Значит, где-то близко немцы…» Глянул в просветы между молодыми, причудливо заснеженными елями, перевёл взгляд на то место, где должны были лежать его спутники, и… обомлел! Рядом никого не было! Кроме спавших Петьки и Кольки. В доли секунды в голове пронеслась паническая мысль, что его покинули!

В смятении приподнялся на колени и тут же догадался: начал смахивать снег, под которым спали товарищи. Успокоился. Но почти тут же насторожился: вроде бы их мало. Стал тщательнее смахивать снег, чтобы понять, кто именно лежит рядом, оглядывал каждого спящего. Охватила тревога! Начал считать лежавших:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть. С медсестрой семь. Я – восьмой. А было нас сколько? Было девять. Потом – минус Бавтута, на костре второй, Тихоня – третий. Значит, осталось шесть. Плюс трое с Лорой – девять! А тут семеро. Со мной! Тогда где ещё двое?

Впопыхах вновь пересчитал: спали шестеро!

– Я, значит, седьмой, – повторил он. – Точно! Приподнялся и огляделся. Вроде бы никого поблизости больше нет.

– А Васин? И хлюст… Куда их могло понести, идиотов?!

Оглядевшись вокруг, увидел едва заметные следы. Взглянул в сторону низины реки – метрах в двухстах по пояс в снегу, то падая, то снова вставая, пробирались два силуэта. Узнал в них Васина и следовавшего за ним Гороховского. Они шли в ту сторону, откуда недавно доносилось урчание мотора. Вдали справа, на значительной возвышенности, сквозь лениво падающий снег проглядывала часть не то дома, не то сарая со стоявшим вплотную к строению крытым грузовиком с высоченным шестом. И дураку понятно, что это мачта антенны. А грузовик – радиостанция. Естественно, немецкая! Понял, что оттуда исходит рокот мотора.

Он принялся будить одного, другого, но безрезультатно. Лишь Изотов зашевелился, но не отреагировал.

– Петь, а Петь! – тормошил его за ворот командир группы. – Слышь, Петька? Беда!

Приоткрыв один глаз, сонный и не соображающий Изотов не то охрипшим, не то сорванным голосом спросил:

– Ну сто? Сто?!

Котельников обомлел! На Петьку было страшно смотреть. Его лицо стало неузнаваемо. Рот и губы сместились куда-то в бок.

Всё же Котельников выпалил:

– Эти идиоты, Васин и Гороховский, с голодухи лезут в самое пекло! Недалеко село или хутор. Но там немцы. У них стоит большая крытая грузовая машина с мачтой! Значит, радиостанция там! Слышь, что говорю?! Я спускаюсь к реке, надо их догнать! Иначе им капут. И нам тоже, слышишь?

– Не снаю, сто хочешь… – с трудом вымолвил Изотов и смолк, закрыв глаза.

Было ясно, что на него рассчитывать нечего. Только время терять. Будить ещё кого-то бессмысленно. Хотя спросонья сам не очень-то соображал. Но всё же чтобы легче было догонять «идиотов», начал быстро расстёгивать ремни, сбрасывать с плеч задубевший от мороза полушубок и остальное, чем был обвешан, кроме свисавшего с плеча маузера. Забыв обо всём на свете, одурманенный пережитым и происходящим, он бросился вниз по склону к берегу. Снегу там было и вовсе по пояс. Преодолевая его, продолжал изо всех сил догонять Васина и Гороховского, медленно двигавшихся в сторону, где на возвышенности тарахтел мотор грузовика.

Котельниковым владела только одна мысль: успеть добраться до идиотов и вернуть их обратно! В гимнастёрке и свитере ему было гораздо легче передвигаться по заснеженному следу. В спешке и тревожном напряжении он не сразу заметил, что оказался без ушанки… Разгорячённый, стараясь не терять времени, запыхавшись, метался, как шальной, из стороны в сторону, скользил, падал, тут же поднимался, продолжая изо всех сил догонять шедших впереди.

Их уже разделяло не более двадцати шагов. Юрий хотел их тихо окликнуть, но в этот момент Гороховский упал в снег. Поднимаясь, увидел Котельникова. Видимо, что-то крикнул Васину, находившемуся впереди шагов на десять-пятнадцать. Тот мгновенно обернулся, держа наготове свой ППД. Стараясь не кричать и едва переводя дыхание, Котельников со злостью выпалил:

– Вы, кретины, вашу мать… Понимаете, что делаете? Там же немцы! Сейчас же обратно!

Васин выждал, пока неожиданный гость приблизится и, с ненавистью глядя на него, прошипел:

– Обратно? Нет, гад! Ты тоже пойдешь с нами!..

Котельников растерянно посмотрел на приблизившегося Гороховского: «В своём уме Васин?» Но и этот, к его удивлению, прошепелявил:

– Слыхал приказ? Давай, гад, иди вперёд!

– Ты-то куда? – укоризненно бросил в ответ Котельников. – Тебя там наверняка расстреляют, как всех ваших, оставшихся в Самотевичах! Ты же не Гороховский, а Гордон, Игорь! Твой отец мне рассказал!

– Иди, сволочь, говорят тебе по-хорошему, – агрессивно произнёс в ответ Игорь, явно не понимая последствий разыгравшейся трагедии, в том числе и для себя самого.

Васин, видимо, только сейчас обратил внимание на свисавший у Котельникова маузер, скомандовал:

– Колодку с пистолетом сейчас же отдай Гороховскому! Слышишь? Только дотронешься до рукоятки – даю очередь! Пристрелю!

– Вы с ума сошли! Там немцы! Грузовик с мачтой!

– Слыхал приказ? – прошепелявил Гороховский. – Сдавай оружие, пока не поздно!

Котельникова будто обухом по голове ударило. Он понял, кто перед ним. Опростоволосился! Предчувствовал, что Васин, возможно… Держал «два в уме»! – промелькнуло в голове.

Раздалась короткая очередь ППД. Пришлось снять с плеча ремень с маузером и передать подошедшему Гороховскому, который сразу перекинул его себе через плечо.

– Давай иди вперёд! Слышь, гадина!? – угрожая направленным автоматом, приказал Васин.

Котельников всё понял и тут же предложил:

– Вообще правильно, старший лейтенант, вы с Гороховским решили! Я готов идти с вами. Очень разумно поступаете… Мне тоже ни к чему такая жизнь. Но давайте пойдём не с пустыми руками! Вернёмся за остальными! К тому же там у меня рация и сумка, которая представит немалый интерес для немцев! Понимаете, старший лейтенант?! Прихватим, конечно, и «крутилку»!

Васин насмешливо перебил:

– Вот она, твоя секретная, заветная и бесценная! – он потянул за ремень, и рядом с висевшим у него за спиной вещевым мешком появилась кожаная полевая сумка.

Это был конец не во сне, а наяву. Васин – предатель! Теперь уже ясно!

Он скомандовал, направив на Котельникова автомат:

– Давай топай вперед, легавый! Не то прострочит очередь уже не мимо тебя, чекист подлый! Я не шучу!

Гороховский, всё это время наблюдавший, как Васин показывал снятую полевую сумку, вякнул:

– Слышишь, что тебе говорят по-хорошему?!

Котельников уже осознал создавшееся трагическое положение. Когда снимал с себя всё, что было на нём, не заметил спросонья отсутствия важнейшей «вещи», с которой ни на секунду не расставался, где бы ни находился! Непростительное опрометчивое упущение! Усталость, голод, к тому же обессиленный мозг уже не соображал.

– Эх, Котельников, засранец ты, а не чекист. Ещё и бывший пограничник, – обозвал он себя. – Зато теперь будешь отдуваться за собственные просчёты!

В голове отчаянно металось: «Что придумать?!», а секунды мчались, ища выход из смертельной ситуации, в которой он очутился по собственной дурости. Спасать хотел идиотов! А идиотом оказался сам! «В таком случае лучше смерть, но только не плен!» – подвёл он итог промелькнувших в одно мгновение рассуждений.

От всего нахлынувшего в голове застыл ужас. В груди кипела жгучая ненависть не только к предателям, но в основном к самому себе! Расправиться с ними голыми руками или зубами вцепиться, задушить, растерзать. Абсурд! Но что-то надо срочно предпринять!

Вдруг он вспомнил про финку в голенище правого сапога. Тут же преобразился, словно только сейчас понял, что ему грозит. Принял жалкий, трусливый вид, согласился идти с изменниками сдаваться фашистам и одновременно стал извиняться за нанесённую в походе обиду, унижался, молил о пощаде и, падая в снегу, тянулся к ногам Васина, успел даже на секунду коснуться губами его сапога, чтобы поцеловать… При этом старался незаметно в снегу просунуть руку в сапог и достать финку, которую сам запихнул поглубже.

В ответ последовал сильный пинок того же сапога в лицо. Котельников отлетел в сторону, из носа потекла кровь. Он снова попытался просунуть ладонь в голенище правого сапога.

– Да, мои дорогие Васин и Игорь, я виноват перед вами! Все сделаю, как приказываете. Но дайте отдышаться! Хотите – пристрелите, братцы…

– Пристрелю, если будешь канючить! – отрезал Васин. – Но только в ногу, чекистская мразь! Чтобы не подох, а остался жив и мог давать показания. Ага! Остальных вместе с твоей «крутилкой» заберут кому положено, – пригрозил Васин. – Давай топай, легавая паскуда! Слышишь, что тебе говорят?

– Иду я, братцы! – повторял фактически пленный, обращаясь в основном к Васину, но не выпуская из вида смолкшего Игоря, созерцавшего унижение и окровавленное лицо недавнего грозного командира группы.

– Ты мне зубы не заговаривай, собака. Думаешь, не знаю, что ты за скотина? – сурово предупреждал Васин. – Скоро встретишь своего товарища Скандилова, по которому тоскуешь. Он тебя ждёт! Так что давай, топай и не падай, или пристрелю. Слышь, гадина?!

– Значит, это ты, старший лейтенант, помог ему и всем остальным на совещании в землянке?

– Всё по заслугам! Теперь твоя очередь настала. Вставай, приказываю! Последнее предупреждение!

– Встаю, встаю я, господин старший лейтенант доблестной армии генерала Власова.

– Наконец-то скумекал, легавый пёс! А сейчас пошли. Слышь?!

Последовал крепкий пинок ногой, на который напросился задержанный. При этом он так кувырнулся в снегу, что пока поднимался, сумел наконец-то ухватиться за головку финки, подтянул её немного в голенище.

С лицом, окровавленным от полученных чувствительных ударов сапога, Котельников не прекращал просить прощение. Как бы поскользнувшись в снегу и почти прильнув к Васину, который оттолкнул его локтем, он в одно мгновение оттеснил туловищем в сторону ствол его автомата, мигом из сапога достал финку и со всей силой начал наносить молниеносные удары ему в горло, в лицо, в глаза…

Раздался дикий вопль и одновременно загремела очередь автомата, ствол которого Котельников сумел отвести круто в сторону. Продолжая с невероятной быстротой наносить удары, угодил наконец-то в глаз. Васин пошатнулся, продолжая стрелять, но остановился его автомат. И он повалился с захлёбающимся от крови храпом.

Стоявший в нескольких шагах Гороховский, видимо, не сразу сообразил, что происходит. Тут он спохватился, направил автомат на Котельникова, который сразу крикнул ему:

– Не смей, Игорь! Ты не при чём. Остановись!

Но тот оставался глухим, пытаясь второпях оттянуть затвор, который никак не поддавался, – видимо, примёрз или забился снегом. Но от дёрганья мог уже «разработаться», и последует очередь! Смертельная. Из подаренного тем же Котельниковым автомата.

Пришлось и с Игорем поступить так же, как с его дружком, оказавшимся засланным изменником-убийцей.

Весь в своей и чужой крови, Котельников настолько был возбуждён, что сняв свой маузер с плеча предателя, бросился бежать. Но вдруг спохватился! Он выпустил из вида свою драгоценную полевую сумку, вытянутую предателем у него из-под головы. Тотчас же вернулся и, снимая сумку с плеч хрипевшего в предсмертных судорогах изменника, бросил настороженный взгляд в сторону мачты с крытым грузовиком, затем добавил обоим «для верности».

Между тем рокот мотора гитлеровской радиостанции продолжался. Не исключено, что его шум приглушил происходивший в низине поединок. Всего в трехстах, максимум четырехстах метрах.

Котельников бежал из последних сил, задыхался и падал, оборачивался и бросал беспокойные взгляды в сторону мачты, где продолжал тарахтеть на возвышенности фашистский грузовик.

Поднимаясь вверх по склону, издали увидел радиста Федю Кукушкина с автоматом в руках и медсестру с накинутым на плечи его полушубком и ушанкой. Лора стояла в слезах, с осунувшимся почерневшим лицом и в испуге смотрела на взбиравшегося командира группы.

– Вы ранены в голову! – сочувственно, с трудом выговаривая слова, сказала Лора. – У меня бинт, дайте перевяжу.

Едва переводя дыхание, не в состоянии говорить, Котельников только спросил: «Как здесь, наверху?»

Лора ответила:

– Когда мы уходили – все спали. А когда сама проснулась, не сразу увидела вещи, лежавшие на снегу. Смотрю – автомат, а вас нет! Испугалась. Вижу, нет и моих Васина с Игорем. Тут же разбудила первого попавшегося. Вместе мы бросились к краю спуска. Увидели вас раздетого.

– Что случилось? – спросил наконец Кукушкин. – Кровь на лице. А где те два оболтуса?

Быстро одеваясь, Котельников махнул рукой:

– Расскажу потом. Слышите шум мотора? Там немецкая радиостанция! Срочно будите всех! Будем уматывать! Следы-то остались!

Глава 12

Котельников торопил всех. Снегом протёр лицо, вытер его краем внутренней части полушубка и стал одеваться.

Поднимавшиеся спросонья хватали оружие и вещи. Никто не мог понять, что приключилось с командиром, почему его лицо в крови?

Уходили в тревоге и догадках. Заметили, что у сникшего Изотова как-то странно искривились губы. Да и сам он выглядел пришибленным. Колька Белинов старался помочь командиру застегнуть полушубок и без конца спрашивал, что приключилось.

– Не пойму я… Хоть слово скажите.

– Потом!

Кто-то всё же спросил:

– Чего-то ни слова про тех двух приятелей? Васина и идиотика? Что-то не видать их?!

– Я сказал – потом.

Больше никто ничего не спрашивал. Шли молча, сосредоточенно, все время оглядываясь назад. Были уверены, что с выходом к Ипути всё изменится в лучшую сторону, а получалось наоборот.

Всё же немного спустя Белинов, с закинутым на одной стороне плеча мешком с «крутилкой», спросил:

– В самом деле, почему-то не видать двух наших оболтусов?

– У них всё в порядке! – на ходу ответил Котельников. – Хорошие ребята…

– Прямо уж «хорошие», – тут же отреагировал Колька.

– Чтобы они оказались такими хорошими? – произнесла Лора. – Не поверю! Видимо, что-то не так?

– Почему не поверите? Они же с вами пришли! А Васин вообще был у вас в отряде командиром отделения! – напомнил Котельников, но тут же сказал: – Об этом позже.

Все поняли, что не время задавать командиру вопросы. Догадывались, что приключилось что-то ужасное.

Когда отошли на приличное расстояние, на первом привале командир поредевшей группы коротко проинформировал обо всём опешивших товарищей. Вопросы, очевидно, были, но все словно онемели от услышанного.

Глава 13

С неделю пришлось помаяться, пока случайно не удалось найти место нахождения бригады осназа. За это время уцелевшие немного привели себя в порядок.

Светало. Впереди заметили хатёнки и тянувшийся к небу дымок. Там и решили задержаться, когда вернулись двое, уходившие узнавать, что творится в селе. В одной хате расположились Котельников с Изотовым и Белиновым. Остальные по соседству. Хозяйка хатёнки – одинокая бойкая старушка. Сын – красноармеец ещё с финской, дочь ушла с отступающей армией. В соседней избе нашли приют медсестра Лора с радистами и их помощниками. Хозяйка – старушка с внучкой лет десяти.

Гости рассчитывали остановиться здесь на сутки. Но потом стали продлевать срок. Ситуация позволяла. Да и хозяева, как не раз уже бывало, оказались заботливыми. И не только они, но и соседи помогали, чем могли. В том числе и той же бульбой.

На вторые сутки Котельников спросил Колю Белинова:

– Село это Маринец, кажется?

– Точно, Маринец! – подтвердил Коля. – Только не знаю – Гомельской области или Могилёвской, но, как всегда, главное – Белорусия родная!

– Надо бы взглянуть на карту, но нет сил, братцы.

Лучше всех держался Николай Белинов. Все дни пребывания в селе Маринец, когда обстановка наконец позволила перевести дыхание, он старался шутить, чтобы восстановить у остальных боевой дух, улучшить настроение.

Разделяли его старания заходившие Лора с радистами.

Котельников навёл марафет по всем правилам. Это всегда придавало ему сил и способствовало улучшению настроения. Петя Изотов тоже пришёл в себя, хотя искривление рта оставалось заметным. Перед самым уходом впервые за время блокады Котельников включил приёмник рации. Послушали недолго. Войне, разумеется, ещё не было видно конца.

Глава 14

Неожиданно удалось установить место нахождения остатков бригады осназа и разыскать его. Там оказалось только командование во главе с комбригом Шмаковым, комиссаром Малюгиным, начальником штаба Беловым и отделение Кости Смелова. Все обросшие, осунувшиеся, подавленные. Комбриг, пребывавший в крайне нервозном состоянии, имел жалкий вид в грязном, местами выгоревшем маскхалате и в изжёванной бекеше.

Котельников доложил коротко обо всём, что произошло за время скитаний по заснеженному лесу, но не коснулся острых вопросов. Считал бесполезным. Комбриг попытался выразить удовлетворение встречей с группой связи, поскольку без радиосвязи с управлением наркомата – грош цена всей деятельности бригады и её командира. Но об этом он не сказал ни слова. Тем более что ни о бригаде, ни о её судьбе он ничего не знал. Однако, несмотря на разыгравшуюся трагедию, оказалось, что у него сохранилась гитара, на которой он обожал тренькать под парами «первака», напевая давно всем опротивевшую мелодию об истосковавшейся молодой вдове.

Услышав о понесённых связистами потерях, Шмаков, словно не он лишился своей бригады, скорчил удивлённую мину:

– Вот как!? Значит, досталось и вам. Здесь тоже… Вон в каком мы очутились положении!

Котельников выяснил, что во время суматохи весь штаб во главе с комбригом Шмаковым, комиссаром Малюгиным и начштаба Беловым каким-то образом оказался оторванным от личного состава бригады, исчезнувшего во время внезапного ночного боя.

С ним ещё было отделение подрывников с толковым, пользующимся авторитетом в бригаде командиром взвода Костей Смеловым. Из «костяка» московской группы. Его боевое подразделение случайно оказалось вместе с командованием осназа во время массового ночного отступления. Не будь его рядом, комбриг и остальные могли остаться в полном одиночестве. Без личного состава. И никаких сведений о нём! Словно испарился.

При командовании остались адъютант комбрига – заслуженный мастер спорта Юра Облезов, конюх комбрига Калмыков, старик-кладовщик и двое хозяйственников. Естественно, и «мамзелька» комбрига. Всего немного более тридцати душ. Но отсутствовали радистка армейского штаба Танька и её помощник Егор. Куда делся личный состав, насчитывавший в своих рядах более трёхсот бойцов и командиров, никто не знал. Никакой связи с отколовшимися от штаба бригады не было. Розыски, предпринятые командованием, результата не дали.

Глава 15

Прибывшему со своими людьми Котельникову стало известно, что весь личный состав бригады во время одного из столкновений с противником в блокированном Клетнянском районе отступил под командованием командира комендантского взвода сержанта госбезопасности Николая Михайлашева.

В беседе с Котельниковым Шмаков обрушился с угрозами в адрес Михайлашева. Поносил его последними словами, дескать, преднамеренно увёл бригаду, и до сих пор неизвестно её местонахождение.

Но Котельников уже знал, что накануне от Михайлашева прибыли гонцы. Доложили, что более трёх недель пытались найти командование бригады и только сейчас наконец-то им это удалось. Доложили о положении, в котором там пребывал личный состав после набегов на гарнизоны оккупантов и местные полицейские участки, взрывов мостов и диверсий на железнодорожных коммуникациях.

Чувствовалось, исчезнувшие бойцы и командиры без дела не сидели. Но эти сведения, как оказалось, и вовсе вывели комбрига из равновесия. Он метал громы и молнии, грозил учинить расправу над командиром взвода. Обзывал его самозванцем и кричал, что подобное самоуправство не пройдет для него безнаказанно.

Что мог по этому поводу сказать командир группы связи? Слушал, пожимал плечами, иногда сочувственно кивал – и ничего больше. Потерями, понесёнными группой связи, подробностями скитаний по лесу Шмаков не поинтересовался. Его заботило исключительно его собственное положение. Стоявший перед ним Котельников слушал, но про себя не допускал, чтобы поклёп на Михайлашева соответствовал истине.

Когда об этом зашёл разговор, Колька Белинов оживился:

– Но коня-то… того французского хфельшера не видать! Сбежал аль слопали? А что?! Колбаса из конины – пальцы оближешь. Татары её обожают, знаешь как? Ого, будь здоров!

В отличие от других командиров, один только комиссар долго не отпускал руку Котельникова, искренне радовался встрече, задавал дельные вопросы и терпеливо слушал ответы. Огорчился, услышав о потерях. О встрече на пути к тарахтевшему грузовику с антенной командир связи пока никому не рассказывал. Предупредил всех своих: ни слова об этом!

Оказавшись наедине, Изотов спросил его, почему.

– Как тебе сказать, Петя. Причины разные. Но основная: когда не знаешь, где ударить, потому что не уверен, где может оказаться трещина, лучше промолчать.

– Вот так? – удивился тот – Может, ты прав.

Создавшееся у Котельникова мнение об оторвавшейся бригаде под командованием Михайлашева полностью подтвердилось сразу после появления того с личным составом на место стоянки комбрига Шмакова. Это произошло примерно неделю спустя после прибытия Котельникова к месту пребывания Шмакова и остальных.

Выяснилось, что комбриг Шмаков напрасно нападал на Михайлашева. Сообщение командира отделения Кости Смелова о произошедшем лишний раз подтверждало, что комбриг был несправедлив в своих нападках на Михайлашева. Как оказалось, командир комендантского взвода сумел сохранить личный состав бригады. Без потерь! Но на это Шмаков не обращал внимания. Его самолюбие было задето.

Глава 16

Очередная новость касалась радистки штаба армии Тани. Она оказалась в составе отколовшейся бригады. Но прикреплённый к ней помощник Егор, у которого находилась сумка с батареями – питание для рации Тани, в начале отступления исчез. Возможно, погиб во время боя.

Таким образом, радистка Таня осталась без связи со штабом армии. Никого из бригадных радистов у Михайлашева не было. Одна рация была, но без питания. Она находилась у помощника командира радиосвязи Сашки Кузнецова. Это была рация «Сокол», с которой группа отправилась во вражеский тыл.

Утром к Котельникову подошла медсестра Лора, перенесшая все «прелести» блокады наравне со всеми. Она тоже, казалось, немного пришла в себя. Но взглянула на Котельникова глубоко запавшими, усталыми глазами и печальным голосом сказала:

– Я благодарю судьбу, что случайно в пурге попала тогда в вашу группу. Но я не только об этом! Мне стало известно, что где-то поблизости располагается оставшаяся часть нашего отряда. Скандилова… Вроде бы рада весточке и в то же время меня трясёт…

– Почему, Лора? Это же прекрасно, что отряд существует! – искренне обрадовался за неё Котельников. – Конечно, жаль, что нет самого командира. Тут ничем уже не поможешь. Зато там, надо полагать, вы встретите своих знакомых. Знаю, ваш отряд состоял из одних бывших командиров Красной Армии. Это о чём-то говорит! Вот и расскажете им, кем был Васин. Кстати, сомневаюсь, что он был старшим лейтенантом.

– Этого утверждать не могу. Но кем он оказался! – Лора развела руками.

При расставании с Лорой Котельников поблагодарил её за отвагу. Она же снова попросила прощения за то, что привела предателя, на совести которого, как она теперь полагала, гибель капитана Скандилова и руководителей партизанских отрядов и соединений.

– Пожалуйста, берегите себя, товарищ старший лейтенант. Вы ведь вернулись с того света! А мы все, если уцелели, то только благодаря вам. И мне был бы конец у фашистов, если бы осталась с Васиным. Этого не забуду до конца своих дней! Теперь, конечно, хочу повидать своих, рассказать, кого мы в отряд приняли. Васина имею в виду. Представляю себе, какова будет реакция наших уцелевших. Они-то ничего не знают!

Уходила медсестра со слезами на глазах. Её проводили Николай Белинов и два разведчика из отделения Кости Смелова.

Что с Лорой стало впоследствии, после ухода в свой отряд, неизвестно. Её фамилию никто в группе не знал. Сама она не назвала. Только «медсестра Лора из отряда капитана Скандилова».

И вообще, дотянула ли она до Победы? Этого, бедняжка, безусловно заслужила отвагой и благородством.

Старший радист Фёдор Кукушкин без конца продолжал удивляться поступку Гороховского:

– Кто бы мог подумать, что этот хмырь окажется изменником и предателем, готовым убивать тех, кто его самого и его отца спас от верной гибели? Видать, у него с мозгами не в порядке.

– Да и раньше было видно, что он с закидонами.

– Точно, Хведя! – поддержал Белинов. – Главное, что удалось с ним и Васиным разделаться. Это дело самое значительное из всего нашего перехода, не считая, конечно, сохранения «крутилки». Думаю, Васин мог шепнуть тому идиоту, чтобы кинул её в сугроб. А что? Сам Игорь вряд ли мог додуматься до такой пакости.

– Давайте не будем портить себе настроение воспоминаниями о сволочах. Главное, что они получили по заслугам. Жаль только, что не удалось их разоблачить раньше, – заметил Изотов.

В день прибытия Котельникова связь с управлением наркомата была восстановлена. Поступило несколько депеш. Ушла и первая радиограмма комбрига. В ней он докладывал руководству о тяжёлом положении, связанным с прорывом противника, в результате чего в ночном бою от командования откололась бригада, которая ушла в неизвестном направлении. Но наконец-то удалось установить её местонахождение, и в данный момент весь состав после месячного отсутствия вернулся.

О прибытии отколовшейся бригады Котельников доложил руководству московского управления. Москва откликнулась обещанием оказать помощь.

После возвращения оторвавшейся бригады со своей должности был смещён начальник штаба Белов и вместо него назначен Олег Кириллович Ляховский. Бывший начальник штаба в отряде Чупеева. Человек серьёзный, боевой, прекрасно понимавший стоявшие перед бригадой задачи. Её личный состав высоко ценил его талант начальника штаба соединения Особого назначения.

Часть тринадцатая

Глава 1

Руководство Четвёртого управления обратило повышенное внимание на события в бригаде «Вперёд». Вскоре по ночам стали прилетать самолеты, которые выбрасывали грузовые парашюты с боеприпасами, оружием, питанием для раций, даже с табаком и солью, которые были на вес золота.

Из Москвы поступила радиограмма, что в ближайшие дни прилетит очередной самолёт с грузами.

В штабе решили жечь костры каждую ночь. В первую так и не дождались самолёта. Ушли не солоно хлебавши. Среди встречавших был и помощник Котельникова Александр Кузнецов который признался:

– Закончится война, а я ни разу не был на аэродроме.

Котельников ответил:

– Вот когда с посадкой – другое дело, Санька! Зря только потащишься. Ночь. Сброшенные парашюты ветром относит. Возня с поиском! Так что ничего интересного. Конечно, дело твоё. Хочешь, иди. Но я не советую.

Поздно ночью донеслись взрывы. Вскоре выяснилось, что на костры были сброшены бомбы. Немецким самолётом, естественно. Впервые!

На рассвете повозка с сопровождающими партизанами привезла раненого Кузнецова. Без сознания.

Котельников ужаснулся. Доктор Бронзов тут же сделал укол, но спохватился, указал присутствующему Котельникову на воротник: там лежало что-то окровавленное. При свете лучинок всё стало ясно, доктор тихо произнёс: мозги. Санька ещё дышал. Но недолго.

Котельников не отходил от своего отважного друга, с которым воевал вместе с марта сорок второго года.

Глава 2

Первым самолётом с посадкой прибыл Сёмин, избежавший блокады. Отсутствовал почти месяц! С ним прилетел радист Владимир Львов от наркомата. Затем грузы: автоматы ППШ, несколько бронебоек, взрывчатка, патроны. Из продуктов – с десятка два полос сала и корейки, две огромные коробки галет.

Постепенно жизнь в бригаде налаживалась. Когда благодаря той же «крутилке» заработала рация, в Центр ушла радиограмма с полным докладом руководству управления.

В одну из ближайших ночей приземлился на парашюте старший лейтенант Главного разведуправления Кривенченко с заданием сформировать подвижную разведывательно-диверсионную группу. До этого он недолго побывал в бригаде, но вскоре улетел на Большую землю. Теперь стало понятно, чем было вызвано тогда его появление.

В шалаш к Котельникову заглянул доктор Бронзов. В разговоре он обмолвился, что старший лейтенант Кривенченко предложил Николаю Михайлашеву перейти в сколачиваемую им группу на должность начальника штаба.

– Но Коля не собирается покидать бригаду, несмотря на озлобленность комбрига, – заявил доктор.

Котельников тут же отреагировал:

– Передай Михайлашеву – пусть заглянет. Непременно! Не забудь, Саша!

В тот же вечер появился Михайлашев – выше среднего роста, худощавый, подтянутый, как всегда немного застенчивый и улыбающийся. Он рассказал Котельникову, при каких обстоятельствах ему удалось во время целого ряда боев вывести оставшуюся без командования бригаду из осаждённого противником Клетнянского района.

Зашёл разговор и о старшем лейтенанте Кривенченко, предложившем Михайлашеву должность начальника штаба будущего отряда, а пока небольшой группы.

Котельников сразу спросил о намерениях Михайлашева. Из ответа стало ясно, что предложение соблазнительно, тем более в ситуации, когда комбриг недоволен им из-за вывода личного состава из блокированного района.

– Но я мало времени в бригаде – и вдруг переметнусь, – покраснев, заметил Михайлашев. Сослался на то, что с людьми бригады его связывают самые добрые отношения, много проведенных операций и боёв на протяжении почти полутора лет. К тому же он чекист и обязан оставаться в осназе НКВД.

– И теперь мне расстаться со всеми вами как-то трудно. Пойми меня, Юра! Поэтому я отказался от предложения Кривенченко.

Котельников выслушал его, после чего прямо сказал:

– Дело твоё, Коля. Но совершишь большое упущение, если не согласишься. Надеюсь, это останется между нами. Если бы ты не спас бригаду от разгрома и возникшего в связи с этим недовольства тобой нашего комбрига, поверь, я не стал бы вмешиваться с советом.

Котельников достал из полевой сумки журнал и указал на место, где было записано содержание отправленной в Центр радиограммы, в которой комбриг требовал «санкцию на расстрел комвзвода Михайлашева Николая за самовольное решение увести весь личный состав бригады за пределы района дислокации, отсутствие которой продолжалось почти месяц».

Михайлашев покраснел, затем лицо его стало мертвецки-белым. Молча вышел. Но тут же вернулся, сказал в растерянности несколько слов признательности, подтвердил, что «прочитанное замрёт», и поспешно удалился.

Часа через полтора доктор Бронзов заглянул в шалаш связистов. Котельников вышел к нему. Доктор сообщил:

– Наконец-то Михайлашев дождался Кривенченко. Тот долго отсутствовал. Коля принял его предложение. Кривенченко обрадовался, рассказал о своих планах, намерениях. Условились, что завтра утром Коля перейдёт под купол его парашюта. Но как отреагирует московское начальство на радиограмму комбрига?

– Трудно сказать. Думаю, там понимают не хуже нас.

Несколько дней спустя появился Михайлашев и, убедившись в отсутствии посторонних, тихо сказал:

– Ты мне открыл глаза… Не ожидал такой реакции нашего шефа. Наоборот, полагал, что руководство оценит сохранение личного состава! Все сыты, обуты и при своём оружии! Чего ещё ему не хватало? Не умён он… Нет-нет! Завистник или самодур.

– Ладно, – прервал Юрий собеседника. – Как говорится в таких случаях, замнём для ясности.

– Такое не забывается, Юра!

– Ладно, Коля. Хорошо, что принял правильное решение. Хотя мне не хочется с тобой расставаться. Вот уж кто сделал доброе дело – это Сашка Бронзов. Он рассказал мне о твоём намерении отказаться от предложения Кривенченко. Отсюда и моя реакция.

Насколько помнится, сам командир диверсионно-разведывательного мобильного отряда Кривенченко вроде бы не получил звания Героя. Здесь не исключена ошибка. Но Николаю Михайлашеву точно было присвоено звание Героя Советского Союза за действия в отряде Кривенченко. В послевоенный период в чине полковника Николай Михайлашев возглавлял городской отдел госбезопасности Минска.

Глава 3

Над разведчиками нависла серьёзная угроза. Интуитивно это чувствовали многие, но не были уверены до конца. Ряд фактов настораживал.

Сказать об этом во всеуслышание было делом очень не простым. Во-первых, каждый колебался: «А если не так?» И не только это: враги кругом – спереди, сзади, по сторонам и рядом. Возможно, пристроились, и удара следует ждать откуда угодно. Не все разведчики отдавали себе отчёт в этом. Не потому, что менее других понимали обстановку. А потому, что другие были более информированы. Не каждый имел доступ к подобной информации, а если и был участником какой-либо операции, то проводил её нередко вслепую, не зная исходных данных, причин или чего-то ещё, что было основным, главным. Но напряжённость ощущал каждый. Противник своими действиями также способствовал нагнетанию беспокойства. И в немалой мере партизанское командование.

Противник был не столько силен, сколько хитёр. При этом не столько враг отличался хитростью, сколько отдельные партизаны глупостью. На талантливых, одарённых, честных людей почему-то сваливались беды. А ведь на них держалось всё. Так было повсюду. Особенно во вражеском тылу. Мало того, что это был невидимый фронт, в нём самом шла ещё и невидимая борьба. Наряду с беспримерной отвагой случалось и умение самим создавать себе трудности, чтобы ценой огромных жертв впоследствии их преодолевать.

Глава 4

Начальнику штаба Белову бойцы и командиры подразделений ставили в заслугу решение хозяйственных вопросов. Он создал пекарню, пошивочную для начальства, мастерскую по ремонту одежды и обуви личного состава, организовал ремонт оружия, вплоть до ручных пулемётов. И многое другое, что нужно в повседневной жизни. Не будь у него столь ярко выраженного лизоблюдства и угодничества перед начальством да бездумного фанфаронства, ему бы цены не было.

Сам того не замечая, он проводил в жизнь всё, что считал нужным начальник разведки. Льстило, что тот генерал.

Во время отсутствия Котельникова начальник штаба капитан Белов неожиданно отправил с группой на задание лейтенанта ГБ (в армии капитан – существовала такая разница до тысяча девятьсот сорок третьего года) Панкратова, заменявшего командира связи. Очевидно, Сёмин остерегался не только Котельникова, но и его заместителя. Как человек исполнительный, тот не стал категорически отказываться от выполнения приказа. Не хотел, чтобы в штабе бригады подумали, что струсил, учитывая сложность, а стало быть, рискованность предстоявшего задания. В то же время он заявил Белову, что не имеет права покидать взвод связи. Но тот и слушать не стал. Уходя, Панкратов поставил об этом в известность шифровальщицу Галину Соловьёву.

Менее чем через неделю после ухода Панкратова с группой из Центра поступила радиограмма, в которой командиру бригады Шмакову в резкой форме ставилось в вину включение в задание единственного исполняющего обязанности командира связистов. В депеше приказывалось немедленно принять меры к отзыву его и прибытии в подразделение тотчас доложить.

За полторы недели до возвращения Котельникова на базу Панкратов уже исполнял свои прежние функции в группе связи. И тут выяснились некоторые причины, сделавшие нежелательным его присутствие на базе. Через день после ухода Панкратова начальник разведки вызвал к себе старшую радистку-шифровальщицу Галину Соловьёву и вручил ей текст депеши для отправки в Центр.

Столь обширного материала за весь период работы радистов ни разу не передавалось даже в течение целого месяца. Радиограмма состояла из восьмисот четырёх групп, каждая из которых насчитывала пять цифр!

Радисты передавали её на протяжении двух дней. «Крутилка» при усиленном вращении часто перегревалась. Во избежание выхода её из строя приходилось объявлять перерыв. В этом промежутке отдыхали и «крутильщики» – крепкие парни, сбрасывавшие с себя рубахи, походили на вырвавшихся из парилки. При вращении ручки динамо-машина ревела почти как сирена при объявлении воздушной тревоги. В такой обстановке радисты отстукивали цифры на ключе Морзе, по несколько раз сменяя друг друга, что тоже не было принято.

Когда Галя Соловьёва, шифровавшая текст депеши и потому знавшая её содержание, наконец доложила начальнику разведки о том, что радиограмма полностью передана в Центр и на это получена условная «квитанция», Сёмин потребовал вернуть ему оригинал текста:

– Пожалуйста, принесите мне его. Это материал особой важности.

Минут через пять Соловьёва принесла Сёмину собственноручно написанный им текст. В других случаях она, как правило, сжигала его. Котельников иногда оставлял краткое содержание копии записи в журнале.

О столь необычном по продолжительности обмене связи с Центром радисты в красках рассказали вернувшемуся в расположение бригады Панкратову.

Панкратов понял, что начальник разведки отправил его на задание, чтобы в его отсутствие передать Центру необычную по объёму радиограмму. Очевидно, для этого существовала определённая причина.

Об отправленной в Центр радиограмме он проинформировал прибывшего после долгого отсутствия Котельникова. Оба уже не сомневались, что являются бельмом на глазу начальника разведки.

Котельников спросил своего заместителя:

– Соловьёва не говорила, о чём шла речь в этой депеше?

– Обмолвилась о каких-то химических веществах у немцев. Больше, пожалуй, ничего особенного. А что?

– Текст депеши она уничтожила? – поинтересовался Котельников. – Или уцелел?

– Я сразу её спросил об этом. Сказала, что Сёмин велел тут же вернуть ему весь материал.

Котельникова заинтриговало содержание радиограммы:

– При случае узнай у Гали подробнее, чем всё-таки было напичкано столь длинное послание руководству. В общих чертах…

Панкратов кивнул:

– Попробую. Незадолго до моего отбытия на задание она была чем-то расстроена, и у неё проскользнуло: мол, чёрт знает что творится, а посоветоваться не с кем. Почему она так говорила, я не узнал. Девка она скрытная.

– В нашей работе это не так уж плохо, – заметил Котельников. – Доверять ей, по-моему, можно.

– Думаю, что да. Она молчит, но, кроме неё, некому было поставить Центр в известность о моём отбытии с группой на задание. Она, конечно, радировала. Причём, как я узнал, в возмущённом тоне!

– Это о многом говорит, – отметил Котельников.

– Она больше всех в курсе дела, поскольку сама готовила шифровки.

– А как она относится ко всему происходящему, не говорила?

– Нет, но, думается, настроена критически. Не глупа, видит.

Панкратов решил, что лучше всего узнать у девушки подробнее содержание радиограммы во время утренней зарядки, когда все радисты и помощники покидают парашютный шалаш, а Галя остаётся расшифровывать ночное поступление.

Котельников одобрил. Панкратов помолчал, потом посмотрел на старшего лейтенанта и усмехнулся:

– Как вы это раньше сами делали… Подходящий момент!

Глава 5

Соловьёва призналась Панкратову, что сама намеревалась кое о чём посоветоваться со старшим лейтенантом. Но не успел Панкратов сообщить об этом Котельникову, как Галя, воспользовавшись тем, что случайно осталась с ним наедине, подтвердила указание начальника разведки вернуть оригинал отправленной в Центр радиограммы.

– Конечно, я тут же отдала ему весь материал.

– Правильно поступили, – одобрил Котельников.

Галя прервала его:

– Но не судите меня строго. На всякий случай я всё же оставила для вас первый накат шифром. Он огромный!

Это было для Котельникова полной неожиданностью. Он поблагодарил Галю.

– Не знаю, как в Центре отнесутся к нему, – призналась девушка, – но там приводятся настолько серьёзные данные, что я не могла не сохранить зашифрованный текст. Мне самой хотелось осмыслить изложенное. А вы, я знаю, по начальной накладке цифр по «сетке» перед соединением с «гаммой» обычно читали.

Когда Котельников бегло просмотрел цифровой текст радиограммы, у него создалось впечатление, что вряд ли её содержание соответствует реальным фактам. По мере того как он перечитывал депешу, всё больше приходил к убеждению, что речь в ней идёт о чрезвычайно важном по своей сути деле.

Встревоженный содержанием ушедшей в Центр депеши, старший лейтенант после раздумий и прикидок наметил план действий.

Начал с того, что дополнил свой предыдущий доклад Сёмину некоторыми подробностями. Они сводились к тому, что во время возвращения на базу на Гомельщине, помимо установленной связи с местной подпольной организацией и изучения её реальных возможностей, он узнал, что при управе, кроме упомянутой ранее в докладе конторы по найму рабочей силы для отправки в Германию, под руководством немцев функционирует специальное отделение. Его сотрудники заняты поиском каких-то залежей в земле. По слухам, идущим от подпольщиков, это касается некой породы руды, якобы необходимой фашистам для какого-то таинственного оружия, которым Гитлер в последнее время стал грозить противникам.

Об этом Котельникову во время его остановки в партизанском соединении Балыкова рассказал эмиссар Главного разведуправления Генштаба Красной Армии капитан Корбут.

С красавцем Иваном Корбутом, внешне очень похожим на генерала армии Рокоссовского, Котельников познакомился ещё ранней весной сорок второго в только что освобождённом тогда от фашистов городе Кирове (Песочне). Тогда отряд Шмакова переходил там через линию фронта по проложенному ротой Корбута «коридору» между Малыми и Большими Жёлтоухами. Позднее они встретились во вражеском тылу. В последний раз виделись в соединении Балыкова при возвращении на базу бригады Шмакова.

О встрече с капитаном Корбутом Котельников в разговоре с Сёминым не упомянул. Генерал о разговоре с Корбутом также умолчал. Каждый вёл свою игру.

О подпольной организации старший лейтенант доложил, не без умысла приукрасив её возможности; высказал ещё ряд фактов, обещавших дать серьезный результат.

В конце разговора Котельников заметил, что большое значение придает немецкой конторе, занимающейся не столько загадочными поисками какой-то породы, о которой пошёл слух, сколько чем-то другим, возможно, более существенным и реальным.

Всё это Котельников высказал преднамеренно, чтобы под благовидным предлогом покинуть базу, естественно, со своей группой. Хотел, чего бы это ни стоило, проверить, соответствуют ли действительности приведённые Сёминым в радиограмме сведения о ввозимых нацистами в оккупированный ими Могилёв отравляющих химических веществах.

В конце концов, речь шла о том, что при реализации противником своих намерений части Красной Армии могут понести невероятные потери. Так ему казалось. Твёрдая уверенность пока отсутствовала. Однако он пребывал в сильном напряжении. Пожалуй, впервые за всё время нахождения во вражеском тылу.

Проверке не придавал бы Котельников столь серьёзного значения, не будь подозрений в отношении действий начальника разведки и общего недоверия к нему, вызванного рядом фактов. Он неоднократно приходил к выводу о том, что его руководитель стремится выделиться чем-то сногсшибательным, и хотел убедиться в верности сведений, переданных Сёминым наркомату. Не кроется ли здесь хвастовство, а следовательно, дезинформация? Но предчувствия предчувствиями – нужны факты. И он надеялся их получить. Прежде всего насторожил случай с отправкой за пределы бригады Панкратова.

В изложении помощником Сёмина своих планов его начальник ухватился за предложение поиска «дополнительных деталей», охотно дал добро на его отправку выполнять задание.

Довольный решением начальника разведки, Котельников не исключал, что лёгкость, с какой тот отпустил его, продиктована главным образом желанием воспользоваться возникшей возможностью на время избавиться от его присутствия на базе. Когда военврач займется более важным делом с радисткой штаба армии…

Не будь подвернувшегося повода, чтобы отделаться от помощника, Сёмин, по всей вероятности, сам придумал бы для этого какую-нибудь причину.

В общем, и тот и другой были довольны сложившейся ситуацией. Но, как справедливо говорится, «человек предполагает, а Всевышний располагает».

В отправленной Сёминым Центру радиограмме говорилось, что «по агентурным данным заслуживающего доверия источника, немцы ввезли в Могилёв большое количество отравляющих химических веществ в виде объёмных ампул, выкрашенных в серо-зеленоватый цвет, на которые нанесена ярко-красная пометка “FVW” и цифры – на одних пяти, на других шестизначные».

По заданию Котельникова разведчица Людмила Николаевна Кулешова и её приятельница, бывшая учительница, отправились в оккупированный уже более года Могилёв, побывали по указанным в депеше адресам. Вначале находились, конечно, в некотором отдалении от них. Внимательно обследовали местность. Прежде всего отметили, что если бы на самом деле у немцев имелись там склады, тем более с хранившимися в них отравляющими химическими веществами, то вряд ли охрана допустила бы кого-либо из появившихся поблизости посторонних людей как минимум за пару кварталов от места нахождения хранилищ. Ничего подобного не было. Даже признаков того, что поблизости есть полицаи или ещё кто-либо из охранников, не наблюдалось. Вдобавок ряд зданий, в которых якобы находились склады, были разрушены.

Среди перечисленных в радиограмме складов с отравляющими веществами значились: «подвальное помещение в здании бывшей школы НКВД, где размещено около 12 тонн ОХВ; на бывшей шёлковой фабрике, также в подвале, складировано до 18 тонн ОХВ».

Перечень складов не ограничивался приведёнными адресами. В каждом отдельном случае описывалось здание, его внешний вид, число этажей, кирпичный или оштукатуренный снаружи, цвет и материал крыши, а также в какой части города расположен – северной или юго-западной. Обо всём говорилось подробно вплоть до ориентиров с воздуха в случае необходимости бомбардировки.

Описание не зря заняло восемьсот четыре группы зашифрованного текста. Очевидно, это было сделано для того, чтобы приведённые данные о концентрации противником отравляющих веществ не вызвали сомнений.

По возвращении в расположение бригады Котельников доложил начальнику разведки в присутствии комбрига Шмакова о том, что им было установлено на Гомельщине. Могилёв не упоминался. Доклад касался только подпольной организации, которая, как выяснилось, была создана бывшим третьим секретарем гомельского обкома партии Андреем Аверьяновичем Куцаком, сумевшим внедрить своих людей в контору по набору рабочей силы для отправки в Германию. За спиной этой конторы функционировала полувоенная организация, занимавшаяся исследованием грунтов. В докладе также отмечалось, что больше всего немцы уделяют внимание поиску некой породы под названием «уран».

– Что это такое, никто не знает, – отметил Котельников. – Наверное, речь идёт о каких-то минералах. Немцы ищут эту породу, можно сказать, днём с фонарём.

Понятия не имел об уране и генерал Сёмин. Только доктор Бронзов сказал, что есть в природе такая руда, но что она собой представляет и для чего может понадобиться, не знает.

Котельникова в данный момент это интересовало меньше всего. Его внимание было сосредоточено на данных о якобы свозимых и складируемых немцами в Могилёве отравляющих веществах. Иначе говоря, о данных, которые могли свидетельствовать о том, что германский вермахт готовится к химической войне.

Между тем начальник разведки ни словом не обмолвился о полученных им подобного рода сведениях и тем более об отправке в Центр пространного доклада.

– Значит, фашисты, говоришь, ищут такую породу днём с фонарём? – переспросил генерал. – Вот об этом набросай короткую болванку. И укажи там, что не зря, наверное, она так называется. Ещё укажи, что Гитлер грозится с помощью этой породы создать какое-то сверхмощное оружие. Понял? Давай строчи.

Выйдя из штабной землянки, Котельников услышал треньканье балалайки и слова частушки, которую напевал миномётчик Сенька-самоварник, имитируя женский голос:

– Усем давала, усем давала во саду на скамеечке, не подумайте, робята, из кармана семечки…

«М-да, – подумал про себя Котельников, – всё это действительно не семечки».

Глава 6

Изучив содержание радиограммы Сёмина в Центр, Котельников пришёл к твёрдому убеждению, что это от начала до конца чистейшая дезинформация, состряпанная с непонятной целью. Не доверять людям, которые доложили об отсутствии складов с отравляющими химическими веществами по указанным в радиограмме адресам, он не мог, ибо верил им как самому себе. Они выразили удивление, что кто-то вообще мог преподнести подобную небылицу.

Удивление разведчицы Кулешовой вызвало и то, что адреса, ориентиры, месторасположение зданий, их подробная характеристика указаны верно.

– Всё, кроме самих складов с ОХВ.

Котельников решил срочно предпринять ещё одну проверку на случай, если немцы вначале завезли туда отравляющие вещества, а затем вывезли их оттуда. Вполне возможно, на фронт. Либо обратно в Германию? Такое тоже можно было предположить.

И всё же для полной гарантии точности у терзавшегося в предположениях старшего лейтенанта возникла идея повторно послать бывшую учительницу для обследования местности.

– Дело серьёзное!

Расстроенная Кулешова на предложение вновь сходить в Могилёв и перепроверить, вдруг резко отреагировала:

– Для этого лучше всего мне сходить в немецкую комендатуру и там сказать, что советская разведка располагает данными о нахождении в Могилёве складов с отравляющими веществами, а мы их никак не можем найти!

– Это было бы смешно, если бы не было так грустно, – усмехнулся Котельников. – К сожалению, Людмила Николаевна, не с потолка я взял такие сведения.

Возникла догадка, которая сводилась к тому, что кто-то был прекрасно осведомлён о реально существующих адресах с точным описанием внешней стороны зданий и соседствующих с ними домов, а также об их местоположении.

По имевшимся у Котельникова неподтверждённым данным, начальник разведки никогда – ни до, ни во время войны – не бывал в Могилёве. Если даже и был там проездом, никак не мог настолько точно и детально представить приведённые в радиограмме объекты, вплоть до ориентиров с воздуха на случай бомбардировки. Ясно, что сделал это кто-то другой. Но кто?

Время не ждало. Каждый час был дорог. Мало ли какое решение могли принять в Москве после получения такого тревожного сигнала со столь точными подробностями!

Одним из друзей Котельникова, с которым он иногда общался и высказывания которого на самые разные темы очень ценил, был рядовой в бригаде осназа Яков Михайлович Глазшнейдер. Немолодой, небольшого роста, щупленький и очень симпатичный. До войны (у Сыромолотова) был первым заместителем начальника областного управления милиции Могилёва в звании подполковника, почётным сотрудником рабоче-крестьянской милиции, в прошлом москвич, сын известного профессора-медика. Человек, несомненно, одарённый, обладавший обширными знаниями в самых разных областях. На работу в милицию был направлен как комсомолец по путевке ЦК комсомола. Котельникову всегда было интересно с ним беседовать. Очевидно, то же самое ощущал и Яков Михайлович, особенно после того как узнал, что старшему лейтенанту знакомы афоризмы на латыни.

Рядовой Глазшнейдер стоял у пекарни на посту с карабином за плечом и обломком небольшой пилочки «проводил сеанс маникюра», когда подошёл Котельников. Разговор начался, как обычно, с шуток-прибауток и обмена латинскими изречениями, которые очень любил приводить Глазшнейдер, несмотря на то, что отдельные афоризмы на латыни не очень пристойно звучали по-русски. Например, «пахарь знает, что сеет, и знает, что теряет» (по-латински фраза звучит так: «Агриколе сцит, квит серит э сцит квит пердит»).

После такой короткой «увертюры» оба в очередной раз рассмеялись, а потом речь зашла о Сыромолотове.

– Всё-таки он был недавно начальником областного управления милиции и должен быть в курсе интересующего меня вопроса. Дело очень серьёзное, Яков Михайлович!

Из дальнейшей беседы Котельников выяснил, что совсем недавно в течение нескольких дней подряд Сыромолотов часто заходил в штабную землянку.

– Так я и спросил Василия Ивановича, когда он проходил мимо, а я стоял у штаба на посту, – произнёс, улыбаясь, боец Глазшнейдер: «Это что? Зачисляют тебя в начальники?» Он отделался смешком и прошёл в штаб.

Котельников задал постовому прямой вопрос, на который последовал такой же прямой ответ:

– Сыромолотов был членом бюро Могилёвского областного комитета партии. Он обязан был знать, где находились хранилища с ОХВ Красной Армии. Даже я, в то время его заместитель, поскольку курировал уголовный розыск, был кое во что посвящён. А почему вас это интересует?

Котельников ушёл от ответа.

Яков Михайлович рассмеялся. Разумеется, уж он-то не мог не понять! Когда же услышал очередной вопрос, заданный Котельниковым, то уже не смеялся, а вытаращил глаза и тихо присвистнул:

– У-юй-юй…

– Как это перевести с латыни на русский, Яков Михайлович? – поинтересовался Котельников, чтобы узнать, чем вызвано такое удивление.

– Кажется, я что-то начинаю улавливать, – признался тот. – Конечно, осведомлённость Сыромолотова могла привлечь внимание. По долгу службы он со всем этим соприкасался. Но вы от меня ничего не слышали, дорогой мой Юрий Антоныч. Я не хочу разделить судьбу начальника особого отдела Климова[29].

Котельников понял, что люди догадываются о происходящем в бригаде. Это подтверждало серьёзность создавшегося положения. Что-то надо было предпринять, но прежде многое тщательно выяснить.

После сопоставления фактов и недолгих размышлений Котельников пришёл к выводу, что именно командир комендантского взвода бригады полковник милиции Сыромолотов мог дать описание известных ему объектов, в подвалах которых до войны размещались склады с ОХВ Красной Армии.

Котельников решился на беседу с Сыромолотовым. Вначале тот отделывался шутками, посмеивался, рассказал даже хлёсткий анекдот, но за этим весёлым тоном ощущалась настороженность. Несмотря на нажим старшего лейтенанта, Сыромолотов продолжал утверждать, что никакого разговора, кроме дел, касающихся взвода, у него с генералом Сёминым не было. Не исключено, что тот предупредил его о конфиденциальности беседы.

Котельникову ничего не оставалось, как предъявить Сыромолотову конкретный факт. Это был, конечно, рискованный шаг. Но где-то в глубине души он рассчитывал на порядочность полковника милиции, тем более что подобное мнение о нём складывалось из беседы с Яковом Михайловичем. Да и самому приходилось выполнять вместе с Сыромолотовым серьёзные задания, в частности, на Украине. И не только. Старший лейтенант прочёл собеседнику и затем дал ему самому ознакомиться небольшой отрывок, где перечислялись адреса в Могилёве с описанием зданий. К примеру, склад на бывшей шёлковой фабрике и её внешний вид. С ориентирами с воздуха. Но главное, что это в оккупированном немцами Могилёве!

Глава 7

Закипавшее в полковнике возмущение, видимо, было настолько велико, что, несмотря на профессиональный опыт, требующий проявлять осторожность в высказываниях, он уже не отпирался, как было вначале:

– Я говорил ему о том, что было до войны! Он интересовался местонахождением складов Красной Армии. Теперь это уже не военная тайна, и я, разумеется, ему доложил. При чём здесь немцы? Это же совершенно разные вещи!

Сыромолотов как был, так и остался человеком с развитым чувством ответственности. Это проявилось и в трагический момент. Весь состав областной милиции Могилёва под его командованием покинул здание управления, когда гитлеровцы уже вступали в город, окружённый почти со всех сторон. И только тогда личный состав управления – более полусотни человек – ушёл в лес и впоследствии влился в бригаду особого назначения капитана Шмакова.

Поэтому Котельникову быстро удалось найти общий язык с Василием Ивановичем. От шутливого, весёлого настроения, с которым тот встретил старшего лейтенанта несколько минут назад, не осталось и следа. Его лицо стало пунцовым, он не на шутку занервничал, отдавая себе отчёт в том, что влип в неприятную историю, последствия которой могут быть для него самыми непредсказуемыми. С трудом сдерживая себя, он тихо и энергично повторял:

– Пожалуйста, укажите, что я понятия не имею, что сейчас творится в Могилёве у немцев по этой части.

Пришлось Котельникову успокаивать его и просить не выдать себя в случае общения с тем, кому он излагал обстановку в Могилёве до оккупации города немцами.

В ту ночь с базы ушла радиограмма, в которой Котельников ставил руководство управления в известность о том, что «радиограмма из 804 групп о ввозе немцами в город Могилёв отравляющих химических веществ не соответствует действительности. Повторяю: не соответствует действительности. Свой».

На следующее же утро в десять часов во время первого сеанса связи поступила радиограмма, адресованная Котельникову, но на шифре общего пользования. Это его очень удивило. В радиограмме значилось: «Своему. Немедленно сообщите на каком основании вами опровергается наличие указанном городе отравляющих химических веществ. Яша».

Радиограмма была подписана начальником Особой группы НКВД СССР Серебрянским. С содержанием радиограммы нельзя было знакомить ни комбрига, ни его фактического заместителя начальника разведки Сёмина, ни вообще показывать кому-либо, кроме адресата! Именно это удивило и взволновало Котельникова.

– Это может быть конец всему эмпириокретинизму! – шепнул озадаченный старший лейтенант принимавшей радиограмму Соловьёвой. – Предназначена мне, но передана не на моём шифре! Чудеса…

Старшая радистка поняла, откуда растут ноги у подобных «чудес»:

– Не случайно «Сём-ду-хам», – так она впервые многозначительным тоном назвала начальника разведки, – без конца намекал, что в Центре у него кругом дружки. Я думала, он хвастает, оказывается, правда.

Котельников поблагодарил девушку и попросил больше не называть таким образом начальника разведки.

– Это не замечание, Галя, а личная просьба. Мы подчинённые. Наш долг вести себя прилично, выполнять свои обязанности. Пойми меня правильно!

– Согласна, товарищ старший лейтенант, – тут же отреагировала Галя. – Спасибо. Извините.

– Как говорится, Всевышний рассудит.

Сам же принялся составлять ответ.

Во время очередного сеанса связи, после того как ушёл его ответ, из Центра поступила радиограмма уже на шифр Котельникова. Её содержание полностью дублировало предыдущую. Котельников показал её старшей радистке, и они пришли к выводу, что, по всей вероятности, на Большой земле произошла ошибка.

– Такой ляпсус может стоить кое-кому жизни, – заметила Соловьёва. – Не только здесь, но и там. В наркомате.

– В том случае, если бы на месте Гали Соловьёвой был бы кто-то другой, – признался девушке Котельников.

Галя смутилась, но была явно польщена доверием и потому некоторое время спустя, воспользовавшись подходящим моментом, рассказала своему командиру об обнаруженном ею двойном проводе длиной четыре и пять метров, протянувшемся в горизонтальном положении на высоте метра от земли из окна землянки любовницы Сёмина.

– Это «противовес»…

– Конечно, от передатчика! – заявила Галя. – Кроме антенны, закинутой высоко на дерево. И это в то время, когда есть команда комбрига Шмакова временно никому из радистов, кроме одной нашей рации, не выходить в эфир!

– Сигнал серьёзный! – сразу отреагировал старший лейтенант. – Давно это обнаружила?

– На днях, случайно.

– Никому не говори об этом. Займёмся этим, только не сейчас. Хорошо?

Довольная сказанным, девушка кивнула.

Переброска радиограмм продолжалась в течение нескольких дней: Центр требовал всё новых доказательств, опровергавших наличие в Могилёве ОХВ. Наконец, поступила депеша, адресованная комбригу Шмакову:

«Связи переходом распоряжение Инстанции откомандировать старшего лейтенанта Котельникова Москву первым самолетом производящим посадку площадке партизанского соединения командира Балыкова, комиссара Дедика. Андрей».

Под ней стояла подпись самого руководителя Управления разведки и диверсий наркомата старшего майора государственной безопасности Судоплатова.

– Вот это да-а! – произнесла со значением Соловьёва. – Значит, там поняли.

– Рано радоваться. Знаете, как говорят: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. А наша жизнь подсказывает, что даже перепрыгнув, не спеши говорить «гоп», – скептически заметил Котельников. – Но имея в виду наш случай, хочу подчеркнуть, что по идее любая авантюра обязана закончиться провалом.

– Вы в это верите?

– Хочу верить.

Глава 8

Реакция на отзыв помощника начальника разведки бригады Котельникова в штабе была неожиданной и далеко не однозначной. Гадали о причинах. Даже комиссар, и тот хранил молчание, недоумевая по поводу принятого в Москве решения. Когда вскоре после вручения Соловьёвой комбригу радиограммы в штаб вошёл Котельников, тот спросил его:

– Не пойму, почему в распоряжение инстанции? ЦК партии, что ли?

– Вряд ли, – ответил как бы от неожиданности старший лейтенант. – Очевидно, потому что в сорок первом меня из Коминтерна взяли в управление. Теперь, наверное, обратно туда. Но как бы ни было – обидно: многие заделы остаются не завершёнными.

– Завершим! – отозвался Сёмин. – Я-то в курсе абсолютно всего.

Котельников согласился, дабы не раскручивать бессмысленный разговор. И чтобы у начальника разведки не возникло ненужных подозрений и тем более чувства тревоги, вскользь пояснил, что имел в виду оборванные связи во время пребывания на Украине из-за неожиданного отзыва в бригаду.

Сёмин хотел, видимо, что-то сказать, но передумал. Котельников спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Какие будут указания?

После паузы комбриг нервно произнес:

– Приказание есть! – и кивнул на радиограмму, лежавшую на столе. – Готовиться надо. Свяжись с кем-нибудь из начальства в соединении Балыкова и узнай, когда там ждут с посадкой.

Между тем Котельников подозревал, что после его отъезда у командования бригады могут возникнуть вопросы о причинах, касающихся натянутых отношений комиссара и начальника разведки из-за его связей с радисткой штаба армии и склонностей комбрига к выпивкам. Уж очень все были удивлены его столь неожиданным отзывом. Но Котельников делал вид, что далёк от всего происходившего в штабе.

Расстроились радисты, узнавшие об отъезде своего командира Очень огорчился Александр Александрович Бронзов. Хотя у него, как, очевидно, и у Соловьёвой с Панкратовым, наряду с сожалением, отъезд Котельникова вызывал определённые надежды: мол, наверху узнают о том, что происходит в руководстве бригады.

Накануне отбытия старшего лейтенанта на партизанский аэродром пришёл Бронзов, подал знак Котельникову. Когда оба отошли в сторону, оглянулся и затем сказал:

– Ты сходи в штаб и потребуй, чтобы тебе разрешили взять в сопровождение взвод твоих ребят. Я-то, конечно, поеду и ни у кого разрешения спрашивать не буду. Но тебе это надо!

– А что случилось?

– Будто сам не знаешь! С луны свалился.

– А конкретно?

– Не будем. Я-то тебя знаю!

– Спасибо. Но причину могу узнать?

– Не время сейчас нам стоять и толковать.

Военврач ушёл. Несколько позднее нашёл более подходящий момент и возобновил разговор. Ему стало известно, что начальник штаба отобрал у одного из бойцов снайперскую винтовку с бесшумной «мортиркой». Сказал, что вернёт, а пока вручил ему трофейный немецкий автомат.

– Это у Харламова отобрали? – спросил Котельников.

– Неважно у кого. Меня это наводит на нехорошую мысль, – продолжал доктор. – И это не всё: у моей Татьяны «Воробей» взял солидную порцию химикатов. Понимаешь, каких? Так что, если кто-то попытается на прощание угостить, не прикасайся. Вопрос серьёзный! Слышь, Юра?

Котельников горько усмехнулся:

– Неужели мы дожили до этого?

– Не мы, а они!

Глава 9

В день отъезда Котельникова в штаб заглянул командир взвода разведчиков Виктор Рассадин. Там был только начальник штаба. Рассадин попросил у него разрешения проводить старшего лейтенанта на аэродром. Начштаба не ответил. Казалось, он не расслышал обращения комвзвода. Рассадин почувствовал себя неловко и пояснил, что выполняет желание бойцов. Но не успел он договорить, как последовал злобный ответ:

– Я вас не вызывал! Вы свободны.

Узнав об этом, Котельников сам обратился с такой просьбой в штаб, когда там все были в сборе. Комбриг неестественно рассмеялся. Все, как по команде, кто активнее, кто сдержаннее его поддержали.

Котельникова это задело:

– Понял. Очень вам признателен за весёлую реакцию на мою просьбу. Однако без сопровождения своих боевых товарищей на аэродром я не поеду. Об этом доложу начальнику управления генералу Судоплатову.

Повернулся и вышел. Вместе с ним ушли оба его помощника, поджидавшие у входа в штаб: старшина Изотов и рядовой Белинов.

На аэродром Котельников отправился в сопровождении взвода разведчиков. Военврач Бронзов не отходил от него ни на шаг.

Где-то за полночь появился самолёт. С ходу пошёл на посадку. Перед самой землёй засветились мощные фары. Пробежал мимо сигнальных костров. Далеко в конце площадки его огни неожиданно погасли – самолёт словно исчез в темноте. Подбежавшие партизаны увидели задранный вверх хвост огромного фюзеляжа самолёта, уткнувшегося носовой частью в землю.

Выяснилось: когда фары высветили впереди опушку леса, скорость ещё была значительной, лётчики затормозили. Перед колёсами от юза вздыбилась горка земли. И тяжёлый двухмоторный «Дуглас» клюнул носом. Скапотировал. Фары уткнулись в землю. Хорошо, что командир Феофан Радугин успел выключить двигатели.

Не сразу, но всё же удалось вернуть самолёт в нормальное положение. На землю сошли незнакомые люди. Стало известно, что среди них был член ЦК Компартии Белоруссии Жданович. Партизаны сразу принялись выгружать ящики с боеприпасами и оружием. Тем временем лётчики возились у лопастей. Как оказалось, одна лопасть погнулась при капотировании.

Возня с выправлением изогнутых лопастей, к счастью, только с одной стороны у правого мотора, заняла много времени. Небо на востоке посветлело. А транспортные самолёты пересекали линию фронта только под покровом ночной темноты. Было объявлено, что вылет не состоится и самолёт останется дневать.

С полсотни партизан соединения Балыкова в спешном порядке принялись тащить огромную двухмоторную машину в лесную просеку. Обложили её срубленными деревьями. Замаскировали. Партизанское командование выставило у самолёта большую охрану, были перекрыты просёлочные дороги, выставлены заставы с пулемётными расчётами.

Когда окончательно рассвело, лётчики принялись выправлять ещё две погнутые лопасти винтов. В этом принимал участие и Котельников с двумя помощниками. Глядя на старания лётчиков, пытавшихся выровнять лопасти, он предостерёг, чтобы не прикладывали чрезмерные усилия при разгибании, поскольку это чревато повреждением «сателлитов».

Услышав замечание, лётчики удивились. Согласились, что такое в самом деле может произойти. Тогда лететь будет рискованно или даже невозможно.

Кто-то из членов экипажа спросил Котельникова:

– Откуда вы знаете, что там «сателлиты»? Вы лётчик? Или авиационный механик?

Объяснять не стал. Пригодились знания, полученные в авиационной школе Бухареста. Особенно экипаж был поражён, когда он вбил в землю столбик, чтобы проверить по нему при ручном вращении миллиметровую точность выправленных винтов в сравнении с лопастями, оставшимися невредимыми.

Провозились всё утро. Как только закончили восстанавливать лопасти, партизаны с трудом вкатили самолёт глубже в просеку. Все принялись по-настоящему маскировать его корпус. Плоскости обложили дёрном. Вокруг фюзеляжа установили срубленные деревца с зеленью. Так замаскировали, что никто из стоявших рядом не мог догадаться о том, что там находится двухмоторный транспортный самолёт.

Охрану также невозможно было обнаружить. Как, собственно, и партизанские подразделения соединения Балыкова, занявшие оборону вокруг аэродрома.

Все, кто был на так называемом партизанском аэродроме – партизаны и экипаж, – уехали на подводах в штаб балыковского соединения.

Котельников и сопровождавшие его боевые друзья верхом на своих лошадях, остальные на повозках вернулись на базу бригады с надеждой, что ночью самолёт сможет вылететь в обратный рейс.

День выдался солнечным, кругом было спокойно. Около одиннадцати дня донёсся шум моторов. Это облетал лес знакомый двухфюзеляжный «фокке-вульф». Покружив недолго, убрался. Часа полтора спустя донёсся более тяжёлый гул. В небе появился бомбардировщик, летевший настолько низко, что на плоскостях виднелись кресты. Покружил над лесом. Ещё через некоторое время послышались взрывы и вдали поднялся столб густого чёрного дыма.

Бомбардировщик убрался, но было ясно, что горит «Дуглас» экипажа Феофана Радугина. Туда устремились верховые партизаны и на повозках члены экипажа.

Уже издали они увидели догоравшие остатки «Дугласа». Котельников повернул назад на базу, намереваясь успеть к предстоящему сеансу связи с Центром, чтобы радировать печальную новость.

Едва он с двумя всадниками миновал заставу перед въездом в зону расположения бригады, из кустов неожиданно раздались выстрелы. Пули просвистели рядом.

Вмиг лошадь Котельникова свернула в кусты, что тянулись по обеим сторонам просёлочной дороги, а сам он выпал из седла из-за густых ветвей деревьев, преградивших ему путь. С помощниками произошло нечто похожее, но оба открыли в ответ автоматный огонь и, побросав коней, ринулись к кустам, откуда раздавались выстрелы.

Одновременно прибежал с нарядом дежуривший по лагерю лейтенант Борис Шидловский, поднятый по тревоге выстрелами.

К удивлению Котельникова, его помощников и дежурного наряда, навстречу им из кустов с маузером в руке молча вышел бледный, растерянный, натянутый, как струна, Сёмин. Котельников набросился на него с отъявленным матом. Наставил автомат:

– Вам Климова мало, теперь меня решили убрать? – выпалил старший лейтенант то, чего, казалось, не знал. – Не выйдет! Я не забыл и предупреждение просверлить мне висок, если буду затевать что-то против вас.

Сёмин не вымолвил ни слова, в то время как Котельников продолжал поносить его последними словами.

После всего произошедшего Котельников понял, что оставаться в бригаде нельзя. Он велел старшине Петру Изотову быстро забрать у Панкратова оставленную на хранение полевую сумку и привезти ему.

На это ушло менее десяти минут. Едва Изотов вернулся с сумкой, Котельников на ходу обнял его и Николая Белинова, поблагодарил их за верную службу и всё доброе, что для него сделали, и, не сказав куда отбывает, ускакал.

В соединении Балыкова он в нескольких словах рассказал о случившемся. Там уже находился экипаж сгоревшего самолёта – командир Феофан Радугин, второй пилот Бугримович, механик Луспекаян, стрелок-радист Троцкий.

Глава 10

В Москве сообщение, поступившее из вражеского тыла, взбудоражило высшее руководство Генерального штаба. Действительно ли немцы намерены перейти к химической войне? Однако поступившее следом опровержение усложнило процесс проверки достоверности как первой информации, так, собственно, и второй. Причиной неожиданно послужили обстоятельства, помешавшие инициатору опровержения прибыть в Москву. Что касается мотивировки его вызова – «в связи с переходом в распоряжение Инстанций», то она, как легко можно было догадаться, носила маскировочный характер.

Теперь в наркомате были озабочены вывозом на Большую землю не только Котельникова, но и экипажа сгоревшего самолёта. Между тем во вражеском тылу для приёма второго самолёта несколько сот белорусских партизан соединения Балыкова уже вовсю готовили новую взлётно-посадочную полосу.

Недели через полторы, также глубокой ночью, на обычном грейдерном большаке, где предварительно сотни партизан срезали отдельные деревья, уравнивали, утрамбовывали дорогу, произвёл посадку аналогичный «Дуглас», пилотируемый командиром эскадрильи Григорием Тараном.

Пока выгружали ящики с боеприпасами и оружием, он на ходу в резкой форме отчитывал Радугина, придирчиво выяснял у экипажа обстоятельства, при которых произошло капотирование самолёта. В темноте трудно было его рассмотреть, но чувствовалась в нём строгость, а упитанная внешность придавала солидности.

Как только самолёт освободился от груза, партизаны принялись разворачивать его хвостовую часть для взлёта – настолько была узка взлётная площадка.

В самолёт быстро поднялись лётчики экипажа Феофана Радугина, вслед за ними – Котельников. Тут же взревели моторы, и «Дуглас» побежал вдоль коридора, с обеих сторон обложенного полыхавшими кострами.

В затемнённом фюзеляже все вздохнули с облегчением, когда послышался знакомый стук убирающихся шасси. «Дуглас» набирал высоту. Стоял оглушительный рёв моторов. Закладывало уши. Самолёт военный, грузовой, без обшивки. Сарай! Внутри вытянулись в ряд два огромных бака-цистерны с запасным горючим, поскольку после первого рейса не предполагалась дозаправка на обратный путь.

Где-то через полчаса или немного больше с турели, где был установлен пулемёт, за которым дежурил стрелок-радист, вдруг в чрево «салона» посыпались гильзы, послышалась стрельба. Все бросились к бакам, расположенным под иллюминаторами. С этой стороны было видно, как ночную темноту прорезали параллельно тянувшиеся откуда-то сбоку две огненные полосы. Трассирующие. Самолёт неожиданно резко наклонился набок, затем круто опустилась вниз носовая часть. С хвостовой через весь фюзеляж полетели металлические банки, железные «козлы», брезентовые чехлы и ещё что-то громыхавшее вместе со всеми, кто находился в фюзеляже. Всё это добро грохалось о стенку, отгораживавшую кабину пилотов. Разбилась едва светившая у потолка синяя лампочка.

Самолёт стремительно терял высоту. Секунды мелькали, и ничего нельзя было понять, кроме того что самолёт подбит и что-то горит. Последовал страшный удар, грохот, и за иллюминаторами посветлело. В эти мгновения мало кто из падавших к перегородке пилотов мог себе представить, что можно остаться в живых в самолёте, моторы которого уже не ревели, а оглушительно шипели.

Раздавались голоса лётчиков, карабкавшихся наверх к хвостовой части. Когда двигавшийся в темноте фюзеляжа, вслед за кем-то из них, Котельников достиг места, где должна была находиться дверь, оказалось, что там был вырван кусок обшивки либо надломился фюзеляж. Кто сумел добраться до этого места, исчезал. Их примеру последовал и Котельников, прыгнул! Ощущение такое, что выбросился, когда самолёт ещё находился в воздухе. Но тут же плюхнулся во что-то мокрое, невидимое в темноте. От сильного удара ноги будто вошли в туловище.

Рядом грохнулся ещё кто-то, обдав ему лицо чем-то жидким и густым. Показалось: ослеп. Но через нескольких секунд понял, что по грудь угодил в топкое болото и заросли. Один сапог засосало, но ногу вытащил. Кто-то из лётчиков кричал:

– Скорей всем отходить подальше! Быстрее!

«Дуглас» уткнулся носовой частью в болотистую жижу Вокруг полыхало пламя и слышалось мощное шипение раскалённых двигателей.

Второй пилот Бугримович с огромным трудом выбрался из сплюснутой кабины через трещины, образовавшиеся на стыке с фюзеляжем.

Выпрыгнувшие из самолёта успели отбежать на небольшое расстояние. Бортмеханик второго экипажа Паша Авроров[30] при падении вывихнул ногу.

Раздался сильнейший взрыв и почти сразу второй. Возник огненный столб. Рвались баки с бензином.

Спасшиеся поспешно покидали место падения. Но в какую сторону двигаться, никто не знал. Глубокая ночь! Отлетели от места взлёта не более шестидесяти-семидесяти километров. Предстояло сориентироваться и выбрать маршрут возвращения в партизанский лагерь. Тем не менее старались как можно скорее удалиться из злополучного района.

Быстро наступил рассвет. Первый день провели среди деревьев и кустов на небольшом сельском кладбище. Боялись похорон, но обошлось. Ни у кого не было автомата – лишь пистолеты ТТ. У Котельникова, помимо пистолета, имелся маузер в деревянной колодке.

Для бортмеханика пришлось соорудить носилки. К счастью, Паша Авроров был маленького роста и худощавый. Всё время острил, сыпал анекдотами. То ли от радости, что остался жив, то ли в знак благодарности за то, что друзья тащат его.

Котельников шагал в одном сапоге, вторую ступню обмотал гимнастёркой. По этому поводу было много насмешек.

На восьмые сутки оба экипажа – Феофана Радугина и Григория Тарана, – к немалому удивлению партизан Балыкова, вернулись в расположение соединения. Словно с неба свалились.

– А мы думали, вы уже чаёк попиваете в столице, – сказал, здороваясь с пришельцами, командир партизанского соединения Балыков.

Обычно молчаливый и мрачноватый по натуре Феофан Радугин, которого лётчики почему-то называли женским именем Фаня, вдруг сказал:

– Хочу, чтобы все знали, что если бы командир эскадрильи Таран перед самой землёй, когда мы падали, не сумел бы за считанные секунды выправить машину и дотянуть до небольшого болотистого озерка, ни от кого из нас ничего бы не осталось. Грише Тарану мы жизнью обязаны!

– Брось, брось, Фаня! – перебил его Таран, на гимнастёрке которого красовались орден Ленина и два боевых ордена Красного Знамени еще старого образца, на винтах. – Главное, что не смог я уйти от фашиста. Сзади он подкрался! Когда старшина Троцкий открыл огонь, уже было поздно! Он тоже его не заметил. Вот в чём беда!

В тот же день были посланы две радиограммы: от Балыкова в Белорусский штаб партизанского движения и от начальника разведки соединения капитана Филимонова в свой центр – ГБ. Сообщали о случившемся и о том, что старший лейтенант Котельников находится в расположении партизанского соединения Балыкова. Москва обещала прислать самолёт.

Тем временем слух о подбитом «Дугласе» дошёл и до бригады осназа.

В один из ближайших дней, под вечер, к Котельникову пришёл комиссар балыковского соединения Павел Иванович Дедик. Он рассказал, что днём приезжал начальник разведки бригады осназа Сёмин и требовал выдать старшего лейтенанта Котельникова в связи с поступившей из Москвы радиограммой, в которой дана санкция на его арест.

Командир соединения Балыков ответил Сёмину, что, напротив, располагает приказом оказать содействие в отправке старшего лейтенанта в Москву и никакой речи о его выдаче быть не может.

– Разговор был резкий! Петр Антонович Балыков и я, – говорил комиссар, – потребовали от Сёмина немедленно покинуть соединение и впредь с подобными заявлениями не появляться.

Комиссар предложил Котельникову – в целях безопасности – перебраться к нему в землянку и никуда оттуда не уходить.

Котельников был вынужден принять предложение комиссара Дедика. После инцидента с обстрелом в лесу у него пропало желание испытывать судьбу. Единственное, что хотелось, – это узнать, не случилось ли что-либо с доктором Бронзовым, бойцами-разведчиками и радистами.

Лишь дней десять спустя ночью прилетел третий самолёт. Посадку произвёл благополучно на том же большаке. Едва успели лётчики открыть дверь и спустить лесенку, как вдруг раздались взрывы. Откуда-то из-за леса немцы начали обстрел из миномётов. К счастью, был «недолёт». Двигатели тут же взревели. В последний момент Таран ещё с несколькими лётчиками сумел буквально закинуть в открытую дверь самолёта бортмеханика Павла Авророва. Всё произошло настолько неожиданно, что лесенку, спущенную с самолёта, не успели поднять и она осталась лежать на земле.

Никто из членов застрявших экипажей не улетел. Остался и Котельников.

События, связанные с прилётами самолётов, вызывали удивление. Котельникову это казалось неслучайным. Фашисты, конечно, умели вставлять палки в колёса партизанам, но не столь часто и не с такой точностью.

Докопаться до причин, естественно, было не просто. Однако подозрения возникали. Не только Котельников задавал себе вопросы: в чём может быть причина подобных совпадений? Каким образом немцы могут так быстро узнавать дату, время, место посадки, хотя это постоянно меняли? Напрашивался ответ: действует кто-то из «своих»! Но кто?

Когда Котельников анализировал обстановку, спрашивал себя: «В чем главная причина «наводки», если, конечно, таковая имеет место? Идёт ли речь только о стремлении уничтожить самолёт противника, или здесь кроется нечто другое, более значительное?»

Перебирая события последнего времени, он вспомнил рассказ старшей радистки о противовесе к рации и некоторые подробности, связанные с поведением армейской парашютистки.

В конце концов старший лейтенант укрепился в мысли, что за всеми этими «случайными» совпадениями проглядывает нечто очень важное. Он дал себе слово, что как только доберётся до наркомата, немедленно займётся этими проклятыми вопросами.

Лишь на девятые сутки четвёртым «Ли-2», пилотируемым Николаем Маслюковым, экипажи Радугина и Тарана вместе с Котельниковым вылетели в Москву. Перед самым рассветом, несмотря на плотный зенитный огонь немцев, «Ли-2» удалось пересечь линию фронта и уже при полном сиянии солнца произвести посадку во Внукове.

Накануне вечером Москва впервые за войну салютовала орудийными залпами в честь доблестных войск Красной Армии, освободивших город Орёл.

У лесенки самолёта прибывших членов двух экипажей встречали радостные чины из бывшего ГВФ. Среди них был генерал-лейтенант авиации Астахов, обнимавший всех без исключения. К концу войны он стал маршалом авиации. Лётчик Николай Николаевич Маслюков был удостоен звания Героя Советского Союза.

Котельникова встречал начальник отдела Четвёртого управления НКГБ СССР подполковник Маклярский[31]. Если лётчикам встречавшие жали руки, обнимали их, то здесь обошлось без подобных нежностей.

Маклярский, который не счёл нужным ни поздороваться, ни поинтересоваться, как он перенёс авиакатастрофу, сразу суровым тоном задал не предвещавший ничего хорошего вопрос:

– Вы понимаете, Котельников, что натворили?

– А что я натворил? – вопросом на вопрос ответил ошарашенный старший лейтенант. – Не понимаю!

– Как что? Такую кашу заварили, что не знаю, как сумеете её расхлебать! Отрицаете подготовку Германии к химической войне!

– Это неправда.

– Что значит неправда?! Разве не вы дали радиограмму с опровержением информации Сёмина?

– Михаил Борисович! Я отрицаю не подготовку Германии к химической войне, а только ввоз немцами в Могилёв «отравляющих химических веществ в виде снарядов или бомб». И указанные Сёминым в радиограмме данные, будто в подвалах бывшей школы НКВД, а также на бывшей шёлковой фабрике и в других перечисленных в радиограмме помещениях находятся тонны ОХВ. Вот это я отрицаю!

– И вы сможете доказать? Не малозначащими словесными заверениями, а подтвердить документами?

– Смогу. И не «малозначащими заверениями». Но что значит «подтвердить документами»? Это что же, как сказала мне разведчица отряда, обратиться в немецкую комендатуру и потребовать от них документ, что в городе Могилёве нет складов с отравляющими химическими веществами? Такие документы я должен представить?

– Но откуда-то начальник разведки взял эти сведения! – пошёл на попятную начальник отдела. – Он приводит координаты местонахождения немецких складов, подходы с воздуха к ним, ориентиры и всякое такое, вплоть до того, что на складских хранилищах черепичные или оцинкованные крыши! Это уже всё проверено Генеральным штабом. Данные полностью совпадают! Понимаете?

– Всё верно. Должны «совпадать».

– Что значит «всё верно» и «должны совпадать»? Шутите? Или вам жизнь надоела, Котельников?

– Вы меня, пожалуйста, извините, Михаил Борисович, но я не приемлю такой тон разговора. Пока его не заслужил.

Маклярский с недовольным видом смолк. Из разговора вроде бы кое-что уловил, однако вида не подал. Уж очень казалось ему невероятным произошедшее, хотя всё же допускал, что, возможно, старший лейтенант в чём-то прав.

В Управлении разведки и диверсии Маклярский считался одним из опытнейших работников. Им разрабатывались наиболее значительные оперативные дела, которые приносили существенные плоды.

Михаил Борисович являлся ведущим специалистом в «мозговом тресте», занимавшемся разработкой ряда операций против немцев не только на оккупированной ими советской территории, но и далеко за её пределами.

И вдруг он затеял такой разговор, едва Котельников сошёл с самолёта. На душе у Юрия становилось тревожно.

В то раннее утро, когда Маклярский вместе с Котельниковым вернулся с аэродрома, в канцелярии дожидались его приёма два генерала госбезопасности – нарком Латвии Новик и нарком Эстонии Кумм. Несмотря на высокий ранг, они были вынуждены ждать в секретариате начальника отдела.

Вопрос с прибывшим наконец-то из вражеского тыла старшим лейтенантом, прошедшим на виду у всех в немецкой форме в кабинет начальника отдела, не терпел задержки. Надо было срочно сообщить об этом руководству управления. А оттуда, по всей вероятности, будет доложено и выше. Во всяком случае, в Генеральном штабе пребывали в тревожном ожидании.

Котельникову, несомненно, повезло, что в самом начале им занялся Михаил Борисович Маклярский. Жёсткость характера, настойчивость, требовательность сочетались в нём с высокой компетентностью. Кроме того, он был умён. Многолетняя работа в разведке наложила свой отпечаток на привычки, к которым вынуждала занимаемая должность, и на характер. Это было немаловажно, особенно при складывавшейся ситуации.

Это был «великий квартет», состоявший из опытных оперативников: генерал-лейтенант Павел Судоплатов, его первый заместитель генерал-майор Наум Эйтингон[32], заместитель полковник Яков Серебрянский и начальник отдела полковник Михаил Маклярский.

Котельников оказался в положении посаженного на горячую сковороду. Ему пришлось отвечать на множество по сути закономерных, но в то время казавшихся ему странными, вопросов, доказывать свою правоту и обосновывать её. Было крайне нелегко, но он старался на конкретных фактах показывать, как на его глазах развивалась сёминская авантюра. Не преминул высказать и своё мнение, касавшееся стиля работы начальника разведки, его связи с вызывавшей серьёзные подозрения своей деятельностью парашютисткой Татьяной Сиротиной. Чем глубже руководство управления вникало в изложенные Котельниковым факты, тем больше приходило к выводу, что Сёмин затеял опасную интригу, если не сказать хуже.

Судоплатов сформулировал своё отношение к Сёмину кратко: «незадачливый липач». И тут же приказал немедленно отозвать его в Москву:

– Если к белорусским партизанам вылеты завершились, послать за ним самолёт специально!

Сидевший в стороне от стола Серебрянский, уловив настораживающий взгляд Котельникова, тут же отреагировал:

– Кажется, у старшего лейтенанта есть по этому поводу какое-то соображение.

– Что у вас, Котельников? – спросил Судоплатов.

– Думаю, просто так, без серьёзного и убедительного повода вызывать его в Москву нельзя. Тем более сразу после моего прибытия сюда.

Судоплатов сощурил глаза, перебил:

– Хотите сказать… он способен выкинуть ещё какой-нибудь номер?

– Можно предположить, что это будет последний, – спокойно ответил Котельников.

– Эту возможность мы предусматриваем, – подтвердил Судоплатов. – Но нельзя откладывать его вызов. Дело и без того преступно затянулось.

Во вражеском тылу предупреждённые заранее радисты бригады осназа во время передачи ночной сводки Совинформбюро услышали указ «О награждении орденом Красной Звезды товарища С. – начальника разведки энского подразделения, за успехи, достигнутые на незримом фронте в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками».

Поздно ночью о переданном московским радио сообщении командир взвода связи Панкратов доложил комбригу Шмакову. Сёмина в штабе не было. Он давно поселился в землянке армейской радистки Тани. Туда побежал начальник штаба Белов сообщить радостную весть.

На исходе следующего дня радистами была принята радиограмма, в которой один из заместителей руководителя управления наркомата поздравил Сергея Георгиевича Сёмина с высокой наградой и пожелал «дальнейших успехов в борьбе с врагами Родины».

В другой радиограмме начальник отдела управления, указав на обстановку на фронте в связи с освобождением Орла и более полусотни населённых пунктов, потребовал от Сёмина «срочно подготовить конкретные предложения руководству наркомата для принятия эффективных мер по усилению разведывательно-диверсионной деятельности в тылу отступивших войск противника». Депеша заканчивалась «пожеланиями новых успехов в дальнейшей практической деятельности».

Обо всём этом Котельников не знал. Но из поступившего для него сообщения старшей радистки Соловьёвой узнал о том, что парашютистка Таня, кроме штаба армии, поддерживает регулярную радиосвязь ещё с кем-то. Для этого она выходит в эфир каждое 1-е, 11-е и 21-е число в одно и то же время, вслед за окончанием радиосвязи с разведотделом штаба армии. Ровно через десять минут. Сеансы она проводит на той же волне 54 метра, но с разными позывными: со штабом армии «KLC», а с неустановленным корреспондентом «SZ» также на международном «Q» коде.

Подключившись к прослушиванию работы Тани во время второго сеанса связи, Галя удивилась, что она «отстучала» короткий, не более пяти-семи секунд, позывной без обычной настройки и подтверждения готовности начала передачи радиограммы, а затем и приёма.

Завершался сеанс связи без передачи и, естественно, без получения традиционной «квитанции». Подобная тактика явно диктовалась необычайной торопливостью и осторожностью, проявляемой Таней, что подтверждало серьёзность выводов.

Соловьёва привела перехваченные ею две цифровые радиограммы, переданные Таней с позывным «SZ».

Завертелась машина службы Валентина Павловича Покровского, отвечавшего в Управлении разведки и диверсий за радиосвязь с нелегалами. На повестке дня – дешифровка двух перехваченных радиограмм.

Котельников был озадачен и одновременно обрадован сообщением Соловьёвой. Он раздумывал об этом, когда в одно раннее утро раздался телефонный звонок. Из наркомата сообщили, что два часа назад в Москву прилетел Сёмин, поэтому Котельникову приказывалось оставаться в своём номере гостиницы и никуда из него не выходить. О дальнейшем ему будет сообщено дополнительно.

После того как старшая радистка Соловьёва поделилась с Котельниковым подозрениями относительно явно скрываемой Таней посторонней связи, перед отбытием в Москву он сказал ей:

– Поскольку передатчик рации Таньки во время сеанса связи находится на расстоянии нескольких десятков метров от твоей рации, обладающей достаточно большой чувствительностью, то нетрудно будет по обычным хлопкам, раздающимся в наушниках, настроиться на более чёткую слышимость и тем самым определить волну, на которой работает её передатчик. Установив таким образом метраж волны, можно будет следить за всем процессом её передачи в эфир. И, кончено, записывать цифры и время.

Соловьёва слушала внимательно, по выражению её лица было видно, что она рада будет этим заняться. И занялась: возникшее было подозрение подтверждалось.

Глава 11

Котельникова с самого начала настораживало появление в бригаде осназа Тани Сиротиной. Разумеется, своими подозрениями он ни с кем не делился. Тем более что у неё была «сердечная» дружба с начальником разведки. Это ни для кого не было тайной. Котельников находился под впечатлением прибытия Сёмина и особенно содержания радиограммы Соловьёвой. У него возникла масса идей и догадок. Он то садился и ждал, то вставал и смотрел в окно на Музей Ленина, на мелькавших прохожих. Не находил себе места. Не зря говорят, что ждать и догонять – самое мучительное.

Но томительное ожидание при неопределённости положения во сто крат хуже. Он то и дело поглядывал на часы, на молчавший телефонный аппарат, на балконную дверь. Вышел на балкон: напротив, у входа в метро «Площадь Революции», увидел табачный киоск. Захотелось курить, как никогда прежде! Хотя не был заядлым курильщиком. Показалось, что папироса смягчит мучительное ожидание.

К полудню решил выбежать за папиросами. По телефону поставил об этом в известность одного из сотрудников управления, который сказал: давай! И надо же, чтобы в тот момент, когда он бежал к табачному киоску у Музея Ленина, расположенного напротив «Гранд-отеля», со стороны Красной площади увидел направлявшихся в метро незнакомого подполковника, Героя Советского Союза и майора, хорошо знакомого Ивана Корбута. На груди Корбута красовался полученный только что в Кремле новенького образца, уже на ленточной планке, орден Красного Знамени.

Как он мог появиться в Москве? Ведь они виделись совсем недавно, во время ожидания очередного самолёта в партизанском соединении Балыкова. Тогда он был со «шпалой» в петлице, теперь – с погонами майора! Обрадовались, обнялись.

Котельников был рад встрече, горел любопытством, но очень торопился вернуться в гостиницу. Корбут, напротив, пребывал в приподнятом настроении, весело представил друга, получившего Золотую Звезду Героя Советского Союза за совместно с ним проведённую операцию. Ванечка гордо перечислял фамилии своих боевых товарищей, участвовавших в ней, а также назвал почему-то фамилии отдельных немцев, заметив, что один из них уже находится здесь.

Котельников слушал рассеянно, думал о том, что могут позвонить из управления, однако промелькнувшая в разговоре знакомая немецкая фамилия насторожила. Прервал друга:

– Как это понять «находится здесь»? Где? Мы с тобой говорили ещё там, в соединении Балыкова, как бы его «упаковать»!

– Вот мы его с моим другом, – он кивнул на стоявшего рядом Героя Советского Союза, – и скрутили. Потому он теперь здесь.

– Где «здесь?» – не понимая, переспросил Котельников.

Корбут рассмеялся:

– Что значит «где»? Ты улетел почему-то. А он уже тут.

– Будет шутить, – махнув рукой, заметил Котельников, поняв наконец, что друг навеселе. – Извините, но я должен бежать! Меня могут искать. Давай, Ваня, встретимся и поговорим. Пока живу в «Гранд-отеле», – он показал рукой на здание гостиницы. – Номер двести четвёртый. Ладно?

Корбут придержал друга за протянутую руку.

– Ты что? – все ещё смеясь, но с некоторым удивлением в голосе, переспросил: – Не веришь?.. Мы же с тобой говорили об этом, когда в последний раз виделись. Я ещё тогда сказал, что у меня была беседа о нём с твоим начальником разведки!

Подполковник со Звездой Героя перебил:

– Короче говоря, фашиста мы сцапали и доставили.

Котельников вырвал руку, которую Корбут не отпускал, повторил номер в гостинице и убежал, не дослушав обращённых к нему слов: боялся, что телефон в номере разрывается. Вбежав в комнату, сразу позвонил и доложил, что вернулся. Там сказали: хорошо, и повесили трубку. Отлегло. Сначала он воспринял разговор на улице как шутку подвыпивших друзей по случаю их награждения. Затем стал думать и постепенно пришёл к выводу, что такая операция на самом деле могла состояться. И чем дольше обдумывал услышанное, тем больше начинал понимать, что Корбут не шутил.

Весь остаток дня он пребывал под впечатлением от этой встречи. Был рад за друзей, если им действительно удалось успешно провести такую операцию. Но больше всего его занимало прибытие Сёмина – во что оно выльется, чем завершится. А телефонный звонок так и не раздавался. Курить расхотелось. Пришлось признавать, что нет худа без добра: папирос не купил, зато встретил друзей. Пришла утешительная мысль: могло быть гораздо хуже, если бы во время его отсутствия раздался звонок из наркомата.

Глава 12

Лишь около одиннадцати вечера в дверь его номера постучали. Вошёл лейтенант, и вместе они тотчас же покинули номер. Внизу ждала машина. На ней отбыли на Лубянку. Сидевший рядом с водителем лейтенант за всю дорогу не сказал ни слова ни ему, ни сопровождавшему.

Возникло неприятное ощущение. Почему на машине, когда здесь пять минут хода? Зачем сопровождающий? Чем всё это вызвано? Видимо, стряслось что-то новое.

В управлении Котельников долго сидел в задумчивом одиночестве в кабинете Серебрянского. Уходя, лейтенант дал ему газеты, сводки ТАСС, журнал «Крокодил» и предупредил, чтобы ни в коем случае не выходил из кабинета.

Котельников рассеянно просматривал заголовки. В голову ничего не лезло, предчувствия были малоприятными: «Сёмин не прост, бесспорно хитёр и, конечно, коварен. Но не умён. Хотя себе на уме. От него всего можно ожидать. Вплоть до поклёпа».

Возникали и другие сомнения, невольно росла тревога, сковывала напряжённость. Время тянулось невероятно медленно.

Наконец быстрым шагом вошёл Яков Исакович Серебрянский. Когда Котельников встал, он улыбнулся ему, спросил:

– Ну как?

– Ничего.

– Настроение?

– Неплохое, – соврал старший лейтенант.

Серебрянский исподлобья недоверчиво посмотрел в глаза Котельникову:

– Ну, ну, если так…

Потом он сказал, что надо собраться с мыслями, поскольку, возможно, предстоит нелёгкий разговор «наверху». У кого и о чём – не уточнил. Неожиданно поинтересовался, нет ли надобности сходить в туалет?

Котельников усмехнулся и отрицательно покачал головой.

Серебрянский почему-то повторил:

– Если надо – сходи. Вон та узкая дверь. Потом нескоро позволит время. Не стесняйся.

– Спасибо, не стесняюсь.

Серебрянский отстегнул от брючного ремня кобуру с пистолетом, положил в сейф, запер и, уходя, сказал:

– Скоро вернусь.

Дружелюбный тон, которым говорил с ним Серебрянский, несколько поднял настроение Котельникова, прибавил уверенности в том, что истина должна восторжествовать. Понял, что только верящий в тебя человек мог с такой теплотой поддержать в столь сложный момент.

Появился тот же лейтенант, сказал, что начальник управления ждёт его у себя в кабинете. Котельников вошёл и мысленно улыбнулся повторению только что увиденной сценки: Павел Анатольевич Судоплатов в одной руке держал пистолет, другой открывал сейф. Положив оружие, запер тяжёлую дверцу, затем, продолжая стоять, сказал:

– Сёмин в Москве. Знаете?

Котельников ответил утвердительно.

– Яков Исаакович говорил вам, что не исключена встреча с ним у высшего руководства?

– Да, сказал. Я понял, что мне нужно держаться.

– Правильно. Но имейте в виду, Сёмин считает, что вас нет в живых! Так надо было ему представить, когда решили вызвать его сюда. Понимаете зачем?

– Кажется, догадываюсь.

– Чудесно.

Глава 13

Котельников вернулся в кабинет Серебрянского. Яков Исаакович сидел за своим столом. Почти сразу заглянул Судоплатов. Серебрянский вышел к нему, закрыв за собой дверь. Вскоре вошёл знакомый лейтенант, с которым вместе приехали из гостиницы. Кивнул Котельникову, и они вместе направились к лифту – не то спускались, не то поднимались. Котельников был настолько сосредоточен на своих неприятных предчувствиях, что не обращал ни на что внимания. Потом шли по длинному, уходившему полукругом коридору, спускались по лестнице и наконец вошли в небольшой кабинет, похожий на обыкновенную комнату.

Их встретил человек в штатском. Лейтенант тут же удалился. Человек в штатском проводил Котельникова в небольшую комнату, велел сесть у стола, подал необычайно красивые радионаушники, пододвинул поближе небольшую подставку:

– Регулятор громкости, – пояснил он и положил перед Котельниковым стопку чистых листов бумаги, ручку и чернильницу. – Что найдете для себя нужным, чтобы не забыть, можете записывать. Когда будете уходить, все записи передадите мне. С собой ничего не брать. Понятно?

Получив утвердительный ответ, незнакомец, надев себе на голову другую пару наушников, спросил:

– Слышите?

Котельников кивнул, вслушиваясь в голос с необычным акцентом.

Незнакомец был сух и услужлив: помог Котельникову отнять от уха один из наушников, сказал:

– Это говорит нарком, товарищ Берия. Его голос запомните?

Котельников кивнул и тихо поблагодарил, но штатский лишь молча наклонил голову.

Теперь был слышен голос следователя Сполохова. Котельников узнал его. На протяжении почти всех последних дней, а чаще ночей отвечал на его вопросы. Из наушников доносилось:

– …речь идёт о достоверности поступившей из вражеского тыла информации, касающейся концентрации немецким командованием на временно оккупированной территории отравляющих химических веществ. Отправитель информации товарищ Сёмин.

Снова голос наркома:

– Ваша информация, Сёмин?

Сёмин: Да, моя, товарищ нарком.

Нарком: Хочу предупредить: мы не намерены терять время при столь ответственной обстановке на фронтах и во вражеском тылу. Будем называть вещи своими именами.

Следователь: Товарищ Сёмин, вам известно, что ваш бывший помощник разоблачен как шпион?

Сёмин: Я получил шифровку с поздравлением в связи с награждением орденом и вслед другую с объявлением мне взыскания за потерю бдительности.

Следователь: Как объяснить, что, работая вместе на протяжении полутора лет, вы, опытный контрразведчик, не сумели ничего заметить?

Сёмин: Человека не сразу узнаешь, тем более в условиях работы во вражеском тылу. Кое-что в поведении помощника меня настораживало. Перестал поручать ему серьёзные задания и одновременно откомандировал подальше от главной базы.

Следователь: Конкретно, что именно вас насторожило?

Сёмин: Склонность к извращению фактов; недооценка возможностей противника; разглашение некоторых агентурных связей. Предупреждал его и одновременно пытался разобраться, действительно ли это профессиональная малограмотность или имеет место злой умысел. Признаюсь, последнее не сразу удалось выяснить. Вскоре он вылетел самолётом в Москву в связи с переходом в распоряжение Коминтерна.

Нарком: Так или иначе, но вы не довели серьёзное дело до конца!

Сёмин: Не успел, товарищ нарком. Виноват!

Следователь: Вам известна вынесенная ему мера наказания?

Сёмин: Мне сообщили, что он осуждён к высшей мере наказания и что приговор приведён в исполнение.

Нарком: К сожалению! Я ещё кое с кем по этому поводу крепко поговорю. Спешат отправить человека на тот свет. Торопятся!

Следователь: Ваш бывший помощник опровергал факт ввоза немцами в указанные вами населённые пункты отравляющих химических веществ. Вам это известно, товарищ Сёмин?

Сёмин: Нет, мне это неизвестно.

Нарком: Почему? Конкретно!

Сёмин: Мой помощник, старший лейтенант Котельников, не мог знать о моей радиограмме, поскольку в это время находился на Украине. Впрочем, допускаю, что могла произойти утечка информации после его возвращения на главную базу. Связисты ему подчинялись. Этот порядок был установлен здесь, в наркомате, перед нашей отправкой в тыл противника. Но заявление его по поводу моей информации Центру несостоятельно.

Следователь: Что касается вашей радиограммы о ввозе немцами на оккупированную ими территорию отравляющих химических веществ, вы, товарищ Сёмин, можете назвать источник информации?

Сёмин: Разумеется, могу! Вся информация по ОХВ получена от немецкого майора Адама. Он представляет на оккупированной территории Управление вермахта по вооружениям, и в его ведении находятся отравляющие вещества. Известно также, что его люди занимаются поиском какой-то руды, которая якобы необходима немцам для создания нового тайного оружия, на котором…

Нарком: Вам известно название разыскиваемой немцами рудной породы?

Сёмин: Разумеется, известно, товарищ нарком! Название её «уран».

Следователь: Сведения об этой руде вы получили также от немецкого майора непосредственно или через агентуру?

Сёмин: Подключать лиц из числа агентуры к связям с майором Адамом я считал нецелесообразным. В перспективе у меня намечается с немцем весьма плодотворное сотрудничество. Что касается сведений, которые были доложены наркомату, то они получены мною лично от майора Адама.

Нарком: Прекрасно! У вас часто бывают с ним встречи?

Сёмин: Не часто, но и не редко. Контакт с ним установлен фактически не так давно.

Следователь: – Вы можете назвать, где и когда состоялась у вас, к примеру, последняя встреча с немецким майором?

Сёмин: Естественно, могу доложить с точностью до часа! Прилетел я утром. Сегодня четверг. Вылетел из тыла врага, стало быть, в среду ночью. Минус два дня. Значит…

Следователь: В воскресенье?

Сёмин: Совершенно верно! По воскресным дням Адам обычно выезжает в условленный район под предлогом небольшой охоты. Разумеется, в лес не помышляет сунуться.

Следователь: Вы были с переводчиком или владеете немецким языком?

Сёмин: Нет, я не знаю немецкий. Но майор Адам неплохо говорит по-русски.

Следователь: Немец был один или с кем-нибудь?

Сёмин: Появляется всегда на своем «опельке» и, как правило, со своим доберманом…

Нарком: Кто такой Доберман?

Слышны голоса:

– Собака это, Лаврентий Павлович! Порода такая!

Нарком: А, пёс… Знаю, как же! Доберман-пинчер… В таком случае почему бы вам его не захватить, Сёмин?

Сёмин: Вы правы, товарищ нарком! Признаться, было у меня такое намерение. Но я подумал, что пока он может быть для нас полезен на своём месте. Кроме того, Адам как-то сообщил, что его берлинский шеф, некий генерал фон Штумпф, собирается к нему в инспекционную поездку.

Нарком: Хотите подождать, когда к этому Адаму поступят свежие сведения от берлинского генерала, и тогда будете его брать?

Сёмин: Извините, Лаврентий Павлович, но мой план несколько иной. Дело в том, что майор Адам патологически ненавидит этого генерала. И за определённую сумму в американской или английской валюте, как он намекнул однажды, постарается прихватить его с собой на охоту.

Нарком: Если это не ловушка, возможно, это имеет смысл. Как, Павел Анатольевич? Что-то вы сидите с Серебрянским и молчите, как зрители на спектакле!

Судоплатов: Конечно, такой замысел можно только приветствовать. Если за всем этим не скрываются пустые слова.

Сёмин: Гарантировать, естественно, я не могу. Инспекционный приезд берлинского генерала, судя по всему, должен состояться в ближайшее время. Со своей стороны, я постараюсь осуществить задуманное. Для меня это теперь уже дело чести. Что касается майора Адама, считаю пока нецелесообразным его трогать. Обидно, что здесь, как я понял, придали значение навету моего бывшего помощника.

Нарком: Обидно, говорите? А нам тоже обидно, что поторопились отправить его к праотцам! Сейчас бы пригодился. Но хочу, чтобы вы знали, Сёмин, что мы умеем не только отправлять человека на тот свет. Это, наверное, не очень сложно. В то же время мы в состоянии с таким же успехом вернуть его оттуда! Кстати, в загробную жизнь вы верите?

Сёмин: Я закоренелый безбожник, товарищ нарком!

Нарком: Значит, недооцениваете силу творца. Разумеется, не небесного, а земного. Хотя бы хозяина этого кабинета! (Послышался посторонний сдержанный смех.) Товарищ Сполохов, сделайте одолжение и пригласите с того света помощника начальника разведки… Котельников, кажется? Хватит ему витать в облаках. Пусть ненадолго опустится на грешную землю. Давайте его сюда!

Человек в штатском тотчас же потянулся снимать с головы Котельникова наушники. Когда вошёл следователь Сполохов, старший лейтенант уже стоял у порога открытой двери.

Следователь ввёл его в просторный кабинет и оставил на противоположной стороне от стоявшего с подчёркнуто поднятой головой Сёмина. Когда Котельников увидел Судоплатова с Серебрянским, у него потеплело на душе; несколько в стороне сидели армейский генерал-лейтенант и рядом с ним полковник. Нарком разговаривал по телефону.

В эти минуты Котельникову в какой уже раз припомнились слова Михаила Борисовича Маклярского, встречавшего его на Внуковском аэродроме: «Понимаете, какую кашу вы заварили?»

Нарком закончил телефонный разговор, обратился к Сёмину:

– Надеюсь, не впервые видите друг друга?

Тот не очень отчётливо произнес:

– Да, знакомы.

– Тогда не будем повторяться. Старший лейтенант был почти у самого Господа Бога, значит, слышал всё, о чём говорили.

– Вам всё понятно, Котельников, о чём здесь шла речь? – спросил следователь.

– Да, я всё понял.

– В таком случае ответьте, – продолжал следователь, – на каком основании вы отрицаете подготовку немцев к применению в войне отравляющих химических веществ?

– Я не отрицал и не могу отрицать ни намерений, ни подготовки немцев к военным действиям с использованием ОХВ. Я отрицаю только содержание доклада начальника разведки товарища Сёмина, в котором он свидетельствует о наличии отравляющих химических веществ на складах в оккупированном немцами городе Могилёве.

– На каком основании вы утверждаете это? – настаивал следователь. – Точнее!

– Я утверждаю на основании проверки нашими людьми, побывавшими по указанным Сёминым адресам в городе Могилёве, где якобы у немцев имеются склады с ОХВ. Ничего подобного там нет!

– Чего там нет? – спросил нарком. – Складов или ОХВ?

– И складов нет, и химических отравляющих веществ тоже нет вопреки тому, что указал начальник разведки Сёмин в докладе руководству наркомата.

– Чем вы можете это доказать? – потребовал следователь. – Конкретно!

– Отвечаю: указанные товарищем Сёминым данные, что в подвале бывшей школы НКВД в городе Могилёве немцы якобы разместили двенадцать тонн ОХВ, не соответствуют действительности. Здание школы полностью разрушено. Разгромлена также и бывшая шёлковая фабрика, в подвалах которой якобы имеется склад, где немцами размещено до восемнадцати тонн ОХВ. При этом хочу обратить внимание, что ни у разрушенной школы НКВД и здания бывшей фабрики, ни поблизости от них нет ни малейшего следа какой-либо полицейской или немецкой военной охраны.

– Котельников! – Нарком впервые назвал старшего лейтенанта по фамилии. – Вы лично побывали по названным вами адресам и своими глазами удостоверились в том, что утверждаете?

– Лично я не был в Могилёве. По моему заданию по указанным товарищем Сёминым в докладе наркомату адресам побывали моя разведчица Людмила Николаевна Кулешова со своей знакомой. Я основываюсь на их данных. Это проверенные люди и им вполне можно доверять. При надобности они могут подтвердить сказанное здесь мною.

Сёмин приподнял руку:

– Если можно, товарищ нарком, разрешите мне по этому поводу краткую справку…

Нарком почему-то не сразу ответил, грозно насторожился, затем сказал:

– Хорошо. Говорите.

– Разведчица Кулешова Людмила исчезла. Она ушла в Могилёв и не вернулась. В результате предпринятых мною мер удалось установить, что квартира, где она обычно останавливалась по заданию моего бывшего помощника Котельникова, оказалась проваленной. Кулешова была арестована гестапо. О дальнейшей её судьбе пока ничего неизвестно.

Следователь тотчас же спросил:

– Вам известно что-либо об этом, старший лейтенант?

– Нет, впервые слышу. Но и этот страшный для меня удар, боюсь, тоже неслучаен. Почему тогда квартира не была провалена? Тут что-то не то. Пахнет горелым.

– Об этом потом! – повысив голос, произнёс нарком. – Сейчас только по ОХВ. Вы, Сёмин, что можете по данному вопросу ещё дополнить?

– Прежде всего, что в изложенных мною наркомату данных не только идёт речь о наличии на немецких складах ОХВ, но и даётся полное представление о местонахождении каждого в отдельности склада, его точный адрес, месторасположение, внешние ориентиры, подходы с воздуха на случай применения против них нашей авиации. Лично я в Могилёве никогда не бывал.

– Что старший лейтенант может сказать на такое напоминание начальника разведки Сёмина о содержании посланной им радиограммы? – несколько игриво произнёс нарком. – Тоже есть возражения?

– Возражений у меня нет. Но есть пояснение.

– В чём выражается?

– В том, что единственное, что соответствует действительности, – это точность в описании характеристики каждого здания и всего связанного с визуальными ориентирами. Полагаю, что немцы будут весело смеяться, если по этим ориентирам наши проведут бомбардировку.

– Не отклоняйтесь от существа вопроса, старший лейтенант! – одёрнул следователь. – Конкретно, что вы хотите сказать?

– Дело в том, что все адреса указаны верно только потому, что там на самом деле имелись до войны склады, на которых были размещены советские отравляющие химические вещества с таким же тоннажем на каждом из них в отдельности, как это указано в радиограмме Сёмина…

– Минутку, старший лейтенант! – прервал сбитый с толку нарком. – Стало быть, вы подтверждаете изложенное вашим начальником разведки в докладе наркомату?

– Нет, не подтверждаю. Всё это имело место до войны. Там были склады с ОХВ, принадлежавшие Красной Армии. Потому так точно и легко было товарищу Сёмину описать их.

– Откуда вам об этом известно, старший лейтенант? – раздражённо оборвал Котельникова нарком.

– Об этом лучше меня знает начальник разведки.

– Вы разве не слышали, как ваш начальник разведки здесь заявил, что данные, касающиеся расположения немецких складов с ОХВ, были им получены от майора вермахта Адама?

– Слышал. Но это стопроцентная ложь!

– Голословное заявление! – резко произнёс нарком. – Отвечайте конкретно на задаваемые вопросы. Ваш начальник разведки Сёмин заявил также, что за четыре дня до своей отправки сюда у него состоялась очередная встреча с немецким майором Адамом. Вы это слышали, старший лейтенант?

– Слышал. Чтобы моё заявление не показалось голословным, заявляю, что Сёмин никогда не только не встречался с немецким майором, которого он называет Адамом, но и в глаза его не видел! И о рудной породе «уран» он также узнал отнюдь не от некоего майора Адама. Вот почему я говорю, что это стопроцентная ложь!

– Послушайте, старший лейтенант! – разгневанно произнёс нарком с явным грузинским акцентом. – Вы не понимаете, когда вам говорят, что отвечать надо только доказательно, а не оперировать декларациями. Здесь не Лига Наций! Из-за вашей сумасбродной затеи приостановлены грандиозные военные и иного характера операции! Вы это понимаете?

– Понимаю. Разрешите продолжить? Во-первых, фамилия немецкого майора, которого имеет в виду генерал Сёмин, не Адам, а его звать Адами Вальтер, – подчёркнуто произнёс Котельников, чтобы нарком уловил разницу. – Во-вторых, он уже месяца полтора или два подполковник! В-третьих, с ним товарищ Сёмин никак не мог встречаться четыре или пять дней тому назад…

Нарком и на этот раз не дал старшему лейтенанту договорить, громко прочеканив:

– По-слу-шай-те… молодой человек. Перестаньте валять дурака и не увиливайте от прямого ответа!

– Я не увиливаю.

– Нет, – нарком сделал удивлённое лицо, – с ним бесполезно разговаривать!

– В самом деле, Котельников, – начальник управления Судоплатов попытался успокоить и облагоразумить изрядно занервничавшего старшего лейтенанта. – Отвечайте прямо на вопросы, которые вам задаются.

– Понял. Виноват. Просто волнуюсь. Я отвечу.

– Предупреждаю: если вы немедленно не подтвердите конкретными фактами своё опровержение, – убавив голос, но вместе с тем чётко и подчёркнуто угрожающим тоном произнёс нарком, – я действительно отправлю вас туда, откуда вы уже не вернётесь. Вы поняли?

– Да, я понял.

– Превосходно! Мы слушаем.

Котельников втянул воздух, смахнул с лица струившийся пот, машинально поправил гимнастёрку, но не успел произнести ни слова, как его опередил нарком.

– Хорошо, – вдруг мирно заговорил он. – Мы готовы допустить, что Сёмин передал для Ставки Верховного главнокомандования ложную информацию. Но прежде чем согласиться с таким предположением, скажите нам, старший лейтенант, сколько времени вы находитесь в Москве?

– Вчера, по-моему, исполнилось пять недель.

– Прекрасно! – самодовольно воскликнул нарком. – В таком случае, на каком основании, находясь в Москве более пяти недель, вы осмеливаетесь утверждать, что Сёмин не встречался с немецким майором или подполковником четыре дня назад в тылу врага?.. За тысячу километров от Москвы! Не чудовищно ли это заявление?

– Всё это так, – быстро согласился Котельников. – Но заявление Сёмина о встрече с немцем четыре дня назад является ложью от начала до конца, потому…

– Редчайший случай! – вскинув руку, раздражённо произнёс нарком, как бы обращаясь к Судоплатову, Серебрянскому и представителям Генштаба. – Ничего подобного за всю историю эти стены не слышали!

Воцарилась тишина. Котельников не знал, как быть, но всё же сказал:

– Виноват, но я никак не могу договорить… Дело в том, что этот самый немецкий подполковник Адами Вальтер из Управления вооружений вермахта находится в Москве.

Установилось шоковое молчание, точно все онемели. Даже для Судоплатова и Серебрянского, которые знали всю подоплёку дела от начала до конца, это было полной неожиданностью.

Первым очнулся нарком:

– Послушайте, бывший старший лейтенант госбезопасности! Может быть, Гитлер тоже в Москве? – Нарком встал, оглядел присутствующих и внешне спокойно сказал: – Он больной. Надо отправить его на экспертизу. Немецкий полковник в Москве чай пьет… Может быть, в Кремле? Чушь какая-то.

Присутствующие, однако, оставались сидеть: не то чего-то ждали, не то сообразить не могли, что на самом деле происходит.

Представитель Генштаба, также недоумевая, нашёл в себе решимость предложить:

– Думается, надо всё же разобраться, на чём старший лейтенант основывает столь сенсационное заявление. Может быть, наберёмся терпения и узнаем? Вопрос достаточно серьёзный!

– При чём здесь терпение? – одёрнул генштабовского генерала нарком. – Здесь не базар и не дети собрались. О каком разбирательстве можно говорить, если этот мальчишка либо серьёзно болен и нуждается в госпитализации, либо разыгрывает из себя Пинкертона и попросту дурачит нас!?

– Я ещё раз прошу дать мне договорить, – взмолился Котельников. – Я ничего не выдумал, поверьте! Готов понести любое наказание, если что-то из сказанного мной окажется неправдой.

Вмешался начальник управления Судоплатов:

– Тогда с чего вы взяли, что немецкий подполковник находится в Москве? Это же уму непостижимо!

– Честно признаюсь, я был так огорошен наглостью Сёмина, что плохо соображал. Но знал, что говорю искренне.

– В самом деле, Юрий, – как-то очень душевно сказал Серебрянский. – Ты спокойно объясни. Вопрос ведь очень важный!

Котельников стал докладывать, как незадолго до начала происходящего здесь разговора встретил двух офицеров Главного разведывательного управления…

Раздался необычный по громкости звонок телефона. Нарком тотчас же поднял трубку и услышал голос, который в данном аппарате не мог быть другим:

– У аппарата Берия, товарищ Сталин!

Нарком слушал молча. До сидевших у приставленного к его письменному столу небольшого столика Судоплатова и Серебрянского доносились слова Верховного о том, что от него только что ушли канадцы. Один из них интересовался каким-то немецким подполковником из Уранового общества, которого якобы захватили на оккупированной советской территории сотрудники НКВД. Правда это или очередная провокация?

– Понял! – последовал ответ наркома в трубку. – По этому вопросу как раз сейчас уточняю одну существенную деталь. Да. Да. Обязательно!

Положив трубку на место, нарком обратился к Котельникову уже совершенно другим тоном:

– Вы остановились на встрече с двумя офицерами. Что было дальше?

– Дальше было так: с одним из них, Иваном Корбутом, во вражеском тылу мы обменивались информацией о положении дел у немцев и, в частности, о разработке тогда ещё майора вермахта Адами Гюнтера. В то время, пока я нахожусь в Москве, его повысили в звании. Когда немец отмечал данное событие, майор Корбут и его друг – ныне Герой Советского Союза, захватили Адами Гюнтера и доставили его в Москву.

Котельников не успел договорить, как нарком уже давал команду:

– Соедините меня с исполняющим обязанности начальника ГРУ Ильичёвым!.. Что? Нет на месте? Кузнецова тоже… Кто? Зайцев? Хорошо. Пусть будет даже Кроликов. У аппарата Берия. Да. Драсти. Вам что-нибудь говорит фамилия немецкого майора или подполковника Адам? Или Адами… Как? Так. Да, Гюнтер… Так. Сколько времени он находится у вас?..

Трубка полетела на место. Нарком встал, вышел из-за стола и направился к Сёмину. Рот у него искривился:

– Четверг, среда, воскресенье, – повторял он игриво, пародируя произнесённые Сёминым слова. – ОХВ лично! Доберман лично! Пинчер лично… Липач! Очковтиратель! Убрать!

Присутствующие поняли, что всё уже ясно, хотя пребывали в состоянии некоторого замешательстве или, скорее, неопределённости. Встали…

Первым пробкой вылетел старший лейтенант. В коридоре к нему поспешил лейтенант, который, увидев его промокшую гимнастёрку и взволнованное лицо, спросил:

– Кончилось?

– По-моему, всё только началось.

– Как так «началось»?

– Вот так…

Глава 14

На следующий день, когда Котельников пришёл в управление, ему по поручению Якова Исааковича Серебрянского передали, что ещё ночью было решено назначить его помощником начальника штаба 1-го полка ОМСБОНа войск НКВД СССР капитана Слонова.

Секретарша уточнила, что приказ о назначении уже сегодня к середине дня поступит в штаб бригады. Что касается занимаемого им номера в «Гранд-отеле», то его следует освободить не позднее завтрашнего дня.

– Об остальном вам будет дано знать примерно через два-три дня, поскольку руководство очень занято.

Выйдя из секретариата, Котельников решил съездить в штаб полка и дождаться поступления приказа. Других дел не было, но тут он вдруг вспомнил о своих вещах, оставленных перед отбытием на задание. Из-за занятости серьёзными вопросами было не до них.

Теперь, когда напряжение спало, он отыскал номер телефона лейтенанта. Позвонил ему, напомнил об оставленных полтора года назад вещах, которые хотел бы забрать, и поблагодарил за хранение.

Лейтенант сразу сказал, что чемодан цел и невредим, а вот с одеялом… Он замялся:

– Тёща решила его проветрить. Оно ведь долгое время лежало свёрнутым. Повесила его во дворе. И кто-то украл. Старушка ужасно переживала, да и я, конечно, вместе с женой! Но ничего не поделаешь… Никогда прежде такого у нас не было! Заявление в милицию ничего не даст. К сожалению, так обстоит дело.

Котельников проглотил пилюлю, сочувствуя переживаниям лейтенанта и его родных. Конечно, было обидно, что исчез памятный подарок из Уфы. Но чем больше он об этом думал, тем чаще мелькали в памяти некоторые штришки…

Тогда, в марте сорок второго, накануне отправки в тыл врага, его стол в течение нескольких дней стоял в кабинете того самого лейтенанта и его начальника капитана Бондаренко. Он удивился, когда лейтенант сказал своему начальнику: «Вот отправим и эту группу, заберёмся на несколько дней на дачу, затопим печку и отдохнём по всем правилам».

«И это в то время, – подумал тогда Юрий, – когда совсем недавно отброшенные от ворот столицы гитлеровские орды всё ещё не теряют надежду ворваться в Москву! Сводки Совинформбюро сообщают об очередной сдаче противнику ряда населённых пунктов и двух крупных городов, а здесь мечтают об отдыхе!»

Котельников сделал вид, будто ничего не слышал, но разговор по телефону оставил неприятный осадок и время от времени вспоминался на протяжении всего полуторагодичного пребывания во вражеском тылу.

После известия об исчезновении оставленного на хранение одеяла услышанный случайно разговор лейтенанта по телефону не давал Котельникову покоя. Сотни раз отбрасывал мысли, связанные со злополучным одеялом. Про себя твердил: главное – выжил, когда столько боевых товарищей погибли!

Казалось, успокоился. Жизнь, однако, брала своё, отвлекали насущные проблемы, связанные с предстоящей отправкой во вражеский тыл.

Свой чемодан он, естественно, получил. Но перед глазами не переставало возникать одеяло, в ушах звучал услышанный разговор о мыле – полтора с лишним года тому назад. «Эпизод, дающий повод для вывода!»

В один из следующих дней, уже получив назначение в омсбоновском полку, он наконец-то решился: убедившись, что лейтенант в наркомате, Котельников отправился на улицу Кирова, свернул во двор за чудесным зданием с полупустыми прилавками магазина, где можно было только отовариться по карточкам на чай, поднялся на второй этаж, нажал на кнопку квартирного звонка.

Дверь открыла знакомая старушка, которой полтора года тому назад он оставил свой чемодан и одеяло. Поздоровался и сказал, что пришёл за своим одеялом, оставленным на хранение.

Старушка кивнула и тут же принесла одеяло. То самое, которое он получил в подарок в Уфе и которое та же старушка-тёща будто бы «повесила проветривать во дворе», где его и украли.

Ушёл он, естественно, довольный! И одновременно невероятно расстроенный тем, что есть ещё людишки, падкие на чужое имущество, несмотря на столь высоко занимаемое положение в ведомстве, которое считал священным! Ведь он стал гражданином СССР менее трёх лет тому назад при освобождении Красной Армией Бессарабии! Историю страны и происходившие в ней события знал крайне мало. В основном понаслышке. И при этом с самых высоких патриотических позиций! Поэтому он решил забыть фамилию лейтенанта и его самого. Однако невольно приходилось его встречать, но Юрий делал вид, что они незнакомы.

И всё-таки этот случай не укладывался в голове. Тем не менее «два в уме» продолжало давать свои плоды!

Но, как бы то ни было, только сейчас владелец глянул на уцелевшее одеяло: невиданного ярко-апельсинового цвета, необычайной красоты и качества! Плотное, с длиннющим ворсом верблюжьей шерсти. Прослужило оно на удивление долго – более сорока лет.

Часть четырнадцатая

Глава 1

Котельников отправился в Черкизово, где располагался 1-й полк ОМСБОНа. Познакомился с командиром полка полковником Винаровым, заместителем по политчасти капитаном Влаховым, начальником штаба капитаном Слоновым.

Его поселили в просторной комнате с футболистом полковой команды лейтенантом – шутником.

Он считался лучшим нападающим в футбольной команде полка. Избалованный своей репутацией, позволял себе порой хамить людям. Этим он тоже славился.

В один из ближайших дней после прибытия Котельникова в полк начальник штаба капитан Слонов, весьма требовательный к соблюдению порядка, зашёл в комнату, где, несмотря на околополуденное время, футболист продолжал отсыпаться. Разбудив его, Слонов сделал ему замечание, отчитав в присущей ему резкой форме. Тот несколько секунд таращил на начштаба глаза, затем молча повернулся к нему спиной, накрыл голову одеялом и снова улёгся спать.

Возмущённый поведением, лежавшего, Слонов бурно отреагировал:

– Лейтенант! – два наряда вне очереди! Ясно?

– Ладно, – буркнул тот, не глядя на стоявшего начальника штаба, – оставьте их на тумбочке.

Через несколько дней футболист был не то переведён в армейскую часть, не то отправлен на фронт.

В полку все с одобрением восприняли избавление от наглеца, считавшего себя незаменимым.

Освободившуюся в комнате койку убрали.

В полку Котельников быстро нашёл контакт: началось с выступления его перед частью личного состава. Многие из этих людей побывали во вражеском тылу. Были и «новички» готовившиеся на борьбу с бандитизмом в предгорьях Кавказа.

На следующий день состоялась краткая беседа в штабе полка с командиром полковником Винаровым, заместителем по политчасти капитаном Влаховым и начальником штаба капитаном Слоновым.

Первое впечатление у Котельникова о составе части было весьма приятным. Особенно обрадовался, когда по первым же словам командира полка Ивана Христофоровича Винарова понял, что он болгарин. Уловил по специфическому акценту. На груди у Винарова сиял боевой орден Красного Знамени – первого образца, ещё на винте, и рядом медаль «XX лет РККА». Его заместитель по политчасти капитан Густав Влахов был не то болгарином, не то сербом. Говорил свободно по-болгарски и, конечно, по-русски. Только капитан Слонов оказался русским. Чёткий, с пронизывающим взглядом и железной хваткой. Порядок и честность были у него на первом месте.

Густав Влахов – высокий, стройный, в очках с большой чёрной оправой, весьма приятный, как, собственно, и командир полка, который был поплотнее и по возрасту намного старше. Узнав, что прибывший владеет болгарским языком, оба обрадовались, сам Котельников – тоже.

С начальником штаба Слоновым Юрий также нашёл общий язык. Вскоре они уже вместе ходили в Черкизовские бани, а иногда по вечерам – в расположенный поблизости кинотеатр «Орион». Там в фойе можно было выпить кружку бочкового пива – благодаря Слонову, дававшему иногда буфетчику кинотеатра грузовой американский «студебеккер» для поездки на пивной завод.

Полк располагался в двух зданиях бывшей средней школы, связанных между собой длинным навесным застеклённым переходом. Поблизости находился небольшой стадион «Локомотив».

1-й мотострелковый полк в основном состоял из батальона испанцев. Значительная часть из них уже побывала на задании во вражеском тылу. На гимнастёрке всегда подтянутого, высокого, стройного старшего лейтенанта Оттеро выделялся боевой орден Красного Знамени на ярко-красной подкладке. Он был начальником штаба батальона и непревзойденным виртуозом-танцором, особенно испанской румбы. Все с восхищением заглядывались на изящного танцора, в быту серьёзного, чёткого и обходительного.

Обаятельным, хотя всегда с молчаливой усмешкой, был более пожилой капитан Фриас, награждённый ещё в Испании республиканским орденом «Виктория Кросс». По-русски, в отличие от большинства коллег, говорил с трудом.

Офицеры Кастрильо и Кастиригио привлекались редакцией Радиокомитета, вещавшей на испанском языке.

У Котельникова со всеми сложились дружеские отношения. Вечерами все бывали на танцах. Единственное развлечение, к которому относились как к важному событию. Котельников относился к танцам с безразличием. Тем не менее присутствовал на них ради встреч со знакомыми.

Среди испанцев запоминающейся внешностью выделялся капитан Гульён, награждённый орденом Ленина. Но он жил где-то в городе. В полку бывал довольно часто.

В полк наведывалась Долорес Ибаррури, генеральный секретарь Компартии Испании. Выше среднего роста, смуглолицая, всегда в чёрном костюме или в пелерине, похожей на мантию. Она общалась с земляками, что-то обсуждала с ними по-испански. Ходил слух, что её бывший муж также находится в полку – в качестве рядового повара. Был ещё главный повар – русский, рядовой Обрядин.

Бывало, когда поздно ночью Котельников возвращался в полк из наркомата, где в основном по вечерам знакомился с материалами ТАСС и другими документами, главный повар Обрядин всегда предлагал ему поесть.

Далеко не сытый старший лейтенант сначала стеснялся. Но повар поставил перед ним целую сковороду с шипящей жареной картошкой с небольшим кусочком мяса. При карточной системе военного времени это было настоящее объедение. Постепенно у благодарного помначштаба установились с Обрядиным дружеские отношения.

Котельников подружился с испанцем лейтенантом Луисом Де-Лоссо. Иногда по воскресным дням они вместе ходили смотреть футбольный матч на расположенном по соседству черкизовском стадионе «Сталинец». У Де-Лоссо был сильный испанский акцент. Как выяснилось, он, коммунист-республиканец, принадлежал к известной в Испании семье, владевшей нефтяными заводами.

Также Котельников подружился со старшим лейтенантом Виежко, побывавшем на задании во вражеском тылу. Был ранен, награждён орденом Отечественной войны. Женился на москвичке, жил у неё, но посещал полк и друзей батальона, всегда пребывал в радостном настроении, весело шутил.

В полку Котельников часто общался с москвичом старшим лейтенантом Богданом Дубенским – приятным, интеллигентным, серьёзным. Богдан также недавно вернулся из вражеского тыла, был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени, ещё на ленточке. Первого образца.

Котельников радовался, что в предстоящем задании в тыл врага им предстоит десантироваться вместе.

Но как-то Богдан неожиданно сказал, что, возможно, перейдёт на работу в наркомат, так что совместная отправка на задание, видимо, отпадает. Он признался, что жена чувствует себя неважно, часто болеет. Вроде бы в этом была причина. Котельников посочувствовал товарищу, но расстроился: уж очень хотелось быть вместе с ним.

Глава 2

От Серебрянского последовало распоряжение: в связи с началом подготовки к очередному заданию Котельникову ежедневно по вечерам бывать в управлении. Как-то так получилось, что в те осенние дни сорок третьего года он часто во время обеденного перерыва, начинавшегося в наркомате в шестом часу вечера, провожал Якова Исааковича Серебрянского до дома. С Лубянки спускались по Кузнецкому мосту и далее мимо МХАТа выходили на улицу Горького. Огромные стеклянные витрины были заложены ярусами мешков с песком. Не торопясь они шли до дома, внизу которого был большой спортмагазин «Динамо».

По дороге Серебрянский продолжал наставлять молодого питомца, проникшегося к своему начальнику огромной симпатией и сыновней благодарностью за жизненно важные уроки.

– Запомнил ваши слова, Яков Исаакович, при отъезде на задание в марте сорок второго. Вы тогда сказали: «Не подкачай!» Запомнил их на всю жизнь! Хотя, честно признаюсь, немного меня покоробило. Неужели вы полагали, что могу подкачать?!

Под впечатлением разговора о честности Юрий рассказал, каким был в раннем возрасте.

– Не исполнилось мне тогда и десяти лет, – начал он. – Мечтал создать футбольную команду из школьных соучеников. Смастерил мяч из старых маминых чулок, набитых тряпками. Но он быстро рвался. Не выручал и запасной. Задумался, откуда бы взять денег на настоящий футбольный мяч. У бабушки приметил старенькую ручную швейную машинку.

Как-то летом пришёл к ней – она возилась на кухне, – схватил стоявшую в углу машинку и поставил её на подоконник раскрытого настежь окна. Затем попрощался с бабушкой, быстренько вышел на улицу, взял с окна приготовленную машинку, отнёс старьёвщику, торговавшему на базаре всякой рухлядью. Получил за неё столько, сколько стоил новый настоящий футбольный кожаный мяч с надувной резиновой камерой!

Когда пришёл из школы домой, застал маму в слезах. Оказалось, приходил старьёвщик и рассказал, что купил у Юрия швейную машинку. Она пришла в замешательство: у неё не было такой суммы, чтобы сразу вернуть. Старьёвщик понял, что купил ворованную вещь. Мама пообещала отдать деньги, как только получит от постояльцев-квартирантов. Не прошло и получаса, как старьёвщик принёс машинку. Переживания матери были ужасны!

Юрий признался, что так сильно страдал из-за своего необдуманного поступка, что с тех пор, вспоминая о нём, не может себе его простить.

Швейную машинку отнёс бабушке, просил прощения, дал слово и ей, и самому себе, что ничего подобного с ним никогда не повторится до конца жизни:

– Это был для меня такой урок, которого никогда не забуду. Осуждаю себя каждый раз при воспоминании! Уверен, не будь случая со швейной машинкой, переживаний матери и, конечно, осознания ужасного поступка, не был бы я таким, каким останусь до конца своих дней. Даже если бы, скажем, нашёл на улице чемодан с деньгами или золотом, не дотронулся бы до него. Мама тогда сказала мне, что чужое не греет! Запомнил её слова! Для меня честность, порядочность, отзывчивость вошли в сознание на всю жизнь. Сколько ни вспоминаю этот случай, не перестаю себя корить. Перед глазами стоят дорогие заплаканные мамины глаза и лицо бедной бабушки.

Серебрянский остановился и молча посмотрел Юре в глаза. Немного спустя сказал:

– Хорошо, что понял.

Он остался в благодарной памяти Юрия Человеком с большой буквы.

Глава 3

Поздно вечером Котельникова вызвали к начальнику управления Судоплатову. Едва вошёл в кабинет, Павел Анатольевич напустился на него:

– Вы неправильно поступили. Это нехорошо!

Котельников обомлел. Он, который относился к своему высшему руководителю с глубочайшим уважением, удивлённо посмотрел на сидевшего в кресле своего непосредственного начальника Серебянского и понял, что опять стряслось что-то непредвиденное. Замер в недоумении.

– Сёмин, оказывается, стрелял в вас? – спросил Судоплатов. – А вы об этом не доложили. Пожалели его или умолчание с чем-то связано?

Котельников понял, что всё еще идёт следствие по делу Сёмина. Он заверил присутствовавших, что его умолчание ни с чем не связано:

– Просто считал, что о делах, которые касаются лично меня, говорить неудобно. Я уделял внимание главному вопросу, который считал более важным, чем личный.

– Правильно. Но и утаивать такой случай, связанный непосредственно с жизнью, – грубейшая ошибка. Он так же мог поступить и с любым неугодным ему человеком, так как был уверен в своей безнаказанности. Теперь поняли?

– Очевидно, я был не прав. Но тогда не хотелось создавать впечатление, будто разводится склока. Могли возникнуть подозрения, что мои служебные донесения носят характер мести. Так мне казалось.

– Ваша логика, Котельников, не выдерживает критики. Сокрытие преступного действия Сёмина не делает вам чести. Ваше молчание может вызвать вопросы отнюдь не в вашу пользу. Стрелял он в вас ведь не случайно? За этим что-то стояло!

– Конечно! Во-первых, отзыв меня в Москву. Во-вторых, для Сёмина я всегда был костью в горле. Поэтому он всячески старался отодвинуть меня подальше от главной базы, от штаба, от дел, которые стряпал. Об этом свидетельствует изоляция Панкратова во время моего отсутствия. Вы, Павел Анатольевич, тогда были вынуждены потребовать от Шмакова немедленно вернуть Панкратова в бригаду! Его отсутствием Сёмин воспользовался для того, чтобы отправить вам дезинформацию о складах ОХВ. По-моему, об этом здесь если прежде не догадывались, то теперь в курсе. И если разрешите, хотел бы пояснить, что об отправке Панкратова с группой вы узнали благодаря старшей радистке Соловьёвой. Я ввёл её в курс дела перед уходом с группой на Украину. Вместе с тем, как вам известно, во время пребывания на Украине нам удалось многого добиться. Да и другим нашим группам, разбросанным по разным районам вдали от главной базы. Здесь надо отдать должное и комбригу Шмакову, и тому же Сёмину.

– Но Сёмин мог вас ухлопать!

– Едва из кустов раздались выстрелы, наши лошади рванули в противоположную от просеки сторону, и мы свалились с них, – ответил Котельников. – Следовавшие за мной двое верховых открыли автоматную пальбу в сторону кустов, откуда раздались выстрелы. Тут же прибежал поднятый по тревоге дежурный караул штаба бригады во главе с лейтенантом Шидловским. Вдруг из кустов с маузером в руке появился Сёмин. Здесь я ему выдал, что называется, по всем правилам. Он ни слова не ответил.

Судоплатов сказал:

– Мы отправили радиограмму Малюгину – первым же самолётом под усиленной охраной доставить в Москву шпионку-радистку.

– Если разрешите, – обратился Котельников к своим руководителям, – могу дополнить, что старшая радистка Соловьёва тоже может пролить свет на данный вопрос. К тому же, как мне много позднее стало известно, Сёмин причастен к ликвидации ряда людей. На его совести одна из девушек – Соня Гутина. Из числа освобождённых нами из гетто в деревне Самотевичи. Девушки работали в пекарне. Вдруг Соню отправили в разведку с одним из бежавших из плена, рядовым Семёновым. Он её пристрелил. Но девушки в пекарне знали, что Сёмин перед этим изнасиловал эту самую красавицу Соню. Вскоре на одной из операций при очень странных обстоятельствах погиб и сам Семёнов. По секрету один из разведчиков рассказал, что Сёмин располагает сведениями, что тот якобы был заслан в бригаду немцами. Враньё, конечно!

– И концы в воду, – заметил Серебянский.

– Кстати, – продолжал Котельников, – двоюродная сестра Сони Нина Гутина вышла замуж за нашего омсбоновца – раненого и эвакуированного Василия Филиппова, и живёт в Москве. Она может подтвердить. Конечно, противно и больно обо всём этом вспоминать. Поверьте! – признался Котельников. – Главное, теперь Сёмин здесь, и, наверное, ему придётся за всё ответить.

– Всё мерзко и действительно противно, не говоря уже о том, что речь идёт о жизни невинных людей! – раздражённо заметил Серебрянский. – Подонок.

– А вы удивляетесь, почему я не доложил о стрельбе Сёмина. Зачем буду беспокоить, раз ему не удалось? Такой шквальный огонь открыли мои помощники! Хорошо, что его самого не уложили. Пришлось бы доказывать, что первым стрельбу открыл Сёмин.

Лично я благодарю судьбу, что у нас один Сёмин попался такой. Что-то ненормальное в нём явно было. К такому выводу пришли соприкасавшиеся с ним по работе его подчинённые. Не считая парашютистки, на которую он клюнул. Хотя не исключено, что тоже неслучайно. Ведь Сёмин откуда-то узнал о её существовании и дал команду разыскать. Нет ли здесь чего-то более серьёзного? Это догадки. Хотя теперь, признаюсь, по его инициативе был у нас разговор, во время которого он угрожал мне, если буду затевать что-нибудь против него, последуют меры по моему устранению.

Когда он вдруг решил пройтись со мной по лесу, я извинился и сказал, что должен выключить рацию, а на самом деле положил в карман заряженный пистолет и во время беседы держал в кармане палец на курке. От него всего можно было ожидать. Кругом лес…

Серебрянский перебил:

– Об этом, по-моему, Павел Анатольевич, ничего от Котельникова не поступало?

– Когда парашютистка появилась, – заявил Котельников, – меня не было на главной базе. По возвращении узнал о её присутствии одновременно с содержанием отправленной Сёминым в Центр злополучной радиограммы об ОХВ. К тому же считаю не случайным, что он уцелел при взрыве землянки, где проходило совещание. Тогда Сиротина вызвала его, и через пять-восемь минут взорвалась землянка. Что касается девицы, то у старшей радистки Соловьёвой уже имелись серьёзные основания для подозрений, которые тоже требовали проверки. Но как? Сёмин рядом. Тем более он начал о чём-то догадываться, особенно когда поступила от вас радиограмма о моём отзыве в Москву. Тогда-то у него не выдержали нервы. И он решил не допустить моего отбытия на Большую землю! Я часто задаю себе вопрос, как бы он истолковал свой поступок, если бы ухлопал меня.

Серебрянский заметил:

– Нашёл бы оправдание. Способности «липача» известны!

Котельников напомнил:

– То, о чём в марте сорок второго, перед отправкой на задание, вы поставили меня в известность, полностью подтвердилось. Ещё при переходе линии фронта имел место случай, который меня насторожил. На весь последующий период! По-моему, у него были намерения перейти к немцам.

– Об этом вы также не докладывали! – не спуская глаз с Котельникова, настороженно произнёс Судоплатов.

– Чтобы докладывать о серьёзных поступках Сёмина, надо было сначала в них разобраться, – ответил Котельников. – А это не просто и требует времени. Я и доктор Бронзов, возможно, и комиссар Малюгин заподозрили его, но молчали, поскольку могли ошибиться.

– Что произошло при переходе линии фронта? – спросил Судоплатов. – Не отвлекайтесь.

Котельников рассказал, как Сёмин во время ночного этого перехода вывихнул или подвернул ногу. С ним были оставлены для помощи двое крепких бойцов – Игорь Лобанов и Володя Голуб. Отряд продолжил движение до подходящего места для привала. Каково же было общее удивление, когда спустя четверть часа оба бойца вернулись одни, без Сёмина! Доложили, что начальник разведки настоял на их уходе, обещал по следу на снегу догнать отряд. Комиссар решил незамедлительно лично вернуться за начальником разведки. С ним пошли оба бойца, знавшие место, где его оставили, военврач Бронзов и проводник разведотдела штаба дивизии младший лейтенант Владимир Климов.

– Случившееся мне очень не понравилось, – заявил Котельников. – Решил присоединиться к поиску отставшего. У меня были нехорошие предчувствия в свете того, о чём вы поставили меня в известность. Однако на том месте, где бойцы оставили начальника разведки, его не оказалось. Искали долго в невероятном напряжении, поскольку дело шло к рассвету. Наконец, обнаружили его совершенно в другом месте. Далеко в стороне от следа! Причём интересная деталь: Сёмин не откликнулся, хотя видел нас! Когда мы подошли к нему, он сказал, что сбился с пути. Первая мысль: как он мог один, без посторонней помощи, туда добраться? И зачем?!

Вчетвером подхватили его и понесли. Было тяжело. Снег глубокий, кустарник местами примерзший. Задыхались! Видимо, чувствуя это, Сёмин решил попытаться двигаться самостоятельно. Постепенно он стал шагать, поддерживаемый с обеих сторон, но вроде бы немного разошёлся. Достигли дожидавшихся. Тут же цепочка отряда пришла в движение. Светало! Сёмин уже шагал сам, слегка вроде бы прихрамывая. На самом деле, с его ногой всё было в порядке. Мы с доктором Бронзовым какое-то время спустя вспомнили об этом случае, и доктор подтвердил мою мысль, что Семин вознамерился отстать и сдаться немцам.

Хочу обратить ваше внимание, что данный случай имел место в начале сорок второго года, – вспоминал Котельников. – Тогда войска Германии только-только были отброшены от Москвы и от своих намерений овладеть ею не отказались. Подчёркиваю, нацисты пребывали в зените военных успехов! Они оккупировали почти всю Европу и значительную часть СССР. Миф о непобедимости вермахта ещё не был развеян. Фактор существенный! Особенно для колеблющихся – на кого делать ставку. Поэтому, зная из ваших слов о прошлом Сёмина, я мог предположить, что он решился на рискованный шаг. Тогда командир отряда Шмаков был в ужасе! Ещё кое-кто в отряде не выпускал из вида такой вариант. Однако разговора на эту тему ни разу не было. Все делали вид, будто ничего подозрительного не обнаружили. Но должен отметить, что уже тогда у меня и, по-моему, у доктора Бронзова сложилось впечатление, что случившееся было инсценировано. Подробности также могут рассказать и доктор, и комиссар, и оставшиеся с ним наши ребята.

– Почему об этом не доложили? Перестраховывались?

– Есть такое, – признался Котельников. – Вопрос серьёзный, и никто не хотел рисковать, чтобы не вызвать удивления или чтобы не заподозрили в сведении личных счётов. А у меня с ним был единственный закрытый счёт, который перед отправкой на задание вы мне открыли. В этот счёт входит и радиограмма Сёмина об ОХВ в Могилёве и, наверное, его «тандем» с радисткой Сиротиной.

Далее Котельников рассказал, как уже наступил день, когда вслед за исключительно толковым проводником разведотдела дивизии лейтенантом Владимиром Климовым отряд преодолел линию фронта. Его тогда кто-то из бойцов спецназа ласково прозвал «Буланчиком». Это был симпатичный паренёк небольшого роста, любил шутить, несмотря на усталость и крайне напряжённое состояние из – за «фокуса», который отмочил начальник с «ромбом» в петлицах. Даже ему случай с вывихом ноги показался враньём. Между тем Сёмин уже почти не прихрамывал! Говорил: «разошёлся маленько…»

Судоплатов вдруг спросил:

– Сёмин причастен к гибели начальника особого отдела Климова?

– Я так считаю. И другие в бригаде тоже. Известен исполнитель. Но Сёмин и его убрал. Люди молчат, но это так.

– Почему обо всём этом не доложили? – вскинув голову, резко произнёс Судоплатов. – Это уже вас не касалось.

– Всё верно. Но получилось, что обо всём этом я узнал также по возвращении на главную базу. Не исключено, что и о радиограмме, содержавшей липовые сведения об ОХВ, я бы не узнал, если бы вы, Павел Анатольевич, не приказали комбригу Шмакову немедленно вернуть на базу моего заместителя Панкратова. Сёмин отправил его с группой разведчиков, чтобы в его отсутствие радиограмма ушла в Центр. Однако вернуть меня на базу вынудило Сёмина одно щепетильное обстоятельство: понадобился доктор Бронзов, а он был со мной.

– Зачем ему понадобился врач?

– Парашютистка оказалась в положении. Военврач Бронзов знает об этом лучше меня. – Вот что…

– Но в то же время бригада действовала успешно, – отметил уверенным тоном Котельников. – Здесь иного мнения не должно быть. Авторитет её у населения и особенно среди местных партизан был достаточно высок. Немаловажно и то, что группа из двадцати восьми десантников – по-настоящему золотой костяк – выросла в бригаду с почти четырьмя сотнями бойцов и командиров! В этом есть и заслуга комиссара Малюгина.

– Командир Шмаков как? – спросил Судоплатов.

– По-моему, всё видел, но не всё негативное должным образом оценивал. Здесь он был нерешителен. Видимо, избегал конфликта. У самого есть «мамзелька». Возможно, поэтому робел перед Сёминым.

В то же время Котельников отметил, что комбриг заботился о сплочении личного состава, его боеспособности. В этом его нельзя упрекнуть. Все хорошо вооружены, конечно, благодаря помощи наркомата и, разумеется, за счёт трофейного оружия, которое нередко добывалось в тяжёлых боях. Люди сыты и обуты. Имеются своя баня, сапожная мастерская и даже лыжная! Для разведчиков и подрывников это крайне важно. Зимой на морозе стоять на посту и тем более лежать в снегу часами напролёт в засадах в сапогах просто невозможно. Поэтому стали валять валенки!

– Бойцы это ценят, и потому, насколько я осведомлён, не было ни одного случая перехода кого-либо в другой отряд. Никто никого насильно не держал. В то же время другие отряды вливались в нашу десантную группу. По-моему, это тоже о чём-то говорит. Конечно, в семье не без урода.

Разговор вновь коснулся комиссара Малюгина:

– Он, бесспорно, человек порядочный, старается изо всех сил, чтобы всё было, как говорится, в ажуре. Но был придавлен Сёминым. При каждом удобном случае тот старался его унизить. Иногда это делал при людях. Мне было его жаль. Сёмина, как мне кажется, комиссар до смерти боялся. Хотя в нужный момент проявил несвойственную ему храбрость. Настоял на том, чтобы дама Сёмина, то есть парашютистка Сиротина, была выдворена из землянки штаба.

– А почему она оказалась там? – удивился Судоплатов.

Котельников рассказал, как было дело.

Судоплатов и Серебрянский молчали, иногда переглядывались, и было видно, что они возмущены.

– Шмакову и Малюгину недели полторы назад отправлен приказ немедленно арестовать радистку штаба армии и не спускать с неё глаз! – зло произнёс Судоплатов. – И при первой же возможности доставить в Москву.

– Вот прибудет шпионка, и товарищ Сполохов выяснит… Но меня, честно говоря, – признался Котельников, – удивляет, как это тогда Сёмин клюнул на вашу радиограмму о том, что я оказался врагом и расстрелян? Не будь этой ссылки, он мог рвануть вместе со своей парашютисткой. Так я считаю. К немцам, конечно!

– Дождёмся её доставки в Москву, – сухо произнёс Судоплатов.

– Пусть полюбуются друг на друга, – добавил Котельников. – Идиоты.

В штабе бригады по решению Малюгина арестованную радистку Таню Сиротину подвергли допросу. Вели его бывший начальник областного управления милиции Могилёва подполковник Сыромолотов и его первый заместитель, ведавший до войны уголовным розыском, майор милиции Глазшнейдер. В наркомат поступили радиограммы с показаниями арестованной.

Во время очередной беседы Судоплатов грустно отметил:

– Умопомрачительное содержание! Девица во всём призналась.

– Может быть, Котельникову следовало бы зайти к Сполохову, – предложил Серебрянский. – Пусть ознакомится с содержанием следствия.

– Да, конечно, – согласился Судоплатов и обратился к Котельникову: – Зайдите к товарищу Сполохову. Он ведёт дело. Проинформируйте его обо всём. Очень важно, чтобы мерзавцы понесли заслуженное наказание.

– Понял, – ответил Котельников, собираясь уходить, – но по делу Сёмина мы с товарищем Сполоховым неоднократно обстоятельно разговаривали.

– Теперь пусть ознакомит тебя с содержанием радиограммы о следствии, которое по указанию командования бригады ведут ваши партизаны, бывшие работники милиции, – повторил Серебрянский. – Ахнешь!

Глава 4

Котельников заглянул к Сполохову. К нему не всегда можно было зайти. Предварительно позвонил. Следователь уже знал, что Котельникова надо ознакомить с радиограммами допроса радистки Сиротиной.

Передавая полученную радиограмму, Николай Павлович сказал:

– Там дело гораздо серьёзнее, чем можно было предположить. Она ведь поддерживала радиосвязь напрямую с военной разведкой… абвером. Помимо штаба армии. И своего же возлюбленного Сёмина предавала. Содержание некоторых его радиограмм в Москву, поскольку он составлял их в её присутствии, наверняка дублировала и отправляла туда. Копий, разумеется, не оставляла.

– А мы с нашей старшей радисткой Соловьёвой давно заподозрили неладное, – заметил Котельников. – Я же переслал в управление перехваченный Соловьёвой цифровой текст одной из радиограмм армейской радистки вне рабочей связи со штабом армии. Отдельно! Радиограмма должна быть здесь, у вас. Ответ на неё мы, по-моему, пока я находился в бригаде, почему-то не получили.

Немного погодя Котельников вновь упомянул отправленную из тыла врага радиограмму:

– Ни слова в ответ не последовало. Когда я напомнил об этом начальнику управления и его заместителю, они промолчали. У вас она имеется? – поинтересовался Котельников у Николая Павловича Сполохова.

Сполохов уточнил, что такая депеша имеется у него и в отделе расшифровки. Но там пока ничем не могут похвастать. Подождём.

– Жаль. Теперь понял причину.

Котельников коротко рассказал о случае с Сёминым во время перехода линии фронта, когда он якобы вывихнул ногу.

– Полагаю, что он тогда задумал что-то серьёзное. Мы с комиссаром, двое бойцов, которые помогали Сёмину идти, и доктор Бронзов – свидетели. Имейте это в виду, Николай Павлович!..

– Саша Бронзов?

– Вы его знаете? – удивился Котельников.

– Ещё до войны довелось бывать вместе.

– Вот оно как… Интересно!

Котельников, прищурив глаза, обратился к Николаю Павловичу:

– Уж такой олух Сёмин, чтобы не знать или хотя бы не догадываться, кем является его «ненаглядная»? Абсурд. Что-то не верится. Так я полагаю.

– Следствие покажет! – усмехнулся Николай Павлович. – Не исключено, что радистка его выгораживает. Посмотрим! А пока ознакомьтесь с материалами радиограмм. Профессионально вели следствие ваши партизаны. Что касается завербованной немцами радистки, она созналась в шпионской деятельности. Вряд ли во всём… Почитайте!

Оказалось, Таню Сиротину и так называемого по легенде разведотдела армии папу Колю выбросили на парашютах во вражеском тылу. Здесь всё верно, как было. Дальше? Новая «легенда» – уже абверовская, которую она рассказала партизанам. В действительности же всё происходило иначе: при приземлении оба парашютиста сразу очутились в окружении солдат и офицеров вермахта. Капитан Николай, то есть «папа Коля», тут же швырнул в них гранату и бросился бежать, но был сражен автоматными очередями. Радистку Сиротину немцы тотчас же отправили самолётом в Германию. Там занялись ею по всем правилам. Она прошла сложную подготовку и была заброшена на оккупированную советскую территорию, в частности, в небольшое село, где якобы случайно у колодца познакомилась с бежавшим из плена Егором – также из немецкой легенды. В итоге благодаря начальнику разведки Сёмину оба оказались в партизанской бригаде осназа.

Войдя в доверие к партизанам при содействии начальника разведки осназа, Сиротина получила возможность восстановить радиосвязь уже не со штабом фронта (не исключено, что там на всякий случай постарались отделаться от своей бывшей радистки и передали её разведотделу штаба армии), а со штабом армии, получавшим правдивые сведения о положении в глубоком тылу немецких войск, которые составлялись Сёминым. Иногда во время сеансов связи со штабом армии она дублировала его же радиограммы в Москву. Но во время радирования шла запись в абвере, поскольку Сиротина раскрыла им свои коды и шифр. Кроме того, трижды в месяц у завербованной радистки проходила двусторонняя краткая связь с немецким руководством, от которого она получала указания, о чём надо собирать сведения.

Так продолжалось до тех пор, пока радистка осназа Соловьёва с помощью Котельникова не напала на след шпионки.

Во всём этом радистка-шпионка Сиротина призналась на допросе Сыромолотову и Глазшнейдеру. Немедленно обо всём было доложено руководству управления, а также следователю Сполохову.

– Вызван в Москву и полковник Сыромолотов. Должен на днях прилететь.

Наконец в сопровождении двух партизанских разведчиков парашютистка-шпионка Таня Сиротина заодно с ранеными партизанами вылетела в Москву на прилетевшем во вражеский тыл самолёте. Во время полета она стала жаловаться, что её укачивает, тошнит и попросилась прилечь на лежавший в хвостовой части фюзеляжа скомканный брезент, которым на стоянках лётчики укрывали моторы самолёта.

Бойцы согласились, дескать, пусть отлежится, не то ещё наблюёт в самолёте. Она зарылась в кучу брезента. Сопровождавшие понимали, что её укачало и она уснула.

Часа через три, когда самолёт миновал линию фронта, бойцы пошли будить арестованную, поскольку самолёт должен был скоро приземлиться на подмосковном аэродроме. Но она почему-то продолжала лежать. При тусклом свете бойцы не сразу обратили внимание на то, что у спящей руки в крови и сама она не подаёт признаков жизни. Холодная и без чувств!

Прибежали бортмеханик, стрелок-радист, второй пилот. Они констатировали, что Сиротина мертва. Выяснилось, что, лёжа на брезенте, она тайком перерезала себе вены на обеих руках. При встряхивании брезента обнаружили обычное, но очень остро заточенное перо. Когда разглядели его, увидели на нём фабричное тиснение латинскими буквами: “Rondo”.

Ей было всего восемнадцать с небольшим лет. Маленькая, смазливая, с вечно усмехающейся мордочкой, она казалась наивной девчонкой. А якобы познакомившийся с ней в селе у колодца бывший пленный красноармеец Егор, по её же показаниям на следствии, данным Сыромолотову и Глазшнейдеру, прошёл подготовку у немецких асов, участвовал в закладке взрывчатки в землянке, где должно было состояться совещание высших партизанских командиров. Многие полагали, что он погиб во время взрыва, поскольку его видели неподалёку. Но никаких следов не осталось. Исчез бесследно.

Сёмина Таня вызвала из землянки, где проходило совещание, под видом срочной надобности в момент якобы связи с Большой землёй. Надо полагать, он оценил девичий поступок. На следствии утверждал, что о взрыве землянки понятия не имел. Не исключено, что так оно и было.

В Москву прибыл Сыромолотов. Едва Котельников вошёл в кабинет следователя Сполохова, Василий Иванович встретил его их своеобразным «паролем»: «нам тут не до танцев» – память о словах девки в украинском селе.

После гибели бывшей парашютистки по приказу Судоплатова вылетел в Москву и майор Шмаков. Вместо него комбригом стал Пётр Гаврилович Малюгин, остававшийся одновременно комиссаром.

Майор Шмаков некоторое время находился в Москве. По совету руководства Котельников избегал встречи с ним. Насколько было известно, некоторое время он писал отчёты, побывал у следователя Сполохова. Затем его откомандировали на Дальний Восток, откуда в конце сорок первого он прибыл. В качестве командира не то штрафной роты, не то батальона в сорок пятом он участвовал в боях с японцами.

Года через два или три после окончания войны, во время отсутствия в стране Котельникова, приезжал в Москву. По рассказам доктора Бронзова, который также пользовался слухами, вид у бывшего комбрига Шмакова был невзрачный. Недолго находился в одной из обычных московских больниц, потом уехал домой в Миас. Больше о нём никто из однополчан ничего не знал. Дошёл слух, что умер.

Глава 5

Вспомнились высказывания начальника управления о начальнике разведки Сёмине в феврале сорок второго года перед отправкой группы во вражеский тыл. Была некоторая настороженность либо нерешительность. Чем она была вызвана, Котельников улавливал, но придти к окончательным выводам ему не удавалось.

Тревожным сигналом послужила первая, неудавшаяся попытка устранить бывшего начальника отдела милиции Хотимского района капитана Климова, оставленного со своей агентурой на оккупированной территории по решению белорусских партийных органов. Климов создал агентурную сеть в ряде близлежащих населённых пунктов. Установленная им связь пополнялась разведданными о происходящем на оккупированной территории района. Командование бригады назначило Климова начальником особого отдела.

Некоторое время спустя Климов попросил у начальника разведки для своих людей взрывчатку и одного из подрывников для обучения, как её приводить в действие.

Сёмин согласился. Но с выполнением обещания тянул. Неоднократные напоминания не помогали…

Что касается гибели Климова, то сведущие люди догадывались, кто за ней стоит, но набрали в рот воды. Однако было понятно, что улики могут всплыть. А это было опасно. Повторная попытка увенчалась успехом. Исполнитель был другой, но задание получил от того же, кто поручил в первый раз. Пошёл слушок, что Климов напоролся на засаду и погиб.

В то, что начальник особого отдела напоролся на засаду, конечно, никто не верил. Если засаду устраивали немцы или полицаи, то они открывали шквальный огонь. Мало кто мог уцелеть. А тут погиб один человек. И ни одного раненого! Также никто не знал, кто еще напоролся на засаду. Поскольку никакой засады не было, никто не знал, кто, кроме Климова и исполнителя, был на том «задании» и вообще был ли ещё кто-то. Причина молчания тех, кто знал или догадывался, – страх за свою жизнь. Кругом ведь лес! А за ним немцы, полицаи, власовцы. Но не навечно они там останутся. Не постоянно люди будут пребывать в страхе и хранить молчание. Дознались, кто выстрелил в затылок Климову. Но и его по заданию Сёмина прикончили.

Часть пятнадцатая

Глава 1

Ковпак обладал высоким авторитетом среди личного состава, да и вообще на оккупированной врагом территории. Его имя приводило в трепет фашистов и их прислужников, которым приходилось вступать в единоборство с партизанами. Численность соединения давно превысила семьсот человек. А люди все шли и шли. От бежавших из плена красноармейцев часто можно было услышать:

– До Колпака идём.

Неслучайно немецкое командование без конца повышало денежную награду за его голову. Началось в сорок втором году с двадцати пяти тысяч рублей, а к концу сорок третьего сумма вознаграждения достигла ста тысяч рейхсмарок золотом.

Эта цифра значилась в листовках, которые немцы сбрасывали с самолётов, печатали в своих газетах. Немцы пошли даже на трюк: устроили пышные похороны генерала Ковпака с военным оркестром и почётным воинским караулом, уложив в гроб какого-то мужика. Дескать, немецкое командование умеет ценить храбрость противника. Цель провокации была проста: Ковпака нет, и похороны тому свидетельство! А что касается успехов его соединения, то это миф, которому пришёл конец.

Проводы немцами в лучший мир партизанского вожака совпали с пребыванием шестидесятилетнего Сидора Артемьевича Ковпака в Кремле на совещании у Верховного Главнокомандующего. За ним прилетел самолёт, на котором он вылетел в Москву. К тому времени ему уже были присвоены чин генерала и звание Героя Советского Союза. Срочно стали приводить его в порядок. В соединении кто-то пустил слух, что деду с новыми зубами приходится нелегко и он во время разговора присвистывает.

– Вот и хорошо! Не сможет матюгаться, – обрадовался один из командиров, которому крепко доставалось от командира соединения.

Вместе с Ковпаком в Москву прибыли командиры наиболее крупных партизанских соединений, действовавших на оккупированной территории.

Собрались они в Кремле. Ковпак изрядно нервничал, настраивал себя говорить больше по-русски, чтобы всем было понятно. Беспокоило, сумеет ли правильно понять его Верховный и что подумает, когда он подаст ему руку с двумя пальцами, поскольку три остальных не разгибались? Как объяснить, что это память об участии в Брусиловском контрнаступлении во время Первой мировой войны? Кстати, тогда он был удостоен двух Георгиевских крестов, о которых умалчивал.

Опасения и напряжённость, однако, оказались напрасными. Все партизанские командиры прошли в сталинский кабинет, сели за длинный стол. Почти тут же появились Сталин, Молотов, Берия и отдельно два генерала и полковник. Разговор начался с анализа обстановки на фронтах, затем перешёл к положению во вражеском тылу.

У Ковпака больше, чем у кого-либо другого, Верховный допытывался о немецких порядках, о жизни населения, интересовался составом партизанского соединения, отношением партизан к неудачам Красной Армии на фронтах в начале войны.

Сталин настолько придирчиво расспрашивал Ковпака, что создавалось впечатление, будто он сомневается в его искренности или хочет его в чём-то уличить. Наконец заговорил с другими командирами. Вдруг снова повернулся к Ковпаку, спросил:

– Вот вы, товарищ Ковпак, в чём больше всего нуждаетесь?

На мгновение Ковпак задумался, но тут же ответил:

– Нам треба пушки.

Сталин как-то задумчиво, искоса посмотрел на Ковпака. Чувствовалось, что сомневается, правильно ли понял, что имеет в виду щуплый сутуловатый человек с козлиной бородкой. Пушками в ту пору иногда называли пистолеты или наганы. Бытовало выражение: свою пушку он всегда клал под подушку. Ковпак хоть и получил звание генерала, человек он был по натуре сомневающийся и поэтому подумал, как бы Верховный не решил, что он говорит именно о револьверах.

Сталин пригнул голову и с некоторой снисходительностью в голосе спросил:

– Какие пушки вам нужны? – И, очевидно, на всякий случай, чтобы самому не попасть впросак, добавил: Противотанковые?

– Нэ, – категорически отверг Ковпак. – Сорокапятимиллиметровые нам не трэба. У нас их хватает.

– Значит, у вас имеются на вооружении сорокапятимиллиметровые пушки? – намеренно повторил Сталин, чтобы утвердиться в выводе. – Правильно мы вас поняли?

– Так точно! – по старой солдатской привычке ответил Ковпак.

– Очень хорошо… А какие пушки вы бы хотели иметь?

– Семидесятишестимиллиметровые!

Сталин встал, прошелся взад-вперёд. Воцарилась тишина.

«Что говорит этот старичок? – терялись в догадках сидевшие в креслах у небольших столиков вдоль стены представители Генштаба. – Каким образом партизаны будут тащить такие пушки?»

Ещё осенью сорок первого ходил слух, что во вражеском тылу якобы есть группировка, на вооружении которой имеются танки. Называет она себя партизанским соединением. Командует ею некий Колпак. По разным сведениям – не то генерал, не то старый цыган!

Об этом тогда доложили Сталину. Доложили также, что генерал по фамилии Колпак не значится в Красной армии.

Сталин по этому поводу вскользь заметил:

– Чтобы использовать танки, необходимы постоянные поставки горючего и боеприпасов! Здесь что-то не то…

Возникло подозрение, что этот Колпак является немецким ставленником, отвлекающим внимание людей от борьбы с немцами.

Вскоре эта версия была опровергнута. У трофейного танка ковпаковцы сняли пулемёт и пушку. Пушку установили на двуколку с автомобильными колёсами. Второй танк, что был поменьше, использовали, пока не иссякло горючее. Затем с ним поступили, как с первым.

Поскольку сейчас вопрос коснулся тяжёлых пушек, Верховный спросил:

– Вы говорите, что вам нужны тяжёлые пушки. У вас имеются трактора или тягачи?

– Не, – сухо ответил Ковпак и, забывшись, продолжил по-украински: – Цего у нас нема.

Лёгкий шумок послышался в среде военных, сидевших вдоль стены.

Ковпак догадался, какие вопросы могут возникнуть в связи с его просьбой, и поторопился пояснить:

– На конной тяге будем возить.

– В условиях бездорожья? – не без удивления в голосе спросил Ворошилов. – По лесам, болотам? А при форсировании рек или более крупных водных преград как вы поступите?

Кто-то из военных поспешил поддержать маршала Ворошилова:

– Не всякий мост на проселочных дорогах выдержит пушку!

– Це нам не страшно, – твёрдо заметил Ковпак, снова невольно сбившись на украинский: – Хиба не возимо? Возимо! Не перший день.

Ворошилов переспросил Ковпака:

– И сколько семидесятишестимиллиметровых пушек тащите на конной тяге?

– Покамест только две.

– Откуда у вас такие пушки? – спросил Сталин, прищурив глаза. – И снаряды к ним у вас имеются?

– Пушки братва пидобрала от того, що Червона армия при отступлении покидала. Снарядов цилый склад расшукалы, – спохватившись, что говорит по-украински, Ковпак поправился: Сколько смогли – загрузили на телеги. Остальные хотели до леса отвезти, да там сховать. Не получилось. Пришлось нам отойти с той местности. А склад пидорвали. У одной пушки нет прицельной рамки. Не велика беда. Хлопцы наловчились бить из нее без промаха. По три пары добрых трофейных немецких битюгов у каждой пушки, и голова ни у кого не болит! Бывает, ежели дорога позволяет, впрягаем в пушку тильки две пары коней.

Верховный слушал внимательно. Иногда тихо о чём-то перебрасывался словами с Ворошиловым. Потом встал, направился к огромной карте, занимавшей большую часть стены. Кивнув на очерченную линию фронта, сказал:

– Гитлеровские хвастуны раструбили на весь мир о покорении людей на захваченной советской территории. Какие они там хозяева положения, если только в одном партизанском соединении, действующем в расположении немецко-фашистских войск, имеется на вооружении даже артиллерия? Какой же это у них тыл?

По этому поводу сидевший до сей поры молча Молотов что-то коротко сказал, но Ковпак не расслышал. Остальные же партизанские командиры дружно рассмеялись.

Сталин посмотрел на Ковпака:

– Хорошо. Пушками поможем. В чём ещё остро нуждаетесь?

Ковпак перевёл дух и поспешил ответить:

– Медикаменты нам дюже трэба, товарищ Сталин!

Сказав, Ковпак заёрзал на стуле, словно пожалел о том, что произнёс.

Подобные вопросы обычно затрагивались в конце беседы на более низком уровне. Но упомянул он об этом потому, что именно в медикаментах была особенная нужда – они решали судьбу многих партизан.

Сталин приподнял голову:

– Много у вас раненых?

– Хватает…

Верховный сначала отвёл взгляд, опустил глаза. Он привык, чтобы ответ был не общим, а конкретным. Потом недовольно посмотрел на Ковпака.

Ворошилов уловил недовольство Верховного, спросил:

– А точнее нельзя, товарищ Ковпак?

– Можно, чего ж нельзя. Раненых зараз буде душ около полутора сотен.

Сталин попросил повторить цифру: не то ослышался, не то усомнился.

Ковпак повторил, добавив:

– Ещё с полсотни или немного побольше, що скоро у строй заново вступят.

– В общем, у вас наберётся человек около двухсот, – повторил Верховный с явным удивлением. – Правильно?

– Так точно!

– Но у вас соединение находится в постоянном движении? Вы назвали его рейдирующим.

– Так точно, товарищ Сталин!

– В таком случае, где находятся ваши раненые товарищи? Оставляете у местного населения?

– Население нам крепко помогает. Цэ верно. З народом у нас добрая связь. Вот только раненых мы не оставляем у них. Нэ!

– Почему? – удивился Верховный. – По опыту Гражданской войны, вы вполне могли бы оставлять их у местных жителей. Ведь раненые обременительны в походах!..

– Нэ, – качнув головой, твёрдо повторил Ковпак. – Прошу прощения, но так будет неправильно.

Снова наступила тишина. И Ковпак снова поспешил объяснить:

– Какой партизан или командир будет добре воевать, ежели в случае ранения его оставят у местного населения? Нехай это люди добрые, нехай честные, но скажем прямо: у каждом селе або деревне непременно найдется шваль, и немцам или полицаям станет звестно, що у такой-то хате находится раненый партизан. С ним заодно и люди, що приняли до себе нашего товарища, будут изничтожены. Да ещё и село спалят. Получится, што своего боевого соратника мы загубили и людей наших крепко подвели. Так что возимо за себе. На подводах.

– Всех? – прищурив глаза, спросил Сталин.

– Так точно, всех, товарищ Сталин! А як же?! По тридцать, мабудь и больше вёрст за ночь отмахиваем. Бывает, що и сорок! З боями, ясное дело. И у колонне у нас завсегда наибольшим вниманием – цэ санчасть! Народ цэго видит, его не обманешь.

– Вы сказали, что у вас наберётся около полтутора сотен раненых.

– Так точно, товарищ Сталин!

– Для этого, по опыту Гражданской войны, требуется в среднем сто – сто двадцать повозок. На одной – по два человека, а кто тяжело ранен – тому отдельная повозка.

– Совершенно верно, товарищ Сталин! На такой подводе иногда ще сидит санитарка.

– На каждую из полутора сотен подвод необходим ездовой. И примерно около трёхсот коней.

– Совершенно справедливо!

– В таком случае доложите членам Политбюро, как вам удаётся прокормить раненых, ездовых и лошадей?

Ковпак не ожидал такого вопроса. Откашлялся, слегка пожал плечами, застенчиво улыбнулся:

– Як це вам доложить, щоб было ясно, – начал по-украински, поскольку так ему было легче. – Наши хлопцы так говорят: «Раз Гитлер захотев вой ну, тоды пущай её получае, тильки нехай на довольствие нас зачисляе!»

Ворошилов рассмеялся, однако Верховный не поддержал шутку:

– Стало быть, вы находитесь на полном довольствии у Гитлера? – спросил он серьёзным тоном. – Правильно мы поняли вас?

– Правильно, товарищ Сталин! Но и местное население нам крепко помогает. И мы им тоже. За счёт фашистов. А иначе нам не прокормить такую гвардию, – вновь перешёл он на русский. – Народ это знает, да и мы его не забываем. Це наша первая заповедь! З людьми у полном контакте. Зато не мы уже боимся немцев, а дело обернулось наоборот.

Царившее некоторое время напряжение постепенно сошло на нет. Это почувствовал и Ковпак, и другие приглашённые партизанские командиры, когда Сталин вдруг торжественно сказал:

– Пока англо-американские союзники будут раскачиваться, вы, партизаны, являетесь нашим Вторым фронтом!

– Оценка высокая! – вырвалось у Ковпака. – Постараемся не подвести.

Однако не всё прошло гладко. Встречи с Верховным, затем в последующие дни с представителями Генштаба начинались где-то ближе к полуночи. Завершались под утро. В один из таких дней, когда переговоры подошли к концу, маршал Ворошилов, извиняясь, признался, что произошла недоработка:

– В Москве – комендантский час. А тот, кто должен был, как и в предыдущие дни, заказать пропуска и машины, чтобы отвезти партизан в гостиницу, упустил это из виду. А сам ушёл домой.

Маршал Ворошилов попросил оставшиеся до окончания комендантского часа два часа пробыть в Кремле. Он пригласил всех спуститься в подвал – там был накрыт стол: в вазах лежали бутерброды, марципаны, немного яблок, стояли бутылки с портвейном.

Попрощавшись, Ворошилов ушёл. Ковпак и остальные посмотрели на вазы с бутербродами, повертели в руках бутылки с добротным вином, поморщились. А тут генерал Сабуров, командир крупного партизанского соединения, возьми да скажи:

– О, забыл вам сказать, товарищи. Ко мне в номер гостиницы прямо с Бадаевского завода прикатили бочонок с пивом, настоящий насос и даже кружки, какие были до войны! Подарок нам, партизанам. И ещё притащили целый куль с таранькой!

У партизан загорелись глаза.

Ковпак, чувствуя себя именинником после беседы с Верховным, азартно скомандовал:

– Ну-ка, братва, давай выходь строиться. Мы партизаны але профанация? До гостиницы тут рукой подать.

Построились по два – впереди генералы в новенькой форме, замыкающий – полковник и остальные в гражданской одежде.

Ковпак скомандовал:

– Выше голову и… шагом марш!

Минут через десять необычный строй прибыл в гостиницу «Москва». Набросились на пиво, да еще с вяленым рыбцом. Ничего более вкусного и, пожалуй, даже бесподобного трудно было себе представить в те тяжёлые военные дни.

Ковпак в шутку признался:

– Такэ було удовольствие, що у мини аж часы встали!

Через день состоялась очередная встреча в Кремле. Верховный начал с того, что сказал:

– К сожалению, из-за безответственности одного нерадивого работника партизанским товарищам пришлось маяться в ожидании окончания комендантского часа. – И заключил: Несерьёзный подход к своим обязанностям!

Ковпак возьми да скажи:

– Да не, товарищ Сталин, мы тут зовсем не сидели… Построились все у колонну и строем пишлы до гостиницы!

Сталин удивился:

– И вы строем вышли из Кремля?

– Так точно!

– Молодцы, – он бросил взгляд на присутствовавшего Лаврентия Павловича. – И никто не остановил?

– Не, товарищ Сталин. Всё нормально.

– По свежему воздуху прошлись, – поддержали, улыбаясь, остальные партизанские вожаки. – Всё в порядке!..

– Это хорошо, что у вас всё порядке. Зато у нас не всё в порядке. Если можно колонной строем выйти из Кремля, почему нельзя также колонной и строем войти в Кремль? Неплохой урок.

Через день после памятного пивопития к Ковпаку подсел нарком Лаврентий Павлович Берия:

– Из доклада Верховному Главнокомандующему видно, что личный состав вашего соединения состоит в том числе из бывших наших воинов, побывавших в плену у противника. У вас есть особый отдел?

– Не, цего у нас нема.

Берия понял:

– А вам известно, что у немцев в специальных школах из числа военнопленных готовятся шпионы, всякого рода лазутчики, диверсанты и просто убийцы?

– А як же нам не знать?

– И к вам забрасывают таких мерзавцев? – спросил Берия.

– Фашисты нас не обходят.

– Удаётся разоблачать их?

– Як цего вам сказать? – ответил Ковпак. – Е у нас правило: пришёл новичок – за ним братва приглядывает. Воюет он добре – значит, нет до него претензий. Плохо воюет, або ще какая зозулька там выпирает – принимаем меры. Решают сами бойцы с командирами. Были случаи, когда прямо перед строем кончали з таким отщепенцем. И дело, як кажут, з концом. Так што проколов по сей день не було!

Наркомвнутдел ничего против не высказал, однако дал понять, что необходимо принять небольшую группу людей, имеющих опыт ведения контрразведки во вражеском тылу.

Ковпак заметил, что в соединении находится целая группа специалистов, в том числе радистов Украинского штаба партизанского движения, Разведуправления Генштаба. Мол, нужных людей хватает. Многих уже наградили.

Берия одобрительно кивал. Но в заключение разговора всё же сказал:

– Ни вмешиваться, ни мешать никому эти люди не будут. Наоборот, всегда помогут. У них своя связь с Москвой. Если, конечно, нет возражений?

Ковпак спохватился:

– Яки могут будть разговоры, що вы, товарищ Берия. Пожалуйста. Примем з удовольствием.

На прощание Лаврентий Павлович, улыбаясь, сказал:

– Значит, мы присылаем особый отдел?

– С удовольствием будем ждать, товарищ Берия! Как говорится, договор дороже всего на свете. А як же!

По возвращении в соединение Ковпак оправдывался в узком кругу своих людей в связи с прибытием группы особистов:

– А що мини було робить?! Сопротивляться? Воно б, як кажут, усё равно, што плевать против витра. Цэго я вже хлебнув, ще у 37-м роце, колысь був у Путивле военкомом. Ховался у камышах Сейма… Катерина Ехвимовна моя з парубком сосида постуха присылала драники та ще якийсь там жратву, щоб не помер з голодухи.

Кто-то из присутствующих при разговоре партизан спросил:

– А вы, Сидор Артэмович, не робели в Кремле говорить на украинской мове?

– Чего ж я буду стороницы, колы сам хохол… Нэ! Усьё було у порядке. А як же иначе! Кресты-то у меня Георгиевские! Значит, и я российский! И всё тут, як кажут, до копейки. Ни якой разницы нема. Советский Союз – моя Родина. Таким останусь до гроба.

Глава 2

После выяснения вопроса, связанного с ввозом гитлеровцами «отравляющих химических веществ», и разоблачением начальника разведки партизанской бригады Сёмина вместе с радисткой-шпионкой Сиротиной Судоплатов и Серебрянский, посовещавшись, пришли к выводу, что назрело новое задание для Котельникова. На сей раз на самой территории фашистской Румынии – реального союзника Гитлера в войне против Советского Союза. К этому его готовили с конца сорок первого года. Более полутора лет он воевал в партизанской бригаде, набрался определённого опыта ведения войны за линией фронта. Подходящий момент для выполнения очередного задания вроде бы настал.

К тому времени после знаменитого, вошедшего в историю Великой Отечественной войны похода на Карпаты летом сорок третьего года соединение Ковпака вновь готовилось совершить рейд в юго-западную часть Украины с последующим движением по оккупированной территории Польши, затем, при возможности, в Восточную Пруссию.

Судоплатов и Серебрянский приняли решение воспользоваться предстоящим рейдом и включить Котельникова в состав особого отдела, согласно договоренности Берии с Ковпаком. В этой связи было задумано: когда соединение будет проходить вблизи границы с Румынией, он отделится от партизан и приступит к выполнению своего непосредственного задания на территории Румынии.

Выброска на парашюте была не очень желательна. Некоторым ранее выброшенным парашютистам не повезло. Поэтому изыскивались иные пути. А тут неожиданно появился новый вариант.

Глава 3

Согласно договоренности наркома НКВД Берии с Ковпаком, была сформирована московская группа из шестнадцати омсбоновцев во главе с начальником особого отдела майором Иваном Яковлевичем Жмуркиным. Его заместителем был назначен также чекист со стажем работы на Украине майор Семён Ильич Стрельцов. Старшим следователем – скромный, немногословный капитан Казаченко, его напарником – добродушный старший лейтенант Пономаренко. Затем переводчик Вальтер Брун – старый член компартии Австрии, интеллигентный, замкнутый подпольщик-антифашист. По возрасту он мог бы по-прежнему успешно заниматься переводами, однако счёл необходимым продолжать борьбу с нацистами у них в тылу. Радисты: молоденькая, миловидная, стеснительная брюнетка Рая и остроумный, отважный Фёдор Кукушкин (позднее – работник контрразведки в Таллине, в отставку ушёл в чине капитана 2-го ранга), который до этого в группе Котельникова более года находился во вражеском тылу. И восемь бойцов во главе со старшиной. Старшего лейтенанта Котельникова, чтобы был при деле, назначили начальником штаба небольшой военизированной группы особого отдела. Одновременно майор Жмуркин был назначен исполняющим обязанности начальника разведки партизанского соединения.

Вряд ли кому-либо из руководства соединения было известно о личном задании Котельникова. Только начальник особого отдела знал, что у него имеются своя рация и шифр, но какое-то время он не будет выходить в эфир на связь с командованием. По поводу его дальнейшего пребывания в отделе будет дана соответствующая команда.

В соединении Ковпака знали Котельникова по боевым и разведывательным операциям в Брянских лесах, затем в Старой Гуте в сорок втором году. Ко дню прибытия особого отдела незначительная часть соединения получала новое вооружение и боеприпасы в прифронтовом городке Собычине. Там находился склад, снабжавший партизан всем необходимым для очередного рейда.

Из Собычина в освобождённый от оккупантов всего пару недель назад Киев отправились майор Жмуркин, майор Стрельцов и старший лейтенант Котельников, приглашенные на празднование по случаю освобождения столицы Украины.

В Театре оперы и балета имени Ивана Франко шло торжественное собрание, посвящённое освобождению столицы Украины от фашистской оккупации.

После официальной части неожиданно на сцену вышел первый секретарь ЦК компартии республики Никита Сергеевич Хрущёв. Он горячо поздравил присутствующих, население республики с радостным событием и назвал Ковпака одним из крупнейших командиров партизанского движения. При этом отметил, что немцы недавно похоронили Ковпака с почестями как настоящего боевого вожака, возглавлявшего огромное партизанское соединение. И что проводили его в последний путь по всем правилам – с оркестром, венками, почётным эсэсовским караулом.

Рассказав об этом, Хрущёв неожиданно ошеломил публику:

– А наш товарищ Сидор Артемьевич Ковпак, которому исполнилось шестьдесят лет, к счастью жив, здоров и продолжает со своими героями уничтожать ненавистных гитлеровских оккупантов.

Зал взорвался аплодисментами.

Из глубины сцены появился улыбающийся «воскресший» Сидор Артемьевич Ковпак. Его встретили громом аплодисментов и долго не смолкавшей овацией. Растроганный приёмом, Ковпак произнёс слова благодарности. Снова раздались аплодисменты. После этого был дан праздничный концерт.

Глава 4

Под этим впечатлением Ковпак и остальные, присутствовавшие на торжествах по случаю освобождения столицы Украины от оккупантов, вернулись в соединение. По настоянию врачей Ковпак, никому ничего не говоря, стал готовиться к отъезду в Киев на лечение. Во время рейда в Карпаты он был ранен. Лечили его партизанские врачи, среди которых выделялся своим авторитетом доктор Циммер.

Появление доктора Циммера в дивизии имело свою предысторию. Раненый, он был подобран в лесу партизанскими разведчиками и доставлен в штаб соединения. Там он рассказал, как служил в польской армии в чине капитана медицинской службы, когда Германия напала на его страну. После поражения польской армии он вернулся домой, но однажды к нему явились эсэсовцы, велели всем немедленно собраться. При этом приказали с собой ничего не брать!

Через считанные минуты врача вместе с женой и крохотными дочуркой и сынишкой повели на плац, где уже в шеренгах стояли люди. Казалось, этим шеренгам нет ни начала, ни конца.

Когда завершилось формирование километровой колонны, состоящей исключительно из лиц еврейской национальности, она тронулась в сопровождении тех же – в чёрных мундирах и с белым значком с черепом и перекрещенными костями в петлицах – солдат с овчарками на привязи. Шли долго, удручённые самыми ужасными предчувствиями. Стал накрапывать дождь. Вскоре он и вовсе разошёлся. Люди скользили и, обессиленные, падали на землю. Большинство было пожилых. Отстававших людей солдаты подгоняли ударами палок, а совсем обессилевших пристреливали.

На ходу эсэсовцами были созданы бригады из невольников помоложе, в обязанность которых входило подбирать трупы и бросать их в следовавшие в хвосте грузовики.

Едва голова колонны достигла соответствующего места, её быстро развернули вдоль глубокого рва. Раздалась стрельба. Трупы падали в ров. От сплошной пальбы надо рвом образовалась широченная полоса, окутанная дымным маревом. Шёл проливной дождь.

Насквозь промокшие нацисты торопились, боясь, что их машины застрянут в грязи – возвращаться им предстояло через вспаханное поле.

Грохот выстрелов смешивался с раскатами грома. Казалось, небо упало на окровавленную землю, и наступил конец света!

Дошла очередь и до семьи Циммера.

Лил дождь, нацисты перезаряжали оружие. Спускались сумерки. Едва завершив кровавую акцию, не зарыв ров с трупами, команда убийц в дикой спешке заполняла буксовавшие в топкой грязи грузовики, моторы которых глохли от перегрева, а из радиаторов валил пар.

Когда шум моторов стих, очнувшийся во рву доктор Циммер понял, что у него прострелена грудь. Чуть ли не под самым сердцем… Снял с себя рубаху, обмотал рану и, несмотря на опустившуюся темноту, пополз искать среди трупов жену и детей. Искал их долго, надеясь, вдруг да кто-то из них жив. Но тщетно… Не просто было и выбраться из рва. Без конца сползала промокшая окровавленная рубаха.

Поздно ночью он с трудом выполз и в полусознательном состоянии добрался до леса. В первое же утро на него набрёл местный пастух. Узнав, что скрывающийся – врач, мужик принёс ему еду и почти целую чистую простыню, а также какие-то травы, которые тот просил. С пастухом пришла и его больная старушка-мать. Раненый доктор посоветовал ей, чем и как надо лечиться. Видимо, помогло. Нашлись в деревне ещё пациенты, которые приходили в лес за помощью, заодно приносили еду и, по возможности, то, в чём нуждался сам доктор для лечения раны.

Однажды его обнаружили партизанские разведчики. Сначала они решили, что он уже заметил их и поэтому убегает. Значит, местный житель либо полицай, который сообщит оккупантам о их появлении. В свою очередь, убегавший воспринял людей, многие из которых были в трофейной одежде, за немцев и полицаев.

Наконец беглеца настигли и доставили в штаб партизанского соединения Ковпака. Прежде всего он сам обрадовался такой встрече! Рассказу о постигшем его горе в штабе поверили. Тем более что рана ещё кровоточила. Очень скоро он стал авторитетным в соединении человеком. Когда в 1943 году его назначили врачом в 1-й полк, он познакомился с недавно прибывшим в соединение начальником разведки старшим лейтенантом Котельниковым. Они симпатизировали друг другу.

Вообще, в дивизии очень многие были в добрых отношениях с безотказным, знающим своё дело доктором Мирославом Бернардовичем Циммером.

После войны он вернулся в Польшу, но не стал там жить. Многое напоминало о прошлом. В свое время медицинское образование он получил в Чехословакии. Переехал в Карловы Вары. Здесь изменил фамилию с Циммера на Зима.

Долгое время был главным врачом санаториев «Ричмонд», затем «Империал», а напоследок был прим-доктором в известном в Карловых Варах отеле «Москова» – бывший «Пуп». В Карловых Варах доктор Зима женился на Миле – тихой, симпатичной, чрезвычайно скромной. И в отличие от супруга немногословной. Она работала старшим лаборантом в санатории «Швудский двур». У них родился сын Мирек. В послевоенное время, когда Котельников лечился в санатории «Империал», Мирек уже был лейтенантом медицинской службы Чехословацкой армии.

Глава 5

В начале осени сорок третьего года, в разгар военных действий на фронтах Ковпак приказал всем раненым и больным партизанам, отбывающим на Большую землю, оформить характеристики, боевые отзывы и прочие необходимые справки. Когда к нему поступили на подпись первые документы, он разгневался:

– Який документ без печати? Це ж филькина грамота!

При штабе соединения был паренёк, наловчившийся изготавливать из резины от автомобильных покрышек немецкие печати. С поразительной точностью вырезал он хищного орла со свастикой и замысловатые начертания готических букв.

Умелец приступил к созданию партизанской печати. Нарисовал на бумаге черновик, вписал в её окружность: «Смерть немецким окупантам!» С интересом наблюдавший за его работой связной штаба сделал «гравёрщику» замечание:

– Слово «оккупанты» пишется с двумя «к», а у тебя только одно.

Умелец обиделся, возник спор.

Гравёр побежал в штаб – просить, чтобы сказали тому связному, что сам он неграмотный. Перед входом в штаб парень встретил Ковпака:

– Товарищ генерал, вам нужна печать?

– Треба. А шо?

– Я начал её делать, а тут ваш связной говорит, что в слове «оккупанты» должны быть две буквы «к». А у меня одна. Кто прав?

Ковпак почесал двумя пальцами бородку, призадумался и нашёлся:

– Як пишется цее слово по-русски, чёрт его знает…

Парень сделал удивлённые глаза.

– Ты не спеши з выводом. Решение мы с тобой зараз найдем, – успокоил Дед парня. – Давай вместо цэго чёртова слова клади «захватчикам!» Тут вже ни якой ошибки не будет. Дело верное. Понял?

Отбывавшим на Большую землю выдавали характеристики и справки, заверенные большой круглой печатью с надписью по кругу: «Смерть немецким захватчикам!» А внутри круга – пятиконечная звезда.

По приказу Ковпака для раненых, отправляемых в Москву и Тамбов, приготовили десять коров, взятых при разгроме опытного немецкого хозяйства.

Вначале все обрадовались, но при погрузке в прилетевший самолёт скотина вздыбивалась и никак не двигалась по приставленному к входу в самолёт настилу. Люди пришли в отчаяние. Не могут выполнить приказ!

– Не помрут наши раненые в госпитале без молока, – ругались бойцы. – Лучше бы десять боев с немчурой, чем такая казнь!

Кто-то из партизан подал мысль:

– Забьём эту рогатую нечисть прямо на аэродроме и погрузим в расфасованном виде!

– А что?! Идея отличная, – согласились партизаны, занятые погрузкой коров в самолёт. – Мясо будет парное!

Узнав об этом решении, Ковпак рассвирепел:

– У твоего батьки богато таких умников? – обратился он к партизану, пришедшему с таким предложением. – Тоды вже будэ мясо, а не корова. Раненым хлопцам у госпитале трэба молоко! Чтоб скорее поправились. Це будэ от нас дополнительный паёк! На Большой земле молока, да ще парного не шибко. Понимать надо!

В конце концов бойцы нашли выход: валили скотину на землю, связывали ноги и с огромным трудом, матюгаясь полным набором, втаскивали в фюзеляж. Всего восемь коров. Это был адский труд. К тому же ночью!

Ковпак улетел в Киев. Мало кто это видел. Личный состав не был оповещён о его отъезде: чем позже дойдет это известие до фашистов, тем лучше.

Командование соединением принял заместитель Ковпака по разведке подполковник ГРУ Пётр Петрович Вершигора. Он оказался достойным учеником и последователем всеми признанного и любимого командира. Ковпаковцы его хорошо знали, уважали, ценили. Из-за пышной бороды прозвали «Борода».

Начальником штаба соединения стал Василий Александрович Войцехович. Кадровый офицер, артиллерист, искусный командир и штабист, он воевал бок о бок с Ковпаком и первым начальником штаба соединения Григорием Яковлевичем Базимой и перенял у них тактику ведения партизанской борьбы. Это было очень важно для продолжения боевых и оперативных традиций соединения.

Некоторые изменения произошли и в командном составе отдельных подразделений. Отбывших на Большую землю командиров заменили новые. Пополнение поступило и из Москвы, и из недавно освобождённого Киева. Туда уже вернулся из эвакуации Украинский штаб партизанского движения.

После курса лечения Ковпаку было присвоено звание дважды Героя Советского Союза. Он получил назначение координировать в Киеве руководство партизанскими делами вместе с начальником Главного штаба партизанского движения Украины генерал-лейтенантом погранвойск Тимофеем Амвросиевичем Строкачом. До войны тот был начальником 25-го Пограничного отряда войск НКВД УССР, располагавшегося в городе Кагуле. Не более чем в тридцати километрах от него в одном из пограничных подразделений на берегу Дуная у городка Рени бывал с заданиями Котельников.

Вскоре Сидор Артемьевич Ковпак стал заместителем Председателя Верховного Совета Украины. На этой должности он проработал немало лет.

Глава 6

Группа Жмуркина быстро и естественно вписалась в общую массу партизан-ковпаковцев. Члены группы выделялась лишь внешне – полувоенным добротным обмундированием, автоматическим оружием и тем, что на стоянках располагались рядом с главным штабом соединения.

Немцы пытались окружить и уничтожить ненавистное ковпаковское соединение. Засылали шпионов, диверсантов. Партизанам удавалось обезвреживать их. Часто им помогали в этом непростом деле местные жители. Немцы не знали, что соединением командует уже не генерал Ковпак, а подполковник Вершигора. Борода у него в последнее время стала ещё более роскошной, и местное население полагало, что он и есть дед Ковпак. Никто из партизан, знавших об отбытии бывшего командира, не опровергал сложившегося мнения.

О Ковпаке в народе шла добрая молва, ходили разные легенды, сочинялись небылицы. Но всё это, как говорится, во славу.

Новому командиру соединения это было по душе. Расплываясь в улыбке, он хитро щурил раскосые глаза и помалкивал. А партизанская армада, как и прежде, приводила в ужас оккупантов, и кто знает, почувствовали бы партизаны в себе ту же уверенность, узнав о смене командира? Вершигоре ещё надлежало завоевать тот авторитет, каким пользовался его легендарный предшественник.

В соединении началось переформирование; командование ожидало и переименования соединения. Штаб партизанского движения в Киеве также ждал согласия высшего руководства – соответствующая бумага якобы ушла на утверждение в Кремль.

Вскоре действительно поступил приказ о переименовании соединения в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию имени дважды Героя Советского Союза генерал-майора С. Ковпака в честь основателя и бывшего командира, начавшего ещё в сентябре сорок первого года сколачивать свой отряд в Спадщанском лесу вблизи Путивля, где Сидор Артемьевич был председателем городского совета. Тогда его группа насчитывала тринадцать человек и не имела ни одного пулемёта или автомата. Одни винтовки, у бойцов только наганы, а у самого Ковпака небольшой пистолет системы Коровина. Дамский. Однажды пулька от него застряла в суконной фуражке эсэсовского душегуба.

В те дни произошло слияние отряда Ковпака с небольшим отрядом под командованием Семёна Васильевича Руднева, в недавнем прошлом кадрового полковника Красной Армии на Дальнем Востоке. Там он сидел некоторое время в тюрьме, но был реабилитирован и уволен из армии в звании полковника. Незадолго до нападения Германии возглавлял ДОСААФ в родном Путивле, куда переехал с женой и двумя сыновьями. Когда началась война, Семён Васильевич создал свой партизанский отряд. После слияния отрядов образовалось соединение: Ковпак – командир, Руднев – комиссар.

Теперь вместо былых отрядов и отдельных рот появились три полка с полноценными батальонами и ротами, артбатареей, помимо дивизионной с семидесятишестимиллиметровыми пушками, а также дивизионная рота разведки, прославленный кавалерийский дивизион, рота подрывников-минёров, взвод сапёров, затем группка старшин-хозяйственников. И конечно, главная дивизионная санчасть, укомплектованная врачами, хирургами, а в подразделениях – фельдшерами и медсёстрами.

Ковпаковское соединение, превращённое в дивизию, оставалось огромным. В походе растягивалось на километры. На отдых располагалось в трёх-четырёх, а иногда и большем числе населённых пунктов. По-прежнему противник пытался расчленить его, разбить, уничтожить. В этом противостоянии немалую роль сыграла война умов.

Глава 7

Группе разведчиков со старшим лейтенантом Котельниковым на рассвете предстояло пересечь шоссе Берлин – Варшава, но неожиданно из темноты вынырнула бронемашина. Экипаж состоял из солдат «Легиона французских добровольцев против большевизма». Они дежурили на трассе.

Встреча завершилась переходом механика бронемашины марсельца Мишо Легре на сторону партизан-ковпаковцев… Командир бронемашины, не дождавшись его, уехал.

Мишо Легре стал любимцем и адъютантом партизанского командира. При штурме моста у входа в Беловежскую Пущу был тяжело ранен. Во время оказания ему медицинской помощи на груди увидели татуировку: «Ма ви а ла Франс!» («Моя жизнь – Франции!»)

К величайшему сожалению и личному горю командира группы, спасти Легре не удалось. Более полугода они воевали бок о бок и дружили. Память и боль не утихают до сих пор, вот уже более семидесяти лет.

Глава 8

Ноябрь 1943 года. Партизанская дивизия готовилась к очередному рейду по тылам противника.

Под командованием Вершигоры дивизия тронулась в очередной рейд. Как и прежде, с наступлением темноты. Личный состав передвигался на подводах. Некоторые бойцы шли рядом пешком. Ночью головной дозор бывало слышал окрик:

– Стий! Висим!?

Значит, это был пост дежурной охраны националистов УПА или ОУН.

Порой происходили стычки с националистически настроенными вооружёнными группками, именовавшимися «уповцами» (Украинская повстанческая армия) и «оуновцами» (Организация украинских националистов).

Завязывались короткие бои. Нападавшие, как правило, разбегались с криками:

– Тикайте, бо колпаки пришлы!

Раннее февральское утро сорок четвёртого года выдалось пасмурным. В глухой тишине слегка кружился снежок. Котельников возвращался из штаба дивизии в своё подразделение, сосредоточенно обдумывая предстоящий распорядок дня. Неожиданно со двора – на противоположной стороне единственной сельской улицы – на галопе вырвалось конное отделение расквартированного там кавалерийского дивизиона. Из-под копыт лошадей вылетали куски запорошенной снегом грязи.

Глядя вслед умчавшимся конникам, чтобы определить направление, Котельников понял, что они, несомненно, поднялись по тревоге. Но из того же двора следом за ними выехала подвода с лошадьми на галопе. Котельников бросился ей навстречу, поднял руку и, как только она приостановилась, крикнул ездовому:

– Что случилось?

– Оттуда, с низины, – указывая рукой куда-то в сторону, взволнованно ответил ездовой, – почуялась пальба и взрывы. Село там! Недавно ваши бойцы направились туда.

Услышав, что в ту сторону пошли бойцы особого отдела, Котельников вскочил в повозку, озадаченный: «Никакой стрельбы вроде бы не слышал. Может быть, тогда находился в штабе дивизии? Но как могли там оказаться бойцы особого отдела? Скорее всего, ездовой что-то путает!»

В низине показалось небольшое село. Едва повозка въехала в него, Котельников издали узнал своих бойцов, обнимавшихся с прибывшими минут десять-пятнадцать назад кавалеристами промчавшегося эскадрона.

Увидев своего начальника штаба, они бросились обнимать и его. Их было трое: старший сержант Репко и рядовые Алещенко и Горбенко. Выяснилось, что в село их послал начальник особого отдела с заданием разведать, не осталось ли у населения антисоветской литературы.

Некоторое время тому назад здесь трудились на нужды фашистских ставленников около двух сотен семей евреев и полсотни цыган. Под охраной полицаев заключенные, как обычно в таких случаях, шорничали, шили рукавицы, а цыгане ремонтировали телеги, подковывали лошадей. Но недавно приехавшие эсэсовцы расстреляли всех.

Поэтому начальник особого отдела не исключал, что там могло остаться что-нибудь важное для особистов. Заодно велел старшему сержанту Репко при возможности разжиться у жителей кое-какими продуктами для личного состава.

Бойцы рассказали, что едва вошли в село, их стали окружать вооружённые люди с криками: сдавайтесь! Это были «уповцы» или, как их обычно называли, бандеровцы. Завязалась стрельба. Пошла в ход граната. Взрыв услышали партизаны кавдивизиона. По тревоге отделение конников бросилось в село, понимая, что свои напоролись там на националистов.

Такие столкновения в районе случались уже не раз. Надо полагать, в курсе был и начальник особого отдела. Тем более являвшийся заместителем командира дивизии по разведке!

Опоздай кавалеристы минут на пять, трое бойцов были бы уничтожены. С криками: «Тикай, бо пришлы колпаки!» бандеровцы бросились бежать, оставив лежавшие в крови два трупа.

Котельников оказался всего-навсего свидетелем, благодаря порыву опытного командира эскадрона Кости Руднева (родного брата незабвенного комиссара ковпаковского соединения), ринувшегося в село по собственной инициативе! Без команды старшего. В результате были освобождены все трое бойцов.

Радостно встретили спасённых от верной гибели в подразделении особого отдела. Однако под вечер прибывший старшина передал начальнику штаба Котельникову приказ майора немедленно взять их под стражу и посадить в караульное помещение.

Старший лейтенант тотчас же выполнил приказ. Доложил об этом майору. Сам же посчитал, что, наверное, так и следует для выяснения, при каких обстоятельствах произошло их столкновение с бандеровцами. Тем более что речь шла о бойцах особого отдела!

Глава 9

Когда началось следствие и допросы содержащихся под арестом, все остальные бойцы личного состава группы восприняли это как естественную меру дознания. Начальник штаба Котельников также считал такую процедуру закономерной.

Содержание под арестом подследственных проходило под его присмотром, время от времени он посещал караульное помещение. Хозяйка хатёнки – одинокая старушка – понятия не имела о случившемся с постояльцами, расположившимися на разбросанной на полу соломе под охраной часового.

Когда Котельников в очередной раз заглянул к ним, он обратил внимание на подавленное настроение арестованных. По их словам, майор был очень недоволен их встречей с националистами и будто бы требует от них признания в том, что они специально пошли сдаваться бандеровцам.

– С чего он это взял? – возмущался один из бойцов. – Сам же приказал нам туда сходить! Что в селе могут быть националисты, никто из нас не знал.

– А на меня он и вовсе обозлился, потому что я не выполнил его просьбу, – грустно произнёс старший сержант Репко.

– Это кто обозлился? – намеренно спросил Котельников, будто не понял, о ком идёт речь.

– Майор, конечно! Кто же еще… Злится, и всё!

Выяснилось, что перед отправкой на задание – кроме вражеской литературы и продовольствия – майор попросил старшего сержанта Репко попытаться раздобыть у местных жителей кое-какое «золотишко». Дескать, раз в селе долго находились евреи и цыгане, значит, там должно быть и золото. Майор объяснил, что есть какая-то монета «наполеонка».

– Из золота она. На зубы ему нужна, – объяснил старший сержант Репко. – Где там было её искать? Едва мы сунулись в самое начало улицы, нас враз стали окружать бандеровцы с криками: «Бросай оружие!» Мы тут же открыли огонь. Националисты попрятались, а я залёг в кювет и стал прикрывать отход Алещенко и Горбенко. Они скрылись за первой угловой хатой, поднялись на чердак, чтобы оттуда прикрыть мой отход. Но бандюг было десятка два. Не меньше! Кто с обрезом или наганом, кто с винтовкой и даже с охотничьей двустволкой. Стали стрелять в воздух, наверное, чтобы захватить живыми! Я открыл автоматный огонь. Они кинулись в рассыпную! Вначале. Но, гляжу, начинают меня окружать… Пошла в ход граната. Двоих уложил, и ещё кто-то, видать, раненый пополз назад. Нам бы конец, не появись кавэскадрон.

Обо всём этом старший сержант Репко сообщил начальнику штаба в присутствии Алещенко и Горбенко. Оба почти слово в слово по личной инициативе рассказали о просьбе майора насчёт «золотишка» для зубов, которую им передал старший сержант, когда они ещё были далеко от села, где напоролись на националистов.

Сообщения содержащихся под арестом бойцов огорчили начальника штаба. И, пожалуй, ещё больше его насторожили. Такого не ожидал от майора! Его и раньше настораживали манера разговора и самомнение начальника особого отдела.

В один из следующих дней, как обычно ранним утром побывав в штабе дивизии и уточнив распорядок дня, Котельников возвращался к себе. Погода не изменилась – такая же изморось вперемежку с ветром, как и в тот день, когда на галопе промчался эскадрон. Навстречу ему шли четверо бойцов со старшим лейтенантом Пономаренко – все с накинутыми на голову плащ-палатками. Когда они приблизились, Котельников спросил:

– Куда это вы поперлись в такую рань?

– Как куда? – ответил удивлённый вопросом Пономаренко. – Выполнять «постановление».

– Какое?

– Как, какое? Начальника. Майора!

– Ты, Пономаренко, отвечай, как положено! Не темни! Какое «постановление»? – допытывался Котельников.

– Вы что, не знаете? – искренне удивился старший лейтенант.

– Ничего я не знаю!

– Ну, как же! Отвели Репко, теперь идём за вторым…

– Куда отвели Репко? Чего недоговариваешь?

Пономаренко беспомощно развёл руками, скользнул по печальным лицам сопровождавших его бойцов, как бы являющихся свидетелями. Наконец тихо выдавил из себя:

– На расстрел…

– Вы расстреляли старшего сержанта Репко? – воскликнул удивлённо начальник штаба. – Вы что? Шутите или рехнулись?

– А то ж… Такими вещами разве шутят, товарищ начштаба! – ответил Пономаренко. – Идём за следующим. В караулке остались Горбенко и Алещенко.

Котельникова охватил ужас:

– Пономаренко! Я не имею права отменять приказ или «постановление» начальника особого отдела. Но подождите. Надо поставить в известность командира дивизии! Тут что-то не то происходит.

Пономаренко наотрез отказался повременить:

– Майор приказал привести приговор в исполнение пораньше утром. Мы и так опаздываем. Земля-то примерзшая. Яму нелегко выкопать. А уже совсем день. Влетит мне от него. Мы должны…

Котельников прервал его решительным голосом:

– Одну минуту обождёте! Речь идёт о судьбе и самой жизни наших боевых товарищей! Попробуй не обождать! Слышишь, Пономаренко?!

Не дожидаясь ответа, Котельников бегом устремился обратно в штаб дивизии, который несколько минут назад покинул в добром настроении. Когда он, всполошённый, влетел туда и доложил впопыхах новость, его подняли на смех. Особенно смеялся начальник штаба дивизии Войцехович. Хитро прищурив глаза, Вершигора, тихо посмеиваясь, заметил:

– Какое право имеет ваш майор, пусть он трижды будет начальником особого отдела, без согласия командира дивизии расстреливать кого-либо? Чепуха, конечно!

Боясь, что Пономаренко с бойцами может уйти, Котельников дал понять, что расстрелявшие бойца находятся здесь и дожидаются его, командира дивизии! И стремглав выбежал, боясь, что те уйдут.

Вслед за ним вышли Вершигора и Войцехович с теми, кто был в штабе, включая писаря. Никто не верил, что такое на самом деле могло случиться!

Заплетающимся от растерянности языком Пономаренко полностью подтвердил сказанное Котельниковым.

– Кругом марш в своё подразделение! – скомандовал Вершигора властным голосом, которого прежде никто у него не слышал. – И не попадайтесь мне на глаза, иначе все пойдёте под трибунал!

Котельникову он приказал немедленно распределить в разные батальоны остальных двух бойцов, находящихся под арестом. Начальнику штаба капитану Войцеховичу велел написать приказ, в котором отметить, что за жизнь каждого из них будет отвечать головой лично комбат!

Приказ командира партизанской дивизии Котельников тотчас же выполнил и доложил ему, кто из них в каком батальоне будет находиться. Здесь выяснилось, что оба рядовых – Алещенко и Горбенко, – не знали, что их ждёт! Они также не имели понятия о расстреле их командира отделения старшего сержанта Репко, которого недавно, как они полагали, увели на очередной допрос.

Вершигора был вне себя. Начальник штаба Войцехович с многозначительной усмешкой заметил:

– Надёжный у вас, Петр Петрович, заместитель. Блеск! К тому же по разведке!

В ответ Вершигора пристально посмотрел на своего начштаба, но ничего не сказал. Очевидно, не хотел высказывать своё мнение в присутствии начальника штаба особого отдела.

Котельников вернулся к себе в штаб расстроенный. Ему хотелось расспросить Пономаренко о реакции начальника на отмену командиром дивизии исполнения «постановления», но поразмыслив, он не стал этим интересоваться. Понимал, что и о нём наверняка был разговор.

С него ведь всё началось. Бедняга Пономаренко оказался козлом отпущения. Без слов было понятно, что ему крепко досталось от майора.

Старший следователь капитан Казаченко также пребывал в подавленном настроении. Однако не сказал ни слова. Его тоже можно было понять: погоду в особом отделе делал лично его глава. Все молчали, будто в доме лежал труп Репко. Об Алещенко и Горбенко, распределённых в разные батальоны, тоже остерегались спрашивать.

Оказалось, что у капитана Казаченко был день рождения. Никто об этом не знал. Он припас бутылку первача, а хозяйка дома зажарила гуся, который лежал на сковороде рядом с миской давно разморозившейся квашеной капусты. Было такое впечатление, будто все в чём-то виноваты. Пономаренко и Котельников сочувствовали Казаченко, но ни у кого язык не поворачивался поздравить его. Да и сам он не знал, как быть. Маленького роста, сдержанный, корректный, разумный. То и дело молча разводил руками. Внезапно у него вырвалось:

– Главное, что Алещенко и Горбенко спасены! Теперь, надо полагать, волос с их головы не упадёт! – Оглянулся по сторонам и, понизив голос, промолвил: – Хозяином-то здесь командир дивизии… «Борода»! Стало быть, поперёд батька у пекло никто уже не попрёт!

– Это верно! – выдавил из себя Котельников. – Но у меня всё время перед глазами улыбающееся лицо Репко. Никак не могу осознать, что его уже нет в живых! Исполнительный, старательный, услужливый. Наверное, родители есть!?

Он смолк, запершило в горле. Установилась гробовая тишина. В этот момент в окне промелькнула стройная фигура старшины – помощника или, скорее, адъютанта майора. Тотчас же Пономаренко и Казаченко бросились убирать со стола.

Котельников поспешил выйти навстречу старшине, однако тот уже открыл дверь. С порога передал, что майор приказал начальнику штаба сейчас же явиться.

– Понял, – кивнул Котельников. – Передай, иду!

Быстро пристегнул ремень с портупеей, накинул через плечо полевую командирскую сумку, поправил висевший через плечо ремень со здоровенным маузером в деревянной колодке. Уходя, замешкался, спросил:

– Где ваш жбан с компотом?

Пономаренко и Казаченко недоуменно переглянулись. Котельников надеялся, что оба поймут, о чём речь:

– И немного, если можно, квашеной капусты.

Сконфуженные своей недогадливостью, друзья бросились доставать спрятанное.

Опрокинув почти половину гранёного стакана и схватив горстку квашеной капусты, Котельников на ходу вытер губы. Помрачневшие Казаченко и Пономаренко провожали его невесёлым взглядом. Он услышал: ни пуха ни пера…

Подходя к дому, где располагался особый отдел, Котельников издали увидел торопливо выходившего со двора заместителя начальника отдела майора Стрельцова. Всегда общительный и улыбающийся, на этот раз он почему-то повернул в противоположную сторону, сделав вид, будто не заметил приближавшегося начальника штаба. Котельникову это показалось странным: отношения у них всегда базировались на взаимном уважении и искренней симпатии. Знакомы они были давно. Майор Стрельцов также был на задании в тылу врага не впервые.

Глава 10

Майор Жмуркин лежал на кровати в белом овчинном армейском полушубке, в ушанке и сапогах, свисавших в сторону от кровати. В помещении было холоднее, чем за окном.

– Вы велели явиться, Иван Яковлевич, – произнёс Котельников, как обычно по-деловому, спокойно.

– Решили посочувствовать бандитам УПА? – задал вопрос продолжавший лежать майор. – Выручать их пособников?!

Котельников насторожился. Понять смысл услышанного, собраться с мыслями и как-то отреагировать смог не сразу. Не находил слов, с чего начать, как опровергнуть столь серьёзный, если не сказать чудовищный, упрёк.

– Давно на службе у бандеровцев? – задал очередной вопрос Жмуркин.

Котельников от удивления сделал большие глаза, пожал плечами, дескать, что за ерунда?

– Если вы имеете в виду наших бойцов, – начал он сдержанно, – то они ведь неожиданно наткнулись на националистов!

– Я не об этом спрашиваю! – повысив голос, произнёс майор, приподнимаясь на локтях.

Котельников не дал майору договорить:

– Но всё, о чём вы говорите, Иван Яковлевич, полнейший вздор! Должен вам откровенно заявить, что окажись мы с вами там вместе – вряд ли сумели бы так просто выбраться при том скоплении бандитов, которые внезапно окружили наших бойцов! К тому же они сразу открыли огонь, как только националисты предложили им сдаться! Двоих уложили. Я видел их окровавленные трупы! Ещё нескольких уложили подоспевшие бойцы эскадрона. К этому должен добавить, что прежде чем посылать бойцов в деревню, следовало бы разведать, а не…

– Прекратите болтовню! – привстав, рявкнул майор. – Сдать оружие!

– Вы что? – едва произнёс ошеломлённый командой Котельников. Хотел сказать «сошли с ума?», но осёкся. Перед глазами появилась густая туманная дымка. Казалось, что на него падает потолок…

Жмуркин резко поднялся и, вставая на ноги, громко скомандовал:

– Приказываю сейчас же сдать оружие!

В одно мгновение Котельников увидел свой конец! Молниеносно нажал на кнопку свисавшей деревянной колодки, крышка которой щёлкнула и откинулась вверх. Рванув рукоятку маузера, машинально большим пальцем сдвинул предохранитель и громко отчеканил:

– Что?! Сдать оружие, которым меня наградил товарищ Сталин?!

Два раза выстрелил в потолок. Выстрелы прогремели оглушительно.

От неожиданности Жмуркин втянул голову в плечи, замахал руками, застыл с открытым ртом, видимо, намереваясь что-то сказать, но тут резко открылась дверь из сеней. Котельников полуобернулся и увидел лица застывших на пороге старшины и радистки.

Жмуркин замахал на них руками:

– Уходите, уходите! Всё в порядке. Ничего не произошло. Никому ни слова! Ясно?!

В полном недоумении появившиеся на пороге моментально захлопнули за собой дверь. Тут майор внезапно вздрогнул: перед его носом упал стебелёк соломинки с кусочком извести, оторвавшийся от одной основательно развороченной в потолке дыры.

Реакцию майора уловил старший лейтенант. Про себя обозвал майора дерьмом. Конечно, стрелял он в потолок, но были доли секунды, когда ему очень хотелось опустить ствол ниже… Двух патронов вполне хватило бы. Больше для подлеца было жалко. Тем более что один из патронов был разрывной.

Котельников всё больше осознавал остроту сути надуманного Жмуркиным несусветного обвинения. В то же время сам майор совершенно изменился, будто не он всего минуту назад назвал его пособником бандеровцев и приказал сдать оружие. Правда, после того как был упомянут товарищ Сталин и вслед оглушительно прогремели выстрелы. В тот критический момент Котельникову ничего другого не оставалось, чтобы как-то ошеломить зарвавшегося мерзавца. Наверное, его поведение возымело положительный эффект. Выручило. Жизнь спасло. Потому, очевидно, теперь Жмуркина понесло на «задушевный» разговор:

– Мы с вами, старший лейтенант, работники особого учреждения! Да и люди не такие, как остальные. Мы выделяемся среди черни, которая толпится вокруг нас. Это сегодня они считаются «нашими», а завтра могут оказаться подлыми перебежчиками, заклятыми врагами, готовыми воткнуть нам с вами нож в спину только потому, что мы не такие, как они!

Котельников слушал молча, в голове была мешанина. Поэтому плохо воспринимал всё, что говорил главный особист. Внимание отвлекали ещё звучавшие в ушах команды. Да и невозможно было определить, чем может завершиться разговор.

– Я понимаю, да, я погорячился, – признался ни с того ни с сего Жмуркин совершенно иным тоном, будто это был другой человек. – Но и вы тоже погорячились, старший лейтенант! Да, да. А сейчас давайте забудем этот маленький инцидент. Условились, старший лейтенант?

Котельников не мог сообразить, что ответить. Всё его существо было скованно, в ушах стоял крик: «Сдать оружие!» Усёк только: «Забудем этот маленький инцидент». Он решил, что ни при каких обстоятельствах не останется в особом отделе. Ему ведь предстояло выполнить задание руководства ведомства. Это было важнее всего!

Взвинченный, ошеломлённый, начальник штаба ушёл молча. Вернулся в штаб, где его ждали с нетерпением. Казаченко как бы между прочим спросил:

– Объяснились? Всё в порядке?

Котельников неопределённо кивнул.

– Меня он не упомянул? – настороженно поинтересовался Пономаренко. – Честно!

– Ни о ком из вас не было разговора, – успокоил товарищей Котельников. – И прошу без всякого «честно!» Не честным может быть только «постановление» на расстрел нашего старшего сержанта Репко.

Пономаренко кивнул на свисавшую колодку с оружием:

– У тебя крышка маузера не закрыта.

Котельников посмотрел на колодку, нажал на крышку. Последовал лёгкий хлопок. Вспомнил, что не стал её опускать на случай, если опять понадобится. Майору уже не верил. Понял, что от него всего можно ожидать.

– Теперь вот что я вам скажу, товарищи, – грустно и решительно произнёс Котельников. – К вам – никаких претензий у меня нет! Напротив, вы нормальные люди. Замечательные товарищи. И спасибо, что вы такие, какие есть! Говорю от души. Но здесь я не останусь. Очень сожалею, но это так.

– Так решил майор? – испуганно поинтересовался Пономаренко.

Котельников пристально уставился обоим в глаза и только спустя пару-тройку секунд ответил:

– Нет, не он, а я. Репко может быть не единственной безвинной жертвой.

Пономаренко спросил:

– Выходит, дело Алещенко и Горбенко ещё не закончилось? Так, что ли?

– С ними такого никогда уже не произойдет. Это точно! С другими – не ручаюсь… Всё еще может быть, ибо всё у майора уже бывало. И попрошу – на этом перевернём страницу. Точка!

– Ладно, – сказал Казаченко. – Давайте гуся! Должно быть, совсем уж остыл.

Котельников извинился и признался, что должен уйти:

– Пожалуйста, не обижайтесь. С удовольствием разделил бы компанию. Мы ещё не раз посидим. Как сказал товарищ Сталин в одном из недавних выступлений: «Будет и на нашей улице праздник». Значит, он будет!

Котельников ушёл. В штабе дивизии в присутствии начальника штаба Войцеховича доложил командиру Вершигоре о своём столкновении с непосредственным руководителем.

– И ты прямо пульнул из этой штуки? – кивнув на свисавшую с плеча колодку с маузером, переспросил Вершигора.

Котельников подтвердил, ничего не утаив. Абсолютно всё. Разумеется, кроме слов Жмуркина, что «мы выделяемся своей честью и достоинством среди той черни, которая толпится вокруг нас». Чтобы его сумасбродные признания не были бы здесь восприняты как некое кредо ведомства.

Вначале Котельникова слушали внимательно, не подавая вида, что усматривают в произошедшем нечто из области фантастики. Лишь под конец начальник штаба задал несколько вопросов, которые нуждались лишь в повторном подтверждении экстраординарного случая. Командир дивизии сосредоточенно слушал и молчал. Котельникову было трудно определить его реакцию на случившееся.

Неожиданно начштаба соединения сказал:

– Возможно, участь того расстрелянного сержанта ждала и тебя, старший лейтенант, сдай ты оружие и не охлади его буйный пыл!

Котельников не хотел делать на этом акцент. Он только поморщился и слегка пожал плечом.

Наконец Вершигора спросил:

– Маузером действительно наградил Верховный?

– Нет, что вы! – ответил Котельников таким тоном, словно это предположение было абсурдным. – В те мгновения, когда он повторно, с криком приказал сейчас же сдать оружие, я понял, что должен чем-то его ошеломить! Честно признаюсь – не знаю, сочтёте вы это оправданным или нет, но если бы он бросился отнимать маузер, последовал бы третий выстрел и, возможно, четвертый… Уже не в потолок. Во всяком случае, я бы не оказался «пособником бандеровцев». Что касается вашего вопроса о маузере, меня премировало руководство управления.

– За что?

Котельников помялся, обдумывая ответ, затем несколько смущённо ответил:

– Кое-что хорошее сделал. Полтора года до этого находился в глубоком тылу врага, куда был специально направлен. Вы все это прекрасно знаете. Разумеется, с постоянной радиосвязью с наркоматом. Ваши меня знают ещё по Брянским лесам. И сам товарищ Ковпак с бывшим начальником штаба соединения Григорием Яковлевичом Базымой и, известный вам секретарь партбюро Яша Панин, с которым у нас большая дружба.

– Ну, а всё-таки, за что премировали маузером? Секрет?

– Нет. Просто… за проявленную бдительность в имевшей место большой авантюре. Вот и всё!

– Но как бы то ни было, – озабоченно произнёс командир дивизии, – хорошо, что не ухлопал майора. Как говорится, не трожь «г», чтобы не воняло!

– Видимо, так, – печально согласился Котельников.

Вершигора, обращаясь к начальнику штаба, высказал мнение, что не видит ничего хорошего в дальнейшем пребывании старшего лейтенанта в жмуркинском отделе. Войцехович охотно подтвердил.

Котельников признался, что пришёл не только доложить о произошедшем столкновении, но и что у него есть просьба:

– Я готов идти рядовым в любое подразделение дивизии. Кроме маузера, у меня есть автомат ППШ и… – он опустил голову, не зная, коснуться ли одного щепетильного вопроса, но всё же намекнул: – и кое-что ещё. Но это должно остаться между нами. Очень вас прошу! В противном случае это для меня на самом деле плохо кончится.

Сгорая от любопытства, Вершигора прервал его:

– Понятно, что только я и начальник штаба будем в курсе. А с чем это связано?

– Рация есть, – тихим голосом ответил Котельников. – Для связи с руководством наркомата. Пока лишь однажды выходил в эфир. На пробный сеанс. Жмуркин об этом знает. Но, разумеется, не всё! При мне она.

Вершигора и Войцехович переглянулись, дескать, ничего похожего на рацию не видно при собеседнике.

Котельников извлёк из кожаной полевой сумки завёрнутый пакетик, похожий на три сложенные обычные плитки шоколада. Развернув, показал её:

– Не поставить вас об этом в известность, считаю, не имел права. Могу добавить, что связь, естественно, с наркоматом ГБ, которое в очередной раз направило меня во вражеский тыл. Относительно остального можете не сомневаться, не подведу!

Котельников рассказал о старшем сержанте Репко, который был тяжело ранен в Сталинграде и отправлен на лечение в один из госпиталей Подмосковья. В его короткой характеристике отмечалось, что представлен командованием к награждению. После излечения, учитывая полученный им опыт в неординарных боевых условиях, был направлен в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения войск НКВД СССР (ОМСБОН). При распределении попал в группу особого отдела. Но почему-то не было учтено, что главой её назначен майор Жмуркин.

– В отношении остальных в особом отделе – люди как люди, вполне приличные. Нормальные. Очень им сочувствую! – в сердцах продолжал Котельников. – Но после малоприятного общения с майором мне стало противно там находиться. Настолько, что ни одной ночи остаться там не смогу!

– Его можно понять, – заметил Войцехович, обращаясь к командиру дивизии.

– Мы с начальником штаба что-нибудь придумаем о переводе в состав дивизии, – пообещал Вершигора.

Котельников поблагодарил и, уходя, всё же напомнил, что с нетерпением будет ждать обещанного приюта.

Глава 11

Вернувшись к себе, Котельников обратил внимание на пустой стол, покрытый клеёнкой. Не спрашивая его ни о чём, Пономаренко и Казаченко быстро поставили на него почти полную бутыль и нетронутого, лишь немного потемневшего гуся. Было видно, что его ждали. Понял, что отказаться от совместной трапезы по случаю дня рождения Казаченко, несмотря на неопределённое положение, в котором он внезапно оказался, было бы неправильно. Его тронуло проявленное внимание. К тому же, глядя на мрачного Козаченко, Котельников пришёл к выводу, что тот наверняка сделал всё возможное, чтобы повлиять на решение начальника особого отдела о высшей мере наказания для трёх бойцов. Но оказался бессилен. Хотелось как-то посочувствовать и ему, и безропотному, порой наивному Пономаренко, на долю которого выпала крайне неприятная и прискорбная миссия – видимо, впервые в жизни.

Во всяком случае, для обоих «постановление» о расстреле было чем-то из ряда вон выходящим, жестоким и просто преступным. А для самого Жмуркина не иначе как делом привычным. Обычная отчётная показуха перед руководством о выявляемых изменниках Советской Родины.

На столе появились миска с квашеной капустой и «таптуха» – картофельное пюре с жареным луком, которую оба следователя стряпали вместе с хозяйкой дома.

– Настоящий банкет! – заметил Котельников, стараясь как-то разрядить обстановку, хотя на душе было муторно.

– Ладно «банкет», – заметил Пономаренко. – Только бы не пришёл посланец майора!

Разливавший в стаканы мутноватую жидкость со специфическим ароматом Казаченко, задетый беспокойством своего друга, резко отреагировал:

– А мы будем сидеть, как сидели! Если появится его старшина, так и скажу ему, что поминаем упокой души старшего сержанта Репко! И пусть докладывает своему хозяину.

– Правильно! – поддержал Котельников, приятно удивлённый реакцией капитана.

Тотчас же, привстав, он произнёс несколько положенных по такому случаю добрых слов о новорожденном, чокнулся с ним стаканом и искренне обнял его.

Сам же выпил немного, что вызвало удивление у именинника. В свое оправдание сказал, что пока не может. Повторил: пока! Подробностей встречи с майором здесь не знали.

Трапеза, тем не менее, состоялась. Однако разговор, даже на отвлечённые темы, не клеился.

В итоге день рождения капитана, несмотря на старания всех без исключения, больше походил, как он сам вначале определил, на поминки. Перед глазами Котельникова то и дело возникало добродушно улыбающееся лицо Репко.

Тем временем за окном, от которого Котельников не отрывал глаз, начало темнеть. Приходили мрачные мысли: «Не передумали ли в штабе дивизии? Или сробели?»

Совсем уже стемнело, когда наконец перед окном показалась бричка со связным штаба дивизии, который привёз письменный приказ «о назначении старшего лейтенанта Котельникова помощником по разведке начальника штаба 1-го полка имени Героя Советского Союза генерал-майора Руднева».

– Наш об этом знает? – спросил удивлённый Казаченко, имея в виду Жмуркина.

– Думаю, понятия не имеет, – одеваясь на ходу, ответил Котельников. – Лично я не могу ему сообщить после его объяснения мне в любви. Хотите доложить, что я ушёл в распоряжение штаба дивизии? Ваше дело. Как сочтёте нужным. Но я больше не являюсь здесь начальником штаба.

– А какого штаба? – робко поинтересовался Пономаренко.

Котельников дал ему прочитать напечатанный на тонкой папиросной бумаге приказ и пояснил:

– Здесь сказано, что назначение в 1-й полк! Нашей партизанской дивизии.

Воцарилось минутное удивлённое молчание.

Расставались как друзья. Особенно переживал Пономаренко. Однако Казаченко всё же предложил:

– А, может, старший лейтенант, всё же доложишь ему? Об уходе!

Котельников задумался и, устремив пристальный взгляд на замерших в ожидании ответа, не выдержав накопившегося, рубанул:

– Мне, товарищ капитан, у него на именинах уже не бывать! Сказал бы ещё кое-что, но промолчу. Противно! Знал бы ты, что он намеревался… – недоговорив, Котельников махнул рукой.

Он пожал всем руки, пожелал удачи.

Пономаренко и Казаченко проводили его к бричке.

Глава 12

Тогда, в конце ноября сорок третьего года, Котельников не знал, что майор Жмуркин в недавнем прошлом был осуждён к высшей мере наказания за состряпанные в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах «дела» невинных людей, в том числе чекистов, обвинявшихся «в измене Родине, предательстве, проявлении антисоветизма и т. д.».

Позднее меру наказания заменили ему двадцатипятилетним сроком строгого режима. В начале войны он обратился к наркому внутренних дел Берии с заявлением, в котором просил отправить его на самый тяжёлый участок фронта, где мог бы искупить вину кровью.

Глава 13

1-й Украинской партизанской дивизии имени Ковпака довелось вести борьбу с украинскими националистами из УПА и ОУН. По полученным разведданным, в сёлах Кукареки и Рудня дислоцировался курень УПА. Остановившись в селе Крымно, пока подтянется обоз, штаб соединения на месте разработал операцию по разгрому бандеровцев в селе Кукареки.

Для выполнения операции была создана ударная группа в составе 1-СБ, кавэскадрона и разведроты с приданной артбатареей. В резерве был оставлен 2-СБ.

Не снижая темпа, колонна маршем двинулась на Кукареки. В 6.00 ударная группа подошла к селу, а с севера и запада ворвалась в село. Не ожидавшие нападения националисты рассеялись и убежали в свои укреплённые лагеря в лесу, человек до двадцати были убиты, часть под видом мирных жителей остались дома. В оборудованной под казармы школе были обнаружены продовольствие, боеприпасы, телефонные аппараты и многое другое.

В сёлах Кукареки и Рудня сразу же была создана круговая оборона и начата тщательная зачистка.

Через час после рассвета бандеровцы перешли в наступление. Подпустив цепи бандитов, шедших в атаку с криками «слава», подразделения накрыли их мощным пулемётно-миномётным огнём.

Враг сразу понёс большие потери, наступательный порыв погас так же быстро, как и вспыхнул. 8-я рота, увлекшись погоней, ворвалась в лес. Но не имея данных о минных полях в лесу и не желая ненужных потерь, командир роты Ларионов, получив приказ, с большим неудовольствием вернулся назад на свою линию обороны.

Весь день продолжалась перестрелка, несколько раз противник пытался наступать на село Рудня, но, неся потери, всякий раз откатывался назад. По допросам захваченных пленных и по показаниям местного населения, в этом районе оперировал загон (полк) УПА Лысого.

Во второй половине дня в сёлах Рудня и Кукареки были обнаружены склады с продовольствием, заготовленным для УПА: колбаса, мясо, сало, копченая птица в бочках. Партизанское командование отменило преследование разрозненных групп бандитов, о которых население говорило: «Много у них амбиций и мало амуниции».

В первые дни партизаны вели с националистами пробные бои, преследуя две цели. Первая – выяснить обстановку, организацию и дислокацию противника; вторая – собрать разведматериалы и наладить связь с УШПД и ЦК КП(б)У, чтобы получить точную установку по части борьбы с националистами.

Данные о противнике, полученные на шестой день после активных действий войсковой и агентурной партизанской разведки, действовавшей в районе Сарны-Ковель, частично занятом националистами, были изложены в радиограмме № 13, направленной начальнику Украинского штаба партизанского движения генерал-лейтенанту Строкачу.

Глава 14

Из «Отчета штаба 1-й Украинской дивизии им. дважды Героя Советского Союза генерал-майора С. Ковпака» (Киев, Госархив Украины, с. 40–41):

Минут через 15 после отъезда конников в сторону Завидува послышалась сильная ружейно-пулемётная стрельба. Руднев с отделением бросился на выручку товарищей: рассыпавшись цепью, отделение на галопе ворвалось в село. После короткого боя бандеровцы, бросая повозки, разбежались, убегая в лес южнее села Завидува. Брошенный на перехват кавэскадрон догнать их не мог. Отделение Руднева, выручив товарищей, отбило и пленных (ранее попавших в плен) Репко, Алещенко, Горбенко.

Репко, стоявший на улице с оружием и сдавшийся в плен, даже окликом не предупредил товарищей, бывших на чердаке амбара. Согласно приказу № 478 он был расстрелян. Алещенко и Горбенко была оставлена жизнь, и они были переведены в роту 1-го СБ одного из полков дивизии».

Дескать, Репко уже не вернуть. Стало быть, сейчас ничего плохого в дивизии не происходит. И реноме сохраняется. Фактически всё было не так.

Бойцам Алещенко и Горбенко, поскольку им «оставлена жизнь», грозил расстрел! И они были распределены в стрелковый батальон, чтобы не разделить судьбу старшего сержанта Репко. А то, что он «их не окликнул», придумано для отчёта…

Глава 15

В тот же вечер Котельников прибыл в штаб 1-го полка и доложил о своём назначении начальнику штаба майору Ивану Ивановичу Бережному, исполнявшему обязанности отсутствовавшего командира полка.

С этого момента началась новая полоса в боевой и оперативной работе старшего лейтенанта Юрия Котельникова.

Приспосабливался к новым порядкам, старался, привыкал и был счастлив. Здесь народ вёл настоящую войну с оккупантами и украинскими националистами.

Первому полку было присвоено имя Героя Советского Союза, генерал-майора Семёна Васильевича Руднева, героически погибшего вместе со старшим сыном Радиком в вошедшем в историю партизанской войны знаменитом походе соединения на Карпаты летом сорок третьего года.

Этот полк – в прошлом Путивльский отряд, сколоченный Ковпаком из тринадцати местных путивлян-добровольцев. Затем уже вместе с присоединившимся небольшим отрядом полковника запаса Руднева они довели отряд до крупного партизанского рейдового соединения, насчитывавшего иногда в своих рядах более тысячи партизан.

В полку был известный литовский спортсмен, кажется, боксёр, вечно молчаливый рядовой высоченного роста Щоцекас. Знакомство Котельникова с ним было визуальным. Замкнутый. Возможно, не знал русского.

В боевом слаженном составе, среди многих сотен нормальных боевых бойцов и командиров, как заноза в здоровом теле, попадались и такие типы, как Жмуркин. Жизнь зачастую состоит из огорчительных неожиданностей.

Глава 16

В разгар партизанского движения командиру соединения Ковпаку было присвоено звание Героя Советского Союза и генерал-майора. А комиссара полковника Семёна Васильевича Руднева, вместе с которым они основали на оккупированной территории отряд, превратившийся в огромное соединение, наградили орденом «Знак Почёта».

Ковпак рассвирепел. Пригласив своего заместителя подполковника Вершигору, недавно прибывшего со своей радисткой Аней из штаба Вооружённых сил армии, велел:

– Бери папиру и пиши: «За Героя Советского Союза дякую и служу Отечеству! А Рудневу? Це вам комиссар партизанского соединения, а не доярка».

Вершигора усмехнулся и заметил:

– Дюже резковато, Сидор Артемьевич…

– Це не твое дило. Передай текст радиограммы старшему радисту, и нехай отправляет сейчас же! Понятно?

– Понял, – сконфуженно заметил Вершигора.

Своим наиболее доверенным людям Вершигора по секрету показывал копию радиограммы Ковпака и, тихо посмеиваясь, предрекал злую реакцию на Большой земле…

Узнав об этом, Ковпак приказал посадить Вершигору на гауптвахту:

– И нехай сидит до получения ответа Москвы на посланную радиограмму по поводу комиссара соединения.

Несколько дней спустя из Москвы поступила радиограмма о присвоении Рудневу Семёну Васильевичу звания генерал-майора и награждении его орденом Ленина.

Глава 17

На взмыленном коне прискакал связной 1-го полка при штабе дивизии с приказом помощнику по разведке начальника штаба 1-го полка Котельникову срочно явиться в Особый отдел к заместителю начальника майору Стрельцову.

Часа полтора спустя Котельников сидел перед Стрельцовым. В этот раз встреча началась без всяких шутливых разговоров, как бывало прежде. С места в карьер майор объявил сидевшему напротив него о том, что по долгу службы обязан допросить его с оформлением соответствующего протокола.

– Понял, – кивнул Котельников, предвидя по тону майора нечто необычное. – Готов ответить!

– Во время рейда дивизии в Польшу ваш штаб полка в городке Кособуды располагался в доме местного ксёндза, – произнёс Стрельцов чётко и спросил: – Помните?

Котельников охотно ответил:

– Конечно, помню. Месяца полтора или два тому назад двое-трое суток валил снег. Пурга была. Мы этим воспользовались, чтобы дать личному многострадальному составу и коням передышку. Трое суток наш штаб квартировал у ксёндза. Дом просторный, добротный, ухоженный. Да и сам ксёндз показался всем нам приятным человеком.

Майор прервал:

– Это хорошо, что хозяин дома оказался приятным. Однако от него поступила жалоба.

– Вот как!? – удивился Котельников. – Расстались мы вроде бы вполне мирно, и, я бы сказал, с взаимным уважением. А что случилось?

– У него из дома исчезли серебряные ложки.

На секунду-другую Котельников словно оказался в неком кошмаре. Призадумался и, глянув исподлобья на молча ожидавшего ответа майора, тихо и как бы про себя заметил:

– Кажется, начинаю улавливать, откуда ветер дует. Но вы сами в это, Семён Ильич, верите?

– Во-первых, в данном случае я не Семён Ильич, а заместитель начальника Особого отдела дивизии. Во-вторых, вопросы задаю я, старший лейтенант! – необычно громко отреагировал майор Стрельцов и одновременно беспомощно пожал плечами и слегка развёл руками, давая понять, что обязан так говорить. Затем снова громко продолжил:

– Здесь ведётся не праздный разговор, а следствие с предъявлением конкретного обвинения. Вам ясно?

– Понял! – ответил Котельников и выразил готовность выложить на стол всё, что при нём имеется, а за личными вещами послать связного или кого-то другого в штаб полка, чтобы их доставили сюда. – Мой армейский вещевой мешок находится в повозке с начальником штаба полка майором Бережным. Она у нас одна на двоих. Там всё моё имущество.

Стрельцов слушал молча, закатывал глаза, гримасничал, давая тем самым понять, что, к сожалению, вынужден так вести себя.

– Старший лейтенант! – повысив и вовсе голос, произнёс Стрельцов. – Вы должны наконец понять, что имеется отнюдь не голое подозрение, а фактическое доказательство хищения во время вашего пребывания в доме ксёндза! По заключению Особого отдела именно вы, Котельников, причастны к исчезновению упомянутых серебряных ложек! Таким образом, установлено…

– Я причастен?! – возмущённо воскликнул Котельников. – У вас здесь что? Заговор!? – и разъярённо, вскочив на ноги, с размаха стукнул плёткой по столу.

На пол слетели бумаги и что-то ещё. Очевидно, протокол допроса.

– Не ожидал я такого от вас, товарищ майор! Полагал, вы порядочный человек, а вижу… – он резко повернулся и направился к выходу.

За дверью, в сенцах внезапно натолкнулся на отскочившую радистку, подслушивавшую допрос. Несомненно, по указанию «самого».

– Шпионишь?… – Котельников обозвал её нецензурным словом и, схватив за ворот гимнастёрки, тряхнул основательно, горячо процедив: – Передай своему хахалю, что если не угомонится – перестреляю обоих! Поняла?! Так вы защищаете Родину, подонки, вашу мать!..

Вскочил на своего коня и ускакал. Командование дивизии не поставил в известность об очередном инциденте в жмуркинском заведении. Было противно и стыдно беспокоить.

Месяца полтора или два спустя майор Стрельцов во время встречи с Котельниковом после совещания в штабе дивизии рассказал, что Вершигора давно отстранил Жмуркина от должности заместителя командира дивизии по разведке, упразднив для видимости саму должность. Одновременно в Киев, в Главный штаб партизанского движения Украины ушла радиограмма, в которой комдив настойчиво просил содействия в замене начальника Особого отдела Жмуркина.

Обо всём этом Котельников не знал, как и о том, что командование дивизии в курсе учинённого допроса о якобы похищенных им серебряных ложках.

В Киеве, однако, сочли неудобным таким образом отделаться от нынешнего главы Особого отдела во избежание кривотолков, которые могли возникнуть у руководства его ведомства. Но нашли вариант: возглавляемый майором Жмуркиным отдел в полном составе преобразовать в самостоятельную боевую группу, которая будет действовать в тылу врага, выполняя разведывательно-диверсионные задания. В этой связи командиру дивизии Вершигоре поручили помочь в формировании будущей боевой единицы.

Войти в образованный под начальством Жмуркина отряд отказались его заместитель майор госбезопасности Стрельцов, переводчик Вальтер Брун, рядовые Алещенко и Горбенко – их, осужденных некоторое время тому назад к расстрелу, он намеревался зачислить в новое подразделение! Дескать, они входили в военизированный состав Особого отдела. Но оба бойца наотрез отказались. Уговорить кого-либо из «отказников» оказалось делом напрасным. Как и ранее покинувшего отдел Котельникова.

Глава 18

Незадолго до расставания с дивизией бывшего Особого отдела, превращённого в отдельную боевую группу, его начальник увидел Котельникова. Окликнул и тотчас же поспешил навстречу. Как ни в чем не бывало, словно увидел лучшего друга, стал доказывать важность возвращения его в группу родного ведомства. Наобещал кучу всевозможных благ.

Желая скорее отделаться от него, Котельников сделал вид, будто колеблется. Наконец ответил:

– Надо подумать. Может быть, есть смысл?

Жмуркин же решил, что старший лейтенант согласился с его предложением. Велел ему прибыть непременно на полковой подводе, заранее обеспечив её хорошими лошадьми.

Котельников слушал и про себя думал, что Жмуркин, несомненно, рехнулся. После всего, что он клепал на него – одни только ложки чего стоят! – он в порядке приказа или просто совета предложил Котельникову:

– Заодно положите в повозку парочку ручников. В полку их более чем достаточно! Вы там хозяин, мне говорили. Конечно, лучше бы тройку и, если удастся, хотя бы одну бронебойку. Они нам пригодятся в отряде. Людей мы будем набирать вместе. Мы ещё покажем, как надо воевать! Идёт?

Последнее слово вызвало у Котельникова ассоциацию со словом «идиот». Мелькнула мысль, что перед ним, несомненно, законченный идиот! Решиться на столь гнусное предложение!? Он рассмеялся. Что называется, от души и во весь голос! «И этот тип был начальником Особого? М-да. Злобный авантюрист и к тому же дурак».

Жмуркин же, напротив, оставался верен себе:

– Вот это правильное решение, старший лейтенант! Если сейчас, скажем, вы пребываете в гуще разного сброда, выдающего себя за окруженцев или бежавших из фашистского плена, а на деле изменников, предателей и зачастую наёмных убийц, то с нами будете среди своих, проверенных, честных и преданных людей, по сути золотого фонда Родины! Это до вашего сознания доходит, старший лейтенант!?

– Что касается золота – доходит! – кивнув, чётко ответил старший лейтенант. – Тем паче, если это золото бывает с изображением Наполеона… Тогда уже наверняка окажется пригодным и для зубов. Или я ошибаюсь?

Жмуркин замер от неожиданности, слегка прищурил глаза, но быстро и ловко – будто не от напоминания о данном им задании расстрелянному старшему сержанту Репко – вывернулся:

– Когда я говорю о золоте, я имею в виду его как высший символ преданности Родине, старший лейтенант! Оно важнее даже нашей с вами головы. Запомните это!

Ответа не последовало. Тошнило.

И всё же Жмуркин настоял, чтобы они встретились через пару дней. Уходя, напомнил:

– Только не забудьте насчёт Дегтярёвых!

Котельников притворился, что не понял:

– Насчёт кого?

– Ну, как же? – серьёзно повторил Жмуркин. – Ручников!

Котельников впервые пристально посмотрел в лицо Жмуркина. Призадумался: смолчать и не ввязываться? Но всё же его задело. Не сдержался:

– Чтобы потом вы же говорили, что я своровал их в своём полку?

– А для кого вы берёте оружие? Для своих же боевых товарищей, чтобы бить ненавистного врага нашей с вами Родины! Дело благородное, старший лейтенант! Так что не путайте божий дар с яичницей.

Последнее изречение основательно задело Котельникова.

– Ну, если полагаете, что говоря о Родине, я способен спутать её «с яичницей», тогда скажу вам прямо, что никакого оружия из своей части я воровать не буду. Это во-первых. Во-вторых, неизвестно, не будет ли это оружие использовано вами, товарищ майор, против своих же боевых товарищей, как против несчастного Репко!

– Что вы мелете, старший лейтенант? – огрызнулся Жмуркин.

– Я не мелю, а честно говорю вам, бывшему начальнику Особого отдела, что имею в виду расстрелянного, согласно вашему преступному «постановлению», безвинного героя Сталинграда, который своей кровью защищал Родину от гитлеровских захватчиков! И если говорить по закону, именно вы, Иван Яковлевич, должны ответить за этот чудовищный поступок! Скажите спасибо, что командиру дивизии Вершигоре удалось спасти Горбенко и Алещенко, которые, согласно подписанному вами «постановлению», также подлежали расстрелу! За ними ведь уже направился старший лейтенант Пономаренко, которого, к счастью, я случайно встретил в то страшное утро. А кто этих несчастных бойцов отправил на задание, не разведав обстановку? Вы лично! К тому же, помимо сбора там некой надуманной антисоветской литературы, вы поручили им отыскать у местных жителей «золотишко» с профилем Бонапарта. Монеты Наполеона, дескать, необходимые вам на зубы. Это не придумано, товарищ майор! Это факты. К счастью, Алещенко и Горбенко могут это подтвердить. Им рассказал об этом Репко, когда они ещё не дошли до злополучного села.

Прервав Котельникова, Жмуркин с перекошенным от злобы лицом отпарировал:

– Между прочим, они согласились вернуться в свою группу!

– Вы говорите, что осужденные лично вами к расстрелу бойцы вернутся к вам обратно? Это же сущее враньё!

– Как я понимаю, вы не намерены возвращаться в состав группы, в которой обязаны находиться по долгу службы?

– Вернуться могу только с одной целью: чтобы расквитаться за гибель старшего сержанта Репко. И пусть меня судят! Обойму не пожалею. Она у меня заряжена через одну бронебойной с разрывной… И то будет мало!

– Это уже угроза!

– Уходите! Или прямо сейчас… и уже не в потолок! Не то ещё придумаете какие-нибудь «ложки».

Майор молча, грозно прищурив глаза, как бы тем самым обещая не остаться в долгу, стал медленно и бочком отходить. Заметил руку собеседника, прижавшую торчавшую из деревянной кобуры рукоятку маузера.

Котельников не спускал глаз с удалявшегося Жмуркина, его трясло. Справедливая поговорка «горбатого могила исправит» подчас вызывает некую жалость к несчастному. Но не по отношению же к Жмуркину… Таких надо истреблять наравне с фашистами!

Впоследствии, на протяжении десятилетий, он исподтишка продолжал свои мерзкие действия. Вредил чем и как только мог. На его совести масса всякого рода гадостей по отношению ко многим бывшим сослуживцам. Редчайший экземпляр. При этом изображал из себя образованного, культурного человека, разбирающегося в самых различных житейских и особенно партийно-политических делах с непременным акцентом на высочайший патриотизм. Даже внешне, когда он говорил, жеманничал и гримасничал, тончайшие полоски его губ изгибались, резко искривляя рот. В эти мгновения у него мелькала самодовольная, ехидная и обещающая что-то гнусное ухмылка. Дьявольское создание!

Выдворенный из органов после смерти Верховного главнокомандующего, Жмуркин сумел стать «лектором отдела пропаганды» одного из райкомов партии столицы. Но и здесь надолго не прижился. Сочли его большим католиком, чем сам папа римский! Одно время работал в должности директора одного из московских кинотеатров. Здесь от него и вовсе быстро отделались. Однако продолжал пакостить людям, в том числе бывшим заслуженным партизанам. Умер, к сожалению, не скоро.

Часть шестнадцатая

Глава 1

В партизанской дивизии был восстановлен Особый отдел. Его уполномоченным в 1-м полку (по совместительству) назначили старшего лейтенанта Котельникова. Приказ об этом был подписан командиром дивизии Вершигорой и майором госбезопасности Стрельцовым, возглавившим Особый отдел дивизии вместо выдворенного Жмуркина.

В одну из ближайших ночей в этой связи или по другим соображениям прилетел начальник штаба партизанского движения Украины генерал-лейтенант Тимофей Амвросиевич Строкач. На так называемом аэродроме его встречали командование дивизии и все командиры полков.

Уже на следующий день Строкач, узнав, что Котельников до войны бывал в Румынии, велел познакомить его с ним. Его интересовала обстановка в Румынии. Во время беседы генерал был приятно удивлён, что собеседник имел отношение к 25-му погранотряду. Спросил, кого он там знает?

– Студенков был моим начальником.

– Михаил Игнатьевич? – обрадовался генерал. – Его хорошо знал. Я же тогда был начальником 25-го Пограничного отряда!

– Ещё по заданию Фомичёва кое-что выполнял в Румынии.

Разговорились о положении в тогдашней Румынии, о железногвардейцах, особенно Строкач интересовался генералом Антонеску. Узнав, что собеседник лично видел его с вожаком железногвардейцев в «Зелёном доме», спросил об отношении народа к фашистам.

Затем с участием Строкача на лужайке состоялось партсобрание. Во время собрания он обратил внимание, что среди присутствовавших не было парня, с которым он разговаривал о положении в Румынии, о личности Антонеску. Секретарь партбюро Андросов не понял, кого Строкач имеет в виду.

– Ну, как же… – запнулся Строкач, видимо, выпустив из вида фамилию, – он рассказывал мне об Антонеску!

– Если разговор был об Антонеску, значит, это Котельников. Но он беспартийный.

– Кого же вы принимаете в партию, если такой парень остается вне её рядов?

За Котельниковым был послан партизан. Юрий в это время брился.

– Срочно беги на партсобрание! – сообщил прибежавший партизан. – Приказ начштаба Бережного! Беги скорее!

Не добрившись, Котельников побежал на лужайку, где шло собрание.

– Вон ваш Антонеску бежит, Тимофей Амвросиевич, – обратился Бережной к Строкачу. – Я его частенько в шутку называю Антонеску…

Большинство поняли, кого Строкач имел в виду. Рассмеялись.

Не зная, как быть, Котельников доложил:

– По сообщению связного прибыл.

Секретарь партбюро Миша Андросов велел ему сесть. Юрий присел на траве рядом с другими присутствующими.

К концу собрания Котельникова приняли кандидатом в члены ВКП(б). Рекомендации тут же коротко написали начальник штаба полка Иван Иванович Бережной и начальник Особого отдела Семён Ильич Стрельцов.

Глава 2

Жизнь в дивизии кипела. Проводилось множество боевых операций. С одной стороны, дивизии нередко грозило окружение противником, с другой – личный состав нуждался в обеспечении продовольствием. Значит, нападать и одновременно держать оборону до наступления темноты, когда можно будет возобновить движение.

Поэтому с вечера, по заранее разработанному штабом дивизии маршруту с точным графиком движения, обозначенным подразделениям, на которые возлагались соответствующие задачи, перемещались с места на место. Редко оставались на вторые сутки на одном месте. Другие соединения, меньше по численности, ещё как-то могли задерживаться в небольших населённых пунктах. С огромным составом дивизии приходилось гораздо сложнее.

Запечатлевшиеся «картинки» боевых операций, проведенных партизанской дивизией имени Ковпака в тылу врага, остаются в народной памяти и частично в государственных архивах Украины. Каждый ковпаковец с радостью в душе вспоминал боевые операции во вражеском тылу. Забыть такое невозможно.

…С тех пор прошло более трех четвертей века!

Глава 3

В партизанском соединении Юрий Котельников выполнял обязанности сначала помощника, затем заместителя начальника штаба 1-го полка по разведке.

Когда соединение переименовали в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию имени дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака и ее командиром стал Пётр Петрович Вершигора, Котельников возглавил разведку 1-го полка. После ранения начальника штаба Котельников заменил его в тяжёлом бою с немецкими танками, затем стал командовать этим полком.

Второго июля сорок четвёртого года разведгруппа под командованием Котельникова, уничтожив охрану полустанка Савонна (на железной дороге Минск-Столбцы-Барановичи), захватила три эшелона с танками, самоходными орудиями, горючим, вооружением и штабными документами. Заняв оборону, разведчики удерживали полустанок и эшелоны под сильной бомбёжкой противника. Организовав охрану эшелонов, Котельников передал их подошедшим войскам 4-го кавкорпуса генерала Плиева.

Через десять дней – вновь ответственное задание, о котором так сказано в одном из документов:

«12 июля 1944 года оперативная группа в составе стрелкового батальона, эскадрона конной разведки и средств артиллерийского усиления под командованием Котельникова проводила операции в районе города Мосты Гродненской области с заданием устроить засаду на прилегающем шоссе, по которому двигались фашистские войска.

Захватив железнодорожный переезд, Котельников узнал от пленного итальянца, что гарнизон города Мосты собирается отступать и в связи с этим намеревается взорвать ряд важнейших стратегических и хозяйственных объектов. Среди них – депо и, главное, железобетонный мост длиной 186 метров через реку Неман.

Котельников решил предотвратить его уничтожение. Стремительным ударом артиллерии партизаны перебили засевших в дзотах гитлеровцев, прикрывавших команду подрывников, которая прибыла на трёх автомашинах. Овладев мостом через Неман и разминировав его, Котельников немедленно направил разведчиков на связь с частями Красной армии.

Вскоре было получено разведдонесение о приближении к городу фашистской колонны. Оценив создавшуюся обстановку, угрожающую вновь захватом противником города Мосты, Котельников с начальником штаба батальона майором Морозом в короткий срок организовали засаду. Не дав фашистской колонне развернуться в боевой порядок, партизаны разгромили её на марше. К вечеру того же 12 июля 1944 года разведчики, посланные командиром группы на связь с командованием наших войск, прибыли с несколькими бронетранспортёрами. С ходу они переправились по мосту. А в течение ночи через мост прошли войска двух наступающих корпусов нашей армии.

Двадцать третьего июля 1944 года в тяжёлом оборонительном бою с частями 1-го танкового корпуса в составе дивизий «Мёртвая голова», «Великая Германия», «Викинг» в районе города Бельска части 105-го стрелкового корпуса, не имея достаточного количества боеприпасов и техники, начали отступление.

Установив в районе станции Григорьевцы связь с 95-й Сивашской гвардейской артиллерийской бригадой, оставшейся без пехотного прикрытия и несшей тяжёлые потери, командование соединения организовало совместно с ней круговую оборону. До наступления темноты были отбиты три танковые атаки. В самом начале боя был тяжело ранен начальник штаба полка майор Бережной, командир полка находился в штабе дивизии. Руководство боем возглавил командир партизанской группы Котельников. Благодаря его мужеству и чёткой организации боя все попытки противника, бросившего на участок полка до пятидесяти танков, были отбиты с большими для него потерями… В бою совместно с артиллерией 95-й Сивашской артбригады, действия которой обеспечили партизаны 1-го полка, было уничтожено тридцать шесть танков».

Трудно сказать, хранятся ли в архивах Украины подлинники документов, освещающих боевые события Великой Отечественной войны. В частности, о минировании немцами моста через Неман. Времена-то пошли «шиворот-навыворот». Надежда только на совесть и порядочность. Тем более, когда приходится писать о серьёзных военных действиях и совершённых подвигах. Крайне неудобно и, если честно, как-то нескромно говорить о себе. Так считает автор. Лучше об этом скажет другой участник и свидетель описываемых событий.

Отрывок из книги И. И. Бережного «Два рейда»

(Горький, Волго-Вятское издательство, 1976)

«…Ранним утром меня разбудил Юра Колесников. Он со взводом разведчиков только что вернулся от автострады. По сияющему лицу видно – Юра доволен результатами разведки.

– Что там творится! Драпают фрицы вовсю, – заговорил он весело, то и дело подкручивая рыжие усики. – Смотрим, прёт немец на запад… Подходы к дороге – во! Незаметно пробрались к «варшавке», автомашины, броневики, танки, повозки… Конца не видать! Оставил наблюдателя, и сюда.

– А как маршрут?

– Дорога болотистая, топкая, местами вымощена брёвнами. Одним словом, дорога дрянь. Единственное утешение – проходит лесом. Но что нам дорога! Где прошёл один человек, там пройдёт полк, где прошла одна лошадь – пройдёт обоз.

Во второй половине дня 29 июня 1944 года дивизия покинула Ясенец и двинулась на север. Колонну вёл Колесников. Впереди шли кавдивизион и первый полк. Дорога действительно была дрянной. Топи, колдобины, пни. То и дело приходилось вытаскивать застрявшие телеги и пушки.

Вечером с горем пополам подошли к автомагистрали в районе Снявки. По шоссе непрерывным потоком в несколько рядов отступали разрозненные фашистские войска, перемешавшиеся с обозами. Автомашины чередовались с повозками, тягачами, танками… Среди военного обоза двигались подводы, гружённые узлами и домашним скарбом. На них ехали семьи чиновников немецкой администрации и полицейских. Предатели убегали от народного гнева.

В том месте, где мы вышли к переезду, автомагистраль прорезалась сквозь заболоченный лес. Съездов с шоссе нет. Пытаясь обогнать передних, подводы цеплялись одна за другую, опрокидывались и преграждали путь остальным. Создавались заторы. На шоссе не прекращался ровный многоголосый шум.

– Бегут во все лопатки, – в который раз повторяет Юра. – Видать, сильно поднажали наши… Изменники получают награду от своих хозяев. Немцам сейчас не до холуёв.

Солдаты заканчивали расчищать дорогу. К этому времени кавалерийский дивизион и первый полк приготовились к бою, затаились в ожидании команды.

– Начнём, – сказал Бакрадзе. – Юрий, подавай сигнал.

Колесников выстрелил из ракетницы.

Повинуясь сигналу, партизаны обрушили всю силу огня по немецкой колонне. Патронов не жалели. Надо было сокрушить противника, захватить переезд и обеспечить переход дивизии через шоссе.

Немцы не ждали такого сильного удара партизан. Поэтому с началом боя среди них поднялась паника. Некоторые бросились удирать, не приняв боя. Однако большинство гитлеровцев залегли в кюветах и за машинами и начали отстреливаться. Заработали пулемёты, расположенные в дзотах.

– Приготовиться к атаке! – подал команду Колесников. – За мной, ура-а!

Оба батальона первого полка и кавалерийский дивизион бросились вперёд и, не давая опомниться гитлеровцам, начали уничтожать их. Первыми на шоссе выскочили разведчики кавдивизиона. Старшина эскадрона Вася Дёмин подбежал к машине и был сражён насмерть очередью немецкого автоматчика, засевшего в кювете.

Бой продолжался. Оба немецких танка боя не приняли. Им не было места для разворота. Или же просто танкисты струсили! Танки столкнули в кювет преграждавшие им путь автомашины и прорвались вперёд. Пехота отстреливалась. К месту боя подходили всё новые силы. Всё же нам удалось разорвать колонну противника, с помощью подразделений второго полка оттеснить от переезда и выставить заслоны.

Не ожидая окончания боя, дивизия ринулась через шоссейку. Впереди скакали кавалеристы. А на шоссе противник бросался в яростные контратаки, но безуспешно. Потеряв свыше шестидесяти человек, шесть автомашин, два мотоцикла и несколько подвод с грузами, гитлеровцы прекратили атаки. Смирились с прорывом партизан.

…Взяв инициативу в свои руки, партизаны не оставляли в покое немецкую колонну, преследуя её по всем направлениям. Большую роль играли минёры.

…От нашего полка одна ударная группа, усиленная конной разведкой, во главе с Колесниковым и Коровченко ушла к железной дороге Столбцы – Барановичи. К утру следующего дня на взмыленном коне прискакал связной. Он вбежал в штаб полка настолько возбуждённым, что Тютерёв и на этот раз не преминул поддеть:

– Тише, товарищи, Юрий Антонович с моим начальником штаба прислали гонца: Гитлера небось поймали…

– До хвюрера покамест ще не добралысь, – ответил краснощёкий, дюжий парень Гриша Филоненко, исполнявший при Колесникове функции связного «по особо важным поручениям». – Але ж три эшелона с танками та самоходками прибралы к рукам…

– На одной мине – три эшелона? Ого-го! – съязвил Саша.

– А мы без мины. Целехонькие достались…

– Тютерёв, перестань! А ты толком докладывай, – вмешался я.

Филоненко рассказал, что к полустанку на перегоне Столбцы – Городея прибыло три эшелона. Колесников и Коровченко решили запереть их. Разрушили путь в нескольких местах, а затем налетели на полустанок. Охрана оказалась сильной. Три часа потребовалось, чтобы расправиться с нею. Паровозы стояли на парах. Но ни в одном из них – ни души. Только когда партизаны полностью овладели полустанком, из кустов прибежали железнодорожники. «Братцы, ребятушки, соколики наши родимые, наконец-то!» – запричитали они наперебой. «Кто такие?» – спросил Колесников. «Тутошние!» – «Почему столько эшелонов скопилось на полустанке?» – спросил вновь Колесников. «Э-э, товарищи, понимать надо!»

Оказалось, что машинисты наши – русские и белорусы.

– Какой резон им в Германию ехать? – пояснил стрелочник. – Вот и задержка. А когда, чуем, свои налетели на станцию, мы попрятались…

Связной доложил, что Колесников и Коровченко с партизанами остались охранять эшелоны.

– Меня прислали узнать, шо робить с эшелонами. Там одни танки, самоходки, тягачи, автомашины, – закончил Филоненко.

Не верилось. Неужели в действительности три эшелона с танками? Посоветовавшись с Бакрадзе, я решил немедленно отправиться со связным и разведчиками на станцию.

На полустанке нас встретили Колесников и Коровченко.

– Товарищ начальник штаба, опись танков, самоходок и прочих грузов составлена, – доложил Колесников.

– Всё учли? – спросил я, осматривая трофеи.

– Да что вы! Разве тут учтёшь? – заметил довольный командир роты Андрей Бородовой.

Начали осмотр эшелонов. Какого только груза здесь не было! Танки, автомашины, самоходки, тягачи, ящики с патронами и новенькими автоматами… Несколько вагонов забиты радиостанциями, телефонными аппаратами, катушками с телефонным кабелем и другим имуществом связи.

– Это особенно ценный груз, – сказал Колесников, когда мы подошли к вагонам, охраняемым часовыми. – Два вагона со штабными документами. Я приказал никого в вагоны не допускать.

…Мы рассматривали богатые трофеи. Оружие, танки и автомашины попали в руки партизан, не побывав в бою. От эшелонов нас оторвал голос наблюдателя:

– Группа противника приближается к полустанку!

Коровченко подал команду «к бою!» Роты заняли заранее указанные им места.

От рощицы крадучись пробиралась группа вооружённых. Насчитали восемь человек.

– Не стрелять. Подпустить и захватить живыми, – предупредил я ротных, а те своих бойцов.

Колесников забрался на паровоз и оттуда наблюдал в бинокль за приближающейся группой.

– Справа ещё восемь человек, – доложил Юра. Внимательно присмотрелся и вдруг закричал: – Не стрелять! Кажется, наши! Да, да, наши! В пилотках, с ППШ…

Он спрыгнул с паровоза и побежал навстречу красноармейцам. Когда вооружённые приблизились, теперь и мы увидели, что это красноармейцы. Одежду и оружие можно было различить простым глазом.

Увидев бегущего к ним человека, красноармейцы залегли. Только теперь я спохватился, что Колесников одет в немецкую форму. Фронтовые разведчики могут принять его за фашиста. Высказал свое опасение начальнику штаба батальона.

– Не будут они палить по одному человеку, – успокоил меня Коровченко.

– Знаешь что? Запевай «Катюшу». Пусть знают – здесь свои.

Кто-то из партизан во всю глотку затянул песню. Подхватили остальные. Собрались в одно место, не маскируясь. Видимо, слова песни долетели до разведчиков. Они поднялись и пошли на сближение с Юрой.

Колесников, не доходя шагов пятидесяти до красноармейцев, снял фуражку, запустил её в воздух, с криком «ура» бросился вперед. Партизаны не утерпели и тоже побежали встречать фронтовиков. Начались рукопожатия, крепкие объятия… А к полустанку с разных сторон группами подходили красноармейцы. Всего их набралось более полусотни человек. Командовал ими молодой лейтенант.

Это была разведка конномеханизированной группы, созданной на базе четвёртого гвардейского казачьего корпуса, которым командовал генерал Плиев. Встреча с Красной армией, которой мы так долго ждали, состоялась!

Через некоторое время прибыли танкисты. Колесников передал эшелоны с грузом. Всё честь по чести, даже расписку потребовал… С собой прихватили лишь несколько ящиков с пистолетами и… шпротами.

На путях отступления немцев

…К полудню от командира взвода батальонной разведки сержанта Барсукова поступило донесение:

«По шоссе Щучин – Волковыск, Щучин – Гродно и по прилегающим к ним просёлочным дорогам наблюдается интенсивное движение автоколонн противника с живой силой и техникой, преимущественно артиллерией…»

В штаб полка немедленно были вызваны Тютерёв и майор Мороз – начальник штаба первого батальона.

Не дожидаясь возвращения командира полка из штаба дивизии, куда он был вызван, я поставил перед прибывшими офицерами задачу: приостановить движение фашистских колонн.

Батальоны тотчас же снялись с обороны и направились на задание. Первый батальон возглавил старший лейтенант Колесников, который, после того как отправили на Большую землю капитана Шумейко, шефствовал над батальоном. Проводив батальоны, я отправил донесение в штаб дивизии и занялся организацией боевого охранения. Пришлось расположить в оборону комендантский взвод, ездовых и даже часть больных, которые не могли идти с ротами на задание. Противотанковые орудия и взвод бронебойщиков перекрыли дороги, подходившие к хутору.

Был знойный июльский день. Откуда-то с востока, даже несколько южнее, доносилась артиллерийская канонада. Наши войска преследовали врага, стараясь не давать ему передышки. Примерно часа через два послышались отдалённые взрывы с юго-западной стороны, куда ушли наши батальоны.

– Слышишь? – настороженно спросил меня Бакрадзе, вернувшийся к тому времени из штаба дивизии.

Мы прислушались. Взрывы то учащались, то редели. Судя по взрывам, била немецкая артиллерия. Наши взяли с собой лишь противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия.

– Колесников и Мороз начали, – сказал я. – По всему видно, ввязались в драку с сильным противником. Боюсь, как бы их там не поколотили.

– Не поколотят, – уверенно сказал Бакрадзе. – Лишь бы немецкие самолёты не налетели.

Это беспокоило и меня. Выступили-то они среди белого дня, окунулись в самую гущу отступающих гитлеровских войск, которых кругом было более чем достаточно.

Мы стояли, тревожась за своих, прислушивались к бою и перекидывались репликами. Из-за дальности пулемётной и автоматной стрельбы не было слышно.

Скоро взрывов стало меньше, а ещё через некоторое время они и вовсе прекратились. Мы беспокоились за исход боя.

С востока гул канонады накатывался. До нас донеслись выстрелы автоматической пушки и пулемётная дробь, вдали замелькали наши штурмовики. Они кружились над лесом, обстреливали, бомбили. По-видимому, наши войска сломили сопротивление противника.

– Смотри, смотри, вот дают жизни фашистам! – радовался я, наблюдая за самолётами. Там во многих местах поднимались клубы густого чёрного дыма. – Это уже близко.

– Как бы эта радость не обернулась для нас обратной стороной, – охладил меня Бакрадзе.

– Почему? – удивился я.

– Убегая, гитлеровцы могут напасть на тылы полка, а нам и защититься нечем.

– Всех, кого можно, я расположил в оборону.

– Подумаешь, оборона – два десятка ездовых и десять человек из комендантского взвода. Надо всех их перебросить на восточную окраину. Пойду туда, а ты оставайся с орудием…

Опасения командира полка вскоре подтвердились. Оставляя за собой хвост серо-бурой пыли, по просёлку с востока приближалась к хутору колонна автомашин. У наших пулемётчиков, оборонявшихся на восточной окраине хутора, не выдержали нервы. Они открыли огонь, когда до противника было более полукилометра. Немецкие автомашины остановились, потом повернули вправо и, перебравшись на другой просёлок, двинулись в обход хутора с севера.

Проехав километра три, гитлеровцы напоролись на кавдивизион Ленкина и подразделения полка Кульбаки. Завязался короткий бой. Немцы побросали машины и разбежались по рощам и посевам. Но в погоню за ними кинулись наши кавалеристы…

Мы ждали возвращения 1-го батальона Колесникова и Мороза. По времени должны бы вернуться. Я стоял у противотанковой пушки и слушал интригующий рассказ политрука роты Прутковского о том, как накануне его земляк Вася Зяблицкий со своим взводом разведчиков взял в плен два десятка гитлеровских солдат. Не успел политрук досказать одну забавную сценку пленения фашистов, как из-за кустарника вдруг вынырнула легковая автомашина. Это произошло настолько внезапно, что расчёт, не дожидаясь моей команды, бросился к орудию. Наводчик торопливо завертел маховик наводки, опуская ствол пушчонки.

– В радиатор, в радиатор целься! Бронебойщики – по шофёру! – кричал я, уверенный, что мои хлопцы хотят подпустить автомобиль ближе, чтобы наверняка сразить его.

Однако машина остановилась. Видимо, заметили нас. И прежде чем командир орудия успел скомандовать «огонь», из автомашины выскочил человек в немецкой форме и начал размахивать руками.

Мы поразились: вроде это Юра Колесников. Не своим голосом он кричал:

– Стой! Свои! Я ещё жить хочу…

Мы никак не могли понять, откуда взялся Колесников, да ещё на столь шикарной немецкой автомашине. Не верилось глазам. Артиллеристы тоже узнали старшего лейтенанта и облегчённо вздохнули. Ведь ещё несколько секунд, и кто знает… Пушкари наши, да и бронебойщики мимо цели очень редко стреляли, тем более на таком близком расстоянии…

– Что же ты без предупреждения прёшь? – напал я на своего помощника, когда он подъехал на машине.

– Хотелось быстрее доложить результаты операции, – скороговоркой ответил Колесников и кивнул на сидящего в машине пассажира.

– Но эта поспешность могла стоить жизни тебе и тем, кто с тобой…

В машине, кроме Колесникова, были старшина Боголюбов, пулемётчик Исаев – любимец Юры и пленный немец, здоровенный детина.

– Как машинёнка? Нравится? – спросил старший лейтенант, нервно покусывая свои рыжеватые усики.

– Ничего особенного, – ответил я. – Мы таких немало уничтожили…

– Знаю, – сухо согласился Колесников. – Но те не в счёт. Как думаешь, от кого эта досталась нам?

– Понятия не имею, – пожал я плечами и в шутку добавил: – Может, от фюрера?

– Не от самого бесноватого, но почти, – почему-то сердито ответил Юра и вздохнул.

– Точно! – подтвердил Боголюбов. – От генерала одного – командира немецкой дивизии…

Я посмотрел на Юру. Бледный, с крепко поджатыми губами, он переминался с ноги на ногу. Такое с ним случалось в минуты крайнего расстройства.

– Можешь убедиться, – пробурчал Юра и, указав на вылезавшего из машины немца, добавил: – Личный шофёр генерала.

Колесников что-то рявкнул пленному по-немецки. Гитлеровец вмиг вытянулся, щёлкнул каблуками и, опустив одновременно руки по швам, отчеканил неведомые нам слова, из которых мы уловили «дивизионе генераль».

Юра оттолкнул пленного от машины, открыл дверцу и извлёк новенькую шинель с блестевшей серо-зелёной шёлковой подкладкой, мундир со всеми генеральскими регалиями, крестами, бляхами и прочими причиндалами, которыми так любили украшаться высшие представители вермахта. Но нас поразило, что среди побрякушек был и значок члена гитлеровского рейхстага.

– А вот и карта с обстановкой района Немана, документики, удостоверяющие личность герра генерала, – произнёс Колесников тем же недружелюбным тоном и вновь полез в машину. Выбросил оттуда какие-то мелкие вещицы, бинокль и большой никелированный термос. Открыв его, Юра понюхал и передёрнулся:

– Кофе, кажется… с ромом.

– Всё это хорошо – кофе с ромом, – не выдержал я, – но сам генерал-то где?

– Генерал? – переспросил грустно Колесников.

– Ну да, – поддакнул и политрук Прутковский, также не понимавший, почему Юрий, обычно разговорчивый, теперь отделывается отговорками.

Причину всего этого раскрыл старшина Боголюбов.

– Согласно заданию, Колесников и начальник штаба майор Мороз повели партизан в намеченный район действия. В пути следования головной дозор полковой разведки с ходу захватил железнодорожный переезд. Среди взятых в плен охранников были и два итальянца. Один из них – смуглолицый, худощавый, с посеребрённой нашивкой на рукаве «старшего сержанта» – привлёк к себе внимание партизанского разведчика своей необыкновенной подвижностью и словоохотливостью. К тому же Колесников умел располагать к себе такого рода людей. «Адъютантом» у него одно время был француз Мишо Легре. Теперь этот только что взятый в плен итальянец стал вдруг проявлять инициативу, указывая на уязвимые места фашистов, расположение охраны и укреплений.

– Глядим, – сказал Боголюбов, – калякает наш старший лейтенант с итальянцем, ну, прямо, как со своим, вовсю!

Было установлено, что примерно в трех-четырёх километрах от переезда в городе Мосты гитлеровский гарнизон готовится отступать. С противоположной стороны моста приближались наступающие части Советской армии.

Гитлеровцы, однако, не собирались уйти, предварительно не взорвав ряд важнейших военных и хозяйственных объектов. Среди них были железнодорожная станция и депо, а главное – железобетонный мост через реку Неман. Немцы рассчитывали, что благодаря этому удастся задержать форсирование нашими войсками крупного водного рубежа.

Оценив создавшееся положение, Колесников и Мороз всеми силами батальона ударили по фашистскому гарнизону в городе Мосты, нацелив основные усилия в направлении переправы.

В момент атаки партизан у моста находилась на трёх автомашинах подрывная команда фашистов. Подтверждались показания пленного итальянца. Больше того, итальянец проникся уважением к Колесникову и симпатией к советским партизанам или же старался спасти свою жизнь и во время атаки вырывался вперёд, показывая, каким путём легче пробраться к мосту с меньшими потерями.

Партизаны пробрались к виадуку с той стороны, откуда немцы меньше всего их ждали. Установили противотанковую пушку в непосредственной близости от дзотов, откуда немецкие пулемётчики прикрывали прицельным огнём работу своих сапёров на мосту.

Пока партизанская пушка расстреливала прямой наводкой укрепления немцев, а несколько пулемётчиков отвлекали внимание фашистов, рота Деянова прорвалась к мосту и атаковала подрывную команду. Когда овладели мостом и допросили пленных, то оказалось, что до взрыва моста оставались считанные минуты.

Тем временем от начальника штаба батальона Мороза было получено сообщение об обезвреживании железнодорожной станции и депо.

Овладев полностью городом Мосты, переправой через Неман, Колесников наиболее толковых и лихих разведчиков направил по мосту на связь с частями Советской армии, подступавшими к городу.

Вдруг с наблюдательного пункта от командира второй роты Халупенко поступило донесение: к городу мчится легковая автомашина.

Группа партизан тотчас же вскочила на коней и бросилась на перехват машины. Пассажиры её, видимо, были уверены, что гарнизон немцев по-прежнему продолжает удерживать город. Ничего не подозревая, они вкатили на полном ходу в город. Их встретил Колесников в своём обычном облачении: немецкий френч с зелёным бархатным воротником и венгерские брюки с кожаными леями. Он поднял руку. «Опель-капитан» вроде сбавил ход, но не остановился, прошмыгнул, обдав пылью старшего лейтенанта. Тут же по машине ударили из бронебойки. Попадание было удачным: прострелили капот. Шофёр растерялся, и машина съехала в кювет. Её пассажиры – немецкий генерал и шофёр – оказались в «объятиях» партизан. Вмиг пленных обезоружили, обыскали, а ретивые разведчики «разжаловали» высокопоставленного фашиста, сняв с него френч с побрякушками.

Перепуганного генерала партизаны проводили к одной из хат и втолкнули в тёмный чулан. Колесников приказал Морозу организовать охрану, глаз не спускать с пленного. Сам же умчался на коне к мосту, где полным ходом шло разминирование. Но не успел подъехать к мосту и отдать кое-какие распоряжения, как вслед за ним прискакал разведчик с донесением: с востока подходила к городу колонна немцев.

Положение осложнялось. Старший лейтенант поспешил в штаб батальона. Мороз был встревожен.

– Наверное, немцы хотят создать в Мостах опорный пункт, – сказал майор. – Мост они, конечно, сразу же взорвут, как только займут город.

– В отношении опорного пункта – вряд ли… Что же касается взрыва моста, то мы не допустим, – твёрдо сказал Колесников. – Сдать такой мост – преступление! Это же не только переправа, но и плацдарм для наступления наших войск. Я уже отправил разведчиков на связь с ними…

Взвесив обстановку, Колесников и Мороз на входе в город подготовили достойную встречу фашистской колонне, командование которой не подозревало, что город уже в руках советских партизан. Деянов и Халупенко расположили роты в оборону.

Как только колонна вступила в город, партизаны открыли шквальный огонь из всех видов оружия. Гитлеровцы, не успевшие развернуться в боевой порядок, в короткий срок были смяты, частью уничтожены, частью рассеяны. Это оказался 122-й артиллерийский полк 50-й немецкой дивизии. Немецкая часть была разгромлена на марше. Вся её материальная часть досталась партизанам.

В городе воцарилась тишина. Но опять ненадолго. На окраине города неожиданно разразилась стрельба. Когда старший лейтенант прискакал на взмыленном коне к месту, где был расположен штаб, Мороз его встретил бледный и взволнованный. Оказалось, что пленный генерал сбежал. Его заперли в тёмном чулане, а там в стене было окошко, заложенное мешком с соломой, о существовании которого никто из партизан не подозревал. Мороз оставил, как положено, для охраны пулемётный расчёт. Но гитлеровец обнаружил лазейку, вылез и задворками, на четвереньках устремился в высокую рожь. Когда партизаны спохватились, гитлеровец был уже далеко. Открыли стрельбу, начали прочёсывать рожь, но безрезультатно. Генералу удалось добраться до леса. Сколько ни искали беглеца, как ни прочёсывали кустарник и лес – найти фашиста не удалось. Словно сквозь землю провалился…

Колесников накинулся на Мороза с упрёками. Тот разводил руками и оправдывался. «Кто же мог подумать, что такой высокопоставленный фашист опустится до положения мелкого воришки и рискнет…»

– Быть бы старшему лейтенанту Героем Советского Союза, не упусти майор Мороз пленного генерала, – подковырнул старшина Боголюбов.

– Не в геройстве дело. Не за награды воюем. Генерал – ценный «язык». Понимать надо! Представляете, сколько бы он мог нам рассказать? Ух, этот мороженый! – всё ещё не успокоившись, отпарировал Колесников.

…Пока Боголюбов и Колесников рассказывали об этих событиях, подошли роты батальона, привели с собой пленных. Во время допроса пленный ефрейтор из артполка рассказал, что генерал командиром дивизии назначен совсем недавно. Вчера на совещании командиров частей и специальных подразделений он заявил: «Положение наше серьёзное, но я дал клятву фюреру – задание выполнить, людей спасти, а технику сохранить… Я не пойду по стопам моего предшественника, который в трудную минуту оставил вас и бежал…»

– Интересно, кто его предшественник? – поинтересовался Прутковский.

– Это не так важно, – отозвался Тютерёв.

– Жаль, что генерала прошляпили!

– Здорово генерал выполнил клятву! По всем статьям: технику в сохранности оставил нам, людей бросил, и тоже большинство попало к нам, – засмеялся Прутковский.

– Не горюй, Юра, – решил я подбодрить своего помощника. – Не сошёлся свет клином на одном генерале. Теперь они будут чаще попадаться. Вы и так свершили большое дело. Предотвратить взрыв такого моста и передать его Красной армии – это поважнее одного генерала.

– А плацдарм, который мы передали фронтовым частям! – дополнил Боголюбов…»

В то же время Юрий, все ещё не успокоившись, продолжал отчитывать майора Мороза. Старший лейтенант, командовавший усиленной ударной группой численностью более батальона, тогда разговаривал с начальником штаба майором Морозом, держа палец на курке маузера о чём начальник штаба Бережной – офицер Главного разведуправления Советской армии, не упомянул.

«Да что ты, Юра! Из-за фашистского генерала своего расстреливать? Пусть он трижды генерал… Мы теперь будем их брать пачками!» – успокаивал И. И. Бережной командира ударной группировки».

Однако ж больше не брали… И «некий пленный», как сказано Бережным в книге, был не какой-то рядовой вермахта, а личный шофёр Вейтлинга, двухметровый здоровяк обер-ефрейтор Лемель. Это ему принадлежат слова, приведенные в Отчёте командира партизанской дивизии генерала Вершигоры, пытавшегося скрыть факт бегства генерала.

Но много позднее, когда Юрий уже после окончания войны был в зарубежной командировке, случай с бегством фашистского генерала всплыл. По настоянию генерала Ковпака и начальника штаба партизанского движения Украины генерал-лейтенанта Строкача выдвинутый в депутаты Верховного Совета Украины Вершигора был вычеркнут из списка за сокрытие этого факта.

Доставшийся лично ему трофейный «опель-капитан» в сорок восьмом году Вершигора был вынужден отдать тому, кто его захватил. За все минувшие годы он не оформил на себя трофейную машину. Она оставалась с немецкими номерами! Поэтому Вершигора приказом наградил Юрий автомашиной «Опель-капитан». Оригинал документа о награждении и фото машины с восседавшим на ней старшим лейтенантом экспонируются в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве.

Но вернёмся к рассказу И. И. Брежногого.

В полк завернули дивизионные разведчики во главе с Робертом Клейном.

– Видал, какую птицу отхватил Юрка, – сказал Тютерёв, указывая на машину. – Мне на «опель-капитане» всего один раз пришлось ездить. Хочешь, Роберт Александрович, с ветерком?

– С удовольствием, – согласился Клейн.

Оба были страстными автомобилистами. Они уселись в машину. Тютерёв завёл мотор, включил скорость и дал газ. «Опель» сорвался с места, обдал нас дорожной пылью и скрылся за хутором. Однако не прошло и пяти минут с момента их отъезда, как машина на бешеной скорости возвратилась на хутор. Из неё выскочили пассажиры. Тютерёв, не говоря ни слова, побежал в свой батальон, а Клейн, припадая на левую ногу, поспешил к нам.

– Фашисты… человек тридцать, – выкрикнул Роберт.

– Где?

– Идут сюда.

– Мы чуть не врезались в группу гитлеровцев. Видимо, машина ввела их в заблуждение…

…А утром следующего дня мы передали советским войскам трофейную боевую технику. Ночью и днём 13 июля по мосту через Неман на плацдарм, подготовленный нашими партизанами, прошли два стрелковых корпуса наступающих частей Советской армии.

Партизанская дивизия готовилась к выступлению в сторону Августовских лесов, обходя Гродно с севера. И тут произошёл случай, который чуть не привёл к трагическим последствиям…

Вершигора решил проехать в один из штабов фронтового соединения. Уселся с адъютантом Ясоном Жоржолиани в машину и приказал старшему лейтенанту Колесникову трогать. Выехали на проселочную дорогу и взяли направление к населённому пункту, где должен был находиться штаб одной из дивизий Белорусского фронта.

Ехали быстро. Уже из-за бугра показались купола церкви. Дорога перед самым селом пошла под уклон, между двух холмов. Холмы остались позади, и перед взором пассажиров раскинулось большое село, забитое войсками. Когда же они подъехали ближе, то не поверили своим глазам: на машинах сидели немецкие солдаты, и кто закусывал, выскребывая содержимое из консервных банок и котелков, кто пиликал на губной гармошке…

– Стой! – выкрикнул Вершигора, хватаясь за автомат.

– Поздно! Снимите фуражку, – быстро проговорил Юра и дал полный газ, стараясь прорваться вперёд, так как развернуться было невозможно.

Машина мчалась вдоль села, мимо стоявшей там немецкой колонны, а пассажиры затаили дыхание и были ни живы ни мёртвы. К счастью, и немцы не сообразили, чья эта машина, и опомнились лишь после того, как Колесников вывел свой «опель» за село и скрылся за бугром. Позади послышалась стрельба. Но теперь уже опасность миновала.

– Фу-у, – с облегчением вздохнул Вершигора. – Чуть не попали, как ворона в суп. А знаешь, Юрка, я подумал: отвоевались. Крышка!

– Если бы я остановил машину – тогда была бы крышка, – ответил повеселевший Колесников.

– Молодец, не растерялся, – сказал Вершигора…

Сделали большой крюк, обогнули село и возвратились в дивизию. Когда они рассказали о происшествии, то Бороде досталось от Войцеховича и Москаленко за излишнее лихачество.

По своему характеру Пётр Петрович – человек спокойный, вдумчивый, сдержанный. Но иногда им овладевал боевой азарт. Тогда он лез в самое пекло. Так было во время уничтожения немецкой охраны моста на Буге и на шоссе Брест – Каменец, когда он шёл в цепи атакующих партизан. Иногда он помимо своей воли попадал в, казалось бы, безвыходные положения. На Волыни он чуть не угодил в лапы бандеровцев. На Волчанских хуторах его миновала шашка атамана Сосенко-Антонюка. При посадке на аэродром генерала Коржа чудом избежал смерти. И вот последний случай. До сих пор всё оканчивалось для Вершигоры благополучно. «Борода везучий», – говорили одни. «Наоборот, Петру Петровичу страшно не везёт», – утверждали другие. Так кто же он – везучий или невезучий? Я всё-таки думаю – Вершигора везучий.

Последний бой

Генерал Строкач настоятельно требовал, чтобы мы быстрее углубились в тыл врага и усилили удары по отступающим гитлеровцам, не давали им возможности закрепиться на промежуточных рубежах.

Партизанская дивизия попыталась переправиться через Неман севернее Гродно и прорваться в тыл врага. Не удалось. Совершила несколько переходов вдоль фронта на юг и повернула на запад. Однако оторваться от фронта не сумели. Совершили в ночь стремительный рывок километров на двадцать – двадцать пять, а на следующий день её настигают передовые части Советской армии.

Двадцать второго июля 1944 года мы проникли в Беловежскую пущу и считали, что уже находимся в тылу врага. Утром выяснилось, что моторизованные части 1-го Белорусского фронта вышли к Западному Бугу, овладели местечком Семятыче. Мы опять оказались в тылу своих войск.

Вершигора всё же не терял надежды на переход линии фронта. Прорыв наметили в районе местечка Бельск-Подляский.

На следующий день партизанская дивизия перебазировалась в район станции Григоровцы на железной дороге Белосток – Бельск – Брест и заняла исходное положение для броска к Западному Бугу. Расположилась в сёлах Дидулы и Григоровцы.

Выставив охранение и выслав разведку, я решил отдохнуть. Забрался на сеновал в сарае и сразу же уснул. Пережитое за войну сказывалось на здоровье. Я воевал даже во сне. И на этот раз, весь в поту, несколько раз просыпался от собственного крика. Наконец погрузился в глубокий сон. Снится мне, что война кончилась. Народ празднует победу… Кругом веселье, песни. Откуда ни возьмись, корреспондент «Правды» Коробов. Он заставляет меня и Тютерёва спеть песню «Тёмная ночь». Это наша любимая. Она для нас являлась своего рода паролем. Ведёт, бывало, полк ночной бой. Не разберешь, где свои, а где чужие. Вдруг слышу голос Тютерёва: «Тёмная ночь…» Отвечаю: «Только пули свистят по степи». Значит, свои. Вот Коробов и заставил нас петь эту песню. Спели. Корреспондент улыбается, открывает патефон и заводит пластинку. Оказывается, пока мы пели, он записал на пластинку. «Теперь песня в вашем исполнении пойдет по всему Советскому Союзу», – говорит он. «Пойдет ли?» – сомневаемся мы с Сашей. И как-то радостно на душе, что о нас услышат на Большой земле. А патефон поёт, я подпеваю…

– Товарищ майор, проснитесь! Что это вы распелись?

Открываю глаза. Передо мной ездовой Борисенко.

– И во сне не можете расстаться с «Тёмной ночью», – говорит он и улыбается. – Обед готов. Ленкин в гости приехал.

Окончательно просыпаюсь, спускаюсь с сеновала, а на сердце такая досада: не дали сон досмотреть…

В просторном, чисто подметённом овине меня ждали Бакрадзе, Ленкин, Колесников, Тютерёв и Боголюбов.

– Надо вспрыснуть встречу с фронтом, – весело сказал Ленкин, разглаживая будённовские усы.

– Всё готово, тебя ждали, – проговорил Бакрадзе.

– Сон перебили, – сказал я. – Пели с Тютерёвым, а Коробов на патефонную пластинку записал. Старые люди говорят: кто во сне поёт, тот наяву плачет. Как бы нам с тобой, Саша, не пришлось поплакать.

– Не придется. Сегодня веселиться надо. Теперь мы уже окончательно на Большой земле, – отозвался Тютерёв.

– Это еще вопрос… На душе как-то муторно, – продолжал я.

– Брось, Вано, ни к чему этот разговор. Откуда немцам взяться? Впереди наши войска. Видишь, мой глаз не танцует? – прервал меня недовольный разговором Бакрадзе. – Колька, наливай.

На этот раз глаз Бакрадзе нас подвел. Боголюбов ещё не успел разлить спирт по кружкам, во двор вбежали дивизионные разведчики.

– Немецкие танки! – выкрикнул с ходу Лучинский.

– Где?

– К селу подходят… Больше тридцати.

– Тревога! Комбаты, подготовиться к бою, – приказал командир полка. – Разведку выслать немедленно.

Тютерёв и Колесников убежали. Вихрем помчался на своём вороном Ленкин. Я продолжал расспрашивать разведчиков.

– Танки вышли из леса. Мы думали, наши. Присмотрелись – увидели кресты. Насчитали тридцать шесть, – рассказывал Лучинский. – Колонной идут прямо на нас. Сейчас километрах в четырёх отсюда. В штаб дивизии не успеем.

– Решили оставить наблюдателей и к вам…

– Правильно сделали…

– За Григоровцами на опушке леса остановилась Сивашская артиллерийская бригада, – продолжал Лучинский. – Они отстали от пехоты: горючее кончилось, а подвезти ещё не успели…

Пока я разговаривал с разведчиками, батальоны и минёры выстроились вдоль улицы.

– Я пойду с батальонами? – обратился я к Бакрадзе.

– Хорошо. Будь осторожен. Докладывай.

Барсуков с разведчиками был уже за селом. Комбаты доложили о готовности.

Вышли из села и просёлочной дорогой направились к лесу, пересекли его. На противоположной опушке спешно готовились к бою артиллеристы. Вперёд от леса уходил пологий склон, покрытый высокими посевами. Километрах в двух – населённый пункт. Оттуда по дороге в нашу сторону неторопливо двигалась колонна танков. Насчитали пятнадцать. Вслед за ними, на некотором отдалении, ещё пять… На дороге, метрах в трёхстах от опушки леса, уже ползали наши минёры.

– Колесников, занимайте оборону правее дороги. Тютерёв – слева, – приказал я. – Бронебойщиков сосредоточить ближе к дороге.

Комбаты подали команды, партизаны бегом развернулись в цепь, залегли впереди артиллерийских огневых позиций и быстро начали окапываться.

– Хорошо, что вы пришли. Гора с плеч, – обрадовался артиллерийский майор. – Понимаете, пехота прошла вперёд, а мы застряли. Горючее кончилось. Да и снаряды на исходе…

Мы быстро договорились о взаимодействии, и майор побежал к орудиям.

Танки двигались не спеша, как бы принюхиваясь. Наши батальоны успели расположиться в оборону. Артиллеристы открыли огонь. После нескольких залпов загорелся один танк, за ним второй. Уцелевшие развернулись по фронту и начали обстреливать огневые позиции нашей артиллерии. Снаряды рвались у самой опушки леса.

– Смотри сколько их! – крикнул Колесников, указывая в сторону противника. Свыше пятидесяти танков развёрнутым фронтом шли в атаку на нашу жидкую оборону.

Артиллеристы вели прицельный огонь. Вспыхнуло ещё пять танков. Остальные увеличили скорость и стремительно приближались к нам. Из посевов виднелись лишь их башни и орудия.

– Нам здесь не удержаться. Уходи в штаб, – сказал Юра.

– Ты в своём уме? – удивился я. – Понимаешь, что предлагаешь?

– Послушай, не кипятись, – спокойно проговорил старший лейтенант. – Ты же сам прекрасно понимаешь: не сдержим. Может, это для нас будет последний бой…

– Так беги…

– Не обо мне речь. Я весь здесь. А у тебя жена, дочурка. Как друга прошу, ради них, уходи. Боишься мне доверить?.. Да и подкрепление необходимо запросить…

– Считай, этого разговора между нами не было, – оборвал я своего помощника. – Держись здесь. Побегу к Тютерёву, посмотрю, как у него дела. За подкреплением успеем послать.

– Смотри, поздно будет, – предостерёг Колесников.

Послышался сильный взрыв. Танк, двигавшийся по дороге, застыл на месте окутанный дымом и пылью. Защёлкали противотанковые ружья…

Я поспешил во второй батальон. Не успел пробежать и пятидесяти шагов, как над головой раздался трескучий взрыв. Второй взрыв всколыхнул подо мной землю. В это же мгновение сильный удар в левую ногу свалил меня на землю. Разрывом оглушило. Поднимаюсь, чтобы отбежать в сторону, но тут же падаю от страшной боли. Сапог быстро наполняется тёплой влагой. Ранен. Первая мысль: цела ли кость? Пытаюсь подняться – и не могу. Тело отяжелело, словно свинцом налилось. Подбежал Колесников.

– Куда ранен? – спрашивает.

– Нога, – простонал я. – Посмотри, цела ли кость, а если нет, то…

– Кажется, цела, – говорит Юра, ощупывая мою ногу.

Я перевёл взгляд на лицо друга, чтобы убедиться: правду ли говорит, и тут замечаю струйку крови на его лице.

– Ты тоже ранен?

– Пустяк. Оглушило, чуть царапнуло и изорвало китель.

– Оставайся за меня. Передай Тютерёву, пусть бережётся…

Подбежали разведчики, подхватили меня, отнесли к дороге и уложили на первую попавшуюся повозку.

– Барсуков убит! – услышал я, когда подвода тронулась с места.

– Останови, – сказал я ездовому. – Забери сержанта Барсукова.

Разведчики принесли своего командира и положили рядом со мной. Бой только начался, а уже появились убитые и раненые.

Ездовой хлестнул лошадей, и они помчались к селу, а позади разыгралась артиллерийская канонада. От разрывов снарядов дрожала земля. Послышалась пулемётная и автоматная стрельба. Вступила в бой пехота.

«Отвоевался, – подумал я. – Как обидно, что всё это произошло именно сегодня, когда соединились с фронтом. Чего боялся, то и случилось. По всему видно, это наш последний бой. В тыл врага нам уже не прорваться».

Больше всего меня беспокоила мысль о ноге. Удастся ли её сохранить?

Лошади неслись рысью. Повозку сильно подбрасывало на неровной дороге. Каждый толчок причинял боль. Тело Барсукова наваливалось на меня и казалось очень тяжёлым. Но я терпел. Надо спешить на перевязку. И так много потерял крови, а на месте в суматохе даже перевязать забыли.

Открыл глаза и увидел синее-синее небо, а на нём всего лишь одно облачко. «Теперь и я, как это облачко, оторван от своих товарищей. Как они там?» – подумалось…

– Кого везёшь? – спросил кто-то ездового.

– Начальника штаба, – ответил тот, останавливая лошадей.

К повозке подошёл Андрей Цымбал.

– Шо ж это ты, Иван Иванович, подкачал? – проговорил Цымбал, как будто это зависело от меня. – Ну, как там?

– Плохо… танков много. Помощь нужна…

– Вот я иду с батальоном… Фашисты наступают и на других направлениях. Вся дивизия поднята по тревоге… Ну, бывай! – сказал на прощанье Андрей Калинович и побежал догонять своих.

В селе встретили Бакрадзе и Зиму. Доктор наскоро прочистил мою рану. Нога выше колена насквозь пробита осколком. Зима сделал перевязку, сильно перетянул ногу и начал шпиговать меня уколами: от столбняка, от заражения крови и ещё от чего-то. Я лежал уже на своей тачанке и прислушивался к бою, который то затихал, то вновь разгорался.

– Самолёты, наши самолёты! – радостно закричали раненые.

Низко над селом промелькнули наши «илы». Скоро за лесом послышались взрывы бомб…

В бой, длившийся до вечера, были втянуты все подразделения партизанской дивизии. Во взаимодействии с 95-й Сивашской гвардейской артиллерийской бригадой и частями 15-й Сивашской стрелковой дивизии, подоспевшими в ходе боя, партизаны отразили три танковые атаки противника, и лишь после того как артиллеристы и стрелковые части израсходовали боеприпасы, отошли. Партизанская дивизия держала оборону с пытавшимися прорваться пятьюдесятью четырьмя грозными немецкими танками до тех пор, пока вся материальная часть артиллерийской бригады не была вывезена в тыл. В ожесточённом бою противник потерял тридцать шесть танков. Только нашими бронебойщиками и минёрами уничтожено восемь танков, несколько бронемашин. Остальные танки были подбиты артиллерией 95-й артбригады и 15-й Сивашской стрелковой дивизии, а также налетевшими нашими штурмовиками.

Появление такого большого количества танков было для нас загадкой. И лишь спустя некоторое время нам удалось установить истину.

В то время как советские войска, не встречая особого сопротивления противника, прорвались далеко на запад, заняли Семятыче и даже в нескольких местах форсировали Западный Буг, немцы подтянули на рубеж Белосток – Вельск – Брест крупные силы. С утра 23 июля в район Бельска бросили 1-й танковый корпус в составе дивизий «Мёртвая голова», «Великая Германия» и «Викинг». Удар этой группировки частично пришёлся и по нашей дивизии.

К утру 24 июля 1944 года первая Украинская партизанская дивизия отошла в село Витово на западной опушке Беловежской пущи.

Доктор Зима не отходил от меня. Он все время балагурил, рассказывал всякие смешные истории, стараясь отвлечь моё внимание от раны. Только теперь я понял, почему раненые партизаны души не чаяли в докторе Мирославе. Кроме того что он мастер своего дела, он ещё и золотой человек. Сколько энергии и теплоты в душе этого неугомонного доктора!

– Иван Иванович, выдался благоприятный случай всерьёз заняться вашей раной, – сказал Мирослав Зима на следующий день. – Вы согласны, правда?

– Разве требуется моё согласие? – спросил я.

– Конечно, нет.

– Зачем же спрашиваете? Делайте, что хотите, только ногу спасите, – процедил я сквозь зубы.

– Вот и прекрасно, дорогой мой пациент. Теперь я командую – вы подчиняетесь. Так берегитесь! – пошутил доктор.

Его шуточные угрозы не были лишены смысла. Дело в том, что у нас не было никаких обезболивающих и замораживающих средств. Меня раздели, положили на широкую скамью, и Зима начал расчищать рану, полосуя ножом по живому телу. Пришлось скрежетать зубами и терпеть. Работая, Мирослав засыпал меня вопросами и за короткое время узнал почти всю мою жизнь.

После операции навестить меня пришли Вершигора и Войцехович.

– Как же это ты, Иван, сын собственных родителей? Придётся отправлять тебя в партизанский госпиталь, – сказал Пётр Петрович и тут же постарался успокоить меня: – Ты не волнуйся. Рейд окончен. Мы уже не партизаны, а регулярная часть Красной армии.

– Жаль, мне с вами не придется дойти до Берлина, – сказал я.

– Да и нам вряд ли удастся. Получен приказ Строкача – вести дивизию на Украину…

– Ещё успеешь, – успокоил меня Войцехович. – Мы в этом рейде поработали хорошо. Уничтожили свыше двух тысяч гитлеровцев, несколько сот захватили в плен. Одних танков подбили более тридцати.

– Когда же на Украину? – спросил я.

– Завтра двинем. Для тебя марши будут мучительными. Мой совет – ехать прямо в Киев, – предложил Вершигора.

Я не возражал. Войцехович приказал Колесникову, временно заменившему меня на должности начальника штаба полка, заготовить необходимые документы. Бакрадзе снабдил продуктами на дорогу. Заместитель командира кавдивизиона Саша Годзенко подарил мне на память трофейные часы.

В этот же день я распрощался с полком и боевыми товарищами».

Часть семнадцатая

Глава 1

Не прошло и недели, как в штаб 1-го полка пришёл майор Мороз и предъявил полученную штабом дивизии радиограмму за подписью начальника штаба партизанского движения Украины генерала Строкача, в которой он отзывался в Киев. Оказалось, что до войны он был прокурором, работал в Киеве под началом прокурора Руденко.

Мороз попросил Котельникова, ставшего командиром полка вместо отбывшего к себе в Грузию Бакрадзе, подписать командировку и разрешить продать свою верховую лошадёнку. А также воспользоваться штабной подводой, чтобы отвезла его в Слуцк. Только оттуда можно было на военном грузовике добраться до первой железнодорожной станции, а оттуда поездом в Киев. Остальные близлежащие железнодорожные пути были разрушены. При отступлением немцы специальной прицепленной к паровозу машиной рассекли железнодорожные шпалы.

Котельников согласился. Но когда подписывал командировочное предписание, у него сломался кончик карандаша. Взял финку, чтобы заострить его. Тут Мороз достал маленький ножичек. Очень необычный, изящный, с двумя маленькими острыми лезвиями. Котельников принялся им точить карандаш.

– Он у меня от сбежавшего гитлеровского генерала!.. – признался Мороз. – Обнаружил при обыске в кармане его брюк. Взял на память.

Услышав это, Котельников отказался возвращать ножичек. Но Мороз стал упрашивать вернуть. Тот и слышать не хотел. Положил его в нагрудный кармашек френча. Поскольку Мороз не отставал, Котельников в знак признательности разрешил ему взять штабную повозку с парой лошадей с собой в Слуцк и там поступить с ней и лошадьми, как и со своей верховой.

– Всё! – твёрдым тоном заметил командир полка. – Но ездовой непременно должен вернуться в полк!

– Спасибо тебе, Антоныч, за доброту, – не веря услышанному, ответил Мороз. – Очень тронут!

– В Киеве ведь, говоришь, семья твоя?

– Да, жена, дети.

Через неделю в штаб дивизии поступила радиограмма Штаба партизанского движения Украины с приказом Котельникову выехать в Киев.

Собрался быстро. Но возник серьёзный вопрос: как быть с пленным итальянцем Дипетро Джовани? Оставить его в полку было бы неразумно: русского языка он не знал, а никто из партизан не владел итальянским. К тому же Котельников привык к нему за время его пребывания в штабе полка.

…В июле 1944 года во время одной из операций, упомянутых выше И. И. Бережным, ещё в пути следования партизанская колонна встретила двух солдат в итальянской форме. Один из них, Дипетро Джовани, назвавший себя сержантом, рассказал о минировании немцами моста между населёнными пунктами Правые и Левые Мосты, а также о положении в округе, занятой немцами. Котельникову итальянец пришёлся по душе, и он остался с партизанами. Дипетро основательно помог в тяжёлом бою при предотвращении взрыва оккупантами моста через Неман.

После долгих раздумий Котельников решил взять его с собой в Киев. Там легче будет определить его дальнейшую судьбу. На худой конец, отправят в лагерь для военнопленных итальянцев. Составит ему характеристику с перечнем заслуг перед советскими партизанами. Заверит её в Украинском штабе партизанского движения. А здесь он погибнет. Это точно! В своей немецкой форме… Было бы очень жаль.

Котельников вписал его в своё командировочное удостоверение как сопровождающего адъютанта.

Глава 2

Сразу по приезде в Слуцк Котельников обратился к военному коменданту города с просьбой помочь добраться до ближайшей железнодорожной станции. Разглядывая предъявленный документ, комендант сообщил, что здесь формируется автоколонна, которая в сопровождении двух бронемашин отправляется до первой станции с восстановленными путями.

Узнав, что предъявивший документы – из дивизии Ковпака, комендант сказал, что один из ковпаковских майоров находится здесь уже третий день и тоже собирается в Киев.

– Во дворе его боец остался стеречь вещи.

Подошедшему Котельникову боец сказал, что майор Мороз в городе, но должен скоро подойти.

Действительно, Мороз прибыл и несколько растерялся, увидев Котельникова, насторожился. Но тот успокоил, сказав, что также получил вызов в Киев.

У комендатуры уже собралось с десяток армейских грузовиков, формировавших колонну. Впереди стояла бронемашина.

Мороз, его боец и итальянец принялись спешно перетаскивать мешки, узлы и сумки к предоставленному комендатурой грузовику. Их оказалось немало, некоторые очень тяжёлые. Особенно мешок. Очевидно, с мукой.

На площадке у входа в комендатуру появился комендант с двумя помощниками. Предупредил, что колонне предстоит преодолеть шестидесятикилометровый путь до железнодорожной станции за полтора-два часа, до наступления вечера. Кое-где в пути ещё встречаются отдельные немцы, да и от местных националистов тоже можно ждать нападений.

– Минут через пятнадцать колонна отправится! – громко объявил комендант. – Кто не успеет – отбудет завтра утром.

Но Мороз дожидался кого-то из сопровождавших бойцов, нервничал. Почему-то они задерживались в городе. Очевидно, выполняли его поручение. Он всё время напряжённо смотрел в сторону центра города. В это время в хвост колонны подкатила вторая бронемашина.

Комендант без конца напоминал, что время истекает. Если ожидаемые майором люди не появятся минут через пять, максимум – десять, он отдаст приказ трогаться.

Комендант в очередной раз громко предупредил провожавших, чтобы заканчивали прощание и ни в коем случае при отъезде не открывали пальбу. Объяснил, что в лесу стоят воинские части, которые могут принять стрельбу за столкновение с появившимся противником. Видимо, бывали такие случаи с салютом на прощание.

Наконец, показались двое конных всадников на галопе. Мороз остался в грузовике, оба кавалериста прильнули к кузову, что-то передали и стали прощаться. Обнимались прямо с седла.

Комендант повторил:

– Кто даст салют в связи с отъездом боевых друзей, будет немедленно арестован!

Котельников сидел в кабине рядом с водителем грузовика, мотор уже урчал. И вдруг раздалась автоматная очередь!

Разъярённый стрельбой Котельников выскочил из кабины и закричал:

– Кто, вашу мать, посмел палить, несмотря на приказ коменданта?!

Котельников решил, что восседавшие на конях двое партизан, вопреки приказу, открыли огонь, чтобы салютовать в честь отъезда Мороза. Но в то же время он не мог понять: лошади обоих кавалеристов не находили себе места, кружились, как ошалелые.

Оказалось: один из кавалеристов, сидя верхом на лошади, обнимался с Морозом, стоявшим в кузове, но, отнимая руку всадник, локтем задел за курок висевшего у него на груди немецкого автомата. И тот дал короткую очередь. Майор Мороз вдруг молча свесился через борт кузова, фуражка свалилась с головы, он весь согнулся… С шеи текла кровь.

Никто не понял, что стряслось. Не понял и кавалерист, который едва удерживал испуганную стрельбой лошадь. Подскочивший Котельников крикнул ему:

– У тебя же затвор автомата на боевом взводе, слышишь?!

Сбежались все, кто был у комендатуры, включая коменданта. Мороза сняли с кузова. Он был мёртв.

Все, кто был рядом, стали снимать из кузова мешки и сумки, принадлежавшие несчастному майору.

Котельников обратился к расстроенному коменданту:

– Огромная к вам просьба: принять меры к отправке вещей майора Мороза в Киев. Там проживает его семья. А он ехал по вызову главного прокурора Украины товарища Руденко.

– Майор Мороз по прибытии показал мне телеграмму. Она у него находится. Ваше предложение очень правильное. Меры к отправке его вещей мы примем, – заверил комендант. – Так и передайте вашему штабу в Киеве.

Тут комендант во весь голос скомандовал:

– Кто отбывает – срочно по машинам! Начальнику колонны приготовиться к движению! И так опаздываем.

Ошеломлённый случившимся, Котельников быстро вернулся в кабину грузовика. В кузове оставался итальянец с двумя попутчиками.

Глава 3

В ужасном настроении Котельников с Дипетро Джовани добрались до Киева. У входа в Штаб партизанского движения Украины на улице Ворошилова дом № 20 они встретили Ковпака в генеральской форме и при двух Золотых Звёздах. Он опирался на тросточку – недавно вернулся из госпиталя.

Увидев стоявшего в стороне в немецкой форме итальянца, Ковпак недовольно буркнул:

– Чего ты его за собой водишь?

Котельников стал рассказывать Ковпаку о его помощи при взятии моста через Неман, по которому в ту же ночь прошли два наших корпуса. Рассказал и о страшном случае с майором Морозом у комендатуры Слуцка. И о том, что там осталось много приготовленных Морозом вещей и особенно продуктов для семьи в Киеве.

Ковпак настолько расстроился, что Котельников не знал, как его успокоить. В это время прибежали две сияющие девочки лет двенадцати– пятнадцати. Радостные, они обратились к Ковпаку:

– Нам сообщили, что наш папа, майор Мороз, должен приехать в Киев.

Ковпак кивнул на стоявшего рядом Котельникова. Что он мог ответить? Выдавил из себя, что ничего не знает… Девочки вбежали в штаб.

В ужасном настроении Ковпак пошёл рассказать о трагическом происшествии начальнику Штаба генералу Строкачу.

Котельников и Дипетро Джовани переночевали в партизанской гостинице. На утро Котельников заверил написанную для итальянца характеристику печатью Партизанского штаба.

При расставании со сникшим Дипетро Котельников успокаивал его, уверял, что всё у него будет хорошо, поскольку в характеристике описаны его участие в боях с фашистами и личные подвиги, а также подчёркнута проявленная преданность советским партизанам. Отмечено, что Дипетро Джовани не является пленным, так как по собственной инициативе присоединился к партизанам в борьбе с немцами.

Они долго обнимались. Прохожие не могли понять, что происходит: советский командир обнимается с немецким солдатом!? Двое красноармейцев, пришедших за итальянцем, увидев трогательную сценку прощания, тоже прониклись к нему уважением. Котельников долго смотрел ему вслед как близкому боевому товарищу.

Спустя много времени после войны Котельников обратился к корреспонденту ТАСС, работавшему в Италии, с просьбой узнать о судьбе Дипетро Джовани. Через довольно продолжительное время поступил ответ, что в списках бывших военнопленных, вернувшихся в Италию из Советского Союза, Дипетро Джовани не значится.

Эта весть до сих пор печалит Котельникова. В Музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе на стенде, посвященном Колесникову, находится оригинал командировочного удостоверения, где итальянец Дипетро Джовани значится его адъютантом, сопровождающий в город Киев в августе 1944 года.

В Штабе партизанского движения начальник штаба Тимофей Амвросиевич Строкач передал Котельникову выписку из приказа о присвоении ему звания подполковника. Котельников об этом понятия не имел. Оказалось, что в Партизанском штабе Украины время от времени присваивали ему очередные воинские звания. Это была для Юрия полная неожиданность. Ему вручили командировочное удостоверение на поездку в Москву.

В Верховном Совете Украины он получил орден Красного Знамени. Что касается присвоения ему звания Героя, то в сопроводительном документе на трёх командиров его фамилия присутствовала, но в папке самого представления её не оказалось.

– Видимо, взяли на оформление. Также и материалы на приём в кандидаты члена партии. Но всё найдётся! – уверяли в Штабе партизанского движения. – У нас ничего не пропадает. Мы этим займёмся, не беспокойтесь.

…Ещё во вражеском тылу Штаб 1-го УПД им. Ковпака направил в Киев представление на звание Героя Советского Союза Юрия Котельникова, руководителю операции в г. Правые Мосты, за достигнутые там успехи, особенно за сохранение моста через Неман, по которому сумели переправиться подошедшие войска Советской армии. Также и на награждение начальника штаба майора Мороза. Но в Украинском штабе партизанского движения бумаги не оказалось.

После захвата трёх гитлеровских эшелонов с танками и удерживания их более двух суток до появления советских войск на руководителя операции Колесникова было отправлено Штабом 1-й УПД им. Ковпака в Киев второе представление, уже на дважды Героя Советского Союза. А также ещё на двух командиров батальона под командованием Колесникова.

В общем сопроводительном списке осталась только фамилия Котельникова Ю. А. Но само представление отсутствовало. Вначале в штабе партизанского движения утверждали, что документ найдётся, но через некоторое время были вынуждены признать, что «он странно затерялся, однако непременно отыщется». Но так и не нашёлся.

Позднее выяснилось, что в том и другом случае к этому руку приложил бывший начальник Особого отдела Жмуркин.

Вечером того же дня Котельников отбыл поездом в Москву, впервые воспользовавшись бесплатным талоном полученного орденского удостоверения.

Часть восемнадцатая

Глава 1

В Москве Котельников переночевал у бывшего начальника штаба бригады Шульгина, после ранения работавшего заместителем председателя одного из райисполкомов Москвы.

На исходе первой половины рабочего дня у него состоялась краткая встреча с начальником Четвёртого управления НКГБ СССР генерал-лейтенантом Судоплатовым. Доложил о прибытии. Судоплатов принял его тепло и велел зайти после перерыва.

Поздно вечером Котельникова приняли Судоплатов и Серебрянский. Он высказал своим высшим руководителям сожаление, что ему не удалось, согласно намеченному заданию, покинуть партизанскую дивизию при прохождении вблизи Румынии. Добираться по открытой местности было нереально.

Оба руководителя согласились с ним. Поговорили о положении в Польше и об обстановке во время перехода партизанской дивизии в Восточную Пруссию.

Судоплатов и Серебрянский задали ему ряд вопросов. После того как Котельников ответил на них, Павел Анатольевич велел ему на следующий день зайти к начальнику Первого управления Павлу Михайловичу Фитину. Сказал, что он в курсе дела.

Там же, в Четвёртом управлении, Юрий встретил бывшего начальника Особого отдела партизанской дивизии майора ГБ Стрельцова и подполковника Павла Алексеевича Астахова, который в октябре-ноябре сорок первого года по заданию руководства пешком пересёк линию фронта и добрался до Орла. Оставленный там разведчик с рацией неожиданно прекратил связь. Астахов обнаружил предательство одного из оставленных членов группы сопротивления оккупантам, вернулся в Москву, вторично пересёк линию фронта и доложил о произошедшем в Орле. Это был поистине подвиг! Майору ГБ Астахову присвоили звание подполковника.

Павел Астахов рассказал Котельникову о случае в Орле, когда инструктировал его по приказу начальника Четвёртого управления Судоплатова перед отправкой во вражеский тыл в начале сорок второго года. Тогда, вернувшись из Орла, Астахов доложил, что из трёх оставленных для него явочных квартир две провалены. Немецкая служба СД устроила в них засады, и кое-кого немцам уже удалось арестовать. Благодаря осторожности и необычайной находчивости Астахов сумел установить, кто именно перешёл на службу к врагу. Причём, добровольно, по собственной инициативе… В считанные дни энергичный Астахов установил место, где предстояла встреча предателей с двумя высокопоставленными офицерами СД. Во время встречи произошёл мощный взрыв.

– Небольшой одноэтажный домик снесло, словно его в природе не было! – с улыбкой доложил Судоплатову Павел Астахов.

На стол начальника управления он положил список завербованных немцами агентов, которых они готовили для заброски в Москву. И ещё какую-то важную карту с приложением секретных документов, которые в срочном порядке были пересланы в Генеральный штаб.

Судоплатову пришлось внести ряд коррективов в уже утверждённые задания для направляемых в глубокий тыл фашистских войск спецгрупп и отрядов, сформированных из числа заранее подготовленных людей, входивших в состав Отдельной мотострелковой бригады Особого назначения войск НКВД СССР (ОМСБОН).

Глава 2

На следующий день по указанию Судоплатова Котельников прибыл в секретариат Первого управления. Едва вошёл, встретил Богдана Дубенского! В конце сорок третьего года они должны были вместе отправиться во вражеский тыл. Теперь Богдан был секретарём начальника Первого управления. Оба обрадовались, обнялись. Юрий объяснил, что пришёл по указанию Павла Анатольевича Судоплатова. Богдан тут же пошёл докладывать.

Начальник управления Фитин принял его не скоро. Пришлось посидеть в секретариате. За это время он познакомился с начальником секретариата управления Александром Ивановичем Козловым. Как оказалось впоследствии, Козлов пользовался уважением сотрудников аппарата.

С начальником Первого управления генерал-лейтенантом Фитиным состоялся короткий, но конкретный разговор, связанный с Румынией и отчасти Болгарией.

Разумеется, на все вопросы следовал ответ, которым, как показалось собеседнику, начальник управления остался доволен. Под конец беседы Фитин велел Котельникову зайти к товарищу Авакимяну. Сказал, что он у себя в кабинете.

Когда Котельников вышёл от Фитина, улыбающийся Дубенский спросил:

– Ну, как? Доволен?

– Не знаю, – ответил Юрий. – Впечатление вроде бы нормальное. Велел зайти к товарищу Авакимяну.

Богдан пояснил, что это первый заместитель начальника управления, генерал-майор, зовут его Гайк Бадалович. Котельников тут же направился в расположенный напротив кабинет.

Едва он вошёл и по приглашению сел напротив стола, за которым в штатской одежде сидел Авакимян, тот протянул ему необычно длинную картонную коробку, должно быть, с сотней сигарет. Предложил закурить. Но Юрий, поблагодарив, не стал брать сигарету.

– Не курите? – удивился генерал.

– Покуриваю, – стесняясь, ответил Котельников. – Спасибо.

– Американские, «Кэмел», – Авакимян всё еще держал коробку в протянутой руке.

Последовала очередная благодарность. Видимо, генерал понял, что Котельников не решается курить в его присутствии.

Гайк Бадалович говорил очень тихо, подчёркнуто спокойно. Как бы между прочим задавал вопросы, связанные с прошлым Котельникова. Интересовался почти теми же вещами, что и Павел Михайлович Фитин, но более подробно. Спросил: сможет ли он сойти за румына? Был несколько удивлен ответом, что уже находился там под фамилией Россетти, и рассказом о том, что этому способствовало. Узнал, что Котельников владеет болгарским языком, однако в самой Болгарии не бывал. Котельников объяснил, что с детства общался с бессарабскими болгарами. Кроме того, рассказал о беседе в Уфе в начале сорок второго года с генеральным секретарём эвакуированного Исполкома Коминтерна товарищем Димитровым. И что на прощание даже спел ему куплет народной болгарской песенки.

– Товарищ Димитров был растроган, обнял и всё время называл меня «братучек». То есть «братец».

Гайк Бадалович дал понять, что в ближайшее время Котельникову предстоит учёба с подготовкой к предстоящей работе. Всё коротко, чётко, доброжелательно.

Позднее Котельников узнал, что Авакимян в недавнем прошлом находился в США. Защитил там докторскую диссертацию, но некоторое время спустя у него неожиданно возникли неприятности. И Авакимян отбыл на Родину.

Под конец беседы Гайк Бадалович велел Котельникову зайти к полковнику Евгению Петровичу Мицкевичу, в отдел которого он зачислен.

Евгений Петрович был по возрасту старше своих руководителей. Также в штатском и с боевым орденом Красного Знамени старого образца на винте. Произвёл хорошее впечатление.

Разговор фактически повторился, но с дополнением различных деталей из прошлого, участия в войне во вражеском тылу, обстановки и отношения населения к Советской армии.

В тот же вечер при очередной встрече с Мицкевичем Котельников пообщался и с его заместителем – подполковником Львом Абрамовичем Гесельбергом и с непосредственным начальником отделения Григорием Марковичем Хейфицем – приятным, интеллигентным, всегда в штатском, но в звании подполковника. Хейфец сказал, что со следующего дня Котельников временно будет жить на одном из объектов в приличных условиях. Это оказался огороженный забором особняк с огромным ухоженным садом. При входе в будке с телефонным аппаратом дежурил человек в штатском при кобуре с оружием на поясе.

Прибывшему предоставили в особняке отдельную комнату. Он был обеспечен завтраком и ужином в любое вечернее время. Ежедневно до полуночи, пока работал метрополитен, находился в управлении.

На изолированном от внешнего мира объекте обитали ещё несколько человек. Общение с ними заключалось в том, что они вежливо, но сухо раскланивались. Фактически молча. Встречались при входе в небольшую столовую либо при выходе из неё. Котельников слышал, что одного из них звали Фридрих. Он произнёс несколько слов на немецком языке по поводу зарядившего дождя.

Котельников пришёл к выводу, что никто из находившихся в небольшом «пансионе» не говорит по-русски.

Через несколько дней Котельникову предоставили просторную комнату в коммунальной квартире у Земляного Вала, на улице Карла Маркса, 13. В трёх трамвайных остановках от площади Дзержинского, где находился наркомат.

При подготовке к предстоящему заданию Котельников испытывал удовольствие от общения с Гайком Бадаловичем Авакимяном. Под его руководством изучалась насыщенная программа с преподавателями, начиная с грамматики русского языка, правил хорошего тона, которым обучала, между прочим, княгиня Волконская до микрофото и изучения истории ВКП(б). На одном из экзаменов присутствовал Гайк Бадалович.

Учитывая тяжёлое положение с питанием в военное время, ведомство обеспечило нового работника талонами на обед в ресторане «Астория» на улице Горького. Там обедали также служащие Моссовета.

Вдобавок раз в десять дней, 1-го, 11-го и 21-го, Котельникову на квартиру привозили объёмный пакет с продовольствием: примерно 300 граммов красной рыбы – кеты или сёмги, иногда лососины; редко взамен две большие сельди; 300 или 400 граммов сыра, десяток яиц, 400 или 500 граммов сухой колбасы, баночку джема или варенья, 150–200 граммов сливочного или топленого масла; десять пачек папирос «Ява» или «Казбек» и одну коробку спичек. Ко всему ему ещё выдали продовольственную месячную «рабочую карточку» на овощи. Юрий брал себе картофель. Талоны на остальные овощи отдавал соседям по квартире.

Глава 3

Где-то на исходе сорок четвёртого или в январе сорок пятого года в зале ожидания Киевского вокзала Москвы Котельников случайно встретил бывшего власовца – старшего лейтенанта Ищенко, перешедшего со своим подразделением к партизанам. Он был в армейской шинели с погонами майора! Столкнулись лицом к лицу! Тот скользнул по Котельникову рассеянным взглядом и никак не отреагировал. Будто они незнакомы.

Котельников тоже сделал вид, будто не узнал его. Сам был в штатском. Попытался проследить за ним, но майор растворился в запруженном людьми вокзальном зале. Был ли он в действительности майором Советской армии при наличии гитлеровского «Железного креста»? Это осталось тревожной загадкой…

К сожалению, запамятовал его имя. Тогда радиограмма с упоминанием Ищенко в качестве командира роты «власовской» армии, перешедшей в бригаду осназа НКВД, была отправлена в Центр за подписью «Свой». Наверняка хранится в архиве Четвёртого управления.

Как сложилась дальнейшая судьба Ищенко при соединении партизан с Советской армией, трудно сказать. «Всё могло быть, ибо всё уже бывало».

Когда Котельников встретился с ним впервые, Ищенко было тридцать – тридцать пять лет.

Глава 4

Пришло время Котельникову готовиться к выполнению главного задания. Теперь, возможно, будет легче отправиться за рубеж.

Одновременно он оставался на занимаемой должности в полку ОМСБОНа. Фактически только числился.

Шла напряжённая подготовка к предстоящей работе. Поскольку в наркомате ощущалась теснота, ему поставили небольшой стол в углу кабинета наркома ГБ Эстонии генерал-майора Кумма. Генерал держался подчёркнуто скромно, тихо занимался своими служебными делами. Часто к нему заходил его помощник капитан Кольк, у которого был отдельный кабинет на том же этаже.

В полночь буфетчица в белоснежной косынке и отутюженном фартуке приносила на покрытом накрахмаленной салфеткой подносе положенные генералу стакан чая с лимоном, два кубика сахара, бутерброд с сёмгой или сырокопчёной колбасой, иногда бутерброд с паюсной икрой и приличного размера марципан.

Кумм часто предлагал молодому человеку положенную ему в полночь еду, приговаривая:

– Не стесняйтесь, ешьте! Мы с супругой сегодня идём в Большой театр (или в какой-нибудь другой).

Котельников благодарил и отказывался.

Уходя, генерал напоминал:

– Непременно съешьте ночной рацион!

Котельников не знал, как быть: хотелось, но стеснялся.

Буфетчица приносила накрытую салфеткой еду и тут же уходила. Не зная, как быть, Юрий всё-таки съедал то, чего никогда не только не ел, но и не видел. На следующий день растроганный Котельников, краснея, благодарил Кумма и чувствовал себя крайне неловко.

Трудовой день порой длился до рассвета. Нередко из окна одного из этажей здания, расположенного напротив станции метро Площадь Дзержинского, было видно, как люди уже выходят из подземелья и идут на работу, а в наркомате ещё не уходили домой.

Как-то в разговоре Кумм признался, что в прошлом у себя на родине был каменщиком. Высоченный, широкоплечий, степенный, обычно молчаливый, с замедленной реакцией, красавец с золотисто-волнистой, словно после укладки парикмахера, шевелюрой, в отутюженном элегантном генеральском мундире он казался принцем! При этом очень тихий, спокойный, интеллигент высшего класса.

Когда Котельников прощался с Куммом, благодарил и извинялся за причинённые неудобства, тот встал и, выйдя из-за стола, взяв Юрия за локоть:

– Мне было приятно ваше присутствие. Желаю вам удач. А когда кончится война, приезжайте в Эстонию. Народ у нас добрый, трудолюбивый, вежливый.

Глава 5

Котельников находился в кабинете начальника отдела полковника Евгения Петровича Мицкевича– давнего закордонного работника, пережившего к тому времени серьёзные потрясения, арестованного и вскоре оправданного. Мицкевич сообщил своему подчинённому, что из Центрального Комитета партии поступил положительный ответ на запрос о его поездке за рубеж.

Юрий был приятно удивлён. Понятия не имел, что такой запрос посылался в высшую партийную инстанцию.

– Поэтому, – продолжал Евгений Петрович, – возможно, завтра, у вас состоится встреча с высшим руководством. Надо иметь это в виду и быть готовым к вопросам, которые могут возникнуть во время беседы. Вас представит начальник управления товарищ Фитин.

– Но я буду, если можно, без наград.

– Напрасно! Видите, при мне она.

На следующий день в назначенное время Котельников уже сидел в приёмной. Тотчас же выпрямился, когда вышел начальник управления Павел Михайлович Фитин и сказал: «Пошли».

Определённый мандраж Котельников, конечно, ощутил. Он хорошо помнил состоявшуюся там года два тому назад «очную ставку» с начальником разведки Сёминым.

Войдя в кабинет высокого руководителя, Фитин поздоровался и тут же передал ему папку. Берия с папкой в руке указал на стулья у столика, придвинутого к его большому письменному столу, и несколько небрежно протянул Фитину газету:

– Полюбуйтесь.

Тот развернул её и тут же грустно заметил:

– В курсе я, Лаврентий Павлович.

– Чего он лезет в объектив?! – резко отреагировал глава ведомства.

– К сожалению…

– Что значит, к сожалению? – отрезал Берия. – Забыл, где находится…

– Видимо, не сообразил, либо это произошло неожиданно и случайно.

– Отозвать и посадить!

– Понял, Лаврентий Павлович, – ответил генерал Фитин.

Берия занялся чтением приколотого к папке листа бумаги. Почти тут же тихо заметил:

– Запятая есть…

– Да, – спокойно ответил Фитин. – Но там всё в порядке.

Берия продолжал читать. Немного спустя озабоченно сказал:

– Но мы такого молодого ещё не посылали на столь ответственную работу.

Котельников понял, что речь идёт о нём, поскольку Фитин сказал: «Он почти всю войну от нас пробыл в тылу врага с постоянной связью. Здесь тоже всё в порядке».

Берия промолчал, продолжая читать приколотую справку. Котельников сделал вывод по поводу проскользнувшей «запятой». В автобиографии в графе «Имеются ли родственники за границей?» он написал, что брат матери живёт в болгарском городе Бургасе, имеет небольшой магазинчик готовой мужской одежды. Эмигрировал туда в тысяча девятьсот двенадцатом году, чтобы избежать призыва на начавшуюся Балканскую войну во времена, когда Бессарабия входила в состав царской России.

Берия отодвинул от себя папку и, обращаясь к Котельникову, который моментально встал и замер, сказал:

– Хочу, чтобы вы знали, что если, как учит нас товарищ Сталин, когда будете за кордоном, у вас вдруг появится «головокружение» и вы вздумаете порвать связь с Родиной, мы ни на минуту не остановимся, чтобы вас разыскать. И будем разыскивать до тех пор, пока здесь, в вашем деле, не появится справка о вашей могиле с вашим трупом! Вы поняли, о чём говорю?

– Всё понял! И, пожалуйста, не беспокойтесь, – отчеканил Котельников дрогнувшим голосом. – Я всегда был и останусь до последнего дыхания предан Советской Родине и родному ведомству. Ничего другого быть со мной не может. До конца жизни!

– Не обижайтесь на мои предупреждения, – смягчив тон, продолжал грозный руководитель. – Когда вы будете сидеть здесь, на моём месте, вы так же будете обязаны предупреждать отправляющихся за кордон. Вы поняли, о чём говорю?

– Так точно, понял! Ещё раз заверяю вас и начальника управления товарища Фитина, что останусь таким, каким был в Румынии ещё до нападения Германии и на протяжении всей войны во вражеском тылу, где более тридцати двух месяцев выполнял задание наркомата.

Берия опустил голову. Видимо, перечитывал напечатанное на листке, прикреплённом к папке. Но очень быстро оторвался от неё и спросил:

– Есть вопросы ко мне?

Котельников вскочил с места:

– Всё абсолютно ясно и понятно. Никаких вопросов у меня нет.

Берия почему-то взорвался:

– Что значит – нет никаких вопросов? Ко мне люди мечтают попасть на приём, что-то попросить жизненно важное. – И обращаясь к Фитину, добавил: – А у него, видите ли, нет вопросов! Коммунизм наступил!..

Юрий испугался и тут же виноватым голосом отреагировал:

– Пожалуйста, извините. Неудобно было сказать, что переживаю за маму. Мы расстались ещё шестнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года. При эвакуации с границы с Румынией на Дунае. С тех пор ничего не знаю о её судьбе.

– Что у неё было из документов?

– Паспорт и справка, что находится на иждивении сына – работника Горотдела НКГБ УССР. Мама с трудом расписывалась…

– С такой справкой, если она попала к фашистам, вам лучше знать, что могло приключиться.

– Насмотрелся, находясь в тылу врага. Извините, пожалуйста.

– Я не забыл ваш поступок с так называемыми отравляющими веществами.

– Это был мой долг, – тихо заметил Котельников.

– Что ж… Желаю успехов в новой роли при выполнении задания.

– Буду стараться. Благодарю вас за напутствие. Всё будет выполнено!

Котельников воспрял духом. Польщённый приёмом, отправился доложить начальнику отдела Мицкевичу о состоявшейся встрече.

В ту же ночь к нему пришёл полковник и попросил установочные данные матери. У неё была фамилия мужа, как и у сына до изменения её в сорок первом году в Куйбышеве в связи с предстоящим заданием. Догадывался, кем дано такое распоряжение. Расстрогался.

Евгений Петрович Мицкевич пояснил, что «телеграфный розыск», тем более «молния», обойдётся очень дорого.

Котельников в ответ, конечно, благодарил. Однако про себя не верил, что найдут мать. Перед глазами стоял случай, свидетелем которого он был на оккупированной врагом территории. Эсэсовская зондеркоманда перехватила колонну повозок с эвакуировавшимися семьями лётчиков какого-то захваченного фашистами посёлка при аэродроме. Всех, в том числе стариков и детей, загнали в деревянное здание школы, на скорую руку заколотили входную дверь и окна, облили бензином и подожгли. То же самое могло случиться и с его матерью.

Позже подобную зондеркоманду партизанам осназа удалось обнаружить, когда эсэсовцы мылись в санпропускнике-бане при железнодорожной станции. Партизаны напали на санпропускник, под шквальным огнём пулемётов и автоматов кто-то из эсэсовцев сумел разбить окно, помещение вмиг наполнилось паром. Но даже те, кто сумел выскочить в разбитые окна, всё равно уже больше никогда не мылись… Стоял сильный мороз, руки примерзали к стволу автомата. Санпропускник с одеждой нацистских вояк был взорван.

В те дни по несколько раз на протяжении суток в наушниках рации раздавался гневный и размеренный голос диктора московского радио Левитана: «Смерть фашистским оккупантам!»

Глава 6

Подготовка к предстоящей работе шла усиленными темпами. С шести утра и зачастую за полночь. Некоторые преподаватели приходили к «ученику» на квартиру. Один из них три раза в неделю к восьми часам утра. Иногда бывали даже двое.

Вечерами в наркомате Юрий читал материалы ТАСС и другие, которые не публиковались в прессе.

Вечер Дня Победы 1945 года он отметил на Красной площади. Здесь – второй раз за свою жизнь! Вспомнил, как перед отправлением на задание в тыл врага машины остановились у Мавзолея. Молча давали присягу громить фашистских оккупантов. Но, как потом оказалось, Ленина не было в Мавзолее, его увезли вглубь страны. Стоявшие перед Мавзолеем не знали об этом.

Всю ночь Котельников пробыл среди стихийно собравшегося радостного народа на переполненной Красной площади. Это было немыслимое веселье, обнимались незнакомые люди, у кого-то нашлась выпивка, но всё было уравновешенно, искренне, достойно.

Юрий покинул Красную площадь на рассвете, когда веселье ещё продолжалось.

Глава 7

Как-то ночью во второй половине сорок пятого года один из руководителей управления велел Котельникову зайти. Там он неожиданно увидел Галюгу. Был поражён! Оказывается, Галюга жив! И не только жив: его упитанное, холёное, возмужавшее лицо выделялась белизной, как бывает при испуге. В потрясающем кителе с блестевшим золотом орденом Ленина на винте, позолоченных погонах майора и в сапогах с твёрдыми, блестевшими лаком голенищами. Словом, не хуже, чем года три или немного больше назад, когда командовал во вражеском тылу партизанской дивизией вместе с комиссаром майором Михаилом Петровичем Зиненковым.

Удивлённый Котельников не знал, как быть. Разумеется, не бросился его обнимать, как было принято в таких случаях. Только сказал:

– О, привет…

Галюга рассказал Котельникову, что побывал у товарища Булганина, тогда министра обороны СССР, и немного о встрече с ним. Затем коротко поделился обстоятельствами, при которых очутился в плену у немцев. Оказалось, что у самолёта с раненым Галюгой отказал двигатель. Он произвёл вынужденную посадку, не долетев до линии фронта. На оккупированной немцами территории. Но тогда партизаны об этом понятия не имели. После окончания войны Алексей Галюга был освобождён советскими войсками и прибыл в Москву.

Глава 8

Одиннадцатого января тысяча девятьсот сорок третьего года немцам удалось взять обильный улов в Брянских лесах. К северо-западу от деревни Перестряж (ныне – Ульяновский район Калужской области) совершил аварийную посадку советский самолёт. В плен были взяты один раненый, члены экипажа и пассажиры. Одним из них оказался Алексей Николаевич Галюга.

Подробности его пребывания в плену всплыли в связи с рассекреченными в Германии в 2010 году материалами периода Второй мировой войны. В одном из документов был обнаружен оригинал допроса, оказавшегося в плену у гитлеровцев, советского майора Галюги.

Копия немецкого оригинала:

«Osebast sto

September 8th; 18.48

БА-МА, КН 21-2/725Ь, с. 173

Главное командование второй танковой армии Ставка армии,

23.1.43

В1с /Офицер Абвера III

Отношении: пленный русс. Майор Галюга

Отчет

Докладываю, что во время моего сегодняшнего допроса русс. майора Галюги, пленный в разговоре со мной высказал следующее:

Алексей Николаевич Галюга родился восемнадцатого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года в Черниговской губернии. Учился на слесаря, но в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда Красной армии были крайне нужны офицеры, он начал свою военную карьеру. В тысяча девятьсот сороковом году окончил военное училище и стал офицером, получив воинское звание – лейтенант. В момент начала войны тысяча девятьсот сорок первого года Галюга служил командиром роты в 330-й стрелковой дивизии 10-й армии».

На самом деле, всё было несколько по-другому. До войны учился в Академии имени Фрунзе, которую окончил в августе тысяча девятьсот сорок первого года. Из академии Галюга был направлен в Тулу, где формировалась 330-я Тульская стрелковая дивизия, на должность начальника разведки этой дивизии. В течение пятнадцати суток дивизия была сформирована и выброшена для подкрепления отступающих частей в направлении Волоколамска. На этом участке Галюга пробыл три дня, потом дивизия получила приказ свёртываться и выезжать в Сызрань.

Когда развернулась 10-я армия, 330-я Тульская стрелковая дивизия была включена в неё и тут же переброшена в г. Рязань. В ночь на шестое ноября тысяча девятьсот сорок первого года дивизия была брошена в бой.

В начале января тысяча девятьсот сорок второго года во время немецкого наступления и боев в районе Сухиничей Галюга со своей ротой попал в окружение недалеко от Кирова и получил приказ не возвращаться, а присоединить остатки роты к партизанскому отряду. Перед ним была поставлена задача уничтожать немецкие линии коммуникаций. Вскоре после этого Галюга передислоцировал свой отряд к северу от Брянска.

В течение тысяча девятьсот сорок второго года он два раза на три дня улетал в штаб 10-й армии на Большую землю. Там ему было присвоено воинское звание – майор. Кроме того, он был награжден орденом Ленина (№ 9034) и тринадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года стал командиром 2-й клетнянской партизанской бригады.

Два месяца спустя раненный Галюга в результате вынужденной посадки самолёта попал в немецкий плен. Через несколько дней он подал заявление советскому государству с просьбой обменять его на одного или нескольких немецких офицеров.

Во время допросов майор Галюга приводил интересную информацию о внутриполитических событиях в Советском Союзе во время войны. Или всё же выдача этой информации была только уловкой Галюги и пересказом каких-то слухов?

Далее из немецких документов:

«БА-МА, КН 21-2/725Ь, с. 173

Главное командование второй танковой армии, Ставка армии, 23.1.43

В1с /Офицер абвера III.

Отношение: пленный русский майор Галюга

Отчёт.

Докладываю, что во время моего сегодняшнего допроса русского майора Галюги пленный в разговоре со мной высказал следующее:

[…]

2) Галюга дал понять, что в настоящее время среди офицеров Красной армии растёт влияние националистических взглядов и говорят о том, что в ближайшее время исчезнут все евреи. Он утверждает, что хотя он и учился в военном училище, но до осени тысяча девятьсот сорок второго года не знал о том, что братья Кагановичи, Литвинов и другие русские комиссары являются евреями. Об этом нигде не говорилось. Русская организация офицеров, которая в настоящее время имеет решающее значение, поставила себе целью устранить всех евреев. На мою реплику, что в таком случае война между Германией и Россией больше не была бы необходима, мой собеседник отвечал вежливой улыбкой. Он только спросил у меня, знаю ли я про то, что с начала января тысяча девятьсот сорок третьего года в Красной армии для офицеров вновь введены старые погоны, как при царе. Он интересовался, попадали ли уже в плен офицеры с такими погонами. Также он утверждал, что Мехлис после падения Ростова уже не является главным комиссаром Красной армии, что он был сослан в какую-то дивизию, и приказы, которые поступали за подписью Мехлиса, на самом деле уже исходили не от него. Этим примером он подтвердил мне то, что евреи на самом деле удаляются из армии»».

Резюме офицера, проводившего допрос:

«Я придерживаюсь точки зрения, что примерно семьдесят пять процентов речей русского майора Галюги могут соответствовать фактам. Как известно, Галюга просил обменять его на одного или нескольких пленных немецких офицеров. Приблизительно через семь дней (по оценке русского врача) он будет транспортабелен. До этого времени нужно обдумать вопрос о целесообразности обмена Галюги на некоторое количество (от пяти до десяти) немецких офицеров. При этом нужно попробовать провести с ним беседу и сделать полезным для нас в том смысле, чтобы он помог нам связаться с русским движением офицеров, если оно на самом деле существует. Наш лозунг против всемирного иудаизма и вредного коммунизма, как представляется, правильно понят русскими националистами. В этом смысле попытка сблизиться с этим движением должна быть сделана. Так как Галюга был привезён сюда только этой ночью, у него не было возможности увидеть у нас что-либо секретное. То, что он видел здесь, несомненно, уже известно на той стороне. Естественно, к данному предложению Галюгу нужно подготовить, и сделать это предложение постепенно. Собственно, мы не рискуем ничем, так как если получим за него пятерых немецких офицеров, то уже можно считать, что он отдаст нам свой долг. Однако если действительно имеется такое русское движение среди офицеров, о котором говорит Галюга, то при тех традиционных противоречиях, которые существуют между Англией и Россией, и при том уважении, с которым русские всё ещё относятся к немцам, можно подготовить большое политическое событие. Поэтому стоит рискнуть кое-чем, чтобы выиграть возможно большее».

Майор…» (неразборчиво)

«Главное командование второй танковой армии Ставка армии, 15.2.43

1с / Офицер абвера начальнику

(Интересные фрагменты из дополнительного допроса Галюги):

«К 1с

При переводе пленного майора Алексея Галюги из Орла в крепость Бойен мне представился случай проводить в течение нескольких дней его допросы. Во время этих бесед удалось выяснить следующее:

1) Отмена комиссаров в русской армии

После поражений на Керченском полуострове, под Харьковом и после падения крепости Севастополь главнокомандующий русским западным фронтом генерал Жуков созвал к себе армейских командиров и опросил их по вопросу о возможной поддержке его инициативы об отмене комиссаров в армии, которую он собирался предложить Сталину. При этом обсуждении (в котором Галюга якобы также принимал участие) Жуков констатировал, что основную причину русских поражений нужно искать в институте комиссаров. Комиссары как политические контрольные органы коммунистической партии всегда имели пагубное влияние на военную борьбу. Они часто отменяли боевые приказы, а также по собственной инициативе лично отдавали приказы, которые срывали все боевые расчёты командиров.

После того как Жуков убедился в том, что командиры его поддерживают, и после того как началось летнее немецкое наступление, Жуков лично обратился к армейским командирам Южного и Северного фронтов по этому же вопросу. Они тоже поддержали его. Затем он как так называемый освободитель Москвы обратился к Сталину лично и доложил ему, что только полное доверие к армейскому командованию ещё может спасти Россию. Далее он потребовал упразднения должностей комиссаров, а также полного исключения из обсуждений военных вопросов коммунистической партии. Сталин якобы попросил довольно долгое время на размышление и уступил только в августе тысяча девятьсот сорок второго года. Жуков тогда якобы представил проект приказа и продавил свое предложение. Все еврейские комиссары были сокращены. Русские комиссары и комиссары других народностей оставались в армии только при наличии положительного отзыва их непосредственного командира. Все остальные комиссары были уволены из армии. Также влияние партии было исключено в чисто военных вещах полностью. Тем не менее Сталин настоял на том, что в частях могут существовать партийные ячейки, которые, однако, не имели возможности для распоряжений в военном секторе. Вначале офицеры не хотели идти на эти уступки. Но потом решили, что таким образом они будут знать точно всех коммунистов, и уступили Сталину.

Когда это требование армейских командиров прошло, Жуков не остановился и продолжил шаги по превращению Международной Красной армии в русскую Национальную армию. Были учреждены новые награды, такие как орден Александра Невского, Кутузова и т. д. Тогда же были введены погоны для офицеров, подобные царским. Офицерам стали выделять адъютантов. Солдатам разрешили посещать вновь открывшиеся церкви. Дальнейшая национализация происходит и теперь.

Как пояснил Галюга, цель Жукова после конца победоносной войны – создать новую национальную Великороссию. В этой России никакие коммунисты и евреи не должны больше править. Галюга сказал, что все русские высокопоставленные офицеры точно знали, какой опасной игрой они занимаются. Но они считают, что смогут выйти победителями на политическом фронте, так как надеются на поддержку народа. По этой причине Жуков реализовал меру, согласно которой пользующееся дурной славой НКВД также не распоряжается больше в армии. Этой организации в настоящее время подчиняются только гражданские жители. Военные инстанции создали для поддержания порядка в воинских частях так называемые особые отделы (О/О), которые существуют в дивизиях и армиях. В случае необходимости они передают обвиняемых военному прокурору, и он обвиняет их перед военным судом. Кроме того, Галюга сказал, что в настоящее время трудно предсказать, как закончится борьба между Сталиным и Коммунистической партией и Жуковым и армией. Ещё он сказал, что Жуков правильный человек и не боится употреблять все средства для достижения своих целей.

2) Новая русская тактика наступления

[…]

3) Борьба на лесной территории

4) Дальнейшее применение Галюги. При нашем последнем общении Галюга выражался в том смысле, что он был бы готов полностью предоставить себя в распоряжение вермахту, чтобы добиваться уничтожения коммунизма. Однако он соглашается сделать это только в случае, если ему обеспечат сотрудничество с людьми, к которым он имеет абсолютное доверие.

Заключение:

Если при первых допросах Галюги я придерживался того мнения, что он правдив приблизительно на семьдесят пять процентов, то теперь я придерживаюсь точки зрения, что его слова соответствуют действительности. Галюга отлично понимает, что после того как он подписал листовку, адресованную партизанам, он конченый человек для коммунистической России. Поэтому он мог бы вернуться только в национальную Россию, которая была бы союзной с Германией. Отсюда его желание помогать немецкой армии. Я предлагаю бронировать Галюгу в лагере Бойен и иметь в виду для использования в нашей армии. После того как наша армия задержит русское продвижение на фронте и путём активных действий убедит русских, что наша сила не сломлена, должно наступить время, когда Галюга может нам пригодиться и будет использован. Майор…» (неразборчиво)

Глава 9

В один из ближайших дней, когда Котельников собирался выйти из дома и ещё находился в коридоре, до него донёсся телефонный звонок. Он бегом вернулся в комнату и успел поднять трубку. Послышался голос начальника отделения Григория Марковича Хейфеца:

– Хочу поздравить, Юрий Антонович, – он сделал интригующую паузу.

– Спасибо, Григорий Маркович, – ответил Котельников. – Присвоили Героя?

– Я бы сказал, у вас радость больше, чем из-за Героя.

Котельников подумал: что же тогда может быть? В те дни с раннего утра до глубокой ночи по радио только и слышно было о том, что товарищу Сталину присвоено звание генералиссимуса и он награждён вторым орденом Победы.

Котельников в шутку ответил:

– Значит, и мне присвоили генералиссимуса и орден Победы?

Хейфецу ответ не понравился:

– Язвить вам не к лицу, – недовольным тоном произнёс Григорий Маркович. – Ваша мамаша найдена. Я дежурю по наркомату и получил такое сообщение. Она живёт в городе Махачкале Дагестанской АССР, работает в республиканской прокуратуре уборщицей.

– Вы, пожалуйста, извините, Григорий Маркович, – виновато ответил Котельников. – Я неправильно отреагировал. И большое вам спасибо за сообщение, Григорий Маркович! Действительно, для меня это больше, чем звание Героя.

– Я дежурю по министерству, – повторил Хейфец. – Министр ГБ Дагестана, доложивший об обнаружении разыскиваемой женщины, не знал, с чем это связано. Я посоветовал оказать ей материальную помощь.

Котельников снова поблагодарил за сообщение, но был уверен, что речь идёт об однофамилице. Или это ошибка.

Но, оказалось, ошибся Котельников.

Махачкала, воскресный день. Послышался стук в дверь. Открыла женщина, которая за ночлег прислуживала в доме зубного врача. На пороге она увидела военного в фуражке с васильковым верхом. У неё тревожно забилось сердце.

На плохом русском языке военный спросил, как её фамилия. Получив ответ, велел одеться и следовать за ним. Женщина, естественно, испугалась и тут же сообщила хозяевам, что её забирают в НКВД. Те её успокаивали, но сами тоже встревожились.

Военный привел её в НКВД, мимо которого она приходила раз в две недели во двор соседнего здания за получением помощи на основании имевшейся у неё справки, выданной в Болграде ещё в первые дни войны, о том, что её сын – работник НКВД. Однако срок справки давно истёк, а обновить было не у кого. На складе жалели её и давали то, что оставалось. Она всегда дожидалась хозяйственного мыла, очень дефицитного в то время.

Солдат подвёл её к главному входу. Женщина удивилась. Огромные красивые двери с большими, блестевшими золотом ручками! Они всегда обращали на себя её внимание, когда она проходила мимо по дороге на склад. А внутри мраморная лестница, застланная красивой дорожкой! Женщина быстро сняла туфли, но раздавшийся сверху женский голос велел подниматься наверх в обуви. Она взяла туфли в руку и так стала подниматься по лестнице. Наверху её встретила секретарша министра. Она и велела пришедшей надеть туфли.

Испуганная женщина вошла в кабинет. Навстречу ей поднялся генерал в форме. Много раз, проходя мимо НКГБ, она видела его, когда он приезжал на автомобиле с занавеской на заднем стекле. Очень вежливо он спросил, кто у неё есть в Москве? Она ответила, что никого нет. Был сын, в начале войны они расстались у самой границы с Румынией, и с тех пор она ничего о нём не знает. Министр попросил написать расписку в получении пятисот рублей. Женщина призналась, что писать не умеет и к тому же не знает, за что?

Тогда генерал спросил, сможет ли она расписаться? Женщина ответила, что это она умеет.

Расписку за неё написала секретарша, которая и передала ей пятьсот рублей. Она боялась брать: «Деньги-то большие! Месячная пенсия – шестьдесят рублей. Вдруг вкралась ошибка? К тому же не сказали, за что дают такие большие деньги?!»

Секретарша уговорила её расписаться и взять конверт с деньгами.

Вернувшись домой, она отдала полученные деньги на хранение хозяевам, у которых жила и работала снимала комнату. Через день-другой ей сообщили, что её сын жив и находится в Москве, дескать, поэтому ей оказана материальная помощь.

В Москве, на платформе Курского вокзала, после ожидания поезда, который опоздал более чем на час, Юрий увидел мать, выходившую из вагона в сопровождении майора, как оказалось, командированного в Москву по своим делам и заодно приглядывавшего за женщиной до её встречи с сыном. На ней была довоенная кофточка и авоська в руке. Юрий, естественно, поблагодарил майора за внимание к матери.

Встреча была устроена сыном таким образом, чтобы избежать переживаний матери. Когда они уже приехали домой, она вспомнила, что забыла о приготовленных к встрече с сыном валериановых каплях.

Котельников с благодарностью доложил руководителям управления о прибытии матери.

С первого дня её приезда в Москву она жила вместе с ним. Благо, что помимо кровати в комнате был большой диван, огромный письменный стол, шифоньер и прочее. На стене висел ковёр.

В трёх комнатах квартиры жили профессор Васильев с женой, сыном-студентом и престарелой бабушкой. Остальные семьи занимали по комнате: одинокая врач Боткинской больницы, муж и жена – аптечные служащие, очень приятная семья – билетёрша Большого театра с матерью и воспитанным тихим сыном Женей, отец которого, архитектор, участник войны с первого дня, пока ещё не демобилизовался. Обитал там также немолодой армейский шофёр с женой. Все приятные люди. Одна из комнат, долгое время стоявшая опечатанной, принадлежала репрессированному зубному врачу – немцу по национальности. Временно в ней поселился Котельников. Теперь с матерью.

Длинный коридор к моменту его заселения находился в страшном запустении, горела единственная едва светившая синяя лампочка. С потолка свисала электропроводка. В один из дней Котельников ввернул раздобытую где-то стосвечовую нормальную лампочку, прибил свисавшую с потолка проводку. Вернувшиеся с работы соседи вначале решили, что попали не в свою квартиру. Словом, марафет был наведён даже в туалете, где прежде сиденье состояло из двух половинок и также едва светила пятнадцативаттная лампочка. Также синим светом.

Обрадованные соседи в то же время ужаснулись, поскольку яркий свет нарушал существовавший лимит на электричество. Об этом молодой военный сосед не знал. Успокоил их, взяв на себя оплату потребляемой электроэнергии.

Соседка – пожилая провизорша аптеки, радуясь и смеясь, заметила:

– Ой, товарищ Юрий, вашей будущей жене крепко достанется, если попадётся неряха.

– Перевоспитаем! – посмеиваясь, заметил в ответ новый сосед.

В одну из ночей, когда все спали, мать Юрия вымыла в довольно длинном коридоре запущенный пол. Он оказался паркетным. Заблестел!

На утро только и были слышны восторженные голоса:

– Вот у кого унаследовал порядок наш молодой сосед!

…Начальник отделения Григорий Маркович Хейфец в завершение разговора по служебным вопросам велел Котельникову на следующий день вместе с матерью сходить на Никольскую улицу, наискосок от аптеки, где во дворе дома стоит внушительное здание с огромными окнами, сплошь завешенными портьерами. Там склад. Вывески нет. На двери кнопка звонка.

– О вашем приходе знают. По указанию нашего самого, самого большого руководителя на этом складе сможете кое-что приобрести из одежды для матери.

На следующий день Юрий с мамой быстро нашли Никольскую улицу и наискосок от аптеки Ферейна во дворе увидели массивное здание с огромными окнами. Позвонили, входная дверь открылась. Назвали свою фамилию и их впустили вовнутрь.

Это был огромный вещевой склад. Их обслуживал аккуратный немолодой человек с элегантно подстриженной бородкой. Своим видом он напоминал дореволюционного купца, которого можно было увидеть в иллюстрированных журналах того времени. К тому же интеллигентный, добродушный, на редкость услужливый.

Он одел мать Юрия, что называется, с ног до головы. Здесь экипировали служащих ведомства, отъезжавших за рубеж: нижнее бельё, халаты, платья и юбки, парадный костюм для приёмов, разная обувь и прочее, вплоть до расчёски и зубной щётки. Всё было уложено в два больших импортных чемодана. Вдобавок зимнее шикарнейшее пальто с огромным шалевым чёрным каракулевым воротником и каракулевой муфтой.

Котельников испытывал искренние чувства благодарности за умопомрачительный подарок главного руководителя министерства. При этом он полагал, что стоимость столь разнообразной одежды будут высчитывать из его зарплаты. По прикидкам, наверное на протяжении не менее двух лет. Если не больше. Но и здесь он ошибся, абсолютно всё оказалось бесплатным.

Кстати, Юрий не сразу обратил внимание, что в этом складе-магазине не было кассы. Прикреплённый товаровед предлагал, примерял, советовал и упаковывал, согласно напечатанному списку. Потребовалось только расписаться в получении первоклассной одежды, о чём за свою жизнь ни сын, ни тем более мать не смели мечтать! Были ошеломлены! Не верили, сомневались, но всё было именно так.

Когда при встрече с Судоплатовым Котельников рассказал о бесплатной экипировки матери, Павел Анатольевич многозначительно посмотрел на него:

– Стало быть, Лаврентий Павлович запомнил ваш подвиг с немецкими «отравляющими веществами»! Это приятно.

– Мне, Павел Анатольевич, забыть о таком внимании к моей матери было бы равносильно проявлению чудовищной неблагодарности. Я тронут до глубины души!..

Пару месяцев мать прожила с сыном. Но ему предстояла длительная командировка. Как быть? Мать не хотела оставаться одна в незнакомой и шумной столице. С согласия руководства Юрию пришлось срочно отвезти её в Кишинёв на постоянное место жительства. (Вначале намеревались в Болград, но поступили сведения, что там проблемы с электричеством, водой и многим другим – результат тяжёлых боёв.)

Третьего сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, в день капитуляции Японии, сын с матерью поездом прибыли в столицу Молдавии город Кишинёв.

Вместе исходили чуть ли не полгорода, но быстро поняли, что найти даже комнатку не удастся. Кишинёв был разрушен на восемьдесят шесть процентов! Там прошла Кишинёвско-Ясская военная операция. Город представлял собой сплошные развалины, а жилые дома, которые уцелели, естественно, были перенаселены.

По просьбе Москвы министр НКГБ Молдавии генерал-майор Иосиф Лаврентьевич Мордавец поручил майору административно-хозяйственно-финансового отдела Юрьеву подключиться к поиску небольшой квартиры.

Временно Юрий с матерью жили в единственной сохранившейся гостинице на Комсомольской улице под «крылом» майора Птицына, возглавлявшего в министерстве отделение правительственного гостиничного обеспечения.

После долгих мытарств энергичный начальник АХФО майор Юрьев отыскал небольшую квартирку в центре города. Правда, для этого, по указанию министра ГБ Мордовца, одному из работников предложили значительное повышение в должности, но при условии переезда с семьёй в город Сороки.

– Начальником райотдела, – пояснил Юрьев. – При условии, что именно сегодня освободит занимаемую жилплощадь. Тогда ему тут же будет бесплатно предоставлен грузовик для перевозки семьи и вещей.

Когда Котельниковы пришли посмотреть квартиру, жена офицера впопыхах снимала развешенное во дворе мокрое детское бельё и бросала его в ванночку, а водитель с её мужем в спешке укладывали вещи в огромный американский студебеккер.

Уже на следующее утро бригада пленных немцев в сопровождении вооружённого охранника начала косметический ремонт квартиры, состоявшей из двух комнат (четырнадцати и десяти метров), небольшой прихожей и огромнейшей кухни со старинной кафельной плитой большого размера, на которой стояли керосиновые плитки и примусы двух соседей, занимавших просторные квартиры с отдельными входами.

Пришлось дожидаться вселения, поскольку после ремонта должна была высохнуть краска на полу. Тогда Юрий с матерью решили съездить на день-другой в Болград, посмотреть, что осталось из вещей и мебели. Она была «венская»! Подарок к свадьбе матери от родственников, приобретших её в складчину.

Увы… Только один из соседей вернул патефон. Остальное было разграблено при вторжении в город румынских войск в 1941 году.

Юрий с матерью сходили на кладбище. Здесь всё было разрушено. Оказалось, там стояли войска оккупантов с тяжёлыми орудиями на прицепе к трактору. С трудом нашли могилу бабушки. Наняли местного рабочего, чтобы привёл в порядок надгробье.

В Болграде Юрий узнал, что Изабелла вышла замуж за комиссара румынской полиции. А перед освобождением города Красной армией они бежали в Румынию.

Почти четыре года войска румынского генерала Иона Антонеску вместе с немцами хозяйничали в Болграде. Перестреляли многих жителей. Родной город выглядел мрачно.

Вернулись в Кишинёв. Краска высохла, и можно было въезжать в квартиру. Ремонт оказался на удивление хорош.

Соседями по квартире были семья полковника политотдела погранвойск и многочисленная семья главбуха Госбанка Молдавии. В другом крыле была роскошная квартира одного из заместителей министра внутренних дел республики – генерала Чебана.

В квартире матери, очевидно, прежде проживала прислуга богатого хозяина. Дом имел импозантный парадный вход с улицы, по которой ходил маленький вагончик трамвая, и большие окна с закрывающимися изнутри ставнями.

Элементарную мебель и постель купить было негде: Кишинёв был освобождён Советской армией всего год назад. Но существовал склад «по возврату гражданам вывезенного оккупантами имущества». Он и выручил. Была плата, но символическая.

Пришёл майор Юрьев и стал прикидывать, куда втиснуть пианино. Мать с сыном сразу возразили. Но майор Юрьев и слышать ничего не хотел:

– Мне так приказано. И я обязан выполнить. Пианино и роялей на складе много. Их разберут даже те, кому они не нужны.

Однако решение Котельникова и матери было твёрдым:

– Речь идёт о возвращении вывезенного оккупантами имущества, а у нас до войны никогда не было пианино, значит, его и теперь не будет. Взамен, если можно, – добавила мать, – лучше тазик и ведро!

Всё изложенное выше – не выдуманный эпизод! Поэтому очень часто Юрий задаёт себе вопрос: «Можно ли НЕ помнить, НЕ ценить и тем более ЗАБЫТЬ оказанное ему и матери внимание? Даже более шестидесяти лет спустя! Предать забвению подлинную сердечность, заботу, человечность?» Вплоть до последнего дыхания не перестанет он благодарить своё Отечество и замечательных людей родного ведомства, перед которыми остаётся в неоплатном долгу.

Разумеется, за столь насыщенный отрезок времени служения Родине у Юрия бывали моменты огорчительные, неадекватные. Но повинны в этом мелкие людишки, авантюрные, пакостные, готовые на любые, порой самые ужасные преступления. Однако помнить надо и о хорошем…

Глава 10

Наступивший мир нёс радость, перемешанную с надеждой и тревогой.

Завершившаяся война унесла десятки миллионов человеческих жизней. Города лежали в руинах, кругом валялись остатки военной техники. Подавляющее большинство уцелевших в местах, где прокатились сражения, ютились в землянках и жили впроголодь.

…Осень тысяча девятьсот сорок пятого года в бывшей Бессарабии выдалась на редкость теплой и ясной. Хорошая погода прибавляла людям бодрость и веру в лучшее будущее. Восстанавливали жильё, убирали с полей урожаи хлеба и кукурузы, слив и винограда. В погребах бочки наполнялись свежим вином, в сельских дворах гнали из слив самогон «цуйку». Благодаря трудолюбию молдавских крестьян деревни преображалась.

Наконец, мать с сыном вышли в центр города – походить по магазинам, кое-что купить для хозяйства. Исколесили под палящим солнцем полгорода, побывали на базаре, в магазинчики заглядывали больше ради любопытства. Неожиданно Юрий увидел человека, показавшегося ему знакомым.

– По-моему, вон тот с бородой, – шепнул Юрий матери, – Мотя Петкер.

– Какой там Петкер? – удивилась она. – Его же перед войной забрали вместе с другими и куда-то увезли… – Мать махнула рукой, дескать, не говори ерунду и, тяжело вздохнув, сочувственно продолжала: – Тот Петкер, наверное, давно уже сгнил. Ты же знаешь, куда их заслали? Страшно говорить… А тебе почудился Мотя Петкер!

Сын не ответил и ускорил шаг. Обогнав бородача, понял, что не ошибся.

– Господин Петкер? – по установившемуся в довоенном родном Болграде обычаю обратился Юрий к замершему от неожиданности коренастому, приземистому человеку с пышной седеющей бородой.

Тот взволнованно уставился на стоявшего перед ним подполковника и, словно глазам не веря, промолвил:

– У-ва, Юра? Офицер, да ещё с медалями! Ты это?

– Я, господин Петкер, – слегка улыбаясь, подтвердил тот и указал на мать, остановившуюся за спиной земляка.

– А вот и моя мама. Узнаёте?

– У-ва! – оживился Петкер. – Здесь теперь живёте?

Разговорились. Оказалось, что и Петкер ищет жильё. Вдруг он стал благодарить Юру за хлеб, который тот привёз им в памятный день высылки.

– Ваш Юрка просто ну… настоящая душа! Представляете, прямо в вагон, когда вдоль всего эшелона стоят часовые с винтовками и овчарками, он передаёт нам чуть ли не целый мешок с буханками! И два круга колбасы. Это можно сравнить лишь с неожиданно павшей манной небесной. Мы со священником Богачем были тогда просто спасены!

Юрий смущённо отворачивался, пытаясь переменить тему разговора. Матери, наоборот, добрые слова в адрес сына были приятны:

– А как же иначе? Жили столько лет в одном городе! Всякое бывает… А старое чего вспоминать? Главное, слава богу, остались живы! Но вас, господин Петкер, из-за бороды совсем не узнать.

– Э… – едва слышно протянул в ответ Петкер и как бы между прочим не без тоски заметил: – Вы правы, мадам! Вечно вспоминать, что да как было? Без толку. Но всё-таки вспоминается. Особенно то, что было лет пять-шесть назад. Почему бы и нет? Доброе дело нельзя забывать! Представьте себе, даже при румынах! Пусть власть паршивенькая, пусть попадались антисемиты и кругом сновали хабарники, но все знали чувство меры. Что ни говорите, всё-таки была жизнь! Был у меня магазин, была торговля, были и люди настоящие! Что за вопрос! Если дал человек слово, пообещал, конечно, сдерживал его! А сейчас? Э… Вы правы, мадам! Главное, живы и, чтоб вы мне с сыном таки да были здоровы!

– Жена, девочки, господин Петкер, тоже с вами? – осторожно осведомилась мать Юрия.

Петкер закивал головой, повёл глазами, причмокнул, погладил бороду. Видимо, не хотелось ему касаться этого вопроса.

Юрий спросил:

– А вы сами как поживаете, господин Петкер?

Петкер грустно усмехнулся и, оглянувшись по сторонам, тихонько заметил:

– Я уже не Петкер. Да. Не пугайтесь! Теперь я Попов. И, как понимаете, не «господин», а просто товарищ. Ничего не поделаешь: музыка играет похоронную – танцевать вальс уже не приходится. Потому и фамилия у меня под музыку. А что нам оставалось? Ведь в сорок первом нас заслали на край света! Дальше уже не было ни людей, ни земли – одна мерзлота. Даже небо не такое, как здесь. Понимаете?

«Попов» снова оглянулся. Убедившись, что никого поблизости нет, приподнял штанину и показал ногу с огромным, почти до ступни тёмным пятном.

Мать Юрия в ужасе покачала головой, сморщилась, как от зубной боли, вздохнула.

– От мороза. За пятьдесят там бывало! – пояснил бывший мануфактурщик. – Так что не удивляйтесь, почему я Попов!

Он смолк. Навстречу шёл человек. Убедившись, что тот свернул в ближайший двор, «Попов» вновь заговорил:

– Но всё-таки мы благодарим, как ни странно, Советскую власть. Как говорится, вынужденно! Вы же понимаете, нас посадили в теплушки с раскалёнными от солнца железными крышами – только от одной духоты уже можно было скончаться, и повезли к чёрту на рога, не думая, конечно, о нашем спасении. Скорее, наоборот. Но мы ей благодарны. Таки да, представьте себе!

У земляков от удивления вытянулись лица.

Уловив их реакцию, товарищ Попов оживился:

– Вы спросите, почему и за что? Как раз за то, что насильно вывезли из Болграда. Ведь, если честно признаться, то ни за какие деньги никто из нас не решился бы эвакуироваться, когда к городу стала приближаться война! – сдержанно размахивая руками и настороженно оглядываясь по сторонам, чётко произносил он каждое слово.

– Теперь поняли? – продолжал Петкер. – Иначе все мы, безусловно, разделили бы участь евреев в каменоломнях у села Табаки! Мы наслышаны, что там учинили румыны с нашими людьми. Ни одна душа не выжила! Представляю себе, что там творилось… Поэтому говорю, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Хотя это то ещё «счастье»!.. Не спрашивайте!

Юрий и его мать внимательно слушали рассказ некогда весьма состоятельного человека о том, какие страдания выпали на его долю. И как чудом, не без доброй помощи местных жителей, им удалось выжить.

Юрий спросил так называемого Попова:

– Что стало со священником Богачем и его семьей? Они были с вами на севере?

– Нет, Юрочка! Всю семью сняли где-то в пути. Батюшку, матушку, сына и девочку-гимназистку. Больше мы ничего о них не знаем. К нашему счастью, были они на редкость приятные люди. Все! А дети – таких мы больше не встречали. Благороднейшие люди! А почему ты спрашиваешь о них, Юра?

– Мы с мамой в большом долгу перед священником Богачем. Часто его вспоминаем. Самым добрым словом.

Петкер удивился, но промолчал. Принялся вновь рассказывать о жизни на Севере.

– А чем, скажи, я и моя семья провинились перед Советской властью? Если у меня был магазин, то, значит, я преступник? Никогда дурного слова не сказал против властей и самого товарища Сталина! Опечатали магазин? Мы промолчали. Значит, так надо. Но хотя бы приказчиком мог я в нём остаться?

Юрий с матерью понимали, что человек хочет выговориться. Для него переход из одного измерения в другое был физическим потрясением. Ведь он представлял собой личность известную не только в городке, но и в уезде. Петкер владел крупным мануфактурным магазином в округе, в собственном добротном доме с яркой вывеской. Несколько приказчиков обслуживали покупателей из зажиточных сёл и деревень района.

Каждый день жители Болграда наблюдали одну и ту же картину. Утренняя тишина нарушалась скрежетом поднимавшихся с оконных витрин магазина гофрированных железных штор, и дежуривший поблизости полицейский с белым аксельбантом, взяв под козырёк, приветствовал господина Петкера «добрым утром». Церемония в знак признательности за регулярно перепадавшую мзду. Так было принято.

Встреча с земляками всколыхнула в новоявленном Попове воспоминания о былом, о том, что он значил в том мире, где своей смекалкой, как говорится, сделал себя сам. Память перебирает годы, мысли скачут, не подчиняясь никакой логике. Ощутив себя тем, кем некогда был, приблизившись почти вплотную к своим слушателям, Петкер доверительно продолжал:

– Скажу больше: даже среди самых убеждённых большевиков иногда встречаются вполне приличные люди. Это тоже имело значение для нас! И, уверяю вас, немалое.

– Приятно слышать, что попадаются такие люди! – удовлетворённо заметила мать Юрия. – Я тоже в эвакуации встречала много добрых людей. Хотя была всего-навсего уборщицей… Правда, в республиканской прокуратуре! – не без гордости добавила она.

«Попов» перебил:

– Вы говорите: приятно! Что за вопрос? Не будь их, разве могли все мы стать Поповыми? Никогда! Это так же точно, как то, что сейчас ясный день, а не глубокая ночь! Ну а, скажем, покинуть тот «солнечный край», да ещё в нашем положении, когда, только чтобы сюда добраться, понадобилось почти шесть недель! Такое трудно себе даже вообразить. Это же не страна, а целый континент! Теперь понимаете, куда нас загнали?

Котельниковы слушали молча, старались задавать поменьше вопросов. Земляк между тем продолжал, как заведённый:

– Конечно, ещё в Болграде, с приходом Советов мы уже стали подозревать, с кем имеем дело. А когда забрали магазин со всем товаром, поняли, чем всё может кончиться. Да! А что было делать? Вшили кое-куда кое-какие, скажем, «камушки». И даже некоторые «стёклышки»… Что вам сказать? Их блеска взгляд не выдерживал! Вы понимаете, что это означает! Так вот с их помощью мы и сумели выбраться оттуда. А вы думаете – фамилию «Попов» за красивые глаза подарили? О чём вы говорите?!

Мать Юры перестала сокрушаться. Она явно имела в виду других хороших людей. У сына иногда мелькала снисходительная усмешка. Оба сообразили, что кое-какие «камушки» да «стеклышки» у «Попова» ещё могли заваляться.

Расставаясь, они пожали друг другу руки, пожелали Петкеру удачи в поисках квартиры в Кишинёве. Позднее в разговоре с мамой Юрий высказал сомнение, что встретившийся им земляк действительно искал жильё.

– А знаешь, Юра, – засмеялась мать, – Петкер с такой пышной бородой на самом деле похож на попа! Ему подходит фамилия «Попов»!

– Он может в священника превратиться, – сразу отметил сын. – Меня это нисколько не удивит.

– Думаешь, он на это способен?

– С бриллиантами, наверное, не только можно архиереем стать, но и раввином. Ему это проще!

– Что ни говори, а мне их жалко. Намучились…

– Согласен. Всё-таки люди.

Глава 11

Перед отъездом в Москву Котельников попросил у секретарши министра ГБ Молдавии разрешения зайти к нему на минутку, чтобы поблагодарить и попрощаться.

Получив согласие, Котельников извинился перед Иосифом Лаврентьевичем Мордавцом за причинённые хлопоты, которые благодаря ему увенчались успехом. Естественно, поблагодарил от души за оказанную помощь с жильём, за внимание и сердечность.

Министр реагировал благосклонно, улыбался и под конец сказал, что у него будет просьба – взять с собой кое-что для передачи в Москве. Его встретят на вокзале. А также, что билет на поезд ему возьмут, чтобы он не беспокоился. Обо всём ему сообщат.

Когда Котельников поднялся в вагон, его встретил сотрудник министерства и подвёл к купе. Только один диван и столик у окна были свободны. Всё остальное было занято ящиками с фруктами, объёмными кульками и свёртками, а на полу стоял здоровенный бидон из-под молока. Сдвинуть его с места одному человеку было не под силу. Оказалось, он заполнен мёдом. Рядом с ним – мешок с грецкими орехами…

Когда поезд прибыл в Москву, в вагоне появились несколько человек, один из которых сказал, что они от товарища Сазыкина. И тут же принялись выносить привезённое. Много позднее Котельников случайно узнал, что Сазыкин – один из заместителей Председателя Совета Министров СССР. Во время войны генерал Мордавец был его заместителем по контрразведке.

С тех пор у Котельникова и генерала Мордавца установились самые добрые товарищеские отношения, длившиеся несколько десятков лет.

Между тем мать Юрия каким-то образом познакомилась с супругой Иосифа Лаврентьевича Матрёной Ивановной. У них также сложились добрые отношения. Мать Юрия умела хорошо готовить фаршированную рыбу, печь пироги, торты, варить варенье.

Позднее, на протяжении многих лет, Юрий встречался с Иосифом Лаврентьевичем во время своих приездов в Кишинёв.

– Было время, когда в стране имело место «дело врачей». А в нашей Молдавии ни один врач не пострадал! – говорил Мордавец Котельникову. – Меня спрашивали в Москве на коллегии МГБ, как это так, в республике ни одного случая? А я им отвечаю: «Не буду же я давать указания, что надо придумывать врачей-врагов и сажать их». Вот так, Юра! Скажем, иду я по Ленина и только и слышу, как со мной здороваются прохожие, а я уже на пенсии! Прохожу мимо магазинов, слышу: «Товарищ Мордавец! Передайте супруге, что поступило в продажу чешское дамское бельё!»

В праздновании пятидесятилетия Компартии Молдавии принял участие Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. Когда-то он был Первым секретарём ЦК Компартии этой республики. Находясь на трибуне, он спросил кого-то из стоявших рядом:

– Как там Мордавец поживает?

– А он тут, внизу стоит…

Брежнев спустился к Мордавцу. Они обнялись и поцеловались.

– Как живешь, Иосиф Лаврентьевич? Самочувствие?!

– Отвечу! Нехай мне вернут половину, що я за все годы пропил у гостинице «Москва», приезжая на коллегии НКВД, тоды я видкажусь от пенсии!..

Брежнев рассмеялся и снова обнял своего старого друга.

Глава 12

Вернувшись в Москву, Котельников поблагодарил руководство управления и отдела за оказанную в Кишинёве помощь.

Недели две спустя, поздно вечером, он покинул свою комнату в коммуналке. Провожал его на аэродром Внуково капитан Чупров. В машине было темно, когда он вручил Юрию загранпаспорт и пятьсот долларов на расходы.

На утро самолёт произвёл посадку в Одессе. Вошедший пограничник забрал у пассажиров паспорта и дал листочки для заполнения.

Юрий пошёл в буфет, выпил на последние рубли кофе и съел бутерброд. Когда вышел, к нему поспешил пограничник с кипой загранпаспортов в руке. Спросил, как фамилия?

– Танеф Константин.

Пограничник заглянул в листок, который держал вместе с паспортами пассажиров, затем сказал:

– Нужна справка Госбанка СССР на вывоз из страны валюты. У вас пятьсот долларов!

Такой справки Чупров не передал ему и ничего по поводу денег не сказал.

Что Котельников ни говорил бы пограничнику, не помогло. Валюту пришлось отдать, иначе поездка была бы сорвана. Взамен он получил справку от таможни Одессы на полученные доллары.

Расстроился не на шутку. Остался без гроша! Решил, что когда прилетит в бухарестский аэродром, расскажет о случившемся человеку, который должен его встретить.

Часть девятнадцатая

Глава 1

В таком настроении он прибыл на аэродром Быняса, который знал, как свой пустой карман. Сразу направился к месту, где должна была состояться встреча. Но никто в условленном месте к нему не подошёл.

Около двух часов он с чемоданом ходил вокруг, остерегаясь встретить кого-нибудь из бывших знакомых. Правда, с тех пор как он там учился, минуло почти шесть лет.

Понял, что никто его уже не встретит. Как быть? Что придумать? Прежде всего зашёл к первому попавшемуся часовщику и загнал полученные перед отлётом в управлении швейцарские часы известной фирмы «Докса». Задумался: поехать в пансион мадам Филотти? Трудно сказать, существует ли. К тому же он теперь не Россетти, а болгарин Танеф. И паспорт у него заграничный. Да и с ночлегом как быть? Перебрал массу вариантов, в том числе вокзальный зал ожидания.

После целого ряда прикидок решил переночевать в одном из борделей, мимо которых проходил дважды в день, когда снимал раскладушку в пансионе мадам Филотти. Несмотря на то что в чемодане была небольшая рация, которую по виду можно принять за измеритель электрического напряжения. Вольтметр.

Так и поступил. Обошлось. Утром отправился на аэродром к тому месту, где накануне дожидался связного. В девять часов к нему подошёл молодой человек выше среднего роста. Поздоровавшись по-русски, достал пачку сигарет и предложил закурить:

– У меня сигареты «Гольф»…

– О! Это самые лучшие!

Это был пароль. Котельников поздоровался. Молодой человек взял чемодан, и они вместе пошли к машине, оставленной им перед въездом на аэродром. Тут же отъехали.

В одном из переулков в центре Бухареста остановились перед небольшим одноэтажным зданием. Молодой человек сказал, что хозяйку дома зовут мадам Василиу.

Прибывший посмотрел на небольшой, вполне современный одноэтажный блок-хаус. Тут вышли его встречать мадам Василиу с прислугой, которая попыталась взять у гостя чемодан, но он по-французски отказался от помощи и представился госпоже Василиу:

– Константин Танеф.

– Елена Василиу, очень приятно познакомиться. С приездом и добро пожаловать в наш дом.

Юрий галантно поблагодарил на французском языке, извинился за беспокойство.

Встречающие, улыбаясь, проводили его в дом. Мадам Василиу поняла, что приезжий не владеет румынским. Изъяснялись на французском. О своих приключениях он, естественно, не рассказывал. Мадам Василиу показала отведённую ему небольшую, вполне приличную комнатку. Дала понять, что он будет у них столоваться, и просила чувствовать себя свободно, как у себя дома.

Приезжий в свою очередь, улыбался и благодарил.

Мадам Василиу с сожалением заметила, что Мария, прислуга, не владеет французским.

– Она болгарка. Говорит по-русски и, конечно, по-румынски.

– Чудесно, – ответил приезжий.

Мадам Василиу обрадовалась и позвала прислугу.

Прибежала сияющая Мария, перебросилась с ним несколькими словами на болгарском. Он сразу уловил в выговоре деревенскую речь.

Хозяйка велела прислуге подать гостю завтрак.

– Благодарю, но, если можно, только чашечку кофе, – заметил приезжий. – И ничего больше.

– Всё же, может быть, немного перекусите? Вы ведь с дороги!

– Спасибо, мадам Василиу. Но только кофе.

Хозяйка сказала, что вынуждена быть на работе. Добавила, чтобы по всем домашним вопросам он обращался к Марии. И тут же в спешке уехала на поджидавшей её машине.

В полдень гость увидел в окно подъехавший автомобиль с опущенным тентом. С заднего сиденья поднялся среднего роста элегантный мужчина в шляпе. Подождал, пока не подбежал шофёр и не открыл ему дверцу. Только тогда сошёл на тротуар и направился в дом.

Гость оставался в своей комнате, приводил себя в порядок. Донеслись звуки пианино. Вскоре раздался тихий стук в дверь. Мария пригласила к обеду. Выйдя, гость увидел хозяина, игравшего на пианино.

Приехала хозяйка. Она пригласила его и гостя к столу. Перед тем как сесть за стол, болгарин познакомился с хозяином господином Георгиу. Так он представился. И тут же добавил на французском: «Статс-секретарь Министерства нефтяной промышленности». Затем сел за накрытый стол с большими розовыми салфетками. Все пожелали друг другу приятного аппетита. Остальное проходило по-домашнему тихо и без лишних слов.

С некоторым опозданием пришёл сын – парень лет шестнадцати-восемнадцати. При знакомстве назвал себя Лулу и осведомился, говорит ли господин по-английски? В ответ тот отрицательно качнул головой и ответил по-французски: «Нет». Обслуживала стол Мария. На болгарском спрашивала гостя, что он предпочитает из блюд. Отвечал, что ему всё равно.

Сразу после обеда мадам передала гостю листок бумаги с номером её рабочего телефона и извинилась, что должна вернуться на службу. Вскоре уехал и господин Георгиу.

Ужинал квартирант отдельно, поскольку все возвращались домой в разное время. Мадам, как правило, очень поздно. Бывало, что болгарин уже спал. Фамилию его в доме произносили редко. Называли просто «болгарин».

Конечно, он понимал все, о чём говорят в доме.

Хозяйка работала в Министерстве внутренних дел. Вероятно, на солидной должности. Что касается сына Лулу – небольшого роста, современный, внешне вроде бы симпатичный, редко общавшийся даже с матерью. Ни разу гость не слышал, чтобы он разговаривал с господином Георгиу. Возможно, не родной, заключил квартирант. Поклонник американского образа жизни. Когда по радио транслировалась джазовая музыка, он аккомпанировал на своей мини-установке, которая состояла из большого барабана с ножным ударом, наверху обычные музыкальные тарелки и слева на общем станке – два маленьких барабанчика. Был у него и саксофон. На нём также аккомпанировал передачам по радио джазовой музыки.

Иногда, когда заходил разговор или радио передавало что-то о Советском Союзе, Лулу реагировал с лёгкой усмешкой, а иной раз, видимо, раздражался. Был американофилом.

Почти сразу с табачным представителем болгарской фирмы Константином Танефом установил контакт советский представитель в бухарестской фирме «Совромтранспорт» Константин Милуа. Из родного ведомства. Он был вообще ни бум-бум по-румынски. Ему «болгарин» и рассказал всё, что с ним приключилось. Прежде всего, надлежало приобрести, как было обусловлено в Москве, одежду и особенно обувь.

…Страна пребывания приезжего имела свои особенности. Ему надлежало их учесть, как ни казалось, что он всё прекрасно знает. А тут еще новость. Как бывает в кино…

Где-то через неделю после того как Юрий поселился в доме госпожи Василиу, мимо окна, выходившего в небольшой дворик, промелькнул человек в кепке, в котором «болгарин» узнал болградца Панчо Минефа, входившего в группу Чёклака и исчезнувшего из города. Он приходил к Марии. Оказалось, что она родом из Болграда! Говорила, что земляки иногда навещают её, когда хозяева на службе.

Панчо Минеф исчез из Болграда, когда начались аресты членов шпионской банды. А оказалось, он околачивается в столице Румынии. С тех пор минуло шесть лет! Тем не менее «вопрос» оставался актуален.

За полторы-две недели представитель фирмы «Дюбек» также понял, что увлекающийся музыкой Лулу – постоянный посетитель американского посольства в Бухаресте и весьма активный член общества «ИМКА»[33] – молодёжной организации при посольстве США в Бухаресте. Все её члены были американофилы.

Хозяин, как и в первый день знакомства, перед обедом снимал пиджак и надевал шикарную «пижамную» куртку. В ней играл на пианино, затем в ней обедал.

Бывало, раздавался телефонный звонок. Господин Георгиу важно подходил к телефонному аппарату. Болгарский постоялец спрашивал на французском:

– Это не меня?

Господин Георгиу, молча улыбаясь, отрицательно качал головой. И тихо продолжал в трубку:

– Да, милейшая… Сегодня не смогу. Президиум! Что касается гарсониеры[34], не беспокойся. За два вперед… Покупки отвёз шофёр, моя любимая! Завтра постараюсь. Как ты? Понимаю. Нет-нет – завтра твёрдо!

Очень быстро болгарин понял, с кем разговаривал господин Георгиу в отсутствие супруги. И больше ни разу не подходил к телефону, когда раздавался звонок.

Мадам Василиу была моторной женщиной. Предельно деловой, лаконичной, строгой. Так же она вела себя с прислугой и особенно со своим сыном Лулу. В доме царили порядок, точность, и всё без лишних разговоров.

Иногда мадам тихо отчитывала сынка. Его голос не был слышен.

Квартирант пришёл к выводу, что ему надо срочно менять место жительства. Об этом он сказал на очередной встрече со связным из Совромтранспорта Константином Милуа. С ним было приятно общаться: спокойный, рассудительный трудяга, смуглолицый, усиленно изучал румынский язык, но выдавать себя за румына, конечно, не мог. Дело, которым занимался, знал отлично!

Вместе они пришли к выводу, что Юрию надо кончать с болгарским прошлым. Для этого требовалась легализация. Дело не простое, но в стране пребывания «всё покупалось». Это выглядело вполне закономерно, согласно здешним порядкам.

Глава 2

Бухарест запоминался архитектурными памятниками, изящными зданиями, но прежде всего кипучей жизнедеятельностью. Особенно в предвечерние часы, когда появлялись мальчишки со «специальными» выпусками газет с «сенсационными» сообщениями на единственном листке. Сорванцы во весь голос выкрикивали «потрясающие» заголовки, которые не всегда соответствовали содержанию. Но это их не заботило. Главное, создать ажиотаж и привлечь покупателей. Бегущие и кричащие мальчишки с газетным листком в руках были той краской, которая органично вписывалась в картину жизни румынской столицы.

Обратная сторона лицевой её части состояла в том, что Румыния во Второй мировой войне участвовала в военных действиях на стороне нацистской Германии. Лишь на последнем этапе советские войска вынудили её капитулировать, разорвав союз с гитлеровской коалицией.

При отступлении войск вермахта Бухарест подвергся налёту немецких бомбардировщиков, причинивших городу немалые разрушения. Однако столица страны по-прежнему оставалась привлекательной, в меру шумной, гостеприимной, со своим неповторимым колоритом.

Так называемый маршал Ион Антонеску и премьер-министр Михай Антонеску были арестованы. Румыния со скрипом входила в состав демократических стран.

Глава 3

Однажды под вечер представитель табачной фирмы «Дюбек» направился в центр города. Бывал здесь и прежде, до войны. Как и тогда, местные жители не без гордости называли столицу «Маленький Париж».

В связи с новыми заботами о своей легализации в стране болгарский подданный Танеф задумал взглянуть на оживлённую Липскань со множеством богатых магазинов, у которых, как полагал, можно найти маклеров, занимающихся подобного рода делами.

Одетый скромно и в то же время по вполне современной моде, «болгарин» счёл не лишним взглянуть со стороны на деловую часть Бухареста. Шёл по правой стороне, чтобы не доходя до моста через Дымбовицу свернуть на Липскань. Там рассчитывал встретить маклера и для вида спросить, где можно снять комнату, сказать, что готов хорошо заплатить.

Начиная с площади Россетти, прошёл по всей улице Каля Виктории и уже должен был свернуть на Липскань. Но ещё издали на тротуаре перед «Гранд-отелем» заметил группку хорошо одетых и оживлённо беседовавших мужчин. «Вероятно, – подумал он, – деловые люди». Однако перед входом в «Гранд-отель» обомлел. Среди стоявших и о чём – то разговаривавших увидел Попова. Того самого, которого он с мамой встретили в Кишинёве. Но уже без бороды… Сделал вид, будто не узнал. Такая встреча не входила в его планы. Сворачивать было поздно. Не глядя на стоявших, продолжал шагать дальше. Миновал группку горячо беседовавших и тут почувствовал, что кто-то тихо взял его под руку и, заглянув в лицо, с искренней радостью воскликнул:

– У-ва, таки да, Юра!?

Опознанному ничего не оставалось, как выразить взаимную расположенность:

– Товарищ Попов!..

Тот рассмеялся так громко, что прохожие стали оборачиваться в их сторону. «Попов» находился в прекрасном расположении духа. Прижимая плотнее руку парня, поубавив шумный голос и смеясь, сказал:

– Во-первых, я снова Петкер! Почему бы и нет? А во-вторых, – продолжая посмеиваться, добавил: – я опять коммерсант! А что? Земля, как кто-то сказал, всё-таки да, вертится!

Петкер никак не походил на того бородатого, помятого, ссутулившегося «товарища Попова», которого Юрий с мамой встретили в полуразрушенном Кишинёве летом прошлого года. Чисто выбритый, благоухающий отнюдь не местным одеколоном, с проглядывавшим из-под добротного демисезонного с бархатным воротником пальто светлым в полоску шёлковым шарфом, белоснежной сорочкой с аккуратно завязанным явно дорогим галстуком и в роскошной мышиного цвета велюровой «барассолине» со слегка загнутыми вверх полями. В таком виде он вполне мог сойти за весьма преуспевающего предпринимателя, кем, очевидно, в настоящий момент и являлся.

Петкер не переставал радоваться встрече, без конца восклицая:

– Но ты, таки да, молодец, что тоже приехал! Если бы знал, как я рад тебя здесь видеть! Понимаешь, что я говорю?

Земляку ничего не оставалось, как повторять:

– Спасибо. Мне тоже приятно…

– С мамой, конечно, приехал?

– Пока один.

– Понимаю. Хочешь сначала присмотреться, а потом и её сюда. Умница! Ой, какой же ты всё-таки молодчина, Юрочка, пссс!

Продолжая сиять, Петкер рассказал, как влиятельные знакомые коммерсанты помогли добиться от «Банка Национала», чтобы признать его своим вкладчиком, поскольку документов на прежнюю фамилию у него не было. Затем благодаря этому был признан действительным его «контчек» в Национальном банке, а это как-никак счёт денежного вклада! Самое важное условие дальнейшей коммерческой деятельности.

– Ты понимаешь, Юрочка, что это означает? – сияя, Петкер так произносил слова, будто речь шла о чём-то большем, чем кислород, без которого жизнь немыслима!

Земляк слушал и про себя думал, что всё, о чём так восторженно говорит бывший хозяин, в конечном итоге состоялось благодаря отданным жизням миллионов советских воинов, победивших нацистскую Германию и фашистскую Румынию, куда Мотя Петкер смог теперь прикатить вместе с семьёй. И, судя по его же рассказу, имеет возможность не только восстанавливать, но и наращивать капитал!

Но Юрий отдавал должное удивительной особенности Петкера приноравливаться к самым разным условиям существования. Ко всему примешивалось чувство благодарности к этому недалёкому и в чём-то наивному человеку. Он не забыл, как тот когда-то взял его на работу учеником, по существу подметальщиком и мальчиком на побегушках, но вскоре всё же предложил жалованье. К тому же он сочувствовал мытарствам Петкера и его семьи на Севере.

Вместе с тем бывшему гимназисту с его воспитанием и мировоззрением – ценности, которые исповедывал его старый знакомый, были понятны, но не близки.

Уловив спокойную реакцию приезжего на затеянный разговор, Петкер спохватился:

– Наверное, отвлекаю, а ты куда-то спешишь? Я рад видеть тебя! Имей в виду, почти каждый вечер можешь меня найти у «Гранд-отеля». Приходи, поговорим, есть о чём. Мне нужны умные и честные люди. У меня фабрика! – Он вновь самодовольно рассмеялся. – Правда, пока небольшая. Ты меня понял? Да?!

– Конечно.

Расставаясь, Мотя Петкер слегка обнял земляка, как близкого, если не сказать родного. Не мог удержаться, повторив уже многократно сказанное:

– А ты всё-таки молодчина, что приехал! Слышишь?

Глава 4

Юрий ушёл в расстроенных чувствах. В его положении встреча с Петкером явно была лишней. Он ещё не выработал верного тона и поведения при подобных неожиданных свиданиях. А следовало, конечно, заранее продумать мотивы своего пребывания в зарубежной стране. На всякий случай предусмотреть соответствующий вариант. Во избежание «прокола».

Он поспешил на Липскань. У витрин галантерейного магазина заметил прилично одетого человека лет сорока, облокотившегося на металлическое заграждение. Возможно, кого-то ждал. Юрий подошёл к нему, подчёркнуто вежливо спросил, не знает ли случайно, где можно снять поблизости комнату или лучше гарсониеру?

Человек с приятной внешностью представился адвокатом. Высказал готовность помочь. Но заметил, что для этого потребуется пара дней. Добавил, что почти ежедневно бывает у этого магазина вскоре после его открытия.

Новый знакомый спросил, не знает ли адвокат, где можно купить добротный материал на костюм? Кругом, дескать, одни эрзацы.

Улыбаясь, адвокат кивнул, молча приподняв руку с вытянутым большим пальцем.

– Материал румынский или оставшийся от немцев? – также усмехнувшись, поинтересовался Юрий.

– Увидите. Можем сходить. Но не в магазине это, а в квартире.

– Я готов!

Дом был рядом, на той же Липскани. Поднялись на второй этаж. Хозяин обрадовался, увидев адвоката.

– Моему знакомому молодому человеку нужен хороший материалец на костюм.

– Найдём. Скажу прямо: такой ещё у нас не скоро появится.

Тут же принёс из соседней комнаты отрез светлой ткани с молочно-кофейным оттенком и узкой белой полоской. Юрий понял, что не зря пришёл.

– Точно такой костюм, – пояснил продавец, – у премьер-министра Канады! Чтобы не быть голословным – покажу.

Он достал иллюстрированный американский журнал. Под большой фотографией подпись: «Премьер-министр Канады Маккензи Кинг» – в костюме из того же материала.

– Если есть желание, могу порекомендовать портного, – предложил продавец. – Напротив, во дворе во флигеле первоклассный мастер.

Не прошло и получаса, как мерка с владельца материала была снята и назначен день первой примерки.

Довольный Юрий вместе с адвокатом заглянул в небольшую кофейню на чашку кофе с ликёром. Там же зашёл разговор о трудностях жизни и прочих житейских проблемах. Юрий поинтересовался возможностью раздобыть вид на жительство в столице. На удивление быстро они нашли общий язык. Адвокат оказался немногословным, но сведущим человеком.

– Такое дело можно провернуть при содействии моего знакомого. Это бывший комиссар полиции. На Выкырешть у него небольшое кафе.

С улицы. Во дворе девицы… Он всё может в нашей столице. Связи солидные. Звать его Вилли.

Знакомство с Вилли состоялось на следующий день. Среднего роста, крепкого телосложения, рыжеватый. Похож на венгра. Краток в разговоре. Адвокат представил пришедшего с ним как освобождённого из нацистского концлагеря. Тут же сказал, о чём идёт речь. В разговоре иногда называл владельца кафе по имени, иной раз «господин комиссар». Очевидно, чтобы польстить.

Вилли назвал цену.

– Нужен задаток? – спросил бывший лагерник.

– Нет. Понадобятся фотография и данные для документа: фамилия, имя, год рождения и город или село, уезд. Всё! Срок примерно две недели. Через пяток дней заходите во второй половине дня. Думаю, смогу более конкретно сказать. На всякий случай прихватите фото и данные.

– Это будет воскресенье, – заметил «клиент».

Вилли призадумался и согласился.

С адвокатом Юрий согласовал, что задаток, очевидно, будет составлять половину суммы. Заодно спросил о сумме задатка для него. Адвокат ответил, что с ним он расплатится после получения документа.

– Я могу дать часть вам сейчас, – предложил бывший лагерник, – поскольку дело завертелось благодаря вам, господин адвокат!

– Нет, не нужно. Вижу, с кем имею дело. Не беспокойтесь. Главное, чтобы состоялась «помолвка».

Условились встретиться в воскресенье.

В воскресенье Юрий, пришедший с адвокатом, узнал от Вилли, что «дело» может немного затянуться.

– В Министерстве внутренних дел произошли изменения, – оправдывался Вилли. – Они в наше время происходят чуть ли не каждый месяц. Но ничего… Мы своё дельце провернём. Если даже будет замена там, всё равно и из нового сделаем «человека».

Вилли не стал брать фотографию и задаток. Договорились встретиться через две недели. Адвокат уверял, что Вилли не подведёт. «Он своего добьётся, – успокаивал адвокат. – Не волнуйтесь».

– Будем ждать, – заметил Юрий. – А пока, может быть, зайдем на чашку кофе?

Адвокат отказался. Обговорили день встречи.

Глава 5

Со дня неожиданной встречи Юрия с бывшим хозяином мануфактурного мазина у отеля «Гранд» прошло две или три недели. И вновь неожиданная встреча. На узкой Липскани возник Петкер и в явном возбуждении бросился к нему. Схватив земляка под руку, отвёл в сторону, чтобы не мешать прохожим и, захлебываясь от нетерпения, спросил:

– Ты можешь мне сказать, что заставило тебя приехать?

Юрий удивлённо посмотрел на земляка-коммерсанта, про себя выругался и вместо ответа спросил:

– А, собственно, что случилось?

– Что значит, что случилось? Пришёл я в тот вечер домой и радостно рассказываю о нашей встрече, а моя жена Моля – ты её помнишь – говорит: «Тут что-то не так. Подумай сам: чего ему там не хватало? Просто так тащиться сюда? Не поверю…» Я подумал хорошенько и пришёл к выводу, что она таки да права. В самом деле, у тебя же там было всё! Правильно я говорю? Потому спрашиваю: зачем ты тут?

Юрий рассмеялся:

– Надо было, вот и приехал. Один я такой, что ли? Я также могу спросить: почему вы тут?

– Здесь большая разница: ты с медалями и ещё чем-то за войну, а я бывший сосланный, хотя никогда не был врагом народа, как некоторые. Потому и спрашиваю, что заставило тебя сюда приехать?

– Работа.

– Как это понять?

– Очень просто, – спокойно, с ухмылкой ответил Юрий. – Работаю по линии научных связей.

Лицо Петкера вытянулось не столько от удивления, сколько от уважения к деятельности, которой, оказывается, занимается бывший ученик.

– Значит, ты здесь по работе? Так сказать, в командировке?

– Да. Можно так считать.

– Выходит, ты приехал не так, как мы с женой и детьми? Правильно я понял?

– Откуда я знаю, как вы приехали? – словно не придавая значения возникшему разговору, Юрий снова от души рассмеялся: – Что касается меня – я ответил. А вы считайте так, как хотите.

Петкер поджал губы, призадумался, но почти тут же грустно закачал головой:

– Получается, моя Моля таки да права! – изрёк он с сожалением в голосе. – А я, идиот, увидев тебя у отеля «Гранд», решил, что ты уехал оттуда, как многие.

Юрий взял бывшего хозяина под руку и, пытаясь успокоить, объяснил, что они земляки, знают друг друга много лет и каждый должен быть рад, что у другого в жизни всё ладится. Конечно, всякий выбирает жизненный путь по-своему. Общего мерила, наверное, не существует.

Петкер не дал договорить:

– О чём ты, Юра? – он пытался смягчить начатый им разговор. – Безусловно, ты прав! Просто я почему-то подумал, что ты приехал, как очень многие, которые всеми правдами и неправдами пытаются оттуда бежать. Вот и всё!

…И в дальнейшем Юрию не удавалось избежать встреч с Петкером, хотя он этого совсем не жаждал. Тот же, наоборот, всегда был рад. Делился планами о расширении ассортимента изделий, выпускаемых его фабрикой, и даже намерениями пристроить галантерейный цех.

Ощущалось, что он ждёт реакции парня на свои планы. Видимо, шестое чувство подсказывало этому удачливому коммерсанту, что в стране с каждым днём становится как-то шатко. Всё чаще в его разговорах проскальзывало удивление царившей в Бухаресте политической нестабильностью.

Петкера можно было понять. Люди оказались сбитыми с толку обещаниями правителей, собраниями и митингами оппозиции. Не проходило и дня без демонстраций, забастовок, столкновений.

Как-то вблизи площади Св. Георгия двигалась очередная колонна с транспарантами. Демонстранты выкрикивали: «Король и армия – едины!» Их противники, шедшие параллельной колонной, скандировали: «Народ и армия – вместе». Понять разницу в лозунгах было не просто, но это не помешало сторонам вступить в драку, закончившуюся сигналами машин «скорой помощи», увозивших пострадавших.

Среди зевак на тротуаре наблюдал за столкновением Юрий. На него и набрёл вновь фабрикант. Обрадовавшись встрече, он с ходу увёл его за угол какого-то магазина, где возмущённо спросил:

– Видел, что творится?!

Без всякого желания тот ответил:

– Люди в растерянности, вот и нервничают.

– Согласен. Но чем всё это может кончиться? – не отставал Петкер. – Ты можешь мне честно сказать!?

– Вы спрашиваете, будто я могу разобраться в этом кавардаке.

Петкер закатил глаза:

– Ты мне не заговаривай зубы, Юрочка. По-моему, ты разбираешься в том, что происходит, не только лучше меня, но и лучше многих других.

Парень хитро прищурил глаза:

– Даже лучше вашей супруги Моли?

– Представь себе, что – да! Но почему-то не хочешь со мной поделиться.

– А как я могу говорить о том, чего не знаю! – усмехнулся Юрий. – Вводить в заблуждение?

– Погоди, – прервал Петкер. – В прошлый раз, кажется, ты сказал, что живёшь где-то недалеко от площади Филантропии?

Юрий кивнул.

– И, как я понял, вроде бы снимаешь у кого-то комнату. Правильно я понял, что не квартиру, а именно комнату?

Юрий подтвердил:

– А вы думали, у меня громадная квартира?

Петкер состроил разочарованную гримасу:

– Не беспокойся, мне всё это знакомо – экономия, коллектив, скромность и всякая там чепуха, которой сыт по горло. Пусть не квартира с залами, не шик и блеск, но всё-таки должна же быть у человека квартира. Тем более что ты занимаешься научными и, наверное, культурными делами! Или я ошибаюсь?

Юрий дал понять, что у него приличное жильё и что сам он обыкновенный служащий.

Петкер сделал для себя вывод о положении, занимаемом земляком, извинился, что влез не в свои дела, и вернулся к прерванному разговору:

– Так вот что я хотел сказать: если ты всё-таки уважаешь меня, то, пожалуйста, ответь на мой вопрос. Парень ты, слава богу, неглупый и наверняка отдаёшь себе отчёт, что ждёт страну. Конечно, прежде всего нас. Ты меня понимаешь?

– Вас я уважаю, вы знаете, – Юрий старался говорить убедительно. – Если о чём-то я и задумываюсь, то о вопросах, которые вряд ли вам будут интересны. У каждого голова болит по-своему.

Петкер поморщился, на мгновение отвернулся, затем снова обратился к парню:

– Возможно, таки да ты прав. У каждого свои интересы и своя головная боль. Хорошо. Тогда ответь, почему король молчит? Он что – ослеп и оглох?

– Понятия не имею, почему его величество молчит. Наверное, потому что ему нечего сказать. Кругом до чёрта партий, и каждая тянет одеяло на себя.

– Согласен, кругом бордель. Но у меня фабрика. Ты, пожалуйста, вдумайся хорошенько. Она, конечно, не печатает деньги, но это фабрика. Пока небольшая. Я тебе, по-моему, говорил, что собираюсь её расширить. Стоит мне вкладывать средства в это или лучше обождать?

Земляк помолчал. И советовать не хотелось, и промолчать посчитал неправильным. Взглянул Петкеру в глаза и негромко ответил:

– Может быть, лучше повременить.

– Вот это уже другой разговор! В таком случае ответь на последний вопрос: если предположить, что король наконец-то скажет своё веское слово, к нему прислушаются?

– Сомневаюсь. Но может быть, я неправ.

Вторую часть фразы Петкер пропустил мимо ушей.

– Ты хочешь сказать, что не-ет!? Я правильно тебя понял?

– Наверное, правильно.

– Даже если он, как говорится, стукнет кулаком по столу?

Земляку надоело отделываться дипломатическими увёртками, и эмоции на какой-то момент взяли верх над трезвым расчётом:

– Как бы ни разворачивались события, всё равно скоро ему придётся целовать кое-кого в одно место…

– У-ва-а! – схватив парня за руку, с испугом взревел Петкер. – Королю?!

– Да, ему.

– У-ва! – вновь вскрикнул Петкер, но, опомнившись, тотчас же приложив ладонь к губам, тихо спросил: – Неужели такое может быть?

– Кто знает… Всякое может случиться.

Ошеломлённый Петкер в ужасе закачал головой, будто стоял у Стены Плача в Иерусалиме и молился.

Потом до Юрия донёсся едва различимый шёпот:

– Пс-с, что делается на этом свете, ай-яй-яй!.. Ты знаешь, что такое Советский Союз? Это же целый мир с морями, океанами, тундрой, тайгой, северным полюсом и ещё чёрт знает с чем… А ему Румыния ещё нужна… Кошмар! – Тут Петкер вдруг вскрикнул: – Это же просто ужас! Хоть кричи «караул»! Чтоб он околел…

Собеседник не сразу понял, о ком идёт речь. Однако, уловив смысл, резко одернул фабриканта:

– Прошу вас, господин Петкер, без намёков… Чтобы это было в последний раз! – отчеканил он с металлом в голосе. – Давайте на этом закончим беседу. Хватит!

Петкер сник, покраснел, придержал парня за рукав, боясь, что тот уйдёт. Кивая, подавленно сказал:

– Теперь я понял, почему у тебя столько медалей. Не обижайся, мой дорогой Юрочка, но тот, о котором ты не хочешь чтобы я упоминал, хорошо сидит у каждого из нас в печёнках. Лучше скажи, как в таком случае быть с фабрикой? Кончать с ней или как?

Желая завершить ненужный разговор, парень зло бросил:

– Чем раньше, тем будет для вас спокойнее и здоровее. В остальном, как говорится, дело хозяйское.

– У-ва! – воскликнул Петкер в ужасе и вмиг побледнел. – Неужели так страшно обстоят здесь дела?!

Юрий искренне хотел, чтобы до бывшего хозяина – и без того изрядно настрадавшегося – дошло, что ожидает его, если он не учтёт создавшееся в стране положение. Но постарался немного успокоить его:

– Как обстоят тут дела, не знаю. Вы меня спросили – я ответил. Вот так! – Но после этих слов ему стало совестно, и он добавил: – И, между прочим, советую поступить, как было вам сказано, пока ещё не совсем поздно. Больше об этом не будем.

Мотя Петкер молча кивнул головой в знак благодарности, пожал локоть парня и поспешно смылся. Но почти тут же, видимо, опомнившись, что не туда ринулся, свернул в обратную сторону.

Разошлись, как встречные железнодорожные составы: скорый и порожняк. Без гудков и в разные стороны.

Глава 6

Прошло ещё два срока ожиданий ответа от Вилли. Ничего не поделаешь. Пришлось набраться терпения. Дело не простое.

Наконец на встрече с адвокатом Юрий узнал, что на Выкырешть всё улажено. Они пошли к Вилли, он взял фотографию с заполненной «фишей» – данными для удостоверения личности.

В следующее воскресенье Константин получил «Carnet de Inditate»[35], в котором увидел свою фотографию и фамилию Алтеряну Константин, 1922 года рождения, 17 марта, город Братеш, уезд Галац, национальность румын.

Удобная фамилия: при надобности её можно изменить на Алтереску, или Алтерман, или просто Алтер.

– Пожалуй, резон есть, – заметил по этому поводу Милуа.

– С таким расчётом её подбирал, – пояснил Юрий, подмигнув. – Три последних остались в резерве.

Можно сказать, всё шло пока гладко. С адвокатом Юрий за два с лишним месяца общения подружился.

Когда Алтеряну в новом костюме встретился с Константином Милуа, тот от удивления сделал большие глаза и стал расспрашивать, где купил?

– В Оттаве.

– Есть такой город в Румынии? Что-то не слыхал.

– В Канаде. – Затем рассказал, как всё произошло.

Милуа долго не мог успокоиться, посмеивался:

– Ну, ты даёшь…

– Надеюсь, всё это оправдает себя.

Для Юрия, некогда прибывшего в Бухарест под фамилией Россетти, связанные с этой поездкой события остались далеко позади. Забыл, как прошлогодний снег. Что было, то было. Как-никак одолел войну! Характер, естественно, изменился. Он возмужал, ещё на войне отпустил усики, но тогда они были светлые или рыжеватые, хотя брил щёки, обраставшие чёрной щетиной. Теперь пришлось регулярно в парикмахерской придавать и усикам чёрный цвет. Как у стопроцентного румына!

Глава 7

Пока затея с получением румынского документа откладывалась и неизвестно было, чем она завершится, на встречи с адвокатом у кафе Константин приходил заранее. Чтобы не мелькать там, обходил переулки, выходившие в этом районе на Дудешть, Олтень, Думитру Кантемир и Круча де пятры. Некоторые вблизи кофейни Вилли. Проходя по ближайшему переулку, увидел чёрный лимузин с занавесками. Красивый, видимо, последняя модель.

Через какое-то время, прогуливаясь перед встречей с адвокатом, чтобы затем вместе зайти к Вилли, вновь увидел тот же лимузин. На этот раз обратил внимание на номерной знак. Не такой, как у других: на бампере и сзади на белом фоне номер с четырьмя цифрами, впереди которых буква Б, то есть Бухарест. Там же впереди и сзади на чёрном фоне всего три белых цифры и перед ними буква «Д», которая означала, что машина дипломатического корпуса, аккредитованного в столице страны. Значит, она принадлежит одному из посольств. Призадумался. Вернулся на угол, оттуда было видно кафе Вилли. Постоял, закурил, что бывало очень редко, но сигареты и спички всегда имелись в кармане. Чтобы не было скучно… Покуривал, но ни разу в жизни не затягивался.

Присматривая за кафе, увидел, как оттуда вышел прилично одетый мужчина маленького роста. Подошёл к лимузину и тут же отъехал.

Значит, иностранец побывал в кафе Вилли. Константин стал прикидывать причины. Мысли не давали покоя ни днём, ни ночью. Пришёл к выводу, что дипломат, возможно, приезжал к Вилли по тому же вопросу, по которому он сам обращался к бывшему комиссару полиции…. Не спал ночами, обдумывая свой вывод… Советовался с Костей Милуа. Прикидывал варианты. Наконец, пришёл к выводу, который вообще испугал Костю:

– Риск громадный! То, что узнал достаточно… на этом ставим точку.

И всё же! В один из обычных дней Константин, ставший Алтеряну благодаря Вилли, в полученном от портного костюме, побывав у парикмахера и покрасив усы в чёрный цвет, надев светло-серую шляпу, навестил его. Тот был слегка удивлён появлением господина Алтеряну. Но гость сказал, что готов уплатить столько, сколько скажет господин комиссар.

– За что? – удивлённо спросил тот.

– Могу повторить, что за вашу новую услугу уплачу сумму, которую назовёте.

Вилли явно был озадачен:

– Не понимаю, о чём вы говорите и что от меня требуется?

– Скажу, конечно! Но только прошу спокойно и по-деловому: мне нужны фотокопии документов, которые от вас ждут иностранцы.

Вилли попытался ответить, что не знает никаких иностранцев.

– И откуда вы всё это взяли? – усмехнулся он.

– У вас есть шанс получить солидную сумму. Деньги могу передать вам сразу и полностью. Не упускайте момент. Не часто подворачивается такой шанс. Сколько документов? Штук десять?!

Вилли опустил голову, призадумался и исподлобья взглянул на собеседника, что-то, наверное, прикидывал… Секунду-другую помолчал и вдруг изрёк:

– Четыре…

– Это уже деловой разговор, – заметил гость. – Искренне вам признателен…

– Но в таком случае хочу знать, кто вы и для кого стараетесь? – всё ещё глядя исподлобья, спросил бывший комиссар полиции. – Это я должен знать точно, перед тем как решиться на такую сделку.

– Есть такая пословица: «деньги не пахнут». Какая вам разница – французы это или русские, американцы или японцы?! Вы же понимаете, что не назову… И всё умрёт!

Вилли напряжённо смотрел на сидевшего напротив него Алтеряну. Установилась тишина. Оба молчали. Вдруг он назвал сумму, но отметил, что это за одну копию…

– Назовите день, я приду и расплачусь. Надеюсь на вашу порядочность в отношении подлинности документов. И мы останемся признательны друг другу. Можете не сомневаться…

Торг состоялся, Вилли назвал день и время. Пожали друг другу руки.

Когда на срочную встречу в особняк на Ымпыкырей примчался Костя Милуа и узнал о результате задуманного, поднял обе руки вверх и тихо промолвил:

– Авантюра колоссальная, Костика! Ну и тип твой Вилли! Решиться на такую сделку, с ума сойти… М-да-а.

– Ладно, не будем, – отрезал Костика. – Но в день получения документов и передачи денег вам, мой дорогой Костя, придётся меня прикрывать. Поблизости. На всякий случай. Чем чёрт не шутит…

– Это исключено, – поспешил предупредить Константин Милуа. – Я здесь официальное лицо. Ты другое дело. Нет-нет… Не втягивай меня в свои дела. Затея, естественно, отличная – если удастся. Ещё тоже вопрос. Всё-таки он в прошлом комиссар полиции! Ты понимаешь?

– Я имею в виду, чтобы ты был где-то, к примеру, на противоположной стороне улицы, когда я войду с деньгами в кофейню Вилли. – Хотя бы будешь знать, что со мной произойдёт. Всякое может случиться. Дело не простое.

Костя согласился, но без особого энтузиазма. Его можно было понять.

В назначенный день документы были получены, деньги переданы, всё прошло без эксцессов.

Вечером связной появился у Костики в особняке. Просмотрел документы и, одобрив, похлопал младшего тёзку по плечу.

– Но впредь имей в виду: на меня не рассчитывай. Дело может быть важное и нужное, но без моего участия. На совет всегда можешь полагаться. Если хочешь знать, на Родине, если узнают, у меня могут быть неприятности. А мне это не нужно. Я чётко выполняю свои функции. Договорились? Не обижайся. Конечно, то, что ты провернул, если сказать по-румынски, то это «Ceva mişto!»[36]

– О! У вас прогресс с языком! – похвалил Костика своего связного. – Это здорово.

Два документа имели прямое отношение к Советскому Союзу, один к Польше, другой к Чехословакии. В двух последних странах находились оккупационные войска Советской армии.

Глава 8

В особняк почти у самой площади Филантропии, на аллее Ымпыкырей (в переводе на русский – аллее Примирения), он переехал благодаря Константину Милуа. Это было строение с гаражом в подвале на две машины, небольшим садом с розами, отгороженным невысоким металлическим сетчатым забором с калиткой. Забор из проволочной сетки способствовал знакомству с соседями. День у пожилой интеллигентной мадам Петреску начинался с произнесения из-за забора приветствия нараспев:

– Доброе утро, господин Константи-ин!

В ответ следовало взаимное:

– Честь имею приветствовать вас, мадам Петреску! Как самочувствие, настроение?

– Мерси, более или менее.

Мадам Петреску была вдовой почётного машиниста локомотива скорого пассажирского поезда Бухарест – Париж и Бухарест – Берлин. Несмотря на возраст, очень любила играть в нарды. По-румынски «табле».

Её прошлый сосед – немец из Германии – вёл себя гордо и надменно, считал румынских соседей цыганами, которых нацисты истребляли наравне с евреями. После поражения Германии он исчез. Кто-то говорил, что сбежал в фатерланд, кто-то шёпотом утверждал, будто находится у русских:

– Не исключено, что в Москве, – поясняла мадам Петреску. Игра в табле сблизила её с новым соседом.

Во дворе дома мадам Петреску мелькал солдат – денщик зятя. Во время очередной партии в табле мадам Петреску познакомила дочь и зятя с новым соседом. Общались на ходу, обменивались комплиментами и радионовостями.

…Вечерело, в воздухе застыла духота после дневного зноя. Хозяин особняка со шлангом в руке поливал в саду розы. С балкона соседнего многоэтажного дома, подходившего почти вплотную к его палисаднику, послышались женские голоса:

– Господин Константин, вас спрашивают русские!

В переулок вкатил автомобиль с откинутым тентом. Рядом с водителем сидел коренастый с проседью советский полковник, а на заднем сиденьи расположились девица с молоденьким лейтенантом. Шофёр вышел из машины. Остановившись у запертой калитки, на ломаном румынско-русском языке потребовал от поливавшего цветы открыть её и впустить в дом приезжих.

Хозяин особняка сделал вид, что не понимает по-русски, и на румынском языке отказался открыть. Полковник назвал его фашистом. В ответ поливавший цветы заявил, что он антифашист. Для этого были причины. Ответить по-русски он не мог, поскольку с балкона соседнего здания за событиями наблюдали заинтригованные соседи.

Он только отвечал на румынский манер:

– Руски не понимай! Руски корош шелофек!

Шофёр с лейтенантом стали взламывать хлипкую задвижку у калитки. Они уже были готовы ринуться к приоткрытой двери в дом. Хозяин особняка, отбросив шланг, быстро подбежал к входной двери, запер её и ключ положил в карман.

Полковник, шофёр и лейтенант попытались насильно отобрать ключ. Но это им не удалось. С балконов соседнего дома донеслись рукоплескания.

Разъярённый полковник, перемежая свою речь матом, пригрозил прислать взвод автоматчиков. Хозяин особняка, естественно, делал вид, будто не понимает, о чём тот говорит. К сожалению, Константина Милуа в это время не было в городе.

Не зная, каким образом предотвратить вторжение полковника, хозяин особняка отправился в отель «Амбассадор» на бульваре Братияну, попросился на приём к начальнику СМЕРШа при «СККА»[37].

Войдя, дал понять, кто он. Рассказал, что особняк получил от «СККА», предъявил документ на вселение и вкратце рассказал о скандале, учинённом неким седовласым полковником в белых административных погонах, сопровождавшим его лейтенантом и шофёром, пытавшимися насильно ворваться в дом с целью занять его.

– За всем этим наблюдали жители соседних домов. Для них я румын и русским не владею. Так надо…

Неожиданно раздался пронзительный трезвон объёмного телефонного ящика. Генерал тотчас же вскочил, как ужаленный, снял с ящика огромнейшую трубку и, стоя на вытяжку, чётко произнёс:

– Здравья желаю, товарищ министр! Тимофеев у аппарата… Так точно! Есть! Понял! Есть! Немедленно будет исполнено! – Донеслись гудки. На другом конце положили трубку.

Звонил, очевидно, московский глава СМЕРШа генерал-полковник Абакумов. На протяжении разговора генерал Тимофеев стоял по стойке «смирно». Это произвело впечатление на посетителя.

– Всё понятно. Благодарю за информацию, – чётко ответил, обращаясь к Юрию, генерал Тимофеев. – Подобное больше не повторится. Желаю всего хорошего.

Котельников извинился за беспокойство и поблагодарил за внимание.

В это время открылась дверь, и в кабинет вошёл плотного сложения брюнет приятной внешности. Поздоровался с Юрием рукопожатием. Генерал Тимофеев поспешил ему навстречу. Это оказался посол СССР в Бухаресте Кавтарадзе.

Глава 9

После возвращения в Бухарест Константина Милуа Юрий узнал, что пытавшийся насильно проникнуть в особняк полковник откомандирован с семьёй обратно в СССР.

С тех пор жильцы соседнего дома, наблюдавшие с балконов сценку с прибывшими на машине военными, стали особенно тепло раскланиваться с соседом, заговаривали с ним, восхищались его решительностью. Это позволило Юрию обрести в их лице добрых знакомых. Среди них был капитан Константин Дона и его милейшая супруга-врач, её обаятельная мать – мадам Петреску.

Алтеряну стал желанным гостем в доме мадам Петреску, которая полюбила играть с ним в нарды, что сыграло немалую роль в их дальнейших взаимоотношениях.

Во время партий в табле с мадам Петреску и встреч с супружеской парой сосед заключил, что дочь и зять также приятные люди. Зять мадам Петреску Константин Дона был капитаном, носил военную форму офицеров королевской гвардии. Спокойный и скромный человек. В доме прислуживал рослый парень, носивший гражданскую одежду и поэтому воспринимавшийся как обычный слуга. Но это был денщик.

– У вас, мадам Петреску, такой приятный зять!

Про себя отметил, что кроме него самого и Милуа, капитан уже третий тёзка.

Несмотря на жёсткие условия выполняемого задания, он не растерял добрых человеческих качеств, дарованных ему от рождения. Это и позволяло ему смотреть на людей незашоренным взглядом.

Преданность делу оставалась для него незыблемой! Очевидно, этими качествами прежде всего можно объяснить его отношение к тому же Петкеру – человеку иных взглядов и принципов.

Поневоле приходилось принимать во внимание не похожих на себя, обладающих иным образом мышления. В какой-то мере приспосабливаться, насколько это было возможно. Ради дела и во имя достижения определённой цели.

Глава 10

– О, господин Петкер! Рад встрече. Как поживаете? Давененько не виделись…

– Побывал в Польше.

– Вот как! Что там хорошего?

– Представь себе, много невероятного.

– Если не секрет, что именно?

– Может, тебя это не интересует, – мрачновато произнёс бывший хозяин. – Но я понял, что поляки – не румыны!

– Вполне возможно, – с некоторым безразличием в голосе ответил земляк. – Во время войны довелось проходить по тем местам. А почему вы считаете, что поляки – не румыны?

– Во-первых, они не пойдут на поводу вашего великого Сталина. У них уже имеется свое правительство, которое пока находится в Англии. Возглавляет его некий Миколайчик. Это говорит о многом! В частности, как я понял, коммунистические порядки, как здесь в Румынии, у них не в почёте…

– Вот как! Любопытно…

– Ты бы посмотрел, что в Польше творится! Один только ярмарочный Шлёнск чего стоит! Это торговый центр. Своеобразная барахолка. Что-то невероятное царит там с торговлей. Даже представить себе трудно! А это говорит о многом…

– Чего же вы не перевезли туда семью? Там бы обосновались, открыли фабрику, вроде той, что была в Бухаресте?

– Во-первых, языка не знаю, – признался Петкер. – Это немаловажно! Есть и другие вопросы, нелегко решаемые… К сожалению…

– Сочувствую… Что ещё могу сказать? К тому же вопросы такого порядка от меня так же далеки, как отсюда до Варшавы…

– Буду думать, как мне быть дальше… Этот рынок в Шлёнске меня потряс! Миллион покупателей. Слыхал, будто там прежние довоенные торговые порядки остаются. Я имею в виду «капиталистические»!

– Всё это приятно слышать! – заметил парень в угоду встреченному. – А вы, господин Петкер, как поживаете?

Петкер замялся. К исповеди, видимо, не был расположен, однако всё же дал понять, что понемногу приспосабливается к советско-румынской специфике. Будто уже наметились кое-какие обнадёживающие дела.

Молодой земляк слушал и сочувственно кивал.

– И твоему великому хозяину не удастся околпачить поляков, как, скажем, румын. Правительство Польши не позволит вашему великому кормчему его околпачить. Миколайчик – это фактически президент или премьер, чёрт его знает, кто он официально. Знаю только, что поляки, можно сказать, молятся на него… Ты понял, что я имею в виду?

– Извините, господин Петекер, меня это не интересует. Из ваших слов я понял, что поляки не румыны. Для меня этого предостаточно… Благодарю вас, господин Петкер, за информацию, до которой, извините, мне нет никакого дела…

– А для меня это важно. Не обижайся, мы как были земляками, так и останемся. Согласен?

– Да, это главное…

Петкер прервал Юрия:

– Скажи, долго ещё здесь пробудешь?

Юрия задел тон, каким был задан вопрос. Он бросил недовольный взгляд на бывшего хозяина и ничего не ответил. Петкер, видимо, осознал допущенную бестактность и поспешил загладить её:

– Не обижайся. Но пойми наше положение, что нам довелось испытывать всё это время. А за что? Никого не обворовал, никого не обманул, никому ничего не задолжал. Просто потому, что у меня когда-то был магазин! А что касается денег, конечно, хорошо, если имеются. Но с неба они ведь не падают. Мозги иногда так сохнут, что жить становится тошно!

– Поймите, господин Петкер! Могу только посочувствовать вам, и не более. Даже посоветовать ничего не могу. Вы же знаете, я далёк от коммерции.

– Буду, конечно, соображать, как мне быть с коммерцией дальше. Во всяком случае, поляки произвели на меня огромное впечатление. Мог бы я с ними изъясняться – другое дело. А так всё впустую…

Глава 11

Юрий узнал, что Лариса Шлеймович – мать его друга по лицею Солика, расстрелянного немцами вместе с отцом – мужем Ларисы – в каменоломнях на окраине Болграда, проживает с младшим сыном Ариком в Браиле. Решил навестить их.

Едва Юрий появился на пороге, Лариса – уже не Шлеймович, а по девичьей фамилии Волкова, – узнав Юрия, обрадовалась ему, расплакалась и стала его обнимать. Он, прослезившись, начал её успокаивать.

Лариса рассказала, что она с сыном живёт вместе с сестрой и её мужем, полковником Ходя. Сейчас полковник с Ариком пошли в магазин и скоро должны вернуться.

Немного успокоившись, стали вспоминать былые времена. Мать Арика и мать Юрия были в добрых отношениях с детства, поскольку жили по соседству. Такие отношения передались Юрию и Солику. Однако отец Солика запретил сыну дружить с Юрием, поскольку не одобрял его образ жизни. Юрий это чувствовал. Не навязывал себя, однако ценил отношения с тонким и интеллигентным Соликом. Юрий же был непоседой. Непременно интересовался всеми в городе пожарами и драками, иногда вмешивался в них.

– Очень вам, многоуважаемая Лариса, сочувствую. Ещё хорошо, что вам удалось спасти Арика! Я его однажды видел в окне, когда проходил мимо вашего дома. Мне его показал Солик. Недавно узнал, что вы теперь проживаете в Браиле. Я обрадовался…

Гость передал велосипед, привезённый для Арика, и другие подарки. Лариса была растрогана вниманием. Затем поинтересовалась судьбой матери Юрия. Он вкратце рассказал, что она пережила войну в эвакуации и теперь живёт в Кишинёве.

Лариса и Юрий воспоминали минувшие времена. Не успевали начать с одного случая, как незаметно разговор переходил на другую тему… Казалось, конца не будет!

Вернулись полковник Ходя с Ариком. Лариса рассказала о госте и его матери.

– Арику скоро десять, – заметила она. – Его спасли благодаря тогда ещё майору Ходя!

– Помню вас, – усмехаясь, признался полковнику гость, – вы всегда на бричке проезжали с ездовым солдатом.

Полковник рассказал, как удалось спасти Арика от расстрела.

– Ещё в сорок первом году в Болграде отыскал толкового мастера бочек для вина. Но с двойным дном! Нижнюю часть мы залили вином. В верхней части поместили маленького Арика. Ему не было и четырёх лет.

– Потрясающе! – вырвалось у гостя. – Главное, что рискованная затея увенчалась успехом!

– Мы покинули бывшую Бессарабию на военном грузовике и миновали контрольный пункт на старой границе с бочкой вина и с бедняжкой Ариком внутри, – отметил полковник. – Представляете, как мы нервничали! А сколько ребёнок пережил, не говоря уже о Ларисе и моей жене, которая, естественно, была с нами. Мы же покидали Болград навсегда! Представляете себе: пусть недолго, но в бочке! Разумеется, мы с бондарём предусмотрели всё до мелочей! И бочка была приличного размера.

Юрий, казалось, замер.

– Что-то невероятное! Прежде всего, огромный риск! Представляю ваши переживания!

Все убеждали гостя остаться на обед. Но он отказался. Ещё немного поговорили, затем Юрий собрался уходить. Лариса просила передать привет и лучшие пожелания матери. Распрощались, как близкие, родные.

Глава 12

По секрету за очередной партией в табле мадам Петреску поведала, что дочь не только работает врачом в больнице «Колця». Одновременно она ещё и фрейлина Её Величества королевы Елены – матери монарха Михая. Рассказала любопытные случаи из жизни в королевском дворце. В частности, вскользь упомянула представлявшие интерес для соседа подробности отношений с англичанами и американцами из соответствующих посольств, аккредитованных в столице. Иногда осторожно упоминались русские дипломаты и что с их стороны бывают всякого рода требования. Сообщалась реакция во дворце на те или иные изменения в стране. Сулят ли они что-либо хорошее… Новости были должным образом восприняты и оценены партнёром по игре.

Что касается капитана Константина Дона, можно сказать, он был скуп на разговоры, спокойно воспринимал события, происходившие в стране и столице. Казался индифферентным. Старался ни во что не вникать и не выделяться. В нём чувствовались врождённая культура и неподдельная интеллигентность. Редко принимал участие в разговорах, политических тем избегал. Мог многозначительно улыбнуться. Был старше своего тёзки, соседа Алтеряну, лет на десять-двенадцать.

Не часто, но и не очень редко партнёр по табле узнавал интересные и серьёзные подробности о том, как реагируют во дворце на те или иные изменения в стране.

Юрий старался не демонстрировать особого интереса к весьма важным деталям, просачивавшимся в беседах. В то же время подобные сведения были нужны ему в работе.

Глава 13

Время шло, дел хватало, события накатывались одно на другое: нормальные и огорчительные, порой никчемные.

Советские войска всё еще оставались почти во всех освобождённых ими европейских государствах, включая Румынию. Большая часть населения этих стран была искренне благодарна за избавление от нацистского насилия и поначалу с энтузиазмом принимала новый режим. Были, конечно, и несогласные с устанавливающимися порядками. Вступали в спор, доказывали, будто вновь оказались в неволе. Вроде бы получалось, что хрен редьки не слаще. Мир раскалывался.

По установившейся привычке, как только Константин Алтеряну оказывался в зарубежном городе, он старался посещать наиболее оживлённые кварталы. Обожал маленькие кафе, небольшие магазины, подолгу рассматривал витрины крупных универмагов, объезжал на трамвае или автобусе окраины, заглядывал даже в керосиновые лавчонки и по ходу ознакомления с достопримечательностями запоминал переулки с проходными дворами, выходившими на промежуточные улицы или бульвары. При этом он отдавал особое предпочтение запруженным людьми базарам, которые в странах, освобождённых от недавней германской оккупации, возникали точно грибы после дождя. Люди обносились, обнищали, о голоде и говорить не стоит.

Как поступил Петкер со своей коммерцией после малоприятного разговора, его молодой земляк понятия не имел и не вспоминал о нём. Да и желания не было знать, что тот решил делать.

И вдруг новая встреча. Снова Петкер выразил обеспокоенность завтрашним днём.

– Что будет дальше? Будем надеяться – наладится. Вроде бы пока здесь всё к этому идёт! И слава богу!

– Я тоже надеюсь, – заметил молодой земляк.

– Но из Румынии советские войска, пока не уходят, – отметил фабрикант. – И как долго они пробудут, тоже неизвестно. Говорят, будто это навсегда. Не хочется верить. Хотя всё еще может быть. Поживём – увидим. Из наших бывших краёв доходят нерадостные слухи, будто там стали осуждать какое-то «преклонение перед Западом» и будто поговаривают о депортации лиц с «пятой графой» в анкете и ещё бог знает о чём, унизительном, оскорбляющем достоинство честных коммерсантов из освобождённых стран, которые теперь именуются демократическими.

Земляк, вначале молча слушавший господина Петкера, заметил:

– Мало ли что болтают люди!

– Тоже верно. Только бы всё это сюда не перекинулось. Ведь румыны стали копировать происходящее там. Вот в чём трагедия!

– Давайте, господин Петкер, не будем себе портить настроение слухами. Лично я знаю, что в Советском Союзе достигнуты грандиозные успехи в народном хозяйстве, регулярное снижаются цены на продукты питания и ширпотреб, восстанавливаются здания и сооружения, разрушенные войной. Да только ли это?! Давайте на этом закончим разговор. Мне уже надо быть кое-где… Желаю вам и семье здоровья и успехов.

– Не обижайся. Для меня ты близкий человек!! Понял?

Глава 14

Примерно месяца два тому назад по заданию ведомства Алтеряну купил в лучших магазинах современную одежду для мужчины лет тридцати – тридцати пяти: костюм с жилеткой, добротную обувь фирмы «Дермата», отличные рубашки, пару галстуков, полдюжины носовых платков и коричневый кожаный чемодан с прочими мелочами, вплоть до зубной пасты. Кроме головного убора. Всё было отправлено в Москву.

Через некоторое время Алтеряну встретил прилетевшего из Москвы в знакомой одежде. Им оказался тот самый Фридрих, с которым он познакомился в московском особняке с большим садом перед отправкой на задание. Алтеряну отвёз его в свой особняк, где для приезжего была приготовлена комната.

На следующий день Алтеряну вместе с Фридрихом решили пойти в город. Шли пешком, разговаривали по-немецки. Бухарест производил на приезжего хорошее впечатление. С улицы Каля Виктории свернули на бульвар Братияну. Не доходя до университета, выходившего углом на Братияну, почти рядом с бензоколонкой выстроились на тротуаре чистильщики обуви. Среди них был пожилой лилипут, особенно настойчиво предлагавший прохожим почистить обувь, выстукивая ритм по ящику щётками.

Когда Алтеряну и Фридрих проходили мимо, лилипут вдруг прокричал:

– Хеллоу, товарищ! – И далее по-румынски: – Почистим на «люкс»! – И снова по-русски – Давай, товарищ!

Алтеряну тотчас же вернулся к лилипуту и поставил ногу на ящик. Затем спросил по-румынски:

– Говоришь по-русски?

– Не.

– Как же? Я слышал, ты окликнул нас словом «товарищ»! По-моему, это русское слово!

– Хо-о. До войны я работал у русского посольства на шоссе Киселёф, и все клиенты называли друг друга и меня в том числе «товарищем». А у вашего знакомого русская обувь. Вот и окликнул его русским словом «товарищ».

Алтеряну тотчас же взглянул на обувь Фридриха. К своему удивлению, увидел, что лилипут прав.

– А знаете, как называется русская фирма этой обуви? По-румынски «Марш рапид!»

Алтеряну сразу вспомнил: «Скороход!» Послал-то обувь фирмы «Дермата».

Фридрих вряд ли понял, о чём шёл разговор с чистильщиком обуви. Но Алтеряну расстроился. Разумеется, они тут же зашли в обувной магазин, и Фридрих купил новую обувь. Старую завернули и забрали с собой в коробке из-под новой.

Вечером Юрий рассказал Милуа о неприятном случае с обувью Фридриха. Тот был возмущён, но просил не ставить в известность Москву.

– Там найдут виновного, и он может крепко погореть. Наверняка у него семья… Хорошо, что заметили вовремя!

– Благодаря чистильщику обуви! Мне-то ни к чему было посмотреть, носит ли он ту обувь, которую я передал для отправки в Москву.

– Честно говоря, мне надо было проверить. Додуматься, что обувь подменили? Такого не допускал. Видимо, надо вникать во все мельчайшие детали.

Неделю спустя Фридрих улетел в Италию, а оттуда должен был пробираться куда-то ещё.

Фридрих прослужил начальником полиции в столице одной из зарубежных стран более двадцати лет.

Глава 15

Так получилось, что Алтеряну в Бухаресте встретил Изабеллу. В трамвае! Она повзрослела, немного располнела, стала ещё привлекательней, была прекрасно одета. Вагон первого класса. Передний. Её знакомый болградец был в лёгком кремовом костюме и такого же цвета соломенной шляпе. Привёл в порядок усики, в руках у него были газеты.

Внезапно узнав бывшего знакомого, Изабелла глухо ахнула и начала вроде бы терять сознание. Хваталась одной рукой за голову, второй за спинку сиденья, закатила глаза. Тихо вскрикнула что-то невнятное и пошатнулась – вот-вот упадёт. Оказавшиеся рядом пассажиры подхватили её, усадили, стали успокаивать.

Это Котельников увидел мельком. Старался быть индифферентным. Как только трамвай остановился на очередной остановке, он внешне спокойно, но в напряжённом состоянии вышел, схватил такси, затем вошёл в первый попавшийся магазин и, выйдя на улицу, пересел в другое такси.

Анализируя неожиданную встречу, пришёл к выводу, что поведение Изабеллы объяснялось скорее всего испугом. Он вспомнил, как при прощании у собора в Болграде пообещал появиться Непременно!

За время, прошедшее с последней встречи с Изабеллой, произошло так много событий, пришлось пережить и преодолеть так много всего, что на встречу в трамвае он не обратил серьёзного внимания. Просто предчувствия подтвердились.

Но всё же счёл необходимым навести соответствующие справки. Она преподавала французский язык, была замужем за бывшим комиссаром полиции, который теперь работал директором трамвайного депо Бухареста «СТБ». Детей у них не было.

Он вспомнил, как однажды слегка прикоснулся губами к щеке Изабеллы… Не исключено, что и у неё это секундное прикосновение осталось в памяти. Что касается встречи в трамвае, то он отнёсся к ней без малейших эмоций, просто перевернул страничку истории юношеских лет.

Рассказал Константину Милуа об этой встрече. Но уже когда навёл справки о землячке. В заключение сказал:

– Снег выпал и растаял!

Глава 16

Как-то на бульваре Братияну, проходя мимо ресторана «Британия», Юрий неожиданно увидел шедшего навстречу знакомого – бывшего товарного кассира железнодорожной станции Траян-вал господина Стынысеску. Сразу мелькнуло, как быть? Развернуться и уйти или… Пока размышлял, встреча состоялась. Хотя Стынысеску вряд ли бы его заметил. Тем не менее оба радостно жали друг другу руки, говорили приятные слова. Оказалось, что Стынысеску спешил. Взяв под руку бывшего помощника, попросил пойти вместе с ним к его сестре:

– У неё за углом аптекарский магазин, – пояснил Стынысеску.

Бывший до войны помощником на железнодорожной станции Траян-вал Юрий согласился пойти с бывшим кассиром… Сразу пошли воспоминания.

– Мы с Флорикой часто тебя вспоминали за эти годы, – говорил бывший кассир Юрию, которого по-прежнему называл Жюрей. – Помнишь её?

– Ещё бы! Столько времени проводил в товарной кассе и вместе с госпожой Флорикой помогал вам наводить порядок с фрахтами… Такое разве забывается, господин Стынысеску?!

Незаметно дошли до аптекарского мазина. Юрий познакомился с сестрой бывшего кассира. Госпожа сказала молоденькой продавщице, что ненадолго отлучится.

Прямо из магазина пошли к сестре домой. Стынысеску сразу заявил сестре, что заглянул ненадолго, поскольку намерен вечером быть дома. Оказалось, он работал начальником железнодорожной станции Бузыу.

В это время пришел обедать её муж. Стынысеску познакомил его со своим бывшим помощником, сказал, что до войны работали вместе на станции Траян-вал.

Муж пошёл мыть руки, и в это время Стынысеску, пользуясь его отсутствием, тихо шепнул Журию, что муж сестры служит начальником столичной тайной полиции – сигуранцы… Ионеску его фамилия. Известная личность в столице и за её пределами.

Сестра Стынысеску предложила им вместе пообедать. Но брат отказался, сказал, что торопится на вокзал, а до отхода поезда осталось не много времени. Хотел только повидаться.

Муж сестры удивился, что гости отказались от обеда. Ему объяснили причину.

Через несколько минут Стынысеску со своим довоенным знакомым ушли.

– Я уже сказал тебе, кто муж сестры.

– Очень симпатичный! – заметил Юрий. – Сразу видно – приятный человек!

– Свободно владеет нескольким иностранными языками, – пояснил Станасеску. – Разумеется, английским и, конечно, немецким! Ну, а ты как поживаешь? Мы так и не успели поговорить о жизни! Мы с Флорикой во время войны считали, что ты, наверное, погиб! Гибли ведь больше авиаторы. Приезжай к нам в Бузыу! Посидим по-человечески, не то что сегодня, на ходу… Поговорим. Столько лет не виделись! Наша старшая, Ленуца, уже в лицей пошла! Время-то бежит…

Расстались тепло. Стынысеску дал ему свою визитную карточку с телефонами, служебным и домашним.

– Звони. Всегда будем рады!

Глава 17

Взоры уцелевших и настрадавшихся от нацизма в Европе людей многих национальностей, особенно евреев, устремились на Ближний Восток. Огромное число людей пытались любыми путями добраться на Обетованную землю.

На протяжении веков евреи и арабы жили здесь более или менее мирно. Стычки, как правило, не носили ни массового, ни жестокого характера. Стороны находили компромиссные решения, устраивавшие и тех, и других.

После окончания Второй мировой войны значительная часть эмигрантов, прибывавших законно и незаконно в Эрец-Исраэль, старались во имя будущего преодолевать неустроенность быта, сложность освоения древнего, как мир, языка и религиозного уклада.

Из-за увеличивавшегося людского потока не хватало жилья. Принимавшиеся меры не могли разом решить всех проблем. Постепенно стали появляться новые поселения с добротными современными домами, но их ещё было недостаточно.

Англичане, осуществлявшие контроль над подмандатной Палестиной, принимали жёсткие меры против переселения евреев из разных стран. Но ничто уже не могло остановить поток эмигрантов.

Началось серьёзное сопротивление военизированных еврейских группировок, входивших в уже прославившуюся дерзкими выступлениями подпольную армию «Хагана». Она взяла под защиту прибывавших, вопреки требованиям Верховного комиссариата приостановить репатриацию. Тем не менее евреи продолжали прибывать нелегально, несмотря на санкции с применением вооружённых сил, которыми располагал британский комиссар.

В ответ последовали чувствительные налёты и удары, которые наносились англичанам крайне правым крылом, вышедшим из подчинения властям «Хаганы». Это были экстремистские тайные формирования «Иргун» во главе с оголтелым террористом Авраамом Штерном и отколовшиеся от него члены группы «Лехи». И те и другие грабили банки с целью финансирования своих движений, убивали полицейских и единоверцев-стукачей, офицеров и чиновников комиссариата.

Назревала братоубийственная схватка. Чтобы как-то утихомирить население, Штерн был обнаружен и уничтожен. Якобы по наводке самой «Хаганы».

В один из летних субботних дней тысяча девятьсот сорок шестого года Британский комиссариат проводил широкомасштабную акцию, которую еврейское население прозвало «Чёрной субботой». На улицах ряда городов появились танки и бронемашины, закрылись аэропорты, повсюду был установлен комендантский час, арестованы сотни людей.

В Каире двумя членами «Лехи», специально прибывшими туда, был убит министр кабинета Черчилля лорд Мойн. Несколько позднее последовала серия диверсий на железнодорожных путях, были пущены ко дну суда британской береговой охраны, а ещё некоторое время спустя объединившиеся с «Хаганой» в недавнем прошлом экстремистские группы провели совместную антибританскую акцию: в Иерусалиме взлетела на воздух часть фешенебельного пятиэтажного отеля «Царь Давид». Погибли около ста высокопоставленных лиц английской администрации.

В столь напряжённое время, когда на Земле обетованной нарастало серьёзное противостояние, под покровом ночной темноты в порту Хайфы пришвартовалось румынское транспортное судно «Трансильвания».

Едва пассажиры покинули судно, молчаливые крепкие парни принялись спешно выносить из трюмов груз, который в графе фрахта значился как медицинское оборудование. В действительности же, среди многих сотен ящиков с гранатами, винтовками, автоматами с полным комплектом боеприпасов к ним были и сотни ручных пулемётов, помеченных у затвора заводской маркой «ZB», что означало «Збруино Брно». И не только. Вскоре очередным рейсом поступили два с лишним десятка трофейных немецких «мессершмиттов».

Вряд ли руководство Чехословакии без согласия СССР рискнул бы пойти на такой шаг. Правда, в банковском контракте в качестве покупателя называлась Абиссиния. Однако непосредственно для поставщика не было секретом, что «товар» адресован некому «Центру» Палестины.

Оказанную в то критическое время помощь высоко оценила лидер ведущей еврейской профсоюзной организации евреев Палестины Голда Мейерсон, прибывшая в Москву послом возникшего накануне Государства Израиль, а затем ставшая известным политиком и премьер-министром Государства Израиль, но уже с укороченной фамилией Меир.

В своих мемуарах Голда Меир с чувством признательности отметила: «Если бы не помощь, оказанная по договоренности с Чехословакией, нам бы тогда не выстоять…»

Необходимо добавить, что именно Советская Россия первая в мире официально признала возникшее Государство Израиль не только дефакто, но и де-юре!

Это тогда многое значило. Что бы ни говорили о мотивах советской политики того времени в отношении образованного в Палестине государства, объективно его признание было чрезвычайно важно.

Между тем Соединённые Штаты и Великобритания никак не отреагировали на провозглашение Государства Израиль. Отделались молчанием…

А ранее Нацистская Германия, оккупировав почти все страны Европы, вторглась в Африку и на Ближний Восток. Повсюду шло тотальное истребление евреев, достигшее в итоге многих миллионов. Палестина не была исключением в планах Гитлера, громогласно заявившего, что на земле «должен остаться только один иудей… но лишь как экспонат!»

Если оглянуться на то страшное время, следует отдать должное именно Советской России: стойкости и подлинному мужеству её солдат и офицеров, отдавших свои жизни в тяжелейших боях с германскими войсками (тогда еще без участия англо-американских союзных войск) и спасших, наряду с людьми многих национальностей, еврейскую нацию от поголовного истребления. Этого тоже нельзя забывать!

Глава 18

На том же рейсе «Трансильвании», зафрахтованной советско-румынской компанией «Совромтранспорт», с очередным заданием прибыл некий офицер.

Едва румынский гражданин Константин Алтеряну сошёл с борта «Трансильвании» и направился в город в поисках ближайшего кафе, как чуть ли не лоб в лоб столкнулся с не раз попадавшимся ему на глаза в разных странах земляком. Чудеса в мире, оказывается, не были исключением в те смутные и одновременно счастливые послевоенные годы.

Оба обомлели от неожиданности. Но прибывший на «Трансильвании» Константин Алтеряну готов был трижды сплюнуть, когда перед глазами возник Петкер. Он мгновенно сориентировался и сделал вид, будто безмерно рад встрече:

– О, приятно видеть вас здесь, хавэр Петкер!

Тот же, наоборот, застыл с окаменевшим лицом, словно лишился дара речи. Смотрел на улыбающегося, но в действительности не менее озадаченного земляка с тревожным чувством в душе. Прибывший решил выяснить причину молчаливого недоумения, которое читалось на смертельно-бледном лице некогда румынского фабриканта.

– Что с вами, господин Петкер? Здороваюсь, обрадован возможности повидаться, поговорить, а вы будто не узнаёте меня?

Петкер прикусил губу, крепко зажмурил глаза, точно перед ним возник не земляк, а само привидение, и тихо, как бы рассуждая с самим собой, прошептал:

– Гори оно всё пропадом, если уже и этого края достигла эпидемия холеры.

Бессарабский земляк недоумённо пожал плечами и, делая вид, будто не понял, что хотел этими словами сказать его бывший хозяин, пристально посмотрел ему в глаза и с сожалением заметил:

– А я, между прочим, был о вас лучшего мнения. Слишком много позволяете себе. Ведь сам факт, что вы именно здесь, а не там уже говорит о многом. Но увы! Господин Петкер, оказывается, не «петрит…» Значит, скоро будете целовать в одно место…

– Почему ты себе позволяешь так со мной разговаривать?!

– А разве я заслуживаю, чтобы вы себе позволяли так со мной общаться? Отношу всё это к вашему невежеству. Я думал, край севера, где вы пробыли с семьей чуть ли не пять лет, вас чему-то научил.

– Да! Профессором стал…

– … Кислых щей… Придёт время, оцените то, что здесь оказались.

– Тогда почему тебя сюда занесло? – в очередной раз спросил Петкер.

– Из любопытства. Столько наслышан, что решил взглянуть, пока есть такая возможность. Вот и всё.

Петкер вдруг притянул земляка за пуговицу настолько близко, что могло показаться, хочет его расцеловать. Но постояв так секунду-другую, растерянно спросил:

– В таком случае, в последний раз дать совет можешь?

– Я не адвокат и тем более не раввин… Мне и тот и другой до лампочки, – ответил с подчёркнутым безразличием бывший болградец. – А что случилось?

– Это ты спрашиваешь меня, что случилось? Таки да, очень похвально. Как будто не тебе это лучше знать! А я только хочу тебя, Юрочку, спросить: куда мне теперь с семьёй деваться, бандиты?!

Несмотря на оскорбление, земляк искренне рассмеялся, затем серьёзно ответил:

– Никуда! Всё-таки для вас, господин Петкер, здесь Земля обетованная! Что касается оскорбления, мне остается только поблагодарить вас…

– Тогда почему ты здесь?

– Извините, но вы, видно, немного рехнулись.

– Согласен! Можно таки да рехнуться…

Подав Петкеру руку на прощание, Юрий просил передать супруге Моле привет.

Глава 19

Вернувшись в Бухарест, Алтеряну заглянул к мадам Петреску и сыграл с её зятем три партии в табле. Никто в итоге не выиграл. В отличие от тёщи, игравшей шумно и с острыми комментариями, зять играл молча, вдумчиво и без эмоций.

Обычно сосед-партнёр приходил с коробкой конфет или тортом, бывало, и с пустыми руками. Иногда виделись через проволочную сетку забора.

Мадам Петреску часто рассказывала о том, что происходит во дворце, как Её Величество переживает, когда приезжает из Москвы господин Андрей Януарьевич Вышинский, министр иностранных дел СССР.

Сосед иногда воздерживался от комментариев, а иногда в чём-то соглашался, на что-то реагировал. Не хотел давать повод подозревать его в особой заинтересованности бывать у них и касаться определённых вопросов. Ждал, когда через палисадник кто-то выражал удивление, почему он давненько не заглядывает?

Тогда он заходил, несмотря на огромную занятость. Как реагируют во дворце на предложения советского министра иностранных дел Вышинского, а подчас на его настоятельные требования в противовес американским или лично посла США? Со слов, естественно, самой королевы-матери Елены. Она частенько делилась новостями со своим врачом госпожой Дона.

О новостях такого рода проговаривалась и мадам Петреску. Два раза в неделю, а иногда и чаще её дочь находилась во дворце, особенно когда Её Величество прихварывала или у неё подскакивало давление. Мие приходилось быстро собираться, когда звонили из дворца, что машина за ней уже выехала.

– Не успела Мия одеться, а машина, смотрим, уже в переулке! – говорила мадам Петреску.

Однажды Алтеряну, войдя в дом, сразу уловил: что-то случилось. Мадам Петреску в расстроенных чувствах рассказала, что накануне зятя неожиданно уволили наряду с другими офицерами и генералами. Это означало увольнение из армии! И может отразиться на дочери, регулярно общающейся с Её Величеством королевой.

Расстроился и сосед. У него были на то существенные причины. Естественно, он выразил недоумение, посочувствовал, старался успокоить.

Плача, мадам Петреску посетовала, что зятя уже лишили денщика.

– Мы все в ужасном смятении! – призналась она. – Теперь придётся искать прислугу. Мне не справиться с хозяйством. Годы уже не те.

Как оказалось, беда произошла из-за отца зятя, генерала Дона. Выяснилось, что когда генерал Антонеску ещё до войны пришёл к власти и формировал состав правительства, генерал Дона был назначен министром внутренних дел.

Некоторое время спустя глава государства Ион Антонеску посетил Берлин. Там он заключил с Гитлером секретный союз, предусматривавший подготовку армии и страны к ведению военных действий против СССР. Узнав об этом, министр внутренних дел расстроился, полагая, что военный альянс с Германией окажется катастрофой для Румынии, и по возвращении Антонеску в Бухарест подал в отставку. Антонеску рассвирепел и уволил его из армии.

В короткой беседе соседа с Константином Дона проскользнула мысль, что нынешнее прокоммунистическое правительство Румынии не учло демонстративный отказ отца от должности министра внутренних дел сразу после заключения Антонеску союза с Гитлером.

– Отцу тогда крепко досталось из-за его демарша. От прессы и особенно от легионеров, – грустно произнёс капитан королевской гвардии. – Его долгое время поносили, приклеивали всякие ярлыки, оскорбляли, угрожали. Благодаря королеве меня не тронули, но в больнице «Колця» жену понизили в должности. Конечно, ей тоже доставалось от тайных сторонников Антонеску.

Несправедливость с увольнением сына генерала Дона задела соседа. Приложил усилия к восстановлению справедливости.

Вечером того же дня во время встречи с капитаном Юрий посоветовал ему срочно написать умную статью в газете о положительном состоянии дел в стране и тем более в армии. А также о дивизии имени революционера Тудора Владимиреску, сформированной во время войны на территории СССР из числа бывших румынских военнопленных и принимавшей участие в боях с войсками Антонеску и немецкими частями при освобождении Бухареста и всей Румынии.

Дона ухватился за подсказку, написал статью, и газета «Гроул ноу»[38] поместила её как передовую на первой странице.

Юрию стало известно, что его родственница Пита находится в Бухаресте. Перед войной она скрывалась от властей в доме родителей Юрия, позже была арестована. Она сидела в одной камере с Анной Паукер, ныне министром иностранных дел Румынии. Узнав от Юрия об увольнении с военной службы его соседа по дому, посоветовала обратиться к Анне Паукер с просьбой принять его. И сказала, что может посодействовать встрече.

Алтеряну был расстроган этим предложением. Министерство иностранных дел Румынии размещалось тогда напротив конечной остановки трамвая № 19 «Буфет». Вместе с Питой Алтеряну отправился на встречу с министром. В приёмной узнали от секретарши, что министр одна, и Пита вошла к ней в кабинет.

Алтеряну остался в секретариате. Примерно через десять минут секретарша пригласила его пройти в кабинет министра. Едва он вошёл и поздоровался, как министр с усмешкой сказала:

– Вот он какой, оказывается, товарищ или господин Алтеряну!

– Где как приходится: чаще теперь «товарищ» и реже «господин». К счастью, времена изменились…

– Это приятно слышать, – произнесла министр.

– Просьба к вам, товарищ министр иностранных дел! Если это возможно, восстановить справедливость с увольнением из королевской гвардии капитана Константина Дона. Это сын того самого генерала Дона, который отказался от портфеля министра внутренних дел Румынии сразу после того, как Антонеску в Берлине подписал союз с Гитлером.

– Припоминаю события того времени, – грустно произнесла министр.

– Антонеску тогда разжаловал генерала Дона за его поступок. А теперь речь идёт о разжаловании его сына, капитана королевской гвардии Константина Дона. Прошу вас, глубокоуважаемая товарищ министр иностраннных дел, помочь в возвращении ему звания и, разумеется, в восстановлении в королевской гвардии. Поверьте, он этого заслуживает! Достаточно прочесть его статью в газете «Гроул ноу». Вот она!

Алтеряну передал министру газету.

– Прочту непременно. Ещё ко мне вопросы или просьбы?

– Нет. Единственная просьба – помочь в восстановлении справедливости.

– Понятно.

– Простите за беспокойство. Всего хорошего!

– Ты не уходи, – велела министр Пите.

От Питы Анна Паукер была наслышана о родственнике, который сумел каким-то образом обрести фамилию Россетти и стал курсантом авиационной школы в Бухаресте. Более того, по заданию товарища Сильвестру добывал сведения, интересовавшие не только компартию, но и особенно «соседей». Регулярно посещал штаб железногвардейцев. Пользовался у них авторитетом, его там считали своим и чуть ли не гордились им. Нужные Сильвестру сведения курсант добывал и в другом месте. Это Паукер хорошо помнила.

Что касается Питы, её родственник был поражён, когда услышал, что она обращается к Паукер на «ты» и зовёт её Анной. Ведь это министр иностранных дел! Хотя сама Пита была заместителем редактора румынской газеты, издававшейся для личного состава дивизии имени революционера Тудора Владимиреску. Меры, принятые по восстановлению в армии капитана Дона, одобрил и Костя Милуа.

– Честно говоря, – признался он, – не был уверен, что удастся провернуть такое дело. Отлично… Теперь посмотрим, что за этим последует.

Глава 20

В доме мадам Петреску, где всё еще царило отчаяние, естественно, не знали о предпринятых соседом мерах по восстановлению в армии Константина Дона. Ни малейшего намёка! Он сосед, и не более. Разумеется, выражал сочувствие, успокаивал, говорил, что в итоге всё должно уладиться.

К его словам в доме мадам Петреску относились скептически, не придавали им значения. Но через несколько дней, находясь у себя дома, Алтеряну услышал доносившийся со двора женский голос, звавший «господина Константина». Он поспешил на крыльцо и увидел за палисадником радостную мадам Петреску, кричавшую, что её зятя восстановили в королевской гвардии:

– Он сообщил об этом всего несколько минут назад.

В это время пришла с работы его супруга. Она ещё ничего не знала.

На радостях мадам Петреску достала бутылку «Котнарь». Она предложила выпить за господина Константина Алтеряну, который в дни переживаний сказал поистине пророческие слова, что всё наладится, когда никто в это не верил!

Буквально на следующий день в доме мадам Петреску появился тот же денщик.

В один из ближайших дней, заметив во дворе соседа, поливающего сад, к палисаднику подошёл зять мадам Петреску и попросил разрешения зайти. Алтеряну открыл калитку.

Константин Дона выразил признательность за сочувствие в беде. Его статья, опубликованная в газете «Гроул ноу», до сих пор хранится у автора книги.

Глава 21

Алтеряну присутствовал на параде советских и румынских войск в Бухаресте. На трибуне – председатель Советской союзно-контрольной комиссии в Румынии генерал-полковник Сусайков; министр иностранных дел СССР Андрей Януарьевич Вышинский; командующий советскими войсками в Румынии маршал Советского Союза Толбухин; король Румынии Михай в военной форме.

Вскоре после парада Милуа сообщил Алтеряну, что на Родине решено отозвать работающих в ряде соцстран.

– Вот так, господин Алтеряну. Сожалею, что нам придётся расстаться.

– Я тоже! Очень вам признателен за доброе ко мне отношение.

Часть двадцатая

Глава 1

Не задерживаясь, Алтеряну-Котельников вылетел в Москву. В управлении велели написать отчёт, свои предложения относительно положения в странах пребывания и то, что он считает нужным учесть особо. А также срочно отрегулировать своё пребывание кандидатом в члены КПСС.

В Киеве, куда он позвонил, обещали разыскать его личное дело. О результате будет извещён.

Получил отпуск, предложили путёвку в санатории в Сочи. Покидать Москву отказался по «семейным» обстоятельствам. Детей у него не было. Затевать развод не советовали. Причины веские. Жил с женой, её матерью и братом – студентом МАИ, спокойным, интеллигентным, скромным, в квартире из четырёх комнат в доме СНХ в Первом Колобовском переулке. Кстати, среди жильцов был будущий известный актёр Юрий Яковлев с матерью и кем-то из родных. Тогда ещё совсем молодой, симпатичный, воспитанный.

Котельников делился своими заботами с начальником отделения подполковником Григорием Марковичем Хейфецем.

Отношения между ними сложились настолько взаимоуважительные, что Юрий часто бывал у него дома в Столешниковом переулке. Не сказать, чтобы квартира была просторна. На втором этаже, с узенькой лестницей.

Там встречал Новый, тысяча девятьсот сорок пятый год. Интеллигентную, приятную в общении супругу Григорий Маркович называл Мурочкой. Часто перебрасывался с ней фразами на английском, но тут же спохватывался, дескать забыл, что гость им не владеет. Иногда переходил на немецкий.

Скрупулёзно честный, высокопорядочный и чрезвычайно точный, Григорий Маркович в начале своей служебной карьеры работал личным секретарём у Надежды Константиновны Крупской.

У Хейфецев была дочь-студентка, высокая, худощавая, с большими отцовскими глазами, очень скромная и интеллигентная. Дружила с парнем ещё со школы. Он вернулся с фронта без обеих ног. Позднее стал доктором наук, профессором. Изобрёл что-то очень важное. Хейфецы им скромно гордились. Однажды случайно оказавшись в Столешниковом переулке, Юрий издали увидел, как Григорий Маркович с молодым человеком в сопровождении дочери выносили на руках её мужа на улицу и там усаживали на обычную в те времена дощатую площадочку с шарикоподшипниками.

Глава 2

Автор считает нужным привести послужной список Григория Менделевича (Марковича, 1899–1984) Хейфеца (использованы материалы книги В. Абрамова «Евреи в КГБ. Палачи и жертвы». М.: Яуза – Эксмо, 2005).

«Подполковник (1944). Член партии с 1919 года. Родился в г. Двинске (ныне Даугавпилс, Латвия). Сын видного деятеля российской социал-демократии и Бунда (еврейской организации, существовавшей в 1897–1921 годы), члена РСДРП (меньшевиков) М. Я. Хейфеца. С 1915 года – активный участник еврейского революционного движения, член Бунда.

Был выслан из Риги в административном порядке. Жил в Богородске (ныне Ногинск) Московской губернии. С 1916 года – секретарь Еврейского рабочего клуба, с 1917-го – организации «объединенных социал-демократов» РСДРП (интернационалистов), а также Бунда. В 1917 году окончил богородское реальное училище.

С 1918 года сотрудник внешкольного отдела Народного дома Наркомпроса в Москве, в 1919 году – помощник начальника Дома народов имени П. А. Алексеева отдела просвещения Моссовета.

Участник Гражданской войны. В июне 1919 года по направлению ЦК Бунда вступил в Красную армию. Инструктор-организатор политотдела 16-й армии Западного фронта. Участвовал в боях с польскими войсками в Слуцком районе на Борисовском направлении.

С марта 1920 года – помощник комиссара Московского окружного военно-санитарного управления. В 1920-м учился в Московском коммерческом училище и на факультете общественных наук МГУ. С января 1921 года – политический комиссар Кисловодских курортов Кавминвод. Принимал участие в ликвидации бандформирований в Кисловодском районе. Был ранен. В последующий период работал политконсультантом в Политическом управлении РККФ, политинспектором, начальником оргинструкторского отдела Московского областного управления высших учебных заведений, секретарем члена коллегии Наркомпроса РСФСР Н. К. Крупской, в аппарате Исполкома Коминтерна.

С 1922 года – сотрудник Отдела международных связей Исполкома Коминтерна, затем был переведен в НКИД СССР; состоял в отделе дипкурьеров, был помощником заведующего правовой частью Экономического отдела.

В 1924–1927 годы – на закордонной разведывательной работе под дипломатическим прикрытием. С 1924 года – заведующий дипкурьерской частью, и.о. заведующего консульством, консульский агент в Либаве и Риге (Латвия).

По совместительству резидент Отдела международных связей Исполкома Коминтерна (ИККИ) в Риге. С апреля 1925 года под прикрытием должности секретаря, затем генерального консула – резидент ИККИ в Константинополе.

В 1927–1929 годах под фамилией Гримериль выполнял специальные задания ИККИ в Китае, Германии, Австрии, Франции и других странах. Во время нелегальной работы в Германии выдавал себя за студента-беженца из Индии, в 1926 году защитил диплом инженера в Политехническом институте в Йене, организовал несколько агентурных групп. С апреля 1927 года – уполномоченный Отдела международных связей ИККИ в Шанхае, с 1928-го в Берлине.

С февраля 1929 года работал зав. издательством журнала «Огонёк», ответственным редактором журнала «Изобретатель» в Москве.

С июня 1931 года находился на закордонной работе во Франции и США. По возвращении в СССР в 1935 году – помощник начальника отделения ИНО/7-го отдела ГУГБ НКВД СССР. С июля 1936 года – резидент в Италии. Летом 1938-го был отозван в Москву.

В июле 1938 года без объяснения причин был снят с работы в ГУГБ и направлен в распоряжение ГУЛАГ НКВД СССР, где получил назначение в Воркуту. В связи с болезнью от назначения отказался. В сентябре 1938 года был уволен из органов НКВД и назначен зам. председателя Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС).

В октябре 1941 года восстановлен на службе в 1-м управлении НКВД СССР и направлен в качестве резидента в Сан-Франциско (псевдоним «Харон») под прикрытием должности вице-консула генерального консульства СССР. Принимал участие в разведывательном обеспечении советского ядерного проекта. В декабре 1941 года «Харону» первому удалось войти в доверительный контакт с американским физиком, руководителем работ по созданию атомной бомбы Р. Опенгеймером, дать его психологический портрет. В июле 1944 года завершил работу в СанФранциско.

С декабря 1944 года – старший оперуполномоченный, начальник отделения 1-го управления НКГБ СССР. С мая 1946 года – начальник отделения отдела «С» МГБ СССР.

В апреле 1947 года был уволен из МГБ. В том же году утверждён зам. ответственного секретаря и членом президиума «Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Награждён орденом Красной Звезды, медалями. 13 ноября 1951 года арестован по так называемому делу ЕАК (Решение Политбюро ЦК ВКП(б) о закрытии ЕАК датируется 20 ноября 1948). 8 августа 1952 года Военной коллегией Верховного суда СССР приговорён к 25 годам лишения свободы. В октябре 1952 года «дело» было пересмотрено. К имеющимся обвинениям добавлены «терроризм и участие в заговоре в органах МГБ».

2 февраля 1953 года следователь объявил Хейфецу о том, что он приговорён к высшей мере наказания. Но в первую ночь после смерти Сталина, Хейфец был освобожден из тюремного заключения.

28 декабря 1953 года за отсутствием состава преступления реабилитирован. Персональный пенсионер».

Глава 3

Время шло, а из ЦК КПБ Украины ничего не поступало. Съездил в Киев. Принимали ведь в партию в тылу врага в партизанской дивизии дважды Героя Советского Союза Ковпака. В ЦК партии «дела о приёме в партию» не оказалось. Стали разыскивать. Сказали, как только обнаружится, отправят его в Московский горком партии и дадут об этом знать Котельникову. Он оставил свой московский адрес.

Более чем через год «личное дело» обнаружили в каком-то городе на западной Украине, где расформировывалась партизанская дивизия Ковпака. В Москве, в ЦК партии посчитали, что уже прошло много времени и лучше заново вступать в партию. Поскольку он оказался беспартийным, в Наркомате ГБ ему предложили устроиться на работу по выбору – в «Интурист» либо в Издательство иностранной литературы.

Устроился на автобазу «Интуриста», где был принят кандидатом в члены КПСС.

После этого его сразу пригласили в Первое управление. Начальник отделения Григорий Маркович Хейфец предложил работу в Еврейском антифашистском комитете, расположенном на Кропоткинской улице.

Котельников пошёл посмотреть, что представляет собой ЕАК.

У входа милиционер за столиком объяснил, что комитет находится на первом этаже. Едва Юрий завернул в узкий проход, несколько дальше открылась дверь и вышли разъярённые двое – один с огромной взлохмаченной седой шевелюрой потрясал бумагами и нервно что-то доказывал другому человеку, также в возрасте. Явно была ссора.

Этого Котельникову было достаточно, чтобы сделать соответствующий вывод. Он тут же ушёл.

Хейфецу доложил, что ни за что не пойдет туда работать.

– Вас посылает руководство, Котельников!

Никакие доводы не помогали.

На следующий день Котельникову велели зайти к начальнику отдела кадров, генерал-майору Свинелупову.

Когда Котельников вошёл, генерал пригласил присесть. Котельников сел на стоявший перед столом стул.

– Есть решение вам пойти работать в известный комитет.

– Благодарю за заботу, но я туда не пойду.

Генерал удивлённо посмотрел на пришедшего:

– Завтра придти с рапортом об отказе от предложенной работы в Антифашистском комитете!

– Понял, – спокойно ответил Котельников.

На следующий день, едва Юрий вошёл и поздоровался, начальник отдела кадров, видя, что у пришедшего нет ничего в руках, спросил:

– Где рапорт?

– Писать ничего не буду и работать туда не пойду.

Прищурив глаза, Свинелупов тихо спросил:

– А туда, где Макар телят не пас, пойдёшь?

– Если я заслужил, то пойду. А в тот комитет нет!

Решил уйти, но тут услышал:

– А в Патриархию Русской Православной церкви пойдёшь?

Котельников призадумался: «Если и сюда откажусь, подумают обо мне чёрт знает что». И тут же ответил:

– Пойду.

– Антисемит! – всплеснув руками, воскликнул Свинелупов.

– Ошибаетесь, товарищ генерал. Абсурд! – и ушёл.

Заглянул к начальнику отделения Хейфецу и доложил обо всём, включая спор двух стариков в Антифашистском комитете.

– Извините, но сие не для меня, дорогой Григорий Маркович. Не обессудьте.

– Жаль. Если хотите знать, я иду туда заместителем председателя комитета. Вот так.

– Честно говоря, удивлён. Но вам виднее.

Глава 4

Итак, Патриархия. Котельников отправился в Совет по делам Русской Православной церкви, возглавляемый генерал-майором Карповым из родного ведомства. Один из его заместителей, профессор марксизма-ленинизма определил прибывшего в Отдел внешних сношений Священного Синода в Чистом переулке, 5.

Руководил отделом чрезвычайно приятный, интеллигентный, высокообразованный Алексей Сергеевич Буевский, средних лет и невысокого роста. Во главе отдела находился известный в стране и мире Его Высокопреосвященство митрополит Крутицкий и Коломенский Николай. Хозяйством и всем остальным занимался весьма деятельный и строгий Данило.

Святейший патриарх Алексий возглавлял Патриархию и Русскую Православную церковь. По мнению сведущих людей, высокообразованный, глубоко человечный и чрезвычайно скромный. В прошлом поручик царской армии.

Котельников переводил там с румынского и с болгарского языков. Помимо текущего материала, поступавшего из Болгарии, переводил на русский многотомный труд известного болгарского профессора Цанкова.

В отделе было ещё двое переводчиков: немолодая женщина и священник Елховский, участник Великой Отечественой войны, ставший некоторое время спустя настоятелем Пименовской церкви в Москве. Все в высшей степени интеллигентные, скромные, доброжелательные.

Обстановка в отделе была исключительно доброжелательной. Котельников был как на седьмом небе. Его настолько радовала царившая в Патриархии атмосфера, что второго сына назвал в честь патриарха Алексия Первого.

Придя на работу, Котельников поделился радостной вестью о том, что у него родился сын. Посыпались поздравления.

День-другой спустя Алексей Сергеевич Буевский весьма тактично спросил переводчика Котельникова, не будет ли он возражать, если Его Преосвященство Патриарх Алексий благословит новорождённого?

Котельников ответил, что будет польщён и признателен. В один из ближайших дней Алексей Сергеевич Буевский проводил переводчика в большой дом. В коридорчик вышел патриарх Алексий Первый. Котельников низко поклонился.

Патриарх был без головного убора и одет по-домашнему. Он коротко ответил на приветствия, благословил новорождённого и сказал, что по обычаям в честь новорожденного в подобных случаях ему положено приданое. Присутствующий при разговоре Алексей Сергеевич Буевский тут же передал молодому отцу конверт.

Расстроганный Котельников поблагодарил, пожелав Святейшему здоровья и долголетия. Вернувшись к себе в комнату, достал конверт и поразился: двадцать тысяч рублей! Ахнул… Положил конверт с деньгами в сейф. В тот же вечер из дома позвонил в своё ведомство и рассказал о встрече с патриархом Алексием, благословившим новорождённого, а также о том, что начальник отдела переводчиков вручил ему в присутствии Святейшего конверт, в котором оказалось двадцать тысяч рублей. Как приданое новорождённому сыну.

– Когда их принести и кому передать? – спросил Котельников начальника отдела.

Тот сразу ответил:

– Нам поповские деньги не нужны! Передайте их Фрунзенскому райкому партии. Лучше лично первому секретарю Фурцевой.

На следующий день с конвертом и деньгами Котельников был на втором этаже Фрунзенского райкома партии. Это очень близко от Патриархии на Кропоткинской улице в здании, некогда принадлежавшем поэту-партизану Денису Давыдову.

В коридоре второго этажа перед входом к первому секретарю ВКП(б) сидели двое мужчин и женщина. Дожидались, как оказалось, прихода Фурцевой. Присел и Котельников. Через некоторое время появилась несколько всполошенная Фурцева и с ходу спросила Котельникова:

– А вы, «чёрный полковник», тоже ко мне?

В минувший праздник Победы в Великой Отечественной войне по рекомендации райкома партии Котельников выступил на собрании слушателей Академии имени Фрунзе. Там присутствовала Фурцева, возможно, у неё возникли ассоциации с греческимиполковниками, прозванных «чёрными». О них тогда писали газеты.

– К вам, товарищ первый секретарь.

– Видите, сколько народу ждёт меня?

– Подожду, пока освободитесь…

– Разговор надолго?

– Нет, Екатерина Алексеевна.

– На одну минуту могу принять. Если дольше – посидите…

– Всего на пару слов, если можно? – ответил Котельников.

Едва вошли в кабинет и закрылась дверь, Котельников в нескольких словах рассказал суть дела – принять 20 тысяч рублей, полученных в подарок от самого Патриарха в связи с рождением сына, так сказать, как приданое.

Фурцева позвала секретаршу:

– Проводите товарища к Голдиной. А вы, Котельников, ей и отдадите деньги… Понятно?

Котельников сразу прошёл ко второму секретарю Голдиной. Далеко не молодая, с проседью, она оказалась ещё и профессором. Сказала, что по поводу денег созвонится с Московским комитетом партии, и тогда вопрос будет решён.

– Позвоните мне через пару-тройку дней, условились?

Котельников согласился и ушёл.

На четвёртый день он пришел в райком партии уже с деньгами. Голдина развела руками:

– В горкоме партии мне ответили, что церковные деньги партии не нужны. А, собственно, почему ваша Лубянка не берёт себе эти деньги?

– Там велели передать райкому партии, – ответил Котельников. – Так я и поступил.

– К сожалению, ничем не могу помочь.

Деньги пролежали в сейфе у Котельникова на работе в патриархии более трёх лет.

Глава 5

Проходя мимо фотовитрины газеты «Известия», Котельников всегда останавливался и рассматривал большие фотографии, посвящённые событиям в стране и за рубежом.

Совершенно случайно встретил там Владимира Шульмана. В Москве в это время ходили слухи, будто на автозаводе «ЗИЛ» был взрыв.

Зная, что капитан Шульман, несмотря на пенсионный возраст, работает по линии ГБ на автозаводе, Котельников спросил его, правдивы ли слухи.

Владимир Исаакович неожиданно вспылил:

– Я считал тебя серьёзным парнем, а ты несёшь такую чушь! Кто осмелится у нас пойти на диверсию, да ещё на таком заводе! Соображаешь?

Юрий не ожидал столь резкого ответа:

– Извините, Владимир Исаакович, но дошёл до меня такой слух, и я, естественно, расстроился. Тем более знал, что вы там бываете. Хорошо, что это оказалась выдумка. Но вы так набросились на меня, будто я виноват в этих слухах.

Шульман понял, что погорячился. Постепенно перешли на житейские новости. В частности, он высказал опасение относительно Абакумова. Признался, что в случае его прихода к власти в наркомате ему, Шульману, не поздоровится.

– Дело времён строительства стадиона «Динамо», – уточнил Шульман. – Я тогда – член бюро и инициативной группы – был против привлечения Виктора Абакумова. Он это наверняка помнит. Его тогда обсуждали на бюро за поведение с девицами и влепили выговор. А человек он мстительный. В случае его перехода на высший пост руководителя органов мне конец.

– Других забот у него нет, что ли? – заметил Юрий. – К тому же всё это было давно, он наверняка забыл.

Они расстались. Однако осадок от бурной реакции Шульмана в тот вечер напомнил Юрию приземление Шульмана и капитана Викторова на парашютах в тылу врага.

Накануне их прилёта Котельников получил из Москвы радиограмму, где было коротко отмечено, что Школьник (Шульман) передаст то, что ему поручено, и вроде бы будет помогать. В чём конкретно, не говорилось. Для прибывших были приготовлены места в одной из землянок.

На следующий день после их приземления Котельников, естественно, ждал прихода капитана Школьника. Но тот не показывался. Доктор Бронзов, заглянувший в землянку радиосвязи, многозначительно улыбаясь, вскользь промолвил:

– В штабе идёт «самогонная обработка» посланцев наркомата.

Котельников молча пожал плечами. Явно недовольный. Были слышны доносившиеся голоса, смех и прочее: там «забивали козла». Проигравший, по словам Бронзова, получал «штрафные» чувствительные щёлчки по лбу. Видимо, они были болезненны: доносился крик изрядно подвыпившего проигравшего вперемежку с хохотом всех присутствовавших.

Капитан Школьник появился во второй половине второго дня. Котельников принял его подчёркнуто холодно и не постеснялся высказать своё мнение о его отношении к поручению наркомата.

– Не представлял себе такого отношения к поручению с вашей стороны, товарищ капитан. Понимаю, накрытый стол – это хорошо. Спасибо, что хотя бы по истечении вторых суток вспомнили о деле. Вы должны кое-что передать или сообщить мне?

Капитан Школьник извинялся, ссылался на задержку командованием бригады, уделившим столь большое внимание ему и капитану Викторову.

Видимо, пребывая ещё под влиянием очередного застолья с опохмелением и услышанного в свой адрес замечания, капитан вдруг сказал, что у него есть сын, которого также зовут Юрий. Выразил опасение, что здесь, по всей вероятности, ему подстроят кончину. При этом расплакался.

Котельников, естественно, его разубеждал и одновременно жалел. Было Школьнику где-то под пятьдесят. А может быть, и больше.

Капитан Викторов исполнял должность заместителя начальника разведки. Оставался при штабе бригады. Производил впечатление нормального человека, немного замкнутого, серьёзного и почему-то постоянно озабоченного. С Котельниковым отношения у них были «постольку-поскольку». Немногословные, рабочие.

Со Школьником подружился доктор Бронзов. Оба нашли много общего в свободное время за игрой в карты.

Котельникова карточная игра не привлекала. Он знал только, что есть «туз», женщина – это «дама», а мужчина «король» или «валет».

Месяца через полтора-два Школьник неожиданно улетел в Москву. Викторова перевели в другую бригаду.

В Москве они встретились, и их отношения стали более близкими, чем во вражеском тылу. Поскольку те, кто общался с начальником разведки, вынуждали его помощника вести себя поосторожнее, избегать праздных встреч и тем более по заведённому порядку посещать место, где происходит обмен связи с Центром. Оно было в некотором смысле «запретной зоной» для посторонних. Даже для, так сказать, своих.

Котельников знал, что настоящая фамилия побывавшего в тылу врага Школьника – Шульман. Старейший чекист. Некогда был инициатором строительства стадиона «Динамо» в Москве, одним из вожаков комсомольской организации ОГПУ.

Доктор Бронзов звал его «дядя Володя». Позднее, в Москве, перенял это обращение и Котельников. Они многократно виделись, Котельников даже был на торжестве, устроенном в день рождения его сына Юрия. Иногда встречались и отмечали вдвоём День Победы. Как правило, в ресторане «Астория». В течение всего сорок пятого года Котельников был прикреплён ведомством к этому ресторану. В это время там также столовались служащие Моссовета. Это на улице Горького, рядом с ныне закрытой гостиницей «Центральная», тогда называвшейся «Люкс», почти рядом с Елисеевским гастрономом. Гостиница предназначалась только для высших работников Коминтерна. Там проживали Тито, Ракоши, Влахов с отцом, известным партийным деятелем той же Югославии, а также другие главы компартий стран, территория которых была оккупирована нацистами… У входа в гостиницу дежурил мужчина в штатском с кобурой на поясе. Вход посторонним был запрещен. Пропускали только с согласия проживавших.

Но с тех пор как дядя Володя резко откликнулся на вопрос Котельникова о взрыве на автозаводе, их отношения несколько поостыли.

Вскоре стало известно о назначении Абакумова руководителем органов Государственной безопасности. Спустя некоторое время Юрий вспомнил об опасениях Шульмана. Позвонил ему. Трубку взяла жена Вера Ивановна. Она тогда работала секретаршей министра внутренних дел СССР. Поздоровавшись, он спросил, дома ли Владимир Исаакович.

– К сожалению, его нет и никогда уже не будет…

– Как понять «никогда»? Что-нибудь случилось?

– К великому сожалению, – сухо ответила Вера Ивановна.

Котельников в недоумении повесил трубку, решив, что дядю Володю посадили. Тогда подобное не было редкостью.

Но, продумав, Юрий решил, что поступил некрасиво. Перезвонил, извинился, дескать, повесил трубку от неожиданности. Переспросил, какова причина его отсутствия.

– Застрелился, – ответила Вера Ивановна.

В тот же день он навестил вдову товарища. Жили они на 2-й Мещанской в трехэтажном из красного кирпича доме НКВД. Поднялся на второй этаж.

Вера Ивановна встретила его в слезах. Гость пытался её успокоить. Почему-то ему казалось, что Владимир Исаакович всё же арестован.

Но Вера Ивановна показала диванчик, где муж выстрелил себе в висок из маузера, которым его наградил Дзержинский. Показала отверстие в шкафу и объяснила, что пуля пробила его дважды и угодила в потолок – там зияла дырка. Показала и оставленное им письмо. Затем фотографию похорон, где Владимир Исаакович лежал в гробу.

Котельников расстроился, выразил соболезнование и готовность при надобности всегда помочь.

Остался у неё сын Юра. Приятный, тихий, где-то работал инженером.

Александр Александрович Бронзов был очень огорчен печальной вестью. Он дружил с покойным.

Нечто подобное случилось и со ставшим полковником ГБ Викторовым, с которым капитан Шульман приземлился на парашютах во вражеском тылу.

Николай Викторов в послевоенное время Юрию не встречался. Задавать вопросы, почему или тем более где он, не было принято. Работник органов.

Много позднее, в послесоветские времена, в своей военной поликлинике Котельников оказался на приёме у врача по фамилии Викторов. Выяснилось, что это сын полковника ГБ Николая Викторова.

– Имел честь знать ещё во время войны капитана Викторова, десантировавшегося на парашюте в тылу оккупированной немцами советской территории. – сказал пациент. – Ночью, за тысячу с лишним километров от линии фронта!

Сын рассказал, что четверть века считался «сыном врага народа» полковника госбезопасности Николая Прокопьевича Викторова. Через много лет после того, как отца не стало, он добился его реабилитации.

О судьбе Николая Викторова и его последующей полной реабилитации Котельников понятия не имел. Огорчился, что тот был реабилитирован посмертно.

Вечная ему память и лучшие пожелания здоровья его сыну, врачу Викторову!

Глава 6

На Котельникова навалилась очередная забота: развод с женой. При этом встал вопрос с жильём. Квартира в Первом Колобовском переулке принадлежала матери жены. Поэтому пришлось приобрести себе за деньги небольшую, двенадцатиметровую комнатку в подвальном, невероятно запущенном помещении, где проживали ещё пять семей. Каляевская улица, 36. Сделал основательный ремонт коридора. Всё было обновлено и покрашено. Также была отремонтирована огромная кухня с двумя газовыми плитами.

Прожил в этой квартире более четырёх лет.

Глава 7

Происходившие события совпали со свирепствовавшим в стране «делом врачей». По городу ходили тревожные слухи, настроение у людей было упадническим.

В один из тех дней Котельников посетил на Кузнецком мосту Ателье мод, куда иногда заходил, просматривал очередную экспозицию современной одежды, иллюстрации в журнале «Мода». Однажды подарил закройщикам объёмистый сборник мод привезённого из-за рубежа журнала «Наккерман». С тех пор его приглашали выпить там стакан чая.

В тот раз, выйдя из Ателье мод, он увидел спускавшегося с Лубянки Хейфеца. Поприветствовал его и попросил не обижаться из-за отказа работать в Еврейском антифашистском комитете.

Недовольным тоном бывший начальник сказал, что прежний подчинённый «долгое время вращался среди фашистов и нахватался у них».

Котельников удивлённо посмотрел на Хейфеца:

– И это вы говорите мне, хотя прекрасно знаете, сколько фашистов при моем участии было ликвидировано во вражеском тылу!? Не мог я пойти туда, куда вы меня направляли. Поверьте, Григорий Маркович, не мог! Я наведывался туда и понял, что не смогу там работать. Не обессудьте, пожалуйста, дорогой Григорий Маркович.

– А вот я, в отличие от вас, работаю там.

– Честно вам скажу, – заметил Котельников, – удивлён вашим поступком. Давно хотел спросить, понимаете ли, куда идёте?

– Сейчас могу вам ответить: иду домой обедать, – сказал Хейфец и ушёл, а Котельников долго в недоумении смотрел ему вслед.

Можно себе представить, какими качествами должен был обладать такой человек, если некогда, будучи в Сан-Франциско вице-консулом СССР, подружился там с небезызвестным американским профессором Оппенгеймером, бывал у него дома в то время, когда тот работал над созданием атомной бомбы.

Последний раз Котельников видел Григория Марковича, когда сидел в машине у Белорусского вокзала, наблюдая вынос гробов с телами убитых в Минске Михоэлса и председателя одного из советских комитетов по культуре, кстати, русского. Хейфец шёл, придерживая под руку вдову Михоэлса.

В стоявшей рядом другой машине шла скрытая съёмка траурной процессии, направлявшейся в Еврейский театр на Малой Бронной, где проходило прощание с выдающимся советским актёром и известным общественным деятелем Соломоном Михоэлсом.

Через некоторое время Котельников узнал, что Григорий Маркович арестован. Был потрясён горькой новостью.

Глава 8

В те времена в Москву прибыла румынская правительственная делегация, возглавляемая премьер-министром демократической Румынии доктором Петру Гроза и министром иностранных дел Анной Паукер.

Несколько дней они знакомились с Москвой, но пребывание шло к завершению, а о приёме их Верховным главнокомандующим Сталиным не было ни слуха. Настроение у всех было минорным и напряжённым. В Венгрии был расстрелян премьер Ласло Райк, в Болгарии – Трайчо Костов; с маршалом Тито, несмотря на сравнительно недавнее награждение его орденом Победы, отношения становились все более напряжёнными и вскоре обрели смертельную враждебность. По указанию Верховного главнокомандующего начальник 4-го Управления Судоплатов подобрал человека, который должен был выполнить весьма серьёзное задание.

Этим человеком оказался посол одной из небольших латиноамериканских стран в Италии с одновременно, по совместительству, своими функциями в соседней Югославии. При вручении верительных грамот лично маршалу Тито он должен был выстрелить в него…

Вся подготовка к акции шла к завершению. Исполнитель террористического акта написал письмо жене, в котором просил понять его… иначе он поступить не может.

Об этом письме узнал Судоплатов. Прикинул различные варианты, после чего решился доложить Сталину, что у него возникли сомнения по поводу выполнения послом задания. Заверил, что наметил более подходящую кандидатуру…

Хозяин согласился и велел не затягивать намеченное. Судоплатов твёрдо пообещал.

К тому времени был расстрелян известный деятель румынского правительства Лукреций Пытрышкану, бывший ректор Бухарестского университета, возглавлявший прибывшую в 1945 году в Москву румынскую правительственную делегацию и подписавший «Протокол о союзе Румынии с СССР».

Аналогичная участь постигла и ряд румынских деятелей. Всё это сказывалось на настроении румынской правительственной делегации.

И вдруг во время обеда, фактически перед отъездом из Москвы, румынским гостям объявили, что в 17 часов их примет генсек. Вроде бы «ура!», но настроение гостей оставалось напряжённым.

Во время приёма и беседы Петру Гроза – человек импозантный, интересный, не лишённый ораторских способностей, доктор наук и просто красивый мужчина с всегда торчавшим из кармашка пиджака белоснежным платочком, к тому же пребывавший в возвышенном, пожалуй, величественно-солидном положении, неожиданно как бы в шутку пожаловался на присутствующую Анну Паукер:

– Смею вам признаться, генералиссимус, что я всё время говорю министру иностранных дел: пора мне уже вступить в Коммунистическую партию! А она, будучи одним из лидеров КПР, никак не реагирует, хотя мы едины во мнениях по поводу проводимых в стране реформ…

Сталин как-то странно посмотрел на него, отвёл взгляд и, взглянув искоса на присутствующего посла СССР в Бухаресте Кавтарадзе, несколько загадочно спросил:

– А премьер Гроза знаком с историей ВКП(б)?

– Да! – тотчас же пафосно воскликнул Гроза. – Ещё студентом я изучал историю партии Советского Союза! Как же…

Сталин наклонил голову и, словно обращаясь к послу Кавтарадзе, сказал:

– Как хорошо, что историю нашей партии за рубежом изучали ещё до её написания…

Переводчик Котляр, старый член румынской компартии, бывший политкаторжанин, работавший в Москве в редакции вещания на румынском языке, растерялся. Не мог решиться перевести такое высказывание и, не зная, как оно будет воспринято премьером Гроза, замешкался.

Гроза уловил что-то в образовавшейся паузе, но вмиг нашелся:

– Раньше бывало, когда я выходил на нашу главную улицу Каля Виктории, женщины обращали на меня внимание. Но с тех пор как прибыл ваш посол товарищ Кавтарадзе, я понял, генералиссимус, что мне нечего появляться на Каля Виктории. Женщины теперь не могут насмотреться на вашего посла, товарища Кавтарадзе… Они не в состоянии оторвать от него взгляд!

– С послом Кавтарадзе в таких обстоятельствах надо быть осторожным, – произнёс Сталин. – Человек он горячий…

Весь этот разговор остался непонятен Грозе, министру иностранных дел Анне Паукер да и всем присутствовавшим.

Глава 9

Котельникова угораздило заболеть тяжёлой формой ангины с высокой температурой. Принимал меры, но они не помогали. Глотать не мог. Горел. На работу, разумеется, не ходил. Поставил в известность начальство. Обложил шею компрессами. Вспомнил, как в детстве его лечила мать. Стыдно признаваться, но это были компрессы с собственной мочой. При тогдашней нищете лечение такого рода было естественным. Полоскал горло, перевязывал его шерстяным кашне. Разогревал красное сухое вино, присланное из Молдавии.

Не помогало. Температура не снижалась. Под вечер третьего или четвертого дня раздался звонок в дверь. Пошёл открывать.

На пороге стоял высокий стройный мужчина лет сорока в тёмном костюме и кепке. Представился:

– Начальник отдела, подполковник Сысоев. Заболели?

Больной едва ответил, жестом пригласил войти.

– Что с вами?

– Ангина, наверное, – ответил Котельников.

– Не годится. Болеть никогда не следует, а сейчас тем более, – многозначительно заметил Сысоев. – У евреев завтра Йом Кипур – Судный день.

– Вот как? – с трудом выговаривая слова, выразил удивление больной. – Хотя верно, в начале осени он бывает…

– Надо вам побывать в синагоге. Завтра. На улице Архипова.

– Понятия не имею, где это. Но видите, какая температура, – Юрий показал лежавший на столике градусник и указал на цифры. – Почти сорок! Видите?

– Вижу. Но надо! Прислать вам врача? Кстати, вызывали?

– Нет. Я пользуюсь другим способом… Но что-то не помогает. Ночью сорок и два было. Плохо мне, поверьте, товарищ Сысоев.

– Верю, но надо. Я бы не настаивал. Но там будет недавно прибывшее посольство Государства Израиль в полном составе. Понимаете?

– Понятно.

– Дадим машину. Подбросит вас.

– Не нужна она. Я и сам доберусь.

Пришлось на следующий день поехать.

От Ильинских ворот чуть ли не до Покровских ворот застыли пустые трамваи номер 48. Попавшаяся навстречу какая-то женщина с полными сумками вопрошала у прохожих:

– Что случилось? Все трамваи стоят!

Кто-то ей ответил:

– У евреев большой праздник, а на улице Архипова синагога!

Юрий оглянулся: плотного телосложения, в кепке и без ног человек в суконной рубашке с двумя медалями «За боевые заслуги» и «Участник Великой Отечественной войны» сидел на небольшой дощатой платформочке на шарикоподшипниках и охрипшим голосом громко просил: «Подарите мне помощь, кто сколько может!» В народе таких инвалидов войны прозвали «танкистами». Юрий вернулся к нему и положил в протянутую руку тридцатирублёвку. Не большие, но и немалые тогда деньги. Бывало, прежде, проходя мимо входа в самый крупный универмаг «Мосторг», что напротив Большого театра, видел «танкиста», продававшего авоськи, шнурки для обуви и ещё кое-какую мелочь. Но не знал, что он инвалид войны, поскольку тогда на груди у него не было наград.

Пробиться к зданию самой синагоги, как сразу понял Котельников, было немыслимо. Наискосок от неё на противоположной стороне увидел подходящее место: вскарабкался на кирпичный забор, поверх которого метра на три в длину тянулась небольшая железная ограда. Там пристроился молодой человек. Он и помог Юрию подняться к нему. Оттуда хорошо просматривались запруженная людьми улица и вход в синагогу. Вся улица была до отказа заполнена не столько верующими, сколько желающими увидеть прибывших недавно в Москву членов посольства Государства Израиль.

Под вечер из синагоги вышли двое пожилых мужчин в чёрных ермолках и накинутых на плечи молитвенных облачениях. Они всматривались в затянутое облаками небо, так как с появлением первой звезды завершался Судный день.

Минут двадцать спустя толпа зашевелилась, и тут показались покидавшие синагогу члены посольства Государства Израиль в Москве. Их было четверо. Посол – среднего роста Голда Мейерсон с высоко поднятой головой, в чёрном костюме, небольшой круглой шляпке. Рядом с ней – полковник Ратнер, военный атташе в форме, очень схожей с французской. Фуражка точно такая же, как у генерала Де Голля, – «каскета-горшок». И рост примерно такой же. За ними шли двое мужчин небольшого роста в чёрных, надвинутых на лоб широкополых шляпах. Толпившиеся вокруг них люди создали атмосферу шумного ажиотажа. То и дело были слышны слова: «В будущем году свидемся в Иерусалиме!»

В ответ члены посольства и сама Голда Мейерсон произносили: «Мирцешем!», что в примерном переводе означает: «Да сбудется!»

Среди толпившихся выделялись попрошайничеством преимущественно пожилые женщины. Оба человека в чёрных шляпах стали бросать деньги. Не металлическую мелочь, а бумажные рубли: трёшки, пятёрки, возможно, десятки… Несомненно, припасённые заранее. Образовалась свалка попрошаек, которые заодно старались рукой дотронуться до рукава посла. Многие прикладывали пальцы к губам и затем, точно к Торе, с трудом тянулись к ее рукавам и юбке. Некоторые в экстазе и вовсе целовали подол!

Зрелище огорчило Котельникова. Что же получается, думал он в эти секунды о целовавших рукава и подол посла иностранного государства, а обычно твердивших с пеной на устах о любви к советской Родине. Прикинул, что скажут об этом шабаше «наверху», когда узнают обо всём, что происходило у синагоги. Это же может отразиться на всех без исключения евреях!

Именно это обстоятельство более всего портило ему настроение. Он даже забыл про боль в горле. Единственное утешение появилось, когда вспомнил поговорку: «В семье не без урода». Поймут ли именно так наверху?

Больной, разочарованный увиденным и услышанным, продрогший, Юрий отправился домой.

Не успел он допить второй стакан чая, как послышался звонок в дверь. На пороге стоял Сысоев:

– Что же вы не зашли к нам? Мы вас ждали…

– А сейчас обеденный перерыв с семнадцати часов. К тому же я продрог. Вот допиваю горячий чай…

– Надо срочно ехать. Давайте одевайтесь, и поедем.

Котельникову ничего не оставалось, как одеться. Тут Сысоев как бы между прочим сказал:

– Прихватите паспорт.

Настроение у Юрия испортилось ещё больше. «Зачем?» – без конца отдавался в мозгу этот вопрос. Ответ на него был страшным.

Сысоев сел рядом с водителем, а Котельникову уступили место в середине заднего сиденья между двумя сотрудниками. Стало понятно, чем вызвана необходимомсть взять паспорт. «Значит, конец и мне…»

Когда вошли в подъезд, перед двумя дежурными, стоящими слева и справа, Сысоев потребовал у Котельникова паспорт, показал его проверяющим и сунул себе в карман. Ещё одно подтверждение мрачных предвидений.

Вошли в кабинет Сысоева. Он позвонил кому-то и доложил о прибытии. Последовало:

– Есть!

Тут же сказал Котельникову: «Пошли».

Судя по этажам и длинному коридору, Юрий понял, что скорее всего они идут к высшему руководству. Вошли в просторный кабинет с длинным столом. В стороне, у небольшого столика, сидела немолодая женщина.

Быстрым шагом вошёл Виктор Семёнович Абакумов. Не поздоровался. Котельников слегка вытянулся и произнёс:

– Здравья желаю!

Абакумов не ответил, затем сказал:

– Садитесь.

Котельников остался стоять, чтобы не получилось, что воспринимает свое присутствие «на равных». Повторного предложения сесть не последовало.

– Так, слушаю.

– Был я у синагоги. Там собралось очень много народу. Вовнутрь синагоги мне не удалось пробраться. Это было невозможно. Очевидно, многие пришли туда на рассвете.

Котельников докладывал обо всём, чему оказался свидетелем. Ничего не утаивал. Был уверен, что не один там находился. Минут десять или пятнадцать излагал увиденное и услышанное. Изъятый паспорт все время теребил мозг. Предчувствовал свой конец…

Министр слушал внимательно. Несколько раз коротко переспрашивал. И вдруг вопрос:

– Ваше мнение в целом?

Мелькнуло слово «шабаш». На долю секунды призадумался. Неожиданно осенила мысль.

– Извините, товарищ министр, но, глядя на разыгравшуюся позорную сцену, о которой доложил, почему-то представил себе, что сейчас не сорок девятый год, а тридцать девятый, когда к нам, в Советский Союз, прилетел рейхсминистр иностранных дел нацистской Германии Иоахим фон Риббентроп и его таким же образом, как сегодня у синагоги, стали бы приветствовать немцы Поволжья… Целовать ему рукав или подол сюртука, что бы тогда сказали на это наши… еврейчики?!

Секунду-другую поразмыслив над услышанным, неожиданно резко повернув голову в сторону сидевшей за столиком женщины, Абакумов чуть ли не вскрикнул:

– Гениально!

Котельников понял, что слова были обращены к стенографистке.

Тут же поднялся и протянул руку Котельникову:

– Молодчина.

– Извините, товарищ министр, – робко произнёс в ответ Котельников – у меня высокая температура, и вы можете заразиться.

– Ничего! Меня никакая холера не берёт.

Совершенно другие слова и тон, иное отношение, да к тому же изменилась и сама атмосфера.

Тем не менее вроде бы пронесло. Продолжавший стоять Котельников не был уверен, хорошо это или очень плохо. Но был момент, точнее, секунда, когда он понял, что последние слова сыграли решающую роль в его жизни. Это о том, сказать ли «наши евреи» или «наши еврейчики». Понял, что могло привести министра в такое восхищение.

Лишь в кабинете Сысоев вдруг спохватился:

– Совсем забыл! Ваш паспорт-то у меня! – и вернул его владельцу.

При расставании высказал ряд добрых пожеланий, назвал номер своего телефона и предоставил машину, в которой никого кроме шофера уже не было. Когда отъехали, немного отлегло. В пути невольно подумал: «Надолго ли?»

На следующий день пришли двое врачей – женщина и пожилой мужчина. Из поликлиники в Варсонософьевском переулке.

Юрий быстро пошёл на поправку.

Глава 10

Вечерами Абакумов частенько совершал прогулки в московском саду «Эрмитаж», напротив МУРа, на Петровке. Котельников тогда жил поблизости и тоже по субботам и воскресными вечерами иногда бывал там с женой. Видел издали Абакумова со следовавшими за ним на небольшом расстоянии двумя парнями в одинаковых серых костюмах.

Старался избежать встречи. Но однажды всё же почувствовал, что она неминуема. Дорожки там сплошь извилистые. И тут Виктор Семёнович, удостоивший супружескую пару поклоном, остановился и после ответа на приветствие вдруг спросил: «Что это вы не знакомите с вашей дамой?» Котельников представил Виктору Семёновичу жену, но при этом заметил, что «у нас сын, который уже скоро пойдёт в школу».

На том и завершилась беседа. Стало быть, запомнились ему события у синагоги и встреча вечером в Судный день в наркомате.

Когда Котельников еще жил в Первом Колобовском переулке его соседом с первого этажа был шеф-пилот личного самолёта Абакумова – подполковник авиации Аркадий Иванович Разин. Его жена Женя, некогда певица известного в стране ансамбля Бейбутова, была репрессирована сразу после ареста Абакумова. Угодила в лагерь, как одна из его дам…

Известно, что Виктор Абакумов, бывший генерал-полковник ГБ и глава СМЕРШа, затем министр госбезопасности СССР, был арестован 12 июля 1951 года и, по слухам, подвергался жесточайшим пыткам. Настолько, что был весь в синяках… Однажды, когда его вели на очередной допрос, несмотря на четырёх вооружённых конвоиров, сумел вырваться и со всего размаха ударился головой о чугунные обогревательные батареи. Якобы его восстанавливали около полутора лет, чтобы потом расстрелять. Расстреляли 19 декабря 1954 года.

Глава 11

А ранее Происходившие события совпали со свирепствовавшим в стране «делом врачей». Распространялись печальные слухи. В прессе мелькали слова «врачи-убийцы!»… Настроение было тревожным из-за ареста известных в стране и за её пределами профессоров – академиков медицины. Сын одного из них, полковник медицинской службы, не выдержал позора – застрелился. Отличилась тогда врач кремлёвской больницы доктор Тимашук, разоблачившая «врачей-вредителей», за что была награждена орденом Ленина, который ей вручил в Кремле Председатель Президиума Верховного Совета Шверник.

Несколько недель спустя пошёл слух, будто захворал товарищ Сталин. Это также встревожило население настолько, что, казалось, наступает конец всему… Ему-то верило подавляющее большинство преданных Родине! Как быть, если его не станет? Великий вождь казался роднее всех на белом свете!

Бессонной ночью Юрий сочинил письмо в Политбюро ЦК партии! Рассказал о себе: молодой, совершенно здоровый, никогда не страдавший никакими недугами, выразил готовность отдать любую часть организма, вплоть до самой жизни, посчитав это за счастье ради выздоровления дорогого, незаменимого и любимого товарища Сталина. Правда, умолчал о ранении во время одной из боевых операций.

Тотчас же отвёз заявление и опустил в ящик в приёмной ЦК КПСС, указав свой адрес.

Когда вернулся из ЦК, оказалось, что дома отключена горячая вода. В ужасе собрал на скорую руку новенькое белье, и предупредив домработницу, что если кто-либо приедет, сказать, что он скоро вернётся, побежал сломя голову в Селезнёвские бани…

В темпе окатился водой, на ходу оделся, боялся, что за ним уже могли приехать, побежал домой. Домработница сказала, что никто не приходил. Успокоившись, стал дожидаться, когда его призовут отдать жизнь за главу Отечества.

Глава 12

Несколько дней спустя поздно ночью один из знакомых Котельникова, генерал ГБ Киселёв, позвонил и едва выговорил:

– Всё!.. Мы осиротели.

– Такого не может быть! Это точно?

– К нашему великому сожалению…

Юрий сразу помчался на такси к своему старшему товарищу Вершигоре. Тот вышел открывать дверь сонный, в нижнем белье. Без слов понял, что случилось.

Вскоре оба от Третьяковской галереи пешком отправились на Красную площадь. Было ещё темно, дул пронизывающий ветер, а кругом ни души, кроме охраны Кремля. Но уже полчаса спустя народ стал стекаться. Молча, грустно, озабоченно.

Последовали похороны Великого вождя, унесшие, по слухам, в чудовищных давках более семисот человек.

Кто-то в те скорбные дни неожиданно тихо сказал: – Что Бог не делает – всё к лучшему.

Глава 13

Сталин создал крупнейшую и мощнейшую державу. Был стратегом, однако фактически только на ближайшее время. А на дальнюю перспективу – не учёл, что может стать со страной после него! Превалировали амбиции, дикая жестокость, нетерпимость и невероятная подозрительность…

Все его завоевания, достигнутые за счёт бесчеловечности в итоге привели к развалу теоретически самой благородной и многообещающей «системы»!

Глава 14

На второй или третий день после похорон Сталина, в очень ранее мартовское утро пятьдесят третьего года, когда за окном ещё было темно, домашние, естественно, ещё спали, а Юрий уже сидел за пишущей машинкой, зазвонил телефон. Решил, что кто-то по ошибке в такую рань набрал его номер. Однако в трубке послышался знакомый голос, который спросил:

– Знаете, кто звонит?

Юрий узнал голос Хейфеца. Знал, что тот сидит в тюрьме. Решил, что поскольку это происходит очень рано утром, пока никого из тюремного начальства ещё нет, кто-то из охраны разрешил ему позвонить. Он ответил:

– Догадываюсь…

– Вы могли бы придти ко мне сейчас?

Юрий был озадачен. Но всё же спросил:

– Куда придти? В тюрьму?

– Я дома. – И повторил: – Очень хочу, чтобы вы пришли ко мне сейчас.

У Котельникова появилось тревожное предчувствие. Решил, что таким образом задуман и его арест. Прикинув в течение считанных секунд, ответил:

– Если очень нужно, то смогу.

– Да, хотел бы видеть вас как можно скорее!

Юрий тотчас же разбудил жену, велел приготовить вещи, которые понадобятся в заключении. Сказал, кого надо поставить в известность, в частности, Вершигору, Ковпака и еще ряд лиц. А сам, грустно размышляя, стал одеваться. Попрощался с женой, поцеловал спящего сына и поспешно вышел.

Поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж дома в Столешниковом переулке, где жил Хейфец, прикинул: а, собственно, за что могут арестовать? Ответ не смог найти. Мелькнуло: «За всё могут!»

Перед тем как прикоснуться к кнопке звонка, набрал полную грудь воздуха и, выдохнув, нажал.

Дверь открыл Григорий Маркович. Свет почему-то не горел, было темновато.

Войдя в полутёмную комнату, Котельников тихо произнёс: «Доброе утро… Приятно видеть вас дома…»

Хейфец не ответил на приветствие и сразу сказал:

– Меня интересует, почему вы тогда так упорно, я бы сказал, воинственно отказывались идти туда работать? Вы что-то знали?

В эти мгновения Котельников считал, что в соседней комнате, дверь в которую оставалась открытой, находятся те, кто специально доставил из тюрьмы арестованного в свою квартиру, чтобы подтвердить его связь с Котельниковым и в конце их разговора выйти и арестовать.

– Мой отказ основывался на том, что с отдельными личностями, с которыми вам приходилось там по работе общаться, иметь дело было опасно. Вот они вас и подвели.

Оказалось, что в соседней комнате никого нет, кроме супруги Григория Марковича. Тогда Котельников признался, что, идя к нему, готовился к самому худшему:

– Времена – то непредсказуемые, Григорий Маркович. Да и ваш звонок раздался, когда за окном ещё фактически стояла ночь! Перед уходом к вам я попрощался с женой. Если можно, хочу позвонить ей и успокоить.

Хейфец тотчас же принёс телефон на длинном проводе. Юрий позвонил жене. Дома уже был чуть ли не траур.

Григорий Маркович рассказал, как поздно ночью к нему в тюремную камеру неожиданно вошли трое генералов, один из которых был ему знаком по работе в управлении. Они сообщили о прекращении «дела» по личному указанию Лаврентия Павловича Берии. Относительно формальностей с освобождением ему объявили, что они будут выполнены в ближайшие дни, и тут же предоставленная машина отвезла его домой.

– Я даже свои вещи не успел забрать из камеры! – признался Григорий Маркович, – настолько быстро всё произошло. А знаете, как меня били на следствии! Все зубы выбили. – Он открыл рот. – Могу показать спину…

Котельников отговаривал, просил этого не делать Григорий Маркович всё же поднял свитер и рубаху и повернулся к нему спиной.

Это было что-то уму непостижимое! Почти вся спина изуродована тёмно-коричневыми складками с запекшейся кровью… Невозможно было смотреть! Будто орудовал плуг.

Примерно через месяц или полтора по предложению Котельникова Григорий Маркович согласился пообедать в ресторане. Они вместе отправились на машине в ресторан речного порта Химки, где обедали почти одни. С наступлением вечера, когда ресторан стал заполняться людьми, перешли на открытую террасу с видом на Москву-реку. Просидели там до глубокой ночи, предаваясь воспоминаниям о событиях, связанных с правлением гениального вождя народов.

У Котельникова с Хейфицем установилась ещё более искренняя дружба, длившаяся вплоть до его ухода из жизни.

Глава 15

Когда к власти пришёл Хрущёв, к нему был вызван с докладом начальник Четвёртого управления разведки и диверсии генерал-лейтенант Судоплатов. Несколько дней спустя он легендарный Павел Анатольевич был арестован в своём кабинете по команде Хрущёва.

За время Великой Отечественной войны двадцать четыре сотрудника – разведчика Четвёртого управления были удостоены звания Героя Советского Союза и позднее – двое Героя Российской Федерации. А их руководитель отсидел день в день, час в час в камере Владимирского централа пятнадцать лет! К тому же на протяжении первых почти пяти лет вынужденно разыгрывал умственную неполноценность! Его возили по всем психиатрическим лечебным заведением страны, включая Москву и Ленинград. И это происходило с человеком, награждённым двумя орденами Ленина, тремя Красного Знамени и другими, но особенно высшим, которым награждались видные военачальники, – орденом Суворова!

Одновременно с Судоплатовым снова был арестован его заместитель Яков Исакович Серебрянский. Оказавшись под арестом в Бутырской тюрьме, скончался в тюремной камере, не выдержав условий заключения. Некоторое время спустя был полностью реабилитирован! Восстановлен в КПСС. Его сыну, Анатолию Яковлевичу Серебрянскому, были возвращены награды отца – ордена Ленина, два «Красного Знамени» и другие, не без содействия Юрия Котельникова.

Глава 16

В первый же день после смерти Сталина по указанию Лаврентия Берии из Казахстана доставили Полину Жемчужину и отвезли на квартиру её мужа Вячеслава Михайловича Молотова. Говорили, что в Казахстане она, голодная, вынуждена была побираться на рынке.

Доставили в Москву и других жён руководящих деятелей страны, сосланных в отдалённые области. Вскоре освободили всех арестованных профессоров медицины и врачей.

После ухода из жизни великого вождя народов среди прочих кривотолков и слухов мелькнул один, единственный раз услышанный Котельниковым, что якобы ему «помогли» уйти из жизни.

Вскользь брошенные слова ошеломили Юрия.

Такого же мнения был и освобождённый из тюрьмы, отсидевший непонятно за что на редкость порядочный человек, генерал-лейтенант Степан Соломонович Мамулов. Он был в самых добрых отношениях с автором книги. В недавнем прошлом секретарь по особо важным делам при Л. П. Берии, затем заместитель министра внутренних дел СССР.

Постепенно у Юрия наступало прозрение, основанное на осознании трагической участи огромнейшего числа безвинных людей.

В то же время Котельников пришёл к выводу, что не будь того самого «вождя народов» и возглавляемой им «системы», неизвестно, сумели бы мы победить в Отечественной войне.

Глава 17

По приглашению Фитина Котельников навестил его в гостинице «Москва». Стол уже был накрыт, посидели, обменялись новостями. Оказалось, Павел Михайлович прилетел из Казахстана, где уже некоторое время возглавлял Комитет государственной безопасности.

В разговоре за рюмкой вдруг стал уговаривать Юрия приехать к нему на работу.

– У меня там добрые отношения, и полагаю, удастся договориться об утверждении тебя. Мне нужны такие люди! Давай, Юра!

– Я бы с удовольствием вас, Павел Михайлович, но ряд обстоятельств вынуждает меня оставаться в Москве. Скоро кончается срок моего кандидатского пребывания в партии. Стало быть, предстоит переход в члены партии… И не только это. Есть ещё ряд причин, по которым обязан оставаться в Москве. Не обижайтесь, дорогой Павел Михайлович… Вчера по телефону вы сказали, что улетите ночью.

– Остался из – за отсутствия Хозяина.

– А я слыхал, что он прилетел… Могу даже сказать – из Кыштыма!

– Правильно, но тут же улетел во Львов… Оттого и перенесли наше заседание… И я остался в гостинице.

Выпили ещё…

– Честно говоря, я считаю, Павел Михайлович, что он должен не шастать по стране, а находиться у «пульта»! «Вояжёров» у него немало. Румынская поговорка гласит: «Когда кошки нет дома, мыши танцуют на столе»!

– Интересная поговорка… – отреагировал Павел Михайлович. – Румынская, говоришь?

– Румынская. А что, разве неправильно? Он должен держать палец на «пульте», – заметил захмелевший гость.

Разговор затянулся… Светало, когда подвыпивший Юрий на своей «Волге» рванул со стоянки у гостиницы сразу на улицу Горького и умчался домой. Успел немного поспать, но на работе был в установленное время.

…И вдруг поздно, когда домочадцы уже спали, – звонок в дверь. Юрий подбежал:

– Кто?

– Я, Юра…

Голос Фитина. Котельников удивился…

Вошёл Фитин. Не снимая макинтоша, сел на диван, явно озабоченный.

– Ты что нибудь знаешь?

– А что, собственно, я должен знать? – удивился Юрий.

– Ладно, Юра. Я спрашиваю серьёзно. Ты что-нибудь слышал?

– Не знаю, Павел Михайлович, что я должен был слышать.

– Тогда почему ты вчера говорил про каких-то кошек?

– Вы что, Павел Михайлович? Ни о каких кошках я не говорил…

– Как же не говорил!? С потолка я, что ли, беру, Юра!? Говорил!

– Я?! Вы что, Павел Михайлович? С чего вы взяли?

– Ну как же, Юра! Ты привёл румынскую поговорку о мышках и кошке…

Юра вспомнил:

– Ах, да, говорил в гостинице. Извините! Имел в виду Хозяина! А почему вы об этом вспомнили?

– Потому, что хочу знать, с чего ты вдруг это сказал? Что-то знаешь? Почему ты привёл, что «Когда в доме нет кошки, мыши танцуют на столе!»

– Ничего не знаю. А почему вы спрашиваете?

Павел Михайлович опустил голову и не отвечал. Долго.

Юрий снова спросил:

– Вы молчите, а я ничего не понимаю. Можете сказать наконец?! Фитин Наконец очень тихо ответил:

– Он арестован…

– Не понимаю, кто?

– Тот, кто по твоему мнению должен был сидеть «у пульта»!

– И что с ним случилось?

– Я же сказал…

– Источник серьёзный?

Павел Михайлович кивнул:

– Вполне.

– Провокация! Будьте осторожны… Такими вещами не шутят! Но если это правда, тогда, извините, конец державе! Попомните мои слова.

…В Алма-Ату Фитин не улетел. Сообщение оказалось верным.

Уже через день об этом говорила вся Москва. Кое-кто даже подробности рассказывал. Как Жуков и ещё какой-то генерал его скрутили и увезли в военную комендатуру Москвы.

Глава 18

В послесталинское время среди первых секретарей и генсеков ЦК КПСС Маленкова, Брежнева, Андропова, Черненко выделялся Хрущёв.

Громогласное заявление Никитой Сергеевичем о серьёзных ошибках Сталина, потрясло страну и мир. Многие дела усопшего генералиссимуса были осуждены. Из Мавзолея его гроб, который стоял рядом с гробом Ленина, был вынесен и захоронен в земле рядом с Кремлёвской стеной. Оставался, правда, вопрос о том, кто разоблачил вождя. Ведь Никита Сергеевич, занимал при Сталине самые высокие государственные должности, никогда не перечил вождю… Придя к власти, совершил немало ошибок, за что в 1964 году был смещён со всех должностей…

Глава 19

В уютном ресторане столичного Дома литераторов на праздновании Дня Победы на торжественном собрании в президиуме сидели маршал бронетанковых войск Ротмистров и маршал Советского Союза Соколов, первый секретарь Фрунзенского райкома партии Фурцева, а также известные в стране писатели и поэты Константин Симонов, Сергей Михалков и другие.

С первым словом выступил Константин Симонов. Вслед за ним Сергей Михалков, Екатерина Фурцева и по очереди оба маршала Советского Союза, затем и ряд писателей.

Собрание проходило на высшем уровне с соответствующими торжественной обстановке тостами.

Через некоторое время Фурцева покинула зал. В числе провожавших был и Котельников. Она взяла его под руку и вдруг тихо спросила:

– Чем тогда кончилось с патриаршими деньгами?

– Более трёх лет они пролежали у меня в сейфе. Никто не решился брать. Тогда я был вынужден вернуть их государству…

– Правильно поступил!

– Через автомобильный магазин…

– Как, как? – удивлённая ответом, переспросила Фурцева.

– Купил «Волгу».

Неожиданно она резко остановилась, молча посмотрела на сопровождавшего и незаметно для окружающих, пожала ему локоть руки. Как бы в знак одобрения.

Глава 20

Вечером Котельникову позвонил помощник Ковпака Владимир Алексеевич Неверович. Сообщил, что находится в гостинице «Москва» и что завтра должен прибыть самолётом из Праги Сидор Артемьевич. Оказывается, в течение почти месяца он находился там на лечении по приглашению правительства Чехословакии.

Котельников из прессы и радио знал, что в Чехословакии находится правительственная делегация СССР во главе с Хрущёвым.

Владимир Неверович по телефону пояснил, что прибыл в Москву для встречи Ковпака и что он спросил, в Москве ли Колесников?

– Полагаю, что ты должен поехать на аэродром встретить его. Вместе со мной. Как, Юра, ты смотришь на такое предложение?

– Спасибо, Володенька, разумеется, согласен.

Во Внуково-2 Неверович и Котельников стояли у огромного окна и смотрели, как приближались прилетевшие с Хрущёвым его супруга и шедшие рядом министр обороны СССР маршал Советского Союза Малиновский, симпатичная казашка (очевидно, была в составе советской делегации) и Ковпак – в белом чесучёвом пиджаке с портфелем в руке.

Котельников обратил внимание, что Сидор Артемьевич был расстроен, возможно, плохо себя чувствовал, хотя на вопрос, как самочувствие, ответил:

– Лучше всех.

Но это было явно не так. Владимир Неверович согласился с Котельниковым. Оба расстроились…

Тут вдруг какие-то молодые люди бегом обогнали Ковпака, шедшего со встретившими его…

– Охрана это, – не успел договорить Неверович, как из-за угла появился Хрущёв. Ковпак и встречавшие остановились. Подойдя, Хрущёв обратился к Ковпаку:

– Мне сообщили, что на завтра намечена охота. Предлагаю вам, Сидор Артемьевич, задержаться на денёк и принять с нами участие в охоте…

– Мыкит Сергеевич! – ответил Ковпак. – Дякую за приглашение, але ж не смогу к моему огорчению принять участие. Вон братва кажет, що богато людин меня у Киеве чакают з усякими просьбами. Некоторые даже у сквере що у Верховного Совета создали очередь и ночуют на скамейках у сквере, дожидаясь приёма. Провожу его два раза в месяц для граждан … Так што, прошу прощения, Микит Сергеевич…

Хрущёв охотно согласился:

– Раз народ требует встречу – нельзя отказывать. Передайте мой нижайший поклон украинцам и до побаченья!

Котельников и Неверович вместе с Ковпаком подошли к машине. Ковпак сел рядом с водителем «ЗиС-110», Неверович в глубине на заднем сиденьи, а Юрий откинул небольшой стульчик у спинки переднего сиденья и уселся буквально лицом в затылок Ковпаку.

– Жаль, Сидор Артемьевич, что отказались от приглашения товарища Хрущёва принять участие в охоте, – тихо сказал Юрий. – Может быть, и я бы поехал с вами…

– Да пошёл вин… – произнёс Ковпак и крепко матюгнулся.

Юрий обомлел. Слегка ткнул Сидора Артемьевича в плечо. Поскольку водитель наверняка из «безпеки».

Ошеломлённый Неверович замер.

В номере Ковпака в гостинице «Москва» по велению Сидора Артемьевича Юрий вызвал официантку. Когда она пришла, Сидор Артемьевич сделал заказ в ресторане на троих с доставкой в номер, но Неверович почему-то отказался и почти тут же ушёл.

Пока ждали заказ, Юрий стал извиняться:

– Это я виноват, – признался он, – что вы так отреагировали на мое глупое сожаление о неучастии в охоте… И извините, что слегка ткнул вас в спину, когда ругнулись в машине. Водитель ведь из известной вам организации…

Во время трапезы с коньяком ларчик открылся. Оказалось, что ещё до прибытия правительственной делегации с Хрущёвым в Прагу правительство Чехословакии сделало Ковпаку подарок – охотничье ружьё с третьим нарезным стволом и оптическим прибором, как у снайперов. Ружьё было с инкрустациями и необыкновенной отделкой. Дед (так между собой боевые друзья называли Ковпака) показал это ружьё Котельникову. Редчайший экземпляр!

Вручая его Ковпаку, министр сельского хозяйства сказал, что в настоящее время в стране наложен запрет на охоту. Но в порядке исключения решено дать на отстрел одного лося. Дескать, надо же опробовать ружьё!

Для этого сам министр сельского хозяйства и сопровождавшие его заместители на нескольких машинах отправились в лес. Остановились у дома охотника. Там уже ждал егерь с плащ-палаткой. Он и повёл Ковпака по тропинке. Вскоре егерь остановился у дерева, на котором был установлен небольшой ящик. Там оказался телефон. Егерь кому-то позвонил, несколько секунд спустя после короткого разговора повесил трубку и закрыл ящик.

На ломаном русском языке жестами объяснил, что стадо лосей находится на водопое и скоро должно появиться. Егерь поспешил, а вслед за ним Ковпак. Вдруг тот остановился, указал рукой на конец тропинки, где должен пройти возвращающийся с водопоя табун лосей.

– Я опустился на плащ-палатку, – рассказывал Ковпак. – Гляжу у снаперский прибор и никак не пойму, як мини пульнуть у цель. Чувствую, що могу промахнуться с цеим прибором. Никоды з него не пулял. Що робить? Ежели промахнусь, буде позор. А егерь меня у бок штурхует… Кланцает зубами, дескать, «давай, дед, пуляй!» Тут мне пришёл на ум выход з положения. Встаю и кричу во весь голос «огого-о!», да пульнул у воздух з ружья. Табун, бачу рванул так, что одна пыль була видна…

Прибежали чехи – министр и все остальные:

– Что случилось? Почему в лося не стреляли?

– Я стал их успокаивать. Вы знаете, что советский народ борется за мир. Мы против кровопролития… Вот и решил амнистировать лося, в которого надо было стрелять…

В тот же вечер вышел номер местной газеты «Молния» напечатанный огромным жирным шрифтом на одном листке с искаженной фамилией легендарного партизана: «Известный дважды Герой Советского Союза генерал Колпак высказал чаяния народа своей страны, борющейся за мир во всём мире! Вместо выстрела в проходящий табун лосей он вдруг выстрелил в воздух. Лоси рванули так, что пыль окутала местность…

Удивлённый министр сельского хозяйства Чехословакии и остальные сопровождавшие его лица прибежали с вопросами:

– Что случилось, товарищ Колпак? Почему не выстрелили в лося?

– Вы знаете, что советский народ борется за мир! Вот я и амнистировал лося! Мы против кровопролития!

У большинства чехов было на устах заявление Колпака об отказе уложить предложенного ему лося».

Ковпак пояснил:

– Возглавлявший прибывшую советскую делегацию Хрущёв внешне одобрил мой поступок, поскольку в местной вечерней газете был ясно напечатан отказ стрелять в лося… Делал вид, что всё правильно. Но чувствовалась какая-то с его стороны натянутость.

Во время застолья, вдруг Ковпак попросил Юрия:

– Может, сходишь на приём до министра электростанции СССР товарища Первухина и скажешь, что у Путивле до сих пор с войны трудно с электричеством. Я бы и сам мог к нему обратиться. Узнают у Киеве в ЦК, що я всё забочусь о Путивле, и пойдут разговоры. А мне бы цэго не хотелось. Может, сходишь? Я свою добрую хату отдал в подарок детскому дому!

– Знаю, как же! Когда приезжаете на сессию в Москву, по вашему списку покупаю для детей рубашки, носочки, чулочки, трусики и всякое другое бельишко!

Министр Первухин принял посланца Ковпака. Тот рассказал ему всё, что следовало.

По вызову Первухина из Путивля прибыли в Москву первый секретарь райкома партии и председатель горсовета. В том же году в Путивле была построена электростанция.

Глава 21

Некоторое время спустя, во время очередной сессии Верховного Совета СССР, прибывший в Москву Ковпак – тогда заместитель Председателя Верховного Совета Украины, вместе со своим помощником Владимиром Неверовичем решил навестить Котельникова экспромтом.

Войдя в подъезд дома, шедший впереди Ковпак направился к лифту, однако помощник подсказал: «Не туда, надо вниз».

На звонок Юрий открыл дверь. Обрадовался, стал приглашать гостей войти.

Едва Сидор Артемьевич шагнул в коридор полуподвала и Юрий пошёл открывать дверь своей комнаты, удивлённый Ковпак спросил:

– Ты шо, продолжаешь партизанить и ховаешься пид землёй?

Войдя в комнатушку и увидев в окно, шагавшие по тротуару ноги, вдруг сказал:

– Цэж позор для всего соединения… А ежели хочешь знать, и для ридной нашей власти…

– Извините, дорогой Сидор Артемьевич, – Котельникову стало неловко. – Пришлось пока потесниться. Четыре года тут живём с семьёй… Сейчас жена на работе, а домработница ушла с сыном в парк…

Ковпак был в недоумении:

– Давай одевайся и поедем до мене у гостиницу.

Котельников понял причину и согласился. Неверович извинился и ушёл. Посидели вдвоем в номере по всем правилам…

Через день или два Ковпак вместе с Героем Советского Союза генералом Александром Сабуровым был на приёме у председателя Моссовета Яснова, и Ковпак рассказал, что его партизанский начальник разведки живёт в «катакомбе».

Через несколько дней Котельникову в Мосжилотделе предложили квартиру в новом, ещё не заселённом доме, где с конца 1953 года живёт до сих пор.

В очередной приезд на сессию Верховного Совета вдруг Сидор Артемович сказал:

– Ты думаешь, я забыл, що ты ходил до Первухина и у Путивле заработала новая электростанция? А я всем говорю, що цэ заслуга Котельникова. Знаю, що когда приезжали у Москву с Путивля секретарь райкома и глава горсовета – вони ночевали у твоей кватире. Всегда тебе большое спасибо… Так что можешь смело приежать у Путивль, и приём будет, што надо!

Глава 22

Бывший командир партизанской дивизии генерал-майор, Герой Советского Союза Вершигора, к тому времени лауреат Сталинской премии за книгу «Люди с чистой совестью», вернувшись из Карловых Вар, возмущался, что дивизионный врач Циммер – старый ковпаковец – за рейды по тылам врага на территории Польши и Восточной Пруссии получил почему-то орден Трудового Красного Знамени.

Вершигора ещё рассказал, что доктор изменил свою фамилию на Зима. Он доволен своим положением, но в то же время очень подавлен.

– Сказал мне прямо, – поделился Вершигора, – «Получается, я не воевал! Не я разве десятки, если не сотни раз отправлялся с подразделениями в дальнюю разведку? Находился вместе со всеми в засадах! А когда нас стали окружать, пригодилась и моя граната. И угодила в цель! Не косой я, не хромой и, по-моему, ничем не выделяюсь среди остальных. Никто на меня никогда не обижался. Напротив, со всеми всегда был в самых лучших отношениях! Разве не мой автомат в бою заменял скальпель? Получается, если я еврей, значит, я трус! Потому Зима должен получать не боевой орден, а трудовой!»

Возмущённый Вершигора спросил, не помнит ли Котельников, на самом ли деле Циммер был представлен к «Трудовому»?

Котельников ответил, что точно не припомнит, к какому именно ордену был представлен доктор, но не допускает, чтобы кто-либо из боевых товарищей мог быть представлен к явно не боевой награде.

Впоследствии и Котельников побывал в Карловых Варах в санатории «Империал». Естественно, встретился с бывшим дивизионным врачом Циммером, теперь Зимой, который был очень сдержан, хотя чувствовалось, что переживает из-за награды. Его сын Мирек, тогда лейтенант медслужбы Чехословацкой армии, в отличие от отца очень кратко, но в крайне возбуждённой форме высказался по этому поводу. При этом он отметил, что если «прежде гордился Советским Союзом, считал его самой близкой и почитаемой страной, то теперь, узнав от отца о награждении, не желает слышать ничего ни о ком из нас, советских»!

– На войне наградить трудовым орденом? Стало быть, отец у вас там считался трусом! – возмущался Мирек. – Иначе не истолковать. Поэтому мы с мамой велели ему никому не говорить об этом и награду не показывать. Я бы на месте отца отправил бы её обратно в Кремль! Но отец этого не сделает. Для него Советский Союз значит чуть ли не больше, чем Чехия.

Доводы Котельникова о возможно произошедшей ошибке лейтенант Мирек Зима слышать не хотел. Более того, он сказал, что если бы от отца не узнал, что за человек Котельников, то отказался бы от встречи с ним. Просил не обижаться! Признался, что перестал уважать и руководителей Чехословакии, которые проводят в стране позорную политику Советского Союза.

Попытки Котельникова успокоить его, доказать ошибочность его скоропалительных выводов ни к чему не привели.

Некоторое время спустя, в очередной приезд в Карловы Вары во время обеда у доктора Зимы его жена Мила призналась Котельникову, что у них остаётся обида. А их Мирек решился на отчаянный шаг: получив очередной отпуск в военном госпитале, он вместе со своей девушкой уехал отдыхать в Югославию. Но вместо возвращения домой они перебрались в ФРГ… Там Мирек довольно успешно работает в какой-то клинике. Сам доктор Зима при этом не произнёс ни единого слова.

В те годы доктор Мирослав Зима в Карловых Варах был членом бюро городского комитета компартии Чехословакии, пользовался авторитетом в городе как крупнейший специалист. До этого там же, в Карловых Варах, он был главным врачом санаториев «Империал», затем «Ричмонд». Правительство наградило его третьим орденом Чехословацкой Республики.

Зима отвёл Котельникова в сторону и приглушённо поделился:

– На меня, не пойму за какие проступки, свалилась на голову ужасная неприятность. Из Москвы кто-то написал в городской комитет компартии Чехословакии о том, что якобы я, Мирослав Зима, ещё во время войны в партизанской дивизии поддерживал тесную связь с некоторыми бойцами и командирами еврейской национальности, которые занимались сионистской пропагандой.

Котельников слушал молча и про себя прикидывал, кто бы это мог быть?

– Не обратить внимания на столь серьёзное послание Москвы у нас не могли, – признался доктор. – Меня, конечно, обсудили, очень сочувствовали и, несмотря на нежелание обидеть, всё же были вынуждены вывести из состава бюро горкома партии. Стыд какой! Город небольшой. Вдобавок хватил инфаркт. Вот такая у меня новость… А я лечил маршалов Советского Союза Будённого и Конева, лётчика Героя Советского Союза Маресьева, писателя Михалкова – от всех были благодарности, а от Михалкова книги с тёплой дарственной надписью. От короля Саудовской Аравии получил такой подарок, что если построю особняк, как Мила советует, недалеко от Карловых Вар, то всё равно ещё останется даже внукам, если они появятся… Король ведь мой давний пациент!

Узнав о переживаниях доктора Зимы, Ковпак также расстроился. Но чем и как помочь боевому врачу, с которым вместе совершали тяжелейшие рейды по вражеским тылам? Скольких боевых товарищей он спас от верной гибели!

Как-то в разговоре с Вершигорой по поводу неприятностей доктора Зимы, вспомнив награждение его орденом Трудового Красного Знамени, тот неожиданно попросил Котельникова:

– Ты в хороших отношениях с Ковпаком! Подскажи ему – пусть затребует наградной лист на Циммера. Он теперь в Москве на месячном дежурстве от Украины – считается заместителем Председателя Верховного Совета СССР. Пусть даст такую команду!

Сам он не хотел обращаться к Ковпаку, поскольку между ними пробежала кошка – тоже из-за недоброжелателей. Идея Вершигоры понравилась Котельникову. Однако обратиться с таким предложением лично к Ковпаку он не решался. Подумал: старик занят государственными делами, а я буду морочить ему голову. Чего доброго ещё ответит любимым выражением: «А ты мне не крути гогель-могель!..»

Котельников решил обратиться не к самому Деду, а к его помощнику Владимиру Алексеевичу Неверовичу, который находился с Ковпаком в Москве.

Однако Неверович холодно отнёсся к просьбе. Сказал, что, наверное, не так просто будет такое осуществить.

– Наградных листов миллионы! Да и людей отвлекать? – отговорился Владимир Алексеевич.

Под конец разговора пообещал:

– Ладно, посмотрим…

Он позвонил неделю или две спустя поздно вечером:

– Наградной нашли. Приезжай завтра. Увидишь.

Наградной лист был напечатан на пишущей машинке с загрязнённым шрифтом. Но вполне читабельно. Сразу после слово «Ордена» перед «Красного Знамени» стояла от руки вставка чернилами – «Трудового».

Котельников не удивился, поняв, чей это подчерк и, главное, что человек этот не относится к штабу дивизии, представлявшему к награде. Это был тот же негодяй Жмуркин. Естественно, Котельников крайне возмутился вероломством по отношению к человеку, который, кстати, в тайне от командования дивизии сделал аборт его радистке по просьбе подонка.

Котельников с трудом уговорил Владимира Алексеевича Неверовича всего на часок дать ему наградной лист, чтобы показать его Вершигоре, поскольку на нём стояла его подпись. И, главное, узнает ли он подчерк во вставке!?

Убедил наконец Неверовича тем, что до Лаврушинского переулка, где жил Вершигора, езды на машине всего пять минут.

Как только тот увидел чернильную вставку, вскипел:

– Ну и мерзавец! Надо же дойти до такого подлога!

– По его просьбе Циммер избавил от беременности его радистку. Об этом я знал ещё тогда в дивизии! – заметил Котельников.

– Да чёрт с ней. Обидно за доктора.

– Ничего не поделаешь, Пётр Петрович, – решил подлить масла в огонь Котельников. – Ваш бывший зам по разведке!

– Ладно! – отмахнулся разъярённый генерал. – Тебе он однокашник. Из одной «конторы»…

– О, это уже новость! Его давно поперли из органов.

Глава 23

В издательстве Министерства обороны СССР вышла книга воспоминаний бывших партизан и подпольщиков «Партизанские были», изданная под эгидой «Советского комитета ветеранов войны». То ли в этой связи, то ли по иным причинам её составитель Юрий Котельников был уведомлён официальным письмом ответственного секретаря СКВВ А. П. Маресьева о предстоящей поездке участников военных действий по территории Польши специальным поездом «Дружба». При встрече Алексей Петрович, улыбаясь, сказал ему, что там (имел в виду Польшу) будет приятный сюрприз.

– Поляки согласовали с нами твоё награждение орденом Грюнвальда. Всё равно тебе надо внести на поездку в Польшу наравне со всеми 500 рублей.

Накануне отбытия поезда с ветеранами войны в Доме дружбы проходил инструктаж, как общаться с польскими товарищами, чего можно или не следует касаться. В это время к сидевшему в зале Котельникову подошёл незнакомый человек и подал знак следовать за ним.

В одной из комнатушек внизу у раздевалки, предварительно удостоверившись, что это именно тот, кто ему нужен, незнакомец извлёк из конверта 500 рублей, внесённых Юрием заранее, как это было положено, и возвращая их сказал:

– Заберите свои деньги. Вы не едете. До свидания…

Чьих это рук дело – не было загадкой. Понял также почему канул в небытие польский орден. Чего горевать! Надо было опустить ствол пониже, когда ещё шла война. А теперь что? Зато пакостник был назначен старшим одного из вагонов с ветеранами!

Конечно, было обидно. Главное, где это произошло! В доме, где со дня основания Общества советско-румынской дружбы Котельников был членом Правления, на протяжения десятилетий встречал и провожал на Киевском вокзале либо в аэропорту Внуково румынские государственные и общественные делегации, приветствовал их по поручению СОДа и Общества, участвовал в приёмах как в самом Обществе дружбы, так и в румынском посольстве, которым многократно награждался. На протяжении многих десятилетий руководил отделом массовых мероприятий, затем, став членом Президиума, возглавил отдел культуры, заменив Ираклия Лаурсабовича Андроникова, который ушёл с этой должности после кончины дочери.

Оплёванный, униженный, покидал он «Дом дружбы». А ведь здесь работало немало его друзей начиная с рядовых членов Общества и, заканчивая его председателем Василием Ивановичем Конотопом – в те времена 1-м секретарём Обкома партии Московской области и его заместителем Анной Геннадиевной Цукановой. Царство им небесное.

О том, что снятие с поездки затеяно отстранённым от должности бывшим недолго главным особистом партизанской дивизии, сомнений не было. Каким-то образом он пронюхал, что Котельникову должны в Варшаве (по представлению подписанным С. А. Ковпаком и бывшим начальником штаба дивизии В. А. Войцеховичем – на запрос польской стороны) вручить орден Грюнвальда второй степени.

– Этого ещё не хватало! – взбесился бывший нач. Особого.

Одолевали мысли и самого Котельникова, давно ставшего подполковником: «Проглотить? Или по достоинству отплатить? Одна разрывная пришлась бы кстати, хотя бы за жизнь старшего сержанта Репко.

А потом? Сидеть придётся. Пока разберутся! За это время можно окочуриться от одного сознания, где очутился… Поди знай, что допущенная во время войны промашка будет наказуема весь послевоенный период. Он губит ни в чём не повинных, честных, порядочных, отважных людей.

Ещё во время войны выдворенный из органов госбезопасности, но пристроенный не без содействия подобных ему дружков, «заслуженный кляузник и мститель» уже работал лектором одного из райкомов партии столицы. Видимо, не мог забыть изгнание из партизанской дивизии и решил свести счёты и с Вершигорой.

…В тот поздний час Котельников, вернувшись домой, застал уснувшего на диване с котом под бородой генерала Вершигору.

Едва тот проснулся, ещё щуря сонные глаза, забыв, что час поздний, ни с того ни с сего закричал:

– Чего ты его не шлёпнул?!

Изумлённый столь неожиданным вопросом, Котельников спокойно спросил:

– Кого?

– Кого, кого… – громко, залитым густой краской большого лица, вскрикнул Вершигора. – Жмуркина!

Юрий злобно усмехнулся:

– Ах, вот оно что! Не вы разве ещё в тылу врага мне сказали: «Правильно, старший лейтенант, что не ухлопал его!» И тут же добавили: «Как говорится, не трожь «г», чтобы не воняло!» Это было, когда он расстрелял абсоютно ни за что Героя Сталинграда старшего сержанта Репко и хотел расстрелять ещё двоих, а вы отменили его приказ!

– Поклёп!

– На вас?

– В ЦК сегодня разбирались!

– А за что?

– Будто я вывёз пианино от ксёндза в Польше, когда мы там совершали рейд! Ты когда-нибудь видел у меня пианино? Тогда в штабе! Какое-то пианино, которое я вложил в карман и увёз! После войны жена приобрела в магазине пианино для сынов… Теперь приходится расхлебывать. После доктора Зимы… Непонятно, что ли!?

Котельников спохватился:

– Минутку! Дивизия у нас вся была на конной тяге. Если, скажем, предположить, что пианино погрузили на повозку, даже если бы она была на рессорах! По бездорожью среди лесов с ухабами, рытвинами, болотами с буграми да чёрт знает, что еще там попадало под колёса, от этого пианино максимум через пару километров остались бы одни дрова! Неужели в ЦК не могли это докумекать?!

Вершигора замер с приоткрытым ртом:

– Юр! Это гениально.

– Ничего гениального здесь нет. Просто надо представить себе на минутку нашу партизанскую действительность.

– Слушай, позвони им завтра, а? И скажи об этом. Я дам номер телефона.

Котельников признался:

– Уложи я тогда в самом начале Жмуркина, вы бы это не одобрили, а моя жизнь пошла бы кувырком. Это уж точно! Хотя, должен признаться, ещё чуть-чуть с его стороны – и я бы пульнул…

Котельников позвонил в ЦК партии. Пригласили придти. Высказал абсурдность всего затеянного. Высмеял саму возможность везти по лесному бездорожью с ухабами пианино, которое после такой транспортировки было бы пригодно только на дрова.

– Что касается самого Петра Петровича Вершигоры, это человек на редкость порядочный и в высшей степени благородный… Бессребреник!

Защитника своего командира успокоили и поблагодарили. У него создалось впечатление, что там вначале не разобрались и, пожалуй, теперь, после взволнованного разговора с бывшим партизаном, поняли, что хватили через край. Велели передать генералу Вершигоре, чтобы через полгода написал заявление и выговор будет снят, хотя, согласно правилу, необходим год…

Юрий сразу помчался домой к Вершигоре. Обрадованный беседой в ЦК, рассказал всё, как было. Передал своё впечатление:

– Там поняли, что дали маху, поверив кляузнику! По-моему, сами уже не рады. Оттого и пошли на попятную. Это точно!

Вершигора слушал, но никак не реагировал. Молчал. Казалось, его ничего не интересует. За всё время не произнёс ни единого слова. Это расстроило Юрия, и он собрался уходить.

Здесь Ольга Семёновна, жена Петровича, присутствовавшая при рассказе, тихо шепнула, что он всю ночь не спал и очень нервничал, поэтому она напичкала его успокоительными каплями.

– Оттого он такой вялый, – пояснила она. – Может быть, уснёт?

– Он уже, по-моему, спал во время моего рассказа…

День спустя Юрий позвонил Петру Петровичу. Ольга Семёновна сказала, что он поспал, но чувствует себя неважно и решил, что ему надо как следует отдохнуть. Позвонил в Кишинёв своему другу детства.

Юрий понял, что речь идёт о Дьяченко. Известная личность в республике. Он так же, как и Вершигора, родом из молдавского села Севериновка, но с большей частью украинского населения. Дьяченко заведовал Общим отделом в ЦК КП Молдавии. Фактически хозяин там! Он и пригласил Петра Петровича отдохнуть в прекрасном загородном правительственном доме отдыха в Галерканах, недалеко от Дубоссар, славившихся в регионе электростанцией.

В тот же день Вершигора позвонил Котельникову и сказал, что вечерним поездом уезжает в Кишинёв, а оттуда на машине молдавского ЦК его отвезут в Галерканы. Назвал время отправления поезда и номер вагона.

Они встретились на перроне Киевского вокзала. Пришедший провожать своего бывшего комдива и старшего товарища, с которым искренне все годы дружил, нашёл его не в лучшей форме. Расстроился. В то же время всё же спросил:

– Плохо себя чувствуете?

– А ты думаешь, трёпка нервов так легко проходит?

– Конечно, всё не просто. Но почему-то кончик языка у вас немного высовывается. Горячий чай пили или ваш любимый кипящий «борч» неосмотрительно хлебнули? Надо поосторожнее, дорогой Пётр Петрович!

– Вот в Галерканах смогу немного придти в себя и, главное, спокойно поработать над новой книгой. Условия там хорошие, отдельная комната, прекрасное питание, хотя меня это меньше всего интересует. Врач, кажется, тоже есть…

Они попрощались.

Вскоре Вершигора прислал из Молдавии свою новую, только что вышедшую в соавторстве с известным ковпаковским разведчиком Владимиром Зеболовым книгу «Партизанские рейды». С дарственной надписью.

Она очень насторожила и ещё больше удручила Юрия… В приписке перед подписью Вершигоры: «Герою Неманского рейда и других Колеснику Юрию Антоновичу – «От автора с того света! С Новым годом! Увы – уже 1963!»

В фамилии были пропущены две буквы! Факт прискорбный. Тем более, что на конверте она написана правильно. Затем настроение: «с того света»!

Недели три спустя Петра Петровича Вершигоры, Героя Советского Союза, генерал-майора, писателя, лауреата Сталинской премии за книгу «Люди с чистой совестью», не стало. Инсульт. Оказывается, случился он ещё в Москве в один из дней после позорного разговора в ЦК КПСС.

Привезти Вершигору в Москву поехала жена Петра Петровича Ольга Семёновна с сыном Женей. Котельников занимался похоронами. Место дали на каком-то кладбище недалеко от Ленинградского шоссе. Котельников сразу запротестовал! Позвонил в секретариат Хрущёва. К счастью, напал на знакомых секретарей Долуда и Пивоварова. Доложил о несчастье. Просил помочь похоронить на Новодевичьем кладбище. Ответили, что в настоящее время Н. С. Хрущёва нет в Москве. На днях с ним будет телефонный разговор. Доложат о случившемся и передадут просьбу.

Доставленное тело бывшего комдива Котельников пристроил в «холодильнике» (так тогда назывался морг) Института Склифосовского. Благо, что директором института был Михаил Михайлович Тарасов, бывший комиссар прославленного партизанского соединения Героя Советского Союза, генерал-майора М. И. Наумова. Они дружили с покойным.

Долуда и Пивоваров (один из них стал впоследствии зав. Общим отделом Совмина СССР) позвонили Котельникову: председателю Моссовета была дана команда на захоронение П. П. Вершигоры на Новодевичьем кладбище.

…Ему было всего 57 лет. Никогда ничем не болел! Крепкий, как скала… Аккорды «пианино» подонка продолжают отдаваться в памяти вот уже более полувека.

Полковник госбезопасности Пётр Романович Перминов позвонил Юрию Антоновичу и радостно сообщил:

– Наш заклятый доброжелатель Жмуркин отправился в мир иной…

Глава 24

Скептики утверждают, будто чудес в жизни не бывает. Оказывается, бывают. Да такие, которые человек не в состоянии придумать! Разумеется, не часто и не у каждого.

В очередной раз Котельникову довелось проходить лечение в Карловых Варах в санатории «Империал». Из висевшего в холле объявления узнал, что в соседнем санатории «Швудский двур» по четвергам проводится вечер танцев, играет струнный оркестр, работает пивной буфет…

Кстати, к танцам Юрий всегда оставался равнодушен. Смертельно боялся наступить на ногу партнёрше. Учитывая, свой почти стокилограммовый вес. Но почему-то в этот раз из любопытства соблазнился взглянуть. Рассчитывал надолго не задерживаться.

Число любителей развлечений не превышало пятнадцати, в основном притихших женщин и нескольких мужчин. Просторное помещение. В холле продавали пиво. Гость польстился на небольшую кружицу. В зале под оркестр несколько пар кружили в танце. Поглядывая на них, отнюдь не в гордом, хотя и в одиночестве, Котельников чувствовал себя не чужим, но и не сказать, что своим. Стоя в стороне, довольствовался томной и одновременно гостеприимной атмосферой.

Во время перерыва подошёл к главному музыканту и похвалил оркестр, на что тот поклонился и поинтересовался, почему гость не танцует. Слегка улыбнувшись в ответ, Юрий равнодушно пожал плечом.

В свою очередь спросил музыканта, не помнит ли он песню, которую немцы в канун войны в барах подпевали оркестру. Для напоминания тихонько напел начальный куплет на немецком:

О, Dоnna Clara-a, Iсh hab’ dich tanzen gesehen, O, Donna Clara, Du bist so fein… O, Donna Clara, ich hab’ dich nackt gesehen…[39]

Музыкант взял скрипку и начал подражать мелодии, видимо, припоминая песню. После небольшого перерыва он неожиданно объявил, что по просьбе одного из отдыхающих оркестр с удовольствием исполнит некогда популярную в Европе мелодию. Оркестр заиграл.

Инициатор затеи настолько растрогался исполнением, что перед глазами встала эпоха кануна Второй мировой. Но тогда, вопреки событиям, милейшая мелодия с тёплыми, слегка озорными словечками веселила публику, привносила некую струю благоденствия. Этим она запала в душу тогда юного курсанта бухарестской авиашколы. Под впечатлением прошлого, не думая долго, он подошёл к микрофону и негромко стал напевать.

Одна из девиц пригласила его на танец. Согласился. Но продолжал в той же ненавязчивой манере напевать очень тихо. Как бы только для двоих, под неожиданно последовавшие аплодисменты, которые быстро были подхвачены большей части присутствовавших.

Во время очередного перерыва в знак признательности Котельников заказал в буфете для музыкантов пиво, которое, как только смолк оркестр, было подано в огромных кружках с «шапкой» густой пены через край.

Будучи слегка навеселе, Котельников решил признаться присутствующим, как немецкая солдатня обожала исполнять эту песню, искажая всего два слова, что вызывало восторженный подъём и смех завсегдатаев баров. Попросив прощения и под оркестр исполнил перед микрофоном солдатский вариант.

Раздался смех. Непринужденная обстановка пленила присутствовавших. Тем более что после второй кружки пива оркестр вновь исполнил «О, Донна Клара!», но с большим чувством, виртуозно.

Довольный и разгорячённый Котельников вышел в холл охладиться и покурить. На улице шёл дождь. Вдруг к нему на немецком обратился некий щуплый молодой человек. Очевидно, решил, что перед ним ариец:

– Вы из Бундесрепублик?

– Нет, – ответил на немецком Котельников. – Из Румынии.

– Да-а? А я был уверен – вы судетский немец! Так хорошо исполнили немецкую песенку!

Поговорили о погоде. Незнакомец изъяснялся на немецком, но с некоторым непонятным акцентом. На прощание протянул свою визитную карточку. У Котельникова не было визитки на румынском. Извинился. Пожали друг другу руки, пожелали всего наилучшего, вежливо поклонившись.

Тем временем дождь усилился. Добежав до остановки, выдавший себя за румына понял, что нет смысла дожидаться автобуса. Тем более что на остановке не было навеса. Дорожка до «Империала» шла круто вверх! Одолел бегом, но промок. В номере снял с себя мокрую одежду, извлёк из карманов всё там находившееся, а костюм на плечиках повесил на ручку двери своего номера с наружной стороны.

Наутро костюм был как новый. Принялся раскладывать обратно всё, что накануне извлёк из карманов. Обратил внимание на визитку, которую получил от молодого человека, но никак не мог понять, чья она. На ней стояла фамилия Циммер. Решил, что визитка от доктора Циммера. Но она была на французском. К тому же теперь он был Зима! Но тут обратил внимание, что внизу значится Париж и номер телефона.

Читал и перечитывал. О том, что её дал парень, с которым он познакомился на танцах в холле, сомнений не было. «Тогда почему на ней стоит фамилия Циммер?» Возник ряд предположений. Котельников вспомнил, что у доктора Зимы в партизанах фамилия была Циммер, но после войны, переехав в Чехословакию, он сменил фамилию и стал Зимой.

…Итак, на французской визитке стоит фамилия Zimmer. Что это, совпадение? – прикидывал Котельников. – Или тут нечто совсем другое?

Позвонил в отель «Москова». Зима был там прим-доктором.

– Что случилось? – послышался встревоженный голос Зимы. – Ты заболел?

– Нет. С самочувствием всё в порядке, – ответил Котельников. – Но ты мне нужен, Мирослав!

– Сейчас не смогу приехать. У меня сидят больные. Вечером или завтра созвонимся.

Котельников быстро сориентировался:

– Я постеснялся признаться, что мне стало худо. Извини! Но очень прошу, Мирослав, приезжай!

– В таком случае минут через пять – шесть я у тебя! Какой номер комнаты?

Вскоре влетел всполошённый доктор Зима в белоснежном халате с торчащим из нагрудного кармашка голубым платочком и свисавшим на грудь фенендоскопом. Скороговоркой он с ходу спросил:

– Где болит?

Вместо ответа Котельников протянул ему визитку:

– Что это? – спросил доктор так быстро, словно торопился на пожар. – Визитка. И что? Чья?

– Ты прочти, что там напечатано!

– Вижу, Циммер. И что?

– Прочитай!

– Ну и что. Кто это и откуда? Ах, да – вижу: из Парижа.

Котельников рассказал, как произошло знакомство с владельцем визитки:

– Я вчера был в «Швудском двуре». На танцах…

Зима сразу позвонил в этот санаторий, спросил, есть ли у них на лечении некий Циммер. Ответили, что такой есть. Продиктовали его номер телефона.

Прикинувшийся больным и чуть ли не умирающим Котельников тут же повелительным тоном подсказал:

– Позвони и узнай – говорит ли мсье Циммер по-польски? Понял меня, Мирослав?

Зима уже уловил замысел боевого друга. Позвонил. Спросил ответившего, говорит ли господин Циммер по-польски? Тот ответил на польском, что родом из Польши.

Очень быстро выяснилось, что «парижанин» – родной сын врача, тоже выбравшийся изо рва, где была расстреляна его семья…

В тот же день несказанно счастливый молодой Циммер на встрече с радостным отцом рассказал ему, что был ранен в шею и во рву оказался рядом с мамой, лежавшей с лицом, залитым кровью. Наверху ещё долго стреляли. Потом стало тихо и темно. Сильно болела шея, не мог глотать. Когда стало светать, дождь перестал. Тогда он начал карабкаться наверх. Кто-то проезжавший на машине подобрал его и отвёз в какой-то дом. Там его спустили в погреб, где находились два французских лётчика. Их самолёт сбили нацисты и подобрали польские антифашисты. Укрыли в погребе. Польский язык лётчики не знали. Зато кто-то из поляков владел французским. Так втроём почти три очень тяжких и тревожных года до освобождения Польши советскими войсками пробыли в погребе.

Доктор Зима слушал молча и тихо плакал.

Когда Францию освободили, один из лётчиков, находившийся всё это время вместе с осиротевшем мальчишкой по фамилии Циммер, решил увезти его собой. В тяжелейших условиях подземелья они подружились.

Разоткровенничался и доктор Циммер:

– Не будь моего боевого товарища – начальника разведки в партизанской дивизии Юрия Антоновича, никто не догадался бы, что молодой человек по фамилии Циммер из Парижа, оказавшийся на лечении в Карловых Варах, мог быть моим сыном, чудом выжившим после расстрела эсэсовцами в Польше более тридцати лет тому назад! Конечно, главное, скажу прямо, всё это благодаря КГБ!

– Что?! – вскрикнул Юрий и рассмеялся. – Причём тут КГБ, Мирослав?

Доктор Зима, как обычно, когда не был согласен, энергично замахал руками:

– Я понимаю, что ты будешь отрицать, даже если тебя поведут на расстрел. Также и я, если мне накинут петлю на шею, всё равно буду утверждать, что мой сын нашёлся только благодаря КГБ и, прошу тебя, Юрий Антонович, не делай из меня наивного. Я был с тобой в партизанах почти три года…

Потом выяснилось, что доктор имел в виду КГБ потому, что этим ведомством Котельников был направлен в тыл врага. По современному оно так называется.

Однако, в каком-то смысле доктор Зима, наверное, был прав. Не имей Котельников отношения к названному учреждению, мог бы не обратить внимания на связь фамилии Циммера из Парижа с прошлым доктора Зимы. Возможно, профессиональное чутьё здесь сыграло свою роль…

Позднее Зима рассказал своему партизанскому другу, что дважды побывал у сына в Париже. Остался очень доволен. Это оказалось лучшим лекарством от пережитого, особенно после ухода из жизни Милы. Да и самому Мирославу Бернардовичу было немало лет, когда Юрий с женой Ларисой Михайловной навестили его в санатории «Ричмонд». Он лежал в полном одиночестве. Пережитое сказывалось…

Несентиментальный Котельников почувствовал, как запершило в горле. Вспомнил прекрасную квартиру доктора Зимы напротив центральных Карлсбадских лечебных источников на Вжидельной, 43… Напротив колоннады, где в свои приезды сюда Котельников всегда бывал на обеде у Зимы.

Чудесные звуки струнного оркестра, исполнявшего бессмертную классику, врывались в окна гостиной Мирослава и Мила напевала. Зима тогда признался, что не исключен его переезд к Миреку в ФРГ, где у того теперь своя клиника…

Это была их последняя встреча. Писем, как прежде, больше не приходило, и звонки по телефону из Москвы продолжали отзываться одними гудками.

Это всё, что осталось в памяти о вечно дорогом, обаятельном непоседе Он был примером смелости и порядочности в операционной и отваги в бою. Сполна хлебнул горя на своём веку милый доктор Мирослав Зима…

Глава 25

У Леонида Фокеевича Баштакова была семья: жена и дочь с мужем, также работника органов. Но совершенно другого подразделения, ничего общего с тем, что возглавлял тесть.

Жена, в отличие от супруга, была рослая, крупная, полноватая, сдержанная, интеллигентная. Помогала ей по хозяйству привезённая из небольшого села Калужской области совсем ещё юная, невероятно шустрая Груша. Естественно, без паспорта. Но этот вопрос потом был отрегулирован Леонидом Фокеевичем.

Груша прижилась в доме Баштаковых, как родственница. Хозяйку дома она вполне устраивала. Тем более, что та обожала посещать бега на ипподроме, знала лучших наездников и рысаков, азартно участвовала в играх. Оправдывались ли её ставки? Во всяком случае, частенько она возвращалась домой с пустым кошельком. Муж только посмеивался. Однажды тихо сказал: «Это тоже своеобразная болезнь…»

Баштаковы жили на Калужском шоссе в престижном доме на одном этаже с известной в те времена академиком Панкратовой.

Дочь с мужем жили у её родителей. Позволяла площадь. Разумеется, со всеми удобствами. В ванной была газовая колонка, нагревавшая вода. Однажды Дочь Леонида Фокеевича принимала ванну. Неожиданно огонёк в колонке погас, но она этого не заметила. А газ оставался неперекрытым… Страшнейшая беда свалилась на семью Баштаковых. Дочь Баштаковых, которая к тому же была в положении, нашли в ванне мёртвой.

Жена Леонида Фокеевича слегла. Груша ухаживала за ней, как за родной матерью. Круглосуточно безропотно была на ногах. Но переживания из-за смерти дочери оказались сильнее медицины. Жены не стало.

Берия вторично выразил соболезнование Леониду Фокеевичу.

Некоторое время спустя Леонид Фокеевич разменял квартиру. Бывшему зятю досталась лучшая часть, дескать, он молод и у него всё впереди.

В своей небольшой двухкомнатной квартире на Второй Песчаной улице прописал домработницу Грушу, как постоянного жильца.

Здесь состоялась его знакомство почти с соседом Юрием Антоновичем благодаря участнику партизанского движения Петру Романовичу Перминову, которого в своё время Баштаков спас от расстрела.

К тому времени Леонид Фокеевич был ректором Высших курсов госбезопасности на улице Дзержинского. Так получилось, что кафедрой «оперативного искусства» там заведовала строгая, отлично знающая предмет Эмма Карловна Судоплатова, супруга Павла Анатольевича.

До переезда в Москву она возглавляла в Одесском губчека отдел по борьбе с контрреволюцией. В отделе тогда работал ставший известным во время Отечественной войны командир спецотряда полковник Дмитрий Николаевич Медведев, удостоенный звания Героя Советского Союза.

Теперь Баштаков и Котельников фактически были соседями. Со временем подружились. Вместе совершали прогулки по ближайшим улицам. Баштаков был уже на пенсии.

Глава 26

В один из вечеров Баштаков позвонил и попросил Юрия Антоновича заглянуть. Оказалось, что побывал в госпитале, и вот выписали… В двух словах дал понять, что дела его со здоровьем неважные. Почему такое у него настроение, не сказал. Гость настаивать не стал.

Груша угостила его очень вкусными картофельными оладьями с вареньем. Во время чаепития Леонид Фокеевич попросил гостя-соседа посоветовать, как ему быть с домработницей – что с ней будет, когда она останется одна?

Леонид Фокеевич высказал намерение дать Груше три тысячи рублей, чтобы в случае его ухода из жизни она купила в своей деревне дом и могла бы там жить.

– Как вы на это смотрите? – поинтересовался Баштаков. – Груше наша семья многим обязана. Здесь она прописана, как домработница. Если со мной что-нибудь произойдет, её лишат жилья…

Юрий сказал:

– Вам надо с ней расписаться!

Совет Баштакова не устроил. На лице Леонида Фокеевича мелькнула обида. Он так и ответил:

– Получится, что генерал женится на домработнице! Что скажут знакомые?! Не вяжется…

– Хозяин – барин… – ответил Котельников. – Вы меня спросили – я сказал, что считаю правильным. А так, как вы намерены поступить с деньгами, что получится? Уедет она с ними и неизвестно, сумеет ли купить домик, если её там не обманут… Надо это учитывать!

Баштаков остался недоволен. Расстроился. Через несколько дней позвонил и сказал, что готов прислушаться к совету. Но идти в ЗАГС, чтобы там расписаться, не в состоянии.

В тот же день они встретились. Леонид Фокеевич подтвердил согласие. Обговорили план действий.

В день регистрации брака с Грушей домой к Баштакову пришёл и Пётр Романович Перминов. Искренне обрадовался правильному решению. Всё было оформлено согласно закону. Даже посидели, отметили. Груша была по-своему счастлива, не переставала благодарить всех. Быстро сделали ей постоянную прописку.

…Месяца через полтора-два ушёл в иной мир знаменитый генерал госбезопасности Баштаков Леонид Фокеевич. Перминов и Котельников вместе с Грушей проводили его в последний путь. Отметили, как положено, грустное событие.

В один из ближайших дней Котельников пошёл с Грушей в Пенсионный отдел Управления кадров КГБ. Работавшие там женщины встретили их холодно. Но когда они велели новоиспечённой генеральской вдове написать соответствующее заявление и она виновато призналась, что не умеет писать, установилась мёртвая и одновременно удивлённая тишина. Не стесняясь, сотрудницы отдела стали ей грубить. Несчастная Груша заплакала, стала просить прощение за безграмотность.

Молчавший до сих пор Котельников взорвался. Да так, что бабы смолкли, побледнели, разинули рты, не зная, как им быть. Словом, досталось им крепко, когда он коротенько рассказал, что выпало на долю бывшей домработницы, которой надо ноги целовать, а не хамить.

Через какое-то время Груше позвонили и велели придти с документами в пенсионный отдел, чтобы какие-то её данные внести в пенсионную карточку.

Вечером Юрий позвонил Груше и спросил, как на сей раз её встретили там?

– Ой, как родненькие сёстры! Я им принесла гостинцы: что спекла, и они так меня приняли хорошо, подали стул и просили не обижаться на прошлую встречу. Старшая сказала, что если понадобится справка, чтобы я им позвонила или пришла и они всё сделают! Просили не стесняться. Но и конфеты потребовали больше не приносить! Так что теперь там у меня хорошие знакомые!

С Грушей поселилась её племянница, работавшая мойщицей на стекольной фабрике. Тихая, спокойная, молчаливая и очень услужливая.

Через какое-то время племянница Груши позвонила в слезах: оказалось, что некая женщина, прилично одетая, пришла к Груше и сказала, что на днях будет девальвация и надо срочно снять со сберегательной книжки все деньги, а она принесёт новые.

Доверчивая Груша помчалась в Сберкассу, сняла все деньги, накопленные ещё Леонидом Фокеевичем, и по наивности передала дожидавшейся её воровке.

Узнав о случившемся, Котельников в тот же день передал Груше пятьсот рублей и пообещал, что она не будет бедствовать. После сообщения о несчастьи Груши принёс какую-то сумму Пётр Романович Перминов. В то же время, она получала пенсию за покойного мужа.

Больше ту женщину она не видела. Поняла, что её обманули, но было поздно. Недели три провела в ужасных переживаниях и вконец расстроенная, в тяжелом состоянии скончалась.

Котельников добился, чтобы её похоронили рядом с Баштаковым.

Глава 27

Котельников воевал в тылу противника тридцать два месяца и прошёл многие земли РСФСР, Белоруссии, Украины, Польши и Восточной Пруссии. За смелые действия при выполнении специальных заданий и умелое руководство боевой деятельностью полка старший лейтенант Котельников дважды представлялся командованием партизанского соединения к званию Героя Советского Союза, но документы были обнаружены в архивах только в 1995 году и ему было присвоено звание Героя Российской Федерации. Кроме того, он отмечен другими высокими советскими и иностранными государственными наградами, а также трофейным именным огнестрельным оружием «Зауэр э зон зуль», который был отобран у немецкого генерала при взятии его в плен.

…В милицейском Управлении на улице Мархлевского в Москве, где шло оформление передачи Колесниковым наградного оружия в дар музею, оно было оценено в 250–300 тысяч долларов. Это оружие до сих пор экспонируется в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве.

По инициативе С. А. Ковпака – тогда заместителя Председателя Верховного Совета Украинской ССР была составлена реляция на присвоение Котельникову Ю. А. звания Героя Советского Союза.

Помощник Ковпака Владимир Алексеевич Неверович по телефону радостным голосом сообщил: «Дед подписал папиру на присвоение тебе звания Героя Советского Союза… Ясно?»

Что ему оставалось сказать? Что давно махнул на это рукой, поскольку понимал – не один он среди многих ему подобных. Во всяком случае, весть, конечно, была приятная, но от неожиданности Юрий в ответ промычал что-то неопределённое.

Владимир Алексеевич, который в некоторой мере знал его отношение к случившемуся, видимо, решил успокоить:

– Нет, нет, сейчас всё сделано, по-моему, превосходно. Помимо подписи Сидора Артемьевича подписались также многие бывшие командиры полков – все Герои Советского Союза Партизанской дивизии имени Ковпака. Эта бумага адресована Верховному Совету СССР и будет на днях отправлена в Москву.

Услышав это, Юрий понял: действительно, вопрос серьёзный, и надо срочно что-то придумать, чтобы потом не сожалеть…

Уже на следующий день рано утром он прибыл в Киев. Побродил немного по рынку Бессарабки, вдыхая необыкновенный аромат, исходивший от солений и зелени. Особое удовольствие ему доставляли украинские крестьяне своими румяными лицами, неповторимым говором и просто царившая атмосфера. Утро было солнечное, тихое.

Дождавшись начала рабочего дня, одолеваемый необычным чувством напряжения, он направился к Верховному Совету. Сразу обратил внимание на открытое на первом этаже окно кабинета Владимира Алексеевича. Подойдя, услышал его голос: говорил с кем-то по телефону. Хотя комендант Рады старший лейтенант госбезопасности знал Котельникова и всегда отдавал распоряжение пропускать к Ковпаку или его помощнику, тем не менее Юрий подошёл к открытому окну.

Едва Неверович прекратил разговор по телефону, Юрий окликнул его. В окне появилось удивлённое лицо Неверовича. Не прошло и минуты, как он радостно встречал Юрия у входа в Верховный Совет. Нежданный гость сразу предупредил Владимира, что Сидору Артемьевичу скажет, что едет из Кишинёва и на денёк сделал остановку в Киеве…

– Так надо, Володенька.

Юрий и раньше делал подобные остановки, поэтому Неверович, очевидно, сделал так, как он его просил.

Вскоре состоялась встреча с Ковпаком. Юрий знал, что он очень занят. Оттого, очевидно, спросил его останется ли в Киеве и если да, то разговор будет после приёма населения. В конце рабочего дня Неверович сказал, что позвонил Сидор Артемьевич и велел гостю зайти.

Юрий едва вошёл, Сидор Артемьевич сказал:

– Вот так мы работаем… Зараз поедем до мене. Если нет возражений?

– С удовольствием…

– Пийдём пешком. Ты знаешь тут недалеко, на Роза Люксембург.

Машина следовала за ними.

После смерти супруги, Екатерины Ефимовны, Ковпак жил один. Хозяйство вела пожилая женщина, прибывшая из Путивля. По велению хозяина гость остался на обед. Фактически ужин. Конечно, с горилкой, но особое впечатление на Юрия произвела литровая банка с чёрной икрой.

– Ты всё рассказываешь интересно, а икру чего не ишь? – заметил Сидор Артемьевич.

Гость подвинул стеклянную банку и обратил внимание, что ложка была обычная деревянная. Сделал себе небольшой бутерброд…

– Вот этого в партизанах нам не приходилось видеть, – заметил он. А ежели бы попалась, никто бы не дотронулся. Братва понимала, что может быть не свежая, а то и отравленная…

Вспоминали былые партизанские дела.

Во время обеда зашёл разговор о том, что будто имеется некий документ по поводу представления Юрия к награде. Ковпак с присущей ему в подобных случаях манере промолчал, а немного времени спустя вдруг сказал:

– Це у тебя ложная информация.

Но, наверное, увидев на лице гостя грустное выражение, также неожиданно заметил:

– Значит, це утечка… братва пидвела… Намарали мы такую папиру. Нехай там маракуют.

– Прежде всего, огромное вам, Сидор Артемьевич, спасибо. Но поскольку, как понимаю, речь идёт обо мне – нельзя ли будет мне взглянуть на написанное?!

– А для чого? Вже всэ отпечатано, подписано и пойде куды треба. Чого ще?

Препирательство с Ковпаком было недолгим. Когда на следующий день вместе приехали на машине в Верховный Совет, проходя мимо секретарши Наташи, Сидор Артемьвич на ходу бросил:

– Нехай Володимир Олексеевич принесёт папиру, що написали о Юрии Антоновиче…

Читал Юрий, не выходя из кабинета Ковпака, сидя в стороне, а Сидор Артемьевич тем временем разговаривал по телефону, вызывал каких-то работников, что-то обсуждал, а закончив, спросил, всё ли там написано, как было?

Смущённый Юрий, растроганный до глубины души прочитанным и подписями почти всех героев Советского Союза дивизии и даже секретаря партийной организации соединения Ковпака Панина Якова Григорьевича, понял по стилю, что написанное принадлежит начальнику штаба дивизии Войцеховичу.

Поблагодарив командира, Юрий обратился к нему с предложением лично отвезти в Москву сей исторический для него документ, чтобы передать его в руки товарищу Георгадзе, в то время секретаря Президиума Верховного Совета СССР. При этом Юрий сослался на то, что лично знаком с товарищем Георгадзе. Ковпак об этом знал. Во время не то Пленума ЦК партии, не то сессии Верховного Совета СССР в присутствии Ковпака командир полка Герой Советского Союза и депутат Верховного Совета СССР Давид Ильич Бакрадзе познакомил Юрия с Георгадзе.

Однако, на предложение отвезти документ в Москву и передать его товарищу Георгадзе, Ковпак отреагировал резко:

– Не! Документ пийде у Москву по хвельдсвязи.

Долго пришлось убеждать Сидора Артемьевича согласиться с предложением Юрия. Он был категорически против. Лишь поздно вечером, согласился, что сразу по прибытии в Москву Юрий отнесёт документ, вложенный в большой тёмно-серый конверт со стандартным наименованием ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА УКРАИНСКОЙ ССР, и передаст его товарищу Георгадзе.

Обрадованный Юрий, попрощавшись, вместе с Владимиром Алексеевичем Неверовичем поехал на вокзал, испытывая невероятное напряжение в связи с находившемся в портфеле конвертом с документом.

…Шли дни, месяцы и, кажется, минуло около года, когда раздался телефонный звонок того же помощника Ковпака. Неверович сказал, что сразу после Нового года Сидор Артемьевич Ковпак и его секретариат прибудут в Москву, поскольку подошла очередь Верховного Совета Украины замещать Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Был такой порядок: каждая республика по ротации в течение месяца представляла свой Верховный Совет в Москве.

Дома у Юрия раздался телефонный звонок. В трубке голос Неверовича:

– Сегодня Сидор Артемьевич разговаривал с Москвой в связи с нашим приездом на очередное дежурство в Верховном Совете. Дед поинтересовался у товарища Георгадзе, нет ли результата на его ходатайство о присвоении тебе звания Героя? Тот ответил, что понятия не имеет! Ты ведь должен был вручить конверт с подписями Сидора Артемьевича и Героев Советского Союза и передать всё это лично секретарю Верховного Совета – товарищу Георгадзе! Кому ты передал официальный документ Верховного Совета Украины с подписями товарищей?

Ответить было не просто. После небольшой заминки пришлось признаться:

– Никому.

– Как так «никому»? – удивился Неверович. – Я не понял!

Владимиру Алексеевичу, очевидно, показалось, что он ослышался. Повторил вопрос: «Кому ты вручил официальное ходатайство?»

Юрий ответил:

– Никому не передавал.

– Ты в своём уме, Антоныч?!

– Вот так, Володенька, – чётко ответил Юрий. – Не мог я бумагу передать…

– Потерял её? – продолжал недоумевать помощник главы Верховной Рады Украины. – Не понимаю тебя, Юрий свет Антоныч! Что случилось?

– Ничего не случилось. Никто её не утащил. Как была в вашем конверте, так и лежит в моём сейфе цела и невредима.

Неверович произнёс что-то ещё резкое, затем отчеканил:

– Слухай сюды, Юрий свет Антоныч! Одевай портки, та швидче, слышишь? Швидче беги до товарища Георгадзе и передай конверт с документом, ба иначе будэ такий скандал, что стены начнут дрожать! Чуешь, що я говорю?! Дед будет вне себя. Дело принимает крайне серьёзный оборот, ясно?!

Разумеется, всё услышанное Юрия не обрадовало. Он понимал, на что решился и чем рисковал. Собственно, ещё до последнего звонка Владимира Алексеевича, которого давно знал и искренне полюбил. Морской офицер, участник Великой Отечественной на завершающем её этапе на Дальнем Востоке, получивший там ранение, из-за чего на протяжении всех десятилетий перенёс двадцать шесть тяжелейших операций, после демобилизации – до того как стать помощником Ковпака – он был в Киеве вторым секретарем Молотовского райкома партии вплоть до его упразднения.

Он и сообщил Юре день прибытия в Москву Ковпака со своим секретариатом, размещённым в двух специальных вагонах в составе скорого пассажирского поезда.

В каждый приезд Ковпака в Москву, по уже установившейся традиции Юрий встречал его на Киевском вокзале, затем сопровождал в гостиницу «Москва».

Оба вагона были поданы к платформе Киевского вокзала как раз перед залом для депутатов Верховного Совета. Встречающих украинцев было много и среди них постпред Украины в Москве. Юрий стоял несколько в стороне. С Ковпаком кто-то обнялся, а он жал всем руки, как обычно, только своими двумя – указательным и вторым – пальцами. (Мизинец и безымянный палец не разгибались после ранения во время Брусиловского контрнаступления в Первую мировую).

Он, конечно, заметил Юрия, но прошёл мимо. Словно его не было. Вслед за ним встречающие через большую приёмную депутатского зала направились к выходу, где выстроились машины. Последним прошёл и Юрий. Водитель и Неверович укладывали в багажник громоздкого правительственного «ЗИС-110» вещи, Ковпак уже сидел рядом с шофёром. Задняя дверца машины оставалась распахнутой. Владимир Алексеевич кивнул Юре, давая понять, чтобы он сел. В ответ тот отрицательно покачал головой. Неверович обратился к Ковпаку:

– Тут Юрий Антоныч…

Ковпак моментально отреагировал:

– А вин що? Специального приглашения ждёт?

Неверович подмигнул Юре и, открыв заднюю дверцу машины, кивнул:

– Садись.

Затем, уже сидя рядом, на протяжении всего пути до гостиницы многозначительно подталкивал его локтем, грустно покачивал головой, поджимал губы, дескать, «натворил ты чёрт знает что!..»

В холле гостиницы «Москва» Юрий разделся и поспешил к Неверовичу и Ковпаку, который не смотрел в его сторону.

Вошли в номер 333. Ковпак начал отдавать приходящим и уходящим различные распоряжения, интересовался размещением стенографисток, машинисток и прочих работников. Наконец, резко скомандовал:

– Володимир Олексеич, закрывай двери с другой стороны.

Проходя мимо Юрия, Неверович состроил многозначительную гримасу и шепнул: «держись».

Юрий как вошёл, так и не сдвинулся с места, не проронил ни слова. Пройдя мимо него, Ковпак снял с себя пиджак и понёс его в спальню. Сам остался в жилетке. Обычно в таких случаях Юрий всегда ему помогал. Как-никак Дед старше его лет на сорок… Теперь же он оставался у косяка двери и молчал. Тем временем Ковпак почему-то вернулся в пиджаке, который вроде бы снял, но, видимо, только сейчас заметив это, принялся снова его снимать и опять ушёл в спальню.

Значит, Дед тоже волнуется.

Вернулся в жилетке. По-прежнему молча. Заглянул в ванную, погасил там свет, вошёл, открыл боковую дверь и вдруг очень резко, не глядя на Юрия, спросил:

– Так шо, ядрёну мать, войну задумал объявлять Советской власти?

Ответ не последовал.

Раздались еще несколько коротких вопросов в сопровождении крепких слов. Здесь оконфузившийся гость осмелился заметить:

– Если вы, Сидор Артемьевич, будете таким образом пытаться выяснить, в чём считаете меня неправым, ничего не получится…

– А що тебе еще надо, як я должен з тобой разговаривать, ежели ты компрометируешь меня!?

– Извините, Сидор Артемьевич, чем я скомпрометировал вас?

– Як чем? – вскрикнул возмущенный Ковпак и крепко выругался. – У истории не було ще случая щоб Коупак пидписал, а Радянска власть не реагировала! А ты що зробил?!

Немного спустя, после очередной обоймы с упоминанием архангелов и их матерей, он ткнул в сторону Юрия пальцем:

– А ты мне роблешь ревизию! Получается так, що пидписываю до Верховного Совета реляцию, що начальник штаба дывизии Войцехович составил, а ты наплевал як пислидний оппортунист! Соображаешь, на что ты решился!? И документ з пидписями наших героев одно месту себе пидтёр! А що, не так оно, ежели по-настоящему разобраться!?

Говорил Сидор Артемьевич в сердцах, размахивая правой рукой с двумя загнутыми пальцами. Тут, честно признаться, Юрию стало больно за причинённую командиру неприятность и в то же время приятно, что его ценят люди, высшая власть считается с ним.

– Прежде всего хочу, чтобы вы, дорогой Сидор Артемьевич, успокоились и выслушали меня, словно я пришёл к вам в Верховный Совет в Киеве, как бывший осуждённый, которых вы выслушиваете спокойно. Потом будете судить и вынесете мне приговор. Я готов принять всё абсолютно безоговорочно! Как бы он ни был суров.

Ковпак насупился, задумался, отодвинул стул и также молча, не глядя в сторону провинившегося, присел.

Юрий воспользовался паузой. Говорил недолго, но и не был краток. Главное свелось к тому, что Пётр Петрович Вершигора дважды представлял его к Золотой Звезде. Слово «Героя» преднамеренно избегал. Первый раз реляция исчезла, словно её не было в природе.

– Когда я руководил захватом трёх эшелонов с танками и самоходками Вершигора собственноручно внёс мою фамилию на второе представление. Этот экземпляр, написанный Вершигорой от руки, у меня хранится. Правда, это черновик для машинистки. Где-то, видимо, обронил я об этом словечко. На меня кто-то написал в партбюро, что я утверждаю, будто был представлен к Золотой Звезде.

На партсобрании один из старых членов партии назвал меня «самозванцем» и сказал: «Когда у нас представляют к награде и тем более к званию Героя Советского Союза, партия непременно даёт “добро”. Если не даёт, стало быть, самозванец».

– Опровергать, спорить и тем более доказывать, что я был представлен, было бессмысленно. Кое-кто из присутствовавших на том партсобрании, которое стоило мне много здоровья, по неизвестным мне причинам поверил на слово тому старому большевику, с мнением которого, как известно, многие считались. Я оказался оплёван.

Я полагаю, что подписанная вами реляция вряд ли сработает. А так хотя бы останется документ о том, что имело место представление – ваше и остальных Героев.

– Знова хочу, щоб ты знал: не було случая, щоб Ковпак пидписал и Радянская власть не реагировала! Тебе это понятно?

– Понимаю, – согласился Юрий.

– А зараз давай звони, ба вже там могут не принять заказ. Давай!

Примчалась официантка. Приняла заказ.

– Коньяк у вас добрый? – осведомился Сидор Артемьевич.

Посидели, поговорили о былых партизанских делах. Стало светать. Попрощались, обнялись.

Реляция Ковпака подписана им дважды. Оказывается, не случайно. Узнав, что начальник штаба дивизии В. А. Войцехович оставил место для подписи П. П. Вершигоры, Ковпак молча расписался вторично. По мнению того же Войцеховича сей случай произошёл из-за сокрытия Вершигорой бегства взятого Юрием в плен немецкого генерала Вейтлинга. Так оно или нет, трудно утверждать. Во всяком случае, доставшаяся Вершигоре машина «опель» беглого немецкого генерала в конце 1948 года уже в Москве неожиданно была передана как трофейная Котельникову. Без номеров. Но с официальным «Приказом о награждении его машиной “Опель”».

Сработало представление на Героя Советского Союза спустя 49 лет.

Оригинал данного представления с подписями, заверенный печатью Президиума Верховного Совета Украины, находится в архиве Юрия Антоновича по сей день. Тогда он отказался его передать в Президиум Верховного Совета СССР. Когда же его пригласили в Верховный Совет, он принёс документ, показал, однако категорически отказался его оставить… Там возмутились, дескать, на каком основании будут присваивать ему звание Героя?

Пришлось сделать копию. А оригинал Колесников забрал. К тому времени СССР уже не существовал. Указ подписал глава новой России Борис Николаевич Ельцин. Оригинал представления на Героя Советского Союза продолжает оставаться в архиве Ю. А. Колесникова.

Таким образом, Юрий Колесников получил звание Героя Российской Федерации. Указ Президента Российской Федерации от 7 декабря 1995 г. Москва, Кремль. Подпись: Ельцин.

Примечания

1

«Ветвь» (нем.)

(обратно)

2

Контрразведка (польск.)

(обратно)

3

«Поход на Восток» (нем.).

(обратно)

4

«Танец объединения» с песней, слова которой подразумевают присоединение к Румынии регионов: Трансильвании с венгерским населением; Добруджии с болгарским; Бессарабию с русскими, молдаванами, украинцами, болгарами, гагаузами, евреями, липованами, греками и другими нацменьшинствами, проживавшими на землях, недавно принадлежавших России.

(обратно)

5

«Iti mai aduci aminte, Doamna, era tarziu si era toamna…» (рум). («Помнишь ли, Госпожа, был поздний вечер и стояла осень…»)

(обратно)

6

Аюря! – витает в облаках (рум.).

(обратно)

7

«Правительство СССР не будет чинить препятствия лицам немецкой национальности или другим лицам немецкого происхождения, проживающим на подведомственных ему территориях, если они пожелают переселиться в Германию или на подведомственные ей территории.

Оно соглашается на то, что подобного рода перемещения будут осуществляться представителями правительства Рейха в сотрудничестве с местными компетентными органами и что права эмигрантов на сохранение их собственности будут сохраняться».

(обратно)

8

Овощной приперчённый суп.

(обратно)

9

Бараньи колбаски на углях.

(обратно)

10

Вожак железногвардейцев Кодряну был расстрелян «при попытке к бегству». Акция была организована префектом полиции Бухареста генералом жандармерии Габриэлом Маринеску.

(обратно)

11

Деньги наличными (франц.)

(обратно)

12

«Секретная служба» и «Служба безопасности» (нем.).

(обратно)

13

Родина-мать (рум.).

(обратно)

14

Во время войны и оккупации Болграда Шимчик был комиссаром румынской полиции. Бежал в Румынию при отступлении румын и немцев.

(обратно)

15

Постолы – крестьянская обувь из шкур животных.

(обратно)

16

Бойскауты (рум.)

(обратно)

17

Носильщик (нем.)

(обратно)

18

О, отлично, мой друг! Говорю по-турецки.

(обратно)

19

Есть вино? (тур.)

(обратно)

20

Учреждение общинного самоуправления, выборная комиссия депутатов (рум.).

(обратно)

21

Ритуально чистое.

(обратно)

22

Приказов (рум.)

(обратно)

23

Порядок (нем.)

(обратно)

24

Липованы – русские раскольники, живущие преимущественно в Румынии и Бессарабии «отличаются трудолюбием, чистотою и трезвою жизнью» (Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. СПб.: Труд, 1913).

(обратно)

25

Машинно-тракторная станция.

(обратно)

26

Автор поддерживал тесную связь с начальником этой знаменитой школы полковником Четвёртого, затем Первого управления НКГБ СССР (Внешняя разведка) Валентином Павловичем Покровским вплоть до его кончины (2005 г.). Котельников остался безмерно благодарен за все, что школа и лично Покровский дали ему.

(обратно)

27

Борис Ушаков был заброшен на парашюте в предместья Киева, оккупированного нацистами. Более года работал успешно. По доносу предателя его схватили полицаи. Фашисты публично повесили Бориса на Крещатике. Котельников узнал об этом страшном провале, находясь на выполнении задания во вражеском тылу. Боль до сих пор не утихает, несмотря на то что прошло уже более шестидесяти лет.

(обратно)

28

Слышишь ли, слышишь ли, Даня? Купи мне сандали! Мы здесь весёлая компания. Пьём, поём, покуриваем. Бутыли осушиваем за здравье наших болгар и русских братьев!

(обратно)

29

Начальник особого отдела местных агентурщиков, бывший руководитель отделения милиции Хотимска Климов, оставленный специально на занятой врагом территории, был кем-то убит.

(обратно)

30

Павел Авроров некоторое время спустя стал пилотом и командиром экипажа самолёта Ли-2. По непроверенным данным, разбился где-то на Севере во время полёта.

(обратно)

31

Михаил Борисович Маклярский, полковник ГБ, автор сценариев кинофильмов «Подвиг разведчика» и «Секретная миссия», удостоенных Сталинских премий, а также ряда других известных кинолент и театральных постановок того же жанра. В начале 50-х годов был арестован по обвинению в участии в сионистском заговоре, сидел в тюрьме, на допросах подвергался избиениям, от чего стал инвалидом и заикался. Впоследствии реабилитирован.

(обратно)

32

Наум Исаакович Эйтингон, генерал-майор ГБ – первый заместитель Судоплатова. Выполнял задания в Китае, Франции, в Испании во время гражданской войны, затем в США и ещё в ряде стран. В Мексике, по личному заданию генсека ВКП(б) Сталина, руководил операцией, приведшей к ликвидации Льва Троцкого. Награждён многими орденами, включая два ордена Ленина. Дважды подолгу сидел по сфабрикованному обвинению в камере Владимирского централа. Реабилитирован.

(обратно)

33

YMCA – The Young Men’s Christian Association – основана в 1844 г. в Лондоне Джорджем Уильямсом. Связана с разведкой.

(обратно)

34

Отдельная однокомнатная квартира (рум.).

(обратно)

35

Паспорт.

(обратно)

36

Нечто исключительное! (рум.)

(обратно)

37

Союзная контрольная комиссия армии.

(обратно)

38

«Новая речь».

(обратно)

39

О, Дона Клара-а, Я видел тебя танцующей, О, Дона Клара, Ты так прекрасна… О, Дона Клара, Я видел тебя голой… (обратно)

Оглавление

Александр Неверов Триумф и сумерки богов

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Часть четвёртая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

Часть пятая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

Часть шестая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

Часть седьмая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

Часть восьмая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть девятая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Часть десятая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

Часть одиннадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

Часть двенадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

Часть тринадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Часть четырнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Часть пятнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть шестнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

Часть семнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

Часть восемнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Часть девятнадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Часть двадцатая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg